Вячеслав Шориков
А что будет с нами дальше?

   С искренней признательностью и благодарностью Рушану НАСИБУЛИНУ за многолетнее дружеское участие в судьбе автора, которое невозможно переоценить.

   Посвящается жене Галине. Она живёт со мной двадцать лет и абсолютно уверена, что я – лучший современный писатель. И при этом являюсь обладателем редких человеческих качеств и мужских достоинств…

   Дорогой читатель!
   Когда рукопись этого романа была готова, я дал её почитать известному питерскому прозаику, которого искренне уважаю и с которым мы были и есть в дружеских отношениях. Также имел смелость обратиться с просьбой, если понравится, написать предисловие.
   Проходит месяц, и я получаю вот такое электронное письмо:
   Привет! Роман прочёл. Во многих смыслах он мне интересен. Но! Порнография отличается от эротики изображением возбуждённых половых органов. А твой герой то хуй вытирает, то пристраивает тётку в рабочем кресле, то ещё что… Писать вступительное слово к такому я не могу по эстетическим соображениям.
   Извини.
   Так что, дорогой читатель, на этот раз придётся обойтись без вступительного слова.
   Впрочем, я не знаю и не хочу знать, чем отличается эротика от порнографии, но я точно знаю – мой роман не об «этом».
   О чём? Читай и думай.
   Не хочешь читать – не читай, тогда и думать не придётся…
   С глубочайшим уважением и почтением,

Автор

А что будет с нами дальше?.. Роман-воспоминание

   Эта мысль настойчивая. Она – тёмная, мрачная, встаёт в сознании и властно требует ответа. Она проста: а что же будет с нами дальше?
М. Б.

   Художник не рассуждает, художник – показывает…
Г. П.

   Похоже, это была самая долгая и нудная осень в жизни литератора Максима Зубкова. За окнами старинной финской дачи бесконечной колонной, будто солдаты разбитой армии, тянулись серые непогожие дни.
   Каждое утро он садился за компьютер и настукивал по кнопкам клавиатуры с упрямством и настойчивостью дятла.
   И пытался делать то, что пытался.
   И был уверен: получится только то, что получится.
   А если не пытаться – уж точно ничего не получится…

//-- Из дневниковых записей Макса --//
   У меня в гостях был известный питерский теннисист, в своё время входил в юношескую сборную Союза. Человек на редкость доброжелательный и симпатичный.
   Часа два с гаком он рассказывал самые разные теннисные байки, одна из которых почему-то не просто запомнилась, а буквально врезалась в память.
   …Ленинградский государственный институт физической культуры имени Петра Францевича Лесгафта. Семинарские занятия по анатомии. У преподавателя, молодой, симпатичной, некогда веселой и жизнерадостной дамочки, с год назад умирает грудной ребенок. С тех пор на её лице никто даже намёка на улыбку не видел.
   Преподаватель даёт письменное задание на тему «Женские половые органы». Один из студентов пытается незаметно списывать с учебника, который лежит у него на коленях: «Женские половые органы находятся в области таза…»
   Тут к нему подходит преподаватель и отбирает учебник. Студент всем своим видом демонстрирует колоссальное напряжение мысли и заканчивает недописанную фразу: «…между ног». И больше ни слова…
   Заканчивается тем, что преподавательница берёт листок студента, зачитывает целиком единственную фразу и… покатывается со смеху вместе с другими студентами…

   Гостя уже не было, я открыл дневник, чтобы сделать запись этой байки, и тут…
   И тут, будто вспышка магния, не остывший ещё мозг озарила мысль, и я наконец-то ясно понял, о чём на самом деле будет мой новый романчик. Это была мечта, и она толкалась во мне все последние годы.
   Как, наверное, толкается ребёнок под сердцем матери.
   И единственное, что было необходимо, – это наличие подходящего жизненного материала.
   И тут же возникла уверенность, что такой жизненный материал у меня есть…

Четверг, 26 августа 1999-го. Над Атлантикой

   Двухэтажный пассажирский «Боинг-747» авиакомпании KLM легко, словно дельфин в прыжке, оторвался от бетонной дорожки и круто взмыл, оставляя под крыльями вечерний город Амстердам.
   В самолёте не было свободных кресел. Кроме одного. Это место оказалось рядом с Максом. Везение невероятное. Макс ещё в Питере нервничал, мучаясь вопросом: как удастся перенести восьмичасовой прыжок через океан с его не вполне ещё здоровой спиной?..
//-- * * * --//
   Летом Макс всё же решился ставить дом, точнее, избу. Настоящую, деревенскую. Из круглых, грубо отёсанных бревен. В три окна по фасаду.
   Сруб у него был. Рубили с братьями ещё в девяностом. Руководил всем отец. Три июльских недели с утра они махали топорами, а по вечерам устраивались в саду. И сидели вокруг мангала с горящими углями. И жарили шашлык из свиной шеи или куриных окорочков. И запивали пивом или красным вином.
   И говорили. И не могли наговориться. Как не могут наговориться родные, близкие люди, что живут в разных городах и так редко собираются вместе.
   Хорошее было время.
   Так они больше никогда не соберутся. Всей семьёй: три брата, отец и мать.
   Потом Макс этот сруб раскатал, сложил в саду в два ряда и хранил, прикрытый кусками рубероида. Восемь лет хранил. Не однажды было желание продать сруб – чтобы глаза не мозолил.
   Не продал. Жаль было отдавать в чужие руки. И стыдно. Перед братьями. Перед собой, наконец.
   И вот решился поставить. Вызвал на подмогу кавказца. Звали его Георгий. Из беженцев. Их теперь немало в дачном посёлке. Ребята в большинстве очень даже приличные – не пьянствуют, ведут себя тихо и незаметно. И держатся особняком. И все как один при деле. Кто чем занимаются – торгуют, шьют, порют, плотничают, водят машины. Для местных мужиков – что-то вроде живого укора.
   Георгий должен был появиться с утра, в пятницу, но позвонил, что у младшего сынишки внезапно подскочила температура и они вызвали «скорую».
   Макс до этого звонка уже был одет во всё рабочее. Настроился. Даша пыталась его отговаривать. Но отговаривать Макса, когда он что-то решил, дело обыкновенно пустое и бесполезное.
   – Забываешь, что тебе скоро полтинник, – махнула рукой Даша.
   – Достаточно, что ты это помнишь, – ответил Макс.
   И отправился в сад.
   К вечеру выставил на фундаментные столбы два первых ряда. На самом что ни на есть пердячем пару. Лучше не скажешь. Венцы, как и положено, были сработаны из самых толстых кругляков. Вес у них был такой, что у Макса, когда ворочал и укладывал брёвна, жилы звенели, будто струны, а пот капал с носа, точно с мартовской сосульки.
   Только на следующее утро он почувствовал в спине неладное. Что-то вроде глухого нытья. Но появился Георгий, и Макс напрочь забыл о всяких ощущениях.
   Они подняли сруб за два выходных. Всё это время неприятности в спине лишь усиливались. Закончилось тем, что в пояснице появилась настоящая боль, похожая на зубную.
   С этой болью он пережил осень и зиму. Знакомый тренер принёс пару книжек о том, что за проблемы бывают у человека с межпозвоночными дисками. В этих книжках чёрным по белому говорилось, что самое распространённое – это спинномозговая грыжа. Что лучше всего с ней бороться хирургическими методами. Что методы эти известные. Иногда, правда, бывает так, что больной после операции навсегда остаётся сиамским близнецом с инвалидной коляской…
   Макс решил бороться за здоровую спину без помощи хирургов. Для начала решил собрать информацию. Оповестил знакомых. Оказалось, что для многих проблемы со спиной – буквально родные. Так что Макса забросали советами и рецептами. Оставалось только перепробовать те, что выглядели приемлемыми. И выбрать те, что действительно помогают.
   Помогала гимнастика. Много гимнастики. Через боль. Всегда через боль. Особенно помогало, когда Макс выходил в сад, цеплялся руками за толстую ветку яблони и висел. И заставлял позвоночник, махая ногами, скручиваться. И раскручиваться.
   И парная помогала. Хотя боли случались такие, что Макс не мог дойти до общественной поселковой бани (это метров семьсот-восемьсот) без остановок. Боль не давала идти, и каждые метров сто-сто пятьдесят Макс приседал. И так, сидя на корточках, пережидал боль.
   Зато в парной боль почти исчезала. Макс ходил в баню в такие дни и часы, когда там было поменьше народу. Это позволяло прямо в парной делать самые разные упражнения – приседать, сгибаться-разгибаться и прочие.
   Еще помогала ходьба. Причём не просто ходьба, а быстрая, похожая на спортивную. Только вихляние бедрами надо утрировать.
   Так к весне Макс начал чувствовать, что спина идёт на поправку.
   Летом уже вовсю играл в теннис. Даже участвовал в любительском теннисном турнире в парке Победы.
   Но всё равно, когда взял билеты до Нью-Йорка, то не мог не думать о том, как удастся высидеть в самолётном кресле столько часов.
   И тут такое везение…
//-- * * * --//
   Набрали высоту. Принесли ужин. Макс слегка перекусил, но при этом выпил грамм триста виски, неразбавленного. Это немало подивило соседей и чёрную грудастую стюардессу. Сверкая перламутровой улыбкой и на редкость живыми чёрными глазищами, она не удержалась и спросила, разумеется, по-английски, не русский ли он случайно.
   – Yes, of course, – с пьяненькой улыбкой ответил Макс. После чего попросил стюардессу принести одеяло.
   Макс, на зависть другим пассажирам, откинул у свободного кресла подлокотник и улегся калачиком.
   Под одеялом Максу стало так хорошо, что он, сам того не желая, пустил «шептуна» и начал подрёмывать.
   Сквозь дрёму и мелодичное жужжание моторов лениво перебирал картинки с впечатлениями минувшего дня. Как прилетел в Амстердам. Как добрался до Central Station.
   Было пасмурно. Накрапывал редкий дождик. На улице Rokin Small Макс выпил кружку пивка.
   Начало темнеть. Макс пошёл по улице Ramrak. В бюро для туристов ему объяснили, что уже поздно и лучше устраиваться на ночлег самостоятельно.
   С площади, где высился филиал музея мадам Тюссо, свернул в узкую улочку. Шёл себе, шёл и почувствовал, что далеко может зайти и всё не туда.
   Кругом в уличных кафешках сидели типы и типчики с лицами всех рас и национальностей. Иные были явно неопределённого пола и сексуальной ориентации. И почти все в открытую покуривали травку, шумно затягиваясь и передавая «косячок» соседу по столику. Откидывались на спинку кресла, запрокидывали голову и закатывали мутнеющие от блаженства глаза с расширенными зрачками.
   Макс развернулся и пошёл обратно. Прошёл метров сто, пока не наткнулся на гостиничку Doria.
   Поднялся в reception. Молодая, симпатичная и по-доброму улыбающаяся девушка лет двадцати оглядела Макса профессиональным взглядом и предложила номер за шестьдесят долларов.
   – Could you show me? – спросил Макс.
   – With pleasure, – ответила дамочка.
   Номер оказался каморкой метров в восемь-десять. Но с телефоном, телевизором, душем и клозетом. Чистенько и даже уютно. Макс, не раздумывая, согласился.
   В этой каморке в центре Амстердама ему приснился сон. От этого сна Макс не мог отряхнуться всё утро. Будто летели они с Дашей над океаном. И вдруг самолёт начал падать. Они с Дашей в ужасе обнялись, и Макс выдохнул сакраментальную фразу: «Вот, Дашенька, и пиздец нашему счастью!..»

//-- Из дневниковых записей Макса --//
   …Утром позвонил Докучаев. Длинно и сладко расхваливал моё теннисное учебное пособие для начинающих. Удивлялся, как это мне удалось написать то, что не удалось в этом «великом теннисном городе» никому. Было понятно, что говорилось всё это неспроста.
   Не ошибся. Докучаев попросил уговорить Важенина, чтобы финалы нашего турнира прошли на кортах его, Докучаева, клуба. Договорились, что я с Важениным появлюсь в клубе ближе к вечеру.
   …Сыграли пару. Я с Важениным против Докучаева и Орлова, их старшего тренера. Первый сет был за нами, второй – за ними. Третий сет мы получили в «подарок».
   После душа нас ожидал стол, накрытый в клубном ресторанчике.
   Выпили коньяку, привезенного Докучаевым из Грузии. Закусили. Прикинули, что к чему. Договорились, как будем делить славу. Ударили по рукам.
   За ужином поймал на себе любопытный взгляд молодой особы лет тридцати. Находилась за стойкой бара и курила длинную сигарету. Стройная шатенка с подёрнутыми лёгким недоумением глазами. Производила впечатление женщины, что пребывает в дурном сне и никак не может проснуться.
   Подхожу к стойке. Покупаю шоколадку «Тройка». Дарю барменше.
   – Спасибо, – смущённо. – Но это не совсем то, что я хотела бы получить от вас в подарок…
   – Не понял, – говорю, потому что действительно не понял.
   – Подарите «Желанную». Я столько о ней слышала…
   Тут несколько удивлённым, похоже, выглядел я.
   Сходил за книгой, которая лежала на дне спортивного баула. Достал авторучку, открыл обложку и, вопросительно глядя на молодую особу, приготовился сымпровизировать автограф.
   – Меня зовут Даша…

Пятница, 27 августа 1999 года. Нью-Йорк

   Подлетали к Нью-Йорку. Темнокожая стюардесса помогла Максу заполнить въездную декларацию.
   Сели в JFK. Это аэропорт имени Джона Фитцджеральда Кеннеди. Багаж пришлось ждать минут сорок. Чёрный таможенник спросил только одно: как долго Макс собирается быть в Штатах?
   – Three weeks, – довольно уверенно.
   Таможенник посмотрел Максу в глаза, потом ещё раз – на красную обложку заграничного паспорта с советским ещё гербом, хмыкнул и резким ударом проштамповал визу. Макс же, прежде чем сунуть паспорт в поясную сумку, внимательно рассмотрел визу и с удовлетворением осознал, что на благословенной земле Америки он вполне законно может пребывать шесть месяцев кряду.
   Было поздно, что-то около часа, и Макс решил остаться на ночь в порту. Устроился в мягком кресле в окружении таких же, как он, пассажиров. Хотел вздремнуть, но не вышло. Помешал соотечественник. Точнее, бывший соотечественник, а ныне гражданин Украины – небритый дядечка лет сорока с взъерошенными редкими кудрями и взглядом человека, охваченного нешуточной паникой.
   Звали его Эдиком. Прилетел из Варшавы, с опозданием на сутки. По-английски – ни слова. Его никто не мог понять, хотя он пытался поставить на уши все справочные службы.
   А лететь ему надо было в Детройт. Поскольку Макс скоренько выяснил, что до утра рейсов в Детройт быть не может, он предложил Эдику не дёргаться. Они ушли в бар и коротали ночь с баночным пивом, чипсами и разговорами ни о чём.
   Утром Макс помог бывшему соотечественнику разобраться с билетами. Когда у Эдика на руках был билет, Макс ему наказал не отлучаться от стойки регистрации дальше туалета.
   Утро над JFK выдалось тёплое и солнечное. В начале девятого Макс отправился на «подземке» до World Trade Center (знаменитые «Близнецы», их не стало одиннадцатого сентября две тысячи первого). Под землёй же пересел на Path-train и направился до Jersey-city.
   Наверху довольно легко нашел 65, Tonnele Avenue. Правда, там вместо искомого Mayflawer Hotel теперь находился Best inn. Suits. На reception Максу неспешно и толково объяснили, что теперь здесь нет комнат дешевле полутора сотен баксов за ночь.
   Максу всё это очень даже не понравилось. Мало того, он был слегка ошарашен, когда прикинул, что двадцать ночевок в Best inn. Suits обойдутся без малого в три тысячи американских долларов. Таких денег на гостиницу у него не было. Тем более что округа выглядела так себе – загород он и есть загород. Далеко не то место, где проживают исключительно вежливые и добропорядочные американские буржуа. Проще сказать, впечатление такое, что по ночам в таком районе лучше не появляться.
   Макс пошёл до ближайшего магазина. Купил телефонную карту. На станции Gornal square торговец сувенирами, чёрный и пожилой, минут двадцать помогал Максу позвонить по купленной карте. И ни фига. Смахивая со лба капли пота, пожилой афроамериканец сказал, чтобы Макс отправился в магазин и вернул карту.
   Хозяин магазина, латинос с ясными карими глазками, пробовал звонить сам, но в итоге сказал, что вероятнее всего Макс даёт неправильные цифры. Ерунда какая-то. Макс даже успел слегка взмокнуть и разволноваться. Попросил у хозяина пепси из холодильника. Сделал несколько жадных глотков и буквально приказал себе: только без паники, дедушка, т-твою мать…
   Тут случилось то, что и должно было случиться. Хозяин ещё раз попробовал набрать номер и… получилось. Макс приложил к уху трубку и наконец-то услышал родную речь. Понимая, что он находится в стране, где буквально всё стоит денег, Макс начал скороговоркой объяснять в общем-то незнакомому человеку, что с ним случилось. При этом Макс, разумеется, надеялся на понимание. Хотя…
   Пару недель назад Макс уже разговаривал с Игорем Бабичем. Из Питера. Его телефон дала одна хорошая знакомая одного хорошего знакомого. Пару лет назад она останавливалась в Нью-Йорке у Бабичей, и «осталась-таки очень довольна». Тот разговор с Игорем что-то не очень понравился Максу. Особенно когда Игорь предложил встретить его в JFK и шутливым тоном уточнил, что это обойдётся Максу в «каких-то пятьдесят долларов». На что Макс таким же шутливым тоном ответил, что лично он за пятьдесят долларов в Нью-Йорке до любой точки доползет на животе. Закончился тот разговор тем, что Игорь пожелал Максу в Нью-Йорке всяческих успехов, но при этом вскользь и уже на полном серьёзе рекомендовал никуда и ни на чём не ползать, а действовать исключительно осмотрительно и не прибегать к услугам незнакомых людей.
   – Особенно соотечественников? – шутливо уточнил Макс.
   В трубке послышались короткие гудки, и Макс тогда так и не понял – это Игорь бросил трубку без ответа или связь внезапно нарушилась.
   Теперь Максу было не до шутливого тона. Он объяснял Игорю своё положение так, что со стороны это выглядело, будто он только что провалился в яму с дерьмом и не знает, как из неё выкарабкаться.
   Игорь выслушал Макса. Ни разу не перебил. Но при этом Максу казалось, что на другом конце трубки нет-нет да и раздаётся что-то вроде хихиканья. Когда Макс закончил, возникла пауза. Тут у Макса со лба сорвалась большая капля пота и звучно упала на зеркальный прилавок.
   – Смею заверить, – наконец раздался уверенный голос Бабича, – что в любом случае вы не останетесь в Нью-Йорке один на один с вашими проблемами.
   После чего Игорь предложил Максу подъехать к нему в офис. Это в Бруклине, на 18-й Avenue.
   На дорогу у Макса ушло часа полтора. Офис находился от станции подземки в двух сотнях метров. Вокруг – двух-трёхэтажные дома, завешанные цветастыми вывесками – вперемешку на английском и русском языках. Макс читал вывески, точно первоклассник букварь – медленно и с чувством понятной радости, и за себя тоже.
   В офисе Игоря не оказалось. В соседней комнате говорили по-русски. Макс вежливо постучал. Круглолицая брюнетка с весёлыми глазами сказала, что Игорь оставил для Макса свежую русскую газету со словами, что скоро и сам появится.
   Макс устроился в коридоре на продавленном кожаном диванчике и развернул незнакомый для себя еженедельник «В Новом Свете». Его внимание почему-то привлекла страничка с брачными объявлениями типа «Симпатичная тридцатилетняя еврейка познакомится с чистоплотным евреем не старше сорока для самых серьёзных отношений».
   Минут через двадцать появился Игорь. Это был среднего роста крепыш лет пятидесяти с короткими густыми волосами. На ухоженном, чуть полноватом лице посверкивали небольшие смешливые глаза. Над пухлой верхней губой – щёточка жёстких рыжеватых усов. Рядом стояла молодая женщина с неброской внешностью, но очень толковыми и выразительными глазами. «Инна… Моя правая рука», – представил Игорь уже в офисе.
   – Так вот вы какой… – произнес Игорь, не уточняя, впрочем, какой. Затем протянул правую руку для пожатия, а левой рукой похлопал Макса по плечу. – Милости просим, господин писатель… – всё шутливо, кивая в сторону дверей офиса.
   Внутри небольшой, но достаточно просторной комнаты Игорь усадил гостя в кресло, предложил минеральной воды из холодильника. После чего попросил Макса ещё раз пересказать историю его приключений в Нью-Йорке.
   Теперь Макс начал издалека. Сказал, что в Питере он живёт за городом. Что он в общем-то неплохой и достаточно известный журналист. Автор нескольких популярных книжек. Что нынешней весной у него вышел том избранной прозы под общим названием «Страсть». Это два «романчика» (именно так Макс называл свою крупноформатную прозу), повесть и с десяток рассказов.
   – Эта книга у вас с собой? – спросил Игорь, закуривая и продолжая внимательно разглядывать Макса.
   – Да, конечно, – ответил Макс и достал из дорожной сумки пухлый том в твёрдой обложке.
   Игорь взял книгу крепкими пальцами. Попробовал на вес. И, глядя на дорогую матовую обложку, украшенную живописным изображением шута, закивал:
   – Солидно.
   После чего отдал книгу Инне. Та сидела за рабочим столом, закинув нога на ногу. Стройные ноги были оголены до розовых трусиков. Инна начала листать книгу, одновременно при этом курила и прихлёбывала из белой кружки дымящийся кофе.
   Макс продолжал рассказывать, как один знакомый журналист из Львова заверил его, что лучше, чем в Mayflawer Hotel, ему в Нью-Йорке не будет. Что он снимет двухместный номер, договорится об оплате за одного, а через недельку знакомый журналист тоже прилетит, и они заживут весело, беззаботно и недорого.
   – Недорого – это сколько? – уточнил Игорь.
   – Сто пятьдесят долларов за ночь.
   Возникшую паузу заполнила Инна. Всё это время она продолжала листать подаренную книгу.
   – Можно я вслух? – спросила, не отрывая глаз от страницы. Не дожидаясь непонятно чьего разрешения, начала читать с выражением:
   – «Все утро пытался ответить на вопрос, чем отличается умная женщина от глупой?» – «И как, ответил?» – «Пожалуй». – «Это любопытно». – Я молчу. – «Не хочешь говорить?» – «Умная женщина сосредоточивает внимание на достоинствах мужчины, а глупая – на недостатках».
   – Неплохо, – отреагировал Игорь, выпуская дым из губ, сложенных трубочкой.
   – А вот ещё, – не унималась Инна. – «Ночью мне снится сон: ты целуешь меня в анус, сплёвываешь и говоришь: „Господи, какая мерзость!..“».
   – Куда-куда целуешь? – переспросил Игорь, точно плохо расслышал. Хотя переспросил, едва сдерживая смех.
   – В анус!.. – Инна не произнесла, а воскликнула, захлопав в ладоши.
   Макс старался не выражать эмоций. Ему почему-то стало так стыдно за себя, точнее, за телефонный разговор с Игорем из Питера. И так захотелось, чтобы он действительно не оставил его в Нью-Йорке один на один ни с чем и ни с кем.
   Инна закрыла книгу и хотела положить её в бежевую дамскую сумочку, такую, что носят через плечо.
   – Нет уж, сначала мы с Натальей почитаем, – остановил её Игорь. И шутливо прибавил: – Ты ещё маленькая читать такие серьёзные книги. – И, обращаясь к Максу: – Да вы у нас, похоже, не только талантливый, но и смелый писатель, – с неприкрытой иронией.
   Макс откинулся на спинку кресла и негромко парировал:
   – Писатели – это Чехов, Бунин. Я же делаю тексты. Их можно читать. А можно и не читать. Всё равно ничего не изменится.
   – Вот так, Инночка, – сказал Игорь, гася сигарету.
   После чего взял в руки белую телефонную трубку, нажал кнопку с автонабором и начал разговаривать, как стало понятно, с женой Натальей. Сказал, что вот и «писатель» объявился. Что выглядит он очень даже симпатично. Что уже подарил том своей «избранной» прозы. Что в Нью-Йорке у него возникли проблемы с гостиницей и он очень рассчитывает на их с Наташей гостеприимство.
   Макс не слышал и не мог слышать, что отвечала жена Игоря, но можно было догадаться, что она от такой информации не в восторге. Что Макс, конечно же, большой засранец. Была же у него возможность сделать всё по-людски, а не сваливаться на голову, точно дерьмо от пролетевшей птицы. Возможно, она напомнила Игорю, что у них всё занято, и не пристроить ли писателя где-нибудь на Briton Beach?
   На что Игорь ответил:
   – Наташа, это всегда успеется… – и прибавил: – Да, конечно. А там посмотрим…
   Макс понял, что Игорь с женой примут его у себя, отчего у него еле слышно вырвалась:
   – Вы никогда об этом не пожалеете…
   Игорь не ответил, лишь хмыкнул в усы. После чего предложил Максу оставить в офисе дорожную сумку и прогуляться до ближайшего китайского ресторанчика. И перекусить. А когда вернётся, Игорь отвезёт его на Staten Island.

Суббота, 2 апреля 2011 года. Лахта. Церковь Св. Апостола Петра

   Макс вместе с Дашей простояли всю службу, опустив глаза.
   Вспоминали старшего брата Макса – умер девять дней назад.
   Батюшка закончил службу короткой проповедью. Из сказанного Макс запомнил одну только фразу: «Любовь без терпения – это эгоизм».

Пятница, 27 августа 1999 года. Нью-Йорк (продолжение)

   …Они катили по залитым солнцем улочкам Brooklyn на новеньком чёрном Pontiak Grand AM SE. То и дело притормаживали на перекрёстках и вежливо пропускали пешеходов. Мимо плыли двух-трехэтажные особнячки и особняки – будто нарисованные умелой и талантливой рукой.
   Макс невольно «фотографировал» всё, что возникало перед глазами.
   …Вот их обгоняет потрёпанный кабриолет Ford с открытым верхом. За рулём моложавый афроамериканец с белой головой. Изо рта торчит горящая сигара, напоминающая бикфордов шнур…
   …Вот куда-то спешит молодой ортодоксальный еврей с пейсами, одетый – в такую-то жару! – во всё чёрное. Рядышком, с двух сторон, семенят два одинаковых рыжеволосых мальчика. Еврей держит их за руки. Мальчики едва за ним поспевают. Оба – копии большого еврея. И оба тоже с пейсами и во всём чёрном…
   …Вот стоит перед «зеброй» темнокожая красавица в голубеньком коротком платье, с выпирающими к носу грудями и фигуркой балерины…
   За спиной красавицы дом с круглыми белыми колоннами, увитыми диким виноградом, и с цветником – высокие раскидистые кусты алых и жёлтых роз. Из открытого настежь окна над дубовыми парадными дверями, украшенными витражом, выглядывает морщинистое лицо древней старухи. Она машет кому-то рукой, улыбаясь и сверкая живыми и озорными глазками.
   Внезапно для Макса все небольшие картинки разом куда-то пропали. Перед любопытным взором возникло одно огромное полотно. Точнее, панорама. Впечатление такое, что их новенькая чёрная машина не катила по асфальту пролёта моста, а буквально парила. Далеко справа были чётко, словно в фокусе, видны небоскрёбы Manhattan. Впереди – надвигающийся холмистый остров, облепленный домами и виллами, похожими на огромные тропические цветы. А слева – гладь сине-зелёной океанской воды. До самого горизонта.
   – Впечатляет? – спросил Игорь.
   – Не то слово, – ответил Макс.
   – Мне тоже нравится.
   – Таких красивых мостов мне не попадалось в Европе…
   – Verrazano и здесь считают не мостом, а произведением искусства…
   Чувствовалось, что Игорю приятно, что увиденное производит на гостя сильное и нескрываемое впечатление. Через три недели Макс обо всём этом будет лишь вспоминать, а он, Игорь Бабич, его супруга Наталья и младший сын живут здесь уже одиннадцать лет. И эта красота принадлежит им на тех же правах, что и нескольким миллионам коренных ньюйоркцев. Мало того, он и его семья – часть этой красоты. Ведь они вкраплены в эту красоту и вписываются вполне органично, хотя появились здесь с карманами, полными не долларов, а надежд. А теперь вот раскатывают по Великому городу на вполне приличных авто, живут не где-нибудь, а на Staten Island. И в supermarket расплачиваются кредитными карточками не самых последних банков.
   Макс уже сообразил, что у Игоря должны быть неплохие жилищные условия. Но только когда подъехали к невысокому, плетённому из крашеных реек забору и остановились напротив роскошного каменного особняка с высоким крыльцом, Макс осознал, как ему повезло. Сразу врубился, что тут он не пропадёт и не заскучает. Вспомнив то, что с ним происходило утром на 65, Tonnele Avenue, он не удержался и произнёс:
   – Вот уж действительно, Нью-Йорк – город контрастов…

Осень 1993-го. Санкт-Петербург

   С Маринкой вышло так. Банкет устроили в шведском ресторане на Старо-Невском проспекте. Повод – успешное окончание Всероссийского журналистского теннисного турнира. Началось всё, как водится, мило, строго и торжественно. Короткие умные речи господ-организаторов и спонсоров. Награды победителям. Ответные слова благодарности участников.
   А закончилось, тоже как водится, банальной пьянкой. С явным перебором крепких напитков. Шумными застольными разговорами на привычные национальные темы «Кто виноват?» и «Что делать?». Блужданиями между столами безликих мужчин и женщин, имеющих обыкновение проявлять слабость – приближаться на ватных ногах и бесцеремонно признаваться в любви почти незнакомым людям. При этом «безликие» пытаются грубо душить объятиями и печатать слюнявыми поцелуями. Были, впрочем, и те, у кого явно свербело желание плеснуть в какую-нибудь не понравившуюся физиономию шампанским. После чего могла бы завязаться милая сердцу потасовка. С расквашенными носами. Визгом женщин. Звуками разбитой посуды и поломанной мебели.
   Не плескали. Видимо, несмотря на алкоголь, помнили, что внизу, в холле, их встречали рослые парни с коротко стриженными головами, квадратными плечами и взглядами, как у быков перед схваткой с тореро. Теперь эти парни сидели за столиками, явно рассаженные чьей-то опытной рукой. Точно шахматные фигуры. И наверняка были готовы во всякую минуту вежливо угомонить любого, кто осмелится выломиться из рамок более или менее пристойного поведения.
   В подобных мероприятиях Макс человек искушенный. Доводилось тусоваться, начиная от копеечных фуршетов по случаю открытия-закрытия первенств на призы «Пупкин лимитед» и кончая роскошными банкетами в Кремле. Не говоря уж о приемах в Wimbledon или Roland Garros.
   Поэтому он посиживал себе скромненько под слегка запылёнными листьями искусственной пальмы. И глотал ледяную водочку из хрустальной рюмочки. И неспешно закусывал водочку разными вкусностями. И наблюдал, как Маринка, явно обалдевшая от всего разом (для неё это был первый выход в теннисный «свет»), весь вечер не покидала танцевальный подиум. И весь вечер около неё крутился теннисист-журналист из Львова Олег Медынцев. С этим высоким, стройным атлетом с толковыми глазами, носом с горбинкой и тонкими капризными губами Макса связывали давние приятельские отношения.
   …Они познакомились в Алма-Ате, где в 90-м играли неофициальный чемпионат СССР среди журналистов. Макс тогда проиграл Олегу в финале, проиграл в первую очередь потому, что слишком поздно сообразил, что имеет дело с подготовленным, хитрым, коварным и беспощадным соперником. Главная ошибка была в том, что Макс, готовясь к финалу, чрезмерно сосредоточился на слабых местах в игре соперника – бросались в глаза. А почему было не подумать о достоинствах, в частности, умении играть по счёту?.. Иными словами, на корте Медынцев выглядел особенно хорошо, когда разыгрывались «важные», ключевые очки.
   Хотя какой шанс был у Макса в третьем сете, когда при счёте геймов 4:4 он мог одним точным ударов взять чужую подачу. Не повезло. Мяч, посланный вдоль боковой линии, мимо провожающих глаз соперника, приземлился чуть-чуть в ауте…
   Именно этот финал их и сблизил. Причина, казалось, вполне объяснимая: одному было приятно выиграть, другому – не стыдно покинуть корт с головой, втянутой в плечи.

   Летом 92-го Макс пригласил Олега Медынцева в Питер. Тогда ещё проводилось ветеранское теннисное побоище на кортах «Буревестника». Медынцев это приглашение принял, а когда заявился в Питер, то как-то естественно воспользовался гостеприимством Макса.
   По утрам они отправлялись на корты, играли турнир, а к вечеру возвращались в Лахту. Покупали в «сельпо» упаковку баночного немецкого пива. Распивали в саду. Болтали на разные житейские и профессиональные темы.
   В один из таких вечеров гость, в неожиданном для Макса порыве, разоткровенничался. Поделился тем, чем обычно не делятся абы с кем. Это была история личной драмы. Когда Он, что называется, любил Её всеми фибрами души. А Она в итоге разочаровала так, как может разочаровать только женщина, и, конечно же, любимая именно «всеми фибрами».
   Был вечер. На дорожке к дому появилась странная парочка. Вызывающей красоты особа «далековато за тридцать», а рядом с ней – верзила под два метра и с торсом древнегреческого атлета. И совсем юным лицом. И с широкой крепкозубой улыбкой. Особа была явно незнакомая, а в верзиле Макс, хотя и с трудом, признал сына лучшего институтского друга.
   – Дядя Максим! – радостно воскликнул верзила.
   – Да это никак сын Жоры Числова! – в свою очередь воскликнул Макс.
   И они крепко обнялись, как могут обняться только искренне обрадованные встрече старые знакомцы.
   Лола, так звали особу, владела на Центральном рынке Екатеринбурга сетью ларьков. Прикатила в Питер «слегка развеяться». И заодно прикупить «кой-каких модных шмоток», которые здесь «подешевше». При этом спутнику отводилось несколько важных ролей – охранника, носильщика и самца, что всегда под рукой.
   Гости с Урала пробыли в Лахте пару ночей, и обе ночи Лола провела в постели львовского теннисиста-журналиста. Макс, правду сказать, не очень-то задумывался над этим неоспоримым фактом. Хотя для него было несколько странноватым, что в доме появились мужчина и женщина, практикующие случайные интимные отношения так же легко и просто, как они принимают душ или чистят зубы…
//-- * * * --//
   …Из шведского ресторана возвращались под землей. На «Гостинке» перешли на другую линию. Медынцеву надо было выходить на «Горьковской». В вагоне он обнял их, как родных, и сказал:
   – Ощущение такое, что наша песенка обрывается, а самое задушевное так и не спето. Или я не прав, Мариночка?..
   У Мариночки блестели глаза, как у молодой кошки, что оказалась на воле и только что не визжала от предчувствия чего-то нового и необычного. Макс же, наоборот, предчувствовал, что ничем хорошим это не кончится, но предпочел довериться случаю. В конце концов, сказал он себе, ты же достаточно мужественный человек и не должен отворачиваться от сюрпризов, что приготовляет судьба.
   Маринка выразительно глянула в пьяненькие глаза Макса, чмокнула в щёку и заметила:
   – Давай пригласим Олега в Лахту? Бутылочка есть, колбаска-огурчики – тоже.
   – Не-ет, лучше ко мне, – подхватил Олег. – А в ларьках у метро купим все, что потребно.
   «Ко мне» – это в гостиницу «Спортивная», что на Крестовском острове.
   Макс глянул на Маринку, затем на Олега и утвердился, что будет выглядеть в их глазах занудой и трусом, если откажется. Нет уж, извините, кем угодно – только не занудой и трусом.
   Они поднялись наверх, зашли в круглосуточный супермаркет, после чего с двумя пластиковыми пакетами вышли на проезжую часть. Спустя пару минут тормознули улыбчивого дядечку в подержанном Opel, и ещё через десять минут были на Крестовском.
   В номере Маринка развернула пакеты.
   – Нож есть? – спросила она хозяина номера, улыбаясь и болтая в руках палкой финского сервелата, словно мужским членом.
   – Не-а… – ответил тот, глядя на колбасу и улыбаясь.
   Макс достал из внутреннего кармана клубного пиджака складной финский нож и протянул Медынцеву, чтобы тот передал дальше. Медынцев покрутил в руках нож, раскрыл с приличным усилием и заметил:
   – Хороша игрушка, – продолжая улыбаться. – Можно и человека грохнуть.
   – Запросто… – сказал Макс и тоже улыбнулся.
   Маринка глянула на мужчин, взяла нож и острым сверкающим лезвием начала резво пилить колбасу на тонкие кусочки.
   Макс сидел за столом, освещённым настольной лампой. Бурчал себе под нос что-то невнятное да мелкими порциями опрокидывал прохладную водочку. Да закусывал бутербродами с колбасой, обильно намазанной хренком.
   Тем временем Маринка и Олег, точно на волнах, покачивались в танце. В тёмном углу просторного люкса. И под звуки танго, несущегося из плёночного журналистского диктофона.
   Возможно, Макс должен был выпить свою водочку, зажевать её бутербродом, подняться из мягкого и уютного кресла, где он так удобно полулежал, и как-нибудь очень тихо и незаметно удалиться. Это чтобы не мешать Олегу и Маринке более полно ощутить все прелести чувства, так внезапно их охватившего. То, что чувство их охватило нешуточное, мог не увидеть и не услышать только слепоглухонемой.
   А Макс не был слепоглухонемым. И изрядное количество выпитой водочки не в учёт. Он и не столько мог загрузить в себя алкоголя и всё равно не утрачивал главной способности – быть настороже. И наблюдать. И делать вполне даже логичные и разумные обобщения.
   Похоже, Макс ошибался, когда убеждал себя, что Маринка не из тех молодых женщин, чья главная особенность – удивлять, причём в самый неподходящий момент. Точнее, после Маринки он думает так: не всякая женщина может преподнести мужчине сюрприз, но от всякой женщины должно этот сюрприз ожидать.
   И ещё Максу казалось, что он очень даже неплохо знает и понимает Медынцева. Увы, как выяснилось чуть позже, это только казалось.
//-- * * * --//
   …Максу уже доводилось переживать удивительные минуты, когда он внезапно просыпался. Точнее, выныривать из глубин некой густой теплой жижи.
   Одна из его причуд – просыпаться незаметно для окружающих. Жизнь научила. Много лет тому Макс уже «проспал» одну смазливую девочку. Это случилось в общежитии Красноярского мединститута весной шестьдесят седьмого. От девочки Макс был без ума, а та уверяла семнадцатилетнего Макса, что он – первый и последний в её жизни мужчина. Оказалось, что будет и второй. Его однокурсник и сосед по комнате Миша Логадзе. По прозвищу «Князь». И это прозвище подходило красавцу-грузину, как никому другому.
   И звали ту девочку Вика. И ушла эта Вика из жизни по собственной воле. И написала в предсмертной записке, что по-настоящему любила только Макса. И лежит на городском красноярском кладбище без малого тридцать лет. И все эти годы смотрит на окружающий мир широко распахнутыми глазами. С эмалевой фотографии. И точно спрашивает: Макс, я ошиблась, да?..
   Да, Вика, да. Это тебе говорит человек с прожитой жизнью за спиной.
   Это скажут тебе все мужчины из тех, кто могли бы тебя любить и быть рядом с тобой счастливы. И ты могла любить их и тоже быть счастлива.
   Это могут сказать близкие тебе люди – мама, отчим, младшая сестрёнка, друзья и подруги, не забывающие крутую тропу, что ведёт на погосте к твоей могиле.
   Это могли бы сказать дети, так и не рождённые тобой. А ведь они в свою очередь могли одарить жизнью других детей…
   Были уроки чуткого сна и после. Когда Макс служил в славных рядах СА. В учебке подрался с пьяным старшиной. Командир роты капитан Амельченко, чтобы не сеять в умах рядовых курсантов зёрна сомнений, решил раз и навсегда избавиться от «шибко грамотного» салаги. В течение двадцати четырех часов Макс был откомандирован из показательного учебного полка под Свердловском аж на Дальний Восток. Аж под город Свободный.
   Батальон стоял между голыми сопками. Снег, колючий, точно битое стекло. Ветер, сбивающий с ног. Солдатская столовая с заколоченными окнами, земляным полом и тёплой перловой кашей с тошнотворным запахом свиного жира.
   Штаб батальона, а там – крепыш-подполковник с умными, но не очень добрыми глазами и двусмысленной шуткой, мол, теперь в батальоне с высшим образованием будет два человека – он и Макс.
   И казарма. Чудо военной архитектурной мысли. Приземистый металлический ангар с рядами двухъярусных коек и тусклыми лампочками под арочным потолком. И постоянное ощущение, что никак не можешь согреться. И только ночью, когда свернёшься калачиком под двумя одеялами и шинелью поверх, возникала иллюзия, что тебе наконец-то тепло.
   И можно расслабиться…
   Как расслаблялись другие солдатики на соседних койках. Снимая энергичной рукой напряжение тяжкой повседневной службы. И оторванности от всего привычного – друзей, близких, родного дома и города, наконец. И конечно же, той жуткой тоски по тёплой, влажной, с чудным запахом свежеподмытой женской прелести, что буквально сводит с ума всякого молодого самца в условиях казармы.
   И забыться.
   И провалиться в глубокий сон.
   Очень скоро Макс выяснил, что спать в казарме лучше всего с открытыми глазами. Иногда, по ночам, у «дедов» и их шестёрок было развлечение: выбирали спящую жертву, уводили в умывальник и там «учили жизни» так, что обратно жертва добиралась ползком. Макс догадывался, что салаг в умывальнике не только били. И всё же салаги крепко держали язык за зубами.
   Как-то Макс разговорился с одним из «дедов», и очень аккуратно заметил, что спит с остро заточенной отвёрткой под подушкой. Если что, будет «мочить» не раздумывая.
   Вот такие уроки…
//-- * * * --//
   …Макс открыл глаза и увидел то, что увидел.
   И услышал то, что услышал.
   И осознал то, что осознал.
   Ведь ему «повезло» стать невольным свидетелем любовных упражнений львовского журналиста и его Маринки.
   Заметим, что с некоторых пор профессиональное любопытство для Макса очень часто становилось куда важнее, нежели естественная реакция. Как ни странно, но и в этот раз он не смог отказать себе в удовольствии это профессиональное любопытство потешить. Так что он отнюдь не сразу обнаружил, что бодрствует.
   …Маринка лежала на спине. Её согнутые ноги были подняты и широко разведены в стороны. Причём удерживать ноги в таком положении она помогала собственными руками, обхватив бедра под коленками.
   Тем временем Олег, в понимании Макса, занимался «прелюдией». При свете полной луны, бившей сквозь тюлевые шторы, это выглядело даже забавно. Похоже, сказывался выпитый алкоголь. Львовский журналист клевал обнажённое женское тело, точно дятел и точно в замедленном кино.
   При этом Маринка сдержанно постанывала, то и дело скашивая глаза в сторону Макса.
   Максу было неведомо, какую роль во всём этом играет его присутствие.
   Максу стало интересно, – он мешает этой парочке заниматься любовью? Или, наоборот, усиливает остроту ощущений?
   А может, то и другое вместе?
   Почему нет?..
   Наконец Олег вошёл своим членом в Маринку, как вор входит в чужую квартиру. И начал двигать ягодицами, точно соседский кобель, который вскочил на суку по недосмотру хозяина. И этот кобель вот-вот дрыном схлопочет. Вдоль хребта.
   Маринка, в свою очередь, старалась подстроиться под ритм движений неожиданного любовника. Из этого стало понятно, что Макс всё же мешает. Потому что она не может расслабиться и получать удовольствие так, как привыкла. И теперь для неё важно, чтобы удовольствие получил хотя бы Олег.
   А что было важно для Макса? Ведь он наблюдал не какие-то абстрактные занятия любовью.
   Ведь любовью на его глазах занималась молодая привлекательная женщина, и они с этой молодой женщиной душа в душу прожили три последних года. При этом она столько раз говорила, что никого и никогда так не любила. Точнее, за три года она говорила, что любит его, столько раз, сколько не говорила его первая жена за пятнадцать лет. Ещё точнее – он не помнит дня, чтобы Маринка этого не говорила.
   Несмотря на разницу в возрасте, Макс всерьёз подумывал о законных отношениях. О семье. О возможном ребенке. Потому что был уверен – Маринка не лжёт. Потому что нужды, казалось, не было никакой.
   Макс продолжал наблюдать за половым актом с азартом человека, играющего на беговых скачках.
   И только тут его поразила мысль, что любовники должны быть наказаны. Справедливо наказаны. Не откладывая на потом. Сию минуту. Но как?.. Макс скосил глаза в сторону журнального столика. На краю лежал его финский нож с лезвием, матово поблескивающим от колбасного жирка.
   Макс прикинул, что может легко и незаметно дотянуться до ножа правой рукой.
   Дотянулся…
   Он даже не увидел, а скорее понял, что ещё пара мгновений, и Олег успешно финиширует.
   – Нет, дорогие мои, это уже слишком!.. – рявкнул Макс.
   И поднялся из кресла.
   И расхохотался. И звуки вырывались, точно из желудка. И точно блевота.
   Он вышел из номера, хлопнув дверью так, что та едва не слетела с петель…

Суббота, 28 августа 1999 года. Нью-Йорк

   Комната, в которой Макса поселили хозяева виллы на Staten Island, смотрелась как номер в приличном отеле. Располагалась на третьем уровне. Два больших окна с видом на просторы нью-йоркского залива. Вдали, словно мираж, – очертания Manhattan и Brooklyn. Справа, над бирюзовой водой, – мост Verrazano, точно сотканный из серебристой паутины.
   Комната была просторная, светлая. Кожаный мягкий диван с цветастыми подушками. Удобная кровать из тёмного дерева. Плоский телевизор в углу. И неожиданно – письменный стол с рабочим креслом. На столе – включённый компьютер.
   Макс полулежал на диване, когда в комнату заглянул Игорь и сказал, что они с Наташей едут купаться. Если у Макса есть желание впервые в жизни окунуться в волны Атлантического океана, то на сборы есть не больше пяти минут.
   Ровно через пять минут Макс сидел на заднем сиденье Pontiak, а ещё через пятнадцать они были на Beach с примыкающим прибрежным районом, утыканным богатыми и очень богатыми особняками и виллами.
   Американское солнце огромной круглой тарелкой висело над океанской водой и продолжало палить, хотя и не так жарко, как днём. Крупный серовато-жёлтый песок, нагретый за день, щедро расточал приятное тепло.
   Купальщиков на пляже было немного – три-четыре десятка. Но удивило Макса не это. Удивило то, что все эти люди говорили по-русски.
   – Не надо удивляться, – заметил Игорь. И объяснил, что для американцев вода уже слишком прохладная, а для «наших» – именно та, что надо.
   Макс с Наташей зашли и окунулись в небольшие прозрачные волны, а Игорь остался на берегу – присматривать за вещичками, как сообразил Макс. Да и трудно было не сообразить, если Игорь напутствовал их фразой: «No comments», сказанной с ехидцей и с киванием в сторону резвящихся соотечественников.
   Поздний вечер в тот день они коротали в огромной гостиной перед телевизором с метровым экраном. Попивали из высоких стаканов пиво, закусывая чипсами.
   Игорь неожиданно расправил крылья и точно полетел. Фразы слетали с губ, будто песня. Он постоянно шутил, но при этом явно избегал ухода разговора во что-нибудь серьёзное.
   О новостях из отечества говорили мало, поскольку здесь, в Нью-Йорке, этими новостями интересуются едва ли не больше, чем дома. Почти у всех «наших» показывает свои передачи НТВ, да и в русских газетах бесконечно жуются подробности житья-бытья в отечестве. И имена журналистов как на подбор. Макс уже успел прочитать в «Новом Свете» очень даже любопытную статью Мэлора Стуруа о наших последних реформаторах. По его мнению, эти ребята весьма грамотно, ловко и последовательно грабили матушку-родину в недавнем прошлом, грабят ныне и, похоже, не собираются останавливаться.
   Около полуночи позвонил Кирюша. Это самый младший Бабич. Из разговоров Макс понял, что Кирюше ещё только будет шестнадцать. Что у него есть американская подружка Лайза и после школы они были вместе. У неё дома. Теперь это, с ухмылкой заметил Бабич-старший, называется «позаниматься математикой».
   С Кирюшей разговаривала мама, а Игорь в это время прихлёбывал из стакана остатки пива и чему-то улыбался. Когда Наташа положила трубку на диван, Игорь произнёс:
   – Дети «математикой» занимались… – язвительно. Пауза. – А у мамы весь вечер точно иголка в заднице. И сейчас мама поедет хрен знает куда, чтобы мальчик вернулся домой без приключений.
   На что Наташа ответила с лёгкой дрожью в голосе:
   – Да, Игорь, ты прав. Как всегда. Но я всё равно поеду. И ты знаешь почему…
   Уже перед сном, в постели, Макс, вспоминая разговор в гостиной, попытался отбросить словесную «лирику». Вышло, что хозяин дома хотя бы чуточку, но приоткрыл раковину. В советском прошлом Игорь был директором профтехучилища и, разумеется, членом КПСС. Был награждён орденом Трудового Красного Знамени. Потом работал в Африке. В перестроечные годы организовал частный лицей в Купчине. Возникли какие-то серьёзные проблемы, и в начале девяностых с семьёй перебрался за океан.
   В ту ночь Макс не уснул, а буквально провалился, как проваливаются в глубокую яму. И никаких сновидений. Но проснулся, как всегда, рано. Ещё пяти не было. Включил настольную лампу – стояла на прикроватной тумбочке. Поднял с пола «В Новом Свете» и начал читать всё подряд, отмечая про себя, что в газете есть немало занятного.
   Без четверти шесть надел тренировочный костюм. Спустился к входной двери. Минут пять с любопытством ребёнка разглядывал сложный дверной замок из жёлтого сверкающего металла. И тут с удивлением обнаружил, что дверь на ночь была не заперта.
   «Ни фига себе, – подумал он, качая головой. – И это в городе, который из России видится населённым одними гангстерами да маньяками».
   Утро выдалось тёплое, солнечное. Хотя надо сразу отметить, что все три недели, что Макс прожил на Staten Island, утра были тёплыми и солнечными. И всё же Макс каждый раз радовался этому, точно подарку. Вот что значит долгие годы прожить в Питере, где есть, кажется, всё, но всегда так не хватает тёплых и солнечных дней.
   Макс вышел за калитку. По крутой узкой тропе, огибавшей садик, неспешно спустился к берегу залива. Стоя на песке, широко распахнул объятия, словно намеревался прижать открывающуюся перед взором картину. Manhattan, напоминающий огромного доисторического ящера, что, лёжа на берегу нью-йоркского залива, греется в лучах утреннего солнца. И мост Verrazano, будто распластанная над водой гигантская чайка. И дома по левому берегу Staten Island, точно гнёзда ласточек. И гладь зелёной воды, сверкающая, как россыпи изумрудов. И воздух – словно из кислородной подушки, переполняющий лёгкие и слегка кружащий голову.
   Завтракали в кухне. Макс у окна. Рядом Кирюша, оказавшийся симпатичным широкоплечим акселератом под сто девяносто. Напротив – Игорь, уже готовый прямо из-за стола отправиться в офис.
   Наташа подала яичницу с беконом и тосты. И сладкие пирожки, разогретые в микроволновой печи. И чашечки с дымящимся чёрным кофе.
   – Вот, Кирюша, Максима Сергеича к нам занесло, – сказал Игорь. – Он известный спортивный журналист и писатель. При этом даёт уроки тенниса. У тебя как, нет желания помахать ракеткой?
   Кирюша слегка кивнул, глянул на гостя равнодушными глазами и отмолчался.
   – Сынок, неудобно как-то: я спрашиваю, а ты…
   Кирюша неспешно дожевал кусок сладкого пирога и заметил спокойным голосом уверенного в своей правоте молодого человека:
   – Папа, я уже не маленький. Сам выбираю, чем мне махать.
   Папа и сын отправились вместе. Школа находится неподалеку, хотя и не по пути. Но Игорь сам предложил. Сказал, что спешит, но не настолько.
   Макс остался в доме на пару с хозяйкой. Он хотел подняться из-за стола, поблагодарить за завтрак, но его остановил вопрос:
   – Ещё кофе?..
   – С удовольствием, – ответил он с удовольствием. И прибавил: – А вы?..
   – И я с удовольствием…
   За кофе выяснилось, что Наташа почти не спала эту ночь. Она вообще плохо спит. А тут привезла Кирюшу около двух. Легла в кровать. И никак не могла уснуть. Вспомнила, что у них гостит писатель. Встала, сходила за книгой в гостиную. Вернулась в постель и начала читать отдельными кусками. Увлеклась. И так почти до рассвета. Потом всё же удалось вздремнуть часик-другой.
   Пока Наташа рассказывала своим приятным, слегка вибрирующим от волнения голосом, Макс попытался внимательно разглядеть хозяйку. Для сорокалетней женщины та выглядела вполне завидно. Типичный образ бывшей солистки какого-нибудь популярного ансамбля русской песни и пляски. Округлое скуластое лицо с большими серыми глазами. Густые, вьющиеся крупными кольцами, золотистые волосы, спадающие на плечи. Фигура с девичьими бёдрами, выраженной талией и аккуратным небольшим животиком. И груди – крупные, налитые, с морщинистой и желтоватой кожицей. Как у печёного яблока. И выпирающие из прорези лёгкой трикотажной кофточки.
   – Это Игорь непонятно откуда, – неожиданно резко и, казалось, невпопад, с иронией заметила Наташа. – А я родилась и выросла в Ленинграде, – подливая гостю из прозрачной колбы очередную порцию кофе.
   Затем последовал монолог. В голосе Наташи не было уверенности, что надо рассказывать Максу то, что она начала рассказывать. Поэтому, наверное, с трудом подбирала слова. И получалось так, будто думала вслух.
   Из монолога выяснилось, что большую часть жизни Наташа проработала в Питере. Была директором Дома культуры большого завода. Окружение составляли, за редким исключением, образованные, воспитанные, культурные люди, и большинство из них – коренные ленинградцы. Это здесь её окружают «наши», бывшие некогда «скобарями», а вот нынче они же – преуспевающие американцы. Хотя не все, конечно, «скобари». И не все – преуспевающие. Есть даже вполне приличные люди. Но их так мало, так мало…
   Потом Наташа замолчала, глядя Максу прямо в глаза.
   И Макс смотрел тоже прямо в глаза. При этом ему показалось довольно странным, что уже больше суток находится по другую сторону океана, а ощущение такое, что никуда из Питера не улетал. Что сидит перед ним довольно обыкновенная русская женщина. Что наверняка она обременена не только повседневными житейскими заботами, но и целым ворохом чисто национальных комплексов и недостатков. Что наверняка предстоит отсмотреть фильм из бесконечного сериала под общим названием «Это мы – русские люди». Только действие происходит не на просторах отечества, а на Staten Island. И не в коммуналке на Лиговке или Большой Пушкарской, а на роскошной белокаменной вилле. И герои не торгуют просроченной колбасой на Сенной площади. И не просиживают штаны и юбки в хиреющих КБ, получая за «адский» труд сущие гроши. И этих грошей мужьям едва хватает на дешёвый армянский «коньяк», разлитый в подворотнях, окружающих ту же Сенную площадь. А жёнам едва хватает на «фирменные» колготки, изготовленные предприимчивыми турками или китайцами.
   Незаметно солнце показалось над крышами соседних особняков, продолжая уверенно карабкаться к зениту.
   – Извините, конечно, но я так ничего толком из вашего романа не поняла, – неожиданно заявила хозяйка. Теперь она стояла у плиты и курила, пуская дым в вытяжку. – Ерунда какая-то. Хотя написано, соглашусь, бойко. Есть отдельные фразы… даже мысли…
   После чего Наташа заметила, что, возможно, её мнение о творчестве собеседника, а тем более гостя, звучит бестактно. Возможно, надо говорить как-то по-другому. Возможно, он, Макс, не привык к открытой критике. Возможно даже, она ошибается, потому что ничего, кроме обыкновенного читателя, собой не представляет. И всё равно любопытно, что это за творческие замыслы подвигли автора на создание романа с таким названием, как «Желанная». Вот раньше-то романы называли «Война и мир». Или «Преступление и наказание». «Тихий Дон», наконец. А тут как-то мелковато, банально, извините, пошло…
   Заметим сразу, Макс был автором достаточно опытным. За плечами реальная литературная школа. Учился не абы у кого – у настоящих мастеров. Поэтому всегда был готов услышать о своих текстах мнение обычных читателей, располагающееся в диапазоне от безудержного восторга до полного отрицания. Да, конечно, читатель всегда прав. Но и автор тоже всегда прав. И совсем не обязательно быть при этом взаимно вежливыми. Хотя и желательно.
   – А я-то хоть вам понравился? – шутливо спросил Макс, помогая хозяйке уйти от затеянного ею разговора. Уже чувствовалось, что хозяйке этот разговор перестаёт нравиться. Наташа ввернула сигарету в дно чёрной пепельницы, подошла к столу и произнесла, тоже шутливо:
   – Разве вы не из тех мужчин, которые абсолютно уверены, что просто не могут не понравиться женщине? – и добавила после короткой паузы: – Тем более если женщина в определённом возрасте. Если при этом её отнюдь не распирает от счастья. Если она продолжает ждать от судьбы пускай не подарка, то хотя бы сюрприза. Согласитесь, и в России таких женщин немало?
   – Трудно не согласиться, – всё так же шутливо. – Потому что другие женщины в России попадаются куда реже, чем потерянные кошельки на асфальте.
   Сидение в кухне не могло тянуться без конца. Наташа сказала, что у неё дела на другом конце острова и она может подбросить Макса до пристани. Оттуда ходят Ferry. Это такой паром – челноком соединяет Staten Island с Manhattan.
   Минут через пятнадцать они сидели в новенькой бежевой Toyota, выруливая из проулка на широкую улицу, которая стекала в сторону пристани серой асфальтовой рекой.
   За рулём Наташа смотрелась опытной амазонкой в седле на молодом, но хорошо объезженном скакуне. Её движения рук и ног напоминали движения робота, не знающего ошибок. Наверное, поэтому разговор между ними вспыхнул с новым энтузиазмом. Точно огонёк от зажигалки. При этом Наташа достала её из бардачка и прикурила тонкую чёрную сигарету.
   – Вот я сказала, что мне не понравилась ваша книга. Пожалуй, это действительно так. Но что любопытно – ваша «Желанная» у меня из головы не выходит. И из сердца тоже, черт возьми, не выходит… Задела… За живое задела…
   Тут Макс тоже признался, что не менее любопытно, что самые благодарные читатели его прозаических книг, как это для него ни странно, – женщины. Причём самые разные – независимо от возраста, цвета волос и кожи, воспитания и образованности, профессии и сексуальной ориентации.
   – По-моему, ничего странного в этом нет. Любой женщине всегда интересно узнать о мужчинах что-нибудь новенькое, что-нибудь этакое.
   – Интересно, а что новенького узнали для себя вы, Наташа? – не удержался и спросил Макс.
   – Да сколько угодно. Вот я никак не могу понять, почему так много современных мужчин предпочитают вообще не добиваться женщины. Куда подевались длительные ухаживания, так прекрасно описанные прежними литераторами? Где те господа, что задаривали возлюбленных охапками роз и россыпями бриллиантов? Покажите мне нынешнего Отелло, готового задушить любимую за одни только глупые подозрения в неверности… – И сама же ответила: – Неизвестно, куда подевались… Нет и в помине больше настоящих ухажёров… И нынешние Отелло терпят измены жён с покорностью, извините, содержанцев…
   – С покорностью кого? – переспросил Макс.
   – Содержанцев, – едко. – А всё почему? – повернула голову в сторону Макса.
   – Почему?
   – Да потому, что все нынешние мужчины, чуть что, предпочитают самый простой способ удовлетворения сексуальных влечений – мас-тур-ба-цию! – именно по слогам. – Будто прыщавые старшеклассники. Или студентики с вечно пустыми желудками и карманами… Да с какими-нибудь физическими изъянами… – почти зло. – Что, разве я не права?
   Макс помолчал, потом произнёс, точно заученный текст:
   – А для меня в своё время было открытием, что большинство женщин даже не подозревают, что немалое число их мужчин в той или иной степени занимаются самоудовлетворением на протяжении всей жизни. Только представить, сколько женщин могло в корне изменить модель собственного поведения в постели, да ещё и с самых первых занятий любовью с мужчиной… – и, выдержав паузу: – Всё же, надеюсь, мои тексты не об этом?
   – Господи, да о чём же?..
   Вопрос так и повис в прохладном воздухе, струящемся из кондиционера. Машина резко затормозила у тротуара, ведущего к причалу.
   Макс поблагодарил Наташу и покинул автомобиль, отметив про себя, что в её глазах впервые за утро появился хоть какой-то блеск.
   И бодро зашагал в сторону входа в помещение причала с одной только мыслью: «Не исключено, что я её выебу…» И продолжал при этом с удовольствием ощущать ласки нежаркого ещё солнца. И прелесть лёгкого морского ветерка, тянувшего со стороны далёких небоскрёбов Manhattan. Те колебались в мареве, напоминая гигантские образования горного хрусталя…

Весна 1998-го. Санкт-Петербург

   Жили так. Их часть старинной финской дачи напоминала банку со шпротами. В «большой» комнате обитали пасынок Жека и два волнистых попугайчика – Чика и Мика. В «дальней» комнате проживала молодая семья – дочь Катя, зять Эдик и пятилетняя внучка Машуля. В спальной комнате – служила одновременно писательским кабинетом – обретались они с Дашей.
   И вместе со всеми – ещё три собаки. Пожилая болонка Жулька. Её сынок Филя, произведённый на свет божий от соседского королевского пуделя. И молодой ушастый кобель Лайм – английский кокер-спаниель.
   И ещё громадный сибирский кот Атос. Именно его все любили больше всех. В ответ кот пользовался общей любовью самым бесстыдным образом.
   Вот тогда-то Макс решил соорудить в комнате, на высоте двух метров, деревенские полати – спальное для них с Дашей ложе. Под полатями был поставлен стол. На столе – его писательский компьютер, четыреста восемьдесят шестой Packard Bell «белой» сборки.
   Теперь их часть дома уже не напоминала банку со шпротами. Пасынок Жека окончил среднюю школу, поступил в институт и перебрался жить к «бабуле», на Васильевский остров.
   Вместе с Жекой в городскую квартиру переехали волнистые попугайчики.
   Дочь Катя сначала укатила на Урал, к бабушке с дедом, его, Макса, родителям. Мотив был серьёзный – лучше подготовиться к госэкзаменам. Правда, закончилось это разрывом с Эдиком и одновременно – замужеством с Антоном. С новым зятем Макс пока не имеет чести быть знаком лично, для него Антон – самая настоящая загадка.
   Ушастого кобеля Лайма пришлось вернуть Кирпичникову. Это было одно из самых тяжких и принципиальных условий Дашиного развода с Кирпичниковым, её вторым законным супругом.
   Кот Атос сцепился в неравной схватке с соседским ротвейлером. Закончилось тем, что ротвейлер покусал коту хвост. Казалось, ничего страшного, но вскоре у Атоса возник сепсис, и никакие уколы и таблетки общему любимцу не помогли.
   Ещё более грустная история случилась с Филей на глазах всего их семейства. Был прохладный апрельский вечер. Отправились на прогулку к Финскому заливу. Жулька вышагивала подле Эдика, пасынок вел Лайма, а Филю вела на поводке пятилетняя Машуля. Неожиданно со стороны придорожной забегаловки появилась не совсем трезвая парочка. Это были краснорожий плюгавый дядечка с тупой рожей и высокая тощая дама с фиолетовым украшением под левым глазом. Около них крутился громадный лохматый кобель с оторванным ухом.
   Филя, завидев кобеля, вырвался из рук внучки и кинулся навстречу. Для него это было характерно – знакомиться с каждой новой собакой, пытаться с ней подружиться и поиграть. И ведь сколько предупреждали Филю, что нельзя быть таким простодушным. Что вокруг немало существ истинно злобных, жестоких и беспощадных. Что в поисках друзей надо быть очень разборчивым и осторожным. Как его мама Жулька – редкая в этом смысле дама.
   Впрочем, чего теперь-то об этом. У Фили на этот счёт было собственное непоколебимое мнение.
   Филя подскочил к громадному лохматому кобелю, встал на задние лапы, показывая всем своим видом исключительное дружелюбие. Кобель опустил злобную морду, глянул на Филю мутными красными глазками как на придурка и вонзил клыки в Филин загривок.
   И оторвал от земли. И тряхнул. И Филя при этом не успел даже пикнуть.
   …Филя умирал на руках Макса. Из раны на шее струилась кровь. Филя смотрел большими чёрными пуговками, будто только в сие мгновение осознал, как он жестоко ошибался и надо было слушаться мудрого хозяина.
   И словно умолял его совершить чудо и поправить непоправимое.
   И словно никак не мог взять в толк, почему Максу, человеку, этого не дано?
   Так и умер…

