   Тревожные видения
   Роман

   Максим Карт

Пролог
Кладбище истлевших душ

   Порой бывает трудно влиться в секунды, часы, дни и даже годы, проносящиеся мимо с непостижимой скоростью, особенно, если выпадаешь из жизненного потока и, стоя на отшибе, наблюдаешь, недоумевая, за беспорядочным движением тел и душ. Они несутся, а ты стоишь, осознавая, что прирос к одной точке, грызёшь локти от бездействия и хочешь броситься в грохочущий поток головой вперёд, чтобы миллиарды частичек мути забрали тебя в сумасшедший танец, а бурное течение унесло твоё тело как можно дальше от обители покоя…
   Майская жара душила Юлю. И зачем она вырядилась в снежно-белую майку с золотистой надписью «LOVE IS…» и короткую голубую юбчонку, красиво облегающую тело? От палящего солнца спасла бы кавказская бурка. Краснела кожа на лице, руках и ногах. Редкие тени сморщились в хилые подобия самих себя, плавился изъеденный выбоинами асфальт. Горячая пыль, висевшая в воздухе, лезла в глаза, от неё скрипели зубы, а горло сжималось в приступах аллергического кашля. По обеим сторонам улицы тянулись унылые корпуса промышленных предприятий: заброшенная зона, которая опротивела Юле сразу же, как только она оказалась в ней, но папа, чтоб его передёрнуло тысячу раз, попросил встретиться именно здесь, будто специально хотел ткнуть единственную дочь носом в её беспросветное одиночество. Мимо шли люди, ими были заполнены не только тротуары, но и проезжая часть. Держась небольшими группами, они бойко переговаривались. Зачастую впереди каждой из них неслась неугомонная детвора, следом шагали налегке женщины, а в хвосте плелись мужики, загруженные пухлыми сумками с выпивкой и закуской.
   – Ты прекрасна! – услышала Юля знакомый голос.
   – Ты как всегда любезен! – ответила, улыбнувшись, и повернулась лицом к папе.
   Открывшийся ей вид наполнил её улыбку пренебрежением: отец не был в дымину пьян, но его слегка покачивало от выпитого, он смотрел на дочь мутноватым – чужим, пустым, ватным – взглядом, его настроение болталось где-то на границе между безмятежной радостью и появившимся непонятно откуда разочарованием в жизни. Сильно поношенные джинсы и серая в крупную клетку рубашка с коротким рукавом, от которой воняло потом, превратили его в простого инженера среднего звена.
   – Вот… – виновато произнёс он, показав затёртый пакет из продуктового супермаркета. В нём звякнули полные бутылки.
   Сквозь подступивший к горлу комок прорвалось:
   – Зачем ты напился? – Он не ответил. – И именно сегодня? Мама очень расстроилась бы от такого зрелища.
   – Кому какое дело? – фальшиво возмутился он.
   Юля встрепенулась, испугавшись его безразличия:
   – Мне есть до тебя дело! Ты мой папа, а ведёшь себя как последнее ничтожество!
   – Мы уже давно не одна семья…
   Действительно, не одна. До этого Юля не смогла бы додуматься сама, а так… Он подсказал и тем подтолкнул её к тлеющей в сознании, но ещё не прорвавшейся в реальность мысли об уже случившемся распаде.
   Юля прошептала:
   – Если мы живём не вместе, это ещё не значит, что семейные отношения между нами разрушены. Я понимаю, ты любил только её, но ведь я её дочь! И твоя тоже!
   – Зачем ты так?
   – А затем! Затем! – повысила голос она. – Я не хочу, пап, чтобы ты уходил! А ты уходишь всё дальше и дальше от меня. С каждым днём – дальше и дальше…
   Надулась пузырём необходимая ему пауза, позволившая немного собраться с мыслями и повернуть их течение в другую сторону, не такую опасную для него.
   – Извини, понесло не туда, – отвердевшим голосом сказал он. – Я постараюсь что-нибудь изменить. В себе… Тяжело было.
   – Пойдём к маме, – вырвалось со слезами. – Мне так её не хватает.
   – Не только тебе, доча.
   Жидким ручейком влились они в густой людской поток. Пара крепких словечек от большой тёти, которую отец случайно задел пакетом с бутылками, подстегнула их. Перепрыгнули через рельсы, заросшие густым бурьяном. Разминувшись с рестораном, из открытых дверей которого лилась до неприличия весёлая музыка, прошли под растяжкой ЛЭП, даже не задрав голов – посмотреть, сколько же их там, проводов… Слева тянулась разбитая дорога, запруженная старыми автобусами: заполненные людьми едва ползли по ней утомлёнными черепахами, пустые теснились по обочинам, превращённым колёсами в пыльное месиво. Перед кладбищенскими воротами устье тропы расширялось в широкую площадку, засыпанную крупным гравием. Тут же распадалась в беспорядочную толпу человеческая река. От самого входа – лотки. С них торговали закуской и запивкой. Потные продавщицы в голубых передниках не успевали выставлять свежак, мгновенно сметаемый с прилавков жаждущими помянуть умерших родственников.
   Добравшись до знакомой оградки, Менцели уселись на деревянную скамейку перед могилкой с небольшим гранитным памятником. Будто только увидев их, мама улыбнулась, немного обнажив верхние зубы. Одна из самых любимых фотографий Юли: мамуля чистила картошку, отец подкрался и ущипнул её за мягкое место – испуг, гнев, улыбка и вспышка фотоаппарата… Вокруг сновали пьяные и слегка выпившие, печальные и уже весёлые поминальщики. Отец достал из пакета водку, бутылку дешёвого красного вина и пару одноразовых пластиковых стаканчиков. Никакой закуски.
   – Помянем и мы, – всхлипнул он, плеснув в один водки, в другой вина.
   Выпили. Помолчали. Опять выпили. Воздвигшаяся между ними пустота едва ощущалась среди их мыслей, которые вроде и крутились вокруг общего стержня, но двигались в разных направлениях. Юля пожалела вдруг, что пришла сюда с отцом: казалось, ему совсем безразлично место захоронения любимой женщины. Неприятно кольнула мысль: любил ли он маму? Глупость. Конечно любил. Юля убеждалась в этом не раз. Вопрос нужно ставить по-другому: любит ли он её до сих пор? Опять же глупость. Отец между тем наливал и пил, пил одну за одной, пока не превратился в чужого Юле человека, напялившего маску её папы по какому-то недоразумению.
   – Я не могу так больше! – воскликнула она, вскочив со скамейки, и пошла прочь.
   Отец промычал что-то в ответ. Юля не оглянулась. Её тянуло в толпу. Прежде чем влиться в неё, она услышала его рыдания, но не остановилась. Потом он начал блевать так громко, что прохожие оглядывались и неодобрительно качали головами. Юля ощутила укол. Папу не хотелось видеть больше никогда. И слышать тоже. Зря он вообще существовал.

Часть первая
Соскальзывание

1

   Седая нить паутины – паучья душa, – сорвавшись с потолка, нырнула в гущу затхлого воздуха, отвергнутая своим родителем, но не смогла упасть слишком низко, ей преградило путь женское плечо, влажное от пота. Паутинка с радостью прилипла к нему. Прикосновение мерзкой субстанции Юля ощутила корнями подсознания. Боязнь насекомых прорасла в ней ещё в детстве из постоянного страха коснуться незащищённой частью тела продуктов их жизнедеятельности. Она ненавидела всех жужжащих и летающих размером меньше воробья из-за следов, какие те всегда оставляли после себя. Ей хотелось убивать их без перерыва. Они же, словно чувствуя исходящую от неё угрозу, её жажду смерти, старались не попадаться ей на глаза, не желая умирать.
   Сон – как рукой сняло – ускользнул из памяти без остатка. Бросив тёплую постель охлаждаться, Юля нагая подошла к окну, чтобы искупаться в голубом космическом свете. Жёлтая луна укрылась рваным облаком. Ещё потемнело – и без того вялые краски сгустились в болотную муть. Именно так источяются тяжёлые будни: понедельники, вторники, среды… Всплывает из глубины свинцовая усталость, укрытая пьяной поволокой, и душит, изрядно утомляя. И ответа вразумительного обычно не находится на вопрос о смысле жизни, который задаёшь себе непрерывно.
   Ночь утекала, оставляя по своим берегам грусть от человеческого одиночества. Сквозь грязное стекло Юля видела бредущих в темноте редких прохожих: сжимаясь в сюрреальные фигуры, они склоняли головы в поклоне неведомому господину – не люди, а тени и клочки тумана. Душа стонала от желания не просто выпить, а нажраться: смешать в ядерный коктейль беленькую, вино, пиво, плеснуть ещё какого-нибудь горючего… Но в холодильнике была только водка – остатки со вчерашнего. Хоть и подступила к горлу тошнота от её вида, жажда пересилила предчувствие желудочного расстройства: водку – в стакан, и сок из подсохшей половинки лимона. Убойное лекарство от скуки. С лёгким головокружением Юля улеглась на старый диван, полный колючих хлебных крошек. Она любила есть на нём: такое поглощение пищи – первобытное и животное, ведь только звери превращают собственное ложе в место для пиршеств. Однако она не полностью уподоблялась безмозглым млекопитающим – читала книги, смотрела фильмы по телевизору: с интересом или без него, но мыслила по-человечески и этим отличалась от Бормана, который сидел рядом, умывая усатую морду жирной лапой, в ногах у божества, подарившего ему только лишь прихотью своей сытную жизнь без нервных потрясений, но о благодарственном молебне и не помышлял сей раб чревоугодия.
   – Борман!
   Он одарил её полным лености взглядом: чего угодно, как бы хозяйка?
   – Иди ко мне, я чухну твой скальп! – Не пошёл, зараза, ему и так хорошо.
   Подобное наплевательское отношение к её приказам – о, моя богиня! – задело Юлю за живое. Она легонько, чтобы не покалечить, пнула кота, но тот без писка ушёл по-английски, спрыгнув с дивана, дёргая в нервной дрожи пушистым хвостом.
   – Пошёл вон, зверюга! – с раздражением, прокатившимся буруном по гладким подводным камням жалости. Переживёт… Обиды быстро забываются, если они не смертельны.
   Одиночество, попахивающее эгоизмом, доставляло Юле истинное удовольствие: она любила себя больше, чем ненавидела, если рядом не было мужчины, и самые лучшие из них почему-то обходили стороной женщину не в своём уме. Многих её беспардонное отношение к их внутреннему миру сразу отпугивало, они начинали ненавидеть не Юлю даже, а всех тупорылых баб, представленных скопом в её лице, и прикрывались щитом мужского превосходства над слабым полом, их, глупцов, распирало от собственного величия. Взять хотя бы Сашу, её соседа по лестничной площадке… И вдруг соловьиная трель звонка, прервав кипение мысли, потребовала её к двери: опять пришёл, среди ночи. Не дурак и не умный, в белом халате до колен, симпатичный, сексуальный. Юля привыкла судить о людях не по одёжке, стиль которой очень легко можно изменить, а по плотности серого вещества, ведь внешность поддаётся даже небрежному движению руки, ею часто играют, из мозгов же невозможно выбросить укоренившуюся там глупость.
   – Здрасти, – выдавил он после того, как шагнул через порог без приглашения. Юля невольно отступила на шаг. – Чего свет не включаешь? Экономишь? Пройти-то можно?
   – Проходи. – Она щёлкнула выключателем, и лучи электрического солнца неприятно резанули по глазам. Увидев его волосатые ноги, она улыбнулась.
   – Мне бы поговорить…
   – Ну что ты хочешь от одинокой пьяной женщины, скажи? – ответила с раздражением, швырнув в него полный презрения взгляд.
   – Да ладно тебе, Юль… – Тугое молчание ему вместо ответа. И он, кажется, обиделся, но не сильно, как малолетка. Пусть. – Я пойду.
   Исчез.
   Юля с шумом выпустила воздух из лёгких. Её и Сашу разделяла только дверь. Словно в зеркале, увидев в её лакированной глубине свои пустые глаза, она провалилась в их черноту: соскользнувшая в пропасть душа в ужасе рванулась из бездонного колодца, крича с перепуга и требуя помощи, но никто не поспешил к ней, ведь трудно что-либо разглядеть в кромешной тьме. Чёрное и белое смешалось в вязкую массу, которая обрушилась на Юлю душевной грязью и безразличием ко всему. Её бросило в жар… Выпить… Сколько она уже пьёт? Не сосчитать, не угадать. Надо рисовать палочки на обоях… по дням считать… или по бутылочным пробкам. Откуда водка? Пела бесконечную песню про ушедшую любовь, отхлёбывая из горлышка.

2

   Юля брела, не разбирая дороги и путаясь в мыслях, сквозь падающий густой снег, превращавший укрытое мраком живое полотно в жуткие кляксы. Она не верила тем, кто осмеливался утверждать, что зимний холод может быть приятен: дикий и жестокий, ломая её внутренний стержень, он превращал его в податливый кусок пластилина. Вечерняя прогулка затянулась – подышать вздумалось свежим воздухом. Хоть временами и вспыхивали в голове разумные мысли – где я? – который час? – одиночные всплески, но очень быстро гасли и улетучивались, подхваченные кружащимися в первобытном танце снежинками. Юля тщетно куталась в старенькую кожаную куртку, но не согревалось озябшие тельце.
   И вдруг вопреки логике изменился окружающий мир. Она стала слышать то, что ещё секундой ранее никак не могла почувствовать: песню льда и ветра. Просветление её сознания длилось секунды, но она испугалась, насколько может перетрусить пьяное создание, едва не напустила в штаны, окунувшись в бочку, наполненную ужасом. И быстро отпустило – без всякого облегчения. Ночь сменилась маломощным в рождении, но уверенно набирающим вес рассветом. После долгой ходьбы ступни налились тяжестью, а снег приобрёл вкус мёда, и Юля с удовольствием ловила его губами. Внезапный порыв ледяного ветра, вмиг выдув из одежды всё тепло, хлестнул её по щекам невидимой ладонью, желая и ненавидя заблудшую одиночку. Пальцы ног онемели, а волосы сбились в бесформенную кучу. Сейчас бы шапку на голову… Но зачем ей тепло, если для существования хватает и той малости, что она получает от жизни? Мороз крепчал.
   Размытое движение за спиной толкнуло оглянуться – ничего, показалось: собака осталась спать в будке, мертвец не вылез из могилы, а маньяк передумал выходить на охоту, – лишь ветер во тьме бросался невесомыми плевками. Однако фальшь сквозила в самоуспокоении. Тело и душа Юли перестали быть одним целым, её ноги-деревяшки отказались уносить её из ночи, полной опасности, а где-то в утробе зарождалась фобия. Сквозь пелену снега она мельком увидела: сутулый, держался от неё на приличном расстоянии, не сокращая его и не отставая. А когда ветер закружил полчища снежинок в безумном танце, призрак исчез, и Юля усомнилась, что вообще видела кого-то: но нет же… собственными глазами… Оно шло за ней, чудовище. Она побежала. Ведь нормальный человек не может быть ростом выше трёх метров, у людей руки не свисают ниже колен, а лицо не покрыто густой шерстью, но если и растут волосы у них на щеках, они сбривают их каждое утро острой бритвой и смягчают кожу пахучим лосьоном. Нечто ужасное, преследуя Юлю, догоняло её. Она попыталась оторваться от назойливой мысли – что будет, когда он убьёт её? – но не получилось выкинуть из головы мешающее соображать: перед глазами текли реки крови, на волнах которых покачивались куски её расчленённого тела: голова с выпученными глазами и остановившееся от боли сердце. Нет! Она ещё не всё успела в жизни! Выбери другую жертву, пожалуйста! Но он положил глаз на неё, выиграв в лотерею суперприз, а от него никто не отказывается, и он – не исключение, такой же жлоб, как и остальные. Она упустила момент, когда таинственный преследователь, сбросив призрачную вуаль, обернулся куском материального, потеряла бдительность, а может быть, на короткие секунды даже забыла о его существовании, сосредоточив всё внимание на себе и своём спасении.
   Но не монстр то, а худенький мужичок в зелёном пуховике, не более. Юлю захлестнуло облегчение с ароматом лёгкого разочарования – столько нервов растворилось в пустоте. Успела увидеть и сфотографировать памятью добрую половину его лица, остатки утопали в мокром мехе капюшона. Её погонщик – именно так – дышал слишком громко для утомлённого жизнью здоровяка, глотая большие порции морозного воздуха и размахивая руками обычной длины. Он летел сквозь падающий снег и, наверное, не злоупотреблял алкоголем. Она начала уставать от бессмысленного бега по ночным улицам: лёгкие, насытившись углекислотой, горели и давили на рёбра, а сердце брыкалось в груди. Сомнение в правильности сделанных выводов раскололо Юлю надвое: стерва и паникёрша сошлись в битве не на жизнь, а на смерть. Лишь вмешательство случая могло прекратить их склоку. Он и вклинился между её двумя бьющимися началами, прервав их поединок задолго до финального гонга: Юля поскользнулась в пике невезения. В такие моменты убеждаешься, что Бог – лишь картинка на иконе, а все верующие в него болеют круглым идиотизмом. Её ноги поползли по обледенелому асфальту, не реагируя на жалкие попытки мозга послать нужные сигналы конечностям. Не в силах помешать скольжению, Юля будто со стороны наблюдала за развитием событий и оставалась безучастной до тех пор, пока не уткнулась лицом в снег. Когда ледяная влага обожгла кожу, похожая на вспышку молнии обида на собственную беспомощность выплеснулась из нутра, оставив трепыхаться в одиночестве то, что растворилось в безразличии.
   В следующие несколько секунд Юля уже твёрдо стояла на ногах, до боли в глазах всматриваясь в темноту, желая различить в её теле и выделить из него подозрительные фигуры или их видимые тени, но там не было ничего. Её преследователь исчез – мгла сожрала его. И заструилось облегчение: не нужно больше бежать, смерть безумию, брела бесконечно долго к цели и дошла, но, остановившись на пороге, боялась переступить его. Он исчез в переулке – куда же ему деться? А надо бы готовиться к худшему, хоть выбор и предоставлен – две противоположности: или есть злобный убийца, или нет. Но вариант с отсутствием проблемы сулил меньшие хлопоты. И Юля сделала скидку на подстёгнутое спиртным воображение: ответ найден, точка поставлена, можно вернуться домой, принять ванну после плотного ужина и завалиться в тёплую кровать, чтобы утром с лёгким похмельем отправиться на работу, а там узнать, что уволена за прогулы, ведь время сгорело в угаре. Кто-то положил руку ей на плечо… Она кричала громко и долго – до хрипоты, и замолчала, едва увидев его глаза: гипнотический взгляд повелителя прошёлся по ней катком. От него не пахло спиртным и выглядел он физически здоровым. Значит, ей попался натуральный псих с непредсказуемым поведением.
   – Не кричите, пожалуйста, – шепнул он, словно опасаясь, что кто-нибудь его услышит.
   – Я и не хотела.
   Что она понесла? Это же плохой человек, страшила, убийца женщин! Однако звучание его голоса твердило обратное, превращая уродливого маньяка в лучшего друга, который способен понять. Юле вдруг расхотелось кричать – ужас отступил. Она увидела, что чудовище почти лишено сил, и усталость делала его добряком, не способным даже на малейшее проявление жестокости.
   – Я тебя напугал? – спросил он. – Чёрт! А мог всё сделать по-другому! Ненавижу себя за это!
   – Не думай о себе плохо, – проблеяла она, а должна была забиться в истерике, чтобы привлечь к себе внимание случайных прохожих.
   – Почему? – Ну и дура! Как теперь объяснить: не ведала, что плела, извини засранку, больше такого не повторится.
   – Я жутко замёрзла, – пожаловалась Юля, надеясь своим нытьём растопить его ледяное сердце.
   Дрожащей рукой он достал из кармана пуховика маленький пистолет и приставил холодный ствол к её лбу: неужели умру сейчас, когда не прожито ещё столько дней? Слёзы покатились по замёрзшим щекам – Юлю коснулось дыхание очень глупой смерти.
   – Я не хочу тебя убивать, – сказал он после молчания, продлившегося вечность.
   – У меня есть немного денег. Возьми их, только не лишай меня жизни!
   Он повторил с грустью:
   – Я не хочу тебя убивать, – и убрал пистолет от её головы. – Мне не нужны деньги.
   Пришло её время удивляться:
   – Но почему?
   – Я сам хочу умереть.
   Он не врал, хоть его слова и походили больше на небрежно брошенную нелепость, чем на осмысленное высказывание.
   – Не обманывай меня, – выдавила Юля. – Никто добровольно не отказывается от жизни.
   Он со злостью воскликнул:
   – Да что ты знаешь о смерти? Она – в душе! Её не видно, но она живёт там!
   Почувствовав, как замерзали ноги, Юля попыталась прекратить этот балаган:
   – Мне нужно…
   Он не дал ей договорить.
   – Да. – сказал и протянул ей пистолет. – Достаточно слов. Возьми его, приставь к моей башке и стрельни… Покончим с прелюдией.
   Дрожащая её рука взяла оружие: пистолет оказался очень тяжёлым – ну вот и всё, спастись теперь в её силах: пристрелить придурка и расслабиться наконец, – но она медлила.
   – Так почему? – спросила она. – Ты действительно хочешь умереть? Я не понимаю. Ты веришь в то, что я выстрелю? Почему ты думаешь, что я смогу убить человека? Просто смешно! Я никогда этого не сделаю!
   Он улыбнулся:
   – Ты уже внушаешь себе то, что ещё недавно тебя совершенно не волновало. Ты ломаешься и хочешь попробовать. Давай!
   Он дразнил её, плохой человек. И зачем она распинается перед ним в тщетной попытке спасти его жизнь? Кому нужна такая душа? Он стирает её со страниц вечности собственными руками. Она прицелилась прямо ему в лоб.
   – Стре… ляй… – шептали его губы.
   Юля сорвалась на нервный крик:
   – Я не могу! Ты не заставишь меня сделать это! Ни ты, ни кто другой!
   – Только ты… – заплакал вдруг он, – сама… можешь заставить себя.
   Жалкое существо, недостойное звания мужчины, действительно собиралось умереть.
   Выстрел пронёсся гулким эхом по пустой улице, потом ещё один, и третий… Плохой человек упал, кровь полилась из него. Юлин желудок свернулся в тугой узел.
   – Боже…
   Она выронила пистолет и побежала.

3

Да, он боялся смерти: слыша её дыхание, мог дотронуться до неё, хотя никакая сила не заставила бы его приблизиться к мертвенному савану, укрывшему место её белого танца. Он осторожно выглянул из-за угла дома: его перекошенное испугом лицо было похоже на сгнившую от старости деревянную маску древнего африканского племени, нижняя челюсть дрожала, из носа текли сопли, он взмок от напряжения нервов и мускулов, его трусило. Но пот быстро остывал, превращаясь в вязкий налёт жира на коже. Впрочем, грязное тело не волновало его сейчас – ничто не могло помешать созерцанию пляшущей костлявой с косой. Острая боль пронзила промежность – отдалился он в мыслях от дел приземлённых: надо же, забыл, что отливал. Опустил глаза – увидеть высунутый из открытой ширинки член, пульсировавший в пальцах: капелька мочи, не стряхнутая с него, примёрзла микроскопической сосулькой к побелевшей головке. Так можно и до омертвения тканей доиграться. Ослабив давление пальцев, спрятал переохладившееся хозяйство в брюки. Единственный вопрос тревожил: что же случилось? И пустота вместо точных и внятных ответов. Что? Разглядев в темноте неподвижное тело, лежащее в сугробе, пустил свежую струю, горячую и короткую, в штаны, но не обратил внимания на жиденький ручеёк, прокатившийся по левой ноге. Мысленно перекрестился без молитвы – знал из церковного только про распятие и возможное спасение в минуты смертельной опасности. Молнию на брюках заклинило. Выругавшись, рванул повторно, но удача скорчила противную гримасу: пришлось бросить мотню открытой. Побежал, как никогда быстро – до рези в лёгких, но закончились силы и остановился посреди пустой улицы. Дышал глубоко – холодом.

4

   Каково надуться мыльным пузырём, когда чувства распирают, стремясь вырваться за пределы сознания, а его ограниченная тупостью широта не позволяет им разгуляться вволю? Болезненное состояние, даже если эмоции несут положительный заряд, и вдвойне болезненное – с переполненной противоречивыми чувствами душой. Сомнения терзали Юлю – убила ли она или он сам лишил себя жизни? – чёртовы вилы. Без внятного ответа она могла впасть в истерику. И никого не было рядом, кому хотелось довериться, кто мог облегчить её страдания.
   Увидев подмигнувшую ей бордовым неоном вывеску бара, Юля замерла. «Мареновая роза». Неужели в городе существует заведение с таким названием? А если она шлялась сейчас не по родному Б-ску, а плутала в лабиринте призрачной сумеречной зоны, где белое черно и розово? Она робко открыла скрипучую дверь. За одним из столиков сидела девушка с бокалом рубинового вина и тонкой сигаретой, которую сжимала средним и указательным пальцами. В облаке сизого дыма она была похожа на роковую проститутку из дешёвого фильма ужасов. Она не сразу увидела Юлю, а когда заметила, оторвала бокал от губ и в упор уставилась на неожиданную гостью. Кончик её сигареты слегка подрагивал. Больше – никого. Странное местечко.
   – Заходи, дорогая, Алла сейчас подойдет… – сказала с улыбкой леди-призрак. – Выбежала поссать.
   Юля подсела к ней и, сняв куртку, небрежно бросила её на соседний стул. Пришло время расслабиться – вкусить добрую порцию почти домашнего тепла. Если бы не похмелье…
   – Есть ещё люди, которым не спится этой ночью, – сказала девушка, стряхнув пепел с сигареты на салфетку. – Хочешь составить мне компанию? – Осталось без ответа.
   Совсем не ощущалось, что она пьяна, наверное, умела себя сдерживать – такая сила воли не могла не вызвать уважения. А с другой стороны, зауважать первую встречную, не заглянув ей в душу, просто глупо: Юля ещё не совсем оторвалась от реальности, чтобы пренебрежительно плеваться осторожностью. Где-то хлопнула дверь и вскоре явилась к ним барменша Алла. Ничего личного испытывать к ней Юля не хотела, поэтому и запоминать не стала: передаточные звенья между порциями алкоголя и желудком всего лишь выполняют свою работу и без претензий растворяются в вечности, где нет места чувствам. Попросила двойную порцию мартини с лимоном. Алла оказалась не слишком расторопна. Отхлебнув из конического бокала, Юля в прекрасном настроении откинулась на спинку стула: нет ничего приятнее, чем выпивать в тепле, когда за окном сходит с ума природа.
   – У тебя имя-то есть? – спросила она после секундной паузы, не особо надеясь услышать правдивый ответ.
   – Катя… Поговори со мной, а то я умираю от скуки. Или ты не хочешь?
   – Хочу.
   – У тебя вся рука в крови. – Просто и точно, без лишней мишуры.
   Некстати вспомнился плохой человек из ночи. Юля опустила глаза – посмотреть: пальцы и тыльная сторона ладони как у маляра, грязное пятно на рукаве куртке. В детском смущении убрала руку под стол.
   – Порезалась, – сказала она.
   – Бывает, – равнодушно заметила Катя или сделала вид, что её совсем не волнует человеческая кровь, вылившаяся из тела. – На холоде боль притупляется. Так и сдохнуть можно незаметно.
   На том и замолчали. Глотнув вина, Катя закурила новую сигарету. Если будет столько дымить, скорее умрёт от рака, чем от кровотечения на морозе. Юля повертела пальцами ещё не пустой бокал – пить вдруг расхотелось. Разрывая в клочья ставшую тягостной тишину, в «Мареновую розу» ворвался с матами толстый коротышка. Он сильно размахивал руками и вертел головой, как умалишённый.
   – Шампанского мне! – с порога запустил поддатый толстячок.
   Оставив Юлю в компании с бокало мартини, Катя бросилась к этому подобию мужчины, больного словесным поносом. Его пропитое достоинство показалась ей привлекательнее непринуждённой беседы с окровавленной незнакомкой. Чего не хотела Юля, того не получила. Катя же не позволила потенциальному улову выпить лишнего, всучив ему вместо желанного игристого вина стакан с бурлящей минералкой. Он не заметил подмены. Они ушли из бара через несколько минут её настойчивых уговоров.
   – Где у вас туалет? – спросила Юля у взгрустнувшей Аллы.
   Барменша небрежно махнула рукой в сторону неприметной двери, обтянутой коричневым дерматином. В тесной кабинке Юля не без удовольствия справила малую нужду. В мусорной корзине поверх окровавленных прокладок лежал использованный презерватив. Переборов накатившую тошноту, она подошла к умывальнику. С руки кровь смылась легко, а с курткой пришлось повозиться. В мутном зеркале отразился взгляд побитой собаки: чёрные круги под глазами, жёлтая кожа, грязные волосы – опустившаяся девочка. Она умылась ржавой водой. Больше нечего делать в «Мареновой розе».
   Снова нырнув в холодную ночь, Юля подставила лицо жестокому ветру. Она быстро трезвела – уже могла думать без натуги и замечать в окружающей обстановке то, что раздражало: свет фонарей и механический рык автомобилей. Стыдоба-то какая! А с выпивкой – завязать. Такси, пронзительно взвизгнув, остановилось в пяти метрах от неё, но Юля даже не замедлила шаг. Таксист посигналил дважды. Безрезультатно – она не хотела в эту машину.
   Опустив стекло, он заорал во всю глотку, словно Юля страдала глухотой:
   – Могу подбросить! Даже к чёрту! Если деньги есть. По лицу вижу, имеешь, хоть ты и похмельная. А бродить по городу в твоём состоянии в такой час не советую.
   Юлю не тронула его речь – послать подальше, – но деньги у неё действительно водились, а желание и дальше шататься в леденящей тьме напрочь отсутствовало. Она приняла предложение. Назвала адрес, поехали… домой… понеслись. Нудно гудела печка, под зеркалом заднего вида болтался на тоненькой верёвочке серый кролик в подобранных не по размеру сланцах и майке, трещала помехами старенькая магнитола, изрыгая звуки радио. Таксист не представился, как и Юля, потому что не было необходимости, он не расспрашивал её о работе и личной жизни, молодец, зато много рассказывал о себе. Она слушала урывками, когда ей хотелось, а в остальное время размышляла: в голову лезли мохнатые мысли об отце, у него своя жизнь, они отгородились друг от друга стеной после смерти мамы.
   – Смотреть не мог ей в глаза целую неделю! Потом оттаяли оба. И ничего не изменилось. Как было до того досадного вечера, так и осталось. Без обид, в тайне. Не дурой оказалась. Страшно становится, когда задумываешься о том, что было бы, останься я тогда у неё на ночь.
   – Я тут завалила одного придурка, – промямлила Юля.
   Не полегчало, да и не могло, камень так и остался висеть на шее. Одна лишь мысль заслонила собой все остальные, раздавшись пышным телом: какая же я дура! Водитель замолчал, скользнув взглядом по зеркалу. Поверил? Нет. Усмехнулся.
   Опять заговорил:
   – Придурков нужно мочить. От них все беды. В правительстве тоже одни идиоты сидят и ни черта не смыслят в жизни! Говорят о бедных стариках, а у самих морды трескаются от жира. Да они никогда не знали настоящего голода! Мне… – Так продолжалось до самого её дома.
   Юля остановилась перед обшарпанной подъездной дверью пятиэтажки. Вспомнилось: когда-то блевала на неё после первой в жизни серьёзной попойки. Достаточно времени прошло с тех пор. Дверь исписана маркером: матерные слова и едва понятные иероглифы – знаки улицы, примитивные рисунки и невообразимые переплетения разноцветных линий. Юля с трепетом дотронулась до отполированной до блеска латунной ручки. В подъезде было тихо как никогда и очень темно. Вернулась домой, но стоило ли возвращаться? Ерунда. Любой человек имеет право на собственную среду обитания: на жилище, даже если оно пусто, как выпитая до дна бутылка. Лестница уносилась ввысь. Обычного размера ступеньки показались Юле высоченными, а потому неприступными. Ноги, налившись свинцом, прилипли к бетонному полу. Она пошла всё же, касаясь ногами каждой из ступенек, чего не делала даже в самые худшие времена своей жизни. И вот – у цели. Ключ легко провалился в замочную скважину, дверь открылась. Юля шагнула в темноту.
   – Наконец-то… – оторвался от тишины хрипловатый мужской голос, добрый и сильный.
   Юля не ожидала услышать его сейчас – голос отца: чей угодно, только не его. Он сидел в её кресле, закинув ногу на ногу, его пронзительный взгляд сверлил, но – без зла: устал человек – дела их фирмы уверенно ползли в гору, а единственная дочь катилась вниз, что не казалось ему правильным. Кашлянув пару раз, закурил. Пепельница была переполнена кривыми окурками его сигарет, в квартире висела табачная вонь.
   – Ты в порядке? – спросил он, хотя прекрасно видел, что Юля пришла без посторонней помощи.
   Не ответив, она легла на диван.
   – Давно ждёшь? – спросила.
   – Давненько.
   Они редко разговаривали о серьёзном. Даже когда мама умерла, он не изменился – лишь больше замкнулся и закрыл за собой дверь, хлопнув ею перед носом дочери. Жизнь понеслась по колее.
   – Ты что делаешь, доча? – повысил он голос. – Бухать завязывай! На работу забила, дома – бардак. Что с тобой? Проблемы?
   Она попробовала вспомнить, когда ещё его волновали её проблемы – не получилось.
   Спокойно ответила:
   – Ты слишком резок.
   – Извини, я просто хочу разобраться с тобой, но не могу… Хватит уже жить в трауре. Три года – достаточный срок для успокоения. – Он сделал паузу. – Прости. Возможно, я чего-то не понимаю.
   – Да, тебе не понять. – Она показала ему спину, перевернувшись на другой бок. – Я сама разберусь с собой.
   – Когда? Твоя работа катится к чёрту!
   – Тебя только это и волнует.
   – Не только. Вообще не волнует. Меня ты беспокоишь. Не хочу, чтобы ты сдохла в канаве от передозировки.
   – Я не колюсь!
   – Плевать! Брось это! Сразу полегчает.
   Он ей надоел – от его лечения легче не станет. Он видел только её плоть, которая должна без остановки заколачивать монеты, большего ему не дано.
   – Зачем ты пришёл?
   – Зачем? – удивился он. – Хочу вытащить тебя из помойки.
   – Мне нравится жить на помойке. Я выберусь, если захочу.
   – Ты невыносима.
   – Ты знаешь, где дверь. До свидания.
   – Не груби мне! Я уйду сейчас, но так этого не оставлю. Ты мне нужна.
   – Ты заблуждаешься.
   Он ушёл, но Юля не расстроилась: в последнее время отец вызывал у неё отвращение, такое же, как очень жирная пища или тёплая водка. Пара глотков холодной ох не помешала бы. Нужно забыться. Как тут завяжешь? Легко ли отказаться от состояния души, в котором чувствуешь себя спокойной, от места на её пустынных задворках, где день как счастливый день, а ночь ласкова и тиха? Можно только рыгнуть там от сытости и снова опуститься с головой в омут – перестать пить. Юля откупорила свежую бутылку. Водка была тёплой. Только одну рюмку… Знать свою норму… С томатным соком…

5

   Бригада Саши Николаева возвращалась в Б-ск после трёхдневной командировки: колёса микроавтобуса с жадностью пожирали обледенелый асфальт, домой хотелось безумно, но Лёха старался не превышать скорость, боясь слететь со скользкой трассы в белое поле со спящими по обочинам дороги замёрзшими деревьями. Бескрайние поля, укрытые снежным одеялом, сливались на горизонте с небом, затянутым тяжёлыми тучами. Усыпляющая белизна лишь изредка разрывалась чёрными пятнами-нарывами безлиственных посадок да мечущимся меж деревьев вороньём. Холодящая бездна успокаивала. Затянуть бы что-нибудь от сердца! И губы начали повторять за Кругом его стихи. Добавив громкости магнитоле, Саша закрыл глаза и откинулся на жёсткий подголовник. Приятное урчание мотора, передаваясь телу через цепочку автомобильных механизмов, наполняло его спокойствием.
   Виталик толкнул его локтем:
   – Хочешь пивка? – и протянул только что открытую бутылку.
   Сделав пару жадных глотков, Саша вернул пиво. Закурили. И задохнулись густым дымом: пришлось опустить стекло, чтобы разбавить табачную вонь колючим воздухом, который ворвался в кабину с воем и опустошил открытую пепельницу. Их попытался обогнать синий «фольксваген». Лёха пошалил немного: не пропускал его поначалу, нагло заняв середину дороги, но потом уступил, прижавшись к обочине. Иномарка быстро скрылась из вида, а довольный Лёха улыбнулся.
   – Идиот и дорога – понятия несовместимые, – сказал он. – Голову же свернёт.
   – А мы? – спросил Саша. – Такие же…
   Лёха с презрением покосился на него: не любил он критики в свой адрес.
   – Почему это? – спросил Виталик, только чтобы поддержать разговор.
   Саша хихикнул:
   – Ночные люди.
   – И почему именно ночные? – удивился Виталик.
   – Да потому: когда светло, мы вкалываем, как проклятые. И все нами довольны: любят нас, не уставая повторять, какие мы отличные парни, и постоянно спрашивают себя, почему же их сыновья не такие? В общем, уважуха нам. Но – внимание! – сгущаются сумерки. И что мы видим? В нас вскипает чернота! Мы уже забыли о молотках и стамесках и схватились за бутылки с водкой. Сочные женские тела нам подавай! Без остатка отдаёмся страсти и хохочем над ничтожеством маленьких человечков, орём на них, а мелкота всё равно не понимает нашего языка! Мы служим темноте, потому что она даёт нам силы и власть над миром.
   – Заметь, не только нам, – продолжил Виталик. – По улицам бродят миллионы… ночных.
   – И каждый из них думает, что он единственный и неповторимый, – закончил Саша.
   – Бред сумасшедших, – поставил точку Лёха.
   Минут через пятнадцать доехали до слетевшего с дороги «фольксвагена». Он утонул носом в сугробе, не долетев до дерева жалкого метра. Водитель ходил возле машины, пошатываясь: голова – в тисках рук, с губ – проклятья чьей-то матери. На обочине стоял грязный самосвал с досками. Камазист осторожно, боясь оступиться, спускался с насыпи к месту аварии. Лёха притормозил немного, но, увидев, что пострадавшему не нужна помощь, поехал дальше.
   – И такие правят дорогой, – заметил он, непонятно кого имея в виду, лихача или камазиста.
   Из-за пригорка появились железобетонные корпуса заводских цехов, огороженные высокими заборами. Промзона всегда нагоняла тоску на тех приезжих из других городов, кто не знал, какие виды открываются за её серой безысходностью. Оставив позади вечно горящую свалку, нырнули под железнодорожный мост и покатились с холма в город.

6

   Они шли в гаражи: сжатые в кулаки пальцы грели в карманах джинсов, а головы без шапок подставляли жестокому ветру. Торопились – подгоняла их пурга. У одного за пазухой грелась бутылка дешёвой водки, другой тащил хлеб и палку варёной колбасы, третьему доверили единственный апельсин. Тот, что с водкой, вдруг упал, но так и не высунул рук из карманов. Друзья подняли его с холодной земли и поставили на ноги. Пошли тише. Гаражи утопали в темноте, но в некоторых из них грелись мужики – пили вдали от своих женщин. Подошли к Лёхиному. Виталькин, более приспособленный для глубокого расслабления, обычно оставлял в себе надолго, пока хватало сил отдыхать, а у Друздя – распили бутылку в два прихода и разбежались. Лёха приоткрыл металлическую дверь, боясь напустить внутрь холода, и три скрюченные морозом фигуры быстро проскользнули в образовавшуюся щель. Включили свет. Распрямить плечи в блаженстве и скинуть куртки сразу не получилось. Забрались греться в старенький «москвич».
   Виталик обдал окоченевшие руки горячим дыханием и спросил:
   – Может, печку включим?
   – Рехнулся? – возмутился рассудительный Лёха. – Угорим к чёртовой матери!
   – Дверь откроем – ветер выдует…
   Выбравшись из «москвича», Саша раскрыл на всю ширь гаражные ворота, а на улице стоял не жаркий июнь: кто увидит, покрутит пальцем у виска. В замке зажигания болтались ключи, Лёха всегда оставлял их там. Запустили двигатель. И в одноразовые стаканчики полилась водка. Запах у неё был мерзкий – химический. Виталик поломал руками колбасу и разорвал на части апельсин.
   – Тост, – сказал Саша, подняв стакан. – За дружбу до конца.
   Жуткой получилась здравица, ведь конец – это смерть, а дружить до последнего – сдохнуть в один день и отнюдь не от старости. Но другого говорить не хотелось, да и не поняли Лёха с Виталиком его неожиданной глубинной мысли, потому что возражать не стали. Выпили и откинулись на спинки ещё холодных сидений: водка неприятно обожгла внутренности.
   Урчал двигатель.
   Саша потянул носом воздух:
   – Воняет.
   – Сейчас выветрится, – поспешил ответить Виталик.
   – Надо вырубить движок, угорим ведь, – прогундосил Лёха.
   А так не хотелось покидать уже хорошо прогревшийся автомобиль – тела налились слабостью.
   Саша показал всем пустой стакан. Лёха взялся за бутылку. Забулькала горькая. И щёлкнуло в головах. Уронив стаканы с недопитой водкой – потекла она по брюкам на сиденья и коврики, – обмякли трое, унеслись в беспамятство. Их засосало тишиной. Только двигатель по-прежнему молотил, да печка гудела.

7

   Боль в глазницах… Внутри автомобиля… Почему? Чья это машина? Сколько нужно выпить, что бы так паршиво себя чувствовать? Не меньше литра, наверное… Память совсем отшибло – не помнил, что пил столько, забыл, с кем пил.
   – Не… пойду… никуда… не… – неслось с улицы невнятное мычание.
   Саша применил приём, всегда помогавший ему вернуться в строй: сильно ударил себя кулаком по голове. Не помогло в этот раз – сжимавшие мозг тиски давили, не останавливаясь.
   – Что за дрянь? – пробурчал он.
   Он выставил свинцовые ноги из машины – они упёрлись в мягкое.
   – Что за дрянь? – повторил брезгливо.
   Когда масса под ногами шевельнулась, Саша в ужасе одёрнул их. Высунул голову – посмотреть, но внезапно накатилась тошнота. Он блеванул на живое, так и не успев его толком разглядеть. Упал на спину. Мягкое застонало. Саша выбрался из «москвича» через противоположную дверь, и, свалившись в слабости на пыльный пол, пополз к воротам.
   – Не пойду… никуда…
   Рассматривая трещины на цементном полу и царапая их ногтями, Саша медленно приближался к выходу – пальцы ныли от боли и кровоточили, разодранные колени жгло, – а он упорно полз к кислороду. И, вырвавшись из гаража-гробницы, упал лицом в снег… Загребал ладонями большие его комки и хватал их горячими губами. Приподнялся на локтях. Реанимация воспоминаний далось тяжело: разлили водку, хотели выпить. Больше памяти не существовало. Но ведь не пили они столько! Тогда откуда дикое похмелье? Строго придерживаясь линии жизни, иногда падаешь в пропасть, которую видишь: прыгаешь в бездну, не останавливаясь на её краю, чтобы осмыслить сделанный последний шаг, а доходишь до истины уже в падении, захлёбываясь видом быстро приближающейся земли, различая на её поверхности травинки – игрушки ветра. Бездействием друзьям не помочь. Вскочив на ноги, Саша оглянулся: Виталик упирался головой в стену гаража.
   – Не пойду… никуда… – бубнил он, наверное, пуская слюни, потому что его до идиотизма однообразный монолог сопровождался хлюпающими звуками.
   Как мерзок он.
   – Заткнись, дебил! – крикнул Саша и швырнул в него горсть щебёнки, которую поднял с дороги вместе со снегом.
   Камни не долетели до Виталика, но всё же заставили его замолчать.
   – Где Лёха? – спросил Саша и вырвал светлую мысль из пасти безумия: их друг остался внутри, задыхался и… уходил, а так не положено умирать настоящим пацанам.
   Бросившись в гараж, он быстро нашёл мягкотелого Лёху и вытащил на улицу. Стоя перед ним на коленях, натёр ему щёки снегом. Тот закашлялся и через пару секунд открыл глаза. Вот теперь можно, поставив точку, закончить сумасшедший день на мажорной ноте. Саша ещё раз вернулся в гараж, чтобы выключить двигатель и закрыть ворота. Виталик ходил, шатаясь и матерясь. Лёха громко икал, лёжа на щебёнке.

8

   Когда же он поменяет дверной звонок? Обделаться можно от его рёва! А вдруг совпало – сидит на унитазе, тужится, поэтому долго не открывает. Услышав шлепки голых ступней по полу, не сдержалась и улыбнулась, а хотела быть серьёзной. Дверь открылась. Юля увидела заспанное лицо, перекошенное последствиями вчерашней пьянки. Похмельные мужики не раздражали её, а вызывали жалость здорового к больному: хоть сейчас откупорь спрятанную за спиной бутылку и дай ему поправиться, но – нет, вино предназначалось для другого дела.
   – Гулять пойдём? – спросила она, наполнив взгляд сочувствием и надеждой на положительный ответ. Показала красное.
   Саша отступил на шаг: икнув, выпучил глаза.
   – Чего ты? – спросила Юля.
   Так и уходят доброжелатели без доставленного страждущему глотка счастья. Но только не она! Сегодня ей нужна любовь.
   Она повторила настойчиво:
   – Гулять пойдём?
   – Куда?
   Неловкая тишина повисла между ними. Его глаза вернулись в прежние размеры: в них опять появилось желание жить, которое не позволяло ему разрушаться изнутри. Что бы он делал без неё? А она?
   – Мне всё равно, – ответила Юля.
   Пройтись, поговорить о пустяках, подышать зимним воздухом.
   – Собственно… – протянул он. – Есть одно местечко, довольно интересное. – Он ткнул в неё пальцем, но одёрнул руку, вовремя разглядев в своём жесте глупость. – Я сейчас.
   Дверь захлопнулась, Юля вздрогнула.
   В ожидании она вспомнила далёкое утро, морозное и солнечное: ночью выпал глубокий снег, радостный отец колдовал возле чёрного от копоти мангала, пытаясь поджечь толстые вишнёвые ветки, он привёз их с дачи специально для шашлыка, мама стояла рядом и смотрела на своего мужчину жадно, он – её и ничей больше, запах слегка подгоревшей курятины, никогда не готовили свинину, папа не любил, он насаживал небольшие куски мяса на острые ивовые палочки и жарил, оно всегда пригорало, но тем не портился его особый вкус, ведь делалось своими руками, а потом пили красное сухое вино, домашнее, жили…
   Две каменные глыбы нависали над журчащим ручьём: ни души – только природное одиночество купающихся в тишине валунов, и вонь – запах залежалого человеческого дерьма – разрывала ноздри. Он – ответвление городской канализации – отделялся от материнского русла и тёк по тротуарам, дорогам и автомобильным стоянкам, мимо кирпичных гаражей, по укрытым снегом окраинным полям в бесконечность. Он не замерзал зимой.
   Они грели камни, попивая без дрожи кислое вино из горлышка бутылки, – сидели. Их мысли блуждали в далях, они молчали, медленно пьянея, и наблюдали за перекатами коричневых вод. Юле нравилась эта урбанистическая клоака с её непохожестью на те уголки природы, где всегда уютно.
   – Что ты знаешь о смерти? – робко спросила.
   Он даже не вздрогнул.
   – О смерти? Зачем о ней разговаривать? Я пока не собираюсь умирать.
   – Да нет же, – улыбнулась она. – Ты бы смог убить человека?
   Он ответил без промедления:
   – Конечно! Если б приспичило. Можно пойти даже на убийство, чтобы выжить.
   – А как же совесть? – нахмурилась Юля. – Тебя бы потом загрызла совесть!
   Теперь пришла его очередь улыбаться:
   – А я бы в запил. Ха! На исповедь к попу точно не пошёл бы! Время лечит – всё забывается постепенно.
   – Ты прав.
   – В чём? Конец жизни неизбежен. Смерть слепа! Она как тень – всегда за твоей спиной. Она может достать любого.
   – Саша, а тебе женщины нравятся?
   – Кому они не нравятся? Я ж не пидор.
   – А у тебя есть кто-нибудь? – спросила Юля.
   – Нет, да и не нужно мне никого. А у тебя?
   – Тоже нету.
   Тут обязательно должно было последовать «давай дружить», но не пошло, разговор расклеился. Осталось только допить вино в тоске. Думали о неизбежном: пора уходить отсюда.

9

   В Б-ске не было католической церкви, поэтому Юлю в младенчестве покрестила бабушка, в домашних условиях. После такого свойского обряда девочка считалась полноценной католичкой и могла без зазрения совести носить крестик. Но выросла деваха и сняла с шеи серебряную безделушку, раз и навсегда покончив с религиозной показухой: Бога надобно носить в душе, а не знаки-идолы – на шее. Обычно она питала к хозяину небес лёгкое подозрение: для неё он был лишь обителью вымаливаемой удачи в тяжёлые времена кризисов, если ничто уже не помогало, а в отсутствии потрясений божественного и вовсе не существовало для Юли, и тогда она старалась не вспоминать о нём до следующей душевной бури. Её вера лоснилась простотой и правильным отношением к бытию, таким же, как и у остальных смертных, не обременённых идолопоклонством и любящих безоблачное небо над головой.
   Перед ней стоял храм, сверкая позолоченными куполами, – церковь, которая обязательно должна носить имя какого-нибудь святого. Но и без знания его позволительно войти в неё и открыться человеку, обязательно ему, а не иконе, которая не поймёт, даже если на ней и запечатлён светлый образ; однако смертный не имеет права отпустить грех. Юля нуждалась и в жалости, и в самой грязной ругани. Если полиции сдаться, то поругают и накажут, но… не то: правосудие человеческое – не божье, оно заставляет думать о некоторых людях лучше, чем они есть на самом деле, или хуже существующего, а церковь с исповедью излечивает душу и помогает забыть вкус дерьма. Юля боялась открыть тяжёлую дверь – подойти к божьему человеку и рассказать ему правду: не потому боялась, что раскроется её тайна, а от незнания ритуалов. Порядок свят. Нарушить его не представлялось возможным и виделось страшным. Не беспокоило её и то, что церковь православная – разницы Юля не чувствовала, никогда не замечала и не задумывалась о ней.
   – Хотите войти? – пролилось песней.
   Юля медленно оглянулась – а так не хотелось отвлекаться от созерцания величия духа. За её спиной стоял молодой человек в подризнике: он носил очки с тонкой оправой, редкая рыжая борода не портила его лица. Он улыбнулся. Она поплыла в растерянности: залилась краской с головы до пят и поперхнулась накатившимися эмоциями. Легко отворив массивную дверь, священник отступил в сторону, приглашая Юлю войти. Она подчинилась ему, зардевшись от смущения. И он ушёл. Почему не остановила его? Схватить бы за руку да выпалить всё махом… И – бежать, сгорая от стыда. Как вести себя теперь? Её взгляд блуждал по иконам, обрамлённым старым металлом, библейским росписям на стенах и свечкам, горящим ещё и потухшим давно. Она подошла к ним. Взяв кривой огарок, зажгла. Поставила. Воск расплавился и потёк по телу свечи. Иной мир, скрытый позолотой куполов и древностью икон, заворожил – мир божественных тайн, он спасёт. Мысли вернули её в ночь убийства. Зачем взяла в руки пистолет? Не понимала до сих пор, но надеялась докопаться до истины – хотела верить, что происшедшее есть правда и закон. Она пожалела вдруг, что пришла сюда. Для чего? Кому интересны её проблемы? Кто захочет открыть в ней грешницу? Если и примет Бог в райскую семейку ангелов, помиловав, то другие втопчут в грязь и заплюют. Она оглянулась на закрытую дверь: быстрее уйти! Воля манила. Жалкие мыслишки о покаянии – выбросить и забыть! Ведь живут же некоторые с клеймом на душе долго и счастливо! Нельзя надеяться на других. Юля повернулась лицом к двери, очень довольная принятым решением… Наперерез ей вышел из тени церковный страж.
   В тишине его голос оглушил:
   – Вы поставили свечу за упокой. У вас кто-нибудь умер?
   – Нет ещё, – ответила Юля. – Все живы.
   Перекрестилась бы, да не умела, не могла и обратиться к священнику, не обидев его своей тупостью.
   – Вы хотите поговорить? – немного надавил молодой человек. – Я готов выслушать. Присядем. – Он усадил Юлю на истёртую скамейку. – Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твоё; я же – только свидетель…
   – Я… я… – замялась она.
   – Не волнуйся так, – улыбнулся он. – Здесь дом Божий. Здесь открываются сердца. Желаешь остаться наедине с Господом?
   – Нет! Я согрешила, сильно согрешила, очень сильно! – Захлебнувшись сказанным, она с надеждой взглянула на священника, и он ответил кивком понимания.
   – Не нам судить о тяжести грехов наших. Расскажи всё без суеты. Я внимательно тебя выслушаю.
   – Я убила человека. – Он вздрогнул, но Юля уже перестала реагировать на него. Она вытолкнула свои чувства из темницы, в которой они тлели страхом: вперёд, быстрее, пока не наступило сожаление о содеянном! – Я убила человека, он хотел умереть. Но я могла и отказать ему, потому что он не заставлял меня стрелять. Он был сумасшедший. Я лишила его жизни и не сожалею об этом. Я поступила плохо, но… но… Что же мне делать? Я не чувствую большой вины.
   – Если бы ты ничего не чувствовала, не пришла бы сюда. Твой грех страшен. И я не могу выбрать тебе дорогу. Как простой человек, посоветовал бы понести заслуженное наказание. Как священник, я уже принимаю у тебя исповедь и не имею права заставить тебя сделать что-то большее. Выбор за тобой.
   – Но как… Как можно так говорить?
   – Я всего лишь человек. Спроси у Господа, моли Его о спасении. Как твоё имя?
   – Юля… Менцель.
   – Так вот, Юлия. – Он наклонился к ней и зашептал чуть не на ухо. – Божий суд будет не здесь, а там, когда ты предстанешь перед Ним. Мне не дано судить тебя. Если ты за этим сюда пришла… Молись! – сказал он, встал и ушёл.
   – Да кому нужна моя молитва? – заорала она. – Кто её услышит? Он? – Она посмотрела на икону с женщиной и младенцем. Стало жутко.
   Вскочив со скамейки, Юля понеслась к выходу.

10

   Хвала Богу, она ушла! Девушка взволновала его своей искренностью и простотой. На свете почти не осталось честных людей. Многие приходят в храм и играют в веру, пряча в душах камни. Никто из них не скажет: «Вот, отец Василий, я такой, какой есть. Что мне делать?» Что делать?
   Он подошёл к иконе и стал молиться, шепча слова, не поспевавшие за слишком быстрыми мыслями:
   – Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Отче наш, слышишь ли Ты меня? Я принял сегодня исповедь, но я в смятении. Девушка очень приятна и внешне чиста, но – убийца. Ты её, конечно, простишь, ведь она покаялась. И убийца – пожизненный титул – будет ходить среди людей и думать о случившемся прощении. Будет спокойно жить, наслаждаясь существованием, пока не убьёт ещё кого-нибудь. А потом опять придёт в церковь – к Тебе! – принесёт покаяние и уйдёт. И Ты должен будешь снова её простить. Иначе она перестанет в Тебя верить и не предстанет перед Тобой больше никогда. А кому охота терять души? За каждую надо бороться. Замкнутый круг. В его центре совсем даже не Ты, а служащий Тебе. Я. Ведь только я на самом деле решаю… Какие опасные мысли. Мы все лишь Твои рабы… марионетки. Хочешь прощения – верь, не хочешь – не верь. Торговля душами идёт бойко и идёт вечно. Кому нужна моя? Отдам без торга! Плоть же оставлю себе. Здесь сталкиваются ваши интересы, интересы Двух. А когда дело доходит до личного противостояния, трудно определить истину: вершитель добра перед тобой или повелитель тьмы. Поступки ваши одинаковы в этот момент. Битва началась давно. Она продолжается с тех пор, как явился безлюдному миру Адам. Битва за человека. Так почему же он не может принять в ней участия? Почему он должен смотреть на бойню белого и чёрного со стороны в то время, как вечность окружает его, и два начала жизни раздирают его на части?.. Куда замахнулся?! Поставил себя выше Бога. Да кто ты такой? Раб, пыль! В порошок меня стереть не составит труда не только Тебе, но и любому из таких же плебеев-рабов, как и я сам. Знаю своё место! Усомнился – буду наказан, сгнию в аду. На колени! Молиться! Пока слова будут срываться с уст, пока мир не откажется от меня… Простишь ли Ты меня? Я же Тебе служу. Маленький таракашка в чёрных одеждах, принимающий такие же мелкие грешки… Но – убийство! Не мелкий грешок! Это – смертный грех. Отпустить его мне невозможно, даже если Ты говоришь моими устами. И не наказать тоже нельзя. Око за око! Вор должен сидеть в тюрьме! Все мы умрём. Когда это случится, вы схлестнётесь в схватке за наши души. Но это будет после, не сейчас. Сейчас мы живём сами по себе. Здесь мы принимаем решения, не вы. До вас дойдут лишь жалкие крохи нас, выживших здесь и не умерших от желания быть с одним из вас. В очередь! Господи, прости нас грешных. И сохрани…
   В его ладони появился маленький чёрный телефон, вложенный туда велением больше Бога, чем дьявола. Он быстро набрал короткий номер.
   – Здравствуйте, это отец Василий из Церкви святого Дмитрия. Я хочу заявить о правонарушении, возможно повлекшем лишение человека жизни…

11

   Пока ванна наполнялась водой, Юля рассматривала в зеркале отражение своего тела: худые ноги, но ровные, попка есть, приятный на вид животик с небольшой прослойкой жира, без которого женщина похожа на голодающую заключённую концлагеря, вершины маленьких грудей украшены торчащими тёмными сосками. В общем, родители не сделали уродкой. Выключив воду, опустила в неё руку. Едва не обожглась. Залезла в ванну и медленно опустилась в горячую жидкость. Глаза закрылись в удовольствии.
   Со дна сознания всплыли картинки из прошлого. Юля вывалилась в нынешнее дерьмо из хорошего детства, беззаботного, насыщенного множеством интересных событий. Родители ограждали её от грязи как могли. Редко когда у них не получалось воздвигнуть незримую стену между единственной дочерью и чёрными пятнами их совместного существования. Однажды… Мама на кухне ждала отца, попивая холодный чай. Юля не могла уснуть. И всё увидела, потому что в ту ночь дверь в её комнату осталась открытой. Он пришёл поздно – после полуночи. Взбесившись в секунду, мама обвинила его в предательстве. А он сказал, что много работал. Юля, поверившая в его честность, не поняла маминой истерики. Вдруг – звонкая пощёчина женщине, ставшей чересчур громкой и агрессивной. Мама вскрикнула и заплакала, а отец… Изменился резко: озверел. Содрал с неё одежду. Они повалились на пол, опрокинув стул. Он жадно целовал её тело. Юля зажала рот ладонью, боясь даже вздохнуть. Мама закричала по-другому. Не став досматривать до конца, Юля вернулась в кровать, подавленная увиденным…
   Она окунулась в сон. Нужно выбираться из ванны, пока не захлебнулась и не умерла глупо. Голова закружилась, когда она поднялась из успевшей подостыть воды. Накинув халат, выскочила в прохладу. В дверь позвонили.
   Саша пришёл. Отлично одет и с хорошим запахом, в руке – одинокая алая роза. Не улыбался совсем, пребывая в необъяснимой задумчивости, но ел её взглядом. Жажда женщины пёрла из него. В её голове шевельнулась мысль: сейчас или никогда. Произнеси хоть слово – испортишь всё. Осознавая это на уровне интуиции, в молчании протянул ей цветок. Она взяла и отступила на шаг, приглашая его в сети нежного паука…

12

   Она смотрела ему в глаза, которые были чертовски красивы: мужчина с такой прелестью способен уложить в постель любую недотрогу. Сидела на его животе, как на троне, королева. Он держался – не позволял сползти взгляду на её тело.
   Она спросила:
   – А ты кто?
   – В смысле? – Он в удивлении вскинул брови.
   – В прямом. Мы соседи, а я о тебе совсем ничего не знаю.
   – Можно представиться? – и улыбнулся, будто зная, что Юля могла за эти губы задушить кого-угодно.
   – Угу…
   – Александр Николаев. Тридцать лет. Потомственный столяр четвёртого разряда. Словом, не богат и не престижен.
   – А я Юля Менцель, чёртова немка, не разбирающаяся в жизни и вечно страдающая по пустякам.
   И зачем скатилась до анализа собственной личности, ведь он не только не спрашивал её ни о чём подобном, но и не намекал даже? Соскочив с него, она уткнулась лицом в подушку и заплакала. Саша положил руку на её мокрую от пота спину, ладонь прилипла к ней.
   – Ты чего, а?
   Она повернулась к нему лицом. Он хотел дотронуться до непонятных ему слёз, но почему-то не сделал этого.
   – Жизнь полна вонючего дерьма! – выпалила она чуть ли не лозунгом.
   – Почему ты так думаешь? Вот тебе, допустим, сейчас хреново, но завтра ведь будет хорошо! Понимаешь? Вот моя жизнь мне нравится. Я просыпаюсь утром и иду на работу. Там деревом свежим пахнет… Я тебя люблю.
   Саша прижался к ней, а она проигнорировала его признание, хотя могла сказать что-то стандартное, подходящее к ситуации. Соскочив с дивана, он побежал в уборную.
   – Ты куда?
   – Щас вернусь.
   Разглядывая туалетную дверь, пока за ней журчало и смывалось, Юля быстро отходила от истерики, непонятно по какому поводу накатившейся на неё. Она любила плакать – частенько даже без особой причины. К Саше она не чувствовала ничего или – совсем чуть-чуть, самую малость на границе между живым интересом и лёгкой влюблённостью. Да, она отдалась ему. Ну и что? С кем не бывает? Не повод для сожаления. Хотела этого давно. Неизвестно, последует ли продолжение: или будет вспышка, или загорится блеклым огоньком да погаснет от слабого дуновения ветра.
   Выйдя из туалета, Саша в спешке оделся.
   – Уже уходишь? – спросила Юля равнодушно.
   – С друзьями сегодня встречаюсь. Надо идти.
   – Нажрётесь опять…
   – Не без этого.

