Александр Немировский
Слоны Ганнибала

Часть первая
Лев показывает когти

Льва узнают по когтям.
Древняя пословица

Сыновья

   Они возились на ковре, как маленькие смешные зверьки. Мелькали спутанные вихры, слышался визг и прерывистое дыхание. Ганнибал повалил Гасдрубала. Магон уцепился за шею Ганнибала и тянул вниз. Это у них называлось войной. Сегодня Ганнибал – римлянин, а его братья – карфагеняне. Силы равны. Ганнибалу девять лет, братьям столько же вместе взятым.
   – Сдавайтесь! – кричал старший, вращая белками глаз. – Сдавайтесь, вы, щенки!
   Но малыши и не думали отступать. Магон вцепился в волосы Ганнибалу, тот потянулся, чтобы наказать «вероломного врага». Этим тут же воспользовался Гасдрубал и опрокинул старшего брата.
   Приоткрыв полог, Гамилькар незаметно наблюдал за сыновьями. Его толстые губы шевелились, как всегда, когда он испытывал волнение. Давно ли на этом же ковре он боролся с братьями? Тогда они играли в карфагенян и эллинов, но воевать ему пришлось с римлянами. Двадцать три года длилась эта война. Она отняла у него и братьев, и славу. Позорный мир, невыносимо тяжелая дань. А потом, воспользовавшись слабостью Карфагена, восстали наемники. Гамилькару пришлось давить их слонами, распинать на крестах. А ведь это были в прошлом неплохие воины. И где найти им замену?
   Ганнибал снова подмял под себя Гасдрубала. Размахивая кулачком, он не давал приблизиться Магону, который опасливо держался в стороне.
   – Рим победил! – выкрикнул Ганнибал тонким, срывающимся от возбуждения голосом.
   Гамилькар вздрогнул. Его полное лицо побагровело. Даже у себя дома он не может избавиться от этого слова, ноющего, как застарелая рана, жгущего, как пощечина, давящего, как камень.
   Подбежав к детям, он закричал:
   – Замолчите! Чтоб я не слышал этого!
   Дети растерянно поднялись с ковра и смущенно смотрели себе под ноги. Они всегда стеснялись отца, потому что редко его видели и так много слышали о нем от окружающих. С именем отца в их воображении связывались страны и города со звучными и диковинными названиями, битвы с далекими, неведомыми народами. Им казалось, что отец занят какой-то удивительно интересной игрой. И теперь, когда они ему подражают, он так незаслуженно суров!
   Магон поднес ладошки к глазам и залился слезами. Гасдрубал нахохлился, как молодой петушок. Ганнибал пристально смотрел на отца. В его зрачках застыло тревожное недоумение.
   Гамилькару сделалось не по себе от этого укоряющего взгляда. Каждый день он может уйти в Страну, откуда нет возврата. Таков удел воина. И всегда, когда вокруг свистят стрелы и льется кровь, он думает о них, о своих сыновьях. Страстно хочется верить, что дети унаследуют не только его толстые губы, курчавые черные волосы и выпуклый лоб, но и сохранят его душу, его ненависть и его любовь. Или это обман, которым себя тешат смертные? Сын будет жить своей жизнью, у него появятся свои заботы, свои привязанности и своя вражда. Выросшие в логове львята разбредутся по свету. И вспомнят ли они о льве, приносившем им теплую добычу?
   С неожиданной нежностью Гамилькар привлек к себе детей, потных и раскрасневшихся. От них исходил запах свежести. Так пахнут на рассвете луговые травы, еще не высушенные солнцем.
   Да, это его сыновья, его маленькие львята. В прошлом году они потеряли мать, еще раньше – сестру. А он покинул свое логово и стал чужим для сыновей. У них нет никого, кто бы их приласкал, кто бы разделил с ними их детские забавы и огорчения. Маленькие заброшенные львята!
   – Перестаньте хныкать, воины! – порывисто шептал Гамилькар. – Собирайтесь, я покажу вам слонов!

В Карфагене

   Карфаген встречал слонов. Все улицы от Торговой гавани, где животных вывели с кораблей, до возвышающейся над городом твердыни Бирсы были заполнены крикливой праздничной толпой. Казалось, во всем огромном городе не осталось ни одной души, равнодушной к этому зрелищу. Те, кому не хватило места на тротуарах, устроились на плоских черепичных крышах. Мальчишки облепили деревья и подножия статуй, унизали, как воробьи, каменные ограды храмов.
   – Идут! – послышался громовой крик.
   – Слава Гамилькару! – последовал другой возглас и тотчас же потонул в рукоплесканиях.
   Из-за поворота узкой, застроенной многоэтажными домами улицы показался первый слон. Его спину и крутые бока покрывала широкая пестрая попона. Над попоной возвышалась обитая кожей башенка. Башенка была пуста, но перед нею, на шее слона, восседал человек с остроконечной железной палкой в руках. Его просторный плащ был подпоясан черным матерчатым поясом. Белая повязка, обмотанная вокруг головы, напоминала трубочку с кремом, какие выпекают в дни владычицы Танит. Из-под повязки блестели живые черные глаза. Чужестранец важно помахивал своей палкой, словно приветствия относились не к слонам и не к Гамилькару, который подарил их республике, а к нему самому.
   Слон Сур осторожно ступал, обнюхивая хоботом мостовую. Так слепец ощупывает землю палкой, прежде чем сделать шаг. Впервые за много дней под ним была не зыбкая, колеблющаяся палуба, а нагретые солнцем каменные плиты. Но у этих камней был незнакомый и пугающий запах чужбины.
   Карфагеняне считали слонов вслух: «Три… пять… девять… двенадцать». Всего лишь двенадцать индийских гигантов. Но ни разу и ни одно слоновье стадо не встречали в городе с таким воодушевлением.
   Ниши в городской стене могли вместить триста слонов, но со времени войны с восставшими наемниками эти опустевшие помещения были заняты жалкими пришельцами и нищими. Этих людей прозвали в насмешку слонами. Появилось даже выражение «протянуть хобот», означавшее «просить милостыню». Теперь же огромные ниши в стене займут те, на кого они рассчитаны, – верные и могучие боевые слоны.
   Восхищенная толпа провожала процессию до самых загонов, украшенных пальмовыми листьями и цветами. Люди терпеливо ждали на жаре, наблюдая, как индийцы заводили слонов в их жилища, как они смазывали целебным коровьим маслом морщинистую кожу живота и ног гигантов.
   Древнее восточное поверье относило встречу со слоном к счастливым предзнаменованиям. «Слоны приносят удачу», – говорили в народе, и каждому хотелось иметь ее частицу. Предприимчивые торговцы в белых передниках поверх туник сновали в толпе. На головах у них поблескивали медные подносы с фигурками слонов из эбенового дерева, камня, обожженной глины и даже хлебного мякиша, обмазанного финиковым медом. «Кому удачи?»
   Отыскались и ценители боевых слонов. Их окружили кучки любопытных, смотревших прямо в рот этим знатокам. И впрямь, стоило послушать, с каким воодушевлением они описывали мощь слонов, каким умом и сообразительностью их наделяли.
   – Во время войны в Сицилии, – рассказывал человек в войлочном петасе, – наш лагерь находился в двадцати стадиях от римского. Ночь была темная. Утомленные, мы спали. Вдруг заревели слоны. Наш полководец догадался, что идут враги. Умные звери почуяли запах жареного лука, который исходил от римлян.
   В толпе послышался смех.
   – На земле нет животного сильнее слона, – продолжал внушительно человек в петасе. – Я сам видел слона, свернувшего шею льву и поднявшего его своим хоботом, как котенка. А в римскую войну вся вражеская конница была уничтожена тремя «индийцами».
   Шумное одобрение слушателей было наградой за эту патриотическую небылицу.
   Успех воодушевил рассказчика:
   – Однажды в Мавретании мы отправились на ночную охоту. Впереди виднелось что-то темное, подобное холмам. Подошли поближе. Да это слоны! Сидят себе, задрав к небу хоботы, и смотрят на луну и ревут так жалобно, что без слез слышать нельзя. Тут-то мы и поняли: слоны молились Танит!
   Раздался оглушительный хохот. Кто-то надвинул рассказчику на глаза его петас.
   – За кого ты нас принимаешь! – послышался чей-то возмущенный возглас. – Смотри, как бы тебе самому не свернули шею!
   Опешивший болтун поспешил затеряться в толпе.
   К полудню площадь перед загонами опустела. Толпа растаяла, оставив после себя скорлупу от орехов и шелуху сушеных тыквенных семечек. Рабы с метлами и лейками наводили чистоту. Индийцы, накормив животных, прилегли в тени смоковницы. Они устали от непривычного для них шума чужого города.
   Уже вечерело, когда к стене подошли двое карфагенян с мальчиком лет девяти. Длинный черный плащ скрадывал грузность Гамилькара. Рядом с полководцем был юноша лет двадцати пяти – зять Гамилькара Гасдрубал, «Красавчик», как его называли в семье за красивые вьющиеся волосы. Плечи Красавчика покрывала короткая красная накидка, какую обычно носят всадники.
   – Отец, а отец! – Ганнибал теребил за рукав Гамилькара. – Смотри, какой у слона смешной длинный нос.
   Гамилькар грустно улыбнулся.
   – Видишь, Красавчик, – обратился он к своему спутнику, – в какую пропасть скатилась республика. Мои сыновья не видели живых слонов! А ведь всего лишь пять лет назад на улицах города слона можно было встретить чаще, чем теперь мула… Да разве одних слонов мы потеряли? – продолжал он, слегка покачивая головой. – Мы лишились флота, римляне опустошили нашу казну, отняли принадлежавшие нам острова. Они скоро заставят нас платить за воздух, которым мы дышим, за воду, которую пьем, за вино, которым совершаем возлияния богам и предкам.
   – Ты прав, Гамилькар, – согласился Гасдрубал. – Мы живем в тяжелое время. Но пусть меня поразит Мелькарт, если твои сыновья не увидят лучшие дни! Я верю в возрождение республики. С каким ликованием сегодня весь наш город встречал слонов! Народу известно, кто их купил. Многие выкрикивали твое имя. Теперь осталось построить и оснастить корабли.
   Гамилькар резко повернул голову.
   – Корабли! – начал он язвительно. – Словно бы кто другой, а не ты лицезрел море у Эгадских островов, усеянное обломками наших кораблей. Если случилось, что римляне, никогда не знавшие моря, разбили нас, прирожденных мореходов, то нам остается полагаться только на сухопутную армию. Да! Армию, которую хочет распустить Ганнон.
   Лицо Гамилькара побагровело. Сжав кулаки, он закричал прерывающимся голосом:
   – Распустить армию, которая спасла республику?! А кто мне вернет серебро, заплаченное наемникам? Кто возвратит деньги за этих слонов, доставленных с другого края земли? Не Ганнон ли, который предан нашей республике лишь на словах?
   – Отец, а отец! – мальчик тормошил Гамилькара.
   – Чего ты хочешь? – спросил полководец раздраженно.
   – Отец, что это за люди? Почему они так странно одеты? Что у них на голове?
   – Это индийцы, – отвечал Гамилькар, успокаиваясь. – Есть в том краю, где встает из океана солнечный бог, необъятная Индия. В ее девственных лесах водится много слонов, похожих на наших ливийских. Индийцы приручили своих слонов, сделали их послушными. Я приобрел слонов у индийцев.
   – А погонщиков ты тоже купил? – допытывался мальчик.
   – Нет, это свободные люди, они служат мне за серебро.
   – Тогда скажи им, чтобы они заставили вот этого большого слона поклониться.
   – Ты много захотел, сын мой. – Гамилькар улыбнулся. – Это боевые слоны. Им не пристало кланяться. Они обучены поражать врагов своими бивнями, хватать их хоботом, бросать наземь и затаптывать ногами.
   – Отец, а отец! – не отставал мальчик. – Зачем везти слонов с края света, когда они живут у нас в Ливии?
   Гасдрубал, до этого не вмешивавшийся в разговор отца с сыном, весело рассмеялся:
   – От наших длинноухих лишь один прок – бивни. Скорее лев подружится с овцой, чем человек оседлает дикого и бестолкового «ливийца».
   – Ты так думаешь? – промолвил Гамилькар, загадочно улыбаясь. – Видишь того пожилого погонщика, что сидит под смоковницей? Этот человек стоит целой армии. Потолкуй с ним. Он недурно говорит на нашем языке. Рихад тебе объяснит, что нет таких диких слонов, которых нельзя приручить.
   Гамилькар замолчал, о чем-то задумавшись.
   – Будет время, – начал он после долгой паузы, – и ты убедишься, что я прав. Нет, не один Карфаген вступит в схватку с Римом. На нашей стороне Ливия с ее могучими слонами, сейчас пасущимися в бескрайних степях, Ливия с ее тонконогими, быстрыми как ветер скакунами, Ливия с ее смуглокожими наездниками и меткими стрелками из лука.

Клятва

   Дни были заполнены тревогой ожидания. С утра Ганнибал выбегал на дорогу, соединяющую пригородное поместье с Карфагеном. Мимо мальчика проезжали повозки, запряженные сытыми, откормленными мулами. Сквозь щели просвечивало золотое зерно, над бортами высовывались запечатанные амфоры с вином и оливковым маслом, кожаные мешки с овощами и фруктами – все, что требуется ненасытному городу. По обочинам дороги парами и по четыре брели закованные в цепи невольники – чернокожие и светлокожие, купленные на торжище у гавани владельцами окрестных поместий. Поднимая известковую пыль, скакали стражники в желтых плащах и высоких войлочных шляпах.
   Отец не появлялся. Говорили, что, разбив у моря лагерь, он готовит войско к походу на гарамантов. Народ этот живет в стране диких зверей, за пустыней, и у него столько золота, сколько песку на морском берегу. Если отнять у гарамантов даже малую долю бесполезного для них золота, можно расплатиться с римлянами за поражение в Сицилийской войне, нанять новых наемников, купить обученных слонов или поймать диких и обучить их. Об этом говорил отец Красавчику у опустевших загонов.
   Гараманты! В самом звучании этого слова было для мальчика что-то сказочное и волнующее. В нем – завывание ветра пустыни и крики диковинных зверей. Может быть, среди них и огромный дракон с лоснящейся лошадиной шкурой, тот, что напал на римлян, когда они шли на Карфаген. Римляне убили его из катапульты. Но ведь он не последний. А если поймать нескольких драконов и натравить их на римлян?
   Однажды, когда Ганибал уже потерял надежду скоро увидеть отца и был уверен, что тот отправился в поход, даже не простившись, в облаке пыли показалась отцовская повозка. Она остановилась, отец сошел с нее на землю и сделал несколько шагов навстречу бегущему мальчику. И вместо того, чтобы сказать ему, как обычно, «прощай, Ганнибал», Гамилькар положил на плечо сына тяжелую ладонь, а другой рукой указал на колесницу:
   – Поедем!
   Несколько мгновений мальчик стоял неподвижно, не веря своему счастью. И, поняв по выражению лица, что отец не шутит, радостно захлопал в ладоши.
   – Гараманты! Гараманты!
   Отец отступил на шаг и удивленно произнес:
   – Гараманты?
   Но потом его суровое лицо осветилось улыбкой, как всегда, когда он вспоминал об одержанных победах в Сицилии. Повернувшись к колеснице, где, прислонившись к подушкам, дремал Красавчик, он крикнул, расхохотавшись:
   – Ты слышишь, мы едем к гарамантам!
   И вот Ганнибал уже в колеснице. Гулко стучат копыта: «В по-ход, в по-ход!». Испуганно шарахаются в стороны путники, уступая дорогу. И снова лицо отца хмуро и сосредоточенно. И снова, как тогда, во время игры с братьями, мальчик не понимает отца. Опять он чем-то встревожен. И почему повозка несется в город, а не к морю, где стоит войско?
   Внезапно Гамилькар дал знак вознице. Натянув поводья, тот остановил взмыленных коней.
   – Сойди, сын мой!
   В голосе была пугающая торжественность. Странный хохот, неожиданная суровость, возвращение в Карфаген. Как это понять?
   Кроны деревьев скрывали приземистое здание. Ганнибал много слышал о нем, но еще не переступал его порога. Это храм Ваал-Хаммона и одновременно усыпальница основательницы города Элиссы, которую иногда называют Дидоной. У входа в святилище выстроились люди в длинных черных одеяниях и головных уборах, расшитых золотыми звездами. И тут мальчик догадался, что это не случайная остановка. Жрецы знали о прибытии Гамилькара и подготовились к нему.
   Грянул хор голосов, возвещая начало священной церемонии. Отец и сын поднялись по гранитным ступеням, стертым тысячами ног, и оказались между двумя рядами массивных черных колонн. Остановившись у одной из них, Гамилькар показал на вделанную в пол плиту с витиеватой надписью:
   – Здесь похоронен наш предок Барка, верный спутник Элиссы.
   Произнеся эти слова, отец склонил голову. Мальчик последовал его примеру.
   И вот они идут дальше, сопровождаемые заунывным пением. Светильники на стенах освещают такие же плиты с именами тех, кто стоял у основания города и создал славу Карфагену. Но вот на мгновение стало темно. Заколебалась и медленно отползла в сторону завеса. В глубине открылся освещенный пламенем алтарь, за ним виднелась огромная медная статуя Ваал-Хаммона. Бог восседал на медном троне, вытянув вперед руки ладонями вверх.
   Ганнибал вздрогнул. Он знал, что на эти ладони в дни городских празднеств жрецы кладут священные дары. Нет, не золото, не серебро, не драгоценные камни, а первенцев, самое дорогое, что можно отнять у отцов и матерей. Младенцы скатывались по медным рукам в отверстие на груди бога (сейчас оно было закрыто заслонкой) и исчезали в пламени, гудящем под троном. Шестьсот лет, год за годом, Ваал-Хаммон пожирал первенцев, и не было еще никого, кто бы осмелился сказать ему: «Нет!»
   Напуганный близостью сурового бога, мальчик словно окаменел, и неизвестно, сколько бы времени он мог так простоять, если бы не ощутил на голове теплую отцовскую ладонь. Гамилькар пропускал между пальцами курчавые волосы сына. Не привыкший к ласке, мальчик вскинул лицо. Отняв руку, отец протянул ее к богу.
   – Сын мой! – послышался голос отца. – На нас смотрит Ваал-Хаммон. Он хочет знать, готов ли ты разделить мою судьбу и судьбу моего войска?
   – О да, отец! – радостно воскликнул мальчик. – Возьми меня в страну гарамантов. Я готов ко всему.
   – Здесь да развеется обман, оружие против недругов, – произнес Гамилькар вполголоса. – Узнай, сын мой, то, что еще пока не знает никто, кроме самых близких друзей. Я веду войско не в страну гарамантов, как объявил всем, а в Иберию, чтобы оттуда, когда придет время, обратить оружие против Рима. Я привел тебя сюда, чтобы ты дал клятву перед лицом божества.
   Ганнибал молчал. Он был счастлив, что отец доверил ему тайну. Но зачем эта клятва? Он и без этого никому не расскажет о замыслах отца.
   – Стань там, – сказал Гамилькар, указывая на жертвенник.
   Мальчик поднял руку, и в тот момент, когда пальцы коснулись камня, вспыхнул сноп пламени, освещая Ваал-Хаммона и капли пота на его медном лбу.
   – Сын мой! – голос отца наполнил весь огромный зал. – Видят боги, я сделал все, чтобы повергнуть враждебный нам Рим. Но счастье было на его стороне. Мы испытали позор поражения. И если мне не будет суждено избавить наш город от позора вот этой рукой, мой меч должна подхватить твоя рука. В твоем сердце, не угасая, как пламя этого очага, должна пылать ненависть к римскому имени. Повторяй за мной слово в слово:
   – Пусть меня покарают боги…
   – Пусть меня покарают боги…
   – …если я забуду о зле, причиненном моей родине вероломным Римом…
   – …моей родине вероломным Римом…
   – Если я не отомщу за позор моего отца…
   – …за позор моего отца…
   – Если на пути моей мести станут горы, моря, леса или иная преграда…
   – …или иная преграда…
   Каким только испытаниям не подвергала судьба Ганнибала, бросая из страны в страну, из города в город! Но всюду перед его глазами стояли этот храм, алтарь, статуя. В его ушах, как призыв медной трубы перед началом боя, всю жизнь звенели слова данной им клятвы.

Иберия

   Целый месяц войско находилось в пути. Пустыни, травянистые степи, и снова пустыни. И каждый переход отдалял Ганнибала не только от Карфагена, но и от Рима. Этот город, как хорошо знал мальчик, находился к северу от его родины, за морем, а войско двигалось сушей на запад. Дать клятву в вечной вражде Риму – и сразу же отправиться куда-то прочь от него! Ганнибала утешала лишь мысль о предстоящих схватках с великанами и чудовищами Иберии.
   Но и тут его ждало разочарование. В Иберии не оказалось никаких чудовищ. Здесь как будто не водились даже львы, рычание которых он слышал почти каждую ночь на всем пути до Столпов Мелькарта. Испуганно ржали кони, возницы что-то кричали и размахивали факелами, словно выводили на черном небе огненные письмена. А за Столпами Мелькарта, узким проливом между Ливией и Иберией, ночи были полны дремотной тишины. Спали освещенные луной скалы, и море баюкало их мерным напевом прибоя.
   Не было в Иберии и диких слонов, целые стада которых встречались войску на всем пути от Утики до Столпов Мелькарта. Еще в Ливии Ганнибал спросил у иберийского наемника, какой самый страшный зверь на его родине. Ибер ответил, не задумываясь: «Кролик». И это, как впоследствии убедился мальчик, вовсе не было шуткой. Маленькие пушистые зверьки, так забавно шевелящие длинными усиками, уничтожали посевы, портили плодовые деревья и кустарники.
   В Иберии не было и великанов, о схватках с которыми мечтал мальчик. Страну населяли пастухи и пахари в грубых шерстяных сагумах и войлочных шляпах с загнутыми вверх полями. Жили они племенами. И столько здесь было этих племен, что одному человеку вовек не запомнить их странных неблагозвучных названий: оретаны, карпетаны, ореваки, лузитаны, кантабры, плетавры… Наверное, поэтому чужеземцы называют всех жителей этой страны просто иберами, а той, что за иберами, – кельтами, или галлами.
   Иберы показались мальчику добродушными людьми. Однажды, когда он, выйдя из карфагенского лагеря, заблудился в горах, ему встретился огромный ибер с длинными, как у женщины, волосами. Незнакомец не только не обидел Ганнибала, но даже пытался его успокоить, смешно щелкая языком. Посадив утомившегося и испуганного мальчика на спину, ибер явился в лагерь. Обрадованный, Гамилькар дал пастуху горсть серебряных «коней», на которые можно было купить целое стадо овец. Ибер вместо благодарности плюнул и бросил деньги на землю.
   Отец молча нахмурился, но, когда пастух удалился, стал яростно проклинать неблагодарных иберов. Эти дикари, не имеющие постоянного войска и сражающиеся беспорядочной толпой, упорно не хотят признавать власти Карфагена и платить дань. Они действуют исподтишка, с хитростью, достойной дикарей. Им ничего не стоит спрятаться в горах и сбросить на ничего не подозревающих воинов огромный камень. Ночью они прокрадываются в лагерь, убивают спящих и так же незаметно исчезают. И, если стража ловит кого-нибудь из этих иберов, самыми жестокими пытками не вырвать у них имен сообщников. Когда их тела жгут огнем или раздирают железом, они улыбаются, словно не чувствуют боли. Пригвожденные к кресту, они поют свои победные песни. Настоящие дикари!
   Зато иберийские кони, по мнению отца, достойны всяческих похвал. Малорослые, ниже нумидийских скакунов, уступающие им в быстроте и легкости бега, они более выносливы. Навьюченные тяжелым грузом, они совершают дневные переходы в триста двадцать стадиев. Их не пугают бурные горные реки, узкие извилистые тропинки и бездонные пропасти. Во время сражений иберийские всадники часто спешиваются, оставляя своих коней без привязи или привязывая их к воткнутым в землю колышкам, и лошади стоят, не проявляя в шуме боя никакого беспокойства. Часто всадник подсаживает на свою лошадь пехотинца, и лошадь легко выдерживает обоих. Гамилькар отсылал в Карфаген иберийских коней тысячами. На пахоте, перевозке тяжестей – всюду, где требовались сила и выносливость, стали использовать «коротышек» – так карфагеняне называли иберийских коней.

Новый учитель

   Гамилькар как-то сказал сыну:
   – Царевичи получают власть от отцов. Мое место займет самый достойный. Может быть, это будет твой брат Магон или Гасдрубал…
   Ганнибал сжал губы:
   – Нет! Магон и Гасдрубал не смогут командовать войском. Их еще не учат стрелять из лука и скакать на коне. Пусть это будет Махарбал, который обучает меня верховой езде.
   – Пожалуй, насчет Магона и Гасдрубала ты прав. Но ведь и Махарбал вряд ли подойдет для этого. Представь себе, что его вызовут в Большой Совет. Сумеет ли он отразить нападки Ганнона?
   Мальчик помотал головой.
   – Вот видишь! Тот, кто меня заменит, должен быть не только прекрасным наездником или смелым воином. Он должен думать за всех, знать больше других.
   Однажды Ганнибал увидел быстро идущего отца и какого-то человечка, еле-еле поспевавшего за ним. У незнакомца был белый гладкий, как страусовое яйцо, череп и оттопыренные уши. На тонкой шее болтался плоский предмет на черном шнуре. Человечек то и дело его поправлял.
   – Вот ты какой, Ганнибал! – воскликнул незнакомец, разглядывая мальчика, опиравшегося на дротик.
   – Покажи нам свое искусство! – приказал Гамилькар сыну.
   Мальчик занес руку назад и метнул дротик. Направленный умелой рукой, дротик попал в деревянный столб.
   – Молодец! – похвалил Гамилькар. – А теперь подойди к нам ближе. Познакомься со своим новым учителем. Его зовут Силеном.
   – А почему у него такое странное имя? – удивился мальчик.
   – Мое имя! – всплеснул рукамии незнакомец. – Сколько раз возникал этот вопрос! Да, Силен! Но я не спутник Диониса, бога, о котором эллины рассказывают множество небылиц. В отличие от Силена, появившегося на свет в лесу, я родился в Каллатисе, на берегу Понта Эвксинского. Запомни имя моей родины – Каллатис. Ты видишь, я не толст, как скифская бочка. Меня не водят под руки, не привязывают к ослу. Чтобы избежать насмешек, которые вызывает мое имя, я не беру в рот вина, так что никто не скажет: «Учитель, а пьян, как Силен».
   – Ты шутник, – проговорил Гамилькар, едва сдерживая улыбку. – И, кажется, успел заинтересовать моего сына, хотя он слышит имена Диониса и Силена впервые, как я – имя твоей родины. Итак, Ганнибал, познакомься. Силен из Каллатиса. Твой учитель.
   – А чему же он будет учить? У меня уже есть учителя фехтования, верховой езды и стрельбы из лука… Ах, я знаю: ты пращник. – Ганнибал прикоснулся к черному шнуру на шее незнакомца.
   Гамилькар и новый учитель рассмеялись.
   – Мой сын, – проговорил Гамилькар, как бы оправдываясь, – вырос в лагере, среди воинов. Он различает людей лишь по их вооружению. Неудивительно, что он принял твой письменный прибор за пращу, а тебя – за пращника… Ты ошибся, Ганнибал, – сказал отец. – Силен не пращник – он научит тебя языку эллинов.
   – Эллины – наши враги. Не нужен мне их язык! – пробормотал мальчик, опустив голову.
   Гамилькар недовольно поморщился:
   – Кто тебе это сказал?
   – Ты сам. Помнишь, ты мне говорил о войнах, которые наш город вел с эллинами, о сицилийце Агафокле, который едва не захватил Карфаген?
   – Но ведь это было почти сто лет назад! – воскликнул Гамилькар. – А теперь эллинские города Сицилии и Италии принадлежат Риму. Под игом Рима и великий Тарент, призвавший на помощь царя Пирра. В Таренте жил много лет твой новый учитель, пока не был изгнан римлянами.
   Ганнибал с уважением посмотрел на эллина, который, очевидно, как и отец, был врагом римлян.
   – Если хочешь знать, – продолжал Гамилькар, – эллины ненавидят римлян не меньше, чем мы. Но, будь даже эллины нашими недругами, все равно необходимо знать их язык. Овладеть речью врага – все равно, что выбить у него меч из рук. И еще. Язык эллинов был языком моей матери. Она была родом из Сиракуз.
   – Моя бабка была эллинкой? – спросил Ганнибал, отступая назад. – Значит я на четверть эллин?
   – Так же, как и твои братья, – ответил Гамилькар.
   – Я буду учить тебя, мальчик, моему родному языку. Ты узнаешь о Гомере. Тебе протянет руку великий Аристотель… – заговорил Силен, смешно растягивая слова.
   – А что они завоевали? – перебил его Ганнибал.
   Силен снисходительно улыбнулся. Гамилькар шумно, раскатисто захохотал.
   – Гомер покорил мир своими звучными стихами, – сказал эллин, – а божественный Аристотель достиг того же мудростью. Сам Александр Македонский был учеником Аристотеля.
   – Об Александре я знаю. Он дошел до Индии, где живут слоны.
   – Александр совершил много других подвигов, достойных удивления. Поистине он был великим полководцем.
   – Хорошо, эллин, я буду учить твой язык, – согласился мальчик, – но и ты меня научишь тому же, чему обучил Аристотель Александра. Я тоже хочу быть великим полководцем.
   – Будет достаточно, если ты окажешься достойным своего отца…
   – Вот вы и познакомились, – перебил Гамилькар эллина.
   Полководец не выносил лести.
   Эллин знал массу занимательных историй о моряках и воинах, об их приключениях в далеких странах. Мальчика немало удивляло, как все эти истории умещались в голове Силена. Но у нового учителя была странная привычка – прерывать рассказ на самом интересном месте. Проще было уговорить сурового Махарбала отменить ежедневную скачку, чем заставить добродушного эллина закончить рассказ.
   – Что же было дальше? Циклоп сожрал Одиссея?
   – Не знаю, – невозмутимо отвечал Силен. – Вот тебе свиток. Прочти.
   – Я прочту, непременно прочту, только ты ответь: Одиссей спасся? – умолял мальчик.
   – Я запамятовал, – говорил в таких случаях эллин, неторопливо разворачивая папирусный свиток. – Садись-ка рядом, давай почитаем вместе.
   И они начинали читать Гомера. Глядя на Силена, можно было подумать, что он переживает вместе с героями «Одиссеи» ужасы бури, перед которой беззащитен человек, страх перед чудовищами и радость возвращения на родину. Когда они дошли до того места, где Одиссей под видом жалкого нищего вернулся на Итаку и рабыня Эвриклея узнала своего господина по рубцу на ноге, эллин залился слезами.
   Ганнибал не разделял волнений эллина. Расплакаться из-за какой-то рабыни! Для мальчика творения Гомера были лишь собранием увлекательных сказок, не более, и когда царь Итаки возвратился на родину, судьба его перестала интересовать Ганнибала. Правда, Одиссей был хитер и настойчив, его не могли остановить никакие препятствия, но зачем он променял остров Кирки, царство феаков и другие сказочные страны на какую-то жалкую Итаку?
   – Теперь об Александре, – все чаще и настойчивее просил он Силена.
   Но учитель не торопился. Закончив «Одиссею», они перешли к «Анабасису» Ксенофонта. Это уже были не сказочные приключения моряков, а рассказ о подлинных событиях, повесть о злоключениях десяти тысяч эллинов в степях и горах Азии.
   Наконец очередь дошла до Александра. Силен как-то принес пергаменный свиток, перевязанный кожаной тесьмой.
   – Здесь, – сказал он, развязывая тесьму, – рассказ о завоеваниях Александра. Написал его македонец Птолемей Лаг, ставший после смерти Александра царем Египта. Я бы рад почитать с тобою этот свиток, но твой отец посылает меня в Карфаген за братьями.
   Так Ганнибалу пришлось самому, без помощи учителя, проделать с Александром весь его восточный поход. Порой мальчику приходилось не легче, чем прославленному полководцу. Дебри чужого языка страшнее джунглей Индии и раскаленных песков Гедрозии. Проклятые энклитики и проклитики жалили, как змеи и скорпионы. Бесчисленные неправильные глаголы громоздились, как горы. От странных созвучий захватывало дух, как от разреженного воздуха. Но Ганнибал не хотел отступать.
   Александр нравился Ганнибалу решительностью и смелостью. Покинув свою родину, он не стремился туда вернуться, как Одиссей или герои Ксенофонта. Он отказался не только от родины, но и от ее обычаев и богов. В Египте он поклонялся египетским богам, а в Вавилоне – вавилонским. Он хотел создать великое царство и властвовать над всем миром. А соратники и друзья Александра не понимали величия его цели. Уступки чужеземным обычаям казались им изменой. И хотя Птолемей говорил лишь намеками о таинственных обстоятельствах смерти Александра, Ганнибал не сомневался, что великий полководец был отравлен.
   Книга об Александре была прочитана к возвращению Силена. Теперь в Иберии собралась вся семья Гамилькара. Полководец приказал продать все свои ливийские поместья, оставив лишь одну загородную усадьбу, которую можно было использовать как крепость. Казалось, он готовился к тому же, что и Александр, и хотел заставить своих сыновей забыть родину.
   Все чаще и чаще Гамилькар беседовал с детьми, посещая уроки Силена и других учителей.
   – Учитесь, львята! – как-то сказал он им. – Люди всегда чему-нибудь учатся – у друзей или у врагов, на собственных или на чужих ошибках. Не так ли, Силен?
   Эллин утвердительно кивнул головой.
   – Наши отцы, – продолжал Гамилькар, – совершали великие деяния, но и они ошибались. Они воспитывали сыновей своих у себя дома, обучали их всему, что должен знать хозяин, купец и мореход. Если юношам приходилось служить в войске, они были чужими для воинов. Во время похода рабы несли их щит, на привале мыли им ноги и обтирали со лба пот. Поэтому мы терпели поражения, поэтому нас разбили римляне. Я слышал, что римские полководцы не останавливаются даже перед казнью собственных сыновей, если они нарушают дисциплину. Так будет и с вами. Вам ясно?
   – Да, отец, – ответил за всех Ганнибал.

Поручение

   Всю ночь Гамилькар ходил из угла в угол своего шатра. Свежий ветер с гор врывался сквозь щели и колебал пламя светильников. Странные призрачные тени прыгали на сером холсте и кожаном пологе шатра, заменявшем дверь.
   Вчера из Карфагена прибыла гаула. Дурные вести лишили Гамилькара сна. Порой полководец склонялся над квадратной медной доской и тревожно вглядывался в линии, обозначавшие морские берега, русла рек, и в мелкие надписи с названиями бесчисленных ливийских племен. Он водил по доске пальцем, покачивая головой. Толстые губы его шевелились.
   Утром, как обычно, Ганнибал заглянул к отцу. Смуглое, тронутое морщинами лицо Гамилькара было спокойно, только в тяжелом взгляде из-под нависших бровей чувствовалась едва заметная тревога.
   – Входи, сын. Сегодня я дам тебе поручение.
   – Какое, отец? – нетерпеливо воскликнул Ганнибал.
   Гамилькар схватил сына за плечи и, приблизив к себе, долго смотрел в упор, словно пытаясь понять, на что он способен.
   – Нам придется надолго расстаться. Я тебя отправлю за слонами.
   – В Индию?
   Гамилькар улыбнулся:
   – Нет, не так далеко. Теперь по соседству с Карфагеном есть своя маленькая Индия, и царем в ней Рихад. Помнишь того погонщика, который привел первых двенадцать слонов?
   – Да, отец.
   Гамилькар сел и, подняв с ковра медную доску, положил ее себе на колени.
   – Смотри внимательно. Вот наш город в глубине залива. Слева – похожая на змейку река Баград. Еще дальше – владения мавров, граничащие с океаном, а вот здесь, к югу, видишь небольшой кружок? Это озеро Тритонов. Оно находится на границах владений царя массасилов Гайи. На берегах этого озера наши вылавливают слонов и с помощью Рихада приучают повиноваться погонщику.
   – Почему же ты говоришь о долгом расставании? Ведь морем до Утики не более пяти дней пути, а до озера, судя по этой доске, может быть вдвое больше.
   Испытующе глядя на сына, Гамилькар ответил:
   – Я дам тебе еще одно поручение, о котором, кроме нас с тобой, не должен знать никто.
   Понизив голос, полководец продолжил:
   – К северу от Тритониды находятся земли нумидийских племен – массилов и массасилов. Их цари Сифакс и Гайя – враги и соперники. Каждый из них стремится захватить власть над всей Нумидией. Гайя – наш старый друг, но мы не хотим, чтобы он одержал верх над Сифаксом. Карфагену выгодна слабая и раздробленная Нумидия. Вчера мне стало известно, что в столицу Сифакса Цирту прибыли римские послы во главе со знатным римлянином Сципионом. Можно не сомневаться, что Рим роет мне яму. Пока жив Гайя, нам нечего опасаться: он не допустит Сифакса в Карфаген. Но Гайя стар, а Сифакс молод и энергичен. Кто может поручиться, что после смерти Гайи его наследник не пойдет на сговор с Сифаксом и стоящими за его спиной римлянами?
   – Кто же наследник Гайи?
   – По нумидийскому обычаю, царю наследует не сын, а брат. У Гайи лишь один брат. Это Нар-Гавас, добивавшийся руки твоей сестры Саламбо. После того как она отдала предпочтение Красавчику, Нар-Гавас стал нашим врагом. Хорошо еще, что Гайе не по душе обычаи предков и он мечтает передать власть своему сыну Масиниссе. Если Масинисса займет престол Гайи, он должен быть нашим другом.
   – Сколько лет этому Масиниссе? – спросил Ганнибал, догадываясь в чем состоит поручение отца.
   – Он твоих лет или помоложе на два-три года. Я слышал, что это пылкий и увлекающийся мальчик. Он в том возрасте, когда из человека можно вылепить все, как из глины. Но запомни: нумидийцы скрытны и честолюбивы. Они падки на почести. С этими слабостями можно мириться. Главное – они верны своему слову и не выносят обмана. Зная эти черты нумидийцев, тебе будет нетрудно подружиться с Масиниссой. Тем более, что ты говоришь на его языке. Ты должен завоевать душу юного варвара. Может быть, тебе это представляется делом, недостойным воина. Но пойми, будущее республики зависит от того, станет ли преемник Гайи нашим другом, будет ли он ненавидеть Рим так же, как мы.
   Лицо юноши дышало гордостью. Еще бы! Отец отпустил его одного и дал ему первое серьезное поручение!
   В этот же день Ганнибал простился с братьями, Силеном, Махарбалом и другими учителями.

Степь

   Вокруг простиралась всхолмленная степь, не знавшая плуга. На горизонте ее окаймляли горы, затянутые сизой дымкой. Удушливо и пряно пахли травы. Высокие желтые цветы хлестали по ногам, оставляя на сандалиях желтые пятна пыльцы. Часто прямо из-под копыт выскакивали маленькие зверьки с длинными, как у иберийских кроликов, задними ногами. Испуганные шумом дикие козы стремительно убегали прочь.
   Рядом с Ганнибалом скакал Масинисса, босой, в коротком плаще, с бритой, как у большинства нумидийцев, головой. Лишь на макушке развевалась воинственная прядь.
   Отец послал его вместе с этим юным чужестранцем к озеру, в окрестностях которого ловят и приручают слонов. Отпуская сына, Гайя сказал: «Ганнибал – наш гость!». Масинисса понимал, что это значит. Каждое желание гостя – закон. Нет страшнее преступления перед богами, чем обидеть или оскорбить гостя.
   При виде дичи Масинисса, страстный охотник, то и дело тянулся к колчану со стрелами, но, поймав взгляд Ганнибала, снова хватался за конскую гриву. Масинисса чувствовал, что карфагенянин торопится, что ему хочется скорее увидеть слонов.
   Ганнибал удивлялся быстроте нумидийских коней. Они скакали ровным галопом, красиво выбрасывая свои длинные, стройные ноги. Казалось, им неведома усталость. Изредка степь оглашалась их тревожным ржанием. Умные животные чуяли близость притаившихся в высокой траве змей или хищников и предупреждали всадников об опасности.
   Попадались шатры нумидийцев – мапалии, напоминавшие кили опрокинутых бурей гаул. Обитатели этих хижин перекочевывали с места на место со своими стадами, и никто из них не мог бы показать землю, где он родился и где похоронены его предки. Ни разу на всем пути через владения Гайи Ганнибал не видел клочка пашни или фруктового дерева. Нумидийцы покупали муку у карфагенян, главной же их пищей были козье молоко, дичь, моллюски и мед.
   Однажды на вершине холма Ганнибал увидел крест и на нем какую-то фигуру. Из-за большого расстояния трудно было различить, кто это.
   – Беглый? – спросил Ганнибал, указывая на крест. Он имел в виду карфагенский обычай распинать на крестах непокорных и беглых рабов. Юный нумидиец не понял вопроса.
   Когда они приблизились к кресту, оказалось, что распят не человек, а огромный лев с мохнатой гривой, которую Ганнибал принял за накинутый на голову мешок. Отважные нумидийские пастухи убили царя зверей и привязали его к кресту, чтобы отвратить от стад других хищников. Так же поступали под Карфагеном землепашцы, привязывавшие к шестам ворон. Масинисса же не понял Ганнибала, видимо, потому, что у его соплеменников не было рабов или они обращались с ними иначе, чем в Карфагене.
   Чем ближе знакомился Ганнибал с жизнью нумидийских кочевников, тем больше понимал, какое трудное поручение дал ему отец. Сделать Масиниссу другом, когда ему так мила дикая воля этих бескрайних степей! Город оглушит его своей суетой, напугает алчностью и бессмысленной жестокостью. Здесь он чувствует себя щедрым хозяином, поставившим яства на стол. А в Карфагене Масинисса будет бедным гостем, допущенным к трапезе из милости. И ничто не заменит ему этого простора, этих парящих над холмами беркутов, этого запаха горьких трав.
   На третий день вдали заблестела гладь озера. Его берега густо поросли высоким камышом, напоминавшим молодой лесок. Приближение всадников вызвало переполох гнездившихся в камышах уток, и целая туча птиц повисла над озером.
   – А где же Рихад со своими слонами? Где «Маленькая Индия», о которой рассказывал отец? – Ганнибал растерянно оглядывался по сторонам.
   – Там, за холмами, – сказал юный нумидиец. – Видишь верхушки столбов?
   Ганнибал взглянул туда, куда показывал Масинисса, но не увидел никаких столбов. «Недаром нумидийцев называют степными орлами», – подумал он, удивившись зоркости своего спутника.

«Маленькая Индия»

   Это был целый город, выросший в степи, словно по знаку чародея. Загоны, бесконечные ряды мапалий и большое кладбище для тех, кого убили слоны. Из каждых пятерых смельчаков, отправлявшихся на ловлю четвероногих гигантов, возвращалось живыми всего двое. Но желающих испытать свою судьбу не убавлялось. И все это благодаря иберийскому серебру. Гамилькар, готовившийся к большой войне, не жалел ни серебра, ни человеческих жизней.
   Рихад, встретивший Ганнибала и Масиниссу, не был похож на царя «Маленькой Индии». В своем неизменном выцветшем на солнце плаще, с чалмой на голове он остался тем же погонщиком слонов, каким его знал Ганнибал в детстве. Познакомившись с индийцем поближе, он понял справедливость слов отца: «Этот человек стоит целой армии!». Вот и ошибся Красавчик, уверявший, что никому не удастся оседлать дикого и бестолкового «ливийца». По словам Рихада, ливийские слоны превосходят индийских свирепостью и силой и не уступают им в сообразительности. Незачем везти слонов из Индии, когда они под боком.
   Индиец взялся сам показать гостям свои владения. Первый загон, к которому он подвел Ганнибала и Масиниссу, напоминал те, в которых пастухи запирают на ночь овец. Только вместо жердей и подпорок здесь были врытые в землю гладкие столбы. За ними на ровной, вытоптанной площадке ходили или лежали слоны: самцы и самки, слонята ростом с добрую лошадь.
   – Это уже обученные?
   – Дикари, – коротко ответил индиец. – Еще несколько дней назад они бродили там, за озером.
   В центре другого, квадратного загона торчало какое-то странное сооружение. Два высоких столба, вбитых наискось в землю, образовывали треугольник. Между столбами стоял слон. С вершины треугольника свисала веревка, за которую держался человек. Вот он спустился на спину слона. Животное угрожающе помотало хоботом и, наклонившись, сбросило человека. Тот проворно взобрался вверх по веревке. Но вот он снова на спине у слона. И снова слон делает то же движение. Снова человек поднимается вверх.
   С любопытством следил Ганнибал за этим состязанием в терпении и упрямстве. Сдалось животное. Ему, видимо, надоело заниматься таким пустым делом. Слон тихо качал головой, словно хотел сказать: «Это, конечно, глупо, но, если вам это по душе, я уступлю».
   – После этого ты отправляешь слона в войско? – спросил Ганнибал.
   Индиец улыбнулся:
   – Это новобранец. Из него я сделаю воина. Нужно научить его исходной стойке и поворотам, бою в открытом поле с пехотой и конницей, сражению с вражескими слонами, нападению на неприятельский лагерь. Все это предписывает в «Артхашастре» советник великого Чандрагупты – Каутилья.
   – Не тот ли это Чандрагупта, с которым воевал Селевк Никатор? – спросил Ганнибал, вспоминая свои занятия с Силеном.
   – Да, тот самый, который разбил Селевка, а потом стал его тестем и дал в приданое за дочерью пятьсот боевых слонов.
   Тут же рядом, у треугольника, стояла слониха со слоненком. Видимо, она должна была сменить слона.
   – А этих вы тоже учите? – спросил Масинисса, показывая на слоненка.
   – Да нет! У нас их ловят для забавы, – индиец пренебрежительно махнул рукой. – Только с двадцати лет слон пригоден для дела, а лучшим считается сорокалетний. Впрочем, из малышей тоже получаются отличные бойцы, если не пожалеть времени для их обучения. Вожак моего стада Сур был пойман малышом и подарен сирийскому царю Антиоху. Но сирийцы не умеют приручать слонов, и царь поручил Сура мне. С тех пор мы с Суром друзья. Сейчас ему лет двадцать.
   – А сколько же лет тому, что в треугольнике? – спросил Ганнибал.
   – Тридцать. Он в расцвете сил. Видишь, какие у него блестящие бока и ровная поясница. Спина по форме похожа на сосуд, в каком на моей родине хранят воду. Этот дикарь будет хорошим воином.
   – А бывают слоны, которые не смиряются?
   – Да. С ними мы поступаем иначе.
   Взяв Ганнибала за руку, индиец повел его к другой стороне загона. В самом его углу он увидел слона, привязанного толстыми канатами к столбам, глубоко врытым в землю. Слон прилагал все усилия, чтобы освободиться. Чем больше напрягался слон, тем глубже врезались канаты в его тело. Пленник жалобно ревел, словно призывая на помощь стадо. Но другие слоны равнодушно лежали на земле, не обращая никакого внимания на этот призыв.
   Увлеченный непривычным зрелищем, Ганнибал совсем забыл о Масиниссе. Тем неожиданнее для него был порыв юного нумидийца. Юноша бросился к столбам и ударом меча обрубил один из канатов.
   – Ненавижу! – шептал Масинисса, глядя в упор на Ганнибала. – Всех ненавижу, всех! Слоны лучше вас. Они выросли свободными. Они никому не причиняют зла. Они мирно пасутся в наших степях. У вас, карфагенян, много серебра, но мало совести. Вам недостаточно наемников – вы хотите превратить этих кротких животных в убийц.
   В тот же день Ганнибал и Масинисса покинули «царство» Рихада. Ганнибал не хотел подвергать риску едва завязавшуюся дружбу с юным нумидийцем. В гневе Масинисса высказал то, что наверняка говорят между собой его соплеменники. «Для них мы всегда останемся чужаками», – думал Ганнибал.

Софониба

   Карфаген ошеломил Масиниссу. Да и не только обитателя степи мог поразить великий город. Каждого, кто впервые в него попадал, изумляло великолепие храмов, гордо поднявших к небу свои кровли, множество высоких домов, многолюдность улиц и площадей. Вероятно, на одном лишь торжище у гавани больше людей, чем в целом племени. И эти люди не стояли на одном месте, а словно исполняли какой-то диковинный танец. Их голоса сливались с мычанием, ржанием, блеянием, ревом.
   Масинисса долго не мог привыкнуть к сутолоке и кипучему ритму огромного города. Юный нумидиец чувствовал себя здесь как в ловушке. Он наталкивался на прохожих, или прохожие наталкивались на него. Однажды, когда он остановился посреди улицы, чтобы сосчитать, сколько у дома этажей, на него наехали ослы торговца глиняной посудой. Сосуды грохнулись на мостовую и разбились вдребезги! Тут же собралась толпа зевак. Разъяренный торговец схватил оторопевшего Масиниссу и начал трясти его, как смоковницу. Подоспевший Ганнибал спас своего друга, оплатив убытки.
   Ганнибал показал Масиниссе свой родной город. Они посетили городскую крепость Бирсу. Впрочем, юного варвара больше поразила не толщина ее стен, не каменная лестница, ведущая к храму Эшмуна, а легенда о царице Дидоне, создавшей эту древнейшую часть города.
   – Хитра же она была – эта ваша Дидона! – удивлялся Масинисса. – Купила столько земли, сколько можно покрыть шкурой быка, а потом разрезала шкуру на узкие полоски и захватила весь холм.
   Масиниссу нельзя было оторвать от кораблей. Они казались ему огромными крылатыми чудовищами из сказок и песен его племени, которые пришли сюда, чтобы заполнить свое ненасытное чрево громоздившимися на берегу товарами – черным деревом, слоновыми бивнями и туго набитыми кожаными мешками. Еще больше нумидиец удивился, узнав, что в мешках – сушеный тростник.
   – Да ведь это сильфий! – воскликнул он, втянув ноздрями воздух. – У нас им лечат овец.
   – А в Афинах и в Риме, да и во всем мире, – сказал Ганнибал, – им пользуются от всех болезней.
   Масинисса удивленно щелкнул языком:
   – Люди пускаются в далекие плавания, подвергают свою жизнь опасностям ради слоновых бивней и сильфия! Они теснятся в городах, когда есть столько степей и лесов.
   Прошло не более недели, и Масинисса, как казалось Ганнибалу, немного освоился с суетой города. Он ходил по тротуарам, не натыкаясь на прохожих. Слыша вопли избиваемых рабов, уже не бросался в дом, чтобы за них заступиться, не выпускал на базаре из клеток певчих птиц, не заплатив за них денег.
   Ганнибал стал отпускать Масиниссу одного.
   Из прогулок по городу Масинисса стал возвращаться поздно. У него было удовлетворенное лицо и сияющий взгляд.
   – Тебе нравится наш город? – спрашивал Ганнибал, радуясь хорошему настроению своего подопечного.
   – Мне никогда не было так хорошо, как сейчас, – отвечал нумидиец.
   Однажды, это было после полудня, Масинисса вернулся без своей войлочной шляпы, в разорванной тунике.
   – Что с тобой? – удивленно воскликнул Ганнибал. – Где ты был? Тебя искусали собаки?
   Юноша яростно сверкнул глазами.
   – Да, собаки, карфагенские псы! О, я им еще покажу! Я им заткну глотки.
   – Успокойся, расскажи по порядку, кто и почему тебя оскорбил.
   Нумидиец взглянул в глаза Ганнибалу, и тот прочел в них такую грусть, что первым его порывом было обнять юношу, попавшего в какую-то беду.
   Масинисса говорил торопливо, сбивчиво, вскакивал и снова бросался на ковер, хватаясь руками то за голову, то за грудь.
   – Я шел по улице к гавани, чтобы снова взглянуть на корабли, пришедшие из той страны, где восходит солнце. У храма Танит меня обогнали рабы с крытыми носилками на плечах. Из носилок легко, как опускаются на землю птицы, вышла девушка. Я не знал, кто она, но сердце мое рванулось к ней. Ты слышишь, как оно бьется, мое сердце? Я смотрю на тебя, а в глазах у меня она. Будто меня околдовала богиня Танит. Я стоял, прислонившись к колонне, и мне казалось, что до этого я не жил на свете. Она вышла из храма и исчезла за пологом носилок, словно мне она приснилась. Весь следующий день я провел у храма, и нищие, просившие милостыню, уже показывали на меня пальцами, как на старого знакомого, а голуби Владычицы привыкли ко мне и ходили у моих ног. И я дождался ее. В тот день она меня увидела. Какие у нее светлые и сияющие глаза! Когда она вышла из храма, я подошел к ней. Она отослала рабов, и я проводил ее. Если бы ты знал, как мне хотелось, чтобы дом ее был на другом конце города… нет, в другом городе, в другой стране! Тогда мы шли бы рядом долго-долго, пока на небе не вспыхнут звезды, и снова день, и снова звезды, звезды, звезды. Но путь до ворот ее дома показался мне кратким, как тень в полдень, а время до следующей встречи с Софонибой – вечностью.
   – Ее зовут Софониба? – удивился Ганнибал. – Мне кажется, я слышал о девушке с таким именем.
   – Я пришел к ней на следующий день. Рабы закрыли передо мной калитку. Но я перемахнул через забор. Могла ли меня удержать каменная стена, когда вместо рук у меня словно выросли крылья!
   Масинисса замолчал.
   – Продолжай, – торопил его Ганнибал. – Что было дальше?
   – Я говорил с отцом Софонибы, просил его, чтобы он отдал дочь мне в жены, а он приказал своим рабам выбросить меня за ворота.
   Ганнибал стиснул зубы, словно от боли. Он чувствовал свою вину за это нелепое происшествие. Разве можно было разрешать нумидийцу одному бродить по городу? Хорошее же у него останется воспоминание о Карфагене, где его выбросили за ворота, как последнего нищего!
   – Если ты мне друг, – жарко шептал Масинисса, – выполни мою просьбу. Ночью я выведу коня. Ты подождешь у ее дома, а я вынесу Софонибу на руках. Мы ускачем, и никто нас не догонит.
   – Но отец Софонибы пожалуется твоему отцу, и Гайя выдаст ее.
   Масинисса тряхнул головой. Прядь волос на макушке чуть не задела лицо Ганнибала.
   – Мы поселимся в степи. Я построю мапалию, буду собирать мед, охотиться на диких коз и уток. У нас будет вдоволь молока и дичи. Я покрою пол и стены львиными шкурами, чтобы внутрь не задувал холодный ветер.
   – Постой, Масинисса. А ты спросил Софонибу, согласна ли она бежать с тобой?
   – В нашей стране не спрашивают девушку, хочет ли она быть женой. У нас девушку увозят, а отцу дают выкуп.
   – Но Софониба не из твоего племени. В Карфагене другие обычаи. И понравится ли Софонибе твоя мапалия? Захочет ли она ходить в звериной шкуре, пить козье молоко, есть полусырое мясо? Она выросла в доме с прямыми каменными стенами, привыкла спать на ковре, умащаться розовым маслом, есть жаркое из собачек. Привыкнет ли она к одиночеству, к ночному рычанию львов и завыванию шакалов?
   Масинисса готов был заплакать. Теперь он понял, что ему не на что надеяться.
   Ганнибалу внезапно пришло на ум: «А что если эта Софониба сумеет привязать нумидийца к городу, приручить его, как Рихад приручает слонов?»
   – Не отчаивайся! – сказал он. – Ты поступил опрометчиво, но я сам отправлюсь к отцу Софонибы и объясню ему, что ты не хотел его обидеть, что ты не знал наших обычаев. И, если он умный человек, он не откажется от родства с царем массасилов.
   – Но я ведь не царь! – воскликнул Масинисса.
   – Но ты можешь им стать. У нас есть обычай. Его называют помолвкой.
   – Помолвкой? – переспросил Масинисса.
   – Да, помолвкой. Жених и невеста в храме обмениваются подарками, а мужем и женой они становятся через несколько лет. Я попытаюсь уговорить отца Софонибы согласиться на помолвку, с тем, чтобы свадьба состоялась тогда, когда ты наденешь корону.
   Масинисса оторопел.
   – Теперь я понимаю, почему на меня рассердился старик. Я ему говорил о свадьбе, а когда он ответил, что я еще слишком молод и не достоин руки его дочери, вытащил кинжал и предложил сразиться верхом на конях. Тогда-то он и приказал слугам выкинуть меня из своего дома.
   – Ты предложил будущему тестю поединок? – спросил Ганнибал, давясь от хохота. – Я думаю, ты его напугал до смерти. Предоставь это дело мне. Тебе лишь надо узнать, как зовут отца Софонибы, где его дом.
   – Да вот он, – сказал нумидиец, протянув руку в направлении к Магаре. – Видишь эти башни из белого камня среди цветущих деревьев, правее озера?
   Ганнибал едва не вскрикнул. Нумидиец показывал на дворец Ганнона, по словам отца, бывшего причиной величайших бедствий для республики. Ибо в то время, когда Гамилькар воевал против римлян на островах, Ганнон управлял ливийскими владениями Карфагена. Неслыханными насилиями и грабежами он добыл себе богатства и вложил их в строительство дома, превосходящего своей роскошью дворцы восточных владык. Не удивительно, что разоренные ливийцы примкнули к восставшим наемникам.
   – Ты был у Ганнона, – угрюмо промолвил Ганнибал. – Кто бы мог подумать, что Танит тебя направит к этому человеку!
   – Ты знаком с Ганноном? – воскликнул Масинисса.
   Ослепленный любовью, он не заметил тревоги на лице собеседника.
   – О, нет, – сказал Ганнибал. – В нашем городе нет ни одного человека, который не слышал бы о Ганноне, хотя не каждый удостоился чести знать его лично. Вместе с моим отцом он воевал против восставших наемников и ливийцев. Много раз Ганнон был суффетом. Он самый влиятельный и богатый человек в нашей республике.
   – Ваши отцы сражались вместе! – обрадовался Масинисса, обратив внимание только на эту часть рассказа Ганнибала. – Ганнон послушает тебя. Иди к нему и скажи, что я царский сын и хочу помолвки.
   Ганнибал смутился, услышав эти слова, произнесенные с жаром и детской непосредственностью. Он мог бы объяснить сыну степей, что совместная борьба Гамилькара и Ганнона против повстанцев не только не сделала их друзьями, но вырыла между ними пропасть более глубокую, чем та, куда бросали приговоренных к смерти. Каждый из полководцев приписывал победы в этой войне себе, а поражения – другому. Но, если Масинисса поймет, что он, Ганнибал, не в состоянии ему помочь, не совершит ли нумидиец какой-нибудь непоправимый ребяческий поступок?
   – Скажи ему, – продолжал Масинисса, – что я не знал ваших обычаев, что я не хотел его обидеть.
   – Я боюсь помешать тебе, Масинисса, – глухо молвил Ганнибал. – Ганнон может и меня выкинуть из своего дома. Да и Софониба тебе не пара. Разве нет красивых девушек в твоем племени?
   Нумидиец несколько мгновений молча смотрел на Ганнибала. Он не мог понять, что произошло с его новым другом. Только что он сам предлагал пойти к отцу Софонибы, а теперь отказывает ему в помощи. Значит, все, что говорят соплеменники о картхадашцах, не ложь, не клевета. Оставить в беде гостя, обмануть для них проще, чем зевнуть. И Ганнибал не исключение!
   Масинисса резко повернулся и выбежал во дворик, где томился и скучал по степному приволью его конь.
   «Что я наделал! – в отчаянии думал Ганнибал. – Масинисса упрям и своеволен. Он добьется своего. Он станет зятем Ганнона. Как будет разгневан отец. Хорошо же я выполнил его поручение!»