Суббота, 28 августа 1999 года. Нью-Йорк

   На причале Макс выяснил, что Ferry курсирует между Staten Island и Manhattan довольно часто, особенно по утрам и вечерам. Что никаких денег платить не надо. Что времени это занимает минут тридцать, не более.
   Паром отчалил по расписанию. Всю нижнюю палубу занимали автомобили. Выше – просторный холл с баром и рядами сидений для пассажиров.
   Макс стоял на верхней открытой палубе со сложенными на груди руками и испытывал состояние очевидной приподнятости духа. Зрелище, что открывалось взору, казалось фантастическим. Manhattan увеличивался на глазах, принимая узнаваемые по фильмам черты. Паром сближался с Manhattan со стороны океана, и Макс неожиданно почувствовал себя в шкуре тех тысяч и миллионов эмигрантов, что во все времена накатываются на Нью-Йорк, точно волны. И, точно волны, растекаются по берегу в поисках счастья. И веры. И благополучия. И справедливости. И покоя. Но главное – в поисках самих себя.
   Точно из волн, слева возникла статуя Свободы. Зеленая от окислившейся меди, эта великая женщина с факелом в руке поприветствовала Макса так, как приветствует всех тех, кто решился прибиться к берегу, вот уже много-много лет.
   Громады небоскрёбов, казалось, вот-вот начнут опрокидываться на паром. Красота была редкой. Точнее, ничего подобного он ещё не видал. Макс всегда как-то по-особенному чувствовал архитектуру. Мало в ней разбирался, но испытывал едва ли не физическое ощущение наслаждения, когда взгляд упирался в какое-нибудь необычное здание или ансамбль. Так, в родном Питере он очень любил без всякой цели кружить по старому городу, всякий раз замирая от вида знаменитых домов и площадей. И от незнаменитых домов тоже замирал, если чувствовал, что в здание вложена душа архитектора.
   Макс сошёл на берег, испытывая в ногах лёгкость подростка.
   В чужих городах он предпочитал не прибегать к услугам гида. Был уверен, что дежурные экскурсии с посещением дежурных достопримечательностей обыкновенно скучны. Ведь туристам показывают то, что они уже знают – по фильмам, по книгам, по открыткам. По-настоящему надо познавать город, как познают новую женщину. Ведь каждому мужчине известно, что и где у женщины самое интересное. Но лишь нетерпеливые самцы пытаются с наскоку залезть под кофточку или под юбку. Куда интереснее – познавать с мелочей. Какой цвет волос?
   А цвет глаз?
   А насколько нежна и чиста кожа?
   А походка?
   А линия бедер?
   А запах?
   А тембр голоса?
   А улыбка?
   А чувство юмора?
   А отзывчивость на слова?
   На прикосновения?
   Это продажная женщина – всегда на работе. У неё профессия такая – предоставлять сексуальные услуги, причём быстро и качественно.
   Макс предпочитал знакомиться с новым городом не только без гида, но и без карт, без путеводителей. И Нью-Йорк не стал исключением.
   От причала он свернул налево. Там, со стороны парка, доносилась музыка. Как он потом узнал от Игоря, в Battery Park отмечался «индийский» день. Вообще этот парк в Нью-Йорке знаменит тем, что там едва ли не каждый week-end отмечаются дни какой-нибудь нации или страны. Настоящие праздники – с национальной едой, напитками, музыкой, танцами.
   Макс зашёл в парк и сразу же оказался в толпе индусов – точно сошли с экрана индийского фильма. По краям аллей тянулись ряды лотков с едой и напитками. Макс остановился у лотка-телеги. Сверху навалом лежал зелёный тростник. Молодой индиец с белозубой улыбкой стоял подле и запихивал тростник в нечто, напоминающее мясорубку. С другой стороны в большую эмалированную кастрюлю текла мутная зеленоватая жидкость. Стакан этой мути стоил доллар. Макс решил попробовать. На вкус сок тростника оказался сладкой-пресладкой гадостью, но со льдом.
   Недопитый пластиковый стакан Макс опрокидывал в урну, когда его плеча коснулась чья-то рука. Макс обернулся. Рядом стоял пожилой индиец с пьяными глазами и чалмой на голове. Индиец широко заулыбался и произнёс:
   – Hi, Alex!
   – Sorry, – ответил Макс, – But I am not Alex.
   Улыбка ещё продолжала украшать лицо пьяного индийца, но глаза словно протрезвели. Он пробурчал что-то невнятное, но уже в спину Макса.
   Макс кружил по Dawn-town. Небоскрёбы торчали из асфальта, словно огромные карандаши. У Макса начала побаливать шея от постоянно запрокинутой головы. Свернул, как ему показалось, в проулок. Глянул на табличку, что украшала угол серого здания, и был слегка ошарашен: Wall Street. Шёл по знаменитой улице и ощущал себя внутри сейфа с пирамидами из зелёных банкнот.
   Профессиональная наблюдательность подсказала, что ручейки прохожих, вытекающие из разных улиц и улочек, сливаются и дальше текут в одном направлении. Это была Fulton Street, спускающаяся непонятно куда.
   Внезапно открылась панорама. Это было ощущение дежавю. Уже где-то Макс это видел. Не факт, что наяву, а точно во сне. Макс стоял на берегу East River. Слева – многоярусный горб Brooklyn's Bridge, справа – парусник с названием по борту Pecing.
   Тут же, на берегу, supermarket, словно аквариум. За стёклами больших окон сновали покупатели, напоминающие экзотических рыбок: белые, чёрные, жёлтые, красные…
   Макс зашёл в supermarket, поднялся на эскалаторе под крышу и оказался в китайском ресторанчике. Неожиданно перед его носом возник молоденький китайчонок с улыбкой и с подносом в руках. На подносе – блюдо. На блюде – дымящаяся горка из кусочков курятины, обжаренной, судя по запаху, на углях, с дымком. Макс сообразил, что китайчонок предлагает ему попробовать. Он взял с подноса остро отточенную палочку, наколол кусочек и отправил в рот. И почувствовал, что китайчонок абсолютно прав: обжаренная на углях курятина – именно то, что надо.
   Макс устроился за столом у окна и заказал куриные кусочки с рисом и фасолью. Ему принесли тарелку с полметра диаметром. Чтобы справиться с действительно очень вкусной едой, ему понадобилось не менее получаса. И за всю эту сытную и обильную вкуснятину – каких-то пять баксов.
   Макс вышел из supermarket. Было что-то около четырёх. Солнце продолжало висеть над небоскрёбами, напоминая золотую монету, выкатившуюся из сейфа Chase Manhattan Bank. Макс поймал себя на мысли, что вспомнил название именно этого банка не случайно. Выскочило из подсознания, точно разбойник из-за угла. Здесь, в Америке, в Нью-Йорке, он находится не с праздными целями. Завтра начинается US Open. Турнир Большого Шлема. Великий осенний теннисный карнавал. И не мешало бы подумать, как и что Макс будет делать ближайшие две недели турнира. Зелёные денежки, выданные на поездку, надо отрабатывать. В Питер он должен вернуться не только с эмоциями, но и с десятками отснятых фотоплёнок. С магнитофонными записями интервью и бесед с игроками и тренерами. С исписанными блокнотами. Всё это послужит материалом для будущих журналистских публикаций. Но главное – есть важные договорённости о партнёрстве с издателем. Суть партнёрства – попытка издавать в Питере специализированный теннисный журнал. Для Макса это была idea fix. Ему всегда казалось, что питерскому теннису ничего так не хватает, как специализированного глянцевого журнала.
   От supermarket Макс направился в сторону парусника Pecing. Там, на берегу, возвышалась эстрада. На эстраде, будто деревца на ветру, раскачивались юные музыканты. Двое гитаристов, клавишник и барабанщик. Звуки раздавались бодрые, весёлые и мелодичные. Вместе с музыкантами раскачивалась публика. Лица всё были молодые, белозубые, разноцветные. Стояли группами и напоминали букеты экзотических цветов. Многие пели.
   И что замечательно – ни одной кислой рожи. Или мрачной. Тем более – злобной. Или пьяной. Не говоря уж – обкуренной или обколотой. Зато сколько было искренних улыбок, доброжелательных лиц, взглядов!.. Такое количество и того и другого, кажется, не попадалось Максу за всю прожитую жизнь.
   Он постоял, слушая музыку, и думал, что, наверное, не всем из этих молодых людей действительно так уж весело. Не все из них искренне доброжелательны. Хватает среди них любителей крепкой выпивки. Кое-кто наверняка покуривает марихуану. Есть и те, кто не прочь уколоться. Но у всех, должно быть, в крови, что их проблемы – это их проблемы. Что другие люди ни при чём, если ты «угорел». Если тебе очень хочется дать первому встречному кулаком в морду или хотя бы плюнуть в неё.
   У Макса было собственное понимание западного менталитета. Здесь каждый нормальный человек может запросто иметь револьвер, пулемёт или даже пушку. И каждый другой человек знает и понимает: всякое посягательство на чужое самолюбие, здоровье или жизнь может вернуться обидчику тем же свинцом между глаз. Поэтому никто не спешит задеть чужое самолюбие или пошатнуть здоровье. Не говоря уж об угрозе жизни.
   Время пролетело незаметно. Солнце начало падать с горизонта, точно на парашюте. Макс решил, что самое время идти к причалу. Знал, что это довольно близко, поэтому отправился назад ещё не знакомыми улицами.
   Метров через двести вышел на неширокую пешеходную улицу с большими цветочными клумбами и мраморными скамейками.
   У одной клумбы в полукруге толпы стоял высокий темнокожий мужчина в белоснежном трико и время от времени дышал в сторону публики огненными струями, напоминая солдата с огнемётом. В паузах мужчина отпускал шуточки, мол, у меня не желудок, а бочонок с бензином. Если кто желает, может заправить машину, хотя это будет подороже, чем на обычной заправке.
   Публика улыбалась, хлопала в ладоши. Особенно дети – их глаза были полны удивления и восторга. Одна белая с золотистыми кудрями девочка вдруг очень громко заплакала. Папа взял девочку на руки со словами:
   – Baby, what happened?
   – I'm afraid! – ответила девочка.
   Ещё через пятьдесят шагов Макс вновь был среди зевак, потешавшихся над уличным танцором. Это был невысокий симпатичный латинос пенсионного возраста. В руках у танцора была кукла видом и размером с натуральную партнёршу. Ноги куклы были закреплены на носках удлинённых танцоровых башмаков. Под музыку стоявшего на мраморной скамье усилителя кавалер и его необычная дама исполняли зажигательное танго. Шуток не было. Лицо танцора было таким же неподвижным, как и у куклы. Но при этом оба, казалось, выражали смешанные чувства – страсти, нежности, грусти, даже тоски.
   Никто из публики не улыбался. И никто не плакал. Лишь иногда в мятую шляпу, лежавшую подле усилителя, словно тяжёлые капли, падали белые монеты.
   Ещё через пятьдесят шагов Макс увидел, как на фанерном кубе, оклеенном бумажным гранитом, сидит крупная дородная женщина. Вся она была цветом окислившейся меди – платье со складками, лицо, руки. Женщина, как легко догадаться, создавала на улице образ статуи Свободы. Теперь у неё был перерыв. «Свобода» с равнодушным лицом жевала hamburger и запивала pepsi. Рядом лежал бумажный факел, тоже зелёный.
   – Can I take picture? – спросил Макс, поднимая камеру.
   – Five dollars, – равнодушно и продолжая жевать.
   – One dollars, – твёрдо произнёс Макс.
   – O'key.
   Макс ещё покружил по нижнему городу. Приподнятое настроение усиливалось. Теперь он мог уже сформулировать своё отношение к Великому городу. Ничего подобного в Европе нет. И сравнивать – даже наивно. Это просто «другая красота». Дру-га-я! Макс даже заулыбался от мысли, когда подумал, что Европа напоминает ему прекрасную, ухоженную, пахнущую дорогим парфюмом, но всё же пожилую даму. А вот Америка – это пышущая здоровьем, цветущая молодая женщина с бурлящей в жилах смесью из всех известных человеческих кровей. На Европу хочется любоваться, а вот Америку – просто хочется…
   Паром отчалил от берега ровно в семь тридцать, по расписанию. Сделав крутой вираж, развернул нос на Staten Island, казавшийся издали точно за прозрачным розово-голубым занавесом.
   Макс обернулся. Manhattan с каждой минутой уменьшался в размерах, но при этом всё ярче пылал в лучах малинового закатного солнца.
   Когда статуя Свободы осталась чуть позади и уже дотаивала в сумерках, Макс спустился с верхней на среднюю палубу. Купил в баре пакет с чипсами, банку пива и устроился на свободном кресле. Перед ним сидела парочка – круглолицый блондин лет тридцати в обнимку с темнокожей красоткой. Оба навеселе. Тонкая, отливающая чернилами рука красотки напоминала змею, ползущую мужчине в брюки под широкий жёлтый ремень.
   Макс подглядывал за рукой красотки, скашивая глаза. Но вдруг «змея», точно под гипнозом, окоченела. Макс поднял взгляд на блондина и тут же сообразил, что у него могут возникнуть неприятности. «Американцы терпеть не могут, когда за ними кто-то пристально наблюдает», – вспомнил Макс предупреждение Игоря.
   Макс открыл пиво, раскрыл пакет с чипсами. Будто на выручку, заиграл саксофон. Макс повернулся к льющимся звукам. Саксофон, будто серебряный кальян, торчал изо рта пожилого афроамериканца. Музыкант извлекал грустную мелодию с закрытыми глазами, покачивая седой головой. Чувствовалось, что он делал своё дело, вкладывая душу. Но публика, казалось Максу, всё равно оставалась равнодушной. И к музыканту. И к музыке. Равнодушной ко всему, что происходит вокруг. И не вокруг тоже. При этом редкий пассажир что-нибудь не жевал или не пил.
   Максу стало как-то не по себе, и он скоренько допил пиво, а недоеденные чипсы сунул в рюкзак.
   Причалили, когда в иллюминаторах было совсем черно. Седой музыкант укладывал саксофон в обшарпанный футляр, будто ребёнка. Проходя мимо, Макс опустил в лежащую на полу мятую шляпу новенький хрустящий доллар. Музыкант поднял на Макса жёлтые глаза и улыбнулся, как улыбаются дети, законченные добряки или идиоты от природы.
   Было странным, но Макс не нашёл автобуса под номером пятьдесят один. Линий со стоянками оказалось так много, что пока он бегал туда-сюда, все автобусы разбежались от причала, словно перепуганные тараканы.
   Вдали, точно кружево из лампочек, висел над заливом Verrazano. Именно мост помог Максу сориентироваться, и он направился пешком.
   Было необычно темно. Половина девятого, а на улицах, как в пустыне – ни души. Лишь изредка на большой скорости пролетали машины. Из открытых окон авто летели молодые весёлые голоса. И музыка. И пустые пивные банки – какое-то время они продолжали скакать за автомобилем, точно серебристые лягушки.
   Так Макс прошёл метров восемьсот и забеспокоился, мол, туда ли идёт? Остановился. Огляделся. И вернулся к причалу. Дождался автобуса. Поднялся в салон и сразу к водителю. Тот понял, что Макс здесь впервые. Спросил, куда ему надо. Макс всё перезабыл. Помнил только, что к причалу они всё время спускались.
   – I think I need up hill, – неуверенно произнёс Макс.
   Темнокожий водитель, толстый и губастый, с жёлтой цепочкой на влажной шее, заулыбался от уха до уха, открывая ряды белых крепких зубов.
   – O'key, – сказал он, газуя и пуская автобус, будто в карьер.
   Макс едва удержался за поручни. Обернулся и увидел, что редкие пассажиры тоже чему-то улыбаются и разглядывают его, словно экспонат в музее.
   В гору автобус не забрался, а точно взлетел. Дальше водитель ехал очень медленно, давая Максу рассмотреть в окно что-нибудь знакомое. Утром, когда он прогуливался перед завтраком, ему бросился в глаза итальянский ресторанчик, стоявший на углу шоссе и проулка.
   Макс узнал ресторанчик, точно старого знакомого, что пришёл на выручку. Автобус резко остановился. Поблагодарив водителя, Макс вышел.
   Темно. Никого. Глянул на часы – нет девяти. Было довольно странным, что американцы так рано сидят по домам.
   Прошёл мимо бара. В открытые двери вытекал громкий разговор бармена и одинокого клиента. Оба, как понял Макс, были изрядно подвыпившими.
   Метров через пятьдесят стоял магазинчик. Над входной дверью висела цифра «24». Макс зашёл и купил упаковку пива Brooklyn. Минут через пять он был в доме Игоря.
   Его ждали. Уже начали слегка беспокоиться, не заблудился ли гость в каменных джунглях Manhattan. Или среди холмов Staten Island. Нет, слава богу, не заблудился. И кажется, всё в порядке.
   Они коротали остаток вечера в гостиной с пивом и с разговорами. Больше говорили Игорь и Макс. Наташа при этом сидела на краю углового дивана, думала о чём-то своём. Иногда она искоса поглядывала то на мужа, то на Макса, точно сравнивала их. Позже Наташа призналась, что она не узнавала Игоря. Что он давно ни с кем и ни о чём так не разговаривал. Что появление в их доме Макса – это камень, упавший в их семейное болотце. И она не может сказать с уверенностью – хорошо это или не очень.
   Раздался телефонный звонок. Игорь поднял трубку.
   – Да, Анечка, разумеется, – пауза. – Нет, ничего не надо.
   Спустя пару минут в доме появилась Анечка. Максу показалось, что позднюю гостью тоже ждали. Анечка выглядела женщиной с небольшим атомным реактором внутри. А игривость во взгляде и мешки под небольшими зеленоватыми глазками выдавали в ней одинокое настоящее бывшего пионерско-комсомольского вожака или педагога.
   Гостья присела в кресло напротив Макса, закинув ногу на ногу. Юбка гостьи была короткой. Ноги Анечки, покрытые пушком светлых волос, торчали, словно бананы. Из-под юбки выглядывали голубенькие в «горошек» трусики. И Максу показалось, что именно из-под юбки так тянет парфюмом – Анечка благоухала, словно клумба с цветами. И вновь идиотская мысль: «Не исключено, что и эту особу я тоже выебу…»
   Тут Макс с улыбкой вспомнил старого врача-еврея, который служил в районной поликлинике гинекологом и о котором рассказал его байкальский тесть. Звали врача Моисей Аронович, и он иногда заглядывал к тестю обменяться районными новостями да поиграть в шахматы. Тесть как-то спросил шутливо, каково уважаемому доктору каждый день заглядывать женщинам между ног. На что Моисей Арнович ответил, тоже шутливо, мол, заглядывать женщинам между ног – это его призвание. Но есть в профессии один весьма его раздражающий нюанс. Немало женщин является на приём не только старательно подмытыми, но и не менее старательно надушенными. «Всякий раз намекаю пациенткам, что женские прелести должны пахнуть женскими прелестями, а не духами „Красная Москва“, – заметил Моисей Аронович. И закруглил: – Впрочем, бесполезно…»
   Макс почти угадал. Анечка была когда-то школьной пионервожатой, потом стала учителем. И не просто учителем, а первой наставницей Кирюши. Ещё чутьё подсказывало, что Игоря и гостью связывают (или связывали) более нежные отношения, нежели те, что они выставляют напоказ. Об этом было легко догадаться по насмешливым взглядам хозяйки дома в сторону Анечки.
   Перебраться в Нью-Йорк Анечке, разумеется, помог Игорь. Здесь она уже третий год. С английским языком есть проблемы. Деньги зарабатывает как cleaner. Это профессия – наводить порядок в доме, пока хозяева находятся на работе. От Анечки Максу стало известно, что быть cleaner – это куда лучше, чем baby-sitter (нянька, по-русски) или seller (продавщица) – самые распространенные среди эмигранток профессии.
   Неожиданно гостья засобиралась. Сказала, что завтра у неё будет не самый простой день и она должна хорошенько выспаться. Удерживать не стали. Игорь повез Анечку до Ferry.
   – Я вижу, Аня вам не понравилась, – заметила Наташа. – Почему?
   – В каком смысле? – сказал Макс.
   – В прямом.
   Макс пожал плечами.
   – Для меня всегда тайна – почему мужчине с одной женщиной хочется переспать, а с другой – ни за какие пряники?
   – И для меня – тоже тайна, – ответил Макс. И прибавил: – Если говорить за других.
   – А если не за других?
   Тут Макса понесло. Удивительное дело. Ему начало казаться, что Наташа уже не представляет большой загадки. Возможно, никакой загадки вообще не было. Это как сложный на вид замок. Пытаешься открыть, а потом оказывается, что дверь вообще не заперта.
   Макс вполне серьёзно считал себя автором некой новой «теории игры». Если не вдаваться в подробности и излагать суть теории как можно популярнее, то выглядит это примерно так. Вот, к примеру, есть такая замечательная игра, как теннис. Этой игрой Макс увлекается с подросткового возраста. И по сегодняшний день. Лет сорок увлекается. Да, он не достиг чемпионских высот. Но Макс никогда и не ставил такой задачи. Да и не мог ставить хотя бы в силу конкретных жизненных обстоятельств. Ведь он вырос в провинции, в областном зауральском городишке, где был один-единственный асфальтовый корт и на этом корте – один-единственный тренер. Из «бывших». Самого что ни на есть благородного происхождения. Чуть ли не из «графьёв». Но в теннисе, как теперь Макс хорошо понимает, тренер был дилетантом. И всё же Максу удалось научиться играть вполне прилично. Мало того, он научился учить играть в теннис других. Причём некоторые из этих других тоже вполне прилично играют. Ко всему прочему Макс написал три теннисных книжки. Они сделаны как популярные учебные пособия. Макс очень гордится, что ему повезло сочинить некоторые формулировки. Он даже уверен: их ещё только предстоит оценить всем, кто пытается познать теннис глубоко и всерьёз. Вот хотя бы одна из них: «Тактика – это умение игрока мыслить ударами».
   Итак, по «новой» теории Макса, всё в этой жизни есть по сути игра. И неважно, во что ты играешь – в теннис, в шахматы или в любовь. Или в карьеру. Или в дружбу. Или в семью. Или в науку. Или в литературу. Важно, что ты знаком с правилами этой игры. Мало того, ты умеешь играть в эту игру. Желательно, чтобы у тебя была за плечами серьёзная подготовка, что-то вроде «школы». То есть ты брал уроки у настоящего Учителя, Тренера, Мастера, Гуру, Мэтра, если угодно. Неплохо, если от природы ты был одарён определёнными способностями к этой игре. Ещё лучше, если ты учился играть осознанно и ставил перед собой цели, ради которых стоило изнурять себя тренировками.
   Допустим, некие он и она начинают играть в любовь. Если просто, то конечный успех будет выглядеть так: он без ума от неё, она без ума – от него, и при этом у обоих возникает ощущение перманентного счастья и удовлетворения. Это же самое можно сказать об играх в дружбу, в семью, в карьеру и так далее.
   Если уж совсем по-простому, то качество любого успеха находится в прямой зависимости от природного таланта игрока, огромного желания и, понятное дело, удачи, фарта, везения.
   Максу ни много ни мало – пятьдесят. Иногда он признаётся знакомым, мол, «придурком я только выгляжу». Но самое любопытное, что собственной «теории игры» он придал более или менее законченный вид ещё лет десять назад. С тех пор радуется, как ребёнок, если жизнь нет-нет да и подбросит ему факты, что в той или иной степени говорят об истинности главного плода его творческого воображения.
   Макс выплеснул всё это, правда, ещё более упрощённо, на Наташу. По времени это заняло с полчаса. Макс напоминал глухаря на току. Точнее, он напоминал своего отца. Тот никогда не уставал повторять: «Вы меня выслушайте. А поступать будете так, как посчитаете нужным». Заметим, Макс впервые излагал «теорию игры» в таком виде, поэтому для него было важно не то, как его слушают, а то, как он излагает.
   А Наташу он понимал так. Когда езды до Ferry и обратно минут пятнадцать-двадцать, а мужа всё нет и нет – тут уж, извините, не до глупых теорий.
   Игорь появился, когда губы Наташи были чисты от помады и даже слегка искусаны.
   – Скучаете? – спросил Игорь с усмешкой на губах и тем самым блеском в глазах, что выдаёт в любом человеке состояние некой, всегда загадочной, хотя и естественной опустошённости.
   – Наоборот, – выпалил Макс.
   И улыбнулся. Потому что Игорь плюхнулся на диван рядом с ним и Макс краем взгляда заметил на светлых брюках длинный каштановый волос, большим колечком. Недалеко от ширинки…
   Тут Наташа резко встала и вышла из гостиной, бросив на ходу резкое:
   – С меня хватит. Надо и о себе подумать…

//-- Из дневниковых записей Макса --//
   …Позднее утро. Сижу за письменным столом, откинувшись в рабочем кресле. Почёсывая яйца, гляжу в распахнутое окно. За окном сад, умытый ночным дождём. Всё блестит и искрится в лучах яркого солнца, что подмигивает из-за большой серой тучи.
   Верхушку яблони украшают спелые плоды, напоминающие разноцветные новогодние шарики. Парочка соек мечутся от одного яблока к другому. За птицами внимательно наблюдает кот Виски. Кот сидит под кустом смородины с надеждой, что рано или поздно пернатая добыча окажется в его острых когтях.
   По Приморскому шоссе, будто скаковые лошади, мчатся авто. Я бы поставил вон на того бежевого «мерина» – буквально парит над мокрым асфальтом. К сожалению, ставок никто не принимает.
   Позвонили из Екатеринбурга родители. У них всё неплохо. Поздравили.
   Позвонил средний брат. Тоже поздравил.
   Позвонил старший брат…
   Позвонил старый друг…
   Позвонил новый друг…
   Приятно в такой день слышать голоса тех, кого ты искренне любишь и кто искренне – тебя.
   Ещё звонок. Поднимаю трубку. Голос знакомый, но никак не могу вспомнить имя. Спрашиваю:
   – Откуда у вас мой телефон?
   – Это секрет.
   Говорили минут пятнадцать. Больше говорила она. Сбивчиво говорила. Но было понятно, что она находится под впечатлением. Что ничего подобного не читала, точнее, не ожидала прочитать.
   – И я не ожидал, – с придыханием. Боже, как легко заставить автора расчувствоваться. И неожиданно: – Хотите шампанского?
   Пауза. Трубка молчала, а я думал, что будет жаль, если Даша (кажется, её так зовут) окажется игроком слабеньким и к тому же не очень талантливым. И ходик-то я сделал совсем простенький. Неужели это так трудно?
   – Хочу, – не совсем уверенно.
   – Вы какое предпочитаете? – невольно вырвалось. Я даже слегка обалдел. Ведь так спросил Воланд у поэта Бездомного. Правда, речь шла о папиросах. И уточнил: – Сладкое или не очень?
   – Французское.
   «Да уж», – подумал я. И:
   – Будем пить из гранёных стаканов.
   – Почему?
   – Потому что хрустальные бокалы пропали из этого дома вместе с первой женой.
   – А не хрустальные – со второй?.. – слегка запинаясь.
   – Со второй хуже – пропало желание пить шампанское, – и тут же: – А теперь это желание, кажется, понемногу возвращается.
   Я предложил ей «поднять» стаканы и «выпить».
   – За что?
   – За то, что сорок четыре года назад в семье боевого русского офицера и обыкновенной учительницы немецкого языка родился мальчик по имени Максимка…

Суббота, 28 августа 1999 года. Нью-Йорк (продолжение)

   Когда остались одни, то продолжили пить пиво и разговаривать. Игорь поделился замыслом нового коммерческого предприятия. Придумал издать что-то вроде энциклопедии. Героями статей будут две тысячи русских эмигрантов последней волны. Понятно, из тех, что преуспели в Америке. Издание будет осуществляться за счет фонда. Фонд – взносы этих самых «героев». Практическая деятельность незамысловата: бесчисленным мистерам Frumkin или Kozloff, разбогатевшим кто на чём, будет разослано предложение. Мол, так и так, мистер Frumkin, мы есть ваши искренние друзья и готовы опубликовать в нашей энциклопедии статью о вас, любимом. Мало того, статья будет выглядеть так, как изволите. И портрет тоже какой изволите. Правда, качество и объём статьи, равно как и размер фотографии, будут в прямой зависимости от суммы чека, отправленного вами на счёт фонда.
   Предварительная смета издания – двести тысяч долларов. Доля Игоря – это процент от заказа плюс процент от реализации.
   – Я бы рассчитывал на процент от заказа, – заметил Макс. – Продать такую энциклопедию с выгодой, по-моему, иллюзия.
   – Это почему? – удивился Игорь.
   Макс объяснил, что если задуманная книга будет издана на хорошей мелованной и достаточно плотной бумаге, да ещё и в твердом переплёте, то она непременно выйдет очень толстой, а значит, тяжёлой. Возня с распространением в итоге выльется в такие хлопоты, что владельцы тиража будут сами себе не рады.
   – А что делать? – спросил Игорь, подозревая, что Макс прав.
   – Математика простая, – ответил Макс.
   И выдал Игорю вот такой расклад предприятия. Двести тысяч «зеленых» денег – это по сотне с каждого «героя». В предложение надо внести пунктик: все «герои» в итоге получат по пять экземпляров энциклопедии, к тому же бесплатно. Для «героя» важно, что он будет иметь книги для подарков. Для Игоря как издателя – это решение проблемы распространения.
   А вот каких-нибудь пятьсот-тысячу экземпляров можно действительно раскидать по Америке. В каждом городке, где есть хотя бы десяток-другой русских эмигрантов, всегда найдётся чудак с желанием купить энциклопедию, и будет счастлив. Потому что для этого чудака очень важно не только понимать, но и знать, что он беден, потому что честен. А все разбогатевшие соплеменники по сути – редкие проходимцы и жулики. И истории их преуспеяния будут лишним тому подтверждением. Как бы и что там ни понаписали авторы. И вся история бывшего отечества – одни примеры. Взять хотя бы Алексашку Меншикова. Ну кто особенно знает о его заслугах перед отечеством? Зато даже дети ведают, каким отъявленным мошенником, взяточником и просто вором был этот сподвижник Петра Великого. А ведь начинал карьеру не где-нибудь – на базаре: пирожками с зайчатиной торговал.
   А всё почему? А всё потому, что разбогатеть талантами и трудами для «нашего» человека – это же скучно и неинтересно. И никто ради такого богатства с печи слезать не будет, а уж пальцем шевелить – тем более.
   Но при этом всегда есть тьма русских людей, предпочитающих носить собственную бедность и неблагополучие точно орден. И гордятся этим. И напоказ выставляют. И тихо радуются, когда видят в телевизоре или читают в газете, что с богатыми людьми всё время случается что-то трагическое. Обокрали, ограбили, разорили, посадили – это не новость. Новость – это когда богатого человека застрелили, взорвали или хотя бы довели до самоубийства. Ведь тогда он теряет жизнь, а значит, теряет всё.
   – Да… – сказал Игорь, прикрывая ладонью рот. – Есть о чём подумать.

Родители

   Макс уверен, что он человек удачливый. Знаков тому, кажется, – не перечесть. И самый первый – история его появления на свет божий.
   Дело было в сорок девятом. Надо только представить крошечный уральский городок. История его, впрочем, славная и знаменитая. Некогда там пересекались великие торговые пути между Востоком и Западом. И ярмарочное веселье, похоже, до сих пор гуляет в крови местных жителей.
   Отец тогда служил директором 1-й мужской средней школы, бывшей старорежимной гимназии. Есть фотография, где он восседает за старинным письменным столом в глубине огромного кабинета. Лепные потолки. Бронзовая люстра, украшенная хрустальными лепестками. Французские шторы на окнах. Поясные портреты вождей – Ленина и Сталина.
   Торс отца стянут ладно пошитым офицерским кителем. На груди поблёскивает добытый на фронте орден Боевого Красного Знамени.
   Отец смотрит в объектив камеры ясным, глубоким и слегка недоумённым взглядом. Словно догадывается, что, может быть, наиболее тяжкие испытания для него – ещё только грядут. И это странно. Хотя бы потому, что после боев в Померании весной сорок пятого ему всерьёз казалось – самое трагичное в этой жизни уже позади.
   Мама тогда служила в той же 1-й мужской школе в должности преподавателя немецкого языка. И тоже есть фотография. Маме – двадцать четыре. Молодая женщина с удивительно весёлыми и беззаботными глазами. И чертами лица словно у ожившей античной статуи. И редкими по красоте волосами – густыми, тёмными, вьющимися крупными кольцами.
   Познакомились родители так.
   До войны отец закончил филфак педагогического.
   Был женат на однокурснице.
   Имел сына Фёдора и дочерей – Ольгу и Лиду.
   Работал заведующим роно.
   Считался принципиальным, верным и до конца преданным делу партии членом.
   Когда началась война, получил бронь.
   Осенью сорок первого ушёл на фронт добровольцем. «Я так боялся, что война скоро закончится… – рассказывал отец. – Всё думал и беспокоился – и как это буду смотреть в глаза близким, друзьям, знакомым и незнакомым людям? Будучи коммунистом…»
   Окончил ускоренные офицерские курсы.
   Попал в Заполярье.
   Начал боевую карьеру с заместителя командира миномётной роты. Закончил – в политотделе армии, занимаясь поручениями командарма по связям с населением оккупированных СА территорий.
   Прошёл Польшу, Германию, Австрию.
   Встретил девятое мая сорок пятого в Дании, на острове Борнхольм. Там, где некогда мучился вечными вопросами самый знаменитый из принцев – Гамлет.
   В конце лета сорок пятого отцу дали отпуск.
   – У меня был выбор, – рассказывал отец. – Либо идти теплоходом через Балтику до Ленинграда, либо самолётом – сразу в Москву.
   Отец выбрал самолёт, хотя друзья-офицеры уговаривали идти морем. Мол, спешить некуда, слава богу, живые остались! После такой бойни. И врага победили! Теперь нужен праздник. Душе. Телу. И чтобы этот праздник длился как можно дольше. Идеально – всю оставшуюся жизнь.
   Отец был русским человеком на все сто процентов. Во всех пяти с лишком литрах крови, циркулировавших в его жилах, не было ни одной капли примеси. Чем отец, Макс это знает точно, очень и очень гордился. Хотя как истинный коммунист-интернационалист никогда не показывал виду.
   Но при этом отец обладал исключительной для русского человека особенностью – терпеть не мог спиртного. С молодых лет и до восьмидесятилетней старости. Ни в каком виде. За редким-редким исключениям, когда позволял себе рюмку хорошего коньяка или бокал шампанского, и непременно за праздничным столом.
   – Я выбрал самолёт потому, что был уверен – путешествие на теплоходе будет сопровождаться пьянкой. А я буду, как всегда, выглядеть белой вороной.
   Когда отец прилетел в Москву, то вскоре получил известие, что теплоход с его боевыми друзьями-офицерами угодил на мину и затонул в Балтике. Как потом выяснилось, отпускники перепились вместе с командой. Всё случилось так неожиданно и быстро, что никому из этой пошлой истории выплыть живым не повезло…
   В Москве отец разыскал студенческого друга Георгия Шаповалова. Друг к тому времени уже опубликовал в толстом московском журнале свой первый роман «Фабрика», слыл одним из талантливейших молодых советских писателей.
   Шаповалов снимал большую комнату на Петровке и обретался там с молодой женой-красавицей и пятилетней дочуркой.
   Вот в этой большой комнате на Петровке отец и познакомился с будущей супругой – та доводилась жене Шаповалова родной младшей сестрой, училась в «Гнесинке» на оперную певицу.
   – Мне тогда было двадцать один, – вспоминала мать. – Ни о чём, кроме будущей сценической карьеры, не думала и думать не хотела. Как и все девчонки в училище, загадывала для себя тернистый путь к вершинам оперного искусства. Где её, конечно же, ожидают розы охапками, восторженные аплодисменты и всенародный успех. И ничего страшного, если за всё это придется заплатить простым женским счастьем.
   Так получилось, но едва ли не с первой минуты знакомства будущую оперную звезду точно подменили.
   Со слов матери, она вошла в комнату сестры и даже не сразу поняла, что изменилось. Комната показалась светлее, краше, просторнее, чем обычно. Когда огляделась, то сообразила, что вокруг по сути – ничего такого особенного. Кроме молодого, широкоплечего, перетянутого скрипучей портупеей офицера, восседавшего за накрытым столом. И офицер тот заливался необыкновенно жизнерадостным смехом. И при этом обнаруживал изумительно белые и ровные зубы с небольшой щёлкой посередке верхнего ряда.
   Дальше всё происходило естественно и логично. После ужина, уже за полночь, офицер вызвался проводить новую знакомую до общежития.
   Путь оказался неблизким. Мимо Большого театра, через Манежную площадь, затем к «Ленинке», и там ещё минут двадцать неспешной ходьбы.
   Мать не помнит, как и зачем они свернули в какой-то небольшой и уютный скверик. Не помнит и то, как она, воспитанная старшей сестрой в строгих правилах, в этом скверике ни с того ни с сего начала целоваться с едва знакомым мужчиной, резко пахнущим «Беломором», одеколоном «Шипр», войной и… другой женщиной.
   Именно в те мгновения, уверена мать, когда её губы касались губ бравого офицера, она точно освободилась от сна. Пускай сладкого, радужного, привычного, но всё-таки сна. И как-то ясно и глубоко осознала собственное предназначение.
   Что никакая сцена…
   Никакие охапки роз…
   Никакие аплодисменты…
   Никакое признание…
   Никогда не заменят ей то, что назначено женщине природой.
   А она женщина. И она это чувствует. И понимает. И не пойдет этой сути наперекор. И похоже, нет на свете ничего такого, ради чего можно этой сутью пожертвовать.
   «Господи! – иногда думает Макс, поднимая взгляд к небу, – как это Ты всё в этом мире удивительным образом устроил. Пол-Европы лежало в руинах. Не счесть новых кладбищ и свежих могил. Кажется, всё население разделилось на тех, кто лёг в эти могилы, и тех, кто эти могилы оплакивает.»
   А в это время из тысяч и тысяч молодых бравых офицеров Ты выбрал капитана Зубкова, дал ему ясно понять: ты и есть избранный. Ты не безразличен. Хотя ты, как и все «настоящие» коммунисты, не веришь в Меня. Я уберег тебя в поле брани. И не раз. И не два. И даже не три… Отвёл от путешествия на теплоходе-смертнике. И вот – познакомил с той, что может и должна стать единственной…

   …Отец умер, когда Максу было сорок шесть. Он, конечно же, не берётся утверждать, что понял отца, как никто, но именно его собственное понимание даёт право сказать уверенно: за всю свою долгую жизнь отец ни разу не ошибся, когда судьба ставила его перед серьёзным выбором. И только один раз…
   Когда ему уже было за восемьдесят. Когда он отважился лечь под хирургический нож. И этот нож в руках опытного хирурга дрогнул. И случилось то, что случилось…

   На следующий после знакомства день бравый офицер отправился поездом на Урал. Там у него состоялся разговор с собственным отцом, Корнеем Ивановичем, и содержание этого разговора – глубочайшая семейная тайна.
   Макс не однажды пытался в эту тайну проникнуть, но не очень успешно. Из обрывков случайно брошенных фраз, намёков, догадок и прочей информации он сделал вывод: тот памятный разговор деда со старшим сыном затрагивал вопросы чести семьи. Похоже, была драма из трёх участников, причём все трое – свои, родные и очень близкие люди.
   И теперь Макс почти уверен, что в каждой семье должна быть хотя бы одна тайна и в эту тайну лучше не посвящать будущие поколения.
   В итоге получилось вот что. Макс с братом Антоном – родные братья и по отцу, и по матери. С братом Фёдором и сёстрами – только по отцу. Но первая жена отца тоже вышла замуж, родила двух дочерей. Максу с Антоном они никто. Точнее, никто по крови. А по всему остальному – очень даже близкие люди.
   Из отпуска бравый офицер вернулся в Москву человеком, свободным от брачных уз. Легко уговорил несостоявшуюся оперную приму бросить учёбу и отправиться с ним в поверженную Германию.
   Там в начале зимы сорок седьмого, в Богом забытом немецком городке Эйхенау, появился на свет брат Антон.
   А летом сорок восьмого бравый офицер был демобилизован. И с молодой женой, грудным мальчиком, двумя пудами муки, крупы, сала, картиной в золочёной раме «Осень в Померании» и трофейными настенными часами с римскими цифрами вернулся на родину.
   Так вышло, что восьмилетний Фёдор и шестилетняя Лида жили тогда в семье отца. Семья занимала в старой гимназии один из классов, перестроенный под квартиру директора. Фёдор и Лида спали в большой комнате, а кроватка с грудным Антоном стояла между огромным супружеским диваном и круглой голландской печью.
   Однажды – была ранняя весна сорок девятого – мать собиралась на школьное торжество. Надела выходной костюмчик.
   – Чувствую, – вспоминает мать, – что-то не так… Подошла к отцу, а он мне: «Дорогая, а ты никак понесла…»
   Мать тогда кинулась к районному гинекологу и со слезами: мол, делайте что хотите, но рожать не могу. Уже трое на руках. Младшенький ещё от груди не отстал. Тут надо помнить, что аборты в те времена были под строжайшим запретом. К ним прибегали лишь в строго оговорённых ситуациях. Но, как это водится на Руси, закон был что дышло. Кому очень надо было, находили к врачам подходы…
   Гинеколог, со слов матери, была женщина редкая. В маленьком городке её любили, уважали и ценили одновременно. Поговаривали, что она из семьи репрессированного царского генерала. А генерал был женат на сестре одного из князей Оболенских.

   …Это невероятно, но в начале семидесятых Макс работал на Свердловской киностудии и частенько сталкивался в буфете с известным киноактёром и режиссёром документальных фильмов Леонидом Оболенским. Это был удивительный старик с типичной внешностью русского аристократа – не очень высокий, но очень стройный и элегантный. С лицом точно из мрамора – чистым, спокойным и благородным. И взглядом – живым, глубоким и слегка ироничным. Недаром Леонид Оболенский переиграл в советском кино самых ярких и запоминающихся аристократов.
   А как Оболенский, сидя за обеденным столом, орудовал ножом и вилкой! Это было искусство. Нечто подобное Максу доводилось наблюдать лишь на королевских приемах в Уимблдоне спустя много-много лет.

   Врач-гинеколог выслушала мать очень внимательно. Помогла справиться со слезами. Напоила чаем с брусничным вареньем. Усадила в гинекологическое кресло. Долго что-то высматривала и щупала. И в итоге убедила мать не делать аборт. Мол, вы такая молодая и красивая. У вас муж – такой уважаемый и надёжный во всех отношениях глава семейства. И такой удивительный первенец. И поверьте старой опытной повитухе, у вас будет замечательная девочка. И вы никогда не пожалеете, что дали ей появиться на свет.
   Так рассказывает мать.
   У отца была своя версия рождения младшего сына. Он тоже разговаривал с врачом и был предупрежден, что наверняка появится ещё один мальчик. И он как будущий отец должен сделать всё, чтобы этот мальчик был благополучно доношен. Потому что этот мальчик родится крепеньким и здоровеньким и непременно вырастет хорошим или очень хорошим советским человеком.
   С той поры минуло пять десятков лет. Макс давно осознаёт себя человеком, до определённой степени одарённым к творчеству и постоянным размышлениям. Во взрослой жизни именно эти занятия доставляют ему наибольшее удовольствие.
   Так вот, очень часто он размышляет, может быть, об одной из самых поразительных философских категорий – случайности. И обычно суть его размышлений сводится к тому, что судьба – это есть безусловная цепочка самых разных случайностей. И «некто» расставляет эти случайности на пути человека, точно капканы.
   И отсюда главное качество, в частности, его, Макса, жизни – постоянное любопытство. И это любопытство, уверен, будет преследовать его вечно.
   И самый любопытный «капкан» – это, конечно же, мгновения смерти, когда всякий человек познаёт то, после чего с ним уже будет только то, что будет…

Воскресенье, 29 августа 1999 года. Нью-Йорк

   Комната и постель Макса были по-домашнему уютными и тёплыми. Но отчего-то вторую ночь в Америке он спал неважно. Беспокойно спал. И сон приснился какой-то американский. Во сне Макс что-то активно предпринимал, суетился, хлопотал, то и дело хотел купить или продать какие-то акции. Хотя в действительности о тех же акциях имел весьма смутное представление и, что важнее – иметь не хотел другого представления. Принципиально.
   Окончательно проснулся рано, без четверти пять.
   Встал. Спустился в кухню. Включил чайник. Нашел банку растворимого кофе. Заварил в кружке. После чего забелил кофе сливками из холодильника. Вновь поднялся к себе.
   Устроился за письменным столом. Включил компьютер. Уставился в дисплей, точно кролик на удава. И вдруг, прихлёбывая кофе, начал импровизировать на клавишах музыку из слов и предложений – она рвалась наружу, точно пена из бутылки с шампанским. И эта музыка возникала не совсем понятно, как и откуда. Словно кто-то вливал эту музыку в уши. Как яд. И поражал внутренности отравой. Именно отравой, потому что в такие минуты со стороны Макс выглядел точно не в себе. Чему-то всё время улыбался. Корчил лицо гримасами. Бурчал под нос. Жестикулировал. А иногда, случалось, мог и всплакнуть. А иногда – чуть ли не оргазм испытывал.
   Не говоря уж об отчаянии. Когда за утро из-под пальцев не возникало ни единой ладной строчки. А возникало сначала беспокойство, а потом страх. Вдруг – уже никогда. Это как мужчина – рано или поздно вскарабкается на женщину и… не сможет.
   Около восьми, когда солнце уже приподнялось над крышей соседней виллы, Макс вылез из кресла. Ежедневная писательская «норма» была выдана на гора. С чувством почти сексуального удовлетворения он отправился на берег залива. Полюбовался видом Manhatten. Частокол из небоскрёбов на всякий взгляд отвечал всё новыми оттенками впечатлений.
   К нему обернулся одинокий рыбак и кивнул: «Morning». Макс тоже кивнул и ответил тем же morning. Сделал привычную зарядку. Вернулся. И к назначенным восьми тридцати был готов завтракать.
   В то утро Наташа потчевала их овсяной кашей на молоке.
   Игорь после завтрака должен был отправиться в Brooklyn. Макс не удержался и напросился в попутчики.
   Минут через двадцать их Pontiac вырулил на стоянку перед обширным сквером. Максу это место напомнило лондонский Regent's park, где в спортивном клубе работал тренером по теннису его давний питерский знакомый.
   Вокруг было полным-полно разновозрастных и разноцветных американцев. Все – в тренировочных брюках, шортах, футболках. Одни играли в баскетбол, другие – в футбол, третьи – в бейсбол. И в теннис тоже играли. Как выяснил Макс, все до одной спортплощадки – бесплатные. И игроки выглядели очень даже прилично. Чувствовалась хорошая школа. Уровень наших перворазрядников. А вот в теннис играли так себе, по-любительски. Но в общем-то тоже очень даже вполне прилично играли.
   Они гуляли по скверу, и тут Макс поделился с Игорем тайным желанием. Суть желания в том, что было бы то, что надо, если бы удалось дописать новый романчик, над которым он бьётся уже два года, – в Америке. У Макса чутьё, как у собаки. Почти уверен – с вдохновением здесь проблемы не будет. Написание романа напоминает Максу труд садовника. Чтобы выросло что-нибудь путное, нужны хорошие семена. И почва. И место. И климат. И каждодневные руки мастера.
   Игорь заметил, что организовать это дело лично для него – раз плюнуть. Подыскать жилье на пять-шесть месяцев хотя бы здесь, в Brooklyn, можно очень даже недорогое. Затем в русских газетах дать объявление о мастер-классе «известного питерского тренера, автора популярных в России теннисных книжек». Игорь больше чем уверен: на такую рекламу клюнет минимум пять-шесть учеников. Заработок составит доллары, необходимые для проживания в Нью-Йорке, к тому же припеваючи.
   В машине Игорь предложил заехать в дом, где они жили первое время. Минут через пять машина притормозила у двухэтажного особняка, закрытого строительными лесами. Парадная дверь была нараспашку. Поднялись на второй этаж. Там парочка молодых людей в спецовках вставляла новые окна. Руководила ими моложавая курносая дамочка, пухлая и аппетитная, в серой футболке и с большими тёмными пятнами под мышками.
   – Какие люди! – радостно всплеснула руками дамочка, вытягивая пухлые губы навстречу Игорю.
   Игорь слегка приобнял хозяйку и скороговоркой заметил, что мы очень спешим. Что ничем угощаться не будем. Что тоже очень рады видеть дамочку в добром здравии, всю в делах и заботах.
   Было жарко. И Роза Самуиловна, так звали хозяйку, все же сунула Игорю в руки банку с Coke, а Максу – с пивом. Пока они попивали ледяные напитки, Розе Самуиловне таки удалось поведать некоторые подробности истории семьи Слипченко. Это им в своё время продал дом Игорь, и они проживали здесь до последнего времени. Довольно банальная оказалась история. Но весьма характерная, как потом, уже в машине, заметил Игорь.
   Так вот, жили здесь Эдик, Вика и их крошечная дочурка Манюся. Выходцы из Белоруссии. Еврейкой была Вика, а Эдик – чистопородный белорус. Оба молодые, красивые, образованные. И удачливые. Их отношения со стороны выглядели на зависть. Нежные были отношения. Трогательные. И «мечтательные», как заметила Роза Самуиловна. Залюбуешься, короче. А как оба любили, холили и баловали златокудрую Манюсечку!
   В Америке всё у этой семьи выходило и складывалось, точно по писаному. Эдик, компьютерщик по профессии, со свободным английским, имел работу в солидной компании, с достойным окладом. Вика, стоматолог, тоже со свободным английским, служила в частной клинике и тоже не жаловалась на деньги, что зарабатывала у хозяина-американца.
   Увы, как это часто бывает, наш Эдик абсолютно случайно и, разумеется, последним узнаёт, что его любимую жёнушку потрахивает хозяин клиники. И потрахивает едва ли не каждый божий день. Едва ли не с первых дней, как Вика устроилась на работу. Но самое гнусное, со слов Эдика, что хозяин этот – невысоконький, лысенький, кривоногонький и толстозаденький выходец с Кубы. Да ещё и не отличающийся крепким здоровьем. Точнее, мешок с болячками. Но богатый. По советским меркам так просто сказочно богатый. Квартира в Manhatten. Дача на берегу Long Island. Яхта. Porsche. И жена в психиатрической клинике – уже без малого пяток лет. И дети учатся в Англии…
   Удар для Эдика был такой силы, что он поначалу запил. Потом вышел из запоя. Но тут его словно подменили. Внутри редкого добряка и потомственного интеллигента (сын известного белорусского академика, автора учебников по истории родной коммунистической партии) вдруг ожил самый настоящий зверь. Однажды Эдик так избил Вику, да ещё и на глазах дочери, что жёнушка аж на полтора месяца угодила в больницу. Чуя возможную расправу американского правосудия, Эдик укатил на машине в Мексику. А оттуда самолётом компании British Airways прямо в город Лондон. Из Лондона – прямо в Минск, в объятия заплаканных от радости мамы, папы и близких родственников.
   Вот такая история…
   Они попрощались с Розой Самуиловной и отправились дальше. Оказалось, что недалеко, тут же в Brooklyn, на одном из перекрёстков их ждала парочка – дядя Фима и тётя Маня. Типичная семья американских «русских» евреев. Оба на пенсии. Дядя Фима – бывший портной, тётя Маня – бывшая товаровед универмага в Саратове. В Америку их принесло следом за дочкой и зятем, в самом начале девяностых. Дядя Фима чем-то напоминал артиста Леонова, тётя Маня – уменьшенную копию Фаины Раневской.
   Говорила в основном тётя Маня. Плюхнувшись на заднее сиденье, она заметила:
   – Игорь, иногда мне кажется, что вы меня знаете лучше, чем я себя. Я же никогда не говорю то, что не думаю. Так вот, ваша новая машина – это нечто! Как я завидую Наташеньке. С таким мужем даже в аду не пропадёшь, не то что в Америке.
   Заехали на овощной рынок. Вход украшала огромная вывеска с довольно необычным названием Three guys from Brooklyn, real friends of poor people.
   Когда уже были в машине, Макс заметил, что больше всего ему нравится название рынка. Игорь тут же объяснил, что все эти «трое парней из Бруклина» – предприимчивые молодые евреи из Могилёва. Им удалось заарендовать этот участок с условием, что цены на продукты будут привлекательными для жителей небогатой округи.
   Так оно, впрочем, и есть. Игорь купил отборный картофель, помидоры, морковь, перцы, чипсы, два литра сока. И всё это стоило меньше восьми долларов…
//-- * * * --//
   Дома нашли записку: «Буду вовремя. Наташа».
   Игорь устроил гостей в кухне, за большим прямоугольным столом, накрытым бежевой накрахмаленной скатертью. Достал из холодильника пиво, минеральную воду, соки, фрукты. Всё было на столе, и гости неспешно что-то попивали, что-то надкусывали и что-то говорили.
   Тем временем хозяин, с закатанными рукавами тельняшки и в цветастом передничке, на отдельном столике у плиты разделал крупного Salmon (по-русски – лосось) на аппетитные красные куски в светлых прожилках. Присолил. Поперчил. Затем крупно нарезал помидоры. Эти помидоры на рынке Игорь выбирал с особым пристрастием. Долго ходил вдоль прилавка – от холмика к холмику. Оценивал глазами. Щупал пальцами. Ему нужны были плоды не очень спелые, не слишком твёрдые, но обязательно красные. После чего к помидорам прибавилась морковь, перцы и лук, тоже нарезанные. Игорь мастерски разложил куски рыбы на дно глубокого противня, завалил их овощами, залил оливковым маслом и накрыл всё алюминиевой фольгой.
   – Почему оливковым? – спросил Макс, тоже любитель готовить что-нибудь этакое.
   – Оливковое масло не даёт запаха. Не перебивает натуральный вкус рыбы и овощей, – был ответ Игоря.
   Из кухни вся компания переместилась на свежий воздух. Там в углу сада находилась беседка, увитая диким виноградом. В беседке – приличных размеров круглый стол и удобные плетёные кресла. Рядом с беседкой стояла печь для гриля, работающая на газе, и мешок с древесным углем.
   – А зачем уголь? – Максу всё было интересно.
   – Для запаха, – ответил Игорь.
   Со стороны дороги раздался визг тормозов. Это была Toyota Наташи.
   Хозяйка дома появилась в саду минут через десять. Была одета в полупрозрачную блузку. Под ней ненадежно прятались свободные от лифчика остроконечные шарики грудей. Бедра стягивали бежевые шорты. Стройные загорелые ноги поблескивали атласной кожей. Улыбающаяся, Наташа выглядела, словно помолодевшая лет на десять.
   – Ты опять начала заниматься в клубе? – спросил Игорь.
   – Начала, – ответила Наташа. – А что?
   Игорь хмыкнул себе под нос, но продолжать разговор не стал.
   Навстречу Наташе поднялась тётя Маня. Женщины осторожно обнялись и ещё более осторожно коснулись друг друга накрашенными губами.
   – Господи, Наташенька, да если бы я выглядела, как ты, я бы и в России чувствовала себя королевой.
   Игорь колдовал у печки, женщины накрывали в беседке стол, а Макс отвечал на вопросы от дяди Фимы.
   – Новости из России напоминают новости с поля боя. Каждый божий день кого-то стреляют или взрывают. А как при всём при этом чувствует себя простой обыватель? – спрашивал дядя Фима.
   – По-моему, неплохо, – отвечал Макс. – Как и во все времена. Вот мой отец утверждал, что лично он не знал ни одного порядочного человека – страдальца от сталинских репрессий.
   – А кем был ваш папа в эпоху товарища Сталина? – не унимался дядя Фима. Как выяснилось позже, его отец был военным хирургом и ещё до войны угодил в колымские лагеря. С тех пор об этом человеке не было известно ничего хорошего.
   – Секретарём райкома, – это Макс.
   – И где же?
   – На Урале. В небольшом городке.
   Дядя Фима задумался. Потом всё же не удержался и спросил:
   – Значит, ваш папа был порядочным человеком?
   – Порядочнее не придумаешь.
   – Нет, молодой человек… – пауза. – Он был не только порядочным, но ещё весьма и весьма удачливым человеком.
   Возражать против этого Макс не стал.
   Минут через сорок рыба была готова и дымящийся противень стоял посерёдке стола, обставленный частоколом бутылок.
   – Господа, – нарочито серьёзным тоном произнёс Игорь, поднимая бокал. Выдержал паузу и продолжил: – Сегодня нам будет очень и очень трудно… – вновь пауза. И с подъёмом: – Хотя бы потому, что придётся много и хорошо выпить и закусить.
   Мужчины предпочли виски с сидром и льдом, женщины – белое аргентинское вино. А рыба у Игоря получилась такая, что Макс не удержался и, отправляя в рот кусок нежного, сочного мяса, заметил:
   – Автору, по-моему, удалось главное – душу вложить. Поэтому вкусно так, что хочется ещё и ещё.
   Наташа заметила, мол, талантливого человека природа обыкновенно одаривает широко. Вот хотя бы взять Игоря. За что ни возьмётся, всё у него получается так, будто всю жизнь только этим и занимается.
   Тётя Маня после двух бокалов вина порозовела и сказала, что долго не могла понять, чего это Игорь так спешно продал дом в Brooklyn и не менее спешно купил этот особняк на Staten Island. Ведь его многочисленным знакомым такие действия поначалу казались просто-напросто лишёнными здравого смысла.
   – В Америке очень важно иметь обо всём и вся как можно больше информации, – заметил дядя Фима. – Именно это позволяет делать верные и расчётливые шаги, – пауза. – Вот мы с тобой, Манечка, планами развития нашего района не интересовались и теперь локоточки кусаем. Бесполезно. Наш дом уже потерял в цене не меньше пятнадцати процентов. А то и всех двадцати.
   – Игорь, можно вопрос на засыпку? – тётя Маня.
   – Без проблем.
   – Если бы мы были знакомы до того, вы бы нас предупредили насчёт этой злополучной фабрики по переработке мусора?
   Игорь раскрыл было рот, но его опередил дядя Фима:
   – Манечка, умоляю тебя, это не по правилам. Игорь, конечно же, мог нас предупредить, но только в одном случае – если бы ты была лишена языка. В противном случае уже на следующее утро в Brooklyn не было бы человека, который не обратился в агентство по продаже недвижимости. И цены на дома тогда не упали бы, а обвалились.
   Разговоры разговорами, но вдруг Игорь, уже изрядно пьяненький, поднял руки и сказал:
   – Хотите, я вам спою?
   И, не дожидаясь согласия, запел. Очень славно запел. Без надрыва. Как-то необычно спокойно, но при этом слова звучали так проникновенно, так чувственно.
   У Игоря был тёплый такой баритончик, с лёгкой хрипотцой. И по саду начало растекаться: «Глядя на луч пурпурного заката, стояли вы на берегу Невы, вы руку жали мне, умчался без возврата тот сладкий миг, его забыли вы. Вы руку жали мне, умчался без возврата тот сладкий миг, его забыли вы…»
   И тут Игорю начала помогать Наташа: «До гроба вы клялись любить поэта, боясь людей, боясь пустой молвы. Вы не исполнили священного обета, свою любовь и ту забыли вы. Вы не исполнили священного обета, свою любовь и ту забыли вы…»
   И у неё голосок оказался что надо. Но она всё равно лишь подпевала. И выходило у них просто замечательно: «Но смерть близка, близка моя могила, когда умру, как тихий шум травы, мой голос прозвучит и скажет вам уныло, он вами жил, его забыли вы. Мой голос прозвучит и скажет вам уныло, он вами жил, его забыли вы…»
   Чувствовалось, что поют они не впервой. Разумеется, не впервой. Но, похоже, они давненько так не пели. Это по глазам было видно. По их взглядам друг на друга. По еле уловимой вибрации голоса. У Наташи голосок вибрировал как-то особенно нежно, с едва уловимой слезой, что ли.
   То ли романс так подействовал, то ли вино, но тётя Маня даже всплакнула. И так, всхлипывая, рассказала, как ради благополучия единственной дочери они в своё время покинули жестокую и несправедливую лично к ним, но всё равно отчаянно любимую Родину. Как не далее прошлых выходных их единственная дочь строго-настрого запретила появляться в её доме без заранее оговоренного визита. Дословно было сказано: «Мама, здесь так принято. И будь добра…»
   – Нет, вы представляете, каково было услышать такие слова из уст нашей Рашели… – промокнула уголки глаз носовым платком и продолжила: – Самое ужасное было то, что дочь говорила со мной через дверь на цепочке… И говорила, только представьте себе, по-английски. Со мной говорила. Отлично зная, что я этот английский терпеть не могу.
   Дядя Фима, похоже, был уже сыт этой историей, поэтому его лицо не выражало ничего особенного. Точнее, он думал о чём-то своём. Когда жена перестала всхлипывать, он глубокомысленно произнёс:
   – Что ни говорите, а в Америке я себя чувствую как на курорте. Но вот умереть мне хотелось бы в городе Саратове…
   – А мне – в Ленинграде… – это Наташа.
   На что Игорь с мягкой усмешкой и нарочитым вздохом произнёс:
   – «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать…»
   Чтобы как-то свернуть с грустных разговоров, дядя Фима поведал, как на interview в американском посольстве на вопрос о причине отъезда из России он на полном серьёзе ответил: «Возвращаюсь на историческую родину. В прошлой жизни я был индейцем».
   Уезжали Бирманы после двух ночи. Проводить вышли Игорь и Макс. Когда такси с дядей Фимой и тётей Маней свернуло за угол, Игорь повернулся к дому и, как бы между прочим, заметил: «Бирманы не знают самого интересного, – зевая, – этот дом мы купили в прошлом году, – пауза. – А теперь он стоит ещё на сорок тысяч дороже».
   Уже в доме, как водится, выпили по последней. После чего Игорь, кряхтя, вылез из-за кухонного стола и опустился на четвереньки. Так, на четвереньках, уполз в гостиную. Там, будто собачка, улегся на коврике перед дверями на балкон. Свернулся калачиком. Сунул ладони между ног. Широко зевнул. Закрыл глаза. И едва ли не тут же начал похрапывать.
   Наташа предложила Максу прогуляться. Заодно выгулять Жорика. Бедняга весь вечер находился в гараже.
   Они спустились к воде. Шли по пустынной набережной, освещённой жёлтыми огнями фонарей. Жорик останавливался у каждого встречного столба. Тщательно обнюхивал. Задирал ногу и метил.
   Наташа, ёжась от прохладного бриза, тянувшего со стороны океана, говорила о муже. Что вот сейчас Бабич-старший наверняка испытывает состояние истинного блаженства. Уже стало правилом его жизни – хотя бы раз в неделю, обычно это суббота, крепко поднабираться. Потом вот так улечься на коврике, под дверями балкона. Для Игоря это лучшее место в доме. Ему там, похоже, легче всего удаётся переживать всякие горечи. И обиды. И воспоминания. И плохо скрываемую тоску по отечеству. И эта тоска, что бы ни говорилось, хотя бы разок в неделю, но непременно накатывает. И захлёстывает, точно океанская волна…