13

   Он думал о ней, натягивая на себя спортивный костюм, и мысленно касался её тела, одевая зимнюю куртку, вязаную шапочку и тяжёлые берцы, превращавшие его небольшие ступни в конечности робота-трансформера, которыми можно было и убить. Он жаждал повторения близости, запирая квартиру и бросая томный взгляд на Юлину дверь, но сразу забыл о своей любви, как только выскочил на улицу и вдохнул полной грудью холодный воздух свободы.
   Он появился в бильярдной первым. Зал убаюкивал благостной тишиной. Только Серёга – хозяин рая – за барной стойкой натирал пивные кружки огромным полотенцем, лежащим на его плече.
   Саша махнул ему рукой.
   Кивнув в ответ, Серёга спросил:
   – Сегодня играем полную?
   – Надеюсь, дружище, – ответил Саша, подойдя к столу.
   Играть полную значило для бармена подносить пиво, когда то выпивалось, не спрашивая, хочет ли гость ещё, а для Саши и его друзей – медленно утопать в алкогольном тумане вплоть до отключения мыслительных функций головного мозга. В редких случаях они гоняли шары трезвыми – с приглашёнными коллегами или дешёвыми блядями.
   Саша провёл ладонью по зелёному бархату – впитал кожей его приятную сухость. Взяв свой именной кий, он натёр его кончик мелом, прицелился и ударил. Шары разлетелись. Один упал в лузу. За спиной кашлянули. Саша повернулся. Серёга держал на подносе запотевшую кружку пива. День обещал блаженство.
   Когда появился Виталик, Саша уже немного опьянел: купался в приятных ощущениях, ещё не смешанных с похмельем от ранее выпитого. Друг мучился отходняком от вчерашнего. Так и хотелось поднести ему лекарство на блюдечке и, поглаживая головку, уложить в кровать, спев песенку про усталых игрушек, только бы не страдал человек.
   – Как ты? Когда успел? – без прелюдии насел на него Саша, оставив пока игру.
   А страдалец между тем пил большими глотками прохладное пиво от самого лучшего парня в мире, имя которого свято в похмельной мясорубке. Пока не осушил кружку, не сказал ничего.
   – Хорошо провалилось, – прокряхтел после.
   – Ты где вчера успел нажраться?
   Серёга принёс ещё. Теперь – не торопиться и наслаждаться.
   – Да мы тёлок цапанули… – Он затих, вспоминая прошедшую ночь. – С Лёхой. Где он?
   – Это у тебя надо спросить.
   – Не знаю даже… Обещал сегодня быть.
   – Сыграем… А потом расскажешь. Всё! Когда разберёшься с мыслями и вспомнишь, где потерял нашего друга.
   Виталику совсем не хотелось касаться кия, а от вида шаров тошнило. Силы, покинувшие его в попойке, никак не возвращались. Заразившись безволием друга, Саша осторожно положил кий на стол – не тронуть шары! – и присел рядом.
   – Ну, что случилось? – хлебнул пива. – Не дала, что ли?
   – Дала, – совсем уж без эмоций ответил Виталик. – Всё отлично. Просто великолепно. Три одновременных оргазма за ночь. До тошноты приятно. Эх… – Он заглянул в кружку – обнаружить некую последовательность в движении пузырьков. – Настохренело!
   – Опять! Хорошенькая попалась? Умная? Вот бы жениться, наплодить ребятишек и уйти на покой! – Саша вдруг вскочил и хлестнул Виталика злым взглядом. – Не надо! Не дай себе утонуть в болоте! На них не стоит растрачивать жизни, поверь. Ты ж не хочешь потом выслушивать всякое о твоей неправильности?
   – Не хочу.
   – А так будет! – брызнул слюной Саша. – Как только вы станете партнёрами по семье, ваше партнёрство сразу аннулируется. Она быстро надоест тебе, а ты ей примелькаешься. Начнёте друг друга менять. И закончите полным говнищем!
   – А вдруг любовь… – тихо сказал Виталик и замер.
   Саша попытался представить Юлю в образе своей жены с младенцем на руках. Не получилось.
   – Это разные вещи – семья и любовь, – сказал он. – Чувства в семье всегда умирают. Брачный союз не создан для них. Это только материальный союз, где каждый перегружен обязанностями, имея очень мало прав. Любовь же – за рамками всяких законов. Подумай хорошо, прежде чем прыгнуть в пропасть.
   Виталик хитро улыбнулся:
   – А ты любишь кого-то!
   – Это тебя не касается.
   На том и ударились кружками.
   Вдруг запиликал мобильник у Виталика.
   – Алё… Я… Фу ты, чёрт, не узнал, богатым будешь… Ну ты дал!.. Опиши место… Хм… Скоро приедем. – Он убрал телефон в карман.
   Саша терпеливо ждал объяснений.
   – Это Лёха. Странная история…
   – Рассказывай!
   – Говорит, не в курсах, где находится… Без денег совсем, бухой в доску… Баба там его вчерашняя. Хочет, чтобы мы приехали и забрали его. А то, говорит, пропаду…
   Виталик снова взял телефон в руку. Невидимый собеседник долго не отвечал.
   – Алё! – крикнул победно. – Привет, мой котик! Как спалось?.. Мне тоже без тебя совсем-совсем плохо…
   Саша прижался ухом к тыльной стороне телефона, коснувшись тёплой мокроты Виталькиных пальцев.
   – Встретимся сегодня? – спросил Виталик.
   – Извини, не могу. Мать приболела. Да ты знаешь. – Голос дамы благоухал нежностью, признал Саша.
   – Мне очень жаль, котик… Тут такое дело. Адресок подруги не подскажешь?
   – А зачем она тебе? Хочешь и её затрахать до смерти?
   – Я не собираюсь менять тебя на худшее. Ты лучше всех… У неё Лёшка завис, нужно вытаскивать. Шеф требует…
   – Да как же вы будете работать пьяные?
   – Мы профи. Пашем даже мёртвые.
   Там засмеялись:
   – Записывай…
   Саша оторвал ухо от телефона. Проблема разрешилась без его участия.
   – Орджоникидзе три, квартира девять, – повторил Виталик. – Записал… Позвони сегодня, котик… Я тоже очень сильно.
   Отключив связь, он выдохнул:
   – Поехали!
   Они расплатились с очень удивившимся Сергеем, пообещав, что ещё вернутся, и выбежали из бильярдной.

14

   Лёху занесло в самое сердце окраинной Пролетарки – бывшего рабочего посёлка, окружённого с трёх сторон заводами, производственными базами и автотранспортными предприятиями, четвёртой упиравшегося в огромный пустырь. Однотипные двухэтажки с потрескавшимися стенами и глазницами грязных окон, уродливые на фоне белого снега, вгоняли в депрессию, хотя летом тут расцветал рай.
   – Туда! – сказал Виталик, разглядев номер на ржавой табличке, прилепленной к торцу одного из домов, и они направились к выбранной цели.
   Безлюдно вокруг: некому было, сравнив их с собой, признать абсолютное превосходство крутых парней из центра над почти деревенскими аборигенами.
   Чужих тут не особо жаловали. Занесённая снегом подъездная дверь не желала открываться. Виталик ударил её ногой. Полетела грязная труха, дверь поддалась со скрежетом. Всегда, наверное, так, не только зимой. Шагнули без страха в липкую темноту подъезда. Оттуда резануло мочой. Саша вдавил кнопку звонка до упора, когда остановились напротив нужной квартиры. Никто не ответил. Пришлось постучать костяшками пальцев и стукнуть кулаком пару раз. Опять тишина.
   – Звони на телефон, – сказал спокойно.
   Быстро набрав нужный номер, Виталик начал считать длинные гудки…
   – Слушаю! – донеслось пьяное.
   – Ты чего не открываешь?
   – Кого?
   – Дверь входную! – и в гневе треснул ладонью по мутному глазку.
   – Секунду…
   «Секунду» продолжалось чуть больше десяти минут. Виталик снова потянулся за телефоном, но дверь с мерзким скрипом провалилась внутрь квартиры. Явившийся им человек когда-то был Алексеем Друздем, их верным товарищем и хорошим другом, а сейчас на них пялилось помятое пугало, разбитое спиртным и дышащее ядерным перегаром.
   – Ребятки! Привет! – Он полез обниматься.
   Они не могли не поддаться сентиментальному порыву: обнявшись, похлопали друг друга по спинам. Зашли. Внутри, где на удивление сияло чистотой, если не считать разобранной кровати с голой женщиной, глотнули настоящего домашнего тепла. Девка не спала – была сильно пьяна. Отодрав голову от подушки, посмотрела на незваных гостей.
   Пролепетала еле слышно:
   – Маль… чи…
   Лёха стоял, покачиваясь, и громко глотал минералку из пластиковой бутылки.
   – Хочешь? – спросил Виталика, показав пальцем на женщину.
   Тот помял промежность рукой:
   – Не отказался бы…
   – Только не надо блядства! – поспешил остановить оргию Саша. – Совсем охренели! Одевайся! Идти сможешь?
   – Если поддержать, – ответил Лёха, побелев в секунду, и блеванул прямо на ковёр.
   – Ну ты и свин! – выругался Саша. – Собирайся давай.
   Хозяйка уже похрапывала, провалившись в глубокий похмельный сон. Проснувшись, будет гадать, как же не успела добежать с блевотиной до клозета. Лёху вспомнит, но – урывками. Красивая, чертовка. Такому бы телу да ума. Виталик помог немощному другу натянуть брюки, а он всё валился на пол, грязно ругаясь. Кое-как всё же оделись. Саша вызвал такси. Пока ехали, Лёха умудрился запачкать рвотой спинку переднего сиденья и коврик под ногами, да ещё всю дорогу крыл матом таксиста. Водила, потеряв терпение, заматерился в ответ. Пришлось доплатить. Саше быстро надоело это дерьмо, поэтому он попросил заехать сначала к нему. Никто не стал возражать. Его высадили на автобусной остановке. Проводив машину с друзьями взглядом, полным ненависти, он пошёл домой, спрятав руки в карманы и вжав голову в плечи.
   Возле подъезда стоял полицейский «уазик», за рулём которого курил прыщавый паренёк в форме. Когда их взгляды встретились, Саша оцепенел. Коп определённо подозревал его в чём-то, хотя, может быть, и не только его, а всех, на кого так смотрел: профессиональное – цепкий взгляд-поводок. Саша дёрнул ручку подъездной двери и услышал звуки возни, мужскую ругань и…
   Юля!
   Не зов о помощи, а боль:
   – Не надо! Не тронь!
   И отчаяние:
   – Я не виновата! Он сам так захотел!
   Саша в ужасе прижался спиной к холодной стене, но паника, лишь коснувшись его, проскользнула мимо, обдав неприятным холодком… Он сам так захотел… Что случилось? Мимо пронеслись, скатившись по лестнице, два здоровенных мужика. Между ними – скрученная Юля, плачущая и любимая.
   – Дорогу, мудак! – рявкнул один, дыхнув дешёвым табаком, и ударил острым локтем под рёбра.
   Саша, подавившись болью, согнулся.
   – Отпустите меня! – кричала она… Юлечка!
   – Эй! – только и смог прошептать он, потянувшись к ней рукой.
   Один услышал. Вернулся. Врезал кулачищем в живот.
   – Заткнись, я сказал! – и выбежал на улицу.
   Юлю запихнули в «уазик». Взревел двигатель. Уехали. Без сил Саша опустился на ступени. Хотелось плакать от боли и несправедливости, но слезы не текли по щекам, а сжимали горло и душили.

15

   Чуть руки не оторвали, а могли запросто: схватили своими клешнями, потащили… Потерев запястья и локти, Юля нащупала несколько царапин – да там и огнём полыхало. Она взаперти – за дверью под большущим замком. Что в тюрьме, уверена. Куда ещё могут копы доставить арестованную? Только тюрьмы бывают разные: в одних лечат от преступлений, в других лишь ставят несмываемые клейма на заблудшие души. Она видела их автомобиль, ей также удалось запомнить угол и одну из стен здания, в которое её занесли, и чёртову железную дверь, лязгнувшую ржавым засовом. Они пинком отправили Юлю в неизвестность. Она свезла щёку о бетонный пол. Хоть наручники сняли, гады.
   Она встала на колени, дрожа от холода и страха. Дальше – подняться на ноги и, нащупав в темноте койку, завалиться спать до прояснения ситуации. Рванулась резко – вот и стоит, окружённая ничем, но уже не в позорной позе. Выбросила вперёд правую руку: нужно дойти до стены – коснуться края окружающего пространства и убить в себе невыносимое ощущение бесконечности Вселенной. Шагнув туда, упёрлась ладонью в холодный бетон. После достижения столь желаемой цели накатилось облегчение: пустота обрела границы, впрочем, размытые пока. Можно двигаться дальше. Ладонь заскользила кожей по острым песчинкам и камушкам, но так было скучно. Перейдя на пальцы-ножки, Юля пошла ими по штукатурке, как ребёнок, играясь. Упёршись в угол костяшками, повернула налево.
   – Идёт бычок… качается… вздыхает на ходу… а досточка кончается… сейчас я упаду, – шептали её сухие губы.
   Кожа леденела. Обхватив себя руками, Юля задрожала и не согрелась. Дотронулась до голых ног: только трусики, даже одеться не дали. От мыслей о наготе замёрзла ещё больше. Спасение в движении – прописная истина.
   – Идёт бычок, качается… – Замахала руками, как крыльями, без надежды превратиться в птицу и упорхнуть отсюда навсегда, но оторваться от пола не удалось. – Вздыхает на ходу… – Дрыгнула ногой, потом другой, словно взбесившаяся кобылица, попрыгала немного. – А досточка…
   От разведённого маразма стало тошно. Немного согрелась, и то хорошо. Она усомнилась вдруг в самой возможности существования мебели в этой реальности: ни стола, ни табуретки, а о кровати с пуховым одеялом оставалось только мечтать.
   Юлю заперли внутри пустого чёрного куба без выхода. Неужели такое возможно в цивилизованном мире? Холод не отступал, а двигаться уже не хотелось, только – уменьшиться в размерах, чтобы удержать в себе остатки тепла, и застыть. И неизвестно чего ждать. Переполненный мочевой пузырь надавил на низ живота – резануло болью. Спустив трусики, Юля присела на корточки. Горячая струя с шумом вырвалась из тела, разлилось блаженство назло её мучителям. Вспомнились последние прожитые часы – бумерангом вернулись из прошлого подзабытые картинки…
   Валялась, дремала немного, почитывая. Что? Какую-то кровавую муть. Временами засыпала ненадолго, утомляясь вереницами букв. В дверь позвонили… Нет, треснули кулаком. Один раз. Но этого хватило, чтобы Юля соскочила с дивана. Сразу и не сообразила ничего.
   Испуганно:
   – Кто там?
   – Дед Пихто! Открывай! Полиция!
   И снесли дверь с петель. От грохота можно было заикой стать. В квартиру влетели два бугая. Руки с жирными растопыренными пальцами потянулись к юлиному горлу. Обхватив его, сдавили. Она повалилась на пол, душитель – за ней. Тиски сжались сильнее. Глаза вылезли из орбит, изо рта побежали слюни. Свет померк. А они не останавливались.
   – Ты зачем, сучка, валишь невинных людей? А? – проскрежетал душитель.
   – Стас, хватит!
   Хватка ослабла. Юля задышала быстро и глубоко. Зрение постепенно вернулось, но разглядеть себя копы не дали.
   – Секунду! – с хрипотцой ответил Стас. – Подожди малёхо, командир!
   Его мозолистая ладонь залезла Юле под майку и, разорвав её, скользнула к груди. В её тело впились острые ногти. Она застонала от боли. Стас усмехнулся, дыхнув на неё вонью.
   – А сиськи у тебя классные, – сказал рот Стаса, потому что сам Стас-полицейский не мог себя так вести из профессиональных соображений.
   – Стас! – злобно заорал второй. – Я сказал, берём её и уходим! – Рука нехотя отпустила грудь. – Юлия Менцель, вы обвиняетесь в убийстве Александра Гунова. Ордер на ваш арест имеется. Потом покажу.
   Стас рывком поднял её с пола. Они взяли её под локти и вытащили из квартиры на свежий воздух…
   В жизни случается всякое. Надо было не орать в подъезде лишнее. Так глупо призналась во всём, поддавшись панике… Натянув трусики обратно, Юля отпрыгнула в сторону, чтобы не наступить в лужу мочи. Жажда придушила её мохнатой лапой. И ни капельки слюны. Облизав шершавым языком наждачное нёбо, Юля кашлянула. Отозвалось эхом за спиной… Другой кашель, не её. Она резко обернулась.

16

   Саша еле волочил ноги, поднимаясь на свой этаж: его тело отказывалось идти быстро, да и живот ныл. На одной из ступенек его стошнило и он блеванул. Отдышавшись немного, посмотрел на расплескавшуюся по затоптанному бетону кляксу рвоты. Огнём на лице вспыхнул стыд за сотворённую в собственном доме гадость. Но это ничего, завтра уберёт, когда отойдёт от шока. Преодолевая ступени, размышлял: «Обычное недоразумение… он сам так захотел… он сам так захотел… чушь полнейшая… кого-то обидела… нет, не могла… эта сама невинность скорее всего и муравья в жизни не тронула… подстава, грубая подстава…» Наконец доковылял. Юлина дверь колыхалась в сквозняке. Прикрыл её. Стрельнуло болью в голове. Быстрее домой! Свинцовые ботинки слетели с ног. Не раздеваясь, рухнул лицом в подушку. И только полежав немного без движения, успокоился. Захотелось пить. На кухне сделал чаю. Горячий и крепкий хорошо пошёл. А в голове не унималась буря.
   В подъезде противно заорал кот. Соскучился, наверное, по хозяйке. Увидев внезапно появившегося перед ним человека, Борман прижался пузом к полу, испугавшись нежданного визитёра. Саша впустил животину в её же дом и осторожно вошёл в пустую квартиру вслед за ним, чтобы накормить бедолагу. Котяра трясся от страха, но голод толкал его к чужаку: мурчал и тёрся шкурой о ногу, которая могла и пнуть. Плеснув воды из-под крана в грязную миску, Саша обыскал все кухонные шкафы, но не нашёл кошачьей еды. Пришлось бросить ему кусок чёрствого хлеба. Кот с жадностью впился в него зубами.
   Снова у неё – теперь в одиночестве. Странность происходящего выпирала за грани разумного. Внезапно Саша утонул в ностальгии: он искал Юлю голодными глазами, но не находил… Совместно пережитые мгновения счастья ворошились памятью.
   Нервный молоточек застучал внутри. Что можно придумать? Да хотя бы узнать для начала, за что её взяли и куда увезли. У неё ведь есть отец – видел его несколько раз в подъезде и во дворе. Найти его. А вдруг Юля действительно что-то натворила? Во что верилось с трудом… Бесполезная суета раздражала. Пусть папочка сам вытаскивает её из дерьма! Цена одной ночи казалась выше в темноте, а с другой стороны… Саша свалился без сил на диван. Здесь он её любил… Любил. Как смешно! Он даже не догадывался о её чувствах. Их отношения только завязывались. Жизнь должна была расставить всё по полочкам. Соскочив с любовного одра, он подошёл к шкафу и с замершим сердцем открыл его. Руки сами потянулись к нижнему белью: разноцветное, воздушное… Он погладил его. Оно хранило тепло и изумительный запах её тела. Он одёрнул руку и захлопнул дверцу, испугавшись содеянного.
   Заметил на столе потрёпанный блокнот. Полистал. Бесчисленные цифры, имена, фамилии. Ни одной знакомой. Вот оно! Папа. Короткое нежное слово. Саша заметался по комнате в поисках телефона. Нашёл его на подоконнике между цветочными горшками. Но услышал лишь длинные гудки в ответ на попытки соединиться с выбранным номером. Может быть, папаша сам всё узнает? Ему сообщат нужные люди, когда придёт время. Не стоит вмешиваться, конец суете… Саша сбежал из переполненной проблемами квартиры. Борман проводил его немигающим взглядом.

17

   Генеральный директор фирмы «Стройкомплект» Алексей Николаевич Менцель пил виски в глубоких раздумьях: Юлька довела его до психического истощения своими аморальными деяниями, интервалы между которыми в последнее время ощутимо уменьшились. Она скатывалась в бездну, а у него не хватало сил изменить траекторию её падения. Назойливый вопрос терзал его уставший мозг: почему нормальная деваха стала вдруг депрессивной алкоголичкой? Он утопал в кресле, а в телевизоре картонные подобия людей распутывали клубки нереальных жизненных проблем – придурки понятия не имели о настоящем дерьме. Менцель потянулся к пульту – выключить зомбоящик. В пояснице хрустнуло и отдалось болью. Со стоном он надавил на красную кнопку. Экран погас. Тишина зазвенела в ушах.
   Плеснул в стакан из угловатой бутылки. Она быстро пустела, но хмель не брал… Лёд растаял. У тёплого бурбона появился отвратительный кукурузный привкус. Залпом выпив полстакана, Менцель сморщился. Мысли скользили по волнам опьянения, не требуя особых усилий для направления их в нужную сторону. Катилось само. Пробежавшись блуждающим взглядом по опостылевшему убранству своей берлоги, он остановился на книжной полке: рядом с потрёпанными томиками Набокова лежал покрытый толстым слоем пыли семейный фотоальбом. Менцель с трудом оторвался от кресла. Полка шевельнулась вместе с куском стены, на которой висела. Он закрыл глаза и увидел кипящую темноту, а когда вернулся в свет, мир вновь обрёл материальную твёрдость.
   Подошёл к книгам и провёл пальцами по корешкам переплётов, сдул с них пыль – она взметнулась к ноздрям. Чихнул. Альбом приятной тяжестью лёг на ладони. Боясь открыть его, долго разглядывал выдавленные на обложке узоры. Под ней жизнь, какой она осталась в памяти: Люба с Юлькой радуются, не ведая, что случится с ними, искрятся молодость и беззаботность… Всплакнул от жалости к утраченному. Так и не открыв, положил альбом на место и выпил остатки виски прямо из бутылки без всякого льда. Стена снова дрогнула.
   Под ногами валялась пачка сигарет. Из-за болей в позвоночнике Менцель не мог нагнуться и поднять её, поэтому уселся на пол рядом с ней, чтобы не гнуть спину дважды. Никотин немного прочистил мозги. Пепел падал на паркет и разносился холодным сквозняком по комнате. Вспомнил про открытые форточки: надоело задыхаться, а теперь мёрз… Включился поставленный на таймер магнитофон – пришло время насладиться Джими Хендриксом. Проникся им ещё в молодости, мог глотать его блюз бесконечно и пить – из новой бутылки – дальше. Частенько так делал, когда жизнь чернела на глазах: Джими и бурбон, пока страх не уходил, именно это чувство или одна из его извращённых форм.
   Менцель хотел напиться под плачущую навзрыд гитару и надрывный голос Хендрикса. Алексей всегда мечтал спеть с ним: кто знает, может быть, на том свете встретятся где-нибудь на пустынном перекрёстке две души и затянут на пару песню про огонь… Как очутился в ванной, не помнил. Умылся, чтобы вырваться из лап сна, и заглянул в зеркало. Оттуда на него пялился смертельно уставший старик, к тому же мертвецки пьяный. Захотелось дать ему по морде за такой взгляд, но вместо апперкота Менцель харкнул деду в лицо и громко засмеялся. Слюна медленно поползла по зеркалу вниз. Какая мерзость, успел подумать Алексей, прежде чем стекло поплыло. Оно стало похожим на тазик с водой, поставленный на бок. Почему жидкость не выливалась из него? Потрясённый до глубины души Менцель коснулся поверхности, подрагивающей от его дыхания. Пальцы утонули в холодной воде. Он в отвращении одёрнул руку.
   – Господи… – шепнул он, уставившись на мокрые ногти. – Господи, пощади…
   А когда поднял глаза… На него смотрел Джими Хендрикс. Сам. В его взгляде читалась бесконечная грусть, а сдвинутые в напряжении ума густые брови и толстый нос превращали чернокожее лицо в мраморный лик древнего мыслителя. Плотно сжатые пухлые губы с тоненькой полоской усиков лишь подчёркивали глубокую задумчивость. На его голове кустилась непролазными зарослями чёрная шевелюра. Кого ты оставил умирать в истоме ради сумасшедшего инженера, Джими?
   – Ты кто? – спросил Менцель.
   – Джими, который Хендрикс, – с улыбкой ответил тот.
   – Ты настоящий, Джими?
   – Как огонь.
   Алексей понял, он имеет в виду не адское пламя, а чистый небесный свет.
   – Что у тебя есть… для меня?
   Менцель знал его следующие слова и мог произнести их раньше него.
   – История о том, как я умер. Очень грустная… – ответил Хендрикс.
   – Ты думаешь, она нужна мне?
   Джими снова улыбнулся:
   – Невозможно сбиться с предначертанного пути. Вот я в своё время… Мы с Моникой тогда так загудели! То был настоящий фестиваль, понимаешь, и только для нас! Двое и море героина. Мы плавали в океане любви, качались на его волнах. Она не боялась, а я… Я давился ужасом… Как-то всё пошло не так. Я чувствовал, что за мной наблюдают. Он следит.
   Хендрикс побледнел, будто к его горлу внезапно подкатилась тошнота.
   – Кто? – спросил Менцель, испугавшись за кумира, и признался себе, что Хендрикс всё ещё был для него божеством, но не тем, кому можно излить душу и получить за это отпущение грехов, а пастырем, который ведёт по жизни к маячному свету, скрытому за горизoнтом.
   Белея на глазах, Хендрикс понизил голос до шёпота:
   – Он дышал мне в затылок. Я не хотел видеть его, настолько велик был мой страх. Он явился мне, когда Моника взорвалась бесконечным оргазмом. Я даже предполагаю, это он довёл её до иступления, прикрывшись моей личиной. Он долго смотрел на меня и молчал.
   – Да кто это был?
   – А потом рассказал о своей смерти… Мне пришлось… Я сожрал кучу таблеток, чтобы уснуть и больше никогда не видеть его. Мне жаль, но я должен был.
   – Я сгораю от нетерпения, Джими. Кто?
   – То был я! Я! Я! Я!
   Хендрикс начал тонуть, пуская пузыри. Схватившись за горло, он погружался в бездну, быстро удаляясь от Менцеля. Алексей в естественном порыве спасти утопающего протянул к нему руки, но они упёрлись в зеркало, а в пучине застыло перекошенное ужасом лицо пьяницы… Джими пел про огонь, извлекая из своей гитары всё, на что та была способна. Безумную музыкальную медитацию прервал телефонный звонок. Менцель вздрогнул, вмиг вернувшись к реальности. Выключил музыку, чтобы не упустить чего-нибудь важного. Прощай, Джими!
   Звонил Виктор, главный инженер:
   – Алексей Николаевич? – Он всегда начинал так: спрашивал, будто боялся услышать не шефа, а кого-нибудь другого.
   Менцель не ответил.
   – Алексей Николаевич? – повторил Виктор.
   Пьяно:
   – Что случилось, Вить?
   – У нас серьёзные проблемы. «Водный мир»… Он рухнул.
   Крупнейший объект, спроектированный «Стройкомплектом» за всё время его существования, отнял столько сил… Не задело.
   А Виктор продолжал, казалось, убивать:
   – Погибли люди, десятки… Купол не выдержал снеговой нагрузки… Ошибка в расчётах… Я ведь предупреждал…
   Было дело: свою правоту доказывал слишком настойчиво, а Менцель не переносил дерзостей, но и не уволил умника, потому что ценил. Вдруг дошло… Точка. Он выронил трубку. Дело всей жизни перестало существовать, да и сама она этим, собственно, закончилась. А как иначе, если питавшие её соки вдруг иссякли? Нет больше живительной влаги, ни капли не осталось. Чем ещё закончится этот кошмар? Лучший архитектор города – убийца с большой буквы. Свет инженерной мысли – в тюрьме. Бред, который уже становится реальностью. Расхотелось пить, и бутылка полетела в угол. Земные блага упали вдруг в цене. Открыть окно… Прыгнуть. Лететь и громко кричать… Смотрел в пропасть, унимая дрожь в ногах. Холодный ветер бил в лицо колючим снегом. Темно и тихо там. Его не сразу найдут. Будет время сдохнуть, если не получится убиться мгновенно. Испугался, что не увидят его ухода, не поймут причины, назовут психом… Нужна записка – отлить в словах свою последнюю волю. Подбежав к письменному столу, схватил карандаш и помятый клок розовой обёрточной бумаги. Повертел его в руках и выбросил. Предсмертная записка должна иметь более пристойный вид.
   На белоснежном листе:
   «Я ухожу, потому что…»
   Карандаш оторвался от бумаги. Не так. Зачем объяснять причину? Слишком просто… Перечеркнул.
   «Дорогая доча…»
   Опять фальшиво. Взял новый лист.
   «Любимая моя доча. Я поступил плохо. Знаю, будут слёзы, несмотря на всё, что было между нами. Прости, если сможешь. Без меня тебе будет легче жить. Иногда я был с тобой нечестен. Я уничтожал нас своей тупостью. Я потерял всё. Дальше жить не имеет смысла, только если – существовать, а этого я не хочу. Всегда твой папа».
   Он засунул записку под цветочный горшок, чтобы её не унесло ветром. Распахнутое окно на этот раз не вызвало приступа страха: Менцель успокоился, поставив точку в своей жизни. Теперь его ничего не могло остановить. Он уверенно взобрался на подоконник и бросился вниз. Земля приблизилась очень быстро: даже крик, не успев вырваться из горла, захлебнулся в ударе об асфальт. Свет погас до того, как вспыхнула сильнейшая боль.

18

   Из темноты раздался дрожащий женский голос, как из ада:
   – Не надо бояться. Меня зовут Лиса.
   Нельзя сказать, что Юля сильно испугалась, но вздрогнула от неожиданности. Пришлось порядком напрячь зрение, чтобы различить во тьме размытые очертания человеческой фигуры.
   – Я ещё не разозлилась. Ты не представляешь, какая я бываю злюка. – Незнакомка шутливо рыкнула. – Лисой быть ужасно плохо, мерзко и отвратительно. Я не хочу быть ею, но кто-то должен занимать её место.
   – Кто здесь? – спросила Юля. – Как ты сюда попала?
   Её воображение отчётливо нарисовало девочку с длинными волосами, одетую в розовую ночную рубашку.
   – Я здесь живу. Это моя норка. Ты пришла ко мне в гости. Убирайся отсюда! Не тронь меня, а то покусаю!
   Маленькая сумасшедшая стерва, от которой можно ожидать чего угодно. Захватить лидерство в этом дуэте – вот основная задача, которую надо во что бы то ни стало решить, иначе ситуация выскользнет из-под контроля, ведь безумцы большей частью непредсказуемы.
   – Слушай, подружка, у меня предложение: хочу тебя пощупать. Я должна убедиться, что ты существуешь. Идёт?
   – Нет! – рявкнула Лиса. – Не приближайся ко мне! Не прикасайся! Ты – ночь! Я очень сильно тебя боюсь.
   – Видишь меня? Думаю, да. Ты попала сюда раньше меня. Твои глаза уже привыкли к темноте.
   – Тень… Как я могу тебе верить? Ты говоришь лживым голосом.
   Как занесло её в эту холодную дыру? Опасна она или невинна? На эти вопросы необходимо получить ответ как можно быстрее, а с другой стороны, любое давление извне наверняка напугает девочку и загонит её сознание в такие дали, из которых её не вытащит ни один психиатр.
   – Эй, Лиса! Хочешь на волю? Я могу это устроить.
   С усмешкой ответила та:
   – Отсюда нет выхода.
   – Как же мы сюда попали? – подбросила ей надежды.
   – Да? Хорошо. Ты знаешь правду. Я верю тебе. Иди ко мне.
   Что-то уж очень легко клюнула.
   – Слушай, Лиса. Вместе мы будем сильнее. Командная игра, понимаешь?
   – Замолчи! Ты говоришь слишком сложно. Просто подойди.
   Странные перепады настроения у девчонки смутили Юлю. Она вытянула вперёд руку и пошла к сгустку темноты, забившемуся в угол. Двигалась уверено и быстро, пока пальцы не коснулись мягкого тела.
   – Ой! – воскликнула она, одёрнув руку.
   – Ой! – отозвалась Лиса.
   Переборов внезапно накатившийся страх, Юля дотронулась кончиками пальцев до чужого плеча, скользнула по шее и волосам… волнистые и мягкие… большая грудь, закованная в жёсткий лифчик… плоский живот. Лиса натянулась струной.
   – Не бойся меня, – шепнула Юля.
   И завершила исследование: образ Лисы стал вполне реальным. Теперь Юля её ощущала и не чувствовала себя дурой, болтающей с пустотой. Лиса – человек.
   – Как тебя зовут по-настоящему? – осталось спросить, чтобы рухнули последние преграды между ними.
   Не получив ответа, Юля вздохнула и отступила на шаг, неопределённость и собственная беспомощность нагнали тоску. Что-то большое и важное оказалось в её руках после долгих поисков, но вдруг ускользнуло сквозь пальцы, не получилось проломить внезапно выросшую стену. Развернувшись резко, Юля отошла от Лисы, снова превратившейся в безликую тень. Девчонка зарычала и кинулась на неё. Острые ногти вонзились в её плечи, а зубы – в шею. Она заорала. Оторвать от себя сумасшедшую сразу не вышло – прилипла намертво. Обожгла резкая боль, потекла кровь. Не устояв на ногах, они упали на пол. Юля пихнула Лису пяткой в живот. Та отползла в свой угол, там и затихла. Застонав, Юля зажала рану ладонью и заревела, унижения невозможностью что-либо изменить. Лиса, шевельнувшись в темноте, прокашлялась. Юля приготовилась отразить следующую атаку.
   – Никогда, – зашипела Лиса, – не поворачивайся спиной к зверю!
   Юля не ответила, задушенная слезами.
   Лиса завелась:
   – Ты чуть не умерла! Когда я вижу спину, ничто не может меня остановить. Надо быть внимательной.
   – Иди к чёрту, дура! – воскликнула Юля.
   Лиса затянула монотонную галиматью без начала и конца:
   – Мы будем вместе… вместе… навсегда… нас не разлучит красная вода… которая зовётся кровью… и отдаётся в жилах болью…
   Пустота вернулась, холод стянул кожу. Юля сжалась в комок в надежде унять охватившую тело дрожь. С Лисой нужно что-то делать – страшно становиться врагом безумной и нельзя считать безумную врагом. Должен существовать ключик к её сознанию, но как его отыскать, когда Лиса напускает столько мути?
   – Мы можем помириться, – сказала Юля, когда успокоилась. – Знаешь как? Берут два человека друг друга за мизинцы, трясут ими и повторяют громко: «Мирись, мирись и больше не дерись, а кто будет драться, тот будет кусаться».
   – Я хочу с тобой дружить. Только мизинец тебе не дам.
   – Отлично, мир! – обрадовалась.
   Неожиданно вспыхнувший свет иголками вонзился в глаза. Они закрылись ладонями, пытаясь спастись от убийственных лучей. Лязгнул замок, дверь открылась… Тяжёлые шаги вошедшего, что-то мягкое упало на пол.
   – Оденьтесь, дамочки, – сказал незнакомец.
   Шаги удалились, проскрежетало железо в замочной скважине и свет погас. Опять придётся бороздить темноту – совсем против воли. Оставалось надеяться, что подкинутый им сюрприз не в единственном числе. Юля боялась новой грызни, а от следующей мысли улыбнулась: смотрит сейчас какой-нибудь жирный ублюдок реалити-шоу с их участием, потягивая пивко и закусывая солёными орешками, и хохочет над их неловкими движениями, а бедные девушки не в курсе… Юля побежала и пришла к финишу первой. Конкурентка, замешкавшись на старте, ринулась в бой, когда Юля уже закончила перебирать шмотьё на ощупь и оставила себе лучшее: джинсы, в которые надеялась влезть, и футболку. Куртки тёплой только не нашлось, хотя зачем она ей в тюрьме? Не отпустят ведь… Остатки вещей швырнула в сторону предполагаемого нахождения Лисы.
   Снова включился свет, но на этот раз никто не пришёл. Когда зрение вернулось, Юля увидела Лису… Тупая блондинка неопределённого возраста, наверняка ширяющаяся напропалую. Средний кобель заскочит на такую с радостью. Смотрела со страхом и любопытством. На её руках виднелись немного припухшие ссадины, которые скоро превратятся в синяки, если не приложить к ним лёд.
   – Вот и увиделись, – сказала Юля.
   Верхняя губа у Лисы дёрнулась, её дыхание замедлилось, а взгляд остекленел. Она стремительно погрузилась в свой особенный мир.
   – Лиса! – позвала Юля.
   Не ответила. Возможно, внезапные чередования темноты и света так на неё влияли, усугубляя душевную болезнь. Злиться на больных людей нельзя, но покусанная шея ныла, да и чёрт с ней, с шеей! С Лисой не спать на одной койке, поэтому и волноваться по поводу случившегося нет надобности, лучше принять её, какая она есть, и не пытаться расколоть голыми руками кусок гранита.
   Опять открылась дверь. Толстая женщина в униформе принесла поднос с двумя оловянными тарелками, парой ложек и ломтями тёмного хлеба. Посуда была мятая, словно ею частенько стучали по полу негодующие заключённые, требуя добавки. И аромат… Пространство быстро наполнилось пьянящим запахом только что сваренного горохового супа. Поставив поднос на пол, женщина ушла, не проронив ни слова. Лиса, ожив вдруг, жадно схватила тарелку, едва не опрокинув вторую, и вернулась в свой угол. Она быстро глотала густой суп, запихивая в рот большие куски хлеба и не отводя взгляда от Юли. Боялась, что та отберёт пайку? Юля осторожно взяла свою порцию… Вкуснейшее варево, свежий хлеб… Она с удовольствием съела всё до последней капли, а потом принялась за хорошо разваренный кусок мяса. А не кормят ли так смертников перед казнью? Отнесла пустую тарелку к двери. Лиса же не стала утруждать себя лишними движениями – швырнула свою и попала точно в глазок.

19

   Юля не успела толком насладиться покоем, как тишину разорвал очень худой очкарик лет двадцати. Злой мальчик, потому что сначала ударил ногой в дверь и только потом засунул ключ в замочную скважину. Юлю передёрнуло от спелости прыщей, покрывавших отвратительными буграми кожу его лица.
   Он промямлил голосом, испорченным куревом:
   – Менцель! На выход! – и положил руку на расстёгнутую кобуру.
   Как не хотелось срываться с насиженного места! Шёпотом попрощавшись с Лисой, Юля покорно пошла за парнем.
   Опять затянулась безумная песня:
   – Мы будем вместе… вместе… навсегда… не разлучит нас красная вода… которая зовётся кровью… и отдаётся в жилах болью…
   Чем дальше отходила Юля от своей камеры, тем тише становился голос девушки-зверя.
   – Прямо! – скомандовал очкарик.
   Юля послушно пошла в указанном направлении, опустив голову.
   – Направо!
   Она сделала крутой поворот всем телом так чётко, будто от идеальности его исполнения зависело её дальнейшее существование.
   – Стой!
   Замерла. Прыщавый конвоир открыл большим ключом железную дверь и втолкнул Юлю в комнату, погружённую в полумрак, что не сулило ничего хорошего, но обещало скорую развязку происшедших в последнее время событий. Выкрашенные в зелёный цвет стены комнаты могли раздавить даже самую здоровую психику, а более чем скромные стол и две табуретки были мечтой аскета.
   Она уселась на один из них. Настольная лампа – любимая игрушка плохих копов… Время остановилось, Юля потерялась в нём. Под самым потолком пряталось маленькое окошечко, но в него не пролезть… Смешные мысли о побеге. Сколько ей светит? Уголовным кодексом она никогда не интересовалась. Возможно, что и червонец. Остаётся надеяться только на хорошую работу умного адвоката, которого бесплатно ей никто не предоставит. Подсунут какого-нибудь лопуха. И сидеть ей в тюремных застенках до конца жизни. Готовиться нужно к худшему. Господи, так попасть из-за безумца! А ведь на её месте легко мог оказаться кто-нибудь другой. Ей никогда не везло после смерти мамы…
   Как-то во время воскресной уборки квартиры мама спросила:
   – Хочешь расскажу, как мы с папой познакомились?
   Редко она откровенничала с дочерью.
   – Когда мы были молодые, алкоголь пили не меньше и не реже, чем вы сейчас. Гуляли мы однажды с подружками в городском парке. Мне было восемнадцать или около того. Пили винцо креплёное… «Агдам», кажется, не помню точно. И шлялись по парку. Много пили – до тошноты. А знаешь, туалетами тогда были кусты… Полезла я туда. Кололись, заразы. Пописала, натянула трусы и пошла на выход. Навстречу мне – парень. От неожиданности я, естественно, заорала во всю глотку, а он мне рот ладонью прикрыл. Ну, подумала, сейчас придушит и изнасилует. Начала брыкаться как сумасшедшая. Он меня к себе прижал, очень крепко обнял и поцеловал. Тут меня и стошнило… прямо на твоего папу. Так было дело.
   – А он тебя не послал потом?
   – Как видишь, нет.
   Ушла она, а разговор тот отпечатался в памяти…
   В комнату вошёл высокий плотный человек средних лет в сером костюме. Уверенно заняв второй – свой – стул, он небрежно бросил на стол тонкую бумажную папку с напечатанным на лицевой стороне словом «ДЕЛО» и уставился, не мигая, на Юлю. Тяжесть его взгляда была невыносима. Бусинки пота усыпали его лоб, он глубоко дышал носом. Юля через силу улыбнулась.
   – Послушай, девочка, – сказал наконец мужчина. – Меня зовут Юрий Анатольевич Колесников. У меня нет времени беседовать с тобой о мотивах и раскаянии – они являются твоим личным делом. Я не поклонник Достоевского. Мы поступим иначе. Я буду говорить, а ты – без истерики ставить подписи там, где я покажу. Затем мы расстанемся друзьями. Я займусь другими делами, которых у меня скопилась огромнейшая куча, а тебя закроют, ты отмотаешь заслуженный срок и выйдешь на свободу с чистой совестью. Идёт?
   – А у меня есть выбор?
   Колесников открыл папку.
   – Нет. Всё всегда происходит по-моему. – Он сделал маленькую паузу. – Знаешь, что мы имеем? Правильно, мертвяка! Охлаждённый труп сумасшедшего онаниста Гунова. Господи, когда я зашёл в его квартиру, меня чуть не вывернуло наизнанку. Не поверишь, он дрочил на собственный холодильник! Цеплял магнитиком голую тёлку и кончал на дверь, а сперму, сука, не вытирал! Так она и висит там до сих пор, засохшая. И спасибо тебе, что избавила мир от толики гнилья, огромное спасибо! Но по закону… Кто дал тебя право убивать его? Или ты внебрачная дочь Иисуса?
   Он взял в руки испещрённый мелким корявым почерком лист бумаги.
   – Послушай, что увидел в ту ночь Сергей Павлович Мокрицкий, студент Б-ского Государственного Университета.
   Юля вздрогнула. Она не смела даже и думать, что там был кто-то ещё и видел…
   Колесников зачитал показания Мокрицкого:
   – Седьмого февраля я шёл из ночного клуба «Синий шар» домой. Шёл, потому что транспорт в это время уже не ходит. Я был в состоянии среднего алкогольного опьянения, так как осознавал происходящие вокруг меня события. Когда свернул на улицу Станиславского, мне очень сильно захотелось справить малую нужду. Терпеть не было сил, поэтому я остановился за углом дома. В этот момент я услышал топот, будто кто-то бежал. Я прислушался и различил голоса мужчины и женщины. Женщина сначала кричала, а потом перестала, когда начал говорить мужчина. Он уговаривал её убить его. Женщина отказывалась. Они долго спорили. Потом я услышал звуки выстрелов. Женщина убежала. В какую сторону, я не знаю. Я выглянул из-за угла и увидел тело мужчины. На вид он был мёртвый. Я не стал подходить к нему, а побежал в полицию. Там сообщил об убийстве… – Он внимательно посмотрел на Юлю. – Вот такая картинка вырисовывается.
   – Он не видел меня, – усмехнулась Юля. – Только слышал голос какой-то женщины.
   – Верно, не видел. И его показания ничего не значили бы, если б не подтверждались показаниями других свидетелей.
   – Там ещё кто-то был? – спросила опешившая Юля.
   Колесников улыбнулся.
   – Сейчас прочитаю тебе рассказец безработной Екатерины Ивановны Плющеевой. Занимательный очень получился… Седьмого февраля я засиделась в баре «Мареновая роза» до трёх ночи. Когда моя подруга Алла, которая работает там барменшей, вышла в туалет, в бар зашла молодая девушка. Она была пьяная или обколотая. Присела за мой столик и спросила, как меня зовут. Я заметила свежую кровь на её руке и сказала ей об этом. Она явно перепугалась и спрятала руку под стол. Когда Алла вернулась, девушка заказала мартини, а мне ответила, что порезалась. Мне этот факт показался очень подозрительным. Через пятнадцать минут пришёл мой друг Вадим Курев. Я ушла с ним из бара. Он не сможет подтвердить мои слова, потому что был сильно пьян и ничего не помнит… Вижу панику в твоих, Юля, глазах. Думаю, тебе пока нечего сказать. Правоохранительные органы не дремлют и хорошо работают, несмотря на отрицательное к ним отношение общества.
   Колесников вдруг вскочил со стула, не выпуская бумагу из рук, и принялся отмерять шагами расстояние между стенами. Его буквально затрясло от эйфории в предчувствии скорой развязки.
   – Ты наследила в «Мареновой розе» и поехала спокойно домой на такси… Из показаний Семёна Анатольевича Иванова, водителя Б-ского автотранспортного предприятия… Около трёх часов ночи я остановился возле идущей по тротуару девушки. На вид она была замёрзшей и немного пьяной. Не хотелось оставлять её одну на улице. Решил подбросить, куда скажет. Она всю дорогу молчала, а я рассказывал ей истории из своей жизни. Вдруг она сказала, что убила человека. Я ей не поверил и продолжил свой рассказ. Больше она не произнесла ни слова до места прибытия.
   Остановившись посреди комнаты, он покосился на Юлю. Вернулся за стол. Этот тип отлично поработал – железные факты в его изложении задавили её своей массой, но она не могла попросить Колесникова оставить её наедине с разбегающимися во все стороны своими мыслями. Он должен закончить начатое – обязан добить.
   – А вот что написала Алла Сергеевна Юрьева, известная тебе как барменша… Ночью седьмого февраля я работала в кафе «Мареновая роза». В три часа отлучилась в туалет. В это время в кафе находилась только моя подруга Екатерина Плющеева. Когда я вернулась к исполнению обязанностей, возле неё сидела девушка. Её правая рука и рукав куртки были испачканы кровью. Казалось, она не замечала этого. Она заказала мартини. Катя сказала ей про кровь. Девушка спрятала руку под стол. Сказала, порезалась. Через несколько минут пришёл Вадик Курев, друг Кати. Они посидели немного и ушли. Девушка попросилась в туалет, побыла там немного и тоже ушла. Я подошла к тому месту, где она сидела, и увидела, что стол и стул в крови. Вытерев кровь бумажной салфеткой, я выбросила её в мусорное ведро.
   Колесников посмотрел на Юлю в тягостном молчании. На языке у него вертелось последнее, что он хотел сказать, самое тяжёлое для восприятия задержанной.
   – Ещё нам позвонил один священник…
   Юля с ненавистью глянула на него. Он отпрянул не от неожиданности даже, а чтобы в полной мере насладиться её агонией.
   – Дальше, думаю, говорить не нужно. Подведу итог. Что мы имеем? Не вызывающие сомнений показания свидетелей, салфетка с кровью убитого, твои пальцы на пистолете. И… признание отца Василия.
   Колесников откинулся на спинку стула.
   – Это конец, – сказал он.
   И полез в папку, чтобы извлечь оттуда исписанный теперь уже красивым почерком протокол допроса. Положил его перед Юлей, рядом – ручку.
   – Твоё чистосердечное признание…
   Всегда приходится расплачиваться за грехи раньше, чем предполагаешь. Суд пролетит, потянется административная чехарда, которая сменится отсидкой. Быть ей зэчкой – не отвертеться. Плохой человек оказался не чудовищем, а чудиком. Она сидит на скрипучем стуле перед следователем Колесниковым, выслушивая его неопровержимые истины, а замесивший тесто лежит в землице, и черви жрут его, не хватило воли слабаку застрелиться самому. Что за мужики пошли? Не гусары.
   – Можно не читать?
   – Разумеется… Только подпиши. Записано верно почти с твоих слов. Тебя утруждать писаниной – терять наше драгоценное время. Результат будет один и тот же.
   Юля взяла ручку. Стоило ей сделать последний штрих, как Колесников вырвал лист из-под её пера и спрятал его в папке. Бег закончился. Она сама скрепила это подписью. Дура. Сдавив голову руками, заплакала, громко всхлипывая и шмыгая носом. Колесников, резко подскочив со стула, в доли секунды оказался у двери.
   Треснув в неё кулаком, крикнул:
   – Охрана! Да… Кое-что забыл.
   Неторопливо вернувшись к столу, он достал из кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги и бросил его Юле.
   – Твой отец… написал это… Мне очень жаль.
   Открывшаяся дверь пригласила его покинуть комнату.

20

   Шлифовальная машинка уверенно и без лишней суеты скользила по неровной ещё поверхности, выбрасывая из себя фонтан пыли, насыщенной пахучими древесными смолами. Запах свежей сосны взрывал мозг в обонятельном оргазме. Расползшийся по цеху аромат бодрил лучше самого мощного энергетика. Саша ловко управлял инструментом. Разглядывая годичные кольца, он изучал биографию дерева. Выключив и отложив в сторону машинку, Саша провёл ладонью по двери. Результат удовлетворил: от заусениц не осталось и следа. Присел на верстак – передохнуть. Замер на несколько минут, чтобы ощутить умом окончание работы, реально оценить сотворённое, и со вновь нахлынувшими силами покорить очередную вершину.
   – Николаев! Друздь! Косой! – заорал Полковник из открытой двери раздевалки, перекрикивая гул станков. – Ко мне!
   Стряхнув мелкую стружку со спецовки, Саша соскочил с верстака. Взмахом руки подозвал Виталика с Лёхой. На похмельную рожу последнего нельзя было смотреть без слёз. Полковник плотно закрыл дверь и пригласил их за стол, на котором кипой лежали развёрнутые чертежи и железные кружки с чёрным чаем. Он заваривал его лучше всех не только на заводе, но и во всём мире. Полковник – не кличка, фамилия такая. Василий Игнатьевич. Хоть и командир им, но человечище золотой.
   – Чайку хлебните… вот, – предложил он любезно.
   Они сразу набросились на горячий – после ударных утренних часов.
   – Пейте и смотрите на рисунки внимательно, а я буду рассказывать… вот. Это школа в Искомино – наш основной объект сейчас, как вы знаете… вот. Пять окон и три двери для начала, их мы заканчиваем сегодня… вот. Нужно их установить. Выезжаете завтра. Не хочу быть нудным, но от того, как вы их поставите, будет зависеть наше дальнейшее сотрудничество с директором школы и, следовательно, благосостояние ваших семей… вот. Постарайтесь, пожалуйста. А ты… – Он погрозил пальцем Лёхе. – Чтобы завтра был как стёклышко!
   Тот поперхнулся чаем.
   – Сколько даёшь нам времени? – спросил Саша.
   – Я вас не гоню… вот. Нужно сделать очень хорошо, но и тянуть не стоит. Постарайтесь без бухла… вот. Сделайте – за мной не заржавеет. Загруженная машина будет готова к шести утра… вот. Командировочные получите сегодня после обеда. Свободны!
   И снова Лёхе:
   – Ты понял?
   – Да! Уже завязался.
   – Э-э-э… – протянул Саша. – Василий Игнатьевич…
   – Чего ещё?
   – Твой чаёк… Как ты его делаешь?
   Полковник улыбнулся.
   – Идите уже. Водки лью немного в чайник для смягчения воды… вот.

21

   Остановились на окраине посёлка рядом с небольшим кирпичным домиком, окружённым низким деревянным забором, каждая дощечка которого сияла искусной резьбой. Во дворе лежал нетронутый снег. Можно поспорить, что в тёплое время года там – идеально стриженная лужайка, не испорченная уродливыми грядками. Рядом с таким дворцом соседние строения выглядели разбитыми сараями.
   – Куда дальше-то? – спросил Лёха, глянув с укоризной на бригадира.
   – Не знаю даже. Полковник сказал, что школа в Искомино одна.
   Виталик дремал, из его приоткрытого рта вырывался лёгкий храп.
   – Пойду спрошу, – сказал Саша.
   Выпрыгнув из машины, он утонул в грязном снегу обочину. Навстречу ему из сказочного домика уже бежал толстяк, одетый в синие тренировочные штаны, белую футболку и коричневую фуфайку, поправляя на ходу сползающие с носа очки. Они встретились возле калитки.
   – Ребятки, вы случаем не со «Стройлеспрома»? – поинтересовался он, протянув руку для приветствия. – Михаил Юрьевич Шахно, директор местной школы. Я вас жду. Игнатич звонил вчера, предупредил, что вы сегодня будете.
   – Добрый день. Александр.
   Он пожал влажную руку директора.
   – Проходите в дом! Позавтракаем для начала, а потом поедем на объект. Я покажу вам всё.
   Саша махнул рукой друзьям.
   Внутри дома царила идеальная чистота, хотя женщиной тут не пахло. Может быть, она и существовала, но боязно было заикаться об этом. Саша успел заглянуть в зал: одну из стен украшал громадный телевизор, на журнальном столике располагался ноутбук с включенным Интернетом. К стене был приклеен плакат, удивительный и страшный одновременно: распятый на деревянном кресте обнажённый мальчик лет пяти парил в облаках, его голова с закрытыми глазами и полным страдания лицом безвольно болталась на худой шее, на которую была намотана ржавая цепь, состоящая из достаточно крупных звеньев, в них свободно могли пролезть несколько детских пальцев, внизу плелась завитушками надпись красными буквами, с них капала кровь и стекала по облакам. «Держи слабого», было написано. Что это могло значить, Саша так и не понял, но создатель этого художества явно был извращенцем… Михаил Юрьевич захлопнул дверь зала перед его носом: не суйся, мол, куда не надо.
   Он пригласил их на кухню – к столу.
   – Чай, кофе… выпить? – спросил Сашу, державшегося увереннее остальных.
   – Чайку, пожалуй, – неожиданно ответил за него Лёха.
   – Вообще-то, мы сюда приехали работать, – возразил бригадир.
   – Молодой человек, работа никуда не убежит, а язву желудка с голодухи можно подхватить запросто. Поэтому садитесь и кушайте, обязательно хорошо пережёвывая. Вот печенье, хлеб с маслицем. Колбаску копчёную берите. Даю вам пятнадцать минут, пока буду бриться. – Он пощупал свою щёку, покрытую однодневной щетиной. – У нас коллектив чисто женский. Я единственный петух в курятнике.
   И вышел, плотно прикрыв за собой межкомнатную дверь.
   Кусок отчего-то не лез в горло: душок у еды был противный – на уровне подсознания. Только похмельный Лёха хлестал крепкий чай. Шахно, как и обещал, вернулся через полчаса. Он не удивился нетронутым вкусностям и не спросил, почему гости не притронулись к еде.

22

   Просторные классы одноэтажной школы наполнялись светом через множество больших окон. Мельком оценив объём работы, Саша прикинул, сколько времени бригада потратит на неё и приблизительно посчитал стоимость этого заказа. Сумма получилась внушительная. Лёха тем временем подогнал машину к складу, расположенному во дворе школы. Начали выгрузку. Шахно ждал, пока окна и двери перенесут в сухое помещение. Пару раз пощупал продукцию, удовлетворённо цокнув языком.
   Единогласно решили начать работать с завтрашнего утра, а пока – вселиться в общагу и немного устроиться на новом месте. Под неё искоминские власти отвели длинный барак, расположенный на окраине посёлка. Во время жатвы в нём жили наёмные комбайнёры и различный рабочий люд. Приятное местечко – с чистым постельным бельём, холодильником и телевизором, с двумя душевыми кабинками и туалетом.
   Устроив быт приезжих, Шахно поспешил удалиться, сославшись на сильнейшую занятость.
   За ужином раздавили пару бутылочек, предварительно охладив их в снегу. Нельзя в командировке без водки, которая согревает и успокаивает душу, томящуюся в одиночестве вдали от дома. Подвыпили прилично. Виталик задремал перед телевизором. Саша несколько раз предлагал ему идти спать. Он просыпался, говорил, что сейчас пойдёт, и снова закрывал глаза.
   – Этот Шахно скользкий типчик, – сказал Саша, налив водки в чайные кружки. Одну дал Лёхе, другую взял сам. – Видал, какая у него хата? Телик последний, Интернет, домик какой отгрохал красивый. На казённых харчах так не проживёшь, даже если ты директор сельской школы.
   Лёха понюхал зачем-то водку, но пить не стал.
   – Да, в таком месте должность директора школы ничего не значит, – ответил он.
   – Я о чём и говорю. Он определённо гребёт чёрное бабло. Только с чего?
   Стукнувшись кружками, они проглотили водку. Лёха выдохнул через сложенные трубочкой губы, сморщив в отвращении лицо.
   – Да пошли они все! Зарабатывать надо честно – своим горбом или головой, но никак не воровством.
   – Сам знаешь, это радость для нашего человека: украсть, хапнуть, дать на лапу, чтобы своровать ещё больше. Мне ли тебя учить? За что твоего батю попёрли с автоинспекции?
   Насупившись, Лёха потянулся за кружкой. Саша налил ему.
   – Зачем ты так? Когда берёшь и не делишься, становится хреново, хоть и кажется сначала, что будет хорошо. Деньги работают против тебя, когда они грязные.
   На что Саша ответил:
   – У нас цивилизация денег. Их оборот растёт каждый день. Скоро они сметут всё. Останется посреди пустыни один человек в звериной шкуре с дубинкой в руке. Будет стоять и думать, где ему достать кусок мяса и глоток воды… Деньги в конечном итоге станут ничем, угробив тех, кто их создал.
   Во время его пламенного монолога Лёха отрубился. Саша накинул куртку и вышел на улицу покурить. Морозная ночь была хороша: звёзды сияли в безоблачном небе, под ногами скрипел снег. Саша вспомнил о Юле – после достаточно долгого перерыва. Странно, как легко забывается хорошее. Он нервно выкурил сигарету и взял ещё одну… Бедная девка, не повезло ей. Чувство вины за то, что не сделал абсолютно ничего, вспыхнуло вновь, и оправдываться не хотелось – всякая попытка обелить себя пахла слабостью.
   – Я трус… – зашептал он. – Кусок дерьма… Пусть мне тоже никто не поможет, когда мне станет плохо. Я желаю себе сдохнуть в толпе врачей от потери крови…
   Он выплюнул окурок и пошёл спать.

23

   Колесникова ломало – невидимый призрак вцепился в него когтистыми пальцами и вонзил острые зубы в его душу, он питался человеческой кровью. У призрака было имя – трескун. Он подцепил Колесникова на крючок. До сих пор достаточно было выкурить утром один его хрупкий жёлтый лепесток, чтобы чувствовать себя… Как? Хорошо ли? Он затруднялся с оценкой своего самочувствия. Вечером он вновь принимал дозу и на протяжении всего дня грезил о зелёной жестянке из-под английского чая с наркотиком и чёрной от гари стеклянной трубке. Если так пойдёт и дальше, он будет курить дурь на работе, но пока это не входило в его планы, неимоверными усилиями у него получалось сдерживать себя. Он вдавил педаль газа в пол до упора. «Тойота» рванулась с места, выбросив из-под покрышек грязный снег. Домой! Зазвонил мобильник. Колесников резко затормозил, машину занесло, мимо пролетела, дико сигналя, синяя «шестёрка». Телефон вывалился из дрожащих рук и утонул в грязной луже на коврике. Колесников нежно вытер его носовым платком и лишь после этого ответил на звонок.
   – Слушаю, Игнат.
   Молодой человек с пластилиновым характером, из которого хотелось вылепить соразмерную себе глыбу. Колесников старался помогать парню во всём, надеялся, что в конечном итоге сосунок превратится в настоящего следака. Он добровольно взвалил на себя эту миссию.
   – Юрий Анатольевич, выручай! – Игнат был взволнован. – Хлестова помнишь? Не хочет, падла, колоться. Что делать, придётся отпустить.
   – Не надо никого отпускать, Игнат. Никогда никого просто так не отпускай. Понял? Все люди грешны, любого можно упечь за решётку.
   – С точки зрения закона он совершенно чист, никаких доказательств его вины…
   Колесников заорал в телефон:
   – К чёрту закон! Ты хочешь, чтобы он вышел от нас и убил свою жену? Возьми его за яйца и проверни их пару раз по часовой стрелке. Он сразу во всём сознается.
   – Я так не могу… круто.
   – Круто – разгребать трупы на местах преступлений. Я сейчас буду.
   Он швырнул телефон на заднее сиденье… Трескун подождёт пока – ещё можно держаться, затирая тягу к опустошению собственного мозга чужими мыслями и действиями. Вернулся на работу. Некоторые на допросе постоянно лгут, другие чего-то не договаривают, и небольшой процент людей просто молчит. Отрешённо наблюдая за тобой с идиотским выражением лица, они кричат глазами: «Ну что, не добился от меня ничего? И не добьёшься! Ха-ха-ха!» Их мало, но они иногда встречаются, куски гранита…
   – Будешь и дальше молчать? – спросил Колесников у Хлестова.
   Тишина в ответ.
   – Плохо! Где ты спрятал ствол? Куда ты его выкинул?
   Следователь наклонился к нему, чтобы Хлестов почувствовал вонь из его рта, которая к концу рабочего дня становилась просто невыносимой.
   – Ты ведь знаешь, но молчишь. Надеешься, что тебя выпустят отсюда за недостатком улик. Так? Точно. – Он развалился на стуле. Достав из кармана автоматическую шариковую ручку, щёлкнул ею пару раз и повертел в руке, не отводя взгляда от допрашиваемого. – И ты прав. Нет улик – нет доказательств. Ты выйдешь на свободу. Только ты не учёл самой малости. Знаешь чего? Вижу, тебе интересно. Не учёл ты, Хлестов, того, что ты всё равно останешься убийцей, на воле ты будешь гулять или в камере дышать вонючим потом. В душе своей ты будешь носить грех, пока не сойдёшь с ума… Не скажешь, где пистолет? Ну и хрен с тобой! Не моё это дело. Пойду я лучше пивка попью, пусть Игнат сам с тобой возится.
   Поднявшись со стула, он протянул Хлестову руку, чтобы попрощаться. Тот удивлённо взглянул на него и выбросил навстречу татуированную клешню. Колесников крепко пожал ему ладонь и рванул его на себя. Хлестов перелетел через стол, опрокинув его. В секунду он оказался на полу под следователем, который придавил его всей своей массой к холодному линолеуму. Воткнув ручку в его ухо, Колесников начал медленно вдавливать её в слуховой канал. Хлестов в ужасе завопил.
   – Не шевелись – хуже будет. Если не скажешь, где пистолет, я проткну твой мозг. У тебя есть десять секунд. – Надавил сильнее.
   – В парке закопал возле памятника!
   – Возле какого?
   – Воин… освободитель!
   – Игнат! – крикнул Колесников.
   Вбежавший в кабинет парень замер на пороге с широко открытыми глазами.
   – Он тебе всё сейчас расскажет, а я поеду. Мне домой нужно. Очень.
   Хлестов заплакал…
   Колесников добирался до дома в лёгкой дымке, окутавшей его сознание, отчего границы воспринимаемой им реальности сузились до зрительных и слуховых ощущений. Немного постояв перед покосившимися воротами в лёгкой задумчивости, он потянул на себя жалобно заскрипевший створ. Этого мерзкого звука он раньше не замечал, как и ржавчины, пробившейся во многих местах сквозь толстые слои краски. Во дворе стояла покрытая коркой лужа – результат подтопления города. Она была здесь всегда, но только сейчас он обратил на неё внимание. Её не должно существовать, как и той тропинки-переправы, выложенной из половинок кирпичей, которые разваливались от малейшего к ним прикосновения. А убогая халупа с прогнившими насквозь рамами немытых окон, с потускневшей от солнца и дождя краской стен? Какого они были цвета изначально? Зелёного?
   На холмике земли, насыпанном перед будкой, сидел Джон – чёрная немецкая овчарка, купленная щенком на городском рынке у старого чеченца, который даже обиделся, когда некто захотел вдруг обменять жалобно скулящий комочек шерсти на несколько затёртых купюр. Заломил немыслимую цену, надеясь отделаться от назойливого покупателя. Колесников возжелал этого щенка всем сердцем, поэтому чеченец в конце концов ушёл с базара в гордом одиночестве.
   – Как тебя зовут? – спросил старика напоследок.
   – Халид, – ответил он с грустью.
   – Так вот, Халид, этот пёс… Я назову его Джоном, чтоб ты знал. Он будет верно мне служить.
   – Хм… Всё должно быть взаимно. Пусть не другом будет он тебе, а тенью. Как без тени не могут существовать люди, так и без собаки жить невозможно.
   – Поэтому ты загрустил? Зачем же принёс его сюда и продал?
   – Время меняет жизнь вопреки нашим желаниям…
   Джон неистово вилял хвостом и преданно смотрел на хозяина, позвякивая цепью, приковавшей его к будке.
   – Джон, дружок, сейчас… сейчас… – Колесников бросился к собаке. – Замёрз, бедняга, околел весь… как же… как же я так.
   Джон, неуклюже обняв его передними лапами, жалобно заскулил. Освободив собаку от цепи, Колесников с ненавистью забросил её в будку. Джон радостно гавкнул.
   – Пошли домой, Джон. Теперь ты будешь жить со мной, – сказал он, потрепав овчарке ухо.
   Убогость собственного жилища нагнала на Колесникова тоску. Грязные полы, давно нестираные занавески, очень старая мебель, доставшаяся, кажется, ещё от бабушки, и запах плесени… Как же низко он опустился. Джон вертелся под ногами, не веря свалившемуся на его голову счастью. Колесников насыпал в тарелку сухого корма. Джон набросился на еду, будто не ел несколько дней. Когда он кормил пса в последний раз? Вчера? Не помнил.
   – Джон, извини…
   В миску поменьше плеснул воды и поставил её перед собакой, расстелил на полу у двери старую рубашку.
   – Спи здесь, Джон!
   Собака хрустела кормом, не слыша его.
   Тут он ощутил, как призрак высасывает из него последние соки, требуя с головой погрузиться в то, что изначально было не просто кайфом, а кусочком несуществующей реальности американских фильмов середины семидесятых про гангстеров, которые носили пачки долларов в мешках, купались в джакузи и нюхали кокаин, насыпая его горой на письменный стол. Колесников никогда не видел такое количество денег в одной куче, у него даже ванны не было, да и кокаина он не нюхал. Он баловался трескуном. Он уселся за письменный стол, на котором кипой лежали документы с работы вперемешку с зачитанными до дыр криминальными романами и спортивными газетами. Посреди стола пылилась грязная кружка, подаренная коллегами на день рождения, как будто дарить больше было нечего. Так хотелось одним движением руки смести весь этот хлам на пол, но тратить на подобное действие остатки сил попахивало глупостью. Из выдвижного ящика он достал чайную жестянку, трубку и зажигалку. Наслаждаться созерцанием этих реликвий он мог сколь угодно времени, если бы не желание быстрее начать: в последнее время он стал слишком нетерпелив. Просто взять и выкурить дозу… В тишине. Открыв коробочку, он вытащил из неё кончиками пальцев жёлтый лепесток и бросил его в трубку. Её стеклянное дно окунулось в огонёк зажигалки. Наркотик затрещал, выделяя желанный дым. Колесников вдохнул его жадно. Кое-как доковыляв до кровати, он упал на неё. Гангстеры… джакузи… голые красотки… кокаин… А он курит лепестки трескуна.
   Заснувший было Джон приподнял голову и зарычал. В ворота кто-то громко постучал, чтобы наверняка услышали.
   – Кого там принесло? – пьяно пробурчал Колесников, поднимаясь с кровати.
   И вдруг как кипятком ошпарило. Сегодня встреча с мясником Шахно! Чтоб он сто раз провалился… Не дожидаясь, пока ему откроют, гость сам зашёл во двор и в дом, как в собственный. Обессиленный Колесников опять прилёг. Войдя в комнату, Шахно осмотрелся, скривив лицо в отвращении и удивлении. Со времени его последнего визита обстановка здесь нисколько не изменилась, грязи и вони лишь добавилось. Усевшись на стул, он уставился на Колесникова, смотрящего пустотой.
   – Здравствуй, Юр, – сказал Шахно с грустью.
   Колесников ответил ему в той же интонации:
   – Здравствуй, Миша. Долго тебя не было.
   – Совсем нет. Как обычно. Я всегда посещаю тебя раз в неделю, если ты запамятовал… Возьми. – Он бросил ему спичечный коробок, который не долетел до кровати. Колесников не шевельнулся. – Подарочек от меня. В знак, так сказать, уважения.
   – Подарочки я люблю. Очень. У меня для тебя тоже кое-что имеется. – Он указал пальцем на картонную папку, частично прикрытую газетой. – Только это не подарок, Миша. И ещё хочу сказать, но ты сначала посмотри, понравятся или нет.
   Шахно открыл папку.
   – А чего не посмотреть-то? Юлия Менцель. Немка, что ли, или еврейка? Хорошенькая. Такие нам нужны… Чистая? Зачем я спрашиваю? Когда ты мне грязных предлагал? Твои девочки всегда самые лучшие, Юр… А вторая… Серпухова Екатерина Сергеевна… Тоже пойдёт. Здесь все бумаги?
   – Да, всё, что было в делах обеих.
   – Что ты ещё хотел сказать, Юр?
   – А то, Миша, – произнёс Колесников дрожащим от волнения голосом, – что цена теперь будет выше, гораздо выше, в два раза.
   Шахно продолжал смотреть обнаглевшему копу прямо в глаза.
   – Почему это? – спросил, вскинув брови. – И кто так решил? Ах да, извини, забыл! Цену устанавливает продавец… но определяет-то покупатель!
   – Ты занимаешься тёмными делами, Миша, и очень грязными. Три дня назад школьники из твоего Искомино нашли в полях обглоданный зверьём труп Сычковой. Помнишь такую? Я тебя хочу спросить, Миша, почему так? Почему ты стал работать грубо?
   На лице Шахно проскользнуло удивление, но не задержалось.
   – Что ж… – ответил он. – Виноват. Такое больше не повторится. В знак примирения я соглашусь с твоей ценой за вычетом стоимости дури, которую ты и дальше будешь получать.
   Ненависть вспыхнула в глазах Колесникова.
   – Я не знаю и не хочу ничего знать о твоих делах, – сказал он. – Я только желаю, чтобы ты работал так же чисто, как и я. Тогда ни у кого не будет проблем.
   – Я с тобой согласен, Юр. Друг без друга мы уже не сможем. А ты… чего живёшь так мрачно? Хотя не моё это собачье дело. Деньги я переведу тебе послезавтра. Утром приеду за девками. Всё, Юр, отдыхай, я погнал.
   Резко поднявшись со стула, Шахно хлопнул Колесникова по плечу и вышел из дома. Следователь поднял с пола коробок с лепестками трескуна и слегка придавил его ладонью. Если бы не тяга… он запустил бы его в стену, а потом растоптал, чтобы лепестки превратились в пыль, которую унесло бы сквозняком далеко в заснеженные поля.

