   Дао водяных лилий
   Сборник рассказов и миниатюр
   Александра Родсет

Рассказы

Дао водяных лилий

   Лёха стоял на шоссе с поднятой рукой, и ему ничего не светило – ни дальний свет фар отсутствующих машин, ни солнце, задолбавшееся ждать, когда Лёха поймает попутку, и севшее за горизонт без него. За свою жизнь Лёха объехал практически всю Европу сначала вдоль (Польша – Германия – Бельгия – Нидерланды… о, Нидерланды!), потом поперек (Финляндия – Дания – снова Германия – Австрия – Италия), и даже собирался покататься до самого Гибралтара, когда черт, именуемый чувством патриотизма, не пришел и не сказал ему: «Лёха! Ты видел в жизни многое. Ты ел пиццу в Милане и пил пиво с бюргерами. Ты знаешь, почем колбаса в Дании и фунт лиха в Австрии. Но ты никогда, ни разу в жизни своей не был на озере Байкал, не ездил по Золотому кольцу и даже не бывал в Таганроге. Пойдем-ка, Лёха, за палаткой и спальником, и рванем-ка, дружище, не на запад, а на восток!» Так сказал ему черт, и черта можно было понять, потому что за полчаса перед тем финны отказали Лёхе в шенгенской визе. Чтобы не отаптывать пороги другого посольства, а также по прямому наущению черта, Лёха списался с друзьями из разных городов… и намертво застрял под Рязанью.
   Лёха достал зажигалку, некоторое время поизучал карту, а потом решительно свернул на грунтовку в сторону леса. До ближайшего населенного пункта по карте всего-ничего, не больше часа, зато там есть колодец, а если повезет – кто-нибудь приютит голодного невезучего путешественника. Взошла большая, глазастая Луна. «В черном-черном лесу… в черном-черном доме… – бормотал он себе под нос, чтобы шагать было не так скучно, – живет маленький-маленький поросенок!»
   Справа по курсу, совсем на опушке леса, показался дом. Черной, пугающей тенью он стоял неосвещенный, окруженный невысоким заборчиком и маленьким садом. В саду, несмотря на позднее время и темень, слышно было, как что-то копают – вонзают лопату в землю на полный штык, отбрасывают в сторону, снова вгрызаются в почву. Самым разумным было бы подойти и попросить помощи прямо тут же, но что-то отталкивало Лёху. Черный дом, черные окна… Поселок-то, в сущности, рядом. Все-таки как-то спокойнее, когда людей вокруг побольше.
   Автостопщик не углубился в лес и на сто метров, как впереди, довольно далеко, послышался волчий вой. Лёха встал посреди дороги, не зная, на что решиться. Звук, остановивший его, повторился – теперь уже ближе. Тут уже, наверное, разыгралось Лёхино воображение, но ему показалось, что он слышит треск ломаемых веток. Еще немного, и волк, голодный, очумевший от полнолуния, набросится на него! Лёха сделал шаг назад, другой, третий, потом развернулся, и стремглав помчался обратно к дому. Дом – это люди. Люди – это значит, уже не один. И кто-то же там что-то копал… может, капкан устанавливал? На волка?
   Меньше, чем через полминуты Лёха осторожно стучал в двери темного дома.
   – Чего тебе? – раздалось из-за угла. Парень пошел на голос.
   – Здравствуйте! Я автостопщик, я тут заблудился немного. Хотел лесом пройти, а там волк воет…
   – Переночевать, что ли, хочешь?
   – Ну да. Мне много места не надо, мне где бы спальник положить.
   – Да не вопрос, – голос был хриплым, низким, скорее всего, прокуренным. – Тебя как звать-то, малец?
   – Лёха, – честно ответил Лёха.
   – А меня Кабаныч. Ну, друзья так называли, и ты тоже можешь. Да ты садись, я сейчас закончу, в дом пойдем. А то волк… – волк завыл, словно отзываясь, – где-то близко уже.
   – А вы где? – молодой человек, как ни всматривался в темноту, а хозяина разглядеть никак не мог.
   – Да тут я, тут, – лопата снова зашебуршала по земле. – Яблони я окапываю.
   – А чего ночью?
   – Бессонница. Вот, борюсь с бессонницей, как могу.
   Волк завыл где-то уже совсем рядом.
   – Оп-па, – сказал Кабаныч. – Что-то он шустро. Пошли, Лёха, в дом, пока не поздно.
   Хозяин оказался очень низкорослым, Лёхе едва ли по локоть, грузным, но проворным – он быстро отпер дверь, пропустил гостя и закрыл тяжелый, металлический засов.
   – Я этого волка знаю, – сказал он хриплым басом. – Он каждое полнолуние приходит. Главное, утра дождаться, он тогда сам уйдет. Не знаю, чем он там питается в лесу, но на нас с тобой пусть лучше не рассчитывает, правда, Лёха?
   Парень молчал, сердце колотилось. Вот, блин, попал в передрягу. Хозяин почувствовал, что гостю не по себе, и, спохватившись, сказал:
   – Ты ж есть, небось, хочешь с дороги. Я сейчас. У меня картофельное рагу есть, кабачки пожарены. Электричества в доме нету, вон там, на столе в комнате, свечка. Ты проходи, не стесняйся. Ужин разогрею и принесу.
   Лёха прошел в комнату, нащупал свечу, запалил. Дом был самый обыкновенный, разве что деревенский, да еще холостяцкий – простецкая кровать, очень низкая, широкая, покрытая лоскутным одеялом; стол, который хозяин, видимо, срубил сам; маленькие приземистые табуретки. Единственный элемент уюта – кружевные занавески на окошках – выглядели даже по темноте захватанными и пыльными. Молодой человек хотел выглянуть на улицу и обнаружил, что окна закрыты ставнями. Это успокаивало.
   – Ужин несу, – сказал Кабаныч, заходя с тарелками. – Я тут салатик порезал… Можно было б по самогоночке за встречу, но раз такое дело – волк – лучше, я думаю, не стоит…
   Лёха повернулся и громко, с дурниной, заорал. В лихой парусиновой кепке, в толстовке, подпоясанной куском бечевы, ясно видимый в свете свечи, на гостя смотрел поросенок, зажавший ложку в копытце правой передней ноги. «Нидерланды, – подумал Лёха, плавно опускаясь по стене. – Нидерланды…» Что он, собственно, хотел этим сказать, оставалось неясным.
   – Ты это… – хрипло предложил Кабаныч. – Налегай. Все равно же тут ночевать, не к волку же в пасть идти, в самом деле.
   Волк показательно завыл, намекая, что у него есть пасть. Лёха встал, пододвинул табуретку и сел на нее верхом.
   – А вы, собственно…
   – Я – хряк, – с ветеринарской точностью ответил Кабаныч.
   – И вы тут живете…
   – Один, – покивал поросенок рылом. – Сначала нас, конечно, было трое, но у нас между собой была психологическая несовместимость. Когда все трое по натуре одиночки, очень сложно планировать проект втроем. Мы разделились.
   Лёха взялся за ложку:
   – А что потом?
   – А потом мы выстроили дома.
   – А, знаю, знаю, – догадался парень. – Один из пуха, другой из веток… я читал.
   – Да-да, один построил шалашик, другой времянку. Я им сразу говорил – место опасное, пока есть запас времени, надо сразу строить на века. Не послушались. Оба. Первого убили практически сразу, второго – чуть позже, когда нашли.
   – Убили? – повторил гость. – А я всегда думал, они спаслись…
   – Спаслись, – горько усмехнулся Кабаныч. – Чему ты учился в школе. Скорость бегущего поросенка, при всем желании, меньше скорости бегущего волка. Это Ахиллес не догонит черепаху, а волк поросенка – запросто.
   – А вы?
   – Смерть моих братьев дала мне время, я тогда об этом еще не знал. Я построил одну-единственную комнату – это теперь терраса – исключительно из соображений безопасности. Волк приходил – я прятался. Волк уходил – я брал раствор, камни – и продолжал стройку. Теперь у меня есть две комнаты, кухня, терраска, флигель во дворе, садик вокруг, яблони. Я посадил деревья, веду натуральное хозяйство. Вот мой нехитрый образ жизни.
   – А волк все приходит?
   – Приходит, сам видишь. Для него это вопрос принципа. Даже теперь, когда я превратился в жесткий старый кусок свинины, он все еще планирует меня съесть. А вот, кажется, и он.
   На пороге послышалось шуршание.
   – Кабаныч! – раздалось оттуда, и Лёха вздрогнул. С мыслью, что разговаривает поросенок, он как-то даже уже свыкся. Но вот заговоривший волк был для него форменной неожиданностью. – Кабаныч, открывай. Дело есть.
   – Какое дело, Серый, – устало вздохнул хряк. – Шел бы ты отсюда. У тебя навязчивая идея, тебе лечиться надо.
   – Кабаныч, вот уже много лет я веду себя честно. Я ни разу не попытался созвать пацанов и разнести твою хибару всей гопотой. Я всегда рассчитывал на «один на один», на честность и понимание. И что я вижу? Вас двое.
   – Это путник, – заволновался поросенок. – Серый, не пойми меня неправильно, но у тебя лунное обострение, и я никак не могу отказать путнику в гостеприимстве.
   – Ты подписал себе приговор, Кабаныч, – сухо сказал волк. – Я буду брать измором, силой, как угодно. Сегодня ты умрешь.
   – Не выйдет, Серый, – серьезно произнес поросенок. – Я не могу умереть. У меня осталась одна неисполненная мечта.
   – Какая еще мечта?
   – Это, Серый, не твое дело. Но я буду сражаться за нее с оружием в руках.
   – А у тебя есть оружие? – шепнул ему на ухо Лёха.
   – Нету, – покачал головой хряк. – В этом-то вся и проблема.
   Волк обошел дом по кругу, подергал ставни, дубовую дверь и пришел к выводу, что ставни хлипче. Волк ничего не знал о стенобитных орудиях, юность его прошла среди других волков в глухом лесу, и ничем отвлеченным, кроме, разве что, вязания морских узлов, он никогда не интересовался. Тем не менее, до идеи он додумался сразу и побежал по саду в поисках забытого бревна или молотка.
   – Что у нас может быть орудием против волка? – задумчиво произнес Кабаныч.
   – Нож! – подсказал Лёха и взял в руки нож.
   – И сойтись в рукопашной. – Хряк покачал головой. – Нео, блин. Ты пойдешь с ножом на волка? Я? Ты его хоть видел? Он гигантский. Больше тебя раза в два.
   – Капкан? Что если поставить капкан?
   – Я бы на это не стал рассчитывать, – мрачно предрек поросенок. – Вообще у нас очень мало шансов его убить. Он сильнее, он более подготовлен. Он вооружен своей яростью и голодом. Ах, если бы я успел достроить мансарду… мы забрались бы сейчас наверх и сбросили бы волку на голову что-нибудь тяжелое. Наковальню, например. Мешок желудей или рояль. Знаешь, на мансардах обычно много тяжелых вещей…
   «Нидерланды», – некстати подумалось Лёхе.
   Волк нашел мотыгу и начал дубасить по ставням.
   – А если не убить, то что?
   – Победить волка можно только изнутри, в этом я глубоко уверен. Только трещина в самом волке может привести его к поражению.
   – А где же у него трещина?
   – У всякого волка… у тебя есть сигареты? – перебил Кабаныч сам себя.
   – Ты куришь?
   – Изредка. Только если накатит депрессия. Так вот… у всякого волка есть трещина. Может быть, он испытывал в детстве жалость к поедаемым ягнятам. Может быть, он хотел бы побывать в Париже или в Дакаре. Если бы только заманить его на этот диван, если бы он полежал и расслабился, если бы он раскрыл мне свою душу, я бы смог одолеть в нем эту навязчивую тягу к убийству, – он затянулся. – Но у меня ничего здесь нет. Ни маятника, ни даже блестящих часов. Как ни жаль, этот вариант придется отвергнуть.
   – Ружье? Может, у тебя ружье есть? – с надеждой придумал Лёха.
   – Я похож на охотника? – скептически, с таким выражением на рыле – точь-в-точь Рутгер Хауэр – уточнил поросенок. – Я не держу ружий. Была у меня когда-то гаубица, да я продал ее заезжему коммивояжеру в обмен на репродукцию Моне, – он указал пятачком на стену, и действительно, в простенке между окнами, в рамочке висели «Водяные лилии». – Надо ее оттуда снять, – забеспокоился он. – Будет ломать стену – разобьет ненароком, – он полез на табуретку.
   – Так стена же каменная?
   – Он будет пытаться. Этого иногда достаточно.
   Они помолчали, глядя на «Водяные лилии» на столе.
   – Франция. Страна с особой культурой. Красная Шапочка, девочка-победительница волка. Как же я не вспомнил сразу… – он побарабанил копытцем по табурету.
   Ставни начинали поддаваться. Поросенок соскочил с табурета, решительно подтянул бечеву на толстовке, снял кепку и вручил их ее Лехе.
   – Сохрани для меня.
   – Куда ты?
   – Искать в волке трещину изнутри.
   Кабаныч отодвинул засов и крикнул с порога:
   – Прекрати ломать мой дом! Я здесь, Серый!
   Они стояли друг напротив друга, волк и поросенок, мрачные, непреклонные, решительные.
   – Что ты надумал? – спросил волк.
   – Распахни пасть. Ты должен меня проглотить.
   – Не, мы так не договаривались. Я хочу тебя съесть со смаком, выбрать лучшие части, окорок отнести любимой…
   – Только так, волк. Это не обсуждается. Тебе нужна победа или чувство превосходства? Тебе шашечки или ехать?
   – А что такое шашечки? – уточнил Серый. Поросенок обреченно махнул копытом.
   – Только на моих условиях, – повторил он. – Ты согласен?
   – Ну… – волку отчаянно хотелось покончить с этим побыстрее. – Ладно, согласен.
   Он разинул пасть, и поросенок юрко ввинтился прямо в пищевод. Волк сглотнул, испытывая в животе неприятную тяжесть, и посмотрел на Лёху.
   – У меня к тебе в сущности, претензий нет. Но ради принципа я должен съесть и тебя. Ты меня понимаешь?
   – Понимаю, – сказал Лёха. – Но согласиться я с этим не могу.
   – От еды редко когда требуется согласие, – пробормотал волк, наблюдая за своим раздувшимся брюхом. Ничего не происходило. Внутренней трещины, на которую рассчитывал поросенок, у волка, похоже, не было. Лёха сел рядом с волком и задумался о жизни. «Если только выживу, – сказал он себе, – никогда, никогда не поеду больше в Таганрог».
   – Логичнее было бы не ездить в Нидерланды, – поправил волк.
   – Ты читаешь мысли?
   – Балуюсь иногда, – волк отрыгнул, вежливо прикрывая пасть лапой. Чтение мыслей делало обдумывание всяких других вариантов бессмысленным.
   – Сохрани это, – Лёха протянул волку кепку Кабаныча, очистил свой разум и, подобно поросенку, нырнул в пищевод, стараясь не зацепиться о зубы. Некоторое время было очень темно, потом раздался хлопок. Лёха и поросенок выкатились наружу.
   – Неразумно заглатывать целиком, если ты не удав, – зло сказал поросенок, взирая на останки волка. – Видишь, Лёха, оказывается, с Красной Шапочкой все было очень просто. Два существа – это критическая масса для волчьего желудка. Это создает в нем трещину.
   – Просто я взял с собой нож, – нехорошо улыбаясь, ответил Лёха. – Там, у Красной Шапочки, были еще дровосеки, которые распарывали брюхо.

   Утро они встречали, сидя на крыльце и глядя на восток, в сторону зари.
   – А что у тебя за мечта, Кабаныч? – спросил Лёха.
   – Да вот, домину я себе отгрохал. Деревья посадил, – закуривая, прищурился хряк. – А одна мечта осталась. Вот поедет когда-нибудь грузовик со свинофермы да перевернется. И украду я себе самую красивую свиноматку. Жениться я хочу, Лёха. Сына вырастить хочу. Пора.

Рэнди хочет тишины

   Я стоял и курил, глядя в окно на цветущие ландшафты Калифорнии, когда вошла Тарья. Моя секретарша повела носом и поморщилась:
   – Форточку за весь день ни разу не открывал?
   – Не надо… – начал было я, но не успел: Тарья уже пересекла комнату и щёлкнула по сенсору. Пейзаж в окне немедленно погас, зато заработала вытяжка. Надо было вызывать электрика и чинить эту аппаратуру, но когда об этом заходила речь, и я, и Тарья, и Джефф – третий сотрудник нашей фирмы и второй её совладелец – соглашались, что тратиться на электрика ради такой мелочи не стоит. Иногда Джефф даже грозился разобраться и починить сам, но я его к этому делу не подпускал: пока функционирует окно, есть хоть какая-то отдушина. И чёрт с ней, с вентиляцией, раз уж из них работает что-то одно.
   Я поспешил отвернуться от погасшей панорамы, но взгляд словно сам по себе нырнул вдаль, в темень, в обшарпанные кварталы не самого престижного офисного района столицы. Четвёртый этаж, стена напротив покрыта копотью, теплоизоляция на углу повисла лохмотьями – не иначе, кто-то врезался по пьяни. Меня передёрнуло. Тарья заметила это движение, но истолковала по-своему.
   – Шёл бы ты домой, Бенни. Видно же, что устал. Всё равно от тебя тут толку…
   Посмотрел на телефон – вообще-то я пялился на него уже два часа и дважды за это время звонил в справочную – проверить, не отключен ли он и нет ли на линии неполадок. Я ждал звонка от Джеффа, очень важного для меня и для конторы звонка, и совсем не хотел оказаться в это время в дороге, но Тарья была права – я устал. Не было никакого смысла сидеть тут до бесконечности. Может, Джефф сейчас тоже в пути, в каком-нибудь из районов, где не ловится сотовая связь. Я поднял взгляд и всмотрелся в пустое и чересчур знакомое лицо Тарьи.
   – Не припомню – мы доплачиваем тебе за фамильярность? – мой голос, кажется, звучал любезно.
   – Вроде нет, – растерялась она.
   – Ну, если нет, так оставь её при себе.
   Девушка обиделась.
   – Как скажете, босс.
   Она развернулась и ушла. Тёмное дрянное пространство за окном выглядело до противного манящим. Я накинул пальто, надел респиратор, шляпу, бросил Тарье указание передать Джеффу, чтобы звонил мне домой, и вышел.

   Брать такси не стал – в основном, по финансовым соображениям. Надо было как-то дотянуть до следующего заказа, а если переговоры Джеффа сегодня кончились ничем, то ещё какое-то время уйдёт на поиски нового клиента. Я знал, что мне следовало заняться этим прямо сейчас, «не класть яйца в одну корзину», как сказала бы моя мать, но заставить себя не удавалось. Меня тошнило от этой работы, от этого города, от этой жизни, а ещё более тошнило от осознания, что другие работы, жизни и города тоже мало меня привлекают.
   Улицу освещали скудно – экономили. В центре, говорят, на небе повесили искусственные звёзды и включают по ночам. Должно быть, красиво, но не ехать же специально за этим в центр. В центре небо чистят, и днём оно смотрится настоящим. У нас тут всё покрыто копотью, и небо – не исключение. Да и кому оно, собственно, нужно.
   Я даже не заметил, как, задумавшись, ошибся проулком и очутился в каком-то совершенно глухом месте – ни одной вывески, пара закрытых дверей, один-единственный покосившийся фонарь. Позади меня что-то хлопнуло, я не придал этому никакого значения, пока не обнаружил, что иду в тупик. Пришлось возвращаться, и вот тут оказалось, что я не один.
   – Кошелёк или жизнь? – произнёс глухой голос, искажённый респиратором.
   – Жизнь, – поспешно выпалил я.
   Повисла пауза – бандиты чего-то ждали. Я спохватился:
   – Да, но кошелька у меня нет.
   – Хреново, – весомо подытожил один из них. – А если найдём?
   – Правда – ничего нет, – попытался убедить их, зачем-то суетно разводя руками.
   – Поищем, – предложил второй. Судя по интонации, его тоже достала эта жизнь, этот город и эта работа.
   Они окружили меня, стали бить, и я уже начал прикидывать, как правильнее сложиться, чтобы защитить максимум себя хотя бы для опознания, когда прямо возле меня открылась дверь. Даже в тумане смога, сквозь запотевшие стёкла, я разглядел, что на человеке, который вмешался, не было респиратора, зато белел ровный воротничок католического священника.
   – Сюда, сынок!
   И я, уж не знаю, каким чудом, извернулся и попал в эту дверь.

   Я вполз внутрь и сорвал респиратор. Вообще-то в церкви правилом хорошего тона считается респираторов не снимать – церковь организация некоммерческая, и пользоваться их воздухом нахаляву не грешно разве что больным и неимущим, но в данный момент я себя чувствовал и тем, и другим. С чавканьем захлопнулся герметик.
   – Вы их не боитесь, святой отец?
   – Мне поздно, – он склонился надо мной, изучая тяжесть повреждений. Я потрогал языком разбитую губу:
   – Выскакивать наружу без маски – тоже?.. – я сам не понял, что хотел сказать, но старик кивнул и улыбнулся.
   – Тоже. Попробуй встать. Болит где-нибудь?
   Болело везде, но я послушно поднялся, переступил, потянулся, вздохнул. Вроде не сломано ничего.
   – Повезло тебе, – эхом согласился священник. – Я случайно услышал. Тем входом редко кто пользуется.
   – Тут есть другой?
   – Разумеется. Выход прямо к метро. Сейчас обработаю тебе ссадины – и можешь идти домой. К жене, детям.
   Представилась моя унылая квартирка без окон, под ложечкой заныло.
   – Посиди тут. Аптечку принесу.
   Когда священник ушёл, я осмотрелся. По всему потолку светилась голограмма, имитирущая высоченный купол собора. Выглядело натурально, я мысленно поздравил коллегу и даже потянулся потрогать – вдруг в самом деле пустота. Но пальцы наткнулись на скользкий, неприятный материал, из которого делают «окна». Обман. Даже тут – обман. Статуя Девы в голубом платье смотрела на меня с укоризной.
   – Ну да, я никогда тут не был, – почему-то захотелось перед ней оправдаться. – А зачем? Просить я не привык, благодарить не за что. Раскаиваться мне особенно не в чем. Молиться я не умею, латыни не знаю, – я подошёл к деревянной оградке перед статуей, зачем-то встал на колени, опустил на оградку локти, ладони сложил перед лицом – словно спрятался. – Я даже не знаю, о чём тебя попросить. Со мной что-то не так. Но понимаешь, с миром вокруг вообще всё не так, и на фоне этого со мной-то всё в порядке. Понимаешь?
   – Не хочется тебя прерывать, – сказали за моей спиной, – но тут скоро начнётся месса, мне надо успеть закончить с твоими царапинами.
   – Конечно, святой отец. Да… спасибо, что спасли.
   – Благодари господа нашего, – улыбнулся старик. – На мессу останешься?
   – Спасибо, святой отец, но… нет.
   Интересно, дерево у оградки – настоящее?

   Когда я вошёл домой, телефон разрывался. Я схватил трубку, сглатывая комок в горле:
   – Да?
   – Бенни! Бенни! – заорала трубка голосом Джеффа. – Бенни, я это сделал! Контракт наш, Бенни!
   Руки вспотели так быстро, что аппарат чуть не выскользнул из рук.
   – Парк аттракционов, Бенни! Далековато, правда, на отшибе, но из столицы можно добраться на метро, это самое главное. Куча халявного воздуха! Прорва денег! Правительство решило вложиться в социальную программу по сенсорной адаптации!
   Я попытался переварить последнюю фразу и ощутил позыв к тошноте.
   – Господи, Джефф, неужели это кому-то нужно?
   – Это нужно детям, Бенни. До правительства это вдруг дошло.
   Детям. Я попытался вспомнить, когда я последний раз видел детей.

   Когда с завода привезли собранную Годзиллу, я ощутил гордость. Два месяца мы с Джеффом изучали материалы предшественников – всю доступную информацию обо всех аттракционах прошлого. Мы ездили на раскопки Диснейленда за раритетным, прекрасно сохранившимся костюмом Микки-Мауса, проектировали «русские горки», беззастенчиво монтируя голограмму водопада с водораспылителем, боролись с колесом обозрения, чтобы оно выглядело достаточно большим и в то же время не задевало купол. Всё упиралось в ресурсы, но мы извращались, как могли – парк, по замыслу, должен был ликвидировать недостаток зрительных, вкусовых, обонятельных, тактильных, звуковых ощущений. Сенсорный голод, леди и джентльмены, это настоящий бич нашего современного общества. Годзилла должна была мести хвостом, ходить и орать. И да, леди и джентльмены, она орала! Как она орала! В её рёве чувствовалось что-то по-настоящему первобытное, что-то такое, чего мне отчаянно не хватало в нынешнем мире. Я шутил, что если Годзилла сломается, я буду сам вместо неё реветь.
   Такая большая игрушка должна была стать безопасной, и мы тщательно отлаживали её программу. Шаг вперёд, в сторону, вперёд. Два взмаха хвостом, крик. Шаг назад, в сторону, назад. Переход в режим ожидания: время от времени ящерица вертит головой и шевелит лапами. Хорошая маленькая девочка тридцать метров высотой.
   И тут появилась Джейн.

   Сначала я принял её за одну из нанятых актрис – она была одета в джинсы, замызганную куртку, шляпу, покрытую пылью, обута в высокие ковбойские сапоги, а в руках она держала кольт. Именно так я её и застал – она стояла в нашей палатке-времянке, заменявшей нам офис в парке, и размахивала кольтом перед лицом Тарьи.
   – Мне нужно увидеть вашего босса!
   – Которого из двух?
   Я не взялся бы определить по Тарье, знает она, что такое кольт, или нет.
   – Любого!
   Девушка хотела добавить что-то ещё, но тут взревела Годзилла, и я ощутил прилив внутренней гордости.
   – Могу я вам чем-то помочь? – поинтересовался я, когда моя девочка отшумела своё.
   – Это… ваше? – она потыкала дулом в сторону мега-ящерицы.
   – Несомненно. И заранее попрошу заметить, это ничем не нарушает закон, в отличие от угрозы оружием. Какие-то проблемы?
   – Она у вас слишком громкая. Слишком. Она нам мешает.
   – Вам?
   – Меня зовут Джейн. Мы ваши соседи, – объяснила она. – Проект «Дикий Запад, историческое наследие». Мы от вас через стену.
   – И что?
   – Ваш мутант нам мешает.
   – Чем?
   – Звуком.
   – У вас что, надои падают?
   – У нас туристы от него падают. В обмороки. От неожиданности. У вас проблемы со звукоизоляцией.
   – Это не у нас проблемы. Это у вас проблемы, – появился в дверях Джефф. – У нас всё согласно смете, утверждённой на федеральном уровне. А у вас? Если что-то не устраивает, подавайте на правительство в суд. Итог, конечно, ясен заранее, но мало ли…
   – Я не могу ждать суда. Я не допущу, чтобы ваша Годзилла постоянно орала.
   – Она будет орать не постоянно, – заметил я. – Всего лишь каждые два часа.
   – Всего лишь? – возмутилась Джейн. – Вы издеваетесь?! Учтите, я этого так не оставлю. Я и без суда найду на вас управу. Зря вы думаете, что если вы федеральная программа, то вам всё можно.
   Джефф достал из ящика фотоаппарат.
   – Леди, по-моему, вы слишком вошли в образ. Вам не идёт. Угрожать – это, знаете ли, очень не по-женски, как и разгуливать с кольтом. Кстати, он заряжен? Прекрасно. Замечательный аргумент на суде. Разрешите вас запечатлеть.

   – Поставщик сладкой ваты требует с нас неустойку!
   Когда Джефф начинает кричать, с ним может соперничать разве что Годзилла.
   – С какой ещё радости?
   – Он утверждает, что вчера вечером кто-то позвонил от нашего имени и отменил заказ!
   – Бред какой. Может, он с кем перепутал? Позвонил, отменил… у нас же контракт. Что за ерунда?
   – Это не ерунда. Вот копия факса – он мне прислал. Уведомление о расторжении контракта. Отправлено из нашего офиса, погляди.
   – Так скажи ему, что это ошибка, что всё в порядке, всё в силе, в чём проблема?
   – Проблема в том, что этот жулик успел загнать всю партию другому покупателю. У нас до запуска пять дней, и нет сладкой ваты, и налицо явный саботаж.
   – Тарья, – я нажал на кнопочку на столе, – ты вчера нашим поставщикам ничего не отправляла?
   – Письма, которые вы просили, больше ничего. Что-то случилось?
   – А кто-нибудь чужой сюда заходил?
   – Та девка, ковбойша, опять заглядывала, хотела вас дождаться. Потом ушла.
   Джефф сделал понимающий жест. Я кивнул.
   – А ты куда-нибудь в это время отходила?
   – Не припомню, – секретарша утратила уверенность. – Кажется, нет… А что?
   Я занёс ладонь над кнопкой, когда она поспешно добавила:
   – Парни, тут пришло письмо… Поставщик воздуха сообщает, что с завтрашнего дня подача будет приостановлена, а если мы не компенсируем убытки, он заявит на нас в суд.

   – Где Джейн? – Джефф с ноги распахнул створки дверей салуна и прошёл прямо к барной стойке. Я последовал за ним, поневоле оглядываясь назад – меня, с профессиональной точки зрения, заинтересовало, как всё тут сделано. Очень красивые сумерки, дизайнеру хорошо удалась цветопередача. В небе чувствовалась высота без «пластмассовости» – это очень ценно. Под ногами лежала настоящая пыль – похоже, здесь создали искусственный слой почвы. Интересно, зачем. Поилки для лошадей у салуна привели меня в восторг. Даже при нашем бюджете мне приходилось урезать все фантазии, связанные с водой, а убедить инвестора сделать настоящий водопад мы с Джеффом так и не смогли. Здесь вода в поилках стояла грязная, но её можно было потрогать. Я по-хорошему позавидовал дизайнеру – интересный проект. Я бы тоже делал его с любовью.
   – Где эта сучка? – мой напарник хлопнул рукой по стойке, оторвав меня от размышлений. На него немедленно обратились глаза посетителей – их было немного, человек десять, все в аутентичном, неброском, довольно замызганном. Даже я в чистых джинсах и клетчатой рубашке смотрелся на их фоне пижоном, о Джеффе в костюме с галстуком просто молчу.
   – Вы говорите о леди, молодой человек, – бармен спокойно протирал бокалы суконкой. Возможно, сказался стереотип постановщика, будто все бармены мира только и заняты тем, что протирают бокалы, а может, мы просто так удачно зашли, но мне вспомнились прекрасные старинные фильмы. Войны не хотелось, хотелось виски. По лицу бармена было очевидно – у него есть. – Выбирайте выражения.
   – Я говорю о той поганке, которая саботировала наш запуск. Кто здесь главный? Я хочу, чтобы вы осознавали последствия своих действий. Если мы понесём убытки, клянусь честью, я найду способ перевесить эти убытки на вас.
   Где-то неподалёку заржала лошадь, послышался стук копыт. Господи, неужели настоящая? Я посмотрел на Джеффа: опущенный вниз респиратор смотрелся на нём, словно ковбойский платок. Мне удалось убедить свою совесть, что приятель справится сам, и я тихо выскользнул обратно на улицу.

   Как же всё-таки шикарно нарисовано небо! Лёгкие кучевые облака, грязно-розовые, сбились в стайку в противоположной от заката стороне. На закате небо было чистое, алое, со слепящим пятном солнца. Скажу как специалист: сделать так, чтобы солнце по-настоящему слепило, очень сложно. Это либо крайне энергоёмко, либо требует виртуозной работы голограммой. Тут явно было второе – глядя на облака, я уже не сомневался, что передо мной творение мастера. Сколько же это всё стоит? Немереных денег, наверное.
   Звук копыт позвучал и потерялся, я пошёл наугад. Деревянные дома – я уже подозревал, что это всё-таки настоящее дерево – выглядели жилыми, кое-где из-под ставен пробивался свет. Слегка пахло навозом – не удушающе-мерзко, как пахнут окраины столицы, а очень натурально – видимо, они действительно разводят тут живность. Адский, должно быть, труд. Я хотел было постучаться в одну из дверей, но увидел вдали что-то вроде огонька и пошёл на него.
   За крайним домом горел костёр. Маленький, почти игрушечный, но совсем настоящий – расточительная, дурацкая трата топлива и кислорода. У костра стояла коляска, которая загораживала что-то ещё. Когда я подошёл ближе, с удивлением понял – мольберт. Художник – мне был виден только его обритый затылок – сидел в коляске и что-то рисовал. Странно, что ему хватало света. Я подкрался совсем вплотную, хотел поздороваться – и замер.
   Дело было даже не в том, что передо мной сидел так называемый «инвалид ДНК», мутант, потомок тех, кто переселился под землю слишком поздно, тех самых, из-за которых ввели лицензию на зачатие, тех, от чьих порченых хромосом мы теперь так безнадёжно пытаемся избавиться. По крайней мере, он был человекоподобен – выглядел страшно, но не более того. Меня поразило то, что он рисовал. Казалось, он старательно срисовывает с натуры, мазок за мазком, пристально вглядываясь в дали перед собой. Но там, вдали, были прерии и горы на горизонте. Прекрасные, выполненные виртуозом, с учётом освещения неба и времени суток. С как бы выжженной солнцем травой, с деревьями вдалеке, до которых, казалось, можно доскакать на лошади. А на мольберте раскинулось море. Глубокое, поразительно синее, удивительно живое, хоть и не голограмма, а обычная акварель. Такое, какого никто из ныне здравствующих землян, наверное, уже и не видел. Разве что в записи, в старинном кино. А смотрят ли мутанты кино?
   И вдруг взревело, и сердце у меня захолонуло. Художник дрогнул, кисточка выпала, он закрыл лицо руками в пластиковых манжетах. Я и сам не сразу понял, что это кричит моя Годзилла – когда понял, успокоился, но внутри всё равно колотилось. Это было и вправду… страшно. И почему-то особенно страшно здесь.
   Я наклонился, чтобы поднять кисточку, когда голос за моей спиной произнёс:
   – Это Рэнди.
   Я обернулся, уже понимая, кого обнаружу.
   Разумеется, Джейн.
   – Рэнди мой брат.
   Я выпрямился с кисточкой в руках. Джейн гладила брата по бритой голове, я чувствовал себя неловко.
   – Успокойся, мой маленький, мой хороший. Это всего лишь звук. Это не страшно…
   Рэнди ничего не отвечал, мне показалось нужным вмешаться.
   – Это Годзилла. Большая и красивая. Я могу тебе её показать, и ты не будешь бояться. Хочешь, я тебе её покажу? Это совсем близко, за стенкой. Хочешь?
   Рэнди поднял на меня глаза, большие и голубые, как у ангела, и в страхе закачал головой отрицательно. Он качал всё быстрее и быстрее, пока Джейн не схватила его голову и не сжала крепко.
   – Вы с ума сошли, – устало сказала Джейн. – Разве можно…
   В её голосе не было злости, но я всё равно почувствовал стыд. По телу Рэнди пробежала судорога.
   – Помогите! Надо отнести его в дом, сделать укол.
   Рэнди был очень лёгкий. Джейн показывала дорогу, я нёс мальчика на руках. Потом я ждал в комнате, пока Джейн не появилась из-за занавески.
   – Вы живёте тут вдвоём? – поинтересовался я, оглядываясь.
   – Да, довольно давно.
   – Сложно?
   – Терпимо.
   Оказывается, я не рассмотрел её в прошлый раз. Без ковбойской шляпы, без звериного оскала на лице, Джейн была обычной девушкой, довольно привлекательной. Я бы даже сказал – в моём вкусе. Генетически чистая блондинка с длинными стройными ногами, только очень усталая – кажется, не от физического труда, от жизни. Впрочем, подумал я, когда она улыбнулась, кто я такой, чтобы делать такие выводы.
   – Это ведь не туристы падают в обмороки, верно? – спросил я, мысленно приглашая её сесть к себе на колени.
   – Это Рэнди, – кивнула она, словно мысленно соглашаясь. – Рэнди хочет тишины.
   Я вспомнил её формулировку: «Ваш мутант нам мешает».
   – Значит, наш мутант мешает вашему мутанту?
   Джейн посмотрела на меня с горечью и разочарованием.
   – Знаешь, Бен… Это совсем не смешно.
   – Действительно, – стушевался я. – Извини.

   Когда я вернулся в салун, там стреляли. Точнее, не так: в салуне стреляли, поэтому я помчался туда со всех ног, предполагая самое худшее. Худшее и правда случилось, только совсем не в том ракурсе, в каком оно померещилось мне.
   Банда пьяных ковбоев во главе с моим приятелем Джеффом – виски у бармена всё-таки было, в пику всякому там сухому закону – устроила в баре тир. У стены, у самых часов, поставили пустую бутылку, и каждый, по очереди, пытался в неё попасть. Судя по осколкам внизу, мазали не все, и бутылка была не первая. Когда я вошёл, была как раз очередь Джеффа – тот, вполне уже в ковбойской кондиции, целился с локтя. От моего появления он вздрогнул, и пуля прошла мимо бутылки, прямо в циферблат часов. Бармен что-то воскликнул, но Джефф его опередил:
   – Эт-то, – произнёс он, еле переплёвывая через губу, – только доб… павляет аут-тентичности.
   Толпа одобрительно зашумела. Похоже, Джефф совершенно задурил им голову.
   – Попробуешь, парень? – спросил у меня вполголоса бармен, протягивая кольт.
   – Я не умею стрелять. А вас этому что, специально учат?
   – Ты на Диком Западе, сынок. Тут у каждого кольт под подушкой, даже у тех, кому его не надо. Попробуй, тебе понравится.
   Джефф, между тем, не слезал с конька.
   – А что касается К… Кодзиллы… мы будем кататься на ней сами и к-катать наших детей, и выпьем за т-то, чтобы у нас у всех п… пыли дети…
   – Джефф, – почти по слогам возразил я, – нам надо отключить у Годзиллы звук.
   Пара десятков глаз воззрилась на меня в изумлении.
   – Это всё ф-фаш переизбыток ик!-слорода, – грустно сказал мой напарник. – Бенни от него сп-пятил.