//-- Из дневниковых записей Макса --//
   …На зиму клубный ресторанчик прикрыли. Но есть кафе, оборудованное у входа на зимний корт.
   …Кроме нас двоих, никого. Даша готовит яичницу с беконом, а я сижу за столиком, прихлёбываю кофе из чашечки и просматриваю московский журнал «Теннис-плюс».
   На столе появляется яичница, в крапинках перца, точно в веснушках. Даша продолжает стоять рядом и разглядывает меня, словно картину в музее, причём абстрактную.
   – Посидите со мной, – прошу я, бросая журнал в сторону от яичницы. – Никак не могу привыкнуть ужинать в одиночестве.
   Даша садится, молчит, но при этом ресницы хлопают, словно крылья у бабочки.
   Держу паузу. Неспешно вытираю салфеткой вилку и нож. Затем густо досаливаю яичницу и замечаю:
   – Хотя нет, обыкновенно я ужинаю в компании моих собак.
   В глазах Даши исчезает недоумение, и она произносит:
   – Почему-то была уверена, что вы тоже собачник.
   Яичница разрезана на аккуратные кусочки. Я отправляю их в рот один за другим и медленно пережёвываю. Даша сидит со сложенными на столе руками, точно прилежная ученица.
   Теперь молчим оба.
   Я уже знаю, что муж Даши – известный в Питере яхтсмен Кирпичников. Что летом он набрал команду и ушёл в Польшу. Там ему подыскали богатых клиентов. Они-то и подрядили Кирпичникова на переход до Канарских островов.
   – И как это мужа угораздило оставить вас без присмотра… – пауза. – Такую молодую и такую привлекательную… – словно размышляя вслух и улыбаясь.
   – С настоящими мужчинами случается и не такое, – тоже с улыбкой. Слово «настоящими» прозвучало с нажимом и едва уловимой иронией.
   Тут в кафе появляется Докучаев…

Понедельник, 30 августа 1999-го года. Нью-Йорк

   Первый день US Open.
   Всё утро Макс провёл у себя в комнате, за компьютером. Наташа принесла электрический чайник, банку растворимого кофе, сахар и сливки.
   Теперь не надо было спускаться в кухню. Ритуальная чашка с кофе привычно стояла под рукой. На удивление, растворимый кофе показался Максу куда лучше, нежели дома. С виду банка Nescafe – один к одному, как в отечестве, а вот содержимое… Макс открыл банку и слегка обалдел от аромата «настоящих» молотых зёрен, подозревая банальный подлог. «Вот козлы, – тут же подумалось, – нам-то они кладут в банки хрен знает что, мол, в России и так всё схавают».
   За завтраком Наташа вызвалась подвезти Макса к причалу.
   Едва отъехали от дома, как Наташа спросила:
   – Вы не могли бы рассказать о своей «теории» поподробнее?
   Макс был готов к просьбе. И немудрено. Опыт общения с читательницами его романчиков подсказывал, что всех неглупых женщин начинает в той или иной степени интересовать игра под названием «Он – Она». Нет, конечно же, не Макс придумал эту игру, а сама жизнь. Макс как литератор сделал лишь то, что должно, – рассказал об этой игре в форме художественного, на что он очень надеялся, произведения. Создал некие образы игроков. Дал им имена. Внешность. Привычки. Возраст. Судьбу, наконец. Мало того, стал их наставником. Посвятил в замысел игры. Научил азам. И не только азам. Вывел, можно сказать, на определённый уровень мастерства. И как «наставник» подготовил к выходу на просторы «романчика», где они частенько начинали действовать самостоятельно. При этом им иногда удавалось даже импровизировать. Чем особенно радовали «наставника».
   И всё же поначалу Макс был озадачен. Подготовленных читателей оказалось меньше, чем он предполагал. Это как в шахматах. Кто никак не посвящён в эту величайшую и древнейшую игру, для того за передвижениями фигур по шахматной доске буквально ничего не стоит. Мол, передвигаются вперёд-назад какие-то белые и чёрные «солдатики», «офицеры» и «лошадки». И что?..
   А вот кто более или менее разбирается в шахматах, тот может переживать всё, что вообще может переживать человек по сути своей природы. Глядя лишь на этих самых «солдатиков», «офицеров» и «лошадок». Иными словами, всю гамму людских эмоций и чувств, следя за одним поединком каких-нибудь незаурядных шахматных мастеров.
   – Наташа, вас конкретно какая игра интересует? – это Макс, отмечая про себя, что Наташа выглядит этим утром как-то особенно ухоженной и свежей.
   – Неужели я выгляжу такой дурой, что сразу не догадаться? – не поворачивая головы.
   – Нет, конечно. Дураком выгляжу я, – пауза. – Если я правильно понимаю, вас интересует игра мужчины и женщины в любовь?
   – Именно.
   – Тогда надо начать с правил.
   – Не поняла.
   – В любой игре должны быть правила. – Макс, сам себе удивляясь, произнёс эту фразу с интонацией требовательного педагога.
   – Назовите хотя бы одно, – попросила Наташа. Эта фраза прозвучала так, словно она сидела не за рулём Toyota, а за школьной партой.
   – Например, всю сознательную жизнь литератор и журналист Максим Зубков придерживается нескольких правил. Одно из них звучит примерно так: «Никогда не начинать с новой женщиной новый роман, если не закончил прежний роман с прежней женщиной».
   Сказанное произвело на Наташу столь неожиданное впечатление, что она выглядела, будто застывшая. До самого причала не произнесла ни одного слова. Кроме «мудак», обращённого к водителю, рискованно вильнувшего перед их капотом своим побитым задком белого Ford-scorpio.
   – А вот я… – поджав губы, вдруг произнесла Наташа. Пауза. И глядя Максу прямо в глаза: – Столько лет, – нажимая на «столько», – живу исключительно во лжи…
//-- * * * --//
   …Ferry полз по лиловой глади бухты, напоминая огромного водяного жука. Впереди, точно мираж, всплывал из морской пучины Manhattan, напоминая субмарину циклопических размеров. Макс стоял на носу парома, хрустел картофельными чипсами и думал о том, как могла сложиться его судьба, если бы в восемьдесят седьмом его не бросила первая жена…
   В одном из своих «романчиков» он уже пытался рассказывать историю первого брака, но получилось то, что получилось. Образ жены получился живой, но с вопросами. Похоже на фотографию не в фокусе. Его первая жена, по мнению самых разных людей, была из красавиц. Как однажды родная тётя Макса резко заметила: «Дурень, ты же был обязан её на руках носить». Нет, Максу она тоже нравилась. Но было одно большое «но». Похоже, что сам себе Макс нравился больше…
   И ещё: первая жена – пела. Имела музыкальное образование. Её приглашали солисткой в Уральский народный хор. Но Макс был категорически против того, чтобы стать мужем профессиональной певицы. Что такое среда творческих работников, Максу рассказывать не надо. Пьянки-гулянки – неотъемлемая часть практически любой творческой профессии. Точнее, даже не профессии, а натуры творческого человека.
   Жена, к слову, ныне учитель словесности, понятно, романчик прочла. Мнением поделилась с дочерью: «Это не иначе как твой папочка мне отомстил. Но читать можно».
   Прошлым летом его бывшая жена Лена гостила в семье у дочери. Встретили её в аэропорту с цветами, на «мерседесе». Каждый день пытались чем-то развлекать. Отправили по путёвке в Швецию. Но при этом было видно, что маму ничто и никто особо не радует. Ни цветы. Ни «мерседес». Ни ужины в кафе и ресторанах. Ни Швеция. Ни дочь. Тем более зять. Не говоря уж о бывшем муже. Даже к внучке у бабушки нашлись довольно весомые претензии. Чего это её единственная и родная внученька всё время бросается на шею теперешней дедушкиной жене и называет её не иначе как Дашечка. Или хуже того – Душечка.
   Впрочем, хватит о первой жене. Здесь она вообще ни при чём.
//-- * * * --//
   …На Manhattan Макс спустился в subway.
   Он стоял на платформе и морщился, вдыхая жаркий и приторный воздух подземки. Это тебе не питерское метро, где всякий чувствует себя точно в музее. Здесь метро делалось для быстрого передвижения, а не для того, чтобы приезжая деревенщина рот от удивления разевала. Никакого тебе мрамора, бронзы и мозаичных панно. Метро в Нью-Йорке строилось для удобства рабочего люда. Кто этим рабочим людом управлял, тот ездил и продолжает ездить на роскошных авто. Значит, в метро не должно быть ничего, кроме туннелей, рельс и более или менее удобных вагончиков.
   Но тут Максу всё же довелось поразиться. Глядя на рельсы, он увидел сидящую на задних лапах крысу. Тварь деловито расправлялась с кусочком не то пиццы, не то гамбургера. При этом она выглядела размером с небольшого кролика и почему-то оглядывалась лишь по сторонам. Макс догадался, почему крысу не волнуют те, кто на платформе. Люди не могли помешать её роскошному завтраку, а вот собратья… Макс увидел чуть поодаль ещё одну такую же здоровенную крысу. И ещё одну. И ещё…
   Рядом с Максом оказалась симпатичная молодая девушка в футболке и джинсах, с восточными чертами лица. Английский на бытовом уровне у Макса вполне приличный, и он спросил, как лучше добраться до Forty Second Street.
   Девушка глянула на Макса, как ему показалось, своими прозрачными индо-персидско-турецкими глазами, мягко улыбнулась и заметила на чистейшем русском: «Давайте лучше поговорим на родном языке».
   И они поговорили. Уже в вагоне, где кондиционер работал так, что было не свежо, а просто холодно. Девушку звали Тая. В Америку она попала из Ташкента. Вместе с родителями и младшим братом. Папа у неё узбек, мама – еврейка. В Нью-Йорке ей очень нравится. Особенно после Ташкента. «Здесь очень весело, и никому нет дела, кто ты, откуда и какой национальности». Тут же выяснилось, что дома узбеки считали Таю еврейкой, евреи – узбечкой, а она себя – русской.
   В Нью-Йорке Тая собирается поступать в университет. В Brooklyn, где они снимают дом, коренные жители искренне удивлены приезжими из бывшего Союза. Как так, – с плохо скрываемой завистью говорят они, – вы приезжаете в Америку бог знает откуда и добиваетесь за пять-семь лет того, чего мы не добиваемся за целую жизнь.
   На Forty Second Street Макс без труда нашёл отель Hayytt – роскошный небоскрёб, облицованный чёрным мрамором и сверкающий зеркальными окнами. Перед входом в отель уже стоял комфортабельный автобус с табличкой на лобовом стекле: US Open. К распахнутой двери автобуса змеилась очередь из двух десятков улыбающихся господ. У всех на шее болтались пластиковые карточки с аккредитацией турнира.
   Когда Макс оказался у дверей, водитель, круглолицый пожилой афроамериканец, спросил его:
   – Do you have pass?
   – No, – сказал Макс. – I have Invitation only, – и показал бумагу на официальном бланке.
   До парка Flashing meadow, где располагается National Tennis Center, добирались минут сорок. В пресс-центр Макса проводила девушка-волонтёр. Бесхлопотно получив аккредитацию, он вышел из здания пресс-центра и сразу же окунулся в праздничную атмосферу великого турнира.
   С планом в руках Макс за полчаса обошёл стадион. Первые впечатления – всё очень удобно, продумано, отлично организовано.
   Центральный корт, названный в честь Артура Аша, стоимостью более двухсот миллионов долларов – разговор отдельный. Не корт – чудо, напичканное лифтами, барами, ресторанами, санузлами. Макс поднялся на самый верх. Стоя на специальной площадке, минут двадцать любовался панорамой стадиона. При этом его распирало от гордости за теннис – эта игра всегда была для него чем-то вроде религии.
   Макс владел профессией. Обежав корты, где играли «наши», у него уже было, что рассказать о первом дне турнире. При этом Макс лишний раз убедился, что все теннисные турниры – а он бывал на многих профессиональных состязаниях в разных городах и странах, – как бы хороши они ни были, всё же уступают Уимблдону. И уступают в главном. И это главное: создаётся впечатление, что всюду игроки выходят на корт с желанием побольше заработать, а в Уимблдоне – с желанием как можно лучше сыграть. То есть показать себя лучшими гранями. Чем-то непременно удивить теннисный мир.
   Только в Уимблдоне начинаешь по-настоящему понимать, что в теннисе есть вещи поважнее, чем деньги.

//-- Из дневниковых записей Макса --//
   …Докучаев меня убедил, и я начал помогать «раскручивать» клуб. На западное Рождество придумал тусовочный турнир. Докучаев проявил редкие организаторские способности, привлёк под турнир вполне реальные спонсорские деньги. Пригласили из Москвы Никиту Михалкова, Николая Караченцова, Андрея Новикова. Компанию им составили местные знаменитости и те, кто около.
   В одной четвёртой финала я переиграл уважаемого мной немецкого бизнесмена. Переиграл на тай-брейке. После чего бизнесмен, думаю, зауважал меня не менее, чем я его.
   В полуфинале я имел три матчбола, играя против человека со странной фамилией… впрочем, какая разница, с какой фамилией. Жаль, конечно, но госпожа по имени Удача в тот вечер почему-то решила ко мне повернуться задом. Точнее, Удаче помог в этом судья на вышке. На втором матчболе, играя с лёта, я зацепил линию. Уверен в этом на все сто процентов. Но судья почему-то вытянул руку в сторону и гаркнул «аут». Хотя я догадываюсь почему…
   Я вышел из душа с настроением человека, не способного глянуть на себя в зеркало без желания в это зеркало плюнуть.
   На корте уже бились другие, а я тем временем шёл по длинному коридору, не поднимая головы, и одна мысль: нет, всё же я сам виноват – надо было с лёта пробить так, чтобы никаких сомнений.
   – Вы очень расстроились, да? – это был её голос.
   Я остановился и поднял глаза. Даша смотрела на меня так, будто это она, а не я, потерпела обиднейшее поражение.
   Сказать было нечего. Я скривил губы и ухмыльнулся. Не знаю, как получилось, но Даша открыла рот, чтобы ещё что-то сказать, и при этом как бы всплеснула руками.
   Ни слова не говоря, почти неосознанно, я тут же обнял её, как обнимают очень близкого человека. Мы были едва знакомы, и я понимал, что для неё эти объятия – что-то вроде ушата холодной воды. Тем более что в коридоре мы были не одни – всё время кто-то куда-то проходил мимо.
   Я не выпускал её из объятий, точно прилип. И тут произошло то, о чём я даже мечтать не мог. Потому что в своё время я много думал об этом. Потому что, как и многие из людей, всегда верил, что некогда мужчина и женщина были единым целым. Как денежная банкнота, разорванная кем-то. И вот мы, две разорванные половинки, вдруг соединились. Словно тайные агенты. И это значит, что у нас появился шанс…
   Если оглянуться назад, то у меня никогда не было проблемы, с кем переспать. С юношеских лет я пользовался успехом у самых разных девочек, девушек и дам, и этот успех вполне меня устраивал. Скажем так, я никогда не зацикливался на том, что находится у женщин между ног, и при этом рядом со мной всякий раз оказывалось чьё-то влагалище. И это влагалище не без удовольствия принимало мой член, всегда переполненный кровью и желанием.
   Я продолжал обнимать Дашу, даже не вполне осознавая, что именно в этот раз обнимаю именно то, что нужно, причём нужно именно мне. Или, сказать по-другому, обнимаю то, что подходит мне так, как никогда раньше.
   Помню, у меня была девушка – студентка университета. Звали её старинным и редким именем Аглая. Это имя ей очень подходило. Милая такая, трогательная, провинциальная и, как мне казалось, толком не целованная и не траханная. Она, как могла, блюла собственную чистоту, а я, дурачась, без конца подкалывал и лез к ней под юбку с самыми ясными намерениями.
   Пришло время, и Аглая согласилась отправиться со мной на родительскую дачу. Это было на излёте зимы. Дача была промёрзшей, и мы весь вечер просидели в обнимку с чёрной голландской печкой.
   Далеко за полночь мы забрались под два стёганых одеяла.
   Я ласкал Аглаю так, будто делал это в последний раз. Я покрыл её от макушки до пяток таким количеством поцелуев, что она, как заезженная пластинка, выдыхала лишь одно слово «сумасшедший», правда, всякий раз по-иному.
   В конце концов Аглая разогрелась, словно паровозная топка, и сама стянула с себя последние трусики…
   Сама задрала ножки к потолку…
   Сама взяла мой окаменевший член кончиками дрожащих пальцев и направила туда, куда, как она давала понять, не входил ни один мужской член до. И я, конечно же, давал понять, что в этом не сомневаюсь. Если можно вообще быть уверенным в чистоте девушки, расцветшей так, что создавалось впечатление, будто на улице она запросто может заставить оглянуться даже Ленина, застывшего в бронзе или бетоне.
   Впрочем, какая разница, была Аглая целочкой до нашей первой встречи под одеялом или не была? Меня вполне устраивало, что она говорила о своей девственности так, что не поверить было просто невозможно, и, похоже, очень-очень в это верила прежде всего сама.
   Я вошёл в лоно, точно кинжал входит в чужие ножны. Аглая вскрикнула, будто в неё ткнули не членом, а толстой иглой. И этот вскрик выдал Аглаю лучше любого полиграфа. Потому что в этом вскрике все нотки оказались фальшивыми. Смею заверить – у меня абсолютный слух. И я уже не сомневался, что да, моя Аглая, конечно же, была целочкой, но было это очень и очень давно.
   И тут я несказанно обрадовался. Как подросток, чьи родители наконец-то раскошелились и подарили давно обещанный мотоцикл. И Аглая, похоже, тоже несказанно обрадовалась. И мы оба точно сошли с ума. Мы устроили под одеялом такие гонки, что не могли остановиться до самых первых лучей позднего зимнего солнца. Эти лучи ударили в окна спальни вместе с ударами кулаком моего отца во входные двери.
   Всё, что было потом, не стоит особенных воспоминаний. Наш отец всегда отличался выдержкой и мудростью, поэтому, когда выяснилось, что я и моя девушка живы-здоровы, деликатно выждал за порогом, пока юные любовники не приведут себя в должный порядок. После чего мы втроём попили чайку с вареньем из дачной смородины и отправились в город на папиной обкомовской «Волге»…

Вторник, 31 августа 1999 года. Нью-Йорк

   Без четверти шесть утра. Макс вышел из дома. Спустился на берег залива. Отметил, что каждое утро Manhattan смотрится точно впервые. Пожалуй, одна из самых впечатляющих картин в его жизни. Произведение двух художников – природы и человека. Ему было странно, что кто-то не чувствует такой красоты. Хотя почему странно. Ведь есть же люди, напрочь лишенные музыкального слуха.
   По набережной прогуливались чистенькие, гладенькие и розовощёкие старики и старушки. Одни были с собаками и собачками. Другие пытались бегать или делать незамысловатые физические упражнения. При этом все они выглядели крайне довольными и даже счастливыми, жмурясь от неярких, но уже тёплых солнечных лучей.
   Остаток дня Макс провёл на US Open.
   Вернулся на Staten Island за полночь. В гостиной застал Игоря. Тот полулежал на диване и попивал красное винцо из высокого прозрачного стакана. Скосив поблескивающие глаза в сторону Макса, произнёс, будто со сцены:
   – Мама каждый раз говорит мне одно и то же: «Терпи, сынок. У женщин это возрастное».
   Под окнами завизжала тормозами Toyota.
   – Тебе будет не очень трудно погулять с Наташей и Жориком? – спросил Игорь.
   – Не о чем говорить, – ответил Макс.
   Игорь остался в гостиной на пару с бутылкой вина, а Макс и Наташа отправились выгуливать Жорика.
   Шли мимо деревянных особняков с потухшими окнами. Наташа заговорила о детях. Да, их мальчики уже выросли. Но как-то так вышло, и сыновья привыкли, что буквально все или почти все проблемы и даже проблемки за них вынужден решать папа. Суть в том, что и папе это надоело, и все понимают – надо меняться. Ан, не так это всё просто. Особенно для мальчиков. Понимать – одно, а меняться – совсем другое. Наташа уверена: будет то, что надо, если постоянно раскачивать в детях желание делать что-то самостоятельно. А не бить по рукам, даже если у них ничего толком не получается. Ошибки тут неизбежны. Хотя ошибки ошибкам рознь.

   Для Макса эта проблема тоже не новость. У него взрослая дочь. Богом были даны такие способности, что обычные девочки только мечтают. Особенно поразительны для Макса – способности к музыке и, как это ни странно, к математике.
   Дочь окончила музыкальную школу по классу фортепиано. Из-под палки окончила. Хотя её наставники всерьёз утверждали, что она была едва ли не самой талантливой. За всю историю школы. Могла взять любую музыкальную тему, и запросто начинала импровизировать. Часами. У Макса слёзы на глаза наворачивались, когда дочь сидела за инструментом и её пальцы, словно бабочки, порхали над клавишами. Дочь с ловкостью фокусника извлекала на удивление чистые звуки из безжизненного, покрытого чёрным лаком и пылью ящика, а папино сердце при этом начинало стучаться в рёбра чуть ли не в такт.
   И что толку, если сейчас Катерина садится за пианино раз-два в году? Да и то чтобы показать, уже своей дочери, какой хорошей девочкой она была в детстве, если научилась так замечательно владеть музыкальным инструментом.
   О математических способностях разговор отдельный. Так вышло, что развод Макса с первой женой пришёлся на время, когда дочери было двенадцать. Тогда они с мамой перебрались жить к тётке Макса – та тоже жила в их дачном посёлке. Макс пытался контролировать житьё-бытьё дочери-подростка, но без особого успеха.
   Настоящие проблемы возникли, когда дочь начала ездить в городскую школу. В девятый класс. Какое-то время Макс пребывал в счастливом неведении. Но однажды позвонила классная руководительница и сказала, что в самую пору кричать «караул». Что дочь без конца прогуливает уроки. Что курит. Что иные мамы мальчиков из класса пребывают в ужасе, когда узнают, с кем водится их чадо. Одна мама даже заявила на классном собрании, что готова придушить одноклассницу, которая превратила сыночка в самого настоящего раба.
   Предпоследний, десятый класс дочь закончила с условием, продиктованным директором школы. Его гнусавый басок вывел тираду, как из пулемёта: «Забирайте эту… к чертовой маме. Не то оставим на второй год».
   Макс предпочёл забрать. В их районе ни одна школа не распахнула дверей, зато в Сестрорецке нашлась пожилая директриса. Глянув на документы, она прокуренным голосом заметила: «Или мы её обломаем, или она – нас».
   Обломать дочь не получилось. Хотя все очень старались. Кончилось тем, что перед зимними каникулами приехала из Екатеринбурга бабушка и забрала внучку к себе. Там, на Урале, дочь пристроили в вечернюю школу.
   Легко представить, какими за эти годы «знаниями» наполнилась дочь, особенно по математике.
   И всё же, окончив вечернюю школу, дочь решила готовиться к поступлению в вуз. И не куда попало, а в Уральский экономический госуниверситет. Именно там всегда учились исключительно блатные, полублатные и лишь изредка – школьные медалисты.
   К экзамену по математике дочь готовил Антон, средний брат Макса. Так вот, после трёх недель занятий дядя-профессор на полном серьёзе заявил: «У Катьки редкие способности к математике, и надо быть наикруглейшей дурой, чтобы никак этим не воспользоваться».
   Воспользовалась – поступила. Но училась так себе…

   …Макс, Наташа и Жорик продолжали кружить по ночным переулкам засыпающего Staten Island. Уже подходили к дому, когда Наташа спросила:
   – Жизненный путь вы сами выбрали? – пауза. – Или путь выбрал вас?
   Макс задумался.
   – Мне было четырнадцать, когда я сказал себе примерно так: парень, в этой жизни ты будешь играть в теннис и писать книжки. Это главное. Всё остальное – это всё остальное.
   – И что?
   – Ничего. Вот уже тридцать лет, как я тупо делаю то, что задумал. Разумеется, и книжек я мог бы написать не пять, а, к примеру, десять. И в теннис играть получше. Но если не лукавить, то результаты меня очень даже устраивают.
   – Вы это серьёзно?
   – По крайней мере, я привык делать своё дело с желанием. Даже страстью. И при этом всегда очень стараюсь. По принципу – или хорошо, или никак…
   Дома втроём (Игорь тоже), как одна семья, смотрели по русскоязычному каналу документальный фильм о русских бабушках. Показали какую-то убогую деревеньку под Архангельском. Камера медленно скользила, показывая ветхие чёрные избы, заметённые под крышу белым искрящимся снегом, да тусклое холодное солнце над горизонтом. Перед крыльцом магазина с вывеской «Продмаг» камера остановилась на фигурках двух старушек, одетых в плюшевые жакеты и закутанных в серые пуховые шали. А рядом с ними – пьяный расхристанный мужичок, выписывающий ногами кренделя и орущий беззубым ртом частушку: «Я была на Колыме, золото искала. Кабы не было пизды, с голоду пропала».
   Затем камера вошла в первую попавшуюся избу. В сенях, за перегородкой, визжал поросёнок. Можно только догадываться, какой запашок ударил в нос съёмочной группе. Горницу, застеленную грязноватыми цветастыми половиками, освещала «летучая мышь» – свисала с матицы большой грязной каплей. На стене, между оконцами, два ретушированных портрета. Он – бравый красноармеец с усами «а-ля Будённый», она – круглолицая пухлогубая деваха с тёмной косой, свёрнутой на затылке в кольцо, и небольшими настороженными глазками.
   Посерёдке горницы стоял вместительный чан. Из чана торчала старушка. По пояс. Голая. С костлявыми плечами и обвислыми лепёшками морщинистых грудей. Старушка, звали её баба Нюра, мылась, поливая себя из деревянного ковшика и неспешно размазывая свободной рукой по грудям пену от хозяйственного мыла. При этом выцветшие глаза бабы Нюры смотрели в камеру и ничего, кроме полного безучастия и равнодушия, не выражали.
   Секунд тридцать экран телевизора был чёрен. Затем начали показывать, как эту самую бабу Нюру хоронят. Из распахнутых ворот медленно вышла гнедая хромая кобыла, тряся чёрной гривой в сосульках. Кобыла тянула розвальни. На розвальнях – грубо сколоченный гроб, накрытый еловыми лапами, точно зелёным покрывалом. Вёл кобылу под уздцы всё тот же расхристанный полупьяный мужичок. Замыкали процессию всё те же старушки в плюшевых жакетах да рыжий облезлый пёс с обрубком хвоста.
   Закончилась эта часть фильма сценой, когда баба Нюра (ещё при жизни) сидела в избе на табуретке. Перед ней – стол, накрытый вытертой клеёнкой. На столе – чугунок с дымящимися картофелинами, ломоть ржаного хлеба и мятая алюминиевая кружка с чаем. Голос за кадром расспрашивал героиню о детстве, о дружбе, о любви, о жизни… Баба Нюра на все вопросы отвечала с потухшими глазами и с неохотой, точно не очень понимала, о чём это всё. Но в конце её глазки как-то недобро сверкнули, и она прямо в камеру, чётко, довольно громко и с тяжким вздохом произнесла: «Да разве это была жизнь…»
   Вторая часть фильма была посвящена ещё одной пожилой женщине. Из-под Архангельска камера перенеслась в Санкт-Петербург. На экране, набором дешёвых открыток, замелькали виды Северной столицы – Дворцовая площадь с Зимним дворцом, Александровской колонной и аркой Генерального штаба… Петропавловская крепость со стороны Невы… Стрелка Васильевского острова… Невский проспект, упирающийся в Адмиралтейство…
   С Невского проспекта, украшенного рекламными щитами, вывесками и растяжками, напоминающими веревки с бельём, камера свернула во двор-колодец, заставленный баками, переполненными мусором. Крышки баков были распахнуты. Содержимое одного бака привлекло внимание нескольких ворон и голубей. В другом баке хозяйничали кошки. В третьем с деловым видом производил раскопки нестарый ещё мужчина в шляпе, длинном пальто и с небольшими круглыми очками на носу с горбинкой.
   Затем камера юркнула в подъезд с разбитой дверью и стенами, разрисованными непечатными словами и любительскими иллюстрациями к «Камасутре». В лифте глазок камеры с полминуты упирался в панель с кнопками, подпалёнными огнём зажигалок. Тут же фраза, нацарапанная чем-то острым: «Козлы! Яйца бы вам так подпалить!»
   Тут камера начала петлять по коридорам обычной питерской коммуналки, населённой скорее привидениями, нежели живыми людьми. В конце одного из коридоров камера заглянула в комнату с большими окнами. За окнами в лучах закатного солнца горел тусклым золотом купол Исаакиевского собора.
   Обстановка комнаты чем-то напоминала келью монашки или даже тюремную камеру. Ничего лишнего. Стол. Стул. Кровать. На стене выцветшие репродукции из «Огонька» с портретами Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.
   За столом с прямой спиной восседала худосочная пожилая дама. Её жиденькие, крашенные хной волосы были гладко зачёсаны на пробор. Широко раскрытые выцветшие глаза отливали пионерским блеском. При этом тонкогубый рот чеканил слова о распрекрасной жизни в Стране Советов. Это в теперешней России попрано и растоптано всё святое, – утверждала дама, тряся остреньким подбородком. Да, в своё время ей пришлось томиться в сталинских застенках долгие семнадцать лет. Но, несмотря ни на что, она была, есть и навсегда останется «верным ленинцем». И терпеть не может эту свору перерожденцев во главе с Горбачевым и Ельциным, предавших идею и дело великого Ленина…
   Макс поймал себя на мысли, что для него самое странное – это смотреть подобный фильм здесь, в Америке. В Нью-Йорке. На Staten Island. В гостиной роскошного особняка. В кругу соотечественников. Попивая из бокала отменный виски со льдом.
   Когда во весь экран показали фанатичные глаза несгибаемой большевички, Игорь, подливая винца, заметил, что его бабушка по материнской линии называла подобных тёток «хабалками». Что вот такие хабалки по сути и поломали некогда жизнь на Руси. Что Ленин и его банда в своей кипучей большевистской деятельности опирались на истинно народные черты российского национального характера – лень и зависть, страх и злобу…

Февраль, 1998 год

   До гибели Фили Макс ясно осознавал, что дела идут в гору. Признаков было столько, что на руках пальцев не хватит. Лишь один пример. За прошлую осень и начало зимы он разродился книгой по психологии и философии тенниса. Придумал ей такое оформление, включая обложку, что запросто можно гордиться.
   Но самое удивительное – это знакомство с господином Варвариным. Познакомились на банкете по случаю… Впрочем, какая разница, по какому случаю они познакомились.
   Макс сидел в компании теннисных приятелей, которые взахлёб обсуждали результаты только что отпылавших теннисных схваток на зимних кортах «Динамо». И тут один его давний теннисный знакомец подвёл к столу рослого брюнета с гладко зачёсанными назад блестящими волосами и на редкость живыми и толковыми серыми глазами.
   Когда брюнет присел рядом с Максом, то очень ловким движением наполнил бокал вином, наклонился и представился:
   – Лев Аркадьевич, – и продолжил: – Давно хотел познакомиться.
   После этих слов брюнет как-то загадочно хмыкнул и продолжил: мол, было время, когда он в родном НИИ хреном груши околачивал, ездил на корты в трамвайчике и стучал о тренировочную стенку ракеткой с починенными струнами. И денег порой не было не то что на тренера, а на трамвайный билет. А закончил монолог фразой:
   – Это я к тому, что учился играть по вашей книжке…
   Понятно, что последние слова упали каплями бальзама на чуткое авторское сердце, и у Макса тоже возникло желание наполнить бокал и выпить с брюнетом.
   И выпили.
   И как-то очень скоро возник разговор о том, что беспокоило Макса все последние недели хуже зубной боли.
   – Как инженер человеческих душ вы, наверное, уже догадались, – заметил господин Варварин, – что теперь я обладаю некоторыми реальными возможностями.
   У Макса даже под ложечкой засосало. Сказать подобное в присутствии современного автора – это, знаете, на самом деле надо либо действительно быть очень богатым, либо не иметь сердца.
   И Макс тут же поделился, что сделана новая книга. Что рецензенты «настойчиво рекомендуют». Что подготовлен оригинал-макет. Дело стало за типографией. Поскольку у издателя, как водится, неожиданно возникли финансовые трудности. И когда разрешатся – одному бесу известно.
   После этого господин Варварин вытянул из бокового кармана шикарного клубного пиджака – с четырьмя «золотыми» пуговицами на рукаве – визитку и сказал:
   – Ближайшую неделю я проведу в горах. Позвоните в следующий понедельник. Что-нибудь непременно придумаем.
   В ответ Макс подарил новому знакомцу свою «Желанную», которая, как всегда, «совершенно случайно» оказалась под рукой.
   За последние годы Макс не раз делился своими авторскими заботами с самыми разными богатыми и влиятельными и очень богатыми и очень влиятельными господами. И всегда находился хотя бы один, кто откликался. И помощь была отнюдь не символической…
   В следующий понедельник Макс позвонил брюнету. Ответила секретарь. Когда он представился, то голос в трубке неожиданно потеплел и стал чуть ли не радостным. Тут же выяснилось, что Лев Аркадьевич появится к обеду. Если Максу будет удобно, то для разговора – это самое подходящее время.
   Он опоздал на семь-десять минут. Секретарь, моложавая дама в строгом бежевом костюме, встретила Макса приветливой улыбкой и с той же улыбкой заметила, что шеф никогда никуда не опаздывает и всё делает вовремя, поэтому уже начал обедать и приглашает гостя присоединиться.
   Когда Макс вошёл в смежную с рабочим кабинетом комнату, господин Варварин сидел за овальным столом и неспешно что-то жевал. У окна, рядом с невысокой пальмочкой с блестящими, точно лакированными листьями, стоял крепко сколоченный блондин с преданными глазами и салфеткой, переброшенной через левую руку.
   Хозяин поприветствовал гостя поднятой рукой с ножом, затем кивком указал на противоположный край стола, уже с сервировкой и отставленным стулом с высокой спинкой. Не успел Макс толком устроиться на стуле, как блондин, будто фокусник и будто из воздуха, материализовал у него под носом тарелку со свежими неразрезанными помидорами, огурцами, сладким перцем и пучком зелени с влажными, ароматно пахнущими листьями. Затем он отведал рыбной (со стерлядью) солянки и на второе – киевскую котлетку из нежнейшей, белейшей и сочнейшей цыплячьей грудки. Хотя Максу было предложено запивать эти кулинарные чудеса красным аргентинским Мальбеком, он предпочел, как и господин Варварин, минеральную воду без газа.
   За обедом они говорили о чём угодно, но только не о поводе их встречи. Это произошло уже после, когда перешли в рабочий кабинет.
   Макс извлёк из своего рюкзачка объёмистую папку с оригинал-макетом и начал едва ли не пересказывать близко к тексту содержание двух сотен страниц. Господин Варварин взял в руки макет обложки, покрутил так и эдак и очень вежливо перебил:
   – Даже не сомневаюсь, что всё это достойно быть книгой. Поэтому, извините, но меня интересуют вполне конкретные вопросы, – пауза. – Если я правильно понимаю, дело стало за типографскими расходами?
   – Именно, – бодро ответил Макс, всегда в подобных случаях готовый, как бывший пионер, быстро и точно ответить буквально на любой вопрос потенциального спонсора или рекламодателя.
   – Не могли бы показать смету типографских расходов?
   – Вот она, – сказал Макс, вытягивая лист со сметой уже из другой папки.
   Господину Варварину было достаточно пробежать смету глазами, чтобы заметить:
   – Цены действительно божеские.
   – Гендиректор типографии – мой лучший теннисный ученик, – не стал скрывать Макс.
   И всё равно сумма, которая стояла под сметой, приводила Макса в трепет. Такого количества долларов он никогда не держал в руках и был уверен, что это ему не грозит и в будущем.
   Тут в кабинет вошла незнакомая молодая женщина, точно прошла сквозь стену. И точно сошла с экрана или с обложки популярного мужского журнала. И была даже чем-то схожа с Бруки Шилдс, с этой девушкой в Уимблдоне Макс сталкивался у «ложи близких людей» буквально нос к носу.
   Молодую женщину звали Нелли. Кем она доводилась хозяину кабинета, было легко догадаться, потому что законными жёнами такие красавицы не бывают.
   Разглядывая Макса чистыми светло-карими и, видимо, чуточку близорукими глазами, она сказала, что тоже рада познакомиться. Что она не увлекается теннисом и не может оценить всех достоинств его специальных книжек, зато с романом «Желанная», который попал к ней, надо понимать из рук господина Варварина, у неё вышла вот такая история. Она начала читать роман, когда летела через океан. Увлеклась так, что не заметила, как самолет приземлился на Гавайях…
   – Что-то не припомню, когда со мной подобное случалось в последний раз, – закончила она.
   Макс слушал женщину и чувствовал себя если не идиотом, то очень к этому близко. Занимаясь литературой только профессионально больше двадцати лет, он опубликовал всё, что хотел опубликовать. Наслушался о своих текстах самого разного – в диапазоне от жестокой хулы до слюнявого восторга. Но почему-то именно комплимент этой удивительно красивой женщины действительно Макса тронул. Точно его похлопал по плечу его истинный «учитель» Иван Бунин. Или пожал руку Хемингуэй, тоже, к слову, «учитель», и тоже истинный.
   Самое любопытное, что после всего этого господин Варварин словно забыл, что Макс находится в его кабинете не случайно. Он перебросился с Нелли парой-тройкой фраз, из чего Макс понял, что вечером они ждут очень важных гостей. И встретить гостей надо так, как надо.
   Не успела красивая женщина выйти, как на пороге кабинета возникла секретарь. Хотела что-то сказать, но Лев Аркадьевич произнёс:
   – Я помню, – и глянул на часы.
   Максу ничего не оставалось, как тоже глянуть на часы.
   Через пару минут господин Варварин крепко пожимал его руку со словами:
   – Смета останется у меня. Буду рад продолжить наш разговор.
   И назвал точную дату и время.

Среда, 1 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Утром Игорь подвёз Макса на Baritone Beach. Это южный кусочек Brookline. На берегу океана. Как известно, там живут «наши». Называют ещё это место «маленькой Одессой».
   В настоящей Одессе Макс никогда не был. Поэтому Baritone Beach мог сравнивать только с районами Лондона или Парижа, где обычно живут эмигранты. Все эти районы отличает не столько простенькая архитектура, отсутствие дорогих магазинов и шикарной публики, сколько неопрятность и просто грязь. Причём въевшаяся повсюду. И ещё почему-то запах. Густой. Приторный. Вокзальный.
   Самое необычное на Baritone Beach – почти все говорят по-русски. И темнокожие жители тоже. И жёлтые. И красные. А если не говорят, то хотя бы понимают. Макс собственными ушами слышал, как лиловый афроамериканец – разгружал ящички с клубникой – на вопрос «нашего» хозяина магазина «How are you?» – не задумываясь, почти без акцента ответил: «Заебись».
   Около здания с вывеской «Американская ассоциация ветеранов ВОВ» – каково звучит, а? – Макс решил сфотографироваться на память. Обратился к первой попавшейся девушке, чтобы нажала кнопку камеры. В ответ – недовольное: «Спешу». Потом Макс увидел эту девушку у входа в «подземку», болтающую с высоким мрачноватым парнем, и стало ясно, что никуда она особенно не спешила.
   Макс появился на US Open к обеду. Начал рабочий день с матча Елены Лиховцевой против американки Тары Снайдер.
   Девушки играли на одном из дальних кортов. На трибуне Макс познакомился с парочкой бывших соотечественников. Те оказались довольно любопытными ребятами. Особенно тот, что сидел от Макса по правую руку и без конца лез с разговорами. Выглядел так, словно его только что переехали гусеницами – весь какой-то жёваный, мятый и плоский. При этом он так близко наклонялся, что Макс едва терпел запах его дыхания. Но самое пошлое – этот парень никак не уставал что-то доказывать, хотя с ним никто и не спорил. И уж совсем не к месту заявил, брызгая слюной: «В вашей ёбаной России я был не человеком, а жидом. Даже в Югославию не пускали».
   Максу было так необычно столкнуться с евреем-хамом, что захотелось дать ему в рожу или хотя бы плюнуть. Едва удержался. Но всё же довольно резко попросил, чтобы тот перестал мешать смотреть теннис.
   Перестал. Отчасти. Потому что бывшие соотечественники начали разговаривать между собой. Из их содержательной беседы, густо пересыпанной матом, выяснилось, что в Америке один из них торгует недвижимостью, а другой – играет на бирже. Весь их разговор свёлся к тому, что у человека, играющего на бирже, и профессионального теннисиста – разный менталитет. Хотя бы потому, что первый, если проигрывает, может потерять всё, а второй – только то, что мог, но не заработал.
   В перерыве между сетами новые знакомцы манерно откланялись и исчезли. Их место на трибуне, к удовольствию Макса, занял Вячеслав Фетисов с дочкой Анастасией. Они пришли поболеть за «наших девчонок», и, казалось, сам Вячеслав был очень доволен, что теннисная публика к нему равнодушна – не узнают, а значит, никто не визжит от восторга, не требует расписаться на программке или сфотографироваться на память. Весь сет он что-то очень тихо объяснял дочери, кивая в сторону играющих теннисисток.
   После окончания матча Макс представился Фетисову, и тот без оговорок согласился ответить на вопросы теннисного журналиста из Петербурга. Они проговорили без малого час. Макс с любопытством узнал, что теннисом всерьёз увлекается дочь великого хоккеиста. Что сам он тоже много лет держит ракетку в руках. Что теннис в его жизни стоит на втором, после хоккея, месте. Что в общем-то у него всё неплохо. Что теперь, когда он закончил играть, здесь, в Америке, его удерживает вполне конкретный интерес: есть огромное желание разобраться, что представляет собой хоккей как бизнес. И конечно же, не исключено, что он непременно вернётся в Россию.
   На Staten Island Макс появился необычно рано, что-то около девяти вечера. Днем basement их дома заняли гости из Чикаго, бывшие москвички – мама и дочь. Они приехали в Нью-Йорк по своим эмигрантским делам, и в этом им «очень помогает Игорь».
   Об этом рассказала Наташа. За чаем. Сидели в кухне. Потом Наташа заметила, что весь день её мучили головные боли и она ляжет спать пораньше.
   – Не забудьте погулять с Жориком, – напомнила она Игорю уже на лестнице, ведущей в спальню.
   Когда они вышли погулять с Жориком, то приезжая мама, кругленькая старушка с печальными глазками, стояла у калитки дома и тихо всхлипывала. Выяснилось, что её дочь Бетти с час назад вышла прогуляться и что-то неоправданно задерживается. Не иначе как с ней приключилась какая-нибудь беда. И тут же поведала, как у них, в Чикаго, на прошлой неделе одна пожилая дамочка возвращалась от сына. У самого дома на неё напали двое чёрных. Отобрали сумку с пятью долларами в кошельке да с косточкой для собаки. Но этого уродам показалось мало, и они – о, ужас! – отрезали дамочке нос бритвой…
   Не успели начать маму успокаивать, как появилась Бетти, тоже кругленькая и тоже с печальными глазками.
   – Мама, я тебя умоляю!.. – всплеснула руками дочь. – Ты не обо мне беспокойся, а о своей гипертонии, – и к Игорю: – Зашла в итальянский ресторанчик. Нет, лучше pasta – только настоящие сибирские пельмешки. Так ведь не ехать же за ними в Сибирь?..
   С Игорем и Жориком они спустились к воде и гуляли по набережной, освещённой жёлтыми лампами уличных фонарей. На той стороне залива сверкал огнями Manhattan, напоминая лес из огромных новогодних ёлок.
   Игорь завёл беседу о разнице в менталитете. Для американца главное – работа. Профессионализм, причём неважно какой. Вкусная еда. Хороший дом. Классная машина. Отдых. Дети в порядке. Всё это вместе и есть жизнь! Точнее, у каждого своя жизнь. И при этом американцы поголовно – улыбчивы и доброжелательны. Хотя и завистливы тоже. Впрочем, зависть, похоже, универсальное качество представителя любой расы и нации.
   Приоритеты же в русском сознании – это, конечно же, борьба. Страдание. Общественные заботы. Политика. И ещё хрен знает что. «Наш» человек убеждён: если он не «выбился в люди», если он человек незнаменитый, значит, он живёт зря. И что самое любопытное – «наш» человек в девяноста девяти случаях из ста лишь мечтает о великих свершениях. И обыкновенно ничего или почти ничего толком не делает, чтобы эти самые «великие свершения» стали реальностью.
   – Ненавижу русские сказки, – с ухмылкой закончил Игорь. – Всех этих Емелей, Иванушек-дурачков, царевен-лягушек да спящих красавиц с богатырями, пролежавшими на печи тридцать лет…

//-- Из дневниковых записей Макса --//
   Дачный эпизод с Аглаей оказался прологом самого настоящего романа. Мы действительно искренне и нежно любили друг друга. И что не пустяк – Аглая очень нравилась моим родителям, особенно матери. И длилось это ровно три года и три месяца. И казалось, что свадьбы не миновать.
   И всё же я нашёл в себе мужество отказаться от невесты. И причина была такая, что стыдно признаться. И действительно, я никогда и никому не говорил об этом…
   Я не называл эту причину, потому что и мне самому она казалась даже не несерьёзной, а просто глупой. У Аглаи была неплохая, вполне стройная фигурка. Но когда я обнимал её, то всякий раз чувствовал некое неудобство. И это неудобство возникало из-за особенностей линии перехода от талии к бёдрам. Поначалу я с этим неудобством, как мог, мирился, старался не обращать внимания. Но, увы. Наступил день, когда я сказал себе: парень, Аглая – это не твоё…

Четверг, 2 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Утром на Staten Island позвонил Олег Медынцев. Из Львова позвонил. Несмотря на историю с Маринкой, Макс не порвал с ним человеческих отношений. Точнее, порвал бы, если бы Олег не прислал ему вскоре покаянное письмо.
   Поговорили обиняками. Олег настаивал, чтобы Макс с ним о чём-то договорился, хотя во Львове даже бродячие собаки осведомлены, что с Олегом ни о чём и никогда договариваться не стоит – всегда поступит исключительно так, как ему удобно. Люди этого сорта обыкновенно предпочитают окружать себя не друзьями, а «приятелями». Каковыми, при случае, можно помыкать. И какие будут подстраиваться под все капризы и прихоти.
   Закончил разговор Макс словами:
   – Олег, я, конечно, могу обратиться с твоей проблемой к Игорю… – а когда повесил трубку, добавил, мотая головой: – Но не буду…
   Завтракал Макс вместе с хозяевами. Прихлёбывая жиденькую овсяную кашку, заметил, что готов принять участие в судьбе Вени, их старшего сына. Если, понятное дело, Веня сам того пожелает. И интерес может быть очень даже взаимным. Веня начнёт с переводов книг Макса на английский язык. Для разгона – теннисных. Это и не книги вовсе, а популярные брошюры. Игорь найдёт здесь, в Америке, под эти переводы издателя. Если всё пойдет удачно, – могут и «тити-мити» кое-какие выгореть. Финансовые условия Макса такие – пятьдесят на пятьдесят. То есть заработали штуку баксов – разделили кучку пополам, руки друг другу пожали, выпили за успех, закусили. И нет проблемы. И все, слава богу, довольны.
   Не будет желания заниматься переводами, можно начать осваивать профессию спортивного журналиста. Между прочим, завидная современная профессия. Теперь и в Питере количество самых разных печатных изданий измеряется десятками и сотнями. И в каждом есть полоса или полоска, посвящённая спорту. Макс в лицо знает спортивных журналистов. По сути, эти господа и дамы не обременены никакими особенными талантами, но при этом очень даже востребованы. Некоторые даже преуспевают. Редкий день в Питере не происходит какого-нибудь спортивного события, а организаторы редко обходятся без шумных пресс-конференций и щедрых фуршетов-банкетов. Тут тебе всё – и еда, и питьё, и полезные и очень полезные знакомства и связи.
   Один спортивный журналист в Питере кажется Максу образцовым. Даже будучи на банкете, между холодными и горячими закусками, этот журналист успевает передать о спортивном событии одну и ту же информацию в пять-десять-пятнадцать изданий по всей территории СНГ. И это не какие-нибудь завалящие газетёнки и журналы, а самые популярные и дорогие. В итоге месячные гонорары этого журналиста, с его же слов, обычно зашкаливают за две-три «штуки» долларов. Для обычного человека в конце девяностых – это просто успех.
   Наташа и Игорь слушали Макса, казалось, очень внимательно. Было видно, что они благодарны за желание едва знакомого человека поучаствовать в судьбе их старшего сына. И не просто поучаствовать. Макс предлагал заняться делом, да ещё и интересным, перспективным. Тем более что Веня, как понял Макс, именно к этим занятиям имеет природные способности. И не к этим занятиям тоже имеет. Со слов родителей выходило, что таланты позволяют Вене рассчитывать на успех едва ли не в любом начинании, за которое берётся. С детства всюду был первым. В учёбе – только пятёрки. В школьном спорте – одни рекорды. Музыкой увлёкся – легко заиграл на гитаре. Создал школьный ансамбль. Писал для него песни и музыку. Английский выучил так, что никто не верит, что этот язык ему не родной.
   Для Макса, правда, оставалось загадкой, каким образом Веня вновь оказался в Питере. Что-то тут было не так. Но что?..
   – Спасибо, Макс, – сказал Игорь. И добавил с мягкой ухмылкой: – Веничке уже двадцать четыре. Пусть сам решает.
   И ещё Игорь сказал, что Макс производит на него впечатление человека открытого, искреннего, ничем таким не запачканного. Что он создал некий собственный мир, и в этом мире есть всё своё – правила, законы, свои «да» и «нет». Что Макс живёт в этом мире и, похоже, счастлив. И слава богу, что счастлив. Но есть и другой мир, где живут все остальные. Где всякий нормальный человек очень часто ощущает себя так, будто находится в сумасшедшем доме.
   На что Макс тут же возразил. Чуть ли не с пафосом заметил, что сам себе кажется человеком практичным, рассудочным и «придурком только выглядит». Но одна характерная особенность у него действительно наблюдается. Он не равнодушен к читателям. Потому что без них он – никто. Это лукавство, когда литератор говорит, что пишет для себя. Если так – на кой хрен несёшь рукопись в издательство? В итоге-то получается товар. Это нечестно, когда человека заставляют раскошелиться непонятно за что. Но при этом Макс не умеет любить человечество вообще. Он всегда любит конкретных людей. Это родители. Дочь. Внучка. Жена. Братья. Друзья. Или животные. Собственные кот и собака, в конце концов.
   – Зато лично я, – едва слышно произнёс Игорь, – терпеть не могу людей. Никаких. Ни плохих, ни хороших. Они мне просто не нравятся. Вообще люди…
   Наступила тягостная пауза. Наташа сидела с прямой спиной, будто проглотила остро отточенный карандаш. Её руки лежали на столе, кончики пальцев слегка подрагивали. А вот глаза при этом выглядели спокойными, но какими-то усталыми.
   – Игорь, как ты можешь так говорить, – проговорила Наташа тихо, но очень внятно.
   – Я не только могу, Наташенька, но и хочу так говорить, – тоже тихо и внятно. – И буду, – чуть громче. – И никто мне рот не заткнёт, – ещё громче. – Потому что я живу в самой свободной стране… – с иронией.
//-- * * * --//
   На пароме в то утро Макс шёл вместе с Бетти и её старенькой мамой. Они стояли на верхней палубе и жмурились от зеркальной воды, сверкающей в лучах солнца. Слабый тёплый ветерок шевелил жиденькие кудряшки, как показалось Максу, слишком рано увядшей женщины. Нет, не увядшей, а, правильней будет сказать, потухшей. Ещё точнее, Бетти производила впечатление комнатной собачки, вдруг оказавшейся на улице в мрачный, холодный и слякотный день…
   И мама выглядела не лучше. Хотя было видно, что у мамы за плечами много чего разного было. При всей её суетливости и постоянном беспокойстве эта женщина смотрела на мир глазами человека опытного, искушённого и отнюдь не слабонервного.
   Ещё недавно эти женщины жили в Москве. Приличная трёхкомнатная квартира на Ленинском проспекте, где они долгие годы ощущали себя вполне счастливо. Особенно – прячась от жизненных невзгод за широкой и надёжной спиной мужа и отца Льва Марковича Ривкина. Этот, со слов дочери, весьма даже приметный для окружающих полукровок (его мать была чистопородной русской женщиной с дворянским прошлым), высокого роста стройный красавец, в молодости увлёкся ракетной техникой. В тридцать восьмом году Льва Марковича за дворянское прошлое мамы, которое он не афишировал, и увлечение ракетной техникой спровадили в лагерь. Потом его затребовали с лесоповала в «шарашку» – там он всю войну занимался конструированием «движков». Закончилось тем, что в сорок девятом Иосиф Виссарионович собственной рукой вписал фамилию Ривкина в список лауреатов Сталинской премии Первой степени. Вместе с премией и лауреатским значком Льва Марковича одарили полной реабилитацией, вернули работу в Москве, вручили ордер на элитную по тем временам квартиру.
   В самом начале девяностых все сбережения семьи Ривкиных превратились в нечто эфирное и испарились со счетов государственной сберегательной кассы без следов и запаха. Ещё через год Лев Маркович скончался в машине «скорой помощи», не перенеся второго инфаркта.
   В Америке жил Роберт, племянник Льва Марковича. Он попал в Чикаго в начале восьмидесятых. По профессии Робик, так его звали в семье, был товароведом. Чем занимался Робик в Америке до их приезда и чем занимается ныне, для Бетти и её мамы – великая тайна. Так вот, этот Робик после смерти дяди начал едва ли не каждую неделю названивать в Москву и уговаривать родственников перебраться за океан. Из новостей он знал, каково живётся простым людям в перестроечной Москве, и у него буквально «сердце кровью обливалось» от дум и переживаний за дорогих тётю и кузину. При этом он сладкоголосо расписывал, как его родственникам замечательно будет жить в городе Чикаго. Что-то вроде рая, только на берегу озера Мичиган.
   Уговорил-таки Робик тётю и кузину. В Москве осиротевшим женщинам было действительно несладко. Недолго мучаясь сомнениями, мол, хуже-то уж точно не будет, они продали квартиру и дачу, сели в кресла Ту-154 и прыгнули через Атлантику.
   Племянник встретил их в аэропорту с букетом махровых гвоздик. Отвёз на шикарном бежевом Lincoln в заблаговременно снятую квартиру. Усадил за накрытый стол. Предложил поднять бокалы с вином и с мягкой улыбкой сказал, мол, всё, дорогие мои. Главное я для вас сделал – вытащил в Америку. Теперь перво-наперво вы должны отказаться от собственного прошлого. Начинать придётся с нуля. При этом рассчитывайте исключительно на себя. Это и есть Америка…
   – Мы были в шоке, – тихо произнесла Бетти, поправляя на шее косынку. – И, похоже, до сих пор от этого шока не оправились. Особенно я, – и неожиданно: – От Чикаго, извините, меня просто тошнит. В Нью-Йорке хоть русские люди на каждом шагу. А то ведь и поговорить не с кем… – помолчала и уточнила, глядя Максу прямо в рот: – На родном языке.
   Макс держался за поручни, вдыхая утреннюю свежесть полной грудью, а Бетти продолжала рассказывать их с мамой историю. Это слава богу, что у мамы есть американская пенсия. Сама же Бетти – ей только сорок семь – в Америке куда только «не совалась». Всюду её встречали улыбками и самыми добрыми словами. По сути же – абсолютное равнодушие. А на все десятки разосланных резюме – даже ни разу никуда не позвали.
   Нашлась-таки добрая американская душа – темнокожая соседка по дому. Порекомендовала Бетти одной богатенькой семье в качестве baby-sitter. Девочке было два с половиной годика. Не ребёнок – куколка. Но с характером. Причём настоящим американским. Однажды гуляли по парку. Навстречу топала крохотная собачка. На поводке топала. Лохматый той-терьерчик. Собачка даже не тявкнула. Только куколка наша вдруг расплакалась. Закончилось тем, что мама девочки в тот же вечер сунула в руки Бетти конверт с расчётом и бросила, точно сплюнула: «My daughter is not happy». Вот так…
   Паром уже причаливал к Down-town, когда Бетти и её мама начали выспрашивать у Макса о теперешней жизни в России, в Москве, в Питере. Макс назвал цены на хлеб, масло, мясо, овощи…
   – Можно-таки неплохо жить, – заметила мама с блестящими то ли от наворачивающихся слёз, то ли от солнца глазами…
//-- * * * --//
   На берегу Макс отправился к метро, а Бетти и её мама – в WTC (Мировой торговый центр). Полные фигуры женщин – они передвигались, напоминая уток, – исчезли за углом небоскрёба со сверкающими голубизной окнами, а Макс думал, что это знакомство ему послано не случайно. Что рано или поздно он воскресит Бетти и её маму на бумаге. И о судьбе двух бывших москвичек рано или поздно узнает немало их бывших сограждан. Тех, что и не думали никогда покидать Россию. Ведь бывшие сограждане, как и во все времена, покупают книги, читают их в метро, на работе или перед сном. И возможно, кому-то из этих читателей станет горько, больно и стыдно, что две одинокие женщины так нелепо потеряли отечество. И мыкаются теперь эти женщины, хотя бы и в самой богатой и благополучной, но всё-таки чужой стране. И очень возможно, что будут мыкаться до конца своих дней. Но так и не обретут места, где им будет так же хорошо, как когда-то на родине, в Москве, на Ленинском проспекте… Потому что в Америке этого места для них никто ещё не придумал и не приготовил. И никогда, пожалуй, не придумает и не приготовит.
   И ещё кто-нибудь из читателей захлопнет книгу литератора Максима Зубкова именно на этой страничке. И отправится в православную церковь. И помолится в храме за две русско-еврейские души, чтобы им в Америке жилось полегче, поспокойнее, поуютнее, повеселее. И чтобы даже и не думали возвращаться. Потому что оказаться ныне на родине без денег, без жилья, без сил для тяжкой работы – это значит оказаться в положении тех, кто ночует в подвалах, на чердаках или уличных переходах, а добывает одежду и пропитание в мусорных баках…
   Макс добрался на subway до Madison. Поднялся наверх, чтобы уже пешком идти по знаменитой Fifth' Avenue до Central Station.
   Прогулка заняла пару часов. Впечатления – всё равно что в Лондоне пройтись по Oxford street, в Париже – по Елисейским полям, а в Питере – по Невскому проспекту.
   Из магазинов Макс заглянул лишь в один. Он занимал первый этаж дома № 253. Витрину украшала толпа матрёшек. Над матрёшками вывеска: Russian hause. Внутри – полумрак. Покупателей никого. На звон дверного колокольчика показалась молодая женщина с милым, но безразличным лицом. Окинув Макса глазами невыспавшегося человека, женщина тут же сдёрнула с лица улыбку. Надо понимать, узнала в Максе соотечественника, зашедшего в магазин, как она угадала опытным глазом, из банального любопытства. Так что и дежурная улыбка ни к чему – и так обойдётся.
   Макс прошёл вдоль стеллажей с книгами и спросил:
   – У вас есть что-нибудь из книг Максима Зубкова?
   – Не знаю такого писателя, – голос у женщины оказался неожиданно приятным и вежливым.
   – Хотите узнать?
   – Похоже, уже узнала. Это вы?..
   – Я.
   Макс подарил женщине свою книгу, вложив в неё визитку с питерским телефоном и адресом.
   – В Нью-Йорке у вас есть телефон?
   Макс вписал на визитке телефон Игоря и сказал, что пробудет в Нью-Йорке до пятнадцатого…
//-- * * * --//
   На US Open Макс появился к обеду. На корте имени Артура Аша бились американец Агасси и англичанин Питчи. В конце второго сета был долгий розыгрыш. После удара Питчи судья на линии показал, что мяч был «верный», но все видели – «в ауте». Агасси подошёл к судейской вышке и начал спорить, отчаянно жестикулируя руками. Ничего не выспорил.
   Судья на вышке не стал отменять неверное решение, продолжая восседать в кресле с лицом статуи. Агасси вернулся к задней линии. Казалось, явно несправедливое решение вышибет знаменитость из колеи – матч-то катился к победному для Агасси финалу. И Макс, и заполнившая трибуны публика хорошо знали, как немалое количество теннисистов в подобных ситуациях начинают «дёргаться» и в конце концов могут запросто провалить игру.
   Андре Агасси окинул трибуны взглядом гладиатора, обречённого или умереть, или выиграть, и со счёта 15:30 подал три эйса кряду. И на каждую подачу «навылет» публика отвечала взрывом рукоплесканий и рёвом. Макс вёл запись матча и на полях жирно вывел: «Так действует чемпион!» И когда уже матч закончился победой Агасси, Макс сделал приписку: «Известно, что есть немало теннисистов, отменно бегающих по корту и отменно бьющих по мячу, но лишь единицы знают, зачем это надо. Так вот, Агасси один из этих единиц. Поэтому его шансы выиграть любой турнир всегда между „велики“ и „очень велики“».
   После Агасси и Питчи Макс смотрел Елену Дементьеву. Специалисты уже начали указывать на талантливую москвичку пальцами. И всё же первый сет Лена завалила. Болела спина, как она потом объяснила журналистам. Но потихонечку да полегонечку разыгралась. И пошло-поехало. И в двух следующих сетах заставила довольно зубастую колумбийку зачехлить ракету и смаргивать с ресниц обидные слёзы.
   Обедал Макс в журналистском ресторане в компании со знакомым журналистом, точнее, радиожурналистом из Москвы. Тот, между прочим, заметил, что в Америке никого не рекомендуют через кого-то. Не принято. Обычно американцы говорят, мол, лично тебя мы знаем и только поэтому можем рекомендовать.
   Вечером Макс, как обычно, до отеля Hyatt добрался турнирным автобусом shuttle. В нижнем этаже отеля располагался фотомагазин. Он не мог не обратить внимания, что с утра входные двери магазина украшало объявление о скидках.
   Макс вошёл в магазин и первым делом спросил, куда девалось утреннее объявление. В свой черёд два продавца с тучными формами и восточными чертами лица спросили, о чём, собственно, разговор. О покупке фотоаппарата «Canon», – бодро ответил Макс. Лица продавцов расплылись в сладких улыбочках, и они чуть ли не в один голос заверили, что скидка будет, да ещё какая!..
   Макс выбрал модель, настойчиво рекомендованную знакомым питерским фотомастером. Расплачивался чеками American express. Когда уже подписал несколько чеков, то продавцы всё с теми же улыбочками заметили, что в цену не вошёл tax. Макс попробовал возмущаться, мол, почему его сразу не предупредили. Улыбочки, казалось, стали ещё приторнее. Мол, если ты, парень, сам лоханулся, то мы-то чем виноваты? Когда Макс заплатил налог, то оба продавца наперебой стали всучивать ему батарейки, плёнку и футляр. Оказалось, ни то ни другое не входит в комплект, а это ещё тридцать пять баксов. В конце концов Макс выписал ещё пару чеков по двадцать долларов. Пять баксов продавцам удалось выклянчить на пиво.
   И всё же Макс вышел из магазина с улыбкой. Он заплатил цену, и она, несмотря ни на что, всё равно оказалась ниже, чем он рассчитывал. И продавцы поработали на славу. Дали Максу урок, а это всегда тоже чего-то стоит. Но главное – все довольны.
   Дома Макс застал Игоря и Наташу – сидели в кухне. Наташа прихлёбывала кофе, а Игорь пытался опустошить литровую бутылку красного вина. Тут же выяснилось, что Кирюша сегодня отличился – получил в школе хорошую оценку по нелюбимой им математике. В награду сыночку разрешили покататься на папиной машине.
   Макс присоединился к застолью. Игорь с Наташей вяло поинтересовались, что и как происходит на US Open. И правда ли, что наш лучший теннисист Евгений Кафельников владеет личным самолётом, и на этом самолёте прилетел в Америку? Макс ответил, что это правда. Но вот завидовать финансовым успехам игрока в теннис, считает Макс, – опрометчиво. Хотя бы потому, что эти успехи в теннисе никогда не бывают случайными. Что за более чем столетие дачная забава под названием «теннис» превратилась во многомиллиардный транснациональный бизнес. Что Кафельников – это не просто молодой человек, который лучше других перебивает жёлтый мячик через сетку. Кафельников – гений. Уникальное создание природы. Гордость нации. Как Пушкин в поэзии. Как Бунин в прозе. Как Шостакович в музыке.
   Игорь и Наташа слегка округлили глаза.
   – Вы это серьёзно? – Наташа.
   – Более чем.
   – Вы с ним знакомы? – это Игорь.
   – Как журналист я так или иначе знаком со всеми нашими игроками и тренерами.
   – Я где-то читал, что Кафельников довольно скучный и неинтересный человек. Ни о чём, кроме тенниса, с ним говорить невозможно.
   Тут Макс заметил, что это только подтверждает то, что он уже высказал. Ещё хорошо, что Кафельников не слывет чудаком. Как другие гении. Ведь большинству из них действительно мало что интересно, кроме того, что они делают и что им, как уверен Макс, назначено свыше.
   Под окнами взвизгнули тормоза. Через пару-тройку минут в кухне появился Кирюша. Вид не для слабонервных родителей – бледные щёки, слипшиеся на лбу колечками волосы, растерянные глаза. Кирюша достал из холодильника апельсиновый сок и прямо из упаковки сделал несколько жадных глотков. Потом сбивчиво рассказал, что полчаса назад один из его дружков катал на машине подружку, и они врезались в телеграфный столб. Капот машины в гармошку. Самого дружка вырезали автогеном и ломаного-переломаного увезли в госпиталь. Подружка вылетела через лобовое стекло. Осталась при этом хоть и целехонькая, но со срезанным, точно бритвой, ухом.
   – Ты это про Дейва? – холодно спросил Игорь.
   – Ага…
   Кирюша ушёл к себе в комнату, вернулся минут через пятнадцать. Было заметно, что он успел принять душ. После чего надел всё свежее, нарядное. Расчесал волосы на косой пробор. И глаза стали обычными – слегка равнодушными, слегка пустоватыми и слегка лукавыми. Выяснилось, что он решил не отменять рандеву со своей юной пассией. Что она ничего не знает про Дейва, да и не очень-то хочет знать. Что со стороны его, Кирюши, было бы не по-мужски.
   Наташа попробовала отговаривать сына, но без успеха.
   – Ночевать у неё собираешься? – это папа.
   – Да, конечно. Если мама не заберёт.
   – Заберёт, – это Наташа, сухо.
   – Но сначала отвезёт, – снова папа, язвительно.
   – Отвезёт, – вновь Наташа, опять сухо.
   Наташи не было с полчаса. За это время Макс и Игорь плавно переместились в гостиную и уже там ополовинили вторую бутылку вина. Хорошего, заметим, вина. И не надо быть особенным знатоком. Хорошее – оно и есть хорошее. Макс даже отметил про себя, что здесь, в Америке, он постоянно натыкается на всё качественное – еду, напитки, услуги. Пропадает некое постоянное беспокойство, буквально преследующее в отечестве. Или, точнее, боязнь напороться на что-то «левое», просроченное, непрофессиональное. Вот он купил в supermarket банку Nescafe. Открыл и понял, что Nescafe в Америке – это одно, а дома – совсем другое. Запах натуральных кофейных зерен был такой густой и ароматный, что хоть окна открывай. Да и вкус у заваренного кофе был не сравнить.
   – Почему так? – спросил он у Игоря.
   – А ты догадайся, – ответил тот, хмыкнув.
   Наташа вернулась минут через сорок. Захватила в кухне бокал и также устроилась в гостиной на диване. Сама наполнила вином. Неспешно сделала несколько глотков. Затем откинулась на спинку дивана, закинула нога на ногу. Закурила.
   – Надо было остаться и подсказывать сыночку, что и как лучше делать, – Игорь откровенно язвил.
   – Подсказывать это, – с нажимом на «это», – должен ты. Потому что ты – папа, а не чужой дядя. И не просто папа – настоящий мастер, – с нажимом на «мастер».
   Игорь слегка помрачнел, скосил в сторону жены одни глаза и произнёс:
   – Наташенька, сколько можно повторять, что я и без подсказок хорошо знаю, что и кому должен… – закончил фразу чуть ли не с шипением.
   Наташа выдержала паузу, смягчила тон и продолжила тему разговора. Глядя на Макса, сказала, что, несмотря ни на что, надо больше разговаривать с младшим сыном. Что это очень важно. Что надо быть ближе. Что надо искать общий язык. Да, это непросто. Но ведь ничего другого не остаётся.
   Игорь в свою очередь не столько говорил, сколько размышлял вслух. Мол, это неправда, что он мало разговаривает с сыном. Наоборот, слишком много разговоров. Но все эти разговоры лишены смысла. Потому как сын слушать-то папу слушает, но не слышит. Что их дорогой Кирюша – заурядный лоботряс. Воли у него – ни на цент. Что-то сделать, хотя бы и для себя, – это подвиг. Что ни одно дело, за которое берётся, Кирюша ни единого разу не смог довести до конца. Вот уже неделя, как у него сломался компьютер. Но сынок даже пальцем не пошевелил, чтобы починить. А зачем хлопотать, беспокоиться, договариваться с мастером? На это есть папа. Или вот история. Катался на машине. Нарушил правила. Должен был заплатить штраф, причём немаленький – шестьдесят баксов. Не заплатил. И никому ничего не сказал. Через шесть месяцев папа заплатил этот штраф, но уже вдвойне. Это что, дело?..
   – Макс, как вы думаете, почему Наташа ездит по ночам и забирает сыночка из гостей? – спросил Игорь. И сам же ответил: – Потому что маме так лучше, спокойнее. А Кирюша этим бессовестно пользуется. Ему, похоже, наплевать и на мамин сон, и вообще на всё. Кроме девочки, которая ему подставляет.
   – Игорь, как ты не можешь понять одного… – это мама, с отчаянием. – Нельзя же без конца загонять сына туда, куда нельзя загонять в принципе, – пауза. И едва шевеля губами: – Один у нас там уже есть…
   Игорь глянул на жену так, словно она нарушила некий уговор. От Макса это не могло ускользнуть – слишком опытный слушатель и наблюдатель. Уже и так было ясно, что в разговорах о старшем сыне постоянно недоговаривалось что-то важное. Теперь хотя бы выяснилось, где Веничка находится в действительности.
   Закончила Наташа тем, что заметила: мол, в воспитании детей одними запретами всё равно ничего хорошего не добиться. И с Кирюшей не всё так плохо. Да, он увлёкся девушкой. Да, они трахаются. Но разве они одни? Занятия сексом для подростков здесь, в Америке, что-то вроде занятий спортом.
   Тут Игорь вспомнил собственного отца. Сказал, что тот любил Игоря, как только может любить нормальный отец единственного сына. Но при этом отец был человеком большого ума и твёрдого слова. Как-то Игорь познакомился с девушкой из соседнего посёлка. Это было чревато всякими неприятностями. Тем более что за девушкой ухлёстывал местный парень, напоминающий быка. И Игорь был для него чем-то вроде красной тряпки. Игорь попросил у отца мотоцикл. «Не дам, – ответил отец. – На свидания будешь ходить пешком», – как отрезал. Так вот, Игорь сходил разок-другой и… плюнул.
   – Вот я теперь и думаю, – Игорь держал в руках пустой бокал, – а что могло случиться, если бы отец давал мне тогда мотоцикл? – пауза. – Во-первых, мне потом передали, что тот местный парень уже начал меня караулить. И не просто, а с финкой за голенищем. Во-вторых, я был из тех молодых людей, кто сначала лезет девчонке под юбку, а уж потом думает, чем это всё может закончиться. И тогда была бы, если была бы, совсем другая жизнь, – глаза Игоря вспыхнули. – Выходит, всё зависело от решения отца?
   Тут Макс заметил, что и его отец отличался умением сказать так, что сыновьям приходилось крепко задумываться. Однажды Макс был строго-настрого предупреждён, что может рассчитывать на поддержку лишь тогда, когда отец посчитает, что очередная затея пойдёт во благо. Во всех иных случаях Макс будет вынужден полагаться исключительно на своё упрямство и глупость.
   – Наташа, я понимаю, ты – мама, – это Игорь. – Но зачем опекать сына так, словно он даун. Ты же не даёшь сыну упасть. Пускай нос расквасит. Разобьёт коленки. Может, хоть что-то начнёт понимать. Или хотя бы задумается…
   Наташа прикурила новую сигарету от только что выкуренной.
   Игорь пошёл в кухню за третьей бутылкой вина.
   Макс полулежал в кресле и впервые ясно и чётко сформулировал для себя, что, да, в этом доме он напоролся на поразительные сходства. И это не может быть случайным. Как не может быть случайным поведение этих людей, приютивших незнакомого человека. Ведь они почему-то только и делали, что выворачивались перед ним наизнанку. Неужели не догадывались, что их история может превратиться в текст? Или, хотя бы и неосознанно, наоборот, стремились к этому?..
   Но, пожалуй, самое удивительное – это похожесть Наташи на первую жену Макса. Правду сказать, когда Макс впервые увидел Наташу, у него сердце, будто руками потрогали. Поражало и внешнее сходство, но особенно – детали. Та же причёска. Осветлённые, русые от природы, волосы. До плеч. Крупными кольцами. И в меру узкие покатые плечи. И тугие выпирающие груди. И вся фигура – с узкой талией и широкими бёдрами. И крепкие, но при этом стройные ноги. Раздеть такую женщину донага. Да уложить в постель. Да перед господином Рембрандтом. И тот запросто напишет ещё одну «Данаю».
   О лице разговор особый. В отдельных частях схожесть в глаза не бросалась, зато от общего впечатления – мурашки по коже.
   Выпили ещё по бокалу. Наташа продолжала курить сигарету за сигаретой. Игорь неожиданно привёл аргумент. Именно он заставил Наташу ввинтить сигарету в дно пепельницы, а Макса – заулыбаться.
   – Наташа, ты же знаешь – я не должен был звать господина писателя к нам на постой, – пауза. – И всё же пригласил. Почему? Да потому, что когда я впервые пожал его руку, то сразу понял – дело буду иметь с сильным и уверенным в себе человеком. Так в Америке мою ладонь ещё ни разу и никто не пожал. Понимаешь, о чём я?..
   – О чём? – настороженно.
   – О том, что у нашего Кирюши пожатие вот такое, – он показал какое. При этом его лицо украсила гримаса человека с лягушкой в руке. – Уже бабу трахает, а чужую руку жмёт вяло, мягко, безразлично.
   У Наташи тоже нашёлся аргумент.
   – Игорь, сыновья, – сглотнув что-то ватное, – это же наше с тобой будущее. Наша старость.
   – Не уверен, ох, не уверен, – со вздохом.
   И для Макса родительские тревоги никогда не были абстрактными. Его дочь в своё время заставила папочку пережить если не всю гамму родительских чувств и переживаний, то по крайней мере в таком широком диапазоне, что его голова теперь напоминает горную шапку – сплошь белая. Хотя есть одно но. У его Катьки всегда было одно поразительное качество. Точнее, природное свойство. Ещё точнее – некие удивительные тормоза. Если анализировать юношеские похождения дочери, то становится очевидным: в самых критических ситуациях она всегда умела остановиться. Хотя бы и в шаге от беды. Хотя бы и в миллиметре. Хотя бы и на самом краю. И Макс за это ей несказанно благодарен. И верит, что эти тормоза не подведут дочь и в будущем. Потому что однажды Макс на полном серьёзе заметил: «Хочу, доченька, чтобы ты знала: в этой жизни по-настоящему огорчить меня можешь только ты…»
   У Бабичей, понятно, своя родительская история. По маме видно, что за сыновей вся душа изболелась. Что она в постоянной тревоге. Что упаси бог… Господи, не секрет же, что отсутствие воли, как ничто, толкает к рюмке, к игле, ко всяким трагическим случайностям.
   Это же факт, что у Кирюши нет других интересов, кроме как помакать собственный «кончик» между ног у подружки. Ведь ни учёба его по-настоящему не увлекает, ни спорт, ни даже компьютер. А почему? Может, потому, что всё и так – лучше не придумаешь. Вкусная еда, и всегда досыта. Исключительно фирменная и модная одежда. Роскошный, даже по американским меркам, дом. Два отменных, хотя и родительских, автомобиля. Престижная частная школа. Жизнь в действительно лучшем городе мира. Южный морской климат. А проблемы возникнут – есть папа и мама, решат, никуда не денутся.
   Максу подумалось, что Бабич-младший не на шутку увлёкся эксплуатацией родительских чувств. Иначе бы Игорь не закруглил разговор жёстким тоном, мол, так больше продолжаться не может. Если Кирюша в самое ближайшее время не изменит стиль жизни, то лично папа откажет ему если не во всём, то очень во многом. Еда, конечно, будет, но самая простая – хлеб, каша, овощи. А всё «вкусненькое» – по праздникам. Как в его детстве. И крыша над головой, разумеется, останется. Но из лучшей комнаты на третьем этаже придётся перебраться в basement. Возможны и развлечения, но самые доступные – телевизор, шахматы, книги. Всё прочее надо будет заслужить. То есть придётся начать меняться. И непременно начать чем-то заниматься всерьёз.
   Было уже около двух ночи. Под журнальный столик ушла очередная бутылка вина. Наташа поехала за Кирюшей. Игорь сидел на диване, обхватив голову руками, и, казалось, разговаривал сам собой. Из его бормотания Макс понял, что вот перед ним, Максом, симпатичный пятидесятилетний мужчина. Незауряден. На вид – очень даже крепенький и здоровенький физически. Никогда не был обделён вниманием женщин. Преуспевает в делах, и это в чужой стране. И при этом мучается и страдает, потому что не знает ответа, казалось бы, на такие простые вопросы. И первый из этих «простых» вопросов: а как его любимые сыновья, Веничка и Кирюша, вообще собираются жить?
   И что с ними будет завтра?
   Через год?
   Через десять?
   Куда направят стопы?
   И зачем?
   Огорчат в итоге родителей или порадуют?
   Будут рядом, когда отцу придёт время оказаться на смертном ложе?
   Или всё, что он вкладывает в собственных детей, пойдёт прахом, коту под хвост?
   Вдруг Игорь поднял голову и, глядя Максу прямо в глаза, чётко и звучно произнёс:
   – Я работаю с двенадцати лет. Трудовой стаж – тридцать восемь. И все тридцать восемь лет делаю не то, что хочется и нравится, а то, что надо. Ради чего, Макс?..