Во дворце Ганнона

   Мраморные колонны были обвиты плющом и диким виноградом. Запах цветущих яблонь и миндаля наполнял воздух. Услышав быстрые шаги, Софониба подняла голову. По дорожке, усыпанной розовыми и белыми лепестками, шел отец. Края его плаща развевались, по нетерпеливому выражению лица было видно, что у отца какая-то новость.
   – Ты знаешь, доченька, кто этот дерзкий мальчишка? – молвил Ганнон, отдышавшись. – Ну да, тот самый, которого рабы выкинули за ворота.
   Софониба отложила шитье. На плотной зеленоватой материи был вышит леопард в зарослях тростника.
   – Это сын Гайи, царька массасилов, – продолжал Ганнон. – Знай я об этом раньше, я выпроводил бы его из дому с меньшим шумом. Разве на лбу у него написано, что он царский сын? И какая наглость – размахивать перед моим носом кинжалом!
   Девушка наклонила голову. Румянец покрыл матовую белизну ее лица. Тень длинных ресниц легла на щеки. Увидев смущение дочери, Ганнон расхохотался. Затряслись дряблые складки лица, закинулась вверх и запрыгала остроконечная бородка.
   – Представляю тебя царицей массасилов, – проговорил Ганнон, сдерживая смех. – Тебя окружают придворные дамы с украшениями из разрисованных страусовых яиц. А столица-то – двадцать мапалий! А дамы-то, дамы – босиком!
   Софониба еще ниже наклонила голову.
   – Можешь не беспокоиться, дружок, – ласково сказал Ганнон. – Тебе не придется покидать дом, в котором ты выросла. Покажи твое шитье, девочка. Что это у тебя? Леопард? Ноги у него слишком длинны, и у тростников не такие верхушки.
   – Да, отец. Но я никогда не видела живого леопарда и настоящих тростников. Я не знаю, какие у них стебли, какие верхушки. Я не была в степи Масиниссы. Как хорошо он о ней говорит!
   – Ты не видела живого леопарда? – перебил Ганнон. – Я сейчас же прикажу, чтобы поймали леопарда и доставили сюда в крепкой клетке.
   – Не надо мне леопарда в клетке! – вскрикнула девушка и бросила шитье на пол. – Я буду вышивать лебедей, белых лебедей. Помнишь, когда я заболела, ты привез клетку со львом, чтобы он отпугивал злых духов. Ночью я проснулась от страшного крика. Ты, разгневавшись, приказал бросить в клетку чернокожую Гелу. А чем она провинилась, я до сих пор не знаю… Не надо мне леопарда в клетке! Не надо!
   Ганнон заметно смутился. Ему казалось, что дочь давно уже забыла об этой дерзкой рабыне, посмевшей ему перечить. Господин волен сделать с невольницей, что ему угодно. Так поступают все. Но его враги распространили слухи, будто он, Ганнон, содержит целый зверинец и кормит львов рабами из скупости. «Люди всегда преувеличивают, особенно когда они завидуют богатству и славе», – подумал себе в утешение Ганнон.
   – Не волнуйся, дружок, – сказал он дочери. – Если ты не хочешь леопарда в клетке, я тебе покажу зверя на воле и настоящие тростники. Мы отправимся в Нумидию. Только во владениях Гайи не будет моей ноги. Мы поедем в Цирту, к Сифаксу, царьку массилов. Гайя – друг Гамилькара. А ты знаешь, как я отношусь к этому человеку.
   – Еще бы! Не было дня, чтобы я не слышала от тебя этого имени! Но я даже не знаю, сколько этому Гамилькару лет и прекратится ли когда-нибудь разделяющая вас вражда?
   – Гамилькар не молод, – ответил Ганнон не сразу. – Не молод. Но если он умрет раньше меня, моя ненависть перенесется на его сыновей. Ганнибал, Гасдрубал, Магон. Он их вскармливает, как львят, натравливая на Рим. К тому же Гамилькар обучает Ганнибала языку эллинов.
   – И что в этом дурного? – удивилась Софониба.
   – А то, – произнес Ганнон торжествующе, – что законом республики запрещено под страхом изгнания изучать язык эллинов. Пусть это старый закон, принятый в те годы, когда эллины были нашими врагами, но его никто не отменял, и я буду настаивать, чтобы Гамилькару запретили возвращение в Карфаген.
   – Отец, – робко сказала Софониба, – все говорят, что Гамилькар – спаситель отечества и великий воитель. Он разбил вместе с тобою восставших варваров, а теперь покорил иберов.
   – «Все»! – Ганнон саркастически улыбнулся. – Эти «все» не видят дальше своей вытянутой руки. Советники любят получать дорогие дары. Гамилькар не скупится на них, благо в Иберии много серебра. А черни нравятся пышные церемонии с вереницей слонов и проводами войска, с даровым угощением и блеском огней. Но поверь мне, за все это придется расплачиваться дорогой ценой. Как быстро люди забывают о своих прошлых ошибках! Римская война нас ничему не научила. А Гамилькар толкает республику к новому, еще более страшному бедствию.
   Софониба взяла шитье. Проворно сновала игла с золотой нитью, шелестела материя под тонкими пальцами. Что Софонибе до вражды, разделяющей отца и Гамилькара! Какое ей дело до Ганнибала, обучаемого языку эллинов? Сердце Софонибы заблудилось в сказочной стране, где травы по колено, где голубеют озера, созданные богами, а не руками рабов, где по зеркальной глади плывут не лебеди с подрезанными крыльями, а невиданные птицы, яркие, как заря, где трубят, подняв к небу хоботы, мирные, не обученные человеком слоны. В той далекой стране, нарисованной чувством Масиниссы, светлым чувством первой любви, заблудилось сердце Софонибы.

Смерть Гамилькара

   Гамилькар трудно умирал. Иберийский дротик угодил ему в грудь и пробил легкое. И хотя лекарям удалось вытащить железо, он что-то искал под раной, метался и вскакивал с ложа. Возле умирающего день и ночь толпились жрецы – карфагенские, кельтские, нумидийские и этрусские. Холодеющими пальцами Гамилькар ощупывал протянутую ему морскую губку, которая, по поверьям эллинов, смягчала боль, глотал лекарства, горькие, как степная полынь, и сладкие, как финиковый мед, повторял слова заклятий и молитв на двенадцати языках. Шатер полководца содрогался от грохота металлических щитов, гудения труб, завывания флейт: друиды, специально приглашенные из кельтских земель, изгоняли злых духов. Жрецы Эшмуна принесли в жертву своему жестокому богу семь юношей, семь жизней за одну. Этрусские гаруспики гадали по печени и предсказывали выздоровление.
   Все было напрасно. Смерть стояла у полога шатра, невидимая и неотвратимая, как ночь. И, когда Гамилькар это понял, он прогнал жрецов. С умирающим остался отозванный с корабля Красавчик. Ему одному Гамилькар мог доверить войско.
   – Я знаю, ты человек моря, – сказал полководец, нащупывая холодную руку Гасдрубала. – Но победить можно только на суше. Военные корабли не пройдут по Тибру. Стены не взять на абордаж.
   – Ты прав, отец, – проговорил Гасдрубал, отвечая на рукопожатие. – Флот нам не поможет. Войско возглавят твои сыновья.
   – Сыновья еще молоды. Ганнибалу семнадцать, а Гасдрубалу и Магону обоим двадцать пять. Им нужна сильная рука. Армию возглавишь ты, и ты останешься им за отца, – шептал Гамилькар. – Пусть они будут в гуще боя, не выделяй их среди воинов, не изнеживай. Когда Ганнибал приведет слонов, пусть они пасутся в горах. Там сочная трава.
   Гамилькар начал бредить. Он выкрикивал какие-то имена, о чем-то просил, что-то приказывал. Придя в сознание, он с усилием поднял голову. Сыновья стояли на коленях, бледные, испуганные.
   Умирающий искал глазами Ганнибала.
   – Его вызвали письмом, – прошептал Красавчик. – Он уже в пути.
   – Слоны… – с трудом произнес полководец, – слоны должны растоптать Рим, вы слышите, львята?
   Гамилькар уронил голову на войлочную подстилку.
   Город облачился в траур. Люди ходили в черных одеждах, с волосами, посыпанными пеплом. Смерть Гамилькара казалась многим гибелью планов возрождения республики. Все были уверены, что созданная с таким трудом и огромными затратами иберийская армия немедленно распадется, наемники разбегутся. Кому они будут подчиняться? Не Гасдрубалу же, не имеющему ни военного опыта, ни славы Гамилькара! Или этому желторотому юнцу Ганнибалу?!
   Известие о смерти отца потрясло Ганнибала. Юноша был подавлен горем. Отец говорил, что они расстанутся надолго, а они расстались навсегда. Трудно поверить, что больше нет единственного близкого ему человека, воина, полного сил и веры в великое будущее Карфагена. Кому теперь расскажет Ганнибал о постигшей его неудаче с Масиниссой? С кем поделится тревогами и сомнениями?
   Только теперь Ганнибал по-настоящему осознал, кем был его отец для республики. Двойное чувство – гордости и боли охватило Ганнибала. Со слезами на глазах он выслушивал слова сочувствия от незнакомых ему людей. Одни сражались под началом отца в Сицилии, других он спас от взбунтовавшихся ливийцев и наемников. Все эти люди говорили о Гамилькаре так, словно он был их родителем. И Ганнибал чувствовал себя членом огромной семьи, объединенной искренней любовью к умершему отцу.
   С тем большей горечью воспринял он весть о том, что произошло в Большом Совете. Ганнон и его друзья явились на заседание в белом, словно смерть великого полководца была для них праздником. Стоя, советники выслушали речь суффета Бомилькара о заслугах полководца. А когда суффет закончил свою речь, слово взял Ганнон.
   – Довольно говорить о прошлом! – начал он резко. – Подумаем о предстоящем. Гамилькар оставил нам в наследство иберийскую армию во главе со своим зятем Гасдрубалом. Он завещал нам войну. Одни боги знают, чего она нам будет стоить. Распустить армию – в этом спасение республики. А юношу Ганнибала, которого требует к себе в Иберию Гасдрубал, надо оставить здесь. Пусть он находится вдали от войска, подчиняясь законам и властям республики.
   Ганнибал, предупрежденный друзьями, поспешил в гавань Утики. Там можно было быстрее найти корабль. В гавани его ждал Масинисса. Его конь был весь в мыле. Видимо, Масинисса очень торопился. В руках у нумидийца белел свиток папируса, скрепленный царской печатью.
   – Отец велел передать это тебе, – сказал юноша, протягивая Ганнибалу свиток. – Он уже знает о смерти Гамилькара и скорбит вместе с тобою.
   – А как Софониба? – спросил Ганнибал, засовывая свиток за край плаща.
   – Почему ты мне не сказал обо всем сразу? – с укором проговорил нумидиец. – Отец и слышать не хочет об этой помолвке. Он говорит, что не позволит мне породниться с врагом твоего отца.
   – Я не мог тебе это тогда объяснить, ты был слишком взволнован. Теперь ты знаешь все. Софониба не виновата, что ее отец – Ганнон, но Гайя прав, когда отказывается выполнить твою просьбу.
   – Нет, не прав! Не прав! Не прав! – выкрикнул Масинисса. – Какое мне дело до того, что ваши отцы были врагами?! Твой отец, да будут к нему милостивы подземные боги, ушел в страну, откуда нет возврата. Тени мертвых не должны стоять на пути у живых.
   – Но Ганнон не тень, – со вздохом отозвался Ганнибал. – Вчера Ганнон выступал в Большом Совете. Он требовал задержать меня здесь. Он мой враг.
   – Ну и пусть, – сказал Масинисса, стараясь не глядеть в глаза Ганнибалу. – Пусть Ганнон твой враг. Я увезу Софонибу с собой. Наш след затеряется в травах, и нас не настигнет ваша вражда. Этому никто не сможет помешать, даже мой отец.
   Масинисса подбежал к своему коню и легко вскочил на него. Ганнибал долго смотрел ему вслед. «Вот и пришел конец нашей дружбе, – подумал он. – Случайная встреча с неведомой девушкой у храма Танит разрушила все мои планы. Как же должно быть могущественно это чувство, если оно заставляет расходиться друзей, делает врагами отца и сына! А я? Встречу ли я когда-нибудь свою Софонибу? Или мною будет владеть не Танит, а боги войны, которым посвятил меня отец?»
   На корабле Ганнибал сломал печать и развернул свиток. Гайя просил Ганнибала, чтобы он взял Масиниссу с собой в Иберию. Юноша своеволен и вбил себе в голову мысль о помолвке с дочерью Ганнона. «В схватках с врагами, – писал Гайя, – врагами твоего отца и моими врагами, он поймет, в чем истинное назначение и счастье мужа».
   Корабль выходил из бухты. Скачущий всадник казался едва заметной точкой. «Гайя плохо знает своего сына, – подумал Ганнибал. – Масинисса не нуждается в наставлениях и не выносит наставников. У него свои представления о счастье мужчины. Он погибнет или добьется своего».

Суровая школа

   Красавчик в точности выполнил волю Гамилькара. Ганнибал служил в войске рядовым воином. Наравне со всеми он переносил жару и холод. Повинуясь начальникам, он шел в разведку, раньше всех вступал в битву, последним уходил. Махарбал давно уже считал его первым наездником в армии, а балеарские пращники – лучшим стрелком. Он не отличался одеждой от других воинов, спал на земле, закутавшись в плащ. Он умел говорить не только на языке эллинов, но свободно изъяснялся на нумидийском, лигурийском, кельтском и иберийском языках.
   И, может быть, именно это больше всего снискало Ганнибалу уважение воинов разноплеменной армии. Притворясь спящим, он не раз слышал, как спорили о нем наемники. Эллины уверяли, что мать у него родом из Сиракуз, что она научила его языку своих предков. Нумидийцы яростно доказывали, что Ганнибал рожден их соотечественницей, происходящей из того же племени, что и Нар-Гавас. Прославленные пращники-балеарцы считали, что детство Ганнибал провел на их острове, и даже точно указывали селение, где он жил и выучился благородному искусству метания камней.
   И все сходились на том, что Ганнибал не карфагенянин. В нем не было скаредности, он не любил брать подарков и делился всем, что имел, с друзьями и просто с теми, кто оказывался рядом. Когда во время разведки был ранен воин-ливиец, Ганнибал разорвал свою одежду и перевязал ему раны, а потом, полуголый, скакал под дождем с непокрытой головой, бронзовогрудый, прекрасный, как юный бог. И на том же коне за его спиной сидел спасенный ливиец. Он был прост и доступен. Он умел повиноваться и подчинять своей воле других.
   Махарбала и других старых воинов поражало внешнее сходство Ганнибала с отцом. Тот же упрямый подбородок, то же повелительное выражение глаз. Казалось, ожил сам Гамилькар, который в дни молодости вел воинов с высот Эрикса на римские легионы.
   В пору больших дождей войско, утомленное и поредевшее в стычках с иберами, возвращалось в Новый Карфаген. Этот город в южной части Иберии, построенный на узком, далеко выступающем в море мысе, был делом рук Красавчика, его гордостью. Город рос прямо на глазах. Несметные толпы рабов, добываемых в войнах с иберами или привозимых из Карфагена, Утики, Гадира, возводили прекрасные дворцы и храмы, мостили улицы, сооружали массивную стену, перегородившую перешеек и сделавшую новый город неприступной крепостью. Желая затмить Карфаген, славившийся садами и озерами Магары, Гасдрубал приказал выкопать большие яблони, груши, смоковницы и доставить их в город. Подвластные иберийские племена, обычно платившие дань серебром и людьми, в течение года тоже возили сюда кусты и деревья. И, хотя многим казалось это требование диким, оно было выполнено. Иберы знали, к чему ведет неповиновение.
   И Новый Карфаген за один лишь год покрылся садами, украсился озерами с белыми лебедями, плавающими по их зеркальной глади. Это было сказочное превращение каменистого полуострова в город и сад.
   Ганнибал жил во дворце Красавчика. Ганнон лопнул бы от зависти, если б увидел всю эту роскошь. Крыша была из серебряных пластинок, сложенных наподобие черепицы. Говорили, что на нее ушло сто талантов серебра. Стены и лестницы были из эбенового дерева, привезенного мореходами из страны чернокожих.
   Но не менее, чем сказочная роскошь дворца, его посетителей поражала непонятная привязанность Ганнибала к Красавчику. По тонким расчетам Ганнона, они должны были перегрызть друг другу глотки. Зять унаследовал власть Гамилькара над войском, все богатства этой страны, а родному сыну не досталось ничего.
   Уже много лет он служит в войске простым воином, и только зимой его пускают во дворец. Но и во дворце он занимает крохотную каморку, достойную какого-нибудь раба, а не сына Гамилькара. Силен уверял, будто «покои Ганнибала» настолько малы, что в них не уместилось даже ложе и занятия приходится вести, сидя на голом полу, а все убранство этой комнаты – оружие на стенах. В это было трудно поверить, и еще труднее – понять.
   В отношении Ганнибала к Красавчику не было ни зависти, ни недоброжелательства. Гасдрубал лишь выполнял предсмертную волю отца. А дело отца, как это видно каждому, находилось в сильных и надежных руках. Да будь жив Гамилькар, он вряд ли бы достиг большего! Завоевано все восточное побережье страны до Ибера, кроме города Сагунта; многочисленные племена в глубине полуострова платят дань; в нескольких стадиях от города открыты богатые серебряные рудники. Карфагенские богачи, нажившиеся на торговле серебром и рабами, прославляют Красавчика до небес и поддерживают его в Большом Совете. Неудивительно, что даже римляне, минуя Большой Совет и суффетов, заключили с Гасдрубалом соглашение, признав все его завоевания до Ибера, и лишь потребовали не трогать Сагунт.

Пир Гасдрубала

   Никогда еще огромный дворец Гасдрубала не вмещал такой шумной и пестрой толпы. Рядом с карфагенскими советниками в длинных, до пят, одеяниях, с золотыми кольцами на пальцах и в ушах можно было увидеть иберийского наемника в полотняном панцире с фалькатой у пояса или кинжалом на кожаной перевязи. По устланной пышным мидийским ковром мраморной лестнице чинно поднимались дочери и жены иберийских царьков. Металлические зеркала отражали высокие головные уборы со вставленными в них серебряными квадратиками, нашейные бронзовые цепочки с амулетами, вымазаннные киноварью щеки. Тут же были жены и наложницы карфагенских военачальников, с золотыми браслетами на запястьях и лодыжках, с сапфирами и изумрудами в тщательно уложенных волосах. Аромат дорогих аравийских благовоний смешивался со зловонием дельфиньего жира, считавшегося у иберов целебным.
   А пестрота в убранстве стола! Рядом с доставленными специально из Карфагена золотыми кубками на точеных ножках (из них, по преданию, пила сама Дидона) стояли глиняные иберийские чаши, украшенные фигурками людей и животных или просто оранжевыми, желтыми и белыми линиями. К жаркому из собачек, без которого в Карфагене не обходился ни один пир, подавали грубые ячменные лепешки – пищу иберийских пастухов.
   Это было смешение карфагенского и варварского миров, плод политической мудрости Гасдрубала. Ганнибалу, читавшему в детстве записки Птолемея Лага, вспомнился пир, устроенный в Вавилоне македонским царем. Александр, видимо, хорошо понимал, что завоеватели только тогда смогут удержать власть над населением огромной державы, если не будут презирать его обычаи и нравы. Великий македонец решил в один день устроить свадьбу десяти тысяч своих воинов с персидскими женщинами, да и сам тоже женился на Роксане.
   Читал Красавчик воспоминания Птолемея или нет, но он поступал так же, как Александр. Сегодня он женится на Региле, дочери иберийского царька Арцагеза. Невесте, сидевшей рядом с женихом, было не более восемнадцати. Ганнибал скользнул взглядом по лицу, бледному как мел, по белому одеянию, скрепленному на груди двумя массивными серебряными фибулами.
   Невольно вспомнился Масинисса и его любовь к Софонибе. С каким чувством говорил нумидиец о девушке, с которой был знаком лишь несколько часов! А Красавчик готовился к этому браку более года. Много раз он делился с Ганнибалом своими планами, раскрывал ему все выгоды этого брака. Но ни разу он не обмолвился, какие у невесты глаза, нос, какой у нее голос и какие она носит одежды.
   Теперь Ганнибал мог видеть, что у невесты голубые глаза, но они покраснели, и по киновари, покрывающей щеки, слезы проложили белые извилистые дорожки. Какие она может испытывать чувства к Красавчику, когда не только Ганнибалу, но и почти всем сидящим за этим столом известно, что Арцагез заплатил своей дочерью дань Гасдрубалу и отказал знатному юноше Вламуну, любившему Регилу с детских лет.
   Пир был в полном разгаре. Рекой лились карфагенские, сицилийские и массалийские вина. Захмелевшие военачальники пунийцев, забавно коверкая варварские слова, клялись в любви к сотрапезникам – бывшим врагам и лезли к ним через стол целоваться.
   Но вот загудели иберийские глиняные трубы, застучали костяные хлопушки. На середину зала выбежали три иберийских воина. Их лица закрыты масками. В руках – сверкающие кинжалы.
   – Пляска с оружием! Пляска с оружием! – радостно закричали гости.
   Многие вскочили с мест и яростно хлопали ладонями в такт бешеной пляске. Отдавая должное обычаям своей новой иберийской родни, встал с места и Гасдрубал. Хлопать ему мешала чаша, которую нельзя было поставить на стол, не пролив вина.
   Внезапно один из плясунов кинулся к Гасдрубалу и вонзил в его грудь кинжал по самую рукоять.
   Крики ужаса заглушили хлопки и звучание варварской музыки. Красавчик лежал на полу в луже вина и крови. Убийца стоял рядом, скрестив руки на груди. Маска спала. На мужественном загорелом лице не было ни страха, ни смятения. Глаза сияли радостным блеском. Невеста, протянув руки, как слепая, шла к убийце. Все расступились.
   – Вламун, – говорила Регила одними губами. – Зачем?
   Никто не пошелохнулся. Никто не кинулся к убийце, чтобы связать ему руки, схватить его, обрушить на него град ударов, стереть наглую улыбку с его безусого лица.
   Ганнибал чувствовал, что все взоры устремлены на него. Удар кинжала поставил кровавую точку на владычестве Гасдрубала, да будут к нему милостивы подземные боги!
   Несколько человек бросились к Ганнибалу и подняли его на плечи. Толпа потекла по коридорам дворца и, захлестывая ступени, вылилась на площадь, черневшую тысячами голов.
   – Ганнибал! – раздался громовой крик.
   В эти мгновения юноша ощутил в себе силу, которой не обладали ни отец, ни Красавчик, – власть над войском, Иберией и – страшно подумать! – над судьбами державы. Нет! Он не на плечах воинов! Невидимые крылья несут его над землей туда, куда все эти годы влекла потаенная мысль. Теперь достаточно одного слова – и эти тысячи голов и глаз обратятся к Италии. Засверкают мечи, под трубный рев и топот слонов двинется войско, сметая все на своем пути.

Осада Сагунта

   Сагунт наслаждался мирной, безмятежной жизнью. В окружавших этот полугреческий, полуиберийский город садах зрели розовые яблоки и пурпурные гранаты. Владельцы садов готовили корзины к сбору очередного урожая.
   В предместье от зари до заката бесшумно вращались гончарные круги. Под руками трудолюбивых ремесленников из бесформенной глины рождались кувшины и чаши – знаменитая, не тонущая в воде сагунтийская посуда. Обожженная в подземных гончарных печах, она приобретала темно-оранжевый оттенок, ценимый повсюду, где в кувшинах знают толк.
   Рыбаки несли в тростниковых корзинах дары моря – рыб с выпученными глазами и огромных омаров, шевелящих усами и клешнями. Сагунтийские омары! За ними посылали корабли гурманы Массалии и Рима.
   Богатые сагунтийские купцы в тавернах на главной площади города подсчитывали выручку. Мальчишки играли в бабки.
   Медленно опускалось солнце. Провожая его взглядом, сагунтийцы молили богов о сохранении мира. Они знали, что за два года полчища Ганнибала покорили пол-Иберии. Десятки племен подчинились этому карфагенянину. Но свобода их города обеспечена договором Рима с Гасдрубалом.
   В час пения петухов карфагеняне незаметно подкрались к городу. Лишь немногим жителям окрестных селений удалось укрыться за городской стеной. С нее можно было видеть, как рассыпавшиеся по равнине карфагенские наемники тащат утварь, угоняют скот, сбивают копьями еще не созревшие плоды. Слышался женский плач, отчаянные вопли людей, уводимых в рабство.
   – Видишь, – сказал Ганнибал сопровождавшему его Силену, – эти люди сбились в кучу, как овцы. Воспользовавшись суматохой, я ворвусь в город.
   – Как бы тебе не оказаться в положении волка перед запертой овчарней! – отозвался эллин.
   Слова эти оказались пророческими, и Ганнибал, анализируя впоследствии причины своей неудачи, их часто вспоминал. Молодой стратег начал атаку без должной подготовки. Он был уверен, что для победы достаточно перевеса сил. В городе не более десяти тысяч человек, боеспособных – лишь тысячи две, а у него тридцатитысячная армия, закаленная в боях.
   Сагунтийцы, возглавляемые седобородыми старцами, проявили чудо организованности. Жители оставили свои мирные дела. Кузнецы, ковавшие ранее серпы и косы, готовили катапульты и баллисты. Каменщики укрепляли городскую стену, заменяя выщербленные и расшатавшиеся камни новыми. Нашлась работа и детям. Забыв об играх, они подавали сражающимся стрелы и дротики, подносили хворост к кострам, на которых стояли котлы с водою, подтаскивали к метательным орудиям свинцовые шары и камни.
   Штурм был отбит с большими потерями для Ганнибала. Началась планомерная осада. Сколько она отнимет времени? Не воспользуются ли этой задержкой иберы, чтобы вернуть себе свободу? Не лучше ли усилить гарнизоны в крепостях, построенных в глубине Иберии? А как отнесутся к нападению на Сагунт в Карфагене?
   Ганнибал был мрачен. Ненависть клокотала в груди при виде этого города, словно стены Сагунта стояли на его пути в Рим. С южной стороны угол городской стены был обращен к обширной равнине. Именно здесь Ганнибал приказал строить гелеполу – многоэтажную осадную башню. Ее стена, обращенная к противнику, имела на каждом этаже бойницы. Через них можно с помощью небольших катапульт метать камни и стрелы. Чтобы подкатить гелеполу к стенам Сагунта, нужно было срыть неровности и бугорки, засыпать ямы, плотно утрамбовать землю. Эти работы, по расчетам Ганнибала, должны были отнять не более двух недель. Но осажденные не дремали. По ночам отважные сагунтийские юноши совершали нападения на карфагенские посты, днем катапульты забрасывали карфагенян камнями и стрелами, не позволяя подвести насыпь к стене.
   Чувствуя себя в безопасности, так как карфагеняне еще не установили свои катапульты, сагунтийцы выкрикивали сверху ругательства. Насадив на стрелы записки, они посылали их осаждающим. Ганнибал прочел одну из них:
   «Карфагенские ослы, вы выбрали себе добычу не по пасти и подавитесь ею».
   Особенно неистовствовал сагунтиец в синем плаще. Приложив ко рту согнутый в трубку металлический лист, усиливавший голос, он осыпал Ганнибала самой отборной бранью.
   В конце концов Ганнибалу это надоело.
   – Позовите Тирна, – приказал он.
   Тирн, командир балеарских наемников, не замедлил явиться. Плечи его и грудь покрывала овчина, у пояса на широком кожаном ремне висел холщовый мешочек с камнями. От Тирна исходил резкий, неприятный запах. На Островах Дождей, как называли иберы Балеарские острова, не росли благовонные деревья, а у нищих островитян не было ни золота, ни серебра для покупки даже касторового масла, которым натирались бедняки. Балеарцы смазывали свое тело соком какого-то тростника, смешанным со свиным салом.
   – Видишь того ругателя в синем? – обратился полководец к Тирну. – Убери его!
   Тирн неторопливо снял с плеч овчину и бросил ее на землю у ног. На шее у балеарца было три черных шнура различной длины. Перебирая их пальцами, Тирн взглядом измерял расстояние до стены. Видимо, его устраивал средний шнур, так как он вытянул его. Вынув из мешочка камень величиною с плод фигового дерева, Тирн вложил его в петлю шнура и занес назад руку.
   Камень просвистел в воздухе и угодил прямо в синий плащ. Ругателя словно сдуло со стены. Вопль восторга, вырвавшийся из сотен глоток карфагенских наемников, и крики ужаса осажденных слились в сплошной рев. Когда он утих, Ганнибал обратился к Тирну, успевшему поднять и накинуть на плечи овчину:
   – Давно я хотел узнать, какие боги научили тебя этому искусству?
   – Бог Голод, – отозвался балеарец. – Когда я был еще мальчиком, отец клал на землю лепешку и не давал ее, пока я не попадал в нее из пращи.
   – А жив ли твой старик?
   – Да, – отвечал Тирн. – Мой отец еще охотится на горных коз.
   – Тогда передай ему вот это… – Ганнибал протянул балеарцу слиток серебра. – Скажи, что серебро посылает ему бог войны за то, что он воспитал меткого стрелка.
   Ганнибал долго не мог забыть слов балеарца. «Бог Голод» – лучше не скажешь, – думал он. – Это он согнал в мое войско всех этих варваров – кельтов, балеарцев, сардов, лигуров. Какое им дело до Карфагена? Наемники будут мне верны до тех пор, пока они будут сыты, пока в мешочках будет позвякивать серебро. Серебра ждут их стареющие отцы, юные невесты, молодые жены. Звон серебра громче боевых труб зовет их на приступ вражеских стен, он заставляет переносить боль и усталость».

Посольство Валерия Флакка

   Римляне с тревогой наблюдали за событиями в Иберии. Однако они не могли и думать о вмешательстве в иберийские дела. Их морские силы были заняты войной с пиратами на Адриатическом море. Даже тогда, когда Ганнибал открыто напал на дружественный римлянам Сагунт, римляне медлили. Наконец, они решились отправить посольство под стены Сагунта.
   Посольство возглавлял сенатор Валерий Флакк. Ему было поручено напомнить Ганнибалу о договоре, который заключил с Римом его предшественник, и пригрозить войной, если он не оставит в покое Сагунт.
   Две недели понадобилось Валерию Флакку для того, чтобы добраться от римской гавани Остии к иберийскому порту Тарракону. Еще неделя ушла на путь от Тарракона до Сагунта. Сагунт находился не на самом берегу, а в трех стадиях от моря. Поэтому осажденным не было известно о прибытии посланцев Рима. Без согласия карфагенян римляне не могли попасть в город и укрепить сагунтийцев в их намерении сражаться до конца.
   В то время, когда римские послы высаживались на берег, Ганнибал был занят расстановкой таранов. Это были длинные и толстые бревна, подвешенные цепью к верхней перекладине прочной рамы. Окованный железом конец бревна имел вид бараньей головы. Над таранами сооружался навес из досок, прикрытый от огня сырыми бычьими кожами.
   Узнав о прибытии римлян, полководец усмехнулся.
   – Передай, – сказал он Магону, – что я не могу их сейчас принять. Безопасность почтенного сенатора для меня важнее всего. Пусть он дождется окончания осады.
   Магон вскоре возвратился.
   – Если бы ты видел, как надулся Валерий Флакк, когда я передал ему твои слова! Казалось, у него от ярости лопнут глаза. «Ничего, – закричал он, – я добьюсь справедливости! У Ганнибала сейчас нет времени, чтобы встретиться со мной, – у него будет его с избытком, когда я его в цепях повезу в Италию».
   Ганнибал несколько мгновений разглаживал бороду. Магон ждал, пока Ганнибал примет решение.
   – Брат, – сказал Ганнибал твердо, – тебе придется отправиться в Карфаген. Римляне обратятся в Большой Совет с жалобой и найдут сочувствие у Ганнона и его прихлебателей. Надо предупредить наших друзей в Карфагене, подготовить их к встрече римских послов. А чтобы склонить души колеблющихся, возьмешь это!
   Ганнибал показал на несколько кожаных мешков в углу шатра.
   – Что это? – спросил Магон.
   – Серебро! Ты не заметил, что чаши весов долго колеблются, пока на них не бросят гири. Серебро перевесит все сомнения. Так говорил Красавчик. Только ты должен попасть в Карфаген раньше римлян. На обратном пути завернешь к Гайе. Пусть он пришлет тысячу всадников и вместе с ними Масиниссу.
   Магон прибыл в Карфаген за день до римлян. Он успел переговорить с друзьями и раздать подарки тем, кто не примыкал ни к партии Ганнибала, ни к враждебной ей партии Ганнона. Валерий Флакк был выслушан Большим Советом в недружелюбном молчании. Посла поддержал один Ганнон.
   Он разглагольствовал об угрозе, которую навлек на Карфаген Ганнибал, о том, что, подобно отцу, сын простирает руки к власти. С негодованием он вспоминал об оскорбительном отказе Ганнибала принять посла римского народа, пришедшего просить за своих союзников. Ганнон утверждал, что, нападая на Сагунт, Ганнибал подрывает стены Карфагена.
   Советники, как заметил Магон, слушали затянувшуюся речь Ганнона, словно исполняя досадную обязанность. Некоторые обменивались насмешливыми взглядами. А Ганнон, стоявший на возвышении для ораторов, за креслами суффетов, казалось, этого не замечал. Голос его стал прерываться, словно ненависть душила его, глаза налились кровью. Ганнон требовал дать немедленное удовлетворение Риму, увести войско от Сагунта и выдать римлянам Ганнибала. Он требовал возместить сагунтийцам понесенный ущерб из средств самого Ганнибала.
   Когда Ганнон кончил свою речь, по залу прокатился ропот. Многие советники вскочили с мест.
   – Позор! Предатель! – кричали они. – Сколько тебе заплатили римляне?
   Магон не без удивления заметил, что больше всего бесновались те, кому он вчера вручил подарки Ганнибала. «Брат был прав, – подумал Магон. – Серебро укрепило колеблющихся».
   Решение Большого Совета было передано Валерию Флакку в тот же день. В обширном послании перечислялись все договоры о дружбе между Римом и Карфагеном. «И будет ли справедливо, если римский народ предпочтет сагунтийцев древнейшему союзу с Карфагеном?» Этими словами заканчивалось послание.

Конец Сагунта

   Ночью воины привели перебежчика. Дрожащее пламя факелов освещало полотняный панцирь и такие же полотняные штаны, перевязанные до колен сыромятными ремнями сандалий. Голову сагунтийца покрывал шлем из железных колец с тремя гребнями, какой обычно носят знатные иберы.
   – Кто ты? – спросил Ганнибал.
   – Я сагунтиец, – торопливо отвечал перебежчик, словно опасаясь, что его не захотят выслушать. – Я пришел сам, никто не знает, что я здесь.
   – Чего же ты хочешь?
   – Улицы города полны трупов. Женщины и дети умирают от голода. Чернь соревнуется в отваге и безумии. Она не хочет и слышать о переговорах. Но лучшие люди жаждут мира.
   – Ты хорошо сделал, что пришел, – мягко проговорил Ганнибал. – Ты будешь моим послом и понесешь согражданам условия мира. Выслушай их. Вы сдадите все оружие, отдадите все золото и серебро, в одной одежде выйдете из города. Я укажу вам место для поселения.
   Перебежчик отшатнулся.
   – Чего же ты молчишь? – спросил Ганнибал после долгой паузы. – Разве я не милостив? Зачем вам эти руины? – он показал на освещенные луной развалины стен и башен. – Пусть здесь поселятся волки и змеи.
   – Убей меня, Ганнибал, – решительно произнес перебежчик. – Каждый, кто осмелится передать сагунтийцам твои условия, будет казнен. Лучше погибнуть от рук врага, чем принять смерть от сограждан.
   – Не верь ему, он трус! – послышался чей-то голос.
   Из толпы, окружившей перебежчика, вышел воин в кожаном шлеме. Ганнибал вспомнил, что его зовут Алорком. Еще при отце он возглавлял отряд иберийских всадников. Воины любили его за храбрость и справедливость.
   – Сагунтийцы знают меня, – сказал Алорк. – Нас связывают узы старинного гостеприимства. Я передам твои условия осажденным.
   На следующее утро у стен Сагунта появился человек с оливковой ветвью в руках. Это был Алорк. Сагунтийские стражи пропустили его в ворота и, ни о чем не спрашивая, завязали ему глаза. Потом его вели долго, долго – видимо, по всем городским улицам. Алорк слышал за спиной все нарастающий топот ног, но до его слуха не донесся ни разу звук человеческого голоса. Люди выходили из домов и шли за человеком с повязкой на глазах. Казалось, в этом пугающем безмолвии их вела сама слепая судьба.
   Наконец чья-то рука легла на плечо Алорка, и он остановился. Ему развязали глаза, и он увидел городскую площадь, заполненную сагунтийцами. На него были устремлены сотни глаз, подернутых мрачными тенями. Бледные, судорожно сжатые губы едва сдерживали готовый вырваться крик.
   Алорк передал старейшинам условия Ганнибала. Каждое его слово было слышно на площади. Сагунтийцы начали расходиться, но вот они вернулись снова. В руках у них какие-то свертки, хворост, обломки мебели. Они бросают все это в одно место. На площади вырос холм. Кто-то поднес к нему факел. Вспыхнул костер. Одни бросались в его пламя. Другие обнимали жен, брали на руки детей, осыпали их последними поцелуями перед тем, как убить. Третьи раздирали свои одежды и сами подставляли грудь под меч. Алорк закрыл лицо руками. Ужас наполнил все его существо.
   Карфагеняне, не дождавшись возвращения Алорка, приготовились к бою. Но город, казалось, вымер. Не видя никого из врагов, не встретив сопротивления, двигались воины Ганнибала по улицам. Они не могли понять, что произошло. То там, то здесь поднимались столбы дыма. Всюду лежали окровавленные и обугленные тела. Сагунтийцы предпочли смерть рабству.

Дукарион

   После взятия Сагунта Ганнибал удалился в Новый Карфаген. Здесь он разделил добычу между воинами и ожидал возвращения своего посланца из кельтских земель.
   С восторгом рассказывал посланец о достоинствах страны италийских кельтов, о невероятном ее изобилии. По его словам, медимн ячменя стоил там всего два обола, а медимн пшеницы – четыре обола. На полях, не знающих недостатка влаги и тепла, гречиха и просо давали невиданные урожаи. В дубовых лесах паслись огромные стада свиней, а на сочных горных лугах бродило бесчисленное множество коз, овец и лошадей. Холмистые и низменные местности были густо населены кельтскими племенами – бойями, инсубрами. Это рослые и красивые люди. Сердца их переполнены ненавистью к Риму, и они готовы оказать помощь людьми и припасами.
   Посланец привел с собой проводника, инсубра Дукариона, в прошлом римского раба. Он был почти ровесником Ганнибала, голубоглазый, со светлыми зачесанными назад волосами и усами, свисавшими до подбородка.
   – Как ты стал рабом? – спросил Ганнибал варвара.
   Инсубр нахмурился:
   – Когда римляне разгромили наше войско у Адды, они ворвались в нашу деревню. Мать и сестра сгорели заживо. Нас, юношей, привязали к деревьям и били прутьями. А Гай Фламиний смеялся…
   – Сам Фламиний?! – воскликнул Ганнибал.
   Он слышал, что этот человек был первым правителем захваченной у Карфагена Сицилии.
   – Да, это он возглавлял римский легион, занявший наше селение.
   – Расскажи, каков он, Фламиний?
   Инсубр пожал плечами, удивившись, почему могущественного полководца заинтересовал римлянин, бывший теперь частным лицом.
   – Он выше тебя ростом и старше, бреет бороду, как все римляне, ходит быстро, глаза у него серые, смеется, широко открывая рот.
   – Боюсь, что по твоему описанию я не узнаю Гая Фламиния, даже если встречусь с ним лицом к лицу. У большинства римлян серые глаза, и мало ли кто смеется с широко открытым ртом. А ты не знаешь, знатного ли он рода?
   – Я слышал, что власть ему принесла не слава предков, а любовь римской толпы. Он разделил наши земли между плебеями. Дорога к морю по их настоянию названа его именем. А потом он построил в Риме новый цирк, также получивший его имя…
   Ганнибал молча кивал головой. Галерея римлян, созданная в его воображении, пополнилась новым портретом. Гай Фламиний – быстрый, горячий, с острым умом. Баловень судьбы. Успех вскружил ему голову.
   – Прости, что прервал твой рассказ, – молвил Ганнибал, отвлекшись от своих мыслей. – Что стало с тобой потом?
   – В цепях нас привезли в Рим. С тех пор я не видел больше никого из моих друзей. Римляне боятся держать вместе людей одного племени, и нас купили разные господа. Я попал на мельницу. К жернову вместе со мной приковали сирийца, фракийца, скифа и эллина. Хозяин был уверен, что мы не поймем друг друга. Слово «свобода» произносится по-разному, но одинаково дорого сердцу каждого. Во время римского праздника сатурналий, этих мучительных и коротких дней ложной свободы, я бежал. Римляне послали за мною в погоню собак, обученных охоте на людей. Но я обманул псов и их хозяина, незаметно проникнув на корабль с зерном, не зная, куда он плывет, пробрался в трюм и лежал тихо как мышь. Теперь меня уже мучил не голод, а жажда. На четвертые сутки плавания я готов был выдать себя за глоток воды.
   Но жажда свободы оказалась сильнее. Не знаю, сколько еще прошло дней. Сквозь забытье я услышал, как заскрежетала якорная цепь и плеснул якорь. Выгружали зерно. Это было спасение. От рабов-грузчиков я узнал, что нахожусь в Массалии. Они же принесли мне воды. Из Массалии я направился к Альпам и вскоре был среди своих. Я поведал им, как со мной обращались римляне, показал рубцы на спине. Сердца моих родичей зажглись гневом. Они обещали, что будут мстить римлянам. Когда к нам прибыли твои послы, родичи сказали мне: «Иди с этими чужеземцами и приведи в наши земли их войско. Нам надоело платить римлянам дань и выносить их высокомерие».
   Ганнибал слушал, чуть смежив веки. Он видел в этом кельте первого подданного великой державы, столицей которой станет Рим. Нет, он не вернется в Карфаген, где его будут стеснять на каждом шагу. Он будет повелителем всех этих обиженных и недовольных Римом людей.

Гадир

   Распустив воинов-иберов по домам, чтобы по весне они снова собрались в Новом Карфагене, Ганнибал отправился в Гадир, в прославленный храм, принести обет господину Мелькарту. В Гадире же Ганнибал должен был встретиться с Магоном.
   Огромные волны подкатывались к скале, составлявшей подножие храма Мелькарта, и с грохотом разбивались. Снова и снова катились валы, как разъяренные упорством врага обезумевшие воины, брошенные на приступ невидимым полководцем. Его непреклонная воля обрекала их на смерть и забвение, превращала в водяную пыль, но на их место становились все новые и новые бойцы с изогнутыми щитами и острыми копьями. Снова и снова катились волны. Это прекрасное, неповторимое зрелище рождало необычные, странные мысли.
   «Война! Всюду война! – шептал Ганнибал. Он ощутил привкус соли, словно прижался к лицу матери и ее слезы высохли у него на губах. – Океан воюет с берегом, берег – с ветром, племя идет на племя… А кто я в этой войне? Всесильный полководец или игрушка в руках могущественных сил? Властен ли я над войной, которая началась до моего рождения и будет после меня? Пусть мне захочется бросить войско и бежать в степи к Масиниссе, жить в мапалии и охотиться на диких коз. Прекратится ли война, виновником которой считают меня? Распустят ли римляне легионы, потопят ли флот? Откажутся ли советники от иберийских рудников, приносящих им баснословные доходы? Нет! Тысячу раз нет! На мое место станет другой – мой брат Гасдрубал или Ганнон. И все равно будет война. Снова и снова будут катиться волны. И, если я бессилен перед потоком событий так же, как эта волна не может остановиться или повернуть вспять, значит, есть нечто, что сталкивает волны с камнями и племена с племенами. И это нечто мы называем Мелькартом, воздвигаем ему храмы и алтари и окропляем их кровью жертвенных животных и младенцев».
   Ганнибал выхватил из ножен кинжал и бросил в море.
   Уже почти тысячу лет на этой скале приносили морю жертвы: финикийские и карфагенские купцы кидали в волны слитки серебра и монеты, янтарь, перстни с драгоценными камнями. Они просили у Мелькарта доброго ветра и богатой добычи. А этот человек на скале бросил в океан оружие и просил взамен ярость.
   Ганнибал шагал к дому старейшины, где остановился Магон. Он узнал от него о заседании Большого Совета, принимавшего второе римское посольство. Когда его глава Квинт Фабий сказал: «В складках этой тоги я приношу вам, карфагеняне, войну или мир. Выбирайте!» – никто из советников не заколебался. «Выбирай сам!» – раздался единодушный крик, и римлянин выбрал войну.
   Магон рассказал также о новом отряде боевых слонов, который подготовлен в «Маленькой Индии» и сейчас находится на пути в Иберию вместе с Рихадом.
   – А как Гайя? – спросил Ганнибал. – Выполнит ли он мою просьбу?
   – Гайя обещал прислать тебе полторы тысячи всадников. Но сына Масиниссу пока прислать он не может, так как тот исчез.
   – Исчез? – удивился Ганнибал.
   – Да, он скрылся после того, как отец наотрез отказался помочь ему жениться на Софонибе. Но я думаю, что Гайя хитрит. Нумидиец спросил, зачем тебе Масинисса, если ты взял Сагунт.
   – Как сказать, – ответил Ганнибал тихо. – Может быть, Гайя понял то, о чем не догадываешься ты. Сагунт только начало. Из Сагунта дорога ведет в Рим.
   – В Рим! – воскликнул Магон. – Но ты забыл о дальности пути, о непроходимых горах, о множестве диких племен, с которыми нам придется встретиться!
   – Нет, не забыл. Меня и моих воинов не испугают длительные переходы. Племена за Пиренеями не более дики, чем те, с какими мне приходилось иметь дело в Иберии. А вожди их любят серебро не меньше, чем наши советники.
   – Это так, – согласился Магон, – но там нет провизии для огромного войска.
   – Что ж! – сказал Ганнибал. – Тем быстрее мы пройдем эти земли. А если станет невмоготу, будем жевать кожу сапог, кончится она – придется есть человечину.

Часть вторая
Прыжок

На пути к Родану

   Шагают слоны Ганнибала. Корзины на их спинах покачиваются, как лодки в море. Наемники стоят по обочинам дороги, пропуская вперед слонов. С суеверным ужасом они взирают на животных, не похожих ни на одного зверя их гор и лесов. С восхищением они разглядывают толстые, как вековые дубы, ноги, в которых ощущается невиданная мощь. И эта мощь послушна их повелителю – Ганнибалу. Он не только понимает языки всех племен, но, подобно волшебнику, может приказывать этим сказочным животным. Стоит ему подать знак, и они растопчут каждого, кто осмелится ему перечить.
   Шагают слоны Ганнибала. Гудит и стонет под их ногами земля. В тяжелой поступи слонов – непреклонность воли полководца и неотвратимость возмездия. Рим должен быть уничтожен. Такова цель похода, известная лишь ближайшим помощникам Ганнибала. Для остальных движение на север, к Пиренеям, – это только завоевание еще не захваченной карфагенянами части полуострова от реки Ибер до Пиренеев.
   Шагают слоны Ганнибала. Пыль поднимается из-под их ног и повисает в воздухе, покрывает лица всадников и пехотинцев, ложится на конские попоны. Осталась позади цветущая долина Ибера. У Эмпория, белые дома которого раскинулись по берегу, подобно гроздьям винограда, карфагеняне простились с морем. Они бросали в волны клоки волос и шептали слова заклятий. Они собирали на берегу блестящие от влаги камешки и прятали их в ножны, привязывали на шею и к поясу.
   Пестрое, как праздничная процессия, войско поднималось все выше и выше. Только изредка на склонах гор попадались огороженные камнями клочки пашни. Горцы торопились увести стада подальше от прожорливого как саранча воинства.
   Шагают слоны Ганнибала. Вот уже открылась скалистая цепь Пиренеев – рубеж Иберии. Теперь всем ясно: Ганнибал задумал нечто более грандиозное, чем завоевание всей Иберии. Три тысячи иберов во главе с Алорком отказались покинуть родную землю. Ганнибал мог окружить их и раздавить слонами. Но он не сделал этого, понимая, что тогда поднялась бы вся Иберия. Он позволил остаться в Иберии всем, кто не хотел разделить с ним риск похода. Таких оказалось около одиннадцати тысяч. Отпуская всех желающих, Ганнибал избавлялся от трусливых и ненадежных воинов, которые могут впоследствии стать обузой. Еще десять тысяч человек он оставил во вновь завоеванной области между Ибером и Пиренеями. Пусть знают недруги: его планы завоевания Рима не помешают ему удерживать Иберию.
   Ганнибал отослал и Силена под тем предлогом, что дальнейший поход будет для него тяжел. Эллин долго уговаривал Ганнибала оставить его в войске, уверяя, что у себя в Калатисе он совершал и не такие странствия. Но Ганнибал был неумолим.
   – А кто же напишет твою историю? – пустил Силен в ход последний довод.
   – Я сам расскажу о себе, – ответил Ганнибал. – Ты же окажешь мне большую услугу, если напишешь историю моего отца.
   Еще один переход. Армия на Пиренеях. Вершины гор белы от времени или мороза. Из глубоких ущелий вырываются ветры, обдавая ледяным дыханием. Но перевалы в это время года не покрыты снегом. Ничто не препятствовало движению.
   Армия стремительно спускалась вниз, к зеленым долинам. Хижины из толстых, вкопанных в землю бревен с островерхими соломенными крышами ничем не отличались от оставшихся по ту сторону Пиренеев. Но Ганнибал знал, что отсюда начинается огромная страна, населенная многочисленными племенами кельтов, или галлов, как их называют римляне. Никому из карфагенских купцов не доводилось проникать в глубь этой страны. Купцы, опасаясь оставлять свои корабли, посещали лишь поселения на берегах Внутреннего моря и океана, омывавшего страну кельтов с запада.
   Всему, что Ганнибал знал о кельтских землях, он был обязан древним летописям да рассказам наемников, служивших в его войске. В древности на южных берегах этой страны находились финикийские колонии, основанные теми же предприимчивыми торговцами и мореплавателями, которые под водительством Элиссы заложили первые камни в стены Карфагена. Теперь же эти берега заселены вольными как ветер племенами, среди которых затерялась эллинская колония Массалия. Ее жители были союзниками римлян, и поэтому Ганнибал, не желавший выдавать римлянам свои планы, предпочел держаться севернее, хотя дороги здесь были хуже, а обитатели более воинственны.
   Первым после спуска с гор на пути армии Ганнибала оказался городок Иллибер. Он встретил войско гробовой тишиной. Не слышалось привычного кудахтанья кур и блеяния овец – обычной добычи изголодавшихся воинов. Город был оставлен жителями. Это верный признак того, что местные племена считают Ганнибала врагом и готовятся к сопротивлению. Ганнибал приказал найти хотя бы одного иллиберца. Несмотря на рвение воинов, перерывших прелые вязанки соломы на земляных полах хижин, обследовавших чердаки и другие укромные места, Ганнибал провел в неизвестности целый день.
   Лишь к вечеру рассыпавшиеся по окрестностям всадники Махарбала привели пастуха, прятавшегося вместе со своим стадом в горной лощине. По их словам, захватить его было труднее, чем справиться с дюжиной воинов. Стадо охраняли огромные собаки, такие злые и дикие, что их трудно отличить от волков.
   В ответ на вопрос Ганнибала, куда делось население города, пастух издал какое-то мычание.
   – Я потерял целый день, а вы мне привели немого! – возмутился полководец.
   – Сейчас он у меня заговорит! – угрожающе воскликнул Махарбал и приказал принести орудия пытки.
   Один лишь взгляд на клещи и колодку с медными шипами развязал пастуху язык.
   Так Ганнибал узнал, что две ночи назад жители Иллибера направились к городу Русцину, что на речке Телис, и что там собирается ополчение других кельтских племен.
   – Почему вы бежите от меня? – спросил Ганнибал у пленника. – Ведь я иду войной не на вас, а на римлян.
   – Мы не знаем, с кем ты собираешься воевать, – ответил пастух, – но боимся, что ты отнимешь у нас свободу, как отнял ее у иберов.
   Отпустив пастуха, Ганнибал послал за Дукарионом.
   – Мне ничего не стоит рассеять этих кельтов, раздавить их слонами, но к чему нам ненужное кровопролитие! Отправляйся в Русцин и объясни вождям, что я желаю с ними встретиться. Пусть они явятся к Иллиберу.
   Встреча была назначена в кельтском святилище. Еще издали Ганнибал увидел, что на жердях ограды торчат какие-то придметы. Приблизившись, он понял, что это человеческие головы и черепа. Ему был известен обычай иберийских кельтов подвешивать отрубленные головы врагов к конским поводьям, но обычай украшать ими жилища и храмы оказался для него новостью.
   Вождей в браках, отороченных мехом, с гривнами на обнаженных грудях сопровождало несколько телохранителей. Варвары с удивлением рассматривали сосуды из невиданного материала, бесцветного и прозрачного, как лед, бронзовые полые головы быков, служившие чашами, и другие редкие и ценные предметы. Все это Ганнибал приказал принести и положить на ковер.
   – Это – вам, – сказал полководец, показывая на ковер с дарами. – И сосуды с вином тоже.
   Вожди удовлетворенно пощипывали усы. Их радовали подарки, но больше всего то, что чужеземцы судя по всему торопятся покинуть их страну. Один из вождей с рыжими, как медь, волосами подошел к Ганнибалу. В руках его был огромный рог, оправленный по краям серебром.
   – Прими и наш дар! – сказал рыжеволосый. – Это рог зверя наших лесов – зубра. Он меньше твоих чудовищ, – кельт опасливо взглянул в сторону слонов, – но свирепее их. Человеку еще не удавалось сесть на спину зубра, а твои звери послушны, как кони в упряжке.
   Ганнибал не стал разубеждать варвара, не знавшего, что боевой слон в ярости не уступит львице. Он просто взял рог и сказал:
   – Если это так, как ты говоришь, вино, которое я буду отныне пить из этого рога, даст мне силу в борьбе с врагом. Мой враг – Рим. Это и ваш враг.
   Войско двинулось в путь. Чтобы наверстать время, потерянное в Иллибере, Ганнибал приказал двигаться и ночью. Сделали только два коротких привала, чтобы напоить и накормить коней, слонов и вьючных животных.
   На одном из этих привалов Ганнибалу сообщили, что в отряде иберийских кельтов неспокойно. Многие отказываются нести мешки с топорами и кирками, которые он распределил между всеми воинами. Это было неповиновение, требовавшее сурового наказания. Но Ганнибал знал наемников. Они вспыльчивы и драчливы, как дети, и обращаться с ними надо, как с детьми.
   Без промедления Ганнибал в сопровождении свиты поскакал туда, где расположились кельты. Когда он сошел с коня, его окружила беспорядочная, возбужденно кричавшая толпа.
   – Постойте, – Ганнибал поднял руку. – Пусть скажет кто-нибудь один.
   Вперед шагнул немолодой воин с золотой гривной на шее.
   – Мы устали, – сказал он. – Ты нас заставляешь идти и днем и ночью и к тому же нагружаешь поклажей. Свободному воину не пристало нести ничего, кроме оружия.
   – Да, да! – поддержали его остальные кельты. – Мы не рабы! Пусть иберы несут эти мешки!
   – Послушайте, что я вам расскажу, – молвил Ганнибал. – Однажды мул и осел несли груз. Мул не захотел взять часть ноши осла, которого хозяин нагрузил больше, а когда осел свалился под тяжестью, должен был тащить всю поклажу. Я готов передать эти мешки иберам, а их оружие вручить вам. Тогда вы будете сражаться и за себя и за них. Вы согласны?
   В ответ послышалось ворчание. Но кельты стали подходить к мешкам и молча взваливать их на плечи.

В Риме

   В то время, когда Ганнибал подходил к Пиренеям, консул Публий Корнелий Сципион, которому предстоял поход в Иберию, находился еще в Риме. Консулу было лет под пятьдесят – по римским понятиям он считался человеком не старым. У него было энергичное лицо с резко очерченным носом, твердыми линиями губ, прямыми, почти сросшимися в переносице бровями.
   Консула задержали чрезвычайные обстоятельства. На севере Италии подняло оружие галльское племя бойев. К нему вскоре присоединились инсубры, чьи селения недавно были разорены римлянами, а земли захвачены римскими поселенцами из колоний Плацентии и Кремоны. Соединив свои силы, бойи и инсубры напали на римских колонистов. Высланные для переговоров с галлами римские послы были коварно захвачены восставшими и объявлены заложниками. Более того: галлы осадили главную римскую крепость в Северной Италии – Мутину.
   Брошенный против галлов легион попал в засаду в непроходимых лесах, покрывавших тогда Северную Италию. Бросая убитых и раненых, оставляя неприятелю военные значки, римляне бежали на открытое место и встали лагерем. На выручку им и был послан один из легионов Публия Корнелия Сципиона, намечавшийся для отправки в Иберию. Вместо отосланного легиона пришлось спешно набирать новый.
   В заранее назначенный день на Марсово поле стекались со всей Италии юноши с котомками и посохами. Тут были апулийцы, пропахшие козьим сыром, крепкие, неторопливые; живые и подвижные кампанцы – сыновья садоводов и виноградарей. Особняком держались молодые римляне, в более опрятной одежде, с дерзким и самоуверенным взглядом.
   Среди новобранцев находился и сын консула, носивший, как это часто бывало у римлян, то же имя, что и отец. Менее года назад Публий надел мужскую тогу, но он не казался моложе других. Это был худощавый юноша с бледным лицом, на котором выделялись задумчивые карие глаза. Черты лица были тонкими и удивительно правильными, его немного огрубляли лишь коротко остриженные волосы. Белоснежная, хорошо уложенная тога облегала подобранное тело. Ноги были обуты в сандалии с завязками до колен.
   В детстве любимым героем Публия был Ахилл. С тех пор как он узнал историю краткой, но славной жизни Ахилла, его охватило страстное желание добиться такой же славы. Забравшись в сад, он как бы заново переживал жизнь героя из Фтии, внося в нее изменения, если это казалось необходимым. Он понимал, что Ахиллу недоставало того, чем с лихвой был наделен другой гомеровский герой, Одиссей, – прозорливости. «О, если бы, – думал мальчик, – Ахилл и Одиссей были одним человеком, не было бы героя, ему равного». С творениями Гомера Публий был знаком не по неуклюжему переводу вольноотпущенника Ливия Андроника. Он читал великого греческого певца на его родном языке, и это доставляло мальчику невыразимое наслаждение.
   Шесть лет назад Публий впервые услышал имя Ганнибала. За столом отец как-то сказал, что юный карфагенянин принял командование над пунийской армией в Иберии, и добавил: «Нам грозит война». С этого времени Публий сменил свиток Гомера на книжицу поэта Гнея Невия с красочным описанием первой войны Рима с пунами, и вскоре знал поэму наизусть.
   В воображении мальчика вставали сцены походов, сухопутных сражений, схваток на море, заседаний римского сената и карфагенского Совета ста четырех. Публий ощущал себя участником событий. Он мысленно вмешивался в их ход, изменял их течение. Так, находясь на триреме Клавдия Пульхра, он в последний момент уговорил консула не оскорблять римских богов. Подхватив клетку с курами, не желающими клевать зерно, которую Клавдий Пульхр едва не выбросил в море, он встал на защиту гадателя-авгура и тем самым спас Рим от позорнейшего поражения. К начальным строкам поэмы Невия:

     Я буду воспевать людей земли латинской,
     Что сокрушили мощь и хитрость пунов, –

   Он добавил свои собственные:

     И с хитростью, сестрою младшей силы,
     Блюдя союз, своей добились цели.

