   Пешком и проездом
   Петербургские хроники
   Алексей Константинович Смирнов

   © Алексей Константинович Смирнов, 2015
   © Евгений Горный, фотографии, 2015

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

I
Броуновское движение

Небольшое предисловие

   Это книга о Петербурге, потому что все, о чем в ней рассказано, было замечено и пережито на его улицах, в его магазинах, музеях, кафе и дворах, в историческом центре и новостройках. Это личные впечатления и суждения автора, которые целиком и полностью остаются на его совести. Автор может поручиться только в одном: в их абсолютной достоверности. Хотя его точка зрения безусловно ограничена стенками отдельного черепа.
   Это не справочник и не путеводитель. Даже не панегирик. Здесь не описываются достопримечательности и памятные места, не ведется рассказ об истории города и его выдающихся гражданах. Город, описанный в ней, непричесан и будничен. Зато он живой и постоянно в движении. В нем действуют случайные прохожие и городские сумасшедшие, продавцы и кондукторы, собаки и кошки. Эрмитаж знают все, но ни в одном путеводителе не описана почта, трамвай или кладбище.
   Это здесь и сейчас. И еще вчера. И немного позавчера. Звонит будильник, мы встаем и выходим на улицу. Настроение у нас – как повезет. Счастливого пути!

Викторина

   Развлекались.
   Сочиняли каверзные вопросы о Петербурге. Для французских приезжих, средних учащихся. Из вводной следовало, что они ни черта не знают.

   Что топчет Медный Всадник?
   – Змею
   – Черта
   Дальше я назвал «merde», и жена сказала, что, не будь там совсем высоких гостей, она бы так и пометила, но нельзя.

   В честь какого великого француза названа набережная?
   – Робеспьера
   – д’Артаньяна
   – Гильотена

   (На этот вопрос французы почему-то дружно отвечали: Гильотена!)

   Чем в Петербурге отмечают полдень?
   – Пушечным выстрелом
   – Выстрелом из пистолета
   – Народным гулянием

   Какими ночами знаменит Петербург?
   – Белыми
   – Голубыми
   – Розовыми
   Между прочим, получился триколор. И у них такой же. Народы не без братства.

Белые ночи

   Меня спросили про белые ночи. Как мы тут к ним относимся.
   За нас не скажу, не имею понятия, могу исключительно про себя.
   Ночи эти, конечно, не вовсе белые. Они больше сумеречные-белесые, неопределенно-пограничные. Как и сам город – ни богу свечка, ни черту кочерга. Они так тихо подкрадываются, что я не замечаю. Однажды выглядываю и вижу – ага, светло. Ну и ладно! Отношение спокойное.
   Для возбуждения нужен катализатор в виде какого-нибудь гостя. Вот приезжала ко мне, помню, столичная подруга, так она все дивилась на полуночном вокзале: надо же, белый день. Ну, и я за компанию проникался: действительно. А так подолгу не замечаю, как и музеи, мимо которых езжу.
   В белые ночи народ вылезает глазеть на разводящиеся мосты.
   Я больше привык на них жаловаться. Метро не работает, мост развели – беда. Однажды я просидел часа два в машине, аккуратно затормозившей перед мостом Александра Невского. Тут его и развели. Я любовался на эту громаду в сильнейшем раздражении. Давно было дело, по юности; еле сбежал из каких-то случайных гостей и был рад, что дешево отделался.
   На Неве, конечно, нынче бывает весело. Ходят, галдят, мусорят. Любуются водным лазерным шоу. Ну, а где-нибудь на Фонтанке или Крюковом канале ничего, полагаю, не изменилось со времен Федора-Михалыча. Хочется наполниться легкой грустью и выстрелить себе в цилиндр или выпороть кого-нибудь на Сенной.

Настроение

   Гуляем мы с маменькой по Невскому, к нотариусу. И прямо рядом заприметили музыкальный магазин «Настроение». А мне туда надо.
   Решили завернуть после, когда все закончим.
   И потеряли.
   Ну нет его, магазина «Настроение»!
   Маменька, весьма вежливо опираясь на трость, обратилась к своей ровеснице – женщине лет 70-ти.
   – Вы модная женщина! – расцвела та. – Вы модная, чудная женщина! Нет, – немного погрустнела она при виде лица маменьки. – Я живу здесь сорок лет. Здесь никогда не было никакого Настроения. Я скажу вам больше, как своей, – она подалась вперед. – Там, на другой стороне, прямо напротив, тоже не бывает Настроения.

Об одной репетиции

   Владимирская площадь к ночи преображается и являет миру свою армагедонью суть. Образуется картина, достойная прохановского пера.
   Если встать лицом к Невскому проспекту, то по правую руку высится Собор, наполненный благостным желтым светом, как будто внутри разливается животворный желток. Мирной округлостью куполов он подобен кроткому тельцу или овну.
   Зато напротив дыбится отреставрированный Владимирский Пассаж, рогатый инфернальными башнями. Он черен, оттененный ядовитой подсветкой пурпурных и синих тонов. Изнутри дьявольское строение освещено мертвым машинным светом.
   Так и стоят они друг против друга, замершие в метафизическом противостоянии. А между ними – Армагеддон, усиленный притихшими лакированными тачками.
   Я даже постоял немного в центре, стараясь оставаться точнехонько между противоборствующими колоссами. И ни один меня влек, а значит, мне предстояло, не горячему и не холодному, но теплому, быть изблеванным из высоких уст. Надо было что-то решать.
   Наконец, я сделал маленький приставной шаг в направлении Собора. Вероятно, я не вполне пропащий человек. Да и что мне делать в Пассаже в этом, с двадцатью-то рублями.

Асфальтовая болезнь

   У каждого города есть лицо. И даже есть у микрорайона (не в губернаторши ли мне с такой риторикой?). А у лица есть отдельные черты, его отражающие: в частности, направленность интересов. Наш город болеет асфальтовой болезнью.
   Это в больнице у нас так бывало: притащится больной, отпущенный на выходные жену повидать, да в церковь сходить, а морда разбита вся характерным образом, по касательной. «Так не задевают косяки! – ему объясняют. – Это асфальтовая болезнь!»
   Асфальтовая болезнь завелась даже у одного местного дома-магазина. Уже после того, как наш город крепко приложился исходным лицом, этот магазин держал свою марку, и выдерживал долго: в нем продавали бутылки, усыпанные опилками. Этот дом, конечно, не лицо, а его часть – нос, скажем, на котором проступает горбинка, или трещина на губе, а то и бородавка. Или что-то заклеено пластырем.
   Но вот в начале 90-х дом сорвал с себя черный от грязи и копоти пластырь, назвавшись продуктовым Монплезиром. Это совпало с накоплением награбленного, и в Монплезире имелось все, за что мы его полюбили пуще прежнего и думали, что так будет вечно. Но вечность не задалась. Дом снова приложили лицевым черепом, применив прием русского кулачного боя, и он обернулся казино по имени Русь. Национальный идеал рождался в потугах и муках, а Монплезир отступал по смоленской дороге.
   Перед Русью красовался гипотетически призовой автомобиль. С чем бы его сравнить анатомически? В далекую пасхальную ночь, в сусанинской церкви, я видел дедка с наростом, рогом на лбу, он все норовил причаститься, но батюшка, хорошо знавший свою паству, не допускал, однако этот, с рогом, все-таки прорвался. когда батюшка зевнул, и, причастившись тайн, подмигнул мне. Дескать, вел себя не по-христиански – а вот, извольте: очистился. Только рог каким-то чудом не отвалился. Он много раз занимал очередь, вертя своим наростом. Так и я много раз, проходя мимо Руси, хрустел раскрошенным стеклом, потому что враги постоянно взрывают Русь и желают ей зла.
   Наконец, к асфальту приложили мордой и Русь, так что она обернулась Морфеем: заснула богатырским сном. Автомобильный нарост исчез. Морфей назвался компьютерным клубом, но куда ему против градоначальников! Там заседали в чайниках сплошные заколдованные сони. Мордой об асфальт!
   Сейчас не понять, что с этой частью лица. Опять заклеено пластырем.

Скобарь

   Иногда кажется, что ты совсем ничего не знаешь о своем городе. Кто там кого построил – Трезини ли Растрелли или наоборот, и что с ними делал Монферран – какое мне дело? Мне рассказывали об этом сотни раз, и я все с неизменным удовольствием забывал.
   Но когда приезжают друзья и начинаешь их водить по улицам, кое-что припоминается.
   Правда, Монферран тут не при чем. Кое-какие другие достопримечательности приходят на ум.
   Например, один домишко на Нарвском проспекте, четырнадцатый номер. Трезини его, конечно, не стал бы строить, и даже за нужник бы не признал при любой, пусть самой неотложной, нужде. Для нужника ему бы понадобился хоть какой-нибудь плохонький барельеф, а здесь и этого нет.
   Но дом был славен. Не знаю, как сейчас, но в 90-е годы – был. Потому что в этом доме, в одной из квартир, жил волшебник. Он был, как вы догадываетесь, экстрасенс. И к нему не зарастала тропа, потому что он привораживал, завораживал, отмораживал, возвращал, находил, выкатывал на яйцо и так далее.
   Особенно лихо у него получалось с непорядочными мужьями.
   Вот придет от такого непорядочного мужа порядочная жена и попросит: верните! приворожите! Гуляет, дескать, сволочь, и не ночует дома.
   А волшебник на это:
   – Я могу поставить ему скобу. Астральную. И пришпандорить к вам. Но нужно ли вам это? Да, он будет сидеть дома, но весьма безучастно. Как предмет, как телевизор в углу. Неодушевленный феномен.
   Многие, однако, соглашались на скобу, потому как и не ждали одушевленности от супругов: на хрена она, когда анатомический аппарат в исправности?
   Помню, были у меня какие-то проблемы, и я надумал на этого колдуна посмотреть. И даже зашел в этот дом, поднялся по лестнице.
   Ощущение возникло очень, очень нехорошее. Темно, не особенно чисто, лампочки вывернуты еще в позапрошлом веке. Заплевано все. И люди – вернее, тени. Дверь в квартиру колдуна не заперта, и в гробовой тишине туда заходят и оттуда выходят сумрачные, молчаливые гости. В них сразу узнавались завсегдатаи. Кто-то просто стоял на лестничной площадке по стойке смирно.
   Ни звука, ни шороха.
   Я не пошел внутрь.

Блок

   Ходить по проспекту Стачек глубокой ночью приходится не так уж часто.
   Он большой, но совершенно безлюдный. Мрачная магистраль. В том, чтобы вообще найти на улице тело, нет ничего необычного. Но странно находить его одиноким, когда вокруг замерла всякая жизнь. Причем не в первый раз. И не одно и то же. Некое везение или знак со смыслом, пока непонятным.
   Идем сегодня ночью, вокруг ни души. Мигают мертвые елочки. Расстрельная стенка Кировского завода украшена экономно. Доля радости в мире обозначена предельно наглядно. Впереди чернеет железнодорожный переезд: мост. Под мостом, прямо посреди тротуара, что-то белеет. Это лысина.
   Половинная луна, балтийский ветер. Тело лежит навзничь, вольно раскинувшись. Череп блестит отраженным светом. Слегка, луна дотягивается самую малость. Стоим в растерянности. Атмосфера времени и места понуждает думать о сердечном трупе. Тело немолодое. Но нет, оно живо и невнятно.
   Ночь, улица, фонарь, аптека. Все есть. Плюс пятый элемент.

Дома с привидениями

   Такие просто обязаны быть.
   Другое дело, что за привидения иногда могут ошибочно принимать еще не до конца привидения, еще немного живых, но одно другому не мешает. В том, что они при этом сосуществуют, у меня лично нет никаких сомнений.
   Один такой дом в соседнем дворе идеально подходит на роль.
   Он непонятно вообще, почему дом.
   Он больше похож на отдельную секцию отопительной батареи. В нем два этажа, он выкрашен в цвет обычных перил, и он очень узкий. И стоит обособленно. Гладкая, зализанная плесенью стена с двумя крохотными окошками одно над другим; в верхнем – горшочек с ботаническим растением.
   Кажется, что достаточно поднажать плечом, и дом завалится. Он сильно смахивает на лист картона, воткнутый в песок.
   Но там кто-то живет. Судя по горшочку, есть и люди. Однако привидениям в нем просто должно понравиться. Это даже не дом Достоевского; я не думаю, что занятого писателя вообще когда-нибудь заносило к нам, за Нарвскую заставу. Здесь должна быть Администрация по Работе с Гражданами, где обеденный перерыв – с 4.00 утра и до 23.00 вечера.
   Конечно, я наговариваю на дом.
   Когда-то мне рассказывали про настоящий дом с привидениями. Там была коммуналка, и вот она вся постепенно разъехалась, потому что стало невмоготу. А что невмоготу – про то молчок.
   Мы с приятелем расхохотались.
   Это было где-то на Петроградской стороне.
   Мы сказали, что купим бутылку водки и проведем в этом доме, в этой самой опустевшей картире ночь. И поглядим, кто поведет себя ужаснее – привидение или мы.
   Короче говоря, мы сразу сделались уже готовыми джедаями. В каждом из нас нетерпеливо перетаптывался Воин, готовый перейти на Бег и Крик Силы.
   Но что-то не сложилось.
   Жена не пустила, что ли. Так и не пошли.

Птичий базар

   Довольно приятно и даже прельстиво, как пишут китайские студенты, побыть полчаса на углу Думской улицы и Невского проспекта.
   Там настоящий Птичий базар, потому что – Экскурсии.
   И еще музей Восковых Фигур на втором этаже Гостинки, о котором я однажды уже написал под впечатлением от Перинной линии.
   Мне эта точка всегда нравилась.
   Восковая Екатерина томится под зонтиком «Кока-Колы», ей жарко. Она боится поплыть. Она хочет фотографироваться, но к ней никто не присаживается. Неподалеку на постаменте стоит ушастый урод из «Звездных войн», одетый как совершеннейший бомж. Не знаю, кто это, не в теме я, но точно не джедай.
   Да! Сик транзит глория мунди! Теперь он Екатерине и канцлер, и любовник, и Ангел-Хранитель.
   – …Петергоф с Большим Дворцом приглашает!
   Рядом гуляет кто-то, уже только наполовину восковой, и безуспешно пытается повторить приглашение Петергофа по-английски.
   Надрыв понятен: обзорная экскурсия по городу с заездом в Петропавловку стоит столько же, сколько билет до Москвы. Плацкартный. Но все честно. В Москву едешь ночью, темно, не разобрать ни черта в окошке, а тут тебе только записывай и примечай.
   Явился приезжий монах, очень старый, седой, с косичкой. Ему немедленно вручили листовку-приглашение в Восковой Музей, с изображением всех этих бесов. Взял, держит. Я этот музей знаю. Там Шрек и прочие Угодники, все для странствующих монахов.
   Начинает припекать, пора в подземелье. Вдогонку:
   – По городу щас не хотите уезжать?

Зеленый Шум в Ботаническом саду

   Хорошо вокруг! Все зеленое, цветы, пахнет естественными ароматизаторами. Но расслабляться опасно, надо держать ухо востро.
   Дело было в 1983 году, я учился на 2-м курсе. Пошли мы с приятелем на дискотеку, познакомились там с девушкой. Ей тоже хотелось медицины, только она была курсом старше. Ну, и замечательно!
   Договорились на выходных съездить в Павловск, что ли. Или в Пушкин.
   И съездили.
   Эта девушка оказалась со странностями. Она очень любила растительную жизнь. Нет, я понимаю – это всегда замечательно, когда девушка радуется весне, плетет веночек, нюхает сирень, восторгается зябликом-птичкой. Для такой девушки хочется распустить алые паруса, поставить Бони М, налить шампанского, спеть под окном. Но эта была с полным ботаническим приветом. Она не пропустила НИ ОДНОГО деревца, НИ ОДНОГО кустика. Она срывалась с места и мчалась, как угорелая, к новорожденному подорожнику. Она зависала над клевером, трепетала при виде какой-то плесени, томилась над шишкой и радостно смеялась возле каждой березы. Нашей с приятелем романтики хватило минут на сорок, потом мы поняли, что влипли. Ее восторги далеко превосходили традиционные походно-полевые прыжки юной, невинной натуры. В общем, мы скисли. Так продолжалось часа четыре. Наконец, мы расстались, твердо решив про себя, что больше не встретимся. Но я ошибся.
   1 июня, когда я пересекал пустынный медицинский двор, меня окликнули. Это была она, вся такая радостная.
   – Поздравляю! – крикнула она.
   – С чем это? – подозрительно осведомился я.
   – С первым днем лета!
   И предложила погулять. Я решил дать ей последний шанс, вяло согласился и тут же спросил, куда мы пойдем.
   – В Ботанический Сад! – сказала она.
   И вот в саду-то я и получил по полной программе, но только не то, про что можно подумать.

Северяне

   В сотне-другой метров от моего дома, во дворах, расположилось нездоровое желтое здание: Факультет Народов Крайнего Севера. При педагогическом университете имени Герцена.
   Стоит там, сколько себя помню.
   И внутренняя динамика этого строения замечательно отражает мировые демографические тенденции.
   Я все удивлялся: для кого этот факультет? Если для тех, кто ничего не знает о Крайнем Севере, но ужасно хочет узнать, то почему там бродят сплошные якуты и чукчи?
   А если это факультет для самих народов Крайнего Севера, то чему их там такому учат, всему сразу? Не быту же Крайнего Севера, который они, возможно, и подзабыли?
   В общем, здание исправно приходило в упадок.
   Больше всего досталось шайбе-пристройке. Двухэтажная шайба осыпалась, испакостилась, обезлюдела, и в ней много лет жил бомжом милейший поэт и прозаик Алексей Давиденков.
   На нем наступательное влияние средних широт и закончилось.
   Начался вдруг ремонт, на неизвестные деньги затеянный, и поэта выселили. Он был обречен в своем геополитическом противостоянии.
   И я увидел, что напрасно называю север крайним.
   Все стало, как и должно быть и скоро будет на Бескрайнем Севере: открылось кафе «Любимый хабиб».

Десант

   Осень. Безрадостное пасмурное утро, оглашаемое печальными музыкальными всхлипами.
   Возле Дома Культуры похаживают и поплясывают большеголовые ряженые – Телепузики, какие-то еще монстры, разрываемые мозговой водянкой. Аудитория не ахти какая, детишек почти и нет, затейники пляшут в одиночестве: приседают, раскидывают руки в изумленном гостеприимстве, пошатываются, подскакивают слегка. Имеют в общем и целом вид инопланетян, высадившихся не там, где надо.
   Не исключено, что так оно и есть.
   Понаблюдали с орбиты, сделали выводы, нарядились для облегчения контакта. Он и удался: уже какая-то лошадка к ним присобачилась, бегает по кругу с тележкой, возит желающих.
   Но хотелось большего, конечно. И с музыкой промахнулись: надо не «Ласковый май», а какой-нибудь «Оборзевший октябрь».
   Профессиональных контактеров пока не видно, и головастики продолжают выкладываться впустую.
   Внутри они, скорее всего, сущие чудовища и побоялись напугать коренное население. Я уверен, что если сдернуть плюшевые головы – так оно и окажется, даже если они не пришельцы.

Несоразмерность торжества

   В Татьянин День внезапно выяснилось, что он еще и День Моржа.
   Прямо на Невском проспекте – увы, на тротуаре – какие-то молодчики в желтом установили большую ванну, в которой соблазнили принародно выкупаться какую-то юную пару, прямо в одежде.
   Место стояния ванны было огорожено флажками и оцеплено секьюрити без знаков отличий, но с такими рожами, что я даже не понял, почему какой-то бомж не позволяет мне идти за ограждение и смотреть.
   В мире столько существ, что грех разбрасываться неделями и днями, а то и месяцами. Надо экономить. Почему обязательно – День? Из возможных альтернатив могу назвать Час Быка и что-то бесформенное между Собакой и Волком. Надо расписать остальные часы и минуты.
   Час Крота. Полчаса Николая Иваныча. Час Гуся. Минута Ерша. Семнадцать мгновений Ежа. Никто не должен уйти незамеченным с бала у сатаны.

Про Брежнева

   Недавно, в День защиты детей, мне почему-то вспомнилось про то, как умер Брежнев. Умер он так: я учился на втором курсе, и в день, когда его должны были препроводить в положенную нишу, у меня была физкультура. Физкультура в медицинском институте – дисциплина совершенно невыносимая, и бывалые мужики, отслужившие в армии, уверяли остальных, будто даже там с ними ничего похожего не делали. Такое, кстати, я часто слышал от них по самым разным поводам. В общем, мы явились к физкультурнику и возмущенно заявили, что не видим возможности заниматься в столь траурный государственный день несерьезными прыжками и провокационными подскоками. Физкультурник, мрачно жуя некую снедь, посмотрел на нас исподлобья и махнул рукой, посылая предаться скорби навсегда и с размахом. И мы пошли печалиться в пивной бар без имени и рангов наценки, но мы-то знали, как он назывался, он был «Кирпич», «14-я аудитория», так как всего аудиторий в институте было 13.
   В Кирпиче было пасмурно и торжественно. Халдеи переговаривались шепотом, народу было очень мало. Люди сидели почти приличные и суровые, они тихо беседовали над непочатыми кружками. Работал безутешный телевизор. Мы выпили наше пиво и вышли на улицу. В эту самую минуту маршальский гроб поволокли к чертям, вниз, и Главный Черт, по всей вероятности, до того расчувствовался, что сделал Королевский Подарок и остановил-таки прекрасное мгновение, чего в свое время так яростно добивался Фауст. Все застыло. Мы с приятелем тоже остановились, и весь тогда еще Кировский проспект застыл, и люди, набрякшие в окнах, точно виноградные лозаньки, тоже застыли, и флаги поникли, и птицы расселись по крышам, и времени не стало. Но один человек продолжал идти. Мы не успели рассмотреть его лица. Сейчас я об этом очень жалею. Он шел очень быстро, пригнувши голову, одетый в дешевую куртку с капюшоном. Руки держал в карманах. А весь неподвижный пейзаж выл на разные автомобильные голоса. Какая-то бабулька прошипела: – Остановись! Вождь ведь!
   Но он шел, и прошел, и свернул за угол, и ушел. Вообще, смерть любого вождя окутана тайной. Например, на стене нашего терапевтического корпуса, если присмотреться, можно было прочесть надпись, сделанную углем в полуметре от земли: «Здесь умер Ленин». Не знаю, кто и почему это написал.

Архетипы коммунального благоустройства

Дворик у нас непрезентабельный; ничего-то в нем нет – ни качелей, ни горок, ни лавочек. К тому же там постоянно пилят деревья, которые еще не успели упасть сами и не выбили стекла в окрестных домах. После лесораспилочных работ остаются Колоды. Они никогда не пустуют, на них постоянно сидит и общается кто-то, кого я в другое время нигде не вижу. Спустя какое-то время Колоды куда-то исчезают, но скоро появляются свежие. Это я к тому, что выглянул сейчас и увидел новые лица. Они уже чистят рыбку. Дольше всех продержалась позапрошлогодняя Колода. Ее даже культурно поставили на попа, а вокруг расставили чурбачки поменьше, будто бы стулья, но их быстренько разметали за ненадобностью и греховностью земной роскоши. Прошлой осенью я выглянул и увидел вокруг этой Колоды троих. Они разговаривали. Одного я узнал, это был очень известный в округе человек, я часто его видел возле аптеки, причем в самые ранние часы, но ему уже и тогда бывало вполне нормально. Меня всегда, когда я его видел, поражало, что он еще жив. Спустя полчаса я обнаружил, что беседа закончилась, потому что тот самый человек, главный рассказчик, лег на колоду и лежал. Друзья ушли, а он остался один, одетый не по сезону: в легкую футболку, домашние штаны и домашние тапочки. Он не совсем лежал, он, скорее, застыл в позе олимпийского бегуна, подавшись вперед. Одна нога была отставлена кзади, и тапочек отклячен. Щекой он лежал на колоде, а руки свесились по ее бокам до самой земли. Он пролежал так два часа, был ноябрь, накрапывал дождик. Я вышел посмотреть, живой ли он. Он громко храпел, пуская пенные слюни, но в том ли жизнь? Когда я посмотрел в окно в четвертый раз, картина была очень грустная, все пропитанная одиночеством, разбухшая от сырого экзистенциализма. Двор был пуст, и даже Колода куда-то скрылась. В центре двора стоял и урчал маленький медицинский рафик. Он не трогался с места и был похож на последнего в мире жука. Внутри него решали, как быть. Я будто слышал каждое слово, все аргументы и контраргументы перед лицом дремлющего факта. Наконец, там решили, что береженого – то есть, их самих – Бог бережет, попятились и уехали. Увезли.

Пена дней

   Кто их теперь вспомнит, эти бары? Не про себя, с мимолетным сожалением, а так, чтобы осталось где-нибудь, с благодарностью? Их было много, и каждый запомнился какой-то одной картинкой, тогда как все прочее время, проведенное за кружкой, сливается в сплошную струю разбавленного пива.
   Я их тут перечислю несколько штук, чтобы память не истиралась.
   Первый бар, в котором я побывал, назывался «Янтарный». Он находился на Петроградской стороне, и нас с приятелем отправили туда в качестве бдительных дружинников, приказавши взять пару кружечек и сидеть тихо, следить за порядком. И мы сидели, а вокруг бушевала сплошная гармония. Мы честно цедили прописанную пару кружек и поняли свою ошибку только когда наш старший, едва державшийся на ногах, подошел к нам и осведомился, не торчит ли у него рация.
   Тогда мы поняли, что в баре нужно заниматься тем, чем положено заниматься в баре.
   Еще одним баром на Петроградской был «Кирпич», он же – 14-я аудитория, благо в нашем институте их было 13. Что про него расскажешь? Это добрый роман. Из шести лет, что я проучился, год, наверное, приходится на долю «Кирпича». Еще год – на марксистскую философию. Итого на медицину – года четыре, а то и три, так как были и другие радости, помимо «Кирпича» с философией.
   Еще на Петроградской имелся «Пушкарь». Единственное место, в котором подавали «бархатное» пиво – и пиво не подводило. Это было до крайности тихое, спокойное заведение. Тяжелые скамьи, тяжелые столы, тяжелые люди – вернее, зубры, бизоны, которые вдумчиво и почти бессловесно сосали заказ. Временами слышался стук: падало очередное тело. Оно падало мирно, без скандала, без реакции со стороны соседей, которые даже не оборачивались, и тут же исчезало, будучи увлеченным куда-то за кулисы, а место старого тела занимало новое тело.
   Были «Жигули», куда я явился с американским значком и при галстуке, поскольку хотел потом сняться на выпускной альбом. «Пан-Америкэн» хочет рыбки? " – издевательски интересовался халдей. Пан-Америкэн очень хотел, и снимок не вышел.
   Был «Прибой» – сугубо мужское место, в котором никогда не бывало женщин, за исключением одного раза, когда местные шалуны затащили туда финскую туристку, в дрезину пьяную. Они обкладывали ее матюгами в глаза, а она только хохотала, на что мужики хохотали еще громче и толкали друг дружку: «Видишь, ни хрена не понимает!»
   Был доброй памяти безымянный бар, который мы прозвали «Андрополем» и откуда меня в 1983 году вышвырнули за распитие под столом. Это сделал наглый бармен Вадик. Мне было отмщение: однажды в бар явился человек, который еле стоял на ногах, и которого сопровождал огромный пятнистый дог. «Кобылу-то убери! – опасливо кричал Вадик из-за стойки. – Убери кобылу-то! " Кобыла не уходила. Я ликовал, наблюдая, как Вадик, держась из последних сил, наливает лошаднику пиво.
   А близ моего дома располагался «Нептун», изумительно гнусное место, в котором однажды меня пригласила на белый танец беззубая девушка. И мы танцевали, одни, благо танцевать в этом баре было не принято, под настороженный блеск глаз ее спутников – хищные точки в пивном полумраке.
   Теперь стало скучно и прилично, теперь такого уже нет нигде.
   Где стол был яств, там гроб стоит.

Salut!

   Как-то раз, прогулявшись по Петроградской стороне, я вспомнил зачем-то про свою комсомольскую юность – как я в нее вступил. Это тем более странно, что не имеет ничего общего с Петроградской стороной.
   Я не советую читать эту историю женщинам, хотя понимаю, что на советы мои плюнуть и растереть. Ну, мое дело предупредить.
   Это было в 1978 году, в канун 60-летия ВЛКСМ. Я учился в восьмом классе, и время, стало быть, приспело: пора.
   Нас было трое на челне.
   Мы прибыли в райком, немного волнуясь. Нет – мы, конечно, не отличались особой идейностью, но и не каждый же день случается сменить агрегатное состояние. В общем, налицо была некоторая торжественность.
   В райкоме к нашему появлению уже начали отмечать славное 60-летие. На столе стоял деревянный макет «Авроры», из-под стола несло коньяком. Шумел не то камыш, не то мыслящий тростник.
   Нам задали вопрос про какой-то орден и тут же приняли в ряды, не дождавшись ответа.
   И мы, как это ни грустно, воодушевились.
   Мы вышли в осеннюю морось с распахнутой грудью, не без гордости выставляя на всеобщее обозрение оскверненные лацканы.
   На троллейбусной остановке к нам приблизился мелкий, гаденький мужичок.
   – Ребята, – сказал он хитро. – У меня для вас привет от трех лиц.
   В нашей памяти еще были живы пионерские приветствия. Теперь, повзрослев, мы приготовились воспринимать приветствия в сомнительном свете комсомольского существования.
   – От каких трех лиц? – спросили мы.
   – От члена и двух яиц, – ответил мужичок.
   Тут романтика выветрилась и больше не возвращалась.

Пролетарский Мемуар

   Когда мне будет 53 года и у меня разовьется старческое слабоумие, осложненное корсаковским алкогольным синдромом, я возьму за руку доверчивого внучка и, если дойду, сведу его на улицу Льва Толстого. Там я остановлюсь и покажу ему белоснежное девятиэтажное здание Нефроцентра. «Смотри, мой внучек, – скажу я ему, превозмогая одноименные болезни Альцгеймера и Паркинсона. – Твой дедушка не только языком молол! Твой дедушка помогал строить этот прекрасный дом… " И в этом месте я взволнованно замолчу, подавившись утробным пафосом.
   Я учился в институте шесть лет. И все эти шесть лет я строил Нефроцентр.
   В первый раз, когда я оказался на его территории, я был юн, только что поступил на первый курс и чудом избежал гестаповского колхоза. Поэтому меня, конечно, по малолетству и незначительности не допустили до нарождавшегося тела Нефроцентра. Мне поручили содействовать строительству котельной; если точнее – корчевать пень. И мы его корчевали две недели по причине долгих расчетов. Но Нефроцентр манил нас, недоступный, хотя и был всего-навсего фундаментом – или, может, быть уже первым этажом, сейчас не помню. Его нужно было завоевать честным трудом.
   Вторично я попал в Нефроцентр, когда учился не то на втором, не то на третьем курсе. Нас сняли с занятий и завели в подвал. Был март. В подвале стояла вода и плавали мутные льды. Там царила мрачная готика с примесью античности, напоминавшей про Лету, Цербера и вообще Аид. Нас разделили, и каждый направился в свой личный отрезок лабиринта. Скоро я остался в катакомбах один. Было темно. Может быть, это было уже метро. Ко мне пришла строгая девушка в ватнике и молча вручила лом. Мне было поручено долбить канавки в подводном льду, для отвода воды. Воды же было по колено, и долбеж не приносил удовлетворения, так как нельзя было увидеть результатов своего труда. Дождавшись, когда девушка уйдет, я прицелился и метнул лом в какое-то сооружение. Затем я вышел на белый свет и отправился в бар «Кирпич» для соблюдения преемственности, ибо в названии бара звучало нечто строительное, и связь не рвалась.
   Третично (опускаю промежуточные подстадии) я пришел в Нефроцентр уже шестикурсником. Этажи к тому времени успели достроить. Мне, как зрелому и ответственному лицу, которое за шесть годов хлебнуло разного лиха, доверили компрессор. Это были незабываемые дни. Мы разъезжали взад и вперед, разламывая отбойными молотками свежую кладку. Так бывало изо дня в день: нам регулярно поручали ломать стены, возведенные накануне. Раствор еще не успевал толком схватиться, и крушить это дело было одно удовольствие.
   Теперь-то в этом здании все сияет. Там многие доктора, мудрые и не очень, золотыми руками спасают больных, благосостояние которых тоже значительно повысилось, но впустую, потому что уже не радует и этим больным, собственно говоря, ни к чему.
   «Видишь, внучек, – скажу я. – В фундаменте этого замечательного дома запеклись дедушкины окурки!»
   И пригласил бы его восхититься величием строительства и Труда вообще.
   Правда, там, по всей вероятности, немножко хромает вентиляция. Ничего не поделаешь, надо было думать, кого приглашать в рабочие.

«Рим»

   Недавно, прогуливаясь по Невскому (ах, как это звучит! как по-писательски, с классическими отголосками-подголосками! ни хрена я не прогуливался, конечно; я несся, как конь) – итак, на Невском я натолкнулся на сугубую мерзость: общепит, со всякими современными примочками и наворотами, который нагло и беспардонно проименовали «Сайгоном».
   Это не первый такой случай. У меня нет причины особенно защищать «Сайгон», так как в годы, когда он гремел и славился, я редко туда наведывался, почти никогда. Я столовался и стаканился в другом месте. Помню, я говорил, что половина моего студенческого существования прошла в пивной с неофициальным, зато народным названием «Кирпич». Вторая половина обучения состоялась в кафе со столь же неформальным названием «Рим». На днях я видел, что с ним стало. История с гробом, заменившим столы и яства, повторилась. Теперь там благоденствует поганый салон, в котором разная денежная шушера не то шшупает мебель, не то поглаживает шведские унитазы. Мне, честное слово, жаль этого места. «Рим» был совершенно безобидным, невинным по нынешним меркам оазисом. Там даже водку не продавали, только сухое, шампанское и коньяк, да пирожные с кофеем. О героине в те годы оставалось только мечтать; Система (слово, ныне забытое) хавала сиднокарб, циклодол и дефицитнейший кодтерпин, рецептов на которые я подделал штук двести; изредка покуривали какую-то дрянь, но не в самом «Риме», а в окрестных парадных. Вели себя наикультурнейшим образом и никогда, что для нас удивительно, не напивались там вдрызг.
   «Рим» был прибежищем и отдушиной для питомцев Первого Меда, Химфарма и ЛЭТИ; мы изучали там теорию и практику фармакологии.
   Среди завсегдатаев не было отморозков, хотя мы умели повеселиться – чего стоили хотя бы Римские Каникулы, когда основной состав выезжал на природу, в Орехово, окунаясь в умилительную разнузданность и предосудительное детское непотребство. Одним моим товарищем, который сейчас – почтенный отец семейства, мы, помнится, тушили костер: носили его взад и вперед, тогда как того, в свою очередь, безудержно рвало; другой, который стал потом очень приличным стоматологом, гнал по вене портвейн и загадывал, что будет, если ширнуться сметаной.
   В «Риме» совершался подпольный книгообмен; куда ни взглянешь – обязательно наткнешься на древнекитайскую философию, или Судзуки, а то и Гегеля: в последнего тыкал пальцем один патлатый с хайратником, таращил глаза и шептал дрожащим голосом: «Это дьявольская, дьявольская книга!»
   В «Рим» заходила милиция с собаками, но никого не забирала, даже самых отчаянных эфедронщиков, благо группа, сплотившись вокруг беспредельщика, не позволяла ему повалиться на пол – равно как не давала милиционерам выдернуть его из овощной грядки.
   В общем, что теперь говорить.
   Я не удивлюсь, если когда-нибудь из этого исторического помещения уберут унитазы с диванами, поставят черную доску с мелового периода надписью «гамбургер – 16 рублей», завезут пиво «Бочкарев» и то, что выйдет, назовут «Римом».
   Потом будут показывать: что вы, дескать – вот же наш «Рим».
   Вот же наш «Сайгон».
   Вот же наше «ЧК».
   Вот же наш «Пале-Ройяль».
   Вот же наши «Жигули».
   Вот же наш город Санкт-Петербург – видите, даже название не изменилось.