   Ночь я провёл беспокойную, почти не спал. Моя маленькая каморка казалась мне душной и тесной – ну, в общем, она такой и была, просто я давно перестал обращать на это внимание. Мне рисовались радужные планы перемен в моей жизни. Ведь наш проект очень скоро закончится, времянку снесут, оставят только постоянный персонал. А мы, дизайнеры, персонал временный. И что тогда? Снова крохотный офис на замызганных выселках столицы? Какое-то время пожируем на заработанное, а потом? Того, что мы заработали, не хватит ни снять квартиру получше, ни офис поприличнее – во всяком случае, не надолго. А тут Джейн. И её проект, где актёры-ковбои живут, ведут какое-то подобие натурального хозяйства, получают свои деньги за то, что просто ходят с кольтами и в рванье, а туристы на них глазеют. Не то, чтобы я любил, чтобы глазели на меня – но у них есть земля, вода, кислород – как в лучших домах Парижа, чёрт побери, и на таких условиях я согласен потерпеть. Конечно, меня туда не возьмут просто так. Дизайнер им не нужен, а если и нужен, то у них уже есть, и – тут мне приходится признать – он даёт мне сто очков форы. Но если я женюсь на Джейн, она выбьет мне актёрскую ставку, я уже прощупал почву. Лицензию на вступление в брак мы тоже получим, я чистокровный, она тоже, с этим проблем быть не должно – это прекрасно, потому что это для меня важно. Самая перспектива, что с моим ребёнком может быть то же, что с Рэнди, меня приводит в панический ужас; к счастью, Рэнди – мальчик, это значит, что по женской линии у Джейн вполне возможна генетическая чистота, и, глядя на неё, даже нелепо в этом сомневаться. Я, конечно, всё равно попрошу её пройти проверку…. или сначала женюсь, перееду, а потом попрошу… в конце концов, перед получением лицензии на зачатие её к такой проверке так или иначе обяжут. Господи, хорошо, что я чист. Слава тебе, хорошо, что я чист.
   Мои мысли вернулись к тому священнику и церквушке. Кажется, я всё-таки просил… просил нового пути, перемен, и вот он, новый путь. Да, я не люблю Джейн, но она прекрасная девушка, в моём вкусе, а как она заботится о брате! Я припомнил глаза Рэнди. Смотреть на него, конечно, страшно, но глаза – я вдруг понял, где я такие видел – у той статуи с выразительным взглядом. Это знак, господи, я понял тебя. Это знак.

   – То есть как это не можем? – я привстал над стулом, в недоумении глядя на Джеффа. Он был «после вчерашнего» – похоже, так и ночевал в том салуне. Интересно, чем у них там кончилось? Картами? Даже не хочу спрашивать, есть ли у них лицензия на игорный бизнес.
   – А вот так. Не можем. Годзилла согласована с вышестоящими инстанциями. Тебе придётся добраться чуть ли не до министра культуры, чтобы её отменить. Да и зачем это вдруг тебе понадобилось? Её уже разрекламировали в прессе, билеты в парк распроданы на три недели вперёд. Мы запломбировали пульт от неё и убрали под стекло для гарантии невмешательства в программу. И ты теперь хочешь, чтобы она не орала?
   – Хочу, Джефф. Если я скажу, что мне лично это нужно, ты мне поможешь?
   – Тебе лично?
   Приятель встал, подошёл ко мне, приблизил свою помятую физиономию. Разило перегаром.
   – Я угробил вчера весь день и весь вечер на то, чтобы уладить возникшую проблему. А теперь «тебе лично» нужно, чтобы я это всё пустил коту под хвост. В чём тут дело, Бенни? Я что-то не возьму в толк, – Джефф ещё наклонился, почти нос к носу. – Ах чёрт побери, я тупой. Дело-то, наверное, в Джейн. Я помню, тебя долго не было вчера вечером. Прекрасная девушка. Я с ней проснулся сегодня утром. Прекрасная. Ты тоже заметил, да?
   – Ты врёшь! – я инстинктивно схватил его за узел галстука, рванул на себя. – Ты же врёшь, подонок!
   – Кто подонок? – Джефф резко сбросил мою руку, отшатнулся назад. – Я подонок? Это ты мне говоришь, своему другу? Из-за девки, которую всего один раз трахнул? Да она же с каждым готова, с каждым, идиот, с чего ты решил, что ты для неё особенный?
   – Я с ней не спал, – выдавил из себя с усилием.
   Приятель взмахнул руками.
   – Ах, ну тогда да. Ты – особенный.
   – Не смей так говорить о Джейн! Ты лжец!
   – Возьми слова обратно, Бенни. А не то…
   – А не то – что? Ты и про меня чего-нибудь такого наговоришь?
   – Наговорю. Что ты готов предать друга из-за первой же юбки. Что ты ставишь это выше интересов проекта. Мир у нас маленький и тесный, это только кажется, что столица большая. Хрен ты после такого найдёшь работу, помяни моё слово. Пока не придёшь просить прощения за то, что назвал лжецом.
   – Не дождёшься, – ответил я. – Не раньше, чем ты попросишь прощения у Джейн.

   – Он действительно приставал ко мне, я его отшила. Ты так рано вчера ушёл… Если бы ты мог меня вчера защитить, видел бы всё собственными глазами.
   У Джейн был обеденный перерыв, она накрыла ланч на клетчатом пледе за домом – место было укрыто от глаз туристов. Рэнди сидел к нам спиной и снова рисовал море – теперь уже другое, в бурю, и при этом так пристально вглядывался в горизонт, что можно было поверить, что он и вправду всё это видит. Интересно, куда Джейн девает его картины? Можно было бы устроить выставку, будь он нормальным. Мутант-художник – у нас этого не любят. Впрочем, всегда можно сказать, что это картины Джейн.
   – Ты мне веришь? – переспросила она, чувствуя, что пауза затянулась. Я вгляделся в её глаза.
   – Верю. Прости, что замолчал – задумался, как решить проблемы. Я же теперь безработный. У меня появилась куча времени, а мне совершенно некуда идти.
   – А тебе обязательно надо идти? – она потянулась ко мне. Я ответил. Закрыл глаза, чтобы целоваться вдумчиво, а когда открыл их, встретился взглядом с Рэнди, который зачем-то чуточку обернулся – и я невольно отпрянул.
   – Что такое? – с неудовольствием произнесла Джейн.
   – Время, – я посмотрел на часы. – Сейчас завопит Годзилла.
   Джейн бросилась закрывать брату уши. Пожалуй, я её полюблю.

   – Не разговаривает, не может ходить, даже не может самостоятельно передвигать коляску. Умеет держать ложку, кисточку и манипулятор.
   Ненастоящие звёзды светили сквозь настоящее стекло. Мне хватало и этого для иллюзии полноценной жизни. Мы лежали рядом, обнявшись, было очень тихо и темно. Разговаривали шёпотом.
   – Манипулятор? – переспросил я. – Рэнди умеет пользоваться компьютером?
   – Ну да, – нехотя ответила Джейн. – Я научила.
   – Значит, он умеет читать?
   – Значит, умеет, – мне послышался в её голосе какой-то холодок.
   – Гениальный ребёнок, – вздохнул я. – Цены б ему не было, если б… Кстати, сколько ему лет?
   – Это важно?
   – Ну… не знаю, наверное, нет. Просто спросил, вот и всё. Что-то не так?
   – Бен, – Джейн приподнялась на локте, пытаясь рассмотреть меня в темноте. – Если мы будем жить вместе, тебе придётся научиться относиться к Рэнди как к человеку. Не как к чуду природу или забавному зверьку, а как к человеку. Понимаешь?
   – Понимаю, – ответил я серьёзно. – Я думаю, я уже к нему так отношусь. С той минуты, как понял, какой у него невероятный талант.
   – Даже не как к таланту, – покачала она головой. – Как к человеку. Пойми.
   – Хорошо. Я постараюсь понять. Давай спать, моя радость, завтра тяжёлый день.
   Через четверть часа Джейн уже мирно сопела и видела сны. Я лежал тихо, смотрел в потолок и услышал звук. С трудом понял – это еле слышно плачет Рэнди за занавеской. Не знал, что делать, несколько минут лежал тихо, чтобы мальчик не понял, что я его слышу. Потом встал, подошёл к нему, погладил по бритой голове.
   – Всё будет хорошо, Рэнди.
   Он всхлипнул сильнее.
   – Годзилла замолчит… я тебе обещаю.
   Он шмыгнул носом ещё громче. Я вздохнул, пожал плечами, погладил повёрнутый ко мне затылок ещё разок и вернулся обратно. Никогда не умел утешать.

   К министру культуры Джейн ходила без кольта. Я, конечно, выдвигал версии по ночам одна другой зажигательнее – вызвать Джеффа на дуэль, прокатить министра культуры по прерии на лассо, переодеться индейцем, прокрасться в парк и перерезать Годзилле горло мачете, в конце концов, разбить стекло, выкрасть пульт и нажать кнопку аварийного отключения – но и я, и Джейн знали, что действовать нужно в рамках закона. Пока на твоей стороне закон – с тобой есть сила. Когда ты против закона – ты только зёрнышко кофе в ручной кофемолке. Я, кстати, научился его молоть на потеху публике, а потом варить тут же, в старинной металлической турке. Запах неимоверный! Жаль, что я не знал этого, когда проектировал парк – вот где настоящий обонятельный аттракцион! Был бы первым номером, вместо Годзиллы! Ну… не был бы. Но я могу помечтать?
   Мечтать я приходил к Рэнди. Как-то так самой собой сложилось, что когда Джейн уходила на весь день воевать с инстанциями, я регулярно, как бы ни был занят, подходил проверить, как там её брат. Ухода ему требовалось немного – один раз в день я приносил ему пищу из бара, второй раз мы ужинали уже вечером все вместе. Кроме того, нас сблизила Годзилла – как только парк запустили, она и правда стала кричать каждые два часа. Это означало, что я должен вернуться к мальчишке, закрыть ему уши руками (беруши он постоянно вынимал, видимо, не осознавая, для чего они), потом посидеть с ним ещё какое-то время и идти назад. Я научился понимать некоторые его условные знаки – «да», «нет», «пить» – большего от меня и не требовалось. Деликатные бытовые вопросы Джейн неизменно решала сама.
   Иногда после крика Годзиллы я сидел за спиной у Рэнди и смотрел на море. Я пытался его расспрашивать, почему он его рисует, но ответы жестами не приносили ясности.
   – Ты хотел бы увидеть настоящее море?
   «Нет».
   Иногда он пытался мне растолковать. Откладывал кисточку, складывал пальцы щепотью, указывал ею на картину, а потом словно бросал что-то за мольберт.
   – Ты хотел бы, чтобы там было море?
   «Да».
   – Понимаешь, эти прерии… они там не совсем настоящие. То есть они совсем ненастоящие, это голограмма. Как бы тебе объяснить… в общем, там не может быть моря.
   Рэнди кивал, а потом снова указывал щепотью на картину. Приходилось признать, что я не понимаю.
   Через неделю меня оформили в штат.

   Поначалу остальные актёры меня дичились – я не сидел вместе с ними в салуне, не принимал участия в попойках, не мыл косточек соседям и политикам, но потом они как-то молчаливо смирились с моим присутствием. Бармен – по совместительству он заведовал и кадровыми вопросами – в какой-то день вызвал меня подписать контракт. Несколько листков настоящей бумаги, по старинке – из вторсырья, скорее всего, но всё равно это создаёт впечатление основательности. Кроме того, процедура была обставлена, как надо: он проводил меня в кабинет, усадил за стол и торжественно произнёс:
   – Парень, я не буду тебе мешать, прочитай внимательно, чтобы потом не говорил, что ты подписывал не глядя. Если будут вопросы – спрашивай, не стесняйся, – и вышел после этих слов.
   Я вгляделся в первые строчки: «Компания „Дикий Запад, Историческое Наследие, Лимитед“, с одной стороны, и гражданин федерации Бенджамен Стейтон, с другой…» А Джефф обещал, что я ещё долго ничего подобного не прочитаю. Ха!
   Контракт был стандартным, я расправился с ним быстро. Отметил карандашом некоторые пункты, перечитал ещё раз, в целом остался доволен. Встал, прошёлся по кабинету, выглянул в окно, с любопытством осмотрел книжные полки. Мелькнула мысль заглянуть в контракт Джейн – стало вдруг интересно, как официально называется её должность. Пиарщик? Рекламщик? Или специалист по открыванию дверей с ноги? Хотя, скорее всего, она числится какой-нибудь судомойкой или актрисой, как я…. Я нашёл её личное дело, сильно опасаясь, что меня застукают за моим чтивом. Верхним листом в её папке лежал сертификат генетической чистоты.
   От созерцания этого бесценного документа меня оторвал рёв Годзиллы, и я осознал, что совершенно забыл про Рэнди! Перепрыгивая через табуреты в баре, я рванул на другой конец посёлка.

   Я готов был проклясть самого себя за то, что я выдумал это чудовище. Коляска валялась опрокинутой – похоже, Рэнди от страха опять били судороги, но в эту минуту он лежал неподвижно, рассматривал небо. Годзилла уже не кричала. Рэнди не плакал, только губы беспомощно и жалко кривились, будто он изо всех сил удерживается от слёз.
   Я полагал, что физически это для него невозможно.
   – Тише, малыш, тише, – я чувствовал себя увальнем, который внезапно разучился говорить. – Всё хорошо. Прости меня, пожалуйста, я опоздал.
   Я наклонился над ним, испытывая чудовищное раскаяние – смотрел в его глаза, полные невыплаканных слёз, и пытался понять, умеет ли Рэнди чувствовать обиду. Сознаёт ли он, что это именно я виноват в том, что его до полусмерти пугают каждые два часа. Нет, думал я, вряд ли осознаёт. Но разве мне от этого легче?
   – Тише, хороший, тише. Ты же у нас самый сильный. Не надо плакать. Мальчики не плачут…
   Голубые глаза Рэнди на секунду закрылись, под ними стало влажно. Потом он взглянул на меня, поднял тонкую, хрупкую, закованную в пластик в районе запястья руку и ласково коснулся моей щеки. И тут, чёрт побери, до меня дошло.

   – Джейн, нам надо поговорить.
   – Не сейчас, солнышко, подожди. День был трудный, я просто умираю от усталости.
   – Джейн, сейчас.
   – Это действительно срочно?
   «Вообще не срочно», – хотел признаться я, а вместо этого выпалил:
   – Почему ты называешь Рэнди братом?
   Джейн обернулась и замерла.
   – В каком смысле, Бенни?
   – В прямом. Почему ты называешь… – я посмотрел на неё и вдруг начал понимать. Один за одним разрозненные факты вдруг сложились во что-то целое. – Я понял, почему ты скрываешь его возраст. Вы близнецы, верно? Может быть, даже однояйцевые. Не спишешь мутацию на плохую линию другого отца или матери, так? Это, по большому счёту, вообще случайность, кто из вас родился нормальным, а кто нет. Рэнди… это, часом, не сокращение от Рэндом? У ваших родителей было чувство юмора, не поспоришь.
   – Не поспоришь, – согласилась она.
   – Значит, вы близнецы, и Рэнди – твоя сестра. А что тогда сертификат? Фальшивка?
   – Ты и сертификат видел?
   – Угу, – я отвёл взгляд. – Джейн, а ты знаешь, что бывает за подделку документов? Не надо, не отвечай. Знаешь. Именно поэтому ты называла Рэнди братом. Иначе бы стало очевидно, что чистота по женской линии – это пшик, и что сертификата у тебя быть не может.
   Она молчала.
   – А я-то хотел на тебе жениться.
   – Рэнди мешает? – она с вызовом вскинула брови.
   – Ложь твоя мешает. Ложь. Что за отношения, если их начали с вранья.
   – Серьёзно? – она смотрела на меня, как на врага. – А может, это в тебе заговорил чистюля? Ты же тоже, как все вокруг, считаешь, что мутанты – не люди? Мутанта не допустят к работе, будь он хоть в тысячу раз способнее обычного человека. Мутанта не подпустят к искусству, не дадут устроить выставку, концерта – только за набор хромосом. Это правильно? Это законы? За что ты их чтишь, законы?
   – Джейн… – я покусал губы, подбирая слова. – Ты передёргиваешь. Посмотри хотя бы на Рэнди. Он… она безумно талантлива, но разве этого достаточно? Нужна ещё такая вещь, как работоспособность. Скажи честно – разве Рэнди могла бы работать?
   – А она работает, – прошипела Джейн. – Работает, и получше, чем ты.
   – Что ты хочешь сказать?
   – Я хочу сказать, что я только числюсь тут дизайнером. Ты видел небо, прерии, все эти дома? Это сделала Рэнди, понимаешь? Рэнди! И хватит о ней говорить в третьем лице, она ведь, чёрт тебя побери, сидит за твоей спиной!

   – Извини… Джейн, я не могу.
   Мы стояли на крыльце, Джейн зябко куталась в куртку и только что попыталась меня поцеловать.
   – Во мне что-то сломалось, Джейн. Извини.
   – Понимаю, – голос звучал ровно. – Ты не первый. Когда парни узнают, что я не чистокровная, это всегда многое меняет. Наверное, это нормально.
   – Ты не поняла меня… Джейн, не поэтому.
   – Поэтому, Бенни, давай не будем себе врать. Я же знаю, какой ты. Правильный, чистокровный, порядочный. Всё у тебя по закону, жениться на мне хотел. Сейчас вот, наверное, стоишь и не знаешь, что тебе делать – донести на меня за подделанный сертификат или не доносить. Потому что правильно – донести, но ты никогда этого не делал. А неправильно ты не поступишь, да, Бенни?
   Я пожал плечами. Когда она от имени «Бен» перешла к «Бенни», то стала так похожа на Тарью, что я уже и представить себе не мог, чтобы с ней спать.
   – Или нет? – Джейн подняла голову. – Слушай, Бен, а может, это из-за Рэнди? Может, ты просто влюбился в Рэнди, и теперь не хочешь меня, а? Поэтому?
   В голосе сквозила издёвка. Я снова пожал плечами:
   – Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?
   – Да нет, Бенни, ты не такой. Я пошутила, прости.
   – Я буду спать во дворе.

   Никогда в жизни не спал в траве, а тут вдруг довелось. Она стояла здесь сухая и почти бесцветная, но ночью этого не было заметно, зато чувствовался её запах. Лёгкие потоки из вентиляционной системы создавали ощущение ветерка. Иллюзия иногда прекрасно подходит для жизни. Я смотрел в небо, и вдруг оно содрогнулось и погасло.
   Я сначала не понял. Наступила кромешная темнота, землю ещё раз встряхнуло, уже более ощутимо. Потом небо включилось снова – похоже, подземный толчок вызвал перебои с питанием. За стеной заревела Годзилла – наверное, включилась сама, когда вернулся ток. Никогда не замечал, как громко она ходит. Топ, топ, топ. Скрежет, рёв. Топ, топ, топ. Скрежет, рёв. Топ, топ, топ…
   Я вскочил. Она не должна была реветь так часто! Сбой в программе, вот что всё это значит! Джейн выбежала наружу.
   – Бен! Что происходит?
   За стеной что-то громко рухнуло, послышался страшный треск.
   – Она опрокинула колесо обозрения! Что ж там, сторожа ночью нет? Почему они ничего не делают?
   – Бен, надо что-то делать… Ты можешь её отключить?
   Я ничего не ответил. Я, как заколдованный, стоял неподвижно и смотрел, как в небе появляется трещина. Если она опрокинула колесо обозрения, а стенка у нас такая тонкая… это значит… это значит, Годзилла идёт сюда!
   Застучали копыта. Я обернулся. Джейн в ночной рубашке сидела в седле.
   – Поехали, Бен. Ты же можешь там всё отключить?
   – Я могу, но… – я хотел добавить – «по закону не имею права там появляться», когда понял, что это как раз не имеет значения. В конце концов, это форс-мажорные обстоятельства, в конце концов…
   – Быстрее, Бен, быстрее!

   Я прекрасно помнил, где аварийный блок. Где за стеклом спрятан пульт, с которого управляется Годзилла. Я забыл только об одном: это бронированное, пуленепробиваемое стекло. Я бил его кулаками, бил ножкой от табурета – оно даже не треснуло. Требования безопасности – пульт управления должен быть хорошо защищён. Если существовал ещё какой-то способ отключить Годзиллу, я его не знал. Я всё-таки не электрик.
   Стена рухнула. От Годзиллы до нашего дома оставалось не более сотни метров. А нас от Годзиллы отделял целый парк.
   Джейн вскочила в седло.
   – Ты пока тут… – она второпях не договорила фразу, – а я поскачу домой. Дома есть кольт, дура я, что я его не взяла… Куда стрелять?
   – Она же не живая…
   – Идиот! Где у неё процессор? Куда стрелять?
   – В голову, Джейн. Попробуй попасть в голову.
   Я ещё немного подолбился в стекло, и тут меня озарило: надо позвонить Джеффу!

   Джейн поскакала напрямик – через пролом в стене. Я бежал следом – гораздо медленнее, конечно – потому что не вспомнил, есть ли телефон в парке. Он стоял во времянке, а времянки теперь уже нет. Но у бармена телефон есть точно. Надо только добежать, добежать, хотя мне ни разу в жизни не доводилось так долго бегать.
   Годзилла снимала с нашего дома крышу. Так получилось, что последовательность случайных движений привела её именно к посёлку. Просто ещё одна случайность, одна из многих. Месит лапами, бьёт хвостом… топ, топ, топ… Крыша обвалилась, когда Джейн забежала внутрь. Сердце ёкнуло. А потом я увидел невероятное – маленькая Рэнди, которая в жизни не подняла ничего тяжелее кисточки, держала в хрупких ручках револьвер.
   – Целься в голову! – крикнул я, задыхаясь. – В голову, Рэнди! В голову!
   И услышал два выстрела. А потом почему-то упал.

   Годзилла лежала на боку, всё перегородив. В высоту она была тридцать метров, а если брать длину от носа до хвоста, то набралось бы все пятьдесят. Эти полсотни метров искусственной туши мешали мне подобраться к дому и понять, на каком мы свете.
   Оказывается, я упал, потому что меня сбило хвостом. Я не знал, жива ли Джейн, жива ли Рэнди – первую я не слышал, а вторая не могла бы подать звука. Я лез по скользкому пластику, и он был как гора – мне никак не удавалось её одолеть.
   В какой-то момент я поскользнулся и упал на бок – оглянулся назад и увидел разорванное небо. Куски голографического пластика со звёздами свисали низко и грозили отвалиться – впору было загадывать желание.
   По ту сторону Годзиллы слышались крики, но по ним было не понять, что происходит. Я должен был добраться сам. Должен был добраться, хотя я нифига не ковбой, а заурядный столичный слизняк. Девочка моя, зачем ты у меня такая большая? Не будь ты такой толстой, я давно бы через тебя перелез…
   Где-то краем сознания я отметил, что землетрясение кончилось. Теперь, когда стенка между парком и Диким Западом рухнула, становилось понятно, чем они были на самом деле – большая подземная пещера, природного, должно быть, происхождения. Преобразованная и облагороженная, она вдруг выбралась наружу всем своим базальтом или гранитом. А там, где плита треснула, появилась вода. Похоже, тут есть подземное озеро или подземная река.
   Я вспомнил жест Рэнди – щепоть, море. Трогать воду. Она хотела трогать воду! Возможно, она чувствовала её – вода ведь появилась именно в той стороне. А значит, если вывести воду наружу, залатать дыры герметиком, установить подсветку, починить стену, а потом перенастроить голографический пейзаж – это надо, чтобы сделала Рэнди, она мастер, не то, что я – тогда будет самая восхитительная иллюзия, какая только бывает на свете. Море. Надо будет где-нибудь раздобыть к нему звуков. Сенсорный рай. И мы будем жить в раю. Я и Рэнди.
   Это будет совсем не дорого – сделать здесь море.

Верхолаз

   Люблю свою нору. С тех пор, как купил ее – ни разу не разочаровался, хотя нора специфическая. Стены обшиты деревом, как в каком-нибудь дачном домике, единственное окно – правда, окно огромное, в полстены – имеет форму арки. Двор скучный, но мне нравится его рассматривать. С тех пор, как срубили здоровенную пихту, видно каждого, кто входит и выходит. Ни с кем из соседей я не знаком, поэтому могу, наблюдая за ними, сочинять про них истории, сколько мне вздумается. Никто не опустит с небес на землю и не расскажет, что мужик, из которого я мысленно сделал космонавта, майора в отставке, из-за его странной, шатающейся походки, на самом деле запойный алкаш и бьет свою жену. Хотя нет… вряд ли бьет. Выправка у него такая… вылитый майор. Но пошатывается. Космонавт.
   Мое жилище тоже, наверное, кто-нибудь принял бы за тайную базу инопланетянина. Все перегородки внутри убраны, границы между кухней, ванной и спальней чисто условные. Ни одной табуретки, ни единого стула. Стены и потолок оплетены канатами, многие из них свисают на разной высоте. Не для красоты – раза два или три в день я цепляюсь за один их них, лезу по нему вверх и так, на руках, добираюсь под потолок, до турника. Там пятьдесят подтягиваний, потом такая же, обезьянья, дорога обратно. Пятьдесят отжиманий. После этого можно снова приниматься за работу.

   В то утро в моем органайзере значилось, что я переводчик. Я боролся с трудностями сложного технического текста, когда окно моей аськи замигало.

   G r e t a (10:32): Привет…

   Я набросился на клавиатуру с чувством неимоверного облегчения.

   V a l e t (10:33): Привет, пропажа! Где ты была?? Я заждался!

   Было какое-то неописуемое удовольствие следить за надписью «Greta is typing…". Те четыре дня, что ее не было в онлайне, я просто места себе не находил.

   G r e t a (10:36): Я, наверное, какое-то время не появлюсь. Извини. У меня тут проблемы.
   V a l e t (10:37): Погоди! Как – не появишься? Какие проблемы?
   G r e t a (10:40): Извини… Это личное.
   V a l e t (10:40): Ок… я понимаю. Я могу чем-нибудь помочь?
   G r e t a (10:41): :)

   Смайлик. Ну да, действительно смешно. Даже ведь не знаю, в каком городе живет Грета. Я в бессильной злобе стукнул кулаками по столу.

   G r e t a (10:44): Я пойду.
   V a l e t (10:44): Одну секунду…
   V a l e t (10:45): Грета, я понимаю, что мы почти не знакомы. Я не видел твоего лица, не знаю настоящего имени. Но я себя последнее время ловлю на сумасшедшей мысли, что мы близкие люди. Что ты знаешь обо мне больше, чем кто-либо. Что я знаю, какая ты настоящая. Поэтому если тебе будет нужна помощь, поддержка или просто жилетка выговориться – что угодно – ты можешь на меня рассчитывать.

   Она замолчала.

   G r e t a (10:50): Мы можем пообщаться голосом?

   Руки моментально вспотели. Я надел наушники с микрофоном, нажал вызов.

   – Ну привет, – голос у нее оказался низковатый, ниже, чем я люблю, но не чересчур. Через минуту мне уже казалось, что я люблю именно такие голоса.
   – Привет, Грета, – я улыбнулся в воздух. – Тебе действительно нужно исчезнуть?
   – Мне необходимо отлежаться… Залечь на дно, – она произносила медленно, задумчиво, словно с трудом собирая слова в фразы. Так могла бы говорить иностранка, но акцента у Греты не было. – У меня тут случилось кое-что…
   – А как же мы, как же наши планы? – я хотел попробовать ее расшевелить. – Мы же хотели писать рассказ на заседание клуба детективов. Я придумал сюжетную завязку. Это будет фантастика про космонавта.
   – Валет, мне не до детективов, понимаешь? – она вздохнула.
   – Прости.
   Пауза.
   – Валет, у меня умер дедушка. Покончил с собой.
   – Как?!
   – Отравился.
   – Чем?
   – Не знаю. Не в этом дело, Валет. Мне страшно. Я сижу вот тут, в дедушкиной квартире, и мне кажется… Мне кажется, это убийство.
   – Грета…
   – Понимаешь, столько человек хотело его смерти… Очень многие рады, что он умер. Меня это просто с ума сводит.
   – Ты хочешь докопаться до правды?
   Она помолчала.
   – Я хочу… Я хочу кое-что узнать. Но, кажется, я сама не справлюсь. Валет… я хотела спросить… ты можешь ко мне приехать?
   Настала моя очередь взять паузу.
   – Солнце мое, пойми правильно – я не могу.
   – Я оплачу билеты, если ты далеко. Что угодно. Мне нужна твоя помощь.
   – Я бы сам отдал что угодно за эти билеты… Ты в каком городе?
   – В Москве.
   Я задумался.
   – Знаешь что… Оставь мне свой номер телефона. Я должен закончить срочную работу – а потом я позвоню, и мы придумаем, что можно сделать. Я помогу тебе. Обещаю. Все, что в моих силах.
   – Я буду ждать.

   Я поставил последнюю точку в переводе, напомнил в примечании, что оплату принимаю исключительно безналом, и нажал кнопку «Send». Поразмыслил немного и постучался к одному из приятелей, Севке.

   V a l e t (14:32): Не в службу, а в дружбу…
   С е в к а (14:33): Начинаааается… Опять консультация какая-нибудь нужна?
   V a l e t (14:34): Пока еще нет. Я на этот раз буду писать фантастику, ты мне тут не помощник.
   С е в к а (14:35): Выкладывай.
   V a l e t (14:35): Очень нужно человечка одного пробить по телефону. Как зовут, где живет. Ну, ты понимаешь.
   С е в к а (14:36): Валер, а ты не наглеешь? :D
   V a l e t (14:37): Ненене, не боись. Когда я начну наглеть, я тебе скажу.
   V a l e t (14:39): Очень надо, друг. Девушка.

   Не дождавшись ответа от Севы, набрал номер Греты.
   – Да? – голос звучал напряженно, высоко, как выстрел.
   – Привет, это Валет. Я освободился.
   Тон заметно смягчился.
   – Не люблю, когда не определяется номер. Пугаюсь.
   – Я понимаю. Как ты там?
   – Напряженно. Я еду домой. Только что встречалась со следователем.
   Я попытался представить себе – дорога. Плотное движение, снующие машины, красивая девушка несколько нервно крутит руль, ей трудно сосредоточиться. Наверняка не хэндс-фри, но не поджимает телефон плечом к уху, просто держит левой рукой. Что она чувствует?
   – Что он сказал?
   – Ночью квартиру дедушкину вскрыли. Это, блин, хороший район, в здании охрана. Смешно.
   Я представил, как она откинулась головой назад, на спинку сиденья, чуть-чуть искривила рот, слегка прикусила губу, посмотрела в зеркало заднего вида. То, что я понятия не имел, как она выглядит, не мешало, а наоборот, даже помогало мне, заставляло ловить мельчайшие звуки, самые незаметные нюансы интонации.
   – Беспокоишься?
   – Да. Очень.
   – Расскажи мне все.
   Дорожные звуки стихли, хлопнула дверца. Пискнула сигнализация.
   – Я уже почти дома. Сейчас вылезу в сеть, покажу тебе кое-что.
   Короткие гудки.
   Прикрыл пальцами глаза, собирая крохи услышанного. Думать пока еще, в сущности, не над чем. Посмотрим, что будет дальше. Когда открыл снова, одно из окон аськи мигало.

   С е в к а (15:24): Записывай, паразит. Анастасия Громова. Адрес нужен?
   V a l e t (15:24): Не помешает. Сева!
   С е в к а (15:25): Благодарности в жидком виде.
   V a l e t (15:26): Намек осознан.

   Стало быть, Настя… Однозначно, ник ей идет больше. Выражает глубинную сущность, так сказать. И это, в общем, правильно – имя дают тебе родители, ник ты выбираешь сам. Посмотрел на собственный, ухмыльнулся.

   G r e t a (15:29): Валет!
   V a l e t (15:29): Я как раз о тебе думал.
   G r e t a (15:30): Я тут залила одно видео… держи ссылку. Ты, наверное, подумаешь, что я сошла с ума…
   V a l e t (15:31): Должен?
   G r e t a (15:34): Понимаешь, я пришла к деду в понедельник. Во вторник он собирался уезжать, зашла попрощаться. Дверь открыла домработница, сказала – с утра еще не видела, не выходил. А дед всегда просыпался рано, я еще удивилась – заболел, что ли. Прошла в гостиную… а он там сидит. За шахматным столиком.

   Я в это время насиловал поисковики. По запросу «Анастасия Громова» – 80100 результатов, «Настя Громова» – поменьше, примерно 25 тысяч. Добавил к тому и к другому «Greta», ничего хорошего не почерпнул. Впрочем, это было, конечно, только начало. Следовало добавить номер аськи, е-мейл, чтобы выудить хоть что-нибудь. Хоть немного информации сверх того, что Грета скажет сама.

   V a l e t (15:36): А что за видео?
   G r e t a (15:37): Я снимала на телефон.
   V a l e t (15:37): Зачем? о_О
   G r e t a (15:39): Я же говорю, ты решишь, что я спятила. Но мне показалось… В комнате что-то не так. Не как обычно. Файлик скачался?

   Я как раз его открыл. Качество плохое, даже для мобильника.

   V a l e t (15:41): А это когда?
   G r e t a (15:42): До приезда скорой. Домработница ушла на кухню, пить корвалол. А я решила заснять, потому что времени толком осмотреться не было. Да и странно бы выглядело – дедушка умер, а я тут роюсь.
   V a l e t (15:45): И в самом деле.

   «…там, в аптечке», – послышался голос Греты. Очень высокий, нервный. Но рука не дрожит, кадр не шатается. Сидит старик, перед ним шахматный столик. Деревянные шахматы, довольно большие, советских времен. Сбоку нечто вроде большой табуретки, на ней чайная чашка, ложка, какие-то крошки. Под табуреткой валяется блокнот.
   Гостиная пышная, просторная, не слишком заставленная. Через открытую дверь в коридор видны чемоданы. Окно закрыто, вид обыкновенный – соседний дом, натянутые провода. На подоконнике цветок, под ним грязь, немного, но заметно. В простенке здоровенный аквариум. Большой книжный шкаф, верхние полки – сплошь собрания сочинений. За стеклом разные дурацкие фигурки, коробка, маленькая тарелка на подставке – сувенир, какие привозят из поездок. Маленький телевизор на тумбочке. Еще один шкаф, для посуды, не помню, как такой называется. Бар с дорогими коньяками, ликерами. Старик жил небедно, судя по всему.

   V a l e t (15:55): Отчего он умер?
   G r e t a (15:57): Сказали, от яда. Что-то нашли в чашке.
   V a l e t (15:57): А во сколько?
   G r e t a (15:58): Накануне вечером. Около девяти или десяти.

   В одном из отражений Грета попала в кадр. Красивая, я угадал. Но бледная и растерянная. Очень бледная и какая-то очень уставшая.

   V a l e t (16:03): Вы с дедом дружили?
   G r e t a (16:04): Не то, что бы особенно… Он всегда был для меня больным местом.
   V a l e t (16:05): Ты сказала, много людей радовалось. А почему?
   G r e t a (16:08): Понимаешь… мой дед не был хорошим человеком. Даже, скорее, плохим. Но это было в прошлом, в девяностых, он давно отошел от дел.
   V a l e t (16:08): Отошел от дел?
   G r e t a (16:09): …………….
   V a l e t (16:09): Давай начистоту.
   G r e t a (16:10): Между нами, да?
   G r e t a (16:13): В девяностых дед был кем-то вроде мафиози. У нас из-за этого была куча неприятностей – у моей семьи, у родителей. Мы одно время прятались, скрывались, меняли имена, фамилии. Потом мама погибла… Мы очень долго не общались с дедом. Лет пять назад он нашел нас. Вроде помирились. А теперь уже я сама не понимаю, на каком я свете.
   V a l e t (16:14): То есть если его убили, то сделать это мог, в сущности, кто угодно?
   G r e t a (16:15): Получается, да.
   V a l e t (16:16): Если убили. Пока я не вижу, что бы говорило в пользу убийства.
   G r e t a (16:17): Дед собирался уехать к друзьям, за границу, в Венгрию. Тут ему жилось, видите ли, недостаточно привольно. Радовался, чемоданы паковал. Ты правда веришь, что такой человек мог покончить с собой?

   Я задумался.

   V a l e t (16:20): Не верю.
   V a l e t (16:21): Мне нужно поразмыслить. Я буду не у компа.
   G r e t a (16:21): Ок.

