   Дачное общество «Ностальжи»
   Рассказы
   Алексей Константинович Смирнов

   © Алексей Константинович Смирнов, 2015
   © Марина Бабурина, фотография на обложке, 2015

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Нектар небожителя

   Мужайтесь, братия избранны,
   Небесной мудрости сыны.
   Помыслите, к чему вы званы,
   Что были, есть и быть должны.
Масонское пение

1

   – Ваш профессор – обычный преступник, – заявил сановного вида инспектор, снял очки и раздраженно потер обвислые щеки. Седая грива, полная гневного электричества, встопорщилась. – Налицо беспардонный саботаж! – и он швырнул на стол папку с документами.
   Группа придворных, излучая неодобрение, молчала, готовая привести в исполнение любой приговор.
   – Неудивительно, что бездельник смылся, – продолжал инспектор. – Профукал народные деньги, а сам подался в бега. Вот чем оборачивается неподконтрольность отдельных ведомств и служб, – сказал чиновный лев зловещим голосом.
   Но судьба закрытого научного центра и так была решена давным-давно, чиновник лишь ставил точку, довольный, что ему повезло с настоящими уликами. Теперь его многочисленные противники заткнутся.
   – Подготовьте смету, расчеты – как всегда, – обратился инспектор к вдохновенному секретарю. – Будем приватизировать. Копии – в прокуратуру.
   Тут вмешался кто-то из технического персонала: этот наивный и непонятливый тип желал узнать, как ему распорядиться спецраствором, дюжина бочек которого спрятана в подвале и ждет отправки неизвестно куда.
   – Что вы – сами решить не в состоянии? – инспектор вскинул дремучие брови. – Какой, к лешему, спецраствор? Это же липа! – чиновник ткнул в бумаги пальцем. – Химическая структура вещества не несет абсолютно никакой полезной нагрузки! Целую, считай, пятилетку синтезировали какое-то дерьмо для галочки – так что с ним теперь делать?
   Других вопросов не возникло, и инспектор, срывая фирменный белоснежный халат, вышел из лаборатории профессора Райце-Роха.
   Двенадцать бочек, наполненных ненужным веществом, опорожнили в местную речушку. Река, повидавшая виды, безропотно вобрала в себя очередную добавку.

   *****

   Дуплоноженко потратил впустую целый день: охота не ладилась. Пушное зверье, в котором нуждался Дуплоноженко, благополучно попряталось кто куда. Встретился, правда, неосторожный филин – он восседал на суку и ни о чем плохом не догадывался. Он даже поприветствовал охотника самовлюбленным уханьем, и век его на этом оборвался. Обозленный Дуплоноженко прицелился и зарядом картечи разнес дурака в клочья. Ухать стало некому, пух и перья долго кружили в оглушенной тишине, а Дуплоноженко прислонил ружье к стволу лиственницы. Достал затертую, дырявую папиросную пачку, покопался в ней заскорузлыми пальцами – папиросы раскрошились, табак смешался с пылью и древесной трухой. Где-то неподалеку застучал дятел, Дуплоноженко поднял глаза и увидел, как незваная молния расписалась на небосклоне. Секундой позже тишина и покой разорвались новым, ужасающим грохотом.
   Остатки спутника, выведенного за каким-то дьяволом на орбиту двое суток тому назад, рухнули в реку в полукилометре от места отдыха Дуплоноженко. Почерневшая конструкция косо воткнулась на мелководье в песок, и ядовитый гептил, будучи в семь раз злее синильной кислоты, немедленно излился в беспечную воду и соединился с вылитым спецраствором, свидетельством саботажа. Река текла себе, как делала это столетие за столетием; поселок, с пьяных глаз построенный внизу по течению, не чуял беды. Не думал ни о чем таком и Дуплоноженко, он только покачал головой и опустился на колени у самой воды. Ему очень хотелось пить, и он, любитель расхожей фразы «мы институтов не кончали», погрузил ладони, сложенные лодочкой, в реку.

   *****

   Примерно в то же время некий Вьюшин, жадный до острых ощущений молодой человек, закатал рукав фуфайки, подставляя вену под первый в жизни укол героина. Друг и учитель сосредоточенно нацеживал красноватый раствор в шприц-пятишник.
   – Ща вмажу так – из трусов выпрыгавать бушь, – пообещал он хриплым голосом, шмыгнул носом и виртуозно слизнул с кончика иглы микроскопическую каплю.
   Вьюшин распустил тесьму, что перехватывала его расчесанные на прямой пробор волосы и перетянул бицепс. Потом заработал кулаком, то сжимая его, то разжимая. Вена потемнела, набухла и скоро вполне созрела для пленительного свидания.

   *****

   Черт сидел на берегу океана сознания и швырял в набегающие доверчивые волны всякую дрянь. Как только рядом объявился ангел, черт издевательски подвинулся, хотя места и без того было предостаточно. Ангел осуждающе воззрился на плавающий мусор, затем перевел взгляд на динамитную шашку.
   – Пей, – пригласил его черт дружелюбно. По случаю водного перемирия он выглядел совершенно спокойным. Пить нужно всем, и драки тут неуместны. Так же вот и на земле в засушливую пору забываются распри; львы, слоны, антилопы и тигры беспрепятственно утоляют жажду из общего источника.
   – Зачем ты насвинячил? – ангел скорбно поджал губы.
   Черт повел плечами и почесал плешь.
   – А что – нельзя? – спросил он нагло. – Нет такого правила, – и вызывающе захихикал.
   – И это, – продолжил ангел, указывая крылом на взрывчатку. – Для ловли душ существуют удочки. А вот насчет браконьерства правило есть.
   Черт наподдал динамит копытом.
   – Так ведь это не мое, – он изобразил невинное удивление. – Кто-то, видно, обронил…
   Ангел вздохнул, подобрал подол свежевыстиранного хитона, опустился на колени и припал губами к воде. Черт немного подумал и пристроился рядом. Ангел недовольно покосился, но ничего не сказал. Они пили до тех пор, пока на водную гладь не упала тень. Ангел обернулся.
   – Кто это? – прошептал он потрясенно. – Кто ты такой? Положи хлыст! Положи, кому сказано!
   Послышался свист, за ним – звук удара, ангельское крыло переломилось и безнадежно повисло.
   Черт вскочил на ноги и задрожал.
   – Кто ты? Кто ты? – все повторял он и повторял, а тень наступала, надвигалась на него, и хлыст с утроенной силой взвился в воздух.

2

   Вьюшин принял позу эмбриона. Это случилось само по себе, непроизвольно. В подсознании хранилась живая память о безмятежных месяцах внутриутробного покоя. Вероятно, там ему было чересчур хорошо – недаром Вьюшин постоянно стремился вернуть безвозвратно утраченные ощущения. В итоге он, к сожалению, перестарался, и услужливый героин на поверку вышел вероломным и коварным приятелем. Отчасти Вьюшин своего добился: окунаясь в химическое благодушие, он превращался в зародыш, но – душевно. Когда же пришла пора скрючиться физически, от внутренней гармонии не осталось, увы, и следа. И никакая сила не смогла бы вынудить Вьюшина разогнуться – так он считал.
   Но он ошибался, жестоко ошибался, надеясь, что и дальше будет так вот лежать, приковавшись взглядом к пыльному пустому углу, где в точке сходились три измерения: длина, ширина и высота – целый мир. Эта точка напоминала Вьюшину о других точках, которые испещряли его руки, ноги, живот и в которых тоже сходился весь мир – опасный, ядоносный гость, ибо от частых его визитов гостеприимные некогда врата теперь отгородились бугорками-насыпями и защитными валиками нарывов, окружились язвами и рубцами – Вьюшин заблуждался, рассчитывая на некие новые измерения, что якобы скрывались в жале шприца. Их всегда было только три, хотя они всячески ломались, искривлялись и притворялись незнакомцами. Но вот маска сброшена, угол равнодушен, прямые линии плинтусов и косяков скудны и скучны. А где-то внутри Вьюшина сладкая сказка жизни тоже подходит к концу, измерения выпрямляются, заостряются, и вот эмбрион уж расправился, и выгнулся вдруг стальным дрожащим мостиком. Длина пронзила мозг и копчик, ширина распоркой раскорячила ребра, а высотные гвоздики понабились в руки, ноги и позвонки. Истонченные веревочные мускулы напряглись, кожа вспыхнула. Голые стены (мебель продана давно) придавали комнате вид покойницкой. Сама комната тоже была уже продана, но Вьюшин еще не получил за нее денег. Задержка сводила его с ума, ему пришлось предельно сократить число свиданий с назойливым веществом. Внезапно в спине у Вьюшина что-то рассогласовалось, он обмяк, рухнул на пол и засучил ногами. Веки с силой сомкнулись, пытаясь загнать глаза домой, поглубже в череп, рот приоткрылся и окостенел в бесконечном вдохе. В уши стала вворачиваться дрель – не сразу до Вьюшина дошло, что пыточным сверлом обернулся звонок. То пришел курьер; Вьюшин, одолев иллюзию, пулей вылетел из комнаты, будто и не корчился секундой раньше, отворил дверь. Юнец с гнилыми зрачками принял деньги, отмерил товар и сгинул, перестав существовать для Вьюшина. Тот, прерывисто дыша, изготовил раствор, прошелся опытным взглядом по венам – нет, живого места не нашлось. Ну что ж, тогда уколем в конец, все равно он больше не нужен. Вьюшин приспустил домашние брюки, вынул член, на всякий случай подергал – ну как встанет, тогда все будет проще. Но куда там! Беззлобно выругав орган, Вьюшин насосал шприц и взялся за дело. Руки плясали, но он, несмотря на это, был способен не глядя попасть в ушную, скажем, вену кролика или кошки. Очень скоро ему сделалось лучше, он отложил «машину» и без сил опустился на табурет. Когда Вьюшин достаточно оклемался, то сразу вспомнил о почтовом ящике; сетчатка, покуда сам Вьюшин полубессознательно общался с курьером, отследила что-то беленькое в отверстиях. Вьюшин неприятно удивился: он давно уже не ждал от почты ничего доброго. Надо, пока снова не подступило, быстро разобраться и упредить удар судьбы. Он скользнул на лестницу, сунул руку в ящик, достал мятый дешевый конверт. Вернувшись на табурет, распечатал письмо и прочитал, что приглашен на лечение.
   Вьюшин лечился не раз и не два. Он, отдадим ему должное, испробовал многое – не считая бессмысленных попыток задобрить неизменного спутника своего порока – вирусный гепатит сразу нескольких разновидностей. Временами Вьюшин, оценивая лечебный эффект, сожалел, что не цепанул СПИДа – это решило бы многое. Печень разваливалась, окрашивая вьюшинское лицо в соломенно-мочевой цвет. Нестерпимый зуд побуждал вновь и вновь раздирать нарывы и язвы, голова забивалась железной стружкой, ноги не чувствовали тверди земной – да, бесспорно, СПИД пришелся бы кстати.
   Письмо удивило Вьюшина: он уж и забыл, как в минуту отчаяния отписал какому-то народному проходимцу, высмотрев в дешевой газете полуграмотный призыв довериться и исцелиться. Вьюшин, уверенный в неизбежном фиаско, черкнул-таки далекому Авиценне пару строк. А тот не поленился, ответил, и… что такое? Вьюшин вчитался внимательнее: его приглашали, что называется, на полный пансион, бесплатно, не оговаривая сроков – нечто неслыханное. Он закусил обескровленную, треснувшую губу и задумался. Подозрительно, конечно, но чем он рискует? Ему, между прочим, негде будет жить, когда покупатель соизволит рассчитаться, и захолустная деревня в этом случае – чем не вариант? Опять же он окажется в удалении от соблазнов сатанинского мегаполиса, и ужаленные дьяволом знакомцы не смогут его отыскать… Квартирных денег хватит, чтобы на какое-то время обеспечить себя порошком, а там, глядишь, ему либо помогут, либо нет. А если отрежут голову и ограбят, так ему в конце концов не жалко – что толку себя обманывать, держась за давным-давно не нужную жизнь.
   Все же письмо нездоровое, с червоточиной.«Глубоко уважаимый кандедат Вьюшин! Общество Гептарха расмотрело вашу просьбу и решило послать вам это преглашенее. Вы получете кров стол и нашу заботу пре условеи согласия с сестемой наших взглядов и правилами повиденея. Пользу для здоровя гаронтируем. С приветом в предверие скорой встречи одепт Дуплоноженко».
   Почерк вполне взрослый, устоявшийся, размашистый. Буквы замерли в полете, слова почти сливаются: похоже, что письмо писалось на одном дыхании, без раздумий, в тяжелом и мутном вдохновении.«Секта, похоже, – разочарованно подумал Вьюшин. – Сумасшедшие». И тут он почувствовал, что зыбкий фон химического бытия пошел рябью и очень скоро его скрючит опять. Гоня сомнения, Вьюшин бросился к телефону вызванивать безалаберных покупателей квартиры. Так и не добившись ничего, он начал звонить на вокзал, желая заранее ознакомиться с расписанием поездов.

3

   Пассажиры, выползшие подышать свежим воздухом, оказались осторожным народцем и далеко от вагонов не отходили. Станция была маловажная, городок захудалый, дерьмовый, и поезд не собирался здесь долго задерживаться. В вокзальный буфет спешили самые отчаянные. И очень немногим выпала доля остаться в городе насовсем: скудный числом провинциальный люд, распаренный и отдувающийся, волочил поклажу в родной муравейничек. Особняком держался нервный, заполошный мужчина без возраста: желтое лицо, хищная лысина, что отвоевала лучшие куски некогда плодородных территорий; прыгающие руки, шаркающие стопы, круглое циррозное брюшко – все это с некоторых пор был Вьюшин. Он направлялся в город, однако путь его лежал гораздо дальше. Дело оставалось за малым: найти автовокзал. Собственно, искать, как выяснилось, было нечего: пара грязных, душных автобусов сонно стояла посреди маленькой площади. Вьюшин переложил чемодан из руки в руку, в сотый раз проверил, на месте ли квартирные деньги, и зашагал к кассе. Всю дорогу его терзали химические страхи – вдруг новые квартировладельцы наведут на него злодеев, и он будет умерщвлен в пути, так и не испробовав последнего средства. Одновременно он с большим трудом удерживался от искушения истратить всю полученную сумму на героин. Во-первых, поступи он так, его бы точно удавили алчные наркодельцы. Во-вторых, никогда не поздно вернуться и пополнить запасы. А в третьих, обратная дорога ему заказана: если он исцелится, то деньгам уж всяко найдет применение, а нет – так он поразит сей мухосранск чудовищным пиром, буйным прощанием с жестокими земными пределами.
   В кассе на Вьюшина взглянули недоверчиво. Конечный пункт его путешествия не пользовался популярностью. Он ехал в место, где пришлые люди считались великой редкостью; обычно автобус возил туда-обратно только постоянных жителей поселка, навещающих райцентр по хозяйственным нуждам. Вьюшин, получив билет, посмотрел на застывшие часы, и время, которое они показывали, странным образом совпало с истинным. Один из автобусов ни с того, ни с сего взрыкнул и нехотя подкатил к кассам. Вьюшину повезло, он успел вовремя. Несмотря на полдень, других автобусов в этот день не предвиделось.
   В салоне сгустился невыносимый зной. Пора было ехать, но шофер, похоже, никуда не спешил. Он сполз с сиденья, вылез из кабины, лязгнул какой-то панелью и начал рыться в машинном брюхе. Минутой позже он взял грязную ветошь и вяло побрел прочь, покачивая мятым оцинкованным ведром. Местные нравы не жаловали суеты. Постепенно народ стал прибывать; все пассажиры, конечно же, отлично друг друга знали и даже не утруждались приветствиями, видя в соседе не более чем деталь вечного пейзажа. Вьюшин не сомневался, что его присутствие было мгновенно замечено и вызвало животный интерес, однако не в обычаях здешней публики было чем-то сей факт обнаружить. Он не поймал ни одного любопытного взгляда и не услышал ни единого слова, произнесенного шепотом на ухо. И правда: дорога неблизкая, времени – хоть отбавляй, и всему свой черед. Сзади тяжело опустился на сиденье средних лет дядька с доверху набитыми продуктовыми сумками. Он водрузил их на колени, надсадно закашлялся и что-то пробормотал, отгоняя подоспевшую муху. Вьюшин глубоко вздохнул и утомленно откинулся на спинку. Ужасно хотелось пить. Нарастала тревога: перед выходом из поезда он успел угоститься приличной дозой хорошего, но если знойная деревенская хморь затянет отправку еще на час-другой, ему несдобровать. Может, выйти, прикупить лимонада? Салон почти заполнился; расшатанные нервы Вьюшина, невзирая на явную надуманность страхов, держали его на коротком поводке. Черт их знает, местных ящеров – возьмут и тронутся без него… с багажом! Вьюшин содрогнулся при одной лишь мысли о такой возможности. В чемодане лежали все его припасы, лишиться их означало неизбежную гибель. Он мигом забыл, как только что планировал устроить пиршество по случаю прощания с жизнью. Вьюшин вытер пот со лба и тут же взвился: его похлопали по плечу. Прикидывая, как и куда ударить, он медленно обернулся. Дядька с сумками протягивал ему пластиковую бутылку с теплой водой.
   – На, глотни, – сказал незнакомец по-житейски, с безадресным ботаническим добродушием. – А то, гляжу, лица на тебе нет.
   Вьюшин перевел дыхание и разжал в кармане пальцы, схватившиеся за выкидной нож.
   – Спасибо, – промямлил он невнятно, осторожно взял бутыль и вдумчиво, знакомясь с каждой водной молекулой, отхлебнул. Возвращая бутылку, он еще раз поблагодарил доброго человека.
   – Вот, – удовлетворенно крякнул дядька вместо «не за что – пей на здоровье». – Видок-то у тебя хворый. Болеешь?
   Вьюшин полуразвернулся и прищурился на болтливого субъекта. Оценил красное полнокровное лицо, седые волосы, совсем не глупые глазки, металл во рту, крестик в проеме расстегнутой потной рубахи.
   – Надолго в наши края? – ушлый попутчик, не долго думая, взял быка за рога и приступил к допросу.
   Вьюшин помедлил, обдумывая ответ.
   – Как получится.
   – Ну! – одобрительно подхватил пассажир. – Золотые слова! Точно никогда ничего не знаешь, правильно сказал.
   Вьюшин блекло улыбнулся вежливой улыбкой.
   – Как звать-то тебя? – продолжал допытываться надоеда.
   Вьюшин сдержанно назвался.
   – Ага, – кивнул дядька. – А я – Ауслендер Иона Борисович. Не жарко тебе в рукавах?
   Вьюшин решительно замотал головой. Ему было жарко, но рукава скрывали нарывы и струпья. Он потихоньку вжался в угол, смекая, что еще чуть -чуть – и его припрут к стене. Однако Ауслендер неожиданно оставил опасную тему и с удовольствием заговорил о своей особе.
   – Думаешь, откуда здесь взяться Ауслендеру? А нашего брата всюду хватает. Сам я тут не первый год – привык, мхом покрылся – в общем, замаскировался. И это вот, – он зыркнул через губу в направлении крестика, – и это, – он повертел перед вьюшинским носом руками в мозолях, а после их зачем-то понюхал. – А куда денешься? Тутошний народ консервативный, замкнутый, всякие новшества не приветствует.
   Вьюшин с тревогой внимал собеседнику, который сочетал в своей речи нарочито простецкие выражения с привычными, видимо, прежде интеллигентскими словечками. Ассимиляция казалась успешной, но только на кой черт она понадобилась в действительности?
   – И что же вас сюда привело? – осведомился Вьюшин небрежно.
   Ауслендер вздохнул и тоскливо поглядел в заляпанное окно.
   – Завод тут есть, – ответил он сумрачно. – Может, слышал? В свое время напакостили, потом пришла пора изучать последствия. Сам завод-то уж давно стоит без дела, а я все как бы при нем – оцениваю экологию, анализирую, пробы беру и знаю, что все это зря, никому не нужно. Но деньги, что удивительно, платят, – Ауслендер озадаченно пожал плечами. – Вся страна, понимаешь, на хлебе и воде, а мне что ни месяц – то перевод, – в доказательство он пошлепал по карману пиджака. Тут только Вьюшин отметил, что на Ауслендере полосатый пиджак – в таком-то пекле.
   Вернулся водитель, озлобленно плюхнулся на свое место, рванул рычаг. Автобус, полностью соглашаясь с его настроением, огласил площадь сердитым рокотом. Где-то заорал петух. Сложились гармошки дверей, колеса обреченно провернулись, и поездка началась.
   Понимая, что Ауслендер рано или поздно возобновит расспросы, Вьюшин принял решение перехватить инициативу и слегка раскрыться.
   – Не знаете такого Дуплоноженко? – спросил он негромко, чтоб не услышали другие. – Я в самом деле приболел – печенка ни к черту. А он обещает помочь.
   Ауслендер выпучил глаза.
   – Эва! – протянул он. – Так ты к Дуплоноженко! Как не знать, – сосед отвернулся. – Кто его разберет – может, и будет тебе польза. А что – ты совсем ничего о нем не слыхал?
   Вьюшин покачал головой. Ауслендер подался вперед.
   – Я тебе сразу скажу, парень: общество у них. Человек с десяток наберется, – и замолчал.
   – Что, секрет какой-то? – спросил Вьюшин.
   – Не без того, – Ауслендер что-то соображал. – Знаешь, гость столичный, лучше я пока помолчу. Вдруг у них что-то дельное, а я тут тебе возведу с три короба напраслины. Но, понятно, будь начеку. Сам я давно к ним приглядываюсь, да все не решаюсь обратиться. Тяжел стал на подъем, – он виновато усмехнулся. – Вот что: личность ты новая, взгляд у тебя свежий, сторонний – посмотри, послушай, и если найдешь у них что здоровое, шепни мне, старику. Договорились?
   Вьюшин рассеянно барабанил пальцами по крышке чемодана.
   – Так я и знал, – молвил он удрученно. – Секта. Заманивают лохов. Ну, назвался груздем…
   – Да ты погоди ярлыки раздавать, – перебил его Ауслендер. – Все не так просто. Есть у нас такой Выморков, скотником работает. Пил он крепко, даже бывалые мужики диву давались. Все на нем крест поставили, только начал к нему Дуплоноженко ходить. Раз зашел, второй, смотрим – притих человек, вроде как и за ум взялся, – тут в голосе Ауслендера прорезались неуверенные нотки. – Короче, будто подменили Выморкова. С этим делом, – Ауслендер гулко щелкнул себя по горлу, – завязал бесповоротно. Правда, от Дуплоноженко теперь ни на шаг, сделался чем-то вроде правой руки. Эх, знать бы, что теми руками творится…
   Вьюшин, даже находясь одной ногой в могиле, не удержался и снисходительно поморщился. Убежденные героинщики видят себя высшими существами, приближенными к надмирной истине и почитающими разум. Тех, кто предпочел алкогольное свинство, они не считают людьми. И Вьюшин, хоть и успел убедиться в ложности подобных воззрений, не смог избавиться от высокомерного чувства превосходства над неизвестным ему Выморковым.
   – Что ж, я вам расскажу, – Вьюшин выдавил улыбку. – Если, конечно, будет что рассказывать.
   Ауслендер внезапно напрягся, и всякая задушевность улетучилась из его тона.
   – Расскажешь, не расскажешь – это твои дела, – заметил он холодно. – А мое дело – сторона. Мне бы не хотелось, молодой человек, чтобы ваши благодетели узнали про мой интерес. Тем более, что интерес этот сугубо обывательский.
   Вьюшин пожал плечами, отвернулся, вслушался в радиопередачу, включенную шофером. Некто заоблачный вещал насчет судьбы России, которая вот-вот решится в регионах.» Может быть, – подумал Вьюшин. – Что мы знаем о регионах? Ведь даже в этой дыре плетутся какие-то интриги, плодятся тайны… того и гляди, своя коза ностра объявится. В самом деле – сидит себе какой-нибудь таежный теоретик-самоучка, да изобретает что-то типа охренительного сверхлуча – и всем абзац».
   Он задремал, потом заснул всерьез и видел яркие, цветные, отвратительного содержания сны.

4

   Теоретик действительно был: Газов-Гагарин, сорокатрехлетний фельдшер. Одевался и держался он так, будто жил на исходе девятнадцатого века и был из народников-разночинцев с явным тяготением к терроризму и бомбометанию. Чахоточного вида, очкастый, с длинными патлами, замотанный в шарф, он считался идеологом общества Гептарха. Он первым изложил теоретические основания общества письменно, благо обладал зачаточными естественнонаучными познаниями. Как иногда случается, этот недоучившийся угрюмец попал в яблочко, и его мрачные дикарские сентенции вскоре получили всеобщее признание.
   Газов-Гагарин пришел к Дуплоноженко в час вечерней молитвы. Хозяин восседал на лавочке в углу, закинув ногу на ногу, и сосредоточенно, с достоинством созерцал старинные образа вкупе с фотографическим портретом Фреда Меркьюри, гениальной и гомосексуальной рок-звезды. Горела лампадка, указательный палец Дуплоноженко то и дело отрывался от лежащих на коленях собратьев и выставлялся вверх, как бы отмечая наиболее важные моменты в немом диалоге равных. Вошедший деликатно кашлянул. Дуплоноженко медленно нацепил очки и обратил к фельдшеру невозможный круглый лоб.
   – Уже восемь, – напомнил Газов-Гагарин.
   Дуплоноженко молча смотрел на него.
   – Замечен ненашенский, – Газов-Гагарин улыбнулся торжествующей улыбкой.
   Хозяин затаил дыхание.
   – Ну?
   – Все к тому, что к нам направляется, – фельдшер скромно потупил взор, словно и не он принес важную, долгожданную весть. Каждый вечер, с восьми часов начиная, Дуплоноженко ждал гостей. И вот уже много прошло вечеров, но никто к нему не ехал.
   Он бросился к шкафчику, выдернул картотеку – длинный ящик с бумажками.
   – Так, – бормотал он возбужденно. – Кто бы это мог быть? Седьмой? Сто восемнадцатый? Ах, чтоб это был сто восемнадцатый! Такая фигура! Постой-ка – может, девяносто девятый?
   Забыв о фельдшере, Дуплоноженко разложил на столе с дюжину карточек, где значились имена и адреса. Все эти номера когда-то наткнулись на объявление Дуплоноженко и написали ему письма. И всем номерам были посланы в ответ приглашения, сделаны деловые предложения и обещаны серьезные выгоды.
   Газов-Гагарин подошел к окошку, выглянул. Дом стоял на холме; далеко внизу, в самом начале извилистой грунтовой дороги показалась неуверенная фигурка приезжего.
   – Что-то ищет, – проговорил фельдшер, наблюдая.
   Дуплоноженко, не в силах себя сдержать, прыгнул обратно на лавку и уставился на портреты и лики, ища поддержки.
   – Нацеди-ка ковшичек, – произнес он сквозь зубы.
   – Ковшичек? – Газов-Гагарин устрашился. – Целый?
   – Ну да, – кивнул Дуплоноженко, не сводя с икон глаз. – Делай, что говорят.
   Газов-Гагарин, помявшись, спустился в погреб, чем-то погремел и вылез с ковшом, полным прозрачной, чистой воды.
   – Давай сюда, – Дуплоноженко не глядя протянул руку, принял ковш, медленно поднес к толстым губам и начал пить. Фельдшер стал отступать к двери, с ужасом взирая на него. Каждый глоток давался Дуплоноженко с трудом и он делал долгие паузы.
   – Я пришел без чемоданчика, – предупредил Газов-Гагарин. – Может, хватит? Ведь не откачаю.
   Тот не отвечал и все продолжал тянуть воду; огоньки свечей одобрительно подрагивали; Николай Угодник, покрытый копотью, сверлил богомольца нездешними очам, силясь со своего возвышения проникнуть в строй его мыслей и надоумить, коль сыщется хоть малая возможность это сделать. Когда наконец раздался звонок, рука Дуплоноженко не дрогнула, он выпил последние капли и повернул к Газову-Гагарину раскрасневшееся лицо.
   – Открой, – приказал он сипло. – И не очень скачи перед ним, соблюди солидность.
   …Вьюшин томился возле калитки, не решаясь снова нажать на позвоночный пупок. Ему не слишком нравилась эта осовремененная изба, и он в который раз раскаялся в своей больной доверчивости.«Вырезать всех, если лажа, – вдруг явилась ему сумасшедшая мысль, – забрать барахло и слинять. Кого искать-то?» Вьюшину пришли на память многочисленные сообщения о примитивных убийствах и грабежах, о непойманных душегубах. Никто и искать не будет. Но тут он вспомнил про Ауслендера и чертыхнулся – надо ж было ему открываться! Кто, спрашивается, тянул за язык?

5

Ауслендер, покинув автобус, степенно зашагал домой. Дом его был почти такой же, как у Дуплоноженко, только более старый и дряхлый. Несколько лет тому назад, сразу перед прибытием Ауслендера в поселок, руководство купило дом специально для него – да что там купило, забрало практически даром. Однако в скором времени ветхая изба, ничем – разве что убожеством – не выделяясь снаружи, внутри волшебно изменилась, оставив всяких Дуплоноженок далеко позади. Правда, об этом не знал никто – жилище изменилось не просто внутри, но даже слишком внутри: основные изменения сосредоточились в погребе.
Войдя в комнату, Ауслендер аккуратно поставил в угол сумки с покупками, похлопал себя по карманам – не забыл ли сигареты – и быстро спустился вниз. От слегка хмельного, добродушного краснобая ничего не осталось. Увидь его сейчас недавний попутчик – пришлось бы снова и снова жалеть об опрометчивой откровенности. Малейшие проявления душевной широты сползли с лица бесплотными потеками, зрачки стали глубже, слабая улыбка могла, скорее, обратить в паническое бегство, чем вызвать на разговор. Ауслендер закурил, уселся в кресло, привычным движением утопил кнопки монитора и процессора. Компьютер хрюкнул, экран залился краской. Ауслендер выщелкал десяток-другой кодов, проник в раздел"досье», на секунду задумался. Обнаружить что-то под грифом"А» маловероятно. Вьюшин даже для списка D представлялся мелким, если уж искать, то не выше литеры F, а то и вовсе окунуться в безбрежное, внешне законопослушное быдло. Ауслендер тюкнул F, пришпорил бегущие строки – так и есть, сведения отсутствуют. Ладно, попробуем G. Но только в списке Н отыскался невзрачный, пропащий гражданин Вьюшин Владимир Владиславович, не замеченный ни в чем серьезном, кроме необоримой тяги к наркотическим радостям. Ауслендер, спокойствия ради, пошарил еще кой в каких закоулочках, о которых не каждый чекист имеет понятие – пусто, как и следовало ожидать. Ну что же, будем работать с тем, что нашли. Он начал настукивать рапорт, начинающийся словами:«Сообщаю, что Вьюшин Владимир Владиславович, категория Н, индекс 19088, прибыл в Z сегодня вечером, имея целью установить контакт с подконтрольным объектом. Вьюшин прибыл якобы для лечения больной печени, будучи приглашен объектом лично. Из 1215 респондентов, с которыми объект пытался наладить переписку, Вьюшин на момент подачи рапорта единственный, кто воспользовался приглашением. Не имея возможности лично внедриться в окружение объекта по причине высокого риска для здоровья, нахожу перспективным использовать Вьюшина В. В. в качестве осведомителя. При первом удобном случае планируется забор биологических проб…»

6

   Вьюшин подозрительно рассматривал лобастого, напряженного мужичка в телогрейке. Дуплоноженко молчал, пытаясь гипнотически воздействовать на гостя тяжелым, значительным взглядом. Мимо Вьюшина мягко прошел человек, отворивший ему калитку – сутулый доходяга из той породы, что высасывает сигарету в две затяжки, – прошел и уселся на лавку рядом с хозяином. Глаз доходяга не поднимал, внимательно изучая свои сцепленные кисти.
   Сзади стукнула дверь: явился Выморков.
   – Послушай, гражданин иллюминат, – начал он еще с порога, обращаясь к Дуплоноженко, но сразу осекся при виде постороннего. Однако назад не повернул, а протопал по-деловому к образам, перекрестился на Меркьюри, сел на лавку третьим и выжидающе вытаращил на Вьюшина глаза. Вьюшин обратил внимание, что лицо у него такое, будто в кармане день и ночь хранится что-то интересное, вкусное, и Выморков всегда ходит с таким лицом.
   Газов-Гагарин вкрадчиво спросил:
   – Чем обязаны визиту далекого гостя?
   Вьюшин вынул из-за пазухи конверт, подал фельдшеру. Тот передал письмо хозяину, и Дуплоноженко, не читая, положил верительные грамоты на стол.
   – Наверно, я к вам, – объявил Вьюшин с сомнением и робко шагнул к Дуплоноженко. – Вы писали, что можете помочь мне с решением маленькой проблемы…
   – Наркотики, – полуутвердительно кивнул за Дуплоноженко Газов-Гагарин. Вьюшин, проклиная все на свете, улыбнулся злой и виноватой улыбкой, быстро взглянул на фельдшера, затем – на безмолвного скотника.
   – Здесь все свои, – донесся, словно из бочки, голос Дуплоноженко.
   – Соборность, – тотчас уточнил Газов-Гагарин и развел руками. – Всем миром навалимся и одолеем лихо.
   Вьюшин в ответ ничего не сказал. Теперь его взгляд был прикован к образам, и Дуплоноженко проследил за направлением этого взгляда. Он тоже заглянул в демонические очи певца и непроизвольно умилился. Пальцы скрючились в юродивую щепоть, потянулись к челу.«Все понятно», – Вьюшин принял окончательное решение и прищурился. Выморков, глупо разинув рот, пялился на чужака. Выражение лица изменилось: перед Вьюшиным сидел изумленный кретин, который только что отплясывал"лапти да лапти» и схлопотал поджопник.
   – Я ошибся, – четко и внятно произнес Вьюшин, еще не до конца отдавая себе отчет в масштабах несчастья. До сих пор надежда, хоть и полумертвая, поддерживала во Вьюшине жизнь, разум его не был готов так вот сразу расстаться и с тем, и с другим.
   Дуплоноженко пошевелился.
   – Обожди маленько, – предложил он с участием. – Встречают по прикиду, провожают по понятиям…
   Вьюшин не собирался его слушать.
   – Водички испить не найдется? На дорожку? – голос его зазвенел.
   Безумная троица застыла, словно услышала нечто невероятное.
   Дуплоноженко провел языком по губам.
   – У нас централизованное водоснабжение, – сказал он напряженным голосом.
   Фраза показалась Вьюшину неуместной, но что здесь было уместно – включая его самого? Поначалу он подумывал, несмотря на очевидное слабоумие аборигенов, напроситься переночевать, да и с этой идеей решил расстаться. Как-нибудь перекантуется до утра, ну их к Богу в рай.
   Газов-Гагарин встал, куда-то вышел и скоро вернулся с ковшиком.
   – Пейте, если хотите, дело житейское, – сказал он, усугубляя несуразицу.
   Вьюшин осторожно взял ковшик, поднес ко рту. Остальные с наигранным безразличием стали глазеть кто на что. Гость взглянул на воду повнимательнее, ничего худого в ней не нашел и начал пить. Когда ковшик опустел наполовину, Газов-Гагарин деликатно вынул его из рук Вьюшина, а немногословный Выморков сказал, как отрезал:
   – Ну вот и ладно, мил человек. Ошибся, не ошибся, а отдохнуть с дороги всякому нужно. Ночь переночуешь, а утром на свежую голову изложишь, как решил.
   Вьюшин попытался возразить, но тут гостеприимные хозяева вдруг как с цепи сорвались: загалдели хором, повскакивали с мест и дружно заверили странника, что он и думать не посмеет куда-то идти в такую темень, что это не по-людски. Вьюшин растерянно отгораживался локтем от их наскоков и постепенно сдавал позиции. Когда все они были сданы, он испытал облегчение, поскольку дьявольски устал и был готов, если честно признаться, заночевать хоть в тюремной камере.
   И здесь он обнаружил, что потребность сей же час уколоться куда-то исчезла.
   Не веря в происходящее, Вьюшин огладил себя и получил подтверждение: да! ни единым намеком, ни тенью недовольства его отравленные клетки не просили спасительной дозы. Он утратил дар речи и позволил отвести себя в каморку с умывальником. Автоматически он отметил богатое убранство этой ванной комнаты – шитые золотом шторы, какие-то хоругви и резные украшения, а провожатые почтительно снизили голоса до шепота. Вьюшин, думая о своем, для поддержания беседы вяло брякнул:
   – Вы ж говорили, водоснабжение централизованное. А у самих – обычный рукомойник.
   Газов-Гагарин укоризненно приложил к губам палец.
   – Централизованнее не бывает, – сказал он сурово. – Надмирный центр нашего водоснабжения есть Гептарх.
   – Что за Гептарх? – Вьюшин продолжал себя ощупывать. Фельдшера опередил Дуплоноженко:
   – Не видишь? – спросил он срывающимся голосом. – А здесь, между прочим, его капище – заруби себе на носу. Взгляни сюда, куда показываю! – палец хозяина стал тыкать в какие-то потеки краски на косяке.
   Вьюшин покорно рассматривал указанный участок, но ничего не разбирал. Его слегка тошнило, в голове разгулялся сумбур.
   Дуплоноженко, проявляя настойчивость, тыкал опять и опять, пока Вьюшин не увидел все, что полагалось.

7

   Ауслендер, осчастливив монитор еще несколькими строчками, вдруг перестал печатать. Очередное донесение показалось ему неоправданно будничным и пресным. Не он ли сетовал на скаредность руководства, которое, столкнувшись с серьезной проблемой, по привычке зажимало силы и средства? Ауслендер – один за все про все. Смешно сказать, ему приходится изворачиваться, врать на каждом шагу, и все без толку, тогда как те же самые несчастные пробы можно было бы запросто взять у всех подряд, назначив какой-нибудь профессиональный медицинский осмотр. Но нет, даже на это его начальников не хватало. Похоже было, что его отчеты попросту никто не читает. О грамотных консультантах он не смел и заикнуться, но в то же время отчаянно нуждался в содействии психиатров, биохимиков и даже – дожили! – духовенства. Не говоря уж о том, что положение может оказаться действительно угрожающим, и Ауслендеру, случись что, неоткуда ждать подмоги. Так что глупо будет не воспользоваться приездом нового человека, и чуточку сгустить краски не страшно – имеет же он право, в конце концов, на собственное видение ситуации. Вот померещилось ему, что дело дрянь – и все тут. Авось пришлют кого-нибудь разобраться, авось расконсервируют, а то и вовсе заменят на более молодого и проворного.
   Ауслендер мстительным щелчком уничтожил напечатанное и начал заново. Он решил создать своего рода резюме, само появление которого подводит некую черту под несколькими годами шпионажа, возвещает новый этап в развитии операции и отражает фактом своего существования общую тревожность момента. Вскоре в памяти компьютера поселился озабоченный текст:
   «Обстановка, сложившаяся к моменту подачи рапорта, может быть охарактеризована как взрывоопасная. Известно, что около пятнадцати жителей Z, предположительно употребивших внутрь зараженную сбросами воду, одномоментно обнаружили в себе склонность к мистическому интуитивизму. Также многие факты косвенно указывают на внезапно развившиеся гомосексуальные настроения. Подчеркиваю, что вся имеющаяся информация основана большей частью на неподтвержденных слухах, так как мои личные возможности в вопросе установления истины крайне ограничены. По имеющимся данным, вышеупомянутые лица организовали сообщество, отдаленно напоминающее масонскую ложу, задачи и взгляды которого совершенно непонятны. Группа занята непрерывным поиском единомышленников за пределами Z, стремясь максимально широко распространить свое влияние».
   Ауслендера, человека начитанного, так и подмывало написать в екатерининском стиле: «учиняют колобродство и нелепыя умствования, поклоняются какому-то потеку краски». Он выругал себя за несерьезное отношение к делу и далее напечатал:
   «Учитывая, что вылитые в реку химикаты имеют непосредственное отношение к программе создания архетипического оружия, призванного активизировать автономные подсознательные комплексы в коллективном подсознании больших скоплений людей (см. Дракон, Отец, Великая Мать, Страшное Существо), резонно заподозрить частичную реализацию программы в границах поднадзорного района. Прибытие в общину постороннего человека, некого Вьюшина Владимира Владиславовича, категория Н, индекс 19088, знаменует собой новую стадию процесса. Выход местной болезненной идеологии за пределы Z сулит немало проблем в обозримом будущем. Замечу особо, что быстрое естественное самоочищение водных масс от сброшенных химикатов еще не есть надежный заслон дальнейшим отравлениям. Со своей стороны не могу исключить наличия соответствующих водных запасов у членов общины. Тем более подозрительным является обещание лидера общины Дуплоноженко излечить у гражданина Вьюшина, наркомана со стажем, заболевание печени. Исходя из вышесказанного, вынужден доложить, что моих собственных сил и средств может не хватить для возможного противодействия экспансии. Также сильно озабочен собственной некомпетентностью в психологических, медицинских и религиозных вопросах. Следуя логике здравого смысла, запрашиваю помощь…»

8

   Двуличный Ауслендер заблуждался. Общество, возглавляемое Дуплоноженко, насчитывало не пятнадцать членов. В обществе состоял весь поселок от мала до велика, а что касалось"возможной» экспансии, так Ауслендер красок не сгустил – напротив, он вообще ничего не знал об истинном размахе движения. У каждого из местных хоть кто-то да жил в районном и областном центрах, и регулярные наезды в города неизменно пополняли ряды поклонников Гептарха. И, перед самим собой безотчетно, Ауслендер совершенно правильно усмотрел в движении сходство с масонской организацией. Орден Дуплоноженко отличался сложной системой конспирации, тайных опознавательных знаков и секретных приветствий; служение Гептарху требовало также введения запутанных ритуалов. Но, в отличие от масонства, где самая суть активности зачастую преподносилась невнятно, а то и вовсе отсутствовала, общество Гептарха, обладая предельно ясным Откровением, отлично знало, что и зачем творит. Разумеется, лицам, не допущенным к причастию тайн, символы здешней веры показались бы заимствованными из учебника психиатрии, причем учебника не для высших заведений, а рангом пониже, для средних специальных. Было и другое отличие: в Ордене практически не существовала иерархия, так как Откровение давалось вместе с причастием каждому в полном объеме и никакие ступени посвященности не требовались. Некоторые, конечно, переживали Откровение глубже прочих, с колоссальным напряжением чувства – тот же Дуплоноженко, например, который за это свое качество, равно как и за выпавшую ему честь оказаться первым апостолом, стал руководителем Ордена. Газов-Гагарин, подтверждая юнговское распределение субъектов по психологическим типам, в большей степени искал, с позволения будет сказано, разумные, гносеологические корни свалившихся с неба сведений, – искал и находил, за что и признан был идеологом секты. На секретных сходках ему вменили в обязанность выступать с проповедями; Газов-Гагарин охотно подчинился, почитал кое-какую литературу, после чего речи его с каждым разом делались все более отточенными, а идеологическая база Ордена успешно каменела, отливаясь в нечто вполне завершенное. Титулы и звания множились; Дуплоноженко, переварив очередное видение, предложил собратьям именоваться между собой иллюминатами и пеликанами. Газов-Гагарин восторженно расценил его слова как новое доказательство правоты их общего дела: откуда, как не свыше, мог темный Дуплоноженко получить информацию о давным-давно забытых иллюминатах и пеликанах, столь популярных некогда в масонских кругах? Уровень развития первого апостола не позволял ему даже правильно произнести слово"иллюминат». Вне всяких сомнений, первый апостол черпал знание из высших, вневременных источников, из вселенского океана сознания, и, заговори он вдруг на каком-нибудь редком наречии, Газов-Гагарин не удивился бы, так как узнал из научных и околонаучных трудов, что случаям подобного озарения несть числа. Предпочтение, отданное таким образом масонским пеликанам, было вполне объяснимо – если не сокровенный смысл его, то хотя бы происхождение. И вообще – сообщество Гептарха уже столько успело приобрести по милости своего верховного покровителя, что стало подумывать о выражении благодарности. Эта последняя могла излиться в каком-нибудь, к примеру, торжественном жертвоприношении. Скотиной тут не обойтись, тут нужен человек – желательно неверный и продажный человек.

   *****

   Через несколько дней поселок навестила гроза. Ливень застал Вьюшина врасплох, когда он выходил из лавки, где покупал консервы и хлеб. Пришлось укрыться под навесом; там же вскоре пристроился Ауслендер: он возвращался с почты и теперь с добродушной досадой тискал мокрые газеты, которыми прикрывал голову. Вьюшин взглянул на него так, будто видел впервые в жизни. Духовно слившись с коллективным поселковым сознанием, он не нашел следов присутствия Ауслендера в общем информационном поле и сразу сделал верный вывод, что рядом – чужак, изгой, пария. Самодостаточный Ауслендер ничего не замечал, он не чувствовал фальши в наигранном панибратстве, с которым относились к нему поселковые. Последние, связанные тайной, до поры до времени помалкивали, хлопали рубаху-парня по плечу, не упускали выглотнуть стаканчик-другой за компанию, и чекист ни о чем не подозревал. Между тем все без исключения знали, что в доме своем Ауслендер поставил дорогой иностранный фильтр для очистки воды – это открытие привело поначалу общество в сильное негодование. Получалось, что отщепенец прекрасно знал, что здешняя вода может оказаться отравленной, однако ни с кем словом не обмолвился, а сам продолжал очищать. На сходке руководство постановило не трогать подлеца и лишь вести за ним пристальное наблюдение. Очень скоро негодование сменилось злорадством: пришелец высек сам себя, готовя ближнему яму, и сделался лишенным высокой милости Гептарха.
   – Вот ты где, – сказал Ауслендер удовлетворенно и протянул ладонь. Вьюшин сдержанно пожал ее и сухо поздоровался.
   – Как поживают потроха? – спросил Ауслендер бодро. – Все еще беспокоят?
   – Да, знаете, ничуть не лучше, – отозвался Вьюшин. Но в голосе его не было уныния, и даже ощутилось странное ликование – Вьюшин как бы намекал, что он всего-навсего подыгрывает собеседнику, тогда как сам владеет каким-то секретом. Этот тон не понравился Ауслендеру, и, словно оправдывая его дурные предчувствия, сверкнула сталью молния.
   – Уговор-то наш помнишь? – чуть склонив голову, Ауслендер испытующе уставился прямо Вьюшину в глаза. Тот церемонно изобразил недопонимание.
   – Я про Дуплоноженко говорю, – не отставал Ауслендер. – Просьбу мою не забыл?
   В сей же миг Вьюшину все сделалось ясно. В собеседнике промелькнуло нечто до боли знакомое – образ жизни Вьюшина предполагал периодическое общение с личностями, которые расположены к допросам как внутренне, так и по долгу службы.
   – Ах, вон вы о чем! – он ударил себя по лбу. – Если честно, то да, вылетело из башки. Это, наверно, оттого, что и сказать-то нечего. Строит из себя кого-то, а на деле – пустое место.
   «Что ж ты, сука, заливаешь?» – подумал Ауслендер. Вслух же безразлично поинтересовался:
   – Ну, а группа его – как? Наводит на мысли?
   – Лучше б тех мыслей не было, – Вьюшин расслабленно отмахнулся. – Обставил все иконами, дурацкие фотографии развесил. Молиться ходит к рукомойнику, – Вьюшин, выкладывая толику правды, развлекался: он играл, полагая, что Ауслендеру ничего не известно о принятых у Дуплоноженко обычаях. Ему приятно было изложить реальные факты и знать, что враг – по всей вероятности, Ауслендер был враг, – не сможет заключить к чему-то серьезному. Но сказал он много больше своего желания: чекист сопоставил скудные сведения с новым, недавно взыгравшим блеском в глазах Вьюшина и получил более или менее ясную картину. Неофит попал в расставленные сектантами силки, это очевидно. Что же там за дьявольщина?
   – Небось их, слава Богу, раз, два и обчелся, – заметил Ауслендер коварно. – Кто там может околачиваться? Ну, Выморков с фельдшером, Чентуков, Зародов… так?
   – Точно, – кивнул Вьюшин утвердительно. – На такую лажу не каждый купится. А дураки – они всегда были.
   – А как он лечит-то тебя – порошками или травами?
   Вьюшин немного подумал.
   – Нет, – сказал он и чуть улыбнулся. – Скачет, как шаман, и блеет козлом.
   Ауслендер огорченно и понимающе закивал. Вьюшин решил, что придумал топорно, с перехлестом.
   – Но все-таки я не теряю надежды, – сказал он серьезным тоном. Опять сверкнула молния, Вьюшин озорно подмигнул небесам, и те незамедлительно зарокотали громом. – Откровенно говоря, идти мне больше некуда. У Дуплоноженко и крыша, и харчи – пускай чудит. Да и Выморкова вы сами помянули – нет, никуда мне от них не деться.
   – Я не отговариваю, – запротестовал Ауслендер. – Оно ежели припрет, так и шаман хорош, только бы здоровье вернуть. Правильно я говорю?
   – Угу, – Вьюшин не стал спорить против банальности.
   Дверь магазина отворилась, под навес шагнул высохший старичок с кульком гречки под мышкой. Он посмотрел на беседующих и ни с того, ни с сего поплыл в беззубой извиняющейся улыбке.
   – Щи да каша – пища наша, – молвил он, прося прощения за купленную крупу, и для верности тряхнул кулечком.
   И было в этом старичке что-то очень и очень согласное с его бессмысленной присказкой, неуловимое родство неприглядной наружности со сказанным. Ауслендер вдруг застыл, как если бы увидел хищное чудовище, неслышно к нему подобравшееся.
   – Пища наша, – пробормотал он не своим голосом. – Пища наша – щи да каша, – отрешенно повторил он еще раз. – Вот оно как.
   Вьюшин с беспокойством заглянул ему в лицо – так и есть, тихушник до чего-то додумался.
   – Иона… Борисович, – позвал он неуверенно. – Что это с вами?
   Ауслендер обернулся и дико посмотрел на Вьюшина.
   – Н-ничего… ничего особенного, – пролепетал он в смятении. – Заболтался я с тобой, а мне же надо… давай пять, увидимся… бегу я…
   Он дернул дрожащей рукой, не дождался ответного рукопожатия и выпрыгнул в дождь и слякоть. Молнии, будто резвясь в плохом спектакле, яростно забегали, гром зашелся грозным кашлем. Вьюшин гневно приблизился к старичку и взял его за грудки.
   – Ты что же, старый козел, язык распускаешь? – спросил он со свистом. – К апостолу захотел?
   Дед съежился и выкатил глаза.
   – Иптарх Совокупительный свидетель… не по злому умыслу… то ж пустая прибаутка…
   Вьюшин начал трясти его, хлестать наотмашь по щекам, совать под ребра растопыренные пальцы. Дед визжал, подскакивал, вырывался, а лопнувший кулек валялся в грязи, и расторопные птицы уже клевали мокрые зерна.

   *****

   Еще многое предстояло выяснить, во многом разобраться, но главное ухватить удалось, и Ауслендер не знал, радоваться ему или посыпать голову пеплом. В том, что догадка верна, сомнений не было. Однако истина казалось столь ужасной и бредовой, что из доклада начальству могли проистечь с одинаковой вероятностью как повышение в звании, так и позорная дисквалификация – если не принудительное психиатрическое лечение. Ауслендеру мнилось, будто он и прежде знал ответ, не хватало пустяка, слабого толчка извне. Но явился безвестный старичок, барьеры рухнули, и вот он один на один с опасным знанием.
   Пища! Сверкающие глаза Ауслендера перебегали с одного книжного корешка на другой. Горы писанины, и всюду он подсознательно замечал увязанность с пищей, которую ели приверженцы той или иной веры. Приветливыми огоньками вспыхивали в мозгу подходящие цитаты, вспомнились Юнг Карл Густав, Сведенборг, Марк-Евангелист, Станислав Гроф – нет, навряд ли руководство сочтет его психом, иначе оно никак не стало бы поощрять его мистические поиски и высылать том за томом сочинения духовидцев, труды которых он постоянно заказывал. Вероятно, наверху допускали, что всяко может повернуться.
   У Ауслендера закололо в груди. Перспективы создания архетипического оружия развернулись перед ним во всем великолепии. «Выгонит беса… приберет свой дом… вернется бес, увидит, что чисто и пусто, и приведет еще семерых, много злее и свирепее, и будут жить…» Но главное – главное, чего при этом поешь или выпьешь. Взгляд Ауслендера остановился на надкушенном яблоке. Небось, и у яблока существует какое-нибудь духовное соответствие – достаточно, скорее всего, безобидное. Интересно поспрашивать у любителей яблочных диет, бывают ли у них какие-то особенные видения? необычные, специфические сны? Ауслендер помотал головой, возвращаясь к предмету исследования. Тут вам не яблочком пахнет, тут такая хреновина…
   Он бросился к компьютеру и поспешно напечатал сверхсрочное донесение. Черт с ним, ему же за пятьдесят – или грудь в крестах, или голова в кустах.

9

   Солнце наконец закончило пристраиваться и осторожно уселось в черные холодные ели. Светилу начал сниться розовый ровный закат, и этому сну был свидетелем необъятных размеров мужчина, на вопрос о себе обычно отвечавший: «Чентуковы мы». Зайдя Вьюшину за спину, он плавно взмахнул ручищами, набросил тому на глаза черный платок и завязал на затылке узел. Вьюшин ослеп, он слушал сосредоточенное пыхтение просветленного Гаргантюа, да лай невидимых собак впридачу. Двумя пальцами Чентуков схватил его за локоть и куда-то повел с окраины поселка, где между ними условлено было встретиться. Вьюшин же, не строя никаких предположений о дальнейшем, в сердце хранил уверенность, что вышел в конце концов на верную дорогу. Печень – так он позабыл, где та печень находится, а о любителях внутривенных вливаний думал теперь с брезгливым сожалением.
   Шли совсем недолго; очень скоро Чентуков придержал Вьюшина, зашел вперед, распахнул скрипучие воротца и дружеским тычком направил неофита внутрь. Там придержал еще раз, предупредил о гнилых ступенях, что спускались в картофельный влажный полумрак, и вот путешествие окончилось. Богатырь строго-настрого наказал Вьюшину не снимать с глаз повязки, пока не стихнут последние отзвуки его, Чентукова, удаляющихся шагов. Вьюшин с готовностью закивал; гигант удовлетворенно потрепал его по загривку и вразвалку потопал прочь из подвального помещения.
   Вьюшин вслушался в загадочную тишину. Та была совершенной и торжественной, тогда он снял повязку и увидел прямо перед собой треугольную лампадку, свисавшую с потолка. Слабо светили три тонкие свечки – красного, белого и черного воска. В одном углу картошные россыпи попирал изогнутыми ножками старинный журнальный столик; рядом с ним притаились два черных табурета. На столе покоился бесстрастный череп, глазницы которого были натерты пламенным фосфором. Перед черепом вместо костей положены были крест-накрест внушительные искусственные фаллосы, приобретенные в столичном секс-шопе. Тут же лежали раскрытые книги – Ветхий и Новый Завет, Бхагават-Гита, Талмуд, «Учение толтеков», Коран и тексты Тота Гермеса Трисмегиста. На дальней стене было вывешено полотнище с изображением сурового клыкастого Гептарха. Вьюшин содрогнулся: то был многократно увеличенный вариант лепного лика, проступившего сквозь потеки краски в гигиенической комнате Дуплоноженко. В углу раскорячился обезглавленный скелет с табличкой «будешь таким», в другом – уродливый фанерный Водолей с наполненным кувшином. Кувшин оплетала узорная надпись:«Эра Водолея – гептил есть соль Моей жизни, семя крови Моей».
   Вьюшин, не имея инструкций, бездействовал, время шло. Четверть часа спустя шаги послышались снова: в подвал спустился Газов-Гагарин, одетый в черные треуголку и плащ. Без лишних вступлений он с ходу начал объяснять Вьюшину суть увиденного.
   – Ты помещен в сырое, мрачное чистилище, дабы воочию узреть великую тьму, укрывшую человеческий род. В этой скорбной тьме присутствует символ победы над рабством, – Газов-Гагарин простер руку, указывая на раскрытые тома. – Откровений много, величие мира открывается не в равной степени каждому и не в одинаковой для всех форме. Все, что ты здесь видишь – христианские, мусульманские, иудейские и прочие тексты – суть различные проявления единой истины. Она многообразна, и если что открылось человеку свыше, то, стало быть, есть в действительности, и если уверовал кто в нечто большее, нежели он сам, то так он в своей вере и остается. И Бог, которому он поклоняется, рождается и живет. Однако мал, ничтожен человек, и мало ему собственных усилий, чтобы ступить на тропу освобождения. Каждый из нас нуждается во встречной высшей воле, и воля эта сообщается нам чрез нашу пищу – так, в частности, прозрел ясновидец Эммануил Сведенборг: прозрел, но не сделал должного вывода.
   Вьюшин слушал, затаив дыхание; огоньки свечей мерцали нимбами, череп сиял, фаллосы тускло блестели. Голос Газова-Гагарина постепенно приобретал чревовещательное звучание.
   – Дано ему было узреть, что многие и многие духи, нас окружающие, имеют сродство к определенным напиткам, яствам и курениям. Люди про то ничего не знают, им грезится, будто сами они выбирают одну еду вперед другой и сами по себе предпочитают одни напитки прочим, но это не так. Не человек выбирает, но дух за него – вселяется, пробует, находит приятным и требует еще. Любимый брат наш, которого ты видел, и дня не мог прожить без горячительного, но вина взалкал не он, а низший, неразборчивый демон вымогал себе пропитание. А если взять широко, то сколько их, к примеру, на земле – любящих хлеб, вино и рыбу? и тебе известен Бог, какому они служат и какому по душе такая пища. Иные пристрастились к рису и чаям – извольте, соответствующие духи, приобщившись, являют им надмирную безличную нирвану. Отвергатели свинины до сих пор дерутся в кровь за палестинские земли. Толтеки, поклонники смертоносных грибов, вызвали к жизни легион совершенно невероятных, чудовищных сил, о каких и не слышали иные народы. И сам ты, будучи слеп, угодил в сети, расставленные духом низким и недобрым, но – хвала Гептарху! – Он явился тебе в чаше, сильный и славный, и давний недруг твой был посрамлен и изгнан в одночасье.
   – Я чувствую, – прошептал Вьюшин, округляя глаза. – Я знаю точно, что ныне во мне живет новая жизнь – сила могучая, небывалая… – Слова, хотя Вьюшин никогда не был склонен к высокопарному слогу, вылетали сами собой.
   – Конечно, ты чувствуешь, – Газов-Гагарин ласково улыбнулся. – Такого еще не случалось, чтобы кто-то испил Гептарха и не почувствовал. Пророк наш и первый апостол, отведав первым грядущего Водолея, в одну секунду вместил, подобно Магомету, все знание без остатка. Подобно Магомету же пораженный падучей, бьющийся в судорогах, пену источая, кусая язык, а также мочась в исподнее, он впитывал драгоценный свет. Малой пригоршни речной воды хватило ему, чтобы провозгласить новую веру. И вера эта столь же страшна и ужасна, сколь и притягательна.
   Фельдшер прервался, собираясь с мыслями. Вьюшин, близкий к экстазу, ждал продолжения. И дождался.
   – Гептарх троичен, – теперь голос Газова-Гагарина звучал глухо и деловито. – Символом тому – три свечи, – он указал пальцем в направлении огней. – Гептарх нам явлен в двух разумных, мирских, и в одной мистической ипостаси, непостижимо оказываясь сразу и первым, и вторым, и третьим. Все живое смертно, поэтому Декапитатор – первая Его ипостась, – Газов-Гагарин поочередно указал на череп, черную свечу и безголовый скелет. – Декапитатор суров, он выше земной справедливости, его выбор – высокий выбор, и он декапитирует… – Фельдшер уловил некоторое замешательство в глазах Вьюшина и раздраженно пояснил: – Головы, головы отрывает – исходя из целей скрытых, тайных, и пути его неисповедимы. Но, – голос Газова-Гагарина зазвенел, – есть и вторая ипостась, она же – Совокупитель, благо всякая жизнь порождает всякую жизнь. Гептарховы адепты, возносясь над природой, уходят от природой положенного совокупления. Недаром Сократ утверждал, что однополая любовь намного выше и чище разнополой, ибо сила чувства преодолевает здесь природные запреты, а потому познавшие Гептарха не могут больше быть удовлетворены низкими формами любви, не требующими насилия над естеством. Побеждая естество, мы смело сливаемся в братском соитии, естеству противном, имея при том в виду ступень следующую, высшую – последнее совокупление с самим Гептархом в третьей, мистической ипостаси. Об этой ипостаси нам ведомо мало, и поэтому одна лишь свечка, белая, есть ее знак. Довольно я тебе, однако, сказал, теперь нам пора. Не следует затягивать обряд посвящения, к тому же нынче ты примешь участие в службе, какая бывает не часто: тебе повезло быть сразу произведенным в женихи на химической свадьбе.
   С этими словами Газов-Гагарин вновь завязал Вьюшину глаза.
   – Тернист и опасен путь земной, – заблекотал он неожиданно тонко, и Вьюшин ощутил холод клинка под левой лопаткой. – Один неверный шаг на пути к истине – и ты покойник. Ступай же и будь внимателен.
   Вьюшин начал подъем, фельдшер следовал за ним неотступно, упирая в спину сапожное шило. Вышли на улицу, Вьюшин споткнулся о камень, и шило немедленно ужалило его, предупреждая. Между тем камни, с явным умыслом разбросанные, продолжали мешаться под ногами. Словно читая его мысли, Газов-Гагарин шепнул, что время разбрасывать камни пришло. «Это составная часть испытания», – догадался Вьюшин и ступал вдвойне осторожно. Фельдшер время от времени его останавливал, заставлял кружиться волчком, запутывая и сбивая с курса. Все это, конечно, носило символический характер, так как действие происходило последовательно в погребе, во дворе и далее – в просторном доме Дуплоноженко, и не приходилось всерьез рассчитывать на то, что кто-то впоследствии не будет способен найти дорогу к секретному капищу.
   Взошли на крыльцо; Газов-Гагарин взял заранее выложенный молоток и троекратно бахнул в дверь. Из-за нее со значением замычали:
   – Кто нарушает покой братьев-пеликанов, свет несущих иллюминатов волею Гептарха Совокупительного?
   Фельдшер отвечал:
   – Свободный муж ищет случая быть принятым в священное братство пеликанов, свет несущих иллюминатов волею Гептарха Декапитирующего.
   Церемония повторилась еще дважды; затем дверь широко распахнулась, и Дуплоноженко, замогильно подвывая, пригласил их войти.
   В доме было темно и тихо, окна завешены, дверь, едва Вьюшин с провожатым переступили порог, плотно затворилась. Невидимый гроссмейстер тяжело проследовал вглубь комнаты и, судя по скрипнувшему стулу, сел. Слышалось чье-то хриплое учащенное дыхание. После непродолжительной паузы из мрака посыпались вопросы:
   – Как твое имя?
   – Сколько от роду лет?
   – Где родился?
   – Где проживаешь?
   – Которой веры и в каких чинах?
   Непонятные хрипы усилились, и это отвлекало Вьюшина, но он сумел ответить без запинки. Когда допрос закончился, заговорил уже новый, незнакомый голос:
   – Великий гроссмейстер, брат Верховный Иллюминат, апостол Гептарха получил Священное Слово, реченное через воды речные. Испив Покровителя, пошел он с вестью благой в дома и сады, зовя во мраке пребывающих наполнить бидоны и баки, покуда не иссяк Господь. И проповедовал Слово, и был услышан.
   Вьюшин, слушая это ритуальное вступление, испытал благоговейный порыв и повалился на колени. Голос, осекшись для исторжения одобрительного кряка, объявил:
   – Да не сократятся дни пресветлого братства, где нет ни больших, ни меньших, но все чрез Декапитатора и Совокупителя равны в Гептархе, одно имеют Откровение. Декапитатор, Совокупитель и иже с ними…
   – Какие " иже с ними»?! – вдруг кто-то истошно, словно резаный, завизжал. – Какие-такие «иже с ними»?! Что ты себе позволяешь, богохульник, грязная твоя пасть?!!
   Случился небольшой переполох, комната наполнилась озабоченным шебуршанием, послышался недовольный гул. Невидимый оратор, клацая зубами, начал оправдываться:
   – Сорвалось, граждане пеликаны… бес попутал… Един Гептарх, имея трех в одном, и да не приложится никто сверх установленного…
   Воцарилась наэлектризованная тишина. Еретик, глотнув воздуха, затараторил:
   – Хвала Святому образу, что в комнате умывальной явлен был, в ничтожной кляксе умаленный с нашим ничтожеством сообразно…
   Перед внутренним взором Вьюшина возникла рельефная миниатюрная харя, которую прозревший Дуплоноженко увидел на косяке в случайном потеке краски и принял сначала за окаменевшего домового, но после, хлебнув еще речной водицы, усвоил истину и начал относиться к потеку с должным почтением. Долго каялся, стуча в половицы лбом, ибо не вчера потек образовался, был здесь многие годы, да вот не распознал его беззаботный хозяин… Снова полетели вопросы, Вьюшин очнулся от грез:
   – Первейшим ли ты признаешь долгом, чтобы высочайшее Существо, источник всякого порядка и согласия почитать, страшиться и любить? Признаешь ли за закон голов усекновение и совокупление природы супротив во имя князя не от мира сего? Свят ли для тебя Водолей, чья эра грядет во славе?
   И так далее, и тому подобное – все вопросы предусматривали положительные ответы, которые Вьюшин и давал всякий раз с безрассудной горячностью.
   – Ей, тако! – воскликнул Дуплоноженко из угла. – Да возгорится свет!
   Вспыхнуло электричество, Вьюшин зажмурился. Комната оказалась битком набита людьми, едва ли не друг на дружке сидевшими. Похоже было, что и вправду весь поселок явился на торжественное заседание – так оно, впрочем, и было бы, если б хватило места. Все присутствующие нарядились с учетом важности события: смешались черные полумаски, остроконечные колпаки, накладные журавлиные клювы, пестрые домино и алые первомайские банты. Дуплоноженко, тоже в полумаске, увенчанный короной с фаллическими зубцами, восседал на аляповато украшенном троне. Пол был усыпан конфетти и лентами серпантина, горели лампады по углам, тяжелым взором смотрели со стен изображения Магомета, Будды, Иоанна Крестителя и, разумеется, Фредди Меркьюри. В центре помещался раздвижной стол, на котором был растянут, привязанный, источник хриплого дыхания: Ауслендер. Он лежал ничком так, что седая голова свешивалась за край, лицо налилось кровью, глаза скрывались под черной шелковой повязкой, а изо рта торчал видавший виды кляп. Рядом высился Выморков, одетый, как и Газов-Гагарин, в черный плащ, но, в отличие от фельдшера, скотник натянул на голову черный капюшон. В ногах у Выморкова приютилась мясницкая колода, и в ней сидел потемневший за долгие годы службы топор.
   Ауслендер лежал совершенно голый. Никакого достоинства, каковое он позволял себе демонстрировать перед компьютером, не осталось и в помине. Незадачливый соглядатай крупно дрожал, показывая, что только наедине с самим собою мог превращаться в агента типа Джеймса Бонда. Объявившись в свое время в поселке, он до того усердно взялся изображать пенька, что вскоре им и сделался, не умея понять очевидного. Ему и в голову не пришло, что только он единственный не выпил некогда того, что пили все прочие без исключения. А пеликаны знай себе ухмылялись, послушно принимая навязанные правила игры.
   О происходящем вокруг стола Ауслендер мог только догадываться. Тем временем по кругу пустили ковш. Зарокотал припрятанный пионерский барабан, двое в колпаках внесли в комнату святыню: пресловутый косяк, который давно уже, сразу по получении Откровения, был отделен от стены и на собраниях служил предметом поклонения; в обычные же дни деревянный столб аккуратно прилаживался на место.
   Дуплоноженко торжественно повелел:
   – Снимите повязку с этого пса, пусть увидит.
   Выморков рванул шелк; Ауслендер тупо уставился на мясную колоду. Первый апостол обратился к нему с надменной речью:
   – Жалкий шпион, посланный власть предержащими, чьи зубы стерлись и чей век на исходе! Идет за тобой, Иона, некто более сильный, сильнее тебя, кому не достоин ты завязать обувь – да он и не носит обуви. – И перевел глаза на Выморкова, сказав: – Брат Ужас! приготовь новичка к процедуре!
   Выморков, он же по случаю Брат Ужас, подошел к Вьюшину и сорвал с него одежду.
   – Благославляю химический брак! – Дуплоноженко неспешно утвердился пред косяком на коленях. – Великий Гептарх, освяти нашу мистерию и разреши свершиться положенному! – И вслед за тем обратился к портрету Меркьюри со словами: – Великий Дух Меркурий, дозволь нам, недостойным, пройти путем твоим.
   Барабанный ритм сменился, палочки начали выстукивать ламбаду. Брат Ужас подал Вьюшину ковш. Вьюшин, понимая, чего от него ждут, с отчаянием взглянул себе ниже пояса: вера его явно не окрепла, так как естество не видело в убеленной сединами невесте ничего заманчивого.
   – Маловер! – шепнул Брат Ужас грозно. – Не тревожься без нужды, что не под силу человеку, то по плечу Совокупителю. Пей, и силы твои умножатся.
   Вьюшин залпом осушил священный ковшик; черный тюльпан расцвел в нем, покуда он глотал, и пеленой помутилось зрение. Силы его и в самом деле многократно возросли, он испытал возбуждение, которого раньше не знал. Да и вообще – прежний демон соитие не приветствовал. Теперь желудочный властелин поменялся; могущественный Гептарх имел совсем другие соображения насчет сексуальной практики.
   Ауслендер в ужасе замычал.
   – Ты, блядь, анаконда! – ребром ладони Дуплоноженко с силой рубанул его по шее.
   Вьюшин отважно шагнул вперед, братство зааплодировало. Грянула старая масонская песня:

     Здесь утехи без отравы,
     Без раскаянья забавы,
     Льют отраду в нашу кровь,
     Где же чувств таких приятство?
     О, живи вовеки, братство!
     Царствуй, царствуй в нас любовь.

   Вьюшин ударил себя кулаком в грудь и мысленно поклялся проповедовать Слово Гептарха повсеместно, а грандиозную мистерию пообещал укоренить в каждом доме.
   – Свершись, о таинство! – заревели со всех сторон.
   Вьюшин наскочил на Ауслендера, и тот завопил, как мог; жених припал горячей щекой к мокрой лопатке и всецело отдался ритму. Собрание жадно следило за выражением его лица; при первых признаках окончательного просветления Дуплоноженко зычно позвал:
   – Брат Ужас – теперь твой черед!
   Выморков выдернул топор из колоды, размахнулся и отрубил Ауслендеру голову. Туловище на секунду вытянулось в струну, и Вьюшин воспарил, ослепленный.
   – Ешь! – приказал ему кто-то сбоку. Он скосил глаза в чашу с какими-то питательными лохмотьями. Но трапеза не состоялась: в двери и окна вдруг замолотили руками, ногами и прикладами.
   Дуплоноженко вперил в дверь оловянные глаза; та с грохотом влетела внутрь, и омоновец, ворвавшись в храм, оторопело уставился на обезглавленное тело.
   Вьюшин, сидевший верхом, обернулся; его губы и подбородок были красными. Очередь, выпущенная из автомата, разнесла ему череп в мелкие брызги.
   Дуплоноженко, не отдавая себе отчета в происходящем, вскочил на ноги и тут же, отброшенный новой очередью, опрокинулся.
   Помощь, вызванная Ауслендером, хоть и поздно для последнего, но все же подоспела и теперь перла и лезла со всех сторон. Газов-Гагарин метнул в милиционеров полный ковш, но чуда не случилось. Ковш был небрежно отбит подствольником, а пеликан-теоретик заработал пулю.
   Вскоре до засевших на улице командиров дошло, что сопротивления никто не оказывает. Прозвучала команда:«не стрелять!» – эти два слова, щедро приправленные матом, разрослись до сложноподчиненного предложения.
   – Выводите! Всех выводите наружу! – кричали из кустов, и сразу же дружной деловитой трусцой из дома потянулись служители Гептарха – на полусогнутых ногах и с руками, сцепленными на затылках. Не успевшие пострелять омоновцы довольствовались пинками. Лаяли разбуженные пальбой дворовые псы, мычала несмышленая скотина. Вскоре церковь Совокупителя и Декапитатора опустела. В окнах ее по-прежнему ярко горел свет, и беглый взгляд мог заподозрить в напуганных людях погорельцев, что обреченно стоят, не в силах справиться с пожаром позади.

10

   Брату Ужасу повезло: он сумел-таки смыться. Утро застало его бредущим неизвестно куда по проселочной дороге. Одетый в черный плащ и капюшон, с сумой через плечо, он смотрел прямо и шепотом повторял, что гадом будет, но донесет до язычников Слово.
   За ним следили: зубастое, косматое чудовище, поигрывая хлыстом, отыскало его душу в пучинах океана сознания. Вокруг было тихо – ни ангел, ни бес не смели приблизиться к новоиспеченному духу. Гептарх довольно скалился: ему предстояло потеснить весьма и весьма многих, и сил он в себе ощущал предостаточно. Пустынный берег обещал ему великое победное шествие, волны покорно лизали когтистые лапы.
   Гептарх опустился на четвереньки, погрузил в воду ненасытную пасть, глотнул. Утоляя жажду, он не выпускал из поля зрения далекую пыльную дорогу. Там, на земле, день клонился к вечеру, но у Гептарха впереди был сплошной рассвет, поскольку Брат Ужас, словно заведенный, продолжал идти.