Полчаса в Эрмитаже

   Я не люблю музеи.
   Может быть, потому, что живу в Питере, который ими нашпигован, и я, как истинный питерец, довольствуюсь ощущением соседства.
   Но может быть, дело в обычном уродстве восприятия. На какую бы выставку, случись такая беда, я ни пошел, обязательно все забуду. А если еще и экскурсовод объяснит – забуду мгновенно.
   По малолетству меня не впечатлили даже замороженные гениталии Мамонтенка Димы, а после я уже разучился удивляться гениталиям, так и не научившись.
   Гораздо ближе мне был ресторан «Универсаль», куда мы часто наведывались с одним моим покойным приятелем. Мы сразу шли в туалет, где выпивали заранее прихваченную водяру, чтобы дешевле обошлось, а после поднимались в зал, и начиналось веселье. Я плясал в кругу, взявшись за руки с двумя капитанами второго ранга, справа и слева, а друг порывался скусить колки с бас-гитары, гриф которой музыкант уводил из-под его вожделенного рыла в последний момент.
   Однажды я приехал к моему приятелю; на дворе стоял постылый ноябрь. Приятель нахмурился и молвил с упреком:
   «Что же мы с тобою все пьем, да пьем? Давай хоть в Эрмитаж сходим!»
   Мы вышли, по пути завернули в магазин, купили портвейн. Потом заглянули в аптеку за маленькой мензуркой («Нам вот эту рюмочку», – сказал мой друг; «Рюмочку? " – неприязненно переспросила аптекарша; «Да, рюмочку, " – настаивал тот). Из аптеки мы проследовали в Кузнечный рынок, где стащили соленый огурец.
   Позавтракав, мы пошли в Эрмитаж.
   Там, с непривычки озираясь и двигаясь осторожно, мы взошли по лестнице, выстланной ковровой дорожкой, на второй, что ли, этаж и очутились в Галерее 1812 года.
   В Галерее мы почтительно присели на банкетку и стали медленно поворачивать головы, созерцая благородные лица и пересчитывая ордена. Так прошло минуты четыре.
   Мой товарищ вздохнул и встал.
   «Ну, теперь в Универсаль, " – сказал он.

Морда

   Лет пять-шесть назад мы заметили, что наш ребенок весьма возбужден, встревожен и упорно твердит про какую-то «Морду».
   По всему выходило, что Морда эта обитает во дворе, и от нее все неприятности.
   Наконец, я решил разобраться и специально повел дочку на улицу искать эту морду. Все разъяснилось очень быстро.
   В нашем дворе стоит трансформаторная будка. И вот на этой будке кто-то и впрямь нарисовал нечто среднее между гориллой, бойцом ОМОНа и автопортретом. На это ушло буквально несколько штрихов, но истинному художнику больше не нужно.
   Мы посмеялись, я сочинил про Морду сказку, подвел ребенка к Морде, заставил потрогать, пнуть, показать язык. В общем, справились кое-как.
   Потом Морду закрасили и заменили каким-то номером – как на могиле неизвестного горемыки, расстрелянного за изнасилование колхозного стада.
   И вот вчера я снова увидел Морду. Я даже остановился.
   Морда была цветная, в профиль. Это была большая фотография Конкретного Человека: стрижка ежиком, глубокомысленный взор, многопотентный живот, обтянутый красным свитером. Для протокола не хватало черно-белых шашечек.
   И я догадался: старую Морду никто не закрашивал, она просто-напросто сошла ночью с будки и где-то шлялась, нагуливая жир и зарабатывая авторитет, торговала цветными металлами. Теперь вернулась в статусе кандидата-депутата.
   Над Мордой было написано: «Я желаю счастья вам».

Айболит-79

   Вспоминается картинка: она мне очень понравилась в свое время и чем дальше, тем все больше нравится.
   Я успешно закончил восьмой класс: сдал последний экзамен и потому отправился погулять в Таврический Сад.
   День был погожий, в Саду стоял шум и гам. Привлеченный фанфарами и трубами, я, буратине подобный, пошел к летней эстраде. Там давали разудалое представление под названием «Доктор Айболит».
   Площадка перед эстрадой заполнена детворой. Многие были с мамами, иные даже в колясках.
   Царила атмосфера мирного праздника.
   По сцене метались обезьяны и прочие твари, предводительствуемые не вполне адекватным доктором.
   Уже не помню, как повернулся искалеченный сюжет, но в какой-то момент с эстрады стали кричать:
   – Разбойники! Разбойники! Где вы?
   Рядом со мною, голые руки скрестив, стояли два опасных лба, бритых налысо. Они жевали жвачку и снисходительно следили за действием.
   Один улыбнулся и крикнул:
   – Мы здесь!

Домик в Коломне

   Мой знакомый Миша Едомский, художник и скульптор, живет в Коломне, в так называемом цокольном этаже дома, которого нет.
   Его снесли в 1980 году. Так что Миша не платит за электричество и за что-то еще. Но тут его, с января месяца, берут за горло и обязывают кое-что платить, потому что микрорайонные микровласти просто пошли по домам, переписали всех, кто попался, и занесли в какой-то компьютер, свалившийся к ним с микронеба. В том числе нескольких бомжей, проживавших над Мишей в пустой квартире. Но этих занесли в компьютер напрасно, занесение не помогло.
   Миша пытался объяснить, что его дома не существует, но присутствие компьютера свело Мишины старания на нет.
   Миша – прекрасный скульптор, он работает с деревом и очень часто вырезает огромных сюжетных котов. Самой впечатляющей стала, на мой взгляд, скульптура «Смерть Кота», очень натуралистичная.
   Недавно его посетил американский коллега: тоже скульптор, непонятно откуда вынырнувший. Американец все ходил по подвалу, все высматривал, разглядывал, колупал. А потом этот зарвавшийся заокеанский ястреб вдруг что-то заклекотал – такое, что у Миши, когда ему перевели, не нашлось ответа. Куклуксклановец спрашивал: «Как же вы работаете с твердым материалом? Ведь у вас нет ни негров, ни латиносов!»

Путевой Мемуар

   Холода побуждают меня рассказать про теплое место: больничный автобус.
   Этого автобуса было полтора. Его несуразной дополнительной половинкой была Живопырка, о которой речь ниже. Он занимался служебной развозкой: возил нас в пригородную больницу утром и реже – домой, вечером.
   Автобус был очень из себя замечательный: большой, теплый, львовский. Он регулярно ломался в пути и мог не приехать. В половине восьмого утра на ступеньках, ведущих в Финляндский вокзал, собиралась толпа. Все, будучи опытными ездоками на автобусе, всматривались в далекую набережную и считали минуты. Все достоверно знали момент, когда лучше махнуть озябшей лапкой и трусить на поезд. Патологоанатом – маленький человек, похожий на Акакия Акакиевича, со сложным двигательным и вокальным тиком – печально лаял и, втягивая голову в шею, подпрыгивал.
   Но вот автобус появлялся. «Бегом, бегом, бегом! " – шутливо-весело бормотали самые полные, переваливаясь и ковыляя. Существовала четкая градация очередности посадки в автобус, выверенная десятилетиями; первыми садились одни и те же лица, близкие к телу водителя – к телу, конечно, эфирному, потому что в мясных, объясняющих приоритет контактах замечены не были. Они спешили, несмотря на то, что никто и не посмел бы сесть на их от века забронированные места. Особенно выделялась толстая и пожилая женщина-травматолог с палкой, по скорости и ловкости передвижения напоминавшая капитана Сильвера. Палка была ей не нужна. С ее кривой ногой она умела обогнать любого спортсмена.
   Бывало, что автобус ломался где-нибудь в Лахте. «Пепелац» – так мы его любовно называли. Особенно эффектно получилось однажды, когда за руль сел новый шофер, со свежим бланшем и дикими повадками. Он забыл залить воду, и в Лахте «Пепелац» задымил. «Микросхемы полетели», – объяснил водитель, подцепил ведро и вошел в утренний залив. Мы, понимая, что дело дрянь, пошли пешком, растянувшись на полкилометра. Мимо нас, по рельсам, пронеслась задорная дрезина. На ее боку было написано: «Пепелац».
   В те редкие дни, когда автобус работал, ехать в нем было очень тепло. Администрация больницы выдала всем специальные удостоверения, дававшие право на проезд в нем. Автобус же был не резиновый. В него набивалось все больше разного люда. Многие, в том числе те, кто по закону первой брачной ночи имел право сидеть в автобусе, в нем стояли. А это было запрещено милицией. Поэтому на подъезде к посту ГАИ водитель командовал: «Присели! " И все, маячившие в проходе и видимые в окно, приседали, как на детском утреннике. «Можно! " – командовал водитель, миновав Сциллу-Харибду. Врачи с медсестрами, послушные его Слову, грибообразно вырастали в проходе и шутили. Шутки повторялись изо дня в день.
   Так что наш начмед однажды утром не поленился приехать и устроить облаву. Зная каждого из нас в лицо, он шел между креслами и вежливо требовал показать удостоверение.
   Потом, через два дня, все это забылось, удостоверения потерялись, проверять их перестали, а автобус дряхлел на глазах.
   Поэтому его все чаще заменяла Живопырка, жмуровоз, который в обычное время развозил по больничному двору бывших больных, то есть трупы. У него в псевдоавтобусной (ибо оно не было автобусом, это устройство, таких не бывает), так вот, в псевдотранспортной его жопке существовало квадратное отверстие для загрузки гроба. Кроме того, он изобиловал продувными щелями, а рессорами, напротив, не изобиловал. И, наконец, в него вмещалось 18 человек. Водитель, получивший своего железного коня от Харона по прямому наследованию и не желавший рисковать с применением маскировочного приседания, больше не брал и отказывался ехать, ссылаясь на недавний арест автобуса ГАИ, занесением его в гаишный компьютер в качестве ископаемой диковины, неусыпную слежку, засаду, наручники и тюрьму. Поэтому мы выстраивались в очередь. Самое прекрасное начиналось, когда приходил какой-нибудь заслуженный человек – реаниматолог, например, спешивший спасти многочисленных больных. Но он оказывался девятнадцатым. И, когда при посадке он, естественно, оказывался первым, начиналась война. Внутренность Живопырки уподобливалась псарне с двумя-тремя волкодавами Среднего Сестринского Звена среди многих болонок и шавок. Чаще всего заслуженного реаниматолога или доброго терапевта, которые уже успевали стать похожими на Фредди Крюгера, успешно высаживали, прогоняли на поезд, злобно улюлюкали вслед, по-змеиному шипели.
   Потом Живопырка ехала. В 20 и 30-градусный мороз она привозила в больницу Охлажденные Коллектуши, если воспользоваться термином Станислава Лема.
   Был случай, что меня отпаивали спиртом.
   Хотели растереть, но я поостерегся. Рабочий день еще только начинался, не до страстного воспламенения было.

Ребята с нашего двора

   В 80-е годы Запад охватило движение в поддержку так называемой деинституционализации. В переводе на русский язык это означает расформирование психиатрических отделений и выдворение душевнобольных обратно в «общину», как среди них (не знаю, среди кого – психов или подвижников) принято выражаться.
   В результате по улицам стала разгуливать прорва умалишенных, вызывая естественное неудовольствие тех, кто пока не вполне лишился ума.
   Мы тут, как обычно, впереди планеты всей. У нас не нужно ничего расформировывать, благо эта публика и не сидит по больницам, а спокойно расхаживает, где ей вздумается.
   В одном нашем дворе таких фруктов штуки три.
   Один каждое утро кормит кошек. Он ничего такого не говорит, просто носит им кашу, рыбку, еще что-то. Ему лет сорок пять. Не знаю, с чего я на него взъелся, но мне бы не хотелось оказаться с ним в едином замкнутом пространстве. Белесый, серьезный, в толстых очках и плаще на рыбьем меху, он сущее чикатило. Всякий раз, когда я веду утром свое сокровище в школу, я ускоряю шаг, потому что боюсь скоротечного потрошения на корм для братьев меньших.
   Второй притормозил меня однажды, когда я куда-то шел. Я был с тяжелого похмелья, меня мог напугать даже воробей. Я шарахнулся от него, но он заступил мне дорогу. Показывая на каменные колонны ближайшего дома, он обратился ко мне со словами: «Нет, постойте! Ведь правда же, это вкусно?»
   А третий был, насколько я понимаю, вовсе не человек.
   Он, лысый черепом, выносил помойное ведро, хотя с тем же успехом мог из него питаться. Он просто улыбнулся мне, и это не было улыбкой человека, думайте что хотите. Я читал, что среди нас бродят существа, которые только с виду являются людьми, тогда как на деле они неизвестно что. «Который час?» – спросил он громко, и голос был совершенно мертвый, машинный.
   Наверное, меня можно назвать четвертым окрестным психом, потому что я бросился наутек.
   Но эти себя обнаруживают – словом, улыбкой, жестом. А сколько молчит?
   И только случайное, вынужденное открывание рта позволяет установить истину.
   Как в том троллейбусе, где меня спросили:
   – Вы выходите, девушка?

Почти Голубой Мемуар

   Живописуя (-пиша? -пися?) свою нехитрую жизнь, я мало рассказываю о высоких чувствах.
   Которые суть визитная карточка низких.
   Высокое чувство случилось со мной сразу после девятого класса, и я впервые в жизни отправился на свидание.
   Наверное, поздновато.
   Ну, как собрался. Лучше поздно, чем никогда.
   Я, конечно, сильно волновался. Купил букет цветов, по-моему. И, не стерпев, пошел из дому за два часа до встречи.
   Пошел пешком, от Смольного до Петроградской.
   И ничего не замечал по пути. Стояло бабье лето, так что дельце складывалось удачно. Не помню, какие мысли крутились в моей башке; дорога мне совершенно не запомнилась. За час я добрался до места, и следующий час показался мне очень длинным.
   Его мне скрасил один мужичок.
   Низенький, в шапке не по сезону, в поганом пальто подошел он ко мне и хрипло предложил сексуальную услугу.
   Впоследствии мне такие нет-нет, да и попадались.
   Однажды мне даже худо сделалось. Раз уж зашел такой разговор, скажу: это было в сортире, что за Казанским собором. Тамошний голубой, теряя в темноте 99 процентов окраски, стоял прямо за дверью, навытяжку, ничего не говоря и глядя прямо перед собой, как марид какой-нибудь или ифрит, который караулит сокровища султанского двора. С улицы его было не видно, и при входе не видно, и только при выходе его вдруг становилось видно. Он ничего не предлагал и не делал, просто стоял статуем, жуткое зрелище.
   Но вернусь к мужичку.
   Для полного и исчерпывающего описания сексуальной услуги ему хватило одного слова.
   Из него следовало, что услужить он желает сначала себе, а после уж мне.
   Я, невинный отрок с горящим взором, отвернулся.
   Мой новый знакомый не унимался.
   Он отошел в сторонку, а после подошел снова.
   Лицо у него было цвета недельного синяка, все в красных пятнах. Борода не росла. Он кружил возле меня и настойчиво убеждал не упустить своего счастья.
   Потом он что-то сообразил, заметив букет.
   «Она не придет, – сказал он мстительно и тускло. – Зря стоишь, она не придет».
   Я надменно задрал подбородок и вновь отошел.
   «Не придет», – сказали мне в спину.
   Голос его звучал уныло и безнадежно. Он шел, переваливаясь и разведя руки в стороны.
   Но был посрамлен, ибо она пришла.
   Летящей, озабоченной походкой. Свидание состоялось.
   И я ввязался в ад, который продолжался три года.
   Выбирать мне, конечно, не приходилось. Но нынче, зная про преисподнюю, которая вскоре подо мной разверзлась, я не могу не взглянуть на ситуацию в ином свете.
   Возможно, он был ангелом, тот мужичок.

Музыкальный Мемуар

   Я плохо воспринимаю классические произведения. Особенно, если они вдобавок новаторские и, неровен час, авангардные, то есть новая классика.
   Никакой бравады.
   Слон отдавил мне орган классического восприятия. Извиняясь и суетясь, он начал топтаться, и отдавил мне что-то еще. Поэтому культурная глухота подкрепилась болезненным стимулом.
   Однажды в начале 90-х я мирно спал на диване, не снимая костюма.
   В бельевой корзине я спрятал «Рояль».
   Часов примерно в шесть вечера после войны жена подняла меня пинками.
   – Вставай! Вставай! – подгоняла она. – Быстро! Быстро собирайся!
   Кругом виноватый, застигнутый врасплох, я оделся. Меня куда-то вели, а всякие присутственные места манили меня буфетными миражами и придорожными оазисами.
   Мы петляли, сворачивали, устремлялись в подворотни.
   – А куда мы идем? А куда мы идем? – с растущим беспокойством спрашивал я.
   – Увидишь, – загадочно отвечала жена.
   Наши спутники, успевшие присоединиться, деликатно молчали.
   Между тем, мы шли ныне прекрасными, а в те времена погаными Дворами Капеллы. Потом мы вошли в саму Капеллу, которая, конечно, всегда прекрасна.
   И там, внутри, очутившись в десятом ряду маленького и сильно камерного пространства, я понял, что угодил в капкан. Двери тут же притворили, но это уже было неважно: я успел рассмотреть, что буфета нет.
   На сцену вышли четыре человека, одетые во все чистое. У них были музыкальные инструменты. Следом вышла не то дама, не то ее кавалер. За давностью лет они слились в моей памяти в филармонического андрогина.
   – Боске! «Второе время»! – внушительно объявил андрогин.
   Когда «Второе время» истекло, я встал. Я знал без зеркала, что бледен, как мел. Жена подалась ко мне, думая задержать, и мы встретились глазами. В моих глазах стояло нечто такое, что даже она, видавшая виды и знавшая, как поступать, отпрянула и села на место.
   Я вышел обратно в достопримечательные Дворы.
   Вот ведь проказы памяти! Я точно помню, что после этого битый час, пока исполнялись остальные Времена, буфетничал на Васильевском Острове.
   Но я не мог уйти так далеко. Капелла-то в другом месте. Странно.

Сосуны

   Ночью отключили воду.
   И обещали сосать.
   В десять утра не сосали.
   И в час не сосали.
   В смысле, не сосали водопроводчики, а все остальные сосали все, до чего удавалось дотянуться.
   Я снова взял коромысло и отправился за очередной дозой «Росинки». По дороге заглянул в подвал, где уже получилось скромное – под стать жильцам – миссисипи. И даже навигация открылась: плавало много чего – папиросы, слюни, тела.
   Озаботившись близким паводком, я вошел в ЖАКТ.
   – Ну, и что дальше? – сказали мне бесцветным голосом.
   Выяснилось, что сосать сегодня никак невозможно, потому что не приедет же машина прямо сегодня сосать, это же понимать надо, а приедет она только завтра, рано утром, и будет сосать усердно и досыта.
   Разлив миссисипи явился для водопроводных супервизоров новостью. Родилась идея перекрыть стояк.
   Оказалось, что воду-то хоть и отключили, но не ту, хотя и правильно, а течет, образуя миссисипи, совсем другая, не страшная, которую можно не отключать, но раз мне так хочется, то и ее отключат.
   Тут как раз явились отключатели, отливавшие зеленым. Выяснилось, что они слыхом не слыхивали ни о какой аварии.
   Я пригрозил инопланетянам газетой «Час Пик».
   – Быстро на объект! – зашипела супервизорша.
   – Ну, – кивнули инопланетяне. Они не возражали.
   И мы пошли на объект. Оказалось, что он у нас общий: магазин. Я купил «Росинку», а они – кое-что другое.
   – Большую! Большую мне! – сказал я продавщице. – У нас воды нет.
   – У кого воды нет? – заволновалась та. – У вас дома?
   – Ни у кого нет, – объяснил я. – Есть только в подвале.
   – Го, го, го! – захохотали водопроводчики, прихватывая с прилавка покупку. – Го, го, го!

Григорьевич

   Меня всегда пугают именные питейные заведения.
   Вот, например, на Садовой есть рюмочная «У Григорьевича».
   Раньше бы этому Григорьевичу дали по ушам. Все было анонимно: Котлетная, Пельменная, Стаканная. И чувствовалась за всеми этими оплотами и приютами сонная Сила – аморфная, безымянная и бесконечная. Она была как море: ныряешь – и выныриваешь, хапаешь воздух, и снова ныряешь, в нее же. И серый горизонт.
   А теперь появился Григорьевич.
   Нет, между прочим, никаких сомнений в его реальном существовании. Скорее всего, это подлинное отчество хозяина. Реальный Григорьевич не спит, не ест и не пьет, он видеть не может оскаленных посетителей, которых ему удается осчастливить. Он озабочен налогами да бандитами.
   Зато умозрительный Григорьевич становится фигурой собирательной. Он нечто намного большее, он слово с Большой Буквы. Хлебосольный Григорьевич образует отдельную метафизическую категорию. Он, не к ночи будь помянут, терзает покинутых жен, им пугают детей. Он караулит их кормильцев, притаившись, невидимый, под неоновой рюмкой. И после, угостившись на брудершафт с этими кормильцами, потирает свои волосатые лапы и медленно превращается в абстракцию.

Сад приутюженных тропок

   Символом нынешних перемен для меня выступает ближайший парк – скромный оазис в промышленном окружении, носящий имечко не из святцев: «Памяти Жертв 9 Января».
   Хороший был парк.
   Я смутно припоминаю, что в нем была даже каруселя, на которой я ездил, а пруд был сравнительно чистый, с проволочной оградой, о которую я в пятилетнем возрасте разодрал себе горло, пытаясь прорваться за какой-то дубиной.
   Ну, каруселю Советская Власть, измученная гонкой вооружений, не потянула. Это была роскошь.
   Еще она не потянула сортир и летнюю эстраду. Но на качели, если их не красить и не чинить, хватало.
   А потом все развалилось, и парк в том числе. Правда, даже в условиях начального капиталистического безобразия он сохранял известную прелесть. Эстрада заросла буйной зеленью и сделалась вполне живописной. Спортивных лесенок и колец нам с дочкой было достаточно, чтобы силой воображения преобразовать их в метро и путешествовать в разные волшебные места. В пруду, глубиною полметра, купались собаки вместе с порядком уже мутировавшими хозяевами. Укромные алкогольные уголки превращались в мужские клубы с допуском избранных дам.
   Но вот начались изменения. В парк приехали многочисленные строительные вагончики, тракторы, бульдозеры и прочая рабочая сила. Пруд почистили, устроили лесенки, чтобы удобнее было пакостить, и его, разумеется, загадили моментально.
   Полувековые деревья перепилили на дрова за нескромность. Вернули убогий бюстик Васи Алексеева, которого свергли в запале, и недовольные начертали, помнится, на осиротевшем постаменте: «дермократы, будьте вы прокляты». Бюстик революционной шпаны вернулся, отлитый заново, с особенно гадкими, сглаженными чертами. Надпись еще видна: ее не слишком затирали, соблюдая плюрализм и всенародное примирение.
   Снесли кольца с лесенками, убрали качели. Посулили построить много хорошего для детей – ну, не помню уже, что им нужно: казино там, бар, и вообще сказочный мир. Не построили.
   Раскатали дорожки, понаделали низких оградок, проехались катком по алкогольному гайд-парку, долбанули железной грушей по зданию администрации, проделавши там дыру в три человеческих роста, и уехали.
   Теперь в нашем парке все гладко, ровно. Воет ветер. Пустынно и очень прилично, всюду вежливые газоны. Входишь и идешь, не задерживаясь. Быстро проходишь по вылизанным дорожкам. Выходишь на три буквы, повинуясь незримому указателю.

Чужой среди своих

   Иногда люди сходят с ума так, что почти здоровы. Видно, что они хотят чем-то поделиться с миром, на что-то пожаловаться, о чем-то рассказать, но им либо не хватает выразительных средств, либо они этими средствами неправильно пользуются.
   Постоянно кажется, что вот еще самую малость – и такому человеку помогут, исполнят его невыносимые желания. И он сразу поправится, и пойдет созидать.
   Однажды я завернул в харчевню с подачей хазани-чанахи. Возможен был и легкий ланч с портвейном.
   В этой чанашной бесчинствовал какой-то человек в расстегнутом пальто и сбившейся шапке. Лицо у него было такое, как если бы ему только что показали передачу «В мире животных», которой он поразился и возмутился на всю жизнь. Человек перемещался порывистыми, очень широкими шагами.
   – Дайте мне есть! – кричал он, шурша денежной бумажкой.
   – Пожалуйста, – испуганно отвечали повара. Они торопливо показывали ему разложенный товар. – Вот возьмите мясо, вот салат…
   – Дайте мне хлеба! – изумленно орал человек, расхаживая вдоль окошка.
   – Вот хлеб, берите! – просили его добрые женщины.
   – Я хочу есть! Дайте мне есть!
   Человек отошел от хлеба и заметался по залу. Помелькав какое-то время, он решительно взялся за стул и подсел к какому-то мужчине, который кушал суп.
   – Ну, всё, – сказал человек и грубо придвинул к себе чужое второе.
   Мужчина продолжал есть, не глядя на соседа. Но, едва тот вонзил вилку в это второе чужое, аккуратно отложил ложку и с видимым облегчением встал. Он молча схватил несостоявшегося едока за пальто, поволок к двери и вышвырнул в мир, наружу, где тот заблудился навсегда.
   Но что-то же в нем кипело! Он что-то знал. И не сумел объяснить.

Масленица-2003

   Пошел я на Масленицу. Взял дочку и отправился в Парк имени 30-летия ВЛКСМ, чучело жечь.
   Я вынужден был признать, что в эфире нечто разливается. Что-то я не припомню таких гуляний. Такой, можно сказать, массовой народной потехи. Раньше бывало потише.
   Там и радостей-то было немного: горка, карусели, ларек с блинами, какой-то опасный мед из бочонка, лошадка, блаженный концерт, санки. Нет, вру: получилось много, но только никуда не пробиться. За блинами стоять надо час. За каруселями – два. За лошадкой – полчаса. Вот мы за ней и постояли. Покатались.
   Но дело не в этом: все вокруг было пропитано какой-то угрюмой и вместе с тем ожесточенно-праздничной атмосферой.
   Жутковатые массовики затеяли кулачные бои. Образовались стихийные ринги, не протолкнуться. Для самых маленьких – отдельный аттракцион: кто первым сорвет с другого шапку. Пообещали в мегафон, что будет стенка на стенку, но мы уж не пошли, потому что крики раздавались слишком страшные.
   Рядом торговали славянской литературой про языческих богов и рецепты, как печь блины, плюс сказки онежских жителей, лесных и речных.
   Ходили какие-то всё, непонятно, кто.
   Не поймешь, что такое вышагивает – то ли матрешка, то ли блин переодетый, то ли наложница бога Перуна. Круговорот пива. Повсюду колышется странное раздражение, непонятная недоделанность – вроде как все замечательно: и горка есть, и карусели хорошие, и опять же лошадка, но как-то оно зыбко, хочется большего, тучи над городом стали, в воздухе пахнет грозой. Да и погода неплохая: солнышко там, завтра выходной, а все-таки пробирает ветром.
   Короче говоря, сильно сложный конгломерат: Прощеное Воскресенье, Жертвенное Чучело, 8 марта, милиции много, шашлычок горит, все черно-белое. И чувствуется, что черным на белом эти события по нраву, разве что маловато будет, тоскливый азарт в глазах, ненатуральный хохот с прогибом кзади, руки чешутся. В башке – сплошное укрепление вертикали, готовность номер один.

Караоке

   Само по себе Караоке – дело, находящееся за гранью добра и зла. Владимир Ильич ошибался, когда называл кино самым важным искусством. Конечно, Караоке тогда еще не было, но гений на то и гений, чтобы все предусмотреть.
   Я, например, считаю, что глупо и расточительно ограничивать Караоке музыкально-песенными опытами. Надо это занятие как-то присобачить к тому же кино. Пусть народ кроит сериалы «Остановка по требованию» и «Вечный зов» по своему вкусу. Глаша и Коля пусть поженятся, а Прохор с Демидом пусть исправятся. Или к книгам: специальные выпускать, с пробелами. Берешь Дашкову-Бушкову и пишешь главными героями всех знакомых. Автором – себя. Я бы и конституции такие шлепал, и думские законы, пускай продаются в ларьке. Куда интереснее и полезнее сканворда.
   Когда перед Парком Победы устроили аттракцион с Караоке для всех желающих, за Караоке выстроилась огромная очередь. За правом самовыразиться, хотя в магазинных очередях это удается гораздо лучше. Дальше нужно напрячься и представить: в очереди царила животная ненависть к тому, в чьих руках оказывался, наконец, микрофон. Дорвавшийся до раздачи счастливец самозабвенно пел. Но никто его не слушал, каждый его проклинал и желал ему подавиться и умереть. Каждому не терпелось спеть свою песню.

Молодые львы

   Я соскучился по высоким молодым людям в черных пальто.
   Мне их не хватает. Они оживляли город.
   Правильно говорят: что имеешь, того не ценишь. Я их, правда, не имел – скорее, возникали контрпоползновения, но я всегда очень ловко уворачивался.
   Эти люди появились осенью 94 года. Они наводнили улицы, и мне казалось, что это вечно один и тот же человек, который начал дробиться и отражаться в капельках питерского тумана. Он излучал уважительный восторг и назойливо заражал прохожих разными идеями. Одет он был в расстегнутое черное пальто, волосы торчали продвинутыми стрелочками в соответствии с модной тогда моделью. На плечи падал мокрый снег. Непогода не производила на молодого человека никакого впечатления. Он поймал меня и попытался продать игрушечное канадское пианино.
   Я сморозил глупость:
   – У меня нет детей.
   – Прекрасно! – уверенно улыбнулся молодой человек. – Но у ваших-то знакомых есть!
   Он вынул из-за пазухи разноцветное пианино и заиграл гадость.
   Я бросился бежать. Молодой человек прощально взмахивал руками, как ворон крылами.
   Распродав все пианино, молодые люди сколотили маленький капитал и сделались мормонами. Теперь они перемещались парами, в черных же парах, с опознавательными табличками и в темных очках. Закалившись в процессе торговли музыкальными инструментами, они перестали улыбаться и переходили к делу с механическим бесстрастием.
   – Вы читали Библию?
   – Да.
   – Но вы, конечно, хотите еще лучше знать Библию?
   Меня не покидало ощущение, что они гомосеки. Шагают, бывало, на свою явку – сосредоточенные, сдержанно улыбаются, рукой отмахивают шаг, рукава закатаны, пиджаки на плечах. Совершенные гомосеки!
   Вообще, очень опасная Церковь.
   Мне рассказывали про одного гинеколога. К сожалению, профессия этого доктора ничему не научила. Он познакомился сразу с двумя девушками из племени мормонов, после чего проникся, преисполнился и вознамерился присоединиться.
   Он соблазнился многоженством. Но вскоре выяснилось, что многоженство гинекологам не положено.
   Так что он еле вырвался.
   Напрасно ему обещали, что в случае мормонства в специальной секретной скале высекут его имя, место работы и год окончания медицинского института.
   Кричали об этом вслед.

Символы Бедности

   У нас во дворе гуляют Символы Бедности.
   Во всем мире Символам Бедности положено рыться в помойном баке.
   Они и роются. Товарный знак отрабатывают.
   Я не хочу сказать, что все это ерунда. Какая-нибудь бабушка, очень возможно, и вправду ищет хлебушек.
   Но только сдается мне, что подавляющее большинство роется в баке, потому что нравится.
   Я часто вижу, какие сложные вещи они оттуда тащат. Какие-то радиодетали, схемы с болтающимися проводами, дощечки.
   Такое с голодухи-то и не придумаешь взять.
   Потом конструируют безумные машины для воздействия на соседей космическими лучами.
   В доме напротив как раз живет один человек, который давно жалуется. Он ученый, ночами не спит, книжки читает. Во всем доме, бывает, огни погашены, а у него лампочка горит.
   Я с ним однажды познакомился, и он сразу сказал, что КГБ обрабатывает его психическими лучами.
   Но это, конечно, не КГБ. КГБ обрабатывает целую страну единым чохом, на черта ему этот ученый.
   Это помоечный пенсионер-радиолюбитель что-то изобрел, а в патентном бюро его, как и полагается, послали к чертовой матери.
   Так что все гораздо сложнее, чем кажется. Речь идет о философии, образе жизни, внутренней склонности. Парижские клошары, например – это ж отдельная категория существ, гордых и независимых. Один к моей жене, помнится, подошел на Северном вокзале. Очень галантный, настоящий француз. Ногти черненькие, в глазах чертики. Сеточку держит в руке, а в ней – бутылка красного вина и длинная булка торчит. «Мадам не откажется со мною позавтракать?»
   Это не Символы Бедности.
   Символ Бедности – это я. Полез сегодня в карман, пересчитал мелочь и ужаснулся.

