Когда «Мерло» теряет вкус
Михаил Земсков

   © Михаил Земсков, 2015
   © Артем Калюжный, дизайн обложки, 2015
   © Виталий Мурашкин, фотографии, 2015

   Редактор Леонид Бахнов
   Редактор Гаухар Шангитбаева
   Корректор Гаухар Шангитбаева

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Пролог

   Мы с Наташей сидели в обшарпанном коридоре больницы на какой-то старой кушетке. Наташа полулежала на моих коленях и, возможно, спала. Что-то решалось в эти минуты. Что-то глобальное, выходящее за пределы ежедневного болтания между предметами знакомого и привычного мира. «Алиби-то есть?» – вертелся в голове дурацкий вопрос таксиста. Вне зависимости от того, чем закончится происходящее сейчас в нескольких метрах от меня, за этими обшарпанными стенами, моя жизнь изменится.
   По коридору прошел человек, чье лицо мне было подозрительно знакомо. Я определенно видел его где-то, но не мог вспомнить ни обстоятельств, ни степени моего знакомства с ним. Он прошагал мимо нас, не замечая, или не желая меня замечать. Я смотрел ему вслед, пока хлопнувшая входная дверь не скрыла от меня его внушительную спину.
   – Вы не Мусаева ждете? – подошла к нам быстрая, деловая и нервная медсестра. Наташа даже не шелохнулась.
   – Кого? – откуда мне знать, какая у него фамилия.
   – Профессора Мусаева.
   – Нет.
   Медсестра очень хотела сказать что-то еще, но я посмотрел на нее спокойным ясным взглядом, которым обычно смотрю на людей, когда хочу, чтобы меня оставили в покое. На женщин этот взгляд обычно действует. Медсестра ушла.
   Почему именно в этой больнице? Калкаманская больница отличалась бедным материальным обеспечением, хамством персонала, да и просто убогостью. Впрочем, и хорошими специалистами в области нейрохирургии тоже. Значит, черепно-мозговая травма.
   «Алиби-то есть?» Скорее всего, я действительно был последним, кто его видел перед случившимся. И наверняка его последний, или один из последних звонков, был на мой мобильный. Мы снимали видео в трех местах, и в каждом сделали по три дубля. Распрощались в девять вечера на углу улиц Гоголя и Байтурсынова. Он как-то нехорошо усмехнулся, когда махнул мне рукой. Интересно, как он меня называет про себя? «Московский петух», «крендель», «старичок», или все-таки более уважительно – «чувак»?
   Если быть честным с самим собой, смерть лежащего за стеной парня действительно была бы мне выгодна. Возможно, мне одному на этой планете. Во всяком случае, мне так кажется.
   По больничному коридору провезли труп, накрытый простыней. Второй труп, который я видел за этот день.

Часть 1. Егор

1

   Я ждал Пашу в небольшом кафе на Пятницкой. Пил «Мерло» и думал о том, что конец света приходит незаметно. Начинают изменяться маленькие вещи – мелочи, на которые мы никогда не обращаем внимания. На днях я сидел в парке на лавочке. Увидев на сиденье желтый березовый лист, взял его, покрутил в пальцах. Рассмотрев внимательно, заметил: в нем что-то не так. Необычная форма – более острые и глубокие зазубрины, больше прожилок. Я встал с лавочки и сорвал с березы еще несколько листьев. Все они выглядели как первый. В этом году березовые листья изменили свою форму. Можно назвать это мутацией, а можно никак не называть. Просто осознать: нечто изменилось в этом мире. А закон Вселенной таков, что любое изменение какого-либо предмета в ней всегда – тем или иным образом, раньше или дольше – ведет к прекращению его существования.
   Теперь же я пил «Мерло» от Жан Поль Шене и чувствовал, что у него другой вкус. Последние несколько лет я пью в основном только этот сорт вина. Сегодня он изменился. Березовые листья, вино… Не много ли для одной недели?
   На стул передо мной опустился Паша. Я даже не заметил, как он вошел в кафе.
   – Здорово, – он протянул мне руку. На белом манжете рукава – пятна крови.
   – Здорово, – я пожал большую пятерню (почему пожатие ладони, которая больше моей по размеру, вызывает во мне психологический дискомфорт?).
   – Что это? – я неприлично ткнул пальцем в пятна крови.
   – Фигня. Один чувак денег задолжал, извинялся.
   Паша – мой бывший одноклассник и мелкий бандит. Он зарабатывает тем, что дает деньги в долг, а потом выбивает долги с просрочивших должников. И то (давать в долг), и другое (выбивать долги) он делает с одинаковым удовольствием. Так что можно сказать, что Паша живет самодостаточной и счастливой жизнью.
   – Официант! – у Паши громкий голос. Он заказывает пиво и эскалоп. Смотрит на меня радостным взглядом. Почему его взгляд радостен? Черт его знает. Почему я дружу с бандитом? Скажу по большому секрету: мы все живем в бандитском государстве, и дружить с бандитом вполне естественно. Паша работает в частном охранном предприятии, и ему не чуждо ничто человеческое. Он любит искусство и регулярно ходит на мои выставки.
   У Паши звонит мобильный телефон. Он жмет на зеленую кнопочку:
   – Алло. Да, Сеня, привет. Чем обрадуешь? Хорошо. Сколько? До какого числа? Хорошо… Смогу.
   Паша жмет на красную кнопочку и снова смотрит на меня радостным взглядом:
   – Ну что, чем обрадуешь?
   – Паша, сегодня не я тебя, а ты меня радовать должен.
   Паша громко и заливисто смеется:
   – Сейчас она подъедет.
   Официант приносит пиво. Паша делает небольшой глоток, потом жадно пьет и зараз выпивает половину кружки:
   – Кстати, на днях Леха звонил, помнишь, Звонарев. Двадцать штук енотов просил. Под бизнес. Невероятно срочно, под хороший процент.
   – Он же в Алма-Ате… – я отставляю бокал. Леша Звонарев. В восьмом классе мы с ним здорово играли в одной баскетбольной команде. Втроем – Паша, Леша и я – мы хорошо сыгрались, закидывали мячи в корзину один за другим, против кого бы ни выступали…
   – Ага… Еще в десятом классе двести баксов занял, да так и не отдал… С-сука…
   В кафе входит красивая и ухоженная женщина лет сорока пяти, направляется к нашему столу. Паша церемонно поднимается ей навстречу:
   – Здравствуйте, Людмила Юрьевна.
   – Здравствуйте, Павел, – она протягивает ему маленькую костлявую ладонь, потом смотрит на меня. Я встаю со стула и жму ее руку. Паша обходит вокруг Людмилы Юрьевны и отодвигает для нее стул.

   – Вот копии всех документов. План квартиры, договор, документы хозяина. Мы предварительно навели все справки – с документами все в порядке. Теперь, как я говорила, нужно внести аванс в размере тридцати тысяч долларов.
   Документы разложены передо мной на столе, между моим бокалом вина и Пашиным эскалопом.
   – Наконец-то у тебя своя хата появится, – Паша допивает пиво.
   Людмила Юрьевна водит тонким пальцем по документам:
   – План квартиры, договор, документы хозяина… Мы навели справки – все в порядке…
   Я молча киваю головой, наклоняюсь к своему рюкзачку, спрятанному под стулом и достаю из него пакет с тремя пачками стодолларовых купюр. Людмила Юрьевна испуганно поднимает ладони:
   – Как, здесь?
   Паша переводит взгляд с меня на Людмилу Юрьевну, потом обратно – с Людмилы Юрьевны на меня…
   – Ты что?! Переводом можно было… Или завтра в офисе, – наконец говорит он.
   Людмила Юрьевна оглядывается по сторонам. В маленьком кафе немноголюдно.
   – Хорошо. Минутку, – Людмила Юрьевна звонит по мобильному телефону:
   – Ираклий, можешь зайти за мной? Да, внутрь зайти, – повторяет с раздражением, – прямо и налево.
   Людмила Юрьевна отключает телефон и улыбается мне:
   – Ничего, все в порядке. Оформим расписку здесь.

   Мы едем с Пашей по ночной Москве. Звучит красивая музыка – наверное, из старых американских фильмов. Во всяком случае, после двух бокалов «Мерло» мне представляются вокруг бескрайние прерии – несмотря на то, что мы едем по Садовому Кольцу.
   – Ты что-то не выглядишь радостным… – вмешивается в картины прерий громкий Пашин голос.
   Я пожимаю плечами:
   – Куплю квартиру – исполнится мечта. К чему потом стремиться дальше?
   – До квартиры же к чему-то стремился?
   Я задумываюсь и снова пожимаю плечами:
   – По-моему, нет.
   – А твое искусство… Разве не в нем у тебя всегда был смысл жизни?
   Я в третий раз жму плечами. Паша молчит, потом прерывает паузу:
   – Деньги с брюссельской выставки?
   – Выставка провалилась, – как можно более обыденным голосом отвечаю я.
   – Да ты что?! Не поняли твое искусство?
   Прерии, вернитесь ко мне… Заклинаю…
   – Искусства больше нет. Есть только его интерпретации. То, что провалилась выставка, – не моя вина, а недоработка интерпретаторов.
   – Суки… – сочувствует Паша, – подай на них в суд.
   Великолепная идея! Судебный иск, как минимум, на миллион долларов. Но я возвращаюсь к нашему разговору:
   – Дело даже не в них… Когда искусства стало слишком много, оно умерло. Возможно, то же происходит теперь с интерпретациями: их становится слишком много.
   Глубокая пауза. Мы проезжаем один светофор, другой…
   – Так что же теперь делать? – в голосе Паши дрожь волнения за судьбу мирового искусства.
   Я тоже держу паузу, пока она не становится драматически художественной, потом прочувственным голосом отвечаю:
   – Интерпретировать интерпретации.

   Я попросил Пашу высадить меня около «Копейки» – решил купить продуктов и немного прогуляться.
   Несмотря на поздний час, людей в магазине было еще много. Лица, эмоции, взгляды, мимика; такие разные… Красивые и усталые, глупые и добрые, обиженные и безразличные. Среди бродящих между рядами покупателей несколько миловидных девушек. Сложив продукты в тележку, направляюсь к кассам. Передо мной симпатичная кассирша (везет на красивых девушек сегодня). Можно обойтись без глупого «Девушка, как вас зовут?» – бейджик с надписью «Света» сразу раскрывает все карты.
   – Здравствуйте, Света, – людям ведь обычно приятно, когда звучит их имя; я подаю ей хлебный батон и с улыбкой смотрю на опущенное над кассовым аппаратом лицо.
   Она поднимает на меня глаза, равнодушно смотрит и снова их опускает. Я тем временем замечаю обручальное кольцо на ее безымянном пальце.
   – Света, можно пакетик? – не унимаюсь я.
   – Какой? По пять или по полтора? – грубым, почти мужским, голосом недовольно спрашивает кассирша, и у меня пропадает всякое желание продолжать какой-либо разговор. Вдруг становится грустно и тоскливо. Расплатившись за продукты, я иду к выходу.
   Бреду домой по сумрачной аллее. Скоро станет темнеть совсем рано, и с каждым днем все раньше и раньше. Скоро зима и серость… Навстречу – силуэты редких прохожих. Каждый сам в себе, в своих заботах. Мир пустеет, становится разреженным, как воздух на Эвересте.

2

   Я вернулся домой – в свою маленькую уютную квартирку. Наверное, это странно, но любое место, где я живу дольше одного дня, кажется мне невероятно уютным. Какая разница… Это мой дом. Хотя сейчас я мечтал о том, чтобы мое место было действительно моим, а не съемным. Чтобы в своей квартире я мог раскрасить стены и потолок в те цвета, которые хочу, на белой кухонной стене изобразить иероглиф «Ом», а на дверях и окнах писать примитивистские картины. Почему-то именно примитивистские и именно на дверях, и особенно – на окнах.
   Я бросил ключи на пол около входной двери (как обычно – чтобы потом не искать долго), прошел в комнату и включил телевизор. Что бы по нему ни показывали – пусть идет. Пусть вещает. Ему ведь это нравится… Повалившись на диван, я уставился в окно. Нужно работать. Прикрой глаза – и уснешь. Оставишь открытыми – будешь работать, что-то сделаешь. Произведешь что-то новое для этого мира. Я встал с дивана, прошел на кухню, достал из холодильника пакет сока, сделал несколько глотков прямо из пластикового горлышка.
   Неожиданно мне в голову пришла мысль, что голая попа – это символ всего в этом мире. В ней и красота, и дерьмо. И округлость, и прямая линия – в зависимости от угла зрения. «Нужно изобразить Вселенскую попу, – тихо проговорил сам себе, – и вообще, хочу быть окружен голыми женскими попами…»
   Вернувшись в комнату, застал захватывающий криминальный репортаж по НТВ:
   – В Москве задержаны двое граждан Украины, хранивших полкило марихуаны в розовом плюшевом слоне.
   Розовый плюшевый слоник занимает чуть ли не все пространство голубого экрана, но ему на смену – к моему сожалению – дают крупный план двух несчастных, худых и небритых, украинцев. Один из них неуверенно говорит в большой, явно контрастирующий с его худобой, микрофон:
   – Мы всегда травку в розовых слониках держим. В них удобнее, чем в зайчиках. Можно еще в мишках, конечно, но они коричневые, то ж неэстетично…
   Я медленно опустился на пол. Из этого сюжета – прямо из экрана в комнату – проникла некая запредельность и обхватила меня своими абсурдными, одновременно реальными и нереальными, пространствами. Аве… В такие секунды ко мне приходят самые гениальные идеи и образы, и нужно срочно брать в руки кисти и смешивать краски. Что я и сделал через несколько секунд. Но в голове вертелось: «Езжай на рынок за дешевыми китайскими мягкими игрушками! Езжай на рынок за дешевыми китайскими мягкими игрушками!»
   – Почем эти зайчики?
   – Девяносто.
   – А мишки?
   – Сто.
   – А слоники есть?
   – Сто десять.
   – Если десять слоников и десять зайчиков возьму, скидку сделаете?
   – Зайчиков по восемьдесят отдам, а слоников – по сто.
   – Давайте…

   Я внес в квартиру три больших мешка с мягкими игрушками, пронес их в комнату и повалил около дивана. Бросил ключи на пол у входной двери и разулся. Половина дела сделана. Прошел на кухню к холодильнику, достал сок, сделал несколько глотков. Нужно включить плиту и поставить на горелку суп. Не хочу. Позже. Вернулся из кухни в комнату, глянул на вчерашний эскиз, снял его с мольберта и порвал. Звонок в дверь прозвенел одновременно со звуком разрываемого ватмана.
   Мой дверной звонок звонит в среднем один раз в четыре месяца. Наверное, поэтому я удивлен и насторожен.
   На пороге женщина-почтальон – словно из советского детства:
   – Здравствуйте. Вам телеграмма. Распишитесь, пожалуйста, – она протянула мне лист бумаги. Я нашел свою фамилию:
   – Какое сегодня число?
   – Восемнадцатое сентября.
   Я расписался и поставил число. Почтальонша вручила мне телеграмму:
   – До свидания.
   – До свидания, – я закрыл за ней дверь и развернул листок телеграммы.
   «Егор зпт сильно заболела тчк пожалуйста зпт приезжай тчк мама».
   Почему телеграмма?
   Я подошел к телефону и набрал мамин номер в Алма-Ате. Долгие гудки без ответа.

   В турагентстве каким-то чудом оказалась снятая бронь на утренний рейс завтрашнего дня. Я позвонил Паше и сообщил ему, что заболела мама и я улетаю в Алма-Ату. Он предложил проводить меня в аэропорт.
   Следующим утром он подъехал к моему дому на своей «восьмерке». Темно-вишневая «восьмерка» – вторая машина Паши. Первая – «Рено Меган». Однажды я спросил Пашу, зачем ему две машины.
   – «Рено Меган» – для работы. «Восьмерка» – для мечты.
   – Странный расклад. Я думал – наоборот.
   – О «восьмерке» я столько лет мечтал – с последних классов школы. А как Леха купил себе «восьмеру» в институте, – особенно. Мечты должны сбываться – рано или поздно…
   Чтобы выехать на Каширское шоссе, мы долго кружили по каким-то улицам.
   – Кого из наших встретишь – передавай привет, – убавив звук радио, сказал Паша.
   – И Лехе?
   – И Лехе. Он классный пацан был. Деньги его испортили. А кого бабки не портят?
   – Тебя, наверное, – усмехнулся я.
   – Да-а… – протянул Паша. – Мне бы лимонов десять, и я стану к ним абсолютно равнодушен…
   Мы остановились на светофоре в крайнем левом ряду. Впереди стоял старый красный «Опель». За рулем сидел лысоватый сухонький мужчина лет пятидесяти. Рядом – женщина лет тридцати. Женщина что-то говорила мужчине, повернув к нему голову и позволяя нам любоваться ее красивым профилем. Включился зеленый свет. «Опель» чуть тронулся вперед, но вдруг на нем замигал левый поворотник, и он остановился, едва выехав на перекресток.
   – Ну мудак! Что ж ты раньше поворотник не врубал?! – выругался Паша. Стоящие за нами машины начали сигналить. Паша со злостью обернулся назад, но ничего не сказал. Зато заметил рукоятку бейсбольной биты, выглядывающую из-под переднего сиденья…
   Бейсбол – любимая игра русского бандита. Судя по тому, как часто можно видеть в его машине биту, создается впечатление, что весь день у него состоит из сплошных тренировок на разных бейсбольных полях и спорткомплексах города. А в перерывах между тренировками он только переезжает с одного поля на другое.
   Паша достал биту из-под сиденья и вышел из машины. Сигналы сзади прекратились. Паша подошел к красному «Опелю» и одним резким ударом разбил левый поворотник. Сидящие в машине мужчина и женщина вздрогнули и резко обернулись назад.
   – Тебе этот поворотник на хрен не нужен. Ты им все равно не пользуешься! – крикнул Паша и картинно развел в стороны руки. Водитель «Опеля» хотел выйти, но женщина его остановила. Паша вернулся в машину, кинул на заднее сиденье бейсбольную биту и включил сигнал правого поворота.
   – Разве не справедливо? – спросил он меня и, не дожидаясь ответа, посмотрел назад: – Ну пропустите, суки, объеду, – обратился практически в никуда – к несущимся по правым от нас рядам машинам. Оглядываясь назад, Паша не заметил, как впереди на перекресток откуда-то вывернула милицейская патрулька и встала перед «Опелем». Из нее вылезли двое похожих друг на друга милиционера.
   В аэропорт я доехал на такси.

3

   Яркое синее небо вверху и лохматые клочья облаков под крылом самолета. Я летел на Восток, к солнцу, катившему навстречу. В бесконечной синеве неба самолет казался невероятно маленьким – детской моделькой, а движение его – бессмысленным.

   Подозрительно много весточек в последнее время… На днях получил подарок от Ильи, моего хорошего приятеля, живущего теперь в Сан-Франциско. Привез его высокий, плотного телосложения американец с рыжими и невероятно кучерявыми волосами. Мы встретились на «Профсоюзной». Он вручил мне небольшую, но увесистую коробку, дежурно улыбнулся и махнул рукой, не желая вступать в какие-либо разговоры. Я развернул упаковку и достал некий гибрид фотоальбома с рамкой. Две солидных – из цельных деревянных дощечек с металлическими окладами – обложки. В передней вырезан большой овал, служащий рамкой для фотографии, к задней – прикреплена складывающаяся подставка. Внутри между деревянными обложками – несколько прозрачных конвертиков для фото. Листаешь их – и на обложке в овале каждый раз новая фотокарточка. Получается многозарядная фоторамка… Вверху надпись «Friends». Действительно, friends… Илья всегда был с причудами – передавать из Сан-Франциско в Москву, через какого-то неприветливого американца, пустой фотоальбом… Хотя бы свои фотографии туда вставил…
   В связи с этим нелепым подарком от Ильи я вдруг вспомнил его рассказ о дяде-еврее, эмигрировавшем в Израиль и открывшем там прибыльный бизнес. Он шил недорогие флаги израильского государства для продажи палестинцам, которые использовали их для сжигания во время антиизраильских митингов и выступлений. Благодаря дешевизне его флаги пользовались большим спросом у палестинских демонстрантов и боевиков. Дядя исправно платил налоги, и получалось, что благодаря ему государство зарабатывало на фанатизме и пиромании своих врагов…

   В тот же день, после встречи с американцем я съездил в частную галерею в ЦДХ, где выставлялись мои картины. Есть люди, смысл существования которых – добавлять несуразности в окружающую жизнь, и если вы находитесь среди них, то вам время от времени гарантированы недоразумения и мелкие неприятности. Такова Юля – администратор-искусствовед галереи. Естественно, как и все подобные существа женского пола, она разведена, и у нее есть ребенок. Она очень боится мышей, хотя ни разу в жизни не видела их вживую. У нее все получается, но только «почти». Она добрый человек, но ее доброте иногда хочется предпочесть зло. Однажды я сдуру переспал с Юлей, и она сразу решила, что ее сын – от меня, хотя ему на тот момент уже стукнуло четыре года. Возможно, она имела в виду некую обобщенную ментальную связь поколений отцов и детей… Хотя ее Олежка был милым ребенком, белобрысым, с огромными голубыми глазами, в которых читались удивление и жажда познания огромного мира.
   Юлина благосклонность часто помогала мне во многих профессиональных вопросах. Обычно я не отвергал ее помощь, но и никогда не злоупотреблял ею.

   Когда я вошел в галерею, первым увидел Олежку. Он слонялся по залу с сучковатой палкой в руке, и во всей его фигурке читалось: «я поиграл во все игры, какие только знает шестилетний ребенок, позанимался всем, чем только может позаниматься шестилетний ребенок, и я не знаю, что еще интересного мне теперь можно сделать в этом мире…». Юля сидела за столом в углу зала и разговаривала по телефону.
   – Привет! – я махнул Олежке рукой.
   – Привет! – тихо проговорил он, поднял свою палку и прокрутил ею в воздухе. Стоявшая рядом высокая и тонкая деревянная скульптура обнаженной девушки повалилась на пол, и от нее отлетела рука. Юля вскочила со стула и, положив трубку на стол, подбежала к скульптуре:
   – Олег!!!
   Мальчик бросил палку и разревелся.
   – Эта скульптура стоит восемь тысяч долларов! – Юля тоже была готова расплакаться. Она схватила отвалившуюся руку и прижала ее к груди.
   – Ничего страшного. Главное – все живы, – я поднял деревянную девушку и вернул ее на постамент.
   Ребенок продолжал реветь так, что закладывало уши.
   – Олежка, тихо! – не выдержав, повернулся я к нему. – Че ревешь? Не ударился же. И палки свои нечего раскидывать… Иди отнеси ее к маме в офис и положи где-нибудь на пол.
   Мальчик послушно поднял палку. Деловые указания от старшего дяди и порученное задание отвлекли его, рыдания стихли. Он направился со своим разрушительным орудием в небольшой кабинет администратора.
   – Он и там сейчас что-нибудь сломает… – Юля пошла за ним. Она еле сдерживалась, чтобы не надавать сыну тумаков.
   Десять минут спустя мы втроем сидели в офисе. Юля с Олежкой на коленях заняли маленький диванчик. Я примостился на неудобном старом стуле и рассматривал отломанную руку. Она откололась ровно по направлению древесных волокон.
   – У тебя суперклей есть? Или «Момент»? – спросил я.
   – Сейчас посмотрю, – Юля усадила Олежку на диван и открыла антикварный сундучок, выполнявший роль хранилища инструментов и всякой всячины.
   – Это подойдет? – она достала две маленьких упаковки старого китайского суперклея.
   – Классно. Лишь бы не высохший был, – я разорвал картонно-пластиковую упаковку, открыл тюбик и выдавил немного желтовато-прозрачной жидкости – судя по виду, вполне годной.
   Я принес в кабинет деревянную статую, примерил руку к светло-желтому округлому шраму – прикладывалась отлично, волокно к волокну, и даже шов был почти незаметен.
   – Значит, ты считаешь, что моя выставка не провалилась? – взяв тюбик клея, я начал аккуратно (лишь бы не выдавить лишнего!) покрывать им место откола.
   – Я не знаю, с чего ты вообще взял, что она провалилась, – Юля подвинула Олежку и села рядом на диван.
   – Никаких продаж и договоренностей… Мало публики. Слабое освещение в СМИ. Как это еще назвать? – закончив смазывать клеем древесные волокна, я вернул статуе руку.
   – Ты забываешь, что одновременно с выставкой в городе проходило еще до фига всего. К сожалению, так получилось… Мы ничего не могли сделать с датами. И с пиаром были проколы. Но это совсем не значит, что выставка провалилась. Учитывая все факторы, посещаемость можно назвать очень хорошей.
   – Я понимаю. И не виню ни тебя, ни… Как его? Все время забываю, как зовут вашего нового директора.
   – Леонид Анатольевич.
   – Да, Леонида Анатольевича. Просто жалко упущенный шанс, – я отпустил деревянную руку, которую прижимал в месте откола. Скульптура приняла прежний вид.
   – Ты – гений! – Юля радостно вскочила с дивана и пригляделась к склеенному месту: – А будет держаться?
   – Должно держаться – если только снова не ронять.
   – Совсем не видно! Ты просто мой спаситель, Егорка… – Юля обняла меня и поцеловала в щеку. Олежка подбежал к маме и обнял ее ноги.
   Я поставил скульптуру на место. Юля с Олежкой обошли ее вокруг.
   – Классно, – снова улыбнулась Юля.
   – Больше никаких палок в зале! – я с наигранной строгостью погрозил Олежке пальцем и повернулся к Юле: – Кстати, как новый директор себя ведет?
   – Ну-у-у, – протянула она, и улыбка сошла с ее губ, – странноватый он. Иногда кажется, что какой-то недобрый. А иногда – наоборот… Вроде нормальный, даже смешной.
   – Кого смешит – тебя или посетителей?
   – По-разному, – усмехнулась Юля, – непредсказуемый он часто. Честно говоря, твои работы ему не очень нравятся.
   – Какая разница… Ему-то главное – их продавать.
   – По-моему, потому и не нравятся, что плохо продаются в последнее время… Может, я зря сказала… – Она вопросительно подняла брови и наморщила носик, – но я просто предупредить хотела.
   – Неважно… – махнул я рукой, хотя на душе стало тревожно.
   – Федоров две новых работы принес – хочешь посмотреть?
   – Хочу.
   Мы вернулись в кабинет, и Юля достала картины:
   – Он пока просил их не выставлять. Обещал через неделю еще две принести, и чтобы мы тогда сразу все вместе вывесили.
   Я поставил картины на пол у стеллажей и отошел на максимально возможное расстояние к противоположной стене. Юля с Олежкой сели на диван.
   Живопись Федорова мне всегда нравилась. Вроде бы обычный примитивизм, но есть и что-то особенное, притягивающее взгляд – в оттенках, в мазках…
   – Мама, ты хочешь, чтобы дядя Егор стал моим папой? – услышал я шепот Олежки.
   – Что за глупости?! С чего ты решил? – ответный, с наигранным возмущением, шепот Юли.
   – Когда он приходит, ты все время вертишь головой.
   – Я верчу головой?
   – Мне он тоже нравится. А вообще-то, мам, я могу и без папы обойтись. Так что на этот счет ты не беспокойся…
   Юля тихо рассмеялась.

   Домой из ЦДХ я поехал не на метро, а автобусом. Пассажиров было немного. Я оглядывался по сторонам, смотрел в окно. Люди в салоне были напряжены, время от времени переглядывались. По улице однообразным потоком спешили машины. Я вдруг ощутил, что этот мир абсолютно готов к своей смерти и каждый предмет в нем пропитан ожиданием конца. Настолько, что наверное никто не удивится, если пресловутый конец света наступит в следующую секунду…
   Потом в глубине автобуса, за чьими-то плечами, я увидел девушку с длинными распущенными волосами. У меня внутри похолодело, стало как-то тревожно и тоскливо. В следующее мгновение я понял, почему. В голову пришла странная мысль, что мне очень сложно – практически невозможно – приблизиться и, тем более, познакомиться с идеально красивой девушкой. В моем мировосприятии настоящая красота недоступна, она всегда остается на определенном расстоянии, неуловимой. Как предел в математике – к нему можно только стремиться, но невозможно достичь. А если вдруг достигнешь и схватишь красоту, то нарушишь в ней что-то важное, ее внутренний баланс и гармонию. От чужого прикосновения она потеряет свою самость, в которой была красотой.
   Встретившись со мной взглядом, девушка отвернулась. Через две остановки я вышел.

4

   В Алма-Ате было тепло, даже, можно сказать, жарко. Середина сентября здесь вполне еще может сойти за лето – за август или даже за июль… Из аэропорта я направился прямо к маме домой. Если ее увезли в больницу, то соседи, с которыми мама поддерживала дружеские отношения, должны знать, в какую именно…

   Старый двор – двор моего детства, «сталинский» трехэтажный дом. Ностальгия накатывает волнами – одно воспоминание за другим. Восстановление связи между видимым забором, старой детской площадкой и ощущением целого мира, целой жизни, которая когда-то незримо, но так прочно была к ним привязана…
   Я поднялся на второй этаж и уже собирался было позвонить в дверь маминой квартиры, но вдруг услышал доносящуюся оттуда музыку, смех, громкие веселые разговоры. Я замер в недоумении, и палец мой завис в пяти сантиметрах от звонка. «Сильно заболела». Уже выздоровела или веселится кто-то другой? Я резко и нервно надавил на кнопку звонка.
   Дверь открыла мама. Нетрезвая, веселая, с накрашенными губами и подведенными тушью глазами:
   – Егорушка, сынок! Откуда? – она бросилась мне на шею, и мы крепко обнялись. – Глазам не верю! Звонок – думаю, кто бы это мог быть? Вроде все уже здесь, больше никого не жду. А тут – мой Егорушка!
   – Мам, а как же телеграмма?
   Мы продолжаем обниматься, и мама не слышит:
   – Проходи скорее, что же мы на пороге все… У меня как раз гости сегодня.
   Мне тепло и хорошо, я пьянею от маминых объятий, от запаха дома, от вида знакомых стен и мебели, но внутри острый холодок: «А телеграмма?»
   Все повторяя: «Это Егорушка, мой Егорушка неожиданно приехал», мама провела меня в прихожую, где нас встретили две маминых подруги и невысокого роста мужчина с широкой улыбкой и хитроватыми глазами. Он энергично протянул мне руку:
   – Ну здравствуй. Рад, очень рад познакомиться. Вот ты какой, оказывается…
   Я пожал его потную ладошку:
   – Здравствуйте.
   – Это Евгений Иванович, о котором я тебе писала, – мама положила руку на плечо мужчины.
   Да, конечно… Мамин «друг» и ухажер.
   – Пойдем скорее за стол. Ты, наверное, голодный с дороги. Иди мой руки. Или, может, в душ хочешь?
   – Мам, на минутку… – я увожу ее на кухню. – Ты же телеграмму мне прислала, что болеешь?
   – Телеграмму? – пришло время удивиться маме. – Какую телеграмму? Зачем?
   – О своей болезни.
   – Мой гастрит, что ли? Так сейчас ничего, нормально. Телеграмма? Я ничего не посылала. Может, ошибка какая-нибудь? Ну ладно, это сейчас неважно. Главное, что ты приехал. Мой руки, и пойдем скорее за стол.
   Жюльен, холодец, маринованные огурчики, карбонат, колбаска, сырное ассорти, оливье, сельдь под шубой, греческий салат. Все это так… Ерунда… Только разминка, чтобы «нагулять аппетит» перед основным блюдом – отбивными в сметанном соусе с картошкой. Мама любит готовить, и готовит необыкновенно вкусно. Ко всему этому великолепию я налил себе холодной водки. Широко улыбаясь, Евгений Иванович протянул мне навстречу свою стопку.
   Гостей было семь человек. Две подруги с маминой старой работы, которых я хорошо знал: Жанна Абулхаировна и Сауле Нурболатовна. Евгений Иванович. Соседка Ирина Владимировна. Еще двух мужчин и одну женщину я не знал. По их разговорам я понял, что это мамины коллеги по новой работе.
   Полтора года назад мама ушла с государственной службы и устроилась в частную фирму. Более того, в фирму иностранную – в представительство американской фармацевтической компании. На невысокую должность – офис-менеджера, но зарплата ее, по сравнению с прежним местом работы в мэрии, выросла более чем в три раза. Кроме того, на госслужбе ей, как русской, работать становилось все труднее. Беспокоили постоянные слухи о переводе делопроизводства на казахский язык (маме, кроме освоенного еще в студенчестве английского, языки давались с трудом). К тому же в последнее время начальство все активнее проталкивало на все – и важные, и неважные – должности своих многочисленных родственников, и из Алма-Аты, и из провинции. Мама решила не ждать, когда ее начнут подсиживать или намекать на предпенсионный возраст, напоминая о необходимости давать дорогу молодым… Перейдя же на новую работу, она только выиграла.

   – Еще оливье? – ухаживала за мной Жанна Абулхаировна. – Так вырос – я бы тебя и не узнала. Мужчина уже, не мальчик.
   – Нет, спасибо. Объелся уже с непривычки.
   – В Москве-то так не кормят… – рассмеялась она. – А мои ведь тоже все разъехались. Дамир в Астану уехал работать. Асия в Америке учится по болашаковской программе [1 - Казахстанская государственная программа, по которой выделяются кредиты для получения высшего образования за рубежом.]. Только Ербол в Алма-Ате остался, слава Богу. Ты ведь Ербола помнишь?
   Странным он был мальчиком. Очень любил на воду смотреть.
   – Конечно. Хорошо его помню.
   – Ну ладно, ты кушай, а я пойду потанцую, – Жанна Абулхаировна не смогла устоять, услышав мелодии итальянской эстрады восьмидесятых годов. На небольшом свободном пространстве комнаты уже танцевали мама с Евгением Ивановичем и мамины новые коллеги.
   Я сунул в рот кусок мяса, закусил маринованным огурцом и незаметно вышел из комнаты.

5

   – Алло? Ты меня слышишь? – я стоял на лестничной площадке и пытался дозвониться до Паши. Линия обрывалась в третий раз.
   – Да, Егор, слушаю, – наконец невозмутимый и обыденный голос.
   – Здорово. Как дела? Тебя не забрали?
   – Кто? А, те мудаки… Смеешься, что ли? Все нормально. Андрей Филиппович развел. Пришлось немного отстегнуть, конечно. А так фигня, забудь.
   В трубке раздался хлесткий смачный звук.
   – Алло, Паш, что такое?
   – Таракана пришлепнул. Сука, разгулялся…
   – Ты дома, что ли?
   – Ага. Как у тебя все? Как долетел?
   – Долетел нормально. Одна проблема: мама не посылала ту телеграмму.
   – В смысле?
   – Так – не посылала.
   – А кто послал?
   – Не знаю.
   – Может, ошибка какая-нибудь?
   – Там все правильно стояло – мой адрес, фамилия. Такое ощущение, что кому-то нужно было, чтобы я уехал из Москвы. Я боюсь, не с квартирой ли это подстава? Людмила Юрьевна – надежный человек?
   – Хм… Надежный… Насколько я знаю…
   – У меня к тебе просьба: можешь через свои контакты пробить, откуда и от кого на самом деле пришла телеграмма – из Алма-Аты или Москвы?
   – Можно попробовать… Думаю, для меня пробьют.
   – Спасибо, Паш. Я буду ждать от тебя информации. А сам постараюсь как можно скорее в Москву вернуться. Хотя мы с мамой почти три года не виделись. Я не могу так сразу уехать…
   – Да, понимаю. Я позвоню.
   – Спасибо. Пока, – я отключил телефон и вернулся в квартиру. Мама продолжала танцевать с Евгением Ивановичем под «Рикки и Повери».

   После танцев Евгений Иванович подошел ко мне.
   – Ну как, хорошо дома? – широко улыбнулся, и казалось, что улыбались не только губы, глаза, лицо, но даже и округлая лысина. Если играть в ассоциации и выбирать геометрическую фигуру, максимально соответствующую внешности Евгения Ивановича, то это, несомненно, будет круг. Говорил он негромким, очень мягким голосом.
   – Конечно, хорошо, – ответно улыбнулся я.
   – Я тоже так думаю… Тебе, как художнику, важно видеть мир каждый раз по-новому, в новых цветах… – судя по всему, пьяненький и добродушный Евгений Иванович был настроен на приятно-философскую беседу. – Каждый раз находить новые ответы на, по сути, один и тот же вопрос: а зачем все? Все это? – он обвел руками окружающее. – Задаешь ведь себе такой вопрос?
   – Бывает, конечно, – согласился я.
   – Многих почему-то этот вопрос повергает в депрессию, – продолжал Евгений Иванович, – начинают жаловаться, что все бессмысленно, и зачем вообще тогда жить, и не лучше ли сразу повеситься или утопиться… А мне, наоборот, хорошо. Да, допустим, бессмысленно все – ну и пусть… – махнул он своей небольшой полной ручкой. – Может, если бы существовал смысл, то вдруг он оказался бы каким-нибудь отвратительным и страшным… Так пусть уж лучше его не будет. Почему бы и не жить без смысла? Сидишь, бывало, вечером в своей комнате, пьешь чай, музыку слушаешь. Хорошо. Подумаешь: а зачем все это? К чему эта хорошесть? Да просто так. Хорошо, и все. Почему бы и нет? Все равно ведь все проходит… И хорошесть эта пройдет, так почему бы не порадоваться ей сейчас?
   – А вы эпикуреец… – улыбнулся я.
   – Да, наверное, – Евгений Иванович погладил лысину и вдруг в одно мгновение погрустнел, то ли задумавшись, то ли вспомнив что-то.

   К одиннадцати часам вечера гости разошлись. Мама принялась за мытье посуды. Я встал рядом с ней помогать – протирать полотенцем мытые тарелки и стаканы, складывать их в буфет.
   – Не знаю, что это за история с телеграммой… Но тебя ко мне Божья воля прислала, – мама протянула мне хрустальные фужеры, с которых крупными каплями стекала вода.
   – Какая «Божья воля», мам… – с усмешкой проговорил я.
   – Я же молилась об этом все время. По два раза на день молилась, – мама замолчала, потом продолжила: – Я так счастлива была последнее время… Только тебя мне не хватало.
   Поставив сухие фужеры на стол, я обнял ее за плечи и поцеловал в щеку. Она пожала мою руку:
   – Знаешь, мне только сейчас по-настоящему захотелось жить…
   – Да, Евгений Иванович мне показался хорошим человеком.
   – Не только это… С возрастом исчезли глупые несбыточные желания, навязчивые мысли. Стала яснее понимать, чего действительно хочется в жизни. Что уже сделано, что еще можно и нужно сделать, а чего уже в любом случае не успеть… Знаю, без чего вполне могу обойтись, и что можно без сожаления отбросить… Кстати, – мама резко обернулась ко мне и радостно улыбнулась, – я же не показала тебе самое главное! – она взяла меня за руку и повела в спальню.
   – Нет, подожди, – остановилась перед дверью. – Войдешь, когда скажу.
   Я ожидал все, что угодно, но только не это…
   Войдя в спальню, я увидел ее стоящей в центре комнаты в блестящем – то ли из парчи, то ли из шелка – белом свадебном платье и белых же перчатках до локтя.
   – Мы будем венчаться с Евгением Ивановичем, – мама улыбалась смущенной улыбкой невинной восемнадцатилетней девы… – Нравится? – она развела в стороны руки, повернулась налево, потом – направо.
   – Да, конечно, – я придал своим словам максимально возможную в данной ситуации уверенность.
   – Правда, мы еще не решили, когда. Но обязательно венчаться, – мама поправила у локтя перчатку. – Может, если мы с твоим отцом были повенчаны в свое время, он не ушел бы от нас тогда…

   Постель для меня была разложена на диване в гостиной. Я собирался раздеться и лечь спать, но мама входила и выходила из комнаты, убирая в шкаф хрустальную посуду.
   – Стесняешься меня, что ли? – вдруг усмехнулась она. Я смущенно улыбнулся. Мама подошла ко мне и обняла: – Вот дурачок. Такой большой вырос, а ума не прибавилось…
   Рассмеявшись, я тоже обнял ее.
   – Все, закончила. Больше не буду тебя смущать, – с мнимой серьезностью, пряча улыбку, проговорила она, – тоже пойду спать.
   Поцеловав меня в щеку, она ушла в спальню. Я разделся и лег в постель. Спать не хотелось. Я то закрывал, то снова открывал глаза, смотрел на блики уличных фонарей и тени на стенах комнаты. Из спальни послышался тихий шепот, в котором можно было разобрать только повторяющееся «Господи» – мама молилась.
   Я еще долго ворочался в постели, но потом наконец заснул. Но как только я погрузился в параллельную реальность сна, что-то тревожное и пугающее поднялось с глубины, разрушая окружающее.
   – Ты слышишь? Егор? – испуганный шепот мамы. – Егор?
   Я проснулся. Рядом с диваном стояла мама:
   – Какой-то свист на улице. Не прекращается. Я боюсь… Послушай.
   Действительно, слышался какой-то неуверенный, прерывистый свист. Я встал с постели и вышел на балкон. Кроме свиста доносились еще как будто отдаленные хлопки в ладоши, но откуда шли эти звуки, различить было невозможно. Балкон выходил во двор, который сейчас казался абсолютно пустынным.
   – Мам, ну чего ты испугалась, – обернулся я к ней, – это может быть что угодно… Сколько сейчас времени?
   – Полвторого.
   – Пьяные где-нибудь дурью маются. Или птица какая… Чего бояться-то?
   – Сама не знаю… Но тревожно на душе. И почему так долго? Почему не прекращается? Я хочу заснуть, а они все свистят и свистят…
   Словно в ответ ей свист оборвался.
   – Видишь – прекратили, – улыбнулся я, – давай спать…
   – Хорошо… Спокойной ночи, – мама ушла в спальню. Я лег в постель, и теперь снова не мог заснуть. Прислушивался к звукам за окном, скрипу мебели в комнате. В груди появился какой-то холодок.

