-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Галина Александровна Барышникова
|
|  Мастерская сновидений
 -------

   Галина Барышникова
   Мастерская сновидений


   Предисловие


   Лев Аннинский
   Критик, литературовед, неоднократный обладатель телевизионной премии «ТЭФИ»


   Галино время

   Надо успеть, но скучно спешить
 Галина Барышникова. Лекарство от скуки

   Лекарство мечено 1991 годом. Переломный момент эпохи: от тверди железного времени к вольности межвременья. Переломный момент биографии: близкий к возрасту Иисуса Христа.
   «Кто мы? Куда уйдём? Я умру и больше не буду?»
   Может, лучше оставаться в волшебной власти снов, чем в скучной крутне реальности?


   Выстоять на этой тверди

   Самый простой, детски наивный, литературно элементарный способ покинуть скучную твердь: вынести с урока астрономии названия иных миров и перечислить, разжимая пальцы: «Меркурий, Сатурн, Венера…»
   «А на пике Венеры каждый верил и помнил, что раскроется тайна на разжатой ладони…» Нет. Не раскрывается тайна. О чем-то молчат рассохшиеся инструменты брошенного оркестра. Насколько легче, проще, понятнее блуждать в пространствах – то в том, то в этом… Спрятаться от жути этих алюминиевых кастрюль и ночных горшков… от неизбывности послевоенных коммуналок… От скуки, от спешки, от быта.
   Каким-то потаённым импульсом натуры Галину Барышникову выбрасывает из быта в бытие. Смена эпох спугивает круговую бестолочь пространства и замирает перед загадкой времени. Загадка – в мироощущении девяностовосьмилетней старухи, спокойно ожидающей конца. Загадка – в том, что погибли на фронте её сыновья, и знали, за что. Загадка – в подвиге бойцов, воинов…
   А вот такого не хотите? Внук не вернулся из армии в мирное время: пьяные офицеры облучили в реакторе шестерых солдат. Трое умерли сразу… На стенах – рисунки: ракеты, звёзды, покорение пространств. День Космонавтики… Но время обрушивается на эту жизнь… или нежизнь? Душа справляется с тайнами пространств и замирает перед тайной времени. В смене поколений распадается «пространство внутреннего бытия». Чтобы собрать его, нужно что-то объединяющее… Дорога, по которой надо пройти в поисках себя…
   Опять дорога. А над ней загадочно замирают облака. «Вечное течение жизни». Бездна за гранью скуки. «Исток всего».
   Героиня тянется к Истоку.
   Она лежит на койке в роддоме и видит под громадной лампой только что родившегося сына.
   «Здравствуй, сынок. До свидания, милый…»
   Всё тот же вопрос Бытия, перед которым встало поколение, попавшее в щель перестройки, в пропасть между эпохами. Здравствуй или прощай?
   Сын – ещё один скиталец?
   Как выстоять на этой тверди, если твердь сыплется осколками?


   Целое из осколков

   «Весь мир внутри нас. Что же это за мир такой, если вокруг одни осколки и разрушения?»
   Вокруг… То есть в окошко. А если не вокруг, а внутрь? Если окошко не от тебя в мир, а из мира – в тебя?
   А кто ты?
   «Итак, жил-был ты. Или я. Разницы никакой…»
   Или так:
   «В жизни всё практически перетекает одно из другого».
   Или так:
   «В любом начале виден конец»…
   Но если виден конец, то видно ли в нём – начало?
   «Люди расходятся навсегда, а потом неведомым образом судьба сводит их снова, и эти круги и пересечения линий, эти временные касания и являются лабиринтами нашей вечности. И бредём мы со своим клубком, натыкаясь вслепую на препятствия, и если находим свою и только свою дорогу в этом бесчисленном пересечении – то это величайшее счастье и большая награда за долгий путь и утомительный поиск…»
   Ну, вот. Дорога. Знакомый путь спасения.
   Откуда же тоска, которая не оставляет? Чувство беды, которое не слабеет? Тревога. Сумрак.
   «Тревожно и сумрачно на душе. Хотя что, собственно говоря, случилось? – ничего!» Да это «ничего» и есть ответ на вопрос: откуда тревога? От страха пустоты. От предощущения бессмысленности твоего пребывания в этом мире. От нуля под ногами и над тобой.
   «Размотай в начало!» Ощути время, прожитое тобой. Выбери жизнь!
   «Я выбираю жизнь» – заголовок такого пробега от начала к концу. Или от конца к началу?
   Сюжет по-писательски экономно уложен в три недели. В три знакомства, ставших (или не ставших?) реальностью. Что к этому добавить?


   Что добавить?

   «Она, конечно, лукавила. Добавить к этому можно было целую жизнь. Полную, страстную, самозабвенную, счастливую – и бесконечно несчастную: они были знакомы три месяца, вместе пробыли всего три недели, и потом три года она приходила в себя, после того как сама отказалась стать его третьей женой… Всего по три, словно в сказке. И потом двадцать лет его помнила…»
   Любила? Любила. А другого – любила? Любила. А третьего? Не успела? Но замуж вышла. Такой лихой переброс чувств. Думается: а ведь действительно «жена любовника его жены» вполне могла бы стать «его любовницей». Над этими пересечениями и касаниями висит вопрос о том, что же они значат – если иметь в виду «лабиринты нашей вечности».
   Лабиринты вечности пока оставим вечности. А лабиринты пересечений и касаний героини и её героев в повести «Авторская сцена» уложим для ясности в три варианта.
   Первый вариант. Толик. Добрый русский парень. Но – наркоман. Травится своей бурдой. Жить не хочет – вскрывает себе вены. Чаемая тихая пристань? Увы. Могильная плита. «Самый большой миг моей жизни».
   Второй вариант. Алик. Темпераментный грузинский парень. «Дэвушка, я хотел бы с вами падружиться». Думала – вихрь с Востока, а оказалось – мягко предложенная тихая пристань. Отказала! (Он, вернувшись в Тбилиси, отчаялся и зачах, бросил научную карьеру. Означил концом начало).
   Третий вариант она всё-таки реализует. Парень наименован символически: Роман.
   «Я люблю, когда ветер в лицо» – говорила в юности.
   «Притяжение однородного духа…»


   Откуда смотреть…

   Жизнь – в предощущении пустоты, угрожающей постоянно и непрерывно.
   «Она уже начала докапываться до истоков этого чувства… Детство со всеми его перепадами и ощущением себя брошенной и отцом, и матерью – именно эта ранняя покинутость давала ей такую боязнь быть оставленной и ничейной. Именно это внутреннее сиротство, которое не могли затмить ни семья, ни рождение детей, ни обилие знакомых и друзей, отделяло её от внешнего мира и заставляло стеречь свои границы…» Границы, обрушившиеся в 1941 году, – вот что определило судьбу тех поколений, которым предстояло вынести Великую Отечественную войну, но и нас, спасённых от гибели, – тоже: мы унаследовали ожидание новой войны, новой беды…
   «Вкус безотцовщины» – вот горькое определение того, что нам досталось. Нам и им, нашим наследникам.
   «Мир рушится вокруг, происходят страшные катаклизмы, каждый занят собственным спасением…»
   А это уже не мы, это наши младшие; мы спасались коллективно… Наши сердца напрягались от готовности к гибели, но не ныли от пустоты. Страх пустоты пришел с крушением нашей веры. Хотя, как нам объяснили прорабы Перестройки, верили мы – в химеры. Вместе с химерами оборвалось чувство исторического времени.
   Есть спасение от чувства этой оборванности?
   Есть. Надо срастить концы и начала.
   «Как страшно быть ничейной, лишённой домашнего очага, как страшно не иметь тёплого и чистого дома…»
   Как славно – сидеть у своего окошка?
   Вот!
   «В паузах между домом и работой она сидела на подоконнике и наблюдала изменчивый мир своего сада: палую жёлтую листву, голые изгибы ветвей… белый цвет вишен, смешанный с розовым цветением яблонь. Пахло весной, неудержимо переходящей в лето, стриженой травой, сиренью и жасмином. Пахло счастьем и надеждой, пахло желанием жить…»
   Что же сможет увидеть она в своём окошке? «Пройдёт совсем немного времени – и не будет меня. А окошко останется и всех нас переживёт. Но тоже до срока… Окошко. Ты помнишь окошко?»
   Вчитаемся повнимательнее.
   «…Мы сидели на двенадцатом ярусе, так высоко, что вся Москва была как на ладони с её Кремлём в каменном лукошке, речным изгибом и вздыбленным мостом…»
   Вы оценили это пронзительное место? Кремль – не на холме, откуда привычно смотрят вниз его рубиновые звёзды. Кремль увиден с высоты, откуда только и можно понять, что он – в «каменном лукошке» у «речного изгиба». Это та высота, которая делает сроки твоей жизни – мгновеньями исторического времени, дающего и твоей жизни – Смысл.
   Окошко в сиротство. Окошко в вечность.
   Это – разные окошки? Или одно?
   Так откуда смотреть.


   Наоборот

   «Наоборот» – название романа Гюисманса. Из него Галина берёт на вооружение фразу о воспоминаниях, которые помигают человеку вырваться из тюрьмы современности и оказаться в прошлом, которое гораздо ближе.
   Тут вся загадочность – в колебании ближнего и дальнего. В попытке взглянуть в окошко с той, а впрочем, и с этой стороны. В несоединимости того и этого времени. В их неразделимости.
   В финале романа Гюисмансу отвечает Майринк:
   «Если хочешь прийти ко мне, сначала приди к себе».
   Алхимия?
   Роман – «Алхимический». (Полное название – «Мастерская сновидений»).
   Алхимия – та же химия, надо только взглянуть «с той стороны».
   Вибрация сторон – дыхание прозы Галины Барышниковой.


   Стороны вибрации

   Тело героини вдруг рассыпается на молекулы и, как мука мелкого помола, проходит сквозь стены здания. Но, оказавшись внутри, снова ощущает себя как тело. Переклик сна и яви? То ли скачок из яви в сон, то ли, наоборот, из сна в явь. И обратно?
   «Мы – рассеянные символы на дороге вечности».
   Дорога – это преодоление пространств. Дорога (вечная) – преодоление времени.
   Человек – не тело. Человек – семицветная радуга. Эти семь ступеней – степени его падения. Или, наоборот, восхождения.
   События проистекают одномоментно, но в нескольких направлениях. Ты можешь сопротивляться, твердить о своем пути и превратить жизнь «в сплошную дорожку трения, в горячий, даже огненный миг противостояния» (противо-СТОЯНИЕ) – стяжать всё на себя. А можешь, наоборот, расслабиться и пропустить жизненную энергию сквозь себя, «стать проводником, проточным каналом» (ПРОТОК немыслим вне времени).
   Собственно, время как художественный символ возникает из чего угодно. Из фразы: «Эта история началась с того, как…» С того, что героиня «вдруг», сама не зная почему, вспоминает отца, тоскует по нему. С ощущения, что тело – только обёртка для чего – то более важного. Там – суть.
   Как только чувствуешь начало – возникает мысль о конце. Суть сворачивается до мига. А может, наоборот, разворачивается до глобального ощущения единства всех со всеми. Твой путь – штрих на общем пути. Миг в общей судьбе.
   Время – это вечность. И вечность – мгновение.
   Вы каждое мгновение сдаёте экзамен на духовное приобщение к вечности.


   Экзамен сдан?

   Чтобы ощутить зов времени, то ли сокращающего до мига срок бытия личности, то ли, напротив, сообщающего этому бытию символически бесконечный срок, не обязательно нырять в Средневековье (как ныряют туда интеллектуалы из «алхимического романа»). Куда ближе тех, давно прошедших поколений – поколение отцов и дедов, полёгших на полях войны…
   Что дальше?
   «Читайте дальше! Время! Время!»
   Возглас, свидетельствующий о том, что дальше будет сказано о главном.
   Вот оно:
   «Если коллективное сознание людей не изменится, произойдет смена полюсов. Земная ось ляжет по-другому…»
   То есть: человечество свернёт, наконец, с кровавых маршрутов мировых войн, поглощавших поколения?
   «Нам сейчас важно связать прерванную нить – соединить события прошлого и будущего в том настоящем, которое есть сейчас. Готовы?
   Нить – связь пространства и времени. Прерванная нить – конец того и другого. И тогда как? Ждать нового начала?
   «Мир опять находится на грани перехода, как было во времена Атлантиды…» Проглатываю как утешение: мы не первые.
   – Сроки? Какие сроки? – хрипло переспрашивает герой романа.
   Ответ:
   «Никому не дано знать, в какой день и час Сын Человеческий разорвёт от земли до неба покров… Завеса упадёт и станет видно то, что сокрыто от глаз…» Комментировать «сокрытое от глаз» с точки зрения Сына Человеческого я не решаюсь.
   Я могу прокомментировать лишь судьбу поколения, следующего за нами, – вошедшего в жизнь при падении таких «вечных истин», как коммунизм, мировая революция и прочие «химеры».
   Они, наследники наших крахов, ищут новую почву. Они хотят восстановить путь. Они хотят срастить нить времени. Они хотят ощутить суть в надвигающемся бытии.
   «Всё, что ни есть, уже есть», – заклинают они.
   Будет другое. Невероятное? Наоборотное?
   Будет.
   Но и мы с вами будем. Готовые ко всему.




   От автора


   Имена. Поворотные точки истории
   Внутренний монолог


   Человек – бескрайняя Вселенная. Этот факт неоспорим. И наш путь вымощен созвездиями и звездами, где за каждым всполохом света на нашем небосклоне – чье – то имя. Имя, ставшее поворотной точкой нашей личной истории. Имя, ставшее нашим ориентиром в пространстве…


   Семья. Корни

   Мама. Отчим. Бабушка. Дедушка. Чуть позже – младший брат.
   Как в каждом детстве, в любом доме – день заканчивается сказкой. Помню, как отчим – Моралёв Владимир Михайлович, а тогда попросту – папа, возвращался с моря, полгода его не было, а потом тихий мамин голос будил меня на заре: «Просыпайся, папа возвращается…» И мы идем по серому, как камчатский песок, городу к расцвеченному флажками порту, и музыка духовых оркестров вьётся у лица, смешанная с соленым воздухом близкого моря и резкими порывами ветра. А вечером – долгожданная сказка. Почему – то всегда одна и та же – про Гулливера… я знала её наизусть, но каждый раз просила: ещё про лилипутов, ещё про великана… А он только удивлялся: неужели у меня такая плохая память, что я ничего не помню? Ворчал, но все равно рассказывал. Однажды пытался переменить сказку и стал рассказывать про Тома Сойера, запутался и опять вернулся к Гулливеру – это была самая лучшая сказка.
   А по утрам меня будила бабушка – Алексеева Валентина Николаевна: ей с утра на работу, в Институт вулканологии в свою метеорологическую обсерваторию, а тут я со своими вещими снами… И откуда бралось у неё терпение на все мои: «не могу», «досмотрю немножечко», «не хочу – не буду». Но сны с продолжением пришли именно из детства, переполошенные бдительным бабушкиным участием.
   Мама – Моралева Людмила Александровна.
   Когда родился мой брат Мишка, они все вместе, своей семьей переехали от меня жить отдельно, на улицу Ключевскую. И Ключевской вулкан для меня стал символом новой жизни, отдельной от родителей, стал ключом к моей свободе и отсутствию ночных сказок. Вот с тех пор мне и пришлось сочинять сказки самой. Как видите, всё на пользу…
   Вот так и случилось, что бабушка и дедушка (бывший летчик – истребитель) стали моей основной семьёй на всё оставшееся детство. А вот юность моя прошла под знаком моего особого оберега:


   Тетя Ира

   Мой мамозаменитель. Она стала опорой в ветреное время моей юности. Бессонные ночи, неугасимой лампадой горящий свет, и бесконечные рукописи, разбросанные по всей комнате, и мои настойчивые вопросы: «Ты прочитала мою последнюю повесть?», «Как тебе эти стихи?» Тётя гнала меня в дверь, я влетала в окно, она снимала меня с потолка, я появлялась из – под земли… В результате её сдержанная похвала: «А у тебя получилось!» стала для меня главным мерилом успеха.


   Вещие сны

   Помню странный фрагмент детства – мы в самолете, летим с Камчатки в Москву, дед меня, маленькую, держит на руках, по салону проходит экипаж самолёта, вдруг командир видит деда: «Александр Григорьевич?! Алексеев!!!» Объятия, знакомство: моя жена, моя внучка. А командир самолета, бывший дедовский подчиненный в его эскадрильи, рассматривает меня, дёргает за торчащие хвостики и предлагает нам пройти в кабину пилота. И мы идем. Дальше я все вижу с высоты дедовского роста. Сверху. С его метра шестьдесят пять – это мой будущий рост, но я этого пока, в свои три года, не знаю – мне – всё высоко. Смотрю во все глаза: вот полукруг с выходом на конус – это пульт управления, понимаю я. И кнопки – кнопки – кнопки! и потертый полумесяц руля…
   Уже потом я до хрипоты доказывала бабушке, что все это было на самом деле, но она твердила одно: «Фантазёрище моё! Это тебе опять приснилось!» А деда уже не было, чтобы отстоять мою правоту…
   И только через двадцать с лишним лет, когда я летела с фестивалем «Золотой Витязь» в Челябинск, опять в небе вспомнила и взахлёб рассказывала Николаю Бурляеву об этом своём удивительном детском то ли сне, то ли видении. И вдруг за моими плечами раздался звучный голос: «Так нет ничего проще – нужно проверить!» Оборачиваюсь – командир корабля! И мы вошли в его кабину! … А там всё, как в детстве! Даже штурвал такой же потёртый! Я счастливая влетаю в салон: «Было! Это правда было! Это не сон! Я даже пять минут назад штурвал крутила!» Екатерина Васильева – народная артистка России в ужасе начала крестится: «То-то мне поплохело пять минут назад!»


   Первая семья

   Одна героиня моего романа как – то скажет: «У меня синдром маниакальной верности». Эта выстраданная смешная фраза определила все мои 20 лет супружеской жизни. Мужем моим был пианист Миша Портной, который потом по большому моему настоянию взял фамилию прадеда. Вот так в один момент тогда уже режиссер и сценарист Миша Портной превратился в Мишу Вайгера. Свидетельницей на нашей свадьбе была Машка Шнитке, которая дула мне в уши фонтаны своего возмущения: «Представляешь – писатель Галина Портная! Ужас какой!» И вот тогда-то я ей и обещала, зная семейную историю, взять родовую фамилию. «О! – воскликнула неугомонная Машка. – Галя Вайгер – это ещё круче, чем Маша Шнитке!»
   В семьях по-разному складываются обстоятельства, иногда они и вовсе заканчиваются, что делать – звезды тоже меркнут и галактики рассыпаются… Но за всё, что было хорошего, трудного, сложного – я благодарна. Со мной мои дети – Сэмка, Данька и Маркушка, со мной остался огромный опыт задорного человеческого общения и приобщения к миру театра и кино. Уже сегодня, будучи драматургом и сценаристом, я могу сказать, что не будь этого яркого созвездия моей первой семьи – ничего этого могло бы и не быть… Как говорится: через тернии – к звездам!


   Анатолий Приставкин

   Приставкин не просто мой мастер. Не просто крёстный отец моего младшего сына – Марка. Приставкин – моя литературная пристань и, наверное, мой «отец», которого я так никогда в своей жизни не увидела и не узнала. Но, как известно, природа не терпит пустоты, и это пустующее место отца – старшего брата – друга – мастера – учителя – занял он, Анатолий Игнатьевич Приставкин. Я попала к нему на семинар в Литинститут, и он прочёл мою фамилию не как Портная, а как Аортная, немного спутав буквы. Вот тогда – то и пролегла между нами наша сердечная связь – от сердца к сердцу. Помню, когда мы оканчивали институт, он нам читал из своего дневника свои первые впечатления о нас. Обо мне он написал так: «Стоит у окна одна кудрявая, смотрю на неё и думаю: „У всех в голове тараканы, а у неё – мотыльки!“»
   А потом он повез нас в Париж, где вспыхнула в моей личной Вселенной новая звезда.


   Элен Метлов

   Знакомство с директором Русского дома в Ницце Элен Метлов для нас началось за обильным вкусным столом. Она принимала нас по-царски. И познакомил меня с ней, конечно же, Приставкин!
   И это дочь Элен – Надин, Надюша, Наденька – первая перевела мои стихи на французский язык. И это Элен четыре раза потом приглашала меня к себе из Москвы в Ниццу пожить и провести литературные вечера, книжные ярмарки, фестивали! Это она приютила тогда первые вечера только что рожденной в Париже «Лиги Восходящего Искусства»…


   Лев Аннинский

   Переделкино. Дом творчества писателей. Нас только что приняли в Союз писателей, и мы чувствовали себя удивительно счастливыми и состоявшимися. И вот тут-то грянули настоящие семинарские разборки. Нас определили к другим мастерам, а не под тёплое крылышко своего мастера. Приставкин, памятуя о собственном голодном детдомовском детстве, оберегал нас и «кормил с ложечки», являясь больше «мамкой» всего нашего семинара, чем его руководителем. А тут серьёзные асы налетели на нас, и мы как цыплята стали жаться по углам, ища защиты. И вот тут – то я увидела пронзительные глаза седого человека, к которому все относились с особым почтением. Был он всегда со своей хрупкой спутницей, и тогда же мне до сведённых губ захотелось вот так же пройти жизнь с единственным и любимым и состариться вместе с ним. «Синдром маниакальной верности» явил себя воочию. Седого человека звали Лев Александрович Аннинский. Он вызвался быть моим оппонентом и, разбирая первую мою, неумелую прозу, сказал тогда фразу, которую Приставкин потом часто цитировал: «Работать, конечно же, есть над чем. Но! В Галиной прозе есть то, чего в жизни мало. В ней есть Вещество Любви». Как же я благодарна ему за эту фразу. Моего мастера уже четыре года с нами нет. И Лев Аннинский стал для меня словно бы его незримым касанием. Словно бы Приставкин меня ему по наследству оставил. Или его мне – по милости Божьей?! Вот и эту серию книг Лев Александрович согласился рецензировать от сердца доброго и широты душевной.
   Приставкин сказал однажды, вспоминая свою маму: она до сих пор надо мной крылышки держит. Так и он теперь над нами. Через свою молитву, я знаю. Через своих друзей – я вижу…


   Вера Раева, Светлана Байдакова и Ольга Фармер

   Это не просто имена психологов, это имена друзей – оберегов. С Верочкой Раевой я познакомилась, когда у нас родились первые дети, и мы пришли на первый приём к врачу. Нашим детям Дианке и Сэму было по месяцу. Тогда я ещё не знала, что она – психолог, а она даже не догадывалась, что я – писатель… Но все наши двадцать восемь лет дружбы мы идём уже даже не как подруги, а как родные сёстры. У нас в жизни с ней случались удивительные рифмы. Даже дети рождались почти в один день… И вот рифма последняя: мужа Веры зовут Павел Федорович. Моего мужа, главу моей новой семьи, зовут так же…
   Со Светой Байдаковой мы познакомились у нашей общей подруги – феноменального доктора Риты Куправы. О Рите будет особый разговор и новая книга, а вот Света…
   Света посвятила меня в опыт психодрамы, и вместе с Ольгой Фармер они повели меня по перелескам и тупикам моего подсознания.
   Все встречи, которые случаются на пути человека, – это его ресурс. Его возможности. И когда я впервые лично поучаствовала в сессиях моих дорогих психологов, то поняла, что где – то мы с ними коллеги, я пишу психологическую прозу, а они работают по принципу сюжетной психологии. И вот встала реальность публикации книг, и как – то сам по себе созрел замысел «Психологии в лицах», где в перекрёстном труде автора и психолога рождался бы замысел художественной книги.


   Светлана Мурзина

   Замысел иллюстрированных книг возник мгновенно, как только я увидела рисунки Светы Мурзиной. Твёрдая и вместе с тем мягкая линия. ТОЧНОЕ ПОПАДАНИЕ В ОБРАЗ. Я думаю, что как для драматурга найти свой театр, так и для писателя найти своего художника… И зовётся эта удача – судьба.


   Валерий Иванович Лактионов

   Не могу не сказать о человеке, который за руку привел меня в Российскую Академию Естественных Наук и познакомил с Сергем Эрликом – теперь добрым моим другом. Последнее, что Валерий Иванович сделал – это принял меня в академики РАЕН. А до этого были долгие обсуждения книг, жизненных ситуаций, философские диспуты… Его тоже с нами сейчас нет. Но мы же знаем, что на нашем общем небосводе свет идет от далеких звезд, и не редко так случается, что звезды нет, а свет от неё все продолжает идти… долгие годы и столетия. И с людьми бывает так же. Их уже нет, а их свет все продолжает и продолжает согревать наши души. Сейчас я дружу уже с его женой – Наташей Кузнецовой, которую упрямо продолжаю звать Наташей Лактионовой.


   Сербия – Черногория

   У человека может быть не только своя собственная звезда, планета, но и Галактика. Такой вот галактикой для меня стала Сербия. Я всё называю Сербией: и Черногорию, и Косово с Метохией, и Боснию с Герцеговиной, для меня всё это – историческая и духовная Сербия. Сначала я одна, а потом и вместе со своим мужем Павлом Фёдоровичем Барышниковым написала пять книг о Сербии. Это и романы, и повести, и сборник новелл, и сказки и повести для детей. Мы хотим, чтобы земля, которая дала нам столько любви, получила бы через наши книги хоть каплю любви обратно. Он нас и от наших читателей. Мы с сыном жили в монастыре в Сербии, в мужском монастыре – это главная шутка судьбы, и монахи называли меня «Моя Камчатка!» и «Брат наш Галина», и это тоже улыбка судьбы. Муж мой думал, что всё это писательский вымысел, и мне не верил до тех пор, пока сам не услышал эти слова от строгих сербских монахов, которые после многочасовой службы могли весело трудиться, задорно распевать песни и даже играть в футбол с моим малолетним сыном. А отец Бенедикт, настоятель нашего монастыря, на вопрос, можно ли нам приехать на будущий год, всегда отвечал с неизменной улыбкой: «Конечно! Ты же – гражданин Подмайне!»


   Вторая семья

   Это не факт биографии – это милость Божия. Когда люди в молодости обретают друг друга – это нормально. Это привычно. Так у всех бывает. А вот когда люди, обожжённые жизнью, ещё находят силы поверить другому человеку и вложить ему в руки свою… нет, не жизнь, а старость, последние годы и, хочется верить, десятилетия – вот это настоящее чудо. И то, что мы стали вместе творить наши миры – создавать наши книги и пьесы – чудо не меньшее. Марк мне говорил, когда был маленький: «Мамочка, а теперь расскажи мне как честный человек, а не как писатель!» – вот теперь мы, как два честных писателя рассказываем наши сказки и притчи, исторические романы и баллады нашим детям, нашим внукам, и вам, наши дорогие читатели!
   Да, самое главное:
   Я забыла вам представить мою планету, нет, мою Вселенную. Имя ей – Витамин Радости! Добро пожаловать! Будем знакомы…

   Галина Барышникова




   Пятикнижие


   Мастерская сновидений
   Алхимический роман

   Я выбираю жизнь!
   Авторская сцена

   Сны
   Сборник рассказов

   Книга странствий
   Венок новелл

   Твоя ладошка на стекле
   Детские рассказы для взрослых


   Мастерская сновидений
   Алхимический роман



   Вы, наверное, думаете, что вся эта история началась с необычайного происшествия? – как бы не так! Поводом для необыкновенного действа послужили самые тривиальные и даже скучные события, и если вы наберётесь хотя бы немного терпения, то скоро обо всём узнаете – я вам расскажу. А пока…


   Предисловие

   Однажды в кабинет к одному маститому учёному вошёл молодой человек – его аспирант – и выложил на стол несколько листов бумаги. Учёный надел очки, быстро пролистал текст и произнёс:
   – Гоша, дорогой, я вас очень прошу, даже близко ко мне с этим не подходите! Рассказ об алхимиках! Ужас какой-то! Во-первых, кто его, этот ваш рассказ, читал? А во-вторых, кто вам разрешит опубликовать на него отзыв?
   – Это не отзыв, а стилистический разбор. Вы же знаете, мне нужны публикации по теме.
   – Ваша тема что – алхимия и оккультизм?
   – Нет, моя тема – стилистика и анализ текста.
   – Так возьмите живой читаемый текст, а не эту… эту… – Профессор покрутил пальцами карандаш, а затем резко опустил руку на стол. – А не эту калабурду, – наконец выдал он сигматическую интенцию. (Карандаш чудом остался цел).
   – Хорошо, Петр Александрович, но, быть может, тогда вы просто посмотрите мой материал? – Молодой человек хитро улыбался. Рука его была в кармане – как буддистские колокольчики позвякивали ключи. – Мне почему-то кажется, что это вам будет интересно.
   – Ну хорошо, хорошо, – согласился профессор. – Я позвоню вам. – Это, по всей видимости, означало «до свидания».
   – Всего доброго.
   Профессор рассматривал текст, на аспиранта он уже не поднимал своих чёрных усталых глаз.
   Оставшись один, Пётр Александрович приступил к чтению:

   «Примеры межтекстовых связей в рассказе Георгия Майрикова „Духовной жаждою томим…“»

   (– Чёрти что! Где только он выкопал этого Майрикова! – буркнул про себя профессор и продолжил чтение.)
   «Поскольку выбранное произведение является алхимическим рассказом, то нам придётся наряду с межтекстовыми связями вспомнить и о герменевтике – искусстве толкования текстов, необходимом для расшифровки древних манускриптов с многозначным смысловым объёмом.
   Может сразу возникнуть вопрос – что такое, собственно, межтекстовые связи?
   Необходимый и яркий атрибут стилистики, межтекстовые связи – это отсылка к другому конкретному тексту, выраженная с помощью определенных словесных приёмов (это почти то же самое, что и „интертекстуальность“ – термин, введённый французской постструктуралисткой Юлией Кристевой).

   Итак, начнём разбор:
   Приёмы межтекстовых связей – это цитата, автоцитата, эпиграф, цитатное заглавие, аллюзия, реминисценция…

   (…Профессор, зевая, перевернул несколько страниц.)

   • Рассказ Георгия Майрикова построен полностью на основе межтекстовых связей, и это видно уже по названию произведения «Духовной жаждою томим…» – этот приём межтекстовых связей получил название цитатного заглавия. Цитата дана по стихотворению А. С. Пушкина «Пророк» и отражает содержание всего произведения – о поиске духовной истины. Более того, один из главных героев – Ангел, что опять-таки даёт свою ассоциацию с Шестикрылым Серафимом Александра Сергеевича Пушкина и, в свою очередь, готовит читателя к непосредственному появлению этого персонажа, я имею в виду Ангела.

   • Ко всему произведению дан эпиграф:

   Если хочешь прийти ко мне – сначала вернись к себе.
 Шата Гри

   (– А это ещё что за фрукт – никогда не слышал, – подумал профессор.)

   Эпиграф – это ещё один приём межтекстовых связей. Слова известного восточного мыслителя прозвучали в этом контексте как скрытый призыв; герой услышит его только на последних страницах и поймёт, что найти истинный смысл Бытия можно, только обретя свою женскую половину. Таким образом, алхимическому браку всегда предшествует обретение себя. Вот как заканчивается этот рассказ, и мы видим, как органично сливается цитата Майнринка со словами самого автора, являя нам новое литературное пространство: «И вот… меня словно обжигает дыхание космоса… вхожу в гравитационное поле моей королевы… она передо мной… Близко… совсем близко… Кажется, мы вот – вот коснемся друг друга глазами… И, наконец, ближе её нет для меня никого во Вселенной… Поля наши свиваются в кокон… (автоцитата) И она становится невидимой для моих глаз, Ангел её тоже больше не видит… Каждым нервом, каждой клеткой своего сознания я понимаю, что кометы встретились, и свадьба состоялась. Больше мне нечего искать, больше мне нечего находить. Королева во мне – моя дочь, моя жена, моя мать… Я в королеве – её сын, её муж, её отец. „Нет больше женщины! И нет больше мужчины, – гремел во мне величественный хор неземного блаженства, – Если хочешь прийти ко мне, сначала вернись к себе…“»
   Таким образом, вся композиция романа закольцевалась на начальные слова эпиграфа. И в этом кольце оказалась вся смысловая и художественная красота текста, подобно цветку. Символ розы – символ алхимиков – проходит по всему произведению, но кто бы мог подумать, что и сама композиция нам нарисует этот цветок?

   (– А что? Может и оставить его „стилистику“? Дать в номер, в раздел отзывов… Текст вполне адаптирован. – Профессор почесал за ухом и сделал пометку в своём блокноте.)

   • На страницах произведения рассыпаны многочисленные намёки на исторические факты и события, называемые аллюзией.

   (– Так, с этим всё понятно, аллюзия, реминисценция… Пущу-ка я в следующий номер – пусть студенты вспомнят, что это такое, – он отложил рукопись в сторону, в этот момент зазвонил телефон.
   – Да, Кудрявцев слушает. Какая конференция? Да, буду обязательно. Всего доброго. – Он повесил трубку, неловким движением задел стопку бумаг, и вся она рассыпалась по полу.
   – Час от часу не легче, – профессор наклонился и стал собирать бумаги. Взгляд его упал на недочитанный текст.)

   • И последнее, о чём мы поговорим – это приём под названием «текст в тексте»:

   «Пьер взволнованно распечатал письмо, читать начал не с начала, а с первой открывшейся страницы:
   „Во мне присутствует то, что некоторые психологи именуют ‚Комплексом Атлантиды‘. Вполне возможно, что я унаследовал его от родителей, хотя они умерли слишком рано, чтобы поведать мне о чём-то подобном, слишком рано, чтобы я сам мог что-то такое от них узнать. От меня же, полагаю, этот комплекс унаследовал лишь один сын. До недавнего времени я об этом и не подозревал, а он до сих пор не знает, что мы с ним видим одинаковые сны. Я имею в виду сон, в котором Гигантская Волна поднимается в море и накатывает на берег, сметая деревья, заливая поля…“»

   (– Волна? Зелёная волна? – профессор сжал лоб своей большой рукой, словно силился вспомнить что-то.)

   Автор использует письмо Дж. Р.  Р. Толкина к У.  Х. Одену. В данном случае этот приём даёт новый сюжетный виток всему роману и объясняет психологическую подоплёку поведения героя…»

   (Учёный отложил рукопись, не дочитав её до конца, достал бледной рукой платок, вытер лоб. Зелёная волна спала, оставив несколько солёных брызг на его лбу. «Наваждение какое-то, – подумал он и положил материал в редакционную папку. – Нужно будет самому почитать этот роман, – решил для себя он. – Или это все-таки рассказ?»)


   Глава первая
   О пользе задавать вопросы и иногда выслушивать ответы

   Если хочешь вернуться ко мне – сначала вернись к себе.
 Шата Гри

   Георгий вышел из кабинета своего научного руководителя, посвистывая – он отдал свою рукопись, и это было ещё не всё, что он ему уготовил.
   Более трёх лет Гоша, а для всех – Георгий Эдуардович Мейер, был аспирантом, хотя уже давно преподавал в институте. Защищаться не торопился, несмотря на то, что диссертация фактически была готова, и он считался одним из самых интересных преподавателей: студенты к нему шли валом, и даже заочники приходили на его дневные лекции.
   – Ну, как дела, Гошенька? – спросила Людмила Сергеевна Болдырева. Она была его коллегой по кафедре, и должна была стать его оппонентом на защите.
   Гоша ей весело подмигнул, он был таинственным молодым человеком. Людмила Сергеевна, дама пятидесяти лет, доктор филологических наук, поняла, что дела идут как надо. И, проходя мимо, только протянула ему тонкий буклет «Дольмены. Поиски себя». И улыбнулась. Она была маленькой худенькой женщиной и всегда улыбалась; казалось, её скуластое лицо просто светится радостью. «Людмила Сергеевна, – говорили ей в институте, – вам перед началом рабочего дня нужно оббежать все кафедры и аудитории, чтобы зарядить всех на новый день, вы – генератор бодрости и счастья». Да так оно, наверное, и было. Уже несколько лет на общественных началах она возглавляла Российское Общество ЗАщиты МИРА, и была не только президентом, но и активным лектором. И хотя книг по этой теме не писала, но писала их по своему предмету – древнерусскому и старославянскому языкам, и все свои выступления вела удивительно вдохновенно. Гоша был её последователем и единоверцем. Людмилу Сергеевну он называл своей крёстной мамой. Уже несколько раз в экспедицию они ездили вместе, к ним присоединялись и студенты, и всё это грозило изменением профиля института, как шутил ректор. Да, кстати, институт назывался ИФИР (Институт Философии и Русского Языка), а в народе попросту «эфир», студенты так и говорили: «Сегодня буду поздно, вышел в эфир».

   В тот день, когда, собственно, и началась эта история, Людмила Сергеевна благополучно отчитала лекции и вернулась на кафедру. Её коллега Кудрявцев Пётр Александрович сидел за своим рабочим столом и читал, а, вернее, делал вид, что читает, на самом же деле находился в странном состоянии сознания. Статья аспиранта неведомым образом задела в нём какие-то струны, и в душе профессора звучала взъерошенная, нервная мелодия. Но она была ему как будто знакома.
   – Скажите мне, дорогая, – обратился он к Болдыревой, – вам часто снятся одни и те же сны?
   – Постоянно. – Она слегка улыбнулась.
   Дело в том, что профессор Кудрявцев считался в институте неисправимым материалистом и противником «всяческих астральных завихрений», как он любил говорить. Ему было шестьдесят лет, он был учёным и желал понимать только язык фактов и логических аргументов.
   – А что случилось? – Спросила Людмила Сергеевна.
   – Мне с детства снится один и тот же сон. А сегодня я у Гоши прочитал…
   – А-а. Зелёная волна.
   – Вы уже прочитали?
   – Уже, – улыбнулась она.
   – Но дело не только в этом. Как раз сегодня ночью мне снился странный сон. Будто я сижу, словно йог, и вижу, как внутри меня словно воздух по трубам поднимается сила. Ощущение странное. Я вижу, что внутри меня образуется стебель, а на уровне сердца возникает бутон…
   Людмила Сергеевна посмотрела на него каким-то пронзительным материнским взглядом, как на сына, который очнулся от своего заблуждения. Она совсем близко подошла к нему, положила руки ему на грудь и продолжила:
   – А потом этот бутон раскрылся, и из него вверх поднялась огненная сфера, словно солнце. Возникло ощущение, что лотос родил солнце. – Голос её дрожал. – И это солнце поднималось всё выше, и над головой возникло сияние, словно нимб. Так ведь? – Пётр Александрович только молча кивнул, казалось, он утратил дар речи, за него только говорили глаза – раскрытые в удивлении. А Людмила Сергеевна продолжала. – Нимб всё рос за спиной, и вам показалось, что это выросли крылья, но сияние всё продолжало расти, продолжало расти, – повторила она, и глаза её заблестели, – свет за плечами поднялся выше головы, отделился от тела и стал отдельной тонкой структурой. Так ведь?
   – Так.
   – Это родилось ваше новое тело. Это просто вы вернулись обратно, мой милый. Человек – это всегда свет.
   – Да, так и было сказано: человек – это всегда только свет. Но вы-то откуда всё это знаете?
   – Я тоже видела этот сон.
   – Вы? Когда?
   – Этой ночью.
   – Ничего не понимаю, я, наверное, с ума схожу.
   – А вот этого вам никто не позволит сделать. Уж я-то точно. – И она обняла его. Дотянуться она могла только до его плеч. Он стоял под её ладонями: притихший большой ребёнок. Сколько раз, слыша её восторженное щебетание после очередной поездки, он сам хотел обнять её, как девочку посадить к себе на колени, но всякий раз гасил это желание. А сейчас смиренно стоял и чувствовал, как растёт в его душе покой. «Покой – часть мудрости. Мудрость – часть покоя» вспомнил он слова одного умного человека.
   – И все-таки я бы хотел понять, что происходит, – произнёс он.
   Людмила Сергеевна села за стол, достала из сумочки очки.
   – Ну, хорошо. Вы слышали когда-нибудь об опытах алхимиков?
   – Слышал, но никогда не вдавался в подробности.
   – Совершенно напрасно. Вам была бы очень полезна эта информация. Именно вам.
   – Я занимаюсь другой наукой.
   – Это здесь и сейчас.
   – А что есть кроме этого «здесь и сейчас»?
   – А вы как учёный, как академик действительно считаете, что время линейно, и всё происходит в одной плоскости?
   – Считаю. А всё остальное – сказки. Где доказательства?
   – Ваш сон. Который я видела.
   – А может это ваш сон, который видел я? – засмеялся профессор.
   – Вы правы – вы видели мой сон. И это ещё удивительнее.


   – Почему?
   – Потому что ЭТО видеть могла только Часть Меня. Алхимики много работали над вопросом трансмутации человека. Они это называли поиском философского камня. И пришли к интересному заключению.
   – Какому же?
   – Всему своё время. Я не имею права вам ничего рассказывать, пока вы сами не начнёте искать ответы. Но мы получили интересный знак. – Людмила Сергеевна почему-то грустно улыбнулась. – Вы даже представить себе не можете, насколько вы много знаете. Насколько много умеете.

   Она встала, подошла к профессору, протянула ему руку.
   – Мне уже пора, до завтра. Я позвоню вам.

   Он пожал её руку, потом наклонился и коснулся губами – маленькая ладонь вздрогнула в его руке, словно пойманная птица.

   Было бы очень банально сейчас говорить о том, как дорог ему этот человек. Он просто знал, что самые сильные и значительные мысли всегда умещаются в паузу между слов.
   – Я буду очень ждать, – тихо произнёс он.


   Глава вторая
   Возвращение

   И тогда к нему явился Ангел. Я не буду говорить, его ли это был Ангел или ещё чей-то – это не так важно. Важно лишь то, что однажды к нему явился Ангел. Это было ранним утром. Было зябко. Ангел сидел одиноко на крыше самого высокого дома города, и его фигура в капюшоне – словно крючок в небо – зацепила его, Жоржа, когда он пролетал мимо – видимо, домой возвращался. Вот тогда-то он понял, что летает. Но это ещё не всё – тогда, увидев Ангела на крыше спящего города, на фоне серого утреннего неба, он понял, как сам одинок. В эту секунду Жорж одновременно понял очень многое, например, что у него никого нет кроме себя. Поняв это, он проникся к себе щемящим чувством любви. Немного подумав, он даже себя зауважал, ведь к нему явился Ангел! И если до этого он не знал, как от себя избавиться, то теперь понял, что золото невозможно выбросить – его можно только потерять. И ему вдруг очень не захотелось себя терять.
   А Ангел сидел на вентиляционной башенке и внимательно его разглядывал. Жорж посмотрел вокруг: светает. Серо-голубое небо казалось продолжением глаз Ангела… даже не так – само небо, казалось, смотрело на него, и Ангел был его продолжением. И Жоржу вдруг так захотелось домой, словно бы его поманили, словно бы он уже возвращался. Он настолько это почувствовал, что ему даже послышался нетерпеливый перезвон ключей. Домой! Скорее домой! Ангел улыбнулся.
   – А у твоих ключей милый голос, – сказал он. И Жорж понял, что всё это время они не разговаривали.
   Он смущённо переваливался с одной ноги на другую: всё-таки не покидало чувство, что кто-то зовёт, вот даже за ногу дёргает – он потряс ногой, не помогло. Жорж поёжился от холода – предрассветная влажность лезла за воротник. Ангела тоже передёрнуло.
   – А пойдём ко мне, чайку попьём? – неожиданно произнёс Жорж.
   – А пойдём, – опять улыбнулся Ангел.
   – А как мне тебя называть?
   – Азриэль.
   – Азриэль… Азриэль – красиво. А послушай, Азриэль, ты, наверное, всё знаешь… Что такое любовь? А?
   – Формула счастья. Единственная формула счастья. Я рад, что ты меня об этом спросил.
   Они вдруг неожиданно, как-то сразу оказались на кухне. Жорж рассеянно оглядывался по сторонам, словно был вовсе и не в своей квартире.
   – Ты там, где твоё внимание. Сам же только что сказал – на кухню.
   – А-а, – по-детски потянул он.
   – Запомни: ты там, где твоё внимание. И не удивляйся так долго. Иди лучше, поправь свою ногу – затекла ведь вся. – И Ангел втолкнул его в комнату.
   Ну, так и есть! – Он валялся на кровати, а на нём сидел чёрный французский бульдог. Пёс зарычал, увидев их. Жорж открыл глаза и сел на кровати.
   – Ты кто? – спросил он, увидев Ангела у своего ложа.
   – Ну вот! Ладно. Давай всё сначала. Я – Ангел твой Азриэль.
   – Мой?
   – Ну не твой, а посланный к тебе, какая разница сейчас? Сам ведь предложил чайку попить. – И Ангел театрально развернулся, словно собрался уходить.
   – Подожди, я всё вспомнил. – Жорж встал с постели и растёр затёкшую ногу. – Я что, каждую ночь так из себя вываливаюсь?
   – Наверно, кто ж тебя знает.
   – А от чего не помню?
   – Я же тебе уже говорил – ты там, где твоё внимание.
   – Слушай, а кто ты?
   Ангел даже пошатнулся от возмущения.
   – Как? Опять? Я же тебе уже говорил – Я – Ангел твой – Азриэль.
   – Да нет, это я уже понял, но – кто ты?
   – Я хранитель всего самого лучшего в тебе. Конгломерат твоих качеств. Точка всех твоих путей, как по ту сторону, так и по эту. Ты из меня выходишь. И в меня же возвращаешься. Как цветок, сворачиваешься и распускаешься из бутона. Из меня. Я – Ангел твой Азриель. Я – твоё верхнее отражение.
   – Скажи, а каждая вещь имеет своё отражение? – растерянно спросил Жорж.
   – А ты как думаешь?
   – Ну… если поставить зеркало…
   – Вот ты и ответил на свой вопрос. Все миры отражаются друг в друге. Что вверху – то и внизу. Ты же знаешь.
   И Жорж действительно вспомнил, что несколько дней назад, готовя статью для Петра Александровича, читал эти строки из Гермеса Трисмегиста. Мало того, что читал, он долго размышлял над ними, а потом вставил в свою эпопею об алхимиках.
   – Так что ж получается, ты входишь во все мои мысли? – возмутился он.
   – Остынь, – Ангел сидел в кресле, его белые крылья в утреннем свете казались голубой джинсой за плечами, и вообще весь его вид был преувеличенно светским – нога на ногу, острый, лишённый скромности взгляд… – Миры не просто отражаются, но иногда и пересекаются, а в точке пересечения они взаимопроникают. И тогда двое становятся одним.


   – И ты знаешь всё, о чём я думаю?
   – И даже то, о чём ты и не думаешь.
   – Если бы я был сверху, как ты сейчас, я бы тоже смеялся.
   – Посмейся. В тебе тоже есть над чем посмеяться. В тебе есть твой верх, который знает то, чего и знать не хочет твой низ. Ты что думаешь, ты одноэтажный что ли?
   – И как же зовётся мой верхний этаж?
   – Мне кажется, что сегодня мы уже несколько раз знакомились.
   – Ты?
   – А тебе что-то не нравится? Интересно, а как бы ты сам себя представил?
   – Жорж, Гога, наконец, Георгий… – он встал с дивана, сунул сигарету в сухие губы.
   – Закуришь – уйду, я уже и так подзадержался. И, кстати, за чай спасибо.
   Жорж выплюнул сигарету.
   – Пойдём, – сказал он и направился к кухне. – Слушай, сумасшедший дом какой-то. Слушай, – повторил он, – а может быть, я уже умер?
   – Господи! – Ангел задрал голову кверху, словно бы и вправду позвал, – Господи, до чего же всё банально. Может я рано пришёл? Может он ещё не готов? – Ангел посмотрел в глаза Жоржу.
   – К чему не готов?
   – Видеть себя дальше. И исправлять ошибки. Ты обманул меня своими последними мыслями. Ты так отчаянно ломился в мои двери в течение последних месяцев, что я подумал… Всё, давай свой чай, и я пошёл.

   Жорж подошёл к крану, налил воды и включил чайник. Кухня сразу же наполнилась тихим шкворчанием и шумом подогреваемой воды. Ангел и Жорж молчали. Лениво к ним вышел бульдог, понюхал место, где сидел Ангел, хотел, было, зарычать, но раздумал, а только хлебнул из миски воды и пошёл обратно спать. Раздался щелчок – чайник выключился. Жорж насыпал в чашку заварку и залил кипятком.
   – Ничего, что я так?
   – Как тебе будет удобно. Всё равно я пить буду через тебя.
   – Что ЧЕРЕЗ МЕНЯ?
   – Пей. И дай мне напиться, – требовательно сказал Ангел. – Когда я смотрю на тебя – мы в контакте – и я чувствую всё, что испытываешь ты. Сейчас я хочу выпить с тобой чаю. По-другому я не могу.
   Жорж сделал глоток – Ангел зажмурился: «Хорошо, – сказал он. – Горячо. Только не сладко». Жорж подсыпал сахару, размешал ложкой. Сделал глоток. «Вот теперь очень хорошо», – сказал Ангел.
   – Всё, что происходит – нормально?
   – Надеюсь, что нет. Надеюсь, что ты поднялся над нормой. Мне так показалось. У нас мало времени, но мы скоро ещё увидимся, мне так почему-то кажется, – Ангел хитро ему подмигнул, – а пока я быстро отвечу на твои вопросы – я знаю, они мучают тебя. Слушай:
   Творчество – это поток сознания.
   Жизнь человека – это поток сознания.
   Литература – если она похожа на жизнь – это поток сознания.
   Поэтому всё, что ты пишешь, имеет право быть. Никого не слушай – только себя. Пиши так, как хотел бы прочитать в книжке любимого писателя. А на критиков и на своего шефа – забей!
   Жорж расхохотался.
   – Я вижу, ты в совершенстве овладел моим языком!


   Глава третья
   День рождения инфанты

   Если всё время жизнь питать мечтой, то реальность в конце концов породит мечту как действительность.
 Шата Гри

   Утро. Пронзительный запах весны. Совсем рано. Птицы поют. Ещё не слышно машин. Сандра распахнула окно. Сандра? Почему Сандра? Да просто причуды. Звали её Элеонора Александровна Румянцева. Очень долго и очень взросло. Сначала она называла себя Эля, потом – Лео, а позже утвердила для себя и друзей – Сандра, по отчеству. Ей так хотелось. Я думаю, что в какой-то момент она вдруг затосковала по отцу, но даже сама не поняла этого импульса, а просто переименовала себя в очередной раз, с акцентом на отчество. Была она высокой и, пожалуй, даже слишком худой девушкой с волосами цвета льна, голубыми глазами, которые темнели, когда она была чем-то рассерженна, и становились почти прозрачными, как капли родника – в момент нежности: тогда её глаза превращались в зеркала, которые отражали мир, заглядывающий ей в глаза. И она улыбалась. Часто. От этого на её молодом лице, у губ даже образовались морщинки. Но это всё к слову, чтобы вы лучше представляли, о чём я рассказываю…
   Итак, утро. Пронзительный запах весны. «Весь мир спит, – подумала Сандра. – И пока он спит, он принадлежит мне. Но, к счастью, он про это не знает».
   Сандра свесилась из окна, вдохнула утреннюю прохладу, и вдруг решила устроить себе подарок – пробежку по заповедной, тайной, только своей, личной зоне. О том, что эта зона принадлежит ей, мир тоже не знал. Да это было и не важно.
   Она быстро надела костюм, кеды – и выпорхнула за дверь. В последние дни выходить на улицу можно было только ранним утром – весна выдалась ранняя и жаркая, в окрестностях города выгорели все леса, чадили и тлели торфяники – смог к полудню стоял такой, что дышать было нечем, не то, что бегать. Так что доставить себе удовольствие можно было только ранним утром, благо, что до леса рукой подать.


   Семь минут бега мимо спящих домов. Пять часов утра. Мимо спящих и безмолвных гаражей, пять часов две минуты, под туннелем и теоретически под поездами (но практически – под тишиной) пять часов пять минут. И выход в лес. Семь минут бега – и в объятьях тишины, через символ высокой сосны, которую она с разбега обнимает. Раскрыв руки, валится на её тёплый, солнечный ствол. Прижимается к ней и слышит мерцающий стук своего сердца. Сосна его тоже слышит. Опознаёт. И пропускает дальше.
   По лесу Сандра никогда быстро не бегала. Запрокинув голову, глядела на верхушки деревьев и в небо, и только краем глаз, да и то изредка – себе под ноги. Она вплывала в это неспешащее царство покоя и мудрости. Здесь всё знало, зачем оно. Здесь все были на своём месте. Здесь закон жизни выполнялся неукоснительно и без обсуждений, но совершенно добровольно и с радостью – невозможное условие для человеческой жизни.
   Сандра любила бегать одна, чтобы намолчаться всласть, говорила она себе, но это была неправда, – чтобы вдоволь наговориться. Ведь пока она медленно бежала по лесу, пока шла, дотрагиваясь до деревьев ладонями, она всё время говорила – с лесом, с небом, с собой, а ещё – с ним, спящим и совершенно её не знающим. Такой.
   Откуда взялся этот волшебный клочок земли? Как-то однажды она забрела на экспериментальную базу Ботанического сада. Тенистая узкая аллея, какие-то неведомые растения по сторонам. Словно в джунглях вьются лианы на опорах. Деревья гигантские с широким крупным листом. Потом ей сказали, что это канадская липа, но тогда она ещё не знала об этой экспериментальной посадке, и ей показалось, что это заповедные владения какой-то загадочной страны. С тех пор это место стало её истинным домом. Сюда она приходила, когда ей было грустно, когда решалось какое-то важное событие её жизни, да и просто – отдохнуть. Кто-то ухаживал за этим местом, поливал, стриг траву, даже не подозревая, что это её владения. Сандра даже друзьям не рассказывала о своём волшебном уголке. Ей нравилось иметь тайну от всего мира.
   Здесь пирамидами стояли высокие ели. Чуть пониже – плоская раскидистая туя. Третьим ярусом, чуть поодаль – кусты можжевельника, словно капюшоны гномов. Мои верные стражи, говорила Сандра, поглаживая вечнозелёные верхушки-колпаки. И шла дальше.
   Здесь был краснолистый барбарис с сухими плодами от прошлого урожая – Сандра угощалась. Цвела сирень: садовая крупная и дикая мелкая. Аромат цветов висел над этим волшебным уголком, и, казалось, густое облако благоухающих бутонов надёжно защищает его от посторонних взоров. Сандра наслаждалась, на цыпочках тянулась к розовому соцветию – вдыхала. Чуть позже здесь появятся первые ягоды – у жимолости, она знала это. Проходя, поглаживала её продолговатые листочки, куст скоро зацветёт, вот уже белые комочки. А это что? Она увидела белую, словно снежную поляну, а над ней – тонкое деревце с корзинками мелких соцветий – казалось, снег на ветках. Кусочек зимы посреди лета. Она подошла. Присела на корточки. Рукой провела по цветущему ковру. Мягко. Влажно. Какой подарок, Господи, какой же подарок ты сделал мне, подумала она. Она подняла руки к раннему солнцу, ещё не тронутому взглядами других людей. Начиналось утро её рождения.

   Встала лицом к солнцу и вслух произнесла слова Великого призыва:

     Из точки Света, что в Уме Бога
     Пусть Свет струится в умы людей
     Да прольётся Свет на Землю.


     Из точки Любви, что в Сердце Бога
     Пусть Любовь струится в сердца людей
     Да вернётся Христос на Землю.


     Из центра, где Воля Бога известна,
     Пусть Цель направляет малые воли людей —
     Та Цель, которой сознательно служат Учителя.


     Из центра, называемого родом человеческим
     Пусть План Любви и Света осуществится,
     И да замкнётся печатью дверь, за которой зло.


     Да восстановят Свет, Любовь и Могущество
     План Бога на Земле.

   ААА – УУУ – МММ – трижды прогудела Сандра, чувствуя, как от Земли через ноги, по стволу её позвоночника поднимается горячая волна – к самой макушке, а оттуда – вверх. Она держала руки раскрытыми, чувствуя незримое касание двух своих подруг – они образовывали космический треугольник, и пирамида их света поднималась к солнцу, она чувствовала это. Сколько таких треугольников сознательно включались в космическую решётку и очищали этот мир. И пусть мир этого не знал, это было не важно. Мир существовал – вот что поистине имело значение. Сандра опустила руки. Отошла в сторону. Этот призыв она читала каждое утро, если не забывала. Точнее будет сказать – старалась читать. Иногда даже по несколько раз на день.
   Как хорошо, ещё раз подумала она, прошлась по тропинке между можжевельниками, потрепав гномов по колпакам. Иголки были влажными от росы. Ей пришла в голову озорная мысль – она стала раздеваться. Сняла с себя футболку, брюки, затем кеды и носки – трава ободряюще оросила её ноги, свежо и приятно, словно идёшь по влажному шёлку, подумала она. И легла на траву. Ей захотелось вдруг прильнуть к Земле всем телом. Ей захотелось принадлежать ей.
   Трава была влажная. Было раннее утро. Посреди спящей Москвы – этот волшебный уголок… И она – раскинутая в истоме, словно на перинах – на белом цветущем ковре. Солнце согревало её живот, белые, ещё не загорелые ноги; земля холодила спину. Она перекатилась, подставив теперь солнечным лучам влажную спину.


   Взглядом упёрлась в крохотные белые цветы – шесть тонких лучей – благоухающие снежинки. Как же мир совершенен, даже в малом, подумала она. Сандра закрыла глаза, и вся отдалась своему блаженному состоянию. Пели птицы. Пронзительно пахли деревья. Ласково её окутывало солнце. Лёгкая дрожь пробегала по телу. Она так пролежала бы долго, если бы её не потревожили – муравей укусил прямо за попу.
   «Да, – подумала она, вставая, – не очень-то поэтичное выбрал место. Хотя – гурман, гурман, – произнесла она уже вслух, почёсывая укушенное место. – Теперь в приличном обществе и не разденешься».
   Сандра встала и не спеша оделась. Обуваться не стала, а, взяв кеды в руки, пошла босиком.
   Вот особое место – её трон. Пять стволов остролистного клёна пучком, букетом росли из одного корня. Они образовывали такой домик внутри себя. Прежде чем туда залезть, Сандра всё же обулась. Упёршись головой и спиной в основной ствол, она обе своих руки положила на стволы потоньше, ногами упёрлась в два других дерева. И словно повисла в люльке. Её трон! Здесь она загадывала желания, повелевала своим миром, своей судьбой. Её отец – великий, могучий, любящий – слышал каждое движение её души, если оно было правильным и не противоречило законам внутренней природы. Она подняла глаза к небу – пять стволов короновали её, она по праву ощущала себя наследницей мира. «Хочу быть счастливой, – сказала она вслух, – хочу быть полезной, хочу знать, Что я и зачем Я». В этот двадцать седьмой свой день рождения она была счастлива как ребёнок. Она спрыгнула с дерева и пошла, полетела к дому.
   Дома Сандра заварила себе чай, бросила туда же несколько сорванных в саду травинок и соцветий сирени. «О! Запах джунглей, – сказала она себе. – Запах джунглей? Джунгли! Как же я забыла!».
   Она всё бросила, соскочила с места и побежала в спальню.
   Там она встала на табурет и сняла с самой верхней полки маленькую коробочку. Это были духи Кензо «Джунгли». «Вот, дорогая, – произнесла она, глядя в зеркало, – я поздравляю тебя с днём рождения, ты молодец!» Она поцеловала себя через волшебный круг зеркала: «Я тебя люблю!»
   Она иногда так вела себя – странно и необъяснимо. Например, она сама себе дарила цветы и подарки от его имени. Все четыре года, как они расстались. Она говорила с ним, писала ему письма и складывала их в потайной ящик стола. И знала, то они обязательно ещё встретятся. «Это моя половина, – говорила она себе (именно половина, а не половинка – она терпеть не могла все эти суффиксы и сюсюканье), – я не хочу чужого, я дождусь только своего, – упрямо повторяла она».
   Нет, это не означает, что все эти четыре года у неё никого не было – время от времени у неё появлялись мужчины – «чтобы тело не забыло, что оно женщина», шутила она, но дальше постели дело не шло – дистанцию она держала железно. Подмены не допускала. При её сентиментальности даже было странным видеть, как жёстко, потребительски, по-мужски она относилась к сексу: «Здесь – только это. И только с ним будет всё остальное». Она как львица охраняла его территорию и никого туда не допускала.
   – Так, вальс, конечно же, вальс, не каждый же день человеку исполняется двадцать семь лет. Боже мой, мне без трех тридцать и без двадцати трех пятьдесят! Она зажгла свечу и отпила глоток хорошего сухого вина.


   Потом достала из шкафа его рубашку. Она висела на вешалке и ждала его. Иногда она открывала шкаф и гладила её рукав, и что-то говорила, говорила… тогда, как правило, ей бывало очень плохо. Долгое время эта рубашка пахла им, но запах постепенно улетучился – тогда Сандра пожалела, что часто меняла его рубашки и много стирала, вот носил бы он её две недели и, глядишь, осязаемых воспоминаний хватило бы на побольше… но это так, к слову… Сейчас она сняла рубашку с вешалки, взялась за пустой рукав, а второй перекинула себе через плечо – вальс! – и закружилась по комнате – аккомпанемент был ей не нужен, она всегда слышала музыку в себе. И часто это бывал французский шансон. Мостовая, крупный булыжник, узкие улочки, дождь. И она с ним кружится в этой бесконечности…

   «Что за ерунда? Я, наверное, схожу с ума», – подумала она и плюхнулась на кровать.

   Да, я думаю, что было бы любопытно описать её квартиру. Это была огромная однокомнатная квартира, переделанная из малюсенькой двушки – Сандра ещё при жизни отца-архитектора разломала все перегородки и сделала огромное зигзагообразное пространство – с барной стойкой между кухней и спальней. Стены были только в туалете с ванной, и то, наверное, традиции ради. Центральное место в доме занимала огромная с балдахином кровать – прямо в самом центре комнаты. Там, где раньше была стена, сейчас с потолка свисали какие-то плетёнки, колокольчики, компьютерный стол был в уголке между огромными кадками с цветами, аквариумом и двумя клетками с попугаями – возникало ощущение, что эти предметы цивилизации (я имею в виду кровать и компьютер) случайно, невесть каким чудом занесло на необитаемый остров. Это ощущение усиливалось ещё тем, что стены были выкрашены отцом, который на досуге любил порисовать, в природные зелёно-голубые цвета, а абстрактные загогулины намекали на море и небо – как раз за колокольчиками, где стоял компьютер, и на розовый закат (восход?) – в той части, где находилась кровать. Треугольники и круги на этом фоне и образовывали людей и звёзды. Мебели в доме больше не было. Сандра установила огромный, во всю стену зеркальный шкаф-купе, что увеличивало мираж, да и метраж тоже. Только кухня имела традиционные подвесные ящики и нетрадиционный диван, весь в мягких игрушках, вместо подушек – на случай гостей. Это был только её дом. Когда она поступила в институт, отец ей отдал и помог перестроить бабушкину квартиру. До этого её много лет сдавали, и квартира всё равно нуждалась в ремонте. Отец недолго сопротивлялся странному желанию дочери – он всегда считал, что в жизни имеет право быть даже то, что ему не понятно. Надо сказать, что он был милым и сговорчивым человеком, и Сандре его очень не хватало. Он умер от инфаркта – просто не проснулся однажды – вот и всё. Спокойно, с улыбкой. Как праведник. Да он, наверно, таковым и являлся. Сандра часто ловила себя на мысли, что стала общаться с отцом гораздо чаще, чем это было при его жизни. Смерть – как повод поговорить, как предлог к общению. В детстве они много времени проводили вместе – мать была замкнутой, и отцу пришлось за двоих стараться, но когда Сандра повзрослела и особенно когда стала жить отдельно – то даже звонила не всегда – вечно не хватало времени. При жизни так всегда бывает… А теперь куда бы ни шла, всё время с ним переговаривалась – никаких тебе ограничений, никаких проводов… Она даже часто обращалась к нему по имени, как в детстве: «Привет, Сашенька», – тогда её ни какими силами невозможно было заставить произнести слово «папа».
   Отца не стало за два года до появления в её жизни Георгия, кстати, преподавателя в её институте. Так что роман у неё был самый что ни на есть тривиальный – девочки часто влюбляются в своих учителей. Может, она потому и привязалась так к Георгию, что он чем-то ей напомнил отца. Хотя разница между ними была не такая большая: ей – двадцать, ему – тридцать один. Но что-то неуловимое всё же было – фантастическая увлечённость своим делом…
   Когда он вёл лекцию, это была такая отдача, такое вживание в текст, почти на грани срыва.

   ЭТО случилось сразу, на первой лекции. Он вошёл в аудиторию – высокий, худой, с длинными волосами и остроконечной бородкой, и сказал, что нет ничего скучнее предмета стилистики, и поэтому мы будем изучать стилистику не как самостоятельный предмет, который самостоятельным предметом не является, а как приложение к литературе. Причём не только русской. Мы с вами, ребятки, сказал он, будем изучать мировую литературу и смотреть, как через стилистические особенности автор доносит до нас свой замысел. «Вот тогда это будет великий предмет», – добавил он, улыбаясь.
   – А теперь я буду с вами знакомиться, – сказал он. – Не бойтесь, я не буду вас отмечать, быть умным – дело добровольное, и вы можете не ходить на мои лекции. Я просто хочу сегодня посмотреть вам в глаза в первый раз. – И он стал называть фамилии и имена. Когда очередь дошла до неё, он произнёс: – Элеонора – потрясающе, Леонора! Девушка, от вашего имени веет Возрождением. Очень приятно, Георгий Эдуардович. – И посмотрел ей в глаза долгим взглядом.
   Потом, на одной из лекций он увлечённо рассказывал о значении слов, «например, слово сувенир, – говорил он, – такое простое слово, но сколько может быть значений, ассоциаций». Он замолчал, а потом как-то странно, невпопад добавил: «Нет ничего страшнее, когда ребёнка, как романтический сувенир, оставляют на память». И сказал он это так, что у Сандры сжалось сердце. Ей вдруг показалось, что он сам такой сувенир. Их он называл «ребятки», и говорил таким тоном, словно перед ним были и вправду дети, хотя многие студенты были старше его самого, ведь это был творческий вуз, а к творчеству люди приходят в разном возрасте.

   Но это всё – лирические отступления. Воспоминания. Они проплывали перед Сандрой, когда она лежала на своей кровати, закрыв глаза, обнимая его рубашку – единственную вещь, которую он у неё забыл. Она поднялась, пошла в свой зелёный уголок, села за стол и начала писать.

   Письмо
   Здравствуй.
   Я пишу тебе, потому что никогда не умела говорить с тобой. Ты правильно сделал, что ушёл от меня.
   Иди не оборачиваясь. И никогда не возвращайся – я не смогу тебя ещё раз отпустить, потому что люблю тебя.
   Ты лучше меня. Ты сильнее меня. Я всё время тянула тебя назад.
   А Времени мало, и нам вместе не дойти.
   Ты столько воплощений шёл к тому осознанию и к высвобождению, что не имеешь права сейчас тормозить.
   А я постараюсь любить тебя издалека.
   Ведь, в конце концов, душе неважно расстояние.
   Я буду любить твою душу ещё сильнее, чем если бы ты был рядом.
   Мне не будут мешать ни твои грубые слова, ни твой беспорядок, – быт притупляет высоту – я так и не смогла её взять.
   Я буду любить тебя, и, быть может, моя любовь даст твоей душе то питание, в котором ты так нуждался, но так и не получил, когда мы были вместе.
   Странно, что я пишу тебе это в день своего рождения.
   Я хочу просто, чтобы это был день рождения твоей свободы.
   До свидания, родной.
   Сандра. Твоя Санра. Вопреки и благодаря всему.

   Она запечатала письмо степлером и положила его в боковой, незаметный ящик. Всё! На сегодня хватит…
   И всё-таки ей предстояло сегодня ещё многое вспоминать. И не то чтобы ей это было неприятно, нет, она делала это не специально – видимо, день такой выдался.


   Глава четвёртая
   Что такое Евклидова геометрия или При каких обстоятельствах прямые пересекаются

   Как покинул его Ангел, Георгий даже не заметил. В какой-то момент он отвернулся, и тот исчез. Подумал: «Всё, пора в птичку» (так он обычно называл Соловьёвку, клинику неврозов). Но на столе, возле стакана чая лежала оранжевая роза. Не желтая, не красная, а оранжевая, как пожарная машина, как крик о помощи…
   Георгий вдруг неожиданно вспомнил, как однажды зимой он шёл ночью по улице в страшном смятении и буквально орал про себя: «Господи! Дай мне знак! Ангела хочу! Дай мне знак, что я не одинок! Ангела хочу!» И тогда на дороге действительно появился Ангел – жёлтая машина помощи на дорогах фирмы «Ангел». «Впредь нужно хорошо представлять, о чём просишь», – сказал тогда он себе, смеясь от души. Он вспомнил об этом сейчас, и ещё – «Ты там, где твоё внимание». Почти то же самое.
   «Ты там, где твоё внимание…» – Георгий наклонился, взял со стола розу. «Любовь – это единственная формула счастья». «А у неё сегодня день рождения, – подумал он. – И зачем только он тогда от неё ушёл? Возомнил себя великим, посчитал, что женщина, и, не дай Бог, дети помешают ему, а ведь за эти годы успел так мало, вот даже и не защитился, всё с хандрой справлялся да с собой боролся… Да, любовь, без сомнения, это не только женщина, существует любовь ко всему, вселенская любовь, но раз женщина свыше дана Человеку, может быть и она служит лестницей в Небо? Он понюхал розу – пахла изумительно. Ангельский цветок теребил его душу. Жорж закурил. Так, Ангел был. Значит он нормальный. Ну, в том плане, что крыша на месте, хотя, как любил он часто приговаривать – хорошая крыша летает сама. Да…, а у неё день рождения…

   Георгий вдруг вспомнил.

   Лекция. Изучали разговорную лексику. Он на примере Мопассана стал объяснять:


   – Девушки, дорогие мои, если ваш молодой человек объясняется вам в любви и при этом говорит с вами изумительным книжным языком, правильно интонирует и расставляет все запятые, отслеживает все обороты речи – никогда не верьте ему – не любит он вас, я извиняюсь, ни хрена! Так не бывает, хочу я сказать. Вот посмотрите, как пишет об этом Мопассан. Я не цитирую, а передаю суть – книги нет перед моими глазами. Но звучит это примерно так: Он приник к её коленам, стал жадно целовать невпопад, приговаривая только одно: «Я пью. Пью. Пью…» Вы слышите, дорогие мои: «Я пью, – тут Георгий отвернул крышку с бутылки минеральной воды, которая всегда стояла у него на столе, и сделал глоток. – Пью. – Сделал второй. – Пью… – Третий». Аудитория встала и зааплодировала ему. Только одна девушка осталась сидеть – она внимательно смотрела ему в глаза, отпивая кефир из своей бутылочки. Все ребята смеялись – она была серьёзна. Какая-то странная дрожь пробежал у Георгия по спине. После лекции он попросил её остаться. «Вас мучает жажда?» – спросил он её. Вместо ответа она поцеловала его. Её звали Элеонора.

   Их институт выращивал писателей и философов. Выводил новый сорт – думающего Человека. Как-то однажды, проходя тему эпистолярного жанра, Георгий попросил своих студентов написать в любой форме письмо. Кому угодно. Через пару дней, дома, разбирая работы, он наткнулся на её послание.

 //-- Открытое письмо --// 
   Скажи, есть ли более безрассудный человек, чем я? Я ложусь спать с твоими книгами, обнимаю их и чувствую отзвук – ты тянешься ко мне: через все свои листы, через все строки – каждым листом и каждой строкой. Спасибо.
   Я открываю твои книги – и захлёбываюсь от счастья родства и однородности. Когда я произношу твоё имя – к горлу комок. Так всегда было. Ещё с ранней юности. Антуан. Я говорю это слово, и тело моё отзывается, узнавая тебя. Ты сделал меня писателем, раньше, чем я сама это поняла. Может быть даже раньше, чем я прочитала тебя впервые. Просто тем, что когда я родилась, ты уже был. Мне часто говорят: что ты пишешь? Не бывает таких характеров, нет таких мужчин, кто бы чувствовал так нежно и глубоко. А я открываю тебя и знаю: можно чувствовать ещё нежнее и ещё тоньше – и эту Землю, и женщину… Ты смотришь со своих звёзд, со своих крыльев на Землю и чувствуешь её маленькой хрупкой девочкой; ты говоришь о женщине, как о неисчерпаемой и могучей, но такой трепетной планете…
   Когда я хочу, чтобы мне меня рассказали, я открываю твоего «Южного почтового», и в каждой строчке знаю – ты говоришь со мной. Много дней я провела в дневниках Бетховена: как могуч и как одинок был этот человек. Меня потрясли его письма к несуществующей и вечной возлюбленной «Mein Engel, mein alles, mein ich» (Мой ангел, моё всё, моё я). Он искал её образ, как потом будет искать Блок образ вечной женственности… Зачем я это говорю? – Я думаю, что ты… да, что ты писал мне, как пишут письма, как пульсирует сигналами Земля в беспредельность Неба. И я услышала.
   Это так смешно, нет! это так горько: вокруг меня так много людей, так много близких, но нет никого, роднее тебя. Мы касаемся друг друга через страницы, смотри – я глажу рукой строки, которые ты написал, а значит – наши руки встречаются.
   Маленьким девочкам нужно рассказывать сказки, говоришь ты, и я сажусь вечерами, свернувшись в калачик под одеялом, словно эта маленькая девочка – я, и слушаю твои сказки. Спасибо. Так бережно ко мне ещё никто не относился.
   Иногда я узнаю тебя в других людях, и мне кажется, что ты не стал звездой, как когда-то мне думалось, а пролился золотым дождём на Землю, которую так любил. И я узнаю тебя, по каплям собирая твой образ, и бесконечно люблю тех, в которых есть частичка твоей души.
   Лети, Антуан, лети.
   Я верю в многомерность Бытия, как верил в неё ты, и я знаю, что в одной из складок времени есть пространство, где ты пишешь свои удивительные книги. Чтобы в нерадостном декабре мне было, с кем поговорить и почувствовать себя нужной. Лети, Антуан, лети…

   Он не смог дождаться утра, взяв трубку, он набрал её номер: ты одна? – Да. – Через сорок минут он уже звонил ей в дверь с сумкой на плече и с бульдогом под мышкой. Так они перестали встречаться и стали жить вместе.
   Что такое – воспоминания так и лезли сегодня в голову, видно день такой. Жорж налил себе стакан кофе. Вода в чайнике уже остыла – получилась бурда. Он залпом выпил весь стакан и пошёл спать. Как хорошо, что сегодня суббота, подумал он, ложась на смятую постель. Было ощущение, что он не спал всю ночь, тогда как… Интересно всё же, куда это он каждую ночь мотается? Рядом лежал бульдог и тяжело дышал, приоткрыв глаза. Старый пень, казалось, наблюдал за ним из сонной стороны сознания. Он был толстый, прожорливый, поспать любил ещё больше, чем поесть, и с годами это усиливалось. Но был удивительно предан. Предвосхищая все эти качества, одиннадцать лет назад, ещё в младом щенячестве пса, Георгий назвал его Санчо Панса.
   Было семь часов утра, когда Георгий, сладко обняв подушку, засыпал. Это час, когда нормальные люди уже просыпаются или готовы проснуться, а люди творческие, осознав всю усталость от прожитой ночи, только погружаются в сладкую истому сна. На другом конце города Сандра тоже почувствовала усталость и решила, что раз этот день принадлежит ей, то и распоряжаться им она будет по своему усмотрению и в своё удовольствие: спать, отвечать на звонки, а если кто придет, с тем угощаться и поздравляться – шампанское и торт в холодильнике, фрукты в вазе на столе. Очень давно она никого специально не приглашала – кто любит, тот вспомнит. А остальное – игра в хороший тон. Она подушилась новыми духами и легла в постель.
 //-- * * * --// 
   На это субботнее утро у Петра Александровича были большие планы. Позвонила Людмила Сергеевна, они должны встретиться, но это, по существу, будет деловая встреча. Они пойдут в гости к их общему коллеге – профессору психологии Григорию Еремеевичу Катаеву. Дело в том, что сны зелёной волны, снившиеся на протяжении всей жизни, а также сон, приснившийся накануне, чрезвычайно его взволновали, но необыкновенно обрадовали Болдыреву. А Григорий Еремеевич считался лучшим специалистом в области сновидений. Он вёл тренинги, постоянные семинары. Надо сказать, что Пётр Алексеевич до недавнего времени относился ко всему этому скептически, и жизнь его с самого рождения была посвящена строгой материи. Ну, почти с самого рождения… есть вещи, о которых он предпочитал не думать и не вспоминать. Так же, как существуют вещи, которые неистребимо жили в нём и не поддавались ни времени, ни возрасту. Так, он никогда не забывал, что он – сын репрессированных родителей. Может быть, он бы и забыл об этом, но проверить этот факт не представлялось возможным – государство напоминало об этом постоянно – так, по крайней мере, было в начале его жизненного пути.
   Может быть, и сложилась бы его жизнь по-другому, если бы сорок два года назад не зарубили его на вступительных экзаменах на химическом факультете. Он был такой не по возрасту маленький: голодное детство, работа с дедом на заре, за три часа до школы. Он собирал велосипеды, а дед их продавал – на то и жили. А, может, в его росте виновата генетика – тогда он точно не знал, ведь своего отца он не помнил – дело не в этом. Факт в том, что когда он вышел к доске и стал отвечать билет, со стороны комиссии раздалась реплика: смотрите, молекула молекуле отвечает. Экзаменаторы засмеялись. Преподаватель, крохотная женщина, которую действительно, как позже выяснилось, на кафедре уже давно называли молекулой, вся вспыхнула. И как бы замечательно не отвечал Петя, его это не спасло. Чтобы пройти по конкурсу, нужны были все пятёрки, а «Молекула» решила отомстить ему, неизвестно за что, вероятно за напоминание о себе, и влепила ему по химии, по профилирующему предмету четвёрку. Сколько же было слёз! Украдкой, чтобы никто не видел, утирал он ручьи в тенистом саду университета. Прощай мечта, прощай проект биохимического двигателя! Последние годы он только и жил этой мечтой – абсолютно нереальной, совершенно сумасшедшей. Он мечтал выстроить космодром, где бы всё питание шло за счёт биоэнергетики человека. В этом была и сверхнадёжность – никогда не будет недостатка в топливе, пока есть на борту хоть один человек, а во-вторых, сверхсекретность – вводились коды всего состава, и никто из посторонних не смог бы попасть даже на территорию космодрома, не то что в ракету. Химия была его страстью. Химия была его кошмаром – сколько раз он просыпался ночью: то не сходились формулы, то уже выстроенный космодром смывало волной и уносило в море. И теперь всё пропало! Из-за какой-то «Молекулы»… Неожиданно кто-то положил руку ему на плечо. Петя обернулся – это был профессор Грандовский – знаменитый Грандовский.


   – Извините меня, Петенька, это я отпустил глупую шутку в ваш адрес. Я не думал, что так всё обернётся.
   – Я пропал, да?
   – Пропал, Петя. Но дело не только в четвёрке, вы отлично знаете предмет, можно устроить переэкзаменовку – я в присутствии комиссии готов вас выслушать. Но это всё равно не поможет – мы готовим специалистов для оборонки, а вы – в чёрном списке. Я читал ваше дело. Вы понимаете меня?
   – Из-за родителей?
   – Да, Петя.
   – Хорошо, я иду забирать документы.
   – Вот ваши документы, – профессор протянул ему серую папку.
   – Спасибо.
   – После скажешь спасибо. Вот тебе письмо к декану филологического факультета. Досдашь только историю вместо химии, – он улыбнулся, – а остальные экзамены тебе перезачтут: русский, литература, язык у тебя на отлично. И скажи, чтобы позвонил мне – поймать его не могу. Удачи!
   – Но поч-чему филология?
   – Потому что с твоей анкетой – ни в историю, ни в точную науку – она вся на оборону работает, ни-ку-да! А ты парень толковый, с тебя в любой области толк будет. Ну, ступай!
   – Спасибо вам.
   – После скажешь.

   Так Петя Кудрявцев неожиданно оказался студентом филфака, о чём и думать не думал! Но чтобы приступить со всем рвением к новой науке, он начисто заставил себя забыть о химии, он почему-то знал: чтобы вошёл новый объём, нужно освободиться от старого, либо это происходит добровольно, либо происходит вытеснение. Наверное, было бы странно, если бы темой своих исследований он выбрал кого-то другого. Ему нужен был размах, объём. И этим пространством для него стал Толстой. Не изящный Пушкин, не узкий и, как рана глубокий Лермонтов, а широкий, стихийный Толстой. Если бы он изучал музыку, то его выбор, наверное, пал бы на Бетховена.
   Первые годы показали, какого замечательного студента приобрёл университет – Петя выступал на конференциях с докладами, писал замечательные курсовые, уже на третьем курсе ему предложили обдумать тему для диссертации.