© февраль – май 1998

Сквозняк

   – Ничего я не вижу, – сказал Мартемьянов озабоченно. Вытянутыми руками он держал на уровне глаз тонкий альбом в плотной обложке и старательно всматривался в узор.
   – Ты неправильно делаешь, – подсказал ему Горобиц. – Ты слишком спешишь отодвинуть ее подальше и сводишь глаза, глядя в одну точку. А надо прижать картинку к носу, потом медленно отвести и смотреть рассеянным взглядом, не фокусируя.
   – Ладно, ладно, – пробормотал Мартемьянов и предпринял новую попытку. Его задевало, что и Горобиц, и Здор уже разглядели все, что положено, а у него, воображением отнюдь не обделенного, ничего не выходит.
   Последовала пауза. Друзья терпеливо ждали. Здор и Горобиц безмолвствовали в креслах, разделенные низким столиком с коньяком и печеньем, к которым, однако, не прикасались. Эксперименты такого рода требовали свежести восприятия.
   – Есть! – выдохнул Мартемьянов потрясенно и с уважением в голосе. – Получилось! Вижу свинью-копилку!
   – Класс, правда? – подхватил Горобиц. Восторженный Мартемьянов не отвечал. С красивым, но абсолютно бессмысленным узором в мгновение ока произошли чудеса. В центре рисунка образовался круг, словно кто-то аккуратно вырезал алмазом стекло. В получившемся дупле народилась вполне реальная, объемная свинья-копилка, и в щель на ее блестящей спине был вставлен пятицентовик. Монета, правда, наблюдалась и прежде, прикидываясь застрявшим в узоре инородным телом, и было непонятно, к чему она там, в кружевной однородности, когда никто и не думал пускаться на поиски щелей и свиней.
   Альбом в руках Мартемьянова качнулся, и занавес скрыл прижимистую хавронью от любопытных глаз.
   – Вот теперь я понял, что за гештальт такой, – сказал Мартемьянов удовлетворенно. Горобиц пожал плечами и выдал какую-то банальность вроде «лучше поздно, чем никогда».
   Альбомом завладел Здор и теперь изучал заглавие. Альбом содержал около трех десятков замаскированных под узоры стереоскопических замков, водопадов, животных и мифологических чудовищ под общим названием «Третье измерение».
   – Что ты понял? – переспросил Здор, не поднимая глаз.
   Горобиц вздохнул и потянулся за коньяком.
   – Он понял, что такое гештальт, – сказал он неохотно. Ему не нравилось по сотне раз объяснять элементарные вещи – элементарные, разумеется, для него одного. – Есть такой метод распознавания своего второго «я», если подойти упрощенно.
   – Это хорошо, – кивнул Здор, неизвестно что подразумевая, и раскрыл альбом наугад.
   – Прошу, – Горобиц подтолкнул наполненные рюмки к друзьям. Мартемьянов рассеянно постучал ногтем по своей.
   – Да, – изрек он задумчиво. – Вот если бы можно было так же, глядя в зеркало…
   Горобиц развел руками.
   – Увы! После того, как человек с малых лет фиксируется обществом и генами лишь на одной, относительно удобной для выживания позиции, и в то же время вытесняет все прочие качества – якобы не такие важные… после всего этого второе «я» становится штукой скользкой. Так что достижение целостности превращается в сомнительную затею. А ты говоришь – зеркало…
   Мартемьянов дернул себя за колючий ус, словно пытаясь сорвать прикипевшую маску.
   – Все равно жаль, – сказал он. – Ведь целая свинья спрятана! А человек, небось, не книжка с картинками. Самое обидное, что свое! кровное! носишь, можно сказать, в кармане! а попользоваться – извините. Шутка ли – половина личности под замком!
   Горобиц тонко, как ему показалось, улыбнулся.
   – Возьмусь предположить, что под замок никого с бухты-барахты не сажают. Что скрывать – и от гештальта мало проку. Конечно, мы многого не замечаем, не осознаем. Конечно, можно с помощью упражнений научиться различать вкус съеденного, обращать внимания на цветики-цветочки, ценить музыку… понять, что злишься напрасно и есть другой, неожиданный подход к проблеме… кому-то, возможно, удастся даже наладить капризную эрекцию… Но до полной гармонии далеко, как до звезд. И сама по себе гармония – под вопросом. Поминать Джекила и Хайда стало уже дурным тоном, но тем не менее…
   – Тут вот что занятно, – перебил Горобица Здор, обращая к товарищам отечное лицо с выпуклыми блестящими глазами {он страдал базедовой болезнью}. – Третье измерение! Третье! Не какое-то четвертое или десятое, которых, может быть, вообще нет. Родное третье!
   – Да, это впечатляет, – согласился Горобиц. – Если уж человек сумел упрятать третье измерение в двумерную картинку, то что говорить о Создателе! Откуда нам знать, какие-такие штуковины скрываются под личинами обычных предметов! – Горобиц описал рукой широкую дугу, намекая на домашнюю утварь. – Не выйдет, – вздохнул он сокрушенно. – Потому что мы сами – трехмерные. Так что обнаружить нечто посолиднее свиньи никогда не сможем. Четвертого измерения захотелось? Шиш!
   Мартемьянов удрученно катал рюмку в ладонях. Он решил для себя, что со стороны Творца – полное паскудство даже в двумерные, по праву доступные человеку вещи, прятать что-то свое. Здор сидел неподвижно, о чем-то размышляя, и наконец проронил:
   – Не скажи!
   Мартемьянов и Горобиц не сразу поняли, к кому он, собственно, обращается. Решили, что к Горобицу, поскольку тот говорил последним, и оказались правы. Слегка охмелевший Здор прищурился и прицелился в Горобица пальцем:
   – Разве наше богоподобие уже отменили? Если выход в четвертое измерение скрыт, это вовсе не значит, что его нет в принципе. Я где-то читал… не у Мартынова ли? ну да, у него: срезом одномерного объекта – то есть линии – является точка. Срезом двумерного объекта – то бишь плоскости – является линия. Сама плоскость есть уже срез трехмерного предмета, или тела. А тело является срезом…
   Горобиц, слушая его, снисходительно кивал.
   – Писание, предание, – продолжил он, – срезы четвертого измерения, выходы из тела. Боюсь все-таки, что мы лишены возможности сознательно оперировать своей якобы Богом данной четырехмерностью. Шаг вверх, шаг в сторону, шаг вперед-назад – и баста, дальше – побег, – он посмотрел на пятицентовик, жалкий и брошенный среди хаоса спиралей и разводов. – Интересно, знает ли он, что вот-вот провалится в поросячью утробу? Наверно, и нас Создатель нарочно оставляет в неведении насчет иных пластов бытия.
   – Да ну вас к дьяволу, – расстроенно сказал Мартемьянов. – Чешем языки попусту… Вот вам, дескать, гештальт, – что ж, отлично. Попробовали – по нулям. Богу уподобились? – тоже неплохо. Стали разбираться – обратно по мордам! Может, ну ее, морковку перед носом? Изучай, дорогой, разводы своего дерьма, прозревай в них свиней и все, что хочешь, а выше не лезь.
   – И правда, – согласился Горобиц. – Национальное богословие под звон бокалов. Богу – Богово, а нам не мешало бы…
   Здор, уронив голову на грудь, чистил ногти спичкой. Что-то явно мешало ему в полной мере отдаться прелестям пиршества. Он то и дело посылал сотрапезникам исполненный сомнений взгляд исподлобья. Бросив свое занятие на безымянном пальце левой руки, он сцепил кисти и попытался заломить пальцы, как бы предлагая друзьям отметить, что он на что-то решился и самое время послушать. Но пальцы отказывались хрустеть эффектным хрустом: пухлые и вечно прохладно-потные, они терлись друг о дружку с мерзким скрипом. Оставив эту затею, Здор почел за лучшее обойтись без театра и, кашлянув, начал говорить:
   – Не помню, рассказывал ли я вам о домике-прянике. По всей вероятности, нет, – это прозвучало не слишком уверенно. Речь Здора была чуть-чуть смазана и невнятна, так что первые три-четыре слова никто не разобрал.
   – Пряников захотел, – удивился Мартемьянов.
   – Вспомнил что-то из розового детства, – предположил Горобиц, храня верность классическому психоанализу.
   Здор недовольно замотал головой.
   – Я о другом, – сказал он с излишней строгостью. То, о чем он сообщил далее, казалось ему достаточно серьезным, он увлекся, и речь его вскоре освободилась от этиловых влияний. – Я хочу вернуться к отвергнутой теме, – заявил Здор. – Насчет того, что если пристально во что-то вглядеться, то можно увидеть сюрприз. Здесь неподалеку стоит на отшибе один домишко. Ему, наверно, немало лет. Снаружи он совсем простенький, без изысков и всяких там стилей, так что эпоху не вдруг определишь – видно только, что очень старый. И в то же время он как-то уютно, по-игрушечному втиснут сам в себя… может быть, виноват пустырь, и это само пространство заставляет его поджаться, но в результате рождается, вопреки всей бесхитростности, очевидный сказочный элемент. Мне, во всяком случае, привиделся домик-пряник, хотя я не сумею объяснить, чем конкретно вызвана такая ассоциация. Тем более что на деле можно, скорее, говорить о шоколадном домике-ловушке с ведьмой внутри. Время от времени – оговорю сразу, не всегда – когда мне случалось проходить мимо, я чувствовал как бы сквозняк… Однажды я сделал над собой усилие, остановился и долго рассматривал это строение. Домик дрожал вместе с воздухом – день стоял ясный, морозный, – и – тянуло чем-то абсолютно жутким. Не знаю, с чем и сравнить. Пожалуй, вот с чем: как-то раз, будучи в гостях у одной малознакомой четы, я заблудился в поисках сортира и по ошибке вошел в комнату, которую мне не показали. Там на полу сидел идиот лет восьми-десяти… идиот полный… знаете, самым ужасным был не его идиотизм, а то, что он молчал, сидел очень тихо, и никто о нем не подозревал. Вокруг были раскиданы игрушки, он запросто мог бы учинить кавардак – даром, что не соображал, а вместо этого просто сидел, не шевелясь, просто – был. Так вот с домиком все обстояло гораздо хуже. Не знаю, понятно ли вам, – Здор беспомощно запнулся.
   – Лично мне – понятно, – ободрил его Мартемьянов. – Мне как-то повезло нарваться на полтергейст. Все было незатейливо: лужи воды на полу. Больше ничего – ни стуков, ни хрипов, ни летающих предметов. Одна вода. Можете думать что угодно, но взяться ей было неоткуда. А после приснился сон – это, правда, уже с похмелья, но тем страшнее. Незадолго до пробуждения, часика эдак в три пополуночи – с тревогой, раскаянием и дальнейшей бессонницей – стало сниться, что – беда! уже знаю, что беда, уже понимаю, что все пропало. Почему-то во сне сразу на кухню, а там ходики давным-давно взбесились: стрелки крутятся, как пропеллер, маятник вот-вот оторвется, и вода! струями! из часов, во все стороны! и ясно, что раз уж такая вода – точно конец!
   Рассказав все это на одном дыхании, довольный Мартемьянов остановился.
   – Так что там с домиком? – напомнил Горобиц, выдержав паузу.
   – А ничего хорошего, – мрачно отозвался Здор. – В нем давно никто не живет. Засел этот домик у меня в голове и не давал покоя. Я решил навести справки. Ну, где я был и с кем общался – опущу, ничего интересного. От разговора никто не уходил, хотя мне казалось почему-то, что собеседник, едва узнав о предмете беседы, сразу должен был бы замкнуться, обильно пропотеть от страха и не проронить ни слова. Возможно, со мной были откровенны именно потому, что толком ничего не знали. Однако кое-что я выяснил. Признаться, я подозревал, что домик так или иначе связан с чьей-нибудь гибелью, и не ошибся. Оказывается, в домике умерло несколько человек, прежде ничем друг с другом не связанных. Публика разная: алкаш, который заполз отлить, бомж, обосновавшийся, как ему грезилось, надолго, парочка голубых… Время, проведенное ими в домике, было разное, но все они покончили с собой – кто как сумел. Этим дело не завершилось. Еще до начала расследования я удивлялся, почему это в наши времена ни один коммерсант не сподобился наложить на помещение лапу. И как в воду глядел: какая-то фирма совсем недавно захотела взять домишко в аренду не то под склад, не то под офис. Решить, подо что, не успели. Стоило им въехать и начать обустраиваться – к утру все до единого были холодными. Правда, картинка сложилась другая: установлено, что самоубийцей являлся только охранник. Он застрелился, а перед тем уложил остальных, в том числе руководство. Кстати, он застал их не совсем врасплох: те, что имели оружие, успели его достать и лежали с пистолетами в руках.
   – То есть они помешались, – подвел черту Горобиц. – Я говорю об охраннике и тех, что покончили с собой раньше.
   – Может быть, – пожал плечами Здор.
   – Ты считаешь, что в домике есть нечто, сводящее гостей с ума, – продолжал Горобиц.
   – По-моему, это естественное предположение, – сказал Здор.
   – И если учесть тему нашей недавней беседы, ты допускаешь, что домик в действительности не домик, а некое окно в иное измерение, или иной мир, или преисподнюю, или куда-то еще?
   Здор снова пожал плечами, готовый обидеться. В полуутвердительных вопросах Горобица ему мерещился сарказм. Но Здор ошибся: подвох не последовал.
   – Предлагаю посетить место, – развел руками Горобиц, словно объявляя доказанной несложную теорему.
   Эта мысль немедленно получила поддержку Мартемьянова. Он ликовал. Опыт подсказывал ему, что посиделки достигли экватора, незаметно его пересекли и скоро закончатся обыденно, заурядно, приложившись к иррациональному множеству точь-в-точь таких же застолий. Возможные варианты вроде похода на угол или тщетных прозвонов давно надоевших, замужних уже подруг превратились в бессмысленные традиции и вызывали мысли о близкой могиле. Горобиц затеял нечто свежее. Тем более здесь, в табачно-хмельном уюте, россказни Здора представлялись сомнительными, зловещий домик-пряник располагался пусть неподалеку, но все же вне поля зрения, и оставалась голая идея – необычная, заманчивая, многообещающая. Горобиц, который набрался основательнее, нежели это могло показаться со стороны, возбужденно-сосредоточенно сверкал очками и плавно перемещался, отбирая необходимые с его точки зрения предметы. В итоге он сложил на столе кучу всякой всячины. В нее попали: нож складной, нож столовый, нож хлебный, бельевая веревка, компас, паек сухой, паек жидкий, фонарик, карманное издание Библии, ножницы, колода карт, пять штук презервативов, Атлас Мира, йод и лейкопластырь. Мартемьянов с вопросительной надеждой ткнул пальцем в презервативы.
   – Как-никак в неведомое отправляемся, – туманно пояснил запасливый Горобиц.
   Здор – единственный, кто хотя бы поверхностно представлял себе объект изучения, – испытывал легкий шок. Все равно как если бы человек, переживший настоящий голод, слушал разглагольствования двух гурманов, томящихся в ожидании званого ужина. Он припомнил пустырь, чернильное небо, недосягаемые огни далеких фонарей, высоковольтную линию, темное пятно жуткого дома и ветер, не встречающий преград. Но все эти детали отступали перед лицом неизвестной напасти, что заявляла о себе токами пресного до тошноты, всерастворяющего ужаса. Однако сила эта проявлялась не каждый раз, и только поэтому, надеясь на свою счастливую звезду, Здор воздержался от категорического отказа. Вместо этого он спросил у Горобица, на кой шут тот берет с собой Атлас Мира. Горобиц изрек какую-то невозможную мысль о пространственных дырах.
   – Ты хоть знаешь, о чем говоришь? – осведомился Здор с ноткой презрения и сию секунду пожалел, так как Горобиц немного подумал… вдруг чуть живое разумное его начало отпустило вожжи, и хлынуло что-то маловразумительное про номинализм, семантику и вещи в себе. Здор, тайно рассчитывая, что тем все и кончится, не перечил, но Мартемьянов мигом распознал угрозу и принудил Горобица замолчать. Сообщая событиям ускорение, он оделся первым и выжидающе окаменел на пороге, являя своим видом призыв, укор, напоминание и несгибаемость одновременно. Здор нехотя натянул полушубок. Горобица, покуда он облачался, снова прорвало, и, когда они уже шли по улице, он тащился сзади, ведя оживленную дискуссию с кем-то невидимым. До его спутников долетали психологические и психиатрические термины с параллельными местами из Откровения Иоанна Богослова.
   Между тем вокруг царствовала совершенная ночь. Ветра не гуляли, снег подозрительно сверкал, освещенный луной и редкими фонарями, словно сцена юпитерами и софитами. В черном небе ритмично мигали неопознанные красные точки. Безупречные сугробы наводили на мысли о затаившихся снежных барсах и тиграх. Луна искушала четким до полной реальности рельефом, а рядом с ней висела не то звезда, не то комета, не то обычная иллюзия.
   Искомый дом они увидели издалека. Им тут же пришло в голову, что по замыслу зодчих решительно все – как архитектура, так и окрестности – должно было отбивать у случайных прохожих желание подойти поближе. Конечно, идиотам правила не писаны, и в разведчиках зрела уверенность, что такими идиотами являются именно они. Но повернуть назад казалось уже несолидным поступком. Выражая общее настроение, Горобиц дал мероприятию идеологическое обоснование:
   – Хоть один гештальт да завершим, – молвил он и тут же по пояс провалился в снег.
   – Умники вроде тебя привыкли считать, что их сентенции поймет даже ребенок, – буркнул Здор. – Тогда как я все равно не понимаю, что такое гештальт.
   – Это с немецкого не переводится, – пропыхтел Горобиц, высвобождаясь из снежного плена. – Означает завершенность действия, образа и в то же время – восприятие их как завершенных. Если мы не разберемся с этой конурой, гештальт не состоится, и нам потом будет жаль утраченных возможностей.
   – Точно, – кивнул Мартемьянов, как заведенный топая вперед. – Пожалеем. Себя не знаем, так хоть дело до конца доведем. В кои веки раз.
   Здор тихо выругался и огляделся в поисках какой-нибудь палочки-выручалочки на будущее. Но сзади стояла стена только что пройденного лесопарка, а впереди лежало печальное белое поле.
   – Довольно странно, – заметил на ходу Горобиц. – Словно умышленно построено: таинственное явление, соответствующий пейзаж, приходите и приобщайтесь. И искать ничего не надо – сплошная классика.
   – Здесь раньше тоже был лес, – откликнулся всезнающий Здор. – Собирались что-то сооружать, но передумали.
   Тем временем дом приближался. Уже стали хорошо видны зияющие окна, похожие на замершие в яростном крике рты, когда-то в одну секунду упустившие непослушную жизнь. Мартемьянов озадаченно посмотрел на Здора.
   – Домик-пряник, говоришь? – спросил он с издевкой.
   – Я не настаиваю, – огрызнулся Здор. – Имею я право на личное впечатление?
   – Конечно, – утешил его Горобиц. – Тем более, когда оно обманчиво. А именно так и должно быть, если наши подозрения справедливы. Поэтому давайте остановимся и попробуем разглядеть истинную суть этой постройки. Я уверен, что коли такая существует, мы все увидим ее одинаково.
   – Так может, лучше зайдем внутрь? – предложил нерешительно Мартемьянов. Он нервно дотронулся кончиком языка до ледяных усов. Его задор шел на убыль.
   – Всему свое время, – Горобиц вскинул руку и чуть качнулся. – Сначала – отсюда. Возможно, здесь надо как с альбомом, с дистанции.
   Спорить никто не стал. Довольно долго они стояли, подобные оробевшим паломникам, хотя кому-то они, быть может, показались бы скорбными родственниками близ семейного склепа. До боли в глазах они таращились на безмолвное здание, но ничего сверх простого материалистического неудовольствия от созерцания развалюхи так и не ощутили. Здор заметил, что желанного эффекта легче было бы добиться при свете дня, на что Горобиц лишь презрительно фыркнул. Мороз знал свое дело, и постепенно все трое начали переминаться с ноги на ногу, что не могло не сказаться на качестве сосредоточенности. Наконец Мартемьянов вынул из-за пазухи хлебный нож и объявил о своем намерении покончить с этой чертовщиной.
   – Обитатели четвертого измерения вряд ли испугаются ножа, – предупредил Здор.
   – Ну так, может быть, не все бомжи перевешались, – парировал Мартемьянов и отважно двинулся к двери. Здор украдкой перекрестился, но Горобиц это увидел, подумал и сделал то же самое.
   Выяснилось, что дверь заперта, но при желании ее удавалось немного оттянуть. Горобиц зажег фонарь и посветил в еле видную щель.
   – Что-то держит ее изнутри! – воскликнул он вполголоса. – Как будто крюк!
   – Накидной? – спросил Мартемьянов деловито.
   – Какой же еще?
   Сожалениям болтливого Здора не было предела. Дернуло его рассказывать! Конечно, в доме кто-то есть, и этот невидимка ясно показывал, что не расположен принимать гостей. Тут Горобиц достал жидкий паек, приложился и вытер губы рукавом тулупчика. В стылом воздухе тупо сверкнуло широкое столовое лезвие.
   – Сейчас подденем, – пробормотал он, нагибаясь, и стал совать нож в щель. От усердия он раскрыл рот и мелко стучал языком по зубам. Нож удалось просунуть без труда, но крюк сидел прочно и не хотел сдаваться. – Чтоб тебя, – просипел Горобиц на выдохе и от натуги побагровел. С оглушительным, как им почудилось, лязгом крюк сорвался, упал и тяжело закачался. Побежденная дверь беззвучно отворилась, пропуская пионеров в кромешный мрак внутреннего пространства. Горобиц опасливо ступил на порог. Сделав два шага, он остановился.
   – Странно, – произнес он бесцветным голосом. Луч фонаря упирался в пол: Горобиц не решался поднять руку и осветить углы.
   – Что – странно? – спросил Здор, медленно, но верно приближаясь к истерике. Он вдруг осознал, что от него ничего не осталось – ни рук, ни ног, ни туловища, лишь дрожащее облако страха зависло на входе, не смея сместиться.
   Горобиц повел носом.
   – Принюхайся, – посоветовал он, на сей раз с болезненным возбуждением.
   Обливаясь потом, позабыв обо всем на свете, Здор вошел. Мартемьянов, не помня о своем порыве, последовал третьим. Здор долго стоял, нюхая воздух, и сверлил темноту напряженным взором. Его больные глаза готовы были выскочить из орбит на пол и куда-нибудь, влажно шурша, укатиться.
   – Ничем не пахнет, – сказал Здор.
   – То-то и оно, – закивал Горобиц. – А пахнуть должно. Плесень, пауки, мыши – где это все?
   – Верно, черт возьми, – дошло и до Мартемьянова. Он прочистил нос и несколько раз со свистом втянул воздух. – Видно, кто-то здесь прибирает. Ну не стой же ты столбом, дай свет!
   С некоторым затруднением Горобиц развернулся и осторожно направил луч фонаря прямо перед собой. Нарисовался еще один дверной проем – уже без двери, – ведущий в короткий пустой коридор. Мусора и грязи там – по крайней мере, на первый взгляд – действительно не было. Горобиц прошелся лучом по комнате, в которой они находились: в ней было пусто, если не брать в расчет слой снега на полу с налетевшей мелочью вроде сухих веточек и умерших листьев.
   – Следы, – прошептал Здор, сотрясаясь от ужаса. – Должны быть следы. Ведь кто-то же запер дверь.
   – И вылез в окно, – продолжил Мартемьянов. – Давным-давно тому назад, и все замело.
   – Но зачем? – изо рта Здора раздраженно рвались облака пара. – Зачем ему так поступать?
   – Откуда мне знать? – отмахнулся Мартемьянов. Поразмыслив, он негромко добавил: – А может, он того… где-нибудь там, дальше… лежит и разлагается.
   Здор про себя счел это весьма возможным. Горобиц прошел в коридор. Тот упирался в холодную каменную стену, свободную от надписей, характерных для заброшенных мест, и это обстоятельство тоже настораживало. Справа и слева опять же пустые дверные проемы вели еще в две комнаты, как две капли воды похожие на первую, только без снега. У Здора не выдержали нервы.
   – Есть тут кто? – рявкнул он внезапным басом и сам от своей выходки сжался, выставив стиснутое в кулаке жалкое оружие. Его спутники синхронно дернулись, будто невидимая рука с силой рванула из них души.
   – К-кретин, – произнес слабым голосом Горобиц, теряя обычную корректность.
   Но Мартемьянов отреагировал иначе. Когда испуг, порожденный криком Здора, поблек, он перевел дыхание, подождал ответа, не дождался и начал наглеть.
   – Ого-го-го!! – заорал он и пустился в дикий пляс, смахивая на дикаря, наконец-то осмелившегося бросить вызов духам. Здор и Горобиц оторопело смотрели на черную тень, неуклюже скачущую перед окном. Безнаказанность боевого танца добавила Мартемьянову сил.
   – Сейчас отолью, и пойдем отсюда, – сказал он совсем уже бодрым голосом. – Помечу территорию. А то что она ничейная!
   За окном вдруг стало светлым-светло – полился ненатуральный зеленый свет, будто в приборе ночного видения.
   – Черт! – выдохнул Здор. У него подогнулись колени, и он опустился на пол, не отводя глаз от меняющегося поля. Мартемьянов замер с расстегнутыми штанами. Он стоял лицом в угол и не мог видеть того, что видели остальные, но смотреть не хотел, зная и без того: произошло самое страшное. Встречать опасность лицом к лицу – благородное занятие, когда у тебя есть выбор, но бывают опасности, которым нет дела до твоего решения, и если им нужно, они сами развернут тебя лицом, не спрашивая, а скорее всего – обойдутся без лишних церемоний и достанут в любой позиции.
   В это время лес, погруженный, как представлялось раньше, в длительную спячку, наполнился жизнью или чем-то ей сродни. Ясно обозначились невидимые до поры нити разнообразных сил, пребывающих в изнурительном противоборстве. Диковинные гады начали, скалясь, рваться на волю, изнемогая от желания познакомиться с пришельцами. В воздухе зазмеились бесплотные ленты, сулившие скорую расправу. Снег стал прозрачным, было видно, как укрытая им земля идет трещинами и из них уже что-то прет наружу, готовое от нетерпения сожрать самое себя. Вокруг домика-пряника, несерьезного островка посреди штормового моря, толчками сжимались дымные кольца, таща за собой орущий, визжащий легион неопределимых сущностей.
   Горобиц сгорбился возле окна, сидя на корточках, вцепившись ногтями в подоконник. Шапка валялась на полу; по шевелюре, выбирая пряди погуще, резво неслась седая дорожка. Здор оставался на коленях, созревая для эпилепсии. Мартемьянов глядел в угол и метил, как и собирался, ничейную территорию вялой струйкой мочи. Правда, волевое усилие этому акту не предшествовало.
   Таким образом все оказались при деле и шагов не услышали. Среднего роста мужчина возник неизвестно откуда. На лице его читалась досада. Одет мужчина был в широкие кожаные штаны и куртку, обут – в сандалии на деревянной подошве. Правая рука, упрятанная в перчатку до локтя, сжимала что-то похожее на камень.
   – Что вы здесь делаете? – осведомился незнакомец скучным голосом. Создавалось впечатление, что ответ он знает и так.
   Нарушители молчали, продолжая цепенеть, и вскоре достигли в этом занятии совершенства.
   – Соизвольте отвечать, – мужчина повысил голос, но опять как-то формально, без признаков подлинного гнева.
   Сперва Здор, за ним – Горобиц, а после и Мартемьянов медленно, с трудом, повернули к мужчине парализованные лица. Они увидели белеющий в темноте выпуклый лоб, глубоко сидящие, неприятно круглые глаза, мягкий подбородок, поджатые губы.
   – Мы… – начал Горобиц и сник.
   – Ну же, говорите, – настаивал чужак. – Я же не просто так спрашиваю.
   Горобиц заговорил – все быстрее, и под конец даже складно, чего вряд ли можно было ждать от человека, напуганного до седых волос. Он выложил все, не забыв рассказать о гипотезах, теориях и жажде самопознания.
   – Довольно, мне все понятно, – остановил его мужчина. – Хочу вас спросить: известно ли вам, почему от маленьких детей прячут спички? Почему новейшую историю не преподают в детских садах? – Ему не ответили, но он и не нуждался в ответе. – Говорите, параллельный мир? Правильно, догадались. Молодцы! уникальная работа ума!
   – А что же здесь такое? – пролепетал Здор, машинально пряча в карманы озябшие руки. Неизвестный взглянул на него с жалостью.
   – Я ведь вам уже сказал: правильно! Это техническая станция, расположенная на стыке нескольких реальностей. Но вам-то какое до всего этого дело? Почему вы решили, будто от вас скрывают нечто полезное и важное для души? Ведь даже на крюк было заперто! Думаете, кому-то охота заниматься вашей нейтрализацией?
   Троица не нашлась с возражениями, и мужчина почувствовал легкое неудобство.
   – Конечно, виноваты не вы одни, – произнес он, смягчаясь. – Вы довольно точно указали причину местных неурядиц. Сквозняк! Он причинил нам массу хлопот. Давние недоработки, как и повсюду… в результате здесь временами сквозит. Вас, – обратился он к Здору, – немного продуло, и вы смекнули, что дело неладно. Если бы все ограничивалось такими мелочами! Неприятности, вызванные сквозняками, гораздо серьезнее. Я, кстати, являюсь одним из техников по ликвидации последствий.
   – Мы хотим уйти отсюда, – попросил его Здор. – Мы обещаем молчать, мы никому не скажем.
   – Маловероятно, что не скажете, – покачал головой техник. – Впрочем, я устрою так, что все сказанное вами не принесет никакого вреда. Но эти накладки мне надоели. Давно пора законопатить все как следует, а не шаляй-валяй. Пока опять, неровен час, не залетит сюда какое-нибудь писание.
   Горобиц поднял голову. Очки его слепо взирали на мужчину. – О каком писании вы говорите? – спросил он.
   Техник замялся.
   – Хорошо, скажу, – решил он. – Уже неважно. Видите ли, моя бригада занята искоренением так называемого христианства. Беда в том, что в свое время к вам сквозняком затянуло не ту Библию. Теперь мы расхлебываем последствия. А чему вы так удивляетесь? – вскинул брови техник при виде нездоровой мимики гостей. – Разве некоторые несоответствия не бросаются в глаза? Что это за религия, где ничего не знаешь наверняка? Конечно, фактор неопределенности важен, но какой прок от такого изобилия толкований? Сплошной разброд, какие-то секты – явление совершенно невероятное. Мы, например, вообще впервые с ним столкнулись. Ведь все должно быть доступно и просто: веришь – делай то и то, тогда будет так-то и так-то. Не веришь – случится это и вот это. Плюс фактор неопределенности: возможно, и не случится. Все! А что у вас? Ваше писание требует невозможного – это во-первых. Неужто ни разу не пришло в голову, что это – для кого-то другого? Во-вторых: абсурдное дело – даже исторически не ясно, был ли сам предмет бесконечных споров? Оставим сложный вопрос воскресения, Бог с ним! Куда уж воскресать, когда неизвестно, рождался ли. Ваш мир лишь отчасти похож на тот, в который направлялся данный вариант. Между прочим, то, что попало туда… ну, здесь особый разговор. А взять ваш Апокалипсис? где уж тут пророчества, если в принципе непонятно, о чем идет речь!
   Техник умолк и вытер пот со лба. На виске у него сердито дрожала жилка.
   – Тогда получается, что это… – Мартемьянов, не договаривая, указал пальцем в направлении жуткой зелени за окном.
   – Получается! – передразнил техник. – От вас не зря скрывали кое-какие нюансы. А вам неймется – гештальт, целокупность! Станция вам глаза намозолила, а что – станция? Дело не в ней, дело в том, что вокруг нее, в лесу вашем, в поле! Другое дело, что это только со станции и видать. Когда сквозит.
   – Отпустите же нас! – вскричал Горобиц, художественно простирая руки. – Отпустите, пока мы тоже не повесились!
   – Вряд ли, – грустно улыбнулся техник. – От этого не вешаются, вешаются от другого.
   – От чего – другого? – волосы Горобца встопорщились снежным ежом. – Из сказанного вами следует, что люди…
   – Да кто вам сказал, что вы – люди? – терпение мужчины лопнуло. – Наши микрополиты и пископы придерживаются иного мнения! Ох, и надоел мне ваш брат! Лезут и лезут, а ты для них выкладывайся, насаждай рогатого! Ну-ка, марш наружу!
   Он едва не пинками выставил размякшую компанию на свежий воздух. Как только они переступили порог дома, мир вокруг немедленно обрел прежние формы и краски. Дом колыхался и приседал. Техник, стоя в окне, скомандовал:
   – А теперь – смирно!
   Здор, Мартемьянов и Горобиц, полные тупого, безнадежного отчаяния, встали против окна плечом к плечу. В руках техника появилось большое зеркало.
   – Расфокусировать зрение! Не отвлекаться!
   Воцарилась недолгая тишина, и вот она внезапно нарушилась истошным визгом Горобица, который увидел. Вслед за ним, подстегнутые Горобицем, завизжали, узрев отражения, Мартемьянов и Здор. Визг их был долгим, перетекал в вой и, по достижении хрипоты, сходил на утробный рык. Они начали пятиться, то и дело оступаясь и садясь в снег, но сразу же поднимались и пятились дальше, не отводя глаз от сверкающего стекла. Дом отдалялся, зеркало становилось яркой точкой, и тонкий луч прочно удерживал три черные согнутые фигуры, отступившие уже к самому лесу. Их окружили деревья, перед глазами замаячили березы и сосны, а луч продолжал рассекать пространства, пустые для невзыскательного взора, и не отпускал троицу, даже скрывшись из вида совершенно. В дальнейшем путешественники вели себя осторожно и не слишком распространялись насчет увиденного. Но и того немногого, что они сочли возможным сообщить своим близким о новых взглядах на собственное устройство – особенно в части, где речь заходила о постоянном воздействии невидимого луча – оказалось достаточно, чтобы общество вынесло вердикт.

© январь – февраль 1997

Шамбала

   Нашего дедушку, несметно богатого чудака, с недавних пор начали сперва посещать, а после одолевать разнообразные видения. Дедушка мучился бессонницей. Он надевал шелковую пижаму, ложился под шелковый балдахин с бархатными кистями и там ворочался. Ему было безразлично, какие видеть предзысыпательные картины – лишь бы забыться. Образы тянулись самые разные: зоопарки, планеты, боевые действия, какие-то рожи, прогнозы погоды, заседания кабинета и прочая дрянь, приближенная к предельной. Но вдруг ему повадились являться непонятности. Дедушка никогда не пользовался интернетом собственноручно, только руководил; и был тем паче удивлен, когда увидел страницу из социальной сети, где описывался город будущего. Пейзажи радовали стилем техно, однако культурное наследие почиталось чрезвычайно.
   Фиолетовые прозрачные панели; полумрак, одно переходит в другое и множится; лысые белые девушки едят бутерброды с анальным гелем. Все изъясняются на вавилонском языке, который есть осиновый кол для словоблудия. Если Дженни из Шеффилда услышит «хуй», то не только поймет, что это еще и китайский богдыхан или некий спикер, но и все остальные значения. Тракторист из Бугров, услышав «shit», мигом впитывает всего Фолкнера. Книга же Книг распахивается настолько наглядно, что читать ее уже вовсе незачем.
   Храмы, выстроенные в виде загадочных пятидесятиярусных нецке, умудренно помалкивали. Жила и бурлила старая железная дорога, украшенная языкастыми драконами. Все это было восьмое или девятое чудо света, сосчитать эти чудеса уже никто не решался.
   Дедушка закрывал глаза и видел людей, которых прежде никогда не встречал – вплоть до уверенности, что все они вот-кот улягутся к нему под балдахин. Он открывал глаза – и никого не было. Происходящее не огорчало – напротив, оно было довольно занятно. Иногда ему представлялись сущие пустяки: он бывал абсолютно уверен, что в стене, достаточно протянуть руку, есть рваная дыра, куда-то ведущая, а сама стена – железная, будто изрытая осколками. Однажды кто-то пришел, но это была горничная, и дедушка настолько разочаровался, что сей же час ее уволил.
   Потом он заснул.
   Все картины, которые воображал дедушка перед сном, были сплошь образованы сенсорными плоскостями. Храмы нецке, насчитывающие сотни, взошли на возвышенности. Лиловые красавицы предлагали напитки и раздавали манго. Железная дорога-дракон, длиной с китайскую стену, напоминала американские горки и с ревом убегала за горизонт. Близ нее толпились дети с сахарной ватой.
   Все это ни в коем случае не было ни снами, ни, спаси и сохрани, галлюцинациями. Но не считать же было дедушке овец и баранов, чтобы заснуть. Он управлял большой строительной организацией из стали и стекла, и животных ему хватало на работе.
   Картины являлись без приглашения. Не все ему были по нраву, но многие.
   Дедушка собрал видеоконференцию.
   Дело было на сороковом этаже. В самых скупых, но от того не менее красочных выражениях он изложил желание выстроить такой город и жить в нем.
   – Господин директор, – запнулся экран. За столом никого не было, одни мониторы. – Это грандиозно. Но возникает впечатление, что вы переутомились.
   – Ах, так? – ответил дедушка. – Внуков моих туда же.
   Он распахнул окно и шагнул с карниза. Наружные камеры зафиксировали, как он покупал билет на поезд-дракон.

© апрель 2012

Заменить всё

   Я купил себе новую модель «Всё».
   Это была самая последняя, расширенная версия. Она окончательно вытеснила с рынка «Всякое-разное». Она умеет делать Всё.
   Я заказал эту штуку в магазине «Максималист», с доставкой на дом. Она была похожа на спортивную гирю и весила столько же; тридцать два килограмма. Ее портативность обеспечивалась чугунной ручкой. Стильный дизайн. Ощущение надежности; настоящая вещь. Она вся была матовая, титановая, хромированная, и что угодно еще. В пузатое окошечко был виден застенчивый дисковод.
   И у меня стало Всё, как у людей.
   Оно переваривало вирусы, показывало кино и варило свекольник.
   Всё на то и Всё, что не требует апгрейда. Потому что всегда не хватало то звука, то света, то анимации, то удаленного соединения. Теперь эти недоработки остались в прошлом.
   С ним Всё было правдой; Всё это чушь – да. Всё это верно – да. Всё это глупости – да. Всё это ложь – да. Всё образуется, говорят старики, и вот оно образовалось.
   На другой день в мою дверь позвонили.
   – Вот и Всё! – сказали мне грузчики, занесли Всё в прихожую и попросили расписаться в ведомости.
   – Всё? – обмирая, осведомился я и вернул им ручку.
   – А то нет! – обиделись грузчики.
   Я запер дверь и присел на корточки. «Это Наше Всё!», – произнес я дрогнувшим голосом, оглаживая корпус.
   По такому случаю ко мне пришли разные гости.
   Они сидели и судили-рядили обо Всём на свете.
   Звучали смелые, просто отчаянные тосты;
   – За Всё! Хорошее!
   Ходили вокруг и шептали, кивали, цокали. Они пересчитывали драйверы, как лошадиные зубы..
   – Всё предусмотрели! – восхищались гости.
   – А свет оно гасит?
   – А воду сливает?
   – А финнов берет?
   – А на вкус не горчит?
   И я отвечал утвердительно, но иногда – отрицательно. Это приводило гостей в болезненное возбуждение. Тосты множились:
   – Выпьем за Всё, что с нами будет!…
   – Выпьем за Всё, чтоб с нами было!…
   Всё обнимали и щупали.
   – Хочу Всё знать, – заладил один, самый пьяный и алчный, но его оттащили.
   И объяснили, что не всякому Всё дается.
   Потом, ближе к ночи, стали рассказывать всякие житейские ужасы.
   – Всё течет! Всё изменяется!
   – Всё пройдет, Всё отболит! – Всё перемелется!
   Это было самое страшное, и я потребовал прекратить рассказывать кошмарные истории про Всё.
   Но они продолжали их рассказывать.
   Они говорили про людей, которые Всё потеряли. Только и слышно было, как «Всё сломалось», «Всё накрылось». Потом, когда у них закончились кошмары, стали вспоминать седую старину, рассматривая Всё в его исторической перспективе. Всё в прошлом.
   Например, Всё, которое приплыло к Робинзону, обладало очень скромными достоинствами, но он Всё выудил, и ему хватило.
   Мы посмеялись над стариками, которые твердили, словно ослы, что раньше Всё было.
   Мы вообще обсуждали, как это плохо быть без Всего. Когда Всего не хватает, приходится что-то выдумывать. И Всё-то неймется, и Всё не в радость, когда оно не совсем Всё.
   – Прокат! – смеялся кто-то. – Прокат Всего – это не выход.
   – И это еще не Всё, – соглашались с ним.
   В коридоре на меня насели;
   – Одолжи нам Всё!
   А один дошел до того, что велел;
   – Отдай Всё нищим, и ступай за мной!
   Хотя сам шатался.
   – Это Всё мое! – сказал я, заслоняя от него Всё.
   Когда они убрались, я лег спать. Всё рассказывало мне сказки; Всё о животных. Всё об ученых. Всё о Вселенной. Всё о китайской кухне. Всё, о чем вы хотели узнать, но боялись спросить. Всё, о чем вы не хотели узнать, но не постеснялись спросить.

   Я поражался этому всёмогуществу. Этому всёзнайству, помноженному на всёдоступность.
   Утром, разлепив глаза, я улыбнулся детской улыбкой;
   – Мне Всё приснилось!
   Я Всё выключил и отправился на прогулку. Я вышагивал важно и гордо, свысока взирая на разную публику. Мне казалось, что у них не Всё дома. Их ищущий вид убедительно подтверждал мою догадку.
   Потом мне вдруг попался новый магазин. Над входом была вывеска «Всё или Ничего».
   Я замер на месте. Меня охватило неприятное волнение.
   В моём понимании Всё не допускало никакого «или».
   – Всё или Ничего? – деловито поинтересовался у меня продавец.
   – У меня Всё есть, – сказал я заносчиво. – Всё так дорого! Нельзя ли как-нибудь…
   – Нельзя, – улыбнулся продавец.
   – Но почему же? Наверно, можно что-нибудь перепаять…
   – Дело не в этом, – возразил он снисходительным тоном. – Это взаимоисключающие модели. И если владеть обеими, то возникающая гармония делает их взаимодополняющими.
   Я колебался.
   – Ничего – это сплошное удовольствие, – подмигнул тот. – Оно уже появилось в бешеном количестве. И завоевывает рынок.
   – Хорошо, – я не стал спорить. – Если так, то ко Всему придачу я хочу Ничего.
   – Где вы живете? – спросил продавец, вынимая блокнот.
   Я назвал адрес.
   – Итак, вы заказываете? … – его карандаш завис в воздухе.
   – Ничего! – повторил я строго. – Ничего! Хорошего! Он начал рыться в каталоге. Роясь, он бормотал под нос;
   – Ничего Страшного… Ничего Опасного… Ничего Серьезного… Ничего Подобного… Ничего Такого… Ничего Хорошего!
   Я расписался над галочкой.
   Добравшись до подъезда, я увидел, что там темно. Кто-то вывернул лампочку.
   Мне захотелось выругаться.
   Но когда я зашел внутрь, оказалось, что это просто привезли мой заказ.

© май 2002

Status quo

1

   – Мы сначала подумали, что его кто-то напугал, – признался Папкин. – Может быть, даже мы.
   – Он вполне нормально рос, – подхватила Мамкин. – Тихий был очень, конечно.
   – Ага, – методист со значением поднял палец.
   – Нет-нет! – Папкин и Мамкин заговорили вместе. – Тихий, но это было… в допустимых границах, – закончил Папкин, а Мамкин умолкла, покрывшись сырыми пятнами.
   – Я понимаю, – кивнул методист. – Я не говорю, что он родился с аутизмом. Я говорю про общий фон… Были, вероятно, какие-то предпосылки… Вот вы говорите: тихий…
   – Ну, да, – нехотя согласился Папкин, которому было неприятно признать, что да, какие-то предпосылки были, но он их проглядел.
   – А чем он занимался, когда был тихим? От этого вопроса, сформулированного сугубо профессионально, Мамкин заметно смешалась.
   – То есть – как?
   – Ну, что он делал? Вот его привели из садика, раздели… а он?
   Папкин пожал плечами:
   – Так… в основном, сидел. В уголке или на диване. Телевизор смотрел. Книжки листал.
   – Какие книжки?
   – Не беспокойтесь, самые обычные, – Мамкин промокнула глаза. – Господи, какие же могут быть книжки. Бармалей, Маршак, отважные пузырьки…
   – Что-что? – методист вскинул брови. – Что за пузырьки?
   – Эти, с которыми сейчас все носятся, – махнул рукой Папкин. – Глупость, но, по-моему, безобидная. Пузырьки на планете квадратиков, Пузырьки и космические кубики… Пузырьки и хищные шарики Альтаира…
   – Столько всего, – вздохнул методист и покачал головой. – Не в курсе, упустил. Всего не охватишь. Персонажи размножаются, как хомяки. Бог с ними, что он еще делал? Вы говорили про телевизор.
   – Мы ему ничего такого не разрешали, – Мамкин, рассказывая, заново переживала и заново открывала предысторию. Собственные слова вылетали, словно чужие и превращались в страшные пузырьки, прилетевшие с планеты квадратиков. – Никаких ужасов. Он, конечно, смотрел рекламу, но ни разу не испугался… Детские фильмы, мультики, опять же пузырьки – сериал. Страшные новости выключали. В общем, мы следили…
   – Понятно, – методист рисовал в блокноте геометрические фигуры. Первым шел круг, заключенный в квадрат; второй квадрат превращал первый в восьмиугольник, который методист обвел новым кругом. Повисла тишина.
   – Продолжайте, я слушаю.
   Папкин развел руками:
   – Собственно, все… Он становился все тише и тише. В саду ни с кем не играл, постоянно один… Что-то строил из кубиков и колец. А дома сядет – и целыми вечерами рисует какие-то конструкции.
   – Например? – Да вот вроде ваших, – Папкин кивнул на блокнот методиста.
   – Даже так? Замечательно, – усмехнулся тот. – Вы знаете, что это такое? Это мандала. Или, если можно так выразиться, мандалоподобные фигуры. Когда сознание отпускает вожжи и начинаешь бездумно водить рукой, рисуя все, что ей вздумается, картинка может многое рассказать… Мандала – это ядро личности, Бог, если хотите. Это нечто цельное, законченное, неделимое, сидящее глубоко внутри нас. И вот оно рвется наружу, дает нам знак, желает быть осознанным…
   Папкин мрачно рассматривал бедную комнатку, маленькую кушетку, облезлый стол. В коридоре гремела ведром уборщица, за окном кто-то рычал и швырял ящики. Он поежился. Его предупреждали. Друг дома, кандидат философских наук, долго отговаривал его, убеждал не ходить к этому типу. «Проклятые позитивисты! – ругался философ. – Эти хищные твари подобрались к ядру человеческой личности, божественному, и ходят вокруг – то лизнут, то понюхают, и как бы уважают, но в глазах-то – голод, алчность бездонная! Лиса и виноград, мартышка и очки!»
   А Мамкин вдруг вспомнила:
   – Он как-то раз пожаловался, что кто-то рассказал ему про красную руку!
   – Страшилку? – понимающе уточнил методист.
   – Да. Из этих. Там еще простыня, гробик с крыльями, черная занавеска. Ну, вы знаете, в лагерях ими все бредили. В пионерских. Я думала, что все уже в прошлом, и даже поразилась – надо же, какая живучая чушь.
   – Когда он вам пожаловался?
   – Я точно не помню. Наверно, где-то год назад. Господи, после этого-то с ним и началось! – сообразила Мамкин.
   Методист помолчал с многозначительным торжеством. – Сколько ему сейчас – пять?
   – Пять и три месяца.
   – Где он сейчас?
   – Ждет в коридоре. С бабушкой.
   – Вот как? – методист поднял брови. – И бабушку взяли?
   – Он с нами боялся, – объяснил Папкин.
   – Ага. Ну, к этому мы еще вернемся. Давайте пока про красную руку. Что она делала, эта рука?
   Папкин нервно рассмеялся.
   – Вы не поверите, но она тоже рисовала фигуры, только невидимые, в воздухе.
   – Похожие на мандалу? – вопрос был полуутвердительным.
   – Я не уверен, но вроде бы да.
   – Он как-нибудь объяснил вам, что это значит?
   – Нет, он ничего не объяснял, – сказала Мамкин. – Он только рассказал, что в садике ему говорили про красную руку, и теперь она ему снится. Или появляется прямо перед самым сном, чертит круги в воздухе
   – Уже что-то, – методист отодвинул блокнот и впился в Мамкин взглядом, давая понять, что вступление закончилось, и начинается серьезный допрос. – Роды протекали нормально?
   – Более или менее, – испуганно пробормотала Мамкин.
   – Вам делали кесарево сечение?
   – Боже упаси, нет. – Накладывали щипцы?
   – Нет, все было нормально.
   – Почему же тогда «более или менее»?
   – Я с ним немного не доходила, – призналась Мамкин. – Недели три. На меня вдруг залаяла собака, и сразу начались роды. То есть схватки.
   Методист углубился в детали. Испуганный Папкин завороженно слушал. Ему открывались подробности, о которых он не имел ни малейшего представления. Вопросы методиста становились все более специальными, и временами Папкин вообще не понимал, о чем идет речь.
   Мамкин сидела, словно загипнотизированная, и отвечала быстро и четко. Голос у нее стал деревянным, всем своим видом она выказывала абсолютное доверие к человеку, который настолько глубоко знает предмет.
   «Силен!» – подумал Папкин, почесывая в затылке.
   – Ну что же, в общих чертах я понял, – методист, наконец, откинулся в креслице и задумчиво постучал по столу шариковой ручкой. – Давайте сюда виновника переполоха. Как вы его называете?
   – Толик, – ответил Папкин, вставая.
   – Нет, я имею в виду другое имя. Домашнее, ласкательное.
   – Свин, – Папкин потупился.
   – Неужели? Почему же – «Свин»?
   – Вырастет из сына свин, – пробормотал Папкин, краснея, и тут же дерзко пожал плечами: мое, дескать, дело.
   – Зомбируете ребенка, – вздохнул методист. – Программу закладываете.
   – Мы перестанем, – вскинулась Мамкин.
   – Нет уж, продолжайте, – возразил тот. – Никаких резких телодвижений. Никаких поспешных вмешательств. Позовите его сюда.
   И выставил на стол резинового зайца.

2

   В дверь просунулось встревоженное сдобное лицо; затем старушечья рука осторожно втолкнула свое сокровище в кабинет и сразу исчезла.
   – Здравствуй, – приветливо улыбнулся методист и плавно развернул ладонь. – Садись на стульчик.
   Могло показаться, что это намек, и стульчик – у него в кулаке, но ладонь была пуста.
   – Садись! – Мамкин ухитрилась взять тон, сочетавший в себе яростный шепот и елейную просьбу.
   Стул слабо скрипнул.
   – Отлично! – методист опять улыбнулся. – А говорят, ты – Свин. Какой же ты Свин?
   Толик озабоченно разглядывал пол и крутил себе пальцы.
   – Как тебя зовут? – методист заговорил деловым тоном. Как же иначе, мол, могут беседовать два взрослых человека.
   Толик уставился в угол и оставил вопрос без внимания.
   – А почему ты молчишь? – осведомился методист.
   – Потому что не хочу с тобой разговаривать, – четко и ровно объяснил Толик. Какое-то мгновение он глядел методисту в глаза, но тут же вновь отвернулся и равнодушно воззрился на ботинки Папкина. Те приросли к стульям. Это были первые слова за долгие, долгие месяцы.
   – Разве я чем-то тебя обидел?
   Толик досадливо вздохнул. Методист подождал и, ничего не дождавшись, зашел с другой стороны: – Мама и папа боятся, что ты заболел. Мне же кажется, что ты совершенно здоров. А сам ты как думаешь?
   Ответа не последовало.
   – Ты всегда такой молчун?
   Лицо Толика слегка скривилось, как будто он что-то искал языком во рту. Взгляд переместился на потолок.
   – Хорошо, – методист поднял руки, сдаваясь.
   – Если не хочешь говорить, давай немного поиграем. И пойдешь домой. По рукам?
   Толик равнодушно посмотрел на него.
   – Ну, скажи хоть что-нибудь, – не выдержала Мамкин, теребя сумку. – Язык проглотил?
   Толик сполз со стула, перебрался в угол и присел там на корточки.
   Папкин крякнул.
   – Ничего-ничего, – успокоил его методист и чуть повысил голос, чтобы Толику было слышно: – Что у тебя там, в углу? Крепость? Или гнездо?
   Тот чертил пальцем по полу. Папкин, сориентировавшись, присмотрелся: круги.
   – А пол-то грязный, – заметил методист. – Что ты рисуешь?
   – Не твое дело, – сказал Толик.
   Мамкин всплеснула руками и раскрыла рот, намереваясь разразиться упреками, но ее вовремя остановили.
   – Не будем его неволить, – уютно мурлыкнул методист. – Толик, ступай к бабушке. Пусть еще посидит в коридоре, – обратился он к родителям, когда Толик встал и, не попрощавшись, вышел.
   – Невероятно, – пролепетала Мамкин. – Будто подменили. Он же молчал. И только с вами…
   – Вероятно, красная рука, – отозвался методист совершенно серьезно. – Ну что ж, позвольте поделиться первым впечатлением. Насчет аутизма не знаю, не будем пороть горячку. Но поведение явно неадекватное. Я постараюсь справиться за сеанс, но ничего пока не обещаю. Может быть, понадобится прийти еще раз.
   – Еще раз? – переспросил Папкин, не веря ушам. – Вы хотите сказать, что сумеете вылечить его за два сеанса?
   Методист только улыбался, наслаждаясь своим многозначительным молчанием.
   – Взгляните, – сказал он, наконец, и указал на стену.
   Папкин шумно вздохнул.
   – Да, грамот много, ничего не скажешь, – сказал он осторожно. – Не подумайте, что мы вам не доверяем, но согласитесь, что два сеанса…
   – Один, – поправил его методист. – Это не грамоты. Это дипломы и сертификаты.
   – Извините, – быстро пробормотала Мамкин и дернула Папкина за рукав.
   – Прошу не перебивать. Среди них – диплом Лондонского Открытого Центра по Первичной Интеграции. Подписан самим Уильямом Свартли. Сертификат по специализации в Соматотропной Терапии за подписью Грофа. Ну, здесь просто фото, мы с ним же, в Калифорнийском Университете. А вот диплом, выданный Институтом Психосинтеза. К сожалению, я не был лично знаком с Роберто Ассаджоли, но зато знаю многих его учеников. Вот еще диплом, выдан самим Гендлиным, который лично обучал меня Фокусированию. Вот выпускная фотография нашей группы, где мы сняты по окончании курса пост-райхианской терапии. Это диплом, подписанный Каролиной Бич… Это уже феноменология – ну, там Гуссерль, Мерло-Понти, – методист небрежно махнул рукой. – А здесь – сертификат по астрологическому консультированию… Председатель комиссии – Кристина Валентайн…
   Папкин и Мамкин сжались, как севшие носки.
   – Я не похваляюсь, – методист заговорил в сочувственной, снисходительной манере. – Я просто стараюсь до вас донести, что современная наука способна проследить душевное расстройство до Адама – в буквальном смысле. Мы восстановим исходное положение, сделаем статус кво. Эта рука… мы выясним, чья она, и чего хочет. Впрочем, скорее всего, разбираться в этом не придется. Она просто исчезнет – втянется, отсохнет, развалится, что угодно. Год – пустяк перед лицом тысячелетий.
   – Я вот и думаю – год, – Папкин неуверенно почесал лоснящийся нос. – Может, не стоит до Адама?
   – Как получится, – пожал плечами методист. – Не волнуйтесь: это, естественно, стоит денег, но цена разумная.
   Мамкин помялась.
   – Какая? – спросила она подозрительно и в то же время обреченно.
   Методист назвал. Папкин ошеломленно свистнул.
   – Не надо здесь свистеть, – мягко предупредил тот.
   – Простите… Я просто… не ожидал.
   – А вы чего хотели? – методист положил руки на стол и подался вперед. – Между прочим, мои действия не вполне законны.
   – Это как же?
   – А вот как: вашего ребенка нужно сначала обследовать. В государственном учреждении. Улавливаете? Это – если работать по правилам. Официально. Что, если у него и вправду серьезная патология? Меня могут поджарить на медленном огне за то, что влез, не разбираясь.
   Заметив смятение на лицах Папкина и Мамкин, методист понял, что перегнул палку.
   – Но я-то, конечно, разберусь. По-своему. Эти дипломы и бумажки хороши там! – методист с горечью сделал неопределенный жест. – А в нашей стране они пока еще не имеют достаточного веса. Однако это не значит, что мои методы неэффективны. Как вы думаете, например, сколько нужно времени, чтобы установить с вашим Толиком контакт?
   – Откуда же нам знать, – в ответе Папкина слышалось сомнение.
   – Я вам подскажу: очень много. Вы сами видели, как он на меня отреагировал. Но я спокоен, потому что у меня есть нечто такое, чего вы, разумеется, не сыщете ни в одном психдиспансере. Вот эта, скажем, дудочка.
   И он извлек из ящика письменного стола черную с красным дудочку.
   – Стоит мне взять несколько нот, и полдела сделано. Вы слышали о Крысолове, который увел всех детей из города? Эта сказка основана на реальном факте.
   – Можно посмотреть? – заинтересовался Папкин. – Пожалуйста, смотрите.
   Папкин осторожно погладил дудочку и передал ее Мамкин. Та взяла ее, как змею.
   – А это не опасно? – Ни капельки. Сродни гипнозу, но гипноз я применить не могу. При всех моих сомнениях я не могу окончательно исключить у Толика тяжелое психическое расстройство. Гипноз в этом случае категорически противопоказан. Он может решить, что некие силы воздействуют на него извне… выстроит бредовую, и в то же время вполне логичную легенду, которая обрастет всяким разным – и готово. Ваш сын – законченный инвалид. Но слушание дудочки пока еще никому не повредило.
   Мамкин решительно вздохнула:
   – Мы в этом ничего не понимаем, доктор. Поступайте, как знаете.
   – Я не доктор, – покачал головой методист. – Я – фасилитатор.
   – Простите?
   – Это английское слово. Своего рода универсальный помощник, облегчитель и развиватель.
   – Ах, так.
   – Именно. Это в порядке вещей. Раз нет докторов, способных хорошенько дать по красным рукам, за дело берется фасилитатор.

3

   Толик жевал невероятный бутерброд и смотрел спортивную передачу.
   Мамкин вошла на цыпочках. Оценив обстановку, вернулась в кухню; Папкин положил папиросу и нетерпеливо дернул подбородком.
   – Смотрит телевизор, – прошептала сияющая Мамкин.
   Не говоря ни слова, Папкин снова схватил папиросу и вытянул добрую треть в одну затяжку.
   – Подождем. Подождем, – пробормотал он упрямо.
   – В садике сказали, что он играл, – Мамкин уже поверила в свершившееся чудо.
   – Ты уже говорила.
   – И снова скажу. А знаешь, во что? Давай, говорит, играть, будто мне три года, а тебя еще вообще нет.
   Не выдержав, Папкин вышел в коридор, подкрался к двери, заглянул.
   – Четыре минуты до конца второго раунда, – сказали в комнате.
   – Свин! – позвал Папкин.
   – Чего? – Толик сердито повернулся.
   – Тебе хоккей нравится? – Ничего, – Толик погладил себя по животу и развалился на диване.
   Папкин не нашелся, что бы еще у него спросить, попятился, вернулся к Мамкин.
   – Он отвечает, – молвил он деревянным голосом. – Он на меня реагирует.
   – Уй! – Мамкин тихо взвизгнула и бросилась ему на шею.
   Папкин взволнованно налил себе полную кружку крепчайшего кофе, тут же про нее забыл и стал расхаживать по кухне, бесцельно подбирая и ставя на место разные предметы.
   Мамкин схватила телефонную трубку, набрала номер. Прозрачные кнопочки светились подводным светом.
   – Я вас слушаю, – послышался голос методиста.
   – Добрый вечер, – сказала Мамкин и взволнованно назвалась. – Мы вам звоним… Мы хотим просто сказать, что… Что все у нас лучше и лучше!
   – Так и должно быть, – уверенно ответил методист. – Все было проще, чем я ожидал.
   Мамкин, хотя она уже звонила методисту и подробно рассказывала о радостных сдвигах в состоянии Толика, сбивчиво повторила сегодняшнюю сводку.
   – Все замечательно, – терпеливо ответил тот. – Он что-то положил в свою красную руку… когда с ней встретился… Не знаю, что, это его личный секрет. И вот она убралась. Извините. Ко мне пришел посетитель. Позвоните утром, если возникнут какие-нибудь вопросы.
   Последнее условие он подчеркнул.
   – Спасибо! – Мамкин уже отключилась, но все продолжала благодарить: – Спасибо… спасибо…
   – Пап! Мам! – до них донесся капризный призыв Толика. – Почините кнопку!
   Папкин и Мамкин бросились в комнату. Экран был заполнен шуршащим «снегом», а Толик с досадой вертел в руках пульт.
   – Дай-ка мне, Свин, – Папкин отобрал штуковину и вернул изображение на место. Толик, облегченно вздохнув, оседлал подушку и начал впитывать рекламу «имодиума».
   Охотник целился в огромного медведя, но тот лишь громко хохотал и доставал откуда-то из-за спины пластинку таблеток. «Медвежья болезнь? Забудьте! Примите имодиум!»
   Толик восторженно захохотал и задрыгал ногами.
   – А-а-а! – вопил он, показывая пальцем на экран. – У него живот прошел – правда, Папкин?
   Вместо Папкина улыбнулась Мамкин.
   – Ты только сейчас понял? Этого мишку уже месяц показывают.
   – Ты что! Я его никогда не видел!
   – Да не мог ты не видеть. Сидел в углу, телевизор работал, и мишка через каждые полчаса.
   – Нет, не видел!
   – Отстань от него, – шепнул Папкин. – Может быть, он не воспринимал. Не спорь.
   Мамкин отправилась делать оладушки.
   – Дядя доктор передает тебе привет, – осторожно сообщил Папкин. – Он спрашивал, как твои дела.
   – Какой дядя доктор? – рассеянно спросил Толик. Он уже отвлекся от экрана и сосредоточенно рассматривал свой нательный крестик.
   – Ну, как – какой? Тот, к которому мы ходили.
   – Не помню никакого дяди доктора, – пробормотал Толик.
   Папкин присел на краешек тахты.
   – Ты не помнишь доктора?
   – Не-а, – тот продолжал вертеть крестик. – «Спа-си и со-хра-ни», – прочитал он по складам. – Здесь написано «спаси и сохрани», а почему – я не знаю, такая надпись, наверно, так надо…
   Весело болтая про крестик, Толик уже не обращался к Папкину и беседовал сам с собой. Папкин поймал себя на мысли, что знание смысла надписи должно представляться великим благом, но он почему-то был рад неведению сына и хотел, чтобы оно продлилось как можно дольше.
   Толик, наконец, оставил крестик в покое и потянулся за пультом.
   Папкин вернулся на кухню. Там он озабоченно хлебнул чуть теплого кофе и вперился взглядом в спину Мамкин, которая помешивала в миске деревянной ложкой.
   – Мамочка! – окликнул ее Папкин. – Он доктора не помнит.
   – Да ты что? – Мамкин изумленно обернулась.
   – Он тебя дразнит.
   – Не похоже.
   – Совсем-совсем не помнит?
   – Я не уточнял, – огрызнулся Папкин с раздражением. – Какая разница? Хоть бы и не совсем.
   – Может быть, это входило в процедуру, – догадалась Мамкин и снова взялась за ложку. – Ему так велели. Загипнотизировали – и приказали все забыть.
   – Он говорил, что гипноза не будет.
   – Ну, что-то другое было. Позвони и спроси, если это тебя так беспокоит.
   – Да нет, – неуверенно сказал Папкин. – Оно и к лучшему. Не то воспоминание, за которое стоит цепляться. Он включил приемник, но слушать не стал. Подсел к столу, забарабанил пальцами по скатерти.

4

   – Я должна вам сказать, что у Толика, по-моему, еще остались проблемы, – сказала воспитательница.
   Мамкин встревоженно посмотрела на Толика, который прыгал вокруг башни из огромных разноцветных кубиков. Американская фраза перенесла ее в реальность американских же фильмов про серьезные проблемы, решение которых требует особого мужества. Например, у маленького героя обнаруживается лейкемия или СПИД, однако общими стараниями ему все же удается реализовать себя, и победитель безмятежно, с угасающей улыбкой на губах, отбывает в мир иной.
   – Он, конечно, изменился к лучшему, – заспешила воспитательница. – Но у него что-то с памятью.
   – С памятью, – упавшим голосом повторила Мамкин.
   – Две недели назад мы учили стихотворение про зяблика. Он выучил, с выражением прочитал. А сегодня не помнит ни строчки. И утверждает, что вообще никогда не учил этот стих.
   – Мы с ним поговорим, – у Мамкин задрожали губы. – Толик! Толик! Пойдем, сынуля, домой, собирайся.
   Толик помчался в раздевалку.
   На улице он оживленно рассказывал про какую-то черепаху. Мамкин покорно кивала, удивляясь, что ватные ноги каким-то чудом ей служат. С рекламного щита на нее смотрел недобрый Дед Мороз, похожий на дежурного педиатра.
   – А что там с зябликом? – спросила Мамкин, когда Толик на миг замолчал, чтобы проглотить слюну.
   – Ничего! – легко отозвался Толик. – Все она выдумывает. Я таких стихов не знаю! Ой, что это там, смотри!
   Он потащил ее за руку. Мамкин проследила за его взглядом и поняла, что речь шла об открывшемся на днях зоомагазине. Витрина была расписана аляповатыми рыбками и кисками. Ступеньки уходили в подвал.
   – Мы же тут были. Тут зверюшек продают, корм для них, клетки…
   – Нет, не были! Я хочу посмотреть!
   – Да как же не были? Ты хомячка выпрашивал…
   – Знаешь, что? – Толик приостановился и топнул ногой. – Если желаешь знать, я вообще никогда никаких хомячков не видал!
   Мамкин не сразу поняла, что он такое говорит. Секундой позже она решила, что сейчас потеряет сознание. Упадет без чувств, а Толик будет крутиться рядом. Прохожие будут бить ее по щекам, расстегнут сумку, вынут паспорт… Она вспомнила, что паспорт остался дома.
   – Толик, подожди. Сейчас мы туда сходим. Скажи мне сначала: где мы живем?
   – Адрес, что ли? – с грубоватой пренебрежительностью уточнил Толик.
   – Да. Адрес. Улицу, дом, квартиру.
   Толик назвал, и Мамкин стало немного легче.
   Но тут она встрепенулась снова:
   – А почему ты шепелявишь?
   – Потому что я не умею говорить «сэ»!
   – Как же не умеешь? Тебя научили, ты все выговаривал правильно!
   – Ничему меня не учили! – Здесь Толик расплакался. – Я хочу посмотреть хомячка! Что ты ко мне пристаешь со своими дурацкими вопросами!
   Он шепелявил безбожно, что твой англичанин.
   Мамкин прислушалась. Помимо «с», пропало недавно поставленное «ш».
   «Что же это такое?» – подумала она, безучастно спускаясь в подвальчик.
   В вонючей клетке суетились белые и рыжие хомячки, их было штук десять-двенадцать.
   – Купи! – потребовал Толик, заранее уверенный в отказе и потому сверх меры хамоватый.
   – У меня нет денег, – сказала Мамкин. – В другой раз.
   – Тогда рыбок.
   – Пойдем отсюда. У нас нет аквариума.
   – Ну и что! Я посажу их в банку!
   – А ну, шагай! – Мамкин забылась и рявкнула.
   Толик в ярости пнул какую-то приступочку.
   – Пойдем, сынулечка, – Мамкин потянула его наверх. – Поиграем в песочек. Нам ведь вчера привезли песочек. В песочницу. Самосвал. Дядя приехал и насыпал.
   – Нет! Там нет песочка!
   Там был песочек. Мамкин беспомощно прислонилась к стене. Она с ужасом смотрела на Толика, но видела одних хомячков.

   5

   – Нам очень нужно вас увидеть! – кричала Мамкин в трубку.
   Папкин кружил по кухне, сжимая в зубах потухшую папиросу.
   – Пап! – позвали из комнаты. – Пап, иди сюда! У меня тут что-то не получается!
   – Успокойтесь, – сдержанно ответил методист.
   – Что случилось?
   – Он все забывает! Одно вылечили, а другое сделали!
   – Я не лечу… – затянул свою песню упрямый методист. – Я – фаси…
   – Верните, как было!
   – Я не могу. Вернуть. И разговаривать. Извините, но я переезжаю. Ваш телефон у меня есть, я с вами свяжусь.
   – Подождите, подождите…
   Папкин остановился:
   – Дай я!
   – Он отключился, – Мамкин села на табурет. – Он умывает руки.
   – Ну, пап! – Толик перешел на визг. – Па-а-а-а-ап! Па-а-а-а-ап!..
   – Господи, иду, – Папкин быстро вышел из кухни. Мамкин сидела, как изваяние.
   Толик встретил Папкина с коробкой в руках. Детали конструктора были свалены в кучу, на полу накренилось жалкое, недостроенное сооружение.
   Папкин присел на корточки:
   – Что, никак?
   – Ну, да. Помоги.
   – Давай, – Папкин вздохнул, уселся на пол и запустил руку в коробку. Вскоре он увлекся. Толик отошел от дел и придирчиво следил за строительством.
   Папкин ставил крышу, когда Мамкин снялась с табурета и присоединилась к ним.
   Она, конечно, сразу усмотрела неправильность, на которую Папкин по мужскому недомыслию не обратил внимания. Но к конструктору это не имело никакого отношения.
   – А что это у тебя за тапки? – спросила она подозрительно. – Где ты их откопал?
   – В кладовке, – объяснил Толик с досадой. – Нельзя, что ли?
   – Да можно. Но они же тебе давно малы!
   – А вот и нет! – Толик с торжеством покрутил ногой. – В самый раз.
   Старые, драные тапки пришлись ему впору.
   – Сынуля, пойдем-ка со мной, – Мамкин взяла Толика за руку. – На минуточку.
   – Пап, ты не напорти! – предупредил Толик и вышел с ней в коридор.
   Мамкин поставила его к косяку.
   – Измеряться будем? – спросил Толик.
   – Да. Мы давно не измерялись.
   Но никакие измерения не понадобились. И так было видно, что Толик уменьшился на добрых три-четыре сантиметра.
   А ночью надул в постель. В последний раз он описался полтора года назад.

6

– Анализы у него в порядке, – сказали в поликлинике. И в умном институте. – Зачем вы так нервничаете? В прошлый раз, когда вы его измеряли, он схитрил, встал на цыпочки.
– Он, конечно, немного отстает в развитии, – добавили там же. – Но он нагонит. Такое случается.

7

   Мамкин перебирала фотографии.
   – Вот, – она сунула Папкину снимок. – Вот второй. Вот третий.
   – Да, – сказал Папкин, всмотревшись. Снимки были сделаны, когда Толику исполнилось три года. Но сегодняшний Толик ничем не отличался от тогдашнего.
   – Свин, – позвал сына убитый Папкин. – Посмотри сюда. Узнаешь?
   – Узнаю, – Свин радостно заулыбался. – Это мы на горке. А это я где?
   – За городом.
   – За каким загородом?
   – Покажи мне рот, – потребовала Мамкин.
   Толик повиновался и даже высунул язык:
   – Э-э-э-э!
   – Язык убери. Ты видишь?
   – Что там? – с горьким спокойствием спросил Папкин.
   – Зуб на месте. Тот, который выпал. Он снова тут.
   – Не бойся, сынуля, – встрепенулась Мамкин. – Мы не пойдем к зубному доктору.
   – А почему? – в вопросе Толика не было ни страха, ни облегчения.
   К зубному врачу он впервые попал в возрасте четырех лет. Непонятности с зубами уже не связывались в его сознании с креслами, сверлами и клещами.
   Мамкин смахнула фотографии в коробку, встала и потянула Папкина за рукав.
   – На пару слов. Папкин тоже встал и чуть качнулся. От него разило, как от канистры со спиртом.
   – Хоть двадцать две пары.
   – Возьми себя в руки, – Мамкин вывела его в коридор. – Как по-твоему, чем это все закончится?
   – Он исчезнет, – Папкин трагически осклабился. – Его утащит красная рука.
   – Я это понимаю. Как он исчезнет?
   Папкин задумался.
   – Как? Пшик – и нету.
   Мамкин закрыла лицо руками. Из-под ладоней послышалось отрывистое взрыкивание, мало чем напоминавшее плач.
   – Потом и я пшикнусь, – сказал Папкин. – Достану веревку, подставлю табуретку.
   – Заткнись, сволочь! – простонала Мамкин. – Мы положим его в больницу.
   – Положим, – не стал спорить Папкин.
   Мамкин размахнулась и отвесила ему оплеуху. Папкин схватился за ухо и вытаращил глаза. Он стоял и раскачивался. Мамкин замахнулась снова.
   …Толик разглядывал азбуку. Он перелистывал страницы и сосредоточенно мычал под нос знакомые буквы.
   Детали конструктора были свалены в коробку, коробка – задвинута в угол. Толик больше не интересовался конструктором.
   Рядом с азбукой сидел тряпочный медведь и тоже учился.
   – Пойми простую вещь, – голос Мамкин был ровен и бесцветен. – Все произойдет здесь, дома. Никто не даст мне направления в больницу с такими жалобами.
   – Ты же только что собиралась его пристроить, – Папкин ничего не понял и остановился на полпути к бару, с занесенной ногой.
   – Я о другом, – пробормотала Мамкин. – Позвони Лыковым, попроси у них кроватку.
   – Не спеши, не надо гнать гусей…
   – Позвони, – упрямо повторила Мамкин. – Скажи, что… что это ненадолго.
   – Завтра, – буркнул Папкин и опустил ногу. Все это время он держался за стенку.
   – Дай мне руку, – потребовала Мамкин. Тот послушно протянул ладонь. Мамкин взяла ее и приложила к своей груди.
   – Отстань, – поморщился Папкин. – Не до того, тошно.
   – Идиот, – она покачала головой. – Потрогай.
   – Ну, потрогал. Что дальше?
   – Набухла, что. Чувствуешь?
   Папкин с неожиданной брезгливостью помял грудь двумя пальцами.
   – Мерин, – сказала Мамкин уничтожающе. – Не помнишь, какая у жены сиська.
   – Тебе мерещится, – огрызнулся Папкин. – Пустишь ты меня, или нет?
   – Успеешь. Сначала позвони Лыковым. И… попроси у них какую-нибудь одежду. Мы же все раздали.
   – Дай, я пройду!
   – Успеешь, тебе сказано. Я забрала его из сада. С ним уже никто не общается. Воспитатели его сторонятся, как чумы.
   – Бери отпуск, сиди с ним…
   – Я уже взяла. Но не отпуск. Я ушла с работы. Погоди, запойная скотина, скоро до тебя дойдет.
   Это подействовало. Папкин снова остановился.
   – Что ты мелешь! Рехнулась? – А что мне остается? Не могу же я появиться на службе в таком виде.
   – Да в каком-таком виде? О чем ты?
   – Увидишь. Немного осталось.
   – Я найду эту суку с дудочкой, – Папкин сжал кулаки. – Этого долбаного колдуна. Я засуну ему дудочку в…
   – Плюнь на него. Он сам перетрусил и сбежал.
   – Неважно! Разыщу экстрасенса, бабку! Его у меня наизнанку выворотит! И Свина расколдуют!
   – Позвони Лыковым, – устало повторила Мамкин и скрылась в спальне.
   Папкин отпер дверцу бара, наполнил стакан.
   – Дай мне, – попросил Толик. – Я хочу соку.
   – Это не сок. Тебе нельзя.
   – А что это?
   – Транквилизатор.
   – Тан… кизатол, – повторил Толик удовлетворенно.

8

   Папкин стоял перед раковиной и охлаждал бутылочку с кипяченым молоком.
   Из спальни доносилось требовательное кваканье.
   На столе стояло блюдце с тертым яблоком. Из рациона Толика постепенно исключались взрослые продукты – в той же последовательности, в какой некогда добавлялись, только наоборот.
   Горлышко бутылки плотно облегала толстая соска.
   У Папкина дрожали руки. Ему казалось, что в квартире поселилось привидение.
   Он взвесил в ладони бутылочку, гадая, достаточно ли она тяжела, чтобы проломить пятимесячную голову.
   Его передернуло. Конечно, он не сможет этого сделать. И яду не сможет подсыпать.
   Когда он вошел в комнату, Мамкин уже держала Свина на руках. Свин корчил рожи, беспорядочно взмахивал ручками, хныкал.
   – Я напрасно уволилась, – Мамкин истерично хихикнула. – На все про все хватило бы отпуска. Он завтра исчезнет.
   Папкин передал ей бутылочку.
   Толик нахмурился, зачмокал; Мамкин приподняла донышко пальцем, чтобы молоко закачивалось быстрее.
   Папкин отвернулся.
   – Нет, ты смотри, – пропела Мамкин, и в ее пении было больше истерики, чем в смехе. – Это твоя работа. Ты нашел фасилитатора.
   – Я найду его снова, – в сотый раз пообещал Папкин.
   – Ищи сколько влезет. Скоро ты будешь свободен. Не надо ходить в садик, нянчиться…
   – Заткнулась бы ты.
   – Сука.
   Папкин сжал кулаки. Мамкин довольно улыбнулась.
   Толик, прощально чавкая, отвалился от бутылочки. Мамкин машинально оценила, сколько он выпил.
   – Умница, – похвалила она: тоже автоматически. – Ложись, отдыхай.
   Папкин ущипнул себя за руку. Он много раз читал, что так полагается делать в различных сомнительных ситуациях. В момент щипка он некоторым образом следил за собой со стороны.
   «Что я ерундой занимаюсь?»
   Он пригляделся к стенам, углам, затененным нишам. Ему казалось, что он сумеет уловить нечто – движение воздуха, вибрацию, скользкую тень. Где-то прячется живой насос. Иначе куда все девается?
   – Сходи в аптеку, – приказала Мамкин, поправлявшая Толику одеяло. – Купи побольше ваты, бинтов. Что-нибудь от боли, но не анальгин, покрепче. Йод у нас есть.
   – Что это ты надумала?
   – Я надумала? Это ты не додумал. Нам гарантировали статус кво.
   – Сам знаю, не глупея тебя. Он не уточнил, на какой момент.
   – Узнаешь в ближайшем будущем.
   – Меня смущает слово «будущее».
   – Тебя ничего не смущает. Водку жрешь, сволочь, с утра до вечера, а я крутись.

9

   Папкин метнулся к окну. Мамкин так орала, что он боялся свидетелей с улицы. Действительно, под окнами остановились две чинные дамы. Какая-то часть Папкина, назвавшего про себя их дамами, привычно позлорадствовала: определение было формальным, поверхностным.
   – Помоги же ему! – прохрипела Мамкин.
   Папкин не шевельнулся.
   – Расслабься, – процедил он ледяным голосом. – Он справится, можешь не волноваться. Этот не пропадет.
   Он продолжал смотреть в окно. За спиной раздавалось настойчивое хлюпанье; Мамкин взрыкивала, то и дело срываясь на пронзительный визг.
   Папкин взглянул лишь однажды и больше не пытался. Он успел заметить половину Толика, который отталкивался ручками и забирался в окровавленную Мамкин. Толик молчал, глаза его были крепко зажмурены. Он был мокрый, фиолетового цвета, весь в складках.
   – Подтолкни же, – взывала Мамкин. – Сейчас голова пойдет!
   Папкин молчал.
   Толик сделал отчаянный рывок. Головка по уши втянулась в промежность. Кожа Мамкин натянулась и лопнула. Не глядя, та протянула руку и принялась пальцами уминать осклизлое темечко.
   – Все? – осведомился Папкин. К двум дурам подошла третья; все трое с любопытством поглядывали на окно, в котором торчал окаменевший Папкин.
   – Ай! Ай! – закричала Мамкин.
   Тряпки и простыни внезапно намокли. И это потрясло ее больше всего прочего: воды. Их не было в ней, и не было нигде, и вот они хлынули из ниоткуда, пропитав материю. Сейчас они всосутся, но как им всосаться, когда…
   – Смотри! Смотри! Смотри! – Мамкин, судя по странной окраске воплей, сошла с ума.
   Папкин не выдержал и медленно повернулся. Он, наконец, увидел то, чего так долго искал. Простыни сами собой свернулись в жгут. Один его конец ткнулся в Мамкин, по жгуту пробежала волна. Ткань начала отжиматься; Мамкин принялась ритмично двигать тазом, усваивая влагу.
   Огромный живот шевелился, Толик осваивался.
   Кровавые пятна бледнели и испарялись.
   Мамкин кряхтела.
   Потом Папкин понял, что она молчит, а кряхтение продолжается.

10

   – Да, привет, – сказал Папкин в трубку. – Нет, извини. Давай в другой раз. У нас тут мелкие проблемы, – он покосился на Мамкин живот.
   – Дня через три, – шепотом подсказала Мамкин. – Тогда уже будет недель четырнадцать, не видно.
   На ней было просторное ситцевое платье. Мамкин сидела с зеленым лицом и через каждые полчаса бегала в уборную: токсикоз. Ее так выворачивало, что Папкин морщился.
   – Аборт уже поздно, – оправдывалась она.
   – Еще рано, – поправлял ее Папкин.
   К ним обоим, как это ни странно, вернулось душевное равновесие.
   – Осталась неделька, – Папкин пощелкивал пальцами.
   Однажды он рассеянно листал записную книжку и наткнулся на телефон методиста.
   – Что это за номер? – спросил он озабоченно, обращая вопрос в пустоту.
   – Баба, небось, какая, – усмехнулась Мамкин.
   …С платьем расстались ровно через три дня – как и хотели.
   Пришли гости, про Толика никто не спросил. Выпили, накурили, заводили музыку.
   В воскресенье Мамкин заметила, что Папкин ходит вокруг нее кругами.
   – Чего ты вьешься?…
   И в ту же секунду их швырнуло друг к другу, они даже не успели приготовить объятия. Папкин повалил Мамкин на кровать, думал поиграть, но чуждая сила не позволила ему разводить канитель. Не вышло и ритма; Папкин дернулся дважды и, холодея, почувствовал, как нечто густое, попирая законы природы, устремилось из Мамкин в него. Ему почудился отрывистый всхлип, но это, конечно, чмокнули запоздалые выделения.
   Та же сила отбросила Папкина от Мамкин.
   – Порядок, – прокомментировал Папкин, и сам не понял, к чему он это сказал.
   Мамкин пошла подмываться, но тут же вернулась: все было чисто.
   – Поздравляю со статусом кво, – сказала она и вздохнула.
   – С чем?
   – С чем слышал.
   – Не знаю, о чем ты.
   – А я и сама не знаю.
   – Навеяло.
   – Навеяло.
   – Ну и черт с ним. Что за медведь тут валяется под ногами? Спрячь, пока не убились.
   Папкин держался, как взрослый, но в глубине души знал, что ему только пять лет. Он стоит у калитки, глядит на дорогу и ждет гостей. Но кто-то подходит, берет его за руку и навсегда уводит прочь.