6

   Утром мама решила, что мы должны сходить в церковь – сразу после завтрака («а на работу я позвонила и отгулы взяла»). Я надел майку и джинсы (на градуснике за окном – тридцать два!), натянул кроссовки и открыл входную дверь:
   – Я на улице подожду.
   Мама вошла в прихожую:
   – Подожди здесь. Куда торопишься? Ты что, в этой майке пойдешь? Неприлично же. В церковь все-таки идем, а не на пляж…
   – Тесно здесь вдвоем. Я рубашку еще сверху накину, – взяв с вешалки легкую клетчатую рубаху, я вышел на лестничную площадку. Спустившись во двор, достал телефон и набрал Пашин номер. Длинные гудки, какой-то «клац», потом опять длинные гудки, и наконец хриплый Пашин голос:
   – Алло.
   – Паша, привет! Как дела?
   – Здорово. Сплю еще.
   – Извини. Новостей насчет телеграммы нет?
   – Когда бы я тебе пробивал? Здесь еще девяти нет. Я же сказал: как узнаю что-нибудь – сам позвоню.
   – Хорошо. Извини, что разбудил. Пока.
   – Пока.
   «Клац-клац».
   Я оглядел двор. Он изменился за время моего отсутствия. Новая, вся цветастая и яркая, детская площадка – из металла и пластика. За ней у забора – остатки старой – деревянной. Ее установили, когда мне было лет десять, так что я еще успел покататься на ее качелях и полазить по горкам и лестницам. Сейчас от нее остались только два резных столба, да развалины песочницы.
   Я подошел к столбам, погладил шероховатую поверхность и резные узоры одного из них. Какое-то тепло и энергия возникли между старой, но крепкой и сухой древесиной и моей ладонью. Хотелось держать и гладить это дерево долго; очень долго. Я подумал о том, что человек способен на нечто огромное, на нечто несоизмеримо большее, чем то, что он делает, видит и чувствует каждый день. Только он сам не знает, на что именно. Может, поэтому человек представляет себе абстрактного Бога, как это нечто великое, к чему стремится, но не может осознать. Бог нужен человеку, чтобы в Нем находить свое стремление и способность к большему.
   – Егор!
   Я обернулся. Мама шла к выходу со двора и махала мне рукой:
   – Пойдем, хоть к концу службы успеем.

   Мы подъехали к церковному двору на такси. Мама быстрыми уверенными движениями раздала нищим приготовленную заранее мелочь, и мы вошли в церковь. Она три раза перекрестилась перед входом в церковь и три раза после того, как вошла внутрь. Я шел за ней, не крестясь: я не верующий и даже не крещеный.
   Служба подходила к концу. Остановившись недалеко от входа, я разглядывал иконы и роспись на стенах. Мама прошла вперед, ближе к батюшке, потом вернулась ко мне:
   – Иди посмотри, на прошлой неделе привезли мощи Святого Серафима. – Она потянула меня за руку к северным воротам. Около них в стенной нише стоял ковчег со стеклянной крышей.
   – Посмотри, кожа совсем не истлела – потемнела только, и даже волосы на коже видно, – тихо умилялась мама, разглядывая через стекло мощи. Потом перекрестилась и поцеловала стекло. – Посмотри…
   – Мам, я не хочу, – в моем голосе нотки раздражения.
   – Ну как хочешь. Его красноармейцы расстреляли в горах в двадцатом вместе с Феогностом.
   Отдаленно послышалось классически бодренькое «Sehnsucht» в исполнении Rammstein. Я невольно повернул голову. В церковь вошел не то металлист, не то панк – парень лет двадцати в рваных джинсах с металлическими заклепками, рваной майке и ботинках «милитари». Длинные волосы до плеч, в левом ухе – три сережки. Из наушников, спущенных на шею, неслось ритмичное «Sehnsucht!» и гитарные запилы. Мама, увидев рокера, испуганно попятилась ко мне. Зло зашипели старушки, но парень, не обращая ни на кого внимания, прошел к образу Спаса Нерукотворного, помолился, перекрестился, потом, продолжая креститься, подошел ближе к аналою. Священник посмотрел на рокера, потом как-то виновато опустил глаза и отвернулся.
   – Ты еще говоришь, что я неприлично оделся, – с улыбкой шепнул я маме.
   – Ну это вообще срам, прости Господи. Как таких только в церковь пускают… Я поговорю с батюшкой. Что за непорядок…

   Служба закончилась, и священник, словно прячась от взгляда рокера, торопливо скрылся в ризнице. Возмутитель всеобщего спокойствия вышел из церкви, вслед за ним – мы с мамой. За оградой церковного двора парень сел на мотоцикл и уехал.
   Яркое алма-атинское солнце… Я невольно прикрыл глаза рукой.
   – Почему ты не хочешь покреститься? – вдруг резко повернулась ко мне мама.
   – Мам, давай только не будем начинать эту тему…
   Конечно, я ожидал этого разговора, но все равно застигнут врасплох…
   – Но почему? Помнишь, ты однажды подростком вдруг сам захотел пойти в церковь. Тогда ведь я сама еще некрещеная была, и даже не думала ни о чем таком. А ты сам, по какому-то внутреннему устремлению, пошел в церковь, и так был там впечатлен, что раздал нищим все деньги, что я дала тебе на новые джинсы…
   Такая история действительно имела место. Девятый класс школы. В моем кармане семьдесят советских рублей – большая по тем временам сумма! Лик Христа на потолке храма. Лики святых. Голубой и белый цвета росписи. Картины страдания и умиления. Картины смирения. Я хожу по храму, смотрю – и не могу насмотреться; пытаюсь впитать в себя все. Выйдя через час из церкви, вижу нищих на паперти. «Господи, я живу, не думая и не заботясь ни о чем, а другим людям не хватает денег на хлеб», – в секунду проносится у меня в мозгу. Я достаю из кармана деньги – пятерки, десятки, одну двадцатипятирублевку – и раздаю все. Двоим нищим денег не остается. «Почему у меня такие крупные купюры?!» – давит досадливая мысль. Благообразный бородатый старичок, которому не досталось денег (хороших денег – не мелочи, а бумажных купюр), со вздохом отворачивается. Нагловатая женщина лет пятидесяти презрительно оглядывает меня с ног до головы и тоже отворачивается. «Почему у меня нет больше денег?!» – внутренний вопль, обращенный к небесам. Пристыженный, я выхожу с церковного двора – того же церковного двора, из которого мы сейчас выходим с мамой.
   – Да, мам, но я уже давно не подаю нищим.
   – Я не об этом. Просто в тебе всегда было какое-то особое чувство… – мама берет меня под локоть.
   – Было. Но теперь нет. Мне жаль Иисуса. Но мне точно так же жаль и любых других мучеников, погибших за свои идеалы… Не более того.
   – Посмотри, как хорошо в церкви. Свечи горят. Ладан. Исповедуешься, причастишься – словно заново родишься. Ну а как не умиляться и не радоваться, если знаешь, что теперь душа твоя спасена.
   – Я не хочу спасать себя. Это эгоистично.
   – Что за глупости! С тобой нельзя нормально разговаривать! Все в какую-то софистику уводишь, – сердится мама.

7

   Почему так быстро проходит детство? Юность? Молодость?
   Черт возьми, почему так быстро?! Так невероятно быстро?!
   Я сидел перед открытым ящиком письменного стола. Школьные и студенческие фотографии. Старые кассеты «Кино» и «Наутилуса» (интересно, будут ли они еще крутиться в магнитофоне или уже нет?), перочинный ножик, брелоки (каждый из которых имел когда-то определенное символическое значение), серебряный портсигар, в котором когда-то много чего пряталось – от анаши до самиздатовских копий репортажа о декабрьском восстании восемьдесят шестого года. Старый кассетный плеер. Значки «Битлз». Тетрадь с рисунками, сделанными простым карандашом. Этот мир кажется невероятно гармоничным и полным в своей законченности. Только я ему уже не принадлежу. Сейчас я – особое, отдельное от него существо.
   – Слушай… Пока еще не забыла… – в комнату вошла мама. – На днях Алексей звонил, твой школьный друг, помнишь?
   – Леха?
   – Милый такой мальчик, – продолжала мама, – меня до сих пор по имени-отчеству помнит.
   – Помню, конечно. Позвоню ему сегодня.
   Мама развернулась, чтобы выйти из комнаты, но вдруг остановилась:
   – Слушай, тебе действительно Евгений Иванович понравился?
   – Да, вполне. По-моему, хороший человек. Расскажи о нем подробнее.
   – Ну… – вдруг замялась мама, – это долгий разговор. Давай вечером… Я очень рада, что он тебе понравился.

   Паша не звонил. Мамин будильник с большими холодными электронными цифрами показывал «14:45».
   Нужно уметь терпеть. Нужно учиться терпеть…
   Я набрал номер Алексея Звонарева. Как и многое другое в последние два дня, цифры номера всплывали откуда-то из глубин памяти уверенно и быстро – как поплавок из воды.
   – Алло, – размеренный голос на том конце линии.
   – Леша, привет! Это Егор Харламов. Я вчера с Москвы приехал.
   – О, здорово! Не может быть… Вспомнил, значит, старых друзей… – Лешин голос потек самодовольным сладким медом.
   – Как жизнь? Что нового?
   – Нормально все, потихоньку. Да что по телефону говорить… Приезжай в гости.
   – Когда, прямо сейчас?
   – Прямо сейчас. Что резину тянуть…

   На дверях подъезда, в котором жил Леша, оказался домофон, но мне повезло – из дома вышел пожилой мужчина, и я успел перехватить за ним ручку тяжелой двери. Вошел внутрь и остановился. Две лестницы с бетонными ступеньками. Одна – вверх, ведущая к квартирам. Другая – вниз, ведущая в подвалы. На этой лестнице, ведущей в подвалы, когда-то убили человека. Мы с Пашей прибежали к Лешкиному подъезду посмотреть на труп еще до того, как приехала милиция. Мужчина лет сорока полулежал-полусидел на ступеньках. Кровь стекала вниз и собиралась в большую лужу около подвальной двери. Крови было невероятно много – не верилось, что столько может вытечь из одного человека. Потом говорили, что это убийство так и не смогли раскрыть. Ходили слухи, что убитый был другом Белого Бека, известного вора в законе, с которым они не поделили деньги.
   В подъезд заскочила молодая девушка и пробежала мимо, оставив за собой шлейф прекрасного аромата. Легкую смесь апельсина, яблока, ландыша, табака, чего-то и чего-то еще. Я не успел ее разглядеть. Только повернул вслед голову и двумя тревожными вдохами вобрал в себя сладкие молекулы парфюмерных паров. Где-то вверху хлопнула дверь.
   Поднявшись до Лешиной квартиры, я нажал кнопку звонка. Никто не открыл. Я оглянулся на площадке (не перепутал ли квартиру или этаж после стольких лет?), зачем-то посмотрел вниз на лестничные пролеты. Снова протянул руку к звонку, но за секунду до того, как мой палец опустился на коричневую кнопку, дверь открылась. Меня встретило все то же сладкое облако аромата и раммштайновское «Ich will» на заднем фоне (Алма-Ата превратилась в город германофилов-металлистов?).
   – Вам кого?
   Мне приходится вынырнуть из эйфории запаха к его обладательнице. Передо мной тоненькая девушка лет восемнадцати со светлыми волосами. Невероятно красивая. Чтобы начать говорить, мне требуется усилие:
   – Здравствуйте.
   – Привет. Так кого?
   – Алексей здесь живет?
   Девушка широко распахнула дверь:
   – Проходи… – и после паузы, – …те.
   В прихожей показался Леха, бодрым шагом подошел ко мне:
   – Здравствуй-здравствуй! – несколько церемонно обнял.
   – Привет! – я ответно похлопал его по плечу.
   – Как говорится, не ждали… Ты че не проходишь? Наташка в дверях держит?
   Он обернулся к девушке:
   – Это – Егор, мой одноклассник.
   Та равнодушно пожала плечами.
   – Наташа – моя двоюродная сестра, – представил мне девушку Леха, – учиться приехала… Из деревни, – рассмеялся он.
   – Вот дурак… – вздохнула Наташа и направилась в свою комнату.
   – Не хами старшим… И сделай свой музон потише. Сколько раз говорить!
   «Rammstein» за хлопнувшей за Наташей дверью заиграл еще громче. Мы с Лехой прошли в его комнату.

   Я достал из сумки коньяк, два лимона и большую бутылку «Колы».
   – Ого… Солидно… А я в завязке, – с улыбкой отреагировал Леха.
   – С чего это?
   – Дела, работа, машина… Я же если начну, то останавливаться не умею… Так что завязал полностью. Уже полгода как.
   – Круто… – уважительно кивнул я. – Ну я тогда тоже не буду.
   Леха принес чайник, разлил по чашкам чай:
   – Ну рассказывай…
   – Ты рассказывай… – усмехнулся я. Мы чокнулись чашками с чаем.
   – Давно не виделись, – улыбался Леха. – Ну что, раскрутился в Москве?
   – Да я особо и не раскручивался.
   – Ладно скромничать-то… Как всегда, самый скромный в классе, – Леха отломил кусочек шоколадки и отправил его себе в рот.
   – Нет, в самом деле, – я тоже потянулся к шоколадной плитке.
   – Чем занимаешься-то?
   – Картины пишу.
   – Какие картины? – удивился Леха.
   – Я художник.
   – Да брось… Мне твоя мама говорила, что ты там коммерцией занялся, преуспевающий бизнесмен теперь.
   Я удивился, а потом – когда понял – рассмеялся.
   – Ну мама… А ты ей что про себя сказал?
   – Сказал, как есть – что бизнесом занимаюсь.
   – Все понятно тогда… Родительское тщеславие…
   – Художник, значит?! – Леха разочарованно выдохнул, глотнул чаю, но тут же натянуто осклабился: – Ну уморил… Художник… Теперь я знаю, кто у нас в школе все туалеты похабными картинками разрисовывал…
   Оценив шутку, я улыбнулся. Алексей вздохнул:
   – Да… А мне сейчас как раз бабки позарез нужны. Слушай, можешь по старой дружбе занять тысяч двадцать из гонораров художника? На полгода. Через полгода с процентами отдам.
   – Были бы – без процентов тебе занял. Но сейчас нет.
   – Ну, понимаю… – с еще большим разочарованием протянул Леха. – А хотя бы десять? Под хороший процент… Тем более ты меня знаешь – все надежно, никакого кидалова.
   – У меня и десяти нет, Леха. Извини.
   – Понимаю, – Леха отпил чай из чашки. – Да… А мы тут крутимся, выживаем. Баха сейчас на винно-водочном работает, представляешь? – усмехнулся он. – Серик в министерство финансов подался. Я, правда, все по мелочи пока.
   – Слушай, а математические головоломки до сих пор разгадываешь? – вдруг спросил я.
   – Да, – настороженно посмотрел на меня Леха, – откуда знаешь?
   – Просто спросил… – улыбнулся я.
   – А… Ну да, – настороженность сменилась на самодовольство, – решаю. Правда, сейчас над одной бьюсь, и пока никак не получается. Слушай: мужик приходит в магазин, спрашивает: «Сколько просите за один?» Продавец отвечает: «Двадцать рублей». – «А за двенадцать?» – «Сорок рублей». – «Ну дайте сто двадцать…» – «С вас шестьдесят рублей». Какой товар продавали в магазине?
   Я пожал плечами:
   – Не знаю. Ты же помнишь, у меня с математикой всегда плохо было.
   – Ну да, – согласился Леха, – я со своим Ай Кью сто шестьдесят – и то не могу разгадать…
   Он отпил чай. Я тоже поднес чашку к губам. Мне казалось, что наш разговор превращался в обезвоженную пустыню; чай каким-то парадоксальным образом хотя бы на мгновение утолял жажду и спасал беседу от полного иссушения.

8

   Через полчаса мы вышли из комнаты.
   – Ты заходи, – хлопнул меня по плечу Леха. – Посидим, чай попьем. Я Бахе с Сериком позвоню – может, они подтянутся.
   – Созвонимся, – согласился я, натягивая на ноги кроссовки.
   – Давай, счастливо! – протянул руку Алексею. Неожиданно открылась дверь Наташиной комнаты, и на пороге показалась ее хозяйка – в розовом топике с надписью «Fcuk Galmour» и голубых рваных джинсах.
   – Ты куда собралась? – резко спросил ее Леха.
   – У меня еще одна пара сегодня.
   – Ну ладно, – Леха с извиняющимся видом повернулся ко мне. – Разболталась тут без родителей…
   Наташа бросила на него презрительный взгляд и не удостоила ответом.
   – Можно тебя… – Леха взял Наташу за локоть и потянул в ее комнату. – Егор, извини. Подожди секунду.
   Из-за закрытой двери послышались тихие раздраженные пререкания. Я безразлично прислонился к стене. Через минуту брат с сестрой вышли из комнаты, оба злые и недовольные.
   – Счастливо. Звони, – протянул мне руку Леха. – Извини, если что не так.
   – Пока, – я пожал руку и вышел из квартиры.
   Наташа обогнала меня и, не сказав ни слова, засеменила вниз по ступенькам, снова оставляя за собой длинное легкое облако нежного аромата. Мне захотелось ее окликнуть, но она уже проскочила два лестничных пролета. Как быстро умеют нынче передвигаться в пространстве молодые девушки… Я ускорил шаги, перепрыгивая через ступеньки. Если успею догнать ее до выхода из подъезда – заговорю и приглашу в кафе… Внизу хлопнула подъездная дверь. Или эта девушка невероятно быстра, или я невероятно медленен. Может быть, я просто уже слишком стар, и это всего лишь иллюстрация разрыва между поколениями? Я остановился, сел на ступеньки лестницы. Хотелось курить (я бросил два месяца назад).
   Ладно… Я видел и слышал ее; я вдохнул в себя ее аромат. Значит, она уже принадлежит мне – хотя бы немного.
   Поддавшись какому-то внутреннему импульсу, я вдруг встал со ступеньки и направился вниз. Открыл дверь подъезда и вышел на улицу.
   – Я уж подумала, что ты упал на лестнице и раскроил себе череп, – на скамейке перед подъездом сидела Наташа и курила тонкие дамские сигареты – по-моему, «Вог».
   – Не упал. Просто сел на ступеньки и посидел немного…
   – Да, на лестнице прикольно сидеть… – мечтательно протянула Наташа. – Будешь? – достала пачку «Вог».
   – Спасибо, – я вытянул тоненькую сигаретку и сел рядом с ней на скамейку. Наташа выудила из рюкзачка зажигалку. «Чирк-чирк».
   – Что-то не складываются у вас отношения с братом… – затянувшись слабой сигаретой, то ли спросил, то ли охарактеризовал ситуацию я.
   – Он мне не брат.
   – Как? Он сказал…
   – Двоюродный – не считается. Да и какие могут быть отношения с таким придурком… Вы с ним друзья?
   – …Одноклассники, – после паузы ответил я.
   – Мы с ним раньше тоже дружнее были, – Наташа затушила сигарету и откинулась на спинку скамейки. – Это в последнее время у него крыша куда-то едет.

   Ни я, ни Наташа не могли предположить, что в тот момент Леха чистил свой «Макаров» – просто, для удовольствия.

   – Соврала ему, что нужно на пару ехать?
   – Нет. Сейчас поеду. Просто захотелось посидеть на скамеечке и покурить.
   – Где ты учишься?
   – В академии искусств, на дизайнера.
   – Прикольно. А я художник.
   – Знаю. Лешка мне сейчас сказал. Где выставляешься?
   – В московских галереях, в Питере. Недавно в Брюсселе выставка закончилась.
   – Круто… Можно твои работы посмотреть? А я тебе свои покажу. Если интересно, конечно…
   – Поехали в Москву – посмотришь… – улыбнулся я.
   – Ага, на пару схожу – и полетели, – поддержала шутку Наташа.
   – А твои работы очень интересно посмотреть, – я затушил быстро скуренную сигарету.
   – Договоримся как-нибудь. Ладно, мне на пару пора, – Наташа поднялась со скамейки.

   Я бродил по городу своего детства и вспоминал, как он выглядит. А выглядел он совсем не как город моего детства. Новые сверкающие высотки, новые сверкающие магазины – там, где, казалось, раньше их невозможно было себе представить. Бесчисленные и бесконечные оградительные заборы строек. Машины, машины, машины – в количестве, которое тоже когда-то невозможно было вообразить. По-моему, на квадратный километр их здесь ехало, стояло в пробке, сигналило и было припарковано гораздо больше, чем в Москве…
   Между машинами ходили мужчины и женщины, дети и старики. Людей здесь было меньше, чем в Москве, но каждый точно так же нес куда-то свою заботу.
   Я спрятался от всех новостроек, нововведений и транспорта в небольшой сквер за старым Домом правительства, в котором теперь располагался Казахстанско-Британский Технический Университет. В сквере было много студентов – сидевших на лавочках и на траве небольшими группками, спрятавшихся парами среди деревьев и кустарника. Опять хотелось курить – зачем я взял ту сигарету у Наташи?!
   Раздался звонок мобильного телефона. На экране – неизвестный московский номер. Я нажал на зеленую кнопку и поднес трубку к уху:
   – Алло.
   Напряженная тишина пространств.
   – Алло! Вас не слышно. Говорите громче.
   Тишина.
   Я прервал звонок и набрал Пашин номер. На том конце – его невозмутимый голос.
   – Егор, привет.
   – Здорово, Паша. Не звонил мне сейчас?
   – Не-а.
   – Понятно. Есть что-нибудь насчет телеграммы?
   – Занимаюсь вопросом, Егор, занимаюсь. Позвоню сразу, как что-нибудь будет.
   На том конце линии у Паши что-то попискивало, трещало и вроде как хихикало. Как именно он занимается вопросом – представить было трудно.
   – Спасибо, Паш. Извини, что беспокою тебя с этим все время. Просто волнуюсь.
   – Ничего, не волнуйся.
   – Хорошо. Пока.
   – Пока.

   Прошло два с половиной часа с того времени, как я проводил Наташу до маршрутки. Теоретически она уже должна была вернуться домой. «Вот идиот – почему сразу не взял номер ее мобильного…» Я набрал домашний номер Лешки.
   – Алло, – Лехин голос.
   Я не хотел ничего говорить.
   – Алло, Виталик? Виталик, хватит мне мозги трахать. Я все отдам, сказал уже. Хватит давить на меня! – он бросил трубку.
   Судя по всему, не возвращать долги было для Леши традицией…

9

   Я вернулся домой к ужину. Мама пожарила картошку – мое любимое блюдо. Так вкусно, как она, картошку никто не умеет жарить. Кроме картошки добавить небольшое количество моркови, чуть больше лука и немного – совсем немного – сала.
   Мы сидели за старым небольшим кухонным столом, под который я когда-то еще пешком ходил. Только не помню этого.
   – Мам, расскажи о Евгении Ивановиче.
   – Да что о нем рассказывать? – несколько потерялась мама.
   – Кто он, чем занимается, какие у вас планы на будущее? Почему у него нет семьи?
   Вдыхая неповторимый аромат жареной картошки – аромат, лучше всего выражающий ощущение уюта – я наколол на вилку соленый огурец.
   – Так уж судьба распорядилась, что семьи нет…
   – Он алма-атинец?
   – Сейчас – да.
   – В смысле? А раньше?
   – Раньше куда его только не закидывала судьба, – мама задумчиво ковыряла вилкой картошку.
   – А в Алма-Ату откуда приехал?
   – Из Таджикистана. Как война там началась…
   – Гражданство-то у него какое? По паспорту? – я поглощал пищу все задумчивее.
   – Нет у него паспорта…
   – Как это? – у меня появились нехорошие предчувствия. – Потерял, что ли?
   – Нет, почему «потерял»?.. С тех пор, как в тюрьме сдал, так и нету.
   – В тюрьме?! – я положил вилку на край тарелки.
   – Да, в Таджикистане. Он там в тюрьме сидел, пока война не началась. А как война началась, тюрьму взорвали, и из нее все разбежались. Вот и он убежал, сначала в Узбекистан, потом сюда.
   – И что, до сих пор не получил никакого документа? Война же там была лет десять назад? Как он дальше без паспорта? Как вы поженитесь?
   – Да зачем ему паспорт? Ему сейчас шестьдесят. Жить осталось еще лет двадцать. Что уж, не проживет без паспорта, что ли…
   Действительно… Мамин ответ поставил меня в тупик.
   – Ну а жениться вам как, например?
   – Расписываться мы и не будем. Это ж не главное. Только обвенчаемся. Это ведь гораздо важнее.
   – За что он в тюрьме сидел? – я взял вилку и вернулся к забытой за таким разговором картошке.
   – Милиционера убил.
   – Милиционера? – кусок картошки застрял у меня в горле, и я закашлялся.
   – Да. Говорит, милиционеры на улице кого-то били, он заступился, да неудачно ударил одного, камнем.
   – Мама, это любимая байка всех зеков! – Я снова отложил вилку. – А ты мне так спокойно рассказываешь?! И готова пустить его к себе под крышу! Где он сейчас-то живет?
   – Нигде не живет. На работе живет, в подсобке какой-то.
   – А после того как поженитесь, где будете жить?
   – Здесь, конечно.
   Я глубоко вдохнул воздух.
   – Мама, тебе ничто не кажется странным в твоем рассказе о Евгении Ивановиче? Он, кстати, действительно Евгений Иванович? Честно говоря, он больше на узбека похож или на таджика.
   – Конечно, Евгений Иванович, раз так назвался. И что тут странного? – мама невинными глазами смотрела на меня.
   – Человек без паспорта, без места жительства, судимый за убийство…
   – Но он же хороший человек. Ты сам сказал, что он тебе понравился… – мама продолжала ковыряться вилкой в тарелке. – Если его судьба когда-то побила, не вычеркивать же теперь человека из жизни? Наоборот, нужно руку помощи подать. А человек он прекрасный – верующий, работящий, порядочный.
   – Пусть он хотя бы паспорт себе сделает… – С чего я привел этот аргумент, непонятно – словно уже согласился со всем остальным.
   – Зачем?
   – Чтобы хоть как-то подтвердилось, что он приличный человек.
   – Вон чиновники все воруют, так у них не просто паспорта, а еще и дипломатические, так что же, они после этого приличные люди?
   Убийственная логика…
   – Мам, ты жутко асоциальный человек. Как тебя еще законопослушные американцы терпят?
   – Они меня не терпят, они меня боятся, – рассмеялась она.
   – Ничего, мам, я сам поговорю с Евгением Ивановичем и разберусь во всем.
   – Конечно, поговори. Ты сам все увидишь. Давай я его завтра на ужин приглашу.

   Позже вечером мы сидели перед телевизором. Мама смотрела любимый телесериал, я, вроде, тоже, хотя мои мысли находились сразу в нескольких местах. В какой-то момент (весьма драматичный для происходящего на экране действия) я встал с дивана, взял трубку радиотелефона и вышел в другую комнату. Набрал номер Лехиного телефона. «Хоть бы трубку подняла Наташа…» – тихое моление.
   – Алло, привет, – веселый голос Наташи, – тебе Лешку?
   – Нет, я с тобой хотел поговорить.
   – Хорошо, – она чему-то рассмеялась. – Ты вовремя меня поймал. Я уже собиралась уходить.
   – Я тебя отвлекаю? Давай перезвоню позже.
   – Нет, ерунда. Спасибо за редкое качество души типа вежливости. Хочешь – пойдем с нами. Мы сегодня на дискотеку собрались. Но пока нас тут только три сестрицы под окном, – снова взрыв смеха, Наташиного и – в отдалении – судя по всему, ее подружек.
   – Классно. Спасибо.
   – Встретимся на Абая – Космонавтов в одиннадцать.

10

   Мы шли по улице – я с Наташей впереди, а двое ее подружек, Жанна и Катя, – в нескольких шагах за нами.
   – У Лешки сейчас две темы для разговора: какой у него высокий Ай Кью и как он благодаря этому скоро разбогатеет, – жаловалась Наташа.
   – Этот вывод не лишен некой логики, – улыбнулся я.
   – Терпеть не могу логические выводы… Они убивают жизнь.
   – Громко сказано…
   – Ну… Жизнь в самом широком ее смысле – все классное, живое, нестандартное.
   – Опять тоскою к людям ведомый, иду в кинематографы, в трактиры, в кафе.
   – Это к чему? – удивление в лучезарных голубых глазах.
   Я неопределенно махнул рукой:
   – Маяковский – к классному, живому, нестандартному…
   – А, тогда понятно.
   Мы продолжили путь в молчании.
   – В последнее время меня Лешка задолбал еще на другую тему, – прервала паузу Наташа, – ревнует меня к моему парню, будто я Лешке не сестра, а жена или невеста…
   – У тебя есть парень? – холодная ртуть через все мое тело…
   – Его зовут Дэн. Он диджей.

   Он оказался не просто ди-джеем, а тем экстравагантным прихожанином в рваных джинсах и с музыкой «Раммштайн» из наушников, которого мы с мамой видели в церкви.
   – Антонина Сергеевна, это – со мной, – поцеловав Наташу в губы, он махнул в нашу сторону рукой.
   – Сколько человек? – недовольно переспросила странного вида женщина лет пятидесяти в халате уборщицы, но с изысканным макияжем.
   Дэн обернулся и пересчитал нас по головам:
   – Четверо.
   – И вот каждый так… – ища сочувствия и поддержки, женщина грустно посмотрела мне в глаза. Я быстро прошел вперед и скрылся за дверью.
   – Это наш арт-директор, – бросил на ходу Дэн, – классная тетка, только занудная немного.
   – Только ни в коем случае не угощай его спиртным, – шепнула мне на ухо Наташа, – а то он становится бешеным.
   Я равнодушно кивнул. Хорошо. Я не буду угощать его спиртным.
   – Мои сеты с двенадцати до часу и с двух до трех. Остальное время я в вашем распоряжении, – войдя в зал, прокричал Дэн и устремился к танцплощадке.
   Было без пятнадцати двенадцать. Формально дискотека еще не началась, и играла нейтральная разогревающая музыка, под которую особо не потанцуешь, но Дэн и под нее весело и задорно запрыгал в невообразимом танце. К нему присоединилась Наташа и ее подруги. Я прошел к барной стойке и заказал джин-тоник.
   Жизнь полна иллюзий, она состоит из них. Два-три часа назад я выстроил целый иллюзорный мир вокруг будущего наших с Наташей отношений. Я представил, что все будет очень красиво, романтично и исполнено счастья. Я представил страстный роман. Я представил нас целующимися. Я представил ее красивое молодое тело. И, конечно же, ее запах нежности… Который станет моим запахом.
   Бокал джин-тоника опустел. Я попросил повторить.
   Жизнь полна иллюзий. Иллюзий, на которые мы тратим столько сил и энергии… Для мнимого достижения которых прикладываем столько усилий… Но, с другой стороны, иллюзия – часть духовной жизни человека, ее инструмент. Через воображение мы прикасаемся к метафизическому, потустороннему – будь то в искусстве, или в религии. Человеку, не имеющему иллюзий, духовные миры недоступны. Только где заканчивается иллюзия и начинаются высшие миры (если они вообще существуют)? И как прорваться к ним через иллюзию? Может быть, для этого нужно наполниться иллюзией до краев и пропустить ее всю через себя, а в момент максимальной наполненности – резко дернуть ручку смыва и спустить все в сливное отверстие? Только где такая ручка смыва? Наверное, это очень сложный трюк. А те, кто ему научились, – и есть так называемые пророки, мистики, просветленные, или как там их еще называют… Я же пока только гоняюсь за иллюзиями…
   – Попробуй. – Я не заметил подошедшую Наташу. Она протянула мне какой-то сумасшедший коктейль с плавающими в нем листьями мяты и дольками мандарина: – Это за счет заведения. Бармен – Дэновский друг.
   – Спасибо, солнце.
   – На здоровье. Сейчас уже Дэновский сет начнется. Он обычно начинает неторопливо, но потом такой кач устраивает – мало не покажется.
   – Ты любишь грибы?
   – Галлюциногенные, что ли? Не знаю, никогда не пробовала, – Наташа расслабленно откинулась на барную стойку, – в Алма-Ате их, по-моему, и нет…
   – Нет, я про жареные. Маслята в сметане, или лисички, жаренные с картошкой. Невероятно вкусно.
   Наташа громко рассмеялась.

   Дэн действительно отыграл невероятно зажигающий сет. Когда он вышел из диджейской кабинки и присоединился к нам, я уважительно пожал его руку.
   – А как иначе? – пренебрежительно отмахнулся он. – Разве есть что-нибудь более классное, чем музыка и танец?
   «А Наташа?» – хотел спросить я с издевкой, но промолчал.
   Мы вышли на улицу – Наташа первой, за ней – я, и позади нас – Дэн. Наташины подружки где-то потерялись еще час назад. Наташа сошла с тротуара на улицу, остановилась на проезжей части и радостно подняла к небу руки. Я оглянулся. Дэна нигде не было.
   – Где Дэн?
   Наташа ничего не ответила, но где-то в притротуарных кустах взревел мотор, и оттуда на мотоцикле выехал Дэн. Проехав мимо меня, он вырулил на проезжую часть к Наташе. Крикнув: «Пока!», она запрыгнула на заднее сиденье мотоцикла. Дэн молча махнул рукой, и они понеслись прочь по пустынной улице.
   Я побрел в сторону дома. Вытащил из кармана свой мобильный. Семь пропущенных звонков. Проверил номер – Паша. Черт! И звонить уже поздно…

11

   Я шел пешком по вакууму гулких ночных переулков. Мой мобильный телефон показывал «02:30». Московское время. В Алма-Ате – полпятого утра.
   Осторожно открыв дверь, стараясь не шуметь, я вошел в прихожую, снял кроссовки. Из комнаты выскочила мама:
   – Как тебе не стыдно?! Я все это время не спала, беспокоилась. Только приехал, а ни одного дня не можешь со мной посидеть. Сразу по каким-то гулянкам, как будто не ко мне приехал…
   Я подошел к ней и обнял:
   – Мам, что ты придумываешь… Конечно, к тебе. Просто задержались немного с друзьями. Извини…
   – Всего здоровья так лишишь, – обнимая меня в ответ, жаловалась мама.
   – Извини. Почему ты не спала?
   – Я легла, хотела заснуть. Даже заснула ненадолго, но потом вдруг проснулась, потому что опять кто-то свистел. И так тревожно сразу стало… И после уже не могла заснуть.
   – Ну извини. Пойдем спать, – обняв маму за плечо, я проводил ее в спальню. – Я только в душ еще схожу, и тоже в кровать.
   – Хорошо, – мама тяжело вздохнула и легла в постель.
   Я достал из шкафа полотенце. Послышался тихий прерывистый свист. Пытаясь понять, откуда он доносится, я выскочил на балкон. Свист прекратился. Подождав пару минут, я направился в ванную комнату.

   – Егор, тебя там к телефону. Говорят, срочно…
   Я вывалился из сна в реальность – быстро и безвозвратно. Мама протягивала мне трубку радиотелефона.
   – Алло. Слушаю, – прохрипел я в трубку.
   – Привет. Спишь еще, что ли? – звонкий голос Наташи.
   – А, это ты…
   – Ты ждал звонка от английской королевы? – Было хорошо слышно, как на том конце линии она смачно надкусила яблоко.
   – Нет, со сна просто… Рад тебя слышать.
   – Мне что-то стыдно стало, что мы вчера тебя одного бросили. Решила позвонить и узнать, как ты добрался.
   – Добрался без проблем. А вы как?
   – Тоже нормально – что с нами случится… Что собираешься сегодня делать?
   – Хочу сходить по галереям.
   – Куда? – Снова хруст яблока.
   – В картинные галереи. Посмотреть работы местных художников.
   – Понятно… А у меня сегодня нет занятий. Можем вместе пойти…

   После душа я натянул на себя майку и джинсы, взял с полочки мобильный телефон и вышел из квартиры на лестничную площадку. Набрал Пашин номер.
   – Блин, ну ты даешь… – без приветствия обрушился на меня он. – То, блин, волновался, названивал, то теперь, когда я тебе звоню, решил меня в полный игнор послать.
   – Ладно, хорош из себя угнетенного строить… Был в ночном клубе, не слышал.
   – В ночном клубе? Молодец, не теряешься. Короче, пробили насчет твоей телеграммы. Отправлена из Алма-Аты. Имя отправителя – Ирина Харламова.
   – Мамино имя…
   – Кто там на самом деле отправил – выяснить невозможно.
   – Ясно. Спасибо. Может, действительно, моя мама ее отправила, чтобы я в гости приехал, а теперь стесняется признаться…
   – Ну… Что могу сказать… Ты свою маму лучше знаешь.
   Я солгал Паше. Я действительно хорошо знал свою маму, и знал, что она не могла отправить эту телеграмму. Тогда кто? И – еще более важный вопрос – зачем?

   Пар клубился над чаем, красиво клубился. Я задумчиво намазывал на хлеб масло.
   – Кто тебе звонил так срочно и настойчиво?
   – Сестра Алексея.
   – Что случилось?
   – Ничего. Просто в компании вчера одно недоразумение произошло. Она извинялась… – приврав совсем чуть-чуть, ответил я.
   – Какая порядочная девушка. И Алексей воспитанный мальчик. Сразу видно – порядочная семья.

   Мы встретились с Наташей около центрального выставочного зала. Она была вся в черном, плюс подведенные темно-синим глаза и веки, и пепельного цвета губная помада. Она протянула мне тоненький «вог»:
   – Будешь?
   – Я, между прочим, бросил два месяца назад. Так что больше меня не искушай.
   – Ну извините, – раскланялась она в реверансе.
   – Что-то случилось – ты в трауре? – спросил я.
   – Не-а. Все нормально. Просто выбрала на сегодня такой стиль. Я вообще черный цвет люблю.
   – Да, тебе идет.
   – Спасибо.
   Не докурив сигарету, она бросила ее в урну:
   – Ну что, пойдем… Мне тоже пора бросать курить.

   В центральном выставочном зале картин было немного. Преобладали горно-степные пейзажи, сюрреализм и кубизм в желто-коричневых тонах.
   – Почему здесь все так любят желто-коричневые цвета?.. – вслух удивлялся я.
   – Цвет степи, пустыни, скал – цвет Азии, – неуверенно ответила Наташа, – но мне тоже не нравится.
   – Впрочем, это своеобразно. Можно говорить об определенной стилистике…
   Кроме нас по залу бродил сморщенный мужичок лет пятидесяти, наполовину лысый, наполовину седой.
   – Видишь? – кивнула на него головой Наташа и продолжила шепотом: – Омурзаков, известный художник. Четверть выставленных здесь картин – его. Сам ходит и на них смотрит, – рассмеялась она. Я тоже усмехнулся.
   – Поехали дальше? – глянула она на меня невинными голубыми глазами из под темно-синих – почти черных – век.
   – Поехали. Куда?

   Мы посетили три частных галереи. Наташа весело вышагивала впереди, прилежно и вдохновенно исполняя роль гида, водящего иностранного туриста по местным достопримечательностям.
   – Как тебе? – выйдя из последней галереи и спрятав глаза за солнцезащитными очками, спросила она.
   – Некоторые вещи понравились… – пожал я плечами. – А в остальном – фигня.
   – А что ты после Москвы ожидал?
   – Не в этом дело… Мне кажется, что в искусстве нельзя лгать…
   – Ну да, конечно… Заявил… – рассмеялась Наташа. – Все искусство – сплошная правда.
   – Я не это имел в виду, конечно, – усмехнулся я. – Просто в искусстве нужно очень верить в то, что делаешь. Иначе получается фигня. А здесь такое странное впечатление, что многие совершенно не верят в то, что делают… Это сразу бросается в глаза.
   – А ты веришь?
   – Ну… По крайней мере, когда не верю – тогда не делаю…
   – А я не делаю, когда мне за это не платят… – усмехнулась Наташа. – Но я и не претендую на то, чтобы считать себя человеком искусства.
   – Хорошо, что ты откровенна сама с собой…
   Мы шли от Дома ученых по аллее улицы Красина, переименованной ныне в улицу Валиханова. Наташа подбежала к груде листьев на газоне и пнула ее ногой. Листья вспорхнули в воздух и потом медленно планировали вниз маленькими дельтапланами. Березовые листья.
   – Хочу в Москву… – мечтательно проговорила она.
   – Дэн тоже в Москву хочет?
   – Дэн в Германию хочет, на фестиваль электронной музыки. Парад любви называется.
   Я когда-то видел телепередачу об этом фестивале. Тысячи радостных людей идут по улицам города. Все замечательно и прекрасно. Только почему-то когда я смотрю на большие скопления людей, я перестаю верить в божественное предназначение человека. Не знаю, почему…

12

   Алексей сидел на стуле перед большим грязноватым столом. Из-за стола на него равнодушно смотрел Дмитрий Васильевич – маленького роста, коренастый и крепко сбитый кореец лет пятидесяти с густым ежиком волос. Он был небрит и одет в неряшливый спортивный костюм, но на столе перед ним лежал мобильный телефон дорогой модели, а рядом – маленький и, судя по виду, тоже дорогой ноутбук. Алексей словно в противоположность хозяину кабинета был одет с иголочки: черный костюм, белая рубашка, модный галстук, черные начищенные ботинки. Все недорогое, купленное на «барахолке», но подобранное так, чтобы выглядеть солиднее.
   Только в такой одежде – костюме делового человека – он чувствовал себя уверенно, словно не он сам, а кто-то другой внутри произносил четкие и хлесткие фразы, кто-то другой двигался уверенно и элегантно – совсем как в бизнес-новостях.
   При всем этом Алексей давно чувствовал: что-то в его жизни складывается не так. Словно он стоит один в раздевалке перед тренировкой, и на нем – только плавки. Он смотрит на грязную голубую стену и понимает, что кроме него никого нет – ни в раздевалке, ни в душевой, ни в спортивном зале. Вот-вот должна начаться тренировка, но все комнаты пусты – ни тренера, ни спортсменов. Только он один стоит полуголый в раздевалке. Тренировки не будет? Или она уже идет – где-то в другом месте, в другом спортзале? Так и жизнь проходит где-то далеко по другому пути – там, где его нет. Он же бегает в каком-то замкнутом пространстве с разреженным воздухом. Хочется хотя бы однажды глубоко вдохнуть воздуха – всей грудью, всем телом, капиллярами, но не получается, как бы он ни раздувал свои легкие.
   – Я приношу свои извинения, – уверенно и звонко отчеканил Алексей. – У нас произошла небольшая заминка с финансированием. Но через неделю мы получаем денежный транш, и полная сумма будет вам выплачена.
   Дмитрий Васильевич молча покачал головой.
   – Я еще раз прошу прощения за задержку… – с наклоном головы, призванным показать раскаяние и смирение, повторил Алексей.
   Кореец кивнул и положил руки на стол, словно собирался встать. Алексей поднялся со стула:
   – Спасибо. Благодарю вас за понимание и сотрудничество. – Он хотел протянуть руку Дмитрию Васильевичу, но потом не решился, будучи неуверенным, что его руку пожмут. – До свидания.
   – До свидания, – равнодушно ответил Дмитрий Васильевич.
   Алексей вышел из кабинета. Yes! Yes! И «yes!» плавно переходило в «есть!» – «есть отсрочка!» Он радостно сжал кулаки: «Теперь только найти деньги…»
   Ничего, это нормально. Отсрочил здесь, занял там, вернул третьим – просто финансовый менеджмент. Все банки действуют точно так же. В конце концов, постоянное балансирование на десятках канатов и веревок, по которым идешь, – естественное состояние человека в этой жизни. Алексей даже вспомнил то ли буддийскую, то ли индуистскую брошюру, прочитанную им лет пять назад. Человеческая жизнь – это танец на тонкой нити; чтобы удержаться, нужно все время двигаться. Окружающий мир – постоянный процесс, и человек – постоянный процесс. Тронь там, тронь здесь, шаг на одну нить, потом – на другую, зацепись там, зацепись здесь – только в таком постоянном перемещении можно найти путь, схожий с движением Вселенной, и обрести с ней единство и гармонию.
   Алексей прошелся пешком до кафе «Ирбис», где он договорился пообедать со своим приятелем и бывшим однокурсником Андреем. Андрей, щуплый и большеголовый парень, уже ждал его внутри. Как и Алексей, он был одет в деловой костюм.
   Они поздоровались, пожали друг другу руки.
   – Че, водяры? – рассмеялся Андрей.
   – Не, я завязал же… – погруженный в свои мысли Алексей не отреагировал на шутку.
   – Шучу же я… Ладно, чаю – так чаю. Как жизнь? Ты каким-то озабоченным выглядишь.
   – Ты денег не даешь, вот я и озабочен, – наконец улыбнулся Алексей.
   – Пятьсот тенге готов дать – хоть сейчас, – снова рассмеялся Андрей.
   – Иди ты со своими тугриками…
   Официантка принесла комплексный обед – рассольник и котлеты с картофельным пюре.
   – Ты здесь часто ешь? Не траванемся? – Андрей с подозрением понюхал котлеты.
   – Нормально, не боись, – Алексей вытер салфеткой ложку и принялся за рассольник, – вполне прилично, и всего триста тенге. Где еще ты за такие деньги сейчас найдешь?
   – Цена приемлемая, согласен.
   – «Приемлемая»… – с усмешкой передразнил Алексей.
   Некоторое время они ели молча, потом Андрей спросил:
   – Опять деньги нужны?
   – Почему «опять»? Они всегда нужны, – улыбнулся Алексей.
   – Бросил бы ты уже, раз не получается… – Андрей отодвинул от себя тарелку. – Пошел бы к нам в контору, например. С твоими мозгами полторы штуки в месяц получал бы – и никаких проблем. В шесть – домой, и голова ни о чем не болит…
   Алексей помешал ложечкой чай:
   – Сейчас такое время – нужно ловить момент. История дает нам шанс, который потом не повторится. Еще два—три года – и будет поздно.
   – Что будет поздно?
   – Лотерея закончится. Эпоха первоначального накопления капитала закончится. Все разберут… Мне бы только денег сейчас немного, чтобы раскрутиться…
   – В том-то и дело – чтобы что-то получить, нужно сначала вложить… – улыбнулся Андрей, – А откуда у нас, простых пацанов, бабки?
   – Ничего, Абрамович тоже с резиновых уточек начинал… – со злой усмешкой ответил Алексей.
   В кафе вошла красивая, эффектно одетая девушка. Оценивающий взгляд Андрея проследил, как она прошла к столику в глубине кафе и подсела к подружке.
   – Смотри, какая цыпа… – он вытер салфеткой губы.
   Алексей даже не обернулся в сторону девушки. Допив чай, встал из-за стола:
   – Ничего, я еще получу свое. Буду на Багамах в своей вилле загорать, а вы мне письма писать будете… Из своего говна, – он достал из кармана мелочь, отсчитал триста тенге и положил монеты на стол.