   Посмотрел вверх, нацепил хэндс-фри, дотянулся до ближайшего свисающего конца веревки, намотал его на руку, подтянулся. Отсюда всегда было сложно раскачаться, чтобы добраться до следующего каната, просто из-за физики. Потратил на это минут пять, хотел уже плюнуть, но в конце концов получилось – еще через пару минут добрался до турника, закрепился, завис. Отсюда хорошо было видно двор, лучше, чем из-за стола. Пожарную лестницу, которой сто лет никто не пользовался. Кошку на сарае. Лужицу, до сих пор не просохшую с последнего дождя.
   Я набрал номер Греты.
   – Это Валет. Скажи мне, а эта домработница… она как часто приходила вообще?
   – Каждое утро. Делала уборку, готовила и уходила. Дед не любил, когда по дому шляются посторонние.
   – Каждое-каждое?
   – Ну где-то среди недели она брала выходной. То ли в среду, то ли в четверг. А что?
   – Мысли думаю. Я попозже перезвоню.
   Подтянулся, сделал еще звонок.
   – Сева!
   – Слушаю. Кто это?
   – Валет, общаемся с тобой по аське.
   – Ну… рад слышать. Чем обязан?
   – Да просто к компу подойти было лень. Сева, я обещал предупредить, когда буду наглеть. Так вот, Сева, я наглею.
   Он фыркнул.
   – Какая погода была в воскресенье?
   – Ну вроде… нормальная.
   – А был дождь?
   – Ты думаешь, я помню?
   – А нельзя как-нибудь узнать? У метеорологов?
   – Ты обнаглел.
   – А я предупредил.
   – Погоди… – Севка что-то у кого-то спросил. – Я вспомнил. Я вечером машину мыть не стал, поздно было, в лом на мойку ехать. Ночью дождь пошел. Я еще подумал, хорошо, что не стал. Где-то среди ночи. Или тебе точное время надо?
   – Пока не надо. Сева, ты молоток.
   – Ну это… благодарность…
   – Я помню.
   Я покачался на турнике, потом, отрабатывая перемещение рывками, спустился вниз. Включил видео, пересмотрел его еще раз.

   V a l e t (17:01): Есть зацепка.
   G r e t a (17:01): Какая?
   V a l e t (17:02): Ты закрывала окно, когда вошла в комнату?
   G r e t a (17:02): Нет. Окно было закрыто.
   V a l e t (17:03): Вокруг цветка грязь. Такое впечатление, что окно было открыто, когда пошел дождь. А потом раму кто-то прикрыл. Ночью.
   G r e t a (17:04): Получается, ночью там кто-то был?
   V a l e t (17:05): Вполне возможно, что да.

   Я проглядел видео еще раз. Хотел задать еще один вопрос, но Грета опередила.

   G r e t a (17:20): Мне нужно отъехать на важную встречу. Вернусь часа через полтора, тогда поговорим. Я же тебе главную проблему еще не озвучила.
   V a l e t (17:21): Может, по телефону?
   G r e t a (17:22): Мне нужно сосредоточиться. Так что не за рулем.
   Greta is offline.

   На лестничной клетке послышались шаги, в дверь позвонили. Я не двинулся с места.
   Позвонили еще раз, потом в почтовый ящик на двери протиснулся конверт и тут же плюхнулся на пол – дна у ящика не было. Шаги удалились.
   Один из заказчиков всегда расплачивается наличкой и никак не отучится звонить в дверь.
   Я взял органайзер, окошко на сегодняшний вечер выглядело приятно пустым. Усмехнулся, взял карандашик, написал: «Видеоредактор». А может, и не видеоредактор. Черт его знает, как правильно называется эта профессия.

   Дело близилось к семи, и я уже достиг определенных успехов, когда мне позвонили.
   – Мы теперь перешли на общение голосом? Пальцы оттоптал?
   – Не хохми, – сказал Сева, – я тебе по делу звоню. Валер, ты сегодня интересовался Громовой.
   – Было дело.
   – А зачем?
   Внутри аж похолодело.
   – Что-то случилось?
   – Зачем интересовался?
   – Мы давно с ней в сети общаемся. Ты ее знаешь, она же из наших, из клуба детективов. Мы прошлый раз с ней рассказ в соавторстве писали. Грета. Она сказала мне сегодня свой номер, я подумал – грех не узнать, как ее зовут.
   – Это все?
   – А что, мало? Сев, что случилось?
   – Чуть не убили твою Громову где-то с час назад.
   – Что с ней? – я чуть не подскочил.
   – Все нормально, царапинами отделалась. Наверное, сейчас уже из больницы домой едет. На такси, потому что тачка больше ездить не будет.
   – Ни фига себе…
   Это придавало делу неожиданный поворот.
   Или ожиданный?

   V a l e t (19:33): Ты как там?
   G r e t a (19:34): Нормально. Синяк на подбородке.
   V a l e t (19:34): Уверен, тебе идет.
   G r e t a (19:35): Не издевайся.
   V a l e t (19:35): Я не издеваюсь, я сочувствую. Я очень за тебя напугался.
   G r e t a (19:36): Ты очень милый, Валет.
   G r e t a (19:36): Ты не можешь ко мне приехать?
   V a l e t (19:38): Веришь, я бы сейчас что угодно за это отдал.
   G r e t a (19:39): Но не сможешь?
   V a l e t (19:41): Не смогу. Постарайся не быть одна, ладно?
   G r e t a (19:42): Где же я возьму…
   V a l e t (19:42): Что?
   G r e t a (19:43): Неважно. Я думаю, это со смертью деда вообще никак не связано. Просто беда не приходит одна, так всегда и бывает.
   V a l e t (19:44): Ну да, ну да. Сначала убивают твоего деда. Потом кто-то вскрывает квартиру, что-то ищет. А потом чуть не убивают тебя, и это, разумеется, никак не связано.
   G r e t a (19:49): Ты думаешь…
   V a l e t (19:50): Я думаю, ты что-то хотела мне рассказать.

   «Greta is typing…»
   Посмотрел на кухню – не поставить ли чайник. Вообще уже давным-давно следовало перекусить, но так не хотелось тащиться и что-то готовить. Утешился мыслью, что чем я легче, тем проще будет на канатах. Хреновая, прямо скажем, мысль.

   G r e t a (19:59): у деда было колье. Вообще, он когда-то подарил его маме, но она не взяла, вернула обратно, сказала – грязные деньги. Жутко дорогое, штук тридцать довольно больших бриллиантов. Дед собирался его продать до отъезда, потому что такое через границу провезти невозможно. Да и не нужно оно ему было. Разве что в память о маме – но это очень плохая память. Так вот он, вроде как, его не продал. Думаю, спрятал куда-нибудь или отдал кому на хранение. Я это знаю, потому что в субботу он меня попросил съездить с ним в банк. Забрал колье из банковского сейфа, привез домой. А потом я уехала.
   V a l e t (20:03): Получается, тот, кто вскрыл квартиру, искал колье?
   G r e t a (20:08): Выходит, что да.
   V a l e t (20:09): А дед ничего не говорил?
   G r e t a (20:10): Ты о чем?
   V a l e t (20:11): Помнишь, мы на прошлом слете клуба рассказ писали? Там убитый говорил загадочную фразу: «Только глядя на светофор, я понял, кто на самом деле украл вазу». Да нет, я шучу, не бери в голову. Странно это все. Что-то не складывается.
   G r e t a (20:12): А ведь, кстати, говорил. Говорил: «На виду труднее всего найти». Но это все всегда говорят, далеко не факт, что это было именно про колье.
   V a l e t (20:13): А если я напишу тебе вот так…
   V a l e t (20:14): 17 – Вольский.
   V a l e t (20:14): 20 – Андрей
   V a l e t (20:14): 21 – Маргит.
   V a l e t (20:14): Это тебе что-нибудь говорит?
   G r e t a (20:15): Откуда ты это взял?
   V a l e t (20:16): Немного подкрутил твое видео. Там на листке в блокноте было написано. Кстати, этот блокнот сейчас где?
   G r e t a (20:17): Понятия не имею. Может, так и лежит, может, полиция забрала. Валет… я вот знаешь, что думаю…
   V a l e t (20:17):?
   G r e t a (20:18): Если убийца думает, что колье у меня, значит, оно не у него. И скорее всего, оно еще в квартире. Мне надо его найти, но я не представляю, где искать.
   V a l e t (20:19): А это тебе нужно? Не, я все понимаю, деньги, но сама же сказала – грязные деньги, плохая память. Опасная вещь, опасные люди. Я не отговариваю, я за тебя беспокоюсь.
   G r e t a (20:22): Валет… ты просто не представляешь, сколько наша семья выстрадала из-за деда. Это был такой ужас, никакому врагу не пожелаешь. Я думаю, будет справедливо, если я заберу его себе. Что-то вроде компенсации. Ты мне поможешь?

   Я потянулся. Давно не вставал с кресла, тело уже ныло.

   V a l e t (20:23): Я себе поесть что-нибудь сделаю. А ты расскажи мне пока, кто такие Вольский, Андрей и Маргит.

   Когда я вернулся, в асечном окне меня поджидала целая простыня.

   G r e t a (20:40): Вольский – это помощник деда. Это такая его правая рука, занимался всеми деньгами, бумагами, акциями. Старый друг деда, такой же трухлявый пень, но живой, умный, совсем не маразматик и пронырливый, как сволочь. Андрей – это мой отец, скорее всего. Иначе, наверно, была бы фамилия. Если хочешь мое мнение, то отец убийцей быть не мог, он не такой. Он у меня, скорее, мямля. Совсем не тот тип. Про Маргит впервые слышу, тут ничего не могу сказать.

   «Интересно», – подумал я, рассматривая список.

   V a l e t (20:54): Прочитал, ага. Не зальешь мне куда-нибудь фотки твоего отца и Вольского? И кстати, ты сейчас голосом можешь поговорить?

   Вместо ответа Грета нажала на вызов, пришлось в темпе вальса пристраивать наушники.
   – Ты как там?
   – Да все в порядке.
   – Ты так и не рассказала, что там за авария произошла.
   – Валет, не хочу сейчас об этом вспоминать. Произошло – и произошло, и закончилось. Если бы еще вся эта история вообще закончилась поскорее, я была бы счастлива. Что ты хотел спросить? Спрашивай.
   – Погоди… а у тебя веб-камера есть?
   – Есть.
   – Работает?
   – Да.
   – Можешь включить?
   – Зачем?
   – Хочу посмотреть на тебя. Никогда не видел. Кроме маленького кусочка в твоем видео.
   – Обмен. Я включаю свою, ты свою.
   – Согласен.
   Провел руками по волосам – хоть немного придать себе приличный вид. Нажал кнопку. Изображение появилось на экране, Грета засмеялась:
   – Надо же…
   – Что такое?
   – А почему у тебя задумчивый взгляд?
   – Вспоминаю, когда последний раз брился.
   – Ты красивый.
   Я вдруг вправду смутился.
   – А я думала уже, что с тобой что-нибудь не так.
   – Почему?
   – Ты сидишь затворником, никогда не бываешь на встречах клуба. Я вообще ни разу не слышала, чтобы ты рассказывал, как куда-нибудь выходил.
   – Это потому что не о чем рассказывать особенно. А ты где?
   – Сейчас… – на экране появилось хорошенькое личико Греты. Я невольно залюбовался. – У тебя все написано на лице, – предупредила она с кокетливой улыбкой. «Хорошо, если на лице», – подумал я, но озвучивать не стал.
   – Расскажи мне, кто выиграл от смерти твоего деда?
   – Вот прямо сейчас? Может, лучше о чем-нибудь другом?
   – Прямо сейчас. Ты говори, а я буду тобой восхищаться.
   – Валет…
   – Хорошо, не буду. Говори.
   Грета подняла глаза к потолку.
   – Большую часть денег дед оставил Вольскому. Не по завещанию, просто перевел все на его имя.
   – Почему?
   – Не знаю. Вообще они очень старые друзья.
   «Это не повод», – подумал я про себя, а вслух спросил:
   – А квартира?
   – Квартира… квартира вроде должна была остаться отцу, но дед готовил документы, чтобы ее продать.
   – Почему?
   – Это из-за дедова отъезда. Что-то они там не поладили с отцом.
   – То есть был какой-то конфликт?
   – Ну не то, чтобы конфликт…
   – А что должно было достаться тебе?
   – Какая-то сумма. Не знаю. Мне было выгоднее, когда он был жив – то машину подарил, то учебу оплатить обещал.
   – Кто еще? Ты говорила, многие были рады.
   – Я вот так не скажу конкретно, – Грета поморщилась. – Просто очень неприятный осадок оставался с похорон. Словно рады были вообще все.
   – А похороны, поминки проходили в квартире?
   – Нет, мы снимали специальный зал… а что?
   – Я думаю… Кстати, как звали твоего деда?
   – Иван Лесков.

   Иван Лесков… Поисковик сказал, что знает 432000 страниц про Иванов Лесковых. Я попробовал сочетание с фамилией Насти, ничего внятного не получилось. «Девяностые», «бандит», «мафия»… В девяностые не было интернета. Это существенно затрудняло поиски. И потом – я потерял направление, что искать. Если мы предположим, что список – это люди, которые собирались зайти к Лескову в воскресенье, то нет никакой гарантии, что не заходил кто-то еще. Если отец Греты застал Лескова живым, убийца не Вольский. А если он действительно мямля и на такое не способен, то остается таинственный Маргит, про которого ничего не известно. Кроме того, кто-то мог иметь зуб на деда еще с давних времен, может, с тех же девяностых, а таких людей предположительно пруд пруди. Правда, совершенно неясно, почему убийца проснулся именно теперь.
   А может, не было никакого убийцы? Может, в самом деле, нахлынула на старикашку тоска, подлил он себе в чай… кстати, что он себе подлил? – да и вся недолга. Но кто-то же вскрыл квартиру в четверг. И кто-то напал на Грету. А это уже не домысел и не вывод, как грязь из-под того цветка. Это факты.
   Я вспомнил, что располагаю наличкой и заказал пиццу. В этом городе так чертовски трудно найти пиццерию, которая принимала бы карты оплаты через интернет – я нашел одну, но есть их продукцию оказалось невозможно. Пришлось решить для себя, что пицца вредна, и пользоваться доставкой обычных продуктов. Но сегодня я мог позволить себе чудесную пиццу из маленькой забегаловки, настолько маленькой, что у них, как я знал, работал один-единственный курьер.
   Сделав заказ, вернулся к своему гуглю. Иван Лесков. Венгрия. Маргит. Случайность или не случайность, что Маргитом называется остров на реке посреди Будапешта? Может, «Маргит» – это не человек, это нечто другое? Ну, например, «в 21 час позвонить на Маргит». Или «в 21 час ждать звонка с Маргита». А может, это вообще код?
   А может, это прозвище какого-нибудь венгра? Убрал из запроса «Лескова». Удивился. Немедленно позвонил Грете и, кажется, разбудил.

   – Грета, у твоего деда не было любовницы?
   – Любовницы? Он же уже сто лет не был женат.
   – Ну, женщины, я имею в виду. Женщины!
   – Не припомню ничего такого. Я бы знала. Да он же старенький совсем был.
   – А друзья-знакомые из Венгрии к нему не приезжали?
   – Ты это все к чему?
   – Маргит – это женское имя. Венгерское. Понимаешь?
   – Серьезно? Валет, я не знаю женщины с таким именем. Сорри, солнышко, я очень хочу спать. И тебе советую.
   Спать. Я нажал кнопку «Print», и через некоторое время из принтера вылезло три листка. Я почувствовал себя готовым к приходу разносчика пиццы.

   Расчет был верен – в этом маленьком заведении, не знаю, как оно еще не закрылось, курьер по сей день работал всего один. Низкого роста, щупленький, он напоминал диетического цыпленка, особенно когда появился продрогшим и сизым на моем пороге. Раньше мы с ним общались только через домофон, теперь я решил его повысить и открыл дверь. Похоже, мальчик не ожидал – очень опешил, рассматривал меня странными глазами и дико косил глазом за мое плечо, на все мои канаты и прочие причиндалы.
   – Не надо так явно проявлять свое любопытство, – покачал я головой осуждающе. – Ты мне запомнился как человек, который лишних вопросов не задает.
   Парнишка приосанился.
   – Рома? – уточнил я.
   Он кивнул.
   – Рома, у меня к тебе дело на миллион.
   – А сколько это в наличных?
   – Плачу пятьсот. За особую смекалку – прибавлю. Плюс еще пятьсот на дополнительные расходы, может, кому надо будет «спасибо» сказать.
   – Я понял, – понятливо кивнул Рома.
   – Вот, держи, – протянул ему три распечатанных фотографии. – И вот еще адрес. В этом доме сидит охранник, спроси у него, видел ли он кого из них в прошлое воскресенье. Может, еще помнит, во сколько? Вот диктофон.
   – А не боитесь, что я вот возьму и сбегу с диктофоном? – осклабился парень.
   – Не боюсь. Все равно из вашей голимой столовки мне никого другого не пришлют.
   Посмеялись. Нет, он мне определенно нравится. Хороший. Будет из него толк.

   Мне очень настоятельно требовалось подумать. Спать ложиться было еще рано, Грете звонить поздно, дернуть Севку – ладно, не будем перебарщивать с наглостью, Севке завтра позвоним. Сейчас лучше всего немного поупражняться, а потом повисеть вниз головой на турнике для прилива крови к мозгу. Маргит. Маргит, Маргит. Дочь венгерского короля. Остров. Норвежская писательница. Надо каким-то образом поговорить с отцом Греты и как-то добраться до Вольского. Когда я закрепил ноги наверху, показалось, будто в окно, с крыши сарайчика, на меня кто-то смотрит.
   Ну и пусть смотрит.
   Жаль только, что пихту спилили.

   G r e t a (9:27): Что нового?

   Утром в моем органайзере значилось, что я веб-дизайнер, но я уже созвонился и попросил отсрочить работу – заранее было ясно, что целый день я этому заданию уделить не смогу. На собрании клуба, до которого оставалось два дня, я просто поставил крест – так или иначе моим соавтором и представителем предполагалась Грета, а Грете теперь явно не до того. А такая идея гибла… Так мне хотелось развить этот сюжет про космонавта…
   Ладно, приступим к теме дедушки.

   V a l e t (9:28): У твоего деда были книги на венгерском языке?
   G r e t a (9:29): Нет, а что?
   V a l e t (9:30): А на норвежском?
   G r e t a (9:31): Тоже вроде нет. А что такое? А при чем тут Норвегия?
   V a l e t (9:31): Я тут подумал, это может быть код.
   G r e t a (9:32): В смысле?
   V a l e t (9:33): В смысле код к поиску спрятанного колье. Дедуля твой головоломки не любил?
   G r e t a (9:34): Не знаю.

   «Иван Лесков, – сказал я Гуглю. – Венгрия», – и вдруг понял, что чудовищно стормозил. Что пропустил вчера одну ссылку, которая показалась мне неважной, а она, возможно, как проливала самый свет. «Меняли имена», – говорила, помнится, Грета. «Меняли имена». Я продолжал раскопки, одновременно общаясь в окне аськи.

   G r e t a (9:35): Так что ты имеешь в виду?
   V a l e t (9:35): Неважно. Вторая версия – шахматы. Возможно, позиция на доске – это ключ.
   G r e t a (9:36): Если так, мне хана, я в этом ничего не понимаю.
   V a l e t (9:37): Я понимаю. Буквы и цифры. Это реально может быть ключ. А еще может быть, что расположение фигур, их высота, составляют какую-то линию, которая указывает…
   G r e t a (9:38): Ты можешь приехать? Сам все посмотришь на месте.
   V a l e t (9:39): Я уже говорил. Не беспокойся, я сейчас раздобуду такие же шахматы.
   G r e t a (9:40): Откуда?
   V a l e t (9:41): На веб-барахолке. Сегодня ночью нашел точно такие же.
   G r e t a (9:42): Давай я тебе дедовы пришлю?
   V a l e t (9:43): Возможно, с Молотка будет быстрее.
   G r e t a (9:49): Да нет же. Почему ты такой скрытный? Не хочешь, чтобы я узнала, где ты живешь? Не очень-то и надо. Ты ведь в Москве? А я сейчас на дедовой квартире. Я тут вещи разбираю, всякое ненужное выкидываю, что-то на улицу выношу, авось бомжам пригодится. Аквариум вот на помойку вынесла только что, может, кто-нибудь подберет… Давай я передам тебе шахматы? Ты же в Москве?
   V a l e t (9:49): В Москве.

   Вот оно. Иштван Лепеш. А вовсе не Иван Лесков. Переехал в Россию, когда ему было сорок. На родине печально прославился громкими процессами, из которых вышел сухим из воды. Потом вдруг каким-то образом примазался к коммунистам, спрятался под крылом русских, поменял имя. Если эта Маргит – привет из такого далекого прошлого, то пиши пропало, концов не найдешь. А если кто-то… я даже замер от догадки… очень не хотел, чтобы Лепеш вернулся в Венгрию?!
   Кажется, Настя права, нет смысла искать убийцу. Надо искать колье.

   G r e t a (9:50): Ну так что?
   V a l e t (9:51): Погоди, мне в дверь звонят.

   Роман появился довольный, как будто слопал кусок торта.
   – Ну, вижу, нашел и поговорил. Выкладывай.
   – Нашел. Поговорил, – парень прошел в комнату, поискал, куда бы сесть, и приземлился на край кровати, время от времени косясь на конец каната. – Короче. Вот этот старикан ходил почти каждый день. Охранник его и в лицо, и по голосу запомнил. Там такая система с домофоном и камерой, если кто звонит – его видно.
   – Отлично.
   – Вот этого он в воскресенье не помнит, – Рома указал на фото отца Греты.
   – А как ты вообще с ним заговорил?
   – Я с ним подружился. На сумму ваших командировочных.
   – Я понял…
   – Но самое интересное – девчонка.
   – А что с ней?
   – Он ее не видел с субботы.
   – Как – не видел?
   – Я сам удивился. Она же, я зуб даю, прямо передо мной прошла. А потом я понял. Он на камеру не всегда смотрит, только когда в дверь звонят. Или случайно если вдруг. А у нее свой ключ.
   – То есть она мимо него ходить может сколько угодно…
   – А он и не заметит. Ну, если случайно из конуры не высунется.
   – А что в субботу?
   – В субботу они с дедом вместе приехали. Разговаривали очень громко, он голоса услышал, выглянул, поздоровался.
   – А о чем?
   – Это я не спросил. Как-то к слову не пришлось, – погрустнел Роман.
   – Все равно ты молодец.
   – Это еще не все! – он снова повеселел. – Я потом обошел здание с другой стороны. У них там пожарная лестница есть. Она до самого низа не доходит, но если кто подтягивается очень хорошо… – парень замедлился, посмотрел на мой турник. – …тот прямо по ней может забраться до самой крыши. А там слуховое окно выбито. Попадаешь прямо на лестницу. Можно прийти, можно уйти.
   – И никто не заметит?
   – Если из соседнего дома не выглянут в окно, то – никто.
   – Вот это круто. Рома, ты супер, – я отсчитал три по пятьсот. – Бери, заработал.
   Я пошевелил мышкой разогнать скринсейвер.

   G r e t a (10:10): Я сложила в большую сумку книги и шахматы. Как тебе передать?

   – Рома, – спросил я задумчиво, – ты хочешь еще немножко заработать?

   V a l e t (10:15): Тебе позвонит паренек, скажи ему, куда подъехать. И мой тебе совет, Грета, поговори с отцом.
   G r e t a (10:16): Что ты имеешь в виду?
   V a l e t (10:17): Просто поговори.
   Valet is offline.

   Когда Рома ушел, я вспомнил, наконец, что я на сегодня веб-дизайнер, и до вечера работал без перерывов, не считая визит еще одного курьера. Мой посыльный появился, когда уже стемнело, запыхавшийся и гордый.
   – Уф, еле дотащил, – он втянул в комнату большой баул.
   – Да ты бы вызвал такси, я бы оплатил.
   – За мной был хвост, – сказал парень заговорщически.
   – Хвост?
   – Точно вам говорю, за мной следили.
   – Ну не знаю, может, у тебя есть поклонница?
   – Я же не шучу.
   – Да я тоже не шучу… я просто не знаю пока, как к этому относиться.
   Мне требовалось подумать. Распаковал посылку, выложил книги, шахматы, хмыкнул.
   Теперь предстояло совершить самое серьезное восхождение за сегодняшний день. Я добрался до самого потолка, поорудовал крепежами. Поскольку всю хитрую систему с канатами, турниками, подвесками я проектировал сам, то верхолазанье давалось мне временами гораздо проще, чем какому-нибудь неподготовленному человеку. Грустно ухмыльнулся, что подготовился я лучше некуда. Знать бы только, к чему.
   Я освобождал ногу из крепежа, когда что-то в окне мелькнуло. Я даже не успел повернуть голову – какой-то инстикт, опыт откуда-то из прошлых времен спас мне жизнь. Я дернул крепеж аварийно и мешком упал на пол. В ту же самую секунду – а может, за долю секунды до – я услышал, как разлетается вдребезги оконное стекло. Пулю, которая вонзилась в стену, я не видел, но она определенно была.

   Дополз до хэндс-фри, вызвал «Скорую». Понимал, что рискую – ничто не мешало врагу, кем бы он ни был, воспользоваться открытой дверью и добить. Но мог быть перелом, а поскольку сам я не смог бы этого определить, пришлось рисковать.
   «Курьер, теперь врач, – думал я, лежа на полу и собираясь с силами, чтобы подняться. – Не нора, а проходной двор. За последние… сколько уже лет?.. три года? здесь не появлялось ни единой живой души. И все ведь замечательно шло!»
   Нащупал самый низкий из свисающих канатов, намотал на руку. Подтянулся на одной, охнул от боли – ушиб все, что мог. Зацепился второй. Альпинист хренов. Нет бы, как человеку, встать и подойти к двери – нет же. Надо красиво. Надо по веревкам…
   Начали звонить.
   Дотянулся до замка – черт с ним, кто бы там ни был. И упал на руки хорошенькой блондинистой докторице.

   – Вы бы хоть позвали кого-нибудь, – пробормотал я сердито, пряча неловкость.
   – Да вы легкий. Не беспокойтесь. Я же справилась.
   – И на том спасибо.
   – Переломов нет, просто ушиб. Мажьте мазью. Есть кому в аптеку сходить?
   – Принесут.
   – Как насчет госпитализации?
   – Пишите – отказ.
   – Ну и зря. Там бы за вами поухаживали…
   – Я сам за собой ухаживаю.
   Она сидела на краю кровати и осматривалась.
   – Жилище Дракулы собственной персоной?
   – Да, необычненько. Давно вы на инвалидности?
   – Как видите, давно.
   – На курсы реабилитации не пробовали ездить?
   – Я не могу.
   Она поправила мне подушку.
   – А почему?
   Я не хотел с ней откровенничать, но тон был таким доброжелательным, что не находилось повода грубо послать ее с ее дурацкими вопросами.
   – Здесь я могу быть человеком. Ни от кого не зависеть. Вкалывать приходится, как папе Карло, зато с жалостью никто не смотрит.
   – А почему обязательно с жалостью?
   – Вас как зовут?
   – Света.
   – А вы, Светлана, на себя посмотрите. И все поймете.
   Она посмотрела в сторону – на рассыпанные книги, на шахматы.
   – Зря вы так, Валера. Вы не жалость вызываете. Уважение.
   Света взяла бумажку, на которой писала назначение, быстро добавила еще одну строчку.
   – Понадобится общение – позвоните. Я серьезно.
   – Я вас провожу, – дотянулся до длинной веревки, свисающей на кровать. Моя «утренняя подъемная».
   – Да вы лежите…
   – Так мне же надо закрыть дверь.

   Закрыть дверь, однако, не удалось – на пороге со Светой встретился милиционер. Свежий, румяный, с первых осенних заморозков, он ворвался в мою конуру.
   – Старший лейтенант Севастьянов. Взяли мы вашего стрелка.
   – И кто он был?
   – Сосед ваш, из второго подъезда. Алкаш. Может, видели его, у него походка такая, словно с корабля вчера сошел.
   Я всего ожидал, чего угодно, но…
   Старлей озирался по сторонам.
   – Любите на турнике повисеть?
   – Ноги, как видите, не ходят, развиваю руки.
   – Тоже правильно. А он вот с пьяных глаз не то подумал. Увидел вас посреди ночи под потолком вверх ногами, решил – вы вампир.
   Я пощупал языком клык.
   – Охренеть…
   – Не, ну согласитесь, какая-то логика в этом была?
   – Пуля-то хоть была серебряная?
   – Не знаю. Ща извлечем, разберемся.
   Проходной двор. Проходной двор!
   – В любом случае – спасибо. Не каждый день меня полиция спасает.
   – Да не за что. Благодарность, она вообще, знаете ли, лучше всего…
   – …в жидком виде. Севка?!

   Утром в квартире было холодно, как на льдине. Чертов стекольщик куда-то запропастился, а Севку вчера попросить починить окно показалось неудобным – да и где бы он взял стекло посреди ночи? Я сидел за шахматной доской и время от времени перечитывал написанное ночью письмо.

   «Милая Грета,
   По-моему, я разгадал загадку твоего дедушки. Помнится, ты говорила, что бриллиантов в колье было тридцать. Фигур на шахматной доске тридцать две. Понимаешь, к чему я веду?
   Но это еще не все. Я выяснил, кто убийца. Ты удивишься.
   Колье и разгадку отдаю за поцелуй.
   Твой Валет.»

   В дверь постучали.
   – Наконец-то, – проворчал я. – Сколько можно ждать.
   Решил, не выпендриваясь, подъехать к двери на коляске. Это было стратегической ошибкой – коляска отлетает от двери, если ее пнуть, совсем как снаряд, а человек из нее выпадает в непредсказуемую сторону.
   – Где колье? – спросила Грета, но ударила, разумеется, не она. При Грете был еще папа – неслабых таких габаритов. Вошел по-хозяйски, закрыл дверь на замок. Похоже, девушка воспользовалась моим советом и поговорила с отцом. Шахматы стояли на самом виду, эта хрупкая с виду девушка схватила ферзя, бросила на пол и одним ударом каблука превратила его в щепы.
   – Осторожнее! – воскликнул папа.
   – Здесь ничего нет! – она приблизилась ко мне, сверкая глазищами. Не люблю такой тип женщин. Еще больше не люблю, когда меня бьют. – Поцелуй ему захотелось, – процедила Грета.
   – Жилище маньяка, – заметил папа.
   – Вот и хорошо, – согласилась Грета. – Если что, скажут, сам повесился. Пап…
   Папа накинул на меня одну из веревок поперек туловища, подтянул повыше.
   – Где колье, сука? – спросил он тихим, интеллигентным голосом. Сразу видно воспитанного человека.
   Я покрепче ухватился за веревки – если бы потерял равновесие, они бы, по ходу, меня задушили.
   – Где колье? – папа Греты достал пистолет.
   – В аквариуме. Было в аквариуме.
   – Врешь! – Грета залепила мне пощечину.
   – Бриллианты – прозрачные. Их не видно в воде. Почти не видно, особенно если вода немного мутная. Идеальное место.
   – Врешь!
   – Я пытался тебе сообщить. Но когда ты сказала, что выбросила аквариум… решил тебя не расстраивать.
   – Врешь!
   Я незаметно намотал еще виток на запястья.
   – Валет… – Грета одну за одной раскрошила еще пару шахматных фигур. – Я вот так и с тобой сделаю, если ты не скажешь.
   – Откройте, полиция! – раздалось из-за двери. – Ломаем дверь!
   – Ни с места! – крикнул папа Громов. – Иначе я его застрелю!
   Человек с пистолетом. Какая прелесть. Как в старые добрые времена спецназа.
   Я сделал кувырок вперед с рывком, чего он от меня, похоже, не ожидал.
   Всегда чувствовал, что верхолазанье мне пригодится.

   – Как ты догадался, что убийца – Грета? – спросил Севка.
   – Она с самого начала вела себя странно. Я потом понял, что ей просто совсем не с кем было поговорить, а очень хотелось поделиться. Какая она хитрая, какая умная, как она обеспечила себе алиби. Ее ведь никто не видел – как она входила, как выходила. Пришла в понедельник утром – и все. Правда, она, по ходу, забыла, что алиби – это когда тебя видели в другом месте. Тогда она подстроила покушение на саму себя, чтобы все запутать.
   – Это все хорошо. А догадался ты как?
   – Она соврала, что не знает, что значит «Маргит». А когда в самый первый раз упомянула это слово, она сказала «про Маргит». В женском роде. Для этого надо было хотя бы знать, что это имя. А потом, когда выяснилось, что дедушка менял имя, я почему-то соотнес это с фразой «мы меняли имена». А на самом деле имя меняла Грета. И до Насти она была Маргаритой. По-венгерски сокращенно – Маргит. А по-немецки – Грета. Когда до меня дошло, что искать надо Маргариту Лепеш, оставалось только внимательно погуглить.
   – А кто же взламывал квартиру?
   – А она сама и взламывала. Или она, или папа, потому что они, по-моему, копали в одну сторону по отдельности. Не доверяли друг другу, хотя именно они были заинтересованы, чтобы дед не вывез колье за границу.
   – И где теперь то колье… – задумчиво сказал Севка.
   – В канализации, скорее всего, – я отвернулся к компу, открыл вордовый файл.
   – Ты, кстати, как, в заседании клуба будешь участвовать? – спросил мой приятель.
   – Я ж теперь без представителя.
   – Я тебя туда отвезу. Валер, пора кончать с таким образом жизни. Надо выходить в люди. Сколько ж можно?
   Я помолчал.
   – Севка, там у двери на тумбе стоит коробка. Это твоя.
   – А что там? – он открыл крышку. – Батюшки… Виски!
   – Это не виски. Это благодарность.

   Стекло починили, повесили жалюзи – я стал как-то нервно относиться к открытым окнам. Тем более, вид моего жилища не все понимают правильно.
   На столе стоял ферзь. Не от тех шахмат, что были привезены с Молотка и раздавлены Гретой, от дедушкиных. Можно было бы отвинтить донышко, достать камушек и посмотреть на свет. А что – красиво. Только вот девать его некуда, потому что продать затруднительно. Так что будет пока сувенир.
   Жизнь входила в нормальное русло.
   Я набрал в Ворде:
   «Впервые я увидел его на улице. По его выправке сразу понял – майор. А по странной, шатающейся походке заподозрил – космонавт.»
   Потом все стер. Взял телефон, набрал номер.
   – Алло, Светлана? Это Валерий. Тот, который… Да. Можешь приехать?

Шахматы

   Он и смерть сидели на кровати: он, как положено больному, вдоль, спиной опираясь на изголовье и подушки, смерть – с краешку, в ногах. Как скромная, до поры до времени, гостья. Парня звали… ну, допустим, Влад. Смерть как только не называли. И Косая, и Безносая, и Белая, и Сладкая… сладкая, впрочем, не туда. Сладкая – это про сахар. Да в любом случае, не рекомендуется с нею панибратничать, пока вы не встретились нос к носу. А носу у нее, как вы знаете, может и не быть. Это запросто.
   Вот Влад мог бы называть ее как угодно, они со смертью были старые знакомцы – за последние полгода две клинических, два месяца в реанимации, операции, наркозы, врачи в белом, с фальшивыми, ласковыми лицами. Влад понимал, что шансов нет. Вставать с каждым днем становилось все труднее, да и то – вставать – это сказано сильно. Подняться. Приподняться, а потом упасть. Поэтому Влад не вставал, врачи говорили – это атрофия, а он знал, что просто не хочет падать. Врачи вообще были люди непонятливые. Они удивлялись, почему Влад до сих пор жив. У него они, разумеется, не спрашивали, а он и этот ответ знал совершенно точно. Он играл со смертью в шахматы. Каждый выигрыш – плюс один день. Проигрыш будет один, единственный, последний. Это только казалось, что он играет сам с собой. На самом деле в ногах сидела смерть и с задумчивым видом переставляла фигуры.
   К вечернему обходу исход партии был предрешен. Белыми играл Влад, ферзь на g8, шах, смерть долго почесывала череп костлявым пальцем. Если бы у нее были губы, Влад поклялся бы, что смерть улыбается. Король на c7. Молодой человек размял затекшие пальцы. Медленно, чтобы не выдать торжество, слон на b6. Мат.
   – Мат, – осклабилась смерть хорошей, безкариесной челюстью. – Красиво. Никогда бы не подумала, а? А я такую атаку на эндшпиль приготовила, а ты тут раз – и этого ферзя. Сыграем завтра?
   Влад опустил глаза, не решаясь произнести приготовленную фразу.
   – Послушай… а может, ты не будешь меня забирать? Может, все-таки еще можно? Ну… как-нибудь, а? Может, лекарство какое придумают?
   – Ты понимаешь… – смерть подперла голову фалангами пальцев. – Я, в общем, не ради удовольствия. Есть свои сроки, свои критерии. Срок у тебя можно еще потянуть. А по критериям – уже никуда. Я и так… да ты видишь.
   – Вижу, – кивнул Влад. – Понимаю. Жалко.
   – Ну, ты не грусти тут, – заторопилась смерть. – Я пошла, меня в третьей палате ждут. Ты держись. Я отыграться еще успею. Еще потом наиграемся.
   Включился свет; белый, с тетрадкой в руках, пожилой доктор невнимательно осмотрел Влада.
   – Мы к тебе сегодня постояльца подселим, – сообщил он бодро. – Все тебе не так скучно. Может, в шахматы будешь с ним играть.
   «Да мне есть с кем,» – хотел ответить Влад, а вместо того развел руками. Велкам, пожалуйста. Это же ваша больница и ваша кровать.