Космическая Одиссея

   Лет тридцать назад в нашем дворе стоял пивной ларек.
   Покойная бабушка относилась к нему с несоразмерной ненавистью.
   «Пить хотят! – цедила она сквозь зубы. – Всех бы на ракету, да в космос!»
   Отряд космонавтов не возражал. Космопорт осторожно жужжал сотнями голосов. Многие лежали на своих вещах в ожидании жидкого пайка. Слепые и хромые космические барды-бродяги били по гуслям, выкрикивая бессвязные космические междометия.
   И вдруг ларек пропал.
   Он стартовал ночью, и взял на борт всех: двор опустел. Все произошло едва ли не в точности, как в романе Житинского «Потерянный Дом».
   Ларек не вернулся на Землю. Шли годы; за это время уже успели подрасти новые поколения звездоплавателей. Пока они довольствуются тем, что обивают пороги вербовочных пунктов, которые организованы в кафе «Ева» и «Флаг-Мэн».
   Но одному ветерану все-таки повезло с возвращением. Он долго скитался и многое повидал. Ему случалось видеть страшные и черные дыры. Он высидел сорок Чужих, развел костер на Солярисе и сочетался гражданским браком с Кассиопеей. Космические споры, разносящие по галактике углеродную жизнь, сыпались из него, как медная мелочь. Между прочим, они и впрямь были на нее очень похожи.
   Никто не посочувствовал Одиссею. Его Телемака растоптали «быки», а Пенелопа послала звездного волка в собственную рифму.
   Я видел, как он лежал на проезжей части, слегка задетый современной, непривычного для него вида, машиной. Он томно ворочался и хрипло пел про Зеленые Холмы Земли.
   – Хрен его знает, откуда он тут взялся, – раздраженно приговаривал водитель машины. – Эй, мужик! Тебе плохо, мужик?
   Как ему объяснишь? И плохо, и сладко, потому что – Земля.

С миру по нитке

   …на улице я повстречался с одной бабулей.
   Грузная, обремененная сумкой, она дошла до поребрика (дело было возле помойки, так что язык не поворачивается произнести «бордюр»), притормозила. Осторожно переступая, она свела брови, обратила ко мне пустые глаза и озабоченно-сосредоточенно сообщила:
   – Потихонечку…
   И я вот все думаю: что в этом самом «потихонечку» было? Какое послание? Почему ей захотелось поставить меня в известность о своем потихоночном перемещении в пространстве?
   Может быть, она по привычке напоминает себе вслух о собственном существовании, подтверждает его и радуется удачливости своего бытия.
   Может быть, она бессознательно вампирит, используя меня в качестве фотоэлемента и желая хоть на миг закрепиться в стороннем отображении. Похищает крупицу внимания.
   Так и живет в отражениях заднего плана.
   А со мной вообще повезло. Обратилась, сама того не зная, прямиком в ателье по пошиву виртуальных распашонок.

Вай-Болит 2003

   В моем дворе успешно продолжается сооружение Центра Танатотерапии.
   Идут отделочные работы.
   Завлекательную табличку сняли и переместили в предбанник, за первую дверь.
   Мне, должно быть, повезло наблюдать и самого хозяина: доктора Танатоса. Это был восточный человек, похожий на гориллу, слегка и без любви ухоженную. Одетый в песочный костюм с металлическим блеском, засунувши руки в карманы, он молча стоял и смотрел в глаза другому существу, на вид – урожденному в Южной Азии. Существо, украшенное вязаной шапочкой, сидело в дверях, на корточках, ничего не делало, улыбалось и тоже смотрело в глаза доктору Танатосу.
   Хозяин гипнотизировал его, словно удав. Отрабатывал навык и готовился к приему.
   Центр Танатотерапии, еще не открывшись, постепенно распространяет свое влияние на всю округу.
   В магазине, что неподалеку, работают и хозяйствуют мрачные соплеменники Директора. В конфетном отделе – типа Вэнэра, в колбасном – типа Гурген.
   Продали мне колбасу под названием «Ностальгия По Молочной».
   Что нужно добавить в колбасу, чтобы птицы и звери шли от нее прочь развратной походкой?
   Похоже, что этот Центр будет пользоваться бешеной популярностью, потому что его открытия ждут не дождутся и усердно готовят себя в клиенты. Об свежевыкрашенную стенку уже расколошматили не только шампанское, но и многое еще. Кое-что не разбилось, лежит целое.
   Шесть баночек из-под боярышника, которые катком не раздавишь, выстроились в чинный ряд. Видимо, непроизвольно случился предсмертный пир.

Микромир

   У нас водились коммунальные соседи по фамилии Кудряшовы. Маменька Марья Васильевна и ее дочка Наташа, на большого любителя. Марья Васильевна была деревенских корней, не умела читать и работала сторожем в «яслив», будучи естественным клоном бабуси из фильма про операцию Ы. Вспоминала свою молодость, как ехала на телеге:
   – А парень-то мне говорит: ты штаны надела? А я ему: нет. Вдруг он мне: а не боишься, что надует? А что я понимаю, еду дальше. Чего он такое говорит, думаю.
   Это она потом пересказывала докторские речи, про которые у меня уже где-то было: «У тебе, кудряшова, вся перепенка хрящой затянувши».
   А у Наташи, когда подросла, образовались кавалеры. Один любил ее деструктивной любовью, опасной для жизни имущества. Она уже давно посоветовала ему вернуться на переделку в материнское лоно, а на двери так и хранился отпечаток его пролетарской пяты. Он бил пятой, но дверь отворялась наружу. Прошло много лет, а отпечаток все был.
   Марья Васильевне наливала Наташе перед обедом рюмочку для аппетиту. Это не прошло бесследно, и Наташа стала из Кудряшовой – Редькиной, привела домой мужа-сережу. Я был свидетелем их помолвки.
   Наташа, обогащенная семимесячным животом, сидела на лестничном подоконнике. Глаза ее сузились в блаженные щелочки. Жених стоял на коленях, упершись лбом в лоно, так как подозревал, что ему туда тоже нужно, на переделку, но лоно уже было занято постояльцем – столь же несовершенным, как выяснилось потом. Все надо переделывать вовремя. По лестнице плыл предсвадебный сиреневый туман, в котором угадывалась летучая версия Агдама.
   О содержании объяснения я догадался позднее. Он, сволочь, сделал ей предложение, от которого она не смогла отказаться. Годом позже она заволокла его в ванну, пустила холодную струю, сунула под струю его голову. Из наташиного рта вырывался свист пополам с цитоплазмой:
   – А говорил, что вместе пиво пить будем! вместе!…
   – Не надо шею, – горестно мычал Сережа Редькин.
   Еще Наташа готовила пищу. Тарелка с какими-то овощами в муке простояла на кухонном подоконнике месяц, наполнила кухню миазмами, и у моей маменьки лопнуло терпение.
   Она смахнула тарелку с овощами и мукой на пол.
   Потом принесла наташиного кота Джерри и потыкала егойными лапами в муку, как будто это он разбил и наследил. Для достоверности она походила джерриными мучными лапами и по своему столу.
   Наташа пришла, увидела и восклицала в итоге: «Ах, Джерри! Ах, шалун!»
   Потом она пафосно взрыкивала: «Джерри! Мы с тобой одной кров и – ты и я!…»
   Ее народившемуся младенцу бабушка Марья Васильевна самолично распрямляла гнутые ручки и ножки под песню «Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй». Она знала, о чем поет, ибо в народных песнях – великая мудрость. Коля потом, благодарный бабушке за инвалидность, сидел бы дома послушным мальчиком и действительно не гулял. Но моя маменька, проходя мимо, успела вмешаться и остановить бабушку, о чем потом сильно жалела.
   Потому что Коля вырос в молодого человека по кличке Фарш. И несколько раз ограбил мою маменьку. На пару с братом, который тоже не очень удался, потому что созрел в сортире, когда его мама спала там, набираясь сил для отхождения плодово-ягодных вод.
   Потом братья привели в квартиру всю окрестную наркомафию, и пришлось уезжать. Раскаиваясь и терзаясь сохранностью ножек. Были, конечно, и другие причины с ними расстаться. Я ведь тоже был не подарок. И простейшие, когда им приходилось оправдываться и огрызаться, указывали моей маменьке на сложнейшее, то есть на меня и на мои художества. Это была недопустимая ситуация. Мне, может быть, тоже следовало выпрямить ручки и ножки. Но у меня бабушка работала педиатром, исключено.

Фрейдизм с засученными рукавами

   Мне приснился очень тревожный сон. Кое-какие параллели узнались сразу. Во-первых, там был Финский залив, с которым все ясно, потому что я в последние дни много пишу про Зеленогорск. Во-вторых, там были два рыла, в которых я мигом узнал вчерашних уркаганов из кино про ментов. Но в остальном не разобрался.
   Я пришел на пляж удить рыбу. Увидел двух человек, стоявших по колено в воде, тоже с удочками. И решил, что все хорошо, соседи замечательные, не опасные.
   Но дальше что-то произошло, и это событие вдруг развязало этим рылам, рыбакам то есть, руки. Они подошли ко мне с победным видом и сказали, что теперь-то начнется. Теперь-то им почему-то можно браконьерствовать. И подтянули к себе сети, в которых болталась пара здоровенных, объеденных с хвоста рыб. А моя удочка сиротливо лежала на песке. Рыла побрели в залив, уходя все дальше и дальше, с сетями. Потом они незаметно опять оказались рядом. И я стал объяснять своим родным, что книжки наши выйдут очень скоро, что нас с этими рылами верстали вместе и уже отправили в печать. Рыла снисходительно кивали.
   Сейчас я ищу дальнейшие аналогии. Конечно, вспомнил одну древнюю историю про рыбаков, которые тоже вот так бродили по водам, будучи ловцами рыб, а к ним подошел некто и сказал, что они будут ловцами вовсе не рыб… В этом случае моя роль остается загадочной. Я не решаюсь отождествиться с этим третьим лицом, пришедшим на пляж, чтобы сделать из рыл приличных людей. Хотя остро хочется.

Дача Эрмлера

   Интеллигенция никакая не прослойка. Это разноцветная масляная пленка, неслиянная с правильной и здоровой лужей. Искусственное и чуждое наслоение, оскверняющее естественную среду.
   Во время оно, в городе Зеленогорске (похоже, у меня наклевывается целый зеленогорский цикл), строился известный режиссер Эрмлер. И строился солидно, в форме дачи. Не только солидно, но и стремительно. Его безлошадный сосед не успел оглянуться, как мощный забор Эрмлера впечатался ему в суверенитет и потеснил на пять метров.
   Мудрый народ осудил такое тесное соприкосновение искусства с массами. И все расставил по местам. Непредумышленно, конечно, в режиме коллективного бессознательного. Коллективное бессознательное, в лице дедушки моей жены и его подручных, трудилось на строительстве этой дачи. Дача, насколько я понимаю, уже была и просто расширялась. И в доме было очень много бумаги. Которую женин дедушка и его друзья перли пачками. Стелили ее под рыбку, колбаску; брали для санитарных нужд, да и просто потому, что плохо и в большом количестве лежала.
   Бумага была хорошая. Строителям не нравилось одно: фамилия Эрмлера, пропечатанная на каждом листе, в углу. И скоро весь Зеленогорск, все его пивные и сортиры были засорены бумагой с росписью: «Эрмлер». Как будто это он повсеместно нагадил. А против его фильмов никто ничего не имел. Отнеслись уважительно, но чуточку приземлили. Понизили по вертикали, раз его раскидало по горизонтали, под видом забора.

Бери шинель

   Крылатую фразу про то, что «все мы выросли из „Шинели“ Гоголя», понимают неправильно. Советская власть освободила людей настолько, что они из этой шинели действительно выросли. Она им стала мала.
   В питерском городе-сателлите Зеленогорске, ранее – Териоки, было культурное место, ресторан «Олень». Было и некультурное, бар «Черный Кот», но о нем помолчим. О покойниках либо хорошо, либо ничего.
   В кочегарке ресторана «Олень» кочегарил хронический Юра, навеселе. Директор его за это сильно невзлюбил. Директор был южной народности, и Юра его тоже не любил. Но заменить Юру было нечем, и паритет сохранялся на протяжении всего отопительного сезона.
   Южный директор лишал Юру премии, каждый месяц. Тот, русская душа, кое-как терпел. Но под конец года лишился 13-й зарплаты. А он ее очень хотел и пошел разбираться к этому мамаю. Постучал: тихо, никого нет. Вошел, снял шапку. Спросил на всякий случай: Можно? Вдруг директор спрятался. Никто не отзывается. Юра притворил за собой дверь, стал осматриваться. Видит – зеленая дорожка до самого стола, при дверях – вешалка. А под вешалкой – новые валенки с новыми галошами. У Юры же валенки были уже дважды подшитые, как и сам Юра. И продырявленные. Он их снял, задыхаясь от них. Поставил директору, взял новые, примерил: в самый раз, даже удивительно.
   В кочегарке Юра валенки спрятал, надел свои летние, с позволения выразиться, ботинки.
   Пришел директор на обход, несет перед собой юрины валенки: «Какая сука подменила мои новые валенки, да? Только купил, да?»
   Юра: «Не знаю! Я к вам не хожу. Это только вы к нам ходите, лишаете людей премии».
   Директор: «На тебе!»
   И кинул ему старые валенки.
   Так что вот. Налицо противодействие реакции. Сегодня нас снова думают затолкать в старенькую шинель, да не выйдет, лопнет она. Пуговицами в ряд.

Король эстрады в массе

   Один раз мой покойный тесть рассмешил Аркадия Райкина. Тот еще в Ленинграде жил.
   Приехал мой тесть, но тогда еще не мой и не тесть, на своем желтеньком жигуле в скромный дворик на улице Мира. Или где-то еще. У него там водился приятель. Остановился он в этом дворике и стал приятеля ждать. А там еще одна машина стоит с шофером, новенькая черная Волга.
   Приятеля нет и нет. Тесть вылез, пошагал к черному ходу. Тут дверь распахивается, выходит Райкин и с легкой одышкой направляется к Волге.
   – Здрасте, – мрачно сказал ему тесть.
   – Здрасте, – отозвался довольный Райкин. И залез в машину. И не выехать им. Потому что жигуль им дорогу перегородил.
   – Мешаю? – возвращается тесть.
   – Да наверное! – опускает стекло Райкин. Ну, тесть подвинулся. Собрался снова выйти. Посидел, подумал, снял зеркало, сунул в карман и пошел.
   Райкин захохотал:
   – Вы что же, не доверяете мне?!
   – А кто вас знает, чего вы там.

В театре

   Попал я в театр, в Александринку. На «Ревизора».
   Вещь любопытная, но поставлена так себе. Лучше всего поставили бутерброд в буфете, я даже крикнул «Браво!» А представление не понравилась.
   Во-первых, там все время орут и ходят на четвереньках. Во-вторых, там городничья жена беспричинно хватает Осипа за причинное место. А тот стоит в штанах и пальто нараспашку, а под пальто – волосатая грудь.
   Еще меня удивило, что распоясавшийся Ревизор поворачивается к залу задом, а к кулисе – передом. И ссыт. Струя деликатно не обозначена, но сделан намек на пар. Я не особенный ретроград и ничего не имею против, чтобы поссать со сцены – да хоть в царскую ложу. Но я не вижу в этом нового прочтения «Ревизора». Городничий же вместо того, чтобы держать, как все нормальные люди, свечку, когда Ревизор оседлал его дочку, поднял его за ноги и стал качать, как насос.
   И еще мне не понравился оркестр: молодые люди, занявшие ложу, которая ближе к сцене. Судя по всему, это был маленький церковный хор, подрядившийся играть музыку ртом. Они подражали разным звукам, в том числе физиологическим, и плавно переходили на «пум-бам-пам, пум-бам-пам». Эта кишечно-полостная музыка вызвала недоумение даже у публики. Плохой спектакль. Хотя говорят, что он есть признак возрождения Александринки. Вполне возможно. Больные, когда из комы выходят, тоже, бывает, несут черт-те что, даже нецензурное.
   Да и совокупное лицо театральной публики постепенно меняется.
   Мой родственник, например, с которым я туда сходил, явился с длинным шрамом через весь лоб: ударился в новогоднюю дверь. Но шрам был вполне благороден. Во всяком случае, не скажешь, что это фонарь или там асфальтовая болезнь. Зато о зрителе, обернувшемся к нам с переднего ряда, можно было сказать именно это. Алый белок глазного яблока а-ля джонатан. Предгрозовое кожное окружение: синее с желтым. Навел этот глаз на окрестных дам, за неимением лорнета. Не пришла ли, часом, графиня N., которая приложила ручку?

Приключение

   Я вышел из дома в ночь за диетическим яйцом. Из почтового ящика торчала предвыборная газета с большим заголовком: «Приказано убрать».
   Едва я прошел шагов двадцать, загремели очереди. Это были не простые петарды-хлопушки, это была настоящая канонада. Сильно напоминало автоматный расстрел иномарки.
   Последствия такого расстрела я уже видел году в 92-м, возле метро.
   Я присел и заметался, решая, куда бежать, чтобы не схватить пулю. Кружным путем выскочил на проспект, где сверкали вспышки.
   В небе распускались цветы. Толпился и улыбался народ. Оказалось, что это просто местный, средней руки салют в мою честь.

День дельфина

   В петербургском дельфинарии выступили морская львица Варя, четыре дельфина с простыми русскими именами и белый кит Михей.
   Животные, как я и думал, были на высоте.
   Но и само представление запомнилось.
   Начали с предупреждения: дельфины не рыба. Потом прочли маленькую лекцию голосом середины прошлого века. Я снова с удовольствием узнал, что у нас с дельфинами разные мозги. Мы засыпаем и не контролируем себя, или наоборот: не контролируем себя и засыпаем. И спим в любом случае совершенно распущенно. А дельфины себя всегда контролируют и никогда не засыпают окончательно.
   В конце лекции по рядам пошел торговец воздушными шариками по восемьдесят рублей: дельфинам на овес, разумеется.
   Потом объявили львицу Варю. Несчастная звериная стихия уже давно ревела за кулисами, не кормленная весь день, и была готова исполнить все, что от нее потребуют. Что и потребовали. Что и исполнила на-ура.
   С дельфинами вышло вот что: не вполне натуральным голосом ведущая объявила, что они, оказываются, умеют рисовать. Беднягам сунули в рот кисточки с разными красками, и те поочередно создали полотно. Я, между прочим, встречал такое и в людском исполнении: деталей не разобрал, далеко было, но что-то там присутствовало от импрессионизма, однако не без кубизма. А дальше ведущая объявила аукцион: кто хочет эту картину получить, пусть называет цену. При стартовой в пятьдесят рублей. И картина ушла за четыре тысячи – на овес, конечно.
   – Ну-ка, поблагодарим наших артистов!
   Но по-настоящему благодарны были истинные артисты, скромно и неприметно дрессировавшие художников рыбой. Ведущая проговорилась: в сутки дельфин съедает десять кило рыбы, потому что сам не рыба, так вот за все представление им явно не дали десяти килограммов. Я понимаю, что сразу нельзя, но там и кило не было.
   Картину выиграла женщина Таня с двумя сыновьями, которые громко сказали, что их зовут Джи-Пи и Микки.
   Чтобы окончательно пустить молодых людей по миру, им подарили конверт с приглашением на презентацию круиза (подробности внутри, сказали). Маме, женщине взрослой, конечно, положено знать эти подробности и в конверт не заглядывать.
   Я хотел на прощание погладить кита Михея, но как-то не сложилось. Мне просить не захотелось, я заглянул ведущей в глаза и решил не просить ни о чем.

Большой Стадион Возмужания

   Где познакомиться с запретными явлениями жизни, когда ты еще слишком мал, чтобы пойти и протянуть руку для ответного пожатия?
   Мы знакомились с ними на Большом Стадионе, который пролегал между моим прежним домом и детским садиком, куда я ходил.
   Вообще, стадион был спортивный, и там иногда наблюдался спорт. Но ближе к вечеру, в тенях и кустах, прилегавших к изуродованной ограде нашего садика; в те часы, когда трудовой будень уже заканчивался, а мамы и папы еще не приходили за нами, на стадионе наблюдалось другое, сугубо локальное мероприятие в структуре малой спартакиады одного народа. Ну, двух или трех максимум. В этих кустах, близ нашего детского садика, собирались толпы черных мужчин с коричневыми лицами. Они о чем-то тихо, но как-то взлаивающе, беседовали и пили из бутылок напиток, напоминавший по цвету их лица, но – в просветленной версии. Нас не трогали и нас не замечали. Некоторые эти мужчины лежали, слабо перекатываясь под ногами других мужчин; все это освещалось садившимся солнцем и запрещало недоступную траву, к которой никак нельзя было подобраться: во-первых, из-за питонов, а во-вторых, из-за ограды.
   Мы часто играли в шпионов: рассматривали в щели забора улицу и говорили: вон тот дядька, в синем плаще и берете – он точно шпион. Нет, возражали другие, шпион идет следом, а этот – наш разведчик. Мы много такого кино смотрели. Но этих, за оградкой, взрослых, мы никогда не подозревали в шпионаже, потому что они занимались уже совершенно непостижимым для нас, космическим взрослым делом. Нам было непонятно, чем они заняты и почему там. Мы украдкой ловили их запахи, и они неприятно кружили нам головы.
   И эта сцена повторялась изо дня в день; у отдыхающих образовался там гад-парк, маленький земляной клуб, где разворачивались однообразные, но обязательные к исполнению ритуалы.
   Так мы знакомились со спиртным. На том же Большом Стадионе мы познакомились с женским естеством. Женское естество обеспечивал коллектив прядильно-ниточного комбината имени Кирова, который приходил туда загорать. Мы уже подросли; таинственные обряды причерненных мужиков давно были нами разгаданы, и нас волновали другие тайны. Мы уже были школьниками; двенадцати-четырнадцати лет мы как бы ненароком пробегали по Большому Стадиону, пересекали его будто бы по делу, а дело было одно: быстро повернуть голову и посмотреть: не приподнялся ли кто, не поправляет ли под собой полотенце. Многие, разумеется, так и делали, сочувствуя нашему гормональному интересу.
   И это было знакомством с табу под нумером два. Энциклопедии с анекдотами не шли ни в какое сравнение с натуральным опытом.
   Я давно там не был. Говорят, что уплотняя наш город по-женски, по-губернаторски, страстно – сжимая и разжимая колени – Большой Стадион решили застроить дворцом. И демонстрационной площадке приходит конец. Там выстроят высокий дом от компании ЛЭК, и это правильно. Потому что мужчин тех, что показывали нам азы пищеводного увлажнения, давно уже повыбило и повыжгло каленым железом изнутри. А женщинам, которые застенчиво и щедро покачивали перед нами грудью, а то и двумя, показать больше нечего: годы, проклятые годы.

Зло

   «Не убоюсь я зла» – что это значит?
   Есть такая неприятная болезнь: антропоморфизм. Мы часто приписываем человеческие черты различным явлениям, которые нас пугают.
   Тогда как ко злу эти домыслы не имеют никакого отношения.
   Я помню два случая, когда меня здорово напугали, до столбняка. В первом случае я гулял в Таврическом саду, мне было лет семь. Будучи образцовым паинькой, я прилежно собирал себе маленький гербарий: обрывал листья со всяких кустов, и только потянулся за сиреневым, как на меня напала какая-то горбатая старуха. До нападения она шла себе, глядя под ноги и что-то бубня под нос, заложив руки за спину; она не была ни сторожем, ни тайным координатором подпольного тогда общества Зеленых, Розовых и Голубых; но она вдруг резко свернула и бросилась на меня, стала орать, да в придачу такое, что я ни слова не понял.
   Второй случай произошел в цирке. Меня повели полюбоваться на дрессированных якобы яков. Яковы, якобы дрессированные, бежали трусцой вкруг арены, а я созерцал их, сидя в первом ряду. И неожиданно один, самый резвый, повернулся прямо ко мне, пригнул рога и впрыгнул передними копытами на бордюр, а может быть, на поребрик. Я окаменел и отравился собственным адреналином; потом-то мне стало ясно, что это было нарочно придумано, и як этот ничего ужасного не хотел. Он вообще ничего не хотел: стоял и слюняво жевал какой-то травоядный приз за образцовое послушание; глаза у него были бесконечно равнодушные, все ему казалось по сараю. Прикажут – поставит копыта, прикажут – откинет. И жизнь-то ему обрыдла давным-давно.
   Мой испуг в обоих случаях был вызван тем, что я наделил животных человеческими желаниями, пускай и непонятными мне. Я приписал им намерения.
   Со всяким злом, если раздеть его догола, та же история.
   Ничего оно не хочет, ко всем безразлично.
   Можно чуть-чуть продвинуться рогом.
   Можно и не двигаться.
   Ничего личного, как принято говорить.

Девятый Вал

   Я тут подумал, что многие нынешние никогда не видели очередей за пивом и водкой. Мало того, что не видели – даже в них не стояли.
   Вас здесь не стояло, друзья.
   А ведь это была школа выживания, национальный экстрим. Я очень хорошо помню один пивной ларек из Сосновой Поляны, у самой городской черты. Каждый день, ровно в 8.30 утра, я проезжал мимо этого ларька в электричке, направляясь на работу в петергофскую поликлинику. И каждый день, зимой в том числе, я видел, что возле ларька, в разбавленных сумерках декабрьского утра, прохаживается один и тот же, как я до сих пор убежден, человек в скромном, недорогом пальто и меховой шапке. Лет шестидесяти, судя по резвости перетаптывания. Ларек открывался, в лучшем случае, в десять-одиннадцать, а часто не открывался вообще. И этот страж там стоял всегда – не каком-нибудь сартровском одиночестве, но следуя великому пивному Дао.
   «Большая и маленькая с подогревом и повтором» – такого уже не услышишь. Мой друг, например, пока ему наливали Большую, всегда успевал чинно, но быстро, выпить Маленькую, которую брал первой: затравочка. И разные вещи случались в этих очередях. К одному человеку (этого я не видел, мне пересказывали), пристал какой-то нервный субъект с вопросом «Который час?» Как будто это хоть сколько-нибудь важно. Тот молчал, но заполошный и суетливый надоедала не отставал, пока его не вразумил Стоявший Через Одного: «Ну что ты прилип к человеку? не видишь, что у него фуфырь портвея прививается?»
   А был еще случай, мелкий эпизод, который стоил всех сентиментальных многосерийных мелодрам, и это я уже сам видел: дружинники вывели из очереди усатого, пузатого господина, который уже отстоял свое, наполнил пивом четыре трехлитровые банки, и встал опять, и стоя, пил прямо из банки, из каждой по очереди, и продолжал стоять, но его изъяли из обращения и увели.
   Водочные очереди горбачевских времен были гораздо живее и суетнее, в них не было пивного олимпийского буддизма. Однажды меня попросили купить две бутылки для дачного счастья, и я долго разыскивал, где бы их взять; наконец, нашел. Войти в магазин было невозможно, желающие слиплись в огромную серную пробку. Так что в итоге многих своих, имеющих протекцию с рекомендательными письмами, стали передавать по воздуху, по головам, и все они плыли, подобные белоснежным бригантинам и корветам, с пиратским нецензурным воем. Я посмел возмутиться этой уличной айвазовщиной; ко мне прикипел огромный красный детина в белой рубашке, расстегнутой до пупа; он отчаянно захрипел мне в лицо: «да я тебя сейчас из очереди выну», и стал, действительно выдергивать, уже просто так, чтобы крупно напакостить, уже не держа на меня зла. Я никогда не забуду безнадежного чувства, которое испытал в те минуты. Каким-то чудом я остался стоять; по-моему, тот недруг в некий миг забыл, чем он занимается, на самом пике выдирания репки. Он просто запамятовал, в чем состоит его действие, отвлекся и затерялся. Я стоял; от меня к прилавку продолжали плыть шумные каравеллы, еще живые; обратно их, уже полуживых, возвращалось меньше, но некоторые все-таки возвращались, обогнувши мыс Горн, навстречу мне, груженные, с полными трюмами. Они, получив пробоины и растеряв по пути обезумевших крыс, ликовали и палили из всех орудий.

Ничего, что маловат – все равно: Виват

   Я в который раз убеждаюсь, что в нашем народе живет неистребимое желание чуда; потому, наверное, и теорию Дарвина он принял на ура, со всеми вытекающими из нее представлениями. Самозарождение жизни есть случайность со столь малой вероятностью, что вполне подпадает под разряд чудес.
   И все волшебное таится, конечно, не в звездном скоплении, а где поближе, да погаже, чтобы рукой подать. Где безнадежнее, там и волшебство: верую, ибо нелепо. Я уже знаю, что нет на свете пруда, возле которого не томился бы одинокий рыбак, который непонятно, на что рассчитывает. Он не прячется от жены, не пьет водку; он искренне ловит. Вот и нынче: проезжая в троллейбусе мимо нашего парка я увидел такого рыбака, сторонника самозарождения рыб. Он, видимо, знаком с Аристотелем и знает, что если могут самозародиться черви, то и рыбы не хуже, а по Дарвину так даже и лучше. Пруд наш давно вычистили, выложили бетоном, провели две трубы для освежающей ирригации. Рыб там, на глубине в девяносто сантиметров, не может быть ни при каких обстоятельствах. Но рыбак верил и будет вознагражден за свою веру полумертвым рыбункулусом.
   Это не более, чем путевое наблюдение; я хотел сказать совсем о другом, вне связи с Дарвином и рыболовством. Получасом позже я осмотрел новую статую Петра, что на Большом Сампсониевском проспекте.
   Петр был ничего себе мужчина; с меня примерно ростом – по обманчивому закону перспективы. То есть «ничего» для человека, но для памятника маловат. Получается, что Петр стоит еще в своей Юности, а не в Итоге Славных Дел. К тому же в монументе плохо отражены хромосомные нарушения Петра, в которых того заподозрила наша кафедра биологии.
   Вид со спины немного огорчил: уж больно там оттопыриваются широкие, до промежности достающие, ботфорты. Они являют пустоты, и кажется, будто Петр снимает или теряет штаны, а то и вовсе с ним сзади происходит нечто досадное для правителя. И это не очень вяжется с его петушиной грудью-колесом; вообще, мне показалось, что создатель, ваяя Петра, слишком часто звал его про себя «петя, петя».
   Но в целом скульптура не противоречила моим представлениям о красоте памятников, ибо этих представлений у меня отродясь не существовало, а потому и сказать мне больше нечего.

Вокруг двора за восемьдесят дней

   Мне не нужно путешествовать, я и не люблю, мне хватает дворовых впечатлений.
   Например, у нас на суку висит автомобильная покрышка. Забросить ее на такую высоту невозможно ни с земли, ни с балкона. Совершенно бесперспективное серсо. Надо подогнать какую-нибудь машину с люлькой или приставить очень длинную лестницу, обыкновенной стремянки будет мало. Я даже нарочно становился под этот сук и прикидывал расстояние. Почему она там? Как? Кто?
   Тайна.
   Или был еще случай, когда прямо под моим окном, довольно прохладным августовским вечером, сидела голая женщина. Я, наверно, уже написал об этом в прошлом году, но в этом она еще не приходила.
   Сидела часа четыре, беседовала с молодым одетым человеком, который расположился напротив. Он ее руками не трогал, ничего такого, только разговаривал.
   Мне было интересно не только потому, что она там расселась голая, но и потому, что стало холодно, ночь наступила, дети почти все ушли домой, а она все сидела.
   Я еще бросал вниз окурки и боялся в нее попасть и попортить немного. Недотрога, небось.

Гаврош

   Какая-то усталость в разных членах, и все же – дата.
   Двенадцать лет назад в нашей стране случилось очередное ГКЧП.
   Я думал – стыдно ли рассказывать о тех днях, или нет?
   Решил, что нормально.
   Давайте сначала восстановим обстановку. Человек, который все свои двадцать с небольшим лет подозревал, что нечто не так, но не имевший источников информации, вполне мог рехнуться от одного Шаламова, не считая других публикаций. Именно таким человеком я и был, мне тогда было двадцать семь лет. Поэтому не стоит удивляться тому, что я, услышав по радио разные приятные вещи, заболел острой паранойей. Машина защитного цвета, ехавшая где-то в отдалении, по своим делам, возбуждала во мне мысли о колоколе, который звонит по мне – ведь я же, как-никак, Солженицына и Булгакова перепечатывал на машинке!
   Машина проезжала мимо, и я с облегчением вздыхал: еще не войска.
   Ближе к вечеру обстановка накалилась.
   Я, уже осатаневший от любви к советской власти, решил идти на баррикады.
   Я всерьез думал, не взять ли с собой топор, но домашние отговорили меня.
   В голове мешались события прошедшего дня: демонстрация, митинг, собчак, карикатурная корова-ГКЧП, ненавистные в будущем казаки (якобы), которые проскакали по Невскому верхом с развевающимися трехцветными флагами, им аплодировали, им хотели дать, их хотели напоить, но нечем было – факт, уже достаточный для революции.
   Чем была прекрасна эта сомнительная революция? Я всех любил.
   Я прибыл на Исаакиевскую площадь около двух часов ночи. Там уже ходил один нынешний ЖЖужер, я не буду его называть, потому что не знаю, понравится ли ему это. Он готовил коктейль Молотова из бутылки, жидкости и тряпки.
   Перевернули компрессор. Я, как сущностный пролетарий, выковырял из Исаакиевской площади булыжник в качестве оружия на все времена.
   Сверкали софиты, зачитывались манифесты.
   ГКЧП, устрашившись отступило, и стало Щастье.
   Я был юн. Юн, юн, юн, юн, юн.

Позитив

   Думал я, думал, и решил исправиться.
   В моих записях слишком много негатива, какое-то брюзжание, просто паскудство.
   Нельзя так.
   И вот я переменился в положительную сторону.
   Не так давно я расписывал наш парк, в котором, по моему мнению, все совершенно безнадежно по путинским временам. Тишь, гладь, дорожки, указатели.
   И я ошибся.
   Там выстроили умопомрачительный детский городок. Пошли с дочкой – она с ума там сошла.
   Я сидел на скамеечке, мирно курил и радовался.
   Честное слово, классный городок. Мне очень понравился.
   Но: есть капля дегтя. Есть она.
   Слева от меня сели мамы. Я уважаю эту категорию людей – совсем недавно моя жена такой же мамой была. Они лопались жвачкой. Пусть.
   Но справа!
   В нашем парке, как и во всяком порядочном парке, есть бездомные собаки.
   И вот я гляжу, в обществе мам слева появляется одна собака, помоечный бобик. Спит.
   Потом вторая.
   Потом третья.
   Я не верю своим глазам – через десять минут все общество мам оказывается окруженным бездомными псами. Они не лают, не заглядывают заискивающе в глаза, они просто спят.
   А потом одна мама достает и начинает есть зубную пасту.

Ангел вострубил

   Жена дает в школе какие-то странные уроки. В учебнике французского, например, есть задание: представить, будто ангел Рафаэля прилетел в Санкт-Петербург и написал дневник о своих впечатлениях.
   Один – далеко не ангел, но с пятеркой по литературе – написал. Сперва, как и велели, по-французски; потом, когда ему вставили по самые помидоры, переписал те же мысли по-русски и не понимает, к чему претензии.
   Ангел прилетел в отель, съел там супчик (sic!), испытал отвращение по поводу отсутствия соли в солонке, но присутствия ее в перечнице, отверстия которой были настолько забиты грязью, что ангел представил сотни рук, хватавших эту перечницу, и так далее. Вообще, в Санкт-Петербурге ангела поразило «смешение стилей и грязи». Но больше всего его потрясла Нева. Ангел ощутил, что в каждом горожанине есть своя маленькая частица Невы.