13

   После приятной прогулки мы с Наташей оказались около величественного здания театра оперы и балета. В его архитектурном стиле совмещался советский классицизм и псевдовосточные мотивы. Стиль этот характерен для всех среднеазиатских республик, и подобные здания (иногда похожие, как близнецы-братья), построенные обычно в 30—50-х годах XX-го века, можно встретить и в Душанбе, и в Бишкеке, и в Алма-Ате, и в Самарканде. Театр был окружен небольшим уютным сквером с фонтанами.
   – Люблю этот скверик, – улыбнулась Наташа.
   – Я тоже. И помню его еще с младенческих лет…
   – Младенцы не помнят.
   – Не только младенцы… – задумчиво проговорил я. – У тебя никогда не было ощущения, что мы все время что-то забываем, что наша память отключена от чего-то самого главного?
   – Я все время забываю домашнюю работу сделать, – усмехнулась Наташа.
   – Не издевайся… – улыбнулся я в ответ. – Мне часто кажется, что нам было дано что-то очень важное, то ли в детстве, то ли в прошлой жизни, но потом вся память об этом стерлась.
   – Скорее всего, в прошлой жизни. Я удивительно хорошо помню свое детство, но в нем ничего такого важного не было.
   – Может быть, разница – в нашей оценке важного, тогда и сейчас? Меня, например, всегда тянет вернуться в те места, где когда-то был, в места детства – кажется, что, вернувшись в них, вспомнишь и поймешь что-то новое, чего не понял тогда…
   – У меня такое тоже иногда бывает…
   – Сейчас мне еще кажется, что ты тоже находилась в том чем-то очень важном, и теперь я постепенно начинаю вспоминать.
   Наташа бросила на меня быстрый взгляд, потом натянуто (как мне показалось) усмехнулась:
   – Но полностью вспомнить у нас никогда не получается, потому что мы все время куда-то спешим, и на воспоминания не хватает времени…
   – Да, так и есть. Хотя, может быть, для того чтобы вспомнить, нужно всего лишь остановиться, замереть и начать вспоминать…
   Мы вышли из сквера и замерли. Замерев, смотрели на забор очередной стройки в нескольких метрах от нас. Неожиданно Наташа скинула с плеч рюкзачок, вытащила из него небольшой баллончик краски и бросила мне. Достала второй баллончик для себя. Мы одновременно подбежали к забору и нажали на клапаны.
   Я рисовал граффити всего несколько раз в жизни. Обычно немного терялся в масштабах и пропорциях на больших пространствах заборов и стен, но сейчас все получалось довольно сносно. Я не думал о том, что и как хочу нарисовать. Рука и линия сами вели туда, куда хотели, и их направление в результате оказывалось верным. У Наташи в рюкзачке нашлись баллончики нескольких цветов, и скоро на моей половине забора-полотна появились зеленая лужайка, река и березы на переднем плане. Наташа на своей стороне нарисовала другой берег реки. Там на поляне приземлился внеземной космический корабль, из которого выбегали отвратительные инопланетяне-насекомые – словно из «Звездного десанта» – и пускали ракеты в лес на моем берегу.
   – Что у тебя за агрессивный настрой?! И вообще – не залазь на мою территорию! – возмутился я, увидев, как ракеты инопланетян полетели над моей лужайкой.
   – Это не у меня, а у терраплюкан. Уничтожение всего окружающего является их единственным животным инстинктом. – Наташа, смеясь, оттолкнула меня и прочертила в воздухе траекторию ракеты, летящей по направлению к березам. – Этим пользуются их алчные соседи аярмиды, засылающие терраплюкан на те планеты, которые они хотят завоевать. Вот и Земле кирдык…
   – Хочу нарисовать танцующего Христа… – вернув Наташе баллончик, я прислонился к забору. – Как он танцевал на свадьбе, например… Но у меня получается не Христос, а просто какой-то танцующий дядька.
   – Наверное, он и выглядел, как танцующий дядька, когда танцевал… Ты считаешь себя гением? – Наташа пристально посмотрела мне в глаза.
   Я скорчил какую-то неопределенную гримасу.
   – В глубине души, конечно, считаешь, – продолжила она, не дожидаясь моего ответа. – Но для гения ты, по-моему, слишком во всем сомневаешься. К сожалению…
   Я ничего не ответил.
   – А я хочу рисовать мультфильмы, – сообщила после паузы Наташа. – Мультфильмы в стиле аниме.
   – Аниме? – с наигранным возмущением переспросил я. – Ты учишься в академии искусств, чтобы рисовать глупых и однотипных большеглазых девочек?
   – А еще большеглазых мальчиков, собачек и кошечек, – она ехидно сморщила нос.

   К вечеру мы оказались на площади Республики. Здесь шло какое-то народное гуляние.
   – Сегодня «Сникерс» рекламную акцию проводит, – объяснила Наташа. На сцене выступала местная рок-группа, перед ней танцевали и подпевали подростки. В стороне тусовались скейтбордисты и роллеры. Еще дальше за ними – байкеры. На полянах между площадью и Домом правительства сидели влюбленные парочки и компании друзей. Я взял Наташу за руку и повел туда. Она послушно шла за мной, успевая одновременно проверять почту в мобильном телефоне. Рассмеялась:
   – Слушай, анекдот прислали: «В женщине все должно быть прекрасно; не суйте в нее что попало».
   Я усмехнулся.
   – Пошло, но жизненно, – добавила она.
   Мы сели на бордюр перед поляной. Я продолжал держать Наташину руку в своей. Наверное, по поведению ладони, по ее малейшим движениям, по тому, как она держит или сжимает твою руку, можно определить характер и суть человека. Наташина рука жила очень активной жизнью. Казалось, она реагировала на каждую мысль, каждую смену настроения своей хозяйки. Легкие пожатия, дрожание пальцев, замирание и расслабление кисти… Я представил, что ее рука похожа на бабочку, и что сейчас я держу бабочку в своих ладонях.
   – Мне иногда кажется, что люди – это цветы, – проговорила Наташа после нескольких минут нашего молчания и общения только через пожатия рук, – они прекрасны в момент созревания и распускания бутонов, но потом они увядают и умирают.
   «Наташина рука-бабочка на мне-цветке…» – улыбнулся я странному совпадению наших мыслей, и волна приятного тепла прошла по моему телу.
   – И все это очень быстротечно… – добавил я вслух, наклонился к Наташе и поцеловал ее в губы. Она ответила на поцелуй – сначала неуверенно и словно задумчиво, потом порывисто и жадно.
   Тем временем вокруг нас происходило что-то нехорошее. Мы резко обернулись на приближающийся рев мотора и увидели падающий мотоцикл и отпрыгивающего в сторону подростка на скейтборде.
   – Дэн! – Наташа вскочила и побежала к мотоциклисту. Это действительно был он. Поднявшись с асфальта, Дэн вернул мотоцикл в вертикальное положение, развернул его и оседлал. В последнюю секунду перед тем, как мотоцикл тронулся, на заднее сиденье запрыгнула Наташа. Обняв Дэна, она быстро обернулась и махнула мне рукой.
   – Сумасшедшие какие-то! Нельзя этих мотоциклистов сюда пускать! – возмущалась женщина в компании мам, чьи дети играли на поляне.
   – А что случилось-то? – спросила другая, не видевшая произошедшего.
   – Летел на полной скорости – прямо сюда. Чуть мальчишку-скейтбордиста не сбил. Хорошо, свалился перед ним…
   Я поднялся с бордюра и пошел домой.

14

   Евгений Иванович на ужин опаздывал. Обещал быть к половине восьмого, но часы уже показывали восемь, а его все не было.
   – Может, случилось что… – с напускным беспокойством повторяла мама.
   – Позвони ему на мобильный – узнай… Наверное, заподозрил неладное и испугался, – усмехнулся я.
   – Не говори так… – неуверенно ответила мама, но звонить Евгению Ивановичу все же не стала.

   У меня в голове навязчиво вертелись слова Наташи. «Для гения ты слишком во всем сомневаешься. К сожалению…» «К сожалению… К сожалению… К сожалению…» – повторялось снова и снова, как на заевшей пластинке. Первое предложение вызывало неприятное саднящее чувство. Второе – как ни странно – уравновешивало негативное ощущение от первого. В этом «К сожалению…» и той интонации, с которой Наташа произнесла стандартную фразу, отчетливо чувствовались сопереживание и еще нечто большее. И эти сопереживание и «нечто большее» приятно волновали меня.
   Небрежным мимолетным замечанием Наташа открыла во мне то, что я сам не видел. Точнее, в чем боялся сам себе признаться. Мне всегда нравился когда-то давно услышанный афоризм: «проблема этого мира в том, что дураки всегда уверены в себе, а умные всегда сомневаются». Но парадокс в том, что, кроме дураков, еще и гении всегда уверены в себе и идут до конца.
   Теперь я думал о том, что большинство из тех художников, с кем я был знаком или дружен, отличались удивительной уверенностью в себе. Гениями из них можно было признать, правда, немногих, и тогда получалось вроде, что остальные – дураки… Но суть не в том. Неуверенность в себе – то, чем я отличался от большинства знакомых мне людей искусства. Наверное, я даже иногда пытался симулировать перед ними некое «внутреннее состояние художника», нечто типа смеси безумия и одержимости, но на деле оставался другим, и потому – «чужаком» для многих из них; даже для моего друга Шеворухова.
   По этой причине в свое время у меня было заведомо меньше шансов добиться успеха. Но в один момент мне просто повезло. Мои работы заметили нужные люди, и как-то все стало удачно складываться для меня в карьере художника (хотя некоторых из моих коллег-творцов даже это словосочетание оскорбило бы – «карьера художника»). Только что дальше? Я достиг определенного уровня, определенной известности в определенных кругах. Выбился в «середнячки». Но смогу ли со своей неуверенностью и симулированием добиться большего? Дойти до конца, достичь вершины? Или пришло наконец время позволить проявиться моей уверенности?

   В восемь десять мы сели за стол, но не успела мама разложить по тарелкам гуляш, как раздался звонок в дверь.
   – Извините, извините… – с виноватой улыбкой, как-то бочком, Евгений Иванович вошел на кухню и вручил маме три чахлых астры. – Кайрат после работы попросил ему ноутбук настроить. А у него там и вирусы, и в регистре – бардак, пришлось повозиться…
   – Спасибо, – мама с улыбкой взяла цветы и поставила их в вазу. – Сделал хоть все?
   – Да, все настроил… – приглаживая редкие волосы на голове, удовлетворенно проговорил Евгений Иванович. – Кайрат довольный, пивом хотел угостить, но я, конечно, сразу к вам…
   Мама усадила его во главе стола, поставила на подставку казан и принялась раскладывать гуляш. Сначала взяла тарелку своего жениха – словно он уже был главой семьи – и, выбирая куски мяса получше и побольше, положила ему с большой горкой. Стекавший по этой горке соус – будто лава из вулкана – грозил выйти за пределы тарелки. Мне достались куски мяса поменьше и похуже – с прожилками и нелюбимым мною жиром. Да и порция моя оказалась гораздо скуднее.
   Евгений Иванович заметил мой взгляд:
   – Ира, что ты так много мне положила-то…
   – Как обычно… – мама выложила остатки гуляша из казана в свою тарелку и села за стол, но вдруг спохватилась, – ой, совсем забыла… Может, вина?
   – Ну не знаю… – неуверенно улыбнулся Евгений Иванович. – Как, Егор?
   – Я не хочу.
   – Да, я тоже как-то не настроился, – с готовностью согласился он.
   Я откусил хлеб и отправил в рот ложку с подостывшим гуляшом. Некоторое время мы молча ели, потом я спросил Евгения Ивановича:
   – Кто вы по профессии?
   – Программист я, – макая хлеб в соус по краям тарелки, ответил он.
   – Скажите, вы узбек?
   – Программист я, – задумчиво повторил он.
   – Нет, в смысле национальности. Или таджик?
   – А-а, национальность… – натянуто рассмеялся Евгений Иванович. – Нет, русский я.
   Мы молча продолжали трапезу.
   – Мама сказала, вы милиционера убили? – снова спросил я.
   – Егор! – мама бросила на меня возмущенный взгляд.
   Евгений Иванович в одну секунду сник и побледнел:
   – Да, наказал меня Бог…
   – Егор, давай о чем-нибудь другом, – мама сердито смотрела на меня. – Что ты пристал к человеку, когда мы кушаем? Найди более приятную тему для разговора.
   – Что, я теперь еще и темы для разговора искать должен? – вдруг вспылил я, потом встал и вышел из-за стола. Евгений Иванович отложил вилку и взял маму за руку:
   – Я лучше пойду, наверное.
   – Нет, с какой стати? Ты ко мне в гости пришел… Не обращай внимания. Я поговорю с ним.
   Но Евгений Иванович поднялся из-за стола:
   – Нет, я все-таки пойду. Извини.
   Из комнаты мне было слышно, как в прихожей Евгений Иванович обулся, попрощался с мамой и вышел из квартиры.
   – Ну что ты наделал?! – мама вошла в комнату, у нее подрагивал подбородок. Я встал с дивана, подошел к ней и обнял:
   – Извини, мам. Я виноват. Что-то накатило, сам не знаю, почему… Я выйду проветрюсь немного…
   – Тебе твою паранойю проветрить нужно…
   – Скоро вернусь, – я накинул рубашку, натянул кроссовки, вышел из квартиры и побежал вниз по лестнице. Я не знал, в какую сторону пойдет Евгений Иванович, поэтому нужно было торопиться.

   Он шел по тротуару в сторону старой площади. Шел вразвалочку, не спеша. Скрываясь за многочисленными прохожими, я держал расстояние в десять-пятнадцать метров от него. Поздние сумерки – почти стемнело. Уже зажглись уличные фонари, но людей и машин на улицах все еще было много. Автомобильные пробки на алма-атинских дорогах теперь рассасывались только после девяти, а то и после десяти вечера. Можно сказать, густонаселенный азиатский город… С нынешним уровнем миграции, и внешней, и внутренней, вряд ли кто-то мог назвать точное количество жителей Алма-Аты, но миллиона два здесь, наверное, насчитывалось. Небольшой, но густонаселенный город.
   Что я хочу выяснить? В чем я его подозреваю? На что надеюсь? Допустим, прослежу сейчас за ним до дома, и что дальше? Или просто хочется поиграть в шпионов? Но уж слишком правильно ведет себя Евгений Иванович. Слишком положительный образ себе создает. В нем трудно продержаться долго… Либо нужно отдыхать от играемой роли, расслабляться – тогда, когда тебя никто не видит. Поэтому мне остается смотреть. Идти и смотреть.
   Евгений Иванович зашел в круглосуточный продуктовый ларек. Через стекло я видел, как он купил батон белого хлеба, китайскую лапшу быстрого приготовления и тетрапакет кефира.
   Выйдя из магазина, он продолжил путь в ту же сторону. По моему телу пробежал холодок – то ли я начал мерзнуть от вечерней осенней свежести, то ли накатило волнение. Мы перешли дороги – один перекресток, второй, свернули на улицу Богенбай Батыра. Здесь темнее (свет фонарей заслоняют широкие кроны дубов и карагачей), меньше людей. Евгений Иванович шел все так же не торопясь, своей характерной походкой, смахивающей на медвежью. Неожиданно громко затрезвонил мой мобильный телефон. Я молниеносно прыгнул в арку старого дома, достал предательскую трубку и нажал на кнопку приема звонка.
   – Алло? – Наташин голос.
   – Да, слушаю, – тихо проговорил я.
   – Привет! Как ты там, нормально? – ее жизнерадостность била ключом – настолько, что ответ «нет, плохо» был просто невозможен.
   – Все в порядке. Как у тебя?
   – Ну ладно тогда… Я просто узнать хотела. Пока, будь здоров, – она повесила трубку.
   «Черт!» – выругался я и отключил телефон.
   Выйдя из арки, я увидел, что Евгений Иванович исчез. В той стороне, куда он шел, виднелись только силуэты двух девушек, шедших навстречу мне, и бездомная дворняга, трусившая от дерева к дереву. Я быстрым шагом пошел вперед, оглядываясь по сторонам. Он никак не мог успеть дойти до следующего перекрестка. Значит, либо вошел в какой-то двор, либо… Не знаю…
   Холодок в моем теле превратился в настоящий озноб. Начали стучать зубы, подрагивали руки. «Раз – и кулаком по кумполу! Раз – и кулаком по кумполу!» – завертелась в голове задорная фраза – то ли из какого-то старого советского фильма, то ли из школьных лет. Потом вспомнил – даже не из школьных, а из детсадовских лет. Крупный, с большой головой и кулаками, мальчишка лет четырех – из младшей группы – бегал за мной по детской площадке и громко кричал: «А хочешь? Хочешь? Раз – и кулаком по кумполу! Раз – и кулаком по кумполу!» Мне в то время уже исполнилось шесть, и я был в старшей группе, но почему-то вместо того чтобы поставить агрессивного карапуза на место и восстановить детсадовскую иерархию, я со смехом убегал от него. Мой беззаботный смех и бегство все больше раззадоривали маленького хулигана. В конце концов из шуточной игры все постепенно превратилось в выплеск каких-то агрессивных инстинктов. Когда я остановился и повернулся к преследователю, он действительно со всей силы ударил меня кулаком по кумполу, потом еще раз. Но этого ему показалось мало. Он схватил лежащую рядом на земле деревянную лопатку и принялся лупить меня ею по голове. После этого я все-таки дал ему сдачи, и закончилось все обоюдными обильными слезами и рыданиями.

   Вдруг я увидел тень за металлическими прутьями забора и, отпрянув назад, скрылся за углом дома. В сизом воздухе огражденного забором двора был виден силуэт наклонившегося над чем-то мужчины. Когда мои глаза привыкли к темноте, я узнал Евгения Ивановича. Он гладил лежащую на асфальте собаку. Неожиданно порывистыми и угловатыми движениями он подобрал полы своего пиджака и сел на землю рядом с ней. Достав из сумки батон, отломил кусок дворняге. Пес оказался не особо голодным. Он меланхолично взял в пасть хлеб и принялся лениво жевать. Евгений Иванович задумчиво откусил оставшийся у него в руке батон, потом достал из сумки кефир и свернул крышку тетрапакета.
   Где-то я уже видел подобный обед из белого батона и кефира… Честные и нарочито серьезные глаза студента за толстыми линзами очков. На строительной площадке перерыв на обед. «Операция „Ы“ и другие приключения Шурика», эпизод с перевоспитанием хулигана Феди.
   Прислонившись к стене дома, я сел на корточки. «Я ведь тоже есть хочу», – возмущенно пронеслось в голове.
   Сжевав больше половины батона, Евгений Иванович убрал оставшуюся часть вместе с кефиром в сумку и поднялся с земли. Я перебежал за дерево. Он вышел из двора и продолжил свой путь; я – за ним. Скоро мы пришли к зданию консерватории, за которым Евгений Иванович свернул в подворотню и вошел в калитку старого невысокого забора. Забор огораживал небольшую территорию, примыкавшую к четырехэтажному серому дому, на крыше которого горели синие буквы «ПОЧТА». Лязгнул замок закрываемой изнутри калитки.

   По телевизору мелькали яркие кадры рекламы. Только что закончился вечерний выпуск новостей. Я сидел перед экраном в кресле и чистил апельсин. Мама изучала программу телепередач.
   – Мам, ты мне, кстати, не сказала, где Евгений Иванович работает.
   Она оторвалась от газеты и сняла очки:
   – На почте он работает.
   Апельсиновая шкурка поддавалась легко и срезалась ровной красивой лентой. Я мог бы так весь апельсин очистить, сняв только одну длинную полоску кожуры. Хотелось изобразить все ее изгибы и линии. Хотелось изобразить очищаемый старческой рукой апельсин и ниспадающую с него кожуру.
   – Точнее, не на почте, – продолжила мама, – а на телеграфе. Правда, их отдел скоро сокращать будут. Телеграммы-то сейчас никто не шлет.
   Я перестал чистить апельсин.
   – Ты что? – мама снова надела очки.
   – Значит, это он мне телеграмму отправил… – равнодушно проговорил я.
   – С чего ты взял? Он бы мне сказал.
   – Может, сюрприз хотел тебе сделать? Или для чего-нибудь еще… – в моем голосе появились угрожающие нотки.
   – Что ты разумом своим все что-то ищешь, высчитываешь да рассуждаешь… – рассердилась мама. – Самое главное только сердцем можно увидеть, а не головой. Слушать нужно сердце, а не голову… И верить людям нужно…
   – А как он в госучреждении без паспорта работает?
   – Умные головы и без паспорта везде ценятся… Все, прекрати свою паранойю. Ты приехал, чтобы счастье мое разрушить?
   Я ничего не ответил. Протянул маме очищенный апельсин, и взялся за новый.

   Ночью, сидя за столом на кухне, я снова рисовал эскиз «Танцующего Христа», используя контуры счищенной апельсиновой кожуры. Мне очень нравились эти линии, которые теперь превращались в складки Его рубахи. Но часом позже я разорвал эскиз, почистил зубы и отправился на боковую. Мама уже давно спала. Электронные часы в гостиной показывали два часа. Я сел на постель, снял рубашку и услышал прерывистый свист. Выйдя на балкон, увидел мужчину, сидевшего на скамейке около детской площадки. Его недвижимый силуэт находился в тени, и разобрать черты лица было невозможно. Я присел, скрываясь от его глаз за балконными перилами. Свист тем временем прекратился, и вместо него послышалось то ли какое-то шипение, то ли отдаленный возбужденный шепот. Я выглянул из-за перил. Мужчина сидел все так же неподвижно.
   Не люблю загадки. Вернувшись в комнату, я накинул рубашку, прошел в прихожую и обулся. Тихо, чтобы не слышала мама, приоткрыл входную дверь и выскользнул в коридор. На секунду мелькнула мысль взять какое-нибудь подобие оружия – палку или кухонный нож, но я тут же ее отбросил. Во-первых, она показалась мне малодушной – беря в руки оружие, я словно сознавался в собственной трусости. Во-вторых, оружие в руках само по себе добавляло драматизма и тревоги в эту ситуацию, чего мне вовсе не хотелось. Я ведь собирался выйти на улицу для того, чтобы просто подышать свежим воздухом… Заодно можно было глянуть, что там за мужчина на скамейке: не свистит ли он, не шепчет ли что-нибудь…
   Я вышел из подъезда. Приятный ночной бриз… Чудесная ночь… Силуэт на скамейке оставался недвижным. Мужчина сидел, сгорбившись, спиной ко мне. Я неторопливым шагом, тихо ступая, направился к нему. Метров с пяти я уже мог разглядеть, что это просто спящий пьяный мужик. Загадкой оставалось только, почему он спит сидя, а не лежа на скамейке, как ему наверняка было бы удобнее. Ни свиста, ни шепота слышно не было. Я развернулся и пошел домой.

15

   Дэн сидел на краю постели в одних трусах и оглядывал свою комнату. Бардак. Или творческий беспорядок? В любом случае ему нравилось. В упорядоченности нет ни стиля, ни энергии. Гениальное тоже никогда не вмещается в границы упорядоченного мира.
   Джинсы валялись на кресле. Точнее, на горе другой одежды, набросанной туда за последнюю неделю. Наташины черные джинсы вместе с черной толстовкой лежали рядом с креслом на полу. Дэн подумал, что Наташа, видимо, побрезговала класть свою одежду на недельный склад его несвежего белья и предпочла для нее паркетное покрытие пола.
   Кроме Наташиных вещей на полу там и сям лежали диски с музыкой и фильмами, футбольный мяч, мотоциклетный шлем и перчатки, пустые бутылки из-под пива и книга.
   Дэн встал, подошел к стоящему в центре комнаты синтезатору, отключил от него провода, ведущие к аудиосистеме, и взамен них подключил наушники, которые тут же водрузил себе на голову. Сел на стул, нажал POWER, выбрал программу ритм-секции и опустил пальцы на клавиши. Простые мелодии возникали из заданного ритма, повторялись, проигрывались им в разных октавах (обычно всего-то последовательность четырех-шести нот), разными инструментами, потом усложнялись, развивались дальше и превращались в бесконечную и непредсказуемую импровизацию, часто с нарочитым нарушением ритма и тональности.
   Дэн погрузился в музыку. Он закрыл глаза, кивал головой и качался всем туловищем вперед и назад. Мимика его лица непрестанно менялась, отображая то блаженство, то беспокойство, переходящее в нервозность. Босые ноги были согнуты в коленях; одна – напряжена, вторая – импульсивно отбивала ритм.
   Наташа проснулась, приятно потянулась. Дэн продолжал играть, не замечая ее. Глядя на него, пританцовывающего за синтезатором под слышимую только им музыку, Наташа потянулась за сигаретой:
   – Бля-я, вот мне попадет сегодня от Лешки…
   Дэн не слышал. Его пальцы бегали по клавишам. Наташа высвободила из простыни ногу и пнула его в спину. От пинка Дэн чуть не повалился на пол вместе с синтезатором, но в последнюю минуту удержал равновесие.
   – Ой, извини, – хихикнула Наташа, – не рассчитала силу.
   Дэн обернулся к ней, снял наушники и улыбнулся:
   – Доброе утро.
   – Доброе. Говорю, попадет мне сегодня от Лешки – мало не покажется.
   – Фигня, не попадет, – махнул рукой Дэн, – ты же взрослая девочка. Или погуляй до вечера, а там и забудется… – Он встал со стула, подошел к ней и наклонился, чтобы поцеловать в губы, но Наташа отстранилась, предпочтя поцелую затяжку сигаретой.
   – Блин, ты с постели еще не встала – уже начинаешь курить… – Дэн снова сел на стул.
   Наташа затушила сигарету в пепельнице на полу:
   – Это я так бросаю – постепенно… – поднявшись с постели, она натянула на ноги джинсы. – А ты, по-моему, не о здоровье моем беспокоишься, а чтобы я твою постель не прожгла…
   Дэн взял из пепельницы не затушенный до конца окурок, поднял край простыни и прожег ткань.
   – Блин, вот дурак, – усмехнулась Наташа, наклонилась к нему и поцеловала в шею, – все равно… Тебя, по-моему, абсолютно не волнует, что со мной происходит…
   – Я пожарил тебе яичницу, – неожиданно для самого себя соврал Дэн.
   – Уже не успею, – Наташа встала, надела толстовку, – мне сейчас на пару. Потом на разборки с Лешкой…
   Она взяла свой рюкзачок, поцеловала Дэна и вышла из комнаты. В прихожей хлопнула входная дверь.
   Дэн выдернул из синтезатора штекер наушников и подключил вместо них музыкальный центр. Сел на стул, включил ритм-секцию и опустил руки на клавиши. Десятки децибел – барабаны, басы, квакающие гитары и пищащие клавишные наполнили комнату.

   Спустя полчаса Дэн встал из-за синтезатора. «Что ж, теперь и яичницу пора пожарить», – тихо проговорил он с улыбкой, помолился образам в углу и направился на кухню.
   Позавтракав, он посмотрел на часы. Половина двенадцатого. Дэн взял трубку радиотелефона и сел на стул. Разглядывая кнопки с цифрами, незаметно для себя начал жевать нижнюю губу. Включил телефон и принялся медленно набирать номер, размеренно, с паузами, нажимая кнопки одну за другой. Длинный гудок. Еще гудок. Дэн отключил телефон и бросил его на постель. Взяв с пола пачку сигарет, закурил. Включил синтезатор и сел играть. Докурив сигарету, затушил ее в пепельнице и снова подошел к телефону, который в этот момент зазвонил сам. Дэн поднял трубку.
   – Алло. Ты помнишь, что сегодня? – молодой девичий голос.
   – Конечно. Как раз шел к телефону, чтобы позвонить.
   – Ну хорошо. Удачи. Пока, – раздались короткие гудки.
   Дэн сунул трубку телефона в карман и вышел на кухню. Достал из холодильника бутылку пива, открыл и сделал несколько глотков. Вынул из кармана трубку, набрал пять цифр и снова отключил телефон.
   Допив пиво, он вернулся в комнату. Неожиданно решил сделать уборку. Освободил от окурков пепельницу, отнес несвежую одежду в ванную комнату и сунул в корзину для белья. Собрал с пола диски с музыкой и фильмами. Он даже собрался намочить тряпку и помыть пол, но снова зазвонил телефон. Дэн не стал отвечать. Вместо этого взял мотоциклетный шлем и вышел из квартиры.
   Поездки на мотоцикле уже не доставляли Дэну столько удовольствия, как раньше. Особенно днем, в часы пик. Машины жались друг к другу так близко, что он часто не мог между ними проехать. Стоял, зажатый со всех сторон, дышал угарным газом. От светофора к светофору не получалось толком разогнаться…
   Подъехать к ЦУМу оказалось сложно. С улицы Гоголя он свернул на Панфилова и, миновав длинные ряды машин на парковке, выехал на местный Арбат – пешеходную улицу Жибек Жолы. По тротуару доехал до следующего проулка и припарковал мотоцикл там.

16

   На следующий день, после обеда, я вышел из дома и направился в сторону почтамта. Пока не представлял, что я собираюсь сделать, и собираюсь ли… Может, подойду к отделению телеграфа, постою, да и пойду обратно. Со вчерашнего вечера меня преследовала идея позвонить в миграционную полицию и самым примитивным образом «сдать» Евгения Ивановича. Пусть там разбираются, кто он такой и откуда. Этот вариант являлся самым простым в исполнении, и потому – наиболее привлекательным. Но это было подленько – я злился сам на себя за такие мысли (хотя телефончик миграционной полиции все-таки записал). Но каковы были другие варианты? Я жалел о том, что не работаю следователем, что я не матерый переговорщик, который может разговорить кого угодно и выведать самые скрытые мотивы. Как мне, тихому творческому интеллигенту, начать с ним разговор? И начинать ли? С такими мыслями я шел к почтамту.
   Перед входом в отделение телеграфа остановился. Открывались и закрывались двери. Входили и выходили люди. В одно мгновение решившись, я вошел внутрь.
   – Здравствуйте! – подошел к ближайшему окошку. – Евгения Ивановича где можно увидеть?
   – У себя он, по-моему, – равнодушно ответила пожилая казашка, – пройдите к нему… – махнула рукой в сторону входа во внутренние помещения, – по коридору вторая дверь направо.
   – Спасибо, – я быстро прошел в коридор и из него – во вторую дверь направо. Евгений Иванович сидел перед монитором компьютера, держал в одной руке кружку с чаем, во второй – сухарь, который макал в чай и потом откусывал. Он медленно обернулся ко мне.
   – Егор? Здравствуй… – отставил кружку, отложил надкусанный сухарь и встал мне навстречу. – Что-то случилось?
   – Здравствуйте. Я хотел узнать о телеграмме, которую вы отправили мне в Москву.
   – Какой телеграмме? – его глазки забегали по сторонам.
   – О болезни мамы, и чтобы я срочно приезжал в Алма-Ату. Зачем вы мне ее отправили?
   – О ее гастрите, что ли? Так у нее сейчас все нормально… – он провел рукой по лысине. – И я не отправлял никакой телеграммы.
   – Если вы не расскажете мне правду – зачем вы ее послали, я прямо сейчас позвоню в миграционную полицию, – для наглядности я достал из кармана мобильный телефон.
   – В миграционную? Нет… Зачем? – Евгений Иванович покраснел, еще раз провел рукой по лысине. – Я не понимаю.
   Неожиданно дверь широко распахнулась, и в комнату вошел казах лет пятидесяти, чуть полноватый, с черными усами, в старомодном костюме-тройке:
   – Че это у вас тут? – удивленно поднял брови.
   – Не беспокойся, Кайрат. Это ко мне, – быстро проговорил Евгений Иванович. – Сын Ирины.
   – Сын Ирины?! – вдруг восторженно воскликнул Кайрат. – Известный московский художник?! – он бросился меня обнимать. – Наслышан, наслышан… Меня Кайратом зовут, я его босс. – Обернулся к Евгению Ивановичу: – Что же ты молчишь, Такыр бас [2 - Лысая голова. (каз.).]!
   – Да я… – начал мямлить Евгений Иванович, но Кайрат не дал ему договорить:
   – Пошли ко мне в кабинет! Майра все подготовит, – он взял меня под локоть и потянул к двери.
   – Извините, у меня дела… – воспротивился я.
   – Я не могу такого уважаемого гостя без чая отпустить… Какие дела? Ты же у мамы в отпуске. И меня на «ты» зови, я же еще совсем молодой… Если к маме торопишься, я ей сейчас позвоню, пусть берет такси, приезжает – я заплачу. Вместе посидим, чай попьем.
   – Она сейчас на работе.
   – Хорошо, после работы позвоним, – с готовностью согласился Кайрат.
   Он привел нас с Евгением Ивановичем в свой кабинет, усадил за стол, потом сел сам и повернулся ко мне:
   – Моя мама, Куляш, тоже немножко художница! Ты фильм «Иван Грозный» смотрел?
   – Смотрел.
   – Видел там черевички?
   – Какие черевички? – не понял я.
   – Ну… Сапоги, черевички, боты – с такими вот носами, – Кайрат протянул мне открытую ладонь, загнул вверх пальцы и словно ковшом экскаватора загреб воздух перед моим носом, – в которых и Иван Грозный, и вся его челядь ходили.
   – Русские сапожки, в смысле? – наконец дошло до меня.
   – Да, с узорами, с вышивкой. Так вот моя мама их тачала и вышивала. Сам Эйзенштейн ее хвалил, какие фасоны она придумывала, и как ухитрялась кожу согнуть и вышить. Потом хотела в художественный институт поступать в Москве, но вышла замуж, дети пошли, не до того уже стало. Хотя позже она и картины писала, и костюмы национальные шила. Ей один раз даже выставку устраивали в галерее; успели, перед тем как она умерла. А я совсем рисовать не люблю. Только смотреть люблю.
   В комнату вошла девушка, внесла чайник и пиалы.
   – А остальное где? – возмутился Кайрат.
   – Сейчас будет. Не успели еще…
   – Поторопитесь там!
   Девушка наполнила пиалы и вышла.
   – Давайте чай пока… – извиняющимся тоном предложил Кайрат.
   Евгений Иванович посмотрел на меня, потом на Кайрата, осторожно поднес к губам полную до краев пиалу.
   – Сколько учу приличиям – все бесполезно! Каждый раз полную наливает… – досадливо покачал головой Кайрат. – Как будто хочет, чтобы мы быстрее напились и ушли…
   Воцарилось неловкое молчание.
   – Вы давно знакомы? – спросил я.
   – Сколько работает здесь этот Такыр бас, столько и знакомы, – усмехнулся Кайрат.
   Мы снова замолчали. Я хотел скорее допить чай и, отыграв роль воспитанного гостя, распрощаться с хозяином. Но произошло все по-другому…
   – Как погода-то в Москве? Холодно, наверное? – с улыбкой спросил Кайрат, постукивая пальцами по столу.
   – Да, – подтвердил я, – холоднее, чем здесь.
   – Еще бы… – рассмеялся он. – Я в девяностом три месяца в Москве жил, когда на повышение квалификации ездил. Зимой это было, а я в обычном пальтишке своем поехал. Ойбай, все проклял! На шубу денег нет… На такси денег нет… А зима там тогда суровая выдалась. Как живым домой вернулся – сам не знаю.
   – А я никогда не был в Москве, – признался Евгений Иванович с улыбкой. – Поверите – ни разу.
   – Ничего… Отправим тебя туда как-нибудь на стажировку, – с готовностью предложил Кайрат.
   – Да как меня туда отправишь, с моей паспортной историей… – еще больше расплылся в улыбке Евгений Иванович.
   – Да, действительно… Ничего, проживешь без Москвы. Там, на самом деле, и делать-то нечего. Астану лучше поедешь смотреть.
   – Ну разве ж в Астану тогда… – согласился Евгений Иванович.
   В дверь постучали, затем она открылась, и две девушки внесли блюда с пловом, мантами и салатами. Поставив яства на стол, они вышли, чтобы через несколько секунд вернуться с двумя бутылками коньяка и двумя пачками сока.
   – Ни фига себе… – я с удивлением посмотрел на Кайрата. Тот улыбался, довольный эффектом. – Как вы умудрились? В офисе? – спросил я.
   – Секрет фирмы… Секрет фирмы… – самодовольно покачал он головой.
   – Здесь гастроном «Столичный» рядом, – простодушно выдал друга Евгений Иванович. – Вкусно все готовят.
   Кайрат играл роль восточного гостеприимного хозяина. Замечательно играл… Радушно, искренне и тактично, несмотря на свои грубоватые шутки. Стопки с хорошим коньяком (каждая – с тостом, под который согласно неписаному этикету гостеприимства нельзя не выпить) поднимались слишком часто. Кайрат расспрашивал меня о моих картинах, требовал подробно описать каждую, начиная с композиции и цветовой гаммы и заканчивая фактурой мазка и материалом рамки. Потом травил байки про алма-атинских художников. С художников переходил на музыкантов, с музыкантов – на писателей, с писателей – на политиков.
   Евгений Иванович только поддакивал ему или добродушно смеялся над рассказываемыми историями, глядя перед собой осоловевшими пьяненькими глазками.
   Позже я пил на брудершафт с Кайратом, потом – с Евгением Ивановичем. На ногах стоял уже не очень крепко и почему-то все время оглядывался на карту Казахстана на стене. Читал и перечитывал «Акмола облысы», «Караганда облысы», «Алматы облысы».
   В какой-то момент я решил, что наконец пора выяснить все насчет телеграммы, и остальное время наших посиделок мы говорили в основном о ней.
   – Если послал – значит, с наилучшими намерениями! – убеждал Кайрат. – Невесте своей радость доставить.
   – Да не слал я телеграмму… – Евгений Иванович, протестуя, замахал своими маленькими ручками. – Не слал. Зачем мне слать? Я и адрес-то не знаю.
   – Если послал – значит, правильно сделал. Давно надо было послать!
   – Я и адрес-то не знаю. Да и зачем мне слать?
   – А я говорю – давно надо было послать! Мать скучает, а он не слал…
   – Да и зачем бы я телеграмму слал? Позвонил бы, по электронной почте написал бы! – продолжал монотонно настаивать Евгений Иванович.
   Мы втроем стояли, поддерживая друг друга, около карты Казахстана.
   – Молодец, что послал, Такыр бас! – Кайрат сильно хлопнул Евгения Ивановича по плечу, отчего тот немного осел, а потом медленно опустился на пол.
   – Ты это зачем? Тебе стыдно стало? – Кайрат попробовал поднять Евгения Ивановича.
   – Мне что-то не очень… – Евгений Иванович прислонился к стене и приложил руку к сердцу.
   – Вам плохо? – я наклонился к нему.
   – Ничего… Сердце что-то…
   – Сердце? Скорую? – всполошился Кайрат. – Сейчас… – потянулся к телефону на столе.
   – Не надо скорую… Сейчас пройдет.
   – Нужно вызвать. Зачем рисковать? – Кайрат набрал «03».
   – Не надо… Пожалуйста… – Евгений Иванович так жалостливо посмотрел на своего начальника, что тот положил трубку.
   Мы с Кайратом сели на пол рядом с ним. «Сейчас пройдет… Сейчас пройдет…» – тихо повторял он.
   В кабинет вошла одна из тех девушек, что приносили еду:
   – Там все ушли уже… Можно, я тоже домой пойду? – Она вела себя так, словно трое сидящих на полу мужчин, один из которых – ее начальник, представляли собой самое обычное явление (хотя, возможно, так оно здесь и было).
   – Как ушли? Куда? Почему? – встрепенулся Кайрат.
   – Домой. Уже девять часов почти.
   – Что ты говоришь?… – удивился он. – Хорошо, Майра, иди домой. Здесь уже завтра уберешь…
   – Спасибо. До свидания, – девушка вышла.
   – Ребята, может, вы меня домой проводите, здесь же рядом… – попросил Евгений Иванович. – Я там полежу.
   – Может, все-таки скорую? – спросил я.
   – Нет. Мне уже лучше. Нужно полежать просто. Егор, ты только Ире ничего не говори, а то беспокоиться будет.
   Мы с Кайратом помогли Евгению Ивановичу дойти до его «дома» – маленькой подсобки за забором на заднем дворе почтамта.
   – Тесновато у меня, конечно… – смутился он, когда мы вслед за ним вошли внутрь. – Но мне нравится. Мне любое место, где я несколько дней поживу, нравится…
   Евгений Иванович, не раздеваясь, лег на узкую кровать.
   – Спасибо, ребята. Я посплю, и все пройдет. У меня уже так было. Спасибо…
   Мы с Кайратом вышли из подсобки.
   – Ты береги его, Егор, береги! – Кайрат обнял меня и поцеловал в щеку. – Ты классный парень, я тебя полюбил. Но его лысую башку еще больше люблю. И мать береги – обязательно береги. И себя береги.
   Мы обменялись троекратным поцелуем и разошлись в разные стороны.