24

   Был ли смысл в написанных его рукой строчках? Честно ли это предсмертное сочинение? Не могла определить в нахлынувшем шоке. Выждать бы время: позволить письму напитаться соком, а себе – успокоиться, чтобы правда вонзилась стрелой в нужное место разума и впрыснула туда удобрение. Юля пока не могла понять отца, осуждала его. Что он натворил? Без остановки сжимала и давила она пальцами раскисшую от слёз бумажку. Полным нулём была она для него. И не ей на самом деле предназначалась записка. Он настрочил её для себя, жалкий трус, чтобы оправдать самоубийство…
   Новая «девятка» неслась по трассе, мягко шипя резиной. Отец разогнался не на шутку – до зуда где-то в нижней части позвоночника. Его первая машина беспрекословно подчинялась неуверенным ещё движениям сжимавших руль ладоней. Когда скорость перевалила за сотню километров в час, отец завизжал как маленький ребёнок, которому подарили долгожданную игрушку, и стукнул в порыве радости руками по рулю. «Девятка» опасно вильнула, но он не обратил на это внимания.
   – Сотня, доча! Смотри, сотня! Неужели я за сотней? Сотня!
   Юля вжалась в кресло, вцепившись в него руками, взмокла от напряжения нервов. Она тоже… впервые… за сотней. Стало легко – до звонкой пустоты. Вот оно, счастье, да! Вот в чём корень жизни! Когда отец купил машину, он сразу решил поехать в Сочи к сестре Свете. Мама отказалась от поездки, сославшись на занятость, но не отсутствие свободного времени тяготило её, а размолвка с отцом из-за ревности. Юля не хотела вдаваться в подробности их раздора и искать его причины. Услышав про планируемое путешествие, взлетела до небес, кинулась расцеловывать обоих родителей. Её бурная реакция немного усмирила их, но мама всё же не поехала с ними… Было так жарко, что плавился асфальт, горячий воздух с шумом врывался в машину через приоткрытые окна.
   – Там к стеклу прилипло… с той стороны, какая-то мошка, – сказал отец. – Попробуй её убрать.
   И улыбнулся. Юля высунула из окна руку, а её тут же отбросило назад потоком воздуха. Отец прыснул смехом. Юля быстро подняла стекло, закрыв окно наглухо. Шум после хлопка стал тишиной. Ржавая грязно-синяя «шестёрка» пошла на обгон. Поравнявшись с ними, она замерла, держа одинаковую с ними скорость. Её боковое стекло опустилось. Молодой и наглый на вид джигит обвёл их машину оценивающим взглядом и крикнул:
   – Продай тачку!
   – Не продаётся!
   – Тогда пока! – «Шестёрка» унеслась вперёд…
   Отец не увидел знака ограничения скорости, не заметил и крутого поворота. Только глаза распахнул от удивления, когда «девятка» влетела в него. Юля краем глаза заметила убегающий вниз склон насыпи. Бок машины приподнялся, она поехала на двух колёсах, но устояла, не перевернулась.
   – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
   – А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
   Машина рухнула на асфальт, преодолев поворот. Двигатель молотил внутренностями в такт сердцам. Отец с Юлей, переглянувшись, обменялись испугом в глазах. Пережив остроту первых впечатлений, он уронил голову на руль. Впившись ногтями в кожу ног, Юля специально причинила себе боль, чтобы быстрее прийти в чувства.
   – Маме не говори, хорошо? – произнёс наконец отец.
   Юля не ответила, поскольку ещё не слышала ничего.
   – Доча!
   – Что? – ответила она шёпотом.
   – Маме не говори, – повторил он, пристально взглянув на неё. – Не скажешь?
   – Хорошо… не скажу, – ответила жившая в ней его покорнейшая рабыня.
   Они стояли на встречной полосе, а на них неслась на всех парах тяжёлая фура. Сбросив скорость, грузовик остановился в нескольких метрах от «девятки». Из фуры выбрался коричневый от грязи и загара мужик. Он побежал к ним, смешно тряся большим животом.
   – П-а-а-а, – позвала Юля, тронув отца за локоть.
   Он вздрогнул. Увидев бегущего к ним человека, он зачем-то потянулся рукой к ключу зажигания, но она так сильно дрожала, что он и не попробовал провернуть его.
   – Чёрт! – вырвалось у него от нахлынувшей безнадёги. – Выходим.
   Подбежав к ним, пузан остановился и очень глубоко задышал.
   – Целые? – спросил он и сам себе ответил. – Да. Как вас угораздило так… Опасный поворот, смертельный, чтоб его… Я здесь часто езжу, навидался… неудачников. Вам ещё повезло. Обычно улетают прямо туда. – Он небрежно махнул рукой в сторону растущих скопом деревьев. – А там костей не соберёшь. Давайте откатим вашего коня на обочину.
   Втроём они оттолкали машину на край дороги.
   Мужик произнёс с нескрываемым облегчением:
   – Ну, вы это… Помощь нужна? А то я поеду. Опаздываю.
   Он уехал после того, как получил добрую порцию благодарностей.
   Отец с лицом малолетнего проказника спросил:
   – Не скажешь маме, а? Не говори, пожалуйста!
   Так и хотелось ответить ему как можно грубее: «Иди к черту, который тебя так бережно зачем-то хранит! Ты чуть не угробил меня, едва не уничтожил мою жизнь! И просишь ничего не говорить об этом маме?» Острое желание чувствовать рядом – перед собой – монолит, способный не только защитить от всех бед, но и понять, не обмануть, всколыхнуло юлино сознание. Папа должен быть твёрдым всегда. Она обняла его. Заплакали.
   – Я ничего ей не скажу, пап…
   Она бросила бумажный комок в темноту и, вспомнив вдруг о Лисе, испугалась, что случайно попала в неё, но из тьмы не донеслось ни звука. Значит, обойдётся без сумасшедших воплей и до тошноты радостного гогота, дочь сможет и дальше оплакивать отца в тишине. Своим молчанием Лиса разрешила ей думать о нём. Пронизанный ложью взгляд… Она почувствовала его впервые в шесть лет. Родители ещё не относились к ней серьёзно, но тогда… Папа испугался, когда она застала его врасплох с той женщиной. Он не хотел разоблачения. И мать, и Юля могли уколоть достаточно больно, чтобы размеренная и подвластная любому его движению жизнь разрушилась.
   Она случайно встретилась с ними на улице в другом конце города, где им невозможно было пересечься, а отец и не думал, что дочь когда-нибудь прикоснётся к той стороне его существования, где ему давали право выбирать и решать. Та женщина была воплощением прекрасного. Ни один нормальный мужик не устоял бы перед такой красавицей. Юлю занесли туда её неугомонные подружки. Она хорошо запомнила реакцию отца на их встречу: растерянность сначала, а затем мучительный поиск формы извинения, способной удовлетворить и дочь, и его женщину. Но тех самых вопросов так никто и не задал. Они повисли в воздухе мечом карающим. И тут родился его лицедейский взгляд: «Ты же ничего не скажешь маме?» «Конечно нет, папа, ты меня знаешь». Они сделали вид, что чужие друг другу, и разошлись, незнакомые люди, девочка и мужчина с женщиной, которая даже не заметила мимолётного столкновения их душ…
   Юля не любила его или… не знала точно. Он уже не существует. Она никогда и не задумывалась, о чём он размышлял постоянно, какие его одолевали проблемы, были ли они ничтожны, как её хронические страхи, или подобны неподъёмным бетонным блокам. А он без пауз ломился на её территорию, хотя его туда никто не звал. Он доказывал ей что-то, она и не помнила точно что. Они спорили до хрипоты и истощения нервов, но он не смог пробиться к её сердцу. Любила ли она его? Кто скажет ей? Только ветер, который разнесёт по кладбищу пыль с его могилы, и червь, жрущий его плоть…
   Однажды они в очередной раз поссорились, как детишки на игровой площадке. Подобное часто случалось, но всегда мама остужала их горячие головы разумными доводами. В тот день её не оказалось дома, а их нервы, натянувшись до предела, с треском лопнули.
   – Тупая сука!
   Так нельзя говорить дочери, но он сказал.
   – Сам ты тупой!
   Так нельзя отвечать отцу, но она ответила, потому что в те секунды её могла остановить только смерть.
   И понеслось… После непродолжительной перепалки обидными до слёз штампами она убежала из дома – подальше от отца. Она достигла поставленной цели: разборка прекратилась, хоть победитель так и не определился. А что же папа? Взрослый мужчина быстро понял, что по-детски оказался неправ. Он не махнул рукой, покрыв всё матом, и не пошёл спать или бухать, а бросился вслед за дочерью, обдумывая на ходу свои и её ошибки. Вывод был очевиден: они оба виноваты, но его вина была на самом деле весомее из-за превосходства в возрасте. Причина же ссоры как-то сразу и забылась, остались только последствия обоюдного затмения разумов, подобного вспыхнувшей, но тут же изничтоженной болезни.
   Юля летела сквозь ночь, а с неба сыпались мелкие капли дождя и покрывали её лицо мягкой вуалью. Бежала, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая и поднимаясь, не чувствуя боли в ушибленных коленях. Ревела от обиды, изрыгая из себя со слезами всё плохое, что заполнило её нутро, не оставив место ничему светлому. Её занесло в заброшенный детский садик. Убитое временем и бесхозностью одноэтажное здание пустовало вдали от обитаемых мест. С угасшей волей шагала она по щербатому асфальту дорожек. Шла, пока не услышала голоса. Они полились из темноты, прокуренные и пропитые вопли молодых людей: одни вежливо звали к себе, другие резко одёргивали её, останавливая, и предлагали такие пошлости, о которых она в то время и думать боялась. Она ощутила плечом лёгкое касание чьей-то руки, одновременно широкая ладонь бесцеремонно прошлась по её грудям, сдавливая их до боли, но Юля онемела, завороженная происходящим. Не кричала она и когда множественные прикосновения стали невыносимы, а голоса вокруг смешались в грязный гул. Её уронили на землю, сорвали трусики. Вдруг она завопила, разрывая голосовые связки. На секунду воцарилось бездействие. Призраки будто испугались её жуткого ора, но на выходе из быстротечного ступора набросились на неё с ещё большим остервенением. Её нежное тело покрылось липкой от пота кожей их пальцев. Юля попробовала крикнуть громче, но из неё вырвался лишь жалкий хрип – тень потерянного голоса.
   Внезапно кто-то рявкнул. Звук этот обрушился на ночную свалку в детском саду грудой камней, снежной лавиной и проливным тропическим дождём. Глухой удар, второй, третий… Она видела едва различимые в темноте движения: хозяева липких ладоней исчезали, открывая дорогу чистому воздуху, свободному от зловонных дыханий. Грубые крики постепенно вытеснялись вязкими звуками ударов металла о плоть. Обрезок трубы взлетал к невидимым звёздам и опускался туда, где ещё мгновенья назад гикали бритые головы малолетних отморозков. Всё закончилось очень быстро. В наступившей тишине над Юлей склонился отец. Его одежда была заляпана кровью, а лицо искажалось в рыданиях. Он многое хотел сказать, но не решался, боясь навредить. Гладил её щёки, убирая с них слёзы.
   – Па-а-а-а-а… Прости…
   Он заплакал от этих слов. Рывком подняв с земли тельце дочери, он понёс его домой.
   Юля шептала:
   – Прости… прости… прости… И маме ничего не говори.
   – Ничего ей не скажу… Ты ж меня знаешь…
   Дрожащие пальцы коснулись юлиной щеки. Как Лисе удалось незаметно подобраться к ней? Дотронувшись до неё, безумная одёрнула руку, будто испугавшись содеянного.
   – Не нужно плакать, – зашептала Лиса. – Нельзя тратить воду. Это знак беды. Тебе плохо?
   Юля не нашлась с ответом и всхлипнула с новой силой, заткнув рот кулаком.
   – А вот Лисе хорошо. Всегда. Даже если злые люди несут боль и смеются над её слабостью. И тебе должно быть всегда хорошо. – Она погладила Юле волосы. – Или будет плохо.
   Прыжками отскочив в свой угол, она затихла там.

25

   Они приехали зыбким утром, когда свет только начинал разрывать ледяную ночь. Колесников проводил девушек до белой «нивы», тарахтевшей двигателем у чёрного входа. Внутри машины сидела парочка бритоголовых, лиц которых невозможно было разглядеть. Юлю с Лисой усадили на заднее сиденье. Они и не думали сопротивляться, завороженные внезапной сменой обстановки. Сильно хлопнув дверями, рванули с места. Юля с тоской проводила взглядом топтавшегося на улице Колесникова – хоть какая-то определённость закончилась… Багровый рассвет и засыпающая темнота как братья-близнецы – ни тёплая одежда не защищала от них, ни подъезд многоквартирного дома с хлипкой дверью, ни автомобиль с работающей печкой: хотелось укрыться с головой ватным одеялом и спать, не просыпаясь, вечно… В этой «ниве» обогреватель не работал, и не только он: машину жутко трясло, она жалобно скрипела – стонала. Юля болталась между Лисой, свернувшейся бесформенным комком, и стенкой автомобиля. Сокамерница бредила, просыпаясь и опять проваливаясь в спасительное забвение. Юля же противилась сну. Альтернативой ему было созерцание лысых затылков их попутчиков: со спины они походили друг на друга, молчуны, Первый и Второй – такие имена сами к ним приклеились. Но они вдруг заговорили, не обращая внимания на девушек, которых словно не существовало в мирке их автомобиля.
   – Идём до девок сегодня, а? – спросил водитель – Первый.
   – До девок, говоришь? – без интереса ответил Второй, взглянув на Первого с лёгким презрением. Всё-таки они были близнецами, одинаковые во многом, похожие даже голосом. – На хрена тебе это надо?
   – Сестричек хочу… Светика, старшенькую. – Первый в блаженстве вздохнул. – Она живее сучки Юльки. – Он загоготал, Второй хмыкнул.
   Юлю передёрнуло.
   Видимо, предложенные особи не впечатляли Второго, он упирался:
   – Не хочу я сегодня сестёр. Надоели уже бабы. Давай лучше водовки жахнем… если шеф отпустит… хотя… освободимся ближе к ночи, когда с новенькими закончим. Должны успеть.
   Они примолкли, вслушиваясь в храп Лисы.
   Второй, не поворачиваясь к Юле, зло прошептал:
   – Заткни подругу!
   Лиса, будто испугавшись, прекратила издавать неприятные звуки.
   – Да… – протянул Первый, – пропадаем мы. Нас спасёт только стакан. Он поведёт нас вперёд как ленинский кумач.
   – И не говори…
   – Житуха у нас какая-то однобокая выходит: или бабы, или водка. Везде. Рвануть бы…
   – Куда? – усмехнулся Второй. – Куда ты рвануть хочешь? И кто тебя отпустит? Работал спокойно и работай дальше, зарабатывай себе на светлое будущее, как долбанутый европеец, который всю жизнь вкалывает, а когда приходит старость, садится в самолёт или поезд и несётся по миру как безумный. Боится, бедненький, не успеть увидеть всё.
   – И кому нужна такая жизнь? Лучше уж водку пить и бабой пользоваться.
   – Дурак ты, – подвёл черту Второй.
   Между тем рассвело и заметно посвежело: в неотапливаемой машине холод ощущался особенно остро.
   – Скоро на месте будем, – заметил Второй, непонятно к кому обращаясь.
   Близнец кивнул. Двигатель кашлянул пару раз как умирающий туберкулёзник и заглох. Стало совсем тихо: слышалось лишь шуршание покрышек, но и оно прекратилось, когда «нива» остановилась среди заснеженных полей. Первый с шумом выдавил воздух ртом.
   – Опять? – спросил Второй. Он не обвинил брата в смертном грехе, а лишь констатировал факт сбоя в работе мотора.
   – Да! Опять! – с психом ответил Первый. – Ржавое корыто! Какого чёрта мы на нём до сих пор катаемся? Не знаешь? Ей богу, завтра же куплю себе приличную тачку! – Он неистово замолотил ладонями по рулю. – Чёрт! Чёрт! Чёрт!
   – Остынь, братан! Щас помощь вызову, – ответил Второй и взял в руки мобильник. Долго ждать ответа не пришлось. – Это я… накрылась наша тачка… кажись, совсем… да это не первый раз… километров с десять… ждём… – Телефон исчез в кармане. – Через час будет.
   Лиса спала крепко, не ведая о бурлящих вокруг неё событиях, на Юлю тоже накатилась дремота после отступивших вдруг стрессов и воцарившегося святого безмолвия, но просто взять и заснуть почему-то не хватило духу. Она спросила осторожно:
   – Поспать можно?
   Получилось очень уж жалобно.
   – Поспи, дорогая, поспи, – усмехнулся Второй. – Делать всё равно нечего. А мы с братухой пока лясы поточим… за жизнь.
   Юля закрыла глаза. Сон задержался с приходом, и она успела послушать кусок разговора братьев.
   – Давно у мамани был? – Голос Второго не предвещал ничего хорошего. – Сходи, проведай. Она спрашивала про тебя.
   В Первом забурлило, выливаясь наружу, полнейшее пренебрежение к сложившимся веками семейным устоям:
   – А чо туда ходить? У меня всё как у тебя. Я же твоя копия. У нас даже дела общие.
   – Проведай, я сказал! – рявкнул Второй. По всем раскладам он был старшим братом, даже если и родился всего на несколько минут раньше. Он повелевал в их дуэте. – Она думает, ты обиделся на что-то, поэтому и не заходишь.
   Их голоса лились колыбельной, затихая, но не покидая реальности, из которой Юля плавно переносилась в царство снов.
   – Глупости. Зайду на днях.
   – Капкан захвати свой суперский, что тебе Петрович смастерил. Великий крысолов был, царство ему небесное. Лучший в своём роде. Он у серых и после смерти в авторитете. Они к нему в очереди стояли на приём. – Второй залился добрым смехом.
   – Зачем капкан-то?
   – Сучка серенькая завелась в мамкином сарае. Прогрызла вот такенную дыру в бетоне. – Он неестественно широко развёл руки. – Целый ящик картошки переточила. Главное, не ела её, а откусывала и выплёвывала, откусывала и выплёвывала, откусывала и выплёвывала… Сука! Лук не жрала, падла! Маманя ставила капкан свой детский. Попался туда лишь крысёныш доходный. Так взрослая крыса его аккурат в нору и утащила, а там обглодала, оставила тока голову и часть кожи. Это ж надо! Представляешь, маманя всю эту лабуду за цепочку и вытащила из дыры! Хорошо хоть капкан пристёгнут был к тачке. Чуть в обморок не плюхнулась, бедная женщина.
   – Крысу ту железками не возьмёшь. Надо нору цементом залить с битым стеклом…
   – Вот и займись…
   Провал.
   Юлю схватили за локоть, впившись ногтями в её нежную кожу, и сильно дёрнули. Стоило ей открыть глаза, как в её ухо полилось нечто невообразимое и совершенно непонятное спросонья, перемешанное с горячим дыханием, жутким нетерпением и дурным страхом.
   – Проснись! Проснись! Вставай! – шептали с истерикой.
   Лиса! Только она могла быть так настойчива. И руку теребила без остановки. Юля вырвалась из цепких тисков. В ясных глазах Лисы плясали сумасшедшие огоньки, она гипнотизировала ими.
   – Слушай Лису! – затараторила она. – Злые вышли покурить. Они устали сидеть. – Юля вынырнула из забытья. – Лиса хочет убежать и предлагает тебе сделать это вместе. Злые далеко. Они не успеют остановить нас. Думай быстрее!
   Она бесшумно открыла дверь и бросилась в чистое поле, надеясь, наверное, закопаться в снегу ящерицей, чтобы переждать там опасность, а затем выбраться наружу и пойти себе спокойно пешочком. Юля осталась совсем одна в машине. Не осознавая ещё случившихся перемен, она смотрела по сторонам как зачумленная, поправляя волосы и выковыривая кончиками ногтей сухие комочки из глаз: с безразличием созерцала живые картинки, от которых волосы на затылке должны шевелиться. Лиса бежала, неуклюже переставляя ноги, проваливаясь по колено в снег. Что они сделают с ней? Накажут. Они рано или поздно заметят движение за своими спинами и остановят беглянку. Ещё бы, два здоровых мужика против хилой бабы. Пока же они курили, о чём-то беседуя. А Лиса ускорялась. Не совсем её уморили – остались у неё силёнки. Улыбка расплавленным воском сползла с лица Второго. Он закричал белугой и бросился за Лисой. Первый не шелохнулся. Странно… Сбой в системе, казалось, не взволновал его, но – снаружи. Внутри в нём, наверное, вскипела злость тысячи убийц. Юля увидела пистолет в его руке. Известно, чем закончится лисья авантюра.
   – Бах! – грохнул выстрел и пронёсся по степи многократным эхом, подняв тучи голодного воронья.
   Лиса скрючилась в неестественной позе, сражённая неизбежностью, и упала. Почувствовала ли она холод снега? Нет. Она ушла сразу. Юля сползла с сиденья на грязные коврики, чтобы там спрятаться от убийц, в которых милые близнецы превратились в одночасье. Тепeрь они прикончат и вторую пленницу. Ей стало жарко, дыхание её замедлилось, слух притупился.
   – Мамочка моя, спаси меня, – зашептала Юля, возвращаясь на сиденье.
   Близнецы склонились над убитой Лисой. Они не переставали кричать друг на друга. Их лица.. губы… шевелились словно торопливо разминаемые жирными пальцами куски пластилина. Юля понимала, смерть Лисы – досадная случайность, за которую они обязательно ответят. Не побежала – не погибла бы. Юля успокоилась насколько могла унять разбушевавшиеся чувства и принялась терпеливо ждать возвращения близнецов. Она собиралась встретить их достойно. Взяв Лису за ноги, они поволокли её к машине. К Юле. Лиса цеплялась за снег руками, не желая покидать место своего убиения, а они кричали ей: «Давай! Давай, зараза!» И били труп ногами, но он не реагировал на побои. Рванув на себя дверь и едва не вырвав её, Второй бросился к Юле с пистолетом, который забрал у Первого. Воткнул ствол ей в голову – синяка теперь не избежать. Она предвидела такую звериную реакцию, поэтому даже не вздрогнула. Лишь прикрыла глаза в ожидании продолжения.
   – А ты! – крикнул он. Истерическое возбуждение глубоко проросло в его мозг. – Ты! Только шелохнись! Размозжу голoвёшку! Поняла? Поняла, тебя спрашиваю?
   Ствол сильнее вдавился в череп.
   – Поняла, – тихо ответила Юля.
   Её спокойствие немного остудило Второго.
   – Сажаем её рядом с этой! – приказал он Первому.
   Они с матами запихнули труп Лисы в машину. Юля отодвинулась от него, вжавшись в стенку, с единственной мыслью: не испачкаться кровью. Для неё Лиса ушла из мира, а груда мёртвой плоти, развалившаяся по соседству, не имела к сумасшедшей никакого отношения. На линии горизонта родилась из снега, задёргавшись мухой, серая точка. Быстро увеличившись в размерах, она приобрела очертания легкового автомобиля.
   – Шеф едет, – буркнул Первый.
   – Да вижу! – огрызнулся его брат. – Вижу! Будет спрашивать, я отвечу. А ты молчи.
   Шахно подкатил не на сверкающей успехом японской иномарке, не на лоснящемся от воска ковбойском джипе и не на солидном европейском лимузине. Он приехал на такой же, как и у близнецов «ниве», грязно-белой и сильно подержанной. Неужели его предприятие было настолько убыточно? Или он так скрывал свои доходы? Он выбрался из машины и, застегнув молнию куртки, посеменил к топчущимся на обочине братьям. Они явно побаивались его.
   – Ну? – спросил он. – Что с машиной?
   Второй сразу ответил:
   – С машиной… в утиль её надо отправить. Сколько можно уже? Ремонтируешь, ремонтируешь, а она…
   – Легче! Легче! – Шахно пожал им руки. – На свалку – последнее дело. Пока гоняет, гоняй!
   – Так не гоняет же! – вякнул Первый.
   Шахно небрежным жестом попросил их заткнуться.
   – Ты можешь позволить себе крутейшую тачку, – сказал он, – такую, что девки штабелями будут ложиться на её заднее сиденье. И ты её купишь, когда отойдёшь от дел, уедешь за границу и будешь отлёживаться в бунгало на берегу океана, попивая охлаждённый сок маракуйи с настоящим кубинским ромом.
   Первый не знал, что такое маракуйя, да и рома никогда не пробовал, поэтому замолчал от греха подальше и покосился на Второго, который почему-то не спешил выкладывать шефу самое главное.
   Заглянув внутрь машины близнецов, Шахно побледнел. Его лицо исказилось в тупой злобе, отдавшейся резкой болью в сердце. Он закрыл на секунду глаза, но лик мёртвой не исчез. Объедки с кровавых трапез смерти всегда вызывали у него глубокую тошноту и болезненное бурление серого мозгового вещества. Его женщина и деньги… Он прильнул лицом к боковому стеклу «нивы» и внимательно осмотрел мёртвую. В его угольных зрачках Юля различила своё отражение. На его гладко выбритых щеках выступил лёгкий румянец, а обветренные губы заметно дрожали. Почему-то она не удостоилась его внимания, хотя была интереснеe застывшего трупа. Ей захотелось ударить Лису кулаком в живот, но стало противно от одной мысли, что рука коснётся мертвечины.
   Братья не отводили взглядов от шефа. Они перестали дышать, боясь разорвать хриплыми звуками в лёгких тонкую ниточку, натянутую струной, которая ещё связывала их почти по-родственному, но могла в любой момент лопнуть. Первому вздумалось вдруг прочистить горло. Шахно резко повернулся к ним. Они отступили на шаг, сбитые с ног направленной на них ненавистью. Сейчас поднимет с земли большой остроугольный камень, бросится на них с диким криком и проломит им головы, а если не найдёт камешка, то просто порвёт их на куски голыми руками. Осталось только пятиться. Но видимый гнев вдруг умер в Шахно. Он снова мог подкинуть немного деньжат на пиво, появись в них острая нужда, и выпить залпом за компанию тёплую водку из одноразового стаканчика в полевых условиях. Только его спокойствие не предвещало ничего хорошего. Подойдя к братьям, он заглянул каждому в самую глубину глаз, подняв с их дна мутную жуть.
   – Ствол дайте, – попросил он.
   Второй мгновенно выполнил приказ, без сожаления расставшись с последним, что ещё могло спасти их и сохранить.
   – Ты для меня, Коль, – сказал он Первому, – как младший сын. А ты, Дима… тебе я всегда доверял все секреты… и дальше буду доверять. Ваша мама… – Он вернул Второму пистолет, передумав убивать. Дима-Второй засунул смертоносную машинку за пояс. – Я обещал ей, что сделаю из вас людей. Я делаю! Делаю! И что? Вы постоянно норовите сойти с чётко проложенной дороги куда-то в сторону, в дебри, где можно и шею свернуть. Оно вам надо? Нет. Я не могу понять, почему вы так делаете?
   Первый опустил глаза.
   Второй ответил твёрдо:
   – Никто не застрахован от случайностей.
   – Верно, – ответил Шахно. – А что такое случайность? Исключение из правил. Сойти с дороги – да, если только ты сделал это единожды. А когда сходишь с неё постоянно – осмотреться, задуматься о более коротком пути, поссать! – о случайностях уже говорить не приходится. Они превращаются в стабильную закономерность.
   – И что нам теперь делать? – живо отозвался Второй. – Мы убили её, потому что она хотела сбежать и рассказать всем про нас! И что? Одной сукой стало меньше. Мы её так зароем, что и следа не останется. Можешь на этот счёт не волноваться.
   – Ты умный парень, Дима, – устало улыбнулся Шахно, – но и круглый дурак, не продумываешь всё до конца. Зачем ты вешаешь на нас лишние трупы? На них бабла не заработаешь. Да и вообще… – Он махнул рукой. Грех это – убивать просто так. Мы ж не урки из глухой тайги. Люди вон смертную казнь везде отменяют, а ты…
   – Мы от неё избавимся. И больше такого не повториться.
   Шахно не поверил Второму.
   – Я заберу живую с собой. А вы… о, господи!.. похороните эту где-нибудь там… в полях. И чтобы ни одна сволочь не нашла весной! Прохор приедет позже и разберётся с машиной.
   – Будет сделано! – отчеканил Первый.
   Второй сплюнул себе под ноги.
   – Здравствуйте, фрау Менцель, – сказал Шахно, открыв дверь со стороны Юли и наклонив спинку сиденья вперёд. – Извините за «фрау», но женщин немецкой национальности иначе нельзя называть. «Госпожа» отдаёт чем-то велико-старо-русским, а просто фамильярничать и вовсе никуда не годится. – Нежно взяв Юлю за руку, он помог ей выбраться из машина. – Хоть вы ещё живы, слава богу.
   Он отвёл её к своей «ниве». Юля не сопротивлялась, хотя прекрасно понимала, что он не её ангел-хранитель и тем более не всевышний судья, видящий с небес всё как есть и выносящий только справедливые приговоры. Её совсем не удивило, что ему известна фамилия Менцель. Юля давно перестала верить в чудеса. Водительское сиденье со скрипом приняло его. Он подмигнул ей, как подружке.
   – Ну что, Юлия, поехали? – спросил он. – Нас ждут великие дела.
   «Ниву» рвануло вперёд. Юля посмотрела напоследок на братьев-близнецов. Покуривая, они мялись возле заглохшего автомобиля. Первый и Второй. Она никогда больше не увидит их.

26

   «Помнишь меня? Не забыл? Помнишь?» Юлин голос лился из ледяного мрака, в котором Саша плавал, казалось, вечность. Чёрные точки плясали перед его глазами, а она всё спрашивала шёпотом: «Помнишь? Помнишь?» Словно боялась превратиться в ускользающее воспоминание. «Помнишь?» Саша закрыл уши ладонями, потому что от её монотонного бормотания его уже подташнивало, но голос всё равно просачивался сквозь невидимые щели между пальцами: со свистом залетая в мозг, он гулял в нём ветром. Пришлось в бессилии опустить руки. «Помнишь?» Саша был не в состоянии избавиться от навязчивых мыслей, но запросто мог их убить – вот и пистолет появился в руке. Пуля избавит его от голоса. Ствол врезался в висок. Больно – кончать с собой. Или пусть живёт? Никакой пользы от него, но нет и вреда, лишь лёгкий зуд, не дающий покоя и медленно сводящий с ума. Нет! Вырубить заразу топором, выдрать с корнями из благодатной для неё почвы! Саша выстрелил. Плавно войдя в голову, пуля с шипением пронеслась сквозь масляный мозг, а дырки в черепе мгновенно затянулись, не оставив и следа от повреждения его инородным телом. Пролетев несколько метров, она упала на кафель. Саша посмотрел туда, но не увидел ни пола, ни пули. Чёрт возьми! Он стрельнул ещё – и вторая пуля растворилась в бесконечности. Саша с раздражением выбросил пистолет. «Помнишь?» Нельзя забыть. Голос сверлил мозг. Кто-то неистово избивал дверь, потому что стучавшему долго не отвечали. Саша вынырнул из сна. Стук не прекращался. «Не забывай…»
   – Да откройте же! – неслось с улицы. – Полчаса уже колошматю. Александр! Проснитесь!
   Сашей овладело похмелье, лишённое пока диких головных болей и бешенства желудка: отключилось нормальное восприятие мира, уступив место особой липкой заторможенности, которая обволокла водянистой слизью все рецепторы организма. В таком состоянии комфортно только лежать, потягивая холодное пиво и тупо переключая пультом дистанционного управления телевизионные каналы. Осложнения проявятся позже, и об этом думалось с содроганием. Саша взглянул на будильник, ещё дремавший на тумбочке у изголовья кровати. До запланированного подъёма оставалось минут двадцать.
   – Александр, откройте!
   Отвратительная настойчивость. Поднявшись, Саша поплёлся, кряхтя, к двери. Он не одел штанов, оставшись в майке и помятых семейных трусах. Распахнув дверь, отшатнулся от хлестнувших по лицу солнечных лучей и холодного воздуха. Перед ним стояла женщина в давно вышедшем из моды пальто коричневого цвета и меховой шапке, с большими очками на носу. Типичная училка. Светлана Сергеевна Курякина, она же Метла. Почему такое прозвище? Никто не знал. Второе имя тянулось за ней из глубины времён. Она работала учителем русского языка и литературы в местной школе и считала себя хорошим педагогом.
   День для неё не задался с самого пробуждения: она опрокинула на пол, зацепив рукой, дорогой электронный будильник, подаренный ей на день рождения свекровью. Супругу подобная вещица была не нужна, потому что он не имел привычки вставать рано по причине хронической безработицы. Вторая напасть случилась со Светланой Сергеевной, когда она поднималась с кровати и совершенно случайно стянула одеяло с храпящего супруга. Муженьку не понравился внезапно атаковавший его холод. К тому же он мучился жестоким похмельем со вчерашнего. Спросонья он ткнул ногой в чёрную пустоту, не задумываясь о последствиях. Нога вонзилась в жирный бок жены. Светлана Сергеевна тихо ойкнула, скорчившись от боли. Потирая ушибленное место, она пошла в ванную, а муж так и не проснулся. В валявшемся на полу тюбике совсем не оказалось зубной пасты. Пьяная вторая половина вчера выдавила всё его содержимое за раз, желая привести себя в должный вид. Интересно, получилось? Где он шлялся до этого, Светлана Сергеевна не знала и знать не хотела. Пришлось скоблить зубы просто мокрой щёткой, но несвежий запах не убрался восвояси, а скорее даже усилился. Невезуха, так невезуха. Одевшись в любимое, Курякина «вышла в люди». Так она называла регулярные походы в школу. Сегодня она чуть-чуть опаздывала. Людей вокруг, казалось, кишело. И не чищенные зубы… Приходилось воротить голову от каждого встречного, глупо улыбаясь. Во дворе школы её встретил перевозбуждённый директор. Даже не поздоровался, невежда, а сразу озадачил какой-то ерундой. Сходи, мол, в общежитие и предупреди приезжих плотников во главе с неким Александром, что у них сегодня неожиданный выходной по техническим, так сказать, причинам. Не попрощавшись, Шахно запрыгнул в машину и улизнул в неизвестном направлении. Отказаться от выполнения его просьбы было невозможно. Светлана Сергеевна хотела подписать у него заявление на внеплановый отпуск в апреле. Собиралась съездить в Сальск к больной матери. Урок должен начаться через двадцать минут, а до общаги ходу не меньше получаса. Пришлось в спешке договариваться с математиком Колей о замене. Он – человек, всё усвоил без лишних объяснений. Помчалась в общежитие. А тут этот… похмельный в трусах. С ним не на литературном языке общаться, а по фене… Невезуха ещё та.
   – Здрасти, – шёпотом произнёс Саша, захлебнувшись морозным воздухом.
   Женщина ответила очень строго:
   – Доброе утро. Я от Михаила Юрьевича Шахно.
   – Как поживает старик? Семейные проблемы не одолевают? А служба? – Сашу качнуло. Он упёрся локтем в дверной косяк. – Мы ещё не опоздали. Начнём в положенное время, пусть не переживает.
   Курякина сморщила нос, учуяв перегар.
   – Что? – спросил Саша. Его раздражали люди, которых он раздражал.
   – А почему, собственно, ты в таком виде? – Она пронзительно посмотрела сквозь тусклые стёкла очков.
   – Почему, почему… Потому что бухал всю ночь напролёт, вот почему.
   – Да-а-а-а… – выдавила она из себя. – И это наше светлое будущее.
   Осталось только смачно плюнуть ему в лицо, но она, конечно же, этого не сделала.
   – Не будет никакого светлого будущего, – ответил он. – Нас всех накроет тьма в форме огромной кучи говна.
   Саша начал замерзать, но прощаться с нежданной гостьей было рано. Он ещё не узнал цели её визита.
   – Молодой человек, – сказала Курякина после недолгой паузы, – не будь таким пессимистом, нельзя уничтожать алкоголем своё пока ещё яркое настоящее. У тебя вся жизнь впереди. Приятно ведь в старости вспомнить прожитые годы с улыбкой.
   – С нервной.
   Она уже до чёртиков надоела ему. Зачем пришла? Загадочная женщина с печатью тайны в мыслях и движениях.
   – Не знаю, как вас по имени-отчеству, – сказал Саша, – но давайте всё же вернёмся из светлого будущего в наше серое настоящее. На улице довольно прохладно, надо заметить. На вас тёплое пальтишко и шапочка, сапожки тоже ничего. А я одет лишь в тонюсенькую майку и трусы, в которых хожу уже неделю, потому что лень постирать. Представляете, как я себя чувствую?
   Она улыбнулась:
   – В грязных трусах?
   – В грязных трусах.
   – Михаил Юрьевич просил передать вашей братии, что рабочий день на сегодня отменяется. У вас. Он дарит вам выходной. Вы рады?
   – Мне, если честно… Выходной так выходной. Тем лучше для нас. Рассказать, чем мы займёмся сегодня?
   – Молодой человек, – насупилась Курякина, – если напьётесь и будете шуметь…
   Саша перебил её:
   – Да в вашей дыре и полиции-то, небось, нету. А девочки есть лёгкого поведения? Есть. Потому что они везде есть.
   Курякина, в негодовании сжав губы, развернулась и ушла. Она не хотела общаться с быдлом…
   Саша бросил на раскалённую сковороду несколько ломтей розоватого сала. Пока оно приобретало прозрачность, спешно расставаясь с нежной белизной, он боролся как мог с возникшим вдруг давлением в животе. В желудке забурлило. В кипящий жир он опустил пару кусков хлеба. Пришлось подождать, пока они немного поджарятся. Он вырвал из холодильника бутылку водки и плеснул в кружку граммов сто. Жадно вылакал за раз. Водка тут же полезла обратно, но он уже глотал, почти не жуя, хлеб и горячее сало. Буря в желудке постепенно улеглась. Алкоголь проник в кровь и понёсся к мозгу искрящимся потоком. Саша с облегчением вздохнул.
   Камрады появились одновременно, вывалившись из дверных проёмов своих комнат, как киношные живые мертвецы, но от их трупной бледности ничего не осталось, стоило им шагнуть из полумрака коридора в свет кухни. Виталик подошёл к Саше, плеснул только себе водки и с нескрываемым удовольствием выпил её, медленно проглотив, наслаждаясь каждой каплей. К жаркому не притронулся, занюхав выпитое обратной стороной ладони. В блаженстве опустился на стул. Лёха, изрыгнув несколько булькающих звуков, бросился в туалет, где у него случилось отторжение желудком остатков вчерашнего ужина. Прямо с толчка, не заходя на кухню, он вернулся в кровать и очень быстро захрапел. Добили бутылку в гробовой тишине. И порядочно опьянели или по-свински нажрались, без чего просто-напросто сдохли бы от тоски.
   – А ты знаешь, Виталя, это я сделал из нас команду. Сколько силёнок пришлось положить и нервов… Они же не давали нам дышать! И приходилось мне, Александру Николаеву, ходить к ним и унижаться. Дайте копеечку! Дайте рубель! Нате, выкусите, отвечали они и показывали смачную фигу, а свободной рукой загребали бабосы, нашим потом заработанные.
   Виталик хлопнул ладонью по столу:
   – Без сомнения… без сомнения…
   – А вы? – не унимался Саша. – Нажрались и заснули – день прошёл, думать не надо. Зачем работать головой? У вас есть Саша, вот пусть он и разруливает проблемы. Хорошо пристроились, братишки!
   – Ты имеешь что-то против такого положения дел? Мы работаем – ты работаешь. Каждый делает то, что у него получается лучше всего. Если я возьмусь чесать языком, или Лёха… Представляешь, что из этого получится? Ни черта не выйдет! Поэтому Полковник не с нами имеет дела, а с тобой. А мы кто? Твои тяговые лошади.
   Виталик полез в холодильник за следующей бутылкой. Там её не оказалось. Порывшись в кухонном шкафу, нашёл. Легко свернул пузырю голову. Выпили, не заметив, что водка тёплая, и забыли закусить.
   – Не цените вы меня, парни, ой не цените, – пробурчал Саша. Его лицо перекосилось то ли от выпитого, то ли от внезапно вспыхнувшего раздражения.
   – Я не понял. Мы что, должны тебе отстёгивать с каждой удачной шабашки? – Лёха нервно улыбнулся.
   – При чём здесь это? Я за другое. Хочется простого понимания. Сейчас ты бухаешь со мной, а через час пошлёшь меня на хер, потому что я, возможно, несу чушь, которая тебе не по душе и на которую ты обижаешься. А я хочу, чтобы ты не посылал меня, а понял и уложил в кровать со словами: «Ты перебрал, дружище, иди-ка проспись». И чтобы всё было без обид.
   Его зрачки резко помутнели и заблестели от слёз. Он заглянул другу в глаза: «Присядь рядом, пожалуйста, и выслушай мою исповедь до последнего внятно произнесённого слова…» С такой психологической атакой Виталик встречался не раз. Он мог противостоять ей.
   – Ты бредишь, – заявил он. – Обиды, не обиды… Мелочно так, аж рыгать охота! Мы ж не тётки базарные. Такие разговоры – гнилые разговоры, настолько гнилые, что от них воняет за километр.
   – Возьми вот Лёху, – продолжал объяснять Саша уже, казалось, самому себе. – Я его сейчас разбужу и скажу ему, что он дерьмо гнойное. Что он сделает? Правильно! Полезет с перепугу морду бить, а потом засадит стаканяру и обратно – в люлю, а когда проснётся, не будет помнить абсолютно ничего. Как это называется?
   – Ясно как. Свинство и есть. Только ты Лёху не трогай. Пусть дрыхнет пацан. Да и сам иди спать. Захмелел совсем.
   – Что ты меня гонишь? Чего гонишь? – Его язык заплетался, отчего речь походила на рваный лоскут.
   Пора было уходить. Виталик это хорошо понимал, но боялся оставить Сашу одного в разобранном состоянии – не хотел терять над ним контроль. Но и сидеть рядом, выслушивая всякие мерзости, – ножом по сердцу. Он всё же ушёл в свою комнату. Стоило Виталику выпасть из сашиной реальности, как тот начал разговор с пустотой. Его мысли выплеснулись из ставшего вдруг полным котелка. Виталик демонстративно хлопнул дверью.
   – Кружка с водкой передо мной. Сок жизни, её кровь, вскипает и бурлит. Выпьешь и наступит прозрение, словно до того висели шторки на глазах, а потом – бах! – и поднялись. Открылись и показали свет – настоящее значение всего происходящего. Идёт простой мужичок по улице, а я вижу гения, готового перевернуть в один присест всю нашу жизнь вверх ногами. А не переворачивает он её, потому что он гений скрытый и несостоявшийся, причин чему может быть великое множество. Или едет на дорогой машине расфуфыренное чудо с красной корочкой в кармане, а я вижу дешёвое чьмо без определённых взглядов на жизнь. Как такое могло добиться успеха? Сложно, жутко сложно понять истину без сока жизни. Он открывает границы сознания, взламывая тяжёлые чугунные замки, висящие без движения годами на пути к нирване… Я пью и буду пить, чтобы не пасть духом, хотя все вокруг и галдят, что водка роняет его на землю, толкая изо всех сил обеими руками. Я её буду пить и дальше, так как она скачет галопом на моих мозгах, унося их в непостижимые простым разумом дали. Вот сейчас возьму и проглочу грамм сто пятьдесят. И пусть мне будет плохо, пусть я буду блевать, но я… я… узнаю, чёрт побери, сдвинусь в ту плоскость, где я ещё не был, где никто ещё не был. Это здорово, в этом зерно. Я буду пить и уноситься в поднебесье. Аминь.
   Саша залпом выпил водку. Потом наступила пустота разрушающая.

27

   Он устал и хотел расслабиться – отключиться от фальшивых всхлипываний и жалких воплей, от глаз, просящих о снисхождении… Он творил боль, а потом впитывал её сердцем, словно губкой, ломал судьбы. А имел ли право? Высыпали кровавыми пятнами на белую простынь мысли о вседозволенности и собственной исключительности, гордо задрали острые носы к небу и оскалились, обнажив до корней великолепные белые зубы. Черти ему братья. Где-то внутри кружившейся головы шевелилась тупая боль. Джон встретил его звонким лаем из-за ворот – Колесников всё же не рискнул оставить пса одного в доме. Собака громко гавкала и скрежетала когтями о железо. Встав на задние лапы, передними пыталась опрокинуть забор, чтобы броситься к любимому хозяину – облобызать с ног до головы.
   – Сейчас, дружок, подожди немного, – торопился Колесников, не попадая ключом в замок. С третьего раза получилось.
   Овчарка прыгнула на него, стоило ему только завалиться во двор. Он засмеялся, пытаясь увернуться от неё, а Джон радостно поскуливал. Они упали на лёд. Колесников ударился головой, но быстро забыл о боли, потому что пёс прижал его мощными передними лапами к земле, разинув пасть от удовольствия, казалось, улыбаясь. Джон был кусочком его убогой жизни. Они с шумом вошли в дом. Раздевшись, Колесников погрузился в старое кресло с бутылкой пива в руке. Жадно выпив почти половину, подчёркнуто громко отрыгнул вскипевшие в желудке газы. Стало спокойно и уютно: дерьмо обрело черты прекрасного и перестало вонять. Он рыгнул ещё раз, теперь тише, и медленно опорожнил бутылку. Джон улёгся у его ног. И полилась в них теплота мягкого живого тела. Он уставился на собаку, ведь смотреть больше было не на что. Лёгкая эйфория вдруг утонула в сознании. Не смогло продержаться долго хорошее настроение. Да и глупо было надеяться на самопроизвольное округление острых углов или хотя бы на превращение их в тупые. Тяжело вздохнуло его одиночество. Зачем же так? Жизнь – дура. Он швырнул бутылку под стол. Она загрохотала по полу, мелькая зелёной этикеткой. Затихла, упёршись в плинтус. Гадко стало на душе.
   Его первая встреча с Мишей случилась пару лет назад. Тогда Колесников вёл дело местного уголовного авторитета Стерлядкина, имя которого он выбросил из памяти за ненадобностью. Их схватка в любой момент могла закончиться банальным насилием, но пронесло, обошлось без смертей. В те дни жёсткого противостояния с преступным миром Колесников почувствовал за собой по-любительски грубую слежку. На что надеялись филера, непонятно, но с опытным следователем такой номер не мог пройти. Он сразу вычислил сухого старичка и двух молодцев-близнецов, периодически передававших эстафетную палочку друг другу. Колесников не трогал их, поскольку они не доставляли ему неудобств. Он думал, это люди Стерлядкина. Однако… Авторитета взяли и ничего не изменилось, хвост не отпал. Стерлядкин даже обиделся на обвинение в филёрстве: «Ты чо, начальник, за гэбню меня держишь?» Теперь Колесников забеспокоился. Он запросто мог исчезнуть, мгновенно растворившись в городе, но тогда не узнал бы ничего. Оставалось безучастно ждать развязки, поскольку информации о следящих неоткуда было взяться. И тут начались проблемы со Стерлядкиным. На Колесникова сверху обрушилось такое давление, что треск стоял и щепки летели. Все его коллеги и верные друзья как-то сразу отступили в тень, оставив его одного на растерзание волкам. Стерлядкин лишь посмеивался на допросах, предчувствуя скорое освобождение. Колесников не выдержал и взбесился: как можно терпеть подобную несправедливость? На одном из допросов он так обработал авторитетного бандюка, что тот превратился в опухший полутруп, залив своей поганой кровью весь кабинет Колесникова. Зарвавшегося следака сразу же отстранили от дел и начали против него служебное расследование. За его спиной поднялись призраки отставки и даже тюремного заключения. Он так запил, что душа его провалилась в подполье рая, но сорвался не для того, чтобы забыться. Захотелось показать им, хищному начальству без мозгов, малодушным сослуживцам, вконец обнаглевшему Стерлядкину, просто всем, что плюёт он на них с очень большой колокольни и плевать будет в дальнейшем. Он перестал появляться на работе, его больше не волновал ход расследования «преступления чуть ли не оборотня в погонах», которое он нарушением не считал, а видел высшим проявлением особой личной справедливости. Он ушёл в одиночество. С тех времён из его воспоминаний стёрлось многое. Он не помнил, как однажды выбрался из дома, не знал, для чего припёрся в дешёвую забегаловку на окраине города… Грязный столик в хлебных крошках, гранёный стакан с водкой, початая бутылка пива и обглоданный кусок копчёной колбасы. К нему подсел Миша. Они легко познакомились и быстро разговорились. В тумане памяти плавала стеклянная трубка и сладкий дым, убаюкивающий сознание. Колесников жадно глотал его… Он бросил пить резко. Промучившись отходняком с неделю, забыл о водке, но не о трескуне. И явился Миша со спичечным коробком, полным желанных лепестков. Поговорили. Он сделал Колесникову заманчивое предложение, но прежде к нему забежали с работы и сообщили, что с него сняты все обвинения и он полностью восстановлен в должности. Жизнь показала лицо, на котором сияла улыбка. Он стал работать и на Мишу тоже, а что до морали, дым трескуна слизывал её сизым языком с его совести…
   На него накатилась плотная грусть – от безнадёги и осознания своей полной никчёмности: не всякому дано воплотить мечты в реальность, но он вылепил жалкое их подобие из песка. Зажмурившись, потёр переносицу большим и указательным пальцами в надежде избавиться от лёгкого помутнения сознания, а когда распахнул глаза, скривился от ставшего вдруг слишком ярким света. Интересно, сколько он протянет – бешеными скачками? Год, десяток лет? А может, завтра и сдохнет от бандитской пули. И хорошо, если от неё, родимой! Лучшего и представить нельзя для такой мрази как он. Тогда – защитник, герой, мученик, почти святой. Не убьёт себя, потому что слаб, как жидкий росток весной. Нырнуть в дым трескуна… Только подумал и зашевелилось: дай же мне его скорее, не томи! Вот бы не захлебнуться насквозь лживым удовольствием.
   А ручонки дрожали, почти тряслись. Проклятая жестянка не хотела открываться – крышку заело. Колесников сильно дёрнул её в нетерпении. Коробочка в ответ выскочила из ладоней. Гусиным пухом полетели на грязный пол лепестки. Зрелище это заворожило – одни ломались, другие, мягко приземляясь, оставались целыми. Он аккуратно собрал их все до последней крошки. Бросил в трубку три лепестка – мама дорогая, какая доза! Огонёк зажигалки вспыхнул жёлтым. Затрещало в дыму блаженство… Проглотить его, ни капли чтоб не ускользнуло. Секунды – и трескун стал полновластным хозяином его духа. Бесконечно быстро дым проник в мозг и унёс Колесникова далеко оттуда, где тело следака осталось неподвижным. Его душа провалилась в преисподнюю. Он ощутил кончиками пальцев, как холодная чернота дотронулась до него безобразными мохнатыми лапами и залилась истеричным хохотом. Мгла была живой.
   – Доброй ночи тебе, потерявшийся во мне, – прохрипела она мертвецким голосом. – Жизнь твоя вечна.
   – И что с того? – спросил Колесников.
   – А ничего! – ответила Мгла, снова засмеявшись.
   – Немедленно прекрати! – не выдержал он её идиотского смеха. – Лучше скажи, что я здесь делаю? – Спросил и ужаснулся возможного ответа.
   – Ты, парень, застрял здесь надолго.
   – Что ты со мной сделала, проклятая чернота? – испуганно заорал он.
   – Я с тобой ничего не делала, – ответила Мгла голосом престарелой светской дамы. – Тебе лучше знать причину твоих переживаний.
   Колесников вспомнил, как дымились лепестки трескуна.
   – Может быть… Знаю. А обратно я вернусь?
   Строгий судья без колебаний вынес приговор:
   – Да!
   Мгла глубоко вздохнула, как-то странно передёрнувшись.
   – Но… понимаешь, тому есть одно препятствие, – прошептала стеснительная девочка. – Я забыла, откуда ты. Вот в чём дело. Придётся тебе выбирать из двух возможных вариантов.
   Не успев возразить, Колесников очутился в таинственном мире. Сначала он почувствовал запах цветов: воздух благоухал розами, которые росли где-то рядом, но одновременно и очень далеко. Вокруг зашевелилась пустота. Она ожила, превратившись в Эдем, когда послышалась лёгкая соловьиная трель. Из черноты вынырнули декорации самого сладкого сна. Они так переливались реальностью, что Колесников на мгновенье слился с ними в одно целое: он ощутил себя частицей этого мира. Декорации менялись кадрами киноплёнки на экране, становясь с каждым разом прекрасней. Никогда ещё Колесникову не было так хорошо. Это место – страна вечных наслаждений, да что там, сам Рай!
   «Я в Раю! Подайте мне Еву!» – восхищался он в беспредельной радости.
   Но внезапно чудесные виды исчезли, и он вновь вернулся в объятия черноты.
   – А теперь другой вариант, – по-змеиному прошипела Мгла.
   Колесников – в любимом кресле у себя дома, на полу посапывал Джон, вокруг распускался уродливым цветом родной бардак и… голова болела, будто череп долго пилили тупой ножовкой.
   – О, нет! – заплакал он. – Только не так! Что ты со мной сделала, проклятая?
   Мгла закралась в его мозг и оттуда крикнула истерикой:
   «Сде-е-е-е-е-елай вы-ы-ы-ы-ыбор!»
   – Я не хочу! – ответил Колесников. – Что же будет со мной теперь? Дайте больше жизни! Я не могу остаться здесь.
   «Тогда отправляйся в Эдем, дорогой! Тебе же хочется провести остаток дней именно там! Ха! Ха! Признайся, ведь так?»
   Замолчав, Мгла растворилась в себе, как сахар в горячем чае, но кое-что осталось: мягкое птичье пение, необыкновенные деревья, восхитительный аромат роз… Однако теперь Колесников боялся. Песня соловья вдруг превратилась в хриплое карканье вороны, запах цветов сменился вонью тухлого мяса, деревья стали сухими корягами.
   «Ты нашёл свою потерянную реальность. Почему же не захотел смириться с настоящей жизнью? Потому что там плохо? А здесь тебе будет лучше?»
   Он со злостью пнул мёртвое дерево, но оно не упало – цеплялось ветками за своих собратьев. Он пошёл прочь, шаркая ногами по безжизненной земле, укрытой одеялом оранжевой листвы. Засунув руки в карманы, съёжился от холода. В нём забурлила глубокая детская обида на несправедливый и недостойный его конец. В том, что жизнь завершена, нисколько не сомневался: он не знал, куда дальше идти.
   Одна из его ног зацепилась за толстый корень, выползший из земли уродливым червём. Колесников с матами упал. В ярости он набросился на корягу, рискнувшую поставить ему подножку. Она задрожала гитарной струной, а потом дёрнулась и, обернувшись змеёй, вырвалась из схвативших её рук. Освободившись от человеческих клешней, она снова стала обычным, безжизненным на вид корнем, неподвижным, покрытым толстым слоем старой коры. Он, казалось, вечность сосавший из Колесникова жизненные соки, на самом деле был ключом в мир света. Только взять его, найти нужную дверь с замком, вставить туда и провернуть пару раз. Открытый замок утонет в грязной жиже, в которую упадёт, дверь откроется и вспыхнет свет, какого нет ярче. Дотянуться бы… Корень не дал ему такой возможности – со свистом втянулся в землю, оставив после себя лишь облачко пыли.
   Земля в том месте задрожала и пошла трещинами. Опавшую листву сдуло резким сквозняком. Оголилась изъеденная временем почва. Глубина задрожала в гуле, который быстро стал раздражающе громким. Твердь вздулась уродливым холмом в рост человека и взорвалась лопнувшим мыльным пузырём. Полетели во все стороны комья земли. Клубы пыли полезли щупальцами по оставшейся сухой листве, пожирая скудные виды мёртвой уже природы. Когда пыль рассеялась, Колесников увидел трухлявый пень – не обхватить его и двоим, взявшимся за руки. Пень был настолько стар, что едва дунь, и рассыпется он в прах. С его боков свисали клочья зелёного мха, в которых копошились белые и чёрные черви. Пень шевелил многочисленными корнями, как виртуозный гитарист пальцами. Его грудь – если так можно назвать чагоподобный выступ на его передней части – вздымалась в глубоком дыхании. Казалось, он внимательно смотрел на Колесникова, только безумных деревянных глаз не было видно.
   Два корня-щупальца зашевелились сильнее остальных. Оторвав их от земли, пень потянулся уродливыми руками к Колесникову. Они удлинялись в движении. Он не мог допустить, чтобы они дотронулись до него, это – верная погибель, даже если они и не ядовиты: поломают, сметут с места, которое пока ещё принадлежало ему. И возник топор, стоило о нём только подумать. В руке. Уверенно ладонь обхватила старое затёртое топорище. Самое время уничтожить пень, изрубив его в щепки, чтобы ветер разнёс их по сумеречному миру. Топор вонзился в первый из корней, что приблизился к Колесникову. Полуметровый отрубленный конец отлетел в сторону. Спустя несколько секунд дошла очередь и до следующего щупальца. Из культей брызнула кровь – настоящая, алая. И полился вопль, такой громкий, что взорвались болью ушные перепонки. Корень вздрогнул и попятился. Подняв топор над головой, Колесников с животным рёвом бросился на деморализованного врага. Победа виделась близкой. Лезвие легко вошло в древесину – туда, где у человека располагается грудная клетка – с чавкающим звуком, как в только что размороженную свиную ногу. Опять кровь. Пень взвыл от боли. Из каких органов сочились эти звуки? Он будто присел на всех корнях, несказанно удивлённый. Колесников не стал ждать ответной реакции на свой смертельный удар. Взметнувшись вверх, топор снова обрушился на живую деревяшку… ещё раз, ещё… и ещё. Парализованные болью корни отлетали один за другим. Пень затих, дёрнувшись в судорогах. Кажется, умер. Колесников не останавливался – колол дрова на четвертинки, а их – на восьмые части. Вспоротые внутренности пня пульсировали кровоточащими мясными срезами. И лилась краснота. Остановился, когда увидел собачье сердце. Оно трепыхалось, подпрыгивая на земле, постепенно затихая, пока не сдохло… На удивление маленькое. Колесников сглотнул слюну, отбросив топор.
   Щепки размякли вдруг. Некоторые покрылись кожицей с жёсткой чёрной щетиной, другие затвердели, превратившись в осколки костей, третьи стали кусочками кишок, но Колесников не видел этого. Всё внимание сосредоточил на валявшейся у его ног отрубленной собачьей голове. Её остекленевшие глаза смотрели куда-то вдаль, убитые печалью. Упав на колени в лужу крови, он взял голову в руки, будто не замечая, что тела псового нет при ней. Обнять голову овчарки было очень больно и где-то приятно. Побежали слёзы. Он оплакивал Джона и себя. Разум его тем временем искал виноватого – но не Колесникова Юрия Анатольевича, который обкурился наркотической дрянью и порубил своего пса на куски. Джон умер не из-за него.
   – Дружок мой…
   Тяжело говорить, давясь слезами, но молчать ещё труднее. Потухший взгляд Джона, полный немого укора, требовал извинений. Он не прощал. Колесников знал имя убийцы. И предвкушал месть. Он не будет ждать, когда блюдо остынет, а сожрёт его горячим, выпьет кипяток. Незаметно мысли соскользнули в затуманенную действительность. Колесников приставил голову Джона к телу собаки. Пошли прахом осколки доброго и хорошего, осталась одна пустота. Он оказался у последней черты. Руки теперь не связаны светом – можно с чистой совестью творить зло во имя справедливости, не боясь неотвратимого наказания, которого всё равно не избежать. В сарае он нашёл старые мешки из-под картошки. Выбрав самый чистый, сложил в него останки овчарки.
   – Бедный Джон…
   С кровью на полу сейчас не хотелось возиться. Колесников отложил уборку на завтра. Промёрзшая земля с трудом поддавалась лопате, но он со злостью долбил и её, медленно углубляя могилу. Он решил похоронить друга под старой вишней в дальнем конце двора. Воспоминания отдавались тяжестью внутри, поэтому Колесников старался как можно меньше думать об ушедшем, а больше – о тупом копании ямы в мерзлоте. Углубившись на полметра, он отбросил лопату. С почтением опустил мешок в яму. Осталось засыпать её землёй. Сделав небольшой холмик, он утрамбовал его ладонями. И только тогда позволил себе подняться с колен. Спохватившись, принёс из дома сухого собачьего корма и насыпал на могилу немного вонючих комочков.
   – Спи спокойно, дружище.
   Покончив с похоронами, Колесников вновь взялся за лопату. Полчаса возни за покосившимся уличным туалетом, и свету явился герметично закрытый железный ящичек, слегка побитый ржавчиной. Внутри – замотанный в тряпицу пистолет Макарова. Левый. Предназначенный только для экстренных случаев, когда официальное оружие светить нельзя. Там же лежала и коробочка с патронами. Колесников завладел этим добром во время одной давней спецоперации по захвату банды торговцев оружием. Многие тогда поживились чёрными пистолетами с одобрения задержанных, которым уменьшение количества конфискованных стволов было только на руку… Колесникова мутило. Он присел на корточки в бессилии. Пистолет едва держался до невозможности ослабевшими пальцами. Из носа текли сопли. Он с шумом втянул их в себя. Закружилось перед глазами. Словно искорками вспыхнули и тут же погасли следы того мира, откуда он выбрался, заплатив слишком высокую цену.
   Что есть убийство. Человек жив, потом мёртв. Между этими двумя состояниями проходит линия – из выстрелов, смертельных и не совсем ударов ножей, приказов, неизбежно влекущих тяжёлые потери… Жиреют точки, превращаясь в круги, расползаются по сознанию, вытесняя из него волю, отбрасывают её за пределы осязаемого. Убийца созревает, набирает нужный процент жирности жажда смерти… Сейчас он пойдёт убивать.