Филимонов

   Близ Обводного канала стоит одноэтажный сортир. Его построили со сталинским размахом, с элементами – от рифмы никуда не деться – ампира. Но строение уже много лет как забросили и заколотили за естественной ненадобностью.
   Я давно говорил, проезжая мимо: сделают Бар. И сделали. Да как назвали – «Рим»! Я уже писал о старом Риме и его обитателях. Но теперь, при взгляде на бедненькие среди слоновых колонн, бесполезно веселящиеся гирлянды, от вероятных посетителей становится зябко. Прежняя аура здания не изменилась ничуть. И лепка нависает, как встарь, покрывая и благословляя стыдное дело.
   В прежнем же Риме, что на Петроградской, посетители немного напоминали наивных и безобидных героев аверченковской «Шутки мецената». Среди них не было серьезных гадов. Они казались малышами из подготовительной группы.
   Их звали по фамилиям, как героев Достоевского. Был такой Филимонов. Не знаю, где он учился и чем занимался – Филимонов, и все, похожий на развеселого филина. Впрочем, эпоха не та. Разве можно сравнивать проходного, достоевским офамиленного героя – какого-нибудь Лямшина, скажем, – с Филимоновым? Вроде бы, да. А на самом деле – нет, совершенно разные люди.
   Никаких серьезных дел за ним, по понятиям тогдашней «системы», не было.
   Помню, он пытался заинтересовать нас наркотиком: таинственно озираясь, Филимонов развернул газетный обрывок, где хранил нечто, похожее на кофейное зерно.
   – Так это ж Зерно, – разочарованно протянул мой приятель.
   Видимо, в природе действительно существовало такое явление, имевшее определенный, хоть и малый вес в торчащих кругах. Я в этом разбирался плохо и до сих пор не знаю, чье это было Зерно. Филимонов, однако, победоносно вертел башкой.
   Приятель мой попытался проделать над этим Зерном какие-то манипуляции – не то пожевал, не то скурил в папиросе, да без толку.
   Однажды Филимонов вставил себе в зад лилию, нагнулся и так сфотографировался. Фотография ходила по рукам римских дам, которые благосклонно ее рассматривали. Это последнее, что мне о нем известно. После этого акта от Филимонова не осталось даже фамилии. Она превратилась в смутно знакомую абстракцию.

Университет миллионов

   Была такая передача. Не стало.
   Зато во дворе – картина, достойная Горького.
   Грибовидный бомж, живущий картонной макулатурой, бросил вязанки, пал на колено, упершись им прямо в землю, сырую от собачьей осени.
   Вытянул из перевязанной пачки книгу, найденную в помойном баке. Раскрыл, листает. Зачитался. Мог бы и с государством управиться, кабы жизнь задалась. Эх!…
   Но вот одумался и запил прочитанное, книжку – на место.
   Ни детства, видно, ни отрочества, а сразу университеты.

Городские пейзажи

   Возле ДК им. Газа видел странную картину: одинокая женщина лет 50-ти метала снежки в мемориальную доску, напоминающую о каком-то истребительном штабе.
   Непонятно это.
   Сам ДК им. Газа тоже наводит на размышления. Был какой-то И. И. Газа, но я напрочь забыл, чем он прославился. Наверное, в 17 году возглавил каких-нибудь хулиганов. Дело не в этом: почему его фамилия не склоняется?
   Вот если бы ДК назвали в честь обычного кухонного газа, то в нашем обществе ни у кого не возникло бы никаких вопросов. Потому что газ – хорошо знакомое божество среди многих других божеств и значимостью своей превосходит всякого человека. Неплохо бы размахнуться на целый памятник, да только с воплощением незадача, мешает агрегатное состояние прообраза. Что ни построй, развалится к черту.

Ялики с ботиками в Начале Славных Дел

   Не так давно я считал, что самым бессмысленным делом, которым мне приходилось заниматься, было долбление ломом русла для ледяных ручейков. Это происходило в затопленном подвале недостроенного Нефроцентра.
   Потом я покопался в памяти и решил, что нет, еще бессмысленнее была подневольная уборка листьев в осеннем лесу.
   А еще, совсем потом, я остановился на шлюпочном походе, организованном нашей военно-морской кафедрой.
   К своему стыду, я не умею грести. Так уж сложилась жизнь: некому было меня научить, и лодки не было, и надобности в ней тоже, и желания заодно. Поэтому военно-морское распоряжение участвовать в коллективном шлюпочном походе по Большой Невке повергло меня в панику.
   Военно-морская кафедра вообще была горазда на всякие штуки. Один раз велели написать реферат, и мне досталась тема «Гангутская победа русского флота». Ни о чем таком я не имел представления, и только в библиотеке, изнеможенно матерясь, узнал все подробности этого славного геополитического сражения. Написал реферат крупными буквами, с интервалом между строчками сантиметров в пять. Нарисовал цветными карандашами схему: море, корабли – вражеские и наши. Протянул алую ленточку, сплел бантик. Сдал.
   И вот извольте: новая напасть – поход. В этом подходе требовалось единение, чувство локтя. Грести предстояло не в одиночку, а скопом, по шесть или семь, или восемь – не помню – гребцов с каждого борта. И я мог запросто подвести всех. Обиднее всего было то, что я напрочь не понимал связи между нашей военной доктриной и одноразовым шлюпочным проходом под Ушаковским мостом.
   Бог косо посмотрел на меня с недостижимых высот, и я сделался рулевым.
   Немножко неприятно было под этим мостом, ничего не скажешь, но я вовремя потянул за веревочку – или за рычаг, холера с ним – и мы прошли, не задев моста.
   Так что звание лейтенанта медицинской службы мне присвоили вполне заслуженно.

Дом Творческой Задумчивости

   Три года назад я предпринял безуспешную попытку вступить в Союз Писателей (я пишу эти строки в июле 2004, и уже все в порядке). Вышла моя книжка, и я ее снес в качестве верительных грамот. Но меня зарубили – вернее, подвесили, так что я вишу до сих пор. До следующей книжки. Потому что критик Лурье сказал, что вообще не видит предмета для разговора. На то он и критик, я даже в мыслях не держал ему возразить. А Галине Гампер не понравилась рожа на обложке, которую нарисовал Горчев, хотя мне самому эта рожа очень нравится, и причем тут Гампер? Не пастушку же там рисовать. Сказала, что такую книжку неприятно положить на обеденный стол. Ну, так и не клади, нечего ей там делать.
   Да бог с этим. Беда только, что книжки мои писатели зажали. И мое хождение в эти самые писатели завершилось юмористическим образом.
   Явился я к ним, чтобы книжки-то забрать, пригодятся. А там как раз идет какое-то заседание. Я в щелочку посмотрел: сидят серьезные люди и подавленно молчат. А кто-то один горячится и ругает, как я понял, другого критика, Топорова. Который, насколько я знаю, является давнишним писательским кошмаром. И ругали-то его в смысле, что нечего с него, дескать, взять, потому что он Член и имеет право.
   В общем, я понял, что пришел не вовремя, побродил по коридору. Вспомнил вдруг, что нахлебался кофию, и завернул в Писательский сортир. А выйти не смог: дверь защелкнулась, и ручка на ней хитрая, крученая, чуть ли не с шифром. Я и так ее оглаживал, и этак – ни в какую. Тут и заседание кончилось: слышу – писатели повалили в коридор. Сейчас, думаю, ясное дело, побегут выпускать пар, а тут – я, застрявший. И скажут мне: что за наглая пошла молодежь среднего возраста; их, графоманов, гонишь в дверь, а они не то что в окно – через сортир не гнушаются!
   Взвыл я беззвучно, рванулся и вырвался, весь в смятении.
   Прихожу домой, звоню приятелю, который сам не писатель, но все про писателей знает.
   – Вообрази, – говорю, – побывал я у писателей в их Доме. И как ты думаешь, что там произошло?
   А он деловито спрашивает:
   – В сортире, что ли, застрял?
   Оказалось, что эта ручка – тамошняя достопримечательность. Про нее уже всем известно. Но я ж не в системе, не разбираюсь в мелких секретах ремесла.

Котильон, или Болдинские Танцы

   «БалдИнские!» – поправляет дочка.
   Они с мамой побывали в концерте, где исполнялись танцы пушкинской поры – котильон и радостная шарабанда.

   Кавалер:

   1. Берет даму за талию.
   2. Подпрыгивают с нею в руках.
   3. Зависнув, ТРОЕКРАТНО бьет в воздухе щиколотку о щиколотку (свою о свою).
   4. Приземлившись, ударяет себя задней ногой по заднице (фалде-фраку).
   5. Дама умеренно, до румянца под пудрой, взволнована, пассивна. Ни черта не делает, созерцает гостей в лорнет.

   Застрелиться можно в 37 лет. Страшная николаевская эпоха.

Графула

   Раз гимназия, да еще и Русский музей – подымай планку.
   На сей раз третий класс, где дочка, ставил Красную Шапочку. Декорации изготовил профессиональный декоратор, спектакль поставил профессиональный режиссер, вполне заслуженные подарки дарили профессиональные родители, и только моя жена, непрофессиональная в роли шляпного дела, кройки и шитья, две ночи шила восемь полосатых жилеток и шапочку. Впрочем, шапочку сделали все. Там все парижанки были в красных шапках (см. Э. Фромм, «Сочинения»). А вот жилетки вытянула Ирина, как рязановский персонаж из страшного фильма, из шапки, последним, потому что не была на собрании. Может быть, это и развивает у взрослых мелкую моторику, но потом очень страдает бессонная крупная.
   По мнению режиссера, все юные парижане, когда не защищают Коммуну и не пишут на стенах гадости, носят полосатые жилеты и красные капоры.
   Ну, пускай. Я не буду издеваться над постановкой, она и вправду вышла довольно приличной. Немного, правда, настораживал Волк. В прошлом году, во втором классе, на таком же спектакле он играл какого-то графа. Так что вполне заслуживает имени Графулы, из-за чего в него сразу влюбилась половина всех присутствующих, если не все, кроме меня, потому что я уже укушенный.
   Волк, полагая, будто грассирует, по-ленински картавил, а в лесу опять-таки представлялся графом Доберманом. Стихи, вложенные ему в уста режиссером, показались мне несколько подозрительными. Графула, напоминая Гумберта Гумберта, ходит и строит планы:

   Поболтать с ней немножко,
   Ягодой угостить,
   И знакомой дорожкой
   Далеко заманить.

   Вообще, поведение Волка было не пищевым: приглашал кого-то за мельницу и обещал свезти в Париж. А пирожки, объяснил Волк бабушке, он «испек с мамой».
   Далее наступает черед Бабушки, для которой я уже сочинял слова сам, прямо на спектакле: «Кто это там так громко стучит? Двери ломает? Fucking shit!…»
   Волк съел бабушку, накрыв ее алым кумачом, тем превратив ее в бурдюк бургундского красного. Когда же явилась Шапочка, он повел такую речь:
   – ЩеколдА там! Ты дерни ее… Я так изменилась – плохая совсем…
   Перед развязкой Шапочка обращается непосредственно к Шарлю Перро, и тот ее отпускает в обмен на клятву прочитать все его книги. А волку Шарль Перро сказал:
   – Иди, ты еще наешься.
   Еще режиссер – сомнительного, между нами, вида – ввел в либретто двух птичек. Вероятно, это случилось в минуту особого наития при расслабления после репетиции. Они выполнили неясную функцию.
   Когда все закончилось, я хотел уйти, но меня выудили из массы пальцем и заорали:
   – Мужчина, помогите унести декорацию!
   Я помог. Пронес ее шагов двадцать за дверь, я услышал:
   – Куда вы понесли декорацию, черт побери? Пусть стоит, где стояла!
   Стоит, где стояла. Обошлось без перемены декораций. Надо ставить Чернышевского – тогда не обойтись, ее унесут.
   Судьба бабушки осталась туманной. Ее никто не вынул, и она плавно вступила в обмен звериных веществ и инстинктов.

Гоголь-Моголь, или как я придумал новое матерное слово

   Дочке сделали в гимназии подарок: билет на Диво-Остров (Крестовский) с аттракционами, где два часа можно кататься на любом, штук пятнадцать на выбор. И еще несколько билетиков на один, тоже по выбору.
   Ура, у нас каникулы. Мы пошли. Она полностью фанатеет от этих качелей и горок – в отличие от меня.
   Петушиный год начался для меня по-петушиному: из меня приготовили коктейль, то есть cock-tail, петушиный хвост, если читатель не из команды Знатоков.
   Вообще, есть в этом некий отзвук альтернативной реальности. Давным-давно отца приглашали в отряд космонавтов. И, не заболей он хуже некуда, еще неизвестно, как все повернулось бы…
   Короче говоря, там есть увеселение по имени «Шейкер». Я имею в виду увеселительный парк. Он в списках не значился, ибо дочка мала еще для него и ждет, когда дорастет до ста сорока сантиметров. Тогда – милости просим.
   Я уже говорил, что ненавижу качели с летучими каруселями, боюсь высоты. Но перед ребенком-то стыдно! Поэтому я прокатился на Колесе Обозрения; потом на высоте двух-трех метров катил по монорельсу в какой-то машинке, усиленно работая педалями. Потом покружился в скучном чайном приборе.
   Но это все семечки по сравнению с Шейкером. Сажают в кресло. Закрепляют скобой. Плавно раскручивают под скрипочки, а потом музыка резко меняется на бешеную, и с креслом происходит примерно то, что с аппаратами, в которых оказывался 007. Оно переворачивается целиком, вращаясь в нескольких плоскостях и с недюжинной силой швыряя тебя то центробежно, то центростремительно. Это, в общем, не карусель. Это забава особого типа. Я, однако, постоянно твердивший, что в жизни не залезу в Шейкер, продемонстрировал ребенку, что папа, знаешь ли, тоже не промах – а ты думала иначе?
   Заборчик перед Шейкером был украшен символами того, что из вас может вылететь – кошелек, вставные челюсти, очки, созревающий плод, ключи. Все это рекомендуют оставить взволнованным родственникам. Я бы дорисовал еще многое: бессмертную душу, фекалии, спираль, Эспераль…
   В Шейкере у меня родилось абсолютно новое, однако совершенно точно матерное слово. Но я его забыл. Сразу после Шейкера. Я украдкой поглядел на девушку, сидевшую рядом. У нее было какое-то донельзя огорченное лицо.
   Шатаясь, я спустился к ребенку, который показывал мне большой палец. Мои же пальцы после поручней не гнулись, хотя средний оживал быстрее прочих.
   Туда хорошо идти после обеда, напившись пива, при большом стечении публики.
   Теперь я не кто-то, а Гоголь-Моголь. Во мне все поменялось местами. И где теперь мозги – не найду, да и страшно искать.

Низшая математика

   Однажды одноклассница позвала мою дочерь на день рождения. 10 лет. В питерское кафе «Манилов».
   Ну, отвел ее туда на три часа. Там родительница была, новорожденной. Так что, думаю, ничего страшного.
   Веду обратно.
   – Чем, – спрашиваю, – занимались?
   – Конкурсы были, – говорит. – Клоуны устраивали. У них программа специальная.
   – Например?
   – Ну, например, конкурс на Лучшую Принцессу. Подкладывали на стул грецкие орехи, и надо было попой сосчитать, сколько их там.
   Мне захотелось вернуться и побеседовать с клоунами, но мы уже слишком далеко отошли.
   – И ты выиграла?
   – Не, я проиграла.
   Ну, еще бы. Ведь гимназия элитная. Даже мальчики участвовали в конкурсе на Лучшую Принцессу, и тоже выиграли, как и все остальные девочки, а нам куда, мы разночинцы.
   Я думаю, кафе не случайно назвали «Маниловым». Манилову запросто могла прийти в голову такая мечтательная игра. И Чичиков поторопился заехать к нему со своей мертвечиной. Иначе увлекся бы так, что и забыл бы про миссию. Уехал бы окрыленный, но не дальше Ноздрева. Тогда уж название впору менять: «Обломов».
   И вообще – между мертвыми и нормой должно быть что-то промежуточное. Типа того.

Пират

   2005 год. Кафе «Манилов», где отметили дочкино рождение, запомнилось.
   Нет, все прошло достаточно гладко. Могло быть гораздо хуже, выбери мы, скажем, клоунов Сардельку и Жужелицу. Но Пират не подкачал. Тоже из Мертвых Душ, зато ответственный.
   Когда с ним договаривались и он был без костюма, Пират показался мрачным. Еще он сосредоточенно пил пиво. Однако преобразился и вел себя очень корректно – я даже простил ему шутки типа «руки трясутся, девочки – что, отмечали вчера? а, папа?»
   Особенно виртуозно Пират владел хлыстом. Сначала, с пистолетным хлопком, он разрубал бумажные листы, которые детишки держали в руках. А потом они все по очереди держали в зубах огромную горящую самокрутку, а Пират гасил ее ударом хлыста.
   Дочка оказалась самой трусливой. Она с удовольствием поджигала самокрутки другим, но сама брать это дело в рот отказывалась. Поэтому вместо нее пришлось выступить мне. Засунули в зубы колоссальный косяк, подожгли, потушили. Я живо заинтересовался этим делом и спросил у Пирата, не может ли он так же потушить беломоровый окурок. Пират уверенно ответил, что может, но не хочет портить мне костюм. Костюму цена – три рубля в базарный день, но я не стал настаивать.
   В общем, было весело.
   Конечно, нашлись вещи, меня удивившие. Например, красное освещение в сортире, от которого можно заподозрить у себя либо мочекаменную болезнь, либо геморрой – в зависимости от размаха потребности. Или странные рисунки с голыми фигурами – вполне целомудренными, но в откровенно прикладных позах. Или винно-водочная музыка со словами «размножайся, кто как хочет». Или бесплатные газеты с броскими заголовками «Глубокая глотка берлинского фестиваля» и «Инфернальная Мальвина».
   Но это ерунда.
   Под конец все разобрали связки воздушных шаров и вышли на улицу. Разом их выпустили, и это был самый светлый момент. Правда, на четвертом этаже высунулась ужасная уголовная харя, кошмарно курящая; ощерилась в улыбке и захватила одну связку, приветственно и развязно нам кивая. Но потом отпустила. То ли вспомнилось счастливое время, когда она так вот еще не улыбалась из окна, то ли рука ослабла по той же химической причине, что породила улыбку.

О малых сих

   Ребенок посетил цирк.
   Цирк в Автово – уникальное образование. Это Шапито рядом с кладбищем, разделены одноколейкой. Очень наглядно и поучительно, Инь и Ян.
   В цирке лопали шарики крокодилом.
   Крокодил лежал (стоял? сидел?) с разинутым ртом, ему клали шарики и лопали, а тот все не закрывал рот, и его так и унесли в сундук.
   – Еще кто был? – спрашиваю.
   – Удав был, питон был.
   – Они что делали?
   – Да так, с ними бегали просто.
   Все это пища для ума.

Нас было много на челне

   Я побывал на собрании петербургских писателей. Ну, не совсем на собрании, а на том, что ему предшествовало. Времени не было на собрание.
   В который раз я почувствовал себя инородным включением. Ровесников там почти не было, хотя я далеко не юноша. Штук десять, может быть. Остальные – заслуженные, седые, почтенные зубры, о которых мне ничего не известно.
   Я присел с краю, вяло прислушался к разговору двух старцев, сидевших позади.
   – …Я уже давно ничего не читаю. Писать некогда… Да и не пишется ничего. Последние известия только смотрю.
   – Да. Я тоже только последние известия смотрю. Моей это не нравится.
   – А что ей не нравится?
   – То, что последние известия смотрю.
   – А ей чего надо?
   – Собрание сочинений, говорит, надо готовить.
   – Да… Молодые, не понимают ничего…
   – Я уже начал фамилии забывать. Смотрю и думаю: что за рожа? Вон там, в углу, кто такой стоит?
   – Это Фоняков.
   И так далее.
   Я, конечно, и не думал злословить. Наверняка эти люди написали много интересного и нужного, а я не читал. Я и сам забываю, что написал.

Как малые дети

   Пошли с французами в ресторан.
   Я предлагал «Бородино», но Ирина выбрала беззубый «Парнас» с цыганами». Цыгане-то и запели сразу, едва мы вошли. «А монисто сверкало, цыганка плясала и визжала заре о любви». Я надеялся, что и медведь у них попляшет в пролетарских цепях, но обманулся в надеждах.
   Вообще, у цыган на удивление жестко очерченная этническая специализация. Либо жулят, либо пляшут. Знаю еще одного, который неуловимо мстит – и все.
   С французами было ничего. Семь человек приехало, одна семья. Их привезла богатая бабушка; у нее помер муж от рака, и она подала иск, и доказала, что он работал на вредном заводе. Ей и отвалили немерено сколько, а я сразу вспомнил чернобыльца, который ходил ко мне в поликлинику чуть ли не ежедневно, но так ничего и не доказал.
   Я не умею связать по-французски ни слова, и дочка ненамного меня опередила, а потому мы с полным правом самоизолировались. Правда, с теми, кто говорил по-английски, пришлось побеседовать – тем более, что мы ждали заказа часа полтора, да еще местный вентилятор нас совершенно заморозил, как на Смоленской дороге.
   Нам задавали забавные вопросы. Например, знаем ли мы, кто такой Папа Римский, и канонизирован ли Распутин. Слева от меня сидел шпион, прикинувшийся адвокатом, который вынюхивал, где находится питерская военно-морская база. Я проболтался и уже собрал вещички, их немного.
   Он вообще меня провоцировал. Спросил, хочу ли я, чтобы Россия вошла в Объединенную Европу. Я уел его встречным вопросом: а хочет ли Объединенная Европа, чтобы в нее вошла Россия?
   Тем более, что в начале восьмидесятых, как откровенничал один пенсионный военный, мы уже были вполне готовы войти в Объединенную Европу и даже дойти до Парижа за неделю.
   Наконец я вздохнул с облегчением, потому что пришла пора прибегнуть к безотказному средству продолжить международный диалог. Я вынул Беломор, и все живо заинтересовались. В стоимость Беломора никто долго не верил; закурил его лишь адвокат, и то поначалу вставил папиросину не тем концом и стал сосредоточенно поджигать. Я метнулся исправить дело и походя заехал шпиону по носу.
   Шпион был потрясен Беломором, записал его название и нарек «маленькой сигарой».
   Так я сдал ему все наши секреты.

День ВДВ

   Я очень ценю ВДВ, потому что они меня, подлеца, защищают, пока я тут кайфую. Тем паче мне непонятно, почему ВДВ надо показывать, как дрессированных медведей.
   У нас в Питере, тьфу-тьфу, пока никого не взорвали и не захватили. В этом я вижу непосредственное участие верховного главнокомандующего, который всеми командует, а значит, он тоже ВДВ. Власть решила сублимировать недостачу. Возле станции метро «Проспект Ветеранов», на зеленом пятачке, разыгралось представление с поимкой террористов и абстрактным боем-междусобоем.
   Гремела пальба, рвались дымовые шашки. Под песню «А теперь привыкайте, ребята, к десантным, овеваемым всеми ветрами войскам» негодяев выкурили из будки, убили, запинали ногами. Последние шашки, в знак отступления, дюжий боец раскидал вокруг себя в машинально-показательном плясе.
   Старшина заорал в микрофон:
   – Зрители! Поприветствуйте десантников! Такой праздник, едрёна конь!..
   В отдалении маячила одинокая женская фигурка с какой-то поклажей, замотанная в черное на мусульманский ряд. Может быть, это была уже обезвреженная переодетая шахидка. Может быть, зрительница, а может быть, и настоящая Фатима.
   Тем временем город наполнился настоящими победителями в тельняшках, хотя боевые действия еще продолжались.

Уроки мужества

   Про 1 сентября всегда найдется, что написать.
   У жены вчера состоялся педсовет. Там всерьез обсуждали, как проводить минуту молчания в начальной школе. В честь известных бесланских событий.
   – Вы соображаете? – спросила жена. – Чтобы начальная школа – молчала минуту?
   И вообще.
   Дошло до того, что ребенок отказывается ехать в парк на карусели. «Вы что – забыли, какой сегодня день?» Да не то, чтобы забыли, но у нас тогда ежедневный траур должен быть с запретом каруселей и пони.
   В прошлой школе, откуда мы сбежали, все это дело было поставлено грамотно. У нашей учительницы, когда жена к ней приближалась и ласково спрашивала о чем-то, всегда начинался нервный тик. Видимо, смутно ощущала некоторое умственное неравенство. И лицо у нее всегда было, словно брюквы наелась. Однажды, по заранее разработанному плану, эта особа из разряда сознательно овулирующих женщин вдруг сказала голосом огородного информбюро:
   – Внимание! В школе бомба!
   Половина второклассников стала блевать от ужаса, у половины началась истерика.
   Ну, кто прошлое помянет – тому известно, что. Теперь у нас другая школа, гимназия при Русском музее.
   …Утренняя картинка, свежая: папа ведет дочку. Класс пятый. Бантики, цветы.
   Дочка:
   – Ой, …, как холодно!
   Папа, угрюмо:
   – Не выражайся.
   Это, можно сказать, первые впечатления сегодняшнего дня.
   А торжественная часть состоялась в филармонии. Тесть пришел в восторг:
   – Филармония! Я там работал! В подвале, с аккумуляторными батареями… Самого Мравинского видел. И все вокруг него столпились раболепно.
   В зале тесть возбужденно и жарко зашептал:
   – Я тут все, все облазал!…
   Торжество озадачило. Зачем-то выступил главный доктор Центрального района. Впрочем, он передал привет от губернаторши.
   Потом на сцене развернулась аллегория: хореографические девочки, одетые в какие-то хламиды и туники, что-то изображали. Наверное, это были музы. Все совершенно непонятно. Я сидел и вспоминал капустник четвертого курса, где у нас на сцене танцевала очень похожая остроконечная кондилома.

Особенности национальной адаптации

   После заграницы адаптация протекает тяжело.
   Вот съездило мое семейство летом во Францию, без меня. Вернулось. Пошла Ирина с дочкой погулять в наш садик-парк, который рядом.
   И вдруг там кто-то шурует по дорожке, животного царства член.
   Жена в восторге, дочуру дергает:
   – Смотри, смотри скорее – белочка!..
   А малявка ей отвечает с жалостью:
   – Мама, ты что? Мы не во Франции. Это крыса!
   И точно – крыса, с облезлым хвостом. Торопилась целенаправленно к пивному шатру, который недавно открылся, затеряться среди завсегдатаев.
   Вчера адаптация завершилась.
   Пошли погулять уже в полном семейном составе, где карусели. И супруга моя, уставши без дела маяться, говорит:
   – Пойдем лошадок посмотрим. Они все в дерьме, правда…
   Я сразу не разобрал, недопонял. Показываю на карусельных, спрашиваю:
   – Эти, что ли?
   Заработал замечание.

По образу и подобию

   По ящику показывают языческие курсы для будущих мам, при нашем Этнографическом музее.
   Можно ли на сносях переступать через ухват или все-таки не следует.
   Утверждают, что свернутая материя – это как бы энергия человека, слепок его души, а то и сама душа.
   Этим я живо заинтересовался, пошарил, порылся. Не нашел ничего особенного, кроме носка под диваном, свернувшегося в клубочек. И еще платок у меня есть носовой, скомканный, в кармане лежит уже давно.
   Такие, значит, проекции с отражениями.

Океанариум

   У нас открылся Океанариум, и мы пошли.
   Потому что там акулы и все такое.
   Очередь была часа на два, но тестевы гены в кои веки раз пригодились: жена и дочка в него уродились, купили билеты без очереди и мне взяли.
   Там еще какая-то очень активная и сознательная дама возмущалась, но не их нахальством, а каким-то южным мужчиной, который тоже брал без очереди:
   – Постыдитесь, вы к нам приехали и как себя ведете! Я же стояла!
   В ответ, с невозмутимой уверенностью:
   – Слюшай, ты стояла и будешь стоять, да?
   В общем, мы прошли. Проведи мы два часа в очереди, нам бы все это не понравилось. Да и то мне поначалу показалось, что мы зашли в рыбный магазин, но потом ничего, стало интересно. К моему разочарованию, ни осьминогов, ни морских ежей там не было, а акулы плавали какие-то малокалиберные. Зато были красные полосатые рыбы, которых, судя по всему, ни черта не кормят, потому что они на палец бросаются, если его в воду сунуть. Покусывают так, тычутся. Ну, погладили мы их. Жалко, булки с собой не было.
   Вообще, поражает отсутствие в открытом водоеме окурков и бутылок. Хотя там охрана, конечно. Запрещают фотографировать, но все фотографируют, и мы фотографировали телефоном – я потом вывешу снимки, если получится; и рыбу мы как-никак гладили, и палец ей совали, так что правила либеральные.
   Ночами, я думаю, там будут со временем организовываться оргии для богатых людей с бесстыдным купанием в присутствии рыб и приобретением акул.
   Но в целом мне понравилось.

Черт

   Я все-таки очень счастливый и везучий человек, не без ангела-хранителя.
   Сейчас иду себе, подходит некто, просит закурить. Дальше плетется рядом – интересуется: сколько мне лет, есть ли семья, давно ли курю. Отвечаю лаконично и холодно.
   Тут выясняется, что он черт и соблазняет меня.
   – Выпить хочешь?
   – Не хочу.
   – А машину хочешь? Мицубиси? Вот прямо сейчас?
   – Не хочу Мицубиси.
   Черта слегка пошатывало, и он малость тормозил. Осведомился, что мне надо для счастья и готов ли я сию секунду отдать за это все, что имею.
   Я отвечал формально. Но теперь-то понимаю, что по существу. То есть что я, наверное, все-таки счастлив, а если чего и не хватает, так это же будет несчастье, когда всего будет хватать.
   – Молодец! – изумлялся черт, сбиваясь с шага. – Отвертелся! Молодец!
   Пришлось садиться в троллейбус, куда я не собирался, чтобы отделаться от нечистой силы.

О литературных настроениях

   Захожу я сегодня, в Лето Господне 2006, в самый, как заявлено, богатый книжный супермаркет на Невском; захожу и спрашиваю Евгения Шварца – ну, вы же знаете: «Два клена», «Золушка»?
   Не имеют понятия.
   Ах да, я перепутал, это случилось в магазине «Снарк» (известно ли этим негодяям, кто есть Снарк?)
   А на Невском меня живо интересовал Януш Корчак, «Король Матиуш Первый».
   У меня была эта книга, одна из любимых, подаренная на десятилетие, но мое семейство минувшим летом беспечно оставило ее в деревне, и он теперь, широкоглазый Матиуш в потрепанном переплете, изучается кем-то через очки подслеповатыми глазками под хруст унавоженных носков внутри валенок.
   Магазинная барышня распахнула глаза и разинула маленький ротик-точилку.
   – Кор-чак? – переспросила она важно. – Какой жааанр?
   Все стало ясно.
   Я махнул рукой:
   – Классика это, – объяснил я. – Король Матиуш Первый.
   – У нас эта книга вряд ли найдется!
   Я спросил ее «Почему?» таким тоном, что она окаменела и, можно надеяться, обмочилась. Я вышел и отправился в редакцию издательства беседовать с редакторшей о разнице между литературой и книжным бизнесом.
   Мы улыбались друг другу и были чрезвычайно любезны, но оба явственно слышали, как звякнула скрестившаяся сталь и пролетела искра.
   Если уподобить литературный текст живописному полотну, то работу над ним можно представить себе так. Вот, к примеру, художник нарисовал, как некий полный человек с очень ласковым и заведомо положительным, ангельским лицом отрывает яйца другому человеку – не то откровенному демону, не то мелкому лавочнику. Неважно, какая в этом идея – нарисовалось, и все. Приходит редактор, взирает на весь этот концептуализм, пронизанный конструктивизмом, и требует дорисовать большого поросенка. То есть добавить печатных знаков – авторских листов. Причем на переднем плане. А сверху изобразить эльфов, резвящихся на драконах, и написать «Лукьяненко», а поперек поросенка кровавыми буквами – «Сорокин». И дать еще экзотический пейзаж с пулеметными вышками и минаретами. Да приписать в уголке, что это только средняя часть будущего триптиха. Она ненадолго вывалилась из подворотной тройки, где еще уже почти существуют приквел и сиквел. И рядом со стаканчиком отирается зачушкаренный гэг.
   Серийное преступление задумано и готово свершиться.
   …Уже под вечер я забрел в последний магазин, где снова имел несчастье спросить о Януше Корчаке и Короле Матиуше.
   – Это вам надо посмотреть в первом отделе…
   – Нет, в первом отделе взрослая литература, а у вас – детская…
   Недоуменные взгляды, переталкивание локтями.
   – Это для какого же возраста?
   Мало, оказывается, написать книжку, да еще отправиться в печку вместе со своими юными читателями-слушателями!
   Это рукописи не горят – в отличие от писателей.
   Теперь, я думаю, уже не в средней школе – зачем? – а на филфаках Корчака можно подавать лаконично: был такой аффтар – фтопку его…

Судоходство в пролёт

   Июнь 2007.
   Каждый ребенок знает, что питерцы не ходят в музеи. Им кажется, будто они живут в музее, а потому ходить туда незачем.
   Я и сам не люблю музеи. Я ничего не понимаю в том, что там выставлено, а объяснения экскурсовода забываю не то что на выходе, а гораздо раньше.
   Но всему есть предел. Жить в Питере сорок лет и ни разу не посмотреть на белые ночи под разведенные мосты, или наоборот разведенные мосты под белые ночи – это, конечно, позор. То есть по отдельности я все это видел – и белые ночи, которые мало чем отличаются от непроглядных, потому что спать хочется одинаково; и разведенный мост я тоже наблюдал, и очень даже долго созерцал в нескрываемом раздражении, потому что отчаянно стремился туда, на другую сторону.
   А в сочетании не видел ни разу.
   Но вот случилось увидеть.
   Я даже заранее поискал в сети график разводки и с ним ознакомился. Обещание «судоходства в пролет» решило дело: иду. В мире происходит столько интересного, я ничего об этом не знаю и только выдумываю всякое из головы, чего не бывает.
   Мне понравилось.
   Никогда прежде я такого не видел.
   Ассоциативный ряд, правда, соорудился вполне медицинский, и моя моральная разнузданность перешла границы. Акватория кишела маленькими суденышками: лодочками, катерами, прогулочными судами. Никогда прежде мне не приходилось видеть такого столпотворения. Все они мельтешили в этой влажной среде, напоминая интимную микрофлору – очевидно, болезнетворную. Спринцевание в виде разноцветных далеких фонтанов не помогало. Микроорганизмы резвились в ожидании судоходства в пролет. Но потом я решил, что это все-таки не микробы, а больше сперматозоиды, потому что они вдруг резко умножились численно и, галдя, славя какого-то Олега Васильевича, потянулись стройным потоком из этого самого пролета, еще не раздвинутого. И это было явно преждевременно, потому что основное судоходство еще не состоялось.
   Такие функциональные расстройства медицине известны: судоходство толком не началось, а все уже устремилось к очередному пролету.
   Однако оно все-таки началось: раскрытие пролета произошло, и в него полезло сигарообразное судно с утолщением на носу. Ассоциативный ряд достроился столь недвусмысленно, что я развел руками, не стал больше ничего сопоставлять и поехал домой.