   Я ничего не рассказал маме. Даже не сказал, что встречался с ее женихом.
   Ночью спал ужасно. Меня мучила навязчивая идея, что Евгений Иванович умрет от сердечного приступа – еще до наступления утра. Я просыпался каждые полчаса, потом опять проваливался в тяжелый пьяный сон с неприятными сновидениями. Проснувшись с головной болью, первым делом позвонил Евгению Ивановичу. Он, бодрый и жизнерадостный, был уже на работе.
   – Отлично себя чувствую, Егор, отлично! Я же говорил, у меня так бывает… Сейчас уже как огурчик! – отрапортовал он.
   – Очень хорошо… – тяжело промямлил я еле двигающимся языком. – Рад за вас…

17

   К обеду мне стало лучше, и я решил отправиться за материалом для своей композиции.
   Мягкие игрушке в Алма-Ате оказались значительно дешевле, чем в Москве. Я поехал на самый большой рынок города – так называемую «барахолку». Торговые ряды здесь имели собственную классификацию по качеству и цене продаваемых в них товаров. С одной стороны дороги, на определенном километре – все самое дешевое из Урумчи и других подобных китайских районов, по самым бросовым ценам. За сто-двести долларов шмоток можно было набрать чуть ли не на вес, баулами. Правда, гордые этикетки «Адидас», «Пума», «Рибок», «Найк» («Нике, Нике, осень хоросая фирма, знаменитая фирма» – лопотал китаец с висюльками усов, поглаживая майки), нашитые на спортивные костюмы, куртки и шорты, могли отвалиться еще до того, как ты покидал территорию рынка. С другой стороны трассы – одежда подороже и покачественнее, но тоже из Китая. Ближе к городу – ряды турецких, таиландских, российских и казахстанских товаров. Для каждого ряда – свой ценовой коридор.
   Я купил самых дешевых розовых слоников, голубых зайчиков и коричневых медвежат. То, что они могли быстро потерять свой товарный вид, меня совсем не смущало. Наоборот, это даже могло определенным образом вписаться в концепцию.
   Две больших сумки с игрушками я сложил в подвале. Теперь нужны были длинные толстые брусья. Вдруг гениальная идея пришла мне в голову. Для зрителя ее эффект будет совершенно незаметен, но символическое значение лично для меня и моего прошлого – огромно. Неожиданная и невидимая для других интимность, возникновение скрытой духовной связи между создаваемым мною произведением и моим глубинным, незримым для всех «я», неожиданно взволновали меня.
   Дождавшись позднего вечера, я взял в подвале лопату и вышел во двор. Сразу представил себе, что чувствуют воры. Более того, воры, на которых направлены лучи фонарей – в моем случае свет вечерних окон – и людские взгляды. «Главное – делать все уверенно и быстро», – сказал я себе и направился к детской площадке.
   Столбы оказалось не так легко откопать и вытащить из земли; они уходили в грунт значительно глубже, чем я предполагал. Только после того, как я вырыл яму глубиной почти метр, мне удалось почувствовать податливость столба. Я начал раскачивать его взад и вперед, пинать ногами, и уже минут через десять вытащил из ямы и повалил на землю. Когда я начал возиться со вторым столбом, на моих ладонях наметились мозоли. Неожиданно в одном из светящихся окон на втором этаже появилась темная фигура. Мужчина лет сорока – незнакомый мне – высунул голову на улицу и громко крикнул:
   – Эй, ты что там делаешь?!
   – Столбы убираю. Детям мешают… – сходу придумал я объяснение.
   – А-а, понятно. На дачу, наверное, решил отвезти?
   – Да, наверное.
   – На дрова они хороши… Сам прицеливался их вытащить, да лень возиться было… – мужчина огляделся по сторонам, сплюнул и скрылся в комнате.
   Еще через двадцать минут второй столб упал в траву. Я по очереди перетащил их в подвал и поставил там к стене около пакетов с игрушками.
   Поднявшись в квартиру, я с приятным чувством от сделанной тяжелой (и физически, и морально) работы, принял душ и вышел в комнату к маме. Она разговаривала по телефону, но, как только я вошел, быстро и стушеванно прекратила разговор. «С Евгением Ивановичем», – догадался я, подсел к ней на диван и взял ее руку в свою:
   – Мам, может, переедешь ко мне в Москву?
   – В Москву? Нет, в Москву я не хочу. Большой шумный город. Здесь у меня столько друзей, подруг. И Евгений Иванович не захочет… Одна же я не поеду…
   – Не одна – со мной.
   – У тебя свои дела, заботы… А мне там и в гости сходить не к кому. Нет-нет. Я прожила здесь сорок лет и не хочу никуда уезжать… – она собиралась добавить что-то еще, но передумала. Раздалась трель телефонного звонка, заставившая меня почему-то вздрогнуть. Мама подняла трубку, а я выжидательно следил за ее лицом.
   – Алло. Жанна, привет! Все хорошо, спасибо! Как у тебя дела?
   Я теряю интерес, отворачиваюсь, беру пульт дистанционного управления и включаю телевизор. Переключаю каналы… Новости – идут войны, люди сжигают людей. Журналистское расследование. Криминальная хроника. Бытовое убийство. Никогда еще за всю историю цивилизации на голову обычного человека, обывателя, не обрушивали столько чужого горя. Никогда не приносили его вам в дом, в любое время дня и ночи. Никогда не подавали его вам с такой услужливостью и в таком количестве, с ежедневным постоянством, в ваше самое интимное пространство – прямо в спальню, когда вы стелете постель и ложитесь спать. В этом случае естественная реакция человеческого организма – блокирование рецепторов восприятия. Чужое горе больше не имеет значения. Это только новости. Раньше трагедия – ее предчувствие, ощущение и осознание – всегда находилась где-то рядом с нами, в настоящей жизни. Теперь же это нечто, происходящее ежесекундно где-то далеко – возможно, в реальности, или, возможно, на монтажном столе талантливого видеоинженера в телестудии. Телевидение убило жанр трагедии. Гамлету сейчас было бы некогда вдаваться в рассуждения, и весь репортаж из Датского королевства о серии убийств на бытовой почве занял бы не более тридцати секунд в криминальной хронике.
   Сопереживать больше нельзя. Если начать сопереживать всему, что видишь теперь каждый день, никаких человеческих сил не хватит…

18

   «Почему бы нет?» Ярко светило солнце. Я смотрел на свой старый кассетный магнитофон. Потом взял в кладовке набор отверток и приступил к делу. Винтики отвинчивались легко, крышка сзади снялась быстро, за ней и передняя панель. Причину неисправности я увидел практически сразу: сорвавшийся с диска резиновый тросик. Мне не верилось, что решение задачи окажется таким простым; даже особо не было надежды, что мне вообще удастся исправить этот агрегат, провалявшийся в кладовке лет пятнадцать. Маленькой отверткой я поддел тросик и попытался натянуть его на блестящий диск. Отнюдь. То ли резина за годы огрубела и потеряла свои эластичные свойства, то ли этот тросик с самого начала предполагался таким тугим. Оказалось легче полностью вытащить его наружу, чем надеть на диск. Я несколько раз растянул его пальцами, потом снова протолкнул внутрь, и повторил попытку, помогая второй отверткой. Так получалось лучше. Эллипс растягивался шире, с одного края черная резинка уже вошла в желобок диска. Телефонный звонок. Я отпустил тросик, аккуратно положил магнитофон на стол и подошел к трубке.
   – Привет. Ты на роллах катаешься? – бодрый Наташин голос.
   – На чем? – не сразу понял я.
   – На роликовых коньках. «Роллерблэйд», «Саломон» – что-нибудь говорит?
   – Что-то слышал…
   – Но роллов у тебя с собой, конечно, нет…
   – Представь себе, нет. Забыл в последний момент в чемодан впихнуть… – меня понесло в сарказм.
   – Ладно, у Ленкиного брата такой же размер должен быть, как у тебя…
   – Наташ, я не понимаю. Ты меня приглашаешь на роликах кататься?
   – Ну видишь – понял же.
   – Я не понимаю другого… Ладно, увидимся и поговорим…
   Мы договорились встретиться на летней площадке кафе недалеко от старой площади.
   Я вернулся к магнитофону. Странные эмоции распирали меня. Радость, волнение, и – в то же время – досада и злость. На губы просилась усмешка; горькая усмешка. Я взял в обе руки отвертки, сунул их внутрь магнитофона, поддел тросик, сильно и резко, с какой-то злостью, его натянул, и он лег точно в желобок диска. Я вздохнул и тихо рассмеялся.

   На летней площадке когда-то очень популярного кафе «Солянка» нас было двое. Мы сидели за столиком у стены старого сталинского дома. Наташа пила кока-колу, я – сок.
   – Так что ты не понимаешь? – она смотрела на меня невинными голубыми глазами.
   – Например, почему ты не катаешься с Дэном?
   – Потому что он на мотоцикле катается, – рассмеялась она. – Да и при чем тут это? Дэн уже получил свое за тот вечер. С тобой мы – друзья. А я вообще свободная девушка… Классно я все по полочкам расставила? – Казалось, она была весьма довольна собой, хотя в ее движениях и жестах замечалось некоторое волнение.
   – Меня бесит, когда девушки говорят: «Давай останемся друзьями», – с нарочитым холодком ответил я.
   Наташа достала из рюкзачка пачку сигарет, закурила:
   – Значит, не останемся? – Ее тонкие пальцы подрагивали.
   Я молчал.
   – Хорошо… Давай тогда покатаемся, раз уж собрались, ну а потом и разбежимся, – она затушила сигарету и растянула губы в улыбке.
   …И мы пошли кататься.

   На роликовые коньки я встал первый раз в жизни. Мне действительно подошли «Саломоны» брата Лены – Наташиной однокурсницы. Я совершенно не ожидал, что упругие колесики будут так легко крутиться, и сами коньки от этого окажутся такими подвижными и быстрыми. Они реагировали на малейшее движение моего тела, малейшее смещение центра тяжести, и все время норовили выехать из-под меня, оставив мой зад наедине с твердым асфальтом.
   – Ты тело всегда чуть впереди держи! – кричала мне Наташа. Сама она, как и Лена, держалась на роликах очень уверенно. Носилась на невообразимой для меня скорости и даже выделывала какие-то пируэты.
   Через час мы сели на высокий бордюр.
   – А про Дэна забудь, – Наташа равнодушно смотрела на поток машин, движущийся по проезжей части площади. – Он классный парень. Я думаю, вы даже с ним еще подружитесь. Просто он шизанутый немного. Зато тоже верующий – как и ты.
   – Я не верующий, – я с удивлением посмотрел на нее.
   – Да? Значит, мне показалось…
   – Я видел Дэна в церкви… – мои губы скривились в усмешке.
   – Произвело впечатление? – рассмеялась Наташа. – Говорит: «Я верую, потому что абсурдно. Вера абсурдна, и сама троица абсурдна». И всем своим видом пытается показать этот абсурд, в том числе и в церкви.
   – Прикольно…
   – Он даже в семинарии учился, но только… – она вдруг сделала паузу, словно испугавшись сказать лишнее. – Только не доучился почему-то… Ладно, пошли кататься. Тебе сейчас главное – больше практики…

   Мы въехали на роликах во двор Лешкиного дома. Я уже еле держался на ногах и, дотянув до приподъездной скамейки, бессильно на нее повалился:
   – Вот я устал…
   – Блин, ну классно же! – весело улыбнулась Наташа. – Увидишь еще, что с твоими ногами завтра будет…
   – Издеваешься, значит… Но главное – теперь я понял, что тело всегда впереди держать нужно…
   – Это точно, – Наташа села на скамейку рядом со мной.
   Из-за угла дома показался Алексей. Одетый в строгий черный костюм, с портфелем в руке, он бодрым шагом шел по направлению к подъезду, не замечая нас. Впрочем, скорее делал вид, что не замечал. За несколько шагов от скамейки он поднял к нам голову и изобразил удивленную физиономию.
   – Здорово! – приветствовал я его, безуспешно пытаясь встать со скамейки на роликовые коньки.
   – Привет. Времени не теряешь, я смотрю… Детство решил вспомнить? Но на роликах глупо смотришься, честно говоря, – не ожидая ответа и не сбавляя скорости, он прошел мимо нас в подъезд. Наташа показала ему вслед вытянутый средний палец:
   – Не уродец ли?
   Я вопросительно посмотрел на нее.
   – Блин… – Наташа с досадой тряхнула головой. – Когда я была маленькая, он так заботился обо мне, мы так дружили… А сейчас не могу понять, что с ним случилось, почему он вдруг изменился. В последнее время к Дэну дико ревнует, а теперь еще и к тебе. Пора съезжать от него с этой квартиры…

   Вернувшись домой, я вышел на балкон и замер. Сел на пол и прислонился к стене дома. Приятно ныли мышцы ног. Это казалось впадением в какую-то сладостную кому, когда мозг почти не работал, и только какая-то легкая приятность проходила по телу. Чуть-чуть нирвана?

19

   Дэн ходил по ЦУМу и злился на себя за то, что сюда приехал. Все, что ему попадалось, было либо дорого и гламурно, либо плохого качества, но при этом тоже с претензией на гламурность. Трижды звонил его мобильный телефон, но Дэн, видя появляющийся на экране один и тот же номер, не отвечал. Чтобы поехать куда-либо еще, времени не оставалось. Наконец он остановился около витрины Tissot. Соотношение между ценой и качеством здесь показалось Дэну наиболее приемлемым. Он показал продавщице на часы с темно-серым циферблатом и светлыми стрелками – наиболее классического вида среди всех, что здесь были представлены. Продавщица, блеклая женщина лет сорока с отсутствующим взглядом, достала из-под стекла указанную модель.
   – Три года гарантии, – равнодушно проговорила она.
   Дэн вытащил бумажник, посчитал деньги. Не хватало триста тенге. «Черт…» – выругался он про себя.
   – Извините, у меня не хватает, – он убрал деньги в бумажник.
   – Посмотрите другие модели, – женщина медленно провела рукой над витриной.
   – Нет, другие не подходят, – Дэн хотел было уже пойти дальше, но продавщица его остановила:
   – Сколько не хватает?
   – Триста тенге.
   – Я вам сделаю скидку на эту модель – на четыреста тенге.
   – Даже не триста, а четыреста? – улыбнулся Дэн.
   – Это чтобы вам еще за парковку заплатить осталось…
   – Спасибо, – он раскрыл бумажник и достал деньги.
   Выйдя на улицу, Дэн выбрал «пропущенные звонки» в своем мобильном телефоне и нажал «позвонить».
   – Куда ты пропал? Я звоню-звоню… И еще трубку не берешь… – обиженно затараторил тонкий девичий голос.
   – Слушай, Катюх, ты поздравь папу от меня. Я тебе завезу…
   – Нет!
   – Я подъеду через полчаса.
   – Нет, ну пожалуйста… Неужели тебе так трудно?
   – Катюш, ты же все понимаешь… Через полчаса я тебе привезу подарок, – Дэн отключил телефон и направился к мотоциклу.
   Пятнадцатилетняя Катя не хотела открывать, и тогда Дэн оставил коробку с часами на лестничной ступеньке рядом с дверью.
   – Все, Катюх, я пошел. Извини! – крикнул он ей и быстро пошел по лестнице вниз.

   В обед Дэна ждал у себя в офисе его старый приятель Анвар. Пять лет назад они вместе играли в рок-группе «Корд’Он». Для Дэна это был его первый музыкальный опыт, для Анвара – последний. После ухода из «Корд’Он» Анвар «обмажорился», устроился на работу в финансово-инвестиционную компанию, где корпел над бумагами по десять-двенадцать часов в день, а любимых «Nirvana» и «Pearl Jam» слушал теперь только в недавно купленной машине по дороге в офис и обратно. Впрочем, со временем он все реже включал гранж, и все чаще – радио. Зато он никогда не отказывался дать в долг приятелям – бедным музыкантам. Дэн тоже вряд ли смог бы позволить себе покупку мотоцикла без кредита от Анвара.
   Дэн поднялся на седьмой этаж недавно построенного, урбанистичного вида, бизнес-центра «Нурлы-Тау».
   – Салам! – встретил его у лифта Анвар.
   – Алейкум! – с улыбкой пожал протянутую руку Дэн.
   – Пошли хавать. Я тебе бесплатный обед выбил…
   – Здорово…
   В небольшом кафетерии, обслуживавшем несколько компаний, обитавших на трех соседних этажах бизнес-центра, кормили отлично – вкусно и сытно. Друзья сели за ближайший свободный столик.
   – Я не привез тебе бабки, Анвар, – сразу начал с главного Дэн, – извини.
   – Че так?
   – Непредвиденные расходы в последние две недели. Я попытался перезанять, чтобы тебе отдать – как обещал, но не смог…
   – Понятно, – разочарованно протянул Анвар, выдавливая лимон на жареную рыбу.
   – Я тебе штуку уже отдал, еще остается полторы. Мы договаривались, что я буду отдавать тебе по пятьсот в месяц. Давай в этот месяц я пропущу выплату, зато потом за два месяца полностью расплачусь – по семьсот пятьдесят буду отдавать?
   – Как ты семьсот пятьдесят будешь наскребать, если сейчас пятьсот не можешь набрать? – безразлично спросил Анвар, – дай соль.
   Дэн подал ему солонку:
   – На корпоративках буду больше работать. К тому же сейчас два новых клуба открываются. Там подработаю…
   Анвар вздохнул:
   – Давай так…
   – Вообще деньги – дерьмо! – вдруг с какой-то злостью сказал Дэн. – Нужны только для того, чтобы жрать, пить и надеть что-нибудь от холода, ну и еще чтобы было где спать. А люди на них молятся… Я бы с удовольствием вместо денег вернул натуральный обмен…
   – Да, конечно, – усмехнулся Анвар, – и шкуры вернуть, и пещеры…
   – Зато так честнее… Я понимаю, что должен тебе денег, и поэтому глупо, что я сейчас это говорю, но просто знаю, что ты поймешь… Меня бесит, что люди пресмыкаются перед деньгами, перед теми, кто богаче их. Я за то, чтобы деньги были общими. За то, в конце концов, чтобы отбирать их у богатых и отдавать бедным…
   – Иди в Робин Гуды… – усмехнулся Анвар, – только внеси меня в списочек бедных, пожалуйста…
   Дэн ничего не ответил.

   После обеда у Анвара Дэн заехал в торговый центр «Рамстор», поднялся в «Граммофон» посмотреть новые поступления. Два диска заинтересовали его, но денег все равно не было. Он прослушал несколько композиций в кабинке, потом положил диски на место и вышел из бутика. Побродил по этажам торгового центра, убивая время до начала занятий в танцевальной школе. Понаблюдал за фигуристами, тренирующимися на катке. Шести-семилетние дети катались вместе с двенадцати-тринадцатилетними. При этом малыши иногда показывали лучшее умение и исполняли более сложные фигуры, чем их старшие товарищи.
   На первом этаже торгового центра Дэн заметил бутик Tissot и ради любопытства подошел к витрине. Те же часы, которые он купил в ЦУМе, здесь стоили на две тысячи тенге дороже. Он удовлетворенно усмехнулся и направился к выходу из торгового центра – пора было ехать на занятия.
   Курсы современного танца вел Рустем Габдулин – парень на семь лет старше Дэна, учившийся когда-то в ГИТИСе (правда, так его и не закончивший). Он обладал отличной техникой и определенной харизмой, но в его танце не хватало какой-то изюминки, душевности. Во всяком случае, так казалось Дэну. Но это его особо не заботило; он просто старался брать от занятий с Рустемом то, что ему самому требовалось больше всего – технику исполнения.
   – Бэнг-бэнг-бэнг-бэнг, – быстро и громко говорил Рустем, – неужели непонятно? Здесь главное – резкость и уверенность движений. Энергия идет от пола, пружинистые ноги, тело наливается энергией и потом выброс ее через руки. Четыре раза – бэнг-бэнг-бэнг-бэнг. Лево, право, на бедро и скрещенные руки вниз. Четыре раза одинаковыми порциями выбрасываешь энергию через ладони.
   – Я так и делаю, – не выдержав, с досадой буркнул Дэн.
   – Не вижу. Четкости и энергии – ноль. Медленно делаешь.
   – Я набираю энергию, пока двигаюсь. Ты же сам так учил… И стараюсь делать движения более округлыми.
   – Все это быстрее нужно делать.
   – Тогда движение получается безличным – лишь бы сделать, и быстрее. Красота ведь в самом движении.
   – Красота в общей композиции. Все, давай без слов… Только молча делаем. Вместе. Бэнг-бэнг-бэнг-бэнг.
   После занятия Рустем собрал учеников:
   – Ребята, хозяева со следующего месяца поднимают арендную плату, так что и стоимость занятий поднимется. Это не от меня зависит – сами понимаете. В общем, теперь месячный абонемент будет стоить шестнадцать тысяч.
   Кто-то присвистнул.
   – Сразу на пять штук? – спросил Арсен, худощавый четырнадцатилетний мальчишка – самый молодой в группе.
   – Да, сразу видно – у тебя в школе по математике «пятерка», – попытался отшутиться Рустем. – Поймите, я ничего не могу сделать… Просто хочу заранее предупредить и составить список на следующий месяц. Кто будет ходить на таких условиях, кто – нет. Запишитесь здесь, кто будет, – он положил на скамейку листок бумаги и ручку.
   Арсен записался первым. Остальные медлили, тихо переговаривались, кто-то звонил по мобильному телефону. Дэн мрачно придвинул к себе листок, вписал имя и фамилию. Положив ручку, взял свои вещи и пошел к выходу, но его окликнул Рустем:
   – Дэн, на самом деле у тебя хороший прогресс. Не обижайся, что я сегодня на тебя давил. В целом у тебя все идет классно.
   – Я не обижаюсь. Пока! – махнул рукой Дэн и вышел из зала. «Продать, что ли, на фиг этот мотоцикл, и не думать о бабках…» – вертелось в голове, но только до тех пор, пока он не вышел на парковку и не оседлал свой желтый Kawasaki.

20

   В последнее время Алексей часто задавался вопросом, почему в детстве и в юношестве у него все получалось гораздо легче, чем теперь. Спортивная секция, быстрые успехи, его замечает тренер. То, что другим дается с таким трудом, через усилия – ему легко. Но после двух лет занятий он теряет интерес к баскетболу. Увлекается математикой. Опять быстрые успехи. Участие в районной олимпиаде. Второе место. Городская олимпиада. Снова второе место. Возможность участвовать в республиканской олимпиаде. Но Алексей уже не уверен, хочет он этого или нет. Его записывают для участия, но за день до начала олимпиады у него подскакивает температура – ОРЗ.
   Потом – шахматный клуб. Соревнования, разряды, победы. Снова все идет в руки… Но, позанимавшись год, он расстается с миром шахмат. После этого у Алексея происходит долгая беседа «по душам» с отцом. Отец пытался разбудить в нем честолюбие и стремление к высшим идеалам, которые, впрочем, ограничивались четырехкомнатной квартирой, «Волгой», дачей и положением в обществе. Отец говорил многословно, часто отвлекаясь на различные примеры и даже цитаты, и при этом нервничал. Наверное потому, что сам был еще весьма далек от достижения своих высших идеалов. В тот момент беседа с отцом никак не повлияла на Алексея. Слушал он равнодушно, почти ежеминутно подавляя зевоту. Но через два года честолюбие в Алексее все-таки проснулось, неожиданно и всепоглощающе. Он невероятно злился на себя прежнего – за то, что оставил шахматы, разлюбил баскетбол. Теперь время ушло, и догнать упущенное было невозможно.
   Зато начиналась эра коммерции и «безграничных возможностей» – эра кооперативов и «челночников», слухов о невероятных контрактах и перепродажах, сделавших кого-то в несколько дней богачами. Разговор о четырехкомнатной квартире, «Волге» и даче звучал теперь архаично и смешно. Дом на Кипре – другое дело… И казалось, что получить его можно за месяц – два. Во всяком случае, в этом году – уж точно…
   Алексей закончил школу, поступил в институт. Фантастические сделки совершались где-то рядом. Открылась биржа. Нужно было только выйти на нужных людей, свести их с другими нужными людьми. Знакомства и сделки намечались, потом незаметно растворялись в небытии. Осуществлялись только какие-то мелкие предприятия, на которые Алексей занимал деньги у знакомых. Перепродажа грампластинок. Перепродажа ручек. Перепродажа маек. Дом на Кипре продолжал маячить невдалеке, но никак не приближался. Зато Алексей купил подержанную «восьмерку». Это приобретение перевернуло его жизнь. Личных машин ни у кого из его однокурсников и знакомых сверстников не было. Отец по выходным продолжал возиться со стареньким «москвичом»…
   Бордовая «восьмерка». Громкая музыка из магнитолы. Статус. Расслабляющая уверенность. Девушки. Быстрый – с пробуксовыванием и визгом колес – старт с перекрестка. Но главное – статус и уверенность. Теперь все могло быть только так, как надо. Начиналась правильная жизнь… Правда, почему-то в этой правильной жизни все складывалось сложнее, чем раньше…

   Никто не давал денег в долг. У каждого, к кому Алексей обращался с просьбой, находились причины – уважительные или не очень, по которым ему не занимали. Лабиринт, по которому он бежал от одного пункта к другому, от одной возможности найти деньги к другой, сужался и превращался в замкнутый круг. Он бежал все быстрее и быстрее, тем самым все сильнее сужая круг.
   Ее звали Алла. Она была на пять лет старше Алексея и занимала высокую должность в большой нефтяной компании. Два года назад у них с Алексеем был странный роман, закончившийся ничем. Возможно, Алла хотела, чтобы Алексей сделал ей предложение. Возможно, нет. Она казалась очень независимой женщиной. Спокойной, добродушной и немного скрытной. Расстались они с Алексеем друзьями, потом изредка созванивались, поздравляли друг друга с днем рождения, новым годом, двадцать третьим февраля и восьмым марта. В первый год – по телефону, во второй – открытками по электронной почте. Только сейчас Алексею пришла в голову гениальная, по его мнению, идея – занять деньги в долг у Аллы. Найти десять-двадцать-тридцать тысяч долларов под проценты для нее не должно было составить труда. Он пригласил ее на обед в популярную кофейню.
   Алла немного опоздала, но опоздала с достоинством – не спеша вошла внутрь кофейни, встала с гордой осанкой и оглядывала столики с посетителями. Алексей помахал ей рукой и двинулся навстречу. Они обменялись дружескими поцелуями в щечку и сели за столик.
   После дежурных расспросов о делах и новостях, послуживших аккомпанементом к легкой закуске, Алексей перешел к главному:
   – У меня к тебе дело.
   – Обсуждение дел за обедом в модной кофейне? Рационально и гламурно… Ты меняешься в лучшую сторону.
   – Ты была хорошим учителем… – улыбнулся Алексей. – В общем, мне нужно контракт закрыть, а сейчас такой период…
   Алла остановила Алексея, нежно положив руку на его запястье. Потом достала из сумочки ручку, листок бумаги и протянула ему:
   – Так тебе будет легче.
   Усмехнувшись, Алексей благодарно посмотрел в ее улыбающиеся зелено-карие глаза. Ничего не говоря, взял ручку, написал на листке: «$30.000, 1 месяц, 2%» – и пододвинул его к ухоженной руке бывшей любовницы. Не взглянув на то, что он написал, Алла скомкала листок:
   – И мне так будет легче… – не допив коктейль, она встала из-за стола и взяла свою сумочку, – несмотря на хорошего учителя, ты остался дурачком…
   Алла бросила скомканную бумажку в ближайшую урну и пошла к выходу из кофейни.
   Алексей с усмешкой покачал головой, стиснул зубы и вдруг сильно и резко ударил ладонью по столу:
   – Блядь! – громко вырвалось у него.
   В кофейне сразу стало тихо, и только барный миксер в наступившей тишине продолжал гудеть, словно дрель. Посетители оглядывались на возмутителя спокойствия. Алла, не оборачиваясь, спокойно вышла из кофейни и закрыла за собой дверь. Алексей встал, оставил на столе несколько купюр и направился в сторону туалета.

21

   Солнце заливало светом комнату. Я поднялся с постели с мыслями о том, что в Алма-Ате я невероятно разленился. Просыпался обычно не раньше одиннадцати утра. Впрочем, и ложился спать довольно поздно.
   Первым делом я нажал тугую кнопку на исправленном магнитофоне. «Белый снег, серый лед на потрескавшейся земле…» – неповторимый, немного скрипучий, голос Виктора Цоя. Песни, которые, наверное, никогда не постареют… Затем прохладный душ, плотный завтрак. Пожалуй, я начинаю походить на какого-нибудь барина в своем загородном поместье. Еще бы тридцать грамм хорошей водки для аппетита… Телефонный звонок немного разрушает благостную атмосферу позднего утра, но я стараюсь не выходить из роли. Поднимаю трубку неторопливыми барскими движениями:
   – Алло.
   – Привет, – Наташа говорит бодро, по-деловому, – слушай, я знаю – мы не останемся друзьями, но можешь мне помочь в одном деле? Ну а потом мы уже не останемся, а?
   – В каком деле? – мой голос все еще вальяжен.
   – Ну… Это не телефонный разговор. Давай встретимся часа в три? Может быть, получится все сразу сделать.
   – Хорошо. Где?
   – Давай на Кабанбай-батыра – Байтурсынова.
   – Это где?
   – Около Никольской церкви. Улицы, которые раньше были Калинина и Космонавтов.
   Тоже один из районов моего детства и юности, который по названию я теперь не могу опознать…

   Встретившись у Никольской церкви, мы пошли по Байтурсынова-Космонавтов вниз, мимо Никольского рынка.
   – Спасибо тебе большое, что согласился помочь. Короче, тебе нужно сыграть роль моего мужа, – Наташа объяснила мне суть дела.
   – В смысле? Перед кем?
   – Я от Лешки решила наконец съехать, и снять квартиру. По объявлению уже договорилась с одной женщиной, но она хочет молодой семье сдать. А меня одну явно за какую-нибудь проститутку примет. Слушай, тебе это не в напряг? – она вдруг неожиданно остановилась и повернулась ко мне.
   – Нет, – пожал я плечами. – Но почему ты Дэна не попросила?
   Наташа только усмехнулась:
   – Дэн похож на мужа?
   – Ну… – улыбнулся я в ответ, и мы продолжили путь.
   – Вот и я так думаю… Уже здесь.

   На пороге квартиры нас встретила полная женщина лет шестидесяти с пепельными волосами:
   – Здравствуйте-здравствуйте. Проходите, пожалуйста. Я и есть Вера Александровна.
   – Здравствуйте, – мы вошли в узкую прихожую.
   – Проходите, смотрите, спрашивайте, – хозяйка суетливо повела нас по квартире. – Здесь кухня, направо – комната. Здесь туалет и ванная, совмещенные. Из комнаты – выход на балкон. – Она обернулась к нам: – Молодожены? Сразу видно.
   – М-м, да… – задумчиво протянула Наташа, осматривая трубы и батарею отопления в комнате.
   – Сразу видно. Даже похожи друг на друга. Это самая хорошая пара, когда муж и жена похожи друг на друга. Хороший знак.
   Наташа мило улыбнулась и промолчала.
   – А то все нынче сбежались – разбежались. Вот и весь брак, и вся семья… – скороговоркой продолжала Вера Александровна, потом вдруг резко обернулась ко мне. – Как долго вы планируете снимать?
   – На полгода пока, а дальше посмотрим, – быстро ответила за меня Наташа.
   – Дальше, может, вам и побольше квартира понадобится, – улыбнулась хозяйка.
   – Может быть, – улыбнулась в ответ моя псевдожена.
   – Ну, смотрите все, что хотите, спрашивайте, что хотите…
   Мы с Наташей вышли на балкон.
   – Ничего квартира… – Я оглядел зеленый, заросший деревьями и кустарником, двор. – Вид из окон тоже вполне симпатичный.
   – Да, мне очень нравится, но дороговато, блин…
   – Сколько просит?
   – Шестьсот. А если за полгода вперед заплачу – то пятьсот пятьдесят. Но где мне сразу такие бабки взять… – Наташа прикусила губу.
   – А ты сколько можешь?
   – Блин… Даже не знаю. Наверное, максимум четыреста пятьдесят, и то, если только ежемесячно платить…
   – Как она сказала, ее зовут?
   – Вера Александровна.
   Я прошел в комнату:
   – Вера Александровна, в целом нам понравилось, аванс можем завтра внести, а въехать со следующих выходных, но максимум, что мы можем платить – четыреста пятьдесят помесячно.
   – Вы что… Вы газеты смотрели? – возмутилась хозяйка.
   – Мы не газеты смотрели, а квартиры… – возразил я. – У вас нет бытовой техники – ни стиралки, ни микроволновки, ни музыкального центра. Телевизор старый. Нам придется свое покупать. А это дополнительно больше тысячи…
   – У меня уже несколько человек смотрело, и все соглашаются, что шестьсот – справедливая цена, – Вера Александровна сбавила тон.
   – Но сами они ведь не сняли… И я тоже соглашусь, что – действительно – когда-нибудь кто-нибудь у вас снимет и за шестьсот. Но такого арендатора вы будете искать минимум месяц-два, а это вам минус тысяча двести долларов. А если через риэлтора – то еще минус шестьсот. Плюс вам еще раз пятнадцать-двадцать приезжать сюда, чтобы показать квартиру. А в результате – неизвестно, какие жильцы попадутся. Каким-нибудь барыгам-цыганам вы согласитесь сдать, если они вам шестьсот предложат? А нам вы можете полностью доверять…
   – Я даже не знаю… – Вера Александровна принялась задумчиво перебирать пояс своего платья.

   – Блин, ну ты даешь! – восторженно говорила Наташа, когда мы шли обратно. – Классно! Мне бы так. На двадцать процентов цену скинул…
   – Если бы ты знала, сколько квартир я снимал в своей жизни, – усмехнулся я.
   – Здорово! Спасибо тебе большое! – она взяла меня за руку и рассмеялась. – Вот, опять же жалко, что мы не останемся друзьями – ты бы помогал мне квартиры снимать…
   Я молча улыбнулся. Мы брели по маленькой и симпатичной, похожей на аллею, улице Джамбула, и ничего не говорили. Впереди показалась идущая навстречу пара. Пожилая женщина вела за собой парня, страдающего олигофренией – наверное, сына. Он смотрел открытым невинным взглядом по сторонам, потом глянул на Наташу. Их взгляды встретились, после чего они оба не отводили глаза друг от друга. Мне показалось, что парень начал беспокоиться. Он поднял руку к лицу, потер щеку, потом вроде что-то промычал и чихнул. Наташа прижалась к моему плечу и ускорила шаг. Я заметил слезы в ее глазах. Как только мы миновали женщину с сыном, она тихо проговорила:
   – Блин, я не могу… У них всегда такой взгляд… Все внутри переворачивается…
   Я обнял ее за плечо, продолжая идти вперед.
   – Знаешь, у меня есть странная мечта. – продолжила Наташа, подняв на меня глаза, —Я хочу написать книгу об олигофренах. О том, как они воспринимают наш мир, что видят вокруг. А сами при этом живут в каком-то своем мире, совсем другом. Ты можешь представить их мир? По-моему, он гораздо интереснее нашего – красивее и добрее.
   – Не знаю. Может быть, и наоборот…

22

   Вечер я провел в подвале. Превратил два деревянных столба со старой детской площадки в крест. Набил по всему кресту мягких зайчиков и слоников. Розовые слоники по горизонтали, голубые зайчики – по вертикали. Получалось вполне символично. Коричневые медвежата уже не вписывались в получившуюся концепцию, и я оставил их в пакете в углу.
   Закончив работу, вышел во двор. Опускались сумерки. Захотелось курить. «Нет уж. Бросил – значит, бросил», – сказал я самому себе.
   На лавочке около детской площадки спиной ко мне сидела мама. Я прислонился к стене дома и наблюдал за ней. Ссутулившиеся плечи, уставшая фигура. Мне показалось, что дома она играла роль гораздо более энергичной и сильной женщины. Она ничего не делала; просто сидела на лавочке и глядела перед собой. На детской площадке детей уже не было, и мамино одиночество перед яркими разноцветными горками, качелями, турниками выглядело странным, почти искусственным – словно кадр из фильма. Прилив любви и жалости к ней захлестнул меня, и я уже хотел было подойти к ней, чтобы обнять и сесть рядом, но неожиданно увидел Евгения Ивановича, входящего во двор. Мама смотрела в другую сторону и не заметила его. Прижавшись к двери подъезда, я спрятался за выступом дома. Евгений Иванович подошел к маме сзади, постоял несколько секунд – словно не зная, что делать и как заявить о своем присутствии, потом, ничего не говоря, подсел к ней на скамейку. Мама улыбнулась и молча положила ему голову на плечо. Евгений Иванович приобнял ее рукой.
   Очень странное ощущение. Почти как дежа вю, только еще загадочнее. Последовательность действий, которую хотел и должен был произвести я, совершил другой человек. Евгений Иванович сыграл мою роль. При этом все произошло естественно – как будто так и подразумевалось. Порядок вещей не нарушился. Мир не воспротивился, не возопил, что вся гармония его теперь утрачена. Очень странное ощущение…
   Я вошел в подъезд и поднялся в квартиру. Принял душ и повалился на диван. Но через несколько минут зазвонил телефон:
   – Привет! Да, знаю – мы не останемся друзьями (наверное, эта присказка теперь будет преследовать меня всю жизнь), и я тут вообще ни при чем, но Дэн приглашает тебя сегодня в клуб.

   Наташа опаздывала. Мы с Дэном вошли внутрь. Арт-директор Антонина Сергеевна в этот день на входе не стояла, и мы беспрепятственно прошли в зал. И Дэн, и я маялись, не зная, о чем говорить.
   – Водки или коньяка? – кивнул Дэн в сторону бара.
   – Давай что-нибудь… – согласился я.
   Бармен, приятель Дэна, подал нам небольшой графинчик, две стопки и два бутерброда. Мы сели за стол.
   «После первой и второй перерывчик небольшой» – глупая поговорка вполне точно могла охарактеризовать наше с Дэном потребление алкоголя в тот вечер. После третьей стопки я решился задать крайне интересовавший меня вопрос, который на трезвую голову считал бестактным:
   – Вы с Наташей давно вместе?
   – Ага, – Дэн с аппетитом доедал бутерброд, – около трех месяцев.
   В зал вошла Наташа:
   – Блин, только не это… – дежурно поцеловав Дэна в щеку, она села к нам за стол. – Ты зачем водку взял?
   – Это не я, – равнодушно ухмыльнулся Дэн, – мы вместе решили, – он снова наполнил стопки, – а ты что будешь?
   – Раз так – давай тоже водку. Только сока еще возьми…
   Мы продолжили пить втроем.
   Через полчаса вдруг все вокруг стало мило, весело и чудесно. Мы болтали, смеялись, мотали головами по сторонам, смотрели на других людей и даже прыгали на стульях. Наташа рассказывала невероятно смешные студенческие байки (ни одну из которых я не смог вспомнить на следующее утро), и мы хохотали до слез. «И совсем от водки он не бешеный», – удовлетворенно вертелось в голове, когда я смотрел на Дэна.
   Потом мы пошли танцевать. И Наташа, и Дэн были отличными танцорами. Я тоже старался не отставать от них – если не в технике, то, по крайней мере, в самоотдаче и драйве. На какой-то более скучной композиции Наташа приставила два пальца к губам. Дэн кивнул, и они оба вопросительно посмотрели на меня. Я тоже кивнул.
   Мы курили на улице. Наташа смотрела в небо, Дэн пританцовывал под приглушенную музыку из клуба.
   – Почему ты бросил семинарию? – спросил я Дэна.
   – Танцевать люблю, – затянувшись, с улыбкой ответил он.
   – Я же говорила, что ему нельзя пить водку, – наставительно проговорила Наташа, считая звезды.
   – Но верующим остался? – продолжал выпытывать я.
   – Конечно. Иисус Христос – это же…
   – Суперзвезда, – с улыбкой вставила Наташа.
   – Нет, супергерой, – без тени иронии возразил Дэн. Сделав глубокую затяжку, он продолжил: – Если разобраться, вся Его жизнь – это идеальный комикс про супергероя. Как про Бэтмана там, или супермена… Сначала выбрал свой путь, покрестился, а потом пришло время испытаний и подвигов. То битва с дьяволом, то безумные свиньи, то Лазарь, то мочиловка с торговцами в храме… Ну и ближе к финалу – предательство товарища и последняя схватка. Победа над врагом, слава и бессмертие. Идеальная история первого и самого крутого супергероя. Все остальное после него – только подражание…
   Мы с Наташей хихикали. Потом я возразил:
   – Мне кажется, что Христос был плохим психологом. Обычного человека строгие законы морали могут скорее развратить, чем спасти. Первые две недели он действительно будет святошей, а потом сорвется и в такой разврат уйдет, что мало не покажется. И лучше бы не был святым первые две недели. Достоевский классно это все понимал. Да и вся история христианства это подтверждает.
   – При чем тут Достоевский?! – с удивлением посмотрел на меня Дэн. – Мне нет дела до психологии или философии. Меня волнует только Христос. Это сейшн на двоих – Бог и я, и больше ничего не нужно… Для меня вера – это танец. Танец души с Богом. Почему все люди на всех континентах танцуют? Неизвестно. Почему на всех континентах верят в Бога? Тоже неизвестно… Значит, и вера, и танец – какие-то необъяснимые тайные инстинкты человека. А семинария… – он скривил презрительную физиономию и опустил голову. Длинные темные волосы упали на лицо. С намечавшейся бородкой он сейчас сам был похож на молодого Иисуса. Мне в голову пришла интересная идея.
   – Слушай, можно тебя на видео снять? – спросил я.
   – Зачем? – рассмеялся Дэн.
   – Не просто тебя – ты сыграешь небольшую роль для моего видеоклипа.
   Он задумчиво посмотрел на меня и ничего не сказал.