Часть вторая
Изменчивый мир

1

   Ботинки, едва отрываясь от промёрзшей земли, цеплялись за комья, вывернутые плугом по осени. Саша посмотрел на серые и грязные тучи: под таким небом самоубийцы вешаются в ближайшем лесу на первой попавшейся ветке, под ним в голову лезут только гнилые мыслишки, попахивающие маниакально-депрессивным синдромом.
   Саша выдохнул паром и, набрав полные лёгкие холодного воздуха, закричал так, что белесая пустота содрогнулась:
   – Почему всем что-то от меня нужно? Я хочу остаться один! Во всём свете один! Чтобы ничто меня не тревожило… Эти дебилы расшатали мои нервы. Они хотят, чтобы я ишачил, а сами не способны шевелиться из-за природной лени. Жлобы! Животные! Достали!
   Вокруг царило безмолвие. Он оглянулся. Снежное поле сливалось вдали с мутным небом. Оттуда тянулась к Саше извилистая цепочка его следов. Ничто больше не смело нарушить изначальную целостность белизны. Он посмотрел вперёд. На горизонте чернел гребень лесополосы.
   Его губы шевелились в шёпоте, теперь он не кричал:
   – Хочу улыбок, простых добрых улыбок… Только для меня и ни для кого больше… Как приятно нести радость. Не хочу, чтобы надо мной смеялись, как над последним из придурков.
   Лесополоса приближалась. Она притягивала, словно кто-то установил среди деревьев гигантский магнит для человеческой плоти. Саша ускорил шаг как мог, насколько ему позволила завладевшая им усталость.
   – Пацаны вы мои, пацаны. Не друзья вы мне. Я это знал всегда. А на самом деле… Ну поработать, ну бухнуть за компанию, да по тёлкам прошвырнуться. И всё, и ничего больше. Мои мысли нужны только мне, и они останутся при мне навсегда, потому что никого не волнует, читал ли я Достоевского с Толстым или дрочил в туалете на порнографическую фотку. Плохие вы, пацаны, хоть и не виноваты ни в чём. Все – плохие…
   Деревья стояли перед ним непролазными зарослями в полной готовности прыгнуть и искромсать его гнилыми деревянными зубами, покрытыми снежным налётом. Саша не решался войти в лесополосу, но магнит… Чёрт бы его побрал. Голые акации покачивались, треща от ветра. Саша не мог переступить невидимую черту, им овладело ощущение, близкое к тому, что он однажды испытал в детстве: боязнь неизбежного зла.
   Три года, оказавшихся золотым временем, прожил он с родителями на Востоке. Супруги Николаевы были опытными инженерами. Однажды судьба подпустила их к одной из своих кормушек: им посчастливилось участвовать в строительстве цементного завода на берегу небольшой речушки. Стройка была настоящим Клондайком, куда стекались неприкаянные с Большой Земли с твёрдым намерением заработать хоть какие-то деньги, а затем потратить их на то, что до командировки казалось отблеском недостижимого благополучия. Дети часто убегали гулять за пределы рабочего посёлка. Подобные вылазки формально были запрещены их родителями, но детвору манила журчащая речка с тихими заводями, полными рыбы, а ещё – свалка старой техники, где нашли свой конец множество строительных механизмов, засасывала в себя степь с сопками, укрытыми ковром безумно пахнущего чабреца. Зимой всё покрывалось хрустящим от крепкого мороза снегом. Тогда речка замерзала в каток, а сопки превращались в снежные горки, с которых скатывались на обрезках плёнки. Однажды Саше захотелось покататься на лыжах в абсолютном одиночестве. Нечасто его душа требовала сиюсекундного действия, но когда накатывало, рушились преграды на пути к свободному полёту и брызгала слюной кипящая внутри энергия, да и денёк выдался ну очень приятным: лютовавшие всю зиму крепкие морозы и холодные ветры отступили к синим горам с белыми шапками, из-за облаков выглянуло ласковое солнышко, заплакали сосульки. Он тщательно натёр лыжи розовой свечкой, чтобы лучше скользили. Специальных мазей в руках ему держать не приходилось, хотя о них он слышал не раз. Тяжёлые валенки полетели в угол прихожей, непривычной лёгкостью сели на ноги лыжные ботинки. Засунув их в крепления, он накрепко пристегнулся к лыжам, оттолкнулся что было сил палками и поехал по утоптанной дороге к реке, которая ещё была скована льдом, едва державшимся под натиском солнечного тепла. Зима и тут отступала: подтаяло, кое-где зияли маленькие полыньи. Когда Саша переправлялся на другой берег, под лыжами жалобно трещало. Плевать. Здесь неглубоко, если провалиться. Он перескочил через речку в считанные секунды и остановился, только забравшись на вершину сопки. Вниз тянулась прямыми полосками хорошо укатанная лыжня. Сейчас… секунду… Согнуть колени, прижать локтями палки к рёбрам и покатиться, быстро набирая скорость, пока она не станет сумасшедшей, доехать до самого берега, а потом снова забраться на верхотуру и повторить… Его спину сверлили взглядом. Он оглянулся, но никого не увидел, потому что был здесь в гордом одиночестве. Чувство, что кто-то пристально смотрит на него, пусть даже и из параллельного мира, не проходило. Подстёгнутый ужасом, он полетел вниз. Не справься он тогда с равновесием, точно свернул бы шею. За его спиной жестоко смеялась невидимая гадина. Вдогонку. С берега, не останавливаясь, он выскочил на лёд, жалобно захрустевший под ним. Лыжи разъехались в стороны, левая нога неестественно вывернулась. Затрещало сильнее и лопнуло. Успев задержать дыхание, он погрузился в обжигающую холодом жидкость и упёрся макушкой в мягкое песчаное дно. Повезло, попалось неглубокое место. Шапку сорвало и унесло течением. Студёная вода вонзилась в тело тысячами иголок. Он конвульсивно задёргал всеми конечностями. Задыхался, а рта не открывал, не давая воде проникнуть в лёгкие. В голове зазвенело. Саша понял, скоро его жизни конец, но не остановился, продолжая яростно мутить воду. Каким образом выбрался из воды, не помнил. Туманом застлало ему разум, когда борьба за жизнь достигла апогея. Он вырвался из водяного капкана и точка. Выбросил из головы, забыл, никогда не вспоминал впоследствии об этом досадном случае, только перестал с тех пор ходить на речку зимой… И пришло время уезжать. Дома же стало не до льда, до которого добираться пропадало всякое желание из-за его удалённости от мест обитания молодёжи, развлекавшейся другими способами…
   Выждав паузу, Саша полез через кустарник, разросшийся плотным сухим забором по краям лесополосы. Едва выбравшись из зарослей, он наступил ногой в кучу тёплого ещё человеческого дерьма. Резануло вонью, словно из лопнувшей канализационной трубы. Место, в котором он оказался, просто кишело отходами человеческой жизнедеятельности: толстые обугленные ветки, пара поломанных кирпичей, пустая консервная банка и порожняя водочная бутылка с отломанным горлышком язвами зияли на теле природы. Саша провёл ладонью над кострищем. Тепло в нём до сих пор не угасло. Где только не уединяются алкаши, чтобы распить ту единственную, сумасшедшими усилиями выстраданную. Он вытер ботинок о поваленное дерево. На нём, возможно, и сидели те, кто пил здесь и гадил. Переступив через горбатый ствол, Саша шагнул… в бездну.
   Пустота вобрала его в себя. Он осознал происшедшие изменения с некоторой задержкой, будто звуковая дорожка фильма отстала вдруг от видеоряда. Мир вокруг потускнел. Деревья, сгорбившись, уменьшились в размерах до метровых уродцев с закрученными в спирали веточками, на них – пучки жухлых листочков. Снег исчез, пропала и трава. Под ногами у Саши лежала толстым слоем нетронутая вековая пыль, её идеально гладкая поверхность без барханчиков блестела зеркалом, будто ветров никогда не знали эти места. Он прислушался. Глубочайшая тишина давила на уши. Заросшая деревцами территория плавно переходила в пустошь, которая тянулась серой гладью до самого горизонта, где упиралась в тяжёлое небо, побитое рваными пятнышками приклеенных к нему чёрных облаков. Саша зачерпнул пыль ладонью. Она протекла сквозь пальцы, зависнув корявым облачком на пути к земле. Высоко в небе летела большая птица, медленно махая огромными крыльями. Одинокая царица мира. Саша проводил её взглядом, пока она не стала едва различимой точкой. Потом он оглянулся.
   За его спиной стояла гранитная арка на двух каменных колоннах. Человек выше среднего роста пригнулся бы, пройди он под ней. Щелей между тщательно отёсанными камнями почти не было видно. Эта конструкция возвышалась над морем пыли, выделяясь на нём фурункулом. Её воздвигло среди пепельной бесконечности то, что не могло принадлежать пустыне. Саша вышел из неё – прошёл под ней, поэтому и оказался в ином мире. Что очевидно, то истина, а она не может быть иллюзорна. Чтобы жизнь обрела прежние формы, нужно всего лишь сделать лёгкое движение. Он приблизился к арке на жалкий шаг и увидел рисунки на её теле. На самом нижнем камне была высечена фигурка женщины или девочки с прямыми волосами ниже плеч. Вместо лица у неё мутнел кривоватый овал без глаз, рта и носа. Руки она раскинула в стороны, как гимнастка после прыжка. Платье без пояса спускалось до самых её щиколоток – двух коротких палочек. На другом камне, на второй колонне, изображалось странное существо, сильно сгорбленное, с тем же овалом-головой. Его руки свисали ниже колен. Сильно согнутые и широко раздвинутые ноги делали его похожим в нижней части на саранчу. И сзади болтался хвост. На средних камнях такие же фигурки: по пять странных существ с каждой стороны, вытянув руки вперёд, тянулись или бежали навстречу друг другу. Хоть лица у них и были пусты, их позы выражали безудержный гнев. Ещё немного и столкнутся они в смертельной схватке, злобные женщины-призраки и страшные горбуны. Что и происходило на самом большом центральном камне арки – венце творчества неведомого древнего мастера. Две силы тут схлестнулись в последней битве, всё смешалось: трудно было различить отдельные тела, только – беспорядочное нагромождение конечностей, застывших в желании причинить смерть врагу.
   Пошатнувшись, арка на мгновенье раздвоилась в глазах Саши. Из глубин его сознания полезло наружу новое похмелье, более страшное, чем утреннее. Головная боль стала жёстче, кишки закипели в приступе жажды. Он осмотрелся в надежде обнаружить поблизости источник воды, но кроме сухой земли ничего подобного здесь и быть, наверное, не могло. Ему показалось вдруг, что пыль, поднявшись толстым пластом, оторвалась от земли и превратилась в гигантское облако. Он мысленно отмахнулся от назойливого видения, и оно исчезло, но ощущение неприятной сухости во рту осталось. Саша знал, где есть вода, которая спасёт его. Он шагнул под арку.
   Упал на колени в снег и погрузился в холодную белизну руками. Зачерпнув ковшиками ладоней крупинки замороженной влаги, запихнул их в рот. Чуть разжёвывая, глотал едва растаявшие комки снежинок, обжигая горло ледяным их соком, пока не наполнил им желудок. Успокоившись, Саша поднялся на ноги, захлёбываясь желанием унестись подальше от адских врат. Он не понимал, какая нелёгкая занесла его сюда. Не раз и не два поклялся всем мыслимым богам, что ни капли алкоголя больше не возьмёт в рот, но не побежал, притянутый чёртовым магнитом к этой дыре. И услышал голос Юли, но не слова в обычном их понимании с каким-то смыслом, а беспорядочное скопление до боли знакомых звуков. Они вливались извне. Юля ждала его за аркой. Саша понял, что ему нужно вернуться.
   Перешагнув павшее дерево, он увидел её. Она смотрела на него грустными глазами, не мигая. Её сомкнутые в узкую линию губы и чересчур бледная кожа испугали его. Грязные волосы – чужие! – спадали с хрупких плеч. Она была одета в длинное платье из льна. Их взгляды встретились. В её зрачках сверкали молнии, и плясала в танце огня волчья злость. Усмехнувшись, Юля потянулась к нему рукой. Ногти на её скрюченных пальцах, поломанные и погрызенные, чернели от грязи, а сама рука принадлежала явно не молодой девушке, а древней старухе.
   «Ты ли? Я не люблю тебя такую! Не прикасайся ко мне своими когтями!»
   Он оттолкнул её. Взвизгнув, она упала на землю и завилась змеёй в пыли, мерзко закряхтела по-старчески. Кашель в её горле смешался со смехом, от которого Саша вздрогнул и попятился. Так хохочет сам дьявол, он это точно знал. Перебесившись, она подпёрла голову рукой. Вздохнув очень томно, помолодела вдруг, налившись жизнью. Заструившиеся золотом волосы прикрыли часть её лица, сделав загадочной улыбку. Груди с острыми сосками набухли под платьем, будто случайно задралось оно и оголило стройные ноги. Чуть раздвинуть их – пригласить Сашу войти в себя. Он захотел её, безумную старуху, ставшую вдруг прекрасной девушкой.
   «Я же вся твоя. Я принадлежу тебе полностью, без остатка. Что ж ты медлишь, не идёшь ко мне? Или я тебе не нравлюсь?»
   «Ты хороша, но я боюсь тебя».
   «Дурачок. Разве можно бояться такую красоту? У тебя есть другая? Может, ты любишь её, а не меня?»
   Она сильнее раздвинула ноги. Он не мог больше сопротивляться силе, что тянула его к ней.
   Мир вокруг постоянно менялся. Его картинки, чёткость которых ограничивалась лишь остротой зрения, были похожи на старые мультфильмы. Саша потерялся в настоящем и ложном. Пыль стала белой с лёгкой желтизной, подул горячий ветер, пылинки забурлили в хаосе. Увеличившись в размерах до песчинок, они собрались в барханы. Когда их волнение закончилось, они замерли в пустынном пейзаже. Деревья-карлики втянулись в землю, будто кто-то под ней дёрнул их все разом за кончики корешков. Из песка полезли колючие зелёные стебли с багровыми бутонами. Раскрываясь, они блевали кровью. И снова дёргали за корешки невидимые подземные жители, и опустошённые бутоны исчезали в их тёмном царстве. Кровь мгновенно впитывалась песком, оставляя на нём пятна. Очень скоро вся поверхность, насколько хватало взгляда, покрылась бурыми язвами, а растения без остановки продолжали плеваться красным.
   Слева от Юли лежали два трупа – те самые алкаши, чьё дерьмо Саша истоптал. Они, казалось, ещё дышали, что, конечно же, не соответствовало действительности. Они покоились в естественных позах ушедших в нирвану буддистов – не двигались. Растения-бутоны плескали на них кровь, поэтому казалось, что пьяницы подверглись чудовищному насилию перед смертью. Он взглянул на Юлю. У неё в глазах шевельнулся ужас. Её перепуганное лицо быстро помутнело, а голова превратилось в белый кокон. Вслед за лицом ускользнула и душа: перед ним стояла женщина-призрак, прямиком сошедшая с рисунка на арке. Рядом с его ногой вылез из песка толстый стебель с жирным бутоном. Саша видел, сколько в нём крови. Затошнило от предчувствия неизбежного. Склонившись над ботинком, бутон медленно раскрылся и выплеснул своё содержимое на обувь. Саша не успел убрать ногу, завороженный короткой, но бурной жизнью растения. Запахло сырым мясом. Он поднял глаза и посмотрел туда, где стояла она, но её уже не было на прежнем месте. Впору самому исчезнуть отсюда, пока не стал одним из мертвяков – третьим – в мире непрерывно происходящих странных вещей. Она ушла, захватив с собой его смятение. Саша остался наедине с трупами посреди кровоточащей пустыни, которая воцарилась и в его мыслях.
   Самое простое – развернуться и уйти, но не хотелось бросать мужиков. Ой ли? Таких полстраны: пьют до иссушения мозгов и дохнут мухами в дихлофосе, отравленные… В фуфайках и дешёвых джинсах. Один в бледно-синих резиновых сапогах, на другом – армейские ботинки. Шапки где-то потеряли, лица искажены болью. Подцепил за ноги первого – в сапогах – и перетащил в естественный для покойников мир. Бросил его возле потухшего костра без всякого желания хоронить. Пусть погребением занимаются другие, более достойные и ответственные. Нужно тащить и второго. С тяжёлым вздохом Саша шагнул в невидимую дверь. И провалился по колени в вонючую жижу цвета засыпающей тьмы, что исчезает с рассветом. Сашины ноги сковало неподъёмными кандалами холода. Звуки… Беспорядочные хриплые изрыгания из глубоких глоток. Далеко и близко. Удалялись и приближались. Казалось, вот-вот коснутся и обожгут. Отовсюду лезли адские черти и… Никого вокруг. Лишь нежный ветер трепал волосы. Саша ощутил, как его разум пошатнулся и задрожал. Мимо проплывал труп. Саша проводил его ошалелым взглядом. Потом вспомнил, что именно за ним и вернулся. Схватив мертвеца за руку, потащил его к арке, возвышавшейся вечным монументом на прежнем месте. Ноги вязли в жидкой грязи. Жажда испариться отсюда стала невыносимой. Шаг… следующий… ещё один… Окаменевшие от напряжения мышцы застыли перед последним рывком.
   С воплем победы Саша ворвался в свой родной мир, положил неизвестного рядом с собутыльником и побежал, ломая мёрзлые ветки кустов и деревьев, раздирая кожу в кровь. Узкая автомобильная дорога с асфальтом, закатанным снегом, преградила ему путь и отсекла собой часть реальности, полной безумия, от тишины и покоя. За ней начинается новая жизнь и продолжается прежняя. Там нет уничтожающей тьмы.
   Выбежав на дорогу, Саша заорал во всё горло:
   – Сделал! Есть! Да! Да!
   Упав на колени, забил кулаками об асфальт, не чувствуя боли. Только дикую радость источало его нутро.

2

   Почему Юля даже не попыталась бежать? Слабая и безумная смогла, не струсила. Если бы они вместе… Опять упустила шанс – из многих, которыми на самом деле была напичкана её жизнь. Используй она хоть один, как знать, в чьей машине сейчас бы ехала. На самом деле слабой оказалась она, а Лиса – сильной: не испугалась лап смерти. Да потому что сумасшедшая! Но теперь свободная. Летает себе в райских облаках и улыбается во весь рот… Нет, Юля осталась по другой причине. Добрый дядя спас её от злых близнецов: грудью закрыл их пистолет, защитил от острых клыков и когтей…
   Шахно очень внимательно следил за дорогой, казалось, совсем не обращая внимания на Юлю. Его ладони уверенно сжимали руль. Автомобиль подчинялся ему беспрекословно, как раб. Она тоже его собственность – будущая узница сторожевой башни неприступной крепости. Для чего закрутилось так вокруг никчёмной девчонки, словно она пуп земли?
   – Куда ты меня везёшь? – и сверлить его взглядом.
   Но ожидаемой реакции не последовало: её взор рикошетом отскочил от непроницаемой железной головы, метнулся к зеркалу заднего вида и улетел в белую даль, отразившись от него.
   Шахно ответил тихо, Юля едва услышала:
   – Туда, где тебя ждут.
   Очень ёмко, только этого ей мало, а он замолчал, не желая вступать в утомительную дискуссию, которая должна была обязательно развиться из её вопроса, потому что трудно объяснить в двух словах смысл происходящего тупой девице.
   – А Лису тоже там ждали?
   – Кого? – Он улыбнулся, глянув на Юлю мельком. Наверняка понял, хитрец, о ком речь.
   – Проехали.
   – Боишься?
   Уже нет. Прошёл страх. Или появился к нему иммунитет. Жизнь перевернулась.
   – Нет, – ответила Юля дерзко. – Хоть сейчас могу выцарапать твои глазёнки!
   Не получилось зацепить его, втянуть в грязную драку.
   – Твоя подруга думала, что сможет… покинуть нас. А от чего она хотела сбежать, даже не потрудилась узнать!
   Юля ответила уверенно:
   – Кому ж охота париться в сексуальном рабстве в подвале какого-нибудь дешёвого борделя или в запертой на кучу замков спальне богача-извращенца? – Шахно громко засмеялся. Его руки дёрнули руль. Машину потянуло к обочине. – Что ты смеёшься?
   Поднявшаяся было кипящими пузырями паника отпустила Юлю, когда он вновь овладел несущимся в ад автомобилем.
   – Ты такая простая. Думаешь, существует только чёрное и белое, или одно чёрное. Да если б было так…
   Юля не поняла, как ни старалась, что он имел в виду. Её мозгами не дотянуться до его философских размышлений о жизни. И решила не тонуть в этой теме:
   – Так куда едем?
   Но он упрямо лез в бурелом слишком сложных для Юли терминов:
   – Можно сказать, в вечную жизнь. Ты её получишь. Делов-то.
   Сумасшедший? Как и Лиса. Или во сто крат хуже и поэтому опасней. Рассказывает про запредельную жизнь, которой на самом деле не существует. Ему место в психушке! С ним нужно быть осторожнее. Такой может и прибить из-за пустяка. Но до бульканья ядовитой злости хотелось уколоть его, чтобы знал и помнил всегда…
   – Ты прям Христос. – Юля усмехнулась. – А меня не спросил, нужна мне такая бесконечно счастливая житуха или нет.
   И почему ей взбрело в голову, что вечное существование обязательно должно быть бесконечно счастливым?
   – Купил как куклу у продажного копа, только что не упаковал в коробку с бантом!
   Шахно с хриплым свистом выпустил воздух из лёгких. Видно, его нервам тяжело давалось непонимание Юлей простых житейских истин, но ей не было дела до его нервов, она не собиралась потакать малейшим колебаниям его настроения.
   – Я вовсе не Иисус. Разве у меня такие же длинные и слегка волнистые волосы? Или я могу излечить больного и превратить воду в великолепное вино? Простой человек не способен на такое. Как джентльмен удачи я б давно уже извлёк выгоду из собственных сверхвозможностей, если бы обладал ими. Тебе ещё повезло, что именно я попался на твоём пути. Сейчас бы тряслась в «столыпине» на ржавых железных дорогах Сибири.
   – Это ещё неизвестно.
   – Это – известно! А что будет дальше… Интересно?
   – Почему бы вам всем не оставить меня в покое?
   – И упустить прибыль? Я бизнесмен. Я никогда не пойду на это.
   Определённо больной человек – смысл жизни закопал в куче денег.
   – Значит, вечная жизнь, – вздохнула Юля.
   – Без страхов и грехов. Полный покой.
   – Как в гробу.
   – Там темно и сыро, – возразил Шахно. – И очень тесно. Не развернёшься особо.
   Утомил Юлю их разговор. Ей так и не удалось получить ответ на свой вопрос, но она сильно не расстроилась. Какая разница, куда её везут? Изменить она ничего не могла, тем более, сбежать. Только подчиниться силе течения, как она всегда делала, другого пути нет. По крайней мере, хорошее поведение до сих пор позволяло ей жить, а большего и не надо.
   – А ты случаем не маньяк? – спросила Юля то, что ещё секунду назад не собиралась спрашивать. – Ты сколько девушек уже замучил? Подбирал на трассе, подвозил, а потом…
   – …Отделял зёрна от плевелов. – Он оставался спокоен. – Рубил их на куски… Шутка. Я выше банальных убийств, потому что выполняю более сложную работу.
   – Если я почувствую что-то неладное, я сбегу.
   – Твоё право. Я слишком стар, чтобы гоняться за тобой. Могу лишь застрелить.
   – Ты не джентльмен.
   – Я купец.
   Юля отвернулась от него. Зачем жить, когда вокруг пустота? Злой ветер уничтожил следы, оставленные давным-давно в надежде вернуться, чтобы исправить совершённые в помутнении сознания ошибки. Теперь не получится. Но было и хорошее вне грехов! Она иногда любила – хотела и старалась быть правильной. Не всегда только получалось. Она шла шаг за шагом, переваливаясь через казавшиеся непреодолимыми преграды. Её дорога сузилась в тропу, которая затерялась в зыбучих песках и вязких болотах. Юля тонула. Ухватиться для спасения было не за что. Лента дороги прямой полосой убегала к горизонту. Появились домики, перекошенные на фоне белого полотна, с уродливыми нежилыми постройками. Унылость пейзажа забралась в душу, вытеснив оттуда положительные эмоции. По направлению к посёлку по обочине шагал человек. Они быстро нагнали его. От мороза он вжал голову в плечи. Почему-то без шапки. Руки засунул в карманы брюк. Да и одет слишком стильно для сельской местности. Его покачивало. Пьянь… А кого ещё она надеялась увидеть в глухой степи? Бегуна-марафонца? Её губы расплылись в подобии улыбки. Услышав двигатель приблизившейся машины, человек оглянулся, боясь попасть под колёса. Саша… Не может быть. Он! Они пронеслись мимо. Юля резко оглянулась. Он узнал её. Махнул небрежно рукой, но не бросился вдогонку. Они уезжали, оставляя её Сашу одного. Она вдруг поняла, что любит его и любила с самой первой их встречи. Она жить без него не могла. Хотя, что такое любовь для неё? Лишь надежда на скорое разрешение накопившихся проблем. Она до чесотки возжелала получить Сашу именно сейчас, а не в мутном будущем. А что он здесь делает? Он ищет её, чтобы спасти от злых людей. Он ведь видел, как её арестовали, поэтому и решил не пускать дело на самотёк. Какой молодец! Как она за него! Удача улыбнулась ей? Легко поверить в мечту, которая так близко подкралась к реальности. Лёгким движением руки железо превращается в золото, а призрак становится мужчиной!
   – Саша… Сашенька – шептали без остановки её губы. – Сашенька мой… Помоги же мне…
   Она смотрела на него через правое плечо, вывернув шею до боли в позвонках. Она рвалась к нему. Сначала удивление, а потом мимолётный испуг блеснули в глазах Шахно. Впрочем, без смятения. Всего-то поднялась из пучины действия очередная проблемка, с которой можно запросто разделаться, не впадая в истерику. Юля не видела, как он достал телефон и приложил его к уху, не слышала, что он сказал своему невидимому собеседнику.
   – Привет… В общежитии живут трое. Мне нужен старший… Остальных убери.
   Телефон вернулся в карман, будто ничего не произошло: полное спокойствие – с капелькой пота, скатившейся по выбритой щеке. Юля всплакнула. Не мог Саша случайно появиться там, где больше всего был нужен. Нельзя не верить в скорую встречу с ним. Нужно лишь капельку подождать, и тогда придёт долгожданная радость.

3

   – Ты её за патлы схвати! Крепче держи! Крепче! Пальчики, что ли, такие слабенькие?
   – Не могу! Стой! Перекурим давай! Тяжёлая какая. А так и не скажешь…
   – Хватит курить уже! Только курили. Ещё пару метров и всё… Наверное, человек после смерти перестаёт терять воду из организма в виде различных испарений.
   – Да, да… ссать уже не может.
   – Дурак! Я тебе о другом совсем. И как с тобой можно вести серьёзные беседы?
   – Разговариваешь же как-то. Больше тебе не с кем. Извини, но круг умников в нашей деревне очень узок… Ну всё! Невозможно больше. Бросаем!
   – Бросаем!
   Труп Лисы, продавив снежный пласт, утонул в нём. Её уронили спиной на землю. Мёртвые волосы зарылись в снег, он залепил ей глаза смешным подобием очков, остались видны только слегка приоткрытый рот с подсохшими губами и бледный нос. Руки она раскинула по сторонам, ноги скрестились. Первый тяжело задышал, упёршись ладонями в колени. Бегуном ему не стать уже никогда. Второй устал хоть и меньше брата, но тоже порядком. Они одновременно посмотрели туда, откуда пришли. Преодолённое адским трудом расстояние казалось предательски маленьким – сто метров протопали, не больше. Надо же, жалкая сотня, а так вымотала. Распахнутые двери «нивы» делали её похожей на застывшего в неудачном преобразовании механического урода.
   – Чего машину не закрыл? – спросил Второй, но без упрёка. – Хочешь, чтобы мертвецкий дух выветрился? Так не переживай, он останется навсегда не в машине, а в твоей башке!
   Первый в ответ пожал плечами, промолчав. Он ждал, когда брат произнесёт то, что мучительно для понимания: «Берём её и тащим дальше!» В утомлённом напряжённой работой мозге уже крутились несколько вариантов ответа от плаксиво-жалобного до предельно жёсткого. «Если я сделаю ещё хоть несколько шагов с этой тушей, мои руки оторвутся, я упаду лицом в снег и умру от разрыва сердца!» «Если хочешь тащить её дальше, делай это сам, а я возвращаюсь домой! И точка!» Но Второй молчал. Казалось, он сам боялся услышать нечто подобное от брата.
   – За лопатой надо сбегать, – сказал наконец Второй.
   Едва не подавившись нахлынувшей радостью, Первый побежал к машине. Младший вернулся быстро и с блеском в глазах протянул брату лёгкую сапёрную лопатку. Ей они будут рыться в мерзлоте до прихода апокалипсиса, но ничего другого в наличии у них не было. Второй, покряхтев, принялся за работу, не решившись доверить начало Первому… Штык лопатки, покрытый облезшей чёрной краской, входил в землю только на пару сантиметров. Второй быстро раскидал ею снег, выведя примерный контур будущей могилы. И вот вгрызался без особого успеха в грязную мёрзлость. Тупая работа утомила, но он не хотел показывать слабину, а то братец и вовсе откажется работать. Ну и сука! Попалась же под горячую руку! Проще разрубить её на куски и разбросать их по степи – зверьё доделает за них работу, но нет, надо копать, стиснув зубы, ледяную землю и помалкивать, потому что сами виноваты. Держали бы себя в руках… Первый сидел рядом на корточках, дымя сигаретой.
   Бросив окурок за спину, заговорил наконец:
   – Не задумывался ли ты, что когда-нибудь и для тебя вот так же будут рыть яму? Не могилу, а именно яму, ведь могилы – только на кладбищах.
   Второй со злостью воткнул лопатку в землю. Тоже закурив, с наслаждением глотнул дыма и провалился в невесомую бездну отдыха.
   – Ещё как задумывался. Частенько, если честно, об этом размышляю. Работа у нас такая, не забывай.
   – А мне сегодня впервые пришло в голову. Странно как-то, аж мурашки по коже.
   – Ничего странного тут нет. Вопрос в другом: готов ты умереть в самый неожиданный для тебя момент или нет? Раз не думал об этом раньше, значит, не готов.
   – А почему я должен думать о конце? Жизнь прекрасна и без таких мыслей.
   – Нужно быть готовым ко всему, чтобы… – Второй запнулся, – чтобы после было не так тяжело твоим близким.
   Первый усмехнулся:
   – Поверь, им будет вдвойне тяжелее, если ты станешь вдруг день и ночь угрюмо молчать о загробном дерьме.
   – Ну… дело выбора. Давай покопай чуток. А то я подустал с непривычки.
   Младший брат нехотя принялся за работу. Лопатка у него отскочила от земли, как от резиновой.
   – Ой… пардон… – буркнул он виновато.
   Схватившись за ручку крепче, он настроился на нужный лад и с большого размаха воткнул штык в дно ямы. Откололся приличный комок.
   – Вот так лучше… Другое дело! – воскликнул радостно.
   Второй вдруг оглянулся. Его встревожило что-то. Повеяло холодком. Обнаглели они с братом совсем, растеряли остатки страха в круговерти последних дней. Может быть, это началось раньше – сразу? Нет, сперва они осторожничали, хотели плавать на поверхности болота, не ныряя в гнилую жижу, а сейчас… Он увидел себя будто со стороны, сидящим рядом с убитой девушкой посреди белоснежного поля недалеко от дороги, по которой частенько ездят те, кто могут увидеть весёлые похороны и сообщить куда следует. Но – совсем не страшно, потому что на самом деле безразлично. Его совершенно не пугали последствия всего ими творимого. Он выбросил навязчивые мысли из головы. Необходимо что-то придумать с ямой, как её быстрее выкопать. Жалкие кусочки оледеневшей почвы отлетали от штыка, вонзавшегося с бешеной силой в землю. Будущая могила углублялась слишком медленно. Первому становилось жарко. Второй же начал примерзать к тому месту, где сидел.
   – Дай сюда, сюда дай! – выпалил, указывая на лопатку и нервно дёргая пальцами.
   Первый и рад был избавиться от инструмента. Вырвав лопатку из его рук, Второй зашвырнул её в поле. Она утонула в снегу.
   – Хватит дурью маяться, – сказал он теперь гораздо спокойнее. – Закидай её снежком и всё. Достала.
   – Я тоже так думаю… А волчата подъедят. Чего зря напрягаться?
   Первый подтащил труп к недоделанной яме и аккуратно уложил его на её мёрзлое дно. Немного подумав, скрестил руки Лисы на груди. Получилось очень уж официально, слишком по-людски. Поэтому он поспешно вернул их на место – вдоль туловища. Забросал Лису снегом в минуты. Следов почти не осталось… Даже если и не так. Барьер, за которым начинались беспокойство и страх, настолько высок, что закрывал небо. Сев в машину, они хлопнули дверями, от чего «нива» вздрогнула. Внутри висел застоявшийся холод, пропитанный кисловатым запахом. Их мышцы мгновенно сковало, а мозги сморщились в шарики меньше теннисных. И не существовало иного спасения от нахлынувшей депрессии, кроме как выпить залпом приличную порцию водки. До Первого эта мысль дошла быстрее, чем до его брата. Он достал из-под сиденья бутылку с впечатляющим названием «Снежная лавина». Глотали из горлышка. Оцепенение проходило по мере всасывания алкоголя стенками желудков. Могильного холмика почти не было видно с дороги. Только две извилистые цепочки следов, которые тянулись к нему, бросались в глаза. Да мало ли что хотели те двое? Может, отливали. Ветерок заметёт к утру и эти отпечатки.
   – Всё-таки страх потихоньку да забирает, – с чётко проступившей на лице краснотой проворчал Первый.
   – Странный ты. Стольких уже мочканул и никак не можешь успокоиться. Смирись! Одним больше, одним меньше. Кто там наверху будет их считать?
   Второй сглотнул горькую слюну. Брат сильно тревожил его рассуждениями о несовместимости воровской жизни со своей нежной душой. Вешаться хотелось от его непрекращающихся жалких исповедей.
   И опять он завёл старую поцарапанную пластинку, сомневаться не приходилось:
   – В том-то и дело, что там будут считать. Каждого предъявят по списку, а потом вежливо попросят убраться в ад.
   – Ты действительно веришь в этот бред? – Второй в отвращении сморщил нос. – Нет бога, запомни! Его выдумали жалкие рабы, которым больше ничего не оставалось делать, как поверить в придуманного ими же судью их жестоких господ.
   – Ты ж крещённый…
   Не понимает.
   – Ну и что? – почти завопил Второй. – Полно крещённых! И ничего – врут, грабят, насилуют и убивают! И все они, поверь, в аду за раз никак не поместятся. Представь, сколько народу нужно будет одновременно запихнуть в котёл. Да такого котла не найдётся в целой тьме!
   Первый ответил спокойно и уверенно, будто зная, о чём говорит:
   – Нет никаких котлов. Это россказни идиотов. Извини, не тебя имел в виду. Ад шире, чем думают многие. Он пожирает нас изнутри, растворяет кислотой наши души. А ты говоришь «котёл». К чёрту! Я думал, ты умнее. – И откинулся на спинку, расслабившись наконец. Победивший.
   – Конечно, я умнее. – Второй невольно сбавил обороты. – Ты не понимаешь простейших истин. «Ад внутри нас!» Что за дурость! Внутри меня пусто! Чего не могу сказать о тебе. Ты знаешь себя лучше, чем я.
   – Я не могу смириться. Со смертью? Ты предлагаешь мне взять на себя их всех?
   Второй ошибся – брат не успокоился. Более того, Николай натянулся струной до предела. Вот-вот нарисуется точка, за которой начнутся необратимые вещи, произойдёт разрушение его духа.
   – Ты не можешь брать на себя то, чего не существует. Смерть – это стена между жизнью и пустотой. После смерти нет ничего.
   Первый вдруг повысил голос:
   – Они все… все… живут во мне, как будто их последние пути скрестились в моей голове. Она когда-нибудь лопнет. И тогда я за себя не отвечаю!
   Он сжал голову ладонями со скрюченными пальцами, поднял ими волосы и, выпучив глаза, устремил взгляд вдаль. Из его приоткрывшегося рта потекла тонкой струйкой слюна, но остановилась на подбородке в бессилии. Так и хотелось отвесить голове дебила подзатыльник, чтобы вернуть его в чувства, но если только Второй сделает это, брат порвет его на части.
   – Меньше думай о дерьме, – сказал Второй.
   Секунда и брат вернулся к брату:
   – А тебя они не мучают?
   – Они давно уже закостенели в моём черепе. Можно сказать, умерли окончательно. Я убил их мыслями. «Кончайтесь! Кончайтесь! Кончайтесь!» Так я кричал своему мозгу, и они слушали меня и приседали, накрывали головы руками и усыхали как сухофрукты…
   Позади них остановилась на обочине серебристая «тойота». Братья удивлённо переглянулись, мгновенно прервав разговор. Их спор сразу забылся. Смутное ощущение страха зависло над ними: автомобиль, равно как и тот, кто в нём, не принесёт им ничего хорошего. Первый схватился за пистолет и забегал глазами, которые затянули паническое: «Покрошу всех на салат!». Второй лишь обречённо вздохнул. Ожидание неминуемой развязки щекотало нервы, плавно перерастая в предвидение смерти. Неизвестно, кто окажется в конце фильма в её лапах. Она закипала в крови, вздувая вены убийственным газом. Кому быстрее удастся выпустить его наружу у врага, тот и победит, а проигравший исчезнет в глухой темноте под названием вечность. Может случиться, что не выиграет никто. Второй был готов и к такому повороту судьбы. Тогда тьма впитает в себя души и его, и брата, и того, кто сидел в «тойоте» и не выходил, боясь увидеть на лице дамы с косой зловещую улыбку. Левая дверь «тойоты» резко распахнулась. Из неё мешком вывалился человек с пистолетом и направился к ним, покачиваясь. На его лице читалась совсем не скрываемая угроза.
   – Это ж наш мусор! – заорал, искренне обрадовавшись, Первый. – Колесо!
   Второй нахмурился:
   – Что ему здесь надо? Пушку спрячь-ка! Не нравится мне он. С головой у него не всё в порядке.
   Первый торопливо засунул пистолет под сиденье. Колесников, ускорившись вдруг, сорвался на бег, будто оголодавший до полусмерти лев при виде лопающейся от жира антилопы с перебитыми ногами. Он бежал, отмеряя каждым шагом более метра, руками рассекал воздух, отталкиваясь от него для ещё большего ускорения. Его лицо сжалось в судорожном гневе, превратившись в маску африканского каннибала. Первый чувствовал приближение конца. За ними шла смерть. Это ощущение сковало его нервную систему в глыбу льда. Даже открыть рот и что-нибудь сказать не было никакой возможности. Он посмотрел на брата. С ним происходило то же самое. Они – две приведённые на заклание овцы под остро заточенным топором, два зайца, выхваченные из темноты светом фар. Они не умели молиться, но сейчас требовали Бога спасти их. Под одним из сидений лежал в грязи пистолет, из которого убили Лису. Рядом валялись обёртка от шоколадного батончика и запечатанный в целлофан кружочек китайского презерватива. Колесников постучал по стеклу пистолетом, требуя опустить его. Первый повиновался, бешено завертев ручкой. Стекло короткими рывками упало. Заглянув внутрь «нивы», следователь нащупал их взгляды своим и окончательно раздавил их, вжав в спинки сидений. Он улыбнулся жёлтыми зубами.
   «Да расслабьтесь, ребята!»
   «Мы и не напрягались. Говори, чего ты там хотел, и проваливай! Видишь, мы с братишкой отдыхаем. Ты ж своё бабло уже получил?» – И смачно плюнуть ему на ботинки, чтобы подавился бешенством.
   Колесников поднял пистолет и выстрелил. С двадцати сантиметров. Первому в голову. Она дёрнулась, поглотив силу пули. Кусок черепа откололся от затылка. Отлетев, ударился о руку Второго, отскочил от неё и провалился между сиденьями. На краях раны повисли соплями мозги, поползли горячим слизняком и сорвались на обвисшее плечо. Там и застыли. Ударившись головой о руль, Первый надавил лбом на кнопку клаксона. Неприятным звуком резануло по ушам. Колесников, сморщившись, стволом оторвал мертвеца от руля и толкнул на спинку. Первого нет. Так глупо оборвалась его жизнь. Не будет больше у него никаких дел по работе и дома, шумных пьянок до утра с легкодоступными девицами и простого общения с братом. То, что было, безвозвратно ускользнуло. Такие мысли пронеслись в голове Второго одна за другой за время, прошедшее с момента выстрела до того, как пистолет нацелили на него. Ему в лоб. Теперь он не Второй, а единственный и последний. И он сейчас умрёт. Он закрыл глаза, приготовившись уйти покорно. Жизнь стала вдруг так прекрасна и желанна. Те поступки, что он совершал, совсем не задумываясь о последствиях, её мгновенья, обрели сочные краски, набухли бутонами. Он безумно захотел назад, к рождению. Он бы тогда изменил если не мир, то себя уж точно на сто процентов, на миллион!
   – Беги! Беги, сука! – прошипел Колесников.
   А Второму показалось, что внутренний голос крикнул ему в мозг, смяв в лепёшку его серое вещество: «Беги! Беги, сука!» И он побежал, нелепо выпав из машины. Падал, но снова поднимался, летел. Колесников погнался за ним, подгоняя его утробными криками, временами переходящими в истеричные.
   – Беги, падла! Беги, сволочь! Чтобы пятки стёрлись в кровь и лёгкие порвались! Я тебе покажу твоё счастье в жизни и твой конец! Скотина! Снег жри, жри снег, глотай его! Больше ты никогда не получишь воды! Устроили тут! Всех вздёрну!
   Наконец, бегущий и загнанный упал так, что не мог больше встать. Земля прижала его к себе. Он заплакал, словно вернувшись к лону матери после долгой разлуки. Оно защитит его от этого сумасшедшего, который хочет стать убийцей всего человечества. Второй накидал снега на голову и замер. Нужно не шевелиться и ждать, когда хищник уйдёт. Он должен обязательно исчезнуть, ведь звери не видят неподвижное и зарытое в снегу. Так было в фильме. За одним исключением – там жертва обмазывалась грязью. Страшный удар обрушился на голову Второго. Колесников опускал пистолет, как рубил дрова топором. Тяжёлые удары следовали через равные промежутки времени. Он не остановился, когда череп Второго проломился, и рукоятка начала вязнуть в мозговой массе. Колесников бил дальше. Его не беспокоила кровь, залившая руки. Он точно знал, как отмыть их быстро. Он остановился, как только Второй перестал дёргаться. С пренебрежением посмотрел на изуродованное тело, закиданное окровавленным снегом. И с этими покончено. Остался один. Не выпуская пистолета из рук, Колесников побрёл к своей машине. Он вмешался в естественное течение чужих жизней, но сделал это не по глупости, а следуя духу высшего человеческого закона. Кара постигнет всех нечестивцев. Колесников как в тумане преодолел длинные метры до «тойоты». Машина встретила его остаточным теплом. Он долго сидел в тишине, ощущая пульсацию висков, и смотрел на дорогу, убегающую от него за горизонт, думая о том, кто давно уже ждёт его на последнем рубеже, за которым ничего нет.

4

   Прохор замёрз, пока стоял неподвижно, опёршись на тополь и наблюдая за общежитием. Глупо, конечно, по-киношному, но других вариантов ведения слежки в данном случае не было – свидетелей вокруг кишело как рыбы в омуте. Взять хотя бы ту молоденькую мамашку с коляской, что прошла совсем рядом с ним: хороша, нечего сказать, если бы не года, да и не дело, увязался бы за ней. Покосилась на него пару секунд, сфотографировала подкоркой мозга и пошла себе дальше. Прохор знал её, а она – его: появилась в Искомино с полгода как, работала в поселковой столовой. А вот и электрик дядя Ваня – даже рукой помахал, но поплёлся дальше, так как никто не отреагировал на его наивное приветствие. Ещё несколько человек толпились на автобусной остановке. Они не примечали Прохора специально – лишь на уровне подсознания, чтоб их всех…
   Покачнувшись, он потянулся за стоявшей у его ног водочной бутылкой. Потеряв равновесие, упал на колено. Жадно глотнул с горла, сморщившись в отвращении. Холодная вода, ставшая на морозе ледяной, прокатилась снежным комом по глотке и упала с тяжёлым бульканьем в желудок. Не любил он пить простую воду, но нужно было, по цвету походила на водку. Его взгляд, приклеившись к общежитию, не находил ничего, что отличалось бы от нормы. Те, кто там жил, ничем не выдавали себя, будто вымерли. Сколько их сейчас внутри – двое, один, или все вместе? Чем занимаются? Вопросы, на которые желательно знать ответы перед акцией. От правильности их зависит очень многое, и дальнейшая жизнь Прохора в мире людей тоже. Ответов не находилось. Отлипнув от тополя, он подошёл к зданию с безлюдной стороны. Тут и бросил играть в пьяного. Продрался через замороженный кустарник к окну с задёрнутыми занавесками. Сквозь них просачивался серой мутью полумрак комнаты. Прохор осторожно, словно боясь обжечься, приложил ухо к стеклу. Обожгло холодом. Ничто не разрушало тишину. Он почувствовал, как бьётся сердце, и оторвался от окна.
   Похрустывая снегом, он подкрался к коричневой дерматиновой двери заднего входа. Окаменел перед ней статуей на секунду, одел тонкие резиновые перчатки. Из-за пояса вынул заточенный с двух сторон кухонный нож и спрятал его в рукаве куртки. Дверь открылась без замогильного скрипа, что изначально казалось невозможным, ведь была она очень старой. Прохор вошёл в общежитие невесомым призраком и сразу очутился в безлюдной комнате приличных размеров, объединившей в себе кухню и место для отдыха. Он скользнул взглядом по огромному столу, диванчику, просиженному в нескольких местах, и тумбочке с маленьким телевизором. Над электрической плитой на стене ютились грязного белого цвета шкафчики, в углу урчал старенький холодильник. Влево и вправо убегали в жидкий мрак узкие коридоры с комнатами. Уютная берлога для командированных работяг. Хищник прислушался. Из-за правой стены прорывался храп вперемешку со сладким посапыванием. С противоположной стороны доносился урывками тихий говор отключившегося от всего лишнего молодого человека. Прохор улыбнулся.
   – Иди ко мне, киска… рачком… рачком… вот… хорошо… попка у тебя – мечта… – и блаженное постанывание.
   Страстный голосок с каждой секундой крепчал:
   – Моя ты девочка… какая горячая… уже течёшь… громче стони… ещё громче… сделаем это вместе…
   Прохор остановился у приоткрытой туалетной двери. Преодолеть очередной барьер казалось делом невозможным. Всегда так: чьи-то сильные руки оттягивали его от места почти свершившегося убийства, но он, нервно отрывая их от себя, каждый раз перешагивал через невидимую преграду и наносил смертельный удар. Прохор мягко толкнул дверь. Парень внутри не заметил её движения. Он видел только сочную блондинку из порнографического журнала, разложившую своё пышное тело на жёлтой от грязи крышке унитаза. Он стоял на коленях со спущенными штанами и неистово мастурбировал – мышцы у него, казалось, сводило судорогой. Его имени Прохор не знал, да ему на самом деле оно было до лампочки. Трупам имена ни к чему. Неожиданно для себя Прохор задумался о способе убийства: засадить нож под рёбра или перерезать горло. Первый вариант – менее кровавый, второй – простой и надёжный. Но не всё ли равно, каким способом лишить человека жизни, если стоишь в шаге от действия? Стреляй! Реж! Руби! В конце концов труп не оценит выбранную тобой технологию, никто не обратит на неё внимания, кроме тебя и свидетеля, если такой обнаружит своё присутствие.
   – Моя ты лапочка… да… да…
   Парнишка дёрнулся нижней частью тела. На кафельный пол упал сгусток спермы. Следующие несколько капель повисли соплями на его кулаке. Он в бессилии опустился грудью на крышку унитаза, уставившись на Прохора волосатой задницей.
   – Моя девочка…
   – Где твой бригадир? – спросил нежно.
   Онанист на удивление не сильно испугался.
   – Я здесь не главный, – поспешил ответить он.
   Соскользнул слизняком с сортира и забился в узкую щель между ним и стенкой, задвинув задом в самый угол ёршик и пластиковые бутылочки с химией. Как только там поместился? По-девичьи захлопал ресницами, но срамоту убрал с посторонних глаз, прикрыв её ногами.
   – Не бригадир я, понял! – хлестнул перчаткой по лицу форменный хам.
   Сдавив рукоятку ножа вспотевшими в резине пальцами, Прохор двинулся на наглеца. Пытаясь сильнее вжаться в угол, парнишка нервно застучал голыми ступнями по полу. Вот-вот закроет лицо руками и расплачется, будто обиженная грубым словцом девочка, упадёт на колени и, сдирая их в кровь, будет ползать перед господином, расцеловывая его грязную обувь, и просить о пощаде, но… Свидетели должны исчезать всегда, какими бы пушистыми они не казались. Прохор приблизился к нему ещё на шаг.
   – Пресвятая Богородица…
   Полетела рука с растопыренными пальцами – защититься. Парень вдруг вскочил и бросился… к выходу… на Прохора… на нож… Лезвие легко вошло в молодое тело, не задев костей, убив быстро и правильно, по науке. Уже мертвец выдавил из себя последнее бульканье и медленно осел. Пришлось его немного придержать, чтобы оградить себя от режущих слух звуков падения. Отступив, Прохор осмотрелся. Тёплый ещё труп лежал у его ног. И совсем не жалко этого парнишку со спущенными штанами и спермой на руке. Если брать в голову каждого убитого, его внезапно оборвавшуюся жизнь и то, как бы она потекла в случае поворота судьбы в другую сторону, можно элементарно лишиться мыслительного органа, который непременно забарахлит и поломается от переизбытка информации. Увидев окровавленный нож в своей руке, Прохор попятился, но тот будто приклеился к ладони. Густая кровь стекала вязкими струйками по блестящему лезвию на пальцы. Тёплая и липкая, она ощущалась даже сквозь резину. Лишь выйдя из туалета, он сбросил с себя лёгкую гипнотическую поволоку, но тут же вернулся и, перешагнув через мертвеца, смыл кровь с руки и ножа водой из унитаза. Потушил свет, щёлкнув оплавленным выключателем. Сквозь пустоту направился к соне…
   Каждый человек хоть раз в жизни задумывается, каким образом ему лучше умереть. Одни хотят скончаться быстро, чтобы обойтись без мучений, другим охота сдохнуть во сне, третьи желают убиться собственными руками, но все без исключения боятся смерти и ждут её с трепетом. Лёха Друздь всегда мечтал уйти из жизни пьяным, не уставая повторять это на каждом углу, потому что так – лишь с малой толикой острых ощущений, словно принимаешь дозу снотворного, и для души приятнее – отсекается похмельный отходняк. Лёха пребывал на границе сна и бодрствования: уткнулся лицом в подушку, спрятав под телом согнутые в локтях руки. Постель слева от него была заблёвана. Воняло кислым. Он слышал, что происходит вокруг, но не осознавал природы залетающих в его уши звуков.
   – Что ты тут лазишь? – спросил он сквозь пьяную пелену, не изменив положения тела ни на миллиметр.
   Прохор вздрогнул, испугавшись. Нервишки что-то расшалились. С чего вдруг такие переживания? Не к добру. Не было времени думать о своих возможных ошибках. Так и момент ускользнёт. А пожалеть парнишку ох как хотелось, аж зудело в средней части спины – там, куда рукой ни за что не дотянуться. Прохор всегда убивал без ржавых мыслей, но они всё чаще роились в его голове, мешая гладкому протеканию акций. Осмысление происходящего – выводы… Он не хотел постоянно размышлять об этом, но мозги шевелились помимо его воли. Этот тоже не бригадир: слишком пьян и поэтому жалок. Лёха вдруг громко захрапел. Прохор резко всадил нож ему под лопатку. Лёхино тело выгнулось дугой, парализованное смертельным ударом, и испустило дух. На этот раз обошлось без лишних воплей. Выдернув из трупа почти чистый нож, засунул его за пояс брюк – больше не понадобится. Осталось дождаться старшего из троицы, для которого приготовлено более действенное снадобье, чем холодный клинок.
   Он решил подождать третьего в одной из комнат – не знал только, чья попалась. Со спартанской обстановкой. Грубая деревянная кровать из плохо струганных досок, небольшой столик и стул у окна с задёрнутыми занавесками. В узкую щель между ними было видно улицу. Он осмотрел содержимое стола. Маленький серебристый магнитофон, пара компакт-дисков и книжка. Что тут? Сборник Мишки Круга и «Приговор» Наговицына. Потрёпанный томик Солженицына из «Красного колеса». Литературой не заинтересовался, а вот музыкой… Повертел диски в руках. Вытащил из кармана и положил на стол – рядом с «Приговором» – тонкий шприц с желтоватой жидкостью: умиротворение и порабощение – два в одном. Сняв колпачок с иглы, отправил его обратно в карман. Не наркотик, совсем нет. «Слишком много не вводи за раз. Достаточно кубика. Иначе человек уйдёт и не вернётся, а надо только вцепиться клещами в волю и потянуть…» Примитивно, но эффективно. Мечта любого из прогрессивного человечества. Хлопнула дверь, Прохор не ослышался. Схватив шприц, он метнулся к двери и прильнул к ней, превратившись сразу в одно большое ухо и в пружину, которая может разжаться в мгновенье и, нанеся единственный точный удар, парализовать волю противника. На кухне обувь упала на пол – один ботинок, потом и второй. Застонал диванчик.
   – Куда вы пропали? – Истерические нотки в голосе с лёгким налётом раздражения. – Почему так тихо? Виталя! Лёха! Мне срочно нужно выпить. Я такого насмотрелся, такого, не поверите… Чёрт с вами, спите! Обойдусь как-нибудь без вашего сочувствия. А вот и пузырёчек… – Полилась в стакан или кружку жидкость. – Ух, какая противнючая… У неё лицо исчезло, слышите? Совсем не стало лица! И пальцы так постарели. Чёрт меня туда понёс. Виталя! Лёха! Просыпайтесь же! Такой белки вы ещё не видели. Это ж надо, вылитая Юля, а потом эта… Я знаю, я верю в знаки… Что-то подсказывает мне, что я… я… должен помочь, просто обязан. Но как? Скажите, как?
   Прохор сильнее прижался к двери, будто пытаясь раздвинуть ухом смешанные с клеем стружки дверного полотна и дотянуться им до самого рта говорящего за стеной, чтобы не пропустить ни одного из звуков, которые ещё будут исторгнуты его нутром. Прохор хотел знать об этом человеке всё. Только одно гасило в зародыше вспыхнувший вдруг в нём интерес: Миша не давал на счёт копания в чужих душах никаких указаний. Значит, и мусолить подобные мысли не нужно.
   – Поссать бы. – И скрипнул диван.
   Идёт по коридору. Шаркает, словно идёт на поклон к сюзерену. Открыл одну из дверей…
   После секундной паузы, за которую Прохор успел напрячься так, как никогда в жизни не напрягался, и приобрести ещё несколько десятков седых волос, раздался звериный рёв, сменившийся вербальным потоком практически без пауз между словами:
   – Виталя! Нет. Какая сука посмела? Спокойно, только спокойно. Лёха! Нет. Его звать не надо. Возможно, это он и сотворил. Нет, никак невозможно. Телефон, телефон. Чёрт возьми, кому звонить? Лёха, ты где?
   Прохор понял, что этот мальчишка не только никуда звонить не будет, но и не предпримет ничего внятного для разрешения сложившейся ситуации, даже если наткнётся ещё на сотню расчленённых трупов в своей комнате. Он паниковал, но делал это достаточно тихо. Когда обнаружит и второго, впадёт в подобие комы. Тут и взять его без лишней суеты. Шокированный паникёр пробежал по коридору, стуча пятками по полу, и чуть не вырвал из коробки следующую дверь.
   Снова потянулись секунды тишины от удивления, замешательства и страха.
   – Алексей, как ты мог тоже… Что происходит? Какой номер полиции? Полковнику не забыть позвонить… Родителям их. Кому ещё? Чёрт! Да пошли вы все! Сами звоните, если вам надо… Лёха! Лёха! Это не шутка? Ты что, придурок, какие шутки? Открой глаза! Смотри! Они мертвы! Видишь, тупица! Лёха! Виталя!
   Внезапно стихло, оборвалось звуковой дорожкой подпрыгнувшей пластинки. Сначала Прохору показалось, что серные пробки закупорили вдруг слуховые каналы его ушей: все звуки снаружи растворились в тишине. Он осторожно приоткрыл дверь и вышел из комнаты. Убитый горем бригадир уже несуществующей бригады сидел посреди коридора в позе лотоса. Покачиваясь взад-вперёд с закрытыми глазами, он будто опустил на себя прозрачный колпак, чем отсёк своё тело от остального мира и, казалось, получал удовольствие, купаясь от этом зыбком вакууме.
   Подняв веки, он взглянул на Прохора налитыми кровью глазами и сказал тихо, вложив в слова столько гнева и черноты, что хватило бы утопить в них не одного человека:
   – Это ты сделал, я знаю. Можешь ничего не объяснять. Хочу сказать тебе одно, ты ответишь за все свои грехи.
   Сопляк решил на совесть надавить. Только ему невдомёк, что с этой дамочкой Прохор давно не дружил, как и с её подругами – жалостью и слабостью. Но не пошло на этот раз гладко. Пацан подпрыгнул и встал на ноги совершенно неожиданно для Прохора, который думал и знал, что человек физически не способен столь быстро вернуться к себе из вязкой опустошённости.
   – Увидел живого мертвяка? – спросил паренёк, улыбнувшись. – Но я ещё не испустил дух и не собираюсь этого делать, пока ты стоишь передо мной весь такой цветущий!
   Он грозно пошёл на убийцу друзей, забыв про свою безоружность, но и Прохор утопил её в глубинах сознания. Его пальцы разжались, шприц выпал из них и вонзился иглой в пол. Прохор, отступив, упёрся спиной в стену. Железные пальцы сомкнулись у него на шее и начали сжиматься тисками. Палач не смотрел ему в глаза, боясь, наверное, увидеть там просьбу о пощаде и остановиться на половине пути.
   – Это – за Виталика! И – за Лёху!
   Прохор ощутил, как кислород перестал поступать в лёгкие, в них вспыхнуло пламя. Задёргались картинки перед глазами. Оставаться на ногах он больше не мог. Он соскользнул по стене к полу, душитель – с ним. Упали, но хватка парня не ослабла.
   – Получи! Сдохни, сука! Умри!
   Вспомнил отца, который отлупил его однажды за найденную в кармане сигарету. Она была первая для Прохора, до этого он не курил ещё. А отец избил его до полусмерти. Он так учил сына, по-другому не мог. Вспомнил маму, добрейшую женщину, как длинными вечерами сидели с ней в обнимку на кровати и тихо пели о несчастливой любви, а папа в это время валялся пьяный на диване в зале. Вспомнил многое, пронёсшееся сквозь память со сверхскоростью. Мысли убегали в неизвестность, оставляя Прохора наедине со смертью… Только умирать ему ещё рано, не всё успел он в жизни, не закончил работу. Не быть ему как отец, который ушёл, оставив после себя неподъёмную гору нерешённых проблем. Не быть как мать, швырнувшая их же сыну. Не быть. Он покинет мир, когда отрубит все хвосты. Сейчас не такой момент. Прохор нащупал шприц – спасительную палочку-выручалочку. И умерли в одночасье все страхи. Короткий взмах, игла вонзилась во вздувшуюся мышцами и венами шею чересчур настырного паренька. Он застонал обиженно и попытался вырвать парализовавшее его жало из тела, которое, перестав слушаться, рухнуло всей массой на Прохора. Он легко сбросил с себя обмякшую тушу.
   – Надо же, – сказал Прохор, поднявшись с пола. – Ещё чуть-чуть и…
   Он потёр ладонью ноющую шею. Что-то он здесь задержался – пора было уходить. Они вышли через заднюю дверь, а там и в пьяных превратились. Пошли шалашиком по улице, не боясь никого. Такие – смелые. Саша угрюмо молчал, а Прохор мурлыкал что-то из Наговицына.