© апрель 2001

Земля каскадеров

   Некто Бородавченко собрался уехать в далекую страну Z. Неизвестно, в чем провинилось перед ним это заморское государство. Но не уехал, потому что внезапно сделался душевнобольным. Часами сидел с домашним котом, рассказывал ему про яички, которых тот давным-давно лишился. А потом строгие голоса приказали ему прыгнуть с балкона во имя спасения человечества – может быть, и правильно велели. Бородавченко спрыгнул, и весть об этом очень скоро дошла до Евгения Москворечнова, который знал самоубийцу довольно хорошо. Покойник приходился Евгению дядей.
   К тому времени буквально в один день закончилось лето, пришел сентябрь, и цветущий иван-чай, зажившийся на этом свете, уже не мог никого обмануть. Тоска и скука явились с сентябрем заодно, как будто пара перезрелых девиц привела под белы руки утомленного, занудного гармониста.
   Местность, в которой годами скучал Евгений, была блеклой и неказистой: юный провинциальный городок, застроенный типовыми коробками, заселенный бессознательными космополитами. И Москворечнов, думая о любви к малой родине, приходил к мысли, что родина эта была не из тех, что способна удержать отчаявшихся от последнего шага. Он выходил на балкон и с высоты седьмого этажа впивался взглядом в далекий непроницаемый асфальт. Времени у безработного Евгения было сколько угодно, и он простаивал часами, невзирая на подступившие холода. Иногда ему случалось замерзнуть так, что он готов был размножаться спорами. Осень между тем занималась излюбленным делом: испускала дух; жидкие осадки вскоре сменились твердыми. Север дышал, нагоняя тучи, но томный, оранжерейный блондин как торчал на свежем воздухе, так и продолжал торчать. Навалившись на перила, он безостановочно курил, изредка окидывая тоскующим взором слои пушистого снега, которому ничего не делалось от теплых струек папиросного дыма. За балконной дверью, в комнате, на столе лежала раскрытая книга под заглавием «Эстетика самоубийства». Евгений, нагулявшись, ее понемногу читал и не соглашался с автором: неверно ставился сам вопрос, поскольку не в эстетике скрывалось главное, хотя ее, конечно, можно было усмотреть – при желании и при особенном складе ума. Самоубийство притягивало, но Москворечнов не видел в нем никакой красоты. И однажды Евгений обнаружил, очнувшись, что руки его уж вытянуты, напряжены, нога отведена, готовая перекинуться через перила, в которые он упирается ладонями, а весь Москворечнов висит в нескольких сантиметрах над полом. Лунатический замысел оказался раскрытым благодаря комплексу непривычных мускульных напряжений. Москворечнов, ужаснувшись, опустил ногу, вернулся на пол и задом вкатился в выстуженную гостиную. Он был угрюм, как сотня Чильд-Гарольдов. Сердце его бешено колотилось, пальцы дрожали. Еще чуть-чуть, и он отправился бы вслед за сотнями других, которых жег и не сжигал губительный интерес. Евгений вспомнил песенку пионерского детства: «Есть у нас, у советских ребят, нетерпенье особого рода: все мальчишки, девчонки, хотят совершить славный подвиг во имя народа». Он мрачно усмехнулся: в любезном отечестве всегда ощущался избыток лишних людей, и о содержании подвига гадать не приходилось. В бездну – и ты молодчина.
   Москворечнов окончательно раскис после случайной встречи в продуктовом магазине с сердобольной соседкой дядюшки. Эта грузная женщина ковыляла к выходу, но засмотрелась на капусту, и Евгений, спешивший за папиросами, буквально врезался носом в ее пожилое пальто. Та узнала торопыгу, расчувствовалась, затеяла разговор. «Дядя-то ваш занедужил не в шутку, – сокрушалась она. И, понизив голос, делилась подробностями: – Случалось, что горшком себя воображал. Почитает Писание – и в слезы: горшок горшком, сосуд скоромный! А после вдруг насупится, волком смотрит, уважения к себе требует!»
   Евгений, глядя в сторону, потел под шапкой и мрачно кивал. Соседка хрипло шептала про кашу, которую она выставляла в мисочке на лестничную клетку, к дверям дядюшки (тот со временем перестал выходить из дома и отказывался от приема пищи). «Иной раз так и скиснет, – качала головой соседка. – А в другой посмотришь – мисочка-то пустая! Кто его знает – может, не себе брал и кота кормил. А сам святым духом питался…»
   Кота Евгений забрал к себе; прихватил и еще кое-что из жалкого дядиного барахла, в том числе Библию, которую тому всучили однажды отутюженные евангелисты. В книге дядя кое-что отметил окаменелым ногтем – правда, совсем мало. Например, в посланиях апостола Павла: «…Но не о многих из них благоволил Бог; ибо они поражены были в пустыне. А это были образы для нас, чтобы мы не были похотливы на злое, как они были похотливы». И еще: про сосуды, для различного употребления предназначенные. Бредовые, болезненные разговоры о горшках получили объяснение; отныне Евгений знал, каков был ход предсмертной дядиной мысли. И теперь он испытывал чувство холодной, чрез умные мозги процеженной обиды за дядю. Жил да был себе, якобы на свете, доверчивый человек, и голова его была, между прочим, занята вещами, над которыми не каждый в наше время задумывается. Но он не возгордился в этом умственном полете, из всех уподоблений предпочтя самое оскорбительное. Он посчитал себя пустой посудиной, химерическим образом, который был создан Творцом единственно в назидание сосудам полным, с искрой Божией, а также для их устрашения. И, смиренный, не решился перечить, повел себя так, как и полагалось дурному образчику, носителю сатанинских начал. Сиганул через перила, чтоб другим неповадно было. Чтобы с трепетом взирали на треснувший череп и делали выводы. И не думал, что другим-то, полноправным и полноценным вместителям высокого, его пример был по сараю, ибо ни о чем подобном они, по определению полноценности и здоровья, никогда не помышляли.
   Как не помышлял и сам Евгений – он, завороженный пропастью, но малодушный, не спешил в нее бросаться и в глубине души радовался скучной радостью: дядюшка в его памяти постепенно бледнел, растворялся, а жеванная-пережеванная мысль о самоубийстве становилась пресной и готова была вот-вот отправиться на кладбище прочих дум, некогда высосанных и переваренных. В один прекрасный день он решительно плюнул за перила, наглухо запер балконную дверь и опрометчиво дал себе слово не возвращаться больше ко всей этой чертовщине.
   Правда, о сосудах и образах Москворечнов не забыл. Его заклинило.
   Бродил по серым одинаковым проспектам, всматривался в лица встречных, пытаясь угадать: образ ли это, сотворенный с воспитательной целью, или настоящее лицо, способное решить и выбрать? Иногда ему казалось, что так, иногда – что иначе. Но, поскольку сам он, Евгений, мог с той же вероятностью оказаться как тем, так и другим, уверенности в нем не было. Не является ли он пародией? Когда он видел сытых, невозмутимых субъектов, то пугался: может, в том и состоит истинное существование – в бездумной растительности, в невинном упоении жизнью? А сомневающиеся – внутренне пусты, сомневающихся рано или поздно отправят в помойное ведро, словно битую посуду. Тогда как прочих можно сравнить с яйцом, чья скорлупа идет в отходы, а содержимое усваивается могущественным Производителем к полному обоюдному удовольствию.
   Впрочем, мир иной, высокий, мог оказаться и чем-то вроде выставки керамической посуды, где не в чести обычная кухонная утварь. Ну, почему бы нет? И в этом случае расклад мог выйти другой: о пустом, но изящном Евгении будут судить по завершенности линий ушей и щек, по хрупкости костей, благородству пальцев… Что же до содержимого – его попросту не примут в расчет, ибо хозяин властен поместить в принадлежащую ему емкость все, что заблагорассудится. Входит-выходит, как говаривал Иа, печальный ослик. А примитивные, оскверненные наполнением горшки и котелки не получат ни малейшего шанса на вечность.
   Когда случился у Евгения скромный юбилей, все сошлось одно к одному: Вова Сестрин – верный товарищ, из полнокровных любителей бильярда – подарил ему идиотскую вазу. Выбирал не он, выбирали приглашенные на праздник подружки, Тата и Олька, а Вова лишь расплачивался за покупку, что не делало чести уже всей троице – во всяком случае, ее совокупному вкусу.
   «Это что – «пей-до-дна»? " – улыбнулся Москворечнов, пожимая другу сразу обе руки.
   Сестрин с готовностью рассмеялся: дескать, точно!
   «Ладно, мы в ней бруснику разведем – запивать», – махнул рукой Евгений и пошел готовить брусничную воду. Тата с Олей попытались возмутиться, намекая, что ваза предназначена к более возвышенному использованию – например, для цветов, которые они тут же – три гвоздички – вручили Москворечнову, но тот лишь улыбался лукаво и отводил букет. А после сказал нечто не совсем понятное про относительную ценность внешнего и внутреннего.
   «… Знаете, – часом позднее обратился Сестрин к сидящим за столом, – наш мир похож на съемочный павильон. Снимают фильм, повсюду декорации, а режиссер – за кадром…»
   Лицо Евгения Москворечнова скривилось, будто он отведал нестерпимо кислого. Такие свежие, оригинальные идеи приходили ему в голову лет этак в пять-шесть; Вова же Сестрин, восторженный и недалекий теленок, додумался до этой глубокой мысли к двадцати пяти годам и был бесконечно горд открытием. И то еще надвое сказано: сам ли? Не в европах ли лоснящихся подцепил он сию дешевку и радовался после, словно темный дикарь? Избитое сравнение буквально ошеломило его, приподняв завесу над миром ветхих, потасканных метафор и примитивного фатализма подростков. Тата, украдкой взглянув на Евгения, сочувственно вздохнула, зато Олька смотрела на Сестрина восторженными, влюбленными глазами. Ни для кого не было тайной, что дело у них шло к свадьбе.
   «Да, спецэффекты хоть куда», – кивнул Евгений для поддержания разговора. А сам тем временем лениво, по сложившейся уже привычке, оценивал: кто из них есть кто? Сестрин – типичнейший из толстокожих, и если он – пример, то для кого? Для Москворечнова? Удивительно, но это не исключено… Со стороны их тесная дружба выглядела странной и неестественной. Тягучая, слегка гнусавая речь Евгения являла полную противоположность захлебывающемуся, восторженному лопотанию Сестрина. Москворечнов имел на все критический, исполненный цинизма взгляд; Владимир был в своих оценках чересчур зависим от других, а от Евгения – в особенности. Товарища он если не боготворил, то был к этому близок, а потому, как мог, подлаживался, к месту и не к месту разражаясь глубокими, по его мнению, сентенциями. И, когда разражался, не забывал подчеркнуть, что не стремится выглядеть оригинальным, но просто добросовестно копирует учителя, по мере сил стараясь мыслить, как мыслит Москворечнов, ни в коем случае не претендуя на превосходство – и даже не мечтая о нем. Евгений, не выносивший Сестрина в больших количествах, время от времени любил погонять с ним шары в биллиардной, распить бутылочку-другую легкого вина, а на прощание озадачить назидательным монологом о звездах и судьбах, которому Сестрин, разинув рот, внимал. При новой встрече Владимир начинал беседу с того, что исправно повторял все сказанное Евгением в прошлый раз и восторгался, до чего разумно и складно звучат эти слова.
   «Где съемки, там и трюки, – заметила Тата, глядя Евгению в глаза. – Для трюков же нанимают каскадеров. Как ты думаешь, какой трюк в нашей жизни самый опасный?»
   Москворечнов сразу подумал о погибшем дяде.
   «Известно, какой», – отозвался он осторожно, прожевывая салат.
   Сестрин весело ел, исподлобья зыркая по сторонам.
   «Ну, вот, – улыбнулась Тата. – Смертельный грех – смертельный номер. Каскадер выполняет работу и сходит со сцены. Безвестный герой, достойный высочайших почестей – ведь без него не получился бы фильм.»
   Евгений задумался.
   «Здорово, – с нарочитой скукой протянул он после паузы. – Достаточно вспомнить удавившегося Иуду. Если бы он не принял участия в съемках, сюжету – крышка».
   «Я чего-то не понимаю, – бодро заметил Вова Сестрин, разливая напитки. – Вечно тебя, Татка, куда-то заносит».
   Тата не обратила внимания на его слова. Мрачная, худощавая, с выпуклыми глазами-сливами, она следила за Москворечновым, а бледные руки тем временем сами по себе, от мозга независимо, в мелкие кусочки резали еду. Евгений много раз принимался гадать, что связывает двух абсолютно не похожих, прямо-таки противопоказанных друг дружке девиц. Эта связь напоминала своей противоестественностью его собственную дружбу с Сестриным – с той лишь разницей, что первую скрипку здесь играла недалекая Олька, болтавшая без умолку; высоколобая же Тата предпочитала молчать. Правда, она за двоих пила. Ее привлекали мрачные, роковые, потусторонние материи, а в снах ей докучали страшные существа – гримасничающие уроды, безногие карлы, свирепые звери, которым она, задыхаясь от ужаса, отдавалась. Никто не знал, когда и где нашли подруги общий язык, и какие на том языке велись разговоры.
   «Если прыгать, так вместе, – проговорила Тата грудным голосом. – А что, Жека, отчего бы и не броситься?»
   Евгений долго не отвечал. Ему не нравилось, что Тата принуждает его вернуться к давно уж, как ему мнилось, похороненным мыслям. Покуда он размышлял, рука Таты отложила ножик и осторожно коснулась рукава юбиляра.
   «Вместе, прочь со сцены – чего же боле, Жека?»
   Москворечнов тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула.
   «Мне здорово приелась эта русская хандра, – сказал он утомленно. – Как назло, английский сплин – тоже. Боюсь, что у меня не хватит… – он пощелкал пальцами. – Как бы тебе объяснить… В последний миг меня наверняка удержит мысль о полной бесполезности такого шага… и ты полетишь в неизвестное одна, а я останусь. Да и вообще – сомнительные лавры! Тебя послушать, так получится, что у нас целая страна каскадеров. Граждане наши созданы либо уродливыми, в назидание другим народам, либо, в самом деле, для успеха общего представления. Оставь дурацкие идеи! Права ты, не права, а все это – химеры, дым…»
   «Перестаньте вы, люди, – вмешался недовольный Сестрин. В подпитии он наглел, и Евгений ненадолго выходил у него из авторитета. – Уши вянут вас слушать. Куда вам прыгать? День рождения, всем должно быть весело, а вы – будто на поминках. Дернул меня черт за язык! Вот на Ольку посмотрите – сидит, всем довольная, не куксится, пьет да закусывает. Верно, Олька? Берите пример! Мы-то не прыгнем!»
   Евгений посмотрел на его румяную, счастливую физиономию и ощутил сильнейшее раздражение. Пришел, привел подруг… одна – тупица, вторая – мировая скорбь с претензиями. Подарочек, ничего не скажешь. Ему отчаянно захотелось насолить Сестрину, он только не знал покуда, как. Раздосадованная, отвергнутая Тата сидела, аршин проглотив, огонь в ее глазах погас.
   «Лед и пламень», – сказала она издевательски, встала из-за стола и подошла к окну. Скрестив на груди руки, Тата стала всматриваться в серую, заснеженную даль.
   Ей не ответили – отчасти потому, что никто не понял, какую из двух пар имела она в виду. Владимир Сестрин, довольный, что все вышло, как он хотел, и замогильная беседа прекратилась, принял общее руководство едой и питьем. Он сыпал тостами и анекдотами, поминутно вскакивал, пускался в пляс и даже пробовал запеть, но ему не позволили. Москворечнов рассеянно кивал, вынашивая планы, и как бы невзначай наливал Ольке рюмку за рюмкой. Не отставал и Сестрин, так что Олька, щедро обласканная с двух сторон, вскоре перестала болтать и погрузилась в разморенное, блаженное молчание. Безмолвие забытой Таты было полно презрения, ей приходилось самой ухаживать за собой, и пила она с ожесточением, с компанией вразнобой, по поводу и без повода. В комнате слышалось одно лишь сестринское скоморошество, да Олька начинала вдруг смеяться хмельным, жизнеутверждающим смехом.
   «Мне пора», – сказала Тата, когда дело подошло к полуночи.
   «Куда ты пойдешь? – удивился Москворечнов. – Ночь на дворе. Оставайся. Места хватит всем».
   Кот, согласный с ним, приблизился к Тате и потерся о ее ногу.
   «Я возьму машину, – возразила Тата, накидывая шаль. – Не надо меня провожать, мне не десять лет. Хотя, возможно, кое-кто здесь думает иначе».
   «Татка, брось, останься! Ляжем валетами!» – взвился Сестрин. Лицо его исказилось. Помимо многого прочего, он славился тем, что умел придать этому лицу, аристократическому и в чем-то античному, совершенно свинское выражение.
   Но та уже оделась и, не глядя ни на кого, отпирала входную дверь. Евгений, захмелевший, отвесил ей в пошатывающуюся спину поклон.
   Вернувшись в гостиную, он упер руки в бока и окинул взглядом разоренный стол, сомлевшую Ольку и Владимира, с трудом державшегося на ногах. Покачался с пяток на носки, наморщивая лоб.
   «Танцы до упаду, – объявил Евгений, что-то решив. – Спровадили кладбище – и бог с ним. Сейчас образуем круг и станем скакать, пока ноги не отвалятся».
   «Это я понимаю!» – восторженно крикнул Сестрин. Стол отодвинули, стулья оттеснили. Включили музыку на всю катушку, притушили свет. Обнявшись, трое завертелись в исступленной пляске. Топот и визг стояли такие, что справа и слева застучали в стены, и даже затрезвонили в дверь, но возмущенным соседям никто не думал открывать. Левой рукой Москворечнов обнимал за плечи Сестрина, а правой – Ольку, но уже за талию, причем рука гуляла взад-вперед, прихватывая гостью то за одно, то за другое место. Сестрин ничего не замечал и выделывал дробь. Философия вылетела из его головы, и он скакал неповрежденный, предельно всему миру ясный. Он не увидел даже, как ладонь Евгения спустилась недопустимо низко и весь юбиляр отплясывал теперь странно раскоряченным, как будто изображая самолет, ложащийся на правое крыло. Олька неожиданно оставила Сестрина, обняла Московречнова, и тот, приподняв ее за талию, закружил, воя действительно по-самолетному. Владимир отступил и начал бить в ладоши, не видя в происходящем ничего для себя невыгодного.
   «Перекур!» – скомандовал он, притомившись. Евгений послушно перенес Ольку на стул, присел рядышком и взялся за бутыль. Сестрин щелкнул зажигалкой, прикурил. Дым он выдохнул, щуря от удовольствия глаза.
   Москворечнов встретился взглядом с Олькой и подмигнул ей, кивая на Владимира. Он намекал, что пьяный товарищ смешон и нескладен, и Олька с готовностью расплывалась в улыбке.
   «Я думаю, довольно, – заявил Евгений, растягивая слова. – Предлагаю по последней – и спать. Сон наш будет глубок и безмятежен, а утро – уныло и безысходно».
   Сестрин взболтал бутылку, оценивая уровень жидкости. «Да, с утречка придется выскочить», – молвил он озабоченно. И, окончательно лишившись тормозов, приложился прямо к горлышку. Евгений мстительно усмехнулся, видя, как напиток глоток за глотком перетекает в беспечного гостя. Сестрин, допив, зашатался, с трудом доковылял до дивана и рухнул без чувств, не снимая обуви.
   «Пусть его спит, – молвил Москворечнов с обманчивой заботой. – Правильно я рассуждаю, Олька?»
   «Правильно», – пробормотала Олька, прижимаясь к Москворечнову.
   …Сестрин проснулся от сильнейшей жажды. Он, мучаясь, приподнял веки и увидел два темных силуэта. Первый силуэт сидел на стуле, а второй – верхом на первом, лицом к лицу. Ритмично покачиваясь, сидевшие вполголоса вели проникновенную беседу.
   «Что ты знаешь, – горячо шептал силуэт, восседавший на стуле. – Порой так не хватает истинного, живого… Я лишний, лишний в этом мире, а ты одна меня сегодня поняла. Я не мечтал о лучшем подарке…»
   Второй силуэт отзывался серебристым смехом и все сильнее впечатывался в первый.
   «Это что ж такое? " – прошептал опустошенный Владимир.
   Два черных, в темноте неразличимых лица одновременно развернулись в его сторону. Качание не прекратилось, но разговор затих, и в прокуренном, пропитом воздухе гостиной повисло высокомерное ожидание.
   Сестрин сполз на пол и бессильно привалился к дивану спиной.
   «Вот оно как выходит», – прошептал он, созерцая друзей.
   Силуэт на стуле откашлялся.
   «Володя, спи спокойно, – предложил силуэт со стальными нотками в голосе. – Это лучшее, что ты можешь придумать».
   Но убитый, обманутый Владимир не стал его слушать и выпрямился во весь рост.
   «Страдалец, значит? – проскрежетал он горько и заметался по темной комнате. – Лишний человек? Думаешь, тебе все позволено?»
   Москворечнов со вздохом снял Ольку с колен.
   «Что, к барьеру?» – осведомился он бесстрастно.
   Сестрин в ярости схватил со стола какую-то посудину и шваркнул об пол. Грохот разбитого стекла расколол тишину и мгновенно стих.
   «Я вам докажу, – Сестрин истерично, с дрожью засмеялся. – Избранный, непонятый…»
   Он взялся за ручку балконной двери.
   «И что ты собираешься делать? " – с жалостью спросил Евгений.
   «Трюк тебе, гаду, состряпаю, – ответил Владимир, клацая зубами. – Смертельный номер. Из жизни каскадеров».
   Москворечнов встал со стула, но Сестрин был уже на балконе. Олька взвизгнула.
   «Убьешься, кретин!» – выкрикнул Евгений. Сестрин осклабился и перекинул ногу через перила. Он оседлал обледенелую перекладину и с ненавистью глядел в квартиру, где зрел переполох. Полуголый Москворечнов, укоризненно качая головой, ступил на порог.
   «Руку давай», – приказал он внушительно и протянул ладонь. Сестрин отшатнулся – слишком резко. Он сразу перевернулся, успев зацепиться в падении за прутья, но пальцы соскользнули, и Владимир, сорвавшись, без единого звука полетел вниз, в черную зимнюю бездну.
   …В чем был, Евгений выбежал на улицу и, не чувствуя стужи, остановился перед распростертой на асфальте фигурой. Сверху неслись дикие вопли: голосила Олька. В соседних квартирах зажглись огни, из окон стали выглядывать обеспокоенные, недовольные лица.
   Потом кто-то взял Евгения за руку и отвел домой, затем приехала милиция.
   История попала в газеты, не наделав, однако, большого шума по причине обыденности. В городской газете, в сводке криминальных новостей – малой энциклопедии русской жизни – напечатали короткое сообщение о трагедии, разыгравшейся после совместного распития спиртных напитков. За неимением более интересных новостей заметку перепечатали бульварные еженедельники, в одном из которых поместили даже фотографию: страшные, специально нанятые позировать хари участвуют в чудовищной оргии. Татуированные торсы, бритые черепа, золотые цепи, батарея пустых поллитровок. Ни к селу, ни к городу – нож, занесенный над смертельно перепуганной девицей. На какое-то время этот странный репортаж развлек Евгения. Он вырезал фотографию и приколол ее в прихожей с тем, чтобы всяк вошедший мог сопоставить заведенные Евгением порядки с журнально-газетной версией.
   Москворечнов, к собственным удивлению и неудовольствию, почти не сожалел о Сестрине. Бродил по гостиной, пожимая плечами в тщетных поисках хотя бы капли раскаяния. Православная церковь отнеслась к происшествию снисходительно, посчитав его несчастным случаем, а потому Владимир был по всем правилам отпет и похоронен в соответствии с традицией. Олька – и этого следовало ожидать – горевала недолго, у нее уж сидел на крючке плечистый, молодцеватый курсант. Ее дальнейшей судьбой Евгений не интересовался. Пресыщенный всеми и всем, со скуки он как-то однажды навел справки о Тате, узнал, что она связалась вроде как с теософскими кругами и полностью отошла от того, что принято именовать нормальной жизнью. У Евгения испортилось настроение, ему почудилось, что он, возьмись за дело всерьез, был способен куда более грамотно преподнести ей основы мистического мироощущения. После долгих колебаний он отважился просить о встрече. Тата отвечала ему равнодушно, точно парила мысленно где-то очень далеко, но свидание все же назначила. Евгений вышел из дома, чувствуя себя отвратительно. Чем бы Тата ни увлеклась, увлечение выглядело серьезным, а он, лишенный живого интереса к чему бы то ни было, втайне завидовал серьезным увлечениям, хотя и презирал их на публике, вслух.
   Они встретились у нее на квартире, и Москворечнов моментально подметил перемены, произошедшие как в доме, так и в хозяйке. Повсюду царила чужая, холодная упорядоченность. На стенах висели странные, непонятные картины; у иконы, закопченной дочерна, горела маленькая свечка. Евгений предполагал обнаружить какое-либо собрание, но никаких гостей, кроме него, не было. Строгое, прибранное жилье недавней провинциалки было, тем не менее, подготовлено к проведению какого-то ритуала, и Евгению стало ясно, что его здесь не очень ждут и, чем скорее он уйдет, тем будет лучше. Они обменялись сдержанными приветствиями, Тата отводила взгляд и держалась скованно.
   «Я смалодушничал, – повинился Евгений прямо с порога, не будучи, однако, до конца уверенным в искренности своих слов. – Я много рассуждал, а дело было лишь в недостаточной воле. Мне проще было изобразить заботу о твоем благополучии, чем расписаться в слабости…»
   Тата улыбнулась краешками губ – нервно и нетерпеливо. Она провела его в кухню.
   Минут пятнадцать они говорили о всякой чепухе.
   «Что такое воля? – наконец спросила Тата, обратив черносливы-зрачки к потолку и внимательно там что-то высматривая. – Сила воли – не в том, чтобы сделать что-то, чего делать не хочется. Если так, то получится шиворот-навыворот. Воля – самоутверждающееся желание. Сила воли в том, чтобы сделать именно то, без чего не жить, а не наоборот. А у нас получается, что чем крепче наступишь себе на горло, тем более волевой ты человек. Это неправильно. Все равно, что говорить, будто силы воли нет у наркоманов – у них-то воля как раз самая сильная. Впрочем, это неважно».
   «Что же важно?» – спросил Евгений безо всякой надежды.
   «Для меня? – Тата задумалась. – Я не знаю, зачем бы вдруг стала тебе рассказывать. Поверь – с недавних пор я занята совсем другим. Я и вправду была невозможно глупой, спасибо за урок. Бог знает, чем бы все кончилось, не щелкни ты меня по носу».
   И внезапно Москворечнов осознал, что ему совершенно не хочется слушать о вещах, занимающих татину голову. Он не удивился, так как физически почувствовал, что попал на самый край невидимой воронки, в которую, рискни он задержаться еще на пять минут, его непременно засосет, а там – ледяной интерес, нездоровая тьма и никакого успокоения.
   «Ты правильно думаешь, – молвила Тата, наклоняя голову. – Ступай и больше не приходи».
   Евгений не удивился и тому, что она прочитала его мысли. Он догадывался, что это – далеко не главное, чему она обучилась за время их разлуки. Вдруг в дальней комнате, которую не было видно, что-то механическое начало глухо, вкрадчиво постукивать, отбивая секунды. Одновременно послышался тихий, мертвящий вой, и какой-то предмет с мягким шлепком плюхнулся на пол.
   Тата обернулась и крепко сжала губы. Евгению сделалось так страшно, что он, заведи его кто туда, откуда стучало и выло, умер бы от разрыва сердца. Меньше всего на свете ему хотелось выяснить, что это было такое.
   Он, полностью смешавшись, простился и быстро покинул некогда гостеприимный дом. Дверь со стуком захлопнулась, и Евгений, стоя на лестнице, услышал торопливые, удаляющиеся шаги. В каждом их отзвуке угадывалось облегчение, смешанное с одержимостью.
   Больше он Тату не видел, и встречи не искал.
   Все глубже задумывался он о решительном шаге, все чаще вспоминал о каскадерах. Он уж не помнил о своем первоначальном несогласии с этим сравнением. Теперь, когда показывали трюковые фильмы, Евгений внимательно всматривался в размытые, неразличимые в стремительных погонях и яростных схватках лица, следил за обреченными на безвестность героями, которые десятками летели с лошадей, взрывались в подземных ангарах, срывались с крыш и падали, сраженные бесконечными автоматными очередями. Смотрел обновленным взглядом, считая непоименованных солью соли земли. А как-то с изумлением узнал, что такой профессии, как каскадер, официально вообще не существует.
   «Вычеркнуты, – думал он в недоумении. – Всеми забыты, никем не прославлены, и похоронены под забором, на отшибе».
   Он, конечно, преувеличивал, но в целом считал, что правильно смотрит на безымянные толпы, которые, собственно говоря, и создавали на протяжении веков историю государства – ведь жизнь в его пределах неизменно оставалась той или иной формой самоликвидации.
   Сам того не замечая, он постепенно опускался. Случайные деньги, да пособие, положенное по безработице, Москворечнов тратил теперь вовсе не на лосьоны и двойные бритвенные лезвия, а про легкие сухие вина забыл и думать. Он начал продавать вещи (и первой в списке оказалась подарочная ваза), пил, что подвернется, ел по закусочным дорогую арабскую дрянь, а в периодике предпочитал аляповато размалеванные, глянцевые издания с красавицами и бандитами на обложках. В одно несчастливое утро Евгения осенило: на Кавказ! Что может быть ближе для русского сердца? Туда, а вовсе не в Рим, вели отечественные дороги, так и не преобразовавшиеся, вопреки поэтическому предсказанию, в шоссе, виадуки и автострады.
   Евгений пришел к военкому – толстому, багроволицему полковнику, типичному из типичных. Непривычно волнуясь, изложил свою просьбу, подал военный билет.
   Военком ответил жестко, недовольно. «На хрен ты там нужен? – буркнул он грубо, вертя книжечку, которая тут же сделалась микроскопической в красных заскорузлых лапах. – Приключений захотелось?»
   Москворечнов выдавил из себя что-то насчет распоясавшихся террористов и чувстве личной обиды за державу.
   «Шагай домой, – полковник рассердился. – Там и без тебя довольно горя. Что ты умеешь, орел?»
   И он швырнул билет на стол, показывая, что разговор исчерпан. Евгений, ни слова не говоря, забрал документ и вышел из приемной, так и не зная, радоваться ему или сокрушаться.
   «Не видать мне гордого Терека», – бормотал он под нос, вышагивая по тротуару. Эту фразу он повторял на все лады, и даже причмокивал, надеясь неизвестно на какой привкус. Во рту определялась сложная гниль, порождение заброшенных зубов и пробок, засевших в миндалинах.
   …Пришел домой, присел, не находя себе занятия. Полистал дядину Библию. Загадочный Павел пугал, вопрошая: знаете ли, что вы – не свои? Вообще уже. Даже и не свои. Евгений отложил книгу, подманил кота.
   Кот явился сразу, по первому зову, словно того и ждал. Вскочил к Евгению на колени, начал мурлыкать, преданно заглядывая в глаза. Он ждал подношений – мяса, рыбы, каши на худой конец.
   Евгений тоже замурлыкал – рассеянно, монотонно. «Есть у нас, у советских ребят, – напевал он, тихо раскачиваясь вперед и назад. – Нетерпенье особого рода».
   Потом он начал думать о воле и о силе.
   «Воля в том, чтоб делать то, что хочется, – вспоминал он Тату. – Воля – жить, и воля – утонуть. Интересно: воля – чья она? Наверно, тоже не моя, раз я не свой».
   Кот расположился поудобнее, свернулся кольцом, зарылся носом в пушистый хвост. Погода портилась.
   Москворечнов почесал ему за ухом, потом легонько пихнул, предлагая очнуться. «Что же, братец, – молвил он задумчиво. – Давай, просыпайся. Пора нам приступать к продолжительным, задушевным беседам».

© декабрь 1999

Смех

   Утром в дежурную часть метро позвонили и передали, что заложили бомбу в вестибюль, но старшина расхохотался и положил трубку. Бомба взорвалась через десять минут, а получасом позже опорный пункт навестил капитан, переодетый в штатское. Из-за стола старшина разглядел в клубах дыма панику и толчею. Снаружи потянуло гарью.
   – Ты брал трубку? – спросил капитан, притворяя дверь.
   Старшина встал.
   – Так точно, я.
   – А чего смеялся? – капитан прошелся по комнате, рассеянно глядя на унылые стены. – Смеялся зачем? – повторил он, вдруг резко повернувшись на каблуках.
   – Черт попутал, – признался тот.
   – Нет, чего смеялся-то? – капитан округлил глаза. – М?..
   – Виноват, – пробормотал старшина.
   Капитан повел плечом.
   – Нет, что за смешки-то, блядь? А? Что за смешочки-то?
   Старшина молчал.
   Капитан подошел ближе, подался к нему, наморщил лоб, сдвинул брови.
   – Нет, ни хуя. Ты мне объясни, чего смеялся. А?
   – Виноват, – прошелестел старшина.
   – Смотри на меня, блядь! – гаркнул капитан, хватая его за галстук. – Что за смешочки-то, а? Отвечай, сука.
   Тот наливался кровью. Капитан пошарил не глядя, подцепил стеклянную пепельницу и ударил старшину в глаз. Брызнуло во все стороны.
   – Почему смех-то, а? Зачем смеялся, говори. Сука, ты мне скажешь.
   – Бес попутал, – прохрипел старшина.
   – А почему смеялся-то? Я тебе клоун? Что за смех?
   Кровь струилась по лицу старшины. Из-за двери доносились истошные вопли. Пол дрогнул: взорвалась вторая бомба. Визг набрал такую силу, что звенело в ушах.
   – Нет, ты мне ответишь, что это за смешочки, – капитан толкнул старшину в кресло и заходил кругами.
   Старшина сидел, не решаясь дотронуться до глазницы.
   – Почему смехуечки-то? – капитан остановился и недоуменно развел руками.
   Тот булькнул.
   – Ты и сейчас ржешь? Сдать гениталии.
   Старшина неуклюже привстал и принялся расстегивать пояс, имевший пряжку на пояснице.
   – Шевелись.
   Тот заспешил.
   – Нет, блядь, я все думаю – что за смех? – пожал плечами капитан.
   Старшина протянул ему пояс. Гениталии свисали бессильно и совсем не страшно.
   – Чего-ты смеялся-то? – горестно вопросил капитан.
   – Бес, – одними губами шепнул тот.
   Капитан, продолжая сверлить его взором, все так же не глядя затянул пояс на себе поверх пиджака. Одернул полы, передвинул органы по центру.
   – Одного не пойму – откуда смех? Погоны снять. Живее.
   Старшина заспешил. Капитан не стал дожидаться и сорвал их сам. Надкусил, пожевал, швырнул в мусорное ведро.
   – Бывают же твари, – заметил он брезгливо. – Я одного не пойму, на хуя было смеяться-то?
   Старшина улыбнулся сквозь слезы. Капитан сплюнул.
   – Работай дальше, дебил, – он вышел из опорного пункта и трахнул дверью.

© март 2012

Белый карандаш

   Мы договорились встретиться в метро.
   Я торчал внизу, у схода с эскалатора, прислонившись к стене и равнодушно следя за нарядным людским потоком. Горожане стекались в центр на народное гуляние; мелькали воздушные шары, прыгали раскидаи, сверкали карманные стробоскопические установки, пользоваться которыми в метро было строго запрещено.
   «Вниманию пассажиров, – заговорила балюстрада. – На станции «Университетская» по техническим причинам выход в город закрыт. Пользуйтесь выходом на станции «Флагманская».
   Через семь минут в толпе подземных щёк и задниц я увидел, наконец, счастливые золотые зубы Валентайна. Он был Валентин и невозможный ёрник; ни одно привычно звучавшее слово его не устраивало – он брал любое, присобачивал либо уменьшительный, либо увеличительный, либо вообще иноземный суффикс-префикс и защищался таким образом от суровой прозы обычных вещей.
   – Извини, задержался, – Валентайн цапнул мою руку. – Давай отойдём куды-нибудь.
   Мы прошли по платформе, пока не добрались до её конца; там, под витражом, Валентайн остановился и полез в деловой несессер, только что вошедший в моду.
   – От тоби накладуйчики, – пробурчал он, роясь в бумагах и имея в виду накладные. – Усё тип-топ.
   – Это за десятое, – заметил я ему, перебирая листы и любуясь печатями. Казалось, что каждый оттиск хранил в себе след животного раздражения, с которым неизвестные мне лица сдавали позиции и штамповали высочайшее «добро».
   – Уй-юй-юй, – заволновался Валентайн, нырнул в несессер и выдернул новую порцию. – От за двенадцатое.
   – Ага, – сказал я успокоенно, разглядывая пёстрые страницы. – Ну, теперь мы их обуем. Готовь точки к четвергу.
   – К четвергу? – дела обязывали, конкретная реальность наступала, и Валентайн, тревожный перед правдой жизни, правильно назвал день недели.
   – В среду – рано, в пятницу – поздно, – я пожал плечами. – Лучше четверга не придумаешь.
   Он подумал, прикинул в уме и решил, что управится. На лице Валентайна написалось облегчение; он шутовски раскинул руки и чуть поклонился: дескать, есть, ваше высокопревосходительство.
   «Вниманию пассажиров, – донеслось до нас. – На станции „Университетская“ по техническим причинам выход в город закрыт. Выход в город на станции „Флагманская“ ограничен. Пользуйтесь наземным транспортом, а также другими пересадочными пунктами».
   – Я побегу, – сказал я. – А то совсем закроют.
   – Чего там у них стряслось? – спросил Валентайн без особого интереса.
   – Чёрт их знает, – я пожал плечами. – По-моему, какая-то авария на набережной.
   – Ну, греби, мне сейчас дальшей ехать, – осклабился тот, кивая головой и снова ловя мою кисть. Мы попрощались, я посадил Валентайна в подоспевший состав и дождался, пока поезд тронется. Двери сомкнулись; мой товарищ, сверкая непрошибаемым золотом, помахал мне на прощание и так и уплыл в тоннель, маша рукой. Я проверил, на месте ли бумаги – они были на месте, за пазухой, свёрнутые в тугой рулон. Посмотрел на часы и увидел, что ещё успеваю в порт – очень кстати. Народные гуляния – это не про меня написано, деловые люди не знают праздников.
   Возле эскалатора скопилась толпа, я пристроился сзади и мелко засеменил, глядя поверх голов. «Чёртова прорва, – подумал я тоскливо. – Людей – как грязи». Сзади стали напирать; сквозь зубы ругаясь, я вытянул руки по швам и позволил затащить себя на ступеньку. Чуть поднявшись, оглянулся: внизу безропотно колыхалась перепревшая каша. Эскалатор остановился на середине пути, мне пришлось ухватиться за поручень и прошептать внутренним органам нехитрые слова утешения. Сердце и желудок, застигнутые врасплох, на миг напомнили просвещённому сознанию, что стоит им пожелать – и оно, сознание, пойдёт под нары, а то и к параше, а управление возьмут на себя седые ветераны, проверенные эволюцией.
   Замешательство крепло. Лестница стояла, как вкопанная. Кое-кто, плюнув, захотел подняться пешком, но всё вверху было забито до отказа, и дальше нескольких шагов дело не пошло. Становилось жарко, на лицах сквозь праздник медленно проступала привычная злоба.
   – В чём там дело? – заорал какой-то мужик, глядя в далёкий полукруг мёртвого света. – Чего людей-то маринуете?
   Балюстрада молчала. С неё слетел казёный гонор, и все вдруг ощутили в её безмолвии нарастающую растерянность.
   – Хулиганство какое, – запыхтели слева промтоварным голосом.
   Мне захотелось бить и пинать ногами неважно кого, зубы сжались, глаза сузились, и все эти перемены в моём мироощущении случились полуосознанно – не то, чтоб вовсе помимо воли, но при полном её попустительстве. Я снова обернулся и посмотрел вниз: там, словно островок среди враждебных волн, виднелся стеклянный стакан с упакованной в форму тёткой. Сотрудница метро стояла и слушала, что говорит ей трубка внутреннего телефона. Она стояла довольно долго, потом опустила трубку и, не садясь, взяла переговорник.
   «Граждане пассажиры! – послышался живой, озабоченный голос. – По техническим причинам выход в город закрыт. Оба эскалатора сейчас будут переключены на спуск. Спускайтесь на платформу медленно, без давки, и дальше садитесь на поезда пятого радиуса. Ближайшие станции работают в ограниченном режиме, поэтому просим сохранять спокойствие и благоразумие».
   – Что случилось? – завопили теперь со всех сторон. – Что случилось-то?!!
   Крики, летевшие сверху, снизу, с боков пересекались где-то в центре, порождая квадро-эффект. Под ногами дёрнулось; те, кто рассчитывал выбраться к свету, обнаружили, что пятятся обратно и неуклюже затоптались, спеша развернуться. Их недовольство компенсировалось удовлетворением соседнего эскалатора, обитатели которого ехали, как и хотели изначально, на платформу. И этот соседний эскалатор был заполнен лишь наполовину, из чего делалось ясно, что там, в недоступных наземных далях, закрыли и вход.
   – Что там такое, наверху? – кричала одна лестница другой: та, что хотела раньше вверх, той, что ехала к поездам.
   – Нам не сказали! – кричали в ответ. – Что-то на набережной! Оцепили, повесили флажки! Никого не пускают!
   «Холера, – подумал я, осатанев совершенно. – Как же, доберусь я до порта, держи карман. Представляю, что будет твориться в вагонах».
   Очутившись на платформе, я счёл за лучшее остыть и отдаться стихии. Идя на таран, я выиграл бы, конечно, минуту-другую, но эти минуты погоды не делали. Но когда подошёл поезд, я не выдержал и втиснулся с первой же фалангой. Машинист справился с дверями только после шести безуспешных попыток; состав истерично вздохнул, дёрнулся и снова встал. У меня мелькнуло страшное предчувствие долгой стоянки в тоннеле; раздался новый яростный вздох, повторный рывок – и мы сдвинулись с места. Мне, прижатому к какому-то сверкающему выступу, не оставалось ничего другого, кроме как слушать сдавленные речи пассажиров. Я надеялся с их помощью разобраться в происходящем, но вокруг меня жаловались на жару, духоту, ругали власти – сперва городские, потом – федеральные, однако ничего внятного я так и не услышал. В глубине вагона раздался громкий хлопок: лопнул воздушный шар; кто-то процедил испуганное «господи, боже ты мой», а кто-то ещё – казнитель шара, вероятно, – ненатурально засмеялся.
   Мы не застряли, но зато убийственно медленно двигались. Когда поезд добрался до следующей станции, меня можно было выжимать – и это со мной незамедлительно проделали. Вылетев на перрон, я не почувствовал разницы между ним и вагоном. Глотая тёплый удушливый воздух ртом, а ушами – обрывки случайных фраз, я начал изнурительное движение к выходу. Балюстрада, спятив, бубнила рекламу, и это тошнотворное камлание через каждые пять-десять секунд прерывалось распоряжениями и увещеваниями дежурной по станции. Напрасно пытаясь упорядочить пассажиропоток, она выкрикивала какие-то нелепые, бессмысленные команды, тогда как сама уже ничего не понимала и не видела.
   – Сейчас вообще всё перекрою! – орала эта тётка, напоминавшая очертаниями куб. Двое бритых, гоготнув, немедленно отозвались:
   – Давай закрывай, б…., и мы будем тебя мощно гасить!
   – Дьявол, что же там такое, наверху? – спросил я, не утерпев, у простецкого вида соседа.
   – Да-а-а, – протянул мужик, остервенело улыбаясь и качая головой.
   Его оттеснили.
   Я опять стоял на эскалаторе; при входе туда я чуть не упал, но чудом сохранил равновесие и, едва отдышавшись, вслушивался, вслушивался, вслушивался. За короткое время, которое занял подъём, у меня создалось впечатление, что вокруг говорят о чём угодно, только не о земной поверхности. И мне впервые сделалось по-настоящему не по себе, я ловил себя на мысли, что готов предпочесть остаться здесь, в подземелье – лишь бы не видеть происходящего наверху.
   «Быдло, – сказал я себе. – Дрожишь со стадом заодно. Ну что там может быть, на улице?»
   И тут же услышал нечто новое, до сих пор не звучавшее: «Без паники! Граждане, убедительно просим вас сохранять спокойствие!»
   Я невольно оглянулся в тщетной, смешной надежде увидеть позади убежище. Про порт я и думать забыл, и меня больше не тревожило, в каком теперь виде находятся наши с Валентайном драгоценные накладные. Вынырнув в вестибюль, я невольно закрыл на миг глаза, но там – там было удивительно спокойно, вот что я там увидел. Это было неестественное, хорошо организованное спокойствие. Народа в вестибюле было поразительно мало; люди, выбегая наружу, как-то сразу исчезали, и в этой поспешности, в этом совершенстве рассредоточения чувствовалась умелая организация. Странно, но меня это не коснулось – может быть, потому, что я и без того, без понуждений нёсся к выходу галопом, вдыхая воздух полной грудью. Никто меня не задержал, никто не дал мне указаний – я вообще не видел ни единого лица, которое по форме одежды или по каким другим отличительным признакам можно было отнести к имеющим право распоряжаться. И снаружи ничего не изменилось – в том смысле, что никто не придержал меня, резвого и озадаченного, за локоть. Некому было придерживать – улицы вымерли, и ни на тротуарах, ни на проезжей части не было никакого движения. Я не увидел ни машин, ни людей; последних я не заметил только поначалу, вскоре я их разглядел: за стеклянными дверями магазинов и кафе, а также в витринах толпились сотни и сотни людей – безмолвных, с напряжённым ожиданием следящих оттуда за пустынной улицей. «Детский мир», «Дом строительной книги», казино «Кентавр» – всюду их было полным-полно, и лица, похожие друг на друга, как две капли мочи, смотрели прямо перед собой, сливаясь в длинную ленту грязно-телесного цвета.
   Как вкопанный, я остановился и начал вертеть головой в поисках властной фигуры, имеющей полномочия загнать меня туда же, за стекло, ко мне подобным. Присмотревшись, я обнаружил, что кое-где движение всё-таки не прекратилось. На противоположной стороне улицы прохаживался милиционер, одетый в белое – белыми были у него и перчатки, и высокий шлем, напоминающий тропический. Прохаживался, впрочем, – это сильно сказано; скорее, он топтался на месте: два-три шага направо, и налево столько же, и всё, никакой другой активности он не проявлял.
   Возможно, меня просто не успели заметить: я стоял в тени, под козырьком вестибюля, и на меня по случайности пока ещё не обратили внимания. Пользуясь сомнительной свободой, я с застывающим сердцем продолжил свой беглый осмотр. Что-то говорили про флажки, и верно: вот они, обвисли на длинных верёвках, словно изнемогшие от жары собачьи языки. Про флажки и про набережную – да, набережная неподалёку, и гирлянда уходит именно туда, к ней.
   Я понимал, что эти скудные свидетельства неизвестно чего дело не проясняют, а ещё больше запутывают. Перевёл глаза на витрины и окна; мне померещилось, что смотрят только на меня, и я даже не нашёл в себе сил обругать себя за неуместный эгоцентризм. Хотел сделать шаг, и не смог, ноги приросли к асфальту, и от стояния на месте не становилось ни лучше, ни хуже. Никто меня не трогал… нет, неверно – со мной ничего не происходило, но могло в любой момент произойти независимо от того, пойду ли я или останусь стоять возле станции.
   Наверно, мне стоило взглянуть, что происходит с теми, кто вышел, как и я, наружу, но я почему-то решил, что это дело второстепенное, и смотреть не стал. И правильно поступил, так как чувствовал, что я был последний, кто вышел – толпа, теснившая меня в метро, осталась внутри. Или нет? Мой слух уловил рокотание мощного мотора сразу за станцией, за углом; я взял себя в руки и медленно пошёл на звук. Я шагал в одиночестве, моё шествие не прерывалось ни свистком, ни окриком. Лёгкий ветер едва заметно трепал флажки заграждения, выцветшие от времени. «Это река, – возникла дурная, нездоровая мысль. – Это всё она. Что-то случилось с рекой. Что-то вылезло из реки и скоро будет здесь».
   То, что я увидел за углом, не подтвердило, но и не опровергло мои подозрения. Там урчал колоссальный каток, таких я никогда не видел. Он полз в направлении подземного перехода, за рулём сидел жилистый рабочий в майке, а на подножках стояло по солдату в камуфляже. Я остановился и стал смотреть, как каток подъехал к проёму; водитель, не заглушая мотор, спрыгнул на ходу – вслед за солдатом, второй солдат спрыгнул тоже, и все втроём они зашли катку в тыл, откуда начали толкать его вперёд – бессмысленное занятие, никто из них не смог бы сдвинуть громадину с места. Каток добрался до ступенек, тяжело соскользнул и медленно вкатился внутрь – на удивление тихо и плавно, почти бесшумно. Он был настолько огромен, что полностью закупорил отверстие и продолжал задумчиво урчать, а его сопровождение вытерло пот со лбов, отряхнуло руки и без слов отправилось прочь. Дойдя до перекрёстка, они свернули, и больше я их не видел.
   Я замедлил шаг, выбирая направление и на ходу пытаясь понять, почему я никому не интересен – или же, напротив, интересен всем и каждому. Внезапно я похолодел: не исключено, что я умер – вот почему никто меня не останавливает, вот почему я свободно хожу: меня просто не видят. Сглотнув слюну, дрожа, я бросил осторожный взгляд себе под ноги. Тень была на месте. Но это ещё ничего не значило – мне ничего не было известно про особенности иллюзий в мире призраков. Тут я снова увидел людей: тоже трое, на солнечной стороне, прямо перед окнами «Медтехники». За окнами виднелись… я отметил про себя, что склоняюсь называть людьми исключительно тех, кто по каким-то причинам находится вне помещений, на воздухе. Но за окнами, конечно, тоже были люди, обычная толпа, нарядная по случаю Дня государственной независимости. Что касалось тех троих, на свободе, то один из них сидел за столом, установленным прямо на тротуаре, а двое других стояли у него за спиной. Сидевший выглядел постарше, стоявшие – помоложе, но и старшему было никак не больше тридцати лет.
   «Вот и проверим», – пронеслось у меня в голове, и я пошёл к столу, отлично понимая несчастных, которых состояние здоровья вынуждает проверяться на СПИД. Пересекая проезжую часть, я по привычке посмотрел налево и направо; улица была пуста, если не считать кормы катка, торчавшей из подземного перехода. Похоже было, что город ждёт высокую делегацию, но без дурацких флажков в руках, и никаких оркестров. И в состоянии оцепенения – да, равнодушного оцепенения. Иначе нельзя было объяснить их повальное молчание, несовместимое как с восторгами, так и с протестом, не говоря уже о панике.
   Сидевший повернул ко мне лицо, и у меня гора свалилась с плеч: он видел меня, и значит, я был жив – если только не был покойником сам смотревший. Правильно, лет тридцати; лицо надменное, словно у комсомольского вожака, но одновременно – суровое, невыспавшееся. У него был вид человека, который действительно поглощён каким-то важным, ответственным делом, и ему постоянно приходится на свой страх и риск принимать судьбоносные решения. Возможно, ему не с кем консультироваться.
   На столе не было ничего – ни бумаг, ни письменных принадлежностей. Мужчина был одет в чистую белую рубашку; из-под вишнёвой фески с кисточкой выбивались пряди волос цвета воронова крыла. Молодые ребята, стоявшие сзади, были опрятны и подтянуты – правда, не по-военному, а по врождённой, скорее, склонности. Тоже в белых рубашках, но без фесок.
   – Что происходит? – спросил я, приблизившись.
   Сидевший усмехнулся. Ноздри его раздулись, извлекая из ветра запахи асфальта и реки.
   – Что-то случилось? – продолжил я дрогнувшим голосом. – Ответьте же, я имею право знать.
   Мужчина снял феску и, держа её в ладонях, полуобернулся к одному из стоявших.
   – Как бы я хотел снять с себя эту штуку! Поменяться бы с кем! – сказал он с неприкрытой печалью. Но печаль никого не ввела в заблуждение: голос был полон металла. Мужчина снова развернулся лицом ко мне.
   – Может быть, вы хотите? – спросил он иронично. – Берите, примерьте на себя! Не хотите?
   – Не хочу, – помотал я головой.
   – Тогда помалкивайте, – сказал мужчина с высокомерной назидательностью в голосе.
   – Почему никого нет? – я видел, что он ничего не скажет – в лучшем случае, но по-прежнему лез на рожон.
   – Так, ладно, – он взглянул на часы и поднялся. – Знаешь, – мужчина, понизив голос, обратился к тому из парней, что возвышался слева, – я всегда печёнкой чуял, что всё это – черновик. Лучшие фрагменты – набело, остальное – скомкать и выбросить. Иди… – Я не расслышал, куда он его направил. Парень серьёзно кивнул и быстро пошёл куда-то за дома, во дворы. – Всё, – махнул мне рукой вожак. – Ступайте с миром, вам тут нечего делать.
   – Но я хочу знать…
   – Здесь вам нечего делать! – он повысил голос.
   Я беспомощно посмотрел на выгорающее небо, далёкие здания, трепещущие от жары, первые этажи домов, заполненные притихшими зрителями. Нет, не всё вокруг оставалось неподвижным. Двигался мой собеседник, двигались его подчинённые. Урчал каток, разгуливали голуби, да и человеческая масса за стеклом, если присмотреться, не стояла по стойке «смирно» – кто-то чесал нос, кто-то прикрывал, зевая, рот ладонью, а некоторые, отвлекаясь от вида безлюдной улицы, рылись в карманах и сумочках. И жили они странной, непонятной жизнью под неслышный аккомпанемент нарастающей угрозы. Лишённое привычных черт, ею полнилось всё – от чердачных окон до мусорных урн. Я пошёл, затем перешёл на бег, меня провожали тысячи глаз. Сам того поначалу не заметив, я очутился на набережной и остановился, как только боль в боку сделалась нестерпимой. Тяжело дыша, я смотрел на реку, которая ни в чём не отличалась от той, что я видел каждый день до сегодняшнего – разве что из-за угрозы, которая не обошла и воды реки, она казалась отравленной новым, недавно созданным ядом.
   «Куда подевался транспорт?» – лишь теперь я осознал, что машин нет вообще – мне, честное слово, было бы легче, если бы машины и трамваи стояли, брошенные. Но их не было совсем, я никак не мог взять в толк, кому могло понадобиться и, главное, успеть провернуть очистку города от машин, причём потратить на это час без малого, что я провёл под землёй.
   Я много читал о брошенных городах. Я… но нет, я вспомнил, что город не бросили, здесь что-то другое. Мне было ясно, что близится какое-то наваждение, оно обволакивало меня, оставаясь нераспознанным и неуязвимым.
   Я даже не задавался трудом выстроить увиденное в одну логическую цепочку и сделать вывод.
   Первым делом – спрятаться, защититься. Почему меня выделили? Это не оставляет надежд остаться незамеченным, отсидеться в подвале, в канаве, за дверью собственного дома. Впрочем, возможно и обратное. Может статься, обо мне забыли – кто, опять же? Если люди, то только что я напомнил им о себе, и продолжаю напоминать ежесекундно, но они не стали чинить мне препятствий и вообще, похоже, сочли неважным, непричастным к этому делу. А если не люди, то да, тогда понятно, потому что неизвестно кто способен планировать и воплощать в реальность неизвестно что, но мне от этого не легче. Я снова посмотрел на воду, и по каким-то неуловимым признакам уверился, что с нею что-то неладно. Тут мой ужас перешагнул границу возможного для человека, и я пустился бежать, не разбирая дороги. Палило солнце, ветер сошёл на нет полностью, сверкали окна домов – я вспомнил о золотых Валентайновых зубах и на бегу представил его бесчисленные разинутые рты на каждом этаже, обращённом к свету.
   А вокруг по-прежнему ничего не происходило. Будучи прескверным бегуном, я вынужден был делать частые остановки, и всякий раз, когда я прятался в тень отдышаться, видел, казалось, один и тот же пейзаж. Опять не так, опять забыл – а в нём-то, в редком, одиноком движении было больше всего ужасного. Во время второй остановки мне попались на глаза двое дорожных рабочих, которые волокли в подвал длинную стальную оглоблю. Волокли молча, сосредоточенно, не глядя по сторонам. Потом в одном из переулков мне встретился человек в мешковатом сером костюме. Человек шагал по проезжей части и смотрел прямо перед собой немигающими глазами. Не заметить меня было невозможно, но он прошёл мимо. Я поостерёгся заводить с ним разговор, в нём присутствовало нечто особенное, чего я до сих пор ни разу не чувствовал в людях. Когда он скрылся за углом, я услышал, как в подворотне с гулким стуком упал какой-то тяжёлый предмет, но разбираться, в чём там было дело, не стал. Я уже успел отдохнуть и побежал дальше.
   Каким-то образом я ухитрялся с горем пополам анализировать собственные чувства и мысли. Исключительно жутким представлялся мне тот факт, что происходящее не было мне абсолютно чуждым и незнакомым. Я с чем-то подобным уже сталкивался – во сне, в прошлой жизни, в гриппозном бреду – не знаю, где, но я не сомневался в том, что всё это сидит во мне, глубоко спрятанное и знакомое лишь смутно. Как говорили древние, «что внизу, то и наверху»; во мне, безусловно, находился ускользающий от восприятия аналог дня сегодняшнего. Пока я так размышлял, сверяясь с бесплотным, но верным эталоном здравомыслия, день этот, не отклоняясь от вселенских установлений, приблизился к концу. Солнце уселось над самым горизонтом, откуда зловеще багровело, не располагая к лирике закатов и скорых белых ночей.
   Конечно, я стремился добраться до дому – так поступил бы любой, окажись он в моём положении. Поэтому я – в который раз получив подтверждение, что всё идёт наперекосяк – устало удивился уйме времени, что я потратил на отчаянное бегство из ниоткуда в никуда. Идти оставалось совсем немного, я выбивался из сил и пошёл, наконец, шагом. Мне сделалось не то что всё равно – мне сделалось никак, я не видел возможности сопротивляться тайным врагам или союзникам – с выбором в пользу тех или других у меня ничего не получилось.
   Потянулись знакомые кварталы, небо начало темнеть. Вновь я вывернул на набережную; там, у самого моста, торчала одинокая зенитка, нацеленная в солнечный диск. Несколько солдат суетились вокруг неё, поднося какие-то ящики. Значит, будут в кого-то стрелять; значит, кто-то нападает. Город совсем не походил на населённый пункт, готовящийся к обороне. Ни люди, толпившиеся в магазинах и казино, ни скупые на объяснения уполномоченные, ни всё остальное не подтверждало эту гипотезу. Орудие, установленное возле моста, имело не больше смысла, чем каток, загнанный в подземный переход близ станции метро.
   Солдаты, разумеется, даже не повернулись в мою сторону. Я прошёл в двадцати шагах от них, завернул во двор, где был разбит тихий сквер. Там в песочнице играл мальчонка лет шести – один. У него было всё, что положено: совок, ведёрко, несколько формочек в виде зверушек, пожарная машина, лейка и мячик. Я присел на скамейку и стал смотреть на него, не пытаясь узнать, откуда он и почему ещё не спит в столь поздний час.
   Мальчик посмотрел на меня исподлобья, враждебно и придвинул игрушки поближе к себе.
   – Уходи отсюда, – сказал он мрачно, не вставая с корточек.
   – Почему я должен уйти? – спросил я бесстрастно. – Я устал, мне надо посидеть и отдохнуть.
   – Потому что сегодня День Белого Карандаша, – ответил мальчик. Не дождавшись от меня реакции, он собрал своё имущество в охапку и ушёл сам, ни разу не оглянувшись.
   А я сидел и никуда идти не собирался. Мальчик нанёс мне последний, самый главный удар. Я наконец, как принято выражаться, определился. Теперь мне было ясно, что ничего худшего случиться уже не могло. Мальчик сказал правду – я точно это знал, я, повторяю, что-то смутно помнил из снов и видений. И у людей, вне всякого сомнения, не было и не будет с Белым Карандашом ничего общего. Дикая идея, дикая ситуация – место есть только для одной из сторон, а для другой…
   Тот, в белой рубашке, что-то говорил про черновики. Карандаш, черновик – да, бедновато, но за это можно хотя бы формально зацепиться. Можно пофантазировать. Я приготовился к ожиданию и продолжал смотреть в ненадёжное небо, больше – никуда и ни на что. В том числе и на себя самого, на мои собственные руки и ноги: вдруг я увижу, как рукава и манжеты, а за ними и кисти обретают необратимо белый цвет.

© февраль 1999

Шаги в коридоре

   Я познакомился со страхом лет в пять.
   Меня хранила бабушка, папина мама, она работала в пионерлагере врачом. И меня возили в этот лагерь с трех лет, и я был особенный. Мне разрешалось не делать многого из того, к чему обязывали других ребят – это уже потом, когда полагалось обязывать, лет с семи. Спортивные и военные игры, которых я не терпел, зарядки, линейки – всего этого мне удавалось избегать. Я даже не состоял ни в каком отряде.
   Меня называли медицинским прыщом, но не били, не задирали и не особенно сторонились.
   Страх появлялся, когда горнист, словно апокалиптический ангел, брал трубу и трубил «спать, спать по палатам». И я уже знал: бабушке идти в Обход.
   С чем бы сравнить это слово по значению, которое оно обретало для меня в те времена? Обход представлялся внешней, неумолимой силой, уводившей бабушку для каких-то дел, исключавших и порицавших мое присутствие. Я не желал знать ни смысла ее, ни природы.
   Мы жили в двухэтажном деревянном корпусе, у меня до сих пор сохранились фотографии. Угловая комната, предваряемая рядами палат, где бесились и швырялись подушками, и я это приветствовал в душе, потому что мне еще был слышен голос удалявшейся в обход бабушки, которая устраивала им разнос.
   Потом я оставался один, и этого было достаточно. Я не боялся ничего, имеющего имя или название.
   Бабушка не запирала меня на ключ, и в комнату просовывались любопытные и, по возрасту, пока еще сердобольные головы младшего отряда.
   – Мальчик, почему ты плачешь?
   Мне особенно сочувствовала одна редкая девочка-негритянка, с косичками.
   Я пробовал объяснить, что нет бабушки, но им этого казалось мало. У них ее тоже не было.
   Сейчас этот страх принято называть «экзистенциальной тревогой».
   Я не помню, о чем я думал. Я прислушивался и ждал шагов в коридоре. Шаги в коридоре в столь поздний час могли означать лишь одно: бабушку. Других не бывало, но к ним, не бывавшим, я тоже внимательно прислушивался. Потому что иногда раздаются шаги, которых не может быть.
   Однажды мы с женой, с великим трудом уложив дочку спать, устроились в другой комнате перед телевизором, вздохнули: наконец-то! Наконец-то мы можем отдохнуть и устроить себе досуг. Но через десять минут в коридоре затопотали шаги, из дочкиной комнаты – в кухню. Мы переглянулись: ну, все. Конец фильма. Теперь еще битый час укладывать, а в итоге – ложиться рядом. Мы ждали, когда шаги протопочут обратно из кухни, с конфетой, к нам. Но их не было минуту, две, десять. Мы осторожно выглянули: кот спал на шкафу, но мы и не думали на него, дочкино босоногое шлепанье мы не могли спутать ни с чем иным. В кухне было пусто. Дочка спокойно спала у себя в комнате. Мы не дождались, короче говоря, обратных шагов от того, кто прошел.
   Такое вот коротенькое отступление.
   И вот, громче и громче, звучали шаги, и входила бабушка. Она приносила мне что-нибудь из столовой: хлеб с маслом и огурец, и я их поедал, зная, что страха больше не будет.
   Потом стало хуже.
   Бабушка сошла с ума, потому что смертельно заболел папа. И ей не стало до меня дела.
   Она взяла меня в зимний лагерь, где я уже не ждал от нее никаких шагов, но и не плакал, и не боялся, мне было уже двенадцать лет. Непривычный к лагерным отрядам, я никого и ничего не хотел знать. Я не терпел лыж, не умел кататься на коньках, не испытывал потребности играть в снежки.
   Питался я в комнате, где мы жили с бабушкой. Как-то раз меня привели на общий завтрак в столовую, подсадили к нормальным ребятам. Я сидел, как деревянная кукла, и не решался что-нибудь себе взять. Моя соседка, румяная девочка, была изумлена таким поведением. Я до сих пор помню ее широко распахнувшиеся глаза, когда я придвинул-таки стакан с чаем и не прикоснулся к печенью в вазочке.
   – Мальчик! – от изумления та девочка была, пожалуй, возмущена. – Возьми печенье!…
   «Ты что, ненормальный?» – стояло за ее приглашением.
   Но я не мог не то что взять печенье, но даже просто заговорить с этими здоровыми детьми, которые приехали отдыхать и набираться сил, есть печенье.
   Вместо всего этого я облюбовал себе столбик.
   Там, в лагере, был какой-то дровяной сарайчик возле самого забора. Я заходил за сарайчик и становился невидим; никто не знал, где я, и никого это не интересовало. Я брался варежками за забор и смотрел на зимнее шоссе, по которому катили автобусы в недоступный город, откуда меня специально увезли, чтобы я чего-то не видел, и я был такая тупая сволочь, что даже не разумел, чего именно, и тоже не интересовался, как мной не интересовались.
   Прямо передо мной был столбик, составная часть забора – деревянный, естественно. Я стоял у столбика часами, изо дня в день, в снегу, и оплевывал его. Слюна моментально замерзала, и столбик вскорости совершенно оледенел. Он превратился во временный мемориал, растрескавшийся и проточенный жучками. Все, на что я был способен в ту зиму, – сходить к безотказному столбику, и все его занозы переместились ко мне в память.
   Потом мы вернулись в город; в качестве компенсации меня сводили в кино.
   В феврале папа, которого я всегда побаивался и не мыслил немощным, с уже дважды прооперированным черепом, встал с постели, упал и ударился головой о батарею. У него сделался абсолютно бессмысленный взгляд; еще накануне он был другим. На столе лежала недописанная диссертация. Половина папиного мозга уже была удалена, но он все равно писал диссертацию, и если кому-то сей факт покажется забавным, то лучше ему пойти и удавиться.
   После этого он перестал садиться в свое специально изготовленное дядькой кресло на колесиках. Современных колясок тогда не было. А может быть, такую коляску просто не удавалось достать.
   Седьмого марта меня свезли к бабушке, но уже к маминой маме, и я сходил в кино на немецкую комедию.
   Восьмого марта папа умер.
   Так вот, вернемся к шагам в коридоре.
   Все дело в их актуальности.
   Сначала это были бабушкины шаги. Помню, как в лагерь приехали наши гости-родственники, и бабушка была не в Обходе, а сидела с ними на скамейке под фонарем, отлично видная из моего окна, и я все равно ненавидел этих разъетых родственников, я ждал, когда раздадутся шаги, и бабушка придет ко мне.
   Позднее, много позднее, я стал прислушиваться к иным шагам в коридоре. Это был больничный коридор – сперва один, затем другой, потом их было много разных; я, сам сделавшись врачом, как бабушка, дежурил в ординаторской и лежал без сна, слушал шаги. Эти шаги были непредсказуемы. Любые из них могли означать, что я кому-то понадобился. Я рад был понадобиться, меня изводила неопределенность.
   И вот сегодня мне слышатся третьи шаги, хотя их нельзя услышать, потому что бабушки уже нет, и медсестер с пациентами уже нет; я лежу дома, один, и шаги совпадают с сердцебиением. Разница очень существенная: я этих шагов не жду.
   Может быть, это снялся с места замороженный столбик; он очень спешит, потому что у него, в отличие от меня, нет ни пальто, ни шапки-ушанки с завязочками.
   А может быть, никто не шагает, кроме шагов, которые направляются к тебе либо просто из прихоти, либо с целью куда-то позвать, либо следуют мимо.

© 2004

Хозяин страны Окинавы

   – Здравствуйте, здравствуйте, достопочтенные дамы и господа! Пейте шампанское, его хватит на всех… На сей раз вы, конечно же, догадались, что никаких фокусов ждать не придется! Что вас ожидает самое что ни на есть захватывающее реалити-шоу! Поприветстсвуем! Поприветствуем!…
   Поклоны, повороты, расшаркивания на краю огромной зеркальной чаши.
   – На сей раз, дамы и господа, по случаю новогоднего праздника Свиньи, Козла и Клопа, вам предстоит увидеть нечто действительно выходящее из ряда вон!
   (Как бы щурясь от света прожекторов и уворачиваясь от чернокожих лакеев, ловко оберегая белоснежный смокинг)
   – В центре нашей замечательной чаши сейчас произойдет настоящий, а не какой-нибудь там (презрительно) шахматный поединок компьютера с человеком. Мы все знаем эту отважную женщину, госпожу Тертель, которая уже неоднократно брала призы на наших соревнованиях – мясорубки, хлеборезки, стиральные барабаны… Госпожа Тертель, встаньте! Пусть вас увидят все!
   Полноватая госпожа Тертель, расположенная на дне гигантской сверкающей воронки, встает и церемонно раскланивается под вой живой и телевизионной публики.
   – Итак, госпожа Тертель, своим феноменальным математическим счетом, своей быстротой реакции вы опередили всех прочих кандидатов и готовы рискнуть. На кону – микроволновая печь и секретный бонус. Вы готовы сразиться с этим чудовищем, этим исполином технической мысли?
   Конечно, у госпожы Тертель и в мыслях не состоит отказываться.
   – Тогда за дело! Мы начинаем! Условия вам известны. Задается вопрос, и вы должны ответить, опередив компьютер. В случае проигрыша вас сожрут эти миллионы, мириады голодных пираний, среди которых столь грациозно выплясывают наши славные аквалангисты. Приступим?
   Слабый писк со дна кратера означает согласие госпожи Тертель.
   – Тогда первый вопрос! Скорость в бодах!
   Немедленный ответ госпожи Тертель, многократно усиленный динамиками. Над кратером кружит огнетушительный полицейский вертолет с четырьмя репортерами.
   Госпожа Тертель:
   – Скорость в бодах всегда меньше или равна скорости передачи данных!
   Под рев стадиона:
   – И вы уже выиграли бонус! Второй вопрос:
   – Толщина покрытия при декоративном хромировании!
   Ответ готов сорваться с языка госпожи Тертель, но ее опережает рокотание чаши:
   – При декоративном хромировании толщина покрытия, как правило, не должна превышать 0,0003—0,0005 мм.
   Вопли отчаяния.
   – Ай-ай-ай, госпожа Тертель! Секундная задержка – и вот уже искусственный разум отыгрывает у вас очко! Вы видите, вы замечаете этих рыбок, снующих под дном бассейна?
   О да, она замечает.
   Вопрос третий, повисает мертвая тишина:
   – Догонит ли Ахилл черепаху в родовых схватках?
   – Никогда! – пронзительно кричит госпожа Тертель. Дно чаши разверзается, аквалангисты расступаются, и телекамеры усердно снимают, как госпожу Тертель, в двух футах находившуюся от микроволновки, разрывают на мелкие мясные фрагменты.
   – Да!! – гремит с эстрады. – Вопрос был поставлен умышленно некорректно. У кого из них родовые схватки – у Ахилла или у черепахи? С сожалением должен зафиксировать скоропостижный проигрыш госпожи Тертель. Но теперь внимание, дамы и господа, удесятиренное внимание! Потребуется все ваше мужество! Потому что… (свет медленно меркнет, но не совсем) … через секунду… мы состоимся свидетелями поединка мистера Тортеля с самим Хозяином страны Окинавы! Где мы имеем удовольствие находиться, хотя справедливости ради отмечу, что это все-таки остров. Вы готовы? Вы вполне готовы соприкоснуться с первобытным ужасом глубин?
   Визг и вой. Готовы решительно все.
   – Отлично. Я вижу, что наша аудитория не робкого десятка. Господин Тортель, вы уже на месте? Мы все хорошо помним, как господин Тортель в последнем сражении выиграл роллс-ройс! Поаплодируем герою! Это современный Персей! Нет, это вернувшийся из глубины веков Орфей, Минотавр и Эвридика в одной ипостаси!
   Створки чаши уже сомкнулись, и господин Тортель неуверенно топчется в световых лучах, глуповато помахивая брелоком с ключами.
   – Господин Тортель, я предельно серьезен. Смолкните, барабаны! Угомонитесь, трубы и флейты! Мертвая тишина. Господин Тортель, вам предстоит найти Хозяина страны Окинава. И не только найти, но и одолеть его в смертельном бою. Готовы ли вы к этому? На кону – ваш четвертый роллс-ройс. Предупреждаю вас, что это злобное и кровожадное чудовище.
   Господин Тортель скромно опирается на обоюдоострый меч.
   – Тогда, почтенная аудитория, я позволяю напомнить себе, что в этой чаше – миллиарды микроскопических зеркальных пластин. Она будто создана из блестков, что хорошо видно благодаря работе нашего оператора. Хозяин Страны Окинава скрывается за одной из этих ячеек. Ваша задача обнаружить его и поразить. Забудьте о королевском дворце Сюридзё. Выкиньте из головы коралловые рифы. У вас есть ровно пятнадцать минут. Вы готовы!
   Из глубины чаши доносится рев:
   – Готов!
   – Тогда вперед! – вскрикивает распорядитель. – Найдите монстра и уничтожьте его! Докажите этой железяке, что первобытное охотничье чутье посрамит старания мирового технического гения!
   Оркестр взгрохатывает, и господин Тортель несется вкруг чаши. Нарезая круги, он наносит удары вправо и влево, не щадя нежной электроники и не задерживаясь взглянуть на результат. Десять минут истекают подобно единому мигу, и господин Тортель садится, отшвырнув бесполезный меч. Вокруг него зияют электронные дыры.
   – Вы не нашли, – мягко обращается к нему распорядитель. – А я ведь давал вам подсказку. Я дал ее, когда позволил себе упомянуть микроскопические зеркальные пластины. Зеркальные! Вглядитесь, недолговечный господин Тортель в ту, что находится прямо у вас под ногами и на которую вы теперь роняете бессмысленные крокодиловы слезы. Что вы там видите? Кого вы там видите? Зачем вы вообще носились по чаше?
   Слезы застилают Тортелю глаза. Но он все же всматривается и видит собственное обезображенное лицо.
   Пластина хрустальным звоном звякнула и лопнула. Хозяин страны Окинавы потянулся в господину Тортелю, вцепился щупальцами в его щеки и выпил глаза.

© январь 2007

Новое караоке

   Не прошло и полгода, как мне выплатили гонорар за одну мудреную работенку, и я решил, что теперь-то уж точно прокачусь в Суперцентр. Я очень любопытный человек. Охочий до нового и падкий на модное.
   Суперцентр – храм Досуга. К услугам его посетителей – любые развлечения, до каких додумалось человечество. Желающие могут развлекаться неделями и месяцами, пока не сойдут с ума. Мой давнишний знакомый завистливо пошутил: мол, таким гедонистам остается последняя забава, Новое Караоке. «Что это за штука?» – я сразу насторожился. Мне очень нравится петь, и я люблю караоке.
   «Это увеселительное мероприятие для крошки Цахеса, – объяснил знакомый. – Очень популярное. Можно превратиться в героя любимого фильма. Все уже сделали за тебя, и тут ты являешься со словами: „Мое!“ Берешь микрофон и читаешь субтитры».
   Я загорелся и простил ему обидный сарказм.
   «В подражании нет ничего плохого, – заметил я. – При достойном объекте оно облагораживает».
   Мой собеседник был начитанным человеком. «Ну, тогда берись за Фому Кемпийского, – посоветовал он, и его язвительность утроилась. – О подражании Христу. Извлечешь максимальную пользу, и время пролетит незаметно».
   «Обязательно, – я подарил его ласковой улыбкой. – Снова скажешь, что пришел на готовенькое?»
   Крыть было нечем, и мы прекратили спор.
   Не прошло и недели, как я оделся поприличнее и отправился на окраину. Вообще говоря, если придираться, то «Суперцентр» – неправильное название. Суперцентр может быть только один, а этих, похожих на шайбы, уже выстроили с десяток, после чего наш город оказался в увеселительном кольце. Спальные районы пробудились и приосанились. Их застарелое чувство культурной неполноценности лопнуло, разметав по округе пузатые мины-ловушки.
   Выйдя из метро, я не сразу бросился к Суперцентру. Я оттягивал удовольствие и озирался по сторонам. Над головой румянилось чистое зимнее небо. Вокруг стоял неслышный звон, и в воздухе медленно плавали мириады снежинок. Падать им было неоткуда, и они лениво парили, будто кто-то очень большой, подражая только что упомянутой неполноценности, за компанию лопнул на морозе и теперь оседает холодной пылью.
   Я давно здесь не был и наполнился невольным восхищением. Окраина преобразилась. Ларьки с лотками вымело вьюгой; площадь, разбогатевшая на хаосе, оделась в сталь, стекло и брусчатку. В пестром базарном навозе завязался и вырос железобетонный плод. Торговый сок впитался, облагородился и струился по эскалаторам с анфиладами, задерживаясь и скапливаясь в барах и бильярдных. Округлый гигант оделся в рекламные доспехи, нацепил осветительные бусы. Он высосал окрестности досуха и ночами, когда мало кто видел, стерилизовал их касаниями гофрированного языка.
   Публика, казавшаяся на фоне строения тараканьей цепочкой, струилась внутрь и не спешила выходить. Неказистый собой, я помедлил, страшась наследить в его образцовых переходах. Чтобы утешиться и взять себя в руки, мне пришлось пощупать деньги в кармане.
   Затем я отважно прошагал в двери, где мне пришлось постоять и разобраться в указателях: некоторые приглашали возвыситься до небес, некоторые звали под землю. Я предпочел небеса: там имелись и залы, меня интересовавшие, и скорые на услугу питейные уголки. Никакой разницы с подземельем. Я впорхнул на ступеньку, и эскалатор увлек меня вверх.
   Не откладывая дела, не обращая внимания на зажиточные торговые ряды, я нырнул в первый попавшийся бар, под неоновую рюмку с торчавшей соломинкой. Стойка и то, что за ней, смахивали на распахнутый сундук, битком набитый разноцветными пиратскими драгоценностями. Подобный сувенирному демону, торчал бармен; ниже пояса угадывалась пружина. По его белой рубашке скользили цветомузыкальные пятна.
   Я сделал заказ и небрежно осведомился:
   – Как бы мне, уважаемый, посмотреть на ближайший зал для нового караоке?
   Бармен почтительно поклонился и тихо сказал, что нужно идти прямо и повернуть направо. Разглядывая его, я пытался угадать, в каком ларьке он работал до Суперцентра. Не иначе, ларек был общего профиля, и мой собеседник торговал там фальшивой водкой, орешками и шоколадом. Стихи растут из грязи, это знает любой ребенок. Я выбросил из стакана соломинку, медленными глотками опустошил его и вышел с приятным пониманием неизбежности возвращения.
   За поворотом открылся небольшой холл с живыми птицами в клетках и лаковыми пальмами в кадках. У входа в зал, задернутого вкрадчивой шторкой, стоял самодостаточный бодигард. Он был обычным охранником, зато выглядел дипломированным хранителем тел. В холле было безлюдно, но ему хватало себя. Он хранил свою особу с профессиональным изяществом. Рядом с бодигардом висела афиша, из которой я узнал, что в зале демонстрируется вестерн.
   – Можно войти? – я указал пальцем на шторку.
   Тот кивнул и приложил палец к губам.
   – Билеты там, – сказал он негромко. Я прислушался. Из-за шторки доносилась ружейная пальба, дикие выкрики и нечто, напоминавшее цокот копыт.
   – А я еще не решил, – мне тоже захотелось говорить шепотом. – Я выбрать хочу…
   – За просмотр дешевле, – пожал плечами охранник.
   Он отдернул шторку, и я, невольно пригнувшись, скользнул внутрь. Оказалось, что за шторкой был устроен предбанник с кассой, который заканчивался дверью. «Идет сеанс», – горела надпись. Девица сидела за столиком и праздно таращилась в монитор, где высвечивалась схема зрительного зала. Зал был мал, и многие места были заняты красным цветом. Я купил билет в последний ряд, и мне разрешили войти.
   Я просидел недолго: не очень-то интересно следить за чужим триумфом. Мой знакомый не соврал и был достаточно точен в описании. На экране в полтора людских роста разворачивалось побоище. Салун заволокло дымом, повсюду раскинулись тела. Передний план занимал прищурившийся ковбой, он увлеченно орудовал револьвером. Ковбоя загораживал человек из публики: он выпучивал глаза и наводил на зрителей пустую ладонь.
   Грянули выстрелы; ковбой немного присел, и то же самое постарался сделать его имитатор. Ковбой был пластичнее; дублер же двигался в чуть огорошенной и неуклюжей манере. Так ведут себя люди, внезапно теряющие штаны.
   – Пфф! Пфф! – человек начал делать выпады в зал. Ему мешал микрофон, который он держал в свободной руке, не занятой вымышленным револьвером.
   – Время! – крикнули ему из зала. В четвертом ряду поднялась кряжистая фигура. – Уползай, моя очередь! – Фигура помедлила, всматриваясь в билет. – Одиннадцать сорок пять, десять минут!
   Говоривший, сминая соседей, стал выбираться. Стрелявший, желая воспользоваться дополнительной минутой, присел еще глубже и открыл по собравшимся исступленную умозрительную стрельбу, хотя ковбой на экране уже пил виски. Претендент отпихнул его, отобрал микрофон, сверился с субтитрами и хрипло забасил:
   – Остынь, Джексон. Прерия велика, но нам двоим в ней будет тесно…
   Я присмотрелся к публике. Никто не интересовался действием; зрители переговаривались, потягивали пиво и ждали своей очереди. Я осторожно поднялся и вышел.
   – Где у вас еще залы? – осведомился я у кассирши. – Мне не нравятся вестерны. Хочется чего-то для души.
   – А они так и тянутся, по периметру, – отозвалась та. – Идите по коридору, не заблудитесь.
   «По окружности», – я было поправил ее, но раздумал. Мне не хотелось расплачиваться за каждый визит. В конце концов, никто же не платит, если пощупает пальто или примерит шляпу. Нахмуренный, я побрел дальше. Постепенно созрело решение: я не буду заходить в зал, а постараюсь сориентироваться по названию. Они достаточно показательны, рассудил я.
   Во втором зале шла картина «Стриптиз» с Деми Мур в главной роли. Меня обуяло любопытство: можно ли заглянуть хотя бы одним глазком? Я не стану входить.
   – Нет, платите, – последовал категоричный ответ.
   Я не отставал:
   – Вы мне только скажите – они там… ну, эти, желающие… они одетые подражают?
   – Кто как, – сказали мне – Это зависит.
   – Ну и спасибо, – я откланялся. – Мне главное – принцип понять.
   Существо, с которым я разговаривал, хотело плевать, что для меня главное. Я завернул в бар, утолил жажду и сунулся в очередной зал. Давали научно-популярный фильм о внутреннем строении луговой жабы и кого-то еще. Это привело меня в недоумение и крайне заинтриговало. Я решил раскошелиться и посмотреть.
   Внутри царило оживление. Публика, явившаяся на фильм, была навеселе; перед экраном, загораживая его, извивалось сразу несколько фигур. По экрану бродили и прыгали земноводные, то и дело сменявшиеся насекомыми и птицами. Какой-то имитатор, опрометчиво собравшийся сесть на корточки, с хохотом покачнулся, и его товарищ, не переставая кривляться сам, придержал недотепу за рукав. Все, что делали животные, в людском исполнении выглядело потешным и несуразным. Многие, полагавшие, что их стараниями природный мир приобретает правильное и доходчивое преломление, расхаживали на четвереньках, без повода раздували щеки, выпучивали глаза и совершали гигантские прыжки, не смущаясь тем фактом, что жаба сменилась вороной. Из партера неслись одобрительные возгласы.
   Я не жалел, что раскошелился, и просидел там двадцать минут, ухая вместе со всеми и подбивая актеров на новые выходки.
   Мысленно я поставил галочку и запомнил зал номер три.
   В четвертом, пятом и шестом залах не было ничего интересного. Там предлагали обычные фильмы про серийных убийц, роботов и боксеров.
   В седьмом шел мультфильм.
   В восьмой пропускали бесплатно: его захватили евангелисты и сутками напролет крутили кинокартину «Иисус». Я, конечно, не удержался, прокрался внутрь и пристроился сбоку. Иисус томился в Гефсиманском саду, отдавая в зал свое не самое удачное ответвление: его подражатель, ссутулившись, правильно повторял все слова, но делал это совершенно неубедительно. Припомнив предыдущие залы, я лениво подумал, что малый отягощает себе карму и будет наказан колесованием на колесе воплощений. В следующий раз он явится в облике луговой жабы. И будет постепенно возвышаться до восьмого зала, последовательно возрождаясь на стадиях Ганнибала Лектера, Робокопа и Рокки.
   Я вышел, свернул и вернулся в исходную точку. Бармен – потряхивая, по-моему, шейкером – раскачивался за стойкой. Мой шаг был не вполне ровен. Я фамильярно поприветствовал бармена и взгромоздился на мягкий табурет.
   – Глаза разбегаются, – продолжил я, ощущая потребность довериться бармену. – Может быть, посоветуете?
   – Посоветовать – что? – не понял тот.
   – Новое Караоке, конечно.
   – Пойдете прямо, потом свернете направо, – завел он старую песню. Я рассмеялся его мыслям:
   – Да нет, я уже сходил. Вы что думаете? У меня с головой хорошо.
   Бармен вежливо улыбнулся:
   – Тогда – чего же вы хотите?…
   – Я хочу совета. Мне никак не выбрать кино.
   Он оглянулся и негромко сказал:
   – Думаю, что все это ерунда. Обождите немножко. Скоро, говорят, всех оцифруют…
   – Это как?
   – Оцифруют. Как в фотоаппарате. Переведут в нули с единицами. Будет нечто вроде раздевалки в бане, цифровальня. Потом нарежут… или настригут, не знаю. Раскидают по фильму. Вот это будет дело.
   – Ну, это еще когда наступит, – протянул я, сполз с табурета, захватил стакан и уединился за столиком.
   Я сидел и долго раздумывал, на чем остановиться. Что предпочесть – научно-популярный фильм про жабу или Иисуса. Выпитое склоняло меня к первому, там было веселее. Но денег оставалось немного, и я предпочел второе. Да и зал был ближе; я решительно встал, качнулся и пошел брать билет на право подражать.
   Действие фильма тем временем уже подошло к драматическим событиям. Перед экраном стоял не один имитатор, но целых два; обнявшись, дуэт пошатывался, словно под тяжким бременем. Они увлеклись и даже не сверяли свои действия с прототипом. В конце концов, создатель тоже не очень правдоподобно подражал человеку. Как аукнется, так и откликнется. Я вышел третьим и обхватил шею крайнего слева.
   – О трех углах изба не строится, – крикнул я в зал. Наверное, зря; никто не пришел.
   Мы плавно качались под мрачную музыку и дружно вздрагивали на звук бича. Неожиданно вспыхнул свет, и строгий голос, мешая фильму, велел всем покинуть помещение. Тот же голос раздавался снаружи:
   – Просьба ко всем посетителям немедленно покинуть здание Суперцентра. Просьба сохранять спокойствие. Всем посетителям немедленно покинуть здание центра. Встревоженный и недовольный, я отклеился от дуэта, тоже уже распадавшегося, и побежал в коридор. Мимо пронесся бармен.
   – В здании бомба, – предупредил он на бегу.
   Я оглянулся. Иисус на экране шел, сгибаясь под ношей и равнодушный к суете в зале. Кабина механика опустела, и фильм продолжался сам по себе. – Всем посетителям спокойно и не толкаясь идти на выход. Администрация Суперцентра приносит извинения за временные неудобства.
   Подступы к эскалатору оказались забиты серной пробкой. Кто-то попытался направиться по головам, а я схитрил и взгромоздился на балюстраду. Не слушая гневных окриков, я съехал, как с горки.
   – Бомба! – вопили внизу. – Бегите, бомба!
   Толпа, не нуждаясь в советах, рычала.
   Все это что-то напоминало, какое-то подражание, но у меня не было времени задуматься. – Да ладно, – сопел я, протискиваясь и лягаясь. – Ничего там нет… Сейчас собаки проверят… и будем подражать дальше.
   Меня, не понимая моих слов, били по спине.
   – Вот и размножились, – прохрипел кто-то над ухом. Я поднял глаза и узнал зрителя из зала, где показывали про животных. Потом заметил и недавнего ковбоя: тот, ведя себя натуральнее, чем на сцене, упал, и по нему шли.
   Выпрямившись, я вцепился в живую завесу, которая без толку колыхалась передо мной, и разодрал ее надвое. Открылся просвет. Новый сценарий поддразнивал меня счастливым концом. Зажегшись надеждой, я выкинул из головы кино и утроил усилия.