   Белье застелили сразу, больного привезли лишь около полуночи. В изголовье поставили стойку капельницы, пустую. Влад сразу обратил внимание на руки, перевязанные по самые локти. «Суид, – отметил он с неприязнью. – Такой молоденький на вид. А уже дурак.» Ну, и не дурак, возможно. Просто сложилось у него. Теоретически парень понимал, что у людей бывают разные обстоятельства, и что одни хотят жить, а другие – умереть. На практике этих вторых он понять не мог в силу собственных, совершенно дурацких обстоятельств. Он чувствовал себя как человек, обещавший уехать, распрощавшийся со всеми, собравший чемодан и надевший шляпу… и у которого задержалось такси. И вот он вынужден толкаться по коридору, потеть в пальто, думать про «долгие проводы» и смотреть на часы. Да, уезжать, разумеется, не хочется. Но когда-нибудь – надо. Но всем когда-нибудь надо, почему ему – не «когда-нибудь», а теперь?
   Он с силой хлопнул шахматной доской, расставил фигуры. Медсестры погасили лампу, но и в свете фонаря он в состоянии был отличить слона от пешки. Он, собственно, мог играть вообще без доски, с закрытыми глазами проигрывая в памяти этюды, задачи в два, три и четыре хода, сложные классические партии Ботвинника и Касабланки. Нынешних мастеров он знал, но не любил. Он ревновал к ним судьбу за то, что с ними ему уже никогда не сыграть. Зато они не играют так, как он. Матч с гроссмейстером смертью, количество партий не ограничено, все победы его. Всухую. Он, умирая, может играть так, как никогда не сыграют они. А некоторые – он посмотрел на мальчика – не хотят жить. Клиника, господа.
   – Орел или решка? – раздался знакомый голос. Мальчик очнулся и с ужасом посмотрел на смерть. – Я смерть, – уточнила она на всякий случай. – Он меня знает, – она кивнула на Влада. – Он подтвердит.
   – Да, это она, – буднично заметил парень.
   – Я умер? – мальчик посмотрел на перевязанные руки.
   – Тебя это удивляет? – поинтересовалась смерть. – Ты же хотел. Ты же собирался. Вот, я пришла, ты меня звал. Ты был в реанимации, тебя спасали, но не спасли. Допустим, у тебя началось заражение крови, а никто не заметил. Бывает. Ты уже чувствуешь жар?
   Мальчик положил ладонь на лоб, потом потер глаза, отвернулся и снова поднял взгляд. Смерть не исчезала. Более того, она подставила стул и села у кровати, совершенно как доктор. Он обратился за поддержкой к старшему соседу по палате, но тот невозмутимо продолжал расставлять фигуры.
   – А… ну, тогда… пошли? – предложил мальчик неуверенно.
   – Куда? – вежливо уточнила смерть.
   – Нну… не знаю. Куда там у вас…
   – Не знаешь. А так торопишься. Я тебя заберу, конечно. Но сначала расскажи – почему? – смерть достала амбарную книгу, словно собираясь записывать.
   – А ты что… не в курсе? – удивился подросток.
   Если бы на черепе была мимика, смерть бы характерно вытянула лицо.
   – Ты только представь, вас тут народу – шесть миллиардов. Мне достаточно того, чтобы следить за вашей смертью. Мне вот только следить за вашей жизнью не хватало. Причина?! – наклонилась она к нему, пяля пустые глазницы пристально и жестко.
   – Понимаешь… меня не существует. Меня словно нет, у меня нет цели, моя жизнь – это серые будни, один за одним, каждый день. Я не вижу никаких просветов, меня никто не понимает, я никому не нужен, даже себе, – мальчик говорил все быстрее и быстрее, – я устал, мне надоело, я хочу уйти отсюда, это не жизнь!
   Влад смотрел на него не осуждающе… брезгливо. Ему казалось, он имеет право так на него смотреть.
   – Причина. Одна. Для статистики, – постучала смерть карандашом по картону.
   – Нет цели. Так и пиши.
   Ничего не произошло.
   – Ну… пойдем?
   – Ты выжил, – ответила смерть. – Попытка засчитана и отклонена.
   – Но я не хочу! – чуть не заплакал самоубийца.
   Влад занес над доской последнего ферзя, а потом с размаху саданул его об пол.
   – Да елки-палки! Где-нибудь есть справедливость на свете? Почему живут те, кто хочет умереть, а те, кто хочет жить – умирают? Почему я жил ради цели, я боролся, я шел к ней, как мог, всеми силами моими, – и я тут, а какой-то сопляк, ничтожество, малолетка, который жалуется на серые будни и режет вены – будет жить?
   – Как ты теперь играть-то будешь? – с еле слышным участием спросила смерть. – С форой? Без ферзя? Ты же его разбил.
   – Да по херу мне, как я буду играть. Что я выигрываю? Еще один денек? Глядеть в окошко? Утку? Или смотреть, как жена моет мне задницу? Это выигрываю?
   Влад замолчал, зло отвернувшись к стене.
   – Хорошо, – протянула смерть, – хорошо. Давай так. Сыграем. Без ферзя. Выигрываешь ты – я поменяю ваши судьбы местами. Ты будешь жив и здоров, этот парнишка умрет, как и собирался. Согласен?
   Мужчина посмотрел на нее с недоверием, потом повернулся к подростку.
   – Я согласен, – кивнул мальчишка.
   – Я спрашивала не тебя, – она даже не покачнула головой в его сторону. Ее глазницы были направлены на другого.
   – Согласен, – тускло, хрипло подтвердил Влад.
   Смерть пересела на его кровать, кивнула.
   e2 – e4. Он всегда начинал игру классически, ему нравилось, что он нарочито предсказуем. А ведь первый ход ничего не значит. Неважно, как ты начал игру, важно, что потом. e2 – e4 или d2 – d3 ничего не решают. Ты можешь даже ошибиться в дебюте, потерять половину фигур в середине – а потом собраться и выиграть партию. Каждый ход – решающий. Но не первый.
   – Вы гроссмейстер? – шепотом спросил мальчик.
   – Мастер спорта. Международного класса. До гроссмейстера мне оставался турнир.
   – А потом?
   – Суп с котом. Не отвлекай. Ты в шахматы играть умеешь?
   – Умел раньше.
   – Нравилось?
   – Очень. Вот шашки не так, в шашках все-таки жизни меньше. Шахматы мне нравятся больше.
   Смерть создала интересную ситуацию, она словно напрашивалась на предсказуемую атаку, но глубоко задумавшись – мальчик напряженно молчал – Влад понял, что это ловушка. Через четыре хода при любом варианте он потеряет коня или ладью, затем открывается вертикаль… нет, нельзя брать этого слона. Слишком просто. Никто никогда не меняет пешку на слона, если выгоды в этом нет. Очень уж откровенно смерть воспользовалась отсутствием ферзя, взять этот гарнизон будет не так-то просто.
   В такие моменты Влад забывал, что болен. Он снова был сильным, сосредоточенным, властным, он командовал дивизиями пешек и отдавал приказы королям. Не было ни больничного запаха, ни пролежней, ни вспоротых капельницами вен. Даже незаживающего операционного шва – не было. Он сидел прямо, как и положено полководцу. Конь на f5. На провокацию он не поддался. Теперь задумалась смерть.
   Мальчик поджался и с ногами забился в угол кровати.
   – А там… как?
   – Не так, – отмахнулась смерть. – Не мешай.
   Она пересела поудобнее, завернув под себя костлявую голень.
   – Так… а если… – она посмотрела в окно. – Вот ты задачу-то задал. Ладья h4!
   – Теряешь ферзя, – довольно объявил Влад. – Бились-бились, теперь сравнялись.
   На очередном ходу смерти мужчина посмотрел на притихшего соседа.
   – А ты за кого болеешь?
   – Не знаю, – честно ответил подросток.
   – Страшно?
   – Немножко.
   Смерти было, что сказать. Она промолчала и стиснула зубы за неимением губ.
   Партия шла к финалу. Мальчик вытянул шею, глядя во все глаза. Вместо жара наступил холод, сердце, напротив, колотилось до пота. Громкие шаги фигур по шахматной доске. Два короля. Терпение. Тишина.
   – Мат, – сказал Влад, припечатывая последний ход.
   – Мат, – подтвердила смерть, не вложив никаких эмоций. – Готово, – повернулась она к ребенку, дождавшемуся своей желаемой участи. – Как договаривались, меняю местами. Да?
   – Да, – подтвердил Влад. – Меняй. Но по-другому меняй. Ему – мою цель, пусть станет чемпионом мира. А я… пошел-ка я отсюда. Надоело.
   Смерть протянула к нему руку, мальчик вдруг понял, что сосед видит ее теперь совсем иначе, не пустым скелетом, чем-то еще.
   – А как она теперь выглядит? – шепнул он, глядя, как мужчина уходит.
   Влад обернулся и подмигнул ему.
   – Не так.

Полезные люди

   У моего мужа коэффициент полезности – восемьдесят девять. Для сравнения: у главы Академии Наук – девяносто два, у президента – девяносто пять, у верховного конгрессмена Конфедерации – девяносто восемь. Говорили, был кто-то, у кого насчитали девяносто девять, но фамилию немедленно засекретили, даже не просочилось, в какой стране это произошло. До сотки еще не добирался никто.
   У меня – ноль. Я домохозяйка, и хотя в моем паспорте красуется штампик «семьдесят четыре», я не сдавала тесты, не проходила генетического контроля, не доказывала ни научных познаний, ни другой ценности для общества. Короче говоря, шлак. Мусор. И только сомнительное право жены превращает ноль в солидную двузначную цифру. Впрочем, у меня есть способ ее поубавить. Развод не годится, развода мне Эрик не даст. Но даже у него страховка не бесконечная.
   Руки мгновенно становятся влажными, скользят по рулю. Шлагбаум перед переездом закрывается медленно, и это напоминает мне такую штуку, хлопушку, какую используют в кино. «Кадр четыре, дубль восемь!» Нащупываю в бардачке пачку сигарет, вылезаю из машины, курю, хотя не могу припомнить, чтобы когда-нибудь раньше курила. Из будки высовывается старик, пристально смотрит на меня, машет. Меньше всего хочу сейчас с кем-либо говорить. Ныряю обратно в машину, он бежит, кричит что-то – не слышу ни слова. Приближается поезд, своим грохотом забивает все другие звуки. Газую резко, ломая в щепы шлагбаум. Ловлю себя на том, что страха нет. Ничего нет. Рассчитано правильно: вылетаю на переезд за две секунды до поезда. Машинист, разумеется, не успеет затормозить. Это невозможно физически.
   Мой коэффициент полезности – ноль.

   Я слушала, как шелестит их одежда. Еще не видела ничего, не могла пошевелиться, но слух и обоняние уже вернулись – острые и мучительные, как никогда. Кто-то набрызгался резким одеколоном, запах бесил меня и сводил с ума. И уже по шороху, раньше, чем услышала голос Эрика, догадалась, что происходит. Вот так, неуверенной, шумной толпой, обычно ходят интерны. Им очень подробно показывают и рассказывают все, чтобы создать в них уверенность, будто они понимают, что происходит. Эта уверенность наивна – мы сами еще понимаем далеко не все.
   И почему-то тут же кольнуло неприятным – никак не ожидала, что Эрик приведет их на экскурсию ко мне.
   – Таким образом, благодаря сохраненному заранее образу всех клеток организма, мы получаем точное их восстановление по состоянию на тот момент, когда был снят образ.
   – А из чего? Из чего они делаются?
   – Не совсем понял ваш вопрос.
   – Ну, вы берете мое собственное тело и переделываете его или вы делаете какой-то бульон, как для холодца…
   Взрыв смеха. Шикнув на посетителей, Эрик ответил:
   – Фактически, мы используем и то, и то. Понимаете, просто так взять и переделать ваше тело не так-то просто – вы стали старше, у вас, возможно, образовался цирроз печени или где-нибудь притаилась раковая опухоль. Все эти излишества мы должны отсечь.
   Опять одобрительный смешок.
   – То есть бульон вы фактически варите прямо из меня? – не унимался дотошный посетитель.
   Я открыла глаза.
   – Приходит в себя, – сообщила ассистентка.
   – А память? Что случается с памятью? – спросил все тот же человек. Теперь я его увидела: он небольшого роста с черной бородой и яркими сапфировыми глазами. По возрасту он на интерна не походил – скорее, на представителя какой-нибудь ученой комиссии. Леди средних лет, одетая дорого, почему-то глядела на меня с завистью.
   – Давайте перейдем в аудиторию, – заторопился Эрик, – и я с радостью отвечу на любые вопросы. Пациентка приходит в себя.
   Пока посетители выходили, приблизился ко мне на минутку, лицо внимательное, серьезное, спокойное. Совсем не такое, с каким, наверное, стоило бы смотреть на свежевоскресшую любимую жену.
   – Ты постарел, – пришла к выводу я. – Сколько прошло лет?
   – Это не имеет сейчас научного значения, – он наконец-то мне улыбнулся.

   Большая комната казалась и знакомой, и незнакомой. Много чего поменялось, хотя почти вся мебель – на тех же местах. Всякие любимые мелочи – сувенир из Лондона, который я привезла с той конференции, где впервые делала доклад о возможности оцифровки структурного кода каждой клетки и где его, честно говоря, освистали. Большое зеркало в кованой раме – подарок Эрика на первую годовщину. Дотронулась до бронзового завитка, заглянула. Конечно, мне не требовалось смотреть на себя, чтобы знать, сколько мне лет – последним воспоминанием было сохранение образа, второй раз на моей памяти. Значит, мне около двадцати восьми. А Эрику на вид теперь сорок или даже сорок пять, у него уже седина.
   А у меня – я взяла руки расческу с тумбочки перед зеркалом – еще не было седины.
   Муж подошел сзади, тоже посмотрел в отражение.
   – Словно никуда и не уходила, правда? – я улыбнулась.
   – Правда, – показалось, он поморщился. – Есть хочешь?
   – Хочу.
   Что-то шло ощутимо не так – словно это был совсем не мой Эрик, а какой-то чужой, отстраненный человек в теле моего мужа. Молча села на табурет в кухне, наблюдая, как он разогревает еду. Взяла в руки вилку – слова не шли. Поняла вдруг, что не знаю, чем заполнить эту холодную паузу.
   – Отчего я умерла?
   Эрик прекратил жевать, замер.
   – Несчастный случай. Ты разбилась на машине. Кстати… Я бы тебе не советовал пока садиться за руль. Возможно посттравматическое наложение.
   – Это что за зверь?
   – Некоторые клетки мозга, несмотря на восстановление с образа, сохраняют какую-то остаточную память о происшедшем. Это приводит к дежавю и паническому синдрому, мы с этим уже сталкивались.
   – Как такое может быть? Ведь если восстановление было точным…
   – Мы пока не разобрались.
   – А можно я как раз к этому и подключусь?
   Я вдруг почувствовала острый интерес к жизни. Вот так, с места в карьер, в научную проблему – да еще разобраться бы, насколько я успела разработать свои темы – наверняка же они были интересные. Я жива, жива, и мне теперь нагонять и нагонять! А холодность Эрика – это ненадолго, это от непривычки.
   – Ты хочешь вернуться в лабораторию?
   – Конечно! – я протянула руку, коснулась его щеки. – Больше всего на свете я хочу сейчас чего-то привычного. Знакомого.
   – Рано, – он отвел мою ладонь. – Тебе на адаптацию нужен как минимум месяц. До этого момента, пожалуйста, даже и не думай о науке.
   – Я… пойду спать.
   – Доброй ночи. Я попозже, мне надо еще до завтра успеть доделать кое-что.

   – Я хочу выйти из дома.
   – Рано! – муж неожиданно повысил голос и тут же добавил мягче. – Рано. Ты еще не вполне отдаешь себе отчет, насколько мир переменился.
   – Насколько? Эрик, как я узнаю – насколько, если ты отгородил меня вообще от всего? У нас нет телевизора, потому что мне рано. Ты не подпускаешь меня к компьютеру, потому что мне рано. Ты даже газет не даешь мне читать, потому что мне тоже рано. Что я освою дома? Холодильник? Сотовый телефон? Так вообрази себе, я уже достаточно освоила телефон. Я хочу жизни, Эрик. Зачем ты меня вернул, если все равно не даешь мне жить?
   – Я… не даю тебе жить? – лицо его стало вдруг очень грустным.
   – Да! – в запале я готова была крушить, не считаясь с его чувствами.
   – Я просто не хочу, чтобы что-нибудь снова произошло.
   Он стоял в дверях – я поймала его буквально перед выходом на работу.
   – Ты тяжело пережил мою смерть?
   Эрик помолчал.
   – Что-то пошло не так? Эрик, я не вчера родилась, я знаю, что наверняка были другие образы, более поздние, и что ты не стал бы без крайней нужды восстанавливать меня с образа давностью в пятнадцать лет.
   – Все пошло не так, – он отвел глаза. – Твой самый последний образ… он был непригоден.
   – Насколько непригоден?
   – Я тороплюсь.
   – Ты уже пробовал меня восстановить, и все опять закончилось смертью?
   Пауза.
   – Я куплю тебе телевизор.
   Он стремительно вышел.

   – Еще четыре страны мирового сообщества присоединились к системе коэффициентов абсолютной полезности, сообщает агентство Рейтер, – бодро сказал диктор новостей. – К концу года, по заверению Конгресса Конфедерации, ожидается вступление оставшихся одиннадцати стран.
   На экране появилось суровое лицо политика, окруженного репортерами:
   – В последнее время я слышу много критики в адрес внедрения коэффициентов абсолютной полезности в развивающихся странах. Скептики говорят, что поскольку в странах с отстающей экономикой нет возможности эффективно использовать восстановление по сохраненным данным из-за высокой стоимости и наукоемкости этой процедуры, то и коэффициенты абсолютной полезности, известные так же, как коэффициенты Менке, будут, извините за каламбур, бесполезны. Однако я скажу таким критикам: перед лицом демографической катастрофы, на пороге которой мы стоим, все мы должны сплотиться плечом к плечу и помочь друг другу выжить. Мы подчинили коэффициентам не только воскрешение в случае гибели, но и социальное, и медицинское обслуживание. Наиболее достойные члены общества, наиболее необходимые для выживания человечества в целом, – они достойны самого лучшего. И уже с их помощью мы должны позаботиться о выживании всех.
   Я замерла на стремянке с тряпкой в руках.
   – Перемотай обратно на 20 секунд, – сказала я телевизору – голосовые команды были для меня все еще внове, и, разговаривая с техникой, я чувствовала себя немножечко глупо.
   – …абсолютной полезности, известные так же, как коэффициенты Менке…
   Менке – фамилия Эрика. А абсолютную полезность мы обсуждали как-то на кухне за стаканом вина.
   – Эта система не будет работать! – кипятился Эрик. – Ну сама посуди… Предположим, мы определим, что ученый, который строит космические аппараты, полезен, так как никто, кроме него, не может делать эту работу. Но он может эффективно работать, только если его дома ждет жена. Значит, она тоже полезная? Он же без нее не может. Она о нем заботится. Она стирает ему вещи. По нашей схеме получается, что ее работу может делать кто угодно. А на деле – только она, потому что для него существует только она.
   – А разве с этим ничего нельзя сделать?
   – Что ты можешь сделать с любовью?
   Я нахмурила лоб. Красное вино придавало мысли самые невиданные повороты.
   – Любовь – это химия организма. Мы же научились справляться с восстановлением сложных структур клеток головного мозга. Можем найти и эту химию тоже.
   – Найти – и что? Мы все еще не можем корректировать эти структуры так, чтобы не пострадала целая картина. Это как… как файл с картинкой. Мы можем зайти в код, можем поменять один символ на другой. Но картинка больше никогда не откроется.
   – Это у нас не откроется, – я с жадностью затянулась – мне нравилось это ощущение адреналина в крови, как перед прыжком, я чувствовала, что мы подобрались очень близко к такой загадке природы, какую до нас никто не мог разрешить. – А если за дело возьмется настоящий хакер – откроется. Просто он будет знать, где и что менять.
   – Что ты предлагаешь? – Эрик был совсем уже пьян.
   – Хакер нам нужен. Консультация хакера нам нужна.

   Значит, Эрик все-таки нашел способ выстроить непротиворечивую систему. Почему же я, почему я осталась теперь в стороне от этого открытия? Почему он вытеснил меня на обочину, в этот дом, в четыре стены, а сам занимается в лаборатории всем тем, что составляло мою жизнь – без меня? Я домохозяйка… Я домохозяйка! Это даже не смешно! Я стою на стремянке, с тряпкой в руках, в косынке, делаю генеральную уборку, смахиваю пыль с книжных торцов – вместо того, чтобы творить, чтобы искать, вместо жизни, в конце концов! Я в сердцах так треснула по книжному ряду, что стремянка накренилась, и я полетела вниз, хватаясь руками за шкаф. Несколько книг выпало на пол – прямо возле меня, из одной веером вылетели фотографии.
   Я и незнакомый кареглазый брюнет. Мы хохочем, едим мороженое. Катаемся на колесе обозрения. Он обнимает меня – и обнимает явно не дружески. У меня счастливое лицо. Я совсем не похожа на «Леди Строгость», как прозвали меня в Лондоне коллеги. И лет мне на вид… Немножечко старше, чем я сейчас.
   – Что это? – спросила я у пылесоса в полной растерянности.
   – Команда не распознана, – разочарованно ответил пылесос.

   Денег в квартире не оказалось, документов тоже. Пропуск в лабораторию – запасной ключ, который я всегда хранила в личном тайничке – бесследно исчез. Очевидно, Эрик тщательно обыскал квартиру перед моим возвращением и сделал все, чтобы я не вышла и не попала на работу. Пропустил только фото – или наоборот, сам хранил их там. Как доказательство моей неверности? Как что? Что это вообще такое?
   Влажными от волнения руками я еще раз перебрала фотографии. Может, в этом все дело? Я влюбилась в кого-то другого, Эрик начал ревновать и сделал так, чтобы я оказалась отстранена от всего, что имело для меня значения? От науки, от исследований! Сделал из меня маленькую домашнюю женушку, которую, очевидно, совсем уже не любил? Нет, академик Менке, вы не с той связались. Попомните мое слово. Хоть я и ношу вашу фамилию, но я профессор, доктор наук, и я, черт побери, не позволю обращаться с собой, как с девчонкой! Я пойду и выясню всю правду, какой бы она ни была!
   Меня почти трясло от негодования. Выбрав из шкафа одежду, которая выглядела поновее, я вышла из дома, положив одну из фотографий в карман. На визитке Эрика я видела адрес Академии наук – он остался прежним. Значит, это не так уж далеко от нашего дома. У меня нет денег на транспорт – но я вполне могу добраться туда пешком.

   – Моя фамилия Менке. Жанна Менке. Забыла пропуск, – я старалась, чтобы мой голос звучал уверенно и четко. Как во время доклада, когда на тебя смотрит несколько сотен человек, и половина из них – враги. На охранника, однако, это не произвело никакого впечатления.
   – Паспорт нужен, – сказал он буднично.
   – Я Жанна Менке, профессор. Не может быть, чтобы вы обо мне не слышали.
   – Дамочка, – охранник взглянул на меня с пренебрежением, – да в этом здании все тут через одного профессора. Я должен всех помнить?
   – Позовите кого-нибудь, кто более компетентен, – я добавила стали в голос.
   – Не устраивайте мне тут… – заговорил мой несговорчивый собеседник, но я его недослушала. Из стеклянной двери-вертушки в холл вышел тот самый красивый брюнет с моих фотографий. Я немедленно устремилась к нему. Он замер с удивлением и едва ли не страхом:
   – Жанна?

   Мы сидели в кафе.
   Андрей – незнакомца звали Андреем – рассматривал меня так, словно я вышла из могилы, что, по сути вещей, было не так уж далеко от правды.
   – Закажешь что-нибудь? – спросил он для того, чтобы что-нибудь спросить.
   – Я на мели. Эрик спрятал деньги, чтобы я не могла выйти из дома, – легко пожала плечами, будто все это ерунда. – Вы же знаете Эрика?
   – Мы на «ты», – напомнил Андрей, подзывая официанта. – Я закажу тебе сам, то, что ты любишь. Я еще помню все. Мы были с тобой друзьями.
   Я выложила на стол фото.
   – Друзьями?
   – Друзьями, – он встретил мой взгляд спокойно. – Прежде всего – друзьями. И коллегами. Соратниками по проекту.
   – И это – все?
   – Я хотел бы, чтобы это было все.
   Я пригубила кофе – действительно, очень хороший кофе, точно, как мне нравится.
   – А на самом деле?
   – Жанна, давай прекратим этот разговор. Для меня с прошлым – каким бы оно ни было – покончено. Девушка, дайте мне счет. Если у тебя есть какие-нибудь вопросы – задавай их Эрику. Что бы нас ни связывало – этого больше нет.
   – Ты все еще помнишь, какой я люблю кофе, – сказала я тихо.
   – Это ничего не…
   – Ты, наверное, знаешь, сколько значила для меня наука.
   – Жанна… – он привстал, намереваясь выйти.
   – Вот уже месяц я нахожусь в положении умственного инвалида. Я сижу взаперти, занимаюсь домашними делами, я задаю мужу вопросы – он молчит. Мне очень важно узнать, почему я оказалась на обочине. Мне нужно понять, что случилось. Если я когда-нибудь была тебе хоть сколько-нибудь дорога, то ты понимаешь, как для меня тяжело – бездействовать.
   – Жанна…
   – Пожалуйста, Андрей. Эрик меня не любит, держится, как чужой, – на моих глазах выступили слезы. – Я не могу доверять ему. Я увидела эти фотографии – и подумала, что могу доверять тебе. Помоги мне, пожалуйста. Я хочу разобраться.
   – Я не знаю, чем могу помочь, – похоже, он колебался.
   – Мне нужно попасть в лабораторию.

   Удобный случай представился совсем скоро. Я смотрела телевизор, когда муж вернулся с работы злой и мрачный.
   – Верховный суд по правам человека отклонил иск представителей искусства, в котором они заявляли, что коэффициенты Менке целенаправленно дискриминируют людей творческих профессий, – сообщил диктор. – В ответ конгрессмены опубликовали открытое письмо…
   Я сделала потише.
   – Хотел тебя вывести в свет, – сказал Эрик. – В Академии наук сегодня премьера новой экранизации «Божественной комедии». Но не получится.
   – Почему?
   – Завтра еду в Нью-Йорк. Очень невовремя, мне сейчас совсем нельзя никуда отлучаться.
   – Эксперимент?
   – Да, в решающей стадии, – он вздохнул.
   – Расскажешь?
   – Это очень долгая история.
   – А раньше мы всегда работали вместе.
   Он промолчал, отправился на кухню, я осталась сидеть в кресле.
   – Какой у меня коэффициент полезности? – спросила вдруг громко. Эрик высунулся в комнату, посмотрел внимательно.
   – Пятьдесят девять.
   – На девять пунктов выше минимума?
   Кивнул.
   – А как он считается?
   – По сложной формуле, – он вернулся на кухню, но я уже спешила следом.
   – Я не сдавала никакие тесты. Меня не проверяли на чистоту хромосом. Я не занимаюсь сейчас никакой работой. Откуда у меня коэффициент?
   – Ну допустим… ты жена крупного ученого. Этот ответ тебе подойдет?
   Стиснула зубы.
   – Когда ты едешь?
   – Сегодня в ночь. Самолет через четыре часа, надо успеть собраться.
   – А вернешься?
   – Завтра вечером, если все будет хорошо.
   Я кивнула. Добралась до телевизора, унимая нервную дрожь, еле дождалась, когда Эрик сложит в портфель ноутбук, костюм и зубную щетку, закрыла за ним дверь. Набрала телефонный номер, который держала в памяти, не рискуя никуда записать.
   – Андрей? Сегодня. Я готова сегодня.

   – Как считается коэффициент?
   Фонарик шарил по стене. Андрей был в перчатках, словно заправский взломщик.
   – Если упрощенно, – он говорил еле слышно, – рассчитывается количество человек, способных выполнять ту же самую работу. Оценивается профессиональный уровень человека, социальная значимость его дела. Есть специальная таблица с коэффициентами. Таблица Менке.
   – Звучит ужасно.
   – Ты находишь? – он усмехнулся.
   – Иерархия, как у роботов.
   Андрей пожал плечами.
   – Проходи.
   Я ощутила трепет – мое любимое, мое знакомое, лучшее мое в мире рабочее место. Стол все так же стоял в углу, над ним нависала полка – битком набитая папками, как в старые добрые докомпьютерные времена. Но многое изменилось. Не было раньше, к примеру, высокого стеллажа, наполненного тонкими то ли папками, то ли коробками.
   – Образы, – подсказал Андрей. – Это не все, только наши, лабораторные.
   – Над чем вы сейчас работаете? – я провела пальцами по подписанным торцам.
   – Все над тем же. Коррекция образа. Монтаж образов.
   – Монтаж?
   – Иногда требуется, чтобы телу было двадцать лет, а воспоминаниям – все сорок.
   – Получается?
   Он что-то ответил неразборчиво. Не переспросила: перед мной, одна за другой, стояли пятнадцать папок, все датированные разные годами и с одной и той же надписью – «Жанна Менке».
   Я хотела было сесть и начать читать, когда внизу вдруг завопила сигнализация.
   – Бежим! – воскликнул Андрей.
   Успела захватить с собой охапку тонких папок. Мы бежали по переходам, по темным галереям, по длинным безлюдным коридорам. Здание, переполненное камерами наблюдения, разумеется, готово было выдать нас любому, и стоило нам оторваться от погони, как из какого-нибудь другого коридора немедленно доносился топот преследователей.
   – Наверх! – я увидела открытый люк вентиляции в стене коридора.
   – Ты с ума сошла…
   – Наверх, – повторила я. – Отсюда мы попадем в трубу над кинозалом. Там отсидимся до конца сеанса, а потом в темноте вылезем наружу.
   – Ты с ума сошла, – еще раз сказал Андрей, и через некоторое время до нас донеслось знаменитое «Любовь, что движет солнце и светила».

   Он убивал меня в общей сложности восемь раз. Экспериментировал с образами, использовал то более поздние, то более ранние – что-то искал. Я умирала – каждый раз одинаково, в автокатастрофе. Воскресала, мы жили вместе, потом я влюблялась в Андрея, а Эрик скрупулезно, детально, протоколировал все в результаты эксперимента. Потом случалось что-то еще – об этом не было подробного описания – и я умирала снова. И так – раз за разом, смерть за смертью, жизнь за жизнью. «Если рассматривать состояние влюбленности как функциональное расстройство, вызванное генетической предрасположенностью к определенным химическим реакциям…» Я читала это, лежа в пыли вентиляционной трубы, при свете фонарика, Андрей обнимал меня, мои плечи дрожали то ли от холода, то ли от напряжения, а сквозь стену трубы до нас доносились звуки прекрасных слов Данте Алигьери. Божественная комедия… Воистину, божественная. Ребята, дорогие, вам не кажется, что вы немного заигрались в богов?..
   – Почему ты не рассказал мне сразу?
   – Я не мог. Я хотел откреститься от этого всего, забыть. Забыть и не вспоминать.
   – И забыть меня?
   – И тебя, – обнял меня крепче. – Я надеялся, что хотя бы очередной раз ты в меня не влюбишься.
   – Это невозможно, – я покачала головой. – Это где-то внутри меня, это сильнее. Когда я увидела тебя там, в холле, я уже знала, что я тебя люблю. Это не в памяти, это что-то совсем другое. Это было… как неизбежность.
   – Я просто не мог с этим больше жить. Рестарт за рестартом…
   Он словно бы извинялся, а я почти не слушала его. Меня накрывало этим освободившимся вдруг, накопленным за несколько лет чувством. Имело значение только одно – он рядом.
   – Здесь же грязно, – Андрей в последний момент будто засомневался.
   – Ерунда…

   – Он не в Нью-Йорке, – сказал вдруг Андрей, пытаясь объехать толпу. Народ валом валил из кинозала, расступаясь в две стороны от красной ковровой дорожки. По ней, гордые, в роскошных нарядах, шли звезды, снимавшиеся в «Божественной комедии».
   – Самое страшное – это, конечно, эти коэффициенты, – продолжала рассуждать я вслух. – …Как не в Нью-Йорке?
   – Он на вашей даче. У него там встреча, – лицо любимого оставалось совершенно бесстрастным.
   – С женщиной?
   – Можно сказать, что да. Почему коэффициенты – это страшное? Ну хотя бы взять этих актеров. Чем они занимаются? Что полезное производят?
   – Искусство. Мне кажется, мир бы сошел с ума без искусства. С этой точки зрения они полезнее многих и многих. Например, нас с тобой.
   – Хороший бэкап, – усмехнулся Андрей.
   – Что?
   – Ты еще думала об искусстве. Жанна, наш мир вымирает, о каком к черту искусстве ты говоришь? Ты знаешь, сколько рождается детей в последние годы? Ты знаешь, сколько умирает стариков? Мир перенаселён. Мы не можем помочь всем, мы помогаем только наиболее достойным. Но зато им – помогаем полностью. Мы можем вылечить любую болезнь…
   – Даже любовь? – съехидничала я.
   – Даже смерть, – он оставался серьезным. – Но это дело, которое не терпит хаоса. Только четко, хорошо организованная система…
   Раздался рев мотоцикла, за ним страшный скрежет и крики. Я выскочила из машины, рванулась вперед, Андрей поспешил за мной.
   На запруженной площади перед зданием Академии наук столкнулись две машины и мотоцикл. Последний пытался прорваться сквозь пробку на высокой скорости, водитель одной из машин в попытке избежать столкновения резко вывернул руль, но второй машиной, пытавшейся уйти вбок, мотоциклиста выбило на обочину, туда, к красной дорожке. И там, на пафосном бархате, лежало двое раненых – один из актеров и тот мужчина с сапфировыми глазами, которого я видела в тот день, когда очнулась. А рядом спорили врачи.
   Похоже, проблема была в том, что проехать могла только одна «скорая». Одного из пострадавших могли увезти быстро, второму пришлось бы ждать. Актер ждать не мог, так как пострадал куда больше.
   – Чего они медлят? – спросила я через плечо.
   – Один актер, другой политик, – ответил Андрей. – У политика коэффициент Менке семьдесят восемь. У актера сорок три. Они не имеют права первым вывезти актера.
   – Это же бесчеловечно! – произнесла неожиданно громко, сама удивившись.
   – Зато логично, – отметили сбоку.
   – Как минимум, в этом должна быть последовательность, – поддержали с другой стороны.
   – Бесчеловечно? Скажите это Менке, – съехидничали откуда-то еще.

   – И что ты ему скажешь?
   – Я не знаю.
   В лесу было прохладно и тихо. Пели птицы, наш уединенный дачный домик выглядел райским уголком.
   – Но я сориентируюсь на ходу.
   – Очень на тебя похоже, – Андрей пискнул сигнализацией, направился к дому.
   – Но ты мне поможешь? Ты меня поддержишь? – схватила его за рукав, задержала.
   – Конечно. Я очень давно на твоей и только на твоей стороне.
   – Я просто хочу знать – что сделало его таким…
   Дверь распахнулась. На пороге стоял Эрик.
   – Мне сказали, у тебя здесь встреча? – я решила сразу пойти в атаку.
   – Да, – мой муж улыбнулся. – Стою вот, жду вас. И вот, наконец, вы.

   Они сидели напротив меня, такие разные – мужчина, которого я любила когда-то давно, и мужчина, которого я любила сейчас.
   – Тебе нужно успокоиться и выслушать, – примирительно сказал Эрик.
   – Выслушать что? Да, я очень хочу выслушать, почему ты убивал меня столько раз. Почему в тебе ничего не дрогнуло ставить на мне такие опыты. Почему…
   – Сначала надо успокоиться, – напомнил муж.
   – Успокоиться? Ты лишил меня моей жизни, вычеркнул мое имя из истории науки, ты просто-напросто лишил меня всего!
   Андрей рассмеялся.
   – Я сказала что-то смешное?
   – Я слышу это восьмой раз, – он сдержанно улыбнулся. – Ты говоришь это каждый раз слово в слово. И каждый раз обличаешь Эрика. И каждый раз влюбляешься в меня. Я начинаю думать, что это безнадежно.
   – Ты же только что говорил мне…
   – Что я на твоей стороне. И я на твоей стороне. Только твоя сторона – несколько не там, где ты предполагаешь.
   – Что ты несешь? Что вы оба несете? Вы выродили идею, способную спасти человечество, во что-то страшное, во что-то уродливое. Вот, вот тут: «Если рассматривать состояние влюбленности как функциональное…» – что это? Это наука? Мы занимались тем, что спасали жизни, а это… – я растерялась, не в состоянии подобрать цензурных слов.
   – А это твой почерк, – подсказал Эрик.