Февраль 98-го

   Макс хорошо помнит то утро.
   Погода стояла мерзкая, слякотная. С порывами резкого холодного ветра, бьющего в лицо, словно грязной мокрой тряпкой. Прямо из постели он отправился на улицу, чтобы сделать зарядку и пробежаться. Но едва высунул нос за дверь, как понял, что гимнастикой придётся заниматься дома. И побегать – тоже придётся дома, перед открытой форточкой. Хотя бег на месте напоминает Максу занятия онанизмом. Вроде и двигаешься, и потеешь, а удовольствие в итоге получается сомнительное. Нет, удовольствие как бы есть, но с пробежкой по живому лесу, да ещё к Финскому заливу – никакого сравнения.
   Потом Макс добросовестно отсидел три часа за компьютером. Но фразы на дисплее возникали какие-то неловкие и, будто новобранцы, никак не хотели вставать в стройные ряды текста.
   И кофе в то утро получался каким-то неароматным и почти без пенки.
   В половине десятого он начал бриться. Пожалуй, это одно из его самых нелюбимых занятий. Кажется таким неестественным – скрести щёки острым предметом, да при этом ещё и без конца ранить кожу. И всё потому, что борода для него – это ещё хуже. Потому что с бородой он выглядит старше. Потому что борода у него седая и колючая. Потому что жена предпочитает, когда его щёки гладкие и его губам ничто не мешает касаться её губ и тела.
   Макс стоял перед зеркалом, скоблил щёки и, глядя в собственные глаза, думал примерно так. Мол, странный ты парень, однако. Встаёшь раньше петухов. Каждое утро по пять-шесть часов, а то и дольше, барабанишь по клавиатуре. Пытаешься из отдельных слов делать фразы. Из отдельных фраз – абзацы. Из отдельных абзацев – куски. Из отдельных кусков – законченный текст. Потом называешь всё это рассказиком, повестушкой или романчиком и тешишь себя надеждой, что все труды не напрасны и придёт время…
   И найдется издатель.
   И издаст.
   И продаст.
   И тогда появится самое главное лицо – читатель.
   И будет он самым разным. Начиная от какого-нибудь прыщавого студента, утомлённого ежедневными занятиями самоудовлетворением. И кончая какой-нибудь бывшей преподавательницей научного коммунизма – из тех, что ещё недавно при слове «секс» едва не падали в обморок.
   То, что у Макса есть читатели, – факт неоспоримый. Вот буквально на днях позвонил знакомцу – довольно известному питерскому спортивному журналисту. Трубку берёт мама и сухим голосом:
   – А вы, молодой человек, не могли бы представиться?
   – Молодому человеку вот-вот пятьдесят, – отвечает Макс. И добавляет, что имя у него такое-то, если оно о чём-нибудь говорит.
   – Это поразительно! – восклицает мама, и совсем другим голосом: – Хотите, верьте, хотите, нет, но всё утро лежу на диване с вашей «Желанной» и перечитываю…
   И дальше очень сладкий для уха литератора комплимент: мол, этот роман – одна из тех редких книг, с которой нет-нет да и хочется прилечь на диван снова и снова.
   Тут, похоже, самое время вспомнить судьбу «Желанной». Когда рукопись попала к издателю, то он заверял Макса, что романчик получился «что надо». Что он издаст его со скоростью выстрела. И эта книга в одночасье сделает их обоих знаменитыми и богатыми. Говорил так, что Макс поверил. Это потом выяснилось, что издатель говорит подобное всем авторам, за чьи книги брался.
   Книга вышла в конце девяносто второго. И очень скоро стало понятно, что никаких проблем с известностью и богатством ни у кого не возникнет. Время наступило такое, что сделать книгу было значительно проще, чем продать.
   Макс получил несколько сотен экземпляров. В качестве авторского гонорара. И именно это стало, пожалуй, единственным счастливым обстоятельством для «Желанной». Потому что судьба остальных книг тиража – бездарна, трагична, даже смешна. Книги, что ожидали на складе издательства переезда в книжные магазины, были затоплены горячей водой, которая вытекла из проржавевшей трубы. Слава богу, что впоследствии «Желанная» была ещё дважды переиздана. И судьба именно этих переизданий была очень даже благополучной. Довольными, кажется, остались все – издатели, продавцы, автор и, похоже, читатели. Разумеется, всякий по-своему.
   Закончив бритьё-мытьё, Макс спросил у Даши, в каком одеянии лучше отправиться в офис господина Варварина. Жена посоветовала надеть выходной костюм с белой рубашкой и галстуком.
   – Шутишь, да? – сказал он. – Вот явлюсь при параде, а он мне, мол, извините, любезный. Нам казалось, что у вас нет проблем с чувством юмора. И как я тогда буду выглядеть?
   Даша не ответила, хотя по её глазам всё было ясно и понятно и так. Мол, выглядеть, дорогой, будешь так, как всегда. И не надо прикидываться чайником, точно впервые обращаешься за участием.
   Тут в кухне возникла дочь. Оглядела заспанными глазами и с ухмылкой заметила:
   – Что, папочка, денежки идешь клянчить?
   – Иду.
   – Не противно?
   – Нет, не противно. Я ведь, доченька, как ты выражаешься, буду «клянчить» не на хлеб, не на колбасу…
   «Доченька» пожала остренькими плечиками, точно не поняла, о чём это.
   Следом за дочкой в кухне появился зять, налил в кружку тёплого чая, долго что-то разглядывал в окне и мрачным голосом произнёс:
   – В такое утро ничего так не хочется, как задуматься, а стоит ли вообще шевелить ногами-руками?
   На что Макс заметил:
   – Для начала неплохо бы научиться шевелить мозгами…
   Не отставал от других в то утро и пасынок. И Макс понимал его. В восемнадцать лет очень трудно смотреть правде в глаза и не отворачивать взгляда. А правда вот в чём. Вокруг очень много людей и очень мало личностей.
   А личность, как правило, талантлива. И трудолюбива. И упорна. И главное – знает, чего в этой жизни ей хочется больше всего. И чего меньше всего хочется, тоже знает. В отличие от всех остальных.
   В глазах пасынка всё утро стоял немой вопрос, обращённый к Максу, который на словах мог звучать приблизительно так: мол, ну и что, что вы, Макс, – небездарный, трудолюбивый и упорный?..
   И тут раздался телефонный звонок из офиса господина Варварина. Вежливый голос секретарши предупредил, что говорить будет сам Лев Аркадьевич.
   Макс стоял чуть ли не навытяжку и, хлопая глазами, выслушивал, как господин Варварин недоумевает, что уже такое позднее утро, а он до сих пор не звонит.
   – Вам это не кажется странным? – спросил тоном хозяина.
   – Кажется, – ответил Макс. – Извините, но если вы настаиваете, я буду у вас через полчаса.
   Макс был на Васильевском острове ровно через сорок четыре минуты.
   Ещё через пятнадцать минут за спиной, на дне его «уимблдонского» рюкзачка, лежали пачки новеньких зелёных банкнот, украшенных мудрой физиономией американского президента Франклина.
   Кругленькая, очень кругленькая сумма. Именно то количество денег, коих так не хватало на издание книги.
   Теперь Макс рассказывает о господине Варварине как о человеке-легенде. Его уже три года как нет в живых. Лев Аркадьевич был застрелен в одном из дворов на канале Грибоедова. «Завалили» из снайперской винтовки, с чердака соседнего дома. И пуля угодила прямо в сердце. И убийца до сих пор неизвестен. Тем более заказчик.
   Теперь Макс изредка, когда его пригласят, играет с вдовой господина Варварина в теннис в одном из самых шикарных клубов. После чего они длинно ужинают в клубном ресторане. Едят обычно хорошую рыбу, запивая белым вином. И при этом вдова бодрым голосом рассказывает Максу о школьных успехах одиннадцатилетней дочери. Теперь её любимая киногероиня – Никита. И дочь говорит, что вырастет и обязательно найдёт тех, кто лишил её папы. И не просто найдёт, а привезёт их в тёмный дремучий лес. И непременно повесит этих «ублюдков» на большом старом дереве. Повесит за яйца. И висеть они будут до тех пор, пока их зловонные трупы не склюют чёрные-пречёрные вороны.
   Потом вдова подвозит Макса на серебристом BMW до Лахты, а сама мчится дальше, в Репино, где они живут вместе с дочерью и охраной.
   И только раз в году, четвертого августа, в день рождения господина Варварина, Макс и вдова встречаются непременно. Это происходит на Сестрорецком кладбище. Там они в окружении друзей и близких подолгу стоят у большого чёрного камня. И пьют из хрустальных рюмочек Courvoisiеr – любимый коньяк Льва Аркадьевича и Наполеона Бонапарта.
   Все при этом молчат. И только вдова говорит и говорит, глядя на молодого, красивого мужчину.
   Тот смотрит на неё с полированного чёрного мрамора широко распахнутыми, внимательными и на редкость спокойными глазами…

Пятница, 3 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Макс поднялся чуть позже обычного – около шести. В семь отправился на берег залива. Делал зарядку, улыбаясь и жмурясь от нежаркого солнышка. Неподалёку стоял мусорный бак. На крышке сидела рыжая белка и лакомилась остатками йогурта из пластиковой упаковки.
   К набережной подрулил и остановился старенький «Ford». Впереди сидели пожилые американцы – он и она. За их спинами выглядывала из открытого окна огромная голова водолаза, судя по невесёлым и усталым глазам, тоже немолодого. Старики достали упаковку апельсинового сока, разлили по стаканчикам и начали прихлёбывать, искоса поглядывая на Макса. При этом они улыбались. Видимо, их веселило, как Макс необычно машет руками-ногами. Явно не по-американски.
   – Hi. Were are you from? – спросил дед, высовывая из окна седую, коротко стриженную голову.
   – I′m From Russia.
   Дед убрал голову. Сказал что-то бабуле. Оба подняли стаканчики, чокнулись и расхохотались. И чуть ли не в голос и громко:
   – Vodka! Eltsin! Pe-re-stroy-ka!..
   Макс посмотрел на стариков с любопытством, точно они сидели не в машине, а в клетке зоопарка. Поднял руку с воображаемым бокалом и выпалил:
   – Visky! Klinton. Monika Levinski…
   Эта фраза получилось в рифму неожиданно. Старикам, похоже, отказало чувство юмора. Их лица с искусственными челюстями вытянулись и застыли. Дед с хрустом смял пластиковый стаканчик, молча швырнул в окно и так же молча нажал на педаль газа. «Форд» дернулся так, что водолаз упал на сиденье, рыкнув на хозяина что-то недовольное.
   Макс вернулся в дом, напевая по дороге: «Глядя на луч пурпурного заката, стояли вы на берегу Невы-ы-ы…»
   В начале девятого позвонил Медынцев. Сказал, что поменял дату вылета на понедельник. Макс сказал, что рад любому решению, которое принимает Олег. Что всегда рад поучаствовать в его делах, но лишь в рамках собственных возможностей. Не более.
   Была пятница. Игорь вызвался подвезти Макса до subway в Brooklyn. Когда выкатили на мост Verrazano, вновь зашёл разговор о Кирюше. Макс сказал, что очень важно говорить детям правду. О них самих прежде всего. О друзьях. О жизни. О политике. Правду – это значит говорить то, что ты сам обо всём этом думаешь на самом деле. Если думаешь, конечно.
   – Э… нет… – горячо возразил Игорь. – Мне этого не дают. Лучший дружок Кирюши – настоящий уродец. Я это вижу. Понимаю. Чувствую. От него вечно марихуаной воняет. Глаза круглые, хитрые, пустые. Если я начинаю говорить об этом, Наташа тут же возражает, мол, зачем оскорблять лучшего друга. Мол, этим ты оскорбляешь Кирюшу, – Игорь сунул в рот сигарету. – А подружка Кирюши – просто никакая, – прикуривая от зажигалки. – Трахаться – дело, конечно, святое, какой отец будет против. Но у этой же мокрощёлки вечно задержки. Звонит ночь-полночь и хнычет: «Кирюшенька, my darling, что-то месячных нет…»
   – Дёргает, короче, – заметил Макс. – А когда парень начинает дёргаться, им легче манипулировать. Не такая уж она, видать, и «никакая». Соображает кое-чего.
   – Разумеется, соображает. У неё же главный козырь находится между ног. Других-то козырей просто нет.
   – Понятно, у любого пацана возникнут проблемы, прежде всего с волей. Так его легче парализовать.
   – Вот-вот, именно парализовать. Обезволить. Заставить зациклиться. И держать на привязи, точно козла.
   Когда подъехали к subway и Макс уже распахнул дверцу и поблагодарил, Игорь сказал:
   – Это тебе спасибо.
   – За что?
   – Сам знаешь за что…
//-- * * * --//
   Теннисный стадион, где проводится Открытый чемпионат Америки, находится в парке Flashing Meadows. Бывая за пределами матушки-России, Макс обратил внимание, что у западных людей какое-то особенное отношение к городским паркам. Обыкновенно это огромные куски земли. Понятное дело, ухоженные. Большие деревья. Много цветов. Подстриженные газоны. Обязательные пруды с рыбой, утками, лебедями или пеликанами. Но самое замечательное – в каждом парке множество спортивных площадок: для тенниса, волейбола, баскетбола. В футбол и бейсбол играют обычно на газонах, а играющих – сотни. Это по будням. Не говоря уж о выходных или праздничных днях, когда на любой спортплощадке – толпа.
   Покружив по аллеям парка, Макс вернулся на стадион. Там отправился поболеть за Елену Лиховцеву. Когда появился на трибуне, Лена уже приканчивала Ирину Спирлеа. Интрига матча была в том, что до этого Лиховцева проигрывала цепкой румынке шесть раз кряду, ко всему прочему в этих поединках ей не удалось взять и сета. Макс однажды беседовал с Лиховцевой. Это было в Уимблдоне. Если он что-то понимает в теннисе, то было очевидно – по данным, по таланту Лиховцева явно превосходила в женском Туре если не всех, то очень многих. И было странно, что рядом с ней никогда не было личного тренера. Да, это факт, что немало игроков обходится без наставников. Но что любопытно – среди них нет великих чемпионов.
   Отобедав, Макс с банкой пива, спрятанной в бумажном кульке, наблюдал теннисные разборки молодых «теннисных волков» – нашего Марата Сафина и чеха Юри Новака. Растянулось всё аж на пять сетов. Марат весь матч не играл, а пижонил. В стиле раннего Кафельникова. Те же жесты. Походка. Манера. Игра не клеится – так и хрен с ней. Всё равно – лупит по мячику и лупит. Силы в нём, конечно, немерено. И таланта немерено. Но. Как это по-нашему, по-российски – неумение толково распорядиться божьим даром. Да награди боженька любого западного юношу талантом и вполовину сафинского, он из этого выжмет столько побед, столько чемпионских титулов, что ни одному нашему игроку и не снилось.
   В самом конце матча, после обидной ошибки, Марат на всю площадку заорал что-то вроде, мол, всё! Не хочу больше играть в теннис!..
   Не хочешь играть, подумалось Максу, и не будешь. А что дальше? Подумай, парень. Этой сейчас у тебя всё в руках – деньги, внимание публики, журналистов, спонсоров, рекламодателей, просто самых разных проходимцев. Девочек, наконец. И все поют тебе в уши, какой ты талантливый! Какой удивительный! И тому подобное. А чуть опустись ниже, хотя бы ближе к концу первой сотни, и увидишь, какой ты на самом деле. Так уже было. С Андреем Черкасовым. С Андреем Медведевым. Знаменитому украинцу понадобилось целых шесть лет, чтобы о нём опять вспомнили. А за это время Андрей успел полысеть. Известно же, что умные предпочитают учиться на ошибках других, все остальные – на собственных. Так задай себе простенький вопрос: кто ты и что ты есть в этом мире без тенниса? И всё встанет на место.
   Вечером организаторы дали приём для журналистов. Вышло с американским размахом. Выпивки и закуски – сколько душе угодно. И всё же как-то скучновато вышло. Сидели в огромном ресторане две-три сотни господ. Жевали. Гремели вилками и ножами. Чокались бокалами с хорошим вином. О чём-то говорили. То и дело пытались шутить. Нет, похоже, мы, русские люди, действительно по-другому устроены. Хорошая еда и выпивка – это, понятно, круто. Но не настолько же, чтобы визжать от восторга. Нам бы ещё и попеть. И поплясать. Или хотя бы подраться.
   Макс на всю жизнь запомнил, как некогда с институтскими дружками с великими хлопотами наскребли какие-то гроши. С великими же хлопотами купили пять или шесть пузырей «Солнцедара» – отрава была жуткая, но популярная. Выпивали всё это, сидя за столом с тремя ножками, в вонючей от всего несвежего комнате общежития. Закусывали пересохшим хлебом и пожелтевшим салом и луком. Потом хоккейный «воротчик» Лёньчик Камков взял гитару, запел. И все ему подпевали. И в итоге кто-то выразил общее настроение фразой, сказанной чуть ли не со слезой в голосе: «Ребята, как здорово посидели-то, а?..»
   Это «как здорово посидели-то» у Макса до сих пор в ушах звенит. И ведь точно помнит, – действительно хорошо посидели. И компанию ту составляли будущий олимпийский чемпион Мюнхена, два будущих заслуженных тренера СССР и России, и он, Макс Зубков, тоже, как ему кажется, человек, высунувшийся, может быть, и не очень высоко, но всё же торчит из толпы…
//-- * * * --//
   Макс вернулся на Staten Island за полночь. Наташа гуляла с Жориком. Игорь сидел в гостиной на диване, кутаясь в плед. Перед ним на столике – бутылка виски, рюмка и тарелочка с нарезанным лимоном, обсыпанным сахаром. Голова Игоря было откинута, глаза полузакрыты. Никак не реагируя на появление Макса, он с нарочитым вздохом заметил, что книги, предложенные магазину на Briton Beach, там внимательно прочитали и оценили, что написаны они не бесталанной рукой, но любопытства местной публики вряд ли будут достойны. Мол, нет в книгах господина Зубкова самого главного…
   – Всё правильно, – сказал Макс.
   – Не понял, – Игорь открыл глаза.
   – Потому что на Брайтоне въехали, что мои герои не просто живут в России, а в общем-то по-своему очень даже счастливы. Здесь же, как я понимаю, рассуждают так: быть такого не может. Нельзя быть счастливыми там, откуда мы убежали. Иначе дилемма: либо мы идиоты, либо они. Нет, лучше они…
   Игорь посмотрел на Макса глазами человека, которому нечем возразить.
   Раздался телефонный звонок. Максу было ближе, и он поднял трубку. Звонил Кирюша. Игорь наотрез отказался разговаривать с сыном. Тут вошла Наташа.
   Макс стоял перед домом, задрав голову и пытаясь обнаружить на звёздном небе Южный Крест. Он уже просил, чтобы показали знаменитое созвездие, но никто из Бабичей этого пока что не смог.
   Появилась Наташа. Макс не спрашивал, сама объяснила: да, Игорь не в духе. Что-то в делах не клеится. Устаёт. Ездили купаться на океан. Расслабился. После чего предложила Максу прокатиться по ночному Нью-Йорку да по пути забрать из гостей Кирюшу.
   В машине заговорили о младшем Бабиче. Наташа поделилась, что Кирюша после окончания школы собирается послужить в армии. В Америке это не только престижно, но и очень выгодно. Парней, что отслужили, здесь буквально одаривают всякими льготами.
   Макс начал рассказывать, как служил сам. В начале семидесятых. Любопытные были тогда порядки в СА. Никого не смущали. Вспомнил, как в их части любили развлекаться «деды». По ночам вытаскивали из постели какого-нибудь непонятливого «гусака» или «молодого», уводили в туалет и там молотили до бесчувствия. Потом приносили в казарму и бросали на кровать. Утром побитый солдат шёл тянуть солдатскую лямку, но уже с головой, «поставленной на место».
   Поскольку Макс после института служил только год, то сразу попал в «старики» и никто его, в общем-то, не трогал. Но Макса просто бесили порядки в казарме, хотя он понимал, что за этими порядками стоят командиры. Однажды он пытался заступиться за одного «гусака», но «деды» позвали его в каптёрку старшины и там прямо сказали, что порядки в казарме придуманы не ими и не им их менять. Так было и так будет всегда. И если Максу повезло быть постарше и сразу угодить в «старики», он должен смотреть на всё, что происходит вокруг, с закрытыми глазами и ртом. Если по-другому, то с ним тоже могут случиться всякие неприятности. И кирпич на голову может упасть запросто. Или машина какая «случайно» зацепить. Или чьё-то неосторожное обращение с оружием тоже не исключено. И закончил: даже вспоминать обо всём этом тошно.
   Наташа в свою очередь заметила, что здесь, в Америке, тоже не всё так, как показывают по телевизору. Тоже бывает всякое. «Дедовщина», видимо, интернациональна. И попросила, чтобы Макс поговорил с Кирюшей на эту тему.
   Перед мостом их остановила полиция. Спецмашина стояла на обочине. Около – двое рослых мужчин в форме. Третий подошёл со стороны Наташи. В салон заглянуло темнокожее лицо с внимательными глазами и спросило, мол, дама за рулем не слишком пьяненькая?
   – I’m sober absolutely, – уверенно ответила Наташа.
   Внимательные глаза посмотрели на Макса. Ничего, надо понимать, подозрительного не увидели. Полицейский поднял руку:
   – All the best.
   Кирюша ждал на углу двух ярко освещённых улочек. Наташа уступила ему место за рулём, а сама устроилась на заднем сиденье. Кирюша ловкой рукой переключил скорости, нажал на газ. Машина, будто скаковая лошадь, рванула с места в карьер. Макс смотрел на решительный профиль юного водителя и понял, что этому молодому человеку уже давно можно говорить всё. Напрямую. Без обиняков. Но с умом.
   Они катили по ночному Brooklyn. Пустые улицы. Спящие дома. Лишь изредка навстречу проносились авто с летящей из окон музыкой и молодыми звонкими голосами.
   Макс начал разговор об армии издалека. Вот, мол, судя по фильмам, создаётся впечатление, что в американской армии служат одни rangers. Парни под сто девяносто. Выдроченные, как сторожевые псы. Владеющие боевыми искусствами лучше, чем столовой ложкой. Жестокие, но справедливые. Любопытно, а в какой армии служат деревенские пацаны? Или ребята из маленьких провинциальных городков? Или даже из таких мегаполисов, как Нью-Йорк? Ведь на улицах попадаются сплошь обычные юноши – и в очках, и без накачанных бицепсов, и роста вполне заурядного.
   Выяснилось, что о службе в армии Кирюша имеет исключительно общие представления. На что Макс тут же заметил, мол, это большая иллюзия, что можно пойти в армию никем, а вернуться кем-то. Если ты пришёл никакой, то тебе в девяноста девяти случаях из ста уготовано нести службу в самых гнусных местах. И заниматься будешь самыми тяжкими и самыми неинтересными занятиями. Потому что первый вопрос, который тебе будет задан в любой армии мира, звучит примерно так: парень, а что ты можешь делать лучше других? Поэтому в армии лучше всех устраиваются спортсмены, артисты, музыканты, художники, портные, сапожники, разные мастера на все руки. И если они по службе и не катаются сыром в масле, зато часто служат очень даже легко и весело. И сослуживцы их уважают. И начальство к ним благоволит.
   Макс рассказал, как в первый день в учебке их построили перед казармой. По ступенькам сбежал бравый капитан и спросил: бойцы, кто умеет писать плакатными перьями? Оказалось, из полутора сотен новобранцев никто не умеет. Тогда Макс вышел из строя и сказал, что готов попробовать. Если дадут.
   Дали. Попробовал. Капитан глянул на лист ватмана, покачал головой, ухмыльнулся и заметил, мол, способности налицо. И старание. Это главное.
   С того дня Макс на протяжении шести месяцев ничем, кроме писания плакатными перьями, не занимался. При этом имел редкие привилегии – вставать по утрам, когда хочется. И ложиться, разумеется, тоже, когда хочется. И передвигался по учебке без всякого учёта и контроля. Дружбу с ним завели и старшина, и младшие командиры – слишком близок к начальнику. И «деды» перестали смотреть исподлобья, а наоборот, выказывали дружелюбие и расположение. Потому что Макс практически в любое время мог выходить за пределы части и запросто покупать в гражданском магазине «портвешок», сигареты и прочее.
   Уже дома Макс предложил Кирюше помериться силой. На руках. Устроились за столом в кухне. Наташа взялась судить. Макс трижды уложил Кирюшу. С обеих рук. Без особенных на то усилий. Когда пили чай, Макс заметил, что ему пятьдесят… Что Кирюша длиннее его на голову и в полтора раза шире в плечах. А вот силёнки явно недостаёт.
   Бабич-младший выслушал молча. Длинно посмотрел матери прямо в глаза. Хотел что-то сказать. Но раздумал. Резко поднялся из-за стола и ушёл к себе.
   – Со мной помериться силой не хотите?
   Макс посмотрел на Наташу и понял, что она спрашивает вполне серьёзно.
   – Не думал об этом.
   – А вы подумайте…

//-- Из дневниковых записей Макса --//
   …Кухонька. Я сидел за столом, вяло ковырял макароны по-флотски, приготовленные дочерью. Настроение так себе. Когда сорокачетырёхлетний мужчина, пышущий здоровьем и желанием, пару недель кряду спит в обнимку с одной только подушкой… И при этом видит одни только эротические сны… Откуда тут взяться хорошему расположению духа?
   Правда, откуда?..

   Хотя, нет, вру.
   В прошлую субботу меня навестила давняя-давняя подружка. Алёна. Работала некогда в редакции толстого журнала. В эту контору я носил рукописи своих рассказов с регулярностью почтальона. Алёна служила помощником редактора. Молодая. Пухленькая. Грудастая. С чистой, пахнущей девичьей свежестью кожей. Старательно производила впечатление девушки самых строгих правил. Выдавали глаза – небольшие, серые и при этом с редким блеском похотливой самочки. Но разборчивой.
   Удачно вышла замуж за писателя-вдовца – известного, маститого, лауреата и прочее. Маститый был старше лет на тридцать. Но зато квартира на Малой Морской. Дача в Репине. «Мерс», хотя и подержанный, но с водителем.
   Позвонила. Сказала, что собралась ехать на дачу. Может заскочить, если, конечно, он, Макс, тоже будет рад повидаться.
   – Пока я не импотент, буду рад повидаться практически с любой красивой женщиной… – сказал я, плохо скрывая, что нынче, очень даже возможно, буду рад повидаться просто с любой женщиной.
   «Мерс» остановился напротив калитки. Я видел авто из окна кабинета. Алёна буквально выпорхнула из машины и вприпрыжку направилась к дому.
   Мы поднялись наверх, в «большую» комнату. Там Алёна бросилась мне на шею и зашептала в ухо:
   – Максик, господи, какой ты упругонький весь… – и добавила: – У меня только пятнадцать минут. А так хочется почувствовать себя женщиной… – с нарочитым вздохом.
   – Думаешь, успеешь? – не без разочарования спросил я.
   Алёна посмотрела на меня искрящимися, точно в них случилось короткое замыкание, глазами. Затем молча раскрыла сумочку – болталась на плече. Порылась. Достала зубную щётку и обронила, выходя в кухню:
   – Я мигом, только зубы почищу.
   Когда Алёна вернулась, я полулежал на диване. Широко расставив ноги. С полузакрытыми глазами. В одной ярко-красной футболке с надписью поперёк груди: Tennis is life…
   – «Пионэр», как всегда, готов! – Алёнка улыбалась, а голос при этом слегка вибрировал.
   Подошла к дивану. Опустилась на колени. Скользнула прохладными ладонями по моим бёдрам, покрытым гусиной кожей. Затем ласково сжала «пионэра» в кулачок. И медленным движением вниз…
   И…
   …Мне было так хорошо, что от наслаждения был готов рассыпаться на отдельные молекулы и навсегда улетучиться…
   Не рассыпался…
   И не улетучился…
   …Алёна стояла перед зеркалом в прихожей и ловкими движениями руки обводила губы помадой. Затем несколько раз поджала губы.
   – И почему я не мужчина? – продолжая смотреть в зеркало.
   Глянула на часы, потом сказала, глядя мне прямо в глаза и с нарочитой укоризной:
   – Ты же не рассказал, как поживаешь.
   – А ты не спросила…

   Вот такое получилось свидание.
   Вспомнил, и расположение духа улучшилось.
   Можно жить дальше…

Суббота, 4 сентября 1999 года

   Утро Макс начал за компьютером. Его сильные пальцы бегали по клавишам в ритме барабанной дроби. Это хороший признак. Ничего не вымучивалось. Шеренги строчек появлялись на дисплее, будто ряды сказочных воинов и будто из-под земли. Это значило, что Макс не пишет текст, а записывает. Будто кто-то ему диктует. И этот «кто-то» лучше всех знает, из чего выйдет в итоге нечто. А из чего это «нечто» никогда не получится.
   После уже привычной зарядки Макс зашел в Harbor House – виллу на берегу залива, оборудованную под отель. Гостиная с камином. С напольными часами. С большим обеденным столом и толстым ковром под ногами. Его встретила молодая темнокожая особа с улыбкой и полным ртом перламутра. Макса интересовали цены и условия проживания. Отдельная комната с туалетом и душевой кабиной, завтраком и ключом от входных дверей стоила шестьдесят девять долларов за ночь. И нет проблемы для журналиста Медынцева. И место – лучше не придумаешь. Один только вид из окон чего стоит – Manhattan, точно на тарелочке с голубой каёмочкой. А повернёшь голову: с одной стороны – мост Verrazano, с другой – просторы Атлантики…
//-- * * * --//
   Наташа гуляла с Жориком, а Макс и Игорь сидели в кухне и завтракали. Неожиданно Игорь глянул на Макса, неспешно прожевал кусочек мраморной ветчины и с прищуром заметил:
   – Макс, берегите Наташу…
   Макса одним глотком допил кофе и поставил чашку на блюдце. При этом блюдце звякнуло чуть громче обычного. Макс тоже посмотрел Игорю в глаза. Хотел сказать, что беречь Наташу – обязанность Игоря, но раздумал. Потому что это был бы не очень умный ответ. Потому что Макс и раньше подозревал, но теперь стало очевидным: дело приходится иметь не просто с игроком, а с мастером, да ещё и незаурядным. Потому что заурядный игрок наверняка бы занервничал. Закапризничал. Кукситься бы начал. Если бы вообще не стал ревновать самым что ни на есть пошлым образом. А Игорь свой ход, его он непременно должен был сделать, произвёл тоненько, деликатненько, со вкусом. И, скажем так, виртуозно.
   Что бы там ни говорили другие отменные игроки, а настоящий господин всегда будет обеспокоен, когда в непосредственной близости от его дамы оказывается возможный соперник. И неважно, что господин не спит с дамой в одной постели месяцами. И то, что возможный соперник может улучить момент – тоже не важно. Куда важнее, чтобы даму при этом не обидели. Так, между делом. Походя. Грубо сказать, сунул-вынул и… мимо прошёл.
   Вот если возможный соперник воспылает настоящими чувствами – другое дело. Тут и обсудить можно. Обмозговать. И глядишь, дама, почему нет, будет пристроена. И на душе – благодать и покой. И совесть как бы чиста.
   Тут Макс легонько заулыбался, поймав себя на мысли, что ему нравится всё это придумывать и додумывать. Что наверняка у Игоря и Наташи, очень даже возможно, всё и не так, как ему это видится и представляется. Или не совсем так. А ещё точнее, так да не так. Поскольку любое представление – это лишь представление. А то, что на самом деле, – это на самом деле. Но ведь для художника – а Макс, отдадим ему должное за смелость, всегда считал себя именно «художником» – именно его представление и есть самое главное, самое занимательное. А как на самом деле – пусть Игорь с Наташей и разбираются. И никто, кроме них самих, в этом не разберётся. Жаль только, что на эти разборки порой целая жизнь уходит. И ещё более жаль, что ни у кого в запасе другой жизни нет. И надо именно с этой жизнью что-то придумывать. Причём постоянно придумывать. Иначе, как думалось Максу, будет не жизнь, а, скажем так, путешествие в лабиринтах задницы. Полной задницы.
   После завтрака Макс вышел во двор. Просматривал свежую «В Новом Свете», сидя в раскладном кресле, прямо на газоне. В basement поменялись гости. Он и она. Лет под сорок. Приехали из Сиэтла. На бежевом микроавтобусе. Тоже бывшие россияне. Наташа помогала гостям устраиваться.
   – Вы из Ленинграда? – спросил высокий мужчина с гладко зачёсанными назад волосами, присаживаясь рядом с Максом и закуривая чёрную сигарету.
   – Теперь это Санкт-Петербург, – ответил Макс. – Удивительно, но прежнее «Ленинград» отвалилось от города, точно короста. Легко и безболезненно. По крайней мере, для большинства.
   – Да… – многозначительно. – Всё же поразительный мы народ. Отказаться от собственного прошлого для нас так же просто, как опрокинуть стакан водки. Вот я тридцать пять лет был Александром Семеновичем. А нынче я – Alex. Поначалу было как-то не по себе. Но только поначалу. Привык так, что Александра Семеновича теперь воспринимаю как почти незнакомого человека…
   Алекса позвала жена, худосочная невысокая шатенка с глазами женщины, чьи материальные потребности никто, никогда и нигде удовлетворить не сможет.
//-- * * * --//
   У Макса была карта Нью-Йорка, где отмечены все теннисные клубы. Это полторы сотни с гаком. На Staten Island он насчитал дюжину. Из них три – public courts, то есть по-нашему «халявные».
   Они выбрали с Наташей корты в Silver lake park. Бросили в багажник Toyota две ракетки, дюжину стареньких мячей и отправились на поиски клуба. Нашли быстро. Минут десять езды. Сам парк – залюбуешься. Холмы, заросшие высокими деревьями. Гаревые дорожки. Подстриженные газоны. Цветники. А посерёдке – озерцо с хрустально чистой водой. И люди кругом – не люди, а одни физкультурники. Бегают, прыгают, машут руками-ногами. Или занимаются йогой. Или китайской гимнастикой – все движения точно в замедленном кино.
   Теннисный клуб располагался на южной окраине парка, стыкуясь с гольф-полем, тоже, как выяснилось, public, то есть доступным для всех желающих.
   Они оставили машину на стоянке и с ракетками в руках подошли к кортам. Их было четыре, вполне приличные hard-courts. Это бетон, крашенный специальной краской. Конечно, для русского игрока привычнее грунтовые площадки, но лично Макс предпочитал именно hard. Ему всегда нравилась агрессивная манера игры, а медленный грунт хорош для тех, кто предпочитает «плести кружева», то есть держать мяч в игре как можно дольше.
   Все четыре корта оказались заняты. Играли на них теннисисты большей частью немолодые. Кое-кто даже с животиками. Но техника ударов и сама игра были на хорошем любительском уровне. А на дальнем корте стояли два моложавых господина. Они неспешно обменивались подкрученными ударами под заднюю линию и смотрелись бывшими profy.
   Правила на public courts просты. Ничего никому за корты платить не надо. Эти корты принадлежат парку, и есть служащий, который их открывает-закрывает. Поскольку особого ухода такие корты не требуют, этот служащий занимается кортами между другими делами. Все желающие поиграть либо сразу становятся на свободный корт, либо ждут, когда будет свободно.
   Макс и Наташа присели на скамейку. Разговор, начатый ещё в машине, продолжился сам собой.
   – Я так и не поняла, что вы подразумеваете под словами «хорошая жена», – заметила Наташа, сунув между красных губ сигарету и поднося зажигалку.
   – Хорошая жена – та, которая хорошо «подпевает» мужу, – ответил Макс, жмурясь от лучей солнца, бивших сквозь кроны высоких деревьев, что окружали корты стеной. – Помните, как в прошлое воскресенье Игорь выводил: «Глядя на луч пурпурного зака-а-ата…» – а вы подпевали. Так неназойливо. Не выпячиваясь. Не пытаясь перепеть. В унисон. И ведь получалось. Неплохо получалось. Это надо уметь.
   Наташа сделала глубокую затяжку, сложила губы трубочкой и выпустила дым тонкой длинной струей.
   – Господи, если бы вы знали, как это трудно даётся.
   И посмотрела на Макса, как обычно смотрят на доктора: мол, просто обязан помочь. А Макс, в свою очередь, глянул на Наташу, как на тяжко больную – мол, рассчитывай, дорогуша, лишь на себя да на чудо.
   На кортах продолжали играть. Звонкие жёлтые мячи порхали над сеткой, будто канарейки. Было видно, что теннисисты не просто наносят привычные удары, а наслаждаются. Этой удивительной игрой. Этим свежим утром. Этим ярким солнцем. Этими кортами в углу парка…
   Справа, чуть поодаль от кортов, начиналась улица. Одно-двухэтажные деревянные особнячки и виллы, утопающие в кустах роз и увитые диким виноградом, напоминали экзотические торты и пирожные в кондитерской лавке.
   Макс искоса поглядывал на особнячки и виллы, и лишь одна мысль: вот было бы здорово поселиться в одном из этих особнячков. И ранними утрами просиживать в этом особнячке за компьютером. Затем выходить на корт и пару часов радоваться теннису, самой возможности двигаться да махать ракеткой, точно крыльями. После чего неспешно завтракать на открытой веранде или прямо в саду. Тщательно пережевывать кусочки обжаренного бекона, залитого яйцами, и запивать всё ледяным апельсиновым соком. И при этом разглядывать солнечных зайчиков, прыгающих на изумрудной травке газона. И улыбаться непонятно чему. Потом устроиться в кресле-качалке и распахнуть перед глазами страницы русской газеты. И в конце концов задремать. И очнуться. И стряхнуть с глаз дремоту, точно паутину. И вернуться в дом. И поймать там жену. И оттрахать её там, где поймал. И так оттрахать, чтобы непременно испытала оргазм, причём вместе. Или хотя бы по очереди. Следом отправиться в душевую комнату. Под каким-нибудь благовидным предлогом – «халат принеси» – заманить жену. И снова оттрахать. Уже под тугими струями прохладной воды. И жена при этом непременно будет возмущена. И даже попробует сопротивляться. И даже может сказать, что другие мужья со своими женами любовью, как правило, «за-ни-ма-ют-ся». А вот её, как правило, «тра-ха-ют». И никогда не скажет, даже под пытками, что именно это ей больше всего и нравится.
   – Мне интересно, какое впечатление на вас производит Инна? – резким голосом спросила Наташа.
   У Макса перед глазами тут же возникла секретарша Игоря. Как это ни причудливо – в неглиже возникла. Точно выпорхнула из-под одеяла. Да так отчётливо, что у Макса между ног произошло шевеление.
   – Ничего особенного, – сухо ответил он, закидывая нога на ногу. – По-моему, все её достоинства можно выразить одним словом – молодая.
   Наташа встрепенулась. Сказала, что напрасно Макс недооценивает Инну. Что на самом деле она не такая уж и молодая. Что это очень толковая и очень непростая девушка. Что вот уже три года держит Игоря в буквальном смысле за яйца. И делает с ним если не всё, что захочет, то по крайней мере очень многое.
   Что она, Наташа, просто извелась. И как быть, ума не приложит. Что у Инны, как она думает, это последний шанс, и та готова на всё. Что Игорь, как в этом ни трудно признаться, давным-давно с Наташей не спит. Нет, он, конечно же, по-прежнему её хочет. В этом нет и тени сомнения. Просто мужских сил не хватает. Но самое горькое и обидное, что Игорь не скрывает и никогда не скрывал: ему нужна не просто жена, а жена-рабыня. Чтобы беспрекословно… Любую прихоть… Любой каприз… И терпеть будет всё. Или почти всё. И желательно с улыбкой, как выходило со слов Наташи.
   На что Макс заметил:
   – Есть ключевой момент: все вы очень зависимы от Игоря.
   – Лично я так на все сто процентов! – в глазах Наташи было столько отчаяния, даже боли.
   И начала объяснять, мол, Игорь только и делает, что эту зависимость укрепляет. И в средствах – никакого стеснения. Вот он категорический противник, чтобы Наташа училась. Здесь, в Америке, все, кому не лень, постоянно где-то и чему-то учатся. И переучиваются. И не только молодые, но и не очень молодые. И совсем немолодые. И старики даже.
   И чтобы Наташа самостоятельно зарабатывала деньги, Игорь тоже не приветствует. Почему в Америке деньги – самое главное? Да потому что это и есть свобода. Да, она много работает по дому. То, что они постоянно сдают basement, это её труды. И это даже не сотни долларов – тысячи. Но при этом Наташа не может потратить ни цента без разрешения Игоря.
   – Ни цента… – дрогнувшим голосом. – Понимаете?..
   Макс понимал. Но сказал то, что думал. Для него очевидно: у Игоря есть главное – воля и характер. Это всегда признаки личности. Игорь – человек, хорошо знающий, что ему от этой жизни действительно нужно. Но всё не так просто. Нет людей абсолютно независимых от обстоятельств, от фарта, наконец. И кто поумнее, подальновиднее, стараются не посвящать в стратегические планы даже самых близких людей. Во-первых, может не получиться, а во-вторых – конечные цели обычно звучат вызывающе и над ними всякому легко посмеяться.
   Вот пример, пожалуй, образцовый. Так кажется Максу. Есть игрок Кафельников. Карьера в теннисе – головокружительная. По мнению специалистов, это один из лучших теннисистов целого поколения. И денег заработал, дай бог, любому. Как-то на пресс-конференции проговорился, мол, если бы кто-нибудь из специалистов в своё время сказал, что Женя Кафельников будет Первой ракеткой мира, этого специалиста запросто могли высмеять. А почему? Да потому, что у юноши Кафельникова была репутация «сочинского разгильдяя», из которого никогда и ничего толкового не получится.
   Ан нет, получилось. И конечно же, не случайно. Никто и никогда не покорил ни одной вершины, ни в науках, ни в искусствах, ни в бизнесе, ни в спорте, если такой цели перед собой не ставил. Это так же банально, как и то, что каждое утро на востоке непременно покажется солнечный диск.
   – Планы Игоря – это планы Игоря, – сказала Наташа, глядя перед собой. – Тут я спокойна. Игорь всегда добивается, чего очень хочет. Меня только один вопрос мучает: а что будет со мной?
   – Резонно, – заметил Макс. – Но есть не менее любопытный вопрос: а что будет с Игорем?
   Наташа посмотрела на Макса так, словно он сказал глупость. Тогда он штрихами рассказал историю родного дядьки, известного в недавнем ленинградском прошлом учёного. Доктора наук, профессора, лауреата и прочее. Дядька всю жизнь работал в закрытом НИИ, прилично всегда зарабатывал, и до поры до времени его семья жила по советским меркам очень даже припеваючи. Просторная квартира в престижном доме на Каменноостровском проспекте. Машина «Волга». Дача в Репине. Сын – учащийся специальной музыкальной школы при Консерватории. Жена – красавица.
   Дядьке было под сорок. С блеском защитил докторскую. Стал лауреатом Госпремии. Замаячило член-корреспондентство. И вот жена, глядя на преуспевающего супруга, начала замечать кое-какие перемены. По утрам слишком тщательно бреется и чистит зубы. И чтобы всё ему – свежее, накрахмаленное, наглаженное, начищенное. И задержки на службе – чаще и за полночь. И в выходные – непременно надо быть непонятно где, непонятно с кем, и всё это по самым неотложным делам. И в ответ на робкие призывы жены к исполнению супружеского долга – слишком частые отговорки об усталости и негожем эмоциональном фоне.
   Закончилось всё тем, чем и должно. Дядька был застукан на даче коллеги по работе в объятиях молодой, грудастой и жопястой секретарши учёного совета. Когда это дело разбирали на парткоме НИИ, директор-академик сказал, как отрезал: блядства в институте не потерпит. Дядька встал перед выбором: или объятия молодой, грудастой и жопястой… или семья и карьера. А тут ещё жена «неожиданно» оказалась беременной.
   Прошло много лет. Дядька с женой были на пенсии. Круглый год жили в Репине, на даче. Макс бывал у них частым гостем. Так вот, не было раза, чтобы Макс не слышал от тети, что дядька – «старый дурак» и просто «сволочь». И не заслуживает ничего, кроме презрения и упрёков. Макс даже был уверен, что тётя поколачивает мужа. И кормит не три раза в день, а три раза в неделю. Таким жалким нередко выглядел бывший крупный учёный и незадачливый в прошлом «блядун».
   – Эту историю надо обязательно рассказать Игорю, – в глазах Наташи появился блеск.
   Макс ответил, что не будет рассказывать, потому что Игорь и без этой истории не хуже его всё знает и понимает. А может, и лучше знает и понимает, потому что Макс видит: всё, что Игорь говорит и делает, он говорит очень даже продуманно и очень даже осознанно. И не Максу рассказывать поучительные житейские истории. Игорь сам может рассказать что угодно и кому угодно.
   Макс не стал говорить Наташе, что пару дней назад у него с Игорем был такой разговор. Они сидели в гостиной, потягивали пиво, и Макс размечтался. Вслух. Мол, вот было бы здорово прилететь в Нью-Йорк, остановиться на Staten Island, в их гостеприимном доме, и месяцев пять-шесть посидеть-поработать за компьютером. У Макса давно задуман романчик. Как продолжение двух уже изданных. И будет три-ло-гия! Это не хухры-мухры. Что-то вроде «Хождения по мукам», только на новый лад.
   Кому-то покажется несерьёзным, но Макс был уверен: не художник выбирает время, а время – художника. И ещё Макс был уверен, что его читатели не умрут вместе с ним. Что будут такие, которые ещё и на свет божий не появились. Пускай их будет немного. Хотя бы несколько. Хотя бы один. Важно не это. Важно, что лет через сто какой-нибудь молодой человек или не менее молодая дама полезет на чердак. И наткнётся на его книгу. Стряхнёт пыль. Откроет книгу на любой странице и… не сможет оторваться. И когда перевернёт последнюю страницу, то скажет или подумает: да… а люди-то были ого-го… Каких и ныне поискать. И время у них было совсем не скучное.
   А обстановка здесь, на Staten Island, в доме Игоря, для написания нового романчика – лучше не придумаешь.
   Игорь тогда заулыбался и сказал шутливо, но жёстко:
   – Дорогой Макс, два «писателя» в одном доме – это уже перебор…
   Всего одна фраза, а какой повод для размышлений. Да Игорю достаточно было один раз увидеть и один раз услышать, как он тут же всё просчитал, и не на ход-два вперёд, а на все десять. И расчёт примерно такой. В его доме не та ситуация, чтобы на близкое расстояние подпускать человека с привычкой внимательно наблюдать и анализировать. И тем более если этот человек – ещё и не бездарен и по-своему даже успешен. А тут женщина, досыта нахлебавшаяся материального благополучия и с пониманием, что есть вещи поважнее, чем хороший дом, модная одежда, авто последней марки. И такую женщину бывает очень трудно удержать от решительного и бесповоротного шага. И Игорь об этом наверняка знает или догадывается – не бог весть какая загадка женской натуры.
   У Макса есть просто замечательный пример. В своё время у него брала уроки студентка университета. После тенниса они обыкновенно отправлялись в гостиницу при стадионе. Там Макс «имел» ученицу, как хотел и куда хотел. Так вот, эта молодая особа выскочила замуж за комсомольского вожака. Тот затем работал в райкоме партии, а в начале девяностых ушел в банкиры. К концу девяностых нажила эта пара сына и дочь, квартиру на Мойке, трехуровневый особняк под Зеленогорском, парочку иномарок и ещё хрен знает чего и сколько. Кончилось тем, что знакомая Макса в один распрекрасный день бросила всё (и детей в том числе) и ушла к не очень талантливому и не очень успешному музыканту. А музыкант этот, как выяснилось, обслуживал у них, в загородном доме, вечеринку. И как бы невзначай поинтересовался у хозяйки дома, почему все вокруг улыбаются, а она – «такая грустная, такая задумчивая». Хотя именно она как женщина «выглядит так, как выглядит свежая роза среди колючек и лопухов». Так вот, этот не очень даровитый музыкант в итоге начал очень даже талантливо играть у женщины на тех струнах, к коим законный муж, возможно, никогда не притрагивался. А возможно, и не подозревал, что эти струны вообще существуют. Известно же, какая нервная, ответственная и небезопасная работа у нынешних банкиров. Наверняка было некогда учиться играть на каких-то там непонятных женских струнах. Вот поиграть на струнах предпринимателей, жаждущих кредитов, – это понятно…
   Впрочем, есть ещё одна тонкость. Ведь жена банкира была не просто женщиной. Она была русской женщиной. А среди русских женщин никогда не были редкостью такие экземпляры, что можно с уверенностью сказать: не построены в мире ещё такие виллы… Не сконструированы такие авто… Не придумана и не пошита такая одежда… чтобы русская женщина не могла всё это послать подальше. И уйти к мужчине из тех, кто её действительно хочет и действительно может. И кого она тоже хочет. И на этом обоюдном желании всё будет держаться бесконечно долго, а точнее, до самого конца. Даже если их вкривь и вкось раздолбанная кровать будет стоять не в роскошном будуаре, а в какой-нибудь хрущёвке или покосившейся избе…
//-- * * * --//
   В то утро Макс и Наташа всё же дождались, когда корт будет свободен.
   Они поиграли чуть более часа, хотя уже через пару минут Максу было очевидно, что способности к теннису у Наташи между скромными и очень скромными. Сказать прямо – заурядные способности, а в общем-то никакие.
   Уже в машине, когда ехали к Ferry, Наташа спросила, сколько стоит урок тенниса.
   – Нисколько, – ответил Макс.
   – Но вы же работали, да так здорово. Я даже не ожидала.
   – Если бы вы наняли меня – тогда понятно. А так – бесплатно. Будем считать, это был show-lesson.
   И тут же Макс объяснил, что ему очень часто приходится совершать какие-то дела и поступки, абсолютно не думая о сиюминутной выгоде. По Максу, это даже весьма практично. Потому что он убеждён – всё рано или поздно окупится. И неважно, в какой форме. Именно так он понимает устройство человеческих отношений. И никому своё понимание не навязывает.
//-- * * * --//
   На US Open Макс отправился на корт, где играла Лена Дементьева. Чем-то ему поглянулась молодая и никому ещё особо не интересная теннисистка. Было в ней что-то искреннее, правдивое и очень здоровое. И техника была чистенькая. И мощь – хоть куда. И удаль. И блеск в глазах. А без всего этого – не игра, а мука. Макс даже подумал: нет, ребята, с генофондом нации всё в порядке, если в отечестве появляются Лены Дементьевы.
   А как она билась против испанки Кончиты Мартинес!.. Но всё же уступила. Потому что Кончита – старая, битая и хитрая лиса. Потихонечку, полегонечку заманила неопытную соперницу в такое «болото», что Лене пришлось не играть, а барахтаться. Есть такая манера – самой ничего на корте не создавать, а лишь разрушать чужую игру.
   Ещё Максу понравилось, как Дементьева по ходу матча очень точно, метко и самокритично комментировала собственные действия. Звучало что-то вроде, мол, Ленка, ты где сегодня мозги оставила?.. Или: зачем, дура, рискуешь, когда не надо… Или: чего дёргаешься, точно кукла на верёвочке…
   После матча он остановил Лену у выхода с корта. Фотокамерой защёлкал, точно стреляя. Снимал только лицо. Крупно. Ему нравилось снимать лица игроков. Иной портрет говорил о личности так много, что отпадала журналистская нужда до чего-то докапываться специально. Когда на следующий день Макс получил в лаборатории снимки, ему было достаточно глянуть на них, чтобы сделать вывод: похоже, будет толк из этой девчонки. Очень похоже.