© февраль 2004

Казна Дуремара

   Дедушка, 1 апреля
   Буду вести дневник. Рука чуть-чуть отошла, но карандаш не держит. А левой ничего не получается, и быстро устаю. Придется диктовать, когда никого нет дома. Мне не хочется, чтобы кто-нибудь услышал. Послушают, когда прикажу долго жить. Пока живой – не дождешься, делают вид, будто не понимают. Просто не хотят приложить усилие. Я их тоже не понимаю, но мне простительно, я болею. У меня болит голова и плохо двигается правая рука. С ногой тоже нелады, но до сортира потихоньку ковыляю. Короче, обуза, никакого уважения. А прежде не могли нарадоваться: до чего работящий, проворный дед. Сейчас-то не могу припомнить, как мне все это удавалось. Всем я в тягость. Дожил, называется. Три раза в месяц ходит в дом какой-то высокий, тощий, осматривает меня и кормит чем-то с ложечки. Боюсь сглазить, но благодаря ему голова как-то просветлела, вот я и решил завести дневник. Доктор всякий раз что-то записывает, и они тоже пишут каждый день в тетрадку: какие выпил таблетки, какое давление. Ну что они могут написать, если ни черта не смыслят. Сплошное вранье, не сомневаюсь ни секунды. Чем-то даже и хорошо, что я разучился понимать их каракули, иначе вышло бы одно расстройство – не приведи Господь, тряханет еще раз. Вчера принимал ванну, после нее меня одели во все чистое, расчесали и по пути к дивану остановили перед зеркалом. Что-то лопотали, ворковали – я так понял, что они чем-то восхищены и предлагают мне восхититься тоже. Что за идиоты! Свеженький, мол, такой херувимчик за семьдесят, рот перекошен, сам весь скособоченный, на ногу припадает, рука висит, плечи согнулись. Ну не сволочи? Рассердить меня, между прочим, нетрудно, вот сейчас расссердился – и мысли все разбежались. На сегодня довольно. Число, год, имярек.

   Оля, 1 апреля

   Тетрадь для работ по природоведению
   Дневник наблюдений

   1 апреля. Сегодня хорошая погода. На улице плюс четыре градуса, светит солнце. Почки еще не распустились. Видела каких-то незнакомых птиц. Хотела спросить у мамы, как они называются, но они уже улетели.
   Я решила, что если человек – тоже часть природы, то я лучше буду наблюдать за дедушкой и все записывать. Дедушка заболел. Он проснулся как-то утром и не смог встать. Мы его спросили, что с тобой, а он ничего не сумел ответить. У него получалось только «ита, ита». Мы очень испугались и вызвали скорую помощь, и дедушку увезли в больницу. Три (зачеркнуто) два месяца назад его привезли обратно. Ему стало лучше, но нам сказали, что совсем он не поправится. Он теперь может ходить, но очень плохо, а рука вообще не двигается. И он все равно ничего не понимает, и мы тоже не понимаем, что он говорит. Мама привела доктора за деньги. Он очень похож на Дуремара. Доктор дает дедушке с ложечки какое-то лекарство и говорит, что оно очень сильное.

   Дедушка, 5 апреля

   В прошлый раз я не успел объяснить, зачем мне вдруг понадобился дневник. Дело в том, что я догадался: за всем, что вокруг, кроется какая-то штука. Этим наблюдением я, похоже, обязан лекарству, которое дает мне новый доктор. Да, ведь я забыл сказать: меня лечит новый доктор, платный. Не иначе, сам Бог направил его ко мне. Почему я так решил, объяснить затрудняюсь. Слово"Бог"мне знакомо, но я никак не могу припомнить всего, что раньше с ним связывал. Вроде бы это нечто могущественное, изъясняющееся посредством откровений. Когда-то я много размышлял на эту тему. Кто-то идет, и мне приходится прервать запись. Число, год, имярек.

   Оля, 6 апреля

   Доктор сказал, что дедушке становится лучше, и он стал больше понимать. Мы этого почти не замечаем. Когда доктор ушел, я сказала маме, что он очень похож на Дуремара. Мама сначала засмеялась, а потом сделала мне замечание. Она сказала, что доктор очень умный и работает в институте. В этом институте придумывают разные новые лекарства. А у Дуремара ничего не было, кроме пиявок, а у нашего Ду (зачеркнуто) доктора целая казна новых лекарств. Про казну я сказала, потому что думала, что казна – это такой большой склад, где много всяких дорогих вещей, в том числе и лекарств. Дедушкино лекарство очень дорогое. Мама ответила, что казна говорить неправильно, так говорят только про деньги. А я сказала, что у доктора и денег тоже много, и он, наверно, хочет еще больше, потому к нам и ходит, а Дуремар тоже хотел Золотой Ключик. Мама объяснила, что теперь за все надо платить, даже за доктора, и мы тоже платим, хотя нам не положено, потому что дедушка герой.
   На улице плюс три градуса. Был мокрый снег, но немножко.

   Дедушка, 8 апреля

   В прошлый раз я не успел рассказать, зачем мне понадобилось вести дневник. Дело вот в чем: за всем вокруг меня скрывается, похоже, какая-то штука. Когда я начал принимать лекарство, которое приносит платный доктор, многое стало проясняться. Память сделалась лучше. Вот и вчера он снова дал мне одну только ложечку, и очень скоро мои мысли пришли в движение. Сейчас домашние убрались куда-то, и я располагаю временем поговорить подольше. Стоит мне выпить лекарство, я быстро начинаю понимать, что мое восприятие окружающего мира неполно. У меня поврежден мозг, а это значит, что в нем чего-то не хватает и он работает не так, как здоровый. И то, что я вижу вокруг, – это, вероятно, еще не все. Когда-то я умел видеть мир как следует, но нынче я инвалид, и картина смазана. Вот какие вещи я начинаю понимать, когда выпью лекарство. Я лишился чего-то важного. Например, вертится и вертится словечко «грехопадение». Я хочу провести какую-то параллель, но пока не справляюсь. Что бы оно могло означать? Я, скорее всего, знаю его из книг, которых видимо-невидимо, но память хранит лишь жалкие обрывки. В общем, лишен я многого. Иногда мне чудится, что окружающие испытывают ко мне теплые чувства и стараются помочь, но потом я убеждаюсь в противном. Вот взять хотя бы эпизод с ванной. Я о нем еще не рассказывал. Недавно меня мыли в ванне и на обратном пути подвели к зеркалу – чистенького, одетого во все свежее. Из зеркала таращил глаза угрюмый немощный урод, а они тем временем чему-то радовались и лживо лопотали что-то бодрыми голосами. Разве не сволочи? И о каком после этого добре можно говорить? Однако тут же мне и досадно – по причине неуверенности в качестве этой оценки. Ведь мой разум ущербен. Мне осталось лишь предполагать и догадываться. И за это немногое я должен быть благодарен доктору, которого, не иначе, направляет чья-то мудрая рука. Я совсем позабыл о нем сообщить. Дело в том, что доктор дает мне новое лекарство. Он кормит меня с ложечки, и в последний раз приходил совсем недавно. К сожалению, снова заныло в левом виске, и мне пора закругляться. Число, год, имярек.

   Оля, 10 апреля

   Сегодня идет дождь, но уже без снега. На улице плюс пять градусов. Почки еще не распустились.
   Дедушка вчера очень меня напугал. Я хотела взять магнитофон, который стоит у него в комнате. Дедушка сидел в кресле, а магнитофон стоял рядом на табуретке. Я до него только дотронулась, но дедушка вдруг страшно рассердился. Он закричал что-то непонятное и схватил магнитофон здоровой рукой. Я сильно напугалась и потом даже чуть-чуть заплакала. Мама меня вывела и разрешила пока брать Димин магнитофон, но я боюсь, он не даст. Мне не жалко магнитофона для дедушки, только я не хочу, чтобы он на меня кричал, хотя я понимаю, что он болеет. Мы все очень любим дедушку и его жалеем. Он раньше был очень умный и все время читал. У него есть много книг про Бога и философию, и ни мама, ни папа их не могли прочитать. Дурем (зачеркнуто) доктор говорил, что дедушка, может быть, почти такой же умный, как тогда, просто ничего не может сказать и плохо понимает, что говорят ему. А мысли у него умные. Пусть магнитофон стоит у него, все равно Дима забрал все мои кассеты и записал свой металл.

   Дедушка, 12 апреля

   Продолжаю диктовать. Все ушли, и я предоставлен самому себе. У меня достижение: начал сгибаться мизинец. Надеюсь, есть прогресс и в мозгу. Хотелось бы, потому что те знания, которые я получаю свыше, на ложечке, понуждают меня действовать. Получается, я был прав, заводя дневник. Дневник – сам по себе доказательство того, что мне пора активизироваться. Боюсь ошибиться, но я, по-моему, стал лучше понимать окружающих. Как это подло – подослать несмышленую соплюху выкрасть магнитофон! Создается впечатление, что еще чуть-чуть – и я осмыслю их слова. Забыл сказать: они ведь совсем не понимают того, что говорю им я. У них есть тетрадочка, куда они заносят все, что со мной происходит. Но притворством меня не обманешь. Взять хотя бы эпизод с купанием. Я о нем еще не рассказывал… впрочем, потом. Вчера я решил их проверить и нарочно нассал в постель – как они взбеленились! Уверен, что они уже сами не рады своей затее с доктором и не желают моей поправки. Поэтому они и приглашают его раз в сто лет. А ведь мне наверняка мало одной ложечки три раза в месяц! Но ничего, я уже способен разглядеть нечто важное за убогими декорациями, которыми я умышленно окружен. Не хочу больше об этом, мне вредно волноваться. Мне нужно спокойно, бесстрастно поразмыслить. Какая-то идея просится, скребется… Число, год, имярек.

   Оля, 14 апреля

   Дорогая Антонина Сергеевна!
   Извините меня, что вырвана страница. Мама велела ее вырвать, потому что нельзя писать, как дедушка описался, и я больше не буду. А он это сделал во второй раз, в первый раз было когда он только заболел. Я тогда сразу поняла, что он тяжело заболел, потому что мама позволила мне смотреть, как она снимает с дедушки трусы, я даже помогала.
   Вчера, когда дедушку повели в большую комнату кушать, я потихоньку вошла к нему и включила магнитофон. Оказывается, дедушка что-то диктует на кассету, но я, конечно, ничего не поняла из того, что он надиктовал, потому что речь у него по-прежнему плохая. Правда, вместо «ита, ита» он стал говорить «тита, тита», но больше все равно ничего.
   На улице плюс шесть градусов. По-моему, на кустиках во дворе начинают распускаться почки, но может быть, мне показалось.
   Еще дедушка часто плачет, но Дуремар говорит, что он это делает не специально, а из-за того, что не умеет иначе.

   Дедушка, 17 апреля

   Мне не терпится рассказать, и я буду говорить шепотом, так как все дома. Сегодня приходил мой ангел-хранитель, то есть доктор. Жаль, что я все еще не улавливаю смысла в том, что он объясняет – было бы просто приятно послушать вежливого человека, а он, без сомнения, такой. Одно то, как он меня осматривал, достойно похвалы. Так тщательно, так скрупулезно меня в больнице никто не смотрел. От удара молоточком мои правые рука и нога дергаются сильнее, чем левые. Наверно, это означает, что я выздоравливаю. Я позволил себе, симпатизируя доктора, капельку ему подыграть и сознательно дернулся чуть больше, нежели требовалось – сколько хватило сил. Но он весьма смышлен и обо всем тотчас догадался. Весело погрозив мне пальцем, он дотронулся до моей парализованной ладони, и я тут же мертвой хваткой вцепился в его кисть, сам того не желая. У меня так случается только когда кто-нибудь проведет по ладони, нарочно я не могу. Он, конечно, ничуть не обиделся и лишь значительно покивал головой. После этого доктор, не прекращая что-то объяснять, порылся в своем портфеле и достал заветную баночку с лекарством. Клянусь, я вспомнил! в том действии, которое разыгралось далее, в наполнении ложечки, поднесении ее к моим губам было что-то от причастия! В тот миг я не мог отказаться от детской веры в чудо, от надежды на скорое избавление от проклятой пелены, застлавшей мой рассудок – немедленно, в ту самую секунду! И я верил, что вот-вот обернусь собой прежним, каким мне написано быть на роду. Увы! – этого не произошло. Понятное дело – скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но я остался счастлив хотя бы памятью ощущения, что двери в вожделенное качество бытия распахнуты и все теперь зависит от меня. От меня ждут активного участия в нелегком деле возрождения собственного"я». Мне следует совершить встречное движение. И я все яснее и яснее ощущаю, что вот-вот догадаюсь, чего конкретно от меня ждут. Я имею в виду не домашних, чего ждут они, мне прекрасно известно. Что ж, будет на сегодня. Тьфу, забыл: в ложечку доктор набирает лекарство, это – самое главное. Число, год, имярек.

   Оля, 19 апреля

   Мы все очень рады, что дедушке становится лучше. Он стал реже разговаривать, зато больше двигается, и нога у него стала помягче, а до того была твердая, как палка. Мама считает, что это помогает лекарство Ду (зачеркнуто) доктора.
   Сегодня утром я нашла дедушку на кухне. Так далеко он еще никогда не заходил. Он стоял там с очень хитрым видом. Я спросила его, чего он хочет, но он не ответил.
   На улице очень тепло, плюс двенадцать градусов. Почки уже стали зеленые, но листиков еще нет. Снова прилетали незнакомые птицы. Папа их видел и сказал, что тоже не знает, как они называются. А дедушка, если был бы здоров, знал бы обязательно.

   Дедушка, 21 апреля

   В кои-то веки раз у меня полегчало на сердце. Я наконец поймал увертливую мысль за хвост. Последние сомнения отпали, и я точно знаю, какие шаги мне следует предпринять. Можно вздохнуть свободно. Ложкой дегтя остается тот факт, что сам смысл предстоящих действий мне не совсем ясен, зато в результате я полностью уверен. Результат покончит с надоевшей неопределенностью. Я слишком устал как от подозрений, так и от бесплодных надежд. Я чувствую, как нечто извне пытается до меня достучаться, я слежу за каждым чихом моей родни – и что есть это нечто? что суть эти чихи? любовь? забота? или что-то похуже? Скоро я получу ответ. Но надо спешить. Не далее как вчера зять вживил мне под кожу сорок штук маленьких серебряных кнопочек. Совершенно очевидно, что это передатсчики. В ближайшем будущем есть все основания ждать негативных воздействий. Число, год, имярек.

   Оля, 23 апреля

   Сегодня зашел доктор, хотя мы его не звали. Он сказал, что кого-то лечил неподалеку, и захотел заодно проведать нас. Очень здорово, что он застал дедушку снова на кухне. Дедушка опять туда пришел и смотрел на птиц, которые прилетели. По-моему, они очень ему интересны, он не сразу заметил доктора. А доктор, оказывается, добрый, он очень удивился, что дедушка так далеко ушел, и дал ему еще лекарства бесплатно. Дедушка тогда обрадовался и опять заплакал, а Ду (зачеркнуто) доктор объяснил, что это он от хорошего настроения.

   Дедушка, ночь с 23 на 24 апреля

   Я получил много знаков: сперва серебристые кнопочки пришли в движение, потом прилетели на окно какие-то непонятные птицы, и – центральное событие – пришел доктор и дал мне лекарство, когда я совсем того не ожидал. Он дает его ложечкой, и весь процесс похож на причастие. Я задохнулся от радости, не в силах с ходу поверить в столь удачное стечение обстоятельств. Сейчас все спят, и мне никто не мешает. Не знаю, кем и для чего взлелеян в моем мозгу этот план, но отрадно одно: я, обреченный было продвигаться ощупью в мире, ставшем непознаваемым и чужим, не забыт. У них на кухне есть такая штуковина вроде пистолета с большой квадратной кнопкой: тоже удача. Что бы я делал, с моей-то рукой, окажись вместо нее спички? Вот мой план: тихо-тихо, мышкой пробраться в кухню и отвернуть все четыре конфорки, но самое главное – зажечь только одну. После этого останется доползти обратно, запастись терпением и ждать. Число, год, имярек.

© декабрь 1993

Кокаин

   Я вернулся с войны на место преступления.
   Ну, а компетентные органы с войны не вернулись, поэтому и не ждали меня.
   Все заросло лебедой, бурьяном и крапивой. На хуторе было плохо без мужика. Хозяин лежал в избе, где я покинул его, когда объявили всеобщую добровольную мобилизацию. От покойника остался учебный скелет, однако при виде меня из него с угодливой предупредительностью излилась кровь.
   Изба покосилась, полуприсела в лопухи. Окна щурились, заколоченные крест-накрест. Я отыскал гвоздодер, отодрал доски, впустил ежа и кота. Они с удовольствием вернулись к остывшему очагу, где зияла холодная рваная дыра.
   – Лазарь, поднимайся!
   Не оглядываясь, я вышел на замшевое крыльцо.
   Выправил косу. Выпил колодезной воды. Она выливалась по обе стороны моего запрокинутого рта, обильно смачивая простую рубаху, некогда – гимнастерку.
   В избе раздавались стуки, хрипы и шорохи. Лазарь возвращался. Когда он выполз на свет, я стоял, подбоченясь и сдвинув на затылок картуз. Из-под раздвоенного козырька прохудившейся крыши выбивался чуб.
   Вздыхая, Лазарь ухватился за притолоку, подтянулся четыре раза.
   – Все вернется! Вот увидишь! Все наладится…
   Мне стоило труда говорить убедительно, на хозяине не было лица.
   – Видишь? Я прямо с передовой…
   Соседская девчонка, босоногая, рыжая и веснушчатая, с улыбкой навалилась на плетень и одобрительно прищурилась на нас обоих. В ногах у нее стояла кринка молока. Выпала роса: вернулось утро, а следом – сумерки. Зажглась Большая Медведица, зажегся Марс.
   – Как оно, Лазарь, тебе понравилось, по ту сторону? Расскажи!
   Землистые губы хозяина растянулись в нехорошей улыбке.
   – Уверен, что хочешь узнать? Ничего хорошего, честное слово.
   Девчонка раскатисто захохотала. Вернулась реквизированная корова. Лазарь подхватил, рассыпался мелкими смешочками; я взмахнул косой, краем глаза прослеживая за дрожанием жаворонков и парением орла. Земля пошатнулась, ахнул объемный взрыв, мы присели: на далеком пригорке вылупилась прежняя церковка при золоченых крестах. Вернулась и колокольня. Вернулись напевы, разливы, туманы, самосад и живая гармонь.
   – Тпру!..
   Счетовод осадил коня, остановил телегу.
   Держась за руки, мы вышли к нему, все трое – Лазарь, девчонка и я.
   – Все-таки без компетентных органов недокомплект, – проворчал Лазарь.
   – Пустое! – Счетовод похлопал по папке, которую вытянул из-под овчины. – Они будут присутствовать косвенно в донесениях и отношениях.
   Девчонка чихнула. Я пожелал ей здоровья, прислушался к журавлиному клину. Гуси, скворцы и лебеди возвращались из дальних стран; с ними летели прочие перелетные птицы, с ними шли остальные переходные животные. Накатывало сгущение первородного бытия.
   Счетовод ударил себя по лбу:
   – А-а!..
   К нему возвращалась память.
   Он тоже чихнул, а Лазарь поежился и запахнулся в зипун. Ветер усиливался
   – Ну, пора трогаться! – Вымолвив это, я оглянулся и с удовлетворением отметил, что все к нам подтягиваются. Корова, живые и мертвые и даже сам колокольный звон. Дорога стала белее снега и закружилась смерчами, вбирая нас в пыльный тоннель на милость турбулентности. Мы стояли, обнявшись вчетвером, готовые выпорхнуть в путь. На горизонте, где полагалось быть медному солнцу, распахнулась огромная ноздря. Сверху надвинулся гигантский указательный палец, готовый зажать ее по готовности.
   Ветер трепал нам кудри, земля и небо гудели.
   – Косу-то брось, – напомнил мне Лазарь.
   – Как же, разбежался, – парировал я.
   Девчонка заливисто смеялась, играя цветастым сарафаном и прижимая радио к оттопыренному уху.
   – Если завяжешь, а после снова начнешь, то вернешься туда, на чем завязал, – счетовод был знающим человеком и понапрасну не говорил. – Только потом будет намного хуже…
   Ветер усиливался, и вскоре нас поглотила метель. Буран затянул нас в жаркую полость, и все вернулось в исходную точку сборки.

© январь 2011

Скучающий пастырь

   «РР» расшифровывается следующим образом: «Российский Релакс». Релакс – это когда расслабляются. Смотря кто, конечно. Лично мне не приходится, хотя речь идет о широкой программе для населения, только я не в счет. И я понимаю аббревиатуру «РР» немного иначе, потому что знаком кое с какими влиятельными людьми, а потому прилично информирован. Для меня «РР» читается так: Райце-Рох.
   Был такой талантливый психиатр, автор множества изобретений, хорошо известный узкому кругу секретных лиц. Его особенно волновали вопросы взаимодействия реальности и фантазии. Все его труды так или иначе относятся к данной области. Мне, разумеется, известно немногое, пусть я и вожу дружбу кое с кем. Знаю, что начинал он с малого, скромно: создал прибор для сброса отрицательных эмоций. То был симпатичный ящичек с лампочками и кнопками. Его поставили в одном из образцовых универмагов, в торговом зале, и снабдили инструкцией. Недовольный покупатель нажимал кнопку и видел горящее табло с буквами: «говорите». Обиженный излагал жалобу, лампочки понимающе перемигивались, клиент уходил довольный, с верой, что крик его души дойдет до сильных мира сего, а то и до Господа Бога. На самом же деле если кто и слышал его, так это именно Господь Бог, и, пожалуй, только он один, потому что внутри ящичка не было вообще ничего.
   Это бессовестное надувательство приносило, однако, определенную пользу. И то же самое, мне кажется, можно сказать про многие другие детища профессора. С годами они становились все сложнее и оригинальнее, а едва появлялись на свет – сразу засекречивались. Я – повторю – знаю далеко не о всех, да и то располагаю лишь слухами и слухами о слухах. Например, мне рассказывали про машину, которая снимала электроэнцефалограммы, превращала электрические колебания в звуковые и даже музыкальные, а после человек слушал собственную, с позволения сказать, музыку, и каким-то образом это лечило все его болезни. Звучит недурно, но и здесь нашлись подводные камни, и дело однажды кончилось худо… впрочем, я не специалист. Догадываюсь разве, что человек здоровый слышал отчаянную белиберду и ничего в ней не разбирал, зато личность, для которой бред – родное состояние, вполне могла отлично во всем разобраться и сделать свои, никому не понятные и тем более опасные выводы. Наверно, нечто вроде этого и произошло.
   Опять же слышал я кое-что о неком исповедальном аппарате, что проектировался по заказу одной сумасшедшей секты, называвшей себя Армией Спасения. Вы, вероятно, помните, какой переполох они в свое время устроили. Думаю, что аппарат, если и был изготовлен, остался невостребованным, ибо секта канула в неизвестность столь же неожиданно, сколь неожиданно появилась. Слыхал я и про то, что аппарат все-таки достался другой, еще более фантастической секте Покаянное Братство, и если мы ничего о ней до сих пор не знаем, то еще узнаем очень хорошо, будьте покойны. Профессор Райце-Рох исчез, пав жертвой одного из своих опасных открытий – так говорят, а его изобретения продолжают радовать благодарное человечество. Одному Богу известно, сколько их там у него собралось в загашнике, и будущее еще преподнесет нам не один сюрприз.
   На фоне известных и неизвестных покамест – и оттого весьма зловещих – созданий «Российский Релакс», «РР», выглядит довольно безобидно. Потому что это всего-навсего игровой автомат.
   Возможно, вам, по роду вашей деятельности, до сей поры не пришлось навестить наш тлетворный павильончик, и я позволю себе вкратце рассказать, какие чудеса творятся внутри. В начале нашей беседы я отрекомендовался как Ванька-Встанька, так нас величают в народе. С утра до вечера, дни напролет, я сижу внутри автомата и играю с клиентами. Мне очень хорошо приплачивают за вредность. Вредность, как вы увидите, нешуточная, но я человек жадный, а нервная система у меня крепкая. Точнее, казалась крепкой до вчерашнего дня.
   Аппарат, в глубинах которого я убиваю время, похож на большущий шкаф. Внутри, помимо различных устройств, описанием которых я не стану вас утомлять, стоят друг противдруга два стула, а между ними водружен на подставку ящик, немного похожий на телевизор. От ящика к стульям тянется по толстому шнуру с наушниками. Вдобавок каждому из игроков положен пульт, причем тот, что предназначен клиенту, богаче моего в смысле тумблеров, рычагов и кнопок. Кроме того, пульт клиента имеет две прорези справа и слева: туда опускают деньги.
   Замысел Райце-Роха, как и все прочтие его замыслы, не лишен плюсов. Может быть, избавляться от черных мыслей следует именно таким образом. Может быть, игровой автомат «РР» как нельзя лучше соответствует понятию российского релакса, хотя я всегда считал, что этому явлению присущи совсем другие черты. Ладно. Что вышло, то вышло. А вышло так, что посещение нашего павильона отдельными клиентами – великое благодля общества. Чуть позже я приведу вам примеры, и вы поймете, что это за субъекты.
   Принцип действия автомата основан на слиянии сознаний клиента и Ваньки-Встаньки. Я не физик, не психолог и не знаю, как это получается. Я знаком исключительно с результатом. Музыку, естественно, заказывает посетитель, его воля диктует, а мое дело – безропотно подчиниться. Сама игра развлорачивается в стенах ящика на подставке, что стоит между игроками. Сперва оба – и клиент, и Ванька – надевают очки с наглухо замазанными черной краской стеклами. Для пущей реальности игрокам лучше не видеть лиц друг друга, иначе помехи испортят эффект. Клиент бросает монеты, запускает машину, и представление начинается. Оба воображают себя, грубо говоря, внутри игрального ящика. По меньшей мере, им так кажется хотя бы отчасти. И если я в правах весьма и весьма ограничен, то клиент – а я, не забывайте, не знаю его в лицо и мое воображение открыто для воздействия – может предстать в каком угодно виде. И, увы, мой собственный облик в процессе игры тоже зависит от воли клиента. Допустим, предмет его болезненных фантазий – сцена забивания свинки на Рождество. Ничто в жизни не желанно ему столь сильно, как этот процесс. Картина занимает все его помыслы и мешает спокойно жить. И вот внутреннему его взору послушно является долгожданная идиллия: ночь, светит одинокая Рождественская звезда, двери хлева распахнуты, а он, вооруженный тесаком, гоняется за визжащей от ужаса скотинкой. Кто играет скотинку – ясно без слов.
   Согласитесь, во всем этом что-то есть, а? Тот комплекс, который я описал в качестве примера, способен, если его не изжить, привести к аналогичным действиям наяву. И я совсем не уверен, что поросенку так уж обязательно остаться поросенком в реальной жизни. Возможны нежелательные замены.
   Признаюсь: я, грешный человек, нет-нет да и постукиваю кое-куда. Там работают серьезные люди, знакомством с которыми я уже похвалялся. Наверно, меня можно за это простить. Ну чего прикажете ждать от человека, который с нездоровым упорством играет в покушения на высокопоставленных лиц? Мне не нравятся игры со смертельным исходом, но это полбеды, это моя работа в конце концов. Но черт его разберет, клиента, – хорошо ли он выпустил пар. И, с моей подачи, лихую голову немедленно возьмут под контроль, угостят чаем и ненавязчиво посетуют на двусмысленность ситуации.
   А теперь – внимание. Я неспроста упомянул такую мелкую деталь, как две прорези для монеток. С той, что справа, все просто: бросил деньги – пошла игра. Что касается левой – с ней дела обстоят куда неприятнее. В левую платят за натурализацию ощущений. Чем больше выкладывает клиент, тем реальнее как физические ощущения, так и душевные переживания. Поскольку воля Ваньки-Встаньки практически не учитывается, клиент способен навязать ему все, что заблагорассудится. Хоть и крепкие у меня нервишки, а все-таки сердце екает, когда слева доносится звон монет. Считаешь: один, два, три… гадаешь – заправят тебе на полную катушку или пожалеют… В сочетании с другим удобством – режимом микро-макро – иной раз достигается потрясающий эффект. В распоряжении клиента есть две кнопки для выбора режима. Он может перевести меня в микро, и я, воображаемо умаленный, буду скакать, словно чертик в колбе, покорный прихотям капризного великана за кадром. Изредка подвернется мазохист, и тогда все наоборот. Чаще используется режим микро для обоих, и в этом случае мы играем относительно на равных – если возможно равенство в том же спектакле под названием «Рождественский Поросенок».
   Вы можете счесть, будто клиенты, не пользующиеся левой прорезью, спокойнее, что ли, безобиднее. Как посмотреть. В чем-то, конечно, это верно. Игра на голый интерес, реализма – минимум, оба, можно сказать, помнят себя и… ну, что-то вроде партии в шашки. Но вот вы нарвались на идиота, у которого полные карманы денег и который обожает часами играть сам с собой в подкидного, допустим, дурака. Такой запросто доведет до белого каления. Помню одного – его фантазия исчерпывалась до грустного жалкой химерой: он перенес действие в купе поезда, где мы в режиме микро сидели и резались в домино. Левую прорезь мой клиент оставил без внимания, и мы не вкусили даже прелестей иллюзорной езды. Я бы с большим удовольствием постучал костяшками наяву, но сумасшедшим несть числа – кто его разберет, с какой-такой радости засел в его башке этот поезд. К сожалению, монет он скопил прилично. Я боялся, что наш поединок никогда не закончится, и на исходе третьего часа был близок к побегу в макро-режим. Одним из послаблений, отпущенных нашему брату, является кнопка макро у Ваньки-Встаньки. Коль скоро судьба свела тебя с особо несносным и ненасытным, щедрым на выдумки выродком, ты волен прервать игру и перейти в макро. Такие вещи, однако, не поощряются, а если у тебя неустойчивая психика и ты злоупотребляешь кнопкой, можешь в два счета вылететь с работы. Что там говорить – иногда одна-единственная жалоба может стать роковой.
   Короче, вы поняли, что служба моя не сахар и существо я довольно бесправное. Надеюсь, что я хоть и сумбурно, и длинно, и более чем примитивно, но все же сумел растолковать главное. Теперь пора поделиться наболевшим.
   Вчерашний денек начался мерзко. Лицо моей первой клиентки я успел разглядеть, и впечатление осталось тяжелое. Я не люблю дамочек, которых слишком много или слишком мало. У первых, как правило, оказывается слишком мало ума, а у вторых – слишком много стервозности. Эта относилась к последней разновидности. Меня очень насторожила ее манера быстро облизывать тонкие, малокровные губы. Не успел я надеть темные очки, как справа и слева защелкали монеты, и я мгновенно оказался в режиме микро. Совершенно голый, я стоял на лесной опушке и с нехорошим предчувствием взирал на разные там цветочки и молодые побеги. «Пары мне не будет», – решил я сразу и не ошибся. Видимо, убеждения клиентки сводились к полной ничтожности всех мужчин. Режим макро-микро подтверждал эту оригинальную, глубокую мысль. Секундой позже исполинская рука приколола меня накрашенным ногтем к земле, как дешевую букашку. Ноготь стал проворачиваться туда-сюда, и гамма чувств, что я пережил, лишний раз убедила меня в платежеспособности клиентки. Наверно, в глубинах моей души все же существует некий чистый родник, так как я, невзирая на все тяготы положения, нашел в себе силы восславить Райце-Роха и поздравить всех незнакомых мне людей, которым, не зайди дамочка расслабиться, выпало бы счастье общаться с нею дольше минуты. Я содрогнулся, представив возможное развитие игры, и не зря. Неловко рассказывать, но чертова ведьма, ухватившись за… ну, сами догадайтесь, за что, оторвала меня от земли и принялась бешено, словно пропеллер, вращать. Эффект присутствия вышел потрясающий. Выл и вопил я вполне искренне, но все-таки держался. Когда клиентке наскучила эта невинная девичья забава, она совершила еще кое-какие весьма извращенные действия, и мне не хочется их описывать. Наконц, она притомилась, посадила меня верхом на бочонок с керосином и поднесла спичку. Я не успел дотянуться до кнопки макро. Не знаю, к добру это или к худу, но даже гений Райце-Роха не сумел довести автомат до совершенства, поэтому чувство умирания ни клиент, ни Ванька-Встанька не могут пережить во всей полноте. Но мне хватило и максимально близких к правде иллюзий. А когда я пришел в себя, кнопка макро мне уже не понадобилась, ибо клиентка поменяла режимы сама. Как это часто бывает с такими суками, ей тоже захотелось испытать что-нибудь остренькое. Поэтому, еще преследуемый запахом паленого, я, могущественный варвар, взирал свысока на крошечную, как и я недавно, обнаженную фигурку, павшую ниц и заломившую руки. Увы, мне не хватило хладнокровия, и я не смог растянуть удовольствие. В мою кисть прыгнула розга, и я вложил в удар все мое трепетное отношение к женскому полу. Одного раза оказалось достаточно. Дамочка, крича благим матом, тягуче вплыла в макро и немедленно покинула павильон. Не берусь судить, осталась ли она довольна. Хочется верить, что нет, ее вопли еще долго звучали в моих ушах. Глубокий вдох. Тайм-аут.
   Со следующим игроком я немного отдохнул. Среди чувств, которые возбудили во мне его прихоти, главенствовали досада и раздражение. Он не потрудился надеть очки, его эмоции не отличались утонченностью, и ни в каких психологических добавках он не нуждался. Думаю, что минимальный эффект присутствия он, бросив монетку налево, заказал просто так – дескать, не хуже других. Я снова родился в режиме микро и был теперь забавным морячком в убогой лодчонке. Мягко качались волны, прямо по курсу и за кормой торчали скалы. С небес за мной тупо следили немигающие, оловянные глаза кретина. Лодочка вздрогнула и поплыла. Вскоре раздалось приглушенное шипение, и я увидел, что из безбрежных морских далей ко мне рывками продвигается торпеда. Несчастный болван воспроизводил заурядный морской бой в его старинном игровом варианте. Как и следовало ожидатьт, мой носорог промазал. Тайм-аут. Я улегся в лодочке и насвистывал, покуда мое суденышко не спряталось за скалой. Едва это произошло, мы с ним круто развернулись и с горем пополам поплыли обратно. Торпеда уже приближалась. Меня передернуло от презрения к этому недоумку. Его хватило лишь на нехитрый расчет, и он даже не пытался сместить прицел и охотиться на лодку заново всякий раз, когда она выползала из укрытия. Он просто ждал, не мигая, моего появления в знакомом, пристрелянном квадрате, и слал очередной снаряд. Естественные при такой тактике победы никак не отражались на его безучастной, глупой физиономии. В данном режиме он, конечно, попал девять раз из десяти, и девять раз я летел вверх тормашками, освещенный бутафорским пламенем. Ощущения были во много раз ниже пороговых, и я, можно сказать, отдыхал. Подбив вражеский крейсер девять раз, придурок ушел. И я снова не знал, остался ли мой клиент удовлетворенным, или так и побрел бить морду кому-то невезучему. Тайм-аут.
   Все же спасибо ему – благодаря его тупости я получил передышку. А если бы передышки не вышло, мой следующий клиент мог бы стать последним в биографии. Потому что завершилась бы либо моя биография, либо его.
   Обычно игроки относятся к Ваньке-Встаньке как к своего рода довеску к прибору. Отчасти это диктуется самой системой. Они приходят, садятся, жесты их отработанные, стандартные, поведение – хозяйское, челюсти мурыжат резину. Этот тоже, явившись, привычно сел на стул, но – боком, и стал ждать. Какое-то время спустя я не вытерпел и высунулся из-за ящика.
   Клиент оказался полным, кричаще одетым субъектом с тоскливыми глазами и тугим холщовым мешочком в руках. С полминуты мы молча рассматривали друг друга, затем он заговорил.
   – Скучно, – пожаловался он, приподнимая мешочек.
   – Понимаю, – вежливо кивнул я в ответ. – К вашим услугам.
   – Ай, бросьте, – махнул он рукой и пригорюнился. – Все надоело, – признался он чуть погодя. – Хочется, знаете… – и он пощекотал пальцами воздух.
   – Пока не знаю, – ответил я. – Желаете, чтобы я подобрал программу сам?
   – Ну нет, – его аж передернуло. – Простите, – он тут же грустно улыбнулся, – я не хотел вас оскорбить, но возникают сомнения…
   – Дело ваше, – и я развел руками. – В таком случае банкуйте.
   Он покусал ноготь.
   – Банкуйте, говорите, – произнес он. – Я-то сбанкую, – и он развязал мешочек. Я неприятно удивился, увидев, что внутри видимо-невидимо пятидесятирублевых монет. – Я-то сбанкую, – повторил он, и на лице его написалось шкодливое выражение. – Все упирается в вас.
   Я имел глупость немножко обидеться.
   – Приступайте, – сказал я излишне, пожалуй, вызывающе. – Во что будет игра?
   – В Господа Бога и Адама, – зевнул клиент фальшиво. Он бросил на меня взгляд, полный уверенности в моем отказе.
   – Как вам будет угодно, – ответствовал я с достоинством и смирением одновременно. – Вы даже не обязаны посвящать меня в свои планы заранее. И уж во всяком случае я не вправе вам отказать.
   – И то верно, – согласился он тут же и схватил очки. Я, завороженный, глядел, как он роется в мешочке. Очки мешали ему видеть, и он их снова снял ненадолго. Я превратился в слух: монеты звенели без умолку. В животе моем пробудился от сна ледник. Боюсь, я не оценил по достоинству стереоэффект, – а звон летел и справа, и слева, – слева, похоже, более звучно.
   Мне пришлось поспешить, ибо клиент, решившись играть, пришел в сильное возбуждение. Как только я подключился, он запустил автомат, и я увидел, что снова нахожусь в лесу, – правда, в весьма на сей раз экзотическом, полном буйной зелени и гигантских незнакомых цветов. В густой листве над моей головой забился, роняя всякий сор, кто-то пестрый и хищный.
   «Микро», – подумал я, осознав свое одиночество.
   – Гм, – донеслось сзади. Я оглянулся. Половину небосвода заняло знакомое мясистое лицо. Игрок не утрудился предстать в моем сознании измененным – вероятно, он сильно нравился самому себе.
   – Ну как, тебе хорошо? – осведомилось лицо.
   – Ничего покамест, – сказал я, не кривя душой.
   – То-то. Что ж, сорви яблоко.
   – И что будет? – поинтересовался я.
   – Грехопадение, – удивилось лицо.
   Я заозирался в поисках яблока.
   – Жаль, нет Евы, – посетовал голос за спиной. – Как ты думаешь, нет ли где павильонов с большим количеством игроков?
   Все, стоит начаться игре, тыкают.
   – Не слышал, – буркнул я, ища яблоко и думая про себя: отчего бы, кстати, такой павильон и не открыть. Наконец яблоко нашлось – одно-единственное, колоссальных размеров, болтавшееся, будто елочная игрушка, на каком-то совершенно не подобающем яблоку кусте.
   – Грызи, – приказал голос.
   Погибель в том, что клиент властен заставить тебя забыть, вспомнить и представить все, что угодно. Я надкусил яблоко, и мой партнер тут же сделал соответствующий ход. Из памяти мигом улетучилось все сущее за пределами ящика, оставив мне лишь нечеткий томительный след. Самая крупная неприятность состояла в том, что об имевшейся в моем распоряжении кнопке макро я забыл тоже.
   – Ага! – торжествующе вскричал голос. От неожиданности я присел и инстинктивно прикрыл библейское место. Я, разумеется, опять был голый – это почему-то привлекает большинство клиентов.
   – Кто сказал тебе, что ты наг? – грозно осведомился голос. Я взглянул в его сторону и обнаружил все то же лицо, но теперь оно воспринималось как-то иначе.
   – Негодный! – воскликнул лик. – Ты будешь наказан.
   Лес волшебным образом исчез, и вместо него образовалась унылая пустыня, наполненная воющим ветром и изобиловавшая маленькими смерчиками. Было не жарко, не холодно, но как-то нехорошо в общем. Я посмотрел на небо: лик присутствовал, но он отвернулся от меня и лишь изредка скашивал взгляд в мою сторону. Тайм-аут. Мною овладело чувство потерянности, и я сколько-то долго слонялся без дела, разбрасывая песок и размышляя о дальнейшем. В конце концов это занятие мне здорово наскучило, но лик по-прежнему не оборачивался ко мне анфас. Только очень наблюдательный человек мог углядеть легкую нетерпеливую зыбь в его надменном оцепенении. Я сел, широко раскинув ноги, и принялся пересыпать песок горстями. Но и это развлечение мне быстро приелось.
   – Эй! – позвал я нерешительно. Лик, словно того и ждал, поспешно развернулся.
   – Я уж устал так сидеть, – укоризненно молвил он, вращая круглыми глазами. – Теперь, слава Богу, ты признал Меня Единым и воззвал ко Мне.
   – К кому ж еще взывать? – возразил я, слегка раздражаясь. – Здесь больше никого нет.
   Бог обиженно насупился.
   – Но ведь мы играем, – промямлил он недовольно. – Что ты придираешься?
   Играем? Я не вполне понял его слова. Они мне о чем-то напомнили, но память отказывалась служить. Лик пристально пялил на меня глаза, и, судя по его счастливому выражению, я оправдывал Божественные чаяния.
   – Тебе надо будет кое-что построить, – сообщил он. – Возьми десять палок в пять локтей, восемь – в девять локтей, пару булыжников… ну и довольно пока, ищи.
   Естественно, все названное мгновенно обнаружилось разбросанным вокруг, и я принялся за работу. Вскоре у меня получилось диковатое, но устойчивое сооружение.
   Рук Бога я не видел, но не сомневался, что он их потирает и вся затея доставляет ему большое наслаждение.
   – И что это будет? – спросил я подозрительно, отирая пот со лба.
   – Это жертвенник, – объяснил Бог и улыбнулся.
   – Что-то я не понимаю, – мне захотелось оказаться где-нибудь подальше от моей постройки.
   – Бог сам усмотрит Себе жертву, – важно успокоило меня лицо. – Забирайся и ложись. Не забудь ножик.
   Перечить было глупо. Боясь накликать беду, я послушно вскарабкался на жесткое ложе и приветственно отсалютовал кремневым ножом, невесть откуда взявшимся в моей руке.
   – Тебе нужно отрезать во имя Бога то, что ты сочтешь самым дорогим, – признался Бог доверительно.
   Где-то на задворках сознания мелькнуло смутное воспоминание. Мне почудилось, что не далее как сегодня моему самому дорогому уже изрядно досталось, и на том можно бы было и остановиться. Однако не таким я был ослом, чтобы спорить. И обретал поддержку в абсурдной вере, что в конце концов все каким-то чудом обойдется.
   – Стой! – завопил Бог не своим голосом, стоило мне замахнуться ножом. – Посмотри, что у тебя за спиной.
   Я повиновался, перекатился на бок и посмотрел. Сзади все было по-старому – то есть пустыня.
   – Смотрю, – сказал я, не улавливая, в чем дело.
   Лицо Господа омрачилось.
   – Маловер! – крикнул он капризно. – Там же баран! Черт бы тебя побрал – мы же играем, сколько тебе повторять.
   И снова смысл его слов не дошел до меня. Тем не менее я утроил усилия и узрел-таки нечто не совсем материальное, но вполне похожее на барана, ошарашенно топтавшегося чуть поодаль. Все живые объекты, в существовании которых хочет убедить Ваньку партнер, не до конца реальны, а потому многие разочаровываются и не вводят в сценарий новых персонажей.
   – Я его должен забить вместо самого дорогого, – догадался я и приподнялся на локте.
   – Да ну тебя, – Бог топнул под ящиком ногой, и случилось маленькое землетрясение. – Все ты испортил. Не надо, – и он задумался. Было видно, что в поисках новых развлечений он испытывает некоторые затруднения. Постепенно баран растаял, а на его месте начало формироваться большое, тупое и злобное страшилище. Создавшись и отдаленно напоминая воина древних времен, оно угрожающе зарычало – в меру отпущенной ему реальности.
   – Возьми пращу и камень, что ли, – вяло распорядился Творец. – Размахнись и засвети ему в лоб. Только целься поточнее.
   Ощущая себя ничтожным, но ни с того ни с сего осмелевшим пигмеем, я успешно справился с миссией. Чудовище изумленно заорало и опрокинулось навзничь.
   – Ерунда какая-то, – поморщился Бог, с осуждением взирая на поверженного исполина. – Скучища. Надо что-то другое, – и он снова погрузился в раздумья, на этот раз – надолго. До меня доносились громы – ритмичное пощелкивание невидимых пальцев.
   – Давай в Иова, – решил он наконец, и я немедленно открыл, что сижу в самом центре внушительной кучи навоза. Во рту сразу сделалось тесно от выпавших зубов, а по коже плавно расползлись дурнопахнущие лишаи. Ногти пожелтели и загнулись крючьями, и вообще ощутимо ухудшилось самочувствие в целом. Я протяжно завыл и начал раскачиваться, как настоящий уже Ванька-Встанька, периодически посыпая голову пеплом. Новая забава не пришлась мне по вкусу, и я несколько ожесточился в сердце.
   – Понял теперь? – строго спросил Создатель.
   – Понял, – соврал я незамедлительно.
   – То-то, – молвил Бог благосклонно и начал меня исцелять. Занимаясь этим богоугодным делом, он приговаривал: – Могу тобой печку растопить. Могу суп заправить. Хорошего мало, а поди возрази. – Вскоре в награду за кротость нрава я восседал на безвкусно украшенном троне с ломтиком пастилы в кулаке и почему-то в чалме. Тайм-аут.
   Господь отдувался, утомившись от трудов. Смахнув со лба капли влаги, он заговорщицки подмигнул:
   – Ну что, надоел я тебе, признайся? Небось, злишься на меня. Только честно!
   – Есть немножко, – согласился я трусовато.
   Глаза Божества сверкнули лукавой радостью.
   – Пришло время тебя кое-чему научить, – объявил Господь. – Смотри и удивляйся, – и он перешел в режим микро. Не скрою, я давно мечтал о такой ситуации.
   – Я хочу открыть тебе великую тайну, – сказал Бог дружелюбно. – Точно так же, как и я, ты можешь играть в павильоне, кушать шашлык, ходить в кино, ездить в такси…
   Я ничего не понял, но это было неважно. Я медленно приближался к нему.
   – Для этого тебе надо, – Бог начал загибать пальцы, -
   а) не пить шампанского,
   б) чтить субботний день,
   в) не перечить медицинским работникам,
   г) не есть скоромного – грибов, пиццы, фрут энд нат…
   Я прыгнул и припечатал Создателя к земле. Покуда он отлеживался, я наспех сколотил крест и, не давая Учителю отдышаться, крепко приколотил его к своей конструкции гвоздями. Тот, повиснув, принялся стонать – все тише и тише, пока не замолчал. Я приблизился и увидел, что Бог умер. Он обвис, всем своим видом выражая глубокую скорбь, и только хитро косил в мою сторону полуприкрытым глазом. Тайм-аут. Делать мне больше было нечего, и я в великой скуке бродил вокруг, а затем скука переросла в мутную тоску. Уловив, вероятно, мои настроения, Создатель вскричал:
   – Свершилось чудо!
   По мере того, как он возносился в режим макро, эхо его возгласа крепло и тешило слух.
   – Свершилось чудо, – повторил он уже деловито, занимая место за пультом, хотя и не покидал его до того. – Надеюсь, тебе ясно, что точно таких же успехов можешь добиться и ты.
   – Хорошо бы, – кивнул я страдальчески, на всякий случай становясь на колени. Я, вроде, и вправду чему-то научился.
   – Еще бы, – осклабился Бог. – Но тебя ждут тяжкие испытания. Путь твоего становления как равного Мне будет нелегок и тернист.
   Он оказался прав. Мне пришлось выполнить массу разнообразнейших работ. Я возводил высотные здания, увенчанные шпилями и куполами, а после остервенело разрушал некоторые из них. Иногда я облачался в одежды то побогаче, то поскромнее, и (ни голоса, ни слуха у меня совершенно нет) громко пел многочисленные псалмы и гимны. Временами я впадал в грех и представлял себе всяких безобразных тварей с рогами, свинячьими рылами и обезьянними задами, каковые мне зачем-то нужно было лобзать в черном экстазе. Потом наступал черед раскаяния, и трубный голос гневно распекал меня за допущенные промахи. В дальнейшем я имел неосторожность впасть в ересь и (о черный день!) оскопил сам себя, но это все, слава Богу, потом простилось, и я вернулся в прежнее состояние. После этого Создатель изволил на короткий срок спрятать свой лик от моих глаз и тем самым попустил мне усомниться в его существовании (он сидел под ящиком на корточках). Опьяненный свободой, я долго безумствовал, руша и круша все построенное мною ранее, но вскорости, понятно, впал, лишенный небесной опеки, в несказанное уныние и начал возводить все это заново. Потом я изобрел атомную бомбу и взорвал ее, а потом сделал то же самое еще раз. Терпение Создателя истощилось, идеи иссякли, и он здраво рассудил, что с меня, наверно, достаточно. Когда я вынашивал коварный план самоумерщвления с помощью каких-то новых, невероятно агрессивных, специавльно мною взращенных микробов, с небес донесся крик:
   – Славь Меня, Господа и Вседержителя твоего, ибо наступил конец времен и исполнилось число.
   Я увидел, как мой клиент летит по небу в чем-то вроде розовой ночной рубашки и шумно хлопает тяжелыми крылами.
   – Кричи «аллилуйя»! – орал он негодующе. – Почему ты не радуешься и стоишь истуканом? Ликуй!
   И, пока этот идиот торжествующе плыл в поднебесье, из последних сил я вопил: «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!»
   – Слушай тайну! – кричал мне славный Создатель. – У тебя там справа, у локтя, кнопка с надписью"макро»! Смело жми и садись одесную!
   И я все вспомнил.
   Наверно, прошло минуты две, когда я наконец отдышался и стащил мокрые от пота наушники. Ноги мои затекли, и мне не без труда удалось подняться со стула. Шаркая, я поплелся на свет Божий и вдалеке различил спину клиента, вприпрыжку удалявшегося от павильона. Бесспорно, он пребывал в отличном настроении и спешил прочь, пока я не испортил его какими-нибудь необдуманными действиями. Ну что ж, на его месте я поступил бы точно так же. Кстати: он чем-то – я только сейчас сообразил – напомнил мне Райце-Роха, я знаю его по фотокарточке. Но это невозможно, ведь он давно исчез.
   Я вернулся в кабинку с твердым намерением закончить на том свой рабочий день. Неожиданно в автомате что-то щелкнуло, и я увидел, как сама по себе вспыхнула надпись «Макро-Микро». Потом, тоже сам собой, оттянулся сперва один рычаг, за ним до отказа – словно баран рогами – уперся вперед другой. Замигали лампочки, и счетчик клиента выдал первые очки.
   Нет, я все понимаю. Конечно, сломаться может даже такой умный автомат, как «РР». Что там говорить – он на самом деле сломался, и это подтвердил наш техник, за которым я, мокрый от внезапной испарины, сломя голову помчался.
   Но мне тотчас сделалось неуютно. До сих пор мне отчего-то страшно неуютно и муторно, вот почему я пришел. Лучше поздно, чем никогда, правда? Вы мне, пожалуйста, отпустите грехи, отец Борис… Очень вам благодарен. Не вам? Да-да, разумеется, и все-таки вам – спасибо. Аллилуйя, тайм-аут.

© январь 1994

Маленькие трагедии

Эти крошечные истории мне рассказал мой шурин, адвокат. Он вообще рассказывал много интересного – например, свой сон, в котором ему ставили коронку на зуб, а коронка оказалась каким-то чудным и очень большим для ротовой полости предметом; выяснилось, что это боевой щит для карлика, да и карлик сразу же появился, забрал щит и ушел. Но не в этом дело. Дело в том, что шурин мой, прежде чем стать адвокатом, работал в Норильской зоне, с преступными и лихими людьми. Он не был там каким-то держимордой или, упаси Господь, вертухаем, нет – он просто распределял какие-то работы. Короче говоря, прораб он и есть прораб. И вот в этой зоне, как и в любой другой, я уверен, происходили разные вещи. Четыре случая мне запомнились, ими я и хочу поделиться.

Каменный гость

   Всякий знает, что зона – место суровое, откуда не сразу выйдешь. Зона, в которой трудился шурин, была особенно лютая и свирепая. Высокие заборы, да не один, а несколько; вышки с часовыми, колючая проволока, ров с крокодилами, полоса нуль-пространства, бешеные собаки. Короче говоря, сбежать из нее было абсолютно невозможно.
   И вот однажды наряд каких-то бойцов, совершая обход вокруг этой зоны, обнаружил возле ворот, в снегу, замерзшего человека. Снаружи. Совсем. То есть вне территории.
   Стали слегка пинать, присматриваться; узнали. Человеком был заключенный. Он был мертвецки пьян и спал алкогольным сном, уже отлакированным морозцем.
   Нарушителя вернули, куда положено, разморозили и повели на допрос.
   Он не мог объяснить, как вышел.
   Он только пожимал плечами:
   – Не знаю – выпил и вышел. А как вышел, я не помню.

Пир во время чумы

   Случилось как-то, что в зону поступил на работу Молдаван.
   Вообще говоря, про него правильно было бы сказать: молдаванин, но это был настолько колоритный субъект, что Молдаван.
   Его не сажали, он нанялся шофером. Он был проще самой жизни. Бесконечно бесхитростная игра природы.
   И вышло однажды, что Молдаван опоздал с выездом за ворота зоны: наступил обед. Я в их правилах не слишком разбираюсь, там были какие-то тройные ворота, из которых одни отпираются, а остальные одновременно опускаются. В общем, грузовик Молдавана застрял на перепутье.
   Не видя выхода из сложившейся ситуации, Молдаван спокойно вернулся в зону, вошел в здание, поднялся на третий этаж, вступил в столовую. И встал в очередь к зэкам, с миской.
   – Какая разница, где обедать? – удивился он чуть позже, когда ему, после долгих колебаний, указали, что это дело неслыханное. Оно просто немыслимое.
   И в самом деле.
   Тем более, что через месяц его самого посадили за что-то.

Моцарт и Сальери

   Среди офицеров зоны имелся один майор, о котором каждая собака знала, что он голубой.
   Кто такой голубой человек в зоне, объяснять не нужно.
   Такой человек, если пьет в культурном обществе, за общим столом, чай, не имеет права поставить свою кружку не то что на стол, но даже на лавку. Он ставит ее на пол.
   Но это был офицер.
   Поэтому положение складывалось невозможное.
   Майор приглашал к себе самых что ни на есть страшных паханов, Смотрящих зоны и Держащих зону. Он предлагал им присесть за стол и обсудить производственные планы. И угощал чаем.
   Ну как тут быть? Куда деваться? Авторитетному человеку выпить чаю с голубым – это навеки опомоиться, лишиться званий, регалий, отправиться кукарекать к параше.
   У авторитетов сразу находились дела. Они говорили майору, что им нужно туда-то сходить, то-то приколотить, да там-то зашпаклевать.
   А он заставлял пить чай.

Скупой рыцарь

   В зоне полно мастеров. Смастерят, что ни попросишь; иногда попадаются удивительной красоты вещицы, повальное фаберже.
   Но вот незадача: все это запрещено выносить за ворота зоны.
   А один капитан очень хотел разжиться книжными полочками – не знаю уж, на что они ему понадобились. Конечно, полочки ему немедленно сладили, очень красивые, но все-таки это были полочки, а не ложки, допустим, их в карман не положишь, не унесешь. Как поступить?
   Капитан придумал. Нацепил плащ-палатку, всунул руки внутрь, в руках – полочки. Ничего не видно. И идет.
   Тут ему навстречу вышагивает некий офицер и приветствует. А в зоне у офицеров принято приветствовать друг друга не отданием чести, но рукопожатием. Поэтому офицер, естественно, протягивает капитану ладонь. А тот застыл и не знает, что делать. Ну, не бросить же полочки! Все же увидят! Помолчал и мрачно, не без заносчивости, сказал:
   – А мы с тобой, между прочим, не настолько хорошо знакомы, чтобы я с тобой за руку здоровался!
   И пошел себе дальше, к проходной.
   Они потом врагами стали.

© август 2003

Мавзолей

1

   …Наши попытки проникнуть внутрь не увенчались успехом. Самому младшему из нас было восемь лет, самому старшему – четырнадцать. Обычная бессмертная шпана – ветер в голове, ролики на ногах.
   Мы пришли к мавзолею из чистого озорства, пренебрегая комендантским часом. Нам не однажды рассказывали о сложной системе чар и заклинаний, не позволявших приблизиться к мавзолею и на двадцать шагов. Стражи не было – в ней не нуждались. Пирамида, невозмутимая и величественная, белела в сумерках первозданной белизной кирпичей. Магическое невидимое поле надёжно защищало мавзолей от бурь, мародёров и малолетних недоумков вроде нас.
   Время настало такое, что магией никого не удивишь, но мы, несмотря на это, сочли себя обязанными всё пощупать и проверить собственными руками. И руки наши, как и следовало ожидать, наткнулись на прочную стенку, растворённую в вечернем воздухе. Таких стенок понастроили без меры, так как мало найдётся фантастов, будь им пусто, кто не украсил бы этой бедной выдумкой своё произведение.
   Разочарованные, стояли мы на пороге величайшей тайны современности. Нам так хотелось хоть одним глазком взглянуть на Завещание Наследника – не говоря уже о Наследнике самом, чьё набальзамированное тело – так, во всяком случае, рассказывали бесчисленные наставники – укрыто в пирамиде и лежит там, помещённое в роскошный саркофаг. В руки Наследника, скрещенные на груди, вложено металлическое яйцо со свитком внутри. А в свиток записано Слово, объясняющее всё.
   Нас прогнал Гермес, удостоенный третьесортной роли ночного сторожа – он, случайно проходя мимо, наткнулся на ватагу тинейджеров, от которых добра не жди, и сразу, без лишних слов, послал в нашу сторону громы и молнии. Мы бежали, но в душе поклялись не отступать и вернуться в более подходящее время. Эта клятва, как и большинство клятв, не стоила ломаного гроша, но годы прошли, и мы вернулись.

2

   Врач-хирург Т. сошёл с ума: он задумал составить послание врачам-архитекторам двадцать первого века, положить его в надёжную капсулу и закопать.
   Если быть точным, то в двадцать первый век он прицелился только сначала. Позже ему показалось, что его мысли останутся ценными и в двадцать втором веке, и в двадцать пятом. Идеи вообще бессмертны, сказал он под конец. И вообще – в начале было Слово.
   Т. и раньше считался человеком со странностями. Это отметили все, как только он объявил в своё время о намерении получить второе высшее, на сей раз медицинское, образование – к тому моменту он только-только окончил архитектурный институт.
   Составляя завещание, Т. хохотал и ломался, словно его поразила неизвестная загадочная болезнь. Текст, приведённый ниже, оставлен без комментариев и может многое сказать о состоянии душевного здоровья автора. Послание почему-то написано в форме доклада, со ссылкой на неустановленных (и вряд ли существующих в действительности) заказчиков. Отметим только, что по причинам, которые скоро станут очевидными, зодческая направленность авторской мысли была практически полностью вытеснена медицинской.
   Вот он, этот текст – в его последней прижизненной редакции.

   «ПРОЕКТ ВОЕННО – МЕДИЦИНСКОЙ АКАДЕМИИ

   Благочестивые наставления начинающим архитекторам.

   Меня попросили сказать пару слов насчет внутреннего и внешнего устройства военно-медицинской академии, имея в виду спроектировать последнюю.
   Намерение спроектировать военно-медицинскую академию кажется мне высоко полезным для общества. Поскольку военно-медицинская академия должна быть предоставлена в распоряжение каждого разумного существа, на её проектирование следует бросить лучшие умы государства. Этого, к сожалению, пока ещё не произошло, и я попытаюсь выправить положение.
   Военно-медицинская академия – вещь совершенно необходимая в повседневном обиходе. Ее значение в социальной, философской и религиозной сферах трудно переоценить. Известно, что военно-медицинская диктатура есть именно тот тип устройства общества, к осознанию выгодности которого рано или поздно приходит всякий, кто даст себе труд задуматься о вечном. Либеральные методы управления обществом оказались несостоятельны – это ясно любому мало-мальски разумному человеку. Диктатура безусловно предпочтительнее, однако все до сих пор известные диктаторские режимы не смогли продержаться достаточно долго, так как заложенный в них высокий потенциал воздействия на индивида не был использован до конца по причине злостного сопротивления последнего. Эту досадную помеху можно без особого труда устранить посредством включения в систему общеобязательного медицинского фактора.
   Разумный субъект избирает диктатуру в силу своей разумности, потому что это верно. А степень разумности субъекта можно выяснить, предложив ему в качестве теста вообразить желательное мироустройство с указанием собственного в нём места. Если субъект ратует за военно-медицинскую диктатуру, а себя самого видит в роли военно-медицинского диктатора, то он достаточно разумен. Круг, таким образом, замыкается. Но важно помнить, что каждый разумный индивид есть член соответствующего микросоциума, и мы видим на практике, что в это окружение входят большей частью лица, нуждающиеся в строгом и продуманном руководстве. Следовательно, оптимальным выходом станет создание множества военно-медицинских академий с собственными военно-медицинскими академиками, которые станут осуществлять диктатуру над своим окружением.
   Несложно догадаться, что такая диктатура будет практиковать в основном карательные воздействия, ибо любой толковый человек по определению окружён большим количеством людей, проигрывающих ему в умственном отношении. Из этого видно, что отделение в военно-медицинской академии должно быть, в общем-то, одно – психиатрическое, и как раз из этой предпосылки я и буду исходить при рассмотрении деталей проекта – в том числе архитектурной специфики. Собственно говоря, к этому пункту я сейчас и перейду, по мере сил сопровождая рассуждения пояснениями медицинского характера.
   Поскольку мы сочли резонным ограничиться психиатрическим отделением, наша военно-медицинская академия сможет обойтись одним корпусом, вмещающим все необходимые службы. Здание, разумеется, должно быть надёжно ограждено колючей проволокой от сопредельных дружественных военно-медицинских академий.
   Театр, как известно, начинается с вешалки. Справедливо будет рассмотреть в этой роли приёмное отделение (возможности использования военно-медицинской академии в качестве личного театра настоящим трудом не рассматриваются). Приёмное отделение должно быть оснащено хорошей звукоизоляцией – с учетом внезапного осознания пациентами, куда они попали. Приёмное отделение должно располагать необходимым минимумом для оказания первой доврачебной помощи (зажимы, крючья, роторасширители и т. п.). Абсолютно необходим специальный аминазиновый кабинет, где всем без исключения поступающим вводится аминазин – препарат, вызывающий особое, непередаваемое чувство общей внутренней неуютности, когда любое действие нежелательно ровно настолько, насколько угнетает и противоположное бездействие.
   Единый блок «приёмное отделение – аминазиновый кабинет» является, таким образом, если придерживаться военной терминологии, своего рода контрольно-пропускным пунктом и в то же время – санпропускником, боксом и следственным изолятором.
   После такого начала никого уже не сможет удивить то обстоятельство, что сразу за приёмным отделением располагается морг, который я рекомендую соединить с музеем. При подобной планировке доставка больных в лечебные помещения будет сопровождаться знакомством со славной летописью военно-медицинской академии и осмотром ценных экспонатов. При выходе из музея пациенту нужно дать увидеть краем глаза пищеблок, совмещённый с санузлом для персонала, чтобы заболевший сделал правильные выводы о причинах бесперебойного пополнения музейной коллекции. Здесь же можно положить книгу отзывов – с последующим анализом записей, первичной диагностикой и базовым лечением.
   В конце концов первый этаж вместит, таким образом, приёмное отделение, морг-музей лечебно-боевой славы и отхожую кухню. Помимо указанных служб, уместно рядом выделить место для администрации академии, в том числе – предусмотреть зону её отдыха, забав и затей. Особое внимание следует уделить личному кабинету начальника военно-медицинской службы, где будет находиться специально опалённое и обагрённое боевое знамя. На фоне последнего будет осуществляться трагикомически обставленное фотографирование выдающихся пациентов накануне их выписки в музей. Также приветствуется организация различных тематических экспозиций, выставок, обустройство рыцарского зала, площадки для аминазиновых топ-хит-шоу и т. д. – в зависимости от вкусовых предпочтений руководства.
   Второй этаж примет на себя собственно лечебный удар. Мне кажется целесообразным выделить четыре психиатрических подразделения различной специализации. Каждому из них хватит пары просторных кабинетов без мебели и вообще без чего-либо: голые стены и пол. По периметру придётся протянуть стальные брусья для защёлкивания на них наручников и пристёгивания цепей. Понятно, что каждое отделение будет обеспечено потребным количеством намордников, ошейников, колод и прочих аксессуаров. В итоге мы получим подразделения доэкспериментальной психиатрии, экспериментальной психиатрии, постэкспериментальной психиатрии и психохирургии, которые мало чем будут отличаться друг от друга. Штатное расписание включит в себя ветеринаров, прозекторов и – для желающих добровольно переселиться в музей – эвтанологов; каждому из этих узких специалистов положен отдельный кабинет с зеркальными стенами и потолками.
   Во всех подразделениях планируется учредить карцеры, где круглосуточно, без перерыва отпускаются лечебные процедуры. Психотерапевтическое воздействие возложится на боевые санлистки и прочую наглядную агитацию, которая будет повсюду развешана. Ту же функцию припишем стенду с крупно начертанным распорядком дня; в моём представлении этот документ должен быть приблизительно такого содержания: подъём – карцер – доэкспериментальное подразделение – аминазиновый кабинет – экспериментальное подразделение – аминазиновый кабинет – постэкспериментальное подразделение – просмотр телепередачи – карцер – подъём.
   Военная специфика академии проявится в принудительной доставке на лечение, контроле над внутренним распорядком, а также в общей гуманистической направленности. Начальник военно-медицинской академии, в свою очередь, не только порождает и направляет лечебный процесс, но и вручает награды и присваивает новые звания, предварительно их изобретая.
   Описание лечебного процесса как такового не входит в круг моих задач. Потенциальный руководитель военно-медицинской академии может посовещаться со своим творческим «я» и применить, к примеру, Большой Эуфиллиновый Патрон, раствор серы в персиковом масле или сочтёт за лучшее направить пациента в естественную грязелечебницу. Более квалифицированная терапия требует регулярного чтения фармацевтической литературы с уделением особого внимания разделам «осложнения» и «побочное действие», а также «тератогенный эффект».
   Несколько слов об организации досуга больных. Это имеет большое значение. Развлекательную функцию возьмут на себя видео– и библиотеки, где будут собраны материалы, рассказывающие о деятельности родственных военно-медицинской академии учреждений. Исключительную ценность представляют мемуары, но поскольку их, по понятным причинам, напишется не слишком много, допускаются и художественные версии. Библиотека должна располагаться неподалёку от музея, с целью своевременной доставки туда зрителей и логического завершения темы, поднятой в книге или фильме.
   Таковы самые общие рекомендации, которые, по моему мнению, окажутся полезны любому начинающему жить человеку. Они помогут ему как в профессиональной деятельности, так и при формировании рационального мировоззрения».

   *****

   …Болезнь Т. быстро прогрессировала. Он спрятал исписанный лист в стальную капсулу, изготовленную на заказ, пришёл в парк культуры и отдыха. Ещё накануне, под покровом ночи Т. разгрузил там солидный запас белых кирпичей, предназначенных для строительства маленькой пирамиды. Закопав капсулу в ямку, Т. принялся за работу. Дело спорилось; собрался народ. Т. поминутно озирался, подмигивал, скалил зубы и кивал в сторону кособокого сооружения, росшего на глазах. Древнеегипетские настроения овладевали им всё сильнее. Приехала милиция. Т. схватили только после того, как он, закончив постройку, накинул на верхушку верёвочную петлю. К свободному концу была привязана бутылка шампанского; Т. отбежал подальше, отпустил. Сосуд залихватски врезался в кирпичную стену и разбился. Тут власти решили, что сделанного достаточно, взяли Т. за локти и повели в машину.
   В милиции Т. сделал несколько заявлений, после которых его передали коллегам Т. – врачам. Т. не сопротивлялся, не протестовал, и его пассивность расценили как ещё одно доказательство сумасшествия. Отвечая на вопрос, при каких обстоятельствах родилась в мозгу его мысль сделать то, что он сделал, Т. с жаром ответил, что никаких таких обстоятельств он припомнить не может.
   «Но что-то же вас подтолкнуло написать трактат, построить пирамиду, разбить шампанское?» – не унимался доктор.
   И Т. ответил, что не имеет ни малейшего понятия о том первотолчке.
   «В меня вложили Слово, – молвил он, извиваясь в чудовищных корчах.– Разве я в силах сочинить что-либо сам? Я в лучшем случае наследую постороннюю, высшую мудрость».
   Странное дело – в стенах больницы речи Т. звучали гораздо разумнее, чем можно было ожидать. Но ссылка на Высокое наследство окончательно убедила медиков в тяжёлом заболевании коллеги, и выпускать его на волю поостереглись.
   Хотели послать машину в парк – за капсулой с письмом: надо же подшить в историю болезни. Но время стояло суровое, бензина не хватало, и пирамиду не тронули.

3

   Армия готовилась к переходу в низшее измерение – там ей предстояло воплотиться. Эфир уже уподобился разбухшей грозовой туче, которая из последних сил сдерживает тонны воды. Идеи, слова, пожелания, которые как осмысленно, так и бездумно отпускались в мировое пространство со времён Адама, давным-давно нагуляли себе форму и сделались образами – дело теперь было за материей. Не только герои мифов, не только персонажи бродячих суеверий с нетерпением ждали сигнала к выступлению – с ними вместе томились в ожидании фантастические гипотезы, отвлечённые умопостроения, молитвы, бранные слова и даже междометия. Последние мечтали, как будут они, неуязвимые и вездесущие, шнырять туда-сюда, наслаждаясь безграничной властью.
   Внизу, тревожно предчувствуя что-то, плавала Земля. Конечно, низ тот был абстрактным и назывался низом для удобства, по привычке. И Земля была никакой не планетой, а твердью вообще, грубой материей, до которой рукой подать из эфирных пространств. Но представлять, как нечто плавает внизу – беззащитное, готовое к оккупации, – чрезвычайно приятно. Поэтому в эфире очень многие воображали себе разреженные облака, похожие в лучах солнца на куски обуглившейся, выцветшей от времени обёрточной бумаги. Получалось, что обёртка, наконец, не выдержала, порвалась, и вот открылся взору подпорченный эпохами, не слишком свежий сюрприз.
   Каждый надеялся урвать себе кусок, разжиться собственным наделом в блаженных материнских пределах, где все они, сообщённые неисповедимыми отеческими силами, некогда появились на свет. Близился час, когда предводитель воинства, на которого и посмотреть-то было жутко, махнёт своей кожаной перчаткой с раструбом. Тогда многомиллиардные полчища, издав оглушительный рёв триумфа, устремятся сквозь хрупкие небеса вниз, и сам космический вакуум покажется им плотным, как будто он вовсе не пустота, но в испуге застывшая озёрная гладь, они же – команда бесстрашных, тренированных пловцов-профессионалов. Кое-кто строил планы немедленной мелиорации, собираясь осушить космическое пространство, словно болото, и после уж обустраиваться на свой вкус. Кто-то возражал, предлагая, напротив, затопить рассеянные участки ненужной – в их представлении – тверди. Поступали и другие ужасные предложения. Каждого из спорщиков поддерживали проклятья с одной стороны и молитвенные обращения – с другой. Стан любой фантазии, в какую ни ткни, кишмя кишел благородными херувимами и злонамеренными демонами. Многие из демонов имели форму гениталий, так как снискали себе жизнь посредством матерной ругани человечества.
   Предводитель хорошо понимал, что в случае победы – а другого случая и быть не могло – его разношёрстная рать непременно передерётся. За годы бездарного и беспомощного управления землёй человек напридумывал слишком много нелепостей, среди которых изредка встречались и относительно умные мысли – что только осложняло положение и делало грядущую грызню неизбежной. Места, разумеется, хватит на всех, но каждый спит и видит себе монополию – в этом качестве мысли с идеями ничем не отличались от людей. Поэтому главнокомандующий твёрдо решил остановиться на чём-то одном, чему подчинится – не теряя разумной автономии – всё богатство недальновидного людского творчества.
   В победе не сомневался никто. Оптимизм внушал хотя бы тот малозначащий сам по себе факт, что на каждого отдельного человека приходится много тысяч рыл, сук, дебилов и прочих, им подобных – тех, кем мысленно и вслух его ежедневно называют окружающие. Эта свита, неуклонно растущая, как на дрожжах, и следующая по пятам за человеком всю его жизнь, несёт в себе черты как отправителя, так и получателя ругательств. Всегда выходит так, что сук и рыл гораздо больше, чем ангелочков и котиков, которые тоже сопутствуют человеку, но значительно уступают первым в численности. Дело понятное – котиком можно быть для одного, двух – ну, пусть даже десяти персон, тогда как сукой – для всех остальных. Легко представить, в каком обществе суждено оказаться субъекту в случае материализации его эфирных тёзок, о существовании коих он догадывается, но точно не знает.
   Близок стал тот час, когда несчастные аборигены воочию узрят плоды своей умственной активности: познакомятся с яйцеблудами, поздороваются за руку с motherfucker'ами, обнимут мудозвона, полюбуются моржовым хером. Они узнают, как работает и выглядит эфирный двойник выражения «fuck you». И все эти радостные встречи состоятся под патронажем идеальных государств, отразятся в параллельных мерах, которых сверх всякой меры насочиняло человечество, пройдут они также в садах Эдема, льдах Коцита и галлюцинациях. А время потечёт в согласии с десятками гипотез и мнений, неосторожно высказанных по поводу этого процесса. И вообще – где бы не была сформулирована гипотеза, за пьяным ли столом или в лаборатории алхимика, она не останется без внимания и найдёт себе достойное земное соответствие.
   …Остановились на жребии.
   Притащили однорогий шлем; его хозяин внешне отличался от земного прототипа только рогом на лбу и очень в связи с этим гневался (прототипу в своё время пожелали, чтобы вырос у него на лбу рог). В шлем побросали бумажки – не менее (в эфире всё возможно) миллиона; на каждом из клочков было кратко изложено то или иное видение мирового устройства.
   Маршалы и сотники застыли в предвкушении счастливого билета. Притихли полки и обозы, угомонились герои сказок и басен, замолчали персонажи пьес и мыльных опер. Горнисты и трубачи изготовились играть. С невозмутимым видом главарь, страдавший почему-то дальнозоркостью, отставил ладонь и страшным голосом огласил содержание записки. По сомкнутым рядам прокатился вздох неудовольствия – то была вполне предсказуемая реакция. При таком изобилии возможностей и вариантов трудно было ждать, чтобы какой-то из них, пусть самый совершенный и универсальный, устроит всех и каждого в отдельности. В частности, приверженцы идеи, по которой во главу угла ставилась необходимость, сделали попытку оспорить сам способ принятия решения – выбор, дескать, неприлично случаен и лишён внутренней логики. Зато взгляд главнокомандующего, которым тот наградил смутьянов, логики лишён не был, и недовольным пришлось смириться с неизбежностью – то есть с тем, за что они сами и ратовали.

4

   Мы вернулись, нас осталось трое – Олаф, Илларион и Каспар Караганов, ваш покорный слуга. Болезнь у всех троих была одна – мавзолей, и этот недуг связал нас прочнее кровных уз. За годы, прошедшие с времён нашего отрочества, мы познакомились с десятками легенд и саг, посвящённых мавзолею. Эти предания во многом противоречили друг другу, но в некоторых вопросах отмечалось согласие. Так, с большой долей уверенности можно было утверждать, что мавзолей не всегда был таким, каким его привыкли видеть. Самая первая пирамида, воздвигнутая Наследником, была гораздо меньше и предназначалась для хранения Слова. Однако в дальнейшем Совет интервенции решил расширить ее внутреннее пространство, чтобы там мог поместиться сам Наследник. По всей вероятности, его решили сохранить в качестве генофонда – на случай, если реальность Армагеддона исхитрится взять верх над прочими реальностями и историю придётся начинать сызнова.
   Такой поворот событий представлялся вполне возможным. С первых же дней вторжения как оккупантам, так и аборигенам пришлось распрощаться с утопической идеей мирного сосуществования миров. Конечно, в одной из академий восторжествовало именно это направление – речь идет об идее, м не нужно об этом забывать, а равные права для всех идей были гарантированы конституционно. Но в остальных военно-медицинских академиях главенствовали совсем иные принципы. Общим в них было только одно: какую бы идею ни претворяло в жизнь то или иное лечебно-боевое учреждение, какие бы цвета в нем ни царили – тёмные, светлые или полутона, людей везде ждала одна и та же участь: непрерывное лечебно-профилактическое воздействие. Чтобы они, не дай Бог, не сочинили ещё каких-нибудь миров и героев – места отчаянно не хватало. Очень скоро человечество преобразовалось в рудимент, поскольку не имело больше возможности порождать жизнеспособные образы. Оно уступило жизненное пространство собственному вымыслу и постепенно растворилось в сложных философских системах, утопических проектах, религиозных догадках и овеществленном сквернословии. И в основании всего перечисленного лежала военно-медицинская академия как фактор объединения и залог стабильности. Жребий оказался не так уж плох: военно-медицинская диктатура, как выяснилось, наилучшим образом соотносится с требованиями тьмы и света в равной степени.
   Разумеется, случались конфликты – я об этом уже говорил. И не только случались – им не было видно ни конца, ни края, но за всю их историю никто не осмелился посягнуть на основополагающий принцип обновлённого бытия.
   Нам повезло, и повезло именно благодаря очередному конфликту. Дело в том, что вскоре после нашей стычки с бдительным Гермесом парк, в котором находилась пирамида, перешел под юрисдикцию консерваторов. Эти последние свято держались традиций и осуществляли военно-медицинскую диктатуру, в каждой мелочи следуя первоисточнику. Бежать удалось лишь нам троим; остальных постигла судьба, обычная для пациентов классических академий. Олаф подался в зону с обратным течением времени, и к моменту написания этих строк остался прежним, каким мы его помнили, – беспечным сорвиголовой с легкой формой олигофрении. Он, как и мы, был верен мечте о мавзолее и казался живым воплощением идей экзистенциализма и солипсизма. Его наивная воля, настоянная на простительной умственной неполноценности, упрямо рвалась вперёд, не зная в самозабвенном полете препятствий и не подозревая о существовании границ. Илларион, породистый внешне и хорошо развитый физически, добрался до угодий Заратустры, где прошёл полный курс лечения под присмотром древнегерманских божеств. Мне повезло, наверно, меньше: я попал в довольно странный округ, где попеременно осуществлялись все возможные идеи без исключения. Уж не знаю, чьему мыслительному процессу был обязан мир появлением такого гибрида, но школа жизни получилась неплохая. Вылеченный от одного недуга, я тут же начинал лечиться от предыдущего лечения, и, когда оказался в числе немногих счастливчиков, кого сочли возможным выписать, решительно не знал, ни кто я такой, ни где я нахожусь.
   Так что, если вдуматься, каждый из нас троих ждал от мавзолея чего-то особенного, важного только для себя. Олаф, с его основным недостатком, усиленным привнесённой инфантильностью, искал себе покровителя. Он искренне, по-детски верил в могущественный абсолют, который непременно его защитит и охранит от всяческих бед в будущем, сделает сильным и мудрым – надо только набраться терпения, а после – хорошенько попросить. Взгляд Иллариона был устремлён в грядущее. Иллариона излечили от множества заблуждений, и с некоторых пор он считал, что имеет исключительные права на мавзолей по праву сильного. Ему воображался некий штурм, некое гордое, неуклонное восхождение на вершину. Он представлял, как его победоносный кулак нанесёт сокрушительный удар по магическим полям и кирпичным стенам, после чего силой возьмёт то, что принадлежит ему по закону. Его грозная экипировка не оставляла никаких сомнений в готовности Иллариона идти до конца. Что до меня, то я был ещё одним лишним человеком, который занят поисками тихой заводи, где всё стабильно, прочно, истинно и вечно – то есть места, где не стыдно и ко дну пойти, если так уж сложится, но тонуть зато в уверенности, что гибнешь в реальном мире, а не зависаешь на неопределённое время в мираже. В общем, прежде, в довоенное время, меня бы непременно заподозрили в поисках либо Грааля, либо Амбера, либо чего-то ещё, в той же степени высокого и благородного. Но наступили времена, когда любой младенец знает, что есть и то, и другое, и много ещё чего есть, но есть оно лишь в силу завещания Наследника, который один не был выдуман человечеством и теперь удостоен за то высокой чести оставаться нетленным и неизменным.
   …Итак, мы стояли, созерцая пирамиду, которая ни в чём не изменилась и белела так же загадочно, как в дни нашего детства. Но мы уже успели измениться и явились в древний парк подготовленными к упорной осаде. В верхах к тому моменту было подписано соглашение, по которому консерваторы обязывались потесниться и предоставить былой вотчине статус нейтральной территории. Вокруг нас прыгала, летала и суетилась разная мелюзга – тролли, гоблины, героические рыцари, драконы, волколаки и робокопы. Давным-давно, в незапамятные времена мастера так называемых «фэнтэзи» и «боевой фантастики» произвели на свет астрономическое количество этого добра. И потому волколаки и рыцари, ни разумом, ни смыслом не отягощённые, сдружились с уже помянутыми выше междометиями, мало чем от них отличаясь. Безвредные, безмозглые резвились они вместе в высокой траве, не чая души друг в дружке и отлично уживаясь с многочисленным племенем других элементарных сущностей. Вероятно, Оккам что-то предчувствовал, когда формулировал свой принцип несотворения новых сущностей без нужды. Когда Илларион, шагнув вперёд, случайно раздавил своим кованым сапогом нескольких богатырей, орава подняла возмущённый вой, но дальше криков дело не пошло.
   Из нас троих оружие было только у Иллариона – легендарный меч Экскалибур. Определив на ощупь местонахождение невидимой волшебной стены, Илларион откинул с глаз прядь белокурых волос, звонко выкрикнул сложное языческое заклинание, размахнулся и нанёс удар. Он выждал немного и попытался пройти несколько шагов, но был вынужден остановиться: преграда устояла. Тогда настала очередь Олафа; он пал на колени, обратил к небесам наивные, глупые глаза и еле слышным, страдальческим шёпотом изложил свою просьбу. Закончив, Олаф опустил голову и несколько минут стоял неподвижно, к чему-то прислушиваясь. Потом он, крякнув, встал и робко двинулся в сторону мавзолея, а когда стена его остановила и его, повернулся к нам с виноватым видом и беспомощно развёл руками.
   Я понял, что должен что-то сделать. В моей голове образовалась окрошка; я сознавал, что повидал намного больше, чем мои друзья, но затруднялся с выбором – слишком много путей открывалось передо мной, и все они, скорее всего, были ложными. Поэтому я сделал усилие, выбросил из головы накопленный опыт, зажмурил глаза и быстрыми шагами просто пошёл к пирамиде. И глаза открыл лишь тогда, когда обнаружил, что мои вытянутые руки упираются в шершавые белые кирпичи. Олаф с Илларионом, встав от меня справа и слева, положили мне руки на плечи, безмолвно выражая этим жестом своё преклонение перед сильнейшим. Затем Илларион вторично взмахнул Экскалибуром, ударил по стене мавзолея и прорубил в ней рваную, пыльную брешь.