Прекрасен ваш союз

   Немножко побродил по площади Искусств, в виду Русского музея, где стоит Пушкин и рука у него наотлет.
   Я никогда не понимал этого расхожего жеста: что это – облегчение деятельности межреберной мускулатуры или попытка обратить на себя внимание старика-Державина?
   Однако немощные старцы, Старики Козлодоевы и Державины, рассредоточились по периметру вокруг чтеца и мочились по углам периметра в кустах сирени, обращая на себя внимание других народов и государств, которые прогуливались и погогатывали неподалеку с фотокамерами. Все в них было чужое, и даже Никон – не патриарх, а фотоаппарат.

Экспонаты и экспозиция

   Некоторые думают, что я, когда рассказываю медицинские байки, рассказываю медицинские байки. Да вовсе нет. Я о другом.
   Злоупотреблю терпением: вот отрывочек из моей хроники «Под крестом и полумесяцем»:

   «Девчата, я в последний раз вас предупреждаю, – сказала заведующая сёстрам. – Не ходите по отделению в пальто! Больные берут с вас пример и тоже ходят».
   «А как же нам ходить? – спросили сёстры. – И у больных все пальто висят в палатах – что же им делать?»
   «Надо вешать на левую руку и идти», – объяснила заведующая.
   «А какая разница? – спросили у неё. – Микробам всё равно, где пальто – на плечах или на локте».
   «Ничего не всё равно, – сказала та. – Если через руку с левой стороны, то ничего не будет».

   Я ведь это написал не для того, чтобы над бабулей-заведующей посмеяться, которая не в уме была. Это, так сказать, вводная. Теперь даем ей расширение.
   Пошли мои жена и дочка в Этнографический Музей, в прошлое воскресенье. Полдень. XXI век. В Музее пусто.
   Куплены билеты.
   На контроле караулят экспонаты: пожилая, кушает что-то из баночки, и молодая-ранняя, с детектором.
   Молодая:
   – Так! снять верхнюю одежду!
   Жена:
   –???? Это жакет. Это не верхняя одежда. У вас холодно.
   Это и вправду был жакет.
   – Снять верхнюю одежду!
   – У меня и юбка имеется к этому жакету – ее тоже снимать надо?
   – Что вы учите меня жить?
   В Музее действительно было отчаянно холодно. Мои бы закоченели там через десять минут даже в жакете.
   – Снимите и хотя бы через руку перекиньте!
   (Тогда ничего не будет.)
   Молча вручили-вернули билеты и ушли. Кассирша, которая была рядом и все слышала, закричала: «Возьмите хотя бы деньги!» Не взяли.
   Такие дела.

Место для памятника

   Крепнет и укореняется впечатление: наши правители наворовали уже столько, что им уже больше нечего приобрести, изобретение потребностей не поспевает за обеспеченностью. Поэтому завелись лишние деньги, которые нужно срочно потратить. Примерно так действовали мои предки в эпохи денежных реформ в 47 и 61 году, когда им приходилось скупать разнообразную дрянь, да поскорее.
   Я тоже краду! В частности, название для этой записи. У моего почтенного земляка Даниила Гранина.
   Я ни секунды не сомневаюсь, что из всех проектов облагораживания моего двора выбрали самый уродливый. Я для себя иного и не жду никогда.
   Двор этот, будучи малой родиной, был дорог мне даже в запущенном состоянии. Там я и сам ковырялся в дупле исполинской ивы, которой давно уже, естественно, нет; там и покойная бабка успела посидеть на скамеечке, покачивая коляску с правнучкой. Скамеечка развалилась и испарилась следом за бабушкой, и посадочным местом сделался обширный пень, на котором пировали разные люди. Один раз я даже присоединился к ним, возбуждая в жене, глядевшей на меня из окна, крайнее негодование.
   И вообще я похоронил там кота.
   Сейчас двор преображается, никаких тебе пней и валтасаровых пиров. Его прямоугольник пересекли крест-накрест две инопланетные дорожки, ограниченные высоким бордюром-поребриком. И он стал похож на почтовый конверт. Это уродство режет глаза, как жизнь, на которой поставили крест. В середине оставлен овал, слишком маленький, чтобы можно было там поставить горку или песочницу. Не знаю, что там можно соорудить – разве что бронзовый бюст.
   Очутившись в центре космического заговора, я начинаю догадываться, чей это будет бюст. Я его, слава богу, уже не увижу.

Если хозяин с тобой

   Двор это микрокосмос. Не надо далеко ездить, надо просто набраться терпения. И все случится.
   Недавно я просматривал, позевывая, местные скандалы на тему собачников – еще одна неисчерпаемая тема. И только что убедился, что собачники – люди принципиальные, они себя в обиду не дадут.
   Дворик наш слегка, как я уже написал, благоустроили, и коренастый крепыш в зеленом свитере привел туда чудовище без намордника, которое мгновенно село гадить и привлекло внимание соседки над нами.
   Соседка повела себя точно так же, как поступают иные сетевые ораторы:
   – Сволочь! Ублюдок!
   И так далее. Третий этаж.
   Крепыш, поощряя дальнейшее собачье оправление без намордника, набрал камней и начал метать в окно третьего этажа. Я не мог не восхититься его меткостью: бил очень точно. Мог бы попасть и в меня, радостно глазевшего на него, но не попал, все точненько ложилось окошком выше, кучно, как и собачье дерьмо. Послышался звон, грохот, стекла посыпались, в комнате соседки что-то упало.
   – Ах ты, сволочь! Урод!
   Со двора:
   – Ах ты, тварь!
   Новый камень, и снова попал. Собака покончила с делом и пошла по дорожке, роняя слюну.
   Я думаю, настоящим собачникам ничто не грозит.

Гомеопаты

   С интересом слежу за явлениями реанимации, развернувшейся во дворе.
   Сперва эта троица промаршировала через двор, который виден из кухонного окна. Ярко выраженное быдло в количестве двух штук, не вполне вменяемое, волокло третье быдло под руки, вцепившись ему в волосы и запрокинув голову.
   Потом они обосновались на лавочке в другом дворе, где детские грыбочки и вообще все для них только что выстроено: горка, домик, качели. Я-то сперва подумал, что бедолагу волокут на какую-то разборку. Но он, похоже, наширялся до чертей. Может быть, и просто обожратушки, но что-то во мне сомневается. Усадили, стало быть, его на скамейку и начали воздействовать.
   Оплеухи грохочут, как салют. Слышно за версту.
   Судя по невнятному рыку, которым ему грозят уйти и бросить, убивать не будут. Это что-то глубоко личное, товарищеское, если-друг-наширялся-вдруг.
   И – чудо! Он уже как огурец! Я думал, башка отлетит, так его добросовестно обхаживали. Нет, все успокоились, дружно заглядывают под лавочку. Что-то потеряли.
   …Черт, надо же. Он уже здоровее тех, что его лупили. Пошел куда-то. Полная гармония, дружба заново расцвела гипсовой розой.

Домик-пряник

   Естествознание понуждает меня вести календарь наблюдений за маленьким игрушечным домиком, который установили во дворе.
   Я прикинул, сколько времени понадобится, чтобы в нем нагадили, и дал один месяц. Не без погрешности, но в целом угадал.
   Там, внутри этого скворечника для стервятников, вообще уже сделали все, что можно. Больше вообразить нечего.
   Смотрю, как бабушка с сумкой играет с маленьким внучеком.
   Топ-топ-топ вокруг домика: бабушка, по часовой стрелке. Преувеличенно паркинсонической походкой, мелкой и семенящей, как бы бежит, торопится найти внучека. Заглянула в окошечко: нету! ай! где же он? только куча дерьма… Топ-топ-топ вокруг домика, против часовой стрелки. Не терпится: где же внучек? Ну-ка, ну-ка…
   Заглянула в другое окошко: бутылка стоит!
   Куда же внучек подевался? А-а, вот он! Беги ко мне, моя радость, беги ножками.

Одинокая птица

   Как печален и даже скорбен этот мир.
   Смотрел в окно.
   Пустынный двор, серые лужи, серое небо, холодная грязь.
   И кричащее разноцветное пятно по центру.
   Я присмотрелся: рекламный мужчина. На скамейке лежит что-то непонятное. Но вот он постоял, начал одеваться, и стало понятно. Это был костюм огромной сороки-белобоки. Втиснулся в туловище с хвостом. Надел голову со здоровенным желтым клювом и в желтой соломенной шляпе.
   Бия крылами и озираясь клювом, побрел. Что-то предлагать. Что он может предложить?

Гнездовье

   Снова человек, переодетый сорокой.
   Ему очень хорошо в моем дворе, и скоро он совьет здесь гнездо.
   Он приходит теперь ежедневно, как к себе домой, снимает сорочье туловище, снимает сорочью голову в шляпе. Остается стоять в исполинских красно-синих лапах.
   Окрестный люд привыкает, смелеет, подтягивается. Сорока приветлива и вся сияет. Сейчас она вступила в диалог с местным алкоголиком, который вызывает во мне хроническое изумление. Зимой и летом в шапочке и пальто, этот седовислоусый человек прохаживается по двору и спрашивает денег на боярышник. Я не понимаю, когда же он пьет и лежит пьяный, ведь он весь день на ногах. По всем законам физиологии он давно должен был умереть, но почему-то живет.
   Интересно, кем ему представляется сорока. Считает ли он, что она на самом деле, или думает что она ему кажется и пусть себе шароебится, как это делают остальные галлюцинации? Или она органично вплетается в череду его полусновидческих образов?
   Они беседуют. Алкоголик держится уважительно, с пониманием кивает на сорочью голову. Похоже, он мысленно примеряет на себя этот наряд. В сороке было бы хорошо: идешь себе, как ходишь обычно, туда и сюда, и ни у кого ничего не просишь, потому что за ходьбу платят. И пьешь там себе, в сороке, и никто ни о чем не догадывается.
   Он с сожалением кивает и отходит. Наверное, его уже не хватает и на сороку.
   А жаль. Бродить и приставать – неблагодарное занятие. Вот что еще удивительно: алкогольная память. Казалось бы, он вовсе не должен помнить, к кому обращался вчера, не говоря уже о месяце тому назад. Но он каким-то чудом помнит. Все, что имеет к ним непосредственное касательство, алкоголики хорошо помнят. Вот я послал его на три буквы два года назад, и он ко мне больше ни разу не подошел.

Капля и океан

   Делаю робкие попытки нарисовать отмороженность как феномен городского масштаба.
   Не знаю, удастся ли мне ясно выразить мою мысль.
   Тут ведь та же история, что с каплей воды, по которой судят о существовании океана. Никаких социологических исследований с анализами, никакой репрезентативной выборки. Просто эпизод, интуитивно воспринятый как проявление тенденции.
   Мне выпало поработать в двух подпитерских городах-сателлитах: Петродворце и Сестрорецке. Петродворец чуть ближе, Сестрорецк чуть дальше, разница – считанные километры. И там, и там приблизительно одинаковый процент больных на голову. Но почему же Сестрорецк представляется мне городом отмороженным, а Петродворец – нет? не из-за дворцов же и парков, в самом-то деле.
   И вот что я вспоминаю.
   На главной сестрорецкой улице есть маленькое придорожное кафе, столики и стулья.
   Однажды я увидел человека. Он бодро косолапил по этой улице, слегка пригнувшись и болтая обезьяньими руками. И проходя мимо кафе, не замедляя шаг ни на секунду и не поворачиваясь, он мимоходом прихватил стул и пошел дальше.
   Вот в этом выразилось все.
   Я, конечно, не хочу никого обидеть, особенно тех, у кого там вдруг дача. Но я уже рассказывал о своем друге-докторе, который умел отличить сестрорецкого бомжа от зеленогорского.
   Так что поверьте мне на слово. Такие города есть.

Морфология

   Видел человека, он шел по тротуару.
   С серым лицом.
   Поверьте, это не метафора какая-то. Это было действительно серое лицо, абсолютно. Не испитое, а какое-то чужое. Словно под серой краской в пупырышках, которая более толстым слоем лежала на носу и щеках.
   Ноздреватое все такое.
   Болезнь Аддисона? Волчанка? Нет, не похоже, хотя я не такой уж эксперт.
   Мне показалось, что это вовсе не человеческое лицо, а маска. Ничего доброго она не выражала.
   Хотя в действительности это, возможно, очень хороший человек.
   Но я сомневаюсь. Не знаю, почему.
   Я вспомнил, как в школе нам рассказывали про лишних людей. По-моему, вся эта публика – Онегин, Печорин, Чацкий как раз и не были лишними.
   Они и сейчас были бы весьма не лишними. Лишние люди, конечно, есть, и их довольно много, просто произошла путаница. Мы их ежедневно видим в телевизоре, в магазине, в подъезде.

Развод по-кировски

   Мне выдали болотную бумагу о разводе, поставили в красное чернильную татуировку и попросили двести рублей.
   Я-то думал, что все будет куда драматичнее. Чего, помимо разводов, ожидать в пролетарском районе, где выпивки десять точек на триста квадратных метров, да два круглосуточных «Нормана», да прочее круглосуточное, а роллы и суши задыхаются, доживая последние дни?
   Мне виделись плачущие дети, рисовались траурные смокинги на молчаливых родственниках и гостях.
   Белый десятидверный лимузин, украшенный куклами-трансформерами и матросскими лентами с надписью «Балтика-9».
   Потом – поездка к Поцелуеву Мосту, где по преданию я должен был при свидетелях и понятых расцеловать делопроизводительницу загса. Дальше – на Марсово поле и к Медному Всаднику, благодарить их за возможность болотной бумаги.
   Весь город-то неспроста на болоте.
   Но никаких поцелуев и никакого моста, за исключением вентилятора и кактуса.
   Еще там была, если не путаю, бегония – симпатичное растение в бракоразводных стенах. И меня отправили на Марсово поле, а в привычную до простатита сберкассу, где я заплатил двести рублей и еще десять, за распечаточку.
   Дура дала мне в подарок лотерейный билет, и десять рублей я-таки отыграл у этих алчных людей.
   – Выиграли, что ли? – неприязненно спросили из-под стекла.
   Я со змеиной улыбкой зазмеился билетом в окошечко.

Ночной дозор с чаем и бубликами

   К одному батюшке, во храм, приехали депутаты. Может быть, они даже приехали из Москвы.
   Посмотреть, как это там и что творится у батюшки. Не нужно ли освоить какой-нибудь транш, позолотить купола. Но все это, видно, было на стадии прожектов, а потому батюшка не озаботился особенным хлебосольством.
   Депутаты приехали к полуночи, и батюшка угостил их чаем, да еще печеньем с баранками, наверное, но это уже мои досужие домыслы.
   Чаепитие получилось скоротечным, в первом часу депутатов препроводили во двор. Батюшка ласково провожал их. Покуда не наткнулся на бомжа.
   Этот бомж появился неизвестно откуда. Вероятно, он где-то лежал, грезя о булочке и бутылочке растворителя, укрывался ветошью пополам с насекомыми и думал, что вот же, бывают где-то в мире даже батюшки и матушки, не то что депутаты.
   Они увидели друг дружку и остановились чуть поодаль, группа и одиночка.
   Батюшка, в центре, окаменел.
   Депутаты безмолвствовали. Ведь они же народ, его избранники, а этому народу приличествует безмолвие. Они явно впервые видели настоящего бомжа.
   Бомж двинулся к ним, бормоча несвязное про рубли.
   Депутаты оставались в растерянности. Тогда батюшка накинулся на бомжа и грозно велел ему уходить, пока не случилось страшное. И ушел во Храм.
   Шел первый час ночи, и ему просто-напросто отчаянно надоели и депутаты, и бомж
   Батюшка решил там побыть, пересидеть.
   Он сообразил, что рано или поздно из этого что-нибудь выйдет.
   Так оно и оказалось в действительности: когда батюшка возвратился во двор, там не было уже ни депутатов, ни бомжа.
   Возможно, депутаты воспомнили, что и сами когда-то существовали пусть не бомжами, а кем-то вроде, и торговали мочевиной. И дали ему сотню долларов.
   Но скорее всего, я думаю, они разразились неизрыгаемой в высоком обществе бранью, отчего их проситель наклал в штаны и укрылся под ветошью. Ведь они уже покинули храм, а потому богобоязненность сама собой улетучилась.
   Да, так мне кажется вероятнее.
   Во всяком: случае, двор опустел, и по нему прохаживался дворник, а депутаты летели, летели, летели, а бомж давно задремал немудреным сном.

Двор под звездным небом

   Наш двор пора накрыть и покрыть шатром со звездным небом над и под ним, поставить кассу и биотуалет, но без ключа.
   Сегодня утренникам – которые дежурят там на скамейках с утра, часов с двух ночи – особенно плохо. Неразговорчивы. Вынимают из урны пустые бутылки и бомбят голубей. Еще достают гнилые фрукты; по виду достали лимон, и тоже бросили, но он упал невдалеке. Через две минуты его не стало: съели. Не голуби, голуби разбегались под натиском катапульт.
   Сожрали, точно. Будь это апельсин, я бы вконец расстроился, хотя терпеть не могу, как и лимон, ибо человек устроен необычно.

Храм Афродиты

   Пятачок возле метро Площадь Восстания – просто храм Афродиты какой-то.
   Рожа у меня такая, что ли?
   За 20 минут, что я там простоял, мне предложили услуги три дамы.
   Да согласись я на всех троих в такую жару – не спас бы никакой бисептол.
   – Мужчина, хотите отдохнуть? – спросили однажды у поэта Лейкина.
   Тот удивился:
   – Да я не устал…

Опыты дворовой кинематографии

   Скамейка – поучительное место.
   Стыдно признаться, но я впервые видел, как пьют стеклоочиститель. Я сам старый пьяница, об этом все знают, но дальше кулинарной пропитки для торта не продвинулся.
   А тут я видел, как это делают.
   Пришли два человека: двое мужчин и одна женщина, которая принесла полбаночки этого вещества. От 60 до 70 лет. Или от 43 до 59. И помидор.
   Один из мужчин был тот, которого давеча будили палкой, сломав ее.
   Дескать, что он утром скажет?
   А он с утра… ну, об этом я уже писал.
   Стеклоочистителя была скляночка в 250 примерно граммов, ополовиненная – как уже сказано. Ее дополнительно растроили, утроив и помидор рваным разрывом.
   Потом как-то так незаметно все произошло, что самого таинства я не увидел. Я стал свидетелем лишь закусывания и обсуждения.
   Обсуждали соседку, у (и от) которой морда лопается, потому что много жрет.
   – А я вот что на это скажу, – рассудительно возражал мужчина в подтяжках.
   …Дама, умученная стеклоочистителем, убежала ненадолго подкрасить средние губы – ее не было минут десять. За это время второй, мужского пола стеклоочиститель, рылся в ее пакете в поисках помидоров и яиц. Нашел, но не тронул.
   Только подтяжками щелкнул.
   Тут дама вернулась скачками – она была в брюках – с уже полным флаконом стеклоочистителя.
   И здесь вмешался еще один, довольно редкий скамеечный человек, профессорского вида. Он вскричал:
   – Как вы можете пить эту дрянь? Я работал в КГБ!
   Брючная дама разразилась демоническим хохотом, гоня его, лысого и пристыженного, на соседнюю скамейку:
   – Если бы ты работал в КГБ, то все бы про это знал! А ты ни хрена не знаешь! Не понимаешь – молчи!

Большая прогулка

   Вчера я гулял по Невскому в очаровательной компании, как и подобает уважаещему себя литератору. Видел много интересного: Казанский собор, Аничков мост, Адмиралтейство, Генеральный Штаб, Зимний Дворец и Неву. Впечатлений теперь хватит на целый год. Очень понравились кони Клодта. Долго искали у них на яйцах зашифрованные портреты Наполеона. Не нашли. Возможно, Наполеон вовсе не там, а на Медном Всаднике, но мы там не были – это раз, а во-вторых – курсанты ему и так ежегодно полируют яйца из хулиганских побуждений, то есть не Всаднику, а его коню, и яйца эти существенно уменьшились в размерах, а скоро исчезнут совсем, и будет мерин, что ли.
   Сам Всадник, одетый в камзол, шатался по мостовой и приглашал совершить экскурсию в город своего родственника Павла.
   Фотографировался возле ограды Катькиного садика. Садик закрыт – видимо, на просушивание, потому что там, как гласят питерские легенды, собираются гомосеки. Я пока не видел ни одного, потому что не искал.
   Возле Зимнего Дворца, как и полагается при Зимней твердыне, пошел небольшой приятный снежок. Обратно ехали на автобусе за десять рублей, очень понравилось.
   Помимо Петра в камзоле, по Невскому шлялась нарядная несъедобная пища: переодетая Пицца, очень кругленькая, на тоненьких ножках, с нашитыми грибами и помидорами. И один Духан, который вдруг взял и побежал вприпрыжку. Это он приманивал едоков отведать его, исполинского Духана, догнав и поймав.
   Видел реки Фонтанку, Мойку и канал Грибоедова. Впечатления сдержанные. Вернулся домой, на проспект Стачек, и там, как ни странно, ничего не изменилось, разве что кот нагадил, да распахнулась недоломаннная дверца шкафа.

Дух наш – молот

   Скорбный я человек. Вот захочется написать про любимый и родной город, а выносит на медицину.
   Снова и снова, опять и опять.
   Как и давеча, когда по ходу гуляния вынесло нас на выставку Большого Кузнечного Дела, дополненного графикой, не уместившейся в металл, ибо там такие мысли, что их только в голове держать можно, да не в любой, а в особенной.
   Даже улицу позабыл. Возле Летнего Сада, очень неловко теперь.
   Короче говоря, там Кузнецы выставили свои скульптуры, на которые мы только сначала подумали, что это очередной неореализм с приставками пара-, мета– и гипер– одновременно, но просчитались.
   Это было мастерство.
   Прекрасно передано беременное ожидание материнской женщины с микроцефалией: очень маленький череп и вострый носик. Ожидания ее должны быть тревожными.
   Изготовлены великолепные руки, к которым я попытался приладиться, как будто они мои, и это только начало, а там и прочее подрастет, но руки в кадр не поместились.
   Некая фигура вспорола себе вострым кованым когтем нутро и проделало брешь, разыскивая, видимо, собственную суть. Откуда ему, железному самоделкину знать, что суть его – вне его, в посторонней голове.
   И кузнечных набросков, я думаю, было бы достаточно для оформления истории болезни с галоперидолом, аминазином, тизерцином и прочими назначениями.
   Потому что есть там, к примеру, фантастическая камасутра: отдельно взятые ноги, переплетенные нехорошим узлом. Это называется кататонической формой шизофрении, когда можно вот так придать организму предпочтительное положение, и организм не шелохнется, так и останется в этом положении на сутки и больше. Именно такая история вышла с этими ногами.
   А что с руками, я до сих пор не пойму. Очевидно, аденома гипофиза, акромегалия, когда увеличиваются конечности, подбородки – но там нет головы, не заглянешь, там вообще больше ничего нет.

Закос и отмаз

   Нашел Тетрадь для сочинений ученика 3а класса Смирнова Алексея – вашего покорного слуги.
   «Сочинение. 14/XI
   ПРАЗДНИК ВЕЛИКОГО ОКТЯБРЯ В НАШЕМ ГОРОДЕ

   План:
   I 1917-й год.
   II Праздник Октября.
   III В нашем городе.

   В 1917 году рабочие, под руководством В. И. Ленина, свергли власть капиталистов. Установилась Советская власть. Нет больше капитализма в нашей стране!
   Сегодня в Ленинграде все отмечают 56 годовщину, со дня Великой Октябрьской социалистической революции. Ура Ленину! Ура Коммунистической партии!
   Жаль только, что у меня была температура, и я не был на улице. Но ничего! Я видел по телевизору парад. Я рад, что в нашей стране нет больше капиталистов».

Чинизелли

   Сходил я в цирк. С дочкой.
   В общем-то, стандартный набор всякой всячины, обогащенный лазерами и долби-звуком, что не может не повлиять на репрезентативные системы, так что некоторое впечатление действо произвело, закрепилось внутри.
   И сюжет.
   В советские времена как-то обходились без сюжетов. Номер шел за номером, и все были довольны.
   Теперь не так.
   Началось все с появления пышной дамы в белом, при короне, в окружении толпы пляшущих расфуфыренных подданных. Дама неуемно радовалась происходящему, а под конец взлетела на трон – туда, где обычно бывает оркестр, однако на сей раз оркестр прикрыли большим полотнищем с Медным Всадником.
   А потом в лазерном озере появился недовольный оппонент – Призрак. Это был первый директор цирка господин Чинизелли. Он сетовал на то, что не находит покоя, ибо все теперь не так и цирк уже не тот.
   Взлетел и согнал даму с трона, сел туда сам. Дама пристроилась рядышком и стала уверять Призрака, что под ее руководством все стало еще даже лучше.
   Ну, а дальше началась собственно программа. Ведмеди, обезьяны, пони, акробаты и так далее. Были клоуны: наш и французский, мсье какой-то. Оба были полными идиотами, но наш брал нахрапистостью, дергал публику, заставлял принимать участие в забавах и явно выиграл по очкам. Мсье был просто кретин.
   Прогресс был вот в чем: ведмедь, катавшийся на велосипеде, не имел при себе российского флага. Я помню из детства мотоцикл с коляской, на котором вкруг арены ездил ведмедь, а позади стоял дрессировщик и держал огромный флаг с серпом и молотом. И это был апофеоз действительности – не только цирковой, и после этого, по-моему, других номеров уже не было.
   В общем, все прошло живенько и бодренько.
   Дама убедила Призрака в том, что под ее патронажем жить стало веселее. Они подружились и даже пропитались взаимными чувствами, но Призрак не мог остаться с дамой и скрылся в огромной книге «История цирка». Это был фокус: книгу раскрыли, и Призрака уже не было, а был портрет господина Чинизелли.

Четвереньки

   У меня намечались перспективы работы в рекламном бизнесе. Лет семь тому назад.
   Эту фигуру навел на меня мой искренний доброжелатель. Он думал, что так мне будет лучше.
   Крысовидный, но не лишенный основательности человек с порога заявил мне со вздохом, что является моим поклонником. После чего перешел к делу и к этому вопросу больше не возвращался.
   Он назвался серым питерским кардиналом, перводвигателем, демиургом, созидателем и сокрушителем. Ему было подвластно все, ибо он в совершенстве владел искусством влиять на умы. По его утверждению, Собчак проиграл выборы Яковлеву лишь потому, что в команду не взяли его, кардинала.
   – Все очень просто, – сказал питерский кардинал.
   И процитировал Пелевина, а может быть – себя, уже не помню. Создавая рекламу, специалисты говорят друг дружке: а теперь давайте дружно встанем на четвереньки и представим себе наших потребителей.
   Я дружелюбно кивал.
   – Вот, например, печенье «Иван да Марья», – бахвалился кардинал. – Я сразу предложил написать, что это печенье для бисексуалов.
   Беседа была свернута.
   Следов поклонения кардинала моей персоне нигде обнаружено не было. И я решил остаться дартаньяном. Бог им судья, кардиналам.

Зимняя сказка

   Гусь – литератор.
   Его зовут немного иначе, и он не столько литератор, сколько пониматель и преподаватель литературы. Он преподает ее в дочкиной школе, но доча пока еще не доросла до Гуся, потому что он занимается старшими классами.
   Он ходит с мешковатым лицом и в мешковатом костюме – в одном и том же круглый год, и спит в нем, вероятно. Остатки волос он стрижет под горшок. У него расходящееся косоглазие и нервный тик на фоне высокомерия: моргает глазами в мгновения пафоса. Говорит Гусь фальцетом.
   Гуся смертельно оскорбили. Он написал для девятого класса новогодний сценарий. Послушав, девятый класс отказался и от Нового года, и от елки, и от всего. И ушел от Гуся.
   Гусь неистовствовал в учительской. Он пронзительно визжал:
   – Такой сценарий! Такой сценарий! У меня там елку украл Ленин…

Купчино

   Мистика бывает однонаправленной.
   Сегодня был не мой день, ничего-то мне не удалось из намеченного. Все потому, что я вышел из квартиры и вернулся. За папиросами. В моем случае эта вот мистика работает безотказно: все будет плохо.
   А моя собственная мистика с предохранительным плеванием и стучанием не работает никогда. Двойной стандарт.
   Ну, ладно. Нынче меня занесло в глушь, с нулевым результатом. Питер – город не самый большой, я даже не скажу, что он такой уж мегаполис, но пропасти в нем есть. Хуже всего Купчино – да простят меня мои тамошние земляки. Ничего общественного, только личное.
   У меня в этом районе почему-то не отработан гештальт, хотя мне не очень понятно, что же такое особенное я отработал в других районах. Какая-то незавершенность. Страшные, леденящие проплешины – пустыри, что на Загребском бульваре или Дунайском проспекте. Ветер пронизывает до костей, да еще жена моя отставная незадолго до расставания выкинула мою меховую шапку. Глазу не за что зацепиться, ориентиров никаких. Про небоскребы поют, что «а я маленький такой», ну так то небоскреб, с ним можно сопоставиться -хоть и не в свою пользу. А здесь ты вообще никакой, и волокёт тебя куда-то.
   Очень хочется немедленно построить что-нибудь на этом пустыре. Хотя бы вонзить этот самый газпромовский фаллос. Местечко возле Охтинского моста для нее все равно что стринги, а Купчино – просторные семейные трусы.

Зима

   У нас как будто зима – обрыдаться, первый признак весны. Снежок, ледок, холодок. Я это ненавижу, как дедушкины кальсоны – их нет у меня, просто образ не отступает.
   Лыжи с коньками при одном воспоминании о них вызывают содрогание. И чем отреагировать на сезон? Можно, конечно, пойти на двор и скатать там снеговика. Чтобы тот стоял и пялился на мое окно с немым укором: ну ты и дурень, демиург дивный – мне же теперь конец.
   Всякие лубочные картины вызывают у меня зубовный скрежет: тройка с бубенцами, трактирЪ, блЯны, торжествующий крестьянин на дровнях, мороз и солнце. Яблоки на снегу, конские. Это я к тому, что завтра мне снова предстоит удалиться в купчинские пропасти – надеюсь, что с результатом. И вот не было бы метро, а были бы дровни или тройка вороная-пегая-чалая, и сидел бы я в шубе, завалившись в санях, да покрикивал бы каркающим голосом на индифферентный тулуп в качестве машиниста. Это же лучше выстрелить себе в сердце из дуэльного пистолета, шепча на прощание «степь да степь».
   Какой-то романтический мазохизм эта зима, право слово. Смотрел недавно старое кино про полярников, так они там перемерзли все к чертовой матери, и было им чрезвычайно хреново, однако к финалу вдруг наступило ликование: музычка, айсберги, великолепие пионерства, заманчивость героизма. По мне так куда лучше экваториальные тропики, там сразу сдохнешь от присутствия неизвестных науке гадов.

Самсоны и Фонтаны

   У нас оживление: Открытие Фонтанов.
   Все же знают, что это такое специальное питерское блюдо, когда Фонтаны открываются. Это означает лето. Но до недавних пор смотреть на это приходилось ездить к черту на рога, в Петродворец, где я проработал три года и точно знаю, что ничего-то в этих Фонтанах такого особенного нет. Версаль версалем. Все слизано под кальку, разве что карпов нету – очевидно, дохли они, а то и подъедали этих карпов крепостные мужички с бабами.
   Но нынче ехать никуда не нужно. Фонтаны у нас во дворе.
   Эти точно ниоткуда не содраны. Они суверенны и самобытны.
   Выйдя с утра из дома, я их увидел. Они весело били-струячили, их было четыре. Они эманировали от длинной дырявой кишки, которая – я не поленился пойти и разведать – вела из подвала одного дома в подвал второго. Они зарождались в ней, отметил я с ликованием пионера-исследователя из романа какого-нибудь Обручева.
   В двух местах гейзеры были прикрыты дощечками. Машины с варварами-вандалами за рулем давили культурное достояние, сбивали дощечки, и гейзеры возрождались с удвоенным ликованием. Под один я попал, и он оросил меня, и я смеялся, как дитя.
   Я умею прыгать через лужи, да.
   Лужа тоже была. Маленькое море. Большим оно и не могло быть, потому что наш двор тоже маленький.

Шайбу-шайбу

   Открылся секс-шоп.
   Открылся в «шайбе».
   «Шайба» это такой заплеванный торговый центр возле метро, куда ходят хозяйственные совки вроде меня. А называтся так потому, что круглый и похож.
   Открыть секс-шоп в нашем пролетарском районе – рискованное начинание. У нас тут повсюду потри-орхат или, на худой конец, матом-орат. У нас не особенно понимают эти неизбежные ростки. Открыли японский ресторан, да еще в доме, где испокон века торговали водкой – и что же? Еле дышит он, этот ресторан. В чанашной дела идут куда веселее, и шаверма богатеет тоже на глазах.
   Ну и мне стало интересно, что делает в «шайбе» секс-шоп. Весь такой розовый и голубой за незнанием иных вариантов. Я зашел.
   С авоськой, где кура и пакет молока.
   За лаптопом сидел молодой человек, а девушка диктовала ему ассортимент:
   – …Вибрирующее яйцо с дистанционным управлением…
   Она пошла ко мне:
   – Что вас интересует? Я могу показать поближе.
   Я молча попятился и вышел.

Монумент

   В моем дворе вырос памятник.
   Я этого давно ждал. Я расписывал, какой у меня двор: две дорожки крест-накрест, а по центру – проплешина со скамейками по окружности. Монументу там самое место. И я даже скромно намекал, кому этот памятник будет.
   Так что я дождался. Изо дня в день я смотрел в окно и видел одно и то же. Но хорошо помнил о трупе врага, который рано или поздно приплывет по течению, а если запастись терпением, то и против. Действительность посмотрела на меня исподлобья, с некоторым уважением, и сдалась. Памятник есть.
   Правда, он вовсе не в центре, где ему надо стоять. Он где-то сбоку, он вырос из палой листвы в сторонке, как условно съедобный гриб. Весь такой черный и ростом мне по пояс – ну, это я деликатничаю. Он условно по пояс, немножко ниже. И стоит под углом, напоминая еще болячку, а не только гриб.
   Неизвестный зодчий выстроил его за ночь, из нескольких камней-кирпичей, грязи и какого-то дерьма, а сверху украсил красной вострой шишечкой от малопонятной игрушки.
   Если этот памятник мне, то он означает, конечно, мою неприглядную подсознательную составляющую, то бишь все того же врага, труп которого наконец-то приплыл.
   Простояв над ним и налюбовавшись, я отвел ногу, чтобы наподдать, но передумал. Он ведь разлетится на субличностные фрагменты, которые в автономном качестве будут одолевать меня во сне. С целым ужиться легче, чем с раздробленным.