   Здесь надо заметить, что профессор Аристарх Грандовский не оставлял его своим вниманием. Он встречался с Петей, давал ему советы, почему-то он считал для себя обязательным контролировать и помогать этому мальчику – то ли от того, что тот был сиротой, то ли по причине его яркой одарённости… понять было трудно. Так, например, его очень беспокоил Петин рост, и он повёл его на обследование к знакомому профессору, осмотрев его, доктор странно улыбнулся и сказал: очень скоро вы сами себя не узнаете, молодой человек. Так и вышло. Летом на практике он много работал, был в Ясной поляне, собирал материалы, а в августе вернулся домой, в Архангельск, – повидаться с дедом и бабушкой. Он бежал по знакомым родным холмам, уже издали увидел свой дом и бабушку, вот она вышла на дорогу и пошла ему на встречу, Петя побежал,… но она прошла мимо. Петя остановился: «Ба!» – позвал он её. Она обернулась и долго всматривалась в этого худенького долговязого паренька в подвёрнутых брюках, в потёртом пиджачке с короткими рукавами. «Ба!» – повторил он и протянул ей руки. «Боже мой, – только и смогла она сказать, глотая слёзы. – Как за год-то вырос, как поизносился».
   Отца Петя не помнил совсем. Мать забрали позже, и, может быть, поэтому он немного помнил её. А, может быть, просто потому, что это была мама. Он помнил, как она всё время что-то пекла, как месила тугое тесто на пироги, и он взбирался ей на колени и облизывал тесто – прямо с рук…
   Или мама сбивала жидкое тесто для блинов – он подходил к ней, тёрся о её белый передник весь в муке и просил облизать ложку, или соскребал тесто прямо пальчиком с краёв высокой кастрюли. Ничего вкуснее этого времени у него не было. Он даже лица не мог вспомнить, только мамины руки в муке, запах свежего хлеба, а с фотографии на него смотрела чужая женщина в нарядном платье.
   Да, трудную жизнь прожил профессор Кудрявцев. В университете он любил одну девушку. Звали её Жанной. Он же называл её Жаннет, иногда Жаклин или Жулькой. Все годы они были друзьями, в институте все давно привыкли считать их парой, он в общем-то и считал её своей невестой, но на последнем курсе вдруг выяснилось, что Жаннет для себя ещё не решила, с кем связать свою судьбу: с Петей Кудрявцевым или с парнем с соседнего факультета – физиком. К защите диплома Петя всячески подготовил её, всю защиту провёл у двери – контролировал, как идёт процесс – Жанна защитилась на отлично! Но когда она вышла из аудитории, друзья передали ей огромный букет роз от Петра и записку: «Очень тебя люблю, но вторым никогда не буду». Жанка в слёзы, все кинулись искать Петра, а его и след простыл. Уехал в тот же день в Ялту. А когда вернулся – её уже распределили на Украину, а его оставили в Москве, на кафедре. Потом была работа. Потом – свадьба с красивой, но нелюбимой женщиной – оперной певицей. Петя, Пётр Александрович Кудрявцев возмужал, стал даже внешне походить на свой литературный идеал – вырос, раздался в плечах, только что бороды не носил, да босиком не ходил. Но в груди этого исполина всегда жил образ изменчивой милой девы, вот уже сыновья подрастают, двое их у него народилось, а Жанка всё теребила его сердце и не давала ему счастливо жить в семье. Ночью он говорил себе: «Я подлец, женщину обидел!», имея в виду, конечно, свою жену, тонкую, любящую, не виноватую в том, что другая пришла раньше и заняла её место. Уже позже понял Пётр Александрович, что попытался в своей жизни методом вытеснения решить и эту проблему, но, видно, любовь – это не химия, с ней так не получилось. И только через много, много лет, когда к нему впервые вошла в кабинет Людмила Сергеевна, улыбнулась ему светло и ясно, рассыпался образ Жанны и возник на этом месте новый. Никому ничего не говорил профессор, а только с увлечением слушал её рассказы о таинственных экспедициях, посещал её лекции по старославянскому и древнерусскому языкам, никак не выдавая своего восторга. Да это казалось ему не совсем уместным – шёл ему тогда уже шестой десяток…
   И всё вдруг перевернулось в один день! Он стоял у зеркала, в своей квартире, – после развода пришлось перебраться в однокомнатную и оставить жене и сыновьям двушку, так и не вышло у него семьи!.. – стоял у зеркала, завязывал галстук и вспоминал свою жизнь. Через час он должен идти с Людмилой Сергеевной в гости к профессору Катаеву. Она загадочно сообщила ему, что ей есть, что сообщить ему, но сделать это она сможет только в лаборатории Григория Еремеевича.
 //-- * * * --// 
   А Григорий Еремеевич Катаев был человек легендарный. Он вёл в университете спецсеминары по запредельному мышлению, дополнительно тренинги по практике осознанных сновидений, и, несмотря на преклонный возраст, – а было ему ровно восемьдесят лет и три года – ещё вывозил своих студентов на семинары с погружением. Это было познавательное путешествие дней на семь; как правило, места он выбирал сам, иногда – горы, иногда – море, ну а чаще всего ходили по родному Подмосковью.
   Он был другом покойного Аристарха Грандовского, а люди этого поколения были совершенно другой конфигурации. Ими владело коллективное сознание в высшем понимании этого слова, высокие идеалы и желание помочь другим, подчас в ущерб себе. Вот и сейчас, в свой выходной день Григорий Еремеевич сидел в лаборатории и готовился к работе – вчера вечером ему взволнованно позвонила Болдырева и попросила помощи, наскоро рассказав о случившемся.
   Он сидел в своём потёртом кожаном кресле и записывал пришедшие в голову мысли. Он так всегда делал: сначала писал, затем анализировал.
   «Существует ли другое пространство, где прямые пересекаются? Конечно! Это закон другого, нефизического мира. Чему же тут удивляться? Ведь пространство, как и время, нелинейно. Оно искривляется, давая возможность пересекаться людским судьбам, накладывая времена друг на друга, и только наше очищенное сознание способно проследить все траектории этого пути, все узловые точки встреч, все стрелки перехода из одного мира в другой, из одного состояния – в другое…»


   Глава пятая
   Тантрическое путешествие или Энергетический коктейль

   Поля наши сливаются в кокон.
   И стали Мы единым телом.
   И непонятно было —
   Небу и Земле:
   кто есть кто…


   1. Пробуждение

   Она мчалась по сухому руслу реки, лёжа на спине, вытянув руки. Тело обнажено. Мысленно концентрируясь на воздухе, она увидела его, как упругие лёгкие пузырьки, плотно взаимно притянутые. Приведя их в движение, она заставила воздух шевелиться. И начала двигаться по узкому руслу – сверху вниз, точно скользила с горы, постепенно набирая скорость.
   Вдоль этой скоростной трассы по одному, на большом расстоянии друг от друга, стояли Ангелы, длинные крылья, как полы белого халата, касались земли. Возле каждого стремящееся тело немного приостанавливалось, словно включало силу торможения. Тело от этого сильнее нагревалось и наполнялось ярким свечением, почти алым. В нём поочерёдно загорались центры – снизу вверх. Высокая фигура склонялась и покрывала зелёными листами эти светящиеся точки. И тогда Она вдруг почувствовала, что тело имеет не только осязание, но и обоняние и вкус. Чьи-то руки положили ей на витальный центр, в области солнечного сплетения, новый пластырь: остро-солёно-терпкий вкус почувствовала она. И тут же понеслась дальше. Стремительно набирая обороты, затормозила у следующей склонённой фигуры. Разогревшись при торможении, её тело высветило сразу два центра: сердце – Анахату и горло – Вишудху. Ей быстро приложили к горящим точкам новые листы. И тянущее, томящее чувство боли перешло в сладость и истому. Сердце вдруг распахнулось и пролилось широкой волной любви, переходя от индивидуальной ко всеобщей, распознающей, вселенской. «Да, – подумала она, – сердце – это ещё и умение распознавать». Волна прокатилась по её телу вверх, тотчас подхватив следующую точку – горло.


   И та же рука положила следующий пластырь на этот центр. Сначала возникла резкая боль, словно пробки пробило, потом – покалывание множества иголочек, и словно комок сжался в горле – если бы не удержала его, он пролился бы слезами, и энергия почти целого существа вышла бы в пустую. Но она задержала этот комок на вдохе и спазм прошёл. Словно хлопок раздался внутри тела, и центр распахнулся алым цветком, широко раскинув свои лепестки, образовав вокруг шеи сияющее жабо.
   Когда все центры были пробуждены, и Она стала совершенной горящей структурой, её тело само остановилось, поднялось и увидело вокруг себя безбрежное колыхание марева. Она точно плыла в нём, легко задевая упругие шарики воздуха – её шаги имели свою музыку.


   2. Проход

   Она видела насквозь все предметы, но не удивлялась этому, а только спокойно подмечала. Вот здание. По магнетизму ощущения поняла, что ей туда. Здание напоминало гигантскую трубу – от земли до неба, в нём имелось несколько этажей – планов. И почему-то везде была вода: мелкие заводи, огромные ёмкости. Суша была только переходом к новому водоёму. Здесь она впервые увидела других людей. Сколько их было? – пять? семь? девять? – не поняла. Их тела также высвечивали алые точки пробужденных центров. Но один горел ярче: это был второй снизу сакральный центр – Свадхистана, подумала она.
   Тела причудливо двигались, и когда Она шагнула к ним, то почувствовала странное: её физическое тело словно рассыпалось на молекулы, и как более тонкая структура, как мука мелкого помола легко проходит сквозь жёсткие ядра гречихи, так и она просочилась сквозь стены здания. Её, словно бы размытую водой, всосал в себя камень здания. Но как только оказалась внутри, она снова сформировалась в тело.


   3. Игры

 //-- Игра первая --// 
   Среди множества фигур одна была особенно магнетична. То ли сила общей их памяти, то ли другая какая сила родства притянула их друг к другу. Два тела словно схлопнулись в единое. Воздух вдруг стал более упругий и превратился в воду. Словно воронка образовалась, и они закрутились в этом водовороте, скреплённые единым мощным центром посредине.
   Она почувствовала, что и под водой продолжает дышать. Воду увидела разряженными молекулами, и дыхание её – кожное дыхание, вбирало в себя только шарики кислорода, отъединяя их от примесей чужеродного. Глубоко, как никогда до этого, она дышала всем телом.
   И второе, её поразившее явление, было видение своего тела как бы со стороны. Даже не так, Она видела их тела сверху, словно парила над ними во всё той же прозрачной ключевой воде. И то, что увидела, было удивительно красивым: тела обоих были странно изогнуты, образуя живую свастику, которая сначала вращалась медленно, затем всё быстрее, быстрее, и, наконец, не красный шар, а огненно-белая сфера брызнула множеством лучей, заполняя собой всё пространство. Эти лучи, словно струны арфы, проходили сквозь их тела, задевая горящие центры. И звучала дивной красоты мелодия…
 //-- Игра вторая --// 
   Вращение тел прекратилось. И они, вновь обретшие свои индивидуальные формы, засветились ровным светом. На нижнем ярусе, в огромной прозрачной ёмкости, доверху наполненной водой, извивались новые тела. Их было много. Они были словно узкие полоски лент в воздухе: легки и подвижны. Но движение их было столь стремительно, что ей показалось, что она видит новые непонятные письмена. И действительно, след на воде оставался гореть ещё долгое время. Замысловатая вязь непонятных слов и переплетений, сотканная обнажёнными телами, давала ощущение более плотного поля. Но она не захотела сейчас переливать в этот сосуд всю гармонию пережитых чувств, отметив про себя, что ей это, в принципе, интересно. Позже ей хотелось бы пройти эту плотность вибраций, оставив собственные огненные надписи в пространстве.
   Она посмотрела вверх, и силой своего взгляда вплыла в новый пласт, где вода разливалась широкими ручьями и искрилась на солнце. И опять услышала музыку. Это была изящная, со множеством голосов, тонкая мелодия, которая точно струилась, образуя над ручьём второе течение.
   Несколько женских утончённых форм плескались в воде. Это была интересная игра. У каждой из них, в разных частях тела зажигался яркий огонёк. И кто-то один должен был поднырнуть и губами коснуться этого алого знака. И тогда он тотчас же возгорался на следующей: алый цветок то распускался на груди одной девушки, то на ямочке живота другой, то на лбу третьей, то вдруг он вспыхивал у ног, то поднимался выше, переливаясь каждый раз новыми оттенками цвета. Смех сливался с музыкой, музыка с мерцанием красок, рисуя удивительную картину, где каждое тело в новом изгибе давало новый штрих.
   Увлечённая лёгкостью этой игры, Она стремительно кинулась в этот бурлящий ручей – вытянулась стрелой, и плавно, без всплесков вошла в воду.
 //-- Игра третья --// 
   Она лежала на берегу, улыбаясь всем телом, радостно ощущая земную твердь.
   Облачённая точно в облако, в памятование многих прикосновений, Она и сейчас ещё слышала на своём теле вибрации нежности и ласки, и расслабилась ещё больше и отдалась этому ощущению, напоминая себе благоухающий цветок, что весною радостно отдаёт себя солнечным лучам и кружащемуся над ним мотыльку…


   4. Возвращение

   Наполненное её тело вдруг задрожало, словно ток небольшой величины прошёл сквозь него. Этот низкий гул наполнил каждую клеточку, уплотняя её, делая более проявленной и сильной. Она слышала в себе это течение плотной жизни. Тело медленно теряло свою прозрачность и всплывало на поверхность дня, открыло глаза, радостно улыбаясь солнцу. На размётанных простынях лежали двое.
   По мере того, как её тело становилось всё проявленнее и отчётливее, его – прозрачнее и тусклее, наконец, оно совсем исчезло, оставив на розовой простыне едва заметное влажное пятно. Он опять ушёл в её сон. До сомкнутых её ресниц, до следующего своего пробуждения.
   Ярко светило солнце. И только тонко на ветру переливалась трель китайских колокольчиков – весёлых вестников наступившего дня.


   Сандра открыла глаза. Встала. Вот это ощущение! Тело до сих пор пульсировало, словно и впрямь только что вернулось с моря. Шум прибоя ещё был в ушах. Она поймала незнакомый запах на себе – провела рукой по шее, поднесла ладонь к лицу: «А-а, запах джунглей! Спасибо, Жорж», – и тут же вспомнила свой сон. Невероятно! Такое реальное ощущение его присутствия! Она подошла к окну. Интересно, сколько сейчас времени. Никто не звонил. Никто не приходил. Словно бы и не рождалась она сегодня вовсе. Сандра подошла к двери, ей вдруг показалось, что она почувствовала Его – может сон ещё не отошёл? – она провела рукой по двери, словно по тонкой простыне жарким летом, ощущая его спящее тело под своей ладонью, его запах. Больше всего на свете Сандра любила камни и запахи, но из всех запахов, больше своих египетских масел, больше своих французских духов она любила запах его тела. Сколько раз она просыпалась ночью, тогда, в другой жизни, и прижималась к нему нос к носу и дышала его дыханием.

   Ей тогда казалось, что, обнимая друг друга ночью, они пропитываются друг другом, их тела и ауры смыкаются, и она становится частью его. Она настолько с ним сроднилась, что всегда чувствовала его приближение, в какое бы время он ни приходил домой. Точно так же, когда они расстались, чувствовала его внутреннее состояние. Однажды ночью ей показалось, что он очень болен. Она в полудрёме, полубреду почувствовала, что он рядом с ней, на одной подушке, она взяла его горящую голову, положила к себе на плечо. Долго держал ладонь на висках – жар начал спадать, потом положила одну руку на сердце, другую – на солнечное сплетение…
   Так длилось несколько ночей. Потом видение пропало. Она опять стала крепко спать. А вскоре узнала, что он совсем больным ездил в северную провинцию Франции, на симпозиум.

   Сандра стояла у двери. Даже неожиданно для себя самой, она рванула дверь на себя, и лицом к лицу столкнулась с Георгием.
   – Ты?
   – С днём рождения! – в руках у него была яркая роза и буклет.
   (Они не виделись четыре года. Вместе прожили три. Так совпало, что они расстались в тот год, когда Сандра окончила институт. Кто виноват? – да никто, когда раздаётся хлопок, виноваты обе ладони. Он испугался ответственности и груза семьи, она всё больше предъявляла на него права. Финальной точкой, спусковым крючком явился интернет: Сандра редко видела Георгия – в институте они больше не встречались, а он приходил уставший и сразу же нырял в компьютер, и так каждый день, до поздней ночи, то к лекциям готовился, то беседовал в чатах.
   – Тебе совсем нечего мне сказать? – как гром, застывший в небе и готовый к раскату, она стояла за его спиной.
   – Не зуди, дорогая, я скоро вернусь.
   – Я жду этого уже несколько месяцев, пока ты наобщаешься со своими барышнями, – сорвалась она.
   – Это не барышни, я же не на коктейль их вожу, это мои собеседницы.
   – А я?
   – Дай договорить, видишь, ждут. – Отмахнулся он.
   – А я? Я не жду? Слушай, Жорж, что происходит? Если ты сейчас, когда я так нуждаюсь в тебе, так себя ведёшь, что же будет, когда у нас появятся дети? Вообще к себе смотаешься?
   – Хорошая мысль. – И он выключил компьютер, запихал свои вещи в дорожную сумку, взял сонного Санчо Пансу под мышку и хлопнул дверью.

   Сандра ждала его несколько дней. Думала, что остынет, вернётся. А потом поняла, что – свершилось. Только всегда знала, что наступит день, она откроет дверь, а там – он.
   – Чтобы вернуться, нужно расстаться, – говорила ей Людмила Сергеевна Болдырева – любимый преподаватель и внутренний соратник. – Чтобы взойти на новую гору, нужно спуститься со старой. Невозможно покорить вершину, стоя на месте.
   – Но я не хочу новую гору, – говорила Сандра, вытирая слёзы, он – моя вершина.
   – Тогда дорасти до своей вершины, не прогибайся, – обняла её Людмила Сергеевна, – хочешь, чтобы он опирался на тебя, будь крепким материалом. Возьми, к примеру, этот стол, если бы он не оказывал нам сопротивления, мы бы всякий раз проваливались, опираясь на него. Нас держит только то, что нам сопротивляется. Тебе ясно?
   – Кажется, да.
   – Займи свою нишу в жизни. Ты была очень от него зависима. И ему тяжело. И тебе без пользы. Вспомни закон сообщающихся сосудов… Ты понимаешь меня?
   – Кажется, да.

   С Болдыревой Людмилой Сергеевной они сдружились ещё в институте, когда она оживила и восторженно вела самый скучный предмет, какой только можно было изобрести – старославянский и древнерусский. «Дорогие мои, – журчал её голос, – вы только вслушайтесь: Аз Буки Веди Глагол Добро Есмь – это в каком другом языке может быть такое священнодействие – молитва, вкраплённая в алфавит? Мы носители священного языка, подумайте только: я знаю буквы – и этим делаю добро – вот о чём говорит нам первая строка алфавита…» Потом начались её семинары Российского Общества ЗАщиты МИРА, куда она охотно приглашала преподавателей и студентов. А там: беседы о космических законах, о добре и зле, о миссии женщины, чтение на заре Великого призыва. Это с ней и ещё одной своей подругой, Вероникой каждое утро Сандра здоровалась и входила в общую медитацию на заре.
   За четыре года она ни разу не виделась с Георгием, даже семинары не посещала, если он там присутствовал: не могла видеть его на расстоянии, чужим. В её мыслях он всегда оставался рядом, и она не хотела, чтобы действительность разрушала её иллюзию. Всё в мире иллюзия – она уже знала это, и предпочитала общепринятой, общевидимой иллюзии свою индивидуальную.
   За это время Сандра стала завлитом маленького театра, и даже сама попыталась написать пьесу – получилось неплохо. И на семинарах Болдыревой поднаторела, и уже несколько занятий провела в её ассистентах. Выступала на конференциях, писала статьи о женской миссии на земле, о пути Человека. И всегда думала о том, как он будет это читать в газете, что будет думать. По существу, всё, что она хотела ему сказать, она выговаривала в своих статьях и заметках. Подписывалась псевдонимом Шата Гри, чтобы не вызвать у него подсознательного протеста. А печаталась часто: как в центральной прессе, так и в их институтском альманахе, главным редактором которого был его шеф – Пётр Александрович Кудрявцев.
   Был даже такой курьёзный случай. Позвонила ей Людмила Сергеевна и, смеясь, рассказала, что Георгий своим студентам в качестве примера позитивного женского мышления привёл её, Сандрину, статью. «Представляешь, зачитал её целиком! Знал бы он, кто автор!» Но Сандра не торопилась ничего менять. Она не плела ему сеть и не слагала интригу – если суждено ему вернуться, он вернётся, думала она. А когда вернётся, тогда всё и узнает.

   Сандра стояла в коридоре. Неожиданно даже для себя самой, она рывком открыла дверь и лицом к лицу столкнулась с Георгием.
   – Ты???
   – С днём рождения! – в руках у него была яркая роза и буклет.
   – Спасибо, проходи.
   Он переступил порог, закрыл за собой дверь.
   – Какая красивая роза, – она взяла цветок из его рук.
   – Это тебе мой Ангел передал. И ещё вот это. – Он протянул ей тонкую книжицу «Дольмены. Поиски себя». – Только здесь ошибка вкралась, нужно «Поиски меня».
   И действительно, это была их первая совместная поездка. Сразу же после их первого поцелуя в пустой аудитории он сказал ей, что вечером уезжает в Геленджик, не хочет ли она к ним присоединиться, экскурсию организует Болдырева, записаться ещё возможно, если он, Георгий Эдуардович, поручится, что везёт с собой хорошего человека.
   «Да, я хороший человек, – сказала Сандра (тогда она была просто Элеонора Румянцева), – вот только так быстро собраться будет проблемно – у меня птицы».
   «Ничего, отдайте подруге, у меня тоже Санчо Панса живёт, это бульдога так зовут», – пояснил Георгий Эдуардович. И поцеловал её уже сам.
   Думаю, излишне говорить, что уже вечером они вместе сидели в плацкартном вагоне и пели песни под гитару. Самое интересное произошло на месте.


   – Проходи, что ты в дверях стоишь, – Сандра пролистала буклет. – Смотри, вот наше место.
   Георгий обнял её за плечи.
   (Так было и тогда. Они усталые добрались до первого привала. Разбили лагерь. Расположились на ночь.)
   – Вон там, – сказала им Людмила Сергеевна, указав на тропинку, – смотрите, первый дольмен. Дольмены – это специальная постройка древних людей. Только не думайте, что древний человек был примитивнее нас, он обладал высоким духовным потенциалом и, думая о своих далёких потомках, возможно даже о нас с вами, уходил добровольно в эти каменные построения, где его замуровывали. Там он в медитации уходил. Умирал, – поправила себя Людмила Сергеевна.
   – Зачем? – спросил кто-то из ребят.
   – Уходить в дольмены разрешалось не всем, а только тем, у кого был высокий духовный уровень. Кому было, что сказать. В этом замурованном пространстве человек становился антенной, и всё, что он знал, он мог транслировать живым людям, которые захотят прийти к дольмену за знанием. Например, этот дольмен женский. Там сконцентрирована сильная и высокая женская энергия. Я сюда обычно привожу женщин с детьми. А ещё лучше – кормящих грудью. Им открываются удивительные вещи. Ведь ребёнок – это принимающая антенна, а дольмен – излучающая. Если хотите, можете спуститься по тропинке посмотреть. Хотя завтра мы всё равно туда вместе пойдём.
   Кто-то разводил костёр, кто-то ставил палатки, а Георгий обнял Сандру за плечи, и они спустились вниз по тропинке. Вышли к невысокой каменной постройке с крохотным окошечком наверху. Георгий сел, облокотившись спиной о дольмен, и закрыл глаза. Ноги он лихо свил в лотос, указательный и большой палец соединил. Сандра спопугайничала. Но так развести ноги, как Георгий, не смогла и уселась в полулотос.
   – Что дальше делать? – спросила она его.
   – Слушай. Только не мешай себе.
   Сколько они так просидели, отследить было невозможно. Поскольку первое условие, которое выдвигает Болдырева в своих экспедициях – не брать с собой ни часов, ни телефонов – времени не существует, есть только ваше ощущение момента. Каналов прежних быть не должно – это лишь помехи на линии вашего возвращения к себе, к тому себе, о ком ваша личность ещё не знает.
   Но когда Сандра открыла глаза, было уже темно. Георгий Эдуардович сидел всё в той же позе. Только ритмично раскачивался из стороны в сторону. Сандра положила ему руку на колено. Он открыл глаза – взгляд был абсолютно невидящий. Ему самому показалось, что он вышел из яркого света в тёмное помещение. Через мгновение глаза попривыкли, и он увидел перед собой Сандру. А Сандра, наконец, увидела перед собой, как ей показалось, осмысленный взгляд.
   – Ты где был?
   – Дома.
   – Я серьёзно.
   – И я не шучу. А ты что-нибудь увидела?
   – Нет. Только почувствовала.
   – Что?
   – Карусель. Словно меня относит куда-то. Странное чувство.
   – Это хорошее чувство.
   Георгий встал. Ладонь положил на тёплый камень дольмена.
   – Поверишь ли, я увидел себя младенцем на руках матери. Она кормила меня и гладила, поднимая волосы на голове вверх, как у Чиполлино. …Елет шели, катан шели…
   – Что? Я не расслышала.
   – Это на иврите: мальчик мой, мой малыш. Я услышал её слова, удивительно, правда?
   – В твоём доме говорили на иврите?
   – Я вырос в доме деда – он был раввином. Мать родила меня без отца, ну и переполох же был в семье! – Георгий как-то грустно засмеялся. – А меня потом отдали в ишиву – школу при синагоге. Так что иврит, танах, Тора – это слова родные, вошли в плоть и кровь мою.
   – А что такое Тора?
   – Пятикнижие.
   – Слушай, а как тебя тогда занесло в наш институт?
   – Русского языка и философии? Смешная ты! На каком ты курсе – на четвёртом? – а до сих пор не поняла, кто содействовал развитию русской философской мысли и твоего родного языка! Вот поставлю тебе двойку на экзаменах – будешь знать!
   Сандра обняла его.
   – И очень хорошо сделаешь. Тебе придется со мной много заниматься, давать мне дополнительные уроки. А лучше – оставь меня на второй год, а? Так не хочется выпускаться в следующем году!
   – А что, это обязательно, чтобы я был твой препод? Я могу быть просто хорошим парнем!
   – Договорились. – Сандра подняла голову. На чёрном небе звёзды, как цветы на бархате. – Посмотри, как красиво!
   – Что вверху – то и внизу: «Нельзя сорвать цветка, звезды не тронув…» – Он обнял её за плечи, как старого друга, – А ты знаешь, что мы такое же заблуждение, как и эти звёзды?
   – Мы – это кто? – насторожилась Сандра.
   – Мы – это люди. Человеки.
   – А почему заблуждения?
   – Ты ведь знаешь, что этих звёзд уже нет над нами, мы любуемся миражом. Отражением погасших звёзд. Свет идёт, а источник уже иссяк. Это небо – заблуждения нашего ума. Неумение видеть суть.
   – А люди?
   – То, что видит наш глаз – это ещё не наша суть. Тело – обёртка для чего-то более важного. Часто человек даже сам не знает, носителем чего он является.
   – Да, «самого важного глазами не увидишь».
   – Это точно. Ты знаешь, единственное, чем человек может оправдаться и приблизиться к творцу – это его творчество. Существует такой принцип «антроподицеи» – оправдание человека в творчестве и через творчество. Кстати, я потому и пришёл в наш институт работать. Здесь замечательная атмосфера.
   – Слушай, а нас не потеряли? – встрепенулась вдруг Сандра.
   – Думаю, что нет, но всё равно пойдём – здесь не нужно долго оставаться. Всё-таки дольмены…
   Сандра и Георгий сидели на кровати и листали буклет.


   – Ты ждала меня?
   – Я звала тебя.
   – Я слышал.
   – Мне стали сниться вещие сны.
   – И мне.
   – Слушай, а может нам и это снится?
   – А какая разница? Мне уже давно кажется, что то, что происходит днём – это сон. А настоящая жизнь у меня ночью – в сновидениях. Кстати, сегодня я даже смог в этом убедиться, – улыбнулся он.
   – Мне тоже кое-что интересное приснилось сегодня. – Сандра улыбнулась в ответ.
   – Расскажешь?
   – Я лучше тебе покажу. Ты не возражаешь?



   Глава шестая
   Азбука сновидений. В гостях у Монро. Старт

   Григорий Еремеевич Катаев продолжал скрипеть в своём потёртом кресле. Он исписал уже полтетради, когда, наконец, постучали в дверь. Это были Кудрявцев с Болдыревой. У Людмилы Сергеевны в руках были цветы, вид у неё был счастливый и немного смущённый. Они опоздали на полтора часа. Но её смущение не имело к этому факту никакого отношения – Катаев знал это.
   – Господа, – сказал он (старый профессор любил пышную речь), – скоро должен подойти мой ассистент – Боря Лейбниц, и, я так чувствую, с ним подойдут ещё два очень нужных нам человека. Надеюсь, вы не возражаете? Итого нас будет шестеро. Та-ак… Нужен ещё один – группа должна состоять из семи человек. Та-ак… – Григорий Еремеевич задумался, почёсывая гриву своих огненно-рыжих волос.
   Кстати, вам когда-нибудь приходилось встречать рыжих стариков? Нет? Тогда я объясню, это очень забавное зрелище: седины почти не видно, просто огненная лава имеет множество оттенков – от каштанового к бледно-жёлтому. Только с возрастом, вероятно, как компенсация за отсутствие седины, на лице (о теле я не могу судить за неимением такой информации) появляются тёмные, почти рыжие пигментные пятна. А наш герой и так походил на огромного льва, косматые брови и пятнистое лицо только усиливали это сходство. Роста он был невысокого, но сложения крепкого, он до сих пор зимой моржевал и ходил на лыжах, а летом выходил в продолжительные походы с друзьями, называя это почему-то рыбалкой. Как правило, рыба была самым редким гостем этих прогулок, хотя удочки и снасть всегда были обязательным атрибутом этих выездов.


   – Та-ак, – протянул старый лев, – Мне кажется, мы можем рассчитывать ещё на одно существо.
   – И кто же это будет? – поинтересовался Кудрявцев.
   – Очень близкий вам человек. Но он позже к нам присоединится. А пока, может быть, я расскажу немного о лаборатории? А? Как вы на это смотрите, Людмила Сергеевна? Ведь Пётр Александрович у нас впервые? – отличительной чертой мастера сновидений были множественные вопросы – любимая его интонация.

   Надо сказать, что самым замечательным и излюбленным местом студентов была лаборатория Катаева. Соорудил он её фактически на собственные средства – институт не имел такой возможности, ректор выделил помещение для этого эксперимента и дал на него «добро», но и это был щедрый жест, свидетельствующий о благорасположении. Катаев был известной личностью, издавал книги по всему миру, имел множество учеников, вот на этот-то доход и была сооружена жемчужина ИФИРа. Студенты занимались здесь бесплатно, а прочие со стороны как раз и обеспечивали растущие потребности учебного заведения. Польза была обоюдной.
   Много лет назад Аристарх Грандовский обратил внимание своего друга, тогда ещё кандидата психологических наук Гриши Катаева на любопытный эксперимент Роберта Монро. А скоро представился случай им обоим съездить в Америку, и «по пути» заглянуть в Институт Монро. Вот этот-то факт и изменил полностью жизнь будущего профессора. Приехав домой, он стал «копать» в этом направлении, разработал собственные методы и дополнил то, что уже создал Монро. В результате, сначала в домашних условиях, а затем и в стенах института была создана эта лаборатория. Что она собой представляла? Как бы это ненаучно ни звучало, но представляла она собой удобное место для сна, такое, чтобы ничто не отвлекало от основного занятия – увлекательного путешествия по дорогам собственного сознания. Готовому ко сну человеку одевали наушники с музыкой и со встроенным сигналом, в определённую фазу сна этим сигналом будили спящего и предоставляли ему выход в «свободный космос». Было особое условие – человека готовили накануне, настраивали сознание на возвращение, на то, чтобы он не пугался увиденного, давали ему мантру защиты от сущностей низшего астрала и мотивацию астровыхода – расширение своего сознания.
   Катаев дополнительно исследовал своих подопечных, выявлял их цветовую расположенность, подбирал аромосопровождение. Он считал, что частота цвета помогает сознанию собраться в точку и безболезненно выскочить из тела, так же как интенсивность определённых цветов способна влиять на энергетические точки тела – на чакры, что-то притупляя, что-то активизируя в них. А запах? Запах, этот тонкий инструмент эфира всегда управляет нашим сознанием, нужно только правильно его подобрать и верно отследить свою цель. Если сам мастер считал, что уже пора возвращаться, а сознание ещё не на месте, то он разжигал особое благовоние – смесь, составленную им самим, которая сначала мягко звала – как маяк зовёт корабль из безбрежного моря, если же результата не было, то он усиливал запах – и она моментально вгоняла сознание в тело.
   Вот, рассказывая обо всём этом, Григорий Еремеевич неторопливо ставил датчики на Кудрявцева. Людмила Сергеевна внимательно за ним наблюдала, она была здесь частым гостем, и на неё в компьютере уже было заведено целое досье.
   – Чаю, наверное, хотите? – Спросил он, сделав все необходимые замеры. – Но нельзя. Скоро начнётся наше путешествие, и ничего не должно вас отвлекать. А то так часто бывает: не успел человек выйти, а малая проблема опять его возвращает в тело – астрально справить нужду ещё никому не удавалось. – И он громко хмыкнул, словно бы зверь чихнул. – Сейчас придёт Боря, и мы начнём, – добавил он.
   – Вы же сказали, что будет ещё кто-то, – произнёс Пётр Александрович.
   – Не волнуйтесь, мой друг, я же сказал, что Боря придёт не один.
   – Вы это точно знаете? – Людмила Сергеевна лукаво улыбнулась.
   – Наверняка, – подмигнул он ей.
 //-- * * * --// 
   Боря Лейбниц…
   Нет, он, конечно, не герой нашего повествования. Сандра, Георгий, Болдырева, Кудрявцев, Ангел (возможно, даже не один), ну, проводник в межвременье Катаев, но Боря…
   Боря был особым существом на кафедре психологии: он был высоким молодым человеком лет около тридцати, как щепка узким, лысым – совсем без единого волоска, ходил всегда в тёмных очках, и его глаз никто не видел; был усердным лаборантом, и его всегда можно было встретить со множеством проводков: то он их куда-то нёс, то распутывал, то паял, то подсоединял, из кармана его белого халата всегда торчал клубок, и от всего этого он напоминал огромного паука, плетущего свою сеть. Нужно ли говорить, что ни у кого он симпатии не вызывал? Было трудно сказать, боялись ли его внешнего вида, такого непривлекательного, или его непререкаемого строгого слова: если Боря сказал «нет», то всё, никакие просьбы, уговоры, обещания и посылы – ничто не могло изменить его решения. Но зато профессор был им очень доволен. «Боря – мой Цербер, кому всё это не очень нужно, тот не проходит моего борьера», – каламбурил он.


   А, между тем, настоящую известность принесла Боре Лейбницу его личная жизнь. История эта обошла все кафедры, и даже студенты пересказывали её друг другу как забавный случай. А дело вот в чём.
   Была у Бори жена. И стал за этой милой дамой, лица которой никто не знал, но поговаривали, что она была очень хороша, стал за ней ухаживать некий господин. То в ресторан её пригласит, то в театр – так она, по крайней мере, рассказывала мужу. А однажды он прислал ей большой букет роз и вставил туда свою визитку с номером домашнего телефона. Жена не заметила карточки. Зато её заметил Борлей, извините, Боря (Борлеем его за глаза студенты называли). Не долго думая, Боря взял и позвонил. Трубку сняла женщина. Наш ловелас, оказывается, тоже был женат! Каково же было удивление Бориса, когда через пару приветственных слов по характерному выговору слов, по раскатистому грассированию он узнал в жене своего обидчика свою старую подружку! «Цветы твоего мужа украшают спальню моей жены, – смеясь, выдал он ей, – забавно, правда?»
   Всё это закончилось очень эффектно: через пару дней Боря сам сообщил жене, что уходит от неё. «К кому же? – ошарашено спросила милая жертва. – К жене твоего любовника, – был ответ». Такая вот история. Сейчас Боря продолжает жить с новой женой в своём старом доме, а жену он выставил за дверь с чемоданом – та теперь занимает прежнее место новой жены своего мужа. Как говорится – от перемены мест слагаемых…
   Об этом можно было бы написать целый рассказ, но ведь мы договорились, Боря Лейбниц – не главный герой этого повествования.
   Кстати, вот и он. Боря вошёл в лабораторию как всегда в белом халате, с мотком проводов в левом кармане (он был левша), вежливо поздоровался и сказал: «Кстати, по дороге я встретил Георгия Эдуардовича с дамой, мне кажется, они направляются сюда».
   – Гоша? – спросил Кудрявцев. – Это вы его имели в виду? Но откуда вы узнали?..
   – Вы перепутали, многоуважаемый коллега, задавать вопросы – это моя привычка.
   В этот момент в дверь постучали.
   – Входите, мы давно уже вас ждём.
   Григорий изобразил на лице удивление, ведь прийти сюда решили спонтанно, когда они с Сандрой прогуливались по бульвару и нечаянно оказались возле института.
   – Надевайте же скорее датчики на вашу жертву…
   – Почему жертву? – встрепенулась Сандра.
   – А вы знаете хотя бы одну женщину, которая не была бы жертвой собственных сетей? Я уже не говорю о том, что когда женщина в выходной день гуляет под руку с мужчиной… – И он озорно подмигнул зардевшейся Сандре.
 //-- * * * --// 
   Уже в третий раз за это повествование мне хочется произнести фразу: вся эта история началась с того, как… Но что делать, если это правда. По настоящему, вся эта история именно с этого и началась. По крайней мере, приключения этой истории начались именно с того момента, когда профессор Катаев положил в удобные лежачие кресла со множеством проводов и кнопок Сандру, Георгия, Людмилу Сергеевну и Петра Александровича.
   – Дорогие мои, – торжественно начал он, – вы все здесь собрались не случайно. Вы думаете, что вы только коллеги? Нет. Вы очень близки друг другу. И у вас будет сегодня возможность ещё раз это почувствовать. Это не простой эксперимент с вашим сознанием. Вы все подошли к тому моменту, чтобы осознанно отпустить своё сознание на волю. Пётр Саныч, то, что я сейчас скажу, будет вам особенно близко. Тело – это космодром. Это ваша стартовая площадка. Ваш опыт – это ваше топливо; кого на сколько хватит, зависит от того, как много посторонних примесей в вашем горючем: сколько вы смогли уже переработать и очистить. Зато цель у всех одна – вернуться к себе, узнать о своей беспредельности. Ничего не бойтесь. Я всё буду контролировать. Там у каждого из вас будет помощник. А самое главное – вы много раз это уже самостоятельно проделывали, а сейчас наступило время совместного вылета, я давно вас собирал вместе. – Он хитро улыбнулся. – Главное, запомните: не дайте себя втянуть в низкие вибрации – гнев, испуг, ревность. Пока вы не отождествляетесь с этим, вам ничто не страшно – вы недосягаемы. Но как только дадите отклик, станете однородны с этим… – Профессор сделал паузу – Ладно, тогда это тоже будет ваш опыт. Помните только одно: помощь всегда приходит сверху, в любой ситуации нужно держаться света. А остальное вам подскажут.
   – Григорий Еремеевич, – сказала растерянно Сандра, – вы словно нас на Луну посылаете.
   – Дальше. Гораздо дальше, милая дева.
   – Но я всё-таки надеюсь, что мы не очень долго будем блуждать в лабиринтах сознания?
   – С вашими птичками всё будет в порядке.
   – А разве я спросила о птичках?
   – А разве обязательно спрашивать, для того чтобы тебя услышали?
   Тут только Пётр Александрович понял, что и он ничего не рассказывал о своих юношеских грёзах: ни о космодроме, ни о чём другом, к чему сейчас апеллировал Катаев. Но вопросы задавать уже было поздно. Профессор только сказал, что «поговорим по пути» и каждого из участников «Звёздного симпозиума» накрыл фиолетовым покрывалом. Только Сандре он положил салатовую тряпицу на уровень сердца, Георгию – синюю на горло. Петру и Людмиле – по маленькой серебряно-фиолетовой пирамидке поставил на лоб. Все были в наушниках, мастер зажёг благовония, погасил свет.

   Музыка, запах, кружащий голову, тепло, идущее от кресел… вихрь…
   И ощущение знакомого пути. Широкое пространство коридора полусферой. Белая, словно в холодильной камере, ледяная «шуба», но холода нет. Только скорость. Плавное скольжение вверх. Вверх от оставленной черной маленькой точки, загущённой до плотности физического тела.
   «…Когда дух сходил к физическому плану – он инволютировал. Но так он обретал опыт плотного мира. Когда же разбуженное одухотворённое сознание поднимается к своему истоку, оно эволюционирует, вобрав весь опыт. Вы – не тело. Вы – свет. Белый цвет, преломляясь, даёт семицветную радугу. Вы, спустившись вниз, обрели семь тел – это ступени. Ступени вашего падения станут ступенями вашего восхождения…»
   Что-то ещё звучало у каждого в ушах. Но это было общее напутствие. А дальше – у каждого своё.
   Гоша увидел красивый трёхэтажный особняк, увитый плющом. «Это мой дом», – удивился он, но очень спокойно и без всплесков было это удивление. Он как будто прошёл в одну из комнат и увидел массивные старые альбомы. «„Мама“, „Детство“, „Отец“», – прочёл он. И понял, что это его архив. Он радостно подумал, и радость эта опять-таки, была очень спокойна, что сможет, наконец, узнать, кто его отец, увидеть его лицо, прочесть его историю. Но любовь к порядку потребовали от него системного чтения. Он открыл первый альбом. Там были мамины стихи, история маминых чувств – не сюжет, а именно состояние её души. «Но мама не писала стихов», – подумал Гоша, и тут же сам себе объяснил, что это ненаписанные мамины стихи, это летопись её души. Ещё «читая» первый альбом, он уже предвкушал второй, где могли бы оказаться неизвестные детские фотографии, а потом – отец…
   У Георгия была интересная особенность – он никогда не рвался к желаемому, любил предвкушать, медленно приближаться, ожидать.
   Вот и сейчас больше всего он хотел именно к третьему альбому, но всё листал и листал первый, и оторваться не мог от образа матери, казалось, такой сдержанной, но на самом деле оказавшейся такой порывистой, но пережатой. Он почувствовал её розовым ручейком в узелках. И в месте каждого узла – такое сгущение цвета, что интенсивность розового словно бы кровоточила… Бедная мама, думал он, переворачивая страницы. Но какой-то вихрь подхватил его, поднял, и он только сейчас заметил, что стоял возле целой полки, где были папки его будущего, прошлого, мотивов, долгов… какой-то вихрь потащил его дальше, закружил и унёс опять в белое пространство снежного коридора. А он, пронизанный болью своей матери, понял вдруг, что прощает её. Он понял, что всю свою жизнь бессознательно не мог ей простить, что жил, не зная отца, был дедушкиным внуком, ходил в хасидскую школу…
   Он и в Америку-то не поехал, когда вся семья эмигрировала, чтобы хоть как-то и хоть когда-то вырваться из-под тяжёлой опеки семьи. И в русскую словесность залез… А теперь неожиданно увидел не СЕБЯ, а ЕЁ. И вдруг почувствовал, что в нём самом развязался какой-то узелок, и он стал легче… И тут же поднялся на следующий уровень.

   А Сандра увидела булыжную мостовую. Ей не нужно было объяснять, что это был сон её детства. Мушкетёры. Её родные мушкетёры. Она была рядом. Она была одним из них. Тогда, ещё ребёнком, она говорила: они не могут умереть, это время не может уже пройти, если я так это люблю и так это вижу, если столько людей представляют и любят ЭТО, то ЭТО должно где-то находиться. Она всегда знала, что миры, которые питают сердце, обязательно находят себе место в пространстве. Она ещё тогда знала, что ничто не исчезает, что всё, что есть – уже есть, навсегда есть. Сандра с этим знанием уже пришла сюда и поэтому изначально была готова к таким путешествиям. Отец всегда говорил ей, что двумя именами её следовало бы назвать: Юлей – потому что не сидела ни минуты спокойно, словно юла, и Соней – потому что больше всех других важных дел любила поспать, а точнее – посмотреть сны. Вот на стыке таких двух разных характеров и существовала её душа…


   Удивительным был полёт Людмилы Сергеевны. Её просто сразу не стало. Как только она закрыла глаза, вспыхнула яркая звезда. И этой звездой была она сама. Она мчалась к яркому источнику света, скользя по изгибам белого коридора. Рядом были ещё несколько звёзд, чуть поодаль от неё, они немного тормозили – видимо, прорабатывали в пути свои проблемы. Но она видела солнце и шла на солнце, и ничто не могло её остановить. И далеко позади осталась великолепная оболочка – её история, её судьба: мама, Одесса, докторантура, невозможность защиты, и, вопреки всему, – блестящая защита… И вдруг – покаянные Мамины слёзы в троллейбусе: Господи, ты самая лучшая у меня, ты моя надежда, моя гордость, а ведь тебя не должно было быть, я не хотела тебя… ПРОСТИ!! Милая мама, Господи, да что же это нас так держит наше детство, наше прошлое? Я давно простила тебя, да никогда и не держала на тебя зла, ведь знаю же: камень, отвергнутый строителями…
   Почему-то увиделся старый бабушкин дом и она сама – юная, только что поступившая в университет, неожиданно перекрашенная в чёрный цвет, сама для себя похожая на любимую Ахматову… Вот она идёт на ощупь, чувствуя ладонью только тепло распаренного солнцем бревенчатого дома да ласковое касание трав…

   Потом видения: первый муж, опыт семьи… Постой – почему первый, что, будет ещё и второй? – и лукавое сияние звезды: может быть! И – отрыв от себя… от той части, что ещё недавно было только ею, а теперь лишь малая часть того, что оставлено, вобрано как опыт и оставлено где-то там, внизу…


   Кудрявцев был новичком. Как только сознание его почувствовало свободу, оно закрутилось в вихре, само создавая вихрь, на радостях. Если бы это был язык жестов, то это бы, наверное, означало озорное «Ура! О! Ессс!» – очень неприличное для степенного учёного. Но к счастью, КТО он, он Там не знал. Пока не знал.
   Четыре звезды выровнялись и красиво шли рядом, образуя созвездие креста. «Старт!» – громко произнёс Григорий Катаев, и яркая вспышка света отбросила их далеко вперёд. (Если в том пространстве вообще уместно употреблять такие слова как «вверх – вниз», «вперёд – назад», «плохой – хороший» и много других абстрактных и надуманных понятий.)


   Глава седьмая
   Нежелание пожертвовать малым добром всегда оборачивается большим злом

   …вспоминаются предметы и люди, которые никогда ему не встречались. И вот он однажды вырвался из тюрьмы современности и оказался на воле – в прошлом, которое… ему было гораздо ближе.
 Ж.-К. Гюисманс

   Яркая вспышка пламени…
   Словно тигры, прыгающие через огненное кольцо, вырвались наружу двое мужчин: средних лет и помоложе.

   – Быстрее, быстрее, что вы медлите, Георг?
   – Я не могу поверить, что я это сделал! – Он восхищённо смотрел сверху на горящие руины своего замка. – Пьер, а вы уверены, что люди монсеньёра не доберутся до развалин лаборатории?
   – Георг, я же велел вам сжечь записи, вы что – сохранили их?
   – Не волнуйтесь, сударь, они в надёжном месте.
   – Для людей его сиятельства не существует невозможного. Капуцины по камням разберут ваши руины. А потом, будьте уверены, разыщут нас, и им будет, что нам предъявить.
   Георг сел на траву. Рядом, нервно дёргая ушами и похрапывая, стоял его конь. Вот уже полтора часа, как они мчались без остановок. Сейчас, стоя на высоком холме, с которого открывался вид на всю местность, они могли немного передохнуть – погони не было, они это ясно видели. Рядом с Георгом был его учитель.
   Прошло уже более шести лет, как он приютил у себя в замке странного человека – тот прятался от монахов, его преследовавших. Их долгие беседы выявили запретный интерес скитальца – тот был алхимиком.


   Скучные зимние ночи обрели другой смысл и сделали своё дело – влиятельный и богатый, но от этого ещё более легкомысленный молодой человек Георг д' Меербен задумался о смысле жизни. Ему захотелось прислониться к святым дарам вечной жизни. Так он стал учеником – послушным, преданным, самозабвенным, а его странный приятель, мастер Пьер Оверни, обретя уют и заботу, стал как будто бы моложе. Они не появлялись в обществе, а как два школьных приятеля всюду, по лесам и полям ходили вместе, что-то раскапывали, строили новые сооружения. Так рядом с замком выросла лаборатория, где они проводили целые дни. Пьер учил Георга не только Алхимическим законам и формулам, но и философии, естествознанию, медицине. По напутствию нового друга Георг выписывал редкие книги, которые, наконец, и привлекли к ним внимание Святой Церкви и монсеньёра Геката Буало де Жарди. Им предъявили обвинение в ереси, тогда как они исправно изучали тексты Святого писания.
   Вот и сейчас Пьер стоял, облокотясь о широкую спину коня и, поглаживая его, говорил: «Пройти в игольное ушко, Георг, может лишь тот, кто сложил у порога все сокровища земной жизни, стал прозрачен и неотягощён, лёгок и светел, кто стал бестелесным опытом и светом. Главное условие успешного пути – идти не оборачиваясь, не жалея ни о чём. Пойдём, Георг, пойдём скорей. Верный Борлей заметёт следы, скажет, что мы погибли под обломками башни. Нас не будут искать – наша смерть придется им на руку, тем более что они унаследуют всё ваше состояние».
   – Ещё минуту. Зарево! Какое зарево! Смотрите, Пьер! – И он раскрыл руки к небу и запел сильным глубоким голосом. Слова и музыка рождались сами. В его сердце расцветал прекрасный цветок свободы.
   – Смотрите! Как это прекрасно!
   – Это очистительный пламень, – сказал Пьер, как только голос Георга смолк. – Так сжигаются мосты времени, так сгорают примеси и остаётся чистая суть, так выявляется отправная точка путешествия в себя.
   – Да, да. Дайте мне ещё немного времени, – рассеянно произнёс Георг, – я должен ещё кое-что сделать.
   И он сел под дерево, открыл потрёпанную тетрадь и стал писать.
   «Нет у меня больше ничего. Я долго скакал на коне, и ночь мне была надёжным прикрытием от меня же самого. Что сделал я? Мой замок? Моя лаборатория? Все бесценные мои фолианты, рукописи, чертежи… Я мчался как бешеный и вдруг замер на холме. Притягиваемый силой, превышающей мою собственную во сто крат, я обернулся… Боже мой! Что я увидел? С холма открывался вид на моё родовое имение. Горело всё: память моих предков, запечатлённая в каждом камне, каждом фолианте. Горела моя собственная история. Я улетучивался с каждым всполохом, с каждым новым языком пламени, я становился легче и невесомее, я поднимался к облакам, сам – как благовоние, угодное Господу, сам как Великая Жертва. И вдруг я, поджигатель, истребитель собственного гнезда, запел: это был какой-то протяжный стих, который я сам вдохновенно сочинял в неистовом экстазе. Стих мой был бесконечен, я не знаю, откуда брались слова, наверное, их питало само пламя, я чувствовал себя императором. Несмотря на свою, наступающую с каждой минутой, всё более явственную нищету, я чувствовал себя всё счастливее и счастливее, всё легче и легче, словно получал вольную от этого мира, от вещей, которые властвовали надо мной – немо и непререкаемо…»
   – Всё, Пьер, спасибо, теперь можем ехать дальше, – сказал он, ставя точку.
   – Я могу поинтересоваться, что вы пишете?
   – Не волнуйтесь, друг, это не может нас скомпрометировать, это всего лишь литературный опыт.
   – Без примеси реального, я надеюсь?
   – Ну, если только самую малость…
   – Всегда всё решает капля. Будьте осторожней с малой дозой. Пока я не знаю ничего сильнее. В путь! Мы и так задержались больше необходимого.
   – Не ворчите, Пьер, мы сделали совсем маленькую остановку.
   – Иногда даже маленькая остановка ведёт к большой беде.


   Они вскочили на коней и помчались во весь дух: времени и так было потрачено немало, кто знает, что могло их ожидать впереди.
 //-- * * * --// 
   – Так, голубчики, летите, летите ко мне, – потирая руки, произнёс Гекат Буало де Жарди, восседая на огненном, как и он сам, коне.
   Вот уже более часа он поджидал их в засаде. Верные люди сообщили ему о беглецах, так что оставалось только расставить силки и запастись терпением, а его, как всем было известно, монсеньёру не занимать. Он уже боялся, что пропустил беглецов, но, тщательно осмотрев местность, понял, что прибыл вовремя.
   – Тихо! – он поднял палец, на котором поверх чёрной перчатки было надето кольцо. – Всем по местам.
   Дорога была завалена брёвнами. Вскоре появились всадники. Как только кони остановились у завала, с другой стороны, из-за деревьев вышли люди в чёрных плащах.
   – Герцог д' Меербен, вам не имеет смысла бежать. Нет путей, не известных Святой церкви.
   – Тем более, монсеньёр, если все пути ведут к Святой Церкви, какая вам разница, по какой дороге мы пойдём?
   – Если вы не возражаете, вот именно об этом мы с вами и поговорим. Только в другом месте, хорошо? – тихо добавил монсеньёр. – Связать их! – уже громко отдал он приказание.
   Невдалеке заржала непонятно чья белая лошадь. Конь монсеньёра отозвался и навострил уши.



   Глава восьмая
   Неожиданная встреча

   Пьера поместили в отдельное от Георга помещение. Что это было – камера? подземелье? Окон не было. «Подумать только! – Он не находил себе места, ходил из угла в угол, благо расстояние небольшое, ног не утомил. – Он так и знал, говорил же – скорее, так нет же! Попеть, пописать!»
   Ужас какой – темнота, сырость, запах прелого тряпья, что лежит прямо на полу. Он присел на эту груду, но она зашевелилась под ним – крысы? Пьер вскочил на ноги.
   – Нет необходимости так пугаться, если я не ошибаюсь – господин Пьер Оверни? – Из праха и прелых тряпок восстал совершенно седой старик.
   – Но кто вы?
   – Ваш попутчик, если хотите.
   – Нет, благодарю вас, я бы предпочёл другую дорогу.
   – Но если вы здесь, значит вы выбрали именно этот путь, не лукавьте, Пьер.
   – Мы знакомы?
   – Вот уж не думал, что у вас окажется такая короткая память. – Старик своей широкой ладонью разгладил длинную бороду. Он был в рубище, лохмат, но при всём том имел благородный вид, что казалось невозможным.
   – Арис де Гранд? Учитель? Как же? Мы ведь лет десять как оплакали вас! Тогда же, когда сгорела наша школа – мы разошлись кто куда… Как же так?
   – Вы перепутали, мой дорогой, задавать так много вопросов – привилегия монсеньёра.
   – Но как же так? – вид у Пьера был ошарашенный.
   Арис де Гранд, или кто бы он ни был, громко засмеялся.
   – А мне кажется, что вам хорошо знаком этот способ: умереть в одном месте, чтобы затем родиться в другом. А огни пожарища, вы ведь знаете, – лукаво улыбнулся он, – это мосты времени, которые, сгорая, соединяют невозможное. Очищают от чужеродного, оставляя неприкосновенной только чистую суть. Если бы я тогда не исчез из вашего поля зрения, вы бы до сих пор оставались учеником, и ничего не достигли сами. Хотя я всегда был рядом с вами, и не только ЗДЕСЬ. Но, да ладно… Чтобы бежать вперёд, у человека должна гореть земля под ногами, иногда буквально. – Опять улыбнулся он.
   – И что же с нами будет?
   – А что у нас делают с еретиками, с алхимиками, с возмутителями веры? Я же говорю – в костёр! Кстати, вы помните мой последний урок – огонь – этот единственный путь трансмутации? Всё только через пламень.
   – Это был последний урок?
   – Тогда я так думал. Но нам суждено, видно, было ещё встретиться для заключительной беседы. Запомните, Пьер, мы – рассеянные символы на дороге вечности. – Сказал учитель.
   – А как же нам читать друг друга? Как этому научиться?
   – Очень просто, надо только расслабиться и довериться, отдаться жизни. Жизнь – субстанция женская, она не терпит насилия, отдайся ей, доверься, и она сама пронесёт тебя по дороге твоей судьбы. Сами собой произойдут твои встречи, притянутся события твоей жизни, вовремя придут нужные книги, люди… Вы меня понимаете?
   – Да. Не сопротивляться.
   – И не только. Ещё, как ни странно, получать от всего удовольствие. С тобой сейчас происходит то, что тебе больше всего надо.
   – А если мне плохо?
   – А кто сказал, что всегда должно быть хорошо? Жизнь – это дорога. А любой подъём на дороге – это либо препятствие, либо трамплин – как ты это увидишь. Выбирай сам, либо ты нос разобьешь, либо взлетишь ещё выше, на следующий виток – только от тебя зависит, как используешь Трудность.
   Пьер взволнованно расхаживал по камере.
   – Как раз нет! Тогда получается, что от меня ничего не зависит!
   – Здравствуй, мой дорогой! – старец поклонился ему в ноги. – Приветствую твоё невежество, которое двигает этот мир вперёд.
   – Как так? – Пьер, казалось, мимо ушей пропустил иронию.
   – Если бы мир был самодостаточен, ему не было бы нужды развиваться. Только несовершенное, осознав своё несовершенство, тяготеет к развитию.
   – И что же получается?
   – А то, что от тебя-то всё и зависит. Ты можешь, прости, дорогой, сопротивляться из последних сил, быть упрямее осла и твердить о своём и только своём пути, превратив всю жизнь в сплошную дорогу трений с попутчиками, в горячий, даже огненный миг противостояния. Стяжать всё на себя. На свою значимость в этом мире. А можешь расслабиться и с удовольствием пропустить жизненную энергию, стать проточным, стать каналом, проводником. Выбор всегда за тобой.
   – Да, хочешь быть счастливым – будь им.
   – Хорошо сказал.
   – Да это не я сказал.
   – Я знаю, но это не важно. Все слова из одной копилки. Весь вопрос – как взять.
   – А как взять?
   – Не зажиматься и пропускать – быть каналом. Только это помнить надо. И когда берёшь, и позже, когда как своё отдаёшь. В мир отпускаешь. Чем меньше в этом будет тебя самого, тем чище, без примесей будет твоё произведение.
   – Нет, подождите, а как же писатели, они же пишут из своего опыта?
   – Какая разница? Опыт один – опыт Человечества. Чем отрешённее ты в этом потоке, тем более чистое, без примесей, золото ты добудешь.
   Пьер весь обратился в слух.
   – Так это и означает алхимический процесс творчества?
   – Конечно. И в какой сфере это происходит – не имеет значения. Расслабься и стань инструментом. Стань частью вечности – и станешь Вечностью. Станешь частью временного и суеты – сам станешь ветошью и суетой. А каким делом занимаешься – не важно. Можно мести улицу и быть царём этого мира, сотворцом, а значит – творцом: Отец всегда отдаёт тебе целиком ту часть, которую ты уже держишь в себе как целое. Акценты в себе расставляешь сам. Это и есть твоё истинное творчество.
   Пьер подошёл к зарешёченной двери и услышал за своей спиной:


   – И это благо. Где бы мы с тобой опять встретились? Присядь. Отдохни. Послушай себя. Умей читать знаки судьбы – не сопротивляйся. Быть может, ты так далеко зашёл, что тебя можно было только так остановить?
   – И костёр…
   – Ну что ж, иногда это тоже способ остановить. Ты же, я надеюсь, понимаешь, что этим всё не оканчивается.
   – Конечно.
   – Ну вот, иногда, чтобы не было ещё хуже, приходится останавливать даже пепелищем. Надеюсь, ты сам всё помнишь.
   – Но так можно подумать…
   – А не надо думать всякую мысль, что приходит к вам в голову, молодой человек! – Повысил голос старец и разогнулся, встал во весь рост.
   Седые волосы его свалялись в колтуны, напоминая буруны сизого клокочущего моря. «Посейдон какой-то», – подумал Пьер. Посох в руке только усиливал это сходство. Быстрые кони его мыслей мчались, едва задевая сознание Пьера. Волна, которой управлял старец, накрыла его с головой. Он опять увидел этот сизый, бурлящий поток, что закружил его в далёком детстве во сне и всплывал с тех пор в кошмарных обрывках, которые он стремился стряхнуть с себя поскорей… И вдруг сквозь эту бурую пену – огненный столб и он, привязанный к этому столбу, и страх, безумный, животный страх собственной смерти, отбивающий памятование обо всём, что раньше знал…
   – Управлять собой надо. Это и будет ваше творчество. Воля человека, – доносилось до него издалека, в ушах ещё шумел прибой, но казалось, что старец не замечает этого, – воля человека, его выбор, осознанное стремление к свету, как к элементу Родящему в этой жизни – вот ваша индивидуальность. Вот ваше творчество. Вот ваш выбор…

   Пьер был на грани потери сознания, он всматривался в это лицо и видел всё словно сквозь зелённую волну, и ему вспоминалось другое какое-то время, кафедра, Аристарх Грандовский – вспомнил вдруг он имя своего Учителя, букет роз, (для Жаннет, прошептал он), ракеты, рвущие небо…

   – Это то, что будет? – тихим голосом спросил Пьер.
   – Нет. Это то, что всегда рядом с тобой. Я же учил тебя – время не линейно. Прямые всегда пересекаются. Я рад, что ты вспомнил и это тоже.

   Он подошёл к нему, хмельному от счастья, участливо заглянул в глаза, как ребёнка погладил рукой по голове: «Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия размышляй; то и другое соделал Бог для того, чтобы человек ничего не мог сказать против него». Сказал и отошёл лёгкой старческой походкой, словно отлетел к другим мирам, улыбаясь своей звезде.
   А Пьер уже не думал о нём, а всё стоял посреди камеры, и даже, казалось, всё ещё продолжал улыбаться, а сам уже вспоминал, вспоминал, вспоминал…


   Глава девятая
   О точке смысла и точке страха

   Георг не помнил, как очутился в камере. Он пытался оказать людям монсеньёра сопротивление, но поплатился за это головой, в том смысле, что лежал окровавленный на холодных плитах своей темницы. Рядом с ним сидел человек, поджав длинные ноги, и раскачивался из стороны в сторону. Георг открыл глаза.
   – Ну и хорошо, что сам проснулся. А то пришлось бы им поджаривать твои пятки, – человек противно хихикнул и стал крутить перевязанные верёвками руки, стараясь освободиться. – Не видишь что ли, – человек мучается, помог бы.
   Георг застонал и приподнялся на локте. Было темно, но этот голос показался ему знакомым. Он всмотрелся в худую косматую фигуру. Ну, так и есть – Борлей!
   Борлей Лорелли был слугой и помощником Пьера. Именно он должен был подтвердить их гибель во время пожара. Надо заметить, что Георг всегда недолюбливал этого человека, но Пьер жалел его – Борлей много пострадал от монсеньёра ещё в свою бытность у него слугою, и, бежав, прибился к замку. Сначала ходил по хозяйству – следил за лошадьми, потом вошёл в доверие к Пьеру. Он мог сделать фактически всё, приготовить самый сложный химический раствор, разыскать любую книгу, даже если она издавалась в частной типографии тиражом в один экземпляр. Пьер очень его ценил. Единственное, чему Борлей никак не мог научиться, так это почтительному разговору с хозяином – говорят, что именно из-за этого он впал в немилость к монсеньёру. «Все люди – братья», – говорил он, что приводило в восторг Пьера Оберни и в недоумение Георга д' Меербена. Может, в этом и была их разница?

   – Та-ак, брат Борлей! А ты-то что здесь делаешь?
   – Я? Что значит «что делаю»? Да я, если хотите знать, здесь самое важное лицо!
   – Так, всё понятно – тебя тоже били по голове. – Устало произнёс Георг. – А ты, случайно, не знаешь, как мы здесь оказались? И, кстати, где Пьер?
   – Господин граф, наверное, забыл, что верный Борлей – друг монсеньёра.

   – Та-ак! И что ты этим хочешь сказать? – нахмурился Георг.
   – Ничего. Только то, что Борлей не так плохо справился с заданием.
   – Да. И судя по всему, монсеньёр по заслугам его оценил. Я уже слышал, что Гекат умеет быть благодарным! Говорил я Пьеру – не доверяй этой косматой крысе – предаст!
   – Я? Предам? Да я сам, если хотите знать, попросился с вами в тюрьму! Я должен пройти путь своего господина! Монсеньор, если хотите знать, дал мне много золота. Я оставил его в вашем кабинете и пришёл сам. Сам! В темницу его сиятельства. А вы говорите – предатель! Да, чтоб я моего господина… – И Борлей обиженно отвернул своё худое, заросшее лицо к стене.


   «Не хватает ещё, чтобы он шмыгнул носом, а я стал его утешать!» – подумал Георг.
   – Слушай, Борлей, ответь мне только на два вопроса: зачем ты нас выдал и кого же ты всё-таки считаешь своим господином – эту рыжую гадину Геката или Пьера? Да, и зачем тебе деньги, если ты решил пройти путь, как ты говоришь, своего господина? Нас ведь ожидает костёр по твоей милости. А там тебе уж точно деньги не понадобятся!
   Безумный смех Борлея заставил вздрогнуть Георга.
   – Ты ничему не научился у моего господина!
   Борлей так непринуждённо переходил с «вы» на «ты», менял интонацию: с нравоучительного тона – на плаксивый и жалобный, с дерзкого и обвинительного – на заискивающий, что Георг говорил Пьеру: «У вашего слуги раздвоение личности, следует ли доверять так много тайн больному человеку?» На что Пьер резонно отвечал: «Не волнуйся. Что этот шельма болен, знает вся округа, никому и в голову не придет, что мы занимаемся серьёзным делом, если мы сделали своим приближённым этого балабола. Каков слуга, таков и хозяин. Так что, сам того не подозревая, Борлей станет нашей надёжной защитой» – вспомнил сейчас Георг. Хороша защита!
   – И чему же я должен был научиться у твоего господина?
   – Последовательности и чести, – важно произнёс слуга. – А ещё – отваге. «Путь духа – это путь смелого сердца и больших испытаний», говорил мне господин Пьер.
   – А при чём здесь последовательность и честь? – Георга стал забавлять этот разговор.
   – Как же? – Борлей освободил руки от верёвок и стал растирать запястья. – Кто был моим первым господином? Кто дал мне задание войти к вам в дом и всё разузнать? А?
   – Ну? – Георг сжал кулаки.
   – А что «ну»? – Борлей разочарованно развёл руками и почесал бороду. – Я, как честный человек, должен был сначала выполнить первое задание. Я всё узнал. Всё рассказал. Но когда мне монсеньёр поручил принести ваши записи, я, как честный человек, отказался. К тому времени я уже был слугою господина Пьера. Я взял золотые, пришёл к его сиятельству и сказал, что мой долг быть рядом с моим господином и учителем, и что я ни за что не скажу, где находятся его лабораторные записи, которые так интересуют Святую Церковь, потому что дело, которым мы занимаемся, тоже свято.
   – Потрясающая честность! А что нас в лучшем случае вздёрнут на заре, а в худшем – зажарят на закате – это тебе не приходило в голову?
   – На всё воля Господня! – Борлей отвратительно закатил глаза к тёмному и низкому потолку.
   «Да, каков у него Господь, таковы и небеса, – подумал Георг. – Интересно только, уж не ангелом ли он себя возомнил? Ангелом… Ангелом… Господи!» И тут словно вспышка молнии осветила его сознание: он вспомнил всё: сон! Не может быть!
   – Может, может! Наконец-то ты вспомнил обо мне, – рядом с ним на сыром полу сидел Ангел Азриэль. – Бог ты мой, как же у тебя болит голова! – Он потёр собственную голову. – Подожди, дай я. – Азриэль поднёс руку к затылку Георга. – Теперь я смогу тебе помочь. Да и себе тоже.
   – Ты что, всегда был рядом?
   – Ну да, после того, как твой ангел ушёл, прислали меня.
   – То есть как это – мой ушёл?
   – Долго рассказывать, потом сам всё поймёшь, ты сейчас лучше на приятеля своего посмотри. Он-то точно решил, что ты спятил – сам с собой говоришь. А тебя я без слов пойму, ты же знаешь.

   Борлей действительно забился под настил, служивший постелью, и из-под рук, закрывающих лицо, наблюдал за Георгом.
   – Как они вас, видать, покалечили! – сердобольно сказал он.
   – Всё нормально, Борлей. Что ты там говорил о чести и храбрости?
   – Да вам, это, наверное, уже и не пригодится. Я хотел сказать только о том, что господин Пьер всегда говорил, что смерти нет, и что путь к бессмертию всегда лежит через победу над собой, над собственным страхом. Я даже в книжке его прочёл, что раньше такие испытания проводили – страхом. Но к больным-то это не относится. – Покосился на него Борлей.
   – Да. Пьер говорил, что смысл твоей жизни выявляет то, что ты больше всего боишься потерять. – Казалось, Георг не обращал никакого внимания на намёки Борлея.
   «Точка смысла всегда лежит в точке страха. Старый закон. Запомни его», – произнёс Ангел. Георг только кивнул. Но сам себе разъяснил: боишься потерять семью – смысл твоей жизни лежит в семье, боишься потерять дело – …, боишься за свою идею – …, за душу – … Ну, в общем, всё понятно.
   – И ты считаешь, что нам не следует спасаться? – рассеянно спросил он.
   – А вы чего-то боитесь? – лукаво посмотрел на него Борлей.
   – Нет. Только я не вижу прока в бессмысленной смерти. Глупо взойти на гору, с которой ты увидел свой путь, и тут же умереть. Чтобы опять целую жизнь карабкаться? Всё заново? Бессмысленно. Мы ещё так мало чему сумели научиться…
   – Вы точно так считаете? – на пороге стоял монсеньёр Гекат Буало де Жарди. – Отведите в камеру пыток вон того молодца. Он ведь пока не знает, что является ценой за предательство и глупость? Быстро! – отдал он приказание двум монахам.
   Борлея схватили за руки и повели. Он не сопротивлялся. Только, обернувшись к Георгу, произнёс: «Кто не усомнится – тот и пройдёт. Смерти нет – есть только страх и ошибки. Передайте господину Пьеру, что я не подвёл его».
   – Глупый фанатик! Что вы с ним сделали? Такого парня мне испортили! Хотя, – монсеньёр хитро прищурился, – он сам не знает, кто его истинный хозяин. Как, впрочем, и вы – совершенно не знаете, кто ваш истинный друг.
   – Уж точно не вы, – произнёс Георг, смело глядя на Геката де Жарди.
   – Кто знает? Вы ещё новичок, если считаете, что у человека могут быть враги или друзья: и те, и другие являются его испытанием.
   – Так учит Святая Церковь?
   – Вы так и не поняли этого урока. Туда же! – Громко произнёс монсеньёр, кивнув монахам. И Георга повели, фактически потащили к выходу. Он едва успевал передвигать ногами. Голова гудела, несмотря на старания Ангела. Кстати, где он? Георг обернулся: на его плече, изрядно уменьшившись, восседал как ни в чём не бывало его милый Азриэль.
   «Всё в порядке», – подумали оба.
 //-- * * * --// 
   Когда Георга ввели в камеру, предназначенную для пыток, Борлей уже был подвешен на цепях за ноги над бочкой. Два монаха крутили жуткое заржавелое колесо, периодически опуская страдальца в воду. Борлей был на редкость вынослив. Вся его пышная чёрная грива, густые брови – такие, что глаз фактически не было видно, – худое иссохшее тело (он был раздет, одежда грязной грудой валялась на полу) – всё было струящимся и стекающим. Борлей превратился в сплошную каплю. Но молчал.
   На противоположную стену за руки и за ноги подвесили Георга. Они смотрели друг на друга. Только один из них был вверх ногами. И это было не очень удобно. Их оставили наедине. Георг раскачивался на цепях.

   Душно. Тошно. Да что там, просто больно. Очень. В мозгу стучало. Он слышал внутри себя эти приливы жизни. «Значит, жив», – отстраненно подумал он. И тут какая-то волна поднялась в нём. Он громко начал читать:

     О солнце будней унылых,
     И что ни день, то серей,
     Уж если душу не в силах,
     Хотя бы руки согрей.


     Пускай оттает чужая,
     Когда коснется моей.
     Ладонь с ладонью сближая,
     Чтоб сердцу стало теплей.


     И если – боль до могилы,
     И мы должны её длить,
     Даруй нам, господи, силы
     Ни с кем её не делить.

   Борлей опасливо смотрел на Георга. Тот расхохотался.
   – Не бойся, я совершенно нормален. Только человеку необходимо переключать внимание, чтобы не сойти с ума от боли. Например, сейчас мне лучше думать, что я раскачиваюсь на качелях, что я ребёнок, и что мне весело, чем осознавать, что я в камере пыток, а завтра меня сожгут на костре.
   – А меня сегодня, – проскрипел Борлей.
   – Ну, тебя-то поделом. Всё-таки не я тебя выдал, а ты нас, не забывай об этом. Кстати, а куда ты дел мои записи? Я их в камине спрятал. А? Куда, я спрашиваю!
   Борлей не отвечал.

   В этот момент дверь в камеру открылась, и на пороге появился монсеньёр с монахами, те держали в руках факелы. Вскоре монсеньёр велел снять с цепи Борлея. Тот уже был без чувств. Монахи зачерпнули воды и плеснули ему в лицо. Но это не подействовало – видно привык к водным процедурам. И к чему только человек не привыкает!
   Пока монахи с ним возились, в камеру тихо вошёл перепачканный в саже человек, и что-то прошептал на ухо монсеньёру. Тот вышел и долго отсутствовал, а когда вернулся, Борлей уже сидел на полу с открытыми глазами. Монсеньёр показал ему небольшой кожаный мешочек, видимо, туго набитый деньгами.


   – Борлей Лорелли, это всё, что мы нашли в бывшей лаборатории Георга д' Меербена и вашего господина, – монсеньёр не удержал ухмылки, – и вашего господина Жан-Пьера Оверни. Это ваши законные сбережения, и вы вправе найти им любое применение – сжечь в камине или организовать собственную лабораторию.
   – Спасибо. Оставьте их для вашей собственной лаборатории, – съязвил Борлей.
   – Спасибо. Именно так я и поступлю. Моя лаборатория всё время нуждается в средствах. Но я ещё хотел бы её пополнить произведениями этих господ. Вы не возражаете, мой друг?
   – Я вам не друг.
   – Как? Все друг другу братья, разве не так? Тем более что у вас ещё есть будущее, где вы сможете изменить своё отношение к этому вопросу. Итак, где записи?
   – Их пожрал пламень! – Борлей был великолепен в своей дерзости.
   – Хорошо. Я вам говорил, что цена вашей жизни – дневники этих еретиков? Я вам обещал, что вы разделите участь этих бумаг?

   Борлей кивнул. Затем левой рукой быстро схватил факел у одного из монахов и поджёг свою косматую чёрную бороду – сам, Сам! Словно факел вспыхнул он весь. Монах быстро окатил его из бочки, но Борлей вытер своё обгоревшее лицо ладонью, провёл рукой по ставшей в момент лысой голове, посмотрел на своих палачей и улыбнулся.
   – Ну, напрасно вы так реагируете, дружок, я всегда держу своё слово. Тем более что вы уже сыграли свою роль. Я только дам вам обсохнуть, чтобы эффект был полным, а эксперимент чистым. А остальное – ваше дело. И как вы справитесь с ним – тоже ваше дело… – Гекат озорно подмигнул Георгу и кинул деньги к ногам мокрого, лысого, наполовину обгоревшего Борлея.
   Борлей перевёл взгляд с них на Георга, потом очень красноречиво взглянул на своё тряпьё.
   – Монсеньёр, можно исполнить последнюю просьбу?
   – Конечно, это ваше право, если вы только не потребуете свободы для своего «собрата».
   – Ну что вы, путь свободы в его руках, – и Борлей выразительно посмотрел на бочку. Взгляд этот был странный. Но монсеньёр неожиданно улыбнулся и даже потрепал Борлея по плечу.
   – Молодец, – сказал он, – говори свою просьбу.
   – Я бы хотел, ваше сиятельство, хотя бы перед смертью одеть чистую и сухую рубашку. Не трудно ведь исполнить, правда?
   – Правда.
   – И попрощаться. А?
   Монсеньёр кивнул.
   Тогда Борлей, подошел к Георгу, коснулся его закованной ноги.
   – Ваше спасение – в ваших силах, – сказал он и опять посмотрел на свои вещи и на бочку. Георг помотал головой. Он не понял его, отказывался понимать. Тогда Борлей взял кувшин с водой, поднял его высоко над собой и полил на свободную руку. Затем поставил кувшин у ног и растёр обе руки. Молча переступил через кувшин и подошёл к монсеньёру. «Всё! Чиста совесть моя! – говорил весь его вид. – Знайте же, что ничего не в силах я больше совершить. Да и никто не в силах…»
   Вскоре Борлей взошёл на костёр.
   А Георгу вспомнились его слова, что ещё сегодня он надеется воссесть женихом в доме Отца своего.
   Он не видел его, но почему-то знал, что Борлей был мужественен. Он знал, что тот сделал всё, что, как ему казалось, было возможно.
 //-- * * * --// 
   Неожиданно что-то дёрнуло его за ногу, и раздался очень резкий звук, как будто бы и очень знакомый, но сейчас совершенно чужой. Георгий открыл глаза. Кресло. Он накрыт фиолетовым покрывалом. Рядом кто-то спит. Он присмотрелся: Пётр Александрович, Сандра, Людмила Сергеевна. Боже мой! Пьер! Конечно же! Только там, по другую сторону сознания он был намного моложе – лет около сорока. Да и сам он, Георг, был мальчишкой лет, наверное, двадцати пяти…
   На поясе отчаянно вибрировал и звонил мобильный телефон! Вот, что его, оказывается, вернуло обратно… права была Болдырева, когда запрещала с собой брать все эти прибамбасы! Он взглянул на спокойное спящее лицо Людмилы Сергеевны. «А девчонки-то куда подевались?» – подумал он.
   – Не обязательно что-то делать, чтобы делать. Женщины – это звук, это зов, это уровень мужчины. – Рядом сидел Азриэль. Он был в кресле Георгия Катаева, а его белые крылья были точно лабораторный халат. – Не удивляйся так долго, а ответь на звонок – всех перебудишь, – посоветовал он своему подопечному.
   Георгу пришлось немного отдышаться в «своём времени», сделать несколько неотложных звонков, чтобы больше не беспокоили, отключить телефон и опять, с разбегу, при помощи всезнающего Азриэля нырнуть в своё неразрешённое Средневековье. Ему было необходимо освободиться от пут, и он знал, что сделать это сможет, только поняв себя: ведь если он оказался там, значит что-то там забыл или что-то недоделал…
 //-- * * * --// 
   И вот опять камера. Монахи сняли его с цепей. Оказывается, всё это время он был без сознания. Только на мгновение в дверях возник монсеньёр. Он показался Георгу бледным и даже испуганным. Монахи хотели увести Георга в его камеру, но монсеньёр распорядился его оставить на месте. Странную фразу он произнёс, уходя.
   – Запомните, мой друг, нет ничего важнее последних слов человека. Так же, как нет ничего важнее его последних поступков и мыслей. Я думаю, что вы прекрасно знаете, что самого важного словами не расскажешь, самого ценного глазами не увидишь. – Он на мгновение задумался и, улыбаясь, продолжил. – Настоящая музыка звучит в паузах.