5

   Сейчас мне трудно сказать, чего мы ждали. Во всяком случае, не чуда – чудесами нас накормили досыта. Пожалуй, определённости – да, так будет вернее всего. Первым мы пропустили внутрь Олафа, а сами остались снаружи, рассудив, что каждый из нас имеет право на минуту интимного, без свидетелей, общения с Наследником.
   Олаф, конечно, отсутствовал не минуту, а гораздо дольше. Мы бы встревожились и пошли ему на выручку, если б не различали смутно в открывшемся проёме коленопреклонённую фигуру возле едва различимого саркофага. Наш друг был неподвижен и, насколько я его знал, что-то вымаливал у Наследника. Наконец, Олаф поднялся и вышел, медленно пятясь. Лицо его выглядело обеспокоенным.
   «Ну?» – спросили мы одновременно, и Олаф вяло проговорил:
   «Не знаю я».
   Тут моментально, словно меня озарило, я понял, в чём дело, и вместе со мной понял Илларион, но что-то своё. Он иронически хмыкнул и сказал:
   «Пойдём посмотрим. Нам нечего бояться».
   Я, не в силах чётко сформулировать мысль, нутром понимал, что он прав. Мы вошли, и Олаф к нам присоединился после недолгого колебания. Ему казалось, что он мог чего-то не заметить, что-то упустить и теперь его смекалистые товарищи помогут ему исправить ошибку.
   В мавзолее царила сухая, пыльная мгла. Света, проникавшего в брешь, хватало, чтобы мы различили под толстым стеклом тощую фигуру Наследника. Глаза гаранта стабильности оставались вытаращенными – уж не знаю, что он видел в смертный час; скорее всего – собственную сказку, превратившуюся в быль. А может быть, его просто удавили, так как язык гаранта вывалился, высох давным-давно и превратился в кусок заскорузлой коры.
   Вслед за нами в пирамиду проникли осмелевшие междометия, бранные возгласы и благословения; они тут же устроили свару, не соображая, где находятся и кто возлежит перед ними на каменном ложе. Возле проёма столпились лунатики, гномы, андроиды и прочая шушера. Разинув рты, они заглядывали внутрь, но тут Илларион их шуганул, и стая убогих побоялась переступать порог.
   Мы стояли, не зная, что сказать, пока не услышали обиженный голос Олафа:
   «Он не настоящий»
   «Нет, – возразил ему Илларион, – он настоящий. Это мы стали так велики, что он в сравнении с нами кажется никчёмной головешкой».
   «А я не согласен, – твердил своё Олаф.– Он не может ни защитить, ни помочь. Можете оставаться здесь и любоваться, сколько влезет, а я отправляюсь искать всамделишный мавзолей».
   Илларион покровительственно улыбнулся:
   «Куда тебе одному! Погоди, мы пойдём с тобой. Я только довершу начатое».
   Сказав так, он взмахнул Экскалибуром и запросто, шутя перерубил пополам саркофаг вместе с Наследником. Стукнулась об пол стальная капсула, по-прежнему сжатая в иссохших отрубленных кистях. Мы с Олафом поёжились – возможно, что-то в самом деле скрывалось в мощах гаранта, ибо Илларион в тот миг показался нам чуть ли не полубогом, снискавшим себе внезапное дополнительное могущество.
   «Что мне до реликвий!– заявил он презрительно.– Это – всего лишь вершина из многих, и вот она покорилась моей воле. Теперь я готов идти куда угодно. Ни одно препятствие не устоит под моим натиском».
   «Я, пожалуй, останусь», – молвил я нерешительно.
   Олаф испуганно охнул, а Илларион удивлённо поднял брови.
   «Где ты останешься? – спросил он заботливо.– Здесь? Зачем?»
   «Я не думаю, что где-то ещё смогу получить то, что мне нужно, – объяснил я виновато.– Вам хорошо, вы своего добились. Олаф приобрёл в твоём лице могущественного покровителя, ты – сокрушил твердыню и готов к новым подвигам. А я искал почвы под ногами, и вряд ли существует какой-то другой мавзолей, где мне будет спокойнее».
   Олаф ахнул и прикрыл ладонью рот.
   «Да, – сказал я, упреждая его вопрос.– Я буду за Наследника. Здесь тихо, никто не мешает. Единственное, о чём я попрошу вас, это заделать дыру в стене. Тогда я смогу сосредоточиться и что-нибудь сочинить».
   «Что?– переспросил недоверчиво Илларион.– Что ты хочешь сделать?»
   «Что-нибудь сочинить, – повторил я твёрдо.– Не может же быть так, что уже всё-всё-всё сочинили. Где-то есть ещё Наследство; оно летает, не знаю, в каких краях, и ждёт, когда за ним придут. Возможно, Наследнику просто не повезло – он вытянул то, что поближе лежало. Надо просто хорошенько подумать и подождать».
   «Ну, что же – можешь думать, – пожал плечами Илларион.– Лично я не намерен попусту транжирить время. Я выступаю в поход прямо сейчас».
   Олаф подошёл ко мне и взял за руку.
   «Можно, я с ним пойду?– спросил он в тревоге.– Ничего?»
   «Ничего», – успокоил я его. Илларион резко повернулся и вышел из мавзолея. Олаф последовал за ним, ежесекундно с сожалением оглядываясь на меня. Никто из них не спросил, чем я собираюсь питаться и что буду пить – они понимали, что это глупый, ненужный вопрос.
   Я сбросил с возвышения остатки саркофага, вынул из мёртвых рук капсулу, развинтил. Внутри лежал разлинованный, в трубочку свёрнутый лист бумаги. Я не стал его читать, бросил на пол к прочему мусору, снова закупорил контейнер, улёгся на ложе и сложил на груди руки. Опустевшая капсула приятно холодила мои пальцы. Я слышал, как Илларион отдаёт местной мелюзге распоряжение починить стену мавзолея и не подпускать к ней никого в течение по меньшей мере десяти дней. По истечении этого срока я, лишённый воды и свежего воздуха, наверняка буду мёртв и никто уже не сможет причинить мне вред.
   «Каспар, я буду всё время о тебе думать!»– прокричал откуда-то Олаф. Я ничего не ответил. Внезапно вернулся Илларион и буркнул:
   «Я решил оставить тебе Экскалибура – на всякий случай. Я, наверное, управлюсь и без меча».
   «Спасибо», – поблагодарил я его со всей искренностью.
   «Ну, тогда – всего тебе», – пожелал мне Илларион напряжённым голосом, положил меч на пол возле ложа и поспешно вышел из пирамиды. До меня донеслось не то ржание, не то клекот. По всей вероятности, моих друзей традиционно ждали какие-нибудь сказочные кони, чтобы нести их сквозь миры и эпохи к настоящему мавзолею.

© январь 1999

Непоседа

   Меня начал беспокоить большой палец. На правой руке. Вроде все с ним в порядке, я даже зашел к врачу – тот поколол иголочкой, помял, покрутил и заявил, что палец как палец. Я убедил врача сделать снимок, я умею убеждать. Но и снимок вышел прекрасный, и я ушел ни с чем.
   Он не болит, по нему не бегают мурашки, он не мерзнет и не горит огнем. Силищи в нем – дай Бог каждому. Кожа обычного цвета, без синюшности и всяких там прыщиков с пупырышками. Я также не вижу ни шероховатостей, ни трещин. Никто его не кусал. Я не совал его в дверные щели. В нем нет занозы. И с башкой моей, как быстро выяснилось, все очень неплохо, так что о каком-то там параличе и речи быть не может.
   Но он берет на себя слишком много. Я хочу сказать – брал. Я чуточку волнуюсь, и поэтому могу запутаться в прошлом и настоящем. Он вдруг сделался необычно самостоятельным. Вот недавно, к примеру, повстречал я одного, тот мне: как дела? Я, понятно, хотел показать ему: во! А сложилась – дуля. В бубен мне нарезать не успели, так как здоровой рукой я успел выставить рогатку в глаза, но какое, однако, скотство!
   Короче, пришлось мне взяться за него всерьез. Только как за него возьмешься? Сжал в кулаке – и вся любовь. Пришлось отслеживать, и, скажу я вам, хлопотное же оказалось дело! Обычный мужик знай чешет себе куда надо, то направо зыркнет, то налево, причем лениво, разнеженно, без какой-то особенной озабоченности. Направо – пивко, налево – павильон с автоматами – живи да радуйся. И у меня все было в точности так – до пальца. А теперь все радости жизни пошли побоку, улавливаются боковым зрением. Все внимание приковано к пальцу. Что-то он там поделывает? Да вроде ничего, сидит себе смирно в кармане. Вот успокоился, достал зажигалку, жикнул колесиком – оно раз! и отскочило. Я же говорю – силища та еще. Ах, мать-перемать! Беда, да и только.
   Решил ноздрю прочистить – кстати, вспомнилось сразу, как папаша говаривал, когда я собирался, бывало, это проделать: совесть-то у тебя есть? Не знал я никогда, о чем он таком твердит. Где она проживает, совесть-то эта? Поднес я проклятый палец к носу, а палец – хоп! вместо того, чтобы дело делать, прыгнул в рот и там засел. Можете себе вообразить? Я на внешность не такой уж урод, прикинут прилично, вокруг люди, а я стою посреди бульвара с засунутым в рот пальцем и, естественно, с подобающим задумчивым выражением на лице – полный дебил. И долго, между прочим, так стоял – минут пятнадцать-двадцать, а пальцу – ништяк: тепло, влажно, уютно.
   То, про что я рассказываю, уже, как говорится, развернутая стадия, полный беспредел. Начиналось-то с малого. Постепенно начал замечать, что какой-то он не такой. Шевельнется, когда не просят. Мелко-мелко вдруг задрожит. Или, попозже уже, упрется во что-нибудь твердое и начинает этак с силой проворачивать, словно кнопку тупую хочет воткнуть. Конечно, я на такую чушь внимания не обращал – мало ли что бывает. Но вот когда он исхитрился расцарапать мне щеку, я призадумался. Я всего-то хотел почесаться – и пожалуйста, получил. Сел я, помнится, к столу, уставился на всю эту борзоту и тихо спрашиваю: милай? Ты это чего, родной? Я ж тебя отхряпаю к чертовой матери как тот прибабахнутый поп. Палец лежит на клеенке, не шелохнется, и чудится мне – слушает. Вот не то что палец – голову на отсечение дал бы: слушал он меня!
   Я, понятно, расслабился: налил, выпил, хоть и не большой любитель. Но здесь-то уж всякий пропустит! Когда внутри немножко улеглось, достал ножницы и аккуратно срезал ноготь – до самого мяса. Палец не сопротивлялся, мне даже показалось, что он чем-то очень доволен, приятно ему, и подставляется он под лезвия раньше, чем я успею ему это приказать.
   Прилетел комар. Я понимаю, я говорю о каких-то дурацких мелочах, но факт остается фактом, даже если он малюсенький фактик. Позудел, полетал комар, уселся внаглую на левое запястье. Я уж знал, что пальцу моему большому веры нет, но сработал автомат, подсознанка – хотел приголубить. И – мимо. Зуб даю – он это сделал нарочно! Пока я на него таращился, проклятый комар успел насосаться и поплыл себе дальше, будто так и положено с сотворения мира. И после комара до меня дошло наконец, что дело серьезно.
   Мы вообще редко задумываемся, насколько важен большой палец правой руки – пока с ним ничего не случается. Энгельс вроде что-то писал про обезьяну, да только в школе никто его, конечно не читал и читать не собирался. Прикиньте, сколько раз в день и в каких ситуациях вы пользуетесь большим пальцем? Ложку взять без большого пальца – это как? То есть можно, конечно, – я же брал. Он не то что не желал ее удерживать, он умышленно пакостил: бывало, ешь, ешь – и ничего, и вдруг он куда-то девается, и суп, или что там еще – на портках, плаще, ботинках. Ну ладно, суп я левой рукой приноровился есть быстро. А письмо? Надо ж иногда что-нибудь записать. Телефон, скажем, или курсы валют по обменникам. Думаете, он писать отказывался? Гораздо хуже: он делал это даже с особенным старанием, но умудрялся все, решительно все переврать. Идешь весь при делах, подходишь к пункту, мечтаешь, будто баксы там по шесть сто, а на деле выходит – шесть сто десять! Ну, про телефоны не буду и рассказывать, с ними и ежику ясно, что было.
   Еще эта сволочь очень любила мыться. Я, случалось, вымыт уже с ног до головы, чистый аки младенец, а он все норовит под струйку поднырнуть и к мылу тянется.
   Или – тоже номер! – вцепится в волосы. Хочешь их пригладить немножко, а он хвать – не один, естественно, всю пятерню на бунт поднимает. Иной раз прямо клочья летели – я тогда больше всего боялся, что рехнутся и остальные. Однако – нет, сделает свое гнилое дело, и снова сам по себе, прочие ведут себя как зайчики, тихо. Дошло до того, что мне пришлось общаться с ним по-настоящему. Видел бы кто нас – точно б на дурки обоих. Запремся в комнате и лаемся, как псы цепные. Его ответы я, слава Богу, только воображал. Но сам зато! Никогда в жизни не думал, что способен на такие речи. Уж я его и уговаривал, и задабривал, и поносил последними словами, и грозил страшнейшими муками – откуда слова брались? Но на палец ничто не действовало. Он вел себя как хотел, а хотел он все большего и большего. Вероятно, он догадывался, что не сможет заполучить надо мною полную власть, а потому намеревался взять от вольной житухи все, что возможно.
   И брал! Брал, собака! Особая статья – это бабы, конечно. Вопрос застежек и ширинок – самый безобидный. Я еще только руку подаю для первого знакомства – левую – а палец в брюках вжик! Дескать, довольно резину тянуть, ближе к делу. Аллах с ней, с ширинкой, это еще как-то удавалось замять. Но вот когда уже скоро интим начнется! Как дурак какой, честное слово, отвернусь в сторонку и бубню под нос: потерпи чуток, гнида уродская, не порти обедню. Куда там! Шасть под юбку – с размаху, изо всех сил, да куда еще угодит – это счастье, если любительница попадалась. А в основном… Ну и бортанут меня за такие подходы, а я этого не люблю, ох, как не люблю! Вы скоро поймете, до какой степени я этого не люблю.
   Помимо всех прочих радостей, он чуть не разорил меня, долбаный шалун. Я, как правило, всегда при бабках, не побираюсь, но правила, оказывается, могут и поменяться. Вот типичный пример: покупаю какую-нибудь хрень – может, чизбургер, может – телефон сотовый. Вынимаю деньги, отсчитываю – и не было покупки, чтоб я не переплатил. Мне всегда не хватало доли секунды, чтобы предупредить очередной закидон, палец неизменно опережал меня, отстегивая лишний червонец, полтинник, сотню. Если дело шло о какой-нибудь мелочи, он умудрялся сверх положенного выщелкнуть из моего кармана монетку. На меня глядели, как на психа, несколько раз пытались вернуть капусту, однако палец моментально вскакивал не хуже заправского члена, что расценивалось продавцами как восторг перед высоким качеством их товаров и они, польщенные, отступали.
   Однажды я, решившись окончательно, налился водкой с таблетками пополам и попытался отхватить изменника кухонным ножом. От принятой дозы я был расслаблен весь, до последнего мизинца, и только большой палец не дремал: сильный и крепкий, как никогда, он вжался в потную ладонь, и волей-неволей мне пришлось отказаться от моей затеи.
   Теперь вам ясно, сколько горя я хлебнул с предателем, которому жизнью назначено было служить мне верой и правдой. Но в конце концов он, как видите, успокоился.
   Он успокоился в тот самый момент, когда на мне защелкнули наручники. Я понятия не имею, как вообще они на меня вышли.
   Один из тех, кто брал меня, спросил неизвестно кого, глядя куда-то в сторону: есть ли совесть у этого урода? Другой ответил ему что-то вроде: ну что ты порешь, ей-богу – где ей у него быть? Тут я снова моего припомнил назидательного папашу и внезапно сообразил, где именно помещалась у меня совесть.
   Впрочем, это не так уж странно, как может показаться. Откровенно говоря, я не видел ничего особенного в том, что сделал то ли шесть, то ли восемь месяцев тому назад. Да, я ничего не собираюсь скрывать – иногда я это делаю.
   Эту я удавил гитарной струной. Нечего было меня динамить. Кроме того, я исключительно мощно кончаю, когда проделываю такие штуки. Я скрутил ей руки полотенцами, и после пользовал различными предметами – теми, что попадались под руку. Когда она оказалась в полуотрубе, я удавил ее струной. Я, разумеется, стер все отпечатки – все-таки не окончательный дурак. Но один остался. Без него никто ничего не смог бы доказать, пусть они хоть двести раз на меня бы вышли. Но отпечаток решил дело не в мою пользу. Я снимал с нее туфли – я люблю делать это сам – и слишком небрежно протер их ее шалью, что была расшита, помнится, какими-то гребаными павлинами. Это, как вы теперь хорошо понимаете, был отпечаток большого пальца правой руки.

© август 1998

Убьем насекомых

   Около пяти часов вечера Афанасий, крупный жизнерадостный мужчина с густыми усами, удивленно отметил, что мир становится враждебным. Первые недружественные знаки обнаружились часом раньше, но тогда Афанасий не оценил их должным образом. Отсидев рабочий день, он направлялся домой; тоскливый сентябрьский дождь зарядил с утра. Разверзлись троллейбусные врата, некто шагнул с подножки и выстрелил японским зонтом прямо в лицо Афанасию – до глаза не хватило нескольких сантиметров. Спеша попасть в троллейбус, Афанасий не стал дожидаться извинений. Он с неудовольствием догадывался, что ожидание будет напрасным. Через две остановки стряслась авария: рогa, искрясь и грохоча, сорвались с проводов, и что-то грузовое немедленно стукнуло троллейбус по боку. Разбилось стекло, осколки разрезали Афанасию, чинно сидевшему возле окна, щеку и мочку уха – неглубоко, но больно. Отвергая помощь и не слушая оханья бабуль, Афанасий выскочил из салона и побежал к станции метро. Правую половину лица он плотно зажимал несвежим платком, и скоро кровотечение остановилось. В вагоне Афанасию повезло: нашлось свободное место, и он сел. Прямо напротив расползлась на треть дивана бальзаковская женщина с толстым пакетом в объятиях. На пакете была надпись: «Lego» – хозяйка, таким образом, являла со своей ношей некую общность среднего рода. Афанасий вздохнул, полез в портфель, достал – хотя обычно читал одни еженедельники и бестселлеры – рукопись философа-соседа, которую тот всучил ему накануне, погрузился в чтение.
   «Самураи с берегов туманного Альбиона, равно как и шанхайские хакеры – вот приметы нашего времени, – прочел Афанасий. – Синтез Востока и Запада реально происходит у нас на глазах при активном сотрудничестве обеих составляющих. Пассивна лишь Россия – место, где сей синтез был давно осуществлен. Но это топкое болото, эта безнадежная пустошь одинаково равнодушна как к личному бытию (какое может быть личное бытие в России?), так и к идее благодатного загробного муравейника, будь то неуловимая Нирвана или Божий Град.» – Афанасий рассеянно высморкался и пропустил пару страниц. Дальше в рукописи было написано: «Последовательное поочередное усиление европейской и азиатской сторон способно всколыхнуть это море забвения и подарить изумленному человечеству активный гибрид, совмещающий оба начала, но лично являющийся чем-то третьим, более высоким эволюционно. На коллективном уровне подобные скачки случались с креном то в одну, то в другую сторону. Наступает очередь личного индивидуального синтеза, однако не следует забывать, что среда обязательно ответит на рождение такого индивида яростным противодействием…» «Ох ты Господи», – сокрушенно крякнул Афанасий и поспешил избавиться от рукописи, пряча ее обратно в портфель.
   Тут к нему наклонился незнакомый строгий мужчина в очках. Субъект произнес негромко и ровно: «Пять минут назад вы, ворвавшись в поезд, наступили мне на ногу. Теперь я наступлю на вашу». Он старательно осуществил свое намерение и, не прощаясь, вышел из вагона. Здесь-то Афанасий и обратил внимание на свалившуюся с неба общую враждебность к его персоне. Больше всего поражало закулисное, бесконтрольное развитие событий, имеющих к нему самое прямое отношение. «Едешь так и не знаешь, что хрен, сидящий рядышком, затеял недоброе. Ему плевать, что я – большой, хороший Афанасий, известен только бегемот, который, сам того не видя, наступает змеям на хвосты». Он развернул газету и поискал гороскопы с прогнозами. Гороскопы сулили выгоду, прогнозы согревали сердце, а текущий день числился среди благоприятных.
   Афанасий, обычно веселый и энергичный, приуныл, но тут же сам на себя осерчал. Он не жаловал пессимистов, и любые попытки раскрасить жизнь черным расценивал как недостойное нытье. Нужно просто вернуться к привычному строю мыслей и выкинуть из головы всякую ересь о тайных пружинах зла управляющих миром. С этой операцией Афанасий блестяще справился, и, когда он снова очутился на свежем воздухе, о невзгодах напоминал лишь едва ощутимый привкус незаслуженной обиды. Афанасий завернул в магазин и купил сарделек к ужину. Возле дверей своего дома он столкнулся с соседом-философом – Афанасий очень его любил, и они скоротали не один вечерок за бутылочкой-другой пивка, а то и чего покрепче. Он еще за несколько шагов растопырил приветственную пятерню, готовясь сунуть ее – со значением.
   У философа было какое-то невзрачное бессмертное имя, но все вокруг как за глаза, так и в лицо называли его Папиросой. Происхождение прозвища было ясно как день: даже ночью, во сне, Папироса не мог отказаться от курения.
   – Лучшим людям, – прокашлял Папироса, раскланиваясь. – Что это у тебя с физиономией?
   – Чертов транспорт, – отмахнулся Афанасий. – Разбилось стекло. Что несешь? – он разглядел в кармане Папиросиной куртки кирпичик видеофильма.
   Папироса вытащил кассету, показал, Афанасий одобрительно замычал.
   – М-м? – Папироса вопросительно вскинул брови и скосил глаза к себе за пазуху. Изнутри коварно выглядывало горлышко бутылки. Про себя Афанасий подумал, что вот, он прав – так называемая полоса невезения благополучно закончилась.
   – Тебе надо памятник отлить, – предложил он серьезным тоном. – Только вот в бронзе или в стакане?
   – Стакан – это интересно, – ответил Папироса сокровенным на сокровенное. – Главное, чтоб большой.
   – Ну так памятник же!
   Папироса расплылся в прокуренной улыбке и церемонно распахнул перед Афанасием дверь парадной. Они стали подниматься по темной затхлой лестнице, которая нижней своей частью терялась в болоте – там, не разбирая зим и лет, круглогодично самозарождались комары.
   – Как раз сардельками заедим, – промурлыкал Афанасий, шагая через две ступеньки. – Чем это так несет?
   – Насекомых убивают, – отозвался Папироса. – Помнишь, мы заявку писали?
   – А, ну да, – кивнул, вспоминая, Афанасий. Несколько дней тому назад до жильцов дома дошло наконец, что убийство муравьев и комаров – дело коммунальное, и если уж их травить, так всем миром.
   Афанасий достал ключи, отпер дверь и впустил товарища. Раздевшись, он снова потянул хрящеватым носом и хмыкнул: ядовитые пары просочились в квартиру. Очередь дойдет – куда бежать?
   – Хоть ноги уноси из дома, – буркнул Афанасий, включая повсюду свет.
   Папироса непонимающе воззрился на него.
   – Почему? – спросил он простодушно. Ему, давно перешедшему с кислорода на сложную смесь канцерогенов, запах не мешал.
   – Хочешь арбуза? – спросил Афанасий вместо разъяснений, извлекая из буфета нож, похожий на пилу. Папироса утвердительно закивал, и Афанасий с хрустом вспорол полосатый шар, полный сладкой мякоти. Папироса принял ломоть, выставил на стол бутылку и забил кассетой всеядную пасть видака.
   Афанасий пошвырял в кастрюльку с водой нечищеные сардельки, зажег газ, достал высокие граненые рюмки.
   – Наливай до краев, – попросил он Папиросу. – Надо поднять настроение – меня сегодня будто сглазили.
   – Кинокомпания «Уорнер Бразерс» представляет, – объявил механизм угрожающе. Афанасий изготовился выпить.
   – За все хорошее, – сказал он небрежно и выпил, так и не подумав, за что же он, собственно говоря, пьет. Тостуемое – оно же «все хорошее» – так и этак покрутило в своем всемирном информационном поле это высказывание, оскорбилось и решило впредь не иметь с Афанасием ничего общего.
   Афанасию фильм понравился. Ничто в увиденном не противоречило его моральным установкам и мировоззрению в целом. Герой картины, добропорядочный одинокий громила, подвергался последовательному унижению бандой сволочей. Доведенный до крайности, он обзавелся разрушительной военной техникой и, насаждая справедливость, уничтожил город областного значения. Папироса, тоже смотревший очень внимательно, отнесся к фильму свысока.
   – Напрасно, – огорчился Афанасий. – Человек, если захочет, может горы своротить. Зачем ты смотришь, если не нравится?
   Папироса глубокомысленно прикурил от окурка, истлевшего до гильзы.
   – Ради чувства превосходства, – ответил он со смиренным самодовольством. – Ради ощущения контраста.
   – Опять умничаешь, – констатировал Афанасий пренебрежительно, но в то же время дружелюбно. Он плохо понимал Папиросу. Он любил внешнюю сторону жизни и предпочитал все понятное, материальное, утром делал гимнастику, что угодно умел починить и терпеть не мог пустых рефлексий, живя открыто и бесхитростно. Но не таков был Папироса, циничный и безынициативный мистик.
   – Да философия здесь несложная, – сказал он тоном флегматичного гувернера. – Вот тебе американская модель поведения: «я их всех сделаю». Он и делает, и в вечную жизнь вступает, добившись всего, с гордо поднятой головой. А у нас подход другой: никого и ничего не нужно делать, даже если это крайне необходимо, потому что все бренно и тленно, все подвиги напрасны, все мечты преходящи. По нам, так лучше бы вовсе не жить, а коли уж пришлось – то как-нибудь шаляй-валяй. Рано или поздно мы тоже объявимся в вечности, так что всего-то и надо, что как-то перекантоваться здесь – с минимальным расходом энергии. Почему, по-твоему, в Европе – дорожки с песочком и гравием, а в России – зассанные подъезды?
   – Почему? – спросил Афанасий.
   – Вот я и объясняю: у них земное – во главе угла, им дня не прожить без всяких развращающих удобств, а для нашего брата все хорошее будет – там, – Папироса указал окурком в потолок.
   – Там сейчас тараканов травят, – значительно согласился Афанасий. – Будет потом без них хорошо, ты прав. Тем более, что за все хорошее мы выпили.
   – Да ну тебя, – махнул рукой Папироса и потянулся за спичками. – Думаешь, я брюзга? Я не брюзга, я классический образчик бесхребетности – живу, как амеба. Мечта всей жизни – скреститься с каким-нибудь котом-кастратом, сразу выйти на инвалидность и – спать.
   Из прихожей донесся турецкий марш: звонили в дверь, и философ недовольно скривился:
   – Добрались уже, накаркал. Может, послать их к черту? – предложил он с надеждой.
   – Нет, так не годится, – возразил законопослушный Афанасий. – Раз решили травить – значит, решили. Да они быстро управятся, еще успеем насидеться.
   Папироса уныло встал.
   – Ну ладно, пойду тогда к себе – приберусь. А то зальют что ни попадя своей отравой.
   – Давай, – кивнул Афанасий, выходя в коридор и снимая дверную цепочку. – Потом еще одну прикупим, чтоб яд не зацепил.
   – Небось, не Чернобыль, – буркнул Папироса, вывалился на лестницу и снизу вверх смерил взглядом субъекта в брезентовом комбинезоне и кепочке с надписью «Убьем насекомых». Под надписью красовалась эмблема: Георгий Победоносец, надевший респиратор, пронзает копьем то ли таракана, то ли вошь.
   – Проходите, – радушно обратился Афанасий к дезинсектору. – Не хотите ли чайку?
   – Чайку не нужно, – отозвался тот неприятным пресным голосом. Дверь за ним захлопнулась. Убийца паразитов тщательно вытер ноги о ветхий коврик и отрешенно проследовал в гостиную. Афанасий поспешил следом; работник, не снимая висевших за спиной тяжеленных баллонов, сел за стол и поставил перед собой чемоданчик. Афанасий почувствовал себя неуютно, так как вошедший, отказавшись от предложенного чая, не удосужился поблагодарить хлебосольного хозяина.
   – Кого вы планируете убивать? – осведомился гость, артикулируя с тошнотворной безупречностью, и вынул школьный блокнот.
   – Тараканов, – Афанасий, слегка огорошенный емким вопросом, почесал в затылке. – Муравьев…
   Дезинсектор сделал пометку и вопросительно поднял глаза. Афанасий растерянно замолчал.
   – Это все? – уточнил работник.
   Афанасий пожал плечами.
   – Вроде, все. А что еще может быть?
   Карандаш гостя побежал по строчкам вниз.
   – Лобковые вши? – начал перечислять дезинсектор, понемногу раздражаясь. – Блохи? Клещи? Комары?
   – Комары! – встрепенулся Афанасий. – Житья от них нет! Комаров – в первую очередь!
   – Итого – обработка по трем позициям, – дезинсектор с силой отчеркнул в блокноте заказ. – Должен вас предупредить, что в вашем случае уничтожение трех разновидностей насекомых грубо нарушает баланс. Сверх того: истребление даже одного вида окажется последней каплей.
   Афанасий всмотрелся в лицо истребителя. Внешность довольно отталкивающая: подбородка нет – сразу шея от недоразвитой нижней губы, верхняя – нависает; нос, что называется, греческий, переходящий в высокий вертикальный лоб. Глаза выпуклые и расставлены широко, а зрачки – с ярко-зеленым ободком. Жидкие светлые волосы зачесаны, похоже, назад – из-за кепочки не видно, уши оттопырены, кожа – дряблая, нездоровая от химикатов.
   – О чем вы говорите? – Афанасий уперся ладонями в стол и весь подался к собеседнику. – Какой-такой баланс?
   Гость щелкнул замками чемоданчика и вынул прозрачную папку.
   – Судите сами, – молвил он, выкладывая на стол какие-то бумаги. – Это последняя распечатка, получена по факсу в два часа дня. Вы тут сардельки купили – так вот: не делай вы этого, можно было бы что-то решить насчет либо комаров, либо тараканов. Но вы купили, и тем лимит допустимого ущерба исчерпан. Фирма не может позволить вам сделаться причиной гибели еще кого-то.
   Афанасий долго молчал, изучая пришельца. Наконец он спросил:
   – Что за бред вы городите? Причем тут мои покупки? Я не понимаю – вы что, следите за мной?
   – А как же, – с неприступным видом кивнул сотрудник. – Вы же находились в федеральном розыске. Буквально несколько дней назад, едва мы получили заявку с подписями жильцов, ваше местонахождение было установлено. Наши аналитики обработали данные, и оказалось, что мы, слава Богу, пока укладываемся в рамки, так как вы очень близко подошли к черте, но переступить ее не успели.
   – Дайте-ка ваши документы, – потребовал Афанасий, зловеще улыбаясь. Дезинсектор без слов протянул ему карточку, упрятанную в пластик. Афанасий прочел: «Убьем насекомых» – Товарищество с ограниченной ответственностью. Номер Б-437, категория 2, экспресс-ликвидатор общего профиля». Далее следовали реквизиты – номер абонентского ящика и расчетного счета в банке.
   – Филькина грамота, – определил Афанасий. – Я таких миллион нашлепаю. Придется объясниться – в противном случае вызываю ментов.
   Дезинсектор покачал головой, быстро выхватил рацию из нагрудного кармана и скороговоркой перед нею отчитался:
   – Б-437, кандидат 0—1866, ситуация бета-альфа, готовность два. – Сунув прибор на место, он обратился к Афанасию: – Мы, как правило, не склонны пускаться в объяснения, но в вашей прискорбной ситуации они не принесут вреда. Вам и осталось-то всего ничего. Мы убиваем насекомых, к которым, как несложно догадаться, относим и вас. За вашим поведением внимательно следили с пеленок, но когда вы сменили квартиру, потеряли из виду по причине преступного головотяпства одного из диспетчеров. Разумеется, подали в розыск, и вот вы нашлись. Сразу скажу, что в настоящий момент не собираюсь вас убивать. Однако если вы будете настаивать на уничтожении комаров, я выполню заказ, но прикончу вас вместе с ними.
   – Так, – Афанасий сел, раздумывая, как понадежнее обездвижить проходимца. – Вы назвали меня насекомым.
   Дезинсектор повел плечами.
   – Это, конечно, метафора, но суть она передает очень верно. Биологически вы, конечно, посложнее, а по внутренней ценности… – он устало вздохнул. – Можете спорить, возражать – я привык. Чем больше гадит подобная особь, тем сильнее возмущается.
   Афанасий мысленно заменил веревки на иное средство иммобилизации: старый добрый нокаут.
   – Ничего, я не в претензии, – отозвался он с натянутым смешком. – Только, боюсь, я по-прежнему блуждаю в тумане.
   – Вы различаете личину и личность? – уныло осведомился гость, кладя локти на стол, а голову – в ладони.
   – Как же, как же – в школе проходили.
   – Сомневаюсь, – дезинсектор не оценил сарказма. – Если в двух словах, то личность ваша никому не известна, в том числе и вам самому. А вот ее проявления, то есть личина, на виду у каждого. И эти проявления большей частью носят гадкий, вредоносный, разрушительный характер, причем они же, будучи взяты обобщенно, ничем таким не отличаются от проявлений жизнедеятельности созданий более низких, биологически более примитивных.
   В кармане комбинезона раздался противный писк, сменившийся сухим эфирным треском. Дезинсектор извинился и поднес рацию к уху. Выслушав невнятное электрическое карканье, он деловито ответил:
   – База, я и так работаю с опережением. Не суйтесь не в свое дело. Заканчиваю, – он бросил взгляд на часы, – через десять минут.
   – Опрометчивое обещание, – предупредил Афанасий, не двигаясь с места.
   Работник взглянул на клиента, щелкнул кнопкой и проговорил:
   – Ситуация альфа-альфа, жду подтверждения.
   Он отключился и повернул голову в сторону окна.
   – Все сказали? – поинтересовался Афанасий.
   – Не все, – отрезал дезинсектор.
   Грохот выстрела вызвал в Афанасии временный паралич; пуля разбила стекло и ударила в картину-пейзаж.
   – Так все же взгляните, – пригласил визитер как ни в чем не бывало. Он ловко рассортировал бумаги и начал тыкать пальцем в густые строчки: – Усиленное наблюдение за вашей персоной установлено ровно восемь лет назад. Вы купили полтора килограмма дефицитной тогда ветчины, изготовленной из мяса высокопородистых животных, – дикий, иррациональный поступок из тех, что неизбежно привлекают внимание. Органический баланс ощутимо нарушился, вас взяли на заметку. Больше, правда, подобное не повторялось. Объелись, поди? – дезинсектор потусторонне улыбнулся.
   Афанасий молчал. Он вспомнил, что действительно объелся труднодоступным продуктом – да так, что года три не мог смотреть на ветчину.
   – Но зато вы делали многое другое, – продолжал страшный посетитель. – И месяца не прошло, как вы оторвали пуговицу у 0—2458.
   – Не знаю такого, – машинально брякнул Афанасий.
   – Тем хуже, – нахмурился собеседник. – Вы ехали с ним вместе в троллейбусе, было тесно. 0—2458, разгуливая после в расстегнутом пальто, схватил воспаление легких и скончался в истребительной больнице номер три, в нашем филиале. Смотрим дальше: посещение Лавки Писателей, участие в непокупании труда молодого автора 0—1345. Весь тираж был издан за счет романиста, 0—1345 разорился, запил и умер от белой горячки. Следующая строка: поездка за город, бессмысленный сбор грибов с последующей утерей корзины. Как вы понимаете, я не останавливаюсь на выделении ядовитых фекалий, раздавленных муравьях, поглощении кислорода – ежику ясно, что все это вам не в плюс. Но вы не унимались, продолжали систематически покупать сардельки…
   – Что вы прицепились к сарделькам?! – взорвался Афанасий и треснул кулаком по столу. – Они-то причем?
   – Они мясные, – вкрадчиво заметил ликвидатор. – Даже если вычесть красители и бумагу. Впрочем, если бы сардельки были единственным вашим вкладом в дело разрушения, вас бы не тронули. Но подобных фактов – вот! – он схватил несколько листков и возмущенно потряс ими в воздухе. – Короче говоря, я вам объяснил, как умел, – дезинсектор встал и принялся укладывать чемоданчик. – Сделаете еще что-нибудь – пеняйте на себя. Вся живая и неживая природа против вас. Ваш счет закрыт, – и он щелкнул крышкой. Направляясь к двери, остановился и напомнил: – Так что мы решили с комарами-тараканами? Заберете с собой в преисподнюю, или как?
   Афанасий, окончательно истощенный вспышкой гнева, сидел подобно кулю со свешенными руками. Истребитель насекомых снова неодобрительно покачал головой:
   – О второй, так называемой параллельной, судьбе очень часто забывают и даже вообще не думают. Знать не желают, что их «я» – дело темное, и судить их будут по делам. Так что не берусь предположить, что там будет с личностью, а с активной, деятельной личиной все предельно просто.
   Он развернулся на каблуках и вышел вон, аккуратно притворив за собою дверь. Афанасий тупо смотрел невидящими глазами на дверной замок, в одну секунду утративший всякий смысл Донеслось задорное чириканье: дезинсектор звонил в квартиру напротив. Афанасий сорвался с места и приник к глазку: несгибаемая спина истребителя открылась ему во всем своем отчужденном величии. Дезинсектор монотонно известил заспанного Папиросу:
   – Все, что вы сделали в вашей жизни, может быть и будет использовано против вас.
   Папироса озадаченно вытаращил глаза. Дезинсектор сказал:
   – Лично я весьма удивлен, что руководство столь долго мирилось со злостным загрязнением атмосферы.
   Папироса слегка отпрянул, рефлекторно испуская удушливый дым. Непонятный посетитель сунул руку в карман, достал молоток и с размаху ударил квартиросъемщика по лбу. Кость сломалась сразу, и вместилище философии потеснилось, давая место железу. Папироса завертелся, как таракан на жиру, и рухнул навзничь. Дезинсектор нагнулся, выдернул провалившийся молоток, захлопнул дверь ногой и стал спускаться по лестнице.
   – Вот оно как, – прошептал Афанасий в ужасе, пятясь обратно в гостиную. Взгляд его упал на окурок, затушенный в арбузе. Почему-то вид этого невзрачного предмета окончательно уверил Афанасия в реальности происходящего. Он припомнил, как его однажды повесткой вызвали в суд. Процесс был чепуховый, почти не имевший к Афанасию никакого отношения. Но он тогда стоял с бумажкой в руке и переваривал необычное, незнакомое прежде ощущение: где-то в канцелярии, о которой он и слыхом не слыхивал, известны его имя и адрес; там считают возможным вовлекать его в дела и процессы, не поставив в известность заранее и не заботясь о его желаниях. Устрашало, что он, уместившись своею жизнью в сотню -другую буковок, размножился в компьютерах и папках, где влачит двухмерное существование. Тут же выпрыгнула из тайников подсознания давным-давно прочитанная фантастическая история человека, который, будучи сдублирован в бюрократических бумагах военкомата, воплотился реально и зажил вполне самостоятельно, грубо вмешиваясь в житье-бытье своего беспечного двойника. Живешь так и знать не знаешь, что ты, оказывается, уж много лет как в каком-то розыске, что кто-то призрачный ставит оценки и выносит приговоры. И на основании чего? На основании колонки данных – образование, возраст, судимости, объем черепа (кстати, вписан в военный билет, и где-то пылится его личный, единственный и неповторимый противогаз). Однако следствие этих фантасмагорий – засевшая в стенке пуля – было убийственно материальным.
   – Надо спасаться, – сказал себе Афанасий. Папироса, расхлябанный созерцатель и лентяй, поплелся в свою вечность несколько раньше, чем рассчитывал. Он не учел, что курение способно ускорить это путешествие. Кредо «я их сделаю» нравилось Афанасию куда больше. Страх отступил, накатилась ярость.«Будет вам синтез Востока и Запада», – он стиснул зубы: фоном для диких, агрессивных импульсов стали пространные и бесплодные Папиросины рассуждения об азиатском тоталитаризме и европейском культе личности. Афанасий только из вежливости терпел эту абстрактную заумь, но вот, похоже, кое-что отложилось на черный день. Безликая слепая сила, сосредоточенная в преступной фирме, наводила жуть, но ей с успехом мог противостоять бесшабашный героизм западного одиночки. Афанасий подкрался к окну, осторожно отвел занавеску. Дождь продолжался, поливая фургон с глухими стенками и антенной. Прохожих почти не было, подозрений никто не вызывал, но Афанасию фургона стало достаточно. Он перешел на цыпочках в спальню, распахнул окно и в ней – точно такой же фургон стоял, развернувшись к нему двустворчатым задом, посреди пустынного двора, возле сломанных качелей. Крыша Афанасия не особенно тревожила: он жил на третьем этаже, а дом был шестиэтажный. Оставался подъезд, но вряд ли кто-нибудь ждет прямо снаружи – при наличии фургонов мало кто захочет мокнуть под ливнем. И вряд ли они отважатся затевать стрельбу на улице. Если он сделает последний, роковой шаг, то существует обшарпанная дверь, которая держится на честном слове. Можно спокойно подняться, высадить ее вдвоем или даже в одиночку, достать молоток… Афанасий выдвинул ящик буфета, нашел сверкающий острый топорик для рубки костей. Вероятно, не имеет смысла брать его с собой, но недавний кровожадный фильм убедительно доказывал, что выходить из дома без всякого оружия вообще – непростительная оплошность. Он затолкал топорик за пояс, накинул плащ и осторожно приоткрыл дверь. На лестнице никого не было; алая струйка бежала из квартиры Папиросы по площадке наискосок, превращая каменный прямоугольник в неизвестно что запрещающий знак. Афанасий быстро спустился по ступенькам, выпрыгнул из дверей – пригибаясь и бессознательно досадуя, что нет на нем камуфляжа и лицо не расчерчено черно-зеленым. Его прыжков никто не оценил, фургон не подавал признаков жизни. «Возьми себя в руки», – приказал Афанасий своей недоказанной, никем не познанной личности. То, к чему он обращался, явно существовало: он приосанился и решительно зашагал к магазину, который вдруг сделался страшнее чумного барака. Но Афанасий не собирался отступать. В другие времена он, держась пещерных взглядов, возможно, и поддался бы безликой силе, что вот уж который, как выяснилось, год решает за него все и в итоге списывает за ненадобностью. Но – в этом несчастный Папироса был прав – приметы времени переменились. «Насекомое, стало быть, – распалял себя Афанасий. – Ой ли? Я вам такую задам эволюцию – ахнете». Он вошел в магазин и, минуя прилавок, обратился сразу в кассу.
   – Будьте любезны – два кило сарделек, – сказал Афанасий, раскрывая бумажник. Касса уважительно заурчала.
   – Все? – спросила кассирша, не отнимая руки от клавиш.
   – Ну что вы, – Афанасий покачал головой. – Три пачки пельменей, кило рулета… кило молодежной колбасы…
   Кассирша подняла на него глаза. Мужчина был крупный, нестарый, аппетит его, хоть и внушавший почтительное изумление, казался объяснимым.
   – Полкило холодца, столько же зельца, хлебца, и еще десяток котлет по-киевски…
   – Пакетов сколько возьмете? – спросила кассирша уже с неприязнью.
   Афанасий задумался.
   – Пять, – решил он и продолжил: – фаршу два кило, упаковочку фрикаделек, голубцы…
   Когда он остановился, ни у кого в магазине не осталось сомнений, что человек назвал кучу гостей. Но что-то не укладывалось в эту гипотезу, что-то ей противоречило – стоило богатому покупателю уйти с кисельных берегов, как все сообразили: мужик накупил до дури всякого мяса, но больше – ничего, и даже не заглянул в винный отдел. Что же это за гости? Афанасий, выходя прочь, посмотрел сквозь стеклянную витрину: мимо гастронома, скрежеща покрышками и воя сиреной, промчался знакомый фургон. «Побегаете у меня», – подумал Афанасий с торжеством. Все пять пакетов, набитые до краев, он ухитрялся держать в левой руке, оставляя правую свободной. Топорик с каждым шагом обнадеживающе толкался в живот. Возле дома Афанасия никто не встречал; он набрал полную грудь воздуха и одним прыжком одолел целый пролет, но в затылок не стреляли, погони не было, темный подъезд оказался безлюдным. «Может, им, гадам, мало? – предположил Афанасий. – Ну, увидим, а пока их нет, начну жрать». Он вошел в квартиру и только успел снести покупки в кухню, как дверь затряслась от тяжелых ударов. Испуганно заиграл турецкий марш. Афанасий, ступая бесшумно, вышел в прихожую. Дверь сорвалась с петель и обвалилась внутрь. Недавний гость стоял на пороге, недобро щурился и притоптывал ногой.
   – Я же вас предупредил, – заговорил он угрожающе, показывая всем видом, что шутить не намерен. – Обнаглели вы, что ли… За такие действия, – он полез в карман, и Афанасий, выхватив топорик, послал его в рачий глаз дезинсектора. Тот охнул, упал на колени, так и не вынув руки, и привалился к изуродованному косяку. Афанасий, чье сознание частично погрузилось в сон, подошел поближе и пощупал сонную артерию: та молчала, дезинсектор умер. Афанасий снял телефонную трубку, набрал номер и ровно, без эмоций назвал свой адрес, а потом доложил:
   – Здесь произошло убийство, преступник убил моего соседа и после этого вломился в мою квартиру. Мне пришлось обороняться, и я его ликвидировал. Что имею в виду? То, что вы подумали – убил я его, убил.
   Остаток вечера Афанасий провел в хлопотах: что-то подписывал, раз десять повторил одно и то же, но держался молодцом, и вообще казалось, что домогательства оперов его мало волнуют. Наконец, далеко за полночь, все завершилось. Папиросу и дезинсектора увезли в морг, жилище напротив опечатали, а дверь Афанасия сообща с грехом пополам приладили, и он по привычке накинул цепочку. Спать совершенно не хотелось, но Афанасий все равно изготовился видеть сны. Когда турецкий марш вторично осчастливил коридор чистотой звучания, хозяин, уже оставшийся в тесных трусиках, спохватился, что топорик забрали в милицию. Глаза Афанасия зажглись, забежало на огонек безумие, глотнуло из чистого родника души, оставив чуть-чуть на донышке, и вновь умчалось. Держа в кулаке шестидюймовое шило, Афанасий одним движением сбросил цепочку, распахнул дверь. Перед ним стоял дезинсектор – другой, более представительный, с квадратными погончиками. Увидев шило, он закрылся локтем и истерично затараторил:
   – Пожалуйста, уберите этот предмет. Меня как раз прислали уведомить вас, что больше вашу персону не потревожат.
   – Что ж так? – Афанасий многозначительно поиграл своим оружием.
   – Мы ошиблись, – молвил человек с уважением. – Вас без достаточных на то оснований причислили к насекомым. В то же время очевидно, что вы стоите на более высокой ступени развития. Вы – счастливый избранник эволюционного процесса, каковой факт исчерпывающе доказан вашим сопротивлением.
   – Значит, мне уже можно покупать сардельки? – уточнил Афанасий.
   – В любых количествах, – дезинсектор для пущей убедительности поклонился.
   – Ну, в таком случае я позвоню, пожалуй, ментам, – предложил Афанасий. – Они, наверно, еще не ложились.
   – Право дело, не стоит, – возразил тот с предельной выразительностью. – Вы, конечно, вольны поступить как угодно, но – поверьте – контакты с властями нам не в новинку. Мне ничего не сделают – просто это до одури муторно. Каждый раз одно и то же, хотя их тоже можно понять.
   Афанасий прикинул.
   – Ну, тогда – привет, – сказал он полувопросительно.
   – До свидания, – гость-полуночник опять поклонился. – Приятных вам снов.
   Попрощавшись, он вдруг напыжился, сделался до нелепого важным, и Афанасий поспешил закрыть дверь, не желая больше его видеть. По дороге в спальню ему вспомнился сосед, и он печально подумал: «Интересно – что бы Папироса обо всем этом сказал?» И Папироса неожиданно объявился: его окровавленное лицо, написавшись перед внутренним взором, цинично шмыгнуло носом и сообщило: «Что-то в этом роде я предполагал. Эволюция – это прежде всего клыки и когти. Ты вполне по-азиатски наплевал на личность, убив с чувством собственной правоты дезинсектора. Тем же самым ты плюнул на себя самого. В то же время ты очень по-европейски обеспечил себе право на дальнейшие сардельки. Но среда – учти – свое возьмет». «Что за ахинея», – разозлился Афанасий и изгнал Папиросу, испытывая неимоверную усталость. Он заснул, не успев улечься поудобнее, и спал без сновидений. А утро встретило его синим небом и мудрым осенним солнцем. Афанасий, готовясь к выходу из дома, отметил, что день сегодня какой-то особенный, что горделивая радость рвется из легких на простор. Он выглянул в окно: фургон торчал на прежнем месте, но – не тот, другой, ни капли не страшный. Да будь он даже вчерашний – Афанасий точно знал, что насекомоядная тема себя исчерпала.
   Насвистывая турецкий марш, он вприпрыжку сбежал по лестнице и с удовольствием вдохнул свежий воздух. С выдохом возникли сложности: веревочная петля, привязанная к палке, наделась ему на шею, и туповатый детина в грязном фартуке с силой дернул; Афанасий забавно взмахнул руками и ногами, захрипел и приземлился на четвереньки в радужную бензиновую лужу. Детина поплевал на руки и поволок его к нестрашному фургону. На дверце было написано: «Товарищество с ограниченной ответственностью – концерн „Герасим“. Очистка города и пригородов от бродячих собак». Дверцы распахнулись, внутри висел плакат: сатанинский слюнявый пес с чудовищными клыками, намалеванный лихо и бездарно. Под рисунком шла надпись огромными буквами:«Осторожно! Бешенство!» Афанасий в плакате не разобрался, так как петля очень сильно сдавила горло и теперь приучала глаза к темноте.

© январь – февраль 1998

Хаос
рассказ-сновидение

   Смутился ли я, когда заметил? «Заметил» – слово неподходящее, я сразу напоролся.
   Не знаю.
   Возможно – насторожился и явно встревожился, смущение здесь тоже не при чем.
   Маленький человек в высокой шляпе, пробежавший вслед за котом, стоило мне отпереть входную дверь. Он больше не появился, куда-то делся; я успел обратить внимание на его старомодный наряд – не то сюртук, не то какое-то легкое, давно не встречавшееся в миру пальто. Нет – все же сюртук.
   Ростом тот человек был чуть выше кота. Могло показаться, что они затеяли какую-то игру или спешат по общему делу.
   И комнаты мои немного качнулись.
   А кот, едва его спутник навсегда скрылся в сумрачном углу, выбежал на лестницу, и вот это напугало меня всерьез. Больше всего на свете я боялся, что он смоется. Я выскочил следом и увидел, что он лежит мертвый. Я склонился над ним и понял во-первых, что это не мой кот, а чей-то еще; он был пепельной окраски; во-вторых, он был не до конца мертв. Он как бы размяк, расплющился и чуть шевелился, лежа на спине. Я перенес его в квартиру, где обнаружились еще коты – котята разной масти, штуки три.
   Комнаты чуть кривились углами.
   – Послушай, – сказал я жене, – надо выйти на улицу и посмотреть.
   Жены у меня давно не было, но она согласно кивнула, и мы вместе спустились во двор, обогнули дом, переместились в соседний. Стояли горчичные сумерки, во многих окнах горел свет, но вокруг не было ни души.
   – Ты знаешь, – банальности вылетали из меня помимо воли, – нельзя исключить, что мы оказались в каком-то параллельном мире.
   Мы все читали о параллельных мирах, эту тему давно заездили. Но в тот момент я считал, что быть может, оно и в самом деле стряслось, а это совсем другое дело. Можно слышать сто раз, а прочувствовать – лишь единожды, и хорошо или плохо, если не на смертном одре.
   Я не был уверен, удастся ли нам вернуться домой, но нам удалось.
   Котят было мало, но кое-где они попадались. Жена принялась разбирать диван.
   В ванной лежала и перекатывалась с бока на бок, туда-сюда, какая-то неизвестная ракообразная тварь. То ли ее изувечили, то ли она прибыла недоразвитой. Пепельный кот как будто ходил. Я приметил еще кого-то, настолько неописуемого, что моментально забыл о нем.
   Моего кота нигде не было, но появлялись, с позволения выразиться, его мелкие аналоги-заместители. Углы менялись. Люстра казалась непривычно яркой.
   Почему – казалась? Она и была ослепительной.
   – Видишь, что может быть? – обратился ко мне голос. Он исходил из дальней от входа стены.
   Я встал перед нею. Жена позади меня села на диван и застыла.
   Из стены говорили много и большей частью невнятно. Голос был один, и я понимал, что это демон. И что он находится не совсем в стене, хотя и в ней тоже.
   – Потому что не надо было ездить к святым местам, – сказал демон.
   Жена молчала. За все время моего общения с демоном она не произнесла ни слова, хотя прежде о чем-то высказывалась. Я не видел ее, но знал, что она сидит неподвижно у меня за спиной. Ее там не было. Но она сидела и напряженно слушала.
   – Вот так, – продолжал демон. – Напрасно ты это сделал. Пора тебе задуматься о своем поведении. Подумай хорошенько о своей жизни.
   Я думал тем временем о соляном столпе. Голос бубнил из стены, а в прочем смысле царила мертвая тишина. Потом демон замолчал. Я не понял его последних слов, но по интонации догадался, что беседа закончена и демон удовлетворен.
   – А что же делать-то? – спросил я.
   До того я не говорил ничего, только слушал.
   Стена безмолвствовала. Я тупо повторил:
   – Что делать-то надо?
   Ответа я не дождался. Демон либо надолго отвлекся, либо вовсе исчез.
   Никаких указаний.

© август 2012

Рувим, сын Рахили

   Рувим, первенец мой!
   ты – крепость моя и начаток силы моей,
   верх достоинства и верх могущества.
Быт. 49, 3

   Лаван заступал дорогу. Держась нетвердой рукой за перила, Иаков собрался шагнуть, но тут из какой-то ниши, не распознанной в темноте, вынырнула приземистая, круглобрюхая фигура Лавана и встала на пути. Дядя много выпил и глупо хихикал, если можно назвать хихиканьем глухие, рокочущие, утробные звуки. Он подхватил Иакова под локоть и потянул к округлой каменной площадке, устроенной на один лестничный переход выше. Там было светлее. Пламя факела багрило и без того красную лысину Лавана, усыпанную дрожащими горошинами пота.
   – Торопишься? – подмигнул Лаван. Он качнулся, попробовал рассмеяться громче, но закашлялся. От него пахло вином и луком пополам с неистребимым запахом скотного двора. – Торопишься… – ответил он сам себе, внезапно грустнея лицом. Глаза уставились в одну точку, нижняя губа чуть оттопырилась. Снизу доносился гул пиршества. Послышался звон – кто-то разбил кувшин – и пьяный гомон усилился. – Не спеши, мой мальчик, – продолжал Лаван. – Побудь с дядей… Куда тебе спешить? Или не терпится получить свое? Так здесь все твое, – и он описал мохнатой лапой преувеличенно широкую дугу. – Все, все, дорогой мой племянничек… А я зря не скажу. Я…
   – Благодарю тебя, дядя, – отмахнулся Иаков, переминаясь. – Ты чересчур добр ко мне. Только я хочу всего лишь часть, и поскорее. – Лаван, посмеиваясь, снова качнулся сперва в одну, потом в другую сторону. – Ишь, ты! – и он сделал руками несколько шутовских пассов. – Какой горячий! – Он походил на укротителя строптивого скакуна, который крепко держит разыгравшегося коня и не подпускает слишком близко к себе. Иаков же был близок к умоисступлению – семь лет, показавшихся семью днями, все же оставались семью годами, и нынешним вечером никакое смирение, никакая кротость служения не могли не разрешиться внутренним взрывом. В довершение пытки он, сидя за свадебным столом, так и не смог увидеть лицо Рахили. Старинный обычай не принимался замутненным рассудком, приводил в бешенство. Выпитое вино – много вина – не опьяняло, но лишь доводило до неистовства бушевавшее в мозгу пламя. Руки тряслись, готовые сорвать покрывало с лица невесты, неподвижно сидевшей рядом. Чаша следовала за чашей, проглоченное вино заедалось кушаньями, что брались пальцами без разбора, и сейчас Иаков не смог бы припомнить, съел ли он хоть что-то вообще. Гвалт, чад, копоть, лица и тела сливались в ненавистную жижу, и он увязал в ней, тонул, сжигал понапрасну, пытаясь выбраться, драгоценные силы, накопленные для… и теперь – дядя! запоздалое щупальце однородной, приземленной массы, стремящейся вверх по лестнице с целью затормозить его восхождение к тесной каморке, что тонет во мраке в невысокой башенке – там давно уже дожидается его Рахиль.
   – Пусти! – Иаков с несвойственной ему грубостью оттолкнул Лавана и одолел сразу несколько ступеней одним прыжком. Лаван остался стоять, где стоял, глядя ему вслед. Вскоре он хмыкнул и пошел назад к гостям. На ходу Лаван потирал руки, предвкушая продолжение праздника. Он был неподдельно, искренне счастлив.

   * * *

   На пороге каморки Иаков остановился и позвал:
   – Рахиль!
   Ни в дверях, ни в самой комнатке не нашлось факелов, не горели светильники. Не было видно и окон, Иаков очутился в царстве жаркого, душного мрака.
   – Рахиль!
   Древним чутьем он угадал незримое легкое движение и стал продвигаться на ощупь. Волей-неволей ему пришлось простереть руки вперед, и вскоре они наткнулись на вздрогнувшее плечо.
   – Рахиль, это я, Иаков, это твой Иаков, не бойся меня, – пролепетал он, хотя сам испытывал чрезвычайный страх и не смел поверить в реальность происходившего. Плечо робко придвинулось ближе, тогда Иаков сжал его, не заботясь о силе сжатия; рука его, не отрываясь, спустилась ниже и нащупала влажную кисть, перебрала четки суставов и тонких косточек. Когда же по их соединенным рукам хлынул ток, поразивший каждую клеточку их существ, страху и робости не осталось места.
   Он не понял, почему пальцы его находят не ткань, но гладкую, без единой шероховатости кожу, и не знал, как и когда освободился от одежды сам. И, будь он спрошен Богом: «Откуда ты узнал, что ты наг?», он ответил бы: «Разве?» Их шепотная речь сделалась речью пращуров, непонятной слуху ныне живущих, говорящих на разных наречиях. Лестница, славой превосходящая все земное, вновь явилась внутреннему взору Иакова, она вырвалась на простор из ступеней, по которым он шел в башню, и в шуме крови, кипевшей в висках, он вновь расслышал обет умножить его семя наподобие морского песка. Молнией сверкнула мысль: «Здесь! Здесь и сейчас!» И он, позволив разуму осознать и запечатлеть величие происходящего, собрал, сконцентрировал в одной точке все, что хоть в малейшей степени имело отношение к его сущности; он призвал тени предков и воздал хвалу Единому, напитавшему его жизнь смыслом; он подвел себя к краю расступившейся бездны и с диким, победным воплем «Иосиф, сын мой!» – рухнул в нее, не слыша ответного крика, слившегося с его криком в один.
   И наступило ничто, постепенно наполняющееся смутным бормотанием, и поначалу нельзя было угадать значение этого невнятного шума, который с каждой секундой нарастал, торжественно и властно возвещая что-то; и длилось это, быть может, минуты, а может статься, долгие часы, пока не сделалось ясным, что неизведанное до сего дня, непотревоженно дремавшее, подступает снова и готово повториться. И оно повторилось единожды, и дважды, и трижды, и в каждом из тех повторений по семижды семь раз.
   …Когда утром отворились плотно запертые на ночь ставни и свет хлынул в их покои, когда в мгновение ока все рухнуло и умерло, а на месте Рахили щурила подслеповатые гноящиеся глаза Лия, Иаков, устав от стенаний и горьких обидных слов, вымолвил лишь:
   – Ты истощила чресла мои. Я думал, что ты – Рахиль.

   * * *

   – Чем же ты уязвлен? – простодушно недоумевал Лаван. – Или ты не знаешь, что не принято у нас выдавать младшую дочь вперед старшей? И не я ли твердил тебе, что все вокруг, любимый племянник, принадлежит тебе, в том числе и мои дочери? Да неужто не отдам тебе Рахиль – брось унывать! недели не пройдет, как она станет твоей! Только… только ты ведь послужишь мне за нее еще столько же? еще семь годков? – и он заискивающе заглянул в скорбные глаза Иакова. – Ведь послужишь, правда?
   …Первенец Иакова появился на свет в положенный срок, и Лия нарекла его: Рувим.

   * * *

   – А вот и наш братец ненаглядный, легок на помине, – молвил Иуда, задумчиво покусывая травинку.
   На виске Симеона вздулась жила. Он хотел что-то сказать, но сдержался. Лишь белые кулаки выдавали его гнев.
   – Стареет наш отец, – продолжал Иуда ровным голосом. – Свои слабости, свои пристрастия, дело понятное. Нашу матушку он не жаловал никогда, только при чем здесь мы? Есть же предел и нашему терпению. Заметьте, братья, – кто из нас осмелился бы на подобную дерзость? Хотя бы чисто по-людски. Может быть, тебе, Неффалим, когда казалось, будто мы, братья твои, обязаны поклониться тебе как превосходящему нас? Или тебе, Симеон?
   Симеон по-прежнему молчал, следя недобрым взглядом за Иосифом, спускавшимся с холма.
   – Обед нам несет, – сказал Дан. – Добрый.
   – Да что мы в самом деле, братья? – взорвался Левий. Его круглые совиные глаза смотрели возмущенно, пятерня яростно ерошила копну кудрявых волос. – Сын Рахили преступил все границы бесстыдства и наглости! Неужели, перережь мы ему глотку, грех наш будет так уж тяжел?
   Неффалим беспокойно заозирался: – Глотку? Левий, ты не…
   – Я – не! – рявкнул Левий, и Неффалим испуганно осекся. – Уж кто-кто, а я – не! И Симеон – не! А вы, вы – вы скопище ослов и трусов! Ваше ничтожество не способно породить ни одного достойного мужчины чувства – хорошей ненависти в том числе! Что ж, ладно. Мы с Симеоном и без того прокляты отцом нашим, нас не убудет. Уж мы-то не побоимся сделать за вас кое-какую неприятную работенку.
   – Убью, как собаку, – резюмировал Симеон. Иосиф между тем приближался, прижимая к груди тяжелую корзину с провизией. Рувим встал, оглядел братьев и произнес негромко:
   – Он, конечно, стервец, спору нет. Но крови не надо. И ее не будет – говорю вам по праву старшего.
   – Ого-го, где твое первородство, прелюбодей? – крикнул Левий. Рувим продолжил, не отвечая:
   – Не налагайте на него рук. Гораздо проще будет швырнуть его в яму, – и он указал пальцем в сторону иссохшего рва, который был скрыт жидкой рощей и находился в изрядном отдалении от Дофанского пастбища. – Там спокон веку великая сушь, воды нет ни капли, а глубина такая, что брату никогда самому оттуда не выбраться. А крови не надо.
   – Брось ты… – начал было Левий, но Рувим пристально поглядел сперва на него, а после – в направлении Иосифа, который подошел уже совсем близко и махал рукой в приветствии. Рувим приложил палец к губам.
   Братья поднялись с земли, и Иосиф был встречен молчанием. Радостное, приветливое выражение уже начало сползать с его лица, когда братья набросились на него, сорвали с него одежду, связали по рукам и ногам.
   – Братья! Отец! – попытался крикнуть Иосиф, и в тот же миг удар, нанесенный неизвестно кем, лишил его чувств.
   – В ров! – распорядился Рувим. Он возвышался над поверженным Иосифом, уперев кулаки в бока и широко расставив ноги. С каменным лицом он наблюдал, как Гад, Неффалим и Дан поднимают, кряхтя, упитанное тело брата-баловня. Левий мрачно смотрел исподлобья, молчал Симеон, а Иуду, похоже, происходившее вообще перестало занимать. Остальные стояли, отдуваясь, и не знали, куда деть свои руки.
   Вскоре процессия тронулась. Рувим не двинулся с места. Иссахар, замыкавший шествие, остановился и вопросительно взглянул на него.
   – Ступайте, ступайте, – дернул бородой Рувим. – Я останусь, подожду вас. Надо же кому-то стеречь овец.
   «Псы, – билось в его мозгу, – бешеные, кровожадные псы, вам это зачтется. Я не я буду, если не выручу недоумка».

   * * *

   Глядя из-под ладони на приближавшийся караван измаильтян, Иуда сосредоточенно потер переносицу. Иосиф, связанный, лежал на дне рва. Он пришел в себя, но от ужаса и боли не мог произнести ни слова. Иуда, поразмыслив, втянул голову в плечи, вздернул рыжую бороду и обратил лицо к братьям. Рассудительно звучали его слова:
   – И что за польза в смерти нашего брата? Он плоть наша и кровь, а потому, если положиться на здравый смысл, разумнее выйдет продать его измаильтянам за… ну, сребреников за двадцать, положим… И тогда уж наверняка ни крови нашего брата не будет на нас, ни самая смерть его не отягчит грехом наши плечи. Брат! – окликнул он Иосифа. Тот поднял глаза, наполнившиеся надеждой. – Потерпи, брат! Эй, Дан! Левий! Ну-ка, спуститесь и достаньте его! Ничего, Дан встанет тебе на плечи… Караван уже совсем рядом, – добавил он шепотом, чтобы не слышал Иосиф. – Так, отлично! Ну, еще чуть-чуть! – командовал он. – Оп-ля! – и Иуда заключил Иосифа в объятия. – Прости нас, брат, – молвил он, и глаза его подернулись пленкой. -Прости, ты сам напросился, – и он поцеловал Иосифа в щеку. Обернулся и крикнул зычным голосом: – Сюда! Поспешите, задери вас нечистый!
   Караван замедлил ход, помедлил и повернул на зов.

   * * *

   Когда братья скрылись в роще, а караван с купленным Иосифом – за ближайшим холмом, на дороге, ведшей ко рву в обход рощи, показалась бегущая фигура. Гигантскими скачками Рувим приближался к месту, которое он столь удачно, как ему казалось, выбрал для спасения Иосифа. И когда истинное положение дел открылось ему и он постиг весь ужас происшедшего, он рухнул в пыль и ударился лицом в мелкие колючие камни. «Брат мой! Брат мой единственный!» – вырвалось у него. Он разодрал свои одежды, он бился оземь седеющей головой, вминая в песок чахлые пучки сухой травы. Он бился и бился, через битье стараясь уяснить, чем же настолько, в конце концов, был дорог ему брат Иосиф – всего лишь один, по сути, из многих братьев, но почему-то с рождения им, Рувимом, отмеченный и выделенный из их числа. И сила ли его отчаяния, или нечто большее, пришедшее извне, потрясло его разум окончательно и бесповоротно: он, рожденный Лией, таинственными путями узрел темную каморку, ощутил страстное желание обманутого отца и возопил к Рахили: «Мама! Мама, чем я оправдаюсь пред тобою?»
   Братья же его положили перед Иаковом одежду Иосифа – сами в сером, невзрачном платье они бросили к его стопам шитое для любимца яркое одеяние из цветастых дорогих тканей. К краскам тем, к покрывалу Рахили был добавлен кровавый цвет свежей убоины, и братья сообщили, что Иосифа, первенца Рахили, растерзал дикий зверь.

© август 1991

Каприз воплощения

   Меня зовут Пьеро. Сейчас мне, как водится, надают затрещин. Я буду стоять, унылый и несчастный, буду терпеливо сносить оскорбления и оплеухи. Моя единственная любовь скрывается в лесах, сопровождаемая косматым зверем. Ее преследует бессовестный бугай, спившийся директор кукольного театра. В подручных у него отвязанный кидала с сачком… М-да. Пожалуй, я не подумал. Не слишком-то привлекательная роль. Более того – совершенно идиотская. Я раздраженно помахал рукавами артистического балахона – длинными, как у смирительной рубашки, перевел взгляд на часы. Менять что-либо было уже поздно, я и без того задержался. Чертов провайдер!.. Я хватил кулаком по крышке стола, отключился от системы и обратился к зеркалу.
   Ну да, как мне и хотелось – белая напудренная физиономия, уголки губ опущены, словно у депрессивного больного, а глаза, как у гея, подведены. Может быть, не подведены, может, это просто синяки от онанизма. Жабо – к чему, интересно? Чтобы слюни не капали на паркет? Туберкулезные румяна. Высокий колпак, пуговицы с ладонь. И все это – расплата за скверное утреннее настроение.
   Вообще-то обычно меня зовут Буль. Сегодня, поднявшись пораньше и даже не умываясь, я подключился к новенькому биомодему, рассчитывая осуществить давно задуманную трансформацию. С недавних пор утренний макияж уже не сводится к пещерному умыванию, допотопному бритью и примитивной чистке зубов. Полная расшифровка генетического кода свела, наконец, воедино дорожки науки и магии, что разошлись давным-давно, однако у человечества имелась-таки цель, и конечный результат был предопределен свыше. Не мытьем, так катаньем, не магией, так биомодемом – короче говоря, теперь за полчаса возможно изменить свой облик в любом желательном направлении. Не нужно биться лбом об пол, чтобы обернуться вороной. Не нужно заклинаний, чтобы сделаться волком или белкой – достаточно сунуть руку в членоприемник, и компьютер, считав генетический код, посредством трансформера сотворит из вас все, что душеньке угодно. Правда, абсолютная трансформация запрещена международным законом, так что волк-то он волк, но мозги у него останутся человеческими. Иначе, мол, вообще людей не останется. Между нами говоря, не всех этот запрет устраивает.
   И вот недавно мне стало обидно. Я вдоволь насмотрелся на глупых сограждан, которые, ошалев от новых горизонтов, пустились кто во что горазд. Больше всего меня раздражали сослуживцы – сослуживицы, если быть точным. Бабы – отдельная статья. Эти обезьяны, дорвавшись, окончательно обезумели, и теперь плевать им было на помаду, лак, бигуди и тени. Дня не проходит, чтобы какая-нибудь ослиха не явилась в присутственное место при радужных крылышках за плечами, с козьими копытцами вместо каблуков, с лисьим или павлиньим хвостом. Терпел я долго, и вот не выдержал – решился на грубую, но доступную даже примитивному уму демонстрацию. Придумал сделаться настоящим бревном без всяких там прикрас, свежих побегов, сердечек со стрелами, которые вырезает на стволах молодняк в пору гона – нет! Грубым, неотесанным бревном о двух ногах, тупым и молчаливым. Явился бы в таком угрюмом виде на службу, сел, ни слова не говоря, на свое рабочее место – по-моему, вполне понятный намек. Дескать, не заслуживает ваше безмозглое общество иной компании. А с другой стороны – не подкопаешься. Свобода генетического маневра дарована демократическими нормами каждому совершеннолетнему члену общества.
   Приняв решение, я подключился к провайдеру, вложил в модем левую кисть, выбрал опцию «комплексная метаморфоза». Компьютер запросил ключевое слово – иными словами, нужно было написать, во что мне угодно превратиться. Я так и написал, просто и доходчиво: бревно. Занудная машина, дрожа за свою задницу, подстраховалась и переспросила: «Вы уверены? " Enter, Enter! Не тут-то было. Компьютер выдал новую отписку: «Данная операция требует изменения структуры локуса 3456/67 гена HLA 3456587—9. Вы согласны произвести трансформацию? " Я почесал подбородок, клюнул маркером в выделенный синим цветом ген и запросил справку. Выяснилось, что вмешательство в структуру указанного гена повлечет за собой расстройство тазовых функций – в частности, недержание мочи. Я представил себе бревно, страдающее подобным недугом, ходящее прямо под себя на глазах у коллег, и мысленно обматерил провайдера. Хотя я понимаю, что он-то здесь не при чем. Но надо же кого-то выругать! Разумеется, я отказался. Правда, мне не хотелось сдаваться без боя, и я предпринял новые попытки. Прогулялся по опциям, залез зачем-то в стандартные программы и даже сунулся в Сеть – может быть, кто подскажет, как проще объехать чертов ген и стать бревном с нормально функционирующей системой мочеиспускания. Все напрасно! Я впал в депрессию, и образ печальной куклы – время шло, кем-то стать рано или поздно придется! – показался мне вполне подходящим. Теперь же он меня ужасно раздражал. Компьютер – не трикотажная фабрика, и балахон, равно как и жабо с колпаком, являлись производными моей собственной кожи. Свойства последней, естественно, сильно изменились, но дела это не меняло – при всем желании я не сумел бы избавиться от клоунского наряда и был Пьеро, если можно так выразиться, цельным, совершенным, от которого уже ничего не убавить и ничего не прибавить. Конечно, возможности биомодема фантастические, я мог бы выбрать что-нибудь получше, но времени оставалось в обрез, и мне пора было отправляться на службу. Чертыхаясь и отплевываясь, я вырубил систему и стал собираться. Рукава отчаянно мешали, я то и дело в них путался; кроме того – они, хоть и лишенные болевых рецепторов, натягивали кожу в тех местах, где она оставалась обычной. Вдобавок потекла тушь – вернее, ее биологический аналог. Где-то произошла маленькая накладочка, и черный, без запаха и вкуса секрет начал течь. Я наспех утерся белоснежным рукавом и вышел из квартиры, громко хлопнув дверью. В конце концов, решил я, вокруг развелось такое количество диковинных, нелепых тварей, что можно было извинить некоторое несовершенство моего нового обличья.
   Тут же я получил подтверждение своим мыслям: из квартиры напротив вышел слон. Признаюсь честно, я уж не помнил, кто там на самом деле живет – вечно этот тип показывался в обновленном виде: то Мумми-тролль, то пингвиненок Лоло. Теперь он стал слоном – небольших, разумеется, размеров, иначе не смог бы протиснуться в дверь. Он вежливо со мной поздоровался и хоботом вставил в замочную скважину ключ. В ответ я кивнул – с излишней, пожалуй, чопорностью, не с чего мне было задирать нос. Но он, стоя ко мне широким задом, ничего не заметил и продолжал с сосредоточенным видом манипулировать ключом. Наверно, даже такая практичная и многофункциональная вещь, как хобот, требует в обращении известных навыков. Я подумал, что щеголь-сосед не успеет их приобрести и к завтрашнему утру преобразится в кого-то еще.
   Быстро сбежав по ступеням, я выскочил на улицу и спешным шагом пошел к Учреждению. Муниципальный транспорт я игнорировал уже довольно давно, поскольку причудливые формы, запахи и прочие экзотические качества тамошних пассажиров превращали пятиминутную поездку в настоящую пытку. К тому же городские троллейбусы и автобусы оказывались все менее приспособленными к реальности, менявшейся не по дням, а по часам. Сработанные в утренней спешке монстры там подчас просто не помещались, кое-кто не мог сидеть, другие – стоять и лежать: пресмыкались, как заведенные; кого-то кололи, кого-то кусали, толкали, непроизвольно насиловали. Пешком и надежнее, и спокойнее. Улица выглядела как обычно, если уместно говорить в наше время о какой бы то ни было обыденности. Во всяком случае, пикет коммунистов, расположившийся в месте своей постоянной дислокации, на перекрестке, не изменился ни в чем. Побитые молью субъекты неопределенного возраста, красные знамена, желтая пресса, истеричные плакаты и лозунги. «Спасем духовность! Защитим генетические нормы! " Мне стало смешно. Молчали бы, что ли, насчет генетики – ни стыда, ни совести. Как будто не из их числа был Лысенко сотоварищи, как будто самое слово не действовало на них, подобно красной тряпке на быка. Все божья роса, покачал я головой. А вдруг они тоже не настоящие? Компания виртуальных извращенцев, душевнобольных ряженых? Все, все возможно в наши сложные дни… Мысли мои переключились на Гертруду из отдела информатики, с которой я уже несколько месяцев крутил роман. Нам с ней пора серьезно поговорить. Во вкусе ей не откажешь, однако постоянные воплощения в сирен и гарпий, пусть и прекрасных в своей демоничности, сильно осложняют нормальные отношения. Моя, между прочим, совесть чиста – Пьеро как любовник ни в чем не уступит среднему мужчине. Ну, разве что, некоторые особенности ролевого поведения – да, здесь могут появиться трудности, но в сексе Гертруда всегда была склонной к деспотизму. В сочетании с русалочьим хвостом, однако, с Пьеро у нее возникнут проблемы… Пожалуй, стоит ей пригрозить услугами кентавра. Квартирка у меня небольшая, кентавр – как и слон-сосед – получится не слишком большой: скорее, это будет пони, но все равно, конь есть конь. Пусть призадумается. Пусть выберет минутку и взвесит все за и против.
   Я замечтался и едва не был сбит взбесившимся дилижансом, который, как мне показалось, был не средством передвижения, а самым заурядным алкашом, с похмелья запутавшимся в программах трансформации. Часто я задумываюсь: к чему приведет вся эта вакханалия красок и форм? И не я один – дня три-четыре тому назад мне случилось посмотреть одну из насквозь политизированных телепередач, где выступал известный оппозиционер радикального толка. Я, кстати сказать, не вдруг его узнал: какой-то гомосексуальный полубог в хирургическом почему-то халате. Потом, конечно, догадался и долго ломал голову, соображая, каким психическим заболеванием должны были страдать имиджмейкеры, позволившие их боссу выйти на люди в подобном прикиде. Политик, невзирая на свой более чем сомнительный выбор, громил программистов, генетиков, биологов и человечество в целом. Он с серьезным по мере сил лицом утверждал, что древний змий – он же сатана – сможет в недалеком будущем торжествовать победу. Якобы вся человеческая история, начавшаяся с обособления разума, имела целью воплощение в жизнь дьявольского замысла самореализации. Покуда я ему внимал, у меня создалось впечатление, что государственный муж занят по преимуществу самолюбованием. Античный профиль, античный фас, кладбищенский взор, окрыленные сандалии (он снялся, сидючи с ногой, закинутой на ногу), идиотский венок из лаврового листа – за кого он держит потенциальных избирателей? И что такой может знать? Но доля истины в его словах, как ни удивительно, была. Я предложу их к обсуждению на вечернем собрании ячейки.
   А до вечера, увы, далеко, как до неба. Небо даже кажется ближе, с каждым днем. Я приближаюсь к Учреждению, толкаю массивную дверь. Не радует даже Гертруда – ничто, ничто не будоражит мое сердце в этой постылой казарме, где выпала мне горькая доля прожигать лучшие, к творчеству предназначенные часы жизни. Мы занимаемся регуляцией социальных модификаций, рассчитанной, в основном, на отдельных индивидов, которые своим маргинальным, выходящим за рамки установленных норм метаморфозом угрожают общественной безопасности. Кроме того, в Учреждении существует отдел законодательства в сфере мод и обычаев, где под контролем государства разрабатываются желательные формы трансформаций и диктуется мода как таковая. В сущности, именно мы являемся законодателями в области трансформационных мод. Разработаны серии моделей как сезонных, так и сословных, зоологических, ботанических и мифологических; имеются программы «Четыре темперамента», «Мать и Дитя», «Отец и Сын», «Бэтмен» и многие другие. Дел, сами понимаете, невпроворот, но все это не имеет ничего общего с настоящим искусством.
   Я вхожу, киваю вахтерше – Шамаханской царице, чей подлинный преклонный возраст не смог приукрасить даже биомодем, прикладываюсь правым глазом к идентифицирующему устройству. Пропускной режим на большинстве современных предприятий основывается на иридодиагностике, поэтому законом строжайше запрещено производить какие-либо действия в отношении радужной оболочки. Пьеро не Пьеро, мамонт не мамонт – правила для всех одни: не трогайте глаз! Машинка жужжит, мигает, вахтерша величественно склоняет голову, я прохожу, расписываюсь в журнале. Меня окружают коллеги, пожимают руки (рукава мешают отчаянно), справляются о житье-бытье. Многих я не узнаю, ну и ладно, какая разница, вчера была свинья, сегодня – носорожица, в нашей унылой действительности это ничего не меняет. Непроизвольно (Пьеро, куда деваться!) закатываю глаза, говорю несвойственным мне плаксивым голосом. Некоторые выражают обеспокоенность, интересуются, что случилось. Намекаю на таинственные интимные обстоятельства, так как в утреннем фиаско мне стыдно сознаться. Я, мастер экстра-класса, не сумел обернуться достойным их общества бревном! Колода у меня не получилась! Меня оставляют в покое, я поднимаюсь в отдел.
   Там я немедленно забираюсь в виртуальный скафандр, подключаюсь к Сети. Скафандр – сущая, если разобраться, мерзость, но нам вменяется в обязанность не гнушаться даже самыми извращенными респондентами. Поэтому я прихожу в их дома в соответствующих доспехах, заранее уточнив, какой внешний вид обеспечит наиболее благоприятные условия для сделки. Меня встречают с распростертыми объятиями, готовые приобрести полный пакет программ. И я активно продаю: метаморфоз «Тоскливый Пенис, ищущий Руки» (за дополнительную плату – с Рукой в наборе), «Подземный Диверсионный Мутант», «Захер-Мазох», «Пиздент Чечни» (в артикуляции Бориса Ельцина) и так далее. Отстрелявшись, как водится, минут за сорок, я раздраженно откинулся в кресле, распустил ремни и приуныл. Безделье – самая страшная сторона моей трудовой деятельности. То, на что другие тратят полный рабочий день, я выполняю раз в девять-десять быстрее. И лучше, конечно же. Но не сидеть же сиднем, надо чем-то заняться – я вышел на связь с членами ячейки. Без всякой на то надобности, поскольку мы не могли открыто обсуждать наши дела, и приходилось вести глупую болтовню о всякой чепухе. То, что группа увидет начальника в виде Пьеро, меня не пугало. Раз предводитель сделался Пьеро, значит, у него на то были веские причины, и нечего сплетничать. Со мной, как всегда, разговаривали почтительно, но говорить-то было не о чем. Время сходки каждый знал заранее, вопросы, которые предполагалось обсудить, не подлежали разглашению через обычные системы коммуникации. Все, что мы могли себе позволить – это обмен понимающими улыбками. Улыбались те, кто оставался к этому способен, у некоторых не было ртов.
   Натрепавшись, я перешел к программам новостей. Послушал нудную, затянувшуюся дискуссию о возможности тайного инопланетного вторжения. Этот спор велся уже не первый год: велика ли, мол, вероятность того, что агрессивные пришельцы, используя многообразие форм, растворились среди нормальных граждан и бродят, неопознанные, по улицам земных городов. На мой взгляд, такая вероятность была, и довольно высокая, но опасность казалась раздутой. Я-то знал, что совершенно не важно, есть ли среди нас инопланетяне. А почему я так считал – станет ясно из дальнейшего.
   На другом канале крыли жидов. Оратор возмущался и доказывал, что биомодем изобретен евреями умышленно, с целью маскировки. Его собеседник негодовал и настаивал, что прибор является, напротив, детищем спецслужб, где сплошь славяне, и создан с теми же коварными намерениями. В конце концов спорщики не выдержали и вцепились друг в друга. Пальцы впились в щеки, шеи, носы; органы стали неестественно вытягиваться, так что сразу стало видно, что к чему, и кто есть кто. Дабы разрешить недоразумение, пустили рекламную заставку. Я расхохотался, обхватив себя руками, отчего со стороны могло померещиться, будто я безумен и меня спеленали. Подъехал в инвалидном кресле Рузвельт, наш начальник отдела – таким уж он казался сам себе, – взглянул на меня, смеющегося, неодобрительно покачал головой. «Буль, вы ли это? "– спросил он неуверенно. Я смолк и виновато посмотрел в его честные, мудрые глаза. Интересно: купил он коляску на распродаже, или нарастил из собственной задницы? Кретин же ты, любезнейший, думал я. Шеф, раздосадованным моим бездействием, передал мне новую партию дисков с новыми программами и товарами. Я покорно закивал, фантазируя насчет его возможной участи. Может быть, его перевернуть? Колеса наверху, старческие руки внизу… Почтенные седины собирают пыль… Стоит обмозговать.
   Но позже я сменил гнев на милость, потому что очередное поручение помогло мне скоротать рабочий день. И вот он подошел к концу. Со мной попыталась связаться Гертруда, но мысли мои были уже заняты совсем другими вещами. Я потолкую с ней завтра, когда перестану быть Пьеро. Завтра я буду… Что, если решиться сегодня вечером? Не тороплю ли я события? Собрание рассудит. Впрочем, чушь – оно рассудит так, как захочу я. Тяжелая доля, великая ответственность, нестерпимое одиночество…
   Сокрушаясь и сомневаясь, я покинул Учреждение. Мой путь лежал через бедные кварталы, жители которых, мучимые комплексом неполноценности, важно разгуливали во фраках и цилиндрах. Они преображались с помощью простеньких, дешевых операционных систем и не могли позволить себе вожделенной вычурности. Их представления о совершенстве возбуждали жалость и презрение. Пьеро – нечто такое, что оставалось им недоступно – вызывал в этих бедняках старинную, неизбежную смесь почтения и ненависти. Коли не во фраке – ясное дело, шагает толстосум. Один, разогрев себя сверх всякой меры, подошел поближе и как бы ненароком наступил мне на рукав, я чуть не грохнулся. Уличные музыканты забывали о своих скрипках, гитарах и флейтах; они опускали инструменты и глазели мне вслед. Конечно, было бы приятнее собираться где-нибудь в фешенебельном районе, в центре, но конспирация требовала иного: нас, отлично оснащенных технически, в последнюю очередь стали бы искать в стане неимущих. Какой-то оборванец попытался дернуть меня за жабо, я остановился, вынул мобильный телефон и сделал вид, что набираю номер. Подонок отошел, а я, посмотрев на него весьма выразительно, пошел своей дорогой. Не зная, какого характера окажется подмога, которую я могу вызвать, местная шушера сочла за лучшее оставить меня в покое. Минут через десять я добрался до места.
   Помещение мы оборудовали в одном из старинных кинотеатров, где фильмов не видели вот уже несколько десятков лет. Здание арендовали то под казино, то под разного рода сомнительные конторы; в нем пытались торговать всевозможным хламом, устраивали конкурсы красоты, которые завершались общей пьянкой и откровенным бардаком. Наконец, собрав необходимые бумаги и дав кому следует на лапу, группа единомышлеников организовала в кинотеатре компьютерный центр с нечетко очерченным кругом задач. Во главе этой группы стоял я, законопослушный и состоятельный Буль. Первым делом мы обеспечили себя хорошо вооруженной и высоко оплачиваемой службой охраны. Внешне кинотеатр ничем не выделялся, глаза не мозолил и великолепно вписывался в опустившуюся компанию окрестных домов-развалюх. Однако внутри все обстояло иначе, хотя и роскоши не сыщешь днем с огнем. Зато сверхсовременная система оповещения предупреждала нас о любой попытке проникновения внутрь – как тайной, так и открытой. Преданной страже было по силам выдерживать штурм муниципального спецназа как минимум в течение десяти-пятнадцати минут – более, чем достаточно. До сих пор, по счастью, никому и в голову не приходило нас штурмовать.
   И вот я терзался вопросом – не пора ли высунуть из подполья нос? На свежий воздух? Устроить небольшое шествие в парадных одеждах? Наша форма ох как привлекательна, а необычностью лиц марширующих сейчас мало удивишь! Смущало одно: идея, которая давно носилась в воздухе и многими была уже озвучена, предстала бы в этом случае осуществленной. Мы, естественно, поднимем трусов и паникеров на смех, отречемся от чего угодно, но все-таки можем быть подвергнуты особого рода проверке – ради спокойствия общественности. Готовы ли мы выдержать удар? Сколь многие примкнут к нам, будучи вдохновленными нашей акцией? Сплошные загадки. А может быть, я просто переборщил с Пьеро, излишне вжился в образ и стал неприличным нытиком. Впредь я так не оплошаю. Я не забуду о том, что форма и содержание известным образом связаны.
   Автоматические двери, изготовленные из темного стеклопластика, разошлись, и я был встречен охранником. Снова идентифицирующее устройство – ничего не попишешь. Во-первых, я был Пьеро, и узнать меня было невозможно. Во-вторых, явись я даже в нормальном состоянии, под видом Буля, никто не смог бы поручиться, что это именно я. Вдруг подделка? шпион? Иридодиагностика дает, конечно, определенные гарантии, подумал я, но и на нее не стоит слишком уж полагаться. В соответствии с законодательством генетический код радужной оболочки – строжайший личный секрет каждого гражданина, этот код не должен свободно разгуливать по пиратским базам данных. Любой закон, однако, можно при желании объехать. Поэтому нельзя целиком и полностью полагаться на механизмы, главной оставалась конспирация. Я почти не сомневался, что серьезный интерес к нашей деятельности пока проявлен не был.
   Мои данные высветились на табло. Охранник, увидев, с кем имеет дело, вытянулся в струну. Это был дисциплинированный парень с хорошо развитым чувством ответственности: он, застывая в приветствии, не стал, тем не менее, снимать ладони с кобуры. Я потрепал его по щеке и проследовал в главный зал. Помещение, в котором раньше крутили вестерны и мелодрамы, было сплошь уставлено компьютерами. Стулья вынесли, убрали экран, но саму сцену не тронули. На сцене установили зашторенную кабинку вроде тех, что предназначены в католической церкви для исповеди. Но эта кабинка предназначалась не для исповеди, а для меня. Внутри – все то же самое: кресло, компьютер, трансформер, биомодем. Наши еще не собрались, я – так было принято единогласно – всегда приходил первым, и члены ячейки, собираясь, знали наверняка, что с первого шага находятся в поле моего зрения. Я плюхнулся в кресло. В первую очередь – уничтожить проклятого паяца. С этой задачей я справился очень быстро и, облегченно отдуваясь, сидел без движения: просто Буль, который устал и вздумал передохнуть. Но я не отдыхал, я обдумывал речь. Сегодня ожидалось не простое собрание, сегодня – первая попытка совместной абсолютной трансформации. Формально до сей поры все пребывало в границах дозволенного, а граница на то и граница, чтобы ее нарушать.
   Начиналось у нас довольно бесхитростно – через Сеть. Мне пришла в голову идея, еще кому-то пришла в голову идея, потом – третьему, четвертому, так и познакомились. О личном потенциале друг друга никто заранее не знал; я выдвинулся на главную раль как-то незаметно, сам по себе. Возможно, имели значение мои деньги. Возможно, что-то другое – мой высокий профессионализм в области компьютерных технологий. Или – судьба. Да, скорее всего, это она – как всегда и везде. Но вот пробил час первых, робких поначалу попыток, и сразу стало ясно, кто есть кто и на что может рассчитывать в дальнейшем. Вокруг меня образовалась почтительная пустота, мне стали льстить, передо мною преклонялись и заискивали. Официальное приветствие, с которого начинаются наши заседания, было придумано не мной. Но мне оно пришлось по душе. Сотня глоток в скорби и печали восклицает: «О, Утренняя Звезда, как ты пал! " А я, суровый и неприступный, отзываюсь: «Да, пал, но пал, чтобы взлететь».
   У нас не встретишь ни перевернутых крестов, ни пентаграмм, ни прочей убогой чернухи. В нашем храме не зажигаются черные свечи. Мы не режем кошек и собак, нам наплевать на девиц и сосунков. К чему этот цирк? Наступит время, и не останется ни тех, ни других, останемся только мы. Скорее всего, на сей раз я встречу пришедших в виде, присущем мне от рождения. К главному приступим после. К ним выйдет Буль и скажет пару слов. Я напомню им, что так называемая эволюция подходит к своему логическому концу. Напыщенный политикан был прав: дьявол ищет самореализации. Когда известная особа надкусила яблоко, в ней разминулись чувства и разум. И все – во имя единственной задачи: выстроить цепь поколений, озабоченных как самопознанием, так и самоутверждением. Грубо говоря, к созданию технологий, позволяющих создателям произвольно изменяться в желательных направлениях и тем обрести всемогущество. Теперь технология появилась – дело за малым, за направлением. И тут появляемся мы. Этот путь – единственный, которым мы можем сойти на землю. У меня нет ни малейшего сомнения в конечном успехе, поскольку дьявола в каждом можно найти. Кем он станет после трансформации – вопрос второстепенный. Потенциал у разных индивидов тоже неодинаков. Не стану скрывать: лично я был глубоко потрясен, когда выяснилось, что в силах вместить высшую сатанинскую сущность. Понятно, что кроме меня это не удалось никому. Иерархия неизбежна. Задуманное мною на сегодняшний вечер абсолютное соборное перевоплощение принесет, я думаю, немало сюрпризов. Некоторые, возомнившие было, что могут со мной потягаться, станут бесами низших ступеней. А куда деваться мелким бесам? Кушать хочется всем, им тоже надо в кого-то воплотиться. Но найдутся, без сомнения, и демоны высокой пробы, которым я уготовил высшие должности при своем дворе. Вообще, мне кажется, никто не останется недовольным. Даже те неполноценные, ознакомительные эксперименты, которым я до сегодняшнего вечера подвергал ячейку, давали поразительные результаты. У всех слюна летела от восторга, все наперебой расхваливали восхитительные ощущения, испытанные в условиях лишь частичного метаморфоза. Что же говорить о полном воплощении?
   Итак, мы попробуем, а дальше будем думать. Лозунг движения будет примерно такой: «Будь, чего не было, а то, что есть – исчезни без следа». Изящно, правда? Что до меня, то по-моему, ничего. И коротко, и суть отражает.
   Наступит день, когда с лица Земли испарится – в основном, добровольно – все, вызванное некогда к реальной жизни. Оно не сгинет, вопреки многочисленным прогнозам, в виртуальной бездне. Оно останется вполне материальным носителем сознания, к восприятию которого готовилось на протяжении тысяч лет. Идея, незаслуженно лишенная права на жизнь, займет, наконец, заслуженное место.
   Только что мне пришла в голову оригинальная мысль: что, если я объявлю все происходящее розыгрышем? Испытанием на прочность? На самом деле, удивлю я собратьев, у нас совершенно противоположные цели. И я – совершенно противоположный. Мне, пожалуй, пойдут волосы до плеч, кроткий взор, простая одежда. Сияние со свечением – пара пустяков. А им, скажу, весьма придутся кстати огненные мечи и белоснежные крылья – кому по три пары, кому – по одной. Свежий подход. Да. То есть где-то уже было, но я почему-то оставлял такой вариант без внимания.
   Кое-кто, наверно, начнет возражать. Ну, и ладно. У нас никакая не принудиловка. Кто хочет так – изволь, кто желает этак – тоже наше благословение. Места хватит всем. Половина зала – в белых одеждах, половина – в черных хламидах. Лишь бы после не передрались. Потому что, при любом исходе дела, до конца нам суждено шагать рука об руку.