   Теперь – прощай, мир, созданный воображением! Прощай, отчий дом на Палатине! Прощай, тенистый сад! Центурион Тит, человек лет сорока, с гладко выбритым обветренным лицом, принимавший новобранцев и ощупывавший их мускулы, не похож на человека, читавшего Гомера и Гнея Невия. Но, кажется, он хорошо знает свое дело. И, конечно же, прежде чем повелевать, надо постигнуть науку повиновения!

Наука повиновения

   – Выше ногу! – кричал Тит. – Ровнее ряд. Эй ты, вислоухий, не зевай, а то понюхаешь лозы!
   Пот катился по лицу, тунику хоть выжимай, а центурион безжалостен.
   – Задремали неженки! – рычал он. – Вам бы пряжу прясть, а не в строю шагать!
   И так до полудня. А в полдень обед под вязами. Но разве его можно назвать обедом? Невольно вспомнишь хрустящие на зубах ломтики поджаренной свинины, которые ставили на стол рабы.
   – Встать! – вопил во все горло центурион. – По одному, бегом к столбам!
   «Наверное, он считает, что я родился обезьяной», – подумал Публий, остановившись в недоумении перед вкопанным в землю гладким столбом.
   – Что стал?! – центурион слегка ударил Публия прутом. – Наверх!
   Руки скользят по столбу, ноги с непривычки дрожат.
   – Выше, выше! – кричал центурион. – Вот так!
   Садилось солнце. Центурион повел утомленных новобранцев к Мульвиевому мосту. Может быть, он им хочет напомнить о подвиге Горация Коклеса, сдерживавшего на том берегу, перед мостом, натиск воинов царя Порсены. Нет. Он приказывает сбросить одежду. И вот Публий вместе с другими плещется в воде, смывая пот, пыль и усталость.
   Центурион не отстает.
   – За мной на тот берег! – кричит он.
   И новобранцы плывут за ним, с трудом преодолевая сильное в этом месте течение.
   – Молодцы! – хвалит центурион.
   На носу уже июньские иды, а что-то не слышно об оружии, настоящем оружии воина, о котором мечтает Публий. Лишь к следующим календам пришли повозки.
   – Привезли наше оружие! – прошумело по лагерю.
   Как передать то нетерпение, которое охватило Публия и его товарищей? Когда кончится, наконец, это нелепое топтание по Марсову полю! Можно подумать, что из них готовят не воинов, а бегунов. Им выдадут оружие – короткий блестящий меч, пилум с длинным трехгранным наконечником, крепкий щит, обитый кожей со стальными набивками.
   Каково же было разочарование, когда в повозках вместо мечей оказались какие-то плохо обструганные палки, а вместо щитов – плетенки из прутьев!
   – Что? Не нравится? – насмешливо спрашивал Тит. – На них уже мужская тога. Им, видите ли, стыдно держать эти палки. Научитесь владеть сначала ими. Возьмите палку в правую руку. Поднимите. Чувствуете? Она вдвое тяжелее меча. Возьмите плетенку. Теперь бегом к чучелам! Правую ногу вперед! Коли!
   Деревянное чучело, подвешенное к перекладине в виде греческой буквы «П», прыгает от ударов, как живое. Но центурион недовольно морщится. Он выхватывает из рук Публия палку и наносит ею короткий быстрый удар в живот чучела. Отступив, он снова наскакивает на чучело и поражает его в голову.
   – Подай-ка плетенку! – кричит он Публию. – Ни одна часть тела во время удара не должна быть открыта. Вот так…
   Он прячет левую руку под щит. И снова делает выпад.
   Нелегко быть воином. Чего ты только не должен уметь: бегать, перепрыгивать через рвы, влезать на деревья, переплывать реки, бросать дротик, стрелять из лука, фехтовать, но главное – повиноваться.
   Дисциплина – основа римского воинского искусства. Без разрешения воин мог разве лишь дышать, да и то в любое мгновение его могли послать на смерть и отнять у него дыхание вместе с жизнью. Неповиновение каралось смертью. Какой римлянин не слышал о Манлии Торквате, казнившем своего сына-победителя за невыполнение приказа!
   И это не было сказкой, выдуманной для устрашения воинов. Ликторы – служители, сопровождавшие консула, – не расставались со связками прутьев. И те, кому не приходилось видеть казни труса или нарушителя дисциплины, во всяком случае слышали свист розог или имели на теле от них следы.

В Массалию

   «Прощай, Марсово поле! Прощай, Рим!» – думал Публий, шагая по Соляной дороге. Как хочется оглянуться и окинуть прощальным взглядом сверкающие кровли Капитолия, плоскую, застроенную невысокими зданиями, вершину Палатина, где на кривой улочке прошло его детство! Но как повернуться, если это дурная примета. «Обернешься – не вернешься», – говорили предки. Правда, греческие мудрецы, с сочинениями которых знаком Публий, высмеивают народные суеверия и приметы. Но что подумают воины, которые шагают рядом с Публием, когда увидят, что он, сын консула, обернулся, покидая город! Ведь никто из них не только не читал Эпикура, но даже и не слышал об этом греческом мудреце. Подумают, что он пренебрегает обычаями предков. Лучше уж проститься с Римом мысленно.
   К полудню войско было у Остии, небольшого городка, основанного, по преданию, четвертым римским царем Анком Марцием. Остия выросла на соли. Напротив города, на правом берегу Тибра, соляные варницы. На торговле солью и разбогатели римские колонисты. Сооруженная еще этрусками дорога, ведущая в глубь полуострова через Рим, стала называться Соляною.
   Теперь ее можно назвать и Хлебной: через Остию в Рим переправляется зерно из плодородной Кампании. Остия – это морские ворота Рима. Недаром во время первой войны с пунами к Остии подошел Гамилькар Барка с флотом. Но то, что удавалось отцу, не удастся сыну. У пунов мало военных кораблей. Ганнибал возлагает надежды лишь на конницу и слонов. Таково мнение сената, посылающего войско морем в Иберию. Войско должно отвлечь внимание Ганнибала, а в это время главные силы римлян высадятся в Ливии, у стен Карфагена.
   Публия взволновало зрелище огромной флотилии из шестидесяти судов, стоявших на якорях близ Остии. Консул же не разделял восторгов сына.
   – Какой это флот! – покачивал он головой. – Вот у моего коллеги сто шестьдесят кораблей, не считая мелких, сторожевых. Когда мы тянули жребий, Семпронию улыбнулась фортуна: ему досталась Африка. Нам же придется иметь дело с галлами и иберами. Я не сомневаюсь, что карфагенский сенат немедленно отзовет Ганнибала из Иберии, как только флот Семпрония покажется у берегов Ливии.
   В Остии после принесения жертвы Нептуну и его супруге Салации консул взял сына на свой корабль. Никто, даже придирчивый центурион, не сможет мысленно его упрекнуть, что он сделал сыну поблажку. В море нельзя ни упражняться с оружием, ни строиться. На корабле можно только сидеть, тесно прижавшись друг к другу. И не все ли равно, на каком корабле?
   Справа по борту тянулся плоский берег с редкими селениями и городами. Еще лет сто назад они принадлежали этрускам, власть которых простиралась на обширные области Средней и Северной Италии. Потомки этрусских морских разбойников, открывших морской путь в Иберию, а за нею – в Океан, превратились в мирных пастухов и землепашцев, исправно платящих налоги и подати.
   Отец оживился, когда берег повернул вправо, образовав огромную дугу. Это было побережье Лигурии, где ему приходилось воевать в молодости. Одна за другой мелькали мрачные сторожевые башни, ранее крепости воинственных лигуров, а ныне – обиталища крикливых морских птиц.
   – Здесь, – вспоминал отец, – скрывался неприятель и свозил сюда хлеб, прятал скот. Каждую крепость приходилось осаждать. Лигуры дрались, пока у них было продовольствие.
   Однажды утром Публий увидел на горизонте розоватую гряду облаков. Сколько в них ни вглядывался, их причудливые очертания были неизменны. И тогда юноша догадался, что перед ним снежные вершины Альп. Он вспомнил услышанный в детстве рассказ о знатном этруске Арунте, изгнанным из своего родного города восставшей чернью. Желая отомстить, Арунт привел из-за Альп галлов. Они вернули ему власть, а затем двинулись на Рим. Город был спасен гусями, но галлы все же остались в Италии и теперь владеют самой плодородной ее частью.
   Вскоре переменился ветер. Теплый и нежный зефир сменился холодным аквилоном. Корабль стало качать, заходила под ногами палуба. Кормчий приказал отойти от бортов. В глазах у Публия все расплывалось, подкашивались ноги. Нептунова болезнь… Она изматывала людей, непривычных к морю.
   Но муки длились недолго. Корабли приблизились к берегу. В одном месте берег прерывался. Это был проход к Массалии. Холмы, на которых расположен город, амфитеатром спускались к гавани, имевшей форму орхестры. В довершение сходства с театром у мола стояли корабли массалийцев, издали напоминавшие группу хористов.
   Публий слышал, что Массалия – единственный дружественный Риму город в этой огромной, враждебной стране. Обессиленные войнами с лигурами, в землях которых была основана колония, в страхе перед этрусскими пиратами и их союзниками пунами, греки Массалии еще при римских царях заключили союз с Римом. Тогда этот союз не давал Риму особых выгод, но теперь можно лишь благодарить предков и восхищаться их предусмотрительностью. Что бы сейчас делали римляне, не будь этого спасительного союза!
   Центурионы, командовавшие высадкой, приказали воинам не брать на берег оружия, чтобы не нарушить закона массалийцев: ни один чужеземец не мог показаться в городе вооруженным.
   Массалийцы, высыпавшие на набережную, встречали сходящих на берег римлян, вручая каждому из них мелкую монету. Еще в Риме Публий слышал об этом удивительном обычае. Он ответил массалийцу, передавшему ему монету, как полагалось: «Верну в Аиде».
   Пока происходила высадка, отец беседовал с людьми в пурпурных одеяниях, членами массалийского Совета шестисот. Вести были ошеломляющими. Оказывается, Ганнибал со всей своей армией уже перешел Пиренеи, миновал Иллибер и, взяв севернее Массалии, движется к Родану. У пунов много конницы и боевых слонов. Хитроумный план сената задержать Ганнибала в Иберии и ударить по Карфагену рухнул. Сын Гамилькара взял инициативу в свои руки.
   «Какую он преследует цель? – ломал себе голову консул. – Как он решился оставить недавно покоренную им страну, где в любой момент может вспыхнуть восстание?» На эти вопросы не было ответа. Но медлить было нельзя.
   Консул подозвал ликтора и что-то сказал ему. И вот звуки военной трубы поднимают рассыпавшихся по набережной воинов. Еще не отдохнувшие и не оправившиеся от морской болезни, они стали строить за стенами Массалии лагерь.

Переправа

   Шагают слоны Ганнибала. На пути у войска нет больше преград. Подарки из сагунтийской добычи открыли дорогу. Десять дневных переходов – и войско стоит на берегу Родана. Жители степей ливийцы, привыкшие ценить каждую каплю воды, с изумлением взирали на широкую и полноводную реку. Оставленный позади Ибер казался по сравнению с Роданом ручейком. Расточительность богов этой страны, не умеющих беречь воду, казалась поразительной.
   Полководец внимательно вглядывался в противоположный берег. Он пуст. Хоть сейчас можно переправиться туда вплавь. Но во всем войске не найдется и тысячи воинов, умеющих плавать. А слоны? Как переправить слонов?
   День и ночь на берегу Родана стучали топоры. Воины выдалбливали лодки из цельных деревьев и собирали плоты. Но пока шла работа, противоположный берег заняли кельты. Пока они не удалятся, о переправе нечего и думать.
   Решение было принято мгновенно. Полководец вызвал Магона и приказал ему с частью войска, состоящей преимущественно из иберов, отправиться вдоль берега реки, против ее течения, и совершить переправу в удобном месте, чтобы при необходимости напасть на кельтов с тыла.
   Отряд выступил ночью. Разминая коней, воины пошли широким шагом. Рядом с Магоном были опытные проводники, хорошо знавшие окрестные места. Милях в двадцати пяти от карфагенского стана река разделялась на несколько рукавов, образуя заросшие лесами острова. Здесь, широко разливаясь, Родан был неглубок.
   Магон спрыгнул с коня и подошел к воде. Пахло водорослями. Поодаль у берега стояли в воде большие птицы с розовато-белым оперением, с маленькой изящной головкой на длинной тонкой шее. Магону показалось, что таких же птиц он видел близ Утики, на берегу Баграда. Со стороны островов донесся странный непривычный для жителей степей звук. Кричал какой-то зверь. Магон прислушался. Семь раз повторился этот странный звук, и стало тихо. Магон счел это добрым предзнаменованием и приказал отряду спускаться к реке.
   Через день Ганнибал увидел на противоположном берегу реки, левее неприятеля, черный столб дыма. Это был условный знак: отряд Магона находится в указанном месте и готов к нападению.
   Не успел еще дым рассеяться в воздухе, как Ганнибал начал переправу. Пехотинцы, разбитые на тройки и пятерки, заняли стоявшие у берега лодки. Всадники переправлялись на плотах, держа за уздцы плывших рядом коней. Часть конницы была поставлена на плоты.
   Видя, что карфагеняне начинают переправу, кельты высыпали на берег. Потрясая над головами щитами, они затянули воинственную песню. Их вопли сливались с шумом воды, пенившейся под ударами весел, ржанием лошадей, криками карфагенян, ободрявших с берега своих товарищей.
   Между тем отряд Магона подходил с тыла к вражескому стану. Кельты оказались меж двух огней. Их теснили спереди и сзади. Заметавшись по берегу, они отыскали еще не занятый карфагенянами проход и разбежались по своим селениям.
   Теперь можно было приступить к переправе слонов. К плотам прикрепили канаты, концы которых перевезли на противоположный берег. Плоты присыпали землей и выложили дерном.
   Затаив дыхание, карфагеняне на обоих берегах реки смотрели, как индийцы повели слонов по насыпи к реке. Первым шел Сур. У воды он остановился и, набрав ее в хобот, пустил вверх струю. Оказавшись под этим дождем, Рихад закричал от неожиданности.
   С тех пор как он стал подвластен людям, Сур познакомился со многими странными привычками и капризами этих двуногих. Им нравилось, когда он, разъяренный криками, звоном оружия и звуками труб, бежал туда, куда его гнал погонщик, сбивал с ног лошадей, топтал ногами таких же двуногих. Но эти же люди больно кололи его железной палкой, если он бросался на лошадей, привязанных к столбам, хотя это были такие же лошади. Люди всегда его отгоняли от большой воды, видимо опасаясь, что он утонет сам или утопит их вместе с привязанной к спине башенкой. Теперь же они гнали его в реку. Они хотят, чтобы он стал на эти доски с насыпанной сверху землей. Ну что ж, он выполнит и этот их каприз.
   Вслед за Суром на плот взошли и другие слоны. Затем скрепы были сорваны, воины натянули канаты, и плоты вместе с находившимися на них слонами оказались на середине реки. Несколько животных в страхе кинулись в воду. Погонщики, бывшие на их спинах, погибли, но сами слоны, к величайшему удивлению Ганнибала, переплыли бурную реку и невредимыми вышли на противоположный берег.
   Пока происходила эта переправа, Ганнибал отправил часть нумидийской конницы в пять сотен всадников вниз по течению Родана на разведку. Неподалеку от своего лагеря нумидийцы столкнулись с римскими конными воинами, посланными на разведку Сципионом. После упорной схватки нумидийцы были обращены в бегство, и римские всадники приблизились к карфагенскому лагерю близ переправы. Не догадываясь, что большая часть карфагенян находится уже на противоположном берегу, римские разведчики повернули коней, чтобы известить консула о местонахождении неприятеля.
   Горя желанием сразиться с врагом, Публий Сципион направился ему навстречу. Каково же было удивление консула, когда через три дня, прибыв к месту переправы, он застал брошенный лагерь. От галлов он узнал, что пуны переправились через Родан и направляются к Альпам. Только теперь консулу стало ясно, что задумал Ганнибал. И он, не медля, двинулся к кораблям в Массалию.

Подъем

   В долине могучего и прекрасного Родана воины оставили залитую сверкающим солнцем речную рябь, яркую зелень прибрежных лугов, мягкие очертания холмов, ветер, ласково играющий узорными листьями кленов. А здесь в лицо повеяло холодом вечной зимы. Лес, продуваемый колючим горным ветром, был бледным и тусклым. Снежные вершины сливались с тяжелыми, пепельного цвета облаками и от этого казались еще страшнее и выше. Исковерканные, изогнутые скалы напоминали сказочных чудовищ, заколдованных и окаменевших по чьей-то злой воле. Под ногами страшные пропасти, где с грохотом неслись потоки. Их можно только слышать, но не видеть. Обитателей плоских равнин, людей, выросших в степях, горы ужасали, казались им дикими и безобразными.
   «Если есть на свете грозные духи, они должны обитать здесь», – думали суеверные воины, хватаясь за зубы дельфина, кожаные и золотые буллы, египетские скарабеи. Не имевшие амулетов шептали молитвы богам – покровителям от внезапного испуга.
   Оказывается, и здесь можно жить. Эти нагромождения камней – жилища горцев. Наверное, им мила их суровая родина, и они не променяют ее на солнечные равнины Ливии и зеленые острова Внутреннего моря.
   Наемники рассыпались по селению. Вскоре они откуда-то выкатили деревянный бочонок, обитый железными полосами, наподобие тех, которыми римляне обивают свои продолговатые щиты. Окружив свой трофей, воины подняли такой радостный вопль, что можно было подумать, будто в нем, по крайней мере, золото. Когда выбили дно бочонка, Дукарион первым погрузил туда свой металлический ковш и протянул его Ганнибалу.
   – Выпей, это наше северное вино. Оно из ячменя и называется пивом.
   Ганнибал отхлебнул глоток. Пенящаяся жидкость имела горьковатый привкус. «Несчастные варвары! – подумал Ганнибал. – Боги лишили их чудесной виноградной лозы, поэтому им приходится пить эту мерзость».
   – Смотри, что они еще тащат! – воскликнул Магон, показывая на группу воинов, несших на копье какой-то белый продолговатый предмет.
   Воины подошли ближе и бросили на землю свою ношу. Перед Ганнибалом был огромный череп какого-то чудовища. В его глазницы можно было просунуть ногу.
   – Где вы это нашли? – спросил полководец.
   – На краю обрыва реки, – ответил тощий ибер, вытирая вспотевший лоб. – Мы думали, тебе будет интересно полюбоваться черепом этого великана.
   – Да ведь это же слон! – воскликнул Магон. – В Альпах – слон! Смотри, какой у него бивень!
   Ганнибал молчал. Огромная голова с пустыми впадинами глаз внушала ему ужас. Какой полководец до него повел в Альпы слонов? Кто уничтожил этих гигантов? Когда это было? А что сулит этот странный череп ему?
   В тот же день войско достигло подножия высокого холма. Ганнибал вскинул голову. Над тропой нависли огромные черные камни. Каждого из них было достаточно, чтобы раздавить сотню воинов, а из-за камней выглядывали обросшие лица горцев. В шапках мехом наружу горцы были похожи на сильных и страшных зверей.
   Надо было во что бы то ни стало узнать, каковы их намерения, долго ли они собираются оставаться в своем орлином гнезде. Это вызвался сделать Дукарион. Далеко обойдя скалу, он проник в расположение горцев. В темноте его приняли за воина, задержавшегося в селении, тем более что он говорил на кельтском языке. Узнав, что горцы по ночам покидают проход, чтобы занять его на рассвете, Дукарион поспешил сообщить об этом Ганнибалу. Когда стемнело, Ганнибал приказал разложить побольше огней, чтобы обмануть бдительность врагов, а сам, отобрав лучших воинов, занял склоны, оставленные вечером горцами. Утром на виду у неприятеля войско снялось с лагеря.
   Прошло еще три дня, и внезапно раздался сигнал тревоги. И сразу же он был заглушен нестройным ревом сотен глоток. На передовых воинов напали горцы, обошедшие войско тайными тропами. «Конец! – подумал Ганнибал. – Сейчас напуганные животные полетят в пропасть, а вслед за ними и люди».
   Но опасения Ганнибала оказались ложными. Случилось то, чего меньше всего можно было ожидать. Нападающие остановились, словно окаменев. Их изумление длилось несколько мгновений. Но вот они поворачиваются и бегут, несутся без оглядки, словно за ними гонится целый сонм духов.
   Карфагеняне, недоумевая, оглядываются. Почему бегут горцы? Что их испугало? Догадка приходит внезапно и вместе с нею взрыв хохота. Воины, усталые, голодные, с отмороженными руками и ногами, не спавшие много ночей, позабывшие, что такое улыбка, смеются. Их тела содрогаются от хохота, звенит оружие, ударяясь о заледеневшую одежду. И скалы, отражающие эти странные звуки, откликаются чудовищным эхом. Кажется, они тоже смеются над ужасом дикарей, впервые увидевших слонов.
   Слоны! Ганнибал чувствовал все большую признательность, почти нежность к этим огромным животным. И здесь, в этой ледяной пустыне, они спасают его от погибели. Слоны – это его смуглая, пылкая Ливия, поднявшаяся на борьбу с холодной заносчивой Европой. Слоны – это мечта о победе над Римом, которой отдал жизнь его отец.

Спуск

   На девятые сутки пути Ганнибал, скакавший впереди с Дукарионом и двумя телохранителями, достиг перевала. Луна освещала дикую горную пустыню. Высоко к небу взметнулись покрытые льдом скалы. Казалось, они хотели достигнуть своими вершинами звезд, но остановились, застыли, залюбовавшись собой, великолепные, бесстрастные ко всему, что осталось внизу.
   В темноте лениво текло войско, заполняя ущелье криками, ударами, конским ржанием. Резкий холодный ветер безжалостно трепал одежду, обжигая своим ледяным дыханием лица, руки, спины воинов. Лошади брели, понуро опустив голову. Из ноздрей у них шел белый пар.
   Ганнибал смотрел на поднимающееся войско, пока оно не втянулось на заснеженную площадь перевала и не рассыпалось по ней черными копошащимися кольцами. Он приказал разбить лагерь, чтобы дать людям и животным возможность отдохнуть. За это время немало вьючных мулов и лошадей, потерявшихся среди скал, смогут добраться к перевалу по следам, оставленным войском.
   Первые лучи солнца осветили далеко внизу узкую ленту дороги, с трупами лошадей и мулов, со сломанными повозками, напоминавшими брошенные капризным ребенком игрушки. А по другую сторону перевала… Ганнибал невольно вскрикнул, когда его взору открылся вид на страну, перерезанную реками, расцвеченную зеленью лугов, на море, сверкающее под солнцем, как начищенный медный щит. Внизу, под ногами, раскинулась Италия. Его взволновала близость этой страны, которую он никогда не видел, но о которой так много мечтал.
   – Сюда! – кричал Ганнибал воинам, окоченевшим, сломленным усталостью. – Смотрите, вот она, Италия, наша цель и добыча! Я отдаю ее вам всю, с лесами и реками, городами и селениями…
   И настолько прекрасно было зрелище этой страны, такой ощутимо близкой и зовущей, что хотелось протянуть руки, как к картине, нарисованной каким-то искусным художником, и прикоснуться закостеневшими, несгибающими пальцами ко всему, из чего складывалось это светлое чудо.
   Снявшись со стоянки, карфагеняне начали спуск с перевала. Здесь ветер дул еще резче, еще колючей и пробирал до костей. Крутая дорога местами была покрыта снегом, остатком последних обвалов. Снег проваливался под ногами. Под копытами лошадей и мулов, под башмаками воинов он таял и превращался в жидкую кашу. Тяжелые вьюки сползали животным на шею. Порою кони, проломив нижний слой снега, застревали в нем; стараясь вырваться, они бились и завязали окончательно. Любая тропа была скользкой. Если кто терял равновесие, то уже не мог удержаться на ногах и, скатываясь, сбивал идущих сзади.
   Через три дня войско спустилось в зеленую долину, расширявшуюся к югу, как и река. В тишине журчали горные ручьи. У частокола, окружавшего селение из десятка домов, стояли седобородые старцы в белых одеждах. Опираясь на посохи, они изумленно смотрели на невиданных пришельцев. Наконец, они дали знак юноше, и тот вынес на деревянном подносе нечто, напоминавшее по форме и запаху хлеб. Это и был хлеб, но мрачно-черного цвета, и к тому же тяжелый как камень.
   Ганнибал с удивлением вертел его в руках. Он не знал, что хлеб может быть черным.
   – И это хлеб Италии? – обратился он к Дукариону.
   – В Италии хлеб белее, чем эти горы, – ответил кельт, показав рукой на снежные вершины. – А это пища тауринов, врагов моего племени. Мы их называем чернохлебниками.
   – Ты говоришь, врагов? Но отныне они ваши друзья и союзники. У вас общий враг – Рим.
   С этими словами он вынул из ножен кинжал и положил его на деревянный поднос юного таурина.
   Из-за частокола послышались одобрительные возгласы старцев. Видимо, они поняли, что чужеземец призывал их к войне. Врагами же их были римляне.

Смотр

   В ослепительно белых шлемах, в черных панцирях и нисходящих до пят темно-зеленых плащах горы казались Ганнибалу великанами. Пятнадцать дней они громоздились уступами, разверзали пропасти, обжигали холодом, ослепляли чудовищным блеском своих льдов. Как слабы и беспомощны перед ними люди! Но все же их упорство победило. Горы расступились и нехотя пропустили эту горсточку пигмеев. Кажется, теперь они смотрят с поднебесья и снисходительно улыбаются: «Эй вы, двуногие муравьи! Много ли вас уцелело?»
   Ганнибал перевел взгляд на поле перед лагерем. Войско уже построено. Пора идти.
   Левый фланг занимали иберы. Они были в своих неизменных сагумах – коротких красных плащах из грубой материи. Только эти сагумы имели такой вид, словно их терзали своры гончих. Длинные спутанные волосы делали иберов похожими на косматых львов. Приветствуя полководца, иберы подняли свои щиты, переплетенные сухожилиями.
   Кельты. Они в браках до щиколоток и в легких туниках. Многие без щитов. Здесь не больше тысячи воинов. А ведь через Пиренеи перешло шесть тысяч кельтов. Где остальные? Погибли или рассеялись? Смешались с толпами горцев или вернулись на родину? Что их заставляет здесь стоять? Жажда добычи или верность долгу?
   – Теперь у нас будет вдоволь вина, – бросил он весело кельтам, зная их пристрастие к этому напитку.
   Ответом был нестройный благодарный вопль.
   Ливийцы. Какое печальное зрелище! «Мои ливийцы», – называл он их про себя или в кругу друзей, не желая показывать своего пристрастия к этому храброму и верному племени. Неужели это его ливийцы? Жалкие лохмотья вместо одежды. Ноги обмотаны грязными тряпками, через которые проступает кровь. Лица и руки в черных пятнах, словно у клейменных невольников. Ганнибалу захотелось поднять к небу кулаки и крикнуть богам: «Что вы сделали с моими лучшими воинами?!» Но он сказал громко и отчетливо:
   – Давным-давно наш город вел войну с эллинами из Кирены. Между нашими и эллинскими владениями был спорный кусок земли. И вот тогда два брата из рода Филенов предложили похоронить себя живыми на спорной земле, чтобы она принадлежала родине.
   Ганнибал обвел внимательным взглядом поредевший строй ливийцев и продолжил:
   – Вы потеряли многих. Ваши друзья погибли на этой чужой земле, чтобы она всегда принадлежала Карфагену.
   Балеарцы в козьих шкурах, которые они называют мастриками. Ганнибал им что-то сказал, и пращники затряслись от хохота. Запрыгали черные витые шнуры на их впалых животах.
   – Что? Что он сказал? – пронеслось по строю сардов.
   – Это только нам, – отвечали задорно балеарцы.
   И новая волна хохота прокатилась по их рядам.
   Нумидийцы. Их осталось шесть тысяч. Потери невелики. Недаром он их так берег. Правда, часть без коней. Но разве мало коней в этой стране?!
   Боевые слоны. Они покачивают головами, словно жалуются: «Что ты с нами сделал, Ганнибал? Нас только семнадцать. И мы едва держимся на ногах».
   – Рихад, – обратился Ганнибал к индийцу, – выживут ли они?
   Индиец низко поклонился:
   – Да, если ты дашь им отдых. Здесь нет острых камней и густая трава. Они будут сыты.
   «Отдых, – думал Ганнибал. – В отдыхе нуждаются и слоны, и люди. Десять дней, и у меня будет снова армия. А если римляне не дадут мне этих десяти дней? Тогда пропало все, тогда напрасны все труды и жертвы».
   Все это время Ганнибал коротал за игрой, которой его научил Рихад. Индиец называл ее «чатуранга», что в переводе означало «четыре рода войск». На деревянной доске, расчерченной в том же порядке, что и римский лагерь – по квадратам, располагались фигурки из кости – пешие воины, всадники, боевые слоны и башенки наподобие гелепол. Два вражеских стана. И каждый из них возглавлялся полководцем. Чатуранга была серьезной и умной игрой. Ганнибал научился ей еще в Иберии и теперь легко выигрывал.
   – Не могу понять, – сказал он как-то Магону, – почему тебя не привлекает чатуранга? Что хорошего в игре в кости, которой ты отдаешь все свободное время? Чему она тебя может научить? Полагаться на случай, на удачу, слепую, как старый конь в серебряных рудниках?
   – А для меня чатуранга слишком сложна и скучна, – возразил Магон. – Просиживать весь день за деревянной доской, словно от твоего хода зависит судьба армии, не по мне.
   Наблюдая за Ганнибалом со стороны, можно было подумать, что перед ним не доска, а настоящее поле боя. Он был смел и в то же время осмотрителен. Он часто шел на жертвы, чтобы добиться лучшего расположения фигур, и умело пользовался малейшей оплошностью партнеров.
   – Смотри, брат, – сказал Ганнибал Магону, показывая на доску. – Здесь я уверен, что мои приказы выполняются. Я ввожу в бой пехоту и слонов, подчас принося их в жертву. Но насколько труднее с людьми. Кто знает, что у них на уме, как предотвратить измену?

Единоборство

   Ганнибал был взволнован. Гонцы, посланные в земли кельтов, пограничные с Тирренией, принесли известие, что римский консул Публий Сципион возвратился из Массалии морем и находится в трех дневных переходах от карфагенного войска. А воины еще не успели отдохнуть. Если первое сражение будет проиграно, кельты разбегутся, как зайцы из дырявой корзины. Не отыщешь следов!
   Воинам надо внушить, что они должны сражаться не из-за горсти серебра, которую получают в каждое новолуние, а за собственную свободу и жизнь. Без победы у них нет надежды вернуться на родину, а плен для них означает рабство, оковы и страдания. Сказать это на языке кельтов – обидятся ливийцы, произнести речь на ливийском языке – будут обижены кельты, сарды, балеарцы. Выступать перед каждым отрядом – пустая трата времени. Наемники не любят долгих речей, им понятен язык действий.
   Решение пришло внезапно.
   – Собери войско и прикажи поставить перед воинами пленников, – сказал он Магону. – Тех, что мы захватили под Таурасией.
   Когда Ганнибал прибыл на поле, все войско было уже в сборе.
   – Дукарион, – обратился он к своему проводнику, – скажи им: если кто хочет получить это вместе со свободой, – Ганнибал указал на лошадей и снаряжение, – пусть выйдет вперед, чтобы сразиться друг с другом на глазах у войска.
   Когда Дукарион объяснил пленникам, чего от них хочет полководец, вперед вышли все.
   – Это слишком много. Достаточно будет двоих, – сказал Ганнибал. – Пусть кинут жребий.
   Жребий выпал двум юношам. На их лицах появилась неподдельная радость. Другие же пленники опечалились. Они стояли, хмуро уставясь в землю. А тем временем кузнецы сбивали с ног и рук счастливцев оковы. И вот сверкнули мечи. Один из юношей вернется свободным в свой дом, обнимет родных и близких, другой – освободится от мучений.
   Схватка началась. С поднятыми вверх мечами воины описывали круги, обходя друг друга. Их лица выражали такую ярость, словно они были не товарищами и соратниками, а злейшими врагами. Удары следовали за ударами, но противникам пока удавалось уклоняться от них. Волнение зрителей нарастало. При каждом ударе у них вырывались возгласы одобрения или недовольства. Многие вышли из рядов и подступили совсем близко к месту схватки. Внезапно один из сражающихся сделал прыжок и нанес своему противнику страшный удар, меч рассек ему плечо, что, однако, не помешало раненому обрушить свой меч на голову соперника. Вопль вырвался из тысяч глоток. Еще несколько мгновений юноша держался на ногах. Кровь заливала его лицо. Потом он рухнул на землю.
   Победитель несколько мгновений стоял молча с опущенной головой, словно в ужасе от содеянного. Потом, с нескрываемой ненавистью взглянув в сторону Ганнибала, он медленно зашагал к своим трофеям.
   Ганнибал поднял руку, призывая воинов к вниманию.
   – Таков и ваш выбор! – произнес полководец. – Слева и справа мы заперты двумя морями. За спиною у нас Альпы. Впереди могучая река, которую кельты называют Боденком, а римляне – Падом. Победить или погибнуть в первом сражении. Иного выхода нет.
   Это была одна из самых кратких речей Ганнибала. За время ее произнесения победивший в поединке успел надеть блестящий шлем, натянуть латы и выбрать коня.

Тицин

   Соорудив лагерь и наведя на стремительной речке Тицин мост, Публий Сципион во главе отряда конницы выехал на разведку. Всадники двигались изогнутой линией: середина впереди, а края отставали. Копыта гулко били по каменистой земле.
   От лазутчиков консул узнал, что Ганнибал преодолел Альпы и находится в стране тауринов, в двух переходах от Тицина. Сципиона удивляли дерзость и отвага полководца пунов. Мог ли он до Массалии предположить, что Ганнибал решится перейти Альпы с конницей и слонами? Этот переход расстроил все его планы. Пришлось разделить войско на две части. Одну из них, во главе с братом Гнеем, он послал в Иберию, а другую переправил на кораблях в Италию. Из Пизы, через земли лигуров и галлов, он двинулся к Паду. Будучи уверен, что переход через Альпы дорого стоил Ганнибалу, он торопился нанести пунам удар до того, как они сумеют отдохнуть и пополнить армию.
   В миле от моста Сципион заметил большой столб пыли. Не сомневаясь в правильности сведений лазутчиков, он решил, что это галлы, напуганные неприятелем, угоняют с пастбищ свои стада. И когда пыль рассеялась, когда уже было поздно отступать, консул увидел вражескую конницу. Она двигалась колонной по шесть всадников в ряд. Смуглые худощавые люди словно приросли к крупам коней. Всадников возглавлял человек лет тридцати, с черной, кольцами бородой. На нем были сияющие латы, длинный пурпурный плащ. «Ганнибал!» – пронеслось в мозгу Сципиона, но, прежде чем консул успел дать команду, нумидийцы издали воинственный вопль. Земля загудела под копытами.
   Сципион перестроил свое войско на ходу. Вперед были выставлены велиты, пращники и галльские всадники. Римлян и лучшие силы союзников он расположил в тылу. Ганнибал ввел в бой тяжелую конницу, а нумидийцев поставил на флангах.
   Раздались крики ужаса, послышались стоны раненых. Публий, находившийся неподалеку от отца, заметил, как на полном ходу остановился его конь и консул, неестественно подняв локоть правой руки, стал медленно сползать на землю. Конница сжалась, приняв раненого в середину. Но ряды ее редели, и уже совсем близко слышался воинственный клич нумидийцев. Прижавшись к гриве коня, Публий мчался на помощь. Взять раненого к себе на коня было делом нескольких мгновений. И вот уже Публий с отцом, обнявшим сына здоровой рукой, несется к римскому лагерю. В ушах свистит ветер, щеки пылают, сердце бьется тревожно и радостно. Справа и слева, защищая консула своими телами, скачут его ликторы. Уже виден лагерный вал с частоколом. Часовые поднимают бревно, заменяющее ворота, и впускают внутрь отступающих. Из других ворот, развертываясь в боевой строй, выходят манипулы тяжеловооруженных воинов.
   Поддерживая голову и плечи отца, Публий помог ему спуститься с коня и сесть на подстеленный кем-то плащ. Легионный лекарь осторожно снял с консула латы и приподнял край тоги, набухший от крови.
   Консул повернул побледневшее лицо к сыну и встретился с ним взглядом.
   – Ты начал неплохо, мой мальчик! – пробормотал он. – Неплохо…

Слезы и смех

   Мост из плотов, наведенный еще до битвы с пунами при Тицине, был цел. Прогромыхав по бревнам, колеса непривычно мягко вошли в землю, сырую от недавно прошедшего дождя.
   Публий накрыл плечи задремавшего отца краем своего гиматия и соскочил с повозки. Перед ним была великая река Пад. От берегов, покрытых молчаливым лесом, веяло такой грустью и безнадежностью, что невольно вспоминалась греческая сказка о безрассудном Фаэтоне, упавшем где-то здесь вместе со своей солнечной колесницей. Не эти ли склонившиеся над рекой деревья оплакивают несчастного янтарными слезами?
   Тишину нарушили глухие удары. Легионеры разбирали мост. Они надеялись завершить работу до подхода Ганнибала. Но вскоре стало известно, что Ганнибал со всем своим войском находится уже по эту сторону реки. Это казалось чудом. Одни говорили, что он, поднявшись к верховьям реки, перешел ее вброд, поставив слонов в ряд, чтобы ослабить напор течения. Другие уверяли, что пуны навели мост из лодок, присланных италийскими галлами. Как бы то ни было, Ганнибал за два дня осуществил то, что другой полководец сумел бы выполнить лишь за месяц. Лишний раз убедившись, что противник, несмотря на молодость, превосходит его опытом и талантом, Сципион приказал усилить караулы. Он опасался неожиданного нападения.
   На рассвете следующего дня лагерь огласился криками. Сципион, поддерживаемый за плечо сыном, вышел из претория. Нельзя было понять, что происходит. Часовые на местах. Ворота закрыты, на улицах лагеря пусто. Но из палаток, находившихся между молитвенной палаткой и преторием, неслись вопли. Кто этот невидимый враг, незаметно проникший в лагерь? Тревожно загудели трубы. Воины сбегались к преторию, строились по манипулам. Достаточно было окинуть взглядом строй, чтобы понять все. В строю не было галлов, не было и воинских трибунов – их обезглавленные тела вскоре обнаружили в палатках. Преследование галлов казалось бессмысленным. Убийцы, хорошо знавшие местность, скорее всего уже в своих родных лесах. Еще одна неудача, более страшная по своим последствиям, чем поражение при Тицине. Консул закрыл лицо ладонями, чтобы не показывать слезы.
   Теперь уже нельзя было сомневаться во враждебности галлов. Надо рассчитывать только на собственные силы. В следующую же ночь, покинув злополучный лагерь, легионы Сципиона двинулись на соединение с Семпронием Лонгом к притоку Пада – Треббии. Прибрежные холмы, как надеялся Сципион, затруднят действия вражеской конницы.
   А тем временем Ганнибал принимал перебежчиков. С воинственными возгласами подходили они к полководцу и складывали у его ног окровавленные головы римлян. Ганнибал отступил на шаг, чтобы расчистить место для варварских трофеев. И когда кельты, поднеся свои дары, застыли в ожидании его приказаний, он поднял вверх обе руки и крикнул на их языке:
   – Теперь по домам! Но сначала загляните к моему казначею. Серебро вас не обременит.
   Дукарион, стоявший рядом с полководцем, ничего не понимал. Распускать по домам таких отличных воинов, да еще перебежчиков, которые из страха перед наказанием будут сражаться до конца! Это безумие!
   Когда кельты нестройной толпой двинулись к шатру казначея, Ганнибал взглянул на Дукариона. Прочитав в его глазах недоумение, он сказал вполголоса:
   – Эти люди, явившись к своим, будут лучшими ходатаями в мою пользу. Уверен, что каждый из них приведет троих, а может быть, и четверых. Я назначаю тебя начальником отряда италийских галлов. Но до отправления в поход ты будешь жить в моем шатре… Не удивляйся! – продолжал полководец после паузы. – Видишь ли, – он показал на кучу голов, – перебежчики оказали нам большую услугу. Но этот способ ведения войны мне не по душе. Кто поручится, что эти же галлы, желая искупить свою вину перед римлянами, не расплатятся моей головой!
   Так у Ганнибала появился телохранитель и одновременно Совет полководца пополнился новым полноправным членом. Сколько шуток было по этому поводу! Особенно после того, как Дукарион после докладов других военачальников о боевом духе подчиненных с улыбкой сказал:
   – А мои воины спят!
   Но шуткам вскоре пришел конец, и Дукарион, как и предвидел Ганнибал, оказался начальником самого многочисленного отряда в карфагенском войске. Месяц спустя к валу карфагенского лагеря подошла огромная галдящая толпа. В руках у подошедших были мечи, трубы, флейты. И, судя по всему, они явились с мирными намерениями.
   Выйдя на вал, Ганнибал сразу понял, в чем дело.
   – Дукарион! – крикнул он. – Принимай своих подчиненных. Они уже выспались!
   Раздался оглушительный хохот. Толпа внизу затихла. Видимо, галлы решили, что смеются над ними.
   Зная обидчивость варваров, Ганнибал поднес ко рту ладони и крикнул во всю глотку:
   – Мы приносим жертву богу Смеха. Сегодня его день.
   Эти слова вызвали новый взрыв хохота. Смеялся весь лагерь, хохотали кельты внизу. Кельтские трубачи и флейтисты поднесли свои инструменты к губам, и искусно разыгранная сцена получила музыкальное завершение. Но это, кажется, не радовало Ганнибала.
   – Не знаю, как быть. Видимо, в моем образовании серьезное упущение. Меня обучали воинскому искусству и языкам. О музыке не было и речи. К тому же музыкантов надо кормить. Дукарион! Отпусти этих с трубами и флейтами по домам.
   – Тогда уйдут все. Звуки труб и флейт нас воодушевляют. К тому же музыканты владеют мечами не хуже, чем своими инструментами.
   И Ганнибал оставил в лагере всех. Их было семь тысяч.

Третий консул

   Публий Сципион не признавал лекарей и пользовался испытанными дедовскими средствами – настоями трав, молитвами ларам. Но так как рана не заживала, он решил послать гонца, верного вольноотпущенника Килона, в Анций, в святилище Эскулапа, с искусно отлитой из серебра рукой. Эта жертва должна была принести полное выздоровление.
   Об этом знали все, ибо Килон ходил по лагерю, показывая серебряную руку, которую ему поручено принести на алтарь Эскулапа от имени консула. Но никто, кроме Публия, не знал, что консул дал Килону еще одно, тайное, поручение – отправиться под видом торговца в страну массасилов, чтобы следить, как разворачиваются события в царском доме. Теперь, когда Ганнибал воюет в Италии, важно, чтобы на престоле оказался брат Гайи, а не этот мальчишка Масинисса, находящийся в дружбе с пунами.
   Однажды в преторий вошел коллега Спициона Тиберий Семпроний, необычно возбужденный и радостный.
   – Можешь меня поздравить, – сказал он, обращаясь к Сципиону. – Мои всадники напали на нумидийцев из засады и гнали их до самого пунийского стана. Вот тебе и непобедимая конница Ганнибала! Пуны бежали как зайцы. Воины торжествуют. Я возвратил им уверенность в победе.
   Спицион равнодушно смотрел себе под ноги, словно речь шла не о победе над пунами, а о чем-то малозначащем.
   – Теперь, – продолжал Семпроний, – нам нечего медлить. Соединим наши армии и разом ударим по врагу.
   Сципион приподнялся на локте:
   – Не обольщайся успехом в этой стычке. Ты не знаешь Ганнибала. Это коварный и опасный враг. Надо ждать.
   – Чего ждать? – вспылил Семпроний. – Третьего консула с его армией или пока галлы полностью не перейдут на сторону врага?
   – А ты разве не знаешь, – спокойно возразил Сципион, – что исход войны могут решить не только опытные и смелые полководцы со своими армиями… Да, я жду третьего консула с его легионами. Этого консула не избирали на комициях и не утверждали в сенате. Имя этому консулу – время, а его легионы – это дни и месяцы бездействия вражеского войска. Не забывай, что Ганнибал в чужой стране, а в Африке нет другого Ганнибала, который мог бы повторить его поход и доставить подкрепление. Галлам скоро надоест кормить всю эту прожорливую африканскую саранчу. Галлы нетерпеливы, им подавай сразу победу. И если ее не будет, они станут нашими союзниками.
   Публий, слушая этот спор консулов, испытывал незнакомое ему прежде чувство раздвоенности. Он отдавал должное благоразумию отца, его привлекало остроумие, с которым отец отбивал натиск Семпрония, но ему было трудно понять, как можно без конца уклоняться от боя, когда враг опустошает страну и рвется к Риму. «А в прошлых войнах, – невольно задавал себе вопрос юноша, – разве Рим не добивался победы с помощью решительных схваток? Дважды наши предки вступали в сражение с Пирром и дважды терпели жестокое поражение, хотя и удивляли врага своим упорством. Но они не стали уклоняться от третьей битвы, которая решила исход войны в их пользу».
   Когда однажды Публий высказал свои сомнения отцу, тот тяжело вздохнул:
   – Поступками людей зачастую руководит честолюбие! Какое Семпронию дело до третьего консула, который, как я уверен, принесет Риму победу. Его тревожит другое: на носу консульские выборы, и тогда конец его полномочиям. Слава победы может достаться кому-нибудь другому. Вот этого он боится и поэтому рвется в бой. Какой страшный вред может принести республике один безумец, если ему вручена высшая власть!
   Прошло немало лет, пока не только Публий, но все римляне поняли, что в борьбе против такого противника, как Ганнибал, время было самым надежным союзником. Пока же осторожность казалась трусостью, а безрассудство – храбростью. Честолюбивый Семпроний так раздул свой незначительный успех, что в Риме он казался настоящей победой. По городу поползли слухи, будто Сципион потому и медлит со сражением, что не может участвовать в нем из-за раны и не хочет, чтобы лавры победителя достались Семпронию.
   Слухи эти достигли и лагеря, и Публию не раз приходилось слышать насмешливые замечания легионеров в адрес отца. Они глубоко ранили и обижали юношу, хотя сам он не менее других рвался в бой.
   Начальники отрядов к назначенному часу собрались в шатре Ганнибала. Полководца не было. Отсутствовал также Дукарион. Все знали, что Ганнибал, подготавливая план предстоящего сражения, вместе с кельтом обходит поле боя.
   Приподнялся полог палатки. Сначала показался вихор Ганнибала, его щеки, мокрые от растаявших снежинок, потом он сам во весь рост. Его башмаки были в глине. Сняв с помощью Магона кольчугу, он протянул покрасневшие от холода руки к переносной жаровне с пылающими углями.
   – Я заставил вас ждать, – начал Ганнибал, обводя взглядом лица, полные внимания. – Кроме обхода, у меня была непредусмотренная встреча с лазутчиком.
   Ганнибал прошел в угол шатра и сел на ложе, застланное грубым холстом.
   – Против нас, – продолжал он, – объединились две консульские армии. Одной из них командует наш старый знакомый Сципион. При Тицине мы дали ему урок и охладили пыл. И он теперь выжидает, надеясь, что разоряемые войной кельты перейдут на сторону Рима. Представляю вам другого консула: Тиберий Семпроний Лонг. После объявления нам войны сенат поручил ему Сицилию и Ливию. Говоря на нашем языке, это означает, что ему было поручено переправить войско на кораблях в Сицилию и оттуда в Ливию для осады Карфагена. Он уже захватил Мелиту и был одной ногой в Ливии, мнил себя победителем, как вдруг – какая неожиданность! – стало известно, что мы на пути в Италию. Станем на место Семпрония и попытаемся представить его реакцию на изменение обстоятельств.
   – Разочарование! – подсказал Магон.
   – Ярость! – добавил Махарбал.
   – Это верно, – согласился полководец, – но не будем забывать, что в Риме два консула. Семпроний в обиде не только на меня – я сорвал его поход в Ливию, но и на своего медлительного коллегу. Семпроний, опрометчивый и стремительный, рвется в бой. Упряжка консулов тащит римскую колесницу в разные стороны. Нам остается только выкопать яму на ее пути.
   – Это мы сумеем! – сказал Магон. – Укажи только где.
   – Об этом я подумал. Долина спускается к речке Треббии, за которой римский лагерь. Она перерезана ручьем, текущим почти параллельно реке. Высокий его берег зарос камышом в человеческий рост. Магон, возьми с собой сотню всадников и столько же пехотинцев и после полуночи спрячь их в камышах. Прикажи воинам положить блестящее оружие и шлемы на землю и ждать появления врагов. Перед отправлением не забудь их хорошо накормить.
   – Слушаюсь! – сказал Магон.
   – А тебе, Тирн, придется переправиться через Треббию и подойти к самому римскому лагерю. Вымани римского медведя из берлоги.
   – Постараюсь! – сказал балеарец.
   – Махарбал! Займи с остальной конницей позицию по другую сторону ручья. Как покажутся римляне, обратись в притворное бегство.
   – Понял, – сказал Махарбал.
   – Остальное я возьму на себя. Успеха вам, друзья, – произнес Ганнибал, закрывая военный совет.

Треббия

   Римский легионер не красноречив. Спроси его, где он сражался, за какой подвиг получил бронзовую или серебряную фалеру, где был ранен, – он промычит в ответ что-то невразумительное. Но попроси рассказать, чем его кормили, какая еда ему по душе, и ты его не узнаешь. И откуда тогда появятся и дар слова, и воображение! Он вам так опишет гусиную печенку в молоке с медом, или маринованные маслины, или хрустящую корочку жареной свинины, что вы проглотите собственный язык. И неудивительно!
   Что приносит воину каждый новый день? Брань центуриона, розги, раны, смерть. Одна лишь еда скрашивает полную изнурительного труда и опасностей воинскую жизнь.
   И в это холодное утро, когда легионеры Семпрония, зябко поеживаясь, покидали палатки, в их мыслях был лишь завтрак. Чем их сегодня порадует повар Муммий, порази его Юпитер? С тех пор как воины прибыли в эту суровую и дикую страну из благодатной Сицилии, они знали одну лишь бобовую похлебку. Сколько было шуток по ее поводу! «Муммий хочет нас заживо похоронить! – смеялись легионеры. – Ведь в дни поминовения предков на могилы приносят бобы».
   Из приоткрытого медного котла шел вкусный запах. Нет, сегодня не бобовая похлебка, а что-то более привлекательное. Солдаты доставали свои миски и садились у котла. Муммий суетился и весело подмигивал.
   Вдруг тревожно прогудела труба.
   – Строиться! – кричали центурионы.
   Пуны совсем обнаглели. Их всадники появились у лагеря двух консулов. Ганнибал бросает вызов. Может ли Семпроний, командовавший в тот день объединенным войском, упустить такой случай? Правда, время слишком раннее, и воины не успели позавтракать. Ну что ж! С тем большим аппетитом они отобедают!
   Консул дал знак к выступлению. Конница, а за нею пехота покидали лагерь. Заколыхались черные и красные перья на шлемах. Блеснули копья и мечи. Консул невольно залюбовался своим войском, имевшим такой грозный и внушительный вид. Пуны отступали к Треббии.
   Ночью в горах прошел дождь. Река помутнела и вздулась. Пешим вода доходила до пояса. Чтобы никого не снесло течением, консул приказал держаться за руки. Оружие и доспехи переправили на конях.
   Когда за рекой оказались оба легиона, солнце стояло в зените. Сквозь густые облака пробивалось солнце. Но оно было бессильно согреть воинов. Кровь их застыла не только от холода, но и сосущего голода. Муммий, где твоя бобовая похлебка? Сейчас она казалась желанной, как родной дом. Но Муммий со своим медным котлом остался на том берегу этой мерзкой речушки.
   В это же время из карфагенского лагеря Ганнибал выводил своих воинов. Они успели подкрепить себя пищей и питьем, накормить лошадей и, раздевшись у костров, натереть грудь и руки касторовым маслом.
   Пуны строились в одну прямую линию. Конница стояла на флангах. Впереди всадников – боевые слоны. В центре находились балеарцы, за ними ливийцы, иберы, кельты. Своими свинцовыми шарами балеарские пращники так дружно встретили римских стрелков, что те скрылись за рядами тяжелой пехоты.
   Римским легионерам, защищенным шлемами и щитами, балеарцы не могли причинить большого ущерба, поэтому Ганнибал направил пращников против конницы. Осыпаемые градом свинцовых шариков и камней, всадники смешались и обратились в бегство.
   Зато, несмотря на холод и истощение, римские пехотинцы в центре выдержали натиск карфагенских слонов. Пропустив их вперед, римляне засыпали четвероногих гигантов тучей дротиков и копий. Испуганные слоны попятились, и тогда Ганнибал приказал отвести их и направить на левый фланг.
   Судьбу сражения решила карфагенская конница. Она опрокинула римскую, погнала ее назад к реке и в то же время охватила с двух сторон римскую пехоту, храбро сражавшуюся в центре. Высоко взлетали и со свистом рассекали воздух сверкающие мечи. Римляне не выдержали натиска. Лошади, потеряв седоков, неслись по лугу, неловко вскидывая задние ноги. И тут раздвинулись черные камыши. Из них показались конские головы, а затем – во весь рост кони с всадниками. Еще мгновение – и отряд Магона яростно обрушился на римлян.
   Магон мчался, прижавшись к гриве своего вороного коня. Забыты все наставления брата. Магон впереди всех. Его меч разит, как молния.
   – Руби их, Магон, руби! – шептал Ганнибал, наблюдавший за битвой с вершины холма. – Сжигай их, как ветер пустыни, знойный ветер Ливии.
   И в это время без молнии и грозы хлынул дождь. Впоследствии уцелевшие римляне уверяли, что его ниспослал Юпитер. Застилая взор, он не давал понять, что происходит на поле боя, и десять тысяч легионеров во главе с Семпронием пробили себе дорогу через середину карфагенского строя. В свой лагерь они не вернулись и отправились в Плацентию.
   У победителей не было сил их преследовать. Они возвратились в свой лагерь, чтобы отогреться. Это позволило спастись и тем римлянам, которые топтались на берегу в поисках лодок или плотов. Некоторые утонули в ледяной воде. Другие благополучно переправились. Среди спасшихся были Сципион и его сын.

Буря в горах

   Покрытые голым лесом вершины Апеннин напоминали мохнатую спину готовящегося к прыжку зверя. Войско бесстрашно двигалось ему навстречу по узкой, извилистой дороге. Впереди шли слоны, за ними – ливийская, кельтская и иберийская пехота. Колонну замыкала конница. Было ясное зимнее утро, и солнце играло на шлемах и начищенных до блеска щитах, на крупах нумидийских коней и на повозках, которыми снабдили Ганнибала кельты, довольные, что, наконец, избавляются от долго засидевшихся гостей.
   Ганнибал решил покинуть кельтские земли, не дожидаясь весны. Он знал, что римляне еще не успели оправиться от первых двух чувствительных ударов и чем раньше будет нанесен третий, тем значительнее надежда на успех. Дукарион, хорошо знавший эти места, уверял, что войску в горах не угрожают ни пропасти, ни обвалы, ни нападения врагов. Апеннины – не Альпы. Это хорошо понимал и сам Ганнибал, решившийся на переход в зимних условиях.
   Около полудня небо затянула темная пелена. С гор, охвативших дорогу полукругом, повеяло смертельным холодом. Пошел дождь пополам со снегом. Брови и бороды воинов побелели от инея. Сырая одежда и обувь закаменели. Ганнибал приказал разбить палатки. Ветер срывал их, и пологи хлопали, как крылья гигантских птиц. Вскоре засверкали молнии, и с неба начали падать маленькие острые кусочки льда. Ганнибал и раньше слышал об этом грозном явлении природы, которое варвары называют градом, а теперь ему пришлось не только наблюдать его, но и ощущать удары льдинок по голове, прикрытой шлемом, по спине, по коленям. Закрыв голову руками, воины бежали к скалам, стремясь укрыться под их навесами. Только балеарцы оставались на тех местах, где их застиг град, и, прикрыв глаза ладонями, смотрели вверх. Многие сняли с шеи шнуры, словно намереваясь помериться силами с невидимыми небесными пращниками.
   – Развести костры! – слышались слова команды.
   «Костры!» – повторяло эхо.
   Ганнибал понимал: если не дать воинам работы, они превратятся в ледяные сосульки. Полководец кричал, приказывал, тормошил. Воины начали собирать топливо. На склонах гор, нависших над дорогою, они рубили кустарник, выламывали маленькие деревца. Запылали костры. Воины совали ноги чуть ли не в самое пламя, кашляли от едкого дыма, терли слезящиеся глаза. Порывы ветра прижимали пламя к земле, поднимали снопы искр, обжигавших лица. Сверкали молнии. Гром, повторяемый эхом, гремел с невиданной силой.
   Буря кончилась так же неожиданно, как и началась. Небо очистилось от туч. Солнце осветило горную дорогу, и только тогда Ганнибалу стало ясно, какой страшный урон понесло войско. Напуганные буйством природы, индийцы оставили своих слонов, и те бросились бежать, не разбирая дороги.
   Только одному Рихаду удалось спасти своего Сура. Индиец прижался лицом к шершавой коже животного. Он чувствовал себя бесконечно одиноким в этой чужой дикой стране. Какое ему дело до Ганнибала и его намерений? Он выполнил все, что от него требовалось. И, если от стада в пятьдесят слонов остался один вожак, в этом не его вина.
   Рихад гладил хобот животного.
   – Сур… Сур… – шептал он.
   Сур – это последняя частица его родины, лежащей где-то за морями, горами и пустынями, возможно потерянной навсегда.
   Ганнибал приказал отступать к прежней своей стоянке. Глядя на спускающееся с гор войско, можно было подумать, что оно только что выдержало большое сражение: люди шатались от усталости.