   И вышел.
   А Георг остался один. Руки и ноги его были свободны, он попытался встать, но острая боль пронзила его. «Та-ак, суставы что ли не выдержали воздушного танца?» – спросил он себя.
   – Ну, я рад, что ты ещё способен шутить. – Азриэль был рядом.
   – Что с Борлеем?
   – Алхимики бы сказали – трансмутировался.
   – Весело. А когда моя очередь?
   – А ты, я смотрю, очень торопишься?
   – Да нет, я, в принципе, могу ещё полвека подождать. Где Пьер?
   – Решает свои проблемы.
   – Но он жив?
   – Пока да.
   – Он здесь?
   – Пока да.
   – Я, смотрю, ты сегодня очень разговорчив.
   – Пока да… – улыбнулся Азриэль.
   – Мне не до шуток.
   – Ты хочешь, чтобы я всё тебе рассказал, а ещё лучше – всё за тебя сделал, да?
   – Да.
   – Зачем же тогда тебя сюда сослали?
   – А зачем меня сюда сослали?
   – На этот вопрос ты сам должен дать ответ. Здесь дважды ошибки не совершают.
   – А что – один раз уже было?
   – А разве я когда-нибудь что-нибудь напрасно говорил?
   – Слушай, а у тебя ноги не болят? – хитро посмотрел Георг на Ангела, ему почему-то не захотелось вспоминать о первой ошибке.
   – Ладно, твоя взяла, – Азриэль склонился над ним и положил обе руки ему на плечи, а расправленными крыльями прикрыл ноги.
   Ноги сразу же перестали болеть. Из чего Георг заключил, что сила воздействия крыльев гораздо больше. Он блаженно закрыл глаза и уж, было, собрался задремать, как Азриэль грубо, совсем не по-ангельски пнул его ногой.
   – Ну ты хорош! Завтра на костёр, а он вздумал дрыхнуть! Ну молодец! Включай голову, не отдыхать приехал! – И исчез.
   Да так неожиданно исчез, просто растаял в воздухе, что Георг тут же раздумал спать. Встал. Ноги почти не болели. Так, слегка потягивало, словно после хорошей гимнастики. Он прошёлся по камере. Нужно бежать. Но как? Что-то странное говорил Гекат о последних словах. Да, невысказанное слово… а ещё этот чудной взгляд лысого Борлея… понятно теперь, почему Борька весь гладкий, как яйцо… не отвлекаться – его вещи… кошелёк…
   Георг наклонился, поднял скомканные вещи Борлея. Грязную блузу, штаны, камзол… Что-то упругое было под полой. Георг просунул руку – потайной карман! А в нём его тетрадь, которую он так старательно прятал в камине! Ну, Борлей! Ай да сукин сын! Обвёл-таки монсеньёра! Вот что говорил его взгляд!
   Куда-то он ещё пялился? На бочку? А в ней-то что? Георг заглянул за склизкий край огромной бочки и увидел потайной лаз в стене. «Путь свободы в твоих руках», – вспомнил он, ай да Борлей! Запасной выход! И как он узнал-то про него? Видно, когда его за ноги над бочкой подняли, бедолагу.
   Георг быстро спрятал на груди тетрадь, наклонился за кошельком, и только по краешку длинных белых крыльев понял, что Азриэль рядом. Оборачиваться не стал, а быстро пролез в щель в стене за бочкой и скрылся в ней.
   Лаз был такой узкий и тесный, что пришлось ползти на животе. Военную подготовку Жорж не проходил, и поэтому ему пришлось несладко. Много сил ушло, прежде чем он понял, как нужно шевелить конечностями, чтобы передвигаться быстрее и не стирать колени в кровь. Было совсем темно. Только на третьем повороте он обнаружил прикреплённый к стене факел.
   – Да, а чем же я подожгу его? – спросил он сам себя, безо всякой надежды найти ответ.
   Но тут почувствовал, что что-то сзади тычется в его ногу. Ну, может быть, чуть повыше ноги. Жорж протянул руку и почувствовал в ней зажигалку. «Ангел подыгрывает», – улыбнулся он и поджёг факел.
   Впереди оказалась бесконечная темень, едва освещённая в самом начале, и от этого казалось, что выхода из подземелья нет. Факел был слабый, специально, видимо, изготовленный для этого перехода, чтобы не опалиться себя в узком и малом пространстве.
   «Это похоже на свет нашего сознания, – подумал Георг, – кто сколько света в себе наработал, настолько вперёд и заглянет».
   – Эй, Азриэль!
   Ответа не было. Георг попытался обернуться, но не смог. Он понял, что и развернуться не сможет. Это путь в одном направлении. Билет в один конец. Ему вдруг подумалось, а что, если бы он с кем-то здесь столкнулся – ведь это как крушение поездов, обоим гибель! Не разминуться! И ему вдруг стало страшно. Он вспомнил, что это сам Гекат натолкнул его на поиски этого туннеля, и Борлея тоже Гекат погубил. Господи, да Гекат же – это Георгий Катаев, а сам Катаев их всех сюда отослал! Я, говорит, долго вас всех собирал! Что он задумал? Георгий попытался проснуться. Он потряс головой, даже побился о стены туннеля. Не помогло. Он лёг на живот и попытался успокоиться. Так. Нужно взять себя в руки. Что ж, ведь даже мудрый Эзоп был заключён в узилище, тот, кто посмел выпить море, был вынужден принять и другую стихию – смерть. Даже мудрый Сократ скорее согласился принять цикуту, чем предать свои убеждения – так чем я их умней и лучше? Значит, есть что-то, что дороже жизни. Что? Убеждения? Истина? Он громко засмеялся. А что есть истина?
   Он поднял голову. Факел светил гораздо слабее. Но страха уже не было. Всё, что ни есть – уже есть.
   – Ты же помнишь, – обратился он к Ангелу, – ты всё помнишь. Мы должны беречь масло в светильниках.
   Казалось, он говорил сам себе: «Не засыпай, дружище, терпение, его на всех должно хватить. Чуда! Я жажду чуда!» Но проход сужался над его головой, и только одно выстукивал мозг: мы должны беречь масло в светильниках.
   Неожиданно вдруг раздался голос.
   – Я надеюсь, ты понимаешь, что это вовсе не твой факел.
   – Что?
   – Масло в светильниках – это не твой факел. Это запас твоих сил. Твоё мужество.
   – Да. Я понимаю это. Ты что, думаешь, я смерти боюсь?
   – Конечно нет. А Борлей молодчина. Кто бы мог подумать! Так блистательно пройти испытание!
   – Азриэль, даже если я застряну здесь навеки, это не страшно. Теперь-то я знаю, что жизнь бесконечна. Только я не понимаю – зачем мы были призваны именно сюда.
   – Но ведь приключения ещё не кончились, правда?
   – Конечно. Умереть не страшно. Страшно умереть в страхе. И я даже подозреваю, что этот туннель – испытание на страх, на панику. Да? Азриэль?
   Но ответа не последовало.
   – Азриэль? – он почувствовал чьё-то постороннее присутствие. Запах ли, резкий звук ли, или просто предчувствие, но Георг явно осознал, что он здесь не один. И это не Ангел.
   – Так, приключения начинаются, – сказал он.
   И стал медленно продвигаться дальше. Он полз, ясно ощущая, что за ним наблюдают. Сначала было не по себе. Потом стало всё равно. Безразличие растекалось по нему холодным туманом, застилая сознание. Какая разница, что будет здесь, если одновременно с этим он спит где-то в тёплом кресле своего института, где рядом его друзья. А может, одновременно с этим он ещё где-то находится, ещё переживает множество чувств и передумывает множество мыслей – нарабатывает свой опыт фрагментарно. Георг, нет, пожалуй, Жорж вдруг вспомнил свой юношеский литературный опыт, когда он написал философский опус под названием «Песня Странника, фрагмент». Все спрашивали: «А почему фрагмент?» Он отвечал, что это его система мироздания. Это его взгляд на вечность. Но таких взглядов столько же, сколько людей на Земле и звёзд на небе, и его взгляд на этот вопрос – всего лишь фрагмент общей картины мироздания. Как бывает в альбоме: «Микеланджело. Страшный суд», а на следующей странице – очень крупно какие-то отдельные картины. «Микеланджело. Страшный суд. Фрагмент».
   Почему вспомнился сейчас именно Микеланджело? Именно это его произведение? Конец света. Да, у каждого он свой. Индивидуальный. Когда человек закрывает глаза, чтобы никогда их больше не открыть – вот тогда и наступает конец света. Но потом вдруг выясняется, что он делает глубокий вздох, и громким криком оповещает о своём прохождении туннеля, вывернув наизнанку ту трубу, что засосала его перед смертью. И всё сначала. Последний выдох. Первый вздох. Первый крик. Манвантары и Пралайи. Вселенная дышит. Пульсирует. Так какая разница, как что происходит? Главное – делать всё достойно. Потому что ничего не остаётся незамеченным.
   Незамеченным. Он вдруг осознал себя опять в туннеле. И под чьим-то внимательным взглядом. Он постарался покрутить факелом, чтобы хоть какое-то движение воздуха заставило пламень ярче гореть. Хотелось хоть что-то увидеть. На секунду ему даже показалось, что он увидел два горящих глаза. Но только лишь на секунду. А потом опять – тишина и темнота, короткая освещённая дорожка впереди. И больше ни-че-го. Темнота абсолютная.
   «Конец пути», – произнёс он свою же когда-то фразу. В том же месте и при тех же обстоятельствах прозвучали эти слова. И, конечно же, не погубили его, потому что погибнуть окончательно невозможно, можно только приостановиться в пути, задержаться в развитии, отстать, но потом обстоятельства обязательно заставят тебя догонять, обязательно вернут на ту же точку, в тот же туннель страха, в тот же каменный мешок, чтобы всё попытаться исправить. Ледяной страх, такой знакомый, такой навязчивый, пронзил его. Как ни старался он его не замечать, как ни гнал он всплывших воспоминаний, они всё же вставали перед ним, и он видел картины прошлого, он видел то, что происходило с ним здесь, несколько столетий назад: свой страх, последний свой гаснущий взгляд. Точка смысла всегда лежит в точке страха…
   «Всё это уже было, – говорил он себе. – Всё было. И этот страх, и этот ужас я уже переживал. „Ничто не вечно под луной“. Всё уже было. И кто-то достойно выходил из этого кошмара. Ведь всегда что-то можно потерять, а что-то приобрести. Как на всё посмотреть. Я умирал уже бесчисленное количество раз, так пусть же эта смерть будет для меня не напрасной. Пусть выйду я победителем. Пусть вынесу памятование. И, о Господи, опять – Истину! Хочу знать Истину! Ведь понимаю, что всё – иллюзия, но ведь где-то же есть матрица истинного бытия, а иначе как всё повторяется? Ничто не вечно под луной. И это уже было. Бред какой-то. Настоящий бред».
   Ужасно хотелось пить. Сколько он уже так ползёт? Сколько он вообще здесь находится? Вспомнилась бочка Борлея. Сейчас бы хоть капельку из той бочки.
   Туннель неожиданно стал сужаться. Георг полз, фактически чиркая подбородком и макушкой по камням, едва расправляя плечи, словно в каменном чулке, подумал он, да, Пьер бы тут явно не прошёл. Пьер. Где он? как он выскочил из лап монсеньёра, да и выскочил ли? Георг подтянулся на локтях и с размаху врезался в стену лбом, от неожиданности выронив факел. Он до этого уже еле тлел, а сейчас и вовсе погас. Так. Спокойно. Каменная усыпальница – тоже хорошо. Дольмен! Это же может быть моим дольменом! Он почему-то порадовался этому сравнению, умирать в вонючем подземелье было бы противно и недостойно. А вот в дольмене…
   «Он добровольно ушёл в дольмен и стал думать свою высокую думу! Здорово!» Георг даже засмеялся. Вероятно, сказались перегрузки пережитого. Он инстинктивно протянул левую руку в сторону – и обнаружил поворот туннеля. Рука нащупала широкий лаз. Настолько широкий, что можно было встать на четвереньки и высоко поднять голову. Шея затекла. Голова гудела, но это уже было не важно. Неожиданно он увидел свет. И воздух шёл по узкому каменному лазу и наполнял его ароматами трав и ещё чем-то очень знакомым… «Неужели тогда он был на расстоянии вытянутой руку от спасения?» – мелькнуло в голове, но ему было сейчас не до рассуждений. Георг дополз до выхода и рухнул на влажную цветущую землю. Губы его касались влажных листьев, наполняя его радостью и блаженством. Когда он открыл глаза, перед ним в голубом длинном платье, с волосами, уложенными в красивую высокую причёску, обвитую голубыми и зелёными каменьями, сидела на траве женщина.


   – Леонора, милая Леонора! – Георг бросился к её ногам, обхватил её колени. Она стояла перед ним – свежая и радостная, как чистая капля воды, как долгожданный источник. – Леонора!
   Он поднялся, целуя её в губы, в шею, в открытые плечи.
   «Я пью, пью, пью…» – звучало в её ушах, как далёкое эхо, как сладкий шлейф, как забытое касание… пью…
   – Леонора!


   Глава десятая
   Высшая логика – это отказаться от логики

   Пьер стоял посреди камеры. Он вспоминал, как совсем ещё ребёнком прибился к философской школе Ариса де Гранда, как тот взял его и вместе со всеми состоятельными учениками выучил этого сироту, дал ему то, что не каждый отец-то даёт своему сыну – чувство права жить на этой Земле, понимать законы этой жизни, научил его слышать свой внутренний голос, распознавать своих. Тогда масонство было модным явлением, но под этой маской Арис скрывал настоящую веру, «Мы – питомник думающего и верящего человечества», – как, смеясь, говорил он. И серьёзно добавлял: «Мы живём в опасное время, где природа считается началом греха, и попытки проникнуть в её тайны отождествляется с колдовством. Будьте осторожны. Не раскрывайтесь ни перед кем. Для опознания „своих“ у вас есть пароли. Для внутреннего отождествления у вас есть символическая общность, которая проявится в ваших сновидениях, во внутренних символах, понятных только членам братства, и это не сотрёт никакое время. Потому что время – это условность, а вы по отношению ко времени – вечность, потому что время проходит, а вы пребываете, вы собою связываете времена, а не времена вас. Вас будут гнать и преследовать, потому что вы не вписываетесь ни в какие каноны, вы будете во все времена врагами любой ортодоксии. Вас будут считать глупыми эклектиками, колдунами, связующими несоединимое: разные стороны религий, противоречивые знания, несопоставимые явления жизни. Но именно на вашу долю выпала ответственность и счастье быть звеном мудрости и каналом света. Вы – активное звено Провозвестников Света и Любви. Вы – братья Христовы. Истинные агнцы. Если вы готовы путём такой жертвенности и непонятости, путём осуждения и одиночества пройти через вереницу дней, называемую жизнью, то я с вами, а вы – со мной. Во все времена. И вопреки всему».
   Пьер вспоминал, как он уже юношей активно включился в работу Ариса, как тот дал ему основы концентрации мысли на идее, непамятование себя, умению пройти по грани, Пьер научился беседовать со своим учителем внеконтактно, записывал важные сведения, которые уже позже передал своему ученику – Георгу. «Алхимия – такой же символ, – говорил Арис де Гранд. – Итогом этой работы является трансмутация себя, только из себя мы можем получить золото, потому что истинная и непреходящая ценность – это наш дух. И молодое вино можно влить только в новые мехи. Мы можем быть эликсиром молодости и вечной жизни, потому что были времена, когда мы были молоды, вечны, красивы и могучи как боги, но мы утратили всё это только по несовершенству нашей души. И наша задача – вспомнить всё и вернуться к себе».
   – Я вспомнил, учитель.
   – Это очень хорошо, потому что у нас нет времени на объяснения, – устало произнёс Арис де Гранд.
   – Зачем мы здесь?
   – Передать в ваше время то, что было утрачено в этом.
   – Что?
   – То, что уже находится в руках твоего ученика. Торопись, у вас действительно мало времени.
   – Как же я уйду отсюда?
   – Об этом не беспокойся.
   – А вы, учитель?
   – Неужели ты всё ещё не понял, что в жизни нет повода для волнений? Всё, что ни есть – уже есть. Единственное, о чём нужно помнить, так это о честности по отношению к себе самому. Иди, за тобой пришли.

   Пьер обернулся. Монахи ждали его на пороге.
   – Святая Церковь требует вашего ответа за все злодеяния, совершённые против неё, – сказал один из них.
   – Что меня ждёт?
   – Жаркая роза раскаяния. – Смеясь, произнёс другой.
 //-- * * * --// 
   Пьера вывели на площадь. Костёр уже был разложен. Только не подожжён. Толпа ожидала зрелища. Страха не было. Ещё в школе де Гранда он прошёл посвящение через комнату страха, и позже, в другом времени, когда работал над образами Толстого вместе с Пьером Безуховым прошёл все ступени масонских игрищ, смеясь совпадению имён и удивляясь знакомому ощущению: откуда он мог всё это знать? И теперь, стоя перед толпой, он почти устало подумал: «О Боже, опять!» Он знал, что не для того сюда прибыл, чтобы стать горсткой пепла, что что-то должно произойти. И его только забавляла мысль «как», как это произойдёт, у него был почти литературный интерес, ему хотелось сюжетно выстроить действия и выбрать лица, посредством которых это произойдет.

   Монсеньёр сидел в кресле, монахи стояли перед ним полукругом, Пьера вывели на середину площади и зачитали приговор. В чём могли его обвинять? Самое смешное было то, что они почти слово в слово передали мысль напутствия Ариса де Гранда своим ученикам. Но мы не будем на ней останавливаться – только что в камере Пьер её уже вспоминал, и мы присутствовали при этом. Да и сам Пьер не очень-то внимательно слушал то, в чём его обвиняют: он знал, что виновен гораздо больше того, о чём знают эти бедные «ревнители веры». Он их искренне жалел. Его уже возвели на костёр, привязали к столбу, а он всё ждал чуда.

   Неожиданно в толпе возникла паника, люди стали озираться по сторонам, что-то кричать, показывать рукой на башню монсеньёра. Пьер обернулся. Она пылала. Люди пососкакивали с мест, теперь огонь бушевал со стороны монастырской трапезной. Монахи открыли амбары, и люд бросился к дармовому хлебу, колбасам, винам. Пьер не успел порадоваться этому зрелищу, как перед ним возник белый конь с прелестной амазонкой. Этого коня он уже где-то видел…
   «Быстрее, они скоро опомнятся», – отважная дева перерезала верёвки, Пьер вскочил на коня, обнял девушку, и они помчались через площадь, мимо горящих зданий и бегущих к новым удовольствиям людей. Ему показалось, что всё это время не сходивший с места монсеньёр улыбается.


   А Гекат Буало де Жарди действительно сидел в своём кресле и не сводил с всадницы смеющихся глаз.
   – Ну, молодец, девчонка! – произнёс он. – На этот раз успела!
 //-- * * * --// 
   – Кто вы? – спросил Пьер, когда они выехали за пределы владения монсеньёра, хотя что-то подсказывало ему, что как раз его-то и не стоило им опасаться.
   – Неужели Пьер меня забыл? – Девушка сняла с головы широкополую шляпу, и огненно-рыжие волосы рассыпались по её плечам. Она озорно щёлкнула языком и подмигнула Пьеру.

   И что-то в этом было очень знакомое… И ещё – это скуластое смеющееся лицо…
   Да, это было в школе де Гранда. Тогда учитель взял на воспитание дочь своего друга – тайного покровителя школы. Это была рыжая остроносая девчонка – венгерка Милка Радонеж, вечно улыбающаяся и смешливая, в её зелёных глазах всегда была озорная тайна и что-то ещё, чему не находил слов её старший приятель Пьер Оверни. Они вместе облазали все скалы, их грот под «забытой скалой» был посвящен в тайну первого поцелуя, а замок на утёсе – запретная территория школы – помнил не одну их мечту и откровение. Когда Франция устала от игр с масонами, а церковь стала настолько сильна, что начала диктовать свои условия и развернула гонения на «еретиков», замок спалили, а ученики бежали: кто куда. В пожаре, говорят, погиб Учитель и несколько учеников, в том числе и Милка. В то время Пьеру был двадцать один год, а ей – шестнадцать. Он долго переживал. И никакие мысли о жизни тонких тел не могли его утешить, он знал только одно: её нет рядом! И вот они встретились…
   – Этого не может быть!
   – Ты хочешь сказать, что не рад мне?
   – Милка! Этого не может быть!
   – Так долго удивляться – неприлично. Скажи что-нибудь ещё.
   – Можно я тебя просто поцелую.
   – О, такой язык я понимаю лучше всего! – И она бросилась ему на шею. – Очень изменилась, да?
   – Теперь вижу, что нет.
   – Ну, я думаю, что всё-таки есть небольшая разница между конопатой девчонкой и степенной дамой?
   – Я здесь пока что вижу только мою дорогую конопатую девчонку, которая очень хочет, чтобы её принимали за степенную даму.
   – Ну а ты, слава Богу, не изменился.
   – Что произошло, Мими? – Назвал Пьер её детским именем. – Расскажи, как ты оказалась здесь? Как спаслась тогда? Как узнала обо мне? Да и вообще – что всё это значит: пожар, ты на коне?
   – Слушай, остановись с вопросами, пожалуйста, а то ты мне отца напоминаешь.
   – Кого?
   – Обернись.
   Пьер медленно повернул голову. Перед ним стоял Гекат Буало де Жарди и держал под уздцы двух коней одинаковой масти – огненно-рыжих, как и он сам.
   – Честь имею вас приветствовать, дорогой Пьер, – непринуждённо сказал он.
   – Мила, что это значит? – лицо Пьера выражало непроницаемый холод, разительно отличавшееся от прежнего выражения.
   – Отец и есть тот влиятельный друг и покровитель, о котором Учитель всё время нам говорил.
   – Твой отец?
   – Да, мой отец.
   – Монсеньёр?
   Гекат улыбнулся.
   – Да, юноша. А почему вас, собственно, удивляет, что среди священников бывают приличные люди?
   – Но вы ведь сожгли нашу школу!
   – Да, и уничтожил учителя с его злостными учениками, так ведь?
   – Ну… Во всяком случае, разорили гнездо и сделали его недоступным.
   – Для кого? Я прошу, смотрите на вещи шире, как Арис вас учил.
   – Но ведь Борлей погиб!
   – Он сам выбрал этот путь. У него был выбор.
   – Так не бывает. Путь всегда ведёт к жизни.
   – Нет, его душе нужен был путь подвига и жертвы. Тем более что он действительно спас вас. Я бы не смог скрыть побег всех трёх пленников. Необходима была показная казнь – он отвёл подозрения ото всех. А что касается жизни, то она повсюду. И наш друг Борлей, я уверяю вас, сейчас имеет к ней даже большее отношение, чем вы.
   – Но?..
   – Друг мой, вы забыли, что задавать вопросы – это моя прерогатива, и я не прочь продолжить разговор с вами, но давайте для этого подберём более удобное и безопасное место. А?
   Пьер молча пожал ему руку, вскочил на предложенного коня, и они поскакали дальше.
 //-- * * * --// 
   На утёсе Сент-Флёри стоял необыкновенной красоты замок. Это одна из диковинок, которая сохранилась с древности и украшала океанское побережье Франции.
   – Смотри, Мими, наше гнездо! – Глаза Пьера горели. Вся округа называла школу «гнездом радости». Это название так за ней и осталось. А сама скала в середине своей являла странную сквозную расщелину в виде сердца. Это было сердце их любви…


   – Это не единственная радость, которая у тебя сегодня случится, – озорно пообещала девушка.
   Ещё издали Пьер заметил, что впереди – не обгоревшие стены замка, а холёные белые стены его родного дома. До конца пути он ехал молча. В глубине души он молил о прощении у Геката за то, что так плохо думал о нём, поистине: «Смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь». «Теперь я знаю, – сказал он себе, – Гекат – не только орудие провидения, но и весы справедливости», и благоговейный озноб пробежал по его телу.
   – Ну, молодой человек, мы как будто бы приехали, а?
   – Да, – Пьер был сосредоточен. Он внимательно разглядывал стены своего бывшего дома. Он не был здесь уже десять лет.
   – Я предлагаю вам отдохнуть с дороги, а мы пока займёмся делом. Хорошо?
   – Куда мне пройти?
   – Мила, отведи, пожалуйста, нашего гостя в его комнату, – монсеньёр казался по-домашнему расслаблен и непривычно приветлив. Пьер с удивлением заметил, что ни его массивная фигура, ни рыжие волосы больше не вызывают у него раздражения: солнечный лев, да и только!
   Милка взяла Пьера за руку и повела по винтовой лестнице наверх.
   Он хотел её о чём-то спросить, но она подняла палец к губам и хитро улыбнулась: всему своё время.
   Он поднялся в комнату, в ту самую, что когда-то занимал, уютную маленькую келью, распахнул окно – прямо над океаном, глубоко вздохнул – всё тот же солёный воздух его юности, его свободы, его мечтаний! Тогда казалось всё таким доступным и простым: рядом были друзья и Учитель…
   Уже позже, в изгнании Пьер вспомнил одну беседу в монастырском саду. Де Гранд сказал: «В расчёт принимается только ваше индивидуальное решение, поэтому чем вы скорее окажитесь в одиночестве, в ситуации, когда вам не на кого будет опереться, тем для вас лучше». Он уже тогда готовил их к предстоящей разлуке: «Каждый из нас – одинокий путник. Запомните это. На пути вы всегда одни».
   Пьеру вдруг захотелось выйти в сад – оттуда, прямо с беседки открывался вид на океан. Он быстро спустился по лестнице и оказался в саду. Как здесь всё изменилось! Выросли деревья, были разбиты новые великолепные клумбы! Он хотел было подойти к их заветной, оплетённой розами скамейке, но не посмел. Где-то пел соловей. Как тогда. Для них. Сколько же прошло времени с той поры? Вечность! Пьер оттер со лба пот. И решительно подошел к краю утеса. Замер.


   Подобно Чайльд-Гарольду, а может самому Байрону, неистовому как стихия поэту, стоял он на вершине утёса, в который раз чувствуя приток силы от этого образа. Да, подумал он, сколько же мощи рождает человеческий дух лишь силой своей мысли, только своей мечтой, только ярким пламенем своей фантазии.
   «Я – Чайльд-Гарольд, и не страшны мне ни бури этого мира, ни грозы, и даже угрозы, – того! Я – птица, на крыльях которой мчится в беспредельность моя безудержная мысль, моя извечная сила! …пока я сознаю её…» – думал Пьер. Его завораживала и возвышала океанская гладь.


   Он вспомнил слова одной молодой писательницы – своей студентки. Маша. Да, её звали Маша Ульянова. Она писала, что глубины морей – это заполненная водой высота. Она сказала это в той, другой его жизни, но вспомнилось сейчас. Хотя, какая разница – там, здесь. Теперь-то он точно понимал, что события проистекают одномоментно в нескольких направлениях. Да… заполненная водой высота… Сон! Вечный его сон!
   Гигантская волна поднимается над ним, он видит её зелёную мощь, он словно бы одновременно видит, как эта волна накрывает всю сушу и уносит всё в море. И всё становится единым морем. Я – такое же море, ловит он свою последнюю мысль. Я – такая же капля этого моря. Я соединяюсь со множеством других капель и образую бесконечность. Бесконечность, продолженная и подтверждённая каждой каплей. Всё во мне – и я во всём. Волна накрывает его и растворяет в себе.
   Он видит гигантский водоворот, огромную зелёную воронку, которая уносит его вглубь, по бесконечным коридорам сознания, и выворачивается затем в белый обледеневший раструб.
   – Тебе не холодно, Пьер? – Рядом стояла Милка Радонеж. – Пойдём в беседку, я соскучилась.
   Он обнял её.
   – Господи! Подумать только, что я опять могла опоздать! – Милка прижалась к Пьеру.
   – Ну, всё, всё, не волнуйся, всё в порядке, – он протянул ей платок, затем передумал и сам провёл по конопатому острому носику, которым она шмыгала совсем по-детски.
   – Ты помнишь, Учитель нам говорил о воссоединении Ангелов?
   Пьер кивнул.
   – Он говорил, что настоящая встреча Двоих – это пробуждение и воссоединение Ангелов. Теперь и я знаю, что это так.
   – И это – не только здесь, – Пьер улыбнулся.
   – Да. Нам дан опознавательный знак – общее пространство наших снов. По этому знаку мы узнаём друг друга, какие бы маски на нас не надела жизнь. И ты не случайно вспоминаешь о потопе. Мы – дети Атлантиды. Мы – это все те, в ком пробуждено духовное сознание. И этот сон – знак нашей общности. Вот, прочитай, я специально для тебя принесла, – Милка быстрым движением достала из-за кружевного корсета небольшой конверт. – Читай!
   Пьер взволнованно распечатал письмо, читать начал не с начала, а с первой открывшейся страницы:
   «…Теперь – что касается, так сказать, начала начал. Спрашивать об этом – приблизительно то же самое, что интересоваться, откуда появился язык. Я шёл к своему миру с самого рождения. Лингвистические структуры всегда действовали на меня, как музыка или цвет; я с детства полюбил растения и с детства же прикипел (не подберу иного слова) к тому, что называется нордическим характером и северной природой. Если человеку хочется написать что-нибудь в этом духе, он должен обратиться к своим корням; и тот, кто родом с Северо-Запада, волей-неволей, подчиняясь велению сердца, передаст дух этого края.
   Безбрежное Море бесчисленных поколений предков на Западе, бескрайние просторы (откуда обычно появляются враги) на Востоке. Кроме того, такой человек, пускай даже совершенно не знакомый с устной традицией, может вспомнить о молве, что идёт о Морском Народе.
   Во мне присутствует то, что некоторые психологи именуют «Комплексом Атлантиды». Вполне возможно, что я унаследовал его от родителей, хотя они умерли слишком рано, чтобы поведать мне о чём-то подобном, слишком рано, чтобы я сам мог что-то такое от них узнать. От меня же, полагаю, этот комплекс унаследовал лишь один сын. До недавнего времени я об этом и не подозревал, а он до сих пор не знает, что мы с ним видим одинаковые сны. Я имею в виду сон, в котором Гигантская Волна поднимается в море и накатывает на берег, сметая деревья, заливая поля…»
   Пьер пробежал глазами в конец письма:
   «Искренне Ваш – Р. Дж. Т.»


   Он закрыл глаза – Отец?.. Перед глазами встала гигантская волна, закрывающая собой всё небо, накрывающая собой всю сушу. Потом…? – слёзы на плече старого господина, свои детские руки, обнимающие его шею. – Отец? Старый господин повернул к нему лицо, и Пьер увидел его глаза. Впервые он увидел это родное, навсегда забытое им лицо. Пьер невольно потянулся к нему – и видение исчезло.
   Отец? Пьер обернулся к девушке, которая не сводила с него глаз. А он уже видел другой образ: мужчина держит на руках совсем маленького мальчика, который тянется губами к женщине – она месит руками тесто, и он слизывает сладкие липкие комочки прямо с её рук, мужчина смеётся, целует его белую макушку… Пьер понял, что и это – тоже он, сознание открылось, и он вспомнил даже то, что, казалось, забыл навсегда.
   «Нет ничего, чего бы вы ни знали. В вашем сознании заархивированы все события с начала времён, вы знаете, как рождались миры, вы знаете, кто вы на самом деле и как к себе вернуться. Нужно только суметь извлечь эту информацию. Нужно суметь развернуть эту точку в бесконечность», – вспомнил он слова Учителя.
   – Я помню, – произнёс Пьер, – Я начинаю вспоминать…
   – Посмотри на нашего стража! – Милка рукой указала на любимую скалу: задрав голову, смотрел на замок, не сводя своего пристального верного взгляда уже несколько веков огромный, розового гранита пес…

   – Это очень хорошо… Очень хорошо… – вдруг Милка замолчала и в этой тишине сразу стала старше, лицо её было серьёзно и сосредоточенно. – Это очень хорошо, потому что скоро сюда прибудут остальные – пора заняться работой.
   – Чем, прости?
   – Тем, ради чего мы здесь. Георг и Леонора с минуты на минуту будут здесь, Учитель уже в гостиной, пойдём к нему?
   – Арис здесь? Что же ты молчала!
   Милка пожала плечами:
   – Он всегда здесь, Пьер! Он никогда отсюда не уходил.



   Глава одиннадцатая
   (Предпоследняя и самая важная) Тайна синей тетради

   В высокой золотой гостиной, у камина со свечами в кресле сидел седой старик. Пьер подошёл к нему, поклонился. Милка – озорно обняла за широкие, ещё сильные, не старческие плечи.
   – Мастер!
   Он поцеловал её в лоб.
   – Я рад, что скоро мы все будем вместе.
   В это мгновение дверь в гостиную распахнулась – и на пороге возникли Георг с Леонорой.
   – Вот и хорошо. Теперь – все. Седьмой – Борлей. Но он уже сделал своё дело и теперь ждёт нас там. Как и тогда – на взлёте шестеро, седьмой ожидает в переходе и отслеживает, всё ли в порядке. Начнём!

   Арис встал, прошёлся по гостиной.
   – Я рад, что каждый из вас прошёл свой путь к воспоминанию и наработал недостающий опыт – он тоже у каждого свой. Много веков назад тетрадь, в которой содержалась важная информация, была потеряна, а люди, которые могли воспринимать эту информацию – погибли. Великий гроссмейстер – Гекат Буало де Жарди – приложил все усилия, чтобы сохранить саму школу и спас жизни многих учеников – то звено, которое в будущем составило цвет духовной культуры. Он же вернул вас обратно, чтобы вы смогли перекроить пространство и заново пройти весь путь, на который раньше у вас не хватило духу. И нам сейчас важно связать разорванную нить – соединить события прошлого и будущего в том настоящем, которое есть сейчас. Готовы?


   А теперь я попрошу вас открыть синюю тетрадь, которую с таким трудом и такой ценой добыли Борлей и Георг. Но вначале я кое-что должен вам сказать. Именно за этими знаниями вы сюда прибыли.
   Мир опять находится на грани перехода, как было во времена Атлантиды. И не случайно связующим вас символом является это видение. Времени у нас мало. Призваны вы в эту эпоху потому, что именно тогда впервые пришла эта информация, каналом которой была школа Ариса и, в частности, работа его учеников – Пьера и Георга. Являясь бессознательным каналом, они записали информацию, мало что в ней понимая, и совершенно уже не помня подробности, поэтому сейчас очень важно совместно осмыслить рукопись, и если всё будет сделано правильно, то и перенести её в наше время. У планеты есть шанс спастись, но даже если этот шанс и не будет использован, важно подготовить сознание людей к этому переходу. На вас лежит миссия огромной важности. Вы – Провозвестники Любви и Света. Вы – это не просто две пары, а образ воссоединённого Человека, ведь не случайно вы обменялись своими Ангелами – мужская часть ЕЁ подготовила ЕГО сознание, так же как ЕГО женская половина, – его Ангельская Женщина – помогла дотянуть до идеального образа ЕЁ качества, явив таким образом Единую Совершенную Структуру, новую духовную сущность. Именно это называют алхимическим браком. А это означает, что сил у вас больше, чем у любого другого человека. Хотя сейчас грядёт такое время, когда сознание у людей будет интенсивно расширяться, и воссоединённых душ будет всё больше на Земле. И вы для этого тоже должны постараться. Никакой агрессии, никакого раздражения – пусть каждое препятствие служит поводом для вашего роста. Помните одно: сейчас, здесь и там – вы каждое мгновение сдаёте экзамен на духовную зрелость. И от того, как вы его сдадите, зависит не только ваше индивидуальное развитие, но и расширение коллективного общечеловеческого сознания. Вы забрасываете новое семя, вы по-новому реагируете на ситуации, вы пробиваете новый канал и сеете новые мыслеформы. Это непростой труд. Но от того, как вы думаете сейчас, зависит, какое будет завтра. Вы поняли меня?
   – Учитель, сколько у нас времени?
   – Совсем мало. Если коллективное сознание людей не изменится, произойдёт смена полюсов. Земная ось ляжет по-другому. Уже сейчас, в том времени начались катаклизмы. Смещаются магнитные полюса – киты выбрасываются на сушу, изменились маршруты миграции птиц, они летят в другом направлении, обманутые внутренним компасом. Меняется климат… Скоро вы будете свидетелями массовых катаклизмов: землетрясения, наводнения, засухи, а затем – резкое похолодание. Экватор Земли увеличится в размерах, словно беременная женщина в талии, и одному Богу известно, какое дитя она носит!
   – Сроки? Какие сроки называются? – хрипло спросил Пьер.
   – Никому не дано знать, в какой день и час Сын Человеческий разорвёт от земли до неба покров… Завеса падёт, и увидят то, что сокрыто было от глаз…
   – Кого?
   – Отца своего Небесного.
   – Мы будем работать. Много работать… – сказала взволнованная Милка.
   – Всё, что нужно было сделать здесь, – это раздобыть тетрадь и живыми вернуться в школу. Вы сделали это. Теперь необходимо приступить к работе. Нам – здесь, вам – там… – устало произнес Де Гранд. – У вас там есть кафедра, ученики, лаборатория, газеты, интернет, пресса, театр, личные контакты… Пишите книги, снимайте фильмы, ставьте спектакли – пусть люди затоскуют по свету, пусть научатся радоваться и делиться. Пусть вспомнят, как это хорошо – думать… Вы – катализаторы. Вы можете ускорить положительные реакции людей, а можете – усилить отрицательные. Тем более что сейчас пространство загустилось, деструктивных реакций стало больше, и удержаться от ответа на них не просто. На каждое гневное слово – улыбка и трансформированная, поднятая вверх энергия! Это победа света. Если вы сможете отвечать на уровне анахаты, на сердечном центре, то вы и себя спасёте, и собеседника. Что вы смеетесь, Жорж?
   – Ничего. Просто я посмотрел в окно и на вас: средневековый монах говорит мне в замке: анахата, муладхара, деструктивная реакция, Интернет.

   Арис де Гранд действительно был в монашеской рясе, а за окном – высоким шпилем в небо возносилась одна из самых красивых средневековых башен замка Сент-Флёри, ставшего после разгрома масонской ложи резиденцией монсеньёра Геката Буало де Жарди.

   – Да, действительно смешно. Но давайте вернёмся к менее радостным событиям. Я не случайно так много говорю о вашем поведении. Я вышел из истории вашего времени, и только мои записи, надиктованные ученикам, смогут донести до вас моё слово. Вернее не моё – моего здесь ничего нет. Я такая же антенна, как и вы, только гораздо ближе стою к передатчику. Вот и всё.
   Георг открыл первую страницу синей тетради: «Я всегда с вами, я всегда жду вас, я всегда рядом: shata_gri@mail.ru, oris@chat.ru… моим друзьям».

   – Что это? Это же… это…
   – Что вас так напугало, Георг? Или вы ещё не прошли своё испытание страхом?
   – Нет, это испытание радостью и удивлением. Это же…
   – Что? Что это? Обычный средневековый код. Экая невидаль! Такой же знак стоял на тайнике – хранилище в наших подземельях. Всё, что не успевает тетрадь – транслирует этот канал. А потом, вам ли удивляться? – вам, помнящим технологии Атлантиды…
   – Но, учитель, это адрес в интернете.
   – Ну и что? У Атлантиды были и другие чудные приспособления, летательные аппараты, например. А потом, одна и та же вещь в разных обстоятельствах играет совершенно разные роли и имеет иногда прямо противоположное значение. Неужели вы этого не знали?
   – Да. Там – замок. Здесь – ключ. Два характера одного обстоятельства. И этим можно воспользоваться?
   – Попробуйте. Неужели вы не поняли до сих пор, что не бывает случайностей и пустых совпадений. Все версии нужно тщательно проверять. Попробуйте.
   Георг перелистнул страницу. «…пусть ваше сердце будет морем, в котором гаснут огненные стрелы ненависти и злобы. Не множьте зло, а будьте его последней пристанью, последним барьером, за который оно больше не распространится. Не бывает незаметной работы – каждая ваша мысль – это громкое эхо в пространстве. Вы не металлы сейчас обрабатываете, а работаете с собственным сознанием. И путь трансмутации – это путь вашего сердца. Наступит время, и оно не за горами, а в условиях вечности – так совсем скоро… наступит время, когда от вашей подготовки и готовности пожертвовать собой зависит жизнь всей планеты. Станьте чистым кристаллом, на гранях которого Свет сможет вести свою очистительную работу. Катаклизмы приходили на Землю не один раз, и каждый раз Земля стряхивала то, что мешало её эволюции – и жизнь продолжалась дальше. Каждое сознание получало свой опыт и уходило на свой уровень. Этого не надо бояться. Ваша цель – быть готовыми и попытаться поднять общий уровень планеты. Сейчас наступает благодатное время. Земля – громадная экспериментальная площадка, огромный космический полигон. То, что должно произойти в начале третьего тысячелетия – это квантовый скачок, и чем больше людей будут к нему готовы, тем безболезненней он пройдёт. Нарабатывается коллективное сознание», – дочитал Георг до конца страницы.
   – Я надеюсь, здесь не нужны пояснения? – тихо произнёс монсеньёр. – Арис уже всё объяснил, читайте последнюю главу, у нас мало времени – ваш опыт пребывания в этом пространстве иссякает. Визуализируйте прочитанное, это важно. Чтобы пронести сквозь время что-либо, необходимо чётко себе это представлять.
   – Да, ты там, где твоё внимание, – произнёс Георг.
   – Что, простите?
   – Так говорил один ангел, – Георг улыбнулся, а Ангел на его плече почтительно поклонился монсеньёру. Георгу показалось, что Гекат улыбнулся одними глазами. Хотя, это могло ему только показаться.
   – Читайте, юноша, читайте.

   Георг перелистнул страницы в конец. «Это простое действие способно изменить облик всей планеты, – прочёл он. – Вы работаете как самые опытные маги, да вы таковыми и являетесь! Помимо ежеминутной очистительной работы, в которой вы исполняете роль фильтра, вы каждое 10 число месяца должны вставать на рассвете и включаться в общекосмическую программу трансмутации Земли, благодаря этому вы сможете стать частью волны Любви и Света. Множества веков мы, алхимики, переплавляли одни вещества в другие. А сейчас пришла пора лучшим из нас включиться в космическое тело планеты и помочь ей – разумной носительнице наших жизней – трансформироваться и перейти на следующий план. Всё проходит свои этапы, всё идёт по пути эволюции и (это самое главное) все мы идём в единой связке, все друг на друга завязаны. И сейчас, чтобы подняться нам на следующий уровень, мы должны помочь своей Земле. Ей очень трудно, а с каждым днем всё труднее и труднее вмещать в себя все физические, астральные и ментальные злодеяния людей. Вся Земля – огромный алтарь, на каждом её клочке пролита кровь, и нет уже чистого места на планете, но вы можете осушить её слёзы, омыть её раны, приласкать её как девочку, по русым косам её полей…»
   – Читайте дальше. Время! Время!
   Георг перелистнул несколько страниц: «Послание в будущее».
   – Вот, – оживился он, – вот, что мы ищем. Читаю:
   Воззвание
   Люди Земли!
   Только от нашей любви к Земле, к её стихиям зависит, будет ли у неё будущее. Будет ли у нас общее с ней будущее.
   Эта работа проводится в несколько этапов.
   Первый этап: 10 числа каждого месяца встать на заре, в 6 часов по местному времени, повернуться лицом к солнцу, улыбнуться ему, помолиться, попросить у всех прощения за все прегрешения, свершённые вольно или невольно, послать Любовь своему Творцу, испросить у него помощи в этой очень нужной работе.
   Второй этап: откройте своё сердце, представляя его жарким солнцем или раскрывающимся цветком – пусть любит оно этот мир, этот дом, этот сад, эту улицу, этот город – расширяйте видение своего сердца всё шире и шире, окутайте любовью всю планету, всех живущих на ней людей.
   Знайте только – нас много, и мы можем всё!
   Ярче солнца горит Любовь, наполняя сиянием весь мир.
   Третий этап: представляем глубины Земли. Очищаем своим сердцем и светом опустошённые недра и недостающую энергию тела Земли. Глубоко дышим и прожигаем весь сор, всю грязь, все жилы планеты наполняем светом и любовью, чтобы засветилась она изнутри. Посмотрите открытой душой на вдруг зацветшие в изобилии леса, поля, сады. Планета ожила, пошлите ей своё благословение и переведите огонь своего сердца на водную стихию Земли.
   Это будет четвёртый этап. Ярче, ярче горит в вас огонь, наполняя сиянием моря, океаны, реки. Вода становится всё прозрачней, она наполняется живительной чистотой, жизненной энергией. Зачерпните её в ладони – испейте этой спасительной влаги.
   Пятый этап: воздух. Сердца всех включённых в работу людей светят всё ярче и ярче. Серая дымка, образовавшая пелену вокруг Земли, под воздействием этих энергий света и любви исчезает. Вы видите ясно – голубое небо над собою, звенящий чистотою воздух. Как легко дышится всему живому на этой планете!
   Шестой этап: на этом этапе вы очищаете светом своих сердец невидимые планы Земли от скопления негатива, порожденного человеческими чувствами и мыслями на протяжении всей эволюции Человечества Земли. Представьте себе, как все мы, наши родные и близкие, все наши недоброжелатели и враги – все люди Земли просветляются, сбрасывают с себя мрак невежества. Мы все становимся лучистыми, светлыми существами, вся наша планета наполнена Светом и Любовью и сияет, как Солнце! Мы – прекрасны и сильны! Наши дети здоровы и счастливы!
   Седьмой, заключительный этап: мы пролетаем над нашей планетой, благословляем её, сердца наши, переполненные любовью, проливают своё сияние на великое космическое пространство – мы не закрываемся в узком земном бытии – мы соединяемся со всем миром. И через наши открытые сердца идёт великая трансформация жизненного потока нашей планеты.
   Работа закончена. Мы чувствуем друг друга, и как никогда до этого мы ощущаем себя братьями и сёстрами единой семьи, мы благодарим Отца нашего Единого, к какой бы вере каждый из нас не относился, потому что там, наверху нет различия. В абсолюте мы все едины. Аминь».
   Георгий прекратил чтение. Тишина была ответом на его собственное сокровенное внутреннее молчание. Первым встал с места де Гранд. Он поцеловал каждого в лоб, благословил крестным знамением и сказал.
   И его слово показалось громким хлопком в тишине.

   Все четверо поднялись в воздух, стали прозрачны, Пётр Александрович посмотрел вниз и увидел Милку Радонеж.


   Она шла к Пьеру, уже сидящему в своей келье, шла, шелестя платьем по узким коридорам, и пыталась вспомнить, всё ли взяла, не забыла ли чего. Труды Аристотеля и Пифагора, Махабхарата, сонеты Шекспира и труды Френсиса Бекона, Ибн Сины, рабби Бар Йохая, прижатое к груди Евангелие… как много и какое всё разное! «Но ничего, скоро подоспеет верный Гекат, он-то ничего не забудет! С ним Пьеру будет хорошо», – думала девушка, и он свободно читал её мысли.


   «Что это?» – растерянно обернулся Пётр Александрович к стоящему внизу, посреди залы Арису де Гранду.
   «Ничего особенного. Просто Пётр Александрович с друзьями окончил свою работу, а у Пьера и компании продолжается жизнь. Не ожидаете ли вы, что с вашим переходом в другое время этот мир растает в воздухе, словно мыльный пузырь?»
   «Лопнет».
   «Что лопнет?»
   «У нас говорят – лопнет как мыльный пузырь».
   «Петенька, я всегда вас любил за ваше чувство юмора. Только вот сейчас, если вы не поторопитесь, вы и в самом деле рискуете превратиться в молекулу межвременья. И тогда вам никакой Грандовский не поможет. И даже никакой де Гранд. Вперёд!»


   Глава двенадцатая
   Свой Дом

   Земля встретила их долгожданным дождём. Каждой своей освежённой клеточкой, каждым зелёным, ещё клейким молодым листом она, казалось, льнула к ним. Она словно бы отзывалась на их действия, на их импульс любви и света. Георгий и Сандра шли молча, но думали одинаково: не должна погибнуть такая красота. Этот зелёный, такой родной, их мир должен остаться их детям.

   Они шли по тёмным аллеям парка.
   – Это невозможно! Мы там и здесь! Теперь понятно, какая сила нас тянула друг к другу, и к Людмиле Сергеевне… и к Кудрявцеву… Подумать только – там он был твоим учителем, а здесь ты ему помог. Мне кажется, здесь ты знаешь больше него…
   – Ну, это не совсем так. А потом, кто тебе сказал, что миры должны друг друга копировать – каждый план решает свои задачи. Они там пишут в синей тетради, а мы здесь читаем её, пользуемся их знаниями и внедряем их дальше. Мы продолжаем эту работу. А Кудрявцеву я просто отдаю свой долг, когда-то он вернул меня на дорогу света, сейчас я ему напомнил этот путь, который, кстати, он знает гораздо лучше меня. Уж не думаешь ли ты, что знания пропадают? Чего бы тогда всё это стоило, если было только на одну жизнь?
   – Гошка, милый, я замёрзла, почему вдруг стало так холодно?
   – Потому что это жизнь, с её дождями и вечерами, – он накинул ей на плечи свою джинсовую куртку. – Здесь разряженное пространство.
   – Да, но ведь совсем недавно так жарко было…
   – И это тоже понятно. Мы были с тобой сжаты в одном мгновении. Вспомни физику. Когда пространство сжимается до точки, что происходит? Правильно, – ответил он сам себе. – Чрезвычайная плотность и ускоренное движение частиц. Происходит нагревание. – Он засмеялся. – Ты хоть что-то помнишь?
   – Я помню тебя.
   – Ну, этого более чем достаточно. – Он прижал её к себе. – Пойдём домой.


   Они шли по темной аллее. Старые дубы и берёзы, казалось, охраняли вход в их владение. Было темно. Только одиноко горел старый, потрёпанный дождями фонарь. Стук каблуков Леоноры, о, простите, Сандры, и его шлёпающие шаги – небрежные, с размаху – гулко отзывались в ночном парке.
   – Это самая короткая дорога, – словно услышав её тревожные мысли, сказал Георгий. – Ты увидишь, как здесь будет здорово утром. Это очень солнечный парк. Сокольники!
   Но она не отвечала ему. Она вслушивалась в напряженную тишину ночи. Она впервые за все годы шла в дом к Георгию. У неё не было повода осмотреть это жилище раньше: как только Георгий переехал к ней, он тут же сдал приятелю свою квартиру, ведь преподавательской зарплаты на семейную жизнь не хватало.
   – Ты не бойся, здесь безопасно, – пытался он угадать ход её мыслей.
   – Было бы очень странно после всего, что мы пережили, испугаться просто тишины, – она грустно ему улыбнулась. – Я наслаждаюсь, – и она закрыла глаза и втянула в себя пряный ночной воздух.

   Уже цвела сирень, и сладкий тягучий запах разливался по кронам деревьев. «Странно, это когда у людей нет одного органа чувств, у них обостряется другой: слепой, скажем, более чутко начинает слышать. Так и в природе – стоит только солнцу закрыть глаза, как в сгущённых сумерках сразу усиливаются запахи».
   – А ты знаешь, – вдруг спросила она вслух, – что самое ценное в твоей сумке?
   – Наверное, – он потянул слово, явно пытаясь угадать, – деньги? Нет. Да, конечно же, как я забыл – тетрадь. Наша тетрадь!
   – А вот и нет! Тетрадь мы оставили в лаборатории – пусть мастер разбирается. Самое ценное в любой сумочке – это ключ от дома!
   – Ключ?
   – Ключ. Ключ – это твой уют и защищённость. Это твоя пристань, это знак твоей принадлежности к уединению и владению своим пространством. А это ни за какие деньги не купишь. Когда я, уставшая, откуда-нибудь возвращаюсь, я уже по дороге к дому достаю ключ и поглаживаю его в кармане – предвкушаю отдых и тишину. И, кстати, ты тоже, когда волнуешься, бряцаешь ключами.
   – Разве?
   – А ты не замечал? Ты знаешь, как интересно, – Сандра вдруг засмеялась, – в детстве у меня была любимая книга, первая, которую мы с папой вместе прочитали, толстая, как энциклопедия большая, в добротном картонном переплёте. «Золотой Ключик» Толстого. С картинками на каждой странице и с крупными буквами! Ты знаешь, так я не книгу эту любила, не саму сказку, а Книгу – потрёпанную, старую. Я, когда выросла, нашла её случайно, даже спала с ней, это был символ моего уходящего детства. Понимаешь? Она даже пахла детством, тем, старым моим домом. Книги вообще почему-то запахи хранят.

   Георгий внимательно её слушал. Не перебивал. Рядом шумели листвой старые деревья парка.

   – Вот видишь, – сказал он. – У тебя есть Ключ и Ключик. Ты можешь со мною поделиться.
   – Я с тобой всегда готова делиться.
   – А как по поводу сердца?
   Она молча кивнула.
   – Сердце – это такой орган, которым нужно делиться в первую очередь, – серьёзно произнёс Георгий. – Понимаешь, когда в сердце входит любовь, оно начинает интенсивно расти. И это бывает очень больно – вот откуда берутся муки любви. Обязательно нужно делиться.
   Или поливать сердце проточной энергией обмена. Когда сердце замкнуто, оно начинает портиться, возникает синдром затхлого сердца. Вот почему нужно жить нараспашку. Это просто вопрос гигиены. Духовной гигиены.

   Сандра молчала, зато Ангел, широко улыбаясь, произнёс:
   – Ты правильно всё понял. Я рад за тебя. Вы, все четверо, готовы были разделить друг с другом не только сердца, но и любые лишения, вы готовы были отдать жизнь друг за друга, потому что любовь больше жизни – она продолжается за её пределами, и вы поняли это и только поэтому прошли это испытание.
   – Я помню твои слова, Азриэль. Любовь – это единственная формула счастья.
   – Совершенно верно.
   – С кем ты говоришь? – Сандра испугано смотрела на Георгия.
   – Обернись.

   Она робко повернула голову – на её собственном плече восседал Азриэль. Невесомый, полупрозрачный, он обнимал её крыльями за голову и улыбался. То-то она чувствовала всю дорогу, как вьётся вечерний воздух у её лица – а это были его крылья!


   – Кто ты?
   – Я Ангел твой – Азриэль. Я – твои мысли о нём, – Ангел кивнул на Георга, – я – твои письма к нему, я – по просьбе твоей – его защита.
   – Ну да, я хорошо помню твой пинок, – засмеялся в ночи Георгий.
   – А почему ты решил, что судьба не может тебе дать пинок под зад? Кстати, для того чтобы уберечь тебя. А что касается лексики, то, господин учитель, я говорил с тобой на твоём языке. Если бы я пришёл к тебе с псалмами и проповедью, кто знает, где бы ты сейчас был? Времени на адаптацию у нас не было. В экстремальных условиях нам предлагают информацию на уровне нашего максимального восприятия. Помнишь? С иудеями я говорил как иудей, с эллинами как эллин…
   – Ну, почти правильно воспроизвёл. Апостол Павел не обидится.
   – Георгий! Я ничего не понимаю. Наше путешествие… Ангел… Апостол. Милый, я, наверное, сегодня очень устала.
   – Да, дорогая, у тебя был тяжёлый день.
   – День?
   – Ну да, даже несколько часов. Весёлый уикенд. – Он лукаво улыбнулся.
   – Всего-то несколько часов…
   – Знаешь, ты не перестаёшь меня удивлять.
   – Чем?
   – Тем, что не перестаёшь всему удивляться. И это после всего, что произошло с нами…

   Георгий взял её на руки и аккуратно положил на кровать.
   – Что такое? Как? – она испугано озиралась на незнакомое убранство комнаты. Только что шумел лес, и она помнила это.

   – Ты там, где твоё внимание. – Поцеловал её он. – Меня так научил один хитрющий Ангел. Между прочим, хороший твой приятель…
   – Подожди, не здесь же! В чужом доме!
   – А что тебя смущает? Это, между прочим, наша спальня. Знаешь, какой отрывок из Майнринка я люблю больше всего?

   «И вот… меня словно обжигает дыхание космоса… вхожу в гравитационное поле моей королевы… она передо мной… Близко… совсем близко… Кажется, мы вот-вот коснемся друг друга глазами… И, наконец, ближе её нет для меня никого во Вселенной… Поля наши свиваются в кокон… (он крепко обнял её). Она становится невидимой для моих глаз, Ангел её тоже больше не видит (Георг выразительно посмотрел на Азриэля – тот махнул ему крылом и растаял в воздухе)… Каждым нервом, каждой клеткой своего сознания я понимаю, что кометы встретились, и свадьба состоялась. Больше мне нечего искать, больше мне нечего находить. Королева во мне – моя дочь, моя жена, моя мать… я в королеве – её сын, её муж, её отец. „Нет больше женщины! И нет больше мужчины, – гремел во мне величественный хор неземного блаженства, – Если хочешь прийти ко мне, сначала вернись к себе…“»


   Вместо послесловия

   Институт. Кафедра. Понедельник. Утро

   – Кстати, Гоша, я всё же хотел бы почитать тот рассказ, или всё же роман? – профессор улыбнулся, – аннотацию к которому я только что отпустил в номер.
   – Нет проблем, Петр Александрович, мне только осталось дописать последнюю главу…
   – Гоша! Вы – авантюрист! Беспрецедентный случай: отзыв раньше самого произведения!
   – Не волнуйтесь, я думаю, что уже завтра вы сможете с ним познакомиться. И, кстати, это всё-таки роман. Хотя мне кажется, что многие его страницы вы писали вместе со мной.
   – Да, мне тоже так кажется. Но в таком случае, не кажется ли тебе, что до меня эти страницы уже прожил вместе с тобой Гессе, Антарова, Ричард Бах, Экзюпери?
   – Ещё – Майнринк, вы забыли, профессор. Но я считаю, что Человечеству регулярно нужно напоминать о том, что ему хорошо известно. Кстати, Людмила Сергеевна, вы не дадите мне книгу Шата Гри? Мне хотелось бы уточнить несколько цитат, взятых для эпиграфов. Кроме того, я бы хотел познакомиться с ним поближе.
   – С ней, Гошенька, с ней – это женщина. И с огромным удовольствием, для вас я могу сделать даже невозможное, я могу вас познакомить…
   – С кем?
   – С самой Шата Гри. Милая, подойди ко мне. – Болдырева взяла за руку Сандру и подвела к Георгию. – Вот! Читайте её регулярно. И не только на ночь. Я думаю, что эта книга величиной во всю вашу жизнь. И, может быть, не в одну…



   Я выбираю жизнь!
   Авторская сцена





   1

   Всегда очень трудно определить мысль, с которой ты хочешь начать своё повествование. Потому что сказать сразу же хочется очень много. Иногда даже трудно определить себя. «Кто я?» – этот простой вопрос становится самым трудным и мучительным, способным сместить сознание из области реальных и простых истин в непредсказуемые и потусторонние дебри, выбраться из которых может только очень сильная душа, которая к тому же привязана к своему телу нитями любви, понимания и обязательств.
   Итак, жила-была душа. Осознавала она себя по-разному: и мальчиком, и девочкой, и мячиком, и солнышком, и ангелом, и демоном, и совсем юной, и очень старой. Нужной и необходимой этому миру, без которой он, этот мир, просто не выживет и ради которой, собственно говоря, и был создан. В то же время она была совсем одинокой в пустыне этого мира, по миражам которого ходила, не в силах с ним слиться. Да и как можно слиться, пропуская через себя видения, грёзы и сны, и быть никому не нужной и ни в ком не нуждающейся?
   Ты узнал себя в этом портрете, читатель? Итак, жил-был ты. Или я. Разницы, как ты уже понял, никакой.


   Это случилось не однажды, потому что только в сказках всё случается «вдруг, откуда ни возьмись» или «нежданно-негаданно», а в жизни все события закономерно проистекают одно из другого, и даже неожиданности и сюрпризы тщательно готовятся и сигналят на подходе.
   Душа эта в какой-то миг почувствовала, что всё, что происходит с ней, радости ей не приносит. В любом новом деле она неизменно видела перепевы старых и уже знакомых ей мелодий и предчувствовала, чем оно, это новое впечатление, может закончиться. В любом начале она видела конец, и ей стало безумно скучно. Словно уже и не надо было жить, достаточно только себе всё это представить, додумать или увидеть во сне.
   В общем, вот в такой-то миг жизни, не «однажды», мы встретились: душа и её автор. Рассказывать эту историю общими словами будет совсем не интересно, в повести всегда интересен сюжет, а не общие выводы. Поэтому я облеку эту душу покровом, сделаю её милой женщиной и дам ей имя Анна. Расскажу вам её историю. Но не последовательно и гладко, а так, как она сама будет её вспоминать.
   Пусть из случайных касаний и штрихов, из путниц линий, родится картина её жизни. Мне привиделось, что общее течение силы, которое слагает нашу жизнь, играет с нами в удивительные игры. Из нас плетутся забавные, порой парадоксальные узоры: наши встречи и расставания, шаг в сторону – принятие другого решения. Так возникает новая цепочка событий. Петелька, крючочек, случайно сказанное слово – и выход на новый уровень, петелька, крючочек – и обратно вниз, к нерешённой проблеме. То, что кажется трагичным сейчас, оказывается всего лишь переломным этапом, и когда внутренняя мудрость даёт возможность подняться над минутной сложностью, мы по-другому видим связи и следствия.
   Если бы дано было человеку подняться над собой и прочесть весь узор своей судьбы… Но нет! Немногие способны даже чуть-чуть приподняться и выхватить из общей картины своего мироздания хотя бы один фрагмент… Может быть, и Господь судит о нас по тому орнаменту, который мы после себя оставляем? Может быть…


   2

   Люди расходятся навсегда, а потом неведомым образом судьба сводит их снова, и эти круги и пересечения линий, эти временные касания и являются лабиринтами нашей вечности.
   И бредём мы со своим клубком, натыкаясь вслепую на препятствия, и если находим свою и только свою дорогу в этом бесчисленном пересечении – то это величайшее счастье и большая награда за долгий путь и утомительный поиск. Может быть…
   Может быть, наши шаги на Земле не исчезают и оставляют вполне зримый след… Может быть… Я не знаю этого, ведь я не Творец, а всего лишь автор, фантазёр, выдумщик… Кто знает, как это происходит на самом деле?
   Но Анна знала ещё меньше меня и, конечно же, так не думала. В её сознание уже вошла наблюдательность, и она стала связывать между собой разрозненные события, то есть сознательно плести узор своей жизни. Она научилась слышать шаги прошлого и по ним пыталась угадать поступь будущего.
   Что с нею происходило, она не понимала, но очень страдала от этого. Чувство беды не уходило. Она даже не помнила, когда оно поселилось у неё впервые. Пожалуй, тогда, в тот день, когда всё увидела своими глазами и впервые усомнилась в непогрешимости созданного ею самой мира – мира собственной спальни и своей семьи, да, пожалуй, это произошло тогда, но об этом она не хотела вспоминать и даже со мной говорить на эту тему отказывалась. Я однажды подслушал её разговор со священником, её исповедь. «Отец мой, – говорила она, – я виновата, потому что столько лет прошло, а забыть и простить не могу. В душу мою вошёл соблазн сомнения. Я не могу больше ему верить. Я даже не хочу ему больше верить. Я вообще больше ничего не хочу. За мной всегда стоит этот день…
   Но я не хотел бы вам показать её в тот день, о котором она и сама не хочет вспоминать, но который очень повлиял на её сегодняшнее состояние, впрочем, я и рассказал-то о нём только для того, чтобы хоть как-то мотивировать её настроение.
   Мы остановились на том, что чувство беды не оставляло…
   Так было и в этот раз. Анна чувствовала это заранее: ощущение раздраженного тела – не подходи – убью! Вздрагивание от звонков, бессонница, воспоминания… Собственно, чем это ей не нравилась актриса её мужа? Таких актрис у него было если не миллион, то с десятка полтора точно, не молода, почти ей ровесница. Красива ли? Вопрос интересный, дело в том, что по странным и необъяснимым причинам они с Анной были похожи. Только Анна выше ростом и кудрявее, а Дашка – ниже и плотнее, с янтарными глазами. Обе они выделялись проникновенным выражением глаз: больших, удивлённых и всегда грустных, несмотря на частый смех. У обеих девушек были высокие скулы и кудрявые волосы. Кто видел их впервые, неприметно спрашивал: вы сёстры? Нет? А почему похожи?
   Как-то Анна на это ответила и сама вздрогнула от своих слов. «У нас одна судьба», – сказала она…
   А сейчас она злая и колючая ходила по квартире и собирала мужа в театр. Он шёл на китайскую премьеру, её не брал, так как собирался только коллектив, а она сама ушла из его театра, так что сердиться не на кого. Подавая ему фрак, она сказала: «Видишь, как я тебя одеваю для другой». И тут же осеклась. И не потому, что муж на неё посмотрел так, как того заслуживали её слова, а потому, что у нее перехватило дыхание. Она отвернулась. Он ушёл. А она осталась. Что происходило? Ревности быть не должно, она боролась с ней отчаянно, и, казалось бы, изжила её вместе с самой любовью.
   Да, она перестала любить – вот, что её мучило больше всего. Вот чего она всегда боялась, и что всё-таки произошло в её жизни: пустота, зияющая, заполняющая всё пустота… Так отяжеляющая её сердце…
   Так-то, милая, милая Анна, я отгадал твои чувства! Ты спрашиваешь, кто я? Ну, мы же уже договорились: я – твой автор. Или я – это ты. Как угодно. Сейчас я тебе рассказываю тебя, а потом, если захочешь, ты расскажешь меня.
   Ты ходишь сейчас по квартире, пытаешься гладить его рубашки, неожиданно вспоминаешь о не политых цветах, тянешься с кружкой и – разливаешь её на гору чистого не поглаженного белья. Сядь, успокойся, давай поговорим. Расскажи, что случилось. Что тревожит тебя?
   Анна присела на диван, вытерла мокрые руки о синюю футболку. Она сотни раз задавала себе эти вопросы, а что, собственно говоря, случилось?
   Я незримый подошёл к ней, обнял, она, как ни странно, почувствовала и прильнула к моей руке щекой. «Подумай, ты сама всё знаешь. Ведь это ты придумала себе эту жизнь. Размотай в начало».
   Вот и хорошо. Мы всегда понимали друг друга…
   Но она неожиданно встала, стряхнула мою руку – непредсказуемая девушка! Только что была ласкова, и вот уже стремительно летела на улицу…


   3

   За лоскутным одеялом хмурого неба пряталось солнце. Оно было. Где-то рядом. Тонкая пелена серых облаков разделяла нас: жаждавших его увидеть и равнодушное ко всему, самодостаточное светило.
   Анна протянула руку, отломила кусочек неба и поднесла к губам. «Горько!» – подумала она. И вчера, и на третий день, и вообще она уже давно не помнила этого сладкого дрожащего касания солнечного неба – тёплого, щекочущего, расплывающегося по лицу улыбкой.
   Тревожно и сумрачно было на душе. Хотя что, собственно говоря, случилось? Ничего!
   Анна присела и надломила стебель одуванчика – белое, липкое, горькое молочко склеило её пальцы. Она словно держала бабочку. Самый лучший цветок детством пахнет, беззаботностью, теплом… И всё же, почему он не взял меня в театр, пошёл со своими актёрами, хотя знал, что я хотела пойти с ним… Ка-бу-ки… Какое забавное слово, словно перестукивание бамбуковых палочек: Ка-бу-ки…
   Анна посмотрела на часы, скоро он придет домой, всё успокоится, её волнения, подозрения. И она ещё посмеётся над своими страхами. Даже стыдно будет вспоминать. И ей захотелось поскорее оказаться дома, включить музыку, поставить на плиту ужин, подогреть его, чтобы муж сразу почувствовал, что дома его ждут, слышат и зовут.
   – Аня! Муж пришёл! Пойдём целоваться! Кто не спрятался, я не виноват! Ты где, одуванчик?


   Но нет! Это воспоминание болью отозвалось в ней: уже очень давно она не слышала этих слов. Они либо совсем не говорили между собой, кроме необходимых «общежитивизмов», либо ругались. Чтобы успокоить себя, она играла в игру: это чужой муж, это сосед по квартире, это брат моего отца (из-за их разницы в возрасте, это была бы вполне допустимая шутка, если бы возникло желание пошутить). Тогда не так хлестали дерзкие слова: от чужого можно легко вынести то, что от родного невыносимо. Вот только росла и крепла между ними стена отчуждения. Чтобы отвлечь себя, она пускала мысли по другому руслу: писала пьесу о Бетховене и репетировала Джульетту Гвичарди.
   Пока она позволяла своим мыслям скакать по волнам своей памяти, в небе вдруг что-то треснуло, она подняла глаза вверх – на неё пикировала, издавая истошный вой, огромная туча. Вмиг Анна превратилась в мокрую тряпочку, а ещё через дюжину шагов – в маленькую тучку, за которой тянулся печальный мокрый след.
   Вот вам и следы на Земле…


   4

   Роман вёл машину. Видимости никакой. Дождь. Сырая трасса, блестящая узкая и коварная, как змея, извивалась на тёмных поворотах.

   «Хоть бы фонарей, что ли понаставили», – он покрутил ручку радиоприёмника. Но нет – музыка отвлекала. Щёлкнул. Выключил. Вот так. Теперь лучше.


   Настроение было испорченным. Он даже сам не ожидал, что так расстроится из-за Дашки, подумать только, она пригласила на спектакль своих родственников! Из коллектива пришли только трое – братья-близнецы и Дашка (с кланом). Стоило из-за этого ругаться с женой… Ну вот, вспомнил дом – и совсем хорошо стало… Что происходило в последнее время, Роман не понимал. Её бесконечные претензии, обиды, недовольное лицо, беспричинная ревность… Домой не хотелось идти. Наработаешься за день, переговоры, репетиции, а только дверь в дом откроешь – и тебя словно в ватный мешок сажают, вот тогда-то понимаешь, что на работе, оказывается, было хорошо. Тут тебе девчонки и чаю принесут, и оторвавшуюся пуговицу пришьют, и выслушают не перебивая, и относятся с уважением, понимая, что без него у них здесь всё развалится. Работой их обеспечивает он, кормит он, и основным течением их жизни управляет тоже один он. Поди, выживи сейчас в звериных условиях шоу-бизнеса… А дома всё привычно, как будто должен что… Ни уважения, ни… да что об этом! Роман даже рукой махнул.
   Ну да, он, конечно, тоже не сахар, придёт домой издёрганный да ещё под утро, а то и вообще не придёт, наорёт по пустякам… Но ведь понимать нужно: человек столько работает и столько денег приносит, что и потерпеть можно…
   Сзади достаточно громко разговаривала Даша с мамой и какой-то женщиной в скромных тёмных одеждах. Он невольно прислушался.
   – Ты думаешь, стоит приглашать Шоколадовых?
   (Роман вздрогнул).
   – Ни в коем случае.
   – Но они были дружны с Толей.
   – Даша, ты, наверное, забыла, что именно он повинен в его смерти…
   – На всё воля Божья, – сказала незнакомая тёмноволосая женщина, – а вы, Алиса Валентиновна, всё же позовите Шоколадовых. Алёшка-то их ещё раньше умер. Они совсем одни остались. Пётр Васильевич только и живёт своими концертами, только музыкой спасается, а Марья Сергеевна совсем сдала. Позовите их.
   – Ну, хорошо, Светочка, мы подумаем. Даша, может, памятник закажем?
   – Нет, мам, Толя не хотел, пусть крест стоит. Я его подчищу, лаком покрою… не надо… Ромка, мы не проедим? – громко обратилась она к нему. – Ты помнишь, Войковская, сразу за парком? Ром?
   – Да-да, я помню.
   Весь разговор он слушал в странном, непонятно откуда взявшемся волнении. То, что у Дашки умер брат, он знал. Тогда что же его встревожило?
   – Даш, – позвал он, – вас всех на Войковской высадить?
   – Да. Мы в одном подъезде живём. Света – на первом этаже, а мы с мамой – на седьмом… Не пропусти поворот… Ну, всё… Ладно, придётся объезжать дом. Вон видишь балкон на первом этаже? Это Толин, то есть Светин, – быстро поправилась она. Не пропусти поворот, а то мы до утра кататься будем. Ты в порядке?
   – Да, всё хорошо.
   – Что-то ты бледный.
   – Я устал, Дашка. А кто такой Шоколадов?
   – Алёша Шоколадов, друг брата, скрипач. А вы что, были знакомы?
   – Нет. Просто фамилия интересная.
   – Может, зайдёшь, чайку попьёшь?
   – Да нет, спасибо.
   – Пойдёмте, Роман Георгиевич, чашечку кофе выпьете и сможете дальше ехать, – сказала Дашина мама.
   – Спасибо за разрешение, я, собственно говоря, и так смогу… – ответил ей Роман. Однако сам, не понимая, что делает, всё же вышел из машины. Странно, кофе он не хотел, общаться – тем более…
   Они вошли в подъезд.
   – Давайте ко мне зайдём, – предложила Света, – у меня всё готово для завтрашнего дня, Толика помянем.
   Вошли. Однокомнатная тесная квартирка. Непомерно яркая, даже какая-то сумасшедшая красно-оранжевая кухня. Странное ощущение знакомого пространства. Словно уже был, уже касался всего этого… Не ощущая себя, он прошёлся по квартире без мебели: в одном углу диван, в другом тумбочка под телевизор. У стены напротив – старое кресло и стол со сложенными крыльями. На его узкой столешнице – фотография мужчины в рамке.
   – Это Толя, – Даша подошла сзади и коснулась его плеча.
   – Знаю, – отчего-то сказал Роман и дёрнул плечом.
   – У тебя всё в порядке? – спросила она.
   – Да. Я поехал.
   – А кофе? Мама подогрела тебе пирожки…
   В комнату вошла Алиса Валентиновна с подносом.
   – Вот, перекусите, пожалуйста.
   Роман послушно взял пирожок, чашку, внимательно посмотрел на женщину. «Так вот вы какая, Алиса Валентиновна…» – сказал он про себя и отпил глоток горячего крепкого кофе. Интеллигентное лицо, ухоженное, импозантная родинка на щеке. Эта женщина привыкла повелевать, властвовать и… страдать, почему-то подумалось ему. «Спасибо», – вслух сказал он и опять стал изучать фотографию. Глаза в глаза. Мужчина на фотографии был похож на Маккартни, Сталлоне и обыкновенного спаниеля одновременно.
   – Когда он умер?
   – Завтра три года будет.
   – От чего?
   – Сердечный приступ.
   Роман молча допил кофе и с пирожком в руках подошёл ко входной двери.
   – Всего доброго. Мне пора.
   На улице он выбросил надкушенный пирожок, завёл машину и поехал домой.


   5

   Не хорошо подглядывать, не хорошо подслушивать, читать чужие письма тоже не хорошо, но ещё хуже листать страницы чужой души. Но нас, авторов, не смущают подобные нравственные дилеммы – это наша работа: отследить, куда полетела мысль и чем отозвалась.
   Роман, не подозревая, что за ним наблюдают, вёл себя очень естественно. Впрочем, он всегда вёл себя независимо. Нужно отдать ему должное: чужого мнения для него не существовало, и во всех ситуациях он действовал свободно, не прислушиваясь к другим мнениям. Хотя, должен признаться, это очень самоуверенная позиция: все мы ходим под всевидящим оком, и неплохо было бы об этом вспоминать… Хоть иногда…


   «Значит вот оно как…» – говорил он себе всю дорогу. – «Не может быть. Шоколадов тоже умер…»
   Дверь он открыл своими ключами. Анна сидела на кухне, и пила чай: смешная и взъерошенная, воробей да и только! По дороге он купил ей розы. Белые. Её любимые… Опёрся о кулак и смотрел на неё, пока она не почувствовала его взгляда. Анна встрепенулась, неизменным жестом поправила причёску, и подлетела к нему: «Привет! Как спектакль? Ребята довольны? Это мне?» – взяла розы и сама расцвела как цветок…

   – Скажи, Толя жил на Войковской? На первом этаже? Так ведь?
   – И что?
   – Неправильный вопрос. А маму как звали, не помнишь?
   – Алиса Валентиновна. Что случилось, Ромка?
   – Толя умер. Три года назад.
   Анна присела к столу, положила цветы, взяла в руки чашку.
   – Откуда знаешь?
   – Я был сегодня в его доме. Всё как ты рассказывала: ядовитого цвета кухня и кривой балкон. Ты с него прыгала?
   – Я не стала прыгать. Я же не вор… А как ты попал туда?
   – Меня пригласили его помянуть. Завтра годовщина.
   – Подожди, я ничего не понимаю… Ты в театре был?
   – Был.
   – А Дашка тоже была?
   – Весь коллектив был.
   – И Даша?
   – Причём здесь Даша! Весь коллектив был, говорю.
   – Тогда я совсем ничего не понимаю. А причём здесь Толя?
   – Даша – его сестра.
   – Нет!
   – Да.
   – Нет!!
   – Да, малыш, да. Я там был сегодня, у неё дома… Вернее, в доме её брата. Она-то с мамой живёт…
   – Знаю, наверху где-то.
   – На седьмом этаже.
   – Тебе виднее.
   – Не о том говоришь. Неужели ты не удивлена?
   – Знаешь, Ромка, я вообще уже ничему не удивляюсь… Спокойной ночи.
   – И всё?
   – А разве к этому можно ещё что-то добавить?


   Она, конечно, лукавила. Добавить к этому можно было целую жизнь. Полную, страстную, самозабвенную, счастливую и бесконечно несчастную: они были знакомы три месяца, вместе пробыли всего три недели, и потом три года она приходила в себя, после того как сама отказалась стать его третьей женой… Всего по три, словно в сказке. И потом двадцать лет его помнила… Да и как можно было забыть?


   6

   Ночи не было. Был кошмар. Она вдруг поняла, что всегда знала это: ощущение беды не оставляло её с первой встречи с Дашкой и даже ещё раньше – известие о новой актрисе насторожило её. Но в этом-то, как раз, нет ничего удивительного, её болезненная ревность в последнее время дошла до своей кульминации, и когда, пять лет назад, они впервые были представлены друг другу, острая боль, словно в сердце нож вонзили, заставила ее сложиться пополам. Она чуть не вскрикнула. И при каждой встрече эхо этой первой боли раздавалось в ней. Только теперь она поняла, что это означало – это было узнавание. Тело реагировало – его обжигало памятование. Что-то более глубокое, чем просто увидеть и вспомнить, что-то более высокое, чем вспомнить и осознать… Через эту почти незнакомую девочку к ней все эти годы шёл сигнал от него, от ее юности, от всполохов и влюблённости, от глупостей и ошибок…
   Она думала, что всё забыла, но дважды ей пришлось всё вспомнить: первый раз – временная амнезия, после того, как она вернулась домой после всех своих скитаний, и, пролежав в горячке неделю, проснулась утром фактически с чистой памятью. И только через годы, выйдя замуж, отогревшись у семейного очага, смогла восстановить фамилии и связать события. Первой всплыла в памяти вкусная фамилия Шоколадов, а уж потом она рассказала мужу о Толике и его друге-скрипаче Алёшке. Рассказала всё.


   7

   Роману тоже не спалось. Он понимал, что Анну потрясло известие, но так уж повелось, что она всегда скрывала свои слёзы, а тем более сейчас, когда они в размолвке. И, кстати, из-за Даши. Он понимал, что она в комнате одна чувствует, но войти к ней не мог. Хотя впервые за многие месяцы ему захотелось обнять её, она давно не казалась ему такой слабой, по-детски незащищённой.
   Удивительное у неё было качество. Её лицо, всегда такое солнечное и пластичное, в дни переживаний совершенно преображалось. Свет мерк в глазах, пролитые слёзы искажали черты лица. Она не могла улыбаться, влага словно покидали её: лицо становилось сухой и жесткой маской. И только когда она находила в себе силы глотнуть из внутреннего родника, вставало из глубин солнце её сердца и черты лица преображались, оживали.
   «Но торопить процесс нельзя», – засыпая думал он, – всё должно развернуться в своё время».

   Наутро он с удовольствием проснулся в тишине своего дома, не без радости отметил отсутствие жены и детей: говорить, объясняться, смотреть в глаза не было ни сил, ни желания. Тогда как на работе он с трудом дождался конца дня. Как всегда актёры попили чай и разбрелись. Дашка осталась, по-хозяйски убирала посуду, расставляла красивые чашки в новый буфет.
   – Будешь ещё чаю? – спросила она его.
   – Сядь. Хочешь, сказку расскажу?
   – Новую написал?
   – Старую вспомнил. Только есть условие – не перебивать. Нарушишь – выйдешь и больше не вернёшься. Продолжения не будет.
   – Это так серьёзно?
   – Очень принципиально и важно. Итак…
   Жили-были юноша и девушка. Однажды встретились они на работе, например, в музыкальном архиве. И полюбили друг друга. Юноша этот очень хорошо умел рассказывать сказки про то, как был в известной группе музыкантом, про то, как хочет, чтобы эта девушка была счастливой и поэтому предлагает ей выйти замуж за своего друга-дипломата, про то, как мучается, от того, что любит её, а ведь у него есть жена, уже вторая по счёту… А в перерывах между сказками читал ей стихи, например, Шекспира на английском языке. Девочка эта была глупенькой и верила ему, потому что любила и хотела верить, а главное, потому что была очень молоденькой – ей не было и 19-ти лет. Одного только не сказал юноша… Он был наркоманом. Узнала она об этом только когда ушла из дома и две недели бродила с ним по бульварам и скверам.
   Прохладная Москва на всю жизнь вошла в её сознание, и при любом внутреннем дискомфорте её начинала бить дрожь. Две недели они ночевали на чёрной лестнице в доме на Малой Бронной и на скамейке у Патриарших прудов, а когда у него начиналась ломка, шли к ее или его друзьям. Например, к музыкантам, скрипачам. И она варила там для него страшное наркотическое зелье, которое называлось «джеф». Откуда, ты думаешь, они брали деньги? У него их не было – родители, зная его пороки, не давали ему, взрослому мужику, даже на карманные расходы. Она. Она! Ходила по улице и просила у прохожих, говорила, что приехала из другого города и потеряла кошелек. И знаешь, почему ей давали? У неё было такое лицо, которое не может, не умеет, не должно лгать! И в аптеке ей выдавали эфедрин, который шёл только по рецептам. А она получала его просто так! Только три или четыре раза за весь тот период она отпила варево из его кружки – тошнота и головокружение были её проводниками на этом пути. Но и польза, хоть и сомнительная, тоже была: «джеф» не давал ей чувствовать голод и помогал подолгу обходиться без сна. Она боялась за своего избранника: когда действие препарата кончалось, ему становилось плохо. «Пойдём домой, тебе надо в больницу», – просила она. Но он отказывался. Она бы и дальше так мыкалась с ним по московским улицам, если бы однажды не случилось чудо. Они опять пришли к его другу-скрипачу, который, кстати, и посадил его когда-то на наркотики. Девушка проснулась от громкого голоса любимого:
   – Ты не представляешь, как мне повезло с ассистентом!
   – Но ты же не собираешься жениться на ней, – спросил скрипач.
   – Ты с ума сошёл, – ответил наш герой, – я люблю только свою жену…


   Можно представить, что тогда почувствовала наша героиня. Ведь только вчера он буквально плакал у её ног в страшной ломке, и просил её: «Спаси, только ты можешь меня спасти – закрой меня на месяц, поставь ведро молока, и я справлюсь. Ты только не выпускай меня никуда. Слышишь, никуда от себя не отпускай!» И она решила отказаться от всего, что у неё было, и что могло ещё быть. Она была готова отказаться от своего будущего… Она сделала бы это: он был её первым возлюбленным, и весь жар своей души, первый румянец сердца она отдала ему. Слава Богу, что ей дано было услышать те слова! Она взяла такси на деньги, которые ей подали на улице, и отвезла его к маме. Парень вскрыл себе вены, тогда она, пожалуй, в последний раз к нему приехала, потом его поместили в лечебницу, и больше они не виделись… Прошли годы. У нее родились дети, она стала матерью и женой. А тот парень умер. Прожив, однако, достаточно долгую жизнь. И как я могу судить, изрядно измучив всех, кто его любил. Вот и вся сказка. Ты случайно не знаешь, как звали того мальчика? – обратился он к Даше и только тогда посмотрел ей в лицо: она тряслась, закрыв рот руками, давясь всхлипами.
   – Кто эта девочка?
   – А мальчика ты узнала?
   – Это Толя…
   – Хорошо. Значит, и я не ошибся.
   – Кто эта девочка?
   – Эта девочка – моя жена.
   – Нет! Не может быть!
   – Может, Дашка. На свете всё может быть! – и он обнял её.


   8

   Что он чувствовал в эту минуту? Могу ли я сказать наверняка? Мужчины ведь более замкнутые. Душу женщины читать гораздо проще, однако раскрывая тайны сердца, ты невольно несёшь за них ответственность. Легко не реагировать, когда ты ничего не знаешь, но если покров приоткрылся, и ты приобщился к тайне, тогда будь готов соответствовать доверенному. Это тот случай, когда незнание освобождает от ответственности…
   В первую минуту он хотел отомстить за жену, за свою Аньку, которая так настрадалась от этого «перца». Сколько раз она рассказывала ему о своём трагическом опыте… Хотя как можно отомстить? Сделать Дашку любовницей, а потом бросить? Хотя… Причём тут Дашка? Девчонка сама небось, хлебнула. Мыслей было много, и все они были против Толи. И по мере того как вспоминались всё новые и новые подробности из прошлого Анны, ему становилось за неё всё больнее. И только по одному этому он сделал вывод, что ниточка между ними не оборвалась. И это принесло ему радость.
   Разговаривая с Дашкой, он вдруг понял, как ненавидит Толю, он даже не представлял, что способен так ненавидеть незнакомого человека. Но больше всего его потрясла эта странная игра судьбы – из тысяч театров Дашка пришла именно к нему, из тысяч…
   Господи, подумалось ему, а ведь действительно сестра любовника его жены могла бы стать его любовницей!
   «Господи! – подумала Дашка, – столько боли причинил Анне Толька, а ведь и мы с Романом… И от меня тоже… Что же такое, почему от нас к ней приходит столько бед?»