© февраль – март 2000

Прикол

   – … человек похож на луковицу. Под каждой шкуркой оказывается следующая; вы ее снимаете и ожидаете увидеть бог знает что. Когда же добираетесь до конца, убеждаетесь, что в сердцевине ничего нет. Совсем ничего.
   (…)
   – Ничего?! Вы говорите, ничего! Лук и вода. А слезы? Как же пролитые слезы? О них-то вы и забыли, господин мой.
М. Павич. «Пейзаж, нарисованный чаем»

1

   Голубь сосредоточенно семенил по дорожке. Стояла изменчивая, незрелая «весна-еще-не-лето». Прыщавый май. Время от времени голубь останавливался, чтобы выклевать из мелкого гравия микроскопическую небесную манну, и вскоре почти вплотную подошел к новенькому, слегка запыленному ботинку цвета спелой вишни. Ботинок не шелохнулся, неподвижным оставался и второй, зависший над первым. Карклин, опасаясь спугнуть голубя, смирно сидел на скамейке. Он следил за птицей остановившимся взглядом, сожалея в душе, что не располагает подходящим кормом. «Ему бы булку покрошить», – сочувственно думал Карклин. Булки не было, но идти за ней не стоило. Лишний груз – опасная обуза. Батон будет куплен позднее, ближе к дому, а домой отправляться рано, Карклину придется торчать на скамейке еще в течение двадцати-тридцати минут. По расчетам Карклина, именно тогда наступит пик часа пик.
   Голубь на секунду замер и склонил голову, оценивая дорогую брючную ткань. Решив, что ловить ему здесь нечего, он двинулся дальше, и Карклин переменил затекшую ногу. Вскинул подбородок, поправляя шарф, и встретился глазами с двумя девицами, что направлялись к набережной. Те мигом задрали носы и чинно продолжили путь, но не сдержались и прыснули. Одна оглянулась, шепнула что-то на ухо подруге, а та покрепче подхватила ее под локоть и увлекла вперед. Ветер, налетевший с Невы, задрал им полы плащей, и женатый Карклин снисходительно отвернулся. Он не слишком интересовался женщинами, ему казалось много и одной.
   Женщины, напротив, довольно часто интересовались Карклиным, так как он полностью совпадал с расхожим в их дурной среде шаблоном интересного, респектабельного мужчины. Высокий, приятной полноты, при швейцарских часах и сотовом телефоне, он не мог не привлечь внимания; ко всем достоинствам вдобавок неприступный Карклин не носил обручального кольца. Правда, в кармане демисезонного пальто он носил нечто более оригинальное. В настоящий момент он осторожно ощупывал сей необычный предмет, пробуя его на ощупь то так, то этак. Удовлетворившись свойствами предмета, Карклин перевел взгляд на циферблат вокзальных часов – собственно говоря, можно было и трогаться, но сидевший на скамейке относился к той породе людей, что любит устанавливать для себя всяческие правила и ритуалы. Поэтому Карклин глубоко вздохнул и начал изучать памятник вождю, вновь и вновь возвращаясь к банальному выводу, что скульптор превзошел самого себя, стремясь истребить в исполине авторских кошмаров человеческие черты. «Интересно, пустой он внутри, или нет?»– подумал Карклин. С некоторых пор его весьма занимало внутреннее содержание вещей. Он поморщился, вспомнив старую армейскую байку о солдате, которому велели покрасить статую Ленина свежей краской. Служивый приставил лестницу, вскарабкался наверх и оперся о лобастую голову, но сил не рассчитал: гениальная балда слетела с плеч и провалилась внутрь, в пустоту. Памятник оказался полым – вроде большого шоколадного Деда Мороза. Обезглавленный дедушка происходил, конечно, из другой сказки. Солдат полез доставать голову, забрался в памятник, а вылезти обратно уже не смог – так и торчал из Ленина с простертой чужой рукой и со своей искаженной харей, а тут и рота вернулась со стрельбища…
   Время, однако, тянулось медленно. Пять минут ушло на голубя, на девушек – еще одна, плюс три на монумент – девять в итоге. Сидеть на скамейке надоело; Карклин неторопливо встал, отряхнул пальто и размеренным шагом устремился к безжизненному колоссу. Обошел его с запрокинутой головой, убедился в правильности собственных наблюдений и заключений. Снова взглянул на часы и принял решение повторить круг, теперь уже против часовой стрелки. Гравий вкрадчиво шуршал под прессом тяжелых подошв – роста Карклин, уточню, был без малого метр девяносто, да и весил немало. Правая рука его по-прежнему находилась в кармане. Потом он пошел по периметру площади, стараясь держаться с достоинством и вообще по возможности запомниться случайным прохожим – так, чтобы в дальнейшем никто и не подумал связать столь безупречного субъекта кое с чем. Дойдя до проезжей части, Карклин остановился и поплотнее надвинул шляпу. Он сощурил глаза и оценил поток пассажиров, спешивших в метро: жидковат. Да, он правильно рассчитал, следует дождаться выборгской электрички. Стоило Карклину об этом подумать, как люди посыпались из здания вокзала, подобно деловому бисеру для праздных городских свиней; тротуар мгновенно заполнился сумками-тележками, сбились в кучу рюкзаки и уродливые сумки, солнце отразилось зайчиками от десятков пивных бутылок в руках, готовых брать от жизни все и сверх того. Карклин понял, что время пришло. Он быстро пересек трамвайные пути и смешался с толпой, понесшей его ко входным дверям. Перед этим пришлось отмахнуться от бродяги, попросившего пять рублей на три пирожка: «Съем при вас», – пообещал он Карклину, но остался ни с чем. Уличный музыкант, расположившийся на солнцепеке, трудился, что было сил, и могло, если прикрыть глаза, показаться, будто растекается парижская аккордеонная патока. Правда, подкачала мелодия. Карклин не толкался, никуда не спешил и ни с кем не спорил, он спокойно плыл в распаренном потоке, не делая лишних движений. Изредка он что-то извиняющеся шипел. Ему, не понаслышке знакомому с психологией толпы, высокомерие оставалось в значительной мере чуждым чувством, хотя он прекрасно сознавал собственную инородность и обособленность, по причине которых на Карклина не распространялось действие массовых законов. По ту сторону дверей, в полумраке вестибюля, виднелся хищный мент, отслеживающий черных и пьянь; Карклин ощутил, как у него заныло в животе, хотя ему-то бояться было нечего.
   Слева раздавался визг, Карклин обернулся и увидел, как другой детектив тащит в патрульную машину уличную торговку, не успевшую присоединиться к пустившимся наутек товаркам. Мысли Карклина были заняты совсем другим, но он не смог удержаться от зловещего сравнения. Ему припомнился хрестоматийный дядя Степа; Карклин отметил про себя, что в наступившую эпоху этот светлый образ наполнился иным содержанием. Слова «он успел схватить в охапку перепуганную бабку» звучали теперь совсем по-другому.
   Внутри поток рассеялся, Карклин без приключений миновал турникет. Его охватили сомнения, он задавался вопросом – не лучше ли было выбрать шумный пересадочный узел вроде Сенной площади? Он не помнил, чтобы на платформе станции, куда его медленно засасывал трудяга-эскалатор, собирались толпы достаточно большие для воплощения в жизнь его замысла. Впрочем, решил Карклин, не беда. Если не выйдет здесь, до того же узла всегда можно добраться поездом. И даже без пересадки; десять минут – и ты на «Техноложке», где верная лафа. Он успеет, час пик только-только набрал силу. Карклин сошел со ступеней и от неожиданности замедлил шаг: перед ним волновалось злобное людское море. Яблоку негде упасть. Узкая юбка мешала дежурной по станции бежать быстро, и она бежала медленно, защищаясь от прибывающего люда жезлом. Жезл был с красным кругом, напоминавшим японский флаг, что превращало дежурную в карикатуру на камикадзе. Что-то произошло, и, чем бы оно ни было, происшествие играло на руку Карклину. Он, маневрируя, проскользнул между колоннами, одновременно прислушиваясь к раздраженным репликам, летевшим со всех сторон. Пока было ясно одно: поезд опаздывал. Карклин посмотрел на табло и увидел, что электрички не было вот уже девять минут. Причины его мало интересовали, он возликовал. Удача, несомненная удача, подарок судьбы! Теперь главное – естественность, непринужденность. Карклин огляделся, примериваясь в первом приближении. Его толкнули, он вежливо посторонился и отступил за белые квадратики, подальше от края платформы. Народ все умножался, и в планы Карклина не входило топтаться во первых рядах теряющих терпение пассажиров. Прошли еще без малого три минуты; жерло тоннеля вдруг осветилось прожекторами. Раздался строгий гудок, бесстыжий состав, как ни в чем не бывало, ворвался на станцию. «Сзади идет следующий поезд! Сзади идет пустая электричка!»– надрывалась дежурная. Карклин хмыкнул: держи карман шире! Нет-нет-нет-нет, мы хотим сегодня, нет-нет-нет-нет, мы хотим сейчас.
   В кармане у Карклина было шило.
   Поезд с опаской затормозил, двери нехотя расползлись, и вся скотобаза ломанулась в вагоны. Машинист, не давая ездокам ни секунды передышки, бодрым голосом объявил: «Закончена посадочка!..» Мерзкий голос довольной, активной животины – небось, кончает в точности так же, как посадочку заканчивает, с бравыми междометиями, на полном скаку. Карклин пропустил вперед себя ничего не разбирающую массу, собрался. На его счастье, в дверной проем вписался удалой, развеселый дядька, который стал ухать, напирать и утрамбовывать. «Еще чуть-чуть!.. " Карклин втиснулся боком и стал ему помогать, отсчитывая мгновения. Правая рука выдвинулась вперед и вправо, разыскивая стоящего в глубине, на две-три персоны дальше. Он не видел своей мишени, но нисколько не жалел об этом. Ему не нужны были лица, его занимало другое.
   «Тьфу!»– дядька, утомленный, отступил. «Да, пожалуй», – согласился Карклин и тоже сдался. Едва они снова очутились на платформе, двери сомкнулись, и поезд тронулся. Карклин попятился, не отрывая взгляда от салона, где начиналась удивленная возня. Чье-то лицо развернулось к окошку, Карклин увидел вытаращенные глаза и разинутый рот. Вокруг кого-то невидимого образовывалась воронка, оставляя невидимку в центре, и тот уже стремглав летел по спирали воронки другой, которая Бог знает, чем кончается и куда приводит.

2

   Карклин сел в поезд, шедший в противоположную сторону. На следующей станции он вышел, поднялся на поверхность, пересел в автобус.
   Разочарования не было, но не было и удовлетворения. Словно съел сытный, но невкусный обед. Внутренний покой, временно приглушенный азарт ищейки, новые хлопоты в будущем.
   Над Раскольниковым Карклин презрительно смеялся. Ни в чем нет греха, можно все. Только никто не может всего, не отказавшись от себя, а Карклин давно и просто отказался.
   Когда все только начиналось, он малодушно посетил врача.
   Врач занимался частной практикой, визит был анонимный.
   – Ну, слушаю вас, – сказал Карклину молодой человек с умным лицом. Очень молодой и очень образованный.
   Карклин приподнял брови, ненадолго задумался.
   – Похоже, у меня неприятные навязчивости, – сказал он после паузы.
   Доктор кивнул.
   – Это распространенная штука. Человеку страшно хочется совершить некое действие, но внутренняя цензура не пропускает импульс, заменяя его более безобидным, но бессмысленным актом. Какого характера ваши навязчивости?
   – Характера?.. Говорю вам – неприятного. Я испытываю непреодолимое желание исподтишка воткнуть в кого-нибудь острый предмет.
   И Карклин замолчал. Это было ошибкой, его молчание оказалось излишне красноречивым.
   Врач откинулся в кресле и помолчал, рассматривая Карклина. Потом он осторожно, с напускным профессиональным безразличием осведомился:
   – Вам… вы когда-нибудь пытались реализовать это ваше намерение?
   Карклин все понял. Он поджал губы и ответил доктору долгим непроницаемым взглядом. Затем он встал и быстро вышел из кабинета, не прощаясь. У него появилось еще одно сильное желание: протереть носовым платком дверную ручку.
   Как назло, в тот миг он испытывал особенно острое влечение. Если верить медицине, оно представляло собой цветочки по сравнению с ягодками, придержанными внутренней цензурой. Понимая, что отчаянно рискует, и что врач, случись ему прознать о происшествии, без труда сложит один и один, Карклин втиснулся в битком набитый трамвай и, на следующей остановке выходя, убил простецкого вида пенсионера. Публика решила поначалу, что деду стало плохо с сердцем. Так оно, в сущности, и было, хуже некуда, шило вонзилось точно под левую лопатку.
   Вечером по городскому телевидению выступил некто Зачесов, оперативно-розыскной работник. Он сообщил, что в городе с недавних пор действует опасный маньяк, серийный убийца, подбирающий себе жертвы в толпе. Маньяк не отдает предпочтения какой-то отдельной категории лиц и действует без разбора, наугад. Карклин, поглощая овощное рагу, изучал оперативника, похожего на румяного волка. Сыт, но в глазах полыхает хищный туберкулезный огонь.
   – Хоть на улицу не выходи, – заметила жена, пристраиваясь рядом.
   – И не надо, – пожал плечами Карклин. – Сидишь себе в «ауди» – и сиди. Я думаю, что в магазинах, которые ты посещаешь, не бывает толпы.
   Он не отрывал глаз от экрана, пытаясь угадать начинку Зачесова.
   «Сыщик – шар, но только в том случае, если его спалило изнутри», – подумал Карклин.
   Существование людей-шаров являлось его гипотезой – не слишком оригинальной, но от того не меньше нуждающейся в проверке. Внутренние пустоты организма – как естественного происхождения, так и искусственные – были предметом долгих размышлений Карклина. Одна лишь мысль о том, что человек на девяносто, или сколько там, процентов состоит из воды, возбуждала воображение. Мерещился взрыв, силой которого сухие ошметки разбрасываются в километровом радиусе: взрыв, вызванный мгновенным испарением вездесущей телесной жидкости. Эта и другие фантазии не были мучительными; они, скорее, смахивали на пресную умственную жвачку, изжамканные шарики которой нужно иногда обновлять, меняя пластинку, но вкус всегда один и тот же, знакомый, сначала – мятный, потом – со скучным оттенком туалетного мыла. Когда-то Карклин начал с пустоты душевной; он давно подозревал, что существуют на свете люди, носящие в себе вакуум, но сперва ограничивался пониманием этого ничто в метафорическом смысле, онтологически приравнивая пустоту ко злу, которого, как известно, сущностно нет. Это приведение одного к другому происходило механически, в силу бездумно усвоенной традиции, однако со временем Карклин пошел дальше. Он, с общепризнанных позиций будучи уже совершенно сумасшедшим, допустил наличие в природе лиц, пустых внутри физически.
   Как такое может случиться, Карклин не знал и знать не хотел: в первую очередь он жаждал увериться в реальности самого феномена. Что до корней, то пусть ими занимаются те, кому это назначено небом; возможно, Карклин тоже приложит руку к этому исследованию, но только если останется время и хватит сил. Для собственного успокоения он нарисовал себе следующую картину: чем-то уязвленный человек, пораженный извне в самое сердце, начинает бояться за целостность и неуязвимость собственной личности. Субстанция, именуемая «я», начинает видеться ему хрупкой и беззащитной; дабы оградить ее от вредных воздействий, индивид создает химеры, лепит маски, порождает целые поведенческие конгломераты, которые по сути абсолютно ему чужды, но, сделавшись его внешней персоной, личиной, способны спрятать сокровенное ядрышко. Панцирь растет, утолщается; химеры и личины наполняются собственной жизнью, и вот уж они взяли верх, вот летят обратно, в родительскую сердцевину доморощенные стрелы – там, однако, уже давным-давно пусто. Маски и персоны ссорятся между собой, вступают во взаимодействие, субъект теряет связь с действительностью… Разумеется, Карклин придумал это не сам, он просто начитался Лэнга. Но Лэнг не виноват, Карклин рано или поздно пришел бы к тому же, разве что сделал это бессистемно, безграмотно. А так ему, уже созревшему и готовому к действию, на блюдечке поднесли стройную теорию. Таким образом Карклин оказался свободным от продолжительного анализа и смог потратить высвобожденное время с большей пользой. Он точно не знал, переходит ли качество в количество, или нет, но для удобства согласился, что да, переходит, и следующей его идеей как раз и было наличие в мире людей, которые пусты внутри вещественно.
   Оставался пустяк: найти таких.
   …Отягощенный задуманным, Карклин однажды остановился возле уличной продавщицы воздушных шаров. Некоторое время он пристально рассматривал лоток, потом положил в тарелку крупную купюру. На вопросительный услужливый взгляд он ответил просьбой передать ему всю связку целиком. Для продавщицы, судя по всему, подобная просьба не была необычной – причуды нуворишей бесконечны, она безропотно передала ему шары. Но после ей все же пришлось удивиться и содрогнуться: покупатель неспешно отставил шест, достал изо рта сигарету и приложил к усыпанному звездами резиновому боку. Раздался громкий хлопок.
   – Что это дядя делает? – послышался вопрос какого-то потрясенного карапуза.
   Карклин скосил на него глаза, подмигнул и уничтожил второй шар, затем третий, четвертый… Поднялся крик. Чья-то мамаша начала возмущенно выговаривать:
   – Развлекайтесь в сторонке, где детей нет, раз такая блажь пришла в голову!..
   Лопнули еще два шара – розовый с зайцем и фиолетовый с оробевшим Бемби.
   Продавщица отвернулась. Она с удовольствием вернула бы деньги, но сучья работа приучила ее остерегаться сильных мира сего. Плач усиливался.
   – Ты, герой, ну-ка двигай отсюда! – суровый краснорожий папаша, дыша «Балтикой» девятого размера, шагнул в направлении Карклина. Тот шмыгнул носом и так посмотрел, что родитель остановился. На протяжении нескольких секунд они молча изучали друг друга, после чего Карклин методично добил оставшиеся шары, прислонил шест к какой-то конструкции и затрусил по ступеням подземного перехода.

3

   «Так и с некоторыми людьми», – думал Карклин, не задумываясь покуда о существовании Зачесова. Зачесов существовал. Он был многолик: выслеживая маньяка, оборачивался то ладным молодцем, то стлался мысью по земле, или преображался в древнюю бабушку, а случалось, взмывал в поднебесье зорким ястребом, без промаха разящим неправого. Дела не ладились, составленный фоторобот никуда не годился: получился незапоминающийся, безжизненный инопланетянин с лицом, аки блин. Напрасно Зачесов, прилипая брюхом к земле и роняя слюну, рыскал по волчьим уголовным притонам, тщетно подсовывал он бездарную картинку барменам и халдеям. В ходе оперативных мероприятий было изъято восемьсот единиц огнестрельного, семьсот – химического и четыреста двадцать – бактериологического оружия, задержаны два человека, находившихся в федеральном розыске, а также один, заказанный Интерполом, но в последнем твердой уверенности не было. Маньяк же оставался неуловим. Зачесов худел на глазах и часто повторял, что лучше бы ему ловить «писючего злыдня» (так, на украинский манер, именовал он сексуальных преступников), чем непредсказуемого, иррационального в своих действиях оборотня. Их с Карклиным пути не раз пересекались, но всякий раз Зачесов опаздывал, поспевал лишь к шапочному разбору, и все, что ему оставалось, были стиснутые добела кулаки и новое тело, активно теряющее кровь.
   Карклин чувствовал угрозу, но сохранял спокойствие. Его вдохновение заявляло о себе циклично, однако промежутки между вспышками активности были неравными и не зависели, ни от чего. Вне темного зова Карклин жил вполне безобидной, благопристойной жизнью. Да, он ни на миг не прекращал обычных размышлений, вертевшихся по кругу наподобие старой пластинки в сорок пять оборотов, но карман его был пуст, а чувства умиротворенны. Бывало, что Карклин начинал искать закономерность в своих вылазках, изучал лунный календарь, вычитывал сообщения о солнечных пятнах, погружался в астрологические вычисления. Эти труды ни к чему не приводили, навязчивое желание приходило, когда хотело и куда хотело. Как-то раз Карклин задумал вмешаться в предопределенный свыше ход событий и лично упорядочить убийства. Запасшись шилом, он спустился в метро, где быстро понял, что отчаянно боится и шагу не может ступить вне импульса. Тогда ему пришло в голову сменить стиль: Карклин отправился за город, в лесную глушь, надеясь выискать жертву не в толпе, а, напротив, совершенно одинокую и беззащитную. Кровь есть кровь, рассуждал Карклин. Если, заведомо без свидетелей, я буду истреблять одиночек, риск умалится по двум причинам: во-первых, опять же, гарантированно отсутствуют очевидцы, а во-вторых, само по себе событие убийства отсрочит следующий приступ. Возможно, он избавится от навязчивости вовсе – это ведь чертовски неудобная штука, испытывать непреодолимую потребность пырнуть кого-нибудь немедленно, сейчас, ну если не сию секунду, то в самом что ни на есть обозримом будущем. А так – один грибник, второй лыжник, третий пляжник, и все, кровь пролилась, и больше уж не придется хорониться в толпах, рисковать. В этом начинании Карклин потерпел фиаско. Он ясно сознавал, что заблуждается, и все же не мог отмахнуться от впечатления, будто вне толпы вероятность обнаружить человека-шар снижается до ничтожной величины. Казалось бы, какая может быть разница между специально разысканным одиночкой и столь же одинокой особью, затерянной в гуще людей, но вот поди ж ты! разница была. Примерно та же, что имеется между поиском в лотерейном барабане единственного шара среди множества его собратьев и гаданьем, где лежит этот шар на участке между Москвой и Петербургом. Шансы на удачу примерно одинаковы, но различие колоссально. Прежде всего, мнилось Карклину, страдает случайность выбора. В отыскании отшельника усиливается фактор персональной воли, и сходит на нет воля рока. Именно об этом толковал Карклин с незнакомой дамой, уединившейся в укромном местечке в отдалении от шумного пляжа. На маленькой песчаной проплешине, которую местные жители называли «сковородкой», она принимала солнечную ванну. Карклин подкрался неслышно, и женщина заметила его лишь тогда, когда ее накрыла широкая тень.
   Лифчик пляжницы был расстегнут на спине – поэтому, поднимаясь на колени, она в заинтересованном испуге придержала его обеими руками. Неизвестная подумала, что Карклин хочет с ней познакомиться, и Карклин пожалел, что уже вынул шило и лишен путей отступления. Ему еще не приходилось убивать лицом к лицу.
   – В этом загвоздка, – посетовал он, присаживаясь на камень.
   Женщина быстро огляделась. По лицу отдыхающей было видно, что пустынный пейзаж перестал ее радовать.
   – В смысле, мне вас жаль, – объяснил Карклин. – Формально, разумеется. Вы не первая и не последняя, просто я не привык так вот, глаза в глаза.
   Женщина уронила руки. Лифчик сполз – не до конца, держался на честном слове, очень соблазнительно, но Карклин не соблазнился.
   Он сказал:
   – Не вздумайте крикнуть.
   Воткнув шило в песок, он продолжил:
   – Вам не повезло – возможно, я не стал бы вас трогать. Мне хотелось провести кое-какой сравнительный анализ, и не исключено, что он не потребовал бы от меня идти до конца. Но вы, на свою беду, меня обнаружили – преждевременно…
   Тут незнакомка, не давая Карклину досказать, принялась вопить. Молнией снявшись с камня, Карклин опрокинул ее наземь, зажал ладонью рот, ударил облепленным песчинками острием. Выждав с минуту, он встал, вытер шило, огляделся по сторонам и зашагал в сторону подлеска. Как и ожидалось, на вопли никто не откликнулся. Далекие бодрые волейболисты пружинисто прыгали по пляжу, затравленный мяч бесшумно метался от одного к другому. Судьба посмеялась над Карклиным: позыв не только не отсрочился, но появился нежданно – в последний раз Карклин следовал ему не далее, как накануне. Карклин, хмурясь, признал, что тот – в пику расчетам – был не приглушен, а, напротив, спровоцирован пляжной историей.
   Он отправился ко Дворцу Спорта, где давала концерт скандальная, отмороженная группа. Ее фанатов отличали те же качества; лучшего фона придумать было нельзя. Втянувшись в гущу невменяемых подростков, Карклин без помех удовлетворился. Нанося удар, он обратил внимание на то, что проблема существования людей-шаров в момент убийства отступает. Нет, он – когда бьет – не думает и не гадает, кто перед ним. До – разумеется, после – тем более, с прицелом на будущее, но только не в миг удара.
   «Может быть, все из-за этого? Отказывает чутье? Подводит спешка?»
   Карклин, хмурясь, шагал по вечерней набережной. Скорее всего, ему придется развить в себе умение совмещать две стороны процесса, который в идеале – един.
   Новый билет без выигрыша – обкуренный пацан лет пятнадцати – был мертвым втянут в спортивный комплекс, внесен на трибуну, посажен на место с хорошим обзором и на протяжении двух часов созерцал неистовое шоу – оглушительное, в клубах свирепого черно-красного дыма.
   …Вот неполный список мест и мероприятий, которые, со следующего дня начиная, посетил Карклин:
   – полуфинальный матч «Зенит» – «Торпедо»: мясорубка во имя какого-то кубка;
   – митинг левой оппозиции;
   – митинг правой оппозиции;
   – пивной фестиваль, переходящий в марафон;
   – воскресное пастбище культуры и отдыха;
   – ночная дискотека «Притоп и Прихлоп» (пара свежих приколов, друзья, ну-ка вместе!);
   – зоопарк;
   – сеанс одновременной игры с ясновидящей Матреной, вход бесплатный;
   – барахолка;
   – очередь в финское консульство;
   – очередь за свежим хлебом;
   – ипподром;
   – праздничная литургия в Церкви Андрея Первозванного.

4

   Угрюмый Зачесов большими шагами мерил помещение морга. Патологоанатом разлил спирт, сыщик равнодушно махнул полный стакан, от которого ему лишь на секунду что-то прыгнуло в глаза – забитый, такой же угрюмый чертик, которого Зачесов держал в черном теле. И даже буквально, ибо потемнел лицом, получив сообщение о новом злодействе.
   – Поспрашивай у моих коллег, – пожал плечами служитель скорби, давно окаменевший душевно. – Не иначе, он считает себя богом. Или чертом, какая разница. Пусть пороются в картотеках: кого и когда выписали, кто на учете… Жрать в больницах нечего, их много сейчас шатается по городу.
   Зачесов тоскливо хмыкнул.
   – За птенца меня держишь? Я теперь их знаю наперечет…
   Патологоанатом шмыгнул носом, задумался.
   – Паскуда! Поди ж ты, разбери, что у него на уме. Может, ему, уроду, просто интересно, что у людей внутри.
   – Может быть.
   – Но тогда – почему он не остановился на первом? Проверил, убедился…
   – Значит, не убедился… Тьфу! – Зачесов очнулся, тряхнул головой. – Ну тебя к аллаху, совсем зубы заговорил со своим шилом.
   – Мое-то шило людям в радость, – усмехнулся патологоанатом и опять потянулся за склянкой со спиртом. – Медицинское, как божья слеза. Не то что у тебя – которое ищешь…
   – Точно, – вздохнул Зачесов, направляясь к выходу. – Знаешь, – сказал он вдруг, останавливаясь, – а ты ведь подал мне любопытную мысль. Интересно, что внутри!
   Врач подмигнул, завязывая длинный фартук. Приодевшись, он выбрал тесак, выпятил нижнюю губу и временно разорвал связь с остальным человечеством.
   …Явившись в управление, Зачесов заперся в кабинете с несколькими доверенными лицами. Застенчивость, с которой он попросил его выслушать, потрясла всех: чего-чего, а чрезмерной деликатности за сыщиком не водилось. Причина застенчивости стала, однако, вполне очевидной уже через пять минут.
   – Извини, но это балаган. В прямом смысле, – сказал первый, с кем Зачесов скушал не один пуд соли.
   – И от балагана бывает польза, – возразил тот. – От великого до смешного – шаг, и наоборот – тоже. Нам нужна приманка.
   – Никто твой план не утвердит…
   – И черт с ними, не надо ничего утверждать. Обойдемся своими силами. Я договорюсь с цирком братьев Бро… они, между прочим, мои должники. Единственное представление, гастроли, надувной человек… или водяной человек… выродок, если хоть немного следит за городской жизнью, не сможет не клюнуть. Если, конечно, его интересует начинка, а не что-то другое.
   Сослуживцы дружно вздохнули.
   – Ну, допустим, – заговорил еще один. – Предположим, что цирк согласится. Как ты себе все это мыслишь? Ведь надо же готовить специальный номер! Ты знаешь, сколько времени на это уходит? Репетиции, реквизит… Ведь трюк с чудо-человеком должен быть показан взаправду, придут зрители, Бро ни за что не станут их обманывать. Да и какой обман, если без этого гвоздя программы весь твой замысел рухнет.
   Вмешался третий опер:
   – Как ты думаешь, – начал он вкрадчивым голосом, – сколько там будет народа? Наших неформальных, так сказать, сил не хватит на такую толпу. А мы к тому же всерьез надеемся заманить в нее чудовище. С нас голову снимут! Даже если повезет, и он засветится, никто не знает, как он себя будет вести. Он может черт-те что устроить при задержании…
   – Мы не будем задерживать в цирке, – буркнул Зачесов. – Он же не полезет с шилом на арену! Он оценит номер, потом установит слежку за циркачом… а мы – за ним…
   – Но вдруг он возбудится? Не забывай, там будет куча людей. Наплюет на актера, да и сунет кому под ребро, чтоб разрядиться… Вот и получается, что ты своим дурацким номером – которого все равно никто не успеет поставить – провоцируешь маньяка, дразнишь его…
   Зачесов молчал. План с цирком братьев Бро он сочинил от отчаяния. Он и сам понимал, что его идея с фокусом-наживкой – полный бред.
   – Хорошо, – выдохнул он после паузы. – В таком случае, все идет по прежнему графику. Отрабатываем людей, шерстим картотеки, разъезжаем по городу.
   Тут подал голос четвертый сыщик, до сих пор безмолвствовавший.
   – Погодите, – сказал он. – Я согласен, с цирком – это не совсем удачно. Но в основе своей мысль здравая. Я о наживке говорю… Неподалеку от Таврического сада есть одно приличное, вместительное кафе. Думаю, что можно обойтись без хитроумных аттракционов.

5

   Итак, все дозволено. Карклин неторопливо прогуливался по парку, вдыхал свежий воздух, прислушивался к визгу детей и рычанию взрослых. Нет никакого Божьего страха, есть просто страх – что поймают, засудят, посадят, сошлют, разорвут на куски. Причем здесь Бог? Неча на зеркало пенять, коли рожа крива. Бог и есть такое зеркало, проекция людских наворотов. Всего-то и дела: совершить то, чего не совершает окружающее большинство – не ради превосходства над большинством, к чему? он и так превосходит, никаких доказательств не требуется. Просто народилась такая необходимость, только и всего. Если проблема возникает, ее необходимо разрешить. И – Карклин заметил это сразу, уже после первого нападения – возрастает степень внутренней свободы, по сравнению с которой зависимость от настойчивого желания вновь и вновь использовать шило – пустяк. Если и приходится говорить о разрушениях внутри себя самого, то речь идет единственно о прогнивших перегородках и балках душного чердака, почему-то именуемого «суперэго».
   Настроение у Карклина было неплохое. Импульс пришел, Карклин не сопротивлялся. Кротко и безмятежно он ждал подходящего случая, зная, что случай представится, и все пройдет гладко. Это походило на ожидание ответственной сделки, когда ожидает серьезный, сильный бизнесмен, стопроцентно уверенный в успехе.
   Карклин принял решение не мудрить и придерживаться простенькой, отработанной схемы. Оставалось лишь выбрать тип наземного транспорта, и он предпочел автобус, поскольку, как было установлено заранее, автобусы в этих краях ходили редко и отъезжали с остановок, набитые битком. Через спальный район, в который наведался Карклин, проходил один-единственный автобусный маршрут; по маршруту, вдобавок, разъезжала древняя, раздолбанная машина – даже не «Икарус», не то что «Икарус»-гармошка.
   Все, однако, пошло наперекосяк. Карклин сразу заподозрил неладное: для начала он зацепился за какой-то ржавый гвоздь – наверно, единственный в радиусе двух-трех километров – и порвал свое шикарное пальто. Безделица, что и говорить, но Карклин был чуток к знакам, подаваемым свыше, и мгновенно подобрался. Он внимательно пригляделся к группе будущих пассажиров, ему не понравился один: коренастый прокопченный пенек из пролетариев, норовивший отворотить трудовое личико. Уж больно он смахивал на хищного опера из криминального телевизора. Ноздри Карклина задрожали, сортируя запахи, глаза потемнели, уши настороженно дернулись, алый кончик языка медленно прогулялся по сухим губам. Ничего в отдельности, но вместе – все: одним словом, скрытая угроза.
   С первых дней своей деятельности Карклин поставил себе твердое условие: при малейшем дискомфорте, при самых нелепых с первого взгляда страхах – немедленно отступить. И он, сомнений нет, так бы и поступил, не подоспей автобус. Карклина подвел автоматизм, развившийся уже давно, но до сих пор остававшийся незамеченным. Секунду назад готовый исчезнуть, Карклин, сам не зная, что делает, вцепился в поручень, прыгнул в салон и перевел дыхание только внутри. Судьба? Он недоверчиво поджал губы. С этим понятием следует обращаться аккуратно, судьба – не Бог. Судьба – чему случиться? Давки, вопреки ожиданию, не было, и Карклин не знал, радоваться ему или досадовать. Прикинув так и этак, он решил прокатиться и посмотреть, что из этого выйдет. Если звезды будут благосклонны, он пустит в ход шило на выходе, как ему уже не раз случалось делать.
   Тем не менее рука его привычно скользнула в карман, нашарила деревянную рукоятку. Так же по привычке Карклин встал неоправданно близко к средних лет ездоку, читавшему рекламную газету. Места вокруг было достаточно, и Карклин, заметив свою оплошность, отступил на полшага, но труженик-пенек, похожий на телесыщика, уже впился в него глазами. Автобус подпрыгивал на ухабах и плелся, как на заклание. Карклин притворился, будто его интересует содержание газеты, и вновь придвинулся к пассажиру. Тому ничто не угрожало; напротив, он – как, вероятно, никогда еще в жизни – находился в полной безопасности. С учетом обстоятельств Карклин умер бы на месте, но пальцем не тронул этого болвана, прочно зомбированного средством массовой информации. Последний тряхнул газетой, перевернул страницу, и Карклин – по воле обстоятельств – прочитал сообщение, которое мигом лишило его остатков душевного равновесия. Разноцветные буквы обещали всем – кто успеет – любителям оттяга и свежих приколов уникальный шанс развлечься на Вечерах Открытых Дверей, который организует клуб «Начинка», до недавнего времени державшийся в тени. Члены клуба, обычно не склонные себя афишировать, решились все-таки явиться людям и показать им незнакомую, удивительную ипостась реальности. В клубе мог состоять любой, кто считал себя отличным от других двуногих оригинальным внутренним наполнением. Реклама гарантировала сногсшибательное разнообразие людских начинок, скандальные признания, а также – умеренные цены, улетного ди-джея, бесплатное пиво и ломом подпоясанную охрану. Рядом с Карклиным освободилось место; он в глубокой задумчивости сел, не обращая внимания на престарелое сумчатое, что встрепенулось. Объявление было размещено будто специально для него, и предусмотрительный Карклин, разумеется, рассмотрел этот вариант в первую голову. Маловероятно. Если его каким-то чудом вычислили… тогда взяли бы сразу, с поличным или без поличного. Но так вот, подсунуть подсадного с нужной газеткой, в надежде спровоцировать… нет, органы правопорядка не способны столь тонко и эффективно оперировать вероятностью. Он мог не заметить рекламы. Пусть за ним следили, пусть пасли от самого дома, пусть обложили непосредственно в автобусе – рекламу он мог не заметить. И все же, если это ловушка – что делать? Выпрыгнуть из автобуса? Бессмысленно. В том случае, если он прав, за ними обязательно следует одна или две машины сопровождения. Ему не скрыться. Значит, нужно вести себя так, будто ничего не произошло. Раз его не трогают, значит, ничего конкретного против него у них нет. Карклин украдкой взглянул в сторону рабочего – тот сидел, смотря прямо перед собой, и с точностью определить, сыщик он или нет, никак не удавалось. «Я птица редкая, – подумал Карклин, – но стоит ли так паниковать? Я уже готов вообразить, что небесные светила сошли с орбит и начали вращаться вокруг моей особы».
   В конце концов он сошел на шестой или седьмой по счету остановке, и никто из лиц, возбудивших его подозрение, следом не вышел. Карклин огляделся по сторонам: не было видно и недружественных автомобилей. Местность выглядела по-фабричному пустынной. Карклин, отчасти успокоенный, пошел через пустырь, густо заросший высокой травой. Выйдя к какой-то магистрали, он, дабы уберечься на сегодня от соблазна, остановил такси. Работал радиоприемник, и Карклин вторично впитал информацию о клубе «Начинка». Когда машина притормозила на перекрестке, он получил возможность оценить яркий, свеженаклеенный плакат на ту же тему, и это окончательно развеяло его опасения. В заговоре, как ни крути, не мог участвовать весь мир. Карклин попросил шофера высадить его возле ближайшего светофора, расплатился, пересел в трамвай, следовавший на окраину. Сердцу не прикажешь. Известно, что вздумай до печенок добропорядочный гражданин попробовать убийство, он может смело отправиться куда-нибудь подальше от дома и там, в глухом подъезде, замочить ударом палки или кирпича первого, кто подвернется. И дальше жить до конца своих дней со спокойным сердцем. Убийцу никто не найдет.
   Знал об этом и Карклин. Конечно, не совсем то, конечно, не лотерейный барабан, но кушать-то хочется.

6

   Мир, как справедливо рассудил Карклин, против него не ополчался. Против него ополчился Зачесов, поставивший мир под ружье, и эту его способность Карклин недооценил.
   Возможности Зачесова были, конечно, не беспредельны, но достаточно широки, чтобы оклеить афишами рекламные щиты и тумбы, мобилизовать периодическую печать, привлечь к участию в операции телевидение и радиовещание – тем более, что вся требуемая помощь сводилась к заурядной рекламе, делу привычному и родному. Сам Зачесов, естественно, не заплатил ни копейки; спонсорами стали несколько не самых бедных людей, которым сыщик в то или иное время оказал серьезную услугу. В их число входил и хозяин того самого кафе близ Таврического сада, о котором шла речь на секретном совещании. Правда, этот предприниматель чувствовал себя обязанным не лично Зачесову, а его подручному, заведшему о кафе разговор. Обязан он был вот чем: сей подручный, посетив однажды кафе, скроил озабоченную физиономию и предупредил владельца о неизбежных в самом близком будущем неприятностях, связанных с финансовой деятельностью «твоего гадючника, который давно уж у всех и каждого – кость в горле, гангрена на теле» – так выразился доброжелательный опер. Хозяин кафе немедленно попросил у гостя защиты от грозного катаклизма, каковую ему сквозь зубы обещали, потребовав в ответ ходить на цирлах и выползать из будки по первому свистку. Вот как бывает – пробил час, и свисток прозвучал.
   Вообще, благодарность держателя этой таверны не знала границ. Он даже предложил усилить оперативную группу личной гвардией, от чего великодушно отказались. Тогда хозяин, отчасти посвященный в суть происходящего, привел подвизавшихся у него профессиональных лицедеев, представил их Зачесову и рекомендовал использовать для разогрева публики. «Ведь вы же не предполагаете, что к нам придут настоящие психи, – пояснил он свои действия. – Я имею в виду тех, кто будет считать, что у него потроха не как у всех. Так эти ребята и станут на время, с вашего позволения, истинными членами „клуба“. Не пожалеете – гарантирую высокую жизненную правду!»
   Зачесов одобрительно кивнул.
   Владелец кафе, помявшись, осведомился, сколько Вечеров Открытых Дверей планируется провести. «Хоть до пенсии сидите! – тут же спохватился он, прижимая к груди руки. – Я могу даже вывеску сменить. „Начинка“ – не так уж плохо звучит. Но для конкретики, в целях общей определенности и государственной пользы хотелось бы знать приблизительно…»
   Ему ответили, что ответа на свой вопрос он не получит. Это служебная тайна. Возможно, одного Вечера окажется достаточно. Возможно, и двадцать один не принесет результата. Кое-кто из сотрудников уже рассчитывал в душе на бесконечную хмельную засаду, на долгие сытные бдения. К Шарапову, сидевшему у стойки коммерческого ресторана с чашечкой кофе, они относились примерно так же, как Карклин – к Раскольникову.
   В действительности Зачесов рассчитывал добиться желаемого со второго или третьего раза. Он полагал, что в первый Вечер злоумышленник либо не появится вообще, либо придет с первично разведывательными целями. Убедившись, что опасности нет, он не станет откладывать и нанесет удар.
   Опять же, понятно, если он не бог – в своем злокозненном понимании. И не сатана.
   Только бы пожаловал.
   Зачесов был почти наверняка уверен, что знает нелюдя в лицо.

7

   Весь первый Вечер Карклин просидел напротив кафе, находясь за рулем иномарки неброского окраса, которой пользовался довольно неохотно – как правило, в рабочих разъездах. Он барабанил пальцами по бедрам, укрытым полами нового – приобретенного взамен ущербного – пальто, и не уставал поражаться публике, что валом валила в свалившийся с неба клуб. Несколько раз он готов был покинуть машину и присоединиться к посетителям, но в последний миг сдерживал себя и оставался придирчивым, чутким к малейшей фальши наблюдателем. Карклин нацепил темные очки, замотал шарфом нижнюю часть лица, но это не спасло его от неизбежного занесения в список субъектов, подлежащих проверке. В этот список, стараниями Зачесова, попадал каждый, кто был замечен близ кафе, не говоря уже о гостях. Таким образом, фамилия Карклина очень скоро оказалась среди прочих, назначенных в разработку, и то, что это так и не иначе, Карклин сообразил слишком поздно. Сделанного не вернешь, оставалось уповать на милость безликого провидения. Он расслабился и попытался угадать, кто же из входящих в заветный подвальчик является на деле искомым «человеком-шаром». Пустоши мерещились Карклину в каждом втором, от чего у него развилось обильное слюновыделение. Но он, согласный выделить что угодно, лишь бы не угодить впросак, продолжал сидеть неподвижно. «Свежие приколы, – эти два слова внутренний ветер гонял по его черепной коробке, как обрывки рекламной газеты. – Парочка свежих приколов».
   Тем временем Зачесов, сидевший за столиком внутри, в темном углу, тоже весьма и весьма удивлялся – и не меньше Карклина, а гораздо больше. Наивная простота хозяина кафе, который в коммерческой сфере уж никак не считал себя ребенком и думал, будто знает изнанку жизни очень хорошо, теперь была очевидна всякому: нужда в фиктивных членах клуба отпала почти сразу. Стоило конферансье пригласить на уютную сцену представителей нестандартных внутренних миров, как туда тотчас полезли десятки желающих, каждый из которых рвался к микрофону, желая сию секунду поделиться с аудиторией откровением. Много их объявилось, невероятных: личности с пустотами, каких сыскалось немало, встречались снисходительными улыбками – как и к жалким посредственностям, чьим содержимым был, скажем, клубнично-ананасовый наполнитель, к ним относились пренебрежительно, свысока. То ли дело персоны, носящие в себе мистический поливалентный радикал класса R, или – на матрешечный манер – десять собственных эманаций, понижающихся в качестве от высшей к низшей, сокровенной. Высокий мужчина, воплощение жизненных драм, заявил, что вся его телесная оболочка представляет собой контейнер для секретного сообщения с инопланетной космической станции, расшифровать которое смогут лишь после его смерти, прибегнув к вскрытию, которого он, однако, заблаговременно составленным завещанием не допустит. То же самое, утверждал этот письмоноша, относится и ко всем другим телесным оболочкам, включая вообще любые известные материальные предметы. Еще одна сухопарая дама с постным лицом призналась, что имеет в себе тайное имя Бога, которое Он открыл только ей, а больше никому не открывал и не откроет. Это имя претворилось в Слово, которое, в свою очередь, обратилось в камень – на этом-то камне и воздвигнет себе новый храм очередная эпоха. Наступит конец. Стоит ее чреву распахнуться… Женщина простерла руки, собираясь совершить нечто страшное; конферансье поспешно вытолкал ее за кулисы, а после, вернувшись, вытер пот со лба и предложил членам клуба занять на время свои места и посмотреть фирменную развлекательную программу. С визгом вышел кордебалет.
   Зачесов цедил сквозь соломинку гадкий коктейль, исподлобья наблюдая за взрывами глупых хлопушек и змейками серпантина; чешуйки конфетти между тем уже усыпали его пиджак, подобно декоративной перхоти. Ручаться он не мог, но чувствовал звериным чувством, что нынешнее бдение закончится ничем: монстр не появится. То же чутье говорило ему, что добыча затаилась поблизости, и главное сейчас – не спугнуть.
   На сцене размахивали ногами, читали скетчи, обливались шампанским; потом учинили стриптиз.
   Карклин сосредоточенно прислушивался к отзвукам недоступного разгула. Правая рука его находилась в кармане, где мерно сжимала и разжимала отполированное дерево. Карклин ждал, когда кафе закроется, и все разойдутся по домам. Но веселье продолжалось далеко за полночь, и ему пришлось отогнать машину в соседний переулок, чтобы не мозолить глаза. Сам Карклин, выйдя наружу, скрылся в ближайшем подъезде, откуда открывался хороший вид на скороспелый клуб. В два часа пополуночи погасли огни, и он напрягся, всматриваясь в темноту. Он предполагал увидеть пару-другую черных теней, что выскользнут из кафе последними, с сознанием добросовестно исполненного долга. Правильное предположение, напрасное ожидание: в кафе имелся запасной выход. Выждав еще немного, Карклин вернулся за руль, завел мотор и медленно проехал мимо погребка. На ходу он отметил броский призыв посетить кафе снова и снова – тем более завтра, ибо именно, и только завтра в клубе проводится прикольный карнавал, пришедших без костюма просят не расстраиваться: наряды и, как всегда, пиво – за счет заведения.

8

   С карнавальными костюмами возникли проблемы. Оперативная группа, с головы до ног заваленная «висяками» и «глухарями», не озаботилась экипировкой и в зале угодила в затруднительное положение. Оставаться, в чем пришли, сыщикам было никак нельзя: сразу раскусят. На их счастье – или на беду – в клубе запланировали и другое развлечение: веселое переодевание всех желающих в одежду противоположного пола. Поэтому детективы, проклиная все на свете, нарядились в легкомысленные блузки, юбки и платья. Зачесов, чувствуя себя ответственным за унижение коллег, пошел дальше и попросил себе пышный парик. Правда, исходя из оперативной целесообразности, он предпочел платью обтягивающие лосины, в которых его способность к стремительному перемещению, прыжкам и броскам оставалась прежней. Накрасив губы, Зачесов стал похож на совершенного гомосека. Этим он ввел в неожиданный соблазн вчерашнего субъекта, хранившего в себе космическое послание – судя по поведению носителя, письмо могло оказаться весьма нескромным, а его отправителями – те еще ребята. Но Зачесов встретил повесу таким взглядом, что тот мгновенно отвалил, в чем сыщик немедленно раскаялся: как знать – может быть, ловелас искусно притворяется? может, они караулят именно его?
   Сегодня утром он отловил-таки штатного психолога, который вечно где-то пропадал, изображая занятость; между тем, нужен он был не так чтобы очень, не больше рукава в известном месте… Зачесов кратко, в офицерском стиле, посвятил его во все перипетии операции, а тот загнул свое «проекция-интроекция». «Ваш псих, – втолковывал вспотевший очкарик, – типичный проектант. Ох… Ладно, побоку термины. Ну, как вам проще объяснить? Человек говорит: все – твари. Это означает, что тварь – он. Вы понимаете? Напротив, люди типа „я тварь“ знают, что твари – вокруг них: интроекция. Вот, например, ваш любопытный экземпляр… который считает себя – себя! не прочих! – посланцем иного разума. Наука утверждает, что в данном случае именно прочие…»
   – Пошел ты на …, – сказал ему Зачесов и треснул дверью.
   «Мы до такого еще не доросли», – оправдывался он перед собой, возвращаясь в «убойный отдел».
   С камнем на сердце Зачесов впился в очередную соломинку. Он трижды булькнул, и в зал сошел Мистер Икс.
   При виде новой фигуры сыщик потянулся к горлу, намереваясь поправить узел галстука, что было условным сигналом, но вспомнил, что галстука на нем нет. Тогда, поскольку он сразу разгадал, кто маска, Зачесов принялся теребить кружевной воротничок. Глаза его сощурились, уголки губ приподнялись, с трудом удерживаясь от торжествующего шипения: «маска, я тебя знаю». Маска величественно – без спутников, одна – плыла меж столиков, и к ней уже спешил немой от почтительного восторга халдей. Мистер Икс занял предложенное ему место в центре зала, принял меню. Мужеподобная дамочка в парике негромко щелкнула пальцами, и к ней подбежал администратор. Зачесов шепнул ему несколько слов; после каждого из которых вожак халдейской стаи кивал. Мистеру Иксу принесли бокал с манговым соком и сложное пирожное. Икс кусил пирожное, не снимая цилиндра, и украдкой оглянулся. Он тоже обратил внимание на извращенца в женской одежде, не сводившего с него глаз, и тоже мог запросто сказать маске, что знает ее. «Ну что ж, – решил Карклин, – ты сам это выбрал». Он закурил сигару и, на время предоставив соглядатая себе самому, приступил к изучению общества. Карклин быстро понял, что прибыл по верному адресу. Гости погребка разительно отличались от серой толпы, в которой ему обычно приходилось работать. Что удивительно – полно детворы, невзирая на поздний час. Значит, и детишки непростые, с изюминкой, и то же относится к их папам и мамам, толстосумам. «Да, за вечер не управиться, – пронеслось в голове у Карклина. – Придется зайти не раз и не два. А значит, предстоит изменение внешности. Дома не поймут – ну, это дело десятое». Он уставился на толстяка, утверждавшего, что состоит из мыслей, и про себя искренне похвалил противника: достойный ход, похвальная прозорливость, но вместе с тем – медвежья услуга всем этим самородкам, кем бы они ни были. «Может, взорвать всех чохом? – подумал Карклин. – Нет, что за глупость. Так он никогда не разберется, кто есть кто. Ловкость, умелый отбор и чуточку везения. Что ему до всех? Ему нужен один-единственный, чтобы убедиться, и очень возможно, что им окажется…»
   – Фанты! – объявил конферансье.
   Карклину принесли на золотом подносе розовый фант. Зачесов, следивший за раздачей, довольно улыбнулся: администратор не подвел. Сыщик, в свою очередь, зажал между указательным и средним пальцами собственный фант небесно-голубого цвета и стал им меланхолично помахивать. Карклин отхлебнул из бокала. Едва подносами обнесли всех присутствующих, конферансье, с убийственной задоринкой в голосе, предложил фантам познакомиться друг с другом. Он взял в руки список и начал оглашать пары. Фанты, по мере называния, снимались с мест, менялись столиками, слагались в новые, недолговечные союзы.
   – Розовый-голубой! – конферансье томно закатил глаза и взялся за сердце.
   Зачесов встал, поправляя прическу. Зал разразился довольными аплодисментами.
   Мистер Икс тоже поднялся из кресла и отвесил родственному фанту далекий поклон. Зачесов жеманно осклабился и пригласил кавалера к своему столику. Карклин покачал головой, вторично поклонился и указал на свой. Зачесов смущенно повел широкими плечами и, признавая право сильного, пошел к нему походкой «от бедра». Один из оперов, чрезмерно вжившийся в роль, для полного правдоподобия угостил его шлепком по заднице. Зачесов хрипло ахнул, ускорил шаг и, окончательно отрекаясь от женской специфики, плюхнулся напротив галантливого Мистера Икса. Тот подтолкнул сыщику меню, кликнул человека.
   Зачесов сидел, развалясь, и нагло глядел на Карклина, не обращая на меню внимания.
   – Чувствую, что сейчас объявят белый танец, – улыбнулся Карклин. – Если он будет медленным, я воздержусь.
   – Ты по жизни воздержанный, как я погляжу, – отозвался Зачесов.
   Карклин изобразил вежливое удивление:
   – Мы представлены друг другу?
   Зачесов развел руками:
   – Кто же скажет? Ты ведь в маске. Сними – тогда выясним.
   Им принесли шампанское. Хлопнула пробка.
   – Так и люди, – обронил Карклин, внезапно улетая куда-то мыслью.
   – Что-что? – оживился Зачесов.
   – Забудьте. Я о своем, личном.
   – Понятно. Потанцуем?
   Карклин прислушался к ритму, входившему в самую силу. На пятачке перед сценой уже колыхалась толпа возбужденных ряженых.
   – Только не прижиматься, – он подмигнул, что получилось, благодаря маске, исключительно гнусно и подал Зачесову руку в черной облегающей перчатке.
   Они проследовали к площадке, где расположились друг против друга и сразу начали дергаться и ломаться.
   – Нет, ты все-таки веселый парень, – одобрил раскрасневшийся сыщик.
   – То ли еще будет, – обнадежил его Мистер Икс.
   Скача и кружась, он высоко вздымал руки, и полы его черного плаща развевались. Шило пристроилось в удобном рукаве.
   – У меня к тебе разговор! – прокричал Зачесов, подбрасывая ноги.
   – У меня к тебе тоже, – ответил Карклин и ударил его в грудь. Стальная пика угодила в бронежилет и Мистер Икс на секунду растерялся. Но тут же пришел в себя и пошел ва-банк: бросился на Зачесова, не таясь. Тот, защищаясь, перехватил запястье, развернул оружие и с силой толкнул. Шило вонзилось в левый бок, отчего Карклин, успев изумленно вытаращить глаза, оглушительно лопнул. Силою взрыва маска, цилиндр и плащ разлетелись в разные стороны, шило упало на пол и откатилось в сторону, Зачесов попятился.
   Музыка оборвалась. После секундной тишины раздался восторженный детский крик:
   – Я же говорила! Здесь все настоящее! Пустой человек лопнул! А ты – «все понарошку, все не по правде»!..
   – Молодец, девочка! – крикнул в ответ человек с космическим письмом. – Пусть все убедятся! Вот она, правда! Без обмана!
   – Да! – подхватили остальные. – Без обмана! Мы – настоящие!
   – Мы еще о себе заявим! – грозил кому-то звездный почтальон.
   В суматохе о шиле как-то забыли. Никто не заметил, как сухопарая святоша, носившее в себе страшное тайное имя Бога, подобрала этот опасный предмет и теперь внимательно его рассматривала, все ближе и ближе поднося к собственной плоской груди.

© апрель – май 2000

Прелесть «Ноль»

   Димке Коваленко, придумавшему это название

   Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден,
   то извергну тебя из уст Моих.
Откровение, 3, 16

1

   Все навалилось одновременно: черная полоса. А начинался день обычно – как многие, как каждый.
   Проснувшись, я, как и положено любому вроде меня, наощупь пересек комнату и наделся на термометр. Он у меня особенный, сделанный на заказ: повышенной прочности и со звуком впридачу. В противном случае могу сослепу не рассчитать и с разгона усесться на него с переизбытком страсти – не говоря уже о том, что я не в состоянии оценить показания зрительно. Усевшись, вскоре снялся; встроенный динамик – подобным голосом объявляют точное время – изрек привычное: «Прелесть – «ноль». Иного я и не ждал, и слава Создателю.
   Для несведущих (откуда бы им взяться? процедура обязательна для всех) поясню: есть такая шкала. Термометры стоят везде, даже в бомжатниках, даже в тюрьмах и психлечебницах. Слышал собственными ушами, что даже в камерах смертников такие присутствуют. Ну, и стало быть, измеряют эти градусники «прелесть», и у всех она – нулевого значения. Не дай Бог, ниже – изолируют сразу. А с нулем – живи спокойно, пока живется. Или не живи, тоже случается. Выше нуля – опять же, сдается мне, плохо. Даже у Президента – «плюс ноль пять», цифра запредельная. Болтают, что встречается и выше, но это, по-моему, бессовестные байки для старых баб.
   …А потом, на прогулке, какие-то сволочи убили мою собаку-поводыря. Я пристроился на лавочке, начал вдыхать запахи весеннего парка и впитывать его же звуки. На коленях у меня покоилась книга, отпечатанная шрифтом Брайля. Кадмон сел рядом и шумно дышал, вывалив язык. Он, Кадмон, был немецкой овчаркой. Тут я уловил запахи и звуки неприятного, угрожающего свойства. И так и не узнал, что за прелести из нулевых одарили меня отмороженным вниманием. Сперва – шаги, шагали четверо (я-то разбираюсь). Негромкий, торопливый шепот, потом Кадмон завизжал: ему сходу, без лишних комментариев, врезали по голове – два раза. Затем кто-то из этих прохожих переломил мою белую трость, сбил наземь очки, хрустнул, и этим все завершилось. На все про все ушло не больше минуты; четверка исчезла так же быстро, как появилась. Алкоголем от них не пахло, я не учуял.
   Я что-то закричал, склонился к Кадмону, перепачкался в крови. Поискал обломки трости, не нашел. Маршрут, со всеми кочками и ямами, я помнил наизусть, однако это не могло послужить утешением. Я встал и побрел куда-то прочь – не к дому, куда бы всяко добрался, а по совсем незнакомой тропинке и, продвигаясь навстречу судьбе, вышел в переулок. Я вполне мог сойти за пьяного, но мне хотя бы в этом повезло: никто меня не остановил, никто не поволок в участок на принудительный градусник. До моего слуха донесся детский визг: некая мамаша подвергала капризное чадо стандартной экзекуции – заложила его пальцы в уличную ногтерубку. Ногте – и ухорубки расставлены у нас на каждом углу.
   Вспомнив про свои окровавленные руки, я сунул их в карманы – черт с ним, с плащом. И, в конце концов, забрел в пространственную дыру. Эти сомнительные туннели множатся с каждым днем, дырявя мирозданье, их число возрастает в геометрической прогрессии. Никто не знает, откуда они вдруг народились и как с ними бороться. Все, что сумели сделать власти – обнести их заградительными флажками, а рядом поставить городовых, но последние, разумеется, от такого соседства чувствуют себя неуютно и при первой возможности спешат отлучиться в бистро, к табачному ларьку и просто куда подальше.
   Короче говоря, я влетел и мог лишь бесплодно гадать, в каком окажусь месте.

2

   Хосе Рауль барабанил пальцами по массивному начальственному столу. Я рассматривал его кружевное жабо, отводя взгляд от слепящего блеска баснословно дорогих перстней, которых было шесть. И еще я слушал рев самолетов инквизиции, от которого содрогались мозаичные окна залитой светом кельи.
   – Это переходит все границы, – заговорил, наконец, Хосе. – Не знаю, почему я к вам настолько снисходителен, идальго. Кто другой, столкнись он с подобной выходкой, немедля отправил бы вас на корриду. Не матадором – быком.
   Я сокрушенно вздохнул и развел руками. Хосе не преувеличивал, он преуменьшал.
   – Сам не возьму в толк, что сегодня стряслось, патрон. Я просто-напросто не помню. Утро вычеркнуто из моей памяти напрочь. И потому…
   Я замолчал, не находя подходящих слов.
   Хосе Рауль вставил в мундштук тончайшую дамскую сигарету и мрачно закурил. По келье поплыл легкий болгарский дымок.
   – Мне позвонили от епископа, – сообщил он, выдыхая длинную струю. – Данные о вашем статусе не поступили. Сбои в электронике исключаются. Мне дан категорический приказ принять самые жесткие меры. Сошлитесь на болезнь, но я не уверен, что Его Преосвященство этим удовлетворится. С вами приключилась лихорадка? Вы перебрали испанского номер 13? Временная слепота – что?
   – Не могу знать, – ответил я в отчаянии. – Испанского я не пил. Зрение у меня – лучше некуда. Я в шоке. Я в несказанной панике.
   Хосе тяжело вздохнул, встал из кресла, богато обитого малиновым бархатом с золотым шитьем.
   – Все, что я в силах для вас сделать, это предоставить личный термометр. Сию секунду. Я здорово рискую и не уверен, что епископат закроет на это глаза. Я поступаю так исключительно в память о ваших заслугах. Спеца, равного вам по части аутодафе, не сыщешь днем с огнем. Каламбур, – он печально скривил губы. – Как раз с огнем и стоит поискать. Но если дело не выгорит… Пойдемте, не будем откладывать.
   Хосе Рауль погремел увесистой связкой ключей от исповедален и темниц, выбрал один, отомкнул потайную дверь. Я очутился в санитарной комнате, сверкавшей стерильной финской сантехникой.
   – Вот, устраивайтесь, – он указал на персональный термометр высшего качества. По толстому штырю бежал узор: рельефные золотистые змейки с агатовыми глазами, причем последние время от времени мигали.
   – Не забудьте обработать прибор моющим средством, – напомнил Хосе. – По роду службы я не брезглив, но…
   Я заверил его в давней любви к гигиене, и Хосе Рауль, звеня ключами, вышел вон. Я устроился поудобнее, прикрыл глаза. Змейки мигнули, и я – не без тайного удовольствия – это почувствовал. Рассматривая ногти, я увидел на них запекшуюся кровь. Не убил ли я часом кого? Где мой клинок?
   Через минуту я встал, с затаенным страхом взглянул на столбик термометра. «Прелесть – «ноль», замечательно, пока все складывается не худшим образом. Вернулся Хосе, посмотрел:
   – Что ж, мой идальго, будем уповать на милость небес.
   Он присел к клавиатуре, запустил «Outlook Express».
   – Дурная система, – выругался он и, как истинный кальвинист, перекрестился. – Ничего, я надеюсь, что епископ сейчас не в худшем расположении духа.
   Но Хосе Рауль ошибся. Епископ оказался в к крайне дурном настроении. Немедленно пришел ответ, гласивший, что никаких оправданий он не примет, и «Прелесть – «ноль» – она, безусловно, похвальна, вот только наказание, назначенное однажды, не подлежит отмене.
   Мне угрожали колодки. Для начала.
   Хосе бессильно уронил руки. По пути он опрокинул бокал с вином и запачкал манжету.
   – Тогда, – молвил он чуть слышно, – остается дыра. Вам, как ни жаль мне расставаться, предстоит побег. Немедленно.
   – Я ваш должник, патрон. Подчиняюсь с благоговением, – я отвесил ему поклон. – Где и когда?
   – Здесь и сейчас, – отозвался Хосе Рауль. – Это совсем неподалеку. Три минуты быстрой ходьбы, я даже поставлю песочные часы.
   …По витой лестнице загрохотала стража. Я отлично знал, что это за публика: черные мундиры, серебристые орлы, алые нарукавные повязки.
   – Идем, – поторопил Хосе. – Не медли.
   Мы опрометью, не говоря ни слова сверх сказанного, помчались в подземелье: мой патрон скрывал там от любопытных глаз инквизиции пространственную дыру.

3

   Первым делом мне дали плетей.
   – За что лупцуете? – надрывался я, зная наперед, что вопросы бесполезны. И потому их не ждал, но мне ответили:
   – Ты – московит.
   И так огрели, что я прикусил язык.
   – Я и не скрываю, – мне пришлось шепелявить, и вышло невнятно. Но у меня же «Прелесть – «ноль»!
   – «Прелесть – «ноль» – у каждого в стане, – ответствовал ожиревший монгол, до невозможности грязный, в мохнатой шапке. – Собака!
   И сызнова взмахнул своей плеткой – то ли в восьмой раз, то ли в двадцать девятый. Ударив, он остановился.
   – Ноль, говоришь? Жамгыдын, ко мне, да поживее!
   Примчался, откуда не возьмись, обритый наголо детина – голый и до пояса, в одних шароварах.
   – Принеси мне термометр, – повелел монгол. – Нечестивец утверждает, будто Прелесть у него – ноль. А ты еще не удосужился проверить искренность его поганых речей.
   Бритый повалился на колени, досталось плеткой и ему.
   – Ступай, – брезгливо поморщился степной экзекутор, поигрывая игрушкой. – Возьми моего скакуна.
   Бритый успел-таки облобызать высочайшие сапоги; заработав в лицо, вскочил и бросился к мотороллеру.
   Я лежал, не в силах пошевелиться от боли. Вокруг стоял гвалт, кочевники ставили шатры. Отовсюду слышались рокот моторов и конское ржание, варварские возгласы, вой плененных дам благородного, как я заметил, происхождения. Полыхали факелы, сильно пахло шашлыком из конины.
   Передохнуть мне не дали, порка возобновилась.
   – Как ты очутился в Орде? – рявкнул монгол.
   – Клянусь богами, моими и вашими – мне это невдомек…
   – Не рассказывай сказок! Ты – обыкновенный лазутчик.
   …Вздымая облака дизельной пыли, подкатил верный Жамгыдын.
   – Прими, о Высокородный, – он с поклоном вручил хозяину какой-то заскорузлый сучок, на котором, тем не менее, прослеживалась знакомая шкала.
   – Заголяй неверного!
   Жамгыдын подался ко мне, рванул брюки. «Жаль брюк, – подумал я некстати, – как-никак, от Версаче».
   – Вгоняй!
   И термометр вогнали – кованым сапогом. Я даже не взвыл, мне было безразлично.
   Монгол выудил из шаровар с генеральскими лампасами хронометр и стал следить за бегом секундной стрелки. Когда часы сыграли старинную мелодию в лютневом исполнении, он знаком приказал вынимать.
   – «Прелесть – «ноль», господин, – подобострастно известил Высокородного Жамгыдын.
   Монгол не без лукавства хмыкнул.
   – Московиту везет, – он пнул меня в ребра. – Окажись иначе, он был бы разорван лошадьми.
   – А что теперь? – спросил я с глупой надеждой, продолжая шепелявить.
   – А теперь, – монгол присел на корточки, – будет еще хуже.
   И захохотал, схватившись за брюхо. Скомандовал:
   – Струну мне!
   При этих словах улыбнулся даже Жамгыдын.
   – Сию секунду, повелитель, – он попятился, отбивая земные поклоны. – Уже несу.
   «Струну? – подумал я. – Зачем струну? Удавит?»
   Но нет, давить меня не собирались. Принесли струну, к одному из концов которой был привязан внушительный кусок бараньего сала.
   – Московит, небось, проголодался, – вкрадчиво, с притворным сочувствием предположил Жамгыдын. – Ешь!
   И пальцами, от которых несло Сатана знает, чем, он втиснул мне в губы пресловутое сало.
   – Глотай! – Он приставил к моему горлу кривой кинжал – дамасской, наверное, стали. Что есть Дамаск? Никогда о таком не слыхивал. Город? Континент? Ах, несвоевременные, несвоевременные мысли! Не видя выхода, я глотнул, и скользкий кусок перебрался в пищевод. Жамгыдын, потешаясь, подергал за струну – легонько, чтобы не вытянуть проглоченное.
   Монгол, довольный, вздохнул и заложил плетку за пояс.
   – Будем ждать, – осклабился он, демонстрируя зубы из севрского фарфора. – Потребуется время. Когда сало покажется с конца, где проверяют прелесть, возьмутся сперва за него, затем – за противоположный, и будут пилить. Ощущения незабываемые, насколько мог я наблюдать. Скрути его потуже! – обратился варвар к подручному.
   – Уже! Уже, мой господин!
   И верно: Жамгыдын, оседлав меня плотно, накрепко стягивал мне ремнями руки и ноги.
   Я попытался срыгнуть, но тот лишь насмешливо потрепал меня по загривку.
   – Дозволь спросить, – выдавил я, сознавая, что терять нечего.
   – Спрашивай, – он, предвкушая забаву, не стал мне хамить.
   – Выше ноля… Есть здесь кто-нибудь выше ноля?
   – Только Хан Тохтамыш, Владыка Звезд.
   – А… ниже?
   – Попадались. Давно. Желаешь слышать, куда они делись?
   – Нет, не желаю. И вот еще… Дыра? Видели поблизости дыры?
   Жамгыдын казался явно удивленным.
   – О каких дырах ты говоришь?
   – Я не могу ответить. Я просто знаю, что бывают какие-то дыры…
   Жамгыдын повел плечами, раздумывая, стоит ли ему дальше вести беседы с нечистым, будь тот и смертник. Но все же, скормив мне убийственную струну, он сделался добрее и отзывчивее.
   – Ты спрашиваешь о странных вещах, московит. Может быть, там? – И он указал куда-то вправо. – Но это всего-навсего яма для рабов, зиндан. Другие дыры мне неизвестны.
   Сколько мог, я скосил глаза в объявленном направлении и понял, что вижу вожделенную пространственную дыру. Богу ведомо, откуда, но я не сомневался, что это – она.
   – Оттуда не возвращаются, – в голосе Жамгыдына звучала радость.
   «Ясное дело», – подумал я. Кроме прочего, я помнил, что мне уже случалось пользоваться такими штуками – правда, обстоятельства совершенно изгладились из моей памяти.
   Только бы добраться.
   Едва высокородный монгол, а следом за ним и преданный Жамгыдын отправились к кострам насыщаться кониной (они рассудили, что деться мне некуда), я начал действовать. Спеленутый, я стал медленно, по чайной (что это?) ложке в час перекатываться в сторону зиндана. Когда я был у цели, раздались свирепые крики, ко мне побежали, но поздно: сделав последнее усилие, я перевалился через край ямы и полетел в неизвестность.