Демография

   Проспект.
   Пешеходный переход.
   Разные пешеходы переходят, и даже дамы. Две такие идут, а за ними переваливается одинокий гигант. Среднего роста исполин. Может быть, он и не дамам кричал, а вообще, на всю улицу, в равнодушные спины. Искра разума посреди ледяной вселенной. Ветер подхватывал споры истины и уносил в никуда.
   Кричал он, как потерявшийся сухогруз:
   – Снимать каблуки, снимать!… Ага?.. То-то! Рожать надо! Рожать!… Рожайте, а мы воспитаем! Не беспокойтесь…

Адам и Ева

   Пошел я в кафе «Ева». Обедать. По своему обыкновению.
   Это такая харчевня грузинско-мясная в нашем путиловском регине, которая была Евой даже в бытность обычной столовой, где на субботниках подавали пельмени, а пустых бутылок было под столами больше, чем ног.
   И вот она устояла. Она, казалось, даже пережила своего прародителя-змея (я знаю, о чем говорю).
   И вот я вошел, и мне грустно сказали, что почти ничего нет даже в керамическом горшочке.
   А ведь это было необычно. Обычно я приходил туда со словами: «сто с половинкой». И все знали, что я хочу сто граммов и половинку томатного сока. Или фруктовой воды.
   Так что я, да керамический горшочек, да вдруг его нет – все это в комплексе ужасно. Все это счастье продали банку, денежно-поступательные операции которого, конечно, важнее пищевых-выделительных.
   Я даже заплакал. Честно. От дряни, что мне по обыкновению намешали в горшочек.

Судный день

   Рынок. Я покупал куриное яйцо с йодом и селеном.
   – Выбирайте быстрее, мы закрываемся, у нас травля…
   – Какая травля?
   – Насекомых.
   – Каких насекомых?
   – Каких-нибудь.
   Я обернулся и увидел, что рынок стремительно пустеет. Это напоминало кадры-катастрофы из фильма-апокалипсиса. Слева и справа с грохотом упали ларечные щиты. Я побежал.

Хищник

   Это была моя первая в жизни телекомандировка в режиме интервью. И последняя. Вроде первого живого сценария, как и было обещано, будьте снисходительны.
   В Питерский Океанариум.
   Я думаю, что не раскрою коммерческой тайны. Во-первых, все это всяко надо видеть. Во-вторых – слушать. В третьих – разговаривать с человеком. Все это еще тысячу раз переделается, и мне дали добро.
   …Итак, птичий рынок. Времена мелюзги миновали. Кто бы мог подумать, что за фасадом ТЮЗа скрываются настоящие хищники – Театра Юного Зрителя. И тем не менее мы томимся у проходной и ждем Хищника. Это между тем самый первый питерский океанариум, ему от силы пара лет.
   Мы требуем: нам – Хищника. И только его. Это наш гид, такое прозвище. Он здесь плавает. и все зовут его Хищником. И вот выходит на КПП человек. Черт его знает, что в нем такое. Не гигант, с широкими плечами, острыми черными глазами и вроде бы в усах. Мачо. Но не мачо. Черный гидрокостюм. Без десяти минут рыба.
   Он и есть Хищник, его здесь все так кличут, он один такой, не боится никого и ничего.
   Хищник предложил мне перекусить, а четвертью часа позже вернулся.
   – Поели? Ну, начнем с начала – с пресноводных…
   – А кто они, простите мою безграмотность?
   – Пресноводными в России считатся угри, караси, окуни, щуки. Вот осетры у американцев другие.
   – И какие же?
   – Видете, наш поплыл, знакомый? А вот остроносый – это его заокеанский собрат.
   И ведь не подерутся! Правда, надо знать, кого с кем селить. Придонные аквариумы, дно с игрушечными пиратами, гроты…
   Хищник: – Одного уже пообъели. Видите? Настоящий скелет.
   Хищник: – А это морские коньки. Мурены, барракуды. Смотрите, видите – спряталась? И еще одна. И вон третья высунулась.
   – А они не прорвутся к нам?
   – Здесь акриловое стекло. На самом деле они все из-за него такие мелкие. Они гораздо крупнее. Вот лимонная акула – она 275 см.
   – А пираньи здесь есть?
   Хищник, миролюбиво: – Да вот же они. Эти, покрупнее – опаснее. Руку не суйте. Здесь были такие… – Он потемнел и без того смуглым лицом. – Отравили безобидных рыб, не этих, декоративных. Тем только палец сунь – лей любую отраву…. Просто так… Ну что, прогуляемся к тюленям?
   …Тут есть и другие помещения, кинозал, например, где и мультики смотрят про Немо, есть учебные классы, просто хозяйственные помещения. По пути: рыба-еж, если он разозлится – раздувается как шар. Все это Хищник рассказывает так, что невозможно оторваться. Ведущие с гидами ни к чему. Как и вся Телебашня.
   – Ну вот, это тюлени. А тут живут скаты. Из той породы, что американского натуралиста убили.
   – Током?
   – Нет, шипом-хвостом. Ну как, готовы в воду?
   …Пока еще нет, несмотря на специальные кольчуги, да пики – отгонять рыб.
   – Но в перспективе – всенепременно…
   …После мы с Хищником – в святая святых, пьем его кофе.
   – Вы – профессиональный подводник?
   – Не, обычный старлей. Прошел Афган.
   – Не боитесь хищников?
   – А что их боятся? Это людей надо боятся.
   – Так что с акулами целуетесь…
   Хищник, хитро улыбнувшись:
   – А откуда вы знаете, что я целуюсь с акулами?
   Развожу руками:
   – Я писатель. У меня работа такая…

   *****

   Через пару дней шеф осторожно спросил у меня:
   – Скажите честно – это Вы написали или женщина?
   Я вытаращил глаза:
   – А почему такой вопрос?
   – Да нет-нет, пустяки…
   Это я написал. Я. И это только маленький фрагмент.

Ориентир

   Вот стоит человек. Мы – на Дачном проспекте. Это пропащее место.
   Я застенчиво спрашиваю:
   – Вы не подскажете – Дачный проспект, 17, «Телеком» – это мне куда идти?
   Проспект простирается километра на два.
   Человек напряжен. Лицо его напоминает салат из всего сразу, что продают воркующие рядом бабушки. Он размышляет десять минут. Потом делает очень пространный, просто княжеский жест рукой и задумчиво объясняет:
   – Ну, вот Дачный проспект.
   Например.

Инициация

   Моя порушенная семья временно воссоздалась для похода с ребенком на «Короля Лира».
   Дочура моя не приучена к театру (приучена – современное примечание). Промах, да. Когда была совсем мелкой, ее, конечно, водили на всякую фигню. А как стала постарше, дело застопорилось. Но и нас можно понять: непонятно, на что вести в таком возрасте. Черт его знает, на что нарвешься в том же ТЮЗе. Не знаем материала.
   И вот решили: пора. Шекспир в исполнении Додина если и не понравится, то впечатление оставит.
   Ребенок прибыл в ярости. Она не хотела в театр. Она хотела спать, она хотела вязать (вяжет), она хотела слушать музыку. «Ладно, – сказал я на это. – Если не привьется, то больше в театр мы не пойдем».
   Привилось. В антракте глаза уже горели, а буфет сломил окончательно.
   Лир мне понравился. Честно. Современная такая трактовка. В прозаическом переводе Дины Додиной – уж не знаю, кто она режиссеру, жена или дочка какая. Из уважения к автору поверху пустили на экран английский текст. Смысловых расхождений я не заметил. Однако лексика преобразилась. Все было хорошо: Лир, шут и Эдгар разделись догола, шут нецензурно кричал на Лира, играл на пианино и пел песню про жопу, Эдгар надувал презерватив и нюхал кокаин.
   Но все это было подано от души. И версия меня устроила: вся катавасия возникла на пустом месте, из ничего, по случаю блажи. Сотворение мира, можно сказать. С закономерным финалом: «в общем, все умерли»
   У Шекспира вообще такого много. Много шума из ничего.
   Те же Ромео и Джульетта.
   Зал, кстати сказать, был полон. Устроили овацию. Других детей, помимо нашей, я не приметил и был доволен.
   А еще мне сделалось грустно по моей дурной сентиментальности. Когда я впервые пришел в этот театр в 1978 году, актер, игравший сегодня Лира, играл Печорина.

Победа-2009

   Дома сидеть надоело, и я пошел гулять. Провожаемый дворником, который в моем дворе по своему свойству нарезался и громко пел «Подмосковные вечера». Я посмотрел на него косо. Ты же метешь не московский, а питерский двор, так и пой соответственно. «Эх, Ладога, родная Ладога» – хуже, что ли?
   Я отправился в парк, где были объявлены гуляния. Ленточку не надел, хотя у меня есть, мне ее сунули со сдачей, когда я платил за свет. В парке действительно шло гуляние. Ну, многие знают, как я отношусь к массовым торжествам муниципального уровня. Но сегодня происходящее не вызвало отторжения. Я очутился в Советском Союзе не пойми какого десятилетия. Это могли быть одинаково как 50-е, так и 80-е. С эстрады пели про дорожку фронтовую и самолеты, которые первым делом. Пожилые пары танцевали. Дошколята, которым все равно, подо что прыгать, танцевали тоже. Все это не вызывало обычного желания зубоскалить. Даже милицейский майор размером в полтора Геринга воспринимался спокойно.
   С неподдельным интересом изучил стенды с фотохроникой. Распотрошили какой-то архив и выставили. Там не только военные годы, но и кое-что дореволюционное. По проспекту Стачек ходят трамваи, домики все деревянные. Деревня Таракановка. Какое-то кладбище – и что с ним теперь? Я старательно искал место, где нынче стоит мой дом. Сплошные пустыри. Не уверен, но вроде бы нашел. На его месте был огород. Дом потом построили пленные немцы – так себе построили, между прочим. Когда нам меняли окна, мастера предупредили, что скоро все рухнет.
   Как-то мне сделалось беспричинно печально, и я ушел. По дороге в голове кружились идиотские мысли. Ну, я не знаю. Ну, например: вот не было бы войны – и немцы не построили мне дом ни за что, строились бы в своем Берлине. Где бы я тогда жил?

Древняя профессия

   Размышляю о женщинах легкого поведения.
   Нет, не мечтаю, а размышляю. Абстрактно, без уклона в практику и вообще равнодушно.
   Их нынче не сосчитать. Вот чем они все занимались до нашего нового капитализма? Ведь не было же тогда салонов, и на дом никого нельзя было заказать. Я же тогда уже в институте учился, знал бы точно, если бы такое процветало. Ну, существовали валютные проститутки, но не так уж их было много – что делала основная масса? Чем жили, как реализовывались?
   Они ведь были. Не народились же из ничего за десять лет.
   Я и сталкивался с такими.
   Пришли мы с приятелем, помню, в пивную. До изумления гнусное место по имени «Феникс». Подсели к двум пышным барышням. Стали знакомиться.
   – Меня зовут Марчелла, – кокетливо призналась первая.
   – А меня Тюльпанчик, – сказала вторая.
   Мы переглянулись. Друг мрачно отхлебнул из кружки.
   – Ну, что делать будем? – деловито осведомился он.
   – Ха-ха-ха, – барышни залились смехом. Зазвенели, как килокольчики.
   Делать нам с ними ничего не пришлось. Выпитое просилось на выход. Мы пошли его выпустить, ввязались в какую-то драку. Противник превзошел нас числом, и мы ушли.
   Потом я не раз видел этих страшил в других местах, того же уровня. Без попыток напомнить о знакомстве. И мне сейчас интересно: что это было? Не могли же они серьезно и стабильно зарабатывать на тамошних посетителях. Пива им наливали, это само собой – а дальше?
   Скажете: основная масса сидела в ресторанах. Ну, не знаю. Те, кого мы снимали в ресторанах, никогда не требовали никаких денег. Вообще ничего не требовали. Мне кажется, тогда была чистая любовь к ремеслу. Бескорыстное искусство.
   Потом они все испортились.
   Как БГ, например. По-моему, мы ничего не платили за его полуподпольный концерт в общежитии «Корабелки». А что сейчас?

Ландшафтный дизайнер

   У нас во дворе замечательный дворник. Я часто им восхищаюсь, выглядывая из окна.
   Он в точности такой, каким должно быть дворнику. Без бороды, без фартука и без бляхи, но это ничего не меняет. Фартук уродует современность, как и картуз.
   Он не какой-нибудь отброс. Высокий, худощавый, лет пятидесяти; с огромной шевелюрой снежных-белых волос, в очках и с усами. Трудится легко, словно походя, выпивает так же. Душа туземной компании. Присядет с ними, быстренько что-то в себя опрокинет, энергично обсудит мировой вопрос, поднимется и продолжит опустошать урны.
   Сегодня у него выходной.
   Пружинистым шагом пересек двор, поздоровался с чудовищами за руку. В кожаном пиджаке, зауженных брюках, вострых ботинках.
   Я любуюсь им, он атлант, на плечах его – глобус.
   Вблизи рассмотрел лишь однажды. Во дворовом магазинчике он обогнул и обогнал очередь, покупая бутылку пива. Так что я разглядел подробно.
   Все, как я ожидал. Бог уберег от знакомства.

Юбилей

   Сегодня я побывал в Филармонии на юбилейном вечере Жореса Алферова.
   Не спрашивайте, как я туда попал – мало ли, как. У меня был доступ. У меня, в конце концов, есть двустворчатый билет, в котором черным по белому напечатано, что лауреат меня приглашает и будет рад видеть.
   Я пошел и не пожалел. Вживую я ничего такого никогда не видел и вряд ли еще увижу. Я был несколько придавлен общей величественностью и ощутил в себе ростки государственности.
   Сперва я покрутился возле Зюганова, а после сел и стал смотреть на всех, кто приехал и выступал – Пахмутову, Ланового, Кобзона. Все они были милы и приятны юбиляру, и сам он держался абсолютным молодцом. В общем, я не хочу ерничать – против моего обыкновения, потому что это было бы мелким бесовством и хамством. Люди почтенные, немолодые, в большинстве своем уважаемые – Пахмутова с Добронравовым меня вообще растрогали, так что у меня нет никакого желания их обижать.
   Да и устроено все было весьма стройно.
   Лучше я помечтаю не по поводу, а в связи.
   …Когда-нибудь и мне исполнится 80 лет. Меня причисляют к фантастам, не забывайте.
   И я начинаю воображать.
   2044 год. Филармония. Большой зал. Здесь выступали Малер, Лист, Вагнер и Дебюсси.
   Городской Комитет по культуре стоит на ушах. Надо обеспечить прохождение через vip-зал аэропорта моего друга писателя Клубкова, специально приглашенного для меня с Багамских островов, где он проедает Нобелевскую премию. Комитет знает, что мне будет приятно. Клубков тоже старенький, ему 79. За ним высылают мерседес предпоследней модели. Извиняются: на последний в городской казне не хватает денег. Его прилет и улет согласуют с высшими органами власти.
   Гитарист Юрий Наумов, знакомый моей шальной юности, прибывает трансатлантическим рейсом. Он в шапке седых волос, его сопровождают изрядно одряхлевшие братья Самойловы. Программой предусмотрено по четыре патриотические песни от каждого.
   Для артиста Безрукова нанят отдельный самолет. Безруков прилетит на четыре минуты, чтобы сыграть сценку, в которой исполнит меня.
   Лидер Пиратской Партии скромен и появляется без охраны. Он демократичен и с удовольствием делает доклад о последней партийной инициативе – похищении контента непосредственно из голов, давно превратившихся в файлообменники.
   Губернатора нет. Ее вызвал Путин. Вместо нее выступает вице-губернатор, подготовивший отчет о применении тактического ядерного оружия против сосуль.
   Спонсоры мероприятия – завод «Балтика» и табачная компания ООО «Петро» – организуют праздничный стол.
   В зале – только тысячники ЖЖ, первый ряд отведен модераторам сообществ.
   В фойе раздает интервью Чубайс.
   Мой брат, председатель Конституционного суда, вручает мне акт о признании моей последней инициативы: полуденной стрельбы из Царь-Пушки в городе Москве.
   Патриарх Церкви Карлоса Кастанеды вручает мне кактус.
   Я поднимаюсь из кресла-коляски, застенчиво теребя нагрудный орден Зачота степени А и категории Б. Начинаю говорить. Как обычно, никто не понимает, о чем, но я не обижаюсь, потому что за долгую жизнь привык.

Степан Прокофьевич

   Пошел я в Дом Писателя, в секцию прозы. На заседание и вообще. Меня туда давно звали, да я все упирался.
   Явившись, я обнаружил, что отношусь к молодым писателям. Ровней мне было (или я им был ровней) человека три-четыре, а вообще преобладали авторы пред– и постпенсионного возраста, некоторые из них – кандидаты в писатели, авторы книги, которую потеряли при переезде, и больше в природе ее нет.
   Обсуждались вопросы, от которых у меня осталось впечатление, будто последние лет двадцать-двадцать пять прошли для писателей незамеченными.
   На стенде были представлены издания – большей частью периодические – с уклоном в градоописание и краеведение, под общим мемуарным вектором.
   Но мне там было уютно. Я радовался аффилиированности с этими людьми. Милый и добрый доктор-писатель, представлявший там свою книгу воспоминаний о знаменитых людях, давно разменял восьмой десяток и существует на пенсию 7 тысяч рублей. Это вполне совпадает с моими перспективами. Я там был свой в доску.
   …В самом начале заседания явился и сел в первый ряд всклокоченный человек неопределенных лет. Спустя пять минут у него спросили, кто он такой, потому что никто его не знал.
   – Это неважно.
   – Нет, назовитесь, пожалуйста!
   – Я пишу стихи про Степана Прокофьевича.
   – Вот как? Знаете, у нас тут секция прозы.
   – И прозу тоже. Я имею право, мне разрешили.
   – Ну, сидите, если вам так хочется. Как ваша фамилия?
   – Игнатьева.
   – Игнатьев?
   – Игнатьева!
   – Все понятно.
   Оказалось, не все и не всем. Увы – почтенный, убеленный сединами Илья Штемлер ни разу не был доктором и не понимал, с чем имеет дело. Игнатьева, автор Степана Прокофьевича, сидел достойно, время от времени вежливо переспрашивая оратора насчет кандидатур кого-то куда-то.
   – Молодой человек! – вдруг спросил Штемлер, часа через пол, когда казалось, что верительные грамоты приняты к сведению. – А что вы тут, собственно, делаете?
   – Я великий поэт!
   Штемлер не унимался. Человек пожилой, он воображал, что в споре рождается истина.
   – Великие поэты – Пушкин, Лермонтов…
   – Я таких не знаю!
   Возникло замешательство. Заседание продолжилось. Минуты через две Игнатьева поднялся со стула и вразвалочку вышел. Похоже, он обиделся.

Вероока

   Собралась тут моя дочерь к одному таланту на автограф-сессию и думает, какой задать вопрос. Я не стану называть таланта, а то вы тут его быстренько загнобите, а она расстроится.
   Я в связи с этим вспомнил, как моя знакомая встретилась с Валерием Леонтьевым.
   Славная некоторой грубостью повадок, она халтурила на контроле в ДК Связи, и в этом ДК образовался Клуб Поклонников Валерия Леонтьева под названием «Вероока». Помните, он спел такую песню? «Вероока, Вероока, я-то знаю – ты не робот, не игрушка заводная». Вот Клуб Поклонников сразу и образовался.
   И туда на правах тотема пригласили самого Леонтьева.
   Сидит, значит, моя знакомая на контроле и мается какой-то дурью. Не знаю, как нынче, а в те времена ДК Связи был местом гнусным. Заплеванная такая постройка, облезлая и пасмурная, рассохшийся паркет, народу ни души, лишь где-то тренькает неопознанное пианино.
   Приходит Леонтьев и спрашивает мою знакомую, игриво:
   – А где тут находится Клуб «Вероока»?
   Весь пританцовывает в пустынном вестибюле.
   – Налево, – буркнула та, не поднимая головы.
   Леонтьев начал приплясывать усерднее. Полагая, что его не разглядели, он прикинулся, что не расслышал:
   – Где-где вы сказали? направо?
   – Товарищ Леонтьев, направо – сортир. Клуб «Вероока» – налево.

Форма и наполнение

   Сберкасса.
   В окошечко вонзился старичок с яркой этнической наружностью, только с какой – затрудняюсь сказать; может, он еврей, а может, армянин или даже цыган.
   Не особенно ухожен; какие-то на нем неимоверные штаны до подмышек, полотняные, сильно нечистые, и весь он в целом не соответствует ничему окружающему.
   С готовностью, в окошечко:
   – Девонька, я вижу, я вижу желание!… но всего сто рублей!… всего!
   Что-то у них там не срослось.
   Старичок горестно отходит. Характерным образом убивается с пеплом и раздиранием одежд, благообразен и доброжелателен сверх разумного:
   – Мое возмущение физическую форму не принимает!… Рожу бить никому не хочется!.. Только себе!…

Норма

   На перекрестке бесновалось немолодое существо женского пола.
   В годах и рейтузах. И в зипуне.
   Откуда-то выписанное.
   Оно размахивало пластиковой кружкой и кричала в спину молодой паре:
   – Горько!.. Горько!…
   Пара удалялась.
   – Горько! А то прокляну!…
   Пара остановилась, удерживаемая красным огнем светофора.
   Прохожая пришла в такое бешенство, что стала подпрыгивать на месте.
   – Горько!… А иначе – уйдет к другой! Уйдет к другой!…
   На локте у нее болталась огромная сумка с надписью: «НОРМА».

Опыты карательной клептомании

   Выбирался в город. Накапливал впечатления.
   В метро образовалась неопознанная брешь, через нее поперли потертые светлячки – торговцы фонариками, остро необходимыми. Несметное количество, с пронзительными голосами. Они налаживают свет в конце тоннеля; я бы купил, но при условии, что проверю им этим фонариком зрачки, после удара по голове.
   …Ловил посторонние разговоры.
   – Он уже умер, а его заставляют платить…
   ?? как? он же умер! он же памятник!..
   – Я думал, Косыгин – это Барак Обама…
   Почему? Что натолкнуло на этот вывод?
   На выходе из метро приметил объявление, которое связалось с первой репликой, и все закольцевалось:
   «Хочешь отдать долги? Я знаю, как!»
   Не сомневаюсь.
   Понемногу пришел в исступление, и в магазине похитил перец. Украл. Мне надоело ждать эксперта, чтобы тот налепил на сироту свою бумажку. Сунул в карман и ушел.

Сознание Шайбы

   Когда-то напротив Кировского завода располагался пустырь, после обеда густо заставленный пролетарскими группами по трое, четверо и пятеро. Будучи несмышленышем, я, проезжая мимо, всегда недоумевал: и почему они там стоят? Некоторые лежали.
   Нынче рабочий досуг облагородился и переместился в рамки.
   На месте пустыря выстроили торговое заведение, именуемое «Шайбой» – не самое опрятное место, где даже, однако, нашлось место секс-шопу под вывеской «69».
   Зашел я нынче в эту «Шайбу», описал круг. Разливы меня давно не привлекают, но по старой памяти полюбопытствовал. Да! Вот что значит рабочий район, когда-то окраина. Четыре питейные точки по окружности, в согласии с розой ветров, водочка по 27 рублей за 100 грамм. Конечно, всяко выгоднее приобрести малька за 47, но понятно же, что у людей разные обстоятельства.
   И народ, как я заметил, постепенно пропитывается этой повысившейся культурой.
   Стены дисциплинируют, подтягивают, возвышают самосознание масс.
   У входа стояла компания, человек шесть мужичков, уже подготовленных и расположенных к философской перипатетике. Они уже отметились, и в них усваивалось. Скоро, скоро дождемся мы своих Аристотелей! И Гераклитов – неизбежно. Один, серьезный и вдумчивый, произнес:
   – Все мы живем определенный срок времени…

Уши аптекарши

   Захотелось мне анальгину, пошел я в аптеку.
   Там меня подкараулил сюрприз: я был сражен наповал ушами аптекарши.
   Это были черт знает, какие уши. Сама аптекарша оказалась совершенно обычная – симпатичная такая, вполне себе юная, изящная, воплощенная любезность. Но уши у нее были абсолютно немыслимые.
   Я сначала решил, что она себе встроила какую-то заушную гарнитуру телесного цвета, чтобы принимать поступающие вводные.
   Присмотрелся внимательнее – нет, все естественное. Казалось, будто ей сначала на место ушей присобачили здоровые точеные шайбы, толстенные, наподобие нижних колец для детских пирамидок. Деревянные, ореховой окраски. А сверху уже налепили сами ушные раковины. Они получились не оттопыренными, а просто насаженными на мощные хрящевые основания, очень ровные, с идеальной поверхностью, одинаковой ширины на всем протяжении. Нечто вроде локаторов у инопланетных пришелиц.
   Я был настолько околдован этими ушами, что еще долго, заполучив анальгин, топтался возле витрины, прикидываясь, будто прицениваюсь к виагре. Ждал, когда она поворотится и я смогу удостовериться в наблюдении.
   В этих ушах я обнаружил наглядное воплощение женщины-загадки. Все остальное рано или поздно становится явным и огорчительным, а вот откуда такие уши – это дьявол их разберет.

Принесенный и унесенный ветром

   Писатели – люди предельно воспитанные и толерантные, а вовсе не бездарные пидоры, вопреки поспешному мнению моего дяди (интересно, что сказал бы ему на это глава нашей секции прозы – ветеран афганской кампании и еще обезвреживатель сомалийских пиратов).
   Сегодня на заседание снова явился безымянный субъект, о котором я когда-то и где-то уже писал. Он везде примелькался, но никто не знает, кто он такой; приходит и бродит из комнаты в комнату, присаживается в первом ряду, слушает. Внешность изобличает его в ограниченных возможностях. Ну, там челюсть выпячена вперед, а все остальное – как будто наступил кто-то большой и тяжелый, то есть череп в форме ореха-арахиса.
   Сидел он, сидел, пригорюнясь, пока на его рожу не обратила внимание седая писательница, которая представляла свою книгу о династии Романовых.
   Она была новенькая и немного не в теме.
   – Я, вероятно, вас утомила! – произнесла она озабоченно, полная императорского достоинства.
   Тут писатели заорали:
   – Да нет! да что вы! да он не член!
   Пришелец огрызнулся:
   – Да, я не член! Это вы все члены.
   – Вон! Вон! – заголосили все.
   – Что такое, в самом деле! – восклицал старенький Штемлер.
   Мне удивление мэтра было странно, он мог бы уже и привыкнуть, благо не в первый раз.
   Нарушитель спокойствия молча ушел, играя желваками.

Татуировки в драматургическом рассуждении

   Побывал в Балтийском Доме на «Чайке». Это литовская постановка, так что играют разные видные литовцы. Но меня постигло небольшое разочарование: из литовцев явился только Адомайтис, а Будрайтис и Багдонас приболели. Короче, в этой печали я лишь и припомнил, как называли в народе большую бутылку водки – «Сабонис».
   Представление мне в целом понравилось. Немножко эксцентричное, но я быстро привык. Ну, еще надо бы выгнать из коллектива двоих-троих – и все стало бы вообще замечательно.
   Немного о самой Чайке.
   Мне рассказывали, что в каком-то театре стреляло ружье, после чего с потолка падала грязная тряпка. Здесь предпочли другое решение. Чайку исполняла актриса, наряженная в алый купальник и укутанная в алое же боа. Она выполняла по ходу действия разнообразные гимнастические пируэты и ничего не говорила. Кровавые тона меня сначала озадачили, но я быстро сообразил, что имелось в виду.
   Ближе к концу спектакля я удосужился присмотреться и увидел на голом чайкином животе странное пятно.
   – Что это у нее? – шепнул я приятелю.
   Тот моментально ответил:
   – Татуировка. Скорпион. Замазанная.
   Я посмотрел на приятеля уважительно, не без зависти. Не так он прост! И как это он разглядел? Там и вправду обосновался замазанный скорпион.
   Жена приятеля задумалась о своем:
   – Представляю, каким он станет во время беременности…
   Напрасно его закрасили. Сюжет, как известно, таков, что я нарисовал бы по скорпиону всему тамошнему кровососущему бабью, которое гнобит и терзает мужиков. Один только доктор оставался сравнительно незадетым, да и тот к финалу утратил невозмутимость.

Реликт

   На съезде с Благовещенского моста улегся огромный мусоровоз. Он лежал на боку и показывал доисторическое шестилапое брюхо. Может быть, лап было больше или меньше, я был сильно взволнован и не сосчитал.
   Он лег настолько аккуратно, что никому не мешал и не произвел никаких разрушений. Я не могу представить, какой маневр должен выполнить мусоровоз, чтобы так завалиться на съезде с моста среди бела дня. Наверное, он просто выпил последний стакан и с облегчением упал. И его немножечко вырвало мусорными мешками и черным снегом.
   Над ним сострадательным вороном замер подъемный кран.
   Полицейский мешал окружающим куда больше. Он бестолково суетился, не понимая величия.

Достоевское

   Погода стоит чудесная, набухают разнообразные явления, и я с удовольствием прокатился в центр.
   Сколько ни заливай Владимирскую площадь стеклобетоном, сколько не мости окрестные улочки брусчаткой – все равно там останется неистребимая достоевская гадость. Чтобы ее не стало, надо кое-что ликвидировать. Во-первых, собор, куда по случаю завтрашней Пасхи выстроилась колоссальная очередь. Во-вторых, Кузнечный рынок. Этот рынок порождает бабушек, которые раскладывают соленья с вареньями прямо на выходе из метро.
   Вот они кого-то заметили.
   – Вон идет! Этот гоняет! Осторожнее!
   Не знаю, кто там шел – никто не пришел.
   Над бабушками плавает аромат корюшки по двести рублей кило.
   Ну и чудовища некие дремлют, конечно, прямо напротив памятнику Федору Михайловичу. Таких у нас больше не встретишь нигде. Одно так себе, ерунда, зато вторая одета в ватное пальто из огромного одеяла и вооружена костылем.
   На самом доме Федора Михайловича вывешены бумажные объявления: осторожно! возможно обрушение фасада.
   Больше ничего не натянуто. Я сообразил, что пребываю в опасности, лишь через пять минут сосредоточенного чтения этих бумаг. Я стоял с разинутым ртом прямо перед этим фасадом и даже под балконом.
   Вернулся домой.
   Губернатор Валентина Ивановна! Вы велели горожанам вымыть окна. Можно, я не буду? Их все равно не видно с улицы. Из них уже тоже ничего не видно – да и ладно, глядеть-то не на что.

История в лицах

   Маменька вспоминала прабабушку.
   Прабабушка родилась в 1890 году. Она видела Распутина.
   Шла по Невскому, а он ехал в санях.
   – Развалился! В шубе!
   Все шептались и толкались, кивали на эти сани.
   Ленина прабабушка тоже видела. Занесло ее мимоходом на какой-то митинг.
   – Маленький, рыжий… как вошь. Говорит, говорит, а никто его и не слушает.

Троша

   Читаю в художественной книге о разных романтических настроениях. Вспоминаю случайные встречи, не имевшие продолжения.
   …Поздний вечер, без пяти минут ночь. Зима. Окрестности станции «Кушелевка», которая пока еще город.
   Увлекая за собою товарищей, я вываливаюсь из гостей. Мы шагаем легко и свободно в надежде на приключения. То есть это я расположен к приключениям, а товарищам просто интересно, что будет дальше. Я им надоел. Они помалкивают и не мешают мне.
   На пути какие-то домики, железо, небольшой пустырь. Петербургского вида барышня в шапке, пальто и даже при муфте, как мне мерещится. Падает снежок. Барышня растерянно озирается.
   – Добрый вечер… Как поживаете?
   Я уже прилично оторвался от спутников. Те остановились в отдалении и молча наблюдают.
   – Троша! Троша! – Барышня поворачивается ко мне. В руке у нее поводок. – Троша убежал.
   – Я найду вашего Трошу, не сомневайтесь. Позвольте поцеловать вас в ладонь.
   Барышня дико озирается, протягивает лапку. Я грациозно склоняюсь.
   – Так, теперь Троша. Где же он? Троша!
   – Троша! – вторит мне барышня, перетаптываясь в сапожках.
   В поисках Троши я уверенно углубляюсь во дворы, отвлекаюсь на что-то и вскоре теряю и барышню, и моих спутников. Троши я тоже не нахожу.

Основной вопрос философии

   Я пошел на заседание секции прозы.
   У входа, возле помойки, собралась небольшая группа писателей. Все они выглядели так, словно что-то знали, но помалкивали. Я остановился, Филатов шагнул ко мне:
   – Вот вы, доктор, скажите – где мы находимся?
   – В смысле?
   – Не в абстрактном смысле! В конкретном! Возле чего? Рядом с чем?
   Писатели щурились на солнышко. Помощь не приходила. Я огляделся:
   – Рядом с помойкой, ясное дело.
   Все выдохнули. Филатов заломил руки:
   – Ну хоть бы кто, хоть кто-нибудь поломал мне статистику! Почему все говорят, что рядом с помойкой? Почему не рядом с цветами? Вот же клумба!
   Я оглянулся. Действительно, позади была клумба.
   – Вот так мы и пишем, – вещал Филатов. – Мы видим только дерьмо. Вон идет Арно, сейчас мы у него спросим.
   Арно, воробей тертый, всячески ловчил и уклонялся, но в итоге раскололся: увы, мы стоим рядом с помойкой.
   – Вот! Вот!
   Подошел Поэт, который был выше фамилии.
   – Возле чего мы стоим, позвольте спросить?
   – Возле цветов, – сказал тот застенчиво.
   Общество загудело. Известное дело – Поэт!
   – Сейчас у Прокудина спросим, – не унимался Филатов. – Коля! Возле чего мы стоим? Вот Игорь – возле чего он стоит?
   Голубенцев стоял возле меня. Я принялся строить Прокудину страшные рожи и мотать головой.
   – Возле мусорного бака! – крикнул Прокудин. Не знаю, понял ли он мою подсказку, и если да – то как.
   Филатов всплеснул руками и покачал головой.
   – Между прочим, – заметил я, – возле клумбы стоим только мы с Голубенцевым. А вы уже все перебрались к помойке.
   – Мы хуже всех, – кивнул Голубенцев. – Предел падения. Стоим у клумбы, но все равно видим помойку.
   Мне кажется, это добрый знак. Мы перспективны.