   9

   Анна встала поздно. Ночь принесла много образов. Как океанский прибой выбрасывает на берег сокровища вперемешку с мусором со дна, так и это ошеломляющее событие вынесло на поверхность её памяти множество подробностей и забытых деталей.
   Ей было восемнадцать лет. В театральный она не поступила, и пошла работать в архив музыки. Как-то однажды пришла после обеда, прыгнула на стол (её любимое занятие – сидеть на столах, размахивая ногами) и громко заявила: «Ох! Какой же я наетый!» Вторым ее любимым занятием было говорить о себе в мужском роде. Сзади раздался смех – из-за стеллажей вышел мужчина.
   Вот с этого момента я хочу очень подробно описать её ощущения. Это предельно важно. Она часто чувствовала людей в цвете, не видела, но осязала их цветовую составляющую. Этот новый мужчина был бурого цвета. Совсем недавно они от архива ездили на экскурсию близ Талдома в усадьбу Салтыкова-Щедрина, именно там она впервые увидела эту тяжелую тучу безысходности. «Буроцвет» этот пронизывал все произведения Салтыкова-Щедрина, и теперь она поняла, откуда он взялся на его страницах – из его дома. Ей даже было трудно дышать. И вот теперь, обернувшись на этого молодого, хотя уже вполне взрослого мужчину, она вдруг опять почувствовала тот же «буроцвет». Но предупреждение прошло мимо. Через неделю они стали друзьями, а через две она почувствовала, что влюблена в него, да так, как никогда и ни в кого не влюблялась. Она только приближалась к нему и уже голова начинала кружиться, тело становилось невесомым и само летело на свет его глаз, таких больших, таких печальных, с опущенными нижними веками, как у спаниеля.
   Уже позже, когда она разбирала сложившуюся ситуацию, понимала, что много раз могла выйти из этого сюжета. У неё был шанс задуматься о себе, когда Толя, предложил ей выйти замуж за своего друга – Сашу Штерна, дипломата, и уехать во Францию. Произошло это тогда, когда она восторженно рассказывала ему о своей безответной любви к этой стране. Тогда-то он и предложил ей переехать туда. Надо заметить, что тогда она ощущала себя только его другом, чувство любви проснулось позже, когда они разрабатывали эту версию и много часов проводили вместе. Можно сказать, что их сблизило её предстоящее замужество. Хотя на самом деле, я думаю, что он просто поймал её на её желании. Во-первых, девушка хотела уехать в другую страну, во-вторых, желала выхода на новый уровень жизни, ведь она была девочкой из бедной семьи и воспитывалась тётей и бабушкой. Этакая провинциальная бабушкина дочка, и вдруг – жена дипломата, а в-третьих… Я уж не знаю, что было в-третьих, но наверняка тоже что-то было. А поскольку к этому моменту она не была ни с кем связана никакими обязательствами, то само собой возник вопрос – а почему бы, собственно говоря, не попробовать? То, что она никогда не видела этого Штерна – не беда, то, что не любила – не проблема, если учесть, что будет Париж, будут танцы, будет неведомая, но прекрасная светская жизнь. Толя обещал всё устроить, ведь скоро Штерну нужно выезжать, а по его статусу без жены нельзя. Так что в какой-то степени, это обоюдная сделка и обоюдная услуга. Они часами гуляли после работы, он рассказывал Анне об этикете, высмеивал её зажатость, приучал к светским манерам, целуя ее руку, когда она спрыгивала с бордюров, с фонтанов, сходила с подножки автобуса…
   Через две недели Штерн стал неактуален, она поняла, что не поедет ни в какой Париж – она полюбила Толю.


   10

   Но во всём, что произошло потом, она винила только себя, потому что все-таки их роман начался со сделки – брак по расчёту! И она в своём сердце допустила подлог, отдала себя за преимущества сладкой жизни, и не важно, что потом пришло другое решение – семена были брошены. И плод закономерен – ничего, кроме, беды, боли, раскаяния, не могло вырасти из лжи и предательства. Даже если это предательство по отношению к себе самому. Быть может, это величайшее преступление.
   Как бы больно потом не было, она всегда вспоминала со стыдом этот первый этап их отношений, эту странную дружбу, странный сговор, самообман. И тогда уже понимала, что где-то в глубине души знала, что ничего хорошего это дать не могло. Она чувствовала, что будущего ей не даст ни сказка о Штерне, ни любовь к Толе, потому что и то и другое было под запретом: Толя был женат, а Штерна просто не существовало…
   Уже позже, через много-много лет в беседах со своим мудрым мужем она узнала, что по началу, по корню можно судить о конечном результате. А это изначально был порочный плод. Но он, видимо, был ей необходим, так как опыт, полученный в те недели, она перерабатывала и усваивала потом всю свою жизнь. И даже когда она успокоилась и забылась – вдруг, через двадцать лет! – появилась в её жизни Дашка, и она поняла, что ей ещё предстоит работать и работать над собой, пока этот кошмар, в упор смотрящий на неё пронзительными грустными глазами, не оставит её в покое.
   Дашка! А ведь они встречались ещё раньше…
   В самом начале этой истории, ещё до всех скитаний, до её распятия на Патриарших прудах, он привёл её в консерваторию, к маме, представил и попросил денег на билеты в кино. Алиса Валентиновна очень пристально осмотрела девочку, но, видимо, не найдя в ней никакой опасности, денег дала, хотя посоветовала пойти на концерт Чайковского. А они купили шампанского, конфет и пошли к нему домой! Им надоело целоваться по углам и подворотням, захотелось настоящего праздника, комфорта и чистоты. И вот она вошла в его дом… Первое, что увидела, была кухня. Как сигнал тревоги, как крик – красно-оранжевая кухня!!! «Беги! – казалось, кричали эти несуразные подвесные ящики, – беги отсюда!» Что-то сумасшедшее, что-то зловещее, предостерегающее и кровавое было в этом ядовитом цвете. Но она осталась.
   Было первое ноября. Семь дней оставалось до кругов её ада, которые она с неимоверной скоростью будет наматывать на себя. Семь дней. А пока эти семь дней она будет чувствовать себя самой счастливой и любимой. Она знала, что брак у Толи фактически развалился. С Мариной не было никаких контактов, она целыми вечерами сидит вот в этом кресле и вяжет, вяжет, вяжет свои свитера, шапочки пальто… А значит, она, Аня, имеет право взять чужое, потому что оно сейчас ничьё. И это – её вторая вина, через осознание которой она смогла прийти к осознанию закономерности своего наказания. Никогда больше, как бы ей ни нравился мужчина, как бы ни желала она его в мыслях своих, она не могла позволить себе этого. И даже когда через двенадцать лет брака, она застала в своей постели семнадцатилетнюю девчонку, поняла, это привет от первого ноября. Тогда, в свои неполные девятнадцать, она точно также взяла с полочки без спроса… Чужое… Не своё.
   Но тогда, тогда она была счастлива! Наконец-то у них появился свой угол, где можно было присесть в обнимку, прилечь в обнимку…
   – А хочешь принять ванну? – спросил он её так, будто речь шла о величайшей роскоши.
   – Конечно же, хочу!


   И он пошел, сам набрал ей ванну, развёл пену, раздел её, впервые в жизни руки мужчины касались её, и отнёс бережно в белые, горячие снега. Пена шипела и таяла на её теле, он принес ей игрушки…
   – Толя, – испугалась она, – у тебя что, есть ребёнок?
   – Нет, что ты, глупенькая, это Дашкины игрушки – моей сестрёнки. Она выше с мамой и отчимом живёт…
   И она целовалась с ним и играла с игрушками, одновременно расставалась с детством и принимала игры взрослого мира…

   Дашку она увидела значительно позже, в конце ноября, когда Алиса Валентиновна позвонила ей на работу и сказала, что Толя вскрыл себе вены. После больницы он так и не вышел на работу…
   Анна уже знала, что Толя был психически болен, что на наркотиках он сидит уже много лет, что и первая жена – Катя и вторая – Марина – ушли от него по этой причине. А главное, Толя не умеет говорить правду. Он не контролирует себя, он даже сам не понимает, что обманывает или пользуется запрещённым приёмом…
   Я, как автор, даже несколько растерян, потому что не знаю изощренного, выстроенного на подсознательном инстинкте, мышления наркоманов, но думаю, что Толя не вполне отдавал себе отчёт в том, что происходит. Мои слова в защиту своего героя не голословны: когда в порыве отчаяния он вскрыл себе вены, то, придя в себя, попросил позвать Анну. Он чувствовал свою вину перед этой маленькой, глупенькой девочкой
   И она приехала. Как она готовила себя, сколько хотела сказать ему гневных слов! Но увидев его лежащим на диване, белым, с исполосованной рукой, только прижалась губами к его обветренным, сухим, колючим ранам.


   Она губами пыталась облегчить его боль, остудить его жар, а он метался по подушке и только повторял: «Прости меня, прости…»
   А потом пришла Даша – девочка лет тринадцати с собакой на поводке. Анна её и не запомнила, потому что бросилась к щенку: «Андрюшка! Ты не выбросил его? Андрюшка!» Эту собаку она купила ему в подарок на седьмое ноября.


   11

   Роман думал, что Анна уехала на работу, но он ошибся. Она взяла ключи от кунцевской квартиры – тётя уехала отдыхать в Турцию, и квартира была свободна. Девушка часто приезжала сюда, когда ей бывало грустно. Бродила по этим улицам: Инициативная, Артамонова, Кременчугская… Здесь ещё живут шаги её юности, они перемешались со следами других людей, чужих и родных, кто ещё не встретился или уже забылся…
   Она ловила миражи прошлого. Тогда она жила здесь с братом и тётей. «Мамозаменитель», так она, смеясь, её называла. Действительно, если возникали какие проблемы, Анна приезжала к тёте и подолгу жила у неё. А в юности – так вообще годами.
   Тогда, на седьмое ноября тётя уехала за город, к бабуле, а они с братом Сашей остались ждать гостей. «Как странно, – подумала вдруг Анна, – как страшно: сейчас нет ни Саши, ни Толи». Её брат Саша погиб три года назад… Она даже вскрикнула: Саша тоже погиб три года назад, значит, они с Толей почти одновременно покинули эту землю. Значит, они с Дашей обе в один и тот же год потеряли братьев…
   Она вдруг вспомнила, как накануне, в ночь на седьмое ноября, она с Санькой гуляла от Кунцево к Крылатскому. Брат никогда ещё не был ей так близок, как в ту осень: перед его уходом в армию, она рассказывала ему о Толе, он – о своей Оксане…
   Тогда им обоим было чуть больше восемнадцати, только Анна была старше на две недели и, надо сказать, очень ощущала эту разницу. Она была маленькой, а он – почти под два метра, такой красивый, такой ласковый, такой смешной, такой откровенный… Он никогда больше таким не будет – уйдёт в армию, и вернётся чужим. Он ещё не знает, что Оксана его не дождётся, выйдет замуж и уедет на Дальний Восток. Там у неё родится и вскоре умрёт ребёнок. Она вернётся в Москву, и будет искать встречи с ним, но он не простит. Обозлится и закроется, пойдёт в разгул, поменяет трёх жён, но так и не найдёт счастья. Как страшно всё знать наперед… Если бы она дождалась, если бы он простил… Дед – полковник КГБ – как мог охранял Сашу, даже определил в московские войска, но беда с парнем случилась на гражданке. Никогда не знаешь, где тебя догонит судьба… Санька, Санька…
   А пока им по восемнадцать, и они ничего о себе не знают. Он ждёт Оксану, а она – Толю. Утром она представила Сашкиной компании Толика и почувствовала, что Саше он не понравился. «Это не твой человек, – сказал он ей, – Воланд какой-то!»
   Воланд! А и вправду, Толик взахлёб ей рассказывал о Булгакове и обещал показать его места. Да и беретку носил, лихо заломленную на ухо, как у Вланда. Надо же, Санька сразу заметил, а она об этом даже не подумала… Но уже через некоторое время вся его компания музыкантов-самоучек с интересом слушала Толькины рассказы о своей группе, потом они звонили Макаревичу и Кутикову, и до сих про Анна не знает, правда ли то, что она разговаривала с легендарным Макаром или это очередные Толькины чудеса и подтасовки. Но как бы то ни было, Толя завёл толпу, и они все пошли встречать Макаревича на улицу. Но Макаревич долго не приезжал, ребята разочарованные вернулись домой, а Толя с Анной ещё бродили вокруг дома. Вот тогда-то они и увидели бабушку с щенятами. Щенки бегали во дворе, и один был такой толстый, такой кудрявый…


   «Давай возьмём? – предложила Анна. – Давай?»
   Она спросила, сколько стоит щенок, оказалось достаточно дорого. Девушка выгребла все деньги из карманов: «Вот, только сорок рублей». «Ну, ничего, достаточно», – сказала старушка, поймала кудрявого и отдала им.
   – Это тебе, с праздником! – сказала Анна.
   – А как назовём? – спросил он.
   – Не знаю, на Макара похож…
   – Пусть будет Андрюшкой.
   Вот так они с Андрюшкой и прожили все две недели своих скитаний, это было странное чувство, но он давал им ощущение семьи. Они уже были не одни, их было трое. Как не потеряли они его в те безумные дни, чем кормили, когда сами не ели ничего? Анна покупала ему еду на вырученные деньги, друзья подкармливали, когда они просили у них приюта и помощи, но всё равно странно, как уцелело это маленькое лохматое существо во всей этой истории…
   Они вернулись домой с собакой, друзья брата уже разбрелись, Саша убирал посуду, укоризненно посматривая на Толю. А тот уже что-то разводил на кухне, спрашивая то уксус, то марганцовку, вскрывал какие-то бутылки, перемешивал таблетки…
   – Аня, иди, посмотри на своего алхимика, он что у тебя, наркоман?
   – Да нет, что ты!
   – Посмотри, что он там кашеварит.
   Анна вошла на кухню.
   – Что ты делаешь?
   – Потом объясню, дай лучше термос, – глаза его странно горели. – Это такая мулька улётная.
   – Толя, что с тобой?
   – Мне нужна твоя помощь. По дороге всё объясню.
   – А куда мы пойдём?
   – Ну, твои же сейчас приедут?
   – Да. Я познакомлю вас.
   – Нет. Не сейчас. Давай скорее термос.
   Его лихорадило.
   Анна поискала глазами термос, нашла его на верхней полке кухонного ящика. Толя без труда его достал. Он был высоким, достаточно крепким мужчиной, лет на семь старше Анны. Странно, что мне раньше не пришло в голову его описать. Одной из самых странных деталей в его внешности было впечатление, которое он производил: при всей внешней интеллигентности он вызывал ощущение внутренней нечистоплотности. Это то, что, я думаю, почувствовала Анна в первую секунду их встречи, потом он сразу окутывал своим очарованием и устоять против него было не возможно. Иначе чем можно было объяснить его четыре брака с молодыми, красивыми женщинами? Но это я забегаю вперёд. Пока их только две, а он у Анны на кухне переливает в термос своё адское питьё. Анна любуется его точёным профилем, выразительными губами, которые что-то шепчут…
   – Что это, Толя?
   – Мне нужна помощь, помоги мне. – глаза его бешено блестели.
   В эту минуту позвонили, Толя стремглав выскочил, чуть не сбив тётю в дверях. «Я жду тебя внизу», – только и успел он сказать, предусмотрительно захватив с собой термос и собаку.
   – Что это было? – тётя шла на Анну, как на баррикаду. – Кого это он ждёт? Ты никуда не пойдёшь! Чего ещё надумала на ночь глядя!
 //-- * * * --// 
   Анна сидела на скамейке возле того дома, где раньше они все вместе жили. Двадцать лет прошло! Она встала и пошла к оврагу. Вот Матвеевское, сюда они ходили с Санькой гулять, двадцать лет назад! Странно, когда говоришь про себя, то это не кажется таким огромным сроком, всё кажется недавним, родным, ещё горячим…
   И только тут она поняла, что ей сейчас столько же лет, сколько было её тёте – тридцать девять, а её собственной дочери, как когда-то ей, почти девятнадцать. Как странно, она никак не может соотнести с собой свой возраст и кажется себе ещё девчонкой, у которой такая долгая и такая запутанная история…
   Тётя тогда не хотела её отпускать, опытным взглядом сразу всё поняла и встала на пороге. Но Анна схватила первое, что попалось под руку – осеннее пальто – и без шапки выскочила на улицу. Домой она вернулась только через две недели.


   12

   Я вот всё думаю, зачем же я погрузился в историю жизни совсем неизвестных мне людей, зачем пишу и пытаюсь связать разрозненные события, что мне даёт сплетение этих судеб? Наверное, я делаю это, потому что мы сами не понимаем, как связаны между собой в этой жизни. Нет ни одного человека на свете, в котором была бы обособленность и независимость от мира. И когда начинаешь хоть немного разматывать клубок, то понимаешь, что пути наши, шаги наши пересекаются, понимаешь, что одно действие вызвано влиянием этого человека, а другое – поступком другого.
   Когда двадцать лет назад Анна встретилась со своим будущим мужем, они, разговаривая друг с другом, выяснили удивительную деталь: Роман поступил в ГИТИС и ездил на занятия к своему педагогу в Матвеевское, а Анна, ещё семилетняя девочка, тогда жила с семьёй в Матвеевском, через два дома от него. Она восторженно сказала: «Мы неизбежно должны были встретиться, наши шаги ещё тогда перемешались, ты слышишь, мы тогда коснулись друг друга, и весь остальной путь – только шаги на сближение, мы были неизбежны. Понимаешь, неизбежны!» Он гладил её по голове: «Но мало ли где и с кем пересекались мои шаги?» – «Нет, ты просто не в состоянии всё отследить, а здесь мы ухватили ниточку. А что до других твоих встреч, то ты уверен, что и они не вились вокруг тебя до того момента, пока реализация встречи стала возможна? Мы все из одного клубка!»
   Признаться, услышав тогда её слова, я заинтересовался и, пользуясь своим правом автора, решил проверить её гипотезу, отследив её встречи и расставания. Наблюдение за этой судьбой настолько меня увлекло, что я не удержался и стал записывать что-то на манжетах своих рукавов. Кстати, любую судьбу можно ещё и вычертить графически, занятный получается орнамент, скажу я вам… Но это всё шутки, а если серьёзно, то я вдруг понял, что нужен этой душе. Очень часто человеку, чтобы в чём-то разобраться, нужно с кем-то поговорить… «Почему бы не со мной?» – решил я и шагнул ей на встречу.
   Я не буду вести Анну по всем событиям, нет смысла рассказывать о каждом дне, показывая, насколько темными и горькими они для неё были. Женщина боялась говорить с мужем о Даше, она старалась не вспоминать о Толе, но мысли всё равно лезли в голову. Картины всплывали по малейшим поводам: то она пройдёт по той улице, где они раньше ходили, как будто бы все эти двадцать лет ходила по другой… То в церковь зайдёт и свечи поставит, то ещё что-нибудь. Потом она поняла, что так дальше быть не может, нет ничего хуже нерешённой проблемы, а поскольку в жизни она боец, то первый шаг и следовало совершить ей. Так и сделала.
   Она пришла на репетицию. Роман ставил спектакль «Две стороны одного мужчины». Вдруг, делая поправку к герою, он сказал, что все женщины, которые окружают мужчину – частицы единой женской души. Вот тогда-то совершенно непроизвольно Даша и Анна посмотрели друг на друга, а в перерыве встретились и обнялись как сёстры.
   – Я всё знаю, – сказала Анна. – Рома мне всё рассказал.
   Даша заплакала.
   – Подумать только… Я слышала эту историю от мамы… Но… Я предположить не могла, что это ты!
   – Где он похоронен?
   – На Богородском кладбище.
   – Даша, ты туда поедешь? Я должна обязательно увидеть его! Слышишь?
   – Да, я собиралась…
   – Очень хорошо. Не говори ничего Роме, ладно?
   – Ты думаешь, он не поймёт?
   – Он не поймёт правильно.
   – Хорошо.
   Они говорили, и странное единение пронизывало обеих. Две судьбы, две семьи объединились друг с другом, вернее раньше, гораздо раньше завязался тот узелок, и распутать его можно, только если пропустить ниточки в обратном направлении.
   Где-то дней через пять Даша действительно позвонила и пригласила Анну поехать с ней вместе. Это было странное чувство: она опять приехала на Войковскую, и Дашка совершенно случайно назначила ей встречу там, где они с Толей встречались: наверху, в вестибюле. Анна очень волновалась, приехала раньше, глазами поискала знакомую стенку, вот она, подошла, приложила ладонь. Там, за слоем побелки, уже не видимые глазом, но ощущаемые пальцами, они были – эти слова. Тогда это было самое доброе и ласковое, что она от него услышала. Как обидно, что она не может вспомнить их сейчас. Это было в самом начале их пути. Стоял тёплый сентябрь, они нагулялись в парке, настроение было хорошее, он обнял её на прощание, а потом вдруг подошёл к этой стенке и нацарапал что-то ключом.
   – Не читай, пожалуйста.
   – А когда?
   – Когда будет грустно.
   – А мне уже.
   – Почему?
   – Но ты же уходишь…
   – Да, тогда самое время.
   И она подошла и прочитала… Да! Да, она вспомнила, сейчас, находясь у этих стен, она вдруг увидела себя в том времени, и всё словно бы заново пережила. За какие-то несколько минут выстроилась целая галерея утраченных образов и событий. Конечно же, он сказал неправду, он написал: «Я всегда буду рядом. Ты – самая лучшая». Сначала ей эти слова принесли радость, потом – боль. Потом она просто о них забыла. А сейчас вдруг поняла, что он сказал правду. К сожалению, он всегда был рядом. Даже когда она не помнила о нём. Каждый год первого ноября она вспомнила те события и тот замёрзший букет поздних белых хризантем, который он ей на утро купил у старушки на Новом Арбате…
   Анна, коснувшись стены в последний раз, отошла в сторону. Даша опаздывала. У дороги женщины торговали цветами. Анне захотелось купить ему белых хризантем. Она знала, что не будет постоянно ездить к нему, но сейчас ей это было необходимо. Словно провести черту. Даже не так – ей надо было всё увидеть, она до сих пор не верила, что такое возможно: вот она стоит сейчас и видит его дом неподалеку от метро. Сейчас придет женщина, которая какими-то нитями связана с её мужем Романом, в то же время она – сестра Толика, и это её игрушками Анна когда-то играла в ванной… Это казалось почти невозможным!
   – Извини, я опоздала!
   Анна обернулась, перед ней была запыхавшаяся Дашка.
   – Ну что, поедем? Моя машина за углом.
   – Подожди, я хочу купить цветов.
   – Давай я тоже куплю.
   Они подошли к тётушкам. Хризантем ни у кого не было, только одни гвоздики. Анна купила белые, Даша – розовые. Они сели в машину. Говорить поначалу было трудно. Даша прервала молчание.
   – Скажи, а Рома не знает о нашей поездке?
   – Нет. Я скажу ему позже. Я не умею хранить тайны от него.
   – Это правильно.
   – А Толя никогда меня не вспоминал?
   – Только однажды. Он как-то играл с Дружком, и произнёс: «Эта собака напоминает мне Аню».
   – Давно это было?
   – Да нет. Незадолго до смерти.
   – Значит, Андрюшка столько лет с вами прожил?
   – Кто? А… Мы его по-другому звали… Дружок… Да, почти семнадцать лет.
   – Целую собачью жизнь!
   – Да. Видишь, я и не знала, что ухаживаю за твоей собакой. Толя сказал, что купил её…
   – Ему всегда было трудно говорить правду.
   Столько хотелось сказать, столько хотелось узнать о его жизни, но говорить было трудно. Анна сглатывала слёзы, смеялась. Даша тоже.
   – Знаешь, о чём я сейчас подумала?
   – Нет, конечно.
   – Смотри, если мы с тобой так похожи, то получается, что я всегда была у Толи перед глазами. В твоём образе. Даже если он этого не понимал. Понимаешь?
   Даша кивнула, сделала глоток воды и передала бутылку Анне. Дальше они ехали молча.


   13

   Анна сидела у большого деревянного креста. Рядом стояла узкая каменная дощечка с фотографией и датами. Столько лет не было этого ощущения: глаза в глаза. Она ладонью прикоснулась к его лицу: «Вот и встретились. Здравствуй… А ты не изменился. Те же глаза. То же лицо. Совсем не изменился. Сколько Даша у Ромы? Лет пять? Значит, ты ещё был. И мы могли бы встретиться где-то на спектакле, на репетиции. Но нам не дали. Значит, было не нужно. Да и что я могла сказать тебе тогда? Ничего. Только обвинить…»
   Она повела взглядом: тихо, никого рядом – деревенское кладбище. Даша предусмотрительно ушла за водой – хорошая девочка, дала возможность им побыть наедине…
   «Как хорошо здесь у тебя, Толик, птицы поют… Неужели это ты лежишь здесь… Только этот пласт земли нас отделяет… Ты – такой большой, такой… Она вдруг вспомнила самую последнюю их встречу. Толя пришёл в архив забирать документы и поджидал её в коридоре. Они встретились, она хотела пройти мимо, но он остановил её: «Здравствуй. Подожди. Помнишь, мы мечтали вместе отпраздновать старый новый год? Он будет завтра. Давай?» – и приблизился. Анна оттолкнула его, ее рука вдруг провалилась в пушистый толстый свитер. Она почувствовала, как он похудел, как растаял за это время. Ничего не осталось, только горели глаза на бледном лице. Она помнит, помнит, как ей тогда захотелось обнять его, но вместо этого она оттолкнула его и пошла прочь. В дверях обернулась и произнесла: «Никогда! Слышишь, никогда не подходи ко мне. Я ни кому больше не позволю себя обманывать!»


   Прошло время, но она и сейчас помнит, как больно было тогда сделать это. Почему она так поступила? Пожалела себя или поняла бесполезность жертвы? Ах, если бы он только любил её… Я знаю её, она бы свернула горы, она бы ни перед чем не остановилась… Наверно Творец её уберёг, она прошла тот урок, и ей было уготовано следующее испытание… Уже сейчас, оборачиваясь в прошлое, я могу сказать: как хорошо, что у них не было ребёнка – это бы окончательно привязало её и погубило. Вряд ли от него могли быть здоровые дети… Страшно подумать, по какому руслу потекла бы тогда её жизнь…
   Вскоре пришла Даша. Сначала стало вдруг как-то неловко. Отчего-то. Даша села на скамейку. Анна к ней подсела. И обняла. Они сидели молча и шмыгали носами.
   – Я не верю, что это мы с тобой вот так сидим… Здесь.
   – Мама знает обо мне?
   – Да, я сказала.
   – Зачем?
   – Она помнит тебя. Рассказывала про какую-то историю с балконом. Ты прыгала с него что ли?
   Анна кивнула. Хотя всё было не так. Но стоило ли сейчас говорить о том. Если бы тогда мама по-другому себя повела, история сложилась бы совсем иная. Ведь весь январь Алиса Валентиновна приходила к ней в архив и просила выйти за него замуж. Анна хорошо помнит, что тогда подумала: «Вы жалеете своего сына. Вам нужна для него сиделка. И вам совершенно всё равно, что будет со мной. Я же не ваша дочь. Свою дочь вы бы не стали уговаривать выйти за наркомана…»
   Как интересно, значит, тогда она подумала о Дашке. Но это не важно. Главное – эта ужасная история с балконом.


   14

   Это был конец той единственной, самой счастливой недели. Пятое ноября. Марина, его жена, уехала к своей маме в Суздаль, и собиралась вернуться сразу после праздников. По существу, их брак распался, и всё выглядело очень пристойно: Анна приезжала на Войковскую, Толя её встречал у метро, они вместе гуляли, а потом шли к нему. Главное было не столкнуться в подъезде с его сестрой и мамой.
   Вот и тогда они голодные, надышавшиеся осенним свежим воздухом, вернулись домой. Никого по дороге не встретили – и это уже было полдела. Перекусили тем, что нашли в холодильнике. Потом Аня увидела на столе в комнате косметичку. Это были те времена, когда всё было в дефиците, а уж хорошая итальянская косметика – тем более. Набор был огромный, «Пупа» красного цвета, косметика в нём располагалась в два яруса. Заворожено она открывала крохотные тюбики с помадой, которые вставлялись как конструктор один в другой, потом посмотрелась во встроенное зеркало: «Интересно, как будет выглядеть моё лицо накрашенным?» Она совсем не пользовалась тенями и помадой, только иногда подкрашивала ресницы. Ей захотелось удивить Толю, она выбрала цвет и накрасила губы, потом посмотрела на тени, и ей понравился голубой и серый тон – к её глазам они должны были подойти. Девушка нанесла кисточкой несколько штрихов – лицо стало выглядеть старше. Остановиться она уже не могла, тут были румяна, пудра, тушь…
   Когда она вошла к Толе на кухню, он домывал тарелки, девушка на цыпочках потянулась и поцеловала его в ухо. Он повернулся, но не засмеялся и даже не улыбнулся, а как-то странно повёл носом, наклонился к ней, вдохнул в себя её запах: «Мариной пахнет. Не надо». И влажной рукой провёл по её лицу. И по тому, как он это произнёс, Аня многое поняла.
   Настроение было испорчено, она стала одеваться. Толя пытался её остановить, они громко спорили в коридоре. И тогда раздался звонок. Всё стихло. Они на цыпочках вернулись в комнату. Но звонить всё продолжали и продолжали.
   – Неужели Маринка вернулась? – в глазах у него был ужас.
   Раздался стук в дверь: «Толя, открой, тебе говорят!»
   – Фф-уу!! – выдохнул он. – Мама.
   – Открывай, я знаю, ты дома! – она барабанила в дверь. – Ты с кем здесь? С Шоколадовым? Открывай немедленно.
   – Давай через балкон убежим, – предложил Толя. – Здесь первый этаж!
   Они вышли на балкон, он оказался каким-то перекошенным, и до земли было высоко.
   – Прыгай, а я пока её отвлеку, – сказал он.
   Пока он бегал к двери и обратно, Анна как в столбняке стояла на балконе. Вид безумных Толиных глаз, и её стопор привлекали внимание случайных прохожих – они смотрели на них с интересом и недоверием. Кто-то даже остановился, чтобы посмотреть, чем дело кончится. А она всё стояла и не могла пошевелиться. В этот миг она почувствовала себя воровкой, совершавшей преступление, и застигнутой врасплох.
   – Прыгай! Я за тобой!
   – Нет!
   – Не бойся!
   – А мне нечего бояться.
   – Мама?! – почти вскрикнул Толя и отпрянул. За окном возникла женщина, растрёпанная от бега и запыхавшаяся. Анна сквозь стекло видела, как она что-то им кричала. Видимо, не в первый раз Толя пытался убежать через балкон, и она знала все пути к отступлению. Анне стало её жалко. Но тогда она ещё не понимала, почему так переживает эта женщина, зачем пытается контролировать взрослого мужчину. Девушке просто стало обидно за нее: несчастная мать вынуждена была бегать на высоких каблуках вокруг дома и ловить непутёвого сына. В уголке её рта была родинка, которая от крика пульсировала: то попадала в складку, то исчезала, то появлялась вновь. Анна не слышала её слов, а только заворожено смотрела на эту мерцающую точку, словно наблюдая за сигналами маяка. Так и запомнила: гневное и какое-то беспомощное лицо, как в немом кино открывающийся рот и эта точка, которая то появится, то исчезнет вновь…
   – Пошли, слышишь, – Толя подталкивал её ко входной двери. – Нам надо уйти. Если встретим её, ничему не верь. Что бы она сейчас ни сказала. Хорошо?
   Что-то странное случилось с Анной: такое бывало во сне, когда за ней гнались, а она не могла шагу ступить. Словно воздух вокруг стал вязкий, и она преодолевала его потоки.
   Они пытались выйти через парадную дверь, но когда открыли её, мама Толи ворвалась в квартиру. Женщина заполнила собой всё. Плотина была прорвана. Обороняться было бесполезно. Захлёбываясь от слов, она размахивала руками.
   Анна стояла как во сне, она почти не понимала её слов, почти теряла сознание: лица текли и искажались, как в кривых зеркалах, только вот было не до смеха. И вдруг – словно ожёг – её полосонула пощёчина. «Воровка!» – кричала женщина.
   Как Анна оказалась на улице вместе с Толей, она даже не помнит. Только у метро, на скамейке, она пришла в себя. Он гладил её по горящей щёке.
   – Не сердись на неё, она это из-за Марины.
   – Она права.
   – Нет, что ты.
   – Нам не нужно было встречаться.
   – Марина всё равно ушла…
   – Но она же вернётся?
   – Нет. Она подала на развод.
   – Ты любишь её?
   – Люблю.
   – Тогда зачем всё?
   – Тебя я тоже люблю.
   – Здорово!
   – Не сердись. Кто же виноват, что она раньше встретилась. Ты тоже хорошая.
   – Мне пора, – сказала Анна, потирая щёку.
   – Я приеду к тебе на праздник, можно?
   Уже в метро, она платком вытерла накрашенные губы. «Точно, воровка» – подумала она, ощущая вкус чужой помады на губах…


   15

   Аня и Даша сидели молча. На кладбище они были одни. Пронзительно скрипели берёзы. Казалось, ветер гоняет по полям шёпот ушедших людей…
   – Знаешь, я сейчас почувствовала, что Толя через меня хочет попросить у тебя прощения. Ты… Ты прощаешь его?
   – Я давно его простила, Дашка. В принципе, мне его не за что прощать.
   – Мне показалось, что Рома очень его не любит. Он очень сердит на него из-за тебя.
   – Просто Толя – это самое больное воспоминание моей жизни. И Ромка это знает, – сказала Анна, а про себя подумала: «Нет, просто Рома не может позволить, чтобы кто-то делал мне больнее, чем он сам».
   Какое-то время они сидели молча, потом Анна спросила:
   – Скажи, как он прожил последние годы.
   – После Марины Толька дважды был женат. От последней жены у него родился сын.
   – Мальчик нормальный?
   – Да, всё хорошо.
   – Он продолжал?
   – Ты имеешь в виду наркотики? Нет… Не в такой степени… Пожалуй, тебе достался самый тяжёлый период его жизни. Он долго лежал в больнице после этого. Потом уехал из Москвы и жил в дедушкином доме в Суздале. Работал там. В последние годы Толя пришёл к вере. Часто ходил в церковь. У него был свой священник, который его очень любил.
   – Как он умер?
   – Сердечный приступ. Мама приехала к нему в гости, утром пошла на кладбище к деду с бабушкой, Толя тогда ещё сказал: «Когда я умру, поставьте мне только деревянный крест». А когда мама вернулась…
   – Даша, скажи мне правду, я чувствую, я по себе знаю… Скажи, КАК он умер?
   – …
   – Скажи мне, мне нужно знать!
   – Толя знал, как мы мучаемся с ним: его перепады в настроении, его депрессии, срывы… Он хотел развязать нам руки. Он словно бы жертву принёс… Понимаешь?
   Анна прижалась к ней:
   – Ты даже себе представить не можешь, как.
   Почему? Почему, эта краткая встреча связала их так тесно, что даже дала одинаковые программы на самоуничтожение? Только он ушёл, а её почему-то Господь не принял, а терпеливо от раза к разу выводил из этих состояний. Детей ли её жалел, ей ли предлагал самостоятельно выйти из того сумрака, веря в другой её, светлый путь?
   – Знаешь, на следующий день мы со Светой – его женой – поехали по монастырям заказывать молебен, договариваться о похоронах. И тут произошло что-то странное: на душе у меня вдруг так светло стало. Даже как-то радостно… Казалось бы, такое событие, а мне вдруг так хорошо, словно я хор ангелов услышала. Я тогда почувствовала, что это значит: ему там хорошо, он нас утешает, эта тихая радость – от него. Понимаешь? – Даша засмеялась, и хотя на глазах её были слёзы, Анна увидела, солнечный дождливый ясный, просветлённый день на её лице. Как они похожи с Толей! Как же раньше она не видела этого, как раньше не догадалась? И она ещё тесней прижалась к ней, почувствовав что-то несказанно родное и забытое, а теперь на миг обретённое…
   Всю обратную дорогу они ехали молча. Но это не было в тягость: каждый думал о своём, переживал произошедшее. Конечно, странно их свела судьба. Кто бы мог подумать…
   И узел прошлого, если не распутался окончательно, то, по крайней мере, поддался и ослаб.


   16


   Домой Анна вернулась притихшей и сразу заснула. Так она всегда поступала, когда проблем было много или задача казалась непосильной: горячая, почти огненная ванна, которая, казалось, растворяла её целиком, и из которой она выходила как после «молодильного молока». Мате из его калебасы… И все! Сон окутывал её размягчённое пластилиновое тело и лепил из её сознания пророческие символы и видения. Она задавала себе вопрос и засыпала с этим внутренним восклицанием на губах, а ночь, принимая причудливые формы, отвечала ей. Они вообще дружили – она и её ночь. Иногда сон так захватывал её, что она продлевала его, и тогда один и тот же сюжет, ветвясь продолжениями, радовал её потусторонней реальностью из ночи в ночь. Быть может, это плохо, так полагаться на иллюзию снов, но ей это помогало, и она видела в этом свою резервную мощь: сон не только восстанавливал её силы, но подсказывал и предостерегал.
   Например, сегодня она, засыпая, подумала о том, что её печалью является не тревога за любимого, а то, что его, как такового, просто не существует. Их отношения переродились. Они редко встречались: Роман поздно вставал – она рано уходила; он только под утро возвращался – она рано засыпала с девчонками, которым на утро в школу. А в последнее время вообще перестал приходить, с тех пор как в его театре сделали ремонт, и его отдельный кабинет представлял собой внушительных размеров квартиру, с душевой кабиной, туалетом и огромным диваном. Питаться он начал в ресторанах, так что в приготовленной Анной еде он тоже перестал нуждаться, да и как может выдержать конкуренцию с рестораном работающая женщина с двенадцатилетними близнецами и восемнадцатилетней старшей дочерью в канун сессии? Тем более, когда нет ни сил, ни желания участвовать в этой бесполезной гонке. Зачем? Доказывать свои способности и завоёвывать внимание? Зачем? Любят не за красоту и молодость, не за обильный ужин на столе, а подчас вопреки всему этому, просто потому что любят. И ни высокая зарплата и должность, ни красивые костюмы, ни новые зубы, будь они даже бриллиантовые, ни популярность и известность – ничто не способно сделать человека родным и близким, если теплота отношений утеряна, если понимание растворилось в пустых и сорных словах…
   И единственное, что указывало на то, что ей не все безразлично – это её ревнивое и настороженное отношение к мужу: она напрягалась при каждом новом женском имени, при каждом звонке. Но это, к сожалению, не говорит о любви, она прекрасно понимала ценность такого дара, как ревность. И в общем-то уже начала докапываться до истоков этого чувства. Причиной было детство, со всеми его перепадами и ощущением себя брошенной и отцом, и матерью. Чувство одиночества давало ей такую боязнь быть оставленной и ничейной. Именно это внутреннее сиротство, которое не могли затмить ни семья, ни рождение детей, ни обилие знакомых и друзей, отделяло её от внешнего мира и заставляло стеречь свои границы…
   Но любить было её комфортным состоянием, как для кого-то петь или молчать. И то, что сердце её ныло от пустоты, не давало ей покоя больше всего. Она боялась новых отношений, потому что не была готова врать и прятаться, а после своей юношеской истории вообще запретила себе испытывать любые незаконные чувства. Кроме того, Анна не могла допустить, чтобы девчонки повторили её судьбу: она слишком хорошо сама помнила чувство безотцовщины…
   И Анна мучилась от собственного равнодушия даже больше, чем от его безразличия. И сон, который она увидела ночью, был очень серьёзным ответом на её вопрос.
   Ей снилось, что она рядом с незнакомым мужчиной, он видел её на спектакле и специально приехал за ней из Франции. Казалось, всё бы хорошо: и её любит и образование девочкам хочет дать, но тут она слышит голос: «Посмотри, ты не видишь даже на шаг дальше сего дня». И она поднимается над собой и видит, что мир рушится вокруг, происходят страшные катаклизмы, каждый занят собственным спасением, и её дети никому не нужны: от отца она их увезла, а новый мужчина не успел ещё стать им родным. И опять голос: «Не время собой заниматься, твоё дело – твоя душа и твои дети. Нет времени на развлечения. Нет времени…»
   И она проснулась.
   Уже давно она стала задумываться о том, как не случайно они с Романом встретились, и что нужно что-то в себе менять. Сохранить дарованное им чувство она обязана. Анна пыталась увидеть в нём другого человека, не ПРОСТО мужа, которого она привыкла видеть по утрам в трусах, а маэстро, мастера. Она опять стала ходить на его спектакли, иногда даже присутствовала на репетициях. Искусственная дистанция немного помогала ей отстраниться и возгореться, но этого не хватало надолго: дома он мгновенно сокращал дистанцию, рывком срывая выдуманный покров грубым словом или недопониманием. Может, он был прав, говоря, что выше всего того, что его окружает, что семья и дом безвозвратно отстали от него, и только тормозят его развитие… Может, он прав, говоря, что на работе его не грузят бытом, и когда все уходят, он в тишине способен работать, а дома шум и гам, и ему не создают необходимые условия… Может быть, он прав, полагая, что удел женщины – создать такую обстановку, куда бы мужчине захотелось вернуться… Но не должен ли мужчина в таком случае создать такое состояние в женщине, при котором ей бы захотелось создать ему такую обстановку?


   17

   Анна проснулась в нехорошем настроении. Она вспомнила сон, вчерашнюю поездку на кладбище, и всё показалось ей безнадежным ещё больше, чем когда-либо. А когда, выйдя на кухню, она заглянула в кабинет мужа и поняла, что Роман так и не приходил ночевать, настроение зашкалило за нижнюю границу в область недопустимого.
   Я попытался с ней поговорить. Я так всегда делал. Она воспринимала это как внутренний диалог, но я не был в обиде: отстаивать авторские права было не в моих привычках. Мне интересно создавать миры и помогать своим героям, я люблю их ошибки, росту вместе с ними и вместе радуюсь и огорчаюсь. Это мой способ жить…
   Она сидела на подоконнике и наблюдала рассвет. Дети спали. Сашка – студентка-первокурсница Щукинского училища, Машка и Дашка… Златовласые разбойницы. Школьницы. Сейчас она поставит на плиту кашу, вскипятит чайник, и начнет новый день. Сейчас…
   А пока у неё есть ещё несколько минут. Наших. Я согреваю её дыханием своего сердца и легко касаюсь в своем воображении. Она улыбается. Ей нравится этот красный восход, эта вечность, обрамлённая в привычку, эта банальность бытия, этот первый штрих в истории мира. И сказал Бог: «Да будет свет». И стал свет…
   – Ну, что? – говорю я.
   – Всё нормально, – отвечает мне она.
   – Что дальше будем делать? Как жить?
   – Воспитывать детей и стараться не озлобиться, не искать виноватых на стороне. Весь мир во мне, разве ты не этому меня учил? Принимать, молчать и смиряться…
   – Ну прям совсем не про тебя…
   – Ты забыл о главном моём качестве – непредсказуемости. Сам так написал…
   – А… Значит, живёшь под диктовку?
   – А кто из нас живёт иначе? Важно увидеть в себе это и осознать.
   – На Толю не сердишься?
   – А за что? Сама виновата.
   – Но всё же, он совершенно сознательно сажал тебя на наркотики…
   – Это да. Но навряд ли он задумывался, какой вред он мог мне причинить. Он просто думал о своём наслаждении больше, чем о моём страдании. У мужчин это часто случается. Даже у здоровых. А Толя, я считаю, был болен. Нет, первое время, ты сам знаешь, я не могла вспоминать о нем без боли. Три момента всегда сопровождали мои воспоминания о нём: первый – это прикосновение к его обветренным колючим венам своими губами, запах йода… И боль, которая поселилась в моих губах на долгие годы… Только, пожалуй, с рождением детей эта боль ушла, губы омылись другим прикосновением – свежее, невинное дыхание моих девочек смыло это горькое дыхание смерти, которое он всегда носил в себе.
   – А второе?
   – Воспоминание о том, как тогда, накануне нового года я оттолкнула его от себя, всё ещё любя, но… на-все-гда! Ты же знаешь, как я чувствую мир: я его осязаю ладошками, сам так придумал. И тогда под моей ладонью было истаявшее его тело, которое я так любила. Оно сказало мне о его мучениях и больничных терзаниях, больше всех его слов и красноречивее взглядов. Острая жалость тогда пронзила меня, и столько усилий мне потребовалось, чтобы не отпустить себя к нему. И это уже другая боль – за человека. А третье воспоминание очень радостное. Окошко. Ты помнишь окошко?
   – Окошко?
   – Ну да, в архиве. Мы сидели на двенадцатом ярусе, так высоко, что вся Москва была как на ладони с её Кремлём в каменном лукошке, речным изгибом и вздыбленным мостом, а с другой стороны был виден Арбат… Но мы любили кремлевские окна. Мы сидели там подолгу. Разговаривая или молча в обнимку. Так хорошо, как у этого окна, нам нигде не было: ритм рабочего дня замедлялся и замирал, и я забывала, что мы на работе, что вокруг люди… Однажды Толя сказал: «Вот так, нас не будет, а это окошко останется. И кто-то так же будет сидеть и смотреть в эти окна…» Я недавно заходила в архив, девчонкам хотела показать свою бывшую работу, пробежала по всем кабинетам, хотелось всех увидеть, со всеми пообщаться, а потом подсела к окошку. И вспомнила эти его слова. «Ты прав, – сказала я Толе, – двадцать лет прошло, столько других людей сидело у нашего окошка, смотри, вот я уже и детей своих сюда привела, а где ты, пророк? Жив ли?» А его тогда уже не было. Пройдёт совсем немного времени – и не будет меня. А окошко останется и всех нас перестоит. Но тоже до срока…
   – И всё же страшно подумать, чем всё это могло кончиться.
   – Знаешь, у меня со временем появилось такое доверие к судьбе, будет то, что должно быть. Значит, мне был необходим такой опыт в жизни. А Господь всегда меня хранил и не допускал плохого.
   – Мне всегда нравились твои три «не»!
   – Да, у меня не много хороших качеств, всего три, но все они начинаются с частицы «не»: я не пью, не курю и никогда ни с кем не встречаюсь. Смешно!
   – А теперь что делать будешь?
   – Даже не знаю пока. Я столько лет молилась на мужа, считая его гением, умницей, добродетели которого неоспоримы, и вот теперь кумир низвергнут! Так мне и нужно! Ведь сказано: не сотвори себе кумира! Поделом! Не там искала свет. Но что делать, я всегда хотела хорошую семью, в которой быт не заслоняет духовного поиска, а дети не мешают внутреннему росту… И вот создала! Я не понимаю, где я допустила ошибку, что не так сделала?! Всё моё метание – это неизвестность, правильно ли я поступаю. Правильно ли чувствую, что он лжец: говорит одно, а живёт совсем по другим законам? Допустим ли такой его эгоизм, когда всё идёт на удовлетворение только его потребности!? Что является иллюзией: удивительный, тонкий, искренний, любящий Ромка, которого я боготворила и первенство которого с первой встречи и всегда бесспорно признавала, или этот самодовольный мудрец, который разучился просто говорить: он либо вещает, либо обвиняет, и всегда любой ценой пытается доказать свою исключительность. Что правда? Я не знаю. Может, это я так всё вижу. Сам говорил: весь мир внутри нас. Что же это за мир такой во мне, если вокруг одни осколки и разрушения? Я справлюсь, я очень сильная, я знаю, ты хорошо меня придумал, только всё это так внезапно произошло, что я ещё не понимаю, как дальше жить.
   – Ты разберёшься, я знаю. Мне нравится, что ты не жалуешься, а пытаешься отыскать причины. И ищешь не снаружи, а внутри процесса.


   Я много ещё наговорил ей хороших слов, а потом тихо провёл по вздрагивающим ресницам, и она проснулась.
   – Боже мой! Уже утро, девчонки в школу опоздают! – Она соскочила с подоконника, прикрыла озябшие плечи рубашкой и побежала в детскую.
   – Дашка! Маша! Быстро вставать! Мы проспали!
   Девочки быстро оделись, выпили свой «опоздательный» напиток – жидкий йогурт, и выскочили на улицу.
   Анна помахала им из окна, провела рукой по пледу, который жил на подоконнике – любимом месте её мечтаний и созерцаний. Окна её выходили в сад. Старый трехэтажный дом на Соколе, в деревне художников, – предмет роскоши любого продвинутого творца. Роман, как только почувствовал в себе финансовую мощь, подкреплённую авторитетом и позицией лидера в театральном сообществе Москвы и всероссийского телевидения, сразу продал квартиру на Каширке и купил квартиру с тихим двориком. Даже странно как-то, сделаешь пару шагов – и кипит Ленинградское шоссе. А здесь – деревенский воздух, по утрам поют петухи и во дворе цветут вишни. Анна подолгу сидела на стареньком зелёном пледе, подложив подушку под спину, и рисовала странные картины. Она любила пересечения линий, завитки, закольцовывающие пространство, фигуры и образы, которые случайно при этом появлялись и начинали жить совершенно самостоятельной жизнью. То глаз появится, то чьё-то лицо. А то возникнет фигура, и она в этом силуэте кого-то узнает. Всё свободное от театра время она отдавала семье. Она очень любила свой дом. Создала там настоящий оазис, где природа тесно вьёт свои кольца вокруг человека, и человек старается не причинять ей зла. Только за всем этим приходилось ухаживать, и она вела с девчонками бои: кто пойдёт чистить попугаю клетку, кто будет кормить хамелеона, кто во дворе будет выгуливать ханорика – забавную зверушку, недавно приобретённую вместо потерянного кота и обещанного ирландского сеттера.
   А в паузах между домом и работой она сидела на подоконнике и наблюдала изменчивый мир своего сада: опавшую жёлтую листву, голые изгибы ветвей, а вот сейчас – белый цвет вишен, смешанный с розовым цветением яблонь. Пахло весной, неудержимо переходящей в лето, стриженой травой, сиренью и жасмином. Пахло счастьем и надеждой, пахло желанием жить…
   Она спрыгнула с подоконника и засмеялась: «Боже мой, какой мне сон приснился! А ведь и правда, нужно разобраться в себе. Разве я не сама себе выбрала эту судьбу? Разве не было у меня выбора?»


   18

   Нет, выбор у неё, конечно же, был. Даже странно как-то: сейчас её раздражала неаккуратность Романа, его невнимание, но ведь именно она сама, Анна, выбрала его и предпочла аккуратному и терпеливому Алику – человеку, который любил её и ждал, когда зарубцуются её раны и она придёт в себя после Толи. Именно Алик, аспирант из Тбилиси, встретил её семнадцатилетнюю в архиве, куда она поступила, провалившись на экзаменах в институт, и впервые подошёл к ней со смешными словами на ломаном русском языке: «Девушка, я хотел бы с вами подружиться». Она обычно не знакомилась ни с кем на улице, боялась показаться вульгарной, к тому же, опыт общения у неё был только с одноклассниками, да и то отрицательный: обзывания, насмешки и ночами горькие стихи. Это было странно… Нет, красавицей она, конечно, не была: обычная девочка с тревожными глазами и пышной чёлкой, но в классе мальчишки дружили с совсем уж неинтересными девчонками, а её обходили стороной. Потом уже она поняла, что эти юношеские страдания научили её сердце любить и мечтать.
   Тогда, в архиве, она не посмела отказать во встрече этому смешному грузинскому мальчику, потому что просьба его так трогательно прозвучала, и самое главное, она вдруг почувствовала и удивилась, что она, оказывается, тоже может нравиться… С того момента Анна встречалась с этим, как она позже узнала, совсем взрослым аспирантом, ему было двадцать семь, ей семнадцать. Но встречи эти были совсем детскими: они ходили в кино, гуляли в парках. Алик очень бережно относился к ней, как рыцарь. Боялся обидеть её даже своим пристальным вниманием, не то чтобы опалить страстью… Всю жизнь Анна была благодарна этому грузину, всегда помнила о любви удивительного человека по имени Александр, которого все называли просто Аликом. У грузин вообще интересное отношение к именам: человеку при рождении давалось одно имя, а всю жизнь его называли другим. Но это так, к слову.
   В день, когда Анна поняла, что любит Анатолия, она встретилась с Аликом и сказала, что это их последняя прогулка. Алик ответил:
   – Я чувствую, что этот человек не принесёт тебе счастья. Остерегайся его.
   Но Анна не прислушалась, только загрустила.
   – Я не хочу, чтобы мы так с тобой печально расстались, у меня билеты в театр эстрады, пойдём?
   – На что?
   – На Хазанова. Пойдём в последний раз вместе посмеёмся.
   И они пошли.
   Больше года Анна не видела Алика. Сначала её закружила любовь, потом разлука. Аня решила изменить жизнь и стала готовиться в институт. Она очень много занималась. Пожалуй, главный урок, который она вынесла из Толиной истории, заключался в понимании того, как страшно быть ничейной, лишённой домашнего очага, как страшно не иметь тёплого и чистого дома, как страшно скитаться. И тогда она вернулась окончательно, переболев и со всеми объяснившись: дома – за свои подвиги, с начальством – за все свои ноябрьские прогулы. Толю уволили, а ей написали отгулы, которые она честно потом половину лета отрабатывала. Анна дала себе слово, что больше никогда не опустится до такого состояния, чтобы не иметь своего места в жизни. Она обязательно поступит в институт! Она поднимется над собой и создаст условия для будущей счастливой жизни! Она будет жить дальше!
   Это плохо, но тогда ею двигала месть и ожесточение, она узнала от Толиной мамы, что никакого друга по имени Саша Штерн не существовало, что многое из того, что Толя ей рассказывал, – ложь. И тогда Анна сказала себе: «Я не дам тебе себя потопить! Ты так хотел моей гибели, ты не жалел меня, моего здоровья, моей жизни, так не будет же этого – я состоюсь, вопреки и благодаря тебе!» Только через годы она поймёт, что Толя тогда дал ей мощный толчок в развитии, а его мама с её горькой пощечиной оберегла её от многих будущих безрассудств. Так что, спасибо Вам, дорогая Алиса Валентиновна…


   19

   Анна не жалела сил: прямо с работы ездила на репетиции в школу-студию, дома, приняв ванну, завернувшись в хрустящее белое бельё, она обкладывалась книгами и конспектировала их до глубокой ночи, а с утра опять на работу. И так всё время до поступления, словно неистово отмаливала себя перед невидимым кем-то, кого она чувствовала во всех делах своих, но не знала по имени. А то, что произошло на экзамене, называлось просто – чудо: по всем предметам она получила «хорошо» и «отлично» и даже на тех, где неминуемо должна была завалиться, вдруг неведомой силой выходила из положения. На первом туре один из членов комиссии попросил её прочесть «неожиданный» стих. «А то я, – сказал он, – наизусть знаю весь ваш репертуар, скучно…» И она, несмотря на то, что безобразно знала немецкий, вдруг вспомнила стих из «Фауста» Гёте, заученный в школе, и блестяще прочла его перед комиссией. От страха Анна проговаривала слова с грассирующим акцентом и, слушая себя, спрашивала: «Неужели это я так читаю?»
   Когда она увидела себя в списках, то не поверила. Сзади раздался голос: «Вы способная девушка, зайдите ко мне завтра, я с вами ещё позанимаюсь, до начала занятий вам не мешало бы отработать дикцию». Это был голос преподавателя – самой очаровательной женщины, которая сидела в комиссии. Она была с длинной косой и притом, что ей было лет сорок, казалась абсолютной девчонкой из-за чистых глаз и звонкого смеха. Ирина Юрьевна дала девушке свой телефон и адрес. «Завтра в одиннадцать», – сказала она и отошла от ошеломлённой Анны.
   Чудеса на этом не кончились. На следующее утро Анна приехала по адресу. Это было на Войковской. Она шла по знакомым улицам, мимо Толиного дома (хотела и боялась его встретить), мимо красивой церкви, выкрашенной в странный салатовый цвет, к дому своего преподавателя. Это было как во сне: та же земля, что помнит её счастливые, но робкие шаги, а теперь она – студентка, пусть со второго раза, но она поступила в театральный, и Толя невольно подтолкнул её к этому, сконцентрировал всю её волю…
   И шла она по этим улицам уже уверенная, сильная, знающая чего хочет, поверившая в свои силы, переписывая шаги заново, меняя их ритм, озвучивая совсем другое состояние души, она шла по картинкам своей памяти и благодарила Бога за то, что он дал ей возможность подняться и обрести себя. И тут она поняла, что уже давно желала и хотела всей душой – покреститься.
   Сразу после занятий, которые прошли настолько интересно, что Анна не заметила, как пролетели эти два часа, она захотела зайти в церковь и всё разузнать о предстоящем таинстве. Ирина Юрьевна вызвалась её сопроводить. Только что они говорили о подсознательном проявлении в речи психологических проблем и о том, что выходом из многих внутренних тупиков может быть обращение к высшему авторитету: хорошо, если это учителя, старшие друзья, но лучше всего – обращение к вере, где многовековой нравственный опыт осел в традициях и постулатах. «А я, как раз собиралась зайти в вашу церковь», – сказала Анна. «Ну, пойдёмте, – я вас провожу, – ответила Ирина Юрьевна и окинула её знающим взглядом. – Платьице длинное, молодец. А вот тебе к нему и косыночка, оставь себе!» И они вышли из дома.
   Что произошло дальше, можно рассказать только приёмами кино:
   Вот они заходят в храм, над их головами, в центре, под куполом – огромный глаз в треугольнике. Анна заворожено стоит перед ним и наполняется светом этого ока, свет выхватывает из недр её души всё, что она старательно в себе скрывала, о чём не хотела ни вспоминать, ни помнить: детские обиды, ложь…
   Она погружается в калейдоскоп своих чувств и картины, встающие перед глазами, так отчётливы и произвольны, что она невольно думает: так перед смертью дают увидеть весь жизненный путь…
   А потом – рука на плече: «Вам хорошо?» – «Да», – отвечает она. Поворачивается, а перед ней священник: «Я могу для вас что-нибудь сделать?» – «Да, окрестите меня», – Анна провела рукой по глазам, они были в слезах. Даже и не почувствовала, как это случилось…
   На следующий день Ирина Юрьевна участливо сопровождала её в этом таинственном странствии, подсказывая, что нужно делать, как креститься, вслух читала молитву. Когда священник окунул её в воду и помазал елеем, она услышала удивительные слова: отречение от грехов своих и от диавола, что пытается свить гнездо в душах наших и смутить покой. И это отречение было таким волнующим и пронзительным, словно с каждым словом она отрезала от себя кровоточащую и смердящую часть, которая давно уже не являлась ею, что отжило и только приносит боль и страдание живой плоти…
   На улицу они вышли родными людьми, она была её крестной. Тяжесть спала с души Анны, то, что столько месяцев пригибало её к земле, ушло, очищенным и осмысленным, вместе с молитвой – к небесам. И она сама, как берёзка, которую долго прижимали к земле, а потом отпустили, стремительно взвилась вверх и увидела ясное небо, почувствовала запах лета, горячее дыхание разогретой земли, благоухание листьев, и всё казалось таким торжественным и вместе с тем естественным и простым…



   20

   Алик позвонил неожиданно. Почти год они не виделись. Анна, конечно же, думала о нём, но не считала возможным ему звонить. Она слишком его уважала: её отношения с Толей были оскорбительны для мужчины, который с таким трепетом и любовью к ней относился. Она мало с кем общалась: только по работе и во время поступления – с абитуриентами – такими же горемыками, как она. До крещения она всё время чувствовала, что носит на себе прикосновения Толи: они обжигали её и как будто были видны всем. Она подолгу отмокала в ванной, словно пыталась с себя смыть клеймо преступницы, но выходила с тем же чувством вины и унижения, а сейчас, после этого живительного обряда, почувствовала себя открытой миру и достойной мира.
   Но Алик позвонил сам.
   Они встретились. Алик смотрел на неё как на больного ребёнка. Он увидел перед собой похудевшую и подурневшую девочку, сразу вдруг притихшую, кроткую, совсем не такую её он оставлял полгода назад, полную огня и смеха на спектакле Хазанова. Рука его коснулась её волос, собранных в два хвоста по бокам, вот откуда ещё взялось ощущение детства. И он вспомнил, как однажды она сказала: «Когда я не хочу никому нравиться, я прячу свои волосы». Тогда она коротко постриглась и была похожа на неоперившегося воробья. А сейчас – на первоклассницу в перетянутых бантах. Он молча освободил её от тугих резинок, распушил вьющиеся волосы. Потом предложил прогуляться по Александровскому саду.
   Странно, я хотел вам рассказать историю души с её взлётами и падениями, а всё время говорю о пути женщины и её мужчинах, но, быть может, одно не противоречит другому… Мы влияем друг на друга, а такое чувство, как любовь, такое событие, как разлука, такое состояние души, как поиск, формируют душу, являясь причиной её роста. Это как алмаз, которому необходима огранка, чтобы он проявил максимальные свои качества, дал игру света, свойственную только ему. Каждая грань является частью жизни. А гранить всегда больно – это резец и песок, шкурка и станок… Поэтому я не считаю себя дурным соглядатаем, я всего лишь наблюдаю за развитием личности, ростом души, становлением духа. Это, если хотите, лаборатория духовных изысканий. И в разной степени, с другой последовательностью сюжетов, с небольшим разбросом событий и непредсказуемой сменой имён, этот процесс происходит с каждым. Поэтому мне интересна моя работа. Я часто практикую, и мой опыт является универсальным. Но я опять отвлёкся.
   Алик готов был уже после всей этой мясорубки, переломанную, больную, никак в себя не верящую девушку взять на руки и понёсти в своё гнездо…
   «Просто мы на крыльях носим, то, что носят на руках…» – пел он по дороге.
   – Ты выйдешь за меня? – спросил он, заглядывая в её тихие, печальные глаза.
   – Нет, – твёрдо ответила она.
   – Я позвоню тебе, можно? Подумай обо всём. Созвонимся!
   Вечером следующего дня он заехал за ней в институт, и они пошли в его любимое шоколадное кафе «МарИка». Алик был с цветами.
   – Что бы ни случилось, сколько бы времени ни прошло, знай, я всегда буду любить тебя. И ждать.
   Она запомнит эти слова, и они будут согревать её многие годы, когда ей будет грустно. При всей их эфемерности, сказочности, ей было очень приятно сознавать, что где-то в пространстве существует мужчина, сказавший ей это. Много лет пройдёт, и однажды, в день своего тридцатитрёхлетия, она позвонит его московскому родственнику и узнает, как у Алика дела.
   – Всё хорошо. У него два сына, живёт и работает в Тбилиси, диссертацию так и не защитил, – Вахтанг вздохнул, – была какая-то причина. Вернулся из Москвы раньше положенного срока, а в Грузии работать над ней не смог: Союз развалился, тема стала не актуальна… А кто это, собственно говоря, звонит? – запоздало поинтересовался он.
   – Как раз та самая причина, – ответит Анна и повесит трубку…


   Но в тот вечер она допьет свой кофе. Съест кусочек фирменной «МарИки», Алик проводит её от Петровки до театра Ермоловой… Они ставили с курсом программный спектакль, Анна исполняла роль наивной девушки, выходила вся в розовом и говорила какие-то сентиментальные глупости. Роман был приглашён к ним режиссёром и умело ввинчивал свои кукольные и музыкальные номера в рыхлое «тело» спектакля.
   Цветы Алика лежали на рояле…


   21

   Цветы Алика лежали на рояле. Только что она заходила с ними в церковь, что совсем рядом с театром. Шла служба. Был праздник. Анна тогда почему-то подумала, как важен для неё этот день. И связывала с этим ощущением не прошлое, не прощание с Аликом и предложение выйти за него замуж, а будущее, неведомое, пленительное своей неожиданностью. Был праздник – «Нечаянная радость», – сказали ей в храме. Она приобщилась к этому состоянию благодатного ожидания и с ним вошла фойе, где её уже давно ждали. Так и не научилась она приходить вовремя, на лекции и те опаздывала.
   – Это мне? – Спросил Роман, указывая на цветы.
   – Какой Вы шустрый, однако.
   – А я думал, ты поздравить меня решила.
   – С чем же?
   – С днём рождения. Или… Можешь предложение мне сделать, что-то давно ко мне никто не сватался.
   – Нет, с днём рождения, конечно! Но принести в подарок Вам свою жизнь…
   – Сегодня беру цветами.
   – Берите лучше борзыми щенками. Не прогадаете. А цветы – это часть предложения, которое получила сегодня я!
   – Напрасно. От такого парня не отказываются.
   – Я думаю, Вы недооцениваете ситуацию, такую девушку ещё завоевать нужно!
   – Не буди азарт!
   – Знаете, Рома, одного азарта маловато будет…
   – И чего же нам ещё недостаёт?
   – Например, обоюдности желаний.
   – А как у нас обстоит дело с обоюдностью?
   – В одностороннем порядке.
   – Не печалься, на свете много мужчин, которые способны тебя утешить, и потом, от неразделённой любви ещё никто не умирал.
   – Рома, Вы нахал!



   22

   …Если убрать дистанцию, которая, несомненно, существует между автором и читателем, и представить, что мы сидим, например, на скамейке и мирно беседуем, то я сказал бы вам, или тебе, я не знаю, насколько близки мы стали, чтобы предположить степень вольности обращения, а сказал бы я следующее: «Ну и дурында эта Анька: двадцать лет прожить с человеком, рассматривать всё, что происходило в жизни, как преддверие к своей семейной жизни, и вдруг так сорваться! Когда уже видна цель пути; когда столько сил, времени и творчества потрачено на выращенный цветок – взять да и вырвать его с корнем! Глупость какая… Это просто обнулить свой жизненный путь, свести на нет всё, ради чего жила. Что она хотела? Любила Толика, но замуж за него не вышла. Алик любил её, но и от этого дара судьбы она отказалась.
   Я так понимаю, что если она совершенно сознательно не приняла предложение благородного и любящего человека, значит, не была в себе настолько уверена, чтобы ломать или менять его жизнь. Алик был бы тихой пристанью, а ей с её растущим темпераментом, страстными порывами, неугомонностью нужен был океан, шторм, сопротивление ветра…
   Вот и докликалась.
   «Я люблю, когда ветер в лицо», – говорила она в юности, и по этой фразе Роман услышал притяжение однородного духа и начал уделять ей внимание. То, как она стала принимать его ухаживания, удивило даже её саму. Некрасивый, длинный как жердь, со смешными короткими пальцами и лохматой головой, что-то от Паганини было в нём. Но вместе с тем, что-то удивительно родное пробивалось сквозь это чужое лицо…
   И она не ошиблась. Через несколько месяцев они поженятся. Анна станет актрисой, у неё родится дочь, а ещё через пять лет – близняшки…
   Жизнь семейная будет порывиста, как она сама того хотела изначально, ещё в юности: бури и потрясения сопутствовали ей как, впрочем, и ясные дали открытого пространства: ослепительный восход солнца, плеск волн и безмятежная нега ласкового солнца. Потом опять налетал шторм, буря… Короче, скучно ей не было.
   Она страстно его полюбила и была безмерно несчастна, когда он становился груб и холоден. И тут происходили странные изменения, как только он видел, как она переживает, волна нежности поднималась в нём, и он льнул к её опухшим от слёз щекам и горячим губам, любил с новой силой… До следующего своего взрыва и её слёз… Она взрослела и крепла в семейных боях. Есть категория поздних женщин – это помесь инфантилизма и мудрости – такой была моя героиня, она долго взрослела, долго казалась молодой. При трёх взрослых девочках сама казалась девчонкой, и Роману нравилось это. Но роли, которые она играла на сцене, отличались глубиной и внутренней мощью. И это его удивляло и настораживало.
   Я думаю, он трудно принимал её взросление. Ему одновременно хотелось видеть её рост, потому что дребезжание и легкомыслие уже не соответствовали его запросам.
   «Не звени», – говорил он раздражённо, если она, захлёбываясь от восторга, что-то рассказывала ему. И в то же время, видя её возрастающую самостоятельность, он часто осаживал её, и если она чего-то добивалась сама, становилась независимой в суждениях и поступках, его это пугало и злило ещё больше. Произошёл какой-то родительский комплекс: вырастил, а отпустить боишься. Но, в общем-то, она была покладиста и ласкова, надменным норовом не отличалась, а главное – любила его и хотела ему нравиться.
   Но несколько событий очень поменяли характер Анны. Она словно сошла с намеченной траектории и начала творить такие чудеса и совершать такие непредсказуемые поступки, что у Романа голова пошла кругом. «С цепи сорвалась», – говорил он. Началось это с того дня, когда она застала дома семнадцатилетнюю ученицу мужа. Тогда много произошло страшных событий: она пережила разочарование, после которого так и не смогла окончательно оправиться.
   Излишне говорить, что нежелание жить сопутствовало этому и даже нашло отдельный трагический сюжет, но об этом она не велела мне говорить. Роман просил прощения, сказал, что если она считает, что он должен уйти, он сделает это. Но она не смогла его отпустить: всё ещё слишком была привязана к нему. Ни принять не смогла, ни отпустить. Тогда, пожалуй, впервые за многие годы она вспомнила Толю и сравнила их. Вторым ударом стало нежелание Романа иметь детей: он требовал прервать беременность вплоть до шестого месяца, и все слова врачей, что они за жизнь матери на таком сроке не отвечают, были напрасны. Роман готов был дать расписку. Но Анна решительно не подчинилась. Она либо останется жить со своими детьми, либо умрет вместе с ними. Женщина потеряла рассудок, как раненная самка бросалась из стороны в сторону и ничего не хотела понимать, кроме того, что дети, которые сейчас живут в ней, и чей пульс она ощущает в себе, должны жить…



   23

   Я застал Анну как раз в тот момент её жизни, когда она стояла на рубеже времен. Это было время внутренних перемен, когда события внешней жизни ещё по инерции катятся по старому руслу, но внутри уже зреет новая энергия. Ещё мгновение, и она прорвётся наружу и сломает все преграды.
   Её мучила история с Толей и Дашей, она многое вспомнила за последние дни и позволила мне заглянуть в своё прошлое. Так неожиданно (хоть это и лежало на поверхности) она вдруг осознала, что младшую из близняшек она назвала Дашкой, словно накинула ещё одно кольцо на прошлое и неосознанно приблизила его. Просматривая свою жизнь, она увидела странную закономерность, поняла, из чего слагался её характер, поняла, как неизбежны были многие поступки, одно только не находило разрешения: как она могла создать такой непосильный мир своего дома. Девчонки выросли в частых бурях, и мира в их семье не было. А в последнее время, как ни старалась она создать уют, даже её живой уголок не мог спасти положения, семья совсем развалилась. Она спорила с мужем по пустякам, не принимала никакого его решения и ни в чём ему не доверяла.
   И мне понятно, почему в такой ситуации Роман не хотел приходить домой. Непонятно только одно – почему он в этом совсем не чувствует своей вины и не желает брать ответственность за развалившийся очаг. Конечно, положение казалось безвыходным: его нет – ей плохо, он дома – ей ещё хуже. Пусть не подумает мой читатель, что я подыгрываю своей героине, нет, я пытаюсь помочь им обоим разобраться.
   Душа её сама искала сюжет, при котором она взрослела и обогащалась опытом. В такой ситуации Роман был лучшим «тренажёром», чем Алик, если вы позволите мне такую вольность в сравнении. «Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый встреченный – тебе учитель» – эти слова Коры Антаровой часто вспоминала Анна.
   Анна ушла из театра Романа после очередной их ссоры. Долгое время не могла найти работу. Тогда Рома опять поднял тему развода и заявил, что не собирается больше кормить эту «прорву». «Алименты будешь получать из официальной зарплаты! – кричал он, как помешанный. – И не надейся, что вам что-нибудь достанется. Я разобью весь дом, будешь начинать с нуля. Я поставлю тебя в одинаковые с собой условия».
   Анна очень переживала и корила себя за трусость и нерешительность. Столько раз он ей это говорил, а она всё за детей боялась. Давно нужно было уйти, нельзя было допускать такого обращения. Это она виновата в том, что вырастила из мужа такого монстра. Нельзя было так долго терпеть. Мы заслуживаем то, что имеем. Но это осознание только больше загоняло её в угол. Ведь с другими людьми он был хорош, его везде принимали за человека нравственного и духовного. Что-то здесь было не так. Почему она вызывала в нём такие чувства? Иногда он отходил, пытался её приблизить к себе, приносил цветы и говорил ласковые слова: «Вы очень мне нужны. Пойми это». И начинал приводить примеры, какой она должна быть, чтобы всё было хорошо. А в ней рос протест: она знала наизусть всё, что он ей сейчас скажет. И самое главное, она поняла, как он от неё за это время отдалился.
   Ей была нужна работа. Она обзвонила все театры, но мест не было. Тогда она позвонила своей крёстной. У Ирины Юрьевны были связи со всеми театрами Москвы, и она могла ей помочь. «Ну, приходи, моя пропажа», – сказала она. И Анна объявилась.
   – А в церкви-то не бываешь совсем? – спросила её крёстная.
   – Давно не была.
   – Оставайся у меня, с утра пойдём на службу.
   – Да нет, там девчонки одни.
   – Вот и пускай, он же сказал тебе, что и детей у тебя заберёт, вот пусть хотя бы день с ними справится. Я позвоню и скажу, что ты у меня остаёшься.
   Пока Анна отмокала в её чудесной розовой джакузи, Ирина Юрьевна делала звонки, через час она принесла ей сок в ванную и большую махровую простынь. «Завернёшься, – сказала она, – у меня для тебя сюрприз».
   Анна вышла из ванны шёлковой и умиротворённой. В кресле перед телевизором сидел Ромка и курил.
   – Одевайся, – сказал он ей сухо.
   – Нет, – Твёрдо сказала Ирина Юрьевна. – Анна останется у меня.
   – Тогда и ответственность за неё вы тоже возьмёте на себя. И за детей тоже! Раз у вас тут такая богадельня! – он громко хлопнул дверью и вышел.
   – Сиди. С утра сходим на службу, а потом, может быть, поедем в новый театр.
   – Какой?
   – Есть один… Я думаю, ты им подойдёшь.
   – А зовется как?
   – Завтра узнаешь. Спи и не думай о плохом.
   Вот тогда-то я и подслушал её разговор со священником, её исповедь. «Отец мой, – говорила она, – я виновата, потому что столько лет прошло, а забыть и простить не могу. В душу мою вошёл соблазн сомнения. Я не могу больше ему верить. Я даже не хочу ему больше верить. Я вообще больше ничего не хочу…»
   И она рассказала ему всю свою историю.
   «Не перечь ему во всём, – ответил священник. – Ты на правильном пути, только не отягощай своё сердце унынием, не отравляй его злобой. Прости его и молись за него. Молчи. Молчание сильнее слов. Не отвечай ему. Ведь его несовершенство не повод к твоему несовершенству. Молись. А что касается работы, то вот тебе…» – с этими словами священник достал из кармана рясы мобильный телефон и, пощёлкав кнопками, стал записывать цифры на маленьком листке. «Вот такой я телебатюшка, – сказал он, смеясь, – вот тебе адрес театра и телефон. Я уже позвонил художественному руководителю – он мой прихожанин. С Богом».
   И отец Владимир благословил её в новый путь.


   24

   Театр принял её. Она училась себя останавливать и смирять, радоваться и постигать новое. Границы её мира расширилась: теперь не только дом, дети, сцена вошли в её жизнь, но и общая, даже общинная жизнь коллектива. Здесь всё было по-другому, не как у Романа, театр называл себя Театром Русской Драмы и ставил исключительно классику. А внутренним звеном было православие, не выставленное на показ, без дидактики и нравоучительного апломба, а как мера постижения мира и способ существования души. Её опорой стал внутренний мир, дети и работа, где театр тесно соприкоснулся с верой и нравственностью, а ежедневная молитва, словно родник полощет душу…
   Анна там как-то сразу прижилась. Её мучительные метания между индуизмом, иудаизмом, дзен-буддизмом разрешились, она вернулась к исконному родовому корню, прислонилась к своей истории, своей культуре, своей вере. Сначала её поражало, что театр молодёжный и такой нравственный, никто никого ни в чём не обвиняет и не соперничает друг с другом. Там она обрела то, что давно искала – мир дома своего, без утомительных соревнований и надрыва. Мучило только одно – там, за гранью этого мира, остались её дети.



   25

   Я отложил перо в сторону и перечитал написанное. Мне стало скучно и досадно. Я понял, что мои герои ходят по кругу и уже не один год. И ещё я понял, как трудно прожить реальную жизнь. Автором-то быть легко: сиди себе в подушках и сочиняй жизнь, а вот разобраться, распутать клубок и не оборвать нить реальной жизни – это не простая задача.
   – Давай поговорим, – сказал я Анне однажды вечером.
   – Давай, – не удивилась она.
   – И ты думаешь, ему легко? Он мог уже давно уйти, если бы хотел, но почему-то возвращается. И детей очень любит.
   – Он не хотел их.
   – Не важно. Так у многих бывает. Нельзя же корить человека за его ошибки. Сейчас он очень дорожит ими.
   – А что мне делать?
   – Попробуй понять его, переступи через себя, а главный показатель, твоей правоты – тишина. И если где-то взорвалась мина, значит, это ты оступилась. Не провоцируй, малыш. Запомни, это тебе нужно. И детям твоим. Или ты думаешь, ему легко? Он сам от себя страдает. Подумай.
   Я много ещё с ней говорил, а потом добавил: успех дела – в его начале. Помнишь, как говорил твой философ? Так отчерти линию и начни правильно. Сохрани дом. Вспомни, как ты любила Ромку, как ночами просыпалась и любовалась его лицом, как удивлялась, что сразу не поняла, как он красив, как нужен тебе этот родной, самый близкий человек. Ты же не сможешь сейчас начать новую любовную игру, я слишком хорошо знаю тебя. Двадцать лет никогда не проходят просто так. И потом вспомни – муж спасается молитвами жены. Даже если ты считаешь, что он плох, отмоли его, помоги ему, уйти легче всего. А если прав он – стань достойной его ожидания, увидь себя иначе…
   Я долго ещё говорил с ней, а потом понял, она состоялась.
   И вдруг увидел, как дальше развивается мой сюжет:
   Анна долго подбирала к себе слова, и когда сердце её услышало, ничего больше не понадобилось. Она поняла, что даже не хочет мечтать о красивом мужчине из Франции, которому была бы нужна со своими детьми. Она поняла, что ей не нужна самостоятельность и независимость, потому что главное счастье – это не быть свободной от привязанностей, а наоборот, быть нужной и востребованной. А тот нелёгкий круг, что они вместе прошли – это выход к себе, к своим резервам, к источнику своей силы. Эта та дистанция, которая позволила им по-другому друг на друга посмотреть. И даже то плохое, что они проявили, в первую очередь по отношению к себе – это тоже было на пользу. Они обнажили нижний пласт, а это огромное поле для работы, потому что невозможно очиститься, если всё время скрывать свою нечистоту. Нужно смело встать под душ! А главное – она за миг до взрыва отключила программу на самоуничтожение, которую запустила тогда вместе с Толей… Он погиб, а она увидела корни этого постоянно довлеющего над ней желания и смогла вовремя переключить себя на жизнь.
   И как только они разглядели друг друга, как только готовы были услышать друг друга, всё состоялось. Ушла его резкость, потому что более родного человека у него не было на всей земле: она была его верная спутница, историю жизни которой он хорошо знал; она была матерью его детей, а что может быть дороже для мужчины, чем почва, взрастившая его семя; она была его соратником и другом, и как режиссёр он видел, как интересна она была в работе. А то, что она принадлежала другому театру – давало только больший интерес и разжигало его творческий аппетит.


   Я закрыл дверь за своими героями и понял, что не напрасно столько ночей не спал и жил их жизнями, мучился их несовершенством, страдал их видениями. Эта горячая поступь была нужна мне, может быть для того, чтобы понять свой собственный сюжет…
   И понял я, что не я писал своих героев, старательно выводя на листе их судьбы, а они меня. Что не я крутил их в своей руке, как шары размышлений, а они придавали энергию моим мыслям. Реальны были они: с ошибками и желанием их исправить, с их протестами и несогласием, я же – тихая тень их раздумий и внутренний собеседник, не облечённый во плоть тихий соглядатай – всего лишь эхо их шагов…
   Может быть…



   Сны
   Сборник рассказов


   Сон первый: Лекарство от скуки

   Всё реальное в мире – скука. Увлекательно и нескучно лишь то, что не от мира, что лежит за гранью точных линий и входит в туманную область мечты. Но что же тогда реальность? Я сплю, это реальность? Нет! Я соприкасаюсь с неведомым берегом, который таит в себе непредсказуемые сюжеты сновидения. Я убираю свой дом. Это скука? Да, если я вижу только веник, совок и пределы взлохмаченного пространства.
   Мне говорят: «Какие у вас красивые серые глаза!»
   «Это от скуки, – думаю я, – вообще-то они у меня цвета шального моря».
   Зазываю к себе сказку. Не могу жить в одной плоскости.
   Хожу и вымаливаю Героя. Но застыла моя печатная машинка в неуклюжей позе, на бок сбита каретка, как лихо заломленный берет…
   Вот и сейчас я бегу в аптеку, надо успеть до закрытия. Ранняя весна пощипывает пальцы и открытые коленки. Надо успеть. Я быстро дошла до остановки. Толпа небольшая, значит, автобус недавно отошёл. У придорожного киоска я стала рассматривать шоколадки, мысленно предлагая себе: «Не желаешь ли, дорогая?» Но «дорогая» ничего не желала. Она уже рассматривала людей на остановке.
   Одна дама привлекла моё особое внимание, хотя я и наблюдала её сзади. Ее затылок, надо сказать, был знатный. Пышное каре из хорошо уложенных каштановых волос. И на фоне покрытых шапками голов эта копна вызывала интерес. Мне захотелось увидеть лицо незнакомки. И вот она обернулась: длинное лицо и тяжёлая челюсть – ничего примечательного, лучше бы не оборачивалась!
   Подошёл автобус. Я ехала в состоянии торопливой скуки: надо было успеть, но скучно было спешить.
   Остановка. Вместе со мной вышла и обладательница каштанового каре.
   – Скажите, к аптеке сейчас или на следующей?
   – Да без разницы, она между остановками.
   Мы вместе перешли дорогу.
   – У вас замечательная причёска. Я ещё на остановке обратила на вас внимание.
   – Естественно, – хрипло засмеялась она, – это не моя причёска.
   «Парик?» – молча удивилась я. «Вот как? А я думала, что дама только из салона. Значит, единственное её достоинство вовсе и не её».
   А вслух произнесла:
   – Как бы то ни было, а это вам к лицу. Только вы никому не говорите, что это не ваша причёска.
   – Естественно, – опять хрипло рассмеялась она. – Я ведь вас вижу в первый и последний раз, отчего же не сказать правды?
   – Всего доброго, – ответила я. Её откровение было откровенным хамством.
   Аптека находилась рядом. Я увлеклась выбором лекарств по списку.
   И только на обратном пути опять вспомнила вульгарную собеседницу. Было бы забавно продлить тему, подумала я. Гулко зазвучали мои шаги в темноте, я слагала свою историю.