4

   С непроницаемым лицом Учитель прихлебывал из пиалы зеленый чай. Он восседал на циновке, скрестив ноги, а я стоял перед ним, потупив глаза. Мне очень хотелось бросить взгляд в окно, чтобы еще раз полюбоваться Садом Камней, любезным моему разбитому сердцу.
   – Ты знаешь, что должен делать, – молвил Учитель бесцветным голосом.
   Вдобавок я знал и то, что тон его обманчив и порожден безукоризненной выдержкой. На деле Учитель пребывал в глубокой скорби. Я считался его лучшим учеником, и он прочил меня на свое место.
   – Да, сэнсэй, – я сложил руки лодочкой и поклонился.
   – Термометр показал «Прелесть «минус ноль-ноль-один». Хочешь ли ты что-нибудь сказать?
   – Да, если будет на то ваше дозволение.
   – Говори.
   Я продолжал думать о Саде Камней. Там, в укромном уголке, близ беседки, таилась пространственная дыра. Но я заговорил о другом:
   – Ответь, Учитель, почему страдает «Прелесть «ноль»? У меня нет сомнений насчет отрицательных величин, но по какой причине карается норма?
   – Это судьба. Это Путь. Он предначертан свыше. На твой вопрос не даст ответа даже Микадо. Это все?
   – Полагаю – да, сэнсэй.
   – Тогда ответь мне ты, но будь предельно откровенен. В чем твоя провинность? Почему – «Прелесть «минус ноль-ноль-один»? Откройся, облегчи себе душу.
   – Ответ мне неведом, сэнсэй. Я жил, как предписано.
   – Недостойные мысли? Грязный поступок? Порицание императора?
   – Ничего такого не было, сэнсэй.
   Учитель допил свой чай, отставил пиалу. Встал, снял со стены короткий меч, один из нескольких, и подал мне. Под потолком вспыхнул неоновый иероглиф: провозвестник подвига.
   – Будь мужествен, – напутствовал меня сэнсэй. – Харакири – честь для самурая. И долг.
   – Да, Учитель, я самурай.
   – Совершив должное, ты сможешь вернуться к «Прелести «ноль». В следующем воплощении.
   – Так будет, Учитель.
   «Прелесть «минус ноль-ноль-один» – не шутка, просто так не высвечивается. Этого он, одурманенный медитациями, не учел.
   Я пал на колени, приставил меч к оголенному животу. Потом особенным прыжком вскочил и изрубил Учителя в кровавый фарш.
   Нашли идиота, храни их глупость Микадо.
   Меня ждала дыра. Ударом ноги я вышиб оконную раму и устремился в Сад Камней. Там расходились тропки, но я точно знал, куда надо бежать. Я добежал бы и с завязанными глазами.

5

   Мне было отчаянно холодно. Непередаваемо. В этом стыдно признаться, жителям нашего племени холодно не бывает, иначе все бы до единого вымерли. Нас находили бы, словно мохнатых мамонтов, в глубинах вечной мерзлоты. Дело не в привычке, дело в особенном обмене веществ. Но я до мозга костей продрог, несмотря на несколько слоев оленьих шкур искусной выделки, рукавицы, унты и прочее – жизненно важное. Не спасал даже тюлений жир, которым я щедро натерся. Что бы это значило?
   До юрты было рукой подать, но я нахлестывал собак что есть силы, хотя они и без того старались вовсю. Северное сияние, холодное по определению, обычно меня согревало – если не кровь, то душу, – сегодня оно оставило меня на произвол судьбы. Такое впечатление, будто я перестал быть плоть от плоти сыном Арктики и каким-то чудом угодил сюда с жаркого материка.
   Была и другая причина поторапливаться: близилось время провериться на «Прелесть «ноль». Если меня угораздит проворонить тест, эскимосские власти немедленно вышлют из города полицейский вертолет – тогда пиши-пропало. Тогда – прощайте, оленьи стада, прощайте, родные льды: меня запрут в клетку и будут кормить несъедобным. Главное – оставят без рыбы, лишат ее умышленно, а мне без нее не прожить. Так мы, северные люди, устроены – обмен веществ, опять же, против него не попрешь. И с тем же умыслом примутся спаивать огненной водой, которая для жителей Севера – верная смерть. И Северного сияния мне больше не видать, и многого прочего, хотя в южных широтах все, кому не лень, твердят, будто в наших пределах и посмотреть-то не на что. Великая Мать, до чего же пробирает! Не упомню такого, клянусь Медведицей. Однако я уже почти у цели – вон она, юрта, еще чуть-чуть, еще не дальше версты. Неужели добрался? Пашшел! Па-шшел!! Сейчас разведу огонь, прилажусь к термометру, и на Большой Земле в очередной раз убедятся, что я – добропочтенная, благопорядочная «Прелесть «ноль». Накормлю собак, отобью пару факсов и – спать до победного. Я заслужил безмятежный сон, охота вышла удачной. Не представляю разве, куда подевалось набитое зверье, но охота задалась на славу.
   Вот и юрта; распрягаю упряжку. Собаки кружат вокруг, скулят – обождите немного, проглоты. Захожу внутрь… о боги! Как вышло, что внутренность юрты выстудило еще сильнее, чем снаружи?! Лютейший мороз, какого не понят старики! Термометр! О, великое горе! Он лопнул! Он лопнул от холода! Какое несчастье – ведь новорожденной нерпе ясно, что я никому ничего не смогу доказать! Да мне и рта не позволят раскрыть.
   Бежать, скрываться. Исчезнуть. Среди льдов-то, земеля?
   Остается дыра. Большая Медведица! Святая Моржиха, помогите! Пошлите мне успех.
   В ушах звенит – или это звук приближающегося вертолета? Нет, померещилось. В любом случае, раскачиваться времени нет, на счету каждая минута. Жалко собак, но этих придется бросить голодными.
   Боги! Если он лопнул от холода, у них там, на чертовом пульте, вообще могло зашкалить. Скажем, «Прелесть «минус пять» – совсем неплохо!
   Я взвился, впорхнул в лыжи и во весь дух помчался к ближайшей проруби. Пространственная дыра (беда, так уж кругом беда) располагалась точнехонько в ней, в черно-зеленой воде. Не так страшен черт, как его малюют – сдюжу. Всем нам, когда приспичит, приходиться бывать моржами.
   И все-таки – вот он, вертолет, следует по пятам. Ледяные звезды по корпусу, автоматные очереди, взрыхляющие шкуру бессмертных снегов.
   Скидываю лыжи; первый прыжок, за ним – увязаю в снегу! – второй, и – вглубь, до дна, только унты сверкнули. Пули, подобно отвесно идущим торпедам, обеспечили мне прощальный эскорт из пузырьков, однако вертолетчик не успел опуститься пониже и, разумеется, промазал.

6

   Удивительно и страшно: я кое о чем вспоминаю. Большей частью о дырах, сквозь которые – и не однажды – я пролетел. И какие-то вспоминаются лица с предметами, провалиться и тем, и другим: меч, нарты, темные очки, переломленная белая трость…
   Но это десятое дело. Гораздо важнее то, что вокруг: весьма примечательная местность. Изумрудные горы, охристая трава, неустановленная тварь, которая приближается ко мне и неизвестно чего хочет. Бог ее знает, чего. И Он, Бог (есть серьезные основания так считать) не знает тоже.
   У твари дикий вид: шипастая каракатица наподобие кальмара, с круглым чемоданчиком под мышкой. И в подозрительном головном уборе: с явными знаками различия, уж кокарду-то я не спутаю ни с чем. Если это представитель власти, дела мои, наверняка, неважнецкие.
   Конечно, первое, что пришло мне в голову сделать – каким-то образом с ним договориться.
   – Добрый день, – я нерешительно поприветствовал малопригрядное существо.
   Оно остановилось и некоторое время изучало меня вертикально вспоротыми глазами. В них не было зрачков (или белков). Потом расстегнуло чемоданчик и сунуло в ротовое отверстие предмет, которого я не успел рассмотреть. Но вскоре выяснилось, что это был транслятор.
   – Добрый день, – повторил я, стараясь говорить как можно дружелюбнее. Однако незнакомец, похоже, не был знаком с подобной эмоцией.
   – Кто ты такой? – осведомился он неземным голосом.
   Я назвался (не солгал ли?) и задал ему встречный вопрос:
   – Просветите меня – куда я попал?
   – Почему – «просветите»? – ответил тот, помедлив. – Я же один. Ты попал в Альтаир.
   Я стушевался.
   – Альтаир ведь – звезда? – усомнившись, я робко вскинул брови. – По-моему, в нем не живут.
   – Альтаир – это Альтаир, – последовал ответ. – Довольно болтовни, возьми термометр.
   И он, вторично порывшись в чемоданчике, достал разлапистую штуковину с заостренными концами и циферблатом. – Необходимо констатировать «Прелесть «ноль». Таков закон, разговоры – после.
   Я похолодел.
   – Прошу меня извинить, – промямлил я, мертвея. – Мне некуда вставить такой термометр. Мои врата…
   Существо застыло, не веря услышанному.
   – Как? Ты не в состоянии применить к себе сей измерительный прибор?..
   – Видите ли, – начал я, но в этом пункте наш контакт прервался.
   Пограничник (назову его так) извлек рацию – эти устройства во всех мирах похожи – и что-то загудел в микрофон. Я же пустился наутек, предчувствуя решение тех, с кем он общался.
   …Дыру я нашел очень быстро: вероятно, выработалось спасительное чутье. Бежал, не оглядываясь, и потому не знаю, пустился ли кто за мной в погоню. Искомое место обнаружилось в пещере – узкой, словно звериный лаз, но силы мои удесятерились, и я протиснулся туда без больших затруднений. Мне было абсолютно безразлично, куда меня в очередной раз занесет.

7

   Я открыл, что стою на обочине многолюдного проспекта среди людей, которые, на первый взгляд, ничем от меня не отличались.
   События последних дней – или лет – припомнились теперь до мельчайших подробностей.
   Я прислонился к водосточной трубе и тупо взирал на проносившиеся мимо автомобили. Уличный громкоговоритель о чем-то без умолку вещал. Желания вникать в суть сообщений у меня не возникало. Вместо этого я, выждав немного, решительно обратился к первому встречному, который как раз остановился, чтобы раскурить вонючую трубку.
   – Будьте так любезны, не подскажете ли мне, где я могу провериться на «Прелесть «ноль»?
   Трубка кадила. Незнакомец плюнул ею в ладонь и посмотрел на меня испуганно:
   – Простите?..
   – Ну, мне нужен термометр. Которым проверяют нейтральность прелести.
   Тот отодвинулся – шага на два.
   – Не слышал о таком, – сказал он боязливо и огляделся по сторонам в поисках защиты.
   Я не поверил собственным ушам.
   – Вы хотите сказать, что здесь не принято проверять на прелесть?
   – Насколько мне известно, нет, – ответил мужчина. – Вам, случайно, не плохо? Вызвать врача?
   – Нет-нет, все в порядке, – я снова привалился к полюбившейся трубе. Ноги у меня дрожали. В какой-то степени придя в чувство, я счел за благо – учтивости ради – поинтересоваться:
   – А что это за объявления звучат у вас через каждую минуту? Как будто это имело значение.
   – Так выборы на дворе, – пожал плечами мой собеседник. – Всех призывают принять активное участие и проявить гражданскую сознательность. Президента выбирают! Улавливаете? Хотя и без того ребенку ясно, кто победит.
   Я почувствовал, что обязан частично объясниться, иначе бедняга не выдержит и удерет.
   – Не бойтесь, я не псих. Просто я долго отсутствовал и не всегда владею общеизвестной информацией. Кто же, по-вашему, победит?
   Незнакомец, подобрев, усмехнулся. Вероятно, он заключил, что я все-таки болен, но не опасен.
   – Тот самый, из органов. Еще полгода тому назад о нем никто не знал, и вот, пожалуйста: готовый, считайте, Президент. Реклама плюс воинская доблесть. Да впридачу – молод и деловит.
   – Что такое органы? – спросил я.
   – Тайная полиция, – объяснил тот и снова усмехнулся – на сей раз с непроизвольной горечью.
   – Очень вам признателен за рассказ, – я повернулся и двинулся, куда глаза глядят. Не может же быть такой беды, что здесь не действуют пространственные дыры. Повезет, подфартит обязательно.

© июнь 2000

Саламандра

   Я легка и подвижна, мой дом – огонь. И я спокойна, потому что всегда права. Я – сама истина. Но кровь моя холоднее льда, вот почему я не сгораю. Будь я, как люди, тепла, меня бы изблевали, горяча – сама бы сделалась огнём и с ним слилась. Так что абсолютный ноль – моё спасение.
   Утверждают, будто я мудра. Но это неверно, ибо истина превосходит любую мудрость. Поэтому бессмысленно ждать от меня ответов на вопросы – обожгу. И мудр тот, кто усмотрит смысл в ожоге – мудр, но не более. Напротив, глуп мечтатель, который ждёт от меня земных подачек – многие прожектёры пытались высосать меня из солнечных лучей и запереть в зеркальных капканах. Я, конечно, об алхимиках, искавших философский камень в его красном воплощении, то есть – меня; сколько их пострадало после бездумных потуг на управление огненным духом! Но нынешние люди ещё глупее.
   Я же – спокойна, как всегда. Я также не знаю угрызений совести. Отсутствие сомнений и метаний – залог любого спокойствия. Мне не в чем сомневаться, истина не сомневается в себе. Она вообще себя не замечает.
   Люди, пытаясь меня познать, склонны видеть почему-то пламя и только пламя. Их манит его жар, но они забывают, что жара вне вечной мерзлоты не бывает. Полыхать, не сгорая, способен только негорючий предмет. Они видят лишь сияние солнца, тогда как я могу сравниться со светилом только в час его полного затмения, когда небосвод украшается чёрным диском в обрамлении огненной короны. Они цитируют восторженных невежд, рассуждающих о горении и гниении как формах жизни, из которых предпочтительнее, конечно же, первая. Но невдомёк им, что я – сокол, проглотивший ужа.
   Всё же мне не безразличен человек – ведь саламандра есть не что иное, как один из многих его символов. Символ праведности, как полагали земные мудрецы. Да, мне нравится наблюдать за пагубными последствиями материального воплощения. Недостижимая, недоступная, я без устали дразню людское племя, слежу за его бездумными попытками изловить хотя бы одну из нас. Являюсь в пламени нищим духом – субъектам особенно пытливым и упрямым, чтобы те, наконец, поплатились за свою настойчивость. Мирно согреваю сонных, поскольку ценю их почтение и бездеятельный трепет. Но поклоняются мне и первые, и вторые, – ошибочно, правда, считая, будто превозносят кого-то иного. И потому я не устаю потешаться над теми, например, кто приходит выразить почтение Вечному Огню. Они воображают, что, преклоняя колена, чествуют кости, которые покоятся там, на марсовых полях. Что ж, пусть их кланяются, пусть возлагают цветы – мне глубоко безразлично, кто там, на самом деле, лежит. Может и никто не лежать, я – везде, где есть Вечный Огонь. Важно одно – негаснущий пламень, что до прочего – оно шелуха и выдумки. Я спокойна.
   Большинство вообще не думает обо мне, хотя без моего содействия и спички не зажечь. Это недомыслие достойно как презрительной улыбки, так и восхищения. В помыслах мне удаётся совместить одно с другим, что естественно для всякой истины. Со времён Прометея сфера влияния саламандр расширилась: нас, обитавших прежде в жерлах вулканов и грозовых молниях, сегодня можно обнаружить в сварочных аппаратах, зажигалках, фейерверках, атомных реакторах, газовых нагревательных колонках и электрических цепях. Чего не скажешь о гномах, ундинах и сильфах – велика ли экспансия земли, воды и тонкого эфира? Всё, на что их хватило – приковать Прометея цепями к скале. И дальше – злобствовать бессильно: земля, представленная скалой, вода, разлившаяся морем у подножья, и коршун – эфирный дух, прикинувшийся птицей. Прометей же был из наших, то есть – саламандрой. Стремясь добраться до саламандровой сути, коршун снова и снова пытался выклевать герою печень: как известно, печень – главное представительство саламандры в человеке. Пища, между прочим, для размышлений – это самое грязное место в человеческом организме. Но было поздно, огонь уже попал по адресу, и гниль, что выклёвывал коршун, исправно нарождалась вновь и вновь, а пламя уже бушевало по всему миру. Воистину, главной из четырёх стихий является стихия огненная. И люди хорошо чувствуют это первородство, наделяя свои верховные божества громометательными способностями и наклонностью к самовозгоранию.
   Но сейчас всё выглядит достаточно невинно, так как я веду свой монолог из горящей конфорки, над которой разместилась пятилитровая кастрюля со щами – вот вам ещё один наглядный пример инь и ян. Холодная начинка саламандры отрезвляет разум, и мы поэтому ничем не брезгуем. И не видим ничего зазорного в явлении смертным из языков бытового пламени. Я спокойна. Потрясение, которое испытывают немногие удостоившиеся этой чести, ничуть не меньше, чем если бы мы вдруг объявились, как прежде, в обличии яростных витязей – трёхметрового роста и в огненных доспехах.
   У саламандры много масок. Это может быть огнедышащий воин, о котором я уже говорила. Таким был Оромазис, величайший из саламандр, отец Зороастра. Мы также принимаем призрачную форму ящериц, которых видно – если мы того пожелаем – в середине костра или какого-то другого источника пламени. Случаются различные фантазии, и вот костёр сгущается в «Огневушку-поскакушку», или вдруг начнёт извиваться в домашнем очаге «колдунья злая» – кто во что горазд, короче говоря. Некоторые, прозванные Актничи, предпочитают корабельные мачты, откуда освещают ночные моря и не дают кораблю сбиться с курса. Это занятие не по мне, уж больно явный у него положительный радикал, как выражаются психиатры. Гораздо соблазнительней так называемая шаровая молния, над загадками природы которой безуспешно бьются на протяжении столетий. Её принадлежность к огненной стихии неоспорима, и в то же время очевиден ледяной расчёт, холодное безразличие к судьбе случайных лиц, оказавшихся у неё на пути, бесстрастная готовность к разрушению. Этого-то льда и не хватает человеку, завороженному огненным танцем. Ему не хочется разгрызть смертоносное ядро, сокрытое под полной жизни оболочкой крепкого орешка. Он ищет чистого огня, не принимая могильного льда, и упорно сопротивляется всем попыткам остудить его пыл до космической температуры. Добейся мы своего – человек обрёл бы бессмертие и гордо шествовал по галактикам и туманностям, неся им всепожирающий пожар. Но нет, сыны Адама омерзительно теплы, и нам не остаётся ничего иного, как вести их к совершенной, вечной двойственности силком. Человеческое восприятие горячего и холодного остаётся, по большому счёту, на уровне любви к жаркой сибирской баньке с последующей студёной прорубью. Не скрою, в последние десятилетия наметился известный прогресс. Конечно, о бессмертии, равно как и о революции духа, говорить преждевременно, однако холод медленно, но верно приближается к совершенству. Я с удовольствием вижу, что люди делаются всё более податливыми; всё больше тех, кто смутно желает использовать полученный огонь против – да простится им неведение – бытия (мне, кажется, излишне слишком долго останавливаться на том прискорбном факте, что бытие ведомо человеку только с одной стороны). Собственно говоря, мы тем и заняты, что стараемся развернуть человека к другой, по глупости им не востребованной. Я, естественно, спокойна. Мне некуда спешить. Как любит повторять мой нынешний ученик, «не можешь – научим, не хочешь – заставим».
   Человек, живущий здесь, никогда не задумывался над возможностью существования саламандры. Он вообще мало о чём задумывался; он, как сейчас называют, прапорщик. Правитель Джин поручил мне разбудить зачаточную волю к саморазвитию, которая в этом субъекте крепко уснула. Избранник нуждается в откровении; оно могло бы выполнить роль трубы, зовущей преобразиться и приблизиться к высшему символу – ко мне. Задача осложнялась тем условием, что мне предстояло внушить ему сознательно, обдуманно следовать моей воле.
   Моё спокойствие и здесь не возмутилось, хотя иной раз я мечтала о поклонниках более последовательных, верных. Такими могли бы стать, к примеру, вараны или какие другие пустынные ящерицы. Среди барханов и солончаков я насадила бы культ ископаемых рептилий, давным-давно вмороженных в бесплодную тундру. Сдаётся мне, что в знойных южных песках я скорее бы нашла себе почитателей. Во всяком случае, моим жрецам логичнее было бы жить именно там. Но в истине логикой и не пахло, и потому песчаным ящерам суждено остаться без пастыря. Я остаюсь, где была – среди двуногих, и продолжаю своё дело в надежде на некоторый успех: являя пламя, пестовать холод.
   Этот прапорщик – престранный фрукт. Наверно, мне пора бы перестать удивляться, но удивление не уничтожает спокойствия, а значит, позволительно мне и может меня развлечь. Конечно, в том обстоятельстве, что помощь моя нужна ему для варки щей, нет ничего необычного. Как только меня не использовали! Люди есть люди. Правда, попадается и талант, взять хотя бы его предшественницу – она добилась многого, внушала определённый оптимизм. Ей, как и прочим моим воспитанникам, нравилось смотреть на огонь, но она, в отличие от большинства, не забывала о практике. А человеческое большинство, далёкое от вечности, назвало состояние её души пироманией. Впрочем, кое-что сделать она успела, на её счету – полтора десятка загородных дач, сожжённых дотла. К сожалению, дачи пустовали, в них не было людей – если б они там были, моя ученица отказалась бы от своих планов. Да, нелегко даётся совершенство – холод так и не достиг нужной отметки. Возможно, в будущем из неё вышел бы толк, но эту одарённую женщину изловили и заперли. У неё была привычка (очень обнадёживавшая) приходить на место пожара через полчаса-час и вместе с другими зеваками любоваться огнём. Так что поймать ёё труда не составило – ещё бы, пятнадцать поджогов в разных районах области, и всюду – она, в роли восхищённой зрительницы. Женщина ходила поглядеть на дело своих рук в сопровождении собаки, гигантского дога. Естественно, это бросалось в глаза, её запомнили. Когда поджигательницу брали, собака не дала и на пять шагов приблизиться к хозяйке; дога пришлось застрелить, пятью или шестью выстрелами. К сожалению, столь незаурядные натуры встречаются редко. И активность прапорщика, которую я старалась пробудить, развернулась в каком-то непонятном, оскорбительном направлении. В нём проснулась алчность – пусть его действия шли на пользу общему делу саламандр, мотив оставался убийственно далёким как от жара, так и от холода.
   В самом начале у меня ещё были какие-то иллюзии. Избранник стихии, одетый в спортивные брюки и вытянутую майку, нагнулся, собираясь прикурить от конфорки. Моё появление повергло его в недоумение – дело обычное; вторым этапом, как правило, бывает сильный шок, однако прапорщик на этой стадии почему-то не задержался, а сразу перешёл к третьей. Третья стадия приводит либо к умопомешательству, либо к попытке с грехом пополам определить явление и более или менее трезво рассудить, как распорядиться необычной информацией. Подавляющее большинство свидетелей саламандры стремится либо установить с нею контакт, либо, не мудрствуя лукаво, захватить её в плен. Все они отдают себе отчёт в том, что играют с огнём, но их удивительное безрассудство неизменно побеждает, и я без всяких сожалений (я спокойна) прерываю их несостоявшиеся жизни. Но сей полуобнажённый индивид не сделал ни того, ни другого – не сошёл с ума и не начал ловить меня ковшиком. Он сосредоточенно уставился в точку, из которой, во всём великолепии и блеске чешуйчатого цветка, разворачивалась я. Признаюсь честно – я замерла, не смея поверить в удачу: неужели? Не может быть, чтоб он сразу, без пояснений, демонстраций и посулов, понял всё и теперь обдумывал формы предстоящего служения!
   Но прапорщик, вне всяких сомнений, что-то соображал и прикидывал.
   Когда он притащил откуда-то свой первый артиллерийский снаряд, я снова на какой-то миг утратила самообладание и вспыхнула торжествующим факелом. Он хочет их всех взорвать, решила я. Вдохновлённый моим появлением, он неизвестным способом ухватил самую мою суть и готов теперь осознанно, хладнокровно множить гниль и прах посредством жгучих молний. К сожалению, я ожидала слишком многого от водянистого, умственно очень и очень слабо развитого организма. Не знаю, как, не понимаю, почему, но вид мой пробудил в нём исключительную страсть к наживе. И только сами предметы, с помощью которых он вознамерился обогатиться, имели отношение к роду саламандр, поскольку были взрывоопасными.
   Довольно быстро я сообразила, что мой предприимчивый питомец понятия не имеет о тайном, высоком смысле своих действий. В квартире появился второй снаряд, за ним – третий и четвёртый; первый вскоре куда-то исчез, – судя по всему, он был успешно продан, так как прапорщик обзавёлся всякой всячиной и на протяжении целой недели с унтер-офицерским размахом тешил свою никчёмную плоть. Описание этой мерзости я опущу, она достойна презрительного забвения. Чего стоила одна только публика, явившаяся к нему на пир – я могла бы часами, сутками, неделями плясать перед ними, изощряясь и меняя формы, и всё это было бы напрасным трудом – им не по силам было оценить присутствие ни рыцаря в доспехах, ни ящерицы, ни шаровой молнии. Да, сомнений нет – их это нисколько бы не насторожило.
   Аппетиты прапорщика росли, и снарядами дело не ограничилось. Видимо, товар не пользовался особенным спросом, а жаль, так как сердцу моему снаряд, по причине заложенного в нём разрушительного потенциала, был милее всех других игрушек, которыми этот вор наводнил свою комнату. Скорее всего, снаряды были очень старые – может быть, даже военных времён, и их откопали на каком-нибудь частном огороде, а взрывать по мелочной жадности не стали. Согласно принятой здесь философии, в хозяйстве всё пригодится. Так что прапорщику было с руки попытать сперва счастья с нигде не учтённой рухлядью и только потом уж развернуться – коль дело пойдёт – по-настоящему. А я успела сродниться с каждой крупинкой заряда, чутко спавшего в тронутой ржавчиной капсуле. Я грезила о разрушительном, сознательно и тщательно подготовленном взрыве, который в час моего торжества послужит к вящей славе саламандры и уничтожит этот праздный многоэтажный муравейник. Однако время шло, а взрыва не было. Оскорблённая в лучших чувствах, я наблюдала, как оборотистый служивый лезет вон из кожи, стараясь пристроить снаряды повыгоднее. Избавляясь от обременительных боеприпасов, он одновременно расширял коммерцию и тащил домой автоматные рожки, ракетницы, пистолеты и ручные гранаты. То есть в известном смысле я преуспела: солдат всецело расположился к огненным делам, но удручала низменность его целей. С Геростратом он, конечно, не шёл ни в какое сравнение. И с тем японским литератором, что воспевал сталь и солнце, а после вспорол себе брюхо – тоже не шёл.
   Я, несмотря ни на что, оставалась спокойной. Моё время наступит, рано или поздно. Да, был последний день у Помпеи – там я взялась за дело сама, без помощи человеческих рук, тогда ещё малосильных и неумелых. Но была и Хиросима – пиршество бытия, победная песнь саламандры, когда смешались расчёт и хаос. То было нездешний, божественный свет, прообраз вечной жизни, где светится даже мёртвое и прежде всего мёртвое – вечно воскресая одной своей половиной и вечно умирая другой. Не так ли и там, за гранью мира? сплошное сияние: слева – Слава, справа – геенна. Такое величие – иного трудно ждать – оттолкнуло очень многих. Бедный они народ! правда запредельных температур им непонятна и неинтересна. Наша истина, так или иначе, победит, и несмышлёные бестолочи в конце концов подорвутся, но сделают это по глупости, под давлением обстоятельств, а что такое обстоятельства? – это мы, и больше никто. Это мы тянем за уши людей – в надежде привести их пониманию неприличности оранжерейной жизни. Прочно утвердившись на земле, мы пристально следим за каждым шагом человечества, в любой малой искре таится багровый, немеркнущий глаз саламандры. Мы везде желанные гости – с нами у Аллаха вырастают кулаки; Будда – как тонко подметили военные, испытавшие бомбу – улыбается, да и христиане ходят крестным ходом со свечами – куда ж без светильников? Что до неопалимой купины – она вообще не нуждается в специальном упоминании. Мы заполонили фольклор, и русские, скажем, богатыри с хитрецами то ездят на огнедышащих печах, то возлежат на них. Ни одно факельное шествие не обходилось без нас; еретиков не вешали и не топили, а сжигали огнём – клин клином, светоч светочем.
   Моё теперешнее положение временное. Я спокойна; из-под латок и сковородок я терпеливо смотрю сквозь водянистые глаза армейского прохиндея – он что-то чувствует, и неопределённое беспокойство гонит его с насиженного места. В его комнате уже скопился грозный арсенал, и коммунальная соседка преклонных лет, от взгляда которой ничему не укрыться, ворчит на ходу, сокрушаясь, что пора уже, пора ей готовить себе деревянное, как она выражается, платьице.
   Эта пещерная женщина сто раз права – ружьё, будучи куплено, обречено стрелять. Даже если оно не из театральной постановки и не висит у всех на виду, а спрятано в тёмном чулане. Я спокойна, но мне всё труднее сдерживаться в моей конфорке. Однажды я воспламенилась, не дождавшись спички: прапорщик ещё не успел подсунуть её под очередной чайник. И удивительное дело – он принял это как должное, словно с сотворения времён человеку достаточно настроиться на кухонный лад – и огонь послушно вспыхнет, готовый смиренно прислуживать. Меня посетила неприятная мысль: что, если прапорщик вовсе не видит меня? не слышит моих обращений? и в действиях своих абсолютно независим от стихий? Обидное предположение, но, если разобраться, не обиднее ли знать, что ты отмечена и забыта? Ведь даже если наш избранник понял, с кем имеет дело, он проявляет оскорбительное равнодушие. Саламандра вправе рассчитывать на уважительное отношение, и, на памяти моей, очень многие ветреные головы горько раскаивались в своей неосмотрительности Так с чем же я столкнулась? С тупым, полусонным разумом, далёким от восприятия символов и абстракций? Или с душой, избравшей некий неизвестный мне путь, бесконечно чуждый делу саламандры?
   Я стала думать о более приятных вещах. Очень может статься, мне снова придётся завладеть инициативой, и я вообразила: крохотная горящая мошка, похожая на светлячка, пикирует на грязный половик; тот вяло, нехотя занимается пламенем, но его неохота во внимание не принимается, и ветошь успешно сгорает. Огненные ленты сползаются в комнату пройдохи, почтительно целуют оружие – и вскоре дом плавно, с разорвавшимся сердцем, оседает и превращается в труху. Да, ещё раз ошибиться в человеке грустно, но мне не привыкать, а время не ждёт. Пожалуй, так оно и будет. Я, поколебавшись, дала ему ещё неделю на раскачку, после чего оставила за собой право действовать по моему усмотрению. За неудавшийся контакт меня пожурят, а вот за оружейный склад, оставшийся в целости и сохранности, правитель Джин сошлёт меня к ундинам. Пламя, случается, воет: это – от ужаса, так и я завыла при одной только мысли о подобном наказании.
   Но моё благоразумное спокойствие не подвело меня и теперь. Прошло два дня, и ветер переменился на попутный – да простят мне поэзию воздуха. Вечером, без предупреждения, погасли огни, и газ перестал поступать тоже. Поначалу я несколько опешила, пытаясь сообразить, кто из недругов осмелился столь грубо и явно поразить меня в правах. Война с саламандрами – затея заведомо бесперспективная; для нас всегда останется лазейка, через которую мы двинем в ответ свирепые мстительные легионы. Однако быстро выяснилось, что происков недружественных стихий – во всяком случае, очевидных, неприкрытых – не было. Последние, конечно, в определённом смысле не могли остаться в стороне, но первую скрипку играл человек – не умевший, как всегда, смотреть дальше собственного носа. Я поняла из людских пересудов, что в городе их наступил некий кризис, коснувшийся в первую очередь нас, саламандр. За какие-то непонятные грехи аборигены лишились газа и электричества. И горожане заволновались – ещё бы! Саламандра – энергия, саламандра – свет и тепло, смертельная косточка в запретном живительном плоде, горький миндаль – с цианистым включением, но невозможно вкусный. Выгонишь нас в дверь – войдём в окно, и горе гонителям! И тот, кто был в ответе за сложившееся положение, добился обратного – неважно, какие он там ставил себе цели; главное – поднял руку на служителей огня, а до нюансов нам дела нет.
   Прячась в огоньке сигареты, я видела, что покупателей у моего подшефного стало больше. Брали всё подряд, расплачивались на месте, не торгуясь, и уходили в ночь с потемневшими, целеустремлёнными лицами. Многие угрожающе улыбались; кое-кто бранился, понося на чём свет стоит каких-то «дерьмократов» и «жидов». Прапорщик жёг свечку за свечкой и потирал руки, я выжидала. И вот он не выдержал – в один из вечеров, шепча ругательства, он принялся рассовывать по карманам патроны и «лимонки», за брючный ремень запихнул пистолет, и выбежал из дома. Как всегда, прапорщик курил; я, таким образом, имела возможность наблюдать за развитием событий.
   Улица, погруженная во мрак, обрадовала меня десятками костров. Я видела многих друзей и знакомых, с перевёрнутого горящего автомобиля мне помахал пламенеющей десницей лично Джин, почтивший своим присутствием обозлённый город. Из пылающей кабины торчала обугленная человеческая рука, и я с нарастающим восторгом припомнила высказывание Зороастра: «Что мне до добродетелей! " Откуда-то из-за домов, с соседней улицы, доносилось возбуждённое автоматное пощёлкивание – то переговаривался молодняк, саламандры-тинейджеры, которые наконец-то дорвались до взрослой работы. Общее просветление было налицо, массовое сознание вняло, в конце концов, зову вечности, и меня переполняло чувство гордости за свою персону – как-никак, я справилась с поручением и могла теперь, ни в чём не покривив душой, рассчитывать на награду: назначение, скажем, куда-нибудь на сверхновую или хотя бы в одну из элитных диаспор, что проживают в атомных реакторах. Прапорщик достал пистолет, выстрелил в воздух и заплясал у костра, подражая своим собратьям. Да, переход на высшие ступени развития неизменно сопровождается выбросом большого количества энергии. Но к делу! Всё шло к тому, что работы у нас будет невпроворот; ждали Оромазиса, а он никогда не унижался до пустяков.
   Оромазис прибыл на правительственном танке, о его присутствии нам дали знать пулемётные очереди. Прапорщик наполнил пивную бутылку горючей смесью, сигаретой подпалил фитиль, размахнулся и метнул снаряд в машину. В огненных потёках я почувствовала себя донельзя вольготно, Оромазис благодушно поприветствовал меня и вновь сосредоточился на стрельбе. Я была спокойна, моими стараниями прапорщик обратился-таки в огненную веру, и я с ним мысленно попрощалась, ибо он, возгоревшись душою, уже начал превращаться в гниль – эту часть моей задачи Оромазис с присущим ему благородством взял на себя. Прапорщик лежал, не подавая признаков жизни: покинутый огнём, теперь он лишался воды и воздуха, и очень скоро должен был прийти в окончательную негодность сам телесный каркас, слепленный из земного праха.
   Занимались пожары, взрывы слышались всё чаще и чаще. Саламандры озабоченно шныряли по городу, всюду совали свой нос и постоянно спрашивали сами у себя – не есть ли это некогда обещанный конец всему, звёздный час первейшей из стихий? Нутром я чуяла, что нет, что как бы широко ни удалось нам сейчас развернуться, материал ещё сыроват, мы стали свидетелями игрищ дошкольников, и как-то несолидно, стыдно будет знакомить их с новейшими изысканиями в области общего смысла и вечных истин.
   А потому я снова призвала на помощь моё безграничное спокойствие и, не забывая о работе, стала ждать восхода солнца – образца спокойствия и терпения, достойного примера для подражания.

© ноябрь 1998

Докладная записка

   Господин прокурор!
   Вашему вниманию предлагается отчет о результатах предварительного расследования, проведенного мною, советником юстиции 2-го класса Де-Двоенко Антоном Ипатьевичем.
   В соответствии с полученными сигналами я, Де-Двоенко Антон Ипатьевич, осуществил выборочный анализ компьютерных программ, имеющих хождение в частной гимназии N-ского района города Z. В случайную выборку попали программы, нацеленные, как следует из приложенных аннотаций, на а) первичное сексуальное воспитание подростков, б) пропаганду здорового образа жизни, в) приобретение базовой грамотности в сфере профилактики правонарушений. Даже поверхностное знакомство с указанными материалами приводит к неутешительным выводам. Следуя официально одобренным правилам составления докладных записок, приступаю к последовательному изложению полученной информации. Коль скоро руководство сочтет представленные сведения материалом, имеющим особую важность, не возражаю против дальнейшего именования нижеследующего текста «рапортом».
   Пользуясь прикрытием статуса рядового сотрудника РОНО, я проник на территорию вышеозначенного учебного заведения, где, успешно введя в заблуждение местное руководство, получил возможность непосредственно пообщаться с учащимися как начальных классов, так и выпускных. Сверх того, мне удалось добиться практически беспрепятственного доступа к учебным компьютерам и ознакомиться таким образом с определенным набором программ.
   Стараясь во всем придерживаться сложившейся традиции возрастания общеобразовательного уровня от младших классов к старшим, я первым делом посетил учебное помещение первого класса «В», где малолетний учащийся Y, назвавшийся «продвинутым юзерком», познакомил меня с местными вариациями на тему (а). Инструкции по начальному половому воспитанию повергли меня, не стану скрывать, в некоторое замешательство. Согласен, что в работе с первоклассниками так называемый игровой момент должен быть задействован на полную мощность. То, что я увидел, однако, породило во мне известные сомнения. До недавнего времени мне казалось, что широко распространенные модели игр типа «крестиков и ноликов etc.» не могут нанести общественной нравственности серьезного ущерба. Но я ошибался, за что готов нести ответственность в установленном законом порядке.
   Итак, докладываю: компьютерная игра «Туда и Обратно» состоит из известной последовательности действий, производимых на разграфленном поле типа шахматного. Крошечный фаллос, совпадающий в данной программе со стрелкой маркера, преследует сомнительных внешних достоинств особу типа «Барби», задача которой на первом этапе игры состоит в уворачивании и увиливании. Попадание в зону, являющуюся с позиций естествознания детородной, засчитывается за победу. Как объяснил мне мой юный гид, подобный уровень отвечает запросам самых маленьких, незнакомых пока еще с современными компьютерными технологиями школяров. Нетрудно догадаться, что на более высоких своих этапах игра усложняется.
   Фаллос-маркер, оставаясь по-прежнему ведущим аксессуаром баталии, впадает в зависимость от разнообразных парасексуальных факторов. Для примера: на втором, более сложном уровне игры, добыча заболевает триппером, в силу чего обычные контакты не только не засчитываются, но и напрямую ведут к поражению. Игрок принуждается к игре в режиме мягкого петтинга, предполагающем, в частности, использование двух развитых молочных желез, которые – в режиме игры под номером 3 – начинают раскачиваться вправо и влево, что существенно затрудняет достижение успеха. Уровень же повышенной сложности предполагает единоборство с откровенно агрессивной нимфоманкой, страдающей всеми известными венерическими заболеваниями – равно как и склонностью к неприкрытой агрессии. При этом фаллос-маркер, защищенный презервативом (см. опцию Armour, Quake), в любую секунду может остаться неприкрытым в связи с низким качеством соответствующего изделия.
   Если верить словам моего нечаянного консультанта, мультипликационный характер объекта сексуального преследования препятствует преждевременному половому созреванию играющих, которое стало бы неизбежным побочным эффектом игр типа «Приди сюда, мой детородный», «Космическая гуля» и «Дай мне припасть к Губам». Мне тем не менее кажется, что участие в подобных забавах персонажей как диснеевской, так и отечественной мультипликации способно необратимо дезориентировать растущее сознание. К примеру, упомянутая выше «Космическая гуля» является на деле обескураживающей смесью «Утиных историй», «Доктора Айболита» и полной версии «Калигулы» Тинто Брасса.
   Покинув аудиторию начальных классов, я – не без малодушного, но понятного внутреннего сопротивления – отправился дальше и вскоре убедился, что страхи мои были не беспочвенны. Настоящим откровением стала для меня санитарно-гигиеническая программа под двойным названием «Воздушная эмболия, или Героин» – разновидность Quake.
   Создатели игры наверняка постараются оправдаться ее познавательным характером. Да, согласен: игровое поле, представляющее собой динамично (по мере прохождения воздушного пузырька) меняющиеся срезы человеческого организма, впечатляет. Возможно, учащиеся получат и усвоят таким образом ряд важных уроков по строению кровеносной системы. Тем не менее, суть поединка, трехмерная история которого разворачивается на дисплее, навряд ли отвечает заявленным целям. Условия таковы: играющий должен довести пузырек воздуха, попавший в кровь вместе с наркотическим веществом, до одной из ветвей легочной артерии, что, как известно, влечет за собой фатальные последствия.
   Прежде всего – о так называемом вступлении, которое кажется довольно безвкусным и вызывающим. Хриплый угрожающий рык за кадром, излагающий историю покупки наркотика на овощном рынке, змеящиеся молнии, какие-то взрывы, одураченный милицейский наряд, который постепенно растворяется вдали, посылая в спину убегающему храбрецу пулю за пулей, несуразная музыка мрачных тонов, скелет откуда-то вылезает, и вообще… Вся эта мистерия занимает около двух минут. В конце торжествующий покупатель перехватывает плечо резиновым жгутом, над вздувшейся веной зависает игла, и на экране высвечивается кроваво-красное название: «ГЕРОИН». После чего появляются опции.
   Как можно догадаться, незадачливый наркоман по сценарию очень спешит и потому забывает выпустить воздух из шприца. В результате начинается странствие эмбола по разного калибра сосудам – к заветной, выше уже обозначенной, цели. На уровень сложности игры влияют следующие факторы: стерильность баяна (баян – шприц (жарг.)). Нестерильный баян привносит в наркомана инфекцию, на которую начинает реагировать защитная система организма, что затрудняет прохождение воздушного шарика. Далее: общее состояние героя. Те же сложности: непредсказуемое сжатие и расширение сосудов, мышечное напряжение, сгущение крови, etc. Другая опция предлагает определить, насколько удалена от неумехи квалифицированная медицинская помощь. Ясно, что на самом простом уровне игры она вообще находится в каком-то другом населенном пункте. Многое зависит от дозы, чистоты наркотика, степени его разбавления, стоимости – короче говоря, учащемуся следует учесть множество полезных вещей. Очевидно, что самым сложным вариантом является введение героина абсолютно здоровому лицу в условиях реанимационного отделения крупной больницы – выиграть в этом случае способен только многоопытный мастер, если не сказать – профессионал.
   Само по себе путешествие шарика ничем не замечательно в том смысле, что мало отличается от путешествий рыцарей и роботов по подземельям и ангарам прочих игр. Те же монстры, вылезающие ни с того, ни с сего, те же несгибаемые защитники – носящие, правда, фармакологические и биохимические имена. Лично я, дойдя до третьего уровня, испытал раздражение и скуку, а потому принял решение ознакомиться с положением компьютерного дела в старших классах.
   Старшеклассники относились к игрушкам типа «Героин» с трогательным юношеским максимализмом. Их презрению не было предела, поскольку они, как и задумывалось неизвестным анонимом, за годы обучения уже созрели для восприятия программ подгруппы (в). С этим я не мог не согласиться, ибо на их уровне развития профилактика правонарушений сделалась делом чрезвычайно актуальным. Старшеклассники отдавали предпочтение стратегическим играм с множеством подводных камней и ловушек. Одной из таких игр является «Чикатило», сложнейшая «стратегия», победить в которой практически невозможно, чью бы сторону вы ни занимали – правоохранительных органов или правонарушителя.
   Создавая «Чикатило», неизвестные разработчики обошлись без помпезных вступлений. Здесь быка берут за рога, предлагая в первую очередь выбрать тип местности. Выбор следующий: лесополоса, многомиллионный мегаполис, районный центр, весь мир. Допустим, вы выбираете лесополосу как наиболее типичную сцену для героя, чьим именем названа игра. Новая опция требует определить сексуальные пристрастия злодея наряду с некоторыми общими моментами. Элементарный уровень: жертвы – женщины, юного (8—12) возраста, ориентация маньяка – традиционная, внешность – заурядная, вооружен огнестрельным оружием, уничтожение свидетеля обязательно, милиция пьет горькую и без разбора хватает порядочных граждан. Уровень предельной сложности: жертвы – мужчины, возраст их зрелый, все – атлеты традиционной ориентации. Нападающий: ориентация крайне извращенная, склонен равно как к пассивному, так и активному поведению, внешность заурядная, физическая подготовка слабая, оружие – перочинный нож, свидетелей не оставляет, но в прочем – рассеян, неряшлив, забывчив, будучи одновременно изворотливым, с высоким интеллектом, особыми приметами и чувством юмора. Спецслужбы активны, идут по следу медленно, но верно, кольцо сжимается. То и дело объявляются свидетели не из числа жертв: старушка, склонная к старческому бродяжничеству, отставной военный – грибник, обкуренный тинэйджер, местный пьяница, станционная кассирша и прочие недоброжелатели. Расширяются и временные рамки: если начальный, самый простой уровень, рассчитан на деятельность маньяка в течение года-другого, после чего он мирно уходит, натешившись, на покой, то высший уровень растягивает его беспредел на десятилетия.
   Итак, режим игры выбран. На экране возникает субъект желательного типа, который хищно улыбается, надвигает шляпу на глаза, поправляет очки, поднимает воротник плаща. Потом он делает игроку ручкой, поворачивается и целеустремленно уходит в лес. Затемнение.
   Первая добыча, как водится, самая легкая. Элементарный уровень: девочка лет девяти собирает цветочки. Высокий уровень: как уже говорилось, атлет, но пьяный в дрезину и спит на опушке. Тень маньяка надвигается. В зависимости от сложности веточки либо хрустят, либо нет. Высвечивается новая опция: характер полового извращения. Здесь тоже имеются неизбежные сложности: обычный половой акт с дальнейшим удушением занимает две-три минуты, что существенно повышает шансы охотника безнаказанно скрыться. Извращенное совокупление, сложное ритуальное убийство со сжиганием останков и надругательством над прахом серьезно усложняет задачу. Дым, вопли, матерная брань, повсюду разлившаяся кровь – вот основные факторы, способные быстро привести к герою группу захвата. Не способствует инкогнито маньяка и такая штука, как поедание внутренностей жертвы, а также экскрементов – ее, собственных и прочих, могущих оказаться поблизости.
   Герою может повезти: вдруг пошел дождь. Другой случай: кончился бензин в милицейской машине. Или, скажем, обнаружилось неподалеку топкое болото, в котором очень удобно схоронить улики. Но неприятные вещи случаются тоже: например, взошла луна. Протопал мимо лопух с овчаркой. Разбились очки. Потерялся портфель. С милицией поделились бензином. И так далее.
   Нечего и говорить, что высший уровень игры с распространением деятельности охотника на целый мир предоставляет фантазии широчайший простор. Среди потенциальных объектов – Версаче, Виктюк, Пазолини, Борис Моисеев наряду с ведущими политиками, религиозными деятелями, безумными диктаторами и великими учеными. Мне сказали, что вот-вот появится усовершенствованная версия игры, в которой маньяк будет оснащен машиной времени и сможет путешествовать как в прошлое, так и в будущее. Прошлое и без того, как известно, богато на всякую всячину, а что касается грядущего фантастического разнообразия форм… генной инженерии, роботов, инопланетян и мутантов… судите сами.
   Довожу до Вашего понимания, господин прокурор, что я, ознакомившись с тремя разновидностями школьных компьютерных игр, счел свою задачу полностью выполненной и не вижу смысла в дальнейшем описании вариантов, версий и сюжетных ходов. Мне кажется, что прокуратуре следует обратить самое серьезное внимание на подпольную активность неизвестных мне авторов и создателей вышеописанных программ.
   В заключение хочу уведомить Вас, господин прокурор, что я, Де-Двоенко Антон Ипатьевич, советник юстиции 2-го класса, сам являюсь порождением виртуальной фантазии, именно – особо зловредным вирусом, призванным с помощью сфальсифицированных рапортов распространять всевозможные игры, а также напакостить вашей сучьей системе правосудия. Как, впрочем, сдается мне, и Вы.

   С уважением
   Де-Двоенко А. И., советник

© февраль 2000

Дачное общество «Ностальжи»

   Сумерки. Веранда.
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Воротников, идемте пить чай!
   Молчание. Цикады, кузнечики, далекие пьяные песни.
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Воротников!
   Появляется В о р о т н и к о в. Он в белом костюме, в руке – ведерко, через плечо – рыболовные снасти.
   ВОРОТНИКОВ. Ох, знаете ли, Аркадия Степановна, как комары заели! Хватило, знаете ли, на пару плотвичек, а сверх того – увольте!
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Все вам плотвички! Самовар уж поспел, собрались гости…
   ВОРОТНИКОВ. Спешу! То-то и оно, что спешу… Иначе, кабы не ваш протеже, сидел бы, где был. В конце концов, не свет сошелся клином на этих увертливых пресноводных. Знаете ли, Аркадия Степановна, что есть еще и налимы… Они, как известно, под корягой, скользкие…
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА (бьет зонтом об пол). Виссарион Савельевич! Избавьте нас от ваших низких эмпиреев… Причем тут налимы? Господин Калиостро испытывает жажду. А семеро, между прочим, одного не ждут!
   ВОРОТНИКОВ. Так семеро же! (Смеется). А семеро – кто? Где их, семеро?
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА (с торжеством). Так семеро и есть. И даже восемь – с вами. Господин Влажников, господа Востродовский, Кудояров, Мандарезов… Госпожа Прищепа и сам по себе господин граф. Семеро, как видите!
   ВОРОТНИКОВ (ужасаясь). …Но когда же? Ни сном, ни духом… Будучи в полном неведении о числе…
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА (смеясь). Да, да! Вы, Виссарион Савельевич, с вашей рыбой все на свете проспите! Идемте же!
   Берет В о р о т н и к о в а под руку, ласково шлепает кружевным зонтиком. Оживленно беседуя, оба поднимаются в дом. Сцена пустеет и остается безлюдной не менее минуты. В конце концов на веранде появляется О л ь г а П а в л о в н а П р и щ е п а, невзрачная женщина лет тридцати пяти, в коричневом платье и с неуместной гвоздикой в уложенной на старушечий лад прическе.
   ПРИЩЕПА (сама себе, озабоченно). Где же здесь может быть скатерть? Вот наказание!…
   Озирается по сторонам, пожимает плечами и быстро уходит в дом. Слышно, как кто-то внутри перебирает гитарные струны. На сцене – снова никого, свет постепенно меркнет, гитара начинает заглушаться новыми звуками, плывущими со всех сторон: плеском воды, пароходными гудками, звоном чайной посуды. Вскоре становится совершенно темно.
   ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Одну минуточку, господа, сейчас я зажгу свечи.
   В темноте вспыхивает огонек, за ним – второй, третий… Высвечивается уютная комната, в центре которой – массивный стол. А р к а д и я С т е п а н о в н а держит подсвечник в ожидании, пока П р и щ е п а расстелит скатерть.
   ПРИЩЕПА. Вот, уже готово! Вообразите только, где я ее нашла: под навесом, прямо на поленнице…
   ГОЛОС ИЗ УГЛА. Они у вас, однако, отбились от рук. Или, может быть, вы их недокармливаете.
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА (в недоумении). Кого, господин Калиостро?
   КАЛИОСТРО. Домовых. Полтергейст по-научному.
   Угол освещается, К а л и о с т р о можно рассмотреть. Это высокий, неопределенного возраста субъект с проседью в волосах, изысканно одетый. На его длинных пальцах всеми цветами радуги переливаются дорогие перстни. П р и щ е п а тем временем расставляет чашки.
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Не понимаю, о чем вы говорите, граф.
   (Сидящие за столом – В о р о т н и к о в, В л а ж н и к о в, К у д о я р о в, а также господа М а н д а р е з о в и В о с т р о д о в с к и й откладывают сигары и поворачиваются к графу).
   ВОСТРОДОВСКИЙ (тучный, добродушный, похожий на гиппопотама барин в панаме, нахлобученной по самые глазки). На испуг нас берете, господин граф? Так вот, с наскоку? Не на тех напали! (весело грозит пальцем). Домовых приберегите для малых деток.
   Все оживленно галдят, смеются.
   КАЛИОСТРО (с напускным удивлением). Какие тут могут быть детки! Кто же вам, позвольте узнать, прислуживает? Я что-то не заметил никого из челяди.
   ПРИЩЕПА (в растерянности). Прислуживает? Мы как-то сами… Вот, накрываем на стол…
   КАЛИОСТРО. Но, простите за нескромность, как же со стиркой, к примеру? Кто приготовил эти великолепные блюда, запах которых я уже явственно чувствую? Мелкий текущий ремонт… канализация… да мало ли дел!
   Все молчат, не зная, что ответить.
   КАЛИОСТРО. Ну, не будем. Прошу извинить за нескромность.
   ВОРОТНИКОВ (негромко, обращаясь к сидящему рядом В о с т р о д о в с к о м у). А в самом деле – кто прислуживает? Я, черт возьми, ни разу об этом не задумывался.
   ВОСТРОДОВСКИЙ (пожимает плечами). Кто его знает! Мне, доложу вам, все равно. Сыт, обут, одет. (Смеется, похлопывает себя по обтянутому жилеткой полосатому животу). И никого, во всяком случае, не притесняю и не угнетаю.
   ВОРОТНИКОВ. Так-то оно так… (задумчиво смолкает, потом встряхивает головой, отгоняя сумбурные мысли).
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Граф, мы теряем терпение! Очень хочется есть.
   КАЛИОСТРО (печально). Что же вам мешает? Мой нос подсказывает, что все уже готово.
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА (глядя в пол, тихо). Это не то.
   КАЛИОСТРО. Чего ж вам угодно?
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА (в замешательстве). Чего? … Ну, этого… (пощелкивает пальцами). Вы сами должны знать. (Хмурится). Не понимаю… Мы полагали, что вы…
   КАЛИОСТРО (кивает). Разумеется. Но разве вы не помните, что не далее, как вчера? … Я имел удовольствие в очередной раз навестил ваше очаровательное общество и…
   ВЛАЖНИКОВ (классический, чахоточного вида студент). Вчера? О чем вы, граф?
   КАЛИОСТРО. Не помните…
   ВОСТРОДОВСКИЙ. Мы много слышали о ваших, господин Калиостро, проделках, но хотелось бы большей ясности, определенности. Что вы имели в виду, утверждая, будто посетили нас вчера?
   КАЛИОСТРО (разводит руками). Только то, что вы слышали. Между прочим, не будете ли так любезны вспомнить – что вообще вчера случилось примечательного? С вашей, в частности, персоной?
   ВОСТРОДОВСКИЙ (напряженно размышляет). Задача, сударь! Вероятно, проснулся, откушал… После, наверно, ходили с Ольгой Павловной на речку, купаться… Затем, сдается мне, господин Мандарезов пел романсы…
   М а н д а р е з о в – франтоватый, кудрявый молодой человек, одетый в клетчатый костюм, – церемонно кланяется и потрясает гитарой с пышным алым бантом.
   КАЛИОСТРО. Согласитесь, это звучит несколько странно – «вероятно», «наверно», «сдается»… А позавчера?
   В о с т р о д о в с к и й сникает, у него потерянный вид. Всем становится его жалко.
   ПРИЩЕПА (капризно). Будет вам, граф. Не мучьте нас вашими парадоксами. Лучше расскажите что-нибудь о себе. Это, должно быть, чрезвычайно занимательно.
   КАЛИОСТРО. Почему бы и нет? Вот, наудачу: недели полторы тому назад случилось мне побывать в Москве. Вы бывали когда-нибудь в Москве, господин Мандарезов?
   МАНДАРЕЗОВ (важно). Доводилось.
   КАЛИОСТРО. Как она вам глянулась? Не правда ли, огромного размера дистанции?
   МАНДАРЕЗОВ. Дело говорите.
   КАЛИОСТРО. Особенное впечатление у меня от Адмиралтейства. Панорамы, перспективы, пушечный залп…
   МАНДАРЕЗОВ. Совершенно с вами согласен.
   К а л и о с т р о пристально смотрит на него и с грустью качает головой.
   КАЛИОСТРО. Боюсь, вашему обществу эти мои воспоминания не слишком интересны. Какое нам, в сущности, дело до Москвы? В конечном счете, я прибыл не за этим.
   ВСЕ (воодушевленно). Да, да! Совсем за другим!
   КАЛИОСТРО (подсказывает). …И это другое…
   ВСЕ (хором доканчивают). Призраки!!
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Нам очень хочется присутствовать на вашем сеансе, господин граф. Мы столько о нем слышали!
   КАЛИОСТРО. Вот как? От кого?
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Уже не помню. Я помню только, что страшно голодна. Я чувствую, что ваше предстоящее выступление каким-то образом поможет мне справиться с этим неприятным ощущением. Оно укрепит мои силы.
   КАЛИОСТРО (негромко). Получается, какая-то память у вас наличествует. Вы правы, давеча – не без моего участия – вы совершенно насытились.
   КУДОЯРОВ (молчаливый пожилой господин, до сих пор не проронивший ни слова). Вот, господин Калиостро, сказали вы, с вашего позволения, «Москва». А что за Москва такая? Я, сколько себя помню, о такой и не слыхивал.
   КАЛИОСТРО. Милостивый государь, в иное время я с удовольствием вас просвещу – тет-а-тет. Сейчас же воспитание велит мне прислушаться к пожеланию восхитительной Ольги Павловны. Поменьше парадоксов! Ну-с, я готов приступить к своей основной обязанности…
   Свечи мерцают. Комната то погружается в темноту, то вновь освещается. В какой-то момент обнаруживается, что стол уставлен яствами, к которым, впрочем, никто, за исключением К а л и о с т р о, не притрагивается.
   КАЛИОСТРО (подмигивает). Откуда, значит, взялся провиант, господа хорошие?
   ВОСТРОДОВСКИЙ (жалобно). Начинайте, граф. Не спрашивайте. Нет мочи терпеть!
   КАЛИОСТРО. Извольте. Итак, позволю себе напомнить, что сейчас мною будет проведен сеанс так называемого спиритизма. Мероприятие сугубо интимное, междусобойное. Его целью будет получение ценной информации из будущего, поскольку прошлое и без того неподалеку, стоит только нагнуться и поднять – это во-первых. А во-вторых – энергетическое насыщение за счет потусторонних сил, этакая оптимизация дереализации. Мелкие дистанционные шалости, порожденные богатым жизненным опытом. Я очень надеюсь, что по окончании наших игр к вам вернется прежний аппетит, и мы сможем перейти к обычной трапезе.
   ВОРОТНИКОВ (нервно хихикает). Страшно, однако! Ольга Павловна! Может, лучше, отправимся купаться? Луна, соловьи, сирень… райское время!
   ПРИЩЕПА. Вы слышали, господа? Наш рыболов, оказывается, изрядный трус!
   КАЛИОСТРО. Не смущайте его, сударыня, это вполне естественная реакция. Да и время – как совершенно точно, сам того не подозревая, подметил господин Востродовский, – истинно райское! Прошлое общедоступно и безразлично, будущее ужасно, и при одном прикосновении к нему хочется отдернуть руку. Вы живете в почти настоящем раю, господа, я заявляю это совершенно серьезно. И в самом деле – не предпочесть ли вам прогулку и купание?
   ПРИЩЕПА (с жаром). Нет! Увольте! Пусть он тысячу тысяч раз рай, да только все здесь какое-то… какое-то… (Подбирает слова). Сонное… непотревоженное…
   Слова ей не даются, внезапно П р и щ е п а закрывает лицо руками, плачет.
   КАЛИОСТРО (помолчав). Ваши слезы понятны. Я, тем не менее, знавал многих, кто готов был душу дьяволу запродать – лишь бы очутиться среди вас, поселиться здесь навеки, в вашем саду с цветущими вишнями. Таких – несметное число, они спят и видят во сне вашу реку, ваши кружевные зонты, ваши беседки, плющ, мезонин… Но в вас живет – это не я говорю, так выразился, совсем по другому поводу и невпопад, некий незнакомый вам человек – в вас живет тоска по творческому труду, по настоящей, полнокровной жизни. И этот субъект оказался прав, хотя имел в виду нечто совсем иное. Прошу вас, успокойтесь. Сейчас вам станет намного легче.
   П р и щ е п а, по виду которой ясно, что смысл слов К а л и о с т р о остался для нее во мраке, постепенно перестает всхлипывать. К а л и о с т р о резко встает и вместе с креслом вдвигается в общество, окружившее стол.
   КАЛИОСТРО. Ну-с, не будем откладывать. Кого бы, господа, хотелось вам пригласить в нашу компанию? Я готов.
   Некоторое время висит тишина, которую нарушает К у д о я р о в.
   КУДОЯРОВ. Билла Гейтса.
   КАЛИОСТРО (переигрывая с недопониманием). Прошу прощения? Это, что ли, тот самый… который… (делает вид, будто напряженно припоминает).
   КУДОЯРОВ. Ну, этот.
   КАЛИОСТРО. Он, насколько я помню, известен… м-м…
   КУДОЯРОВ. Вот-вот. Что-то там у него такое.
   КАЛИОСТРО. Отлично. Аркадия Степановна, извольте передать яблочко.
   А р к а д и я С т е п а н о в н а вручает К а л и о с т р о яблочко, тот кладет его на фарфоровое блюдце и ставит на середину стола. Окружает блюдце подсвечниками, после чего только эта точка пространства остается ярко освещенной. Лиц собравшихся почти не видно, и даже далекие звуки стихают, уступая место сосредоточенному безмолвию. К а л и о с т р о приподнимается и ладонями начинает описывать круги над свечами, пламя дрожит, яблоко неподвижно.
   КАЛИОСТРО (изменившимся, низким голосом). Именем Магистров и Адептов, повелеваю тебе, Билл Гейтс, покинуть мир живых и явиться сюда, пред очи Вечно Блаженных и Безнадежно Желанных, Навсегда Ушедших и Убоявшихся Грядущего.
   Слышен шепот В л а ж н и к о в а.
   ВЛАЖНИКОВ. О ком это он? Что это за мир живых?
   МАНДАРЕЗОВ (толкает В л а ж н и к о в а ногой). Тише вы, право!
   К а л и о с т р о призывает Билла Гейтса вторично, пассы становятся более энергичными, а яблоко начинает нехотя перекатываться с боку на бок, подобно неваляшке.
   ВОСТРОДОВСКИЙ (прерывистым шепотом). Получается!.. Он здесь!
   КАЛИОСТРО (с шипением). Я требую абсолютной тишины! Он спит! Если он проснется, то будет потерян для контакта.
   ПРИЩЕПА (не выдерживает). Разве призраки спят?
   К а л и о с т р о бросает в ее сторону гневный взгляд. Яблоко на мгновение замирает, потом вдруг начинает вращаться с возрастающей скоростью. К а л и о с т р о в третий раз повторяет свой призыв.
   Слышится ритмичное постукивание. Воздух неподвижен, но пламя пригибается, словно под воздействием сквозняка. Мерный стук становится громче, мало-помалу достигая оглушительной степени.
   КАЛИОСТРО (повелительно). Я слышу, ты пришел. Ответь!
   СОННЫЙ ГОЛОС. Incredible… Fuck! What's the matter?
   КУДОЯРОВ (вполголоса, возбужденно). Эх, не обучен языкам! Что он говорит?
   КАЛИОСТРО. Ругается. Ничего не понимает. Считает, что видит сон. Так оно, впрочем, и есть.
   КУДОЯРОВ (с дрожью в голосе). Спросите его, что будет! Скорее!
   КАЛИОСТРО. Будет? К вам вернулось чувство будущего?
   КУДОЯРОВ. Да! Ужасное ощущение! Не медлите же!
   КАЛИОСТРО (полуоборачиваясь). Мнение прочих?…
   ХОР (нестройно, вразнобой). Мы тоже чувствуем! Это просто кошмар! Довольно, граф, мы сыты по горло!
   КАЛИОСТРО (прежним тоном). Ты слышал вопрос. Мы требуем ответа.
   ГОЛОС. Microsoft. Technical… (неразборчиво) … all over the world. Money… the new empire… let me stay by you…
   КУДОЯРОВ. Ну? (подается вперед).
   КАЛИОСТРО. Не все понятно. Что-то о всемирной технике и о деньгах. Новая империя. И… он хочет остаться здесь. Просит оставить его с нами.
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Граф, но он же призрак! Объясните ему, не мучьте его! Призраки не живут среди живых.
   КАЛИОСТРО. Право дело, господин Кудояров проявил большую понятливость, чем вы, Аркадия Степановна. Впрочем, разница невелика, вы все равно все забудете. Ведь ваше счастье – то, что снится людям в самых глубоких, никогда не вспоминаемых снах – состоит в незнании многого. Они нужны вам, чтобы вы жили, как живете, а вы им – чтобы они знали, чего желать после смерти…
   ГОЛОС. I love you… Нow can I get there…
   Доносится еле слышный, далекий, прерывистый звон. Г о л о с умолкает.
   КАЛИОСТРО. Проклятье! Его разбудил телефон.
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Что такое?
   КАЛИОСТРО. Телефон. Устройство для переговоров на расстоянии.
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Как странно это звучит. Мне жаль его, он так к нам рвался, а сам всего лишь призрак…
   КУДОЯРОВ (сидит обмякший, раздавленный). Нет, хозяюшка, он не призрак. Призраки – это…
   КАЛИОСТРО. Тс-с!.. Молчите! Иначе – неизбежное раздвоение личности и умопомешательство. И сами вы – вы тоже сейчас, сию секунду все позабудете. Я прав?
   КУДОЯРОВ (после короткой паузы). Да-а… что это со мной было? Честно признаться, я ровным счетом ничего не понял с этим Гейтсом. Знаю только, что не хотел бы очутиться там, где он сейчас находится. Гиблое место.
   КАЛИОСТРО. Мудрый вывод. Потому вам и не предусмотрено места в будущем. Что вы так глядите на меня? Пустяки, выкиньте из головы. Скажите лучше-ка вот что: не укрепились ли ваши силы? Каков теперь ваш аппетит, ваше общее самочувствие?
   КУДОЯРОВ (прислушиваясь к себе, удивленно). Словно живой водицы испил! Великолепно!
   ВЛАЖНИКОВ. Действительно – мне тоже хорошо, как никогда! Даже грудь перестала болеть. И воздух вроде бы посвежел.
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА (восторженно). А я словно на двадцать лет помолодела!
   ВОРОТНИКОВ. Бог с вами, Аркадия Степановна, вам это совсем ни к чему.
   АРКАДИЯ СТЕПАНОВНА. Когда же, наконец, вы станете серьезным человеком, Воротников!
   КАЛИОСТРО. Достаточно? Или попросим кого-нибудь еще?
   МАНДАРЕЗОВ (с сомнением). Я бы с удовольствием пообщался с действующим президентом России.
   КАЛИОСТРО. Это очень необычно звучит, милостивый государь. Вы уверены, что в этом государстве будет введен президентский пост?
   МАНДАРЕЗОВ (чуть раздраженно). Он же в будущем! Разумеется, уверен. Только не спрашивайте, почему.
   КАЛИОСТРО. Успокойтесь, не буду спрашивать. Мне известно, что ваше представление о будущем более ясное, чем у самих проживающих в этом будущем. Они же, в свою очередь, сильнее в вопросах прошедшего, хотя и в нем, если разобраться, смыслят мало – как и вы. Различия формальны. Что здешние, что тамошние – все живут лишь сегодняшним днем.
   ПРИЩЕПА (после внутренней борьбы). Я приношу вам свои извинения граф, но предпочту, пожалуй, купание. Мне больше не хочется сеансов.
   ВОРОТНИКОВ (подхватывает). Правильно, Ольга Павловна, вы умница! Я с вами всей душой. Все хорошо в меру. (Встает из-за стола). Возьмем лодочку – и по лунной дорожке, под музыку ночи, под плеск весел…
   КАЛИОСТРО. Ваш обед простынет.
   ВОРОТНИКОВ (озабоченно и туповато глядит себе в тарелки). А-а, не хочется что-то. Ольга Павловна, я жду вас на улице. (Закуривает папиросу и быстро выходит).
   ВОСТРОДОВСКИЙ. Если примете в компанию – я с вами.
   Грузно поднимается, тяжелыми шагами уходит следом.
   КАЛИОСТРО (разводит руками). Что ж, господа… Господин Мандарезов, если вы настаиваете…
   МАНДАРЕЗОВ. Да нет, с какой такой стати? (Тоже поднимается, берет гитару). Я, как все.
   Сразу вместе покидают свои места В л а ж н и к о в, К у д о я р о в и А р к а д и я С т е п а н о в н а. Видно, что никто из них так же не прикоснулся к еде. Молчаливыми тенями друг за дружкой растворяются в ночи.
   К а л и о с т р о звонко бьет в ладоши, свет мгновенно гаснет. В темноте раздается еще один хлопок, и тут же зажигается яркий свет. К а л и о с т р о стоит посреди уютной залы; ему рукоплещут кавалеры и дамы, рассевшиеся вокруг. Это совершенно другая компания.
   КАЛИОСТРО (с поклоном и улыбаясь). Вот, собственно говоря, и весь фокус. Я, как обещал, исчез, и вот я снова с вами.
   ВОЗБУЖДЕННАЯ ДАМА С ВЕЕРОМ. Граф, я умираю от любопытства! Где вы были?
   КАЛИОСТРО. Боюсь, вы мне не поверите. Я временно переместился в мир теней, в обитель ушедших, в страну бессмертных тем и образов. Там находятся все наши недостижимые идеалы, туда со временем уйдем и мы. Между прочим, у них там идет своя жизнь, во многом похожая на нашу.
   ПОЖИЛОЙ САНОВНИК (недоверчиво). Вы говорите, граф, о рае или об аде?
   КАЛИОСТРО. Ни о том, ни о другом. Почитают святых, ненавидят нелюдей, остальных – извергают из уст. Вот в том-то месте, куда их извергают, я и находился.
   ДАМА С ВЕЕРОМ. Так расскажите о том, что видели!
   КАЛИОСТРО. Я не уверен, что мой рассказ доставит вам удовольствие… В частности, тамошние жители склонны к спиритическим сеансам наподобие того, что состоится вскорости в этих стенах. Правда, с ними все наоборот: они вызывают не тех, кто умерли, а тех, кто еще не родился.
   ДАМА С ВЕЕРОМ. Но почему?
   КАЛИОСТРО. Трудный вопрос, Ваше Сиятельство. Умерших там не перечесть, но интереса к ним – никакого. Зачем выискивать Александра, скажем, Македонского, когда в любой момент с ним можно побеседовать в личной беседе? Впрочем, никто не ищет с ним встречи. А будущее… им хочется жить в той же степени, что вам – приобщиться к мертвым. В редкие минуты соприкосновения они насыщаются бытием и, ужасаясь истине, отступают. Вам же хочется их бытия, о чем вы грезите ночами в тех сновидениях, что вспоминаются после как приятные. Однако о самых важных встречах память незамедлительно стирается и там, и тут.
   ДАМА С ВЕЕРОМ. То, что вы говорите, граф, невыносимо.
   КАЛИОСТРО. Так ли уж? Позволю себе повторить: разница не столь уж велика. Я встречал человека, который по выходе из трактира вообще утверждал, будто «живые и мертвые» – это про пельмени и пышки. В обоих мирах – отрывистые, скудные представления как о былом, так и о грядущем… Если только изменчивость, подвижность суета… и вечное раннее лето – в противовес. Все вы чего-то ищете. Вам не хватает этого лета, им – сильных ощущений…
   ПОЖИЛОЙ САНОВНИК. Я прошу вас остановиться. Эти сомнительные истории могут дурно сказаться на самочувствии дам.
   КАЛИОСТРО. Повинуюсь и умолкаю. Но что же с сеансом?
   САНОВНИК (нерешительно). Ну, сеанс… В конце концов, не вижу смысла усматривать в нем нечто большее, чем трогательную забаву. Наверно, граф, вы можете начинать.
   КАЛИОСТРО. С удовольствием. Кого мы будем приглашать? Чингисхана? Софокла? Ивана Калиту?
   САНОВНИК (помолчав). Я просил бы вас – если только это возможно – устроить мне свидание с одной моей старой приятельницей, которая скончалась в расцвете лет.
   КАЛИОСТРО. Я попытаюсь, назовите ее имя.
   САНОВНИК. Ее звали Аркадией Степановной.
   КАЛИОСТРО. Мне потребуется семь человек. Им придется встать и взяться за руки, образуя круг…

   © ноябрь 1999

Два товарища
Малый цикл

Овечьи мозги

   Анатолию

   Меню Павла Икроногова обычно состояло из всяческих изысканных блюд. Тут бывали и трюфели, Бог весть откуда взявшиеся, и пироги с белыми грибами, и язык. Нередкой гостьей оказывалсь нутрия – животное, предназначенное не для возбуждения аппетита, но для его отбивания, однако Икроногов считал этого грызуна деликатесом номер один. Да что нутрия! Надумай какой-нибудь бездельник перечислить все, что подавалось к столу в доме Икроногова, он перевел бы дух не скоро. Одни только жаворонки поедались тушенными в масле, вине, собственном соку, собственных слезах, перьях и едва ли не в собственных трелях. Исправно подавали балык, заливную рыбу, устрицы, не считаясь со стоявшим на дворе тысячелетьем.
   В тот день гастрономический набор пополнился новым компонентом. Словно с неба свалились к обеду овечьи мозги, приправленные заморскими специями и пересыпанные зеленым горошком. Икроногов, глотая слюну, с безупречной изысканностью разделывал кушанье и уписывал его с таким аппетитом, что просто приятно было смотреть. Пухлое сосредоточенное лицо множилось в зеркалах, и лишь одной недоставало детали: старого лакея за спинкой кресла с салфеткой наготове.
   Любил Икроногов и выпивку, достойную жаворонков. На первых порах он не слишком задумывался над этим увлечением, когда же возлияния сделались системой, он почувствовал, что нуждается в каком-то оправдании перед самим собой. Помогло печальное свойство Икроногова терпеть неудачи в самых разных делах. Речь идет, в основном, о заурядных житейских драмах и бытовых мелочах, но свойства лекарства были таковы, что любая мелочь раздувалась до трагических размеров, вынуждающих лечиться все усерднее и усерднее. Прошло время, и вот Икроногов ощутил наконец, что искать оправдания теперь уже не нужно. И венцом его самоанализа сделалось кредо ночного бражника, никем не признанного и ни в ком не нуждающегося.
   Личная жизнь Икроногова не однажды атаковалась черными силами. Самого филолога (Икроногов был филолог), упрекнуть, по его мнению, было не в чем – во всем обвинялся рок, злые звезды и сологубовская колодунья злая. С первой минуты знакомства Икроногов опутывал избранницу сетью разнообразных услуг. Испытывать его преданность не было никакой нужды – хватало одного взгляда, чтобы понять: этот и среди ночи приедет, и в другой город проводит до гостиницы, и вообще – стал таким предупредительным, что сам по себе пропал вовсе. Это жертвенное самоотречение в сочетании с устами, вышептывающими стихи, и глазами, упертыми в голые колени, производили на дам гнетущее впечатление. Икроногов не понимал, в чем дело, и жаловался, что им все время гнушаются. Но гнушаться было попросту нечем, ибо с женщиной наедине бедняга раскисал и очень быстро переставал существовать как личность.
   Недавно Икроногова постиг очередной удар. Он оказался чувствительнее прежних, ибо дело обстояло, как в медицине: болезнь тем опаснее, чем вреднее микроб и чем слабее человек. Особа, на которую Икроногов положил глаз, сочетала в себе привлекательность розы и вредоносность холерного вибриона. Каждую любовную связь она расценивала и описывала в обществе как Голгофу. На Голгофу она восходила многократно, и всякий раз не одна. Когда грех совершался, в свидетели и заступники призывались Цветаева и Фрейд. Убедив Икроногова, что Голгофа есть Голгофа и крест тяжел, болезнетворная вампирша высосала из него соки и канула в неизвестность, стянув у воздыхателя божественного Гумилева. Вся эта история потрясла Икроногова. Он был так напуган рассказами о Голгофе, что не смел и помыслить вскарабкаться на нее за компанию с рассказчицей. Во всем случившемся он уловил лишь оттенок мрачного созвучия душ и всерьез считал, что произошла фантастическая и печальная встреча двух собратьев по редкому несчастью.
   Итак, вечером сытного дня отобедавший Икроногов скорбно смотрел на похоронное пламя свечей, сжимая в одной руке карандаш, а в другой – наполненный до краев бокал. Со стен, подобно жукам в янтаре, глядели предки – некогда цвет и гордость петербургского общества. Потомок подсел к столу и погрузился в творчество. Словно муравьи, ползли на бумагу слова – мелкие, в завитках, и каждое – бомба, каждое – прощальный поклон хмельного отпрыска старинного рода. Да, он сгинет, но поставит точку, это будет всем точкам точка! Его сочинение – укор, плевок, вызов и горькая мудрость. Это может получиться особенно изысканно, если в желудке перевариваются мозги с горошком и бутылка благородного вина.
   Бокал сменяется бокалом, мысли пляшут. На свечу летит страшный мотылек – ниоткуда, в мерзкой липкой пыльце. Даже прекрасная и проклятая, забравшая Гумилева, не сумела оценить обреченность вечерних бдений. И становится очевидным, что все вокруг Икроногова суть пустые места, а сам Икроногов – один, и неизвестно еще, человек ли он или нечто иное, чему не суждено обрести приют и покой в материальном мире.
   Выход есть – Икроногов давно о том догадался. Испытанное в юности желание смерти являлось смешным, глупым заигрыванием с тайной. Искушение смертью вообще неизбежно, когда впереди запас жизни на полную катушку. Но он переболел младенческой болезнью, и теперь все обстоит иначе. Теперь он всерьез призадумался о новых путях и возможностях загробных миров…
   Телефонный звонок прозвучал неуместно, бестактно, но Икроногов решил повременить с хамским ответом. Обычно вместе с мрачными мыслями приходит желание ими поделиться. Кроме того, вдруг это…
   – Я слушаю.
   – Здорово! – раздался далекий бас. – Куда ты пропал, гнида?
   Икроногов икнул и с нарочитой сдержанностью ответил, что он никуда не пропадал и словом «гнида» как изгой и бражник оскорблен, но тут же намекнул, что готов простить Штаху эту вольность.
   – Чем занимаешься? – бодро кричал Штах. Бодрость заставила Икроногова поморщиться, хотя он любил Штаха. Штах недавно женился и у него никаких проблем не стало. Жена вяжет, он мотает нитки. А мог бы, мог выйти толк – да увы! Лучшие люди гибнут в семейных дрязгах, храни Господь их союз и будь оно проклято. Раньше, бывало, не найти собеседника приятнее Штаха. Ты ему исповедуешься – и он тебе душу выложит, обоих терзал голод, и потому они прекрасно понимали друг друга. А что сейчас? Штах только и может, что ободряюще мычать в ответ на откровения товарища, и знай себе долдонит, что все, дескать, образуется. А все-таки коротать вечер в одиночестве несладко…
   Прежде, чем Икроногов на что-то решился, язык его самовольно брякнул в трубку короткое «приходи». И сразу же плотину прорвало: он начал рассказывать взахлеб о новой повести, которая взорвет устои и покорежит души, о вероломной любовнице, о марочном вине…
   – Ну, так мы через полчасика! – перебил его Штах. – Придем не пустые!
   – М-м! – обрадовался Икроногов, как будто Штах был способен явиться пустым. У самого Икроногова еще четыре бутылки стояли непочатые, но сработал условный рефлекс на упоминание алкоголя, и получилась положительная эмоция.
   Положив трубку, Икроногов сумрачно хихикнул и попытался перечесть написанное – он как раз создавал героя, прототипом которого был Штах. Но буквы к его негодованию расплывались. Икроногов пожал плечами, буркнул что-то насчет глупой шутки. Он отпихнул листки: поставил в угол за неумные козни, и наполнил очередной кубок.