   Вернувшись в зал, мы все трое, не сговариваясь, направились к барной стойке. «Еще водки!»
   Потом мы снова танцевали. Обнявшись. Прыгая вверх. Наклоняясь вперед и разглядывая пол. Отклоняясь назад и разглядывая потолок. Снова обнимаясь и крича что-то друг другу.
   – Че это за музыка? – вдруг спросил Дэн. Посмотрел на Наташу, потом на меня и направился к диджейской кабинке. Махнув рукой пританцовывавшему за дисководами парню в наушниках, он подошел к двери. Диджей открыл дверь и обнял ввалившегося внутрь приятеля. Дэн тоже радостно обнял коллегу и начал говорить ему что-то на ухо. Тот отрицательно замотал головой. Дэн поднял руки в неопределенном жесте, улыбнулся, потом схватил ди-джея за грудки и вытолкал из кабинки. Закрывшись изнутри, он просмотрел диски в диджейской сумке, нашел нужный и вставил его в дисковод. Нирвановское «Here we are now, entertain us…« [3 - «Вот мы и здесь, развлекайте нас…» (англ.)], смикшированное с диким электронным запилом.

   Мы с Наташей, шатаясь, вышли на улицу. Она закурила и опять подняла голову к небу:
   – Я однажды подумала, что у каждой звездочки есть отражение на Земле – свет в окне какого-нибудь дома.
   – Звезд меньше, чем домов на Земле, – я взял у нее сигарету и тоже закурил.
   – Не может быть. Их же бесконечное количество…
   – Не-а. Их даже меньше миллиарда.
   – Откуда ты знаешь?
   – Знакомые инопланетяне рассказали, – пошутил я.
   – Жалко… – Наташа задумчиво покачивалась – то ли теряя чувство равновесия, то ли специально для создания космического настроения. – У тебя когда-нибудь был секс втроем?
   – Что?
   – Секс втроем. У меня хорошая дикция.
   – Не-а, – переняв ее задумчивость, проговорил я.
   Наташа рассмеялась:
   – Слушай, может, до того, как мы не с тобой… М-м-м… До того, как… – она запуталась, – до того, как мы с тобой не останемся друзьями… – чеканя каждое слово, наконец проговорила она, – ты, Дэн и я могли бы… Впрочем, – махнула рукой, – у меня сейчас все равно месячные…
   После этой сложной тирады ее внимание снова переключилось на небо и звезды. В это время дверь клуба распахнулась, и двое охранников выкинули Дэна на улицу.
   – Я же говорила, что ему нельзя пить водку… – грустно проговорила Наташа.
   Дэн поднялся с земли, отряхнулся и подошел к нам:
   – Ну что, поехали?
   – Как ты в таком состоянии на мотоцикле поедешь? – спросил я.
   – Кто сказал, что я на мотоцикле… Устал мой конь, и подковы менять пора, – сойдя с тротуара на проезжую часть, Дэн поднял руку, чтобы поймать такси. – Егор, тебе куда?

23

   Мне снился страшный и одновременно смешной сон. Во сне я хотел смеяться, но смех скручивался в горле в какой-то мертвенный безнадежный страх. Страх смерти. Я шел по лесу, в котором настоящие деревья мешались с картонными и тряпочными декорациями – замшелыми поделками под березы и дубы. Я шел все глубже и глубже в лес, казавшийся бесконечным. За деревьями прятались плюшевые зайчики, медвежата и слонята. Я споткнулся и упал. В ту же секунду на меня набросились десятки зайчиков и слоников и принялись душить и закрывать мне рот своими плюшевыми лапами. Я в ужасе проснулся и сел на диване. Сделал глубокий вдох. В комнату вошла мама с небольшой кастрюлей, полной воды, подошла к моей постели и остановилась. Потом выплеснула холодную воду мне в лицо.

   Как я узнал через несколько минут, мама полчаса назад спустилась в подвал за картошкой. Крест с набитыми на нем мягкими игрушками вызвал в ней, мягко говоря, противоречивые чувства.
   – Мама, это просто абстрактное произведение искусства, – вытирая голову полотенцем, я пытался свести все к материализму.
   – Значит, правильно Брежнев всех вас, абстракционистов, бульдозером… – мама сидела напротив меня за столом и чистила картошку.
   – Мам, я не про абстракционизм говорю, а про то, что нужно абстрагировать произведение искусства от возникающих смысловых ассоциаций и архетипов.
   – От таких типов, как ты, его абстрагировать нужно. Иди немедленно разбери это святотатство и вынеси все из моего подвала!
   – Какая разница… Я все равно собираюсь создать это произведение. Крест – это только его деталь.
   – Из моего подвала все вынеси!
   – Хорошо, – я повесил полотенце на сушилку и направился к двери.
   – Я так хотела, чтобы ты приехал… – в голосе мамы были слезы, – думала, приедет, вспомнит дом, друзей… Может, и останется здесь…
   Я остановился в дверях:
   – Так все-таки ту телеграмму…
   Мама ничего не ответила. Я пошел в подвал разбирать крест и спасать с него плюшевых убийц из моего сна.

   Вернувшись из подвала, я позвонил Наташе домой. Трубку взял Алексей.
   – Привет, – неуверенно поздоровался я.
   – Привет, – холодно ответил Леха.
   – Как дела?
   – Ничего. У тебя как?
   – Тоже в порядке… Я твою загадку разгадал, – вдруг сказал я. На самом деле не разгадал, а нашел ответ в Интернете.
   – Да ты что?! – обрадовался Леха, и холодок сразу исчез из его голоса.
   – Тот мужик покупал номер на дверь квартиры.
   – Номер на дверь квартиры? – теперь неуверенность звучала с того конца линии. – Точно, блин. Шестьдесят за три цифры. Что за дурацкая загадка…
   – Наташа дома? – наконец спросил я.
   – Нет ее.
   – Когда будет?
   – Без понятия. Ты к ней клеишься, что ли?
   – Да, Леха, она мне нравится…
   – На молодое мясцо потянуло? – оборвал он. – Посмотри на себя и на нее. Чуть не пятнадцать лет разница.
   – При чем тут это?
   – Сам не понимаешь?! Ей, молодой дурочке, лестно и приятно, что такой взрослый дядя на нее внимание обратил, а ты и рад. А чем заканчиваются такие истории, не думал?
   – Во-первых, все не так…
   – А ты подумай! – в трубке раздались короткие гудки.
   Я сел на диван. «Почему в Алма-Ате нет планетария? – подумалось вдруг. – Во всех приличных столицах бывшего Советского Союза есть, а в Алма-Ате нет…».

   – Мам, я на следующей неделе полечу в Москву, – я вошел в спальню, где она сидела на стуле и что-то зашивала.
   – Все-таки летишь, – вздохнула она.
   – Мне нужно… Но я… – слова вдруг стали теряться и выпадать из моей речи, – я говорю к тому, чтобы… Может, в это воскресенье вы с Евгением Ивановичем договоритесь венчаться?
   Мама смущенно улыбнулась, словно боясь показать свою радость, бросила на меня быстрый взгляд и снова склонила голову к шитью:
   – Ну я не знаю. Успеем ли… В церкви, наверное, нужно заранее предупреждать. Может, и у Евгения Ивановича какие-нибудь дела…
   Я подошел к ней и обнял за плечи. Мамины глаза наполнились слезами, она погладила мою руку. Я заметил, что она зашивала порвавшуюся по шву рубашку Евгения Ивановича.
   – Давай сходим в церковь, узнаем, – предложил я.
   – Я позвонить могу… – улыбнулась она, и слезинка со взмахом ресницы упала на щеку.
   Мы надолго замерли в таких позах, ничего не говоря.

   Часом позже я позвонил Дэну. Мы договорились встретиться и провести съемку в студии его знакомого рекламщика. Но в конце концов сделали девять дублей в трех разных местах – в студии его знакомого – небольшой по площади, но довольно стильно оформленной, расположенной в подвале жилого дома, в парке двадцати восьми гвардейцев-панфиловцев и на реке Весновка, около каких-то страшных на вид заборов и помоек. Третья натура мне понравилась больше всего.
   Мы с Дэном расстались около восьми часов вечера. Я вернулся домой, поужинал вместе с мамой, посмотрел телевизор и первый раз за несколько последних дней рано лег спать – в десять вечера.

   Я спал, но сквозь сон до меня доносился чей-то шепот. Он становился все громче и громче. Убеждающий и на чем-то настаивающий женский голос, нервный и беспокойный. Возможно, эта женщина говорила мне, но я не мог ничего понять – то ли из-за того, что спал, то ли из-за того, что речь ее при всей своей убедительности была бессвязна. Открыть глаза только на минуту, проснуться… Но тогда я сразу пойму, о чем она говорит, а мне этого совсем не хотелось. Раздался громкий звонок мобильного телефона. Я резко поднялся на диване. Шепот прекратился. В комнате никого не было, и только ярко мигал и выдавал неприятные трели мой мобильник. Дотянувшись до него, я посмотрел на экран замутненным со сна взглядом. Высветился номер Дэна. Я принял звонок:
   – Да, Дэн.
   – Кто это?
   – Это Егор. Что-то случилось?
   – Ой, – смех в трубке, – извини, я по ошибке не тот номер вызвал. Извини, спокойной ночи.
   – Ничего. Пока.
   Я повалился на подушку и закрыл глаза. Потом услышал возобновившийся шепот. Теперь я понял, откуда он доносится – с соседнего балкона. Женщина опять с надрывом убеждала своего собеседника, просила его что-то сделать. Он ничего не говорил в ответ, и она продолжала увещевания.
   Дежа вю. Я уже где-то видел и слышал это. Я точно помню детали. Сейчас я встану с дивана, отдерну занавеску, выгляну в окно, и там будет женщина в белой ночной сорочке, с темными кудрями, с мятым недовольным лицом. Она посмотрит на меня злым взглядом, но ничего не скажет. Черта с два! Я могу легко победить это дежа вю. Я не встану с постели и не буду ни на что и ни на кого смотреть. Наоборот, я закрою глаза и засну. Какое простое решение, и какая победа над навязчивым дежа вю! Я закрываю глаза. Но если я борюсь с ним, прилагая усилия к тому, чтобы победить, я признаюсь сам себе в том, что оно существует и оно сильно. Значит, я все-таки не избавился и не могу избавиться от дежа вю – какого-то нарушения молекулярной механики в моей голове; нарушения связи между электронными разрядами в мозгу и временем и пространством. Однако моего дежа вю нет. Его придумывает мое беспокойное воображение. Конечно, ничего нет. Я вскакиваю с дивана, отдергиваю занавеску, высовываюсь в открытое окно и на соседнем балконе вижу голую красивую женщину лет тридцати, сидящую на корточках. Она смотрит на меня и смеется:
   – Бля-я, как хорошо!
   Потом поднимается и уходит с балкона. Ей на смену выходит голый мужчина лет сорока и закуривает сигарету. Увидев меня, улыбается:
   – Разбудили? Извини. – Кивает головой в сторону комнаты: – У подруги в сексе странности. Свистеть любит, пока я ее трахаю. А как кончит – вообще с катушек съезжает… Плачет, говорит все что-то, говорит… На балкон выбегает. Я ни фига не разбираю, что она говорит…
   – Попробуй на диктофон записать, а потом расшифровать. Может через нее с тобой духи общаются.
   – Ну блин, скажешь, – мужчина подавился дымом и закашлялся.
   – Спокойной ночи, – я прикрыл окно и лег в постель.

24

   – Егор, Егор, – мама мягко толкала меня в плечо, – тебя к телефону. Говорит, срочно. Она…
   Я схватил трубку:
   – Алло.
   – Привет, – было слышно, как Наташа плачет.
   – Что случилось?
   – Дэн разбился. Сейчас в реанимации.
   – В смысле? Как разбился?
   – На мотоцикле.
   – Он же у него сломан…
   – Сделал уже.
   – Ты где сейчас?
   – В больнице, но меня к нему не пускают…
   – Я сейчас подъеду. В какой больнице?

   Такси безбожно долго стояло в пробках, еле ехало по запруженным машинами дорогам от светофора до светофора.
   – У тебя сотовый есть? – повернулся ко мне таксист – мужчина лет сорока. – Можно один звонок? Очень нужно.
   Я протянул ему телефон. Он набрал номер, подождал, сбросил звонок и вернул мне трубку:
   – Завел по глупости роман с малолеткой. А у нее теперь прямо чувства ко мне взыграли… Мол, любовь на всю жизнь, давай поженимся, и в том же духе. Так я ж, блин, уже пятнадцать лет как женат, куда мне еще жениться… А она как узнала – в слезы да в трагедию. Повешусь, мол, да как ты мог от меня скрывать, и тэдэ и тэпэ… Сегодня весь день звоню – не отвечает ни хрена. Дура малолетняя. Я же беспокоюсь… Мне наука будет – с малолетками связываться.
   Я думал о том, что если Дэн умрет, у нас с Наташей может быть то самое счастливое будущее, иллюзии о котором я строил в первый день нашего знакомства. Из меня наружу рвалась то ли горькая, то ли безумная усмешка. Даже спазмы схватывали в области солнечного сплетения и горла, как будто физически что-то хотело вырваться наружу. Возможно, тело таким образом пыталось освободиться от греховных мыслей, исторгнуть их из себя. В любом случае, эта усмешка – или только ее тень – показалась на моих губах.
   – Что такого смешного? – обиженно спросил водитель.
   – Это я своему… – спохватился я. – Тоже влюбился в молодую, а у нее уже есть парень. Правда, сегодня этот парень разбился на мотоцикле.
   – Да ты что?! Алиби-то есть?
   – Какое еще алиби?! Вы что?! Он в аварию попал.
   – У нас найдут и виновного, и повод – лишь бы было из кого деньги вытрясти.
   – Да ну, бред… Это просто ДТП. Я дома спал и не знал.
   – Тогда нормально. Тогда, можно сказать, повезло тебе. Баба поплачет-поплачет, потом к тебе и приползет. Точно говорю.
   Я ничего не ответил.

   Такси наконец подъехало к больнице. Расплатившись с водителем, я вышел из машины к ждавшей меня Наташе. Она обняла меня и прижалась к плечу. Мы вошли в приемный покой. Навстречу санитары везли по коридору прикрытый простыней труп.
   «Господи, неужели они трупы прямо так по коридорам вывозят…» – мелькнуло у меня в голове.
   – Родители его здесь? – спросил я Наташу.
   – Он же ушел от родителей. Я тебе говорила…
   – Нужно поставить их в известность.
   – Я все равно не знаю, как с ними связаться… СМС-ку только сбросила его двоюродному брату, но он не ответил… Посиди здесь, я сейчас, – Наташа усадила меня на старую ободранную кушетку в коридоре, а сама направилась в конец коридора к лестнице.
   Вернулась она через несколько минут:
   – Операция началась. Слушай, я не знаю, зачем я тебя вызвала… – она вдруг села передо мной на корточки, положив руки на мои колени. – Мне даже как-то неудобно. У тебя, наверное, свои дела, а я тебя отвлекла…
   – Ты не вызывала. Я сам предложил.
   – Спасибо. Но все равно… Одним словом, если у тебя дела и нет времени, ты, может, поедешь? Я в любом случае буду дожидаться конца операции, а сколько это займет – сама не знаю…
   – Не беспокойся. Я с тобой подожду.
   – Спасибо, – она подсела ко мне на кушетку. – А я вчера курить бросила… Глупо.

   Хотелось есть. За окнами стемнело. Наташа лежала на моих коленях и, по-моему, спала.
   – Я не верю, что это на самом деле, – вдруг тихо проговорила она, – ему ангел-хранитель помог. Даже врач так сказал… И сейчас поможет. Мне тоже покреститься нужно…
   По коридору мимо нас все время ходили люди – медперсонал, пациенты и их родственники. Такое количество людей в больнице казалось странным. Двое милиционеров провели парня в наручниках. Лицо его было в кровоподтеках и ссадинах, а рубашка порвана.
   «Алиби-то есть? У нас найдут и виновного, и повод», – мелькнуло у меня.
   – Это все я виновата, – продолжила Наташа.
   – Почему?
   Наташа ничего не ответила.

   – Операция закончена, – Наташин голос вывел меня из дремы. Я даже не заметил, как она уходила. Теперь она стояла передо мной и нервно перебирала оборки своей блузки.
   – Где ты была?
   – У хирурга. Я как почувствовала что-то… Его перевели в реанимацию. Сейчас ничего не могут сказать.
   – Садись, – я подвинулся на кушетке.
   – Не хочу. Поехали домой.

   В окне машины мелькали огни, ветви деревьев. Наташа спала на моих коленях.
   Пахло осенью и шашлыками. Мне мерещились поваленные ветром зонтики и пластиковые столы и стулья летних площадок. Но конечно только мерещились – всего лишь потому, что таков образ осени в моем мозгу, и уже ничего с этим не поделаешь. Осень в моей голове реальнее и сильнее осени природной.
   Осенний ветер рвался в приоткрытое окно машины, крепко, по-мужски, обнимал и ласкал. Я нажал кнопку стеклоподъемника и темное, покрытое тонировкой, стекло послушно двинулось вверх: Наташа была легко одета и могла замерзнуть.
   Все изменилось. Я чувствовал кожей, что все изменилось. «Эта книга навсегда изменит вашу жизнь». «Измени жизнь к лучшему». «Фильм, который изменит вашу жизнь». Неужели жизнь стольких людей (каждого человека?) так ужасна, тосклива и беспросветна, что подобные слоганы стали одними из самых популярных в рекламе? Измени жизнь к лучшему. А если жизнь сама меняет все, и сама распоряжается, что ей менять, а что – нет? В таких случаях у большинства людей обычно возникает страх перед переменами, страх перед жизнью, перед бытием. Где и когда человеку было лучше всего? Психоаналитики уверяют, что в чреве матери. Там, где жизнь не меняется. Там, где еще не знаком с окружающим миром.
   Но назад не вернуться. Выбора особо нет. И если так – может, попробовать подыграть рекламным слоганам?
   «Измени жизнь к лучшему!..»

25

   В который уже раз меня будила фраза «Тебя к телефону, срочно». Мама протянула трубку.
   – Алло.
   – Привет. Все хреново, – тусклый Наташин голос.
   – Какие новости?
   – Операция была неудачной. Поможет только повторная операция. Но не у нас, а в Германии. Двадцать штук баксов. Блин, это я во всем виновата…
   – Подожди… Ты где сейчас?
   – Дома. Только я хочу побыть одна. Извини. Пока, – Наташа повесила трубку.
   Я снова лег на подушку, но тут же встал. В комнату вошла мама:
   – Что случилось, Егорушка?
   – Да с тем парнем… Нужно за рубежом оперировать.
   – Ой-ой-ой, – покачала головой мама, – как же так можно… Бедные родители…

   Мне пора было возвращаться в Москву. Я пошел в ближайшее туристическое агентство и купил билет на понедельник. Большинство людей боится перемен. Из агентства я направился в сквер около старой площади – побродить по аллеям и посидеть на лавочке. Вдруг вспомнил, что в этом сквере я первый раз в жизни поцеловал девушку. Десятый класс школы.
   Через полчаса я вернулся домой. Набрал номер галереи в ЦДХ – там было выставлено больше всего моих картин. Ответил незнакомый голос. Я спросил Юлю.
   – Егор, привет! Ты куда пропал? Тебя тут все потеряли…
   – Нужно было срочно к маме в Алма-Ату уехать.
   – Что-то случилось?
   – Нет, ничего. Все в порядке. На днях уже в Москву вернусь. Кто взял трубку?
   – Не узнал? Леонид Анатольевич.
   Новый директор галереи. В моем представлении он являл собой нечто среднее между профессором-искусствоведом и прорабом строительной бригады гастарбайтеров.
   – Да, понял теперь. Юль, у меня к тебе просьба… Деньги срочно нужны.
   – Все-таки что-то случилось…
   – Нет, не беспокойся. Ничего серьезного, просто нужны деньги. Потом расскажу. В общем, можешь срочняком – если возможно, прямо сегодня – продать все мои картины, которые сейчас у вас есть. По любой цене – за полцены, за треть, сколько дадут… Деньги Паше передай.
   – Хорошо, я постараюсь найти покупателей. Обзвоню людей.
   – Спасибо.

   Вечером я несколько раз звонил Наташе на мобильный телефон.
   «Телефон отключен». До этого я сходил в турагентство и сдал билет.
   Когда же я научусь рано ложиться спать? Снова три часа ночи, а я все еще не сплю. Не сплю, потому что просто не хочу расставаться с прошедшим днем.
   Все последнее время где-то на задворках моей головы, в глубине мозга за мной неотступно следовал один образ, одна мысль. Дэн умирает, а через некоторое время мы с Наташей сочетаемся счастливым браком. Я не выпускал этот образ на волю, душил его в зачатке, полностью игнорировал его. Но он ведь существовал – внутри, в глубине; там, где самое главное, честное, настоящее. Получается, что это главное, честное, настоящее – именно такое…
   Возможно, в наказание самому себе и для искупления вины перед Дэном за эти мысли я теперь собираю деньги ему на операцию? Где граница между настоящим желанием ему помочь и моим личным тщеславием, желанием оправдаться, казаться (или действительно стать?) лучше, чем я есть на самом деле? Или все – самообман, иллюзия? Я очень боюсь, что если я однажды захочу докопаться до сути какой-нибудь вещи и начну снимать с нее один за другим покровы внешних образов и людских представлений о ней, то я ничего не найду под всеми покровами. Там будет пусто. Эта пустота почему-то вызывает во мне немой бесконечный ужас.

   На следующий день мне позвонил Паша:
   – Егор, мне Юля вчера вечером привезла деньги. Три тысячи.
   – Так мало?!
   – Что, должна была больше? – в его голосе недобрые нотки подозрения.
   – Нет-нет, значит, столько вышло… – я устало прикрыл глаза рукой.
   – Мне их тебе перевести, что ли?
   – Нет, погоди, – какие-то мысли мелькали в моей голове, но как будто отдельно от меня, словно не я их производил..
   – Алло? Я тебя не слышу, – напомнил о своем присутствии на том конце линии Паша.
   – Я здесь… Слушай, можно залог за квартиру вернуть?
   – В смысле? А с квартирой как?
   – Не буду покупать пока. Десять лет ждал, еще подожду.
   – Что случилось-то?
   – Ничего. Не беспокойся. Просто деньги понадобились.
   – Я даже не знаю. Так вообще не делается, конечно. Если сделка отменяется по вине покупателя, то залог не возвращается…
   – Знаю. Но у тебя же хорошие отношения с этой Людмилой Юрьевной, – прервал я его, – может, получится как-то договориться?
   – Хорошо, я попробую.

26

   В тот же вечер Паша отправил быстрым переводом двадцать тысяч долларов. Именно столько удалось вернуть из залога. Остальные десять тысяч пропали – «неустойка и покрытие совершенных расходов».
   Утром следующего дня я поехал в «Сбербанк» снять деньги. В отделении банка работало только одно окно из трех. Около него собралась очередь. Стоявшая впереди меня женщина лет тридцати пяти в длинном темном жакете и с зеленым шелковым шарфом на плечах нервничала, отходила от очереди в отдел по работе с юридическими лицами, потом возвращалась, потом снова отходила в кабинет менеджера, снова возвращалась. За это время на ее лице чередой проявились самые разные эмоции, от детской обиженности до высокомерного презрения, гнева и надменной злобы. Было слышно, как в кабинете менеджера она доказывала, что она очень важный клиент из очень важной компании. Менеджер – девушка лет двадцати пяти – вышла из кабинета, посмотрела на очередь, на два пустующих кассовых окна и поднялась по лестнице во внутренние помещения. Вернувшись через несколько минут в свой кабинет, кому-то позвонила. Очередь женщины в длинном жакете тем временем уже подходила, и она с недовольной гримасой вновь заняла место передо мной. Казалось, от нее вот-вот полетят раздраженные колкие искры.
   – Не беспокойтесь, женщина. Вот уже и подходит ваша очередь, – сочувствующе улыбнулся ей полный добродушный мужчина, стоящий впереди.
   – Как вы определили?
   – Видно же – сейчас девушку обслужат, потом меня, а за мной сразу и вы…
   – Нет, как вы определили, что я женщина, а не девушка? У вас была когда-то такая возможность? Я что-то не припомню, – вся неудовлетворенность и злость стервозной дамочки нашла путь для выхода.
   Мужчина слегка покраснел, отвернулся и буркнул:
   – Ну женского пола же…
   – А раз у вас не было такой возможности, то не нужно меня оскорблять, заводя разговор о женском возрасте!
   – Да не хотел я вас оскорблять, – с досадой отмахнулся мужчина и сунул в освободившееся окно пачку своих документов.
   Я невольно усмехнулся.
   Кассирша решала вопросы мужчины очень долго – настолько, что очень важная женщина-девушка еще один раз успела сходить в кабинет к менеджеру и поругаться с ней. Все это происходило к явному удовольствию мужчины, широко, с хозяйским чувством разложившим перед кассиршей свои многочисленные бумаги.
   Добравшись наконец до кассы, я протянул код перевода. Кассирша набрала его на компьютере, подождала, и потом вернула мне листок:
   – Такой перевод не поступал.
   – Как не поступал? Вчера вечером еще отправили. У вас же в рекламе написано, что перевод в течение нескольких минут.
   – Да, несколько минут. Если бы из Москвы вчера вечером отправили, в Алма-Ату сегодня утром уже поступил бы. Значит, не отправили.
   – Как не отправили… Мне подтвердили, – с похолодевшим сердцем продолжал спорить я, – проверьте, пожалуйста, еще раз.
   Тем временем я достал мобильный телефон и набрал Пашин номер. Он не отвечал. Я сбросил звонок. Мой лоб покрылся испариной.
   – Нет, такого кода в системе нет, – кассирша окончательно и бесповоротно вернула мне листок.
   – Не может такого быть. Мне точно подтвердили, – промямлил я.

   – А еще сказали, что эта система надежнее «Блица», – со злостью выдохнул я.
   – Так вам не «Блицем» отправляли? – подняла на меня глаза кассирша.
   – Нет, «Быстрой почтой».
   – Извините, я только «Блиц» проверила. По СНГ ведь «Блицем» удобнее. Все так и отправляют… Дайте пожалуйста код.
   Кассирша проверила в другой базе, распечатала квитанцию и достала из сейфа две пачки стодолларовых купюр.
   Подписав бумаги, я аккуратно сложил деньги в конверт и сунул его в боковой карман рюкзака.
   Было уже обеденное время, и дома меня ждала мама. Я вышел из здания банка. Холодало, собирался дождь. Оглядевшись по сторонам, я увидел через металлические прутья ограды проезжающего по улице мотоциклиста в черном шлеме на желтом Kawasaki – точь-в-точь как у Дэна. Я подбежал к калитке ограды, чтобы рассмотреть лучше, но мотоциклист уже скрылся за машинами. Хотя что я хотел рассмотреть? Охота за призраками? Но внутри осталось какое-то беспокойство.

   Я вернулся домой, открыл дверь. В комнате слышались смех и голоса мамы и Евгения Ивановича.
   – Ну покажи, хватит надо мной издеваться! – смеясь, проговорил Евгений Иванович.
   – Да сказала же тебе, что плохая примета, – тоже смеясь, ответила мама.
   – И что будет, если я увижу?
   – Разлюбишь. Или разведемся.
   – Ничего, лет двадцать уж вытерплю.
   Разувшись, я прошел в комнату. Не замечая меня, мама с Евгением Ивановичем продолжали толкаться и шутя бороться. Евгений Иванович делал вид, что пытается прорваться к шкафу для одежды, где висело подвенечное платье. Мама же делала вид, что отчаянно защищает свой гардероб. Увидев наконец меня, мама остановилась и смущенно улыбнулась:
   – Егор! Как ты вошел? А мы и не заметили.
   Евгений Иванович растерянно обернулся ко мне и залился краской.
   – Ты же мне сама ключи дала, – улыбнулся я.
   – А мы тут потихоньку с ума сходим… – мама оправила платье.
   – Да, седина в бороду – бес в ребро, – с готовностью подтвердил Евгений Иванович, натянуто улыбаясь.
   – Извините, что помешал, – я усмехнулся.
   – Ты вовремя пришел. Обед-то стынет, – мама наконец взяла ситуацию в свои руки, – а то с этим разбойником, – кивнула на Евгения Ивановича, – и не пообедаешь спокойно…

   Я приехал к Наташе без предупредительного звонка – не хотелось разговаривать по телефону.
   Опять долгая пауза после звонка. Потом дверь открылась. На пороге стояла Наташа в майке и джинсах. Удивленно посмотрела на меня, не открывая дверь шире и словно колеблясь – пускать или нет. Наконец скороговоркой проговорила:
   – Привет. Как дела? – И после паузы: – Проходи.
   – Нет, спасибо. Я на секунду, – вытащив из кармана рюкзака конверт с деньгами, я протянул его Наташе.
   – Что это? – она взяла конверт.
   – Деньги Дэну на операцию. Двадцать штук.
   – Ты что… Откуда?
   – Ниоткуда… – пожал я плечами. – Просто мои деньги.
   – Ты что… – Она хотела сказать что-то еще, но то ли передумала, то ли не смогла, и только порывисто обняла меня. – Спасибо.
   Я обнял ее в ответ. Ее тело было напряжено, но через несколько секунд расслабилось. Наташа прижалась ко мне, вдруг неуверенно поцеловала меня в грудь (или мне показалось?), ее небольшая ладошка нежно прикоснулась к моей шее, потом погладила ее. В другой ситуации самым естественным продолжением этого мгновения был бы поцелуй, но сейчас Наташа неожиданно и резко отстранилась от меня, смутилась и, заполняя неловкую паузу, через силу усмехнулась:
   – Да-а. Вот и поедет теперь Дэн в Германию, как мечтал. Но только не на фестиваль… К-хм, – кашлянула она.
   Мы замолчали.
   – Кстати, что с той квартирой, которую ты хотела снимать? Переезжаешь? – прервал я неловкое молчание.
   – Какое там… Не до этого. И с деньгами теперь еще напряжнее… – Наташа снова кашлянула. – Пройдешь, чай попьем?
   – Нет, спасибо, Наташ. Я пойду. Дел еще много. Завтра у мамы венчание, а во вторник улетаю.
   – Зайдешь попрощаться? – одарила меня голубой яркостью своих глаз. В интонации ее голоса, казалось, действительно чувствовалось желание увидеться со мной.
   – Хорошо. Я послезавтра зайду. После обеда дома будешь?
   – Буду.

   Утром следующего дня мама обвенчалась с Евгением Ивановичем в Никольской церкви. Все прошло просто, красиво и хорошо. Вопреки моим опасениям никто – ни из знакомых, ни из прихожан церкви – не посмеивался над этой странноватой парой: крупная женщина в блестящем пышном подвенечном платье и невысокого роста лысый мужчина с постоянно улыбающимся лицом. После венчания состоялся небольшой фуршет в кафе неподалеку от церкви. С его организацией помогла Жанна Абулхаировна: один из ее многочисленных племянников оказался менеджером этого заведения.
   Воздушные шары, цветы, поздравления, объятия, поцелуи. Евгений Иванович с мамой даже станцевали нечто, похожее на свадебный вальс.
   В пять часов вечера, как и было запланировано («не устраивать же нам целую свадьбу, в конце концов; не молодые ведь…»), фуршет закончился. Мы приехали домой, мама переоделась в обычное платье и вышла в гостиную:
   – Может, чай попьем?
   – Да вроде только пили в кафе… – неуверенно поднял брови Евгений Иванович. – А впрочем, давай…
   Каждому из нас теперь словно нечем было заняться. Мы пили чай, смотрели телевизор. В десять вечера я пошел спать.

27

   Наташа встретила меня, держа в руке ватный тампон. Неловко поцеловала в щеку, провела к себе:
   – Я сейчас, – вышла в ванную комнату.
   Я огляделся. Около окна стоял письменный стол. Над ним – книжные полки и постеры Земфиры и «Rammstein» на стене. На полках – учебники, альбомы «Дизайн и реклама», «Фотография», толстый том Камю, и потоньше – Коэльо. На книгах – старые билеты на концерт Гарика Сукачева и почтовая квитанция с датой «18.09.2007». «18.09.2007» соединило что-то в моей голове. Нервные окончания, нейроны, перемычки – все собралось вместе и пересеклось, но я пока не понимал, к чему. Протянул руку за квитанцией. «Услуги телеграфа». «Телеграмма». «Москва».
   В комнату вошла Наташа и, глядя на меня, остановилась в нерешительности. Потом вдруг выдохнула:
   – Это я тебе тогда послала…
   – Что? – Все перемычки в сером веществе моего мозга разрушились. Какая связь?
   Наташа утвердительно кивнула головой.
   – Но зачем? – гримаса удивления на моем лице наверняка выглядела глупо. – Ты же меня не знала.
   – Зато Лешка знал. Этого было достаточно.
   – Но зачем?
   – Фотографию увидела и влюбилась, – Наташа то ли улыбнулась, то ли усмехнулась.
   Приятное тепло успело пройти волной по телу, но я, конечно, не поверил:
   – Нет, серьезно?
   Улыбка в секунду исчезла с ее лица, уступив место озабоченности:
   – Если серьезно, то это Лешка все. Ему срочно нужны были деньги, а тебя он воображал «новым русским», который в Москве немереные бабки гребет. Почему-то решил, что если ты домой приедешь, то и ему сразу по старой дружбе поможешь раскрутиться. Но разговаривать по межгороду и просить деньги заочно не хотел. Идея с телеграммой у него и возникла. Только он трус, и до дела у него не дошло. А мне его тогда почему-то очень жалко стало, и я все вместо него сделала…
   – Ни фига себе… Круто… – теперь растерялся я.
   – А ты оказался вовсе не «новым русским». Так что Лешка дважды козел.
   – Но тогда… Почему же ты…

   Двадцать тысяч.

   «Слушай, можешь по старой дружбе занять тысяч двадцать из гонораров художника?» – Леха отпивает чай.

   Наташа, Дэн и я около здания дискотеки. «Устал конь…» – Дэн поднимает руку ловить такси.

   – У тебя же на лбу яркая неоновая надпись «ЛОХ». А внизу помельче приписано: «Разведите меня на бабки».

   Мы с Наташей сидим на кушетке в больнице. Мимо нас идет мужчина, чье лицо мне знакомо, но я не могу вспомнить, где и когда его видел.

   – Или ты решил, что это только в Москве все ушлые…

   Я разговариваю по телефону с Наташей. «Всего лишь двадцать штук баксов», – говорит она.

   – А в родной Алма-Ате все добрые, милые и честные?

   Кассирша протягивает мне две пачки стодолларовых купюр. Я выхожу из здания банка и вижу проезжающего по улице мотоциклиста, как две капли воды похожего на Дэна.

   – А Дэн… – тихо выдохнул я, бросил на стол почтовую квитанцию и быстро прошел мимо Наташи к выходу.

   – На их месте я бы тебе после всего этого благодарственный сертификат по почте прислал. Мол, «С вами было очень приятно работать. Вы предугадывали все наши желания. Спасибо за все». Печать и подпись, – Паша любил учить жизни окружающих. В данный момент окружающим был я. Мы сидели на верхней полке небольшой и уютной сауны на «Курской».
   – Знаешь, сейчас мне по фиг, – я отпил пива. – Я хочу верить ей. Так мне легче жить. Мы больше никогда не увидимся, и я больше ничего не хочу знать. В конце концов, в любви самое красивое – не чувство, а воспоминание о нем. Так пусть в моем воспоминании останется красивая картинка, как я помог ее парню. И тех денег мне не жалко.
   – А я за справедливость! И больше всего меня бесит, что за этим Лешка стоит. Второй раз на бабки обул, сука.
   – Почему второй?
   – Я же тебе рассказывал – меня в школе тогда на двести баксов.
   – То тебя…
   – Какая разница… Двух друзей развел… Как детей… – Паша накинул на себя простыню и вышел из парилки.
   Я одним глотком допил оставшееся в бутылке пиво. Через несколько секунд Паша вернулся с пополнением пивного запаса. Протянул мне темный портер, а из своей бутылки плеснул ароматную темно-коричневую жидкость на камни. Поднялся ко мне на верхнюю полку.
   Мы пили холодное пиво, молчали. Через некоторое время Паша прервал затянувшуюся паузу:
   – Слушай, в Алма-Ате бейсбольные биты продаются?

28

   Через два дня после моего возвращения в Москву я попал на презентацию альбома репродукций «Начало нового века – картины российских художников 2000—2007». В альбом вошли и несколько моих работ.
   Презентация проходила довольно помпезно – в «Президент-Отеле». Много бизнесменов, иностранцев, журналистов. Телекамеры, прожекторы, фотовспышки. Мне казалось удивительным, что такое небольшое и не столь важное (по крайней мере, в моем представлении) событие так солидно спонсировалось.

   Как только я вошел в зал, меня окликнула Юля. Она стояла вместе со своим новым начальником недалеко от входа. Я присоединился к ним – обнял и поцеловал в щеку Юлю, пожал руку Леониду Анатольевичу.
   – Здравствуй, здравствуй, – сварливо приветствовал он, – устроил тут шухеру со своими картинами. «Распродать все…» У нас по контракту с тобой, между прочим, галерее идет процент от сделки, а не фиксированная сумма. Нам разве выгодно со скидкой продавать? Да и где мы тебе покупателей за один день найдем? Не на рынке же торгуем…
   Я понял, почему Юля так мало передала Паше денег за мои картины. Леонид Анатольевич просто не разрешил ей снижать цены.
   – Скажи спасибо – я сам три твоих картины выкупил, – добавил он.
   Себе же он скидку сделал немаленькую…
   Юля смущенно пила коктейль; стыдилась своего шефа. Выступивший при этом на смуглой коже румянец очень красил ее.
   Извинившись, я отошел поздороваться с другими знакомыми, но через некоторое время вернулся к Юле и Леониду Анатольевичу.
   – Знаешь, Юля тут недавно рассуждала о твоих идеях насчет интерпретаций… – Леонид Анатольевич похлопал меня по руке. – Мне понравился подход – интерпретировать интерпретации. Это уже конечно делали, и не раз. Но чтобы сформулировать в самоценную концепцию… Было бы интересно. Представь: искусство на дне колодца, и зритель не может увидеть его в своей подлинности – так, как замыслил и видит художник. От искусства вверх по спирали поднимаются и накладываются одна на другую интерпретации. На поверхности они превращаются в тот продукт, который может воспринять и осознать зритель – в ту воду, которую мы пьем.
   – Я не имел в виду спираль… – единственно, что мог я возразить в ответ на красочную картину, созданную Леонидом Анатольевичем.
   – Да, понимаю, – с готовностью согласился он, – можно, наоборот, взять одну из множества возможных интерпретаций и представить ее как произведение искусства само по себе…
   В зал вошел высокий мужчина лет сорока в дорогом костюме. Леонид Анатольевич наклонился к Юле:
   – Смолин пришел. Он позавчера выиграл в карты тридцать тысяч. Значит, пойдет по галереям за покупками. Иди, приятно поговори с ним и обязательно скажи, что у нас две новых работы Федорова.
   – Не могу я так… – тихо воспротивилась Юля, и щеки ее снова налились румянцем.
   Директор строго посмотрел на нее и прошептал:
   – Опять?
   Юля молча направилась к Смолину. Леонид Анатольевич как ни в чем не бывало повернулся ко мне:
   – Так что я черкну страничку – свои мысли на этот счет – и дам тебе посмотреть.
   – Да, конечно, – почему-то вдруг смутившись, согласился я.
   – У меня еще хорошая новость для тебя, – Леонид Анатольевич остановил проходившего мимо официанта с подносом, придирчиво оглядел тарталетки и панини на тарелках (пока он разглядывал, я успел сунуть в рот тарталетку и взять панини), но ничего не выбрал и жестом отпустил его.
   – Я тебе не говорил… – продолжил он. – В последний день в Брюсселе твою «Белую композицию» купили. И представляешь, кто покупатель? Нью-Йоркский музей современного искусства.
   Это новость так новость… Непередаваемо приятная сладость заполнила все клеточки моего тела. В одну секунду я полюбил этого занудливого и скупого старика.
   – Здорово! Спасибо.
   Леонид Анатольевич равнодушно наблюдал за тем, как Смолин с улыбкой говорил что-то Юле, и та смеялась в ответ.
   – Причем продал я ее выше оговоренной контрактом цены. Думаю, будет справедливо, если от разницы пятьдесят процентов пойдет в галерею, а?
   Директор в своем репертуаре…
   – Так много?! – возмутился я. – Хотя бы тридцать…
   – Что же вы все такие неблагодарные! – с готовностью начал тираду Леонид Анатольевич. – Они, между прочим, еще что-то о твоих налогах говорили, а мой юрист все уладил. Если бы ты знал, сколько с этими гребаными иностранцами юридической волокиты приходится иметь… и сколько это стоит денег. Не обижай меня… – вдруг жалостливо попросил он.
   Спорить дальше было выше моих сил:
   – Ну хорошо…
   – Спасибо. Но по требованию нью-йоркской стороны все бумаги будут напрямую между тобой и ними.
   – Мне без разницы…
   – И я им удочку закинул, чтобы они тебе приглашение сделали на биеннале весной.
   Еще одна маленькая волна приятного ощущения по телу…
   – Спасибо.
   – Не за что… – Леонид Анатольевич недовольно оглянулся: – Что ж тут ни выпить, ни закусить ничего нет…

   Минут через пятнадцать Леонид Анатольевич ушел с презентации. Юля, почувствовав свободу, взяла со стола бокал халявного «Хенесси». А после того как я поделился с ней новостями о своих успехах (как ни странно, но Леонид Анатольевич и ей ничего об этом не говорил), запас коньяка на ближайшем к нам столе начал быстро убывать. Мы забились в самый укромный – насколько это было возможно – угол, много о чем-то болтали и представляли себя видными дегустаторами крепких французских напитков. Классическая форма бокалов для коньяка, из которых мы пили, весьма этому способствовала. В наш угол несколько раз посматривал Смолин, но Юля этого не замечала, а я ей ничего не говорил. Все происходило легко, весело и прекрасно. Ночь мы провели вместе в моей каморке.
   Будь проклят французский коньяк…
   Утром все оказалось вовсе не веселым и прекрасным… Все было неправильно, все было ошибкой. Но понимал это, к сожалению, только я.
   – Пойдем сегодня куда-нибудь вечером? – Юля смотрела на меня со светлой любвеобильной улыбкой. Когда на тебя смотрят с такой улыбкой, отказывать грешно, невозможно. Я согрешил:
   – Извини, сегодня не могу. Нужно работать – готовить инсталляцию к выставке.
   – Да, конечно… – улыбка немного потускнела, но продолжала светить, – тогда я лучше не буду тебя отвлекать. Позвоню днем с работы.
   – Хорошо, – я поцеловал подставленные губы, и Юля ушла.
   Я повалился обратно на постель и куснул подушку.