 //-- ПРИЧЁСКА --// 
   Светлана собиралась на встречу. Вечером в гости, да притом к неприятным людям. Оксанка сказала, что Серёжка нашёл себе новую прелестницу. Не то чтобы серьёзное что-то, но накануне свадьбы любое увлечение – это крушение нерожденного мира. Светлана не находила себе места.
   «Подумать только, каков гад! – говорила она себе, – вести меня в гости к этой стерве!»
   До встречи ещё два часа. Волнение не унималось.
   «Сходить что ли в магазин?»
   Она собралась и торопливо вышла из дому. Подошла к автобусной остановке. Одна дама привлекла её внимание, хотя она и наблюдала её со спины. Пышное каре из хорошо уложенных каштановых волос невозможно было не заметить. Ей захотелось увидеть лицо незнакомки. И вот она обернулась: длинное лицо и тяжёлая челюсть – ничего примечательного, лучше бы не оборачивалась!
   Подошёл автобус. Они сели. На нужной остановке Светлана вышла. Автобус отъехал. Рядом с ней стояла обладательница каштанового каре.
   – У вас замечательная причёска. Я ещё на остановке обратила на вас внимание, – сказала Света, проходя мимо.
   – Естественно, – хрипло засмеялась та, – это не моя причёска.
   – Как бы то ни было, а это вам к лицу. Только вы никому не говорите, что это не ваша причёска.
   – Естественно, – та опять хрипло рассмеялась. – Я ведь вас вижу в первый и последний раз, отчего же не сказать правды?
   – Всего доброго, – ответила Светлана и отошла в сторону.
   Купив себе новые колготки, заколку и гель для волос, она вернулась домой. Приняв душ, накрасилась и надела лучший костюм. Длинные волосы она заколола новой заколкой, а чёлку уложила при помощи геля.
   «Вот так! Знай наших!»
   Настроение заметно улучшилось. Вскоре пришёл Сергей, и они уехали на банкет. (Кажется, это звучало как день рождения подруги детства или ещё как-то.)
   Улица, дом, этаж… Они позвонили.
   Дверь открыла напомаженная блондинка. Светлане стала неприятна её привлекательность.
   – Это она?
   – Нет. Наверное, кто-то из гостей, – зевая, сказал Сергей.
   Удушливая волна сразу спала: стало легче дышать. «Уж больно хороша…»
   Они прошли в коридор. Гостей было много. Дама в чёрном открытом платье стояла к ним спиной и была окружена гостями. Бокал шампанского был в её руке.
   – За тебя, Ольга! – сказал кто-то из её окружения. Она засмеялась низким грудным голосом.
   – А вот и мы, Ольгуня, – и Сергей поцеловал её в открытое плечо, – знакомься – моя невеста.
   Ольгуня обернулась.


   А Светка обмерла…
   – У вас замечательная причёска, – произнесла она после паузы. – Я ещё издали обратила на вас внимание… – и тихо, склонившись к ней, добавила, – только вы никому не говорите, что это не ваша причёска.
   Ольга смутилась и отошла к гостям. А Светлана весь вечер была в прекрасном настроении: Сергей не отходил от неё, она много танцевала, была, просто, в ударе. А виновница торжества поблёкла и съёжилась на её фоне.
   Уже спускаясь с лестницы, Серёжа обнял её: «Ты восхитительна сегодня! Да, кстати, ты что, изменила причёску?»
   «Нет! Выражение лица!» – торжественно произнесла она.

   Автобус остановился. Я вышла. Мне было совсем не скучно. В воздухе пахло мимозой и талым снегом. И радостно было спешить домой, где ждали меня недописанные истории и недосказанные сказки…


   Сон второй: Жесты


   Эта удивительная сила, невысказанная в слове – сила жеста. Символ краткого росчерка вскинутых рук, сжатых в кулак пальцев, грозного указующего перста… По этому знаку мы запоминаем людей, иногда весь образ человека сжимается в памяти до краткого жеста, словно собирается в единую точку, и становится кодом того или иного существа: вспоминаю характерную складку между бровями – один образ; подпирающую подбородок ладонь – другой.
   Это, наверное, особенности моего восприятия: я не помню ни имён, ни лиц. Имена, как правило, даю свои (которые больше подходят к образу), а лица запоминаю по характерным особенностям: раньше я читала людей по глазам, по выражению лица, позже, повзрослев, стала различать по рукам. Руки стали символом внутреннего существа человека, и не столько их форма, сколько движения рук: жесты выдают потаённые качества их владельца.


   1

   Знойное лето. Торопливо бегу по нескончаемым делам. На бегу срываю траву и подношу к лицу. Вдыхаю запах – горькая полынь. И тут же по пахучей линии, отбросившей меня в прошлое, уношусь в далёкое детство. Траектория моего пути – потусторонность жеста. Горечь травы – мой проводник.
   Уже давно не слышны по Земле шаги этого человека, да и я не вспоминаю о нём почти никогда. Помнят его только эти горькие травы…
   Я приехала в Самару по неотложному делу своих родителей, там и познакомилась со своими самарскими родственниками: дядей Володей, дядей Колей и их семьями. Помню, сели мы в машину и поехали за город. Стояло вот такое же знойное лето.
   Дядя Коля (сейчас бы я сказала, что он похож на декадента своими круглыми очками и хрупким взглядом надломленного интеллигента – что-то в нём было Ходосеевическое) остановил машину в диком поле, сорвал горсть созревшей полыни, перетёр её зелёные комочки между пальцами и вдохнул в себя этот терпкий запах.
   – Больше всех запахов люблю этот, представляешь?
   Я тогда сморщилась, почему-то считала полынь вонючим и противным растением, но, увидев с каким наслаждением он вдыхает её аромат, я тоже вышла из машины, размяла соцветия и вдохнула горькое облако. Сильный запах закружил голову.
   Закрыв глаза, чтобы ничего не отвлекало, чтобы все ощущения сконцентрировались только на одном, я вслушивалась в запах и признавалась себе, что мне он тоже нравится. Эта простая и естественная горечь была приятна моему вкусу, я чувствовала её на языке и в горле.
   А он всё стоял и смотрел, как я постигаю это новое вкусовое ощущение. А потом мы уехали. Я почти ничего не помню из этой поездки, а вот зелёный лист между пальцами мне запомнился да ещё горечь травы…
   Дядя Коля умер молодым. И действительно, его несчастливость, прочувствованная мною в детстве, имела место.
   А та единственная наша встреча навеки осталась во мне горечью сорванного листа.
   И пробегая в каждодневной суете мимо спелых трав, я механически срываю листья и подношу их к лицу – дышу парами разгорячённого лета. И если среди сорванной травы попадётся вдруг полынь, я говорю, обращаясь к себе:
   – Больше всех запахов люблю этот, представляешь?
   И понимающе мне улыбается доброе лицо в смешных круглых очках.
   И травы надёжно хранят память о нём…


   2

   Он был смешным и неуклюжим. Проходящие мимо, обычно называли его чудаком и недотёпой: он был высоким, худым, носил остроносые туфли с нелепыми блестящими пряжками и задранными кверху носами. Походка его была подпрыгивающей, а плечи, словно рулон скрученной бумаги, завёрнуты вперёд, и от того казалось, что он сутулится.
   Но, несмотря на весь комичный и нелепый образ, он Был. А многие ли смеют Быть? И в качестве «Эпитафии Многим» можно было бы начертать:
   «Так много смел
   И так ничтожно смог…»
   Да, кроме основного этого его качества, ещё он был артистом – был мимом. И, как бы это ни казалось странным, при всём своём облике, он любил всё красивое и тяготел ко всему прекрасному. И кто видел его на сцене, удивлялся, откуда берётся эта грация, какой силой распрямляются его плечи, какую плавную линию создают его длинные паукообразные руки. Даже само лицо его с длинным носом и улыбкой, растянутой до ушей, менялось: на него сходила благодать. В такие минуты он был прекрасен. Наверное, и Паганини без скрипки был столь же пугающе непонятен, сколь восторженно-велик, когда звучали его струны.


   Да, ещё одним качеством, выделяющим его, были непонятные обстоятельства, сопровождающие его. С ним всё происходило не так: он мог исчезнуть со сцены во время представления и потом так же неожиданно появиться вновь. Казалось, что он просто «западал» в складки чёрного кабинета (который, впрочем, не имел к его работе никакого отношения – ведь он был мимом). А может, то были чёрные дыры его внутреннего пространства (которому было тесно внутри его, и оно внезапно прорывалось наружу, стеснённое внешней оболочкой)? Кто знает? Он никогда ничего никому не объяснял.
   И можно было только догадываться, как тяжело ему было не соответствовать себе, как приходилось балансировать между двумя этими мирами: миром внешним и внутренним, которые проносились как две стрелы в противоположных направлениях.
   Единственной его отдушиной была сцена. И всем казалось, что он замечательно играет (за что ему и прощались все чудачества). Но там, на сцене, он не играл, там он жил. И это было его секретом.
   Единственной его игрой была жизнь. И играл он плохо. Наверное, он всё-таки был плохим актёром, но этого никто не знал.
   А когда концерт заканчивался, мим одевал свой поношенный сюртук и стоптанные башмаки. И шёл домой.
   Так было и в этот вечер. Он шёл, запрокинув голову к небу, и думал о новом движении, которое смогло бы передать всплеск и порыв к звёздам, он хотел, не отрываясь от Земли его породившей, показать полёт своей души. На ходу он размахивал руками и ничего не напевал себе под нос и даже ничего не насвистывал – он просто шел как птица.
   Путь его лежал через железную дорогу. Он пересёк одно полотно, но не увидел семафора, вещавшего о встречном поезде. Две стрелы мчались навстречу друг другу. Малое пространство разъединяло их. И он стоял на нём (и это было так знакомо). Поезда проносились мимо, и он чувствовал касание этих необузданных коней.
   А его поза? Она была нелепа: чтобы не упасть, он балансировал своим телом, растопырив руки в разные стороны и, удерживая равновесие, широко расставил ноги. Тело его было согнуто в немыслимую дугу… И он долго так стоял. А поезда всё неслись и неслись в разные стороны, словно каждый манил его в свою даль.
   Это были товарные поезда, а значит, и счёта не было их вагонам. Он всё стоял в этой неуклюжей и некрасивой позе (с которой он, впрочем, сросся в жизни) и всё ждал, ждал, ждал…
   И на какой-то миг он предпочёл скомканному жесту своего взъерошенного тела прямую линию вскинутых к небу рук. Он распрямился, запрокинул голову и увидел звёзды. Он наконец позволил себе совершить жест, по которому скучал всю жизнь. Расправил плечи и позволил телу обрести стройную линию.
   Умчались вдаль поезда.
   Но никто так и не перешёл путей. Не было и мима. На насыпи у железной дороги почему-то лежала скрипка, которая издавала тонкий и протяжный звук, словно кто-то в последний раз коснулся её струн и бесследно растаял (а может, опять запал в бархатные складки чёрного кабинета?)
   Кто знает…
   (А может, он наконец выбрал свой поезд?)


   3


     Если бы можно было, руку разжав до боли
     Вскинуть в ладони неба звёзды с моей ладони.

   Это не сказка. Однажды я почувствовала свою руку зеркалом неба. Словно перелистывая страницы священной книги, я разжимала пальцы: Меркурий, Сатурн, Венера…
   «Если бы можно было, – молила я, – словно птицу из ладони выпустить звёзды. И ухватившись за пятое её крыло, взмыть в небо».
   Уходя, я бы оставила свой последний подарок Земле: я бы спустила на её плоскогорье холм своей Венеры и втянула бы всех людей без права спускаться обратно.
   И тогда, на глазах у всего рода Человеческого, я бы всплеснула рукой, рассыпав звёзды по небу, и ухватившись за последнюю, исчезла…

     А на пике Венеры
     Каждый верил и помнил,
     Что раскроется тайна
     На разжатой ладони


     За закрученным жестом
     Спит, сомкнувшись в сиянье
     Перетянутых пальцев
     Малый круг мирозданья…




   Сон третий: Музыкальная сказка

   И дождь звучал, как могла звучать музыка, он касался листвы и пожелтевшими струями стекал в разноцветные лужи, в которых было уже касание афиш, серых домов, деревьев, сотен ботинок, мёрзлых ладошек и румяных щёк.
   – Смотрите, смотрите, как радуются осени люди. Словно не было времени, когда они с той же радостью встречали лето, – пробасила труба.
   – Да. А весна? Вы помните, как хоронили зиму, сжигая её чучело, какие развели блины на радостях? Всё течёт, всё изменяется. Поистине, людская неблагодарность неистощима: всякое удовольствие забыто в угоду новому. Так и с нами… – дирижёрская палочка вздохнула и повернулась к стене.
   Где-то сбоку раздалась музыка: гневные брызги рояля, плач скрипки. Сквозь щель сарая пробивался яркий солнечный луч. Инструменты и светом, и музыкой освещённые, засуетились, стеснительно отводя глаза друг от друга. Они давно уже не нужны никому.
   – У вас-то всё позади, – сказал пластмассовый кларнет, – а вот я вечен. Пусть я звучу немного фальшиво, что в том? Нежность сейчас никому не нужна, это большое напряжение, от неё быстро ломаешься. Чуткость? Кто вспомнит о тебе, чуткий рояль? Где ты сейчас? Что толку в том, что ты отвечал на каждое прикосновение? В лучшем случае тебя отправят на дрова. Я лежу здесь, пока нет тростей, а потом покину вас. А уж если совсем стану негодным – расплавлюсь на мыльницы и ложки.
   – Всё правильно, я стар, – сказал рояль с задранным к верху единственным крылом, – и если меня сейчас внести на сцену, я не смогу удержаться на двух ножках, но я ни о чём не жалею. Я так был счастлив, когда руки пианиста впервые коснулись клавиш, струны зазвучали, наполняя меня любовью и нежностью, грустью и тревогой. Музыка лилась по моему телу, и я верил тогда, что вечен, что мелодия, рождённая с моей помощью, продолжает жить…
   – Но ты ведь ни разу не покинул этой сцены. Ты и сейчас неподалёку стоишь, – пробасила труба, – я, мечтавшая о длинном соло в симфоническом оркестре, всю жизнь провела в полевых условиях, я сотни людей поднимала на подвиг, встречала и провожала их на фронт, и моя медная слеза была последней на их могилах. А о тебе, рояль, кто тогда вспомнил? Ты стоял в углу не менее пыльном, чем сейчас.
   – Во всём свой смысл и своя польза, уважаемая труба. Я сопровождал оркестры, трубы которых учились музыке, чтобы потом, разойдясь по земле, поднимать солдат в атаку. Я видел меньше чем ты, чем кларнет, чем вы, многоуважаемая дирижёрская палочка, менялись лица, а стены оставались те же, но это избавило меня от суеты и дало немного времени подумать о людях…
   – О людях? Нет, вы, рояль, неисправимы вас забросили, доломали, внося в этот сарай, чтобы вы прошли в его узкие двери. А я ведь ещё помню тот радостный день, когда вас поднимали в огромный зал, вас окружало много людей, они то и дело кричали: «Осторожно, не поцарапай! Ножку, ножку не поломай!» А кто сейчас вспомнит о вас? – барабан сморщился жёлтой улыбкой, – люди неблагодарны.
   – Да, вы правы, – откликнулась труба, скрипя старыми клапанами, – что толку, что моим пробитым раструбом я прикрыла музыканта? В каком музее пустует моё место? Об одном жалею, что умереть не могу…
   – Ошибаетесь, многоуважаемая труба, – возразил пластмассовый кларнет, – ваши стенки довольно тонки, и вы сможете расплавиться при сравнительно низкой температуре.
   – Замолчи, бездушный мальчишка! – вскричал большой барабан, – видно тебя мало били в детстве.
   – Зато вы всегда работали из-под палки!
   – Он прав в своей жестокости, – вмешался брошенный на полу рельс, – для многих смерть – это гуманный выход. Я тоже мечтаю прекратить своё существование, но, увы, чтобы меня окончательно доела ржавчина нужно ещё лет 50. Всю жизнь я работал на чужую славу, изображая колокола, но звучу-то я сам! По мне били молотком, а все восторгались: «Ах! какой чудный колокольный перезвон!» Я порой и сам верил, что чёрный занавес скрывает колокола. А ночами снилось, что до того как стать рельсом, я был колоколом – это от старой памяти во мне осталась мелодия.
   – Нет! Руководить и только руководить! – сказала надломленная дирижёрская палочка. – Представляете, только один мой взмах, и все начинают шевелить клапанами, смычками, клавишами. Многие раболепно смотрят на меня и следят за каждым моим движением.
   И над всей этой суетой только я. Я! Кому-то запрещающая подавать голос, а кому-то открывающая широкую дорогу к форте. Ни один инструмент не сыграет без моего разрешения и полтакта. Ведь оркестр, как и государство, имеет свои законы, и руковожу этим государством я – маленькая дирижёрская палочка!
   – Вы только послушайте, что она говорит! – возмутился маленький барабан, – ты, волей случая ставшая дирижёрской палочкой, пытаешься убедить нас в своём превосходстве! Тебе было бы полезнее стать пробкой в стене или частью ножки стола!
   – Не ругайтесь, друзья, – сказал рояль, – многоуважаемая дирижёрская палочка, я отношусь к вам с величайшим почтением, отдаю вам должное, но не уж-то вам невдомёк, что над вами, над каждым из нас стоит человек. Часто, когда звучал оркестр, и я одиноко стоял в стороне у занавеса, я видел, что над всеми нами стоит сила, от движения рук которой уже исходит музыка. Это дирижёр. Его руки касаются души каждого инструмента. Вы не представляете, как это прекрасно…


   Инструменты молчали. Перед ними вставали картины их бывших жизней. Тишину нарушил скрежет проворачивающегося ключа. Наконец-то дверь отворилась. Шаркающей походкой вошёл старик. Седые волосы его были взъерошены, старый пиджак мягкими складками свисал с плеч, а носки стоптанных ботинок были задраны кверху. Он напоминал ковёрного клоуна.
   – Добрый день, дорогие мои. Я пришёл сообщить, что осень на носу. Мне не надо было даже смотреть в окно, я почувствовал её своим застарелым радикулитом. А потом тоска подкрадывается. Ходить ужасно трудно, но без вас обходиться ещё трудней, – проговорил он улыбаясь.
   Он обошёл всех и к каждому нежно прикоснулся.
   – Что случилось с вами? Может, я некстати?
   – Да нет, мастер, – проговорил большой барабан, – всё старые споры ведём.
   – Не блуждайте по прошлому, можете заблудиться. Тем более что у вас есть будущее! Постепенно я приведу всех вас в порядок. Вот сегодня я принёс кое-что для молчаливой скрипки, – старик протянул бережно завязанный свёрток.
   – Неужели смычок? – заволновалась прибитая через деку к стене скрипка.
   – Да, я вернул к жизни твой смычок.
   Инструменты оживились, каждый с надеждой подумал о себе. Даже рояль улыбнулся, оскалив свои разломанные клавиши.
   Старик осторожно, чтобы не причинить боли, снял с гвоздя скрипку. Потом так же бережно прикоснулся к её иссохшим струнам, и скрипка зарыдала, сотрясаясь всем грифом.
   – Не плачь, милая скрипка. Я такой же старый и не менее одинокий, чем ты. Но мне уже пора. Я зайду вечером, – и вышел.
   Но ни вечером, ни утром следующего дня, старик не появился. Уже темнело, когда старая дверь распахнулась, и вошли двое рабочих.
   – Не понятно, – сказал один из них, – из-за этого-то хлама сражался старик?
   – Кому это нужно? – продолжил другой. – Вот это, например, – и он бросил сигарету в большой барабан, – что у нас новых нет? Давай выносить…
   – Теперь-то успеется. Старик при жизни мешал, а теперь спешить некуда.
   И рабочие вышли, не закрыв двери. А дым тонкой струйкой взвился к потолку.
   Где-то звучала музыка…
   В круговороте музыки и дыма рождалось пламя. Оно словно маленький хищный зверёк, набросилось на барабан, дирижёрскую палочку, стало облизывать сухие ножки рояля. И по мере того, как оно поглощало куски иссохшего дерева, становилось всё яростней, в чёрном вихре уже тянулось к скрипке. Скрипка молча отдала смычок – последний подарок старого мастера. И лишь когда лопались её струны, она застонала, но треск огня заглушил её кроткие слова…
   Куча золы, слиток металла да кусок плавленой пластмассы встретили рассвет хмурого осеннего дня. А газеты писали, что к счастью сгорели ненужные, списанные инструменты…
   И лишь кто-то, увидев это пепелище или какое-то другое, а может быть, просто представив его себе, написал:

     Почерневшие за ночь ставни
     Снег, растопленный до песка,
     Пепелище и стынут камни,
     Стонет жаром печи оскал.


     Тяжелы опадают руки,
     Скрипом тронув труху полен,
     Оседают густые звуки,
     Отлетая от мёртвых стен…



   Сон четвертый: Жучик

   Она шла, тяжело опираясь на вещи, попутно их ощупывая, словно распознавала и здоровалась. Вот остановилась у дверного косяка. Руки её были худы и прозрачны, вены вздуты. Эти письмена жизни можно было читать долго. Одной рукой она опёрлась на свой неизменный костыль: пальцы её были завязаны в узлы, словно платок на память, и кулак от этого казался несоразмерно огромным и таким неподходящим её худому и увядшему телу.
   Анастасии Пантелеймоновне в среду исполнилось девяносто восемь лет. Соседские ребятишки не справились с затейливым именем и округлили его до удобного и простого – Теле Моня.
   Теле Моня детей любила. Она разрешала им бегать по своей квартире. «Поколготитесь маненько», – ласково разглаживала она вспотевшие вихры и щедро делилась своей похлёбкой: картошкой на воде со сметаной и укропчиком. Эта простая пища детям нравилась. Они густо солили чёрный хлеб, как бабушка, клали на него ломтики чеснока и громко скребли ложкой по тарелке. А потом наперегонки неслись к раковине мыть посуду. И всё без принуждения, весело, с удовольствием. Теле Моня только стояла, прислонившись к косяку, опираясь на костыль, и улыбалась широкой младенческой улыбкой.
   Как и сейчас. Только в доме её было тихо. Она обвела стены глазами уютного цвета ситцевого выцветшего халатика – не то серыми, не то голубыми, и, не переставая улыбаться, произнесла:
   – Не переживай, Васютка, мы с Жучиком сейчас покушаем и погуляем. А вы пока с Гришуткой о своём побалакайте.
   Со стен на неё смотрели суровые и весёлые лица: муж Василий, сыновья – Иван да Петр; отец с матерью ещё в свадебных нарядах, окаймлённые витой золочёной рамочкой; внук Гришенька… Он не вернулся из армии. Пьяные офицеры облучили в реакторе шестерых солдат. Трое умерли сразу. Гришутка был среди них.
   Пантелеймоновна взмахнула свободной рукой, повела ею, перекрестила пространство и вышла в кухню, как в открытый космос… На стенах рисунки соседских ребят: ракеты, звёзды, солнце. Они готовились ко дню космонавтики. Она пекла пирожки, а они рисовали…
   – Эх, Жучик, подожди, сейчас погуляем. Чай не пьешь, какая сила? Выпил чай – совсем ослаб… – продекламировала она, хихикая, и опустилась на стул.
   – А ты сам попей, попей-ка на дорожку, – она прихлебнула остывшего чая и, опершись о стол, не по годам быстро поднялась.
   «Резвушка» – так звала её в детстве бабушка. В иные минуты её и сейчас можно было так назвать. Теле Моня дверь не закрывала. Она не людей боялась, а событий. «Умру и буду тут одна лежать…»
   «Как будто не все равно как лежать, когда умрешь», – думали ребятишки, слушая её оживленное стрекотание не по теме. – «Дверь ломать придётся, а людям жить…» – поясняла она.
   И когда уходила, дверь тоже не закрывала: во-первых, от кого? Все свои. А во-вторых, что брать? Старый дубовый буфет? Панцирную железную кровать или фарфоровые фигурки на подоконнике?
   Она не спеша спускалась по ступенькам: палка в одной руке, бутылка с водой – в другой. Останавливалась на каждом этаже – там, на подоконниках, она развела цветы в горшках из-под пластиковых бутылок и фляг. Дети оклеивали их бумагой, рисовали или делали аппликацию, перевязывали горшки разноцветными ленточками, ухаживали за цветами. Теле Моня их контролировала: где земля была сухая, поливала сама. Цветы иногда сажала по два-три в один горшок, целая клумба получалась. Каждому цветку имя давала, да не какое-нибудь, а значительное, со своей историей: Ромео и Джульетта, Моцарт и Сальери, Отелло, Цезарь. Её любимицей была Кеопатра – черная лилия, постоянно цветущая и роскошный куст декабриста – Цицерон…
   В наследство от Гришутки достались ей эти имена. Он сажал к себе за письменный стол бабку и рассказывал ей истории, как когда-то она ему свои сказки, поглаживая по рыжим вихрам, приговаривая да прибаукивая…
   А сейчас Теле Моня пересказывала эти истории соседским ребятишкам, добавляя в них свой смысл, собирая в единый букет сюжеты из разных сказаний. Всегда получалось занимательно и со смыслом. «И пришел Отелло к Клеопатре и говорит…»
   Полив последний цветок и оборвав сухие листья, она, наконец, спустилась на улицу. День стоял теплый, майский. Томно пахло черёмухой.
   «Юностью пахнет», – говорила всякий раз она и вспоминала букет ландышей, подаренных ей шестьдесят лет назад бравым морским офицером. Вот уж столько весен прошло, и каждый раз она вспоминает этот букет, хотя что ей было в нём? У неё была своя семья, да и он… Пантелеймоновна споткнулась.
   – Осторожно, Жучик, осторожно, – она шла, вытянув вперед руку, словно держала поводок. – Смотри, день-то какой выдался тёплый, сладкий.
   Присела на скамейку.


   – Погуляй, Жучик, мы с тобой – два верных дружка, – она вздохнула и протянула руку к широкому стволу, – распустилась-то твоя березонька. А я сегодня твою миску Лелькиному Барсику отдала. Помнишь? Пускай им память от нас будет. А ты мне согрей местечко, там-то небось холодно. Помнишь, как меня зимой грел?
   Бабка улыбнулась и вспомнила, как её проворный пёс, похожий на лохматый паровоз, озорно прыгал в постель, зарываясь в одеяла, и зазывно выглядывал. Если не замечала, он подвывал и громко сопел, шевеля черными усами на белой морде, за что и получил своё имя.
   – Эх, Жучик, Жучик… – она провела палкой по свежему холмику. Дети вчера украсили его травой и одуванчиками. – Говорила я тебе: будем мы с тобою вместе до берёзки. А ты не верил…


   Сон пятый: Страницы Молчания

   Было ли это? Я не знаю. И вообще, так ли это важно? 10 лет назад мною была написана повесть, милая чепуха юности, мой «Розовый слон». А вот сейчас дорогу в жизнь себе пробили эти.

   Я вылупилась из «Розового слона», продрав скорлупу последней страницы и больно ободрав бока. Когда осмотрелась, мир, в который я попала, был совсем другим: я увидела размытую конкретность на их сжатых лицах и поняла, что ошиблась, я попала не туда. Мне надо было выходить из первой страницы и идти в свой исток, а там, как со стартовой площадки в свой, только в свой следующий мир, в следующее своё рождение. Но я ошиблась, я перепутала страницы.
   Что делать? Я блуждала по улицам, скакала по лицам людей – но они были плоскими как сковородки: их дно становилось их основанием, и идти вглубь было невозможно – здесь не было объема. Пару раз я находила лица, показавшиеся мне родными, но я опять ошиблась: то что я принимала за объём и глубины, было просто несколькими сковородками «одна в другой» (трёх-пятиликие Янусы) с плоскими дисками вместо глаз. Это была ловушка, замалёвок родного, чтобы раз ошибившись, вспоминать и искать было боязно.
   Я поняла, что попала чужой на эту страницу Земли, я – скиталец.
   Скиталец пошатывался на тоненьких ножках и бродил неустанно по бульварам. Глаза держал опущенными, чтобы не видеть в какие лица и взгляды вплываешь. Уйти из мира не представлялось возможным: то откуда он появился, предполагало закономерность свершающихся ошибок и радостей. Лишать себя этой закономерности не позволялось. Скиталец понимал, что поток жизненных сил не остановим, и если сейчас, с мучениями, не найдя выхода в свой мир, он самовольно уйдёт из этого, его опять материализуют на этой части пространства. Но только в худших условиях – с лицом сковородки: попробуй-ка тогда вспомнить свой родной облик и перейти в него!
   Значит, остаётся одно – жить и искать! Было трудно: неоднородность внешней среды больно ранила пространство внутреннего бытия. Ещё саднило бока от острой скорлупы страниц. Опоры не было никакой, кроме хрусткого, ускользающего воспоминания Истины. Неожиданно вспоминались вопросы из детства: Кто мы? Куда уйдём? Зачем это небо? Я умру и больше не буду? Это становилось путеводителем. Затем расшатанная вопросами память выбрасывала через тебя притчи и стихи, и это было твоим творчеством. А затем опять провал – всё не реальное, чужое – и опять несносное желание – не быть. Здесь. Но не пускал закон. Облегчало одно – здесь разрешалось болеть. И ещё – любить (два пограничных состояния).
   О любви потом, а вот болезни…
   Это особое электрическое состояние, когда все, даже любая сковородка, начинает чувствовать Истину, когда разламывается тело, и оно вдруг неосознанно, так лучезарно-истинно, осязается чужим, мешающим, держащим что-то главное, что посерёдке и над ним… Но почему-то потом, когда шелуха тела отпоена лекарствами и опять уколами пригвождена к главной тающей серединке, всё забывается. И Они весело натягивают на себя оздоровлённое тело, как будто не было с ними этого урока.
   Бедные Учителя! Сколько же Любви и Воли они имеют, чтобы на протяжении не одной, а нескольких жизней держать учеников в одном классе!
   Но есть ещё критические ситуации, когда нас кладут на стол и в конце этого стола – большой вопросительный знак, за гранью которого ничего уже может не быть. Тогда мы оцениваем всё прожитое и понимаем всю тщетность ускользающей жизни. И там, на столе, в течение остановившегося времени, наше сознание постигает, как тонка эта грань от оболочки к сути. Переход мгновенен. И открытие – оказывается обратим. Оказывается, можно блуждать в другом пространстве и как строительные кубики носить материал, выстраивающий собственный мир. Тогда лица перестают быть сковородками, они усложняются.
   Но, вернувшись из вопроса, стряхнув с себя операционный стол, мы забываем обо всём.
   «Какого чёрта?» – я вас спрашиваю.
   «Бред», – говорим мы.
   А жизнь наша не бред? А рой наших мыслей – не бред? Или всё это реальнее того, что было за гранью?
   Так говорило существо, блуждающее по скверам, уходящее от родного очага вдаль, чтобы замкнуться на единственной дороге, ведущей в рождение.
   Странные люди, их мир плосок и запутан, объёмного и простого пути они видеть не желают. Но что тогда моё пребывание в их мире? Только ли муки рождения? Что же это за «Розовый слон», родивший не понятое этим миром существо? Только ли он детство, утопающее в юности и нежелающее из неё уходить? Или он сгусток цветения образов в нарождавшемся сознании? Почему так больно оставить это и уйти в реальность жизни, где в реальности чувства людям отказано? Не есть ли в этом вопросе ответ? Не есть ли эти страницы дорога, по которой мне придется пройти в поисках себя?
   Дорога…
   Выйдя из юности и окунувшись в жизнь, она нашла её реалии замкнутыми в алюминиевые кастрюльки, в вопросы «сколько стоит?», и даже рождение сына оказалось сплетенным не с нежностью материнства, а с всепоглощающим, вязким, бесконечным бытом.
   Она поняла: мир, в который её забросило – мир спрессованной фактуры. Изучив его, она должна пройти через плотность этого материала. Его надо поднять. Даже не так: над ним надо подняться, вобрав в себя лучшие его свойства и не потеряв себя в этом.
   Но как к этому прийти? Дорога ответит. Дорога, по которой суждено идти всем скитальцам этой планеты.
   И всё же, почему так обжигает юные сердца выход на эту дорогу?
   Закон аналогии – великий закон, поняв себя, я пойму всех ищущих.
   «Розовый слон» моей юности вылетел в любовь и замер в ней.
   Я умирала, умирала от предательств и ошибок. Тело моё, надрываясь, еле несло душу: душа распухла от боли и невыплаканных слёз… А ноги всё шли, шли, перебирая снежные сугробы. Был январь. Снег тонкой паутинкой сковал обмороженные стволы деревьев, ветви, не давая им шевелиться и дышать. Несмотря на морозный воздух, земля задыхалась – и это удушье сотрясало остатки жизни во мне.
   Я остановилась. Передо мной был храм. Люди входили и выходили из него – храм дышал. Я увидела единственное проявление жизни и шагнула к его воротам за глотком воздуха. Храм вздохнул и принял меня.
   …Иконы плыли над головами… Они выплывали из небытия, облекаясь формой, впитав ритуальный смысл; и сейчас ещё, проплывая над головами, они помнят те Образы и плывут от одного молитвенного взгляда к другому. Облака… Вечное течение жизни…
   А внизу гудела толпа. И понять ничего было нельзя. И только одно слово прорезало гомон, очищенным и очищающим касалось сердца. Сначала слышало сердце: оно расправлялось и вдыхало в себя новое состояние, потом медленно слух достигал ушей, и лишь тогда сказанное осознавалось.
   Сердце звенело и переливалось Словом. Казалось, что только Слова этого ради и пришла я в Храм. «Радуйся, радуйся», – звучало вокруг, и воздух таял, просветляя лица, очищая взоры.
   И вдруг странное произошло: обыкновенный день этот вдруг почувствовался таким же важным, как и день моего крещения. Но от чего это сегодня? Что за день сегодня такой?
   Я вышла из храма, снег радостно поскрипывал под сапожком.
   – Рождество, – словно услышав вопрос, проговорила старушка, – вот от того и народу столько.
   Рождество…
   В этот день я встретил тебя, любимый. И ты стал роднее затаённой мечты детства. Отца у меня не было, и всё детство я тосковала по защищённости мужской ладонью. Я встретила тебя.
   И не было ничего – было всё. Было нескончаемое сидение в метро глаза в глаза до электрического шёпота в ушах, до ощущения растаявшего тела, когда я вся – дыхание, летящее на свет твоих глаз, любимый.
   Я вылупилась из «Розового слона», продрав скорлупу последней страницы и больно ободрав бока. Я влилась в свою любовь к тебе и была счастлива этим.
   Но я стала одомашненной. Потеряв состояние иного мира, я почти забыла о нём, о моём розовом доме, откуда растут радости и умиротворение тождеством (я и в детстве, и в любви искала родства).
   Как же так? В любимом доме, среди любимых лиц и вдруг острое одиночество?
   Быт, твердь. Лбом со всего размаха на скорлупы насиженного яйца!
   Я пришла на эту Землю, чтобы на ней победить себя, чтобы не дать сломать себя алюминиевым кастрюлькам и ночным горшкам, и я пройду эту твердь, я ради неё сюда пришла, и кто знает, может быть, мой опыт одиночества необходим на этом этапе?
   И как по раскалённому углю босиком я ходила по чужим глазам, едва проникая в души, боясь обжечься пустотой. Неужели моей мукой будет одиночество?
   Я чужая всему, и только душа моя, она одна всегда рядом. Она с себя делает слепок и примеряет его на близких людей: кому-то жмёт, кому-то непомерно велика, но нет того, кому пришлась бы впору. Хрустальная туфелька моей души пуста. А вторая – на моей ноге, и мне приходится, хромая на босую ногу, идти в поисках родного звука, протягивая для милости ладошку, в которой ёжится от одиночества моя хрустальная половина.
   «Ау-у-у, ау-у-у, где ты, моё родное племя?»
   А рядом мучается мой возлюбленный; где-то притаились будущие мучения моего сына – мы порознь проходим свой опыт одиночества.
   И вдруг я поняла, зачем он явился в мою жизнь – наш сын. В нём одном я нашла понимание и общий мир. В этих карих, всегда распахнутых глазах всегда живёт принятие самого невероятного, он один знает реальность сказки. И ждёт её. И живёт в ней. Эта маленькая жизнь необъятна, она вмещает всё, что за гранью скуки. Он один читает мои стихи, теперь я знаю, для кого писала все эти годы; и когда я раскрываю окна в космос, он знает, ещё помнит, что он оттуда. Милый, родной мой сын, случайно проявившееся через меня другое бытие. Или не случайно? Бог дал мне в помощь однородность чужого детства.
   И как последняя точка отчаяния мои письма к тебе. Я пишу, словно прорываю пространство, не давая себя закольцевать. Я пишу в твою будущность, говорю с тобой 18-летним, а может быть, с твоею душой? Своею с твоей? «Ау-у-у, услышьте меня!» – к уху прижата трубка с оторванным проводом, телефон подключён в никуда.
   «А-алло, алло», – не слышно гудков. В трубке отзывается биение моего сердца: мне отвечают. Я перестукиваюсь словно в камере-одиночке.
   Мой сын, в котором всё от маленького принца: от пшеничных волос до смуглого взгляда – мой сын спит. Завтра на рассвете его встретит сказка нового дня, и от меня зависит, будет ли она счастливой.
   Расплескав руки по небу, я несусь, едва касаясь травы. Руки как чаши, полные восторга, ласкают воздух. Какое опьянение! Вся переливаюсь во взоре, меня нет, есть только Взгляд – единая линия, соединяющая две стихии. Встречаю весну. И мчусь, несусь ей на встречу. И вдруг, выпрыгнув, попадаю в распахнутый жест веснушчатого мальчишки. Сливаюсь с ним. Он летит по камням и бурым водорослям; вытянув руку вперёд, он бежал в будущее. Мы встретились у старого утёса. Рядом шумел океан. Позади били гейзеры, гудел проснувшийся вулкан… Он не узнал меня: веснушки мои скрыли румяна, мальчишечьи вихры заплетены в косы…
   Память о детстве не привязанной блуждает по сегодняшнему дню и не знает, где остановиться. Вырывается, путает дни, облики, состояния. Путает всё и прыгает опять в распахнутый взгляд озорного мальчишки, оттуда её не достать. Ну и не надо. Сама вернётся.
   Мы все живём прошлым: хорошо нам или плохо. Потому что прошлое – это наша история. И задача нашей жизни – создать себе хорошее прошлое, которое не стыдно будет вспоминать, к которому захочется прислониться.
   Я приземляюсь на кочку: уже сухую, прогретую солнцем. Смахнув с лица последнюю веснушку, поправляю юбку, сажусь поудобнее.
   Как хорошо! И эти чудовищные переходы… Всё же хорошо быть скитальцем, ведь скитаться можно не только по бульварам и чужим лицам, но и по своей жизни, встречая на различных её поворотах ушедших друзей и себя, бегущую за сегодняшним днём, напрасно его догоняющую.
   Люди много теряют, закольцовываясь на человеческом восприятии себя. Мы не люди, а существа в матрёшках галактик.
   Мы – ощущения. Мы то, что осознает себя в разнообразии образов и переживаний. Кто сказал, что я – только женщина?
   Перед собственным восторгом, перед распахнутым космосом, перед своим испугом, я – ребёнок.
   Я – веснушчатый мальчишка своего детства.
   Я – львица у заплаканных глаз сына.
   Я – мужчина, если рядом кто-то слаб и беззащитен (и остриё моей шпаги мешает мне при быстрой ходьбе).
   Я – состояние своих рук, распластанных по небу, осязающих пустоту.
   Я – ощущение своих глаз, когда тело становится невесомым, всё переливается в глаза: «лицеглазая» девушка.
   Я вся – дыхание, летящее на свет восходящего солнца в глазах любимого…
   Дерево.
   Дерево с сотней ветвей и листьев.
   Опадающая листва.
   Дождь, скользящий по выцветшим осенним лицам.
   Кем может быть человек? Облаком своих чувств.
   Но как бы то ни было, всё равно он остаётся последней точкой своих переживаний, все воплощённые через него образы единовременно сочетаются в нём и дают ему реализоваться в следующий. Мы – постоянно меняющиеся мыслеформы. Обидно за тех, кто не видит этих изменений в себе. Им нечем помочь. Их образ закристаллизован, и разбить этот кристалл может только возроптавшая в них душа.
   Сижу и смотрю на солнце. Кто я? Я уже не задаю себе этого вопроса, я знаю ответ. Я всё: была всем и вернусь в исток всего.
   Просто сижу и смотрю на солнце. Глаз не выдерживает сияния и закрывается сам. Я продолжаю смотреть на раскалённую белую точку – она неожиданно темнеет и становится чёрным провалом в небе. Мой глаз мигает, словно посылает в космос сигнал: точка-тире, точка-тире. Я сигналю своему Истоку. И хочу, чтобы меня услышали.
   Существо, жившее во мне, свернулось калачиком, оно боялось пошевелиться, боялось быть. Вот теперь оно затерялось во мне, а завтра? Что будет завтра? А вчера? Оно затеряно, заточено во мне, вынуждено переживать все бытовые ситуации, тогда как тянет к бытийным. И от того оно бунтует, отделяет меня от людей, делает одиноким, вечно неприкаянным скитальцем.
   Словно космический корабль, я ношу в себе это; живу, стараясь, то ли высвободиться, то ли высвободить его из себя; предлагая, торгуя им, но никому оно не требуется. И я ношу это в себе, зная, что этим-то я и ценна, лишь этим, никому кроме меня не нужным существом, вечно мучившим меня сгустком чужеродного.
   …И вот теперь, когда во мне живёт ещё одна жизнь, и я, словно космос, вынашиваю её в себе, вдруг понимаю, что теперь я могу выйти из этого заколдованного круга. Я могу спроецироваться на своего внутриутробного сына, свернуться в нём до генетической точки и вырваться через космическую пуповину обратно. Домой! К себе! Я смогу…


   И вот, в момент прорыва, когда моё дитя проявился через моё уже оставленное тело, я понимаю: успела! Пуповина прервана.
   Я оборачиваюсь… Через громадный туннель вижу последнюю картину – лик своего ребёнка.
   Спасибо тебе, сынок. Я шла к этому высвобождению слишком долго: плутала, сбивалась с дороги, полюбила и добровольно задержалась в пути, затем первый сын – и растворение в нём (я растила его для другой жизни, в которую я войду через его памятование о материнской любви, о моих руках и наших сказках. Он будет любить мир той любовью, которую я ему передам сейчас).


   …И когда во мне зародился ты, вот только тогда я поняла – мне дан шанс вернуться.
   Спасибо. Я поняла, как это делается. По твоему каналу в обратную сторону…
   …Ретроспектива образов. Я лежу под громадной лампой, руки врачей держат моего сына. Здравствуй, сынок. До свиданья, милый…
   Глаза его, словно окна родного дома, знакомы и теплы. Но что это? В них вижу тот же вопрос бытия… БЫТИЯ. Где я? Зачем я здесь? Свет тускнеет, и знакомое одиночество вопроса остаётся в глазах.
   На чужих руках лежал одинокий мой сын. Родился ещё один скиталец, ещё один из нашего племени…
   Не успев подумать, поворачиваю обратно, возвращаюсь к нему, шелестя вечностью…
   Возвращаюсь к нему, чтобы дать силу выстоять на этой тверди и победить её.
   Возвращаюсь к нему…
   Здравствуй!

 1991 г.




   Книга странствий
   Венок новелл


   Новелла первая
   Пролог


   1


     Сгущался свет над сумраком хранимый.
     Хранимый ожиданием сердец, зовущих солнце.
     Из-за черты,
     Делящей плоскость жизни
     На вечность неба
     И черноту живущую земную,
     Землёю названной,
     Вдруг появился человек в одежде старца
     Согбенный видом, но живой очами.
     Над головой его второе солнце —
     Свеча горела.



   2


     Он шёл не быстро походкой ровной.
     Но было видно,
     Какую радость питает старец
     К зелёным травам,
     В бутон закрытым и спящим макам.
     Мудрец касался стопой нетвёрдой
     Земли дарящей,
     Очами заводь озёрной глади
     Питал любовью.
     Остановился.
     И бодрым взглядом обвёл просторы:
     Всходило Солнце.
     Мудрец родился.
     Он нёс знаменье свечи зажженной
     И помнил ясно ту часть пространства,
     Где зреет мудрость.



   3


     Он шёл недолго, но много думал.
     Остановившись дорогой леса,
     Он освещал своим гореньем
     ту часть пространства, где мрак сгущался.
     И с вольным ветром,
     Идущим в страны уставшей мысли,
     Он посылал бодрящий импульс:
     Через него вещала мудрость
     И шло спасенье уставшим душам.
     Недолго шёл он. И возвращая
     То, что являлось посильной ношей на время данной,
     Он распрямлялся.
     И шаг уставший
     Стремился твёрже земли коснуться.
     Свеча горела.



   4


     Когда он к людям вошёл неспешно,
     Он был моложе.
     Но срок рожденья ушёл настолько,
     Насколько солнце в своём разбеге вперёд метнулось.
     Он не был молод, он не был старец.
     Ещё он помнил ту часть пространства,
     Где зреет мудрость.
     И вечерами, любя одним быть,
     Он удалялся и слышал горы.
     И слушал город людьми живущий.
     И если город вдруг задыхался,
     Он отдавал ему часть дыханья:
     Берущий сверху не оскудеет.



   5


     Он шёл по свету, и тень ложилась
     Его огромная за плечами:
     В зените солнце уже стояло.
     Он помнил меньше,
     Но больше делал добро руками, чем созерцаньем.
     И были рады его увидеть в дороге люди.
     Глаза пришельца светили ясно,
     Но было видно:
     Они считают с тоскою годы.
     Он распрямился,
     В изгибе тела стал стройно тонок.
     Над головою свеча горела, но стала меньше.



   6


     Уже стояла черта другая у горизонта.
     Он приближался к ней, став ребёнком,
     Себя забывшим.
     В глазах ребёнка была усталость,
     Стояла мудрость в глазах ребёнка
     Перед рожденьем иной природы.
     Свеча погасла.
     Но взгляд пытливый его увидел сквозь прорезь света
     Свечу другую – он шёл на солнце.



   7


     Вокруг младенца, заснувшим в солнце,
     Стояли люди: стояли старцы с глазами света, стояли младше,
     Стояли дети, не понимая его ухода
     В страну иную, где зрела мудрость, где шло рожденье…
     Светило солнце, и свет сгущался над горизонтом.




   Новелла вторая
   Шумадийские истории


     Вокруг младенца, заснувшим в солнце,
     Стояли люди: стояли старцы с глазами света, стояли младше,
     Стояли дети, не понимая его ухода
     В страну иную, где зрела мудрость, где шло рожденье…


   Я – странник. Иду своею дорогой. Как каждый из нас. И не важно, как выгляжу со стороны. Хочу быть внутри. Хочу быть настоящей. И становлюсь проточной водой, меняющейся каждый миг. Вот я – девочка семи лет, вот стала облаком и поднялась над землёю, чтобы дождями на неё пролиться. Вот я – седая старая женщина и последним усилием хочу осознать свой путь, туда ли шла за моими плечами вечность, мне осталось только обернуться и поймать её взгляд. Когда я была молодой, я любила человека из Шумадии. До сих пор это слово живёт во мне как музыка. Шумадия – это шум леса, шелест листвы, шорох деревьев, потревоженных ночной птицей. Восход солнца над зелёными холмами – и в этот момент они становятся розовыми. И это – очевидность.
   Если мы поймём, что настоящее только то, что нам кажется, а всё остальное иллюзия, изменится всё. С этого момента откроются тайные двери мироздания. И от нас больше нечего будет скрывать.
   Ну и что, что сейчас я приземлилась в аэропорту Тивата и иду с чемоданами и сумками, крепко сжимая руку своего сына, чтобы не убежал и не потерялся в толпе. Это видит каждый. Ну и что, что нас встречают, и мне только двадцать семь, на мне короткий джинсовый комбинезон, а под ним усталые бледные московские ноги. Через день они будут персикового цвета – это я вам обещаю. Я знаю то, чего ещё никто не видит, и от моей мысли ноги мои становятся розовее – они смущаются от будущей похвалы.
   – О! Привет! Это с вами мы говорили в интернете? Вы от Мунтян? – ко мне навстречу выходит незнакомая женщина, отчего-то очень похожая на мою подругу Лену Мунтян.
   – Да. Это мы. Как Вы нас узнали?
   – По счёту. Вы же сказали: две женщины, трое детей – девочка и два мальчика.
   – Ага! Значит, Вы нас высчитали!
   – Скорее проверила алгеброй гармонию.
   – Меня зовут Галя, – я протягиваю руку и в этот момент вижу за плечами женщины, доверившей мне своё имя «Ирина», белые горы. Она была словно под шатром этих гор. Или в палатке. Толпы народу вокруг, Ирина уже знакомится с моим сыном Марком, с моей подругой тоже Ириной и её детьми – Димой и Катей, а я вижу её у костра, когда ночное пламя бросало тени на эти потемневшие в ночи горы, а она, склонившись над книгой, пытается что-то прочесть. За её плечами, в глубине палатки спит её сын.
   – Какой воздух! – моя Ирина отгибает поля шляпы и осматривается по сторонам. – А горы! Деточки, посмотрите, какие горы вокруг!
   – Вы впервые в Черногории? – спрашивает новая Ирина.
   – Нет, – отвечает моя Ирина. – Пятнадцать лет назад, мы с моим будущим супругом были в этих краях. По всей стране проехали. Красота!
   – А Вы, Галина?
   Что сказать? Я была в этой стране тысячи раз. С каждой прочитанной строчкой. С каждым ликом на фресках известных монастырей я встречалась лично. Но могла ли я это сказать? Скажи сейчас, что когда я была молода, я любила человека из Шумадии, эта милая женщина с именем Ирина откажет мне в радушном приёме, и я не буду знать, куда мне ехать с моим семилетним сыном, которому я обещала подарить сказку.
   – Нет. Я впервые у вас. А Вы давно живёте в Черногории?
   – Уже год. Купили здесь дом. И очень довольны.
   Нас привезли в этот прекрасный дом. За плечами горы, впереди – море. И когда в вечерний час в затылок нам дышит прохлада гор, перед глазами встаёт томное Адриатическое море в розовой дымке заходящего солнца. Это я поняла на следующий день после того, как усталые от плаванья, отдыха и солнца мы вернулись домой, и я села на веранде нашей виллы, арендованной на три недели, и поймала взгляд удивлённого солнца. Я посмотрела туда, куда оно звало меня – в туманную дымку – и поняла, что сейчас, в лучах заходящего солнца, наше море становится розовым. Как холмы его Шумадии. В этот миг, в моём взоре соединились его горы и моё море. Розовая даль гор и розовая даль моря. Две розовые дали.
   Ночью звучала музыка. И я не могла уснуть. Потому что это была музыка его земли. И я говорила с ним всю ночь. Где ты? Может, я тебя придумала? И тебя никогда не было. Но тогда что есть то, что не придумано? Разве мы не переносим на людей свои ощущения, не наделяем их добродетелями и пороками в зависимости от своего видения? Разве мы не сочиняем всю жизнь историю своей жизни?
   В облаках – огни машин. Или я сошла с ума? Это будет больше чем сюр и хуже чем фантастика, но только что передо мною в небе, в облаках промчалась машина. Вот ещё одна. И ещё. Что это? Паровозик самолётиков? Или я сошла с ума. Если не знать, что там, в облаках – горы, а по серпантину идут машины, можно подумать что угодно. Но есть объективная реальность, видимая глазами, по небу едут машины. Поэтому не нужно смотреть глазами. Они для того и даны нам, чтобы вопреки увиденному, слушать сердце. А оно хочет радости и сказки.
   В облаках огни машин. Я слышу из домов музыку твоей земли – и она не мешает мне спать, она питает моё сердце ритмами твоей земли. Я – странник. Я пришла сюда за вкусом твоей земли. Я насыщаю себя ею. Я хочу почувствовать тебя. Я хочу тебя через неё познать.
   Почему больше всего нас привлекает то, что недоступно? Я назову эту сказку «Шумадийская история» и подарю тебе. Это история о том, как я никогда не буду в Шумадии. История о тебе, любимый мой.
   Ты сед. И я не хочу делать вид, что не вижу твоей седины. Напротив. Я любуюсь твоей сединою. Я зову тебя своим Белым Ангелом. Сколько раз я брала тебя за руку и подходила к этой фреске. Свечи не ставят в ваших храмах, но наши горящие глаза были как свечи, и несли эти свечи мы к лику любви. Ты брал мою руку и подносил к своим губам. Это было перед лицом Ангела как молчаливая клятва любви. И мы сдержали её вместе. Видишь, я опять здесь. И где-то совсем рядом, только за горами, за горами, за горами – наш Белый Ангел. Он помнит наши шаги. Его до сих пор согревают наши взгляды. И ты ждёшь меня, я знаю.
   Ты сед. Но я не хочу видеть твоего возраста. Я вижу твою душу. И любуюсь ею. Я вижу юность твоего сердца. И питаю его своим видением. Я люблю тебя. Передо мною простирается ветер земли твоей. Он гнёт деревья, долетая до меня с моря, и шорох его касается гор у твоего дома.


   Наступило утро. Я обещала своему сыну Марку подарить сказку. А то, что обещаешь, нужно исполнять. И я иду покупать ему настоящую надувную лодку. Он выбрал голубой цвет, и мы назвали наш первый корабль «Голубой Ядран».
   Я ищу, куда можно применить силу, которую чувствую в себе. Не расплескать. А перелить, чтобы можно было обернуться и увидеть след своих дел. У меня растёт сын. И я хочу помочь ему вырасти сильным и добрым, чтобы носил он в себе скрытый от глаз клад наших дней. И брал из этой копилки во все дни жизни своей.
   Человек из Шумадии, ты очень далеко от меня, ты от меня за границей времени. Если бы ты был рядом, у нас бы росла дочь. Мы бы подружили её с моим сыном. Я научилась бы заплетать косички и играть в куклы. Я бы сделала для неё всё.
   В своём детстве я не играла в куклы, я словно бы знала, что буду мальчишкиной мамкой, и поэтому все мои игры были с мальчишками, меня снимали с деревьев, с крыш, но это не помогало. Вот и сейчас я купила лодку и собираюсь плыть к «дальним островам». Мы с Марком – два отважных добрых пирата. Таких, может, и не было, но мы же договорились, что существует всё, о чём ты задумываешься как о правде. И мы отплываем в наше первое плаванье.
   – Мама! Плывём к Святому Стефану!
   – Есть! Капитан Джек Воробей!
   – Мама! А ты кем будешь?
   – Твоим штурманом.
   – А как тебя будут звать?
   Я призадумалась, посмотрела на горы. Мне захотелось зашифровать себя в новом имени.
   – Барон фон Гален Берг, – откуда-то пришло в голову странное имя.
   – Барон фон Гален Берг, вёсла на воду!
   – Есть! Мой капитан!
   И мы плывём в открытое море.
   Остров, который мы выбрали, действительно существует. Его видно издалека. И он, действительно отдалён от нашего берега. Меня радуют расстояния. Я вообще существо больших расстояний.
   – Мам! Ой, барон фон Гален Берг!
   – Да, мой капитан!
   – А мы доплывём?
   В глазах Марка испуг. Только, как говорят моряки, сев на воду, он понял, как это далеко. Но он в спасательном жилете и надувных нарукавниках – все меры предосторожности приняты. И я продолжаю грести.
   – Смотри, кто ты, штуррин, да?
   – Штурман.
   – Смотри, штурман, вот тоже хороший берег, давай к нему причалим. А?
   Я вижу белый берег, который показывается из-за красной слоистой скалы. Скалы здесь такие, словно бы дно моря встало дыбом, как кошкина спинка, и мы решаем назвать этот утёс «Кошкина спина». Отныне мы принимаем решение, все завоёванные нами земли называть новыми именами.
   – Ну, давай высадимся на том белом берегу. Мне он так нравится! – Умоляет меня Марк.
   В глазах моего сына тревога. Но я знаю, что нельзя поражению дать осесть в сердце. Как только появляется сомнение, нужно тотчас напрячь силы и отвоевать победу. Страх и слабость не должны пустить корня в сердце и в уме.
   – Нет, Капитан Джек Воробей, мы поставили перед собой цель и должны её достичь. Это как в плаванье, помнишь вчера? Доплыли до буйков, коснулись – и можно обратно. Ставить следующие цели. Раньше сворачивать нельзя.
   – А если человек не может?
   – Тогда не нужно ставить перед собой невыполнимые задачи. Нужно очень хорошо подумать, а потом принимать решение. Но если решение принял – сворачивать нельзя.
   – Понял.
   – Ты чего-то боишься?
   – Нет, только поплавать хочется.
   – Это не проблема. Давай по дороге завоюем и спасём новые земли и отправимся дальше.
   – Ура! Пойдём завоёвывать «Сахарные берега»? – он показал пальцем на ближайший белый берег, открывшийся за «Кошкиной спиной».
   Может я и не права, что так настаиваю на цели и её достижении, но это урок и для меня тоже. Именно здесь ко мне пришло слово «цель». Я раньше его даже не употребляла. А сейчас словно зёрнышко какое-то прорастает во мне – стержень, основа, сила, – я понимаю, что наступил период силы. Мой сын повзрослел. Ему мало нежности, он – мальчик. Ему нужна сила. А рядом нет отца. И значит, я должна быть сильной. И помочь малышу взрастить в себе отвагу, мужество, ответственность. Поэтому я сижу сейчас на вёслах, и мы плывём к нашей цели. Я поняла, что вопреки очевидному – взрослая мама плывёт вместе с сыном в лодке – в лодке сейчас плывут два семилетних сорванца. Я взрослею сейчас вместе с ним. Я учусь брать на себя ответственность и преодолевать страх. Человек из Шумадии, знаешь, как мне бывает страшно? Но я справлюсь. У меня есть цель – у меня растёт сын, и я хочу, чтобы он был настоящим.
   – Ма… лен Берг! Фу ты! Штурман, посмотри, земля близко!
   Мы причаливаем к берегу. Я вылезаю из лодки осторожно, чтобы не набрать воды и не замочить наши припасы.
   – Капитан Джек Воробей! Держи рюкзак.
   – Есть! Гален Берг!
   Я подтягиваю лодку, Марк берёт вещи, и я оседаю на горячий песок. Как же хорошо! Белый берег, белые горы, голубая вода. Теперь я точно знаю, что такое цвет морской волны – это иссиня-бирюзовый цвет с множеством оттенков.
   На пляже мало людей. Сюда трудно попасть. Только со стороны моря. От основного пляжа он отделён скалой. Это берег отважных мореплавателей. Несколько людей приплыли сюда на матрасах, самые лихие – вплавь, мы – в шлюпке.
   – Расскажи мне сказку, – говорит Марк, надкусывая персик.
   – О чём?
   – О капле любви, – говорит он просто и не задумываясь.
   – Хорошо.
   Давным-давно, когда Земля ещё была молодой, и на планете жили розовые слоны и голубые обезьяны…
   – А почему они такие?
   – Потому, что мир был радостным, и невинных было больше чем виноватых.
   – Мам, а сейчас больше кого?
   – Слон розовым бывает?
   – Нет.
   – Значит виноватых. Не перебивай.
   …Так вот, однажды в то далёкое время, пошёл слон в гости к черепахе. И только он вышел из дому, как видит у своего дома чахлый куст.
   – Дай мне напиться, – говорит куст. – Уже много дней я ничего не пил и скоро совсем засохну.
   – Но меня ждут в гостях, – сказал слонёнок.
   – Тогда иди.
   – Там будет моя обезьяна, – добавил слоник.
   Иди, иди, я всё понимаю. Я бы тоже ходил в гости, если бы не эти корни. Я очень люблю делать подарки. Ну что же ты стоишь? Иди, тебя ждут.
   Слон медленно побрёл от дома. У перекрёстка он остановился и пошёл не в сторону Больших Песков, а к водопою. Его движения стали более быстрыми, потому что он уже знал, куда идёт.
   – Мам, а что, когда знаешь куда идти, идёшь быстрее?
   – Конечно. Тормозят сомнения. Не перебивай.
   – Не буду.
   Долго шёл слонёнок, потому что дорога к водопою – самый долгий путь. Солнце уже было в зените. Наконец он достиг цели.
   – Как мы, мам!
   – Нет. Мы с тобой только учимся этому. Марк, это было последнее замечание – ещё раз перебьёшь, будешь сам себе рассказывать сказки.
   – Понял.
   – Наконец он достиг цели. Перед ним была холодная прозрачная река. Она стекала с гор, в ней плескались рыбы, и были видны все камешки, даже те, которые лежали на глубине. Сначала слонёнок с разбегу прыгнул в воду. Весь жар дня сразу сошёл с него. Потом он жадно стал пить и поливать себя из хобота. На глубине он пытался достать самые красивые камешки, чтобы подарить их черепахе и своей подружке – обезьяне. Когда камешки обсохли, он выбрал из них два самых ярких, рисунок на которых сохранился. Ведь когда камни мокрые, они все красивые, а когда высыхают, то становятся одинаковыми – серыми.


   – Знаю, – Марк поймал мой взгляд и двумя ладошками зажал себе рот.
   – Вспомнив о подарке, слонёнок сразу же вспомнил, зачем пошёл к реке. Ему стало стыдно. Он ещё раз глотнул воду, и набрал полный хобот воды для деревца. Но как ни пытался он полным хоботом удержать два камешка, у него ничего не получалось. Пришлось оставить их на берегу. Он даже проглотил от огорчения всю воду из хобота и набрал новую. Быстро-быстро пошёл слонёнок к дому. Ему было очень стыдно, что он так долго плескался, а бедное маленькое дерево сохло на корню прямо у его дверей. И как он сам не замечал его? Ведь оно всё время было рядом и терпеливо ждало дождей. И только когда совсем не осталось никакой надежды на скорый дождь и сил на ожидание, дерево попросило помощи.
   Слонёнок всё шёл и шёл. Он нёс эту воду через раскалённую полуденным солнцем пустыню. Ему было тяжело идти, ведь он был ещё совсем юный слонёнок. Ему ужасно хотелось пить – во рту пересохло, а в хоботе дразнила его вода. Но он нёс её дереву. И когда он наконец дошёл до него, то фонтаном вылил всю воду до последней капли – ничего не оставил себе. Дерево задрожало листочками и выпрямилось.
   «Спасибо тебе, слонёнок. Ты принёс не простую воду, каждая капелька была каплей любви».
   «Нет. Это была вода, честное слово. Я сам из реки набирал».
   «Смешной ты. Река была обычной. Но ты принёс мне капли любви. Потому что в них было твоё самопожертвование: ты хотел пить, но нёс эту воду мне; тебе было жарко, но ты нёс эту воду мне; ты даже оставил камни на берегу, которые хотел подарить друзьям, потому что ты нёс эту воду мне. Вот поэтому эта вода стала не просто водой, а твоей любовью ко мне. И смотри, что она со мной сделала». Дерево распрямилось, блестящие листья его затрепетали, и на них появились душистые розовые бутоны. Слон не успел удивиться, как они медленно раскрылись и стали превращаться в пушистые плоды, которые всё росли, росли и розовели.
   – Это тебе и твоим друзьям, – Деревце протянуло к слонёнку три ветви.
   – Что это?
   – Плоды любви. Персики.
   – Спасибо, – Слоник сразу съел один персик, – ничего вкуснее я не ел.
   Конечно. Ведь в этом есть и твой труд.

   Вот и вся сказка, Маркуша.
   Мой сын молчал, он сидел на горячем песке и рассматривал свой персик. Потом посмотрел вокруг, откусил его и засмеялся.
   – Мам, а знаешь, что такое счастье?
   – Нет.
   – Это небо, море и персик. И ещё – мама рядом. – Он потянулся ко мне губами.
   Я достала свой персик и откусила. Он был абсолютно прав: солнце, море и любимый человек. Я поцеловала малыша.
   Хотя, это может быть и не море. Это может быть долгая дорога в горах, солнце в облаках, но любимый человек – это неизменное условие счастья.
   Мне снится сон, человек из Шумадии, что едем мы с тобой по серпантину, моя рука – на твоём сердце. Я слышу, как оно быстрее бьётся от моего прикосновения.
   – Я мешаю тебе? – Спрашиваю я тебя.
   – Конечно. Но мне так нравится, как ты мне мешаешь, – отвечаешь ты мне и перекидываешь мою руку так, чтобы я не переставала тебя обнимать, а ты всё же мог вести машину. Мы едем по кромке дороги, почти касаемся пропасти, едем над вечностью. И мы счастливы. Я бы ничего так не хотела, как прожить этот сон ещё раз. Только дорога, только горы, только мы рядом. Хотя нужно ли загадывать больше того, что даётся? Это и так чудо: я на твоей земле. Нужно уметь говорить спасибо вместо того, чтобы просить добавки. Мой сын играет с шумадийскими детишками. Надо мной – твои горы. Я захожу в море и плыву; ты был в этом море тысячи раз, интересно, сколько твоих прикосновений приносит мне волна? Рядом мой сын, которому я придумываю сказки. Он взрослеет и его уже понемногу, по капельке, интересует любовь. Однажды он спросил меня: «Любовь это свобода?» Я ответила ему: «Любовь – это ответственность». А ты когда-то сказал мне: «Любовь – это обретение смысла».
   Так возник твой смысл возвращаться в Россию. А у меня – приехать на твою землю.
   Мы отдохнули, пора плыть дальше. Впереди нас ждёт Святой Стефан. Пять часов я была на вёслах. Это были пять часов радости и свободы. Перед нами маленькие островки, мы рассматриваем развалины то ли замка, то ли старого дома.
   – Я, когда вырасту, – говорит Марк, – обязательно дострою этот замок и буду тут жить.
   – Почему здесь?
   – Мне нравится этот остров и это море. Мы ведь его тоже покорили?
   – Мы в первую очередь покорили себя, Капитан Джек Воробей. Свой страх. Ты ведь больше не боишься плыть на Святой Стефан?
   – Конечно, нет!
   – Это главное.
   – Тогда этот островок с замком я назову «Победитель», хорошо?
   – Это твой остров, как хочешь, так и называй Джек…
   – Победитель! Я не хочу больше быть Воробьём. Я буду Джек-победитель. Нравится?
   – Да. Если это не только слова.
   Мы плывём молча. Я становлюсь волной, что бьётся о наши борта и подгоняет лодку. Вся моя сила уходит в вёсла. Я переливаюсь в одно концентрированное усилие. Уже сама думаю, что это безумие – впервые сесть за вёсла и сразу взять такую дистанцию. Но о своём страхе я даже говорить не смею. Я гребу. Мне тяжело и одновременно легко, потому что я счастлива. Весь наш путь – все три недели – это путь счастья. Я никогда до этого так не была близка к душе своего сына. Мы много говорим, и я вижу, что ему нравятся наши беседы и наши игры.
   И вот наконец мы подплыли к Стефану! Сколько радости! Мы кружим на лодке, Марк ликует и готов выпрыгнуть в море. Осталось только подгрести к берегу и высадиться… Я слышу треск! Марк подхватывает уже в воде сломанное весло. Что делать? Выдержали мы, но не выдержало нашего заплыва пластмассовое весло. Наш игрушечный кораблик хорош для игр у берега, а мы поплыли на нём в дальние страны!
   Но почему-то страха совсем нет в нашем сердце. Мы смеёмся. Счастья нашего завоевания не способны омрачить даже временные технические неполадки.
   – Как будем дальше плыть, барон Гален Берг?
   – На яхте.
   – На какой?
   – Вон на той. – Я указываю на плывущую невдалеке белую яхту с красным парусом.
   – Я буду Ассоль, а ты…
   – Кто?
   – Реши сам.
   – Но я же уже решил, что буду Джек-победитель.
   – Вот и прекрасно.
   Неизвестно куда сразу подевался штурман Гален Берг, вместо него, сняв пиратскую панаму и распушив волосы рукой, в синей надувной лодке сидела Ассоль. Капитан Джек-победитель махал в воздухе сломанным веслом, Ассоль размахивала белой панамой: всё было очень красноречиво. Любой понял бы, что люди потерпели кораблекрушение и просят помощи. Понял это и капитан, который уже изменил курс своей яхты и плыл к нам на выручку.
   Это здорово, когда ты сам осознаёшь, что творишь историю своей жизни. Ещё в детстве я сделала открытие: поняла, что нам особенно дорого то, чего нет или то, что прошло. И тогда я стала на многие события смотреть издалека, словно из будущего в прошлое. Тогда настоящее стало иметь обострённый смысл, оно стало целью прошлого и основанием будущего. И события приобрели особую значимость.
   Я плыла сейчас на яхте и смотрела на себя, на Марка, на это море так, словно бы вспоминала всё это. И тогда состояние счастья стало абсолютным. Что-то говорил хозяин яхты – Драган, но я даже не очень прислушивалась. Я улыбалась, прикрыв глаза от яркого солнца, и была счастлива. А Марку поручила вести мужские разговоры.
   Как странно, такое пронзительное осознание своего счастья! Я и забыла уже, что трава такая зелёная, а небо такое синее. Я словно бы впервые всё это увидела здесь.
   Мне подумалось, что мы не способны принять любовь Творца напрямую, мы принимаем её адаптировано через его творения, через людей. Человек из Шумадии, каждый раз, когда я говорила с тобой в тишине своего сердца, я говорила с Творцом. Моя любовь к сыну, к тебе – это только эхо той любви, которую я не умею высказать Творцу. Мы всю жизнь тоскуем по любви и постоянно ищем ей аналоги, но мир не соответствует нашим ожиданиям. Мы сами не соответствуем ожиданиям. И мы страдаем. Разочаровываемся. Ищем. Сочиняем себе сказки, придумываем истории. А всё очень просто – мы хотим любить.
   И мой маленький сын мечется и задаёт вопросы о любви. И мне приходится становиться сильной и бесстрашной. И прежде чем научить его быть смелым – мне сначала нужно этому научиться самой.
   На следующий день мы опять поплывём на остров. На этот раз, на Свети Николай. Марк уже не боится простора. Море спокойно, как и все эти дни. Я никогда не видела такого тихого моря, как здесь, на Адриатике. Просто голубое зеркало. Остров вынесен далеко в море. Мы плывём. Он медленно приближался. Я уже хорошо и быстро гребу. Перед заплывом мы купили новые вёсла, и я стараюсь не очень их перегружать: не отталкиваюсь от воды, а словно бы глажу её.
   Мы плывём, и вдруг – твой звонок. Слова твои, сказанные хриплым низким голосом, до сих пор стоят у меня в ушах. Я рассказала тебе о нашем плаванье, а ты с какой-то особой нежностью сказал: «Берегите себя». Берегите, не береги, а берегите. Ты всегда помнил, что я не одна, а нас двое. Твоё волнение за моего сына – это твоя невысказанная любовь ко мне. Я люблю тебя со всеми твоими проблемами и со всею твоею, проходящею без меня, жизнью. И я постоянно слышу из-за тысячи гор такое же беспокойство твоего сердца. Зачем-то нас поместили в отдалении друг от друга. Ты в Белграде. Я – в Москве. И никто не знает, что каждый день между нашими городами встаёт радуга. Она никому не видна, но она есть. С каждой мыслью друг о друге, с каждым звонком.
   – Ма, расскажи сказку.
   – Какую?
   – Грустную.
   – Почему?
   – Устал смеяться.
   – Тогда давай вместе. А?
   – Только ты первая начинай.
   – Не вопрос. Жила-была…
   – Бабушка!
   – Хорошо. И было у неё…
   – Семь курочек!!!
   – А зачем так много?
   – Чтобы было весело.
   – Но мы же решили грустную сказку сочинять.
   – Хорошо. Но семь курочек пускай останутся.
   – Ладно. Бабушка очень любила своих курочек. Кормила их на заре и выпускала в огород погулять, а вечером курочки сами заходили в свой маленький дом, и бабушка закрывала их на ночь, чтобы никто ночью не мог их обидеть: ни злой лис…
   – …ни коршун!
   – И всё, что у бабушки было – это её маленький сад, да семь курочек. Но вот однажды, проснулась бабушка утром, вышла во двор, чтобы выпустить курочек погулять, и увидела…
   – Что прямо перед ней промчалась чёрная туча, и вдруг стало темно. Это солнца в небе не стало.
   – Что делать? Чёрное небо. Чёрная земля. Бабушка растерялась, курочки жмутся к её ногам, тоже боятся. И тогда самая старшая из них сказала: «Наше солнышко похитили. Мы должны его вернуть. Как же будет наша бабушка без солнца жить? Огород погибнет. Да и мы все потеряемся». И решили курочки пойти солнышко выручать. Чтобы не заблудились курочки, насыпала бабушка им в мешочек зёрнышек, сделала в нём маленькую дырочку. Вот идёт последняя курочка, а зёрнышки сыплются из её мешочка. Вот когда вернётся в небо солнышко, увидят курочки зёрнышки и найдут дорогу домой. Заодно и поклюют, свои силы подкрепят. Так думала бабушка, а курочки тем временем всё шли и шли в темноте ночной.
   – Да. Потому что пока солнца в небе нет, то, и день не наступает, правда же, мам?
   – Всё правильно. Долго ли шли курочки, быстро ли, об этом знает только лес да ночь.
   – Да, а курочки со страху и не помнят ничего!
   – Только пришли наши отважные курочки к избушке…
   – А почему они отважные? Они же тоже боялись?
   – Отважен не тот, кто не боится, а тот, кто преодолевает свой страх.
   – Значит, мы с тобой тоже отважные?
   – Ещё какие! Так вот, подошли отважные курочки к избушке, а там сидит Баба-Яга. Ставни её дома плотно закрыты. Сквозь щели бьёт яркий свет. Поняли сразу курочки, кто их солнышко похитил.
   – Отдавай наше солнышко! – говорят курочки.
   – Нет, – отвечает злая и хитрая Баба-Яга. – Я поймала солнышко, и теперь оно моё!
   – А давай тогда, – говорят отважные курочки, – мы тебе загадаем загадку, отгадаешь – твоё солнце будет, а не отгадаешь…
   – Тогда я вас съем! – сказала страшная Баба Яга. И поставила на огонь котелок с водой, чтобы испугать курочек.
   Пока вода закипала, сидели курочки в сторонке и придумывали загадку: жизнь их зависела от того, отгадает ли эту загадку Баба-Яга.
   – А бабушкина жизнь?
   – Да, правильно, это ещё важнее, чем собственная: весь мир, их любимая бабушка, всё зависело сейчас от того, вернётся ли солнышко в небо. И тогда придумали они загадку… Ну, Маркуша, какую?
   – М-м-м… А! Вот! Кто себе берёт плохое, а хорошее людям отдаёт! Кто?
   – Кто? Не знала этого Баба-Яга. Кто же мог всё лучшее не себе оставить? А действительно кто, Марик?
   – Эх ты, мамочка! Эх ты! Ты же сама мне рассказывала, что это листочки: они плохой воздух себе берут, а хороший нам оставляют! Чтобы жизнь была. Не помнишь?
   – Точно! Молодец! Не могла отгадать этой загадки Баба-Яга! Никак не могла. Потому что даже подумать, даже представить себе не могла, что можно кого-то любить больше себя. И удивилась курочкам, которые предложили свою жизнь за жизнь солнышка. Но делать не чего – договор есть договор. Открыла она окошко, и выкатилось солнышко в небо. Светло стало, радостно. Только не знали счастливые курочки, что Баба-Яга поручила туче и коршуну злое дело: пролить дожди на землю и склевать зёрнышки, чтобы погубить курочек. Но не тут-то было. Солнце в небе заискрилось, и встала над мокрой землёй семицветная радуга. Какая, Марик?
   – Красная, оранжевая… как дальше?
   – Вспоминай: каждый охотник желает…
   – Знать! Где! Сидят! Фазаны! Красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой – наш любимый. – Он погладил голубые бока лодки и тихую гладь моря. – Синий, фиолетовый! Я понял, не коршуна, а злого фазана послала Баба-Яга. И хотел этот злой фазан, который сидит, оказывается, в избушке Бабы-Яги – вот сказать бы Охотникам об этом – хотел этот злой фазан заклевать наших курочек, но солнышко поставило радугу прямо на него.
   – Ой! Солнышко ведь не злое.
   – Оно справедливое. Радуга не задавила, а только задержала фазана. А курочки встали на цветные дорожки и прямо по радуге пришли к своему дому!
   – И увидела Бабушка, что спускаются к ней курочки семи цветов!
   – Да, и стали они с этого дня нести бабушке цветные яички. Вот потому в Пасху и красят яйца, чтобы помнить о победе добра, правда, мам?
   – Нет, по другому поводу красят яички в Пасху. Ты знаешь. Но эта история тоже красивая. А что стало с фазаном?
   – Он стал хорошим. Постоял под радугой и стал добрым. Это так на него семицветный свет подействовал. И хвост у него стал разноцветным от радуги.
   – Правильно! Молодец, Маркуша. Так возникла новая птица – павлин.
   – Да, павлин – это исправленный фазан. Так что не пошлём к нему охотников. Пускай себе живёт. Не вернулся он к Бабе-Яге. А пришёл к бабушке, повинился и стал у неё жить и курочек охранять. Хорошая сказка? А?
   – Замечательная. Оттого что мы вместе её сочинили, сынок.
   – Это как в твоей первой сказке, помнишь, «потому что там есть и твой труд» – так ведь сказало деревце слонёнку?
   – Всё правильно ты понял. Смотри, а мы с тобой доплыли до острова.
   Перед нами был остров, похожий на раскинутую в море огромную черепаху. Мы высадились у неё на хвосте.
   – Ух, ты! Быстро мы доплыли.
   – Да, всего за два часа.
   – Два? Часа?
   – Не волнуйся, до Стефана было пять!
   – Ну, мы с тобой герои!
   – Просто мы с тобой всё делаем вместе. Секрет в этом.
   Этот день был просто сказочный. После многолюдного пляжа мы оказались на почти необитаемом острове. Несколько человек из отеля «Адмирал», с которым была частная договорённость, маленький ресторанчик для друзей хозяина острова и больше ни души! Это приватный остров, закрытый для посетителей. Ни с яхт, ни с кораблей к нему подплыть нельзя. А мы добрались на нашем надувном шарике, и нас встретили с удивлением и радушием как Робинзонов. Помогли затащить на берег лодку, дали уютные лежанки и принесли минеральную воду, шашлык, салат и жареную картошку и больше не тревожили.
   Человек из Шумадии, деликатность твоего народа удивляет меня постоянно. Чем больше я нахожусь на твоей земле, тем больше я узнаю тебя. Через глубокое молчание твоих монастырей, через пышность природы и аскетичность твоих храмов, через поступки посторонних людей… Во всём я узнавала твои черты. Может оттого, что я скучала по тебе и повсюду тебя искала? А ты был от меня за горами, за холмами, за морями и за реками. Словно в сказке.
   Я покормила Марка и поела сама, мне вспомнилось, как всего три дня мы с тобой провели в Сербии вместе, а ждали этой встречи год. Но три наши дня были больше чем сказка. Ты возил меня по горам к монастырям, о которых я так мечтала, кормил меня сербской национальной едой: печеньем, жаренным на углях мясом, каймаком – домашним сыром из сливок. Мы пили шприцер – белое вино, разбавленное «кисловодой» – минеральной водой «Князь Милош». Почему я это вспоминаю сейчас? Да, конечно же, сейчас передо мной горячий шашлык и помидоры, засыпанные домашним сыром, кислая вода… Ты во мне живёшь вкусовыми ощущениями, насыщением моих глаз синим простором моря, ты живёшь во мне горами, за которыми, я знаю, стоит твой дом. И где-то далеко – небольшая холмистая область Сербии, твоя Шумадия, где ты родился, где бегал мальчишкой… Я пытаюсь представить тебя черноволосым и даже хочу попросить привезти в Москву фотографии. Какой ты был тогда? Сначала пытаюсь представить, а потом понимаю, что не хочу тебя видеть в твоей далёкой жизни задолго до меня. Ты дорог мне таким, каким я встретила тебя: я люблю твои белые волосы, я люблю лучи на твоём лице, твою тихую улыбку, голос густой, словно из глубины – ты весь не на поверхности. Ты весь внутри. Я понимаю, что в молодости ты был очень красив, ты и сейчас красив, но мне не надо этого, я хочу того, чего не видно глазами. Твоё сердце дорого мне, наша надобность друг другу, несмотря на расстояния и на невозможности. Наше сознательное ограничение себя и перенос всех своих желаний, всех касаний в тихую музыку коротких ежедневных разговоров. Это дороже всего. Потому что именно это из области невозможного.


   Я ходила твоими тропами к дальним и ближним монастырям и по крупице понимала самое главное: каждым днём, каждым действием, направленным на нас, Господь указывает нам путь. И надо идти. Несмотря на усталость и страх. Надо идти. Надо потрудиться. И, быть может, даже отказаться от чего-то очень дорогого. Ведь работа души – это ограничение. Это лишение себя во имя обретения себя. Во славу Божию. Во имя Божие. Чтобы получить, нужно отказаться. Человек из Шумадии, я хочу иметь право только на то, на что могу иметь право. Ты понимаешь меня, я знаю.