   – Привет, дорогая, – на экране компьютера красовалась Жанна Менке. В этот раз ей было под сорок, она выглядела роскошной циничной стервой. – Я делаю эту запись на тот случай, если вдруг у тебя с ребятами возникнут какие-нибудь разногласия. Все началось в тот день, когда мы нашли хакера-консультанта. Я всегда питала слабость к айтишникам – и тут не устояла. Мы делали важное общее дело, а отношения между нами тремя становились все хуже и хуже. Тогда мне пришлось вмешаться – потому что могло пострадать важнейшее научное исследование. Я нашла способ нейтрализовать предрасположенность к любви. Правда, для этого мне пришлось убить Эрика и восстановить его с образа, но зато результат оказался потрясающий. Все вышло как надо с первого раза. Со мной было хуже – я рассчитала для себя около пятнадцати возможных вариантов. Все данные я передала Эрику и Андрею, они должны будут спровоцировать тебя и посмотреть реакцию. Если ничего не получится – твоя задача убить себя и дать ребятам возможность начать все с начала. Если получится – мы сделаем с тобой мировое открытие. Ну и спасем вселенную заодно, – она хищно мне улыбнулась. – Любовь вносит хаос. Выживание человечества в том, чтобы превратить хаос в порядок. Это очень простая мысль, правда? Да, и не подведи меня. Пока Эрик и Андрей не придут к выводу, что любви в тебе не осталось, вернуться в науку тебе не светит, так что не делай глупостей. Пока эксперимент не завершен, ты – подопытный образец. Домохозяйка. Но я надеюсь, что ты будешь молодцом. Ведь ты – это я, – ее голос потеплел.
   Эрик выключил запись.
   – Здесь неподалеку есть переезд. Если хорошо рассчитать, можно выехать на рельсы прямо перед поездом. Быстро, относительно безболезненно, нет риска испортить материал каким-нибудь химикатом, – буднично сказал Андрей. – Возьми ключи от моей машины.
   – За эти восемь раз я когда-нибудь говорила, что все это – бред?
   – И не единожды.
   – Не понимаю, – я смотрела на Андрея. – Не понимаю.
   – Я просто больше так не могу. Мне твоя любовь не мешала, даже наоборот. Но ты… это не ты, понимаешь?
   – Ты говорил, ты на моей стороне?
   – На твоей, да, – и кивнул в сторону экрана. – На ее.
   Эрик протянул мне мой паспорт. Мой настоящий паспорт.
   Жанна Менке. Коэффициент полезности – девяносто девять. Гриф – «секретно».
   – Ты нужна науке. Ты должна закончить эксперимент.
   – Ключи на столе, – тем же обыденным тоном сказал Андрей.
   – Почему? Почему девяносто девять? За что? – меня пробирала дрожь. Я уже догадывалась об ответе и боялась его услышать. Любимый вложил мне в руки книжечку.
   «Коэффициенты абсолютной полезности». Автор: Жанна Менке.

   Я подъезжаю к шлагбауму. Руки дрожат. Меня преследует непереносимое чувство дежавю, как будто меч кармы занесся надо мной. Полосатая рейка с двумя огнями медленно опускается. Я почему-то вспоминаю актера, который лежал на ковровой дорожке, словно на съемочной площадке. «Кадр четыре, дубль девять!..» В бардачке нахожу сигареты Андрея, выхожу – мне требуется минутка на последнюю сигарету. Вижу, как из домика выбегает старик, смотритель переезда. Мне чудовищно не хочется с ним говорить, к тому же я рискую пропустить поезд, но он мчится быстро – даже не думала, что такой дряхлый дед может так бежать.
   – Успел, – выдыхает он. – Хоть один раз – но успел.
   Протягивает мне записку.
   – Вы просили меня передать это вам, если я вас еще раз увижу.
   Глубоко затягиваюсь, разворачиваю листок. Там всего три слова.
   «Смерть не выход».
   Киваю.
   – Я должна найти способ исправить это все.
   Старик пожимает плечами.
   – Все, что я натворила.
   Я стою, прислонившись спиной к машине, мимо едет товарный поезд.
   Никто в целом мире за меня эту работу не сделает. Кстати, это значит… Я тихо смеюсь.
   Ну да. В данный момент коэффициент моей полезности – сто.

Эффект воронки

   На настенном экране демонстрировался документальный фильм. Камера взбиралась на шпили готических соборов, планировала с Ратуши на площадь, взмывала на гору и снисходила до тротуаров. Потом все заволакивало пламенем, и только картина разрушения проглядывала между его языками.
   В просторном кабинете мистера Дугласа, главы компании «Тайм экспресс», находились пятеро человек. Сам мистер Дуглас восседал в большом начальственном кресле; слева от него, на троне размером поменьше – мистер Приходько, представитель генерального подрядчика. Перед ними находился дубовый стол, на столе – моделлер, под прозрачным сводом которого прятался миниатюрный средневековый Львов, объемная и живая проекция всех событий, о которых рассказывал фильм. Луи-Филипп Монпелье, капитан и пилот машины времени, дремал чуть поодаль, сверкая лысиной и приоткрывая глаз только тогда, когда заказчик вставлял какое-нибудь замечание. Ярослав Велицкий, штурман, шевелил во рту опротивевшую жевательную резинку. Двадцатилетний Тим О'Фарелл, расчетчик и программист моделлера, держал наготове панель управления на случай, если надо будет корректировать скорость показа, но бархатное повествование Александры Арвис, оператора и гида, не требовало никаких поправок. Оттого значение фраз то и дело ускользало от Тима, теряясь в обертонах ее голоса.
   – …Таким образом, пожар во Львове в 1527 году начался не с пивоварни, как принято было считать, а с примыкающего к ней трактира. Произошло вооруженное столкновение между жителями города и группой приезжих, которые заперлись внутри. Осада длилась примерно полтора часа, затем к вечеру прибыли регулярные войска, начался штурм, и здание загорелось. Предположительно, оно было подожжено изнутри. Деревянные стены вспыхнули очень быстро, и в считанные минуты огонь перекинулся на пивоварню при монастыре францисканцев. К восьми часам пополудни полыхали уже все близлежащие кварталы. Неудачная, слишком плотная застройка, лишила жителей города возможности бороться с огнем. Очень многие погибли, пытаясь спасти свое имущество. Даже каменные здания, включая кафедральный собор, частично выгорели изнутри. К утру город представлял собою печальное пепелище.
   Представитель подрядчика некоторое время взирал на руины в моделлере.
   – Это, конечно, потрясающая, очень кропотливая работа, много великолепных планов и удивительных подробностей. Но… я вынужден это признать… это совершенно не то, что нам нужно.
   Луи-Филипп заинтересованно приподнял бровь.
   – Объяснюсь. О нашем городе до пожара мы знаем действительно не много. Почти все библиотеки, все архивы были уничтожены. Тем не менее, из различных источников известно, как выглядел город до этого происшествия и как выглядел после. Ваш фильм не привносит ничего нового в эту информацию, он только подтверждает ее. Кроме того, это факты, но слишком сухие факты. Их надо оживить.
   Команда переглянулась.
   – Не понимаю, – произнесла Алекс за всех сразу.
   – Покажите мне историю изнутри. Кто были эти поджигатели? Как они оказались в городе? Зачем заперлись в трактире? Покажите нам быт, расскажите историю – вот что необходимо!
   – Вы хотите художественный фильм? – сделал гримасу Луи-Филипп.
   – Это нереально, – продолжил программист.
   – Я не говорю – целиком художественный. Я говорю – нам нужна доподлинная канва. Чтобы любой зритель мог стать рядом со своим предком на этом пожаре. Чтобы проникся, тронуло до глубины души, что история – это не учебник, это живые люди, каждое движение, каждый поступок которых отражается на потомках.
   Мистер Дуглас молчал, наблюдая, как взглядами, жестами, кивками и пожатием плечей общается между собой экипаж. Штурман шумно выплюнул жвачку в пепельницу.
   – Я знаю, в том, чего я прошу, нет ничего нереального, – продолжил представитель подрядчика. – Я видел чудесные работы ваших команд, я видел потрясающие репортажи о Тесее и о Жанне д'Арк. Собственно, поэтому я и выбрал именно вас. И именно за это наш Институт Археологии и Этнографии намерен заплатить ваш баснословный гонорар.
   – Вы имеете представление, что речь идет в таком случае о расходах другого порядка? – заговорил, наконец, босс. – Данные, которые были вам представлены, получены при помощи зондирования и расчетной трехмерной модели, собственно, вот этой штуковины, которую вы видите перед собой. То же, о чем вы теперь говорите, требует так называемого «рукава» – ответвления в реально происходивших фактах. Это работа значительно серьезнее, так как все вот эти специалисты должны будут собственной персоной отправиться в прошлое. И это огромный риск, потому что неверное завершение «рукава» может стать непредсказуемым вмешательством в ход истории.
   – Но у вас же опытные сотрудники! Вы же делали масштабные проекты… я не знаю… да ту же Троянскую войну! Неужели один день из жизни одного города сложнее Троянской войны?
   Луи-Филипп сложил губы бантиком, подражая шимпанзе, и подмигнул Александре Арвис. Фактически, совещание уже окончилось. Начались торги.

   Ранним утром третьего июня одна тысяча пятьсот двадцать седьмого года капсула времени стояла припрятанной в овраге подо Львовом. До точки входа в проект оставалось два с половиной часа – капитан Монпелье всегда рассчитывал перемещение немножечко с запасом, осмотреться, «подышать воздухом». Тени от листьев и ветвей рисовали узоры на полупрозрачной крыше, делая машину времени похожей на туристическую палатку.
   Штурман и Тим прикидывали на моделлере возможные отклонения от маршрута, девушка подтягивалась на встроенном в переборку турнике, время от времени вставляя собственные замечания.
   – Жаль, конечно, что шефу не удалось раскрутить заказчика на третью петлю, но думаю, уложиться в два захода вполне реально, – подытожил программист. – Меня только беспокоит пожар. Очень много физических расчетов и вероятностей. Постарайся не лезть в сложные места, – он обратился к Алекс, которая начала накладывать грим. Было что-то пугающее в том, что ее точеное личико постепенно скрывалось под морщинистой, грубой личиной старухи-паломницы. – Очень тебя прошу. У меня не будет времени давать тебе точные координаты.
   – Я постараюсь, – серьезно ответила девушка.
   – Меня другое тревожит, – подал голос Луи-Филипп. – Этот пожар, это же чертова туча человеческих смертей. Ты это выдержишь? Может, переиграем?
   Седой парик застыл на секунду в ее руках.
   – Знаешь, когда я поняла, что выдержу все?.. Года три назад, когда казнили Жанну д'Арк. Помнишь, Олаф тогда считал тебе вероятность, что будет, если я вмешаюсь в ход процесса? Мне правда хотелось. Очень. Несмотря на то, что «рукав», что от этого не будет толку и что я профессионал. Ее жгли на костре, а я выбирала ракурс получше, чтобы зритель проникся.
   – Меня самого временами бесит, что я не могу ничего изменить, – кивнул капитан.
   – А меня не бесит. С тех самых пор и не бесит.
   Тим не сводил с нее глаз. Алекс почувствовала, обернулась.
   – А считать тебе все равно придется много. Должна же у этих поджигателей быть какая-то зацепка, хоть что-то интересное.
   – Ну, не привыкать. Мне даже во сне то и дело снится, что я считаю.
   – Понимаю, – кивнула девушка, скрывая лохмами парика крохотные клеммы наушников. – А мне снятся сны в операторских линзах. Крупный план, общий план, уменьшить, увеличить… Экие мы помешанные на работе, Тим?
   – Вроде того, – ответил программист. Александра Арвис надела контур на случай экстренного перемещения и тщательно спрятала его под рубищем. Проверила изображение, звук, переводчик. Готово. Штурман, капитан и расчетчик заняли свои места.
   – Стартуем, – сказал Ярослав Велицкий.
   – Bonne chance [1 - Удачи! (фр.)], – добавил Луи-Филипп.

   Старуха-паломница вышла из перелеска никем не замеченной. Взобралась на пригорок, постояла, опираясь на палку, осмотрелась. Дорога на Львов уходила вниз и упиралась в городскую стену. Там, за рвом и мостом, среди ярких шапок деревьев, теснились друг к другу крохотные дома. Покатые деревянные крыши словно налезали одна на другую, и между ними вдруг выглядывали высокие шпили соборов – в основном тоже деревянных, но изредка и каменных. Чуть поодаль, с другой стороны от въезда, поднимался холм – весь густо поросший лесом и увенчанный замком, он был похож на кудрявую голову в короне.
   У моста скопилась толпа народу: все телеги, всех пеших путников, желающих попасть внутрь, у ворот останавливала стража. Кто-то спорил, кто-то терпеливо ждал своей очереди. Какие-то жонглеры, застрявшие со всеми в пробке, вылезли из повозки и затеяли перекидывание шарами. Усатый мужик на возу с персиками тревожился за товар и зыркал по сторонам, чтобы не воровали. Особенно беспокойно он поглядывал в сторону расписной кибитки цыган – тем не сиделось на месте, и пятеро или шестеро парней деловито прохаживались между телегами. Молодая смешливая цыганка взобралась на козлы и переговаривалась с возницей. Внутри на сене сидел скрипач и негромко подбирал какой-то мотив.
   Сюда-то и держала путь Александра.
   Цыганка спрыгнула на землю, обошла кибитку.
   – В общем, Павко, тут дело такое. Они разбойников ищут. Ихний бургомистр поехал куда-то под Золочев, и его карету ограбили, а теперь кто-то донес, что разбойники что-то во Львов везут. Вот все телеги и осматривают. Всех подозрительных сажают в карцер, выясняют личность.
   Паломница взялась за борт телеги, тяжело дыша.
   – Может, не надо, Павко? Может, обратно вернемся? Далась тебе эта свадьба, все равно не успеем.
   Он выпрямился, выглянул наружу.
   – Не волнуйся, успеем. Перед нами одна телега.
   – Слушай, я не хочу в карцер.
   – Успокойся, Зорянка. Все будет легко. Правда, бабка? – он неожиданно обратился к старухе, едва держащейся на ногах. – Залезай сюда, старая. В ногах правды нет.
   Парень ухватил паломницу под локоть, и Александре стоило большого усилия так расслабить бицепс, чтобы он не показался на ощупь неестественно твердым. В этот момент телега тронулась – стражник махнул рукой и скомандовал:
   – Заезжай! Кто такие? По какой надобности в город?
   – Мы артисты, шановный пан, – вышел вперед скрипач. – Ваш епископ сегодня племянницу замуж выдает, вот мы и едем из самого Кракова на свадьбу Оленки Россохи.
   Солдат оглядел скрипача – потертая кумачовая рубаха, расшитый жилет – больно уж жалкий вид для приглашенного музыканта.
   – Есть ли бумага какая? По чьему приказанию едете?
   – А как же! – парень осклабился. – Есть бумага за подписью львовского дворянина, Павла Россохи, того же епископа племянника.
   Он полез за пазуху и вытащил смятый лист. Стражник с недоверием изучал документ и всматривался в скрипача, когда цыганка, вытащив откуда-то бубен, звонко хлопнула и закричала:
   – Эй, ромалэ! Этак мы опоздаем сплясать у дома невесты! – прошлась перед стражниками, позвякивая и сверкая монисто, игриво встряхнула волосами. Остальные цыгане с гитарами и скрипками пошли за ней следом, распевая свадебную песню. Парень выхватил депешу у стражника, нарочито низко поклонился и вскочил на козлы:
   – Опаздываем, правда, шановный пан! Епископ нас не простит, если опоздаем! Трогай, Жабка! – и так, с песней, приплясывая, они и вошли в город.

   Когда ворота скрылись из виду, повозка остановилась.
   – Мы через центр не проедем, – сказал Павка, слезая с козел. – Придется пешком идти. А ты, Жабка, сворачивай влево и езжай по улице Пивоваров, почти до самого конца. Там – ты увидишь – стоит корчма, мимо не проедешь. Там поставь телегу и жди себе нас, покуда не вернемся. Да… – он заглянул в кибитку. – …старуху покорми, что ли. Пусть старая за наши грехи помолится.
   Жабка цокнул языком, взялся за поводья и через некоторое время оказался в указанном месте. Однако когда он вспомнил про паломницу, той уже и след простыл.

   Выскочив из телеги в укромном уголке, Алекс осмотрелась. Многочисленные архитектурные излишества – балконы, украшения, рейки, планки – были ей только на руку. Лучший вид на центральную площадь открывался сверху, и именно наверх она намеревалась забраться.
   – Тим, – шепнула она, – посчитай мне маршрут по крышам, чтобы по пути ни с кем не пересечься.
   – Двадцать секунд забраться на ближайший балкон, – произнес штурман. – Лежи. Рядом сейчас высунутся из окна. Вставай. Там справа выступы на стене, под плющом. Ты сможешь забраться?
   Алекс протянула руку, нащупала.
   – Да.
   – Вперед. Двадцать четыре секунды на подъем. Есть. Видишь шпиль? В направлении шпиля беги до вон той островерхой крыши.
   – Оттуда сними общий план, – добавил капитан, – потом, наверное, спускайся. Нельзя от них отстать.

   Впрочем, отстать от цыган паломнице не слишком грозило – протиснуться в базарный день через центральную площадь было не так-то просто. Деревянные галереи, тянувшиеся по всему периметру вдоль домов, значительно сужали ее, а торговые ряды чуть ли не стояли друг на друге. Шумное многоголосие поставило в ступор даже переводчик: компьютер выхватывал отдельные бессвязные реплики, не давая понять, какая кому принадлежит:
   – Свистульку, свистульку, купи барышне свистульку!.. Вот песий сын, кошелек украл! Свистульку! Абрикосы! Пастилки на меду!.. Да пошел вон с дороги! Свистульку барышне! Куда лезешь, бесово отродье… Отрезы на платья! Дешевле отдаю! На меду!
   Отдельным речитативом вдруг высунулся усатый кум, сидящий на подоконнике первого этажа:
   – Да я самый везучий человек в городе, ей-богу! Вот смотри: все арабской холерой болели – меня обошло. Соседей разбойники обокрали – меня не тронули. А дом перестраивал – вовсе клад нашел! Это оттого, кумы, что я рыжий. Рыжих бог любит!
   – Ты бы не гневил бога, Ян Брода, – ответствовал толстый купец. – Везение – никогда не знаешь, где началось, где кончится. Поэтому…
   Но что «поэтому», осталось неизвестным – Алекс спрыгнула с крыши на галерею, с галереи в переулок, вышла на соседнюю улицу, хоронясь за кустами, и там увидела прежних своих спутников.
   Возле дома стояла бричка, щедро украшенная цветами и лентами; люди – вероятно, соседи и знакомые – празднично разодетые, теснились вокруг дверей. Паломница медленно, но верно протискивалась сквозь толпу, чтобы встать в первых рядах – ей, как никому, нужен был хороший обзор. Кроме того, она вслушивалась в разговоры, пытаясь уловить нить происходящего.
   – А кто Оленку в церковь-то повезет? – спросила одна толстая тетка у своей товарки. – У нее ж ни отца, ни матери.
   – Дядька?
   – Да ну, дядька. Дядька в церкви ждать будет, он ее сам венчать собирается, люди говорят. Брата не ждут?
   – Типун на язык. Брат, говорят, помер давно. Подружки, небось, поедут. А вон она идет. Ты гляди-ка, на ней и платье гешпанское.
   – Так она и замуж идет не то за гешпанца, не то за немца.
   – Как-то это все-таки не по-людски.
   – Зато дядька пристроил сиротку и рад.
   Оленка Россоха, ясноглазая тоненькая девушка в зеленом платье, вышла на порог в сопровождении подружек, и ей под ноги посыпались цветы. Ее волосы, убранные в высокую европейскую прическу, по местному обычаю были украшены венком из белых роз. Невеста, красивая, как все невесты, улыбалась.
   Она подошла уже к бричке, когда откуда-то из толпы вынырнули цыгане.
   – Свадебная песня для Оленки! – закричала Зорянка и ударила в бубен.
   Горожане захлопали, музыканты завели веселую здравицу, приплясывая и прихлопывая. Лихо кружилась в танце молодая цыганка, но особенно старался красавец-скрипач. Он извлекал из инструмента невероятные звуки, рвал души и струны, стонал и смеялся в одной и той же песне. Невеста смотрела на него, как завороженная, и толпа уже начала шептаться, когда музыкант поклонился и протянул Оленке красивую брошь:
   – Будь счастлива, сестра.
   Секунду-другую она с недоумением смотрела на подарок, потом воскликнула:
   – Павко! Ты хоть в церковь-то придешь? Приходи! – обернулась, а скрипач уже улизнул с цыганами.

   К кафедральному собору города Львова паломница подоспела с заднего двора. На ее счастье, бричка с невестой по запруженным улицам двигалась медленно. Кортеж жениха уже поджидал у церкви; статный иностранец стоял у дверцы кареты, осматривался по сторонам. Алекс едва вспомнила про то, что на входе надо сбавить скорость. Она низко склонила голову, чтобы скрыть патлами раскрасневшиеся даже под гримом щеки. В дверях столкнулась с епископом, тот скользнул взглядом по богомолке и, как только он прошел мимо, она шмыгнула на боковую лестницу и поднялась на хоры.
   Небольшой балкон, опоясывавший собор поверху, давал возможность почти неограниченного обзора. Вот вошли гости; жених быстрым шагом проследовал вперед, занял свое место. Зазвучал орган; Оленка с большим белым букетом появилась на входе.
   – Кто выдает эту женщину замуж? – разнесся эхом голос епископа.
   Седенький старичок направился к невесте, когда последовал ответ:
   – Я! – и Павел, в непотребной цыганской одежде, но с видом важного вельможи, повел младшую сестру к алтарю.
   Высокие, невообразимо высокие потолки, узкими стрелками встречающиеся где-то в вершинах; иглы сводов, белые капители колонн, покрашенных в нежно-бежевый цвет; темные деревянные скамьи, запах ладана, а в центре, белым маяком – огромное деревянное распятие. Алтарь был подсвечен спереди десятками огней на высоких подсвечниках, а по бокам, в тенях от цветных витражей, вокруг Иисуса вились белые ангелы. Замешательство епископа длилось едва ли секунду – он раскрыл молитвенник и начал читать формулы соединения и благословения. Крупным планом: лица Павла, невесты, жениха.
   – Ребята, – шепнула Алекс, – отключите переводчик на минутку. Хочу записать латынь…
   Органная музыка, свечи. Страшно подумать, что скоро, буквально завтра, ничего этого не будет, все великолепие станет пеплом. И следом другая мысль – зато она сама может стоять здесь вечно. Возвращаться и смотреть, и слушать. Быть в вечном сегодня. И завтра может быть гибель, но завтра никогда не начнется.
   «В болезни и здравии, в богатстве и бедности», – она достаточно учила в школе этот язык, чтобы понимать каждое слово, которое говорит епископ. Пролезла насколько возможно в сторону алтаря, чтобы видеть выражение лица Павла. Над ее плечом, бежевая и грустная, стояла деревянная Дева с кротким лицом. Было тепло от свечей – «пока смерть не разлучит вас» – и страшно, потому что солдаты уже встали между двойными дверями. И завтра все-таки должно когда-нибудь наступить. Аминь.
   Когда жених повел невесту к выходу, Павел Россоха тоже заметил засаду и несколько замешкался.
   – Чего ты ждешь? – сказали из-за спины. – Иди, тебя там ждут.
   – Твоими стараниями, дядя? А зачем?
   – Чтобы ты знал свое место. Чтобы не зарывался. Если уж подался в цыгане-побродяжники – так и не возвращайся.
   – Премного благодарен, – шутовски поклонился Россоха. – А может, оставишь меня в покое? Дашь мне жить моей жизнью? Я ведь тоже, не ровен час, мог бы вспомнить, что я – львовский дворянин. Я мог бы еще припомнить, за какую-такую услугу польской короне ты, Бернардин, обычный каноник, получил эту шапочку, которая на тебе. И как пострадал мой отец из-за этой услуги, я тоже бы вспомнил. Но я – ничего не помню. Память плохая. Я просто хочу жить так, как я хочу.
   – Высказался, фигляр? – сухо сказал епископ и быстро удалился. А вместо него на сцене появились кирасиры с бердышами в руках.
   – Выходи прочь, – сказал один из них, возможно, главный.
   – С чего бы это? – осклабился Павка. – В храме божием и комар не укусит.
   – У нас есть приказ.
   – Приказ убивать в соборе? – картинно удивился шут.
   – Приказ на арест.
   – Ну, попробуйте, – Россоха вскочил на ближайшую скамейку и прыжками, по спинкам, одолел расстояние до дверей. Но в этот момент кто-то с грохотом опустил засов снаружи. Вдалеке вскрикнула Оленка. Парень сосчитал нападающих – с левой стороны четверо, с правой пятеро. И, наверное, должен быть какой-нибудь черный выход. Он снова запрыгнул на спинку скамьи с ловкостью акробата.
   – Хлопцы, вот не надо махать бердышами, я безоружен.
   – Так сдавайся.
   – Надо подумать…
   Он патетически вздохнул, а потом в два ловких прыжка добрался до деревянных исповедален. Алекс перевесилась через перила, изыскивая лучшие углы обзора.
   – Он что, собирается драться? – уточнила она у расчетчика.
   – Ну да, – ответил Тим.
   – А чем?
   Вместо ответа Павка сделал неприличный жест, насмехаясь над солдатом. Чтобы не мешать друг другу, кирасиры были вынуждены нападать по одному, впрочем, часть из них отправилась в обход, чтобы блокировать вторую сторону прохода.
   Удар!
   Алекс не уловила, что произошло. Солдат сделал колющее движение, намереваясь пригвоздить Павла к стенке, но он каким-то образом отскочил чуть вбок, и, открывая одну из дверей вместо щита, мощным ударом сбил противника с ног. Кроме того, острие застряло в древесине, Павел дернул дверцу, срывая ее с петли, схватил древко, и кажется, в эту же самую секунду полоснул второго пониже кирасы. Вопль раздался под сводами собора, Павел отскочил на расстояние чуть больше длины бердыша и ухмыльнулся:
   – Теперь семь.
   – Оказывается, мы снимаем боевик, – заметил Луи-Филипп.
   Два стражника бросились на Павла одновременно с разных сторон, но длина оружия, игравшая против них, была на руку защищавшемуся. Пользуясь древком, как шестом, он отбил один удар за другим, перехватил руку, размахнулся и обманным выпадом едва не пробил сплеча кирасу ближайшему сопернику. Лезвие соскользнуло, Павел ловко провел его под открывшейся дверцей второй исповедальни, рванул вверх и на отлете попал в лицо третьему. Четвертый в это время обошел колонну и наудачу рубанул Россоху в бок. Губы парня сжались, сдерживая звук. Он саданул древком по ноге четвертому, перехватил на лезвие удар, вывернул, выбивая бердыш из рук нападавшего. На рубахе пятном растекалась кровь.
   – Алекс, шаг назад, – выкрикнул расчетчик.
   Через пару мгновений лезвие пятого бердыша, удачно отведенное Россохой, пробило насквозь половицы балкона.
   – Спасибо, – шепнула девушка.
   – Доснимаем еще минуту и можно уходить, – сказал штурман.
   – Как – уходить?
   – Все кончено. Сейчас он запрется в исповедальне и там истечет кровью.
   – В которой?
   – Третьей слева… Алекс!
   – Тим, в какой момент можно незаметно спрыгнуть вниз?
   – Два… один… давай!
   Алекс удалось приземлиться не слишком шумно, не громче, чем шумели бойцы. Скрипач распахнул дверцу, влетел внутрь, подпер бердышом изнутри.
   – О, бабка, – удивился он устало. Доковылял до окна, собирался разбить витраж, но увидел кованые решетки. – Попался. Что молчишь, богомолка? Немая?
   Она кивнула.
   Он опустился на пол, рассмотрел рану сквозь прореху рубахи.
   – Думаешь, небось, зачем в драку полез? Понимаешь, пани, у меня кроме моей свободы нету больше ничего. Всю жизнь хотел быть свободным. Прожил коротко, зато – как хотел. Понимаешь?
   Она кивнула.
   – Пора возвращаться, – напомнил штурман. – Скоро начало пожара.
   Александра закрыла операторские глаза, протянула руку и погладила парня по голове. Он взял ее ладонь, прислонился щекой, словно к матери. Солдаты пытались выбить дверь.
   – Я очень люблю жизнь, пани. Мне за жизнь и умереть не страшно.
   Он усмехнулся, хотя губы еле двигались. «Дурак, идиот, кретин, – думала Алекс. – Жил фигляром и умер, шутя. Дошутился». Она злилась, не сознавая даже толком – почему. «Потому что на самом деле – понимаю. На самом деле. Такой же дурак, как я». Она вздохнула.
   – Не вздыхай, пани, – он отпустил ее руку, и она смогла открыть глаза. – Не стоит того. Все будет легко.
   – Алекс, на колени! – скомандовал штурман.
   Одним прыжком девушка приняла молитвенную позу. Дверь поддалась.
   – Умер, – произнес кирасир.
   Богомолка выбралась наружу.

   – Бегом!
   Как ни старалась, к началу развязки оператор не поспела. Корчму, где сидели цыгане, уже окружала толпа, поджидавшая, когда придут солдаты. Кто-то пустил слух, что золочевские разбойники, главаря которых убили в соборе, находятся внутри.
   – Тим, как попасть внутрь?
   – Никак, – ответил он без паузы. – Ты пропустила точку четыре минуты назад.
   – Снимай пока снаружи, – произнес командир. – На втором витке попробуем развить линию.
   Горожане пытались выкурить осажденных самостоятельно, а те пробовали вступить в переговоры. Безрезультатно. Шептались, что слух уже дошел до бургомистра и он приказал в крайнем случае не брать разбойников живыми. Через некоторое время солдаты окружили корчму плотным кольцом.
   Дверь распахнулась, на пороге появилась Зорянка с факелом в руках.
   – Где бургомистр? Хочу говорить с бургомистром! А не то подожгу все к ляду!
   В сумерках просвистел арбалетный болт, цыганка повалилась навзничь. Жабка, серый, напуганный, выхватил у нее факел и сунул в прореху под кровлей.

   …Горел весь город. Занялся живо, дружно, словно долгие годы ждал этого часа. По ближайшим улицам пламя добралось до площади Рынок, пожирая деревянные галереи, двухэтажные дома, перекрытия и стены. Горело всю ночь, и всю ночь Алекс бродила по городу, снимая, снимая, снимая. Она впала в состояние, похожее на прострацию – равнодушный свидетель, она запечатлевала, как гибнут дома и люди. Притихший Тим рассчитывал наиболее безопасные точки, штурман бесстрастно диктовал координаты, Луи молчал. Это была очень длинная рабочая смена.
   Кричали люди – кто-то не успел выбраться из здания, кто-то попал под лавину рассыпающихся развалин, кричали знакомо, как кричала Жанна, как многие другие до и после. Александра Арвис не чувствовала ни сострадания, ни боли – одну только черную безысходность. Единственный раз она остановилась, когда в здании на пути к ратуше услышала крик младенца во втором, пылающем этаже. Тогда она просто села на землю и слушала, пока крик не кончился. Она надеялась, что младенец задохнулся раньше, чем сгорел, и больше ей надеяться было не на что. Когда эмоции подходили к опасной грани, она напоминала себе: «рукав». Это значит, когда она выйдет отсюда, то, что бы она ни сделала, не будет иметь значения. В действительности эти люди умрут, умерли столетия тому назад. Протестовать против этого – не только непрофессионально, но и бессмысленно.
   Ближе к рассвету, когда одна часть города уже отгорела, ей навстречу попался Ян Брода, самый везучий львовский человек. Он плакал и причитал:
   – Мой дом цел! Мой дом цел! Это чудо! – и действительно, его деревянный дом огонь почему-то обошел стороной – единственный во всем городе. Брода не знал, что благодаря этому факту попадет в летописи и больше ничем не прославится. Он ходил по улицам, словно пьяный, и пугался собственного везения.
   – Алекс, кафедральный собор, – произнес Луи. – Это все на сегодня, остальное на второй заход.
   Главная католическая церковь города, хоть и была в те времена построена из камня, а внутренности и крышу имела деревянные, и огонь набросился на них, как собака – на свежее мясо. Несколько прихожан во главе с епископом молились на улице, смиренно преклонив колени.
   – Кара божия! Кара за убийство! – вдруг выскочил какой-то старик и, безумно вращая глазами, побежал прочь. Паломница миновала молящихся и пошла внутрь.
   – Тим, где можно безопасно встать внутри?
   – Уходи оттуда! – рявкнул Луи-Филипп. – Внешней съемки достаточно.
   – Я должна. Тим?
   Падающая балка отрезала ее от выхода. Воздух закипал. Деревянная обшивка стен уже была во власти огня, словно пылающий ад вдруг разверзся вместо обещанного рая.
   – В центре, за два метра до алтаря, – произнес расчетчик. – Точка будет безопасной примерно восемь минут, потом упадет колокол.
   – Активируй контур, – объявил штурман. – Перемещайся вперед на четыре часа.
   Она стояла в центре бушующего со всех сторон пламени. Платье нагрелось, волосы противно пахли теплом. Деревянное распятие загорелось целиком, сразу, от подножия креста до венца из шипов, оно обугливалось и медленно темнело, огонь и тени создавали причудливые выражения раскрашенному лицу. Оно смотрело на девушку с трогательной укоризной, и было уже непонятно, откуда льется этот неуправляемый свет.
   – Тридцать секунд – падает колокол, – произнес штурман.
   – Контур!
   Это было похоже на разверзшиеся небеса.
   С грустным шорохом упала бежевая дева с балкона.
   – Fiat lux [2 - Да будет свет (лат.)], – пропел где-то в вышине падающий через десять секунд колокол.
   – Контур!!!
   Алекс задрала рукав, дважды коснулась сенсора и исчезла с мониторов капсулы примерно на четыре часа.

   – Ты дура, девка, ты чокнутая на всю голову, сволочь, мы еле успели тебя вытащить, твою мать, я тебя на кусочки разорву, идиотка…
   Александра сидела на стуле. Капитан Луи-Филипп обнимал ей колени и бормотал, уткнувшись в них головой. Тим стоял, прислонившись к моделлеру, и губы у него дрожали. Ярослав курил за пультом.
   – Я же профи, ребята. Мы же сколько раз с вами…
   – Ты не профи, ты идиотка, ты кретинка, я тебя ненавижу, с тобой невозможно работать… – монолог Луи был не злобным – просто таким образом выходил страх.
   – Ну простите, родные. Я не знаю, что на меня нашло.
   Она поцеловала пилота в лысину, встала, подошла к Ярославу, обняла за плечи.
   – Ну не сердитесь.
   Она хотела обнять и Тима, но он отстранился, покачал головой.
   – Посмотрите зато, какие вышли кадры.
   Программист молчал.
   Потом неожиданно потребовал у Ярослава сигарету.

   Ранним утром третьего июня одна тысяча пятьсот двадцать седьмого года капсула времени стояла припрятанной в овраге подо Львовом. До точки входа в проект оставалось не больше часа – капитан Монпелье не рискнул переместиться точно в тот же отрезок, что и первый раз. Ученые говорили, конечно, что следов от «рукава» в природе не остается, но это было его, капитана, личное суеверие.
   – Я вчера уже, грешным делом, раздумывал, не отключить ли тебя от «рукава», – сообщил Луи-Филипп, намазывая круассан джемом. – Сделал бы второй виток, нагнал тебя и вытащил бы на моем контуре.
   – Угу, – кивнул Тим. – Вопрос только – куда. Я диплом делал по максимально допустимым нагрузкам контура. Эффект воронки – тело, существенно превосходящее по массе заданные параметры, выбрасывается не куда положено, а случайным образом. Если выкинет на слишком большой интервал, можно погибнуть.
   – А сколько там у контура максимум? Сто двадцать? Ну, послали бы тебя, ты вон какой худой. Алекс, а ты сколько весишь?
   Александра, пока еще без грима, в коротком халате, молча делала себе бутерброд.
   – Слушай, девочка, мне не нравится твое эмоциональное состояние. Ты отработала шесть проектов практически без перерыва. Давай я тебя заменю сейчас на выходе?
   – Не надо. Все в порядке, Луи. Просто тема не из самых приятных.
   – Жалко город, конечно. И жителей жалко. Но ничего не поделаешь. Было.
   – И парня этого, – продолжила оператор. – Очень уж он был такой… живой.
   – Живой и дурной, – осудил Ярослав. – И погиб по нелепости.
   Тим вздохнул.

   …У моста скопилась толпа народу: все телеги, всех пеших путников, желающих попасть внутрь, у ворот останавливала стража. Кто-то спорил, кто-то терпеливо ждал своей очереди. Какие-то жонглеры, застрявшие со всеми в пробке, вылезли из повозки и затеяли перекидывание шарами. В цыганской кибитке скрипач заливался песней. Когда старушка-паломница проходила мимо, музыка прекратилась – молодая цыганка что-то говорила музыканту горячо и сбивчиво. В этот раз услышалось только «не хочу в карцер».
   – Успокойся, Зорянка, – от его голоса у Алекс защемило сердце. – Все будет легко.
   Паломница не остановилась, стражники пропустили ее беспрепятственно. Она встала в воротах, рассматривая, как скрипач подает бумагу за собственной подписью. Один из солдат, то ли очень глазастый, то ли очень памятливый, пристально рассматривал просителя, потом скрылся за стеной. Через некоторое время туда въехала кибитка. На козлах сидел Павел и, запрокинув голову, улыбался львовскому небу.
   – Походи немного по улицам – и в собор, – сухо скомандовал Луи-Филипп.