   Он вернулся на Staten Island около десяти. В гостиной был только Игорь. Полулежал на диване и бодрым голосом заметил, что давно ждёт дорогого гостя-писателя. Что вот и пиво уже на столе.
   Для Макса подыграть – удовольствие. Если случайных перемен в настроении человека не бывает, то это значит, что Наташа рассказала об их поездке на теннисные корты. Не мог же Игорь не спросить об этом жену. И ещё – если Наташа играет, как умеет, то Игорь – как надо. То есть играет в достаточную силу. Это и есть мастерство.
   Ещё утром в разговоре с Наташей Макс заметил, что у Игоря среди прочих достоинств одно особенно симпатичное – не производит впечатления предателя. Наташу почему-то именно эти слова заставили покачать головой и удивиться: «Господи, и откуда вам это известно? Не понимаю, как удаётся так быстро схватывать и подмечать».
   На что Макс спокойно ответил: «Опыт, Наташа. Тренировка. Автоматизм даже. Слушать и слышать – это не одно и то же. Смотреть и наблюдать – две большие разницы».
   Пиво подействовало на Игоря как хороший допинг. Он улыбался, жестикулировал руками, слова прыгали с языка, точно блохи. При этом ему хотелось, чтобы и Наташа разделила их мужскую компанию, но та, спускаясь по лестнице, отговорилась, резко – надо погулять с Жориком.
   У Макса есть качество, – ему нравится не только говорить, но и слушать.
   А Игорь говорил и говорил. О том, что у него два любимых города – Питер и Нью-Йорк. Что он попал в Америку в сорок. До этого в течение нескольких лет чувствовал себя кое-как. Всё время что-то побаливало. То шею не повернуть. То в сердце кольнуло. То давление подскочило. То, наоборот, упало. И что особо тревожило – на девчонок почти перестал реагировать. А про дела – лучше не вспоминать: там кинули, тут сам промахнулся. Разумеется, на таком фоне и мысли – одна грустнее другой. Мол, все лучшее, Игорёша, уже позади. Так что сиди и не вякай.
   И тут словно заноза в мозгах – бросай всё к чертовой маме. Ничего не поздно. Начни с нуля.
   Так возникла идея перебраться в Америку. Перебрался. И ожил. Что повлияло? Да всё. В первый черёд – смена декораций. И климат. И еда. Прошли какие-то месяцы, и он буквально встрепенулся. И чуть ли не помолодел. И вновь кровушка забурлила по жилам.
   – Как в молодости, – с улыбкой произнёс Игорь. – Всё чаще стал просыпаться, а член от живота не оторвать, – тут по лицу Игоря будто тень скользнула. Он посмотрел на Макса растерянными глазами и неожиданно, почти шёпотом: – При всём при этом, Макс, точно знаю, что непременно вернусь в Россию. И умру в снегах. В холоде. В одиночестве. В неуюте. В какой-нибудь богом забытой деревушке, – нарочито вздыхая. – И вынесут меня ногами вперёд из покосившейся избёнки с подслеповатыми оконцами. Положат на розвальни. И проводят меня лишь какой-нибудь пьяненький вертлявый мужичонка да лохматый пёс с большими и грустными глазами…
   После чего рассказал с искренней грустью, что вот с месяц назад прочёл в «Русском слове» некролог. Дословно запомнил. Точно гвоздями в душу заколотили: «В ночь на двадцать второе июля сего года умер последний русский казак Трифон Дормидонтович Садков, девяноста девяти лет от роду». И подпись: «Николай Трифонович Садков, не имеющий права называть себя русским казаком, младший сын Трифона Дормидонтовича».
   И ещё Игорь говорил, что они с Наташей приглашают Макса и Дашу на День Благодарения. Будет традиционная индейка. Легенда гласит, что некогда переселенцы угодили в жуткие обстоятельства – глухой лес, снег, холод, ни крошки хлеба и табака. И вдруг около фургона появилась индейка. Птице скоренько открутили голову, выпотрошили и зажарили на костре. И спаслись. И с тех пор в конце ноября вся Америка садится за стол, вспоминает первых переселенцев, пьёт виски и закусывает сочными кусками запечённой в духовке индейки.
   Но самое любопытное, что в этот день по всей Америке режут многие сотни тысяч индеек, но одну, живую, приносят в Белый дом, президенту. И этой индейке президент дарует жизнь. И эта индейка всю отпущенную ей президентом и Богом дальнейшую жизнь живёт на деньги государства. И умирает исключительно своей смертью.
   И ещё Игорь говорил, что у него мечта – купить дом за городом, в лесу, в горах. И ездить в Нью-Йорк, на работу, в автомобиле. А в городском доме устроить отель уровня B&B.
   Макс уже лежал в постели и, перебирая в памяти события минувшего дня, вдруг вспомнил, как рано утром вышел на улицу с чашкой кофе в руке. На полянке за домом наткнулся на пожилого мистера с круглым лицом, густо посыпанным веснушками, с колючим взглядом небольших серо-зелёных глаз. И с длинными вьющимися волосами. И одет был мистер необычно – застиранная футболка поверх вытертых джинсов. Рядом гарцевал кривоногий бульмастиф с красными глазками. Собака подошла к Максу, понюхала кроссовки и обрычала. И обрычала, как догадался Макс, по-английски: приятным голосом. Внушительно, но не зло. То есть давала понять: парень, видишь, какие мы сильные и добрые. Чего и тебе желаем. Но если ты думаешь, что нас можно обидеть, то берегись – за себя постоять сумеем.
   И тут Макс внезапно и чуть ли не физически начал ощущать, как внутри его, будто маленькие червячки, зашевелились стихотворные строчки. Господи, взмолился он, столько лет никаких стихов, и на тебе… Макс ничего поделать с собой не мог, пока стихи не повылезали наружу и не оформились в ясные и чёткие слова. Он поднялся с кровати, включил компьютер и набрал вот что:

     Ничего не знаю про себя.
     Будто я во сне и все возможно.
     Только чувствую, что надо осторожно.
     Или потеряю, что терять нельзя.
     Ничего не знаю про Неё.
     Бог её послал? Или не Бог…
     Может, это мой последний вздох?
     Или просто глупая ошибка?
     Ничего не знаю про Тебя.
     Только Ты напрасно смотришь мимо.
     Потому что всё преодолимо
     В этом мире без начала и конца…

   Макс нажал клавишу, и под стихами появилось:
   1.23 a. m. September, 5, 1999.
   Staten Island. New York.

Зима 1999-го

   Макса часто спрашивают, почему он даёт героям вымышленные имена. Это кажется странным, потому что у многих его знакомых читателей возникает уверенность, что Макс ничего особенного не придумывает и главный персонаж в его творчестве – это сам автор. Все же остальные герои – близкие, друзья, соседи, знакомые…
   Максу, конечно же, приятно, что кто-то узнаёт себя в текстах. И просто в кайф, что в главном герое узнают автора. Для него это значит только то, что он стал мастером. То есть научился и может из отдельных слов и фраз создавать некие образы. Мало того, эти образы воспринимаются как живые существа – с оригинальным внешним видом, характерной речью, привычками, манерами, стилем жизни, с личной судьбой, наконец.
   И всему этому читатель верит.
   И именно это для Макса главное.
   Точнее, самое главное – чтобы читатель во всё это на самом деле поверил.
   И именно это для любого автора, уверен Макс, и есть самое трудное.
   А друзьям и близким он говорит так. Ребята, факты из жизни автора, люди, его окружающие, и всё прочее – это всего-навсего материал, своеобразные «кирпичики». И из этих «кирпичиков» можно построить всё, что угодно, – от собачьей конуры до роскошной виллы или даже дворца.
   Вот Макс как автор пытается строить добротные «здания». И читатель в этих «сооружениях» прежде всего должен чувствовать, что здесь ему всё любопытно и всё занимательно – и что это? И как это? И почему? И при этом – быть уверенным, что автор не пытается водить его за нос или просто дурачить.
   Вот реально прожитый день из жизни Макса. Двадцатое января тысяча девятьсот девяносто девятого года. Буквально на следующее утро Макс «сделал» из этого вот такой текст:

   …Накануне я голодал. И это правда.
   Как правда и то, что весь «голодный» день я одновременно терзался сомнениями, мечтая… о рыбном пироге.
   И рыбный пирог, слава богу, состоялся. На сёмгу денег, как всегда, не нашлось. Обошлись мороженой треской. Но пирог получился – пальчики откусишь. За один присест умял полпирога, запивая литром холодного молока из пакета.
   А вот Даша лишь попробовала рыбный пирог. Зато налегла на пирог с капустой. Вообще-то я от капустных пирогов не балдею, но, глядя на жену, тоже не устоял.
   Впрочем, пироги вчера были лишь фоном, и на этом фоне разворачивались куда более занимательные события.
   Накануне я был в типографии. Там есть девочка. Зовут Лида. Так вот, Лида и распечатала календарь. В центре календаря – рамка. В рамке должна быть фотография Анны Курниковой, снятая мной в Париже. Снимок, можно сказать, уникальный. Анна стоит на задней линии. Готовится к приёму подачи. В центре композиции – её аккуратная попка, обтянутая белыми подштанниками.
   В конце лета этот снимок был опубликован в «Калейдоскопе» стотысячным тиражом. В цвете. Во всю заднюю полосу. И разошёлся по всей матушке-России стотысячным тиражом. А вскоре этот же снимок был воспроизведён в «Аргументах и фактах». Хотя и в чёрно-белом варианте, зато тираж был уже шесть миллионов…
   Любопытно, как удалось получить этот снимок. Был один из дней French Open-98. На Центральном корте совсем молоденький Марат Сафин ставил на колени самого Гугу Куертена. Это был редкий по красоте и непредсказуемости матч. И неудивительно, что я не мог покинуть ложу прессы Центрального корта, пока Гуга не ушёл с арены с опущенными в землю глазами.
   А в это время на Первом корте началась схватка Анны Курниковой со шведкой Асей Карлссон.
   Девушки играли шестой гейм, когда я появился у входа на корт. Секьюрити, молоденький усатый французик, увидел болтающийся на моей груди Canon, принял «пишущего» журналиста за фотографа и, не вглядываясь в аккредитационный бейджик, направил в яму под трибунами, оборудованную для профессиональных фотографов.
   Вот из этой ямы я и снял попку Анны Курниковой. Причём кадров сделано было несколько, но только один получился таким, что глаз не оторвать.
   Так вот, пироги стояли в духовке, а мы находилась в кабинете. Даша, сидя на диване, штопала носки. Собака лежала под столом, у отопительной батареи, и ловила блох.
   Я же сидел, откинувшись в рабочем кресле перед включённым компьютером, и разглядывал попку Анны Курниковой из «Калейдоскопа» – с лета висит у меня перед глазами, на стене, чуть выше монитора.
   – Не могу понять, куда смотришь – в экран или выше? – спросила Даша шутливо.
   – Это не так смешно, как кажется, – нарочито серьёзно ответил я.
   У Даши проявился неподдельный интерес, и я в течение пятнадцати минут жевал ей то, что обычно предпочитаю не жевать. Суть разговора – тайны и загадки творчества. То, что эти тайны и загадки действительно существуют, знают или догадываются многие. Но лишь немногим, я в этом даже не сомневаюсь, удается подобрать ключики к этим тайнам и загадкам. И именно у этих парней, в конце концов, получается вводить себя в состояние так называемого вдохновения. А не ждать его случайного прихода.
   Поэтому меня отнюдь не удивляют художники, способные к творчеству постоянно. Буквально ежедневно. Независимо от настроения, погоды, экономической и политической ситуации в стране проживания.
   И это не роботы. Это истинно живые люди. Потому что способность творить – едва ли не самый характерный признак истинной жизни.
   Даша, и это было видно по глазам, не сразу поняла, к чему это я. Поэтому вернулся непосредственно к попке Курниковой. Сказал, что впервые увидел Курникову в девяносто четвертом, когда ей было тринадцать. Аня играла на изумрудном газоне Уимблдонского корта с Мартиной Хингис – та была старше на год.
   Я хорошо помню, что Курникова производила впечатление довольно неуклюжего сорванца-подростка. На корте она без конца петушилась и лезла в «драку». Но без особого толку. Ещё хорошо запомнилось, что в том матче Хингис легко расправилась с Аней, точно кошка с мышкой.
   Прошло только четыре года. Из сорванца-подростка Курникова превратилась в одну из самых прекрасных девушек конца двадцатого века. По крайней мере, так утверждают самые авторитетные специалисты в области женской красоты.
   Так вот, сказал я жене, лично для меня сексуальная привлекательность Курниковой до самого последнего времени не была бесспорной. Точнее, я даже полагал, что её сексуальная привлекательность – журналистский миф. И миф этот очень тонко и умело насаждался в сознание Аниных поклонников отнюдь не простыми людьми. Из тех, что известны в теннисном мире как «кукловоды». Для этих людей замечательная и всеми любимая игра – это бизнес, к тому же очень и очень доходный.
   И именно эти люди в своё время вложили в крохотную девчушку из полуголодной Москвы начала девяностых многие и многие сотни тысяч долларов. Вложили, потому что кроме чисто теннисного таланта угадали в ней будущую красавицу. Потому что на мировых теннисных аренах той поры буквально царило засилье девушек-«уродов». И одна-единственная Габриэла Сабатини погоды не делала. И если по правде, то её «цыганская» внешность и широкоплечая фигура – не смущали, может быть, только самых отчаянных воздыхателей. В Уимблдоне я наблюдал Габи Сабатини все последние годы и уверен – на трибунах ею восторгались куда сдержаннее, чем на страницах газет и журналов.
   Итак, я вырезал фотографию из «Калейдоскопа» и повесил над компьютером. Теперь каждое утро начинается с того, что несколько минут я внимательно разглядываю попку Курниковой и осознаю, что та обладает чудодейственной силой и вдохновляет на творчество. Все последние месяцы. Правильнее сказать, не попка вдохновляет, а именно Курникова. Вдохновляет как действительное чудо, созданное матушкой-природой всем нам на радость.
   И понять это помогла фотография. Единственный кадр, пойманный в объектив камеры абсолютно случайно. Потому что ведь есть и другие кадры. И точка съёмки – та же самая. И поза. А не то. Совсем не то.
   Даша, как всегда, выслушала меня очень внимательно и смотрела, тоже как всегда, сдержанно-восхищёнными глазами. Точно хотела сказать: господи, как ей, дуре, повезло, что живёт с таким умным, талантливым и прекрасным во всех других отношениях человеком.
   – Буду ревновать, – сказала Даша шутливо.
   Я откинулся в кресле, почесал у себя лобок и так же шутливо ответил:
   – Но для начала тебе придется сходить в душ…
   …Даша стояла раком, опираясь руками на подлокотники рабочего кресла. Луч жёлтого зимнего солнца бил сквозь окно и освещал её аккуратную голую попу нежно-бежевым светом.
   Я стоял сзади со спущенными ниже колен джинсами и двигал тазом в ритме маятника больших напольных часов.
   – Поглубже… – просила Даша.
   И я вставлял поглубже.
   – Помедленнее…
   И я двигал тазом помедленнее.
   – Теперь быстрее…
   И я делал быстрее.
   – Ещё быстрее!
   И я пускался, точно в карьер.
   Наконец Даша, будто щенок, заскулила от того, что испытывала. И что любопытно, всякий раз, кончая, Даша издавала сладостные звуки по-разному. Это были своеобразные музыкальные кусочки. Из этих кусочков при желании можно было составить настоящую симфонию оргазма.
   Кончил и я. К слову, я жил под одной крышей не с одной женщиной. И проживал редкий день, чтобы не заниматься любовью. И не по разу. И никогда не испытывал проблем ни с «начать», ни с «кончить».
   Хотя стоп. Был, был разочек, когда я не смог. Но это тот случай, когда были серьёзные причины. И об этом тоже стоит как-нибудь рассказать. Но не здесь.
   …Я стоял и вытирал головку члена салфеткой. Даша с жалостью подглядывала, как грубо я это делаю, и вдруг заметила:
   – Фотография вдохновляет тебя не только на творчество…
   – Тебе показалось, – равнодушно сказал я.
   – Нет, не показалось. Потому что я чувствую это, когда ты во мне.

   Теперь вопрос на засыпку: что во всём этом куске его будущего романчика было на самом деле?
   А что придумано Максом как автором на все сто процентов?
   Ни за что не угадать…

Воскресенье, 5 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Утро. После разминки Макс задержался на берегу. Присел на корточки. Смотрел вперёд. И удивлялся, словно ребёнок. Самое поразительное – каждое утро Manhattan смотрелся по-иному. Вот сегодня – сплошь в дымке тумана, будто фотография не в фокусе.
   И мост Verrazano – тоже не в фокусе.
   И тепло, как в бане.
   И хорошо, как в объятиях любимой женщины.
   И покойно, как в отцовском доме.
   И хочется лишь одного – без конца наслаждаться. Видом. Погодой. Шелестом волн. Собственным дыханием. И желанием во что бы то ни стало доиграть недоигранное.
   И дописать недописанное.
   И долюбить недолюбленное.
   И замкнуть круг достойно. В окружении близких и самых дорогих. Если не с улыбкой на остывающих губах, то по крайней мере без паники, страха, истерики. И без упрёков. Просто смириться. И выяснить, что же «там» на самом деле и как. Если «чего» – слава Богу. Если «ничего» – тоже слава Богу.
   Когда поднимался к дому, на тропинке вновь пересёкся с пожилым мистером и его бульмастифом. Собака узнала Макса, лениво вильнула хвостом и гавкнула вполне дружелюбно.
   Двери встроенного в дом гаража были распахнуты. Внутри находился Игорь. Предложил Максу пить утренний кофе прямо в гараже.
   Они сидели на раскладных стульях. Игорь сказал, что погода сегодня благоприятствует. На что Макс заметил, что он здесь вторую неделю и ни одного дня не то что плохой – даже неважной погоды не припомнит. И ещё Макс сказал, что в Питере ему хватает буквально всего, кроме хорошей погоды. Точнее, не хватает солнца. И не столько тепла, сколько солнечного света. Это как постоянное ощущение лёгкого голода.
   – А у меня постоянное ощущение, что я двигаюсь по жизни в колее, – сказал Игорь, вытягивая ноги. – И обиднее всего, что эта колея, похоже, ведёт не туда, куда мне бы очень хотелось.
   Дальше Игорь развил эту мысль, сказав, что всё, что с ним случается, происходит будто на сцене, залитой яркими лучами софитов. И никто из окружающих, чьи мозги всерьёз заняты исключительно проблемой, как раздобыть побольше баксов, даже не подозревают, как ему, Игорю Бабичу, бывает непросто. Особенно когда с его Наташей происходит что-то непонятное.
   Затем Игорь начал рассказывать о знакомом, тоже эмигранте – когда-то вместе работали. Так вот, этот знакомый в конце концов отважился бросить жену. Началось с того, что после работы он задерживался в офисе. Причина – мол, ему так не хочется домой. Что там его всякий раз встречают не так, как бы надо. Каждый раз находятся какие-то бесконечные неудовольствия. Какие-то придирки, претензии, капризы…
   А тут подвернулась молодая и свободная. Тоже из наших. И знакомый не устоял. И не жалеет. Потому что счастлив. Потому что вновь стал отцом. Хотя признаётся, что да, наверное, он поступил с бывшей женой подло. И оправдывается – не мог поступить иначе. Потому что уверен: иначе он просто не выжил бы.
   – Что это, Макс? – спросил Игорь.
   – Инстинкт самосохранения, – не раздумывая.
   И Макс начал объяснять, что сам пережил нечто похожее. Правда, не он, а его бросила жена. Поэтому никаких угрызений. Хотя дочь, теперь уже взрослая, нет-нет да и скажет: да, папочка, всё правильно. Но маму тоже можно понять. Потому что быть с тобой рядом – всё равно что быть рядом с крокодилом, разинувшим пасть. Никогда не догадаешься – то ли проглотить хочет, то ли просто зевает.
   И ещё Макс сказал, что есть более важная и более существенная тонкость, на его, конечно же, взгляд. Наши первые жены знают нас «никакими». Совсем зелёными. И, разумеется, слабыми. Неуверенными. Прежде всего в себе. Униженными. Нищими. Без конца рефлексирующими. Оттого и мечущимися.
   Потому что по-настоящему реализоваться ещё только предстоит. Кому раньше. Кому позже. Кому никогда. И только неглупые жены всё понимают, как надо. Потому что именно такие жёны, и только они, могут помочь выкарабкаться из дерьма. И в итоге состояться. Потому что в этом случае жизнь удаётся не вопреки, а благодаря. Когда вопреки – вот проблема. Потому что вопреки – это путь исключительных.
   К полудню в доме появились Листовы – он, она и одиннадцатилетний Кеша. Он – Михаил Иннокентьевич Листов. Сорокалетний брюнет с манерами скромного, но во многом преуспевшего человека. При этом не утратившего характерные черты советского человека. В отечестве примерно так выглядят бывшие комсомольские вожаки. Из тех, что удачно переквалифицировались в банкиры, крупные менеджеры, предприниматели, депутаты или служители культа.
   В Америке Листов-старший, как понял Макс, давно и надолго. Занимался разными коммерческими проектами, а теперь вот готовит к изданию еженедельник на русском языке.
   Она – Ирина Самуиловна Резник-Листова. Милая крашеная блондинка с глазами женщины, знающей себе цену. При этом уверена, что окружающие об этой цене даже не догадываются. По профессии Ирина Самуиловна – театральный критик. В Нью-Йорке у неё нет занятий, кроме домашних.
   И слава богу – уверен муж.
   О Кеше можно сказать, что это типичный мальчик из благополучной семьи. Всё в меру – шалости, капризы, таланты, успехи в учёбе.
   – Я что-то слышал об этих романах, – заметил Листов-старший, вглядываясь в обложку книги, только что подаренной и подписанной живым и здравствующим автором.
   – От меня, – вставила Ирина Самуиловна. – Романы опубликованы в Интернете, и читателей у них предостаточно. По крайней мере, я в своё время прочла не без любопытства.
   Разговор шёл в гостиной. Макс сидел в кресле с лицом человека, не очень-то озабоченного тем, что о нём говорят – плохое или хорошее. Лишь бы говорили. Главное, что и здесь, за океаном, у него есть читатели. И не надо лукавить – для любого писательского сердца это всё равно, что бальзам на рану. Потому что Макс никогда не писал для себя. Ему всегда хотелось иметь читателей, самых разных. И они есть. Самые разные. Начиная от вечно полупьяной соседки, купившей книгу в электричке, и кончая университетским профессором зоологии Арнольдом Ярошевичем. Профессор узнал телефон Макса в Доме книги на Невском. Позвонил и сказал, что пребывает в жеребячьем восторге. Что романы Макса «это и обо мне тоже, просто фантастика какая-то».
   В гостиной появилась Наташа, сказала, что готова вместе со всеми отправиться на корты Silver lake park.
   Макс ехал в машине Листовых. По дороге выяснилось, что глава семейства – давний поклонник тенниса. Внимательно следит за всем, что происходит на US Open. И как бы между прочим заметил, что в Америке желающих заниматься теннисом значительно больше, чем хороших специалистов. Что тренеры здесь – народец балованный. Что он пытался в своё время организовать для Кеши уроки тенниса. Много с кем перепробовал иметь дело, но всякий раз выходило, что главное для любого здешнего тренера – не научить, а заработать. Нет, Листову-старшему денег на теннис не жалко. Просто не хочется быть коровой, которой вместо сена выдают много хороших слов, но при этом пытаются доить по полной программе.
   Один из кортов Silver lake park оказался свободен. Игорь, Листов-старший и Ирочка устроились на скамейке как зрители, а Макс, Наташа и Кеша вышли на корт.
   Это был ещё один show-lesson тренера Зубкова. Для Макса учить теннису – не работа, а удовольствие. Потому как за долгие годы, что зарабатывал на жизнь уроками, ему удалось то, что удаётся немногим: создать оригинальную методику обучения. Суть её в том, что рассчитана исключительно на тех, у кого нет профессиональных амбиций. Зато есть желание научиться играть прилично, и как можно быстрее. Иными словами, Макс может дать гарантию любому своему ученику, пускай и с заурядными способностями, что уже через полгода тот будет играть на счёт, а через год-два – участвовать в любительских турнирах.
   Через пятнадцать минут все, кто находились на кортах, с любопытством наблюдали за тем, что и как делает Макс. А Макс завёлся так, будто находился на подмостках. И было действительно похоже на спектакль. Макс всегда знал, что главное для тренера – заразить ученика страстью к игре. Тогда в глазах появляется тот самый блеск, от которого в итоге всё и зависит. Разумеется, это возможно при одном условии: тренер сам должен быть человеком, тяжко и неизлечимо больным теннисом. И Макс был таким человеком.
   Когда Макс поднял руки и сказал Наташе и Кеше, что на сегодня урок закончен и надо собрать мячи, то не сразу понял, что происходит вокруг. Какие-то хлопки и возгласы. Это было необычно. Игроки с других кортов стояли и аплодировали Максу. Чисто американская картинка.
   В машине Листов-старший сказал Максу, что не ожидал увидеть то, что увидел, хотя и догадывался. Что Макс просто не знает себе цены. Что в Америке у него будут любые проблемы, кроме проблемы с работой. Что он готов заключить контракт на самых привлекательных для Макса условиях. Что у него есть ещё пара-тройка знакомых – обеспечат Макса работой на годы вперёд. Что он уже хорошо подумал и кроме всего прочего может предложить Максу редакторство спортивной полосы в его газете – «пилотный» выпуск уже находится в типографии. А это ни много ни мало – четыре-пять сотен в неделю. И для его Даши работа тоже найдётся. Baby-sitter или seller – это для старта, а потом Даша сможет выучиться хоть на программиста.
   По дороге они заехали в supermarket. У расчётной кассы Макс достал бумажник, но Игорь остановил его словами:
   – Никогда не спешите расставаться с долларами. Мы вам и так должны.
   Дома мужчины сразу пошли к грилю. Игорь начал жарить мясо «по Бабичу». Перед этим они уже приложились к водочке Altay star – принёс Листов-старший. Ничего оказалась водочка – катилась в горле, точно по льду.
   Мясо у Игоря тоже получилось отменное. Лишнее подтверждение, что талантливый человек одаривается природой широко. Рецепт всех блюд, рыба ли, мясо ли, птица ли, приготовленных «по Бабичу», прост до улыбки: всё должно быть хорошо приправлено специями, запекаться в помидорах, причем переспелых. И не просто запекаться, а в алюминиевой фольге.
   Пока запекалось мясо, Игорь рассказал об американце, крупном менеджере. Тот два года проработал в России. Теперь на каждом американском углу талдычит, что полностью разочаровался в русском национальном менталитете. Что пришёл к ясному и однозначному выводу: ничего хорошего Россию в ближайшие десятилетия не ждёт и ждать не может.
   Для наглядности американец рассказывал несколько историй. Одна история его особенно потрясла. Дело было в Москве. Однажды американца пригласил в гости директор завода. Производство было на грани банкротства, и американцу предлагали инвестировать десяток-другой миллионов долларов. Американец приехал и слегка округлил глаза. Директор завода, рабочие которого полгода не получали зарплату, а сам завод никогда не был прибыльным, жил в роскошном четырехуровневом особняке. Да ещё и в престижном дачном пригороде – неподалёку от Николиной горы. Среди таких же роскошных особняков. Все – за высокими и длинными заборами. Кое у кого заборы украшала колючая проволока. Почти у всех сторожевые собаки да угрюмые охранники.
   Внутри особняк директора был обставлен, будто дворцовые покои. Старинная золочёная мебель с гнутыми ножками. На полу – ковры. На стенах – модные художники. Камины из чёрного мрамора. И бронза. И хрусталь. И хозяйка – редкая красавица. И детки шпарят на английском, надо понимать, лучше, чем на родном языке.
   Стол был накрыт в зимнем саду. Гостей собралось человек под сорок. За одним овальным столом, с сервировкой антикварным фарфором и серебром. Ели-пили при свечах, торчащих из бронзовых шандалов, словно крохотные берёзки. И под пение целой стаи канареек.
   И вот до чуткого американского уха доносится чей-то плач. Выяснилось, что в одной из комнат, что за стеной зимнего сада, находится отец хозяина дома. Выяснилось, что отец заперт на ключ.
   Американец был едва ли не в шоке. Буквально потребовал, чтобы немедленно открыли комнату и выпустили отца. На что хозяин заметил, что делать этого ни в коем случае нельзя. Что батя, окажись в их дружной компании, в пять минут превратит ужин хрен знает во что.
   Американец всё же добился своего. Мало того, взял ключ от комнаты и сам пошёл открывать. Его знаний русского языка было достаточно, чтобы понять: отец хозяина особняка льёт горючие слёзы, потому что ему не дают водки. И он начал уговаривать американца принести родного напитка. Хотя бы рюмочку…
   В зимнем саду американцу популярно объяснили, что он напрасно ходил к отцу. А если бате ещё и водки подать, то вообще никто не возьмётся предсказать, чем всё это может закончиться.
   Когда американец вернулся к отцу не с водкой, а с рассказами о радостях трезвой жизни, то тут же получил удар костылём вдоль спины.
   Вот такая история…
   Чуть позже к ним присоединились женщины. Было так хорошо, что весь вечер, точно искры от жаркого костра, разлетались звуки гитары и негромкое, но складное и чистое пение романсов. Перебирал гитарные струны и запевал Игорь. Наташа с Ирочкой подпевали. Макс и Листов-старший слушали, думая каждый о своём. Максу всерьёз показалось, что ради одного этого вечера стоило сесть в «Боинг» и перелететь через океан. Потому что именно в этот вечер его будто озарило и он ясно понял и осознал то, что понял и осознал. И двумя словами об этом не скажешь. И тремя тоже не скажешь. И вообще об этом лучше не говорить. Потому что есть вещи – не для постороннего уха. Потому что это и есть «очень личное». Потому что это связано с удачей, везением, фартом. И не дай бог, чтобы кто-нибудь спугнул.
   Когда Листовых уже не было, а они продолжали застолье, Макс неожиданно произнес:
   – Хотите, я прочту вам стихи, – пауза. – Они написаны здесь, в вашем доме. Прошлой ночью. Самое любопытное, что я не писал стихов лет пятнадцать…
   Игорь и Наташа переглянулись.
   – Хотим, – сказал Игорь, глянув на Макса как на человека, не перестающего удивлять.
   Стихи были прочитаны пьяненьким Максом вполголоса, но с каким-то особенным чувством. Так читают стихи самым близким людям – поймут так, как надо. Или не поймут. Но никогда не осудят. Потому что не сомневаются в главном – в искренности. Слов. Поступков. Намерений.
   – Складно… – это всё, что сказал Игорь в ответ на стихи.
   Наташа лишь посмотрела на Макса и чему-то заулыбалась.
   Было за полночь, когда Макс и Игорь отправились выгуливать Жорика.
   Они гуляли по набережной, освещённой яркими жёлтыми фонарями, и Игорь едва слышно продолжал напевать отдельные строчки из разных романсов. Макс шёл рядом, медленно оглядываясь по сторонам, точно запоминал. При этом он время от времени наполнял грудь полным вдохом и ловил себя на мысли, что постоянно испытывает что-то вроде волнения и беспокойства. Словно должно произойти то, что ему не очень хотелось. Точнее, совсем не хотелось.
   Когда возвращались, Игорь рассказал историю одного знакомого. Этого знакомого в Нью-Йорке ограбил его же лучший дружок. Удалось это с помощью бухгалтера. Та дала ключи от сейфа, и дружок умыкнул ни много ни мало – двадцать восемь тысяч «зеленых». Мало того, выяснилось, что дружок ко всему прочему на протяжении какого-то долгого времени трахал его жену. После всего случившегося знакомый молодой человек так «отпиздил» жену, что наутро угодил в американскую кутузку.
   Его выпустили месяца через три под залог в пять тысяч «зеленых». Парень, недолго думая, бросил в Америке всё, что нажил за десять лет каторжной работы, и улетел. Налегке. К себе, в родное Подмосковье.
   На что Макс с усмешкой заметил, мол, застав жену с другим, он бы тихонечко прикрыл двери спальной и ушёл на цыпочках на все четыре стороны. Во-первых, жене могло быть с другим очень даже хорошо, а во-вторых…
   Договорить не дал Игорь.
   – А вот я убил бы, – сказал он нарочито сухо и жёстко. – И убил каким-нибудь особенно мучительным способом. Обоих. Например, ему отрезал яйца тупым ножом, а её заставил этими яйцами подавиться…
   Причём это было сказано так, словно Игорь сомневался, что Макс до конца понимает его тайные замыслы. А ему очень хотелось, чтобы он понимал. Точнее, чтобы хоть кто-нибудь понимал. Ведь именно понимания не хватало и так не хватает Игорю. Потому что всё остальное у него есть.
   Тут Игорь неожиданно сменил тему. Начал вслух перебирать известных российских политиков и гадать, кем бы наш бедный и многострадальный народ мог увлечься? И в очередной раз кинуться в будущее, словно в омут. Кажется, всех перебрал и пришёл к выводу – никем. Это и есть беда. Америка в своё время поверила Рузвельту. И не ошиблась. Франция – де Голлю. И тоже не ошиблась. И китайцы, похоже, не ошиблись, когда пошли за своим Дэном.
   Нет у России такого лидера. По крайней мере, на шестое сентября тысяча девятьсот девяносто девятого года.
   И пока не появится – будет российское племя тыкаться в дебрях современного мира, подобно слепым котятам.

//-- Из дневниковых записей Макса --//
   …Я продолжал ковырять вилкой дежурные макароны по-флотски, чувствуя неприятный взгляд, которым пытаюсь разглядывать самого себя. Тут в кухоньку заглядывает дочь, и с порога:
   – Как макароны?
   – Чудо.
   – Ладно заливать-то. Откуда взяться «чуду», если макароны говно, фарш говно…
   – Главное, доченька, чтобы мы с тобой не были говно, – философски.
   Дочь шустро заварила две чашки кофе – был, к слову, тоже говно. Присела напротив.
   – По Маринке, никак, грустишь. Как она тебя, а?..
   – Грущу. Но не по Маринке.
   – Неужели по маме?
   Я помотал головой и заулыбался, непонятно к чему вспомнив, как однажды Маринка сделала мне неожиданный комплимент.
   Дело было так. Лежали в постели и смотрели по телевизору передачу об опасности заразиться СПИДом, если ты пидор и не пользуешься специальными гондонами.
   – Макс, тебе никогда не нравились мальчики? – вдруг спросила Маринка.
   – Никогда, – уверенно.
   – А почему?
   – Даже не задумывался над этим.
   Тут Маринка откинула край одеяла. Скользнула тёплой ладошкой по моему напрягшемуся животу. Затем начала нежно поглаживать «ванечку», с улыбкой наблюдая, как тот набухает, вытягивается и из «ванечки» становится «встанечкой».
   – Ты знаешь, какой у тебя член? – на полном серьёзе.
   – Какой? – с удивлением и улыбкой одновременно.
   – Просто красавчик, – облизывая губы. И с ухмылкой: – Мне же попадались исключительно какие-то вялые… неказистые… маленькие… Точно гороховые стручки.

Понедельник, 6 сентября 1999 года

   Утром Макс вспомнил, как накануне Евгений Кафельников бился с Андреем Медведевым. У этих парней давние счёты. Много общего. Обоим по двадцать пять. Одна страна, хотя бы и бывшая. Одна теннисная школа – советская. Одна сборная Союза – в ней оперились и расправили крылышки. А вот пути к настоящему успеху – разные. Когда Медведев в начале девяностых стал щёлкать на самых престижных турнирах признанных мастеров, точно семечки, и ворвался в мировую «десятку», Евгений лишь отчаянно сражался на подступах к мировой «сотне». Зато через пару-тройку лет Кафельников заиграл так, что не только Медведев, но и все русские игроки уже смотрели ему исключительно в спину. И не русские тоже. Потому что Кафельников стал тем, кем стал – одним из лучших в мире игроков целого поколения.
   Макс всегда почитал Кафельникова на корте не столько игроком, сколько творцом. Слишком явное эмоциональное начало, да ещё и внутреннего свойства. И это начало достаточно закрыто от постороннего глаза. Или сглаза. Разумеется, всё важно – природный талант. И трудолюбие. И упорство. И воля. И передовая техника. И не менее передовая тактика. И всё же для творца на корте самое первое – это состояние вдохновенной игры. Такое особенное состояние, когда игрок точно порхает над кортом. Когда всё или почти всё у него получается так, как обычно не получается. Удивительное, конечно же, состояние. И проблема у такого игрока одна – добиваться, чтобы это состояние посещало не абы когда, а в нужный день и час. Или даже мгновение.
   В самом начале вчерашнего матча Кафельников дал шанс Медведеву. Подарил свою подачу, затем, правда, тут же её вернул. На тай-брейке, подавая, проиграл первое очко. Но в итоге всё же переиграл Медведева. И тот расстроился так, что во втором и третьем сетах выглядел будто заговорённый – не играл, а мучился.
   После матча Макс отправился в ресторан для журналистов и застал новый порядок. Кассы теперь располагались не с одной стороны, а с двух. Надо понимать, кое-кто из журналистов брал еду и «забывал» расплатиться. И Макс тут же вспомнил, как в Уимблдоне один из «наших» в сувенирной лавке взял пакет с подарочным полотенцем, сунул его под куртку и направился к выходу. И попался. И об этом сообщили в пресс-центр. И было что-то вроде небольшого скандальчика. Макс тогда не удержался и спросил коллегу, как он сам это всё объясняет. Коллега потупил взор и ответил: «Бес попутал…»
   Макс выходил на зарядку, когда из распахнутых ворот гаража послышался голос Игоря:
   – На ловца и зверь… – и серьёзно: – Макс, вот какая незадача – так хочется задать один деликатный вопрос.
   – Хоть десять.
   – Мы знакомы уже пару недель, – пауза. – Я обратил внимание на одну особенность: смотришь вам прямо в глаза, а вы никогда не убираете взгляд первым. Почему?
   – Потому что я предпочитаю играть открытыми картами, – спокойно.
   – В любую игру?
   – В любую. Но не с каждым.
   – Или каждой?
   – Это без разницы.
   Тут Игорь, глядя мимо, как-то неожиданно, по крайней мере для Макса, задумчиво произнёс:
   – Когда-то, не помню где, прочёл у Булгакова по поводу одной «настойчивой мысли», которая «тёмная, мрачная», но очень незамысловатая: «А что будет с нами дальше?..»
   Вот такой разговор.
   Ещё тогда Макс решил, что обязательно найдет это у Михаила Александровича, хотя бы ему пришлось всего классика перечитать вдоль и поперёк. Неплохое, к слову, название. Для его будущего романчика.
   Завтракал Макс за компанию с Бабичем-младшим. Кирюша с аппетитом запихивал в рот сладкие булочки, запивал их апельсиновым соком и при этом клянчил у мамы деньги. Выклянчил двадцать баксов. Это сверх обещанных ста. Был очень доволен. Оправдывался: мол, давно мечтает купить «хотя бы одну приличную вещь. Раз в жизни».
   Кирюша остался хозяйничать в доме, а Макс и Наташа сели в Toyota и отправились на теннисные корты.
   В машине Наташа сказала, что ночью звонила подружка Кирюши и в очередной раз напугала мальчика возможной беременностью. Хотя Наташа не раз спрашивала, а Кирюша заверяет, что никогда и ни при каких обстоятельствах не ложится с подружкой в постель без натянутого на член презерватива, да ещё и самого высокого качества и прочности. И ни разу и ни один презерватив не порвался. Ни разу.
   – А с вами случалось нечто подобное? – спросила Наташа.
   – Случалось. Но очень недолго, – ответил Макс.
   И рассказал, как на первом курсе увлёкся одногруппницей. Хорошенькая была девочка. Мастер спорта по художественной гимнастике. С личиком точно с картины художника Васнецова. И грудастенькая. И голосок ангельский. Немало институтских парней стучалось в её сердечко и наверняка втихаря поддрачивало на её светлый образ. Но она снизошла до Макса. Ведь он выделялся из довольно однообразной (за редким исключением) студенческой массы самыми разными успехами – в спорте, в команде КВН, в учёбе, наконец.
   Это случилось в праздник Октября. Родители Саши, так звали девочку, после демонстрации укатили к друзьям на дачу. С ночёвкой. Саша собрала у себя весёлую компанию. Пили. Закусывали. Танцевали. Ничего необычного. Потом они с Максом остались вдвоём. И тут начались сюрпризы. Слегка пьяненькая Саша, потрепав Макса за щёку, заметила с улыбочкой, что хватит им как бы невзначай пожимать друг другу руки и украдкой целоваться. Что пора наконец заняться настоящим сексом. И стала прямо в гостиной сбрасывать с себя кофточку, юбочку и так далее. Пока не осталась в нежно-голубеньких кружевных трусиках, сквозь которые отчётливо чернел треугольник. От вида слегка трясущихся грудок с тёмными сосками и чёрного треугольника Макс готов был выпрыгнуть из собственной шкуры и наброситься. Но почему-то удержался. Чутьё подсказывало, что Саша сама всё сделает так, как надо. Чутьё Макса не подвело. Саша и раздела Макса. И в ванную отвела за ручку. И сама помылась. И Макса помыла. И в родительскую спальню проводила.
   И… вышли они из спальни только к следующему вечеру. Точнее, выползли. Без слов. Без сил. Без эмоций. С потухшими глазами. И опустошённые, точно бутылки шампанского, валяющиеся под новогодним столом. Но при всём при этом были несказанно счастливы. Как могут быть счастливы лишь он и она, когда всё нипочём.
   Они не виделись пару дней. Что случилось за это время, Максу и в ум не приходило. Но Саша встретила его в институтском коридоре с таким лицом, точно между ними никогда и ничего не было. Точно он был для неё таким же парнем, как и все остальные. Словом, таким чужим, что чужее не бывает.
   И Макс задёргался. Заметался. Начал лезть на глаза. Чуть ли не требовать объяснений. Предъявлять какие-то мифические права непонятно на что. А в ответ – равнодушные глаза, олимпийское спокойствие, холодная усмешка и фраза, брошенная через плечо: «Правильно говорит мама, что ты ещё совсем мальчик».
   Но Макс продолжал беситься, пока отец не пригласил его в кабинет и не сказал, как отрезал: «Сынок, зациклишься на пизде, никогда и ничего в этой жизни всерьёз не добьёшься». И это при том, что отец был ярым противником крепких словечек.
   …Они стояли на теннисном корте. Макс набрасывал Наташе удобные мячи, а она в свою очередь пыталась наносить удары. По опыту Макс знал, что люди, напрочь не способные к теннису, бывают, но очень редко. Проблема в другом. Обыкновенного человека отличает то, что ему не дано главного – умения концентрироваться. Фокусировать внимание. Не отвлекаться. Вот Наташа. Кажется, простое условие – в паузах между ударами надо поддерживать ракетку левой рукой. Хоть убей, забывает. И Макс заметил, что теперь-то она понимает, что к детям надо быть снисходительнее – хоть тысячу раз повторять одно и то же, хоть две тысячи. Заурядный наставник – просто учит, талантливый – добивается. Вот и вся разница.
   Над кортами зависла туча, напоминавшая грязную мокрую тряпку. Закапало. Потом начало лить. Пока они бежали к машине, корты покрылись лужами с пузырями.
   Когда стояли на перекрестке перед светофором, Наташа спросила:
   – Интересно, как вы меня понимаете?
   – А вы себя?
   – Это нечестно. Я первая спросила.
   Макс отмолчался. Не потому, что ему нечего было сказать, а потому, что – ни к чему. Потому что Наташу он понимал как женщину, обречённую в этой жизни на поражения, причём самые разные. Впрочем, именно так Макс понимал всякого человека, пытающегося участвовать в той или иной игре, но понятия не имеющего о правилах. И по сути мало чего умеющего.

   Завтракали все вместе. Игорь сказал, что пока они были на корте, он прослушал любопытную радиопередачу. Профессор Колумбийского университета в качестве примера огласил статистические данные. В Америке двадцать процентов населения – бедные, двадцать процентов – богатые, остальные шестьдесят – средний класс. Так вот, средний класс задолжал кредитным компаниям аж четыре триллиона долларов! Иными словами, благополучие среднего класса – это миф. Все живут в долг. Мало того, ежегодно кредитные компании списывают в убытки триста семьдесят пять миллиардов долларов – кто-то умер, кто-то разорился, кто-то забомжевал и так далее.
   Макс сказал: вот поэтому ему нравится страна, где большинство живёт сегодняшним днём. И нечего особенно переживать, что будет после. Дети и внуки сами разберутся. И всё равно сделают по-своему. Вот он, Макс, после института работал в кино. Был знаком с одним великим актёром. Актёр этот так любил свою дачу, так любил. Без конца её украшал и благоустраивал. Был просто счастлив, когда нашёл мастера и тот сделал камин – детская мечта хозяина. У этого камина дождливыми осенними вечерами хозяин собирал многочисленное семейство и устраивал чтение вслух любимых книг. И вот едва ли не на следующий после смерти великого актёра день его близкие так из-за этой дачи перессорились, что вскоре продали её чуть ли не за бесценок.
   Тут Игорь начал ворчать по поводу их огромного балкона. На прошлой неделе по рекомендации соседа он пригласил «мастера на все руки», чтобы тот сделал небольшую реконструкцию. В итоге должно получиться что-то вроде зимнего садика. Артур, так звали мастера, явился. Всё, что можно, разобрал. Выпил, закусил и… пропал.
   – Теперь балкон так и будет стоять, – недовольно произнёс Игорь. – Вот он, наш родной стиль. Только теперь уже на американской почве.
   Наташа предложила мужу ещё кофе, но Игорь ответил, что уже некогда. Что надо быстренько собираться. Что день будет тяжкий. Придут люди с одними сплошными проблемами: просроченные визы, нелады с работой, жильём, друзьями, подругами…
   После завтрака Наташа повезла Макса в магазин, где все вещи были фирменные, очень высокого качества, но за полцены. Это такие специальные магазины, разбросанные по окраинам Нью-Йорка. Там продаётся то, что в положенный срок не смогли продать в магазинах на Manhattan.
   В машине Макс спросил Наташу, понял ли Игорь, что стихи, прочитанные за столом, написаны как бы от его, Игоря, «я»?
   Наташа посмотрела на Макса, покачала головой и ответила:
   – Не уверена. Но очень возможно. Хотя мы об этом не говорили.
   В магазине Макс благополучно купил подарки жене, дочери и внучке – всё привлекательное, хорошего качества и по питерским меркам едва ли не за бесценок.
   На US Open за обедом познакомился с Евгением Рубиным. В советские времена это был number one в отечественной спортивной журналистике. Макс отлично помнит хвосты очередей в газетные киоски за еженедельником «Футбол – хоккей», где Рубин печатался из номера в номер.
   Рубин в Америке не потерялся. Как журналист востребован до сих пор. Когда они перебрали общих московских знакомых, Рубин заметил, что пару недель назад закончил рукопись мемуаров. Что самые любопытные главы в его воспоминаниях – о Сереже Довлатове и Анатолии Тарасове. Так вот, уже трижды пришлось переписывать эти главы. Практически заново. Причина – «не поверите, молодой человек», но самая что ни на есть мистическая. Действительно, трудно поверить, но, со слов маститого журналиста, каждый раз эти главы «стирались» из памяти компьютера, точно ластиком. В буквальном смысле исчезали самым непонятным и необъяснимым образом.
   – Не иначе как ребята противятся. Оттуда… – заметил Рубин, тыча пальцем в небо.
   И правильно противились. Когда эти мемуары были изданы через пару лет, Максу было неприятно читать, особенно страницы, посвящённые Анатолию Тарасову. У Рубина получилось так, что он не просто лягает «мёртвого льва», но ещё и получает при этом удовольствие.

   Макс возвратился на Staten Island около полуночи. По пути зашёл в китайский ресторанчик и в одиночестве поужинал. Жареные пельмени – подал улыбающийся до ушей пожилой китаец – оказались такими вкусными, что под них захотелось выпить вина или хотя бы пива. Ни того ни другого в ресторанчике не оказалось.
   Зато дома он застал Игоря в гостиной один на один с дюжиной бутылочек запотевшего Brooklyn.
   – Наташе что-то опять нездоровится, – с нарочитым вздохом произнёс Игорь, движением руки приглашая гостя разделить с ним компанию.
   Макс прикладывался к горлышку бутылки. В это время Игорь говорил о себе, будто о постороннем человеке. Нехотя. Без эмоций. От этого впечатление от сказанного лишь усиливалось. Кому-то это кажется поразительным, но он, Игорь Наумович Бабич, полукровок, на родине никогда не страдал от антисемитизма. Здесь же его окружают соотечественники еврейской национальности, сплошь настрадавшиеся. Поголовно были унижены и гонимы. Немало кто выдаёт себя настоящими «узниками режима», посвятившими лучшие годы борьбе за собственное национальное и человеческое достоинство.
   А вот он, Игорь Наумович Бабич, в самые мрачные годы режима стал директором крупного профтехучилища. Это в двадцать пять. И членом партии стал без проблем. К тридцати сделал это училище образцовым. И орден получил. И квартиру. И не самые последние люди города Ленинграда не считали зазорным водить с ним знакомство. Потом его, не оглядываясь на пятый пункт, послали работать за границу. Без улыбки не вспомнишь, но там его проштрафившиеся подчинённые говорили: «Игорь Наумович, вы нас родиной не пугайте».
   Правда и то, что в советском прошлом хватало фальши. И лжи тоже хватало. И даже подлости. Противно было вступать в КПСС. Но надо. Пришёл с первого партсобрания домой, а Наташа говорит: чего скуксился? Брось, ты что, хуже других? Или, наоборот, лучше?..
   Вышли погулять с Жориком. Макс неожиданно даже для себя завёл разговор о том, что внутренне готов перебраться за океан и попробовать. Обязательно надо попробовать. Чтобы потом не жалеть. И не важен результат. Как в науке. Важно, что результат. В конце концов, всегда можно вернуться. Если не с долларами, то хотя бы с материалами для новых текстов. Для литератора это так важно, так важно…
   Это самая лучшая стратегия, заметил Игорь. А тактика ещё проще – шесть месяцев по обычной визе. Ещё шесть Игорь продлит без напряжения. Для начала Макс снимет жильё в Brooklyn. Это триста, триста пятьдесят долларов в месяц. Если очень захочется, то studio на Staten Island – это шесть сотен, что тоже реально.
   – Впрочем, всё это мелочи, – продолжал Игорь. – Главное – надо крепко-крепко подумать: а зачем это всё нужно? После того как оформишь визу, ещё раз крепко-крепко подумать. Билеты на самолёт купишь – ещё раз подумать. И ещё – когда уже будешь сидеть на чемоданах, а внизу, у подъезда, будет ожидать такси в Пулково.
   И ещё Игорь сказал, что очень важно, что у Макса в Америке есть он. Что он берётся не только советовать, как и что. Но при этом его надо слушаться. Хотя бы иногда. Потому что у него есть опыт. Потому что он довольно точно прогнозирует судьбу «нашего» человека на благословенной американской земле. Но бывает и ошибается. И часто ошибается в лучшую сторону. Некоторые устраиваются куда успешнее, нежели он прогнозировал. Но, к сожалению, бывают и по-другому. И тоже нередко.
   До дверей в дом оставалось шагов пятнадцать, когда Игорь похлопал спутника по плечу и заметил:
   – Это здорово, что у вас есть Даша. И при самом неудачном раскладе сможете отлежаться на диване. Как в своё время Серёжа Довлатов.
   – Не понял, – это Макс.
   – Отправим Дашу в богатенький дом хаускипершей. Будет там жить на всём готовом. И зарабатывать две штуки в месяц. Так что по-любому не пропадёте…

Весна 1999-го

   Свой первый рассказ Макс опубликовал в конце шестидесятых. Ему было семнадцать, и он уже окончательно решил для себя, что его назначение – это судьба профессионального литератора. Послал один из текстов в молодёжную газету, на конкурс. В новогоднем номере были подведены итоги, и Макс стал лауреатом. Приз (подсвечник на подставке из яшмы) до сих пор стоит на столе Макса, напоминая, что главное в этой жизни – сделать выбор. Тогда останется всего ничего – пройти свой путь до конца. Несмотря ни на что. И будь что будет.
   Вот Макс и идёт. Уже тридцать лет с гаком. И не ропщет. Ни на ухабы. Ни на колдобины. Ни на рытвины. Вообще ни на что не ропщет. Что посылает литературная судьба, то и ладно.
   И на самом деле, чего роптать? Что хотел, написал? Написал. Что хотел, опубликовал? Опубликовал. Кто-то всё это читает? Читает. И слава богу, что всё это так, а не по-другому. Как у некоторых литературных друзей, с которыми начинал. Кто-то, разумеется, преуспел, но немало и тех, кому действительно туго. И талантливым, и не очень.
   То, что Макс особенной популярности и денег не заработал, так это мелочи. Потому что ради узнавания в метро и материального благополучия Макс никогда бы за письменный стол не сел и ни одной строчки не вывел. У него другая мотивация. Быть самим собой. Писать или вообще что-то делать в этой жизни – исключительно то, что хочется, то, что нравится. Потому что жизнь и так коротка. И глупо… для него, Макса, по крайней мере.

   …Неделю он не садился за компьютер. Причины тому были разные, но одна, пожалуй, стоит того, чтобы вспомнить.
   В прошлое воскресенье у Макса гостил, может быть, самый достойный из его питерских знакомых. Их дружеским отношениям – полтора десятка лет. Познакомились в Литературной мастерской.
   В этой мастерской, как и полагается, начинающие писатели постигали секреты литературного мастерства. Происходило это обычно так. Раз в две недели в одной из гостиных бывшего Шереметевского дворца, что на набережной Кутузова, собирались молодые ленинградские дарования. И обсуждали прочитанные рукописи. И подвергали их жесточайшей критике. Безо всякой жалости и снисходительности. Что называется, предъявляли автору гамбургский счёт. И было правило – не хвалить, даже если было за что.
   И руководил всем этим Мэтр, напоминая дирижёра, умного, хитрого и весьма искушённого. Ибо он, как никто, знал и понимал, что занятия литературой во все времена, при любых правителях и режимах – занятие не для слабонервных. Что истинный талант отличается преданностью и верностью. По ходу всей жизни. До последнего шага, слова, вздоха…
   А литературными задатками Бог наделяет многих.
   И многие пытаются.
   Очень многие.
   Но лишь единицы…
   Возможно, и не самые одарённые от природы единицы.
   Впрочем, как и в любом другом деле.
   В мастерской его называли не иначе как по имени-отчеству – Николай Николаевич. От всей прочей братии его отличало классическое университетское образование и учёная степень кандидата философских наук. К этому времени он уже был автором изданной монографии с названием, которое Макс по памяти не берётся воспроизвести. Что-то связанное с таинственным «структурализмом». Хотя Макс точно помнит, – название звучит учёно и красиво одновременно.
   И точно так же при обсуждениях рукописей звучали выступления Николай Николаевича. Макс буквально заслушивался ими и жалеет, что не записывал их на магнитофонную пленку. Впрочем, у него в то время не то что на магнитофон, а частенько и на кусок хлеба денег не было.
   Да, ещё очень важная деталь. Если все прочие в мастерской напоминали безжалостных стервятников, рвущих в клочья чужие рассказы и повести, то Николай Николаевич напоминал мудрого ворона, обладающего иным чутьём и особым зрением. И суть его речей Макс понимал так. Вот рассказ или повесть. С одной стороны – это текст, с другой – произведение литературы. Как всякое произведение, оно имеет как недостатки, так и достоинства, чаще всего очевидные для стороннего глаза.
   Но при этом есть недостатки и достоинства особенного рода и качества. Те, что видны далеко не всякому, пускай даже и очень опытному читателю. Именно те недостатки и достоинства, о коих сам автор порой даже и не подозревает.
   Николай Николаевич (теперь он доктор, профессор) гостил у Макса вот по какому поводу. Чуть больше месяца назад Макс дал ему вёрстку своего нового романчика «Страсть». При этом они договаривались, что Николай Николаевич, если, конечно, романчик понравится, напишет предисловие.
   Опустим подробности, но Макс ждал прихода Николая Николаевича примерно так же, как ожидает тяжко больной человек встречи с авторитетным врачом, от диагноза которого…
   Разумеется, Макс – автор достаточно мужественный. Поэтому для него важен был любой диагноз, любое мнение профессора хотя бы потому, что он всему этому доверял изначально. И все же его литераторское сердце, как всегда, согревала надежда, что именно Николай Николаевич… Может быть, один из немногих его читателей (а возможно, и единственный), поймёт «Страсть» так, как надо. Точнее, так, как ему, Максу, этого очень хотелось.
   Впрочем, так оно в целом и вышло. Они сидели в большой комнате за накрытым столом, пили хорошую водку, закусывали, говорили. Точнее, говорил Николай Николаевич, а Макс, выражаясь старинно, от времени до времени ловил себя на мысли, что сам-то он думает и судит о своём последнем романчике куда холоднее, суше, поверхностнее. Что, со слов Николая Николаевича, в романе удалось главное: точно из разноцветных кусочков смальты слепить весьма впечатляющую картину «нашего неуютного времени». И не просто слепить, а слепить мастерски. И в центре этой картины – Он и Она. Иными словами, вечный сюжет. И неважно, что отношения главных героев нельзя в итоге назвать удачными. Важно, что эти отношения – не фальшивые, а наоборот, истинно любовные и истинно драматичные.
   После всего этого Николай Николаевич сказал то, чего Макс просто не ожидал услышать. Он сказал, что для него этот романчик – ещё и некое откровение в защиту традиционной сексуальной ориентации. И он всерьёз полагает, что самыми ярыми противниками романа будут прежде всего читатели из лиц нетрадиционной сексуальной ориентации. Что их должно буквально тошнить от этого романа.
   Закончился разговор тем, что Макс в очень деликатной форме поинтересовался, готово ли у Николая Николаевича предисловие, о котором договаривались.
   Профессор откинулся на стуле, как-то необычно наклонил голову вбок, посмотрел на Макса с улыбкой и произнёс:
   – Готово. Но публиковать его можно с одним условием – без моей подписи.
   – Как это? – вырвалось у Макса.
   – Придумай любое имя. То, что больше нравится…
   И Максу ничего не оставалось, как придумать.
   Потому что предисловие действительно было что надо…

Среда, 8 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Господи, хорошо-то как!.. Макс это чувствовал всем, чем может чувствовать мужчина в пятьдесят.
   Было тепло. Тихо. В окно било солнышко. Кругом Америка.
   И главное ощущение, что он, Макс, вполовину моложе. Что есть тому признаки, хотя бы и несерьёзные. А может, наоборот, очень даже серьёзные. Потому что, сколько Макс себя помнит, всякое утро его будоражит лишь одна мысль: очень хочется. Это даже не мысль, а состояние. И не абстрактно хочется, а именно. Если по порядку, то надо начать с желания не подняться с постели, а выскочить.
   Следом – чашка крепчайшего кофе. Этот напиток для Макса – настоящее волшебное зелье. Растворимым кофе он обходится, когда нет возможности приготовить настоящий. Тот, от которого запах во всех углах. От которого вкус словно от хорошей сигары. И который, что особенно важно, проветривает заспанные мозги, точно сквозняк.
   Потому что после этого Макс садится в рабочее кресло и включает компьютер. И дотрагивается до кнопок клавиатуры с трепетом и волнением жениха. Потому что всякий раз полагается на чудо. Что не кто-то, а именно он сотворит из отдельных слов, фраз и абзацев то, о чём можно сказать одним очень точным словом – «прихватывает». Как «прихватывают» его, Макса, рассказы Бунина. Как «прихватывает» почти всё, что родилось под движениями остро отточенного карандаша Хемингуэя. И это его любимые авторы. И учителя…
   Потом, когда писательская норма выдана на гора, самое лучше – побывать на жене. Макс убежден: лучшие дни в его жизни всегда сопровождались занятиями любовью.
   После чего короткие сборы и поход на теннисные корты. И игра в теннис. Если не каждый день, то через день. Непременно. Ибо без этой игры Макс – не Макс…
   Мальчиком он услышал по радио слово Wimbledon. Вот с этого слова всё и началось. Колдовское оказалось слово. И когда в девяносто четвёртом Макс впервые очутился в Лондоне и подходил к стадиону Wimbledon, его пульс зашкаливал, как у юноши, что впервые юркнул в постель к женщине.
   Когда шёл вниз, к выходу из дома, Макс невольно подумал об итогах. Ничего, конечно, особенного. Но всё же. Есть книжки, за которые не стыдно. Дочка, с которой можно говорить на одном языке. Внучка, которая окрыляет. Даша, которая единственная. Но, разумеется, есть будущее, которое плохо предсказуемо, точнее, вообще непредсказуемо…
   Макс спускался к заливу с недопитой чашкой кофе в руке. Небо было чистым и прозрачным. Солнце – ярким и ласковым. Ветерок – нежным и прохладным. Трава – изумрудной и мягкой. И лишь одна странность – никто не щебетал… не чирикал… не кукарекал… не тявкал. Почти абсолютная тишина непривычно резала слух.
   И тут неожиданно, как выстрел, – девичий смех, по-детски звонкий и искренний. Макс повернул голову. В десяти-пятнадцати шагах, на скамейке, увидел парочку. На коленях у босого, коротко стриженного молодого человека в футболке и джинсах сидела девушка. Её длинные ярко-рыжие волосы стекали на плечи, точно языки пламени. Бросалось в глаза, что девушка была запахнута в светлый клетчатый плед. Неожиданно девушка встала с чужих колен и направилась в сторону Макса.
   Подошла. Остановилась, изобразив что-то вроде книксена. На вид девушке было лет пятнадцать, не больше. Личико – как у ангела. Глаза – большие, круглые, серо-голубые. И слегка, а возможно, и не слегка ошалелые. Как у кошки, что рвётся на любовное свидание, а её не пускают.
   Девушка что-то проговорила скороговоркой.
   – Sorry, but I speak English not very well, – довольно спокойно заметил Макс.
   – You speak English not very well?.. – удивилась девушка, продолжая блестеть глазами. – Do you have a dog?
   Прозвучало неожиданно.
   – Dog? – переспросил Макс и тут же помотал головой. – No. But I have a little bit of sense humor only.
   Девушка как-то странно хихикнула, огляделась по сторонам, после чего распахнула клетчатый плед…
   И это было сделано так внезапно и неожиданно. И девушка предстала перед глазами Макса во всей своей обнажённой красе – высокие аккуратные грудки, упругий живот с… выбритым лобком. И ноги – стройные, загорелые, обтянутые гладкой атласной кожей. И босые. И с коленками в следах-морщинках от зелёной травы…
   – Like this? – глядя всё теми же ошалелыми глазами.
   – Да уж!.. – вырвалось по-русски, причём неожиданно даже для самого, у Макса.
   Девушка слегка вздрогнула, тут же запахнулась в клетчатый плед и расхохоталась. И у неё тоже вырвалось:
   – Так вы русский?.. – правда, с заметным акцентом.
   Развернулась и побежала к скамейке. И что-то сказала молодому человеку, уже по-английски. И теперь они оба начали хохотать. И уже плед с девушки слетел сам собой. И она вновь устроилась на коленях молодого человека. И обняла его одной рукой, а другой помахала Максу.
   И ещё долго продолжала махать. Пока Макс, с повёрнутой в сторону парочки головой, продолжал спускаться к заливу. Пока не запнулся и не упал в мокрую от росы траву. И не расплескал остатки кофе.
   На заливе его ждали всё те же пожилые люди в машине, пьющие апельсиновый сок из пластиковых стаканчиков. И то же карабкающееся к зениту огромное жёлто-красное солнце. И тот же фантастический Manhatten с пирамидами небоскрёбов, еле заметно колышущихся в розоватой пелене. И тот же Verrazano, точно сплетённый из стальных кружев и точно гигантской доисторической птицей распластавшийся между Brooklyn и Staten Island.
   Макс лениво исполнял свои привычные махи и вращения руками-ногами. И никак не мог выбросить из головы девчонку с ангельским личиком. Конечно же, она дурачилась. Но, похоже, не только. Ведь явно что-то хотела выразить этим своим поступком. Но что именно? Что в Америке – круто? Что жить здесь – одно сплошное удовольствие? Но и это сплошное удовольствие ведь тоже может надоесть?..
   И хочется чего-то такого… Чего было навалом там, за великим океаном.
   Где все говорят по-русски.
   Где лежит родина… Здесь её обыкновенно приходится стесняться. Так ребёнок стесняется маму – воровку и пьяницу. Но при этом всё равно продолжает маму любить. И болеть за неё. И страдать, разумеется. И мучиться.
   Тут он вспомнил отца. В последний приезд, летом девяносто третьего, они сидели на веранде, пили дешёвый грузинский коньяк и, брызгая слюной, доказывали каждый своё. Макс настаивал, что всё идет, как и должно. Что путь, выбранный Россией, – единственный. Потому что на этом пути – все цивилизованные народы. Что да, конечно же, Ельцин, очень может быть, – не самый лучший организатор и вдохновитель. Но кто, извините, лучше? Зюганов, что ли? Или Анпилов? Что он, Макс, тоже не в восторге от развала империи. От бесконечных кровавых разборок между бывшими «народами-братьями». От стариков, ограбленных реформами.
   Но важно не это, хотя это тоже важно. Важно, что это наше время. И другого времени у нас не будет. Поэтому надо просто жить и тупо исполнять назначение.
   Взять хотя бы его, Макса. Знает точно: всё у него будет в лучшем виде, если каждый день начинать в четыре утра. С зарядки. С чашки кофе. С сидения за компьютером. Играя словами и судьбами героев. И чтобы в этот день хотя бы часик-другой провести на теннисном корте. И чтобы хоть парой слов перекинуться с дочерью. И чтобы хоть на считанные минуты выглянуло солнце. И чтобы в этот день ему непременно захотелось любимую женщину. И чтобы любимой женщине тоже захотелось…
   «А что предлагаешь ты, папа?» – спросил тогда Макс.
   Отец долго молчал, потом как-то неуклюже смахнул с ресницы то ли соринку, то ли слезу, тяжко вздохнул и еле слышно произнёс: «Скорбеть…»
   И вот отца нет. Теперь Макс уверен: именно скорбь до срока свела в могилу человека, который был не просто отцом – примером. Скорбь за ту Родину, за которую он гнил в болотах Карельского фронта, а после протопал в солдатских сапогах вдоль и поперёк изнасилованную нацистами старушку Европу. Скорбь за ту Идею, которой он поклонялся смолоду и которую он потом долгие годы проповедовал с университетской кафедры. И которую «предали и растоптали» такие, по его глубокому убеждению, «моральные уроды» и «перерожденцы», как Горбачев, Ельцин, Яковлев и их присные.
   И вот отца нет. А он, Макс, стоит на берегу нью-йоркского залива, любуется небоскребами Manhattan, слегка колеблющимися в розовато-голубой дымке. И размышляет о девчонке, что обнажила перед ним свою редкую красоту, отчаянный характер и ещё что-то ему неведомое и непонятное, но, похоже, очень важное и значимое.
   А вообще-то здорово, что это случилось именно в день рождения, – такая мысль. Точнее, в утро дня рождения. Ни раньше, ни позже. Не знак ли? Хотя если знак, то чего?
   Может, это лукавый? Искушает. Знает, где у писателя слабое место. Нет, надо оставаться настороже. Всегда надо. А в Америке тем более.
   Макс оставался на берегу и неожиданно для себя начал петь. Сначала едва шевеля губами: «Глядя на луч пурпурного заката», потом громче. Потом точно со сцены. Подражая Игорю. И поймал себя на мысли, что поёт очень правильно. В музыкальном смысле. Может, впервые в жизни. Удивился: неужто прорезался музыкальный слух? Неужто такое бывает? Ведь чувствует, что поёт – как надо. Если не очень чисто, то по крайней мере очень похоже. И очень легко. Не напрягаясь. И голос будто и не совсем его – ясный, чистый, даже какой-то бархатистый.
   Когда закончил, то услышал хлопки в ладоши, которые раздавались из автомобиля. И пожилая парочка улыбалась при этом, как дети. И Максу ничего не оставалось, как раскланяться. И само вырвалось: «Thank you».
   Он поднимался к дому, уговаривая себя, что не надо расслабляться. Что надо продолжать себя контролировать. Крылья-то за спиной чувствовать – это одно, а начать махать этими крыльями – совсем другое. Хоть замашись, но при одном условии: если есть уверенность, что можешь оторваться и полететь. Если, конечно, знаешь, куда лететь. И зачем. И с кем.
   «Господи, – начал молиться, – не оставь меня. Ведь ничегошеньки в душе нету скверного, стыдного, страшного. Ничегошеньки».
   Разве это скверно и стыдно – желание быть хоть чуточку счастливым? Или он этого не заслужил? Ведь не корысть же им движет, если так хочется пожить, как хочется. Если есть постоянное желание нового. Новых знакомых. Новых впечатлений. Новых учеников. Новых читателей. Разве кому-то будет от этого плохо? Если ему, Максу, будет хорошо.
   Только не надо визжать от восторга. Лучше затаиться. И потихоньку да полегоньку готовить почву. Это же беспроигрышно. Даже если в итоге потерпеть поражение. Не это должно быть страшно. Страшно отказаться и не участвовать в игре. По крайней мере, для него, Макса Зубкова. А если, не дай бог, доиграется до чего плохого – значит, так тому и быть. И ничего не останется, как смириться.
   И ещё мысль, уже на пороге: почему другим можно, а ему нельзя? Ведь он ничего не делает, кроме как занимается простым и естественным – поисками самого себя.