   Мы лежим с Марком на берегу. Отдохнули, перекусили. Рядом ещё три человека и больше никого. Что тоже тихое чудо. Но не для того же мы сюда прибыли, чтобы просто поесть и полежать в тишине? Мы встаём, оставляем все вещи в лодке, только бутылку с водой берём с собой, и идём обследовать остров. Свети Николай должен быть изучен и покорён! Какие-то постройки, красивая кладка – и не понять: фундамент только ли остался, или фундамент только возведён?
   Марк подлетает ко мне.
   – Смотри, мам, то ли развалины, то ли еще не достроили.
   – Да, и я об этом думаю сейчас, Маркуша.
   – Прям сейчас-сейчас?
   – Именно в эту секунду.
   – Когда люди любят, они чувствуют…
   – Ты мой философ!
   Мы зашли за другую сторону острова и ахнули разом: действительно, когда люди любят, они одинаково чувствуют. Мы всегда, с нашего берега, с нашей Будвы видели лицевую сторону острова. И когда сюда приплыли, на остров, и смотрели с него на наш берег, то видели привычное: берег с его отелями, людьми, зонтиками, матрасами и кругами у берега… А тут… Обратная сторона луны. Взгляд с изнанки в глубину. Туда, куда никто не смотрел. Оттуда, куда не дойти. Мы зашли за остров и увидели прежде невиданное: сам остров с обратной стороны и вид на море, когда вся цивилизация у тебя за спиной, отрезанная островом. Ты видишь только стихийное, гордое море, которое не лежит приручённой гладью у берега, а клокочет между двух скал и с пеной обрушивается на скалу, где ты стоишь. Ты поднимаешь голову, а над тобой отвесная Мексиканская скала, поросшая только кактусами. С обратной стороны – пушистый, поросший деревьями остров становится дикой скалой. И невозможно представить, что сделаешь несколько шагов, и этот же остров обернётся мягкой растительностью, душистым инжиром… Тихим морем.
   – Мам! – тихо шепчет Марк.
   И я понимаю, что он хочет спуститься к морю. Мы совсем одни. Прозрачное море. Плеск волн, низко летают чайки. Мы, взявшись за руки, входим в море. Марк без жилета и без нарукавников – всё осталось в лодке, словно в другой жизни.
   – Не боишься, Джек-победитель?
   – Но ты же меня не бросишь?
   – Нет, конечно. Мы с тобой только поиграем с волной.
   И мы ложимся на пронзительно-синюю, словно нарисованную волну и качаемся, взявшись за руки, до тех пор, пока не замерзаем – вода здесь заметно холоднее. А волны всё набегают и набегают.
   – Мам! Похоже, шторм начинается?
   – По коням?
   – Да. Нам ещё плыть домой.
   – Не волнуйся. Это только тут так штормит – здесь выход в открытое море, а с другой стороны – тихо. Потому что там море – между берегом и островом.
   – Так этот остров – защитник берега?
   – Да, это витязь. Он принимает удар и дальше не пускает.
   Мы возвращаемся к своей лодке, к солнечному берегу, к тихому морю. Чудеса да и только! Садимся в лодку, и отплываем. Но не успели мы проплыть и двадцати минут, как порыв ветра, неизвестно откуда взявшийся, приносит дождь на наши головы.
   – Тревога, Марк! Нам ещё минимум плыть часа полтора, а в ветер и дождь так целых три…
   И тут я вспоминаю твои слова, мой дорогой человек из Шумадии, «берегите себя», – сказал ты мне при отплытии сюда, и что же я сделала? Как сберегла? Но показывать страха нельзя.
   – Ма, что делать?
   – Когда моряки терпели бедствия, они всегда молились Святому Николаю-чудотворцу.
   – Мам! Так остров тоже Николая…
   – Давай помолчим, соберёмся и попросим помощи.
   Мы плыли в тишине, дождь и ветер усиливался. Я дала себе слово, что если мы доплывём невредимыми до берега, я никогда больше не буду так рисковать малышом. Вчерашний случай с веслом был для меня предупреждением. Я не поняла его, и меня понесло к ещё большим приключениям. Да, Стефан был дальше, но он был вдоль берега, а сейчас мы уплыли в открытое море – это намного опасней. Два часа вдаль – это больше пяти вдоль. Я неразумный штурман и безответственная мать. Моя тихая молитва была словами покаяния и обещания.
   И вдруг грохот мотора. К нам навстречу, прыгая по волнам, мчится водный мотоцикл. Но что-то уж очёнь большой. Приглядываюсь – полицейский! Так, приключения по всем правилам. И похоже, что только начинаются!
   – Быстро на остров. Штормовое предупреждение!
   – Но мы не можем на остров, – развожу я вёслами как руками, – мы с Будвы.
   – С Будвы? – глаза нашего спасителя раскрылись неимоверно. Наверно, у него никогда не было на мир такого распахнутого взгляда.
   – Да Вы не волнуйтесь, – успокаиваю я его, – это недалеко, вчера мы на Стефан плавали.
   – На этом? – он указывает на нашу лодку.
   – Ну, да.
   – …
   Я понимаю, что пора оказывать первую помощь нашему спасателю.
   – Вы меня удивляете, госпожа, – только и смог он сказать. – Давайте Вашего малыша. – Он протянул руки.
   – Мам! Я не поеду с ним! – Марк вцепился в меня.
   – Успокойся, Капитан Джек, нас не арестовывают, а спасают. Ты же просил помощи – она подоспела вовремя.
   – Побыстрее, давайте переходите ко мне, пошли сильные волны, – Полицейский взял Маркушу и посадил впереди себя. Потом я протянула ему верёвочку от нашего судёнышка, он привязал её к мотоциклу, передала ему наш рюкзак, и наконец он помог перебраться и мне. С резиновой лодки на воде встать очень трудно, опереться не на что. Сильным рукам полицейского было серьёзное испытание. Наконец я пересела на мотоцикл, устроилась позади него, и мы помчались по волнам. Наша лодочка подпрыгивала, размахивая вёслами, словно курочка крыльями. Вмиг огромное расстояние было преодолено: ветер, брызги, скорость… Мы смеялись от счастья. На берегу я протянула полицейскому руку в знак благодарности. Он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Вы меня потрясли – с ребёнком на Стефан! Сколько же вы плыли?»
   – Пять часов.
   – Как Вас зовут?
   – Галина.
   – А меня Божидар.
   – Действительно, Вы появились как Божий Дар. Мы бы сейчас были ещё у Николая. Спасибо Вам. До свидания.
   – Можно пригласить Вас на чашечку кофе?
   – Моя мама ни с кем кофе не пьёт! – Маркуша выступил вперёд и обнял меня, прикрывая собой от спасителя. Так сын избавил меня от неудобства ситуации.
   – Он говорит правду. Извините. И ещё раз спасибо.
   Мы повернулись и счастливые пошли домой. Я несла лодку на плечах, Марк – вёсла и рюкзак. Море шумело у нас за плечами, дождь струился по лицам.
   – Смотри, мам, вчера мы покатались на яхте, а сегодня – на водяном мотоцикле, здорово, да? Я так мечтал на нём покататься.
   – Видишь, как хорошо. Нам всегда всё даётся вовремя. Только торопиться не надо. Нужно ждать. Попросить и набраться терпения. И тогда всё к тебе придёт.
   – Понял. Завтра куда поплывём?
   – Так далеко уже не поплывём.
   – Почему? Ты испугалась?
   – Нет. Но я рада, что ты больше не боишься.
   – Но почему тогда?
   – Очень важно чувствовать меру, Маркундель. А мы с тобой её потеряли. А ещё очень важно – слышать предупреждения. Смотри, мы вчера могли не вернуться с заплыва, когда поломали весло. Но нам послали лодку. Сегодня, сам видишь, как налетела буря, мы тоже могли попасть в беду, но нам послали мотоцикл. Третьего раза может не быть. Так что давай остановимся, и будем плавать только на близкие острова, хорошо?
   – На Сахарные берега, например?
   – Да. Туда можно.
   – А на Кошкину спинку?
   – Тем более. Она ближе. Но завтра я хочу тебя пригласить в путешествие к пиратским островам на большом судне. Как Вы смотрите на это, капитан?
   – Я счастлив! – Марк запрыгал от радости. – А кто нам всё посылал – лодку, мотоцикл? Кто?
   – Но ты же знаешь?!
   – Наш Творец?
   – Конечно. Потому что мы – его любимые создания.
   – Только мы?
   – Нет. Все. Мы все – его дети. Он сотворил нас и помогает нам, особенно, если мы помним о нём.
   – Понял. Тогда пошли в храм?
   – Здесь нужно заранее договариваться, Маркуша. Ты же знаешь, монастыри высоко в горах.
   – Тогда давай договоримся на завтра. Позвоним черногорской тёте Ирине, и она нас отвезёт на службу? А?
   – А потом съездим к пиратским островам. Хочешь?
   – Конечно! А Диму с собой возьмём? С мамой и Катей?
   – Да, мой дорогой. Если вы не будете ссориться.
   – Нет. Честное слово! Это я дурак был, что обижался на него.
   – Не надо так о себе. Просто ты тогда не понимал, что люди имеют право быть разными.
   Я говорила сыну, а сама понимала, что и меня, и мою подругу Иришу, огорчали отношения наших мальчишек. Они, действительно, были очень разными. Марк лез к Диме со своей дружбой, а ему это было не нужно – он был замкнутым и самодостаточным. А меня обижали грубые слова, сказанные моему сыну. Не права я, конечно, не права, нельзя обижаться на ребёнка. Но и допустить, чтобы мой сын воспринимал унижение как норму, я не могла. Он должен себя уважать, не гордиться собой, но ценить себя и нести как мир. Тогда я придумала ему простой ответ на острые слова друга: «Я не сержусь на твои слова» – и этой незатейливой фразой он сразу снимал обиду и учился прощать, а с другой стороны, давал понять, что понимает, что его хотят обидеть, но возвращать эту обиду сознательно не хочет. Со своей стороны Иришка говорила Диме, что он старше и умнее и должен уступать, должен быть великодушным.
   И это подействовало. Мальчишки стали лучше общаться. Кроме того, у нас с Иришкой хватило ума не поссориться из-за детей, она мудро заметила: «В конце концов, если мы дружим, кто сказал, что наши дети тоже должны дружить? Почему это для них должно быть принудительным обязательством?» И мы стали просто гулять порознь. Они на ближнем пляже, а мы путешествовали по нашим островам. Но на экскурсии и в монастыри мы ездили вместе.

   На следующее утро к нам приехала черногорская Ирина – радушная хозяйка нашей виллы. Вот уж в который раз она возила нас в монастыри, показывала окрестности.
   – Просыпайтесь, сони! Уже семь часов. Опоздаем на службу.
   И мы поехали в ближний монастырь Подмайне.
   И чудо не в том, что здесь чудесные фрески и сохранён нижний храм четырнадцатого века, а в том, что именно этот монастырь ты, человек из Шумадии, снимал много лет назад и много лет подряд. Кто не был в твоей стране тот не поймёт моего удивления. Вся Сербия, вся Черногория – это сплошные монастыри, разделённые лесами, горами, маленькими городами… И среди этого множества именно этот монастырь, стоящий в сотнях километров от твоего Белграда, снимал ты. Это была дипломная работа твоей ученицы. И теперь здесь стою я и узнаю эти фрески, узнаю отца Бенедикта, который ведёт службу…
   Ты снимал кино о том, как человек растворяется в своём творчестве, весь переходит в своё творение. Вот художник и разрушенный храм, и следующими кадрами – художник становится всё старше и старше, и белеют его волосы и впадают щёки, но храм этот расцветает одухотворёнными ликами… И вот последние минуты фильма – почти прозрачный, растаявший художник и праздничный, наполненный храм, жизнь творца по капле перешла в его творение… Храм полон людей, идёт служба, отец Бенедикт кружит над головой каравай Славы, и теперь уже оживший монастырь отдаёт свои силы уставшему, но счастливому художнику. Духовный круг жизни и как символ его – душистый хлеб в счастливом танце настоятеля…
   Ты снимал этот документальный фильм несколько лет. Ты много раз ходил этими дорогами, а теперь на этой узкой тропинке сижу я и слушаю твой голос – ты звонишь мне из Белграда. Непостижимо!


   – Мам! Купи мне иконку!
   – Какую, сынок?
   – Георгия Победоносца.
   – Но я же тебе в Остроге, у Васильюшки покупала, забыл?
   – Нет, мам, эта – такая большая, просто огромная! Посмотри!
   – Ну, пойдём, покажешь.
   Марк очень любит Георгия Победоносца, с этим образом у него много связано переживаний. Мы читали с ним в детстве очень большую книгу о Георгии Победоносце с иллюстрациями, прекрасным жизнеописанием, историческими справками, и это событие так вошло в его жизнь, что он даже в облаке видит образ Георгия на коне, рисует и лепит его. Как не купить! Подхожу, икона действительно очень большая, красивая, подписанная по-сербски: «Свети Георгие».
   – Маркуша, она дорогая, сынок, нам ещё неделю здесь жить, а у нас денег осталось только на питание. Давай не будем покупать, а?
   – Мам, она мне очень нужна. Ну, пожалуйста! Но ты же всё равно будешь покупать мне сладости и мороженное?
   – Конечно, буду.
   – И марципаны.
   – И даже круассаны!
   – Но тогда не покупай мне всего этого, а купи икону! Мам!
   – Точно?
   – Точно.
   – И даже мороженное просить не будешь?
   – Нет.
   – Ты не передумаешь?
   – Пожалуйста! Слово капитана!
   – Держи деньги, Джек-победитель, и иди покупать своего Победоносца. Ты сейчас настоящий Победитель.
   – Честное слово?
   – Как всегда.
   Счастливый Маркуша побежал за своей иконой, а я, счастливая, осталась его дожидаться на улице: мой сластёна сегодня сделал очень важный, очень взрослый выбор.
   На следующий день мы поплыли на пиратские острова. Есть такая экскурсия – целый день на кораблике по Боко-Которскому заливу, мимо островов и городов, с остановками и купаниями. Мы давно на неё собирались, и вот она случилась. С утра мы с моей Иришкой собирали бутерброды и питьё детям, потом растрясли их и сонных повезли к пристани в Тиват.
   Маленький смуглый экскурсовод Дада – красивая студентка из Белграда – весь день рассказывает нам о побережье. А наши мальчишки со шпагами, мечами, щитами и с перевязанными как у пиратов глазами бегают по палубе и дают представления для всего корабля.
   Краски этого дня:
   Солнце, ослепительное и вдвойне сильное своим отражёнием от воды…
   Море, пронзительной синевы и такой прозрачности, что даже на глубине отчётливо видны камни и морские ежи. Увеличенные толщей спокойной воды, они, кажется, находятся совсем рядом – стоит только руку протянуть и зачерпнёшь пригоршню голубых и зелёных камней…
   Берега – величественные горы и мягкие холмы, острова с замками и крепостями…
   И мягкий голос нашего гида, который по-русски и по-английски рассказывает историю побережья…
   Мы отплыли от Тивата, куда две недели назад приземлился наш самолёт, откуда всего через несколько дней мы полетим в Москву. Это самый молодой город Боко-Которского залива.


   Тёплый ветер обдувает нас, и мы чувствуем себя счастливыми странниками. Проплываем Остров Святого Марка, и Марк ликует, теперь он точно знает, где будет строить свой замок, проплываем Остров Цветов, и он сходу дарит его мне с обещанием выстроить там замок для меня и моих друзей. Мы смеёмся. Я говорю, что хочу жить только на Острове Марка.
   – Моя старость должна быть под присмотром твоей молодости.
   – Нет, мам. Ты никогда не будешь старой.
   – Так всегда случается, Маркуша. Но одно я тебе гарантирую, пока ты не повзрослеешь, я не состарюсь. Так что на твоё детство хватит моей молодости.
   – А давай договоримся: я никогда не буду большим, а ты никогда не состаришься?
   – Нет, сын, мне очень нужно, чтобы ты вырос.
   – А как же ты?
   – Это закон и его нужно принять. Представляешь, если бы я всегда была девчонкой, никогда бы не родился ты!
   – Ужас какой!
   – Вот и я об этом.
   Мы смеёмся, и вдруг впереди строгие горы. Это полуостров Луштица с посёлком Крашичи и туннелями для подводных лодок… Огромные чёрные дыры смотрят на нас из горы, отсюда, во время Второвой Мировой Войны, выходили подлодки на задания, сюда же возвращались на ремонт и отдых… Среди зелени и синевы, среди тепла и радости сегодняшнего дня эти туннели как холодные чёрные дыры истории, даже на расстоянии мы почувствовали сквозняк, словно кровоточили и болели раны времени.
   – Мам. Я давно тебе хотел открыть тайну.
   – Да, сынок.
   – Когда я вырасту, я буду солдатом. Я очень хочу. Когда сильно хочешь быть солдатом, тогда им становишься, ведь правда?
   – Правда. Всегда, когда ты чего-то очень хочешь – этим становишься.
   – А ты чего-нибудь сильно хотела?
   – Я хотела стать мамой. Мне очень нужно было, чтобы ты родился.
   – Я в животике твоём жил, да?
   – Да.
   – А ты меня хотя бы с игрушками проглотила?
   – Марк! Я не глотала тебя!
   – А как же я тогда в тебе оказался?
   – Это будет следующая сказка, но я расскажу её тебе позже…
   – Ма, смотри, замок!
   – Дорогие друзья, – говорит Дада в микрофон, – перед вами средневековый город Герцог Новый. Его основал боснийский король Тврдко I в 1382 году…
   Мы выходим на берег. Это первая остановка. Старая крепость. Марк бегает с Димкой и Катей наперегонки, а я становлюсь камнем, основанием этой крепости. Сколько веков защищать город, что даже имя такое получить – Форте Марс… Я помню людей в доспехах, крестьян с повозками, одну длинноволосую девушку, которую везли в замок к герцогу, и она бросилась на повороте дороги в море, прямо со скалы. Я помню её крик… Что за особенность такая, что за внутренняя пластичность становиться всем, чего касается моё сердце?
   …Мы опять плывём на корабле. Вторая остановка – пляж Жаниц. Здесь можно было купаться и загорать, а по желанию, можно отплыть на маленьком паруснике в голубую пещеру. Мы с Марком отправились в пещеру. Но как только наш кораблик вошёл под тёмные своды действительно голубой пещеры, восторг мальчика закончился, а в глазах опять появился страх. Голубая вода пещеры, голубой камень скалы – всё это потеряло свою прелесть, Марк видел только замкнутое пространство, освящённое прожектором нашего корабля, да сталактиты, свисающие со сводов. Чужая, незнакомая вода. Я понимала, что ему, привыкшему плавать под открытым небом, прыгать в воду под каменным куполом, очень страшно. Он чувствовал опасность, вжался в меня и дрожал всем телом: я не пойду туда. Не пойду. Не пойду!
   Но я знаю, как разъедает потом страх, когда уходит момент, и ты бы рад что-то исправить, но упущенного мига не вернуть. И я прыгаю в воду с Марком в обнимку, под оглушительный его рёв.
   – Марк! Прекрати. Мне стыдно за тебя.
   – Я боюсь!
   – Чего?
   – Я боюсь!!
   – Чего? Смотри, ты плывёшь.
   – Здесь холодно.
   – Поплыли к свету, там теплее, – мы выплыли ко второму входу в пещеру, на мелководье нежно-голубой воды.
   – Ты не представляешь, какой ты молодец, Маркуша.
   – Я. С тобой. Не Разговариваю.
   Вот это да! Почувствовав себя под небом, он отпустил мою руку, и только мелькали его красные нарукавники! Он стремительно от меня удирал. Куда? От нашего корабля в сторону открытого моря! Его обида была очень трогательной. Он проплыл ещё немного, потом обернулся и поплыл обратно. Я беззаботно лежала на воде. Красота необыкновенная! Здесь раньше прятались пираты, весь этот комплекс островов назывался пиратскими островами.
   – Капитан Джек Воробей! А Вы сегодня настоящий молодец!
   Тишина.
   – Вот если бы Вы не прыгнули сейчас, страх бы поселился в Вашем уме и мешал Вам жить дальше. Вы бы всё время помнили об этой пещере, и это была бы пещера Вашего страха.
   Тишина.
   – А теперь это пещера Вашей храбрости.
   – Это пещера твоей храбрости!
   Дерзкие слова, но справедливые. Мне действительно и страшно и жалко было прыгать с дрожащим и орущим ребёнком. Но побеждённый страх забудется, а одержанная победа останется.
   – Ты всё равно, молодец! Это ведь ты плыл из пещеры один в открытое море, а теперь один плаваешь в пещере. Смотри, здесь прятались пиратские корабли.
   – Как те подводные лодки, да? – Маркуша подплыл близко и его огромные голубые глаза опять были доброжелательны. – Но мне всё равно, знаешь, как страшно было, – говорит он примирительным тоном.
   – Знаю. Ты не сердись на меня, пожалуйста. Я тебя люблю. Ты помнишь, как я в первый день в Черногории летала на параплане?
   – А ты боялась?
   – Ещё как!!! Я прыгала с самой высокой скалы над городом.
   Человек из Шумадии, если ты когда-нибудь слышал выражение «летать от счастья», то знай, это было со мною от встречи с твоей землёй. Я приехала сюда и первое, что увидела, оглядываясь вокруг, – лазоревое небо, а на нём человек в небе. Я сказала себе упрямое детское «хочу!» и утром следующего дня была уже в небе.
   Я не знаю, чего было больше во мне – испуга или восторга. А нужно было всего-то разбежаться, по команде инструктора поджать ноги и вовремя впрыгнуть в своё кресло. И парить… Парить над лесами в горах и быть выше самых высоких елей, быть выше птиц. Облако сидело в ущелье, и я проплыла над ним. Я спускалась на город, как счастливая неизбежность, почти проплыла над собственным балконом, а потом медленно спустилась к морю. Я видела основание скалы, что как слоистый пирог стоит у берега – эту вздыбленность моря мы позже назовём «Кошкина спинка» – я проплывала над всем нашим ближним побережьем, и люди, как микроорганизмы, копошились у берега, а вдали море было спокойно и свободно от нашей суеты, оно было величественно в своей неприкосновенности. Просто великодушно позволяло нам пристать к своим берегов, снисходительно относясь к нашим телесным слабостям и рекомендациям врачей.
   …А потом я медленно и плавно приземлилась на пляж. Больше всего я боялась посадки, но она была очень мягкой, благодаря моему инструктору Бранко.
   А потом я ходила несколько дней с небом в руках. Я делала взмах, и мне казалось, я осязаю небо и отрываюсь от земли.
   – А моя мама летать умеет, честное слово, я сам видел! – будет говорить Марк все эти дни. И никто не знал, как страшно мне было в эти первые минуты сделать этот единственный шаг в бездну.
   – А я не знал, что ты боялась. Вот я за тебя боялся! Это да!
   Я обняла своего синеглазого лягушонка, и мы по лестнице вскарабкались на корабль. Пора возвращаться.
   – Ты не сердишься на меня?
   – Нет, мамочка. Спасибо тебе. Только мне всё равно было страшно.
   – Вот и хорошо. Чем больше твой страх – тем больше твоя победа.

   Мы плыли дальше. Уже со всеми вместе. На нашем большом корабле. Дада рассказывала нам об удивительном острове возле города Пираст:
   Когда-то давно моряки на рифах нашли икону Божьей матери и отнесли её своему пастору. Это происходило на католических островах. Тогда пастор с моряками стал возить на лодке камни и высыпать их в этом месте. Вскоре все знали о том, что здесь закладывается основание храма. Двести лет насыпался остров, и сто лет на нём возводился храм «Госпожа скалы». Теперь каждый год в определённый день моряки со всех селений приезжают сюда и продолжают ссыпать камни с молитвами и возданием хвалы Господу. Остров продолжает расти. А моряки, уходя в плавание, приходят сюда на молебен и возвращаются из плавания с подарками храму – чеканками на евангельские темы.
   – Мам, посмотри, кладка как на Святом Николае, правда?
   – А вы были на Святом Николае? – Дада подходит к нам.
   – Да.
   – Но туда же нельзя приплыть…
   – Мы на своей лодочке, с мамой.
   – И что ты там видел, Марк?
   – Развалины.
   – Это развалины дома моей мамы, – грустно говорит Дада. – Всего одна семья жила на острове, давно ещё, когда мама была маленькой. И это была её семья. Как странно. Вы видели этот дом…
   И мне странно и удивительно, что случилась эта встреча. Она отходит от нас и продолжает вести экскурсию.
   Марк сидел на носу корабля и смотрел на воду. Заканчивается наше путешествие. Скоро возвращаться в Москву. Я ехала сюда на встречу с тобой, мой дорогой далёкий, мой невозможный человек из Шумадии, а нашла в этой поездке сердце своего сына. Твоя земля вернула меня к себе. В Москве, когда случилась беда, и мы остались одни, я так переживала, что совсем не чувствовала, что рядом со мною ещё кому-то больно. Несколько лет словно выбыли из моей жизни. Только сейчас я понимаю, как это страшно – это были годы детства моего сына…
   И вдруг наша встреча в России, твои звонки… Моё стремление коснуться твоей земли… Пронзительное чувство счастья… Я читала взахлёб всё, что касалось тебя, я читала книги святых отцов и пыталась понять тебя с той твоей стороны, о которой ты, может быть, и не знал. Я стала чашей полной любви и восторга, опять осознала свою силу, и мне захотелось ею поделиться. Я обернулась вокруг и увидела пытливые глаза сына. Он долго ждал меня на пристани у моего дома. Мы встретились. Обнялись. Я вернулась. И взявшись за руки, мы пошли с ним по дороге через многие Земли. Ведь мы с ним – странники. И однажды мы коснулись твоей земли и были очарованы её ароматами, её трепетным касанием к самому сердцу, её проникновенным, глубоким голосом. Как твой…
   Твоя земля преисполнена музыки и поэзии. Я знаю, пройдёт много времени, я обернусь к своим дням и скажу с радостью: «Когда я была молода, я любила человека из Шумадии, мой сын повзрослел на этой земле и обрёл силу, а что может быть дороже этого?


   Новелла третья
   Музыка земли

   …Твоя земля преисполнена музыки и поэзии. Я знаю, пройдёт много времени, я обернусь к своим дням и скажу с радостью: когда я была молода, я любила человека из Шумадии, мой сын повзрослел на этой земле и обрёл силу, а что может быть дороже этого?

   Много раз думала о том, что человек похож на землю, его породившую. Мы словно бы впитываем в себя при рождении рельеф и темперамент земли и становимся её проявлением. Я с Камчатки. И ширь океана, вулканы и гейзеры навсегда запечатлены во мне, я – навсегда женщина вулканического происхождения, несмотря на то, что живу в Москве уже тридцать лет.
   Равнины, моря, степи, горы – это не только ландшафт, не только внешние знаки земли – это ещё и внутренние свойства людей, рождённых на этой земле.
   Я всегда так чувствовала. Но когда мне была дарована встреча с Сербией и Черногорией, почувствовала ещё раз насколько это верно: величественные белые горы (просто Белогория какая-то), отвесные скалы, уходящие в облака; рядом, чуть ниже, горы, поросшие реликтовыми соснами, туей, кипарисами, эвкалиптами, и, как облако, зависает густой аромат над ними. Ещё ниже – бирюзовое море, кружевом берега образующее бухты и заливы…
   В одной маленькой стране так много сокровищ! И это природа. Если бы не было ничего другого, то и тогда можно было бы восхититься этой землёй, но когда постигаешь скрытые в горах настоящие богатства этого края – его монастыри и церкви – тогда понимаешь, что народ этот поистине небожитель. В каждой складке горы – монастырь, на каждой вершине, словно корона, величественный в своей скромности храм.
   Господь дарил мне эту страну, не спеша. Ещё в России я встретилась с удивительными людьми – сербами и полюбила этот народ. Потом я стала читать сербскую духовную литературу – книги Святителя Николая (Велимировича) и Иустина Поповича. И ко мне постепенно стало приходить осознание души этого народа. Стала читать книги об истории страны и дивилась тому, насколько пересекаются наши судьбы. Потом, мои друзья – Елена и Андрей Мунтяны приехали в Черногорию, и он – художник и иконописец – подарил сербскому монастырю Рустово свою икону Иверской Божьей матери, а она – писатель и драматург – написала глубокую пьесу, замысел которой рождался на этой земле. Но об этом я подробно расскажу позже, потому что именно эта русская икона, написанная русским художником, привела меня на сербско-черногорскую землю, где мне были явлены многие чудеса.
   Удивляет другое: Россия и Сербия… Одна словно в зеркале другой.
   Битва на Куликовском поле, а через девятнадцать лет – сражение на Косовском поле. И надо сказать, что в языковой среде сербов герои и события Косова звучат постоянно; к сожалению, мы, русские, не так часто в повседневной жизни вспоминаем Куликовскую битву, а к сербу зайдёшь, обязательно тебе скажут: будь, как князь Милош, как царь Лазарь, как Милутин, а это значит, будь честен, будь храбр, будь в выборе своём высок и духовен. Как царь Лазарь, выбравший царство небесное вместо царство земного. Как принц Растко, стяжавший себе и стране своей путь духовный и ставший великим святителем Саввой; отказавшись стать королём Сербии, он стал первым архиепископом Сербским и отныне, с 1222 года, вся история страны пошла по линии духовного выбора. Интересно, что престолонаследник отказался от власти и тем самым укрепил власть – это наглядный пример того, как духовность создавала и укрепляла государственность.
   И сегодняшний день опять даёт нам явные аналогии, словно бы Господь, дал нашим странам возможность взглянуть на себя со стороны, чтобы лучше рассмотреть самих себя. Распался Советский Союз, и дробятся, отмежевываются друг от друга народы России, и, желая стать самостоятельнее, только ослабляют себя. Куда же может уйти от России Белоруссия? Как можем мы жить без Малороссии, разве не с Киевской Руси начиналась наша история? А Грузия? Армения? Все другие республики? – разве не богаче мы были, когда были вместе?
   Так и Сербия, Черногория, Хорватия, Босния и Герцеговина, Словения, Македония и Республика Сербская. Каждая из молодых новоявленных стран, словно взрослеющий ребёнок, пытается доказать свою самостоятельность ценой ошибок и падений. «Я сам», которое распространяется на целые народы, вызывает печаль и сожаление. Один народ, одна история, один язык… и когда всё это было спаяно одной верой, то и победить такой народ было невозможно, и сохранился он при внешнем поражении и пятисотлетнем турецком рабстве только благодаря своему внутреннему единству и молитвам великих предков: Симеону Мироточивому, Святителю Савве, королю Владиславу, монахине Анастасии – матери великого Саввы… – и это всё одна семья. Удивительный пример, когда один род становится поистине духовным корнем, из которого растёт древо сильной, знающей своё предназначение, нации.
   Я так ждала встречу с этой землёй! Пятнадцатого июля приехала в Черногорию, в город Будва, и знала, что через день будет торжественное открытие нового храма в монастыре Рустово. Андрей Мунтян, икону которого должны были перенести в выстроенный храм, постоянно из Москвы связывался с духовником монастыря – отцом Бенедиктом и настоятельницей – матушкой Синклетикией.


   Ранним утром за нами заехала подруга Алёны Мунтян – Ирина Соломка, которая и встретила, и разместила нас в этом городе, а теперь ещё, как настоящий гид, показывала все ближайшие монастыри. Мы поднялись на машине наверх, и перед нами, словно на полотне художника, встала величественная панорама: с вершины горы, коронованной небольшим храмом, открывается вид на море, на остров Святого Николая (здесь говорят Свети Николай), под нами Будва, но с такой высоты город почти не виден, а только угадывается; несмотря на ранний час возле самого храма много людей, не все помещаются в маленькой церкви, большая часть стоит на улице.
   Удивило меня сразу несколько обстоятельств: скромное убранство снаружи – только серые тесаные камни, слагающие домик, да колокольня над ним в три окошка, символизирующая Троицу. Потом я узнала, что так выглядят почти все храмы, только старинные сербские монастыри, задушбины королей (т. е. строительство храма за спасение души, за душу), имели хоть и сдержанный, но более богатый вид. И, тем более, при такой внешней скромности, удивляет внутреннее богатство расписных стен. Фрески украшают весь храм.
   Священнослужители выходят из старого храма под звон колоколов и направляются к только что отстроенному, деревянному, сложенному из смолистых брёвен, как русская избушка, храму. Войти невозможно, он маленький, а народу много. Я стою в стороне и наблюдаю, слушаю трансляцию. Понимаю почти каждое слово. Служба идёт на старославянском языке, как и в России.
   Россия – Рустово. Какое-то удивительное созвучие… Икона русского художника на этих стенах… Странное ощущение, что сейчас, здесь идёт соединение наших судеб, точка пересечения наших путей. Слышу разговор и понимаю удивительное: храм этот, построенный в честь новомучеников русских, последнего императора Николая и его семьи, стоит на костях сербских мучеников, при строительстве храма найденных и датированных XIII веком. Эти медовые черепа легли в основание храма. И духовник Оптиной пустыни, отец Илий, благословил замысел постройки церкви в честь последнего русского царя. Русским архитектором был возведён храм. Вот тебе и точка проникновения одного народа в другой, сопряжение двух культур!
   Я ещё полна этого удивления. Подхожу под благословение к отцу Бенедикту. Вижу его лучистые глаза, на стене Иверскую икону Божьей матери. Меня охватывает необъяснимое чувство восторга, узнавания, удивления. Андрей рассказывал, как сама икона диктовала, как себя писать. Он хотел написать один поворот головы, получался другой, хотел изобразить одно лицо, получалось другое, тогда он отдался на Божью волю и с удивлением наблюдал, как из-под его кисти рождалось тонкое лицо в обрамлении пунцово-красных одежд. Удивляли глаза. Они были совсем живыми: зрачки расширялись, если подходишь совсем близко, и сужались, если подходишь вплотную. Два года стояла икона в его доме, и мы встречали с ней рождество. Алена, жена Андрея, называла её хранительницей дома. Интересно, что когда икона была закончена, художник хотел её подписать, как обычно делал со своими картинами, но икона упала на него. Андрей потерял сознание, а тяжёлая доска немного раскололась. Он понял, что не имеет права на авторство. Образ рождался самостоятельно, он только помог воплотиться.
   …И вот теперь я стояла в сербском храме перед этой иконой. Как неслучайно она попала сюда. Андрей с сыном поехали в горы – перед возвращением в Москву хотели купить в деревне мёд и вино, у ручья встретили монахиню. Разговорились, он сказал, что художник. А в фотоаппарате был снимок Божьей матери – перед отъездом он сфотографировал её, чтобы была она рядом, в пути. Монахиня увидела, и приложилась прямо к изображению на маленьком экранчике: «Какой образ! Нам бы такой в монастырь!» – «А что за монастырь?» – «Да, тут рядом совсем, Рустово называется. Пойдёмте, я вам покажу».
   Вот так и нашла своё место икона, и через полгода, торжественным крестным ходом была внесена в этот храм.
   Поистине, неисповедимы пути Господни.
   На следующий день мне предстояла поездка в Сербию. Это была не только встреча со страной, но и очень важная для меня встреча с дорогим мне человеком. Мы должны были за три дня объехать все основные монастыри, о которых я так много читала в Москве. Не буду долго рассказывать, как непросто было пересечь границу когда-то единой страны, как весь день накануне мой друг провёл в министерстве и у юриста, чтобы сделать и переслать мне вызов. И вот я в долгожданной и такой любимой Сербии.
   Первой нас встретила Студеница. Великий монастырь, выстроенный Симеоном Мироточивым. Мы ехали к нему весь день по узким отвесным дорогам. За три километра до монастыря на дороге обвал: пути нет. А мы проехали к тому моменту двести километров. Значит ещё столько же на обратный путь, да плюс новая дорога на Студеницу, если она нас к себе подпустит. И по простой-то дороге – это нелегко: пятьсот—шестьсот километров, а по горному бездорожью – вдвойне. Мы ехали и смеялись: то ли подвиг, то ли авантюра? Потом ехали молча и молились: то ли грешники мы, то ли мученики, достойны ли будем войти под эти вековые стены?
   Монастырь нас принял. Величественный. Светлый. Весь увитый цветущими розами. Вошли в храм: словно ангельское пение – юношеский хор. До сих пор слышу эти чистые голоса, а монастырь видится мне розовым, то ли оттого, что мы вошли в него в лучах заходящего солнца, то ли от пышных розовых кустов вокруг. Мощи Симеона Мироточивого, мощи его сына – Стефана Первовенчанного, его жены Анны (в монашестве Анастасии), ковчег, в котором его перенесли из Афона в Сербию и подаренный русской императрицей…
   Как много святынь в одном месте. Рядом стоит более поздняя церковь – начала XIV века. Это задушбина короля Милутина – правнука короля Стефана Первовенчанного. Интересно, что сам король Милутин похоронен в Белграде, в монастыре Александра Невского.
   Последним потрясением были слова монаха; когда мы пошли ставить свечи, то увидели при входе в монастырь один огромный мраморный стол. Надо сразу заметить, что в сербских монастырях свечи ставятся не в храмах перед образами, а на улице, в стороне. Делается это для того, чтобы не опалить и не зачадить фрески. Всегда одна столешница за живых, другая – за отошедших к Господу. А в этом монастыре – одна и громадная. Мы спрашиваем: «Как так? Почему?», и монах нам ответил кратко и мудро: «У Бога все живы».
   На следующий день мы посетили второй храм – Сопочаны. Там рано поутру разбудил меня крик птицы.
   – Это кос, – сказали мне. – Косово потому так и зовётся.
   – А далеко ли Косово?
   – За горами.
   Ответ смешной. Вся Сербия – с одной горы на другую, где больше – горы, где меньше – холмы. Сербы сами смеются: «Если разгладить всю Сербию, всю Черногорию, то получится Россия». Конечно, я видела не всю Сербию, так и не попала в Шумадию, поросшую мягкими душистыми холмами в виноградниках и персиковых деревьях, мы проехали совсем близко от монастыря Жича, но не смогли заехать – у меня на всё было три дня. В Будве с подругой остался мой маленький сын.
   Но Сопочаны даровали мне тихое чудо. Нетленные ладони короля Уроша и частицы мощей Косьмы и Дамиана – первых лекарей христианских. Накануне поездки в Будве, у стен старого города, я, выходя из моря, наступила на морского ежа. Нога мучительно болела и весь день в поезде, и второй день по дороге к Студенице. А здесь постояла у мощей, помолилась за детей, близких и дорогих людей, а когда пошла обратно, даже не сразу поняла, что случилось, только мой спутник ласково смеётся: «А ведь не хромаешь больше?» И верно, больше не хромаю, и на ногу могу наступать. А вроде бы за себя и не просила… Так щедро было мне явлено одно из многочисленных чудес.
   И осыпанные этими не до конца ещё осознанными дарами, мы подъезжали к монастырю Милешева. Этот монастырь был основан сыном короля Стефана Первовенчанного – королём Владиславом. Мы ехали по горам, над нами кружили два чёрно-белых аиста, в одном месте дорогу перебежала лисица. Неторопливая природная жизнь. Горы в виноградниках и в малинниках, здесь я попробовала сербской малины, и узнала, что Сербия – крупнейший по всему миру поставщик малины. Такой отборной, крупной, сухой и сладкой малины мне ещё не доводилось пробовать. Мы хотели заплатить за неё, но работница на плантации, только помахала рукой: «Ничего не надо. На здоровье!»
   Подъезжаем к церкви Вознесения в Милешеве. Вот и цель моего пути. Я ехала в Сербию к Белому Ангелу. Весь мой долгий путь на поезде: через всю Черногорию, через туннели гор, через половину Сербии по серпантинам горных дорог – к этому удивительному образу. Это не просто символ Сербии. Это доказательство силы любви. Говорят, что написанная в XIII веке фреска Белого Ангела родилась из-под кисти влюблённого в сельскую девушку художника. Какова же была сила и чистота любви, если прошло восемь веков, и почти не реставрируемая фреска, полна ярких красок, словно энергия любви охраняет и защищает её? Стою и не могу дышать. Белый Ангел. Одно крыло у него опущено, другое поднято вверх, рукой указует он на веретено, словно вечность вьётся, стягивая время, и тонкой нитью вяжется к Земле. А быть может эта тонкая нить – жизнь каждого человека? Ведь переходим мы от наших дедов к нашим внукам, словно проточный поток времени пропускаем через себя.
   Говорят, что все лики эпохи Возрождения, с их мягкими линиями, только более позднее воспроизведение светлого лика Белого Ангела, не буду спорить. Возле этой удивительной фрески не хочется думать о параметрах искусства – хочется жить. И соответствовать той высоте, которую чувствуешь в этом образе.
   Заканчивается моё путешествие. Прощаюсь с Сербией, прощаюсь со своим другом, подарившим мне эту удивительную землю, прощаюсь до нашей следующей встречи уже на моей земле – в Москве, в России. А хотелось бы на Камчатке. Но это как Господь дарует.
   Еду в Черногорию.
   Там ждут меня другие чудеса. Я попадаю в Острог – храм в скале на высоте две тысячи метров над уровнем моря. Отсюда пятнадцать лет правил митрополит Герцеговинский Василий Острожский (Йованович), а после смерти лик его отразился в келье митрополита на скале, и выросла виноградная лоза, что само по себе чудо. Триста лет виден на скале лик, и все эти триста лет растёт над ним виноградная лоза, которая обычно не растёт на высоте свыше двухсот метров, а здесь две тысячи! Плоды и листья её приносят исцеление и разрешение бесплодным. Чудеса.
   Чудеса. Это слово постоянно рождалось в моём сознании. И когда я ходила по храмам, и когда плыла в море, и когда стояла на вершинах гор, одна, в многоголосии тишины. Да, в горах тишина особая. Её не пугает, не рассеивает ни громкое пение птиц, ни постоянное стрекотание цикад. Даже название деревенек там такое, словно цикады прострекотали: Бе-чи-чи, Ивано-ви-чи, Марко-ви-чи… чи-чи-чи…
   Идёшь в полнейшей тишине, и только слышишь вокруг себя музыку этой земли, и земля эта вибрирует под тобой, словно попадаешь в силовое поле.
   В Ловчене, у мавзолея Петра II Петровича Негоша – знаменитого сербского короля и поэта, я вдруг поняла, осознала характер этого народа. Я звоню другу и говорю, что стою на неимоверной высоте, и передо мной открывается вид почти на всю Черногорию, виден Боко-Которский залив, даже Италия видна, а он мне отвечает: «Там очень красиво было, когда стояла маленькая часовенка. А сейчас этот громадный мавзолей в четыреста ступенек через гору – это поругание сербской скромности».
   Скромность. Вот это слово, определяющее характер народа. Это то, что угадывается в постройках церквей – ничего снаружи – всё внутри. Это то, что мне так полюбилось в сербской кухне – всё очень просто и по-настоящему. Это то, что я в первую очередь увидела и полюбила в людях.
   Последний день. Вот и пролетели мои три недели чудес. Завтра в Москву. Я поднимаюсь рано, ещё до зари, и еду в монастырь Прасковица, основанный в 1050 году. Это рядом с Будвой, возле Свети Стефана – маленького чудесного острова – элитарной достопримечательности этих мест. Но мне интересней высокогорье. Поднимаюсь. В храме одна. Старые фрески. Тишина. Молитва. За удивительные дары, что подарил мне Господь, за близких моих и родных людей: там, в России и здесь в Сербии. Я упорно про себя называла все эти земли объединенным словом «Сербия».
   Вспоминаю, что совсем рядом, по этой же дороге, только пять километров вверх, будет Рустово, с которого началось моё путешествие по этой земле. Там Андрюшина икона, а он сам сейчас в больнице, вчера созванивалась с Алёной. Смотрю на часы – ещё очень рано. Иду в гору. Прошла не много. Останавливается маленькая белая машинка «Юго», к этой марке у меня особо доброе отношение.
   – В монастырь? Вас подвезти? – спрашивает меня седой интересный человек.
   – Нет, спасибо, я хочу пройти пешком.
   – На Ваши ноги хватит. Мне два километра к дому. А остальные три Вы сможете пройти сами.
   Я колеблюсь. Так хотела сама подняться к Васильюшке в Острог, но не получилось – нашу группу везли до самого верха, так что сейчас мне хотелось воплотить своё желание и дойти до Рустово пешком.
   – Я Вас прошу, дайте мне совершить добрый поступок и подвезти Вас. Это нужно мне.
   Я сдаюсь и сажусь в машину. Он рассказывает мне о своей жизни, и я дивлюсь тому, как легко понимаю другой язык. Здесь как нигде понимаешь, что мы славяне. Что мы действительно братья. Этого человека зовут Света. Удивительные имена в этой стране: Вестко, Божидар, Радко, Света – имя мужское – Свет… Я рассказываю, что в Сербии нашла город XII века – бывшую столицу Сербии – город Рас, Сербское государство этого периода называли Рассия, а жителей – рассияне. «Так что мы с Вами одной крови», – шучу я и жму его руку. – «Хвала! До виденья!» – благодарю и прощаюсь напоследок по-сербски.
   «До свиданья!» – отвечает он мне по-русски.
   Иду по узкой тропинке, ем ежевику. Читаю по дороге указатель: «Монастырь Св. Спиридона». Иду дальше. Небо надо мной светло-бирюзового цвета, как море на мелководье. Иду, переполненная счастьем, свободой, и ожиданием. И вот Рустово. Опять одна, как утром сегодня в Прасковице. На стене Иверская. Рядом Серафим Саровский. Напротив – наша Матронушка. Словно я у себя дома. Постучала трижды и вошла монахиня. Прочитала молитвы. Вышла. И ещё дважды со стуком входила и читала те же молитвы. Наверное, так полагается по уставу, думаю я. И я опять остаюсь одна и молюсь.
   Вот и всё, думаю я. Пора вниз, домой, собирать чемодан. Замкнулся круг – с Рустово началось и им же закончилось.
   Возвращаюсь всё той же дорогой. Но дорога вверх и дорога вниз – это две совершенно разные дороги. Опять дохожу до указателя на святой Спиридон. Смотрю на часы – и сворачиваю на тропинку. Здесь рядом, – уговариваю себя я.
   Если бы я тогда знала, что напоследок даны были мне самые неожиданные переживания! Я шла долго. Не смела повернуть обратно. Я шла так, словно подчинялась чьей-то воле, словно бы меня звал кто-то… Что ждёт меня? Как вернусь обратно? Я, которая постоянно теряется в многолюдном городе, как я смогу пройти к монастырю и вернуться обратно? На камнях через определённые интервалы – красная метка. Оборачиваюсь назад и уже внизу вижу монастырь Рустово. Только тогда понимаю, как высоко поднялась. Я оказалась на вершине соседней горы. Передо мной – храм. Такой, как все другие храмы. Серая кладка и три окошка колоколенки – Троица. Но я уже знаю, что там, за стенами. Стою перед ликами. Радуюсь, что дошла. Опять одна в тишине икон. Сколько простояла – не помню. Выхожу, вижу детей – мальчика и девочку лет по десяти, они спрашивают меня, хочу ли я видеть женщину, которая читает здесь молитвы. Отвечаю, что хочу. Девочка берёт меня за руку и ведёт к маленькому домику у монастыря. И я вижу перед собой очень красивую, голубоглазую, выстроенную изнутри, женщину. Она даёт мне напиться. Я рассказываю, как дошла сюда.
   – Из Рустова? И как не потерялись?
   – Я по меткам шла.
   – А-а! Красные линии!
   – Да. Не заблудишься.
   – Эта дорога по камням четырнадцатого века. А в Рустовском монастыре висит икона моей дочери.
   – Как? Там икона моего друга…
   – Русского художника? Иверская?
   – Да.
   – А у моей Веселки икона Матронушки – напротив.
   Удивительно! Монастырей вокруг много. И надо же было такому случиться, чтобы, уходя с Рустово, я уносила на себе касание икон двух художников. Это как найти земляка. Мы с ней засмеялись и обнялись, породнённые общими стенами.
   – А Вы в России были?
   – Нет. Но из России приезжал сюда священник – отец Александр Егоров. Может знаете?
   – Как? Тот, который рисует? Художник?
   Вот уж у нас, как у настоящих родственников нашлись общие знакомые.
   – А хотите, мы с Вами вместе помолимся в храме? Меня, кстати, Слободанкой зовут. Слободанка Мицгаль, – она протянула руку.
   – Очень приятно. Галина.
   Мы возвращаемся в храм. Она достаёт часослов, минеи. Протягивает мне.
   – Читай.
   Я вижу славянский текст, вспоминаю, чему училась в институте. Читаю. Где очень медленно по слогам, а где знаю молитву – бегу по буквам.
   – Стой! – рука Слободанки у меня на голове. – Не спеши. Думай. Думай, что читаешь. Йован Кронштадский что говорил? Сначала слышит ум, а потом передаёт сердцу. Думай!


   Я продолжаю читать. Если опять тороплюсь – она кладёт свою мягкую руку мне на макушку: думай! – и я начинаю неторопливо погружаться в каждое слово. Неожиданно понимаю, почему лучше читать молитвы на церковнославянском – дома я в основном читаю молитвенник на русском языке, и читаю все молитвы очень быстро, не успевая осмыслить. Получается, что я касаюсь их языком, а не умом и сердцем. А церковнославянский читать труднее и волей-неволей при прочтении ты начинаешь вдумываться. А ещё, этот язык чист от вульгарного прикосновения, на нём никогда не звучит брань, только слова святого писания да молитвы.
   – Час шестой будем читать?
   Я киваю. И всё начинается сначала. По окончании Слободанка приглашает меня на трапезу. Время обеда, а у меня получился завтрак. Мы входим в простой дом. Вкусно пахнет хлебом и ладаном. Стол, стулья, много икон, открытые стеллажи с запасами: лук, зерно…
   На столе простая деревенская пища: домашний сыр, свежий хлеб, помидоры, поджаренные на огне целиковые перцы, молоко. Я с таким аппетитом ела эту настоящую еду, полную силы своей земли. Разговаривала со Слободанкой. Её муж, тоже писатель, Драгиша Мицгаль, до самой кончины писал духовные песни. Она достала с полки книгу, открыла наугад страницу и запела сильным ласковым голосом, как и она сама – сильная и ласковая. Дочь – Весела, сын – Веселин. С рождения парализованный, он ходит на костылях, закончил теологический и сейчас где-то служит в Сербии. И мне подумалось, это какой характер нужно иметь, чтобы больному ребёнку дать такое имя! Эта женщина восхищала меня своей силой. Слободанка записала имена моих детей, сказала, что передаст Веселину, чтобы он молился о нас. Я записала имена её родных, и теперь молитвы наши будут звучать на двух языках.
   Прощаюсь. Слободанка снимает огромную икону, протирает её ладонью, целует, отдаёт мне.
   – Это тебе. Свети Спиридоне. Веселка рисовала.
   Так вот кто звал меня! Принимаю из рук икону и целую. Это последний и самый важный дар – я отвезу её домой – икону Сербского монастыря.
   Слободанка крестит меня на дорогу, мы прощаемся как совсем родные люди. У неё в монастыре старые истрёпанные минеи. Я обещаю купить новые и прислать. Мне будет приятно, если по изданным в России книгам будут проходить здесь ежедневные молитвы.
   Вот и всё. Последний путь. Спускаюсь с горы в таком восторге, что потеряла дорогу. Я – назад – вся дорога в камнях от обвала, обратного пути к монастырю не найти. Я вперёд – там на камне греется огромная ярко-зелёная ящерица, а над ней – паутина с тропическим неправдоподобных размеров пауком.
   Первые десять минут у меня была настоящая паника: «Это безумная авантюра – не умея ориентироваться в пространстве, одной пойти в горы!» Я рванула через колючие заросли напрямик. Стала спускаться по заваленному камнями пересохшему руслу реки. «Нужно рассчитывать на свои силы!» – твердила себе я. И вдруг остановилась, словно пригвождённая своими же словами. «Я не буду рассчитывать на свои силы, – сказала я себе вслух. – Не для того Господь меня так щедро одарил, чтобы погубить здесь. Я впервые читала у алтаря, и в руках сейчас держу образ Святого Спиридона, так что ничего со мной плохого случиться не может».
   Я отдалась на Божью волю, и пошла вниз, читая молитвы: и Николаю-чудотворцу, и Отче наш, и Богородице, и Свети Спиридону.
   Страх отошёл. Я счастливая, уже не глядя на дорогу, пошла вниз. …И сразу вышла на помеченный красным росчерком камень. Оказывается, рванув напрямик, я очень сократила путь.
   Уже на проезжей дороге, но ещё в горах, подошла к роднику. Напилась. Подо мной замечательная панорама: остров святого Стефана, море, всевозможных оттенков синего в зависимости от глубины, у берегов – совсем бирюзовое, а дальше – темнее, Милочер – королевский пляж весь в реликтовых соснах и поросший экзотическими деревьями утёс, вдалеке остров Святого Николая, Будва, где ожидает меня мой дом с билетом в обратный конец, мой сын, мои друзья. …Я пью прохладную воду. Вижу поросшие травой каменные ступени, идущие вниз к городу. Это кто же на такую высоту носил камни? Вижу на стене, у калитки родника, стёртую надпись, читаю. И узнаю историю о том, как русский офицер Егор Строганов, случайно на охоте смертельно ранил сербскую девочку. Его раскаяние было так велико, что он десять лет носил камни к этому роднику. Жители села простили его, а позже выбили эту надпись. Сила его покаяния была равна силе их прощения.
   Сколько уроков подарил мне сегодняшний день.
   Я сидела поражённая всем, что произошло за последнее время. Всё складывалось так неслучайно. Вспомнилась ещё одна встреча прямо у подножия Святого Стефана. Мой сын Марк за руку меня привёл к одетой в белые льняные одежды женщине. Мы разговорились. Я представилась, сказала, что из Москвы, писатель. И услышала в ответ: «Слава Богу!» Женщина оказалась монахиней, оттого и сидела в одежде на берегу. Русская. Зовут Софией. Из Оптиной пустыни. Именно она со своим духовником, отцом Илием, были первыми свидетелями закладки нового храма в Рустово. А сейчас отец Илий её благословил на издание православного журнала. София засмеялась: «Только что я подумала, ну как мне делать этот журнал по Сербии и Черногории? Господи, пошли мне помощника! И появились Вы. Мне кажется, что у нас с Вами будет ещё очень долгий совместный путь»…
   Я только удивлённо пожала плечами: больше всего я люблю путешествия.
   Я – странник. Иду своею дорогой. Как каждый из нас. И не важно, как выгляжу со стороны. Хочу быть внутри. Хочу быть настоящей. И становлюсь проточной водой, меняющейся каждый миг…


   Новелла четвёртая
   Белогория

   Я – странник. Иду своею дорогой.
   Как каждый из нас.
   И не важно, как выгляжу со стороны.
   Хочу быть внутри. Хочу быть настоящей.
   И становлюсь проточной водой, меняющейся каждый миг…

   – Мне кажется, что у нас с Вами будет ещё очень долгий совместный путь…
   – София, я готова хоть сейчас ехать с Вами в дальние страны.
   – Но сейчас-то у нас самая дальняя страна – своя собственная, – смеётся она. – Нам нужно будет обязательно встретиться дома.
   И через несколько недель в Москве эта встреча случилась. София позвонила мне и предложила поехать в Свято-Спасскую обитель на престольный праздник. Я недолго колебалась, разложила все дела по дальним полочкам, Марка отвезла родственникам, на работе договорилась, что буду через три дня – и приехала к Софии домой. Наша ночь прошла в разговорах, а на утро мы поехали в монастырь.
   Едем в машине. Долго. Очень долго. Уже часов десять. Я удивляюсь.
   – А что ты хотела, – говорит она мне, – едем-то в Воронежскую область! На Дон.
   Дальше удивляться было поздно, я вижу указатель на дороге «Белгород».
   Мы смеёмся с Софией: Белград!
   Земля, подружившая нас, дала нам знак.
   Через час София уже серьёзно заметила: «Смотри, город Острожск! Как у нас в Черногории; Острог, помнишь?»
   – Как не помнить? – Василий Йованович, Василий Острожский… Строгая красота белого храма…
   Я уже с внутренним сосредоточением стала всматриваться в дорогу. Что-то происходило. Вот мы проехали указатель «Ясиново». А я вспомнила, как мы ехали по сербской земле из Златибора через Ясеново, Лубиш, Иваницу в Студеницу. Я по карте следила за дорогой и уже тогда сказала, что Ясиново звучит как наше московское Ясенево. Оттого и запомнила… и сейчас, на дороге к Воронежу, я встречаю опять это название. Почти неизменённое.
   Как странно, мы с Софией всё время ехали на Белгород! А сербы сказали бы «Београд». Я ехала и вспоминала: высокие горы с тёсанными белыми вершинами, при первом взгляде я почувствовала, как похож этот край на Камчатку, и всё время спрашивала себя: почему Черногория? Горы-то белые…
   Почему-то вспоминалось именно это. Мы едем по русской земле, говорим о Сербии, где была я, и о Черногории, где были мы вместе. Проезжаем по мосту, под нами размётаны дороги.
   – Смотри, какая изломанная трасса, словно буква, – говорит мне София.
   – А ты ведь была в Цетинье? В монастыре, где хранится десница Иоанна Крестителя? – спрашиваю её я.
   – Конечно была.
   – А в Ловчен к Негошу поднималась?
   – Нет. Не довелось.
   – Очень жаль. Есть там такая легенда, связанная со староцетинской дорогой. Это было во времена правления последнего царя Сербии и Черногории, Николая и его жены Милены. Так вот, в царицу Милену был влюблён придворный архитектор. Николай хотел было наказать преступника, но его успокоили, сказали, что неаполитанец влюблён во всех красивых женщин и оскорблением было бы, если бы он не восхищался красотою Милены. А любовь ко многим, как известно, это любовь ни к кому. Царь успокоился и поручил архитектору строить главную дорогу государства. Двадцать пять лет строилась эта дорога среди гор и ущелий. И когда царственная чета поднялась высоко в горы, чтобы оценить готовый труд, то их глазам предстал путь, выведенный словно ручкой по бумаге, – вензельная буква «М»: все двадцать пять лет итальянец не переставал думать о Милене и писал камнем на земле её имя.
   – Красивая история. Смотри… смотри…
   Я поворачиваю голову и вижу новое название на щите: «Подгорное».
   – Ну и что?
   – Подгорица – столица Черногории.
   – Матушка София, я уже даже не знаю, что происходит.
   – Зеркало. Господь говорит нам. Что земля едина.
   – Просто какая-то мистерия…
   И только тут понимаю, что разыгрывается этот сюжет сейчас, здесь, только для нас. Любому другому, кто не бывал в этих землях и не шёл этими дорогами безразлично это чередование имён. Только мы можем оценить красоту и невозможность этого переплетения.
   Когда мы подъехали к местечку под названием Студенок, я только тихо сама себе улыбнулась: Студеница. В Сербии из всей нашей поездки эта была самая невозможная. В Студеницу мы ехали весь день, часов пятнадцать. Нам на полпути сказали, что дорога засыпана камнями – в горах произошёл обвал. Мы решили пройти наудачу, ехали по камням и бездорожью, но в трёх километрах от цели поняли, что наша самоуверенность наказана – дорога перекрыта. Мы повернули обратно.
   И вот Студенок, к которому мы тоже из Москвы ехали пятнадцать часов… Ещё немного, и мы сворачиваем на узкую дорогу с указателем «Монастырь». Глубокая, тёмная уже ночь. И в ночи стал особенно заметен странный, нереальный пейзаж. Неожиданно обрываются равнины и как из ниоткуда появляются невысокие белые горы. Абсолютно белые, словно бы их только что покрыл снег. Я в недоумении поворачиваюсь к Софии – она кротко улыбается. Мы едим вдоль этих гор и, наконец, останавливаемся у монастырских стен. Пейзаж космический: глубокая ночь, огромные звёзды на абсолютно-черном, очень низком небе, ни один фонарь не горит, и горы – словно вылепленные из теста, словно бы земля забродила и взошла спелым пирогом…
   Я выдыхаю только одно слово: «Белогория»!
   Утром мы просыпаемся от звона колокола – зовут на службу.
   – Оденься потеплее, – говорит мне София, – это пещерный храм. Там очень холодно.
   – Пещерный это как?
   – Это внутри горы.


   Мы выходим на улицу. Темно. И только невысокие горы с двух сторон обозначают рубежи монастыря. По белым склонам холма идут монахини в чёрных одеяниях к храму. Гудит колокол.
   Оборачиваясь в прошлое, я вижу эти дни, в монастыре, как невозможную картину. Я думала, что после Черногории меня уже ничего не удивит. И тем не менее… Пространство это, казалось, не принадлежит ни одной земле – это обитель проявленного духа. И трудно предположить, что всего в нескольких десятках километров отсюда стоит славный город Воронеж. Всё слагается из внеземных пейзажей: горы, поросшие душистой богородничной травкой, единственная в мире пещера покаяния, белые меловые столбы – дивы…
   Матушка София рассказывала, что когда заканчиваются праздники, обитель закрывает свои двери за гостями и затихает, и тогда в воздухе повисает Иисусова молитва. Она звенит между гор, как тетива. Здесь особый климат. В конце августа цветут кактусы возле монастырской трапезной, растут невиданные цветы, иногда прилетают яркие пёстрые птицы, похожие на попугаев, я сама видела странное существо, похожее на бронированного кузнечика…
   Мы отстояли долгую праздничную службу. Что-то во всём этом было первозданное, настоящее. Храм вырублен внутри меловой скалы, и ты постоянно чувствуешь, что находишься внутри земли. Электричества нет, горят только свечи. Идёт служба. Поют монахини. Удивительно чётко, проникновенно говорит отец Андрей. Ты не просто присутствуешь на службе – ты участвуешь в службе, понимаешь и чувствуешь каждое слово… И вдруг осознаёшь, что эти святые слова, заключённые в недра земли, идут как вибрация вглубь и по камням передаются дальше. Неожиданно чувствуешь, что вся земля очищается этими святыми словами, этими глубокими чистыми голосами поющих монахинь. Идёт торжественная месса Земли. Вокруг тебя, внутри тебя, поёт земля.
   Серафимовский храм… Говорят, что вначале девяностых годов было явление батюшки Серафима, многие монахини видели его. Мел с того времени в этом храме приобрёл целебные свойства. Многие отшельники жили здесь в скитах, в столпах. По этим горам не разрешается ходить – только по тропинкам, потому что внутри святой горы множество храмов, и ты по незнанию можешь идти над куполами, над алтарями. Такая вот сокрытая жизнь…
   Я словно бы коснулась духовного стержня. России? Земли? Да важно ли это? Это разделение происходит только здесь, это человеческие игрушки. Господь показал и озвучил через кроткую монахиню Софию: земля едина. Очень часто человеку даются индивидуальные знаки. Так было с нами по дороге сюда, в Костомарово. Так было со мною в храме.
   Стою на службе и сокрушаюсь, что чувствую себя такой грубой, любопытной в этой тонкой надмирной монашеской жизни. И допустила очередную ошибку: подошла к Валаамской иконе Божьей матери и коснулась её рукой. Вскрикнула монахиня и подбежала ко мне. Это кровоточащая икона. Оттого и стеклянным щитом прикрыта. А я встала на цыпочки, неразумная, и коснулась её края. Словно к кровоточащим ранам рукой прикоснулась. И сама почувствовала боль. Стою, прошу прощения. А на стеклянном экране, по подолу одеяния Богородицы отражаются цветы, принесённые и поставленные в вазу. Я смотрю в отражение – и вижу, как проступает Лик и текут из глаз слёзы… Всё понимаю: стеклянный экран, мерцание свечей, гладиолусы… Но сколько я не отводила глаза и опять не начинала смотреть – опять видела тонкое лицо, как на картине апостола Луки в Цетинье, в Черногорской древней столице, большие печальные глаза и… слёзы. Это тоже только мне посланное видение. Боюсь думать, но, может, это ответ на мои сокрушённые мысли, на мои молитвы, на мои слова, произнесённые вслух, ночью, у пещеры покаяния?
   Во время службы, когда горят свечи, все иконы в капельках влаги. Раньше в храмах была прекрасная вентиляция, было холодно, но сухо. Все белые стены были расписаны фресками. А потом, в богоборческие времена, пещеры были взорваны. Входы завалили, вентиляцию нарушили, фрески соскоблили…
   Валаамскую икону в упор расстрелял в тридцать седьмом году один красноармеец. Стрелял в лицо, но ни одна пуля не попала в лик, всё разлетелось вокруг. Сейчас в пещере сыро. Но на железе нарисованная икона не ржавеет даже в местах, пробитых пулями.
   София рассказала мне, что совсем недавно человек, расстрелявший икону, умер. Он очень долго мучился, всё никак не мог умереть, и до тех пор пока не позвал к себе священника и не покаялся, не отпустил его Господь…
   Много чудес рассказали мне в монастыре, как спиливали дивы – природные меловые столбы, и приносили в дом, а потом бежали из этих домов, потому что звучали колокола, и не было спасения от звона…
   Что и говорить – святые эти места. И не для жизни, а для вечной, молитвенной жизни предназначенные…
   Пора нам уезжать. Игуменья Серафима, настоятельница, милостиво с нами прощается. На этой старице держится всё. Ею возрождённая обитель, даёт ей, болеющей, силы невозможного – жить и строить свой монастырь дальше…
   Мы уезжаем. Но если можно придумать будущее, я бы придумала его себе в этой тихой обители. Но это позже, когда выращу сына.
   Мы поднимаемся на вершину, идём по узкой тропочке к Голгофе. Здесь всё напоминает Иерусалим. Говорят, когда апостол Андрей Первозванный шёл этими землями, он первым отметил, как похожи эти места на иерусалимские. Остановился и положил начала первым скитам и пещерным храмам. Здесь есть свой Гефсиманский сад напротив Голгофы, здесь протекала раньше речка – Иордан, да ушла под камни.
   Как странно. Зеркало земли опять причудливо преломилось и дало новое отражение. А для меня это ещё и моя другая жизнь, прожитая словно не мною: мы с мужем, ещё до рождения Марка путешествовали по Израилю. Мы тогда были молоды, всё казалось на всю жизнь, всё казалось на века…
   Рождество.
   Крещение.
   Преображение…
   Я ходила по своей Белогории и вспоминала.


   Новелла пятая
   Израиль. Точка памяти

   Рождество.
   Крещение.
   Преображение.
   Вознесение…

   Это не просто евангельские сюжеты, ожившие на этой Земле, это этапы внутреннего пути. Израиль – отправная точка, с которой начало расширяться Бытие мира. И, как обратный процесс, мир, свернувшись в точку, даст нам Израиль, как код всего духовного ветхозаветного пути. В храме Гроба Господня стоит «Пуп Земли» – физический символ этой точки.
   Здесь же, в Израиле, находится Мёртвое море – соль Земли.
   Так значит соль… кристалл… концентрат… Магический кристалл Земли… На его гранях разворачиваются обрядовые действа Мира.
   Как только я ступила на эту землю – я сразу же почувствовала себя однородной ей, казалось бы: я – русская женщина на земле Израиля и вдруг такое знакомое чувство, я словно бы не узнавала, а вспоминала: эти камни в густых трещинах, силуэты этих деревьев… Меня принимал Израиль. И воздавал своим откровением по степени моего благоговения.
   Все две недели, что мы провели в Израиле, я пыталась подобрать определение к этой стране, и год ходила с невысказанным словом, уже готовым выплеснуться из меня, но так и не обретшим форму. Да, конечно же, это кристалл, это удивительная концентрация, которая во всех сферах так ярко себя проявляет:
   Это концентрация цвета – настолько природа насыщена красками;
   Это концентрация вкуса, запаха – здесь даже воздух пряный, как булка с корицей;
   Это концентрация линий – горы Израиля избороздили морщины, кажется, что это не каменная глыба, а рука старика, где за каждой линией – судьба. Так и хранят седые исполины историю своей Земли. Эти горы не только помнят, они говорят;
   Израиль – это концентрация переживания; здесь возникает чувство многомерности восприятия – история Человечества словно сжалась на этой маленькой территории и предстала пред глазами как краткая летопись, где каждая дата имеет свой монумент.
   Всё это рождает уверенность, что Израиль не заканчивается своей территорией, а простирается далеко за свои физические пределы.
   Мы пролетаем Синай. Ещё немного и я впервые увижу «страну под солнцем». И вдруг буря. Мы в грозовом облаке. Самолёт сотрясают молнии. А под нами дымится Синай. Я вспоминаю о Господе, обитающем на Святой горе…
   «И взошёл Моисей на гору; и покрывало облако гору»…
   Синай… Гроза… Мистика? – Совпадение?
   Уже потом, в Эйлате, мы узнали, что буря в этих местах бывает раз в 30 лет. Так значит надо было такому случиться, чтобы это произошло с нами. Нас опалило в воздухе, и мы опустились на землю очищенные огнём грозовых зарниц. Всё, что произошло позже, было выдержано в этом изначальном ключе.
   Нас перевезли в Галилею. Вчера ещё светило солнце, а сегодня – дождь. Дождь лил с утра, исчезал на мгновение и внезапно проливался тёплыми струями; он стекал с головы, по лицу и уходил в землю, воды которой его породили. Первое чувство – огорчение. Я понимаю конечно, что в это время в Москве снег и морозы, а здесь только дождь. Но всё равно, как бы Здесь не было лучше, чем Там – хочется чтобы Здесь было ещё лучше: эгоизм человечества. Хочется раскалённого солнца.
   Но это первое чувство. А немного позже пришло осознание и вслед за ним радость: нас омыли воды Израиля, смыв наши пороки, очистив наши души, подготовив к святым местам, по которым нам предстояло пройти.

     Небо как море бушует сегодня,
     Спелые грозы на голову сыплет,
     Дождь, словно пена морская, полощет
     Стылые души, смывая пороки…

   Эти капли, испарившись из вод Иордана и Кенерета, ещё несут на себе память иного касания… А теперь, пролившись дождями, иорданские воды касаются наших лиц.
   И поняв всё это, уже не чувствуешь раздражения от прохладных брызг и мокрых одежд…
   Красота Израиля, его памятники и храмы так часто описывались, что нет нужды говорить об этом. Сказать можно только о своём восприятии этих мест.
   Картины мира, рассматриваемые сквозь индивидуальную призму восприятия, дают мощный потенциал для внутреннего развития: они становятся мировоззрением. Израиль изменил моё мировоззрение. Почтительный, сторонний взгляд на Библию сменился чувством сопричастности. Именно здесь, в Израиле, я впервые осознала религию внутри себя не как веху человечества и моральный кодекс, а как личный духовный опыт сопереживания.
   Я стою у дома Петра. Внизу развалины фундамента. Сверху, словно подвесная чаша со стеклянным дном, новый храм. Туристов не пускают. Это обитель францисканцев, паломники со словами молитвы поднимаются в здание. Каким чудом нам удалось пройти?
   Мы в храме. Нет здесь икон, к которым так привычен наш православный взор, нет золота и росписей куполов – есть фактура естества. Здесь, подо мной – только толща стекла отделяет – развалины дома тёщи Петра: к ней, немощной, приходил Иисус, здесь читались первые проповеди, здесь он исцелял. И строгая святость этого места дороже роскоши стен наших храмов: Господь во всём, но здесь его присутствие зримо.
   «И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься»… – сказал Иисус городу не принявшему его. Теперь только малая часть что свидетельствует о тех событиях, стоит незыблемо, город же поглотило Генесаретское озеро – Кенерет.
   Я подхожу совсем близко, промочив ноги, набираю в ладони воду и подношу к лицу. По этому озеру ходил Иисус, ловили рыбу апостолы, пересекая из края в край, проповедовали свою религию. Я слышала, что учёные доказали наличие памяти у молекул воды: я почувствовала как захлестнула меня эта память; он касался тогда – я касаюсь сейчас. И неважно, что времена миновали, что столько касаний было до меня – есть вещи, когда контакт устанавливается индивидуально и никаких внешних помех и воздействий быть не может. Всё происходит в сфере других взаимоотношений. Это была личная встреча. Я не знаю, как передать это чувство, слова бедны – это была личная встреча: через всплеск воды, через ноздреватый, измытый временем прибрежный камень. Они больше меня знают об этом. Они видели, они помнят, они передают, являясь посредниками этих встреч…
   Иерусалим, Золотые ворота, Гефсиманский сад – это всё будет позже. А пока – дорога к Иордану.


   Тяжёлые зелёные воды этой реки словно застыли в плотном окружении каменных валунов и густой зелени (пальмы, ивы – не помню); зелень вод слилась с зеленью деревьев, словно долгая линия снизу вверх, словно единое продолжение густого мазка, смачного зелёного росчерка.
   Нам предлагают набрать святой воды, я разуваюсь и по колена вхожу: стайка рыб, потревоженный краб спешат затесаться меж каменьев – живая вода. Набираю в бутылочки воду – прозрачная.
   И вопреки всему (крабам, зелени и рыбам) стоит у меня эта вода уже столько лет – чистая как кристалл… Живая вода. Ещё одно чудо Израиля. Интересно то, что позже мы купили в храме святую воду Иордана, в красивой упаковке, в подарок для друзей – вода эта не доехала до Москвы, она испортилась ещё в Израиле. А эта стоит. Чудо? – Закономерность.
   Иерусалим.
   Замурованы Золотые ворота. Но я знаю, мессия пройдёт. Что есть преграда для Сына Человеческого?
   Гефсиманский сад.
   Вот скала, на которой Он молил о Чаше и слова, которые заповедовал всем нам: «Не моя воля, но Твоя да будет».
   Стена плача.
   Мечеть. Гора Мориа.
   Виа Долороза.
   Голгофа.
   Возможно ли описать это?
   Весь Иерусалим – это таинство молчания. Только в тихой робости сердца, опрокинутого в отрешённый, сосредоточенный взгляд, можно было услышать молитвенное напутствие своей душе.
   И я подумала, как хорошо, что я не живу здесь, что мне не привычно это переживание. Я – странник, паломник этой Земли. Именно поэтому так трогает всё, что даровано мне увидеть. Решение бытовых задач, выживание сделают привычными любую радость и откровение. Мы – торгующие во Храме Жизни. Но бывают минуты, когда нисходит другое определение и душа живёт своей истиной жизнью. Так было в Израиле.
   Это страна параллельных миров: мир зримый, физический – и тот что над ним, где навечно запечатлены вечные события: если ты готов, ты словно попадаешь в матрицу и несёшь этот отпечаток, как точно сотворённый жест.
   И уже к концу подходило наше путешествие. И Красное море (Чермное море), и солнце, и песок, и безоблачное небо, и загар – всё осталось позади. Впереди только метельная, заснеженная Москва…
   Бен Гурион.
   Тут с нами случилось последнее чудо: мы прощались с друзьями, за салютными брызгами шампанского слышим объявление: «посадка на рейс… улетающий по маршруту… окончена».
   Как? – добрая половина пассажиров ещё раздавала последние поцелуи и обещания помнить и писать…
   Всё выяснилось позже: произошёл сбой в компьютерной системе авиакомпании, места были забронированы дважды. И кто поторопился-улетел.
   А мы? Мы сначала очень расстроились: нас ждала Москва, горящие дела, на том конце Земли нас уже выехали встречать в Шереметьево с тёплыми вещами…
   Первым опомнился муж: «Это потрясающе! – сказал он. – Израиль нас не отпускает!»
   Следующий вылет через неделю.
   Говорят, что такого тоже не бывает: за счёт авиакомпании мы остаёмся ещё на неделю и проходим по тем местам, что проскочили второпях, что не успели посетить.
   Огни ночной Яффы, старый причал, плескание в Средиземном море, и за несколько часов до вылета – прощальная прогулка по Иерусалиму.
   Последний день… У стены разрушенного храма мои шёлковые широкие брюки путаются в колючем кустарнике. Я упала на руки мужа. Мы смеёмся, торопливыми руками отдираем повязавший меня куст, и вдруг понимаем – это терновник. Я села на камень. Осторожно прижала к груди ветвь тернового куста.
   Прямо передо мной, на другой стороне от храма – Голгофа…
   Нужно было ехать, нужно было спешить, через несколько часов нам улетать, а я сижу на камне и не могу сдвинуться. В моих руках терновый куст, который поймал меня перед Голгофой!
   Может быть, именно тогда я приняла свой крест? Может быть, этим терновником Господь пометил меня на своей земле? Ведь то, что было до Израиля – было радостью, а многое после – большим испытанием на прочность и веру. И я не всегда проходила это испытание.
   Как странно: терновый венец сам меня избравший… и через десять лет, уже в другой стране, потеряв всё – дом, семью, себя – икона святого Спиридона, сама меня в горах нашедшая…
   Господь с нами говорит через символы. Мы идём по земле и читаем его знаки, как письма любящего отца, где он показывает нам свою волю и оберегает от напастей. Когда мы перестаём чувствовать себя только «человеками, спешащими по своим делам», а становимся «странниками» – каждый росчерк в небе, каждое слово, каждый встреченный на пути – становится нам учителем.
   Господь с нами говорит через эти символы…
   Иерусалим – Сербия – Черногория – Белогория…
   Я до сих пор думаю, за что мне дан такой подарок? И не нахожу в себе поступков, соответствующих этому дару.
   Моё возвращение из Израиля было символично, как и многое в моей жизни.
   Москва… Я разбираю израильские вещи. Из кармана пиджака выпадают ключи. Что это? Ключ от номера тель-авивской гостиницы. Номер 103. Я не спрашиваю, как он оказался здесь, почему не был сдан в тот хлопотливый вечер, когда мы по нескольку раз поднимались в номер, сдавали ключи, и вновь поднимались за забытыми вещами…
   Я увезла тебя с собою, Израиль. И этот ключ – лишь символ. Очередной символ.
   Могла ли я так просто исчезнуть? Конечно, нет. И теперь на косяке моей московской квартиры всегда будет висеть Ключ Израиля, как мгновенная и доступная готовность возвращения.
   Как код мгновенного подключения к вечному пространству…
   Я помню – очень важно идти по земле не спеша, успевая прочесть и осмыслить её знаки, и знать главное – всё придёт тогда, когда придёт покой…


   Новелла шестая
   Парижские письмена

   Я помню – очень важно идти по земле не спеша, успевая прочесть и осмыслить её знаки, и знать главное – всё придёт тогда, когда придёт покой…


     Что будет с сердцем,
     Если оно опустеет?
     Оно разорвётся на части,
     Не выдержав своей пустоты,
     Ведь пустое сердце – тяжёлое сердце,
     А переполненное – легко и радостно,
     Даже если в нём боль разлуки…
     И пускай мы никогда не увидимся —
     Во мне живёт мой день
     Где ты говоришь мне – здравствуй.
     И каждое утро,
     У дороги, где мы расстались
     Я слышу твой голос…

   На той картине молодая женщина стоит у окна, лёгкий шарф развивается на ветру, у неё волосы цвета спелой пшеницы. Она кого-то ждёт. Лица не видно, но оно угадывается, как и выражение лица – она ждёт. Это картина моего мужа. Я расскажу сейчас, как она родилась.
   У каждого человека есть внутреннее отечество. Это страна, по которой хочется пройти, куда хочется вернуться. Когда закрываешь глаза и знаешь – ты там. Знаешь воздух этой земли, знаешь пульс, скрытый от всех, но слышимый тебе – потому что он совпадает с твоим собственным.
   Я всегда мечтала о Париже. С детства. Конечно же, это началось с книг Дюма как и у многих. Но как немногих, этот мир меня потряс настолько, что не отпустил, даже когда я выросла, глубокое проникновение в эту страну я пронесла через всю жизнь. Хотя говорить о всей жизни пока она не прожита до конца – действие легкомысленное…
   В жизни часто случаются удивительные совпадения. Я называю их рифмами. Господь пишет удивительную поэму, где каждый её стих – жизнь одного человека, а закономерные события – рифмы этого стихотворения.
   Вот одна из моих рифм: меня зовут Гала и страну эту тоже в самой её юности звали Галлией. И вот мы встретились – Гала и её Галлия. Встретились тогда, когда я совсем не рассчитывала на эту встречу. Нет, я всегда мечтала и знала, что наступит день, и я вернусь в своё отечество. Я знала как течёт Рона, знала здесь каждый поворот реки, и где Гаронна поворачивает вспять, в какой провинции какой город, как быстрей проехать из Парижа в Бордо…
   Всё детство у моего изголовья висела карта Франции, и я, напутешествовавшись вдоволь, засыпала счастливой, перекинув в свои сны образ любимой и такой далёкой реальности.
   Но всё равно мой приезд был не просто неожиданностью, а состоянием невозможного, запредельного, сказочного…
   Во Франции проходила крупнейшая выставка молодых художников. Друг мужа, Жан-Поль, был причастен этому – он-то всё и устроил. События разворачивались стремительно. Времени на осмысление и подготовку фактически не было. За неделю нужно было собрать все документы и картины, благо паспорта были готовы, а с визой помогла французская сторона.
   И вот мы во Франции: аэропорт, дорога, зайцы, перебегающие шоссе так смело, словно это они – первые встреченные нами французы, комната с огромным балконом, показавшаяся мне своей, родной…
   Я распаковала чемоданы, расставила косметику на туалетном столике, развесила платья в шкафу и села на кухне пить кофе. Я вернулась…
   Алексей – мой муж, сразу поехал в галерею, встречать картины. Из аэропорта нас привезли на машине, и я толком не знала, где нахожусь. Швейцар в дверях учтиво протянул мне карту Парижа, где крестиком был отмечен наш дом. Теперь у меня было всё готово к путешествию. Я вышла на улицу. Каково же было удивление, когда я прочитала на доме адрес. Улица Боасье. Рифма вторая. Констанция Бонасье! Мало того, что я оказалась в Париже, судьба меня определила жить на улице моих героев – где-то в воздухе прошелестел плащ, я даже услышала позвякивание шпаги. Приключение началось – сказала я себе не без страха и шагнула ему навстречу.