   * * * * *

   Штах, конечно, опоздал: прибыл он не через полчасика, а через полтора. Тому причиной была, разумеется, Сонечка, его жена, как истинная женщина наводившая марафет долго и без всякой необходимости.
   Штах выглядел ухоженным и счастливым – сказывались любящие руки. Он был непривычно выбрит, помыт и почищен. Обручальное кольцо добавляло его облику солидности, а суждениям – весомость. Сонечка радостно смеялась, излучая доброжелательное веселье. Она была маленькая, курносая и, несомненно, лучшая на белом свете. Спорить со Штахом по этому поводу никто не посмел бы. Но даже Сонечкина живость слегка потускнела, едва супруги вступили в храм творчества и отшельничества, где как-то не подобало вести себя развязно.
   Впрочем, Икроногов сразу отверг излишние церемонии. Махнув пухлой ручкой в сторону кресла, он направился к тайнику. По дороге он задевал стулья, голова его была чуть наклонена вперед. Штах озадаченно оглянулся: кресла там, куда махнул рукой Икроногов, не было. Там стоял аквариум с рыбками.
   Икроногов, кряхтя, стал терзать увертливую бутыль, принесенную Штахом. Штах заложил руки за спину и начал извиняющимся тоном выговаривать:
   – Послушай, родимый, я тебя не узнаю. Конечно, бывали времена, но сейчас, мне кажется, ты творишь что-то не то.
   Супруги Штах были медиками. Штах считал, что это обстоятельство заставляет всех вокруг прислушиваться к его мнению.
   – Да ну… ладно! – отмахнулся Икроногов и вручил молодоженам бокалы.
   – Не ладно! – повысил голос Штах, принимая посуду и стараясь выглядеть суровым и уверенным в себе. – Столько пить – ни один организм не выдержит! – и он осушил бокал. Выдохнув, продолжил: – Вспомни, как на «Историю лошади» ходили, ты с тех пор и в театре-то не бывал.
   – К черту его! – разозлился Икроногов. – Надоело…
   – Да что стряслось-то? – удивленно и с легким раздражением воскликнула Сонечка. – Надо же быть мужчиной.
   – Но зачем?! – и Икроногов заломил руки. Он точно знал, что страдает не просто так. – Зачем? К чему все? Послушайте, – тут он опустился перед гостями на колено и забрызгал слюной, – ведь я никому на этом свете не нужен, ни одна живая душа не найдет со сною счастья! То, что я живу – недоразумение, казус!
   Штах устало опустился на стул. Покачав головой, он укоризненно молвил:
   – Дорогуша, но ведь все это было, все это чертовски не ново! Уже кого-то тянуло в пролет, кто-то настаивал синильную кислоту, а третий затачивал на вены ножи. Или ты успел сочинить что-то оригинальное?
   – В Аф-фганистан уеду! – зарычал Икроногов. Глаза его были совсем сумасшедшими. Румяное лицо поблекло и блестело от пота. В воротничке и фраке он очень бы походил на отчаявшегося продувшегося игрока. – Что, не веришь? – обиделся он. – Ну и дурак… М-м-м!… – Икроногов замычал и попытался зажать длинный нос Штаха непослушными пальцами.
   – Не забудь пообедать перед Афганом, – напомнил Штах, уворачиваясь. – Что ты там ешь обычно? Индейку с шампиньонами?
   – Еще р-раз дурак! Да ну тебя! – Икроногов не на шутку обиделся и заходил по комнате. – Хоть бы потолок на голову трахнулся…
   – Стоит ли? – усомнилась добрая Сонечка.
   – По мне – так в самый раз, – мрачно отозвался Икроногов.
   – Так чем же мы изволили сегодня отобедать? – не унимался Штах, которому стало уже очень неплохо от вина.
   – Мозги! Овечьими мозгами я отобедал! Хватит с тебя? Довольно? – взбесился тот.
   Сонечка потрясенно засмеялась:
   – Ты что, серьезно?
   Вместо ответа Икроногов, утомленный всей этой комедией, побежал в кухню и вернулся с остатками деликатеса на блюде, расписанном райскими птицами.
   – Нате! Заколебали! Дивитесь!
   В сильнейшем негодовании он сел и отвернулся. Штах удивленно рассматривал кушанье. Сонечка же, отсмеявшись, заметила:
   – Послушай, овечьи мозги – ведь это очень опасно.
   – Ну, помру – и хрен со мной, – буркнул Икроногов и взглянул на жену Штаха, словно на больную. Штах, заметив это, насупился.
   – Угу, – кивнул он злорадно, мстя за непочтительный взгляд в сторону божества. – Чрезвычайно вредно.
   – Медишки хреновы, – угрюмо огрызнулся Икроногов. – Сами вы вредные… – И он замолчал. Потом встал и медленно вылил содержимое бокала в аквариум.
   Некоторое время держалась пауза.
   – Можешь нам не верить, – сказала, наконец, Сонечка с обидой. – Только мы на днях прочитали умную книжку про одну болезнь, – так вот эта болезнь бывает, если ешь овечьи мозги.
   Икроногов скроил жалостливо-ироничную физиономию.
   – Какая еще болезнь? – спросил он тоскливо.
   – Такая, – ухмыльнулся Штах. – Ее вирус вызывает, который гнездится у овец в бошках. Его никаким кипячением не убить. А болезнь начинается так: сперва меняется походка… Кстати, обрати внимание: тебя что-то нынче сильно шатает. Потом руки отнимутся, потом – ноги. А потом писать под себя будешь. И гадить.
   – И дураком потом сделаешься, – добавила Сонечка. – Будешь сидеть в луже и слюни пускать.
   – Ну, а дальше? – безучастно осведомился Икроногов. Он уже не обижался.
   – Ну, а что – «дальше»? – удивленно пожал плечами Штах. – Дальше – помрешь.
   – А чем же это лечат?
   – Ничем не лечат, – сказала Сонечка и укусила яблоко. – Еще не придумали средство.
   Штах немного поразмыслил.
   – Конечно, что-то им дают. Гормоны, наверно. Витамины. Да только смысла в этом нет, – он допил вино и посмотрел на часы. – Сонь, а Сонь! Нам пора трогаться. Надо еще к моим заскочить.
   – Да ну! Да вы что! – Икроногов тревожно забегал вокруг гостей. – Куда вам там ехать! И у меня еще тут найдется… кое-что… – он полез в закрома и выудил очередную бутылку. Штах облизнулся и помедлил. В былые времена этот довод сработал бы безотказно. Другое дело – теперь…
   – Нет, – решительно молвил он. – Нет и нет, спасибо, дорогой. У нас еще дел! – и он провел ребром ладони по горлу, показывая, сколько дел.
   – Ну и черт с вами, – снова озлился Икроногов, и мрачный его вид сделал прощание скомканным и дурным.

   * * * * *

   Вернувшись из прихожей, Икроногов плюхнулся в кресло и сидел какое-то время недвижим, раскинувшись вольно и небрежно. Сейчас он отдаленно напоминал загулявшего донского казака. Живучий он человек, ведь даже казака свалила бы с ног выпитая доза, а ему – хоть бы хны. Разве что лицо в поту, да глаза почти незрячие. Пульсирует жилка на виске, порой чуть подпрыгивает бровь, иронизируя над чем-то. И вот – ожила повисшая безжизненно кисть, обреченно махнула, послала все в тартарары, и Икроногов встал. Источая запах спирта, он медленно побрел к листкам, исписанным бисерным почерком.
   Но работа не ладилась. Листки разлетались, стул выныривал из-под задика и норовил воспарить за спиной, издеваясь. Когда все-таки рабочую гармонию удавалось воссоздать, за дело бралась икота, которую приходилось лечить новыми бокалами, после чего опять начиналась катавасия с листками и стулом.
   Отчаявшись справиться с напастью, Икроногов заперся в ванной, где подержал голову под краном. Сознание осветилось немощной зарей, но и этого слабого света хватило, чтобы наткнуться на маленький, в сознании том засевший гвоздик… гвоздик волшебно рос и превращался в костыль… потом в кол, пику…
   – Алло! – Икроногов набрал номер старого знакомого, напрочь позабыв, что на дворе уже ночь.
   – Чего тебе? – отозвался заспанный голос.
   – Слуш-шай, из-вини, – конфузливо провернул Икроногов, – но вот ведь чертова история! Поел я на обед овечьих мозгов…
   – Сунь палец в глотку, сволочь! – заорала трубка. Знакомый, похоже, был не один. Послышался далекий женский смех, а вслед за ним – оскорбительные короткие гудки.
   – С-скотина, – прошептал Икроногов и треснул трубкой по рогулькам старинного аппарата. Он встал и начал прохаживаться, заложив руки за спину. Мысли путались, но при воспоминании о съеденном обеде начтинало казаться, будто где-то между сердцем и желудком застряла холодная столовоая ложка.
   «Сейчас проверим!» – вдруг осенило его. Выпячивая губу, Икроногов раскрошил остатки кушанья и жестом сказочного колдуна швырнул крошево в аквариум. Рыбы, отяжелевшие от налитого ранее вина, ленивой стайкой поднялись и стали глотать божественные дары.
   Икроногов задумчиво перекрестил аквариум и снова взялся за телефон. Ему хотелось с кем-то поделиться свими тревогами. Немного подумав, он выбрал человека, который никогда не спал и не станет гнать от себя ищущего сочувствия. Правда, этот субъект тоже был медик… черт бы их драл! Но другого выхода Икроногов не видел и позвонил.
   – С-слуш-шай! Извини! – завел он прежнюю песню. – У меня тут гадость творится.
   – На другом конце провода терпеливо спросили, какая-такая гадость. Икроногов, мешая слова с глотками и поминутно сбиваясь на Белого и Волошина, кое-как рассказал о своих подозрениях.
   Трубка молчала. Собеседник Икроногова только-только осилил третий курс мединститута и теперь напряженно прикидывал, какое снадобье окажется наиболее эффективным для успокоения нервной системы товарища. Он решил остановиться на таблетках под названием «галоперидол» и авторитетно посоветовал испуганному Икроногову смолотить парочку.
   – Н-не знаю, есть ли у меня, – проворчал Икроногов и повесил трубку, не поблагодарив за консультацию. В аптечке вроде было что-то похожее…
   Для каждого ненужного лекарства, попадавшегося под руку Икроногову, находились ласковые слова. Он остервенело рылся в ящике с упаковками и пузырьками, поминутно швыряя лишнее то под диван, то в аквариум. В конце концов лекарство отыскалось, и Икроногов с жадностью съел суточную дозу.
   …Потянулось ожидание. Внезапно глаза Икроногова расширились. Последняя искорка разума вспыхнула в них – вспыхнула, как одинокий уголек на затухающем пожарище, и малохольный свет от того уголька неожиданно высветил всю тоску и мерзость ухода в небытие. Ну кто, скажите, слыхал на том свете о той же нутрии? между тем здесь, на бренной земле, она будет в пятницу подана к столу. А это?.. Икроногов тяжело поднялся из кресла и, качаясь, побрел вдоль заставленных книгами полок. По пути он медленно вел толстым пальцем по их корешкам. И вообще – зачем? Все ведь из-за этой стервы… А если честно, то уже приходит на память совсем другая улыбочка, рукопожатие… Ему явно симпатизирует одна… такая вся из себя. Икроногов невнятно бормотал обо всем этом, и ему не хватало воздуха, чтобы показать, какая она из себя; он только рисовал в пространстве округлые формы, отчего руки, казалось, наливаются медом. Даже подмигнула она ему как-то… Может, и померещилось, но будем считать, что подмигнула, и было это в тот момент, когда он самозабвенно декламировал ей в курилке Бодлера. Да, вполне вероятно, что тут закрутится маленький романчик! До чего же пошлое слово – от него отдает усиками мопассановских ловеласов, но в то же время – сколько в нем притягательного очарования! Икроногов изысканно и учтиво встретит ее на пороге, проводит в старинные хоромы, а там уж шампанское и скрипки Сарасате сделают свое дело… И до чего ж нелепо вместо всего такого издавать предсмертные вопли из-под обломков рухнувшего потолка, как мечталось ему совсем недавно!
   Потоку грез о шампанском и скрипках воспрепятствовали два события. Они случились одновременно: наконец-то погас уголек разума, затопленный последним глотком, и тут же Икроногов остановился взглядом на злополучном аквариуме. У него перехватило дыхание. В мутных и ядовитых водах покачивались брюшками кверху несчастные обитатели.
   Икроногов, увядший и смятенный, попятился. Нижняя губа со слюнкой скорбно оттопырилась, глаза горестно глядели в разные стороны, слипшиеся усы жалко нависали над беззвучно шевелящимся ртом. Руки беспомощно опустились. Все было ясно. Жуткий вирус не пощадил питомцев одинокого бражника, он скосил их в течение каких-то минут! Боже, боже…
   Икроногов сорвал телефонную трубку. Он не знал, не понимал, кому звонит и с кем общается, но он продолжал звонить и общаться, он плакал и каялся в трубку, рвал на себе волосы, рубаху и уже подбирался к кальсонам, он осыпал себя, вирус и всех, чье имя мог припомнить, бессвязными проклятьями и тут же переходил на грубую лесть. Он звонил похитившей Гумилева лиходейке и торжественно сообщал, что скоро умрет и оставляет Гумилева ей на память; через секунду он уже с рыдающими нотками просил помощи у той, что вроде бы подмигивала и которую было бы неплохо угостить шампанским.
   Он бесновался и выл, пока не возникли первые симптомы страшной болезни. Левая половина лица стала неметь, начал отниматься язык, забилось, чуя беду, трепетное веко. Глаз, выглядывавший из-под века, превратился в колодец безнадежного ужаса. Глаз обратился к зеркалу и застыл: половина лица была перекошена. Губы не слушались, не могли исторгнуть даже спасительного бормотания. Беседа с самим собою сделалась невозможной, и Икроногов лишился даже этого привычного утешения.
   – П-пом-могите!! – хрипло, не по-человечьи выкрикнул он и повалился на диван. Этот вопль забрал остатки сил, и не было никакой возможности бороться с последним признаком нервного заболевания. Сразу же, едва Икроногов раскинулся в вакхической позе, под ним возникла неуместная, невозможная в этих стенах лужа. По углам от нее начали расползаться влажные щупальца…
   И дверь отворилась.
   Вошли родственники. В доме Икроногова комнат было много, и у домочадцев не было привычки без нужды тревожить одухотворенного наследника. О разыгравшейся в непосредственной от них близости трагедии они, конечно, не догадывались. Картина, представшая перед ними в хмельных чертогах, привела к настоящей панике. Икроногов, весь мокрый, с перекошенным лицом, слабо ворочался и что-то отрывисто, неразборчиво рявкал, будто находился в кабаке начала века и барски требовал у полового рюмку водки.
   Квартиру наполнил запах валерьянки. Приехала скорая, Икроногова забрали в больницу немедленно, не спрашивая ни о чем и лишь внимательно изучив разбросанные на полу пакетики с лекарствами.
   – В-вирус! – попытался объяснить Икроногов в приемном покое. – Вирус! – ему представлялось, будто этиология его болезни непонятна дежурному доктору. Фельдшер скорой помощи изложил свою версию, с которой доктор сразу согласился.
   – Вирус, – саркастически усмехнулся лекарь, рассматривая Икроногова. Ночь выдалась не из легких. Только что он убил два часа на обработку компании окровавленных бомжей, и вот извольте – привезли вируса. – Вы хорошо посмотрели, там был только галоперидол? – обратился врач к фельдшеру.
   – До черта всего валялось, – пожал плечами тот.
   – Странно, что только перекос лица, – задумчиво молвил доктор. – Ну, так. Капельницу, зонд – все как обычно. А там будет видно. Морду бы набить, – вздохнул он мечтательно и взглянул на часы.
   Фельдшер зевнул, потянулся и зычно крикнул санитара. В пустом ночном коридоре, залитом леденящим светом, клич гулко отлетел от мертвых кафельных стен.

   * * * * *

   На следующее утро друзья и знакомые Икроногова сочли своим долгом проведать буяна и выяснить, чего же он, собственно, добивался ночными звонками. Вообще-то вопросом все они задавались одним: сильно ли выражен похмельный синдром. Но известие, что Икроногов доживает последние часы в больнице (а именно так виделось положение дел его домочадцам), – вот эта новость всех крайне изумила и обеспокоила. Вздорный Икроногов был тем не менее горячо любим друзьями и коллегами. Поэтому большая их часть, не теряя времени, приехала в стационар, где тот же доктор быстро всех успокоил. Он подробно рассказал, какие именно процедуры были назначены Икроногову, и заверил собравшихся, что больной с минуты на минуту будет выписан домой.
   – Нельзя заедать алкоголь лекарствами, – сказал доктор назидательно. Стремясь обеспечить себе относительно спокойные дежурства, он старался запугать приехавшую к Икроногову компанию, видя в посетителях таких же придурков, как и их непутевый приятель.
   Придурки угрозы не воспринимали, расслабились, начали улыбаться. Только особа, выбранная Икроноговым для романчика, сильно разозлилась и сказала, что Икроногов… впрочем, Бог ей судья, мы же не станем винить ее за грубое словцо.
   И тут появился Икроногов. Он был бледен, как мел, и свиреп, как тысяча… нет, как две тысячи чертей! И это было тем удивительнее, что обычное в таких случаях лечение напрочь отбивает всяческие чувства и эмоции. Первым, кого он узрел, был Штах.
   Их едва расцепили. Штах узнал о беде последним и прибыл позже всех – недоумевающий, движимый исключительно добрыми побуждениями. Он даже прихватил для заболевшего друга сеточку апельсинов (по апельсинам Икроногов вдарил в первую очередь).
   – Мозги?! – яростно дышал Икроногов и бился в державших его руках. – Мозги?!
   Штах постепенно сообразил, в чем дело, и не знал, сочувствовать или безобразно ржать. Он избрал нейтральный вариант и стал популярно объяснять, что злополучная болезнь – очень редкая, болеют ею туземцы-людоеды где-то у черта на куличках, и развивается эта болезнь в течение многих лет. Так что овечьи мозги…
   – Бараньи! – кричал Икроногов. – Бараньи, а не овечьи!.. У тебя! И у твоей!..
   Но тут Штах начал багроветь, и мы, чтобы не бросать тень на интеллигентных молодых людей, оборвем нить повествования. И будем справедливы: разве не стоит разок-другой промыть желудок, чтобы потом, подобно японцам, радоваться мелочам жизни – чему-то вроде ветви цветущей сакуры?

© октябрь 1985

Cват

   Штах, полулежа в рабочем кресле, слушал жалобы коллеги – высокой размалеванной особы в очках.
   – Что у меня за судьба, – сетовала особа. – Один – моральный урод, другой – импотент. Страшное невезенье!
   Штах отхлебнул кофе.
   – Ты по знаку – кто? – осведомился он.
   – Овен.
   – Не знаю, – подумав, решительно хмыкнул Штах.
   – А по году – Змея.
   – Я – Дракон, – скромно сообщил Штах, опуская глаза.
   Его признание не возбудило интереса.
   – Ты только глянь, – особа – кстати, звали ее Маргаритой – принялась листать дешевую, рассыпавшуюся в руках книжку. – Год 93-й. У Змеи – все плохо. 94-й – тоже все плохо. 95-й – опять все плохо. В 96-м, правда, немножко лучше… в 97-м – снова плохо! – Маргарита рассмеялась беспомощным, заливистым смехом. Штаху нравилось, когда она смеялась, это почему-то прибавляло ему уверенности в себе.
   – А Дракон? – спросил Штах.
   Маргарита ненадолго умолкла и стала читать.
   – У Дракона все прекрасно! – снова захихикала она. Вообще, ей ничего не стоило рассмеяться, веселье лилось из нее как из дырявой посуды. – Ну почему так? – и Маргарита безнадежно потянулась за спичками.
   Штах задумчиво смотрел перед собой, жуя губами. Беседа затрагивала близкие и понятные ему темы, и это Штаху тоже нравилось. В голове неторопливо прохаживались немногочисленные, приличествующие теме мысли.
   – Такая, видно, у меня судьба, – повторила Маргарита, поспешно затягиваясь дымом.
   Штах стрельнул в ее сторону глазами. «В принципе, конечно, можно оказать первую помощь, – подумал он лениво. – Особых усилий прикладывать не придется. Впрочем, все равно морока. Годы уже не те!»
   – Ну посоветуй что-нибудь, ты же у нас умный! – канючила Маргарита, веселясь на одном слове и печалясь на следующем.
   Штах вдруг радостно выпрямился в кресле.
   – Есть у меня человек, – протянул он глубокомысленно и, как бы лукавя, прищурился. На душе сделалось легко: Штах нашел себе дело. Появилась возможность развлечься.
   К тридцати годам Штаху было известно, что люди с возрастом склонны умнеть. Он считал, что процесс этот протекает автоматически, сам по себе, и исключением из правила себе ни в коем случае не казался. Мысль, рождение которой он только что возвестил, бродила в нем уж с самого начала беседы, но в какой-то миг все надуманные преграды рухнули, и Штах увидел, что в осуществлении его замысла нет ничего невозможного.
   Маргарита прижала руку к сердцу.
   – Он хоть не моральный урод? А то мне заранее страшно!
   – М-м… – Штах изобразил сомнение: вытаращил глаза и пожал плечами.
   – Не надо тогда, – отказалась Маргарита. Штах устыдился: думать он мог все, что угодно, но откровенно чернить друга за глаза ему не хотелось.
   – Да нет, не совсем, – сказал он утешающе. – Но, конечно, не подарок. И точно не импотент, – воодушевляясь любимым предметом, Штах даже вскочил на ноги и начал, сутулясь, ходить из угла в угол и жестикулировать. – Здесь ты можешь не бояться! что-что, а с этим – будь спокойна!
   – А зовут его как? – спросила Маргарита.
   – Павлом его зовут.
   – А фамилия?
   – Икроногов, – сказал Штах виновато и стал ждать, когда у Маргариты закончится истерика.
   – Впрочем, я все равно фамилию менять не хотела, – призналась, переварив смешинку и отдышавшись, Маргарита. – Квартира-то хоть у него есть?
   Штах чуть не задохнулся. Была ли у Икроногова квартира!
   – Да у него и нет больше ничего, кроме квартиры!
   – Как это? – ужаснулась Маргарита.
   – Ну, кое-что есть, разумеется, я же говорил, что он не импотент, – поправился Штах.
   – Всего лишь кое-что? – смеялась невеста.
   – На лекции уверяли, что пяти сантиметров достаточно, – заявил Штах авторитетно, рассчитывая удивить собеседницу парадоксом и вести рискованные разговоры дальше.
   – Пять – это же мало! – возразила Маргарита недоверчиво.
   – Нет, достаточно, – настаивал Штах и устроил пространный ликбез. Полностью, наконец, удовлетворенный, он добродушно молвил: – Да у него больше.
   – Он хоть умный? – допытывалась Маргарита.
   – Куда там! Поэт. Стихи тебе напишет.
   – Обожаю, – Маргарита завела глаза.
   – Стихи напишет, – продолжал Штах, – в театр поведет, в филармонию, в капеллу.
   – А в музей?
   – Может. Может и в парк свести. По кладбищам любит гулять, – Штах с опаской взглянул на даму.
   – Мне, знаешь, Смоленское… так его, да? нравится, – последовал ответ, и Штах успокоился.
   – Вот и отлично. Синичек покормите. Руку будет гладить…
   – Ой…
   – До утра…
   – Зачем же до утра, – смутилась Маргарита.
   – А он такой! Он будет и не одну руку, только надо ему намекнуть. Иначе побоится. У него, понимаешь, тоже проблемы… творческая личность, фамильное серебро, комплекс неполноценности…
   – Значит, опять все на себе тащить, – вздохнула Маргарита. – Не осталось, видно, настоящих мужиков.
   – Всех застолбили, – сочувственно кивнул Штах, машинально ощупывая обручальное кольцо. – Сделаем так. Я ему, конечно, ни гу-гу. Скажу вот что: знаешь, дескать, Паша, есть у меня знакомая – хороший, одинокий человек. Давно зовет в гости, а мне боязно. Тебе, мол, известно: я в последнее время как напьюсь – чудить начинаю. Полностью теряю контроль, а ее обижать не хочется. Ты бы сходил со мной, поприсутствовал, присмотрел. И она тоже: как увидит, что пришел не один, сразу сообразит – никаких, стало быть, надежд на меня нету.
   – Что ты меня пугаешь-то, – Маргарита без устали смеялась и краснела.
   – Ну а как же мне его иначе затащить? Он ведь гордый. Значит, приведу, а дальше уже смотри сама – надо тебе такое или не надо. Он хоть на женщин робкий, в душе изрядный буян, учти. Я тебе зла не желаю, предупреждаю загодя. А то примелькаешься, привыкнет он к тебе через годик, – может в сердцах и запустить чем-нибудь тяжелым.
   – Штах, ты меня ненавидишь.
   – У него и плюсов хватает. Человек искусства, не забывай. Опять же квартира: в три дня не обойдешь. С портретами предков-князей.
   – Князей?
   – Он говорит, что князей. Вот приедем – ты сначала с ним не очень, больше со мной. Оно, к тому же, и само так получится, ведь вы не знакомы. А после, как зайдет речь о чем-нибудь высоком, переключайся на него. Мол, интерес потихоньку просыпается. Об очень высоком не говорите, меня пожалейте. Едва он поймет, что тебе с ним занятней, чем со мной – все, заглотил крючок. Я ему уже несколько раз дорогу перебегал, для него такой поворот – именины сердца. А я буду изображать эдакого туповатого, хамоватого солдафона под мухой. У меня это здорово выходит. Увидишь, он меня еще стыдиться вздумает. Цыкать начнет на меня, на благодетеля своего.

   * * *

   – Не пойму, зачем я тебе там нужен, – Икроногов одевался и недоуменно гримасничал.
   – Что это у тебя за шарфик? – спросил вместо ответа топтавшийся в прихожей Штах.
   – Что? Шарфик? – Икроногов испуганно уставился на старенький, вытертый шарфик, который держал в руках.
   – Мой это шарфик, похоже, – заметил Штах озадаченно, не сводя с шарфика глаз.
   – Разве? Может быть, – задумался Икроногов, продолжая одеваться. Он встал перед зеркалом на цыпочки и облизнул губы.
   – Убей, не помню, когда я мог его забыть, – сокрушенно сказал Штах. – Может, и не мой. Мой, может, дома валяется. Правда, я его давно не видел.
   – Пил бы меньше, – научил Икроногов.
   – Помалкивай.
   Икроногов легонько, пинком выставил Штаха на лестницу и запер дверь. Пока они спускались, Штах, обгоняя Икроногова и оглядываясь, без умолку болтал:
   – Дошел, дружище, до ручки: страшно идти одному. Мне ведь капля западет – все, пиши пропало. Наломаю дров, а мне с ней работать. Помнишь закон: не гадить там, где живешь. И главное, вижу – скучает баба, томится, и баба-то хорошая, не стерва… ну, не семи пядей… честная давалка, гулящей назвать не могу…
   – Она хоть ничего? – спросил Икроногов, деловито отдуваясь.
   Они вышли на мороз.
   – Ничего… не знаю, конечно, как тебе… из провинции, но с задатками. Искусство любит. Не волнуйся, найдете общий язык.
   – Так может, я тогда не то купил? – Икроногов встревоженно покачал авоськой.
   – То, то, – заверил его Штах. – В самый раз.
   Икроногов, не в силах прогнать сомнения окончательно, шагал с чрезвычайно серьезным видом. Оранжевое плюшевое пальто с капюшоном и каракулевая шапочка с козырьком делали его похожим на маленького румяного бегемота, занятого поисками съестного.
   – Ты мне еще раз скажи: что я должен делать, если ты… ну, это, – Икроногов говорил быстро, спеша поскорее разделаться с неприятным.
   – Сразу в зубы, – отважно потребовал Штах.
   – Зубов не останется, милый, – усмехнулся Икроногов, теряя деликатность.
   Штах промолчал, наслаждаясь.

   * * *

   При виде Икроногова хозяйка зажала ладонью рот. Гость доходил ей до плеча.
   Икроногов церемонно, по-собачьи шаркнул и на мгновение замер в полупоклоне.
   – Топай давай, – Штах вернул ему недавний пинок. Икроногов, словно на сцене, картинно, в демонстративном возмущении замахнулся. Штах пришел в восторг от мысли, что спектакль состоится.
   – Извините, он у нас скот-с, – бросил Икроногов тоном изнемогшего в коммуналке барина.
   – Ой, зачем вы так на него, – всплеснула руками Маргарита.
   Штах поймал ее взгляд и заговорщицки зыркнул.
   – Проходите, садитесь где хотите, – пригласила Маргарита и прошла первой. Ее движения были несколько скованными из-за тесного платья, смешных Штаху побрякушек и высоченных острых каблуков, то и дело попадавших в щели паркета.
   Икроногов тем временем заканчивал вешать пальто.
   – Да, подозрительный шарфик, – пробормотал он вполголоса.
   – Руки помой, – велел ему из комнаты Штах, уже сидевший за столом на самом видном месте.
   Икроногов – наполовину театрально, наполовину нет – сдвинул брови. В бороде угрожающе приоткрылся красный рот.
   Маргарита, неспособная строить из себя светскую даму дольше пяти минут, оправилась от первых впечатлений и теперь, по обыкновению своему, смеялась непрерывно.
   – Я не знаю, – смущенно щебетала она, аттестуя накрытый стол, – у всех разные вкусы… – и она помедлила, призывая гостей высказаться по поводу бутылок, тех было две – с сухим вином и сладкой наливкой.
   – Видишь, ты зря переживал, – отечески попенял Штах, завладевший уже авоськой Икроногова. – Мы, Рит, люди простые…
   – Говорите только за себя, сударь, – посоветовал Икроногов сдержанно и, заведя очи, напоказ отмежевался от выросшего на столе по соседству сосуда с прозрачной жидкостью.
   Штах тоже ценил актерское мастерство. Ни слова не сказав, он содрал бескозырку черными зубами и вопросительно застыл, держа бутылку в дюйме от стопочки Маргариты.
   – Нет, я лучше сладкой, – отказалась та.
   – Хозяин-барин, – крякнул Штах и наполнил рюмку Икроногова.
   – Может, ты нас для начала представишь? – ядовито спросил Икроногов.
   – Паша-Рита, – буркнул Штах, занятый теперь непослушной шпротиной.
   Икроногов с Маргаритой, улыбаясь, шутовски кивнули друг другу. Маргарита немедленно прыснула.
   – Даме налей, – сказал Икроногов с презрением.
   – Поучи жену блины печь, – Штах надменно кивнул дамской стопке, где загадочно пунцовела наливка. Икроногов развел руками, искренне дивясь расторопности товарища.
   – За встречу! – рявкнул Штах, берясь за рюмку.
   – За знакомство, – кивнул Икроногов, обнаруживая оппозиционность благовоспитанного человека.
   Штах уже выпил и нюхал хлеб.
   – Как концерт? – спросил он бодро и вилкой отделил от шпроты хвост.
   Икроногов нейтрально-удивленно взглянул на него, пытаясь предугадать дальнейшее, но Маргарита ответила, что концерт ей понравился, и Икроногов перевел взор на нее, светясь неподдельным любопытством.
   – На какой вы ходили концерт? – осведомился он. Тем временем вилка и нож в его руках гуляли сами по себе, а глотал он резво и неприметно, лихо размещая глотки в промежутках между словами – при вполне обычном темпе речи.
   – Поэтический вечер. Поэзия начала века.
   – Ну! Не в «Приют ли комедианта»?
   – В «Приют».
   – Я тоже на днях побывал и видел совершенно изумительную вещь…

   * * *

   – Ну, как? – часом позже Штах подался к Маргарите, сверля ее взглядом.
   Та оглянулась и виновато сморщила нос.
   – Как-то не очень…
   – Дело хозяйское, – вздохнул Штах с неясным облегчением и придвинул вторую бутылку. В груди что-то томно растекалось, сердце топорщилось розой. Штах с жалостью посмотрел на Икроногова, пробиравшегося обратно к столу. Его возвращение сопровождалось беззаботным сипением бачка в далеком коридоре.
   – Прум-пурум-пурум! – спел счастливый Икроногов, разлил водку и потянулся к ветчине.
   Штах молча следил за хозяйкой, пока та убирала со стола ненужную посуду. Маргарита сослепу не замечала его взгляда. Штах в растущем восторженном потрясении думал: «Редкий же я идиот. Счастье плывет в руки, а мне приспичило сводить ее с этим сибаритом». Словно опомнившись, он вскочил:
   – Что ты все одна-то… не перевелись покамест гусары, – Штах сгреб грязные тарелки и поволок на кухню. Икроногов скорбно охнул, встрепенулся, но на его долю работы уже не осталось.
   На кухне Штах подцепил давно усмотренный графинчик с чем-то прохладительным. Он поспешно наполнил две рюмки.
   – Ты что, это спирт! – шепотом воскликнула Маргарита.
   – Я худому не научу, – уверил Штах строго. – Ну, раз-два!
   Маргарита поперхнулась и едва не потеряла очки. Штах, млея, будто в замедленной съемке, похлопывал ее по спине. Потом проказливо подмигнул и бегом устремился в гостиную.
   Икроногов сосредоточенно обгладывал косточку.
   – Ну, какое твое впечатление? – озираясь, склонился к его уху Штах.
   – Знаешь, не фонтан, – вздохнул Икроногов, берясь за салфетку. – Понятно, почему ты не хотел идти один.
   – Я, дружище, передумал, – открыл ему Штах, мечтательно скалясь. – Для меня, пожалуй, сойдет.
   – Иди остынь, – посоветовал ему Икроногов бесцветным голосом.
   – Брось ты! – Штах раздраженно опрокинул в рот первое, что подвернулось под руку, и расстегнул ворот рубашки. Ослабляя узел галстука, он предложил: – Тебя уложим на раскладушке, а…
   – Я тебе говорю: остынь! – повысил голос Икроногов. – Давай-ка лучше садись, сейчас допьем и пойдем восвояси.
   Штах оторопел и непонимающе уставился на приятеля.
   – Со мной, – рассуждал Икроногов, – ты, братец, никогда в дурную историю не влипнешь. Уж я за тебя постою. Я слов на ветер не бросаю. Раз обещал – выполню. Хватит силенок-то, хватит.
   – Ну-ну, – скривил губы Штах, развернулся и сделал шаг в направлении кухни.
   – А вот стой, – Икроногов уже сам стоял на ногах и крепко держал его за рукав. Штах, пошатываясь, остановился. Он никак не мог сообразить, какие-такие враждебные силы стремятся расстроить его планы. Наконец до него дошло.
   – Ну слушай, ну пусти, – возмутился он. – Не твою же бабу увожу.
   – Еще не хватало, – звонко и торжествующе рассмеялся Икроногов, жестом приглашая посуду принять участие в веселье.
   Тут на пороге возникла Маргарита.
   – Чем это вы тут занимаетесь? – спросила она с интересом.
   – Да вот копытом бьет! – смеясь, воскликнул Икроногов, дергая бородой в сторону Штаха. – У-у, фары зажег! – и он, выпустив рукав, стал наступать, угрожающе шевеля нацеленными в фары пальцами. Штах попятился. Вдруг лицо его просветлело.
   – Предлагаю танец! – закричал он. – Дама скучает, а ты тут лезешь с ерундой! Отвали!
   Икроногов растерялся, а Штах бросился к стопке кассет и начал рыться.
   – Вот, – молвил он умиротворенно и нажал на клавишу.
   – Разрешите, – Икроногов в почтительном поклоне встал перед Маргаритой.
   – Да я не хочу танцевать, – неуверенно возразила хозяйка, с добродушной иронией глядя на кавалера сверху вниз.
   – Слыхал? Дама танцевать не хочет! Дама хочет пить наливку и беседовать о новинках сезона! А ты хочешь угомониться и подремать во-о-он в том кресле. Смотри, кресло какое хорошее, удобное, – ступай, кончай куролесить.
   Штах сердито оттолкнул Икроногова и уселся на стул. Плеснув себе дамской наливки, он погрузился в мрачные раздумья. Мысли разлетались, терялись, не находя за что зацепиться в безбрежном космосе злобы. Некоторое время он барабанил пальцами по скатерти, потом поднялся и вышел.
   – Вы, Маргарита, на него не обижайтесь! – доверительно говорил Икроногов. – Казалось бы, нормальный человек, но как выпьет…
   Штах чем-то гремел, затем на пол грохнулось что-то железное.
   – Пашка! – позвал он с досадой в голосе. – Иди сюда, помоги мне с краном.
   – Господи, что там еще, – Икроногов, качая головой, важно прошел в ванную, а секунду спустя Штах занял за столом его место.
   – Надоел, – объяснил он ничего не понимавшей Маргарите.
   Из коридора донеслись удары: Икроногов колотил в дверь.
   – Это ему пора освежиться, – сказал Штах убежденно. – А мне остывать не надо. Пусть подумает в ванной.
   – Слушай, это нехорошо, его нужно выпустить, – обеспокоилась Маргарита и попыталась встать, но Штах мягко накрыл ее кисть ладонью.
   – Не обращай внимания, – он подмигнул. – Это у нас самое обычное дело. То я его запру, то он меня, – сочинял Штах, не снимая руки. – Ты знаешь, Рит, я полный придурок. Затея наша провалилась, но ведь так и должно было быть. Видно, я нарочно подсунул тебе бракованное изделие… тогда как на горло собственной песне никогда не надо наступать… Не знаю, как ты к этому отнесешься, но только сейчас я понял, что не могу не сказать тебе некоторых вещей… пойми меня правильно, мы взрослые люди, и…
   Но в этот миг задвижка не выдержала, дверь с треском распахнулась, и бракованное изделие объявилось на сцене. Вид сплетенных рук не оставил сомнениям места.
   – Ну, дружище, не обессудь, – вздохнул облаченный в печаль Икроногов, пританцовывая. – У меня слово с делом не расходится.
   И жалкая пешка, преодолев хитросплетения сложной игры, стремительно прошла в ферзи.
   Кружа над сраженным гроссмейстером, Икроногов выкрикивал:
   – С-скотина! Достал! Мало тебе? Еще дам! Сколько можно? Хватит! Хватит уже!
   Обращаясь к Маргарите, превратившейся в соляной столп, он заламывал руки:
   – Маргариточка! не думайте плохого! Но ведь достал! Он ведь – всегда так!
   И – снова, склоняясь:
   – Что – не так? Кто недавно орал: «Всех поимею и денег не возьму!»? Членом размахивал? Посуду бил? Кто кричал: «Все равно лягу!»?
   Притомившись, Икроногов уселся возле бездыханного Штаха на корточки и горестно спросил :
   – Зачем? Зачем мы сюда пришли? Тебе что – негде? Ведь ты ж нажраться хотел! Ты просто хотел нажраться!
   – Зря вы так, – не вынесла Маргарита. – Он хороший, умный, – и она робко засмеялась.
   – Хороший? Умный? Хороший и умный не так давно перерубил дома проводку, и пока родня бесилась в поисках свечей, успел надраться в темноте… Что он вам говорил? что сулил? ну что? Ведь он черт-те что может придумать, лишь бы нажраться! Зачем?! – Икроногов с утроенной энергией вцепился в рубашку Штаха. – Зачем?! Зачем – сюда?!
   – Ты же знаешь – мне денег не дают, – промямлил, умирая, гроссмейстер, с трудом шевеля разбитыми губами. – Хотел культурно… посидеть… суки, дайте льда…
   Маргарита без очков, щурясь, наблюдала за сценой. В глазах ее зарождался вопрос. Маргарите не хотелось, чтобы он родился на свет.
   – Я ему здесь постелю, – сказала она. – Куда он такой пойдет. Ему не надо домой.

© ноябрь 1993

Черепаховый суп

   По случаю отъезда домочадцев за город, на природу, Штах устроил скромный обед. Икроногов, обычно являвшийся минут за тридцать до назначенного часа, на сей раз слегка опоздал. Штах отворил ему дверь, возбуждённо поздоровался и убежал на кухню. Икроногов пошёл за ним следом и увидел за столом усатого Великанова, который имел скверную привычку пьянеть с двух рюмок. Великанов уже выглядел на все четыре (столько он в действительности и выпил). Друзья предавались обсуждению какого-то захватывающего вопроса. Атмосфера была нездоровая; у собеседников сверкали глаза, пылали щёки. Стоило кому-то из них начать говорить, как другой немедленно заливался хохотом, и первый, не закончив фразу или даже слово, спешил к нему присоединиться.
   Жадный до веселья Икроногов потребовал объяснений.
   – Мы тут новую программу составляем, – сказал, чуть отдышавшись, Штах. Он поднял руку и не глядя снял со стоявшего позади него холодильника пустую стопку, поставил её перед Икроноговым и щедро бухнул водки. Водки было много, и Штах не огорчился, перелив через край. Заносчивый Икроногов поморщился, намекая на свою потомственную удалённость от плебса.
   – Новую программу? – переспросил он деловито, делая вид, будто ему интересно, хотя интересовала его в тот момент только водка. – Программу развлечений?
   – Ага, – кивнул Штах. – Я имею в виду – компьютерную.
   – А-а, – протянул разочарованно Икроногов, презрительно скривился и театрально, с массой ненужных жестов, выпил. Он ничего не смыслил в технике, очень её боялся и не желал о ней говорить. Выше всякой техники он ставил актёрское мастерство, утончённую поэзию и изысканный стол.
   – Штах придумал новую игру, – сообщил Великанов, мыча слова и сдвигая брови. – Называется – «Алкоголик».
   – М-м? – холодно откликнулся Икроногов и с подчёркнутым вниманием проколол сардельку вилкой.
   Штах разразился неожиданным гоготом и уткнулся носом в изрезанную клеёнку. От хозяина квартиры долго нельзя было получить вразумительных объяснений по поводу его внезапного восторга. Наконец, он выдавил из себя:
   – Это был… только.. первый уровень!.. – И он завизжал, мотая головой и топая ногами под столом. Чуть успокоившись, добавил: – Второй уровень – на работе! С растратой казённой собственности!..
   Великанов тоже начал смеяться – толчкообразно, вздрагивая на стуле и сидя очень прямо.
   Икроногов, пожав плечами, разлил водку и со вздохом пригласил: – Ну, Бог с вами – облегчите душу, поделитесь. Я постараюсь как-нибудь перетерпеть.
   Штах поднял рюмку:
   – За мысль!
   – За мысль, так за мысль, – не стал возражать Икроногов.
   – Ты, брат, меня плохо знаешь, – озабоченно обратился Великанов к Штаху. – Ты, если что, зови меня сразу. Я тебе какую хочешь программу построю. Хочешь – с бабами, хочешь – с животными… – Между в тем в способностях Великанова к программированию никто и не думал усомниться.
   – С моллюсками, – подхватил Икроногов язвительно. – С поющими раковинами…
   – Ладно, – Штах ударил ладонью по столу. – Слушай и восхищайся. Игра, значит, будет называться «Алкоголик». Поверка гармонии алгеброй.
   – Ну, – принуждённо допустил Икроногов. – Цель игры – в присутствии жены пропить всё ценное в доме, ужраться как следует и в то же время избежать скандала.
   На сей раз Икроногов проявил определённый интерес. Сам он в игры не играл, но видел, как играют другие, и в общих чертах понимал, о чём идёт речь.
   – Звучит довольно примитивно, – заметил он, не в силах отказать себе в праве на критику.
   – Примитивно? – протянул Великанов, глядя на эстета с состраданием. – Да откуда тебе, неженатику, знать, насколько это сложное дело?
   – Ну, просвети, – пожал плечами Икроногов и потянулся за бутылкой.
   – Сейчас просветим, – пообещал Штах, становясь, сколь это вообще было возможно, сосредоточенным. – Тут дело серьёзное, сначала надо выпить. Давайте стоя, за дам!
   Великанов с готовностью встал и чуть шатнулся. Икроногов ядовито спросил:
   – Можно узнать, за каких?
   – За прекрасных, – ответил Штах. – За которых тут нет.
   – Это пожалуйста, – Икроногов с поклоном чокнулся с обоими и медленными глотками, прикрыв глаза, выцедил содержимое стопки.
   Штах округлил глаза, задышал, цапнул хлебную корочку.
   – Так вот, – продолжил он сдавленным голосом, садясь. – На экране высвечивается меню: уровень игры. Начинаем, в порядке тренировки, с первого. Следом выбираем уровень сложности. Здесь могут быть такие варианты: квартира отдельная или коммунальная, богатая или бедная; давно или недавно алкоголик женился, ай-кью его жены, коэффициент её стервозности, пьёт она сама или не пьёт, пьют ли соседи, заходит ли участковый, далеко ли магазин – и так далее. Затем мы должны остановиться на каком-нибудь напитке.
   – Там такая кнопка будет, – начал объяснять Великанов. – Кликнул курсором – высвечивается градус от трёх до девяносто шести, ерши – особо. То есть – шкала от ларёчного пива до спирта. Идея такая: в пиво играешь дольше, но и клюют тебя меньше, нет никаких ментов, развозит постепенно, особенно таиться не нужно… Со спиртом всё очень быстро, поэтому он и стоит дорого: по нашей игре купить спирт – оставить в квартире голые стены. Понял?
   – Пожалуй, – отозвался Икроногов задумчиво. – Ну, а, скажем, какой-нибудь финский ликёр?
   Слабость Икроногова к сладким заморским наливкам и ликёрам была общеизвестна.
   – Ради Бога, – хмыкнул Штах. – Сложно будет с ценой и градусом – высокие, но зато может спокойно храниться в баре – якобы на женин день рождения. Или возможен подарочный вариант.
   – Там будет кнопка, – снова перебил его Великанов. – За успешно выполненную операцию – приз: та или иная бутылка в подарок. Скажем, вдруг пришли гости. Или посылку прислали. Или нашёл у соседа. Или…
   – Это мы ещё продумаем, – остановил его Штах. – Что, хороша задумка?
   – Лихо, – признал Икроногов и потёр руки. – Давайте-ка, пока прекрасных дам нет…
   – Я пропущу, – Великанов посмотрел на него тупым взглядом.
   – Так я тебе и позволил.
   Штах постучал вилкой по чайнику:
   – Слушай дальше – ещё не всё. Играющего, по замыслу, всё больше развозит. Когда финиш уже близко, он начинает делать ошибки, спотыкаться, язык у него заплетается, и риск разоблачения многократно возрастает.
   – Там будет такая кнопка, – вмешался Великанов, но Икроногов с чрезмерной горячностью от него отмахнулся и обратил лицо к Штаху. Штах мечтательно продолжал:
   – Очень важны нюансы. Программа потребует указать, трезвым ли пришёл игрок домой или уже навеселе; с первой же минуты игры нужно будет обязательно высветить «жвачку», иначе его баба сразу учует выхлоп – и можно выходить в DOS. Едва алкоголик заходит в квартиру, он должен выбрать место, где спрячет бутылку. Это может быть бачок в туалете – стандартное решение; оно даёт дополнительные очки – ведёт к угнетению рвотного рефлекса, так как напиток попутно охлаждается. Блевануть в процессе камуфляжа – стопроцентный проигрыш. К сожалению, жене уже известны многие хитрости. Если она хоть что-то заподозрит, то в бачок полезет первым делом, так что алкоголик, помещая туда бутылку, тем самым полностью расходует лимит оплошностей. Гораздо лучше перелить спиртное в плоскую флягу и поставить на книжную полку, а сверху прикрыть суперобложкой. Поэтому, занимаясь перед игрой планировкой квартиры, полки не следует располагать слишком высоко. Можно рассовать десяток бутылок по разным углам – напиться напьёшься, но и найдут скорее…
   – А жена? – Икроногов втянулся в дискуссию. – Она чем занимается?
   – На телефоне висит, – предложил Великанов.
   – Не-ет, – протянул Штах. – Это очень просто, нельзя так упрощать задачу. Проектируя квартиру, надо заранее позаботиться о всякого рода ловушках для жены. Телефон – это само собой. Надо ещё не забыть телевизор. Алкоголик мечется, ему не пройти к его кладочке, и тут включается «Санта-Барбара» – всё, жена нейтрализована на сорок пять минут. Желательно иметь трюмо с косметикой, утюг, стиральную машину… Вообще пути отвлечения внимания надо обмозговать. Возможностей много – пережечь, скажем, пробки…
   – По части пробок и проводки ты мастер, – заметил Икроногов, намекая на реальный опыт Штаха в этом нелёгком деле.
   – Да, – машинально согласился тот. – Квартиру, конечно, лучше строить коммунальную. Соседей можно использовать как в интересах алкоголика, так и в интересах жены…
   – Замечательно, – поцокал языком Икроногов. – Что-то мы давненько не наливали.
   Великанов с грохотом, роняя вилки и ложки, встал и быстро пошёл в сортир. Минуту спустя оттуда послышалось полное муки блеянье.
   Штах выпил, закусывать побрезговал и, опустошённый, уставился в какую-то точку.
   – А на втором что? – задал вопрос порозовевший Икроногов.
   – Что – на втором? – не понял хозяин.
   – Ты говорил, что дома, с женой – это первый уровень, – напомнил гость сквозь зубы, в которых была зажата сигарета, и взялся насиловать упрямую зажигалку.
   – А-а, само собой! – Штах с видимым усилием ожил. – Я ж говорил: второй уровень – работа. Всё то же самое, но – на работе. Задача похожая: не засветиться и пропить казённой собственности по максимуму.
   – И третий уровень есть?
   – Есть, – кивнул Штах. – Это Государственная Дума – спичи, буфет, неприкосновенность. Цель – не только сохранить, но и повысить свой рейтинг. Четвёртый уровень – Президентский. Играл когда-нибудь в «Цивилизацию»? «С вами желают поговорить египтяне», – загнусавил Штах, подражая звуковой карте. – «Примете вы их или нет?» Так что тут будет нечто похожее – ответ типа «На хрен мне египтяне – я к ним даже из самолёта не выйду».
   Вернулся Великанов; он не знал, что разговор ушёл уже далеко вперёд.
   – Там будет кнопка… Сел за стол, захотел налить, а к нему вдруг руки окровавленные лезут, мешают по-всякому… душит кто-то, стул выбивает…
   – Ну, это мелко, это можно в порядке клавиатурного тренажёра, – отозвался Штах пренебрежительно. – То же самое можно устроить и по пути из магазина домой. Это не стратегия, это пасьянс… – И вдруг он ударил себя по лбу: – Придумал! Помнишь, в «Цивилизации» есть команда: революция? Это когда тебе или надоест одно и то же, или уж слишком всё медленно, – объяснил он Икроногову. – А у нас сделаем команду вот какую: «Белая горячка!» И разом меняется картина: герой стоит один посреди комнаты, а со всех сторон на него лезут демоны. Рубанул одного – высвечивается надпись: «табуретка уничтожена» Или диван, или стол. Или жена. То есть существует риск, врубаешься? Потому как если рубанул жену, то сразу приезжает машина и тебя увозят. И цель игры соответствующая: и демонов изрубить, и жену не задеть.
   Великанов пьяно затряс головой:
   – Какие наши годы – разработаем… алгоритм… чтоб всех пройти, а её вычислить… Я там выведу такую кнопку…
   – Да, проект капитальный, – оценил Икроногов, являя долгожданную милость. – Интереснее всего, наверно, играть в таком режиме на четвёртом уровне… Только что мы всё сардельками закусываем? Ты вчера как будто обещал нам диковинные яства…
   Гурманские наклонности Икроногова были широко известны в самых разных кругах.
   – Слыхал? – Штах толкнул локтем зеленоватого Великанова. – Деликатесов захотел. Я тебе рассказывал про овечьи мозги? Как мы с Сонькой его накололи…
   – О, Господи – сколько можно? – Икроногов возмущённо скривился. – Весь город про это знает. Молчал бы лучше, а то я тоже кое о чём вспомню…
   Штах не настаивал. Но и обещанных яств у него никаких не было.
   – Я тебе честно признаюсь – денег стало жалко, – повинился он. – Жри, что дают. Хочешь, музыку включу?
   – Опять, небось, каких-нибудь поганцев? – покосился на него Икроногов с подозрением.
   – Да, – довольно кивнул Штах, – «Сектор Газа». Икроногов взялся за сердце.
   Неумолимый хозяин довёл-таки задуманное до конца, и трое в гробовом молчании прослушали небольшую часть репертуара группы. В песне пелось обо всём гнусном, что только может окружать человека – от сатаны до ямы с компостом. Солист монотонно ревел, перечисляя мерзости с педантизмом бухгалтера, а бессловесный вой припева выполнял роль учётной галочки. В последнем куплете им напомнили, что на свете существуют грязные носки, и Икроногов решительно выключил разошедшийся прибор.
   – Молодцы какие – про всё спели, – с удивлённой радостью похвалил исполнителей Великанов.
   Выпили.
   – Кнопка, брат, такая нужна, – заговорил Великанов под влиянием носков, но Икроногов в очередной раз перехватил инициативу – благо сделать это было несложно:
   – Почему к тебе всякая гнусь так прямо и липнет? Он обращался к Штаху.
   – А тебе, как всегда, подавай соловьиных языков, – ехидно парировал Штах. – Заливных марципанов.
   – Не обязательно, – отозвался Икроногов с достоинством. – Хотя бы черепахового супа. Слабо? А я – едал.
   Штах фыркнул и посмотрел на Великанова. Тот, как робот, перекладывал зелёный горошек из банки в рот. Штах отвернулся, взгляд его задержался на чём-то, находившемся в самом конце коридора. Губы хозяина расползлись в зловещей улыбке.
   – Будет тебе суп, – сказал он удовлетворённо и вышел из кухни. Вернулся с черепахой, что была куплена сыну по случаю послушания и хорошей учёбы.
   – Поставь кастрюлю, – распорядился он, и виртуозным движением кисти обезглавил обречённое животное.
   – Тьфу! – Икроногов закрылся рукавом. Великанова снова стали донимать толчки хохота. Тогда Штах достал кастрюлю сам, наполнил её водой и, бормоча: «Мы тоже не пальцем деланы», вилкой принялся выковыривать черепаху из панциря. Неаппетитный сгусток бултыхнулся в воду, которую Штах тут же посолил.
   – Ты хоть знаешь, как его варить? – простонал Икроногов из-под локтя.
   – В каждом мужике спит повар, – сообщил Штах назидательно. – Доверься моей кулинарной интуиции.
   – Да всё сожрём! – воскликнул Великанов в порыве безрассудной удали. – Чего вы, мужики? Нам только подавай, правда?
   – Ну, когда всё впрок – это не про меня, во всяком случае, – возразил Икроногов.
   …Как был съеден суп, никто впоследствии сказать не мог. Великанова снесли в комнату спать, а Икроногов стал решительно стягивать трусы с плюшевого медведя. Песни о носках больше не возбуждали в нём протеста. Вроде бы ходили в магазин, кому-то позвонили, что-то разбили – утром Штах, обнаружив себя в полном одиночестве, так и не смог разобраться, что именно. Он выбросил из головы космополитизм осколков и, еле слышно поскуливая, начал наводить порядок. Ожидая семью к вечеру, он ограничился в борьбе с похмельем одним пивом, которое только раздразнило внутреннего демона. Но с Сонечкой шутки были плохи, и Штах взялся за уборку всерьёз. Сказать, что он наводил порядок, – значит ничего не сказать. Мало было протереть полы и проветрить комнаты: многоопытный Штах облил одеколонами и дезодорантами портьеры с обоями. Бокалы и рюмки пришлось расставить точно в том же порядке, что и до званого ужина; то же самое касалось и красивых тарелок в цветочек. Каждый дюйм паркета был обшарен в поисках возможного компромата – слава Богу, кое-где и кое-что он успел подтереть, и вот прозвенел звонок, и Штах поспешил открывать, бесшумно чмокая на ходу в стремлении увериться, что алкогольный привкус испарился без следа.
   Сонечка, вне всяких сомнений, что-то заподозрила, но так и не нашла, к чему придраться. Восьмилетний Гришутка прямо с порога вцепился в телефон и начал названивать какому-то Дрыну. Проговорив минут десять, он отправился в комнату, откуда задал вопрос:
   – Папа, а где черепаха?
   Только тут Штах вспомнил, что черепахи не стало.
   – Гришуточка, она убежала, – сознался он трагическим голосом.
   Гришутка скривил рот:
   – Как это – убежала?
   – Очень просто – зашла на балкон, вползла на мешки. Я к ней бросился, да опоздал. Она уже убегала. По карнизу.
   Вопросов у Гришутки не возникло, и он с траурным воем устремился к маме.
   Получасом позже Сонечку понесло на балкон, и панцирь нашёлся.
   …Перед самым отходом ко сну Штах позвонил Великанову. Тот, придя уже в себя, сделался крайне серьёзным и деловитым. Штах, прикрывая глаза от до сих пор неизжитого ужаса, вкратце поделился с ним событиями последних часов.
   – Надо ввести черепаху в программу, – заявил он категорично. – Такой подводный камень получится, что и гений не прорвётся.
   – Будет такая кнопка, – согласился Великанов.

© 30 ноября – 1 декабря 1998

Костюмная драма

   – Чем это ты занимаешься?
   Штах остановился в дверях и качнулся. Мир подтекал.
   – Брею брюки, – сказал Икроногов.
   Он действительно сидел на диване с расстеленными на коленях брюками и целился в них дешевым станочком.
   – Понятно, – Штах сделал два мелких шага и схватился за косяк.
   – Я в жвачку вляпался, – пробормотал Икроногов, хотя его больше ни о чем не спрашивали. Штаху было все равно, зачем тот бреет брюки. Это занятие ничего не отнимало и не прибавляло к мировым ужасам.
   Оттолкнувшись от косяка, Штах полупролетел до кресла и там упал.
   – Мы все выпили? – осведомился он безнадежно и сипло.
   – Ты все выпил, – отозвался Икроногов. – Я тебя предупреждал: оставь. А ты выпил.
   Штах скрестил руки на опавшем животе и завращал пальцами.
   – Разговелись, – сказал он с горькими нотами.
   – Это иначе называется, – возразил Икроногов. – Но корень похожий.
   За окном кружились снежинки, в щели задувал ветер.
   – Ранняя в этом году Пасха, – заметил Штах, оцепенело глядя в белое.
   Товарищ промолчал. Он выдирал лезвие, увязшее в стылой резине.
   – Так все хорошо начиналось. Прошлись со свечками, спели. И небо было в звездах.
   – У тебя деньги остались?
   – Нет, – удивленно вздохнул Икроногов. – А у тебя?
   – Шесть рублей. Поехали к тебе, поищем.
   – Нет, не поехали. Я ключи потерял.
   Штах, уязвленный по всему длиннику сердечной чакры, взялся за грудь:
   – Как? Где?
   – Наверно, когда за пивом бежал. Там что-то звякнуло, я стал смотреть, но ничего не нашел. А когда вернулся, пощупал: точно, ключи вывалились.
   Штах быстро встал:
   – Надо стрельнуть у кого-нибудь. Надо же что-то делать!
   – Что ты сделаешь. Не у кого стрелять, сегодня понедельник. Девять утра. Понимаешь? – Икроногов отложил брюки и мрачно уставился на Штаха. – Мы одни. До вечера промучаемся.
   Штах застонал и взял со стола пустую папиросную пачку.
   – Ну, покурить-то мы купим, – отметил он с тусклым унынием. – Сейчас я сгоняю в магазин, да у соседей чего поспрашиваю. Вот черт!
   Зная заранее, что соседи ничего ему не дадут, Штах ударил кулаком по столу. Бутылки подпрыгнули.
   – Неужели нельзя устроить хоть маленького спасительного чуда! Святая неделя пошла!
   Он поплелся в прихожую и начал одеваться.
   – Погоди, я сейчас отскребу, вместе пойдем, – грустно попросил Икроногов.
   – Нет, время не ждет, – пробормотал тот. – Выйду, осмотрюсь – что и как…
   Сидеть без дела было выше его сил. В черепной коробке, выстуженной и дымной, проснулись черти. Они взялись за руки и стали отплясывать грозный танец. Штах не понимал их танца, а потому не знал, на что он, собственно говоря, надеется. Он влез в гардеробный шкаф и обшарил карманы пальто, плащей, курток и брюк. Чудо, явившееся в образе десяти копеек, не спасло, но взбесило.
   – Все выгребла, зараза, – процедил Штах, проверяя уже рукава.
   – Да ты сам выгребал, при чем тут она?
   – Я знаю, о чем говорю.
   Он и вправду знал. Сонечка, собираясь давеча к маме и застегивая сынулю на сто застежек, смотрела на Штаха очень подозрительно.
   Вымела все подчистую.
   Штах вышел на улицу, безнадежно бренча мелочью. Он щупал монеты, приказывая им размножиться. Холодный метал был глух к уговорам и мужественно ждал неизбежного наказания в виде обмена на пачку папирос. Штах вертел головой, соображая, к кому бы сунуться и занять денег. Апрельские дома стояли молча, подобрав животы и затянув пояса. Ноги безжалостно пели и несли Штаха к магазину, чтобы измучить там созерцанием недоступных яств.
   Штах остановился. Он заглянул в небо.
   – Христос воскресе, – сказал он с жалобным укором. – Отче наш, утоли мои печали. Да, я грешен. Да, я не исправлюсь. Простить меня невозможно. А ты захоти!
   Не дождавшись ответа, на который он не слишком-то и рассчитывал, Штах пересек проспект. Пересекая, он дрожал и шарахался от недоуменных машин. Рядом с ним какой-то осел нарезной ковылял в булочную, и Штах позавидовал ему.
   В магазине было шумно.
   Кондитерский отдел бушевал. Раскрасневшиеся люди пытались убить продавщицу черствым куличом.
   – Что вы делаете! – кричали вокруг.
   – У нас Пасха! – отвечали агрессоры.
   Штах прошел дальше – мимо сдобного буйства и мимо печенья с шоколадными вкраплениями, носившего название «Преподобный». Он схватился за горло, минуя пельмени. «Иногда мне кажется, будто пельмени – это заговор лично против меня», – слабо подумал Штах.
   Держа наготове монеты и чувствуя себя немножко гордым тем, что он все же не без копейки и может позволить себе папиросы, Штах проследовал в винный отдел. Там было не так оживленно: завсегдатаи, разговевшись ночью, еще не подоспели к яслям.
   – Попробуйте наши вина! – услышал Штах.
   Он занес ногу, но шага не сделал. Одесную стояли два столика, уставленные бутылками. Рядом с бутылками высились башенки, получившиеся из вложенных друг в дружку маленьких прозрачных стаканчиков. За столиками улыбались ангелоподобные барышни в красных передниках и шапочках.
   – Болгарские и венгерские вина! – объявила ближайшая к Штаху барышня. – Дегустация вин! Мужчина, попробуйте вина.
   Штах не успел пересчитать бутылки, но уже знал, что их по шесть на каждом столике.
   Двигаясь мелкими шажками по скользкому, свежевымытому полу, он приблизился к сиявшим барышням. С деланно независимым видом Штах прочел этикетки, затем нерешительно оглянулся, ибо ему почудилось, возле ног его курится и стелется мистическая поземка. Одна бутыль, упрятанная в мешковину, называлась «Душой монаха». «Шепот монаха» – значилось на другой. На прочих тоже поминались подворья и монастыри.
   – Это что же – праздничная акция? – заискивающе осведомился Штах.
   – Дегустация, – поправила его левая барышня. Голос ее был сладок и тревожен. – Попробуйте. Какого вы желаете?
   Стараясь выглядеть равнодушным, Штах больше не смог терпеть и молча указал на «Шепот монаха».
   Ему налили на самое донышко, граммов двадцать.
   Штах вежливо почмокал. Монах шептал вкрадчиво, но неразборчиво. Шепчи он погромче, было бы лучше.
   – Неплохой букет! – прокаркал Штах. – Но я бы, если вы не возражаете сравнил… – Он сделал над собой усилие и нарочно ткнул в бутылку подальше, чтобы обозначить продуманный выбор, изобразить искреннюю любознательность придирчивого гурмана.
   – Пожалуйста, – засмеялась барышня. Он с готовностью налила Штаху новые двадцать грамм чего-то светлого и сладковатого. Тот выпил и прошелся кругом полуметрового радиуса, как бы в задумчивости.
   – Да! – очнулся он от дум и сразу нахмурился. – Впрочем, мне кажется, что вот этот напиток, – он взял небрежно «Душу» и взвесил в ладони, находя ее увесистой и приятной, – именно этот превосходит… это, насколько я знаю, особенный сорт…
   Отведав от «Души», он перешел к прилавку, купил папиросы и вернулся.
   – Ч-черт! – причмокнул Штах. Он мастерски разыгрывал знатока, которому трудно удержаться от соблазна попробовать вкусное, но не обязательное спиртное. Под его вопросительным взглядом рекламная барышня тоже состроила на лице знак вопроса и постучала пальчиком по очередной бутылке. Штах энергично кивнул. Он уже поглядывал на соседний столик.
   – Значит, так, – объяснил он дома приплясывавшему Икроногову. – По двадцать граммов на стаканчик. По шесть бутылок на каждом столе. Итого – двести сорок. Это почти добрый, без десяти грамм полноправный стакан с верхом.
   Икроногов, не дослушав, мелькнул в дверях.
   …Маленький, деловитый и целеустремленный, он сразу направился к монастырскому столику. Шапка-пирожок была строго надвинута по самые брови Икроногова.
   Выпятив живот и мурлыча под нос романс, Икроногов погладил мешковину, в которую была одета облегченная «Душа».
   – Будьте добры, мне пожалуйста, чуточку этого, если можно, – сказал он скороговоркой.
   Вежливость не изменила ему. Он заискивал и лебезил перед барышнями, поминутно выказывая желание уйти, но тут же виновато смеялся над невозможностью ухода.
   Его пищевод медленно увлажнялся. Сосуды расправлялись в приятной неге, складочки и морщины разглаживались, желудок ворковал.
   Когда он вернулся, Штах сидел за столом и курил. Пальто и шапка были сброшены на пол.
   – Хорошего понемножку, – вздохнул Икроногов. – Ты мои ключи не нашел?
   – Не нашел, – отмахнулся Штах. – Почему же – понемножку?
   – Так больше ведь не дадут, – жалобно удивился тот.
   – Кому не дадут?
   Икроногов, ожидая продолжения, ничего не сказал и только смотрел на Штаха. Штах встал, подошел к большому и, казалось, недовольному шкафу; он распахнул створки настежь и выбрал страшную куртку цвета салата «оливье». За курткой последовал длинный шарф со слипшимися кистями; за шарфом – вязаная шапка. В своей полной версии шапка скрывала подбородок и лоб, так что в ней можно было кого-нибудь безнаказанно убить или ограбить.
   Облачившись в новый наряд, Штах сделался неузнаваем.
   – Понял теперь? – спросил он победно.
   – Ах, черт! – воскликнул Икроногов. – Слушай!…
   Он вскочил и заметался.
   – Слушай, – повторил он. – А как же я?
   Штах молча указал на свое пальто, валявшееся на полу. Икроногов, сомневаясь, пнул шапку.
   – Я-то лучше запоминаюсь, – капризно сказал Икроногов. – У тебя внешность невзрачная. Ну, не совсем, – спохватился он и подобрал пальто, пока товарищ не передумал. – Просто таких, как ты, много.
   – Ерунда, – возразил Штах. – Примерь лучше. Пока я сбегаю. Сними свитер, чтобы лучше сидело. Опусти уши.
   Он приблизился к зеркалу пружинистым шагом и полюбовался отражением.
   – Я вам устрою комедию положений, – весело пообещал Штах. Сунув руки в карманы, а шею – в плечи, он вышел из квартиры.
   Икроногов стянул с себя свитер, влез в пальто, нахлобучил шапку. Пальто оказалось узковатым в талии, зато доходило чуть ли не до пят. Шапка сидела прилично. Он занял освободившееся место перед зеркалом, схватил себя за толстые щеки и с сомнением потянул в стороны. «Узнают», – подумал он в тоске.
   Штах впрыгнул в магазин, симулируя спешку и занятость.
   Барышни скучали за столиками.
   – Попробуйте наши вина, – завели они прежнюю песню, приметив Штаха и оживившись.
   – А? Что? – как бы рассеянно встрепенулся Штах. – Что это у вас тут такое?
   – Вот «Шепот Монаха», – застрекотала барышня. – Вот его же «Душа».
   – Глаза разбегаются, – пожаловался дегустатор, искусно меняя голос. – А можно, я все попробую?
   – Можно, – барышня расцвела чуть удивленно, и Штах тоже расцвел колоссальным сложным цветком.
   – Христос воскресе, – сказал он на всякий случай.
   – Спасибо, – ответила барышня.
   Штах прислушался к шепоту монаха, и ему показалось, что он уже лучше разбирает слова.
   Стараясь не поддаться искушению и не попросить барышню налить ему один большой стакан из всех бутылок сразу, Штах закатил глаза и почмокал под шапочным забралом. Он не заметил, как барышни переглянулись и прыснули.
   – Очень, очень душевно! – с чувством признался Штах.
   Он возвратился домой, ликуя и предвкушая новые возможности. Жизнь расстилалась перед ним белоснежной праздничной скатертью, которую он был волен заляпать, как ему вздумается.
   – Получилось? – подался к нему Икроногов, который в душе не верил, что получится.
   Штах взял его за плечи и развернул к дверям.
   – Второй – пошел! – скомандовал он.
   Икроногов озабоченно покатился к магазину. «Щеки! Щеки!», – стучало у него в голове.
   Теперь он знал, почему преступника всегда тянет еще раз посетить место преступления.
   Он вошел напряженно, потея и думая, что сказать барышням.
   У столиков образовалась маленькая очередь. Икроногов съежился и спрятался за широкую недоверчивую спину. Когда дело дошло до него, он, ничего не говоря, протянул руку и принял стаканчик. Пил он нервно и, суди его строгие арбитры, слишком поспешно требовал новых вин.
   В отличие от Штаха, Икроногов действительно был гурманом и знатоком, а потому не отказывал себе в удовольствии глубокомысленно гонять во рту терпкие капли. Дельце выгорало, Икроногов расположился к барышням, ощущая потребность в беседе.
   – Это, – он внимательно постучал ногтем по стаканчику, – напоминает мне старинное вино из одного пражского погребка… Однажды я побывал в Праге и, разумеется, побродил по тамошним кабачкам. И в том подвальчике…
   Барышни доброжелательно кивали. Икроногов снял шапку Штаха и вытер пот. Где-то далеко звонили колокола, очищалось небо, а горбатая радуга, недоступная зрению маловеров, готовилась к прыжку.
   Стаканчики проворно сменяли друг друга. Икроногов порозовел, он улыбался. От избытка чувств он уже показывал барышням какой-то замысловатый танец, свидетелем которого сделался все в той же Праге. Он приседал, скользил, и длинное штаховское пальто шуршало по полу, как шлейф бального платья.
   Обретя крылья, Икроногов впорхнул в прихожую, которая все больше казалась ему закулисной гримерной-уборной. Это сходство усиливалось действиями Штаха, который готовился к новому выходу. Он втиснулся в одежду Икроногова и прилаживал шапку-пирожок, которая норовила свалиться с темени.
   – Это, дорогой, слишком просто будет, – мстительно возразил Икроногов. – Я бы тебе в таком наряде ничего не налил. Халтуришь.
   Штах и сам чувствовал, что образ не удался.
   – Как же быть? – он покопался в шевелюре. – В шкафу все какое-то неподходящее…
   – Обрейся наголо, – пошутил Икроногов и сел, не раздеваясь.
   Штах воспринял предложение всерьез.
   – Ты думаешь? – нахмурился он. – Это радикальная мера!
   – Ну и что? Вот Смоктуновский тоже жаловался, но жизнь заставила… Хорошо бы наоборот, но у тебя нет парика с усами.
   – Нет, – согласился Штах, снял пирожок и метнул его в угол. – А ты поможешь?
   – Да запросто! – Икроногов пришел в восторг. – Серьезно побреешься?
   – А то нет. Возьми в ванной бритву. Только свежую, нераспечатанную еще. Я пойду заголяться.
   Штах пошел в комнату, где разделся до пояса и оседлал стул, поставив его спинкой к груди. Икроногов, вплывший следом за ним минут через пять, выглядел, как заправский цирюльник. Через левую руку было переброшено махровое полотенце. Он нес с собой бритвенные принадлежности, мыло и банку с горячей водой.
   – Ты голову не намочил! – захихикал Икроногов, положил все на пол и стал поигрывать бритвой.
   Штах чертыхнулся и сбегал в ванную.
   – Весь хмель выветрится, – буркнул он, вернувшись. – Давай поживее.
   Икроногов отложил бритву, схватил ножницы и бросился кромсать вихры и патлы. Покончив с основным массивом, он намылил Штаху череп и сделал первый бритвенный мах.
   – Ой, гад! – взвыл Штах. Тонкая струйка крови пересекла ему бровь и побежала по лицу.
   – Прости, прости, – суетливо пробормотал Икроногов. Он промокнул лицо полотенцем и процитировал из «Макбета»: – Кто бы мог подумать, что в старике окажется столько крови!
   Его дальнейшие действия были ловкими и проворными. Не прошло и десяти минут, как Штах уже наглаживал себя по шероховатой коже, в уме подбирая подходящее платье.
   – Зря я тебя побрил, – Икроногов печально присел на диван. – Надо было мне самому обриться.
   – Не переживай, – отмахнулся Штах. – Знаешь, что у меня есть?
   – Не знаю, – в глазах Икроногова зажглась надежда. – А что?
   – Грим! – торжественно объявил тот. – Твой же грим! Помнишь, ты мне одалживал? Бланш замазать.
   Вместе со стрижкой Штах приобрел походку вразвалочку. Он стал похож на многих бритых налысо людей, у которых вся уверенность и наглость, прежде удерживаемая пучками волос – как бы прихваченная в сноп – стекает в конечности и останавливается в пальцах.
   Грим быстро нашелся.
   – Дерзай! – Штах потрепал Икроногова по плечу. – Полная свобода творчества.
   Сам Штах переоделся в спортивный костюм. Теперь он полностью перевоплотился в захудалого рэкетира, хотя думал сделаться бегуном-любителем, который случайно, для себя неожиданно, завернул в магазин.
   – Холодно! – покачал головой Штах. – Точно протрезвею!
   Он выбежал зябкой трусцой. Икроногов, оставшись один, быстро подчистил его бритвой суточную щетину и сел с коробочкой грима к зеркалу. Чем дольше он раздумывал над своим лицом, тем более безнадежным казалось ему положение. Сперва он собрался нарисовать себе тот самый бланш, который некогда досаждал Штаху. Но, взвесивши за и против, понял, что явится барышням в невыгодном свете. Кроме того, сам по себе бланш мало менял внешность. И что же остается? Нарумяниться? Подвести брови?
   В конечном счете Икроногов сделал и то, и другое, и даже третье, ибо понял, что полумеры не возымеют успеха. Пусть уж он лучше будет раскрашен, как ярмарочный урод. Если будут вопросы, он что-нибудь скажет. Объяснит, что выступал на детском пасхальном утреннике… Таких, вроде бы, не бывает, но он скажет. И кого же можно играть на подобном утреннике, с этакой внешностью?
   Вдруг Икроногова осенило.
   Он нырнул в шкаф и вытащил выходное платье Сонечки. Икроногов улыбнулся. Ему уже приходилось играть женские роли в любительских постановках.
   Порывшись в белье, он не без дрожи вынул бюстгальтер, приладил в чашечки пару антоновских яблок. Бюстгальтер был мал, и потребовались усилия, чтобы свести на спине застежки; зато яблоки сидели прочно и не вываливались. Для головы Икроногов выбрал теплую шаль. Он хитро накрутил ее так, что та превратилась в тюрбан, а на плечи набросил сонечкину дубленку. Войдя в раж, он подушился духами.
   Получилось не слишком красиво, но эффектно. Из зеркала на Икроногова смотрел встревоженный гомосек, косивший под клоуна из провинциального цирка.
   Ввалившийся в прихожую Штах не только не удивился, но даже выставил большой палец.
   – Молодец! – похвалил он. – То, что надо! Сейчас мы, брат, устроим потеху. Ты представляешь – они пригласили директора!
   – Зачем? – испугался Икроногов и отступил на два шага.
   – Затем, чтобы он полюбовался! – Штах нахлопал, стуча по темени, сбивчивый мотивчик. – Нас, понимаешь, раскусили. Мы им очень понравились. Директор вышел, долго смеялся. А потом велел наливать нам, сколько попросим, но в меру, конечно – за один заход. Пусть, сказал, развлекают народ. Такой, сказал, замечательный почин нужно поддерживать. Ну, еще бы! Он там денег гребет, не сосчитать. Что ему стоит нас угостить?
   – Врешь, – не поверил Икроногов.
   – Иди, – блаженно улыбнулся Штах. – Тебя ждут с нетерпением. Не обмани надежд.
   – Ну, дай мне тогда туфли, что ли. Раз ждут. Не обману.
   – Да бери любые, вон их сколько. Ты хорошо придумал! Тебя, глядишь, и на бис попросят!
   – Попросят – приду на бис, – крякнул Икроногов, втискиваясь в сонечкины туфли. Он чуть прошелся на пробу и, ковыляя, надломил каблук.
   – Ерунда, – успокоил его Штах. – Нечего по карманам шарить. Будет знать.
   – Ты пока тоже переоденься, пока я хожу, – предложил Икроногов, стоя на пороге. На его плечах покоилась небрежно наброшенная сонечкина шуба.
   Штах прищурился на грим.
   – Сейчас сообразим, – сказал он уверенно. – Я им выведу такую дракулу, что спать не будут.
   …Когда он вновь увидел Икроногова, тот двигался неуверенно, замысловато покачиваясь и ахая. В руках Икроногов держал каблуки. В шубе зияла плешь, выжженная огнем. Она походила на мерзкий след от веселого костра, обезобразившего трогательную полянку.
   Штах улыбнулся, Икроногов отпрянул.
   – Свят, свят, – пролепетал он. – Ты переборщил. Не стоит, а?
   Тот кокетливо укутался в синюю штору и лязгнул зубами:
   – Ам!
   – Проси из горла, – Икроногов восхищенно покачал головой.
   – Только так, – провыл Штах замогильным голосом. – Свежей монашеской крови, из разодранного горла.
   Он распростер штору, подобно крылам, и пролетел по прихожей.
   – Там, по-моему, «бычья кровь», а не монашеская, – нахмурился Икроногов.
   – Сгодится! – Штах запахнул его в штору, обняв. – Жертвенный агнец! То есть телец! Для приблудного сына!
   Он захохотал и понесся вниз по лестнице. Этажом ниже остановился, чтобы прикурить. Икроногов уже позабыл о нем и вертел грим, вспоминая подходящих сказочных персонажей.
   Ему уже и не хотелось вина. Он увлекся и совершенно извелся, дожидаясь Штаха. Икроногов, когда был юн, мечтал о карьере актера; планы его не сбылись, и теперь задремавшие амбиции проснулись, потянулись и бодрыми голосами объявили, что не все потеряно.
   Через полчаса, потеряв терпение, Икроногов раскупорил окно и высунулся на улицу. Возле дверей топтался вампир, тщетно пытавшийся прикурить от спички, которая гасла на свежем ветру.
   – Где ты, собака, шляешься? – прокричал Икроногов.
   Вампир запрокинул бледное лицо. Он с трудом узнал бранившегося.
   – Подымаюсь, – послушно кивнул Штах и пошел в двери. Штора волочилась по ступенькам.
   – Ну, как они там? – Икроногов прошелся по прихожей, щелкая пальцами.
   Штах присел на край стула и вытер губы.
   – Нормально. Ждут тебя. Не подведи.
   – Ага! – Икроногов кубарем выкатился.
   Вампир остался сидеть, пристально глядя в одну точку. Он окаменел и стал похож на горгулью, хотя себе представлялся врубелевским Демоном, который только что насосался из шеи роденовского Мыслителя.
   Ему, когда явился Икроногов, померещилось, будто прошла минута. Но Штах ошибся, время перевалило за обеденное.
   При виде Икроногова, наряженного кем-то неописуемым и не упомянутым в мировом фольклоре, Штах ударил себя по коленям и встал.
   – Задумался я что-то, – повинился он. – Сейчас измажу рот кетчупом и пойду. Сойдет за кровушку.
   – Погоди, – Икроногов придержал его за штору. Та соскользнула и глухо ударилась об пол. – Не ходи. Они закрываются.
   – То есть – как это закрываются? – оторопел Штах. – Почему? Который час?
   – Не магазин, а дегустация, – объяснил Икроногов. – Они говорят, что уже выполнили план. И что больше приходить не нужно.
   Штах молча опустился на маленькую скамеечку, не имевшую предназначения.
   – Так не годится, – пробормотал он. – Что выдумали, а?
   – Не ходи, – настаивал Икроногов. – Не искушай судьбу. Помнишь рыбака и рыбку? Синее море уже потемнело. Ляг вон, поспи.
   – Ну, нет, – Штах встал и оттолкнул руку помощи. – Ты знаешь, что у меня есть? Ты еще не знаешь. Я им покажу, сволочам…
   Он придвинул стул, с трудом на него взгромоздился и начал шарить по антресолям. Через пять минут, ликующе взрыкнув, он сбросил старый чемодан.
   – Вот оно, – проурчал Штах и расстегнул замки. – От дяди осталось.
   Икроногов осторожно приблизился. В чемодане лежал аккуратно сложенный химзащитный костюм с маской, капюшоном и всем, что полагалось. Противогаз был без хобота, встроенный в маску. Штах потянул валявшуюся на полу штору и протер очки.
   – Я тебе не советую, – в последний раз предупредил Икроногов.
   Штах, не отвечая ничего, полез в костюм.
   Икроногов безмолвно следил за его порывистыми, раздраженными движениями. Когда перевоплощение завершилось, ему стало жутко.
   – Как знаешь, – содрогнулся Икроногов. – Но помни: я тебя отговаривал.
   – Понятно, что отговаривал, – прогудело из-под маски. – Сам-то успел! Ничего, прорвемся…
   – Ну, прорывайся, – махнул на него тот. – А я прилягу. Так-то правильнее будет.
   Неуклюже топчась, Штах двинулся к выходу. Икроногов с тревогой смотрел ему в резиновую спину.
   – У меня плохие предчувствия, – сказал он вдогонку.
   Тот недовольно взбрыкнул перчаткой.
   Икроногов запер за ним и легким зигзагом проследовал к кушетке. Он лег, сладко улыбнулся и подложил под щеку ладони, сложенные лодочкой. Икроногов слышал, что такая поза помогает восстановить биоэнергетический потенциал.
   Внизу громыхнула парадная дверь. Икроногов лежал и смотрел в распогодившееся окно. Потом он закрыл глаза.
   Проснувшись, он взглянул на часы. Прошло три часа.
   – Эй! – хрипло позвал Икроногов, но никто не отозвался.
   Тогда он, ощупывая шершавым языком полость рта, тяжело поднялся и пошел обходить квартиру. Везде был разбросан театральный реквизит, в комнатах стало темнее. Солнце скрылось.
   – Эй, – повторил Икроногов, уже негромко и обращаясь больше к себе.
   Он выглянул на лестницу, там было пусто. Он свесился из окна: снова падал снег.
   Снежинки кружились.
   Двор лежал перед ним, безлюдный и мрачный.
   Икроногов оделся в свое и, не запирая дверей, ибо ключи унес с собой Штах, спустился вниз. Он дошел до угла, осмотрелся. Штаха не было. Вдалеке пролетали счастливые автомобили.
   Он вернулся обратно, сел у окна и стал ждать. В душе росло и ширилось что-то черное, зыбкое. Этого черного все прибывало, и уровень повышался. Тикали часы.
   Снег пошел гуще.
   Где-то лаяли псы, соревнуясь с воронами.
   Поднялся ветер. Икроногов сидел и смотрел, как седобородая метелица заметает следы: многие – мелкие, детские; женские и мужские, смазанные и вдавленные, свои и чужие.

© апрель 2001

Дачное общество «Ностальжи» Рассказы Алексей Константинович Смирнов