   На US Open в тот день Макс пробыл недолго. После окончания матча француза Седрика Пиолина против бразильца Гуги Куэртена к нему подошел Серёжа Рудков. Москвич. Было жарко, и они отправились к ближайшему ресторанчику, что были разбросаны на территории стадиона если не на каждом шагу, то через два точно. Взяли со льда по банке пива и устроились под зонтиком.
   Говорили сначала непонятно о чём, потом о самом Рудкове. Да, внешне он – вполне благополучный и успешный молодой человек. Ему нет тридцати, но уже кандидат наук. В прошлом – мастер спорта по теннису. Ныне – журналист-международник. Годами колесит по миру, неплохо зарабатывает, похоже, у немалого числа знакомых вызывает зависть самых разных цветов и оттенков.
   Но есть «но». Это «но» беспокоит. Время идёт, а выбор так и не сделан. Нет однозначного ответа на сакраментальный вопрос: куда идти и зачем?
   Макс сказал, что и ему это состояние очень даже знакомо. Возможно, одно из самых тяжких и болезненных. Что пережить это состояние можно только так: проснуться однажды утром и сказать себе – всё, точка. Больше не мечусь, не дёргаюсь, не сомневаюсь. Пойду вот туда и за тем. Останется только сделать первый шаг, и этот шаг и есть самый трудный.
   Есть, правда, нюанс. Лично он, Макс, никогда не ставил на одну лошадь. На месте Рудкова он бы, с одной стороны – продолжал делать карьеру журналиста, а с другой – не бросал занятия наукой. Потому как последнее – это нора, куда всегда можно спрятаться.
   Потом разговор плавно перетёк на тему развода Рудкова с женой-красавицей. Их брак, разумеется, со стороны, производил впечатление если не вполне счастливого, то благополучного уж точно. Поэтому Макс заметил, что в бывшей супруге Рудкова наблюдалось много чего симпатичного и привлекательного.
   На что Рудков с улыбкой ответил, что много чего и не наблюдалось. Ведь у неё не было, может быть, главного – собственной жизни: увлечений, интересов, друзей и прочего. А в ситуации, когда он то и дело в разъездах, это было так важно, так важно…

   На Staten Island Макс появился около шести вечера. Устроился в гостиной перед телевизором.
   Наташа спустилась с третьего уровня. Похоже, только-только побывала под душем. Вошла в гостиную, запахнувшись в белый махровый халат. Была чем-то слегка огорчена. А может, и не слегка. Чем именно – непонятно. Разговор клеился с трудом.
   Потом они поехали в supermarket. За продуктами. Для ужина. Выбрали огромный кусок телятины, запечённой в гриле, и всё, что к мясу полагается: соусы, овощи, зелень. В винной лавке купили виски Baker’s и красное Merlo.
   Вернулись. Приехал Игорь. Сделал вид, что не помнит, что будут ужинать вместе. Хотя наверняка помнил. Ведь сказал же с порога, что толком не обедал. И Наташа сказала, что не обедала. Тем более это касалось Макса.
   Пока то да сё, мужчины опрокинули по паре стаканчиков виски – легли прямо на душу. После чего оба отправились в ванные комнаты и появились в столовой почти одновременно – свеженькие и принаряженные. И Наташа крутилась у стола, тоже свеженькая и принаряженная.
   Стол был накрыт по-царски. Целенькие помидорчики-огурчики и зелень в росе. Колбасное ассорти из тонких полупрозрачных slices. Душистый карбонад. Розовый salmon со слезой. Пока варились цветная капуста и картофель для гарнира, начали выпивать под холодные закуски. Игорь поднял стаканчик с плескавшимися янтарными виски. Изобразил на лице искреннее удивление и нарочито недовольным голосом попросил, чтобы его перестали томить. И поскорее назвали повод такого роскошного застолья.
   – Повод, – сказал Макс, тяжко вздыхая, – очень даже грустный. Можно сказать, драматический. Сегодня утром вашему гостю стукнул полтинник…
   Последовала немая сцена. Игорь и Наташа глянули друг на друга так, словно и не подозревали. Хотя Макс был уверен, что гостеприимные хозяева всё знали заранее, хотя бы потому, что Наташа ещё в первый вечер очень внимательно рассмотрела его заграничный паспорт. И Макс был благодарен тактичным хозяевам за то, что они позволили гостю справить юбилей так, как ему хотелось. А Максу действительно хотелось самому и именно так, как хотелось.
   – Это и есть «мягкая манера», – заметил он слегка вибрирующим от волнения голосом и обнимая пространство столовой.
   И прибавил, что друзья в Питере подбивали его устроить по случаю юбилея чуть ли не народное гулянье. И деньги на это были. А он взял да и упорхнул за океан. Потому что очень важно хотя бы раз в жизни устроить праздник для самого себя. И если кто-то ещё вписывается в этот праздник без надрыва, без напряжения, то и слава богу. А не вписывается – его проблема.
   – Послушай, Наташа! – воскликнул Игорь. – Вот нам чего порой не хватает…
   Потом Игорь говорил, что появление в их доме Макса – событие. Что он вычислил его ещё в офисе, мгновенно, и сказал себе: этот парень, похоже, «настоящий». Что это он убедил Наташу принять Макса в их доме, несмотря на то что тот допустил грубую ошибку. Что ошибка, он в этом даже не сомневается, была именно ошибкой, а не просчётом.
   И ещё Игорь сказал, что для него очень важно, чтобы их отношения не оборвались с его отъездом. Что, видимо, это тот редкий случай, когда они оказались нужны друг другу. И не так важно, зачем именно нужны. Важно, что нужны.
   Но бывает и по-другому. Появился у них как-то гость. С виду – очень даже приятный и интеллигентный дядечка. И всё было замечательно, пока гость не привёл в дом компанию подозрительных типов. При этом он позвал Игоря в столовую, протянул руку и точно сплюнул: «Гарик, вот вам „стольничек“, и погуляйте с Наташей часок-другой. А лучше – до поздней ночи. А ещё лучше – до утра».
   Так слово за слово они прикончили бутылку Baker’s. После чего Игорь поднял руки, встал из-за стола и, слегка пошатываясь и улыбаясь, пошёл наверх, в спальню.
   Макс и Наташа закруглили юбилейный вечер чашечками крепкого кофе и отправились выгуливать Жорика.
   Гуляя, Наташа начала рассказывать то, что, похоже, давно хотела рассказать, но никак не решалась. Рассказ был сбивчивый, то и дело возникали неловкие паузы, Наташа прикуривала от одной сигареты другую. Великое дело – выговориться. Однажды всякого человека прокалывает, точно нарыв. Макс, конечно, подозревал, что у Наташи и Игоря есть своя история, напоминающая раковую опухоль. И проблема – насколько эта опухоль грозна и опасна? Иными словами, какая стадия? И есть ли уже метастазы? И не поздно ли? Или ещё всё можно отмотать назад, словно киноплёнку?
   Суть истории такова – жили-поживали себе не хуже других советских граждан. И вдруг Наташу будто осенило, что у Игоря есть и своя – какая-то «тайная» жизнь. Какие-то только его друзья и знакомые. Некие тайные замыслы и интересы. Это факт, вокруг Игоря всегда было много женщин. Нет, он никогда не попадался, но были, были моменты, когда Наташе казалось всё ясным и очевидным. Как-то были в гостях у одной дамы, которая непонятно как и откуда возникла. Наташа знала только, что дама занимает в райкоме партии место рядом с первым секретарём. Важная, словом, и нужная по тем временам дама. Игорь неожиданно набрался хорошего коньячку и начал прилюдно хныкать: мол, никто-то его не любит… никто-то его не жалеет… И никому-то он, горемычный, не нужен…
   А дамочка, тоже, к слову, набравшаяся, бросилась ему на шею и со слезой в голосе запричитала: «Игорь, милый, ты нужен мне… одной только мне…»

   Наташа тогда работала на Васильевском. Директором Дома культуры. Неожиданно, прежде всего для себя самой, завела сердечного друга. Точнее, он сам возник. Будто джинн из бутылки. Совсем молоденький. Правду сказать, мальчик. На двенадцать лет был моложе. Чуть ли не сразу стал клясться, что полюбил так, как никого и никогда. Что Наташа для него – «всё, и точка». И даже больше, чем «всё, и точка».
   У Вадима, так его звали, было однокомнатное гнёздышко на Васильевском острове. Там и встречались. Разумеется, тайно.
   Мужчиной Вадим оказался так себе. Но ведь старался, очень даже старался. Что-то всё время придумывал да экспериментировал. И никак не мог угомониться, чтобы безо всякой там сумасшедшей гимнастики, как-нибудь по-простому, довести женщину до оргазма. Но всякий раз с упорством и настойчивостью дятла Вадим заклинал: Наташа, останься… Ведь нам так хорошо, так хорошо, что расставаться – глупо, бессмысленно, жестоко.
   И однажды уговорил. И Наташа осталась. И конечно же, понимала, что творится с Игорем. Но позвонила только утром. Попросила ни о чём не спрашивать, а приехать в Дом культуры, к ней на работу.
   Собрались в кабинете. Втроём – Наташа, Игорь и «сердечный друг».
   – Вот, Игорь, это – Вадим… Я его очень-очень люблю! – призналась Наташа, когда мужчины ещё продолжали внимательно вглядываться друг в друга. И резюме: – А нам с тобой, Игорь, надо расстаться…
   Игоря эта новость, как он потом рассказывал, словно огнём в лицо… Будто ножом по горлу – от уха до уха… Точно выстрел между лопаток…
   Он смотрел на жену и её любовника, как на пришельцев из космоса. Как на разбойников, что выскочили на большую дорогу из засады. Как на сбежавших из Бехтеревки пациентов.
   Но Игорь всё же нашел в себе мужество не сорваться на крик. На опрометчивые поступки. На шаги, за которыми поражение всегда будет окончательным и бесповоротным. Наоборот, вышел из ступора и нашёл какие-то очень точные и нужные слова. И уговорил жену погодить и не делать этого безумного выбора. По крайней мере, сейчас, сегодня. Хотя бы ради их совсем ещё маленьких пацанов.
   Несколько следующих дней и ночей Игорь был безупречен. Внимателен. Как никогда прежде. И нежен. Тоже как никогда прежде. И даже трогателен. И тоже как никогда.
   А потом начался кошмар. Признался, что все эти годы трахался с кем попало, когда попало и где попало. Что ни одной подвернувшейся юбки не пропустил, чтобы эту юбку не задрать и не воткнуть то, что надо, и куда надо. Но при этом точно гвоздь забивал в Наташино сознание мысль, что измена жены – это самое подлое, самое гнусное из всего, что может случиться с нормальным человеком. И нет и не может быть этому прощения. Никогда. Ни при каких обстоятельствах и причинах.
   Потом ночами буквально выпытывал, что и как у них с Вадимом происходило. В деталях. В подробностях. Что сказала она? Что – он? Что они делали и как? Куда он ей? Куда она ему? И что при этом испытывали?..
   И Наташе пришлось рассказывать. Не всё, разумеется, рассказывать. Кое-что так и осталось тайной. И слава богу, что осталось.
   Наконец пришла такая ночь, когда Игорь наслушался подробностей измены, и просто-напросто избил неверную супругу. Жестоко избил. Избил так, как трудно представить. Кулаками свалил на пол. И попинал от души. И потоптал. Потом изнасиловал. И тоже от души.
   Утром Наташа сбежала из дома, прихватив дорожный баул с самыми необходимыми вещами. Её распухшее лицо украшали тёмные зеркальные очки. Ноги сами привели к «сердечному другу».
   А вечером того же дня на Васильевском острове появился Игорь. И буквально с порога набросился на любовника. И поколотил его не хуже, чем Наташу. Даже лучше. И это было странным, потому что по внешним признакам у Игоря было не так много шансов. И в итоге забрал Наташу, как забирают у вора украденную вещь.
   И уже любовник появился у них в доме. Ему не хотелось оставаться совсем одному, да ещё и побитым. И тогда Наташе пришлось сказать, чтобы он уходил, навсегда и бесповоротно. Что всё, что между ними произошло, – ошибка, недоразумение, глупость. Что она остаётся с Игорем и детьми.
   Максу тоже было чем поделиться с Наташей. И он рассказал, как узнал, что у его первой жены тоже был некто. Признаки – самые банальные. Начала отговариваться от занятий любовью. Как чеховская дама с собачкой. Тоже ссылалась на «женскую болезнь». А вот подмываться первая жена, уходя из дома, начала уж как-то особенно старательно. Жили в дачных условиях, поэтому всё бросалось в глаза. Говорила, что ей назначен курс лечения. При этом в поликлинику собиралась, будто в театр. И глазки при этом отливали кошачьим блеском.
   Потом наступило лето. Жена уехала в отпуск, к своим родителям. Максу пришла в голову мысль. И он сходил в поликлинику. И сказал, что жена далеко, что срочно понадобилась история её болезни. Что у родителей жены гостит доктор, светило гинекологии из Москвы.
   За коробку шоколадных конфет Макс получил «историю» и стало ясно и понятно, что никакой «женской болезни» не оказалось. И никакого курса лечения его жене назначено не было. И куда и зачем она проходила всю весну – можно только догадываться. Потом, правда, соседка обмолвилась, что у жены Макса был морской офицерик – адъюнкт из Военно-медицинской академии.
   Любопытнее всего, что жена вернулась из отпуска, а Макс ей – ни слова, ни полслова. Понимал: если будет копать, то обязательно до чего-нибудь докопается. И кому от этого будет плохо? В первую очередь сам и пострадает. И дочь, конечно же, тоже пострадает.
   И ещё Макс рассказал, как его нынешняя тёща поделилась с посторонним человеком (подвозил на машине), что у них с Дашей всё держится на энтузиазме её дочери. Что он, Макс, «ещё тот экземпляр», а «бедная Даша» страдает и мучается.
   Разумеется, Макс вполне мог сделать из этой «мухи» очень даже приличного «слона». Просто идеальный повод испортить отношения и отсадить тёщу на почтительное от его дома расстояние. Но Макс не стал этого делать. Прикинул и решил, что тёща сказала глупость. Что всё далеко не так, как ей видится. А если это глупость, то зачем её оборачивать против тёщи. Каждый человек имеет право сказать глупость, даже сделать. И надо быть великодушным. От глупости же никто не застрахован.
   Уже подходили к дому, когда Макс окончательно утвердился в действительно поразительных сходствах и совпадениях. Им с Игорем по пятьдесят. Первые жёны – Наташи, причём одна напоминает другую так, что его, Макса, оторопь берёт. Вот сегодня Наташа вошла в гостиную, запахнутая в халат, и Макс готов был признать, что это галлюцинация. И не одно только внешнее сходство. Это и отдельные жесты. И слова. И обороты. И мысли. И ещё бог знает что.
   – Хотите сказать, что вам повезло? – спросила Наташа, отстёгивая поводок и запуская Жорика в открытую дверь.
   – Несказанно повезло.
   – Сами бы не решились?
   – Дочери было только двенадцать. Опасный возраст. Возможно, чуть позже. Но не уверен.
   Этим их разговор закончился. Макс не сказал, но для себя знал и был абсолютно убеждён, что не расстанься он тогда с первой женой – завял бы. Как саженец, воткнутый не в ту почву. И ничего путного в этой жизни не достиг бы. Потому что вся его жизненная энергия была бы потрачена на разборки. На бесконечные попытки объяснять и доказывать то, что объяснять и доказывать не надо. Ведь ему так хотелось прожить именно свою жизнь, а не чужую. Но при этом он даже не помышлял жить эту свою жизнь за чей-нибудь счёт, тем более жены. Зато его первая жена, в этом Макс даже не сомневался, хотела прожить собственную жизнь, не шибко задумываясь, что, как и почему.

Ноябрь 2013-го

   Прошла неделя с тех пор, как Макс последний раз открывал файл с рукописью.
   Это ещё одна загадка творчества. Потому как происходит то, что происходит. Потому как некто внутри ясно даёт понять, что надо остановиться. Что если продолжать начатое, то ничего путного всё равно не получится. Что это будет насилие над собственной природой. Что всё, что будет получаться, утратит, может быть, главное – лёгкость. И ясность. И прозрачность. И свежесть. И, не дай бог, оригинальность. И скрыть это так же трудно, как грязные пятна на скатерти.
   Тогда автору ничего не остаётся, как сложить крылья. И опуститься на землю. И замереть. Как бегун-стайер, которого внезапно покинули силы. Как парусная лодка в безветренную погоду. Как путник в незнакомом лесу, вдруг осознавший, что окончательно заблудился.
   И сказать себе что-то вроде: парень, только не паникуй. Ничего страшного. Так уже было. И не раз. И не два. И даже не три. И это ничего так не напоминает, как колодец, из которого без оглядки черпали воду. И вот пришла пора перестать черпать. И надо дать колодцу наполниться вновь.
   Впрочем, это не значит, что Макс забыл о новом романчике. Точнее, не было утра, чтобы он не сел за компьютер и не спросил себя: может, стоит попробовать? И после минутных раздумий всякий раз отвечал: пожалуй, нет, не сегодня.
   И всякий раз испытывал то, что спортсмены называют очень точным словом «мандраж». Какое-то безотчётное и очень пронзительное беспокойство, которое выражается словами «а вдруг?».
   А вдруг ты уже никогда не испытаешь состояния, когда всякий вечер укладываешься спать с одной-единственной мыслью: чтобы поскорее наступило утро. И не надо ставить будильник, потому что около четырёх всё равно откроешь глаза. И покинешь тёплую постель точно новобранец поднятый криком: «Рота, подъём!» И вместе с собакой выйдешь во двор и с азартом исполнишь сотню-другую телодвижений. Это чтобы размяться и окончательно стряхнуть сон. И вернёшься в дом, где по одному тебе известному рецепту заваришь чашку кофе из натуральных зёрен. И кофе получится такой, что аромат распространится по всему дому и ударит в нос спящей жене. И та непременно проснётся и шутливо буркнет, что ты законченный эгоист, если пьёшь такой кофе в одиночку. И ты в ответ тоже шутливо заметишь, что готовишь такой запашистый кофе умышленно, чтобы нарушить её сладостный утренний сон.
   И наконец устроишься в рабочем кресле, нажмёшь кнопку компьютера и, глядя перед собой невидящими глазами, начнёшь прихлёбывать божественный напиток. И с каждым глоточком будешь ощущать, как мозги точно проветриваются на сквозняке.
   И тут неожиданно возникнет желание. И это желание очень сходно с желанием любить женщину. Когда понимаешь и чувствуешь, что можешь. И ничего не остаётся, как начать.
   Потому что Бог наделил тебя удивительным даром – извлекать слова прямо из воздуха.
   Много слов.
   Самых разных и неожиданных.
   И ты извлекаешь их с лёгкостью фокусника.
   И манипулируешь, как заправский жонглёр.
   И вот из отдельных слов получаются фразы.
   Из отдельных фраз – строчки и абзацы.
   И…
   так…
   далее…

Четверг, 9 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Утро. Солнце бьёт в окно столовой, будто прожектор. Все за столом. Молчат. От запаха кофе и от подсушенного в тостере хлеба общее настроение приподнятое и деловое. Макс неспешно прихлёбывает из высокой кружки ароматный напиток. Кирюша с явным удовольствием жуёт аппетитную сладкую булочку. Наташа медленными движениями размазывает по тосту клубничный джем.
   Тут Игорь звучно ставит на блюдце пустую кружку. Затем откидывается на спинку стула. Дотрагивается до губ бумажной салфеткой. И бесцеремонно нарушает тишину утренней идиллии фразой, прозвучавшей с резкостью пощёчины:
   – Наташа, будь умничкой. Веди себя достойно.
   – Это как? – изумилась Наташа.
   – Как-как, – с улыбочкой: – Достойно жены цезаря…
   Игорь с Кирюшей уехали первыми.
   Макс поднялся к себе в комнату и сел за компьютер.
   Спустя некоторое время к нему заглянула Наташа и с порога:
   – Макс, только не лукавьте, – при этом глаза Наташи искрились, – что вы обо всём этом думаете?
   – То же самое, что и вы…

   На US Open Макс не стал дожидаться окончания матча француза Пиолина против бразильца Куэртена.
   Вернулся на Staten Island, когда огромное красное солнце уже утонуло в зеркальных водах Атлантики.
   Игорь находился в гостиной. Полулежал на диване с закинутыми на стол ногами. Компанию ему составляла пузатая бутыль с красным вином. Он пригласил Макса присоединиться, искренне радуясь его раннему возвращению.
   Они пили вино и говорили ни о чём, пока Игорь не сказал, что собирается в Европу. Это будет командировка. Появились дела в Швеции, Финляндии и России. Какие дела конкретно, Игорь уточнять не стал, но заметил, что в Питере для него главное – накупить для домашней библиотеки русскую классику. Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Достоевского, Толстого, Чехова, Бунина…
   И это несмотря на то, что с ним происходят странные, удивительные метаморфозы: ничего из книг, некогда в прошлом так любимых – читал и перечитывал с жадностью – брать в руки не хочется. Потому что всё в этих книгах становится для него чужим и далеким. Потому что в этих книгах – какое-то бесконечное нытьё, сопли, хандра. Потому что нет в этих книгах настоящей жизни, настоящего действия. Потому что все эти Онегины, Печорины, Лаврецкие, Обломовы, Раскольниковы по сути – самые настоящие бездельники. Впрочем, и слава богу, что бездельники. Потому что когда эти господа начинают действовать, то в итоге непременно получается чьи-то крах и разорение, чьё-то разбитое вдребезги сердце или даже труп. Или то и другое вместе. Как резюме Игорь заметил: похоже, Америка так влияет на сознание и подсознание бывшего советского человека. Возможно, поэтому вся прошлая жизнь лично ему кажется серой и бездарной. И скучной. И вялой. И, что самое обидное, – бестолковой.
   Потом Игорь сходил ещё за одной бутылкой красного вина и начал рассказывать, как вживался в здешний образ жизни, как начинал существовать в непривычных для себя обстоятельствах и декорациях. Как первые восторги сменялись первыми разочарованиями. Это надо пережить, когда однажды утром просыпаешься с ясным осознанием, что здесь, в Америке, только на поверхностный глаз – все такие реально деловые и хваткие. Все такие профессиональные. Все такие доброжелательные и порядочные.
   А на самом-то деле подавляющее большинство «настоящих» американцев, кроме маниакального желания заработать на ком-либо или на чём-либо, мало что волнует и беспокоит. Никто и никогда не подскажет толком, что и как надо сделать лучше. Чуть что – посылают к lawyer. А тот с умным видом – хотя сам-то, может быть, и не очень уверен, – начинает убеждать, что ради хорошего результата необходимо расстаться как можно с большей суммой твоих личных сбережений. И при этом желательно не заламывать рук и не устраивать истерик, если в итоге получишь не то, на что так рассчитывал.
   Вот поэтому Игорь убеждён, что здесь иногда лучше, как это ни странно, иметь дело с бывшими соотечественниками. У них ещё могут наличествовать такие химеры, как совесть, понимание, сочувствие. Поэтому, как правило, именно «наши» берутся только за те дела, что действительно могут выгореть. В отличие от американцев, смело берущихся за любые дела. Получится, не получится – для них не проблема. Главное, что денежки в любом случае перейдут в их карман. И ничего главнее этого нет и быть не может.
   Когда гуляли с Жориком, Игорь предупредил, что любому, кто появляется здесь, прежде всего надо рассчитывать на собственные силы.
   На что Макс заметил:
   – Лично я нуждаюсь в советах.
   – А вот советовать – мы любим…

Пятница, 10 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Раннее утро. Наташа сидела за рулём, Макс – рядом, а Кирюша – на заднем сиденье. Toyota медленно катила меж богатых особняков и вилл, подсвеченных лучами рассветного солнца и напоминавших ряды экзотических тортов и пирожных. Только вместо розочек из масла и взбитых сливок их украшали кусты настоящих роз всех цветов радуги.
   Макс рассказал, как на турнире познакомился с одной из бывших соотечественниц. Та работала программисткой в одном из «Близнецов». Узнав, где остановился Макс, с улыбкой заметила, что Staten Island – излюбленное место проживания «крёстных отцов» итальянской мафии. На что Макс ответил, что теперь понимает, почему жители острова оставляют входные двери незапертыми. Почему там запросто можно гулять ночь-полночь, не думая о безопасности. Почему все и всюду улыбчивы, вежливы и доброжелательны.
   Неожиданно Кирюша спросил, когда Макс решил стать литератором.
   – В твоём возрасте, может, чуть раньше, – сказал Макс.
   И начал развивать эту тему, повернув голову к юному собеседнику. Да, именно в пятнадцать он уже точно знал, на какую дорогу встанет. Потому что по жизни очень важно – не засидеться в толпе сверстников. В английском языке есть очень точное словосочетание: ordinary people. Макс почти уверен, что «элите» очень важно, чтобы как можно больше молодых людей «из народа» оставались там, где находятся. Чтобы не составляли конкуренцию их отпрыскам в элитарных занятиях – бизнесе, политике, искусствах, некоторых видах спорта, наконец.
   А «народ» для них – это масса, толпа, быдло. И живёт этот «народ», или по крайней мере пытается жить, по собственным законам и правилам. Если говорить о подростках, то одно из краеугольных условий существования – это удерживать в своей среде как можно больше ребят и девчонок. Разговоры известные – тебе что, больше всех надо? Чего высовываешься? Куда лезешь? И что самое любопытное – так рассуждают те, кто и рад бы высунуться, да не чувствует в себе настоящих талантов, трудолюбия, а главное – воли и характера.
   И во взрослой жизни всё очень похоже. Макс рассказал, как ещё в советское время у него был приятель. Заведовал отделом в молодёжном литературном журнале. Имел слабость оправдываться перед собственной женой, мол, смотри, дорогая, Макс Зубков живёт исключительно в долг. И жена его бросила. И многие из знакомых шарахаются от него, как от чумного. А он всякое утро встаёт в четыре утра и проводит за письменным столом времени едва ли не больше, чем Лев Толстой. А какого, извини, рожна? Как сидел в «заднице», так и продолжает.
   Прошло много лет, и этот приятель покаялся, что в своё время он вольно или невольно способствовал тому, чтобы Макс оставался в «заднице» как можно дольше. Макс тогда принёс в редакцию свой первый романчик. Рукопись попала к Главному. Тот вызвал приятеля и спросил без обиняков: «Возьмёшься Зубкова редактировать – будем печатать».
   Не взялся. А время тогда было фантастическое. Журнал выходил миллионным тиражом и разлетался по всему СССР, точно брызги шампанского. И не было уголка в огромной стране, где бы его до дыр не зачитывали. Конечно, трудно сказать, что было бы и как, выйди в свет его первый романчик миллионным тиражом. Но одно Максу понятно: его литературная судьба могла сложиться иначе.
   Они высадили Кирюшу у школы, а сами отправились на теннисные корты. Там Макс час с небольшим пытался учить Наташу правильному удару слева. Не пошло. Выяснилось, что она может наносить удары только так, как ей удобно. Хотя под конец занятия несколько ударов получились вполне приличными.
   Дома, когда сидели в столовой и пили утренний кофе, Игорь попросил Наташу, чтобы не курила. Она с усмешкой сделала пару глубоких затяжек и ввернула чёрную тонкую сигаретку в дно пепельницы, точно шуруп. Неожиданно Игорь сказал, что прямо с утра едет к «жене». При этом театрально наклонился к Наташе и поцеловал руку где-то на сгибе локтя. После чего вышел, и через пару минут снизу раздался визг шин резко отъехавшей от дома машины.
   Макс продолжал цедить кофе мелкими глоточками и подглядывать за Наташей. Фраза Игоря о том, что он поехал к «жене», похоже, ударила её буквально наотмашь. Наташа расплакалась. Вытянула нервными пальцами сигарету и сунула в подрагивающие губы. Нервно выщелкала из зажигалки синий язычок пламени. Начала жадно затягиваться дымом сигареты, глядя перед собой глазами, полными слёз.
   Макс шумно поставил пустую чашку на блюдце и заметил, что это была никакая не новость. Что Наташе не стоит так близко к сердцу принимать каждую мужнину шутку, хотя бы и такую неудачную, даже злую. А почему было не обратить внимание на целование руки?.. На нежность, с которой Игорь коснулся её губами. На то, что Игорь отправился якобы «к жене», но при этом почему-то «забыл» побриться…
   Не помогало. У Наташи внутри будто лопнуло что-то. Какая-то трубочка. Она уже не плакала даже, а рыдала. И сквозь эти рыдания убеждала Макса, что она не может так больше. Что это предел. Последняя капля. Ведь уже десять лет… Но самое страшное в том, что ей некуда пойти. Здесь Кирюша, здесь её дом. Хотя Кирюша однажды сказал: «Мама, может, тебе действительно испариться?»
   – «Испариться». Так и сказал, Макс. Так и сказал…
   После этих слов Наташа пошла к столу и остановилась в шаге от Макса.
   Они стояли и смотрели друг другу в глаза, будто две статуи. Макс всегда отличался присутствием духа в любой, даже самой непредсказуемой ситуации. Но тут неожиданно для себя испытал ощущение лёгкой паники. Точнее, нерешительности. Ещё точнее, некой обречённости. Нет, только не сейчас. И не здесь. И не с Наташей. И с ним это было впервые в жизни.
   Спасло, как это ни странно, чувство юмора.
   – Наташа, это кто у тебя за левым плечом рожицы корчит? – спросил Макс серьёзным тоном.
   Наташа вздрогнула, оглянулась, после чего, ни слова не говоря, поднялась к себе, громко хлопнув дверью спальни.

   Она подвозила Макса к причалу, цепляясь за руль авто, точно за соломинку, а он при этом неспешно рассуждал, какими жестокими бывают дети. И не надо воспринимать иные слова и даже поступки всерьёз. Да мало ли что ему, Максу, говорила и говорит дочь. Да ему положительно наплевать на всё обидное, что слетает с её языка. Ведь это его дочь, единственная. И другой просто нет. И он будет любить её такой, какая есть. Всегда любить. До конца. До гроба. И за гробом тоже. Вот он, Макс, живёт и чувствует, как за ним продолжает «следить» отец. Очень внимательно следить. Откуда? Этого Макс не знает, не понимает, но убеждён, что отец, как и прежде, переживает за всё, что происходит с его детьми. Возможно, даже ещё острее, ещё больнее, чем в прежней жизни. Потому что теперь отец является только в снах. Ни подсказать толком, ни посоветовать, ни просто побыть рядом уже не может. А так порой не хватает его совета, поддержки, участия. И предупреждал ведь – ребята, придёт время, вспомните. И поймёте. И будете сожалеть. Как я в своё время… Как все нормальные люди…
   Наташа пробовала возражать, сказав, что да, это важно. Но главное всё же не в этом. Главное в этой жизни – встретить свою «половинку». Так бывает. Не часто, но бывает. Не может быть, чтобы не было. Просто ей очень не повезло. И Игорю тоже очень не повезло. И Веничке. И Кирюша вот тоже её беспокоит. Хотя со стороны…
   Машина взвизгнула тормозами.
   – Да, конечно, – произнес Макс с иронией. – Опять надеемся на чудо. Что, встретишь свою «половинку» и всё будет o’key? А выиграть в лотерею миллион баксов – слабо?

   Вечером Макс вернулся поздно. Внизу, у порога, он наступил на разбитую телефонную трубку – чуть не поскользнулся на ней и не упал. Макс собрал то, что осталось от трубки, и с полными ладонями поднялся наверх.
   Игорь сидел в гостиной. Глядя на руки Макса, неохотно признался:
   – Это я запустил трубкой… в Наташу… – прихлёбывая пиво из горлышка бутылки.
   Они проговорили далеко за полночь. Точнее, говорил Игорь. Вся его по-черепашьи неспешная исповедь свелась к одной ясной и простой мысли, что есть одна ключевая причина… Дословно это прозвучало так:
   – Наташа выросла в доме, где не привыкли друг друга уважать.
   После чего Игорь длинно помолчал, глядя перед собой невидящими глазами. Потом перевёл взгляд на Макса, заулыбался по-детски и непонятно, в шутку и или всерьёз, точно подумал вслух:
   – Может, её убить?..
   Макс решил, что Игорь, конечно же, шутит, но уж как-то очень странно. Потому что следом он начал скороговоркой объясняться. Боже, как он понимает мужей, которые отваживаются поднять руку на подлых и ненавистных жен. Ведь это же очевидно, что лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас…

Суббота, 11 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Позавтракали. Бабич-старший сам вызвался подвезти Макса к Ferry. Когда вырулили на Bay street, он свернул не направо, а налево. Макс не стал ни о чём спрашивать. Догадался, что это неспроста.
   Через мост Verrazano они переехали в Brooklyn. Господи, – невольно отметил про себя Макс, – красота-то какая! Солнце. Ни облачка. Вдали стоят небоскрёбы Manhatten, подпирая синий небосвод, точно атланты. И небосвод такой синий, что глаза режет.
   Макс заговорил о том, что его не покидает чувство беспокойства за близких. Это дочь. Внучка. Мать. Даша. Братья. Какое-то болезненное чувство. Давит. Угнетает. Изо дня в день. Похоже, он заразился от отца, тот шагу никому не давал ступить без оглядки.
   – Это здесь я расслабился, – сказал Макс. – Что-то вроде глубокого тыла. А там, дома – передовая. Без конца кого-то стреляют, взрывают, грабят, насилуют…
   На что Игорь заметил, мол, Нью-Йорк – это тоже город не для слабаков. Что и тут всякого хватает. Хотя есть принципиальное отличие. Здешние бандиты мало чем отличаются от обычных добропорядочных налогоплательщиков. Обыкновенно это – практичные и рациональные мистеры. Просто так не застрелят, не взорвут, не ограбят, не изнасилуют. Можешь не сомневаться – всё сделают чистенько, профессиональненько. С соблюдением элементарных прав и свобод. Даже поблагодарить захочется.
   Потом они нырнули в чёрную пасть Brooklyn bettery – самого длинного в мире городского туннеля.
   Игорь перевёл разговор на своих мальчиков. Да, конечно, и Веничка и Кирюша, в общем-то, очень даже славные ребята. Но почему они ничего не хотят всерьёз? Почему ничем по-настоящему не увлекаются? Почему никаких стоящих целей перед собой не ставят? Где они прячут гордость? Честолюбие? Энтузиазм? Не может быть, чтобы в их природе ничего этого не существовало. Они же Бабичи! В их жилах течёт его кровь. А ему всегда хотелось быть кем-то!
   – И мне хотелось, – поддакнул Макс. – И до сих пор хочется.
   Они вылетали из чёрной дыры туннеля, когда Макс попросил разрешения задать деликатный вопрос, касающийся его секретарши. Игорь легонько хохотнул и заметил:
   – Только очень деликатный.
   – Инна – хороший игрок?
   Игорь задумался.
   – Прежде всего она хорошая помощница, – вновь задумался. – А по сути, умная, хитрая баба…
   После чего добавил, что мужу Инны – двадцать восемь. С мозгами. С руками. И выглядит – залюбуешься. И при этом на жену буквально молится.
   Тут Макс очень спокойно заметил, что искренне считает Игоря отменным игроком. Настоящим мастером. Что в итоге он должен всех их «переиграть» и каждому поставить эффектный мат.
   В ответ Игорь рассказал, как он имел здесь, в Нью-Йорке, дельце с одним «крутым», разумеется, из «наших». Таковых ныне в Нью-Йорке хватает, даже слишком. Что по большей части это – сильные, толковые и одарённые господа. И тоже отменные игроки. И он одного такого переиграл аж на пятнадцать тысяч зелёных. Красиво переиграл. Потому что все его проблемы можно было решить и за пару «штук». Но Игорь сделал так, что «крутой» чуть ли не с благодарностью расстался с пятнадцатью. Игорь понял, что переиграет «крутого», когда тот пришёл в офис с охранником.
   – «Шкаф» перегораживал двери, а я для себя решил: боишься, засранец. А за страх надо платить. Хорошо платить. Ведь они сами-то только и делают, что зарабатывают на страхе…
   Так они подкатили к углу 42-й Street.
   Игорь развернулся, а Макс пешком направился по знаменитой улице к Times Square.

   На US Open Кафельников проиграл Агасси в полуфинале. Евгений всё перепробовал: ходил к сетке, укорачивал, менял ритм. Ничего не помогало. В обмене ударами от задней линии Агасси был надёжнее и удачливее. Трибуны провожали Кафельникова рукоплесканиями. Очень даже заслуженными.

   Макс вернулся на Staten Island за полночь. Его встретила Наташа. Была пьяненькая и чему-то радовалась. Тут же поделилась, что, похоже, у Игоря с его «помощницей» что-то не заладилось. Игорь вернулся необычно рано. И не один, а за компанию с трёхлитровой бутылью чилийского вина.
   Нетрудно догадаться, что законные супруги весь вечер её приканчивали. Теперь Игорь лежит на своем привычном месте у балкона и с небольшими промежутками взвизгивает во сне, точно поросёнок. И при этом его лицо расплывается в глупейшей и одновременно счастливейшей улыбке.
   Наташа предложила Максу выпить грамм по сто виски.
   Они устроились в столовой. Макс опустошал бокал мелкими глоточками, а Наташа с энтузиазмом, беспрестанно жестикулируя и хлопая ресницами, начала доказывать, что его, Макса, теория игры имеет слабости, причём очевидные. Что жизнь гораздо сложнее. Что сам-то он по сути игрок неважный. Что только на словах всё выходит ловко и мастерски. Что его сокрушительное поражение в первом браке – лучшее тому подтверждение. По поводу его нынешней жены Даши сказала, как сплюнула: «Мы ещё посмотрим, чем это всё закончится…».
   На что Макс ответил, что поражение заложено в самой сути любой игры. Что ничьих в самых главных играх не бывает по определению. Это закон. Что кто бы ни вышел на теннисный корт, должен понимать, что может и не выиграть. Точнее, кто-то один обязательно должен проиграть. Какими бы сильными игроками противники ни были. Так что настоящий игрок никогда не боится проиграть. В этом его сила. Просто из поражений надо делать выводы. И работать над собой. И это позволяет надеяться, что шансы на конечный выигрыш день ото дня будут расти. С той же неотвратимостью, как растут, к примеру, ногти. Или лучше сказать так: никто не учится на победах, учатся – исключительно на поражениях…
   А насчёт первой жены всё очень даже просто. Она вообще ничему не хотела учиться. Хотела просто жить. Просто получать удовольствия. И очень много, по тем, советским меркам, чего иметь. И это «много чего» должно было добываться чужими руками. Как всякой нормальной советской женщине, ей хотелось иметь отдельную благоустроенную квартиру. Отлично. Имели же они законное право встать на очередь. Так не хватило терпения и желания – собрать необходимые для постановки на очередь бумажки. Вопрос: что же она хотела на самом деле?..
   – Любая женщина изначально должна иметь условия, – с пафосом возразила Наташа. И уточнила: – Хорошие условия.
   Под эту фразу Макс опрокинул ещё виски. Прожевал кусочек лимона, обсыпанного сахаром, и предложил договориться, что именно подразумевается под «хорошими условиями». Старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке» тоже хотела иметь «хорошие условия». Это же форма. А есть и содержание. Вот захотела старуха быть столбовою дворянкой и жить в хоромах. Хоромы-то появились. А стала ли при этом наша старуха столбовою дворянкой? По сути? То есть по стати, по уму, по душе, по поведению, наконец? Нет, не стала. И стать не могла. И чем это всё закончилось, тоже известно.
   – У меня такое впечатление, что вы доиграетесь… – мотая головой, медленно произнесла Наташа. – Мы даже не знакомы, но мне почему-то так искренне жаль Дашу. Я почти уверена…
   Тут Наташу поразила икота. Она смотрела на Макса кукольными глазами и ничего не могла с собой поделать. Она вздрагивала, точно от прикосновения к оголённому электрическому проводу. Макса распирало от смеха, но он тактично себя удерживал. Икота прошла так же внезапно, как и возникла.
   И вдруг Наташа расплакалась. Точнее, разрыдалась. Но при этом пыталась глушить рыдания, прикрывая ладонями рот. Похоже, это была истерика.
   Макс сидел, откинувшись на спинку стула, и думал, что его профессиональное любопытство – это настоящее зло. Что он постоянно ловит себя на желании провоцировать окружающих на откровенность. Без конца тревожит их души. Хочет знать то, что они сами о себе знать не особенно-то и хотят. Невольно подводит к мыслям, о которых те, возможно, и не догадывались. И при этом испытывает чуть ли не физическое наслаждение, когда удаётся. Потому что в итоге всё это превращается в тексты. Точнее, сначала в игру словами, а уж потом в нечто законченное – рассказ, повесть или даже «романчик».
   – Кажется, вы абсолютно правы, – голос Наташи был неожиданно ровен и спокоен, – игрок, это правда, из меня никакой.
   После чего она длинно и сбивчиво начала убеждать непонятно кого, мол, да, кажется, жизнь прошла. Бездарно прошла. Да, она многое в этой жизни познала, но кроме, пожалуй, главного – женского счастья. А ведь ей ничего так не хотелось, как просто любить и быть любимой. Нарожать детей. Иметь свой дом. И чтобы в этом доме всегда было сыто, тепло, светло, радостно.
   А всё получилось «как бы». Как бы любила она. Как бы любили её. И только теперь она отчётливо понимает, что всё было не совсем настоящим. Разве что кроме детей. Её мальчики самые что ни на есть реальные. Да, они такие, какие есть. И другими, наверное, быть не могут. Если, конечно, сами не захотят меняться. Очень не захотят. О себе же теперь ничего хорошего даже не думается.
   «Вот и не будет ничего хорошего. Потому что это установка. Это закладывается в подсознание. Говоришь себе, что не будет ничего хорошего, и подсознательно будешь делать так, что и на самом деле ничего хорошего не случится. Не может случиться», – подумалось Максу.
   Ему хотелось сказать об этом вслух, но он раздумал.

Воскресенье, 12 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Утром Макс успел лишь побриться и собрать сумку с боевым снаряжением.
   На US Open он играл в финале журналистского турнира. Сначала ему пришлось сражаться в отборочном состязании, где он в «одиночке» завалил троих, не самых слабых претендентов. Затем, уже в паре с хорватом Златко, они прошли ещё три круга. Макс не бегал по корту, а летал. И удары наносил, словно шпагой и будто в сердце. И ни разу не дрогнул. И напрочь забыл о давней боли в локте. И весь турнир отыграл так, как, пожалуй, ещё никогда не играл.
   Все матчи за ним внимательно наблюдала одна молодая особа. Звали её Лера. Эмигрантка. Русская. Замужем за евреем. Дочь-подросток. Лера работала в офисе страховой компании. Когда-то закончила факультет журналистики МГУ. Иногда, с её слов, «пописывает» в русскоязычные издания на самые разные темы. Диапазон творчества – от несерьёзных сплетен до анализа заметных событий в политике и экономике.
   Две недели они сталкивалась в журналистском ресторане, и Лера довольно скептически выслушивала всё, о чём кукарекал Макс. А «кукарекал» он, как всегда много и не без удовольствия, тем более что его постоянно провоцировали коллеги.
   После награждения, когда легендарный теннисный журналист Бад Коллинз вручил Максу в качестве приза дорогие наручные часы фирмы Citizen, Лера подошла, обняла потного чемпиона, коснулась его мокрой щеки губами и сказала:
   – Да вы настоящий лев! – восторженно. И прибавила: – Кажется, я начинаю вас понимать…
   В ресторане, за обедом, Лера заметила, что очень хотела бы иметь книги Макса в домашней библиотеке. Что будет весьма признательна, если он их пришлёт. Она и её девочка непременно должны научиться играть во всё, что угодно. Именно играть. Потому что это и есть самое сложное. Она всегда об этом догадывалась, но как-то очень смутно. Не столько понимала, сколько чувствовала. Потому что взрослые обыкновенно сами-то игроки – никудышные. И именно поэтому предпочитают читать нотации. Поэтому детей от этих нотаций рано или поздно начинает тошнить. И ей более всего хочется, чтобы дочь не тыкалась по жизни, будто слепой котёнок. Как это пришлось ей, Лере Фрумкиной, урождённой княгине Валерии Константиновне Мещерской…
   Участники журналистского турнира переодевались в раздевалке для игроков. Это были комфортабельные апартаменты со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами.
   Макс после душа стоял у зеркала и причёсывался, когда мимо него прошёл американец Тодд Мартин, соперник Андре Агасси по грядущему финалу. Этот огромный молодой парень с усталыми глазами и ранней сединой на висках в Туре почитался особенно. Не только за отменную игру, но и за интеллигентность и образованность. Как никак был одним из немногих профессиональных игроков, имеющих завершённое университетское образование. Тодд слегка задел Макса плечом, сказал при этом «sorry» и вошёл в массажную комнату.
   Одна стена массажной была с большим овальным окном, и Макс невольно понаблюдал, как парочка крепких мужиков уложили Тодда Мартина на кушетку и начали мять его огромное тело, словно кусок теста. Затем стали тщательно втирать какие-то мази и кремы в плечо бьющей руки. Затем в поясницу и пах. После чего перемотали бедро финалиста эластичным бинтом. На другой ноге долго возились с коленной чашечкой, потом натянули наколенник.
   Тодд Мартин неожиданно повернул голову в сторону Макса. Бледно-серое лицо игрока искажала гримаса страдания и отрешённости одновременно. Видимо, его удивили округлённые глаза Макса, и он скривил губы ухмылкой.
   «Господи, – подумалось Максу, – да эти ребята – самые настоящие гладиаторы!»
   Финальный матч в тот день получился так себе. Андре Агасси, похоже, из уважения к переполнившей Центральный корт публике дал «помучаться» сопернику на один сет дольше. Большую щедрость он себе не позволил. При этом Мартину ничего не оставалось, как пытаться выглядеть достойно. И он действительно выглядел так. Несмотря ни на что.

   Макс возвращался на Staten Island в сумерках. Он стоял на верхней палубе Ferry, привычно любуясь видом. Паром скользил по неподвижной тёмно-зелёной воде бухты, словно по льду. Солнце почти утонуло в океанской пучине. Его последние лучи освещали Статую Свободы так, что казалось, будто над её головой светится нимб. С нижней палубы, будто из преисподней, доносились грустные звуки саксофона. Рядом с Максом стояли какие-то полные люди, жевали куски пиццы, запивали её coke-cola из жестяных банок и громко смеялись.
   Макс продолжал стоять на верхней палубе. Он смотрел на приближающиеся огни Staten Island и думал, что неплохо бы написать популярное учебное пособие, точнее, настоящий учебник для всех желающих научиться играть «во всё, что угодно».
   И тут его посетила ещё одна творческая идея. Интересно, кто-нибудь и когда-нибудь систематизировал и подверг анализу набор типичных человеческих ошибок? К примеру, в любовных отношениях мужчины и женщины… Понятно, что все эти ошибки буквально рассыпаны по несчётным романам, повестям и новеллам. Даже смешно подумать, что могло получиться, если бы Отелло просто-напросто не стал обращать внимание на злополучный платок, подброшенный Яго. Если бы кто-то из его ближайшего окружения заметил славному генералу, что единственный повод для ревности – это застать жену под кем-то. Впрочем, и при этом совсем не обязательно казнить неверную супругу. Ведь не стал же спустя некоторое время его коллега, реальный господин Наполеон делать глупости по отношению к своей возлюбленной Жозефине Богарне. Подумаешь, бросил армию в Египте, чтобы примчаться в Париж для разборок. Это же сущий пустяк по сравнению с лишением жизни молодой и прекрасной во всех отношениях женщины.

   Дома его встретил Игорь. Он сказал, что воскресенье посвятил реконструкции балкона. Кажется, получилось, что надо. Потом они сидели на этом балконе в креслах-качалках и допивали очередную бутыль красного вина, уже начатую хозяином за ужином.
   Игорь крутил в руках дорогие часы, выигранные Максом, и не переставал удивляться. Да, это есть результат, и его можно потрогать руками. Конечно же, Максу повезло. В турнире принимали участие игроки и покруче. Тот же Олег Медынцев. Но удача на этот раз улыбнулась Максу. Точнее, эта капризная дамочка подарила ему шанс. И этот шанс Макс вполне достойно использовал. То есть оказался готов. Всегда бы так быть готовым.
   У бутыли с вином показалось дно, когда Игорь признался, что их встреча теперь не кажется ему абсолютно случайной. Что рано или поздно такая встреча должна была состояться. Что по сути были и есть одни только разговоры. Но как много они дали лично ему. Что всё это время он ловит себя на постоянном желании вникнуть в самую суть этих разговоров. И конечно же, понять для себя что-то очень важное и нужное. И не просто понять, а принять. И возможно, попробовать хотя бы что-нибудь изменить. Точнее, для начала хотя бы решиться попробовать.
   Макс сидел и внимательно слушал, но при этом его не покидало ощущение, что Игорь не говорит главного. Явно что-то случилось. И что-то не очень хорошее, совсем нехорошее.
   Но что?..