Генезис

   А вот зачем бомжу сидеть в помойке?
   Тяжелую жизнь и судьбу никто не отрицает, но внутреннего сродства тоже не отменить.
   Попросила меня маменька вынести мусор. Понес пакет. Гляжу – помойка, семь часов вечера. Большущий контейнер с высоким бортом, куда так просто не заберешься, а принесенное приходится метать. Крыши нет. И оттуда, из самой гущи, торчит униженный и оскорбленный. Он там сидит, очень прямо и чинно, молча, неподвижно. Ничего не делает, просто высится оттуда. Так обитают в гнезде. Так иногда залетает или забегает в комнату что-нибудь необычное, теоретически возможное, но все же редкое, вроде енота из зоопарка или ужа из канализации. Еще похожим образом вырастает отдельно стоящий диковинный гриб, теоретически тоже не напрочь невероятный.
   Я метнул пакет подальше от этого самозародившегося разума, потому что бог его знает. Разум не шелохнулся.

Огни маяка

   Намедни дочура с бывшей моей женой отправились на кладбище.
   Идут, веселятся.
   Тут им цветочники:
   – Дамы, цветы!
   Ну, дальше тоже все хорошо. Забавные фамилии.
   Дочурочка:
   – Я и твою видела! Удивилась так. Смирнов Алексей Константинович, 2010-й год… Фотографии еще нет! Рано. Потому что зима была, зимой памятники не ставят, потому что земля проседает.

Осень в Петербурге

   Осенний вечер. Давно стемнело, горят огни.
   Владимирская площадь: противостояние доброго желтого храма и глубоко инфернального Пассажа с фиолетовой подсветкой.
   Памятник Достоевскому. Валяется тощий сухой букетик.
   Старушечка, гуляя с одетым песиком, приблизилась, нагнулась, подобрала букет, возложила повыше, к ногам писателя.
   Песик в эту секунду памятник обоссал.

Ангел

   На проспекте Ветеранов, неподалеку от рынка, видел Ангела.
   Стройная рыжая особа лет тридцати пяти, в целом гулящей наружности, стояла крылатой. Вокруг не развивались ни промоакции, ни ролевые игры. Ангел был вполне автономен, с сумочкой. Он никому ничего не предлагал, ничего не рекламировал и просто праздно стоял на перекрестке.
   Огромные белоснежные крылья крепились к широкому поясу, облегавшему торс.
   Конечно, я моментально озаботился, что все это мне мерещится. Я не знаю, что означает увидеть ангела, но подозреваю, что такое видение многозначительно и серьезно.
   Тут Ангел закурил, и я понял, что не мерещится. Успокоенный, я не стал вникать в суть и пошел прочь.

Когнитивный диссонанс

   Подруга жизни рассказала историю, которую я не могу утаить.
   Поздний вечер.
   Метро «Парк Победы». То еще место не для питерцев. Для питерцев – оно же.
   И видит она нетрезвого мужчину. Ну, он то есть не совсем нетрезвый, а просто его слегка шатает. Оно и понятно. Он шел мимо актерского дома, где сожительствовали Стржельчик и Копелян. Можете вообразить, что там творилось?
   Геометрия пространства! Мистика традиций.
   И вот она видит, как к нему примериваются два мусора. Они уже, что называется, взяли след. Они помахивают своими фаллозамещающими дубинками и явно расположены к преследованию, задержанию и ограблению.
   Подруга не думает долго. Она бросается вперед и берет несчастного под руку. Они якобы пара. И мусора по странному своему шакальему разумению отстают.
   Дальше, понятно, завязывается беседа. Что-то вроде: да мы тут с друзьями, да я вообще не такой. Получается, Другой. Чужой.
   Следом – кода.
   Он:
   – А пойдем ко мне! Ну там это самое.
   – Нет-нет, не стоит, благодарю.
   Полное недоумение:
   – Так ты что?… Безвозмездно?…..

Маска

   На углу, близ магазина, образовался человек с рекламным щитом, предлагающий купить кошачий корм. В маске кота. Кот черный, с розовым язычком и носиком.
   Маска, я тебя знаю. То есть догадываюсь. Длинный седой субъект, изнемогающий от бытия. Я желаю ему впечатляющих карьерных успехов, но в то же время предательски хочется, чтобы он упился и прилег там, на углу, таким вот котом.
   И еще я воображаю, как начинается его трудовой день. Он приходит. Менеджер, какая-нибудь юная дура, вынимает маску из сейфа или из ящика стола. Выдает под расписку, проводит инструктаж. Может быть, надо расписаться в журнале техники безопасности. Потом она следит, не ушел ли он куда-нибудь котом. Наступит момент, когда его выгонят. Верю, что он перед уходом наденет маску на менеджера, поплотнее, чтобы точно пришлась.

Инвалид Гурьев

   Рука и шея болели месяц, достали неимоверно, и я пошел-таки в поликлинику.
   Все, что мне было нужно – дорваться до маленького прибора. И пообщаться с ним несколько раз. Но просто так к прибору, конечно, никого не пропустят. На страже прибора стоит доктор-физиотерапевт. А на страже доктора-физиотерапевта стоит участковый доктор. Без его направления немыслимо и сверхъестественно. Что до последнего, то его караулит регистратура.
   И я пришел.
   Раньше мне хватало обоснованной лекарской наглости не сидеть среди бабушек, обсуждающих пенсию и талончики. Впрочем, это обсуждают не только они, а все. Нет бы поговорить о литературе и кинематографе.
   Но времена изменились, задор улетучился.
   Я встал в очередь.
   Та-дам! Карточки моей давно уже нет – ни старой, ни новой. Да наплевать, пишите третью.
   Та-дам! В поликлинике ремонт. Всех принуждают к бахилам, и все в них прохаживаются среди южных гостей с дрелями и перфораторами.
   Та-дам заключительное! Участковый доктор – он есть, все правильно. И направление у него. Зато физиотерапия эмигрировала в другую поликлинику. Вместе со своим доктором. И как они там работают и вообще существуют, не знает никто.
   Бинго!
   Отсидел два часа, послушно слышал дрель и про пенсию – так и не решил, что интереснее.
   И еще в нашей поликлинике образовался колл-центр в сочетании с записью по интернету. Очередь создалась общая.
   Пришла слониха, которая отплясывала лихо и села на ежа; она раз десять якобы вскользь заметила, что записалась заранее; произнося это, она раздувалась все сильнее, отгораживаясь от остальных, однако сидя с ними на равных.
   Вдруг на минутку выскочила докторша. Слониха вскинула хобот:
   – А я сижу! – игриво протрубила она как бы безадресно.
   Докторша улыбнулась ей и скрылась за дверью.
   А дальше – уже с направлением – я проявил идиотское любопытство. Я заметил, что регистратура, располагающая ныне компьютером и принтером, напечатала мне какой-то другой паспорт, хотя я совал. Никогда, друзья – слышите? никогда не вникайте в такие дела без нужды. Мне было наплевать на паспорт. Я хотел изучить душевное движение, побудившее написать один номер при наличии перед глазами другого. Мне свойственна дурная пытливость, я изучаю разные души, ибо считаю себя лаборантом-микробиологом.
   – В нашем компьютере все правильно. У вас, небось, новый паспорт! – каркнула регистратура. – Тогда вам нужно поменять полис! Стачек-восемнадцать!
   – Запасайтесь бутербродами! – воскликнул древний старичок, стоявший рядом. – Очередь – семь часов! – И сунулся в окошечко, представился: – Гурьев, инвалид войны…
   Я потянулся и выхватил у них из рук паспорт, полис, направление.
   Я сказал:
   – Забудьте все, что вы слышали. Паспорт, полис – все забудьте.
   И побежал.

Зорро

   Мы шли по пустынному купчинскому проспекту. В гости.
   Публики было небогато. То есть ее вообще, можно сказать, не было.
   1 января 2013 года, середина дня. Петербург, проспект Космонавтов. Чудовища стонут в норах и в них же лежат пластом. Снаружи – проливной дождь и флер беспросветности.
   – Дорогу! Дорогу! – загремело сзади.
   Мы оглянулись и отшатнулись. На нас, взбивая талый снег черными копытами, летел всадник из Мордора. Он был один. Конь был угольно-черный, весьма породистый некромант; наездник – тоже: черный плащ, черная широкополая шляпа.
   Я всмотрелся, пытаясь разглядеть кобуру. Думаю, она была. Возможно – две. Возле торгового центра Зорро остановился и перешел на рысь. Потом вообще стал гарцевать у входа, близ овощных ларьков. Неуловимый Джо был спокоен, равных ему заведомо не было. Он мог творить, что угодно, и надмевался спокойным сознанием этого. Одновременно он выглядел недовольным. Он не находил себе достойного противника для куп-де-граса.
   Мы бочком пошли на маршрутку.

Дирижабль

   Свели меня в чебуречную на Невском, подали мне чебурек.
   Я аж задохнулся. Я привык к чебурекам простой наружности. Выдают их в обстановке специального угара, под нестройный перезвон граненой посуды. С них моментально капает на штаны. Чебурек вообще не еда. Это спорт. С ним нужна ловкость рук и рта.
   Но нынче вынесли чебурек величиной с молочного поросенка. Так вносят в царскую трапезную осетра на блюде. Из рукавов изливаются водопады браги с плавающими лебедями.
   Хорошо, что два не спросил, подумал я. И ударил его вилкой. Дирижабль сдулся, и я понял, что верить в этом мире нельзя ничему.

Кудри

   Пошел в парикмахерскую. Мне иногда еще нужно.
   Когда я туда иду – всегда вспоминаю дедушку. Он был предельно брезглив. О парикмахершах он отзывался так: «Неизвестно, что они потом своими руками делают!»
   Не любил дедушка и прачечные. «Кухонные полотенца вместе с гнойными штанами стирают!»
   Ну да ладно. Сижу.
   Надо мною трудится Сама Любовь. Я не знаю, что она делает своими руками, а она не знает, что я думаю моей головой. Паритет.
   – Вы знаете, что у вас новые волосы растут?
   Я был озадачен.
   – Неужели? Не иначе, вторая молодость. Или, чего уж там, детство.
   – Молодость, молодость. Окантовочку сзади делаем?
   – Делайте что хотите, мне сзади не видно.
   – Мужчины, мужчины… Надо же! Волосы растут прямо на глазах!!
   Я испытал ужас.
   На ум приходит только мой остеопат. Небось, он что-то сделал собственно со стволом, и тот начал ветвиться, как мертвая елка в новогоднем ведре.

Стихи о Прекрасной Даме

   Социальная аптека. Три окошечка. А людей больше раз в двадцать. И вот две пенсионные женщины подрались.
   Все случилось молниеносно: рраз! и окошечко закрылось
   Два! С небес разлетелся благовест: переходите к новой кассе!
   Туда-то и сунулась бесстыжая, шустрая. Не тут-то было!
   Бабушек растащили.
   – Стервой меня назвала! Стервой!
   – Нечего руки распускать! – оправдывалась проныра, потерпевшая поражение. Ее изгнали.
   У нас культурный горд. Лира, пальмира и так далее.
   Бабушка-победительница уподобилась Кайдановскому в его дуэте с Богатыревым. Она заломила руки и трижды повторила следующее:
   – Мне всего-то и нужно, что бутылку хлористого кальция! Господи, если Ты есть, накажи эту прекрасную даму!

Москва, спаленная пожаром

   Впрочем, Ленинград.
   Вчера вспоминали приключения иностранцев в России – в частности, приезд экумениста-лютеранина брата Армина в 1990 году.
   Я уже не помню, где наши друзья подцепили этого светлого человека. Миссионер наводил мосты и налаживал духовные скрепы, привлеченный возрождением российского религиозного сознания. Его стараниями мы оказались во Франции, в лагере экуменистов, но это уже другая история.
   Короче говоря, несчастного Армина вписали к двум проверенным алкоголикам в центре Питера. Эта была семья художников, Оленька и Никитушка. Никитушку я вовсе не помню, а Оленьку всегда вспоминаю, когда на ум приходят строки «Там били женщину кнутом». Нечто безумное, всклокоченное, с широким ртом, прямо из-под телеги с Сенной площади. Вот к ним-то брат Армин и попал.
   У запойных служителей холста и кисти были проблемы с горячей водой. В режиме банного дня нагревали огромный котел или бак, я не знаю, мой собственный водогрей ближе к этому баку, чем обычное горячее водоснабжение, но все-таки далек. Нагреть бак воды – не поле перейти и не барану чихнуть. На пороге у лютеранина церемонно осведомились:
   – Брат Армин! Не желаете ли принять ванну?
   Оленька и Никитушка знали, что во Франции без ванны никуда, ее там принимают постоянно по поводу и без повода.
   Миссионер пришел в недоумение, не сразу поняв, но потом вскинул брови и ответил каким-то учтивым «о-ля-ля» – благодарю, не нужно. Тут уже растерялись хозяева. Шаблон треснул. Как это так? В конце концов, они нагрели бак.
   – Так что насчет ванны, брат Армин? – спросили они минут через десять, уже угрожающе.
   Мы знай себе пили и с интересом смотрели, что будет дальше.
   К нешуточному возмущению Оленьки экуменист отказался. Никитушка уже спекся и активного участия в гостеприимстве не принимал.
   – Нет, вы примете ванну, брат Армин!
   Тот понял, что дело серьезное. Брат Армин много ездил по миру, проповедовал каннибалам и знал, что с кросс-культурной разницей лучше не шутить. Поэтому он сдержанно согласился, но Оленьку уже перемкнуло. Она стала рассказывать про то, как однажды проклятый бак загорелся.
   Выпучивая глаза, она наступала на служителя культа:
   – Я сплю – и вдруг чувствую: пожар! Никитушка, говорю, горим!…
   Армин не знал, что на это сказать, морщил лоб и сочувственно кивал:
   – О! Пожар – это очень, очень плёхо!…
   Оленька удовлетворенно кивала в ответ и повторяла рассказ. Она описала катастрофу раз пятьдесят.
   – Лежу и чувствую: пожар! Никитушка, горим!
   – Пожар это плёхо, – соглашался миссионер.
   Оленька пошла в дальний угол. Ничто не предвещало международного инцидента. Она стремительно подхватила маленького котика и без каких-либо оснований метнула в брата Армина через всю комнату.
   В полете котик выпустил когти и попал миссионеру в лицо.
   Оленька уперла руки в боки, подалась вперед и радостно захохотала. Впервые за все это время Армин побледнел, и губы у него задрожали.
   Я не знаю, мылся ли он впоследствии и что было дальше. Вернее, не помню.

Творимая легенда

   На последнем в нынешнем сезоне семинаре переводчиков патрон устроил сюрприз. Привез к нам легенду отечественного перевода – Игнатия Михайловича Ивановского. Тот переводил Шекспира и Байрона, дружил с Ахматовой – та считала его лучшим переводчиком, был учеником Лозинского – а тот был второй Жуковский, тоже Шекспир у него, Данте, тесное общение с Гумилевым, Блоком и прочими.
   У меня болел зуб, но я о нем забыл.
   По сути, вышел не семинар, а бенефис, близкий к концерту.
   Ивановскому за восемьдесят, ходит с палочкой, пишет с трудом. Он не только читал стихи, но и пел свои переложения британских народных песен, да шведов еще коснулся. Не учил он нас, разумеется, ничему, времени не было, да и Лозинский его не учил, а просто дозволял общаться, и этого было достаточно. Он рассказывал о доисторических временах, а я сидел и не мог соотнести его с календарным годом. Еще я скорбно кивал про себя, воображая уместность его наставлений в переводе того славного порнографического материала, которым я занимаюсь. И вдобавок, в отличие от остальных, снова чувствовал себя в чужом пиру. Нигде-то я не свой! Сижу, слушаю мэтра, динозавра от изящной словесности – какое я имею к нему отношение? А пришел бы, допустим, по моей прежней специальности ученик Бехтерева или Россолимо – я точно так же сидел бы вполне посторонним, потому что уже поздно, больше не моя сфера.
   Ивановский нарассказывал много чего, цитировать не стану, потому что вырвется из ткани, контекста, атмосферы и прочего. Патрон писал его на диктофон, так что появится, надеюсь, где-нибудь без моего переложения.
   …Они опоздали на полчаса. Ехали с окраины и попали в пробку.
   Минут за пять до их приезда вошла девонька, сотрудница Дома Писателя. С фотоаппаратом. Она снимает мероприятия для отчетности и стенда. Сидели только мы, без Ивановского.
   – Ну, я тогда вас сниму, – объявила она. – Мне бежать надо.
   И сняла мероприятие, нас за столом. Без Ивановского. И ушла.
   …Потом я побывал у него в гостях.
   Попавши к этой живой легенде, легко уйти не получится. «Куда это вы собрались?» – прищурился мэтр, едва я затолкал книжку в сумку. Он вышел в кухню и вернулся с подносом – кофей с булочками. И начал читать стихи, свои и чужие. При всей моей прозаической приземленности я снова оказался совершенно загипнотизирован и просидел часа полтора. Ну, да что говорить о нашем общении! Мне остается только кичиться знакомством.
   А собственно пересказать я хочу историю, которая иллюстрирует проблематичность оценки интеллектуальной собственности. В 1957 году на Ивановского свалился заказ от Гослитиздата. Это было равноценно призыву с Олимпа. У Ивановского не было даже пяти рублей, чтобы завести сберкнижку, а тут ему выписали гонорар, которого хватило бы на две машины «Победа». Издательству понадобились его переводы Лонгфелло, ибо в Москве наметился Эйзенхауэр и надо было показать что-то фундаментальное и родное. Игнатий Михайлович получил три тысячи шестьсот рублей.
   Спустя какое-то время ему пришел второй гонорар, на тридцать шесть копеек. Его начислили за некий школьный концерт с билетами по минимальной расценке. На концерте прозвучали три английских стихотворения в его переводе – вот ему и начислили.
   То есть ровно в десять тысяч раз меньше, чем по случаю Эйзенхауэра.
   Меня мучает вопрос: видел ли американский президент этого Лонгфелло? Принял ли к сведению и потеплел ли душой?
   Опять же нельзя не задуматься об аппетитах сегодняшних копирайтеров. Велики ли они? Или же недостаточны?
   Подсказка: нынче за книжку, ради которой я приезжал, Игнатий Михайлович не получил ничего.

Совершеннолетие

   Я не раз и не два предупреждал дочуру, что во взрослой жизни нет ничего хорошего.
   И вот она пошла во взрослую поликлинику.
   Вернулась со словами: «Я видела ад».
   Правда, она пока не слышала, о чем говорят бабушки. Зато наблюдала дедушку.
   Дедушка пошел на выход.
   – Вы бахилы забыли снять! – крикнули ему вслед.
   Тот демонически рассмеялся:
   – А я не забыл!

Кот Шредингера

   Я не физик и кота Шредингера усваиваю плохо. В моем бытовом понимании с ним дело обстоит так: чего не видно, то и тайна.
   И следствие: чего не видел, того, возможно, и нет – этого самого несчастного кота, моисеевых скрижалей, Стаса Михайлова и так далее.
   Так вот вчера я сделал открытие: в среде моего обитания неопределенность Шредингера применяют к событиям очевидным, тогда как дела далекого прошлого, которых не видел никто, сомнения не вызывают.
   Был у нас давеча марафон, перекрыли проспект. На дворе стояло 27 апреля. Пока там бежали, я заглянул в продовольственный магазин. Женщина с колоссальным корпусом и микроскопическими глазками спрашивала у продавщицы:
   – А чего все бегут?
   Та пожимала плечами:
   – Наверно, ко Дню Победы.
   Женщина глянула в окно и не поверила.
   – Да ну! Какой День Победы?
   – Ну, тогда Первое мая.
   Это устроило.
   – А, ну да, – молвила женщина, вновь восстанавливая внутреннюю гармонию личных кварков и квантов. – Первое мая.
   В моем отечестве никто не удивится тому, что кто-то в конце апреля бежит в трусах, посвящая это дело первому мая, которое, черт его знает, уже могло и наступить. Население не отрицает вариантов, оно просто не до конца уверено в действительности. Оно что-то видит, но версий – бесконечное множество.
   Зато если спросить ту же даму, крестил ли, допустим, Владимир Русь, она ответит утвердительно с абсолютной уверенностью. Я ничего не оспариваю, это просто пример.

Шаолинь

   Коренастый азиат, похожий на Цоя и Брюса Ли, пересекал Невский проспект. Было тепло и солнечно, красавец надел черную майку.
   Он перемахнул проезжую часть в несколько сальто. Раз, два, три! Допрыгав, пошел как все – настороженно озираясь. И скрылся в метро.
   Хорошо, когда молодой и здоровый! Мне-то уже поздно. А в юные годы не догадался бы захотеть.

Один день А. К.

   Почему бы не поописывать мою личную питерскую обыденность, черт побери?
   Нынче было так.
   Пошел я на почту. Закрыто.
   Дошло до меня, между прочим, что новое руководство Почты России ищет содействия в сочинении ее обновленного выгодного образа. Я могу! Итак: отделение наше мало того что перешло на посменный режим работы по четным-нечетным, но и устраивает вдобавок себе обеды. И вот они выползли, поперек себя шире, многопудовые и довольные. Стоят, хорошо им. Саранча! Доедают мои бандерольки.
   Ладно, пошел мимо них за очками, обещали сделать сегодня. Не сделали.
   Ну, хорошо. Иду непринужденно дворами домой и вижу, что машет мне бабушка с палочкой и рюкзаком, зовет меня на помощь. Она бы завалилась, не придержи ее какая-то дама.
   Я подсуетился, усадили бабушку на поребрик. Собрали анамнез. Бабушка живет черт-те где, за полторы остановки. Вопреки слепоте, отправилась покупать себе обувь, кроссовки. И купила. А обратно ноги не идут. Напрасно, стало быть, потратилась.
   – Переобуйте мне кроссовочки…
   Дама любуется небесами. Я переобул.
   Дама нервничает, у нее дома ребенок. Что ж, вызываю скорую, отпускаю даму. Жду.
   – Бабушка, у вас родня-то есть? Может, кому позвонить?
   – Да нет никого!
   – А соседи?
   – Со мной живут… Не надо! Цыган да хохол. Бьют меня…
   Скорая все не ехала.
   – Что ж, коммуналка у вас?
   – Да нет… Сын лежал, я пустила сидеть…
   Я расхаживал, высовывался на проспект, смотрел на часы. Скорая не ехала, собирался дождь. Бабушка устала сидеть и настояла на подъеме. Я с удивлением увидел, что она немножечко идет. Тут нарисовался некий мужчина в тужурке и тельняшке.
   – Сирень! – воскликнул он взволнованно, без предисловий. – Вовсю продают.
   – Это вы к чему? – осведомился я подозрительно.
   Тем временем бабушка на глазах приобретала ускорение.
   – Да к тому, что из-за города возят и продают, – терпеливо и так же воодушевленно объяснил мужчина. – Вон она растет. А на рынке дерут за нее.
   Я понял, что его распирает масса идей, но он, к сожалению, не находит им полезного применения.
   – А вот бабушку доведите, – навел я его на удачную мысль.
   – Конечно! А куда?
   Они стали удаляться. Я тоже. На ходу дал скорой отбой, но поздно. Стоило мне свернуть за угол, как она принялась названивать и жаловаться, что никакой бабушки не находит.
   – Бабушка оклемалась, – ответил я. – И ушла.
   Дошел до почты. Заперто, но уже толпа.
   Главное, никто ни в чем не виноват.

Мираж

   Едучи по Проспекту Ветеранов я регулярно приковывался взором к пивному бару под названием «Штопор» и расширением ниже «Очень серьезное заведение». Рядом зачем-то стояла железная лошадь в натуральную величину.
   Я стараюсь не обеспечивать мои питейные интересы и внутрь не заходил. Тем больше места для фантазий. Такая формулировка обязывает. Серьезной в моем представлении осталась пивная «Пушкарь», где в застойные времена всегда царила почтительная тишина, а грузные посетители, так же молча, периодически опрокидывались навзничь с широких скамей. Их сноровисто утаскивали куда-то.
   Нынче еду и вижу: нет никакого бара. Вместо него – Фотоцентр.
   Теперь уже не узнаешь, как оно было. Не иначе, они прихвастнули. Но может быть, и поскромничали.

Площадка

   Не надо мне никакого благоустройства. Во двор привезли новые горки-качели. Хорошо! Только почему в семь утра?
   Ночь и так была тревожная. Снова сломался сложный фонарь, который висит прямо перед моим окном – распахнутым, естественно, по случаю чересчур хорошей погоды. Сломался и оглушительно трещал адской теслой через неравные промежутки времени. Врезать по нему мне нечем, дотянуться тоже не могу. И стекло толстое. Плюс две скамейки в кустах.
   Нет их – плохо! Посидеть людям негде. Впору негодовать и постить фотографии запустения. Есть они – еще хуже! Хочется накрыть чугунным колоколом и поджарить вместе с обитателями. Созерцательное недеяние – вот единственный путь. Но отвлекают фонарем, скамейкой и горкой.
   Да, и еще дети. Я когда-то писал о них, но в этом сезоне возрастная планка почему-то понизилась. Нет, это не забавно. Это довольно жутко.
   Полвторого ночи. За окнами мрак, хоть ночь у меня и считается белой. Ни души. Шелест листвы. И радостные детские вопли, местами почти младенческие. Визг, хохот. Один или двое, резвятся. Их не видно, зелень у нас густая. Взрослые молчат. Можно бы выйти и посмотреть, но боязно не то, что эти детки найдутся. Боязно, что они, может, и не найдутся.

Zeitgeist und Ortgeist

Городская наша ботаника переживает нелегкие времена. К сожалению, нечем было заснять. Вчера я созерцал пень. Большой и не самый свежий. В самую сердцевину был некогда буквально вколочен голубь. Остались только перья. Сложилось впечатление, что на этом пне был выполнен некий темный ритуал.
Сегодня вдоль проспекта кто-то аккуратнейшим образом сломал с десяток саженцев. Переломил их на одну сторону, один к одному, не оставив иных следов разгула и буйства. Неспроста я избегаю ночных прогулок по городу.

Граненый стакан

   Нынче празднуется семидесятилетие граненого стакана. Огорчает отсутствие многомесячной подготовки и тематических народных гуляний. Опять же не участвует ЮНЕСКО, не прочитываются доклады, не собираются съезды. Нет большого концерта. Живых участников все меньше.
   Ценность граненого стакана заключается в поимке архетипа. У него есть небесный прообраз и предвечный замысел, которым повезло воплотиться намного удачнее, чем многим прочим вещам. Не всем это понятно, и объяснить нельзя, потому что для восприятия нужен особенный внутренний камертон, дополнительное чувство.
   Пошли мы однажды в юности пить на купчинскую помойку. Даже на свалку. Нас было трое, один – эстет. Мы завернули в посудный магазин, и этот потомственный дворянин заставил нас купить не один, а три! три граненых стакана. Чтобы у каждого образовался отдельный. Мы последние и забрали. Нам было не втолковать ему, что стакан должен быть один на всех. Он этого не понимал. Товарищ наш привык к фарфору и мельхиору. А потом получилось вообще нелепо, стаканов осталось два, потому что он запустил своим в крысу.

Пересменка

   С обеда размышляю над загадкой: зачем регистратуре в зубной поликлинике выделяется часовая пересменка? Что они друг другу сдают и принимают?
   Не стану расписывать все круги ада. Если вкратце, то меня приняли, я вернул карточку, потом меня приняли в другом месте, и карточка снова понадобилась. Я развлекался уже около трех часов. Вернулся за ней, а у них началась пересменка.
   – Да я уже приходил! У меня требуют карточку.
   – И что? – парировали из клетки злобно и весело. – У нас пересменка!
   – Говорю же вам – они велели доставить!
   Румяная, задорная бабища не сумела сдержать сатанинской улыбки. Мало того, она еще пригнулась и шепнула, именно шепнула, доверительно и с особенной задушевностью:
   – А я вам говорю – пересменка!
   С лица моего слетели высшее образование, десять классов, детский сад, мировая литература, присяга врача Советского Союза, скорбь еврейского народа от бабушки и христианское смирение от дедушки.
   Я частично подсунулся под стекло.
   – Дайте сюда карточку, – просвистел я сквозь зубы, которые еще сохранились.
   По другую сторону выступил иней, нарисовался морозный узор. Пухлая рука потянулась, взяла мою карточку с самого верха стопки и подала.

Царьков

   Пошел покупать в телефон батарейку. Туда, где еще и ремонт.
   Передо мной оказался обстоятельный человек, которого я даже запомнил как зовут, когда он расписывался: Царьков.
   Он был учтив, предельно вдумчив, предусмотрителен к мелочам, охоч до контроля. На поясе висела дорогая сумочка-кошелек. Царьков, отдавая на экспертизу свой телефон, переспросил десять раз, бесплатна ли диагностика. Потом заблаговременно затребовал письменный отчет с печатью. Глаза Царькова смотрели внимательно и дружелюбно.
   – Пусть мне все распишут подробно, чтобы я показал бумагу.
   Он взвешивал каждое ответное слово и был не прост. Я смотрел на него с уважением.
   Покончив с делом, я спустился в продовольственный отдел. Царьков, конечно, уже был там. Крепкий хозяйственник стоял у кассы передо мной и обсуждал, сколько взять пакетов – один или два. Потом достал карточку, набрал пин-код. Все у него было схвачено; все нынче осуществлялось по плану. Царьков был мечтой домохозяйки.
   Я вышел из магазина, перешел проспект, углубился во двор.
   Царьков стоял возле парадной и накачивался спиртным. Сумки стояли на земле. Он спрятался. Мне хорошо знаком этот модус операнди: прижавшись к стене, чтобы не увидели из окна и не забили емкость куда следует.
   Эх, Царьков.

Демонстрация

   Никак не могу вспомнить мою последнюю ноябрьскую демонстрацию. 82-й? Может быть. Эту помню. Демонстрации у меня прекратились раньше срока. Климакс совпал с совершеннолетием.
   Они вполне напоминали Бал Сатаны, где королева обращает внимание на каждого и выражает восхищение, а подданным другого и не нужно, они ликуют.
   На Дворцовой площади сидел невидимый Фагот, всматривался в толпу и приветственно выл в микрофон. Мы уже миновали трибуны и полнились разочарованием. Тишина! Игнор. Уже покидали площадь, когда раздалось:
   – Профессорско-преподавательскому составу и студентам Первого Медицинского института – ура!!…
   Мы заблажили и загулили, предельно довольные. Нас увидели и помянули в записочке. Нашу демоническую самость, не желавшую кротко и анонимно слиться со светлым божеством и отказаться от личного «я» ради высшего, заприметили и обозначили.
   Нынче я понимаю, как многого лишился.
   Вот начнутся у нас опять демонстрации по случаю Всенародного Дня Кривой Оглобли. Что мне крикнут, в какую колонну?
   – Членам секции прозы Санкт-Петербургской писательской организации – ура!…
   Или:
   – Редакторам и переводчикам легкого чтения при издательстве ХХХ – ура!…
   Ну не блоггеров же и тысячников приветствовать. Это не эксклюзив, ни малейшей самости, сродни божественному стволу с миллионом усвоенных душ в годовых кольцах.

Трудное дело

   Магазин.
   Старичок. Непонятно, в чем душа. Ветхий, с палочкой, в развалившихся ботинках.
   – С наступающими! Чтобы все было хорошо!
   В ответ доносится одобрительный клекот. Источника не вижу.
   Старичок щупает капусту, продолжает:
   – Вам, мигрантам, предстоит нелегкая задача! Выучить русский язык. Знать историю России! Культуру России! Просто страх, какая задача…
   Щупает дальше, меняет тему:
   – Ну и капуста. Что ж за капуста.
   Кочан подобен столетнему треуху. Черные лохмы так и болтаются. Они со старичком похожи и будто смотрятся в зеркало.
   Не выбрал, оставил, махнул рукой.

Гармошка

   Вчера я впервые увидел «праздношатающуюся гармошку».
   Сколько о ней написано в отечественной литературе! Но я не встречал не разу – так, чтобы человек шел себе по деревне и лился наружу. Конечно, возле метро посиживают, да по вагонам ходят еще, но то ради заработка. А чтобы бескорыстно, на радость прохожим – ни одного крокодила-гены.
   Старичок подошел на Лиговке, мы там ждали машину. Он неспешно двигался от Московского вокзала. Чуть приплясывал. Не сказать, чтобы сильно во хмелю. Не самый благополучный, конечно. С бою взяли город Брест, а дальше беда. Гармошка не тянула на аккордеон.
   Задержался ли он возле меня? Конечно. Я же притягиваю.
   Даже спел. Что-то про краковяк, который «выходит». Даже расщедрился на комментарий: в оригинале тот не выходит, но про то молчок, мы и сами знаем правду, а у него пусть выходит.
   Ушел в наступавшую ночь, деревянно улыбаясь и подволакивая ногу.

Тайное желание

   Ходил вчера по одному крупному торгово-развлекательному комплексу. Там тебе и ашан, и оби, и кино, и всякое питание, и рядом строят что-то еще. Курсирует челнок, который швартуется не сразу, медленно; заходит в док, минуя всякие стоянки, величественно стыкуется.
   По площади все это напоминает небольшой город. Думаю, за этим дело не станет. Собственно города развалятся на многие номерные ТРК с армиями и разведкой. Жить там можно долго и припеваючи. Все для дома, растения, покушать всякого много, почитать Акунина и Коэльо. Фонтан. Туалет.
   И мне начинает казаться, что фильмы про зомби имеют не сразу очевидный подтекст. Есть сокровенное чаяние. Хочется не только укрыться от себе подобных. Хочется запереться именно в супермаркете и беспрепятственно жрать там, и жрать, и жрать.

Естественный отбор

   Любопытное наблюдение.
   Недавно на углу одновременно открылись «Сабвей» и рыболовный магазин «Окунь». Иду и вижу, что столовая уже продается, а рыболовы расцветают.
   Это довольно странно для нашего пролетарского района. Ловить здесь негде и некого. Конечно, в садике существует так называемый пруд, но там даже амебы приготовились к апокалипсису.
   Дело, видимо, в эротической сублимации. Я не читал, но где-то наверняка написано, что рыбалка это самое то. Во-первых, не женское дело – за неизбежными редкими исключениями. Во вторых, и слово готовое – «уд». Ну, и собственно процесс. Выставляешь и ждешь, когда слетятся не самые вдумчивые существа. Подледный лов с его лунками максимально приближен к прототипическому процессу. Спасатели, которые отлавливают отколовшиеся по весне льдины, напоминают бракоразводные институты и наркологические клиники, когда все плохо.