Гай Фламиний

   Весть о новом разгроме сопровождалась массой тревожных знамений. Рассказывали, будто в Риме, на Овощном рынке, маленький ребенок, до того вообще не говоривший, явственно произнес: «Триумф!» На Бычьем рынке, что у Тибра, приведенный на торг бык, вырвавшись, взбежал по лестнице на третий этаж соседнего дома и, бросившись оттуда, раздавил нескольких выставленных на продажу рабов. Не меньшие странности были засвидетельствованы и в других городах Италии: в Ланувии зашевелилось прикрепленное к стене копье, а в этрусском городе Цере таблички, по которым гадали, утончились на глазах.
   По решению жрецов, хранивших священные Сивиллины книги, были совершены очистительные обряды, в которых приняло участие все взрослое свободное население Города. Богам заклали сотни животных, а в храмовые кладовые доставили золотые слитки и украшения.
   В разгар этого религиозного безумия одним из консулов был избран Гай Фламиний. Обычно передача новому консулу легионов, находившихся под командованием прежнего, осуществлялась в Риме, но теперь легионы прикрывали Этрурию от полчищ пунов, и сенат не стал возражать против вступления Фламиния в должность за пределами Рима.
   Это входило в планы и самого Фламиния: зная о ненависти к нему нобилей, он опасался, что сенат, воспользовавшись какими-либо новыми знамениями, объявит чрезвычайное положение и передаст власть и войско диктатору, назначаемому в подобной ситуации. Поэтому, не дав обета Юпитеру Латинскому на Альбанской горе, Фламиний поспешил в Галлию.
   У городских ворот нового консула провожала толпа плебеев, заменяя ему ликторов. И это вызвало еще большее негодование нобилей. В день отъезда Фламиния, которое поспешили назвать бегством, состоялось заседание сената. Ораторы обвиняли Фламиния в том, что он своим поведением объявил войну бессмертным богам. Было принято решение отправить вдогонку Фламинию послов, дабы вернуть консула в Рим для исполнения обязательств перед богами и людьми. Послы настигли Фламиния в Аримине, но он уже успел принять легионы и повел их через Апеннины в Этрурию.

Последний слон

   Восходили плеяды. С юга дул влажный ветерок, который называли здесь фавонием. Ненадолго показалось солнце, но даже закрытое тучами, оно ощущалось во всем – в таяньи снегов, в потоках, бурно низвергавшихся с Апеннин. А потом хлынули дожди, подобных которым не помнили и старожилы. Казалось, боги этой страны опустошили все небесные резервуары, чтобы преградить дорогу незваным гостям. Разлился Арн, и плоские равнины Этрурии превратились в море, над которым, как острова, возвышались города, находившиеся на холмах. Пришла весна, стремительная и нетерпеливая, первая италийская весна, которую Ганнибал встретил в походе.
   Говорят, весна – это пора Танит. Пора любви. Но прислушайтесь! Нет, это не вздохи влюбленных, а бульканье воды и хлюпанье грязи, всасывающей ноги и копыта, не трели соловьев, а тяжелый храп лошадей и удары бичей по мокрым конским крупам, рев слона и крики погонщиков. Весна – это время войны. Недаром римляне назвали первый весенний месяц мартом: Марс, бог войны, потрясает деревянным копьем с черным обожженным концом. Но этой весной у него в Италии появился достойный соперник – бог Мелькарт из знойной Ливии со своими горячими нумидийскими конями и смуглыми наездниками.
   Лазутчики донесли, что Фламиний с легионами расположился у города Арреция, закрывая перевал, ведущий на равнину, населенную этрусками, а Гней Сервилий, второй консул, идет на соединение с ним из Рима. Поэтому Ганнибал принял решение покинуть дорогу и двигаться в обход, через местность, залитую весенними водами, с тем, чтобы оказаться в тылу у Фламиния. Ганнибал был уверен, что Фламиний быстро утратит осмотрительность и станет действовать напропалую.
   Воины шли днем и ночью, нигде не останавливаясь, и вехами на их пути были трупы коней, покрытые стаями воронья. Сначала вода пугала, но потом подтвердилось то, о чем сообщили местные жители: впереди не болото, а низина, залитая водой, трясин нет. Встречались лишь глубокие ямы, ибо местность здесь была неровной. На этот случай каждый десятый нес длинную жердь, чтобы вытаскивать тех, кто не умеет плавать. Таких в войске было большинство.
   Под Ганнибалом вдруг вздрогнула и зашаталась лошадь. Полководец соскочил, придерживая узду. Конь упал на колени. Последними отчаянными усилиями он пытался подняться. Еще несколько мгновений – и животное уже билась на земле, в огромных кротких глазах стояли слезы. Этот конь был подарен Ганнибалу отцом. Вспомнились, словно это было вчера, слова отца: «Ты должен лучше всех скакать на коне. Сам Махарбал обязан признать тебя лучшим наездником». Эти почти человеческие глаза видели пламя Сагунта, бурный Родан и снежные громады Альп. Ганнибалу казалось, что от него ушел близкий друг.
   С этими мыслями Ганнибал пересел на слона, которого подвел Рихад. Удивительно, как вынослив этот Сур! Он пережил всех слонов стада Рихада – огромные кости его индийских и ливийских собратьев белеют в Альпах и Апеннинах. Пройдут сотни, а может быть, и тысячи лет. Люди найдут эти кости, как Ганнибал нашел в Альпах череп слона. Догадаются ли они, что на этой земле слоны не жили, что этих слонов привел он, Ганнибал, выполняя завет отца. «Слоны должны растоптать Рим, вы слышите, львята?» Так говорил отец на смертном одре. И Ганнибал услышал эти слова, хотя его и отца разделяло море. И он повел слонов на Рим, через широкие реки, через горы и залитые водой равнины.
   Со спины Сура, как с высокой башни, было видно растянувшееся войско. За ливийцами и иберами тянулись кельты. После того как прошли тысячи ног, земля стала вязкой. Кельты проваливались по пояс в ямы. Наверное, они охотно отказались бы от будущей добычи и пустились бежать домой. Хорошо, что сзади идет конница, которой командуют Махарбал и Магон. Они удержат беглецов силой.
   Пять дней и пять ночей длился этот невиданный переход. Липкий пот покрывал лицо и тело Ганнибала. Может быть, дало о себе знать напряжение зимних месяцев. Или он заболел лихорадкой, бичом этих мест. Говорят, местные жители воздвигают лихорадке алтари и молятся ей, как богине. Рихад, сидевший рядом, прикладывал к пылающей голове Ганнибала тряпку, смоченную в болотной воде.
   – Отец, я не мог выполнить твое поручение! – кричал Ганнибал, простирая вперед руки. – На пути стала Софониба. Масинисса ушел в степи, где пасутся слоны!
   Рихад покачивал головой. Он понимал, что Ганнибал бредит. Он обращается к отцу, давно ушедшему в край предков, говорит о какой-то Софонибе. Но имя Масиниссы Рихаду было знакомо. Так звали юного нумидийца, сына царя Гайи. Рихад вспомнил, как Масинисса разрубил мечом канат, которым был привязан к столбу слон. Это было много лет назад. И полководец помнит об этом своенравном юнце!
   Под утро индиец вздремнул. Он проснулся от прикосновения руки. Ганнибал что-то хотел сказать.
   – А ты знаешь, Рихад, – произнес полководец, – мы с тобой потеряли больше всех: у тебя остался всего один слон, а у меня – один глаз.
   Рихад медленно повернул голову.
   – Сур остался там, – проговорил он, показывая на болота. – С нами его верная душа.
   – Как же это случилось?! Почему я этого не помню? Ведь я был на Суре.
   Индиец ничего не ответил. Он снял с себя черный матерчатый пояс и стал обматывать им голову Ганнибала.
   Черная повязка придавала лицу полководца мрачное выражение, но в глубине души Ганнибал ликовал. Он добился цели: обошел Фламиния, не дал соединиться двум консульским армиям.

Тразименское озеро

   Утро было пасмурным. Огромная чаша озера дымилась, словно ее поставили на огонь. Густой серый туман медленно полз в горы, скрывая их очертания, заполняя долины и впадины, рассеиваясь на вершинах, едва освещенных солнцем. Ничто не нарушало тишины. Лишь изредка с низких, покрытых редким тростником берегов долетали пронзительные, тоскливые крики птиц.
   Но вот послышались иные звуки – звон оружия, фырканье мулов, ржание лошадей, скрип колес, топот ног и грубые окрики центурионов, грозивших отстающим палками и призывавших на них гнев богов. Римское войско вышло на единственную дорогу, которая огибала Тразименское или, как его называли этруски, Тарсименское озеро.
   Фламиний скакал на белом коне. Он так торопился, что, объезжая знак легиона, толкнул его, и воинская святыня упала на землю. Это считалось дурным предзнаменованием, но Фламиний не обратил на него внимания, не остановил войско, не принес искупительной жертвы богам.
   Подобно всем недалеким людям, Фламиний считал, что противник должен действовать так, как это предписывается законами войны и здравым смыслом. В действиях пуна он не находил логики. Можно понять, почему Ганнибал так торопится покинуть земли галлов: он не хочет обременять своих союзников постоями и поборами. Ясно, почему он пренебрег дорогой и вышел низиной, залитой талыми водами, – ему хочется дать сражение на ровной местности, а не в горах, где находится лагерь Сервилия. Но почему Ганнибал, выйдя на плоские поля Этрурии, поспешил на юг, оставив местность, столь удобную для действий своей конницы? Не намерен же он штурмовать стены Рима, имея в тылу четыре легиона Фламиния? Скорее всего, Ганнибал просто испугался, узнав, кто возглавляет римскую армию.
   Эта мысль наполнила сердце Фламиния гордостью. Он выпрямился и поправил свой позолоченный шлем. Ему, чьи родители были плебеями, Рим в дни смертельной опасности вручил свою судьбу. Ни один из этих патрициев, гордящихся восковыми изображениями предков, не достоин командовать даже манипулой в его армии. Все они – Сципионы, Фабии, Метеллы – надулись от тщеславия и вот-вот лопнут, как лягушки из басни Эзопа.
   Фламиний вспомнил, как после его победы над галлами сенат отказался дать ему триумф, придравшись к каким-то небесным знамениям. Теперь же, когда на Рим идут полчища Ганнибала, сенаторы нуждаются в нем, они заискивают перед ним, они ему льстят. Ничего, скоро им придется участвовать в его триумфальной процессии. Фламиний улыбнулся, представив себе, какую кислую мину состроит консул прошлого года Сципион, узнав, что им, Фламинием, разбит непобедимый Ганнибал.
   Фламиний оглянулся. Обоза, двигавшегося в центре походной колонны, не было видно. Туман, наползающий справа, со стороны Тразименского озера, густел, и скоро ничего нельзя было различить, кроме расплывчатых фигур воинов передового отряда.
   И вдруг местность огласилась нестройным гулом, шедшим откуда-то сверху. Град камней, тучи копий и стрел посыпались на римлян. «Засада?» – мелькнуло в мозгу у Фламиния, и в это же мгновение что-то тяжелое ударило его в голову. Покачнувшись, он схватился за гриву коня, но конь, видимо раненый, захрипел и осел под ним. Быстро соскочив, чтобы не быть придавленным, Фламиний ощупал голову. Шлем куда-то упал, слева над ухом волосы слиплись, но кость, кажется, не была задета.
   Враги напирали. Туман мешал разглядеть, сколько их. Теснота и паника не позволяли развернуться в боевой строй. Застигнутые врасплох, римляне кидались вправо и влево, но навстречу бежали воины других манипул, которых гнала конница пунов.
   Многие бросались в озеро, надеясь добраться до островков, расположенных стадиях в четырех от берега. Пока было мелко, люди шли по дну. Над водой виднелись головы, плечи, руки с бесполезным оружием. Балеарские пращники устроили настоящую охоту. Камни и свинцовые шары догоняли римлян и в воде. Люди в поисках спасения пускались вплавь. Оружие и доспехи тянули их ко дну.
   Другие искали спасения на неприступных кручах, скользили и падали. Крики наполнили местность. Воины молили врагов о пощаде и погибали под ударами.
   Кое-где завязывался бой. Несколько десятков легионеров окружило консула. Черные, слипшиеся от крови волосы, делали его лицо страшным.
   – В строй, в строй! – кричал консул, размахивая мечом.
   Легионеры, образовав полукруг, яростно отбивались от наседавших галлов. Римские щиты гудели от ударов мечей.
   Дукарион был на коне. Он наблюдал за боем. И вдруг инсубр как-то неестественно выпрямился. Впившись глазами в римлянина без шлема, Дукарион воскликнул:
   – Это он! – и направил коня в гущу сражающихся.
   Солнце нагрело воздух. Туман рассеялся. Стали отчетливо видны небольшие островки в нескольких стадиях от берега и скалы на противоположном берегу. Махарбал с нумидийской конницей отправился в погоню за римлянами, которым удалось скрыться в тумане. Наемники приступили к «жатве» – так в войске называли сбор всего, что осталось на поле боя. Нужно не зевать, если хочешь вознаградить себя за раны и усталость.
   Проворнее всех действовали кельты. Они не утруждали себя выворачиванием заплечных мешков, в которых едва ли что найдешь, кроме зачерствевшей ячменной лепешки, бронзовой бритвы, зазубрившегося от долгого употребления ножа и двух-трех амулетов. Кельты бросались к воинским трибунам, легатам и всадникам, носившим на третьем пальце правой руки золотое кольцо. Если кольцо не сходило с закостеневшего пальца, палец отрубали и бросали в заплечный мешок. Если бы Ганнибалу вздумалось узнать, сколько римских начальников погибло в бою, он мог бы приказать кельтам просто сосчитать собранные кольца.
   По полю битвы неторопливо шагал Тирн со своими пращниками. На плечах у всех балеарцев были тяжелые дубины. Балеарцев не интересовали пожитки и ценности покойников. Они боялись, что вещь мертвеца принесет им несчастье. Балеарцы искали трупы земляков, чтобы похоронить их по обычаям предков.
   Вот еще один пращник, нашедший смерть в бою. Балеарцы оттащили его в сторону и перебили ноги дубинами. Теперь покойник не страшен: он не сможет явиться ночью и пугать живых. Но все же лучше завалить его могилу камнями. Так будет безопаснее.
   С высоты холма Ганнибалу были видны вся дорога до закругленных холмов, огибавших озеро с севера, прибрежные камыши и спокойная серебристо-серая гладь озера. По облаку пыли можно было догадаться, что с холма, занятого этрусским городом Кортоной, возвращается конница Махарбала. Вот уже видны всадники по обеим сторонам длинной колонны пленных. Судя по длине колонны, Махарбал захватил не менее трех тысяч римлян. Но Ганнибал нетерпеливо вглядывался вдаль. Может быть, он ждал Дукариона, которого послал найти труп консула?
   Да, ему хотелось взглянуть на римлянина, о котором он так много думал последнее время. Нет, это не тщеславие победителя, желающего насладиться зрелищем поверженного врага, а просто любопытство. «Каков он, этот Фламиний? Таким ли я его себе представлял?» Там, в низине, у самой дороги, воины уже роют могилу, в которую будет опущено тело консула. Пусть знает вся Италия, что он, Ганнибал, уважает храбрых и мужественных воинов, даже если они его враги.
   Послышался конский топот. К Ганнибалу подскакал Дукарион. По растерянному лицу кельта нетрудно было догадаться, что приказ не выполнен.
   – Обыскали все поле, тела Фламиния нет.
   – Где же оно? Может быть, ты убил кого-то другого? – процедил Ганнибал, сверля кельта глазом.
   Кельт снял с конского крупа мешок и, вывернув его, подал полководцу шлем.
   «Тонкая этрусская работа. Серебро, – подумал Ганнибал. – Да, это шлем консула. Камень ударил немного ниже гребня и оставил тонкую царапину. А вот и едва заметный след крови внутри. Должно быть, удар оглушил Фламиния. Консул снял шлем, чтобы остановить кровь, и выронил его. Потом уже сражался без шлема. Когда Дукарион поразил его, ликторы унесли тело. Бросили в воду? Зарыли? Имеет ли это значение? Римское войско погибло вместе с консулом».
   – Это не последний римский консул, Дукарион, – сказал Ганнибал, вставая. – Обещаю, что шлем следующего консула, кто бы его ни убил, достанется тебе. А этот мы захороним вместо Фламиния с воинскими почестями.

Диктатор

   Трепещут красные флажки на Яникуле. Претор Манлий, в отсутствие консулов считавшийся главой государства, созывал центурии римских граждан на Марсово поле. Каждая центурия состояла из сотни вооруженных мужчин от семнадцати до сорока шести лет. Среди тысяч римлян, пришедших в этот день на Марсово поле из всех частей города и окрестных селений, находился и молодой Публий. Он был облачен, как и другие граждане его центурии, в блестящий бронзовый панцирь, в правой руке – круглый щит, у пояса – короткий меч, называвшийся гладиусом.
   После битвы при Тицине он прибыл вместе с отцом в Рим. Теперь отец уже не консул, а лишь сенатор. Врожденная гордость патриция, презрение к таким выскочкам, как Фламиний, заставили Сципиона удерживать сына при себе. Сципион не мог себе представить, что его сын будет служить под началом какого-нибудь демагога, обязанного своим выдвижением не знатности рода и не собственной доблести, а хорошо подвешенному языку. «Поверь мне, – говорил он Публию, – когда войско возглавит настоящий полководец, тебе не придется сидеть дома».
   Публию казалось, что отец несправедлив к Фламинию. Разве человек виноват, что его предки не патриции и у него в атриуме нет шкафа с их восковыми изображениями? Разве история Рима не знает примеров величайшей доблести людей незнатных? И разве сам Фламиний своими победами над галлами не показал себя достойным высшей в республике должности консула? И все же отец оказался прав. Фламиний погубил римское войско. Но виной этому не его плебейское происхождение, а обычная самонадеянность.
   Перед центуриями показался претор Манлий, сопровождаемый шестью ликторами. Претор поднял руку, призывая к вниманию.
   – Квириты! – начал он. – Вам известно, что не впервые наши доблестные легионы вступают в схватку с Ганнибалом. Но из донесений полководцев сенату не всегда можно установить, каков исход сражения. До вчерашнего дня мы считали, что римское войско не одержало решительной победы, но и не потерпело поражения.
   Публий покраснел. Он понял намек Манлия. Ни отец, ни Семпроний не сказали сенату и народу правды о битвах при Тицине и Треббии.
   – Теперь консул Фламиний мертв, – продолжал претор. – Он не мог послать донесение сенату. Но, будь Фламиний жив, ему бы не удалось скрыть от римского народа гибель легионов. Наше государство в опасности. Обычаями предков консулу дозволено назначить по предложению сената диктатора. В городе теперь нет консула. Сервилий со своими легионами находится дальше от Рима, чем Ганнибал. Приняв это во внимание, квириты, сенат решил, назначить диктатора в отсутствие консула. После тщательного обсуждения мы остановились на Квинте Фабии, признав его достойным диктаторских полномочий.
   Квинт Фабий! Публий не раз встречал этого невысокого, слегка сутулого римлянина. Фабий часто приходил к ним домой в дни праздников, один или с супругой. В шумной компании гостей Фабий казался самым незаметным. Говорили, что когда-то он воевал в Сицилии и в землях лигуров, но сам Фабий никогда не рассказывал о своих победах. Фабий предпочитал слушать других и даже при явном неправдоподобии рассказа, когда трудно удержаться от неловкой улыбки, на лице его нельзя было прочесть ничего, кроме доброжелательного внимания. Фабий все делал с достоинством – здоровался, ел, мыл руки. В поведении его не было ничего напускного и неестественного. И все же Публий представлял себе иным человека и полководца, который победит Ганнибала.
   Фабий предстал перед народом во всем величии власти – в пурпурной тоге, в окружении двадцати четырех ликторов. Речь диктатора была краткой:
   – Квириты! Не трусостью ваших братьев и сыновей объясняются наши поражения, а пренебрежением к богам. Консул Фламиний не потрудился принести им жертвы, вопросить их об исходе сражения. Чтобы умилостивить богов, я даю обет принести им в жертву весь приплод коз, свиней, овец и коров, которых вскормят к концу весны горы, равнины, луга и пастбища Италии. Я обязуюсь устроить состязания в музыке, поэзии и драматическом искусстве, употребив на это триста тридцать три тысячи сестерциев и триста тридцать три с третью динария.
   Обвинения против Фламиния показались Публию смехотворными. Как консул мог принести жертву перед битвой, когда враги напали на войско внезапно? И все же Публий находил речь диктатора мудрой. Народ должен думать, что поражения вызваны не воинским искусством Ганнибала, не храбростью его воинов, а нерадивостью консула по отношению к богам. Виновный найден, и приняты меры для завоевания милости богов. Диктатор даже продумал цифру расходов: всем ведь известно, что у римлян «три» – счастливое число, как у пунов «семь».
   Римляне расходились по домам. Со стороны реки слышались глухие удары – разбирали мост через Тибр.

Купание в вине

   Колеса закрытой повозки, в которой дремал утомленный полководец, загремели по чему-то твердому и легко покатились по ровному месту.
   Ганнибал приподнял полог и высунул голову наружу.
   – Стой! – крикнул он воину, правившему лошадьми.
   Это была первая мощеная римская дорога, которую он видел. И названа она именем человека, нашедшего смерть в бою, – Фламиниева дорога. Римляне строили основательно. Дорога должна была соединить Рим с кельтскими землями, облегчить их захват и ограбление. Римляне, привыкшие к тому, что являются господами Италии, не могли и подумать, что их дорогой может воспользоваться кто-нибудь другой. Еще три дневных перехода – и Ганнибал встанет у стен ненавистного города, протянувшего, подобно спруту, щупальца своих дорог… Но нет, сейчас рано. Люди утомились. Износились одежда и обувь. Хромают кони.
   – Этот прямой и ровный путь не для нас, – сказал Ганнибал, поднимая полог перед Махарбалом. – Нам нужно найти свою дорогу. Она должна пройти через сердца италийцев. Без их помощи нам Рима не взять.
   Через несколько дней показалась сверкающая полоса, сливавшаяся на горизонте с небом. Вот уже можно разглядеть паруса, похожие на цветки лилий. Море! Впервые за долгие месяцы блужданий в горах и лесах близкая и родная сердцу каждого карфагеняна стихия. Море было видно из любой части великого города и, казалось, оно обнимало свое детище. Море было матерью Карфагена, а флот – его колыбелью.
   Недаром предков Ганнибала называли номадами морей. Их крутобоким судам были послушны бури и ураганы. Удивленные упорством моряков, они склоняли перед ними седые головы своих валов. В каких только бухтах не бросали гаулы якоря! Какими товарами не заполнялись алчные пасти их трюмов! С какими народами не вступали в схватки моряки! Часто они уносили в свой город изогнутые, как слоновьи бивни, носы вражеских кораблей – трофеи своих побед. Но море изменило Карфагену, переметнулось на сторону римлян.
   Больше нечего было испытывать судьбу. Это впервые понял Гамилькар. Он повернулся к морю спиной и стал искать счастья на суше. Отец повел войско в Иберию сушей. Он создал это разноплеменное войско и завещал Ганнибалу сухопутную войну. И разве это не чудо – лучшие в мире моряки были разбиты новичками, не державшими в руках весла! А теперь моряки бьют на суше непобедимую римскую пехоту. Да, отец был прав. Морские боги изменили Карфагену. У них теперь новые любимцы. Но не все еще потеряно. Есть еще боги гор, лесов и степей. С их помощью мы одержим победу.
   Больные и ослабевшие воины лежали на берегу, блаженно вытянув стершиеся в кровь ноги. Волны с глухим шумом накатывали на прибрежные камни, то скрывавшиеся под водою, то снова показывавшие черные блестящие спины. Воины были благодарны морю, овевавшему их свежим ветром и успокаивавшему голубизной. Они не задумывались над тем, почему море изменило Карфагену.
   Балеарец Тирн ощупывал рукой кожаный пояс, в котором были зашиты все его сбережения – двадцать «коней». «Еще десять «коней», – думал Тирн, – и можно будет обзавестись хозяйством. Неплохо бы прикупить пару рабов. Пусть они пашут землю. Я же с отцом буду охотиться на коз».
   Кельты из отряда Дукариона орали какую-то песню. Они уже успели заглянуть в погреба прибрежного селения. В глиняных пифосах было столько вина, что его не выпить и за год.
   Узнав об этом, Ганнибал принял решение.
   – Чего ему пропадать зря, – сказал он. – Выкатывайте пифосы на песок. Будем купать лошадей в вине.
   Это предложение было встречено радостным ревом.
   – Купать в вине! В вине! – зашумели кельты, вскакивая, и нестройной толпой бросились к погребам.
   Они не догадывались, что, отдавая это распоряжение, полководец преследовал двойную цель: излечить лошадей – ведь от потертостей и болячек нет лучшего лекарства, чем старое вино, и уничтожить запасы вина, всегда опасного для войска.
   Купание совершили ночью при свете факелов. Блестели конские крупы, едва видневшиеся из черного вина. Ржание коней, ожидавших своей очереди, сливалось с многоголосым гомоном зрителей, радостно следивших за погружением животных в винную купель. Нумидийские кони не раз приносили победу, и они заслужили лечение, предписанное мудростью Гиппократа.

Школа для взрослых

   Публий бродил по опустевшему городу. Пусть другие восторгаются широкими и ровными кварталами Александрии, мраморными лестницами и дворцами Пергама. Сципиону нравились кривые улочки Рима, где все дышало стариной, форум, где рядом с курией и царским домом находилась убогая хижина, считавшаяся жилищем самого Ромула. А сколько преданий, трогательных в своей наивности, связано с каждым пригорком, с каждым уличным перекрестком! Все здесь переносило в прошлое, и порой казалось, что судьбы города вершат героические тени. Их голоса слышались и в порыве ветра, шелестящего листьями старой смоковницы, и в криках птиц, гнездящихся в полуразрушенных башнях.
   Во время своих странствий по городу Публий забрел в театр, где, согласно обету диктатора, проходили состязания в драматическом искусстве. Театр был сооружен на одном из склонов Авентинского холма за городской стеной. В ту пору в Риме не было постоянного театрального сооружения со сценой и орхестрой. У подножия холма появился грубо сбитый дощатый помост. Зрители располагались кто где хотел. Сенаторы, боясь выпачкать свои белоснежные тоги, стояли, плебеи сидели прямо на траве или на принесенных из дома подстилках.
   Ставили пьесу осевшего в Риме грека Ливия Андроника «Ахилл» – переложение на латинский язык божественной гомеровской речи. Шум голосов заставил Публия обернуться. Сверху, немного прихрамывая, спускался человек лет сорока. Тога на нем была не первой свежести. Щеки заросли густой щетиной. Можно было подумать, что незнакомец в трауре. Однако взгляд у него был скорее радостным, чем грустным.
   Плебеи при виде незнакомца вскочили со своих мест и шумно его приветствовали.
   – Будь здоров, Гней Невий! Давай к нам!
   Незнакомец приложил руку к груди.
   – Благодарю вас, друзья! Простите, что я в таком виде. В тюрьме не дают ничего острого. Каламос мне заменил воображение, а папирус – память. А вот бронзовую бритву пальцем не заменишь.
   – Твои стихи острее бритвы! – крикнул кто-то из плебеев. – Недаром Метеллы боятся показаться на комициях. Ты их отбрил и без бритвы!
   – Я хотел написать и о Марцеллах. Но добрый тюремщик предостерег меня: «Не пиши о Марцеллах, если хочешь остаться целым».
   Разадался хохот.
   «Так вот он какой, Невий! – подумал Публий. – Вот он, гроза нобилей». Его ядовитые стихи против самонадеянных Метеллов были у всех на устах, но Публий помнил из них лишь одну строку: «Злой рок дает Метеллов Риму в консулы». Будто бы один из Метеллов ответил на это: «Дадут Метеллы трепку Невию-поэту». И эти слова оказались не пустой угрозой – Невий попал в тюрьму.
   Сципион перевел взгляд на подмостки. Там появился шатер Ахилла. Греческий герой размышлял о своей неминуемой гибели, которая по воле богов должна наступить после свершения им великого подвига – победы над Гектором. В шатер вступил старец с разметавшимися седыми волосами. Это Приам, отец Гектора, некогда могущественный царь Трои, а ныне несчастный отец, согбенный годами и горем.
   При появлении страдальца у зрителей вырвался протяжный стон. Победитель и побежденный. Ахилл и Приам. Лютые враги. Но они смертные. Они люди. Их ждет одна и та же дорога в Аид и тот же челн Харона. Общая судьба всех человеческих поколений. Старец припал к рукам Ахилла. Он целует руки убийцы своего сына.
   Веками певцы прославляют победу над врагами, правители награждают победителей венками и водружают на площадях их статуи. Но есть более великий подвиг – человечность. Она торжествует над злом, которое причиняют смертные друг другу, над враждою и распрями, над жестокостью богов и даже над судьбою. Не потому ли даже в переложении Ливия Андроника эта сцена, созданная великим Гомером, так волнует Сципиона?
   – Прости меня, – обратился Публий к соседу. – Я слышал, тебя называли Гнеем Невием. Мне хотелось бы узнать твое мнение о пьесе и игре актеров.
   – Разве это игра! – воскликнул Невий. – Слышишь, как дрожит у Ахилла голос? Ты думаешь, от жалости к несчастному Приаму? От страха! Раб в маске Ахилла боится: если публика будет недовольна представлением, его так отдерут, что он неделю сидеть не сможет. Однажды во время представления моей «Федры» публика так стала орать и свистеть, что эдил приказал прервать пьесу. Тут же, на глазах у зрителей, ликторы сорвали с актеров одежды, в дело пошли розги. И это зрелище понравилось публике больше, чем сама пьеса. Зрители были в восторге. «Бей Федру! Всыпь Ипполиту!» – слышались возгласы. Можно подумать, что свист розог для наших зрителей приятнее пения сирен.
   – Ты прав, – согласился Сципион. – У римлян грубые вкусы. Из всех зрелищ им милее всего кулачный бой. Но театр ведь и создан для того, чтобы воспитывать зрителей. Недаром греки назвали его «школой для взрослых». А я думаю, чтобы учить римлян, нужны трагедии и комедии из их жизни. Риму нужны свои поэты…
   – Откуда бы им здесь взяться! – перебил Невий. – Вспомни об Аристофане. Какой только бранью не осыпал он стратега Клеона! А ведь комедии Аристофана писались и ставились при жизни Клеона. Стратег, к каждому слову которого прислушивался народ, присутствовал на представлении «Всадников» и узнавал себя в наглом кожевнике. Все Афины потешались над Клеоном. И что же? Аристофану отрубили голову? Бросили в тюрьму? Высекли розгами? Нет! Афинский народ присудил ему награду! Поэтому в Афинах были Аристофаны и Эврипиды. А Риму достаточно и Ливия Андроника.
   – Но Рим имеет не одного Андроника, – возразил Сципион. – У Рима есть и Гней Невий. Римский народ любит его стихи о войне с пунами. С детства я помню твои строки: «Они предпочитают пасть на этом месте, чем к землякам вернуться со стыдом и срамом». Ведь это написано о римлянах – не о спартанцах! Но что первая война по сравнению с этой?! Когда же мы прочтем твою поэму о войне с Ганнибалом?
   – Пусть об этой войне напишет мой внук.
   – Твой внук? – удивился Публий. – А сколько ему лет?
   – Три месяца. Он родился в тот день, когда меня препроводили в тюрьму.
   – Что же он будет знать о Ганнибале и о войне с ним? Да и римские полководцы будут известны ему лишь понаслышке.
   – Вот и хорошо. О римской старине писать безопаснее. А еще лучше обратиться к греческим сюжетам и именам. Риму спокойнее, когда на сцене действуют Пиргополиники и Сосиклы, а не Авлы и Титы. Но и тут надо остерегаться, чтобы какой-нибудь римский нобиль не узнал себя в «хвастливом воине». Ты советуешь писать о войне с Ганнибалом, но что мне сказать о Сципионе и Семпронии, выдавших свои поражения за победы?
   Публий густо покраснел. Приняв молчание и смущение юноши за отсутствие возражений, Невий продолжал:
   – Да, Сципионам и Семпрониям не понравилась бы моя поэма, если бы я вздумал ее написать. Ею, наверное, был бы больше доволен Ганнибал. Вот кто недурно играет свою роль. Впрочем, что я смог бы написать о самом Ганнибале? Что я знаю о нем? Не больше, чем каждый, кто здесь присутствует. Ребенком он дал клятву быть вечным врагом Рима. И у него один глаз.
   – Когда мы встретились, у него было два глаза, представь себе, не черные, как у других пунов, а голубые. Всклокоченные волосы. На теле под кольчугой галльский плащ. Но и я, пожалуй, знаю о Ганнибале не больше тебя.
   – Ты видел Ганнибала!? – воскликнул поэт.
   – Публий Корнелий Сципион Младший! – раздался голос глашатая.
   Публий повернулся:
   – Прощай, меня зовут.
   – Ты сын консуляра? – удивился Невий. – Какой же я осел! Никогда не отделаюсь от привычки откровенничать с людьми, не узнав их имени. Скажи мне, ты спас отца, или это сделал его вольноотпущенник?
   – Я, – ответил юноша. – А войско спас мой отец.

В римском лагере

   Фабий неторопливо шагал между рядами полотняных палаток, освещенных лунным светом. Уже месяц, как он диктатор, и за это время он не провел ни одной спокойной ночи. Вместе с почетом и властью должность диктатора принесла ему волнения и бессонницу. Италия, разбитая в нескольких сражениях, потерявшая уверенность в собственных силах, вручила Фабию свою судьбу. А что она ему дала для победы? Несколько тысяч наскоро обученных военному делу поселян. С ними он должен одолеть опытных иберийских и ливийских пехотинцев, страшную нумидийскую конницу.
   Впереди на валу виднелся силуэт часового, опиравшегося на копье. Фабий вспомнил свою юность, римский лагерь в Сицилии у подножья горы Эрикс, занятой пунами. Как тогда все было просто! Дождаться смены и спать.
   С вершины холма, на котором был разбит лагерь, виднелись равнина, расплывчатые очертания оливковых рощ и виноградников. Там враг, сильный и коварный. Может быть, Ганнибал сейчас тоже не спит и готовит Риму новую западню. Конечно же, ему не терпится как можно скорее закончить войну: ведь он на чужбине, и каждый день отнимает силы и не прибавляет новых. Он нетерпелив, этот африканец, у него горячая южная кровь. В борьбе против торопливых лучшее оружие – терпение.
   Из палаток доносился богатырский храп. Легионеры устали. Почти каждый день им приходится разбивать новый лагерь. Копать рвы, обкладывать вал дерном, обносить его частоколом. А в тот день, когда не надо строить лагерь, находится другая работа – чистить оружие смесью уксуса и мела, молоть зерно… и упражняться, упражняться.
   В одной из палаток не спали. Фабий прислушался.
   – Сколько мы будем здесь торчать, как куры на насесте? Можно подумать, что наш ягненок заботится о том, чтобы нам было виднее, как Одноглазый опустошает Италию!
   «Ягненок», – с усмешкой подумал Фабий, – мое школьное прозвище. И это им известно».
   – Чего от него ждать? – послышался другой голос. – Он хочет ускользнуть от Ганнибала за тучами и туманамим. Вот Минуций – настоящий орел. Будь он диктатором, от пунов осталось бы мокрое место.
   Фабий медленно зашагал к преторию. «Кто эти люди, отзывающиеся обо мне с таким презрением? – думал он. – Землепашцы из Этрурии или пастухи из Самния? Вражеское нашествие лишило их крова и семьи. Они рвутся в бой, забыв о судьбе Фламиния и его армии. Да простят боги их заблуждение! Не все ли равно, кем они меня считают и что они обо мне говорят? Главное – победить!»
   Фабий задремал к утру. Но сон его был недолог. Снаружи слышался шум. Кто-то хотел его видеть, а ликтор не пускал.
   – Иди к легату! – кричал он. – Диктатор еще спит.
   – Я уже был у легата! – настаивал незнакомый голос.
   Фабий, накинув тогу, вышел наружу. К нему, прихрамывая, шел худощавый человек лет сорока. Фабию показалось, что он где-то его видел.
   – Будь здоров! – сказал незнакомец.
   – Я тебя слушаю, – ответил диктатор, зевая.
   – Возьми меня в войско.
   – Тебе лучше бы остаться дома. Походы и бои не для тебя.
   – То же самое ответили спартанцы, – сказал незнакомец, переходя на греческий, – хромому афинскому учителю Тиртею, а потом…
   – Можешь не продолжать, – прервал Фабий. – Я знаю, что ты скажешь дальше, Гней Невий. Потом Тиртей написал свои воинственные песни, и они вдохнули в воинов мужество. Но я в этом не нуждаюсь. Ты немного запоздал. Тебе бы лучше обратиться к Фламинию.
   – Разве твоим воинам помешает мужество в эти тяжелые для Рима дни?
   – Бывает разное мужество, – уклончиво ответил диктатор. – Поэты воспевают воинов, рвущихся в бой, а я учу легионеров воздерживаться от сражений. Теперь понимаешь, что тебе здесь не место?
   – Нет, именно теперь я понял, что должен быть с тобой, ибо кому, как не поэту, известно, что высшее мужество – жить и идти вопреки общему мнению, встречая насмешки и клевету. Тебя называют в Риме «Медлитель», но ты заслужил имя «Величайший». Я уверен, что потомки так тебя и назовут.

И снова море

   В тот день Сципиона вызвали в курию. Нет, его не отправляли в легион, как он решил тогда в театре. Ему дали более опасное и почетное поручение. Это задание можно было доверить лишь молодому, энергичному человеку, а не какому-нибудь неповоротливому сенатору с трясущимися от старости руками. Предстояло отвезти в Цирту, к союзнику римлян – нумидийскому царю Сифаксу – послание сената. Он взял себе в помощники Килона, только что вернувшегося в Италию.
   Судно подняло якоря в начале второй стражи, а на рассвете слева по борту показался лесистый мыс. На песчаной отмели сушились рыбачьи сети, над скалами поднималось здание с красной черепичной кровлей и сверкающими белыми колоннами.
   – Вот он, Анций! – воскликнул словоохотливый грек. – А эти колонны – святилище Асклепия. Здесь я принес в жертву руку, отлитую из чистого серебра, и Асклепий возвратил твоему отцу здоровье.
   – Рана быстро зажила, – согласился Публий. – Хвала Эскулапу!
   – И слава Посейдону! – продолжал Килон, – Прямо под храмом он отколол своим трезубцем кусок скалы; образовалась бухточка, невидимая с моря. Здесь я прячу суденышко твоего отца. Отсюда я отправился в Нумидию, чтобы похлопотать о здоровье Нар-Гаваса. Но опоздал. Пунийский кинжал не дал промаха. У Гайи теперь лишь один наследник – Масинисса. Пришлось плавать между Сиракузами и Тарентом, продавая вино.
   – Где ты только не бывал, Килон! – проговороил не без иронии Сципион. – Я не удивлюсь, если услышу, что ты посетил подземное царство и, подобно Одиссею, вернулся оттуда живым.
   – У меня с Одиссеем много общего, – подхватил, нисколько не смутившись, Килон. – Мы оба родились на острове, оба были нищими, нас покидали друзья… Правда, есть в наших судьбах одно различие, – добавил Килон после некоторой паузы.
   – Что ты имеешь в виду? – спросил Публий с улыбкой.
   – Одиссея двадцать лет ждала его благодетельная супруга, у меня же, благодарение богам, нет никакой Пенелопы. Зачем моряку Пенелопа, когда у него и так много хлопот! Не налететь на скалу, не попасть в бурю, не напороться на пиратов, следить, чтобы в трюме не завелись крысы, чтобы ракушки не облепили киль, чтобы не прогнили канаты и не лопнула рея. А когда удастся всего этого избежать, приходит какая-нибудь новая напасть. Например, тебя вызовут в Рим и прикажут: «Килон, плыви в Ливию».
   – Но ты ведь сам выбрал профессию, связанную с риском. И если мы благополучно вернемся, получишь двести золотых.
   – Куда они мне, золотые! – воскликнул Килон. – Для уплаты Харону хватит и медного асса, а наследников, благодарение богам, у меня нет. Вот что: если меня вздернут на рею, а тебе удастся возвратиться в Рим, купи на деньги, которые мне обещаны, столько вина, сколько могут выпить все моряки Капреи, когда они ожидают восхождения плеяд и в их кожаных мешочках нет ни одного асса. Обещаешь?
   – Обещаю! – ответил Сципион. – Но только в том случае, если мне удастся доставить послание сената Сифаксу.
   О борт били волны; поднимая брызги, кувыркались дельфины, черноголовые чайки стремительно падали вниз, задевая крыльями гребни волн. Начиная с мыса Мизена берег, подобно жемчужной нити, сверкал пятнами городов и вилл. Они то сливались в сплошную линию, то расходились, разделяясь зеленью оливковых рощ. В глубине Куманского залива виднелась вершина Везувия, курчавившаяся виноградниками. А правее – Флегрейские поля, за которые, как говорят, сражались боги и гиганты. Люди следовали примеру богов. Каких только завоевателей не видели эти берега, эти горы, окружившие Кампанию каменным амфитеатром! Этруски, греки, самниты, римляне, а теперь пуны. Перед отъездом из Рима Публий слышал, что в Кампанию долиной Волтурна движется Ганнибал. Может быть, он сейчас уже в Капуе? А Фабий? Опять отступает? Неужели он отдаст пунам и этот очаровательный край?
   Корабль вошел в сверкающе-серые воды пролива, отделяющего Салернский полуостров от Капреи, родины Килона. Какими словами грек ни описывал красоты своего родного острова, но все меркло перед живыми красками, перед очарованием зеленых и каменистых холмов, вписанных в голубое небо.
   Южнее Салерна берег стал выше и перешел в темные закругленные холмы. Это была суровая Лукания. Здесь уже следовало опасаться встречи с кораблями пунов. Судно шло по ночам. Днем оно стояло на якоре в укромных бухтах Бруттия, у западного берега Сицилии. Сципион любовался красавицей Этной, вскинувшей свою гордую, седую голову над зелеными полями Сицилии. Наверное, с вершины Этны виден Карфаген. Но никому, кроме мудреца Эмпедокла, не удалось взобраться на Этну. Говорят, на другой день Этна выплюнула одну из его сандалий.
   У Эгазы, одного из Эгадских островов, Килон стал тревожно вглядываться вдаль. Увидев шедшее тем же курсом судно, он воскликнул:
   – Пун!
   – Откуда ты это знаешь? – спросил Сципион.
   – Видишь, две короткие мачты, и на верхушке одной – небольшой треугольный парус? Пуны его называют сифарум, что на их языке значит «для хорошей погоды».
   Килон не ошибся. Сторожевое пунийское судно приблизилось вплотную.
   – Что везешь? – крикнул пун, перегибаясь через поручни.
   Сципион обратил внимание на полное лицо и оттопыренные уши пуна.
   – Мир тебе, добрый человек! – отвечал Килон. – Приятно встретиться в море. Бывало, плывешь несколько дней подряд – и ни одного паруса. А с этими варварами, – он показал на Сципиона и стоявших с ним рядом матросов, – разве поговоришь!
   – Не мели языком, – остановил карфагенянин этот поток речи, – скажи толком, откуда и куда плывешь и что у тебя в трюме?
   – Клянусь Гераклом, – продолжал хитрец, – с тех пор как Ганнибал и его воины спустились с Альп, подобно богам, в нашем Неаполе можно жить. Римляне налогов не берут, легионеров на постое нет. У меня виноградники под Везувием. В вине хоть купайся. Вот и везу в Карфаген сотню амфор на продажу.
   – А вино-то доброе? – смягчился пун.
   Грек прищелкнул языком:
   – Фалернское!.. Эй, ты, – обратился он к матросу, сбегай в трюм принеси сюда запечатанную амфору.
   Через несколько мгновений Килон передавал амфору пуну.
   – Не пей сразу, – советовал он ему, – вино надо остудить и выдержать несколько дней.
   – Прощай, – сказал пун. – Держи правее, если не хочешь напороться на скалу. А встретишь наши корабли, скажи, что знаешь Гескона. Тебя не тронут.
   – Да будут к тебе милостивы боги! – отвечал грек и дал знак поднимать паруса.
   Ветер погнал корабль и вскоре судно пунов превратилось в крошечный белый цветок, покачивающийся на горизонте.
   Килон стал дико хохотать.
   – Что с тобой? – спросил Сципион.
   – Фалернское! – грек давился от смеха. – Попробует он моего фалернского!

У Сифакса

   Цирта живописно раскинулась на плато с отвесными склонами. Видимо, сейчас городу никто не угрожал, и на единственной дороге к нему Сципион не встретил ни одного воина. Сам Сципион в хитоне, каким его снабдил Килон, легко сошел за греческого купца, которых было немало в царстве массилов.
   У городских ворот Сципиона остановил юный воин с пучком волос на макушке. Узнав, что перед ним римский посол, нумидиец повел Сципиона по городу. Судя по почтительным взглядам и поклонам, которыми провожали нумидийца и его спутника горожане, проводник Сципиона был не простым воином.
   Вскоре они подошли к дому с большой плоской крышей, на которой виднелось нечто вроде цветника или сада. Сципион слышал, что в Карфагене богатые люди приказывают своим рабам натаскивать на крыши землю и разбивать на них настоящие сады. Видимо, Сифакс во всем подражал пунам.
   Обстановка царского дома еще более убедила Сципиона в правильности своего первого наблюдения. Стены и пол были покрыты коврами, которые так любят пуны. Немногочисленные слуги носили такие длинные одежды, что полы их волочились по земле, а пальцы рук едва виднелись из-под широких рукавов. Сципион невольно вспомнил рабов в доме отца. Туники выше колен не мешали им работать и двигаться.
   Впрочем, сам царь, восседавший на троне, был в нумидийской одежде. На голове его красовалась корона из перьев. Юноша, сопровождавший Сципиона, предложил ему подойти к царю.
   Сципион молча протянул Сифаксу свиток. Царь медленно читал послание сената. На его покрытом морщинами лице не отражалось никаких чувств, словно Сифакса не трогали упреки в неверности своему обещанию, на которые не поскупились сенаторы, и не прельщали те богатства, какие ему сулились в обмен за несколько сотен всадников.
   Но вот царь поднялся с трона и положил свиток. Пергамент свернулся и стал похож на древко копья.
   – Я хорошо знаю твоего отца, – сказал Сифакс, подходя к Сципиону. – Он пожаловал ко мне в тот год, когда иберы убили Гамилькара Барку. Твой отец был тогда в должности претора.
   – Эдила, – поправил Сципион, вспоминая рассказ отца о посольстве к Сифаксу.
   – Да, эдила, – продолжал Сифакс тем же невозмутимым тоном. – Он был еще совсем молодым человеком. Но стоило с ним поговорить, чтобы понять: этот человек пойдет далеко. Я рад, что сенат послал ко мне тебя, сына консула. А есть ли у твоего отца еще сыновья?
   – У меня есть брат Луций, – коротко ответил Сципион. Его встревожило, что Сифакс, вместо того, чтобы дать прямой ответ на просьбу сената, пустился в расспросы об отце и близких.
   Сифакс переменил тему разговора.
   – Нет на земле народа коварнее пунов, – начал он издалека. – Не хватило бы дня, чтобы перечислить все обиды и притеснения, которые мне пришлось вынести от них. Правда, с тех пор как пуны начали войну с вами, они подобрели. Сулят царство Гайи моему сыну Вермине. – Сифакс показал на юношу, приведшего Сципиона во дворец. – Но мне известно, что они давно уже обещали отдать царство Гайи Масиниссе.
   – А кто такой Масинисса? – спросил Сципион, притворившись, будто он впервые слышит это имя.
   – Боги, – отвечал Сифакс, – даровали Гайе долгую жизнь, но дали ему лишь одного сына. Да и тот, поссорившись с отцом, покинул дворец и скитается где-то в стране чернокожих. Я знаю цену их обещаниям и словам! – продолжал Сифакс гневно. – Вся моя надежда на то, что вы им свернете шею, а я помогу вам во всем, что в моих силах. Вскоре я сообщу, сколько смогу дать тебе всадников. Мы подумаем о кораблях для доставки их в Италию. В моей столице нет воинов. Они находятся на границе с владениями Гайи.
   Разговор был закончен. В сопровождении Вермины Публий отправился в дом, где его ждали еда и постель. Спать! Впервые за все эти дни быть уверенным, что не проснешься в оковах на корабле пунов. Публий мог быть доволен результатами первой беседы с царем. По-видимому, Сифакс не знал о поражении Фламиния или это поражение не изменило его прежнего доверия к Риму и его мощи.

Степи Масиниссы

   Трудно было подумать, что Ганнон, да, сам Ганнон Великий, вызовется вести переговоры с Сифаксом. Недоумевал не только Магон, прибывший в Карфаген по поручению Ганнибала. Удивлялись и многие советники, считавшие себя близкими к Ганнону людьми. Зачем Ганнону понадобилось отправляться к Сифаксу просить всадников для армии Ганнибала, если он совсем недавно предрекал гибель этой армии и страшные бедствия Карфагену? Зачем он предложил сыну своего врага Магону отправиться к Сифаксу вместе? Возможно, на Ганнона подействовало известие о битве при Тразименском озере. Или он боялся, что ему ничего не достанется из потока добычи, который, как все понимали, скоро хлынет из Италии.
   Как бы то ни было, Ганнон отправился к Сифаксу. Его сопровождала Софониба. Прошло пять лет с того дня, как у храма Танит девушка встретила Масиниссу. Какие удивительные события произошли за эти годы! Армия Ганнибала перешла через покрытые льдами горы и вторглась в Италию, на равнинах которой теперь идут сражения. Отзвук этих грозных событий едва доходил за каменную ограду дворца Ганнона. С тех пор как Ганнон прогнал из дома Масиниссу, Софонибе стало казаться, будто между нею и отцом пробежала кошка. Софониба уходила, когда отец, по своему обыкновению, начинал пространно и утомительно развивать перед нею свои планы. Что ей до Италии, о которой все чаще стал говорить отец! Ее сердце по-прежнему блуждало в стране Масиниссы. И вот, когда эта страна уже казалась потерянной навсегда, отец объявил свое решение: они едут в Нумидию.
   Так вот они, степи Масиниссы, травы по колено, табуны полудиких, необъезженных коней, гряда синеватых гор на горизонте! Казалось, эти горы звали девушку к себе, обещая счастье. Птицы, распластав крылья, парили в небе. Дать Софонибе их крылья, она бы нашла мапалию, где ее ждет Масинисса. И никто бы их не разлучил!
   На границе владений Сифакса Ганнона и его свиту встретила кавалькада всадников. Этот плотный, широкоплечий человек – сам царь. Он смотрит на девушку изумленным и восторженным взглядом. Сифакс не слышит Ганнона, который просит у царя каких-то всадников. Отец, неужели ты не видишь, не понимаешь, что люди, которые так смотрят, отдадут не только всадников, но все, что ты попросишь, и даже больше того, о чем ты можешь мечтать!
   Ганнон взглянул на дочь. «Не бойся, дружок, – говорил его взгляд. – Я не собираюсь иметь своим зятем варвара. Но зачем лишать его надежды, если из этого можно извлечь пользу?»
   В этот же день к Сципиону явился Вермина.
   – Я по поручению отца, – объяснил он. – Отец просил передать, что не сумеет выполнить просьбу римского сената.
   Это было настолько неожиданно, что в первое мгновение Сципион не мог вымолвить ни слова.
   – Но он обещал! Я хочу видеть Сифакса!
   – Это невозможно. Тебе лучше всего покинуть Цирту, если не хочешь оказаться в плену. Сейчас у нас гости из Карфагена.
   Сципион понял, что дальнейшие разговоры бесполезны. Видимо, Сифакс узнал о поражении Фламиния или что-то еще заставило его изменить своему слову. Надо добираться до моря, где ждет Килон.
   Стадиях в десяти от Цирты Сципион услышал далекий конский топот. Мелькнула мысль: погоня. Но, внимательно вглядевшись в столб пыли, поднимаемый конскими копытами, Сципион подумал, что за ним не станут посылать отряд в две или три тысячи всадников. Конники приближались. Уже видны их черные непокрытые головы и острия копий. Это нумидийцы.
   Сойдя с дороги, Публий лег в яму, скрытую от глаз высохшими, шуршащими листьями. Здесь его не увидят, а он сам сможет осторожно наблюдать.
   Впереди скакал карфагенянин в плаще, стянутом широким кожаным поясом. Где он видел это лицо с энергичным подбородком и твердо сжатыми губами? Да это ведь Ганнибал! Таким он был у Тицина, когда рассеялось облако пыли и карфагенский полководец столкнулся лицом к лицу с римским отрядом.
   Нет, Ганнибал не может покинуть свое войско. Ганнибал сейчас в Италии. Кто же этот пун, похожий на Ганнибала, как две капли молока?
   Передовой отряд проскакал. Уже не видно лица карфагенянина – виден лишь развевающийся по ветру алый плащ.
   Кем бы ни был этот двойник Ганнибала, ему удалось добиться того, чего не удалось Сципиону. Сифакс обманул его, дав всадников Карфагену. Но почему он это сделал? Почему?

Часть третья
Схватка

Армия быков

   Ночь обещала быть спокойной. Уже сменилась вторая стража. В стане пунов ни звука. Видно, Ганнибал раздумал покидать Кампанию. Верно, она пришлась ему по душе. Где он найдет лучшее место для зимнего отдыха? Правда, Капуя пока еще не открыла своих ворот пунам, однако известно, что капуанская чернь только и ждет случая, чтобы впустить их в город. Но что это такое? Во мраке загорелись огни. Их становится все больше и больше.
   Нет, это не костры. Огни двигаются. Море огней. Оно залило всю равнину и скоро достигнет высот, господствующих над тесниной, где стоят в засаде четыре тысячи легионеров. Возглавлявшему их войсковому трибуну казалось, что пуны выступили с факелами, что они хотят захватить высоты, чтобы обойти отряд с тыла. Нет, он этого не допустит!
   – Что стали? Ячменного хлеба захотели? Вперед! – кричал трибун легионерам, размахивая прутом.
   Стараясь остаться незамеченными, римляне карабкались вверх. Ноги скользили. Воины падали, цепляясь за ветви каких-то колючих растений, обдирали локти и колени. Здесь склоны были круче, чем там, где поднимались пуны. Но вот враг уже близок. Легионеры занесли копья и остановились в недоумении. Навстречу им бежали обезумевшие от страха быки с привязанными к рогам пучками горящего хвороста. Ветер раздувал огонь, подхватывал искры. Быки мотали головами, пытаясь сбросить эти движущиеся вместе с ними костры. Откуда-то сзади доносились гортанные выкрики погонщиков, щелкание бичей, воинственные возгласы.
   Быки идут не сами. Их гонят вверх пуны. Но как сразиться с ними, если врагов отделяют быки? Быки идут прямо на римлян. Они обдают их своим жарким дыханием, задевают влажными боками. Коварным пунам было мало того, что они заставили сняться землепашцев со своих насиженных мест и оставить могилы своих предков: они взялись за верных друзей землепашца – быков. Прячась за их спины, они хотят добиться победы.
   Опасаясь новой хитрости, римляне бросились врассыпную, и на склоне горы наткнулись на легкую конницу карфагенян. От полного истребления их спасла лишь темнота.
   Огни на высотах были видны и Фабию, но он приказал своим воинам оставаться на местах. Когда рассвело, римляне увидели заполнившее дорогу войско пунов, непрерывную вереницу нагруженных телег, которые тянули лошади и мулы. Оно уже миновало теснину, оставленную римским отрядом.
   По приказу диктатора у претория были собраны воины из разбитого ночью отряда. Они стояли понурив голову. Спутанные волосы, руки и ноги в царапинах, одежда в репьях… Вместо того чтобы оставаться на месте, преграждая путь неприятелю, они, обезумев, ринулись на скалы, открыв врагам дорогу.
   Фабий появился в окружении ликторов, каждый из которых был чуть ли не на голову выше его.
   – Римский сенат облек меня наивысшей властью, – сказал диктатор, указывая на ликторов. – Вы видите эти фаски с воткнутыми в них топорами? Но знайте, что вам не угрожает ни смерть, ни позорное наказание. Я готов простить ошибку каждому из вас, но не себе. Одни боги могут решить, достоин ли я той власти, которой наделен. Я отправляюсь в Рим, чтобы, по обычаю предков, вопросить богов об их воле. В мое отсутствие вами будет командовать Минуций.
   Диктатор повернулся и медленно зашагал к молитвенной палатке. Он еще не принес жертву богам. Воины провожали его взглядом. Среди них был и Гней Невий. Но он, казалось, ничего не видел и не слышал. Образы теснились в его мозгу и наполняли все его существо звучанием рождающихся строк.
   В этих строках – блеск ночных звезд над перевалом и море огней, мычание быков и их жаркое дыхание, ярость боя и тишина, в которой прозвучали слова диктатора. Так начиналась поэма, которую Гней Невий не уступит никому. Разве эта война менее значительна, чем та, которую описал Гомер? Потомки Энея, спасшегося бегством из горящей Трои, бьются насмерть с правнуками Дидоны. Они хитры и мстительны, эти азиаты! Но что он еще знает о них?
   Гомер был греком, но в его поэме враги греков, троянцы, не злодеи, а живые люди. Они отважны, умны, добры, благородны. Они любят своих отцов и жен, они радуются и страдают. Как поэту удалось проникнуть в души врагов? Или он находился долгие годы в их стане и подглядел слезы на глазах у Приама? А может ли он, Гней Невий, соперничать с Гомером, если не видел ни одного живого пуна и сражался не с пунами, а с быками, с мирными быками, обезумевшими от боли!