   В этот раз паломница вошла в церковь на несколько минут раньше. Поправила плат на голове, перекрестилась, прошла почти до самого алтаря и там упала на колени, словно в молитвенном экстазе. Из притвора вышел епископ, поправляя завязки на облачении, и к нему тут же подскочил какой-то человек.
   – Вошел в город с цыганами? – нахмурился святой отец. – Вы уверены?
   – Никаких сомнений быть не может.
   – Нельзя, чтобы он появился здесь. Впрочем… позовите своих солдат. Если он сюда сунется, хватайте его немедля.
   – Пан Вильчек, – незнакомец почему-то обращался к священнику как к обычному лицу, – это уж не в моей власти. Мне требуется приказ.
   – А у вас что, нет приказа? – холодно уточнил епископ. – Вы же ищете каких-то там разбойников? Вот и найдите. В конце концов, потом можно сказать, что вы ошиблись.
   – Да, пан Вильчек, – поклонился собеседник, принял благословение и вышел.
   – Мимо исповедален вперед до поминальных свечей, – распорядился штурман. – Оттуда можно снять и свадьбу, и драку в хороших ракурсах.
   – Только не выходи в промежутке, – добавил Тим, – обратно не попадешь.
   Александра встала за подсвечником с единственной толстой свечой.
   – Кто выдает эту женщину замуж?
   – Я!
   Епископ читал все, что положено было читать. Жить скрипачу оставалось не более сорока минут. В красной рубахе, в нелепом шутовском жилете, львовский дворянин Павел Россоха бросал вызов всему, что мешало ему жить свободным. Поперек норм и правил, не считаясь с возможными рисками. Глупо? Возможно. Но так до глубины души близко, что у Алекс болело внутри. «В болезни и здравии, в богатстве и бедности» такие люди сохраняют вкус и удовольствие жизни. Они крутят с судьбой романы, соперничая, кто кого укротит. Девушка смотрела, как пляшет пламя тающей свечки – «пока смерть не разлучит вас» – и не верилось, что смерть – и для таких тоже. Они любят жизнь, пока живут, и умирают, так ее и не разлюбив. Аминь.
   Когда свеча догорела, Алекс очнулась от забытья. В наушниках наперебой звучали голоса капитана и штурмана, обеспокоенных, что изображение не меняется уже несколько минут. Судя по звукам, свадьба уже закончилась. Глухо лязгнула щеколда на входной двери, затем бег, прыжок – Павел оказался в аппендиксе исповедален.
   Удар!
   Оператор выпрямилась. Ракурс должен быть лучшим, иначе нет никакого смысла. Парень лихо ушел от удара, двинул противника дверцей, подхватил бердыш, выпавший из руки солдата, и немедленно пустил его в ход. Перевел дыхание.
   – Теперь семь.
   Следующие двое напали одновременно. Они мешали друг другу, Россоха воспользовался этим преимуществом и, жонглируя древком, как заправский циркач, умудрился не только отразить нападение, но и ранить третьего противника в лицо. Четвертый, тот, кому посчастливилось наносить смертельный удар, шел сейчас именно с этой целью со стороны богомолки. Через секунду-другую все будет кончено. Через секунду. И этот самый живой станет простым мертвым.
   Алекс закусила губу, сжала кулаки и, сама не очень понимая, что делает, толкнула подсвечник на четвертого нападающего. Он ушибся, замешкался буквально на пару секунд – но именно их не хватило для смертельного замаха. Павел был ранен, но кровь не хлестала ручьями, влево и вправо он отражал атаки, словно не знал усталости. Стражник в ярости перехватил бердыш и замахнулся на богомолку.
   Грязную брань Луи-Филиппа в наушниках перекрыл вопль Тима:
   – Вправо! Сальто!
   Запрыгнув на тумбу для поминальных свечей, девушка оттолкнулась и, сделав кувырок через острие, оказалась на боковине крайней исповедальни. Рубище запуталось в ногах и, вместо того, чтобы спрыгнуть, она кубарем скатилась через следующую стену. Туда как раз только что вбежал Павел, подпер изнутри дверь, согнулся от боли, но все равно добрался и дернул решетку окна.
   – Что, попались, прыгунья?
   Он ополз по стене, осмотрел рану сквозь дыру на рубахе.
   – Буду жить, как ты думаешь?
   – Да, – ответила Алекс, не заботясь о том, что он наверняка не понимает ее родного голландского. В дверь ломились.
   Мат в наушниках достиг стенобитной силы.
   – Черт побери, она отключила «рукав»! Тим, рассчитай…
   – Простите, ребята.
   Она обняла Павла – без эмоций, просто включила в контур. Очень хотелось верить, что Тим окажется прав – тела, создавшие слишком большую нагрузку, не убьет, а вынесет в случайное время. Хлопнула ладонью по сенсору на запястье, закрыла глаза.
   «Все будет легко, – сказала она себе. – Все будет легко».

Кубики

   Алексей четвёртый раз нажал на кнопку звонка и прислушался к трелям внутри квартиры. Потом развернулся, прислонился спиной к двери. Женька, гад, мог хотя бы предупредить. Сейчас, конечно, появится, будет петь песни про московские пробки, про третье транспортное кольцо. Как будто так трудно выехать заранее. Лёшка вообще терпеть не мог людей неисполнительных и непунктуальных, они вызывали в нём лютую, бессильную досаду, как всё, на что не удаётся повлиять. Последнее время, впрочем, ему много на что не удавалось. Что ж, раз Женька опаздывает, есть время поразмыслить. Он потянулся за пачкой сигарет, когда за дверью послышалось какое-то шарканье. Через пару минут – длинных минут, у него было время удивиться – замок повернулся.
   – Людмила Геннадьевна? – вопросительно приветствовал он, уже стоя на ногах. – А разве вы не в больнице?
   Женькина мама, какая-то вся прозрачная, худая, улыбнулась, придерживаясь рукой о стену.
   – Лёшенька, согласитесь, это вопрос праздный. Вы же меня видите.
   – А как…
   Едва он переступил порог, в нос ударило запахом больницы – той специфической смесью лекарств, болезни и чего-то ещё, что так яростно отстирывают в первый же день те, кто выписался.
   – Я сбежала.
   – Вы…
   – Я ушла… под расписку.
   В её голосе было что-то… мельком вспомнилось, как она выглядела, когда была молодой. Он восхищался ею в свои шестнадцать, Женькина мать казалась ему королевой, идеалом всех женщин. Сейчас она была стара и больна, и похожа на собственную тень, но в голосе, таком слабом теперь, иногда мелькали знакомые нотки. И сердце тогда тоскливо сжималось.
   – Как там в театре? Женя рассказывал, вы делаете какой-то экспериментальный спектакль.
   – Он показывал эскизы декораций?
   – Нет ещё, он даже не знает, что я здесь.
   – Как же вы доехали?
   – На такси. Вы же знаете, Женю на машине невозможно дождаться.
   Она шла по стеночке, очень медленно, один раз оступилась – Алексей подхватил её под локоть.
   – Вам следовало позвонить мне.
   – Лёша, у меня нет и никогда не было вашего телефона.
   – Но телефон театра… – повисла неловкая пауза. Потом он произнёс. – Сколько себя помню, вы всегда называли на «вы» всех женькиных приятелей. В десять лет меня это удивляло, в шестнадцать – льстило.
   Она улыбнулась очень понимающе.
   – Лёша, вам налить чаю?
   Он замялся:
   – Если вы не против… я сам за вами поухаживаю, хорошо?
   Людмила Геннадьевна рассмеялась – так неожиданно бодро у него это прозвучало. Словно Алексей пришёл к ней в гости кавалером с коробкой конфет, и она, жестом императрицы… Медленно, болезненно актриса опустилась на стул. Лёшка отвернулся к плите – надо же, как заросло тут всё у Женьки в отсутствие матери – и неглубоко вдохнул. Всё-таки больницей от неё пахло непереносимо.
   – А как наша пьеса, всё идёт?
   – Идёт, – он выплеснул столетнюю заварку, поискал свежую. – Плохо идёт. Всё ждём, когда вы вернётесь.
   – А что же Светлана Афанасьевна?
   – А Светлана Афанасьевна в вашей роли не смотрится. Какая из неё королева, между нами говоря, Людмила Геннадьевна. Вот вы её в этой роли представляете?
   – Прекрасно представляю.
   Людмила перевела взгляд за окно – там с ветки дерева на подоконник сыпались снежинки, но она смотрела куда-то мимо и ветки, и снежинок. Только по испарине на лбу можно было догадаться, что только что её пронзило приступом боли, который, по счастью, удалось скрыть.
   – Значит, у вас воображение богаче, чем у меня. Мне всё-таки думается, что существуют вещи, которых даже опытный актёр не сможет сыграть в силу личных особенностей. Этакая «планка». Не обязательно «верхняя планка», просто ограничение. Кто-то не может правдиво сыграть бога, кто-то – плебея, кто-то – королеву. Просто от непонимания сущности того, что там, за планкой.
   – Вы страшные вещи говорите, Лёша. Вы не задумывались?
   – Страшные?
   Он, наконец, повернулся обратно от плиты. Там, в коридоре, в полутьме, легче было отводить взгляд, но на шести метрах кухоньки деться от собеседника было некуда. Опять мелькнуло в мыслях слово «полупрозрачная». Короткие волосы неопрятно топорщились. Пожалуй, только горделивый и прихотливый изгиб шеи, открытой в вырезе халата, напоминал ту блестящую, невероятную женщину, на которую в шестнадцать он едва осмеливался смотреть. Временами ему думалось, что именно из-за неё он стал режиссёром – единственный придумавшийся когда-то способ работать с ней на одной сцене. И, кстати, довелось. Довелось.
   – А «плохо» – только из-за Светланы Афанасьевны? – она не пояснила предыдущую реплику, хотя он явно этого ожидал.
   – Нет, конечно. Оля ушла в декрет, героиню теперь играет Наташа. И сыгранный состав развалился, – Алексей рефлекторно снова поискал пачку, потом дошло, что пачка в куртке, а куртка осталась на вешалке в прихожей. И вообще, курить при больной…
   – Вас что-то беспокоит, Лёша?
   – Есть такое выражение «не задалось», Людмила Геннадьевна. И его как-то совершенно не получается выразить словами. Лучше скажите мне, как ваше здоровье.
   Он сел на табурет.
   – Не спрашивайте, Лёша, – она улыбнулась с царственной небрежностью. – В этом вопросе ни нового, ни хорошего. «Не задалось» – в спектакле? В труппе?
   – Скорее, во мне. На самом деле я не знаю, Людмила Геннадьевна. Знал бы – уже, наверное, всё бы разрешилось. Как бы это объяснить… Я чувствую себя строителем, у которого на руках есть некие неподходящие к зданию кирпичи. Или подходящие – но строитель бездарен и не может их правильно сложить. Даже не кирпичики – кубики. Детские кубики. Конструктор.
   – И у каждого кубика – своя «планка», – задумчиво продолжила собеседница.
   – Я не только об актёрах.
   – А я именно о них. Они не сыграны, они не подходят планками, Лёша… а разве это зависит не от вас? Вы играете нами по собственным правилам, о которых нам ничего не говорите, а когда мы правилам перестаём соответствовать – превращаемся в неподходящие детали конструктора. Вы же могли бы, к примеру, объяснить Светлане Афанасьевне…
   – Я не только об актёрах. У меня такое ощущение, что все кубики вокруг меня перестали друг другу подходить, – он аккуратно положил пальцы поверх её неестественно тонкого запястья. – Взять, к примеру, этот новый спектакль…
   – Напомню, что я о нём ничего не знаю.
   – Я расскажу вкратце. Есть тема апокалипсиса, преподнесённая через рассказы фантастов. Желязны, Брэдбери – этакая мешанина из историй, которая имеет общей точкой тему смерти, обрыва, конца света. Так, чтобы бессвязные отголоски в глазах зрителя неожиданно начинали перекликаться, объединяться в нечто цельное, а потом – бах! – и всё это вспыхивает единой апокалиптической кульминацией, – он сам не заметил, как привстал с табурета, оживлённо жестикулируя. – Я хочу создать у зрителя ощущение полной безнадёжности, полного конца. Окончательного конца, если можно так выразиться. Ощущение неотвратимости и фатальности.
   Она смотрела на него, чуть заметно улыбаясь.
   – Чайник кипит, Лёша.
   Он обнаружил в шкафу две тонкостенные чашки.
   – Посмотрите там, у Женечки должно быть варенье. И масло в холодильнике. Нет, мне не надо, спасибо. Мне нельзя. Лёша, я вижу, что идеей вы горите. В чём же загвоздка?
   – Не знаю, в чём, Людмила Геннадьевна. Именно этого и не понимаю. Есть какая-то недожатость. Кульминация не на месте, чего-то не хватает, но не у кого спросить совета и даже не знаю, о чём его спрашивать. Неясно, где и что не на месте… Это даже не кубики, это вязкий кисель, в котором я никак не могу разобраться. Я никак не могу уловить в нём ясно вкуса этой самой безнадёжности.
   – Пейте чай, Лёша. Остынет, – она снова улыбнулась. – Хотите пару мыслей дилетанта?
   – Весь внимание.
   – Вы напомнили мне о картах Таро. Есть такая карта – «Смерть», у неё двоякое значение. Во-первых, прямое, непосредственное – смерть, окончание. А во-вторых, и это более интересно, она же означает начало. Окончание чего-то одного всегда означает начало чего-то другого. И самый главный вопрос человечества всегда один и тот же: что начинается после смерти? После конца света? После вашего театрального апокалипсиса? Поднимите зрителю завесу, покажите, что там начинается. Или если не начинается ничего – тоже дайте об этом знать. Все любят начало, никто не любит конец, но все им очень интересуются. Понимаете меня?
   – Не совсем, – масло у Женьки было не очень свежее – подумав, Алексей аккуратно соскрёб его в урну.
   – Попробую иначе. Возьмём, к примеру, любовные истории. Самое в них интересное – начало. Когда у двух людей всё только зарождается, всё зыбко, неясно, только-только обретает очертания под покровом тайны, потом, наконец, росток пробивается, вырастает и распускается в цветок. Пара объясняется, головокружение заканчивается – и публика резко теряет интерес.
   – Вы меня не понимаете… любовная линия – это не совсем то, – Лёшка заметался по тесной кухне. – У меня не предполагается сквозной любовной линии на все эти истории. И кроме того, любовь, даже самая несчастная, это, скорее, максимальная степень надежды, а не глубочайшее отчаяние.
   – Если в Марианскую впадину прыгать не с берега, а с Эвереста, то лететь гораздо дольше, – она изящным жестом держала чашку и усмехалась.
   – То есть? – Алексей смотрел на неё внимательно. – Вы имеете в виду… захватить зрителя любовной линией – и оттуда ввергнуть в пучину безнадёжности?
   – Да, – она смеялась с торжеством.
   – Вы жестоки к зрителю, – ответил режиссёр, глядя на неё с лукавым прищуром.
   – А разве театр – доброе искусство? Нами – актёрами – вы, режиссёр, играете один. Но ими – зрителями – мы с вами играем вместе. Их эмоциями, их нервом. Не моё дело спрашивать, зачем вам окунать зрителя в безнадёжность. Моё дело – помочь.
   Он осторожно взял её ладонь и поднёс к губам.
   – Эх, Людмила Геннадьевна, если б вы только знали: когда мне было шестнадцать лет…
   Он не успел договорить, когда загремели ключи. В коридоре гулко упала сумка, быстрым шагом вошедший пересёк коридор, появляясь в дверях кухни с зарядным устройством и картонной папкой в руках – где и замер.
   – Ты – тут?
   – Женечка, я прошу тебя…
   – Мама! – сын с силой стукнул ребром ладони по косяку. – Сколько можно, мама!
   – Женечка, не при гостях…
   – Да какая мне разница – при гостях или не при гостях! Тебе ведь плевать на предписания врачей! На меня плевать, на всех плевать! Какое ты имеешь право так собой рисковать?
   – Жень… – Алексей был очень озадачен и не понимал – то ли вмешиваться, то ли не вмешиваться. – Твоя мама…
   – Что – моя мама? Моя мама ведёт себя, как полоумный ребёнок – что ей втемяшится в голову, то и делает. Мама, тебе же нужны уколы, процедуры, капельницы – как, как я тебе всё это здесь обеспечу?
   – Ничего не нужно, – сказала Людмила Геннадьевна спокойным тоном, деликатно отнимая свою руку у гостя, и, старательно на того не глядя, продолжила. – Я просто не хочу умирать там. Я хочу умереть здесь. Извини, если доставляю тебе этим неудобства.
   – Мама! Какие неудобства! Какие к чёртовой матери, неудобства! С чего ты взяла…
   – Женечка, ещё раз прошу: давай не будет об этом при госте. Это долгий и тягостный разговор.
   – Какой разговор?! Никакого разговора не будет! Это не обсуждается, мама! Тебе нужен врач, лечение, тебе нужен уход…
   – Женечка, ты сам прекрасно знаешь, что ничего не нужно. Ты говорил с Владимиром Витальевичем, я знаю. Я тоже с ним говорила.
   Алексей переводил взгляд с матери на сына и обратно.
   – Он сказал, что шансы есть. Один на тысячу, но есть. А ты решила просто взять и вычеркнуть, просто взять и…
   – Провести последние дни – сколько их там осталось – с сыном. Не растягивать агонию. Это мучительно и бессмысленно, – Людмила подняла рукав по локоть, обнажая синие, без живого места, вены. – Лёша, простите…
   – Мне, наверное, лучше уйти, – Алексей сделал попытку встать, она удержала его за запястье.
   – Погодите. Вы всё равно уже здесь, а наедине этот разговор ещё неприятнее.
   – Никакого разговора, я сказал! Мама, если ты думаешь, что я буду сидеть, смотреть, как ты умираешь, и ничего не предпринимать – ты очень заблуждаешься. Очень. Лёх, будь любезен, посиди тут с ней ещё маленько, посторожи. Я еду за Владимир Витальичем. Может, хоть он вправит ей мозги. Мама!.. – Женька бросил папку на стол, быстро обулся и хлопнул входной дверью. Алексей некоторое время молчал, потом, пробормотав: «Это, наверное, эскизы», – развязал тесёмки и вынул несколько акварелей. Молча смотрел на багровые кулисы, на чёрно-красные выгородки для Брэдбери, тёмно-синие для Желязны. Два огромных трона, чёрных, от них ощущение нереальной глубины сцены. Нечто вроде постамента слева, на котором сломанная электрогитара и кроваво-красный цветок. Режиссёр листал, передавал картинки хозяйке, чувствую мучительную, давящую неловкость.
   Наконец, Людмила первой нарушила тишину.
   – Не принимайте близко к сердцу, Лёшенька. Это тоже… кубик. Просто кубик, возьмите в вашу коллекцию.
   – Простите меня. Я с вами тут… про полную безнадёжность…
   – Налейте себе ещё чаю, Лёша, – сказала она буднично и ласково.
   – Не хочу, спасибо. Людмила Геннадьевна, может быть, Женька прав? Даже один шанс из тысячи – это всё-таки шанс.
   – И вы начнёте меня уговаривать? – спросила актриса с усталой укоризной.
   – Я просто не могу принять для себя… я не могу принять… я в глубине души надеялся, что вы снова выйдете на сцену. Спасёте старую постановку, примете участие в новой… где ваш характер? Ваш задор? Как же вы могли сдаться?
   «Такие чувства, – промелькнуло вдруг в голове, – обычно испытываешь потом. Когда всё уже позади, всё кончено – оглядываешься назад и понимаешь, какая сюда вела глубокая колея. В несколько раз неприятнее стоять в начале или середине этой колеи и чётко видеть, куда она ведёт. Это она – неизбежность?»
   – Я сама недавно говорила точно так же, – ответила Людмила очень тихо. – Скоро поправлюсь. Выйду на сцену, сцена всё лечит – вы же знаете, даже если у актёра грипп, или нога болит, или ещё что-нибудь – стоит выйти на сцену, как всё это остаётся где-то вне. Даже сейчас, знаете, мне кажется, что ступи я на наши подмостки, я прошла бы без единой запинки, и голос бы мой не дрогнул. Но сейчас, отсюда, театр мне кажется каким-то параллельным миром. Я знаю, что он где-то неподалёку, но недосягаем так же, как если бы находился на луне.
   «Это она – неизбежность?» – продолжал думать Алексей. Вспомнил вдруг, как месяца два назад они навещали её всей труппой: она, ещё более худая, чем сейчас, в странной повязке на голове, наподобие чалмы, много смеялась, строила планы, сокрушалась о потерянных волосах и тут же шутила, что теперь с париками не будет никаких проблем. Королева в изгнании… всё-таки королева. В ней был стержень; Лёша даже усомниться не мог… «Это оно – отчаяние?» За окном медленно темнело.
   – Сейчас Женечка приедет, отвезёт меня назад. Нет у меня сил спорить. И желания никакого тоже нет. Если занавес закрывается, мизансцена не так важна, правда, Лёшенька? Занавес… Дорого бы отдала, чтобы оставаться одним из ваших кубиков. Видеть занавес, сцену, зрителей. Не терзаться, что меня заменяет Светлана Афанасьевна, которая всё-таки действительно не очень подходит… знаете, каждый вечер, когда идёт наша пьеса, я физически ощущаю, что меня в ней нет. И вот, словно шаг за шагом, отдаляюсь… Кубик сломался и больше не в игре.
   В кухне нестерпимо пахло лекарствами.
   – Едем, – он решительно встал и подал ей руку. – Пока Женька не вернулся. Два часа до спектакля, ваше величество. Едем в театр.

Антонио

   Мальчик рисовал усердно. Он весь наклонился над партой, прикусил язык и шумно сопел, совершенно не замечая, что класс затих, сдерживая хихиканье. Учительница, Эстер Родригес, стояла за плечом и с интересом рассматривала произведение.
   – У тебя есть талант, Мигель, – наконец произнесла она. – Хотя впредь я попросила бы тебя рисовать именно то, что я задавала.
   Класс зашелся хохотом.
   Рисунок Мигеля представлял собою карикатурный портрет Эстер. Чертенок подметил все – худые щеки сделал ввалившимися, тени под глазами проложил едва ли не черными. А взгляд… Эстер проследовала к доске, рассматривая листок. Взгляд маленький паразит ухватил непередаваемо. В нем угадывалась боль, тоска, ненависть, депрессия последнего месяца, пресловутый «кризис тридцати» и призрак грядущего расставания с бойфрендом, в котором сама Эстер предпочитала себе не признаваться.
   Мальчик сидел бледный, со смертельно красными ушами, и ждал приговора.
   – У тебя определенно есть талант, – повторила Эстер. – Однако должна заметить, что кое-что в этом рисунке не так. Кто мне скажет, что?
   Она повернула лист к классу. Ученики зашушукались. Учительница ответила себе сама:
   – Сколько на этом рисунке источников света?
   – Нам так не видно… – заметила девочка из середины.
   – Хорошо, – Эстер сосредоточенно свела брови. – Я вам покажу один фокус.
   Три долгих секунды учительница внимательно вглядывалась в изображение, затем положила его на стол лицом вниз и решительно взялась за мел. Через какую-то минуту на доске, штрих за штрихом, появилась очень точная копия рисунка Мигеля.
   Кто-то присвистнул.
   – Надо развивать зрительную память, – пояснила Эстер. – Итак, давайте поговорим о свете. Один архитектор прошлого сказал: «Архитектура – это упорядоченный свет». На самом деле это относится не только к архитектуре, но так же и к скульптуре, и к живописи…
   В этот момент дверь класса открылась, и на пороге появился незнакомец.
   – Сеньорита Родригес?
   У Эстер внутри все замерло.
   – Можно вас на одну минутку?
   Как могла спокойно, она положила мел и прошла к выходу. Прикрыв за собой стеклянную дверь – дети смотрели с любопытством – она произнесла:
   – Вы, наверное, из банка? Я уже говорила с вашим сотрудником вчера вечером, и мне пообещали отсрочку…
   – Я не из банка, сеньорита Родригес, – перебил гость. – Я из полиции.

   В огромной переговорной тихо жужжал кондиционер. На настенном экране медленно крутилась трехмерная модель здания, а ее гипсовая сестра теснилась на столе среди конкуренток. Дэвид говорил с каждой фразой все медленнее, все неувереннее. Он замыкал список претендентов и до начала презентации думал, что ему повезло – гораздо выше шансы запомниться. Теперь, глядя на мрачнеющее лицо главы концерна, он уже так не считал.
   Стюарт Максвелл был крайне недоволен и не скрывал этого. Едва Дэвид отблеял последние слова благодарности слушателям, глава концерна поднялся с места и обвел глазами присутствующих.
   – И правда, кто в наше время читает технические задания? – спросил он негромко. – Мне казалось, что задача поставлена предельно ясно. Тем удивительнее, что никто из конкурсантов не предложил ничего приемлемого. Грег, – он обратился к технику за проектором, – покажите нам долину.
   Тот кивнул, и очень скоро на экране появились две фотографии зеленого, цветущего пространства.
   – Это, как все мы, надеюсь, помним, место будущей постройки. Я вас спрашиваю – оно чем-то похоже на Манхеттен? На Уолл-стрит? Похоже? Чем?
   Никто не осмелился ответить.
   – А если ничем не похоже, так какого черта вы натащили сюда весь этот хлам? – он картинно указал на стол с макетами.
   – Мистер Максвелл, – подал голос пожилой архитектор, лицо которого тихо багровело от гнева, – я думаю, все были бы признательны, если бы вы более точно выразили суть ваших претензий, а также задали нам направление для поисков.
   – Это я могу, – улыбнулся Стюарт. – Вы слышали когда-нибудь об Антонио Гауди?

   – Архитектура – дочь природы, – сказал Антонио. – Понимаете, граф…
   Раздался лай, визг детей. Оба собеседника обернулись: длинноухая английская собака прыгала вокруг песчаного замка, который малыши строили на берегу моря. Самый старший и смелый, загорелый до черноты мальчишка, подбежал к важным господам:
   – Сеньор! Ваша собака ломает наш дворец!
   – Беда мне с этим псом, – вздохнул граф Гуэль, направляясь к месту стычки. – Линдсей! Линдсей, ко мне!
   Антонио последовал за ним.
   – Добрый пес, но фантастически глупый. Линдсей! Что ты опять натворил?
   Довольная жизнью псина бросилась к хозяину и радостно завиляла хвостом. Антонио присел на корточки у песчаного здания, рассматривая утраты.
   – Знаете, граф, а крепость-то, по-моему, устояла. Вот, кстати, замечательная иллюстрация к моим словам о мудрости природы. Архитектура должна следовать за природой, она ее дочь.
   – Дочь? – усмехнулся Эусеби Гуэль. – Знаешь, друг мой, я два года прожил в Лондоне и могу уверенно сказать – архитектура природе падчерица, причем нелюбимая.
   – А кто же нас неволит… – пробормотал Антонио. Он был занят – пачкая песком дорогой костюм, к построенному детьми замку он лепил четыре тонкие, островерхие башни. – Видите, граф, природа уже все придумала, надо только внимательно смотреть. Глядите, Гуэль, чем не готический собор?
   – Готический собор? – переспросил тот. – Друг мой, но разве вот такой собор когда-нибудь поймут и примут?

   В баре было дымно и шумно.
   – Это уже четвертый, – констатировал Бен, наблюдая, как Дэвид опрокидывает очередную порцию виски.
   – Еще будет пятый, – пообещал тот. – И шестой. Бенни, ты понимаешь вообще, сколько сил я вложил в этот конкурс? Я работал над проектом, как проклятый, я все на него поставил. И что в итоге?
   – Да погоди, – Бен закурил, – ты же говоришь, они так и не выбрали победителя. Значит, у тебя еще есть шанс?
   – Шанс?! – Дэвид зло отобрал у друга зажигалку и шваркнул ее об стол. – Я тебе попробую объяснить. Вот представь, что ты пробежал марафон. Сорок два километра или сколько их там. Ты добежал. И ты хочешь знать только одно – ты победил или нет, больше у тебя ни на что сил не остается. А тебе говорят – у нас сломался секундомер, мистер. Мы все очень сорри, но вы можете прямо сейчас пробежать снова, у вас есть шанс. Вот что это такое.
   – То есть ты сливаешь, – нарочито спокойно кивнул Бен.
   – Не, ну хоть ты не будь козлом, а? Я же тебе говорю – они хотят Гауди. Гауди, понимаешь? Га-у-ди. Это все, это кранты. Вот на слове «Гауди» это уже кранты.
   – Кто такой Гауди? Вот не надо на меня так смотреть, я не архитектор, я не знаю, кто такой Гауди, и мне от этого нифига не стыдно. Он кто?
   – Он псих. Этот чувак был архитектор, жил в девятнадцатом веке в Барселоне. Нагугли потом «собор Саграда Фамилия». Дико уродливая хрень, четыре здоровых шпиля, все неровные. Вот он ее построил. Еще он дома строил, тоже только по большой обкурке можно такие. Погугли, ты офигеешь, я тебе говорю.
   – Ну и в чем проблема? Тебе под него закосить религия не позволяет?
   Дэвид взял пустой стакан, покрутил в руках, ища, куда б его зашвырнуть, тихо поставил обратно на стол.
   – Ты не догоняешь, Бен. Под него невозможно закосить. В принципе. Этот сукин сын был гений. Он абсолютно неповторим.

   Эстер открыла дверь квартиры, уронила сумку и сползла на пол, чувствуя, что не сможет даже добраться до дивана. День вышел невероятно тяжелым. Ей позволили закончить урок, а потом полиция, несколько часов в полиции… и казалось, там они ее и оставят. Но отпустили. Почему-то отпустили. Эстер сидела на полу и пыталась понять, хочет ли есть. Даже не услышала, как из комнаты тихо, очень тихо показался ее так и не ставший официальным муж.
   – Ты здесь? – она почти не удивилась. Хотя после сегодняшнего визита в полицию меньше всего ожидала увидеть его именно дома..
   – За тобой следили? – почти беззвучно спросил он. Бережно прикрыл дверь, присел рядом, провел по лицу жены. Та безучастно пожала плечами.
   – Что мы теперь будем делать, Фабио? – спросила Эстер, будто бы в самом деле рассчитывая на ответ. – Во что ты нас втянул?
   – Милая…
   – Мне нужно отдать кредит. Из банка вчера приходили, требуют. Ты сможешь вернуть мне деньги?
   – Понимаешь, – голос Фабио звучал ласково, мягко, – у меня же их нет.
   – Ну как так – нет? – она беспомощно подняла на него глаза.
   – Вот так – нет. Я все вложил в дело. А дело застопорилось. Нас кто-то, похоже, сдал.
   – Фабио…
   – Я хотел тебя попросить. Ты в полиции говори на меня, скажи, ты ничего не знала.
   – Я же и так не знала.
   – Ну ты скажи – вообще ничего.
   – А ты?
   – А мне придется валить. В любом случае. Дело-то сорвалось, меня теперь и те, и другие ищут.
   – А банку? – Эстер почти заплакала. – Банку мне что сказать? Ты же кредит на мое имя взял, не на свое! Они денег-то с меня требуют! Фабио!
   – Не кричи ты, дура. Потише, – зашипел он. Жена задержала взгляд на его лице. Черты незнакомца. Чужого какого-то человека. Равнодушного.
   – А я-то как же, Фабио? Если полиция ко мне пришла, значит, и те, другие, могут прийти, да?
   – Эстер… – он вытер пальцами ее слезы, погладил по голове. – Я не могу тебя взять с собой. Мне нужно затеряться. Я тебе честно скажу – меня или посадят, или убьют, если я не залягу на дно. А с тобой у меня не получится, понимаешь?
   – А что будет со мной? Что мне сказать банку? – голос задрожал, она закрыла рукой рот. – Что же теперь будет?
   – Мне пора.
   Через минуту в квартире стало тихо. Эстер поднялась на четвереньки, проползла в комнату, стянула с журнального столика кредитный договор. Посмотрела на цифру. Еще раз посмотрела на цифру и заревела в голос.

   – Я вырос в Барселоне, – повествовал Дэвид. Какой стакан по счету находился в его руках, Бен уже не мог сказать – сбился на шестом или седьмом, но на связность речи приятеля это не повлияло. – Мой дед был смотрителем музея Гауди. Ты даже не представляешь, сколько поддельных эскизов туда пытались продать. Но это практически невозможно, я тебе говорю – он неповторим.
   Бен слушал очень внимательно, не замечая, что уже вторую сигарету он превращает в пепел, не затягиваясь.
   – А в этом музее… – спросил он осторожно. – Там есть какие-нибудь нереализованные проекты? Черновики какие-нибудь?
   – Есть, конечно, – кивнул Дэвид. – Их много раз пытались перекупить, но музей их не продает никому. Даже Биллу Гейтсу. Кажется, даже английской королеве, во, – он посмотрел на друга. – А ты чего, решил, что их можно спереть? – Дэвид заржал. – Их спереть – дохлый номер, я точно тебе говорю. Их мало, они все наперечет. Если даже спереть – в этом-то, в принципе, ничего нереального нету – продать будет нельзя. Это же Гауди, это не хрен с горы. Они все переписаны. Сразу засекут.
   – А они выставлены? – спросил Бен.
   – Что? – друг воззрился на него с непониманием.
   – Ну, в экспозиции в музее они выставлены? Туристы на них ходят-смотрят?
   – А, ты об этом… Это смотря на какие. Есть, которые выставлены, есть в загашнике валяются.
   – Такие же крутые?
   – Что?
   Бен отобрал стакан у Дэвида из рук.
   – Я тебя спрашиваю. Эти, которые в загашнике, такие же крутые, как всё остальное?
   – Ты спрашиваешь! Ну конечно! Это же гребаный Гауди.
   Бен побарабанил пальцами, поцокал языком, почесал нос.
   – А что такое? – осторожно спросил архитектор. – Ты что-то придумал?
   – Нет, – отрицательно помотал головой тот. – Нет, к сожалению. Так не бывает.
   – Не бывает чего?
   – Я знаю, как можно черновик спереть, но не спереть. Но нужен особенный человек. Такой, чтобы смог запомнить рисунок до мельчайших подробностей, а потом в особых условиях его воспроизвести. Нет, не годится. Блин. Надо придумать что-то еще.
   – Погоди, – Дэвид забрал обратно свой стакан и заодно нежно прижал к себе бутылку, – погоди… У меня, чтоб ты знал, есть вот точно такой человек.

   В какой-то момент Эстер стала безразлична собственная усталость. Нахлынула тоскливая черная пустота, ледяная, беспросветная. В холодильнике нашлось полбутылки мартини, это чуть-чуть притупило боль, но отчаяние стало только гуще. Кредит, банк, полиция, мафия. Молот, наковальня. С трудом верилось, что Фабио ее во все это втянул. В то, что втянул и бросил одну – не верилось вообще. Слезы текли внутрь и не давали дышать.
   В голове не было ни одной мысли, то же полное изнеможение, что и в теле.
   – Ванна должна помочь, – произнесла вслух Эстер и даже сама себе поверила. Прошла в санузел, открыла горячую воду, налила пены. В пене вода долго не стынет, это хорошо. Разделась, встала в воде – слишком горячо. Но это неважно. Это тоже хорошо.
   Эстер подержала в руках пену, зарылась в нее лицом. Замечательно пахнет. Господи, как жить-то хорошо. Сердце зашлось болью, но слез так и не появилось. Взяла бритву, деловито разломала на части. Лезвие извлеклось легко. Хорошо. Вены на руках тонкие, синие, прекрасно видны под кожей. Совсем хорошо.
   …Звонил мобильный телефон. Эстер смотрела на первую кровавую полосу на руке и не знала, что делать. Было одинаково глупо и ответить на звонок, и не ответить. Телефон требовал, никак не желая замолкнуть. Наконец, затих, чтобы через пару секунд завопить снова. Эстер чертыхнулась и, держа руку на весу, вылезла из ванны.

   На строительстве школы при монастыре работа кипела вовсю. Антонио Гауди лез вверх по лесам, нимало не смущаясь перспективой испачкать дорогое пальто и перчатки, и управляющий еле за ним поспевал.
   – Вот видите, – архитектор поднял руку, указывая на линию стены, – о чем я и говорил. Вы начали скашивать ее не в ту сторону.
   – Но сеньор, – попробовал возразить управляющий. – Мы замеряли все, и могу вас уверить…
   – Вы можете пытаться меня уверить, но я все-таки верю своим глазам. Если не можете следовать моим инструкциям, следуйте хотя бы чертежу!
   – Так мы и следовали чертежу, – возразил тот.
   – Хорошо. Очевидно, вам придется обходиться без чертежа.
   – То есть как это, сеньор Гауди?
   – Очень просто. Линия должна быть другой, – Антонио провел пальцем в перчатке прямо по застывающему цементу. – Вот такой. Понимаете меня? И выбросьте к черту ваш чертеж, вам он только мешает.
   – Но сеньор… – опешивший управляющий не знал, что и возразить.
   – Гауди! Сеньор Гауди! – раздалось снизу. – Вы можете к нам спуститься?
   – Этот разговор еще не окончен, – предупредил Антонио и с проворством полез вниз. Внизу стоял настоятель монастыря, заказавший строительство школы, и еще несколько человек. Молодая женщина со светлыми волосами и строгим, скромным выражением лица, держала в руках небольшой саквояж.
   – Вот, господа, – произнес настоятель, – наш уважаемый архитектор, который любезно согласился заняться для нас возведением здания школы. Возможно, эта работа и не может раскрыть вполне всю глубину его таланта, но известно, что для пастыря нашего нет деяний незначительных – то, что делается во благо ближнему…
   – Рад приветствовать, – недослушав оратора, поклонился Антонио. – Если я правильно понимаю – первые прибывшие учителя, сеньор настоятель? – он искоса рассматривал девушку.
   – Совершенно верно, – коротко кивнул тот. – Позвольте представить – сеньорита Мореу, преподаватель математики, и сеньор Перейра, учитель графики.
   – Рад знакомству, – Гауди хотел было протянуть руку девушке и вдруг вспомнил, что он в перчатках, да к тому же одна измазана известкой и краской. Он стушевался и попытался ее снять, когда заметил, что девушка улыбается.
   – Прекрасное здание, сеньор Гауди. Сеньор Перейра много рассказывал мне о вас в дороге, но я не думала, что он даже преуменьшает ваши таланты.
   – Одно крыло пока не окончено, – извиняясь, пояснил девушке настоятель, – но мы сочли возможным…
   – Сеньор Перейра рассказывал обо мне? – рассеянно переспросил Гауди.
   – Вельзевул! – неожиданно произнес тот, кого назвали Перейрой. – Неужели ты не узнал меня? Париж, лет восемь тому назад, школа искусств. Эстебан. Ты меня не узнаешь?
   – Перейра! – воскликнул вдруг Гауди, светлея лицом. Попытался обнять друга, но тот отстранился:
   – Вельзевул, ты весь в краске!
   – Почему вы называете его Вельзевулом? – с любопытством спросила девушка.
   – Школьное прозвище, – покраснел Гауди.
   – Вы просто не видели его в кузнице, сеньорита Мореу, – с улыбкой пояснил Эстебан. – Вы бы не спрашивали.
   – Надеюсь, мне еще представится такая возможность, – сказала учительница.
   – Да, полагаю… пока школа еще не окончена… то есть строительство… – произнес Антонио, запинаясь и сам удивляясь своему косноязычию, – мы будем видеться довольно часто.