ЧАСТЬ 2. Дэн

1

   Большие часы на стене показывали половину четвертого. Обычный белый круг с тонкими серебристыми стрелками и узкими растянутыми цифрами, но было в этих часах нечто невероятно отвратительное. Скорее всего то, как медленно двигались стрелки. В какой-то момент начинало казаться, что минутная на самом деле не минутная, а секундная, и должна двигаться гораздо – гораздо! – быстрее, но она не двигалась. Может быть, часы стояли? Нет. Какое-то время назад длинная стрелка находилась на двадцати семи, а теперь она на тридцати одной.
   За столом у стены сидела женщина лет сорока в белом халате и шапочке. Она что-то писала в большом больничном журнале. Послышался кашель и стоны пожилой пациентки.
   – Сестра, сестра, – прохрипела она, – помоги, сестра, больно, дышать не могу.
   Женщина за столом продолжала писать, не поднимая головы:
   – Я не сестра.
   – Дышать не могу, помогите…
   Повисло молчание.
   – Сестра, помоги…
   – Сестра сейчас подойдет, глянет, – голова в белой шапочке, усидчиво склоненная над писаниной, не поднималась, и ручка продолжала выводить ровные строки по зеленоватому листу журнала.
   Дэн повернул – насколько это было возможно в повязке и корсете – голову вправо. Стонущая женщина лежала на третьей или четвертой койке от него. И всего коек с пациентами в той стороне было три или четыре. Столько же – слева от него. Невероятно хотелось пить. Во рту все горело, иссушенное горло рвалось наружу. Прямо перед Дэном – шагах в пяти – под лампой с надписью «Выход» открывалась и закрывалась картонная дверь, входила и выходила девушка-казашка в цветастом платке. Или ему казалось?
   Дэн закрыл глаза и тихо зашептал:
   – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. Дай прожить эту ночь, и пусть она скорее закончится. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. Дай еще хоть немного пожить. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного.
   Длинная стрелка на отвратительных часах пересеклась с растянутыми эллипсами упавшей на бок бесконечности – цифрой «8».
   Сухие растрескавшиеся губы Дэна казались хрустящими.
   – Пить, – тихо проговорил Дэн, – дайте попить.
   Девушка-казашка в цветастом платке подала ему бинт, смоченный водой, и маленький железный лоток со спасительной жидкостью:
   – Бинтик мочи и соси. Только не пей.
   Согнув немного в коленях ноги, Дэн подтянул их к себе, чтобы было удобнее держать лоток. Ноги хорошо его слушались и свободно двигались. Это радовало.

   В полседьмого утра в реанимацию вошел молодой врач, чье лицо показалось Дэну знакомым. Судя по всему, он был одним из тех, кто готовил его к операции, а возможно, и состоял в операционной бригаде. Даже всплыло его имя – Абзал. Врач подошел к столу, быстро проглядел журнал, задумчиво достал из пачки сигарету и сунул ее за ухо. Безразлично посмотрел на Дэна, продолжая о чем-то размышлять, потом подошел к нему:
   – Как дела?
   – Нормально, – с трудом проговорил Дэн сухими губами.
   – Болит где-нибудь?
   – Нет.
   – Меня хорошо видишь?
   – Не очень.
   – В глазах двоится или просто мутно?
   – Мутно.
   – Хорошо. Ничего, терпи. Операция прошла успешно, скоро станет лучше.
   – Ссать хочу.
   – Сейчас сестра утку даст, – Абзал похлопал Дэна по здоровой руке, достал из-за уха сигарету и вышел из реанимации.

   Через несколько минут медсестра принесла судно. Проснулся мужчина, чья койка находилась рядом с койкой Дэна.
   – Сестра, мне тоже судно, – попросил он сиплым басом.
   В реанимацию входили и выходили врачи, медсестры – больничный мир оживал с приходом утра. «Прожил ночь», – облегченно подумал Дэн и закрыл глаза.
   Он никак не мог помочиться в судно. Кряхтел проснувшийся мужчина, ходила туда-сюда медсестра. Дэн пытался отвлечься и думать о танцах в клубе, о горном водопаде, о чем-то еще. Но чем больше он старался отвлечься, тем сильнее натягивалась нить нервного ступора. Казалось, его вот-вот разорвет изнутри, но нить была натянута до предела и не позволяла жидкости сделать хоть какое-то движение и высвободиться наружу. «Теки, теки», – повторял про себя Дэн, но она не текла.
   – Можно судно убрать? – спросила подошедшая сестра.
   – Нет. Еще нет. Не получается никак. Можно, я в туалет пройду? Я могу – у меня ноги ходят.
   – Какой туалет? С ума сошел? Давай еще попробуй, – сестра отошла.
   Напряжение росло, а все каналы, оттоки и течи были наглухо перекрыты. Наглухо.
   – Девушка, – позвал Дэн сидевшую за столом врачиху, но та не услышала. – Девушка, где здесь туалет?
   – Далеко туалет. Зачем тебе? Тебе судно?
   – Не могу в судно. Мне нужно в туалет, – Дэн левой, загипсованной, рукой дотянулся до иглы капельницы на правой и вырвал ее из вены.
   – Подожди, что ты делаешь? – вскрикнула врач, но не встала со стула.
   Правой рукой он отсоединил трубку кровооттока из носа. Кровь закапала на простыню.
   – Айгуля! – позвала врач и наконец сама поднялась над столом.
   Стянув в сторону одеяло, Дэн попытался сесть на койке. Оказалось, еще какие-то провода и трубки были присоединены к голове. Он быстро, но осторожно отсоединил их все и встал с койки. К нему подбежала Айгуль, но растерявшись, не знала, что делать.
   – Отойдите! Где туалет? – прохрипел Дэн и поднял руку, чтобы оттолкнуть медсестру.
   – По коридору направо, – автоматически пролепетала Айгуль и отступила, пропуская его к выходу.
   – Да уложи ты его на койку, – подскочила врачиха. Дэн с силой толкнул ее в грудь, сделал два шага вперед и рухнул на кафельный пол.

2

   Благодаря друзьям родителей Дэна (в основном, его отца Олега Семеновича – священника Никольской церкви) удалось быстро найти подходящую больницу в Ганновере, оформить визы и необходимые документы.

   Дэна на койке-коляске везли по коридору больницы, поднимали на лифте, снова везли по коридору. Досаждало громкое и грубое звучание немецкой речи. Послышавшийся вдруг на ее фоне тихий грудной девичий голос показался Дэну невероятно родным и приятным:
   – Вы меня слышите? Меня зовут Маша. Я русская, работаю здесь медсестрой. Вас сейчас везут в реанимацию. Операция завтра в девять утра.
   – Спасибо, Маша, – проговорил Дэн. В поле его зрения мелькнуло миловидное лицо девушки.
   В отделении реанимации ему дали кислород, и он впал в легкий поверхностный то ли сон, то ли дремоту. Перед этим успел увидеть, как в комнату вошел его отец.
   – Олег Семенович, – Маша неслышно появилась в отделении, – вам сейчас лучше в гостиницу идти. У вашего сына состояние стабильное, а вам лучше отоспаться и на завтра силы сберечь.
   – Хорошо, да, конечно, – обернулся к ней Олег Семенович, – спаси вас Бог.
   Он подошел к кровати Дэна, перекрестил его, хотел тронуть сына за руку, но левая была в гипсе, а правую настолько оплели провода, трубки капельницы и датчики, что тронуть ее не представлялось возможным. Рука Олега Семеновича так и застыла в воздухе. Он вышел вслед за Машей из реанимации.

   Ночью Дэн проснулся, хотя точнее было бы назвать это выходом из полудремотного-полубеспамятного состояния, в котором его держал поступающий в легкие кислород. Дэн открыл глаза и увидел, что маленькая черная трубочка с кислородом выпала из его рта. Оказалось, она была подведена к нему так, что он мог сам по желанию либо брать ее в рот и дышать кислородом, либо выпускать изо рта и возвращаться из дремоты.
   Дэн посмотрел на высокий потолок, на стеклянные витражи, за которыми жил немецкий город. Мерцали уличные огни, но городского шума не было слышно. Только система кондиционирования то набирала обороты и работала громче, то ее урчание сходило на нет. Он облизнул губы. Жизнь продолжалась в нем, и продолжалось осознание этой жизни. Из головы, а потом и из всего его тела потекла молитва – сначала неспешно и неуверенно, прерывистыми линиями и пунктиром, а потом сильнее и стремительнее, огромным потоком куда-то вверх. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. Дай мне еще пожить».

   Рано утром Дэна повезли в операционную. В небольшой проходной комнате остановились около белого шкафа, распаковали какое-то оборудование, подключили его к датчикам на голове. Ко рту поднесли маску, и через несколько секунд все исчезло.
   Потом он летел в большой – то ли пластиковой, то ли ватной – ярко-желтой кабинке-ракете по светлому тоннелю в сторону еще большего света. Сердце замирало от счастья. Это было похоже на американские горки, только скорость все увеличивалась и увеличивалась, вокруг становилось светлее и светлее, и счастье наполняло Дэна все больше и больше. В какую-то секунду он осознал, что никогда в прежней жизни не испытывал такого наслаждения, как сейчас, но потом осознание ушло и только чей-то – возможно, его – голос громко и бесконечно кричал от счастья.

   Маша проводила Олега Семеновича в кухню, где было три столика со стульями, большой холодильник, кофейный агрегат и прочая кухонная техника и утварь.
   – Спаси Бог, Маша. Попьете со мной чаю?
   – Да, садитесь, я сейчас налью, – Маша достала из буфета кружки, – вам какой чай – черный, зеленый, фруктовый или травяной?
   – Черный мне, обычный.
   Маша поставила на стол кружки и села рядом с Олегом Семеновичем.
   – Спаси Бог, – он взял кружку, – горячий…
   – Да, вы осторожнее.
   – Я виноват перед ним, – спокойно проговорил Олег Семенович, – не по любви с ним поступал, а из гордыни. Заставил в семинарию поступить. Я долго убеждал, он внимательно слушал, а потом в ответ говорит так просто: «Не хочу», – и не объясняет ничего. Он честным и простым всегда был. Я рассердился, насильно его тогда отвел, чуть не за ухо. Ну он год проучился и из семинарии потом ушел. И из дома ушел… Если бы не мое отцовское тщеславие тогда, может, все и не так сложилось бы.
   – Не корите себя, – Маша отложила чайную ложку и опустила руки на стол ладонями вниз, – никто не знает, как было бы. Бог только знает. У вас есть еще дети?
   Олег Семенович бросил на нее испуганный взгляд:
   – Неужели с Денисом так плохо все?
   – Нет-нет, я не к тому… – смутилась Маша. – Просто спрашиваю.
   – Да, две дочери еще младшие. А у вас семья есть?
   – У меня родители в Гамбурге. Я к ним иногда на выходные езжу. Иногда – они ко мне. Здесь в общежитии живу. Учусь в институте и подрабатываю.
   – Спаси вас Бог. Вы хорошая девушка, – Олег Семенович поднялся из-за стола, взял кружку и отнес ее к буфету, где поставил на поднос для грязной посуды.
   – Чай, значит, здесь бесплатно – хоть запейся? – вернулся он к Маше и снова сел за стол.
   Маша улыбнулась:
   – Да, сортов десять…
   – Коммунизм…
   – Зато кофе платный.

3

   Вокруг было серо. Дэн приоткрыл глаза. Знакомая обстановка реанимации. Около кровати перед ним стояли двое врачей.
   – Halo [4 - Здравствуйте. (нем.).], – помахал один рукой.
   – Здравствуйте, – проговорил другой на русском с сильным акцентом, – я Алекс, врач. Вы меня видите?
   – Да, – выдохнул Дэн.
   – Смотрите, – врач выставил указательный палец, отвел его влево, потом вправо, – видите? Хорошо видите?
   – Двоится все.
   – Два изображения, да? Это нормально, – ободряюще кивнул он головой, – ничего не болит?
   – Нет.
   – Хорошо, да, все хорошо. Наверное, сегодня позже – в палату. Все будет хорошо, – врачи ушли.
   Дэн закрыл глаза. Через серость пробились краски и свет. В его детской комнате было тепло и солнечно. Он подошел к своему трехколесному велосипеду, на котором сидел плюшевый медведь. Взял медведя, но потом почему-то передумал и посадил его обратно на треугольное сиденье. Оглянулся на свои игрушки. Его наполняло радостное ожидание. Внутри была приятная уверенность, что скоро должно произойти что-то очень хорошее.
   С этой уверенностью он проснулся. Стерильная чистота и простор зала реанимации, сложное медицинское оборудование, темные стены и пластиковые перегородки, тонированные витражи – во всем этом он находил какой-то уют и успокоение.
   Через несколько минут к его кровати подошел медбрат – высокий и плотно сбитый, с двумя большими серьгами в ухе и с козлиной рыжей бородкой под нижней губой. Спросил на ломаном английском:
   – Hi. How are you?
   – Hi. I’m fine. Thank you [5 - – Привет. Как дела? – Привет. Хорошо. Спасибо. (англ.).], – с таким же акцентом ответил Дэн.
   – My name is Frank. Are you ready for a small morning bath? [6 - – Меня зовут Фрэнк. Вы готовы к небольшой утренней ванне? (англ.).] – медбрат улыбнулся и, скривив забавную физиономию, сделал вид, что намыливает себя мочалкой.
   – Yes, sure [7 - – Да, конечно. (англ.).], – слегка улыбнулся Дэн.
   – Super! – Фрэнк сложил пальцы в кружок «О’кей», куда-то отошел и через минуту вернулся, прикатив с собой небольшой столик. Судя по всему, пока он отходил, успел еще сунуть себе в рот жевательную резинку, и теперь жизнерадостно надувал и лопал пузыри. На столике стоял небольшой тазик, около него лежали запакованные пакеты. Подбросив высоко вверх первый пакет, медбрат поймал его, сильно ударив по нему с двух сторон ладонями. Герметично запакованный пакет громко хлопнул, выпуская воздух.
   – Oops, – улыбнулся Фрэнк, достал из пакета латексные перчатки, крутанул ими, словно фокусник, в воздухе и натянул на руки. В его исполнении обыденные процедуры, которые он наверняка выполнял несколько раз в день, превращались в шоу одного актера, сдобренное экстравагантными трюками. Было видно, что медбрат наслаждался своей ловкостью и производимым на пациентов эффектом. Открывая все последующие пакеты, он двигался легко и артистично, и для открытия каждого у него находился новый трюк и новый элемент шоу. Он подбрасывал их, тянул за углы, сворачивал трубочкой, вертел в воздухе. Дэну казалось, что Фрэнк вот-вот начнет танцевать, но это почему-то совсем не забавляло, а представлялось скучным и нарочитым. Из пакетов были извлечены две мочалки, какие-то тюбики, два полотенца, зубная щетка, пластиковый стаканчик. Завершив шоу «открывание пакетов» и не ожидая аплодисментов, Фрэнк принял деловой, но в то же время беззаботный вид. Насвистывая какую-то песенку, он повернул Дэна на бок, развязал тесемки ночной рубашки, потом повернул на другой бок и легко снял рубашку, оголив тело. Поставил перед Дэном на кровать маленький столик со складными ножками, на него – тазик с водой.
   – Are you alright? – подняв брови, глянул на Дэна Фрэнк.
   – Yes, I’m fine.
   – Super, [8 - – Вы в порядке? – Да, хорошо. – Супер. (англ.).] – Фрэнк намочил мочалку, выдавил на нее из тюбика жидкое мыло и, продолжая насвистывать, начал обтирать тело Дэна.
   – I can do it myself, – смущенно проговорил Дэн.
   – No-no, don’t worry and enjoy [9 - – Я могу сделать это сам. – Нет-нет, не беспокойтесь и получайте удовольствие. (англ.)..], – не обращая на него внимания, медбрат продолжал обмывание: снова повернул на бок, обтер спину, поднял руку, протер под мышкой. Провел мочалкой по одной ноге, по другой. Движения Фрэнка были уверенны и профессиональны. «Он обмывает меня, словно труп, – мелькнуло у Дэна в голове, – я, наверное, и выгляжу, как труп…».
   – Yes, very good, – улыбнулся Фрэнк, – now… – он взял вторую мочалку и намочил ее в какой-то жидкости, – now here, – он поводил рукой над пахом Дэна, – you can do it yourself [10 - – Да, очень хорошо… теперь… теперь здесь… вы можете сделать это сами. (англ.).]…
   Дэн взял в здоровую руку мочалку, промыл пах и промежность.
   – Very-very good, – снова улыбнулся медбрат, – and now your teeth… [11 - – Очень-очень хорошо… и теперь ваши зубы… (англ.).] – он набрал в пластиковый стаканчик воды, выдавил на зубную щетку пасту и подал Дэну. Дэн неуверенными движениями почистил зубы и сплюнул в тазик.
   – Super, you are great. Feel better! – медбрат собрал все туалетные принадлежности. – See you later! [12 - – Отлично, вы молодец. Поправляйтесь! До встречи! (англ.).] – он направился к выходу из реанимации, снова напевая песенку.

4

   В тот же день Дэна перевели из реанимации в палату – перевезли на каталке. Он чувствовал необыкновенную легкость в ногах – хотелось скорее подняться и куда-нибудь идти. Он спросил перевозивших его врача и медбрата, можно ли ему уже ходить. «Лучше пока нет. К вам после обеда придет врач из кабинета лечебной гимнастики. Тогда вы, возможно, вместе попробуете ходить», – ответил врач. Но как только Дэна оставили в палате одного, он сел на кровати и спустил на пол ноги. К его правой руке была присоединена тонкая пластиковая трубка капельницы, к половому члену – катетер мочеотвода с большой резиновой грушей. Взяв в руку грушу, Дэн встал. Ноги казались невесомыми и безвольными. В глазах двоилось. Шаг дался легко, но получился неуклюжим – словно он передвигал свое тело на палках, а не на ногах. Вдобавок подводило равновесие. Дэн посмотрел в окно. Серо-черные квадраты стекла и декоративных панелей здания напротив. Видны врачи в белых халатах – тоже медицинский корпус. Хотелось подойти к окну, посмотреть на небо, солнце, но Дэн не был уверен, удастся это ему или нет. К тому же капельница и груша сковывали движения. Он лег обратно в постель.
   В палату вошел отец. Поставил около кровати стул, сел, взял Дэна за руку:
   – Как себя чувствуешь? Ничего не болит?
   – Нет, все хорошо, папа.
   Олег Семенович гладил руку Дэна и ничего не говорил. Молчал и Дэн. Прошло несколько минут. Дэн сжал ладонь отца и проговорил:
   – Папа, я виноват перед вами. Простите меня.
   – Нет, это я виноват, – с готовностью, поспешно ответил Олег Семенович, – меня прости, – и ответно сжал ладонь Дэна.
   В палате снова воцарилось молчание. Прервал его вошедший в палату медбрат, внешне представлявший из себя полную противоположность Фрэнка из реанимации – невысокий, худощавый и верткий, с черной кучерявой шевелюрой и быстрой выразительной мимикой.
   – Hello, – бодро поздоровался он, – How are you doing? Feeling better?
   – Hello. Yes, I’m feeling better, thank you [13 - – Привет… Как поживаешь? Чувствуешь себя лучше? – Привет. Да, я чувствую себя лучше, спасибо. (англ.).], – ответил Дэн. Олег Семенович предупредительно встал со стула.
   – No, please, don’t worry, please sit, – улыбнулся медбрат, прошел к столу и взял листки меню. – Have you made your choice for your dinner? Not yet? – На страницах меню не было никаких отметок. – I need to take it back to the kitchen…
   – Sorry, I’ll fill it out [14 - – Нет, пожалуйста, не беспокойтесь, пожалуйста, сидите… Вы уже определились с выбором насчет ужина? Еще нет? Мне нужно отнести это обратно на кухню. – Извините, я заполню. (англ.).], – ответил Дэн и повернулся к отцу: – Папа, возьмите, пожалуйста, меню, отметьте там что-нибудь мне на ужин.
   – Tomorrow we will have Italian day, – с улыбкой продолжал медбрат, – so you can take ravioli. It’s like your Russian pel… pale… – рассмеялся он, – how do you call it? [15 - – Завтра у нас будет итальянский день… так что ты сможешь заказать равиоли. Это ведь как ваши русские пел.. пэйл (игра слов – «бледный» по-английски) … как вы это называете? (англ.).]
   – Пельмени? – улыбнулся Дэн.
   – Yes, right! – обрадовался медбрат, – Пэйлмэн. Like «Pale man» in English… My friend’s bride is Russian. She was cooking it for us. Very delicious and very fat. It’s really like for pale men, so they get stronger and bigger [16 - – Да, точно… Как «бледный мужчина» по-английски. Невеста моего друга – русская. Она готовила их нам. Очень вкусно и очень жирно. Действительно, как будто для бледных мужчин, чтобы они становились сильнее и больше. (англ.).], – снова рассмеялся он.
   Дэн улыбнулся. Олег Семенович вернул медбрату меню с отмеченными блюдами.
   – Спа-си… Спа-си-бо, – с сильным акцентом проговорил по-русски медбрат и взял меню, – feel better! Bye! [17 - – Поправляйся! Пока! (англ.).] – он вышел из палаты.
   Олег Семенович снова сел на стул, но потом поднялся, взял сумку и достал из нее Библию.
   – Это тебе, – протянул новое, солидно оформленное издание сыну. Дэн взял его и положил на тумбочку:
   – Спасибо.
   – Сколько раз просил тебя говорить не «спасибо», а «спаси Бог», – недовольно проговорил отец.
   Дэн ничего не ответил.

5

   Небо темнело. Подрагивали желтые листья на деревьях – то ли от ветра, то ли от попадания первых капель дождя. Наташа возвращалась из института – не доехав несколько остановок, шла пешком через любимый сквер около театра оперы и балета. «Love me, love me, say that you love me [18 - Люби меня, люби меня, скажи, что ты меня любишь. (англ.).]» – запел мобильный телефон – старая, но забавная песенка «The Cardigans». «Пошло все в жопу!» – тихо проговорила Наташа. Хотелось сорвать с плеч рюкзак и с размаху шлепнуть его об дерево, или – еще лучше – зашвырнуть в старый фонтан метрах в десяти от нее. Но она все-таки достала телефон и посмотрела на дисплей. Неизвестный московский номер. «Черт! – похолодело у нее в груди. – Черт, черт, черт… Кроме Егора, некому…». Телефон продолжал с надрывом «Love me, love me, say that you love». Наташа прикрыла телефон ладонью, чтобы он тише звонил, но раздражающее «Love me» так и било по нервам. Дрожащей рукой Наташа нажала кнопку с зеленым телефоном.
   – Алло-оа? – добавила голосу наглости.
   – Наташа, привет, – далекий незнакомый голос. «Не Егор…» – отпустило в груди.
   – Да, слушаю. Здравствуйте.
   – Это я, Дэн. Не узнала? – хрипловатый смех.
   – Дэн, привет! А почему московский номер высветился?
   – Не знаю… Здесь IP-телефония, может, из-за этого… – Дэн стоял в холле больницы и разговаривал с телефона-автомата, работавшего по каким-то специальным карточкам, которые он купил в больничном кафе.
   – Классно. Рада тебя слышать… Как ты? – Наташа сошла с тротуара к дереву и прислонилась к стволу.
   – Все о’кей. Только мне башку обрили. Ты теперь меня разлюбишь такого.
   – Не говори чепухи.
   – Хочу какую-нибудь прикольную шапочку – закрывать лысину.
   – Я тебе подарю, – Наташа достала из рюкзака сигареты и закурила.
   – Или, может, тату на лысине сделать? – Дэн наблюдал за сидящими за столиком в холле пожилыми женщинами в ярких платьях.
   – А тебе можно?
   – Не знаю…
   – Я тебе наколю.
   – А может, и не буду делать… – погладил он на свободной от повязки части головы приятно щекотавший ладонь отрастающий ежик волос.
   – Я завалила аттестацию.
   – Фигня, пересдашь.
   – Мою работу оценивал Курчатов, в студию к которому я хотела идти. А он мне поставил неуд. Фактически сказал: «Никому не нужны твои картинки, девочка. Да и сама ты никому на хер не нужна…», – обняв рукой дерево, Наташа села сначала на корточки, а потом и на покрытую желтыми листьями землю. Порывы ветра принесли первые тяжелые капли дождя.
   – Ну… Пойдешь не к нему, а к другому…
   – Я же тебе говорила, что я только ради него в этот дурацкий институт поступила…
   – Еще раз ему потом пересдашь… – Дэн увидел вышедшую в холл Машу. Она подошла к администратору, прощебетала что-то (в ее устах даже немецкий язык звучал как-то бархатно и нежно), потом поздоровалась с сидевшими за столиком яркими пожилыми женщинами и развернулась, чтобы пойти обратно к лифту. Увидев Дэна, радостно ему улыбнулась и помахала рукой, после чего вышла из холла.
   – Давай не будем больше об этом, – Наташа с досадой отбросила окурок.
   – Извини, у меня сейчас просто настроение такое, странное…
   – Вижу.
   – Ты только не обижайся.
   – Хорошо, не буду. Как твой отец?
   – В порядке. У него здесь оказалось много знакомых – бывших прихожан. Все зовут в гости.
   – Вы помирились?
   – Да, – Дэн провел пальцем по дисплею телефона, отсчитывающему остающиеся на карточке единицы. Он показывал «37».
   – Здорово… Я рада.
   – Ладно, здесь на карточке единицы заканчиваются, – соврал он. – Я тебе потом еще позвоню.
   – Ага, буду ждать. Выздоравливай скорее и возвращайся. Целую.
   – Спасибо. Я тебя тоже целую. Пока.
   Дождь усилился. Наташа поднялась с земли, взяла рюкзачок и пошла к выходу из сквера по той же аллее, по которой она шла когда-то с Егором. Сейчас она выйдет из сквера, и справа будет забор с их безумным граффити – березки и отвратительные инопланетяне-насекомые. Но инопланетян-насекомых уже не оказалось. Двое маляров красили забор, покрывая свежей белой краской произведение их совместного творчества. Незакрашенными оставались только березы. «Идиоты, что же они красят, когда дождь идет…» – с неожиданной злостью подумала Наташа и остановилась посмотреть, как высокий маляр закрасит березы.

   Дождь почти прекратился. Наташа наконец добралась до дома. Отряхивая капюшон, подошла к двери подъезда, перед кодовым замком которой стоял полноватый парень лет тридцати пяти, задумчиво вертевший в руках биту. Он обернулся к Наташе и посмотрел на нее недоверчивым взглядом. Наташа набрала цифры кода на замке.

6

   «Я больше не верю в Бога» – написал Дэн карандашом на сложенном вдвое листе ксероксной бумаги. Писать карандашом было непривычно – еще более непривычно, чем ручкой. «А, черт…» – прошептал он одними губами, отбросил карандаш и вышел из палаты. На посту сидела дежурная медсестра-полячка, красивая, молчаливая и неулыбчивая.
   – Hi. I’m sorry. Do you have a pen?
   – Hi. A pen? – медленно и задумчиво тянула полька. – Yes, certainly, – она достала из стаканчика на столе ручку.
   – Thanks a lot! [19 - – Здравствуйте. Извините. У вас есть ручка? – Здравствуйте. Ручка?.. Да, конечно. – Большое спасибо! (англ.).] – Дэн взял ручку и пошел обратно в палату.

   «Я больше не верю в Бога, – начал он снова. – Странно и невозможно. За день до операции я истово молился Ему. Молился, чтобы Он спас меня. Я хотел жить. Очень хотел жить. Ночью перед операцией Бог покинул меня. Я перестал ощущать Его присутствие. Я готов был расплакаться оттого, что Он оставил меня, но почему-то не мог. После того как Бог покинул меня, все внутри опустело, ничего не осталось – только оболочка кожи, как пустой скафандр.
   Тогда я понял, что Бог принадлежит только живым, и там, где начинаются владения смерти, Его владения заканчиваются. Бог – жизнь, а не смерть. Для меня в тот момент это значило только одно: если Бог оставил меня – значит, на самом деле это я покинул территорию жизни и вошел в пределы смерти… Я отчетливо осознал, что умру, и, несмотря на страх, смирился с этим.
   Теперь, к моему удивлению, я жив и выздоравливаю. Но больше не верю в Бога. Сейчас внутри я такой же пустой, каким стал за несколько часов до операции – словно полый скафандр из кожи. Я не чувствую присутствия Бога – ни в себе, ни в том, что меня окружает. Может, я действительно умер, и уже в раю или в аду, но только этот мой рай или ад выглядит абсолютно так же, как мир живых, в котором я жил раньше? Но тогда почему здесь находится отец? И Наташа, и все врачи в больнице? Неужели они тоже все умерли в одно мгновение, и вместе со мной перенеслись сюда – в рай или ад?
   Как бы то ни было, начинается моя вторая жизнь – жизнь без Бога. Теперь мне нужно заново учиться жить, и заново открывать для себя этот мир…»
   Раздался стук в дверь, и в палату вошла Маша:
   – Привет.
   Дэн обернулся и встал ей навстречу:
   – Привет.
   – Как дела? – Маша подошла к Дэну, взяла его под руку и повела к кровати. – Ложись, я померяю тебе температуру.
   – Да ничего, я сам могу… – Дэн лег на кровать. – Как у тебя дела?
   – Нормально… Блин, я забываю русский язык. Можно говорить «нормально» в ответ на «как дела?».
   – Да, это вполне… нормально, – улыбнулся Дэн.
   – Ну хорошо, – успокоилась Маша, – а тебе вообще пока лучше больше лежать. Так что без надобности не вставай и не ходи.
   Она достала из кармана ушной градусник, надела на него одноразовый наконечник и вставила в ухо Дэну. Мягкая, чуть пухлая ладошка оказалась у Дэновой щеки, и он почувствовал ее тепло. Руки других медсестер не излучали того тепла, какое излучала рука Маши. Да и все тело этой девушки дышало каким-то жаром, жизнью, здоровьем и – в то же время – нежностью и спокойным, уверенным в себе, уютом. К сожалению, градусник пискнул слишком быстро; Маша отвела руку от его лица.
   – Все в порядке. Тридцать шесть и шесть, – она убрала градусник в карман.
   – Классно. Спасибо, – почему-то смутившись, сказал Дэн.
   Маша отошла от кровати и заметила на столе исписанный лист:
   – Что ты пишешь?
   – Так… – еще больше смутился Дэн. – Путевые заметки.
   – У меня тоже, когда приехала сюда, столько впечатлений было. Потом уже как-то привыкла, пообтерлась…
   – Мне здесь все кажется таким безжизненным и мертвым… Наверное, я не смог бы здесь жить.
   Маша неуверенно подняла брови:
   – Не знаю… Мне как-то везде хорошо. И в России, помню, хорошо было. И здесь… Ой, извини, – спохватилась она, – мне нужно дальше на обход идти. Ты, пожалуйста, больше лежи и меньше вставай. Я к тебе еще зайду позже. Пока, – Маша направилась к двери.
   – Пока, – с улыбкой ответил Дэн.
   Как только Маша вышла из палаты, Дэн встал с кровати и сел за стол. Он хотел продолжить прерванные записи, но мысли уже не обращались в слова на бумаге. Дэн встал и подошел к окну. Рассеянно оглядывал здание другого медицинского корпуса напротив. Хотя полосы этажей горели ярким светом, и можно было рассмотреть все, что происходит в коридорах и кабинетах, людей внутри почти не наблюдалось. В небольшой каморке сидел мужчина за столом и разбирал бумаги. В другой комнате мерно и неторопливо – словно в кино с замедленной съемкой – разговаривали две женщины. Дэну казалось, что они ведут эту беседу с самого утра и что продолжится она еще долго-долго – вечер, ночь, утро…
   «Почему в Европе так тихо и безжизненно? – подумал Дэн. – Они всю жизнь работают над тем, чтобы сделать ее комфортнее, безопаснее, спокойнее. Чтобы окружающее стало более предсказуемым и размеренным, без каких-либо рисков и угроз. И жизнь их действительно такой и становится; жизнью, превращенной в добропорядочную привычку существования. Но становясь привычкой, она теряет грань между бытием и небытием. В больницах, в научных центрах сосредоточенно работают над тем, чтобы продлить такую жизнь. Только чем дольше она продляется, тем больше превращается в привычку и срастается с небытием, со смертью».
   Дэн отвернулся от окна и, сунув руки в карманы спортивных штанов, прошелся по палате. Увидев на тумбочке Библию, подошел, взял приятно тяжелившую руку книгу, покачал ее на весу и опустил в мусорное ведро.
   Вернувшись к столу, снова сел и взял ручку. Придвинув к себе листок бумаги, написал:
   «Когда подходишь близко к черте смерти, возникает невероятно ясное и четкое ощущение бессмысленности всего происходящего в этой жизни – если она может закончиться так легко, в любую минуту, не принимая во внимание, что ты успел, что не успел. Ощущение бессмысленности и бесцельности всего, что делаешь, к чему стремишься, чего добился. Ведь все равно в какой-то момент все исчезнет и перестанет существовать. В этом мире есть только одно – тщетность существования».

7

   Паша толкнул Наташу вглубь квартиры. Из комнаты вышел Алексей.
   – Ну че, давай бабки, а потом, может, посидим, пивка попьем, – покачивая битой, сказал Паша.
   – Паша, ты, что ли? Здорово! – улыбнулся Леша. – Какие бабки?
   Паша аккуратно притворил за собой дверь, закрыл ее на ключ и со всего размаха ударил битой по зеркалу.
   – Ты че, блядь, творишь? – сделал шаг вперед Алексей. Наташа испуганно забилась в угол.
   – Гони бабки! – Паша ударил битой по вешалке и начал наступать на Лешу. Тот скрылся в своей комнате. Паша вошел вслед за ним и повалил на пол стоявший у входа торшер.
   – Какие бабки?
   – Двадцать штук.
   – Паша, ты че, с ума сошел? Какие двадцать штук? – прикрываясь руками, Алексей отходил к окну.
   – Двадцать штук, которые вы со своей сестрой и ее дружком у Егора отобрали, – Паша смачно заехал битой по стеклянным дверцам книжного шкафа.
   – Ты че… Я ничего не знаю…
   – Даю десять секунд.
   Бейсбольная бита с громким треском врезалась в кинескоп телевизора.
   – Да, Паша… Все понял, сейчас… Сейчас дам, – Алексей медленно и осторожно направился к письменному столу.
   Паша опустил биту:
   – Ну вот… Зря побили столько всего…
   Алексей открыл ящик письменного стола. Дрожащие руки бесцельно ворошили бумаги, и эти бессмысленные движения, которые не могли привести к каким-либо результатам, только увеличивали висевшее в воздухе напряжение. Где-то шел отсчет, и с каждой секундой пространство все сильнее давило на Лешу. Давили бумаги, порхавшие под пальцами – никому не нужные бумаги о каких-то старых сделках. Давно просроченные контракты, гарантийные письма, инструкция по эксплуатации стиральной машины. Зачем он их хранит, почему не выбросил раньше? Давили скользящие вперед и назад ящики письменного стола – зачем он их открывает? Почему они так неудобно открываются? Давила поверхность самого стола, его матовая полировка. Лежащие на нем газеты и журналы, ручки, карандаши и большие стальные ножницы. Большие стальные ножницы, во всей форме которых чувствовалась уверенность, сила и энергия. Алексей достал из-под бумаг «Макаров», снял предохранитель, направил дуло на Пашу и спустил курок. И в одну секунду спустился воздух из сжатых до предела пространств вокруг него.
   Упавший Паша что-то тихо говорил, шептал, но Алексей не слышал. Он вышел из комнаты. За дверью к стене прижалась Наташа, державшая обеими руками большой кухонный нож.
   – Тихо, – предупредительно поднял руку Алексей, – все хорошо. Все хорошо…
   Он прошел в кладовку, достал оттуда свой старый небольшой рюкзак и вернулся в комнату. Собрав документы и бумаги, запихнул их в рюкзак. Достал из шкафа смену белья и сунул туда же.
   – Что теперь делать? – Наташа стояла в дверях, но он ее не замечал.
   – Что теперь делать? – повторила Наташа.
   – Ничего. Все будет в порядке.
   – Он хрипит. Нужно вызвать скорую.
   – Потом. Все будет в порядке, – повторял Алексей, – я уеду. А ты ни при чем.
   – Но ты же не виноват! Это самооборона.
   – Все равно посадят. А я не хочу сидеть. Я уеду. Через некоторое время тебе позвоню, – Алексей закрыл замок-«молнию» на рюкзаке, потом снова открыл, бросил сверху пистолет и закрыл.
   – Ты не можешь так со мной поступить…
   Алексей закинул рюкзак за спину, подошел к Наташе, обнял ее и вышел в прихожую. Наташа безвольно шла за ним:
   – Не бросай меня одну…
   – Не бойся. Пока! – Алексей вышел из квартиры и устремился вниз по лестнице. Теперь нужно было бежать. Бежать, и не останавливать движение.
   Он взял такси и назвал рабочий адрес Дмитрия Васильевича. «Жигуленок» остановился около небольшого бизнес-центра.
   – Подождешь пять минут? Потом до автовокзала, и я тебе штуку плачу, пойдет? – спросил Алексей водителя – невысокого худощавого паренька-казаха. Тот молча кивнул головой.
   «Привет», «привет», «привет», – на ходу кивал и подмигивал Алексей встречавшимся на пути охраннику, секретарше, сотрудникам, которых он когда-то видел, но чьих имен не знал. Он быстро шел вперед, к кабинету Дмитрия Васильевича. Войдя, вытащил пистолет и выстрелил в разговаривавшего по телефону директора ТОО «Иволга». Дмитрий Васильевич упал вместе с креслом. Алексей открыл ящик стола и сгреб в рюкзак несколько пачек тенге, долларов и российских рублей. «Черт, мало» – по его грубому мгновенному подсчету там было чуть больше семидесяти тысяч в американской валюте. Открыв окно, он бросил вниз рюкзак и спрыгнул сам со второго этажа.
   – Поехали! – Алексей сел на переднее сиденье «жигуленка». – На автовокзал.
   Невозмутимый парень-водитель завел машину, включил левый «поворотник», и тронулся с места.
   «Ничего. Ничего. Все будет хорошо» – раз за разом, словно мантра – вертелось в его голове. «Все будет хорошо». Он уедет в Кыргызстан, там пустит деньги в оборот, а сам затаится. Как заработает тысяч сто, и как пройдет немного времени, можно будет двинуться дальше. Года через три он должен уже быть на островах. Тогда начнется новая жизнь. Можно даже просто сказать – «начнется жизнь». А все, что было раньше… В этой дурацкой стране, в дурацких обстоятельствах, среди дураков… Разве это жизнь? Перед глазами проносились кадры валящегося на бок вместе с креслом Дмитрия Васильевича. Проносились и повторялись заново – тоже как мантра. Среди дураков… «Ничего. Ничего. Все будет хорошо…»

   Алексей сел на автобус до Бишкека. Нужно доехать до границы и там сойти. Вряд ли наводку о нем успели дать на пункты паспортного контроля, но мало ли? Поэтому, не проходя пограничный контроль с остальными пассажирами, он уйдет в степь (благо уже будет темно), и там перейдет границу. «Ничего. Ничего. Все будет хорошо…» Автобус, плавно покачиваясь на подъемах и спусках, двигался вперед.

8

   Прошло восемь дней после операции. Дэну сделали томографические снимки и назначили консультацию у хирурга. Из смотрового кабинета профессор пригласил его и Олега Семеновича в свой офис. Его внутренняя обстановка их поразила. Дэн никак не ожидал увидеть в больнице нечто подобное. Обитая кожей мебель из красного дерева, тяжелые бордовые шторы с кисточками, картина в массивной позолоченной раме на стене. В представлении Дэна такое внутренне убранство вполне могло соответствовать кабинету банкира или промышленника конца девятнадцатого века, но никак не врача. Викторианский стиль нарушали телефон, ноутбук и принтер на столе.
   – Садитесь пожалуйста, – профессор махнул рукой на небольшой кожаный диван и прошел за стол. Он неплохо говорил по-русски. «Когда-то я год проработал в Москве», – с улыбкой пояснил он при их первой встрече.
   Диванная кожа приятно поскрипывала под Дэном и Олегом Семеновичем. Профессор по-простецки облокотился на стол и подпер рукой щеку:
   – Все хорошо. Сегодняшние снимки отличные, и мне только остается сказать вам «доброго пути». Сейчас у вас еще не полностью восстановилось зрение, но оно придет в норму через месяц. Пока будьте осторожны, когда переходите дорогу, – он улыбнулся и откинулся на спинку кресла. – Мне бы хотелось еще раз встретиться с вами через год, удостовериться, что все хорошо, сделать контрольные снимки.
   – Хорошо, я приеду через год, – кивнул Дэн.
   – Если сможете, конечно, – снова расплылся в улыбке профессор. – В течение следующих трех недель ограничьте физические нагрузки и употребление алкоголя. Потом – никаких ограничений, как у абсолютно здорового человека.
   – Совсем никаких ограничений? – удивился Дэн.
   – Никаких. Вы любите гольф?
   – Не знаю… Никогда не играл.
   – Это прекрасная игра. Мне очень нравится. Вам обязательно нужно научиться играть в гольф! Но ничего, у вас все впереди. У вас много еще всего впереди… – профессор похлопал рукой по столу – так, словно он хотел похлопать Дэна по плечу.
   – Даже бокс можно? – не мог поверить Дэн.
   Профессор громко рассмеялся:
   – Ну… Бокс я не рекомендую даже абсолютно здоровым людям… – Он повернулся к Олегу Семеновичу: – А вы молодец. Мужественно себя вели. Кем вы работаете?
   – Я священник, – наклонил голову тот.
   – О-о… – Профессор снова обратился к Дэну: – Вам повезло, что у вас отец священник. Благодаря его молитвам и выжили. Случай действительно был очень сложный. Хотите посмотреть видео операции?
   Не дожидаясь ответа, он обернулся к ноутбуку и запустил программу. Включилась видеозапись, на которой в месиве из крови и кожи трудно было что-либо разобрать. Потом в кадре появились руки хирурга и микроскоп. Олег Семенович перекрестился и отвернулся.
   – Нет, спасибо. Мы как-то не привыкли… – Дэн выдержал дольше, но тоже через некоторое время отвернулся.
   Профессор снова рассмеялся:
   – Да, понимаю. В первый раз это сложно. Но если хотите, я могу вам записать, посмотрите потом дома…
   – Нет, спасибо, – отказался Дэн.
   – Ну хорошо… – с некоторым разочарованием улыбнулся хирург. – У вас есть еще какие-нибудь вопросы?
   Дэн покачал головой:
   – Хочу только еще раз поблагодарить за все. Вы – величайший хирург, которого я когда-либо видел.
   – Лучше вообще избегать знакомств с величайшими хирургами… – польщенный профессор расплылся в улыбке.
   – Спаси вас Бог, доктор, – приложил руку к груди Олег Семенович.
   – Тогда – доброго пути! – профессор поднялся с кресла. – Не забудьте документы у секретаря.
   Он пожал руку Дэну, потом Олегу Семеновичу.