5

   Шахно открыл гаражные ворота с помощью пульта дистанционного управления. Въехав в пропахшее бензином помещение, «нива» остановилась резко, взвизгнув тормозами, и едва не протаранила огромный шкаф, выделявшийся бельмом на задней стене. Ворота автоматически закрылись. Всё погрузилось в темноту, умерло движение. Остались жить только два дыхания – мужчины и женщины. Он ждал чего-то, а она готова была слепо повиноваться, растворив способность к малейшему сопротивлению в сумасшествии последних часов.
   Он спросил её, полоснув тишину острейшим лезвием:
   – Ты мне доверяешь?
   Да с чего бы? Поводы только для ненависти и страха.
   Но она ответила твёрдо:
   – Конечно, – потому что в данную секунду видела в нём ту соломинку, за которую если схватиться, можно спастись.
   – Почему ты не включаешь свет? – спросила.
   – Ах да, – спохватился Шахно и надавил на нужную кнопку пульта.
   Вспыхнуло молнией. Отступили терзавшие волю призраки. Со светом вернулась уверенность в собственных силах, и лёгкие сознания наполнились точным подобием храбрости. Выбравшись медведем из машины, он жестом позвал Юлю за собой. Она безропотно повиновалась. Они подошли к шкафу. Шахно отворил его скрипучие двери, не заставляя ни на секунду усомниться в логичности своих поступков. Оставит её там до высушивания тела в скелетообразную мумию, будет иногда приносить куски чёрствого хлеба и вместо оплаты использовать её половые органы по прямому назначению: то не будут изнасилования, она позволит себе отдаваться ему с радостью и огромным желанием, лишь бы он выпустил её из деревянного гроба… Внутри шкафа был спрятан проход в соседнее помещение. Юля заглянула туда перед тем, как сделать шаг в открывшуюся вдруг слепую кишку мира.
   Комната, отделённая от гаража толстой стеной, хоть и являлась его непосредственной частью, но всё же была отдельным существом и другой материей. Три на пять метров – не президентский люкс. Пара пыльных матрасов валялась на полу. Две тонкие, но прочные цепи с кольцами на концах, вырвавшись из стены, лежали без сил рядом с ними. Камера. Карцер. Точка в пути. Приплыла. Кто-нибудь желает завершить свой жизненный путь, засунув ногу в стальное кольцо, которое сдавит тисками твой внутренний стержень и переломит его? Вряд ли. Все хотят сплошного розового цвета и сладкого шоколада.
   Грандиозное художественное полотно на стенах. Линии его размыты во многих местах, будто затёрты специально для усиления жуткости. Такое нарисовать – от великого отчаяния, или – на волнах безумия, иных причин просто нельзя домыслить. Выведено мастерски, при избытке гениальности, когда она выплёскивается за края. Почему подобный дар излился именно здесь? Может быть, он и использовался во благо людей, когда художник жил незаурядно на воле, не помышляя даже, что его, бедолагу, когда-нибудь настигнет участь заключённого в четырёх белоснежных стенах, которые останется лишь исписать. И затух костерок, уничтожился.
   Чёрная река несла по штукатурке бурные воды. Её пологие берега, поросшие камышом, местами вздымались крутыми обрывами. С них падали в воду большие и маленькие камни. Тщательно выведены пыльные облачка за валунами. Сразу за рекой начинался густой лес. Гнулись от ветра вековые сосны. В сплошной массе деревьев зияли проплешины полянок, и там шевелилась сочная трава. На одной из свободных от зарослей площадок развернулось центральное действие всей картины. Семь ангелов в грязных платьях, стоя по колени в воде, тянули руки к противоположному берегу. Их сбившиеся в бесформенные копны длинные волосы кричали о полной растерянности божественных существ, спустившихся с небес на землю и приросших к ней. Их лица сжались безграничной печалью. Позади них кровоточила оторванная от тела детская ручонка со скрюченными пальцами. Ангелы не обращали на неё внимания. Ребёнка, которому ещё совсем недавно она принадлежала, тянули в лес два лохматых чёрта. Они оглядывались и смеялись, купаясь в очень хорошем настроении, а дитя ревело. Не удержали его ангелочки, не хватило им силёнок. Зло уносило его.
   Робко присев на краешек матраса, Юля обхватила колени руками. Ей совсем на хотелось находиться в этой комнатушке. Неопределённость сродни бесконечности. Юля взяла железное кольцо. Цепь звякнула, протащившись звеньями по бетону. Сколько ног держало оно в холодных объятиях? Она с омерзением отшвырнула окову. Кольцо ударилось о стену, оставив на ней едва заметную вмятину, и упало на пол.
   – Я не хочу надевать это на тебя, – сказал Шахно, – но если ты будешь вести себя хорошо… Завтра мы покинем эту тюрьму и уедем.
   – Куда? – Слезами наполнились её глаза. – Куда ты меня всё время тянешь? Когда закончится мой бесконечный бег?
   – Успокойся, Юль. Мы отправимся туда, где всё перестанет тебя волновать.
   – Это место случайно не кладбищем называется?
   – Ты многое упрощаешь, – ответил он, улыбнувшись.
   Она выкрикнула:
   – Куда ещё проще?
   – Послушай, у меня скопилось некоторое количество дел. Я вернусь позже, принесу тебе поесть, и мы побеседуем. Обещаю ответить на все твои вопросы. Идёт?
   – Валяй, твои делишки важнее моей жизни, а я подожду… в компании сумасшедших чертей и оторванной детской руки.
   Она упала спиной на матрас и закрыла глаза.

6

   В богемское стекло полился любимый коньяк – повеяло благородным ароматом. Втиснув с мокрым скрипом корковую пробку в горлышко пузатой бутылки, Шахно убрал её в барный шкаф. С бокалом уселся в плетённое кресло и монотонно закачался. Не стал хлебать коньяк жадными глотками, а подождал, пока напиток, вызревший в старых бочках французских подвалов, немного согреется теплом ладони. Выждав нужное время, сделал первый глоток… Теперь мыслям ничего не мешало лететь.
   Он чувствовал, что достиг предела своих возможностей, поэтому собирался закончить с делом, которому отдал столько сил. Но как же трудно, господи, поставить точку, когда колёса вертятся и везут телегу, а процесс налажен, и чётко настроенный механизм работает почти без сбоев… Просто стало скучно. Правильно подметили некоторые психологи, что род деятельности нужно менять каждый пяток лет, чтобы не превратиться в мужлана с закостенелым мозгом. Проще всего – исчезнуть, обрезав концы. Тогда не будешь иметь долгов. Конечно, не совсем так, должен-то останешься, только спросить – уже не с кого. Взять Проху и уехать подальше, лучше за границу. Тихо исчезнуть в ночи. Прохор – единственный на свете достойный уважения человек. Среди волков. С ним не страшно, с таким любое дело можно поднять. А близнецов бросить. Недоумки. Сколько раз приходилось подчищать за ними, мусор убирать. Пусть скажут спасибо матери, что взял их под своё крыло. Если бы не она… И эти дебилы – единственное светлое пятно в её чёрной жизни. Они будут паниковать, когда останутся одни. Ну и пусть… А если начнут трепаться, им всё равно не поверят, да ещё и пальцами у висков будут крутить. Хорошее здесь место, хлебное, но досталось-то оно им совсем не на халяву – вымучили они его через боль и страдания, призом выпало оно в конце их тернистого пути, золотым, а не жестяным кубком. Они заслужили. И теперь пришло время оставить его. Как мучительно жаль, но не бросить нельзя. Иначе оно проглотит их с потрохами, не жуя. Не будет тогда домика на берегу океана и хмельных коктейлей на завтрак, обед и ужин… Пора остановиться.
   Шахно сделал последний глоток. Яркого вкуса в нём уже не осталось. Поднеся бокал к глазам, посмотрел на стекло с мутными отпечатками пальцев. Коньячная капля скатилась густой струйкой с края и на дне растворилась в нескольких других. Он бережно поставил бокал на стол. Качнулся в кресле.
   С его размышлениями покончили донёсшиеся со двора рёв автомобиля и треск ломающихся досок. Надрывные звуки вырвались из тишины, которая лопнула наткнувшимся на иголку воздушным шариком. Выскочив из кресла и оттолкнув его, Шахно метнулся к окну. Журнальный столик вонзился острым ребром в мышцы бедра и впрыснул в них добрую порцию острой боли. Сорвался в пропасть, потеряв опору, пустой бокал. На дне её он разлетелся на десятки мельчайших осколков. Во двор заехала серебристая «тойота», свалив и искалечив две секции великолепного заборчика. Его Шахно долгих два месяца вместе со столярами ваял по вечерам в поселковой мастерской. Да ещё и землицу со снегом, гадина, перепахала дебёлой импортной резиной! А он регулярно вёснами засевал идеально ровную поверхность дорогой канадской травкой. Добавил лишней работы отморозок… Колесников. Кто ещё мог так? Впрочем, уже плевалось на внезапные разрушения.
   Как растворил его в мыслях и забыл в секунды, когда решалось будущее? Память словно сама вычеркнула из себя лишнее, что причиняло беспокойство и вред. Нельзя такой многопудовый груз оставлять за спиной. Ещё не хватало зацепиться им за какую-нибудь незначительную мелочь и упасть больно. Нет, господа и товарищи, Колесников должен умереть. О, хвала силам небесным за то, что привели его к папе!
   Коп вылез из машины слишком бодро для человека, отягощённого кучей проблем. Дверцу оставил открытой, будто заехал к себе во двор. Выглядел он не очень здорово: чересчур ссутуленное тело, тёмные круги под глазами, а взгляд – мутен и пуст. Пока он шёл к двери дома, его несколько раз толкало неведомой силой влево. Тогда он останавливался, интенсивно встряхивал головой и, освободившись от невидимого тернового венка, двигался дальше, размахивая пистолетом. Шахно следил за оружием, а не за его хозяином, купленным им с потрохами. Или – не со всеми? Колесников постучал в дверь кулаком. Удары эхом пронеслись по всему дому.
   – Открывай! – крикнул он.
   Шахно отступил от окна. Вдруг в его сознании автоматом переключился тумблер – на панику. Все выходы из сложившейся ситуации плотно закупорились толстенными корковыми пробками. Стоя в оцепенении посреди дома, в который ломился вооружённый сумасшедший, он мысленно метался то к одному отверстию в бесконечной стене разума, то к другому. Решения проблемы не находилось. Первым всплыло желание провалиться сию секунду под землю, с глаз долой. После захотелось умаслить зверя, но отпало, потому что устыдился, и вообще, не в духе момента превращение в терпилу. Вариант с внезапным нападением пролетел как-то вскользь, но оставил позади себя следы, разворошив воспоминания об оружии. Им Шахно обладал на правах начальника своего дела. Вспомнил, и панические бури улеглись. Кольт «Миротворец» сорок пятого калибра с укороченным стволом, раритет с Дикого Запада. Шахно испытывал к нему ту искреннюю любовь, какую чувствует хороший внук к доброй бабушке, пекущей сумасшедшие пирожки с яблочным повидлом и разрешающей поглощать сладости без всяких ограничений. Пистолет отвечал взаимностью – никогда не знал осечек. Вложишь его в ладонь и мысленно перенесёшься туда, где банда Одноглазого Джо летит на взмыленных лошадях по выжженной пустыне, преследуя раненого и умирающего тебя, упёртого шерифа. Всего шесть пуль имеешь ты, но и врагов столько же. Каждому по одной. Ты целишься через плечо в главаря, твёрдо зная, что после твоего выстрела он рухнет с коня лицом в горячую пыль, умрут и остальные пятеро. И ты победишь, кольт сделает тебя властелином мира…
   – Твоё молчание, Миша, от страха, да?
   Пистолет лежал всегда заряженный в чёрном железном ящичке на столике. Шахно никогда не прятал оружие – любил брать его в руки, иногда даже разговаривал с ним, но не от сумасшествия, а потому что не было у него вернее душехранителя, не друга, а именно защитника. Бесшумно щёлкнули маленькие замочки, отдавливаемая мягкими пружинами крышка плавно открылась. Кольт утопал в поролоне. «Привет, мой друг!» – будто улыбнулся он. Мы так давно не виделись, целую вечность длиною в сутки. Достав его из ложа, Шахно подкрался к двери.
   Их разделяло дверное полотно. Колесников знал, что враг его внутри дома. Шахно чувствовал, как Колесников с улицы притаился с оружием наизготове и вслушивался в тишину. Ждали. Никто не хотел начинать, а надо было, нервы – не железные струны, лопаются от гораздо меньших нагрузок. Вдруг дверь медленно выползла из коробки и поплыла боком, крепко держась за неё петлями. Вроде никто не толкал, не тянул её на себя, будто сама. И открылись глазам виды, до того доступные лишь воображению. Словно в зеркалах увидели друг друга: напряжённые, натянутые, с торчащими пистолетами, дулами вот-вот стукнутся, как рюмками, лучше бы ими… Пальцы тянули спусковые крючки – кровь там отступила перед белизной, – но не до конца рвали, до разумного, чтобы не пальнуть, рано ещё стрелять. Одно лицо – со сдвинутыми до глубоких морщин бровями. Блуждающим взглядом выискивало себе цель – сожрать. Не останавливалось даже, когда находило. Холодные зрачки пульсировали болью, но она не наполняла их глубину своей грандиозной величиной, а изрыгала ярость. Другое – заполнено страхом и где-то рядом с ним, за его спиной, холодным расчётом. Сквозь боязнь взвешивались все «за» и «против» каждого последующего действия, но не предыдущих.
   «Здравствуй, Миша».
   «Здравствуй, Юр. Не ждал тебя совсем».
   Колесников молчал. Ему нечего было сказать. Уже проигравший, потому что не выстрелил сразу, в упор, как только увидел врага. Припёрся же сюда неизвестно с какого перепугу. Да, сдох Джон. Да, месть, за себя прежде всего, за свою сломанную жизнь. Не так очевиден стал истинный виновник наступления бесконечной чёрной полосы, каким виделся в разгар угара. Всегда тяжело признавать собственные ошибки. И отступить никак нельзя. Представить только ехидную улыбочку за спиной, лучше застрелиться… Его взгляд стал успокаиваться и наполняться пониманием.
   Шахно выдохнул первым:
   – Ты плохо кончишь, если не успокоишься и не возьмёшь себя в руки. – Колесников, казалось, не слышал его. – Нужно жить, Юр, жить! Что мешает тебе, не пойму? Власти и денег дуром, свободы – море, женщину ты можешь взять любую, какую захочешь! Ну зачем ты приехал сюда? Мы же так не работаем! У тебя появились проблемы?
   Коп опустил руку с оружием.
   – Нет у меня никаких проблем, Миша. Ты сам всё знаешь. Чего вот сейчас отгавкиваешься?
   – Ну ты странный! – повысил голос Шахно, но свой пистолет не убрал, продолжая целиться истерику в грудь. Вот и преимущество. – Ты являешься ко мне неожиданно, тыкаешь в меня пушкой. Что мне остаётся делать, как не отгавкиваться? Разве что пристрелить тебя…
   Опять дуло к дулу.
   – Я хочу уйти, – прошептал Колесников очень уж обыденно, словно речь шла не об отколе от монолита, который после этого разрушится до основания и погибнет, а о вытаскивании козявки из носа – Я уже ушёл.
   – Ты говоришь страшные вещи, Юр. Что значит ушёл? Ты в своём уме? Разве может правая рука оторваться от тела и уползти в неизвестном направлении, бросив это тело на съедение хищникам? Но я тебя не держу. Иди. Проваливай, если ты сдался, а ты сдался, вижу.
   – И ты мне пальнёшь в спину.– Колесников вымученно улыбнулся. – Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое.
   – Поехали с нами, Юр. Далеко-далеко. Построим там новое дело. Бросим всю эту гнилую хрень здесь, пусть смердит дальше. А там нас никто не знает. А?
   – И всё же, – поддавил Шахно, не услышав ответа. – Мы должны решить твою дальнейшую судьбу.
   – Зачем? Ты хочешь меня контролировать в будущем?
   – Совсем нет! Только помочь. Да пойми ты, мы повязаны! Крепко. Мне не выгодно прощаться с тобой, более того, опасно. Но ещё больше приблизить тебя к себе я могу и хочу!
   – Тебе выгодно убить меня.
   Забрались в тупик. Чёртов коп безнадёжен. Шахно не понимал логики его игры. Хочется тихо исчезнуть – растворись, чтобы когда о тебе вспомнили, ты был уже недосягаем. Желаешь приблизиться к кормушке – подходи, но не размахивай пистолетом перед носом кормильца. На улице вдруг мелькнула размытая тень. Шахно на доли секунды отвлёкся от плывущего взгляда Колесникова. А коп между тем изменился лицом: оно окаменело маской боли, внезапно вспыхнувшей и быстро ускользнувшей. Его губы сжались плотно, выдавив из углов рта сгустки слюны. Глаза широко распахнулись и вылезли из орбит. Его лёгкие толкнули жгучую углекислоту через бронхи наружу, и она, удерживаемая губами, сжалась, а потом с шипением вырвалась изо рта и обдула дыханием смерти лицо Шахно. Его невольно передёрнуло. Колесников, неприятно захрипев, стал опускаться на колени, но ему не позволили упасть. Его крепко держали. Шахно отступил вглубь дома. Прохор занёс скоропостижно умершего внутрь и бросил на пол. Хлопнули входной дверью. Они склонились над трупом, из спины которого торчала рукоятка кухонного ножа. Одежда вокруг раны быстро напитывалась кровью.
   – Чистая работа, – с облегчением сказал Шахно. – Где он?
   – На улице стоит, возле двери. Он в порядке, никуда не уйдёт, пока ему не разрешат.
   – Тащи его сюда.

7

   Саша вжался спиной в шершавые камни. Сила притяжения стены была так велика, что не только разъединиться с кладкой не получилось бы, но и дышалось с превеликом трудом. Стена всасывала его. Он знал, что она из мрамора, чёрного с рваными красными пятнами, именно из такого материала, не другого рисунка. Саша находился в её компании уже достаточно долго, лишь ощущая её… Взглянуть бы хоть глазком, но шея окаменела, да и ноги подмёрзли так, что пальцы онемели: мокрый холод и ледяная вода сдавили ступни. В нижней части живота заныл переполненный мочевой пузырь, требуя выпустить прямо в штаны давящую на нервы жидкость. Противиться естественному, но так некстати проснувшемуся желанию не было сил, и Саша сдался. Горячей дорожкой побежала моча по левой ноге и застыла, растворившись в брючной ткани где-то ниже колена. Он испытал истинное облегчение.
   Густая тишина тянулась киселём. Только стена оставалась по-настоящему твёрдой, остальное… мерцало. Вдруг в центре обозримой дали родился из пустого семени животный смех, будто жалкое невидимое создание, заплутавшее в полумраке, глянуло с высоты на страдающего человека и по-шакальи выразило к нему своё отношение. Неприятные звуки прожили секунды и, разорвавшись в лохмотья, сгинули в тумане. Утро рождалось в муках. Окрестности заливались светом гораздо быстрее, чем можно было ожидать от зари: сначала темнота оставила небо, потом – острые верхушки высоких мохнатых елей. Отступив под напором взлетавшего оранжевого светила к стене, тьма перекатилась через неё широким потоком, надеясь укрыться с другой её стороны и там, превратившись в жидкую тень, переждать слишком уж агрессивную атаку света. Стали видны морщинистые еловые стволы и нижние ветви деревьев, грязные и ободранные. Над поверхностью земли колыхалась тонкая туманная дымка, в проплешинах которой зеленела мутная вода. Потянуло плесенью. Саша надеялся, что спит и видит обыкновенный кошмар, но каждая клеточка его тела своим ядром ощущала большой страх и вопила ему обратное: скорее – мёртв, сгинул в чёрной реке, уносящей осколки потерянных жизней в небытие.
   Белесый ковёр перед ним вздрогнул, словно в глубине кто-то пустил газы. В тумане быстро набухли два больших пузыря и превратились в столпы, приняв очертания, отдалённо напоминавшие человеческие. Не желая сохраняться в статичной форме, они превратились в зависших над землёй призраков с колышущимися от ветра клочьями тумана вместо конечностей и со сквозными дырами в глазницах, через которые можно было видеть сказочный лес. Озноб пробил Сашу. Он не понимал, почему его начало морозить, от промозглой ли погоды или от источаемого призраками страха. Хоть они и были безглазые, но их взгляды он чувствовал и прогинался под их мощью: они кололи, сверлили и ещё больше прижимали его к стене.
   Пролетело мгновенье, и они послали в ему сигнал, наполненный пучком слипшихся звуков:
   «Ошорохошорохтедубебетиьседзясьнатсо».
   И секундой позже: «Онпелокилевтедубебеткакмежакопсачйесым».
   Призраки колыхнулись и закружились в подобии танца, превратившись в безумно вертящуюся водяную спираль, сверху которой распустился красивый цветок из брызг. Капли достали до Саши и осели у него на лице освежающей маской. Скорость вращения спирали не увеличивалась, словно боясь преодолеть отведённый ей край. Вода монотонно мелькала перед глазами, гипнотизируя, притягивая, забирая.
   «Вы несёте нелепицу, полную чушь. Разве вы знаете… что есть хорошо, а что – плохо? Как вы, глупые капли, можете это знать? Вы даже не догадываетесь об этом!»
   Саша засмеялся бы с удовольствием, если бы мог пролаять мерзким шакалом, издевательский смех которого был его природой и вырывался прямо из нутра, от сердца, а так… хохотнуть дебильно, да улыбнуться криво… только на смех известным птицам и казавшейся живой воде. Спираль остановилась – батарейки сели вдруг. Сашины мысли пробрались сквозь жидкую костную ткань в её водяной мозг и, ударив с размаху, встряхнули его. Она медленно завертелась снова. От неё отделилась тонкая струя. Метнувшись к нему, она удавкой обхватила его шею и затянулась на ней. Струя приобрела твёрдость. Он начал задыхаться. Кислород перестал поступать в мозг, где тут же зазвенел огромный церковный колокол, чьи удары отчётливо доносились из темноты, отсчитывая секунды, отделявшие Сашу от конца. Осталось совсем немного для жизни – мгновения. Щупальце, покрывшееся мелкими чешуйками, шуршало от трения о человеческую кожу. В переборах их отчётливо слышались слова погребальной молитвы. Они усыпляли.
   «Здравствуй, Смерть! Я могу поделиться собой, хотя готовности моей тебе не нужно. Ты и без неё заграбастаешь меня когда тебе вздумается. Вот сейчас… Давай, греби…»
   «Катись отсюда, безмозглый идиот! И чтоб я тебя больше не видела!»
   Давление на горло уменьшилось. Щупальце заскользило в противоположном направлении, ослабив петлю, и напоследок игриво щёлкнуло острым кончиком возле уха, попрощавшись… с обожаемой им шеей. Затем оно свалилось с плеча, но не упало на землю, а прилипло к промежности. Ну не хотело оно контакта с грязью! Ширинка оказалась для него лёгким препятствием. Расстегнув её, щупальце подобралось к самому нежному, что имеет мужчина, к другому сердцу. От прикосновения к инородному Саша молниеносно возбудился, низ его живота наполнился теплотой. Оно лизнуло горячим языком разбухшую головку члена. Сашу передёрнуло, как от удара электрическим током. Щупальце на этом не остановилось: после секундной паузы неистово набросилось на оголённые нервные окончания, брызгая слюной. Саша налился великим блаженством, которое распирало его половой орган с каждым прикосновением склизкой субстанции, и перестал чувствовать отвращение – наоборот, ни в какую уже не хотел окончания такого противоестественного акта. Но оно, сволочное создание, вдруг остановилось резко и, скользнув по одеревеневшему члену и сжатым мошонкой яичкам, по нежной коже промежности, вонзилась в задний проход. Саша брызнул густым семенем и выдохнул вскриком.
   Закончив своё дело, щупальце обмякло и отлипло от него. Он остался наедине с послевкусием стремительной сексуальной игры, с ещё вздыбленным детородным органом, перепачканным быстро свернувшейся спермой, с тугой тоской по утраченному наслаждению. Стена вздрогнула. Или она дрожала всегда, только Саша не чувствовал её сотрясений? Она треснула где-то над ним. Сверху посыпались мелкие камешки, песок и пыльная труха. Один из них ударил его по плечу. Тело пронзила жгучая боль. И опять Саша, практически парализованный, не смог вывернуть шею и посмотреть туда, где рождались перемены. Он слышал, как твердь разрывалась на части, а трещина становилась больше, оголяя своё чёрное нутро. Две половины стены раздвинулись и родили пролом в ней, из которого рвался тот, чьей целью был единственный человек в этом мире, ещё живой. Саша подсознанием чувствовал приближение зверя, он даже, казалось, улавливал его мерзкий запах – дух смерти. Деревья перестали качаться, туман застыл и движение воздуха прекратилось. Саша услышал – эти звуки родились в самой глубине его мозга, – как что-то скребётся, выползая из разлома, по неровной каменной поверхности, стучит по ней острыми кончиками твёрдых когтей… Пальцы демона. Подкрадывались, чтобы впиться в нежное человеческое горло, разорвать его в лохмотья и вытянуть из него душу. Саша не видел их. Казалось, вся природа подчинилась их воле и главному желанию – уничтожить проклюнувшийся в аду росток жизни. И явился ужас.
   Волнами разбежался он перед демоном, который шагнул из щели в стене в зыбкое Сашино видение. Одним прыжком посланник запредельного достиг дитя человеческое и замер перед ним. Шершавую чешую вместо кожи, острый нос и едва заметные уши, глаза без зрачков – вот что увидел Саша. Остальное не зацепилось его взглядом, застывшим в одной точке, да и увиденное быстро покрылось пятнами разъедающей картинку пустоты. Вынырнув из невидимого, поднялась когтистая лапа и застыла перед его лицом. Пять пальцев, покрытых мелкой чешуёй, нацелились кривыми и очень острыми ногтями на его горло. Остались секунды жизни. Сейчас когти вонзятся в плоть, пальцы обхватят щитовидную железу и… как рванут! Кожа лопнет, мясо разорвётся и прольётся река крови, а там и смерть – то, что за пределом жизни. Но зверь медлил, словно не желая убивать. Его нерешительность насторожила Сашу. Он испугался дьявольской ярости. Как последними глотками воздуха перед погружением в бесконечную глубину наслаждался он каждым мигом жизни, дарованным ему провидением. И оно не обмануло его в итоге.
   Демон опустил руку, и она исчезла из его поля зрения. Осталось только скрытое чешуёй лицо. Оно улыбнулось ему и тем в секунду слизало весь ужас с его сознания. Вслед за рукой пропал и уродливый рыбий панцирь, превратившись в обычную человеческую кожу. Чудовище стало мужчиной. Саша узнал его сразу – убийцу друзей. Но странно, злоба не вскипела внутри, а тело наполнилось смирением и покорностью, и – не должно так быть! – расхотелось обвинять. Отныне – не убийца, а избавитель мира от Лёхи и Виталика. Голова летела кругом от липких и скользких мыслей, будто кто-то засунул Саше в ухо жёсткую верёвку, а из другого вытащил и начал дёргать её туда-сюда болезненными рывками, очищая окостеневшие от времени и дешёвых проблем мозги от налёта бесполезной шелухи. Пошатнувшись, он заскользил вниз по стене, проваливаясь в обморок. Человек-демон успел подхватить его.
   Прижав к себе обмякшее тело, он по-отечески похлопал его по спине:
   – Ослабел совсем. Потерпи, доберёшься скоро до кроватки.

8

   Саша вывалился из фальшивой реальности, сделав прыжок через невозможное для понимания. Сначала он не осознавал где находится – не мог внятно объяснить себе иллюзорный скачок собственного рассудка. Его бренное тело словно выросло из парящей в ледяной пустоте пылинки. Обретя себя изначального, вернувшись из призрачной плоскости в шершавые будни, он ощутил боль, но не физическую, хоть и вгрызлось в мозги лёгкое подобие похмелья, а душевную: чувство вины за содеянное плохое залило липким соком пудовые мысли, которые начали безостановочно одолевать, стоило ему открыть глаза и впустить в себя поток электрического света. Пережитое в запредельном казалось ему отвратительным и чуждым его естеству, но он не хотел добровольно отказываться от назойливого самобичевания, поэтому хлестал себя плетьми неистово, пока не услышал то единственное, что могло его остановить.
   Милый сердцу чудный звук прилетел издалека, с тёмных окраин бесконечности, и, звякнув в ухе колокольчиком, заставил душу встрепенуться:
   – Сашенька мой… любимый… это ты… невозможно поверить… Саша…
   И он увидел её, хотя совсем не ожидал этого. Или не хотел? Всё что угодно – звёздное небо, потолок тюремной камеры или внутреннюю сторону крышки гроба, – только не Юлю. Она не должна находиться там, где боль есть норма существования. Сразу зароились в голове вопросы вокруг главного: как ты сюда попала, девочка? Она пребывала в лёгкой растерянности, но – вся в ожидании начальных, пусть даже совсем простеньких объяснений, хотя их и не требовалось ей. Она смотрела на Сашу, захлёбываясь переполнившими её чувствами, задыхаясь от слёз, готовых выплеснуться в любую секунду. Она поймала бы каждый звук, исторгнутый им, и разбилась бы в лепёшку, исполняя его желания, но он молчал, сам ожидая от неё того же. Казалось, ничто не могло разорвать кипящий эмоциями круг. На жалкое мгновенье, не более, его взгляд соскользнул с Юли и проплыл по окружавшим их декорациям, не цепляясь за нелепости, торчащие из них шипами: сумасшедшие фрески на стенах комнатёнки, старые матрасы на полу, рабские кандалы… И вернулся к свету в убогой полутьме, который стал быстро меркнуть, на глазах превращаясь в чёрный уголь. Саша осознал вдруг, что Юля для него совсем ничего на значит. В близости конца он не сомневался. Роковая женщина повернула его лицом к пропасти, куда они упадут вместе. Ему захотелось, чтобы это случилось сию же секунду. Зачем ждать неотвратимо приближающегося взаимного апокалипсиса, когда можно уже сейчас поставить точку хотя бы в одной жизни, отомстить за всё? И снова остаться наедине с собой… Ненависть к окружающим рождается в глубоких подвалах разума, если начинаешь уничтожать давно устоявшиеся основания прописных истин, не найдя в них простого объяснения своим поступкам. Поймав злой взгляд Саши, Юля отодвинулась от него и вжалась спиной в холодную стену.
   – Ты чего? – спросила она. – Не узнал меня?
   – Почему же? – Он опустил глаза, боясь обнажить перед ней правду. – Пока ты не пришла в мою жизнь, у меня не было ни проблем, ни горя, а потом – отрубило! Появилась ты, с тобой пришли неприятности. – Он кольнул её холодной чернотой глаз. – Что ты на это скажешь?
   Юля совсем не ожидала столь резкого поворота. Саша просто размазал её по грязному матрасу. Перед ней пронеслись кадры-воспоминания несущейся в ад жизни: смерть мамы и пустота, убийство в холодной ночи и паника, а дальше – сплошное потерянное всё. Было ли там место для Саши? Вполне, если только он слеплен не из обезличенного ряда растворившихся в себе мгновений.
   – Даже если ты и считаешь меня корнем зла, это ещё не повод ненавидеть. Посмотри с другой стороны. Разве не было ничего хорошего в наших отношениях?
   – Да нет ничего между нами! – раздражённо выкрикнул он.
   – Я люблю…
   – Пойми, не существует любви! Может быть, есть некая надежда на счастливое будущее, но это совсем не любовь, а так… Не надейся, Юль, и опустись на землю. Я не хочу, чтобы ты потом жалела о принятых ошибочных решениях.
   – Я никогда ни о чём не жалею.
   – Хватит! – огрызнулся он. – Бессмысленный разговор ни о чём. Давай возьмём паузу, а время расставит всё по полочкам. Идёт?
   Она не ответила. Надулась, обидевшись, но только снаружи. Внутри же под маской глубокой печали пылал жар, уничтожая своей температурой мысли о возможных грядущих переменах, но даже он не мог испепелить жалость к Саше, который, Юля была уверена, не до конца разобрался в своих чувствах. Она смотрела ему в глаза, а он любовался угольными фресками на стене за её спиной, не замечая ничего больше. Юля с лёгкостью представила его фантазии не о ней: на свете есть ангелы… им совсем не нужен тот ребёнок, хоть его и тянут в ад черти… ангелочков больше беспокоит сам факт поражения в схватке с тёмной половиной силы… иначе оставили бы ему руку на будущее… после такого истинное зло теряет чёткие очертания… Бред. С подобным же успехом он мог думать и о бутерброде с красной икрой, и о зуде в заднице, и о половом акте.
   Затянувшаяся тишина начала её тяготить. Она подползла к нему на четвереньках как верная собака и встала перед ним на колени. Он посмотрел на неё с вопросом: чего тебе надо? И она изменилась вдруг, взяв крепче за грудки текущее невыносимое и встряхнув его так, что оно перестало быть вечной надеждой на лучшее. Юля возвысилась над Сашей женщиной, способной подчинить его себе полностью, поработить. Он это понял, но возражать не стал. Нервным рывком сорвав с себя майку, она бросила её рядом с собой, словно туземная жрица любви, готовящаяся идти на сексуальное заклание. Её груди уставились сморщившимися сосками на Сашу и притянули к себе его взгляд. – Ты хочешь меня… здесь? – спросила она с вызовом.
   Секунды сомнений. Саша согласился бы… только из-за сосков…
   Но… закрыв глаза, выдохнул разочаровано:
   – Юль, сейчас не время и не место. Я просто не смогу.
   Она с каплей облегчения натянула обратно скинутое с тела.
   – Скажи мне, где мы? – спросил Саша, выпустив на волю давно зудевший внутри вопрос.
   – Где? – Юля немного задумалась, прежде чем ответить. – Там, где… конец.
   – Не смешно.
   – А кто говорил, что будет весело? Я серьёзно. Если честно, у меня ощущение, что отсюда мы не выберемся никогда. – Она взяла в руки цепь и потрусила её для шумового эффекта.
   Безмолвие воздвиглось между ними стеной, через которую не докричаться. Но не могла она стоять даже чуть-чуть на отчуждении. И рухнула, когда Саша присел рядом с Юлей и обнял её за плечи. Она в ответ склонила к нему голову, чем поставила жирную точку в милой семейной сцене.
   Лязгнувший замок, выпав из рук отпершего, с глухим звуком врезался в пол. Заструилась матерная тирада и вместе с омерзительным скрипом дверей шкафа разворошила задремавшую внутри комнатёнки тишину. Когда же мат иссяк, появился Шахно. Он находился в необычно приподнятом настроении. Даже улыбнулся, увидев всех на своих местах, – по-другому и быть не могло.
   – Пора собираться, – сказал он. – Вас ждут великие дела.
   Саша с Юлей в недоумении переглянулись.

9

   С затянувших небо тяжёлых туч сыпались крупные хлопья снега. Дворники едва успевали смахивать их с лобового стекла. В «ниве» стыла зловещая тишина.
   Саше трудно было выдержать её:
   – Что происходит? Кто-нибудь объяснит мне?
   Вместо ответа на него уставился чёрным глазом пистолет.
   – Ты это узнаешь потом, – ответил как-то уж совсем без эмоций Прохор и лёгким движением ствола намекнул буяну, чтобы тот заткнулся.
   – Почему же, – возразил Шахно, не отрывая взгляда от дороги. – Я думаю, можно просветить человека. Готов ли ты услышать меня?
   – Весь во внимании, – поторопил его Саша, – но хочу заметить прежде, что ваша шайка нарушает закон, ограничивая нашу свободу.
   Шахно ответил через несколько долгих секунд:
   – Молодой человек, ты ещё не понял, что закон есть пшик, выпущенный из задницы? Их придумывают те, кто хочет жить по правилам. Они прописывают и их тоже, не имея на то никаких прав. Скажи, почему мы не можем придумывать удобные нам понятия, не для них, а для себя, и с гордостью следовать им по жизни?
   – Да потому что это беспредел! – выкрикнул Саша.
   Прохор убрал пистолет, убедившись в безопасности пленников, и отвернулся от них. Снежная пустота, в которую неслась «нива», показалась ему интересней созерцания тугого отчаяния в усталых лицах.
   – Мне с тобой скучно, – выдохнул Шахно.
   – Так что там насчёт просвещения? – не хотел униматься Саша.
   – Умный понял бы всё без лишних объяснений… А теперь заткнись и наслаждайся последними минутами свободы!
   Вдруг наперерез «ниве» прыгнула мутная тень: совершенный безумец с распростёртыми руками бросился прямо на капот, словно камикадзе времён Второй Мировой. Шахно резко затормозил, и идиот не успел расстаться со своей душой, никак не удержавшейся бы в безмозглом теле, столкнись оно с несущимся на приличной скорости автомобилем. Сквозь щели в ржавом кузове просочился внутрь машины отчаянный вопль: «Стой! Стой! Там вода!» И перекосилось ужасом лицо в центре картины в жанре сюр, в которую превратилось лобовое стекло.
   – Свали, дурак! – заорал в ответ Шахно, но сообразив, что человек спас им жизни, поперхнулся собственным выкриком.
   И прозрел, когда внезапным порывом ветра пробило брешь в снежной пелене. Они увидели затянутую льдом гладь реки: один из её берегов скрывался высоченным обрывом, а второй исчезал в белом тумане.
   Шахно выдохнул победное:
   – Приехали!
   Их спаситель нервно затарабанил кулаком по боковому стеклу со стороны водителя, призывая скорее опустить его.
   – …твою мать, жить надоело? Туда сворачивай! Туда! – безумно орал он, отчаянно тыча рукой вправо.
   – Рот закрой, пожалуйста! – огрызнулся Шахно.
   – Щас закрою, падла! Вертай отседова, сказал!
   Пришлось с психом поднять стекло и свернуть в указанном направлении.
   – Понабирают, блин, – пробурчал он однако без большой злобы.
   Прохор угрюмо молчал. Похоже, его совершенно не волновали текущие события. Хотелось завидовать его самообладанию. Обогнув невысокий курган, они увидели вдалеке три внедорожника и поехали к ним. Остановились неподалёку. Когда Шахно заглушил двигатель, стало до жути тихо. Лишь жалобно завывал ветер.
   – Псарня, – почему-то сказал он.
   К ним неторопливо направились двое. Забавно было наблюдать за их передвижением по глубокому снегу – они шли словно по безбрежной куче дерьма.
   – Кто они? – спросила Юля. Её голос был слишком тихим от усталости, к тому же в последнее время она перевидела столько новых людей, что встречи с ними превратились для неё в бурный поток без начала и конца. Ей ответило тревожное сопение Прохора.
   – Псарня, – повторил Шахно.
   Встречающие были облачены в одинаковые пуховики и спортивные шапочки, с автоматами Калашникова в руках. Их заплывшие жиром лица пылали угрозой.
   – Не хватает только главного пахана с золотой цепью на шее и стволом за поясом, – пробормотал Саша.
   Юля огрызнулась, будто речь шла о её отце:
   – Паханы стволы никогда не носили. За них это делали простые парни с улицы.
   – Парни, надо же… Да быки они, и совсем не простые!
   Их перепалку на бандитскую тему прервал Шахно:
   – Паханы с быками давно сгинули вместе с лихими девяностыми. Поэтому не стоит сейчас рассуждать о том, кто должен вешать цепь на шею, а кто – носиться по улицам и палить из пистолетов во все стороны… За нами уже пришли. Точнее, за вами. Выпуливайтесь из машины! И не вздумайте бежать, а то пристрелят, как пить дать, задумываться даже не станут о влиянии стресса на поведение человека. Пошли вон!
   Суровые конвоиры упёрли стволы автоматов в бока Юли и Саши, стоило тем только вылезли из «нивы». Оставаться на месте стало подобным нанизыванию себя на вертел. Их толкнули к реке. Проваливаясь в глубокий снег, они двинулись в путь. Мимо внедорожников. Шахно с Прохором остались в «ниве». Шли гораздо медленнее, чем хотелось автоматам. Однако их владельцы не плевались по этому поводу бабским возмущением.
   – Внимание! – скомандовал вдруг прокуренный бас. – Лёд!
   Замёрзшей водой устлан путь к смерти. Саша уверовал в эту истину, когда однажды в детстве едва не утонул в полынье. С тех пор он боялся даже приближаться к водоёмам в холодное время года.
   Укол автоматного ствола подтолкнул его к бездне:
   – Иди, бля!
   – Куда? – возмутилась за него Юля. – На другой берег, что ли?
   – Вперёд, я сказал!
   Вдруг снежинки заметно уменьшились в размерах. Сквозь снегопад проявился мир, до того скрываемый белизной… Они увидели старый теплоход с высоко задранным носом, будто наткнувшийся ещё в древние времена на невидимый подводный риф. Только какие рифы на реке? С пятнами ржавчины вокруг пустых глазниц иллюминаторов и потускневшей голубой краской, кое-где ещё оставшейся на его теле, он был похож на Летучего Голландца, живущего в своей мистической реальности. Возле корабля дежурили двое, в тех же куртках и шапочках, разве что автоматы свои не держали, а прислонили к железному борту судна. Они грели руки над костром, горевшим в закопчённой бочке, и о чём-то оживлённо беседовали. Увидев приблизившуюся к ним процессию, они схватили оружие и приняли вполне воинственный вид, даже брови зло сдвинули, прекратив разговоры.
   – Передача! – коротко рявкнул курильщик.
   – Принимаю! – отозвался караульный у бочки и шагнул им навстречу.
   – Послушайте, комики! – усмехнулся Саша. – Вам в театре играть, а не на морозе коченеть.
   Ему не ответили.
   Тогда он продолжил, теперь уже не так задорно, а почти срываясь на панический вопль:
   – Да вы совсем спятили! Какой год на дворе? Я понял, вы играете! Дебильные игры в бандитов. Братва, вашу мать! Так балуйтесь не с нами, а с такими же полоумными, как и вы сами! Тогда будет веселее. И честнее. Мы-то тут при чём?
   Юля осторожно тронула его за плечо. Он вздрогнул от неожиданности.
   – Не надо, успокойся. Скоро всё разрешится. Надеюсь, в лучшую сто…
   – В лучшую? – прервал он её. – Если бы. А скажи мне тогда, зачем они так вцепились в нас?
   Не успела Юля предупредить Сашу, как тяжёлый приклад вступил в жёсткий контакт с его затылком. Что-то хрустнуло. Коротко хрипнув, он завалился на лёд. Она в недоумении посмотрела на ударившего, а потом перевела взгляд на неподвижного Сашу. С раны на его затылке сочилась кровь, совсем чёрная на фоне чистого снега. Юля даже не пыталась сдержать слёзы, но прикусила кулак. Она не верила в то, что происходило, отказываясь признавать очевидное.
   – Ну и ладненько, – сказал конвоир, тщательно вытирая рукавом кровь с приклада. – Надоел мне этот балабол. Всё ему интересно.
   И Юле строго:
   – А ты… хочешь знать больше?
   – Нет… нет… – затрясла та головой.
   – Вот и хорошо. Никто ничего не хочет. Как говорится, меньше знаешь, лучше спишь.
   Подбежавший к Саше второй караульный осмотрел его, ощупал и громко выругался.
   – Придётся тащить на себе, – бросил он напарнику.
   – Работаем!.
   Они подхватили под руки бесчувственного Сашу и поволокли к теплоходу. Юля послушно поплелась за ними.

10

   Отсутствие внятного продолжения у любого события всегда выводило Юлю из себя, но ни разу ещё она не сталкивалась с ситуацией, когда все разноцветные нити судьбы сбились в клубок безобразной формы, распутать который казалось невозможным. И не находилось сил понять, обдумав накатившееся до невидимых мелочей, и сделать правильные выводы. Она бежала…
   На палубе лежал чистый снег. Едва заметная тропинка петляла между съеденным коррозией корабельным оборудованием и упиралась в перекошенную металлическую дверь с небольшим иллюминатором. Страшно было сходить с тропы, поэтому Юля шла точно по следам тех, кто преодолел этот путь до неё. За её спиной тяжело дышали конвоиры, волоча ещё не пришедшего в себя Сашу, и подгоняли то ли её, то ли себя резкими окриками: «Быстрее! Давай! Туда!» Юля не обращала на них внимания. Она сама хотела скорее дойти до цели и не нуждалась в кнуте, потому что за дверью должна наконец открыться истина, там могли рухнуть многие из неопределённостей, захламившие своими уродливыми конструкциями и без того не слишком широкое пространство её сознания. И на финише она с победным хрипом ворвалась внутрь теплохода, не успев даже услышать из-за спины жалкий всхлип: «Подожди!» Неужели они не были в курсе, что ждать больше невозможно? Она ввалилась в домашнее тепло каюты с холода, сразу показавшегося ей очень далёким.
   Дневной свет вливался в каюту через единственные застеклённые на теплоходе иллюминаторы и приумножался тускловатым мерцанием свечей в прикрепленных к стенам подсвечниках. Прямо возле входа стояли два деревянных стула, будто выхваченные из советской ещё эпохи хозяйственным путешественником во времени. Посреди импровизированного кабинета располагался прямоугольный стол, покрытый красной бархатной материей, с наполненным водой стеклянным графином и стаканами. За столом восседали три человека. На стене за ними висел профессионально выполненный в масле большой портрет Отца Всех народов.
   Смешной грузин во главе троицы попыхивал трубкой и периодически прикасался к густым усам пальцами левой руки. Его пронзительный взгляд гипнотизировал, изливая слова внушения: «Все вы дураки, я знаю о вас больше, чем вы о себе». Его коричневый френч, казалось, был ему мал, и это недоразумение кричало, что перед Юлей лишь ловкая подделка, а не настоящий товарищ Сталин, на которого он безусловно хотел походить. Справа от него сидел толстяк в чёрном пальто с высоко поднятым воротником. Округлость его головы хорошо подчёркивали вязанная шапочка и пенсне. Он сдвинул брови и сморщил нос, стиснув тонкие губы в тревожном напряжении или даже гневе. Кого-то из исторических персонажей он Юле напоминал, только она не помнила кого. В одном она не могла ошибиться: он был злым по жизни, а не только в своей безумной игре. Слева от грузина нервно покачивался на скрипящем стуле щупленький дедушка. Его белокурые волосы и такого же цвета усы с острой козлиной бородкой, а также очки с толстыми линзами превращали его в этакого добряка из чёрно-белых фильмов про учителей и докторов. Живое лицо, да ещё и вполне приличный костюм выделяли его на фоне предыдущих персонажей.
   Мягкий удар в спину подтолкнул Юлю к стульям. И правда, для чего задерживаться в проходе, остальные тоже хотели окунуться в тепло. Конвоиры, тихонько матерясь, неуклюже пытались впихнуть себя и бесчувственного Сашу в узкий дверной проём. Не получалось. Не желая служить им препятствием, Юля уселась на стул, оказавшийся на удивление прочным и устойчивым. Сашу наконец внесли, но что с ним делать дальше, так и осталось неразрешимой проблемой для автоматчиков.
   Пыхнув трубкой, Лжесталин сказал важно:
   – А вы его на стул посадите и держите за плечи, чтоб не упал. Он в себя скоро придёт. – Добрая улыбка дёрнула уголки его губ.
   Нелепо двигаясь, конвоиры усадили ватного Сашу и замерли за его спиной, вцепившись клешнями ему в плечи. Человек в шапочке, ухмыльнувшись, сплюнул на пол. Затянувшийся спектакль не давал Юле сосредоточиться. Она не могла оценить ситуацию в той мере, в какой та должна была проявляться без фальшивой исторической мишуры. Как хотелось ей сорвать маски с прилично игравших актёров и заглянуть в их настоящие глаза! Ведь только там тлела правда. Юля не понимала, зачем они усердно втягивали её и Сашу в свою игру, не улавливала её сути.
   – Кто из них? – с лёгким пренебрежением спросил толстяк, вонзив в Юлю колючий взгляд.
   – Не в наших силах это определить, – как-то очень уж обречённо заявил бородатый.
   Почесав затылок, сдавленный тугой сеткой шерстяных ниток, чёрное пальто искренне вспылило:
   – Проклятые ведьмы!
   Грузин положил трубку на стол.
   И снова толстый:
   – Да чего тут гадать? Наше дело собачье – предлагать, а там… Жаль, не нам решать. Скольких мы уже спустили в дыру… Ищем, ищем, а никак найти не можем.
   – Тебя что-то не устраивает? – сдвинул брови Лжесталин. – Табити дала нашему народу то, о чём и не мечтала кучка варваров! Без неё мы не взлетели бы так высоко, как парим сейчас, храни её силы огня! Душа должна вернуться к ней. Иначе она не переживёт вечность.
   – Извини, но я не думаю, что мы успеем до своей смерти, – ответило пальто и замолчало, казалось, навсегда.
   – Табити однажды наградила нас богатством и могуществом, и она не хочет, чтобы её силы угасли, – сказал грузин. – Если она умрёт, ведьмы и остальные разорвут пространство на куски. Тогда погибнем и мы тоже… Да что мне учить вас жизни! В преданиях старины должен быть силён каждый воин.
   Толстяк хитро улыбнулся:
   – А меня вполне устраивают нынешние расклады. Мы живём хорошо, а что до потомков…
   – Глупец! – рявкнул Лжесталин, ударив кулаком по столу.
   Бородач, поковырявшись указательным пальцем в ноздре, вытер его о нижнюю часть столешницы.
   Толстяк ответил:
   – Хорошо, оставим философию.
   – Приведите парнишку в чувства и – к арке их! – приказал грузин автоматчикам.
   Сашу грубо схватили за локти. От слишком резкого рывка и вспыхнувшей из-за него боли он застонал, придя в себя. Один из конвоиров удовлетворённо хмыкнул. К его разочарованию ожившая нетранспортабельная туша вновь обмякла. Саша опять выскочил из сознания.
   – Стойте! – вырвалось из Юли. Ей стало невыносимо наблюдать подобную картину. – Я не совсем понимаю, куда вы ещё хотите нас отправить, боюсь даже представить.
   – Это ты нам сама расскажешь, когда вернёшься, – ответил бородач. – Если у тебя получится…
   Юля поёжилась. Призрачный холод сдавил её тело очень сильными пальцами. Их прикосновение обожгло лицо, которое будто в печку засунули. Снег за железной стенкой каюты уже не казался студёным. Захотелось в него рожей. И вопить от бессилия…

11

   Шахно нервно барабанил пальцами по рулю. Вестник долго не появлялся, чтоб его перевернуло в воздухе несколько раз! Он, впрочем, всегда опаздывал. Понятно, что не всё так просто, как хотелось бы, но зачем мариновать людей, достойно выполнивших свою работу? А Проха спокоен, как всегда. Уже перестала удивлять его выдержка – зависть к ней давно растворилась в ушедших летах. Закрыв глаза, Шахно прилип затылком к подголовнику и задремал, но коснулся лишь зыбкой поверхности сна: в любой момент он мог вернуться в жестокую реальность и уничтожить всех, кто покусится на его покой.
   Переборов сонливость, он сказал:
   – Знаешь, нам безумно везёт по жизни. Во всём! Что бы мы ни сделали, всегда правда на нашей стороне, постоянно мы в выигрыше.
   – Думаешь, придёт? – поинтересовался Прохор.
   – А ты? – усмехнулся Шахно. – По теории вероятностей, конечно, не должен, тем более мы ещё не знали осечек.
   – Подождём ещё.
   И через пару минут он явился. Всегда только один человек и никакой другой выполнял эту часть работы, походившей больше на ритуал. Мягкое постукивание кулаком по боковому стеклу вырвало Шахно из оцепенения. Он нервными рывками опустил стекло. В открывшееся окно влетел небольшой кейс, обтянутый коричневой кожей. Чемоданчик врезался жёстким углом в его бедро. Он недовольно кашлянул, сморщившись от боли, но не стал выражаться вслух. Он ждал, какие вестник произнесёт слова вслед за точным броском.
   – Они ушли, – коротко произнёс мужик, развернулся и побежал к джипам.
   Ушли… Они никогда не возвращались, пропадая в неизвестности. Тяжело было представить другой вариант развития событий.
   – В Б-ск! – бросил Шахно и запустил двигатель.
   Через несколько секунд они растворились в снежном тумане.

12

   В трущобы Б-ска ни один здравомыслящий человек по собственной воле забредать не станет. Кому захочется вступать в жёсткое противостояние с живущими здесь отморозками? Конечно, и нормальные люди встречались в этом районе, но что касается приличных, они давно уже перебрались в северную часть города, сияющую свежими новостройками и развитой инфраструктурой, а старый Б-ск, лениво посапывающий, медленно разрушался и умирал, и покончил бы жизнь самоубийством, дай ему такую возможность. Некому было сравнять городскую клоаку с землёй, а затем на её месте возвести новый город с прекрасным лицом. Разбитые кирпичные трёхэтажки тянулись вдоль узких улочек, не знавших дворницкой метлы, зияя тёмными дырами подворотен, откуда доносились пьяная мужицкая ругань и женский плач. Дети вели себя очень тихо, боясь нарваться ненароком на тяжёлый отцовский кулак или звонкую материнскую оплеуху. Над крышами домов витали духи хронической боли, постоянных жизненных неудач и неотвратимо приближающейся смерти.
   Шахно с Прохором остановились возле неприметного дома, похожего как отражение на своих соседей. Он выглядел совершенно необитаемым из-за полного отсутствия занавесок на окнах, их заменяли пожелтевшие от времени газеты, приклеенные к стёклам. Краска на гнилых рамах давно облупилась, открыв воздуху язвы прогнившей древесины. Из машины выходить не было никакого желания – внешний вид округи мог вызвать лишь тошноту. Зима в городе куцая, вместо снега стелится грязная слякоть, и не холод, а промозглая сырость. От такого хочется водки накатить и не закусывать совсем. Поэтому, наверное, местные жители почти поголовно спились. Взреветь бы двигателем и унестись отсюда, чтобы глаза больше не видели это гиблое место. Оно засасывало в трясину безнадёжности.
   – Он ждёт нас? – Равнодушие Прохора не переставало удивлять.
   – Он всегда ждёт кого-то. Ожидание гостей – смысл его существования. Без них он обречён на немедленное исчезновение. – Шахно усмехнулся. – Он кормится с них!
   – Я имел в виду нас.
   – Для него мы не отличаемся от остальных.
   Привычным движением Прохор спрятал в рукаве нож.
   – Сделаем всё тихо и свалим, – сказал Шахно и выбрался из «нивы».
   Старый асфальт в унылом дворике был покрыт паутиной трещин. На верёвке, растянутой между домами и сильно провисшей под собственным весом, сушились панталоны и синие тренировочные штаны с вытянутыми коленями. На второй этаж к отдельному входу в квартиру вела ржавая лестница. К ней они и направились. Ступени жалобно скрипели. На половине пути они замерли, оглушённые пьяными криками и звоном бьющейся посуды, вырвавшимися из открытой форточки с первого этажа. Ругались, наверное, муж и жена, но скорее, сожители-алкаши.
   Мужик:
   – Да пойми же ты меня! Не трогал я их!
   – Деньги гони, сука! Кто, если не ты, их взял? Последнее пропил, скотина!
   И звук хлёсткого удара открытой ладонью по мягкой коже. Женщина взвизгнула. На мгновенье буря стихла, но вскоре возобновилась с новой силой. Шахно же и Прохору до чужой склоки не было дела, она не представляла опасности, поэтому и перестала их интересовать.
   Перед нужной им дверью они постояли немного, будто боясь чего-то. Наконец Шахно три раза стукнул в неё кулаком, делая по возможности одинаковые паузы между ударами, глухим эхом ныряющими внутрь берлоги. Долго никто не реагировал на его сигналы. Впору было усомниться в её обитаемости. Вдруг раздался грохот: что-то очень тяжёлое, рухнув на пол, рассыпалось на куски. Понеслись матюги от жуткого недовольства. С ними вставился в замочную скважину насквозь ржавый ключ и провернулся со скрежетом. Деревянная дверь, разбухшая от постоянной сырости, никак не хотела открываться. Снова понёсся матерный рёв. Дверь с треском вылетела из коробки. Из квартиры понесло табаком и кошачьей мочой. Гости невольно отпрянули от открывшегося им дверного проёма. Они увидели блеклое ничтожество, одетое в драные джинсы и синюю футболку без надписей. Его засаленные волосы рыжего цвета спадали на сутулые плечи. Он был похож на Иисуса Христа, нырнувшего в глубокий запой и уютно расположившегося на самом его дне. От него разило застоявшимся перегаром и приторной наркотической дурью. Он едва стоял на ногах, непонятным образом удерживая равновесие. Из его глотки вырывалось мерзкое бульканье.
   Шахно с недоумением воскликнул:
   – Ну ты и пьянь, Кремовый! Ты ксивы сделал?
   Нарк продолжал качаться, летая глубоко в себе и не реагируя на вопрос. Шахно умел разочаровываться в людях, но не получал от этого удовольствия. Несбывшиеся ожидания вышибали его из колеи, они вынуждали задумываться о собственной глупости. В случае же с Кремовым… К нему оставалось только относиться как к идиоту, которого выплюнула жизнь, тщательно пережевав. Попытки раздвинуть границы реальности швыряли его в запредельные дали, откуда трудно найти дорогу назад.
   – Встряхнуть ему мозги? – предложил Прохор. – Если они у него ещё остались.
   По хрусту сломанной переносицы Шахно понял, что с мозгами в пустой голове Кремового серьёзная напряжёнка. Одновременно с хрустом хлынула из разбитого носа кровь, как из лужи вода, когда опустишь в неё со всего маху открытую ладонь. Резкий удар не привёл Кремового в чувства. Он упал срубленным деревом. Его башка с глухим и болезненным для восприятия звуком вошла в контакт с половыми досками. Куском газеты Прохор вытер чужую кровь с кулака. Войдя в квартиру, они осторожно прикрыли за собой дверь, мельком окинув взглядом улицу, где, впрочем, никто так и не появился.
   Прохор вопросительно вскинул брови. Кивнув ему, Шахно направился вглубь логова Кремового. Прохор остался на месте. Он склонился над бесчувственным пыжиком, поигрывая ножом. Послышался хрип умирающего. Шахно обо что-то споткнулся и упал на колени. Он нащупал раскатившиеся по полу овальные предметы. Наконец Прохор включил свет. В щели между половыми досками легко могли пролезть пальцы. Всюду валялись гранаты, а среди них – разбитый вдребезги деревянный ящик. На одной из его дощечек была намалёвана под трафарет надпись чёрной краской: «СОБСТВЕННОСТЬ МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ РФ».
   Узкий пятиметровый коридор был заставлен разными коробками. Имелась лишь одна возможность пройти по нему – боком. А может быть, завалы создались специально для сдерживания внезапно нагрянувших нежелательных гостей, но знающие о нечистоплотности хозяина норы подобные мысли успешно заменяли на простое пренебрежение к грязи. Коробки роднило одинаковое клеймо. Серые цементные стены без обоев делали коридор похожим на нацистский бункер. На длинном проводе свисала с потрескавшегося потолка тусклая лампочка без абажура, вся в засохшей побелке. По стене – граффито синей краской: «То, что несёт смерть, делает меня сильнее». Еле протиснувшись ко входу в одну из комнат, Шахно оглянулся. Кремовый лежал с перерезанным горлом. Из раны сгустками выползало и скатывалось на пол чёрно-красное густое. Увидев окровавленное человеческое мясо, Шахно брезгливо сморщился. Прохор старательно вытирал лезвие ножа об одежду трупа. Смотреть и дальше на мертвеца совсем не хотелось, ну а убийцу Шахно видел в деле уже много раз. Он прошёл в комнату, выкинув из головы детали анатомического строения шеи Кремового. Каморка не отличалась содержимым от коридора: среди многочисленных ящиков располагались односпальная кровать с очень грязным постельным бельём, обшарпанный столик с ноутбуком, заваленный объедками жареной курицы, да пузатый телевизор третьего поколения. Висел тяжёлый смрад – форточки здесь не открывались никогда.
   – Впал ты, Кремовый, в вечную спячку, – пробормотал Шахно, – как одинокая зверюга, а ведь мог быть человеком… Хотя кто из нас остался им?
   С трудом пробравшись к столу, он выдернул из него выдвижной ящик, на дне которого лежали конверт без надписей и перетянутая синей резинкой пухлая пачка стодолларовых бумажек. Не считая, Шахно засунул их в карман, а конверт небрежно разорвал. Из него вывалились ему в руку два новеньких паспорта. Он открыл первый. С фотографии смотрело очень грустное лицо Прохора, под ней имя: Иванов Владислав Сергеевич. Во втором паспорте – картинка с угрюмым Шахно и – Лопатин Александр Владимирович. Хоть и был Кремовый последним из маргиналов, но работу свою любил, за что ему огромное спасибо, ведь бабло трупу ни к чему. Убрав билеты в новую жизнь к долларам, Шахно вышел из комнаты. Больше делать здесь им было нечего.
   Настойчивый стук в дверь застал их возле трупа. Как стояли они, так и окаменели, даже перестали дышать, вслушиваясь в гробовую тишину, воцарившуюся сразу же: вдруг показалось. После короткой паузы стук повторился, но уже не сопровождался эффектом неожиданности. Прохор привёл в боевое положение нож, Шахно схватился за пистолет.
   – Откройте, полиция! Есть кто живой! В этих трущобах и свидетелей не найдёшь! Понапиваются, уроды, и спят целыми днями! Семёныч, отмудохай женоненавистника, чтобы впредь не поднимал руки на слабый пол, да пора уже валить отсюда. Футбол через час начинается. У меня свежее пивко в холодильнике и пара лещей найдётся к нему… – Человек сбежал с лестницы.
   Тут же знакомый женский визг:
   – Кого мудохать вы собрались! Толя, Толечка, чего они к тебе прицепились? Люди, убивают!!! Помогите!!!
   – Идиотка! Он же тебя только что отоварил, а ты его грудью защищаешь!
   – Кого отоварил-то? Оставьте моего Толечку в покое! Он на меня и пальца никогда не поднимал! Помогите!!!
   – Семнёныч, поехали! Пусть они хоть попереубивают друг друга! Меньше дебилов останется на свете. К ним со всей душой…
   – С какой душой?
   – Дура, баба…
   И тишина. Жизнь заброшенного дворика потекла своим чередом – без нежданных гостей, которые лишь тревожат муть на дне. Прохор приоткрыл дверь и прислушался. Удовлетворившись тишиной, ставшей прежней, он жестом успокоил Шахно: можно уходить. Спустились с лестницы. Двор был пуст. Так и оставили его незамеченными. В машине немного перевели дух. Шахно отдал Прохору его паспорт. Без слов – говорить не хотелось. Не из-за отсутствия тем – слова были ни к месту. «Нива» взревела двигателем.