Второй диктатор

   Нет, это был не страстно ожидаемый каждым италийцем день Конса, когда над полями плывет веселый гул голосов, когда от зари до заката взлетают наточенные серпы и к ногам жнецов рядами ложатся спелые колосья, когда на гумнах громоздятся золотые холмы соломы.
   Пуны с серпами и веревками в руках крались, чтобы снять чужой урожай. Те, кто срезал колосья и связывал их в снопы не жнецы и вязальщики. Это ночные воры, и им не уйти от расплаты. Об этом позаботится сам Конс. Так и случилось. Похитители, нагруженные снопами, были уже у ворот своего лагеря, когда над их головами засверкали мечи. Воины Минуция, находившиеся в засаде, напали на недругов и обратили их в бегство. Ганнибал был вынужден передвинуть свой лагерь на другое возвышенное место.
   Слух об этом первом успехе Минуция достиг Рима с быстротою молнии. Народные трибуны, и среди них родственник Минуция Метеллий, поспешили собрать плебеев для обсуждения неотложных дел.
   – На форум! На форум! – кричали глашатаи, обходя улицу Башмачников, кварталы Булочников, Медников, Позолотчиков, площади Плотников и Гончаров.
   Люди в туниках, вымазанных глиной и сажей, с руками в тесте и копоти, с волосами, подвязанными шнурками, текли к сердцу города – форуму.
   – Поздравляю вас с победой, – торжественно начал свою речь один из трибунов, – Начальник конницы Марк Минуций вчера напал на неприятелей, опустошавших селения Апулии. Убито свыше сотни пунов и еще столько же взято в плен. Наши воины показали, что они умеют не только строить укрепленные лагеря и отходить без потерь, что считает своей главной заслугой диктатор Фабий, но и обращать врагов в бегство.
   Форум вздрогнул от рукоплесканий. Сенаторы, окружавшие Фабия, съежились, испуганные почти открытым порицанием диктатора. Но в позе Фабия была та же невозмутимость.
   – Теперь вы знаете, кто виноват в наших бедствиях, в горе, которое обрушилось почти на каждую семью. Нобили с самого начала затеяли эту войну, чтобы лишить народ всех прав и подчинить его власти одного человека. А теперь они умышленно ее затягивают, чтобы сохранить свою власть. Стоило Фабию ненадолго покинуть войско, и одержана победа. А если мы откажемся от диктатора и изберем в консулы достойных людей, пунам не продержаться в Италии и дня.
   Гул одобрения прокатился по площади.
   – Верно! – кричали плебеи. – Долой Медлителя!
   В тот день, встречая Фабия на улице, одни мычали, напоминая ему о быках, обративших его в бегство, другие вместо приветствия разводили руки в стороны и помахивали ими, изображая крылья. Правда, тяжеловесный Фабий менее всего походил на птицу, но ведь он заботился лишь о том, чтобы поднять войско на самые высокие холмы, оставляя неприятелю равнины.
   Тогда же в сенате было решено назначить комиссию для проверки полученного сообщения, будто Ганнибал, разоряя виллы под Капуей, оставил нетронутым поместье Фабия. Поскольку диктатора нельзя было лишить полномочий, сенат постановил, чтобы Минуций обладал равными правами с Фабием. Впервые за всю многовековую историю Рима его судьбы были вручены двум диктаторам.
   Фабий, кряхтя, взбирался на холм. Еще в Риме он оступился и растянул сухожилие. Пришлось воспользоваться палкой, придавшей диктатору, несмотря на его кольчугу, мирный стариковский облик.
   У рва, ограждавшего лагерь, Фабий остановился и с помощью палки измерил глубину. За воротами его внимание привлек костер, над которым булькал котелок. Что-то проворчав, диктатор поспешил к преторию. Теперь он напоминал придирчивого хозяина, вступившего в поместье, чтобы отчитать нерадивого вилика.
   А тот, кого он оставил своим виликом, встретил его в претории как равный равного. Видимо, сенаторы поторопились сообщить Минуцию о его полномочиях. В облике Минуция появилось нечто новое, чего ранее в нем Фабий не замечал: грудь вперед, плечи назад, и даже глаза приобрели какой-то стальной отблеск. «Вот как тебя, братец, раздуло!» – подумал Фабий и начал без предисловия:
   – Непорядок! – резко произнес он. – Мало, что ты нарушил мой приказ и вступил в сражение с пунами! Воинов разбаловал! Они кашу варят, а при мне жевали сухой овес. В ров набилась земля…
   – Теперь у меня будет свой лагерь, а у тебя свой, – перебил Минуций. – Давай разделим легионы. Я оставлю себе первый и четвертый, а ты возьми второй и третий. Или наоборот.
   – Будь, по-твоему, – ответил Фабий, почесывая переносицу. – Легионы можно разделить, а враг останется один. Ему-то доподлинно известно, что ты одержал победу надо мной, а не над ним.
   Так в Апулии появилось два римских лагеря, по два легиона в каждом. Пуны знали, что диктаторы враждуют друг с другом. Ганнибал зорко следил за действиями римлян, выжидая своего часа.
   Между лагерем Минуция и Ганнибала возвышался холм, которым было нетрудно овладеть. Он мог бы стать отличным местом для лагеря. Равнина вокруг подножия холма, лишенная растительности, издали казалась гладкой, но на самом деле имела небольшие рвы и углубления.
   Ночью Ганнибал расположил часть своих воинов во рвах и ямах, а на рассвете открыто отправил небольшой отряд к холму. Внушить неприятелю ложное представление о своих намерениях – главное в искусстве Ганнибала. Видя малочисленность неприятеля, Минуций выслал на холм легкую пехоту, потом всадников и, наконец, заметив, что Ганнибал идет на помощь своим, двинулся всем войском в боевом порядке. Минуций не сомневался, что пуны намерены захватить холм для устройства на нем лагеря.
   Завязалось ожесточенное сражение. Оно шло с переменным успехом, пока Ганнибал не подал сигнал спрятавшимся воинам. Они вскочили разом и с громким криком ринулись на врага. Задние ряды римлян были изрублены. В легионах Минуция поднялось неописуемое смятение.
   Фабий наблюдал за всем происходящим с высоты лагерного вала. Заметив, что римлян окружают, что их ряды смешались, он в досаде хлопнул себя по бедру.
   – Клянусь Геркулесом! – воскликнул он. – Минуций погубит себя куда скорее, чем я предполагал! Эй, трубачи! Играйте тревогу!
   С развернутыми военными значками манипулы выходили из лагеря. Пуны, ударившие в тыл Минуцию, сами оказались под угрозой окружения. Они дрогнули и побежали. Римское войско было спасено от неминуемого разгрома.
   В этот же день Ганнибал шутливо заметил друзьям, удивленным мужеством Фабия:
   – Говорил же я вам, что эта туча, обложившая вершины, когда-нибудь разразится грозою.

Павел и Варрон

   Доложив о неудаче своей миссии в Африке сенату, Публий Сципион направился в Апулию, где находились легионы. Ими уже командовал не Фабий, ставший по истечении своих полномочий частным человеком, а вновь избранные консулы.
   Дорога в Апулию пролегала через разоренный пунами Самний. Селения встречали путника мертвой тишиной. Не слышалось гоготанья гусей, блеяния овец, мычания коров. Скот и птица были уведены пунами или прирезаны жителями, не желавшими оставлять свое добро врагу. Женщины, справлявшиеся с хозяйством с помощью немногих уцелевших рабов, смотрели на каждого путника с тревожным любопытством. «Когда же, – говорили их взгляды, – когда же вернутся наши мужья и сыновья? Когда же Италия будет очищена от вражеских полчищ?»
   В римский лагерь близ Канн Публий прибыл на рассвете. На улицах, образованных палатками, можно было встретить и старых римских друзей, и сотни незнакомых лиц. Слышалось ржание коней, крики мулов, звуки точимых о камни мечей. В одних туниках воины бежали к Ауфиду, чтобы смыть в воде остатки сна. Вода, несмотря на начало секстиля, обжигала холодом. По другую сторону реки виднелись вал и частокол меньшего римского лагеря. На свайном мосту, охраняемом всадниками, сновали люди. Ощущалось, что войско переживает тревожные предгрозовые минуты.
   Прежде всего Публий посетил Эмилия Павла. Консулу уже за сорок, но у него лицо без единой морщинки, с мягким подбородком и пухлыми губами. Глядя на его белые руки с длинными тонкими пальцами, трудно было поверить, что этот человек посвятил почти всю свою жизнь служению Марсу, что он еще юношей бился с пунами при Эгадских островах, а затем воевал против иллирийцев и сардов.
   – С каким ветром, Публий? – бросил консул. – Где всадники Сифакса?
   Слушая рассказ Сципиона, консул озабоченно покачивал головой.
   – Это очень печально! – произнес он тихо, когда Публий поведал о своей неудаче. – Сейчас бы пригодилась и тысяча всадников. Тебе ведь известно, что конница Ганнибала превосходит нашу и по численности, и по выучке. А в мире нет всадников лучше нумидийских…
   После короткой паузы Эмилий Павел продолжал:
   – Я устал бороться с моим коллегой. Он рвется в бой, как некогда несчастный Фламиний, да будут к нему милостивы маны. А здесь совершенно открытая местность, умножающая преимущества конницы. А впрочем, что ему местность! – Эмилий Павел безнадежно махнул рукой. – Еще в Риме, на форуме, не сняв мирной одежды, он предсказывал день сражения. Я согласился стать консулом лишь по просьбе Фабия. Фабий надеялся, что мне удастся удержать моего коллегу от пропасти, куда его неудержимо влекут два коня – невежество и тщеславие. А ты был у Варрона? – спросил вдруг Эмилий Павел.
   – Нет, – отвечал Сципион. – Но разве недостаточно, что я говорил с тобой?
   – Я вижу, ты не знаешь, – отозвался с улыбкой Эмилий Павел, – что мы командуем войском по очереди: день я, день он. Как раз сегодня день Варрона. Консул должен знать о результатах твоей поездки.
   Варрон принимал своих легатов, из претория доносился его резкий голос. Наконец, консул освободился и вышел. Публий увидел рослого мужчину с грубыми, словно высеченными из камня, чертами лица и красной, изрытой морщинами шеей. На первый взгляд он был похож на центуриона, всю жизнь отдавшего воинской службе. Однако Сципион слышал, что Варрон в войске недавно и своим возвышением обязан дерзким нападкам на нобилей, снискавшим ему любовь городской черни.
   – Не огорчайся, юноша! Что бы нам дали всадники Сифакса?! – воскликнул консул, выслушав рассказ Сципиона. – У нас восемьдесят тысяч бойцов, а у Ганнибала – всего сорок. Какая нам выгода, если бы у нас было восемьдесят три тысячи?
   – Никакой! – ответил он сам себе и взмахнул рукой, рубя воздух ладонью. – Взгляни, какой здесь простор! Есть, где развернуться нашим молодцам, а моего досточтимого коллегу, как дикого барана, манят горы. Пример Фабия, его друга, не дает ему покоя. А сколько еще можно юлить и медлить?
   Внезапно Сципион вспомнил, что поставщиком мяса в их доме был некий Теренций Варрон, державший лавку на Этрусской улице. Не отец ли консула? Не отсюда ли этот рубящий жест? И все же грубым голосом Варрона говорит вся Италия. Она больше не хочет ждать. Она дала власть этому сыну мясника и повторяет вместе с ним: «Пора скрестить мечи!»
   – Завтра день моего коллеги, – закончил Варрон, – а затем мой. Прислушивайся, юноша: скоро запоют трубы!

Канны

   Это была та же равнина, в которую Ганнибал вглядывался с пригорка. Но теперь вся она, от большого римского лагеря на этом берегу реки до малого на противоположном, была заполнена войсками и блестела оружием в косых лучах утреннего солнца. В центре главного римского лагеря, над преторием, вдруг, как пламя, заполыхало большое пурпурное полотнище. Неприятель решил дать сражение и об этом объявлял открыто, он бросал вызов. Из северных ворот по направлению к мосту, соединявшему оба берега и оба римских лагеря, маршировали все новые и новые манипулы. Ближе к реке гарцевала римская конница, правее строилась пехота. Глубина строя превосходила его ширину. Левый фланг занимала конница римских союзников. Из малого римского лагеря выходили легковооруженные отряды и становились впереди пехотинцев.
   – Ну и громада! – воскликнул Махарбал. – В голосе его прозвучал ужас. – Наверное, эта мощь могла бы удивить самих богов.
   – Но есть еще нечто более удивительное, чего ты не заметил, – спокойно сказал полководец.
   – Что же это? – нетерпеливо спросил Махарбал, приподнимаясь на стременах и вглядываясь в том направлении, куда смотрел полководец.
   – А то, – продолжал Ганнибал так же спокойно, – что в этих десяти легионах нет ни одного человека, которого звали бы Махарбалом.
   Шутка вызвала оживление. Карфагеняне радовались, что Ганнибал так спокойно смотрит в глаза смертельной опасности.
   Солнце уже поднялось высоко, когда карфагенская армия перешла Ауфид и приняла продуманный Ганнибалом боевой порядок. На левом крыле, упиравшемся в речной берег, против римской конницы Ганнибал поставил кельтскую и иберийскую конницы. Справа к ней пристроились колонны ливийцев. В лучах солнца вспыхивали их копья и начищенные бляхи панцирей. Ливийцы были в римских доспехах, доставшихся Ганнибалу у Тразимена, и походили бы полностью на римлян, если бы не пестрые туники, у ворота не закрытые металлом. В центре расположились обнаженные до пояса кельты со своими длинными, закругленными на конце мечами. Рядом с ними были иберы с длинными отточенными с двух сторон мечами и круглыми, сплетенными из сухожилий щитами. Издали одежды иберов сверкали, как покрытые льдом и снегом скалы в их родных Пиренеях. На правом фланге стояли другие колонны ливийцев, а на самом краю – конница, которой командовал Махарбал. Нумидийцы привстали на стременах, напряженно вытянув шеи. Лица горели безумной жаждой боя.
   Через промежутки в рядах ливийцев и кельтов выбежали балеарцы. Засвистели каменные и свинцовые ядра, раздался треск щитов, которые выставили перед собою римляне.
   Тирн не торопился. Он снял с шеи самый длинный шнур и отыскал глазами в римском пешем строю всадника в блестящем шлеме с перьями. Такой же точно шлем он видел на поле боя у Тразименского озера. Шлем был из чистого серебра, и, говорят, он принадлежал самому Фламинию. Вложив в шнур свинцовое ядро, Тирн занес руку назад и молниеносно выбросил ее вперед. Свиста ядра никто не расслышал, но сотни глаз с той и другой стороны видели, как человек в блестящем шлеме закачался и упал. Так же не торопясь, Тирн надел на шею шнур и зашагал к своим.
   – Тирн, ты поразил консула! – вопили ливийцы.
   Но балеарец не выдавал своей радости, хотя в глубине души ликовал. За голову консула Ганнибал обещал пять слитков серебра.
   В бой вступила нумидийская конница. Но здесь сражение менее всего походило на битву конницы. Нельзя было обойти противника ни слева, ни справа. Этому препятствовали река и своя же пехота. С громким криком нумидийцы стаскивали римлян с коней. Все смешалось в смертельной рукопашной схватке. Уцелевшие римские всадники были оттеснены и обратились в бегство.
   Иначе сложились дела в центре боевого порядка. Сначала ряды кельтов и иберов стойко выдерживали натиск римлян. Впереди бился Дукарион. Его обнаженный торс возвышался над телами пораженных им врагов, ноги скользили в крови, а длинный меч, которым он рубил наотмашь, сверкал как молния. Но вот уже ни сбоку, ни сзади нет никого. Он остался один, и на него движется новый римский строй. Римлян ведет человек с окровавленной головой. Нет, Тирн не убил консула, а только ранил его. У Эмилия Павла есть еще силы, чтобы бить и гнать врага.
   Кельты и иберы отступали в беспорядке. Им казалось, что отступало все войско. Оглядываясь, они видели лишь направленные на них неумолимо сверкающие острия мечей и ноги в окровавленных сандалиях, шагающие через трупы. «Все кончено! – в ужасе думал Дукарион. – Вот она, смерть!»
   Но римляне почему-то остановились. Ровный ряд их мечей изогнулся и задрожал, заколебался и стал отползать назад.
   Произошло то, что предвидел один Ганнибал. Бегущие кельты и иберы втянули за собой римлян в середину его армии. Его ливийцы, его гордость и надежда, стояли на месте плечом к плечу. Они только развернулись вполоборота, так что их мечи были направлены на фланги наступающих и уже уверенных в своей победе римлян. Теперь карфагенский строй напоминал полумесяц, и его рога грозно охватывали римлян, сжимали их в железном кольце.
   У римлян была еще конница на правом фланге. Им ничего не стоило прорвать в одном месте кольцо, выйти из окружения и короткими сильными ударами сзади разбить его на отдельные части. Но вместо этого римляне спешились.
   Ганнибал, видя, как римляне спешиваются, воздел руки к солнцу, уже перевалившему через середину неба.
   – О Мелькарт! – воскликнул полководец. – Благодарю тебя, что ты лишил врагов разума!
   Римское войско было окружено. Впрочем, теперь оно походило на беспорядочную, объятую ужасом толпу. Легионеры уже не слышали команды. Они устремлялись туда, где, как им казалось, можно уйти от неминуемой гибели, но повсюду наталкивались на вражеские копья и мечи. Спасением им представлялся римский лагерь на правом берегу Ауфида. Там остался обоз и несколько тысяч воинов. Но лагерь за рекой. И все бегут к реке.
   Сципион сталкивался с беглецами, отбивался мечом от римских же всадников, пытавшихся пробиться сквозь людскую толщу и давивших копытами раненых. У реки юноша увидел сидящего на камне человека. Он зажимал руками лицо, и кровь струилась по его пальцам и заливала доспехи. Римлянин отнял руки, и Публий узнал Эмилия Павла. Публий бросился к раненому консулу. Но Павел отстранил его.
   – Не надо, – еле слышно прошептал раненый. – Не трать времени. Возвести сенаторам, чтобы они укрепили город. А Фабию передай, что я остался верен его наставлениям.
   – Богам не нужна твоя смерть, Эмилий, – сказал Сципион. – Ты неповинен в этом несчастье. Дай мне руку, я помогу тебе сесть на коня.
   Эмилий Павел покачал головой:
   – Позволь мне умереть консулом среди моих воинов. Это лучше, чем предстать перед сенатом в роли обвиняемого.
   Последних слов Сципион не расслышал. Толпа беглецов подхватила его и оттеснила от умирающего. Вот Сципион уже у реки. Холодные воды Ауфида обожгли и отрезвили. Он понял, что спасение не на том берегу, где рыскали вражеские всадники, а в самой реке.
   Она понесла его с такой яростью, что Сципион ощутил себя щепкой в водовороте. «Да ведь это Ауфид, а не Тибр», – пронеслось в мозгу. И тотчас волна накрыла его. Вдруг он ощутил острую боль в ногах. Они отяжелели и тянули ко дну. «Судорога», – понял Сципион. Если есть богиня Лихорадка, есть и богиня Судорога. Он никогда не приносил ей жертв. Теперь она мстительно тащит ко дну. И в то мгновение, когда смерть уже казалась неминуемой, руки натолкнулись на что-то твердое. Это был щит, задержанный на воде какой-то корягой. Ухватившись за него, Сципион с усилием выбросил из воды тело. Берег был в трех шагах. Отцепить щит было делом нескольких мгновений, и Сципион поплыл на нем, как на плоту.
   На равнину опустилась ночь. Луна скрылась за тучами, словно и для нее было невыносимо страшное зрелище. С тех пор как она освещает землю, еще не погибало сразу столько людей.
   Как только рассвело, Ганнибал вышел из шатра и окинул взглядом поле боя. Римляне лежали тысячами, пехотинцы и всадники вперемешку, кого с кем соединила смерть. Некоторые, приведенные в чувство утренним холодом, приподнимались из груды трупов. Обнажая шеи, они просили смерти, как милостыни.
   Балеарцы, нумидийцы и кельты поодиночке и группами в несколько человек добивали раненых, снимали с мертвых золотые украшения, с лошадиных сбруй – серебро, переобувались в римские калиги. Поодаль под охраной всадников пленные рыли ров. В нем будут похоронены все восемь тысяч воинов Ганнибала, павших в битве с римлянами.
   Несколько всадников окружили Ганнибала. Это были его соратники и брат Магон.
   – Мы победили! – обратился к ним Ганнибал, – об этом сражении будут говорить наши внуки и правнуки. Теперь нам надо отдохнуть и собраться с силами.
   – О каком ты говоришь отдыхе! – вспылил Махарбал. – Нельзя медлить ни одного мгновения. Я отправлюсь вперед с конницей, а ты с остальной армией следуй за мной. Через четыре дня мы будем пировать на Капитолии.
   Ганнибал задумчиво покачал головой:
   – Еще рано.
   – Когда же? Когда?! – воскликнул нумидиец. – Или ты хочешь, чтобы эта великая битва не имела последствий?
   – Я жду иных последствий, чем ты, мой Махарбал. На нашу сторону перейдет вся Италия. Рим рухнет сам, как смоковница, лишенная корней.
   – Я вижу, что боги не дают всего одному человеку! – сказал Махарбал, разводя руками. – Ты, Ганнибал, научился побеждать, а пользоваться победой не научился!
   Ганнибал ничего не ответил. Повернувшись, он медленно зашагал к берегу, где нумидийцы сгоняли в кучу пленных. Вскоре Ганнибала догнал Магон. Братья молча шли рядом. У реки они остановились, чтобы рассмотреть пленных. Многие из них были ранены, у всех усталые, безучастные лица. Внезапно от колонны пленных отделился человек лет сорока пяти с худым, обросшим щетиной лицом. Он смотрел на Ганнибала с таким любопытством, словно тот был не человеком, а богом.
   – Тебе что-нибудь нужно? – спросил Ганнибал на латыни.
   – Можешь говорить со мной по-гречески, – молвил пленник.
   – Ты эллин? – Ганнибал перешел на греческий.
   Пленник молчал, но не отводил глаз от Ганнибала.
   – Что же ты молчишь? Если ты не римлянин, я тебе, как и всем, дарую свободу.
   – Я Гней Невий, – ответил пленник, – у меня три естества. Когда я вспоминаю о римлянах, захвативших мое кампанское поместье, я их проклинаю на оскском языке. Когда я радуюсь тому, что остался жив, молюсь музам на языке эллинов. Но стихи пишу по-латыни.
   – Я вижу, ты поэт?
   – Да, меня называли поэтом, пока я, питаясь крохами с пиршественного стола Гомера, сочинял для театра. Но с тех пор как я написал стишки о Метеллах, меня просто называют Невий, а иногда добавляют: «… тот Невий, который получил трепку».
   – Что же тебя заставило пойти в войско, если римляне так плохо к тебе относились?
   – Я хотел видеть тебя. Поэт должен знать героев своей поэмы. Я пишу поэму о войне с тобою, о твоей войне.
   – Вот у меня и свой поэт! – воскликнул Ганнибал, обращаясь к сопровождавшему его Магону. – Помнишь наши уроки с Силеном? Что осталось от Александра, кроме написанных о нем книг? Может быть, обо мне узнают из стихов этого то ли римлянина, то ли эллина, то ли кампанца, ибо этот человек утверждает, что у него три естества. Отведи его в обоз, и пусть ему там дадут три лепешки и три чаши доброго вина.
   – Хорошо, что он знает только три языка, – вставил с улыбкой Магон. – Знай, он столько языков, сколько ты, пришлось бы ему выдуть целый пифос.
   – Отведешь его и возвращайся, – закончил Ганнибал. – Мне надо с тобой поговорить.
   По тону этих слов Магон догадался, что ему предстоит покинуть Италию. Он вспомнил спор брата с Махарбалом, пытаясь постигнуть замысел Ганнибала. Чем решительнее победа, тем осторожнее должен быть победитель, помня об изменчивости судьбы. Надо думать о далеких последствиях победы, пользуясь всеми ее выгодами, а не бросаться сломя голову в следующий бой.
   «Куда же направит меня брат? – думал юноша. – В Сицилию заключить союз с Сиракузами? В Македонию для переговоров с царем Филиппом? Или в Карфаген – требовать пополнений?»

В Канузии

   Остатки разбитого Ганнибалом римского войска стекались в Канузий, город в девяти милях от Канн, ниже по течению Ауфида. Этот маленький город обладал мощными стенами и считался одной из сильнейших крепостей Кампании. Ганнибал много раз проходил мимо Канузия, но не пытался его взять.
   Видимо опасаясь мести пунов, о победе которых знала уже вся Италия, канузийцы запирали перед римлянами двери своих домов. Там, где римлян пускали внутрь, их отказывались кормить, ссылаясь на недород. Брать пищу силой римляне не решались, боясь открытого возмущения канузийцев.
   Впрочем, нашлась и в Канузии добрая душа. Это была немолодая вдова по имени Буза. Говорят, ее покойный муж был на римской службе центурионом. Так это или нет, но Буза великодушно открыла беглецам свои городские закрома, а ее сельские рабы пригнали в Канузий овец и свиней и передали их легионерам. Еды могло хватить на два-три дня. А что делать, когда кончатся эти запасы?
   Немощеный форум заполнился толпой беглецов. Тут можно было увидеть старых воинов с лицами, иссеченными шрамами, со спинами, сгорбленными от тяжести солдатских мешков. Рядом с ними стояли или сидели прямо на земле юнцы, щеки которых еще не знали прикосновения бронзовой бритвы. Безумные глаза, на лицах – следы грязи. Сражение под Каннами было их первым боем. Многие, притворившись мертвыми, до захода солнца лежали среди трупов и бежали с поля боя лишь под покровом ночной темноты. Других, подобно Сципиону, спас быстрый Ауфид.
   Купание в холодной реке не прошло для Сципиона бесследно. Его трясла лихорадка. Зубы выбивали дробь. Но он стоял, гордо опершись на щит. Это был старинный плоский щит из двух слоев дерева, обтянутых кожей. В некоторых местах на коже виднелись порезы – след меча. «Может быть, этим щитом владел какой-нибудь самнит из вспомогательного отряда, – подумал Сципион и тотчас отбросил эту мысль. – Нет! Этот щит мне бросил кто-нибудь из богов, видя, что я тону».
   Внезапно кто-то коснулся его плеча. Сципион обернулся.
   – Это ты, Килон? Как ты сюда попал?
   – Об этом потом, – быстро проговорил грек. – В городе заговор. На квартире у Метелла собрались юноши. Они хотят бежать из Италии, воспользовавшись судами канузийцев.
   «Опять Метеллы!» – подумал Сципион. Ему вспомнилась встреча в театре, небритое лицо Гнея Невия, поэта, заклеймившего этот заносчивый род. Теперь один из Метеллов склоняет воинов к измене. Нет, этому не бывать!
   Сципион воскликнул, обращаясь к собравшимся на площади:
   – Друзья, мы пережили страшное поражение у Канн, а теперь новая беда. Те, кому дорого спасение отечества, за мной!
   Заговорщики уже собирались покинуть дом, когда туда ворвался Сципион с воинами. Заговорщики остановились в нерешительности. Что ему надо, этому войсковому трибуну, сыну разбитого Ганнибалом консула?
   – Стойте! Одумайтесь! – воскликнул Публий. – Вы забыли о долге перед родиной!
   – Долге? – насмешливо повторил Метелл, юноша с бледным, прыщеватым лицом. – А родина помнит о своем долге перед нами? Мы не желаем быть рабами пунов, не желаем быть нахлебниками Бузы. С нас достаточно Канн. Мы хотим быть свободными!
   – Какою же ценой ты хочешь сохранить свою свободу, изменник?! – вспыхнул Сципион. – Ценою рабства матерей и сестер? Ценою их унижения и позора? Нет, римлянин не может быть свободным, пока на земле Италии хозяйничает Ганнибал.
   – Довольно кормить глухого осла баснями! – сказал резко юнец. – У нас нет иного пути. В Риме нас казнят как трусов, когда узнают, что мы бежали от Ганнибала. И кто нас в Италии сможет принять? Ведь на сторону Ганнибала перешли Кампания, Лукания, Бруттий. На его стороне все прибрежные греческие города, Тарент, Метапонт, Локры и все соседние с ними народы. Если же мы останемся в Канузии, подохнем с голоду как собаки.
   – Нет, у нас есть еще один выход! – уверенно произнес Публий. – Не бросать оружие, а брать его! Нас мало, и мы не можем разбить Ганнибала, но мы можем нападать на его войско по ночам, захватывать в плен фуражиров, уничтожать склады. Пусть Юпитер всемогущий и всеблагой поразит меня, весь мой род и все, что ему принадлежит, если я не омою это оружие в крови врага!
   Сципион занес над головою Метелла меч.
   – Повторяй, Метелл! Повторяйте все, кто здесь находится, слова этой клятвы.
   – Пусть Юпитер всемогущий и всеблагой поразит меня и весь мой род и все, что ему принадлежит… – послышался нестройный хор голосов.
   Дверь широко распахнулась. На пороге стоял Варрон. Его квадратное лицо осунулось. На лбу проступила сеть морщин. В волосах блестела седина. «Печать Канн», – подумал Публий.
   – Юноши! – глухо промолвил консул. – Я пришел проститься. Меня сменит претор Марк Марцелл. Он только что прибыл из Остии с отрядом моряков…
   Глаза Луция Метелла радостно блеснули.
   – Я отправляюсь в Рим, чтобы дать отчет сенату, – продолжал Варрон.
   Все затаили дыхание. Легионы, конница, оружие, знамена, кони, деньги, продовольствие – все погибло в один день по его вине. Отчитаться в этом? Что это – дерзость или отвага?
   – Консул! – неожиданно для всех произнес Публий – Твои ликторы погибли. Разреши мне сопровождать тебя в Рим.
   Варрон поднял голову и обратил взгляд на юношу, пытаясь понять, чем вызван его порыв. «Сочувствие? Не похоже. Ведь он посетил мой шатер после того, как побывал у Павла. А может быть, он не хочет служить под началом Марцелла? Ведь Сципионы и Марцеллы – враги».
   Лицо юного Сципиона ничего не выражало. Он умел скрывать мысли.
   Путь в Рим отнял у Варрона и его спутника более двух нундин. Чтобы обойти пунийское войско, пришлось сделать большой круг. Следовало опасаться рабов, сбившихся в шайки. Но хуже всего было то, что на сторону Ганнибала перешла почти вся Италия.
   Коллинские ворота, к которым подошли Варрон и Сципион, были закрыты. Страж, свесившись из бойницы башни, крикнул:
   – Кто такие?
   – Консул, – ответил Варрон. – По вызову сената.
   – Велено подождать! – ответил страж и тотчас исчез.
   Полчаса они стояли у закрытых ворот. Это было неслыханно! Закрыть перед консулом ворота! Что будет дальше? Какое решение принял сенат? В Карфагене стратегов, потерявших войско, распинали на кресте, как беглых рабов. Может быть, присутствие пунов заставит и римлян применить эту кару?
   Ворота медленно раскрылись. За ними не было стражей, которые должны схватить Варрона. В отдалении стояла толпа. По ее виду нельзя было сказать, какие у людей намерения. «Во всяком случае, у них нет камней и палок!» – подметил Варрон, опасавшийся встречи с родственниками погибших.
   От толпы отделилсяся человек в тоге с пурпурной каймой. Наступило молчание. И в тишине прозвучало:
   – Здравствуй, консул! Сенат и римский народ благодарит тебя за то, что ты не отчаялся в спасении государства.

Большой Совет

   Карфаген жил своей обычной суетной и шумной жизнью, не ведая о том, что произошло в Италии. Кажется, если бы Магон крикнул: «Я принес весть о великой победе!» – никто бы не остановился. Грузчики продолжали бы сновать по трапам, оборванные и грязные нищие, как и сейчас, протягивали бы руки за подаянием, толпа текла бы по узким улицам, влекомая своими заботами.
   Шелестя шелками, прошла юная карфагенянка. Магон долго смотрел ей вслед, вдыхая аромат аравийских благовоний.
   Все это было так непохоже на то, чем он жил последние годы, что Магон ощутил себя чужим в этом городе, давшим ему жизнь. Да его ли этот город? Ведь он покинул его пятилетним мальчиком.
   В тот же день Магон отправился в Большой Совет. Брат поручил ему рассказать об одержанной победе и просить подкрепления. Советники с любопытством рассматривали Магона. Суффеты сидели за отдельным столом. Их можно было узнать по расшитым золотом плащам.
   Рассказ Магона прерывался рукоплесканиями и радостными выкриками. Казалось, что все советники разделяют те чувства, которые переживал он сам, участник и очевидец великой битвы. Но это было не так.
   К возвышению для ораторов вышел Ганнон. Его глубоко посаженные глаза смотрели жестко и презрительно, губы были искривлены насмешливой улыбкой.
   – Не раз мы слышали здесь о победах, которые одерживал Ганнибал, – начал Ганнон, подняв вверх ладонь. – Совсем недавно нам докладывали о великой победе у какого-то озера, варварское имя которого не удержала моя память. Но я прекрасно помню, что тогда Ганнибал просил у нас пять тысяч всадников, и я сам отправился за ними к моему другу Сифаксу. Теперь же нам говорят о величайшей победе и на этот раз требуют вдвое больше конницы, вдвое больше денег. Еще одни Канны, и наш город останется без казны и без войска.
   В зале раздался смех, послышались выкрики:
   – Правильно, Ганнон!
   Окрыленный поддержкой, Ганнон продолжал:
   – Я понимаю, Магон, победа ослепляет. Еще твой отец упрекал меня в том, что я преувеличил число мятежников, убитых и взятых мною в плен. Возможно, я и ошибался. Но слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы за один день было истреблено сорок пять тысяч воинов? И, наконец, не объяснишь ли ты нам, как в такой огромной массе мертвецов твой брат сосчитал погибших римских сенаторов и всадников?
   Магон подошел к столу суффетов и бросил на него холщовый мешок, завязанный кожаными тесемками.
   Все в зале затихли, полагая, что в этом мешке захваченные во вражеском лагере свитки со списками воинов или другие неоспоримые доказательства сообщенных Магоном цифр.
   Магон рванул тесемки, и со звоном посыпались кольца, тысячи колец. Они заполнили весь стол.
   – Что это такое? – послышались голоса. – Откуда эти кольца?
   Магон поднял руку, призывая к тишине.
   – Римляне, как и мы, носят кольца. Только у них кольцо не награда за успешно совершенный поход, как это принято у нас, а знак сенаторского или всаднического достоинства. Ни один сенатор или римский всадник, так в Риме называют богачей, не носит более одного золотого кольца. Эти кольца собраны на поле битвы у Канн. Вот и сосчитай, Ганнон, сколько погибло сенаторов и римских всадников в этом сражении.
   В зале послышались рукоплескания. Ганнон молчал. На его побагровевшем лице выразилась растерянность. Опять этим хитрым Баркидам удалось завоевать расположение советников. Опять они добьются своего.
   – Считай, Ганнон, – продолжал Магон, потрясая кулаком. – Что же ты медлишь? Ведь лучше тебя здесь никто не умеет считать. Ты только и делаешь, что считаешь и высчитываешь. Ты никак не можешь дождаться своей доли италийской добычи. Ты напоминаешь мне ростовщика, который хочет получить проценты, ничего не дав в долг.
   Слова эти били как молот. От них некуда было спрятаться. Под насмешливыми взглядами советников Ганнон покинул зал.
   Это была победа Баркидов, которую шутники называли вторыми Каннами. Огромным большинством было принято решение послать Ганнибалу четыре тысячи нумидийских всадников, сорок слонов и тысячу талантов серебра, а Магону было предложено отправиться в Иберию для набора там двадцати тысяч пехотинцев и четырех тысяч конных воинов.
   Радостный и взволнованный, Магон вышел на площадь. Напротив дворца Большого Совета он увидел всадника на белом коне. Конь нетерпеливо перебирал ногами.
   Магон невольно залюбовался прекрасным животным. За годы, проведенные в Иберии и Италии, ему приходилось видеть немало породистых и быстроногих скакунов. Но он готов был поклясться Мелькартом, что не встречал лошади таких благородных кровей. На высокой, изящно изогнутой шее сидела крепкая голова с выпуклыми сверкающими, как звезды, глазами. Есть ли в мире другой конь с такими необыкновенно сильными и стройными ногами!
   Залюбовавшись конем, Магон лишь скользнул взглядом по всаднику. На нем был плащ из леопардовой шкуры, облегавший стройное худощавое тело. На вид незнакомцу можно было дать лет тридцать, не больше.
   – Привет тебе, Магон, – сказал незнакомец, спешиваясь. – Я тебя сразу узнал.
   Магон внимательно посмотрел на человека в плаще из леопардовой шкуры. Нет, ему незнакомо это лицо с широко поставленными глазами и энергичным подбородком.
   – Откуда ты меня знаешь? – удивился Магон.
   – Ты похож на своего брата, – отвечал уклончиво нумидиец.
   – Ты служил у Ганнибала? Но почему я тебя не могу припомнить?
   – Я познакомился с твоим братом тогда, когда еще был жив ваш отец. Меня зовут Масинисса.
   Магон бросился к нумидийцу и схватил его за плечи:
   – Брат часто вспоминал о тебе, интересовался тобой! Он просил меня узнать, где ты. Но никто не мог ничего сказать мне о тебе. Говорили, что ты исчез.
   – О том, где я был, известно одному Мергу.
   Услышав свое имя, конь повернул к нумидийцу красивую голову с умными, почти человеческими глазами.
   Масинисса положил руку на шею коня. Животное задрожало в радостном нетерпении и упруго переступило с ноги на ногу.
   – Но Мерг не умеет говорить, – продолжал нумидиец, – хотя понимает людей лучше меня. Ливия велика. Никто не измерил ее пределов. Мы с Мергом побывали там, где еще не ступало копыто нумидийского коня. Мы были в стране гор, где скалы покрыты изображениями животных и людей. В этих местах охотятся на колесницах, поражая газелей стрелами и дротиками. Над нашими головами сверкали чужие звезды; их не видел еще ни один человек, родившийся на берегах Внутреннего моря.
   – Ты неправ, Масинисса. В той стране, где светят чужие звезды, еще лет триста назад побывал Ганнон Мореплаватель.
   При слове «Ганнон» нумидиец вздрогнул.
   – Я не слышал о Ганноне Мореплавателе, – сказал он глухо. – Я знаю другого Ганнона. Из-за него я пять лет не был на родине. И теперь я вернулся в Карфаген, потому что не могу забыть его дочери.
   – И Ганнон знает, что ты здесь?
   – На этот раз он меня не прогнал, как пять лет назад. Он мне разрешил встречаться с Софонибой.
   – Поздравляю тебя, Масинисса! Я рад, что ты достиг цели, хотя твой тесть нам не друг. Если я задержусь в Карфагене, буду у тебя на свадьбе.
   – На свадьбе! – иронически повторил Масинисса. – О свадьбе еще рано говорить. Ганнон поставил одно условие. О, если бы он его выставил пять лет назад! Тогда бы я проделал с Ганнибалом весь его поход.
   – Что же это за условие?
   – Ганнон считает, что мужем его дочери не может быть безвестный человек. Он выдаст за меня дочь лишь тогда, когда я стану царем или прославлюсь в битвах. Возьми меня с собой к Ганнибалу.
   – Твое решение правильно. Но к Ганнибалу я попаду не скоро. Мне приказано отправиться в Иберию, где мой брат Гасдрубал воюет с Гнеем и Публием Сципионами. Там мы наберем войско. Тебе я поручу конницу. С этим войском мы двинемся через Пиренеи и Альпы в Италию.
   Глаза Масиниссы вспыхнули радостным блеском.

Прощание

   Видимо, он прискакал издалека. Его плащ был в пыли, а вспотевший конь блестел, словно облитый водой. Сияли при луне глаза Масиниссы из-под длинных ресниц, и блеск их был подобен небесному огню.
   Как они похожи друг на друга – стройные, трепетные, сильные…
   Софониба прикоснулась к шее Мерга.
   – Осторожно, может укусить, он дикий, – быстро проговорил Масинисса.
   Но конь не шелохнулся. Он лишь слегка скосил блестящий выпуклый глаз и втянул напряженными ноздрями воздух.
   Девушка рассмеялась. Изумленное и слегка напуганное выражение глаз коня напомнило ей первую встречу с Масиниссой на ступенях храма Танит. Нумидиец был так удивлен, словно из храма выходила не она, Софониба, а сама богиня. А потом объяснение с отцом! Какой он смешной и милый, этот юноша с именем, напоминающим крик степной птицы.
   – Мерг тебя не боится, – Масинисса, поправил на остром загривке коня перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы. – Мерг чувствует, что я тебе друг. А там, – Масинисса показал на дворец Ганнона, – не знают этого. Там меня боятся, словно я могу тебя обидеть. Там говорят, что я должен ждать, что я должен показать свою храбрость в бою с вашими врагами – римлянами. И тогда мы сможем быть всегда вместе.
   – Всегда? – спросила девушка.
   – Да. Я никогда не буду с тобой расставаться. Мы будем вместе ездить на охоту, рядом лежать на траве и видеть звезды. Говорят, у каждого человека есть своя звезда, которую боги создали вместе с ним. Когда звезда падает, человек уходит к предкам. Твоя звезда, наверное, самая красивая и самая яркая. Ночью я часто смотрю в небо и ищу ее, твою звезду. Мне кажется, если найду ее, никогда тебя не потеряю. Но на небе так много звезд! Они то вспыхивают, то гаснут. Они меняют свои места. Они насмехаются, подмигивая друг другу. А потом боги опускают голубой полог, и тогда не найдешь ни одной звезды.
   – Я покажу тебе свою звезду, – сказала девушка грустно. – Это самая обыкновенная звездочка. В тот день, когда я родилась, она взошла на небе и принесла с собой летний зной. Жрецы уверяют, что это звезда несчастья. Но мало ли что говорят. Я верю своей звездочке. Приходи сегодня ночью, мы на нее посмотрим вместе.
   – Сегодня ночью, – сказал Масинисса, – я буду в море. Сегодня отплывает флотилия в Иберию. Магон, брат Ганнибала, берет меня с собой. Твой отец услышит обо мне. В Иберии, сражаясь с врагами, я найду твою звезду.
   Какое-то неизъяснимое чувство охватило Софонибу. Кто ей этот человек? Что ее связывает с ним, с кочевником, поклоняющимся чужим богам? А почему-то этот варвар становится ей все дороже и дороже. Рядом с ним, на одном коне, она ускакала бы за эти синеющие горы, в зовущий и неведомый край счастья.

В Капуе

   Огромный город встречал Ганнибала. Тысячи капуанцев высыпали на улицы и площади, чтобы лицезреть человека, овеянного славой великого полководца. Богатые купцы разостлали по всей улице – от Римских ворот до дворца братьев Ниниев, где должен был остановиться Ганнибал, пестрые вавилонские ковры.
   Победители шли бодрым шагом – ливийцы, кельты, иберы, балеарцы и еще с десяток народов. Казалось, в ненависти к Риму объединился весь мир. Под копыта коней, под башмаки наемников летели цветы, знаменитые капуанские розы, аромат которых воспет поэтами; приветственные выклики сливались в гул, напоминавший рокотание волн.
   Два года после вступления Ганнибала в Италию Капуя формально сохраняла верность Риму. Два года капуанским сенаторам, находившимся в родстве со знатными римскими родами и даже обладавшим римским гражданством, удавалось сдерживать нетерпение черни, требовавшей союза с Карфагеном. Только теперь, после Канн, рассеялся страх перед римским оружием. Честолюбивые помыслы капуанской знати получили новую обильную пищу. Чем Капуя, добившаяся с помощью этрусков верховенства над всей Кампанией, хуже Рима? Разве она не может возвратить земли, отнятые римлянами, и с помощью Ганнибала стать первым городом Италии?
   Намерением Ганнибала было тотчас же собрать капуанский Совет, чтобы обсудить план дальнейших действий и совместной борьбы против Рима. Но главный медикс Пакувий и другие магистраты Совета, передавшего Капую Ганнибалу, выразили непритворное удивление.
   – Сначала мы отобедаем, а после осмотрим город, – молвил Пакувий.
   После обеда Ганнибал приказал привести Гнея Невия.
   – Я хочу, чтобы ты меня сопровождал по городу, – сказал он пленнику. – Пусть капуанцы говорят: «Вот Ганнибал, сопровождаемый поэтом».
   – А ты не боишься, что они подумают: «Вот Гней Невий в сопровождении Ганнибала?»
   У Пакувия, услышавшего эти слова, глаза полезли на лоб: «Так говорить с могущественным Ганнибалом!»
   Но Ганнибал лишь рассмеялся:
   – А ты опишешь в своей поэме ликование, с каким меня встречала Капуя?
   – Поэма моя будет бронзовым зеркалом, – отвечал поэт. – В ней отразится все, чем живут люди Капуи, Рима и Карфагена. Я не премину рассказать о розах, летевших под копыта твоих коней, но останется место и для Деция Магия, которого твои воины связанным тащили в тюрьму, пока ты здесь пировал.
   – Деций Магий безумец! – воскликнул Пакувий с дрожью в голосе. – Он открыто призывал граждан не пускать тебя в Капую.
   – Вот видишь, – сказал спокойно Ганнибал, – во всей Капуе отыскался всего один человек, да и тот безумец, который не приветствовал меня и мое войско. А ты хочешь о нем слагать стихи. Разве это справедливо?
   – У нас есть пословица, – сказал глухо Невий, – «Истина часто страдает, но не гибнет никогда».
   Ганнибал хлопнул ладонью по лбу:
   – Я понял все. Ведь и ты побывал в тюрьме. Поэтому тебе жаль Магия. Обещаю по случаю этого торжественного дня даровать безумцу жизнь и отправить его на корабле в Карфаген. А теперь, – Ганнибал обратился к Пакувию, – покажи мне свой город. Что тут у вас самое интересное?
   – Амфитеатр! – в один голос ответили Пакувий и Ниний.
   Это было огромное сооружение в форме чаши. Стенки ее составляли ряды зрителей, а дно – арену, посыпанную мелким белым песком. Ганнибалу отвели почетную скамью – у самой арены. Здесь всегда сидели иностранные послы и капуанские сенаторы.
   Амфитеатр встал, криками и рукоплесканиями приветствуя почетного гостя и союзника Капуи. Но вот все смолкло. На арену двумя отрядами, человек по тридцать в каждом, под нетерпеливый рев толпы выступили воины. Щиты их, расширяющиеся кверху для прикрытия груди и плечей, имели золотые и серебряные накладки. У воинов с посеребреными щитами была белая полотняная одежда, у воинов с позолоченными – пестрая. Колыхались, как листья сказочных деревьев, яркие перья, украшавшие островерхие шлемы.
   – Они из школы Ниниев, созданной во времена царя Порсены, – пояснил медикс гостю.
   Медикс проговорил что-то еще, но Ганнибал не услышал. Он уже был захвачен красочным невиданным зрелищем. Служители раздали бойцам оружие, и по сигналу трубы гладиаторы ринулись друг на друга. Мечи мелькали в воздухе как молнии. Слышались удары, воинственные крики бойцов и возгласы толпы, одобрявшей своих любимцев:
   – Загоняй его к барьеру!
   – Рази! Бей труса!
   У барьера стояли наготове надсмотрщики с бичами и железными палками. Горе тому, кто уклонится от боя и не даст насладиться зрителям картиной своих мучений.
   Победили воины с золочеными щитами. Их осталось всего шестеро.
   – Слава золотым! – надрывались зрители. – Слава!
   Победители покинули арену. Выбежали люди в пугающих масках смерти с молотами и раскаленными щипцами. Они прикладывали щипцы к распростертым на арене телам, чтобы убедиться, не остался ли кто в живых. Ганнибал ощутил запах горящего мяса. Мертвых уволакивали крючьями, а тяжелораненых добивали молотами. Другие служители граблями выравнивали песок, засыпая лужи крови.
   Пока убирали арену, Пакувий рассказывал Ганнибалу о древнем обычае гладиаторских боев.
   – Нашими учителями были этруски, основавшие Капую. Но у них бои устраивались лишь на похоронах лукомонов – так они называют правителей своих городов, ныне платящих дань римлянам. Для нас же гладиаторский бой – это праздник. Скорее наша чернь откажется от дарового угощения, чем пропустит такое представление.
   – А есть ли гладиаторы у римлян? – обратился Ганнибал к Нинию.
   – Конечно, – ответил тот. – Ведь Рим был не менее столетия под властью этрусков.
   На арену под рев толпы вышли двое бойцов в шлемах с забралами. Черное тело одного из них напоминало статую из эбенового дерева. Другой, светлокожий и стройный, был выше своего противника на целую голову.
   – Кельт и эфиоп! Кельт и эфиоп! – вопили зрители.
   Судя по крикам, эти гладиаторы были хорошо знакомы капуанцам. Выступление их считалось праздником. Но гладиаторы явно не оправдывали ожиданий публики. Они сражались нехотя, вяло.
   – Огня! Бичей! Поджарить их! – яростно кричали капуанцы.
   И служители наотмашь били гладиаторов бичами из бычьей кожи. Бич оставлял на теле кельта длинные кровавые следы.
   Ганнибал невольно вспомнил поединок, устроенный им перед войском после перехода через Альпы. Там бойцы сражались с большей яростью, хотя их не погоняли ни бичами, ни раскаленными прутьями.
   – А что получит победитель? – спросил он Пакувия.
   Капуанец не понял вопроса.
   – Ты хочешь, сказать, какое вознаграждение получит ланиста? – спросил он.
   – Нет, я спрашиваю, какая награда ожидает победившего гладиатора.
   Медикс рассмеялся:
   – Он остался жить, но мог бы и погибнуть. Может быть, в благодарность за доставленное богатство ланиста накормит его досыта.
   – Теперь я понимаю, почему они сражаются как неживые, – вымолвил Ганнибал. – Если бы наградой за победу была свобода, тогда не понадобились бы эти люди с бичами.
   – Но хороший гладиатор стоит целого состояния! – возразил Пакувий. – Ланиста слишком часто рискует потерять его на арене и мечтает лишь о том, чтобы отличный боец остался жив. На что же он будет надеяться, если победителя ждет свобода? А впрочем…
   Пакувий задумался.
   – Ты наш гость, и выполнить твое желание для меня счастье!
   Не успел Ганнибал вымолвить и слова, как медикс что-то быстро зашептал служителю на ухо. Через несколько мгновений по знаку служителя схватка была остановлена. Глашатай объявил:
   – Присутствующий среди нас великий наш друг и полководец Ганнибал просит даровать победителю в этой схватке свободу. Пакувий оплачивает все убытки, которые понесет от этого ланиста.
   Схватка возобновилась. Кельт начал теснить эфиопа. Тот яростно отбивался, медленно отходя к барьеру, отделявшему арену от зрителей.
   Амфитеатр, как и при схватке «золотых» и «серебряных», разделился на два враждующих лагеря.
   – Гони черную собаку! – вопили сторонники кельта.
   – Не подпускай его близко! – орали приверженцы эфиопа.
   Да, это была битва, какой еще не приходилось видеть ни капуанцам, ни Ганнибалу. Там, у подножия Альп, сражались юнцы, истощенные голодом и цепями, а здесь бились мужи, не уступающие друг другу ни в опытности, ни в воле к победе. Свобода была на острие меча у каждого из них.
   Вскоре стало заметно, что кельт устает. Его лицо и плечи покрылись потом. Движения стали неуверенными. Кельт торопился, стремясь как можно скорее нанести противнику удар, эфиоп бился хладнокровно. Только еще больше заблестели его черные плечи и шары мускулов на руках.
   Но что это? Меч ударил в щит эфиопа. Он поскользнулся. Нет, это обманное движение. Снизу эфиоп нанес короткий и сильный удар. Кельт рухнул на песок к его ногам.
   Амфитеатр загрохотал. Зрители вскочили с мест и кричали, приветствуя победителя. Многие швыряли на арену цветы и монеты, желая вознаградить гладиатора.
   Ниний достал из кожаного мешочка монету, намереваясь ее бросить на арену.
   – Постой! – остановил его Ганнибал. – Покажи!
   Ганнибал внимательно рассматривал большую медную монету с изображением волчицы, кормящей двух младенцев.
   – Как это называется? – спросил он после долгой паузы.
   – Асс, – отвечал Ниний.
   – Это римская монета? – спросил Ганнибал, припомнив, что римляне приписывали основание Рима близнецам, вскормленным волчицей.
   – Нет, наша капуанская, ведь Капуя считает себя сестрой Рима.
   – А нет у тебя римской монеты?
   Ниний порылся в мешочке.
   – Изволь!
   Капуанец протянул Ганнибалу маленький блестящий кружочек. На одной его стороне была женская голова в шлеме.
   – Это серебро? – спросил Ганнибал.
   – Серебро сверху, а ядро монеты из свинца.
   В разговор вмешался Пакувий:
   – Такова и свобода, которую римляне дали Италии. Поскреби ее немного, а под нею рабские цепи.
   – Ниний и Пакувий, у меня есть предложение, – сказал Ганнибал.
   Капуанцы обратились в слух.
   – Я хочу выпустить монету. Но не такую, – Ганнибал с презрением указал на римский асс, – монету из настоящего серебра. Серебро доставят из Иберии, а чеканку возьмите на себя.
   – Прекрасная мысль! – воскликнул Пакувий. – Мы изобразим на монете твое лицо.
   – Нет. Война обезобразила мое лицо. Я хочу, чтобы на монете была фигура слона.
   – Слона? – удивленно воскликнул Ниний.
   – Да. Мой отец мечтал, что слоны раздавят Рим. Говорят, он умер с этими словами на устах. Благодаря отцу, его настойчивости и мудрости, были приручены слоны в Нумидийской степи. Но на монете должен быть изображен не «ливиец», а индийский слон, вожак моего стада. А чтобы никто не сомневался, в чем смысл монеты, пусть на другой ее стороне будет изображен он, – Ганнибал показал на арену, – эфиоп с толстыми губами и черными курчавыми волосами.
   Чернокожий, приняв от служителей подобранные ими деньги, покинул арену. Представление было окончено.

Битва у Ибера

   Незадолго до памятного всем заседания Большого Совета, на котором Магон высыпал на стол золотые кольца, суффеты получили письмо от Гасдрубала. Он сообщал о восстании, охватившем всю Северную Иберию. Зачинщиком его был Алорк, тот самый ибер, которого много лет назад Ганнибал отправил послом в Сагунт. Алорк подкупил начальников кораблей, стоявших в устье Ибера, поднял на борьбу иберийские и кельтские племена. Иберия не могла послать Ганнибалу ни одного воина, она сама нуждалась в помощи.
   Не мог послать помощь и Карфаген, так как против него вскоре после отъезда Магона выступил со своей конницей Сифакс. Были разорены сотни поместий. Разбежались рабы. Одни говорили, что царь массилов возобновил союз с Римом, другие уверяли, что причиной войны является отказ Ганнона выдать за Сифакса свою дочь Софонибу. Как бы то ни было, но Сифакс снова стал врагом Карфагена.
   Вдобавок к этому римляне стягивали свои силы к Иберу. К войскам Гнея Сципиона, находившегося в Иберии с начала войны, присоединились легионы его брата Публия, бывшего консула. Видимо, римляне придавали большое значение Иберии, если они решились в пору самых тяжелых неудач отправить за море воинов во главе с этим способным полководцем.
   Свой лагерь Гасдрубал расположил на холмах милях в пяти от Ибера, на берегу которого стоял римский лагерь. Первые дни противники прощупывали друг друга в мелких стычках. Наконец Гасдрубал решился на сражение. В полдень войско пунов покинуло свой стан и спустилось на равнину, к реке.
   Римское войско построилось по манипулам. Впереди стояли гастаты, самые молодые воины, за ними – более опытные бойцы – принципы, строй замыкали триарии, воины, испытанные во многих битвах. Полководцы вводили их в бой в случае крайней необходимости.
   Это было первое сражение, в котором пришлось участвовать Масиниссе. Воины его отряда имели по два коня. На одном они скакали, другого держали на поводу. Во время битвы они перескакивали с уставшей лошади на свежую. Сам Масинисса решил положиться на одного Мерга.
   Страшен был натиск римских манипул. Римляне знали, что от исхода сражения зависит их возвращение на милую сердцу родину, и они решили или победить, или умереть. Другое дело иберы, из которых состояло войско Гасдрубала. В случае победы им предстояло отправиться в Италию на помощь Ганнибалу.
   И потому, едва только с обеих сторон были брошены дротики, центр карфагенской армии, состоявший из иберов, начал отступать. Упорный бой шел на флангах, где Гасдрубал поставил ливийцев. Никакими усилиями римлянам не удавалось раздвинуть эти фланги, но и Гасдрубал не мог их сомкнуть и повторить в Иберии Канны.
   Римляне ввели в бой свою многочисленную конницу, преимущественно из иберийских союзников. Но всадники Масиниссы, уступавшие римской коннице в численности, надежно прикрывали свое войско. Каждый нумидиец сражался за двоих. Их кони не знали устали. Сам Масинисса бился за пятерых. Всадник на белом коне появлялся то там, то здесь, и казалось, это сам бог Мелькарт в человеческом облике.
   К вечеру, сломленные упорством римлян, карфагеняне начали отступать к своему лагерю. Нумидийцы следовали за пехотой, защищая ее фланги.
   Но что это? Всадник на белом коне отделился от своих и понесся в самую гущу римлян. Не успели римляне опомниться, как Масинисса подскакал к знаменосцу и выхватил у него из рук полотнище с изображением дятла – значок манипулы. Крик ужаса вырвался из сотен глоток. Потерять знамя легиона равносильно поражению. Позор ожидает всех. Несколько римских всадников рванулось в погоню за смельчаком.
   Масинисса прижался к шее Мерга. Ветер свистел у него в ушах и раздувал римскую тряпку. На мгновение Масинисса пожалел, что во время боя не имел двух коней. Мерг устал, он тяжело дышит, а у римлян свежие и сильные кони. Римляне нагоняют. Тряпка, которую он держит в левой руке, притягивает их и умножает ярость. Враги уже могут достать его или Мерга дротиком. Чего же они медлят? Масинисса взглянул вперед и увидел в нескольких шагах от себя широкий ручей. «Римляне хотят меня взять живым», – подумал Масинисса и хлестнул Мерга римской тряпкой. Легко, без каких-либо усилий, лошадь взвилась под ним и перелетела через ручей. Римляне едва удержали своих коней у обрыва. Обернувшись, Масинисса слышал бессильные проклятия, которые враги посылали ему вдогонку.
   Проскакав еще немного, нумидиец спешился. Бросив на землю римское полотнище с изображением птицы, Масинисса стал рядом с Мергом и погладил его по крутой потной шее.
   Мерг вздрогнул и протянул черную губу к своему господину, словно желая схватить его за край одежды.
   – Софониба не знает, от какой мы с тобой ушли беды, – сказал тихо Масинисса.
   В годы своих странствий по Ливии, когда ему подолгу приходилось быть одному или находиться среди чужеземцев, Масинисса привык разговаривать с Мергом. Ему казалось, что конь понимает слова и отвечает по-своему – наклоняет голову, поводит ушами и тихо ржет.
   – Эту римскую птицу, – продолжал нумидиец, – я пошлю Ганнону. Пусть старик повесит ее у себя над головой, а если ему будет мало одной этой птицы, мы с тобой добудем другую. Правда, Мерг?
   Небо уже покрылось звездами. Из-за гор показался лик Танит, и долина Ибера озарилась ее мягким светом. Масинисса стоял, запрокинув лицо; взгляд его перебегал от одного созвездия к другому. Так кормчий в безбрежном море ищет звезду, указывающую путь гауле. А разве любовь, которую дарует Владычица людям, не та же звезда? Чем бы были без нее смертные? Рыли бы землю, как кроты, и ползали по ней, как черви. Они затерялись бы во мраке жизни, погрязли в своих жалких будничных делах и заботах без цели и желаний, без светлой радости и окрыляющих надежд. Без любви они не пели бы песен и не перебирали бы струн. Без тебя, о Танит, они не рвали бы цветов и не называли своих возлюбленных их именами.
   – Как ты думаешь, друг, – спрашивал нумидиец Мерга, – не это ли звезда Софонибы?
   Мерг нетерпеливо заржал, словно призывая Масиниссу в путь.
   – Ты прав, – молвил Масинисса, – нам пора. Гасдрубал и Магон, наверное, уже думают, что нас взяли боги смерти. А мы явимся и покажем это.
   Масинисса поднял с земли полотнище и легко вскочил на спину Мерга.