   В приемной секретариата уже сидел высокий и полный немец лет семидесяти. Секретарша несколько раз выходила из кабинета, мило улыбалась, но документы оформляла невероятно долго. Олег Семенович озабоченно посмотрел на часы:
   – Мне же нужно до двенадцати выписаться из гостиницы.
   – Папа, вы идите, – предложил Дэн, – а я заберу документы и потом подойду к гостинице.
   – Незачем тебе одному ходить… Подожди меня здесь. Я схожу выпишусь и вернусь.
   – Автобус в аэропорт все равно от гостиницы отходит…
   – Я вернусь, и потом вместе в гостиницу пойдем, – Олег Семенович поднялся с кресла и направился к выходу.
   – Здесь же близко совсем… – неуверенно проговорил вслед Дэн, но отец не обернулся.
   Дэн достал плеер, надел наушники и включил музыку. Гоа-транс. Музыка, звучащая ночи напролет на транс-дискотеках пляжей Гоа. Интересно, кто под нее танцует? Индусы с длинными бородами и волосами? Европейские красотки в купальниках, накидавшиеся экстази и ушедшие в пограничное состояние между реальностью и галлюциногенным сном? Реальностью и смертью? Хотелось танцевать с такой белокурой европейской красоткой в бикини. Уйти вслед за ней в пограничные поляны, плыть и лететь в приходящем откуда-то издалека – из реального мира – ритме. Или, может – совсем наоборот – под эту музыку в Гоа танцуют напившиеся пива толстые русские парни в шортах, не знающие, чем еще себя занять…
   Когда Дэн отводил глаза до предела влево или вправо, окружающий мир начинал двоиться. Как объяснил профессор, «не восстановившаяся еще до конца работа глазных мышц». Дэн повернул голову в сторону и посмотрел на своего соседа, сильно скосив глаза. Немец раздвоился – один остался на месте, второй взлетел вверх. Дэн, подстраиваясь под ритм транс-дискотеки, бьющий из его наушников, стал стрелять глазами вправо-влево. Раздваивающийся старик начал танцевать – то оставаясь на месте, то подпрыгивая на метр вверх. «Вот и он теперь танцует под Гоа-транс», – удовлетворенно подумал Дэн и улыбнулся.
   Дверь открылась, и вышла секретарша. С каким-то удивлением оглядела Дэна и вручила ему большой конверт:
   – This is for you, I believe. Chistyakov, right?
   – Yes, Chistyakov, – подтвердил Дэн, – thank you [20 - – Это для вас, я думаю. Чистяков, правильно? – Да, Чистяков… Спасибо. (англ.).].
   Он встал с кресла и пошел к выходу. Пожилой бюргер, хотя и ждал документов первый, почему-то так и остался без конверта.
   Дэн вернулся в палату и начал собирать вещи. Но через несколько минут, отвлекшись, достал ручку и лист бумаги, сел за стол.
   «Как мне все безразлично… Я не знаю, что со мной. Не знаю, что внутри меня, не знаю, что я делаю, что хочу. Не знаю, что видят во мне другие. По-моему, я утратил свою человеческую сущность. Она вышла из меня во время операции, или еще до нее… Или после… Я не знаю… Я чувствую себя легковесным, как лист бумаги, как воздушный шарик. Во мне нет ничего, кроме оболочки…»
   В палату вошел отец. Дэн встал из-за стола и убрал листок в рюкзак.
   – Что делаешь? Уже собрался? – Олег Семенович подошел к кровати, на которой стопкой лежала одежда.
   – Нет еще. Собираюсь.
   – А за столом что делал? Что-то писал?
   – Да так… Путевые заметки.
   – Сейчас уже времени нет на писанину. Нужно скорее собираться, и обратно в гостиницу.
   – Да, папа. Вы выписались? Все в порядке?
   – С Божьей помощью…
   Отец помог Дэну сложить вещи. Взяв чемодан и сумку, они вышли из палаты в коридор. За длинной стойкой дежурного поста сидела Маша. Она держала в руке пачку документов и объясняла что-то маленькому вертлявому медбрату, который сравнил пельмени с равиоли и обозвал их пищей для бледных мужчин. Ее объяснения слушал и прислонившийся к стойке молодой врач. Дэн с отцом шли по коридору к лифту, находившемуся за постом. Глядя на Машу, Дэну захотелось попрощаться с ней наедине, может, даже обняться и поцеловаться. Но теперь уже не было такой возможности. Он досадливо ругнулся на себя за то, что не нашел случая подойти к ней раньше. Теперь же они просто улыбнутся друг другу и формально помашут ручками. Маша подняла на Дэна глаза, за ней и медбрат с врачом посмотрели на него.
   – Ты не забыл Библию? – шедший впереди Олег Семенович остановился и обернулся к Дэну. – Я не видел ее среди вещей…
   Дэн тоже остановился.
   – Бога нет, папа. Для меня – больше нет, – безразлично ответил он.
   Олег Семенович ударил сына по щеке, потом, словно обжегшись, прижал к груди руку и пошел вперед. Медбрат быстро уткнулся в пачку Машиных документов. Врач окликнул Олега Семеновича и начал возмущенно говорить что-то по-немецки, но тот молча проследовал мимо к лифту. Вслед за отцом шел покрасневший до корней волос Дэн. Двери лифта открылись.
   – Дэн! – Маша подбежала к нему и сунула в руку листок. – Напиши мне как-нибудь… Ну… Что у тебя все в порядке, – и, тоже покраснев, вернулась за стойку.
   Стеклянный лифт ехал вниз. Ехал нестерпимо долго, останавливаясь почти на каждом этаже. Бессмысленно останавливаясь, потому что никто не входил и не выходил. Дэну стало легче только на улице. Олегу Семеновичу легче не становилось.

9

   – Почему ты так редко звонил? – Наташа курила на балконе у Дэна, подрагивая от холода. Дэн принес из комнаты куртку и накинул ей на плечи. – Не хочу, мне не холодно, – отстранилась она. Дэн кинул куртку в комнату.
   – В больнице была очень дорогая связь. А сначала мне не разрешали выходить с этажа… – Дэн тоже вытащил из пачки сигарету и закурил.
   – Отмазки… – выдохнула Наташа.
   – Зачем ты бросила институт?
   – Потому что все кончается. Все, все кончается… – как будто с удовольствием повторила она. – Я хочу заработать денег и отдать их этому суке…
   – Я не верю, что все произошло так, как ты себе представляешь… Здесь какое-то недоразумение. Я, наоборот, хочу съездить к нему в Москву и поблагодарить.
   – Нет, ты поедешь в Москву отдать ему бабки!
   – Когда ты… мы их еще только заработаем? Двадцать штук…
   – Когда заработаю, тогда ты и поедешь.
   – Может, ты теперь все за меня будешь решать? – резко обернулся к Наташе Дэн.
   – Ты обязан мне жизнью, между прочим, – она ткнула ему пальцем в грудь и рассмеялась, – классно звучит, да? Классно… Ты обязан мне жизнью, – наигранным басом повторила она.
   Дэн усмехнулся.
   – Наверное, все правильно… – задумчиво продолжила Наташа. – Я правильно сделала, что бросила институт. Все когда-нибудь кончается. Институт кончается, свобода кончается, жизнь кончается. Все закономерно… То, что произошло – это знак сверху. Нам дали фору – сообщили, чем закончится матч за час до его окончания. Остальные еще верят, что все будет продолжаться вечно, а я уже знаю, что все кончится, и даже знаю, чем… Но если нам дана фора – ее нужно использовать. Зачем продолжать делать что-то, если знаешь результат…
   – Все не так…
   – А как? – Наташа бросила за перила окурок и подняла глаза на Дэна.
   – Не знаю, как, но не так… – Дэн затушил сигарету в пепельнице и обнял Наташу.
   – Скажи, как – и я поступлю обратно в институт, – она улыбнулась и обвила руки вокруг его шеи.
   Потом Наташа рассказала Дэну, как она провела ночь в милиции – на допросе у следователя и в камере предварительного заключения. Следователь давил расспросами и угрозами, обещал привлечь как соучастницу. Но когда ему сообщили о поимке Лешки, он смягчился и отправил ее спать. На следующий день, когда Лешку привезли в Алма-Ату, ее отпустили под расписку. Но потом еще в течение двух дней гоняли на допросы – на совершенно глупые допросы, где задавали одни и те же вопросы, выпускали в коридор, потом вызывали снова. Несколько раз заполняли протокол и каждый раз заставляли его подписывать. Потом следователи про нее вдруг словно забыли, и больше уже ни разу не звонили. В это же время она написала в институте заявление, забрала документы и устроилась работать сразу в два места – в рекламную компанию ассистентом администратора и в кафе официанткой. Жить продолжала в Лешкиной квартире, которая на самом деле принадлежала его родителям, и куда теперь вернулась из Новосибирска его мать.
   – Так что все нормально… На войне как на войне, – скривила Наташа в усмешке физиономию. – Слушай, а сексом заниматься тебе сейчас можно?
   – Да, почему нет? – улыбнулся Дэн.
   – Сместится что-нибудь опять в твоей башке… Вид у тебя, конечно, до сих пор не особо…
   – Все нормально, – подмигнул ей Дэн и повел за собой к постели.

   Дэн проснулся, дотянулся до мобильного телефона. 07:55. Теперь, после возвращения из Германии, он обычно рано просыпался и, вдобавок, плохо спал ночью. Днем из-за этого чувствовал себя заторможенным, в голове было как-то серо и мутно. Он поднялся с кровати, привычно подошел к синтезатору, включил его и сел на стул. Подсоединил наушники и надел их на голову, нажал «до» третьей октавы, потом «фа», «ля» второй октавы. Включил ритм-машину. Снова «до», «фа» и «ля». «До», «фа», «ля». Он опустил руки. Продолжал бить однообразный ритм. Без вступления клавиш он звучал занудно и глупо. Даже отвратительно и раздражающе. Дэн с отвращением отключил ритм-машину, а потом и синтезатор. Закурил и вышел на кухню. Поставил на плиту сковороду, достал из холодильника яйца, зажег газ. Но сковороду на горелку так и не поставил. Через несколько секунд выключил газ, и вместо приготовления яичницы просто намазал маслом хлеб и положил сверху кусок колбасы. Вскипятив чайник, сделал себе растворимый кофе.
   Наташа все еще спала. Вернувшись в комнату, Дэн снова лег в постель. Лежа на спине, смотрел в потолок. Вдруг удивился тому, что ни о чем сейчас не думает. Совсем ни о чем – в голове абсолютно пусто. Он вспомнил, как однажды где-то читал, что человеку очень трудно – почти невозможно – остановить внутренний монолог (или диалог) мысли. Но ему сейчас это легко удавалось. Его – обычно что-то говорящий, рассуждающий, сомневающийся – внутренний голос молчал; словно исчез из головы. От осознания этого у Дэна вдруг появилось какое-то чувство гордости. Теперь у него легко получается то, что недоступно другим людям, значит, он поднялся на более высокую ступень развития, чем остальные homo sapiens. Подумав об этом, мозг Дэна снова прекратил внутренний монолог.

   – Блин, как же я могла проспать… – открыв глаза, Наташа села в постели. – Я так хотела сегодня раньше встать и принести тебе кофе в постель. Когда уже я научусь рано просыпаться…
   – Мне и без утреннего кофе в постель классно… – обнял ее Дэн. – К тому же я уже попил кофе.
   – Ну вот… Даже не подождал меня… – Наташа выпрыгнула из постели. – Ладно, на самом деле я жутко опаздываю на работу.
   Она быстро оделась, глотнула кофе и ушла. Не вставая с постели, Дэн дотянулся до пульта дистанционного управления и включил музыку. Опять лег на спину и продолжил созерцание потолка. Через несколько минут пискнул, сообщая о принятом смс-сообщении, мобильный телефон. «Прив. Как здоров? Мож встретимся седня в обед?» – от Анвара. Дэн подтвердил встречу, и они договорились об обеде в «Рамсторе».

   После рассказа Дэна об операции, о немецкой больнице и о самой Германии Анвар спросил его о долге:
   – Я все понимаю и не настаиваю, чтобы ты срочно возвращал, но просто хотел узнать, когда ты планируешь? А то у меня сейчас тоже небольшой напряг… Да еще Маржанка на мозги капает, «когда в Таиланд поедем, когда поедем…».
   – Я постараюсь ко конца года…
   – Все полторы? – удивился Анвар.
   – Думаю, смогу. На работу уже через несколько дней выхожу. К тому же сезон корпоративок скоро начнется, постараюсь по максимуму из них выжать, – Дэн неторопливо выковыривал грибы из запеченной картофелины.
   – Если что – ты сейчас не перенапрягайся…
   – Я сам хочу быстрее со всеми долгами рассчитаться…
   – Тебе же еще за операцию деньги отдавать?
   Дэн отрицательно мотнул головой:
   – Операцию мне знакомый профинансировал.
   – Здорово! Слушай, а мотоцикл-то восстановлению подлежит? Или по запчастям будешь продавать?
   – Я не знаю, где он.
   – В смысле?
   – В прямом. Я же ничего не помню, меня оттуда на скорой увезли.
   – Да, но менты должны же были его на стоянку отвезти…
   – Мотоцикла не оказалось на месте ДТП… Во всяком случае, согласно протоколу и схеме.
   – Как так могло получиться?
   – Мой «Кавасак» сам куда-то уехал, без меня… Может, до сих пор где-то ездит, – улыбнулся Дэн.
   – Но это же угон… Уголовное дело.
   Дэн задумчиво посмотрел на Анвара:
   – Наверное. Но мне он все равно больше не нужен…

10

   Через несколько дней Дэн вышел на работу в клуб. В пятницу ночью привычно отыгрывал свой сет – так же, как он делал бы это два месяца назад, словно ничего не изменилось. На танцполе прыгала та же публика. Те же девчонки жались к барным стойкам. Дэн поманил жестом Витька – знакомого диджея, прислонившегося к спинке кресла недалеко от диджейского пульта. Тот зашел в кабинку. Дэн протянул ему купюру:
   – Принеси пару стопок водки.
   – Тебе можно?
   Дэн кивнул.
   – А гнать опять не начнешь, как тогда на вечеринке «Мальборо»?
   – Нет, не беспокойся, – он с равнодушным выражением лица поменял диск в одном из дисководов.
   Витек принес водку. Дэн выпил одну стопку, минуты через три – вторую. Неожиданно для самого себя поставил старенький ремикс на «Precious» Depeche Mode, а после него – Infected Mushrooms. От алкоголя никакого эффекта не чувствовалось. Дэн поставил последний релиз Global Dee Jays и вернул сет в более привычное русло. Выпил еще водки. Она как-то странно на него действовала. Мозги туманились, появлялась заторможенность, не очень приятная тяжесть в голове и в теле, а обычной легкости, радости и драйва не было. «Для того чтобы обрести нечто, нужно обрести ничто», – думал он, отрешенно наблюдая за танцующими парнями и девушками, которые удалялись от него. На самом деле никого нет. Ни людей, ни животных. И тихо. Пустая планета. Словно повторение одного ночного кошмара, который приходил к нему в немецкой больнице после операции.
   Тогда ему снилось, что он проснулся, отключил себя от системы, выдернул из вены иглу и пошел по коридорам больницы, но никого не мог найти. Он споткнулся и упал, после чего вдруг понял, что это сон, и он ходит по больнице во сне, как лунатик. Он на самом деле вытащил из вены иглу, на самом деле упал и больно ударил колено. И если сейчас не проснуться, он может нанести себе еще больший вред – ведь он не понимает, что происходит. Он может удариться головой и снова довести все до операции, если не хуже… Нужно как можно скорее проснуться. Но проснуться он не мог. Пытался ущипнуть себя, ударить по щеке, и не мог. Только шел дальше, прихрамывая, по пустынной больнице. Удивлялся и злился, что вдруг исчезли все медсестры и дежурные врачи. Постоянно твердил про себя: «Просыпайся! Просыпайся!» Лихорадочно думал, за что бы зацепиться в своем сне, за какую деталь, за какой предмет, который мог бы ему помочь осознать все и вырваться из сна. Но ничего не получалось. Уходили силы; он задыхался – всего ведь только пятый день после операции. Он начал кричать, но его никто не слышал. На этаже было пусто. Впереди показалась лестница. Он взялся руками за перила и сел на пол. Вдруг осознал страшную вещь: все исчезли не только на этом этаже, но и во всем здании, в городе, на планете. Чтобы подтвердить свою догадку, он спустился по лестнице на нижний этаж. Никого. Подошел к окну и посмотрел на город. Из города слышался какой-то звук, негромкий и настороженный. Дэн понял, что это: шелест листьев. И кроме шелеста листьев – ничего; гулкая пустота. Все живые существа исчезли. Он остался один на этой планете. В состоянии невероятного, панического ужаса он вернулся к лестнице. Его почему-то тянуло наверх, на крышу. Он понял, что сейчас поднимется на крышу, а потом сбросится вниз, будучи не в силах выдержать осознание абсолютного одиночества на этой планете. Взявшись за ручку двери, ведшей на чердак, Дэн на секунду сел на пол. И в этот момент вдруг резко, порывисто проснулся, и реальность словно навалилась на него всей своей тяжестью, так, что он даже почувствовал какое-то давление на грудь. Он лежал в постели, тоненькая трубочка системы все так же вела под упругую повязку на левой руке.
   Или все-таки эта пустая планета – не только образ того недавнего кошмара? Пустота и тишина магнитом притягивали какую-то глубоко запрятанную часть его внутреннего «я». И это его тайное «я» внутри почему-то знало (почему и откуда?), что когда-нибудь Дэн окажется на этой пустой планете и будет бродить меж ее молчаливых деревьев. Бродить, зная, что здесь никого нет; зная, что ему никогда не обойти весь этот шарик по его экватору, параллели или меридиану. Зная, что до конца жизни он будет слышать только два звука, производимых окружающим миром: шелест листвы деревьев и журчание воды.

   Вернувшись домой, Дэн лег в постель, но не мог заснуть. Считал до тысячи, переворачивал подушку, включал тихую музыку, но – безрезультатно. Ему представлялось, что он – выброшенный на сушу кит, разрушающийся под собственной тяжестью. Проворочавшись около часа, он встал с кровати и подошел к компьютеру. Включил почтовую программу, достал из ящика стола бумажку с адресом Маши.
   ВНИМАНИЕ В ВЕРСТКЕ
   «Маша, привет!
   Как у тебя дела? Как учеба, работа? У меня все нормально. Долетел, даже уже вышел на работу. Здоровье в порядке. Только плохо сплю иногда. Чувствую, что изменился после операции. Хотя мы все время меняемся. Тебе так не кажется? Все, из чего мы состоим – тело, душа, проч., все находится в непрерывном движении. Как можем мы полностью остановиться? А когда приходит смерть – разве дух не должен двигаться по инерции?
   Сейчас мне кажется, что у человека есть только один повод жить – его ненасытность. А я, как ни странно, вдруг насытился всем, что есть на этой Земле. Ем все больше, а еда становится все более безвкусной. Я пытаюсь пробовать новые продукты, новые сорта сыра, новые сорта колбас. Пробую манго, киви, авокадо, но чем больше пробую, тем более безвкусным все становится. Я не вижу, где конец этому пути. Так хочется вернуть настоящий насыщенный вкус. Но время летит и движется, и своим движением разбавляет вкус жизни.
   Мне сейчас ничего не интересно… Потерялись какие-то нити, которые обычно связывают человека со всеми проявлениями жизни – общественной, личной, физической, духовной и т. д. Больше нет идеалов и нет стремлений. Все, что интересно и увлекательно для обычного человека, все, к чему он стремится, – невероятно далеко от меня. Когда приближаешься к черте смерти, понимаешь, что, по большому счету, на этой Земле нет ничего такого, ради чего стоит жить. Но жить при этом почему-то хочется еще больше…
   Ладно, извини, что гружу тебя своими мыслями.
   Как профессор? Передавай ему привет от меня.
   Счастливо!
   Буду ждать ответа.
   Дэн».

   Перед тем как нажать кнопку «отправить», Дэн еще раз прочитал сообщение, после чего выделил курсором мыши большую часть письма, стер ее и отправил то, что осталось:
   ВНИМАНИЕ В ВЕРСТКЕ
   «Маша, привет!
   Как у тебя дела? Как учеба, работа? У меня все нормально. Долетел, даже уже вышел на работу. Здоровье в порядке. Как профессор? Передавай ему привет от меня.
   Счастливо!
   Буду ждать ответа.
   Дэн».

   На часах было почти десять утра. Дэн отключил звук телефона и лег в постель. Компьютер пискнул, информируя о принятом сообщении. Пришлось снова встать.
   «Дэн, привет!
   Очень рада получить от тебя сообщение! Я только что вернулась из клуба. Чуть-чуть пьяная, так что извини, если что не так напишу. И так было классное настроение, а теперь еще лучше! Сейчас подумала, какая музыка была бы в клубе, если диджеем был ты, и как бы я танцевала под твою музыку. Думаю, классно! Ходила с подругами в новый клуб. Русских там почти нет, только немцы и еще студенты из других стран. Ну и хорошо. А то в русских клубах здесь часто драки.
   Учеба и работа у меня хорошо – как обычно. Сейчас почему-то много пациентов из Эмиратов, а русских – никого. Как ты себя чувствуешь? Не болит ли голова? Пьешь обезболивающие? Вике и Сэму приветы передам.
   Ну пока!
   Целую,
   Маша».

   Дэн закрыл лицо руками и сидел так некоторое время. Сон уже находился где-то рядом, постепенно вытесняя реальность. Он выключил компьютер и повалился на кровать. В этот раз ему удалось заснуть.

   Проснулся он в три часа дня. Мобильный телефон показывал несколько пропущенных звонков от Наташи. Дэн привычным движением бросил телефон на кресло, поднялся с кровати и пошел в ванную комнату. Включил горячую воду в душе и спрятался от мира за полиэтиленовую занавеску. Тело прогревалось под тонкими острыми струями, температура которых была на грани переносимости. Пар вокруг Дэна поднимался вверх. Вода стекала по лицу, щекотала под носом, попадала в уши. Блаженство… Да, все бывает именно так. Тихо, спокойно, обыкновенно. Незаметные трагедии, разрушения, смерти, которые сам человек старается сделать более незаметными, надеясь, что так будет меньше боли. Дэн лег в ванне, положил лейку душа на грудь. Горячая вода теперь стекала по туловищу сразу вниз, и ногам без нее было немного холодно. Бритвенных лезвий в квартире нет. Конечно, можно найти еще что-нибудь острое… Дэн подумал, что сейчас нет абсолютно никакой разницы – остаться живым или перерезать себе вены. Но мысли о боли и крови были неприятны, да и выходить из ванны, искать режущие предметы – лень… Он продолжал лежать и поливать себя из душевой лейки. Казалось, что это пребывание под горячими струями, возникающая взаимосвязь с водой и ее теплом, и даже какое-то общение с ней могут продолжаться вечно.

   Выйдя из ванной комнаты, Дэн подошел к письменному столу и написал на листе бумаги:
   «Моя жизнь, во мне, для меня самого – закончилась. Наверное, такое бывает… Все остальное в моей жизни – то, что будет дальше – не мое. Я могу выбросить его, могу отдать, подарить кому-нибудь… Можно догадаться, какой выбор делаю я».

11

   – Куда ты идешь?
   – Так… По делам… Мне нужно…
   – Подожди, я хочу с тобой.
   – Нет, не могу, извини, – и он бежал от нее прочь по узким темным и сырым улицам города. Дэну то ли приснился этот сон, то ли представлялось все наяву. «Пойми – сейчас мне нужно уйти…» – повторял он в том странном видении. И слова из видения повторялись у него в мозгу – словно заклинание: «Не могу, извини. Сейчас мне нужно уйти…».
   Теперь они реже виделись с Наташей. Оба много работали, уставали. В выходные – если не нужно было выходить на работу – предпочитали отоспаться дома. Елена Сергеевна – мать Алексея и тетя Наташи – придерживалась строгих взглядов и не любила, когда Наташа оставалась ночевать у Дэна. Вдобавок начался суд над Алексеем. Слушания, встречи с адвокатом, переживания. Наташа старалась поддержать тетю, быть чаще рядом. Но раз в неделю ей все-таки удавалось выбраться к Дэну домой – на вечер или на ночь.
   – Побрей мне ноги, – Наташина голова выглянула из ванной комнаты.
   – Сейчас… Я чищу лук… – Дэн дочистил луковицу и положил ее в раковину. Помыл руки и прошел в ванную комнату к Наташе. Она стояла под струями горячего душа.
   – Не боишься? – спросил Дэн.
   – Немножко. Но нужно же когда-то начинать… – улыбнулась Наташа.
   – А ты взамен будешь брить мне физиономию? – усмехнулся он.
   – Может быть… Только тебе там сложнее – то нос будет попадаться, то скулы… Срежу еще что-нибудь…
   – Ничего, у меня безопасные лезвия… Моей брить?
   – Ну да. Я же свою с собой не ношу…
   Дэн взял бритвенный станок, промыл лезвие. Следуя указаниям Наташи, намылил пеной ее голени и икры.
   – Боишься тоже? – улыбнулась Наташа.
   – Немножко, – он осторожно провел бритвой по гладкой нежной коже голени, – не больно?
   – Нормально. Можешь смелее, – Наташа поставила другую ногу на край ванны.
   Через три минуты процесс бритья был закончен.
   – Спасибо, – Наташа поцеловала Дэна в лоб, – первый опыт оказался вполне успешным. Из тебя выйдет отличный ногобрей.
   Дэн промыл бритвенный станок:
   – Ладно, я пошел доваривать спагетти.

   В сковороде разогревалось масло. Дэн резал помидоры. За окном валил мокрый снег. Горячие спагетти в промозглый зимний вечер – совсем неплохо. Из ванной комнаты вышла Наташа, закутанная в два больших полотенца. Прошла на кухню и села на стул.
   – С легким паром, – улыбнулся Дэн.
   – Спасибо.
   Дэн бросил в сковороду порезанные помидоры и лук.
   – Как ты? Не устал? – спросила Наташа.
   – От резания помидоров?
   – От работы в последние дни.
   – Ничего, нормально… Зато еще одна такая неделя, и я смогу расплатиться с Анваром.
   – Голова не переутомится?
   – Нет. Я отлично себя чувствую.
   Последние две недели Дэн работал почти каждую ночь – семь ночей проработал в клубах, и четыре – на корпоративных и частных вечеринках. Демпинговал цены, и поэтому удавалось больше чем обычно работать на частных мероприятиях, несмотря на то, что сезон новогодних корпоративок еще не начался. Все эти дни одно устремление двигало им – скорее заработать деньги и вернуть Анвару долг. С другой стороны, ему нравился такой режим. Постоянная занятость отключала мозги, заставляя жить словно на автопилоте. Это было приятно. Он думал о том, что в мире есть только одна вещь, которая абсолютно невозможна. Невозможно остановить жизнь и остановиться самому. Ты все равно куда-нибудь двигаешься. А после смерти твой дух по инерции продолжает движение. Или не продолжает?
   – Ну что, скоро ты уже порадуешь меня своим кулинарным мастерством? – перебирая мокрые волосы, спросила Наташа.
   – Еще пятнадцать минут.
   – Классно… Знаешь, хотя ты и говоришь, что отлично себя чувствуешь, мне не нравится твой вид. Ты загруженный и серый все время…
   Дэн ничего не ответил.
   – Ты стал каким-то другим после этой аварии и операции… – продолжила Наташа. – Скажи, может, тебя пытали в немецкой больнице, а? – она рассмеялась. – Какие-нибудь недобитые фрицы мстили за погибших отцов?
   Дэн усмехнулся в ответ:
   – Все нормально… Нужно только адаптироваться немного после операции, – он помешал скворчащий в сковороде соус.
   – Мы все время к чему-то адаптируемся. А мне надоело… Я вчера поругалась со своей шефиней, Леной. Она – дура, и мне надоело адаптироваться к отсутствию у нее умственных способностей. Теперь она грозится меня уволить. А я могу придумать и нарисовать гораздо лучше, чем она. Несправедливо.
   – Но только грозится ведь…
   – Да, пока только грозится… Блин, зачем я бросила курить… – Наташа встала со стула и подошла к окну. – Иногда нестерпимо хочется. Может, сходишь за сигаретами? А то у меня голова мокрая… – она присела на край подоконника.
   – Готова так легко сдаться? – Дэн с ехидцей посмотрел на нее.
   – Да… Сдамся на пару дней. Потом снова брошу – зато будет повод для еще одной победы над собой.
   – Ни фига… Я не буду в этом участвовать, – Дэн достал из холодильника зелень.
   – Ну сходи, пожалуйста… И вообще – забыл? Ты обязан мне жизнью… – улыбнулась Наташа.
   – Не пойду.
   – Блин, нельзя быть таким неблагодарным! А то станешь, как моя шефиня Лена. Она даже сигарету держит кончиками пальцев и на меня направляет, чтобы показать свое презрение, – Наташа продемонстрировала, как шефиня держит сигарету кончиками пальцев.
   Дэн молча помешал в сковороде соус и принялся натирать сыр.
   – Я ведь все равно потом куплю… Или ты против того, чтобы я в твоей квартире курила?
   Дэн взял очищенный лук и принялся нарезать его быстрыми, уверенными движениями.
   – Тебя раздражает то, что я сейчас говорю? – прикусила губу Наташа.
   – М-м, да…
   – Да и сама я, по-моему, тебя в последнее время раздражаю, – Наташа поднялась с подоконника и вышла из кухни. В комнате она оделась, еще раз вытерла волосы полотенцем, расчесала их и уложила под шапку, взяла свой рюкзачок и ушла.
   Дэн выключил газ, наложил себе в тарелку спагетти, сыпанул тертый сыр, залил все соусом, сел за стол и начал есть. Наверное, именно так все и должно было произойти. Он ничего не чувствовал; разве что только голод.
   После плотного ужина Дэн прошел в комнату. На кресле ему почудилась чья-то тень – большого недовольного мужчины. Но это была только обычная гора его одежды. Он включил свет, опустился на колени, наклонился и уперся головой в пол. Кожа на шраме от соприкосновения с жестким ворсом ковра неприятно запульсировала и заболела. Дэн повалился на пол, лег на спину и раскинул руки.
   Для того чтобы преодолеть бессмысленность и бесцельность всего, нужно что-то делать. Что-то хотеть, к чему-то стремиться. И если все бренно здесь, если бренно все, что ты видишь, – нужно стремиться к тому, что не видишь. Если ты его не видишь, это не значит, что его не существует. Возможно, просто ты сам его еще не создал. Нужно делать что-то, нужно начать создавать. Создавать то, что не умрет; то, что не принадлежит этому миру, нематериальное. Через тридцать лет люди научатся разбирать друг друга на молекулы и заново собирать. Через пятьдесят лет разберут по атомам Бога и всю Вселенную. Мы станем всесильными и бесконечными, а людям все равно будет мало. Все равно будет тоска, и все равно захочется куда-нибудь еще, дальше, дальше… Но за всеми далями человек вернется только к самому себе; поймет, что самое бесконечное во Вселенной – это он сам. Нужно только прислушаться и приглядеться. Каждый человек – это Вселенная, и все во Вселенной он может чувствовать и слышать.
   Через несколько минут Дэн встал с пола и подошел к столу. Взял ручку и лист бумаги. Сел на стул и записал: «Если все умирает, если ничего не имеет смысла, раз МЫ умираем, остается только одно: верить в то, что мы не совсем умираем, что какая-то наша часть – душа – продолжает свое существование после нашей смерти, что она бессмертна. Не только верить, но и своей верой и ежедневными делами создавать и пестовать эту бессмертную часть в себе, готовить ее для будущей жизни «там» после смерти тела «здесь».
   И если душа бессмертна, то после моей смерти «здесь» она должна обитать не где-либо во Вселенной, а в каком-то совершенно другом мире. Наша Вселенная подчинена закону цикличности: в ней абсолютно все – звездная пыль, планеты, звезды, галактики – рождается, развивается и потом прекращает свое существование. Это несовместимо с условием бессмертности души. Впрочем, есть способ, при котором душа может находиться и в нашей Вселенной: подчиниться закону цикличности, все время умирать в одной ипостаси и потом рождаться в другой, развиваться в ней, потом умирать и снова рождаться, и так далее… До бесконечности». ВНИМАНИЕ В ВЕРСТКЕ: КУРСИВ
   Он положил ручку на стол, включил телевизор. По МТВ транслировали старый видеоклип Nirvana «Smells like a teen spirit». Дэн запрыгал по комнате, мотая головой – словно подражая молодым парням и девушкам на телеэкране. В голове появились неприятные ощущения, шрам снова запульсировал. Дэн перестал танцевать и сел на пол. «Все хорошо. Наверное, все хорошо», – сказал он про себя и потянулся к телефону.

12

   Через неделю, как приблизительно и рассчитывал, Дэн смог расплатиться с Анваром. Еще три дня ушло на то, чтобы по дешевке распродать друзьям большую часть своей аппаратуры и раздать различные мелочи. Все получалось легко и быстро. «Отдавать блаженнее, нежели принимать…» – невольно думалось ему. Отказываться от всего, разрушать устоявшийся порядок, оставлять нажитые удобства оказалось легче, чем он себе представлял.
   К концу декабря непроданным у него оставался только синтезатор. Не столько из-за того, что на него не находилось покупателей, сколько потому, что инструмент оставался единственной вещью, с которой Дэн не хотел расставаться, и в объявлениях и рассылках по друзьям выставлял за него явно завышенную цену.
   В квартире уже не было ни усилителя, ни микшера, ни колонок, но, возвращаясь домой, Дэн часто первым делом включал синтезатор, надевал наушники, садился на стул, и его пальцы начинали наигрывать несложные мелодии (он заметил, что в последнее время производимые им пассажи звучали все бесхитростнее).
   Тридцатого декабря позвонил Рустем – преподаватель танцев:
   – С наступающим!
   – Спасибо, Рус, и тебя.
   – Как здоровье?
   – Все нормально.
   – В группу планируешь вернуться?
   – Нет, Рус, уже вряд ли.
   – Жаль. У тебя хороший потенциал был.
   – Почему «был»? Не хорони меня! – наигранно возмутился Дэн. – Тут, на самом деле, другая история.
   – Да, конечно, – быстро согласился Рустем. – Но я вообще-то по другому вопросу. Получил от тебя сообщение, что ты свой «Korg» продаешь?
   – Продаю.
   – Но там же с торгом?
   – Ты сколько готов за него заплатить? – Дэн хлебнул воды из стакана.
   – Восемьдесят дал бы.
   – Забирай за восемьдесят…

   Рустем приехал вечером. Осмотрел инструмент, перебрал пальцами клавиши:
   – Мы с кентом группу решили замутить. Нужно репитировать.
   – В каком стиле? – безразлично спросил Дэн.
   – Что-то типа R’N’B. Нам продюсер «Метисов» будет помогать.
   – Классно, – так же безразлично отреагировал Дэн. – Чай будешь?
   – Давай. Холодно, блин, на улице. И пробки такие – час до тебя добирался.
   Они прошли на кухню. Дэн включил чайник. Рустем сел за стол:
   – Где собираешься встречать новый год?
   – Буду ездить по друзьям, поздравлять всех с новым счастьем.
   – Заезжай и ко мне.
   – Заеду.
   – Че там с твоим танцем?
   – М-м? – Дэн непонимающе поднял брови.
   – Сказал же по телефону, что бросаешь танцы.
   – Я ухожу в монастырь.
   – Чего? – не понял Рустем.
   – После нового года поеду на Соловки.
   – Гонишь… – Рус посмотрел на него с недоверием.
   – После операции в Германии, или, может, во время операции – я не знаю точно – что-то случилось с моей верой. И теперь я понимаю, что мне нужно в монастырь.
   – Боженька пришел, что ли, во время операции, типа: «Иди за мной»? – Рус ухмыльнулся, но тут же спохватился: – Не, ты не подумай, я не стебусь, верующих уважаю, но интересно просто.
   – Наоборот. Боженька вдруг ушел. Вот я и решил пойти заново Его искать.
   – А ближе нельзя отправиться? В более комфортное место? В Индию, например. Сейчас многие туда едут. Какая вообще разница, какого Бога искать, он ведь един.
   Дэн подумал, улыбнулся, но ничего не ответил.
   – Я недавно прочел, что Бог на самом деле – это вообще геном, – продолжил Рус. – То есть какая-то там неизменяющаяся структура молекул в ДНК. Раньше на Земле жили инопланетяне, и в этом геноме для них хранилась важная информация. А потом, когда они улетали с Земли, им понадобился надежный носитель информации – сохранить этот геном на будущее. Поэтому они создали людей, дали им инстинкт продолжения рода, и вставили в нас геном. А скоро прилетят и заберут.

   В новогоднюю ночь Дэн мотался по городу с одной вечеринки на другую, от одних друзей к другим, пил водку, пел песни, но в четыре часа ночи уже оказался дома, трезвый и скучный. Лег спать и сразу же уснул.
   В пол-одиннадцатого утра первого дня нового года Дэн стоял у двери родительской квартиры. Мелькнула мысль: а вдруг еще спят? Хотя это было трудно представить – родители всегда вставали рано, не делая исключения даже для новогоднего утра. Он позвонил в звонок. За дверью послышался голос Кати. Он облегченно вздохнул. Ему было спокойнее, что дверь откроет она, а не отец.
   Он не успел ничего сказать, как она бросилась ему на шею:
   – Вот ты даешь…
   Дэн пронес на кухню цветы матери.
   – Ну зачем ты… – тихо проговорила Ольга Дмитриевна.
   Дэн неожиданно стушевался.
   – Только не надо устраивать картину «Возвращение блудного сына»… – Катя скривила Дэну физиономию и вышла из кухни..
   Ольга Дмитриевна накрывала на стол, Дэн с отцом и с Катей сидели в гостиной. Дэн представлял, как скажет сейчас самое главное. Представлял, но не мог сказать… «Я ухожу в монастырь…» Какие-то опереточные слова. Дэн чувствовал, что внутри него этих слов уже нет; внутри было пусто и стерильно. А слова (он чувствовал это почти физиологически, и это физиологическое чувство даже имело определенный вкус – вкус буквы «ч») застряли где-то на границе его рта – может быть, на зубах, может быть, в губах или коже щек.
   Он переживал и за реакцию матери, и за реакцию отца. Не представлял себе, что будет делать, если родители не благословят его. Хотя внутренняя интуиция подсказывала ему, что отец его поддержит. А за ним – и мать. Катя, наверное, будет расстроена. Она, пожалуй, воспринимает монашество как заточение в тюрьму.

   – Я хочу уйти в монастырь. – Его зубы, губы – там, где находились эти слова, вдруг сами выбросили их наружу.
   Отец тяжело поднял на него глаза:
   – Ты же теперь не веруешь в Бога?
   – Потому и хочу в монастырь… – словно не своим голосом, вязким, наполненным все тем же ощущением буквы «ч», ответил Дэн.
   Отец покачал головой. Катя принялась грызть ногти.
   – В аксайский? – тихо спросил отец.
   – Нет. В Соловецкий.
   Отец удивленно поднял брови.
   – Чувствую, что мне так нужно сейчас, – предупреждая его вопрос, продолжил Дэн, быстро и неуверенно. – Мне нужно туда, где тяжело, где сурово.
   Олег Семенович неопределенно крякнул.
   – А к тебе можно будет ездить? – почти испуганно спросила Катя.
   В комнату вошла мать.
   – Прошу к столу. А что все как на похоронах?

   Реакция родителей была примерно такой, как Дэн и ожидал. Мать поплакала, и за ней – неожиданно для Дэна – Катька. Потом, как будто смирившись, Ольга Дмитриевна принялась рассуждать о разных практичных вопросах – какую одежду взять, как и когда лучше ехать, и дальше – в том же духе.
   Отец больше молчал – так что Дэн даже начал сомневаться, благословит или нет, – но в конце концов благословил:
   – Пожалуй, другого выхода у тебя теперь и нет… Поезжай на полгода послушником… А дальше – как воля Божья будет.
   Потом взял своей большой рукой Дэна за шею и резко – как часто делал в детстве – ткнул лбом себе в грудь.

Часть 3. Наташа

1

   Телефон Паши находился вне зоны доступа уже третий день. Впрочем, меня это особо не беспокоило. В моей комнатке стоял сбитый из столбов моего детства крест. Красивый крест. Я любовался им и все откладывал момент, когда начну набивать на него розовых слоников и голубых зайчиков. Слоники и зайчики лежали горкой в углу – еще со времени их закупки до моего отъезда в Алма-Ату. Хотя время начинало поджимать – уже существовала договоренность об участии моей инсталляции в ноябрьской выставке «П-Артсобрание». Леонид Анатольевич торопил с описанием проекта и предоставлением информации для пресс-релизов.
   Тем временем Олег Шеворухов пригласил меня участвовать в перфомансе «Топливо жизни». Ознакомившись с его предполагаемым содержанием, я согласился присутствовать только в качестве зрителя. Олег отнесся с пониманием и взамен попросил написать страничку с моим видением того, что произойдет. «No problem», – улыбнулся я.
   Юля снова ночевала у меня, оставляя ребенка у бабушки.
   – Олежка плакал, со мной просился, – вздохнув, сообщила она мне.
   Я думал о том, что мужчины иногда не могут противостоять напору женской нежности. В Юлиной нежности было нечто всепоглощающее, бескорыстное и жертвенное (или мне так казалось?). Я смотрел принесенное ею последнее видео с европейских выставок. Ел приготовленный ею на быструю руку винегрет. Хотел сходить к соседям-таджикам и наконец узнать, что делают по вечерам эти одиннадцать мужчин среднего возраста, проживающие в двухкомнатной квартире напротив. Юля напевала Земфировское «Моей огромной любви хватит нам двоим с головою». Я в такие минуты предпочитал сосредоточиться на каких-нибудь делах – жевании винегрета, видеопросмотре, мыслях о таджиках. Погружение в физическое действие часто спасает от душевных сомнений и переживаний.
   Утром Юля торопилась на работу.
   – Ты будешь сегодня на перфомансе Шеворухова? – спросил я.
   – Да, придется, – она на ходу доедала творожок. – А ты?
   – Я буду участвовать, – решил ее разыграть.
   – Но тебя же нет в пресс-релизе…
   – Так запланировано.
   – Ты врешь… – расстроилась она.
   – Почему? Искусство прежде всего, – продолжал давить я, – а тебя это разве не радует?
   – Не знаю.
   – Ты же хвалила Шеворухова…
   – Я картины его хвалила. Черт, теперь совсем не хочу идти на этот перфоманс…
   – Да ладно, я пошутил…
   – Фу, какой ты… – проходя мимо, она взъерошила мои волосы. Мне снова срочно захотелось к таджикам. Все. Сегодня нужно это прекратить. Прекратить неестественность и неискренность. Я не люблю ее и не хочу лгать. «А разве для того, чтобы целовать женщину и спать с ней, тебе обязательно нужно ее любить?» – слова Юли, сказанные мне когда-то давно. «Моей огромной любви хватит нам двоим с головою…» – заело в моей голове пластинку.
   Юля ушла в галерею, оставив меня погруженным в созерцание креста. Я уже решил, что сегодня набью на него мягкие игрушки, поэтому наслаждаться его первозданностью мне оставалось совсем недолго.