13

   Пустая каюта без иллюминаторов и с сильно затоптанными полами. Юля ощущала себя здесь сиротой, хотя грех ей было жаловаться на одиночество: грустный и побитый Саша постанывал рядом и молодой автоматчик за спиной играл с «калашниковым» в войну, или не игра это для него вовсе, а самая что ни на есть настоящая жизнь. Домой хотелось, на диван, и жрать там, и пить до отключения сознания, пока печень не откажет, а потом завязать с алкоголем в тугой узел и начать жить с нуля, выбросив всех, и хороших, и плохих, из головы, сменить дом, семью… Большой кусок чёрной клеёнки висел на стене, прикрывая дыру. Он шевелился ветром и впускал внутрь пшики холодного воздуха.
   После короткой паузы конвоир наконец произнёс:
   – Сейчас я сорву эту плёнку, и вы войдёте туда. Там страшно, но вам не нужно бояться. Ступайте смело вперёд, не оборачивайтесь и не обращайте внимания на то, что увидите. Если остановитесь, умрёте. Шагайте, пока не дойдёте до конца.
   Повесив автомат на плечо, парнишка поочерёдно заглянул им в глаза, словно прощаясь, и попытался найти в них хоть малую искорку понимания и оправдания своим действиям: я не хочу, но заставляют, поймите. Сашины – с болью и ненавистью, поэтому лишь скользнул по ним. На Юле остановился.
   – Понятно? – прозвучало больше утверждением, чем вопросом.
   – Мне вот ничего не ясно, – проворчал Саша, но уже без того напора, что звучал в его голосе ещё совсем недавно. Смирился с неизбежным?
   – Как тебя звать? – спросила Юля, хотя не собиралась никоим образом прикасаться к личности человека с оружием, которое теоретически могло быть использовано против неё, а лишь цеплялась за каждую, даже микроскопическую возможность не идти, оставаться на месте.
   – Серёжа, – ответил он, смутившись чего-то.
   – Послушай, Сергей, а ты сам бывал там?
   – Нет.
   Саша громко прочистил горло для привлечения внимания. Сергей посмотрел на него.
   – Сигаретка есть? Курить охота – не могу!
   – Не был я в том месте, – продолжил автоматчик, протянув открытую пачку Саше. – Но идти туда вам надо. – Скинув автомат с плеча, он взял его в правую руку, дав понять, что беседа закончена. Без вариантов.
   Сашины зубы чуть не перекусили фильтр сигареты. Кончик её подрагивал, пока Сергей плавно подносил к нему слабый огонёк дешёвой китайской зажигалки, но стоило Саше поймать дыханием первую затяжку, дрожь поспешно сбежала, напуганная треском затлевших частичек сухого табака. Конвоир, брезгливо ухватившись за край клеёнки, хоть пальцы его и были спрятаны в перчатке, сдёрнул её со стены. Занавеска с шумом рухнула. Резкий порыв ветра подвинул её к ногам Юли. Взорам открылось овальное отверстие неправильной формы, достаточно большое, чтобы в него мог протиснуться человек средних размеров. Вырезанное автогеном, оно кололо глаза чёрными неровностями краёв и застывшими на них каплями оплавленного железа. В нём – прекрасный вид на заснеженную гладь реки и полосу другого берега. В сознании Юли начало вдруг зудеть ощущение дыры – рваной раны на теле и в душе, причём, в какой из этих двух составляющих дыра была больше, так и осталось вне понимания. Возможно, это была одно и то же отверстие во всём сразу – полный ноль в рыхлом бублике, но с такой же вероятностью – и множество червоточен в каждой отдельной части личности: дырявые пазлы в форме человека или фигурка женщины, изъеденная норками призрачных червей.
   Последняя затяжка получилась у Саши самой долгой и жадной из всех. Он не стал бросать сигарету на пол и тушить её подошвой, а щелчком отправил сквозь дыру на свидание со свежим воздухом. Она полетела по красивой дуге. Юля заворожённо наблюдала за её полётом, надеясь увидеть, как огонёк исчезнет далеко внизу в белой мути, но окурок выпал из её вида гораздо раньше: только влетев в дыру, коснувшись её плоскости, он растаял. Юля перестала дышать на несколько секунд, но вспомнив, что без кислорода ей не жить, зашевелила лёгкими с удвоенной силой. То, что случилось дальше, разорвало её своей внезапностью на куски и осиротило в некотором роде. Не дожидаясь очередной просьбы-приказа Сергея, Саша нырнул в дыру. Без разбега. Сам. И тоже исчез. Был человек и не стало его. Как умер. Юля переглянулась с конвоиром. Тот, похоже, и не такие странности видел на своём веку.
   – Теперь твоя очередь, – устало сказал он, взглянув на часы.
   – Как? – только и смогла выдавить Юля, прекрасно зная ответ.
   Знал его и Сергей:
   – Рыбкой.
   Сделав шаг вперёд, Юля осторожно коснулась оплавленного края пальцами и тут же одёрнула руку, обжёгшись холодом. Кипевшее в ней желание разобраться наконец со всеми неясностями происходящего, которое, казалось, выплёскивалось за края, высохло. Юля отступила от дыры.
   – Не туда, – сказал Сергей.
   Она прыгнула, зажмурившись… Темнота впилась в её мозг, горячий воздух волной ударил по лицу. Она боялась открыть глаза. Падала вниз головой. Долго летела, успев за это время переворошить кучу мыслей: о растрёпанных волосах, об одиноком Бормане, о колючем оргазме, о песчаном пляже и ещё о тысяче бессмысленных мелочей, из которых складывалась её жизнь. Но всё закончилось, когда она достигла не воды, а какой-то другой жидкости, очень тёплой, вязкой и солёной. Юля хлебнула её, нырнув, и начала тонуть. На какой-то миг она бросила бороться, потому что устала. Если бы не чьи-то крепкие руки… Они схватили её за ногу. Сашины. Но тут же мысль о ложности сделанных выводов перехлестнула все надежды на лучшее. Пусть это будут его руки, пожалуйста… Она выскочила из влаги разжавшейся тугой пружиной, жадно хватая ртом спёртый воздух и враз исторгая его из себя животным воплем. И взлетела бы, но спасительные руки помогли ей снова. Они опустили Юлю на твёрдую поверхность и нежно погладили её волосы, щёки и шею, смахнув с них остатки жидкости.
   – Можешь открыть глаза, – шепнул Саша.
   Юля подчинилась, хотя её усталость, набухнув после интенсивного движения, жаждала быстро превратиться в глубокий сон. Пришлось пересилить себя и выйти из оцепенения. Сашино лицо, расплывшееся в полумраке, с танцующими на нём бликами и тусклыми тенями пугало. Жидкость на нём, подсыхая, оставляла на коже грязные следы. Его сковало непроницаемой маской нервного размышления и переживания, но он не выглядел растерянным.
   – Где мы? – прошептала Юля, попытавшись приподняться на локтях. У неё ничего не получилось. От нахлынувшей слабости она едва не отключилась.
   Саша долго не отвечал – ему нечего было сказать. Вместо бессмысленных сейчас разговоров он взял в руку источник света – лампу, очень старую и странную: огонёк её не слизывал масло с фитиля, которого вообще не было, а выпрыгивал из маленькой дырочки, как у газовой зажигалки. Саша внимательно осмотрел Юлю. Не найдя на ней видимых повреждений, он с облегчением отставил лампу и немного отодвинулся, затем помог девушке сесть. Она оглянулась.
   Открывшаяся ей картина мало чем прояснила ситуацию. Они сидели в узкой длинной лодке. Вокруг простиралась море черноты. Юля с ужасом подумала, что эта жидкость очень похожа на кровь не первой свежести. От подобных мыслей её чуть не стошнило. Она постаралась переключить внимание на что-нибудь другое, но захлебнулась тьмой. Её взгляд вернулся к Саше, который сжался в комок и смотрел ей в глаза. Она ощутила, что и сама – в комке. Это рассмешило её, но она смогла выдавить из себя лишь кривую улыбку. Впрочем, Саша не обратил внимания на её секундную расслабленность. Похоже, его терзали совсем другие мысли, и он поспешил ими поделиться:
   – Мы там, куда просто так не попадают. Но я был уже… в похожем месте. Тогда мне казалось то алкогольным бредом. Не пойму… – Его губы нервно задрожали.
   – А мы попали сюда тоже не просто так: через дыру в стене.
   – Что говорил Сергей? Идите вперёд, не останавливайтесь, а то умрёте. Бред! Как можно идти по воде? Это удавалось только Христу.
   Лодка качнулась и поплыла, будто привязанная невидимым тросом к прозрачному буксиру. Замолчав, они напрягли слух, но ничего не услышали в тишине, кроме плеска волн о борт.
   – Что дальше? – спросила Юля.
   – Я не знаю. – Саша впал в тревожную задумчивость. – Вот мы плывём неизвестно куда. Почему именно мы сюда попали, тоже покрыто мраком. Злой рок…
   – Может, мы спим? Накачались наркотиками и уснули?
   – Но всё вокруг так реально: лодка, лампа, чёрная вода… и ты. Это не сон. Больше похоже на безумие.
   Живой огонёк, единственное светлое существо в мёртвой тьме, едва колыхался, казалось, от их дыханий. Овальная лампа, отлитая из металла, была затёрта множеством пальцев. Сколько их дотрагивались до неё и оставляли на потускневшей от времени её поверхности потные отпечатки? Уж не Саша первый. Словно соглашаясь с ним, огонёк дрогнул и шевельнулся. Лодка поплыла быстрее.
   – Сааш, смотри! – прошептала Юля, ткнув пальцем в темноту за его спиной, с таким выражением лица, что он испугался её тревожных видений прежде, чем познал их. Взглядом этим она вывернула наизнанку собственную ауру, явив ему неизвестную, источающую ужас подкладку своей души.
   Он оглянулся и, всмотревшись в темноту до слёз и боли в глазах, увидел лёгкий отблеск далёкой звёздочки. Она приближалась.
   – А там ещё одна! – крикнула Юля.
   Вторая светящаяся точка ярко вспыхнула совсем рядом с первой. И понеслась зажигаться звёздами чёрная даль! Огоньки закружились в адском танце в гнетущей тишине. Скорость лодки ещё увеличилась.
   – Что это? – спросила Юля.
   – Я не знаю.

14

   Огни двигались. Складывалось ощущение, что множество их кружится во вселенском водовороте, неотвратимо приближаясь к центру гигантской воронки, куда их непременно засосёт вместе со всей чёрной жижей, в которой они плавали. Лодка, показавшаяся вдруг чересчур хрупкой, сильнее закачалась, словно где-то рядом пронёсся скоростной катер с веером волн за кормой. Юля в панике схватилась за борта, а на Сашу подобные волнения не произвели ровным счётом никакого впечатления.
   – Что-то меняется, – с беспокойством произнесла она.
   – Лишь видимость… Этого всего нет!
   Юлю взбесила накрывшая его апатия.
   – А мы? – вскрикнула она. – Мы есть! Значит, существует и… – Она взмахнула руками, не находя нужного слова.
   – …ночь, – закончил Саша.
   Отвернувшись от неё, он уставился на беспорядочное мерцание огней – будто отгородился стеной от ненужной вещи. Тьма медленно отступала под давлением света, а когда отрыжкой из неё вырвался жалобный человеческий крик, она перестала существовать, рассыпавшись на части, но остатки её тени ещё укрывали лоскутами окружающую действительность.
   Звонкий голос женщины пробил брешь в тишине:
   – Кто здесь?
   Живая… Рядом… Юля напряглась. Саша никак не отреагировал на случившееся. Или просто не поверил услышанному? Голос больше не проявлялся, а так хотелось продолжения: ещё, давай, родимая, вопи! Никто не кричал, хищная тишина сожрала все звуки. Из туманной дымки вынырнула лодка. Бесшумно она проплыла мимо. В ней сидела девушка, очень сильно чем-то напуганная. Ужас сочился из неё. Юля была не в состоянии заглянуть ей в глаза, чтобы узнать причину её страхов. Девушка молчала, озираясь по сторонам, словно всё вокруг кишело невообразимыми чудовищами. Внезапно она резко замерла, сжатая невидимыми тисками, её лицо окаменело, она превратилась в статую, её взгляд, если можно так назвать переполненные безумием зрачки, стремился к линии горизонта. Юля посмотрела туда, но увидела лишь хоровод огней вдали. Лодка с женщиной исчезла в тумане. Свечение её лампы ещё мерцало некоторое время, пока не растворилось в сознании Юли вместе с мимолётным женским образом. Мозги кипели, распирая черепную коробку, и головная боль лишь увеличивалась с этим давлением. Выплеснулось из нутра безразличие. Ко всему. И даже к себе. Казалось, серым мозговым веществом наполнилась вся она. Будто надулась воздушным шаром. Юля ясно почувствовала, как её кожа натянулась, а когда оболочка тела, лопнув, разлетелась лохмотьями, Юля отключилась…
   В пустоте.
   Она есть и её нет, как не существует и тех, кто питается ею и подкармливает её… Юля услышала голоса – далёкие и едва различимые жужжания мыслей незнакомых ей людей. Они становились громче, приближаясь, летели пучком, а потом ворвались в её голову раскалёнными докрасна наконечниками стрел.
   «Вытащите меня отсюда! Я не могу здесь находиться!»
   «Где свет? Почему так темно и тихо?»
   «Я хочу к маме! Меня слышит кто-нибудь?»
   «Мы не сможем выбраться отсюда… Как хочется выпить… Я не вижу своих рук… У меня нет глаз… Дайте воды… Жизнь прошла… Везде кровь…»
   Из облака хаотичных звуков вырвался вдруг дикий вопль, настолько чёткий, что Юля, вздрогнув, вынырнула из забытья:
   – Куда мы плывём?!
   Она подняла веки и вновь опустила их, спасаясь от тысяч световых лучей, вонзившихся в них колючими иглами. Лодка качнулась. Юля потеряла равновесие, но крепкие руки не позволили ей свалиться за борт.
   – Мы на месте, – сказал Саша, нежно поцеловав её в лоб. – Скорее приходи в себя! Ты должна всё видеть… Это как во сне.
   – Меня уже ничто не удивит, – недовольно пробурчала она.
   Трепеща больше от его слов, чем от страха, Юля отлрыла глаза. Тьма почти растаяла в мерцании огоньков ламп, превратившись в куски тумана. И плыли лодки, наполненные людьми, ничего не понимающими и безумно глядящими. Кто-то плакал, другие выкрикивали вопросы, на которые никто не собирался отвечать. Многие молчали. Но все одинаковые – вновь прибывшие. Лодки двигались теперь в одном направлении, толкаясь. Поток обречённых нёсся к центру пустоты. Юля скользила взглядом по лицам, особо ни на каком не задерживаясь, но и этих мгновений ей хватило, чтобы понять масштаб тревожного ожидания, наполнившего пространство. В паре метров от неё девушка с короткими чёрными волосами, вымазанными грязной слизью непонятного происхождения, нервно грызла ногти. Юля видела, искромсанная кожа её пальцев смешалась с кровью в жуткое месиво, но девушку это не останавливало, она явно собиралась догрызть их до костей. В соседней лодке неподвижно сидел мальчишка лет пяти, он прижимал к груди плюшевого волка с оторванной передней лапой. За ним плыл мужик, беспрерывно бормотавший что-то, похожее на молитву. Паники в его движениях было больше, чем у ребёнка. И ещё люди: женщины, мужчины, старики, парами, группами и в одиночку, с детьми, с вещами, казавшимися ненужными здесь, но нёсшими в себе ауру того мира, который остался в прошлом. В их глазах плясали огни до странности однотипных ламп, будто взятых огромной партией с гигантского склада. Лица, блики… Насколько хватало взгляда и воображения.
   – Господи, зачем им столько? – спросил Саша.
   Его вопрос окончательно вывел Юлю из оцепенения.
   – Кого? – переспросила она.
   – Нас…
   Течение усилилось до бурного потока с водоворотами, будто океан грязной жижи превратился вдруг в безбрежную горную реку. С механическим грохотом поднялись по её краям со дна, если оно существовало, две зеркальных стены и унеслись в бесконечную высь. В них умножились количеством огни лодочных ламп. Стены начали сдавливать гигантским прессом тёмную жидкость вместе с лодками, которые трещали, но не переворачивались. Напуганные люди истошно завопили. Но ничего печального не случилось. Движение монолитов вдруг прекратилось. Шум пошёл на убыль. Река хоть и осталась бурной, но обрела стабильность. И сразу панический галдёж сменился тягостной тишиной. Разговаривать не то чтобы не хотелось, а просто не хватало сил: мысли бушевали, но до слов, готовых родиться, дело не доходило, будто неведомые хозяева разумов закрыли заслонки в глотках, сквозь которые могли теперь просочиться лишь глухие стоны. Осталось бесшумно наблюдать за разгулявшейся вокруг пляской человеческих страхов.
   Саша вдруг резко обернулся, почувствовав спиной обжигающий взгляд Юли. Тени скользили по её лицу. В её глазах он увидел: «А надо ли мне это? Уж лучше – за борт. Утонуть. Исчезнуть. Тогда всё закончится и не нужно будет мучительно искать ответы. Да и кому они нужны, кроме меня?» Её же поразило, как он возбуждён. Положительные эмоции били из него ключом. Он будто заново родился. Его глаза кричали: «Хочу увидеть и узнать! Я должен пройти весь путь до конца, который, верю, уже не за горами. Скоро закончатся наши мучения. Нужно терпеть и ждать». Время умерло. Нельзя было определить, как долго их носило по волнам хаоса, замешанного на животном ужасе. Когда лодки остановились, жалобно заскрипев от давления бортов друг на друга, так и осталось неясным, часы промчались с их появления здесь или минуты. Люди разом поднялись. Плотные ряды спин закрыли вид на место, к которому причалили их утлые судёнышки. Подавленная страхом людская масса двинулась по лодкам к цели, видимой лишь впереди идущим. Саша прижал к себе Юлю. Они старались не отставать от брюнетки с обгрызенными ногтями. И их подгоняла пуще всякого хлыста непрерывная молитва потерявшего человеческий облик мужика: «Господь наш всемогущий! Я сознаю, что грешен. И я хочу исповедаться тебе. Я верю, что ты пролил свою кровь и умер за мои грехи для того, чтобы освободить и простить меня. Так стань же господином моей жизни! Благодарю тебя за то, что Духом Святым ты войдёшь в мое сердце. Я прошу тебя, Господь…» Невольно их губы стали повторять вслед за молящимся слова о спасении.
   Зеркальные стены исчезли, словно их и не существовало никогда. На их месте загустел полумрак. Впрочем, можно поспорить на что угодно, данный факт никого не взволновал. Стены появились из бездны и сгинули в неизвестности. Задумываться об изменчивости текущего – выворачивать внутренний мир наизнанку, чего хотелось меньше всего. Вскоре их ноги коснулись тверди. Юлю поразила её абсолютная чернота, словно поднятая из глубин космоса, но ещё больше она удивилась уродам, которые тугим мычанием встречали толпу. Сильно сгорбленные со свисающими чуть не до земли трёхпалыми конечностями и согнутыми в коленях ногами, очень похожими на лапы гигантской саранчи, они прыжками передвигались по пемзовой поверхности, царапая её когтями. Как верные псы мотали они короткими хвостами, словно обрубленными в детстве дрожащей рукой пьяного ветеринара. Их кожа походила на рыбью чешую не первой свежести. А головы… окутывали оболочки из густого грязного тумана, сквозь которые с чёткой периодичностью прорывались хриплые стоны задыхающихся и умирающих курильщиков. Они абсолютно не отличались друг от друга внешне. Как клоны. Их поведение не позволяло выделить из их массы ни лидеров, ни аутсайдеров. Одинаковые во всём. За исключением действий. Каждый выполнял какое-то одно, отличное от того, что делали его коллеги. У Юли сразу возникла ассоциация с роботами, хотя эти существа были одушевлены и машинами уж точно не являлись.
   Горбуны ловко лепили из толпы послушную колонну: замогильными хрипами, нагоняющими истерику на самых хладнокровных, а иногда простыми грубыми толчками ставили задумавшихся о вечном человекообразных на отведённые им места. Формируясь, колонна двигалась. Шагал этап, как в песнях, любимых Сашей. Бесконечная цепочка молчащих и шепчущихся людей, которые видели лишь затылки впереди идущих или же разбитые носки собственной обуви. А горбуны время от времени хрипло стонали, будто хотели повлиять на скорость движения быстро каменевшей человеческой массы. Шли долго. И прекращался всякий шёпот, когда утомлённый народ отдалялся от берега. Люди с головой погружались в гнетущую тишину, ведь путь назад оказывался отсечён от их умов туманной дымкой, а цель впереди – ещё скрыта от них. Реальным оставалось лишь бессмысленное движение из точки, которой уже нет, туда, где не существовало ещё ничего. Величественной громадиной выросла перед ними гора. Её крутые склоны были такой же черноты, что и раскинувшаяся у её подножия земля. Единственная в ощутимом пространстве вершина стояла на их пути. Колонна не огибала гору, а исчезала в её утробе. Она пожирала людей. Юля коснулась плеча впереди идущего Саши. Он вздрогнул в испуге. Ей захотелось поговорить. Глянув на неё через плечо, он скривился в вымученной улыбке безумно уставшего человека.
   – Чего ты? – спросил он.
   – Ничего особенного. Меня пугает всё это, – сказала она и неопределённо махнула рукой, но получился угрожающий жест в сторону идущего в десяти шагах от них горбуна.
   Восприняв безобидное движение как угрозу своему спокойствию, он в несколько скачков подбежал к Юле и толкнул её, захрипев воинственно. Она удержалась на ногах. Саша никак не отреагировал, но она не обиделась на его равнодушие. Уверовав в беззащитность выбранной жертвы, горбун отбежал от них, нервно махнув подобием хвоста.
   – О чём думаешь? – тихо спросила она, опасаясь, что их бдительный страж снова возбудится от её слов.
   На этот раз горбун проигнорировал вырвавшиеся из неё звуки. Значит, говорим. Разрешено, но всё же – осторожно, не во весь голос.
   – Вспомнил бабушку.
   – Бабушку? Странно. Расскажи.
   – Грустная история, – с натугой выдохнул он.
   – Давай! – настояла Юля.
   – Неужели тебе хочется копаться в моём прошлом именно сейчас, когда нас ведут неизвестно куда, а вокруг… обглоданные печалью и ужасом лица мучеников и мерзкие морды тупых чудовищ?
   – Именно поэтому! Глянь туда. – Она показала пальцем на приближающуюся гору с проступившими на её склоне очертаниями входа в пещеру, в которую вливался нескончаемый людской поток. Дыра в горе, освещённая двумя гигантскими кострами, могла испугать своими размерами любого смельчака. Но не только её величина заставляла дрожать человеческие сердца. – Что ждёт нас там, а? Смерть или жизнь? Может быть, времени для твоей истории уже и нет… Не хочу я ждать и дрожать! Как эти! Понимаешь?
   Не ответив, Саша заговорил. Юля поняла, что он тоже не собирается дрожать. Погрузившись мыслями в свой рассказ, он, возможно, хотел утонуть в нём… лишь бы не входить в пещеру.
   – Сквозь сон я услышал её голос, лет пять мне было, помню как сейчас: «Саня… просыпайся… Пух и Ёлочка очень сильно хотят есть… Они просто умирают с голода… Саня… дай им капустки, внучек…» Она разогнала мой сон. Что-то хорошее снилось, доброе, а она… развеяла его. Нормальные дети по воскресеньям отсыпались, затем лениво кушали сладкую овсяную кашу и смотрели до обеда мультики, а потом к ним приходил полуденный сон: баю-бай. Только в нашей семье всё было не по-людски… Ублюдочные кролики, жирные и тупые! Пух и Ёлочка проголодались, а я нет! Я мог подождать, пока они наполнят желудки отборной капустой!
   Он вдруг замолчал. Казалось, бросит сейчас нервно: «Бред! К чему всё? Забудь!» Юля не подгоняла Сашу, хотя имела полное право психануть и послать его ко всем чертям. Постоянно находясь в режиме ожидания, она совершенно разучилась торопить события.
   – Легко прикоснулась ко мне… Толкнула немножко. Позвала снова. А я так хотел спать, жуть просто! Но лишь перевернулся на другой бок. Она начала меня уговаривать – то давить на жалость, то брызгаться жестокостями. Говорила, что кролики с голодухи перегрызут друг другу глотки и непременно сдохнут, что она последние деньги на них выкинула, хотя могла купить мне тёплую рубашку, что я в своё время обещал ухаживать за ними, как за собственными детьми. А в конце добавила: «Отнесу-ка я их на рынок и продам какому-нибудь толстому мужику, он спустит с них шкуры и сошьёт шапку, а из мяса сделает сочное жаркое». Я никак не реагировал на её слова, хотя уже давно не спал, а вслушивался в её доводы. Она, кажется, почувствовала перемену в моём состоянии и резко поменяла тему: поднимайся, мол, внучек, ополосни личико и покушай, я тебе сырничков твоих любимых пожарила, в комнате можешь не убирать, отдыхай, я сегодня работаю у Маргариты Семёновны, дел много, задержусь допоздна, что будет надо, звони мамке, пока, внучек…
   Между тем в монотонном движении наметилось видимое изменение: тишину, собравшуюся над ними в густое облако, разорвал звонкий женский крик. Многие испуганно оглянулись: не случилось ли чего с соседями, будто несколькими секундами ранее их волновало что-то, существующее за пределами их мозгов. Юля с Сашей тоже поддались стадному чувству. Когда женщина завопила снова, обнаружился и источник волнения. Колонна остановилась. Пара горбунов прыгнули к крикунье. Один запустил когти в её грязные волосы, другой дёрнул за руку. Оторвали кусок от массы людей, казавшейся монолитной. Юля узнала в женщине пожирательницу ногтей. Паника, совсем одолев девушку, могла попросту убить её, к тому и шло. Она упала на колени, споткнувшись о горбунью ногу. Из её груди вырвался жалобный стон. Животные поволокли её в туман.
   – Не пойду туда! Нет! – вопила она. – Оставьте меня! Не трогайте! Да лучше сдохнуть!
   Последние слова горбуны, казалось, поняли буквально. Тот, что тащил за волосы, взревел и замахал свободной лапой у её лица. От испуга девушка онемела. Горбун ударил её в грудь. Все три его пальца проскользнули внутрь её тела, будто оно было отлито из сливочного масла. Она закрыла глаза. И умерла прежде, чем он вырвал у неё сердце. Подняв над головой, он швырнул его в облако тумана. Оттуда донеслись визг и звуки борьбы – за халявное мяса. Труп девушки кулем повалился на землю. Никогда ей больше не грызть ногти.
   Саша торопился закончить рассказ, Юля пыталась забыть увиденное. С каждым его словом уносились они от места, где на чёрной земле лежала истерзанная мёртвая, сердце которой стало подножным кормом невидимым чудовищам. Зыбким видением растворялась в мыслях кровавая картинка.
   – Она поцеловала меня в щёку рядом с ухом. У неё были влажные губы. От её поцелуя я сжался в комок. Сказал, чтобы она прекратила лобызаться. В ответ она спросила шутливо, почему я так не люблю целоваться и как я с девками буду гулять, когда вырасту? «Никак!» – твёрдо ответил я… Глупец, малолетка… Она заявила, что я смешной, и… всплакнула вдруг. Деда вспомнила, догадался я, он бросил её на закате молодости. Ну, поплакали вместе, каждый о своём, точнее, я – за компанию. Потом она затараторила: заболталась я с тобой, Маргарита Семёновна ругаться будет, если опоздаю, всё, побежала, кроликов не забудь покормить…
   Колонна двинулась к чёрной пещере. Она притягивала много утомлённых взглядов.
   – Я знал, что Пух идиот. Правда, не догадывался тогда, как подобная отсталость в мышлении называется у животных, и у кроликов в частности. Долго и тщательно наблюдал я за его развитием… Ха, я даже тесты проводил, чтобы определить его реакцию на внешние раздражители! Устраивал ему различные экстремальные ситуации, из которых нужно было как-то выкручиваться. Но Пух, тупица, не способен был на это. Он пропускал всякое изменение в окружающей обстановке мимо своих больших висячих ушей! Да он просто игнорировал любые изменения в жизни, принимая их за её естественное течение! Представь, я нассал ему в миску, а он выпил и не заметил разницы между ссаками и водой. Я выстругал из ветки морковку и покрасил её гуашью. Он сгрыз деревяшку! Мои опыты закончились тем, что я натянул Пуху на голову старый чёрный носок с прорезями для глаз и рта. Он стерпел и это! Забился в угол и сидел там, глазками стрелял, словно выискивал в толпе невидимых врагов. Смешно! Я дал ему капусты. Он спокойно сожрал её, словно у него на голове ничего не было… Тогда я поставил на нём крест и принялся изучать Ёлочку. Она была вся серая за одним лишь исключением: между ушками у неё белела пара комочков шерсти. Для кроликов, возможно, и врождённое уродство, но в мире людей подобная нестандартность выделяла животное из толпы и одаряла его блестящей привлекательностью. Красавица! Я очень любил её. Скармливал ей лучшие листья капусты, часто обделяя Пуха, регулярно менял воду в её тарелочке, ежедневно убирал в клетке. А однажды мне захотелось нацепить на неё маленький красный бантик… Ёлочка была умна. И она всегда смотрела на Пуха с лёгким презрением. Хоть их клетки и стояли вплотную, она старалась держаться от него подальше. Она была высокомерной и гордой особой – дамой-крольчихой. Но это абсолютно не значило, что она подчиняла меня своей воле. За малейшее непослушание я её порол, а вместе с ней и Пуха, бил ивовым прутиком…
   У Юли в голове роилось много вопросов. «Почему ты был жестоким мальчиком? Тебя любили твои родные? А ты их? Ты понимал разницу между добром и злом? Был ли Пух твоим врагом? Чувствовал ли ты себя господином кроликов?» Не спрашивая ни о чём, она решила воспринимать его рассказ как реку, течение которой не по силам изменить никому.
   – То, что я увидел в сарае… Этого не должно было никогда случиться. Я зажмурился и сжал голову руками, потом открыл глаза… Не сон… Ёлочка вжалась в решётку между клетками, а старина Пух… прижимал крольчиху к себе. Разодрал коготками ей кожу до крови и душил её. Ёлочка уже не шевелилась. Увидев меня, Пух отпустил её.
   – Какое потрясение для тебя… – осторожно заметила Юля, но Саша не услышал её слов. Скорость его речи начала увеличиваться. Он будто раздвоился, и одна его половина вела сумасшедший диалог с другой.
   – Я крикнул ему, что он плохой и девочек обижает… И металлическим когтем вцепилась мне в голову мысль о возмездии. Только ивовым прутиком Пух не отделался бы на этот раз. Не было смысла в прутике. Лёгкость обычной порки казалась несоразмерной с тяжестью совершённого им преступления. Нужно было проявить твёрдость… Но я никогда не пробовал ничего страшнее тонкого прутика! Я стал размышлять об иных вариантах мести. И всё смотрел на Ёлочку. Она не шевелилась. Возможно, даже умерла… Как я боялся этого! Я не чувствовал ничего, кроме ненависти к Пуху. А тот совсем забыл о том, что натворил! Он отвернулся от Ёлочки и грыз засохший кусок морковки. Тварь! Тогда это было для меня самым омерзительным словом из нескольких плохих, которые я знал: гад, дурак, падаль… Я перебрал их все в голове. И хотел отомстить… Виселица – вот чего он достоин! Не было ужасней наказания для него. Когда петля стягивает шею тугой удавкой, сразу не умираешь. Смерть удлиняется. Не зря палачи придумали виселицу, умные были ребята, сообразительные… А за смертью нет ничего… Выходило, моя месть бесполезна. Она превращалась только в жалкое подобие сознательного преступления. И без неё я мог запросто обойтись. Я ощутил некое раздвоение потока своих мыслей… Хотелось выбрать что-то одно. Казнить нельзя помиловать… Круг замкнулся на виселице. Но что я знал о ней? Как это – висеть, а вешать? Вот листик на дереве висит, болтается на ветру. Для него так – жить, а Пуху – подыхать. Не вопрос: нужно только принести ему смерть быстрее, пока не прошёл запал, не исчез в липкой жалости, которая киселём выдавливалась временем из моего сознания… Когда я расшнуровывал ботинок, мои руки задрожали вдруг так сильно, что я замер на мгновенье. В эти секунды бурей пронеслись во мне мысли о страхе или даже не мысли, а сам страх. Холодком по затылку. Пух должен был сдохнуть и стать падалью. За Ёлочку… Он грыз мерзкую морковку, его ничего не волновало. – Саша остановился, задохнувшись неприятными воспоминаниями, которые он обязательно должен был воскресить в памяти, чтобы не потерять равновесия сейчас, когда на другую сторону качели легли тяжёлые для его психики испытания.
   Юля молчала – у неё пропало вдруг желание углубляться в эту историю. Хотелось лишь плескаться в волнах на её поверхности. Виной тому был страх, переместившийся из реальности в облачную массу её фантазий.
   – Вот и петелька уже лежала на моей ладони, – продолжил Саша, немного успокоившись, – маленькая, размером с кроличью головку. Я даже испытал её – стянул ею указательный и средний пальцы, до белой кожи сдавил их. Отличная вышла петля. Оставалось её к чему-нибудь приладить… Быстро придумал. Фанерная коробочка с гвоздями и молоток… Заколачивать их я научился сам. Как и многое в жизни… Я прибил петельку к деревянной стене сарая. А Пух всё сидел в обоссаных опилках и грыз морковку. Я схватил его за шкирку и вытащил из клетки. Он не сопротивлялся – даже не пикнул, только уши прижал к спине да напрягся в ожидании неизвестно чего. Жалости к нему не возникло, нет. Не зашевелилась она червячком внутри и когда я заглянул в его всегда печальные глазки. Увидел там лишь густую тупость, от которой вскипело во мне острое раздражение. Я отвесил ему крепкий подзатыльник… Быстрее хотелось просунуть его голову в петлю, чтобы жалость во мне не успела родиться! Проклятые уши цеплялись за шнурок… Удалось наконец. Немного затянул узел. Отпустил Пуха… Он оказался слишком лёгким для удушения тяжестью своего тела. Трепыхался на верёвке без всякого ущерба для здоровья. Я дёрнул его за задние лапы, но получилось слабо как-то. Пух захрипел. Он продолжал бороться за жизнь. Зажмурив глаза, я изо-всех сил потянул пушистые лапы к земле. «Умри же! Умри! Умри в конце концов!» – только и мог думать я в те секунды… Но Пух снова выжил. Я оставил его лапы в покое и открыл глаза: кролик ещё шевелился, не так живо, но… Сожаление о содеянном вдруг заклокотало во мне. Пуху больно, он страдал. Какая месть? Зачем ему боль? За что? Ещё мгновенье, он выжил бы. Но я схватил валявшийся на полу старый ботинок и с размаха ударил кролика каблуком по голове. Тот дёрнулся в конвульсиях и сразу обмяк. Навечно. А потом я услышал вопль: «Не смееееееееееееееть!»
   – Она знала! – воскликнула Юля так громко, что некоторые спереди оглянулись, а сколько их сзади вонзили испуганные взгляды в её спину, можно было только догадаться. Никто не хотел повторения сцены с вырванным сердцем. Только Саша опять ничего не заметил.
   – Я замер. Такого бабушкиного вопля я ещё ни разу не слышал. В нём было столько боли и ужаса… Я испугался. И сердце моё заскакало. Я выронил ботинок. Повернуться и взглянуть в её глаза не хватало ни сил, ни желания. Хотелось превратиться в невидимку. Но и стоять на месте казалось невозможным – что прослыть трусом. Почему она вернулась раньше? Единственным выходом стал плач, который был к тому же и удобен: можно смотреть вниз или совсем закрыть лицо ладонями. Я всхлипнул, пустив сопли. Но увильнуть от её взгляда не получилось. Он притягивал… Испугалась ли она? Думаю, да. Поэтому в ней вскипела злость на того, кто причинил её кроликам вред – убил их всех! Её перекошенная физиономия с тлеющими угольками зрачков, сморщенным носом и плотно сжатыми губами застыла в маске внезапного умопомрачения. И она жаждала насилия. Как и я хотел уничтожить Пуха… Угольки эти метнулись искрами к серой тушке. Взревев, она схватила меня за горло. Я ощутил шеей сухую кожу её пальцев. Они оказались сильны. Я хотел сглотнуть, но не получилось. Тиски начали медленно сжиматься… Я попытался выдавить из себя хоть какое-нибудь оправдание своему поступку, но вышло нечто среднее между шипением и хрипом. В любом случая тогда она не услышала бы ничего, даже крикни ей прямо в ухо. Я безумно хотел так крикнуть, но не мог. Воздух перестал поступать в мои лёгкие… Она навалилась на меня. Я и не заметил как оказался спиной на холодном полу. Она давила, источая запах пота и бормоча: «Не… зя… не… зя… пуха… тго… ть… не… зя…» Её выпученные глаза вылезли из орбит. Я представил, как они будут болтаться на мягких ржавых пружинах, когда выпадут из них. Только не стало мне весело от подобной мысли… В голове зазвенело – я умирал. А что там, за смертью? Бабушка говорила, свет. Подумать только, вмиг обезумевшая старуха когда-то рассказывала мне про запредельный свет! Та, кто собственными руками хотела отправить меня во тьму! В моих глазах потемнело. Я почти перестал видеть и слышать. Остались только звон и тяжёлое бабушкино дыхание. Я заскрёб ногтями по полу и нащупал каблук ботинка. Пальцы влезли в липкое. В отвращении – я ещё мог его чувствовать! – я одёрнул руку, но быстро передумав, сжал ботинок пятернёй… Я сильно ударил бабушку. Казалось, моя рука отстегнулась и отлетела в сторону. Я услышал – что-то лопнуло. Её тёплая кровь залила мне лицо. Она обмякла. Я заплакал, потому что не мог выбраться из-под неё. Я ревел, не переставая, целую вечность, кричал и жалко стонал, напрягая все мускулы, которые отвечали мне тупой болью… Не знаю, как мне удалось скинуть её с себя… Когда она застонала едва слышно, я вздрогнул. Заколыхалась мысль: бежать. И только убедившись, что бабушка всё ещё неподвижна, я немного успокоился. Этой паузой стоило немедленно воспользоваться. Я попробовал подняться, но у меня не сразу получилось. Тело стало ватным. Пришлось немного напрячься… Булькающие звуки вываливались из её рта. Она выплёвывала их с кровью. Но я ничем не мог ей помочь, я даже не хотел её видеть. Единственное, что доставило бы мне удовольствие – навеки исчезнуть из её сарая… Оказавшись на ногах, я последний раз посмотрел на неё. Надежда – вдруг всё не правда – умерла, едва родившись. Бабушка по-прежнему лежала на полу. Один её глаз открылся. Она таращилась им на меня. В мутном зрачке танцевало зло, которое хотело моей смерти. Отвернувшись, чтобы спрятать выступившие слёзы, я выбежал из сарая и полетел туда, где светило мягкое солнце. Я убегал с мыслью, что больше никогда не вернусь к бабушке. Мама не позволила бы мне вернуться… Конец истории.
   Саша подавился молчанием. Юля не видела его лица, но чувствовала, как он опустошён. Облегчение засквозило в зависшей между ними тишине. Он прерывисто дышал, ожидая её приговора. Но его не последовало. Та часть колонны, где находились они, подошла ко входу в пещеру. И сразу забылись и кролики, и сумасшедшая старушка. Осталась только картинка перед глазами: пляска зла в преддверии ада. Чёрная дыра… Всё вокруг было насквозь пропитано мистикой. Даже костры у входа. Два ярких пламени освещали её. Они плясали в темноте и подпевали себе, потрескивая, требуя ещё пищи. Они лизали мрак горячими и острыми кончиками языков. Несколько горбунов подкармливали их, но не дровами… Огни горели на человеческих костях. Топка работала бесперебойно. Те, кто не сгорал, исчезали в пещере.
   «Я молюсь тебе…»

15

   Юля выпускала Сашу из вида только когда внимание её соскальзывало к внезапным изменениям в бурно текущей действительности, всё равно оставаясь с ним на телепатической связи, разорвать которую могла лишь их взаимная смерть.
   «Я молюсь тебе…»
   Костры дышали жаром. Трупы гнуло и выворачивало высокой температурой: они, казалось, ещё жили, никак не соглашаясь умирать, цеплялись за существование корёжащейся плотью хоть и с призрачной надеждой выбраться из адского пламени. У них не получалось. Сжирая тела, огонь выплёвывал их обугленные куски и отрыгивал снопами искр. Юлю едва не стошнило. Она удержалась от рвоты, лишь перестав думать о печёном человеческом мясе, заменив его образы мыслями о душах так нелепо умерших, но множество их не умещалось в её воображении. Ужаленные пламенем люди шагнули в размытый им сумрак, оказавшийся густым и тяжёлым для восприятия после хаотичных всплесков мелькающих искр. И провалились бы в бездну, но их остановил вопль преградившего им путь горбуна. Он отрезвил их, встряхнув так, что надломился внутренний стержень. Жизнь рывком приобрела ставшие уже привычными суровые оттенки. Они остановились.
   Жаль, глаза цербера прятались в туманном коконе. По взгляду можно догадаться о намерениях, которые, впрочем, были очевидны: не дать сразу всей толпе заполонить пространство, в которое доступ разрешён лишь первому в очереди. «Стоять!» – рыкнул бы он человеческим голосом, сверкнув очами, но вместо этого чихнул влажной слизью без цвета и запаха. Подняв трёхпалую ладонь, горбун хрипом притянул Сашин взгляд. Невозможно было не подчиниться подобию гипноза… И резко опустилась рука не человека, но хозяина ситуации. Клиент созрел: сделал шаг вперёд, тень растворила его в себе, он ушёл. Юля перестала существовать для него… Она не верила своим глазам. Как мог он оставить её именно сейчас, когда она на грани между закаменелой правдой и ожившим вымыслом? Как? Но захлебнуться вспыхнувшей на него злобой испугалась. Рухнув на колени, она сбила их в кровь. Слёзы от беспомощности выплеснулись из её глаз. Страх сгустился над ней тучей. Заскулила. Хвост горбуна нервно дёрнулся в предвкушении наметившегося очередного извлечения сердца из бесполезного тела. Ну и пусть забирает и рвёт его на куски, плевать! Без Саши она не сможет существовать не только в этом аду, но и вообще. Как быть дальше?
   – Верните его мне! – крикнула она. Её плечи затряслись в приступе истерики. – Верните! Он не принадлежит вам! Он мой! Заберите меня туда же! Я хочу быть с ним везде! Всегдааааааа!
   Горбун шагнул к ней. Что-то хриплое с посвистом полилось из кокона… Однако он остановился, едва начав движение, и вернулся на место. Причина, заставившая его передумать, обнаружилась секундой спустя: человеческая рука легла на плечо Юли. Она в ужасе вскочила на ноги, обернулась и затихла, успокоившись: её обожгли большие и красивые глаза миниатюрной женщины, из которых струилась жизнь, они заряжали оптимизмом. И сразу испугалась быть уничтоженной проклятым чудовищем.
   – Спасибо, – вырвалось из неё, но получилось робкое «пасиб».
   Женщина улыбнулась в ответ. Змея из людей ползла к пещере из моря жидкой черноты, где исчезала в тлеющих огнях до призрачности далёких лодочных ламп. Юля вдруг ощутила себя их богиней на секунду, не более, центром их Вселенной. Только от её слова зависело, куда они направятся – пусть даже на смерть, лишь бы повиновались, и не хотелось, чтобы склоняли головы в смирении насильно, должны сами – по своей воле. Но столь же грандиозным вспыхнуло разочарование, каким огромным казалось восхищение происходящим. Красивые глаза, жестоко обманув Юлю, вывернули наизнанку изначально положительную основу красоты.
   – Заткнитесь же! – прошипела их хозяйка сквозь плотно сжатые зубы. Юля всмотрелась в её лицо и легко разглядела за маской благодушия трясущуюся от страха злую стерву. – Не вызывайте в нём гнев, а то нам всем будет худо!
   – Ты уж точно не пропадёшь. С твоей способностью маскироваться. – Юля отвернулась от неё.
   – Не хами мне, деточка!
   – Деточки ходят в детский садик. Отвали от меня, а то глаза выцарапаю!
   – Грубиянка! – возмутилась женщина, и, замолчав, перестала существовать для Юли. Вышвырнуть её двуликий образ из сознания оказалось плёвым делом: перевернула страницу и забыла о прочитанном.
   Юля собралась терпеливо ждать, когда её позовут в черноту. Ожидание это, возможно, окажется длиною в вечность, но она была готова окунуться в надувшийся вокруг неё пузырь времени, ведь ей хотелось только вновь увидеть Сашу, остальные желания притупились. В неизбежность этой встречи она верила всей душой. Углубившись в размышления и любовные переживания, она не заметила, как горбун подошёл к ней, не увидела и взметнувшейся трёхпалой руки. Только когда горбунья ладонь призвала телепатическим пучком-всплеском посмотреть на неё, Юля прилепила к ней свой взгляд.
   Когтистые пальцы начали быстро удлиняться, словно питаясь неведомым удобрением. Они разделили спящее над ними чёрное небо на сектора, а потом стали толстеть и разворачиваться кожей в три солнечных паруса, готовых к поглощению не силы света, а холодной бесконечности. В конце концов они превратились в шершавую материю. Изогнувшись в купол, она накрыла Юлю с головой. Она оказалась в вакууме. Её тело стремительно теряло вес. Она явственно ощутила, как оно превращается из физической мясной массы в дух. Она становилась дымом, его запах неприятно щекотнул ей ноздри. Чернота над ней загудела, будто включился великанский пылесос. Задрав голову, Юля ничего не заметила во темноте. Пылесос тянул её в себя. Имей она ещё руки и ноги, вцепилась бы всем чем можно в землю, потому что боязно отрываться от тверди и улетать. В небесном пылесборнике могло оказаться не совсем комфортно. Но не удалось бросить якорь. Взлетела. И закричала в едва осязаемом восторге, электрическом возбуждении и по-детски чудовищном страхе. Только крик этот не просочился за пределы её разума, а ударился о прозрачную стеклянную стену и эхом вернулся в точку своего рождения. Её засосало в вечность. На мгновение она перестала чувствовать себя. Лишь – стремительное движение, мимолётный скачок. Переход… В новое место, куда может добраться не всякий, но выбранный наугад тычком простого человеческого пальца.

16

   Стать парящей над бездной пустотой, проникнуть одновременно во все уголки космоса, разлетевшись атомами после большого взрыва, сжаться в точку, настолько малую по сравнению с бесконечностью, что последняя и не заметит первой, затмив её размерами… Тишина вырвала Юлю холодными губами из чрева запредельного пространства и уронила на колени. В них вспыхнула боль. Острые камни оказались вполне материальны. Юля жалобно застонала. Темнота вязкой вуалью прикрыла ей лицо. Мгла сгущалась, неотвратимо превращаясь в камень бесконечных размеров, а возможно, и во что-то более твёрдое… Встать на ноги. Оттолкнуться от колючей земли ладонями и подняться с колен… Кажется невозможным.
   – Чёрт! – выкрикнула она.
   «Чёрт… чёрт… чёрт…» – отразилось отголоском.
   А потом она услышала нечто, едва различимое сначала, но стремительно выросшее в нескончаемый гул, заполнивший её мозг жужжащим роем: «Иди ко мне… иди ко мне…
   идикомнеидикомнеидикомнеИДИКОМНЕИДИКОМНЕИДИКОМНЕ…» Тщетно – и зажать уши, и выдавить силой воли посторонние звуки из сознания. Они гудели внутри Юли, и никакие клещи не могли выдрать их оттуда.
   – Хватит! – закричала она. – Достаточно! Я иду! Встану сейчас и пойду!
   «ИДИКОМНЕИДИ КО МНЕ иди ко мне… иди ко мне… иди… ко… мне…»
   Рой медленно затих до собственной смерти. Юля вздохнула от облегчения, когда вернулась глухота, даже нервно хихикнула. Вдруг темноту пронзил луч света. Он источал надежду, а не страх, и звал к себе. Рой прилетал издалека, Юля точно знала, туда же и вернулся. И она пойдёт в том направлении. Острые камни, пронзив кожу ладоней, впились, казалось, в самые кости. Чтобы оторваться от причиняющего боль крошева, нужно оттолкнуться от него, а значит, вызвать ещё более мучительные ощущения. Такая раздвоенность чувств тормозила Юлю и не давала возможности действовать решительно, но и стоять бесконечно на коленях – не выход. Пересилив себя и выбрав наконец не статичный вариант развития событий, она с воем оттолкнулась от земли. Пока переносила тело в вертикальное положение, кричала от боли, током бежавшей от ладоней и колен по костям к застывшему холодцом позвоночнику. С победным воплем, полным неподдельного счастья, зафиксировала себя, как и подобает человеку, твёрдо стоящей на гудящих от усталости ногах.
   – Ууххх! – вырвалось из неё восторженное.
   Качнуло, но удержалась в обретённом с муками положении. Пошла. Свет манил. Он превратился из точки в пятно, когда Юля приблизилась к его источнику на добрую сотню шагов. Остановилась, всматриваясь в новорождённую яркость.
   «…Идикоменидикомнеидикомнеидикомне…»
   – К чёрту! – бухнула. И словесный понос сразу перестал изливаться в её мозг.
   Она осмотрелась. Освещение позволяло сделать это в полной мере. Лучи, нёсшиеся из прохода в новый мир, ещё не познанного, открыли её взору… человеческие кости. Из них – стены пещеры. Свет играл с ними в весёлый сюр. Юлю затошнило, но она сдержалась и не вырвала, хотя желудок и стянуло болевой судорогой. Помогла догадка, что прессованная масса из скелетов лишь часть декоративного оформления помещения, а не материал, из которого оно построено. Выбросив кости из своего поля зрения, Юля двинулась дальше. Свет манил её. Он струился глубоким теплом. Хотелось окунуться в него с головой.
   От Юли ускользнуло, как свет отнял у темноты большую часть её тела: тьма вдруг побелела. Он ожил и запульсировал протуберанцами. Единственная мысль осталась: слившись с ним в единый организм, превратиться в него и тоже излучать тепло, вечно. Остальное вымело из Юлиного разума незримой метлой, всё до мельчайших крох. Свет купался в литой тишине… Но вдруг она колебнулась: из лопнувшего пузыря полилось лёгкое дребезжание, будто невидимый работяга повернул рубильник трансформатора в положение «вкл». Воздух наэлектризовался. Она почувствовала нарастающее напряжение. Однако с ним не пришёл страх. Он умер без возможности рождения заново. Сквозь электрический шум прорвались отдельные звуки: «…моя… усни… в… до… ни…» До боли знакомые. Она начала подпевать, ведь на её глазах рождалась до боли знакомая песня. Её пела мама каждый раз, укладывая дочь в постель.
   «Спи моя радость, усни. В доме погасли огни…» – ещё не забытый мамин голос сжал её сердце.
   От белизны отделились два сгустка и полетели к ней. Она протянула к ним руки. Приблизившись, комки света закружились в радостном танце. Они не были похожи на её родителей, но Юля знала, что это их души. Они пели ей колыбельную голосами мамы и папы и нежно касались её тела, словно подталкивая к свету. И она вошла в него вслед за ними. Она превратилась в вечное сияние. Юля не ощущала своего тела, да и не нуждалась в нём больше. Она захлебнулась необычной лёгкостью обретённого бытия. Полное счастье коснулось её своим горячим дыханием. От неё остались только мысли, нёсшиеся на всех парах в бесконечность.
   И вдруг они разбились о голос, преградивший им путь невидимой стеной:
   – Ты принесла моё? Если нет, уходи!
   Противный скрип древней старухи, лишённый положительных эмоций. Вихрем закружило осколки Юлиного разума. Жалкими остатками воли она собрала и слепила из них комок, формами далёкий от совершенства.
   Её ответ вспыхнул искрой:
   – Не понимаю… Я прошла через столько мучений ради того, о чём и понятия не имею?
   – Ты переворачиваешь с ног на голову значение происходящего. Часто следы скрываются песком, так и не попавшись никому на глаза.
   – При чём здесь следы?
   – Они значат многое. Отпечатки идущих. Так и с тобой: если попала сюда, значит, это нужно мне. Твои страдания – следы в пролетевшем времени.
   – Табити…
   – Ах, имена! Людишки с большим желанием приклеивают их ко всему, что видят… Они нуждаются в идоле. Я подарила им возможность ласкать своё самолюбие этим словом.
   – Ты… богиня?
   – Если для тебя бог – нечто недосягаемое, то нет. Я здесь. Можешь ко мне прикоснуться и почувствовать холод моей плоти, когда я пожелаю её обрести, или обжечься, если я стану огнём.
   – А…
   – Душа моя! Часть меня, заблудившаяся в вашем мире. Она не может вернуться домой. Ко мне.
   – Кто ты?
   – Сейчас я плод твоего воображения. Твой разум нарисовал пустоту и наслаждается ею.
   – А почему ты, допустим, не цветок?
   – Ты ведь не пчела.
   – Что-то я совсем запуталась.
   – Моя душа мечется среди людей, пытаясь вернуться ко мне. Только она не может сделать это сама. И не находится того, кто пронесёт её сквозь арку в себе или засунет в мешок и швырнёт в неё. Преданные мне воины помогают найти желающих…
   – Желающих, да, которые прямо жаждут сойти с ума!
   – Поэтому приходится их немного заставлять. Она в одном из вас.
   – Жестоко.
   – Букашка тоже сжимается от жалости, когда человеческая нога давит её сородичей.
   – А почему она не заставит её носителя пройти через арку?
   – Если ты залезешь в большую сумку, то не сможешь принудить её отнести тебя куда-нибудь.
   – Да как вообще твоя душа попала к нам? Я краем уха слышала что-то о ведьмах-воровках…
   – Ты когда-нибудь видела закат двух солнц? Жуткое зрелище. Заставляет задуматься о бесконечности жизни и возможности конца всего, о вечной красоте и её точечных уродствах, о сжигающей саму себя материнской любви и разрушающей ненависти… Сначала глубокое небо прикрыто дымкой неестественно белых облаков; они висят в нём неподвижно, не из-за того, что глухое безветрие, нет, они приклеены к нему. Липкая тишина медленно сползает, всюду сея покой. Останавливается. Замирает. Сквозь просветы в облаках прорываются острые солнечные лучи – не сразу осознаёшь, что источник у них не один: два, но кажется, более, потому что лучи настолько ярки и рассеяны в небе, что взгляд не может сосредоточится только на них, он плывёт и разлетается на куски. Потом облака расступаются, являя взору два бардовых светила, их тела пузырятся многочисленными оттенками этого цвета. Огненные шары начинают медленно двигаться друг к другу, взаимное притяжение усиливается вместе со скоростью их движения. Минуты, секунды… Они вот-вот столкнутся, и родится большой взрыв, который уничтожит их… Но солнца мягко сливаются в подобие сердца, а оно каплей скатывается и проваливается за линию горизонта. И небо розовеет, краснеет и становится чернотой… Похожий закат видела та ведьма, что обокрала меня. Она остановилась там, где он её настиг – в вечно сухой пустыне. Её жизнь висела на волоске и был бесценен каждый миг спасительного движения, но всё же, окаменев в слепой покорности, наслаждалась им и черпала из него те силы, что он дарил ей. Грязная котомка вгрызалась тупой болью в её плечи… Ведьма торопилась. Ей нужно было бежать, не оглядываясь. У неё осталось немного времени для жизни… Но она хотела успеть… До арки оставался один переход. У ведьмы кончались силы. Она побежала туда, где скрылись светила. Когда её босые ноги касались травы, она отталкивалась от неё что было сил, но с каждым разом прыжки её становились короче, а высохшая земля – твёрже. Потом начались пески, где можно умереть без воды и исчезнуть навсегда. Сколько жизней растворилось в них? Неизвестно точно. Смерть ждала её там. Мгла не обращала внимания на бегущую сквозь неё ведьму. Мутные сгустки тёмного вещества беспорядочно шевелились. Тишина время от времени разрождалась хрипом, воем и плачем ужасных её обитателей. Мерцали тусклые огни, словно кто-то постоянно зажигал и задувал свечи. Ха! Плевать она хотела на жуть, которую я нагоняла на неё! Она не остановилась и когда разразился гром. Только оглянулась. Я полыхнула заревом и погасла. Тьма вокруг неё смолкла в ожидании меня. Ведьма чувствовала приближение цели. Я видела, как встрепенулось её измождённое тело… Та низкая каменная арка затерялась в чёрной пустыне, а строители, что воздвигли её в глубине времён, давно уже сгнили под толщей песка… Ведьма замерла перед ней. Её пугали размытые старинные фрески, нанесённые на поверхность камня: сцены давно забытых войн сводили с ума… Великие были времена! Она скинула котомку с плеч. Шлёпнула её о землю, гадина, чтобы причинить мне лишнюю толику боли! Сума же бесшумно опустилась на траву, словно пустая. Разве бесплотное имеет вес? Но внутри неё зашипело, а в сгибах грубая материя почернела, и над тёмными пятнами завился лёгкий дымок. Ведьма прикрикнула на котомку, но испугалась своего голоса, эхом разнёсшегося по грязной темноте. Хотела пнуть мешок сильнее, но сдержалась. Возможно, не захотела уподобляться горбунам – они именно так поступают в подобных случаях, ведьмы же с ними на ножах… Полежав немного на холодной земле в покое, котомка перестала нагреваться. Поднялся ветер, зашевелилась трава. Упав на колени, ведьма закрыла глаза. Пришло время молитвы, ведь ничего у неё не осталось кроме бесполезных слов. Только строки из Книги Огня. Они клеймом отпечатались в её сердце: «И откроются врата для тех, кто достоин пройти сквозь них. И исчезнут границы между мирами, ибо на самом деле никаких преград между ними не существует, потому что они – единое целое, они – пустота. И множатся они лишь в душах тварей, которые пьют их сок…» Громовые раскаты грозно прокатились по небу. Я приближалась, я скоро… я… Схватив котомку, ведьма швырнула её в арку. Влетев в неё, мешок исчез. Моя душа… Всё… Я чувствовала, страх перед смертью закрался в ведьмовскую душонку сомнением: вот, жила долго и едва ли не счастливо, насколько можно купаться в лучах довольства в ежесекундной тревоге, часто думала о конце, когда и как он наступит, представляла во всех подробностях, переживала в кошмарах, и вот достигла последней черты, но стоит ли смерть сожжённых в её приближении переживаний? «Будут ждать они конца своего мучительно, и в ожидании сием сгорят все силы их. Но не кончатся они единым целым, а сгинут в огне времени по крупицам. И станет им от сего мучительно втройне»… Ветер, усилившись до жестокого, стал валить ведьму с ног. Из тьмы заструился мутноватый свет, но не лучами, а рваными облачками, которые поползли щупальцами по траве, прокладывая в ней дорожки. Вспыхнуло. Ведьма зажмурилась от колючей яркости и зажала уши ладонями, чтобы не оглохнуть. Но свет не грел, а излучал холод. Ведьма отлично чувствовала меня. Я приблизилась к ней почти вплотную. Она окаменела в ужасе. Догадывалась, если откроет глаза, то смертельная белизна кипящими стрелами вонзится в них и выжгет ей зрение до корней, а может быть, и убьёт. Она покорно ждала моего решения. И я сказала: «Где моя душа, глупая ведьма?» У неё ещё хватило мужества ответить: «Почему ты думаешь, что разум мой скуден? Я не пошла бы против тебя по глупости. Наоборот, безумны те, кто слепо склоняет перед тобой головы». Дерзость её не знала предела! Я могла стереть её в порошок, но… Для чего? Зачем она так поступила со мной? Мне был ответ: «Я сделала это, чтобы ты почувствовала дыхание одиночества: каково быть по-настоящему одной. Надеюсь, ты поймёшь и сделаешь верные выводы. И вспомнишь всех матерей, которых ты заставила бродить во тьме в поисках исчезнувших навсегда детей.» Я закричала: «Вы, мерзкие ведьмы, отравляете мне жизнь! Без вас мой мир будет прекрасней, чем он есть сейчас, поэтому я уничтожала вас и буду убивать впредь, пока не отчищу его от вас полностью!» Я пронзила её глаза раскалёнными свёрлами света. Она захлебнулась болью. Смерть пришла к ней с первым же криком, вырвавшимся из её горла. «И исчезнут все те, кто хотел разрушить вечные устои, как пожирались пустотой за века до тщетных попыток повернуть реку судьбы вспять, как будут раздавлены и через века после жалких движений своего пропащего духа, ибо ничто не может разрушить вселенский порядок, потому что он и есть пустота». Табити явилась вашему миру, нисколько не сомневаясь, поступать так или нет. Я не часто там бывала. И всякий раз мои визиты заканчивались плачевно для людишек. Обретая меня, они трепещут, а унылые картинки за их спинами разваливаются на части! Они умирают, раздавленные моими мыслями… Но тогда я не желала им зла, я нуждалась в их помощи… Моя душа бродит по их телам, меняет их как платья, ибо без оболочки она погибнет. Без неё я лишена всей полноты своей силы. И не могу добить ведьм с их коллективным колдовством… Я никогда не просила людей ни о чём, но в тот раз была вынуждена унизиться. Первых попавшихся я не хотела. Я нуждалась в воинах, которые ради достижения цели могли положить на кон всё, что имеют… Я нашла их в выжженной степи. Смертельно уставшие на поле битвы они едва стояли на ногах среди гор трупов. Они выжили в той мясорубке, они победили врагов, посягнувших на их земли, жён и детей, они выстояли, поэтому оказались достойны моего внимания. Я дала им богатство и власть над окружающим миром, а взамен потребовала лишь одного – найти мою душу среди себе подобных, искать бесконечно долго, пока поиски не увенчаются успехом. Взаимовыгодная, думаю, вышла сделка… Поиски продолжаются до сих пор… Я слышу стук твоего сердца… Она не в тебе, не в тебе! Многие уже прошли через мои покои, многие ещё пройдут… Иди! Иди… Больше нет тебе здесь места.
   Свет, в котором Юля парила, неожиданно выключился, словно разом перегорели несколько огромных ламп, освещавших… Что? Она с полной уверенностью могла заявить любому: место её последнего пребывания называется загробным миром. Правда, осязаемое несколько отличалось от известного стереотипа, а истина до сих пор скрывалась густым туманом, ведь ещё никому не удалось вернуться из царства мёртвых за всё время его существования. Уплотнившиеся сумерки пришли в круговое движение. Невидимый и мощный поток увлёк Юлю в центр огромной воронки, в которую превратилась вселенная. Она сливалась в канализацию. И там не должно существовать ничего, ведь жерло воронки – настоящая смерть. Её близость придала лишней лёгкости последнему Юлиному полёту. Через считанные мгновенья нарисуется точка в её жизни. Останется без ответа только один вопрос: неужели конец действительно будет таким?