Казилин

   Этот маленький городок на берегу Волтурна, находившийся по соседству с Капуей, до войны с карфагенянами не был знаменит. В летописях не сохранилось свидетельств того, что в Казилине родились какие-нибудь знаменитые мужи или в его окрестностях происходили какие-либо чудеса. Надо же было случиться, что слава избрала этот город из сотни других!
   Незадолго до Канн в Казилине оказался вспомогательный отряд пренестинцев, римских союзников, не успевших присоединиться к легионам. Известие о каннской катастрофе заставило воинов задержаться в городе до получения распоряжений от консула. Распоряжения не приходили, а тем временем Капуя успела перейти на сторону Ганнибала и открыла ему свои ворота. Не было сомнений, что жители Казилина, родственные по языку капуанцам и так же, как они, ненавидевшие римлян, улучив момент, призовут Ганнибала. Поэтому римский военачальник, командовавший пренестинцами, распорядился перебить казилинцев, всех до единого.
   В то время карфагенский лагерь занимал дубовую рощу на холме Тифата, к юго-востоку от Капуи. Узнав о появлении поблизости римской крепости, Ганнибал послал небольшой отряд ливийцев и приказал начальнику этого отряда вступить с римлянами в переговоры об условиях сдачи города. Когда ливийцы приблизились к городу, их поразила полная тишина и признаки запустения. Полагая, что враги, испугавшись, сами очистили город, ливийцы стали ломиться в ворота и лезть на стены. Внезапно ворота распахнулись, и две римских манипулы набросились на опешивших ливийцев и изрубили их. Тогда к Казилину был направлен с более многочисленным отрядом Махарбал, но и он не смог одолеть нескольких сотен храбрецов.
   Пришлось двинуться против Казилина самому Ганнибалу и приступить к осадным работам. Смешно было строить гелеполу для осады такого городка, и Ганнибал решил ограничиться осадными лестницами и подкопами.
   Днем и ночью карфагеняне рыли под землей траншею. Выкопанную землю ночью незаметно убирали на носилках. Но осажденные безошибочно находили выходы траншей и преграждали их своими поперечными канавами. Они бросали во вражеские подкопы бочки с горящими куриными перьями. Удушливый дым выкуривал пунов, как зверей из нор.
   Неудача ожидала осаждающих, и когда они попытались воспользоваться таранами и осадными лестницами. Римляне забрасывали врагов стрелами и дротиками, совершали вылазки. Во время одной из таких вылазок был смертельно ранен Рихад.
   Началось время дождей. Вода залила подземные ходы. Многие воины заболели лихорадкой. Ганнибалу ничего не оставалось делать, как снять большую часть своего войска. Перед городом был построен укрепленный лагерь и в нем оставлен отряд ливийцев. Ганнибал надеялся, что голод завершит уничтожение казилинского гарнизона.
   На исходе зимы, когда стало теплее, Ганнибал возвратился к Казилину. Воины, находившиеся в укрепленном лагере, уверяли, что в Казилине едва ли осталось две сотни бойцов, но город не сдавался.
   Проходя по берегу реки, Ганнибал заметил застрявшую в кустах деревянную бочку и приказал ее вскрыть. Там оказалась полба, и он понял, что римляне, стоявшие лагерем выше Казилина, поддерживали осаждающих, используя реку, как дорогу. И тотчас было приказано перекинуть через Волтурн сеть. Вскоре она наполнилась орехами.
   Голод в Казилине достиг предела. Кончилась кожа, которую сдирали со щитов и варили в котлах. Съели всех крыс и мышей. Многие бросались со стен или становились на них, подставляя грудь под стрелы и дротики.
   Однажды Ганнибалу принесли горсть семян, подобранных под стенами Казилина. Осажденные бросали их на взрыхленную землю.
   – Не буду я ждать, пока из этих семян вырастет репа, – сказал полководец.
   В тот же день он вступил в переговоры с осажденными и выпустил из города тех, кто оставался в живых. В Казилин вошел отряд ливийцев. Но это не радовало Ганнибала. Осада Казилина отняла у него девять месяцев. Огорчило и послание от покинувшего Капую Гнея Невия: «Тому, кто видел Ганнибала под Каннами, не интересен Ганнибал в Казилине».
   – Отправился искать другого героя, – с горечью подумал Ганнибал.

Еще одна глава

   Наконец Невий завершил главу «Капуя». И, конечно же, ее героем стал не Ганнибал и не медикс Пакувий, а Магий, тот единственный капуанец, который на заседании Совета, когда все другие ломали голову над тем, как лучше принять Ганнибала и какие оказать ему почести, предложил закрыть перед карфагенянами городские ворота. На этом же заседании Совет постановил его казнить, но Ганнибал, желая казаться благородным, отправил смутьяна в оковах в Карфаген.
   Но ведь недаром говорят: «Боги помогают смелым!». В самое тихое время года Нептун поднял бурю, и карфагенское судно было отнесено к берегам Кирены, которая тогда находилась под властью Птолемея. Египетский царь приказал снять с Магия оковы и спросил его, куда его отвезти, в Капую или в Рим. «Дозволь мне остаться до конца войны у тебя», – сказал Магий.
   Живописуя приключения Магия, Невий невольно задумался и о себе. «И мне пора найти свое место подальше от схваток. Война становится затяжной, и еще не проявил себя герой, который сумеет потягаться с Ганнибалом».
   Сев на торговое судно в Неаполе, Невий отправился в Сиракузы. Этот город, не подвластный ни Риму, ни Карфагену, казался ему самым надежным убежищем.

Нола

   Тревожные мысли не давали Ганнибалу уснуть. После Канн сплошь неудачи. Почти все Кампанское побережье – у римлян. Неаполь остался верен римлянам. У него ни одного приморского города. Из Иберии нет вестей. У берегов Сардинии римляне захватили корабли с посланным ему продовольствием. К счастью, там не оказалось слонов. Но где они?
   Ганнибал задремал на рассвете, и почти что сразу был разбужен Дукарионом.
   – К тебе посол самнитов, – сказал кельт.
   Конечно же, Ганнибал слышал об этих воинственных горцах, с которыми римлянам пришлось воевать почти два столетия. Он даже запомнил места, где самниты устроили римлянам Канны – Кавдинское ущелье. Но чего же хотят самниты теперь?
   – Я пришел на эти холмы, – сказал посол, – чтобы поздравить тебя с победой. Однако отсюда тебе не слышно, как рыдают наши жены и дети, как ревет уводимый скот, не видно, как пылают наши дома. Это римляне мстят нам за твой успех. Они бахвалятся, что у тебя хватило сил лишь на один удар и что ты, словно змея, вонзившая жало, оцепенел. Мы пришли к тебе с просьбой – прогони Марка Марцелла, захватившего кампанский город Нолу и совершающего оттуда набеги на наши селения и поля.
   Ганнибал слышал об этом Марцелле еще в Иберии. Тогда он юношей вступил в единоборство с кельтским вождем Виндомаром и, одолев, принес в храм доспехи побежденного, удостоившись величайшего в Риме почета. А кто он теперь? Чего от него ждать?
   На следующий день Ганнибал оставил свой лагерь на холмах и со всем войском передвинулся к Ноле.
   Уже месяц стояли карфагеняне под Нолой, демонстрируя свою готовность вступить с римлянами в бой. Но Марцелл на вызов не отвечал, и Ганнибал понял, что самнит ввел его в заблуждение. Марцелл, в отличие от Фульвия, не полагался на свое счастье. Он был осторожен и предусмотрителен. У Ганнибала оставалась надежда на то, что ноланцам Марцелл должен надоесть. Но он этого не дождался.
   В один из дней неожиданно для карфагенян рапахнулись ворота Нолы и оттуда выскочили отборные римские всадники. Из других ворот хлынули манипулы пехоты. Разгорелась битва, по ожесточенности не уступавшая никакой другой. И вдруг на местность обрушилась буря с ливнем, разогнавшая противников. Римляне возвратились в Нолу, карфагеняне – в свой лагерь, оставив на поле боя сотни убитых. Это было первое поражение Ганнибала. Ливень продолжался всю ночь.
   На следующее утро Ганнибал снялся с лагеря и вернулся на свои старые квартиры, на Тифотинские холмы. Ему стало известно, что из Карфагена прибыли давно им ожидаемые слоны.

Два брата

   Гаула резко накренилась от толчка. Перед тем как спуститься по сходням, Магон еще раз взглянул на берег, украшенный зданиями, садами и рощами. Искусство людей здесь состязалось с самой природой. Как жаль, что брату удалось захватить лишь крошечный отрезок побережья Кампании! Неаполь и другие ее города, сверкающие, как драгоценные камни в золотой оправе, остались верны Риму.
   Магон слышал, что под Нолой Ганнибал потерял две с половиной тысячи воинов и, что еще страшнее, целый месяц. Ацерры же, жалкий городишко, близ которого пристал к берегу корабль Магона, был покинут жителями и достался Ганнибалу полуразрушенным.
   Дорога в Капую шла виноградниками. Вязы, вокруг стволов которых вились лозы, как воины, рядами стояли до самых холмов. Благословенное время сбора винограда. Рабы сносили корзины, наполненные янтарными и пурпурными гроздьями, к дороге и привязывали их к спинам маленьких осликов.
   Лагерь Ганнибала находился в четырех римских милях от осажденной римлянами Капуи. По пути Магону то и дело попадались наемники. Они шли по двое, по трое и горланили песни на своих варварских наречиях. Некоторых сопровождали женщины, полуобнаженные, с лицами, раскрашенными киноварью.
   У самой дороги на траве развалились трое, судя по их речи и облику – иберы. До Магона донеслись обрывки пьяной болтовни.
   – Иду я из амфитеатра, а она стоит на углу. Глаза – вот! И остальное…
   Хохот заглушил эти слова.
   – А где ты ее оставил?
   Еще взрыв хохота.
   Нет, не воинскими подвигами хвалятся захмелевшие наемники. И вообще, глядя на них, трудно поверить, что войско находится во вражеской стране. Магону стало многое понятно. У брата появился новый недруг – распущенность. Он проник в армию и точит ее изнутри как червь яблоко. После утомительных переходов, кровопролитных сражений, грязи, крови войско попало в этот благодатный край, ставший наградой за все, что пришлось перенести. И вполне заслуженной наградой! Лишить воинов того, что у них под рукой и чего они заслужили, был бы бессилен даже великий Александр.
   Ганнибал, крепко обняв брата, повел его к богато накрытому столу. Потягивая из серебряной чаши фалернское, обгладывая куриное крылышко, Магон размышлял о своем: «Разве люди, сражавшиеся при Тразименском озере и Каннах, не имеют права на удобную постель, на хорошее вино, на вкусную еду? Но это и есть роскошь, которая губит войско».
   У Магона и его спутников после всего пережитого в Иберии и двухнедельного плаванья был превосходный аппетит. Стол быстро опустел.
   – А теперь, брат, расскажи о наших делах – попросил Ганнибал.
   С каждым словом Магона вырисовывалась страшная картина бедствий, какие пришлось перенести карфагенянам в Иберии: мятеж начальников кораблей, отпадение иберийских союзников и, наконец, битва при Ибере, в которой проявил себя Масинисса.
   – Молодец Масинисса! – воскликнул Ганнибал. – Теперь он близок к своей цели.
   – Ты имеешь в виду Софонибу?
   Ганнибал кивнул головой.
   – Я бы так не сказал, – с тревогой заметил Магон, – мне кажется, что Ганон ведет нечистую игру. Ходят слухи, что, он хочет отдать свою дочь Сифаксу в обмен на мир и союз против римлян.
   – Торгаш! – с презрением проговорил Ганнибал. – Наш отец не предлагал сестру тому, кто даст дороже. Конечно, Ганнону выгоднее Сифакс – он царь.
   – К тому же Сифакс богат, а у Масиниссы нет ничего, кроме коня Мерга. Но какой это конь! Я отдал бы за него все богатства…
   – Если бы ты их имел, – перебил Ганнибал брата. – А, насколько я понимаю, тебя война обогатила не больше, чем меня. Все, что присылают из Карфагена, что удается добыть силой или по договору, – все идет наемникам. И войне не видно конца.
   – Потерпи, – уверенно сказал Магон. – Гасдрубал готовит свою армию для перехода через Альпы. Кипит вся Сицилия.
   Ганнибал отложил куриную ножку.
   – Расскажи, что там произошло. До меня дошли лишь неясные слухи.
   – После того, как в Сиракузы пришла весть о нашей победе при Каннах, Сиракузы разорвали союз с Римом и отправили послов в Карфаген для заключения договора о вечной дружбе.
   – Послы сиракузян были и у меня, – вставил Ганнибал.
   – Поднялись и другие сицилийские города, – продолжал Магон. – Римские гарнизоны в Сицилии невелики, и сенат направил на остров консульскую армию во главе с Марком Клавдием Марцеллом.
   – Он уже там? – спросил Ганнибал.
   – Да, и он уже успел захватить соседний с Сиракузами город Леонтины, полностью уничтожив его население.
   – Фабий – это щит Рима, а Марцелл – его меч, – проговорил Ганнибал. – Это мой главный соперник. И я его боюсь.

Осада Сиракуз

   Римские легионы стояли под стенами Сиракуз. Высокие, сложенные из массивных каменных блоков, они ошеломляли каждого, кто их видел впервые. Но у тех, кто к тому же знал историю, стены могли вызвать массу воспоминаний. В Пелопоннесскую войну об эти стены разбилось войско афинян, возглавляемое Никием, а сам полководец был казнен. А сколько раз от стен Сиракуз отступали карфагенские армии! Правда, в город удалось вступить царю Пирру. И это внушало надежду – ведь Пирр был побежден римлянами.
   Первый натиск на Сиракузы не принес успеха. Огромное войско отхлынуло, отброшенное тучей стрел и дротиков. Под стенами, как какие-то огромные насекомые, лежали изуродованные и обгорелые римские тараны и осадные лестницы. Из уст в уста передавался рассказ о происшествии, в достоверность которого было бы трудно поверить, если бы не сотни очевидцев. Когда одному из римских таранов удалось пробить брешь, над ним вдруг нависла огромная железная рука. Зацепив таран, как игрушку, чудовище подняло его чуть ли не до верхнего уровня стены и обрушило на головы римлян.
   Слухи о железном великане, вышедшем из жерла Этны и пришедшем на помощь городу, были не только нелепы, но и опасны – они рождали в легионерах беспричинный страх. Стоило воинам увидеть на стене веревку или бревно, как они бежали без оглядки. Марцеллу пришлось построить легионы и объяснить, что фокус с тараном подстроил один греческий умелец, который будет за это примерно наказан. Имени его консул не назвал. Кроме того, желая успокоить воинов, он объявил им, что Сиракузы на днях будут взяты. О том, как это произойдет, Марцелл также не сказал. Но воины знали, что давно уже готовится флот для атаки на город с моря.
   Ранним утром огромные римские квинквиремы приблизились к Сиракузам. Марцелл предусмотрел все, что необходимо для успеха. Он знал, что стена, защищающая гавань, ниже той, которая была преградой со стороны суши. Поэтому он использовал суда с высокими бортами и поставил лучших стрелков на мачты, приказав им засыпать стрелами осажденных. Кроме того, он скрепил восемь судов балками и приказал кормчим подвести это сооружение прямо к стенам. На связанных таким образом судах были тараны и баллисты. Ничто не мешало им действовать, как на суше.
   Корабли разделились на два клина. Один двинулся налево, чтобы напасть со стороны Ортигии, старинной части города, расположенной на островке. Другой клин нацелился на малую гавань в городском районе, который назывался Акрадиной. Этот район хорошо просматривался с палуб. Храмы сверкали мрамором. Краснела черепица особняков. Марцелл вспомнил, что его дом в Риме крыт дранкой, а у многих других – соломой.
   Стены Сиракуз приближались. Уже видны каменные блоки стен. Город спал, не ожидая нападения с моря.
   Консул взмахнул флажком. Один из кораблей рванулся вперед, другие стали разворачиваться в цепь, прикрывая справа и слева восемь связанных кораблей. Стены по-прежнему были пусты. Корабль подошел к ним почти вплотную.
   Но что это? Из-за стены высунулась огромная железная лапа, оканчивающаяся крючьями наподобие когтей. Внезапно она опустилась на палубу и, зацепив люк, потащила корабль вверх. Еще несколько мгновений – и корабль начал бешено раскачиваться в воздухе. Замелькали человеческие фигурки. Одни падали в воду, другие перелетали за стены и исчезали в, казалось бы, безлюдном городе.
   Вдруг огромный камень, весом, наверное, талантов в десять, обрушился сверху на неповоротливую восьмерку кораблей. И тотчас же на стенах появились люди, сотни людей. Они наблюдали за тем, как из невидимой со стороны моря машины вылетают огромные глыбы. Восьмерка судов стала прекрасной мишенью. Ни один снаряд не миновал ее.
   Марцелл отступил, бросив на произвол судьбы свои квинквиремы.
   Все стихло. А потом послышался рев тясяч голосов. Нет, это не были обычные для греков победные возгласы. Скорее это походило на боевой клич и кто-то управлял огромным хором.
   – Ар-хи-мед! – кричали сиракузяне.
   – Ар-хи-мед!
   Это слово било по отступающим, как удары молота.
   – Ар-хи-мед!
   Теперь уже все знали имя того хитроумного эллина, который одолел непобедимых ромеев.

Курульная должность

   Публий долго не отводил взгляда от огромной, покрытой пожелтевшей травой чаши Большого цирка. Когда-то там, ближе к холму, стояли конюшни. Со сверстниками он сбегал к ограде, поближе к этим деревянным строениям, где храпели и били копытами нетерпеливые кони. Можно ли забыть тот волнующий миг, когда по знаку эдила мгновенно распахивались зарешеченные двери и на арену вырывались двенадцать колесниц! Давно пустует Большой цирк, и от этой неправдоподобной пустоты щемит сердце. Не зрелищами заняты римляне. Курульные эдилы давно уже забыли о своих обязанностях по устройству зрелищ.
   Стемнело. Затих город, погрузившись в траур ночи. Только обходящая улицы и площади стража нарушала тишину легким бряцанием оружия. Сципион прислонился к дубу, раскинувшему ветви наподобие крыльев, и прислушался к неторопливой беседе стражей.
   – Да, были времена! – сказал один из них. – Припасы ценились дешевле глины. Купишь на асс хлеба – вдвоем не съешь. А теперь на тот же асс – комок с бычий глаз.
   – С чего же хлебу быть дешевым? – молвил другой страж. – Кому за плугом ходить? Все граждане в войске. А теперь и рабам черед пришел. В сенате решение принято: молодых рабов в легионы призывать, дав им свободу. Вот и зарастут поля чертополохом.
   – Все в руках богов, – вступил в разговор третий караульный. – Их теперь ни во что не ставят. Жертвы не приносят – вот они и гневаются. На форуме видели пастуха, прибывшего из Пицена. Там шел каменный дождь. А в Пренесте сука принесла десять щенков и, представь себе, зрячих.
   Прошел ночной дозор, а Сципион еще долго стоял у дерева, размышляя о судьбе города и о своем будущем. До чего же нелепы суеверия толпы! Он не видел ничего странного в каменном дожде. Наверное, где-нибудь произошло извержение вулкана и кусочки окаменевшего пепла занесло с дождем или ветром в Пицен. Он не мог сдержать улыбки при мысли о щенках, родившихся зрячими. Но все же, какую силу имеют эти суеверия, если они не только распространяются в народе, но по ним принимает решение сенат, жрецы записывают их в свои священные книги!
   С этими мыслями Публий подошел к дому. В атриуме горел свет. Несмотря на позднее время, мать не спала. Она сидела у украшенного цветами очага с глиняной патерой в руках.
   – Ты исчез, – проговорила она недовольно. – Забыл, какой сегодня день! Мне приходится одной приносить жертву пенатам.
   Публий наморщил лоб, силясь понять, что мать имеет в виду.
   – Какой ты невнимательный! – продолжала Фульвия. – Сегодня твоему брату разрешено баллотироваться в эдилы. Наш Луций будет магистратом!
   Публий молча кивал головой. Пусть мать думает, что он доволен ее выбором. Да, это ее выбор. Ей кажется, что служебная карьера сыновей должна проходить в том же строгом порядке старшинства, что и выдача дочерей замуж: сначала старшую, а потом уже младшую. «Так и я буду всегда отставать от брата на два года. Я сражался при Тицине, спас отца, раскрыл заговор Метелла и помешал заговорщикам покинуть Италию. А что сделал Луций?»
   В постели Сципион еще раз вспомнил разговор о знамениях. Надо же поднять у народа дух! А что, если… Решение пришло внезапно. Публий успокоился и уснул.
   Рано утром в ночной тунике Публий вбежал в спальню матери:
   – Мать, мне снился сон…
   – Что-нибудь с отцом? – встревожилась Фульвия.
   Клубок ниток выпал из ее рук.
   – Не волнуйся! Отец тут ни при чем. Во сне я видел тебя. Ты, Луций и еще кто-то сидели на пороге дома, а я возвращался с форума в окружении друзей. Ты бросилась ко мне и крикнула: «Смотрите, мой сын – эдил!»
   – А дальше что? – нетерпеливо спросила Фульвия.
   – Дальше я проснулся, – сказал Публий смущенно, словно извиняясь, что сон был таким коротким.
   – Кажется, это вещий сон, – промолвила нерешительно Фульвия. – Возможно, баллотироваться следует тебе, а не Луцию. Впрочем, я посоветуюсь с гаруспиком, и как он скажет, так и будет.
   Гаруспик Фабриций нашел сон вещим и посоветовал Фульвии, чтобы баллотировался ее младший сын. Фабриций знал обоих братьев и понимал, что в интересах Рима дать дорогу более способному и энергичному Публию.
   Случилось так, как снилось Публию. В 542 году от основания Рима Публий Корнелий Сципион был избран курульным эдилом.
   Мать встретила его на пороге.
   – Точно так, как тебе снилось, мой мальчик! – говорила с умилением она, обнимая сына.
   Публий молча кивал головой. Пусть мать думает, что ему в ту ночь что-то снилось. Пусть так думают и другие.

Ганнибал у ворот

   Магон откинул полог шатра. Ганнибал был еще во власти сна. Но и во сне он выкрикивал слова на каком-то незнакомом языке. Кажется, это был этрусский. Ганнибал стал его изучать сразу после того, как этрусские города обещали ему помощь.
   Резко повернувшись, Ганнибал проснулся. Глядя на брата в упор, он спросил:
   – Сиракузы?
   – Как ты догадался?
   – Предчувствие. К тому же я видел их во сне. Представь себе, мне снилось, что я, собрав этрусков, посадил их на корабли, чтобы снять осаду Сиракуз.
   – Теперь бы это не помогло. Сиракузы пали.
   – Архимед спасся?
   – Погиб одним из первых… Сиракузянин, которому удалось бежать, рассказывает, что ученый был убит у себя дома во время работы над теоремой. «Не тронь моих чертежей!» – таковы его последние слова. Я также узнал, что Марцелл наказал убийцу, а Архимеда велел похоронить в родовом склепе.
   – Что ж! И я похороню Марцелла со всеми почестями. Если б ты знал, как мне хочется дожить до этого дня!
   – Ты думаешь о походе на Рим?
   – Да! Иного выбора нет.
   – Ганнибал у ворот! Ганнибал у ворот! – с ужасом повторяли римляне, заполнившие форум и прилегающие к нему улицы. Как в дни эпидемий и других страшных бедствий, матроны с воплями поднимали руки к небу и вытирали своими волосами ступени храмов и камни жертвенников.
   – Ганнибал у ворот!
   Уже восемь лет это имя, подобно зловещей птице, витало над Италией. Сколько раз после страшных поражений римляне называли его, бессильно сжимая кулаки! Сколько слез и стонов оно принесло Риму! Даже за сотни миль Ганнибал внушал римлянам ужас.
   А теперь – страшно подумать! – Ганнибал у ворот.
   Ганнибал смотрел на Рим. Город казался совсем иным, не таким, каким прежде вставал в его воображении. Зная любовь римлян к порядку, их строгую военную дисциплину, он предполагал увидеть большой воинский лагерь – ровные, пересекающиеся под прямым углом кварталы, а вместо этого перед ним были тесные, кривые, извилистые улицы. Одноэтажные и двухэтажные домики тонули в темной зелени садов. Подчас виднелись одни кровли, крытые тесом и лишь кое-где черепицей. Ни одного храма, который мог бы сравниться по величию и красоте с храмами Танит и Ваал-Хаммона! Рим явно уступал и богатой, нарядной Капуе, широко расстилавшейся по равнине. И этот-то город он хотел сделать столицей своей державы!
   Послышался топот.
   – Повелитель! – крикнул гонец, остановив коня на скаку. – Осада Капуи не снята! Лагерь покинул только один легион!
   Ганнибал отпустил нумидийца. Теперь уже в его взгляде было не любопытство, а раздражение и ненависть. Разве Канны не показали римлянам, что они не могут победить! Другой город на месте Рима давно бы сложил оружие, запросил бы пощады. А Рим продолжает борьбу, прячась за стенами, за рвами и частоколами, нанося удары исподтишка.
   Ганнибал чувствовал бессилие перед навязанным ему римлянами способом ведения войны. Он, Ганнибал, привык сражаться в открытом поле, а его заставляют ждать. Время сейчас самый страшный его враг. Оно отнимает у него союзников, опустошает казну, портит воинов.
   Через два дня армия Ганнибала, разграбив окрестности Рима, разрушив загородные виллы и храмы, двинулась на юг. Уход Ганнибала казался чудом. Враги исчезли, как ночное видение, как сонм ларв, напуганных утренним светом. Римляне вышли из городских ворот и толпами двинулись ко второму милевому камню на Аппиевой дороге, где стоял Ганнибал. Эти места были объявлены священными. Здесь среди надгробных памятников из белого камня, окруженных темной зеленью кипарисов, были воздвигнуты алтари божествам – хранителям города.

Последний пир

   Пакувий, не покидая возвышения для ораторов, смотрел, как советники, не оглядываясь, покидают курию. Когда скрылся из виду последний, медикс повернулся к скамьям. В зале оставалось не более тридцати человек.
   – Нас немного, – обратился он к ним, – но нам не придется принимать решения. Оно уже принято. Приведу еще раз доводы в его пользу. После того как Ганнибал, потеряв надежду избавить наш город от осады, повел свое войско на Рим, мы рассчитывали на то, что римляне двинутся за ним, чтобы спасти свой город. Однако осада продолжалась, хотя и меньшими силами. Только один отряд под командованием консула Фульвия Флакка последовал за пунами. И вот он вернулся. Глядя со стен на его возвращение, мы поняли, что помощи от Ганнибала нам не дождаться. Он бросил на произвол судьбы не только нас, но и собственный гарнизон. Нам не на что надеяться. Те, кто сейчас предлагал открыть римлянам ворота, правы в том, что нас ожидает голодная смерть. Но надежда на пощаду беспочвенна. Капуя для Рима ненавистней Карфагена. Я не хочу взывать к милосердию римлян. Я предпочитаю умереть как свободный человек, и к этому призываю и вас. Насытимся тем, что у меня припасено на черный день, и выпьем вина, обессмертившего Сократа.
   Один за другим советники – их оказалось двадцать семь – заняли места за праздничным столом. После скудной трапезы осадных месяцев то, что было выставлено Пакувием, показалось яствами. Было вдоволь и вина. Яд на сытых и пьяных действовал медленно, но ни один не дожил до утра и не увидел, как в город вступил легион Гая Фульвия Флакка.
   Страшной была месть Рима. Всех жителей города согнали на городскую площадь. На их глазах секли розгами и рубили головы капуанским сенаторам, считавшимся виновниками отпадения Капуи от Рима. Их казнили не как пленных, а как римских граждан, предавших свое отечество. Консул, не распечатав, сунул за пазуху послание сената, предписывавшего повременить с решением судьбы капуанцев.
   Окончилась казнь. Ликторы вложили в фаски окровавленные топоры. Консул приказал легионерам вывести всех капуанцев за стены родного города, доставить в Рим и выставить там их на продажу.
   В это время из толпы вышел капуанец с суровым и обветренным лицом и обратился к консулу:
   – Ты сможешь потом хвастаться, что убил человека, который храбрее тебя. Люди, которых ты убил, не держали в руках оружия, а я воин. Казни меня.
   – Ты сошел с ума! – воскликнул Фульвий. – Я казню советников, а не воинов. Тебе, как и остальным горожанам, дарована жизнь.
   – Зачем мне она, – грустно проговорил капуанец, – если родина моя в руках врагов, родные и друзья погибли, своей рукой убил я жену и детей, чтобы они не испытали рабства! Если ты мне отказываешь в смерти, я найду ее сам… – и, выхватив из-под тоги спрятанный кинжал, человек пронзил себе грудь и упал к ногам потрясенного консула.

Любимец Фортуны

   К ликованию римлян, выдержавших набег Ганнибала и взявших союзную ему Капую, примешивался горький привкус поражения в Испании. Там были уничтожены две армии под командованием Публия и Гнея Сципионов. Братья Ганнибала Гасдрубал и Магон добились большего, чем сам Ганнибал. Их победы отдали Карфагену всю Испанию к югу от Ибера. Война как бы начиналась сызнова, с новыми силами. Снова тревожные взгляды римлян мысленно обращались к Альпам, откуда можно было ожидать двух новых Ганнибалов.
   Траур по отцу и дяде длился в доме Сципиона месяц. И почти сразу по окончании траура Публий Младший облачился в сверкающую белизной тогу соискателя. Появление юного Сципиона в общественных местах вызывало воодушевление. В то лето, забывая об угрозах с юга и севера, в Риме говорили о нем.
   Удивляло, что кандидату в консулы всего двадцать семь лет. Радовало, что он из фамилии, давшей знаменитых полководцев. И в то же время воодушевляло, что он не похож ни на одного из тех консулов, которых Рим, как гладиаторов, выставлял против непобедимого карфагенянина. У юного Сципиона был темперамент Гая Фламиния – в беседах на форуме он не скрывал, что главная задача Рима не обороняться, а наступать, но своей рассудительностью и преданностью римской религии он напоминал Квинта Фабия. Было у него что-то и от Эмилия Павла – он был мягок в обращении с подчиненными. Все эти черты, объединенные в одном человеке, давали такого полководца, на которого как будто можно положиться.
   И было в нем еще кое-что, о чем говорили вполголоса, главным образом в плебейских семьях. Сын ли Публий того Сципиона, который погиб в Иберии? Какой-то вольноотпущенник – имени его никто не знал – уверял, что Публий обязан своим рождением не отцу, а огромному Змею, жившему в спальне матери. Вольноотпущенник клялся, что видел этого Змея собственными глазами и что Змей при появлении людей уползал в свою нору за постелью Фульвии. И сколь нелепой ни казалась эта басня здравомыслящим римлянам, в нее верили, ибо в эти годы страшных поражений оставалось надеяться лишь на чудо. «Гений!», – говорили плебеи, передавая рассказ о Змее и добавляя к нему другие, не менее фантастические подробности. Будто бы, с тех пор как юный Сципион надел мужскую тогу, он не совершал ни одного общественного или частного дела, пока не побывает в храме Юпитера Капитолийского. В это еще можно было поверить. Но добавлялась еще одна деталь, производившая наибольшее впечатление: на него никогда не лаяли злобные псы, сторожившие святилище по ночам.
   Весть о том, что юный Сципион будет выступать на комициях, собрала едва ли не весь Рим. Тысячи людей расступились, чтобы пропустить соискателя к возвышению для ораторов. Он шел сквозь толпу, притягивая к себе взгляды, покрасневший от смущения, мужественный и красивый.
   – Квириты! – начал Сципион дрогнувшим голосом. – Долг сына заставляет меня прежде всего вспомнить об отце, хотя вы пришли, чтобы узнать обо мне, а не о достоинствах моего отца, да будут к нему милостивы маны!
   – Отец мой, – продолжал Сципион после паузы, – первым встретил Ганнибала в Италии. В битве при Тицине, обладая меньшим и более слабым войском, он избежал тяжелого поражения. Разрушением мостов через Пад он задержал Ганнибала. Поставив лагерь у Треббии, он преградил пунам дорогу на Рим. Таким образом, он выполнил свою нелегкую задачу. В том, что случилось позднее, нет его вины. Переправившись в Испанию, отец добился там величайшего успеха. Все народы этой страны перешли на нашу сторону. Не раз одерживая победы над пунами, он передал в храм Юпитера Феретрия шестьдесят три вражеских знамени. А потом произошла беда… Дух моего отца требует не слез, а мести. Отдав за меня голоса, вы позволите мне исполнить сыновний долг. Могу вам обещать – верьте моему слову, – не пройдет и года, как я очищу Испанию от пунов. А потом переправлюсь в Африку и там разгромлю самого Ганнибала.
   Плебеи встретили речь Сципиона с воодушевлением. Никто из тех, за кого они отдавали свои голоса, не обещал им такой скорой и полной победы. Однако на лицах сенаторов можно было прочитать неудовольствие и даже негодование.
   – Каков наглец! – восклицал Фабий Максим, обращаясь к кучке сенаторов. – Этот юнец, берется сделать то, что не удалось его отцу и дяде. Видите ли, он очистит Испанию от пунов! Мало этого! Переправится в Африку и разгромит Ганнибала! А ведь Ганнибал-то здесь, в Италии и не собирается ее покидать. На что он надеется?
   – На свою Фортуну, – вставил Варрон. – И, кажется, она его еще не обманывала.
   – «Фортуна»! – передразнил Фабий Максим. – Ты ведь тоже на нее полагался. И Гай Фламиний. Из-за таких, как он, обескровлена вся Италия. В легионах вместо свободных граждан – выкупленные на волю рабы. Вот она, Фортуна!
   – Не ворчи, Фабий, – сказал Минуций. – Ведь в сенате ты, как и все мы, поддержал кандидатуру Сципиона.
   – Это верно! – согласился Фабий Максим. – Но когда я шел сюда на комиции, то разговорился с одним плебеем. Если бы ты слышал, какие бредни распускают о Сципионе! Клянусь Геркулесом, это дело его рук! А эта речь! Кто мог думать, что он к тому же и хвастун!
   – Да, – проговорил Минуций. – Насчет речи ты прав. Посмотрим, как он себя проявит на деле.

Часть четвертая
Звезда Софонибы

Новый Карфаген

   Да, это была Иберия. Отсюда Ганнибал совершил свой немыслимый прыжок через Пиренеи и Альпы. Сюда шестнадцатилетним подростком плыл Публий Сципион вместе с отцом. Отцу пришлось возвратиться в Италию, чтобы испить там горечь разгрома. Но Иберия властно призывала его к себе. В то время как на полях Италии Рим терпел одно за другим поражения, из Иберии – да, только из Иберии – приходили благие вести.
   Отец первым из римских военачальников перешел Ибер и стал господином всего восточного побережья Иберии до Нового Карфагена.
   В те годы внимание было приковано к схваткам на полях Италии, и мало кто понимал, что отец не менее, чем Квинт Фабий, заслужил почетное имя спасителя Италии. Не потому ли Одноглазый не двинулся после Канн на Рим, что ожидал своего брата со слонами и осадными орудиями? Ничто не спасло бы Рим, если бы с Альп, подобно снежной лавине, скатилось новое свежее войско пунов. Но отец этого не допустил.
   Вот тогда сенат впервые оценил заслуги отца, тогда нашлись доброхоты, отправившие на свои средства в Иберию корабли с продовольствием. А когда отец стал одерживать победы, когда в Рим были доставлены сорок два вражеских знамени, когда все народы полуострова оказались под властью римлян, смолкли голоса маловеров и завистников. Все поняли, что ключ к победе затерян в горах Иберии. Но отцу не удалось его найти. Он погиб в расцвете славы и надежд. Ему, Публию, предстоит завершить отцовское дело.
   Нет, не победе над двадцатью юнцами в Канузии и не другим мизерным делам обязан Публий своим назначением, а тем, что носит имя отца. Это имя стало такой же неотделимой частью Иберии, как названия ее гор и рек. Все привыкли к тому, что Сципион побеждает в Иберии, что Сципион захватывает города, что Сципион присылает вражеские знамена. И, если в Иберии нет Сципиона, значит, оттуда нечего ждать добрых вестей.
   Публию придется соперничать со славой отца. Он должен быть не только достоин ее, но обязан ее превзойти. Вот теперь он ждет к себе Килона.
   Грек не изменился за эти годы. Он так же расторопен и разговорчив и так же жаден.
   – Скажи, Сципион, зачем тебе моя посудина, если в гавани, я сам видел, стоит столько отличных триер? Может быть, тебе снова хочется повидать Сифакса?
   – Нет, Килон, пока еще нам рано в Ливию. Плоды не созрели. Я слышал, что он снова сговорился с пунами и даже собирается жениться на дочери Ганнона. У меня дело поважней. Что ты скажешь о Новом Карфагене?
   – Лопни мои глаза! Не задумал ли ты меня послать в пасть к циклопу? Из всех приключений Одиссея, сознаюсь, это мне менее всего по душе. На худой конец я согласен послушать пение сирен или испытать ласки Кирки.
   – Ты догадлив, Килон, но сирен ты послушаешь, когда вернешься, а если тебя Кирка устраивает больше Пенелопы, кто тебе может помешать?
   – Что же нужно Сципиону в пещере циклопа?
   – Дома ли пастух, а если нет, скольких баранов он оставил взаперти.
   – Я тебя понял, – подхватил грек, – ты хочешь выяснить, в городе ли Гасдрубал и какова численность гарнизона. А что будет, если меня схватят пуны?
   – Одиссею в пещере было труднее, и то он вернулся на Итаку.
   – Вернулся нищим бродягой, – вставил хитрый грек.
   – На этот счет не беспокойся. Тебя ожидает награда в десять раз поувесистей той, что ты получил в прошлый раз.
   – Ну что ж, я согласен. Только ты мне сверх этих денег дашь еще сто амфор масла.
   – Сто амфор?! Столько не съесть и не сжечь за всю свою жизнь. Или, может быть, ты намерен стать бегуном и хочешь натираться маслом?
   – Я не собираюсь ни есть, ни жечь твое масло. Что касается состязаний в беге, то могу тебе признаться: серебро меня устраивает больше, чем лавровый венок. Масло я буду продавать. Взгляни на меня.
   Килон расправил свои редкие волосы и надвинул их на лоб, нагнул голову и изобразил на лице то угодливое выражение, которое появляется у торговцев, когда они хотят избавиться от товара.
   – Похож! – рассмеялся Сципион.
   Весть о том, что на торжище за стеной Нового Карфагена масло продают в полцены, быстро распространилась. Место, где Килон поставил свои амфоры, окружили хозяйки с лекифами. Было и немало зевак, собравшихся просто послушать говорливого эллина и посмотреть, как ловко он орудует. Лилось густое масло через отверстие воронки, и такой же бесконечной струей лилась из уст эллина речь.
   – Подходи, любезный! – зазывал он пожилого пуна с длинным копьем в руке. – Натрешь кожу – будешь моложе. Победитель Рима, не проходи мимо! Бери, красавица, масло понравится, – обращался он к женщине лет тридцати, заполняя ее лекиф. – Больше к тому же полюбишься мужу.
   В толпе раздался смех.
   – Вот и промахнулся, эллин! – крикнул кто-то. – Муж ее в армии Гасдрубала. У нее не муж на уме.
   Женщина, поведя бедрами и метнув на говорившего гневный взгляд, удалилась. Ее место заняла другая хозяйка, подставив под струю масла свой лекиф.
   Уже подходила к концу девяносто третья амфора. Вызывая своих покупателей на разговор, Килон успел узнать все, что требовалось Сципиону. Гасдрубала, сына Барки, с войском нет в городе, он находится где-то у Гадира. Вне города находятся и две другие карфагенские армии. В Новом Карфагене не более тысячи воинов.
   Килон не заметил, как в толпе очутился толстый, как пифос, карфагенянин в красном плаще. Что ему надо? У него в руках нет лекифа, и он не похож на зеваку.
   – Эй, приятель, – сказал толстяк, проталкиваясь к Килону. – Где я тебя встречал?
   Килон опустил амфору на стол. Лицо карфагенянина ему тоже показалось знакомым. Где он видел эти оттопыренные уши?
   – Доблестный воин, – сказал он как можно спокойнее, – ты меня мог видеть в Массалии. Мою лавку на агоре знает каждый.
   – Не морочь мне голову. В Массалии я не был.
   – Умный человек может ошибиться лишь один раз, – загадочно сказал Килон. – Но клянусь Гераклом, ты не ошибешься, если возьмешь мое масло. Где ты найдешь лучше и дешевле?
   – Да не нужно мне твое масло! Погоди… – толстяк подошел так близко, что слышалось его тяжелое дыхание. – Не твою ли гаулу я остановил некогда у Эгузы? Тогда ты был неаполитанцем и продавал вино и дал мне вместо фалернского какую-то протухшую воду.
   Килон понял, что медлить больше нельзя: толстяк узнал его. Надо бежать. Но куда? Впереди – городская стена, справа – гавань, где стоит на якоре его посудина. Даже если удастся туда пробраться, карфагенские сторожевые суда догонят прежде, чем он успеет три раза свистнуть. Остается залив, что за спиной. Противоположный берег отсюда стадиях в десяти.
   Схватив амфору с маслом, Килон плеснул ее в лицо остолбеневшему толстяку. Тот поскользнулся и упал.
   – Держи его! Римский лазутчик! – ползая на коленях, вопил толстяк.
   Килон уже был у воды. С разбега он бросился в волны и вынырнул шагах в десяти от берега. Оглянувшись, он увидел, что к берегу бежит человек шесть и среди них толстяк с лицом, заляпанным маслом.
   Килон плыл, напрягая все силы. Кровь стучала в висках, в груди хрипело. Мешали сандалии, и он сбросил их, разорвав завязки. Преследователи где-то раздобыли лодку. Расстояние между ними и Килоном быстро сокращалось. Килон напрягал последние силы. Он уже слышал плеск весел и торжествующий вопль: «Не уйдешь!»
   Килон выбросил тело из воды, чтобы взглянуть в последний раз на сияющее небо. «Пусть меня сожрут рыбы, – пронеслось у него в мозгу, – это лучше, чем пытки и крест».
   И в этот момент волны стали откатываться гряда за грядой. Килон ощутил ногами дно.
   И вот Килон уже бежит по песчаной отмели, соединяющейся с берегом. А где же лодка? Она уткнулась носом в песок, но это не та отмель, по которой бежит Килон. Между отмелью Килона и отмелью, остановившей преследователей, широкая полоса воды. Все шестеро схватились за нос и борта лодки. Жилы готовы лопнуть от напряжения, а лодка едва сдвинулась с места. Еще раз! Тот же результат. Нет, лучше вплавь. Преследователи подбежали к воде и стали сбрасывать с себя сандалии и плащи. Первым вошел в воду толстяк, но тотчас же повернул назад. Видно, вода показалась ему холодной.
   Килон был уже на берегу. Не оглядываясь, он несся к камышам.
   – Ушел! – взвизгнул толстяк, набрасывая на тело свой красный плащ.
   – Что с тобой, Килон? – спросил Сципион, с удивлением глядя на разорванную одежду, на разбитые в кровь ноги грека. – Где твоя посудина?
   Килон сделал жест, показывающий, что корабль потерян.
   – Все оттого, что я торговал маслом, – сказал он, как бы оправдываясь. – Мне надо было им натираться, тогда бы я ускользнул из города незамеченным.
   И Килон рассказал Сципиону все по порядку до того момента, как он коснулся ногами дна.
   – Это был отлив, – сказал Сципион. – Конечно, отлив. А давно ли это было?
   – Незадолго до полудня, – отвечал Килон.
   Сципион задумался.

Сон Сципиона

   С возвышенности виден весь Новый Карфаген, расположенный на узком полуострове в обширном заливе. Утреннее солнце позолотило высокие кровли и стены башен. Над плоскими черепичными крышами высился дворец, утопавший в зелени садов. Говорят, здесь преемник Гамилькара был заколот во время свадебного пира.
   – Взгляните на этот город, – говорил Сципион выстроившимся воинам. – Сюда пуны свозят все серебро из рудников Иберии. Здесь хранятся несметные богатства, и все они будут принадлежать римскому народу и вам, победителям. В городе сейчас нет вражеской армии. Только тысячу воинов оставил здесь Гасдрубал, брат Ганнибала. На нашей стороне сила и помощь богов. Этой ночью я видел сон – сам владыка морей Нептун протягивал мне золотые короны с зубцами, чтобы я наградил ими храбрецов, одолевших стены города…
   Легионеры слушали полководца, затаив дыхание. Они были суеверны и верили вещим снам.
   Бой начался по сигналу военной трубы. Оттеснив пунов, совершивших вылазку из города, римляне придвинули к стенам лестницы и стали взбираться по ним вверх. Сверху на римлян сыпались камни, летели бревна, лились кипяток и расплавленная смола. Воины срывались и падали с головокружительной высоты. Их место занимали другие. Римляне гибли. Не золотая корона с зубцами, а каменный столбик и могила в чужой земле выпали им на долю.
   Нет, не сбывался пророческий сон Сципиона. «Какое дело богу морей Нептуну до осады городов! – ворчали воины, снимавшие осадные лестницы. – Вот если бы речь шла о морском сражении, тогда Нептун мог бы помочь».
   Осажденные карфагеняне не знали ни о сне Сципиона, ни о его планах. Слыша сигнал отбоя, они радовались, что опасность миновала. Главное для них сейчас – выиграть время, пока не подоспеет помощь. Уже отправлены гонцы ко всем трем армиям в Иберии: к Гасдрубалу, сыну Гамилькара Барки, к Гасдрубалу, сыну Гескона, и Магону. Они явятся и выручат город из беды.
   Никому не приходило в голову, что штурм города со стороны перешейка был предпринят Сципионом лишь для отвода глаз. Отборные силы консул направил к заливу. Воины недоумевали, почему они сюда посланы без кораблей и лодок. И вдруг начали откатываться волны, кое-где обнажая дно. Легионеры вспомнили о сне Сципиона. Сам Нептун осушил море, чтобы пропустить их к стенам.
   Ноги застревали в песке и в иле. Оружие и лестницы в вытянутых вверх руках стали втрое тяжелей. Местами вода доходила до подбородка. Но воины шли и шли. Вот и городская стена, сползающая к самому морю. Здесь она много ниже, чем со стороны перешейка. Подвинуть лестницы и взойти по ним – дело нескольких мгновений. Как муравьи во время наводнения вползают на корягу, так римляне взбираются на стены города. Упорные, цепкие и беспощадные, они опрокидывают вниз врагов, охраняющих башни, спускаются по веревкам к воротам, сбивают замки и засовы.
   И вот уже не отдельные воины, а целые манипулы с поднятыми вверх военными значками развернутым строем вступают в город. Призывно звучит труба. Сколько дней в утомительных учениях и тяжелых походах солдаты мечтали услышать эту мелодию! Она дает право на любое насилие, любую жестокость. Женщина, старик, грудной ребенок – никому нет пощады. Труба разрешает все. Попадется на пути собачонка, виляющая хвостом, – удар мечом. Осел, жующий сено, – снова удар.
   – Только не жгите дворца Гасдрубала, – приказал Сципион.
   И все же легионеры успели разломать мебель и даже ободрать обшивку на стенах. Но ведь не было сказано «Не грабить», только – «Не жечь».
   Переходы, залы. Лестницы, переплеты окон, двери, сотни дверей, исковерканные металлические зеркала, кипарисовые ложа, вымазанные нечистотами, быстро утомили Килона. Он не понимал смысла блужданий по опустевшему и разграбленному дворцу. Наконец он решился спросить:
   – Господин! Ты что-нибудь здесь потерял? Или видел этот дворец во сне?
   Сципион остановился.
   – Нет, не терял. Во сне не видел. Мне вспомнилась книжка некоего Силена, прочитанная незадолго до того, как я был избран консулом. Силен – грек, учитель Ганнибала. Он описывает каморку, в которой жил львенок перед тем, как выпустить когти…
   – И ты сохранил дворец ради этой каморки?
   – Каморки Ганнибала! – отчеканил Сципион, упрямо выпятив подбородок.
   И вот они снова идут. Лестницы, залы, переходы… Сципион переступил через дверь, сорванную с петель, и шагнул в темноту. Слышно было, как он отмерял четыре шага и еще три. Он что-то искал.
   Выйдя на свет, консул присел и, положив на колено обрывок папируса, разгладил его ладонью.
   Килон отошел, чтобы не мешать. Чем дольше он был рядом с этим человеком, тем больше удивлялся неожиданности его решений и поступков. Воображение, вот что отличает Сципиона от прочих римлян. О чем он сейчас думает, разглядывая детские каракули Ганнибала? О его детстве? Или сочиняет какой-нибудь новый сон?
   – Килон, – сказал Сципион вставая. – Тебе предстоит поездка в Италию. Побываешь в Риме. Но главное – посети приморские города. Меня интересует, как Ганнибал сносится со своим братом Гасдрубалом. Может быть, тебе удастся напасть на след пунийских лазутчиков.
   – Ты мне дашь корабль? – спросил Килон. – Ведь тебе достались шестьдесят четыре корабля в гавани Нового Карфагена.
   – Шестьдесят три, – поправил Сципион. – Но лучше, если ты отправишься из Массалии на каком-нибудь торговом суденышке.
   Вечером богу Нептуну была принесена благодарственная жертва. Легионеры были уверены, что Нептун даровал им победу. Получая из рук Сципиона золотые венки с зубцами, копья, чаши и конскую сбрую, воины вспоминали о вещем сне полководца. Произошло так, как он предсказал.
   И только один человек в целом мире знал наверняка, что римляне обязаны своей победой не богу Нептуну, а естественному явлению – отливу, а также сообразительности молодого полководца, в тайне от всех решившего взять город со стороны залива. Но этого человека, показавшего римлянам дорогу к победе, уже не было в Иберии.

Слезы дочери

   Дворец Ганнона готовился к пиру. По всем лестницам и коридорам огромного дома сновали рабы с красными от бессонницы глазами. Из подвала, где располагалась кухня, доносился стук ножей, звон металлических тарелок и крики эконома, торопившего поваров, кухарок и пирожников. Из сарая в глубине двора слышался визг и тявканье щенят. Чтобы мясо было нежным и сочным, щенят второй месяц поили одним молоком.
   Мрачные залы дворца украшались гирляндами зелени и восковых цветов, ни в чем не уступавших живым. Если положить рядом две розы – живую и восковую, – даже садовник не сможет их различить, и только пчела указала бы на живой цветок, сев на него.
   К стволам пальм, столбам ограды и мраморным колоннам портиков прикреплялись факелы и светильники. В то мгновение, когда перед гостями покажутся жених и невеста, факелы и светильники будут зажжены, забьют невидимые фонтаны и из портиков польются звуки флейт.
   За окованной железной дверью рабыни под присмотром самого Ганнона разбирали содержимое сундуков, чтобы выбрать приданое Софонибы. Рабыни доставали из сундуков тяжелые ткани и ковры с причудливыми узорами, бусы из янтаря, золотые и серебряные украшения, стеклянные финикийские и египетские сосуды. Их увезет с собой в Цирту дочь. Кто при виде такого приданого осмелится сказать, что Ганнон скуп? Смолкнут голоса недоброжелателей.
   В последние годы Ганнон находился в тени. Если о нем вспоминали, то в связи с его упорной и непонятной враждой к Ганнибалу. Если Ганнона слушали в Совете, то только из вежливости. Все сторонники Ганнона отошли от него, подкупленные Баркидами или ослепленные блестящими победами Ганнибала. А теперь имя Ганнона повторялось повсюду с уважением. Почитатели Ганнона чуть ли не носили его на руках. Стали вспоминать, что в то время, когда едва ли не весь Карфаген поддерживал честолюбивые замыслы Ганнибала, один Ганнон сохранил трезвую голову и призывал к дружбе с Римом. Кто, как не Ганнон, настаивал, чтобы Ганнибала, еще юнца, задержали в Карфагене, а потом, когда Ганнибал осадил Сагунт, требовал его выдачи римлянам. Если бы тогда вняли совету Ганнона, Карфаген умножил бы свои богатства, а не растратил их на слонов и наемников, сохранил бы свои заморские владения, не ждал бы каждый миг вторжения врагов.
   Зачем нужны были республике слоны и огромная сухопутная армия? Разве не море дало ей богатство и славу? Нет, не море изменило Карфагену, как утверждают глупцы, а Карфаген изменил морю. И теперь оно ему мстит. Оно отступило, и римляне прошли в город по суше. У города нет кораблей для защиты Иберии и Балеарских островов. У Карфагена нет кораблей для борьбы с вражеским вторжением.
   Поклонники политического гения Ганнона утверждали, что десять лет назад он предвидел необходимость союза с Сифаксом, тогда тяготевшим к римлянам. Именно поэтому он не выдавал замуж свою единственную красавицу-дочь, которой теперь тридцать лет. Правда, ходили упорные слухи, что замуж отказывалась выходить сама Софониба, но кто поверит, что человек, сумевший повести за собой весь народ, пойдет на поводу у женщины! Да и какая девушка откажется от замужества и заточит себя в четырех стенах?
   День брачного торжества приближался, и весь город с радостным нетерпением ожидал прибытия Сифакса с пятьюстами всадниками и даровых угощений, обещанных Ганноном. Но разве не с таким же чувством в свое время карфагеняне ожидали слонов, которые, казалось, сулили счастье, но ввергли государство в пучину бед?
   И только для одной невесты приезд царя и брак с ним были страшным и неотвратимым горем. Ганнон обманул дочь, уверив ее, что Масинисса погиб в Иберии. Эта ложь казалась Ганнону необходимой, чтобы вырвать у дочери согласие на брак с Сифаксом, к которому она не питала никаких чувств. Но ложь была слишком сильным лекарством, пострашнее самой болезни. Ганнон не представлял себе, как пройдет брачный пир, если невеста в слезах.
   – Довольно слез, – говорил Ганнон дочери. – Я не хочу, чтобы весь город знал о твоем своеволии! Да, я тебе обещал, что ты не будешь женой варвара. Но боги распорядились иначе. К тому же Сифакс царь и наш друг. Он ради тебя отказался от союза с Римом. Ведь твой Масинисса тоже был варваром, и будь он жив…
   Глаза Софонибы яростно сверкнули.
   – Не произноси этого имени! Довольно того, что я согласилась исполнить твою волю. Чего же ты хочешь еще? Отнять единственное, что у меня осталось, – мои воспоминания? Я любила Масиниссу. Да будь он простым пастухом, я не променяла бы его на всех царей мира со всеми их сокровищами.
   Софониба закрыла лицо руками. Там, за стенами ее дома, ее города, был просторный, залитый солнцем сказочно прекрасный мир. Масинисса пришел оттуда, чтобы взять ее с собой, а они заперли ее, заперли в четырех стенах. Что для них она? Приманка в их грязной игре. «Если ты полюбила одного варвара, можешь полюбить и другого». Такова воля отца.
   – Софониба, я не сказал тебе главного… – Ганнон опустился на ковер рядом с дочерью. – Римляне взяли Новый Карфаген. У нас нет ни войска, ни кораблей, ни казны. Все сожрало отродье Гамилькара, будь оно проклято! Если Сифакс нам не поможет, наш город не продержится и дня. Римские варвары будут подгонять стариков и детей копьями на свои корабли, а знаешь ли ты, что такое римское рабство? Они осквернят наши храмы, надругаются над нашими святынями. Ты должна забыть о Масиниссе. Пусть никто не подумает, что тебе неприятен союз с Сифаксом.
   Софониба наклонила голову. Уже не было сил противостоять упорству отца. Пусть будет так, как он хочет. Но ее душа будет закрыта для него навсегда, для него и для всех.

Тень из прошлого

   С далеких, покрытых вечными снегами Пиренеев дул порывистый северный ветер. От его холодного дыхания склонялись верхушки дубов. Пожелтевшие листья и желуди падали на дорогу. «Тук-тук!» – слышалось, когда желуди ударялись о камни. Но вот раздался еще какой-то звук, отдаленно напоминавший удары желудей: «Ток-ток!» Из-за поворота дороги показался всадник на белом коне. Всадник в черном плаще прижался к гриве коня. Он мчался с такой быстротой, словно от скорости зависела его жизнь. «Ток-ток!» – стучали копыта.
   Сегодня Масинисса узнал всю правду, которую давно уже знали все – и Магон, и даже Гасдрубал: Ганнон выдал свою дочь за царя Сифакса. А он еще считал Баркидов своими друзьями! Ни Магон, ни Гасдрубал не предупредили его об игре, которую вел Ганнон. Они с ним заодно. Эта мысль привела Масиниссу в ярость.
   У развилки дороги Масинисса увидел женскую фигуру в белом. Что делает женщина в горах, где до ближайшего селения полдня пути? Масинисса придержал коня. Не странно ли, – на женщине свадебный наряд. Невеста одна в горах!
   Женщина шла к нему навстречу, простирая вперед руки, как слепая. Нумидиец остановил коня. Луна осветила лицо, белое как мел, с черными горящими глазами.
   – Кто ты? – спросил Масинисса.
   – Вламун, куда ты скачешь? Не трогай Гасдрубала. Не обнажай кинжал, – молвила незнакомка.
   Масинисса оцепенел. Эта странная незнакомка прочла его потаенные мысли. Она пророчица. Да, он задумал убить сына Гамилькара и бросить его голову к ногам Сципиона. Тогда римляне вернут ему владения отца, которые совет Карфагена по наущению Ганнона отдал Сифаксу и его сыну Вермине.
   – Вламун, – кричала женщина, протягивая к Масиниссе руки, – не пляши на пиру Гасдрубала! Надень маску, надень маску…
   Масинисса хлестнул Мерга, и женщина в белом осталась за поворотом дороги. Масиниссе стало ясно, что это безумная. И раньше он слышал, что потерявшие рассудок люди обладают удивительным даром пророчества. В Нумидии их окружают почетом, прислушиваясь к каждому слову. Но этой пророчице известно даже имя человека, которого он, Масинисса, должен убить.
   Внезапно догадка озарила Масиниссу. Несчастная говорила о другом Гасдрубале, о зяте Гамилькара, о том, которого Магон называет Красавчиком. Он был заколот много лет назад на пиру каким-то ибером. Что это дало Иберии? Красавчика сменил Ганнибал, подчинивший многие прежде независимые племена Иберии. Все-таки эта женщина пророчица. Она советует надеть маску. Он последует ее совету. Никто не должен знать, что он задумал. Пусть Гасдрубал и Магон считают, что он хочет возвратиться в Карфаген лишь для того, чтобы отомстить Сифаксу, своему врагу и другу римлян. Но он с помощью римлян уничтожит этот город, рожденный обманом.