   В центре одного из залов винзавода на низкой подставке в форме чаши был разведен огонь. Специально смонтированная над ним вытяжка выводила из помещения дым. По залу бродила ожидавшая действа публика, постепенно собираясь вокруг костра. Три телекамеры (не считая видеокамер художников), человек пятнадцать журналистов печатных СМИ – Шеворухову удалось организовать неплохое освещение мероприятия. Я ходил между зрителей с фотоаппаратом и фотографировал все, что представлялось мне мало-мальски интересным. Было уже почти полвосьмого, а перфоманс все не начинался. Юля тоже опаздывала. Наконец в семь сорок пять появился Шеворухов со своей группой – всего пятеро мужчин среднего возраста в белых балахонах с длинными прорезями впереди – от пупа и почти до колена. Они молча прошли к огню, окружили его, достали через прорези свои половые члены и начали онанировать. Среди публики послышались смешки и шушуканье. Телекамеры следили за происходящим своими холодными объективами. Я протиснулся немного вперед и поднятым над головами фотоаппаратом сделал несколько снимков, после чего отошел от центра к периферии событий.
   – Привет, – незаметно подошедшая Юля взяла меня под локоть.
   – Привет, – улыбнулся я.
   – Что происходит? Уже дрочат?
   – Ага.
   – Пойдем посмотрим немного. Любопытно все-таки, – Юля потянула меня к толпе вокруг костра.
   Публика разделилась на три неравные части. Половина присутствовавших были неподдельно увлечены происходящим. Некоторые начали понемногу расходиться. Остальные, судя по всему, не могли решить – остаться до конца или уйти. Лица их были безразличны, но при этом они находились недалеко от центра событий. Трех таких зрителей мы с Юлей и потеснили, чем помогли им сделать выбор – они медленно направились к выходу из зала.
   Первому удалось достичь оргазма Мише Мишулину – скульптору из Нижнего Новгорода. Он, насколько это было возможно, опустил дуло полового члена вниз, направляя его на огонь, но первый выстрел спермы все равно оказался неточным – большая белая капля перелетела через языки пламени, приземлившись за чашей. Последующие порции «топлива жизни» капали прямо в огонь и шипели на горящих углях. Меньше чем через минуту кончил и Олег. Ему удалось все свое семя направить в костер. Я успел это сфотографировать.
   – Как хорошо, что ты в этом не участвуешь, – шепнула мне Юля и нежно сжала мою правую руку, взяв ее в кольцо обеих ладоней. Момент настал – это ощущение пришло ко мне внезапно, извне.
   – Юля, я не хочу продолжения любовных отношений между нами, – тихо сказал я ей (невозможно высокопарные слова почему-то сами складывались вместе), – давай останемся просто друзьями. Извини.
   Какую чушь плетет мой язык; я ведь терпеть не могу такие слова.
   – Хорошо, – после паузы произнесла Юля. – Хорошо, – повторила она, продолжая держать мою руку в жарком кольце своих ладоней… Словно ничего не изменилось.
   Через некоторое время достиг оргазма третий участник перфоманса, и почти сразу вслед за ним и остальные двое излили сперму в огонь. Кто-то из зрителей крикнул: «Браво!» – и захлопал в ладоши, за ним и вся остальная публика разразилась аплодисментами. Задрожал мой мобильный телефон, сообщая о доставленной СМС-ке. Я вытащил его из кармана и нажал кнопку. «Паша погиб, почему-то в Алма-Ате. Звонили из милиции» – сообщение от Ирки, бывшей Пашиной жены. Олег и его напарники убрали половые члены в балахоны и пошли к выходу из зала.

   Тревожно и жутко. Почему он не предупредил меня о поездке? Что с Наташей? С Лешкой?
   Почему я не позвонил Наташе раньше? Не мог. Но все равно нужно было позвонить; позвонить и говорить о чем угодно… Слышать голос, неважно – будем мы говорить правду или ложь.
   Я достал телефон и набрал Лешкин номер в Алма-Ате. Никто не отвечал. Номер Наташиного мобильного. Вне зоны приема. Я позвонил Ирке. Она взяла трубку:
   – Алло.
   – Привет. Мои соболезнования.
   – Спасибо, – ее голос звучал глухо, но ни слез, ни надрыва не было.
   – Как это случилось?
   – Не знаю. Сказали, что произошла криминальная разборка. Паша умер от огнестрельного ранения. Тот, кто в него стрелял, еще кого-то убил и сбежал. Но его поймали, уже на границе. Завтра Пашино тело должны привезти в Москву.

2

   Похороны Паши состоялись через два дня. Тихо и буднично. Подробных деталей произошедшего никто не знал. Возможно, поэтому история с поездкой в Алма-Ату, нападением на одноклассника, стрельбой и еще одной, вроде бы случайной, жертвой казалась всем то загадочной, то выдуманной, и в результате – нереальной. Пришедшие на похороны знакомые и родственники не задавали друг другу обычных в таких случаях вопросов – словно стеснялись или подозревали собеседника в какой-то косвенной причастности к преступлению. Хотя на самом деле существовал только один косвенный виновник произошедшего – я…
   В туманной неясности вокруг событий последних дней и гибель Паши казалась ненастоящей, разыгранной только для понадобившейся кому-то церемонии. Создавалось впечатление, что вот-вот к своим друзьям и знакомым присоединится и сам Паша. Когда все закончилось и гроб с телом засыпали землей, а могилу обложили цветами, все равно представлялось, что завтра я как ни в чем ни бывало буду болтать с Пашей о каких-нибудь пустяках.
   Неожиданно для меня на похоронах оказалась и Юля с заплаканными глазами. «Мне ведь Паша предложение сделал месяц назад, и даже кольцо подарил…» – объяснила она мне. До этого я был уверен, что они едва знакомы. Хотя сам их и познакомил однажды на каком-то приеме.
   После поминок я проводил Юлю домой. Потом заехал в бар, выпил пива, и уже только после полуночи добрался до своей квартиры.
   Крест с мягкими игрушками стоял у стены. Смонтированная и переписанная на DVD видеозапись лежала на столе. Выставка должна начаться через полторы недели. Show must go on? [21 - Шоу должно продолжаться? (англ.).] Не раздеваясь, я лег на диван. Абсурд этого мира, при всей своей непредсказуемости, строго подчиняется определенным законам и правилам. Только мы их не видим, и нам их не понять. Я всю свою жизнь, до самого последнего времени, боролся с судьбой. Наверное, можно сказать, что мне в жизни везло. И везло по одной простой причине – я никогда не верил интуиции, а наоборот, шел ей наперекор и боролся до конца. Сейчас мне кажется, что таким поведением я нарушал определенные закономерности мироустройства, и мир, немного прибалдевая от моей наглости, позволял мне рулить по моему желанию.
   Но последние пару месяцев – с Брюссельской выставки – я как-то расслабился, отпустил вожжи, позволив событиям вокруг меня развиваться по собственному усмотрению и сценарию. Настолько, что даже моя интуиция, кажется, потеряла ко мне интерес. И тогда началась фигня…

   На следующий день позвонил Леонид Анатольевич. Нужно было посмотреть помещение для выставки, сделать предварительные замеры, оценить возможности освещения. При всей своей занудности и мелочности новый директор галереи оказался отличным организатором, обращающим внимание на тонкости и хорошо в них разбирающимся.
   Подготовительные работы в помещении, установка экспонатов и освещения были проведены быстро и легко. Show must go on…

   На большом экране под ритмичную электронную музыку танцевал Дэн, одетый в длинную, до пят, рубаху. Позади экрана, чуть в стороне стоял крест с набитыми на нем голубыми зайчиками по вертикали и розовыми слониками по горизонтали.
   – Если аскет, удалившийся в пустыню, общается с духовным абсолютом напрямую, то большая часть людей нуждается в духовных посредниках. И здесь искусство играет роль одного из таких посредников. Мне кажется, что в настоящее время, когда роль религии в мире уменьшается, роль и ответственность искусства должна возрастать, – что-то такое умное говорил я журналисту телеканала «Культура». При этом старался держать голову перед телекамерой слегка наклоненной и в полупрофиль – по прошлому опыту знал, что такой ракурс является наиболее выигрышным для моего округлого лица.

   – Ты – молодец! Необычная инсталляция. Что-то пробуждает внутри… – Юля картинно протянула мне руку. – И другие работы хорошие. Поздравляю!
   – Спасибо, – я пожал протянутую руку, а потом поцеловал ее в щеку. Вдруг подумал, что Юля с Пашей, как двое непосед, могли бы составить гармоничную, пусть в чем-то и странноватую, супружескую пару. В том, что этого не произошло и Юля теперь одна, я снова почувствовал свою вину. Рассуждая логически, повторял сам себе, как психолог – пациенту: «Ты не виноват в произошедшем», но в груди щемило.
   Точно так же ясно я осознавал, что жизнь продолжается. Юля так и будет работать в галерее, жаловаться на меркантильность Леонида Анатольевича, торопиться вечером домой, растить сына. Сын будет ее радовать и расстраивать. Вечерами дома ей будет одиноко, да и на работе днем – тоже одиноко. Приходящие в галерею художники и посетители будут иногда забавлять ее своими банальными шутками. Время от времени появление кого-то из них будет дарить ей надежду, волнение с учащенным сердцебиением, вдохновение и приливы любви к жизни и всему миру; порывистую веру в то, что жизнь вот-вот изменится и все станет хорошо, и даже прекрасно. Веру в то, что появится родная душа, которая все поймет, и тогда ежедневное существование наполнится теплом и светом… Ради таких иллюзорных моментов хочется жить. Тем более, если ты живешь в Москве – городе одиночества и тоски. Посетители начали постепенно расходиться. Вдруг я увидел фигуру у входа в зал, и внутри меня похолодело. Длинные светлые волосы, черная одежда, быстрые порывистые движения. Эта девушка никак не могла быть Наташей, но я все же пошел за ней, не отрывая глаз от стройной фигуры и ожидая момента, когда она обернется и разочарование наполнит меня неприятным осадком, ни с того ни с сего испортив конец вечера.
   Все так и произошло. Подавленный, я вернулся к своей секции выставки, посмотрел на игравшее non-stop видео танцующего Дэна. Ко мне подошел Леонид Анатольевич:
   – Ну, поздравляю! Все хорошо прошло, – он протянул мне руку, которую я пожал:
   – Спасибо!
   – Это тебе, подарок. Тридцать первая страница. – каким-то угловатым движением он сунул мне глянцевый журнал.
   Пролистав его, я увидел крупную фотографию Леонида Анатольевича, и под ней – его статью с заголовком «Время интерпретировать интерпретации».
   – Навеяно нашей беседой, если помнишь… – Леонид Анатольевич потер подбородок.
   – Спасибо. Но вы же собирались сначала мне показать… – проговорил я без особых претензий, но чувствуя себя обманутым и обворованным. Вряд ли я когда-нибудь написал бы такую статью или эссе со своими размышлениями, но то, что мои мысли опубликовал кто-то другой под своим именем, неожиданно сильно меня задело.
   – Да когда бы я тебе показывал… В редакции тоже пристали с ножом к горлу – горим, номер сдавать нужно. Сам знаешь. Но я тебя там упомянул, почитай.
   Строчка с моей фамилией сразу попалась на глаза: «Поддержка молодых талантливых художников – одна из основных целей нашей галереи. Егор Харламов, Сергей Федоров, Олег Иванцов – возможно, эти фамилии пока ничего не говорят широкому кругу ценителей современного искусства…»
   Я закрыл журнал.
   – Видишь, везде, где можно, стараюсь вас продвигать… – продолжал Леонид Анатольевич.
   В эту минуту я понял, что не поеду на биеннале в Нью-Йорк.
   – Идите к черту, – как-то очень старомодно послал я директора галереи.

   Олег Шеворухов, узнав о моей ссоре с Леонидом Анатольевичем, проникся ко мне неожиданным уважением. Приехал в гости с бутылкой водки, хвалил за смелость и за то, что «утер нос этим дельцам». Потом за душевной нетрезвой беседой начал уговаривать уехать с ним из России:
   – Надо валить из этой страны. Мы не там живем. Здесь нет любви! Видел, сколько говна на меня после перфоманса вылили? Необразованная гопота! Но главное – с какой ненавистью! Понимаешь, я впервые в жизни почувствовал, что есть люди, которые хотят моей смерти. Представь, каково это осознавать?! Ты жил когда-нибудь, зная, что вот именно сейчас, в этот момент, десятки людей хотят твоей смерти? – он растопырил пальцы на обеих руках, словно желая сосчитать на них эти десятки своих ненавистников.
   – Никогда об этом не задумывался.
   – А я так теперь каждый день живу! Почтовый ящик засрали… Ежедневно сообщения получаю «Убей себя об стену, онанист!» Откуда только адрес электронной почты узнали… Поехали на Гоа? Там правильное место. Там солнце и любовь. А здесь – слякоть и ненависть. А?
   – На Гоа? – неуверенно переспросил я.
   – На Гоа, – подтвердил Олег. – Чего ты так со своей родиной носишься, боишься расстаться? Как будто привязали веревочкой. Пойми, тебя здесь никто не любит. Здесь мало любви, – на словах о любви он чуть не плакал. – Разве может быть родина там, где тебя не любят?
   – Вообще-то я со своей родиной уже расстался пятнадцать лет назад.
   – Ну… – он на мгновение потерял нить аргументации, но быстро нашелся и продолжил: – Ну тем более, значит, тебе нечего терять. Значит, ты по природе своей кочевник, как твои казахи… Скажи, разве ты не устал?
   – От чего?
   – Да от всего этого… Спесь и понты, ложь и цинизм кругом. Души нет… Правды нет… В этой стране любовь проиграла гордыне. И царит везде болезненное тщеславие с воспаленным самолюбием. Великодержавный комплекс со времен Российской империи. Словно тот, у кого член пять сантиметров, пыжится доказать, какой он любовник. Как говорил Даль, спесь чаще всего одолевает разбогатевших людей низших сословий – точно про наш дикий капитализм. А если уж нос задрал, то опускать его как-то не по-пацански. Поэтому здесь так боятся покаяться – не дай Бог, окружающие решат, что ты слаб, что ты такой, как ты есть. А русскому человеку нельзя ведь не каяться. Он пока не покается, не может дальше двигаться.
   – Так покайся первый за свой онанизм, – усмехнулся я.
   – Да пошел ты… – обиделся Олег.
   – А то не сможешь дальше двигаться… Не напишешь больше ни одной картины… Прикинь, ужас какой…
   – Иди ты… – снова повторил он и потянулся за бутылкой, чтобы наполнить стопки. – Это был акт искусства. В искусстве не может быть греха.
   Мы чокнулись, выпили.
   – Знаешь, – проговорил я, – а мне, наоборот, кажется, что я там не смогу любить.
   – А здесь тебе кого любить? Юльку послал. Сидишь в своей конуре затворником.
   – Дело не в этом… – задумчиво ответил я. – Для меня любовь связана со всем моим прошлым. С детством, пубертатностью, со всеми эстетическими впечатлениями и переживаниями за всю жизнь. От каждой мелочи. А они все связаны с жизнью здесь, с эстетикой и историей нашей страны. Например, если передо мной будут стоять две одинаково красивых девушки, и у одной в руке будет консервная банка с нашей сгущенкой, а у другой – консервная банка «Campbells» Soup» или какая-нибудь другая чуждая мне импортная консерва, я влюблюсь в девушку с баночкой сгущенки, и никак не по-другому.
   Олег рассмеялся:
   – Ты просто «совок»…
   Олег младше меня на пять лет.
   – Или если будут фотографии девушек, одна из которых стоит на Красной площади, а другая – на центральной площади Алма-Аты, я влюблюсь в ту, которая стоит на алма-атинской площади, – продолжал я.
   – Ты несешь бред… – отмахнулся Олег. – Езжай тогда в свою Алма-Ату и устрой перфоманс с женским дефиле на главной площади…
   Мы замолчали.
   – Скажи, серьезный художник может любить японское аниме? – спросил я после паузы.
   – Ты это к чему?
   – Например, человек учится в академии искусств, вроде понимает и чувствует прекрасное, но мечтает рисовать аниме.
   – Странно, конечно. Ты о ком это конкретно?
   – Ладно, это так… – махнул я рукой.

3

   Стояли удивительно теплые для декабрьской Москвы дни. Я одолжил у Шеворухина машину – захотелось съездить к храму Покрова на Нерли, во Владимир и Суздаль.
   Ночные улицы манят. Ночные улицы зовут. Просто нестись по ним на машине. Неизвестно, чем они манят… Ведь заранее знаешь, что ничего из того, о чем вдруг начал мечтать, глотнув густого и прохладного ночного воздуха, не случится. Не встретишь ни новых друзей, ни одинокую симпатичную девушку… Но в воображении все именно так. В воображении – ночные романтические приключения. К черту! Ногу на педаль газа, и хотя бы просто гнать свою машину в темноту улиц.
   Музыка и ничего не выражающая улыбка на лице. Музыку – громче. Педаль газа – в пол.
   Я давно не водил машину. Полгода назад продал старую «Хонду-Цивик», на которой ездил три года. Продал, чтобы отложить вырученные деньги на квартиру.
   Олегова «Реношка», хоть и новее на десять лет, с «Хондой» не сравнится. Но все равно здорово. Я кайфовал от езды по более-менее свободным ночным улицам. Вел машину по проспекту Мира, потом по Садовому кольцу. На проспекте Мира объехал две аварии. Темно-серый асфальт выглядел обманчиво сухим и держащим сцепление с колесами. Тонкая ледяная корочка неотличима от асфальтовой поверхности. Покрытые ею участки незаметно начинаются, и незаметно же заканчиваются. Обманчивая дорога… Серый цвет вообще обманчив. Наверное, самый обманчивый из всех. Ни у одного другого цвета нет стольких оттенков, сколько есть у серого. И этот цвет – цвет Москвы. Полгода серое небо и серая земля. Серые многоэтажки серых спальных районов. Серое выражение лиц в вагонах метро.
   На Садовом кольце дежурил патруль ГИБДД. Наверное, отлавливали пьяных водителей и нарушителей скоростного режима, к которым относился и я. К счастью, впереди на большой скорости неслись два темных «Гелендвагена», вызвавших справедливое подозрение у гаишников. Обе машины были остановлены патрулем, а я, незамеченный, спокойно проехал мимо, хотя тоже значительно превышал скорость.
   После патруля ГИБДД я немного сбавил скорость. Удовольствие от езды тоже убавилось. Я вдруг подумал, что в последние года два-три я незаметно для самого себя стал гедонистом. Жизнь упорядочилась, поделилась на работу и на отдых. Отдых классифицировался на различные виды удовольствий. Пиво с приятелями. Флирт и секс с девушкой. Плавание. Сауна. Просмотр нового кинофильма. Прочтение новой книги. Отпуск на курорте. Черный чай с лимоном поздно ночью. Все классифицировалось и улеглось в расписание. Упорядоченная жизнь получателя удовольствий. Этот мой гедонизм отвратителен. Он слишком «западен», слишком цивилизован. Сама история западной цивилизации мне кажется непрерывным движением от общих метафизических идеалов к личному физическому гедонизму.
   Это направление вызывает у меня какое-то странное чувство, которое я могу назвать «счастливой тоской» – если это словосочетание способно что-либо охарактеризовать…

   Моя поездка в Алма-Ату нарушила что-то в сложившейся системе, выбила из привычной колеи жизни, сложившейся за последние несколько лет. Наверное, это к лучшему; возвращаться в систему не хотелось, но, с другой стороны, и альтернативы никакой пока не представлялось. Буду дальше работать, ходить с приятелями в бар, боулинг, бассейн, кино. Загорать, лежа на горячем песке курортов.
   Может, жениться и завести детей? Не могу быть счастлив сам, так хотя бы сделать счастливым кого-нибудь другого; точнее, Юлю. Отказаться от эгоизма и гедонизма, смирить желания и посвятить свою жизнь кому-то – кто, возможно, достоин счастья в большей степени, чем я. Только зачем я использую это затертое и иллюзорное слово «счастье»? Да и вряд ли из всего этого получится что-то хорошее… Пройдут годы. У меня кончится терпение, я стану раздражительным. Юлино представление обо мне, мой идеализированный образ в ее сознании разрушится еще раньше, наполнив ее разочарованием… Что ж, в результате получится обычная семья… Союз людей, объединенных созданием и разрушением иллюзий… «Иллюзия – часть духовной жизни человека».
   Поглощенный мыслями, я незаметно для себя снова разогнался. Продолжать движение. Движение, которое оставляет позади медленные слова и наполняется взамен быстрыми образами и ассоциативными картинками. Картинками манящих ночных улиц, горящих неоновых огней – разноцветных и совсем не серых.
   Раздался звонок мобильного телефона. Впереди мигал зеленый светофор. Не глядя на высветившийся номер, я нажал «ответить» и поднес трубку к уху:
   – Алло.
   Мигание зеленого впереди прекратилось, сменившись на желтый. Ноги инстинктивно выжали сцепление и тормоз. Машину понесло юзом. Вот и мне выпал участок ледовой корочки… Отпустив тормоз, я бросил на колени телефон, вывернул руль. На светофоре желтый сменился красным. Я быстро и прерывисто начал нажимать педаль тормоза. Обледенелые и сухие участки чередовались. «Реношка» то замедляла движение, то шла юзом. Я все-таки еще не растерял водительские навыки. Умудрялся справляться с заносом, и при этом сбавлять ход и лавировать между останавливающимися перед перекрестком машинами. В конце концов получилось остановиться самому, а не с помощью затормозившей впереди «десятки». Я закрыл лицо руками, вытер лоб. Все произошло очень быстро – три-четыре секунды, но меня успел пробить холодный пот.
   «Пиццу заказывали?»
   «Да, мне с яблоками».
   «Яблоки в пицце убивают аромат», – в голове пронесся такой безумный, неизвестно откуда взявшийся диалог, и я сразу почувствовал, что очень голоден. Действительно нужно в какую-нибудь пиццерию с ароматными запахами, расплавленным сыром, чуть поджаренными помидорами и сочащимися растопленным жиром ломтиками салями. Упавший с коленей на сиденье и скользнувший под бедро мобильный телефон дал знать о себе безразличным писком. Я достал его из-под себя и посмотрел на экран. «Один пропущенный звонок». «Почему же пропущенный? Я ведь ответил…» – не согласился я и нажал кнопку «см. номер». Высветилось: «Дэн».

   Я не стал перезванивать Дэну. Решил, что если ему нужно, он позвонит еще раз. Но телефон молчал – и в тот день, и на следующий. Позвонил Дэн через неделю, когда я уже забыл о его первом звонке:
   – Алло, Егор?
   – Да, слушаю.
   – Привет. Это Дэн из Алма-Аты. Ты можешь говорить?
   – Да, Дэн. Как ты себя чувствуешь?
   – Нормально. Спасибо тебе за все. Я не звонил раньше, потому что… – он замялся. – Блин, сам не знаю, почему не звонил раньше поблагодарить…
   – Неважно, Дэн.
   – Важно… Но ладно… Я, наверное, скоро буду в Москве. Можно я к тебе заеду?
   – Да, конечно. Заезжай… – теперь паузу в разговоре взял я. – Ты один будешь, или с Наташей?
   – Один.
   – Хорошо, приезжай в любое время.
   – Спасибо. Я еще позвоню. Пока.
   – Пока, – я нажал кнопку «завершить звонок» и положил телефон на стол. Закусив губу, вышел в коридор. Надел куртку и ботинки. Взял в руки шапку. Но в этот момент неожиданно возникшее желание выйти на улицу и куда-нибудь идти вдруг так же неожиданно исчезло. Я медленно снял куртку, разулся. Прошел на кухню, достал из холодильника пакет сока. Вернувшись в комнату, сел у стены на пол, свинтил крышку тетрапакета и приник к горлышку.

4

   Новогодние праздники в Москве. Метет снег, дует ветер. Одновременно холодно и уютно. Я поднимаю воротник куртки, закрываюсь им, словно наложница гарема, увидевшая нового евнуха. Спрятаться бы… Полностью утонуть в своей куртке, и пусть сверху наметет снега. Ощущеньице… Может быть, я есть, а может, меня уже и нет. И где-то вдалеке звучит теплая музыка…
   В такую погоду более половины всего существующего не существует. Я перестаю быть уверенным в том, что Наташа сидит сейчас дома и пьет горячий чай; за три тысячи километров от меня, там, где, возможно, нет метели. Я даже перестаю быть уверенным в ее существовании… И выстрел в висок сейчас наверняка прозвучал бы глухо и уютно – как под пуховой периной.
   Я шел от метро домой. Неторопливо, получая какое-то странное удовольствие от метели и необычных чувств и ощущений, которые она во мне вызывала. Из-за холодного воздуха немного свербило горло. Я закашлялся – сначала мелко и сухо, потом раскатисто, с ожиданием облегчения внутри. Представилось, что мое подсознание хочет этим кашлем выкашлять прошлое… Но – не получалось…
   Почти все время на протяжении последних трех месяцев я чувствовал тупую нескончаемую боль, связанную с Наташей, и не мог от нее избавиться. Все это – иллюзия, убеждал я себя. Она просто дура, глупая, строптивая девчонка, молодая максималистка. Не красивее других. Совсем не красивее других… С более тяжелым и стервозным, чем у многих других, характером, раздутым «эго», чрезмерным самолюбием и самомнением. По утрам у нее наверняка плохо пахнет изо рта, она потеет, сопливеет, перерабатывает напитки и пищу в мочу и испражнения. Так повторял я про себя. И достигал – почти достигал – результата. Но только почти. Силуэт в толпе… Копна светлых волос, похожий запах духов… Какие-то события, положения тел и предметов в пространстве и времени, схожие с тем, что происходило в Алма-Ате… И все начиналось с начала.

   Я дошел до квартиры. Где же крепкий чай – мой кофеин? Моя утяжеленная доза. Три ложки черного крупнолистового чая, кипяток и сахар.
   Заварив чай и оставив укутанный в полотенце чайник на плите, я прошел в комнату, лег на диван и включил телевизор. Раздался телефонный звонок. Я поднял трубку.
   – Егор, привет. Это Дэн.
   – Привет, Дэн, – взяв пульт дистанционного управления, я отключил звук телевизора.
   – Я звоню с вокзала. Хотел бы увидеться. В Москве проездом, завтра уезжаю.
   – Приезжай в гости.
   – Сейчас?
   – Давай сейчас. Как тебе удобно…
   – Хорошо. Извини, а переночевать у тебя можно?
   – Без проблем. Приезжай.
   Я продиктовал ему адрес и повесил трубку.
   Дэн приехал через час. Неуверенно пожал мне руку, снял шапку. Он сильно изменился за эти два месяца. Вместо длинных волос и бородки – отросший ровный ежик и трехдневная щетина. Бледно-желтая кожа и уставший неуверенный взгляд. Слева, чуть выше виска, белел уходящий в волосы шрам.
   – Ну как ты? – спросил я.
   – Хорошо, – улыбнувшись, он снял обувь, и мы прошли на кухню.
   Я разложил по тарелкам пельмени. Дэн достал из сумки старый бубен:
   – Я хотел поблагодарить тебя за все… И это – тебе, – он протянул мне бубен.
   – Спасибо, – я с усмешкой принял подарок. Бубен оказался довольно тяжелым.
   – Это очень хороший бубен, – Дэн провел пальцами по натянутой коже, – на человеческих костях… Вызывает духи мертвых. Так говорят, во всяком случае…
   – Да ну… – не поверил я и перевернул бубен. Роль растяжек, похоже, действительно выполняли человеческие кости.
   Дэн посмотрел на меня внимательным взглядом:
   – Не знаю… Может, и фигня. Но лучше так просто на нем не играй…
   – Ладно, – снова усмехнулся я и положил бубен на холодильник.
   Я почему-то не решался расспрашивать Дэна о произошедшем в Алма-Ате. Решил, что будет легче завести об этом разговор после того, как выпьем. Поэтому торопился открыть водку, разлить по стопкам. Мне казалось, что Дэн пил спиртное с неохотой, а я его как будто подгонял.
   Разговор не очень клеился. Дэн раскраснелся – то ли от водки, то ли оттого, что отогревался с мороза в теплой квартире. Время от времени он смущенно потирал руки.
   – Твое видео, – вспомнил я и достал диск с записью Дэновского танца для инсталляции.
   – М-м… Я не уверен, что хочу его смотреть, – улыбнулся он.
   – Но возьмешь с собой?
   – Н-нет, – подумав, ответил он.
   Мы снова замолчали. Я разлил по четвертой. Мы чокнулись, опрокинули стопки.
   – Почему ты не спрашиваешь про Лешу и Наташу? – Дэн опередил мои вопросы.
   – Недостаточно еще опьянел для этого, – честно признался я.
   – Понятно, – Дэн покраснел еще больше.
   – Но ты расскажи, раз уж начал, – попросил я.
   Он кашлянул, отпил минералки:
   – Наташка почему-то думает, что ты того чувака к ней и Лешке подослал. Что вроде тебе стало жалко денег, или типа того…
   – Наташа рассказала тебе про телеграмму? – спросил я.
   – Какую телеграмму? – непонимающе переспросил Дэн.
   – Лешке нужны были деньги на бизнес, двадцать тысяч баксов. А моя матушка, из какого-то глупого родительского тщеславия, однажды сказала ему, что я в Москве занимаюсь бизнесом. Наверное, постеснялась сказать, что я художник – она никогда не считала мои занятия серьезными. Тогда Леха дофантазировал, что я крупный бизнесмен в Москве и что по старой дружбе смогу ему занять денег. Но ему было некомфортно просить по телефону. Тем более что до меня он звонил в Москву Паше, нашему общему однокласснику и другу, и Паша ему отказал. Тогда Леха придумал вызвать меня в Алма-Ату подложной телеграммой – якобы моя мама больна. А когда я приеду в Алма-Ату, возобновить дружбу и тогда уж занять денег. Хитрожопый план, но у него самого не хватало смелости его реализовать. У Наташи – хватило. Она очень хотела ему помочь, и отправила мне в Москву телеграмму, благодаря которой я приехал в Алма-Ату.
   – Ни фига себе… Действительно хитрожопо… Но ты же мог позвонить матери.
   – Я и позвонил. Но только в те дни в их районе как раз меняли номера телефонов на цифровые, и я не дозвонился. Не знаю, совпало, или Наташа с Лехой и это продумали.
   – Но мать могла позвонить тебе и сообщить новый номер.
   – Могла, но не успела, – развел я руками.
   – А если бы успела?
   – Да в том-то и дело, что ничего бы не было. Мы с мамой подумали бы, что какая-нибудь ошибка, или глупая шутка. А чья – все равно бы не узнали. Так что в самом худшем случае Наташа потеряла бы тридцать рублей на услуги телеграфа.
   – Офигеть… – Дэн выглядел растерянным. – Я такого от Наташки никогда бы не ожидал…
   – Я не обижаюсь на нее… На самом деле, мне давно уже пора было съездить в Алма-Ату повидаться с мамой. Так что… Правда, я вовсе не олигарх и не бизнесмен. Тем более, собирался покупать квартиру, и поэтому не мог занять Лешке. Так что их операция провалилась. Но потом… Потом произошло это все с тобой, и я решил помочь. Паша перевел мне в Алма-Ату часть денег, отложенных на квартиру, и я передал их Наташе. А когда перед отъездом пришел к ней попрощаться, случайно узнал о телеграмме. Тогда я подумал, что Наташа с Лешкой обманули меня и таким образом развели на деньги. К тому же сумма на твою операцию, совпала с суммой, которая нужна была Лешке. Вернувшись в Москву, я сделал глупость – рассказал об этой истории Паше. А у него, как оказалось, еще свои счеты с Лешкой были, и он решил поехать в Алма-Ату выбить из него эти двадцать тысяч. Как именно все произошло между ними дальше, я точно не знаю. Знаю только, что через три дня мертвого Пашу привезли в Москву.
   Я снова разлил водку, и мы выпили.
   – Как Наташа? – наконец задал я главный для себя вопрос, стараясь принять равнодушный вид.
   – Нормально, – Дэн опустил голову и уставился в свою тарелку с пельменями. – Мы разошлись с ней…
   – Почему? – быстро спросил я.
   – Разные причины… – замялся Дэн. – Но главная, в общем, это то, что я ухожу послушником в Соловецкий монастырь.
   – Ни фига себе… – пришел мой черед удивляться.
   – Завтра утром туда выезжаю.
   – Но в монастыре же танцевать нельзя… – попробовал я его поддеть.
   – Угу. Мне сейчас так и нужно – без танцев, – согласился он.
   – Что-то случилось?
   – Я перестал ощущать Божье присутствие рядом.
   – Из-за чего? – я чувствовал, что становлюсь слишком навязчивым со своими расспросами, но уже не мог остановиться.
   – После операции – как отрезало… Знаешь… Мне сейчас часто кажется, что я должен был умереть тогда. Что мне так Бог назначил. Я ведь всегда Его присутствие ощущал, всю жизнь. В те дни Он был особенно близко, потому что собирался забрать меня с Собой. Но я не понимал… И не полетел с Ним… Полетел в Германию. Тогда Он ушел один. А я тут остался, тоже один…
   В моем пьяном сознании что-то сместилось, передвинулось, и на первый план выплыла очевидная мысль:
   – Получается, я и тут виноват, что эти чертовы деньги тебе на операцию дал?..
   – Не ты… А эти чертовы немцы, которые научились людей с того света вытаскивать… Искусители, блядь, суки… – Дэн нервно рассмеялся. – А этот профессор, прикинь, еще и пытался мне всунуть видеозапись операции – как мою башку пилили и склеивали.
   Я рассмеялся вслед за ним – так же нервно и пьяно.

   Утром Дэн уехал на вокзал.
   Закрыв за ним дверь, я взял с холодильника бубен. Погладил приятную на ощупь кожу. Может, если он на человеческих костях, то и кожа человеческая? Было бы логично… Бум-бум. Каких призраков я хочу воскресить?

5

   Через три дня я был в Алма-Ате. Свежий снег, мороз – к моему удивлению, здесь оказалось холоднее, чем в Москве. Стоящий в пробке город. Безмолвные и равнодушные белые горные исполины над ним.
   Конечно, я ничего не мог объяснить маме. Придумал какую-то невнятную историю с командировкой по линии культурного обмена и якобы организацией выставки казахстанских художников в Москве. Но она поверила.
   В маминой квартире теперь присутствовал чужой человек, и следы его присутствия – материальные и нематериальные – сразу изменили ее, сделали тоже немного чужой и неродной. Несмотря на то, что следов было, на самом деле, немного, мне теперь стало труднее называть квартиру своим (или родительским) домом; было труднее представить ее местом, где прошло мое детство. В то же время Евгений Иванович вел себя очень тихо, скромно и даже чуть ли не почтительно по отношению ко мне.
   В первый же вечер я позвонил Наташе на мобильный. После девяти гудков она ответила:
   – Да, – голос ее был то ли растерян, то ли холоден, а возможно, и то, и другое вместе.
   – Привет, это Егор.
   – Ага, привет.
   – Как у тебя дела?
   – Нормально, – она говорила тихо и размеренно, как заведенная кукла или даун.
   – Я сейчас в Алма-Ате… Приехал в командировку. Хотел бы с тобой увидеться.
   – Тебе деньги нужны?
   – Нет, какие деньги?! Не нужны мне никакие деньги… – у меня в горле стало сухо, как в пустыне.
   – Я не могу. У меня много работы.
   – Если не сегодня, давай завтра. Мне нужно поговорить с тобой.
   – Не знаю. Позвони завтра.
   – Хорошо.
   Я отключил телефон, оделся и вышел на улицу.

   Наташа едет в автобусе, в хвосте салона. Сидит рядом с симпатичным парнем-блондином, из наушников которого звучит рэп. Она смотрит вперед, разглядывает пассажиров (но не замечает меня, стоящего у дверей), затем медленно и осторожно прикладывает голову к плечу парня, словно собирается заснуть на его плече. Но ее глаза открыты, и она продолжает смотреть на людей в салоне автобуса. Парень удивленно глядит на Наташу, на его губах появляется растерянная усмешка, но потом он приобнимает ее рукой. Так они едут дальше, не говоря ни слова. На очередной остановке Наташа встает, чтобы выйти из автобуса. Парень поднимается и идет за ней. Они вместе выходят из салона и идут, обнявшись, по заснеженному тротуару. Я следую за ними. Они проходят два квартала, и на следующем перекрестке Наташа останавливается и оборачивается к парню:
   – Счастливо.
   – Подожди. Можно я провожу тебя до дома? Как тебя зовут?
   – Нет. Счастливо, – она говорит уверенно и резко.
   – Как тебя зовут? Меня – Валера. Дай хотя бы телефон…
   – Нет. Пока, – Наташа быстрым шагом переходит улицу и исчезает.

   Мне приснился этот сон прошлой ночью. Утром, когда я ехал в аэропорт, и потом весь день – в самолете и на алма-атинской земле – сохранялось легкое и романтичное настроение от яркого сновидения. Почему-то не было никакой ревности к белобрысому парню.

   Я пешком дошел до Лехиного дома, остановился в нерешительности у домофона. Не хотелось говорить и что-то объяснять на расстоянии, через микрофоны и динамики – как по телефону, если даже не хуже. Я подождал, пока из подъезда не вышла Наташина соседка. Вежливо поздоровавшись, я юркнул мимо нее в приоткрывшийся проем, поднялся на третий этаж и позвонил в дверь. Открыла Лешина мама; к счастью, она меня не узнала.
   – Здравствуйте. Наташа дома?
   – Нет, она на работе. Сегодня ее смена.
   – А когда будет?
   – Поздно. А вы по какому вопросу? Ей что-нибудь передать?
   – Нет, спасибо. До свидания.
   Я развернулся и пошел по ступенькам вниз. Спустившись на первый этаж, я не вышел из подъезда, а остановился и посмотрел на лестницу, ведущую в подвал. Точно так же я стоял здесь в день знакомства с Наташей. Сегодня я снова увижу ее. Сделав несколько шагов вниз по лестнице, я сел на ступеньке, прислонившись к стене. По-моему, точно так же и даже на этой самой ступеньке когда-то сидел убитый мужчина – первый мертвый человек, которого мы видели с Пашей и Лешей.
   Ты можешь убежать, но не можешь спрятаться от меня. У меня есть все время мира, чтобы завоевать твою любовь, чтобы сделать тебя моей. Какие-то подобные строки, навеянные песнями зарубежной эстрады, вертелись в моей голове.
   В ожидании прошел час или около того. На маленькой полочке около двери в подвал я вдруг заметил огарок свечи и коробок спичек. Поддавшись неожиданному импульсу, я встал со ступеньки, подошел к полочке и зажег свечу. Потом вернулся на свое место.
   Холодно и уютно. В темноте горит огонек свечи. Он притягивает внимание, гипнотизирует. С ним устанавливается контакт, взаимодействие. В этой темноте он становится самым близким, дорогим и одушевленным предметом. Хочется, чтобы этот огонек горел и дальше, горел всегда, и ты бы разглядывал его, любовался им. Чуть дунешь – он заколышется. Он чуть заколышется – свет дрогнет, темнота начнет наступать. У тебя с этим огоньком неразрывная взаимная связь. Огонек горит, и ты улыбаешься. Хочется жить. Хочется, чтобы и огонек продолжал свое существование. С этого все начинается… Была темнота – появился огонек. И начинается движение вперед, желание что-то делать, к чему-то стремиться. Может быть, только благодаря этому огоньку в темноте вдруг появляется смысл действия, смысл всего.
   Конец света не начинается с изменения формы березовых листьев. Листья, как и все остальное в этом мире, меняются постоянно. Конец света начался давным-давно, только какое нам до него дело… Мы не замечаем его так же, как не замечаем меняющих форму листьев.
   И заканчиваться он будет еще долго… Так что у меня, действительно, много времени – вся оставшаяся жизнь – чтобы идти за этой странноватой строптивой девушкой, чтобы исправить то, что разрушено, чтобы построить что-то новое. Чтобы дарить ей все, что я могу подарить, чтобы делать ее счастливой. Чтобы окружить ее любовью, теплом и нежностью; душевным комфортом, какого она еще никогда не испытывала… Иначе ради чего все было? Иначе имело ли все хоть какой-то смысл?

   «Зачем ты пришел? Я сама привезла бы тебе деньги, когда заработала».
   «Может, и недоразумение, но тот идиот с битой не просто так ведь приехал…»
   «…Сам за спиной друга спрятался, а его под пулю подставил?»
   «Я ничего не знаю ни про твоего убитого друга, ни про твои с ним дела, но Лешку уже ничего не вернет!»
   «Главное – что Лешку ничего не вернет. И виноваты вы со своим другом!»
   «Друг твой за все поплатился… А ты остался, чистенький, в сторонке…».
   Ее фразы стегали меня по лицу, лили жидкий азот в грудную клетку. Я вдруг понял, что забыл, как и когда начался сегодняшний день. Действительно, где, как и когда? Моя московская квартирка, холодный душ, поездка на такси в аэропорт. Хорошее настроение и спокойная уверенность в том, что сегодня я увижу Наташу, и все разрешится… Вся жизнь разрешится. Но теперь не верилось, что это было сегодня, со мной. Нет… Это было когда-то в другом мире и другом измерении, полном каких-то иллюзий…
   – Ты меня даже не слушаешь!
   – Слушаю, – я беру ее за руки, тяну к себе и обнимаю. Она не сопротивляется, но и не отвечает на объятие, не расслабляет мышц; стоит напряженная и чужая.
   – Подожди… Все можно исправить. Все можно исправить, – я тороплюсь сказать, повторяю фразы как мантры, тороплюсь выговорить все, – можно делать что-то для того, чтобы спасти Леху, чтобы помочь его родителям, чтобы… Делать что-то, чтобы самим стать лучше и чище, чтобы помочь другим…
   – Нет, – она медленно, но непреклонно высвобождается из моих рук, – Лешку не вернуть… Не вернуть… Такой вот факт жизни, – разворачивается и идет по лестнице вверх.
   Поднявшись до первой лестничной площадки, Наташа вдруг оборачивается ко мне:
   – Знаешь, зато я начала писать книгу об олигофренах… Три главы уже написала… – и идет дальше.

   И тогда я становлюсь нарисованным, мультипликационным. В моих руках оказывается огромный пулемет. Я бегу за Наташей и стреляю в нее длинными очередями. Вдруг из-за моих плеч вырастают крылышки. Я расстреливаю всю обойму, пули решетят Наташино тело, и каждая ранка превращается в маленькое красное сердечко. Я оказываюсь не гангстером, а купидоном. Сердечки множатся, покрывают фигуру Наташи, которая теперь словно вышла из японского аниме – девочка-подросток с худыми длинными ногами. Белая блузка, короткая юбка, пышные белокурые волосы, огромные синие глаза.
   Я отрываюсь от земли, пролетаю над ее бегущей фигуркой. Белокурые волосы развеваются от взмахов моих крыльев. Я приближаюсь, проникаю в нее через раны-сердечки и соединяюсь с ней навсегда.

Когда «Мерло» теряет вкус Михаил Земсков

Пролог

Часть 1. Егор

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

ЧАСТЬ 2. Дэн

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

Часть 3. Наташа

1

2

3

4

5

Когда «Мерло» теряет вкус
Михаил Земсков