17

   Прожито не зря. Можно сказать и так, выглянув из-за пазухи смерти и вспомнив былое шаг за шагом, но думать о подобном до того – грешно, никогда неизвестно точно, умрёшь ты в конечном итоге или пронесёшься мимо старухи с косой, хитро улыбнувшись ей.
   Песок, ветер и невыносимая жара выбросили белый свет не только из пространства, но и из Юлиной памяти, задвинув мысли о нём в глубокую темноту её подсознания. Её выплюнуло в горячии пески. Вобрав её в себя, пустыня окружила Юлю картинами всеми покинутого и забытого мира.
   Сухой ветер гнал полчища колючих песчинок в скрытую пыльным туманом даль. Они извлекали из видимого хаоса мелодию страдания и плача. Не видно было ни травинки. Казалось, живая природа существовать здесь не способна. Вязкая пыль висела в воздухе неподвижно. Чтобы она не пробралась в лёгкие, Юле пришлось зажать нос и рот ладонями. Песок выедал глаза. Скользкие щупальца полумрака, проникнув сквозь одежду к её телу, сплели вокруг него непроницаемый кокон. Юля начала кашлять и задыхаться. Она не могла сдвинуться с места, потому что уже не хотела идти навстречу неизвестности. Её мышцы стали ватными от постоянного напряжения. Она ждала, когда случится то, к чему она стремилась. И оказавшись в точке невозврата, поняла, дальше пути не было. Сквозь завывание ветра прорывались стоны боли. Всматриваться в туман не представлялось возможным, и Юля оставила эти жалкие попытки. Однако она чувствовала присутствие других. Тех, кто провалился сюда до неё. Они бродили где-то совсем рядом. Сотни, тысячи несчастных… И острая мысль, придав кучу сил, пронзила её мозг: «Саша! Он должен быть здесь! Он ждёт меня!»
   Она крикнула:
   – Саша! – но утонуло в пыли.
   Снова:
   – Саша! – смелее, ещё без шансов на успех.
   – Саша! Саша! Саша! – и не собиралась прекращать выкрикивать единственное имя, которое знала сейчас.
   – Саша! Саша! – Священный пароль.
   В тумане нарисовалась тень. Она приближалась к Юле. Крик ужаса застрял в её горле, ведь она не ожидала никого увидеть и встретить так быстро. В её сознании возник образ уродливого горбуна, жаждущего вырвать из неё сердце, но – быстро растворился и исчез, ведь все горбуны, была уверена, остались там, за пределами понимания. И вместе с тем пробудилась надежда на лучшее.
   «Саша?»
   Тень приняла очертания мужчины. А когда он крикнул ей до слёз радости знакомым голосом:
   – Я слышу тебя! – Юля заплакала и бросилась к нему.
   Они встретились в крепких объятиях и в мыслях друг о друге. Без слов, которые убили бы момент настоящего счастья, вспыхнувшего между ними бесконечно живущей искрой. Саша увлёк Юлю в пыльное облако, жадно пожирая её губами, будто они не виделись целую вечность.
   – Я ждал тебя так долго! – У него вылезла на подбородке жёсткая щетина, обжигавшая болью её щёки. – Мы прорвались, Юль. Это наша победа! Я должен тебе так много рассказать! Мы можем выбраться отсюда. Хоть это и в теории, но я уверен на все сто, ведь нечто подобное уже пережил… в Искомино. Пока тебя не было, я нашёл место, где мы можем спокойно поговорить и обсудить наши дальнейшие шаги. Тут, в песках и ветре, условий никаких!
   – Постой! – Она вырвалась из его объятий. Отступила на шаг. От неожиданности он опустил руки. Удивление отпечаталось на его измождённом лице, покрытом серыми тенями пыли. – Я так боялась потерять тебя! А сейчас вижу – действительно ты. Как же так? Почему?
   – Нет времени говорить о пустом! Скоро всё опять начнёт меняться. А там неизвестно, каким станет оно. – Он боязливо оглянулся, выискивая взглядом нечто, скрытое от его глаз в полумраке.
   Но там были только заблудшие. И звуки человеческих страданий. Люди беспорядочно передвигались по пустыне большей частью поодиночке. Все они походили на безумцев, безвозвратно потерявших нормальный для их цивилизации облик. Саша схватил Юлю за руку и потянул дальше. Некоторое время спустя она перестала сопротивляться, поддавшись его напору. В тяжёлом молчании бороздили они пески. Саша торопился – тянул Юлю в неизвестное место, явно скрывая от неё что-то. Она только догадывалась о его мыслях, а спрашивать о них трусила. Не было спасения от выедавшей глаза пыли. Они не могли привыкнуть к причиняемым ею неудобствам. И в не проходящем напряжении потеряли бдительность.
   Случилось то, чего они совсем не ждали: разрывая в клочья облако пыли и размахивая огромными кулачищами, похожими на ржавые кузнечные молоты, со звериным рёвом, полным ненависти, вырвался из него – родился ущербным уродом – бородатый гигант с обмотанным вокруг шеи грязным одеялом и болтавшимся между ног членом внушительных размеров. Совершенно голый бородач. Юля вскрикнула от неожиданности. Саша в испуге замер, парализованный резко изменившимися обстоятельствами. Этих мгновений мужику хватило для молниеносной победы: его железный кулак вонзился в Сашину голову. Брызнув кровью, тот словно в замедленной съёмке упал на землю. Гигант взревел, подняв руки в благодарственной молитве известным только ему богам. Юлю он почему-то проигнорировал. Сорвав с плеч одеяло, он швырнул его в сторону. Она заметила, как грязный пот блестел на его груди и животе. Увидев вставший дыбом член, она смутилась до краски. В следующую секунду сумасшедший скрылся из вида. Саша лежал без движения. Ведь не умер! Такого развития событий Юля допустить никак не могла. Не по силам ей было оживить его, если всё же он улетел на небеса. Она склонилась над ним. Правила первой медицинской помощи лихорадочно забурлили кипятком в закоулках её памяти. Так ничего и не вспомнив толком, Юля похлопала его ладонью по щеке. Он открыл глаза. Возглас облегчения вырвался из её горла.
   – Что это было? – простонал он, постепенно обретая так внезапно утраченные чувства.
   – Ничего, Саш, какой-то сумасшедший. Он сбежал.
   Саша приподнялся на локтях, осторожно потрогал раздробленный нос.
   – А зря, – сморщился от боли.
   – Что зря?
   – Сбежал. Я б ему накостылял по самые помидоры. Сука! Юшку мне пустил… Помоги подняться! Надо двигаться дальше, а то не успеем.
   Он обхватил рукой её шею. Рывком они встали на ноги. Вскоре к нему вернулось утерянное равновесие.
   – Ты в порядке? Идти можешь? – спросила Юля с надеждой.
   – Почти, – ответил он. – Да мы уже у цели. Пару шагов осталось. Там и переждём. Возьми его плащ, он нам пригодится.
   – Скорее одеяло, чем плащ, – заметила она, подняв с земли выброшенное сумасшедшим одеяние, и скривилась в отвращении, настолько оно был грязным. – Что ты хочешь переждать?
   – Трансформацию пространства… Сперва доберёмся до укрытия.

18

   Неглубокая яма тёмным пятном выделялась на фоне довольно однородной по цвету поверхности. На дне её валялась чья-то куртка. Яму быстро заносило песком.
   – Это я выкопал! – с гордостью объяснил Саша наличие явного изъяна в местном ландшафте. – Этими руками! – и показал Юле грязные ладони.
   Она не ответила, не похвалила.
   – То, что нам нужно сейчас, – продолжал он. – Я укрывался чужой одеждой… Нашёл её в песках… Но с одеялом вот подфартило…
   Они улеглись на дне, обнявшись и успев даже устроить лёгкую словесную перепалку, стараясь расположиться поудобнее. Одеяло бородача отделило их от внешнего мира не такой уж надёжной перегородкой, но другой защиты у них не было. Саша поцеловал Юлю в щеку, когда суета новоселья уступила место относительной тишине и покою. Юля довольно хихикнула, шутливо ударив его ладонью по коленке.
   Потом он сказал уже без шуток:
   – Кажется, меня пропустили через фильтр бесконечной толщины. Я стал иным, только не знаю ещё, чёрным или белым, освободился от чего-то лишнего. Да и каким я был изначально?
   – Ты слышал голос?
   – Да, там определённо было нечто, похожее на голос. Только… Оно пропустило через себя мои мозги. Они чуть не закипели. Оно хотело знать, есть ли у меня то, что ему нужно или нет. Оказалось, нет. Поэтому оно и отпустило меня сюда, и тебя тоже, и их всех. Бросило нас умирать в песках!
   Тогда Юля рассказала о своей встрече с Табити. Он выслушал её, не перебивая, не нашлось у него вопросов и после. Он верил ей.
   Он зашептал ей прямо в ухо, будто кто-то мог услышать его сокровенную тайну:
   – У нас есть единственная возможность выбраться из этого ада: отыскать дыру и пройти сквозь неё. Но не факт, что тогда мы окажемся в нужном нам месте. И не спрашивай, почему я так считаю! Может быть, чутьё, не знаю. Временами и алкогольный бред дарит надежду, когда вокруг полыхают адские костры… Если не найдём дыру… Не лежать же в могиле до бесконечности? Та арка, которую я видел, тоже дыра… Возможно, где-то есть ещё проходы. Расплывчато и мутно всё… Я пропахал мордой высохший газон… Представляешь, поднимаю голову, а вокруг зомби ходят! Я им кричал, руками махал… Никакой реакции! А дальше… Начало быстро темнеть. И этот вой, господи… Стоны умирающих… Ужас сковал мой разум. Я не знал, куда бежать, но и оставаться на месте не мог! Сделал шаг и провалился в трещину в земле. Накрыл голову руками, чтобы не слышать этих страшных звуков, и заплакал. Скулил как побитая псина, пока не стихло… Поднял голову. Я лежал на песке, не в яме. Вокруг была пустыня, вся в пятнах крови. Я побежал в панике, но быстро пришёл в себя. Желание выжить вдруг завладело мной… Я выкопал себе убежище на случай следующей трансформации. А потом появились ещё люди. Они повалили толпами. И ты… Когда я услышал твой голос, Юль… Я понял, мы ещё есть…
   Его монолог прервался страшным воплем. И ускользнуло, мужчина то кричал или женщина, но сразу подумалось, что вопль был предсмертный. Наступившая вслед тишина, сквозь которую слышался бег песчинок по одеялу, подтвердила блеснувшие на уровне подсознания выводы. Юля вслушивалась в стоны пустыни, где только что кто-то определённо перестал существовать. Несколько образов из последних запомнившихся проявились в её памяти и исчезли прозрачной дымкой: та ли, тот ли? Тревожные переживания – за кого? – разворошили душу и заставили её трепетать. Вдруг ещё крик, а за ним следующий, плавно перешедший в третий, и тут же другие слились в перекатистый ор гибнущего человеческого стада. Юля прикрыла уши ладонями и зажмурилась. «Нет! Нет! Нет!» – полилось из её сердца. Она не осознавала, слетают ли отрицания с её губ или остаются в ней, обжигая внутренности.
   – Господи! – только и смог шепнуть Саша.
   Но вдруг быстро затараторил, будто отгоняя скороговоркой-заклинанием сковавший его страх:
   – Опять… Перемены. Они – часть местной природы. Неизвестно, чего ждать от неё в следующую секунду. Она тем и спасается, что не позволяет дерьму закаменеть, а может быть, просто прячет своё истинное лицо от слишком любопытных, которые тысячами шастают тут в поисках выхода.
   – Не забывай, этих любопытных она сама и проглотила, – ответила Юля, захлебнувшись волнением.
   – Тебе б тоже не захотелось блевать налево и направо после сытного ужина, усмехнулся он.
   Их оживлённая беседа могла в любую секунду соскользнуть в паническое русло. Саша так и порывался сорваться на нервный крик, теряя контроль над потоком своих и без того слишком рваных мыслей. Молчание вдруг резко подскочило в цене. Юля остановилась первой. Он тоже не заставил себя долго ждать. Тишина тяжёлой заслонкой отрезала их от ужаса, которым переполнилось внешнее пространство. Она влилась в их уши нежной теплотой и подарила надежду на жизнь. Саша кончиками пальцев коснулся Юлиной щеки. Вместе они почувствовали липкую влагу её слёз.
   – Всё закончилось, – сказал он. – Мы выкарабкались из этой передряги.
   – А они?
   – Их больше нет. Они умерли не сейчас.
   – Табити… – шепнула Юля. – Мы ей не нужны. Так чего с нами возиться, да?
   – Выбираться отсюда надо. – Он набрал полную грудь воздуха и с победным криком поднялся во весь рост, отбросив в сторону одеяло. На Юлю обрушился водопад мельчайших колючек.
   «Пошли!»
   Песок провалился без остатка в невидимое сито – до горизонта. Сухая трава редкими кудерьками стелилась по давно умершей земле. Воздух обрёл звонкую прозрачность, где даже дыхание отдавалось многократным эхом. Высоко в небе горели близнецы – огромные звёзды. Они словно улыбались миру. Для них существовало только собственное сияние и тепло, остальное они могли с лёгкостью превратить в безжизненный пепел. Возле ямы стояли двое, крепко держась за руки. Последние на данный момент. Ничто не смело нарушить окружавшую их тишину. Только ветер-проказник играл травинками. Саша первым шагнул к горизонту.

Часть третья
В дебрях безумия

1

   «Юля… Проснись…» Она не ослышалась, голос лился из темноты: мужской, хозяин его был человеком с характером, он не просил чего-то, а требовал, именно приказывал Юле найти себя в этой темноте, выпрыгнуть из неё и прийти наконец в чувства. Она уловила аромат дорогого табака. Ей тоже захотелось курить: попросить у него сигаретку, сыграв глазками, и поблагодарить поцелуем. «Юля… Ты слышишь меня?» – звал он из темноты. И она закричала в ответ: «Я здесь!» Но из её горла вырвался лишь булькающий кашель, и вряд ли он услышал его. «Юля…» Голос удалялся – мужчина уходил туда, где звенела пустота. Отчаяние охватило её: неужели её никогда не найдут, и она застрянет в этой холодной тьме навсегда? Она в ужасе затрясла головой, не соглашаясь с собственным умозаключением: «Нет, я не хочу здесь оставаться, я найду выход, даже если мне никто не поможет, я сделаю это сама!» А голос мужчины улетал: «Юленька…» Она его уже едва слышала, а через некоторое время он и вовсе утонул в темноте. Она всхлипнула, поддавшись мгновению паники, но быстро взяла себя в руки – слезами делу не поможешь.
   Она осталась наедине с темнотой. Что может быть ужасней? Когда вокруг – везде – леденящее душу пространство, и даже отсутствует вероятность того, что всё же появится хоть кто-нибудь, как, например, хозяин прокуренного голоса. Но ощущение абсолютной пустоты и предчувствие беспросветного одиночества утверждали обратное. А что до курильщика, был ли он или только приснился Юле? Можно лишь сомневаться в каждом своём следующем шаге, да и в предыдущих тоже. Мгла слизывала шершавым языком прошлое со своего тела, очищая себя от лишней грязи, чтобы достичь кристальной чистоты. Юля плыла в ней, не боясь испачкаться, к далёкой цели, которую ещё не наметила в бесконечности.
   И тут зацепилась она краешком сознания за одинокую мысль, вспыхнувшую искрой в черноте, какой была та, кого звали её именем. Оно отпечаталось горящим клеймом в вечности, пустое без того, что должно, окружая, оживлять его. Значит, она мертва? Но возможен ли полёт мысли, лишённой направляющего её ума, и тела, в котором он обитает, без точки его расположения в пространстве? От подобных размышлений у Юли разболелась голова. О, благословенная боль, ты заставляешь не сомневаться в существовании тела, которое терзаешь! Юля наконец поверила в то, что она не только душа когда-то умершего человека. Но этого оказалось мало для полного счастья: воспоминания – за морем песка – остались закрытыми для неё, и не хватало сил проломить стену, отделявшую её от прошлого. Придётся довольствоваться не до конца ещё обретённым настоящим. Однако Юля верила, память когда-нибудь воскреснет и расставит фрагменты её жизни по полочкам в том порядке, какой определён судьбой. Она готова была вернуться.
   – Юля! Просыпайся! – Он крикнул ей в ухо, благоухая табаком. Снова нашёл её, затерянную во Вселенной. Дай мне сигаретку, пожалуйста! – Юля, чёрт бы тебя побрал! Я знаю, ты слышишь. Оставь свою темноту и иди ко мне! Здесь хорошо! – Да он волшебник – повелитель ночи – всемогущий, но очень добрый. Он вырвет её из объятий черноты лёгким движением мизинца. – Я буду сейчас считать, Юля, и на счёт «три» ты откроешь глаза. Ясно? – Я слушаю тебя, господин мой, и повинуюсь! – Раз! Два! Три! – Громкий хлопок ладоней взорвал её мозг. И мгла отпустила её. Юля обрела своё тело, которое уже достаточно долго лежало на жёсткой кровати, отчего ныло, требуя незамедлительного начала движения. Юля пошевелила ступнёй, потом другой, вытянула ноги во всю длину. Суставы хрустнули. Она сделала лёгкую гимнастику для рук, ягодиц и спины: застоявшаяся кровь потекла по венам, давая телу больше сил и желания оторваться от кровати. Но что с глазами? Они по-прежнему оставались в темноте, будто отстёгнутые от своего организма и забытые в пустой комнате, которую Юля покинула, громко хлопнув дверью. Она не видела ничего, хотя смотрела, напрягая жидкие ещё силёнки в тщетной попытке прорваться сквозь темень, но не сухую и безбрежную, какая окружала Юлю всего несколько мгновений назад, а тяжёлую, наполненную влагой, которая давила на лицо и заливала его водой. Да это же… Юля резким движением руки сорвала с лица мокрую тряпку: она полетела на пол, а ярчайший свет резанул по глазам. Она застонала от боли. – Отлично, Юля! Ты всё сделала правильно, молодец!
   Он смотрел на неё в упор, как отец на дочь, который, чувствуя, что та обманывает его, пользуясь всей широтой своего воображения, не может поймать родное чадо за руку на вранье, а способен лишь догадаться о наполненных ложью утверждениях, слетающих с губ ребёнка, и гипнозом выудить из детского разума обман. Глаза доктора, увеличенные толстыми линзами очков до смешных мультяшных, не делали его похожим на заумного профессора-сноба, а придавали ему толику лишней уверенности, но и оставляли повод для улыбки не по делу, не касающейся темы возможного с ним разговора. Его заросшее трёхдневной щетиной лицо так и умоляло прижаться к нему влажной от слёз счастья щекой и прошептать ему на ухо: «Папочка мой, ты даже не представляешь, как сильно я тебя люблю!» А если ещё добавить к портрету белый халат, в который он был облачён, то вырисовывался настоящий человек, которому может доверять любой, даже чисто случайный собеседник.
   – Откуда вы знаете как меня зовут? – спросила она. Но что за странный вопрос? Ведь этот человек – специалист по поиску заблудившихся в темноте. Неужели у него нет возможности узнать всего лишь имя?
   – Долгая история, Юлия Алексеевна Менцель, но буду краток. Не стоит утомлять тебя лишними подробностями. Мне рассказали о тебе наши правоохранительные органы, когда выяснили, что ты это ты, а не какая-нибудь там безымянная девушка.
   – И что им обо мне известно? – удивилась Юля.
   – Очень мало. – Он скрипнул деревянным стулом. – Несколько недель назад ты пропала вместе со своим соседом Сашей Николаевым. Просто взяли и исчезли. А его искать начали родственники в отличии от тебя, сироты. Но поиски ни к чему не привели. И вдруг, о чудо! Когда все уже отчаялись обнаружить вас, вы появляетесь! И где? И как? У чёрта на куличках – за две сотни километров от Б-ска! Идёте по дороге, взявшись за руки, два голубка, смеётесь. На улице минус двадцать, а вы голые, словно шагаете по какому-нибудь Египту! Вопрос в том, откуда вы пришли?
   Юля закрыла глаза, надеясь в наступившей темноте спрятаться от информации, которую обрушил на неё… Он не представился, а она действительно ничего не помнила. Её лишили прошлого. И самое страшное, что она не понимала, как это произошло, словно потеряла точку опоры в невесомости. Ещё секунду, и мгла опять приберёт её к своим рукам. В ужасе, глубоко и часто дыша, она вернулась туда, где перед её кроватью на стуле сидел он…
   – С тобой всё в порядке? – спросил доктор. – Ты задышала…
   – Я всё забыла, – ответила она. – А вы кто?
   – Извини, забыл представиться в этой суете. Доктор Рыбаков Юрий Степанович к твоим услугам. – Он протянул ей мозолистую клешню для приветствия. Юля с радостью пожала её, разрушив тем самым маленькую неясность, мешавшую ей ориентироваться в текущем положении дел, хотя вся её жизнь теперь стала одной большой пустотой. – Поэтому ты здесь. Я помогу тебе вспомнить всё.
   – А Саша? – переключила тумблер на другую тему. – Где он?
   Доктор Рыбаков тяжело вздохнул и отвёл от неё взгляд. Сейчас он или соврёт, или выдаст ей не полную информацию.
   – Он тоже у нас. Только с ним всё гораздо сложнее, чем с тобой. Тяжёлый он, достучаться до него очень трудно, но мы пробуем. – Вернул взгляд на место.
   – Он надолго останется здесь?
   – Если потребуется. Может быть, даже навсегда. – ответил Юрий Степанович. – У полиции есть к тебе, Юля, несколько вопросов, но я запретил им общаться с тобой до твоего выздоровления, то есть до полного восстановления памяти.
   – Спасибо, – поблагодарила она. Верить ему или нет? Не хотелось, но другого выхода не было.
   – Они от тебя не отстанут. Я лишь дал тебе немного времени, чтобы ты восстановилась, а то эти костоломы могут загнать твой разум в такие дали, откуда тебя не достанет никто, понимаешь? Ну ладно, утомил я тебя. Ты поспи, утром поговорим.
   Юля увидела, как в его руке появился наполненный прозрачной жидкостью шприц. Она напряглась, испугавшись не иглы даже, а лекарства – того действия, какое оно окажет на неё: вдруг яд? «Снотворное», – пояснил Рыбаков, улыбнувшись. Юля успокоилась – только внешне. Но когда игла проткнула кожу, а лекарство попало в кровь, всякое напряжение потеряло смысл, и она, расслабившись, полетела в страну снов.
   И приснилось ей, будто плыла она в лодке, какими пользуются индейцы Амазонии для передвижения по мутным рекам, затерянным в джунглях. Юля точно знала про индейцев Амазонии: может, смотрела про них когда-то фильм по телевизору? Она одна, без вёсел. На носу лодки стояла лампа, похожая на медный чайник. Из неё вырывался язычок пламени. Она светила тускло. Юля – в полной темноте и в такой тишине, что слышала стук своего сердца. И не на реке была она, а в бескрайнем океане. Водная гладь неподвижна в полном штиле. «Э-ге-гей…» – крикнула она в темноту, но получилось не во весь голос. Ей не ответило даже эхо. Она почувствовала, что её лицо ужасно грязное. Оно липло от застывшего на нём пота. Юля зачерпнула воду ладонью – умыться. И испытала облегчение, какое может пережить лишь человек, искупавшийся в бане после проведённой в свинарнике вечности. Только привкус у воды был странный. Солёной она оказалась, но не похожей на рассол из банки маринованных огурцов. Юля поднесла руку к лампе. Кровь, а не вода! Оглянулась – море её! «О, господи,» – прошептала и попыталась пересесть с носа лодки в её середину. Получилось, но судёнышко так качнулась, что лампа полетела за борт. Свет захлебнулся кровью. Юля погрузилась в полную темноту. Но почему-то она не испытывала страха – надеялась услышать голос доктора Рыбакова, который через несколько секунд вытащит её из мглы и вернёт в больницу. «Юрий Степанович!» – жалобно позвала она. Ей никто не ответил. Тишина длилась вечность. Когда Юле надоело ждать, она громко крикнула: «Э-ге-гей!» И услышала рядом с лодкой всплеск, а потом ещё один: кто-то плыл к ней. Она пришла в ужас от осознания того, что это не доктор Рыбаков, ведь врачи не плавают в океане крови. А кто тогда? Неизвестный пловец мощно грёб мускулистыми руками. Или клешнями. Совсем скоро он схватится за борт лодки и вытряхнет из неё Юлю, а потом сожрёт… Не дожидаясь начала его пиршества, она сама выпрыгнула из лодки и поплыла, надеясь, что он не догонит её. И ему, конечно же, не удалось отобедать свежей человечиной, потому что Юля проснулась с липким от пота лицом.
   Над ней висел белый потолок: ей казалось, стены не в состоянии больше сдерживать его давление и вот-вот рухнут. И накроет Юлю огромной бетонной плитой: знатное получится надгробие, потому что выжить ей под ним не удастся ни при каких раскладах. Она содрогнулась от этой страшной мысли – ей не хотелось думать о смерти. Старуха с косой сама закралась в её мозг и завопила оттуда: «Я есть! Я существую! Никто не сможет ускользнуть из моих лап!» Но к чёрту грусть! Надо жить, даже если не хочется. И с чего она взяла, что у неё пропало желание к жизни? Она словно чувствовала привкус похмелья на языке.
   Она оглянулась, стараясь как можно осторожнее двигать головой в страхе сделать себе больно. Увидела пустые стены, на одной из которых красовался зимний пейзаж. Юля с трудом могла различить, что изображено на картине: глаза слезились после сна. Она лежала на железной кровати: двинула телом – скрипнула пружина. Пощупала одеяло – свежее. У изголовья стояла тумбочка, а на ней маленькая бутылка с минералкой. Только увидела её и жутко захотелось пить, но в лежачем положении не дотянуться до неё. Вставать надо. И оторвалась от матраса легко – не так, как ожидала. Боли вообще не было. Юля чувствовала себя совершенно здоровой, только голова немного кружилась. Её качнуло, когда она поставила ноги на холодный пол, покрытый некрасивым коричневым линолеумом, и перенесла на них всю массу тела. Пришлось постоять немного, пока буря в голове утихнет. С остервенением свернув пробку с горлышка дрожащими от нетерпения руками, выдула всю воду из бутылки до последней капли. И громко-громко отрыгнула вскипевшие в желудке газы, нисколько не стесняясь, ведь она в палате одна. Её потянуло к окну – окунуться в насыщенное движением разнообразие жизни. Пошла, хлопая ступнями по полу и путаясь в ночной рубашке.
   Краска, нанесённая толстым слоем на деревянную раму окна, блестела в лучах солнца. Проведя пальцем по дереву, Юля собрала с него пыль. Улыбнулась, бросив скатанный из неё комок на пол. Во дворе, огороженном высоким кирпичным забором, лежал снег, из которого торчали в беспорядке голые в зимней спячке деревья. Возле небольшого сарая – из трубы на его крыше валил густой дым – горбатый дед в тулупе рубил дрова: у него ловко получалось – расколотые надвое чурки едва успевали отлетать от топора и красиво падали с колоды. Юля любовалась его работой: он время от времени останавливался, чтобы отдохнуть и перекурить, и думал о чём-то. Вот бы прочитать его мысли – хоть иди и спрашивай. Когда ветер изменил направление, дым с трубы полетел в её сторону. Она захотела глотнуть его, потому что он пах вкусно – детством. Она открыла форточку, сломав ноготь на указательном пальце, и начала дышать гарью.
   – Это ещё что такое? – раздался грозный голос за её спиной.
   Вздрогнув в испуге, Юля резко обернулась: в открытой двери стояла медсестра с подносом в руках – принесла что-то горячее.
   – А ну закрой! – разошлась не на шутку медсестра, выглядевшая, впрочем, не такой строгой, как её голос. – Простынешь же! Ещё и дышишь морозом! Если хочешь на улицу, спроси разрешения у Юрия Степановича. А сейчас вернись в кровать – есть будешь, как королевна. Когда тебе последний раз завтрак в постель приносили, а?
   – Не знаю, – ответила Юля, отойдя от окна, но форточку не закрыла, оставив комнату наполняться приятным для обоняния дымком.
   Она взяла поднос у медсестры и уселась с ним на кровать, скрипнув пружинами. Заглянула в тарелку: каша рисовая, молочная.
   – Чтобы всё съела, – сказала сестра, шутливо погрозив ей пальцем. – Тебе силы нужны. Без них тяжело будет избавиться от амнезии. И ты верь Юрию Степанычу, он вылечит тебя, не таких ещё вытаскивал.
   – А Сашу? – спросила Юля. – Вылечит?
   Наигранная весёлость стёрлась с лица медсестры. Она начала собираться уходить, явно не желая разговаривать на затронутую Юлей тему.
   – И его вылечит, – ответила, посмотрев на болтавшиеся у неё на руке позолоченные часы. – Скоро обход, поговорите ещё, а мне надо идти, не одна ты у меня здесь, – и ушла, оставив Юлю наедине с тарелкой каши.
   Пожав плечами, будто ничего не понимая, она принялась за еду. Несладкая каша отказывалась проваливаться в желудок, застревая в горле. Юля давилась ею и старалась не обращать внимания на её странный медицинский привкус. Но не суждено было ей доесть порцию до конца. Швырнув почти полную тарелку на тумбочку, Юля рухнула на кровать – в океан мыслей. О чём говорил ей доктор Рыбаков? Они в мороз раздетые? И так далеко от Б-ска… Чушь? Да! Потому что она не помнила этого. Последнее, что осталось в памяти, – Сашины слова: «Пошли!» А может, то были всего лишь мысли? Дальше ручеёк жизни нырял куда-то под иссушающий песок и выбирался из-под него, когда она пришла в себя в больничной палате. Между этими двумя точками – мёртвая сухая земля без следов, стёртых с неё голодным ветром. Страшно – до озноба. А помнит ли Саша что-нибудь? Это мог ей рассказать только он. Но разболелась голова, будто невидимый предохранитель в её мозге сработал, когда мысли коснулись запретной темы. И пришлось направить их поток в другое русло – думать о трещинах на побелённом потолке.
   В дверь палаты осторожно постучали. Надо же, какой скромный человек. Другой на его месте вломился бы без предупреждения. Значит, он оставил за Юлей право на защищённое от внезапных вторжений личное пространство.
   – Войдите! – крикнула Юля, натянув одеяло до подбородка.
   Рыбаков просунул в образовавшийся проём сначала голову, а потом остальное тело, и улыбнулся, увидев недоеденную пациенткой кашу. Добренький змей. На его согнутой руке висело коричневое пальто – для Юли. – Пропал аппетит? – поинтересовался он.
   – Чего-то да.
   – Не беда, сейчас мы его нагуляем. Приоденься, на улице прохладно. – Он положил пальто на её укрытые одеялом ноги. – Оно ничьё, то есть принадлежит клинике. Стиранное, не переживай. Я тебя подожду снаружи.
   Юля поспешно оделась и выскочила в коридор. Её настроение поднялось ещё больше от того, что для исполнения заветного желания ей не пришлось ползать перед доктором на коленях, прося у него разрешения выйти на улицу.

2

   Они шли по усыпанной мелким гравием тропинке, не торопясь никуда, дышали свежим воздухом и получали удовольствие от прогулки. Руки, правда, приходилось греть в карманах, что, однако, не доставляло им никаких неудобств. Юрий Степанович смотрел себе под ноги, а Юля глазела по сторонам, запоминая мельчайшие детали окрестностей: кто его знает, может быть, это её последние воспоминания в жизни…
   – Доктор, угостите даму сигаретой, а то уши вянут, – попросила она, вспомнив свой полёт в темноте, и разорвала ставшую тягостной тишину.
   – Хорошо, пусть будет доктор, ведь имя с отчеством отдают каким-то официозом. А зачем он нам, да, Юля?
   – Да, доктор, – ответила она.
   – А сигаретку я тебе дам, хоть и нельзя, – сказал он, протягивая ей открытую пачку «Житана».
   Чудак, вообразивший себя французом, сейчас достанет золотую зажигалку и будет производить впечатление. Юля засунула сигарету в рот. Он дал ей прикурить от «zippo» жёлтого цвета. Она усмехнулась, но так, чтобы он не видел: не хотелось дать понять человеку, что она в курсе и не одобряет. От прорвавшегося в лёгкие дыма закашлялась, голова пошла кругом.
   – О чём вы хотели поговорить? – спросила она.
   – Когда вас доставили в нашу клинику, вы были похожи на слепых котят, только родившихся и тыкающих носом в пустоту. Привезли вас два неприятных типа из полиции – всё хотели, чтобы я уколол вас чем-нибудь для развязывания языков. Я выгнал их, ведь психиатрическая клиника имени великого Кандинского не место для допросов. Здесь лечат людей, а не уродуют их психику. Но дело не только в правде и лжи. Тут очень важно найти истину, которая ознаменует твоё излечение, Юля. Ты должна мне доверять.
   С чего бы? Смешно ведь – покупать человека безделушками. Дура, а как надо, если не мелочью? Годами доверительного общения? Только нет у него времени, понимаешь? Поэтому возьми, девочка, сигаретку, огонька – из золота, да пальтишко не забудь накинуть, а то простудишься. И почему она решила, что он должен ей нечто большее? Она для него лишь пациентка, каких тысячи прошло через его руки. Он, как врач, обязан её вылечить. Он ставит перед собой цель и идет к ней, используя все доступные ему средства. На самом деле не должно быть повода для насмешек над ним. Он мог бы вообще не заморачиваться с ней, а просто накачать какой-нибудь химией и убить её воспалённое сознание. Молодец, дядька! И спасибо за «Житан».
   Они подошли к старику-дровоколу: горбун в стареньком тулупе был настолько увлечён работой, что не заметил их. Его хриплое дыхание, словно русская народная песня-исповедь о тяжёлой доли простого человека без претензий, с хрипом вырывалось из груди, а топор по-молодецки вонзался в колоду, раскалывая бедные чурки. Рыбаков осторожно кашлянул в кулак. Старик обернулся, сверкнув на солнце серебряной бородой.
   – Привет, Степаныч, новая постоялица у тебя? – прошепелявил дед, внимательно осмотрев Юлю с ног до головы.
   – Она гостья наша дорогая, Иваныч, – ответил доктор. – Юлей зовут. Прошу любить и жаловать. И не обижай деваху, а то уши оторву!
   – Да я в отцы тебе гожусь, а ты – уши рвать! Тьфу! А Юльку-то я в обиду не дам никому, даже тебе. Ты ж хорошая, Юлька, а? – Он посмотрел на неё, загадочно улыбнувшись, будто зная, что она подглядывала за ним из окна палаты.
   – Все мы хорошие, пока нас не трогают, – ответила она и пошла дальше по тропинке.
   Хлопнув по-дружески Иваныча по плечу, Рыбаков побежал за ней: он не хотел оставлять её одну даже на несколько жалких секунд. Старик харкнул на ладони и растёр ими слюну: без топора невозможно в страдании петь.
   – В какой точке оборвались твои воспоминания, Юля? – спросил доктор. – Это очень важно. Как сказал Архимед, дайте мне точку опоры и я сдвину Землю. Последнее, что ты помнишь, и есть для меня эта точка, понимаешь? Мне необходимо от чего-то оттолкнуться, чтобы двигаться к твоему выздоровлению. Я не хочу тратить время на поиски нужного пути в полной темноте.
   Стоит ли рассказывать ему всё: о Табити и её горбунах, о тысячах потерявшихся в неизвестности людей, умирающих в безбрежной пустыне, о мразях, которые похищают одиночек, отбившихся от человеческого стада, и спускают их в канализационные дыры между мирами, о безумии, что властвует над людьми? Да он поднимет её на смех или признает сумасшедшей и запрёт в своей чёртовой клинике до конца жизни: будет выбивать из неё сведения об исчезнувшем из её памяти куске прошлого, а когда у него не получится достучаться до неё, он просто сотрёт её в порошок! Юля пришла в ужас от собственных мыслей – если так пойдёт и дальше, она скатится к паранойе. Нужно взять себя в руки. Доктор не станет вредить ей. Зачем ему надо силой вырывать из неё признание?
   – Что именно вы хотите знать? – спросила она.
   – То, что привело тебя ко мне.
   – А вы действительно способны помочь мне вспомнить забытое?
   Он тяжело вздохнул, явно устав бороться с терзавшими Юлю сомнениями:
   – Есть несколько способов восстановить твои воспоминания, но большинство из них может отнять у нас очень много сил и времени, чего тебе, конечно же, не хочется. Я не буду пичкать тебя химией, а просто введу в гипнотический транс, и ты сама расскажешь мне всё, что забыла. Согласна?
   – Согласна, доктор. Но моя история длинна и не совсем обычна. Боюсь, вы решите, что я сорвалась с катушек, когда услышите её.
   – Можешь не переживать на этот счёт. Поверь, за всю свою карьеру я выслушал столько необычных историй, что перестал чему-либо удивляться. И не будем начинать на холоде, в котором тяжело расслабиться. Поднимемся в мой кабинет.

3

   Он открыл перед Юлей дверь в комнату, кабинетом считавшуюся только формально, и без лишних слов, вполне понятным жестом руки пригласил её внутрь. Она без толики смущения прошла в его вотчину, куда доступ для обычных пациентов был под запретом ещё во времена его молодости сразу после того, как он вступил в должность властителя психиатрической клиники, носящей имя божественного Кандинского. Да уж, сколько лет прошло с тех пор… Но нужно отложить до более подобающего момента столь приятные воспоминания его триумфа – невиданного карьерного взлёта выпускника Медицинского Университета. Ему хватало воли оставить их, но мозги не унимались: вдруг не в таланте было дело, хотя верилось, что в нём, ведь в такую глухомань, в которой располагалась клиника, нормальный человек добровольно не поедет, а он – с радостью нырнул в профессию… Ну всё, наслаждаемся реакцией молодой особы на увиденное, господа.
   И сделав единственный шаг, она остановилась. Бинго! Рыбаков улыбнулся. Кабинет смог поразить её израненную душу, как и тех троих, кто до неё удостаивался чести переступить его порог. Память снова зашевелилась. Первым в том списке значился нашумевший в своё время, но сейчас благополучно забытый общественностью Иван Копытов – многодетный отец, покрошивший на фарш свою беременную жену и троих милых ребятишек: Рыбаков видел их семейные фотографии. И необычность столь зверского преступления была в том, что орудия убийства так и не нашли. Да разве найдёшь тут меч, выкованный из огня? Характер увечий, нанесённых пострадавшим был такой, будто из фильма про звёздные войны явился в квартиру Копытова сам Джедай, вооружённый знаменитым световым мечом и сделал за него мясницкую работу. Только Копытов уверял, что то был не Джедай, а некий архангел, вышедший прямо из стены, чтобы покарать грешников, а его, Копытова, как самого главного из них, забрать прямиком в ад. По решению суда, основанному большей частью на заключении Рыбакова, убийцу отправили отбывать пожизненный срок на далёкий северный остров. Второй была некая Агния Великая, провидица, утонувшая в созданном собой же мире иллюзий, а по-простому, слетевшая с катушек всерьёз и надолго. Её привезли к Рыбакову, когда она вообще перестала реагировать на окружающий мир. Всё бы ничего, только о будущем нашем существовании и о каждом человеке в отдельности Агния знала всё. Рыбаков проверил её несколько раз – не похоже, что тупо угадывала. Она даже рассказала ему о его смерти, описав её в мельчайших подробностях. Но однажды приехали странные люди на большой чёрной машине и забрали Великую с собой, а заодно и все материалы из её личного дела, и подписку о неразглашении, данную доктором, оставив ему лишь скудные воспоминания о предсказательнице. Больше он о ней так и не слышал. Третий его необычный гость прожил в клинике около года, а потом исчез. Молоденький парнишка, назвавшийся Егором, пришёл на рассвете и потребовал срочной аудиенции с главным начальником. Рыбаков согласился встретиться с ним. Егор с гордостью сообщил, что может не только проходить сквозь стены, но и путешествовать по параллельным мирам. Рыбаков не смог отпустить парня, да тот и не рвался на волю, переполненный желанием продемонстрировать «хоть кому-то понимающему» своё умение и доказать всем, что он не сумасшедший, а вполне себе нормальный «исследователь иных миров». Рыбаков дал ему шанс проявить себя. Парнишку заперли на ночь в комнате, а когда открыли её ранним утром, она оказалась пустой. Егора искали весь день и всю ночь – безрезультатно, а через сутки он спокойно, позёвывая и потягиваясь, вышел из своей комнаты, чтобы предстать перед ошарашенными сотрудниками клиники. И дальше, в течении года он около двадцати раз исчезал и появлялся, пока однажды не пропал навсегда. Егора объявили в розыск, но его следы затерялись. Кто знает, может быть, он нашёл свой мир, в котором обрёл наконец счастье, и передумал возвращаться туда, где всегда был изгоем… Прокашлявшись в кулак, Рыбаков вернулся в суровую реальность и шагнул вслед за Юлей в кабинет. Она отреагировала на захлопнувшуюся за ним дверь: вздрогнув всем телом, резко обернулась и отступила от него на шаг. В её глазах тлели угольки страха, как и у тех, кто бывал здесь до неё. Ну это ничего, пройдёт.
   – Что всё это значит? – спросила Юля, задыхаясь от ужаса и продолжая отходить от доктора.
   Абсолютно ничего. Конечно, не выставка натюрмортов, но… Она спросила, не подумав. На самом деле вопрос должен был прозвучать так: «Что всё это значит для меня?» Одну из стен кабинета облепляли чёрно-белые копии средневековых гравюр с одним и тем же сюжетом: везде – истязаемые группами инквизиторов в сутанах еретики, менялись только орудия пыток. А в углу на маленьком стеклянном столике – уменьшенная копия кресла допроса, ощетинившегося острыми шипами. История. Другая стена скрывалась за массивным книжным шкафом, заполненным переплётами старых книг, и то был не декоративный эрзац, а настоящая библиотека, которой Рыбаков активно пользовался. В углу комнаты стоял дубовый стол и два глубоких кожаных кресла.
   – Это? – Он обвёл восхищённым взглядом кабинет. – Пристанище человека, мыслями противостоящего еретической греховности, в которой тонет мир.
   Боже, как она смотрела на него! Возможно, разглядела – накрутила своим воспалённым воображением – жестокого садиста, скрывавшегося за личиной добренького доктора, или банально испугалась картинок. В одном он был уверен, её сознание взорвалось смесью несовместимых между собой чувств, поэтому такой взгляд, который требовал незамедлительного ответа, но Рыбаков не спешил с ним. Он наслаждался. Копытов, стоя на её месте, обоссался и, упав на колени, начал просить пощады, предсказательница опустилась до истерики, только Егорка, казалось, не заметил ничего, наверное, встречались ему в жизни более ужасные вещи. Страх первобытен по сути своей и девственно чист: его не способны обмануть даже великие психологи, что ж говорить о простых смертных. Юля сложна, вынужден был признать Рыбаков, хоть по-детски наивна и ещё закрыта от посягательств извне, но он взломает её защиту и докопается до корня проблемы.
   Она позволила ему взять её за руку – холод в ладони – и подвести к креслу, хотя он ожидал совсем другой реакции: истеричных криков, хлопаньев дверями и забегов на неопределённые расстояния по территории клиники. Что ж, картинки с пытками не произвели на неё того впечатления, какое вызывали у остальных, тем интереснее будет искать в её голове проросшее в беспамятство зерно. Из встроенного в книжный шкаф бара он достал бутылку шотландского виски и широкий стакан. Юлины глаза увлажнились, когда она увидела этот набор в руках доктора, и нос засопел.
   – Не пойму, почему ты плачешь? – спросил Рыбаков, плеснув себе бурбона и усевшись в кресло. – Какой предмет интерьера выдавил из тебя слезу? Бутылка? Твои родители были алкоголиками? Ты сильно страдала из-за этого?
   Юля улыбнулась, смахнув слёзы ладонями. Доктор сделал глоток.
   – Нет, они не алкаши… Отец тоже любил виски, а ещё – наслаждаться музыкой. Этакий постаревший рокер с вечно молодым сердцем…
   – Понятно… – сказал доктор и осушил стакан до дна. – Поговорим?
   – Поговорим.
   Он включил диктофон, и Юля рассказала ему всё, что помнила о своих похождениях.

4

   Она говорила ему: как же пересохло в горле от бесконечной болтовни, и вообще, не стоит воспринимать мои слова всерьёз, всё бред и ложь, устная графомань, и да, конечно, не хочется волноваться по пустякам, есть желание идти по жизни твёрдым шагом, но нет возможности, ведь постоянно что-то мне мешает, вырастают на пути, как грибы после дождя, непреодолимые препятствия, и уже нет сил, вот бы упасть лицом в густую зелёную траву и поплакать вволю, но чтобы ни одна скотина не услышала и не увидела моих страданий, и как же он чертовски пьян, и нужно прекратить разговор на сегодня. На что он отвечал: я не считаю тебя лгуньей, в твоём рассказе есть соль, в которой можно плодотворно покопаться, и не переживай, ведь я отношусь к тебе очень даже серьёзно и помогу выкарабкаться из того состояния, в какое ты прежде всего сама себя загнала, так часто реагирует на стресс человек, совсем недавно потерявший родителей. Она спросила, верит ли он в существование иных миров? Налив себе виски, он ответил, что не отказался бы попутешествовать по ним, а потом пригласил её утром на сеанс гипноза.
   Лунный свет играл тенями на потолке палаты. Юля завороженно наблюдала за его баловством. Её тревожило, что она открылась доктору полностью – вывалила под его ноги свои окровавленные внутренности: решай, профессор, что делать с ними, теперь моё тело в твоих руках. И пропала уверенность в способности Рыбакова помочь ей вспомнить забытое: ей хватило того, что он накачался спиртным во время её исповеди. Что взять с алкоголика? Но одновременно и понимала, нужно продолжить работу с ним – ещё та будет рутина – до конца. Она не боялась застрять в клинике надолго – да хоть до скончания веков! Её приводило в ужас незнание, неподъёмным грузом тянувшее её на дно: как, чёрт возьми, они выбрались из пустыни? Она ещё раз – в тысячный – напрягла память: вдруг проскользнёт искоркой, способной породить пламя? И снова ничего не получилось – кусок мозга, отвечавший именно за эти воспоминания был полностью выеден пустотой. Впору расплакаться от безнадёги.
   Психанув, она скинула одеяло и соскочила с кровати. Подойдя к окну, не увидела в нём ничего, кроме опостылевшей ночи: ветер гнул деревья, с неба сыпались снежинки, она глазела на мир… Вздохнула тяжело. Вот бы с Сашей встретиться – необходимо даже. Возможно он сорвёт завесу, за которой спряталась тайна. Почему он оказался на особом положении в сумасшедшем доме? Что видел он, и чего не заметила Юля? Сплошные загадки.
   И вдруг мир за окном сдвинулся – разрушил казавшуюся незыблемой стабильность бытия: во двор кто-то выбежал из здания клиники, громко хлопнув входной дверью. Юля не сразу опознала этого человека: он кутался в тулуп, вжимая голову в плечи. Покачиваясь, он направился к сараю-котельной, держа в руке бутылку, к горлышку которой периодически прикладывался. И Юля узнала доктора Рыбакова не раньше, чем он вышел на освещённый тусклым фонарём участок двора. Значит, он не остановился на достигнутом, выпроводив её из кабинета, а продолжил расширять свою реальность, стиснутую мыслями об инквизиции и еретиках. На секунду Юле стало жалко его: как не хотелось, чтобы он подобным образом убивал себя. И острое желание проснулось в ней: вот бы присоединиться к нему – разделить с ним угар, как с названным братом. Сглотнула слюну и вспомнила вкус алкоголя. Встряхнув головой, выкинула из неё навязчивые воспоминания. Она обязательно напьётся, но позже, когда доктор скажет ей, что она здорова, с ним и нажрётся – тут же, не отходя от кассы. А пока она всего лишь наблюдала за ним, пытаясь догадаться, что вытворит его помутневшее сознание в следующую секунду. И открыла форточку, чтобы слышать его. Её лицо окатило холодом.
   А он двигался, шатаясь, прямиком к намеченной цели, и ничто не могло остановить его – ни ветер, ни снег, ни ночь. Он шёл, с трудом переставляя ноги, но бутылку не выпускал из руки, и она с каждым его шагом и глотком становилась легче. Он что-то бубнил себе под нос. Юля ничего не слышала. И словно для своей единственной зрительницы он повысил голос, мельком глянув на её окно. Но он не заметил её: не видя настоящего, он путешествовал по вымышленному миру, который сам же и построил вокруг своего размытого алкоголем сознания. Он разговаривал не с собой даже, а скорее с Юлей, ведь невозможно открывать душу себе любимому. Она отвечала мысленно.
   – Как же холодно, зараза! И Иваныч, сука… Дровишек подкинь! Хрена вам лысого, а не дровишек! Ишь, размечтались! В то время, как другие дубенеют, мы будем сопеть в две дырочки! Пусть Степаныч мёрзнет, с него не станется.
   «Да куда ж ещё топить-то? И так – парная. Может быть, он окна в своей комнатушке распахнул – проветривать, да замёрз как собака с перепою. Причём тут Иваныч?»
   – Никакого уважения! Сплошное ханжество и ублюдочность воспитания! Ничего святого! Где добродетель, где воля к жизни? Забудь! Ведь пропито всё! Ничего не осталось.
   Одна его нога запуталась о другую, и он, поскользнувшись, упал на спину. Выругался и, не меняя положения тела, допил остатки спиртного. Швырнул пустую бутылку в темноту. Она, ударившись обо что-то твёрдое, разлетелась вдребезги. Он послал ей вслед тысячу проклятий. Поднялся кое-как. И всё-таки дошёл до сарая. Рванув на себя хлипкую дверцу, скрылся в его чреве, будто домик-чудовище сожрал человечка, а потом громко отрыгнул скрипом ржавых дверных петель. И снова воздух наполнился слащавой безмятежностью. Юля приготовилась пожелать всем спокойной ночи и отправиться в успевшую остыть кровать, чтобы снова заняться разглядыванием потолка до того момента, пока под утро не провалится в тяжёлое забытье, которое заменит собой здоровый сон, но представление ещё не закончилось. Из клиники выскользнула сгорбленная тень. Юля встрепенулась в предвкушении неожиданно растянувшегося во времени созерцания действа. Она легко опознала в тени Сашу. Он тоже бежал к котельной. У них там мёдом намазано? Что он задумал?
   Она выкрикнула в форточку его имя, не желая сдерживаться на этот раз:
   – Саша!
   Он, казалось, испугался. Остановившись, увидел её в окне. Она помахала ему рукой, он улыбнулся в ответ и побежал дальше, а когда добрался до двери сарая, подпёр её доской, которую нашёл поблизости. Теперь Рыбаков не сможет освободиться самостоятельно. Довольный проделанной работой Саша побежал обратно в клинику. Озадаченная Юля долго ещё смотрела на запертую им дверь: доктор же может запросто замёрзнуть там, и тогда она уж точно не узнает всей правды. Неужели Саша действительно настолько помешался, что стал творить подобные, можно сказать, злодеяния, не поддающиеся логике? Она собралась уже выбежать во двор и вызволить Рыбакова из плена, но за её спиной скрипнула дверь. Юля в ужасе обернулась. Саша змеёй проскользнул в её палату. На плече у него висела туго набитая спортивная сумка.
   – Не кричи и свет не включай! – прошептал он и бросил сумку на кровать.
   Кашемировое пальто он накинул прямо на пижаму: оно не подходило ему по размеру – тряпкой свисало с плеч, хоть и выглядело очень дорогим. Вкупе с тапочками без задников на босу ногу этот наряд делал его похожим на пугало, которым только ворон и гонять. Они пересеклись взглядами. Он – живой. Чтобы окончательно убедиться в его материальности, Юля кончиками пальцев прикоснулась к нему.
   – Как ты… Что… Рыбаков там… Ничего не понимаю! – проговорила она на одном дыхании.
   Шагнув к ней, Саша закрыл её рот ладонью:
   – Прошу, тише! Это важно! Выслушай меня! Вопросы задашь, когда придёт подходящее время.
   Неожиданно её взбесило такое проявление насилия, пусть и в достаточно лёгкой форме. Она оторвала его руку от своего лица.
   – А когда оно придёт?
   – Успокоилась? – улыбнулся он. – Одобряю. Слушай…
   Но уже не хотела она слов: обними меня крепко и целуй, пока я не задохнусь в твоих объятиях, дай мне понять, что не зря я жаждала увидеть тебя… Даже с места не сдвинулся: пялился, словно не разбираясь в её чувствах. А может, действительно ничего не понимал?
   – Нет, это ты послушай! – выкрикнула она. – Мне надоела твоя манера вечно затыкать мне рот и навязывать свою волю! Я не уверена, что ты адекватен.
   – О, вижу ты хорошо спелась с докторишкой! Он наплёл тебе, что я совсем обезумел?
   – Вроде того.
   – Или напоил дорогим вискарём, ты и разомлела?
   Проявившаяся на его лице самодовольная ухмылочка привела её в ярость. Она отвесила ему звонкую пощёчину, отчего её ладонь вспыхнула кипятком. Его глаза блеснули гневом от боли.
   Потерев ладонью место удара, он заявил:
   – Валить надо отсюда! Немедленно! Я запер Рыбакова. Его не будут искать до утра. Мы успеем уйти далеко.
   – Зачем, Саша? Тебе ещё не надоело бегать? Мне лично – до чёртиков! Когда-то надо остановиться. Тем более я хочу узнать, как мы выбрались из пустыни, а доктор мне видится единственным…
   Саша вынужден был прервать её трогательную речь:
   – Да ни хрена он не сделает, доктор твой! У него цель – превратить всех нас в сумасшедших и получать за каждого деньги от государства. Он сам безумец! Ты видела картинки на его стене?
   – Греховность еретиков…
   – Чего?
   – Да так…
   – Если мы в ближайшие секунды не уйдём, то останемся здесь навечно!
   Своим напором Саша заставил Юлю замолчать. Ещё поднажмёт, и она выпроводит его из палаты. Да он и сам понял глупость выбранной им тактики разговора – осёкся, явно опасаясь продолжения в том же духе.
   И после недолгой паузы предъявил Юле козырную карту, перед которой она не смогла устоять:
   – Я помню всё!
   – Тогда говори! – выпалила она.
   – Ты со мной или с ними? – Он не смог без маленького шантажа, хотя нужды в нём совсем не было.
   – Сука…
   Заметив направленный в его сторону взгляд, полный скепсиса, он сказал:
   – Не думай, что я собрался бежать в таком виде. Побег – не стихийное бедствие, а чётко спланированная акция. Знала бы ты скольких усилий потребовалось мне, чтобы собрать необходимую одежду и немного жратвы… Для нас двоих.
   Очень мило, что он про неё не забыл. Или покупал с потрохами?
   – Ну что ж, – сказал она, – твоя взяла. Выкладывай, что у тебя есть для меня.
   А сумка оказалось кладезью нужных для прогулки по заснеженным полям вещей: пара штанов и вязанные свитера, тёплые носки, шерстяные шапочки, куртка для Юли, зажигалка и пакетик с сухим горючим, а так же газетный свёрток, от которого пахло колбасой. Не оказалось в ней только обуви – не в тапочках же идти по снегу.
   Саша объяснил ей отсутствие тёплых ботинок, когда она натянула носки и не знала, что делать дальше:
   – Не переживай, не забыл. Обувь весит много – тащить сюда её смысла не было. Я её за котельной зарыл в сугробе.
   – Там же доктор…
   – Да дрыхнет он уже сладким сном горького пьяницы!
   Шагая по коридору, они лишний раз боялись скрипнуть половицами и кашлянуть, хотя вероятность встречи с кем-нибудь из персонала в столь поздний час сводилась к нулю. Заперев на ночь входную дверь, дежурные мирно посапывали в специальной комнатушке, ожидая кусочками недремлющих сознаний сигнала помощи: в каждой палате была установлена кнопка срочного вызова доктора – плохо стало, жми, тебя спасут незамедлительно. Ползли черепахами там, где могли бежать. Пока добрались до входной двери, которую оставил открытой по слабости душевной самый главный врач в клинике, Юля лишилась многих нервных клеток. И нырнув домашними тапочками в снег, понеслись через двор, освещённый одиноким фонарём, – не упали в снег, не поползли по-пластунски, чтобы не заметил никто, а наоборот – в полный рост и с весельем, словно одни на всём белом свете. И чем ближе становилась котельная, тем быстрее бежали они. Добравшись до неё, затаились за углом сарая. Осмотрелись – никого, все купались в глубоких снах. Поцеловались в эйфории, победители. И не хотелось думать о выигрыше этом, как о промежуточном. Подай нам триумф с фанфарами и шампанским!
   Саша принялся яростно разрывать сугроб у самой стены. Юля вся сжалась, представив, как мёрзнут его пальцы. Он справился быстрее, чем она предполагала, и, восторженно засопев, вывалил ей под ноги из целлофанового пакета, извлечённого из-по снега, две пары грязных строительных ботинок. Юля демонстративно фыркнула, не желая одевать этот хлам на свои ножки. Саша не стал умолять её обуться – скинул тапочки и залез в ледяные чёботы. Она и сама прекрасно понимала, если не утеплит ноги, потеряет их в сугробах. Помедлив немного, всё же последовала его примеру. Тапочки они завернули в пакет и зарыли в снегу – больше они им не понадобятся.
   Когда собрались оставить приютивший их угол котельной, услышали вдруг грохот внутри сарая и протяжный стон. Юля аж вскрикнула от неожиданности.
   Приложив ухо к стене, Саша прыснул смехом:
   – Жив, алкашик! Песни поёт…
   – Какие ещё песни? – спросила Юля.
   – Про любовь. Да ты послушай!
   – Не буду! Вот ещё! Мы идём или остаёмся?
   Бросив последний взгляд на двор и поправив сползшую с плеча сумку, Саша пошёл к забору. Юля прислонила ухо к стене.
   – Какие песни? – удивилась. – Стихи ведь читает…
   Его голос, приглушённый толстыми досками, был наполнен печалью: «Я хочу зайти в туман и его потрогать. Не боюсь познать обман – в жизни его много. В нём не видно ничего – всё расплылось в дымке. Не волнуют никого мутные картинки. Развернули дерева призрачные ветки. Налилась росой трава, бьётся сердце в клетке. Я же призрак тут – и живой, и мёртвый!»
   – Ты идёшь? – последовал полный нетерпения окрик.
   Зря они оставили доктора наедине с собой – не сделал он им ничего плохого. Теперь мысли о нём будут выедать норки в её мозге. Оставив его, Юля посеменила за Сашей.
   Перед забором остановились. Сложенный из кирпича он был выше её больше чем на голову. Саша перекинул через него сумку и уселся лицом к нему.
   – Встань мне на плечи, – сказал он. – Я подниму тебя.
   – А сам как?
   – Пусть это тебя не волнует.
   Она забралась на него со второй попытки, первую же благополучно провалила, соскользнув с его спины в сугроб. С рёвом штангиста он поднял её. Она перемахнула через забор и приземлилась на мягкое место уже вне территории клиники. Через пару минут рядом оказался и Саша.
   – Как у тебя получилось без крыльев-то? – спросила удивлённая.
   – Лестницу приставил, – ответил он с улыбкой.
   – А я почему без лестницы?
   – Да чтобы ощутила мощь моего тела. Почувствовала?
   – Дурачок.
   Взявшись за руки, они побежали в степь.