   Я поняла, что нахожусь в самом сердце города: между Эйфелевой башней и Триумфальной аркой. Стала спускаться к Сене. Подняла голову: небо среди ярких гераней и пышных бегоний – в узком пространстве домов с чугунными решётками на маленьких балконах. Подошла к башне. Ажурная, подсвеченная множеством фонариков, она казалась вплетённой в густой воздух вечернего города: золотая, сияющая, невесомая.
   Со мной происходило странное – я не чувствовала восторга первой встречи, это была тихая, глубокая, проникновенная радость узнавания – мой город ждал и встретил меня, а я ходила по его улицам и вспоминала. Это как увидеть забытую с детства вещь, хочется провести по ней рукой, чтобы стереть пыль времени, всмотреться и прижаться щекой. Я подходила к домам, ладонями разглаживала складки старых камней, обхватила толстый ствол старой акации в сквере у Эйфелевой башни, набрала земли у её корней – это дерево многое помнит…


   На набережной Сены проводила взглядом кораблик и дала себе слово обязательно на нём прокатиться. Когда я осознала время – уже было поздно, надо было возвращаться. Алексею могла понадобиться моя помощь. Я шла обратно. Мои, обычно такие зыбкие, шаги сейчас уверенно отбивали ритм на каменной мостовой. Мне вспомнились волнения накануне отъезда, когда я вдруг испугалась ехать, словно почувствовала что-то. Казалось, жизнь моя может измениться и свернуть в сторону. Пару раз я даже проходила мимо собственного дома, мимо магазинов, куда шла. Так хотеть и так бояться исполнения мечты – как это похоже на меня! И вот я здесь!
   По карте вернулась обратно в гостиницу. Мой грозный исполин с изумрудными глазами метал молнии нетерпения. Он два часа ждал меня в номере, французы устраивали приём в нашу честь. Но совесть моя была чиста – мы не оговаривали часа моего возвращения, и было бы странно, если бы я до вечера ждала неизвестности, да ещё в Париже, куда мы приехали всего на пять дней!
   До встречи оставалось всего 15 минут – только это меня спасло от долгих нотаций. Я быстро надела вечернее лёгкое платье и мы вышли. Рю Клобер, куда мы направлялись, была в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Здесь было множество маленьких и больших ресторанчиков.
   – Милости просим, – на хорошем русском языке сказал смуглый мужчина, обнял Алексея и поцеловал мне руку, – Жан-Поль. Рад с вами наконец-то познакомиться.
   Это оказался хозяин галереи, старинный приятель Алёши. Я отметила изящное сочетание оливковой кожи с белой накрахмаленной рубашкой. Он был ухожен до скрипа и очень отличался от наших вольностильных художников, да, в общем, ото всех, кто там находился, и от французов в том числе. Нас представили: искусствовед, журналист, пара художников, какая-то милая, вздорная поэтесса, представители финансовой стороны… Я всех не запомнила, тем более имён.
   Только один человек меня поразил. И это была третья рифма. Алекс. Художник. Я не знаю, что произошло, но когда нас представили друг другу, меня словно током пробило, что-то задрожало и оборвалось внутри. Я руки ему не протянула и старалась вообще на него не смотреть. Весь вечер прошёл, словно в тумане: Алёша что-то рассказывал, Жан-Поль переводил, Алекс высказывал Алёше восхищение его картинами… я смеялась и казалась очень счастливой. На прощание Жан-Поль сказал Алёше: «Какая у вас жена! Настоящая француженка!»
   А настоящая француженка не спала всю ночь и не могла понять, что, собственно говоря, происходит. С той встречи прошло уже семь лет, и даже на расстоянии этого времени я не могу объяснить характера этой встречи. Никогда со мной такого не случалось. Я никогда и никого так не любила: я не могла на него даже взглянуть, мне кажется, если бы он коснулся меня, я бы тут же, на месте, умерла… Это было совсем юношеское чувство, почти неприличное моим годам…
   Весь следующий день я была занята в галерее, помогала развешивать картины. Шутила: «Алексей Аркадьевич, вы понимаете, что Галерея, это производное от очень дорогого вам имени?»
   Вредный Алёша отвечал: «Конечно, от галактики!»
   Я не отступала: «Спасибо, родной, и Гал-актика от него же!»
   Странно, но и тогда, и сейчас мои чувства к Алексу нисколько не заслоняли чувств к Алексею. Алёша – это моя судьба, мой грозный муж, близкий и любимый человек, единомышленник, интересный мне во всём, и в первую очередь своими невозможными и необъяснимыми картинами. Алекс – моя заблудившаяся встреча, я узнала его, так же как и свой город, спустя столько времён, он словно память моя и тоска по нежности и защищённости. Я не сказала с ним ни одного слова, я не знаю прикосновения его ладони, но я знаю, что он такой, каким я его почувствовала. Я полюбила его, как литературного героя, сошедшего ко мне со страниц. Он даже внешне был не из сегодняшнего дня. Таким я его увидела в нашу первую встречу, когда я единственный раз и впервые взглянула ему прямо в глаза: высокий, чуть выше Алексея, с маленькой бородкой и усами, а глаза – зелёные с частым вкраплением карего – словно ранняя осень…

   Алексей и Алекс… Я не сразу поняла, что они даже внешне похожи. А по характеру – такие полярные, словно разные стороны одной планеты: Алексей – жёсткость и сила, власть и голос; Алекс – нежность, любовь и молчание, но в этой нежности столько покоя и силы, столько заботы, что даже на расстоянии я чувствовала себя защищённой…
   Вечером, когда мы оформили выставку, пришли наши французские друзья, и мы все вместе отправились к Лувру. Было понятно, что музей закрыт, но мне даже дорога к стенам моего дворца была радостна. Я спешила миновать Елисейские поля, так напоминающие нашу Тверскую своими огнями и бутиками, Алёша меня держал за руку, чтобы я не летела так стремительно. Жан-Поль смеялся: «Алёша, какая бегущая у вас жена». – «Да, по волнам».
   «О! Грин!» – осведомлённый Жан-Поль заставил меня сбавить ход. «Я маринист, – пояснил он, – рисую море, пишу о море, хожу в море и читаю тоже о море». Мне стал интересен этот накрахмаленный человек, я даже засмеялась, представив его в тельняшке, с перевязанным левым глазом. «Алекс, между прочим, тоже морской офицер»– зачем-то добавил он. И я всю дорогу думала об этом.
   На Елисейских полях, прямо перед нами стояла целующаяся пара, стояла так свободно и непринуждённо, словно они были одни в вечернем парке. Мальчик что-то говорил ей, она смеялась, и они опять продолжали целоваться. «О-ля-ля! – кто из вас так ещё может?» – пошутил Алексей. «Твоя жена, – тихо сказала я ему» – и полетела вперёд. Поля спускались к Сене. Я нетерпеливо кружила, раскинув руки, как крылья. На Александровском мосту мы остановились, на том самом, что был возведён в честь нашего Государя в переплетении наших историй. Так красиво: ночная Сена, с плывущими без меня кораблями, сверкающая драгоценность причудливой формы – Эйфелева башня – в оправе ночного города…
   Алексей посадил меня на высокий парапет моста, сам сел рядом и отдал Алексу фотоаппарат – и он снял нас на фоне блуждающего огня Эйфелевой башни. До сих пор в моём московском доме висит в рамочке фотография – материализованный на миг взгляд Алекса: так он увидел и запечатлел меня. Луч прожектора был так ярок, что в его сиянии растворился Алёша, и в кадре оказалась только я со странным выражением лица возле горящего столба – огненного ангела, сути моего пылкого мужа.
   Мы шли дальше.
   Моя первая дорога к Лувру… Алексей обнял меня за плечи, я шла одновременно счастливая и безмерно несчастная. Сначала мы о чём-то говорили, потом я замолчала, и только когда он посмотрел мне в глаза: «И так можно, правда же?» я поняла, что уже долго иду молча. Самое интересное, что я не помню, о чём думала. Знаю, что это были грёзы о тех временах, знаю, что думала о своём графе де Ля Фер…
   – А вот сад Тюильри. Дворец был разрушен в революцию, – сказал Жан-Поль. – В сад мы не попадём сейчас, а утром предпримем второй штурм. Через сад можно пройти прямо к Лувру, оттуда открывается удивительная перспектива обеих триумфальных арок – Наполеоновской и Людовика. Вы словно стоите между двух эпох, между двух времён, в перспективе вечного города, словно разрываете связь времён, установив связь пространств! Удивительный город! – сколько живу – столько восхищаюсь.
   – А сколько живёте? – Спросила его я.
   – Шестьдесят четыре года, – засмеялся Жан-Поль.
   – Нет, я не о том. В Париже?
   – Шестьдесят пять, включая маму.
   – Вы шутник. Откуда такой удивительный русский?
   – От неё же – от мамы. Она из Петербурга – русская. Папа – француз. А вот, посмотрите, египетская стела, Наполеон из Луксора вывез.
   – Хочу к Лувру.
   – Нет неосуществимых желаний, мадам.
   – Что, и загадывать можно?
   – Да, прямо у магических золотых врат Тюильри. Или вы предпочитаете Луксор?
   – Нет, это не моя эпоха.
   – Тогда загадывайте! Ваше время истекает!
   Я посмотрела на Алекса, который, вопреки моему невниманию очень внимательно на меня смотрел. Издали. Я всегда была в поле его взгляда. И поняла, что моё желание сбылось – я не смею желать большего: что-то здесь, сейчас, на этой удивительной земле произошло…
   О чём я могла просить? Продлить это? Нет, такое призрачное касание было дано мне изначально на время, оно не принадлежало мне. Это была чужая встреча, тень того, что происходило не здесь и не сейчас.


   Мы подходили к Лувру. Наши французские друзья о чём-то громко спорили, мы шли втроём чуть впереди них и говорили о своём. Алекс шёл отдельно, между нашими двумя группами. Сам по себе. Я настолько ото всех оторвалась в своих мыслях, что «всю Францию» пробыла словно в каком-то затяжном полёте, возможно, даже внешне неадекватная происходящему: то говорливая и весёлая, то входящая во внутреннее поле своих ощущений, закрытая внешнему миру.
   – Галка, ало! Мы прилетели. Можешь открывать глаза. Приземляемся. – Алёша коснулся ладонями моего лица, указав на высокие крыши Лувра.
   Я отстранилась и прошла вперёд. Моей встрече не нужны были свидетели.
   Руки на камнях – эти камни так много видели, так много могут сказать…
   Я прижимала ладони к шершавой холодной стене, но камни молчали. Сквозной двор с проезжающими сквозь него автомобилями, словно рана навылет, в освещении стеклянной пирамиды – такой ледяной, ранящей своими гранями пространство разомкнутого двора. Всё показалось выхолощенным, пустым, словно скорлупа. Одни только стены, стертые сотнями взглядов за столько веков… Они манили меня, я слышала топот копыт на этой мостовой, по которой сейчас пролетают машины… Я хотела обнять камни, которых касались развивающиеся плащи моих мушкетёров и что же? Это сюда я рвалась с детства!?
   – Ну что? – рядом стоял Алёша. – Что-то случилось?
   – Она искала свою память и не нашла её…
   Я готова была разрыдаться. Отошла в сторону и села на скамейку возле Малой Триумфальной арки времён Людовика. Рядом кто-то присел. Я не оборачивалась. Я знала, что это Алекс. Ветер шевелил мои волосы, а мне вдруг показалось, что это он, словно ребёнка поцеловал меня в макушку. Мне захотелось положить голову ему на плечо. Мы сидели на расстоянии друг от друга, а мне казалось, что мы совсем рядом. Я стала успокаиваться. Да и как можно было обижаться и сердиться на Время – оно владеет этим миром и стирает не то чтобы атмосферу эпохи, но и саму эпоху со всеми её дворцами, камнями и памятниками. А эти камни, по крайней мере, ещё стояли…
   – Завтра приходите, – сказал Жан-Поль, – поняв причину моего огорчения. – Недавно откопали Лувр Медиеваль – средневековый Лувр. Там всё ещё свежо. Он не вытоптан.
   Удивительно! Этот человек понял, о чём я сокрушаюсь!
   Мы обошли внутренний двор, сквозь решётку заглянули на параллельную улицу – Револи и повернули обратно. Вдалеке возвышались острые шпили Консьержери.
   – Уже поздно. Завтра открытие выставки. А потом, идти туда нужно днём, посмотреть уникальную капеллу Сент-Шапель. Там такие витражи – вы нигде больше таких не увидите! – сказал он.
   И мы повернули обратно. Кто-то предложил взять машину – мы отказались. Ночной Париж! Можно ли променять это на здоровый сон или комфорт французского такси?
   Но и эту ночь я почти не спала. Мне грезился Алекс. Невероятная, необъяснимая встреча, от которой я ничего не хотела, ничего не ждала, за которую мне не было стыдно перед Алёшей. Нет, неправда, я мучилась, потому что не знала, допустимо ли так думать, допустимо ли так волноваться пред другим мужчиной. Я не умею совмещать в себе двух мужчин, не умею влюбляться, я умею любить. И это пугало меня. Встреча эта была серьёзней всех моих переживаний и встреч… Что со мной? Почему этот человек так перевернул меня? Что мне в нём? Почему я дышать не могу, когда он приближается? И какое счастье, что он не заговаривает со мной… Откуда это притяжение и эта боль? Я не знаю его полного имени, как он живёт, есть ли у него семья… Кто он мне?

   Вечером открытие выставки, а утром я побежала к Лувру. Алексей не возражал, только очень волновался, как я буду ориентироваться в городе одна.
   – Очень просто, Алёша. Смотри, от нашего дома вниз, как по Тверской к Кремлю, Елисейские, потом налево, как от Красной площади к Большому, Тюильри. А там рядом Лувр. Монмартр, как наш Аэропорт или Сокол, нужно только вверх подняться. А дом наш – Рю Боасье – как Цветной бульвар…
   Он рассмеялся моей географической проекции и легко меня отпустил.

   И вот я у Лувра! При дневном свете пирамида показалась мне не такой страшной – солнце высветило во всей красе великолепие дворца, и пирамида превратилась жалкую стекляшку у его величественных стоп, обыкновенным входом. Ведь надо же было как-то входить в музей, почему бы не через пирамиду, поправ ещё раз величие египетских мистерий, которые запустил в Париж Наполеон?
   По карте я быстро нашла свой сектор, и передо мной раскинулись белые тесаные камни старого Лувра. Конечно, мои мушкетёры отбивали шаг во дворце, что возвышался над нами, но этот замок и тогда стоял под ним, являясь незримым ядром величия королевства. Тринадцати вековой Лувр хранил в себе тайны обоих дворцов. Я прыгнула за ограждение и подошла к старым стенам. Рука уловила тепло – оно просачивалось через холодную оболочку камня. Камень мне отвечал. Я прижалась к стене. Я точно знаю, что записала на себе какую-то информацию, но какую, и как, и когда она проявится? Я наклонилась и собрала несколько обломков от огромных глыб из которых был сложен мой дворец. Как я была счастлива – через это касание я словно просочилась сквозь времена и обрела то, на что вчера ещё не надеялась!

   Вечером состоялось открытие выставки. Собралась пресса, художники, русские эмигранты, иностранцы – Алексей, несмотря на молодость, достаточно известен, много его картин разошлись по коллекциям всего мира, на его средневековые замки и воспарённые лица приходили смотреть в Лондоне, Мадриде, Неаполе и даже в Токио… А вот в Париже, при всём моём желании заглянуть за грань романного листа – мы оказались впервые.
   А между тем, на открытии, Алёша именно об этом и говорил.
   – У каждого художника есть цель. Целью своего творчества являюсь я сам. И даже не целью, а средством. Да, живопись – это мой способ проникнуть в то время, которое питает меня и определяет мои внутренние задачи. Существуют порталы времени. – Он сел на своего излюбленного конька. – Как определить, к какому периоду ты расположен? Музыка, язык, литература, живопись, исторические события, которые тебя волнуют… – Это всё ваши медиаторы – идите за звуком. Иногда трудно бывает объяснить, почему именно эта музыка или эта эпоха так волнует, именно это лицо заставляет биться сердце. И вы не можете понять почему. Да потому что это ваша история, та, которую вам ещё предстоит в себе открыть! Я нашёл для себя способ открывать портал времени и моё творчество – мой путеводитель и моя подсказка тем, кто идёт следом, по моим стопам, но к своим дорогам…

   Алексей говорил, а я понимала, что каждое его слово – ключ к моим ощущениям.
   Вернисаж прошёл успешно. Купили несколько картин. Банкет проходил там же, только на первом этаже, в маленьком уютном ресторане. Я поняла, что всю жизнь питалась по-французски: рыба, морепродукты, овощи, сыры, фрукты…
   Это совпадение тоже меня порадовало. Потом зазвучала музыка. И тут произошло самое странное – Алёшу приглашали танцевать красивые парижские девы – он кружил под старые мелодии Шарля Азнавура и Джо Дассена, а я ревновала его ужасно и вместе с тем чувствовала сильное притяжение Алекса. Когда он подходил к стоящей рядом даме и приглашал её на танец, целуя руку – я чувствовала покалывание его усов на своей руке…
   Меня он не приглашал, но моя голова кружилась от его виражей – он мастерски вёл свою партнёршу. Жан-Поль проницательно улыбался.
   – Вы не танцуете?
   – Нет, что-то нездоровится.
   – Да, день был тяжёлый и вчера, наверное, не выспались…
   – Ничего, в Москве наверстаю.
   – В Москве вам тоже будет не до сна, – сказал он и отошел за шампанским для нас обоих.
   Он оказался прав. В Москве я не могла спать первые два месяца после приезда. Чувство разлуки, которое пронзило меня в последний день в Париже, на Монмартре, обрушилось на меня при подлёте к столице. И если мои слёзы были объяснимы в Сакре-Кёр под звуки органа и проповедь священника, облачённого в изумрудные одежды, то в самолёте меня спасло от внимания Алёши только то, что он спал.

   Я не знаю, как он терпел меня всю поездку, как не вспомнил мне ни разу моё необъяснимое поведение? При его вспыльчивости и ревности, когда он выговаривал мне за каждую минуту опоздания, при его почасовом контроле звонками из мастерской – так благодушно отнестись к моему явному включению в другого человека…
   Никогда он не вспомнил при мне даже его имении и о Франции упоминал очень кротко, словно о времени моей болезни.
   Перед отъездом Жан-Поль повёл нас в маленькую парфюмерную лавку, к приятелю. Надо же было купить французские духи! Я перенюхала всё на свете, набрала себе и подругам, и уже подошла к кассе, и вдруг поймала на себе взгляд Алекса. Он так хорошо, открыто мне улыбнулся и жестом показал на витрину новинок. Я сделала круг, открыла коробочку и вдохнула… Корица и ваниль, горечь миндаля и пряность незнакомых трав… Это был мой рисунок, тот аромат, который я угадывала в себе и любила в разрозненных компонентах, а теперь мозаика сложилась в причудливую и цельную картину. Я только удивилась, как мог так почувствовать меня незнакомый мужчина – Алёшка часто мне дарил духи, но ни разу не угадал, а тут слёту…
   Мы уезжали ранним утром. Я готовила себя к этому расставанию задолго – напилась таблеток, разных капель. Мы сели в такси, заказанное с ночи. Вечером, мы попрощались с нашими замечательными друзьями. Жан-Поль всё сокрушался, что мы не попали в музей Родена и не побывали на могиле Наполеона в Доме Инвалидов: «Как? Быть в Париже и не поклониться великому маленькому человеку? А какой музей любви вы упустили! Придется вас вызывать в следующий раз. Это будет весной – осень вы узнали – впереди у вас, как минимум ещё три времени года!»
   Он был великолепен. Особенно когда говорил о своей мечте: «Я обязательно сошью алые паруса. Сам, я умею это делать, а дело это очень не простое. И мы с вами поплывём в Ялту, в музей Грина. Я даже фильм сниму об этом, и мы подарим музею мои картины. И Алёшины, если он море научится рисовать»…
   Мы никого не ждали утром, все прощания произошли накануне. Я знала, что мои силы истекли, когда Алекс подошёл ко мне, и сложив руки у сердца, тихо поклонился. Всё! – ни одного слова, тогда как с другими он был очень говорлив.
   Я поняла, что и для него эта встреча была многим. И то, что он не сделал ни одного шага, чтобы приблизиться ко мне, сказало мне больше, чем если бы он говорил без умолку. В его молчании уложились все мои сны, все желания и мечты, все мои ожидания, все мои московские бессонные ночи, все молитвы. Как часто я оборачивалась, увидев в Москве, на улице, похожего мужчину, я боялась и ждала встречи, понимая, что нет у меня права на эту просьбу. Это дар, о котором нужно с благодарностью вспоминать. Меня переполняет радость, что где-то есть город, в котором продолжает звучать эхо наших шагов, я просыпаюсь счастливой от того, что он просто живёт где-то, и тогда я желаю ему счастья, прошу, чтобы всё у него в жизни было хорошо…
   Когда мы сели в такси и поехали, я увидела: на углу улиц Боасье и Клобер стоит Алекс, он отсалютовал двумя пальцами от своего виска в сторону и стоял так, пока мы не потеряли его из вида. Господи, как я люблю теперь этот жест! Это жест французских офицеров – я точно знаю это…
   Семь лет прошло, я продолжаю мысленно с ним говорить, и мне кажется – он мне отвечает. И от того, что он просто где-то есть – всё изменилось во мне, я делаю всё так, будто бы он совсем рядом со мною: смотрит на меня, слушает… И хочется всегда быть на высоте, соответствовать его ожиданию.
   Я знаю, что никогда его не увижу больше, но даже то хорошо, что он появился в моей жизни – на эту неделю, на тот последний день… И я не хочу, чтобы он уходил из неё – моя жизнь стала богаче от этого. Спасибо. Встреча эта стала для меня мистической: я до сих пор не могу спокойно показывать свои французские фотографии, только очень близким друзьям, и то, не комментируя. Просто, оказывается, так бывает, когда достаточно очень немногого: с утра – пара капель духов, которые он мне подобрал, и весь день быть в ощущении его касания…


   Я только так теперь вспоминаю Париж: вот Лувр – там мы были вместе, вот Александровский мост – там он сфотографировал меня в блуждающем луче Эйфелевой башни, а вот Консьержери и знаменитая капелла Сент-Шапель – мы не дошли до неё, она не помнит наших шагов…
   …И каждый раз, приезжая в этот город, я говорю «Здравствуй!» – на углу Боасье и Клобер, месте нашего прощания.
   Я даже придумала сказку, о том, что мои мысли не прошли для него бесследно, и у него родилась дочь с голубыми глазами и волосами цвета спелой пшеницы, и она стала его радостью и оберегом, его одухотворённой молитвой, моим тихим благословением…
   Когда мы вернулись в Россию, Алексей очень много работал, подолгу пропадал в мастерской. Я старалась переключаться на повседневность, договаривалась с издательствами о переиздании альбома живописи Алексея, с галереями – о выставках… В общем, была обыкновенной женой художника. К рождеству Алёша принёс мне свою новую картину.
   Даже не принёс, а повесил в спальне над нашей кроватью: никогда он раньше меня не рисовал, считал это плохой приметой, да и сейчас лица было не разобрать – женщина изображена со спины, в лёгком повороте головы. Но я знаю, что это я: я стою у окна, я жду. На мне синее парижское платье, лёгкий шарф перекинут через плечо, но я не в своём времени, я на рубеже времён, и от того, что мир, в котором я стою один, а тот, который манит меня из окна – другой, не принадлежащий этому первому – возникает столько внутренних метаний, противоречий, столько боли и отчаяния…

   Женщина на картине словно сжата в комок. Она решает где ей остаться: тот мир (прошедший или грядущий?) – мираж для неё, но она уже распахнула ему своё окно, а из этого уйти не имеет права, она рождена в этот мир и должна в нём отыграть все свои роли. Каждый из нас бывает на рубеже своих времён, каждый проходит своеобразное распятие выбором.
   И когда я увидела эту картину, я вдруг поняла, какой путь прошёл вместе со мной Алёша. Алекс – его вторая половина, скрытая ото всех, но которую я всегда в нём знала и за что любила. Самое интересное то, что после возвращения Алексей очень изменился: стал сдержанней и спокойней, в нём словно бы пробудились качества Алекса, они словно бы слились воедино. Быть может для того и была дарована нам эта встреча – моя любовь соединила две разрозненные половины. Я уже не знаю, что было на самом деле, а что мне приснилось, где начинается Алексей и где кончается Алекс…
   Иногда ночью, я просыпаюсь, смотрю на его лицо в лунном свете и удивляюсь: как они похожи. Я глажу его по волосам и тихо говорю: «Никому о тебе не скажу. Ты словно жемчужина, сокрытая во мне, уста мои сомкнуты, ты потаённая часть меня. Словно величайший дар, ношу в себе эту неподъемную ношу, стараюсь осилить её ежедневно. Спи мой милый, никому ничего о тебе не скажу – ты станешь тихим, молчаливым сокровищем моего сердца…»


   P.S. Мы много раз после этого были во Франции, но никогда больше не видели Алекса, хотя с Жан-Полем, по смешной фамилии Ле-Монад, встречались регулярно, он стал искренним другом нашего дома. Только однажды, в последнюю нашу встречу, он сказал мне смеясь, словно чего-то стесняясь:
   – А ты знаешь, Алекс с семьёй уехал в Марсель. Дочке порекомендовали морской воздух.
   – У него есть дочь?
   – Да. Милая девочка пяти лет.
   – Какая она?
   – Обыкновенный ангел: белые кудри, голубые глаза…

   Колыбельная забвению

     Спи, родной. Одна я вижу
     Этот странный сон:
     Над Москвой мосты Парижа
     Рядом – я и он
     И уходят вглубь сознанья
     Странные слова,
     Ни о чём. И только манит
     Желтая листва.
     А у Сены – дуб без кожи
     надписи на нём:
     «Мы сюда вернуться сможем…
     Если всё поймём».
     Над Москвой всё то же небо
     Как тогда у нас
     Я одна. И словно не был
     Этот день и час.
     Когда не соприкасаясь
     вместе в Лувр вошли
     «Нам с тобою по пятнадцать» —
     Ветер шелестит.
     Спи. Ничем не потревожу
     Ни ночей, ни дней,
     Спи. Ты помнишь дуб без кожи?
     В свете фонарей.
     Спи. Пускай лишь мне приснится,
     Ты забудь, родной…
     Море. Ночь. И наши лица
     Рядом под луной…



   Новелла седьмая
   Я лечу над Каппадокией

   Спи. Пускай лишь мне приснится,
   Ты забудь, родной…
   Море. Ночь. И наши лица
   Рядом под луной…

   Мы в Турции.
   Я сразу сказала своей подруге – Танюшке, которую долго, очень долго, лет пять, уговаривала сделать загранпаспорт, что первое, что мы увидим в своей жизни с новым паспортом на руках – будет чудо.
   – Турция? – Переспросила она меня и отпила из хрустального стакана ядрёного кальвадоса. – Ладно бы Париж…
   – Подожди, Париж у тебя еще будет… А вот…
   – Турция? – опять зашлась она мелким смехом.
   – Кап-па-до-ки-я! – пропела я по слогам. – Мы полетим с тобой в Каппадокию!
   – А что это такое?
   – О!!! – Только и смогла я вымолвить.
   И вот мы в самолёте. Так и договорились: жить будем в отеле на берегу моря, и оттуда уже ОБЯЗАТЕЛЬНО поедем в Каппадокию.
   – А что это такое? – Татьяна умела быть настойчивой и я сдалась
   – Это – Страна прекрасных лошадей… – Хитро начала я издалека.
   – Так мы едем кататься?
   – Танька! То потрясающее место, такого второго нет нигде! Представляешь, в 1 тыс. году до нашей эры здесь произошло извержение вулкана, и потом ветер, реки, говорят, даже море, которое тут когда-то было, поработали над этим ландшафтом, и тут образовались…
   – Что? – Моя Таня улыбается – ей уже интересно.
   – Долина фей, подземные города, пещерные монастыри…
   – А так же дворцы гномов и казематы троллей, да?
   – Да! Говорят, что Лукас вдохновился именно странными ландшафтами Каппадокии.
   – Это в «Звёздных войнах» что ли?
   – Да! И не только он. В Каппадокии состоялись съёмки фильма Пазолини «Медея» с Марией Каллас в главной роли.
   – Ух ты!
   – А ещё в Каппадокии состоялись съёмки фильма «Призрачный гонщик». В роли гонщика снялся Николас Кейдж!
   – Твой любимый!
   – Да!
   – Тогда мы летим туда!
   – Танюш, так мы и летим туда! – мы счастливо смеёмся.
   Уже через три часа мы вдыхаем в себя раскалённый запах Турции, наскоро поужинав, несёмся к морю и взахлёб, всею кожею пьём большими глотками бирюзовые воды Средиземного моря. Три дня прошли в осознании себя Русалками и Сиренами, мы заплывали далеко и пели, ныряли, плескались до изнеможения. А на четвёртый вспомнили о цели своего путешествия…
   То, что мы увидели, стоило изнурительного восьмичасового путешествия на автобусе, пусть с кондиционером, пусть с остановками, но восемь часов! Это пропущенный день, это иссушенное нервное тело, это…
   Мы много что перечисляли в пути, как вдруг автобус сделал крутой поворот, и гид нам звонким голосом сообщил:
   – Каппадокия отличается уникальной геологией. Своим строением она обязана последовательному действию двух противоположных природных сил в период кайнозоя около 65–62 миллионов лет назад. Это период извержениям вулканов и период эрозий…
   – Ух ты! Я даже и не ожидала, что это будет так… – Татьяну чем-либо удивить трудно: она корреспондент газеты «Культура» и много что видела на своём веку, если не воочию, то в своей газете точно. Но сейчас она не дышала и смотрела во все глаза.
   – Тань! Мы будем выходить или так смотреть, через окно?
   – Да… – опомнилась она и мы вышли.
   Наш гид – очаровательная девушка с русыми волосами – вещала, а мы смотрели во все глаза.
   – В период образования гор, в частности хребта Тавр, в средней Анатолии, частью которой является Каппадокия, образовались разломы глубинного заложения. Магма, изливаясь на поверхность… Лава и туф заполняли понижения рельефа, выравнивали долины и склоны и образовали плато на месте горной страны. Так появились конусы потухших вулканов, застывшие потоки лавы, пласты серого пепла и россыпи обломков пирита…
   – Пирита? – Таня схватила меня за руку. На среднем пальце у меня красовался перстень ручной работы с друзой пирита.
   – Так вот откуда…
   – Да, Танюша, так вот куда…
   – Тебя позвало Кольцо!
   Гид не умолкала:
   – Следующий период характеризуется эрозией и выветриванием. Благодаря резко континентальному климату Каппадокии с внезапными и значительными перепадами температуры в горных породах образовывались трещины. Вода и лёд способствовали разрушению скал, наряду с проливными дождями и воздействием рек. Они разрушали вулканические породы. С течением времени из вулканической породы образовывались отдельные холмы. Посмотрите направо. Именно таким образом были образованы знаменитые «каменные столбы» перибаджалары в виде каменных грибов и каменных столбов причудливых форм и очертаний. Смотрите, там наверху расположены базальты и андезиты, а внизу – туфы…
   – А где мы находимся? – Спросил грамотный турист с картой в руке.
   – Долина Паша Баглари…
   – Паша. Пашечка. Пашуля… – Замяукала Татьяна, а у меня отчего-то забилось сердце.
   – Посмотрите внимательно, – продолжал наш неугомонный гид Анастасия. – Туфовые конусы высятся либо сплошной стеной, либо отдельными группами. Некоторые из этих скал достигают высоты 40 м.
   – Какая интересная форма!
   – Типичная форма – «грибы», хотя есть и более экзотические формы. Так, в окрестностях Гёреме, куда мы сейчас поедем находится. Love Valley.
   – Что это?
   – Нижняя долина, она же Долина пенисов, Penis Valley – сказал всезнающий турист с картой.
   Гид Анастасия смущённо улыбнулась:
   – Это скальные образования, которые имеют очевидные формы…
   Смотрите, они нависают крупными блоками, «шляпками», на конусообразных туфовых столбах. Шейка туфового конуса со временем постепенно утончается, благодаря чему в какой-то момент эта «шляпка» обрушится… Так что, господа любопытные туристы, будьте осторожны, кирпич, как известно ни с того ни с сего на голову не падает…

   Мы не отошли в сторону, а по нашему неблагоразумию, ещё и залезли на нижнюю скалу и заглянули в окошко. Пещера когда-то была обитаема – в мягкой породе были выбиты стол и длинные скамьи, углубление для очага, почерневшее и сильно заметное на меловой глади жилища.
   – Я хочу здесь жить, Настя! – Взмолилась я. – Оставьте меня здесь. Я прошу политического убежища!
   – Если только у Каппадокийских святых, – засмеялся наш очаровательный проводник.
   – Святых?
   – Из Каппадокии вышли просветители готов, армян и грузин: Вульфила, Григорий Просветитель и Нино Каппадокийская, бесчисленное количество святых, а также Великие каппадокийцы, слышали таких?
   Татьяна, всё знающая и живущая углублённой жизнью, несмотря на внешнюю весёлость, вдруг сразу стала серьезной:
   – Василий Великий, Григорий Нисский и Григорий Богослов, да?
   – Совершенно точно! Это они в IV веке разработали учение о Троице, а также ввели праздник Рождества.

   Мы посмотрели по сторонам: среди этих белых скал, как среди русских снегов, как среди Воронежской Белогории родился праздник РОЖДЕСТВА!
   И сердца коснулась такая пронзительная радость!
   Настенька продолжала:
   – Каппадокийцами являются известные христианские святые воины-мученики: Георгий и Лонгин…
   – Георгий? – тут уж встрепенулась я. Любимый святой моего младшего сына! Так вот как всё связалось: земля перитов (я посмотрела на любимое кольцо), земля Рождества, земля, родившая Георгия Победоносца! Невольно моя рука разжалась и я провела по белым стенам, словно бы лично, за руку поздоровалась с Рождеством Победителя. Праздник для меня обрёл лицо…
   – В III веке в Каппадокии родился христианский святой великомученик Святой Георгий. Его называют многими именами: Победоносец, Георгий Каппадоки́йский, Георгий Лиддский, но наиболее известно его имя – Великомученик Святой Георгий Победоносец. 23 апреля 303 года после восьмидневных тяжких мучений он был обезглавлен в Никомедии, во время правления фанатического приверженца языческих богов императора Диоклетиана… Но вы, я думаю, сами хорошо знаете эту историю. Каппадокия стала настоящей колыбелью христианства. Когда в Риме начались гонения, сотни, тысячи христиан нашли здесь приют. Но… С одиннадцатого века началась активная исламизация этих земель.
   – А на каком языке говорят здесь? – не унималась Татьяна.
   – На многих! – засмеялась Анастасия. – После захвата Каппадокии Александром Македонским в IV веке до нашей эры, тут наступил эллинистический период, и жители говорили на византийском языке! А теперь – на турецком!
   – Такой земли больше нигде нет… – Восхитилась Татьяна и припала к столбу всем телом.
   – Есть. Совсем рядом! – Утешила её наш милый гид. – В окрестностях города Кула в Эгейском регионе Турции имеется «Куладоккия», площадью 37 гектар, тоже образовавшаяся из вулканических пород…
   – Нет! – безапелляционно ответила Татьяна. – Такого места не может быть нигде!
   Настя рассмеялась:
   – Это точно! Кто хочет завтра полететь в четыре часа утра на воздушном шарике?
   – Чего?
   – За 200 евро вы сможете осмотреть многие достопримечательности Каппадокии…
   Моя Татьяна демонстративно отвернулась от гида:
   – За 200 евро я смогу отлично выспаться после такого фантастического дня и перед следующим автобусным переездом, а потом в каком-нибудь магазинчике купить себе шубку!
   Но меня словно подбросило:
   – Я! Я хочу полететь! Тань, дай денег!!!
   – Ты с ума сошла? 200 евро?
   – Я отдам… в Москве!
   – 200 евро? Это хорошая куртка и половина шубки…
   – Тань, дай денег! Пожалуйста!
   – Да ты раздета совсем!
   – Я в Москве куплю шубку. А покататься на воздушном шарике над Каппадокией можно только на воздушном шарике над Каппадокией! Дай денег…
   Таня нырнула в сумку. Там было только 100. Я подошла к гиду:
   – Всё, что нажито непосильным трудом…
   – Но…
   – Я ДОЛЖНА ЛЕТЕТЬ!
   – Ну, хорошо, я сейчас позвоню руководству…
   Она отошла в сторону. Говорила недолго. Никто кроме меня не отважился на такое безрассудство. И…

   …Ранним утром, в три часа ночи, едва касаясь земли от счастья, и боясь разбудить сладко посапывающую Татьяну, я спустилась в холл гостиницы. По дороге, правда, случайно сумкой задела выключатель, и брызги света обрушились на безмятежно спящую подружку, потом этой же сумкой снесла стакан воды с тумбочки на её же постель, и в завершении, сквозным ветром ТАК захлопнулась дверь, что ни у кого не осталось сомнения, что я-таки совершила этот подвиг – не проспала, и мужественно отправилась навстречу приключениям.

   Что там было! Нас привезли на какое-то ровное плато. Было темно. Ещё даже не светало. На тёмном небе, как спелый плод, висела полная луна. Нас подвезли к корзине, стропами привязанной к лежащему на боку шаре. Горящим пламенем горелка вдыхала жизнь в разинутый зев этого чудовища, и оно начало насыщаться, становится всё круглее и круглее, пока не заворочалось на земле. И вот шар начал строптиво рваться в небо, оторвался от земли и взмыл в воздух. Небо зеленело. Только толстые канаты удерживали наше разъярённое чудище. В корзину стали быстро забираться люди. Мы стали странными плодами, которые сами торопились на пир, словно неведомые угощения для неведомого хозяина. Там, на звенящей высоте ветра, нас ждали… Каждый из нас был одет в какую-то несуразную одежду. Нас предупредили, что будет холодно – шар летит в сырое утреннее небо, поэтому на мне были две кофты – одна с Танюшкиного плеча, сверху её же куртёшка, а в огромной моей сумке-бомбере – плед с гостиничного дивана…
   Только тут я поняла, что я здесь одна русская, наш пилот говорит на английском, а вокруг меня 13 французов… Но пугаться было поздно. Я смотрела по сторонам и лихо обезьянничала. Вот дана команда, и все присели, держась за край корзинки, шар дёрнулся и взмыл в небо!
   Мы дружно закричали. Я выдала русское раскатистое «ура!». И мы поплыли по небу.


   Какое это верное слово – воздухоплавание! Плавно набирая высоту, мы поднялись в салатовое небо. И тут произошло ЧУДО! С одной стороны от нашего летательного корабля была луна. Нет, не так, была Луна! Огромная, нереальная! С другой стороны вставало Солнце. И между двух светил плыл наш корабль по жёлтому небу. Я бросила взгляд вниз: под нами был неземной пейзаж, то ли марсианский, то ли лунный… Но уж никак не земной! Солнце выкатывалось медленно, с наслаждением окрашивая белые пики гор под нами, и они становились розовыми! Мы поднимались всё выше! Выше!! ВЫШЕ!!! И тут я почувствовала, как натянулась она – плёнка земного шара, натянулась и с хлопающим звуком лопнула! И шар мой стрелой взмыл вверх, поднявшись над всеми проблемами, которые я оставила на земле, со всеми их неразрешимостями, болью, серостью… Согреваемая двойным светом, расцвеченная спутником и звездой, я всё увидела иначе, и вдруг поняла, ГДЕ МОИ ПРОБЛЕМЫ И ГДЕ Я! Нужно только подняться, нужно только поверить! Нужно только довериться! Взгляд поймал острые карандаши гор, и они смотрелись разноцветными карандашиками, которые писали в небо свои письмена, рисовали облака, синее небо, насмешливых человечков в плетёной корзинке, мчавшихся за утренней звездой…
   И пришла музыка… Впервые за всю прожитую большую жизнь, ко мне пришла МОЯ ПЕСНЯ!
   И я запела. Сначала тихо, а потом всё громче и громче, французы сначала на миг затихли, а потом стали улыбаться и даже как-то интересно подпевать, словно бы не стало больше различий между нами, и язык неба, объединивший нас, дал общее понимание самого сокровенного и всечеловеческого в нас. Надчеловеческого…

     Я плыву над Каппадокией
     На своём воздушном шарике,
     Горы подо мной высокие
     Острые как карандашики,
     Пишут горы в небо горы вечные
     Свои письма бесконечные
     Обо мне и Божьей живности,
     О Земле, где много милости,


     Как стылое белое море,
     Здесь плещутся древние храмы
     И солнца, которые слева
     И луны, которые справа,
     но все же…


     Я плыву над Каппадокией
     На своём воздушном шарике,
     Горы круглые, далёкие,
     Как китайские фонарики
     Эти кратеры и впадины,
     Эти лунные громадины,
     Словно шапки древних дервишей
     Машут так, что не поверишь мне


     Как стылое белое море
     Здесь плещутся древние храмы,
     И солнца, которые слева
     И луны, которые справа,
     но все же…


     Я парю над Каппадокией
     На своём воздушном шарике,
     В небе есть лишь тишина и я
     Над большой планетой маленькой,
     Над пещерными храминами,
     Катакомбными доминами,
     Над ушедшим дном прошедшего
     В вечности себя нашедшего…
     Я теперь не одинокая,
     Ведь со мною Каппадокия
     Словно острие кия
     Метит в шар мой Каппадокия.
     Подо мною Капападокия
     Словно мудрая в клубке змея,
     Моря впадина высокая,
     Каппадокия моя!

   А со всей необозримой дали в воздух вздымались новые летательные аппараты, которые несли в своё небо между двух светил над остроконечным пейзажем неведомой земли новых изумлённых зрителей…
   И…
   сгущался свет над сумраком хранимый.
   Хранимый ожиданием сердец, зовущих солнце…



   Твоя ладошка на стекле
   Детские рассказы для взрослых

   Человеку даны от рождения два дара: зависимость и свобода – поочерёдно от них отталкиваясь, он учится жить.


   1. Первое свидание

   Мне 22 года. Год назад у меня родился ты – мой старший сын. Хочешь знать, как это было?
   Мне сказали, что через час меня спустят в родблок, и я решила подготовиться: пошла в ванную, помылась, надушилась, надела лучшую, похожую на вечернее платье, ночную рубашку, присела к окну и взяла косметический набор. Выщипала брови, подкрасила глаза, потом вспомнила про руки и сделала маникюр с красивым нежно-лиловым лаком. А потом за мной пришли, почему-то положили на каталку и повезли. Странно, я вполне могла бы дойти сама.
   Нянечка тётя Паша, женщина простая, как увидела меня, всплеснула руками: «Господи, Ты Боже наш! Что ж делается-то! На бал собралась! Скока работаю, а такой выкрутасы не видывала! На свидание чтоль собралась?»
   – Ага, – говорю – на самое первое и на самое важное свидание.
   – И с кем же? – ироничные глаза забегали по моему лицу. – Не с Сергеем ли Миколаевичем – нашим анастязёлогом?»
   – Нет, тётя Паша! Не с ним.
   – Так остальные-то бабы все! – она всплёскивает руками и смеётся.
   – Нет не все!
   И тут я вспоминаю, как ещё в самом начале, когда ты только появился во мне, пришла к нам соседская девочка – Сашенька – и стали мы в прятки играть. Всех Сашка нашла, кроме одного. Я хохочу и говорю: «А вот и не найдёшь! Он хорошо спрятался».
   – У вас кто-то в гостях? – спрашивает озадаченная Санька.
   – Нет, почему же, он уже дома. Только пока хорошо прячется.
   Долго она промучилась, пока наконец обессиленная от бега по комнате не свалилась прямо на меня.
   – Давай тогда горячо-холодно подсказывай, ладно? Ой, какой у тебя узор на кофточке – сказала она и стала разглаживать у меня на животе майку. – Какие слоники!
   – Горячо! – говорю я. А она как подпрыгнет.
   – Где? В слонике? В тебе?
   – У нас будет мальчишка, Санька! Сашурик, у нас будет сын!
   Вот так и сейчас тётя Паша хлопает глазами, а я смеюсь, глажу себя по очень большому животу в складках шёлковой рубашки и говорю ей: «Самого главного-то мужчину вы и не заметили! Этого свидания я ждала всю свою жизнь!»
   Вёзёт меня санитарка и смеётся, а потом подошёл главный врач родильного дома – моя родная тётя. Потрепав меня по коротким вихрам, она вдруг сказала: «С такими глазами только рожать».
   – И в таком настроении, – к нам подошла бригада.
   Сняли с меня красивую ночную рубашку, одели выцветшую и короткую, стёрли лак с ногтей: не полагается, так как анестезиолог отслеживает состояние по цвету ногтей, надели на меня матерчатые бахилы, под самые коленки завязали их и повезли в родблок.
   А я всё равно сияла, потому что ощущение праздника и встречи, первой и на всю жизнь, невозможно стереть, как и улыбку с лица. А в ушах у меня звучали слова, которые согревали меня в холодном воздухе операционной: «С такими глазами только рожать!»


   2. О Цветаевой, Блоке и синем младенце

   Хочешь знать, что было дальше? Ты спи-спи, вот тебе соска, я, пока ты спишь, всю жизнь тебе расскажу: и твою и нашу. Тебе только годик, а уже пищу тебе огромную книгу, которую подарю тебе, когда тебе будет 18 или 20 лет, а может и как мне сейчас – 22. А пока ты мне не очень мешаешь, я поговорю с твоею душой. Хорошо? Быть может, когда ты будешь большой, тебе это пригодиться. Я знаю, у нас будет большая и дружная семья. А как же иначе? Я – молодая и задорная, во мне столько силы жить и радоваться.
   Ты появился на свет так смешно, помнишь? Меня привезли в предродовую, а там все кричат, маму зовут. Слушаю я их и думаю: «А я не могу так, как-никак я – племянница главврача. Мне надо соблюсти лицо и сохранить честь рода. А что делать, когда очень больно, но кричать нельзя? Ну, конечно же, читать стихи! и с выражением!» И я стала читать своё любимое стихотворение Блока – «О, весна, без конца и без края…», потом Цветаеву – всю что помнила, без разбора, а помнила я многое… Через некоторое время чувствую, что-то странное происходит: в родблоке тихо стало, народ орать перестал, стихи слушает. Вбегает ко мне тётя Люда в панике: «Что ты делаешь? Прекрати, сейчас же! Бабы рожать перестали, у них родовая деятельность прекратилась, а ну, ори как все!»
   Орать у меня получилось хуже, чем читать стихи, весь пар вышел на поэзию, а время поджимает, врачи вокруг меня суетятся, бегают.
   Нет, так не годится, – говорит тётя Люда. – Она мне так внука загубит. Девочки, давайте поднажмём.
   И навалились на меня с двух сторон две немаленькие тётеньки.
   Боль, долгожданный крик… И не только мой…
   Мальчик! Смотри, у тебя мальчик!
   Посмотрела я на тебя: всё, что полагается, было у тебя значительней, чем всё остальное.
   Да, – говорю я, – нужно ещё постараться, чтобы спутать его с девочкой…
   Мы смеёмся.
   Я разглядываю тебя.


   – Как странно, моя Машка Шнитке вышла замуж за негра, а у меня родился синий младенец…
   – Ты бы ещё минут пятнадцать подекламировала бы… – Тётя взяла мальчика, взволнованно отвернулась и, включив воду, засунула ребёнка под кран.
   «Как? – думаю, – вот так вот просто, как котёнка… Без стерильной водички…»
   Уже беленьким, чистым, завернутым в пеленку тебя уложили мне на живот.
   – Смотри, у него твои глаза…
   А я смотрю на маленькие-маленькие, ювелирно вылепленные ушки.
   – Он такой настоящий – говорю и глажу по маленькому носику, почему-то в белых точечках, по тонким бровкам, по ушкам, которые мне с ноготок. – Он такой красивый…
   И пронзительная мысль: «Господи! Это теперь на всю жизнь!» И вторая скорая мысль: «Я буду свекровью, когда-нибудь, если ты этого захочешь…»
   Знаешь, сынок, я точно знаю, что тогда ушло моё детство. Оно уступило место твоему. Оно подвинулось.


   3. Шутка!

   Ты знаешь, у меня всегда были вьющиеся волосы. Но сейчас за время беременности они вытянулись и лежали как-то странно, отросли немного, а стричься мне не разрешали, говорят, нельзя. Примета! И вот наконец после родов волосы вспомнили, что они волосы, а не торчащие антенны и, отросшие, пышно заклубились, завились над моей головой. Я посмотрела в зеркало и ахнула! Мадонна! Бегом к телефону!
   – Привет, дорогой! Ты даже не представляешь, какая я красавица! Приезжай скорее.
   – А что за спешка? Тебе что, красоту на время дали поносить?
   И, конечно же, ни сегодня, ни завтра он не приехал. А на третий день пришло долгожданное молоко, и приехал он – мой торопливый муж. Он позвал меня с улицы – я выглянула. Волосы опять в струнку – вся красота в молоко ушла.
   – Как дела? – спрашиваю, а он на меня смотрит и смеётся.
   – Я не знаю, какая ты красавица, но чувство юмора у тебя изумительное…


   4. Твоя ладошка на стекле

   Когда ты родился, я была студенткой. Третьекурсницей. Уже позже, когда на пятом курсе родился второй сын – Даняша, а на третьем курсе второго института родился Третий сын – Марк, я поняла, что это мой особый дар жить. Быть может, это даже редкий диагноз и называется он «вечнобеременный студент». Когда-то потом я скажу в одной из своих новелл: «Всё что у меня есть – это джентльменский набор: три сына и два института». Почему джентльменский? Да потому, что слова «сын» и «институт» – мужского рода. И то и другое на тот период было в моём распоряжении.
   Но это потом…
   А тогда…
   Это был только первый сын, и только четвёртый курс. И у меня сессия. Я, как это водится у студентов и послушных внучек, испекла пирожков, положила сына в корзинку и отправилась к бабушке. Сессия короткая, всего две недели. Но это первая наша разлука. Ты декабрьский, и первую сессию я сдавала фактически с тобой на руках. А вот на новую весеннюю сессию я решилась подросшего тебя отвезти к бабуле. Два года я отсидела с тобой в академке, и вот теперь я тебя – возмужалого мо́лодца – сдала с рук на руки осчастливленной прабабушке.
   Первый день – ничего.
   Второй – ничего…
   Третий – тоже ничего…
   Но что-то посреди экзаменов и зубрёжки странно начинает ныть грудь. Странно, очень странно, думаю я, к тому времени я уже месяц тебя не кормила. Но от тоски, абсолютно минуя сознание, вдруг приходит молоко. И причём на экзаменах. Я в перепалке с преподавателем старославянского, неправильно переведя текст, вдруг захихикала – и брызнуло молоко. Лёгкий сарафанчик не скрыл этого недоразумения.
   – Идите домой, к вашему малышу, – говорит пожилая леди Михайловская – один из лучших знатоков старославянского языка. – Вас четыре бала… с капелькой устроит?
   «Ух!» – благодарно думаю я, закрывая грудь зачёткой.
   И счастливая бегу домой. Дома пусто. Тебя, конечно, нет. Сажусь к телефону в коридоре нашей тесной квартирки на Аэропорте, и вдруг на зеркале вижу отпечаток твоей ладошки. Твои липкие сладкие ладошки… Как бы я на это сердилась раньше. А теперь… Я сверху прикладываю свою ладонь: здравствуй, сынок…
   Через час я уже была на автобусной остановке ВДНХ, а ещё через час – открываю бабушкину дверь.
   Вхожу и вижу сквозь стеклянную дверь в прихожей – ты стоишь над плачущей бабушкой.
   Я с грохотом бросаю сумку, ты подбегаешь к двери: обе твои ладошки передо мной на стекле. Я прикладываю сверху свои. Твои огромные карие глаза так по-взрослому смотрят на меня поверх твоих маленьких рук… Хочу тебя обнять. Пытаюсь открыть дверь, но ты привалился, и я не могу открыть, не ударив тебя дверью. Пока бабуля меня увидела, пока оттащила тебя… Я врываюсь
   – Что случилось?
   Бабушка утирает глаза: «Я очень плохая бабушка», – говорит она мне.
   Я осматриваю ребёнка: вроде, цел. Обнимаю его, уже спокойно глубоко вздыхаю. Кому как не мне знать силу бабушкиной паники?
   – Ну, бабушка, допустим, какая ты бабушка, я знаю. А случилось-то чего?
   – Я его спать укладывала целые четыре часа… А у него сна ни в одном глазу нет. Я запеленала его в одеяльце и качать. А он не спит. Тогда я шлёпнула его. А он, знаешь, что мне сказал? «За что ты меня наказываешь, я ведь только не хочу спать?» Шестьдесят два года прожила, а ума не нажила! Когда я не хочу спать, меня наказывают? – она опять всхлипнула. – Я слово дала Сёмке, что никогда пальцем его больше не трону. Честное слово.


   И она сдержала слово, ты знаешь, сынок. Никогда баба Валя тебя больше не наказывала, так ругала иногда за дело, но никаких ремешков, углов и прочей педагогической премудрости к тебе не применяла. Даже когда заслуживал. Вот это называется, пристыдил! В два года и семь месяцев!
   Я утром уехала в институт. Ты стоял на окошке и махал мне рукой. И до твоего возвращения домой я не давала стирать отпечаток твоей ладошки, хоть и ворчали домашние: «Завозюкано всё зеркало! Завозюкано!»
   – Доброе утро, сынок, – говорила я, и прикладывала свою руку к отпечатку твоей…


   5. Хрустальный эстет

   Как-то однажды твоя вторая бабушка – папина мама – баба Сара ждала в гости одного почтенного профессора. Тот приехал из Америки и привёз ей посылку от сестры. Я была в институте.
   Прихожу домой и вижу её в страшном смятении.
   – Что произошло? – спрашиваю.
   – Ты даже не представляешь! – отвечает она, и по её лицу проходит странная игра смущения, слёз и смеха. – Я встречаю господина Дейча и провожу его в гостиную. И что же я вижу? Твой сын…
   – Ваш внук, – поправляю я.
   – Да, мой внук, этот противный мальчишка, снял с себя штаны, забрался на стол и навалил в хрустальную большую пепельницу!
   – Не может быть!
   – Может. Вон она в ванной стоит, замоченная в тазике. Ну, скажи, чего это вдруг? Хороший мальчик, мы до этого с ним книжечки читали, песню я ему про старого генерала пела, чего это вдруг он удумал? А главное – хоть бы до или после приезда профессора, а то прямо в его присутствии… Стыд!
   – А что же профессор?
   – Он сказал, что в мальчике проснулась настоящая голубая кровь.
   – И что же вы ему сделали?
   – А что я могу ему сделать? Он так возвышенно сидел на своём хрустальном горшке и пел: «Сердце красавицы склонно к измею и перемею…» – что нас спас один только смех. Я сняла его со стола и говорю: Сэмуля, я тебя накажу. Ты у меня сейчас будешь искать пятый гол. А он, знаешь, что ответил? Нет, говорит, я лучше найду шестое измерение…
   – Философ!
   – Дейч так и сказал: «Оставьте его, Сара Михайловна, у этого философа большое будущее. Я знаю только одно – политэкономией он никогда заниматься не будет, но он ещё подрастёт и всем нам устроит настоящий эстетический шок. А это пока… Репетиция».


   6. Он первым начал!

   Мы переехали на новую квартиру. Была уже зима. Шла новогодняя театральная компания. Твой папа попросил меня заменить в представлении заболевшую актрису. Роль не трудная – нужно войти в большую ростовую куклу-козу и под музыку водить хоровод.
   Как раз это был год козы. И как раз я опять немного беременна, но этого пока не видно. Твой братишка Даняшка появится только через четыре месяца. А у меня последний курс института… И мне только 24.
   Сказали помочь – я так и делаю: надеваю на себя двухметровую куклу и лихо отплясываю в фойе дома Молодёжи на Фрунзенской. Мне задорно.
   Вдруг во время паузы, пока я стою в сторонке и перевожу дыхание, вижу как маленькая девочка пытается заглянуть в моё окошко на пузе у козы.
   Вот она дотянулась до меня, я к ней наклоняюсь:
   – Тётя, а, тётя, а сколько лет нужно учиться на козу?
   – Всю жизнь, – честно отвечаю я.
   А к вечеру этого дня папа приносит нам маленького щеночка, по-моему, как раз помесь козла с бегемотом: маленький, толстый, с висячей бородкой и весь чёрный как сажа. Назвали мы это сокровище Пинькой. Это был мой гонорар за помощь в новогоднем представлении.
   Радовались мы ему не долго. Дня через три я на кухне готовлю ужин, вдруг слышу лай, крик, стук… Бегу.
   И что же я вижу? В одном углу ты плачешь, отвернувшись к стене, в другом – щенок, пищит и лижет свой хвост.
   – Сэм! – строго надвигаюсь я на тебя и разворачиваю к себе.
   Ужас что я увидела! Щека в крови, над глазом – глубокая рана. А вокруг губ, измазанных в шоколаде – чёрная собачья шерсть…
   – Сэм! Ты его укусил?
   – Он первым начал!!!
   Я его в руки и бегом в ванную, под струю воды, чтобы отмыть рот от собачьей шерсти, а глаз – от крови;
   Потом бегу звонить «03», чтобы приехали, осмотрели ранку над глазом.
   Покусанного ребёнком щенка запираю в ванную, чтобы позже с ним разобраться…
   И вот приходит врач. Молодой, ехидный. Осмотрел тебя и вынес приговор: «Будет жить!» Обработал ранку и заклеил её.
   – А теперь покажите мерзавца.
   – Он в ванной.
   – Несите.
   Когда он увидел бедное животное, то сказал гениальную фразу: «С такой рожей ещё и кусаться!»
   Это была лучшая характеристика этого бедолаги. Прожил щенок недолго, заболел чумкой и вскоре умер.
   А шрам над правым глазом у тебя до сих пор… Как привет от нашего Пиньки, как знак того, что не всегда нужно отвечать на удар ударом и заповедь «хвост за глаз» не всегда работает…


   7. Когда мальчики становятся взрослыми…

   И вот мы ждём второго ребёнка. Конечно, надеемся, что это будет девочка. С тобой – предприимчивым мальчиком – мы уже хлебнули. И вот всё время у нас сейчас уходит на разговоры. Ты стучишься в мой живот кулачком: «Эй, ты, выходи! Это мой домик! Я там раньше жил». Прикладываешь ушко и слушаешь, как ребенок там толкается.
   Мы читаем вместе книжки, смотрим картинки про устройство человека. Ты переполнен знанием о себе самом. Однажды посреди ночи ты соскочил и посмотрел на меня такими огромными, всегда взрослыми глазами, словно бы и не спал вовсе.
   – Мама! Я всё понял! Когда мальчики становятся взрослыми, у них отовсюду растут усики! Да?
   – Ну? – сонно пытаюсь я его понять.
   – А когда девочки становятся взрослыми, то у них отовсюду растут… бантики! Правильно, да?
   – Да, сынок. Да.
   И ты, посмотрев на меня с превосходством знающего человека, улыбнулся и свалился на подушку. По-моему уже в полёте заснул с этой самой знающей своей улыбкой.
   А я, пригладив свои короткие вихры, подумала: «Всё! Баста! Пора отращивать бантики!»


   8. Не Давид, а Мао Цзэдун

   Я пролежала в роддоме несколько месяцев.
   Так глупо получилось: 23 февраля пошла в «Детский мир» вам за подарками и недосмотрела. Какой-то проворный человек вытащил у меня из сумки все деньги. Всё, что я успела купить – это «носики» и «глазки» для мягких игрушек, которые мы тогда с тобой делали, Сэмуля. С собой я взяла двести рублей – это были тогда не маленькие деньги. Так до сих пор и лежат у меня эти не до конца израсходованные «глазки» в маленьком пакетике – за двести рублей. Я почему-то ужасно расстроилась. И не только из-за денег – обидно, конечно, но… Я была тогда уже такая кругленькая, что не заметить этого было бы нельзя. «Как у беременной можно взять деньги!?» – думала я всю дорогу. В метро меня пропустили бесплатно, на автобус я не стала проситься, так дошла. А дома стало плохо и пришлось ехать в роддом. Так два месяца – с 23 февраля до 22 апреля – я и пролежала.
   Всё время я читала псалмы Давида, и это приносило мне утешение и эстетическое удовольствие. Всё, думаю, назову сына Давидом – тогда я точно знала, что будет сын.
   Мы тогда с твоим папой увлекались астрологией, я взяла с собой эфемериды – таблицы звёзд, линейки, транспортиры – и чертила каждый день карты, выбирая подходящее время рождения. Помню, уже ближе к реальным срокам, прибегаю в кабинет тёти-главврача:
   – Тётя Люда! Рожаем такого-то числа!
   – А почему?
   – Так по звёздам будет лучше.
   – Ну, хорошо, я подготовлю бригаду к следующей неделе, посмотрю, кто там у меня…
   Иду звонить твоему папе:
   – Привет! Всё хорошо! Я договорилась, рожаем тогда-то!
   – А почему?
   – Так я всё рассчитала. Это лучшее время…
   – Молодец какая! А ты смотрела, какой это лунный день? Какой нормальный человек рожает в такой лунный день? Ты, что, думаешь, я не смотрел карту?
   – И что делать?
   – Не знаю все полтора месяца – караул.
   – Но я не могу ждать полтора месяца!!!
   – Хорошо. А завтра сможешь? Там немного получше будет.
   – Давай попробуем. Только это немного рановато по срокам. Через недельку бы…
   – Нельзя. Только завтра ещё ничего. А там дальше – жуть! Испортим парню жизнь. И знаешь что, родить нужно до двух дня. Тогда у него асцендент будет во Льве, я тогда смогу его тянуть… Сможешь?
   – Попробую.
   Снова врываюсь в кабинет тёти:
   – Рожаем завтра!
   – А почему не через неделю, как договорились?
   – Какой нормальный человек рожает в такой лунный день?! Получится? А? – Я обнимаю тётю за плечи. Явно подлизываюсь.
   – Иди, давай, в палату, звездочёт! Готовься к родам. Постой, зайди к Михаилу Игоревичу, пусть посмотрит, насколько плод готов, и если созрел…
   – То будем срывать!
   – Милочка моя, в природе дожидаются, когда яблочко само упадёт, понимаешь?
   – А если созрел? – Я делаю жалостливые глаза, я хочу, чтобы всё было так, как захотел твой папа. Я хочу подчинить его велению даже движения звёзд на карте его сына…
   Тётя всё понимает: она знает мою историю и произносит своё изумительное слово.
   – Абалдемон.
   – Что? – не понимаю я.
   – Ты у меня – настоящий абалдемон! Иди рожать! Я думаю, там будут нормальные показатели: плюс-минус пять дней – это не страшно.
   Но страшно уже мне.
   – А ты завтра будешь?
   – А куда ж я от тебя денусь?
   …И я рожаю. Стихов уже не читаю, а молюсь в паузах криков. Но я – девушка очень терпеливая и всё равно кричу не очень много. Но не от гонора и неофитства, как было с тобой – моим первенцем, а по свойству характера.
   Весь персонал пришёл ко мне в родблок удостовериться, уложилась ли я в отведённые сроки. Я родила без пяти два – наверное, от страха…
   «Давид! Давид!» – думаю я…
   И вот мне показывают маленькое жёлтое тельце, раскосые глазки без ресниц, без бровок… «О Господи! – думаю я. – Сэмка родился негром, этот – китайцем…»
   Путешествие по расам какое-то…
   Беру в свои руки новое существо – такое маленькое, такое беспомощное… здравствуй, сынок! Привет, парень! Да, не Давид ты! Не Давид… Ты… Даняшка. Даниил. Во рве со львами.
   Так и получилось, Даняша, ты стал укротителем льва – ты единственный, кто сумел жить без конфликтов с нашим непростым папой.
   Вечером я ждала, что тебя мне принесут в палату. Но пришёл врач и сказал странную фразу: «Сегодня он с вами не может увидеться – у него послеродовая депрессия. А еще у него ещё желтушка новорожденных – это не страшно, он чуть раньше родился, билирубин ещё не распался…»
   Я побежала к тебе в детский бокс: ты лежишь, маленький комочек в пеленке, я без спроса взяла тебя на руки. Губка как у деде Наума на бок… И столько во мне к тебе нежности и жалости… Смотрю. Не могу насмотреться. И не верится, что ты – это ты. Ты так не похож на Сэмку с огромными глазами с первого дня. «Всё равно он красивый, – уговариваю я себя, – он на меня похож…»
   Через день тебя принесли мне в палату, и мы уже не расставались…
   До твоих четырнадцати лет, пока ты не ушел навсегда жить к папе. Но это будет потом…
   А пока тебя, раскосого и узкоглазого, я 22 апреля под странный весенний снегопад принесла домой. Приехали наши: баба Сара и дед Наум. Сара сразу прозвала тебя Мао Цзедун. Так и называла до последнего своего дня, даже и тогда, когда ты стал красивым большеглазым парнем, правда, всё равно с какой-то странной раскосой посадкой глаз. Эдакий хитрющий Одиссей.


   9. Как папа укладывал ребёнка спать

   Ты, Даняшка, родился 18 апреля, а 1 мая у меня ГОСы и сдача пропущенной весенней сессии. Единственное утешение, что при такой нагрузке ты просто обязан стать умницей – я кормила тебя, придерживая одной рукой, а второй писала диплом. Защитилась «на отлично», и меня сразу же без экзаменов взяли в аспирантуру.
   Но это будет позже, а пока у меня экзамены… Накануне мы отвезли Сэмку к прабабушке за город, а вот ты, Данник, настолько мал, что тебя ни с кем не оставить…
   И я с утра покормила тебя, сцедила молоко для кормления и отдала растерянному папе на руки. Уже к середине дня, сдав экзамен, я счастливая бежала домой. Влетаю на площадку: у двери – тихо. Открываю дверь: тихо. Заглядываю в детскую и… Замираю.
   У нас ещё с Сэмкиного рождения была огромная плетённая из прутьев корзинка – по наследству от Арама Хачатуряна досталась. В ней, нам рассказывали, выросли все внуки композитора. Всегда эта корзинка стояла на столике возле моей кровати, а сейчас? Предприимчивый папа, видно, устал тебя, проголодавшегося, баюкать и люльку подвесил, как это, в общем-то, и полагалось, к перекладине спортивного комплекса. И чтобы не вставать всякий раз, как ты заплачешь, привязал люльку верёвкой к ноге. А сам лёг в кровать. Заплачешь ты – он ножкой дёрнет – корзинка качается – ты и успокоишься… А папа спит дальше.
   Я вижу эту картину и только диву даюсь. Столько прошло времени, как я просила его подвесить корзину, ещё когда Сэмушка родился! А нужно-то было всего-навсего оставить папу наедине с проблемой…
   Смотрю, ты, Данник, проснулся, начал покряхтывать, вот-вот расплачешься. И точно – звонкий голодный и, судя по всему, мокрый плач – да на всю квартиру! А папа знай себе, спит и только ножкой подёргивает. Я тебя переодела, кормлю, смотрю – папины родительские конвульсии прекратились. А мне смешно стало, я засмеялась – Данька начал лопотать что-то, а папа опять ножкой дрыг да дрыг… Пока от моего смеха не проснулся окончательно.
   – А что, я, между прочим, сегодня качал его, не покладая ног!
   И можно ли было с этим спорить?


   10. Лесная прогулка

   И вот все экзамены сданы! Мы приехали, Сэмуля, за тобой к бабушке. Ты радостно вокруг нас кружишься, соскучился. Я обнимаю тебя и одновременно кормлю Даняшу. Вот он насытился и заснул, мы уложили его в коляску и пошли в лес.
   Земляника во всю землю! Ты собираешь ягодки, подбираешь шишки и бросаешь впереди себя. Потом подбираешь с земли сухие еловые палки и тоже кидаешь.
   «Если палка полетит, то, наверно, засвистит», – произносишь ты важно.
   – Да ты поэт! – говорю я. – А что-нибудь ещё можешь?
   Ты, не долго думая, изрекаешь: «Если шишка полетит, то, наверно, засвистит…»
   И смотришь на меня, ища одобрения. Я молчу.
   – Мам, а я ещё про Даньку могу: «Если Данька полетит…»
   – Не надо! – останавливаю я это издевательство.
   Мы наелись, собрали немножко ягод для папы и вышли из лесу. Нам навстречу – маленькая девочка с собачкой на руках. Вдруг ты – перепачканный земляникой и черникой – кричишь на весь лес, указывая на неё сине-красным пальцем:
   – Мама, мама, смотри! Какая у собачки девочка!


   11. Наша дача

   И вот вас теперь у меня двое. Это так странно, что я провожу с собой психотренинг. Помню: я в палате одна, подхожу к зеркалу и, указав на себя пальцем, говорю: «Этой красавице скоро 25! У неё двое детей!»
   Домой приезжаю уже подготовленной и сильно повзрослевшей. Помню, как после двухмесячного отсутствия я боялась выйти на улицу. Это боязнь открытого пространства – я у Джека Лондона читала, и сама, как те самые заключённые, шла, держась за поводок собаки, как за спасительный канат. Тогда у нас был Фред – шотландская овчарка, колли. Одной пересекать огромный двор мне было страшно, и я держалась за натянутый поводок и чувствовала себя канатоходцем со страховкой. Но это, слава Богу, сразу после первых прогулок прошло.
   Гулять мне с двумя маленькими детьми особо было негде – в Москве летом тяжело. Первый год мы намучились, но зато потом…


   Это были странные 90-е годы. Дед Наум дал денег, и уже где-то через пару дней мы смогли купить дачу и переехать на природу. Я помню тот парадокс цен: мы купили дачу, а через неделю за такие же деньги купили мне сапоги. Цены поменялись в одну ночь.
   Я осчастливлена такими переменами. И не страшно, что запущенный участок маленький, в одну перегороженную комнатку, домик. Главное, мы все вместе на свежем воздухе: я, ваш папа, ваш дедушка и бабушка. Только одного мы не учли, и это стало настоящим бедствием: комары. А поскольку дача наша на Шатурских озёрах, то наших единокровных братьев была туча!
   И что же утром? Я проснулась от смеха бабы Сары. В кроватке стоял до неузнаваемости покусанный Даняшка и куксился – ему было больно, но реакция бабушки его смущала: и он то поджимал губки, чтобы заплакать, то растягивал их в улыбке. Я же, увидев его таким жалким, заплакала сама, не разделив чувства юмора нашей бабули, и где-то даже обиделась на её бесчувствие.
   Но вечером над кроваткой Даняши уже висела стенгазета, на ней был нарисован искусанный ребёнок и стихи:

     Данька рано утором встал
     Сразу всех нас испугал
     Нос на попе, глаз на ухе —
     его ночью ели мухи…

   Сарочка, конечно, была гениальным человеком – тут даже я не выдержала и от души тоже до слёз расхохоталась и простила её.
   На этой даче ты, Даняшка, научился ходить. Эта земля помнит твои первые шаги. И ещё – ты был удивительно щедрым. Мы гуляли с вами по всем окрестным лесам и озёрам. И ты всегда в особо красивых местах спрашивал: «Мамочка, тебе нравится эта лужайка? Я дарю тебе эту лужайку!» Так было с лесами, полями, озёрами. До сих пор никто и не догадывается, что всё это – мои владения. Как-то Сарочка была свидетелем очередного «дара»:
   – У-у! Мамник какой! Хоть бы мне чего подарил!
   Ты подумал немного и, указав на дуб с огромным дуплом, стоящий в центре соснового леса, сказал:
   – Хорошо. Шишигу лесную…
   Это был главный действующий персонаж всех бабушкиных сказок.


   12. Микеланджело отдыхает…

   Даняшка, ты был идеальным ребёнком – тихим, послушным, а на фоне взрывного, вечно куда-то бегущего Сэма, что-то придумывающего, что-то кому-то рассказывающего – просто нереальным тихим оазисом. Тебя не нужно было укладывать спать, и если я вдруг отвлекалась на Сэмку, на нашего папу, или гостей, ты сам брал свою жёлтую шелковую подушечку и уходил спать куда угодно: на нашу кровать, на ковер у дивана, где лежали Сэмкины игрушки, в широкое кресло… И засыпал. Но это вечером. А днём я только клала тебя в кроватку, и ты сам себя баюкал. Мечта родителей – ребёнок с кнопкой выключения!
   Вот и тогда я положила тебя и ушла к гостям: к нам приехала моя троюродная маленькая сестричка Викулька. Пока мы обедали, пока игрались с Сэмкой, которого так и не смогли всем скопом уложить спать, пока посмотрели новый фильм – тогда только-только в нашу постсоветскую жизнь вошёл видеомагнитофон с огромными кассетами – наступил вечер. Викуля вдруг всполошилась:
   – А что это Данька так долго спит? Это нормально?
   – Нормально, – говорю.
   – Нет, – упирается Викуля, – ненормально это! Время уже восемь, а спать ты его уложила в два! Я сама посмотрю!
   Открывает дверь и застывает на пороге.
   – О, боже!
   – Что?
   – Ничего, Микеланджело отдыхает! – и она уходит в ванную.
   Я стою, не смея войти, наконец, появляется Викуля с тазиком и щёткой в руках, подталкивает меня в спину:
   – Ну, чего ты, иди, там не очень страшно, – смеётся.
   Я вваливаюсь в комнату и вижу: насколько хватило детских рук, везде по всей стене, размазаны… Станковая живопись. Или нет, художественная лепка по стенке.
   А ты, Данька, прыгаешь радостно у своего «барельефа». Потом оборачиваешься на меня и взвизгиваешь свое любимое слово:
   – Да? Да? Да?
   Я не посмела сказать тебе «Нет»
   – Да, сынок, да, – осторожно взяла тебя на руки и пошла с ценным грузом в ванную…


   13. Бывшая рыба, или как поделить шоколадку

   Даньке четыре года, Сэмке – почти девять.
   Данька рыбу никогда не ел. Не любил он рыбу. Но вот однажды мы приходим с прогулки, и я спрашиваю его: «Что будешь кушать, сынок?»
   – Бывшую рыбу, – уверенно отвечает он.
   – Что? – непривычное сочетание заставило меня усомниться в услышанном.
   – Рыбу. Бывшую рыбу.
   – А что это, Даняша? Ты уверен, что в нашем доме это есть?
   – Есть. Ты покупала.
   Я начинаю вытаскивать всё из холодильника, что хоть как-то напоминает рыбу: Это? Это? Это?
   Всё не то.
   И консервы ему не подошли, и мороженую рыбу он не признал, но я не унываю и продолжаю поиск.
   На кухню влетает Сэм.
   – Мам, я голодный! – заглядывает в кастрюли. – Буду. Всё буду! Но первым делом… – и он распахивает напольный шкафчик и вытаскивает оттуда мешок с вяленой воблой.
   – Бывшая рыба! – Ликует Даня и подлетает к Сэму.
   Они сидят на полу на кухне и взахлёб делят рыбу: это мне, это с икрой тоже мне… В результате – слёзы, обида, обездоленный, как ему показалось, Даня кидает все рыбины в Сэма: «Всё! Я хочу навсегда остаться голодным!»
   На этой ноте его застаёт пришедший в дом папа.
   – Да что ты говоришь, Даняша? – и кладёт на стол большую шоколадку. – Я так понимаю, что от этого ты тоже отказываешься?
   – Шоколад?
   В глазах – всепрощение, Даня жмёт руку Сэма, но все отложенные рыбины забирает с собой в пакетике и несёт себе под подушку.
   – Стоп! – не выдерживаю я.
   Каждый раз, когда я меняю бельё, то достаю оттуда неимоверное количество конфет, сухой колбасы и сыра, а на днях даже выловила мумифицированный пельмень под подушкой.
   – Стоп! Рыбу есть только на кухне, а шоколад – после еды!


   Все трое моих мужчин разочарованы моим решением. В этот миг они, не моргнув глазом, поменяли бы меня на девушку попроще, но я есть, и с этим нужно мириться. Я разливаю суп по тарелкам, накладываю второе и только затем достаю папину шоколадку. Почётное право разделить сладость по праву достаётся младшему.
   – Это маме, это папе, – делит он на полоски шоколад, – Это Сёме, а это мне.
   Остаётся пятая ничейная полоска, и Даня вопрошает взглядом.
   – Нет, Даняша, нет. Это на чёрный день, – говорит папа и предусмотрительно кладёт дольку шоколада в верхний шкафчик. – А теперь – спать!
   Я ложусь поздно. Ночью читаю, готовлюсь к первой сессии. Вместо аспирантуры поступила в литературный институт и вот теперь в 30 лет снова студент! Говорю же – диагноз…
   На часах двенадцать. Уже прочитала свой минимум и иду умываться на сон грядущий…
   Вдруг мне что-то послышалось. Странно, думаю я, но на всякий случай включаю свет на кухне и вижу: мой младший предприимчивый сын, поставив стул к шкафам, уже открыл дверки. Руки, как в «Ну, погоди!», словно у волка, охотящегося на зайца, задраны вверх. Что сделал бы нормальный ребёнок? Стал бы оправдываться, сконфузился бы, наконец, но этот театральный шкет делает вид, будто бы меня не видит, он ещё комичней задирает руки и мультяшным голосом поизносит: «Наконец-то этот чёрный день наступил!!!» И молниеносным движением просто забрасывает шоколадку себе в рот. Затем спокойно слезает со стульчика и проходит мимо меня, словно бы я – приведение, словно бы я ему снюсь…


   14. Два солнца

   Раннее утро. Мы поднялись, помылись и, поев кое-что кое-как, отправились на прогулку. Сэмка в школе, и мы решили проехать до Царицыно, посмотреть в каком там состоянии замёрзшая река и можно ли на выходные прийти кататься с гор. Садимся в автобус. Все окна заплетены в причудливый узор, Даняшка пальцем водит по рисунку и медленно на распев говорит:

     Зима на окошке рисует нам лето,
     чтоб были зимою мы летом согреты.

   Я – студентка литинститута. Кому как не мне знать, что это настоящая поэзия. Я замираю и не дыша переспрашиваю.
   Он так же неторопливо мне повторяет:

     Зима на окошке рисует нам лето,
     чтоб были зимою мы летом согреты.

   – Ты это сам сочинил?
   – Сам.
   – Когда?
   – Сейчас, пальцем, вот так, – и он опять так же витиевато обводит все завитки листьев и причудливых цветов на стекле.
   Я целую этого гения и прощаю ему все сушеные бутерброды под подушкой. Вот только жаль, что после этого шедевра, он до сих пор так ничего и не написал. Но я жду.
   Домой мы пришли укатавшиеся: речка схватилась и не было опасности с горы въехать в полынью. Сэмка тоже пришёл со школы как снеговик, я их быстро накормила, засунула под душ, чтобы согрелись, и уложила спать. Это редчайший случай, когда даже неуёмнейший заснул. В доме воцарись тишина. Я собрала посуду, включила музыку и, положив себе на тарелку вкусной еды, села обедать. Было только четыре часа, но на улице уже темно: январь – это не шутка. Вместо света я зажгла свечу. Я люблю устраивать праздники. Только всегда это бывает для других.
   – Всё! – говорю я себе вслух. – Пора себя любить!
   И достала приготовленную для рождества баночку красной икры и полюбила себя двумя бутербродами, горсткой оливок и стаканом красного вина.
   И в наслаждении не заметила, как мой проснувшийся отпрыск в ужасе замер на пороге кухни:
   – Мама!
   Я открываю глаза.
   – Что, Даня?
   – Мама, разве ты кушаешь?
   Я даже сначала не поняла его вопроса. А потом не могла остановить смеха. Бедный мой ребёнок, он привык видеть меня бегущую, их кормящую, их одевающую, за ними убирающую… Я действительно давно не присаживалась за стол для своей собственной еды, на ходу быстро за ними доедала и бежала вновь: уроки, Сэмкина музыкальная школа, Данин сад, когда он не болеет…
   – Да, сынок, я скажу тебе честно, с этого дня я становлюсь человеком и начинаю кушать.
   – Всё понял, – сонно сказал он мне, – ты становишься настоящей.
   – Да, сынок, как солнце…
   – Всё понял, теперь у нас будет два солнца.
   – И оба настоящие, – вдогонку я ему кричу, но он меня не слышит. Он продолжает спать дальше.


   15. Не Казанова…

   У меня есть подруга. Она наш участковый врач – очаровательная грузинка Маринэ. А Даняшка с рождения много болел, в основном это были бронхиты и простуда. Мариша свой обход по больным, обычно начинала с нашего дома: мы позанимаемся с ней зарядкой, попьём чайку, она послушает Даньку и бегом на вызовы…
   Данька ждал и любил её приходы. У них была такая игра: Марина возьмёт его на руки, потискает, а он такой вкусненький – до трёх лет на моём молочке выращенный.
   – Ну, что, женишок, давай расти поскорей. Возьмёшь меня в жёны?
   – Возьму, – отвечает он, к ней прижавшись.
   Но вот однажды приходит Марина, а Данька забился в угол, даже не подходит к ней поздороваться.
   – Что ты? – спрашивает она.
   А Даня выходит из-за своего укрытия, пыхтит, кряхтит, краснеет, явно готовится к серьёзному мужскому разговору.
   – Да что с тобой?
   – Ты прости меня, Марина. Я не смогу на тебе жениться.
   – Почему? – Всплескивает она руками.
   – Когда я вырасту, ты старая будешь… – сказал и подушкой своей жёлтой закрылся.
   Мариша с пониманием отнеслась к его словам, погладила по голове и отпустила в свою самостоятельную жизнь.
   Мне вообще нравится, когда мои дети ведут себя как джентльмены: говорят комплименты, подают руку, подвигают стул даме… Помню, когда Сэмка был совсем маленьким – года четыре ему было – в лифт к нам вошла элегантная дама. Сэм не сводит с неё глаз.
   – Что ты так смотришь на меня, малыш? – спрашивает она.
   – Я вообще люблю красивых женщин, – смело отвечает он.
   – Спасибо, милый, я лет сорок не получала таких комплиментов…
   А мне, как маме, было приятно осознавать, что я рощу мужчину.


   16. Нормальный семейный автомобиль

   У нас уже большая семья – мы и двое детей. И нам уже трудно куда-то выбираться. Мы мечтаем о машине.
   Вот я сижу в гостях у Маришки – она выписывает мне на дому очередной рецепт. Дети наши вместе возятся в соседней комнате. Вдруг звонок:
   – Ты сейчас где?
   – У Маринки.
   – Тогда выгляни в окошко… Я купил машину!
   Я ликую, обнимаю Маришку: «У нас тоже машина! Мы сможем путешествовать!!»
   Я так мечтала о палатках, о ночных кострах, о песнях под гитару…
   Смотрю, новенький «Опель» у подъезда.
   – Синяя большая машина?
   – Синяя, только маленькая.
   Смотрю, вижу маленький голубой «Шевроле».
   – Ух, ты!
   – Нравится?
   – Потрясающий! И такой голубенький, как небо.
   – Дальтоник ты! Цвет этот называется васильковый, спускайтесь, прокачу!
   Как васильковый? Почему васильковый? Смотрю, напротив подъезда стоит в сторонке маленький васильковый запорожец старой модели с кармашками. Такой милый и обиженный на фоне новых иномарок, что захотелось погладить его по макушке – вздернутому багажнику.
   – Ты видишь, Маришка? Какой он…
   По лицу подруги проходят странные эмоции, она грузинка, у неё «мерс последней модели», и ей не понять моей растерянной радости, но она – хорошая подруга, она пожимает плечами и произносит со своим грузинским очарованием:
   – Ну что, хорошая семейная машина…
   Мы потом на этой хорошей машине прокатались всю весну, лето и осень. И даже ездили на дачу по непроходимым колдобинам…
   А вот зимой… Зимой она никак не хотела заводиться.
   Был у нас такой утренний обычай – выйти с паяльной лампой на жёсткий мороз, подогреть пузо нашего старого друга, прокатить его, толкая в зад, вокруг дома и… Пойти на автобусную остановку. Кто по утрам собак выгуливает, а кто машину.