   Стюарту каким-то шестым чувством не нравились эти трое. Дэвида он встречал на конкурсе и совершенно не запомнил – на улице ни за что бы не узнал. По второму – Стюарт заглянул в визитку: «Бен Лоусон» – с порога чувствовался телевизионщик. Девица, латиноамериканка, походила на свежевыкопанного из могилы зомби. По крайней мере, из-за ее бледности и ярко-алых чудовищных губ ничего другого на ум не приходило.
   – Значит, вы медиум? – переспросил Максвелл. – Простите, не расслышал, как вас зовут.
   – Эстер Родригес, – голос у девицы был хрипловатый, медленный, как бы не от мира сего. Ну, или из-под каких-то таблеток.
   – Вы медиум? Вы общаетесь с духами?
   – Да.
   – И как вы это делаете?
   Бен счел необходимым вмешаться.
   – Сэр, мне кажется, в нашем случае не так важно, как это делает она. Главное, что собираемся сделать мы.
   – Этого я тоже до конца не понял, – признался Стюарт. – Вы поедете в Барселону и вступите в контакт с духом Антонио Гауди. Прекрасно. Но зачем вы пришли с этим ко мне?
   – Если вы помните, – подал голос Дэвид, – я принимал участие в конкурсе проектов нового здания концерна. Вы там сказали, что хотели бы нечто в духе барселонского сумасшедшего. Того самого, которого никто не может повторить.
   – Ну да.
   – И тут я вспомнил о своей кузине Эстер, о ее даре. Если никто не может повторить – значит, надо заказать проект самому Гауди.
   – Бред, – Стюарт нервно хохотнул.
   – Не бред, – снова вмешался Бен. – В этом-то и соль. Надо как можно больше огласки, чтобы в такое поверили, сами понимаете. Мы сделаем реалити-шоу. Привезем Эстер в Барселону, покажем, как она ходит по местам, связанным с Гауди, как настраивается на его волну. А потом, в нужное время, соберем стадион народу, Эстер войдет в транс и с помощью Антонио нарисует ваш эскиз. Как вам идея?
   – Вы белены объелись. Извините, у меня нет времени продолжать с вами эту, без сомнения, увлекательную беседу.
   Стюарт встал.
   – Погодите! – Бен тоже вскочил, завертел по сторонам головой, что-то ища. – Вот смотрите, у вас тут на стене репродукция. Эстер, прямо сейчас… ты можешь войти в контакт с духом художника и нарисовать примерную копию картины? Без деталей, наброском, просто чтобы показать?
   – Не делайте из меня идиота, – процедил глава концерна.
   – Мистер Максвелл! – голос Бена был полон искреннего жара. – Мистер Максвелл, это ведь уникальная возможность! Вы только представьте – если вот это все реально работает… у вас же будет рисунок самого Гауди. Подлинник, какого вы ни за какие миллионы не купите.
   – Если, – подчеркнул голосом Стюарт, – все это работает.
   – Я же и говорю. Просто разрешите нам прямо сейчас показать вам. И потом мы сразу уйдем. Не нужно немедленных решений. Просто показать.
   Стюарт подошел к окну, посмотрел наружу. Как же ему не нравились эти трое… особенно девица. Черноволосая, сухощавая, страшная, как ворон. Он сам не понимал, почему до сих пор не выставил этих мошенников. Если бы девица хоть раз улыбнулась, стала его убеждать, все было бы ясно. А она смотрела серьезно и строго, прямо перед собой. И он колебался.
   – Репродукцию со стены срисует любой дурак, – произнес он, наконец. – Поступим иначе, – Максвелл вынул из кармана старинные часы с крышкой, принадлежавшие его прапрадеду, сел за стол напротив Эстер. – Здесь в часах вставлена миниатюра маслом. Вы ее не увидите. Я поверю вам не раньше, чем вы ее воспроизведете.

   В кузнице царила страшная духота. Антонио, в штанах и кожаном фартуке, увлеченно ковал нечто замысловатое, когда дверь распахнулась.
   – Вот, значит, как это выглядит, – сеньорита Мореу поставила в угол зонт. – Извини, что врываюсь в твое жилище…
   – Я немного… не ждал гостей, – неосторожный удар запортил заготовку, и Гауди ничего не оставалось, кроме как отложить молот. Он взял в руки ветошь, вытирая ладони.
   – А разве я гость? – спросила учительница.
   – Почему ты пришла?
   – Тебя не было несколько дней – вот я и пришла. Я подумала – вдруг ты болен.
   – Пепита…
   – Я знаю, что так не принято. Но, Антонио, мне плевать, что приличные барышни так не делают.
   – И «мне плевать» они тоже не говорят, – улыбнулся Гауди.
   – Я напрасно пришла? – девушка впилась в его лицо напряженным взглядом.
   – Не напрасно, – Антонио посмотрел ласково и вздохнул. – И напрасно.
   – Что ты хочешь сказать?
   Гауди накинул рубашку.
   – Присядь. Я много думал о нашем последнем разговоре.
   Сеньорита Мореу села в кресло, не заботясь проверить, чистое ли оно, и внимательно посмотрела на Антонио.
   – Я не очень подходящая партия, Пепита. Я слегка… сумасшедший. Я как запойный алкоголик, только я живу в своем маленьком мирке. В том, что делаю. Согласишься ли ты жить там со мной? Сможешь ли? Такая ли жизнь тебе нужна?
   – Мне нужен ты, Антонио. Хоть ты и гений – но даже гению нужен кто-то, чтобы варить тебе обед. Нести грелку в твою постель. Заботиться о тебе.
   – Но мне не это сейчас нужно, – он покачал головой, пытаясь найти правильные слова. – У меня есть цель, я ей болен. Я пытаюсь ухватить замысел за хвост, а он не дается. Я могу быть грубым, я могу накричать на тебя. Я буду вскакивать посреди ночи, потому что мне приснилась какая-нибудь крыша или какой-нибудь этакий балкон. Такая ли жизнь тебе нужна?
   Пепита прикусила губу:
   – Не знаю. Честно скажу тебе – не знаю. Но я не верю, что так будет всегда. Когда-нибудь ты поймешь, что в любой жизни, даже в жизни гения должен быть кто-то, кто просто будет рядом. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы это была я. И я буду ждать долго, так долго, пока ты не поймешь, что я нужна тебе. Я люблю тебя.
   – Ты ведь понимаешь… что я пока не могу того же тебе сказать?
   – Не имеет значения, – сеньорита Мореу встала. – Я буду ждать, Антонио. Я долго буду ждать.

   – Все-таки круто получилось, – сказал Дэвид, откупоривая бутылку из «дьюти фри». – Даже я, честно говоря, купился.
   – Ты помолчал бы, – негромко пресек Бен, глядя по сторонам. Съемочная группа расселась кто где в ожидании вылета, трое заговорщиков сидели особняком. – И не пил бы.
   – Вот правда, когда он достал часы, я перетрусил, думал – кранты. Я до сих пор не понимаю, как ты это так устроил.
   Бен вздохнул. Пожалуй, сейчас следовало бы отвести Дэвида в тихий уголок, рассказать, для чего умным людям служат поисковики, и объяснить, что стоит и чего не стоит говорить на людях. К счастью, разговор, пожалуй, могла слышать только Эстер, да и та сидела отрешенно, словно медитировала.
   – Очень просто, – ответил журналист. – Имитация свободного выбора. На архитектурном психологию не преподают?
   – Какого выбора? – раздалось за спиной. Друзья обернулись – голос принадлежал Стюарту. – Привет, – сказал он. – Я решил поехать с вами. Сам за всем прослежу, имею полное право, все-таки я же инвестор, – он ухмыльнулся. – Так какого выбора, о чем речь?
   – Да тут Дэвид, – осклабился Бен, – не может вспомнить, когда это он согласился выступить в нашем шоу в качестве исторического консультанта.
   – Не было такого, – опешил Дэвид.
   – Вот об этом я и говорю, – кивнул Бен.

   Первым в мастерскую вбежал Линдсей, за ним появился граф Гуэль, сердечно приветствовал мастера. Антонио вытер пот со лба, отложил молот – мастер трудился с самого утра, и теперь, к обеду, в помещении стало невыносимо жарко от раскаленной печи и изрядно нагревшейся наковальни. Пожалуй, никто бы не узнал в Гауди того светского франта, каким он выходил в город – в своей естественной среде он больше всего соответствовал тому прозвищу, каким наградил его Эстебан.
   Линдсей засеменил по полу, обнюхивая углы, что-то в нем привлекло внимание Антонио.
   – Граф, а он у вас здоров?
   Гуэль снял шляпу и сел в кресло, трепля собаку по загривку.
   – Болеет. Как-то его… заносит то и дело. Я думаю, может, от старости?
   – Он же вроде не так еще стар. Когда вы его из Англии привезли, ему и полугода не было, а сколько лет с тех пор прошло – лет шесть или семь?
   – Да, около того… и нашей дружбе лет примерно столько же. И на правах друга я намерен влезть не в свое дело.
   Антонио присел на край верстака:
   – Я слушаю.
   – Повторюсь, это не мое дело. Восприми это правильно.
   – Хорошо, хорошо.
   – Антонио, сколько можно откладывать свадьбу с сеньоритой Мореу?
   Архитектор покрутил в руках ветошь, помолчал.
   – Я помню наш давний разговор, – продолжил Эусеби, – когда ты говорил, что не хочешь создавать семью раньше, чем встанешь на ноги, добьешься признания. И ты ведь добился. Ты признан городом, ты получаешь заказы, все твои творения одно лучше другого. Ты стал известен.
   Антонио помолчал, пытаясь сформулировать.
   – Я… не чувствую себя готовым.
   – Готовым к чему?
   – К браку. К тому, чтобы делить свою жизнь с кем-то другим. Да дело не в этом.
   – А в чем?
   – Я сейчас, как твой Линдсей – видишь, что-то его гложет, он тут вертится, не может найти себе места. Меня тоже… гложет. Я ищу чего-то, страстно, яростно ищу чего-то неясного. Я просыпаюсь с этим ощущением, я засыпаю с ним. Ночью вскакиваю в бреду в надежде, что понял, что ухватил – и сознаю, что ошибся.
   – Чего же ты ищешь?
   – Я не знаю, граф.
   Гуэль выдержал паузу, понаблюдал за собакой. Похоже, Антонио ничего добавить не собирался.
   – Не такого ответа от тебя все ждут, – сказал граф без одобрения.
   – Я знаю, чего все ждут. Что я стану степенным, уважаемым членом общества, женатым, с кучей детей, что перестану строить какие-то сказочные замки и займусь, наконец, какими-нибудь правильными, очень солидными проектами. Ты это ждешь, этого ждет Пепита. Но я совершенно не представляю себе…
   – Я очень ценю твой талант, Гауди, – задумчиво сказал граф. – И меньше всего я представляю себе, что, женившись, ты откажешься от этих своих «сказочных замков», от своего таланта. Просто я считаю, что в жизни должен быть баланс. Между сказочным и обыденным, между талантом и просто жизнью. Я против того, чтобы губить талант в угоду обычной жизни, пойми меня верно. Но также я и против того, чтобы все свое будущее, семью, детей ты положил на алтарь вот этого самого таланта. Когда-нибудь в старости ты спросишь себя, Гауди – а стоило ли оно того? И что ты тогда ответишь?
   – Я ей трюмо делаю, – неожиданно сказал мастер. – В подарок. На помолвку.
   – То есть ты все-таки…
   Эусеби Гуэль не успел договорить, когда все вдруг повалилось. Линдсей, чьи метания становились все более беспорядочными, налетел, наконец, на стойку, которая поддерживала какие-то длинные кованые прутья – не то копья, не то стебли, и все полетело в разные стороны. Большая искривленная рама, поддетая чем-то тяжелым, полетела вниз, Антонио едва успел подбежать – и взвыл от боли, приняв весь ее вес на запястье. Но не уронил, выдюжил, зеркало остановилось, полметра не долетев до обитого железом угла комода.
   – Линдсей! – крикнул граф.
   Антонио поднимал раму, когда ни с того, ни с сего ему показалось, будто зеркало отражает вовсе не то, что нужно. Будто в нем не темная мастерская, жаркая, с рассыпанными вещами на полу, а улица, дождливая серая улица. Стена какого-то здания, на нем табличка. Черноволосая женщина, с тонкими чертами лица, смуглая, рассматривает эту табличку, и в ту же секунду оборачивается, будто кто-то ее позвал. Антонио почти не разглядел ее лица – он сморгнул, и все вдруг переменилось, стало таким, как следовало.
   – Линдсей… – произнес Гуэль, поднимая собаку на руки. – Кажется, совсем ему плохо. Я его унесу.
   Проводив друга, Антонио вернулся к зеркалу, но как ни всматривался в него, ничего необычного более не происходило.

   – В этой гостинице Антонио Гауди жил в тот период, когда строился его собственный дом, – голос Бена доносился снизу – шла съемка. – Само это здание было создано другим автором, но к его внутренней отделке маэстро имел самое непосредственное отношение. Талантливый архитектор, Гауди был еще и дизайнером – он создавал самые разнообразные предметы, упирая прежде всего, как сказали бы теперь, на юзабилити.
   Эстер сидела в своем номере, прислушиваясь к шуму дождя за окном. Это был первый день в Барселоне, снимать на улице оказалось нельзя, и тогда, чтобы не терять время, Бен предложил поснимать прямо в холле гостиницы, где концерн Стюарта и телекомпания сняли весь этаж. Ее, Эстер, в кадре пока не предполагалось – Бен и стилист не смогли договориться, в каком образе она предстанет на экране. Первый хотел много грима, цветные цыганские одежды и ленты в стиле хиппи, стилист говорил, что все это банальщина и прошлый век.
   Эстер подошла к трюмо, села. Помнится, гример сразу сказал, что с этим лицом еще намучается. Она потрогала темные круги вокруг глаз, заострившийся нос и вдруг заплакала. «Это все не со мной, не со мной, – шептала она себе, – не со мной».
   – Хотел бы я знать, кто вы такая, – раздалось из-за спины. Эстер вздрогнула, вскочила – в дверях стоял Стюарт. Пару секунд он подождал ответа, понял, что ответа не последует, прошел в комнату. – Или вы настоящая волшебница, или все это такой наглый фарс, что прямо дух захватывает. Тогда мне очень интересно одно.
   – Что же именно?
   – Чем все это кончится. Я далек от мысли, что такой известный, хотя и скандальный журналист, как Бен Лоусон, может сбежать с деньгами, получив финансирование своей передачи. Люди его породы срывают свой куш не на таких вещах. Дэвид – с ним все ясно, у него роль посредника. Пешка, что есть она, что ее нет. А вот вы кто такая?
   Стюарт подошел к ней вплотную, бесцеремонно взял за подбородок, поворачивая ее лицо к себе – как если бы собирался ее поцеловать, но ничего такого, конечно, не сделал.
   – У вас же все на лице написано. Вот буквально все. Эстер, вы неглупая женщина, и должны понять: карты раздает не Бен. Карты раздаю я, даже если сейчас вам кажется наоборот. Подумайте хорошенько и ответьте на мой вопрос. Сосредоточились? Слушаете?
   Она, словно под гипнозом, кивнула.
   – Итак. Кто – вы – такая?
   – Что здесь происходит? – на пороге появился Дэвид. С прилета он немного проспался и теперь выглядел помятым и несчастным. Стюарт внимательно смотрел на него пару секунд, стремительно размышляя.
   – Да я вот, мистер Родригес, уговариваю вашу кузину сходить со мной в ресторан отметить начало нашего общего проекта, – он не только не отпустил подбородка Эстер, но даже сильнее сдавил его пальцами. – Мисс Родригес, вы будете моей дамой?

   Эстебан Перейра поднялся за столом, держа бокал в руках. В шумном маленьком кафе было накурено, и из-за царящего галдежа собеседники были вынуждены кричать друг другу.
   – Я хочу пожелать нашему другу, который вот-вот женится…
   «Нашего друга» Антонио практически не знал. На мальчишник его вытащил Эстебан, обеспокоенный тем, что Гауди, увлеченный работой, практически не выходит из дома и выглядит усталым и больным. Напрасно Антонио говорил, что попойка только собьет его с мысли, что не развеселит нисколько – приятель был непреклонен. Договорив свой тост, Эстебан сел обратно.
   – А ты у нас когда женишься, Антонио?
   – А почему это тебя так интересует? – нахмурился тот. Кажется, Перейра решил окончательно испортить этот вечер, но в это время в споре, развернувшемся на другом краю стола, кто-то выкрикнул:
   – Я знаю, кого надо спросить! У нас же здесь сидит непревзойденный мастер по этому делу! Эй, Гауди! Антонио! На минутку!
   – Я слушаю.
   – Антонио, что, по-твоему, такое архитектура?
   Ответ не промедлил и секунды:
   – Архитектура – это… упорядоченный свет.
   – Свет! – воскликнул один из гостей. – Вы слышали? Свет!
   – А как же линии, краски, формы? – не согласился другой. – Гауди, вы же создаете не только здания, но и множество самых разных вещей. Они тоже – свет? Нет ли другого общего звена?
   Мастер собирался что-то ответить, но его перебили:
   – Антонио, а раз уж зашла речь, – раздалось на другой стороне стола, – когда мы будет гулять на твоей свадьбе?
   – Когда я скажу, что пора на ней гулять, – он попытался улыбнуться дружелюбнее.
   – В самом деле, Гауди, ты среди нас остался едва ли не единственный холостяк. Ты да Перейра – последние отстающие. Ну, у Эстебана, положим, еще ветер в голове не улегся, но ты-то, Антонио, ты же серьезный человек?
   Эстебан наклонился к самому уху приятеля.
   – Ты действительно слишком долго тянешь.
   – И что? – спросил тот сухо, едва ли не агрессивно.
   – Подумай сам, долго ли будет ждать Пепита. Ты доиграешься, однажды у нее появится кто-нибудь другой.
   Антонио хотел что-то ответить, но тут земля покачнулась у него под ногами. Голову бросило в жар, как в лихорадке, но самое странное случилось с глазами – в них пролетела пелена. На какую-то секунду все звуки ушли далеко, а в отражении в окне он увидел совсем другую залу – почти пустынную, пышно убранную, с почтительными снующими официантами. И девушка, черноволосая девушка, похожая на ведьму, с тоской и удивлением смотрела на него с той стороны окна.

   Эстер чувствовала себя не в своей тарелке. Заведение, куда привел ее Стюарт, было старинным, пафосным и феерически дорогим – пересчитав некоторые цены по курсу евро в валюту Аргентины, Эстер ужаснулась и отложила меню. Стюарт наблюдал за ней с улыбкой.
   – Я, наверное, испортил вам аппетит, – сказал он по-испански, отчего почтительное «вы» стало подчеркнутым и явным.
   – Мне просто как-то нездоровится. Голова болит, – произнесла девушка, и похоже было, что это не отговорка – Эстер очень побледнела.
   – Я знаю, что вам сейчас нужно. Немного розового вина за наше примирение и сотрудничество. Эстер, я не стану требовать от вас ответа прямо сейчас. Я просто хочу, чтобы вы играли на моей стороне. А уж я позабочусь о том, чтобы это было в ваших интересах.
   Девушка охнула и вцепилась руками в стол, Стюарт удивленно поднял брови.
   – Возьмите, – он мягко, осторожно поднял ее ладонь и вложил в нее бокал. – Это вас подкрепит.
   Эстер послушно поднесла вино к губам, но вдруг рука ее дрогнула, и добрая половина расплескалась по столу – в отражении в окне девушка вдруг увидела нечто другое… нечто совершенно не то, что нужно. Там было то же самое помещение, если судить по колоннам и арке, только выглядело оно иначе – не фешенебельный ресторан, а средней руки старинное кафе; за длинным столом веселилась шумная компания. Рыжеватый парень, в возрасте где-то за тридцать, приятной внешности, с аккуратно подстриженной бородкой, с удивлением всматривался прямо в глаза Эстер, словно мог видеть ее.
   Она закрыла веки, открыла – наваждение исчезло, но тупая, тянущая боль усилилась.
   – Я сейчас потеряю сознание, мне кажется, – с трудом выговорила она.

   Антонио вышел на улицу, на ходу надевая плащ. На свежем воздухе чуть-чуть полегчало. Он глубоко вздохнул, пощупал лоб. Это ведь был тот же самый зал в видении, да? Расположение колонн и арки… Странное чувство нахлынуло на него. Словно бы она, эта женщина, которая ему привиделась, касается этой же дверной ручки, смотрит на то же здание…
   – Эй, – на плечо сзади легла рука Эстебана, – Вельзевул, ты в порядке?
   – Похоже, я заболел, – пробормотал тот.
   – Да я уж вижу – ты на ногах не стоишь. Куда ты идешь?
   – Я? Домой…
   – Да ты же не домой, ты в мастерскую направился. Антонио, ты вообще помнишь, где ты сейчас живешь?
   – Я?
   – Ты снимаешь номер в гостинице, в твоем новом доме еще не закончен ремонт.
   Антонио потрогал виски.
   – Вот что, Вельзевул, дай-ка я помогу тебе подняться и вызову врача.
   – Не надо врача… – выдавил архитектор. – Я лягу спать, все пройдет…

   – Я лягу спать, все пройдет, – сказала Эстер. Стюарт еще некоторое время постоял на пороге.
   – Вы уверены? Честное слово, я чисто по-человечески за вас беспокоюсь.
   – Это все часовые пояса, – она нашла в себе улыбнуться. – Спасибо за заботу. Извините, что испортила вечер.
   Девушка выглядела такой усталой и беззащитной, что Стюарту вдруг мучительно захотелось ее обнять.
   – Завтра будь здоровой, – сказал он по-испански, перейдя на «ты». – Ты нужна нам.
   – До завтра, – она закрыла дверь. Больше всего хотелось, как в фильмах, прислониться спиной к стене и сползти вниз. Вместо этого она добрела до зеркала – захотелось на себя взглянуть. Глаза, наверное, страшные и красные.
   Эстер оперлась обеими руками о столешницу трюмо и посмотрела в изогнутое, необычное зеркало, не иначе работы самого сумасшедшего мастера. И вздрогнула – вместо себя в своей комнате она увидела Антонио Гауди.

   Архитектор развязывал галстук, когда его взгляд случайно упал на зеркало. Антонио замер. На этот раз видением дело не объяснялось – девушка была так близко, выглядела так реально, что казалось, будто до нее можно дотронуться. Он сделал шаг вперед, осторожно, словно в зеркале таилась опасность. Без сомнения, она смотрела на него, следила за ним глазами, и глаза эти выражали не меньшее удивление и страх, чем его собственные. Первой мыслью мелькнуло, будто какой-то шутник вырезал часть стены и заменил зеркало на стекло – но от этой идеи пришлось отказаться, трюмо стояло к стене не вплотную, и в зазоре было видно, что со стеной все в порядке. Антонио коснулся пальцами поверхности зеркала. Девушка отпрянула. Не оставалось сомнений – она его видит.

   Антонио что-то произнес. Эстер пожала плечами, коснулась уха, давая понять, что не слышит его. Он метнулся, что-то разыскивая, нашел кусок бумаги, карандаш. Написал быстро несколько слов, показал ей – она не смогла прочитать из-за того, что они отобразились зеркально. Но тут уже сообразила Эстер – достала зеркальце из косметички и прислонила его так, чтобы увидеть буквы правильно. «Вы можете меня слышать?» Она отрицательно покачала головой. Он написал еще. «Кто вы?» Девушка порылась в поисках подходящего клочка, нашла газету, купленную в аэропорту. «Эстер», – только и уместилось на поле. Но Антонио, кажется, вовсе не глянул на имя. Он смотрел на дату, означенную в шапке номера, и Эстер поклялась бы, что никогда не видела такого выражения глаз. Он указал на число, посмотрел вопросительно. Она кивнула.

   Антонио решил, что она, возможно, не поняла. Газета на английском, из Нью-Йорка. Американка? Снова взял свой листок, написал: «2009??». Она покивала. Он начертил: «1887…» Девушка опять кивнула, и он понял вдруг – она знает, кто он такой. Так смотрят на старых знакомых – с узнаванием в лице. А он ничем подобным ответить, конечно, не мог. Снова схватился за виски – они пылали.
   – Вы бред. Вы мой горячечный бред, прекрасная незнакомка, – с чувством произнес он, глядя в зеркало. Она вдруг обернулась к двери, а потом что-то быстро произнесла, словно бы он мог ее слышать. Отошла от зеркала на пару шагов – и… все вдруг исчезло. В отражении снова показалась его комната… и сам Антонио, больной, безумный, всклокоченный.
   – Спать немедленно. Немедленно спать, – сказал он вслух и повалился на кровать, не раздеваясь.

   Эстер отвлек стук в дверь. Она нашла в себе силы открыть – в коридоре стоял Дэвид в пижаме и Бен, одетый по-уличному и почему-то промокший, словно из-под дождя.
   – Стюарт сказал, тебе плохо? – с тревогой спросил кузен.
   – Меня больше интересует, зачем ты ходила с ним ужинать, – сурово произнес журналист.
   – Ребят, давайте завтра поговорим.
   – Нет, надо кое-что прояснить, – сказал Бен. – Прямо сейчас, пока никто не наломал дров. Пустишь нас?
   – Мне плохо, у меня нет сил, – взмолилась Эстер.
   – Ненадолго!
   Последней мыслью Эстер перед тем, как она потеряла сознание, было мелькнувшее, ироническое: «Как вовремя…»

   Антонио стоял на тропинке, ведущей в гору, и ничуть не удивился, когда появилась девушка. Она прошла несколько шагов, в изумлении осматриваясь по сторонам. Чистое небо, даже чище и ярче, чем в Барселоне, яркие краски. Антонио протянул ей руку, она попробовала ухватиться – но что-то словно мешало, она не смогла приблизиться.
   – Где мы? – спросила Эстер.
   – В моем сне, – ответил архитектор. – В моем мире.
   Они взошли на холм, и взгляду Эстер открылся город. Сказочный город, полный цветов и удивительных линий, не похожий ни на один из тех, что она когда-либо видела. Дома в нем, казалось, росли прямо из земли, росли сами по себе, по своим собственным законам, и ни одна линия не была вырубленно-прямой, но развивалась и извивалась, как ветви растений. Это напоминало волшебство.
   – Ты черпаешь отсюда идеи? – догадалась гостья.
   Он пожал плечами:
   – Я тут живу.
   Она огляделась. Они стояли на площади, какой никогда нигде не существовало – причудливая ратуша цвета морской волны в неземных узорах, невероятные дома, видимо, жилые; плитка мостовой, где ни один кирпичик формой не повторял другой, но тем не менее был идеально подогнан к своим соседям.
   – Так странно. Здесь очень тихо, а мне кажется, я слышу музыку, – промолвила Эстер. – Вот тут, – она указала на тяжелый фронтон, – Баха, тут – Моцарта, а тут, – кивком на легкомысленные цветастые витражи, – что-то совсем такое легкое, ритмичное.
   – Невероятно, – прошептал Антонио.
   – Что такое? – Эстер повернулась к нему, улыбаясь. Здесь, во сне, она выглядела лет на двадцать – следы переживаний исчезли, первые морщинки разгладились. Он залюбовался.
   – Ты понимаешь все.
   – Что понимаю?
   – То, что я не мог никому объяснить.
   – Да что же тут объяснять? – она рассмеялась, закружилась по каменным плиткам. – Эти дома – они живые! Они растут, как растения, из земли!
   – Откуда ты такая? Откуда? – он хотел ее поймать, но ему не удавалось – как это бывает во сне, тело вдруг потеряло всякую сноровку. А она – словно блик на воде – стала вдруг совершенно неуловимой. А потом блик померк – Эстер погрустнела, притихла.
   – Откуда ты? – повторил Антонио.
   Она приблизилась, насколько смогла – между ними оставалось все те же неопреодолимые десять-пятнадцать сантиметров.
   – Не спрашивай меня.
   – Две тысячи девять – это же год? Ты ведь из будущего?
   – Не спрашивай.
   – Я хочу знать. Я должен знать.
   Он потянулся к ней поцеловать ее, но не смог – неодолимое расстояние вспыхнуло, и он проснулся.

   Эстер проснулась от чужого присутствия в комнате. Она улыбнулась, потянулась, открыла глаза, вспоминая сказочный сон – и замерла. У изголовья, с подносом в руках, стоял Стюарт, распространяя запах утра, бодрости и кофе.
   – Я вчера вел себя, как скотина, – сказал он самокритично. – Вот, принес свои извинения.
   – Не надо было… – покачала головой Эстер, но на поднос заглянула – кроме чашки, там обнаружились еще сливки в пластике, поджаренные тосты, джем и масло. И стакан апельсинового сока, что окончательно примирило девушку с присутствием Стюарта.
   – Ты как себя чувствуешь? Я беспокоился.
   – Нормально, – Эстер взяла сок. В дверь в это время постучали. – Открыто!
   В номер ввалилась целая делегация – Бен, Дэвид, стилист и гример.
   – То ли дело, когда человек выспался, – заметил последний.
   – Сегодня снимаем обзорную экскурсию, – сообщил Бен. – Ты готова?
   – Но никакой цыганки, – напомнил стилист. – Мы договорились.
   Эстер натянула одеяло повыше, пряча пижаму.
   – Уважаемые, а может, вы все выйдете и дадите мне одеться?
   Бен с подозрением покосился на Стюарта.

   Из мастерской доносились удары молота. Изнывающий от жары Эстебан наблюдал, как яростно, воодушевленно работает друг.
   – А что это такое будет, Вельзевул?
   – Ворота для нового дома графа.
   – Какие-то необычные? – Перейра потянулся к одной из странных деталей, пытаясь понять ее назначение.
   – Необычные. На них будет вот такой, – Антонио показал рукой очертания, – распластанный дракон, а его голова будет выступать на зрителя так, словно дракон вот-вот оживет и слетит с ворот.
   – Иногда мне кажется, что ты сумасшедший, – протянул Перейра, откладывая железку с каким-то даже испугом.
   – Господи, ты только заметил? – без улыбки парировал Гауди.
   – Послушай… – Эстебан прошелся по мастерской, заглянул в печь, подошел к окну. – То, что я говорил вчера про Пепиту…
   – Что у нее появится другой?
   – Ты не бери в голову. Я так, я ляпнул, не подумав…
   Антонио ударил молотом по железу.
   – А ты не подумал, – голос его звучал очень в тон удару, – что у меня тоже может появиться другая?
   – Другая? – приятель вернулся на прежнее место, откуда лицо Гауди было гораздо лучше видно. – Антонио, что за ерунда? Какая другая?
   – Американка, если я правильно понял.
   – Вельзевул, откуда ты ее взял? Выдумал? Я вижу тебя каждый день, у тебя ведь нет никакой другой женщины, что ты несешь?
   Мастер снова отложил молот, переворачивая будущего дракона щипцами. Потом бросил одну из раскаленных деталей в емкость, вода зашипела.
   – Да в том-то и дело, что есть. Я не знаю, что делать, Эстебан. Я просто… я не люблю Пепиту. Я признателен, что она любит меня, что хочет для меня нормальную жизнь, но… Я увидел, и меня обожгло. Эстебан, я не знаю, что делать.
   – Как ее зовут?
   – Неважно.
   – Где вы познакомились?
   – Неважно.
   – Вельзевул, ты вообще здоров?
   Это был далеко не праздный вопрос: взгляд Антонио странно застыл, а пальцы, словно у слепого, ощупывали раскрытую пасть дракона.

   – Всю свою жизнь Антонио Гауди посвятил Барселоне, – доверительно сообщил камере Бен. На улице собирались зеваки, несколько нанятых охранников-испанцев оттирали особенно любопытных от съемочной площадки. – В день, когда он умер, город оделся в траурные стяги, горожане вышли на улицу, чтобы почтить память великого зодчего.
   – Не стоит забывать, однако, – добавил Дэвид, – что он умер потому, что его не узнали.
   – Как – не узнали? – картинно удивился журналист.
   – Последние десятилетия своей жизни архитектор отдал строительству главного творения своей жизни, собора Саграда Фамилия. Вы бы и сами не узнали в этом скверно одетом, запущенном старике того блестящего светского человека, каким он был лет в тридцать. Гауди дошел до того, что ночевал прямо на стройке, в комнатушке, которую себе отгородил. Он занашивал одежду, белье до того, что скалывал булавками то, что разрывалось. Все средства, какие были, он тратил на строительство собора. Таким образом, в тот день, когда его сбил трамвай, таксист попросту отказался везти грязного нищего старика в больницу.
   – Гауди опознали случайно, – окончил тираду Бен, – в морге, откуда его уже собирались везти хоронить как бездомного бродягу. И вот тогда Барселона, наконец, заметила, что потеряла своего любимца. Одним словом, каждый камень этого города может рассказать нам об Антонио. А что говорят эти камни вам, Эстер?
   – Я думаю, нам стоит вернуться позже к собору Саграда Фамилия, – произнесла она медленно, вчитываясь в подсказку телетекста на мониторе. – А пока надо обратиться не к смерти, а к жизни Антонио Гауди.
   – Стоп! – вскрикнул Бен. – Стоп!
   Он вскочил, подошел к подопечной.
   – Эстер, – начал он мягко, – это никуда не годится. Ты говоришь, словно рыбу вялишь, ты вообще неживая какая-то.
   – Бен, извини, я еще, наверное, не втянулась.
   – Втягивайся побыстрее.
   – И вообще я не понимаю, почему мы снимаем вот это про Саграда Фамилия не у Саграда Фамилия, а у имения графа Гуэля.
   – Потому что дальше у нас блок про Гуэля. Все будет там, где нужно, и так, как нужно, это не твоя забота.
   Оператор подошел поближе:
   – Бен, по-моему, не стоит ожидать, что она прямо с ходу научится говорить.
   – Тогда пусть молчит! – рассердился журналист. – Эстер, иди к воротам.
   – И что мне там делать?
   – Ты, блин, медиум или кто? Вступи в тактильный контакт. Погладь дракона. Закати глаза, черт побери, нам же нужно что-то снять.
   – По-моему, так будет еще хуже.
   – А я тебя спрашивал вообще?
   Эстер вдруг заметил, что Стюарт, хоть и стоит вдалеке, внимательно прислушивается к разговору. Она поднялась со стула и послушно направилась к воротам. Оператор вернулся к камере.
   – Говорить пока буду я, – мрачно сообщил Бен. – Твоя задача, Эстер, красиво стоять, красиво ходить и красиво взмедитнуть.
   Ворота были изумительны. Распахнутая пасть дракона выглядела живой, словно дракон пытался что-то выкрикнуть или широко зевнул. Эстер ласково погладила его морду… и вдруг почувствовала пальцы Антонио.

   – Что с тобой? – Эстебан потряс приятеля за плечо, но мастер его не слышал.
   Антонио ощущал, что прикасается к руке Эстер, и это полностью поглотило его. Он медленно гладил дракона, но не дракона на самом деле, а руку, повторявшую то же движение где-то в другом времени, другом пространстве. Пальцы скользили друг по другу, соприкасались в ласковом единении, первом прикосновении, которое оказалось доступным, и ни он, ни она не могли и не хотели прерваться. И вместе с тем росли боль и отчаяние – нарастало осознание невозможности. Полной невозможности того, что происходит, невозможности чего-то большего, невозможности ни прекратить это все, ни продолжать.

   – Стоп, снято, – скомандовал Бен. – Эстер! Снято!
   Та стояла у ворота, гладя дракона. Можно было подумать, что она сошла с ума – столько нежности, даже страсти было в этом исступленном жесте. Стюарт подошел ближе, рассматривая Эстер, губы его стали кривиться от отвращения, наконец, он бросился к девушке, встряхнул за плечи:
   – Да сколько же можно? Прекрати, прекрати этот мерзкий фарс!
   Дэвид подбежал к сестре, пытаясь защитить ее от разъяренного Стюарта, но сама она не реагировала, и только через пару минут она, наконец, пришла в себя. Глаза были полны слез.
   – Хватит! – выкрикнула Эстер, вырываясь. – Хватит!
   Она с силой оттолкнула Стюарта. Похоже было, что какие-то слова рвутся из нее наружу, но вместо того она только закрыла рот рукой и убежала. Оператор с удивлением смотрел ей вслед:
   – Бен, где ты взял эту истеричку?
   Тот потянулся за сигаретой:
   – Перемать. Перемать…

   – Как ты вовремя! – Эстебан сидел на полу, держа голову Антонио, когда в мастерскую вбежала сеньорита Мореу.
   – Господи, что случилось? Мне сказали, он вчера заболел. Что с ним?
   – Потерял сознание. Пепита, посиди с ним, я позову врача.
   – Да, разумеется. Антонио, – она провела рукой по его волосам, – Антонио, что с тобой? Какой лоб-то горячий…
   Он приоткрыл глаза, пытаясь сконцентрировать взгляд.
   – Пепита…
   – Я здесь, мой хороший.
   – Пепита, скажи мне, когда ты смотришь на мои дома… ты слышишь музыку?
   – Какую музыку?
   – Неважно… – он прикрыл веки. – Неважно…

   Эстер ворвалась в номер, бросилась к зеркалу – оно выглядело обычным. Девушка стучала кулаками по изогнутой раме, ругалась, плакала – ничего не помогало.
   – Что происходит? Зачем это происходит? – бормотала она то мысленно, то вслух, но никакого ответа не было.