Перстень консула

   Ганнибал и Дукарион соскочили с коней. Консул Марцелл лежал на траве в той позе, в какой его застигла смерть. Кажется, это случилось недавно, ибо мертвого не успели раздеть. На нем консульское облачение, дорогие доспехи и даже золотое кольцо.
   Ганнибал вертел в руках перстень, читая надпись, вырезанную по всей его поверхности: «Консул пять раз Марк Клавдий Марцелл». Это был единственный из римских военачальников, которому удалось пять раз занимать высшую должность в римском государстве. Герой Нолы. Победитель Сиракуз. Марк Клавдий Марцелл.
   Раздался цокот копыт. Махарбал остановил коня на скаку.
   – Я ждал, что кто-нибудь явится. Поздравляю с удачей. Как это случилось?
   – Он был во главе небольшого отряда. Мне удалось поразить его копьем. А воины его разбежались. Кажется, это были этруски.
   – Разумеется, он не должен был полагаться на этрусков, подавив их восстание. Это его ошибка. И все же мы его похороним, как патриция.
   – Патриция? – лицо Махарбала вытянулось от удивления. – Будь я на его месте, он бросил бы меня псам.
   Ганнибал развел руками.
   – Я обещал похоронить Марцелла с полагающимися почестями. Слово надо держать! Собери кельтских музыкантов. Отыщи кого-нибудь, кто бы ростом и лицом походил на покойного.
   – А это зачем?
   – При патрицианских похоронах в погребальной процессии вместе с родственниками и друзьями участвует актер в одежде покойного. Одежда есть. А перстень я пока удержу для дела…
   – Теперь о деле, – сказал Ганнибал Дукариону, когда, отведя в сторону коней, они остались одни. – Тебе придется отправиться к Локрам. Понимаю твое разочарование. Тебе хочется хоть одним глазком взглянуть на патрицианские похороны.
   – Да нет! – отозвался инсубр. – Насколько мне известно, Локры осаждены римлянами. Пробраться туда нелегко!
   – Но я посылаю тебя не в Локры, а к Локрам, в лагерь римского претора Цинция Алимента.
   – И что же я должен передать Цинцию? Может быть, чтобы он снял осаду Локр, пока не поздно?
   – Ни в коем случае! – с деланным испугом воскликнул полководец. – Пусть стоит на месте, как стоял, и ждет, пока я не приду, а приду я завтра утром.
   – Ты… – протянул Дукарион.
   – Да, я, консул Марк Клавдий Марцелл.
   Ганнибал взял руку инсубра и надел на мизинец перстень консула.
   – Так бы и сказал! Я его гонец! – засмеялся Дукарион и кивком головы показал в сторону мертвого, уже подготовленного к похоронам.
   – Но это не все. Условимся, что ты этруск из города Клузия, призванный римлянами три месяца назад и, несмотря на это, пользующийся доверием консула.
   – А если со мной заговорят по-этрусски?
   – Это тебе не угрожает! Римляне о себе слишком высокого мнения, чтобы знать языки своих подданных. Они уверены, что те должны учить язык победителей. Что касается латыни, то ты на ней говоришь, разумеется, не как чистокровный римлянин. Можешь вставить пару слов на своем языке. Так будет правдоподобнее. Не удивляйся! – продолжал Ганнибал. – В Клузии живет много кельтов. Они роднятся с этрусками и принимают их имена. Кстати, тебя зовут Велом. Имя твоего отца Арнт, а матери – Тевта.
   – Я уже чувствую себя наполовину этруском, – сказал Дукарион, прощаясь.
   К вечеру он был у Локр. Печать консула оказалась пропуском не только в лагерь, но и в преторий. Цинций, скользнув взглядом по печати, сказал:
   – Узнаю! Это рука резчика Марция. И что же тебе велено передать?
   – Марс послал нам удачу! – начал Дукарион. – В жестокой схватке консул добился победы. Пуны бежали. На поле боя нашли тело брата Ганнибала…
   – Гасдрубала? – перебил претор.
   Дукарион помотал головой.
   – Кажется, нет. Но разве запомнишь их имена? Язык на них сломать можно. Но это имя кажется короче. Погоди! Матона…
   – Магона, – поправил римлянин. – Это имя нетрудно запомнить. А вот такие имена, как Махарбал, Адгарбал, их действительно не сразу вспомнишь.
   – Длинны очень! – заметил Дукарион. – У нас, этрусков, язык трудный, а имена короткие, простые. Вот, к примеру, меня зовут Велом. Правда, отца моего, да будут к нему милостивы маны, звали Арнтом. Это посложнее…
   – Вел сын Арнта…
   – Консул называет меня просто Велом. С тех пор как я отличился в бою, он взял меня в свой шатер, чтобы я его охранял.
   Внезапно Дукарион сжал ладонь и протянул кулак к лицу претора.
   – Вот! Одним ударом быка убиваю. Однажды с волком в схватку вступил. Поранил он меня немного. Но все же я его скрутил.
   – Так это от клыков шрамы? – протянул претор. – А я думал, пуны тебя отметили.
   – Да нет! Меня недавно призвали. И все же консул силу мою заметил и к себе взял. Поэтому он меня послал. В дороге всякое может случиться!
   – Может! – согласился претор, проникаясь доверием к простодушному гонцу.
   «Не доверил бы Марцелл свою жизнь чистокровному этруску, – думал Цинций. – Наверное, это какой-нибудь галльский пастух, поселившийся в этрусском городе».
   – И все же зачем тебя послал Марцелл?
   – Как зачем? – удивился Дукарион. – Разве я не сказал? Жди его на рассвете со всем войском. Локры вместе брать будете!
   Теперь у Цинция окончательно исчезли какие-либо сомнения в том, что перед ним посланец Марцелла. «Марцелл – мастер присваивать чужие успехи! – думал он. – Пуны и без того сдадутся не сегодня-завтра. Марцелл торопится с помощью. Ему важно отправить реляцию, что он взял Локры. Не терпится ему стать консулом в шестой раз».
   Утром передовой отряд переодетых кельтов и нумидийцев подошел к римскому лагерю у Локр. Консула Марцелла изображал эллин, подобранный Махарбалом на роль двойника в погребальной процессии. Глядя, как он важно вышагивает, можно было подумать, что это настоящий римлянин. Ганнибал, Махарбал, Магон и Дукарион изображали ликторов, неся за лжеконсулом подлинные римские знаки высшей власти – перевитые лентами пучки розог с воткнутыми в них топорами.
   Пропущенные в римский лагерь, лжеконсул и его мнимая свита обнажили оружие. Внезапность нападения обеспечила полный успех. Одним из первых попал в плен Цинций, вышедший встречать своего строгого начальника. Затем ворвались уже не переодетые карфагенские воины. Были закрыты все выходы. Ни одному римлянину не удалось выйти из лагеря живым. Рим так и не узнал о причинах происшедшей трагедии.
   К полудню того же дня пережившие осаду карфагеняне были выведены из Локр. Оказалось, что они не сдали город римлянам только потому, что у них не было сил открыть городские ворота. Вид их был настолько жалок и плачевен, что на них нельзя было смотреть без содрогания, и освободители опустили глаза. Все же эти полумертвецы пытались что-то произнести – очевидно, слова благодарности.
   – Благодарите его! – сказал Ганнибал, указывая на Дукариона. – Не будучи актером, он профессионально сыграл роль гонца. Малейшая неточность стоила бы жизни ему и вам. Не могу не отметить и искусство, с каким сыграна роль Марцелла. Правда, здесь была репетиция. И, конечно же, наивысших похвал достоин Махарбал. Возьми, Махарбал, перстень! Теперь он твой.
   – Но ты забыл сказать о себе! – воскликнул Магон. – Тебе достались оборванные нити. Ты сплел из них нечто такое, чему я не нахожу и названия. Ты безошибочно определил роль каждому, и только это позволило довести действие до счастливого конца. Зрители театра, аплодируя актерам, не должны забывать, что успех постановки зависит от пьесы. Я хочу сказать: «Слава автору!»
   – Слава Ганнибалу! – подхватили воины.

Ослиные уши

   Спустя месяц после падения Нового Карфагена Килон находился на пути в Италию. Сципион щедро расплатился с лазутчиком. Он выдал ему записку на имя аргентария Скинтия с просьбой заплатить подателю этой записки сто тысяч сестерциев. Килон хорошо знал таверну Скинтия, она находилась на форуме за храмом Сатурна.
   Грек живо представлял себе, как Скинтий заведет его в свою таверну и будет долго-долго рассматривать записку Сципиона и отпечаток его перстня. Ведь не каждый день приходится выдавать такую сумму. А пока меняла будет разглядывать доверительное письмо, он, Килон, будет сидеть с важным видом. Сидеть и молчать. Молчать, о чем бы его ни спрашивал меняла. Или говорить о погоде, о других ни к чему не обязывающих пустяках. Меняла удивится. «Что с тобой, Килон? – скажет он. – В прошлый раз, когда я тебе выдавал двести сестерциев, ты мне так подробно все описал, что мне кажется, я сам побывал в Африке, а теперь ты стал таким важным и неразговорчивым, словно получил наследство или тебя избрали в сенат!» И как ни будет хотеться Килону рассказать о своей торговле маслом в Новом Карфагене, и о чудесном спасении, и о щедрости полководца, из своих личных денег заплатившего ему за захваченный пунами корабль и гребцов, Килон будет молчать. Сципион взял с него клятву, что он ни с кем не обмолвится словом о том, что был в Новом Карфагене. «Вот тебе еще сто сестерциев за молчание», – сказал Сципион. Эти деньги позвякивают у него в кожаном мешочке как напоминание о клятве. И если ему каждый раз будут платить столько за молчание, то он будет нем как рыба или станет объясняться знаками. А в море? С кем говорить в море? С рыбами? Или с гребцами-варварами, знающими лишь свистящий язык плети?
   Уже трое суток корабль находился в пути, и Килон ни с кем еще не поговорил, не поделился своей радостью. Килон испытывал ощущение цирюльника, который знал о тайне царя Мидаса, но вынужден был молчать под страхом смерти. Но тот мог, по крайней мере, пойти на берег реки, выкопать во влажной земле ямку, лечь плашмя, прикрыть ямку ладонями с двух сторон и шептать: «У царя Мидаса ослиные уши! У царя Мидаса ослиные уши!» А куда пойдет Килон, если он на корабле? Десять шагов вправо – нос, семь шагов влево – корма. Не будет же он разговаривать с этим кормчим-ибером, который лишь за огромные деньги согласился взять его к себе на корабль! Правда, Килон мог подождать, пока прибудет триера из Рима, но ему не терпелось побыстрее получить свои деньги. Надо еще купить лесу и рабов для постройки новой триеры. Как он ее назовет?
   Подобрать счастливое имя для корабля не легче, чем выбрать имя для сына. Как назло, на память приходили самые избитые имена: «Быстрый», «Легкий», «Неуловимый». Нет, все не то. А если посоветоваться с тем пассажиром, которого он видел мельком во время посадки? Было уже поздно, и он, как следует, не разглядел его лица. Но, судя по всему, это человек в летах и с опытом. Неужели он не имеет права поговорить с человеком, которого он больше никогда не увидит? Он только спросит у него, какое имя лучше звучит и сулит кораблю и его кормчему удачу: «Дельфин», «Чайка», «Мурена»? Но где этот пассажир? Он почему-то не выходит на палубу.
   Килон спустился в трюм. Ровно шумела вода, бежавшая где-то за бортом. Пахло сыростью и плесенью. По низкому потолку текли тоненькие ручьи. Холодная капля угодила в щеку Килона. Дверь каюты, где, как он полагал, находился незнакомец, была полуоткрыта, но там слышались голоса.
   – Завтра мы будем в Неаполе, – послышался голос, принадлежащий, по всей видимости, кормчему.
   – Не забудь, что ты должен меня высадить ночью.
   – Тогда днем я пойду к Кумам и выкину этого грека, а когда стемнеет – тебя.
   – Зачем ты его брал на гаулу? – недовольно сказал незнакомец.
   – Он тебе не помешает. Сидит весь день на палубе, как воды в рот набрал, и что-то отсчитывает по пальцам. Наверно, решает, сколько бы сэкономил денег, если бы не навязался ко мне на корабль. Прощай, до вечера.
   Килон юркнул под лестницу. Ему не хотелось, чтобы его видели, но разбирало любопытство: кто этот пассажир, прячущийся от людей и желающий почему-то высадиться на берег ночью?
   Дверь открылась, и Килон увидел хорошо знакомое лицо своего преследователя. Оттопыренные уши, курчавая бородка. Конечно, это он. Килон затаил дыхание. Если еще раз его увидит этот карфагенский боров, на спасение нечего рассчитывать. Море не расступится, как в заливе Нового Карфагена. Конечно, это лазутчик, направленный к Ганнибалу. А кормчий с ним заодно.
   Выбравшись незаметно из трюма, Килон прополз к борту и тихо соскользнул в черные воды.

Метавр

   Килон, высадившись в Неаполе, тотчас же предупредил римлян, кого привезла иберийская триера, и сообщил приметы своего преследователя. В Кумах лазутчика не удалось настигнуть. Видимо, кормчий высадил пуна не в гавани, а в какой-нибудь укромной бухточке Куманского залива. Вокруг лагеря Ганнибала была усилена охрана. Консул Клавдий Нерон, стоявший со своим войском рядом с этим лагерем, близ Канузия, приказал окружить его таким заслоном, чтобы к пунам не проникла и мышь. Усилия консула увенчались успехом. Лазутчик был схвачен часовыми. Переодетый в греческого торговца, он так ловко играл свою роль, что римляне готовы были его отпустить. Пуна выдал крошечный кусок папируса, вшитый в подкладку хитона. Это было письмо к Ганнибалу.
   Так консул узнал, что Гасдрубал вместе с войском и боевыми слонами уже переправился в Предальпийскую Галлию и осаждает римскую крепость Плацентию и что местом соединения с братом он назначает Фламиниеву дорогу, там, где к ней близко подходит речка Метавр.
   Клавдий Нерон был достаточно умен и опытен, чтобы понять значение этого известия. Если Гасдрубал прибудет в Италию со свежим войском и соединится с Ганнибалом, можно считать войну проигранной. Вновь восстанут галлы, и на этот раз ни одно из галльских племен не останется верным Риму. Нерону стало ясно, почему Ганнибал не покидает своего лагеря. Он ожидает письма от брата.
   Ближайшей ночью консул незаметно вывел большую часть своего войска из лагеря, выставив усиленные сторожевые посты. Оставшимся в лагере, чтобы враг ничего не заподозрил, он приказал шуметь и жечь костры. Нерон шел на соединение со своим коллегой Марком Ливием.
   Решение Гасдрубала переправиться в Италию, казалось бы, предвещало успех. Кельты помогли переправить через бурный Родан слонов и пополнили его войско несколькими тысячами наемников. Дикие горцы не препятствовали его переходу через Альпы и дали своих проводников. Поэтому переход обошелся без людских потерь. Удалось сохранить и десять слонов.
   Судьба продолжала покровительствовать Гасдрубалу и за Альпами. Ему удалось встретиться с отрядом лигуров, безуспешно осаждавших в своих землях римскую крепость Плацентию.
   Окрыленный успехами, Гасдрубал изменил первоначальный план и вместо того, чтобы сразу двигаться на соединение с Ганнибалом, решил задержаться, как ему советовали новые союзники. «Плацентия – неплохой подарок, – думал он. – Ведь после ее разрушения все кельтские земли за Альпами вновь окажутся на нашей стороне».
   Блистал ослепительный день. Солнце вовсю сверкало в раскаленном добела небе. Холмы на берегах Метавра осенены силуэтами траурных пиний. Высоко в небе парили коршуны. Кажется, они уже высмотрели себе добычу. И, может быть, глаза, сейчас следящие за полетом птиц, сегодня или завтра будут их пищей.
   Все эти годы Гасдрубал мечтал о встрече с братом. Как он завидовал Магону, разделившему с Ганнибалом все опасности италийского похода и его славу! Гасдрубал должен был соединиться с братьями уже во второе лето войны. Они вместе должны были осаждать Рим. Но в Иберии появились Сципионы, сначала братья Гней и Публий, а потом сын Публия – Публий Сципион! Есть что-то змеиное в этом имени. Отсечешь одну голову – появится другая. Отсечешь другую, шипя раздвоенным языком, высунется третья. А там, в норе, называемой Римом, может быть, уже вылупился и ждет своей очереди еще какой-нибудь Сципионыш.
   Сципионы – выводок змей! Они опутали всю Иберию, на брюхе проползли в Новый Карфаген. Но на этот раз им не удалось помешать походу Гасдрубала. Пока все шло удачно. Всего за два месяца войско перенеслось из Иберии в Италию. Перед ним расступились горы, отступили враждебные племена. Где же брат? О месте встречи он извещен лазутчиком, самым надежным из всех. Лазутчик отправился в Италию на корабле вскоре после падения Нового Карфагена. Кормчий, высадивший его вблизи Кум, вернулся в Иберию и сообщил, что поручение выполнено. Почему же вместо брата на той стороне дороги римляне?
   Один за другим прогудели рожки во вражеском стане. Два рожка – две консульские армии. Где же тогда брат? Какой консул с ним воюет? Или римляне стали избирать трех консулов? Или брат погиб? Измученный тревогой и бессонными ночами, Гасдрубал приказал собрать все снаряжение и выступить из лагеря. В ночной суматохе сбежали проводники. Во мраке войско подошло к берегу причудливо извивающейся реки. Не зная, сколь она глубока, Гасдрубал распорядился двигаться вверх по ее течению. Однако берега становились все круче, и брод не был виден. И в это время в тылу показалось римское войско. Надо сражаться! Может быть, шум боя привлечет брата? Может быть, он уже спешит на помощь и торопит своих воинов: «Скорей! Скорей!»
   Призывно загудели трубы. Бывало, стоило их лишь поднести к губам, наемники мчались, на бегу поправляя шлемы и латы. А теперь они с трудом поднимались с земли и, прихрамывая, шли в строй. Воины строились лицом к дороге, иберийцы – на правом, кельты – на левом фланге.
   Эта дорога называется Фламиниевой. Она носит имя римского консула, разбитого братом во второе лето войны. Брат еще до своего похода в Италию часто говорил о Фламинии, римлянине, захватившем всю эту страну до Альпийских гор. Ганнибалу казалось, что, если он разобьет Фламиния, Рим падет. Ганнибал разгромил Фламиния, а после него многих других римских полководцев, а Рим стоит, как прежде. Десятки тысяч римлян пали у Тразименского озера, на равнине близ Канн, но их место в строю заняли неведомо откуда взявшиеся бойцы. Может быть, это не люди, а призраки, которым нет числа? И теперь перед войском распласталась эта прямая дорога, словно мстительный дух римского консула поставил каменную преграду.
   Правый фланг уперся в покрытый кочками холм. Как не хватает конницы! Гасдрубал поставил бы ее в засаде за этим холмом. В нужный момент всадники выскочили бы из-за холма, обтекая его справа и слева. Но конница теперь в Карфагене! Масинисса, так рвавшийся в Италию, стал вдруг к ней равнодушен. И это, как заметил Гасдрубал, началось с того дня, когда нумидиец узнал об обмане Ганнона. Пришлось отправить Масиниссу в Ливию. Ненависть нумидийца к Сифаксу и жажда мести пересилили все и заставили нарушить данное слово. А впрочем, может быть, в Карфагене Масинисса сейчас нужнее.
   Железными палками погонщики поднимали слонов. Из Иберии вышло пятьдесят слонов, после Альп уцелело лишь десять.
   Остались позади Альпы, пройдены могучие реки Родан и Пад, впереди лишь эта дорога, но она стала рубежом на пути войска, в жизни этих тысяч людей.
   Слоны медленно шли проходом, образованным колоннами кельтов и иберов. Топот их ног отзывался в ушах, как удары тарана. Со спин ливийских гигантов свисали пестрые лохмотья выцветших и истрепавшихся попон. Какая безнадежность в наклоне их голов, в свисающих к земле хоботах! Казалось, слоны предчувствуют, чем кончится эта битва.
   Через день после битвы по Риму пополз слух, что на Фламиниевой дороге видели двух всадников на белых конях, вестников победы Диоскуров. Народ стал собираться на форуме, надеясь узнать новости в курии. Но сенаторы, проводившие там все время, не уходя на ночлег, ничего не слышали о всадниках. Кто-то в толпе стал уверять, что кони под всадниками были не белыми, а вороными, и прибыли они не из Умбрии, где находились две консульские армии, а из соседних Вей. Но скептику никто не поверил. Люди не расходились. Число их увеличивалось. Улицы забились народом до самого Мульвиева моста. Когда прибыл гонец от консула, его долго не пропускали, требуя, чтобы он прочел послание с ростры. Началась свалка. Наконец сквозь толпу пробились ликторы и провели гонца в сенат.
   И вот появился Фабий Максим. Сообщить о победе было доверено ему.
   – Квириты! – начал он. – Римские легионы целы. Консулы живы. Вражеская армия вместе с ее вождем уничтожена.
   Толпа не могла сдержать ликования. Люди обнимались, плакали и, обращая лица к небу, благодарили богов. Словно бы впервые за долгие годы над Римом взошло солнце.

Кожаный мешок

   Вот уже второй месяц стоит войско Ганнибала под Канузием, оградившись валом и частоколом. Уже очищены все окрестные селения, и скоро нечего будет есть. Давно пора перекочевать в другие, еще не опустошенные части Италии, а Ганнибал медлит. Чего он ждет? Может быть, он думает, что римляне выйдут из своего лагеря и дадут ему сражение? Но в последние недели римляне совсем не покидают своего стана. Они только поют песни и жгут костры. А чем питаются эти десять тысяч воинов? Что они намереваются делать дальше?
   Ганнибал вызвал Дукариона. Кто, как не этот инсубр – бывший раб римлян, сможет проникнуть в лагерь Нерона и узнать, что там делается.
   Ночью Дукарион незаметно подкрался к валу римского лагеря. Если протянуть руку, можно коснуться дерна, которым римляне обложили вал. Томительно медленно тянулось время, словно боги задержали его бег, чтобы испытать терпение Дукариона. Наконец над головой послышался шум шагов и голоса. «Часовые!» – подумал Дукарион и еще теснее прижался к земле. Высохшие травинки щекотали его лицо. Земля пахла горечью полыни и еще сохраняла дневное тепло. Напрягая слух, Дукарион старался разобрать, о чем говорят римляне. Может быть, удастся из их слов узнать, когда сменяют караул и приносят дощечку с паролем.
   – Пора собирать виноград, – сказал один из часовых. – Видишь ту звезду? Ее называют Виноградарем. Когда она начинает всходить – готовь корзины и амфоры. В нашей местности виноград сажают возле деревьев. Лоза пускает побеги и вьется вокруг стволов.
   – А у нас виноград не растет, – послышался другой голос, более звонкий, видимо, он принадлежал юноше. – Земля слишком жирная. Мы разводим капусту. Кочаны вырастают больше головы. В это время мы их везем в Рим…
   Это был не разговор грозных римских легионеров, а беседа мирных людей, оторванных от привычных занятий, от виноградников и огородов, от дома и семьи. И, может быть, впервые за все эти годы Дукарион почувствовал всю бессмысленность дела, которому он отдал себя. Разве он родился воином? Если бы не римляне, он до сих пор пас бы коней на берегу Бодинка. Как блестели их бока и спины, облитые луной! Хруст пережевываемых стеблей, тихое ржание сливались с говором волн и потрескиванием костра. Мог ли он тогда думать, что ему придется ночью ползти по заросшему сорняками полю для того, чтобы выполнить приказ какого-то чужеземца, убивать, брать в плен пахарей и виноградарей или быть убитым ими! Но у него, Дукариона, нет иного выхода. Он прикован к Ганнибалу, как раб-гребец – к борту корабля. Если ему удастся порвать цепь, все равно вокруг враждебное море, вздымающее злые волны. Бежать в Галлию? Но как уйти от римлян, стерегущих все дороги на север? Сдаться им в плен – все равно не избежать рабства, которое страшнее смерти.
   Внезапно послышался отдаленный топот шагов, шум голосов. Видимо, к воротам, что на противоположной стороне римского лагеря, приближалось войско. «Римляне готовятся к сражению, – решил Дукарион. – Наверно, подошел свежий легион».
   – Наконец-то вернулись! – послышался голос старшего часового.
   – Смотри, слонов привели! – воскликнул другой часовой. – Не за ними ли ходил Нерон?
   Дукарион медленно отползал, стараясь держаться ближе к заросшей меже, видимо разделявшей владения двух хозяев. В небольшой рощице, уже не опасаясь, что его заметят, Дукарион встал и пустился бегом к своему лагерю.
   Так стало известно, что консульское войско покидало лагерь, оставив в нем небольшое число воинов. Но куда оно уходило? Откуда у римлян появились слоны? Тревожные мысли овладели Ганнибалом.
   Утром Ганнибалу принесли кожаный мешок. Часовые обнаружили его у вала лагеря.
   – Развяжи! – приказал Ганнибал часовому.
   На траву упала окровавленная голова.
   – Римская шутка? – презрительно сказал полководец, но тут же, охваченный внезапной предчувствием, опустился на колени. – Вот мы и встретились, брат! – тихо произнес Ганнибал.
   С какой-то необычной яркостью и отчетливостью в потрясенной памяти всплыли детская, ковер на полу и эти щеки, раскрасневшиеся от борьбы. В ушах звенел торжествующий крик: «Рим победил!», и суровый оклик отца: «Оставьте эту игру, львята!» «Тогда Гасдрубалу было шесть лет, мне девять, а Магону три года, – думал Ганнибал. – Тогда был еще жив отец, полный веры в будущее. Тогда в Карфаген прибыло двенадцать слонов, двенадцать индийцев, а Красавчик сомневался, что можно приручить ливийцев. Игра затянулась на долгие годы. Кончить ее труднее, чем начать».
   Похоронив голову брата, Ганнибал повел войско на крайний юг Италии, в Бруттий.

Новый консул

   Приближался день консульских выборов. Все те, кто мог рассчитывать на занятие высшей в Риме должности, уже носили белоснежные тоги кандидатов. И вдруг стало известно, что из Испании в сопровождении всего лишь двух когорт прибыл Публий Сципион. Самовольно покинув свое войско на попечение легатов, он остановился у городских ворот.
   Делегация перепуганного сената приняла полководца в загородном храме Беллоны. Напомнив о своих победах, проконсул без ложной скромности заявил:
   – Я знаю, что заслужил триумф, но не могу на него рассчитывать, ибо наши законы предоставляют почет только консулам. Надеюсь, что вы не помешаете мне участвовать в выборах.
   Таких выборов Рим не знал с тех пор, как в анналах понтификов велась запись примечательных событий. Собралось столько народу, что его с трудом вместило Марсово поле. Граждане стекались со всей Италии не только, чтобы подать голос, но и взглянуть на Сципиона. Толпы стояли у его дома на Палатине и у Капитолия, чтобы увидеть, как он станет приносить Юпитеру сотню обещанных им быков. Господствовала уверенность, что Сципион одолеет Ганнибала и выбросит его из Италии.
   Каково же было удивление, когда вновь избранный консул заявил о намерении совершить поход в Африку. Речь свою он закончил так:
   – Пусть лучше пуны говорят: «Сципион у ворот», чем мы вновь увидим у наших ворот Ганнибала. Пусть очагом войны станет Африка и пусть она испытает те же беды, которые четырнадцать лет испытывали мы.
   Речь была выслушена в молчании, но как только Сципион сел, послышался чей-то выкрик:
   – Квинт Фабий, ответь!
   – То, что я сейчас скажу, – начал Фабий, – некоторые из сидящих здесь сочтут завистью. Но мне ли, после пяти консульств, завидовать тому, кто моложе моего сына? Ты хочешь воспламенить войной Африку, не погасив ее в Италии, с тем, чтобы удалить поджигателя Ганнибала. Но зачем тебе такой окольный и самый опасный путь? Вместо одного врага придется сражаться с двумя. Не покажется ли тебе Африка по сравнению с Испанией детской игрой? Можешь ли ты доверять Сифаксу и Масиниссе? Такие друзья страшнее врагов. Итак, я полагаю, что Публий Корнелий избран консулом для того, чтобы сохранить Италию, чтобы возвысить ее славу, а не прославиться самому.
   Репутация Фабия как провидца взяла вверх. Сенат отказал Сципиону в его требовании воинского набора, но утвердил уступленную ему другим консулом провинцию Сицилию с тем, чтобы он мог осуществить свой план силами римских союзников и добровольцев.
   Вскоре стало известно, что Сципиону обязались помочь деньгами, оружием и продовольствием города этрусков и умбров. Начав постройку тридцати кораблей, он завершил ее за полтора месяца. На этих кораблях отправился в Сицилию. С ним было около семи тысяч добровольцев.

В храме Геры

   Неподалеку от древнего Кротона на покатом склоне обращенного к морю холма высился белокаменный храм Геры. Стройные кипарисы указывали мореплавателям место святилища. Здесь было прохладно даже в дни сияния Сириуса: зной июльского солнца не проникал через огромные глыбы, делавшие храм похожим на крепость. У подножия холма паслись стада одетых в шубы тарентских овец, еще недавно принадлежавшие жрецам, а теперь, как и все, что вокруг, ставшие собственностью войска. Здесь же, между двумя масличными рощами, вырос карфагенский лагерь. Во время бури брызги долетали до крайних шатров, и говор волн наполнял и шатры, и внутренность храма.
   Со ступеней святилища открывался вид на неоглядное море. Волны ряд за рядом бежали на скалистый берег. В их исхлестанных ветром гребнях угадывались причудливые очертания человеческих лиц и заломленных рук, виделось воинство, бросаемое в схватку с беспощадной стихией. Из-за узкой синей кромки, отделяющей море от неба, каждое утро вставал золотой шлем божества. Чем выше оно поднимало свою голову, тем яростнее и нестерпимее становился жар, из золотого шлем делался белым. Не так ли меняет окраску металл, когда его бросают в горн? Совершив по небу свой неизменный путь, в другой стороне моря бог сходил в волны, принимавшие цвет его шлема. И так день за днем.
   Но ни шум волн, ни великолепное зрелище восхода и заката не могли отвлечь полководца от мучительных мыслей. Он, для кого жизнь была схваткой, был обречен на бездействие, на ожидание вестей оттуда, куда перекинулась война. Казалось, о нем забыли и друзья и враги. Флот с продовольствием, посланный ему из Карфагена, уничтожен бурей. Македонский царь Филипп V, обещавший помощь, заключил с Римом мир. Италия окружила его молчаливой враждебностью. Стоило ему приблизиться к городу, ворота опускались. Пустели селения, их жители разбегались, сжигая посевы, уводя скот.
   А его армия? Теперь она наполовину состоит из уроженцев Италии: кельтов, эллинов, кампанцев, самнитов. Он обещал повести их на Рим, а вместо этого увезет в Ливию?! Но ведь они хотят сражаться только здесь, защищая от римлян собственную свободу.
   Все чаще Ганнибал думал о Сципионе, словно в имени и делах этого римлянина таилась разгадка судеб войны. Уже в том, что за годы его пребывания в Италии Сципион не только возмужал, но стал консулом, было что-то внушающее отчаяние. В кровавых схватках Ганнибал истребил целое поколение римских бойцов, но на смену погибшим пришли их сыновья, подрастают внуки. А где у него эта свежая, молодая поросль? Он и его ветераны – как сухие колючки, занесенные на землю Италии знойным ливийским ветром. У них нет корней, нет будущего.
   Почти полностью потеряна Иберия, страна, которую завоевали отец и Красавчик. Ганнибал ожидал, что после побед в Иберии Сципион высадится в Италии, чтобы встретиться с ним на поле боя и решить судьбу войны. Но римлянин направился в Сицилию. В этом было что-то оскорбительное, унижающее Ганнибала: Сципион не удостаивал его вниманием. Кровь приливала к голове Ганнибала. Он вспоминал сражения, в которых были разбиты римляне: Тицин, Треббия, Тразимен, Канны, – но и это не могло заглушить гложущую обиду. «Да, он прав, этот римлянин. Я больше не опасен, поэтому он и повернулся ко мне спиной».
   Из-за покрытого лесом мыса вынырнул корабль с крутым носом, прямым парусом и двумя рядами гребцов. По форме корабля и оснастке Ганнибал сразу узнал сторожевую гаулу. Такие суда охраняют берега Ливии и Иберии, но ими также пользуются для дальних плаваний, так как они имеют хороший ход. Какую весть принесет ему этот парус? Может, он порадует его победой в Иберии или гибелью римского флота, разбитого бурей?
   Близ берега гаула спустила парус и вскинула стройные ряды весел. От ее кормы отвалила лодка. Двое сидели на веслах, третий, коренастый, широкоплечий, в синем плаще, стоял на носу. Он что-то кричал: видимо, торопил гребцов. Ганнибал сбежал к берегу. Человек в плаще – это Магон. Что-то серьезное заставило его прибыть с Балеарских островов, где он вербовал наемников.
   Спрыгнув на скользкие, покрытые водорослями камни, Магон молча обнял брата и долго не выпускал его из объятий, избегая его нетерпеливого взгляда.
   – Случилась беда, – сказал наконец Магон, когда молчание стало уже невыносимым. – Гайя умер, а Масинисса нас предал. Он объявил войну Сифаксу и перерезал его советчиков, добивавшихся примирения. В его лагере видели послов Сципиона.
   Ганнибал опустил голову. Давно уже он думал об опасности, которой подвергался Карфаген, виляя между Сифаксом и Гайей. Ганнону хотелось иметь союзниками их обоих. Брак Софонибы с Сифаксом, по тонким расчетам Ганнона, не должен был ожесточить Гайю. Гайя сам был против брака своего сына с дочерью Ганнона. Но Гайя умер. Еще двадцать лет назад отец в предвидении этой смерти позаботился о том, чтобы привязать Масиниссу к Карфагену. А Ганнон все разрушил. Его обещание выдать дочь за Масиниссу, если тот проявит храбрость в войне с римлянами, было продиктовано желанием удалить нумидийца из Карфагена. Ганнон рассчитывал, что Масинисса погибнет в Иберии, но нумидиец вернулся в Ливию и, устранив остальных претендентов, занял царский престол. Теперь ему не до нас – он воюет с Сифаксом, проявляя чудеса находчивости.
   Ганнибал бросил взгляд на брата.
   – Теперь нас только двое, – молвил он глухо. – Как хочется, чтобы ты всегда был со мной! Но никому другому я не могу этого поручить. Никому!
   – Я слушаю тебя, Ганнибал, – коротко сказал Магон.
   Так должен был ответить воин полководцу, но в нарочитой сухости этих слов, в твердости голоса сквозило желание успокоить брата, показать, что он по-прежнему полон веры в успех.
   – Тринадцать лет назад, перейдя Альпы, я вступил в Италию. По этому же пути шел наш брат. Ему удалось заключить союз с воинственными лигурами, суливший нам огромные выгоды… – Ганнибал помолчал. – Я уверен, что надо начинать с Северной Италии. Это предстоит сделать тебе. Успех в Лигурии все изменит в нашу пользу.
   – Ты прав, брат! И мне приходила в голову эта мысль, но я отбрасывал ее, вспоминая, что у нас нет ни слонов, ни нумидийской конницы, ни ливийской пехоты. Удалось нанять только две тысячи балеарских пращников, но чем заплатить им за службу? Ты ведь хорошо знаешь, что у нас нет серебра. Серебряные рудники Иберии в руках римлян.
   – Возьмешь моих кельтов. Они будут рады вернуться на родину или во всяком случает оказаться ближе к ней. С кельтами, балеарцами и лигурами ты начнешь новую войну. Там немало богатых городов, нажившихся на торговле вином и янтарем. Они поделятся с тобой своими барышами. Я дам тебе все корабли.
   – А ты? – Магон вопросительно взглянул на брата. – Могут подойти римляне.
   – Ты плохо знаешь римлян. Говорят, когда сиракузяне высовывали над своими стенами палку или веревку, храбрые легионеры бежали без оглядки. Они боялись хитрости Архимеда, и еще больше они боятся тени Ганнибала, победившего при Тразимене и Каннах. На сражение со мной может решиться один Сципион, но теперь, когда изменил Масинисса, Сципион не будет медлить ни одного дня. Клянусь Мелькартом, он уже на пути в Карфаген!

Попутный ветер

   Ганнибал ошибался. В день его встречи с братом Сципион находился в Сицилии и, казалось, более всего был встревожен тем, что может не попасть на представление «Ифигении в Авлиде» в театре Лилибея. Театр был полон. Помимо лилибейцев на каменных скамьях разместилось немало гостей из других сицилийских городов, привлеченных слухами о замечательной игре в роли Ифигении афинского актера Филарха. Достаточно было бросить взгляд на публику, чтобы понять: эти люди пришли сюда не за минутным развлечением. Зрители не раз уже видели «Ифигению» в постановке местных актеров, и их интересовала трактовка бессмертного произведения Еврипида актерами из Афин.
   Подобрав гиматий, Сципион опустился на скамью рядом с орхестрой. Ему вспомнилась фраза из анонимного доноса, посланного в сенат и послужившего предлогом для посылки в Сицилию особой сенатской комиссии: «Забыв о своем назначении, Сципион живет, как грек среди греков. Он променял тогу на гиматий. Его можно видеть на агоре, участвующим в спорах философов. Он отдает все свое время чтению греческих философов».
   «Вернее, как человек среди людей, – подумал Сципион. – Для тупицы, написавшего этот донос, и для трехсот тупиц, с глубокомысленным видом разбиравших его, встреча с философами несовместима с подготовкой к вторжению. По их представлению, полководец должен безвыходно сидеть в претории или заниматься смотрами и парадами. Что они скажут, узнав, что я посетил театр?!»
   Еврипид задержит его в Сицилии. Ведь фраза «Сципион рожден для гибели дисциплины и повиновения» уже произнесена и зафиксирована в протоколе сената.
   – С тобой можно сесть? – послышался чей-то голос.
   Сципион обернулся.
   – Гней Невий? Откуда ты? Неужели специльно пересек море, чтобы увидеть Филарха?
   – Я прибыл, чтобы встретиться с тобой, – ответил Невий, заняв место рядом с полководцем.
   – Для меня это большая честь, – сказал Сципион, наклонив голову, – тебя называют римским Гомером.
   – Бывает так, – взволнованно произнес Невий, – в погоне за героем истопчешь дюжину сандалий и доживешь до седых волос, а он рядом, только ты его не замечал. Он еще мальчишка, желторотый птенец. Он еще сам не знает, кто он такой. Не успеешь и глазом моргнуть, как слава осенила его своим крылом. Ему уже завидуют. Его уже ненавидят. И тогда понимаешь, что надо торопиться, чтобы не опоздать. И не будет тебе покоя, пока не встретишься с ним. Я был в лагере Фабия. Год я провел с Ганнибалом в Капуе и могу поклясться: все, что о нем говорят в Риме, – ложь. Он не мечтает ни о славе, ни о богатстве. Его единственная страсть – ненависть к Риму. А что мне известно о Публии Сципионе? Он вынес из битвы раненого отца. Захватил Новый Карфаген. Но это знает каждый. А как он нашел себя? О чем мечтает? Каковы его планы? Кто его учитель?
   – С моим учителем ты давно знаком, – перебил Сципион.
   Поэт недоумевающе взглянул на своего собеседника.
   – Военному делу меня учил Ганнибал, – уточнил Сципион. – Поверь, я самый прилежный его ученик. Я изучал его воинскую мудрость, как охотник повадки зверя. Мне известны его сильные и слабые стороны. С тех пор, как я побывал в Новом Карфагене, мне даже кажется, что я знаю его мысли…
   Сципион на мгновение умолк, задумавшись.
   – О чем мечтаю? Перенести этот театр в Рим. О, эти греки знают в искусстве толк. Вспомни наши деревянные театры, построенные на время: их положено каждый раз разрушать, чтобы затем сооружать заново! На что я надеюсь? Когда выйдешь из театра, обрати внимание на башню у самого моря. Там днем и ночью стоят, сменяя друг друга, мои воины. Прикажи я им броситься с башни вниз головой – никто не нарушит приказа. В этом моя надежда на победу… Каковы мои планы?
   Сципион сжал в кулак складки гиматия.
   – Если бы о моих планах мог знать он, я сорвал бы его с себя и швырнул в огонь…
   На орхестре показались две женщины. Дочь и мать. Ифигения и Клитемнестра. С первых слов девы стало ясно, что она готова на подвиг:

     Я умру, и нам с тобою
     Спорить с участью не надо.
     На меня теперь взирает
     Вся великая Эллада.
     Для нее в моей кончине.
     В добровольной этой смерти
     Спора древнего решенье –
     Кораблям попутный ветер.
     В ней и кара для фригийцев.
     И потомкам назиданье.
     Ведь немыслимо величье
     И бессмертье без страданья.

   – Публий Корнелий Сципион! – послышался голос ликтора.
   Сципион с нетерпением взял протянутый ему клочок папируса. Он знал, что этот крошечный папирус с каракулями Килона доставил голубь. Много лет назад, когда пуны начали поклоняться Афродите Эрицинской, которую они называют Астартой, они постоянно посылают в Карфаген посвященных богине голубей. Голуби летят над морем, отделяющим Сицилию от Карфагена, и безошибочно находят там Бирсу и храм Танит. Через девять дней голубей отправляют назад в Сицилию. Пуны верят, что вместе с белокрылыми храмовыми голубями на девять дней в Карфаген с горы Эрикс переселяется сама богиня. Этот обычай навел Килона на мысль воспользоваться храмовыми голубями как вестниками.
   Сципион развернул записку. В ней всего лишь два слова: «Птичка клюнула». Но эту записку Сципион ждал почти год, терпеливо снося насмешки и оскорбления.
   Нет, он не «забыл о своем назначении», как писал анонимный доносчик. Он просто ждал. Этим тупицам война представляется по старинке схваткой героев на глазах у выстроившихся воинов или в лучшем случае – заранее предусмотренным и направляемым консулом передижением манипул. Им видно только то, что происходит на сцене. Что они знают о лазутчиках, проникающих во вражеские города и лагеря, о победе, подготавливаемой годами, о голубе Афродиты?
   – Извини, – сказал Сципион Невию. – Наш разговор останется незаконченным. Попутный ветер подул в мои паруса. Меня зовет моя Троя. Обошлось без жертвы.
   – Трагедии без жертв не бывает, – бросил Невий вдогонку консулу.
   Хор тем временем завершал эксод, прозвучавший как предсказание удачи Сципиону:

     О, Атрид, на берегах далеких
     Пусть тебя с улыбкой встретят боги.
     Возвратись с фригийскою добычей.
     Окрыленный славой и величьем.

   Но этих слов Сципион уже не услыхал.

Страх

   Это было второе плавание Сципиона в Африку. Первое, юношеское, он совершил на суденышке. Второе, консульское, – на квинквиреме, флагманском судне римской флотилии из сорока военных и транспортных судов. Первое он провел на палубе, любуясь морем и живописными островами. Ветер дул ему в лицо и трепал волосы. Он шутил и радовался всему, предвкушая встречу с Африкой. Теперь же Сципион сказал префекту флота и старому другу Гаю Лелию:
   – Хочу побыть наедине.
   После этого он удалился в помещение кормчего и оставался там до полудня наедине со Страхом. В последний раз он публично принес жертву этому божеству и его паре, Смелости, перед взятием Нового Карфагена. И это было обычное жертвоприношение, не требовавшее каких-либо внутренних усилий и размышлений. Страх так же, как Верность, Дисциплина, Согласие, не имел внешнего облика и не внушал каких-либо эмоций. Но теперь страх вползал в него, отдаваясь дрожью в губах и учащенным биением сердца.
   «Это я настоял на экспедиции и преодолел сопротивление в сенате. У меня не потребовали плана операции. И у меня его нет до сих пор. Мне самому решать, как вести войну с великим городом, имея пятнадцать тысяч воинов. Все зависит от моего решения. Регул принял неверное решение и потерял войско. Его самого карфагеняне бросили в бочку со змеями. У него было вдвое большее войско, чем у меня.
   Надеются, что я буду осаждать Карфаген, как Агамемнон Трою. Конечно, это героически, особенно, если осада продлится десять лет. Но осада Карфагена – это безумие. Зачем же я все это затеял? Выманить Ганнибала из Италии? Ведь и он напал на Рим в надежде, что две консульские армии двинутся на защиту столицы, и просчитался. На чем же основана моя надежда, что Ганнибал покинет Италию? Хорошо, я буду ждать Ганнибала, пока ему Италия не надоест, но сумею ли я сохранить войско до его прибытия? На пополнение из Италии рассчитывать не приходится. У меня есть союзник – Сифакс, поклявшийся в присутствии Гая Лелия в верности римским богам.
   Но можно ли полагаться на эту клятву, если своим богам изменили сами римляне? Ведь уже после битвы при Каннах опустели храмы. Рим заполнили гадатели и чудотворцы из Египта и Сирии, и совсем недавно по специальному решению сената в Риме утвердилось почитание Черного камня из Анатолии. Конечно же, Масинисса внушает большее доверие, чем Сифакс. Ведь выдав дочь Ганнона за Сифакса, карфагеняне нанесли ему жестокую обиду. Нумидийцы так же, как и галлы, мстительны. Но они также падки на подарки и вероломны. На что же мне рассчитывать? На чудо, подобное тому, какое дало мне в руки Новый Карфаген? Но чудеса не повторяются, как приливы, да и один и тот же прием не повторишь дважды. Кто теперь поверит моим снам, даже если мне действительно что-нибудь приснится… Где же единственно правильное решение? Как не совершить ошибки и какому из богов молиться, если боги действительно существуют?»
   На рассвете Сципион поднялся на палубу и стал рядом с кормчим. Из-за тумана ничего не было видно, но вскоре подул ветер и туман начал рассеиваться.
   – Африка, – проговорил кормчий, протягивая вперед руку.
   – А что это за местность? – спросил Сципион.
   – Прекрасный мыс.
   – Доброе предзнаменование, – весело выкрикнул Сципион. – Правь к нему!

Второй Ганнибал

   Едва рассвело. Из тумана выступили очертания гористого берега. На палубу вышли двое.
   – Лигурия! – воскликнул Дукарион.
   В голосе прозвучало волнение. Впервые после перехода через Альпы он был, если не на своей родине, то рядом с ней. Ганнибал отправил его сюда вместе со своим братом. «Конечно же, мне легче найти общий язык с лигурами, чем с бруттиями или другим народам юга Италии», – думал он.
   – Это Генуя? – спросил Магон, показывая на бухточку с еле видными белыми домами.
   – Нет, Моноека, – отозвался Дукарион. – Она знаменита своим храмом бога, которого вы называете Мелькартом, а эллины – Гераклом. Рассказывают, будто он остановился здесь с угнанными из Иберии быками, и кроме него здесь не было ни души. Горы, что перед нами, – это Альпы. Здесь они выходят на берег, огибая всю Италию дугой. И тут же с ними сходятся Аппенины, тянущиеся вдоль Италии с севера на юг.
   – А не стоит ли нам здесь постоять до темноты, чтобы не встретиться с римским флотом, – сказал Магон.
   – Не думаю, – ответил Дукарион, – ведь римляне нас здесь не ждут. Их военные суда близ Сицилии и Сардинии.
   Магон дал знак кормчему. Тот повел веслом, и корабль развернуло. Этот же маневр повторили все двадцать кораблей, следовавших за флагманом.
   Действительно, им на пути в Геную попались лишь два рыбачьих суденышка и торговое судно, видимо, шедшее в Массалию. Еще до темноты флотилия вошла в гавань Генуи и бросила у мола якоря. Из стоявших рядом кораблей и соседних домов на берег высыпали люди. На их лицах – недоумение. Конечно, они понимали, что это не римские военные корабли, от которых нельзя было ожидать ничего хорошего. Но откуда эти пришельцы и что им здесь надо? Кто-то сбегал в городской совет и привел с собой человека лет сорока, видимо, местного суффета.
   И только тогда Магон и Дукарион сошли на берег. При виде Магона лигур радостно выкрикнул:
   – Ганнибал!
   И это имя повторила ликующая толпа.
   – Ганнибал! Ганнибал!
   – Позволь, – сказал Магон, – но я тебя не знаю.
   – А я тебя узнал, – проговорил лигур, вытаскивая из ножен кинжал.
   – Да, да, – молвил Магон, – это кинжал моего брата. Он обменял его на ваш черный хлеб.
   – И предсказал, – дополнил Дукарион, – что мы, кельты и лигуры, забудем былую вражду и объединимся для борьбы с Римом.
   Толпа все время прибывала. На холмах, окружавщих гавань засветились факелы. Да, это был новый очаг антиримской войны, о котором мечтал Ганнибал.

Последняя хитрость

   Прошел год после высадки римского войска в Африке. Регулярно Сципион отправлял в Италию корабли с добычей и пленными. Однако ему не удалось взять осажденную им Утику. Неужели ему изменила удача? Ведь Новый Карфаген он захватил за одни нундины.
   На равнине, на некотором расстоянии от римского лагеря, появились лагеря Сифакса и Гасдрубала, военачальника карфагенян. Сифакс, считая себя другом римлян, выступал в качестве посредника в их переговорах с Карфагеном. Он предлагал обеим сторонам заключить мир на условиях удаления Ганнибала из Италии, а Сципиона из Африки. Послы Сифакса были частыми гостями в римском лагере. Но Сципион не шел ни на какие уступки. Он требовал выдачи Ганнибала и уничтожения карфагенского флота. Однако внезапно он заявил, что готов на мир, если Ганнибал покинет Италию, а Карфаген расплатится за свою вину серебром и частью флота. И тогда Сифакс пригласил Сципиона к себе для личных переговоров.
   Поручив коня Килону, Сципион вступил в царский шатер. Рядом с Сифаксом сидела молодая женщина в белой, высоко подпоясанной тунике. Собранные в пучок волосы покрывала жемчужная диадема, оттенявшая их черноту. При виде Сципиона царица опустила глаза, и тень длинных ресниц легла на бледные щеки.
   Много раз встречался Сципион с Сифаксом в своем или его лагере. Царь всегда был один. Даже старому знакомому Сципиона, Вермине, не разрешалось присутствовать при переговорах, решающих судьбы войны. Теперь же рядом с Сифаксом Софониба, дочь Ганнона. Ее появление в Цирте много лет назад, как это теперь известно Сципиону, было причиной неудачи посольства. Рим не получил нумидийских всадников. Что же сулит присутствие этой красавицы теперь? Может быть, отчаявшись в помощи богов войны, пуны решили прибегнуть к услугам Афродиты? Или сам Сифакс хочет показать, что он не намерен бросить в беде соотечественников Софонибы и согласен лишь на посредничество для заключения справедливого мира? «Пусть так. Мне сейчас важно оттянуть время», – думал Сципион.
   – Надеюсь, тебе не помешает моя жена? – спросил царь вставая.
   Сципион заметил, что на нем впервые корона из перьев, которую нумидиец носил в Цирте.
   – У меня нет ни от кого секретов, – ответил Сципион. – Тем более их нет от дочери Ганнона. Мне известно, что в Карфагене один Ганнон искренне стремится к миру и дружбе с народом Рима.
   Софониба сидела, не поднимая головы, словно речь шла не об ее отце. Только по напряженно вытянутым рукам Сципион понял, что царица внимательно его слушает.
   – Тебе, человеку мудрому и беспристрастному, – продолжал Сципион, – будет нетрудно убедить пунов, что предложенные мною условия мира вовсе не суровы. Ганнибал четырнадцать лет опустошает Италию, и четыре тысячи талантов, которые должен заплатить Карфаген, – лишь малая доля наших убытков и потерь.
   – Но ты же просишь еще корабли! – сказал Сифакс. – Все военные корабли, кроме двадцати.
   – Ни один из кораблей я не уведу в Италию, – сказал Сципион. – Но Рим должен знать, что ему больше не грозит вторжение.
   – Ты говоришь так, будто уже одержал победу. Но Ганнибал и Магон еще в Италии. Ганнон стремится к миру, но многие не намерены отказаться от борьбы.
   Пока Сципион вел переговоры с Сифаксом, хитрый грек не дремал. Он незаметно кольнул коня острием кинжала. Конь взвился на дыбы и, вырвавшись, поскакал к лагерным воротам. Размахивая руками, Килон неуклюже бежал за ним.
   – Остановись, милый! – кричал он. – Куда ты бежишь?
   Но от крика конь мчался еще быстрее.
   – Стой, шакалий корм! Стой! – вопил Килон, и в голосе его звучало отчаяние.
   У лагерных ворот лошадь остановилась. Килону оставалось лишь протянуть руку за уздой, но он за что-то зацепился и плашмя упал на землю. Когда он, потирая ушибленное колено, встал, конь был уже далеко. Он скакал вдоль вала внутри лагеря.
   – Ах, боги! – вопил исступленно эллин. – Почему вы меня не создали черепахой! Тогда бы не страдала моя спина. Господин не простит мне, что я упустил его коня.
   Килон сел на землю и заплакал, как ребенок, растирая слезы кулаками.
   Услышав вопли и стенания, нумидийцы выскочили из своих шатров. Человек, упустивший коня, сначала вызвал у них смех. Их кони возвращались на свист, как собаки. Но вскоре воинам стало ясно, что конь принадлежит не этому крикуну. Это конь римского военачальника, упустил же его раб. Он боится гнева своего господина. Насмешки уступили место сочувствию. Услужливые руки поймали коня. Узда в руках у раба. Но какой же он бестолковый, этот чужеземец! Вместо того чтобы гнать коня к царскому шатру, где его может хватиться римлянин, раб долго кланяется и благодарит, словно люди, поймавшие коня, спасли ему жизнь. Рабу показывают ближайший путь к шатру, он тянет коня куда-то в сторону, словно стремясь уйти от расправы или хотя бы отдалить ее.
   Сципион уже успел переговорить с Сифаксом и стоял у царского шатра, поджидая Килона. Он взял с собой грека в надежде, что тот сумеет воспользоваться посещением вражеского стана, чтобы узнать, как расположены в нем шатры и сколько в них воинов. Но мог ли он предполагать, что за время его короткой беседы Килон обойдет весь лагерь, побывает на всех его улицах.
   Увидев Килона и следовавших за ним нумидийцев, Сципион постарался придать лицу самое суровое выражение. Подняв с земли плеть, которую прихватил с собой предусмотрительный Килон, Сципион грозно двинулся навстречу греку. Сципион играл роль строгого господина, но в то же время он был зрителем великолепной пантомимы. Раньше он мог судить об искусстве Килона лишь по его рассказам, но разве в состоянии слова передать игру, тонкую и неповторимую игру настоящего актера! Во всем – в неуверенной, пугливой походке, в повороте плеч, в заискивающем наклоне головы, в бегающих глазах – перед ним был раб, не изворотливый слуга греческих бытовых комедий, привыкший управлять своим господином, а настоящий римский раб, испытавший розги и колодку, невольник, знающий, что такое казнь на кресте. Втянутый в эту игру, Сципион сам не заметил, как занес плеть и хлестнул Килона по спине.
   Когда лагерь Сифакса остался далеко позади, Сципион спешился и подошел к греку.
   – Килон, – сказал он ему тихо, – сегодня ты превзошел самого себя. Сам Филарх позавидовал бы твоему искусству. Прости, что я поднял на тебя руку.
   – Нет господина без плети, как раба – без рубцов, – сказал Килон, почесывая плечо. – Если бы не плеть, у них могло бы возникнуть подозрение. А ты сам говорил, что лучший план тот, о котором не подозревает враг. Жаль только, что мне не удалось взглянуть на Софонибу. Говорят, она прекрасна, как сама богиня Афродита, чей голубь доставил тебе письмо.
   – Если бы не твоя болтливость, Килон, тебе бы не было цены, – сказал Сципион. – Лучше расскажи, что ты увидел в лагере.
   – Ты говоришь о цене? Уверяют, что ты захватил в Новом Карфагене столько серебра, что оно не уместилось на трех кораблях. Но взял бы ты Новый Карфаген без меня?
   – Молчи, Килон! Забудь, что ты был в Новом Карфагене. За молчание я заплатил тебе отдельно.
   – Молчу, молчу, – быстро проговорил грек. – Так слушай. У Сифакса две тысячи шатров, и в каждом – около тридцати воинов. Остальное высчитай сам. Все шатры крыты камышом и сухой травой. Ворот в лагере двое – в них не разойдутся и три коня.
   – С этого и нужно было начать! – радостно воскликнул Сципион. – Ты получишь за каждый из этих шатров по динарию. Доволен?
   – А что я получу за ворота и камышовые крыши?
   – Если тебе платить отдельно за крыши, за стены, за ворота, за каждого воина, мне придется просить милостыню.
   – Но ведь ты заплатил отдельно за молчание! – вставил Килон. – Почему тебе не заплатить за крыши?
   Сципион развел руками:
   – У тебя не язык, а змея. Ты получишь и за крыши, и за ворота, если проникнешь в лагерь пунов. Последнее, что мне нужно знать, – сколько в лагере воинов.
   – Последнее… – протянул Килон. – А не говорил ли ты то же самое в Иберии?