5

   Осознать протяжённость бесконечности – вот что попыталась сделать Юля, когда ей надоело пялиться в одну точку на Сашиной спине, ведь в другие она уже всматривалась бесчисленное количество раз. Глазеть на остальное не получалось – спина защищала её от жестокого ветра, с которым они упорно боролись. Ко всему ещё ноги вязли в глубоких сугробах – Юля проваливалась в них чуть не по-колени. Ботинки потяжелели скорее от усталости, чем от налипших на них комьев снега. Бесконечность однако не поддалась её потугам: мысль молотом ударилась о непробиваемую стену и, отлетев от неё, нырнула в снег. Юля нашла новую точку на маячившей впереди спине. Они давно уже не разговаривали, потому что внутри себя было легче согреться.
   И ожила Лиса, хотя Юля специально не вытягивала её образ из зыбучих песков памяти. Почувствовав присутствие мёртвой за своей спиной, она не оглянулась – не смогла, сглотнула лишь горькую слюну: призрак Лисы дышал ей в затылок, она чувствовала его мертвенное дыхание и кожей шеи ощущала прикосновения ледяных пальцев. Чтобы волна ужаса не накрыла её с головой, она начала думать о Лисе – всё равно мыслей о ней не избежать, – как о живой. Помогло – страх отступил, но остались в голове их разговоры в темноте заточения, драка, поездка в автомобиле по заснеженной пустоши… Они подняли ей настроение ровно до того момента, как она вспомнила её смерть, и – словно отрезало, печаль вернулась. Все силы вдруг покинули Юлю. Она упала лицом в снег, а Саша, не заметив её падения, продолжил движение. Ну и пусть уходит! Не будет она рвать горло, призывая его помочь ей, останется лежать здесь, пока не превратится в пищу для голодных волков: хоть кому-то польза от её существования.
   Холод обжигал её щёки. Она начала есть снег, чтобы утолить жажду, и рыдать от отчаяния. Он противно хрустел на зубах, но не превращался в жидкость. Тогда она стала глотать его, пока горло не свело от боли. И услышала приближающиеся шаги. Хоть бы он! Не оставляй меня! Сильные руки схватили её за куртку и оторвали от земли. Она не видела ничего – снег бесформенной маской прилип к её лицу. Те же заботливые руки аккуратно стряхнули с него замёрзшую влагу. Это был Саша. Что-то тревожило его. Улыбнулась. Наверное, получилось вымученно, потому что он ответил взаимностью.
   Встряхнув её легонько, он спросил:
   – В порядке? Идти можешь? – Её глаза наполнились смесью безразличия и счастья. – Потерпи, осталось немного. Там есть тёплое местечко. Надо только дойти. В состоянии?
   Юля оценила свои силы и честно призналась ему:
   – Нет! – и повисла на его руках безжизненной тушей.
   Он удержал её, но сам – не смог.
   – Чёрт! – выдавил он, падая и увлекая её за собой.
   Светало – ночь отползала от горизонта. Сашино лицо постепенно приобретало черты, до того размытые темнотой. Юлю клонило в сон, и лишь то не позволяло ей окончательно провалиться в царство Морфея, что Саша время от времени встряхивал её почти невесомое тельце, вызывая у неё острое раздражение и попытки возмутиться, однако выплюнуть грязное словцо никак не получалось – оно застревало в горле.
   – Надо идти, – сказал он, повторив эти слова в который раз, надеясь в конце концов достучаться до неё.
   Не реагируя на его тщетные попытки войти с ней в контакт, она наблюдала за рождением солнца, которое робко выглянуло из-за горизонта и подмигнуло ей тёплым лучиком. Сейчас оно только грело и позволяло наслаждаться своей мягкостью, но Юля знала, скоро светило сможет ослепить и обжечь.
   Когда ей надоели монотонные Сашины призывы к послушанию, она сказала:
   – У меня нет сил, – и посмотрела на него так, что он вынужден был замолчать.
   А её прорвало вдруг и понесло в туманные дали:
   – Я не могу больше. Брось меня и иди сам. Одному тебе легче будет прорваться, а меня подберёт какая-нибудь добрая душа, если я кому-то ещё нужна. Я только мешаю тебе плыть, как якорь. С меня нет толку. Зачем мы здесь? Это я без тебя не смогу, а ты – легко. Прости меня дуру, что я вообще попалась на твоём пути, не знал бы сейчас никаких проблем.
   – Ты бредишь, – сказал он, не выдержав потока её отчаявшегося сознания. – Если мы не поднимемся в следующую секунду, то замёрзнем и умрём.
   – Плевать, – ответила она спокойно. – Надо было сдохнуть раньше – до всего.
   – До начала были только яйцеклетки и сперматозоиды.
   – В этом случае вовсе не надо было рождаться, – усмехнулась Юля.
   – Если все расхотят вдруг появляться на свет, человечество превратится в дырку от бублика.
   – А вот и нет, всегда найдётся тот, кто заберёт бублик себе и будет за высокую плату делиться его кусочками с голодными, не желающими становиться пустотой.
   Саша вздохнул.
   – Пошли уже, – неожиданно сказал Юля. – Хватит сидеть на снегу – жопа мёрзнет. И жрать сильно хочется. Ты говорил про какое-то тёплое место. Далеко до него?
   – Там строения какие-то, похожие на заброшенную ферму. Идти – совсем ничего. Можно, думаю, будет и костерок запалить.
   – Помоги, а то ножки совсем затекли.
   – С радостью! – воскликнул Саша. – Если не будешь сопротивляться.
   – Не буду, обещаю.
   Поднявшись не без его помощи, Юля увидела в десяти минутах ходьбы полуразрушенный коровник. Местечко – что надо для ночёвки, а на самом деле можно пожелать приятных снов в нём только своему врагу. Юля перебрала в уме достойных, но и тех стало жалко. Пока прикрывалась широкой спиной, не видела за ней этого здания. И согласилась остановиться в нём только по одной причине – альтернативой был сугроб, который уже ей до смерти надоел. Она пошла, непонятно откуда зачерпнув сил. Саша с сумкой на плече – за ней, не отставая, но и не подгоняя её.
   Покосившийся от старости коровник был сложен из брёвен. Однако годы пощадили его крышу – будет где спрятаться от холода и возможного снегопада. Они влезли в развалюху через пустую глазницу окна. Внутри оказалось почти сухо, но сильно пахло плесенью. Пока Юля стояла в оцепенении, не зная, с чего начать и не ведая, нужно ли предпринимать вообще хоть что-нибудь, Саша начал действовать. Первым делом он соорудил подобие лежака из вонючего сена, которое было свалено кучей в углу, потом выложил очаг из кирпичей – их найти тоже не составило большого труда. Не возникло проблем и с дровами – он наломал веток на росшем рядом с коровником дереве.
   Юля позволила себе опуститься на солому только, когда затрещали пожираемые огнём дрова, источая необходимое ей тепло. Стянув с себя и с неё ботинки, Саша прислонил их к раскалившимся кирпичам – сушиться. Юля засунула ноги чуть ли не в костёр: ей овладела слабость – шевелиться совершенно не хотелось. Она улеглась поудобнее, подложив под голову пучок сена, и закрыла глаза. Сейчас она заснёт и увидит очень хороший сон, где будут счастливы все и она в том числе.
   – Перекусим? – спросил Саша, вырывая её из лап сна.
   Она не разозлилась – была голодна. И стоило ему напомнить ей про еду, как её пустой желудок забурлил, требуя пищи.
   Открыв глаза, она ответила:
   – С удовольствием! А что у нас сегодня на ужин, пардон, на завтрак?
   – Пусть будет ужин, – сказал Саша и полез в сумку, откуда извлёк знакомый Юле бумажный свёрток.
   Развернув газету, показал ей съестные припасы: несколько кусков белого хлеба и ломтики докторской колбасы. Юля потянулась рукой к бутербродам, но он убрал их от её цепких пальцев. Она в недоумении вскинула брови.
   – Имей терпение, – успокоил он её. – Ты хочешь наглотаться полуфабрикатов? Сейчас я сделаю горячее, и ты его съешь до последней крошки!
   Она и так не оставила бы ничего на газете.
   Саша нанизал на палочки имеющиеся у него продукты и засунул их в костёр. Сразу повеяло безумным ароматом, от которого желудок сошёл с ума. В Юлиной голове даже проскользнуло – засунуть руку в огонь и отобрать у него свою законную долю, прежде чем он сожрёт её. Но Саша недолго мучил её – через пару минут она вцепилась в горячий бутерброд зубами, обжигая губы и нёбо. И готова была поклясться чем угодно, ничего вкуснее в жизни она ещё не ела. Насытившись, громко отрыгнула и посмотрела в смущении на Сашу. Он сделал то же, чтобы не вгонять её в краску. И подбросил дровишек в костёр.
   – Обними меня, – попросила она.
   Он выполнил её просьбу безропотно, улёгшись рядом. Они накинули на себя его пальтишко и только тогда ощутили настоящее тепло. Пришло время серьёзного разговора. Но неожиданно для себя она поцеловала его в колючую щёку: зачем сделала так, удивилась, тем более не собиралась, вышло само – сила притяжения. Он же не пошевелился, казалось, не заметив её секундной слабости. Ну и пусть – не будет стыдно за содеянное. Могла бы отвернуться и заснуть, но задержалась взглядом на его лице. Оно сильно изменилось с тех пор, как… Опять пустыня! Ухнуло в голове, но – после будет выяснять, сейчас её интересовал только Саша. Осунулся, похудев. Кожа высохла и стала похожа на страшную маску, скрывающую истинное лицо. Губы потрескались. Его глаза словно кто-то заменил на чужие, наполненные безумием и страхом. Это был не тот Саша, который приходил к ней с цветком в руке и любил её нежно. Как же хотелось вернуться в те времена, и в ещё более ранние, сбежавшие от неё глубоко в прошлое, где были мама и папа… По её щеке потекла горячая капля, но она и взбодрила Юлю. Усилием воли она перестала плакать. Саша не заметил её слёз. Он завороженно смотрел на огонь, может быть, желая высосать из него силы, необходимые ему для существования. И Юля не удивилась бы, если бы он действительно мог так сделать.
   Она спросила наконец, не выдержав груза неизвестности, что довлел над ней:
   – Я помню пустыню. – Его лицо однако не поддалось эмоциям, будто она говорила о ничего не значащих для него вещах. – Остальное забыла.
   – И не вспоминай лучше, – сухо произнёс он и замолчал.
   Он предпочёл замять правду. А вдруг истина для него так же скрыта туманом? В это не хотелось верить. Невозможно было даже представить, что он способен обмануть её. Она не видела логики в такой лжи.
   – Скажи, как мы очутились на дороге без одежды? – В лоб.
   Он забрал её ладонь в свою: прости меня, мол, если сможешь.
   – Мы выбрались оттуда и точка! – с твёрдостью в голосе ответил он, пронзив её глаза острым взглядом. – Зачем ворошить прошлое? Ковыряние в ранах никому на пользу ещё не шло.
   – Ты ведь не рассказываешь мне, потому что боишься за мою психику, правда?
   – Да, поэтому.
   – А я-то на секундочку подумала, что ты пудришь мне мозги. Ведь это не так?
   Он крепче сжал её ладонь.
   – Ты не доверяешь мне?
   – С чего ты взял?
   – Оставим эту тему. Нам нужно выспаться перед дальней дорогой.
   Он прав, сейчас не время говорить о сомнениях. Нужно подождать более подходящего момента. В том, что он обязательно наступит, она нисколько не сомневалась, как и в том, что фамилия у неё Менцель. Если Саша не хочет говорить в данную секунду, сделает это позже, обязательно, ведь Юля не из тех, кто отступает от намеченной цели. Прижавшись к его плечу, она расслабилась и заснула.
   Однако то состояние, в которое она погрузилась, трудно было назвать нормальным человеческим сном. Она пребывала в сознании и чувствовала себя побитой псиной, загнанной в угол насквозь прогнившей будки: вжавшись в него, она скулила потихоньку, ожидая от своего не слишком сердобольного хозяина разрешения покинуть её, без которого ни за что не высунулась бы на улицу, потому что за попыткой глотнуть свежего воздуха наверняка последует удар по морде грязным сапогом. Не важно на самом деле, кто её хозяин, он существовал, и она была готова подчиняться любым его приказам. Когда-нибудь он придёт и позовёт её, свою вещь. Ожидание этого события длилось всю её жизнь.
   Луч света пронзил её глаза прежде, чем она успела открыть их, а когда ощутила, проснувшись резко, боль в глазных яблоках, вовсе расхотела поднимать веки и только прикрыла их ладонью, вспомнив, почему рука, собственно, так холодна. Она спала в насквозь промёрзшем коровнике. После осознания этого ей захотелось с головой укрыться Сашиным пальто, чтобы полностью отсечь себя от жестокой природы, переполненной агрессией, казавшейся ей лишней в минуты полного расслабления. Пальто исчезло. Юлю пробрал дикий холод. Ёе тело задрожало. Свободной рукой она попыталась нащупать Сашу, но и того не оказалось на месте. Она осталась в холодном мире совершенно одна. И заплакала бы, но испугалась, что слёзы замёрзнут, поэтому лишь жалко засопела.
   Саша поспешил успокоить её:
   – Нас взяли, Юля! Не делай резких движений, а то тебя тоже отлупят! – За его словами последовали глубокий кашель и звуки отхаркивания наверняка кровавого сгустка.
   Тут же другой голос, Юля сразу узнала чей, поторопился с опровержениями:
   – Ну, ну, Александр, не загибай. – Доктор Рыбаков, вежливый и спокойный. – То, что относится к тебе, не должно касаться Юли, потому что ты мужик, а она хрупкая женщина. И ещё одна разница есть между вами: ты болен на всю голову, извини за грубость, а она почти здорова. И ты ответишь за то, что притащил её в этот хлев.
   Странно, но Юля обрадовалась, услышав доктора, и без страха открыла глаза, предварительно оторвав руку от лица. Коровник был наполнен электрическим светом многочисленных фонарей, смешавшимся с вечерним полумраком. Все они светили ей в лицо. Она не могла сосчитать столпившихся вокруг неё людей. Пришлось опять прибегнуть к помощи спасительницы-ладони.
   И вновь Рыбаков встал за неё горой:
   – Да не светите ей в глаза, бездари! – рыкнул он, и лучи расползлись по коровнику.
   Темнота сразу сгустилась. Угли их костра были покрыты инеем. Юля подняла глаза выше. Её окружали около десятка человек. Она не встречалась с ними раньше, если исключить доктора. Значит, они не являлись его сотрудниками. Скорее всего, копы. Кто ещё мог выследить их в степи? На Рыбакова страшно было смотреть: перекошенное отходняками от алкоголя лицо и торчащие волосы делали его похожим на бомжа, а ушанка, которую он теребил в руках, прямо вопила о его расшатанных нервах, и валенки – совсем не похожи на обувь светочи медицинских наук. Оставив без внимания лица ищеек, Юля посмотрела на Сашу. Его держали за локти два богатыря со злобными лицами костоломов. Вся его физиономия была одним сплошным синяком, из которого сочилась кровь и капала на разбросанное по полу сено. Он смотрел на свои ботинки, а не на Юлю, тяжело дыша.
   Рыбаков подошёл к ней и присел рядом на корточки. От него несло перегаром, что совсем не раздражало Юлю. Наоборот, она видела в нём единственного адекватного человека из всех, кем был забит сейчас коровник. Поэтому доктор получил от неё скидку на такое прегрешение, как похмельный синдром. Впрочем, больше скидок она ему делать не собиралась.
   Кивнув в сторону Саши, она спросила так строго, как могла:
   – Зачем вы его так?
   Напугала, как же.
   – Как? – вскинул брови Рыбаков. – Смотри не на обложку, а под неё. А там, Юля, чёрт ногу сломит! Сомневаешься?
   – Сомневаюсь чего-то…
   Ещё бы, так отделали парня. Гестаповский Мюллер получил бы огромное удовольствие, увидев его обезображенное лицо. И она не поняла, в чём должна была сомневаться.
   – Верь мне, – сказал Юрий Степанович и взял её за руку, чтобы помочь подняться с пола. Она с готовностью приняла его помощь. – Эта тварь притащила тебя в морозную пустошь без определённой цели. Просто ему захотелось подчинить тебя себе. Да ты сама у него спроси!
   Саша по-прежнему не смотрел на неё. Созерцание собственных грязных ботинок и кровавой блевотины доставляло ему больше удовольствия, а может, было всего лишь удобным способом избежать Юлиного взгляда, переполненного укором.
   – Это правда, Саша? – спросила она.
   – Ты не так спрашиваешь, – вставил Рыбаков свои пять копеек, – не с той интонацией. – У него явно поднялось настроение от торжества собственной правоты. – Надо…
   Юля резко прервала его:
   – Я сама знаю, как надо! – Не ожидавший такой вспышки гнева доктор отступил на шаг, а его свора плотнее сомкнула кольцо вокруг них. – Саша, ты ведь солгал мне, когда сказал, что знаешь всё?
   – Да, – ответил он спокойно. – Я нахожусь в таком же неведении, что и ты. Прости…
   – Тогда почему? – спросила Юля, в секунду превратившись в смертельно обиженную девочку, готовую расплакаться даже от едва заметного движения мизинца.
   Вместо Саши ответил доктор:
   – Если сказать простым языком, чтобы доминировать. Такова теперь его натура.
   Просто, но всё равно непонятно.
   – Но зачем он так? – не унималась Юля. – Для чего всё это? Я не хочу, чтобы он становился в один ряд с теми, кто похищал и его тоже!
   – Я всё выясню, обещаю! – сказал Рыбаков. – Это мой профессиональный долг, но, боюсь, Юля, тебе придётся забыть о Саше. Главное, мы встретились опять. Судьба! И сможем продолжить твоё восстановление. Надеюсь, ты не совсем ещё отравлена чарами этого злодея и сможешь адекватно оценить всё происходящее. Уберите его с глаз долой! – кивнул он мордоворотам, которые держали Сашу.
   Они приподняли его над землёй как пушинку и вынесли из коровника. Юля молча наблюдала за их движением. Почему-то ей казалось, что Саша перестал для неё существовать.
   Уже с улицы донёсся его наполненный истерикой голос:
   – Он врёт всё! Демон, вот он кто! Это он поработитель, а не я, он! Не верь ему!
   – Я не верю теперь никому, понял? – крикнула она ему вслед и зло посмотрела на Рыбакова. – Поняли? С этой секунды я одна! Сама по себе!
   Рыбаков приблизился к ней и обнял за плечи.
   – Ну, ну, Юля, не будем делать поспешных выводов.
   В обнимку они направились к выходу. Его люди послушно зашагали следом, наполняя коровник девственной тишиной, возвращая её ему.

6

   Он рассуждал о преодолении себя, о поединке с собственным страхом перед неизвестностью, но её мысли не фокусировались на его россказнях, поэтому она воспринимала их урывками: можно вылепить из своего пластилинового «я» фигуру любой сложности, но не услышала, как сделать это, догадывалась только, что страх не устоит, если надавить на его болевую точку, но не уловила, как её обнаружить. Шла по длинному коридору рядом с Рыбаковым, думая о причинах, пытаясь нащупать сознанием единственно верную линию поведения, которой нужно следовать, чтобы не облажаться, как с Сашей в коровнике. Вспомнив про холод и снежные дали, поёжилась и попыталась выкинуть из головы думы об уже сгинувшем в пучине времени кусочке той жизни, о котором вспоминалось с ужасом, с чем и вернулась к Рыбакову, к его монотонной речи. Казалось, он озвучивал россыпи собственных помыслов только лишь для того, чтобы не заблудиться в них самому, но Юля понимала, они – только для неё, а она не слушала его. И не единожды была готова психануть – развернуться и с высоко поднятой головой уйти, – но держала себя в руках, глотая дерьмо, что подступало к горлу в надежде выплеснуться наружу, ведь идти ей было больше некуда, все мосты за спиной давно сгорели. Неожиданная остановка перед обшарпанной дверью прервала доктора на полуслове. По засиявшей на его лице улыбке можно было подумать, что ширина и глубина потока его сознания на самом деле не так огромны, как виделись. Взявшись за медную ручку, он потянул дверь на себя. Юля вздохнула полной грудью и первой вошла в открывшуюся ей комнату.
   Та показалась ей слишком маленькой – не развернуться, негде спрятаться: четыре стены закрыты тяжёлыми шторами с причудливыми рисунками в стиле сюр оттенков зелёного и голубого; квадрат потолка оклеен обоями той же расцветки, в его центре – зелёный шар, из которого полился мягкий свет, когда Рыбаков щёлкнул выключателем; посреди комнаты два глубоких кресла смотрели друг на друга. Доктор жестом пригласил Юлю занять одно из них.
   – А какое ваше? – спросила она, замешкавшись.
   – Без разницы, – ответил он.
   Юля плюхнулась в ближнее к двери, немного повысив тем шансы на побег. Рыбаков, усевшись напротив, закинул одну ногу на другую и положил ладони на колено. Юлю поразили его глаза, насыщенные усталостью. Казалось, он постарел на много лет с момента их последней встречи. Но его зрачки всё ещё были наполнены той силой, которая может поломать психику любого человека. Юля прекрасно понимала, причиной его разобранного состояния был отнюдь не Саша – уже отрезанный от пирога ломоть, – только она. От осознания этого всё её существо сжалось.
   – Что такое? – неожиданно улыбнулся Рыбаков. – Не бойся!
   – Я и не боюсь, – ответила Юля дрожащим голосом. – Простите меня. Я такая дура!
   – Ты здесь ни при чём, – сказал он спокойно. – Уясни это раз и навсегда! Выкинь из головы весь мусор. Нам нужно работать, а не копаться в куче дерьма. Этим займёшься, когда останешься наедине с собой. Поняла?
   – Понятно.
   – Ты готова заняться делом? Можно начать?
   Готова ли она? В состоянии ли прыгнуть в пропасть, дна которой не видела? Нужно ли ей это? Несомненно! Ей однако плевать на то, что хочет он. С его помощью она намерена стать полноценным человеком без пробелов в памяти.
   – Приступим! – с решимостью ответила Юля, чем заставила Рыбакова ещё раз улыбнуться.
   – Мне нравится твой настрой! – воскликнул он.
   – Мне тоже.
   – Хорошо. Назови тогда четыре слова, которые ассоциируются у тебя со спокойствием. Не спеши, подумай хорошо, времени у нас – вагон и маленькая тележка.
   Какого чёрта он от неё хочет? Сейчас не время для психологических тестов. Нужно действовать – крушить препятствия на пути к цели, а не размазывать сопли по размякшим от умиротворения мозгам! Спокойствие – ну и словечко подобрал, совсем не к месту. Она уже успела позабыть, что это такое, и существует ли оно на самом деле. Играет на её нервах, профессор.
   – Спокойствие? – переспросила она, вскинув брови, всем своим видом показывая полное удивление услышанным.
   – Вот именно.
   – Ну, допустим… – Она запнулась, не зная с чего начать: задумавшись, стала перебирать в голове то, что смогла там отыскать. Поначалу хваталась за всё подряд – лишь бы выдать на гора хоть какой-нибудь словесный ряд, но оставила это бесполезное барахтанье в лингвистической жиже. Эта дорога прямиком вела в трясину, в которой можно было захлебнуться. Она выбрала другой путь – воспоминания. Именно там скрывалось нужное. – Борман…
   – Это который Мартин? – удивился Рыбаков. – Личный секретарь фюрера? Странная ассоциация со спокойствием. Ты меня пугаешь, Юля.
   – Да нет же! Это кота моего так зовут! Если он у меня на руках, я всегда спокойна. У него такая мягкая шерсть!
   Доктор сделал пометку карандашом в блокноте, непонятно как появившимся у него в руке.
   Вспомнила про Бормана и взгрустнула. Где он сейчас, бедняга? Кто ласкает его и кормит?
   – Переживаешь за него? – спросил доктор. – Считай, что он прибился к добрым людям, которые стали для него хорошими хозяевами.
   – Вы уверены в этом?
   – Конечно нет! Так проще перенести горе.
   – Понимаю… А вы могли бы…
   – Боюсь, нет, – прервал он её. – Я не могу тратить своё драгоценное время на поиски потерявшихся котов, пусть даже они и помогут моим пациентам прийти в хорошее расположение духа.
   Юля тяжело вздохнула, поняв всю глупость своей секундной слабости, но жалеть Бормана меньше не стала.
   – Продолжим, – сказал Рыбаков. – Итак, Борман, твой любимый кот. Осталось три.
   – Вино, книга и мама.
   Доктор быстро записал и это.
   – Для тебя между этими словами и спокойствием стоит знак равенства?
   – Да.
   – Хорошо, я понял. Закрой глаза и расслабься. Слушай меня внимательно…

7

   Она нравилась ему. Его всегда привлекали переполненные отчаянием женщины. Если они попадались на его пути, он никогда не останавливался на мечтах овладеть ими. Их внешность была ему до одного места. Его возбуждал их страх перед ним и неизвестностью в его лице. Рядом с ними он чувствовал себя господином… От этих мыслей член в его штанах шевельнулся, наполнившись кровью, но Юля не заметила этого, так как его половой орган был сжат ногами. Развалилась в кресле, ожидая его дальнейших указаний. Не видела, как он пялится на её груди. Съел бы живьём прямо сейчас. Но тогда это будет изнасилование, потому что добровольно она не откроет перед ним вход в свою пещеру, не сейчас, может быть, даже никогда. От этих умозаключений его член обмяк. Ну и чёрт с ним и с ней тоже. Будет работать, пока не представится случай залить её дупло спермой. Член снова начал твердеть. Чтобы отвлечься, Рыбаков заглянул в блокнот: Борман, вино, книга, мама… Хотелось сосредоточиться на этих словах прежде, чем заставлять её тасовать их своим умишком. Фокусировка внимания на четырёх символах однако далась тяжело. Он опять посмотрел на Юлю. Хоть она и выглядела расслабленной, но ещё дышала слишком глубоко для полностью отстранившейся от внешней среды личности.
   Стараясь подстроиться к такту её дыхания, он начал монотонно повторять:
   – Борман, вино, книга, мама, Борман, вино… – постепенно увеличивая паузы между словами. – Книга… мама… – Они полились произвольно. – Мама… Борман… книга… вино… книга… мама…
   Через несколько минут Рыбаков неожиданно замолчал, прервавшись на полуслове, и почувствовал, как Юля напряглась.
   – Теперь ты, – поспешил попросить он, испугавшись, что она вывалится из состояния отрешённости, в котором оказалась силой его внушения.
   Но его страхи оказались напрасны, Юля не собиралась сбрасывать лёгкую поволоку со своего сознания. Более того, было видно, что ей нравится летать. «То ли ещё будет, девочка моя. Это только начало. Ты всего лишь заглянула в щель между приоткрытой дверью и её косяком…»
   – Мама… книга… Борман… вино… – послушно зашептала она. – Книга… Борман… – Её голос успокаивался, а дыхание замедлялось. Вот теперь она действительно уснула. У него получилось ввести её в начальный транс. Это необходимо было сделать, чтобы нащупать линию её поведения. Если сразу ринуться в бой с обнажённой шашкой, можно наломать дров.
   Её лицо… Оно стало симметричным, что говорило о полном расслаблении его мышц. Даже морщинок, казалось, стало меньше. Какая гладкая у неё кожа. Так и хочется прикоснуться к ней ладонью, провести подушечками пальцев по щеке, губам, скользнуть по шее к груди и там задержаться – разорвать идиотскую больничную пижаму и стиснуть великолепные холмики руками, чтобы почувствовать в них напряжение… и её сексуальность… Дыхание Юли стало прерывистым. Она замерла. На её лице проявилась лёгкая краснота, а на лбу выступили мелкие бусинки пота. Получилось. Она будет находиться в его власти, пока он не позволит ей освободиться от его чар. Самое время заняться делом – выяснить, что скрывается в глухих закоулках её памяти. Юля готова поделиться с ним информацией, но сам он не горел желанием немедленно начать извлечение данных из её головы. Это – подождёт. Вздыбившийся член, разрывавший ширинку, ждать не мог.
   Чувствовал ли он угрызения совести, когда полез в карман брюк за упакованным в хрустящую обёртку презервативом? Он рассмеётся в глаза любому, кто посмеет даже намекнуть на подобное. Есть поступки, дискутировать о которых смысла нет, потому что они не нуждаются в объяснениях. В данную секунду он владел своим и её мирами. Он не думал о том, что произойдёт в секунду следующую. В любом случае о его действиях не узнает никто…

8

   Он не мог пошевелиться: его обездвиженное смирительной рубашкой тело превратилось в куколку, внутри которой трепыхалась раненая душа, перерождаясь из мерзкой гусеницы в прекрасную бабочку. Кто изобрёл этот инструмент для усмирения страстей? Фанат маркиза де Сада, не способный сострадать? Сашины члены онемели, он задыхался. Будь ты проклят, Рыбаков! Унизительно, когда тело не подчиняется воле. Саша был способен сейчас только на три действия, которые, впрочем, не могли принести особой радости его организму, заключённому в матерчатый кокон: пускать газы, болтать без умолку и смотреть на потолок. Газы ещё не скопились в нужном количестве в его кишечнике, разговаривать было не с кем, оставалось созерцать потолок. Покрытый сеткой микроскопических трещин, он был похож на карту сказочного мира, полыхающую огнём в чьём-то больном воображении. Того мира, в котором… Нет. Он не помнил ничего. Закрыв глаза, он попытался воскресить ускользнувшие из сознания образы, но от потуг умственных лишь разболелась голова. Оставив эти мысли, он принялся за другую, родственную им: если попросить Рыбакова помочь? И тут же рот скривился в жалкой усмешке. Как подобное вообще пришло ему в голову? Он явно стоял не на первом месте в планах доктора. Отрезанный ломоть, покрывшийся плесенью, который можно только выбросить. Его и зашвырнули в комнатушку без окон, с одной лишь болтающейся на тонком проводе тусклой лампочкой, упаковав в смирительную рубашку, чтобы он почувствовал себя парализованным куском мяса. Гады! Они думают, он прогнётся под ними – встанет на задние лапки и завертит облезлым хвостом в ожидании куска хлеба. Нет уж, увольте! Он сбежит отсюда при первой же возможности, хоть и без Юли. Жаль, она не поверила ему до конца, но на то была причина – ей запудрил мозги чёртов доктор. Она в его полной власти. Как ни крути, а виноват во всём Рыбаков, ублюдок. И он вернёт должок, когда Саша доберётся до него. Он умрёт, придурок. И тогда солнце засветит ярче.
   – Скотина! – крикнул Саша во всю возможную мощь лёгких. – Сволочь! Сдохни, падла! Ты сгниёшь в аду, урод! Тебя черти там сожрут!
   По двери ударили снаружи.
   И сиплый голос раздался за ней:
   – Заткнись! – Саша узнал его. Он принадлежал санитару Алиму, здоровенному татарину с мускулами культуриста и разумом ребёнка. Это он притащил сюда Сашу и надел на него рубашку, но перед этим сильно избил. Однако Алим не стал бы применять физическую силу только по своей прихоти. Саша знал, кто хозяин этой собаки.
   – Я не боюсь тебя, черножопый! – заорал он в предвкушении новых побоев. – Можешь зайти и отсосать у меня, я не буду возражать!
   В двери провернулся ключ. Она резко распахнулась, явив Саше рыбаковскую гориллу. Мало сказать, что татарин был высок и широк в плечах. Квадратная фигура, сгорбленная под тяжестью собственной массы, закрывала собой почти весь дверной проём. На его гладко выбритом лице полностью отсутствовали эмоции – не представлялось возможным определить, о чём думает это создание. На бугристое от мышц тело был натянут грязный медицинский халат, никогда, наверное, не стиравшийся. Из молотообразного кулака торчала жидкая хворостина.
   Когда он шагнул к Саше, тот громко сглотнул и произнёс без былой уверенности:
   – Не боюсь я тебя, обезьяна, хоть убей.
   Увидев на пруте следы засохшей крови, вспомнил, что она его. И обожгли душу воспоминания той боли, которую причинило ему это чудовище, когда заточало его в чёртов карцер. Саша зажмурился, надеясь закрытием глаз смахнуть неприятные мысли с поверхности сознания. У него не получилось, потому что источник зла и боли никуда не делся, а продолжал приближаться к нему, поигрывая палкой. Он открыл глаза и увидел, что Алим улыбается.
   – Чего лыбишься, идиот? – спросил Саша, едва не подавившись паникой.
   – Настроение великолепное, вот чего.
   Представив, как его трясёт в предвкушении любимой садистской игры, Саша снова сглотнул и испугался, ведь ему показалось, что Алим услышал, как густой комок слюны прокатился по его горлу.
   – Боишься, да? – спросил татарин. – Это хорошо. Все меня боятся, ведь я несу боль, которая делает мне хорошо. Я пью её как нектар.
   – Отлично пристроился, подонок! Нашёл своё место в жизни!
   Не понявший иронии Алим ответил спокойно:
   – Спасибо Юрию Степановичу за мою счастливую жизнь. И хватит болтать! Сейчас я буду тебя лечить. – А Саше послышалось «мучить».
   – Как Рыбаков тебе велел?
   – Нет, по-своему. Ютий Степанович остался за дверью. Здесь моя власть и мои законы. Я теперь твой доктор.
   – Да какой ты доктор? – завопил Саша. – Убийца рыбаковский, вот ты кто!
   На что Алим возразил:
   – Убийца забирает жизнь, а я оставлю её тебе. Она мне ни к чему.
   – Ты сосёшь наши души…
   – Сейчас я выпью твою.
   Прихрамывая, будто у него болели ноги, он подошёл к Саше и перевернул его на живот. Тот замолчал, уверовав наконец в тщетность всех разговоров, и приготовился к боли, которая не замедлила прийти, пронзив огнём его ягодицы. Замолчал и Алим. До четвёртого удара Саша ещё слышал, как он тяжело дышит, а потом боль заместила собой все ощущения. Единственная мысль пульсировала в его голове – зачем я вообще существую? – пока он не лишился сознания. Но не избавился тем от боли. Просто она отпустила его ненадолго.

9

   Полное удовлетворение – вот что чувствовал Рыбаков, отрываясь от Юли. Отдал дань неизбежности, не видя смысла в занятии сексом до опустошения мозгов. Следующие его движения были до автоматизма отточены грандиозным сексуальным опытом: стянув с члена презерватив, завязал его узлом и швырнул в урну, туда же отправилось и бумажное полотенце, которым он с особой тщательностью обтёр успевший увянуть детородный орган, застегнул ширинку и развалился в своём кресле.
   Юлино тело в бесстыдной позе начало его раздражать. Лишь частью ума он осознавал, что она не чувствует своей непристойности, другая половина кричала ему прямиком в ухо: ты величайший трахальщик всех времён! Этой мыслью грех было не возгордиться. Мурлыкая под нос какую-то ненавязчивую мелодию, он бросился к Юле – привести её в порядок. Одёрнул ей пижаму и усадил, как она сидела до полового акта. Завораживало, что случившееся не отпечаталось в её памяти. Благодаря его гипнотической силе. От осознания её мощи забурлило внутри. Он всемогущ. Ну чем не бог?
   И выпустил на волю защекотавшее язык:
   – Я твой бог? – Зачем, правда, не успел понять.
   Так как она не ответила, он поспешил скорректировать вопрос, превратив его в утверждение:
   – Я твой бог, Юля!
   – Ты мой господь, повинуюсь тебе, – ответила она механическим голосом.
   – Вот и хорошо! Мы с тобой горы свернём, дорогая! Ты будешь любить бога, когда он захочет поиграть с тобой!
   – Да, мой господин, как тебе будет угодно.
   Рыбаков возбудился от её покорности, но… Нужно было работать – вырывать факты из цепких лап Юлиного сознания, а шевелиться не хотелось совершенно. Выбраться из расслабления мешало накопившееся за последние минуты сладостное напряжение, которое находилось в другой чаше весов, нежели продуктивная работа. Если и трудиться, то только хорошо. Зачем обманывать себя?
   Он достал из внутреннего кармана пиджака плоскую серебряную фляжку, свернул с неё пробку и сделал большой глоток. Закрыв глаза, прочувствовал, как алкоголь, прокатившись по горлу, обжёг желудок, мгновенно впитался его стенками и разнёсся кровью по всему организму, сделал его мягким и податливым. Почувствовав мощный прилив сил, открыл глаза и увидел своё отражение в серебре – довольный жизнью сукин сын с расплывшейся на лице улыбкой. Завернув, пробку, убрал фляжку в карман. Хорошего понемножку.
   – Ну что, Юля, продолжим, – сказал он, вернувшись в привычную позу: слегка наклонившись, упёрся локтями в колени и пристально посмотрел в её глаза, пытаясь нащупать её взгляд. – Вы мистическим образом очутились в пустыне. Что было дальше? Ты знаешь это и сейчас мне всё расскажешь…

10

Я потеряла счёт времени – так долго мы шли. И ничего не менялось: нас испепеляли два солнца, медленно поджаривая до хрустящей корочки, как и в начале пути, а ветер пригибал к высушенной невыносимой жарой земле редкие травинки, непонятно чем ещё живые. До одури изменчивый мир застыл, будто не решив ещё, умереть ему или снова скакнуть сквозь пространство и время, нарушая все мыслимые законы физики. Я не знала, что выкинет он на этот раз, да и не хотелось задумываться над подобной философической чушью. В те секунды меня беспокоила только жажда. Острыми когтями она вцепилась в моё горло и душила меня. Я боролась с ней с переменным успехом, не вникая в Сашино бормотание. Он шёл впереди, шаркая ногами, пыль вихрилась за ним и лезла в мои рот, нос и глаза, обжигала их, многократно усиливая желание опустить голову в бочку с водой. У меня не было сил крикнуть ему, чтобы он не делал так больше. Не могла я и швырнуть в него горсть земли. Только послушно ползла за ним, как хвост змеи, в которую он превратился. Когда жажда переборола меня, я начала готовиться к смерти. Это чувство удивительно, когда ты знаешь время её прихода, видишь её, шагнувшую к тебе из-за горизонта, готовую задушить тебя в крепких объятиях и не отпускать твой труп, а унести его в своё царство и бросить там в огромную кучу разлагающихся тел, а потом долго смеяться над твоей безысходностью. Жуть, одним словом. Я поняла, что идти дальше смысла нет, и остановилась. Саша, словно почувствовав что-то неладное, оглянулся. Его глаза были наполнены таким отчаянием, что я ужаснулась, насколько позволили мне иссушенные обезвоживанием эмоции. Я прочла в его взгляде вопрос: в чём дело? И смогла только неопределённо махнуть рукой – понимай как хочешь мой ответ. Он истолковал его иначе, чем я могла предположить – пошёл дальше, оставив меня одну, бросив в месте, где я умру. Я заплакала бы, но влаги для слёз не способен был выделить мой организм. Я упала на колени. Мои пальцы впились в раскалённую землю и начали рыть её – выгребать из ямы песок, сухие комья и пучки травы. Я решила вырыть себе могилу? Бред, конечно. Ничего такого я не думала в тот момент, но руки-то копали, подчиняясь моей воле. Моё тело содрогалось от подобия рыданий. Я остановилась, когда острая боль пронзила мою ладонь. Вскрикнув, вытащила руку из ямы и в ужасе посмотрела на неё: кожа была распорота, возможно, обломком ракушки, кровь стекала по ней, смешиваясь с грязью, в пыль на земле. Мне казалось, она била фонтаном, но я боялась зажать рану. Хотела, чтобы она вытекла вся и убила меня тем. Оставшись одна, я расхотела жить. Считала капли крови – раз, два, три… Обретая спокойствие. А Саша уходил. Я не верила в то, что он отдал меня пустыне, которая сожрёт мою плоть и не подавится, уступил, стоило смерти лишь показать зубки. С этой секунды он перестал существовать для меня, превратившись в зыбкую тень себя прежнего. Ну и проваливай! Я не представляла, что мне делать дальше. И упала на спину, больно ударившись ею. Мной овладела чудовищная слабость. Не в силах шевельнуться я даже моргала с трудом, несмотря на то, что лучи солнц уничтожали клетчатку моих глаз. Я без страха смотрела на звёзды-убийцы и на высокое голубое небо, что скрывалось за их лучами. Я знала, скоро ослепну, но не хотела закрывать глаза – пусть их выжжет калёными световыми жалами и я больше не увижу жестокого мира, который окружал меня. И надо мной сжалились, не знаю, правда, кто. Они выключили печку, которая обугливала меня, повернув рубильник практически до нуля. Небесные огни погасли, но небо осталось голубым – как прежде. Его цвет однако не продержался долго – он угас вслед за звёздами и превратился в жуткую серость. Заметно похолодало. Земля подо мной стала мягкой. Я почувствовала, как из неё полезла густая трава, которая приятно щекотала мою кожу. Кода она выросла до высоты моих плеч, я повернула голову и увидела густые заросли зелени, шевелящиеся в прохладном ветерке. Я замёрзла, поэтому поднялась с земли, непонятно откуда зачерпнув сил. Обхватив себя руками, чтобы согреться, оглянулась. Я стояла посреди изумрудного моря, переливающегося красивыми волнами, и сумрак окружал меня. Внезапно я ощутила, как воздух насытился влагой. Густой туман рождался в окружавшем меня пространстве. Он стал таким плотным, что капли воды начали появляться на моей коже и стекать по ней вниз. Они собирались в тонкие струйки и, падая в траву, орошали её. Вспомнив про жажду, я слизала их с руки. И пила так, пока жажда не умерла, а с ней не испарилось и моё безразличие к собственной судьбе. Мне снова захотелось жить и куда-нибудь идти. Оставаться на месте теперь стало сродни самоубийству. Я сделала робкий первый шаг, потом ещё один, и побежала в ту сторону, куда ушёл Саша. Я хотела догнать его, чтобы спросить, почему он так поступил со мной? О дальнейших своих планах я не хотела даже задумываться. Только один вопрос мучил меня: почему? Я бежала долго, способная теперь рыдать, вопила, надеясь докричаться до Саши, что было сил. Однако с каждой секундой бега всё больше уставала и приходила в отчаяние: мне начало казаться, что я заблудилась. Как я найду его? Ответить мне никто не мог. Дойдя до предела сил, я остановилась. Оглядываться не было смысла – туман не рассеивался. Мне ничего не оставалось делать, как набрать полные лёгкие влажного воздуха и выкрикнуть во всю их мощь имя единственного человека, кто был со мной в этом мире. Может быть, мой отчаянный крик и прорвался сквозь завесу тумана, и достиг Сашиных ушей, но он мог и проигнорировать его. В такой вариант развития событий не хотелось верить, поэтому я приготовилась к животному рёву, сжав руки в кулаки. Но меня остановил рёв чужой, тоже не человеческий. С натугой прорвавшись сквозь туман, он едва не разорвал мои барабанные перепонки. Пришлось зажать уши руками. Я захлебнулась ужасом. Потом опустила руки, ведь рёв не повторился. Стояла неподвижно, вслушиваясь в тишину, ставшую вдруг зловещей, трепеща перед его возможным возвращением. Казалось, он ушёл навсегда. На секунду я почувствовала несказанное облегчение, но по-настоящему дикий страх не отпускал меня ни на секунду. Я уже подумала, мне послышалось, что моя чрезмерно напряжённая психика сыграла со мной злую шутку, улыбнулась даже… И рёв вернулся, брызгая слюной от иронии. Хоть и был он не такой яростный, как в первый раз, но зато прозвучал из точки, находившейся намного ближе ко мне, чем раньше. Его кровожадный обладатель бежал ко мне и делал это на крейсерской скорости. Наши пути должны были обязательно пересечься и тогда… В панике я окаменела, хотя обязана была со всех ног побежать, чтобы спастись. Стоя на месте я вряд ли смогла бы уцелеть. Я понимала это, но ничего не могла с собой поделать. В очередной раз ждала смерти, которая всегда почему-то обходила меня стороной, лишь обдавая своим смердящим дыханием. Я была уверена, что мы встретимся и пойдём дальше, взявшись за руки, но невидимый мне зверь пронёсся мимо. Я чётко видела мелькнувшую в тумане коричневую тень. Он не заметил меня, потому что я была для него слишком мелка. И не за мной он бежал вовсе, а – своей дорогой. Вздохнув с облегчением, я упала на землю и зарылась лицом в траву. Я отказывалась верить в своё чудесное спасение. Долго ждала возвращения чудовища, но он не имел на счёт меня никаких планов. Мне удалось расслабиться настолько, что сон овладел мной. Я осознавала, что заснула – но будто со стороны наблюдала за представлением, главными героями которого являлись я и… Сразу и не поняла, у кого хватило наглости посягнуть на территорию, которой я владела безгранично и где сама решала, кто может появляться там, а кому вход туда строжайше запрещён. Это был тот самый зверь. Будто учуяв запах страха, липкой слизью покрывшего поверхность моего тела, он вернулся, чтобы посмотреть, кого он не заметил в спешке, а потом сожрать. Не отрывая голову от земли и остро желая зарыться в дёрн, я слушала, как он приближался ко мне. Его мощные лапы ступали по земле: он не шумел, тоже опасаясь меня – ту, от которой ждать можно чего угодно. До моих ушей доносилось его слегка хриплое дыхание, как у большой кошки. Остановившись возле меня, он склонил морду над моей головой и начал обнюхивать её, слегка посапывая. И у меня совсем не было желания вскочить, ударить его кулаком по зубам и побежать. Я прекрасно понимала, при таком раскладе шансов выжить у меня – ноль. Не став проявлять излишнюю активность, я превратилась в нечто, силой воли подавившее в себе все признаки живого существа. Обнюхав меня, он лизнул моё ухо шершавым языком, благо не мурлыкнул как ласковая кошка. Он источал вонь, будто в его утробе разлагалось человеческое мясо. Возможно, так и было, не знаю, но я точно не хотела оказаться на месте тех стейков. Поэтому подавила в себе рвотные инстинкты и продолжила изображать из себя статую. Внезапно я услышала крики где-то в стороне. Зверь отскочил от меня, получив удар чем-то тяжёлым. Рыкнул жалобно и убежал, а я, не веря ушам, боялась оторвать голову от травы. «Проклятая гадина! – прозвучал неизвестный мне мужской голос. – Так и хочет пожрать на халяву!» На что Саша – вернулся? – ответил в недоумении: «Он же не падальщик!» «И она ещё не сдохла!» – воскликнул незнакомец. Этот короткий диалог выходил за грани реальности. Я не должна была его слышать. Сон продолжался. Успокоившись, я собралась перевернуться на бок и положить руку под голову, чтобы вздремнуть немного. Но поспать мне не дали. Чьи-то руки выдернули меня из объятий Морфея. Будивший – он всё же, Саша! – затряс меня, приговаривая полушёпотом: «Проснись, Юль, давай же! Я вернулся за тобой. Мы спасены!» Как он мог трогать меня, измученную переживаниями? Я открыла глаза с желанием послать его подальше – куда он ушёл, оставив меня наедине со свихнувшейся реальностью. Однако всё пропитанное ненавистью мигом испарилось из моей головы, когда я увидела, что Саша не один. Рядом с ним стоял голый парень примерно одного с ним возраста. Он стыдливо укрывал ладонями срамное место и смотрел на меня широко открытыми глазами. Глядя на его невинное лицо, трудно было даже подумать, что он имеет хоть какое-то представление о подлости. «Егор», – с улыбкой сказал он и протянул мне руку для пожатия, без особого желания оторвав её от гениталий. Побрезговав прикасаться к ней, я лишь кивнула ему, чем вогнала его в густую краску. А Саша, бесстыдник, скалился во всю ширину рта, будто и не было всего плохого, что он сделал со мной. Всё ещё обиженная до глубины души я пробурчала: «Хоть бы подняться помог, рыцарь!» Спохватившись, он поставил меня рядом с собой. Пылинки, правда, стряхивать с меня не стал. «Что происходит?» – спросила я, непременно желая выслушать его объяснения. «Я встретил этого человека, – сказал Саша. – Он вытащит нас отсюда». «Это правда», – подтвердил парнишка. А потом они затараторили наперебой, пытаясь объяснить мне такое, чего я понять не могла. Они говорили о параллельных мирах. Егор, оказывается, мог переходить из одного в другой без всяких арок, силой своей мысли. Ему это доставляло несказанное удовольствие. Подобные путешествия стали для него чуть ли не смыслом жизни. Он клялся, бил себя кулаком в грудь, что вернёт нас домой. Саша случайно наткнулся на него, когда он сидел и перекусывал яблоком. Они чуть не убили друг друга с перепугу… Я слушала, пока у меня не разболелась голова. Чтобы угомонить их, я вспомнила зверя: приснился ли он мне или существовал на самом деле? Егор ответил, что я, безусловно, спала, но зверь был самый что ни на есть настоящий. Как он его назвал, не помню точно, то ли зубатка, то ли лохмач. Мне стало плохо – я едва не провалилась в обморок, благо Саша не позволил мне упасть. И спросила, почему Егор голый? И опять они начали вдвоём объяснять мне физику перехода из одного пространства в другое через искусственно созданные дыры. Из их объяснений я поняла только, что при таком переходе одежда растворяется. Чтобы я поверила ему, Егор предложил нам перенестись в какой-то сказочный мир, один из его самых любимых, с чем мы вынуждены были не согласиться. Иными мирами мы были сыты по горло и просто хотели домой. Он сильно расстроился из-за нашего отказа. Может быть, он только для того и связался с нами, чтобы поделиться информацией, которой владел, мы ж не знали! На мгновенье я испугалась, что он развернётся и уйдёт. Повернувшись к нам спиной, он сказал, что ему нужно прочитать мантру. Приняв позу медитирующего йога, он забубнил какую-то чушь. И дыра открылась! Сначала в воздухе перед Егором вспыхнула огнём точка, потом она быстро увеличилась в размерах, открыв нашему взору зиму, по которой мы уже успели соскучиться. Мы увидели в дыре, выросшей до размеров крупного человека, заснеженную дорогу и сугробы по ее обочинам, там валил снег, который вихрился на обледенелом асфальте. Но холода мы не чувствовали – нас будто отделяло от зимы толстое стекло. Мы возликовали от пейзажа, греющего душу пусть даже и холодом, и были готовы сорваться с места в любую секунду – выпрыгнуть из ада, но хотели для начала попрощаться с ключником, открывшим нам ворота, тем более он ещё не закончил своё чтение. На взводе мы ожидали завершения ритуала. Дочитав мантру до конца, Егор поднялся на ноги и повернулся к нам лицом. Не скрывая теперь своей наготы, он улыбался – видите, мол, что я умею! Да мне его голое тело было побоку, если честно. Егор явно не хотел расставаться с нами – это читалось в его глазах, но расстаться было необходимо. Скинув с себя одежду, мы пожали ему руку и шагнули в зиму. Дверца за нами сразу захлопнулась, словно и не существовало никогда того, что ещё пару секунд назад было реальностью, а теперь навеки упокоилось в тёмных уголках нашей памяти. Да, мы забыли этот кошмар, не желая больше вспоминать его. И точка! Я всё сказала.

Эпилог
Лукум с лепестками роз

   Три старые берёзы украшали вершину небольшого пригорка, покрытого ковылём. Они были старше Егора, но он не знал насколько, а спрашивать почтенных дам об их годах крайне неприлично. Уважая глубокий возраст, он сравнивал его с мудростью, а не с маразмом. Можно сказать, он любил их, как своих родных бабушек. И ничего не было больше в этом мире, окромя троицы скрученных старостью деревьев, травы, цветущей сединой, и высокого неба бесконечной глубины. Пригорок плавал в нём летучим островом. Егор всегда возвращался сюда после утомлявших его странствий – будто заходил в комнату без окон и плотно закрывал за собой дверь, отсекая от своих уставших ушей посторонние звуки. Он любил здесь медитировать
   Ковыль резвился, волнами перекатываясь по пригорку. От игры этой рождались в голове Егора новые мантры, каждому миру своя. Он знал их уже очень много. Он слушал и ждал озарения. Чтобы родилось нужное заклинание, он должен был сначала вообразить очертания той вселенной, куда собирался с помощью неё попасть, а потом открыть ключом нужную дверь. Простая технология – словно вылепить из куска податливой глины фигурку и поиграть с ней.
   А сколько их всего, миров, если за каждым поворотом мозговой извилины скрывалось несметное их число, отличающихся, может быть, и незначительными деталями?
   На что похожа мантра? Не стих и не песня, набор звуков, только на первый взгляд кажущихся беспорядочными. В ней есть скелет, облепленный мясом. Прилепи бицепс к ребру и забредёшь в такие дали, где останешься разлагаться или перевариваться в желудке какого-нибудь монстра. Егор не знал бы этого, не попробуй он однажды вкуса крови… Не хотелось даже вспоминать. И чтобы не содрогаться во сне от кошмаров, он ограничился одним разом, единственной своей ошибкой. Запомнить мантру для Егора не составляло труда. Она будто клеймом отпечатывалась на подкорке его головного мозга. Оставалось только в нужный момент воспользоваться необходимой.
   Егор подошёл к краю острова, где земля, упиралась в небо. Он глянул вниз. От увиденного похолодело внутри, или то был ветер, обдувавший его мошонку? В приступе неловкости он закрыл её ладонью, но сообразив, что никто здесь не увидит его наготы, убрал руку от гениталий. Завораживающее зрелище – небо повсюду. От подобного может и стошнить. Егор вернулся к берёзам, под кронами которых примял спиной прекрасный ковыль и положил руки под голову для лишней мягкости. Пожалуй, он даже поспит немного, утомлённый покоем. Ковыль приятно щекотал тело, а листвой играл проказник ветер. Пока не пришёл сон, он думал о точке, в которой пересекаются миры, понимая, что этим пунктом является он сам.
   Две линии обязаны пересечься, чтобы родилась удачная мантра. Тело должно быть помещено в тишину, близкую к абсолютной. Иными словами, нужно засунуть своё сознание в глиняный кувшин и наглухо закупорить его пробкой, чтобы ни один звук не просочился внутрь сосуда. Это начальное и наиглавнейшее условие обретения равновесия между телом и душой. Во-вторых, хорошее настроение. Нельзя медитировать, когда тебя гложут тревоги. Стресс мешает медитации. Излишнее беспокойство не позволяет открыться третьему глазу, через который мантра затекает в мозг. Откуда? Да, наверное, из космоса, хотя Егор точно этого не знал. Внутренне око никогда не откроется, если ты думаешь чёрт знает о чём.
   И ещё мыслишка завертелась в голове: сновидение по сути ведь тоже является вылазкой в другую вселенную? Только путешествует не тело, а душа, опять-таки создавая сначала собственным воображением мирок, по которому хочет прогуляться. Егор улыбнулся, не открывая глаз, удивлённый неожиданным поворотом своего мыслительного процесса. Сон является высшей формой медитации: разум отстраняется от того, что может помешать его полёту. А не закончить ли с тасканием тела по мирам и не отдаться ли полностью путешествиям виртуальным? Поселиться навеки в каком-нибудь уютном уголке, придуманном тобой же специально для удовлетворения плотских потребностей, и заняться медитацией в чистом виде? И никогда больше не подвергать свой организм даже малейшей опасности? Но это же смерть! Может быть, она и есть.
   Кому не хотелось бы жить вечно? Только это невозможно – всему на свете рано или поздно приходит конец… Накатило, принеся в своём кармане тоску. Егор знал, как бороться с подобным состоянием, которое он называл усталостью души, и боролся, иначе давно бы покончил с собой, бросившись с высоченного утёса в вымышленной стране самоубийц. Он обладал удивительной способностью – мог заставить свой мозг не думать совсем, будто поворотом рубильника отключая подачу к нему жизненных сил. Это не требовало от него никаких усилий. Убить злую мысль её же оружием – что может быть легче с его-то опытом путешествий по иным мирам, где необходимо уметь быстро перестраивать сознание на нужный лад, чтобы элементарно не сойти с ума? Так и сделал. И вместо грусти, растворившейся в темноте, пришла дремота.
   На острове Егору постоянно снился один и тот же сон с хорошей концовкой, в иных местах – нет: там он всегда умирал, а здесь сновидение каждый раз заканчивалось для него счастливым спасением. Хоть он и знал всю его фабулу наизусть – за столько времени успел выучить, – но не переставал удивляться поворотам сюжета, в душе надеясь, что финал наконец случится несколько иным, чем ожидается.
   Он бороздил безбрежное пшеничное поле, рассекая море колосьев обнажёнными ногами. Заглатывая большие порции воздуха, не разбирал дороги, потому что землю сожрал густой туман, укрыв её пуховым одеялом, под которым можно и задохнуться, не скинь его вовремя с разгорячённого жаркой ночью тела. Лёгкие оттого и разрывались, пылая огнём, что кислорода им катастрофически не хватало. Он бежал без оглядки, желая как можно быстрее выбраться из тумана, не умереть в нём, задохнувшись, хватал влажными ладонями спелые колосья и, отделяя их от сухих стеблей, швырял наземь, надеясь причинить хоть какой-то ущерб этому полю, которое всё не заканчивалось каким-нибудь оврагом с воздухом на дне. Бежал Егор долго, и лёгкие его наполнялись жжением – предвестником смерти, но не мог он упасть, ведь падением своим непременно проиграет тому, кто поставил против него в этом забеге. И потому ещё не падал, что знал, скоро разверзнется перед ним пропасть – осталось десять его широких шагов, девять, восемь, семь… Провалившись в неё, он полетел, оставляя позади себя туман, превратившийся в тяжёлые дождевые тучи, которые затянули небо. Егор падал, глотая свежий воздух, что наполнял пропасть, наслаждаясь его озоновым запахом. Он знал, лететь осталось недолго – неотвратимо приближалось дно. Оно ощетинивалось тысячью копий, врытых тупыми концами в землю. И воткнул их туда тот, кто забавлялся с ним. А счастливый конец был в том, что Егор просыпался прежде, чем начинал различать наконечники этих копий в полумраке дна пропасти, ну а печальная концовка… Боль. Сейчас он проснулся в падении. И не хотелось даже размышлять о другом варианте. Он прочувствует его, когда надумает подремать в какой-нибудь другой вселенной.
   Открыв глаза Егор увидел, что небо никуда не исчезло, как и берёзы, и ковыль. Он прекрасно выспался и хорошо отдохнул – ничто не мешало чувствовать себя запредельно счастливым. Заурчал желудок, требуя подкинуть дровишек в топку. Егор улыбнулся. Он, конечно, всемогущ, но естественные потребности организма никто ещё не отменял. Поэтому он на ступеньку ниже бога, которому не нужно есть, спать и… Но и на ту же ступеньку выше среднестатистического человека, не способного проходить сквозь условную стену. А он мог. Егор проголодался. Хотелось сладкого, но не какого-нибудь там дешёвого шоколада, нет. Он собирался вкусить чуда в соответствующей обстановке. Он мог позволить себе всё, что пожелает, не затрачивая никаких усилий. Полубог и сверхчеловек.
   Чтобы удовлетворить голод, он должен пойти туда, где есть пища, и взять её, ведь на летучем острове растут только ковыль и берёзы, а их зеленью сыт не будешь, если только ты не корова. Егор вернулся к краю земли. Не для того, чтобы броситься в глубокую пропасть в надежде отыскать на её затерянном в синеве дне что-нибудь съестное. Идти по воздуху, как Иисус по воде, в незримую даль за толикой еды он тоже не собирался. Это не метод открывателя иных миров – утомительное путешествие из пункта А в точку Б. Он воспользуется другим способом: нужно всего лишь сосредоточиться и мысленно открыть дверь в условный супермаркет, где взять с прилавка любой понравившийся кусок колбасы.
   Настроиться на нужную волну ему мешало давление внизу живота – жуть как хотелось отлить. Пустил струю и наблюдал, как она исчезает в голубой дымке нижнего неба. Смотрел, пока мог что-либо разглядеть, а потом вернулся к берёзам, не желая больше оттягивать неизбежное, повинуясь призывно заурчавшему желудку.
   Под центральным деревом он принял позу лотоса, скрестив под собой ноги и направив кверху соединённые подушечки больших и указательных пальцев, закрыл глаза и попытался расслабиться. Подготовка к медитации всегда давалась ему тяжело – не мог он быстро отключаться от окружавшей его действительности. Часто требовалось некоторое время для открытия третьего глаза.
   Ожидание чрезмерно затянулось и на этот раз. Егора терзала необъяснимая тревога. Не открывая глаз и не меняя позы, он занялся самокопанием, пытаясь отыскать прежде всего в себе истоки беспокойства. И они обнаружились после первых же взмахов лопаты. Он улыбнулся, быстро распознав проблему – вспыхнувшую в голове мысль о неизбежности будущего. Оно скрыто от желающих познать его, но не от всех. Ведь находятся же провидцы! Каким образом умудряются они настигнуть и перегнать время, вечно бегущее впереди всего мыслимого? Неплохо было бы стать ясновидящим, приплюсовав возможность чувствовать будущее к способности рассекать пространство силой желания. Если и родится когда-нибудь подобное сверхсущество, Егор никогда об этом не узнает. И не станет им. На том и успокоился, поставив точку в своих суждениях.
   И сразу почувствовал дуновение ветра, но не того, что играл ковылём, а – эфемерного потока информации, просочившегося сквозь распахнутое внутреннее око. Егор называл это движение незримых масс сквозняком – от него стыл мозг и леденела душа, а когда он иссякал, начинал вливаться в сознание извне симбиоз творческой мысли и ожидания перемен, выдуманных им заранее. Сегодняшнее заклинание было мягким и нежным, с теребящим аппетит ароматом восточных сладостей и жалобными звуками, которые рождаются в утробе одинокого певца пустыни, всю свою сознательную жизнь дышащего её сухим воздухом. Егор обязательно стал бы таким певцом, если бы не знал ничего, кроме выжженного солнцем песка.
   Он запоминал каждый звук мантры. Ни один из них не мог ускользнуть из его памяти. И за последним из них захлопнулась дверь в пространство, из которого Егор черпал силы и вдохновение. Никто теперь не мог заглянуть в тайную комнату, до потолка напичканную великим знанием. Воцарилась гробовая тишина. Егор, не успевший ещё перестроиться на восприятие внешних шумов, уже не слышал внутренние, махом вдруг иссякшие. В эти секунды царствования абсолютного вакуума он доставал ключ из кармана и втыкал его в замочную скважину новорождённой двери, которую мог открыть только он.
   Мантру нельзя прочитать, потому что она состоит не только из букв, невозможно её и пропеть, поскольку она не какая-нибудь там хитовая песенка. Её воспроизведение сродни нырянию в реку: необходимо влиться в её поток и поплыть по течению, соединившись с ней в единое тело. Естественно, при удачном слиянии начинаешь вести себя как она, и тогда твоё тело становится акустической колонкой, из которой изливается, обретая материальные черты, волшебная мелодия. Поэтому зачастую говорят, что её читают, хоть это и не совсем точное определение. На самом деле она воспроизводит себя устами человека.
   Егор любил отдаваться мантрам. Они были для него милее обнажённых красоток, которыми он никогда не брезговал в бытность свою обладателем лишь замкнутого в себе «я». Хотя сладкое ощущение прикосновения к тайне несравнимо с сексуальными чувствами – разные величины, расположенные вне пределов видимости друг друга.
   Вспыхнув искрой прямо перед ним, светящаяся точка не погасла сразу, а замерцала всеми цветами радуги и начала быстро увеличиваться, разъедая горящим контуром картину, на которой было изображено голубое небо. Кругом расползлась по полотну и остановилась, сравнявшись размерами с Егором. И ему открылся новый мир, зачатки которого он придумал сам, иную реальность. Но никто с той стороны не видел его, потому что связь между мирами была односторонней. Дверь открылась. Егор в очередной раз почувствовал себя победителем. Никогда не приедалось ему это сладкое чувство – быть властелином миров. Поднявшись с травы, он шагнул в сияющую дыру. И она исчезла, стоило ему переступить границу между мирами.
   Егор появился из воздуха посреди заполненной пёстрой толпой широкой улицы. Люди были облачены в восточные одежды, которые носили персы времён Дария. Откуда такие выводы? Он хотел так. Множество чистых, добрых и безмерно счастливых лиц. Только женщины здесь отсутствовали – Егор почему-то решил, что они не посещали базаров в те далёкие времена. Он пошёл, ступая босыми ногами по хорошо утоптанной смеси глины и песка. Никто не замечал его наготы. Наоборот, люди расступались, когда он приближался к ним, и почтительно кланялись ему в знак уважения. Они любили его. Постепенно он сам перестал обращать внимание на своё голое тело, с каждой секундой всё больше убеждаясь в том, что местные жители видят его по-другому – как надо.
   Вокруг шла бойкая торговля. Даже не догадываясь о назначении большинства продаваемых предметов, Егор однако стеснялся спрашивать торговцев об их товаре, несмотря на то, что прекрасно понимал язык восточного базара и мог на нём изъясняться. Но… Прочь от рядов с одеждой и всякой утварью!
   Егор шёл туда, где аромат благовоний дурманил гудящую толпу. Достигнув рядов со специями и смолами, травами и семенами, минералами и кореньями, он замедлил шаг. Букет запахов свёл его с ума. Ему захотелось узнать их источники, чтобы в будущем не жалеть о том, что прошёл мимо. Он втиснулся в группу людей, столпившихся перед столиками одного из торговцев, и замер, поражённый увиденным.
   Продавец был похож больше на индийца, чем на перса. От блеска его расшитой золотом одежды, можно было ослепнуть. Его голову украшала белая чалма с огромным рубином, а лицо – седая борода неимоверной густоты с заплетённым в маленькую косичку кончиком, к которому был прицеплен медный колокольчик. Он бодренько позвякивал, когда торговец громко зазывал к себе покупателей. Увидев Егора, индиец заткнулся и поклонился ему, словно тот был самим Дарием. Окружавшие их люди тоже все как один замолчали. Смущённый Егор помахал им рукой, не сообразив сделать большего.
   – Какое имя носит столь почтенный человек? – спросил бородач. – Снизойдёт ли он до того, чтобы открыть его простым смертным?
   – Оно ничего не даст тебе, поскольку не имеет никакого значения. Скажу тебе лишь одно, я – властелин миров, и ты на самом деле не видишь меня, потому что я не принадлежу твоей вселенной.
   Словно по команде публика перестала замечать его. Люди принялись с прежним пылом заниматься теми делами, о которых забыли после появления странного незнакомца. Все, кроме торговца. Егор ещё не закончил с ним.
   – А тебя как величают, бог торговли? – спросил он с улыбкой.
   Индийцу явно понравилось такое обращение.
   – Фираз Бахадур к твоим услугам, почтенный, – ответил он.
   – Скажи мне, Фираз, откуда столь дивные ароматы?
   – О, великий! – воскликнул торговец. – Сейчас я тебе всё расскажу! Видишь, ароматная древесина и кора. Она произрастает в наших дивных краях. Это сандал. Он умножает мужскую силу и помогает даже глубоким старикам. Вкуси запах уда для фимиамов, не пожалеешь! Вот эти корешки костуса помогают заживлению ран и изгоняют из жилищ злых духов. А смолы! Стиракс, асфетида, мирра и, конечно же, ладан. Видишь, как они играют цветами и ароматами?
   – Как дорог твой товар, Фираз?
   Почесав шею, Бахадур ответил:
   – Цена – не камень. Если добытчик столь нужной всем древесины упадёт с дерева во время её сбора и свернёт себе шею, назначится одна цена, а если с ним всё будет в порядке – другая. Так же и с покупателем. Ладан или стиракс нужны как богачу, так и бедняку, который не должен отказываться от священных ритуалов из-за того, что у него не хватает на них денег. Все люди изначально равны в своих возможностях – так повелось ещё с самого сотворения мира. Так почему я, жалкий торговец, должен лишать человека необходимого? Пусть он заплатит меньше, а богач – больше! Это справедливо.
   – Я понял, Фираз, но покупать у тебя ничего не буду. Не для того явился я сюда. Любопытство своё я удовлетворил, спасибо тебе за это. – Торговец вежливо поклонился. – Мне бы пожрать чего, а? Не подскажешь, где тут продаются сладости?
   – Я с удовольствием помогу тебе, почтенный. Иди к мечети. Там одноногий Фирдиз извлекает чудные звуки из своей старой домбры. Рядом увидишь много людей, которые всегда толпятся возле Омида Керума в надежде вкусить самого лучшего рахат-лукума в мире.
   Стоило немного отступить от торговца благовониями, как покупатели плотным кольцом сомкнулись вокруг столиков с ароматическими веществами. Егор двинулся дальше. И через некоторое время услышал поющую домбру. Он не мог не взглянуть на талантливого музыканта. Одноногий мальчуган лет десяти сидел на табуретке, стоявшей на пыльном коврике, и играл божественно. Он делал это с закрытыми глазами, прекрасно владея своим инструментом. Но его никто не слушал – люди проходили мимо. Наверное, привыкли. Егору вдруг захотелось кинуть ему монетку, но возле мальчика не стояло посуды для сбора пожертвований. Он играл с любовью. Только тут Егор понял, что совсем не имеет денег. Да они и не нужны здесь. Мальчик оторвал глаза от домбры и посмотрел на Егора. В детском взгляде не было страдания, его заполняло бесконечное счастье.
   Фираз не обманул, столики с лукумом действительно окружало много голодных до сладостей. Но Егор знал, люди расступятся, увидев его, что и произошло. После обязательных взаимных приветствий он получил в подарок от Омида мешочек, наполненный кусочками лукума с лепестками роз. Достаточно, чтобы утолить голод. Больше ему делать на рынке было нечего, и он двинулся к выходу. Пока шёл, жевал вкусные кубики и запивал их гранатовым соком из маленького бурдюка, подаренного ему совершенно незнакомым человеком. Насыщаясь, понимал, почему люди здесь настолько счастливы: они не знали зла. Егору нравился этот мир. Сюда стоит вернуться, хотя бы для того, чтобы поесть лукума, вкуснее которого нет на свете.

По вопросам издания книги обращаться сюда:
makskart@gmx.de

Тревожные видения Роман Максим Карт

Пролог Кладбище истлевших душ

Часть первая Соскальзывание

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

Часть вторая Изменчивый мир

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

Часть третья В дебрях безумия

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

Эпилог Лукум с лепестками роз

Тревожные видения
Роман

Максим Карт

Пролог
Кладбище истлевших душ

Часть первая
Соскальзывание

Часть вторая
Изменчивый мир

Часть третья
В дебрях безумия

Эпилог
Лукум с лепестками роз