   Врач оказался суров и непреклонен.
   – Ему надо лежать, – заявил он архитектору тоном, не принимающим возражений. – Лежать в постели, если он не хочет лежать в гробу.
   – Мне остаться? – спросила сеньорита Мореу, обращаясь не то к больному, не то к доктору.
   – Останься, Эстер… – ласково улыбнулся Антонио.
   Пепита вздрогнула.
   – Он бредит, – примирительно сказал Эстебан.
   – Эстер… – повторил Гауди и провалился в забытье.

   Она стояла в бальной зале, а навстречу ей шел Антонио. Откуда-то тихо донесся звук кастаньет, полилась музыка.
   – Откуда ты? – спросил мастер, делая танцевальные па. – Я должен знать, я должен тебя найти.
   – Это ведь невозможно, – ответила Эстер, отвечая танцем. И снова, снова между ними было все то же расстояние, которое никак нельзя было сократить.
   – Не верю в невозможное, – произнес Гауди. – Если нам удалось встретиться, если мы познакомились, значит, должен быть какой-то способ.
   – Антонио…
   – Я едва тебя знаю. Но с того момента, как я тебя увидел, понял, что нашел. Нашел ту единственную женщину, что мне нужна.
   – Не говори так.
   – Я говорю так, как есть.
   Она остановилась, глядя на него.
   – Эстер, разве ты чувствуешь иначе?
   – Ты рвешь мне сердце.
   – Ответь мне, пожалуйста. Я спросил.
   Она закрыла руками лицо.
   – И все-таки ответь.
   – Я не знаю, Антонио. Я не могу об этом думать.
   – Я где-то есть. Ты где-то есть. И если мы познакомились, значит, мы можем где-то встретиться.
   – Где, где встретиться?! Ты разве не понимаешь? Две тысячи девять! Тысяча восемьсот восемьдесят семь! Мы в разных мирах! Как мы можем встретиться, если в моем мире, Антонио, ты давным-давно умер?!
   Музыка погасла.
   – Умер? – переспросил Гауди.
   Она кивнула.

   – Какое оно, будущее?
   Она сидела на полу, он стоял поодаль, глядя на померкший витраж. Комната, словно живое существо, отозвалась на перемену настроения своего хозяина – краски стали тише, и размеры словно бы меньше. Окно съежилось, витраж покоробило, словно осенний лист.
   – Что тебе рассказать? Оно совсем другое. Совсем не похоже на твой мир, как мне кажется.
   Он задумался.
   – Да, наверное, так и должно быть.
   Эстер вздохнула.
   – Я не знаю, как это объяснить.
   – Не объясняй. Нет смысла. Лучше покажи что-нибудь.
   – Как? – она подняла глаза.
   – Как я тебе, – он обвел руками комнату, улыбнулся. – Попробуй.
   Девушка растерянно посмотрела.
   – Не представляю, как это сделать.
   – Надо просто захотеть. Встань, открой дверь наружу… и покажи.
   Она поднялась, медленно, оглядываясь, подошла к выходу.
   – Не бойся.
   Эстер тронула странную, необычайной формы рукоятку. Антонио приблизился, заглядывая ей через плечо.
   Они стояли на возвышении, и перед ними расстилался город. Прекрасный город у моря, красивый, современный, полный жизни. Гауди завороженно рассматривал его.
   – Что это? – он указал на странное сооружение, напоминающее четыре острые башенки из песка.
   – Красивейший собор Барселоны. Саграда Фамилия.
   – Кто его создал?
   Она повернула голову, рассматривая его через плечо – такого взволнованного.
   – Ты.
   – Сколько же лет на это ушло?
   – Не знаю.
   Она поколебалась, сказать или не сказать, и все же решилась.
   – Ты его не закончил.
   – Я так рано умер?
   – Да нет… Ты умер глубоким стариком. Просто не успел.
   Похоже было, что он что-то лихорадочно считает. Дни, деньги, годы?
   – Я же давно собирался его начать… Я же давно собирался… Сколько мне было точно, когда я умер?
   – Не помню.
   – Предположим, семьдесят. Сейчас мне за тридцать. Тридцать пять – сорок лет в запасе. Не так уж много. Но ведь можно успеть, как ты думаешь? Можно успеть?
   – Ты сможешь, – она улыбнулась. – Я верю, что сможешь.
   – Ты ведь будешь со мной?
   – Нет.
   Небо вдруг посерело.
   – Это все наваждение, Антонио. Наверное, мы должны были встретиться. Наверное, я должна была тебя предупредить, что времени мало. Но это все, больше нам нечего ждать.
   Она потянулась погладить его по щеке – и снова не смогла прикоснуться.
   – Прощай, Антонио.

   – Ты вызвал неотложку? – крикнул Дэвид.
   Бен что-то ответил.
   Эстер подняла голову, оглядываясь:
   – Что случилось?
   – Ты потеряла сознание, – ответил Стюарт.
   – А как вы узнали?
   – Бен поехал за тобой привезти тебя обратно на съемки. На ресепшене сказали, ты в номере, но никто не смог достучаться. Пришлось вызывать портье с запасным ключом.
   Журналист в это время смотрел на Дэвида.
   – Мне кажется, или ты опять набрался?
   – Бен, я исключительно из-за волнения.
   – Пойдем-ка выйдем.
   – Бен, нет никакой проблемы…
   – Идем.
   Стюарт сел на полу у кровати, куда они только что подняли и переложили Эстер.
   – Если бы ты знала, как я зол на себя.
   – Почему?
   Он схватил ее за руку – ту, с заклеенным порезом, стиснул.
   – Ты же мошенница. Я это знаю. Я навел о тебе справки, тебя разыскивает Интерпол. Тебя вывезли из страны под чужим именем. Я знаю это все.
   – Что же ты ничего не предпримешь?
   – Не могу. Во-первых, Гауди. Я еще не понял, к чему это все ведет.
   – А во-вторых?
   – А во-вторых, ты мне небезразлична. Это меня убивает, я этого не хочу. Но я ничего не могу с этим поделать.
   Эстер высвободила руку, отвернулась на бок, пусто глядя в стену.
   – Ну так поделай с этим что-нибудь. Я тоже этого не хочу.

   – Вас спрашивает сеньорита Мореу, – почтительно сказал помощник. Антонио, изучавший заложенный фундамент Саграда Фамилия, поспешно выбрался по лестнице наверх.
   – Ты испачкался, – сказала Пепита вместо приветствия, отряхивая ему лацкан пальто.
   – Это не имеет значения.
   – Ты изменился, – она вгляделась в его лицо – за несколько недель, что они не виделись, Гауди как-то повзрослел, стал серьезнее, суше… безрадостнее, что ли. На переносице появилась вертикальная морщинка. – Зачем ты меня звал?
   – Хотел поговорить.
   – Если ты про Эстер… я все знаю.
   – Что ты знаешь? – удивился Антонио.
   – У тебя есть другая. Большего я не хочу и не собираюсь знать.
   – Нет никакой другой.
   – Антонио…
   – Эстер являлась мне во сне, была моим наваждением, моей музой, если хочешь. В реальности этой женщины не существовало.
   – Антонио… – Пепита перебила. – Прежде, чем ты скажешь еще что-нибудь… Ты должен узнать. Позавчера я приняла предложение Эстебана Перейры.

   – Дэвид, еще раз увижу тебя пьяным – убью, – пообещал Бен. – Ты все запомнил?
   На столе лежали чертежи – поэтажный план музея, схема подключения сигнализации.
   – Я там вырос, – сказал Дэвид. – Я знаю это все, как свои пять пальцев.
   – Смотри у меня, – пригрозил журналист. – Что у нас получается по времени?
   – Стюарт все-таки настаивает на прямом эфире?
   – Мы все настаиваем на прямом эфире. Без прямого эфира вся эта затея не имеет смысла. Что по времени?
   – Я все помню! – обиженно воскликнул Дэвид. – Вот тут, – он ткнул пальцем в план, – меняется охрана в музее. Я отключаю сигнализацию. Забираю схему из архива, потом у меня пятнадцать минут, чтобы добраться до места съемок и показать эскиз Эстер. На это у меня три минуты. Еще пятнадцать – добраться обратно и вернуть чертежи на место. Итого – сорок пять минут на все про все.
   Послышались шаги, Бен проворно накрыл чертежи газетой. Вошла Эстер.
   – Все готово, – сказал Дэвид. Журналист всмотрелся в лицо соучастницы – словно мог по нему прочитать, будут с ней трудности или обойдется.
   – Мне все равно, – произнесла та.
   – И ты не пожелаешь мне удачи? – удивился кузен.
   – Мне все равно, – повторила Эстер.

   – Линдсей умер.
   Граф Гуэль сидел в мастерской и пытался понять, откуда это странное, осязаемое ощущение неправильности. Потом осознал – холодно. В мастерской, где всегда горела топка, кипела жизнь, стало до дрожи холодно, словно в склепе. Антонио, осунувшийся, полулежал в кресле.
   – Жаль его. Хороший был пес, – отозвался мастер.
   – В городе поговаривают про тебя и какую-то американку.
   – У Перейры длинный язык.
   – Значит, правда?
   – Правда в том, что я все потерял. Друга, невесту. И американку… американку я потерял тоже. Вроде бы я приобрел цель в жизни. Но неужели я все отдал за эту самую цель?
   – Настоящая цель, возможно, того и стоит. Твоя цель – настоящая?
   Антонио надолго замолчал.
   – Я знаю, как с ней попрощаться, – ответил он совершенно невпопад. – Я нарисую нам дом. Самый роскошный, самый безумный дом, который я никогда не построю. Нарисую этот эскиз, а потом сожгу его. А потом пойду к цели, и уже никуда не сверну.
   – Звучит ужасно, – признался друг.
   – Я знаю, граф. Но ведь настоящая цель того стоит?
   – Да.
   – Тогда, Гуэль, сейчас тебе лучше уйти.

   Эстер посмотрела на часы. Под светом софитов, посреди съемочной площадки, стояла чертежная доска. Бен был весел, носился, отдавая последние распоряжения, но Эстер замечала, что украдкой он то и дело смотрит на таймер, расположенный над одной из камер. Стюарт, мрачный и серьезный, сидел в зрительном зале.
   Эстер жалела, что не поговорила с Дэвидом. Что ей помешало? Она припомнила, что в сущности, с тех пор, как она ввязалась во всю эту авантюру, они не сказали с братом и пары слов. Если бы они поговорили, то, наверное, она бы удивилась, отчего это архитектор – и неплохой архитектор, насколько она могла в этом понимать – вдруг так возжелал денег, что превратился в банального взломщика. А он спросил бы, как это она, учительница рисования, оказалась такой дурой, что позволила втянуть себя в махинацию с крупными суммами, мафией и наркотиками. И в это дурацкое телешоу. Хотя второе, конечно, напрямую следовало из первого. И, пожалуй, это был бы совершенно бессмысленный разговор.
   А Дэвида все не было.
   – Пора начинать, – сказал Стюарт, и по его виду Эстер вдруг поняла, что Дэвид не придет. – Пора начинать, – повторил он, обращаясь к Бену. Тот жизнерадостно улыбнулся. Эстер оглянулась, ища, куда бы сбежать, но у выходов стояла полиция. Стюарт перехватил ее взгляд, усмехнулся. – Прошу на сцену, моя дорогая.
   – Мы находимся в бывшей мастерской Антонио Гауди… – начал Бен.

   Антонио стоял у чертежной доски. Их дом должен был стать совершенством. Подлинным триумфом всех идей Гауди, и воплощенных, и невоплощенных. Там, на центральной площади его придуманного города, он должен был вырасти, прекрасный, как замок короля – для своего создателя и для лучшей, самой понимающей, самой близкой из женщин.
   Антонио провел первую линию.

   Слепили софиты. Эстер сложила руки, словно в молитве, сжав между ладоней грифель. Бен что-то говорил в микрофон, она не вслушивалась, потому что уже не могла вслушиваться. Рядом со Стюартом сел человек в штатском с лицом полисмена. Эстер сама не понимала, за какую соломинку хвататься. Она пыталась припомнить хоть что-нибудь из того, что видела в придуманном мире.
   «Представим, что Антонио нарисовал бы для нас дом…» – сказала она себе и провела первую черту.

   Дом рос, подобно цветку. В нем прорастали комнаты, распускались дымоходы, послушными арками поднимались скаты крыши. Антонио чертил комнату за комнатой, и каждая из них представала в его воображении – это кухня, это гостиная, это детская. Каждую он мысленно наполнял мебелью, каждая ждала своих хозяев. На входе в одну из них он замер – это была спальня, и если до этого ему удавалось отогнать мысль, что дом никогда не увидит своих постояльцев, здесь горькая истина обрушилась на него во всей полноте.
   Но он все равно продолжил – он должен был закончить.

   Эстер продолжала лихорадочно чертить.

   В какой-то момент обе доски, разделенные временем, словно бы соединились в одно.
   Что-то вспыхнуло, съемочная площадка погрузилась во тьму. Буквально тут же здесь и там засветились огоньки мобильных телефонов.
   – Всем оставаться на своих местах! Полиция! – выкрикнул кто-то.
   Стюарт тоже вскочил, как и все, пытаясь разглядеть, что происходит. Возле Бена уже стояла пара полицейских, не давая тому сбежать. Однако, как Максвелл ни всматривался, Эстер он не находил.
   – Сэр, – подбежал помощник, – она исчезла!
   – А эскиз?
   – Эскиз на месте, сэр!
   Вокруг творилось черт знает что.

   – Я знал, что ты придешь, – сказал Антонио, не оборачиваясь. Перед ним только что образовалась огромная двуспальная кровать с пологом, и это был последний предмет в созданном доме. Эстер прошла, встала рядом с мастером.
   – Этот дом – для нас?
   – Да. Прощальный подарок тебе и мне.
   – Прощальный?
   Эстер положила руку ему на спину – осторожно, будто каждый сантиметр испытывая, не осталось ли того расстояния, что их разделяло. Не осталось. Совсем не осталось. Вообще.

   – В этом мире бывает утро?
   – Наверное, – Антонио пожал плечами, кутаясь в одеяло и прижимая к себе Эстер.
   – Утром нам придется вернуться, – сказала она, заранее ужасаясь. – Каждый к себе.
   – Не плачь, родная.
   – Я не представляю, что там делать. Ради чего жить. У тебя есть твой собор, он твоя цель, твой смысл. А у меня?
   Антонио обнял ее крепче, поцеловал в макушку.
   – Не знаю, родная. Давай не будем загадывать.
   Она живо повернулась, приподнялась на локте, разглядывая его.
   – Но ведь пока же не утро, правда? Еще ведь не утро?
   – Не утро, – с готовностью подтвердил он.

   В маленьком бунгало на берегу моря работал телевизор.
   – …Самая загадочная история, связанная с именем Антонио Гауди.
   Смуглая женщина оставила посуду, которую мыла на кухне, и сделала звук погромче. Передачу вел какой-то молоденький журналист. Рядом с ним показали респектабельного бизнесмена средних лет, с благородной сединой на висках. Титры внизу экрана сообщили, что это Стюарт Максвелл.
   – Я сразу понял, что передо мной мошенники, – сказал мужчина. – Но идея реалити-шоу показалась мне очень интересной. Я согласился.
   – Значит, Бенджамен Лоусон не знал о скрытых камерах?
   – Не знал. И благодаря этому мы получили уникальные кадры – как готовится ограбление музея, как мошенники обсуждают свои планы.
   Нарезка кадров из старых передач. Женщина посмотрела в окно: на берегу играл мальчик, строил песчаную башню. Она распахнула раму:
   – Иди обедать!
   – Сейчас, ма, – мальчишка кивнул, но от строительства не отвлекся. Женщина вернулась к телевизору.
   – …Дэвид Родригес и Бенджамен Лоусон были осуждены за попытку ограбления музея, – продолжал юноша. – Но вот вопрос – что же случилось с Эстер? Спросим у нашего гостя.
   Снова на экране появился Стюарт.
   – Для меня самого это до сих пор загадка. Не знаю, как Эстер удалось выйти из полностью оцепленного помещения. Это было невозможно.
   – Как вы думаете, на самом деле владела ли Эстер каким-нибудь даром?
   Пауза.
   – Я не уверен, но… да. Я думаю – да. И где бы она ни находилась, я надеюсь, что она счастлива.
   – Вот несносный ребенок, – пробормотала женщина и вышла на улицу. – Иди обедать! Сейчас вернется отец.
   – Мамочка, я еще не достроил!
   Четыре острые башенки из песка украшали берег моря. Женщина улыбнулась, вытирая руки полотенцем.
   – Пойдем обедать, Антонио, – сказала Эстер. – Еще достроишь. Еще успеешь достроить.

Миниатюры

Борода

   Вестибюль старинного замка был холодным, словно склеп.
   – Так-то они нас встречают? – эхо веселого голоса мужа раскатилось под сводами. – Где цветы для молодоженов, где торт?
   На звук выбежала экономка, вытирая руки о фартук.
   – Добро пожаловать, сир. Мадам, – пожилая женщина сделала книксен, глядя на меня с испугом. – Нету цветов, сир. Моя оплошность. Не заказала я ни цветов, ни торт.

   Чашка чая тихо опустилась на мраморный столик.
   Я резко повернула голову и снова наткнулась на тот же взгляд.
   – Извините… – хотелось разъяснить сразу. – Отчего вы так на меня смотрите?
   Женщина колебалась.
   – Страшно за вас. Такие слухи ходят про герцога… Он женат был четыре раза. И где теперь его жены? Вечером приедут, а наутро жены и нету. Говорит, уехала. И так каждый раз.
   – А на самом деле?
   Она указала в окно:
   – Ту дальнюю башню видите? Иногда оттуда страшно кричат.

   – Голова болит, прости.
   Муж вздохнул:
   – Все-таки первая ночь…
   – Будет завтра. Я устала. Мне нужен отдых.
   Закрыв за ним дверь, долго стояла, слушала тишину. Затем, переодевшись в черное, нацепила на пояс набор отмычек. Выскользнула на карниз. Пробежавшись по крыше, зацепилась «кошкой» за зубец и нырнула в бойницу.
   – Поздравляю! – сказал знакомый голос. – Еще ни один грабитель не заходил так далеко.

   – Оружие на стол, – на меня смотрел пистолет.
   – Одну минуточку… – я послушно сделала несколько шагов. Резкий выпад, подсечка, выстрел в стену – муж оказался повален. – Прости, я не рассказала тебе. Я из Интерпола. Где ты прячешь трупы жен?
   – Нет никаких трупов! – прохрипел он. – Они просто ушли от меня.
   – Не ври, Синяя Борода. Что, в первую же ночь?
   – Я им рассказывал, что практически разорен. Проверял их чувства. И еще… я им пел. Я песни пою! – муж указал кивком на синтезатор. – Я даже в постели пою!
   – И что?

   Эхо последней ноты утихло. Я долго потрясенно молчала.
   – Тоже уйдешь?
   – Да нет. Я, в общем… Раммштайн люблю.
   – А как же синяя борода? – он заглянул мне в лицо с насмешкой.
   – Борода ужасна. Я тебе в феврале пенку для бритья подарю.
   – Почему в феврале?

Диета

   Она перебирала бусинки и нанизывала из них стихи. Бусинки были разного размера, но строчки выходили хорошие и ровные, разноцветные, искрящиеся, очень приятные на ощупь и на вкус. Под утро шкатулка почти опустела, но на балладу хватило – правда, финал вышел очень рассветным и птичьим – других бусинок не оставалось. Вот и хорошо, подумала она, у меня как раз выросло новое сердце. Возьму ненадолго отпуск, съезжу к морю, пополню запасы и привезу маленького дельфина для сонетов. Ей не очень нравились курортные бусинки – слишком мелкие, однообразно яркие – но ради разнообразия можно было потерпеть и такие. Она надела соломенную шляпку и проспала в поезде до самого пляжа. Море оказалось синее, оно шептало и ластилось к ее ногам. Она села под оранжевый зонтик, ей принесли коктейль – шампанское с плавающими в нем облаками, немного солнечного сока и кубики льда. Она едва пригубила трубочку, когда подошел он.
   Он сел рядом, подправил впечатление строгими очками и сказал:
   – Вы знаете, что то, что вы пьете – вредно?
   – Чем же? – улыбнулась она, украдкой доставая коробочку для бусинок. Он был такой… стальной и немного ртутный, его металлический блеск хорошо бы смотрелся в тени солнечного сока.
   – Шампанское – легкомысленно, лед – простужает, в соке и облаках – много сахара, это портит фигуру. А вам следовало бы следить за фигурой. Вы напоминаете ладью.
   Ее рука замерла над шкатулкой, она посмотрела на него с тревогой.
   – Так вы на диете?
   – На строгой диете, – подчеркнул он сухо.

   Она смутилась и забрала с собой зонтик. Ее сердце – это слишком для него жирно…

Колбаса

   Он думал о ней много и бережно, как обо всем хрупком, что может разбиться даже от неловкой мысли. Без нее ему было холодно, поэтому она представлялась ему теплой и мягкой, на ощупь – как перья птицы. Обязательно белая, обязательно светящаяся. Ее шаги, едва слышные, скрашивали ему одиночество. Казалось, сейчас он обернется, а она здесь, с добрым лицом, и к ее крыльям можно будет осторожно прикоснуться. Он знал, что касаться надо нежно, и тренировал пальцы, чтобы не помять ни единого перышка.
   Однажды он решил, что дело в музыке, и стал подбирать мелодии, чтобы ее приманить. Это представлялось ему очень отчетливо – вот, звучит правильная мелодия, и она открывает двери. Разумеется, у нее еще нет своих ключей, поэтому дверь он на всякий случай держал открытой. Он ставил и Гайдна, и Брамса, иногда джаз, и никогда попсу – он знал, что не сможет с нею выжить, если она любит то, чего не любит он. Но она не могла быть такой. Ее белые нежные перья должны были топорщиться от всякого неприятного звука. И очень скоро он уверовал, что она материализуется прямо из прекрасных нот.
   Так он мечтал, пока не закончилась колбаса. Не выключая приемника, он набросил пальто и сбежал вниз. Он едва дождался, пока продавщица отпустит товар единственной покупательнице перед ним, спешно отсчитал деньги, забыл взять сдачу и примчался назад.
   Окно было открыто. Ветер шевелил занавески.
   Пропустил, подумал он. Пропустил.

   Она вышла из магазина с колбасой и снова услышала, как наверху тоскует джаз. Когда-нибудь он появится, рыцарь ее мечты. И у него обязательно будут белые мягкие перья…

Никаких проблем

   Солнце светило зеленым. Пожилой барбус постучал плавником по давным-давно опустевшей раковине моллюска, призывая к тишине стайку молодых гуппи.
   – Коллеги, – произнес он серьезно. – Мы собрались здесь сегодня, чтобы обсудить проблему кота, который съел нескольких наших братьев.
   – Завтрак-завтрак, – еле слышно донеслось сверху. Все обернулись. Под сеточкой, откуда обычно появлялась еда, вертелась золотая рыбка-вуалехвост. Барбус сдвинул брови:
   – Госпожа вуалехвост! Вам с нами неинтересно?
   – Отчего же! – воскликнула та. – Мне отсюда все прекрасно слышно. Просто я как раз наблюдаю за котом.
   Гуппи хихикнули.
   – Наш ученый коллега из Германии, – продолжил барбус, – господин таллер, провел исследование. Прошу вас, коллега.
   Серебристая рыбка, похожая на монетку, выплыла вперед:
   – Я есть произвести научные разработки и установить, что кот обитает за пределами внешнего мира и попасть во внешний мир самостоятельно он не может – его есть впускать люди. Значит, мы мочь предотвратить кота одним способ – надо, чтобы люди его не впускать.
   Таллер сделал паузу, немного подпорченную бормотанием вуалехвоста:
   – Завтрак-завтрак-завтрак-завтрак…
   Барбус нахмурился и снова постучал по ракушке, а его племянник спросил:
   – И что вы предлагаете сделать?
   Таллер важно сложил плавники и ответил:
   – Логика, господа. Нет людей – никто не пускать кота. Значит, мы есть должны убить людей.
   Гуппи примолкли.
   – А как же мы это сделаем? – уточнил барбус.
   – Мы есть это обсудить с госпожа зубатка. Люди часто окунать в наш мир руки. Зубатка убивать их ядом.
   – И это единственный способ избавиться от кота? – робко спросил гуппи.
   – Другого мы не найти, – торжественно ответил таллер.
   Повисла пауза. Барбус обвел глазами коллег, сознавая серьезность момента.
   – Кто за?
   Медленно, робко покивали гуппи. Солидно повздыхав, согласились барбусы и зубатки. Вуалехвост подняла глаза к небу, с надеждой глядя на сеточку.
   – Только один вопрос, – сказала она, не отрывая взгляда, чтобы не пропустить завтрак. – У нас из-за этого не будет проблем?

Печать трагизма

   Ещё в детстве я чувствовал, что моя жизнь отмечена печатью некоторого трагизма. Иногда я подходил к зеркалу и смотрел на собственное отражение, делая глаза полными затаённой муки. Выходило убедительно. Я набрасывал на плечи седое покрывало, надевал старую отцовскую шляпу, клал руку на эфес воображаемой шпаги, дрался на дуэли и красиво падал, пронзённый из-за любви или чести. Было совершенно ясно, что я родился не тем и не тогда. Позже эта тема хорошо развивалась с друзьями за рюмкой водки; я практически уверовал, что некогда был казнённым королём, и только последняя капля скепсиса не давала мне утвердиться в этой мысли.
   – И чего ты паришься? – спросил однажды приятель в один из питейных вечеров. – У меня есть знакомая гадалка, всего за десять баксов она рассказывает, кем человек был в прошлой жизни. Гарантия – стопроцентная. Давай, Король, позвони, не дрейфь. Ты будешь хотя бы знать, в какой стране ты правил!
   Я не без трепета назначил встречу. Кто же я? Карл, Людовик? Не Наполеон же, в конце концов? Гадалка долго смотрела в мои глаза.
   – Вы были сильны, но враг был сильнее. Верёвка и нож окончили вашу прошлую жизнь. Это случилось…
   – Где?
   – В Англии, в четырнадцатом веке.
   Под рёбрами прокатила волна.
   – На скотобойне, – и после паузы. – Да, точно. Вы были быком.
   Негнущимися пальцами я выложил десять долларов. Кажется, я только что продал собственное «я». Даже если друзья не узнают… но я-то знаю теперь! Как мне с этим жить? Я сделал было шаг к двери… и решительно вернулся.
   – Племенным?

Пепел

Он положил перед собою лист бумаги, чтобы написать ей, как он ее любит, и заметил странное – слова стали разбегаться от него. Вот только что они стройными рядами маршировали к кончику пера, желая обмакнуться в чернила и вылиться на бумагу, – и вдруг их не стало. Он заглянул под стол, на подоконник, выглянул в окно – слов не было. Что-то шло не так. Он снова занес перо и обнаружил марширующие слова – они появлялись, но не доходя сантиметров пятнадцати, вдруг рассыпались на отдельные буквы, а буквы превращались в пепел и их сносило весенним ветерком. Он прикрыл форточку и сгреб пепел в руку. Кажется, это было слово «люблю», которое рассыпалось первым. Что-то шло очень не так. Лист на столе стал увядать и желтеть. Лист рассыпался гораздо медленнее слов – сначала покрылся трещинками и только потом начал распадаться на отдельные обугленные кусочки. В груди стало горячо от любви; он почувствовал, как тлеет и рассыпается сердце. Еще немного – и с любовью было покончено, она сгорела в собственном пламени. Он с удивлением посмотрел на грязную от «люблю» руку. И вот это он собирался ей написать?
Хорошо, что не успел отправить, с облегчением подумал он и смел пепел в корзину.

Подделка

   – Все айтишники немного шаманы, – сказал генеральный директор, открывая передо мной дверь серверной. – Так что не пугайся…
   Я замерла на пороге.
   – Он был очень повернут на этом, – кивнул мой провожатый.
   – Я вижу… – я все еще не могла оторвать взгляд. – Причем, похоже, одновременно на всем.
   Над сервером висел оберег, сплетенный из ниточек – белых и красных. Стойки были измазаны голубой краской с боков – традиция майя. На стенах были мелом начертаны иероглифы И-Цзин. А слева висел бубен. Самодельный, из пары дисков, с зажатыми между ними кругляшками.
   – Он правда в это верил?
   – Ты понимаешь… – директор почесал переносицу. – Я думаю, да. И я его не осуждаю. Это работало. Это работало много лет.
   – А что случилось потом? – я сняла со стены поделку.
   – Потом – перестало. И он сначала боролся, а потом как-то… зачах. Плюнул на все. Впал в депрессию. И вот, наконец, уволился.
   Я провела пальцем по зеркальной поверхности диска.
   – Сто лет не держала подобного в руках, – хмыкнула, глянула на гендира. – Не представляю, как можно верить, что такая вещь – сработает.
   – Наверное, да… – покивал задумчиво. – Наверное, да… Должно быть, настало время ума рационального.
   – Как у меня? – я улыбнулась открыто.
   – Да, наверное, – он ответил тем же. – Как у тебя.
   Задержался в дверях.
   – Если что-нибудь нужно… инструменты какие-то… не стесняйся.
   – Да, разумеется. Но вообще у меня все с собой, – я указала глазами на свой рюкзак.
   – Ладно, оставлю тебя. Ты справишься, я надеюсь.
   Дверь закрылась.
   Что ж, здравствуй, испытательный срок.
   Полчаса отмывала стены и снимала погремушки. Поделку из дисков отправила в мусорное ведро. Подумать только – кто-то верил, что от этой штуковины будет толк!..
   Очистила стол, развесила на стене сертификаты.
   «Пожалуй, приступим».
   Развязала рюкзак и вытащила оттуда настоящий шаманский бубен. Оленья кожа, привезли из Якутии. Ну что ж… Время танцевать.
   – Сеть ожила! – радостно позвонил директор. – Ты молодец, быстро разобралась. Я всегда говорил: работать надо! А не пентаграммы по стенкам малевать.

Десятый праведник

   Авраам видел этот сон так часто, что давно запутался – сгорели Содом и Гоморра или не сгорели. Нашел он десять праведников или не нашел. Снова и снова он перебирал события – что сделал не так? Не там искал? Не то говорил? И раз за разом оказывался за столом, по длинной стороне которого сидели три бородатых ангела.
   – Я пророк или не пророк? – спросил старец, гулко возвращая кружку на столешницу.
   – Это ты к чему? – осторожно уточнил первый ангел.
   – Конец декабря. Прорицаю: в будущем в это время будут практиковаться большие скидки.
   – Истинно говорю тебе, – покачал головой второй, – лично я на твоем месте не стал бы апеллировать к этому обычаю.
   – Да какие скидки? – вскричал третий. – Должно быть десять праведников. Ровно десять. А ты один. И более ни тени праведника на оба города. Понимаешь?
   – Значит, тень праведника считается? – быстро уточнил Авраам у этого последнего.
   – Типа, ловишь на слове, да? – вздохнул тот, поднял упавшее перышко и почесал в ухе. – Ты праведник и твоя тень праведник. Ладно, с этой оговоркой мы досчитаем до двух. И что дальше, пророк?
   Старец зажег свечку и отошел подальше, к беленой стене, отбрасывая на нее основательную, увесистую тень праведника. Несколько секунд он всматривался в пламя, словно видел в нем студентов и сына одного безвестного профессора философии.
   – Господа, – произнес он, – позвольте мне вам рассказать о двоичной системе счисления…
   В этот раз должно было получиться.

Шахерезада

   Султан проснулся в холодном поту: ему снилось, будто в постель к нему забрался бурый медведь и душит, душит, душит… Протянув руку, он и в самом деле нащупал что-то волосатое. Голова. Или нет. Или это рука. Или нога? Сердце захолонуло чем-то страшным.
   – Это кто здесь?
   – Ваша наложница, государь.
   Султан дотянулся до лампы, засветил. «Мать моя, – подумал он потрясенно. – Это что же я вчера такое…»
   – Готова вам услужить.
   «…и не смешивать, – подумал султан. – Никогда больше не смешивать.»
   – Как тебя зовут?
   – Шахерезада, мой господин.
   – Шахерезада…
   Он дотянулся до стакана с водой, выпил.
   – Все, что вы прикажете, мой господин…
   Султан почувствовал себя лодкой перед неминуемой встречей с утесом. Подался назад – но отступать было некуда, сзади оказалась стена.
   – Могу ли я попробовать сделать вас счастливым, мой господин?
   – Можешь, – он собрался, наконец, с мыслями и перевел дух. – Можешь.
   Он выставил руку, словно обороняясь от угрозы. – Можешь, – повторил он. – Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь. Лучше что-нибудь такое… до утра.

Верификатор

   …Нелли спрыгнула с лошади и бросила поводья – этот конь позаботится о себе сам. Одёрнула платье, проверила, не выглядывают ли рюшки панталон – хотя на много километров от ранчо не было ни души. Огненный лик солнца постепенно смещался к западу. «Пожалуй, до сумерек ещё можно проверить пару тетрадей.» Решительным шагом она поспешила к письменному столу, вынесенному от жары на веранду. За время её отсутствия рукописей явно прибавилось; она провела пальцем по корешкам, пытаясь навскидку пересчитать. Обмакнула ручку в чернильцу, на секунду задумалась.
   «Мистер Джонсон! – заскрипело перо критически и язвительно. – Иноходцы не допускаются на скачки, в которых принимают участие рысаки. Если же рысак на скачках позволяет себе иноходь, это грозит дисквалификацией; поэтому абсолютный нонсенс, что таким образом в Вашей книге побеждает Ваш чемпион. Кроме того, описываемая Вами дорога из Бостона…»
   Нелли писала строку за строкой, практически не прерываясь: у неё уже было время обдумать отзыв, выявить оплошности автора, побывать в шкуре каждого персонажа. Не всякая проверка доставляла ей удовольствие, но за годы работы она привыкла к отстранённому взгляду на вещи, неважно, приходится ли погибнуть на поле брани или побывать девицей в притоне. Искоренение фальши, её основная миссия, значило больше, чем частные неудобства верификатора.
   Через пару часов она потянулась сладко, пробежала глазами текст, поставила точку. Отложила книгу и рецензию на край стола. Вечер можно будет посвятить вышивке, при лампаде, слушая стрекотание сверчков – если, конечно, не попадётся какого-нибудь шедевра. Она ещё раз потрогала переплёты, словно надеясь наощупь угадать среди них жемчужину. Если когда-то в детстве Нелли просто любила читать, то теперь она любила читать несмотря ни на что.
   Проглядев всю стопку на предмет яркой надписи «Срочно!», Нелли выбрала два манускрипта: самый толстый, на вид многообещающий, и потоньше, с иностранной фамилией автора на обложке. Полистала первый, натолкнулась на гроты и брамсели, замерла, предвкушая череду приключений. Даже если роман никчёмный, верификация обещала быть красочной – а это один из наиболее приятных моментов такой работы. Решив не торопиться и не комкать, Нелли с сожалением поглядела на возникшие на горизонте море и паруса. Завтра, на свежую голову, с самого утра – в полёт на вершине волны, и да здравствует автор. Она взялась за вторую и села в качалку.
   Повесть была графоманской, немного занудной. Нелли делала замечания и галочки на полях, пока не наткнулась на фразу, подчёркнутую редактором. «…Реки времени в водопаде песочных часов уносили его в бурном круговороте, и песчинки душили, с шорохом увлекая с собой». Женщина беспомощно обернулась: рядом возник мостик, кружевной аркой уходящий куда-то под небо. Она вздохнула и заспешила по ступенькам. Внизу виднелась огромная песчаная река с заметной воронкой. «Это ни в коем случае не бурный круговорот», – эта фраза пойдёт потом в отзыв. А пока…
   «Уволюсь», – подумала Нелли сердито, прыгая вниз.

Скрипки

   Он ехал в автобусе, когда в его голове неожиданно зазвучала музыка. «Распишитесь», – буркнул тот, кто за все это отвечает, подсовывая умозрительный листок бумаги. Он подслеповато прищурился: «Это не мне». – «Вам». – «Я же не композитор». Музыка обретала формы, разделялась на уровни и каналы; можно было добавить скрипок или убрать виолончель; музыка жила. «Это не мне, – повторил он, трогая вымышленные рукоятки, – здесь какая-то ошибка. Я не композитор, я художник!» – «Говорю же… – тот, кто за все это отвечает, начал терять терпение. – Это вам. Вот тут фамилия ваша указана.» – «Может, однофамилец? Это ведь не может быть мне.» – «Почему?» – «Да просто потому что… не может».
   Тот, кто за все это отвечает, вздохнул. «Ладно, может, действительно, не вам. Наверное, напутал кто-нибудь». Свернул бумагу, спрятал в карман ватника и махнул кому-то. Музыка стала рассыпаться на части, исчезли каналы, рукоятки, исчез оркестр.
   «Какая красота была, – подумал он. – Какая красота. Жаль, что не мне».
   Последними погасли скрипки.

Дао водяных лилий Сборник рассказов и миниатюр Александра Родсет