Понедельник, 13 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Утром они ехали в Toyota: Кирюша – в школу, Наташа и Макс – на теннисный корт.
   Когда высадили Кирюшу, какое-то время ехали молча. Макс, словно кот, жмурился от бивших прямо в лобовое стекло лучей низкого солнышка, а Наташа смотрела на дорогу немигающими глазами. При этом она старалась не делать резких движений, нажимала на педали и рулила с особенной мягкостью и осторожностью.
   Они стояли перед «зеброй», пережидая красный «глаз» светофора, когда Наташа резко заметила, что для Вени она накупила ворох самых разных хороших и дорогих вещей – брюки, шорты, рубашки, футболки, но ничего передавать не будет…
   – Что-нибудь случилось? – спросил Макс.
   Наташа выглядела так, будто никак не могла что-то сглотнуть.
   – Игорь вам ничего не сказал? – наконец спросила Наташа.
   Макс помотал головой.
   Наташа повернулась, глянула так, словно хотела убедиться, что Макс не лукавит.
   – Веню арестовали.
   – Не понял.
   – Из Питера позвонил мой дядя, – ровным голосом. – Веня снова попал в «Кресты», – долгая, мучительная пауза. – У него нашли… героин…
   На этот раз они промолчали до самых теннисных кортов. Макс, между прочим, не знал, что старший сын Бабичей уже бывал клиентом знаменитой тюрьмы. Макс живёт в Лахте без малого двадцать лет. За эти годы, отправляясь на Финляндский вокзал, он столько раз проезжал электричкой мимо «Крестов», что всякий раз невольно включалось воображение. И он пытался представить, а что в эти минуты происходит в камерах? О чём говорят заключенные? Что едят-пьют? О чём спорят? Как ссорятся? Как мирятся? Как развлекаются? Как отмечают праздники, дни рождения?.. Но один вопрос казался Максу таким, что сразу становилось тошно. Как заключённым удается справлять естественную нужду? Ведь «параша» стоит в углу камеры. Значит, приходится всё это делать прилюдно? Примеряя эту ситуацию на себя, Макс был уверен, что это и есть самое худшее. Что более унизить человека невозможно. И неужели в так называемых цивилизованных странах происходит нечто подобное?
   Они вышли из машины и направились к кортам. Солнце катилось по густым верхушкам столетних вязов. Дома и домики, окружавшие парк, напоминали грибы, что обычно прячутся во мху, траве или ягодных кустах. Неожиданно у них перед носом мелькнула рыжая белка. На обочине она остановилась, встала на задние лапки и замерла. Наташа сунула руку в карман шорт и достала конфету. Белка внимательно следила за всем, что делается, одними глазами. Когда конфета оказалась у неё в лапках, она ловкими движениями развернула обёртку и тут же начала грызть шоколад с ореховой начинкой.
   Пока это происходило, Макс стоял, вдыхая полной грудью ещё прохладный, благоухающий цветами, росой и свежестью воздух, и думал, что его вполне устроило бы, если бы рай выглядел именно так. И чтобы непременно с теннисными кортами и полем для гольфа. И порхающими, словно бабочки или ангелы, юными девами с ракетками. Вот именно так, как сейчас… здесь… в эти минуты. В городе New York… На Staten Island… В Silver Lake Park…
   У самых кортов Наташа предложила:
   – Давайте немного посидим…
   В ответ Макс только кивнул. Они сидели на чуть влажной скамейке, откинувшись на тёплую удобную спинку. Наташа затягивалась из тонкой чёрной сигареты и выпускала из сложенных трубочкой губ прерывистые струйки дыма. При этом уголки её суженных глаз покрылись густой сеточкой морщин, а лицо выражало сомнение – рассказывать или нет? В конце концов Наташа повернула голову, длинно посмотрела Максу в глаза и произнесла, шмыгнув носом:
   – Постарайтесь меня понять.
   После чего сбивчиво рассказала историю Вени. Это, конечно же, был love child. Или по-нашему – «дитя любви». Его ждали, словно чуда. И вот это чудо появилось в углу тесной комнаты, что они имели в огромной коммуналке на Старо-Невском проспекте. И стены этой комнаты будто раздвинулись. И вокруг всё точно осветилось. И от этого света всё вокруг стало необыкновенно сказочным. Или сказочно необыкновенным. Это кому как нравится.
   Вскоре уже была отдельная трёхкомнатная квартира на Гражданке. С полированной «стенкой», мягким диваном, креслами, журнальным столиком и цветной «Радугой» в большой комнате. И со спальным гарнитуром – в другой комнате. И с бабушкой и внуком – в третьей.
   Тут прозвучала фраза, которая показалась Максу очень значительной.
   – Моя мама была уникальной женщиной… – на мгновение глаза Наташи вспыхнули и тут же погасли.
   Дальше выяснилось, что Вилена Федотовна, так звали маму и бабушку, всю свою трудовую жизнь без остатка посвятила комсомольско-партийной работе. С юных лет была вожаком – сначала передовой трудящейся молодежи, затем – передовой рабоче-крестьянской интеллигенции. Вилена Федотовна годами возглавляла какие-то комсомольские и партийные организации каких-то заводов, НИИ, вузов и втузов – им в городе Ленинграде в те поры было несть числа. Пиком карьеры была должность секретаря по идеологии в Ждановском райкоме партии. Рождение первого внука удачно совпало с выходом на заслуженный отдых.
   Макс ничего не спрашивал об отце Наташи. Как-то он попытался очень аккуратненько выяснить, но Игорь тут же его оборвал: «Эта тема в нашем доме под строжайшим запретом. Что-то вроде табу».
   Итак, рос вполне благополучный мальчик во вполне благополучной семье. Его окружали заботой и любовью, словно прозрачным колпаком. До пятого класса школы с углублённым изучением английского мальчик выходил из дома только за ручку со взрослыми. С пятого по восьмой – за ним круглосуточно приглядывало недреманное око бабушки. Потому что папе и маме сказочно повезло – их командировали на работу в Африку. На Чёрный континент они отправились с благословения Вилены Федотовны и с грудным Кирюшей на руках.
   – У Вени было всё лучшее – игрушки, одежда, питание. И бабушку он не просто любил – обожал, – тут Наташа слегка покривила губы. – Теперь это звучит глупо, но нам с Игорем даже в самом страшном сне не могло присниться, чем всё это закончится.
   Всё было, как было, пока в конце восемьдесят седьмого не умерла бабушка. От острой сердечной недостаточности. В районной газете, в чёрной рамке некролога, смерть выглядела так: «Перестало биться неугомонное сердце настоящей большевички, верного ленинца, оставшейся до последнего вздоха преданной бессмертному делу Коммунистической партии страны Советов».
   А в действительности отнюдь не старая ещё Вилена Федотовна, бодрая и жизнерадостная на вид, никогда не страдавшая никакими опасными болезнями, отправилась в Красный уголок домоуправления на очередное партийное собрание. И на этом партийном собрании один пожилой товарищ, напоминавший выжатый лимон, вышел к столу президиума и начал демонстративно жечь собственный партийный билет. Тогда подобные акции ещё только входили в моду. Это был ответ пожилого «лимона» на гонения Бориса Ельцина. Особенно после его знаменитой речи на семидесятилетнем юбилее Октября.
   Закончилось всё тем, что Вилена Федотовна выскочила из-за стола президиума и набросилась на ренегата с кулаками. И в кровь расцарапала его бесстыжее лицо. И при этом разволновалась так, что ей стало дурно. Затем, правда, отпустило. До квартиры Вилену Федотовну проводили товарищи по партии. Она даже не стала заходить в комнату внука – оттуда доносились рок-н-ролльная музыка и звонкий девичий смех. Под эти звуки, не раздеваясь, она прилегла на кровать.
   И больше не встала…
   Родители были вынуждены навсегда покинуть Африку. О чём, впрочем, никогда не жалели. Но вот незадача – вернулись они в «другую» страну. И эта страна поначалу их привела в восторг.
   Игорь быстро сориентировался и одним из первых организовал в Питере частный колледж. Наташе удалось занять кресло директора Дома культуры. Дети росли вместе с благосостоянием.
   Всё бы ничего, но мама начала замечать у старшего сына недостатки. Те, что раньше не вызывали тревоги. Во-первых, мальчик был неприлично высокого мнения о себе, любимом. Это выражалось в том, что он категорически отказывался обременять себя хоть какими-то домашними заботами и делами. Даже такой пустяк, как заправить за собой постель, он передоверял исключительно маме. Не говоря уж о том, чтобы помыть за собой чашку-ложку. Или хотя бы вынести мусорное ведро. И младшего брата он старался просто не замечать. Один разок, правда, взял Кирюшу на концерт «Алисы», но потом зарёкся. Но, пожалуй, самое удивительное – поглядывал своими толковыми карими глазами на родителей, словно на копошащихся муравьев. И не менее удивительно – буквально требовал с родителей «достойных» карманных денег.
   И ещё мама начала замечать, что Веня приходит домой с не совсем естественно поблескивающими глазами.
   – Сынок, ты выпил? – спрашивала она.
   – Скажешь тоже… – чуть ли не обижался сынок.
   Однажды мама все же «достала», и старший сын признался, что покуривает… марихуану.
   – Я даже не сразу поняла, о чём это Веня. Какая марихуана? Откуда? – голос Наташи дрожал, как и чёрная сигарета, зажатая кончиками пальцев.
   Выяснилось, это началось, когда Веня поехал с одноклассниками в Крым, на сбор фруктов.
   Веня убеждал родителей, что они абсолютно зря паникуют. Что ничего в этом страшного нет и быть не может. Что марихуана – очень слабый наркотик. Что её покуривает великое множество знаменитых людей. Привёл мнение какого-то западного учёного, что марихуана – незаменимый помощник в творчестве. Окрыляет художника, вдохновляет и прочее.
   – Но ты же не имеешь к творчеству никакого отношения, – пробовал возмущаться отец.
   – Вы совсем меня не знаете, – отшучивался сын. – В душе я самый настоящий поэт.
   Дела между тем шли неплохо. Колледж Игоря процветал. Деньги текли ручейком, только успевай подставлять карманы. Купили новую квартиру на канале Грибоедова. Настоящие апартаменты. Пять комнат. Высокие потолки. Старинный камин из чёрного мрамора в гостиной. Отремонтировали как надо. Обставили. Живи и радуйся.
   Под окнами новой квартиры стояла чёрная Audi. Тоже новая. Однажды воскресным утром родители проснулись и обнаружили на кухонном столе записку: «Машину взял я. Захотелось покататься. Так захотелось…»
   Оказалось, Веню пригласила на дачу его первая любовь. Звали её Ирэна. Особенно она не нравилась папе. Его мнение о девушке выглядело дословно так: «Рыжая прыщавая сучка, готовая раздвигать ноги при каждом удобном случае». Веня не придумал ничего лучше, как отправиться на дачу на новенькой папиной машине.
   Они мчались по Приморскому шоссе в сторону Горской. Как проскочили пост ГАИ в Лахте, не совсем понятно. Наверняка сунули гаишнику пару червонцев. На подъезде к мотелю «Ольгино» их подрезал «жигулёнок». Веня резко крутанул руль и… улетел на встречу с фонарным столбом.
   Юные любовники отделались царапинами и ушибами, зато авто разбили так, что ни о каком ремонте даже разговор не возник.
   В свою очередь папа избил сына так, как мог избить только папа. Жестоко избил.
   – Мне даже показалось, что Игорь хочет убить сына, – заметила Наташа, продолжая пускать струйки дыма. – Впрочем, если бы не я, может, и убил бы…
   Прошло какое-то время, и у родителей появилась возможность отправить старшего сына на учёбу в Америку. Эту возможность предоставил старинный бабушкин протеже. Некогда Вилена Федотовна рекомендовала его на работу в Ленсовет. В начале девяностых этот бывший правоверный коммунист оказался в окружении мэра Собчака.
   С Вени была взята клятва о достойном во всех отношениях поведении за океаном, и в конце лета он улетел в город Нью-Йорк. Для него сняли комнату в Brooklyn. Начал учиться в университете. Появились друзья. В общем-то, неплохие ребята. И всё же среди этих неплохих ребят нашелся один «паршивец». Так что Веня снова начал покуривать марихуану.
   Когда об этом сообщили хозяева дома, где Веня снимал комнату, Наташа бросила всё и полетела на выручку. Ей удалось уговорить сына лечь в специальную клинику. Очень дорогую. Как убеждали родителей, практически со стопроцентной гарантией полнейшего выздоровления.
   Это «полнейшее выздоровление» длилось пару месяцев, не больше. Веня начал вновь забивать косячки и при этом горячо убеждал маму, что завязать с марихуаной для него – сущие пустяки. И не стоит огорчать папу, ведь он в Питере из кожи лезет, чтобы им здесь, в Нью-Йорке, было вольготно.
   Потом Веня опять лёг в специальную клинику.
   Потом на Игоря и его цветущий питерский бизнес «наехала» налоговая служба в «обнимку» с братками, и это стало последней каплей. Он скоренько распродал всё, что можно и нельзя, и с десятилетним Кирюшей вылетел из Пулкова. Так семья, разделённая океаном и многими месяцами разлуки, счастливо воссоединилась.
   Они жили в Brooklyn, где купили дом на деньги, привезённые Игорем.
   – Только всё начало более или менее устраиваться, как я обнаружила в комнате Вени использованный шприц, – Наташа прикурила новую сигаретку от ещё не потухшей.
   Догадаться, что Веня «сел на иглу», было несложно. Так в их уютном бруклинском домике поселилось новое слово: «героин». И тут стали происходить разные необычности. «Необычности», конечно же, для них, родителей.
   Начали пропадать деньги. Из кошельков, сумочек, бумажников, задних карманов брюк. Небольшие суммы, но с редким постоянством и наглостью.
   Потом их очень неожиданно и странно ограбили. Пока всей семьей ездили на экскурсию в Вашингтон, из домика аккуратненько вынесли то, что поценнее. При этом создавалось впечатление, что грабители ориентировались в чужом доме, как в собственном. Поэтому благоразумные родители не стали раздувать проблему, а полицейские не стали оформлять происшествие так, как положено.
   Однажды Наташа поговорила с другом Вени, тоже наркоманом, что называется, по душам. Так вот, этот друг прямо сказал, что наркоманы «всё прекрасно знают и понимают». Поэтому близким людям, кроме горя и бед, ждать от них, наркоманов, в общем-то нечего.
   – У меня тогда что-то внутри словно взорвалось. – Наташа так и не выпускала из пальцев сигарету. – Я подошла к Вене и стала трясти его за грудки: «Это правда, сынок?» – Тут Наташа скривила губы. – «А ты как думала?» – ответил сынок очень спокойно.
   Закончилось тем, что однажды Веня прямо заявил, что для него уже нет дороги назад. Что героин – вот истинный смысл его жизни. Что обычная жизнь скучна, неинтересна, просто глупа. Что он категорически не желает и никогда не будет жить так, как живут родители. В бесконечных трудах и заботах, ссорах и примирениях.
   «Лучше короткая и яркая жизнь…» – вот жизненное кредо Вениамина Бабича.
   И уж совсем неожиданно Веня сказал, что твёрдо решил вернуться в Россию. Что Америка – это не для него. Что теперь гамбургеры с кока-колой и в Питере на каждом шагу. И очень может быть, что на родине для него откроются новые горизонты.
   Тогда родители как-то пропустили мимо ушей словосочетание «новые горизонты». Тем более что поначалу у Вени в Питере всё складывалось удачно. С его знанием английского и компьютера не составило особенного труда найти работу в одной русско-американской компании. Эти совместные предприятия в те поры возникали и исчезали в России, будто козырные тузы в руках ловкого шулера.
   И женщина для Вени на родине тоже нашлась. К месту сказать, очень даже приличная женщина. Молодая. Привлекательная. С мозгами. Учительница литературы. И под Веню стелилась по самой, что ни на есть, банальной причине – любила. И семью желала иметь. И ребёнка. И дом.
   А Веня, в свою очередь, желал одного – дозу. И получал её. Причём без особых проблем. Оказалось, что в России с наркотой всё значительно проще, доступнее, а главное – дешевле.
   Когда Веня потерял почти одновременно и работу, и женщину, то начал занимать деньги. У знакомых назанимал. У друзей. У родственников. В конце концов и те и другие перестали откликаться даже на самые невинные денежные просьбы.
   В конце прошлой зимы Веня попался на краже женского белья из модного бутика на Невском проспекте. Затем ещё раз попался. Угодил в «Кресты». Проторчал там пять месяцев и в середине июля освободился. По амнистии.
   И вот снова вляпался. Уже со сбытом наркотиков. Теперь ему грозит срок от пяти до десяти…
   История Вени заняла минут сорок. Всё это время они провели на скамейке. Как правильно догадывался Макс, в это утро Наташе хотелось выговориться. И поездка на корты была лишь поводом.
   Наташа подвезла Макса к причалу и закруглила весь утренний разговор фразой:
   – Вчера я позвонила в Питер и сказала дядьке: «Всё, точка. Ничего для Вени делать больше не надо». Пускай наконец получит то, что заслуживает…

   В Dawn town Макс спустился в метро. Проехал до Central Station. Поднялся наверх. На углу 42-й Street и 5-й Avenue зашёл в магазин сувениров. В отделе, где продавались футболки с символикой Нью-Йорка, он обратился к моложавой тёте с девичьим бюстом и игривыми глазками. На английском. Продавец заулыбалась и ответила на чистейшем русском.
   Познакомились. Разговорились. Вероника Сергеевна в Америке третий год. Бывшая учительница музыки. Из Подмосковья. В эмиграцию отправилась следом за единственной дочерью. Та училась в Москве и умудрилась выскочить замуж за темнокожего однокурсника, выходца из New Jersey. Теперь они вместе живут в небольшом домике, окружённом кустами роз, и в общем-то «грех жаловаться».
   Вероника Сергеевна набрала целую кипу самых лучших футболок и сказала, что готова уступить их для Макса за полцены. Футболки были на самом деле отменные, и Макса не смущала их полная стоимость.
   – Скидка будет из вашего кармана? – на всякий случай спросил он.
   Продавец глянула на Макса, как на «совка», и, прикладывая ладони к груди, попросила:
   – Ради бога, не смешите меня.
   Футболки были аккуратно сложены в красивый фирменный пакет. Макс оплатил покупку, высказал дежурные благодарности, попрощался и направился к выходу. У самых дверей он обернулся. Вероника Сергеевна замахала поднятой рукой, выскочила из-за прилавка и чуть ли не вприпрыжку оказалась рядом. Она подняла руки и, явно смущаясь, положила их Максу на плечи.
   – Как жаль, что мы не познакомились раньше, – сказала Вероника, глядя глаза в глаза. – Вы бы пригласили меня поужинать?..
   – И не только… – ответил Макс, улыбаясь.
   – Вы не шутите?
   – А Вы?..
   Уже в метро, спускаясь на эскалаторе, он вспомнил, какими глазами смотрела на него бывшая учительница, особенно в последние мгновения их знакомства. И подумал, хмыкнув: похоже, что фраза «Как жаль, что мы не познакомились раньше» отрепетирована и заучена накрепко. И взгляд тоже отрепетирован. И вообще вся мизансцена. Интересно, сколько раз в день эта фраза звучит в устах действительно милой и даже трогательной Вероники Сергеевны? Если русских на Manhattan, как понял Макс, будто на Невском…
//-- * * * --//
   На Staten Island Макса ждали хозяева. Они вернулись с прогулки по берегу океана, приготовили запечённую свинину на рёбрышках, накрыли стол. И не садились ужинать, пока гость не явился.
   Макс, обгладывая косточку, сказал, что в России нынче модно хулить западные продукты. Мол, и мясо «ихнее» безвкусное, и овощи-фрукты пахнут «как-то не так». А вот он – всего-то три недели в Америке, и всё, что ему попадало в рот, было очень вкусным и пахло так, как и должно.
   На что Игорь вполне серьёзно заметил, что они впервые за много-много лет встретили человека, и этот человек им ясен, понятен, близок. И что особенно привлекательно, этот человек – оптимист. Причём безо всяких там оговорок.
   Тут Макс поднялся из-за стола и признался, что ему очень хочется посадить в доме Бабичей настоящее дерево. И он готов это сделать прямо сейчас.
   – Как посадить? – удивилась Наташа – Где?..
   Макс указал на кухонный подоконник. После чего сходил к себе в комнату и вернулся с пластиковым пакетом. Затем на глазах хозяев извлёк из пакета крохотное японское дерево «Банзай». Специально купил в Down town, недалеко от пристани.
   – Это поступок, – сказал Игорь.
   Вскоре они перебрались из столовой на балкон, где развалились в плетёных креслах с бутылками пива в руках.
   Перед самой полуночью Наташа поехала забирать Кирюшу со свидания, а Макс и Игорь, продолжая неспешно обмениваться фразами, в конце концов договорились, что главное в этой жизни – умение держать удары. Ведь их так щедро наносит её величество Жизнь. Что негоже опускать руки, даже если они сами опускаются.
   Неожиданно со стороны соседней виллы начала раздаваться еле слышная музыка. И незнакомые Максу голоса начали выводить «Подмосковные вечера». Звуки возникали и таяли в ещё тёплом воздухе, точно снежинки.
   И тут глаза Игоря вспыхнули, и он заговорил о России. Что матушка-родина напоминает ему пожилую провинциальную актрису. Ту, что разными путями старается удержаться на первых ролях. При этом она, как бывшая красавица, искренне заблуждается, что вокруг все только и делают, что без конца о ней говорят. И думают тоже без конца. И непременно оборачиваются, когда мимо проходят.
   Возможно, кому-то в нынешней России покажется удивительным, но он, Игорь Бабич, любит родину не меньше любого из самых горлопанистых патриотов. И при этом берёт на себя смелость утверждать, что, к примеру, девяноста девяти и девяти десятым процента американцев глубоко наплевать на то, что где-то, на одной шестой части земли, лежит потрёпанная временем и историческими катаклизмами тётка. И не просто лежит, а с широко раздвинутыми коленями. И при этом ждёт не дождётся крутого западного «дядю», и чтобы этот «дядя» хотя бы разок её по-настоящему отымел и, может быть, и оплодотворил. И напрасно лежит и ждёт. Потому что те же американцы рассуждают очень примитивно: да если эти русские так живут, как живут, значит, ничего другого и не заслуживают. И не хрен им ныть и искать кругом виноватых. И с протянутой рукой не хрен на Запад соваться. Потому что среди тех, кто рулит Западом, идиотов нет по определению. Интересы – да, есть, а вот идиотов – днём с огнём не сыскать.
   – А как же газеты? – спросил Макс. Он обратил внимание, что в американских газетах достаточно много и практически ежедневно появляются публикации об их общей родине.
   На что Игорь сказал, что те же девяносто девять и девять десятых процента американцев, просматривая New York Times, намеренно пропускают всё, что пишется не только о России, а вообще о других странах. А наивные московские политики, бизнесмены и просто граждане взахлёб рассуждают, мол, вот пишут же о нас, значит, думают, волнуются, беспокоятся. Ни хрена американцы ни о ком не думают. И не волнуются. И не беспокоятся.
   А читают в американских газетах о России опять же «наши», русские.
   И никто другой.

Воскресенье, 4 декабря 2011-го. Лахта

   Макс шагал за руку с восьмилетним внуком Николенькой в сторону избирательного участка, что традиционно размещается в бывшем Доме культуры.
   Неожиданно внук спросил:
   – Дедушка, ты можешь проголосовать за «Справедливую Россию»?
   Макса такая просьба удивила. Потом он поинтересовался у бабушки и дочери. Обе в голос сказали, что не говорили с Николенькой о выборах – ни слова, ни полслова.
   Отправляясь на выборы, Макс ещё не был уверен, за какую именно партию отдаст голос. Правду сказать, ему не нравилась ни одна, а графы «против всех» давным-давно нет. К тому же он не ходил на выборы последние лет десять.
   – А почему за «Справедливую Россию»? – спросил дедушка.
   Внук ответил не сразу:
   – В жизни всё должно быть справедливо. Ведь так?
   – Так.
   – Представляешь, у нас в школьном буфете маленький кусочек пиццы продают за тридцать рублей. Это же грабёж! Это же несправедливо!..
   Вот такой разговор.

Вторник, 14 сентября 1999 года. Нью-Йорк

   Всё раннее утро Макс простоял на берегу, точно делая «снимки» глазами. Впечатывались в память, как тавро. Небоскрёбы Manhattan сверкали в лучах рассветного солнца и напоминали композицию из огромных кристаллов и самоцветов. Мост Verrazano напоминал фантастических размеров чайку, раскинувшую крылья между Staten Island и Brooklyn. Ferry, отчаливший от берега, напоминал огромного жука, ползущего по зелёной глади воды. Дома и домики, облепившие холмистые берега, напоминали птичьи гнёзда. Жёлтое солнце напоминало зрачок огромного синего глаза, и создавалось впечатление, будто этим глазом некто внимательно рассматривает из космоса землю и всё, что на ней происходит.
   Завтракали на балконе. Овсяная каша. Бутерброды. Кофе.
   Макс говорил о том, что да, всё было прекрасно. Но уже несколько дней упрямо думает о возвращении в Россию. И о жене тоже думает. О дочери. О внучке. О матери. О братьях. О собаке…
   И ещё он думает о том, что будет теперь сидеть по утрам в своём писательском кабинете. И будет смотреть в окно с видом на помойку в соседнем дворе. А в глазах будет точно мираж, – Нью-Йоркская бухта. И Manhattan c «Близнецами». И мост Verrazano. И дом Бабичей вот с этим балконом, утренним кофе и разговорами, как казалось, ни о чём особенном, но при этом, как теперь кажется, важном и нужном.
   Потом они все вместе отправились в Brooklin, на Manhattan Beach. Купались. Макс никак не хотел выходить из воды. Наконец вышел и сказал:
   – Мы купались здесь в первый день. Скажите, тогда день был теплее?
   – Значительно.
   – И вода была тоже теплее?
   – Разумеется.
   На что он подумал вслух:
   – Непонятно, что со мной такое случилось, если я в первый день лишь окунулся и тут же выскочил из воды. А нынче вот никак вылезать не хотелось.
   Игорь и Наташа переглянулись.
   Макс начал объяснять приключившийся с ним феномен так. Мол, к слову о самопознании. Выходит, это он изменился за три недели. Стал крепче, закалённее, если переносит более холодную воду лучше, чем более тёплую.
   Тут Игорь хохотнул и заметил:
   – Да вы, батенька, Сократ!..
   Возвращаясь с пляжа, заехали за Кирюшей.
   Дома Макс начал укладывать вещи в дорожную сумку. Потом принял душ.
   Обедали в столовой. Макс с энтузиазмом, жестикулируя обеими руками и точно с трибуны, говорил о том, как ему было хорошо здесь, в Америке. Все эти дни и недели. Что его буквально распирает от чувств и эмоций. Что он благодарен. Что до конца жизни…
   – Вот он, оптимизм в чистом виде. Учитесь, – заметил Игорь. Пауза. И закончил фразу: – исключительно позитивному восприятию мира.
   И ещё Макс говорил, что первые ночь-две спал так себе. Какие-то непонятные сновидения. Без конца просыпался. Ворочался с боку на бок. Зато после – буквально проваливался. И легко вставал. И чувствовал себя, будто десяток лет сбросил. И часы за компьютером летели, словно минуты. И кофе казался редким. И на утреннюю зарядку выходил – чуть ли не вприпрыжку. А стихи!..
   – Наташа, помнишь пушкинского Импровизатора! – воскликнул Игорь. – Так вот, Макс и есть Импровизатор. Ему только дай тему.
   Наташа вышла проводить Макса. Они стояли возле машины, глядя друг другу в глаза, и улыбались. Наконец Макс пожал её теплую и слегка влажную ладонь, ещё раз поблагодарил за гостеприимство и закончил фразой:
   – Как это ни банально звучит, но учиться играть никогда не поздно.
   Потом они отправились в Brooklyn. Игорь поднялся к себе в офис, а Макс остался в машине, с газетой в руках. Тут его внимание привлекла симпатичная молодая особа с настороженными глазами. Она стояла через дорогу, у входа в Русский эмиграционный центр.
   Вернулся Игорь. Он поприветствовал молодую особу взмахом руки и словами:
   – Как ты, Вика?
   – Стараюсь, – ответила женщина и грустно заулыбалась.
   Игорь тронулся с места и начал рассказывать о Вике чуть ли не скороговоркой. Точно боялся не успеть. Вике нет тридцати. Русская. Из Прибалтики. Умница. Английским владеет, как родным. В Америке лет десять, не меньше. Никак не могла выйти замуж. С умницами так часто бывает. Слишком хорошо знают, чего и кого хотят в этой жизни. Тем более – чего и кого не хотят. Вика повстречала американца. Едва за тридцать. Атлет. Красавчик. Офис на Manhattan. Серьёзный бизнес. Так что раздумывать было глупее глупого.
   Через пару месяцев после свадьбы муж со слезами на глазах попросил Вику, чтобы она не требовала от него невозможного.
   – Как так? – удивилась молодая жена.
   На что получила ответ:
   – Дорогая, я не совсем обычный мужчина. У меня есть друг…
//-- * * * --//
   Они катили в сторону аэропорта JFK. Игорь вёл машину неспешно, но при этом говорил, и вновь чуть ли не скороговоркой. И вновь точно боялся, что не хватит времени сказать то, что ему ещё так хотелось сказать, точнее, досказать. Получалось не очень гладко, но доходчиво и понятно.
   Игорь настаивал, что он всегда был, есть и будет человеком дома, семьи, детей. При этом ему всегда хотелось не просто быть, а непременно быть кем-то. Поэтому и стал в двадцать пять директором. И училище сделал образцовым. И орден получил. И ещё много чего.
   Так что у его Наташи было всё лучшее: одежда, косметика, парфюмерия…
   Жаль, конечно, что Наташа ко всему этому очень быстро привыкла. Ей стало мало. Тоже пошла в директоры. Между прочим, занять это кресло, разумеется, помог Игорь. Подруги, они же коллеги и подчинённые, оказались на редкость заурядными городскими бабёнками – не очень умными, но зато очень похотливыми, завистливыми и пустыми. Каждая успела побывать замужем, да не по разу. И все как одна так ни хрена и не поняли, обвиняя во всех неудачах и просто бедах исключительно бывших мужей.
   И вот в жизни Наташи появляется некто. Журналист. Из молодёжной газеты. Разумеется, пострадавший за справедливые и острые публикации. Чуть ли не диссидент. Словом, редкий мудак. Но задарил Наташу цветами. Запудрил мозги красивыми ухаживаниями. При этом сам ходил в несвежей рубашке и стоптанных башмаках. И запах от него был, как от дворового пса.
   Зато Наташа от него была без ума. Лежала дома на диване с компрессом на лбу и причитала, всхлипывая и вздрагивая, мол, если что, не переживёт…
   Неожиданно Игорь перевёл разговор на младшего сына. Сказал, что сегодня утром зашёл к Кирюше и выдал: «Печально, но надо признать, сынок, что ты – никакой. И папочка твой – не пример…»
   Кирюша был ошарашен: «Как так?» – «А так…»
   После этих слов Игорь объяснил сыну, что должен был с его мамой расстаться. Давным-давно. За все её выкрутасы.
   А папочка смалодушничал. И теперь, когда она стала немолодой, когда её шансы устроить личную жизнь близки к нулю, бросить её будет действительно подло.
   Тут Макс заметил, что не надо бы при Кирюше устраивать разборок. Что достаточно Вени, который, похоже, вырос на фоне бесконечных семейных ссор.
   Они уже подъезжали к аэропорту. Макс попытался выяснить, мог ли Игорь отказать ему в гостеприимстве? В первый день пребывания Макса в Нью-Йорке. Когда он звонил из магазина в New Jersey…
   – Не мог, – ответил Игорь. – Не мой стиль.
   И объяснил, что никому и никогда не отказывает. И чтобы Макс так и передал всем там, в Питере. Мол, живёт в Нью-Йорке такой человек по имени Игорь Бабич, и этот парень сделает если не всё, то хотя бы что-то. И никогда не оставит соотечественника в Америке один на один с его проблемами.
   Они пожали друг другу руки.
   И обнялись.
   Крепко.
   По-мужски.
   Чуть правее аэровокзала с длинной взлётной полосы то и дело вспархивали огромные алюминиевые птицы. Макс бодрым шагом направился в сторону входа в здание из стекла и бетона, украшенного огромными буквами DEPARTURE.
   И даже не оглянулся…

Осень 2013-го
Ольгино

Записки по утрам

   Не знаю профессионального автора, который бы не вёл дневниковых записей, просто каких-то заметок.
   Я обыкновенно делаю это по утрам. Что-то вроде разминки перед «настоящей» работой. Внимательно перечитав накопленное за годы и сделав необходимый отбор, пришёл к выводу, что некоторые вещи вполне достойны публикации отдельным форматом.
   Так появились «Записки по утрам». И лишь одно замечание: составляя композицию из «записок», я намеренно не придерживался хронологического порядка.