Огонь

   Ночь выдалась темной. Луна, на короткие мгновения выползая из-за туч, освещала узкую серебристую полоску реки и прямоугольник лагеря с белой царской палаткой в центре. Из шатров доносился храп. Воины крепко спали. С вечера купцы у ворот чуть ли не даром отдавали вино. Спали часовые с копьями, зажатыми между колен.
   Спал и Сифакс, утомленный бесконечными переговорами с карфагенянами и римлянами. Нелегко быть посредником между двумя смертельными врагами. Карфагеняне, ставшие неподалеку лагерем, воображают, что если он женат на Софонибе, то может всем рисковать ради их интересов. Когда они начали войну с Римом, с ним не считались. Тогда они заигрывали с Гайей. А теперь Гайи нет, сын его Масинисса стал смертельным врагом Карфагена. Сципион ведет себя еще более странно. Он просит быть посредником, торгуется из-за каждого таланта, а мира не заключает. Никак не прибудет посланец сената! Можно подумать, что от Утики до Остии месяц пути.
   В лагере Сифакса не спала одна Софониба. Случайно во время переговоров Сципиона с мужем она узнала, что Масинисса жив, что он прибыл из Иберии и служит у римлян. Отец бессовестно обманул ее; он отдал ее этому лежащему с нею рядом, но далекому и чужому человеку. Что ее связывает с ним? Слово, которое она дала отцу? Но отец первым обманул ее! Эти тяжелые золотые кольца на пальцах? Софониба начала срывать их. Но звенья золотой цепи словно вросли в тело. Софониба ломала пальцы и плакала от бессилия.
   Римляне подползли к нумидийскому стану, бесшумно, как ужи, скользнули в ров и появились на гребне вала. Послышался негромкий свист, и на камышовые кровли полетели тлеющие головни. Несколько мгновений – и шатры уже пылают, как факелы. Огонь перекидывается от шалаша к шалашу, и вот уже пылает весь лагерь. Пламя вырастает, поднимается к небу, закрывая звезды.
   Наружу выбегают полуголые люди, они трут кулаками заспанные глаза, не подозревая о близости врага. Пожар мог произойти из-за простой неосторожности. Толкая друг друга, нумидийцы бегут к воротам. Но в лагере лишь двое ворот, и они узки. Слышатся проклятья и заглушающий все глухой рев пламени.
   И тут внезапно запели римские трубы. С земли поднимаются воины Сципиона. С гиком несутся всадники Масиниссы. Нумидийцы Сифакса мечутся, как крысы на тонущей гауле. В лагере они гибнут от огня, за воротами – от ударов римских мечей, под копытами коней, сами топчут друг друга.
   Огненное зарево сразу же заметили в лагере карфагенян. Часовые пунов не спали. Но, если б они и уснули, их разбудил бы вопль римского лазутчика, пойманного накануне и распятого, по карфагенскому обычаю, на кресте.
   Обычно на кресте или молчат, или тихо и жалобно стонут, просят воды, или умоляют добить. Этот же, стойко перенесший пытку железом и огнем, на кресте вдруг стал кричать. Он кричал безумолку, за что и получил у часовых прозвище Крикун. Крикун обращался с мольбой к какому-то Публию и просил его купить на все деньги вина для моряков.
   – Не поскупись, Публий! Купи фалернского! – вопил бедняга.
   Часовые покатывались от хохота:
   – Его еще занимает сорт вина. Верно, он знал в нем толк.
   Нет, Крикун просто спятил. Он принял воронов, круживших над его головой, за голубей.
   – Голуби Афродиты! – кричал он. – Чего вы от меня хотите? Я сделал вас вестниками Ареса, и вы почернели, как головешки.
   Вскоре крики распятого начали утомлять. Кто-то из часовых швырнул в него камнем, и Крикун затих. Но в то мгновение, когда над лагерем Сифакса показались красные языки, распятый ожил.
   – Огонь! – кричал он и извивался всем телом так, словно его жгло пламя этого далекого пожара. – Это мой огонь, мой! Ты слышишь меня, Публий!
   Пуны были уверены, что лагерь Сифакса загорелся по неосторожности. Никому и в голову не пришло, что это поджог. Ведь Сципион ведет переговоры о мире. С ведрами и топорами спешили карфагеняне на помощь своим союзникам и попадали в засаду. Римляне рубили безоружных, гнали их назад в лагерь. Но главным оружием римлян в эту ночь был не меч, а горящие головни. Огонь проник и в карфагенский лагерь. Запылали шатры пунов. Треск пламени слился с воплями и стонами обожженных людей, с ржанием лошадей, криками мулов. Из горящего лагеря с ревом вырвались слоны. Они топтали и давили бегущих, внося еще большее смятение и ужас.
   Под утро у догорающего лагеря пунов появилось несколько всадников. По одетым поверх лат плащам и шлемам можно было узнать римлян. Что им здесь надо? Не хотят ли они вырвать у огня его добычу? Нет, римляне остановились у вкопанного в землю большого креста с неподвижной человеческой фигурой.
   Сципион спешился и подошел к самому кресту. Ступни и ладони Килона были прибиты к перекладинам корабельными гвоздями с большими круглыми шляпками. Пуны были милосердны. Если бы вместо гвоздей в дело пошли кожаные ремни, несчастный мучился бы дольше. Голова Килона с выклеванными глазами безжизненно свисала, и странно было думать, что из этих уст не вырвется больше ни слова. Килон ушел в царство теней и унес с собою то, что не следует знать живым. Ему больше не надо платить серебром за молчание. Никто не узнает даже имени этого человека, которому Рим обязан величайшей победой, а Масинисса – властью над Нумидией. Ведь после пленения Сифакса корона с перьями достанется ему. Сорок тысяч погибших в огне и убитых, пять тысяч пленных – такую цену заплатили враги за свою беспечность.
   Сципион вытер лицо краем тоги.
   – Дым, – сказал он, показывая на догорающий лагерь.
   Это донесение сенату Сципион против обыкновения писал сам. На папирусе одна за другой появлялись ровные буквы и складывались слова:
   «В одну неполную ночь были уничтожены два лагеря и два войска, более многочисленные, чем мое собственное. Перебито без малого тридцать тысяч пунов и нумидийцев. Пленено более пяти тысяч, в том числе много знатных, захвачено сто семьдесят четыре знамени, две тысячи семьсот нумидийских коней, слонов шесть, а погибло и сгорело их восемь. Оба вождя, Сифакс и Гасдрубал, с двумя тысячами пеших и пятьюстами конных воинов спаслись бегством. Мои потери – сто воинов».
   Сципион отложил каламос, но не успел встать, как в шатер вошел войсковой трибун.
   – Хорошая весть, Публий, – воскликнул он. – Нумидийцам удалось настигнуть Сифакса и взять его в плен.

В Долине Змей

   Несколько дней Софониба плутала около римского лагеря в Долине змей, прячась в заросших травой канавах и в камышах. В ее широко открытых глазах плясало пламя костров – римляне сжигали трупы павших. Треск пламени заглушался конским топотом и звуками чужой речи.
   Идти ей было некуда. Дом отца далеко, возвращение туда невозможно, как к прошлому. Сифакс захвачен в плен. А Масинисса… Где он теперь? В римском стане, охраняемом часовыми? Или в Цирте, которая теперь принадлежит ему? Захочет ли он ее видеть после того, что произошло?
   Много раз Софониба подносила к губам перстень с ядом. Его дал ей Сифакс, когда они бежали из объятого пламенем лагеря. Это его последний дар. Он поможет избежать плена и рабства. В памяти Софонибы всплыл далекий образ чернокожей Гелы. Почему отец бросил ее в клетку со львом? Как она кричала! «Нет, еще рано», – думала Софониба и отводила руку с перстнем. В глубине души теплилась надежда, что она встретит Масиниссу. Ей нужно лишь увидеть его, сказать, что она не виновата, что ее обманули.
   Вечерело. Лик Танит озарил своим печальным светом пустынную каменистую дорогу, ведущую к Цирте. Сзади уже не было зарева, но отчаяние и ужас по-прежнему владели беглянкой. Она прижалась лицом к земле, поруганной земле предков, и ей почудился конский топот. Софониба подняла голову и прислушалась. Еще не видя, она знала: это он. У кого есть еще такой конь? Освещенный луной, он показался Софонибе светлым видением.
   Масинисса спешился. Он быстро шел ей навстречу. Когда-то, в Иберии, он встретил чужую безумную невесту, а теперь дорога свела его лицом к лицу со своей звездой. Но она ли это? Глаза ее померкли, а голос? Нет, это не ее голос, звенящий, как ручей в пустыне.
   – Милый, – шептала Софониба, – милый, ты жив…
   – В походе стерлись копыта Мерга, – грустно сказал Масинисса, опустив голову. – В горах и пустынях я искал звезду, а Сифакс не сделал ни шагу. Звезда упала в его шатер…
   – Милый, меня обманули… Я не знала…
   – Обман и ложь… Ложь и обман – столбы, на которых высятся твой дом и твой город. Рушится все, что держится на обмане, и нет ничего прочнее правды. Я знаю, тебя послал Ганнон. Ему не удалось добиться мира с помощью Сифакса, теперь ему нужен я.
   – Нет, нет, – шептала Софониба, глаза ее были полны слез. – Отец не посылал меня. Я ждала тебя все эти годы, когда ты был далеко. Я приносила жертвы Ваал-Хаммону и Мелькарту, и они уберегли тебя.
   Масинисса скорбно молчал.
   В сердце его не было ненависти к Софонибе. Да, она не виновата, ее обманули, как обманули и его. Ненависти и презрения достойны те, кто разбил их счастье, как амфору из сагунтийской глины.
   – Дай мне твою руку, – сказал Масинисса. Голос его звучал мягко, почти ласково. – Пусть будет так, как решили боги.
   Масинисса поднял Софонибу и вскочил на коня. Мерг негромко заржал, почувствовав щекочущее прикосновение тонких пальцев Софонибы. Встречный ветер зашевелил распущенные волосы Софонибы и забросил их прядь к губам Масиниссы. Он ощутил запах земли и дыма, запах, близкий ему с детства. И ему стало так светло и радостно, словно не было этих долгих лет ожидания, словно возвратилось то время, когда они шли вдвоем из храма Танит.

Упавшая звезда

   Сципион встретился с Сифаксом. Но теперь они поменялись местами. Десять лет назад царь восседал на троне, а Сципион стоял. Теперь консул сидел на курульном кресле, а стоял Сифакс.
   – Скажи мне, Сифакс, – спросил консул, – какой демон тобою овладел? Ведь ты был мне другом и приглашал меня в Африку. Когда же я явился, ты обманул богов, которыми клялся, и перешел на сторону моих недругов.
   Царь стоял с опущенной головой.
   Решение пришло внезапно. Нет! Софониба не достанется Масиниссе!
   – Ты хочешь знать, какой демон стал между мной и тобой, консул, – начал Сифакс, поднимая голову. – Имя его – Софониба, дочь Ганнона. Я ее полюбил, и она погубила меня и мое царство. Для Софонибы нет ничего дороже своего отечества, и она склонила меня к измене клятве. Она сделала меня врагом Рима. Знай это, Сципион, и остерегайся этой женщины, чтобы она не увлекла в пучину твоего союзника Масиниссу. Ибо весь мир может покориться Риму, но не она.
   Сципион сделал знак, чтобы пленника увели.
   В шатер вступил Масинисса. Сципион заключил нумидийца в объятия.
   – Теперь ты царь всей Нумидии, – сказал он. – Но все, что принадлежало Масиниссе лично, теперь принадлежит Риму.
   Масинисса отступил на шаг. Его лицо покрылось тусклой бледностью. Он понял предупреждение. Римлянин назначил цену за Цирту, и торг бесполезен.
   Неистово стрекотали цикады, словно торопясь пропеть песню в эти короткие часы ночного спокойствия. Во мраке, окутавшем Долину змей, отчетливо выделялся силуэт Мерга.
   Прячась за обломками скал и стволами деревьев, к шатру Сципиона кралась женская фигура. Ее не заметил римский часовой, выставленный на таком расстоянии от шатра, которое не позволяло ему различать голоса внутри. Но чуткий слух Мерга уловил приближение Софонибы. Лошадь протянула к ней свою голову и еле слышно заржала.
   – Тихо, Мерг, тихо, милый, – прошептала Софониба, став рядом с животным.
   Мерг пропах мятой и сильфием, запахами степи, от него исходило мягкое, успокаивающее тепло. Из шатра донесся резкий голос Сципиона. Софониба вздрогнула и еще теснее прижалась к Мергу.
   – Пойми, Масинисса, – говорил римлянин жестко, – нам не безразлично, кто будет жить во дворце Цирты. Сенат не согласится передать тебе корону с перьями, если твоей женой будет Софониба. В Риме помнят, – продолжал Сципион после короткой паузы, – что ты воевал против нас в Иберии. Тебе надо доказать свою верность Риму.
   Эти слова, произнесенные суровым и непреклонным голосом, все объяснили Софонибе. В последние дни Масинисса стал как-то молчаливее и суше. «Что с тобою, милый?» – много раз спрашивала Софониба. Но он молчал, отводя взгляд. Теперь она узнала все. Она стоит на пути у Масиниссы. Римляне лишат его царства, если она не уйдет. Устами этого римлянина говорит сама судьба.
   Софониба резко поднесла к губам правую руку с блеснувшим на пальце кольцом…
   Снаружи послышалось тревожное ржание Мерга. Конь звал своего господина и нетерпеливо бил о землю копытом.
   – Прости, Сципион, – сказал Масинисса, – я ненадолго тебя оставлю. Конь мой чем-то напуган…
   Масинисса вышел из шатра и сразу же увидел Софонибу. Она лежала на спине, лицом к небу. Волосы ее запутались в траве. Нумидиец упал на колени и взглянул в широко открытые глаза с неподвижными зрачками.
   – Софониба! Софониба! Ты меня слышишь? – страстно шептал Масинисса, прикасаясь губами к ее щекам. – Мне не надо короны с перьями. Мы пойдем в степи, поселимся в мапалии. Я буду охотиться на коз… Что же ты молчишь, Софониба?
   Внезапно осветился край неба. Упала звезда, упала и сгорела, не долетев до земли.
   Не ее ли искал Масинисса в вечернем и ночном небе над степями Ливии, над горами Иберии! И она сгорела дотла, звезда Софонибы!

Сон Ганнибала

   Ганнибалу снилось, что за ним гнался слон. Чтобы уйти от погони, Ганнибал делал зигзаги, петлял, как заяц, настигаемый молосским псом. Но топот слона слышался все ближе и ближе. Ганнибал оглянулся и увидел сидящего на шее у слона Рихада.
   «Убей слона, Рихад, – приказывал Ганнибал. – Ударь его своим ломиком!»
   Но Рихад зловеще улыбался и грозил Ганнибалу кулаком.
   «Ри-хад! – кричал, надрываясь, Ганнибал. – Убей Сура! Я тебя больше не держу. Возвращайся в Индию! Ри-хад!»
   Слон схватил Ганнибала хоботом и рванул вверх. Ганнибал ударился затылком о переборку каюты и проснулся. Все лицо его было в холодном поту. Вытирая пот краем туники, Ганнибал думал о значении сна. «Слон к удаче», – говорили старые люди. Но почему этот слон гнался за ним? И слона направлял Рихад. А видеть во сне покойника не к добру. И как зловеще он улыбался!
   Ганнибал вышел на палубу. Ветер поднял края гиматия и зашевелил непокрытые волосы. Берег Италии растаял, скрылся за серой утренней пеленой.
   Пятнадцать лет в Италии… Он мог бы сказать, что знает эту страну лучше, чем свою родину. Он мечтал завоевать ее и вернуться в Карфаген победителем. А что он теперь везет с собой? Воспоминания об одержанных победах? Треббия, Тразимен, Канны… В чьем сердце найдет отклик чуждое звучание этих имен? Или все эти годы, все эти схватки были сном? О, если бы это было так! Хорошо бы сейчас проснуться в Иберии и ждать, когда явится Силен со своей табличкой для письма, когда соберутся братья. Хорошо бы услышать голос отца: «Учитесь, львята! Люди всегда учатся, учатся на своих или на чужих ошибках». Так ли это? К ошибкам отцов мы присоединили свои собственные. А теперь, когда понимаем, что ошибались, это нас не может спасти. Мы не можем вернуться к прошлому, а жизнь – это бесконечная смена волн. Даже боги, посылающие ветер и бури, не могут остановить их бег. А что могут сделать люди?
   Сжав щеки ладонями, Ганнибал ощутил их гладкость. «Да, я уже бреюсь, как римлянин и порой думаю на латыни». Он прогонял фразу, пытаясь заменить ее такой же на родном языке. Но латинские слова, цепкие, как центурионы, выползали из уголков памяти и захлестывали сознание – хостис, ценум, цервизиа – враг, топь, пиво. Неужели это финис… конец?
   Набережная городка Гадрумета, где ожидали Ганнибала, была украшена разноцветными флажками. Звенели серебряные трубы. В толпе, заполнившей гавань, можно было различить пурпурные одежды советников, прибывших из Карфагена. Вместе с дымом подожженного лагеря Сифакса развеялись надежды на непобедимую нумидийскую конницу, которой предстояло сбросить легионы Сципиона в море. План Ганнона, совсем недавно казавшийся верхом государственной мудрости, был признан преступным, а сам Ганнон едва избежал суда и смерти на кресте.
   Все теперь считали, что республику может спасти один Ганнибал. Имя Ганнибала повторялось всюду с любовью и надеждой. «Ганнибал не проиграл ни одного сражения! Только он может разбить Сципиона!» – слышалось и на заседании Большого Совета, и на торжище у Торговой гавани. Даже жрецы, затаившие на Ганнибала обиду за то, что он не посылал в храмы подарков, называли его «сыном Мелькарта» и призывали народ молиться за его духа-покровителя. Многие с чувством раскаяния вспоминали, какую мизерную помощь получал Ганнибал от республики в годы своего пребывания в Италии и, несмотря на это, громил римлян! Если же передать Ганнибалу все корабли, объявить набор в войско, тогда республика будет спасена.
   И только сам Ганнибал понимал, насколько обманчивы всеобщие надежды на быструю победу. Он привез с собой в Гадрумет лишь двенадцать тысяч воинов. Остальное войско – в Лигурии вместе с Магоном. Набор может дать не более десяти-двенадцати тысяч новобранцев. Но, если оторвать этих людей от их повседневных дел, кто будет ковать оружие, строить корабли? Кто будет ловить сетями рыбу, заменяющую теперь и мясо, и хлеб? Ведь из Сицилии и Иберии в Карфаген уже не будут приходить гаулы с зерном и тучными овцами. В руках у римлян иберийские серебряные рудники, а города, подчиненные Карфагену, перестали платить дань.
   У одного Сципиона тридцать пять тысяч испытанных бойцов, а сколько всадников у Масиниссы?!

Свобода

   Дукарион пил, погрузив лицо в струи родной Адды. В прозрачной воде отражалось его заросшее лицо, шрам от меча через правую щеку и сбившиеся в космы волосы.
   Пять дней Дукарион бежал лесами и болотам. Он бежал, хотя за ним давно никто не гнался. Ему слышался звон мечей, свист стрел, трубные крики слонов, ржание напуганных коней, волочащих по земле всадников. Перед глазами все время стоял Магон, пригвожденный к земле римским дротиком. Его не спасли ни серебряные доспехи, снятые им с римского консула, ни амулеты, которые он носил на груди.
   Пусть будет свидетелем могучий Эзус и другие бессмертные боги, что он, Дукарион, не изменник. Он остался верен присяге, данной Ганнибалу. Во время схватки с римлянами он был рядом с Магоном и не уступал ему в храбрости. Бежал же лишь после того, как брат полководца был сражен римлянами. За Дукарионом последовали многие воины из его отряда. Но, видимо, никому не удалось уйти от римских всадников.
   Местность, где оказался Дукарион, была ровной и однообразной. Но глаз различил полузасыпанные рвы на правом берегу реки. Там находился лагерь Фламиния. Трава, когда-то вытоптанная римскими калигами, поднялась во весь рост.
   Солнце садилось за горизонт. В прибрежных заводях голосили лягушки. Из камышей доносился легкий шелест: уползала потревоженная змея. На середине реки что-то плеснуло, на воде появились и разошлись круги. Это были звуки и голоса его юности.
   Когда-то, отталкиваясь от дна шестом, он плыл вдоль этих берегов на челне, пробирался сквозь упругие камыши и цепкие кусты, забрасывал сети в озерца с прозрачной и чистой водой. На его обожженном солнцем теле тогда были шрамы не от мечей, а от осоки, в мешке за спиной колотились не снятые с окостеневших пальцев золотые кольца, а лепешки, которые ему пекла мать.
   Дукарион сбросил со спины мешок, вытащил оттуда потертый красный плащ и, завернув в него свои трофеи, связал края так, чтобы не вывалилось ни одно кольцо. Размахнувшись, он швырнул красный узел на середину реки. Духи Адды получили богатую жертву. Дукарион отдал им всю добычу, которая досталась ему за пятнадцать лет войны с римлянами, все подарки Ганнибала.
   К ночи Дукарион добрался до родного селения. Оно встретило его горьким дымом. Вокруг костра и висящего над ним котла с бурлящей жидкостью, дарующего изобилие и возращение молодости, на конских шкурах лежали и сидели старцы. Их внимание занимал бард, произносивший что-то нараспев. Может, это была песня о царе Бренне, взявшем и разрушившем Рим, или гимн о добром и всемогущем боге Дагде, отце и покровителе инсубров.
   Дукариона никто не узнал, никто не бросился ему навстречу, никто не предложил кубка с молодым вином. Он стал чужаком в своем родном селении. На том месте, где когда-то стояла его хижина, сожженная римлянами, разбит молодой сад. Стариков, знавших Дукариона, давно нет в живых, а его сверстники погибли на полях сражений или томились в римском рабстве.
   При виде пня близ ограды сада у Дукариона сжалось сердце. Когда-то здесь рос дуб. Дукарион любил играть под его раскидистым шатром. А потом римляне привязали его к стволу этого дуба и били прутьями. Дуб был свидетелем его позора. Дукарион стал рабом римлян. Как он тогда мечтал о свободе! Ему казалось, он обретет ее в войске Ганнибала, но там он стал тоже рабом, хотя и без цепи. Смерть Магона принесла ему свободу, но что ему делать с ней, с этой свободой?

Старый знакомый

   Сципион заснул поздно, обсуждая с легатами план предстоящей операции. Уже стало известно, что Ганнибал высадился на берег.
   На рассвете консула разбудил ликтор.
   – К тебе местный римлянин, кажется из пленных.
   – Что ему надо?
   – Он называет себя твоим учителем.
   – Учителем? – удивился консул. – Пригласи.
   В шатер вступил бородач лет шестидесяти. Он грузно переступал с ноги на ногу. От него несло не острым солдатским потом, а свежевспаханной землей. В руке была связка гранатов, на лице со шрамом у переносицы – широкая улыбка.
   – Вот, принес, прямо с дерева. В этом году урожай, что надо. Но я вижу, ты меня не узнаешь?
   Сципион помотал головой.
   Пришелец сжал в кулаке бороду, и тотчас Сципион вскрикнул:
   Тит! Это ты? Что ты тут делаешь?
   – Я был пленен в Каннах, – ответил Тит. – Сенат отказался нас выкупить, и меня переправили сюда и поставили над рабами, чтобы я их держал в строгости. Поместье на Баграде. Земля жирная и плодородная не в пример нашей. Родит оливки, сорт крупный. Рассаживаем на двадцать пять – тридцать футов. Гранатовых деревьев – под сотню, кладем под корни навоз и поливаем свиной мочой. Пуны, они хозяева отличные. У них есть книги о том, как сажать, как сеять и как сохранять урожай.
   – Так ты, я вижу, и сам хозяином стал. И команды, наверное, забыл. А помнишь, как меня гонял?
   – Как не помнить! Ты у меня лучшим был. Я за тобой все эти годы следил и другим о тебе рассказывал. Зимой в поместье гости бывали. Из их разговоров я узнал о Новом Карфагене. Здорово ты их провел!
   – А кто твой хозяин?
   – Ганнон. Его здесь Великим называют.
   – И ты от него бежал?
   – Зачем бежать? Отпросился. Сейчас в поместье дел немного. Урожай собран.
   – А он знает, кто я?
   – Да, он и гранаты сам с дерева сорвал. Сказал: «Отнеси эту дань Сципиону».
   – А в Рим хочешь вернуться?
   – Хочу, да кому я там нужен. У меня жена мавретанка и дети наполовину черные. Позволь мне идти, консул.
   – Иди, Тит, иди.
   Сципион достал со стола кинжал и с силой разрезал плод. В лицо брызнул багровый сок. Что-то попало на губы, и он их облизал. «Плод Венеры! – подумал он. – Карфагеняне называют ее Астартой. Наверное, таким плодом кормила Дидона пришельца Энея. Но союз их распался. Римляне и пуны стали врагами».
   Сципион вышел наружу. Солнце поднималось над горами. Со стороны двух высоких пальм пахнуло горьким дымком. Направившись по следу дыма, консул вышел на группу легионеров, игравших в кости. Звуки от ударов смешивались с голосами. Слышались названия местностей, имена жен и сыновей.
   Из памяти не выходила недавняя встреча. Этот Тит был воплощением воинской дисциплины. Но все это наносное, случайное. Всего лишь за десять лет он стал совсем неузнаваемым. Да и в каждом из легионеров живет землепашец, садовод, отец семейства. Надо победить Ганнибала и заключить мир с Ганноном, вернуть воинов их земле и их семьям.

Битва гигантов

   Подобно туче саранчи налетели римляне на равнину, которую называют Великой. То, что враги не съели и не смогли унести, они сломали и разрушили. Чернели обезглавленные смоковницы и пальмы, дымились развалины вилл. Война, которая долго полыхала где-то в Иберии и Италии, подступила к стенам Карфагена. Еще страшнее, чем ярость римлян, была месть рабов. Они вышли из подземных тюрем в поместьях и рассеялись по всей стране. От них не укрыться нигде! И в любое мгновение могут восстать рабы в самом Карфагене. «Чего же медлит Ганнибал? – возмущались советники. – Он, похвалявшийся своими победами в Италии, оттягивает день решительной схватки. Он вступил в переговоры со Сципионом о мире. Но тот отверг его условия. Чего медлит Ганнибал?»
   Ганнибал с войском покинул окрестности Гадрумета, где стоял несколько месяцев, собирая войско. Советники требовали, чтобы полководец шел навстречу неприятелю и кончил войну одним сражением. Никогда еще он не был так неуверен в своих силах. У него всего тринадцать тысяч испытанных бойцов, закаленных в Италии ветеранов. Двенадцать тысяч он привел сам, а тысяча под командованием Махарбала возвратилась недавно из Лигурии. Магон не вернулся. Италия стала могилой братьев!
   А остальные воины – наемники, только что прибывшие из кельтских земель, Мавретании, с Балеарских островов. Они пригодны лишь на то, чтобы принять на себя первый натиск римских легионеров. Из Карфагена прислали десять тысяч ополченцев. Это большей частью ремесленники, люди, понимавшие, какие беды угрожают их детям и женам в случае неудачного исхода войны. Но они совершенно не обучены. Они умеют владеть молотами и клещами, но не мечами и копьями. Из «Маленькой Индии» в лагерь привели стадо в восемьдесят пять слонов. Никогда еще в войске Ганнибала не было их так много. Но этим слонам так же далеко до боевых слонов, как новобранцам до воинов. Недавно выловленные, они умели лишь бежать и поворачиваться. У них не было ярости, необходимой для боевого слона. Глядя на них, Ганнибал с грустью думал о Рихаде: «Да, отец был прав, этот индиец стоил целого войска!»
   Но больше всего прочего Ганнибала тревожила конница. В наличии не больше тысячи всадников. Сын Сифакса, Вермина, обещал привести конницу, но обманул.
   Сципион, узнав, что войско пунов покинуло Гадрумет, двинулся ему навстречу к Заме. Когда первые лучи солнца осветили равнину, римляне уже построились. Легионы стояли в три линии: впереди – манипулы гастатов, за ними, на некотором расстоянии, – манипулы принципов, последними были поставлены триарии. Новым в этом построении было то, что принципы стояли не за промежутками в строю гастатов, как обычно, а непосредственно за ними, так что в римском строе были сплошные проходы. Ганнибал сразу оценил предусмотрительность Сципиона, опасавшегося, что слоны разрушат его боевой строй.
   Сам Ганнибал впереди войска выставил слонов. Вожакам их, нумидийцам, которых по привычке называли индийцами, было приказано пустить в ход свои железные ломики, если слоны выйдут из повиновения, ибо нет ничего опаснее взбунтовавшегося слона. За слонами стояли наемники: лигурийцы, балеарцы, мавры, кельты. Каждый отряд имел свое вооружение и возглавлялся соотечественниками этих наемников, давно служившими у Ганнибала. За наемниками были построены карфагенские ополченцы.
   Перед началом сражения полководец обратился к ним с речью, в которой перечислил все беды, которые угрожают отечеству и их семьям, если они отступят хотя бы на шаг. Строй замыкали ветераны Ганнибала, уцелевшие воины его великой армии. Ослабли их глаза, ослепленные сверкающими льдами и снегами Альп, обессилили их ноги, пятнадцать лет топтавшие землю Италии, их руки устали рубить, их спины сгорбились под тяжестью солдатских мешков и оружия. Но лишь на них, на этих ветеранов, возлагал свои надежды полководец.
   Сражение начали слоны. Для них это был первый бой. Огромное скопление людей, ржание коней, крики, звон оружия – все пугало животных, но они шли, куда их направляли погонщики. Выбежавшие вперед легковооруженные римляне закидали слонов дротиками. Несколько слонов повернуло назад, но остальные продолжали идти вперед, нагнув защищенные медными щитами головы. И вот они уже бегут, но бегут не на римлян, а в проходы между римскими манипулами. Слонов не научили убивать людей, схватывать их хоботами и топтать ногами. Люди причинили слонам боль, и слоны бежали от людей. Выскочив на открытую равнину, где их никто не преследовал, слоны легли на землю и с ревом стали тереться о нее боками: им не давали покоя впившиеся в тело стрелы и дротики. Им мешали привязанные к спинам башенки и погонщики, сидевшие на шее. С ловкостью, которую трудно было ожидать от этих на вид неповоротливых животных, они сбрасывали погонщиков. Это был бунт слонов, бунт Ливии, которую заставлял себе служить Карфаген.
   Слоны, привыкшие безропотно выполнять волю людей, слоны, которых можно было заставить делать все, что нужно людям, восстали. Сбывался сон, приснившийся Ганнибалу на корабле. И то же ощущение беспомощности и ужаса охватило его. Ему казалось, что слон сбросил его со спины и гонится за ним. В памяти снова звучали слова отца: «Слоны должны растоптать Рим, вы слышите, львята!» – и как ответ на этот страстный призыв возглас юного Масиниссы: «Слоны лучше вас, они выросли свободными, вы и слонов хотите превратить в убийц!» Вдруг Ганнибал понял: в большой и жестокой игре, которую называют войной, бита его последняя ставка.
   В бой вступала нумидийская конница. Пригнувшись к шеям вороных коней, скакали черноголовые всадники. Впереди мчался всадник на белом коне, видимо, их предводитель. Навстречу нумидийцам выступила карфагенская конница. Возглавлял ее Махарбал, соратник отца, человек, обучавший Ганнибала верховой езде. Ганнибал вспомнил слова, произнесенные им сразу же после Каннской битвы: «Ты умеешь побеждать, Ганнибал, но пользоваться победой не умеешь». Махарбал был прав. Он, Ганнибал, не сумел воспользоваться своими победами в Италии и этим навлек страшные бедствия на отечество. Но что же делает Махарбал? Он, как бы в страхе перед нумидийцами, отступает. Он уводит грозную вражескую конницу, лишая Сципиона его главного преимущества. Но это же верная смерть: у него вдвое меньше всадников, чем у этого нумидийца на белом коне. Ганнибал мысленно прощался с Махарбалом, к горлу подступал комок. Он стиснул зубы, чтобы сдержать рыдания.
   Ганнибалу предстояло воспользоваться отсутствием нумидийцев и разгромить римскую пехоту. Но против плохо обученных наемников стояли грозные манипулы гастатов. Наемники не выдержали их планомерного натиска и стали отходить. Отступление внесло замешательство во вторую линию карфагенской пехоты. Ополченцы бросились бежать. Наемники, будучи уверены, что преданы, стали рубить бегущих.
   Все пространство, где стояли первые два ряда карфагенского войска, загромоздили тела раненых и убитых. В этом хаосе невозможно было понять, где свои, где враги. Сципион звуками трубы отозвал гастатов назад, предоставив вражеским наемникам и карфагенянам уничтожать друг друга.
   Соединившись в две колонны, римляне обошли это загроможденное трупами и сражающимися пространство. Перед строем ветеранов Ганнибала они развернулись. Битва возобновилась с новой силой. Ветераны стойко выдерживали натиск. Защищенные панцирями, покрытые медными шлемами, выставив огромные щиты, они легко отражали удары римских мечей и копий.
   – Бейте их, братья! – воодушевлял Ганнибал своих ветеранов. – Разве вы не видите, что это дети врагов, разбитых вами при Тразимене и Каннах.
   Казалось, еще миг – и римляне обратятся в бегство. Но вот у оливковой рощи, справа, показалось облако пыли. Это, разгромив всадников Махгарбала, возвращалась нумидийская конница. Победа удесятерила силы нумидийцев. С торжествующим ревом они ударили в тыл ветеранам Ганнибала. От дротиков и мечей не спасали ни щиты, ни латы. Воины падали и снова вставали, истекая кровью. Они пытались руками стащить нумидийцев с коней, впивались в лица врагов ногтями, пускали в ход зубы.
   С остатками войска Ганнибал отступил к лагерю. Но нумидийцы рванули наперерез. Всадник на белом коне вырвался вперед. За его плечами развевался плащ из леопардовой шкуры. Черная туника стягивала стройное худощавое тело. Вот уже видно искаженное от ярости лицо, крепко стиснутые губы, широко раскрытые глаза. Ганнибал понял, что перед ним Масинисса. Нет, не юнец, которого он знал когда-то, а грозный воин, победитель в этой битве и в этой войне. Именно ему Сципион обязан своей победой. Он публично это признал, подарив Масиниссе царство Сифакса и обещав земли Карфагена.
   Масинисса занес назад руку с дротиком, никогда не дававшим промаха. Ганнибал не пытался избежать удара или защититься. В борьбе с римлянами он сделал все, что было в человеческих силах. Он потерял все и жаждал смерти. Но Масинисса опустил руку и на полном скаку повернул коня. Ганнибал молча смотрел ему вслед. Почему же дрогнула рука Масиниссы, не остановившегося перед изменой, перед истреблением людей в пылающем лагере? Кто знает? Может быть, он вспомнил тот далекий день, когда рядом с Ганнибалом скакал по степи, и высокие травы хлестали их ноги, и пахло полынью и мятой. Или он сохранил где-то в глубине души благодарность к человеку, услышавшему исповедь его первой любви?

Выпавший стиль

   Гней Невий плакал, как ребенок. Слезы текли по его морщинистым щекам и капали на привязанную к шее восковую дощечку. Через открытую дверь он увидел смуглого человека в оковах. Его вели двое легионеров. Это был Сифакс, некогда могущественный царь, а теперь жалкий пленник. Это на него, посредника мира, предательски напал Сципион, которого он, Невий, считал Великим, не распознав в нем подлеца.
   Прикованный к постели недугом, Гней Невий мог наблюдать за всем, что делается вокруг, лишь через эту узкую дверь. О победе Сципиона при Заме и заключении мира с пунами он услышал от ухаживавшего за ним раба. От него же он узнал историю гибели Софонибы. Будто ее отравил сам Масинисса, когда Сципион потребовал участия царицы в своем триумфе. Гней Невий мотал головой (боги отняли у него и речь). Он не мог в это поверить. Масинисса скорее отказался бы от короны, чем убил женщину, которой посвятил жизнь. Гней Невий плакал от бессилия.
   Гомер, которого скульпторы изображают слепым, подсмотрел и горе Гекубы, и прощание Андромахи с Гектором. А он, Гней Невий, римлянин, не нашел своей Андромахи. Героями его поэмы были полководцы и воины. Он рассказал о них правду, потому что видел их и в лагере перед сражением, и на поле боя. Вместе с войском Медлителя он обошел пол-Италии. Пламя подожженных пунами селений и городов легло в горькие и тревожные строки гекзаметра. Ветер пыльной Апулии шевелил волосы Невия, и в песне «Канны» звенели, сталкиваясь, мечи, слышался топот бегущих римлян, ржание нумидийских коней и торжествующий хохот Ганнибала. В песне «Капуя» запечатлелись и радостные крики горожан, встречающих победителя римлян, и вопли стариков, уводимых в рабство. С неотвратимостью судьбы поэма следовала за событиями и казалась бронзовым зеркалом, отражающим все многообразие человеческих судеб. Но теперь, когда Невию мир виден лишь через щель этой двери, он понял, чего не хватало его произведению. Оно не освещено мягким светом женской любви.
   Если бы боги возвратили ему силы, Гней Невий написал бы о Софонибе. Наверное, Метеллы обвинили бы его в отстутствии патриотизма и снова бросили в тюрьму. «Как! – сказали бы они. – Римлянин Гней Невий пишет о какой-то пунийке, как будто у нас мало своего горя, своих вдов и сирот!» Но рано или поздно народ оценил бы его поэму, как афиняне оценили трагедии Еврипида, осыпаемого при жизни насмешками. В горе Софонибы спаялись бы, как в огне, судьбы всех любящих и любимых, всех человеческих песчинок, растираемых жерновами войны. И может быть, тогда юный воин, потрясенный стихами Гнея Невия, не откликнулся бы на зов глашатая, как некогда Сципион, а выбежал на форум и крикнул:
   – Боги дали нам жизнь и разум не для того, чтобы убивать друг друга, не для того, чтобы разлучать любящих! Мы не рабы, привязанные к мельничному колесу судьбы. Мы свободны как ветер!
   Гней Невий плакал навзрыд. Он плакал над тем, что ему не дано перенести на воск эти слишком поздно пришедшие к нему мысли. Рядом, на каменном полу атриума, поблескивал металлический стиль, а у Невия больше не было сил, чтобы его поднять…

Словарь

   Авгур, жрец в Древнем Риме, толкователь воли богов по атмосферным явлениям, полету и крикам птиц.
   Агафокл (360–289 до н. э.), тиран (правитель) Сиракуз, воевавший в 311–310 гг. до н. э. против Карфагена.
   Агора, народное собрание у древних греков, а также, название площади, где оно происходило.
   Адда, река, у берегов которой в 223 г. до н. э. были разбиты инсубры.
   Аид, царство мертвых в представлении древних греков и римлян.
   Аквилон, северный ветер.
   Акрадина, часть Сиракуз.
   Александр Македонский (356–323 до н. э.), царь Македонии; создал крупнейшую мировую монархию древности.
   Александрия, город, основанный в Египте Александром Македонским в 322–321 гг. до н. э.
   Амфитеатр, античное сооружение для зрелищ; главные части – арена и места для зрителей.
   Аппиан (около 100–170 до н. э.), историк Древнего Рима, родом из Александрии; три книги «Римской истории» посвящены Пуническим войнам.
   Аппиева дорога, древнейшая из мощеных римских дорог, первоначально соединявшая Рим с Капуей.
   Апулия, область на юго-востоке Италии, население которой было на стороне Ганнибала.
   Аргентарий, меняла в Древнем Риме.
   Аристотель (384–322 до н. э.), древнегреческий философ.
   Аристофан (около 445 – около 385 до н. э.), древнегреческий поэт-комедиограф.
   «Артхашастра» (Наука политики), замечательный памятник древнеиндийской литературы, приписываемый советнику царя Чандрагупты (321–297 до н. э.) – Каутилье; «Артхашастра» содержит подробные указания о приручении слонов и их обучении.
   Архимед (около 287–212 до н. э.), великий древнегреческий математик и механик; организовал оборону Сиракуз и погиб во время штурма города римлянами.
   Асклепий, бог врачевания у древних греков. У римлян Асклепию соответствовал Эскулап. Позже эскулапом стали называть врача, обычно в ироническом смысле.
   Атрий, закрытый внутренний двор в середине эртусского, а затем древнеримского жилища, куда выходили остальные помещения; освещался через квадратное отверстие в потолке и кровле.
   Асс, древнеримская медная монета.
   Ауфид, главная река Апулии, берущая начало в Апеннинах и впадающая в Адриатическое море, в древности была судоходной до Канузии.
   Афродита, богиня красоты и любви у древних греков. У римлян ей соответсвует Венера.
   Ахилл, в «Иллиаде» Гомера один из храбрейших греческих героев, осаждавших Трою.
   Бард, сказитель и певец у древних кельтов.
   Баллиста, метательное орудие, действовавшее силой тетивы, закручиваемой рычагами.
   Барка, имя родоначальника династии Баркидов; в переводе с финикийского означает «молния».
   Беллона, богиня войны у древних римлян. В храме Беллоны принимали победоносных полководцев и зарубежных послов.
   Бойи, группа кельтских племен, живших на части территории современных Чехии, Тироля и Северной Италии.
   Браки – одежда галлов, род штанов.
   Бренн, вождь кельтского племени сенонов, взявших и разграбивших Рим.
   Бруттий, полуостров на юго-западе Италии, населенный племенем бруттиев.
   Булла, кожаный или металлический амулет, носимый на груди; посвящался домашним ларам.
   Ваал-Хаммон, одно из главных божеств в Карфагене; отождествлялся с римским Юпитером.
   Вейи, этрусский город к северу от Рима, разрушенный в 396 г. до н. э.
   Велиты, легкая пехота в составе римского легиона в IV–III вв. до н. э.
   Вика, в переводе с санкрита (древнеиндийский язык) «сосунок».
   Вилик, управляющий римским поместьем, чаще всего раб или вольноотпущенник.
   Внутреннее море, древнее название ряда морей между Европой, Азией и Африкой.
   Всадники, привилегированное сословие в Древнем Риме; к всадникам принадлежали землевладельцы, военные, крупные торговцы и др.
   Гадир, финикийская колония, основанная на юге Испании, у выхода в Атлантический океан, в 1100 г. до н. э.: ныне город Кадис.
   Гараманты, племя, населявшее оазисы пустыни Сахары.
   Гаруспики, этрусские и римские жрецы, предсказывавшие будущее по внутренностям жертвенных животных и толковавшие явления природы.
   Гастаты, воины тяжелой пехоты в составе римского легиона в IV–II вв. до н. э.; первоначально образовывали вторую линию боевого построения, во время 2-й Пунической войны составляли первую линию.
   Гаула, торговое судно у карфагенян.
   Гедросия, пустыня к западу от Индии, по которой прошел Александр на пути из Индии в Вавилон.
   Гелеполь, древнее осадное оружие – передвижная многоэтажная деревянная башня.
   Гений, в римской мифологии первоначально божество – прародитель рода, затем бог мужской силы, олицетворение внутренних сил и способностей мужчины.
   Гера, в древнегреческой мифологии царица богов, сестра и жена Зевса; покровительница брака. В римской мифологии ей соответствует Юнона.
   Гиматий, верхняя одежда в виде плаща, застегивавшаяся у мужчин под правой рукой.
   Гиппо-Дуарритус, город; ныне Бизерта (Тунис).
   Гиппократ (около 460–370 до н. э.), древнегреческий врач, заложил основы клинической медицины.
   Гомер, древнегреческий эпический поэт, которому со времен античности приписывают авторство «Иллиады» и «Одиссеи».
   Греки, словом «греки» этруски, а затем и римляне называли обитателей Эпира, затем это название было перенесено на племена всего Балканского полуострова; сами же греки называли себя эллинами.
   Дидона (Элисса), в античной мифологии основательница Карфагена.
   Динарий, древнеримская монета, первоначально равная 10 ассам.
   Дживака, знаменитый индийский врач V века до н. э.
   Дионис, в древнегреческой мифологии бог виноградарства и виноделия, почитался также этрусками и римлянами.
   Диоскуры, в древнегреческой мифологии братья-близнецы Кастор и Полидевк; считались покровителями воинов и моряков.
   Дротик, короткое метательное копьё.
   Друиды, жрецы, у древних кельтов; выполняли также судебные функции, занимались воспитанием юношества и врачеванием.
   Еврипид (около 480–406 до н. э.), младший из трех великих древнегреческих драматургов (Эсхил, Софокл, Еврипид); оказал наибольшее влияние на римский театр.
   Зама, город к юго-западу от Карфагена; здесь в 202 г. до н. э. Ганнибал был побежден римлянами.
   Зефир, южный ветер.
   Иберия, древнее название Испании.
   Ибер, главная река Иберии (Испании); ныне называется Эбро.
   Иды, название в римском календаре 15-го (в марте, мае, июле, октябре) или 13-го (в остальные месяцы).
   Итака, остров в Ионическом море, родина Одиссея.
   Ифигения, в древнегреческой мифологии дочь царя Агамемнона; была принесена в жертву богине Артемиде, чтобы греки благополучно отплыли к Трое.
   Каламос, перо из стебля тростника, используемое для письма на папирусе и пергаменте.
   Календы, первые числа каждого месяца в римском календаре.
   Кампания, область на юге Италии, отличавшаяся необычайным плодородием и поэтому колонизованная этрусками и греками ранее других частей Италии.
   Капитолий, один из семи римских холмов, ставший в годы правления царей культовым центром Древнего Рима.
   Капреи (ныне Капри) – остров в Куманском (ныне Неаполитанском) заливе.
   Карфаген, древний город-государство в Северной Африке (район современного города Туниса). Финикийское название города – Карт Хадашт, что означает «Новая столица», греки называли его Кархедон, а римляне – Карфаго.
   Катапульта, метательное орудие, действующее силой тетивы, закручиваемой рычагами.
   Квинквирема, древнеримское судно с пятью рядами весел.
   Квириты, название граждан Древнего Рима.
   Килик, древнегреческий сосуд для питья вина – плоская чаша на подставке, с двумя ручками по бокам.
   Кирка, в древнегреческой мифологии волшебница с о. Эя, обратившая в свиней спутников Одиссея, а его самого удерживавшая на острове в течение года.
   Кифара, струнный щипковый музыкальный инструмент, на котором играли стоя, ударяя по струнам плектром (медиатором).
   Когорта, в Древнем Риме подразделение (360–600 человек) легиона. Когорты располагались на флангах легиона.
   Комиции, народное собрание в Древнем Риме, избиравшее должностных лиц, принимавшее законы, решавшее вопросы войны и мира.
   «Конь», так в карфагенском войске называли серебряную монету с изображением скачущей лошади.
   Конс, древнеримское божество, страж зерновых запасов.
   Консул, два высших должностных лица в Древнем Риме, избиравшиеся на один год. С 367 г. до н. э. один избирался из числа патрициев, другой – из числа плебеев.
   Консуляр, бывший консул.
   Кротон, греческая колония в Южной Италии.
   Ксенофонт (около 430–355 или 354 до н. э.), древнегреческий писатель и историк. В сочинении «Анабасис» («Восхождение») описал поход десяти тысяч греков, имевший целью завоевать престол персидской державы для правителя Малой Азии Кира Младшего, и возвращение их на родину.
   Ланиста, владелец группы гладиаторов.
   Ларвы, в римских поверьях ночные призраки.
   Лары, в римской мифологии божества – покровители дома и семьи. Почитались многими древними народами – пеласгами, этрусками, римлянами.
   Легат, в Древнем Риме в период республики назначавшийся сенатом помощник командующего армией.
   Легион, основная организационная и тактическая единица в армии Древнего Рима; к началу второй Пунической войны состоял из тридцати манипул.
   Лекиф, древнегреческий глиняный сосуд для масла с узким горлышком и вертикальной ручкой.
   Ливий Андроник (около 284 – около 204 до н. э.), древнеримский поэт, переведший «Одиссею» Гомера. Его переложения греческой поэзии на латынь дали начало римской литературе.
   Ливий Тит (59 до н. э. – 17 н. э.), римский историк, автор «Римской истории от основания города»; семь книг посвящены Пуническим войнам.
   Ливия, древнегреческое название территории Северной Африки или всей Африки в целом.
   Лигуры, племена, населявшие обширную зону от Пиренеев до Альп, а также берега Лигурийского (ныне Генуэзского залива) и остров Корсика.
   Ликторы, в Древнем Риме служители, сопровождавшие и охранявшие сначала царей, позже высших должностных лиц.
   Локоть, древняя мера длины: от конца среднего пальца руки до локтя, приблизительно 0,5 метра.
   Лузитаны, племя иберов, населявшее юго-западную часть Пиренейского полуострова.
   Мавретания, историческая область на территории современных Западного Алжира и Восточного Марокко; принадлежала Карфагену. Здесь в древности жили слоны, которых местные племена называли «цези».
   Магара, предместье Карфагена, где находились дворцы карфагенской знати.
   Манипула, подразделение легиона, делившееся на две центурии; насчитывало 60–120 человек.
   Маны, в римской мифологии обожествленные, души предков.
   Марс, древнеиталийское божество войны.
   Марсово поле, в Древнем Риме – низменность на левом берегу Тибра, за чертой города; место, где проводились народные собрания, военные смотры и спортивные состязания.
   Массалия, колония греческого города Фокея; основана в 600 г. до н. э. в устье Родана. Ныне на этом месте находится город Марсель (Франция).
   Матрона, в Древнем Риме почтенная женщина, мать семейства.
   Медикс, выборное должностное лицо в Капуе, соответствующее консулу в Риме.
   Медимн, мера сыпучих и жидких тел, около 50 л.
   Мелькарт (в переводе с финикийского значит «царь города»), солнечное божество, почитавшееся сначала в Тире, а затем в Карфагене.
   Метавр, река в Умбрии (область Центральной Италии), место поражения Гасдрубала в 207 г. до н. э.
   Мидас, царь Фригии, славившийся своим богатством.
   Молосский пес, выведенная обитателями Эпира, молоссами, порода собак для использования в бою.
   Мульвиев мост, мост через Тибр на Фламиниевой дороге.
   Мутина, этрусский город в долине реки Пад (ныне По), занимавший ключевое положение на пути в среднюю Италию; ныне – Модена.
   Неаполь, греческая колония в Кампании, находившаяся с 326 г. до н. э. под властью Рима.
   Невий Гней (около 270–201 до н. э.), римский поэт, автор трагедий на исторические и мифологические сюжеты. Написал «Песнь о Пунической войне».
   Нундины, девятидневная римская неделя; последний день считался выходным.
   Нептун, у древних римлян бог вод, соответствующий греческому Посейдону.
   Новый Карфаген, город в Иберии, основанный Гасдрубалом в 226 г. до н. э. завоеван Публием Сципионом в 209 г. до н. э.
   Нола, город в южной Кампании.
   Нобили, римская знать.
   Номады, кочевники.
   Ноны, девятый день каждого месяца в римском календаре.
   Нумидия, область в Северной Африке (восточная часть современного Алжира), заселенная племенами берберов, которых греки называли нумидийцами от глагола в значении «кочевать».
   Обол, мелкая монета.
   Одиссей, в древнегреческой мифологии царь острова Итаки, участник осады Трои; главный герой поэмы Гомера «Одиссея».
   Орхестра, круглая площадка в древнегреческом театре, на которой выступали актеры и хор.
   Окский язык, язык осков, относится к италийским языкам.
   Пад, древнее название реки По. Греки и римляне отождествляли Пад с мифическим потоком Эриданом, куда упал пораженный Зевсом возница солнечной колесницы Фаэтон. Сюда пришли оплакивать брата безутешные сестры; они превратились в ивы, а их слезы стали янтарем.
   Патера, плоский сосуд для питья, чаша для принесения в жертву вина.
   Пелопоннесская война (431–404 гг. до н. э.), крупнейшая в истории Древней Греции война между сюзами греческих полисов.
   Пенаты, у древних римлян – божества-хранители дома и домашнего очага.
   Пенелопа, в древнегреческой мифологии жена Одиссея.
   Пергам, главный город Пергамского царства (в Малой Азии); славился своими постройками и скульптурными памятниками, в том числе знаменитым Пергамским алтарем.
   Петас, низкая круглая войлочная шляпа с широкими полями, защищающими от солнца.
   Пиза, древний этрусский город на побережье Тирренского моря в Италии.
   Пилум, копье тяжелой пехоты в римской армии.
   Пиния, вид сосны, встречающийся на берегах Средиземного и Черного морей.
   Пирр (319–272 до н. э.), Царь Эпира, воевавший между 280 и 275 гг. до н. э. в Италии и Сицилии.
   Пифос, глиняная бочка для хранения зерна, вина, масла и т. д.
   Плацентия, ныне итальянский город Пьяченца.
   Плебеи, низшее сословие в Древнем Риме. Интересы плебеев защищали народные трибуны. В годы Пунических войн плебеи могли объявлять недействительными некоторые постановления сената.
   Плеяды, скопление звезд в созвездии Тельца. По плеядам в древности водили корабли, начинались полевые работы.
   Плутарх (около 45 – около 127 н. э.), греческий писатель и историк.
   Полба, виды пшеницы, в которых зерно не вымолачивается из пленок.
   Полибий (около 200 – около 120 до н. э.), древнегреческий историк, участник 3-й Пунической войны. Последующие греческие и римские историки опирались в своем изложении Ганнибаловой войны на труд Полибия «История».
   Понт Эвксинский, древнегреческое название Черного моря.
   Понтифики, жрецы в Древнем Риме; ведали общегосударственными религиозными обрядами.
   Пренеста, один из древних городов Италии, союзник Рима.
   Претор, в годы Пунических войн выборное должностное лицо в Древнем Риме, в ведении которого находилось совершение правосудия между римскими гражданами и чужеземцами, позже – все судопроизводство.
   Преторий, палатка главнокомандующего в центре римского лагеря.
   Принципы, воины тяжелой пехоты, образующие вторую линию боевого построения римского легиона (в период 2-й Пунической войны).
   Провинция, покоренная римлянами страна, бывшая ранее самостоятельной; управлялась римскими наместниками.
   Проклитика, безударное слово, тесно примыкающее к следующему за ним слову, имеющему ударение.
   Птолемей Лаг, знатный македонец, полководец Александра Македонского, оставивший воспоминания о нем; основатель царской династии Птолемеев в эллинистическом Египте.
   Пуны, римское название финикийцев (карфагенян).
   Регул Марк Атилий, римский консул, в годы 1-й Пунической войны высадившийся в Африке, взятый в плен и казненный карфагенянами.
   Родан, древнее название реки Роны во Франции.
   Роксана, бактрийская царевна, взятая Александром Македонским в жены.
   Ростра, нос корабля. Рострами трофейных кораблей римляне украшали ораторскую трибуну, поэтому она тоже получила название «ростра».
   Сагум, короткий плащ из грубой материи у иберов.
   Сатурн, древнеримский бог земледелия; соответствует греческому Кроносу.
   Сатурналии, в Древнем Риме ежегодный праздник в честь бога Сатурна (17 декабря). Во время праздника господа и слуги менялись своими обязанностями.
   Секстиль, шестой месяц римского календаря; соответствует августу.
   Селевк Никатф (Победитель), один из полководцев Александра Македонского, основатель могущественной державы Селевкидов. Был разбит Чандрагуптой и уступил ему восточную часть своих владений.
   Сестерций, древнеримская серебряная монета достоинством в 2,5 асса.
   Сивиллины книги, сборник изречений и предсказаний на греческом языке, которые приписываются пророчице Сивилле. Согласно преданию, они были куплены у нее римским царем Тарквинием Гордым.
   Силены, в древнегреческой мифологии демоны плодородия. Они уродливы, курносы, толстогубы, с глазами навыкате, с лошадиным хвостом и копытами. Славятся задиристым нравом и страстью к вину.
   Сократ, древнегреческий философ. Был приговорен к смерти; ушел из жизни, выпив яд.
   Солдурии, дружинники у вождей Южной Галлии; нередко приносили себя в жертву на их тризне.
   Стадий, мера длины – около двухсот метров.
   Стиль, заостренная палочка для письма.
   Столпы Мелькарта, одно из древних названий Гибралтарского пролива.
   Стража, римляне делили ночь на четыре стражи – по три часа каждая. Вторая – от девяти часов до полуночи.
   Стратег, военачальник в Древней Греции.
   Суффет, высшее должностное лицо в Карфагене; два суффета избирались на год.
   Талант, весовая единица у древних народов – около 26 килограммов.
   Танит, богиня любви и плодородия у карфагенян; почиталась в образе Луны.
   Таурасия, укрепленное поселение в землях кельтского племени тауринов; ныне здесь находится город Турин (Италия).
   Тифон, в греческой мифологии чудовищный змей. Зевс, победив Тифона, навалил на него гору Этна, и теперь из ее вершины дыханием Тифона извергаются огонь, камни и дым.
   Тога, мужская верхняя одежда у этрусков и римлян; надевали только в мирное время. До шестнадцати лет мальчики носили детскую тогу, с красной каймой, с шестнадцати лет – мужскую.
   Триарии, воины тяжелой пехоты, занимавшие третий ряд боевого построения римского легиона.
   Трибун народный, выборное должностное лицо в Древнем Риме, охранявшее права плебеев от посягательств патрициев.
   Трибуны военные, шесть военачальников в легионе, исполнявшие свои обязанности посменно.
   Триумф, в Древнем Риме торжественное вступление в столицу полководца-победителя с войском; триумф устраивался по решению сената и считался высшей наградой полководцу.
   Трирема, древнеримское боевое гребное судно с тремя рядами весел.
   Туника, нижняя одежда в виде рубашки, шилась из цельного куска материи.
   Утика, крупный древний портовый город к востоку от Карфагена.
   Фалера, знак воинской награды в римской армии: бронзовый, серебряный или золотой кружок.
   Фальката, кривой меч.
   Фаски, связки прутьев, из середины которых торчит топор. Этот символ власти древние римляне заимствовали у этрусских царей.
   Фибула, металлическая застежка для одежды, служившая также украшением.
   Финикия, страна на восточном побережье Средиземного моря (находилась на территории современного Ливана). Здесь процветали могущественные города-государства. Выходцы из города Тир основали в 814 г. до н. э. город Карфаген. Предание приписывало основание города полусказочной царице Элиссе (Дидоне).
   Фламиниева дорога, сооружена в 220 году до н. э.; она соединяла два моря, Тирренское и Адриатическое, и частично проходила по землям инсубров.
   Фортуна, богиня счастья, случая и удачи у древних римлян, соответствующая греческой Тихе.
   Харон, в древнегреческой мифологии перевозчик душ умерших по водам подземных рек.
   Центурион, младший командир в римском войске, обычно из старослужащих.
   Цирта, город в Нумидии, основанный Карфагеном.
   Эгатские острова, группа островов близ Сицилии, приобретших известность благодаря морскому сражению 242 г. до н. э., завершившего 1-ю Пуническую войну.
   Эдил, в Древнем Риме должностное лицо, ведавшее общественными играми, надзором за строительством, содержанием храмов и т. д.
   Эзус, кельтский бог войны.
   Эксод, заключительная часть древнегреческой трагедии, а также торжественный уход актеров и хора с орхестры.
   Эмпедокл (около 490 – около 430 до н. э.), древнегреческий философ, поэт. По легенде, покончил с собой, бросившись в жерло Этны, чтобы выдать себя за бога, но сандалия, выброшенная извержением, открыла правду.
   Эмпорий, греческая колония, основанная жителями Массалии в V веке до н. э. Город обладал хорошей гаванью.
   Энклитика, безударное слово в греческом языке, тесно примыкающее к предшествующему ударному.
   Эней, в античной мифологии один из главных защитников Трои, легендарный основатель Рима. Во время странствий Эней посещает Карфаген, где правила царица Дидона.
   Эпир, область на западе Греции.
   Эпикур (341–271 до н. э.), греческий философ. Его учение было направлено против суеверий и веры в богов.
   Эшмун, бог-целитель, обладающий даром возвращать жизнь мертвым; изображался с двумя крылатыми змеями. Почитался в Карфагене, а также в финикийских городах.
   Эскулап, см. Асклепий.
   Юпитер, верховный бог в римской мифологии; соответствует Зевсу у древних греков. Мог являться людям в образе Змея.
   Яникул, холм в древнем Риме на правом берегу Тибра; получил название по имени бога Януса.
   «Ячменного хлеба захотеть» – воинов, проявивших в бою трусость, наказывали тем, что вместо пшеницы выдавали ячмень.

Александр Немировский Слоны Ганнибала

Часть первая Лев показывает когти