   17. Ожившее пресс-папье

   Нашему папе скоро 40 лет. Дата, в общем-то, серьёзная. И к ней нужно подготовиться основательно, что называется – задолго, чтобы подарок был не случайным, а лучше – вечным, как сама жизнь.
   – Хочешь сына? – лукаво я спрашиваю его.
   – Ты чего традицию ломаешь, – ужасается наш муж и папа. – Ты на каком сейчас курсе?
   – На первом!
   – А мы рожаем на третьем и пятом!
   – Как скажешь, мне спешить не куда. Это ты у нас на 10 лет мудрее, а я могу и подождать.
   – Вот и пожалуйста…
   Но мы с тобой, Сэмка, всё же придумали одушевлённый выход из неодушевлённого положения – мы присмотрели очаровательного шоколадного такса по прозванью Шериф и узнали, что у него уже народилось слепое двухдневное потомство.
   И вот мы пришли на смотрины. В коробке строгая мать и четыре махоньких щенка. Если бы не цвет молочного шоколада, их можно было принять за крысят. Ты, сынок, в восторге, выхватил самого крохотного и прижал к себе, он запищал беспомощно и ткнулся тебе в щёку. Мать грозно зарычала. Ты игнорируешь угрозу.
   – Берём! Мама, берём этого!
   – Эй, дружище, верни сына матери, – хозяйка протянула ладошку. – Придёшь через три недели и заберёшь – он тебя дождётся. Я обещаю.
   Но ты не поверил, и мы приходили присматривать за нашим питомцем все две недели. На третьей хозяйка не выдержала и отдала нам раньше срока, как раз ко дню рождения отца. Деньги мы потом полгода отдавали за это элитное приобретение.
   – Мам! Я забыл, на какую букву, она сказала, его назвать?
   – На «Б» – это клубный обычай.
   – Бульдог, барсук, бублик, бродяга, Борька, Бенька…
   – О!
   – Как?
   – Бенька.
   – В честь Пиньки, да? – ты погладил шрам над бровью.
   – Логично.
   И вот, мы уложили нашего Беньку в шапку-ушанку и под торжественное клятвенное объяснение вверили в растерянные папины руки. Конечно, в этот миг он понял, что недооценивал силы нашей любви. Как и безрассудства. День рождения мы собирались праздновать на даче и поэтому, первое, что увидел бедный пёс, была машина, дорога и всё та же плетённая Хачатуряновская корзинка, которая приютила его в первые дни на даче. Домой мы приехали только через несколько дней и уже тогда смогли спокойно уделить внимание псу.
   Я ещё на даче обратила внимание, как прожорлив этот детина, но там было не до наблюдательности: дачный банкет – дело не шуточное. А дома я, в четвертый раз положив ему в миску еды, пошла звонить хозяйке, что бы узнать – нормален ли наш троглодит.
   – О! Я забыла вас предупредить: не кормите его много.
   – Но он всё время голоден.
   – Это у него национальное.
   – И что?
   – И как всегда в таких случаях – маленькими порциями по пять раз в день. А как подрастёт, то порция побольше, но три раза.
   В этот момент за моей спиной отчаянно заскулил пёс, и я едва сказав «спасибо», ринулась в неизвестность.
   Если ты никогда, сынок, не видел пресс-папье и не знаешь что это такое, то я тебе объясню: это деревянная конструкция, которой промокают в тетрадном листе невысохшие чернила и походит она больше всего на маленького объевшегося щенка таксы – с короткими лапками и непомерно длинным и раздутым от невоздержанности телом. И ещё больше это сходство усиливается, если несчастное животное пытается перешагнуть через порог комнаты: тогда оно задевает пузом – пятой, самой устойчивой своей частью – порог и качается, безуспешно пытаясь короткими лапами поймать землю. Именно в таком потешном состоянии я и застала Беньку. Освободила его и строго настрого запретила ему много есть, а вам – его подкармливать. Когда он подрос и стал элегантно-шоколаден и подтянут, к нам в гости пришел друг семьи – кинорежиссёр Теодор Вульфович.
   Он вошёл в дом, увидел это элегантное как ракета, существо, величественным жестом скинул пальто с бобровым воротником и, указав на него сухим породистым перстом, сказал, обращаясь к жене: «Нина, я хочу от него ребёнка!» Мы пообещали, что первый щенок будет дарован ему.
   И с того момента, когда представляли свою собаку друзьям, называли его исключительно Теодор-Бенедикт…


   18. Исполнительная студентка

   И вот долгожданный третий курс! Мне 33. Меня накануне принимают в союз писателей. Римма Казакова вручает билет и говорит комплимент: «Вам бы рожать, а не в писатели идти!» Тогда никому не могло прийти в голову, что девушка в короткой юбочке с большим длинным галстуком, под удлиненным пиджаком прячет семимесячного ребёнка.
   А кода ты родился, Маркуша, то мастер отвез меня в Переделкино на писательскую конференцию. В дверях мы столкнулись с Казаковой. Она всплеснула руками: в рюкзачке на моей груди – младенец! И двух месяцев не прошло… Рима Федоровна с уважением раскланивается с Приставкиным:
   – Какие у вас… исполнительные студенты, Анатолий Игнатьевич!
   Он улыбается:
   – Сам не ожидал! Она его в каком-то другом измерении вынашивала…


   19. Когда младшенькому сорок три…

   Это было чудо: ребёнок удивительно транслировал себя через меня, так счастлива я никогда в жизни не была. Ситуация была не простой и поэтому о том, что во мне живёт новая жизнь мало кто знал. Несмотря на сроки и нормальное течение беременности, живота не было, только если обнять девушку, можно было бы что-то почувствовать, но девушка от природы была строптивая и мало кому позволяла себя обнять.
   Помню, иду по Тверскому бульвару, меня останавливает высокий худой иностранец и на ломанном языке предлагает сняться для журнала «Вог». Мне смешно, я пытаюсь объяснить, что не могу, что я жду ребёнка, он машет рукой, мол, не страшно, и на пальцах показывает 2–3–4 месяца? Я смеюсь уже открыто и показываю девять… Он недоверчиво осматривает меня, извиняется и просит разрешения позвонить позже. Я даю ему телефон, он записывает и, уходя, смешно кланяется, оглядывается, по-старинному поднимая шляпу.
   А я прихожу в институт и готовлюсь к разговору со своим мастером – писателем Анатолием Приставкиным. Я прошу его расписаться в моей зачётке, у меня последняя неделя, и я стараюсь раньше срока закрыть сессию.
   – Хитрая какая! Приходи в следующий вторник, – говорит он мне.
   – Я не могу.
   – Я вот, например, перенёс конференцию в Гааге. А что ты не можешь перенести?
   – Роды, – тихо отвечаю я.
   Тогда мастер по-детски, совсем по-мальчишечьи наклоняет голову и осматривает меня с ног до головы: короткая юбочка, высокий каблук…
   – Ну-ну, – говорит он и расписывается в зачётке, – хочет, чтобы мне было стыдно.
   Но, я благодарно поцеловала его в бритую мягкую щёку, мне не стыдно. Я говорю правду.
   Через некоторое время он станет крёстным этого младенца. Ни я, ни он пока этого не знаем.
   И вот родблок. Знакомый холод предродовой, белые халаты и выцветшие бахилы на моих ногах – всё уже привычное, хотя с первых родов прошло 13, а со вторых – 7 лет. Господи! Целая жизнь между учебниками и этими многоглазыми лампами… – думаю я. В памяти всё, что произошло за эти годы…
   И вот ты рождаешься, сынок. Я уже знала, что ты будешь Марком. Я счастлива. Во мне поднимается столько нежности, что я не могу дождаться, когда мне тебя передадут – и я тяну руки. Тебя отдают на мои ладони. Я прижимаю тебя к груди.
   – Подождите, дайте, мы хотя бы пуповину отрежем! – смеётся врач.
   Я смотрю и глазам своим не верю – ты копия Сэма – только у тебя огромные голубые глаза, а Сэмушка родился с серыми, младенчески-молочными, которые вскоре стали карими, как молочный шоколад. А Даня стал почти чёрноглазый.
   «Вот у меня три сына», – думаю я. Кто бы когда сказал – не поверила бы…
   На третьи сутки меня выписывают. Нянечка отдаёт мне сопящий свёрток.
   – Сколько деток-то уже?
   – Четверо, – говорю я отчего-то. – Причём младшенькому – сорок три.
   А дома нас окружили любопытные ваши глаза. Я развернула пелёнки, вы пальчиками несмело трогали это вновь пришедшее розовое тельце.


   20. Птица трисосиска

   Маркуше два с половиной года. Мы гуляем по Ботаническому саду. Вокруг лес. Тропинки расходятся в разные стороны и непонятно, по которой идти. Я в лёгкой панике – сентябрь, будни, людей вокруг нет, а мы как раз забрались в непролазные чащи дубровника. И как выйти? Но я страха не показываю. Я – ещё тот Герой! Вдруг прямо перед тобой, Маркуша, появляется маленькая птичка.
   Ты пальчиком показываешь.
   – Кто это?
   – Трясогузка, сынок.
   – Пойдём, она покажет нам дорогу.
   – Точно знаешь? – спрашиваю.
   – Я попросил…

   И мы действительно пошли на некотором расстоянии за этой птахой. А она, на несгибаемых лапках попрыгает, обернётся на нас, и опять прыгает себе вперёд. Пока не вывела нас к центральным воротам.

   Марк:
   – А что я говорил!
   И сделав к ней шаг, низко, былинно поклонился.
   – Спасибо тебе, птица трисосиска!

   Птах что-то чирикнул и взвился ввысь.


   21. Сколько помнят мои глаза…

   Марк ходит в садик. Зима. Вьюга. Держу его на руках – щека к щеке. Я любила эти минуты – хоть и тяжко нести в шубку одетого ребёнка, да и я в зимней одежде, но всё равно в этом есть такая близость… Вокруг утренняя позёмка, холод, а наши щёки тёплые.
   Вдруг ты, Маркуша, говоришь мне тихо:
   – Мама, ты даже не представляешь, сколько помнят мои глаза…
   Но я понимаю…


   22. Самое необходимое

   Человек запоминается другим своими пристрастиями и странными поступками. Вот так и ты, Маркуша, запомнился всем моим друзьям по тому, как любишь красную икру.
   Однажды я забираю тебя из садика, мы садимся в автобус, и я говорю по дороге:
   – Марк, сейчас мы купим с тобой что-нибудь к ужину, но немного.
   А ты во весь автобус:
   – Знаю! Конечно, самое необходимое – красную икру!!!
   Бабушки в общественном транспорте ахнули разом.
   Но нам действительно хватило денег на икру, масло и батон хлеба – шикарный ужин! Мы ещё и свечи зажгли.
   А это выражение – «самое необходимое» – с успехом разошлось по друзьям. Помню, пришла я в сербское посольство, у нас новогодний банкет и консул Ясмина, передавая мне наш знаковый русский бутерброд, улыбаясь говорит: «Не желаешь ли самого необходимого, дорогая?»
   Да, слухами земля полнится… И дорогая пожелала…
   А через некоторое время я сдала свои невозможные госы и принесла второй диплом в дом. Сэмка отозвал меня в сторону и попросил, чтобы я больше ни в какой институт не поступала, я дала слово.
   Я закрыла эти две темы: учёбу и рождение детей. Может быть…
   И бабушка подняла праздничный бокал между тривиальным оливье и «самым необходимым» и в сердцах молвила гениальное:
   – Больше никакой учёбы! Лучше бы ты в школе хорошо училась!
   И это была чистая горькая правда…


   23. Впечатления…

   Мы часто не понимаем, какое впечатление производим на окружающих, и почувствовать это можем только опосредованно – через какую-то показательную ситуацию. Вот, например, однажды мы с уже взрослым, 13-летним Сэмкой приходим к зубному врачу.
   Это была новая поликлиника, в новом месте – старую, в Царицыно, снесли и мы пошли на поиски. Нашли. Оказывается, наша карта сохранилась, и нас вызвали в кабинет. Входим. Врач смотрит карту и удивлённо восклицает:
   – О! Сэм пришёл! Наконец-то!
   – Вы нас помните? – Удивляюсь я. – Мы на приёме были только в три года…
   Врач смеётся:
   – Пройдёт ещё пятьдесят лет, а второго такого мальчика Сэма не найдётся…
   – Имя редкое?
   – И это тоже. Но главное – темперамент! Когда вы у нас были…
   – В последний раз?
   – В тот единственный раз. Мы ещё полдня не могли остановить бормашины. Ваш Сэм вихрем носился по кабинету и с вопросом: «А это что?» – нажимал все кнопки. Вы ушли, а здесь ещё полдня всё жужжало и билось в проводах…
   – Извините.
   – Да нет. Приятно было познакомиться с парнем с таким характером.
   Так однажды и с Марком было.
   Мы гуляем с ним после школы. Я окликаю его по имени. Оборачивается женщина:
   – О! Морковь, да?
   Я не понимаю.
   – Тогда, зимой, на горке, помните? В Ботаническом саду?
   Я пожимаю плечами.
   – Ну… «Морковь, иди сюда!» – она засмеялась, и я вспомнила.
   Мы пошли гулять: Даняша и я на лыжах, а маленького двухлетнего Маркушу в санках катала моя подруга и крёстная всех моих деток – Верочка. Мы в азарте покоряем вершины, а Марк норовит прокатиться не с безопасной маленькой горочки, а с огромной ледяной, с которой на скорости носились оголтелые подростки: на снегокатах, на санках и просто на натянутых как струна ногах. Вера волнуется:
   – Маркуша, иди ко мне.
   Не слышит.
   – Маркуня, там опасно!
   – Не слышит.
   – Марк! Я кому сказала!
   Ноль внимания.
   – Маркович!
   Та же реакция. Два ноля.
   – Марковка! Ну-ка марш ко мне!
   Без ответа…
   Тогда, видимо, решив назвать его полным именем, Вера как закричит:
   – Морковь! Я в последний раз говорю тебе…
   И, казалось, даже взлетевшие в воздух, остановились в своём полёте… Все смотрят на удивительного мальчика с удивительным именем…



   24. Человек – это только свет

   Марк пошёл в школу. Проходит месяц учёбы. Утром я одеваю его в красивый костюм, белую рубашку с галстуком. Орошаю одеколоном. Мне хочется, чтобы он чувствовал себя мужчиной. Джентльменом. И вот я его встречаю после четвёртого урока: рубашка уже не белая – на выпуск, галстук где-то на спине, а руки – это отдельные стоны…
   – Марк! Что это?
   – Что? – он не возмутим.
   Я подношу к его лицу чернильные руки в черных манжетах рубашки.
   – Это. Что. Такое?
   – А! Какая разница…
   Я упрямо:
   – Что это?
   – Да какая разница, мам! – И он окатил меня своим синим взором. – Господь всё равно видит только наш свет. А какие у нас руки и рубашки – ему всё равно… А если Богу всё равно, то какая тебе разница?
   И действительно, какая…


   25. Как мы слышим слова

   Помню, дети маленькие, а я стараюсь всё делать, как это было в моём родительском доме – стирать, крахмалить, подсинивать бельё, а потом его ещё и гладить. Чтобы всё было, как нужно… Бессознательное веление стереотипов. И вот к нам из Америки приезжает тётя Ида.
   – Да брось ты! – говорит она. – В Америке бельё никогда не гладят!
   Я радостная врываюсь в кабинет мужа:
   – Мы теперь будем жить по-американски! Там бельё не гладят.
   А он, остроумнейший, так невозмутимо:
   – Хорошо, дорогая, что не по-африкански.
   – А это как?
   – Там бельё ещё и не стирают…
   А однажды дочка моей подруги, моя крестница Юлианка, возложив ногу на свою маму вдруг изрекла с важным видом:
   – Я тебя обножила.
   Потом, положив руку, добавила:
   – А вот теперь приручила…
   Молчание длилось не долго.
   – Ну, почему так всегда в жизни? Сначала тебя приручают, а потом обножают…
   Марк вертится на кухне.
   Время позднее, взрослые ребята уже спать легли, а этот – ни в какую. Я перепробовала все способы его уговорить, успокоить, укачать, рассказать сказку… Безрезультатно. Сегодня он одолжил пропеллер у Карлсона и не туда его вставил – поймать и уложить его не представлялось возможным. Но и моё терпение лопнуло. Я выключаю конфорку, громко закрываю кастрюлю крышкой и медленно-медленно поворачиваюсь к нему. Уж не знаю, что он прочёл на моём лице, только сразу же присел своим памперсом на белый квадрат кафельного пола и умолк.
   Тишина. Я наклоняюсь к нему и шёпотом говорю: «А ну-ка, сейчас же дуй в ванну!»
   Его словно бы ветром снесло.
   Я убралась на кухне, дивясь произведённому эффекту. Завтра я с утра на весь день уезжаю в институт, пасти детей приедет бабушка, обед был готов, дом убран. Гашу свет и иду в ванную… Каково же было моё удивление, когда я там застаю пунцового от натуги младенца. Услышав шаги, он обрадовано кинулся ко мне:
   – Мамочка! Ещё долго дуть? Можно я спать пойду?


   26. Спрятался!

   Мы с Марком на берегу Адриатики. Он наплавался и вот теперь нам нужно уходить.
   – Иди, переоденься, – говорю я ему.
   Он растерянно смотрит по сторонам, ищет кабинку – далеко идти, вдруг что-то придумал, всполошился и побежал…


   Проходит время, я его не вижу. Кричу:
   – Марк! Марк!
   Вдруг над моей головой:
   – Да тихо ты, мам, а то люди увидят…
   Поднимаю голову. В центре пляжа на высокой зелёной скале, на которую Марк так любит карабкаться, он стоит уже переодетый.
   – Ты что, у всех на виду переодевался?
   – Я следил, птицы не подглядывали…


   Эпилог

   На днях наш общий друг сказал, что для того, чтобы виноград вырос, не нужно его сажать в жирную почву и обильно поливать, иначе получится кислый плод. Виноград сажают в камень и не поливают. Лоза должна страдать. Так она добывает себе сахар. Это про всех нас. Мы все – лоза Господа. И он – виноградарь.
   Я поняла: и камень, и жажду нужно принимать с благодарностью…
   Да, я забыла сказать, это детские истории для взрослых детей. Для моих взрослых детей. Для вас, мальчишки. И для ваших детей, когда они станут взрослыми… Если вы этого захотите…

 Ваша мама





   Послесловие


   Светлана Байдакова и Ольга Фармер
   Практикующие психологикотерапевты, методика работы которых включает элементы психодрамы


   Психодраматургическое путешествие души по следам собственной зависимости

   Нельзя уничтожить недостатки человека, не уничтожив его личность.
 Андре Моруа

   Мы оказываем психологическую помощь как в рамках индивидуального, так и парного, семейного консультирования и психотерапии, придерживаемся принципа единства Души, Разума (Ума) и Тела. Именно этим созвучием отличаются книги Галины Барышниковой, в них, как в учебнике с иллюстрациями, видны взаимосвязи поведения и мотивации героев. Это своеобразный сюжетный учебник психологии и психотерапии.
   Напомним, что психотерапия подразумевает исследование и трансформацию личностного мировоззрения и предполагает большое количество встреч.
   Наша работа основана на строжайшей конфиденциальности и взаимном доверии. Мы создаем условия для эффективного решения психологических проблем при помощи различных современных технологий, в то же время наши знания базируются на классических психотерапевтических подходах. И здесь, на страницах этой книги, мы увидели сокровенный разговор автора со своим читателем, его конфиденциальность, несмотря на развернутую возможность обращения сразу ко всем одновременно. И встречи тут случаются на каждой странице.
   Так же хочется особо отметить художника этой книги – Светлану Мурзину, её рисунки тонко психологичны и удивительно созвучны тексту.
   Мы, как психологи, в своей работе предлагаем комплексный подход в решении проблем. И не забываем о том, что если не обращать внимания на эмоциональный дискомфорт, он может превратиться в «панцирь души», а затем и «в панцирь тела» (В. Райх). Именно потому наш тендем с автором этой книги рассматривается нами, как проявление эмоционального внимания и к читателям этой книги, и к нашим клиентам – потенциальным читателем книг серии «Психология в лицах».
   Метод психодрамы предусматривает участие «вспомогательного лица». Мы принимаем клиента вместе (Ольга Фармер и Светлана Байдакова) по принципу «двух голов», когда «одна хорошо, а две лучше», и для клиента, и для терапевта. Такой способ ведения терапии называется котерапия. В последнее время котерапия получает все большее распространение и признание в профессиональном сообществе психотерапевтов. Специфика нашей профессии заключается в том, что наши профессиональные знания, профессиональная рефлексия и мировоззрение в целом тесно взаимосвязаны, влияют и дополняют друг друга. И личность психотерапевта, в психотерапевтическом альянсе, наряду с профессиональной подготовкой, играет немаловажную роль. Поскольку в процессе психотерапии участвуют как минимум две Личности, в нашем случае три, то нам кажется, важным донести до нашего клиента не только каким методом мы работаем, но и наш личностный взгляд, и наше отношение к человеку в целом.
   Нам близко определение личности по Собчик: «Личность – это, открытая внешнему опыту саморегулирующаяся, динамичная система». И мы бы сверх того добавили от себя, что личность – это еще и континуум положительно-отрицательных качеств. Ведь не зря говорят о том, что недостатки человека – это продолжение его достоинств, или наоборот, достоинства – продолжение недостатков. И разрушив одну из сторон этого континуума, мы разрушим Личность как таковую. Эта же мысль заложена в народной мудрости: «Полюбите меня черненьким, а беленьким меня и так полюбят».

     «Ад и рай – в небесах», – утверждают ханжи.
     Я, в себя заглянув, убедился во лжи:
     Ад и рай – не круги во дворце мирозданья,
     Ад и рай – это две половины души.

 Омар Хайям
   А целостность человека – это его стержень, внутренняя опора, это его сила и, если хотите, вера, в первую очередь, в самого себя. А если одним словом, то это все про ее величество Уверенность. И Уверенность, прежде всего в том, что у него есть «и беленькое, и черненькое». И обе эти стороны он не только хорошо знает, но и принимает, и оказывает им почтение и Любовь. В словарях Уверенность описывается, как «психическое состояние, при котором человек считает некоторые сведения истиной. Уверенность является психологической характеристикой веры и убеждений человека». Только находясь в полной гармонии, прежде всего, с самим собой, человек обретает то самое счастье, за которым люди отправляются за Тридевять Земель или, как герои первой книги Галины Барышниковой «Прейскурант возможностей», стоят на перепутье своих дорог, а во второй книге – «Мастерская сновидений» – отправляются в далекое странствие на край своей души, в поисках себя.
   Целостность Личности невозможна без целостности и единства Души, Тела и Ума. Из этих трех универсальных составляющих, пожалуй, самым узнаваемым для нас является Тело. Вернее то, что мы с утра видим в зеркале – наше отражение как оболочка. Есть такое общее знание о том, что за телом, чтобы оно правильно функционировало, надо ухаживать. И здесь уже возможны вариации на тему. Кто-то ухаживает за самой оболочкой, кто-то чистит ее изнутри, кто-то обращает внимание на тело, когда оно отказывается выполнять поставленные задачи, а кто-то благополучно пропускает и этот момент. Во второй своей книге «Мастерская сновидений» Галина Барышникова как раз и показывает эти путешествия души и тела через приключения своих героев. То это прямое разделение, а потом и соединение трех составляющих: души, тела и ума (сам роман «Мастерская сновидений»), то это взгляд на тело сверху, через появление персонажа – Автора (повесть «Авторская сцена»), то это «Книга Странствий», где прямо показано, как изменение тела в земных путешествиях, влечет за собой перемены в небесных, тонких телах души человека, оказывает влияние на его ум и эмоции.
   Тело мы можем померить, взвесить, сделать ультразвук, сдать анализы и тогда станет понятно, что лишнее, а чего не хватает. Более того, социумом приветствуется забота о теле, об этом принято говорить. Изобретён спорт, где наглядно демонстрируются возможности развитого тела. Как и последствия его ненормированного использования…
   Про Ум мы вроде тоже достаточно знаем, как можно его померить с помощью различных тестов. Хотя здесь есть своя особенность: Ум как таковой потрогать невозможно. Можно только увидеть его плоды. Но вот исследовать сам мозг, дело сейчас достаточно доступное, и выпить таблетку, чтобы он лучше функционировал, вполне реально. Интеллект – это то, что в социуме принято «развивать». Но чаще всего развивают его рациональную часть, а эмоциональную оставляют нетронутой. Очень тонко сформулировал эту мысль Аристотель 2 300 лет назад, когда призывал «с умом управлять своими чувствами». Если рациональный интеллект является фактором академической и профессиональной успешности, то уровень эмоционального интеллекта позволяет говорить о вероятности жизненного успеха в целом. Эмоции являются особой формой психического отражения, которые отражают не объективные явления, а субъективное к ним отношение. И здесь невозможно переоценить влияние искусства. В цикле рассказов «Сны» Галина Барышникова показывает нам, как велико эмоциональное влияние на события в жизни человека («Лекарство от скуки», «Жучик», «Жесты»)
   «…разум и чувство – две силы, равно нуждающиеся друг в друге, мертвы и ничтожны они одна без другой», – говорил Белинский.
   Душа – третья составляющая, и здесь нужно признать, что её ни потрогать, ни протестировать не удастся. Эта область, где мы к себе прикасаемся еле-еле. И сами для себя являемся большой неожиданностью… Помимо того, что Душа – это категория философская и религиозная, она еще и измерениям поддается условно. Принято считать, что Душа есть, что человек может быть большой Души, или тщедушный… И всё? Мы как психологи, т. е. душеведы или психотерапевты – целители души (что тоже не легче) должны иметь ответы именно на все случаи жизни. К нам приходят люди с просьбой о помощи, чтобы на Душе стало легче, а то счастья, как они говорят, в их жизни нет. И мы начинаем вместе искать эти ответы. Вот тут как раз к нам приходит искусство, когда можно сослаться на книги, картины, музыку, фильмы и проиллюстрировать то, до чего рукой не дотянуться…
   И чтобы было понятно, чем занимаются психологи, мы хотим предложить свое видение данной темы, ни в коем случае не претендуя на истину… Сразу хотим оговориться, что мы с большим уважением и почтением относимся к религиозным толкованиям о Душе, и эта сторона вопроса нами не только не оспаривается, но даже не затрагивается. В молитвослове в исповедании грехов написано: «Исповедаю Тебе Господи, Богу моему и Творцу… Вся моя грехи, яже содеях во вся дни живота моего, и на всякий час, и в настоящее время, и в предшедшие дни и нощи, делом, словом, помышлением, объедением, пиянством, тайнодеянием, празднословием, унынием, леностью, прекословием, непослушанием, оклеветанием, осуждением, небрежением, ревнованием, завистию, гневом, памятозлобием, ненавистию, лихоимством и всеми моими чувствы: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием, и прочими моими грехи, душевные вкупе и телесными…»
   Посмотрите, как точно определены сплетения телесного и духовного… И ещё одно попутное замечание – грех переводится как промах, т. е. промахнувшись раз, человек вполне может натянуть тетиву заново и выстрелить в цель, т. е. избежать вторичного промаха. А значит, обойти грех. Исправиться. Осознать, проанализировать, покаяться, простить.
   Интересно, что, работая с клиентом на темы, не касающиеся Души, в конце сессии мы слышали, что: «На Душе стало легче», «От души отлегло», «Душа радуется». И в этом случае, для нас близко определение не только старой психологии, что Душа «является внутренним психическим миром человека, что это совокупность психических явлений, переживаний, основа психической жизни человека». Но и старославянской – Доуша, и греч. – anima – совокупность психических явлений (т. н. витальная душа, внутренний мир человека). А мы как раз и являемся специалистами по внутреннему миру человека. С какой бы проблемой ни обратился человек, речь всегда идет о его внутреннем мире. О его знакомстве с этим внутренним миром и его принятием. Основа любого взаимодействия – это откровенность и искренность. Только что мы откровенно, искренне и кратко изложили свой взгляд на свою деятельность, а теперь немного о методе, которым мы работаем и который наглядно продемонстрирован во всех книгах Галины Барышниковой.
   Метод психодрамы, который используется в нашей работе, мы называем инструментом и считаем его уникальным. Мы благодарны старику Морено за его создание. Уникальность этого метода заключается в том, что он позволяет безболезненно прикоснуться ко всем трем составляющим (Тело, Душа, Ум) и помочь им исцелиться. Психодрама позволяет повернуться лицом к «боли и дает возможность перестать ее вытеснять, принять наш общий и свой частный человеческий опыт, научиться оплакивать потери и не за себя одних» (К. Михайлова). Удивительно то, что изначально ничего о психодраме не зная, Галина Барышникова написала самые настоящие психодраматические произведения, такую своеобразную психодраматическую мозаику, где явно проглядываются такие проблемные моменты современности, как зависимость и созависимость.
   Самая уникальная терапевтическая возможность психодрамы заключается в том, что она позволяет перейти в «сверхреальность». Это такая ситуация, или такое пространство, где могут происходить самые фантазийные вещи, которые «никогда не происходили, не произойдут и не могут произойти» (З. Морено). В этой реальности происходят встречи с людьми, которых никогда не было (например, неродившиеся дети), или которые давно ушли (умершие близкие люди). Это дает уникальную возможность сказать слова, которые никогда не были сказаны, попрощаться, оплакать, закончить отношения, проститься с любовью, отпустить и идти дальше. Это позволяет в сценическом действии встретиться со своими чувствами, даже самыми «неприличными», страхами, запретными желаниями.
   И конечно же, это счастье быть автором и самому, без психологов, пройти этот путь, да еще и провести по нему своего читателя.
   Еще одной уникальностью психодрамы является «теле» принцип (совокупность чувственных отношений между всеми участниками). В работе это похоже на «передачу мыслей или информации на расстоянии».
   Еще одним уникальным терапевтическим действием является обмен ролями. Такой обмен позволяет человеку (протагонисту) взглянуть на «мир глазами другого человека» или посмотреть на себя глазами своего тела, симптома, проблемы, чувства, состояния… Это удивительная возможность посмотреть на себя более объективно. «Обмен ролями – это путь, который выводит человека за привычные ограничения эгоцентризма» (Blanter and Blanter, 1988). На этом уникальность психодрамы не заканчивается, т. к. существует такой технический прием, как дублирование. С помощью эмпатической связи, дубль может почувствовать и выразить те чувства протагониста, которые тот в себе подавляет. Это дает возможность расширить и углубить знания о себе. Создатель психодрамы «считал ее наукой, которая ищет истину драматическим способом». А значит, будем жить! И будем жить полной жизнью, осознанной жизнью, радостной жизнью… Мы выбираем жизнь! Ведь без принятия всех наших «беленьких» и «черненьких» сторон, невозможно разрешить ни внутренних конфликтов, ни тех, которые находятся снаружи. Будь то конфликты в семье, на работе, или просто в транспорте. Если мы не оседлаем наших белых и черных скакунов, то вряд ли жизнь у нас будет полноценной, и вряд ли мы догоним наше вечно ускользающее счастье…
 //-- Метод психодрамы в лицах --// 
   Мы, как практикующие психологи, сразу увидели эту стройную линию между «Снами» Галины Барышниковой и её «Книгой странствий». Это связь между телесными впечатлениями и духовными решениями.
   Мы поняли, что вторая книга серии «Психология в лицах» – «Мастерская сновидения» – по сути, состоящая из романа «Мастерская сновидения», повести «Авторская сцена: Я выбираю жизнь!», цикла рассказов «Сны», венка новелл «Книга странствий» и детских рассказов для взрослых «Твоя ладошка на стекле» – по сути единое произведение. Оно начинается с метафизического путешествия героев, продолжается погружением в их собственное подсознание под наблюдением Автора, углубляется вхождением в область снов с обретением внутренних метафор и расширяется горизонтами собственного сознания – от трансформации внешнего пространства до осознания своих корней… И наконец читатель вместе с автором возвращается в знаковые точки планеты Земля: Россия, Израиль, Сербия, Франция, Турция, Греция… Чем же заканчивается эта пятистопная книга? Чем заканчивается этот полёт фантазии? А заканчивается он обращением в детство: в собственное, в детство своих детей, в послание к детям своих детей, если они этого захотят… Если захотят продлить эту спираль познания дальше, прорабатывая собственный опыт, иллюстрированный своими ошибками и победами, осознанием причин и следствий…
   Недаром эта книга заканчивается словами: «Я поняла: и камень, и жажду нужно принимать с благодарностью…»
 //-- Ты выбираешь ЖИЗНЬ? Ты выбираешь тень? --// 
   Авторская сцена «Я выбираю жизнь!»
   Данные рассказы, можно принять за личную исповедь Автора (несмотря на то, что они вымышленные). Несмотря на вымышленность героев, они в некоторой степени, знакомы нам всем. Знакомы через определенные паттерны поведения, через определенно созданные образы, они не изображают каких-то конкретных людей, а описывают способы и модели поведения, которые свойственны многим из нас, что делает их особенно узнаваемыми, родными и сильно любимыми или горячо ненавистными.
   Возможно, найдется достаточное количество людей, которые смогут идентифицироваться с переживаниями Автора и прочитать его опыт, как свой собственный. Тогда этот рассказ для Вас, уважаемый читатель.
   Нашу задачу, как психологов, мы видим в том, чтобы показать «второе дно» данного рассказа или, если хотите стать, невидимой лупой для того, чтобы наш уважаемый читатель, смог увидеть «подстрочные камни», которые так тщательно замаскировал Автор. И мы надеемся, что наша совместная работа даст Вам возможность лучше понять себя, свое поведение и стоящие за этим чувства и установки. Самая подходящая среда для человека – это человеческое окружение. Первые и самые важные люди, которые нас окружают, это наши родители. Они оказывают огромное влияние на нас, так как учат вести себя определенным способом, чувствовать себя определенным способом, приводить себя в порядок определенным способом. За пределами наших семей на нас оказывают большое влияние различные организации. Опыт взаимодействия с такими учреждениями может поселить в нас серьезные сомнения в своей уверенности, способности управлять собственной жизнью. Поэтому лучший способ оградить себя от влияния других людей на нашу жизнь – это понимание того, как наше окружение влияет на наши внутренние силы и то, как мы сами позволяем им это делать.
   Давайте внимательно присмотримся к героине нашего рассказа Анне. В самом начале повествования открывается мотив всего рассказа – Одиночество, который затем тщательно скрывается за многими сюжетами и хитросплетениями узоров судьбы. Душа, которая имеет огромное количество ресурсов и возможностей, чувствующая свою бесконечность, не использует этих ресурсов, а ограничивает себя видением «в любом новом деле она неизменно видела перепевы старых и уже знакомых ей мелодий предчувствий», испытывая «безумную скуку», «словно уже и не надо было жить, достаточно только себе все это представить, додумать…»
   Так часто случается, что чувство Одиночества бросает нас в объятья тех людей, рядом с которыми мы быть не стремимся. Уходя от одних подобных отношений, мы оказываемся в точно таких же, только еще более запутанных. Есть ощущение, что «разошелся навсегда, а неведомым образом судьба сводит их снова, и эти круги и пересечения линий, эти временные касания и являются лабиринтами нашей вечности». Вечности под названием Зависимость. Очень не хочется признаваться в том, что эта страшная болезнь имеет отношение к кому-то из нас, но Отрицание («она не хотела вспоминать и даже говорить со мной на эту тему») – это основной механизм поддержания этой ловушки, и для того чтобы избавиться от нее, необходимо признаться, что мы отрицаем очевидные вещи и предпочитаем оставаться в иллюзиях лишь бы защитить себя от невыносимых и болезненных чувств, таких как Гнев, Страх, Стыд, Вина, Отвращение, Отчаяние, Неприязнь, Жалость к другим, Беспомощность, Неуправляемость, Неконтролируемость. Этот механизм защиты влечет за собой не менее мощное бессознательное желание Властвовать. С самого начала Автор противоречит сам себе, и в конце мы узнаем, почему это происходит. Он пишет, что «в ее сознание уже вошла наблюдательность, и она стала связывать между собой разрозненные события, то есть сознательно плести узор своей жизни» и в то же время: «Что с нею происходило, она не понимала, но очень страдала от этого. Чувство Беды не уходило. Она даже не помнила, когда оно поселилось у нее впервые».
   Первые слова нашей героини, которые мы «подслушали» вместе с Автором были: «„Отец мой, – говорила она, – я Виновата, потому что столько лет прошло, а забыть и простить не могу. В душу мою вошел соблазн сомнения. Я не могу больше ему верить. И даже не хочу ему больше верить. Я вообще больше ничего не хочу». В этом и заключается парадокс Зависимости: героиня винить себя в тех чувствах, которые она испытывает по отношению к человеку, совершившему предательство. Но из-за страха Одиночества она предпочитает оставаться в этих разрушительных для обоих отношениях. Конфликт между истинными ее чувствами, убеждениями и поступками и вызывает чувство Беды. К огромному сожалению, благородные мотивы иудейско-христианской этики не могут полностью объяснить поведения многих женщин, которые предпочитают страдать, терпеть и выбирать своими партнерами мужчин жестоких, зачастую равнодушных, страдающих зависимостями и не способных ни на Любовь, ни на Близость.
   «Созависимость взрослых людей возникает тогда, когда два психологически зависимых человека устанавливают взаимоотношения друг с другом. Поскольку ни один из них не может чувствовать и действовать совершенно независимо от другого, у них возникает потребность держаться друг за друга. В результате внимание каждого оказывается сосредоточенным на личности другого, потому что такие люди всегда сосредоточены на другом человеке и на том, что может случиться. Это ведет к тому, что такие люди пытаются установить контроль друг над другом. Обвинять в своих проблемах друг друга, а также надеяться, что другой будет вести себя именно так, как хотел бы его партнер. В таких случаях люди не сосредоточивают внимание на своих внутренних ощущениях и саморазвитии. Фокус всегда находится вовне, а не внутри» («Освобождение созависимости», Б. Уайнхолд. Д. Уайнхолд). «Мы остановились на том, что чувство беды не оставляло…» нашу героиню. Ее тело всячески подсказывающее ей, что с ее жизнью что-то не так, остается без внимания. Фокус внимания переносится на другого человека, а не на причины собственной зияющей пустоты.
   Автор претендует на то, что он отгадал ее чувства, но при этом остается только лишь на поверхности, не заглядывая глубже, так как с самого начала он предупредил о том, что он это и есть наша героиня, ну или наоборот. И ему, как ее части, страшно заглядывать на ту территорию, которая находится в Тени и старательно скрывается прежде всего от его же собственных глаз.
   Самая тяжелая борьба это человека с самим собой, особенно с теми чувствами, которые приходят. Возможно, признай наша героиня, что остывшая Любовь – это Ненависть, которая поселилась в ее душе после измены, и страх перед Одиночеством, не дающим признаться в этом самой себе и своему мужу. И каждый раз, сталкиваясь со своей Ненавистью, наша героиня подменяет ее Ревностью, так как находит утешение в том, что это может быть связующая нить. Чтобы избегать своих чувств наша героиня предпочитает уходить от разговора про эти самые чувства или, «чтобы успокоить себя, она играла в игру: это чужой муж, это сосед по квартире, это брат моего отца…», «пускала мысли по другому руслу…». Роман – это еще один герой данной повести, удивительная копия нашей героини Анны, только занимающий другую позицию – позицию Власти. Знакомство с ним начитается с претензии к кому-то: «Хоть бы фонарей, что ли понаставили». Дальше мы читаем его мысли с самим собой, где наш герой сначала представляет себя-то в роли Жертвы, то Спасателя, то Преследователя. Чтобы не оставаться в разрушительных отношениях, он, так же как и наша героиня, спасается бегством, только другими способами – уходя головой в работу, заводя себе любовниц. Что является очень хорошей подпоркой, или третьей ногой, чтобы не развалился их брак.
   Обычно что-то третье в отношениях оттягивает на себя ту энергию, которая призвана разрушить неудовлетворительные отношения. Это не оправдание, а некий факт или способ ухода от негативных эмоций. Это тоже самое, что и наркотические средства или алкоголь, которые призваны изменить сознание, только не позволить чувствовать то, что не можешь дочувствовать. Это та крайняя форма зависимости, которую мы видим у еще одного героя рассказа – Анатолия. Автор ярко описывает предостерегающую «цветовую составляющую» этого человека. Но, несмотря на ощущение «тучи безысходности» и «буроцвета», наша героиня предпочитает не замечать сигналов своего тела. Она дала возможность этому человеку поймать себя на крючок зависимости. И только счастливый случай дал ей возможность, хотя и очень болезненную, не сворачивать горы ради него и не останавливаться ни перед чем, даже перед пропастью, в которую он тащил ее с бешеной скоростью. Но другие отношения, которые переродились в равнодушие и безразличие, наша героиня оставить не смогла, слишком сильны собственные установки «перед любыми незаконными чувствами» и Страх перед Одиночеством. Наша героиня пользуется всеми подручными способами: создает «искусственную дистанцию», обязывает себя сохранить дарованное им чувство, забывая о том, что из чувства долга или обязательства любить невозможно. Лейтмотивом всего этого рассказа является типичный вывод, который делает человек, чтобы поддержать себя: «Прими, молчи, смирись» (не чувствуй, не думай, не говори). Чувствуй себя виноватой, «прости его, попробуй понять его, переступи через себя, а главный показатель, что ты права – Тишина = Пустота. Тем самым Автор запускает нашу героиню на очередной круг Одиночества на двоих, где обоим героям все сложнее и сложнее будет иметь дело со своими реальными потребностями и чувствами, вовлекая в дурную бесконечность своих детей. Забывая о том, что самое главное в браке это эмоциональная связь, которая лежит в основе близких и длительных отношений. Что близкие отношения возможны только в безопасной привязанности друг к другу, которая порождает эффективную взаимозависимость. Автор в конце своего повествования дает характеристику самому себе: «я же тихая тень», что можно перевести так: непринимаемая часть психики, вытесненная в бессознательное и является полной противоположностью сознательному Эго. Она призвана менять свойства предмета и переводит все в символическое описание. Подчиняясь ей, мы остаемся в зависимости от нее и уже сами оказываемся поглощенными ею. И случается так, что наша Тень начитает выбирать за нас людей, с которыми мы бы не хотели оказаться рядом.
   А может, где-то рядом, совсем рядом, прямо за поворотом не Тень, а настоящая Жизнь?
 //-- Детская психология в преломлении взрослого слова --// 
   В повести «Твоя ладошка на стекле. Детские истории для взрослых» автор трогательно рассказывает о появлении на свет и детстве своих детей сыновей, теперь уже двух молодых мужчин и подростка.
   Детишки появляются на свет разными, такими беззащитными с ушками и носиками, которые взрослому с ноготок, «беленькими» и «синенькими», похожими на родителей и нет, но все они в равной степени не обременены опытом и социальными нормами и правилами. Им еще предстоит осваивать окружающий их мир и свой внутренний мир тоже. Проходит несколько лет, они все еще беззащитны и неопытны, но уже поражают родителей:

   Интуицией
   Как Марк в главе «Птица трисосиска».
   «Мы гуляем по Ботаническому саду. Вокруг лес. Тропинки расходятся в разные стороны и непонятно, по которой идти… Вдруг прямо перед тобой, Маркуша, появляется маленькая птичка… „Пойдём, она покажет нам дорогу“, – говоришь ты… И мы действительно пошли на некотором расстоянии за этой птахой. А она, на несгибаемых лапках попрыгает, обернётся на нас, и опять прыгает себе вперёд. Пока не вывела нас к центральным воротам».

   Мудростью
   Как Сэм в главе «Твоя ладошка на стекле», где он говорит бабушке: «За что ты меня наказываешь, я ведь только не хочу спать?», и бабушка спохватывается: «Шестьдесят два года прожила, а ума не нажила! Когда я не хочу спать – меня наказывают?» – она опять всхлипнула.

   Философией
   В главе «Хрустальный эстет»: «Сэмуля, я тебя накажу. Ты у меня сейчас будешь искать пятый гол. А он, знаешь, что ответил? Нет, говорит, я лучше Найду шестое измерение…»
   И как Марк в главе «Человек – это только свет»:
   «Я подношу к его лицу чернильные руки в черных манжетах рубашки.
   – Это. Что. Такое?
   – Да какая разница, мам! – и он окатил меня своим синим взором. – Господь
   Всё равно видит только наш свет. А какие у нас руки и рубашки – ему всё равно… А если Богу всё равно, то какая тебе разница?»

   Находчивостью
   Как Даня в главе «Бывшая рыба или как поделить шоколадку»:
   «„Нет, Даняша, нет. Это на чёрный день, – говорит папа и предусмотрительно кладёт дольку шоколада в верхний шкафчик. – А теперь – спать!“ Но позже вечером: „Странно, думаю я, но на всякий случай включаю свет на кухне и вижу: мой младший предприимчивый сын, поставив стул к шкафам, уже открыл дверки. Руки, как в „Ну, погоди!“, словно у волка, который охотится за зайцем, задраны к верху. Что сделал бы нормальный ребёнок? Стал бы оправдываться, сконфузился бы, наконец, но этот театральный шкет делает вид, будто бы меня не видит, он ещё комичней задирает руки и мультяшным голосом поизносит: „Наконец-то этот чёрный день наступил!“ И молниеносным движением просто забрасывает шоколадку себе в рот. Затем спокойно слезает со стульчика и проходит мимо меня, словно бы я – приведение… Словно бы я ему снюсь…»

   Любознательностью,
   Как Сэм в главе «Впечатления…»: «В тот единственный раз. Мы ещё полдня не могли остановить бормашины. Ваш Сэм вихрем носился по кабинету и с вопросом: «А это что?», нажимал все кнопки. Вы ушли, а здесь ещё полдня всё жужжало и билось в проводах…»

   Непосредственностью и чувствованием людей
   Как Сэм в главе «Не Казанова…»:
   «Помню, когда Сэмка был совсем маленьким – года четыре ему было – в лифт к нам вошла элегантная дама. Сэм не сводит с неё глаз.
   – Что ты так смотришь на меня, малыш? – спрашивает она.
   – Я вообще люблю красивых женщин, – смело отвечает он.
   – Спасибо, милый, я лет сорок не получала таких комплиментов…»

   Добротой и безусловной любовью к родителям
   Как у Дани в главе «Наша дача»: «Мы гуляли с вами (детьми) по всем
   Окрестным лесам и озёрам. И ты всегда в особо красивых местах спрашивал:
   «Мамочка, тебе нравится эта лужайка? Я дарю тебе эту лужайку!» Так было с лесами, полями, озёрами. До сих пор никто и не догадывается, что всё это – мои владения».
   Все эти качества есть у детей с рождения. А поддерживать и развивать их – основная обязанность родителей и близких людей. Так как все знания о себе (самовосприятие, самооценка) и окружающем мире ребенок получает от Близких людей (через них).
   Маленький ребенок – это не «маленький человек», это такой же человек, как и взрослый, только проживший меньшее количество лет и неуспевший получить жизненный опыт. У него такие же потребности и желания, как у взрослого, просто он еще не умеет их четко определять у себя и выражать.
   Поэтому еще одна обязанность родителей и близких – это уважительное и внимательное отношение к чувствам и потребностям ребенка. Помощь ребенку в определении его собственных чувств и в формировании способов их выражения. Чтобы впоследствии эти способы не противоречили морально-этическим нормам общества, но и не ограничивали человека. А то у нас в обществе распространено, коль уж мы говорим о мальчиках, такое представление: «Мальчики не плачут», «настоящий мужчина сдержан и не истерит как баба». Конечно, нет. Он «проглатывает» слезы, сдерживает в себе злость, обиды и умирает в сорок лет от инфаркта или употребляет алкоголь и наркотики, страдает другими зависимостями.
   Эта повесть начинается со слов: «Человеку даны от рождения два дара: зависимость и свобода – поочерёдно от них отталкиваясь, он учится жить».
   Действительно, маленький ребенок очень зависим от родителя. Родитель – это практически «ноги, руки и голова» ребенка в первый год жизни. Любовь и Мудрость родителей в том, чтобы постепенно избавить его от этой Зависимости и «отпустить». Помочь вырасти свободной личности, ответственной за себя, чтобы впоследствии не попадать в другие зависимости (от чего-либо или кого-либо).
   Как мальчикам, так и девочкам очень важна безусловная любовь к ним родителей и близких, принятие их такими, какие они есть, а не за их заслуги и достижения. Например, как бабушка Валя (глава «Твоя ладошка на стекле») прислушалась к внуку, которому было всего два года и семь месяцев и решила: «Я слово дала Сёмке, что никогда пальцем его больше не трону. Честное слово… И она сдержала слово, ты знаешь, сынок. Никогда баба Валя тебя больше не наказывала, так ругала иногда за дело, но никаких ремешков, углов и прочей педагогической премудрости к тебе не применяла. Даже когда заслуживал».
   Детям нашего автора повезло, что в детстве им встретились такие люди, как например, гость бабушки Сарры почтенный профессор Дейч, который на переживания бабушки из-за шалости внука ответил: «Оставьте его, Сарра Михайловна, у этого философа большое будущее. Я знаю только одно – политэкономией он никогда заниматься не будет, но он ещё подрастёт и всем нам устроит настоящий эстетический шок. А это пока… Репетиция».
   Или врач стоматологической поликлиники (глава «Впечатления…»):
   «…Но главное – темперамент! Когда вы у нас были… Мы ещё полдня не могли остановить бормашины. Ваш Сэм вихрем носился по кабинету и с вопросом: «А это что?» – нажимал все кнопки. Вы ушли, а здесь ещё полдня всё жужжало и билось в проводах…
   – Извините.
   – Да нет. Приятно было познакомиться с парнем с таким характером».
   А то можно на всю жизнь «остаться Мао Цзэдуном» с подачи бабушки, даже уже став «красивым большеглазым парнем, правда, всё равно с какой-то странной раскосой посадкой глаз», вместо «эдакого хитрющего Одиссея» (рассказ «Не Давид, а Мао Цзэдун»).
   Или помнить о себе в детстве по гениальному бабушкину стишку (да простит нас за критику бабушки автор):
   «В кроватке стоял до неузнаваемости покусанный Даняшка и куксился – ему было больно, но реакция бабушки его смущала: он то поджимал губки, чтобы заплакать, то растягивал их в улыбке. Я же, увидев его таким жалким, заплакала сама, не разделив чувства юмора нашей бабули, и где-то даже обиделась на её бесчувствие.
   Но вечером над кроваткой Даняши уже висела стенгазета, на ней был нарисован искусанный ребёнок и стихи:

     Данька рано утором встал
     Сразу всех нас испугал,
     Нос на попе, глаз на ухе —
     Его ночью ели мухи…»

 (рассказ «Наша дача»)
   Поскольку эти детские истории смешные, милые и в тоже время содержательные, посвящены нам, взрослым, то по прочтении их, давайте задумаемся о нашем умении любить и принимать детей.
 //-- Путешествие в центр Вселенной --// 
   В алхимическом романе «Мастерская сновидений» автор повествует о своих героях и происходящих с ними событиях с эзотерической точки зрения. Мы являемся классическими психологами – придерживаемся тех психологических теорий, которые признаны наукой психологией.
   Однако отношение к эзотеризму со стороны различных направлений психологии неодинаково. В Российской традиции эзотеризм относится к вненаучным знаниям. А с точки зрения религиоведа и православного богослова А. В. Кураева, «в христианстве не существует эзотерического учения» (Википедия).
   Основной психотерапевтический метод, который мы используем в работе – психодрама, позволяет работать со сверхреальностью (те же сны, фантазии). Метод использует такое понятие как «теле», которое буквально обозначает, что люди контактируют и общаются на некоторой дистанции, передавая друг другу эмоциональные сообщения издалека. Эмпатия, эмоциональное проникновение в реальность другого человеческого существа, является необходимой компонентой «теле». Создатель метода Морено рассматривал «теле» как одностороннее прочувствование терапевтом внутреннего мира пациента. Некоторые выдающиеся психотерапевты – среди них Зерка Морено (жена и соратник Якоба Леви Морено) – намекали на то, что в психодраме не только эмпатия, но и нечто родственное «телепатии» возникает между пациентом и терапевтом (Питер Феликс Келлерман, «Психодрама крупным планом»). Но пока научно достоверно не известно, как «теле» работает.
   Поэтому мы не будем категоричны и однозначны. По нашему мнению, высказывание одного из героев романа (Ангела): «Миры не просто отражаются, но иногда и пересекаются, а в точке пересечения они ваимопроникают…» метафорически хорошо иллюстрирует отношения между «мирами» – психологией и эзотерикой.
   Основной темой романа является душевное состояние героев, его изменение и улучшение, познание самих себя. Это и есть «точка пересечения» психологии и эзотерики. Психология в переводе – «наука о душе». Поэтому конечно можно называть психолога душеведом, но на наш взгляд это слишком. Определение понятия душа в психологии спорный вопрос. Каждый из ученых, пытаясь найти ответ на вопрос, чем занимается психология, выдвигал частную гипотезу и растягивал ее до общего знания. С одной стороны это привело к кризису в психологии, но с другой стороны обогатило ее как науку. Хотя сейчас Душу в учебнике по психологии не узнают не только студенты, но и сами ученые. Тем не менее нельзя сказать, что психологи забыли смыслообраз души. Они скорее осуществляют его переработку, итогом которой оказываются ассоциации, гештальты, поведение, реакции, рефлексы, действия, операции, т. е. психические процессы в норме и при патологии – все, что в разные периоды выступало в качестве предмета психологии или главной единицы анализа. В каждом случае обнаруживалась неполнота знания, т. к. представления о том, что такое душа как не было, так и нет. На сегодняшний момент психология считается мультимодальной наукой, биопсихосоциальнодуховной. И у каждого есть свой взгляд на каждую из этих модальностей. Мы, опираясь на весь опыт наших предшественников, выбрали свой путь – работаем с эмоциональной сферой человека (эмоции, чувства), при этом не забываем о ее тесной взаимосвязи с телом и умом (интеллектом). Помогаем клиентам развивать свой эмоциональный интеллект. Именно эмоции сообщают человеку, реализовалась ли его потребность, желание, идея, фантазия или нет. Положительные эмоции подтверждают реализацию потребности, приносят удовлетворение и радость человеку, но долго не остаются и проходят. Отрицательные эмоции свидетельствуют о том, что потребности не реализовалась и надо дальше предпринимать действия, что бы добиться их реализации. Они имеют свойство никуда не исчезать и даже накапливаться при длительной невозможности удовлетворения потребности, в ряде случаев переходя в телесные болезни. Они не вредные и не противные, просто у них такая функция. Поэтому для психолога все эмоции, чувства рядоположены и имеют право на существование. А обязанность их «хозяина» (человека) уметь их опознавать у себя, взаимодействовать с ними, иметь способы проявления их или утилизации. Научиться этому и помогает психолог.
   Итак, вернемся к роману, а вернее к его героям. Каждый из них находится в каком либо эмоциональном состоянии.

   Элеонора Александровна Румянцева – Сандра
   С психологической точки зрения Сандра находится в состоянии не пережитого до конца горя от потери отца: «Я думаю, что в какой-то момент она вдруг затосковала по отцу, но даже сама не поняла этого импульса, а просто переименовала себя в очередной раз, с акцентом на отчество», «Надо сказать, что отец был милым и сговорчивым человеком, и Сандре его очень не хватало. Он умер от инфаркта – просто не проснулся однажды – вот и всё». В процессе горевания могут принимать участие злость, обида, отчаяние, страх смерти.
   Тем более что в лице отца Сандра потеряла эмоционально близкого человека («В детстве они много времени проводили вместе – мать была замкнутой, и отцу пришлось за двоих стараться»), принимающего ее такой, какая она есть и любящего: «Отец всегда говорил ей, что двумя именами её следовало бы назвать, Юлей – потому что не сидела ни минуты спокойно, словно юла, и Соней – потому что больше всех других важных дел любила поспать, а точнее – посмотреть сны. Вот на стыке таких двух разных характеров и существовала её душа…», «отец недолго сопротивлялся странному желанию дочери – он всегда считал, что в жизни имеет право жить даже и то, что ему не понятно». Она молода, и становление ее как личности без опоры на такого «помощника» – тяжело. Уход душевно близкого человека может порождать ощущение пустоты и одиночества.
   Возможно, присутствуют чувство вины или стыда за то, что в последние годы уделяла мало времени общению с отцом: «Смерть – как повод поговорить, как предлог к общению», «При жизни так всегда бывает… А теперь куда бы ни шла, всё время с ним переговаривалась, никаких тебе ограничений, никаких проводов… Она даже часто обращалась к нему по имени, как в детстве: «Привет, Сашенька». Тогда её никакими силами невозможно было заставить произнести слово «папа». И невозможно «отпустить» отца, прекратить эмоциональную связь, перестать испытывать негативные чувства, а вспоминать об отце только с чувством светлой, легкой грусти.
   Это состояние «помогло» с выбором спутника жизни: «Может, она потому и привязалась так к Георгию, что он чем-то ей напомнил отца».
   Отсюда и возникшая зависимость от Георгия, о чем свидетельствует другая героиня Людмила Сергеевна, говоря Сандре: «Займи свою нишу в жизни. Ты была очень от него зависима. И ему тяжело. И тебе – без пользы. Вспомни закон сообщающихся сосудов…»

   Георгий Эдуардович Мейер – Гоша, Жорж
   Его состояние определяли хандра и борьба с собой: «…а ведь за эти годы успел так мало, вот даже и не защитился, всё с хандрой справлялся да с собой боролся…», «…у него никого нет кроме себя. Поняв это, он проникся к себе щемящим чувством любви. Немного подумав, он даже себя зауважал, ведь к нему явился Ангел! И если до этого он не знал, как от себя избавиться, то теперь понял, что золото невозможно выбросить – его можно только потерять. И ему вдруг очень не захотелось себя терять» и одиночество – «Георгий вдруг неожиданно вспомнил, как однажды зимой, он шёл ночью по улице, в страшном смятении, и буквально орал про себя: „Господи! Дай мне знак! Ангела хочу! Дай мне знак, что я не одинок!“».

   Профессор Кудрявцев Пётр Алексеевич – Петя
   «…на самом деле находился в странном состоянии сознания. Статья аспиранта, неведомым образом задела в нём какие-то струны, и в душе профессора звучала взъерошенная, нервная мелодия. Но она была ему, как будто, знакома», «…что сны зелёной волны, которые снились ему на протяжении всей жизни, а так же сон, приснившийся накануне, чрезвычайно его взволновали…» – это состояние возможно про тревогу, постоянный внутренний контроль своей жизни, нежелание испытывать сильные эмоции, но при этом чувствовать, не понятно почему существующую, неудовлетворенность жизнью в общем.

   Болдырева Людмила Сергеевна
   «Она была маленькой худенькой женщиной и всегда улыбалась, казалось, её скуластое лицо просто светится радостью. „Людмила Сергеевна, – говорили ей в институте, – вам перед началом рабочего дня нужно оббежать все кафедры и аудитории, чтобы зарядить всех на новый день, вы – генератор бодрости и счастья“». Примем такое авторское описание состояния Людмилы Сергеевны, но сделаем предположение, что и у нее есть «секрет» – переживание неких негативных чувств, с которыми она справляется лучше всех остальных героев. Обоснование этого предположения обнаружится чуть позже.
   Все эти люди социально успешны: получили высшее образование, реализуются не только в профессии, но и в творчестве, тем более что «единственное, чем человек может оправдаться и приблизиться к творцу – это его творчество».
   У них сформированы собственные защитные механизмы, чтобы справляться с эмоциональными состояниями.
   У Сандры – общение с природой: «Как-то однажды она забрела на экспериментальную базу Ботанического сада… Ей показалось, что это Заповедные владения какой-то загадочной страны. С тех пор это место стало её истинным домом. Сюда она приходила, когда ей было грустно, когда решалось какое-то важное событие её жизни, да и просто отдохнуть», «её трон! Здесь она загадывала желания, повелевала своим миром, своей судьбой. Её отец – великий, могучий, любящий, слышал каждое движение её души, если оно было правильным и не противоречило законам внутренней природы. Она подняла глаза к небу – пять стволов короновали её голову – она по праву ощущала себя наследницей мира. „Хочу быть счастливой, – сказала она вслух, – хочу быть полезной, хочу знать Что я и зачем Я“». Еще Сандра практикует медитации.
   У Георгия – общение с Ангелом: «Я хранитель всего самого лучшего в тебе. Конгломерат твоих качеств. Точка всех твоих путей, как по ту сторону, так и по эту. Ты из меня выходишь. И в меня же возвращаешься. Как цветок, сворачиваешься и распускаешься из бутона. Из меня. Я – Ангел, твой Азриель. Я – твоё верхнее отражение». С точки зрения психологии это общение со своей частью личности, которая не очень знаема и осознаваема. Но происходит постепенное знакомство с ней, чтобы в дальнейшем произошла интеграция с личностью. Может быть много таких частей – субличностей, которые человек познает и осваивает в процессе жизни.
   У Петра Алексеевича: «…он почему-то знал: чтобы вошёл новый объём, нужно освободиться от старого, либо это происходит добровольно, либо происходит вытеснение», «…попытался в своей жизни методом вытеснения решить и эту проблему, но видно любовь – это не химия – с ней так не получилось», «надо сказать, что Пётр Алексеевич до недавнего времени относился ко всему этому скептически, и жизнь его с самого рождения была посвящена строгой материи. Ну, почти с самого рождения… Есть вещи, о которых он предпочитал не думать и не вспоминать». Это про защитный психологический механизм «вытеснение», про забывание негативно окрашенных событий и вообще про игнорирование негативных эмоций.
   У Людмилы Сергеевны может быть незащитный механизм, но способ познания себя – экспедиции к дольменам. И еще «Уже несколько лет на общественных началах она возглавляла Российское Общество ЗАщиты МИРА, и была не только президентом, но и активным лектором». «А там: беседы о космических законах, о добре и зле, о миссии женщины, чтение на заре Великого призыва». Об этом мы знаем по деятельности Сандры в Обществе.
   Но тем не менее они стремятся к большему познанию себя и с этой целью обращаются к профессору психологии Григорию Еремеевичу Катаеву, который считался лучшим специалистом в области сновидений. «Он вёл в университете спецсеминары по запредельному мышлению, дополнительно – тренинги по практике осознанных сновидений и, несмотря на преклонный возраст, а было ему ровно восемьдесят лет и три года, ещё вывозил своих студентов на семинары с погружением. Это было познавательное путешествие дней на семь, как правило, места он выбирал сам, иногда – горы, иногда – море, ну, а чаще всего – ходили по родному Подмосковью». Профессор в лаборатории при помощи специальной аппаратуры, музыки, цветовой расположенности подопечных и аромосопровождения создавал условия для увлекательного путешествия по дорогам собственного сознания. «Готовому ко сну человеку, одевали наушники с музыкой и со встроенным сигналом, а в определённую фазу сна, этим сигналом будили спящего и предоставляли ему выход в „свободный космос“. Было особое условие – человека готовили накануне, настраивали сознание на возвращение, на то, чтобы он не пугался увиденного, давали ему мантру защиты от сущностей низшего астрала, и мотивацию астровыхода – расширение своего сознания». И это пример одного из возможных методов работы нашего коллеги, если конечно его полностью не выдумал автор. Как бы там ни было, напутствуя своих подопечных, профессор говорит: «Зато цель у всех одна – вернуться к себе, узнать о своей беспредельности. Главное, запомните: не дайте себя втянуть в низкие вибрации – гнев, испуг, ревность – пока вы не отождествляетесь с этим, вам ничто не страшно, вы недосягаемы. Но как только дадите отзыв, станете однородны с этим…»
   По сути нашей основной целью работы с клиентами является также разотождествление их с негативными чувствами. Обращаются чаще всего люди, которые настолько захвачены своими негативными чувствами, что «мозг отключен» и не помогает справляться с состоянием, и тело болеет (психосоматика). «Захват» происходит, как правило, на бессознательном уровне, поэтому человек и не понимает, что с ним происходит. Используемая нами психодрама – официальный психотерапевтический метод. При помощи него мы помогаем клиентам выводить на осознанный уровень их взаимодействие с собственными негативными чувствами. Чтобы клиент научился опознавать у себя их появление, взаимодействовать с чувствами, выработать способы их проявления (реагирования) и таким образом достиг некоторой определенности. Чувств на самом деле у человека очень много – целый континуум от крайних позитивных до негативных и их оттенков, что, возможно, и является человеческой беспредельностью. И если человек хорошо знает свои чувства, он очень хорошо будет определять, какое чувство испытывает другой человек. Это очень важно, так как скрытый уровень общения происходит именно на эмоциональном уровне – так сказать «второе дно» отношений. Парные, любовные, интимные (не физиологическая сторона секса) отношения базируются именно на эмоциональном уровне. Ведь в романе все герои стремятся именно к обретению Любви – любить и быть любимыми.
   «– Что такое любовь? А? (спрашивает Георгий у Ангела)
   – Формула счастья. Единственная формула счастья. Я рад, что ты меня об этом спросил».
   В романе отражена и еще одна «точка пересечения» психологии и эзотерики – взаимоотношения со своими предками, так называемые трансгенерационные (межпоколенные) связи.
   Это важная и очень актуальная тема для нашего общества. Дело в том, что историко-политические события хотя бы последнего времени (конец XIX и XX век): Первая мировая война, революция 1917 года, Вторая мировая война, «холодная» война и замкнутое на себе общество – не способствовали удовлетворению потребностей человека, тем более высокого уровня идей, чем провоцировали только негативные чувства. Причем самые сильные: страх физического истребления, предательство, агрессию и злобу. Как мы уже говорили выше, негативные чувства имеют свойства накапливаться и ухудшать состояние человека, вплоть до болезней физических и психических, с летальным исходом. Пребывать в них длительно невыносимо, и тогда формируется защитный механизм: люди «принимают решение не чувствовать». Они перестают замечать возникающие негативные чувства. Но чувства-то никуда не деваются, и тогда формируются подмены – обида подменяется поиском справедливости (часто за других), агрессия и злость – цинизмом и т. п. В дальнейшем происходит подмена и позитивных чувств: любовь подменили сексом, условной любовью (за что-то), манипулятивным взаимодействием с окружающими; умение ценить себя (самооценка; любовь к себе, умение определять свои потребности, умение их реализовывать, знать столько, «сколько мне достаточно», отстаивать, озвучивать окружающим) подменили деньгами, властью, социальной реализацией-успешностью; самосохранение – страхом; личную ответственность – виной…
   Сформировался некий, так скажем, «наследственный способ» взаимодействия с собственными чувствами, в результате чего мы имеем нереалистичное знание о себе. Нас не научили правильному взаимодействию с собственными чувствами и к нам не испытывали реалистичных чувств. А ведь отношения между родителями и детьми также базируются на эмоциональной связи. В нашем обществе часто «дети связаны» с родителями чувством долга, а не любви. Это в лучшем случае, а то и обидами, виной и т. п. А бывает связи и данные о родных вообще утеряны.
   Примером послужат отношения уже знакомых нам героев романа.
   У Сандры «…мать была замкнутой и отцу пришлось за двоих стараться».
   У Георгия другие воспоминания: «Нет ничего страшнее, когда ребёнка, как романтический сувенир, оставляют на память». «Я вырос в доме деда – он был раввином. Мать родила меня без отца – ну и переполох же был в семье».
   Петр Алексеевич. «Так он никогда не забывал, что он – сын репрессированных родителей. Может быть, он бы и забыл об этом, но проверить этот факт не представлялось возможным – государство напоминало об этом ему постоянно – так, по крайней мере, было в начале его жизненного пути. Отца Петя не помнил совсем. Мать забрали позже, и, может быть, поэтому он немного помнил её. А может быть, просто потому, что это была мама. Его считали сиротой».
   И именно из-за родителей, как представлялось юному Пете, его мечте не суждено было сбыться. «Мечта – проект биохимического двигателя. Последние годы он только и жил этой мечтой – абсолютно не реальной, совершенно сумасшедшей. Он мечтал выстроить космодром, где бы всё питание шло за счёт биоэнергетики человека. Химия была его страстью. Химия была его кошмаром – сколько раз он просыпался ночью: то не сходились формулы, то уже выстроенный космодром смывало волной и уносило в море».
   И у Людмилы Сергеевны тоже «…далеко позади осталась великолепная оболочка – её история, её судьба: мама, Одесса, докторантура, невозможность защиты, и, вопреки всему, блестящая защита… И вдруг – покаянные мамины слёзы в троллейбусе: „Господи, ты самая лучшая у меня, ты моя надежда, моя гордость, а ведь тебя не должно было бы быть, я не хотела тебя… ПРОСТИ!!! Милая мама, Господи, да что же это нас так держит наше детство, наше прошлое? Я давно простила тебя, да никогда и не держала на тебя зла, ведь знаю же: камень, отвергнутый строителями…“»
   Не будем предметно разбираться, кто из героев какими конкретно чувствами «связан» с родителями. Там и обида, предательство, чувство непринятия, стыд и вина, страх и злость и т. д. А еще трансгенерационно передаются послания (жизненные сценарии): «Будь хорошей девочкой! Удобной для других», «Не высовывайся, твое мнение никому не интересно!», «Мальчики не плачут!», «Женское счастье – муж, дети, семья» и много, много подобных. (Анн-Анселин Шутценбергер, «Зов предков») Эти послания основаны на «наследственном способе».
   Но разве можно испытывать такие чувства к своим самым близким людям, пусть даже они уже умерли? Разве можно не выполнить наказ предков? Общество ответит: конечно, нельзя! Но возможно послания были актуальны во времена предков, тогда играли полезную роль, а сейчас только мешают? И чувства сами по себе не изменятся?!
   Что бы разобраться с этими «связями» и «передачами», «наследственным способом» в безопасной для себя обстановке лучше обратиться к психологу.
   Мы так же работаем с клиентами по этим вопросам. Клиент может в безоценочной обстановке признаться прежде всего самому себе, какие чувства он на самом деле испытывает к родителям, отреагировать на них и трансформировать в позитивные чувства, пусть даже это будет легкая грусть. Может выявить послания своих предков, и если они мешают, то тоже трансформировать в полезные для себя. Обычно в результате психологических работ клиенты ощущают своих предков как опору и поддержку за спиной, единение с целым семейным кланом. Бывает, вспоминают имена отчества прадедов, которых никогда не знали.
   Так же и герой романа Георгий в первом же своем «путешествии во сне по дорогам собственного сознания» получает доступ к знаниям о маме: «Там были мамины стихи, история маминых чувств – не сюжет, а именно состояние её души. „Но мама не писала стихов“, – подумал Гоша, и тут же сам себе объяснил, что это не написанные мамой стихи – это летопись её души», «…но всё листал и листал первый (том), и оторваться не мог от образа матери, казалось, такой сдержанной, но на самом деле, оказавшейся такой порывистой, но пережатой. Он почувствовал её розовым ручейком в узелках».
   И только после этого «знакомства» с матерь Георгию стало душевно лучше: «А он, пронизанный болью своей матери, понял вдруг, что прощает её. Он понял, что всю свою жизнь, бессознательно, не мог ей забыть, что жил, не зная отца, был дедушкиным внуком, ходил в хасидскую школу…»
   В завершении хотим сказать, что как психологи охотно согласимся и с некоторыми утверждениями и знаниями, полученными героями в своем путешествии – с мыслями и знаниями автора эзотерического романа.
   Прежде всего с тем, что «если хочешь прийти ко мне, сначала вернись к себе». Для нас это о том, что прежде чем искать партнера по жизни и по душе, полезно знать и уметь почувствовать какая же она, моя вторая половина. И делать выбор не только потому, что он похож на папу, а она на маму, и не потому, что в пять лет нафантазировала принца на белом коне.
   «Жизнь – это дорога. А любой подъём на дороге – это либо препятствие, либо трамплин, как ты это увидишь. Выбирай сам, либо ты нос разобьешь, либо взлетишь ещё выше – на следующий виток – только от тебя всё зависит, как используешь Трудность».
   Как психологи, мы рекомендуем любой внутриличностный или межличностный конфликт, кризис использовать как возможность обратить на самого себя внимание, м.б. обратиться к специалисту и измениться качественно – личностно подрасти.
   «А не надо думать всякую мысль, что приходит к вам в голову, молодой человек! Управлять собой надо. Это и будет ваше творчество».
   Да, действительно, клиенты на сеансах в том числе учатся не думать всякую приходящую им в голову мысль, не гонять мысли по кругу, а думать только ту, которую сами захотят, которая им полезна.
   «…А то, что от тебя-то всё и зависит. Ты можешь, прости дорогой, сопротивляться из последних сил, быть упрямее осла и твердить о своём, и только своём пути, и превратить всю жизнь в сплошную дорожку трения, в горячий, даже огненный миг противостояния. Стяжать всё на себя. На свою значимость в этом мире. А можешь расслабиться и с удовольствием пропустить жизненную энергию, стать проточным, стать каналом, проводником. Выбор всегда за тобой».
   Действительно, ни один психолог, ни другой специалист не может изменить человека, если тот не хочет меняться. Психологи, конечно, умеют работать с сопротивлением клиента, но будет ли применять новые способы жить и знания о себе сам клиент – зависит только от него. «„Нет ничего, чего бы вы не знали. В вашем сознании заархивированы все события с начала времён, вы знаете, как рождались миры, вы знаете, кто вы на самом деле и как к себе вернуться. Нужно только суметь извлечь эту информацию. Нужно суметь развернуть эту точку в бесконечность“ – вспомнил он слова Учителя». С точки зрения психологии, знания о себе чаще спрятаны в бессознательном. Психолог всего лишь помогает клиенту «вывести» знания о себе на осознанный уровень. А познавать себя можно действительно бесконечно. Не помним, кто точно из психоаналитиков, высказал такую мысль, что если бы человек жил бесконечно, то и познавал бы себя бесконечно.
   «И нам сейчас важно связать прерванную нить – соединить события прошлого и будущего в том настоящем, которое есть сейчас».
   Это про трансгенерационные связи. Чтобы не «застревать» в прошлом, реализуя уже не полезные послания, сценарии предков и не планировать будущее в соответствии с ними, нужно трансформировать их в полезные для себя, собственные современные установки при помощи психолога. Сделать самостоятельно это сложно, так как эти послания также находятся чаще в бессознательном. Тогда будет возможность жить «здесь и сейчас» – в настоящем и получать удовольствие от жизни.
   «…Пусть ваше сердце будет морем, в котором гаснут огненные стрелы ненависти и злобы. Не множьте зло, а будьте его последней пристанью, последним барьером, за который оно больше не распространится» – это возможно для человека только тогда, когда он избавится от «наследственного способа» и научится взаимодействовать со своими чувствами. Когда человек будет уметь справляться со своими чувствами, а не «раздавать их налево и направо», просто реагируя во вне. Когда научится не включаться в игру перекидывания чувствами: «Дурак – сам дурак».
   «Хотя, сейчас грядёт такое время, когда сознание у людей будет интенсивно расширяться и воссоединённых душ будет всё больше на Земле. Никакой агрессии, никакого раздражения – пусть каждое препятствие служит поводом для вашего роста, помните одно: сейчас – здесь и там – вы каждое мгновение сдаёте экзамен на духовную зрелость. И от того, как вы его пройдёте, зависит не только ваше индивидуальное развитие, но и расширение коллективного общечеловеческого сознания».
   Работая с эмоциональной сферой человека, мы бы говорили, что работаем на его душевность. Духовность более высокий уровень развития человека. Но без развитой душевности невозможно «идти» к духовности. Духовность невозможно постичь только умом (интеллектом), главное – прочувствовать душой! И здесь не обойтись без тонкого интуитивного художественного слова…




   Об авторе


   Барышникова Галина Александровна
   Родилась 14 мая 1965 года в городе Петропавловск-Камчатский, с 10 лет жила на Северном Кавказе в городе Черкесске, с 15 лет – в Москве и Московской области.
   Закончила школу в 1982 году в г. Красноармейск Московской области.
   В 1982 году поступила на работу в Государственную Ленинскую Библиотеку на должность библиографа.
   В 1983 году поступила во МГИК (Московский Государственный институт культуры) на библиографическое отделение. Стала лауреатом научной конференции среди молодых специалистов Государственной Ленинской Библиотеки.
   В 1991 году была принята в аспирантуру вне конкурса. Сдала кандидатский минимум, прошла предзащиту.
   В 1994 году поступила в Литературный институт на семинар прозы в мастерскую Анатолия Приставкина, была старостой семинара.
   За годы учёбы в двух институтах успела выйти замуж (за режиссера и сценариста Михаила Вайгера) и родить трёх сыновей.
   В 1999 году по решению Союза писателей Москвы, по рекомендации Анатолия Приставкина и Риммы Казаковой была принята в члены Союза Писателей Москвы.
   В 2003 году ее одноактные пьесы стали лауреатами международного фестиваля «Теория неба. Лит-2003».
   В 2003 году поступила на работу в Московский театр русской драмы «Камерная сцена» под руководством Михаила Щепенко на должность заведующей литературной частью.
   В 2004 году по её сценарию вышел научно-популярный фильм «Живые поля архитектуры» (ОРТ, 1 канал, в цикле передач «Теория Невероятности»).
   В 2004 году вместе с Анатолием Приставкиным представляла в Париже и в Ницце свою прозу в переводе на французский язык. Выступала перед журналистами и студентами Сорбонны и университета Ниццы. Тогда же родилась идея создания международного движения за ответственное отношение к культуре «Лига Восходящего Искусства», которую она основала и возглавила 19 октября 2004 года. Основной постулат ЛИГИ: «Культура – не коммерческий проект, культура – категория нравственная».
   С программой ЛИГИ выступала на литературных симпозиумах Ниццы с 2005 по 2007 год. Концерты ЛИГИ проходили в Москве, Варшаве (2006 год), в Белграде (2007, 2008 года).
   В 2006 году на международном фестивале «Драматургия добра» стала серебряным лауреатом. Министерство культуры дало грант на постановку спектакля. В том же году была принята в СТД РФ (Союз театральных деятелей).
   В 2008 году вышла её первая книга – венок новелл «Окрыли своё сердце любовью» на двух языках (русском и сербском). Презентация была в городах Сербии, Черногории и в Москве – в Федерации Мира и Согласия.
   В 2008 году стала заместителем главного редактора журнала «София – премудрость Божия», издаваемого монастырем Оптиной пустыни. Является автором многих других литературных и профессиональных изданий: альманаха «Апрель», журнала «Нева», «Наша улица», психологического журнала «Развитие личности», «Духовно-нравственное воспитание», газеты «Культура», журнала «Театральная жизнь», «Кораблик» и «Вестника Боровского монастыря».
   В 2007–2008 годах написаны сценарии к документальному фильму «Любовь небесная – любовь земная» (о жизни Преподобных Саввы Немани (Сербия) и Саввы Сторожевского (Россия) и телевизионного детского фильма «Я выбираю жизнь. Необыкновенные приключения мальчика».
   В 2009 году присвоено звание академика РАЕН (секция гуманитарные науки и творчество).
   В 2009 года была внесена в российскую книгу рекордов и достижений как единственный из русских поэтов, имеющих своё именное дерево в национальном парке Франции «Сад Тысячи Поэтов».
   В 2010 году написала цикл сказок, которые как ведущая и как автор читала в передаче «Спокойной ночи, малыши».
   В сентябре 2010 года была принята в Союз журналистов Москвы, в 2012 году получила международную карточку журналиста.
   В 2012 году вышла замуж за драматурга, барда и писателя Павла Барышникова, с которым вместе написали уже два романа, детскую повесть и шесть пьес.
   В 2013 году Галина и Павел Барышниковы стали дипломантами Международного Форума «Золотой Витязь» с романом «Свет твоей тени» и VII Театрального Пасхального Фестиваля (Санкт-Петербург) с пьесой на основе этого романа.
   В 2014 году вышла книга «Прейскурант возможностей». Это первая книга в серии «Психология в лицах» в издательстве «Амрита-Русь».
   Сценарий «Необыкновенные приключения обыкновенного мальчика» стал лауреатом премии Сергея Михалкова в номинации лучшие фильмы для детей.
   В настоящий момент подготовила к изданию серию книг психологической прозы «Психология в лицах» (перевод с женского) с иллюстрациями в стиле графическая миниатюра (художник Светлана Мурзина).


   Основные произведения:

   Романы:
   • Витамин радости (2005, отрывок печатался в альманахе «Апрель»)
   • Мастерская сновидения (2003)
   • Свет твоей тени (2013, совместно с П. Барышниковым)
   • Большой маленький Наполеон (история корневых систем) (2014, совместно с П. Барышниковым)

   Повести:
   • Авторская сцена: Я выбираю жизнь! (2004)
   • Магическое домоводство (1999)

   Повесть для детей:
   • Маркогалия или необычайное путешествие мальчика (2006)
   • За кромкой сахарного неба (2013, совместно с П. Барышниковым)

   Новеллы:
   • Окрыли свое сердце любовью (2008 издано и переведено на сербский язык в Белграде).
   • Розовый слон или лёгкое прикосновение (1986–2005)
   • Тезаурус (2003, напечатано в журнале «Наша улица»)
   • Я вернусь к тебе на белом облаке (1999, опубликовано в альманахе «Апрель» по этому рассказу была принята в союз Писателей Москвы).
   • Лекарство от скуки (2003, переведено на французский язык и издано в альманахе «Русская литература», Париж)
   • Твоя ладошка на стекле (2009).

   Поэтически-философский фрагмент:
   • Песня странника (2004).

   Сказки для умной души «Лягушонок по имени МАРК»
   Пьесы:
   • Работа над ошибками (2002, стала лауреатом международной премии «Драматургия добра»)
   • Человек птичьего рода (2010, взята на постановку в Нижний Новгород в театр «Вера»).
   • По другую сторону крыла (2013, совместно с П. Барышниковым)
   • Легкие шаги по тяжелой земле (2013, совмест-но с П. Барышниковым)
   • Свет твоей тени (2013, совместно с П. Барышниковым)
   • Отзови своих солдат (2013, совместно с П. Барышниковым)
   • Папа Деда Мороза (2013, совместно с П. Барышниковым)
   • Пинок судьбы, далее со всеми… (2013, совместно с П. Барышниковым)



   Иллюстрированный проект «Психология в лицах»
   Галина Барышникова, книга вторая «Мастерская сновидений»
   (Перевод с женского)
   Графические рисунки Светланы Мурзиной

   Проект постоянно действующего звеньевого фестиваля «Лиги Восходящего Искусства» называется «Витамин Радости». 2014 год – юбилейный год создания ЛИГИ (с 2004 года). Президент и создатель этого движения – писатель Галина Барышникова – этот год проводит под знаком выпуска серии книг «Психология в лицах», новой волны фестивального движения «Витамин Радости» с концертами и выставками в Сербском посольстве и столице Сербии – Белграде. Первые две книги новой серии «Психология в лицах» представлены в Русском Доме в Белграде и городах Черногории. Эта презентация стала сенсацией и ознаменовалась новыми концертами и выставками русского фотохудожника Наталии Тоскиной и художников Светланы Мурзиной и Вячеслава Косова.
   Так что же такое «Витамин радости»? Автор считает, что это именно то, что может нам помочь в трудной ситуации. Это школа выживания. Вы не верите? Нет? Тогда прочитайте серию книг под грифом «Перевод с женского», и вы сможете понять, что потерянное сердце всегда ищет источник силы и находит его в давно сказанном слове, во взгляде, улыбке, кратком жесте, в старом кадре фотографии… Всё это Галина Барышникова называет витамином радости – внутренним резервом, эликсиром жизни – вся книга получается наглядным психологическим пособием для широкого круга читателей.
   Особенности этого фестиваля, как и особенностью книг из серии «Психологическая проза» является то, что они удачно соединяют в себе казалось бы такие разные области искусства и жизни: музыку, кинофильмы, театральные постановки, литературу, живопись и графику, фотокартины и психологические рецензии… Все это объединяется внутренним срезом фестиваля, который несет в себе радость и щедро этой радостью делится!