//-- * * * --//
   Горжусь, что в далёких уже восьмидесятых прошлого века был учеником Литературной мастерской при Союзе писателей города Ленинграда. Эта мастерская существовала с единственной целью – помочь талантливым молодым литераторам стать настоящими профессионалами и в перспективе пополнить славные ряды членов Союза.
   Занятия мастерской проходили раз в две недели в бывшем особняке графа Шереметева на улице Воинова (ныне вновь Шпалерная), где в те поры располагалось Ленинградское отделение Союза писателей СССР.
   Тут надо заметить, что особняк на Шпалерной тогда представлял собой самый настоящий писательский клуб. Понятное дело, что там был и ресторан. Его стены украшали резные деревянные панели чёрного цвета, а за столиками по вечерам собиралась разнокалиберная литературная публика. Не ошибусь, если замечу, что всё самое интересное происходило именно в этом ресторане.
   Но при этом немало любопытного и занимательного происходило и в других комнатах и залах старинного особняка, где многое из обстановки сохранилось со времён хозяина-графа.
   Так, однажды я присутствовал на творческой встрече с писателем Даниилом Граниным. Отмечу сразу, Даниил Александрович на тот день, безусловно, олицетворял собой всё величие не только ленинградской, но и советской литературы.
   После того как Мэтр подробно рассказал о своих завершённых и незавершённых творческих планах, наступило время традиционных вопросов и ответов. Задал свой вопрос Мэтру и я. Дословно это было так: «Даниил Александрович, что вы думаете о проблеме молодых ленинградских писателей?»
   Для тех, кто о временах советской власти знает только по рассказам пап и мам, дедушек и бабушек, поясню, что «проблема молодых писателей» существовала реально хотя бы потому, что средний возраст тех, кого принимали в Союз писателей в 80-е годы прошлого столетия, равнялся 55 годам от роду. Мне же в ту пору, замечу, было всего-то за тридцать.
   А ответ на мой вопрос Даниила Александровича прозвучал в неподражаемой гранинской манере – с усмешкой на поджатых тонких губах и прищуром небольших, умных и лукавых глаз – так, словно он сплюнул шелуху от семечки:
   – Будь моя воля, я бы «молодых писателей» в детских кроватках душил…
   Любопытно, что эта «шутка» и ныне звучит у меня в ушах, будто сказанная только что. Может быть, поэтому от души радуюсь за нынешних «молодых писателей». Ведь они пишут, что хотят, издают, что хотят, живут, где хотят, и большинство из них не заставить читать и слушать и поныне здравствующего Даниила Александровича даже за деньги.
//-- * * * --//
   Долго не мог врубиться: отчего это настоящие мужчины бреются два раза в день – утром и вечером?..
//-- * * * --//
   Впечатление такое, что в современном мире никто никому ничего не должен. Кроме Бога, который должен всем.
//-- * * * --//
   В разгар перестроечной эйфории у меня брала уроки тенниса итальянка по имени Стефания. Молодая привлекательная уроженка Апеннинского полуострова работала в СП (совместное предприятие, кто не знает).
   Обычно после урока мы сидели в «Риме». Это было ленинградское кафе на Петроградке, не менее знаменитое, нежели «Сайгон» на Невском.
   Как-то, ввинчивая длинную сигарету в дно пепельницы, Стефания мне и говорит:
   – Вот увидишь, большинство из вас будут вспоминать социализм как действительно светлое вчера…
//-- * * * --//
   Всякий человек сложнее нашего представления о нем.
//-- * * * --//
   Подашь нищему и ловишь себя на желании оглянуться по сторонам…
//-- * * * --//
   Один мой знакомый поэт как-то заметил глубокомысленно, мол, тысячелетиями литераторы пытаются изображать занятия любовью. Самое любопытное, что обыкновенно получается либо эротика, либо порнография. И лично он не может назвать автора, у которого вышло нечто реально художественное…
//-- * * * --//
   Роскошь, которую действительно могут позволить себе немногие, – это быть самим собой двадцать четыре часа в сутки.
//-- * * * --//
   В природе буквально всё – подтверждение божественного начала. Пожалуй, лишь человек вызывает искренние сомнения.
//-- * * * --//
   Как это ни самонадеянно звучит, но с гениальным писателем Владимиром Набоковым есть как минимум два факта жизненной судьбы, нас объединяющих. Первое – Набоков почитал своим учителем Ивана Алексеевича Бунина. То же самое утверждаю и я. Второе – Владимир Набоков был страстным поклонником тенниса, сам вполне прилично играл, а в годы эмиграции, в Берлине, давал уроки тенниса, чтобы не бедствовать. Так же можно сказать и обо мне, с одним только уточнением: я давал уроки тенниса, «чтобы не бедствовать», в перестроечные и постперестроечные времена.
   Это я к тому, что нынче летом я впервые побывал в музее-усадьбе Набокова в Рождествене, под Питером. В этой усадьбе у Набоковых был теннисный корт, где великий писатель так любил упражняться в любимой игре.
   И вот сегодня утром, 16-го ноября 2013 года, неожиданно вспоминаю, что много лет назад мне приснился сон, будто я у себя, в Ольгине. Прихожу на корты и там играю в теннис с… Набоковым. После тенниса мы идём с Набоковым ко мне, пьём чай на веранде, и я жалуюсь гениальному писателю на одиночество, которое мучает после ухода жены и дочери.
   «Одиночество, молодой человек, – это расплата за талант», – успокаивает меня Набоков, прихлебывает чай и неожиданно роняет чашку на пол…
   Тут я просыпаюсь и обнаруживаю, что мой любимый кот Атос, прогуливаясь в ночной темноте по комоду, смахнул на пол хрустальную вазу. Это был приз, полученный за победу на «Рождественском турнире», некогда очень популярном в Питере теннисном празднике.
   Теперь вот сижу и думаю: к чему это я вспомнил про Набокова, одиночество и любимого кота Атоса?..
//-- * * * --//
   Банально, но факт – всякий раз играть надо по худшему варианту.
//-- * * * --//
   Лично мне ничего так не придаёт уверенности в себе, как осознание, что я любим женщиной. И наоборот.
//-- * * * --//
   Часто обращаюсь к Богу: «Господи! Пойми и прости – не могу не сомневаться!..»
//-- * * * --//
   Как-то один коллега в пресс-центре «Кубка Кремля», глядя на моё обращение с компьютером, шутливо заметил:
   – По-моему, у тебя с этой штукой вполне возможны интимные отношения.
   – Неправда! – серьёзно парировал я. – Хотя бы потому, что у меня стойкая гетеросексуальная ориентация.
//-- * * * --//
   Похоже, душа в теле человека – это единственное, что не имеет ни цвета, ни вкуса, ни запаха, ни… возраста!
//-- * * * --//
   Один мой знакомый как-то сказал: «Моя кровь – нечто вроде гремучей смеси». Поэтому с гордостью отношу себя к национальности, которая называется «сам по себе». Думаю, что так могут сказать о себе большинство россиян, в том числе и те, кто рвёт на себе «последнюю» рубаху и говорит исключительно националистическими лозунгами.
//-- * * * --//
   Жизненное наблюдение: не важно, кто в доме моет посуду, важно – что не едят из грязной.
//-- * * * --//
   Однажды я случайно подслушал, как одна моложавая дама рассказывала другой моложавой даме о собственном муже. Тот в свои пятьдесят с гаком удивлял близких и друзей тем, что всё свободное время посвящал занятиям гимнастикой.
   – Я тоже удивлялась, – сказала дама, – пока не застала мужа, когда он сам себе делал минет…
//-- * * * --//
   В нескольких сотнях шагов от моего дома располагается мотель «Ольгино». В советские времена это было моё любимое место, где в баре или ресторане я отвлекался от тягот обыденного существования.
   Чаще всего заходил в бар «под лестницей». Там, за барной стойкой, меня встречал лет под тридцать улыбающийся полноватый мужчина в чёрном фартуке и вышитой поперёк надписью «Володя». Над головой Володи висело предупреждение «Персонал чаевых не берёт». Я заказывал бутылку «Рябины на коньяке», кусок мяса-гриль с жареным картофелем, бутылку Pepsi и чашку кофе. Стоило всё это советское великолепие ровно четырнадцать рублей. Я давал пятнадцать и отказывался от сдачи. Володя при этом благодарно улыбался.
   Частенько в баре я наблюдал молодую красивую женщину. Как я правильно понимал, она успешно подрабатывала в мотеле на карманные расходы да заодно дополучала то, что недополучала от мужа.
   Однажды утром молодая и красивая возвращалась домой. Управляя новенькой красной Toyota, не вписалась в поворот. Врезалась в телеграфный столб как раз напротив моего дома. И разбилась насмерть.
   В тот же вечер место гибели посетил муж. Похлопал по изуродованному столбу и глубокомысленно заметил:
   – Нет, это не случайно. Анжелка так любила всё, что крепко стоит…
//-- * * * --//
   Писатель – это тот, кто игру словами предпочитает всем иным играм.
//-- * * * --//
   Каждое новое поколение убеждено, что предыдущее так и не поняло в сексе чего-то главного.
//-- * * * --//
   Однажды я провёл неделю в глухой тайге, что окружает озеро Байкал с бурятской стороны. Провёл на пару с бывалым охотником. Это был молодой человек, отличавшийся необыкновенной смелостью и при этом – величайшей осторожностью и предусмотрительностью.
   На мой вопрос, кто в лесу есть самый опасный зверь, охотник, не задумываясь, ответил:
   – Человек.
//-- * * * --//
   Догадываюсь, что в бытии женщины одно из самых трудных испытаний – это испытание оргазмом.
//-- * * * --//
   С некоторых пор для меня одно из самых впечатляющих зрелищ – чужие красивые зубы.
//-- * * * --//
   Историк отечественного тенниса Борис Иванович Фоменко живёт под Москвой, в Мытищах. Его энергетике, бодрости, творческим подвигам может позавидовать большинство юношей, которых я знаю.
   В последний раз я гостил у Бориса Ивановича, когда приезжал на юбилейную церемонию «Русского Кубка-2013». Сидим на кухне, пьём чай, делимся последними жизненными впечатлениями.
   – Как-то приезжаю в Москву по делам, – рассказывает Борис Иванович. – Еду в метро. Неожиданно замечаю, что напротив сидит молодая привлекательная дамочка. И смотрит на меня явно оценивающим и любопытным взглядом небесно-голубых глаз. Глянул на часы – время к полудню. Тут же возникает мысль: а не пригласить ли дамочку на ланч? Перекусим в хорошем ресторане, познакомимся поближе, а там видно будет. Только было раскрыл рот, как дамочка встаёт и извиняющимся тоном произносит: «Садитесь, пожалуйста…»
   Я моложе Бориса Ивановича без малого на десять лет, но у меня тоже есть похожая история. Стою в очереди в Сбербанке и громко возмущаюсь, что операционистки работают, точно улитки. Тут одна не выдерживает и с ехидцей напоминает мне: «Вы же – пожилой человек, куда спешите-то?»
   И ещё история. Играю в теннис в элитном санатории «Белые ночи», под Сестрорецком. И не просто играю, а, как обычно, «бьюсь». Причём иные из соперников годятся мне в сыновья или даже внуки. После проведённых на корте трёх часов с гаком, чувствую, что вот-вот упаду в обморок. На корты прибегает доктор, снимает кардиограмму, ничего катастрофического не обнаруживает, после чего замечает: «Вячеслав Фёдорович, почаще заглядывайте в паспорт! А то ведёте себя как пацан…»
//-- * * * --//
   По-моему, суть возможной экологической катастрофы на Земле – это нарушение процесса круговорота в природе человеческого дерьма.
//-- * * * --//
   Похоже, жизнь – это отрезок времени, отпущенный человеку исключительно на поиски самого себя.
//-- * * * --//
   Поскольку отец моей первой жены Александр Терентьевич Алфёров был начальником рыбоохраны Прибайкальского района, то мне повезло провести на Байкале с дюжину сезонов. При этом я рыбачил и охотился вместе с тестем и его подчинёнными. Подчинённые – это личный водитель тестя, заместитель, с полдюжины инспекторов. Дружная, скажу вам, была компания. И очень профессиональная. За все проведённые на Байкале сезоны не помню, чтобы какие-то сумасшедшие пытались всерьёз нарушать правила, заведённые рыбинспекцией. Но это совсем не значило, что местные жители, испокон века жившие рыбалкой и охотой, сидели голодными.
   Но я не об этом. Нередко бывали случаи, когда начальство из Улан-Удэ просило тестя, чтобы он организовал рыбалку для какого-нибудь важного «товарища» (господ, замечу, тогда ещё не было). Вся организация такой рыбалки сводилось к тому, что «товарища» просто-напросто брали с собой.
   В тот раз «товарищем» оказался генерал – тучный такой, неповоротливый, с умными, но не очень добрыми серыми глазами. Генерала сопровождал, как и положено, ординарец.
   Так вот, расселись по катерам, завели моторы и минут через сорок были на месте. Тут надо заметить, что порядки на рыбалке у людей профессиональных обычно строгие, а у моего тестя, будьте уверены, были строгие вдвойне. Не успели выдернуть катера на полкорпуса на берег, как все тут же занялись делами, и главные из них – это «набрать» сети в катера, потом выйти в море, сделать «ставёшки», затем приготовиться к ужину и ночлегу.
   Поскольку выяснилось, что ординарец генерала был человеком в рыбалке не вполне искушённым, то мне и ординарцу были брошены два «конца» сетей. Их мы должны были набрать отдельно, почему – объясню чуть ниже.
   Итак, все были заняты делами. Кроме генерала. Он посиживал на «топляке» да с блаженной улыбочкой щурился, подставляя своё краснощёкое лицо нежным лучам огромного закатного солнца.
   Тут я – впрочем, и другие наверняка тоже – подумал, что если генерал останется на «топляке» ещё минуту-другую, то ничем хорошим для него это не закончится. Мысль не успела улетучиться, как тесть взял из катера топор, неспешно подошел к генералу и спокойным голосом заметил:
   – На рыбалке, на охоте и в бане генералов нет. Вот тебе, паря, топор, и быстренько в лес за дровами.
   Генерал приподнялся с «топляка», посмотрел тестю в глаза, потом выдернул из его рук топор и, ни слова не говоря, отправился за дровами.
   Потом было совещание, куда бросить сети? Неожиданно тесть обратился к генералу, который продолжал суетиться у костра: «Ну что, генерал, куда будем сети выкатывать – „в море“ или „в берег“»? Генерал понял, что его спрашивают вполне серьёзно, и недовольно, но уверенно буркнул в ответ: «В берег».
   И тут все остальные, включая меня и ординарца, в голос начали убеждать друг друга, что выкатывать большие «ставёшки» надо однозначно «в море», то есть подальше от берега. Именно там наверняка и разгуливает «вся рыба».
   Тесть общему мнению перечить не стал. Две большие «ставёшки» – это «концов» по десять-двенадцать – ушли «в море». Таким образом, «ставёшка», что набрали мы с ординарцем, была выставлена у самого берега.
   Потом все расселись у разведённого генералом костра, разложили на брезенте нехитрую рыбацкую снедь – хлеб, лук, огурчики-помидорчики, зелень, отварной картофель, несколько малосольных омулей. Не обошлось, разумеется, и без водочки.
   И начали, выражаясь местным языком, «вечерять». Закончилось всё тем, что генерал слегка перебрал и в итоге в нашей компании не осталось человека, включая ординарца, которому бы он не признался в любви и дружбе до гроба и не одарил крепкими объятиями и звучными поцелуями.
   Раным-рано утром тесть и его ребята ушли в море, чтобы выбрать сети с уловом. В это время мы с ординарцем и помогавшим нам генералом с большими трудами вытягивали на берег два «конца». Ведь наши снасти были забиты омулями и сигами так, что создавалось впечатление, будто в каждую ячею попало по две или даже три рыбины.
   Мы ещё продолжали тянуть сети с рыбой на берег, как к нам подкатил катер со стоящим в полный рост тестем. Увидев нашу добычу, тесть покачал головой и сказал:
   – Ебёна мать, надо было генерала слушать – не зря же он генералом-то стал!
   Все так и покатились со смеху…
//-- * * * --//
   Ничто так не выдаёт в человеке презрение к жизни, как презрение к смерти.
//-- * * * --//
   Обыкновенно в женщине наиболее неудачно сочетаются красота и ум.
//-- * * * --//
   Каждый мужчина в течение жизни переживает четыре стадии: когда хочет, но не может. И хочет, и может. Может, но не хочет. Не может и не хочет. В отличие от женщин, которые постоянно не хотят и не могут, но всегда соглашаются.
//-- * * * --//
   Как-то с удивлением обратил внимание: девушки и женщины по-разному едят банан.
//-- * * * --//
   Крепкие нервы – это когда хватает мужества отойти и посмотреть на себя со стороны. И при этом не отвернуть взгляда. И не сплюнуть.
//-- * * * --//
   Я тогда работал на Свердловской киностудии. Наша киногруппа во главе с известным советским режиссером Ярополком Лапшиным снимала «Приваловские миллионы».
   Зима 1972-го. Точнее, 23 февраля. Ленинград. Гостиница «Выборгская». Собрались в директорском номере, чтобы в узком кругу, по-семейному, отметить «мужской» праздник.
   Все уже давно сидели за накрытым столом, выпивали, звенели вилками и ножами, выясняли, кто кого «уважает», и тому подобное. Обычные «киношные» посиделки.
   Неожиданно раздаётся стук в дверь, после чего на пороге появляется Народный артист СССР Владислав Игнатьевич Стржельчик. Этого актера, не побоюсь возвышенных слов, любила и обожала вся страна. Уж очень редкий для советского кино был типаж. Благородная аристократическая внешность. Умнейшие глаза. Приятный чистый баритон с прононсом. Безупречное интеллигентское поведение. Говорю так с уверенностью, потому что имел удовольствие наблюдать Владислава Игнатьевича на протяжении всего периода съёмок «Приваловских миллионов», где он великолепно сыграл Половодова.
   Немая сцена продолжалась недолго. Хотя было очень странным и необычным, что к нам, в тесный гостиничный номер, да ещё и в праздничный день заглянул актёр, на которого все, включая режиссёра Ярополка Лапшина, смотрели исключительно снизу вверх.
   Великий актёр «вписался» в нашу компанию с удивительной лёгкостью и непринуждённостью, как умел только он. И тут выяснилось, что среди нас Владислав Игнатьевич единственный настоящий солдат безо всяких там оговорок. Был участником ВОВ. Попал на фронт прямо со скамьи театральной студии. Воевал на Ленинградском фронте. Имеет боевые награды.
   Понятное дело, с появлением Владислава Игнатьевича наша банальная пьянка удивительным образом превратилась в задушевное, весёлое, искреннее и действительно праздничное застолье. С песнями, с шутками, с анекдотами, с разными смешными и не очень воспоминаниями.
   Было уже далеко за полночь, когда я осмелился и спросил Владислава Игнатьевича, а что такое везение на фронте?
   Великий актёр слегка изменился в лице, посерьёзнел и даже помрачнел. Лично мне показалось, что он раздумывает, отвечать на вопрос или нет. Потом, окинув притихшую «публику» глазами, начал рассказывать, как однажды на их участке фронта было редкое затишье. Погода ни к чёрту. Холодно. Ветрено. Сплошной стеной валит снег. А он на пару с ещё одним, таким же, как он, совсем молоденьким солдатиком, стоят спина к спине и долбят мерзлую землю сапёрными лопатками. И тут, как водится, совсем неожиданно раздаётся характерный звук летящей мины…
   – Я даже ойкнуть не успел, как ухнуло совсем рядышком, – тихо произнёс Владислав Игнатьевич. Пауза. – Оглядываюсь, моего напарника точно и не было, – и уже совсем тихо: – А на мне ни царапины…
   Не знаю, как у других, у меня же тогда – мурашки по коже. Причём до сих пор, когда вспоминаю тот памятный вечер в гостинице «Выборгская».
   Хотя столько лет прошло…
//-- * * * --//
   У меня педагогический стаж – несколько десятков лет. По-моему, самое трудное – это научить человека радоваться.
//-- * * * --//
   Дети предпочитают не задумываться не только о смерти, но и о жизни.
//-- * * * --//
   Драма женщины: её никто не хочет. Драма мужчины: он – никого.
//-- * * * --//
   Был когда-то знаком с известным советским хоккеистом по кличке Бивень. Однажды в Канаде он забил великолепную шайбу в ворота «Филадельфии Флайерс» аж с синей линии. Талантище редкий. И личность удивительная. Ни от кого не скрывал: «Я родился в семье, где пить, курить и говорить начинали одновременно». Женился в своё время на девушке, получившей традиционное еврейское воспитание.
   Как-то сидим в финской сауне, крепко выпиваем, делимся рассказами о походах «на сторону», а Бивень, с поднятым вверх указательным пальцем, внушает нам, точно священник с амвона:
   – Истинно говорю вам, семья – это святое!
//-- * * * --//
   Один знакомый как-то поделился, мол, буду лежать в гробу. Если любимая женщина коснётся ласковыми пальчиками головки моего члена (там, где «уздечка») – уверен, я это почувствую!
//-- * * * --//
   Несмотря на то что я родился и вырос в семье правоверного коммуниста, убеждён смолоду: истинная привлекательность коммунистической идеи заключается в том, что для её реализации не надо ничего, кроме желаний, причём самых низменных.
//-- * * * --//
   Лично у меня всякие более или менее серьёзные размышления о жизни оканчиваются не менее серьёзными размышлениями о смерти.
//-- * * * --//
   Мой брат, доктор физико-математических наук профессор Андрей Фёдорович Шориков, утверждает, что на заре капиталистических преобразований в нашей стране я как-то сказал буквально следующую фразу: «В конце концов мы докажем всему миру, что и при капитализме нельзя жить по-человечески».
//-- * * * --//
   Никогда не думал, что может так огорчить выпавший передний зуб…
//-- * * * --//
   Времена Бориса Николаевича Ельцина. После одного из его выступлений по телевизору записываю в дневнике: «Если лгут все – от ребёнка, едва начавшего говорить, до убелённого сединами президента, то странно, что ещё возникают вопросы, куда мы идём и чем всё это закончится…»
//-- * * * --//
   Мне рассказывал об этом чемпион Олимпийских игр. Лежал он как-то в постели с молодой женой, и та начала доставать его упрёками – чёрствый, невнимательный, слишком фанатично предан своему виду спорта и так далее.
   Чемпиону в конце концов надоело, и он в шутку посоветовал жене перечитать сказку Пушкина о рыбаке и рыбке. Жена демонстративно покинула супружеское ложе, взяла с полки нужный томик великого пиита и ушла в другую комнату.
   Чемпиона всё это развеселило, и он дождался, когда жена вернётся в постель.
   – Перечитала, – спросил он, ласково обнимая жену.
   – Ага, – ответила жена. Так же ласково обняла мужа и прибавила шёпотом: – Дорогой, если тебе удастся когда-нибудь поймать золотую рыбку, попроси её, чтобы научила каждого мужчину доводить любимую женщину до оргазма если не языком, то хотя бы пальчиком…
//-- * * * --//
   Глядя на гроб с покойником: как плохо, что это он. И как хорошо, что это не я…
//-- * * * --//
   Чем поверхностнее наше суждение о конкретном человеке, тем больше в этом суждении личного.
//-- * * * --//
   Конец декабря 2013-го. Тепло. Плюс семь. На газонах зелёная трава. Снег был недели три назад. Необычная, прямо скажем, погода.
   Гуляли с внуком Тёмой (ему 10 лет) по берегу Финского залива. Потом зашли в церковь святого апостола Петра в Лахте. Помолились, поставили свечки. Вышли из церкви, а внук мне и говорит:
   – Деда, надо бы в церковь-то почаще заходить…
//-- * * * --//
   Ничто так дорого не обходится женщине, как нерешительность в правоте и упрямство в ошибках.
//-- * * * --//
   Всякий раз, когда оказываюсь на кладбище около свежевырытой могилы, то ничто так не поражает, как острота любопытных взглядов. Ведь ими нет-нет да и обмениваются присутствующие. Безусловно, это игра. И называется она «Кто следующий?».
//-- * * * --//
   Пятница, 13-е января 2012-го.
   Утро. Я уже отработал за компьютером.
   Жена Галя включила телевизор. Там по одному из каналов ведущая беседует «за жизнь» с Павлом Буре, нашим великим хоккеистом. Под конец беседы ведущая спрашивает Павла, как он относится к тому, что сегодня – пятница, 13-е?
   И тут великий хоккеист начинает рассказывать, что однажды тоже был такой день, команда готовилась к матчу, дело было в раздевалке. «Смотрю, ребята что-то бурчат себе под нос, поправляют крестики под фуфайками».
   Понимая, что к чему, Павел во всеуслышание замечает, что ни во что такое не верит.
   – Короче, в тот день я сломал ногу, – завершает рассказ Павел Буре.
   А я тут же вспоминаю свою первую тёщу. Она была замечательна не только тем, что слыла едва ли не образцовой женой начальника рыбоохраны Прибайкальского района Бурятии, но и тем, что сама была начальником, рулила в Гремячинске местной, советской ещё, властью.
   Однажды мы заговорили с тёщей, звали её Евдокия Семёновна, о суевериях и прочем. Один только пример. Жила-была в посёлке некая бабушка. Приехала в посёлок на постоянное место жительства большая семья. Однажды некая бабушка подходит к новосёлам и говорит, чтобы уезжали «остседова», куда глаза глядят, да поскорее. Иначе худо будет. Мол, не ваше это, ребята, место. Новосёлы, разумеется, только посмеялись над бабушкой.
   Так вот, прошло какое-то небольшое время, и с этой семьёй действительно начало происходить что-то непонятное и ужасное одновременно. Один из сыновей был застрелен на охоте, другой – покалечился, сорвавшись со скалы, и вскоре умер. Старшая дочь пошла в тайгу за грибами и не вернулась. Глава семьи, возвращаясь с рыбалки, перевернулся в лодке метрах в тридцати от берега, но не смог выплыть.
   В итоге мать оставшегося семейства собрала нехитрые пожитки и с совсем ещё маленькими дочкой и сыном навсегда исчезла из посёлка…
//-- * * * --//
   Мужчины предпочитают не оглядываться, женщины – не заглядывать вперёд.
//-- * * * --//
   Гармония сексуальных отношений наступает тогда, когда мужчину и женщину абсолютно не волнует вопрос, кто кончил первым…
//-- * * * --//
   В Петербурге есть дацан. Кто не знает, это буддийский храм. Стоит на Приморском проспекте, на правом берегу Большой Невки, в двух шагах от 3-го Елагина моста.
   Дацан необыкновенно красив как снаружи, так и внутри. Но лично меня он привлекает не только этим. В подвальчике храма есть кафе. В кафе готовят буузы. Это такое бурятско-монгольское национальное блюдо. Его ещё называют «позы». Готовятся они из теста и мясного фарша (баранина, говядина, свинина, репчатый лук, специи). Фарш заворачивается в тесто так, чтобы сверху оставалась дырочка. Готовятся позы на пару. Вкуснятина, кто понимает, редкая.
   Впервые я попробовал позы в Бурятии, в Улан-Удэ, в 1973-м. Был в командировке вместе с киногруппой Свердловской киностудии. Снимали фильм «Цветёт земля бурятская». Потом я бывал в Бурятии ещё раз десять, и каждый раз даже не пытался себя ограничивать, поедая позы где и с кем только придётся.
   …За пределами храма было ветрено, сыро и холодно, а мы с женой Галиной сидели в тёплом уютном кафе дацана и уплетали позы. Рядом с нами, за отдельным столиком, сидели четыре дамы бурятской национальности. Одна из них, с симпатичным круглым и скуластым лицом, щуря и без того узкие глазки, весело рассказывала, как она прошлым летом побывала на родине.
   Из рассказа мне особенно понравилась часть, где женщина поведала о том, как в родном улусе (по-нашему, это деревня) зашла к старенькой соседке. Соседка была в подавленном состоянии. Выяснилось, что у неё родилась правнучка. А у бурят испокон века считалось, что если кто-то доживает до правнуков – это нехорошо. Значит, человек «зажился» на этом свете. Значит, ему пора туда, откуда не возвращаются. Бывало, что «зажившиеся» старики уходили в мир иной по собственной воле. Пили горячий бараний жир, запивали его холодной водой и таким образом оканчивали земное пребывание от заворота кишок.
   – …Вот я и спрашиваю бабулю: сколько пенсию получаете? – рассказчица улыбается, прихлёбывая из белой фарфоровой чашки зелёный с молоком чай. – Отвечает: семнадцать тысяч восемьсот шестьдесят четыре рубля. А правнучка от кого? От внука, говорит. А я ей: внук-то ваш, Серёжка, в Улан-Удэ учится, студент. И помогать ему, кроме вас, особенно некому, ведь это правда? Правда, говорит. Так что же вы, бабуля, имея такую пенсию, помирать-то собрались? Совесть надо иметь. На эту пенсию вы не только внука выучите, но ещё и правнучку подымете.
   Рассказчица замолчала, явно удовлетворённая тем, что не на шутку развеселила подруг. Выдержала длительную паузу и завершила рассказ словами:
   – Собралась уходить от соседки, а она мне: спасибо, доченька. Мол, я же об этом как-то совсем не подумала. А теперь вот снова жить захотелось.
   Вот такой случайно подслушанный рассказ. Вприкуску с моими любимыми бурятскими позами.
//-- * * * --//
   У моей жены Гали есть младшая внучка. Зовут Вика. От роду три годика. Ангельское пухленькое личико с огромными и ясными сине-голубыми глазами. Залюбуешься, одним словом. Вика с недавних пор начала ходить в садик.
   Как-то приходит к нам в гости прямо из садика. Играет в «детской» комнате с любимой куклой. И вдруг, грозя кукле пальчиком, с неподражаемой интонацией произносит:
   – Т-твою мать!..
//-- * * * --//
   Моей внучке Лизе не исполнилось и трёх лет. Время было тяжкое. Её родители развелись, и папа вернулся на свой родной Урал. Двадцатилетней маме всё время было некогда. Дедушка, то есть я, по утрам не разгибался за письменным столом, после чего до ночи пропадал на теннисных кортах. Две бабушки и другой дедушка вообще находились за тридевять земель. Иными словами, внучка имела внимание, которое имела, и всё самое простое – одежду, игрушки, развлечения. Но при этом она очень любила изображать прыгающего зайчика, приговаривая: «Я весёлый зайчик, прыг-прыг-прыг!..»
   Как-то у нас в гостях был мой друг и соратник по литературным упражнениям Алексей Алексеевич Грякалов. Тогда он был рядовым преподавателем философии. Тут внучка в очередной раз изобразила прыгающего зайчика. Посмеялись. И благополучно забыли.
   Проходит лет десять, а то и больше. Вновь сидим у нас дома, выпиваем в любимой нами «мягкой манере» да толкуем, как говорится, «за жизнь». Алексей Алексеевич к этому времени стал профессором, заведовал кафедрой в университете, читал лекции в Консерватории, без конца участвовал в различных международных научных конференциях, оппонировал соискателям научных степеней буквально по всей России, издавал монографии, упорно писал прозу, строил дачу и тому подобное.
   – Когда особенно устаю, – вдруг произносит гость, – непременно вспоминаю твою внучку Лизу и говорю себе: «Я весёлый зайчик, прыг-прыг-прыг!» Не поверишь, сразу становится легче.
//-- * * * --//
   В Париже я бывал раз пять или шесть. Моё любимое место в этом удивительном городе – Монмартр. Именно там в каждое моё посещёние я и селюсь. Обычно это скромная гостиничка, разумеется, без «звёзд». Таких в округе более чем достаточно.
   В тот раз как-то особенно было туговато с «евриками», и я остановился в отеле Saint Pierre, что на Rue Seveste, у самого подножья Sacrè Cœur. Это такой редкий по красоте белоснежный собор, возвышающийся над Монмартрским холмом.
   Об отеле лучше, чем у Бунина в рассказе «В Париже», не скажешь: «Шестой этаж, лифта, конечно, нет, на четвёртом этаже красный коврик на лестнице кончается». К тому же обстановка номера буквально спартанская: кровать, тумбочка, стул, письменный стол. Вся мебель из прошлого. Может, со дня открытия. Из удобств – один умывальник. Прочие удобства – в дальнем углу коридора. Зато и цена соответствующая – 25 евро за ночь.
   Поскольку встаю очень рано, не изменяю этой привычке нигде и никогда, я в то свежее, майское и солнечное утро вышел на прогулку. Было что-то около шести. Мой обычный маршрут – разными улочками и переулочками подняться к белоснежному собору, послушать там утреннюю мессу, полюбоваться видом Парижа с высоты холма, сделать несколько фотографических снимков и вернуться в отель. Затем я перекусывал парочкой круассанов, запивал их чашкой крепчайшего кофе, после чего отправлялся на теннисный стадион Roland Garros.
   В то утро, на углу Rue Nodier и Rue Muller я впервые в жизни столкнулся нос к носу с настоящим парижским клошаром. Это был высокий худой мсьё. Его внешность отражала едва ли не все мужские пороки кряду. Особенно это касалось больших мутновато-серых глаз – смотрели, казалось, не на вас, а сквозь вас.
   Хорошо помню: первое, что пришло мне в голову, – это сделать несколько снимков клошара. Даже легко представил, какой замечательной может получиться «картинка». Прежде чем обратиться за разрешением на «фотосессию», я достал из бумажника пять евро и протянул клошару. Тот выхватил у меня бумажку, старательно почесал свободной рукой «козлиную» бороду, потом начал внимательно разглядывать и крутить в руках деньги. Удостоверившись, что деньги настоящие, сунул пять евро в боковой карман просторного, мятого и пыльного летнего пальто, что висело на нём, словно на огородном пугале. При этом клошар даже не подумал хоть как-то поблагодарить меня. Даже отвернулся. И начал демонстративно чесать теперь уже собственную задницу. Это меня несколько смутило, но я всё равно произнёс:
   – Can I take picture?
   Клошар повернулся ко мне лицом, шумно высморкался в кулак и резко ответил:
   – No.
   И всё же я расчехлил камеру, приготовился нажать кнопку, всем своим видом показывая, что если клошар взял пять евро, значит, тем самым лишил себя права отказывать. Словно прочитав мои мысли, клошар одарил меня презрительной усмешкой, достал из пальто деньги, смял бумажку и готов был швырнуть прямо в лицо.
   Тут мне ничего не оставалось делать, как замахать руками, извиниться самым искренним образом и удалиться прочь.
//-- * * * --//
   Та история, когда не хочется называть ничего подлинного. Скажем так, это был очень-очень большой город, точнее, его дачный пригород. Дело происходило в теннисном клубе, вольготно разместившемся за крепостными стенами огромного спортивно-развлекательного комплекса, построенного в стиле средневекового замка.
   Директор клуба – мой старинный теннисный приятель. Назовём его Олег Багратович. Симпатичнейший, обаятельнейший, с редким чувством юмора господин в весьма почтенном возрасте. При этом его красивое восточное лицо украшают поразительно живые, умные и смешливые карие глаза. К тому же Олег Багратович известен как большой любитель жизни. Иными словами, ничто человеческое ему было не чуждо в прошлом, не чуждо и ныне.
   Олег Багратович не раз приглашал меня в гости, но всё как-то не складывалось. И вот в очередной мой приезд в «очень-очень большой город» я попадаю в его теннисный клуб и провожу там целый день.
   После небольшой экскурсии, поразившей меня купеческой роскошью комплекса, после игры на великолепных зимних грунтовых кортах, после русской бани с профессиональным парильщиком Олег Багратович пригласил меня отобедать в их «скромном» ресторанчике.
   Мы поднялись куда-то наверх. Ресторанчик размещался в зимнем саду. Столики были расставлены в шахматном порядке, а вокруг – пальмы и пальмочки да раскидистые деревца, усыпанные мандаринами и лимонами, точно новогодние ёлки. Опять же, и мебель, и посуда, и светильники, и всё прочее, как поведал Олег Багратович, сделаны на заказ, являются настоящими произведениями искусства, и ничего подобного нигде просто нет и быть не может.
   Запомнилось мне и то, чем угощал Олег Багратович. Свежие овощи. Салат из крабового мяса. Нарезка сыро-вяленой оленины со сливовым соусом. Солянка со стерлядью. На горячее – запечённая баранья нога с тушеными овощами. Из напитков в тот вечер лично я предпочёл «Божоле» да несколько рюмок «Скоча». Хозяин тоже начал с вина, но потом перешёл исключительно на водочку «Русский стандарт».
   Тут замечу, что как только мы устроились за обеденным столом, мой взгляд упёрся в огромную виллу – высилась метрах в ста за крепостной стеной комплекса. Посреди обширного заснеженного парка. Напоминая белый шатёр, возведённый в стиле знаменитого испанского архитектора Гауди.
   Ужин подходил к концу, казалось, мы уже переговорили обо всём, и тут я кивнул на виллу за окнами и спросил: интересно, а какова там жилая площадь?
   – Три тысячи метров, – спокойно, даже равнодушно ответил Олег Багратович.
   – А кто хозяин?
   – Член нашего клуба, – опять спокойно и равнодушно. – Причём живёт там один, потому что жена и дети предпочитают жить в городской квартире.
   Разумеется, я не мог удержаться и задал вопрос, который не мог не задать:
   – А что он там делает?
   Тут Олег Багратович оживился и произнёс с улыбкой:
   – Вот и я этим вопросом задавался, пока однажды не пришлось с ним обедать вот так же, как с тобой. Только сидели мы не за этим столиком, а за тем, – кивая через плечо. – Так вот, я спрашиваю, а он отвечает: «С ружьём хожу…»
//-- * * * --//
   Я учился на факультете физического воспитания и спорта Свердловского педагогического института. Самое престижное место на всём Урале, где можно было выучиться на тренера или преподавателя физического воспитания.
   Педагоги, которые нас учили, были как на подбор. Не буду называть имён, чтобы кого-нибудь не забыть и не обидеть, скажу только, что практически все они были выдающимися специалистами в своей области. Неслучайно в те времена Свердловск был центром подготовки советских олимпийцев по зимним видам спорта.
   Да и студенты и выпускники тоже не отставали от своих наставников. Вот я учился в одной группе с Галей Шалимовой. Будучи студенткой очного отделения, она была старшим тренером женской баскетбольной команды мастеров «Уралмаш», стала Заслуженным тренером СССР. Мои лучшие институтские друзья – Заслуженный тренер СССР Валерий Юрьев, один из самых близких соратников великого волейбольного тренера Николая Карполя. И Заслуженный тренер России Герман Чумачек, один из лучших детских хоккейных тренеров Урала за всю историю. Теперь, правда, в силу различных обстоятельств, Герман живёт и успешно трудится в Лос-Анджелесе. Смею надеяться, что и за мои достижения родному факультету тоже не стыдно.
   Марксистско-ленинскую философию на втором курсе преподавал моложавый круглолицый мужчина с роскошной шевелюрой вьющихся крупными кольцами волос, с задорным блеском в глазах и явным комсомольским прошлым. Не помню точно, как его звали, но очень хорошо помню, что он был кандидатом философских наук, о чём мы узнали на первой же лекции.
   Не знаю искренне или нет, но всем своим видом, всем своим преподавательским азартом Философ, так мы его прозвали, демонстрировал исключительную преданность и веру в то, что он с таким старанием пытался донести до нашего ума и сознания. Получалось, правда, чего там скрывать, так себе. Всё-таки студенты-спортсмены в большинстве своём от природы не очень-то расположены к философии, да ещё и марксистско-ленинской. Хотя, повторяю, Философ старался на явную пятёрку с плюсом.
   На одном из обычных семинарских занятий Философ с каким-то особенным вдохновением поведал аудитории, что человек от природы не обладает и не может обладать чувством прекрасного. Что чувство прекрасного можно только воспитать, в том числе и на занятиях философией.
   Я, сидя на первой парте, огляделся по сторонам и понял, что, похоже, кроме меня, никто преподавателя особенно не слушает и вникать в суть проблемы не собирается. Это или не это повлияло на меня, но я решил оживить обстановку. Поднимаю руку, получаю разрешение, замечаю во всеуслышание:
   – Хотите сказать, что если человек в силу каких-то жизненных обстоятельств не получил абсолютно никакого воспитания, то он не может отличать прекрасное от безобразного?
   – Да, студент Шориков, вы поняли меня правильно! – отвечает преподаватель с улыбкой и очень бодро.
   – Тогда представим, что я Маугли, – продолжаю я. – Мне лет семнадцать. Переживаю состояние гиперсексуальности. Иду по джунглям, а мне навстречу две «девушки» – Брижит Бардо [1 - Брижит Бардо. Французская кинозвезда. В восемнадцать лет снялась в суперхите конца 50-х годов прошлого века «И Бог создал женщину» Вадима Роже. С тех пор на протяжении многих лет была самой обаятельной, сексуальной и популярной женщиной своего времени, ничуть не уступая Мэрилин Монро. Лично я уверен, что Брижит Бардо – одна из самых прекрасных женщин за всю человеческую историю.] и Баба-яга. И что самое интересное – обе страстно хотят, чтобы я затащил одну из них в кусты. Так что, по-вашему, мне будет всё равно, на какой из «девушек» остановить выбор?
   Тут мои одногруппники шумно оживились. Кто-то перестал играть в «морской бой», кто-то – в «слова» или «крестики-нолики», кто-то перестал читать модного тогда Сименона, а кто-то вообще проснулся. И все тут же уставились на Философа.
   – М-да… – вырвалось у него. Таким задумчивым я его ещё не видел. Мне даже показалось, что он, может быть, впервые в жизни не на шутку засомневался в правоте своей любимой марксистско-ленинской философии. – Даже не знаю, что и сказать. Мне надо подумать…
   И тут, к общему удовольствию, истекает время семинарского занятия.
   Больше к этой теме на занятиях философией мы не возвращались. Так что я до сих пор тешу себя надеждой, что наш преподаватель философии думает на тему «чувства прекрасного» по сю пору. Если, конечно, он в добром здравии.
   Времени-то сколько прошло!..
//-- * * * --//
   Москва. Зима 72-го. Студия звукозаписи Государственного симфонического оркестра кинематографии. Оркестр под руководством Эмина Левоновича Хачатуряна (племянника великого советского композитора Арама Ильича Хачатуряна) записывает музыку к нашим «Приваловским миллионам».
   На записи присутствуют режиссёр фильма Ярополк Лапшин, композитор фильма Юрий Левитин, сценарист фильма Игорь Болгарин. Присутствую и я. Будучи одним из заместителей директора фильма, организовывал эту самую запись.
   В тот день мы должны были сделать запись оригинальной цыганской музыки, написанной композитором Юрием Левитиным. Поскольку я всегда был человекам далёким от профессиональной музыки, то по ходу репетиции то и дело ловил себя на том, что наблюдаю происходящее с разинутым ртом и округлёнными глазами. Вот дирижёр сделал музыкантам характерную отмашку палочкой, и в павильоне всё разом стихло. И тут звучит раздражённый голос Эмина Левоновича, обращённый к одному из более сотни музыкантов, рассаженных амфитеатром. Не ручаюсь за дословное воспроизведение, но что-то вроде: Лев Моисеевич, голубчик, от вашей фальшивой си-бемоль второй октавы у меня рвотный рефлекс срабатывает…
   Помню, я тогда весьма удивился и поразился одновременно, что дирижер слышит в оркестре отдельные ноты.
   Чуть позже дирижёр вновь останавливает оркестр и уже другим, буквально умоляющим голосом произносит: «Товарищи евреи, да представьте же себе, что вы – цыгане!»
   И ведь что самое интересное – представили! И заиграли так, как ещё не играли до. Иными словами, очень здорово, с душой, с темпераментом, со страстью заиграли.
   В перерыве дирижёр зашёл в помещение, где находились мы, и спросил:
   – И как?..
   Тут неожиданно открывает рот сценарист Болгарин. Это было резкое, нелицеприятное мнение о прослушанной музыке возмущённого и крайне озабоченного человека. При этом с его оттопыренной нижней губы то и дело слетали брызги. Если одной фразой, то мнение сценариста выглядело так: мол, это никакая не цыганская музыка, а хрен знает что.
   Лично меня при этом поразила не столько бестактность сценариста (Юрия Левитин стоял рядом), сколько абсолютно спокойное выражение лица композитора. Точно он и не слышал обидных для себя слов. Точно он думал о чём-то совсем постороннем. Примерно так же выглядел и дирижёр. А вот Ярополк Лапшин попытался что-то сказать в защиту композитора, но его слова прозвучали как-то не очень внятно и убедительно.
   Запись оригинальной цыганской музыки между тем продолжилась. И тут в павильоне появляется Соня Тимофеева, настоящая цыганка, певица, танцовщица, актриса театра «Ромэн». В те времена Соня была едва ли не лучшей исполнительницей цыганских песен и романсов в пределах Союза. Одно её исполнение романса «Не вечерняя…» в фильме «Живой труп» чего стоило. В «Приваловских миллионах» Соня снималась в эпизоде. Понятно, что режиссёр пригласил на запись цыганку и певицу отнюдь не случайно.
   Соня, прослушав записываемую музыку в павильоне, буквально ворвалась в наше помещение, тут же бросилась на шею композитора со словами: «Боже, какая прекрасная цыганская музыка!.. Юрочка, поздравляю!..» – и начала печатать порозовевшие щеки смущённого Юрия Левитина искренними и сочными поцелуями.
   Я глянул на сценариста Болгарина. На него было жалко смотреть.
   И поделом, подумалось мне (и, похоже, не только мне) с облегчением…
//-- * * * --//
   Дело было на Байкале. Без малого лет сорок назад. Село Гремячинск. Замечательное место, прямо на берегу Байкала. Жили там в то время обычные для тех мест люди – рыбаки, охотники, лесники. Было, как и полагается, начальство.
   Один из начальников – мой тесть Александр Терентьевич Алфёров, главный по рыбоохране тех мест. Точнее, самый главный, самый авторитетный и самый уважаемый человек на многие квадратные километры в округе, причём безо всяких там оговорок.
   Действительно, Александра Терентьевича было за что уважать. Герой Великой Отечественной войны в самом что ни на есть прямом смысле. Ушёл на фронт семнадцатилетним мальчишкой, а пришёл – вся грудь в орденах и медалях. Два ордена Славы. Третий орден «заработать» не успел – слишком тяжкие были ранения, заставили вернуться с войны до срока.
   О боевых подвигах и заслугах тестя – разговор отдельный. И о том, каким он был начальником рыбоохраны – тоже разговор отдельный. Скажу только, что сам неоднократно наблюдал, с каким почтением к нему относились не только законопослушные граждане, но и самые злостные и неисправимые браконьеры.
   Отличительной чертой Александра Терентьевича было умение рассказывать разные смешные (и не только) истории. А рассказывать было кому. В его доме гости появлялись с регулярностью восхода и захода солнца. Одну байку Александр Терентьевич рассказывал не очень часто, но я точно знаю, что она была едва ли не самой любимой.
   Жила-была в Гремячинске бабушка Наталья. Одна-одинёшенька жила. Никогда замужем не бывала, ни детей, ни внуков у неё не было. В молодости кем только не работала, а потом долгое время трудилась в конторе уборщицей. С этой работы и ушла на пенсию.
   Как-то бабушка Наталья пригласила к себе плотника, чтобы тот сменил ей трухлявый подоконник да вставил новую оконную раму. Плотник горячо взялся за дело, а бабушка Наталья внимательно присматривала за его работой. Вскоре новая рама и подоконник встали на место. Бабушка Наталья отходит от окна на пару метров, щурит один глаз, наклоняет вбок голову и говорит плотнику:
   – Чё-то, паря, косовато получается…
   На что плотник резонно отвечает:
   – По уровню делал, бабушка, по уровню.
   Тут у бабушки Натальи и вырывается:
   – А мне, паря, хоть по хую, лишь бы ровно было!..
//-- * * * --//
   Прочёл в книге воспоминаний одного питерского теннисного деятеля немало занимательного. К примеру, своё перманентное одиночество объясняет тем, что, наверное, у него слишком «завышенные требования к представительницам слабого пола».
   Странно, подумалось мне. Умный человек обыкновенно предъявляет «завышенные требования» прежде всего к самому себе.
//-- * * * --//
   Жена Галя отводила в садик своих внучек шестилетнюю Аришу и четырёхлетнюю Вику. Раннее утро. Темно. Мороз. Дорога белая, укатанная, скользкая. Ариша говорит:
   – Идём как по салу.
   Вечером возвращаются. Дорога забрызгана песком. Ариша замечает:
   – Сало посыпали перцем…
//-- * * * --//
   В городе Лондоне с начала 90-х и по день своей трагической гибели в 2007-м жил бывший ленинградец Юра Уваров. Вообще-то он был легкоатлетом, но потом увлёкся теннисом, да так, что в итоге стал известным и востребованным на берегах Темзы специалистом.
   В Лондоне Юра работал в теннисном клубе в Regent’s Park. Долгие годы мы были дружны. Всякий раз, бывая в Лондоне, я непременно встречался с Юрой, гостил у него дома, хорошо знаком с женой Таней, детьми. В 2004-м несколько дней я прожил в доме Юры Уварова. Кроме всего прочего Юра отличался редким гостеприимством, добротой и щедростью по отношению к соотечественникам.
   Вот характерный случай. Во время нашей последней встречи в Лондоне он подарил мне фирменную куртку Adidas. Лёгкая, удобная, теплая, на редкость качественная. По сей день это моя любимая одежда в течение поздней осени, зимы и ранней весны. Мало того, куртка оказалась уникальной. За все эти годы я ни разу не видел такой куртки на ком-нибудь в Питере.
   Так вот, однажды, когда Юры уже не было, в теннисном клубе «Ладожский» я вместе с Сергеем Василевским проводил турнир «Петербургский Мастерс». Эти соревнования собирали всех сильнейших теннисистов с берегов Невы, включая Михаила Елгина, Ивана Неделько, Владимира Карусевича…
   Помню, захожу с улицы в холл клубного здания, а навстречу идёт незнакомый мужчина и спрашивает без обиняков: «Эту куртку случайно не Юра Уваров вам подарил?» – «Да, эту куртку мне подарил Юра Уваров, но отнюдь не случайно», – отвечаю.
   Мужчина заулыбался. И тут выясняется, что точно такую же куртку он получил в подарок от Юры Уварова, когда навестил его в Лондоне прошлым летом.
   Но я не об этом. Общаясь с Юрой, я хорошо знал, что со дня его появления на берегах Темзы он так и не побывал дома, в Питере. Для меня это было странным. Я говорил ему, что за эти годы Питер и вся наша жизнь изменились самым необыкновенным образом. Он глазам своим не поверит, глядя на перемены. При этом Юра отвечал, что да, конечно же, он в курсе всех перемен, что это очень любопытно, и… умело сворачивал разговор на другую тему. Но однажды я, похоже, его «достал», спросив чуть ли не в лоб, почему он не хочет побывать на родине. Юра, глянув на меня, как на ребёнка в возрасте «почемучки», произнёс фразу, которая до сих пор звучит у меня в ушах:
   – Знаешь, старик, за пятнадцать лет жизни в Лондоне мне ни разу и никто не нахамил…
//-- * * * --//
   Мой отец, Фёдор Киприянович Шориков, был стопроцентным русским человеком. Родился в многодетной семье, в деревне Кочёвка Екатеринбургской губернии, ещё до Октябрьского переворота. Его прямые потомки – участники пугачёвского бунта. Чему есть документальные свидетельства в книге «Города феодальной России» (Издательство «Наука», Москва, 1966). Его мать, Дарья Ивановна (в девичестве Мурзина), рожала семнадцать раз. Не все дети выжили, но девятерых удалось, что называется, поднять на ноги.
   В четырнадцать лет отец босиком отправился в город Пермь, где сначала окончил педагогический техникум, а затем и педагогический вуз. На фронт Великой Отечественной ушёл добровольцем. Гнил в болотах «тихого» Карельского фронта. Вместе с родной дивизией освобождал Украину, Польшу, прошёл Германию, Австрию, Данию и остановился на острове Борнхольм – именно там некогда мучился сакраментальным вопросом «Быть или не быть?» датский принц Гамлет. Затем до сорок восьмого года служил в немецком городе Эйхенау, занимался идеологической работой с немецкими гражданами, поскольку имел к этому делу природный талант да ещё и свободно владел немецким языком.
   Всю жизнь отец страстно любил литературу, но судьба сложилась так, что долгие годы он трудился на ниве партийной работы, затем ещё более долгие годы преподавал марксистско-ленинскую философию в одном из свердловских вузов.
   Отец никогда и ни от кого не скрывал, что по убеждениям он – сталинист. Всех деятелей, что стояли во главе СССР после Иосифа Виссарионовича, он считал «перерожденцами», «ренегатами», «маразматиками», а то и просто «мудаками».
   При этом у отца была характерная особенность – терпеть не мог, когда в стране разворачивалась очередная кампания по поводу того, что едва ли не все наши главные беды и несчастья происходят потому, что страна находится в «окружении врагов». И обычно критиковал такое «оправдание» с особенным сарказмом и брызгая при этом слюной.
   Однажды я спросил отца в лоб: почему он так думает? Ответ привожу дословный:
   – Сынок, нам, русским людям, не хватает мужества подойти к зеркалу, глянуть на себя и сказать: да мы сами говно!..
//-- * * * --//
   Отец без конца внушал нам, трём своим сыновьям: «Ребята, постоянно работайте над собой!»
   Очень долго толком не понимал, о чём это. Когда понял, дела пошли резко в гору…
//-- * * * --//
   Любимая характеристика отца, адресованная ко всем трём сыновьям, когда они были маленькими, – «безвольные».
   До сих пор в ушах звучит интонация (презрительно-насмешливая), с которой он произносил это слово.
   Прошло много лет, пока лично я не пришёл к выводу, что воля есть базовое психологическое свойство человеческой личности. Что-то вроде фундамента. Можно обладать самыми великими талантами, самыми выдающимися человеческими качествами, но без наличия воли всё это ничем хорошим не заканчивается по определению.
   «Воля и характер определяют судьбу» – ещё одна фраза отца, что постоянно звучит у меня в ушах.
//-- * * * --//
   Часто вспоминаю отца. Мы прожили вместе много лет. Жизненные обстоятельства сложились так, что в 1981 году я покинул родной Урал и перебрался на постоянное место жительства под Ленинград, в Ольгино. До этого, в отличие от старшего и среднего брата и двух сестёр, я постоянно жил с родителями. Причём в одной квартире. Если не брать во внимание период, когда служил срочную службу в рядах СА на Дальнем Востоке. Так что в отцовском доме я прожил до тридцати лет с гаком.
   Если в двух словах, то у меня был отец, о котором можно только мечтать. Несмотря на то что был выходцем из деревни, отец внешним видом напоминал аристократа. Красивое русское лицо с правильными чертами и умным проницательным взглядом серых глаз. Высокий, широкоплечий, со статной фигурой и офицерской выправкой, он напоминал киношного царского генерала в отставке.
   Большую часть жизни отец проработал в СИНХе (Свердловский институт народного хозяйства), самом престижном вузе столицы Урала. Преподавал марксистско-ленинскую философию будущим капитанам уральской экономики.
   В быту отец отличался практически безупречным поведением. Был для своих пятерых детей образцом. Не пил, не курил, не гулял. Хотя все мы знали, что он большой поклонник, в частности, женской красоты. Или такая деталь. Никто из домашних никогда не видел отца небритым или неопрятно одетым. Вставал раньше всех, не позже шести, и первым делом начинал приводить себя, как он говорил, в «рабочее» состояние. Нередко сквозь сладостный сон до моего сознания доносились характерные звуки из ванной комнаты. Выражали что-то вроде обжигающего восторга. Это отец после бритья буквально умывался одеколоном «Шипр».
   Раз в три или четыре дня отец по утрам поднимал меня так же рано, чтобы я подбрил ему стрижку на шее. Я уже не говорю, что отец каждое утро благодаря заботам жены надевал всё свежее, накрахмаленное, отутюженное, начищенное. Причём все это касалось не только обычных дней недели, но и выходных. Распорядку дня могла помешать лишь болезнь. Но небритым и неопрятным отца, повторяю, всё равно никто и никогда не видал.
   Отдельная тема – нелюбовь отца к так называемым крепким словечкам. Проще говоря, матерщине. Не правда ли, несколько странно для русского человека вообще, а для прошедшего жестокую войну – тем более. При этом отец был убеждён, что матерщина досталась русским людям в наследство от татаро-монгольского ига. Особенно его коробило словосочетание «ёб твою мать». По первому образованию отец был филолог и настаивал, что подобные словосочетания русские люди не могли придумать самостоятельно. Генетически не могли, и точка.
   Это я всё к тому, что слышал из уст отца настоящее похабное слово лишь однажды.
   Дело было так. В Ольгино приехали мои тесть и тёща. Впервые. С Байкала. Им у нас, как я понял, не очень понравилось, точнее, очень не понравилось. Видимо, посчитали, что условия старой финской дачи с удобствами в углу сада не совсем подходят их дочери и внучке. Мало того, отношения в нашей семье им нравились ещё меньше. И виноват в этом, разумеется, был я. Иными словами, не оправдывал надежд.
   И тут, как специально, у нас с первой женой возникла не просто ссора, а настоящий скандал. Это при тесте-то с тёщей. У жены были ко мне две самые острые претензии – категорически запрещаю курить и не даю общаться с подругами, которые, по моему разумению, все до единой «суки и бляди».
   Тёща никак не реагировала на скандал, а тесть не выдержал. Свой эмоциональный монолог, густо пересыпанный, крепкими словечками, закончил наставлением дочери: «Кури, девка, однова живём!»
   На следующий день я отправился на работу, а когда вернулся, то ни тестя, ни тёщи, ни жены, ни дочери не обнаружил. Догадаться было нетрудно – улетели на Байкал.
   И тут я задёргался, заметался, запсиховал. Такое со мной было впервые. На потерю семьи, естественно, я никак не рассчитывал. Попил пару дней исключительно грузинского коньяку. В одиночестве. После чего занял деньги у соседки и полетел в Свердловск, к своим родителям.
   Дома я сбивчиво, но подробно, рассказал, как, что и почему, после чего отец попросил мать выйти из его кабинета. Когда остались одни, отец, глядя мне прямо в глаза, произнёс фразу, услышать которую я ожидал меньше всего. Дословно она прозвучала так:
   – Сынок, зациклишься на пизде, никогда и ничего путного в этой жизни не достигнешь и не добьёшься, – сказал как отрезал.
   Хорошо помню: эти слова подействовали на меня, точно сильнодействующее лекарство. Не вмиг, конечно, но самые яркие симптомы, может быть, ключевого заблуждения на тот момент моего развития как личности точно рукой сняло.
   И слава богу, что всё потом вышло, как вышло. Ведь кое-чего «путного» в этой жизни я всё же «достиг и добился». По крайней мере, именно того, чего больше всего хотели я и мои родители. К примеру, моим первым книгам, написанным самым чудесным образом буквально за считанные месяцы после расставания с первой женой, отец радовался, точно ребёнок.
//-- * * * --//
   Это было днём. Иду в Лахту, в торговый центр «Гарден-сити». Иду за продуктами. За спиной болтается любимый рюкзачок, украшенный надписью Wimbledon. От нашего дома это метров пятьсот-шестьсот. Ёжусь, потому что морозно, хотя и солнечно. Под минус двадцать. С неслабым северо-восточным ветерком.
   Подхожу к торговому центру со стороны магазина «Колёса». Вдоль – шеренга автомобилей. Распахиваются двери ТЦ, и на улице появляется парочка молодых людей, одетых если не с иголочки, то очень даже прилично. Можно сказать, со вкусом и недёшево. Оба «без головы». Парень выше среднего роста, с длинными и гладко зачёсанными тёмно-русыми волосами, стянутыми на затылке резинкой так, что болтается густой хвост. Внешне напоминает режиссёра Грымова, только без бороды и усов.
   Но особенно меня впечатляет девушка. Стройная, длинноногая, грудастая (блестящая чёрная куртка расстёгнута почти до пупа), стрижка густых пышных волос цвета махагон формой напоминает шлем мотоциклиста. Девушка шагает вдоль шеренги авто, точно по подиуму, и, кажется, совсем не слушает, что ей говорит спутник, небрежно роняющий слова через выпяченную нижнюю губу.
   А мне почему-то становится интересным, в какую машину сядет эта парочка? Нет, это не Porsche Cayenne… И не Ranger Rover… И не свежевымытая ярко-синяя Mazda-3…
   Парочка равняется со мной. Девушка бросает на меня взгляд, как на ползущего непонятно куда и откуда старого похотливого таракана. Я опускаю глаза и действительно чувствую себя старым похотливым тараканом.
   Делаю шагов десять-пятнадцать, не могу удержаться, оглядываюсь, потом останавливаюсь. Девушка стоит внаклонку у допотопной «Таврии». Её парень находится внутри машины и пытается открыть дверцу, но неудачно. В конце концов это удаётся, и девушка, защищая причёску ладонью, не без труда опускается на пассажирское сиденье. После чего над крышей «Таврии» появляется вытянутая женская рука с торчащим кверху средним пальчиком…
   Как я правильно понимаю, этот знак внимания обращен ко мне. Других свидетелей этой сценки попросту нет…
//-- * * * --//
   В последний приезд мой брат Андрей рассказал, как однажды они вместе с нашим отцом Фёдором Киприяновичем Шориковым были в гостях у старшего брата Валерия. Сидели за столом, ели традиционные уральские пельмени, разговаривали о том да о сём, а в это время по «ящику» транслировали концерт Аллы Пугачёвой.
   Когда Алла Борисовна уже достаточно прокуренным и хрипловатым голосом затянула глуповатую в общем-то песенку «Даром преподаватели…» – отец не выдержал и, тяжко вздохнув, заметил, конечно же, имея в виду не только это произведение, но и большинство песен Примадонны:
   – Мы с нашими песнями Берлин брали, а с песнями вашей Пугачёвой – только бардаки брать…
//-- * * * --//
   Моя тёща Евдокия Семёновна впервые навестила нас в Ольгине летом 1982-го.
   Жили мы с её дочерью так себе. Жена (по профессии учитель) мечтала о материально благополучной жизни (отдельная благоустроенная квартира, одежда из «комиссионок», отпуск «на югах»), а я в этом смысле никак не оправдывал надежд. И не то чтобы не умел зарабатывать деньги, а, по мнению жены, не хотел. Вместо того чтобы, кроме основной работы, иметь ещё две-три, как подавляющая часть настоящих советских мужиков тех времён, я предпочитал серьёзные занятия литературой.
   Обычно вставал в четыре утра и садился за письменный стол. Писал в основном рассказы и короткие повести. Раз в две недели посещал Литературную мастерскую при Союзе писателей города Ленинграда. Иными словами, делал всё или почти всё, чтобы рано или поздно занять своё место в советской литературе. Если, конечно, очень-очень повезёт. Хотя бы потому, что начинающему автору в те времена могло и не хватить жизни, чтобы однажды подержать в руках «первую» книжку. Особенно если героями твоих рассказов и повестей являются всякие там рефлексирующие молодые люди в возрасте Иисуса Христа, живущие, как правило, сами по себе. В отличие от бодрых и оптимистичных представителей рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции, мудрых и справедливых партработников, густо населявших произведения лучших авторов той эпохи.
   В то утро жена и дочь уже отправились в школу, а я продолжал сидеть за письменным столом, глядя, как за окном лениво ползёт электричка, напоминающая огромную гусеницу. Не пишется. Такое бывает. Нужные слова ведут себя в моей голове, будто солдаты-новобранцы на сборном пункте. Никак не хотят строиться в шеренги предложений и абзацев. Заклинаю себя словами Хемингуэя: «Не волнуйся. Ты писал раньше, напишешь и теперь». Помогает, но не очень.
   Тут у меня за спиной, точнее, за чуть приоткрытой дверью в кабинет, раздаётся громкое ворчанье тёщи:
   – Тоже мне Лев Толстой!.. Пошёл бы, ёб твою мать, лучше в сад да грядку вскопал…
   Сколько лет прошло. Тёщи давно нет в живых. А эти её слова нет-нет да и раздаются в моих ушах и поныне. Особенно когда пишется не очень. Но воспринимаю я их не так, как тогда, – без горечи и обиды. Улыбаюсь и думаю: «Нет, Евдокия Семёновна, один-то хороший рассказ мне всё-таки удалось написать». И это немало, кто понимает. Ради этого стоило последние тридцать лет с гаком вставать в четыре утра и провести за письменным столом в общей сложности немалое количество часов.
   Лучших, прямо скажу, часов.
//-- * * * --//
   Зима 72-го. Свердловск. Позднее утро. Гостиница «Большой Урал». Мы с Народной артисткой Людмилой Хитяевой выходим из «люкса» и отправляемся в гостиничный ресторан на завтрак.
   Устраиваемся за отдельным столиком, заказываем то да сё, чтобы было достаточно сытно, но не тяжко переваривать. Впереди у нас трудный день. Будут съёмки на улице, а за окном хотя и солнечно, но температура под минус тридцать.
   В ресторане достаточно много завтракающих. Все они невольно скашивают глаза в нашу сторону. Людмиле Хитяевой чуть за сорок, но она настаивает, что ей тридцать семь. При этом знаменитая актриса кино по-прежнему хороша. Обладательница редкой красоты истинно русской женщины. В меру полноватая, грудастая, с вдохновляющими на мужские подвиги бёдрами, удивительной походкой гордой, независимой по характеру женщины. Но более другого лично меня впечатляли её глаза – поразительно живые, буквально искрящиеся. И улыбка – обычно непринуждённая, искренняя и радостная.
   Популярность Хитяевой в те поры зашкаливала. После «Екатерины Ворониной», после «Тихого Дона», где она сыграла Дарью, после Лушки в «Поднятой целине», после «Евдокии». Эти фильмы не смотрели в СССР, наверное, только слепые, да и то не все.
   Неожиданно в ресторане появляется другая московская знаменитость (не буду называть его имени) – солист Большого театра СССР. Великий певец гренадёрского роста. Тоже Народный артист, красавец и прочее. Певец подходит к нашему столику, целуется с Людмилой Хитяевой как давний и хороший знакомец и, разумеется, устраивается завтракать с нами за компанию.
   Когда к певцу подходит официант, он пальчиком показывает, чтобы тот наклонился ухом. Официант что-то быстро записывает в блокнотик, потом с некоторым удивлением выпрямляется и переспрашивает: «Фужер? Ледяной?» – «Да, полный, да, ледяной», – спокойно отвечает певец.
   Мы сидим за обильно накрытым столом. Неразрезанные помидоры, огурцы, зелень – всё с капельками «росы»… Ветчина с розоватым отливом… Селёдочка без костей… Дымящаяся отварная картошечка, блестящая от сливочного масла и посыпанная укропчиком… Глазунья на раскалённых сковородочках…
   Тут великий певец, глядя на стол весёлыми глазищами, потирает огромные пухловатые ладони, затем поддевает вилкой крупное селёдочное звено, а правой рукой поднимает пузатый фужер с запотевшими боками. После чего произносит: «Будем здоровы!» – и некрупными глотками опрокидывает содержимое фужера в свою бесценную глотку.
   Поворачиваю взгляд на Хитяеву. Людмила Ивановна наблюдает за тенором, как за фокусником. То есть не верит собственным глазам в то, что происходит. Наконец актриса решается и робко спрашивает певца, почему он не бережёт голос. Великий тенор вытирает губы салфеткой, звучно причмокивает, откидывается на спинку кресла и произносит:
   – Голос, Люсенька, берегут те, у кого его нет.
   И через пару минут заказывает ещё один фужер водки…
//-- * * * --//
   Мне повезло. Я был первым журналистом из Санкт-Петербурга-Петрограда-Ленинграда и вновь Санкт-Петербурга, аккредитованным в пресс-центре Уимблдона. Помню, когда я впервые оказался у ворот великого стадиона, мой пульс отстукивал под сто девяносто.
   Но я не об этом. В Уимблдоне середины и конца 90-х меня более других восхищал игрок по имени Борис Беккер. Нынешняя теннисная молодёжь знает об этом поистине величайшем теннисисте лишь понаслышке. А ведь Борис Беккер до сих пор является самым юным победителем Уимблдона. Впервые он стал чемпионом в семнадцать лет. Это было в 1985-м.
   В 1991-м Борис Беккер познакомился с темнокожей красавицей Барбарой Фелтус. В 1993-м они стали мужем и женой. Через год у них родился сын Ноа Габриэль, ещё через пять – сын Элиас Бальтазар. По всем самым строгим меркам это была одна из самых счастливых теннисных семей.
   Увы, в 2001-м семья Беккеров распалась. Этой драме предшествовал скандал. Как сообщили СМИ, великий теннисист в каком-то чулане при ресторане отеля имел трёхминутный сексуальный контакт с темнокожей россиянкой Анжелой Ермаковой. В итоге мадам Ермакова забеременела и через положенные девять месяцев родила дочь. Тогда же в СМИ появилась информация, что это была не только самая скоротечная в мире «любовь», но и самая дорогая. В буквальном смысле слова. Писали, что Борису Беккеру она обошлась примерно в 20 миллионов фунтов стерлингов.
   Когда я узнал обо всей этой истории, почему-то вспомнил один эпизод, свидетелем которого был, находясь на Центральном корте Уимблдона. Благо, в те времена ложа прессы располагалась от «ложи близких людей» едва ли не на расстоянии протянутой руки.
   На корте Борис Беккер, как никто другой, напоминал римского гладиатора. Высокий, атлетически сложенный, с копной светло-рыжих волос, Борис производил на всех и вся неизгладимое впечатление и обычно собирал на свои матчи переполненные трибуны.
   Впрочем, Беккер не только напоминал, но и был на корте гладиатором. Иными словами, не играл, а бился. Причём, как истинный чемпион, показывал «лучшую игру в худшей ситуации», что вызывало особенный восторг и почитание.
   Тем не менее и этот теннисный гладиатор нуждался прежде всего в психологической поддержке. И в первую очередь от самого близкого человека – жены Барбары. Та находилась во время «боя», понятно, в той самой «ложе близких людей». Обычно со стороны это выглядело так. Беккер, находясь в труднейшей ситуации, обращал свой взор прямо в «ложу близких людей», после чего продолжал игру так, словно его «пришпорили».
   Но однажды случилось нечто, как я понимаю, поразившее «гладиатора» в самое сердце. В один из самых катастрофических для него моментов теннисного поединка Борис повернул голову, поднял глаза в сторону «ложи близких людей» и увидел… зевающую Барбару.
   После, к слову, проигранного матча по стадиону поползли слухи, что Борис Беккер устроил жене самую настоящую «взбучку». И не эта ли история дала первую трещинку в одном из самых счастливых теннисных браков за всю историю?
   Почему нет?..
//-- * * * --//
   Таня Уварова – жена нашего теннисного друга Юры Уварова. Она и сегодня живёт в Лондоне, её главные жизненные занятия всегда были связаны с воспитанием троих детей. Алла и Миша родились в Питере, а младшенькая, Маша, появилась на свет уже на берегах Темзы.
   Каждый раз, находясь в Лондоне, я непременно бывал в гостеприимном доме Уваровых. Обычно Таня накрывала стол и мы, поедая разные английские вкусности и запивая их хорошим вином, допоздна говорили о том, о чём могут говорить хорошо и давно знакомые люди, живущие в разных странах и встречающиеся один раз в году. При этом Юра частенько отвлекался от стола. Успевал между блюдами «тянуть» ракетки своих бесчисленных английских теннисных учеников.
   Однажды Таня – как и Юра, она не была в Питере лет пятнадцать – между прочим заметила, что в Лондоне ей больше всего нравится shopping.
   Я же в свою очередь говорил Тане, что, с тех пор как они уехали в Лондон (начало 90-х), их родной Ленинград, а ныне Санкт-Петербург, не узнать, точно его подменили. Особенно в смысле shopping. Например, я живу в Приморском районе (бывший Ждановский), и наш район, безусловно, может претендовать на чемпионство по количеству торговых центров на единицу площади. Такого нет, и это правда, ни в одной европейской столице. Судите сами, едва ли не в шаговой доступности находятся торгово-развлекательные гиганты «Гулливер», «Меркурий» и «Атлантик-сити». Тут же неподалеку находятся не менее гигантские супермаркеты «О’Keй», «Лента», «Карусель», «Супер-Сива», и это не считая тех, что помельче.
   Таня на эти мои разговоры о переменах поглядывала на меня с улыбкой, мол, да, конечно, очень, наверное, может быть, но уж с Лондоном тягаться – это, сам должен понимать, ни в какие ворота.
   И вот летом 2007-го Таня Уварова впервые за много лет появляется в родном городе. Вместе с Юрой и младшей дочерью Машей они приезжают к нам в Ольгино.
   Сидим в нашем саду, ужинаем, неспешно разговариваем. Тут моя жена Галя спрашивает Таню, что ей больше всего понравилось в нынешнем Питере.
   – А ты не догадываешься? – отвечает вопросом на вопрос Таня и продолжает: – Конечно же, shopping! Даже Лондону не сравниться…
//-- * * * --//
   Иногда не без любопытства смотрю по телевизору передачи 5-го канала из «Открытой студии».
   Тема одной из передач касалась отношения общества к так называемым «сексуальным меньшинствам». Разумеется, наговорено было разного. Конечно же, пафосом передачи был призыв к толерантности (терпимости, если по-русски) по отношению к гражданам России с нетрадиционной сексуальной ориентацией. При этом ведущая, как обычно, по ходу бурных дебатов всячески пыталась примирить крайние суждения, чтобы в итоге и те, кто принимал участие в передаче, и те, кто находился по другую сторону экрана, разошлись как минимум с чувством, что стали лучше друг друга понимать.
   Особенно мне понравилась фраза, обращённая к этим самым «секс-меньшинствам», которой ведущая закончила передачу:
   – Пусть только сунутся к моему сыну – убью!..
//-- * * * --//
   Меня бросила жена Татьяна. Это было 22 августа 1987 года.
   Ушла вместе с двенадцатилетней дочерью. Оля была единственной из живых существ, кого я действительно любил больше себя.
   Вместе с женой из дома пропали импортный диван-кровать, отечественный холодильник «Бирюса», цветастые шторы и желание не только улыбаться, но и вообще жить.
   У меня была привычка рассовывать по карманам одежды (той, что я не носил каждый день) рублёвые купюры. Когда в моём кошельке оказывался вакуум, я начинал энергичные поиски этих рассованных купюр. Иногда пара-тройка рублей находилась, иногда из карманов выворачивались лишь использованные кино– или театральные билеты.
   В тот раз мне несказанно повезло – нашлись сразу четыре рубля. Не помню, сколько пришлось добавить, но в итоге я приобрёл в ольгинской «казёнке» бутылку «Сабониса». Так в честь великого баскетболиста Арвидаса Сабониса называли в те поры бутылку водки ёмкостью то ли 0,7, то ли 0,75 литра.
   Вернулся домой, поставил бутылку на кухонный стол, уселся на табурет и задумался. Мысли под черепом копошились разные, но одна была доминирующей: ну выпью бутылку водки, а дальше-то что?..
   А дальше я позвонил Владимиру Ольгердовичу Рекшану, отличному спортсмену, замечательному музыканту, талантливому литератору и просто хорошему человеку. Мы были дружны. Сбивчиво рассказал ему, как остался один на один с бутылкой «Сабониса». Какие испытываю в связи с этим нехорошие чувства. И мне не то что выпить – даже поговорить, кроме собаки, не с кем.
   Тут Владимир Ольгердович резко меня обрывает и произносит своим необыкновенно серьёзным и одновременно шутливым тоном вот такую фразу: «Старик, садись быстро за машинку и пиши рассказ. Жена вернётся – опять мешать будет».
   И я действительно сел за пишущую машинку. И к первому утру без жены и дочери рассказ «Двадцать второе августа» был готов. И неплохой вроде бы рассказ получился.
   Впрочем, не мне об этом судить.
//-- * * * --//
   Было это поздней осенью 87-го. Сижу в ресторане Дома ленинградских писателей. Один. На столе склянка с двумястами граммами водки и тарелка с винегретом. Рюмку уже выпил.
   В ресторане появляется Владимир Ольгердович Рекшан. Здоровается. Приглашаю его к столу. Владимир Ольгердович присаживается, хотя в зале полно коллег, с которыми, очень даже возможно, ему было бы куда приятнее и веселее провести вечер.
   – Чего такой хмурый? – спрашивает Рекшан.
   Опрокидываю рюмку водки залпом и отвечаю, что жена Татьяна вернулась, но отношения с ней буквально несутся к окончательному и бесповоротному разрыву.
   Рекшан протягивает руку, хлопает меня по плечу и бодро произносит:
   – Старик, разводиться только первый раз тяжело…
   Самое любопытное, что я уже тогда понял: именно этих слов мне так не хватало.
   И ещё. Владимир Ольгердович Рекшан известен как музыкант, писатель, спортсмен, общественный деятель. Уверен, он ещё и удивительный психотерапевт, каких поискать.
//-- * * * --//
   Владимир Ольгердович Рекшан и его тогдашняя жена Ира гостили у меня в Ольгине. Я тогда был один – первая жена ушла, а вторая – ещё не появилась.
   Это было самое начало девяностых. Жил я так. С раннего утра и до обеда просиживал за письменным столом (дописывал роман «Милая, скажи что-нибудь ласковое»), потом отправлялся на теннисные корты, где давал уроки тенниса всем желающим. Это приносило деньги на более или менее приличное существование.
   Так вот, сидим с четой Рекшан на веранде, и я высказываю удивление, мол, в стране разворачивается настоящий теннисный бум. Безмерное количество советских людей самым неожиданным образом воспылали любовью к «буржуазному» виду спорта. Дефицит специалистов, способных чему-то научить, трудновообразимый. Особенно это касается провинции, где до бума многие о теннисе даже не слыхивали.
   И при этом на прилавках книжных магазинов днём с огнём не сыскать ни одного стоящего учебного пособия. И речь идёт даже не об учебнике, а именно о популярном руководстве. Без него просто не помочь тем любителям, кто стремится постигнуть азы великой игры самостоятельно. И даже тем начинающим тренерам, у кого ещё только формируется целостное представление о теннисе как об одной из самых удивительных спортивных игр, кто ещё только в самом начале поиска собственных методов обучения именно любителей, то есть, как правило, людей взрослых.
   Заканчивается наш разговор тем, что Владимир Ольгердович Рекшан замечает:
   – Странно, что ты ещё не сел за такое пособие. Специалисты книжек не пишут, потому что писать не умеют. А ты умеешь. Так садись и пиши. Ещё и денег заработаешь.
   Надо ли говорить, что я сел и написал. Именно с подачи Владимира Ольгердовича. Для этого мне понадобилась пара-тройка месяцев, не больше.
   В начале 92-го учебное пособие «Теннис для каждого» вышло в «Лениздате» неслыханным для теннисных книжек (что издавались не только в Союзе, но и в мире) тиражом – сто тысяч экземпляров. И денег я, разумеется, заработал. Не больших, но именно тех, которых в ту пору очень даже мне не хватало.
//-- * * * --//
   Как-то я подошёл к Владимиру Ольгердовичу Рекшану, протянул рукопись толщиной в пару сантиметров (это была повесть) и сказал:
   – Прочти, пожалуйста.
   На что Владимир Ольгердович, покрутив мои «пару сантиметров» в руках, ответил вопросом:
   – А любовная история там есть?
   – Есть.
   – Тогда прочту.
   Так я понял: если в рукописи нет любовной истории, на читательский интерес рассчитывать, в общем-то, не приходится.
//-- * * * --//
   В конце восьмидесятых я с подачи писателя и поэта Игоря Куберского писал рецензии на рукописи спортивных книг. Для «Лениздата». За рецензии платили, не помню сколько, помню только, что эти деньги очень часто меня выручали.
   Там, в «Лениздате», я и познакомился с Леонидом Делюкиным, заведующим отделом, где готовились к печати в том числе и спортивные издания.
   Осенью 91-го, когда рукопись учебного пособия «Теннис для каждого» была готова на все сто, мне позвонил Игорь Куберский и сказал, что при «Лениздате» появился издательский кооператив. Что рулят этим кооперативом очень даже шустрые ребята. Что эти ребята мечтают со мной познакомиться на предмет издания моей теннисной книжки.
   Я созвонился с «шустрыми» ребятами, и мы встретились. Сразу замечу, ребята (молодые, с задорным комсомольским блеском в глазах) оказались даже шустрее, чем я ожидал. Предложили мне издать книжку тиражом пять тысяч экземпляров за пять тысяч рублей (при обычных в то время зарплатах от ста рублей в месяц). Эти пять тысяч рублей, разумеется, я должен был принести им в кооператив на тарелочке с голубой каёмочкой. Через какое-то неопределённое время я получу тираж – и делай, дорогой автор, с пятью тысячами книжек, что пожелаешь.
   Самое интересное, что в тот день рубль на поездку к шустрым ребятам я занял у соседа, Серёжи Боголепова. А тут вполне серьёзный разговор (за чашечкой натурального чёрного кофе с печеньем и сушками) о пяти тысячах…
   Понятно, что я категорически отказался от такого «заманчивого» предложения и, не допив кофе, вышел от шустрых ребят с настроением ниже плинтуса.
   Иду по длинному лениздатовскому коридору с опущенными в пол глазами, а навстречу мне Леонид Делюкин. Поздоровались. Тут Леонид и спрашивает, почему у меня такой невесёлый вид. Как настоящий зануда, начинаю объяснять, причём в деталях.
   Заканчивается наш коридорный разговор тем, что Леонид Делюкин приглашает меня в отдел, знакомит с редактором, симпатичной улыбчивой дамой. Это была Ира Турундаевская, бывшая чемпионка СССР по горным лыжам. В итоге я оставляю рукопись.
   Через пару-тройку недель меня приглашают в «Лениздат» для заключения договора. Ещё через какое-то короткое время я получаю аванс.
   Весной 92-го книжка выходит из печати тиражом сто тысяч экземпляров…
//-- * * * --//
   1972-й. Зима. Свердловск. Гостиница «Большой Урал». Мы (будущий Народный артист России Леонид Кулагин и я, Слава Шориков) гостим в люксе знаменитой киноактрисы Людмилы Хитяевой. По телевизору транслируют эстрадный концерт. На экране популярная в те времена певица смешно разевает рот и хлопает наклеенными ресницами при выключенном звуке.
   Кивая в сторону телевизора, Леонид Кулагин неожиданно произносит:
   – Тоже блядь…
//-- * * * --//
   История, рассказанная воспитательницей детского садика, что находится у нас, в Лахте. Зима. Дети на улице. К одной из девочек старшей группы подходит мальчик лет шести и просит «ледянку». Это такая штуковина, на которой дети катаются с ледяной горки. Девочка отказывает, мол, обещала «ледянку» другой девочке, потому что она ей больше нравится.
   Лицо шестилетнего мальчика выражает крайнее неудовольствие, и он говорит девочке:
   – Вы что, лесбиянки?!
//-- * * * --//
   Отца моей первой жены звали Александр Терентьевич. Удивительный был человек. Девятнадцатилетним мальчишкой ушёл на фронт. На фронте (как охотник, да ещё из Сибири) был отобран в специальную учебную группу. После учёбы выпускники должны были заниматься диверсиями за линией фронта.
   Группа была благополучно заброшена в тыл оккупантов. Через пару месяцев тесть вернулся к своим. Один из всей группы.
   Война закончилась для него в сорок третьем. После участия в боях под Сталинградом, где он в общей сложности получил семь ранений, три из которых были очень тяжёлыми.
   Вернулся домой инвалидом. Тем не менее, как обычный человек, проработал до шестидесяти лет, и не абы кем, а начальником рыбоохраны Прибайкальского района. Как о начальнике рыбоохраны об Александре Терентьевиче до сих пор ходят легенды. Потому что человек он был справедливый, честный и бесстрашный. Браконьеры его уважали и боялись одновременно.
   Впрочем, я не об этом. Как инвалид ВОВ Александр Терентьевич пользовался льготами. Льготы были известные – покупка разного дефицита без очереди: холодильник, мебель, машина, ковёр и тому подобное. Очень часто эти покупки делались для детей и внуков.
   Так вот, однажды маленькая внучка Александра Терентьевича, после того как в их доме появился новый холодильник, захлопала в ладоши и при всех громко заметила:
   – Дедушка, как хорошо, что ты у нас инвалид!..
//-- * * * --//
   Александр Терентьевич Алфёров всю жизнь прожил в деревнях и сёлах. Последние лет пятьдесят с гаком – в селе Гремячинске, что стоит на самом берегу Байкала. Село как село. Даже сельсовет и дирекция рыбколхоза были обычными деревянными избами.
   Знаю, что Александр Терентьевич очень гордился, что его дочь, зять и внучка живут в Ленинграде, причём по такому звучному адресу – Лахтинский проспект и т. д.
   Не знал только тесть, что Лахтинский проспект находится в Ольгине, дачном пригороде Ленинграда.
   Так вот, приезжает Александр Терентьевич с супругой Евдокией Семёновной в Ленинград впервые, добираются на электричке до Ольгина, идут от платформы к нашему дому, останавливаются, и тесть, оглядываясь по сторонам, произносит явно разочарованно:
   – Мать, такие-то проспекты и у нас есть…
//-- * * * --//
   Утро. Около шести. Звонит Рудольф Загайнов, знаменитейший спортивный психолог. Говорим без малого час. Рудольф Максимович подытоживает:
   – Работать надо не на износ, а на вынос.
//-- * * * --//
   В старой финской даче я жил на втором этаже. На первом жила соседка тётя Шура. Как-то мы разговорились «за жизнь». Я спросил о главной причине её развода с мужем. Соседка ответила:
   – Ему надо было утром, а мне – вечером…
//-- * * * --//
   Весной 2012-го довелось побывать в Зеленогорске. С выдающимся отечественным теннисистом, последним ленинградским чемпионом СССР Андреем Николаевичем Потаниным мы договорились встретиться в здании местного ДЮСШ, где он работает тренером.
   Андрей Николаевич, разменявший восьмой десяток, явился передо мной с лицом, усыпанным каплями пота, и двумя лыжными палками в руках. Выяснилось: используя «норвежскую ходьбу», он почти ежедневно проходит километров по десять, а то и больше.
   Я начинаю беседу с банальнейшего вопроса: как поживаете, Андрей Николаевич?
   На что «последний чемпион» вполне серьёзно отвечает:
   – Как можно поживать – плохо. Семьдесят два года… С палками хожу до Комарова, чтоб как-то ноги не сводило. Через день играю в теннис – часа по три, по четыре. Короче, стремлюсь умереть здоровым, без боли. Вот моя единственная задача – умереть без боли…
//-- * * * --//
   В конце девяностых – начале двухтысячных в Питере был талантливый юный теннисист Тимур Цвинария. Года три он брал уроки у легендарного советского чемпиона Андрея Потанина.
   Как-то папа Тимура подходит ко мне и жалуется:
   – Представляете, спрашиваю Андрея Николаевича о сыне, мол, как его ученик… «Какой ученик? – удивляется Потанин. – У меня учеников нет – одни клиенты».
   Это я к тому, что учеником может назвать только учитель. И звание это надо ещё заслужить.
//-- * * * --//
   Весна. Внуку Тёме было три с небольшим. Я, жена Галя и внук идём к Финскому заливу по одной из аллей заброшенного старинного Петровского парка, что некогда был украшением дачных поселков Лахты и Ольгина.
   Яркое солнце висит над макушками черной ольхи. Метрах в двадцати пяти – тридцати от нас по аллее разгуливает крупная ворона и истошно каркает. Галя с непередаваемой интонацией спрашивает:
   – И кто это каркает?
   – Это не я… – с ещё более непередаваемой интонацией отвечает Тёма.
//-- * * * --//
   У нас гостил самый знаменитый спортивный психолог в мире Рудольф Загайнов. Перекусили блинами, потом прогулялись до Финского залива с заходом в местную церковь святого апостола Петра, где Рудольф Максимович поставил свечку у иконы святого Пантелеймона, а я, как обычно, у иконы Николая Угодника.
   Вернулись, сели обедать. За столом я расспрашивал Рудольфа Максимовича о его личной спортивной карьере. Мало кто знает, что Рудольф Загайнов – мастер спорта СССР по боксу, был чемпионом Военно-морского флота СССР, побеждал в нескольких крупных соревнованиях. В итоге задаю вопрос, как он, выпускник Института физкультуры имени Петра Францевича Лесгафта, пришёл в спортивную психологию?
   – А хрен его знает! – не раздумывая, отвечает Рудольф Максимович.
   Тогда я спрашиваю, как он объясняет свои феноменальные достижения на поприще практического спортивного психолога? (Загайнов работал в сорока восьми видах спорта, опекал более двадцати победителей Олимпийских игр.)
   Тут Рудольф Максимович слегка задумывается, потом уверенно говорит:
   – Потому что в своей деятельности я никогда не руководствовался знаниями, полученными из учебников психологии…
//-- * * * --//
   Начало девяностых. Шереметьево. Психолог Рудольф Загайнов прилетает из Дюссельдорфа, где работал в «Рохус-клубе» и, между прочим, консультировал немецкого теннисного гения Бориса Беккера.
   Рудольф Максимович выходит из здания аэропорта, нанимает такси. По дороге заводит разговор с водителем. По ходу беседы спрашивает «бомбилу», мол, о чём вы мечтаете?
   Тот задумывается, потом говорит:
   – Мечтаю получить от вас немножко хороших денег, – нажимая на слово «хороших», имея в виду либо американские доллары, либо немецкие марки, либо французские франки, которые в те поры для наших людей были самыми вожделенными.
//-- * * * --//
   У моего среднего брата, профессора, доктора физико-математических наук Андрея Фёдоровича Шорикова, есть сын Серёжа. Ему под сорок. Сын руководит колледжем. Автор двух учебников по экономике признанных едва ли не лучшими в ряду подобных. Иногда Серёжа, к сожалению, не только радует своего замечательного отца.
   Как-то после очередного «срыва» брат спрашивает Серёжу:
   – Знаешь, что такое счастье?
   Тот, как обычно, смотрит мимо отца и лишь ухмыляется в ответ, мол, это же и козе понятно.
   Тогда брат и говорит:
   – Счастье, сынок, это когда несчастья нет…
//-- * * * --//
   Недавно у меня в гостях был молодой человек. Когда мы только познакомились, он показался мне очень умным и очень талантливым молодым человеком. Я ещё подумал: пока в России есть такие ребята, за судьбу отечества можно не беспокоиться.
   Был летний день, и мы обедали в саду. Говорили, говорили, и я не смог удержаться – спросил в лоб, как бы он сформулировал цель всей своей жизни.
   – Хочу просто хорошо жить, – не задумываясь.
   После чего беспокойство за отечество вновь ко мне вернулось.
//-- * * * --//
   Благодаря теннису количество моих знакомых – невероятное. Среди них есть известные политики, крупные бизнесмены, знаменитые артисты и режиссёры, выдающиеся учёные, просто хорошие и очень хорошие люди.
   Среди этих знакомых есть человек, к которому я отношусь особенно. Для меня он – буквально образец не только современного делового человек, но и просто человека. Из тех, чьим усилиям все мы обязаны, что в отечестве не только крадут и берут взятки, но ещё и что-то реально делают.
   Этот человек, по моим меркам, очень состоятельный. Ему далеко за пятьдесят. Это значит, что он рос и воспитывался при дремучей советской системе. Был, разумеется, октябрёнком, пионером, комсомольцем, возможно, даже членом партии.
   Как-то после игры в теннис сидим в клубном ресторанчике, потягиваем немецкое пиво из литровых кружек, и состоятельный человек признаётся:
   – В детстве мои друзья мечтали стать космонавтами, лётчиками, врачами, физиками, артистами кино. А я мечтал стать богатым человеком. Согласись, это же замечательно, когда сбываются детские мечты?
   Трудно было не согласиться.
//-- * * * --//
   Французский теннисист Жиль Симон как-то во всеуслышание возмутился, что женщины-теннисистки получают с представителями сильного пола одинаковые призовые. Мол, это несправедливо хотя бы потому, что они не играют пятисетовых матчей.
   Журналисты кинулись к Марии Шараповой и спросили, что она думает по поводу высказываний Симона?
   – А кто такой Симон? – ответила Мария вопросом на вопрос.
   Конечно же, Шарапова знала, кто такой Симон. Просто она хотела сказать, что право высказывать своё мнение публично надо заслужить. А Симон, как ей думается, это право пока что не заслужил. В отличие, к примеру, от Роджера Федерера, Рафаэля Надаля или Новака Джоковича. Они же, между прочим, справедливость одинаковых призовых сомнению не подвергают.
//-- * * * --//
   Мне рассказал Олег Пряхин, как один выдающийся деятель отечественного тенниса спросил его, мол, знает ли он, что такое политика.
   Олег ответил, что догадывается.
   – Нет, не догадываешься, – продолжил выдающийся деятель. – Представь себе писающего комара. Так вот политика – это ещё тоньше…
//-- * * * --//
   Я прожил и продолжаю проживать отнюдь не скучную личную жизнь. Но я так и не смог ни разу полюбить женщину, на которую изначально не производил исключительного впечатления.
//-- * * * --//
   У нас в гостях были внучки моей жены Галины. Когда уходили, младшая Вика заметила с восхищением:
   – Бабуля, как же ты вкусно готовишь!..
   – А что тебе больше всего понравилось? – спрашивает бабуля.
   – Булка с маслом, – не раздумывая.
   Замечу, что булкой в Питере называют обыкновенный батон, купленный в магазине.
//-- * * * --//
   Об этом мне рассказал профессор, доктор философских наук Алексей Алексеевич Грякалов. Его пригласили на обсуждение «ста лучших книг». Эти книги нужно будет рекомендовать для чтения подрастающему российскому поколению. Понятно, что собрались на это обсуждение люди как на подбор – крупные питерские учёные, педагоги, чиновники.
   Поскольку недостатка великих писательских имен и их книг не было, то обсуждение проходило очень даже нескучно. До тех самых пор, пока не встал один из присутствующих и не сказал, мол, да, конечно, всё это замечательно, но вот у него сын-подросток вообще ничего не читает и читать не желает. Всё, что его по-настоящему интересует и занимает, – это компьютер.
   Возникла пауза. И тут звучит вопрос к папе сына-подростка, который «вообще ничего не читает и читать не желает»:
   – А вы, собственно, кто?
   – Директор Российской национальной библиотеки, – был ответ.
   После чего дальнейшее обсуждение «ста лучших книг», как я понял, носило характер чисто формальный.
//-- * * * --//
   Был на даче у профессора Алексея Алексеевича Грякалова. Это недалеко от Рождествена. После обеда отправились в музей-усадьбу Набокова. Гуляли по парку. Говорили о литературе, вспоминали о разных знакомых людях. Алексей Алексеевич вспомнил профессора Моисея Самойловича Кагана, выдающегося философа и культуролога.
   – Знаешь, как дамы с кафедры философии вспоминают Кагана? – спросил Алексей Алексеевич и сам же ответил: – Когда Моисей Самойлович появился на кафедре, все представительницы слабого пола стали тщательно мыть руки. Каган был единственным в университете мужчиной, кто целовал дамам руки.
//-- * * * --//
   Моя жена Галина с внучкой Викой, которой недавно исполнилось пять лет, пришли в школу, чтобы забрать старшую внучку Аришу, второклассницу. В школьном вестибюле махала шваброй очень пожилая женщина и при этом громко ворчала на пробегающих мимо школьников.
   – Давай не будем мешать бабушке, – предлагает Галина, останавливая внучку Вику.
   – Это не бабушка, это – старушка, – неожиданно уточняет Вика.
   – А в чём разница? – удивляется Галина.
   – У бабушек есть зубы, а у старушек – нет…
//-- * * * --//
   Возвращаюсь домой, в Питер, из Ёбурга. Так теперь местные молодые люди называют Екатеринбург, бывший недавно Свердловском. Выхожу из купе. У окна стоит привлекательная особа лет двадцати. Познакомились. Разговорились. Особу зовут Женя, работает воспитателем в детском садике. В Питер едет к подруге. Та вышла замуж за пожилого «богатенького Буратино» – познакомились в Турции.
   – Представляете, – неожиданно произносит особа, – какие ребятки пошли. У меня средняя группа. Это по четыре-пять лет. Не далее как вчера захожу в группу, а мальчики выставили на столик кегли, сидят вокруг, машут руками, громко о чём-то разговаривают. Спрашиваю: «Во что играете, малышня?» Отвечают, причем серьёзно: «А мы не играем, Евгения Никитична, мы пиво пьём…».
//-- * * * --//
   Дело было в октябре. Внучка Ариша, второклассница, идет с бабушкой Галиной в школу и спрашивает, мол, не пора ли уже писать записки Деду Морозу насчёт новогодних подарков. Бабушка вспоминает, что её сын Влад, папа Ариши, рассказывал накануне, как старшая дочь не перестаёт выпрашивать дорогую игрушку, а он не перестаёт отнекиваться.
   – Ещё очень рано… – отвечает бабушка.
   – А когда будет не рано?
   – В декабре…
   – А точнее? – не унимается внучка.
   – Числа пятнадцатого, не раньше…
   Идут, не разговаривая, минуты две-три, и внучка, точно размышляя вслух, произносит:
   – Действительно, зачем папе тратиться – лучше я эту игрушку у Деда Мороза попрошу…
//-- * * * --//
   Об этом мне рассказал мой теннисный друг и замечательный художник Алесей Кирьянов. К слову, я давний поклонник его знаменитой серии картин «Шуты». Один из этих «шутов» украсил обложку тома моей избранной прозы «Либидо».
   Так вот, многие годы Алексей Кирьянов дружил с популярным поэтом песенником Наумом Олевым. Замечу особо, поэт отличался импозантной внешностью: высокий рост, густая кудрявая шевелюра, большие восточные глаза.
   Однажды Наум Олев стоял в очередь к кассе за гонораром. К нему подходит не менее, а возможно, и более популярный композитор Владимир Шаинский – отличался крохотным ростом, лысиной и маленькими невыразительными глазками. Подходит и громким ироничным голосом приветствует коллегу:
   – Здорово, мэтр!
   – Привет, санти-мэтр!.. – так же громко и с иронией отвечает Наум Олев.
   После чего Владимир Шаинский, по словам поэта-песенника, лет двадцать с ним вообще никак не здоровался.
//-- * * * --//
   У Наума Олева было много старых друзей и в прямом, и переносном смысле. Один из них в очередной раз побывал в загсе. При встрече Олев с укоризной замечает другу:
   – Батенька, да вы, как Максим Дунаевский, едва с женщиной познакомились – и сразу жениться!
   На что «батенька» со вздохом отвечает:
   – Наум, надо же с кем-то до берёзок дожить…
//-- * * * --//
   До Нового года считанные дни. Идём с внуком Тёмой (в январе ему будет одиннадцать) в Лахту, в торговый центр «Гарден-сити». Я рассказываю внуку, что родился и до десяти лет жил в маленьком уральском городке. На географической карте нашей Родины этот городок без увеличительного стекла искать просто бесполезно. В новогодние праздники дети в этом городке задавали друг другу один-единственный вопрос: была ли в его новогоднем подарке мандаринка? Если была, это означало – подарок что надо, и наоборот.
   Хотя наш отец работал в райкоме партии, его дети, то есть я и мои братья, никаких особых подарков с особой мандаринкой не имели. Так что, отлично помню, когда в моём подарке находилась мандаринка, то я очищал экзотический фрукт от кожуры и съедал его по отдельной дольке. И испытывал при этом мало с чем сравнимое удовольствие. Причём съедал, жуя каждую дольку очень медленно. Растягивал как можно дольше это самое «мало с чем сравнимое удовольствие». Поскольку хорошо знал, что до следующей мандаринки надо будет ждать целый год.
   Вот с этим моим рассказом мы с внуком зашли в продуктовый супер-маркет «Лэнд», отличающийся, как известно, недешёвыми, но очень качественными продуктами. Там мы остановились у прилавка с горкой отборных ярко-оранжевых мандаринов, конечно же, марокканских, то есть самых вкусных.
   – Хочешь, я куплю тебе всю эту горку мандаринов?! – восклицаю я, обнимая внука за плечо.
   Внук поворачивается ко мне и произносит:
   – Деда, ты что, забыл? У меня же на мандарины – аллергия!..
//-- * * * --//
   Как-то накануне Рождества я был в центре. Шёл от метро «Адмиралтейская» к офису Сбербанка, что напротив «Гостинки». На углу Невского и набережной канала Грибоедова стояла чистенькая такая, ухоженная старушка с беззубым ртом, пластиковым стаканчиком в руке и задумчивыми спокойными глазами. Молча стояла. Но при этом весь её вид вызывал не привычную жалость, а нечто совсем другое. Что-то вроде обиды или, точнее, вопроса: почему?..
   Мимо, понятно, шли и шли люди. И я тоже прошёл. Потом остановился. Потом достал бумажник. Потом вернулся и подошёл к старушке. Невольно заглянул в пластиковый стаканчик, на дне которого лежала одинокая пятирублёвая монетка.
   Я протянул старушке бумажную денежку и неожиданно даже для себя самого задал вопрос:
   – Бабушка, а вы улыбаться не разучились?
   Бабушка подняла на меня глаза и так легонько помотала головой. И…
   Господи, как она восхитительно заулыбалась!..
//-- * * * --//
   «Глазов бы не было, то и завидно бы не было». Это мой первый афоризм. Родители настаивают, что я сказал это, когда мне едва ли стукнуло четыре.
//-- * * * --//
   Мы тогда издавали глянцевый теннисный журнал Top-Tennis. Самое начало «нулевых». Я договорился с великим ленинградским теннисным чемпионом Андреем Николаевичем Потаниным о беседе. Решили, что я приеду к нему в теннисный клуб «Остров», что на Крестовском.
   Приезжаю. Опоздал буквально минут на пять-десять. Чемпион мне и говорит, мол, теперь я должен буду подождать, когда закончится его очередное тренировочное занятие.
   Устраиваюсь на скамеечке у самого корта и более часа с наслаждением наблюдаю, с какой лёгкостью, мастерством и удовольствием Андрей Николаевич наносит свои безошибочные удары и с какими тяжкими трудами его ученик эти удары возвращает.
   Заканчивается это тем, что ученик, юноша очевидно талантливый, бросает ракетку на корт и в сердцах выкрикивает:
   – Всё, Андрей Николаевич!.. Не могу больше!.. Не хочу!..
   Тут великий чемпион спокойно спрашивает ученика, сколько ему лет.
   – Пятнадцать.
   – А мне шестьдесят два. И я могу и хочу, – так же спокойно произносит Андрей Николаевич. После чего ещё более спокойно ставит окончательный диагноз: – Вот поэтому, дорогой мой, ты никогда и никаким чемпионом не будешь…
//-- * * * --//
   У счастливого брака есть один существенный недостаток – время слишком быстро летит…
//-- * * * --//
   Мой рассказ «Двадцать второе августа» заканчивается вот такими двумя абзацами:

   «Заснуть всё равно не мог. Вдруг ему отчаянно захотелось перекинуться с кем-нибудь хоть парой слов. Он стал прикидывать, кому из знакомых удобно позвонить в половине третьего ночи.
   В конце концов он с горечью подумал, что таких знакомых у него нет…»

   Когда этот рассказ прочёл Алексей Алексеевич Грякалов, то заметил, что у героя рассказа, может быть, таких знакомых действительно нет. А вот у писателя Шорикова по крайней мере один такой знакомый есть – это писатель Грякалов.
   С тех пор прошло четверть века. За это время я не раз испытывал желание позвонить кому-нибудь «в половине третьего ночи».
   Но так и не решился…

Вячеслав Шориков А что будет с нами дальше?

А что будет с нами дальше?.. Роман-воспоминание

Четверг, 26 августа 1999-го. Над Атлантикой

Пятница, 27 августа 1999 года. Нью-Йорк

Суббота, 2 апреля 2011 года. Лахта. Церковь Св. Апостола Петра

Пятница, 27 августа 1999 года. Нью-Йорк (продолжение)

Осень 1993-го. Санкт-Петербург

Суббота, 28 августа 1999 года. Нью-Йорк

Весна 1998-го. Санкт-Петербург

Суббота, 28 августа 1999 года. Нью-Йорк

Суббота, 28 августа 1999 года. Нью-Йорк (продолжение)

Родители

Воскресенье, 29 августа 1999 года. Нью-Йорк

Понедельник, 30 августа 1999-го года. Нью-Йорк

Вторник, 31 августа 1999 года. Нью-Йорк

Февраль, 1998 год

Среда, 1 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Четверг, 2 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Февраль 98-го

Пятница, 3 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Суббота, 4 сентября 1999 года

Зима 1999-го

Воскресенье, 5 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Понедельник, 6 сентября 1999 года

Весна 1999-го

Среда, 8 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Ноябрь 2013-го

Четверг, 9 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Пятница, 10 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Суббота, 11 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Воскресенье, 12 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Понедельник, 13 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Воскресенье, 4 декабря 2011-го. Лахта

Вторник, 14 сентября 1999 года. Нью-Йорк

Записки по утрам

Вячеслав Шориков
А что будет с нами дальше?