Петербургское

   Мое бывшее семейство живет на девятом этаже. Он последний, и кто-то повадился там гадить около лифта.
   Стоит моя жена, курит. Выходит бабуля-соседка. Спрашивает:
   – Извините, а вы не знаете, кто это к нам повадился гадить?
   – Знаю. Это мои друзья. У них такой обычай: придут и прикидывают, что бы такое сделать?
   – Нет, вы не подумайте, я ничего такого…
   – Вот вы мне задали вопрос. Составьте список моих возможных ответов…
   Бабуля помялась.
   – Вот я ему письмо написала.
   – Вы беспокоитесь о его гигиене?
   – Я вот тут приклею, на стенку, пусть прочтет…
   Письмо было длинное. Содержания не знаю.

Интервью

   Телефон.
   – Здравствуйте, меня зовут Александра! Не могли бы вы ответить на несколько вопросов о безопасности вашего района?
   – Я? Вы меня с кем-то путаете. Я не совсем Бэтмен.
   – Спасибо! Как бы вы оценили безопасность вашего района по десятибалльной шкале?
   – На восемь.
   – Могу ли я спросить, почему такая оценка?
   – Ну, меня никто не трогает.
   – Спасибо! Скажите пожалуйста, откуда вы получаете информацию о безопасности вашего района?
   – Из окна.
   – Спасибо! Как вы считаете, в какое время года безопасность вашего района снижается?
   – В нынешнее.
   – А почему вы так считаете?
   – Так вон они сидят и бухают, полный двор.
   – Спасибо. У меня для вас важная информация! В вашем районе устанавливают пультовые системы безопасности со скидкой…
   – Нет, благодарю. У меня хороший замок.
   – Но вы же понимаете, что воры бывают очень опытные…
   – Тогда я их застрелю.
   – Спасибо! Но вы же можете пойти погулять, а они в это время…
   – Я буду гулять под окном.
   – Спасибо! Тогда запишите наш номер…

Обитель зла

   Конечно, я плохо знаю родной город. С другой стороны, доселе мне было незачем сворачивать с Лиговки в промзону возле Московского вокзала.
   С третий стороны, это самый центр.
   Я словно перенесся в зловещий уездный город, на самую раскаленную его площадь, где не хватало только сонной лошадки. Вокруг стояли двухэтажные кирпичные казематы, которых не трогали с царских времен. Не знаю, что там было раньше – тюрьмы, склады, конюшни, сумасшедшие дома или штрафные роты. Они были пронумерованы в произвольном порядке. Якобы офисы. Семнадцать корпусов. Шаверма простирала над ними ароматические крыла. Это был истлевший караван-сарай в шаге от туристической цивилизации, помесь кишлака с павловским плацем.
   Мне, наверно, не удастся передать впечатление. Это место создано для любого зла.
   Я шел через пекло в пункт доставки за книжкой. Она называлась «Откровения людоеда».

Античные гости

   Рассказали историю.
   Позавчера дамы поехали на пикник. На Крестовский остров. Место не простое, культурное, живут сплошные судьи, и даже оборудован маленький зоопарк с какими-то хорьками и страусом.
   Дамы расстелили на берегу скатерку и приготовились к пиру. Но у них не нашлось штопора. И ни у кого в окрестных кустах не нашлось.
   Дамы совсем было отчаялись, но тут показались мотоциклисты. Двое. По описанию – ослепительные красавцы, греческие гераклы, северные аполлоны. Дамы, понятное дело, шасть к ним. У таких не может не быть штопора.
   Оказалось, что это полицейские; они немедленно потребовали штраф за общественное распитие. Дамы начали совать им закупоренную бутылку и объяснять, что распитие еще не состоялось и нужен штопор. Нет ли у них? Не можете ли открыть?
   – Можем, но придется штраф.
   – Да за что штраф? Мы же ничего не распили!
   Полиция смутилась. Вдобавок у нее, как ни странно, штопора тоже не было.
   – Может, наручниками? – нерешительно спросил один.
   И они откупорили бутылку наручниками.
   Греческие боги сожрали колбасы с оливками, велели все потом убрать и поехали дальше объезжать зоопарк.

Редакторская правка

   Сидим в кафе.
   – Какая красивая картинка!
   Кошусь на стену: действительно, акварель. Парижское бистро. На столике – бутылка вина и два полных бокала. Но заказчики почему-то стоят снаружи, он и она. Спиной. Оконное стекло в потеках печального дождя. Сквозь него видно, как дама приобнимает кавалера, который держится под небольшим углом. Они явно не собираются возвращаться. Мон амур, тужур и бон аппети.
   – Красивая, – соглашаюсь. – Только странная. Почему они оставили бухло? Наверное, молодому человек достаточно. Вон, она его придерживает. Или это жена застукала и уводит.
   – Почему же так? Почему бы не романтично? Просто вышли на улицу…
   – Покурить.
   – Это не комментарии. Это биография.

Кладбище 9 января

   Побывал я нынче на кладбище. Я там редкий гость, но пришлось принимать памятник пращурам.
   Искренне говорю: славное место даже в такое пекло. Вернее, именно нынче оно и славное. Тишина. Стрекозы. Сень, купы и темные аллеи. Живых мало, да и те заняты созидательной деятельностью. Так бы и прилечь в тени!
   А ведь могли бы и там поставить колесо обозрения, продавать пиццу.
   Вышел я с непривычной стороны и даже не понял, в каких краях оказался. На миг я подумал, что все-таки прилег и заснул навсегда, а теперь естественным образом созерцаю ад.
   Бетонные пустоши, неизвестные магистрали. Придорожное кафе. Лютое солнце.
   Два необъятных кавказца громко кушают за столиком шаверму с бумажных блюдечек. И ею пахнет. И ими. И пыльная смерть шелестит над автобусной остановкой в полукилометре.

Неуверенное послесловие

   Перечитывая написанное, я поймал себя на невольном хмыканье: точно! Было такое! Надо же! Совсем из головы вылетело!
   Записывание не помогло.
   Я напрасно старался.
   Старая черепаха памяти втягивает лапы и погружается в непроницаемый сон.

© 2002—2014

II
Пассажиры

Это маленькие рассказы-впечатления о петербургских поездах, троллейбусах, автобусах, трамваях и тех, кто в них ездит. Они накапливались, и вот их набралось достаточно, чтобы показать вместе, ибо концентрация всегда способствует впечатлению. Они создавались в дневниковом режиме, и этот налет сохранился.

Желание

   Иногда возникает желание придумать поезд.
   Но все поезда уже придуманы. Пелевин, начитавшись Голубой стрелы, придумал Желтую. Уже существует Паровозик из Ромашкова. Есть жуткий поезд Блейн у Стивена Кинга. Самый, по-моему, симпатичный поезд – у машиниста Лукаса работы Микаэля Энде.
   Есть достоевский поезд, разводящий своих мрачных пассажиров по угрюмым романам. Есть толстовский, со следами Анны Карениной на осях-колесях. Даже была сомнительная скороговорка «поезда-поезда».
   У Масодова есть атомный бронепоезд. У Сорокина – ломтевоз. У Корецкого – поезд с баллистической ракетой.
   Поезд всемогущ, и советская группа «Земляне» обращалась к нему с такой, если я только ничего не путаю и не перевираю, молитвой: «Поезд, пока не поздно – надо любовь спасти».
   Стоит на запасном пути, как нас уверяли на кафедре микробиологии, и наш бактериологический бронепоезд. А у Александра Покровского вообще не счесть поездов – правда, они временно превратились в подводные лодки.
   У Агаты Кристи есть «Восточный экспресс» и «Тайна голубого поезда».
   Но хочется чего-то своего. С вагоном-рестораном и проводницами неизвестного назначения и следования. Что-то вроде Красной стрелы, только без почивших в бозе Хрюна и Степана с их подозрительными друзьями-попутчиками.
   И красного цвета тоже, пожалуй, не надо. И долгих стоянок при буфетах. И чтобы станционный колокол по ком-нибудь звонил.
   Теперь – откланяюсь и отправлюсь на самый обычный, зеленый поезд. Называется Электричка.

Ручьи

Ехал я вчера (тут у меня постоянное вчера-сегодня, пусть вас это не смущает, потому что наполовину дневник) в электричке: лето же началось. Ну, и люди начались. Что о нем скажешь, сидевшем напротив? Будто и ничего. Загадка, которых шесть миллиардов. Лет пятидесяти, в трениках, очень обиженный кармой: весь в бородавках; ведь бородавки – следы многократного кармического отягощения. Мне так, во всяком случае, рассказывали мудрые книги. У меня их на руках было полно, но я еще в школе свою карму выправил, и все они сошли от колхозных ядохимикатов, и мне теперь доброжелательно улыбается Будда. Иногда, правда, случится какая-нибудь немыслимая гадость, а Будда все лыбится, и начинаю сомневаться в адекватности его чувства юмора. Ну да Христос с ним, с Буддой.
Так вот: сидел он, весь в бородавочках, с болезнью даже, я бы сказал, Реклингаузена, при которой образуются многочисленные жировики, с собачьими глазами и телефоном в кармане. Телефон зазвонил, и он торопливо заговорил: да, я в Ручьях, буду дома через сорок четыре минуты, везу свежие грибы. Помолчал, выдержал удивленную паузу и пояснил: Строчки. Видно было, что он на что-то надеется, что очень рад строчкам. Благодаря этому грибному сбору ему зачтут один грех, и какая-нибудь бородавка отвалится, отсохнет. Отлепится, сидит. И вроде, успокоился. И вдруг раскрыл пакет с этими ведьминскими строчками, понюхал оттуда и расстроился снова. Так расстроился один мой кот, когда лизал-лизал у себя под хвостом, а потом вдруг перестал, задумался и понюхал, и ему морду перекосило. Поэтому со своими строчками в пакете он, пассажир, ехал уже вконец опечаленный, безнадежный. Думал заслужить ими нечто, но выходило, что нет, не заслужил… Тоска в его глазах сгущалась с каждым километровым столбом, но только версты полосаты попадалися одне. Он начал нервничать, озираться, о чем-то бормотать. Ушел и унес свою ношу в тамбур, ему стало невыносимо сидеть.

Гармонь

Впервые ощутил в электричке желание подать убогому гармонисту. Потому что он разбудил соседа напротив, который храпел так, что хотелось добавить ему насморка для полного перекрывания кислорода. Не подал: тот снова вырубился от веселой песни и сам подключился к основному инструменту своим, вспомогательным. «Детство, детство, ты куда ушло», – пел гармонист. А его аккомпаниатор уже давно сопел, как я догадался, о том же – с момента посадки и до самой высадки. Между прочим, на пальце у него было кольцо всевластья с рунами для транспортных храпунов.

Гранин

   Вчера в электричке расплачивался за праздное любопытство. В вагоне ехал старичок, как две капли воды похожий на писателя Даниила Гранина. Я Гранина однажды видел и отношусь к нему доброжелательно.
   Я заинтересовался старичком и даже сел напротив, чтобы его изучать. Проклятый дед обрадовался и сразу вступил в разговор. Я спросил у него в лоб, не Гранин ли он («Кто такой?» – удивился старичок). Оказалось, что это железнодорожник.
   «Железная дорога», – бросил он проходившим мимо контролерам. Со строгим достоинством. Но потом его поволокло на литературу, он стал рассуждать о недавно почившем в бозе Быкове (Василе), Солженицыне, Николае Островском. И я задумался: может быть, это все-таки Гранин? Может быть, он просто очень скромный? Ведь поразительно был похож, феноменально. Одно смущает: зачем он назвался перед контролерами железной дорогой? Неужели сжульничал? Досадно такое крохоборство в известном писателе. Пожилой человек, между прочим, а я с ребенком был.

Мешок

   Речь, вообще говоря, пойдет не о пассажирке, а о ее мешке.
   Пассажирка – обычная дачная бабушка, хлебосольная, живенькая такая (неспроста!)
   Мешок у нее завелся примечательный. С красными полосами поперек и красным шрифтом покрупнее и помельче: ПОДАРОК ИИСУСУ ХРИСТУ. ПОДАРОК ИИСУСУ ХРИСТУ В ДЕНЬ ЕГО РОЖДЕНИЯ.
   Строчек восемь.
   А из мешка проступает простенькое барахлишко; покушать что-то в фольге, яблочко.
   Был такой мультик: «Подарок для самого слабого». Прислали в лес огромный ящик. Для зайчика, конечно. Ну, все самые слабые – волки там, лисы, медведи и не помню еще, кто там живет в лесу – передрались, доказывая слабость ума. А ящик открылся, и вышел оттуда Лев Рыкающий всех пожирать, кроме зайчика. Кто имеет мудрость, тот сделает вывод.

Путевая заметка

   Электричка.
   Едут: я. Неизвестный дедуля. Неизвестные сопроводительницы дедули, они же его спутницы.
   Дедуля (с удовольствием повторяет четыре или пять раз):
   – У меня удостоверение есть, – (втолковывает ахающим от изумления соседкам). – Но я билет-то беру. Восемь рублей – что мне? Смешно. Пятьдесят копеек зона. Зачем это я буду за так ездить?
   И его простое лицо улыбается. И все радуются за него и за всех людей. И я радуюсь его простому улыбающемуся лицу, сознательности которого радуются все другие люди.
   «Жива страна, – думаю про себя, – коль не стоит село без праведника». Бессознательно и без особого желания повторяя живого покамест классика.
   Пришел контролер. Никакого билета у дедули не было, было удостоверение, но он и здесь не воспользовался документом, а стал, наглядевшись на зайцев и обиженно повинуясь традиции, совать мытарю взятку достоинством в десять рублей.
   Я понял, что на дедулю в космической перспективе полагаться нельзя. Его добронародная и просветленная простота были вызваны склерозом и нарастающей энцефалопатией.
   Но село все-таки стоит. У меня был билет. Да. Не все еще сгнило.

Акустика

   Еду с дачи.
   Слева – молодое семейство: он, она, некто вроде дочки и такса.
   Едва уселись, такса затеяла омерзительный визг. Ехать мне было долго, и я расстроился.
   Но умная псина поняла, где находится, быстро угомонилась, и мои нервы успокоились соответственно. Электричка весело неслась, размахивая мороженым.
   Однако вдруг я услышал скрипучие, газоиспускательные звуки, которые были во сто крат отвратительнее таксиных. Я никак не мог установить источник, крутил головой. Потом увидел и понял, что хозяин таксы, недовольный ее сном, будит ее, делая так губами. Та морщилась, но он не унимался и делал дальше.

Денисы и Дионисы

   Сколь отрадно возрождение античной культуры стихосложения в двух дебильных молодых людях, что заняли переднее сиденье троллейбуса. Одиночное. Они сидели друг у друга на коленях, являя собой образчик патологии влечения. В своем недуге они утешали друг друга стихами.
   Один читал громко и складно, что-то про крокодилов и плаванье в бассейне с неизбежным кусанием – я не успел записать, к сожалению; потом – про кукушку, которая чешет ему часы.
   Другой вторил тихо, но в унисон, судя по взаимному благодушию.
   А троллейбус стоял на Литейной пробке, как влитой. Пробка образовалась на славу: поучительная и познавательная. Вокруг стояла тишина.
   Когда двери распахнулись, влюбленная пара с клиническим – поверьте специалисту – диагнозом на лице, одним на двоих, в обнимку помчалась навстречу зоологическим чудесам, ради которых зоопарки не надобны, их везде предостаточно.

Что нужно делать, чтобы стать героем романа?

   Не так уж много.
   Чтобы попасть в мой роман или во что другое, человек может сделать, к примеру, такую вещь.
   Напротив меня, в электрическом поезде, сидел юноша лет семнадцати-двадцати, и он слушал плеер (в роман попал). Без машинки вполне нормальный и заурядный, в соединении с плеером он вмиг обернулся редкостным идиотом. Веселое цоканье маршировало прямиком в мозговое представительство половых функций. Безымянный молодой человек полностью растворился даже не в музыке, а в предмете. Он не просто слушал цоканье, он облизывал плеер, слюнявил; изумленно отводил руку с плеером, чтобы рассмотреть его во всей полноте инженерного замысла. Потом подносил обратно к лицу, прикладывая то к левой, то к правой щеке – по-христиански. Глаза его плавали, ни на чем не задерживаясь, рот искривлялся в инопланетном резонансе.

В Москву! В Москву!

   Мое путешествие было скромным и тихим, и все события подобрались какие-то скромные и тихие.
   В поезде проводница остановила меня, когда я шел курить:
   – Вы в который тамбур идете? – (подозрительно).
   – Вон в тот.
   – Вы настоящий пассажир!
   Звучали и другие странные вещи. Например, некая мама урезонивала дочку: «Солнышко пропало – туалет закрыт».

Банда

   В нашем районе сформировалась банда карманников. Орудуют в троллейбусе №20.
   Их все уже знают. Похоже, что они так и не довели до конца ни одного дела.
   Стоит им втиснуться и вздохнуть с облегчением и надеждой, как контролер объявляет: «Осторожно, в троллейбусе карманники». Публика очень быстро их обнаруживает по рукам, трясущимся в естественных карманах и полостях тела. Салон наполняется радостным и свирепым узнаванием. Карманников изгоняют на улицу.
   На улице те потерянно стоят, шипят и ругаются скверными словами.
   Они, в основном, страшные тетки с расплющенными лицами. Есть еще один или два мужика, в перекрученном галстуке.
   Их очень жалко.
   Создается впечатление, что это вовсе и не карманники, а какая-то компания, которая некогда выпила боярышник и уже не может остановиться в галлюцинаторных метаниях.

Банда-2

   Сегодняшнее происшествие.
   Я втиснулся в автобус, а следом – женщина.
   – Отдайте мой кошелек, пожалуйста, – обратилась она к пассажирам. – Там очень важные карточки. Заберите деньги, а кошелек отдайте.
   Никто не шелохнулся.
   Женщина монотонно повторила:
   – Отдайте мой кошелек! Пожалуйста. Копейки заберите, а кошелек отдайте.
   – Да кто же отдаст, – послышалось из толпы.
   Появились первые гипотезы.
   – Это женщина, которая на задней площадке мальчика искала! «Вы не видели тут Жорика? Жорика не видели?» Вот она и шныряла повсюду! Отвлекала внимание жориком! Никого не нашла и не расстроилась даже! И вышла!
   Мне показалось, что это разумное предположение. Если в автобусе ни с того, ни с сего начинают искать жорика, то это очень подозрительно.
   Потерпевшая уже помалкивала.
   К моему изумлению, тема жорика плавно и неуловимо логично перетекла в обсуждение политических симпатий. Кто-то, оказывается, голосовал за Единую Россию, а кто-то за Зюганова. В диспут постепенно втянулся весь салон.
   Вдруг я понял, что карманники – это все пассажиры автобуса, и это они сейчас отвлекают друг друга с тоски, потому что им больше некого грабить. Кроме меня. И я поспешил к выходу.
   Водила, конечно, был с ними в доле. Видя, что я ускользаю от карманников, он вдарил по тормозам так резко, что у меня отлетела интимная пуговица.

Универсальный солдат

   Картина: утреннее метро, станция «Нарвская». Эскалатор на подъем, самый верх.
   Пассажиры, выруливающие на финиш, обнаруживают, что им навстречу перемещается солдат.
   Здоровенный детина в камуфляже шагнул на лестницу-чудесницу и сосредоточенно движется как бы вниз. То есть идет на месте. Как заведенный, пригнув голову, размеренным шагом – чтобы и вправду не обогнать эскалатор. Лицо бесстрастное, каменное, трезвое, но лучше бы пьяное.
   Развлекается на манер пятилетней «девочки, скажи восемь».
   Публика цепенеет, спешит куда подальше.
   Через какое-то время воин привлек внимание местной секьюрити, на него гаркнули.
   Вышколенный служивый сразу послушался, отошел в сторону и весело вынул мобилу.
   Я присмотрелся – нет ли где регочущих однополчан и побратимов, или подруг хотя бы. Не было никого.
   Уже не важно, уйдет ли такой из части с оружием или останется в ней. Мысленно он давно отовсюду ушел. И холодно взирает на приключения скорлупы.

Колебательный политес

   Иду себе к эскалатору. Станция «Нарвская».
   Посреди платформы – маленькая мимическая группа: два возбужденных человека, нахмуренный милиционер и заинтересованный станционный смотритель.
   Милиционер (недоуменно и с угрожающими нотками):
   – Вам что, вагона мало?
   Первый человек:
   – Это он меня вытолкнул!
   Второй человек:
   – Нет, гад, это ты меня вытолкнул!
   Они, получается, не разошлись в дверях и выкинули друг друга из вагона.
   Я вспомнил фрейдистов, которые утверждают следующее: если двое не могут разойтись в дверях и маневрируют вправо-влево, порождая синхронные колебательные движения, то этим якобы вежливым людям на самом деле хочется вступить друг с другом в половую связь. И я припомнил многие случаи, когда я с кем-то не мог разминуться, и ужаснулся своей латентной извращенности. Там ведь и женщины были, и дети, и ветераны войны, и даже, по-моему, комнатная собачка.
   А эти двое – настоящие, здоровые мужчины. Никакого подсознательного умысла. Не умеешь посторониться – получи в рыло.

Зеркальные бездны

   Мелочи обыденной жизни, как всегда, являют глазам зияющие пропасти.
   Еду в троллейбусе. Сижу. Передо мной – какой-то дед, затылок седой.
   Встревоженная контролерша болтается взад и вперед, трудовая пчела. Подошла, настороженно уставилась мне в левую бровь и спросила, обращаясь ко мне же, сидящему в единственном экземпляре:
   – Молодые люди, я вас видела?
   Откуда я знаю, чума, что ты видела.
   Лучше бы не видела, потому что отражаться в сознании, которое напоминает треснувшее зеркало, опасно для здоровья. Вообще опасно отражаться в постороннем сознании. Хочется набросить на него платок, как на то же зеркало или, еще лучше, как на клетку с придурковатым попугаем.

Пеннивайз

   Видел в метро клоуна, на станции Невский проспект, внизу.
   Не рекламного зазывалу с листовками и пирожками, а вполне заурядного, бытового. Рассмотрел его только со спины: высокий, возвышается над всеми, как баскетболист; на голове – огромный зеленый цилиндр с широкими полями, примятый; фиолетовая куртка; белые с красным, очень пестрые штаны с такими широкими штанинами, что будто в мешках идет; желтые штиблеты. Длинные патлы, под мышкой – сумка-тележка в красную клетку.
   Сосредоточенно ковылял к переходу на Гостинку.
   Народ не особенно реагировал. Лет пятнадцать назад – да, пожалуй, а нынче ничего такого.
   Я немного прошел следом, присматриваясь. Может быть, это материализовался чей-то герой – кинговский Пеннивайз или помельче, мой собственный. Мне иногда попадаются мои герои – бомжи, например, с котами на плече; один такой даже в метро проезжал.
   В общем, ничего не понятно.
   Не исключено, что это специальный аттракцион для местной милиции по случаю всеказарменного праздника. Непорядок, сгустившийся в неопознанный шагающий объект. Я думаю, контролерше хватит воображения не пропустить клоуна без жетона, сунься он снова в метро, а милиции хватит фантазии посадить в обезьянник.

Код активирован

   Однажды на станции я поймал разбойника.
   Дело было так: шагаю я по платформе (метро «Кировский завод»), прямо к Ленину, который окаменел у дальней стенки. Вдруг мне навстречу несется женщина лет 25—30, растрепа. Спотыкается на каблуках и орет:
   – Помогите! Кто-нибудь! Телефон, мой телефон!..
   Оборачиваюсь и вижу личность, которая во всю прыть улепетывает к эскалатору. И я побежал. Тут подошел поезд, и личность нырнула в последний вагон. Я – следом. Вижу: сидит, отдувается телефон крутит. Увидел меня и выскочил обратно на платформу, и я за ним выскочил. Догнал его, сбил с ног, отобрал телефон и вручил барышне.
   Случай довольно заурядный, хотя я, конечно, не каждый день ловлю разбойников. Не стоило и рассказывать, когда бы не одно но: все эти погони, прыжки, удары совершенно не в моем обычае. Более того: я и не думал за ним гнаться, и сознание активно сопротивлялось, но только внутри вдруг включилась неизвестная программа. Я сорвался с места не думая, в секунду, ноги сами бежали, а все остальное тоже само делалось. А голова вообще не помогала, только жалобно и тщетно меня тормозила.
   И вот я подумал, что, может быть, я на самом деле был когда-то опасным и секретным агентом, а потом мне стерли память, и я стал заниматься черт знает чем: писать всякую чушь, переводить, редактировать, обед варить. Но в действительности во мне дремлет секретный материал, и фамилия моя – Икс-Файл.
   Может быть, во мне скрываются и другие способности. Я ведь эту барышню потянул за рукав в вагон, чтобы уехать подальше от греха. Но она совсем обалдела и подумала, наверное, что я за этот телефон потребую от нее половой признательности, и не пошла. Двери закрылись, поезд поехал, и я видел, что разбойник уже снова ковыляет к барышне. Ну, если дуре написано на роду быть битой, то даже супермены бессильны. Но вдруг я сумел бы, как в фильме «Привидение», бесплотно просунуться сквозь стенку вагона и следить? Остановить поезд? Устроить с преступником дуэль в туннеле? Да мне теперь кажется, что запросто. Но я поздно сообразил и поезд уже далеко уехал.
   Сейчас я думаю, что я вообще сложный и замаскированный полицейский робот.

Боярыня

   Пустяк, но запомнился.
   В метро мне не хватило места на лавочке сбоку, где помещаются три человека. То есть место было, потому что там отлично помещались целых два человека, но места этого было мало.
   Вообще, место в метро оставляет в памяти след. Когда на выходе видишь, что туда, откуда ты только что встал, уже кто-то усаживается, внутри набухает иррациональное раздражение. Хочется, чтобы это сиденье пустовало всегда, в память о тебе, и поезд так бы и ездил.
   И я сидел, как на жердочке. Я нынче не толстый и не худой – так, средний. Молодой человек слева был вообще худощавого, научно-исследовательского сложения: сидел, уткнувшись в какие-то бумаги.
   Зато справа от меня расположилась скала.
   Она не шевельнулась ни на дюйм и даже не дышала. Сидела плотно и умиротворенно, поблескивая перстнями. От нее слабо тянуло печкой. Лица я не видел и не стал смотреть, когда приехал, куда мне было нужно. Умозрение и без того перестраивало лавочку в розвальни, а женщина-скала трансформировалась в голосистую Боярыню. Которая едет в ссылку. За окнами темно, мелькают огни, объявляются следующие станции: Молочная, Говяжья, Докторская, Ветчинная…

Беловоротничковая преступность

   Еду я давеча в метро.
   И волей-неволей прислушиваюсь к разговору молодых людей, студентов.
   Тема меня живо заинтересовала. Они вполне серьезно обсуждали, как бы это им исхитриться и сделать профессора, которому экзамен скоро сдавать, хронически недееспособным. Подумывали травить его снотворным.
   – Раз проспит, два проспит…
   – Это статья!..
   – Нет, если снотворное, то никакая не статья!
   Тут я вышел, а они так и продолжали вынашивать планы, поехали дальше.
   Дома мы с женой обсудили ситуацию и решили, что это юрфак.
   Типичное чистоплюйство, хитросплетения в духе Агаты Кристи, которые непременно раскроются. Чем умнее злодей, тем скорее он попадется.
   Надо быть проще. Я говорю это со знанием дела, потому что потом ехал еще и в автобусе. Там тоже были молодые люди, двое, но явно не из университета. Они сидели; один говорил, а другой слушал и кивал:
   – Трепанацию ему, уроду. Потом нассу в мозги, и хабарик туда вверну, а потом снова вдарю.
   Это уже ПТУ, его современный аналог – колледж. Наверное, тоже экзамены на носу.

О телепатии

   Все-таки хорошо, что телепатия если и есть, то не очень. Потому что иначе существовал бы риск непроизвольно присоседиться к чужому внутреннему миру и там даже застрять, как это случалось с инопланетянами Воннегута.
   Сегодня, шестого числа ноль шестого месяца и ноль шестого года я, как и полагается в такой день, купил фильм «Шайтан» и сел в автобус номер шестьдесят шесть.
   Этот автобус хотя и не полностью сатанинский, стремится к совершенству и надеется со временем заработать себе призовую шестерку. Он ездит без кондуктора. С одной стороны, это очень хорошо и приятно. С другой стороны, водитель пропитывается Мировым Злом. На остановках он сначала выпускает всех в переднюю дверь, а прочие не открывает, чтобы никто не прошел мимо него, не заплатив. Ему почти и не платит никто, суют разные документы, и он пропитывается дальнейшим сатанизмом.
   И вот сегодня я порадовался, что не владею телепатией и не могу соприкоснуться с его охотничьими помыслами. Какая-то девушка, красивая роковой красотой, вдруг отскочила от передней двери и побежала к средней, которую он уже открыл. У нее, конечно, не было билета. Я следил за лицом водителя в зеркальце. И видел, как он следил за бегом девушки. Когда та начала выпрыгивать из автобуса, он очень ловко поймал ее дверями и зажал, как зажимают пальцами нос, проворно, и прокатил ее немножко под ее же визг. И еще сказал у себя в кабине громко: «Вот так!»
   Он здорово насобачился, очевидно.

Оболонь

   Еду я в электричке, народу очень много. Зной. Но все какие-то некреативные сидят, читают сканворды, жрут эскимо.
   А надо мной сконцентрировалась молодежь.
   Я, вообще говоря, люблю молодежь. Я и сам молодежь без малого. И вообще думаю, что бывают люди. Но не всегда.
   Так вот эти были креативны до того, что их хватало на весь вагон. Реготали, взвывали и всплясывали на большой пластиковой коробке пива «Оболонь». Ну, а другую, распечатанную Оболонь они уже жрали. Плясать на Оболони было прохладно, а вокруг – очень жарко.
   И тут пришли контролеры. Не какие-нибудь осоловелые дядечки, уже насобиравшие десятирублевок на рагу с пивом, а женщины с настолько неустроенной личной судьбой, что у них глаза были белые.
   – Нет билета? Отдавай Оболонь!
   И стали отнимать Оболонь, катать ее по проходу.
   А одна, совершенно светлая от ненависти, сказала зайцу:
   – Так вот чтоб у тебя так стоял, как ты оплачиваешь!
   Я по глазам приметил: не пустая угроза. Лучше уж бегать за Клинским.

Коврик

   Троллейбус. Квадратная кондуктор.
   Нависает над какой-то дамой и качает головой с издевательской укоризной. Видимо, не впервые за день.
   – Коврик здесь что же – для того положен, чтобы вы попой сели?
   – Какой коврик??…
   – Коврик!!
   – И?…
   – Это мое место, разве непонятно?
   – Откуда я знаю, что оно ваше? Кондуктор всегда в другом месте сидит!
   – А коврик зачем же положен?
   – Да я такой коврик возле двери не положу!
   – А зачем же сели?
   Затихание, бормотание, шипение, медленно сходящие на нет – В. Набоков, «Николай Гоголь».

Апельсиновый Рай

   На задней площадке троллейбуса я оказался по соседству со словообразующей машиной.
   За две минуты езды я полностью ознакомился с особенностями обыденного функционирования машины.
   Начала она с того, что стала давать соседке, бабушке с тележкой, советы насчет рационального поднятия тяжестей. И еще говорила о пользе заблаговременного планирования, так как башкой мы наперед ничего не думаем. Потому что сама она надорвалась на кладбище, которое посетила на Троицу, убирала там с могилки палую листву, а листва-то сырая и тяжелая («Да, да», – кивала старушка), но словесная машина подумала: как же так! «Наши покойники будут лежать под листьями с наших же деревьев!…»
   Это место я не особенно понял.
   Потом машина перешла к разговору о пенсиях, и старушка оживилась. Машина рассказала, как пришла в столовую и заказала себе пищу, а продавщица ответила, что сдачи нет, и придется подождать. Зимы ждала-ждала природа. Через полчаса машина напомнила о сдаче. «А та мне вдруг и говорит: давай, вали отсюда! Вы знаете, мне стало так плохо… Вот вы не поверите, я уже два года хожу мимо этой столовой и никак не могу зайти, а продавщица уже, может быть, уволилась или пьяная сидит, кто ее разберет…»
   Старушка, сочувственно: «А я пришла покупать апельсины. Пошла на контрольные весы и вижу: восемьдесят грамм не хватает! Целого апельсина. Пошла к продавцу, а он мне говорит: вы его съели».
   Слушая этот разговор, я решил помечтать. Вообразить себя Суперменом – летающим, в обтягивающем сине-красном трико. Который спасает униженных и оскорбленных и переносит их в Апельсиновый Рай, где никогда не обвешивают: уплатил за кило – кило и получи. Я долго мучился, но странное дело! Я никак не мог преобразиться в своих фантазиях и стать Суперменом. Мне почему-то не хотелось.
   Тогда я снизил планку и стал воображать себя Микки Маусом. Знаете, из старых мультфильмов, где он сидит на Луне и дремлет, а на Земле творится волчий беспредел, но вот до Микки долетают вопли обиженных, и он метеором срывается вниз, выставивши перед собой огромный кулак.
   Но и Микки Маус мне как-то не покатил. Неохота спасать, и все! Что за притча – не понимаю.

Хычины и трубочка

   Электричка. Душная, набитая изрядно.
   Семейство: супруг – по виду Шариков, но уже питерец в третьем поколении, супруга и двое детей-подростков.
   Отец:
   – Вот сейчас попьем колы и поедим бананчиков.
   Перехватывает взгляд моей жены:
   – Мы вам мешаем?
   – Вы нас забавляете.
   После пары бананчиков отец ударяет себя по лбу: хычины!
   – У нас же есть хычины!
   Они и в самом деле положили на бумажную тарелочку два хычина, один на другой. Тарелочку держал отец, а прочие члены семьи склонялись и откусывали по окружности. Отец сердился:
   – Отцу-то, отцу-то оставьте! Откусите отцу!
   И пояснил окружающим, что у него сломана челюсть, и он не может откусывать, но зато умеет жевать. Старший сын откусил ему от хычина и плюнул на хычин, а отец подъел сплюнутый на хычин хычин и стал рассуждать о глубине укуса: вот мать кусает поглубже – не то что ты!
   Действительно: мать выкусила хычин со знанием дела и знатно попотчевала главу семейства.
   Тем временем где-то вдали шел мороженщик.
   Двери вагона разъехались и ворвалась женщина с сахарной трубочкой в руке.
   – Верните мне деньги, – сказала она тихо.
   – С какой же стати?
   – Оно надкушенное!
   Обертка была надорвана, и виден был след зубов, подкрашенный помадой.
   – Оно растаяло, дура ты сука!…
   Мороженое полетело торговцу в рожу.
   И правильно, даже если растаяло. Потому что не я придумал, что человек звучит гордо.

Большаки и проселки

   Мне повезло прокатиться в пригородном автобусе: пустынные трассы, редкие остановки, отрешенные пассажиры.
   И вот сложился у меня кинематографический стереотип касательно подобного путешествия в США. Знойное шоссе. Чаппараль. Дрожащая атмосферная перспектива. Одинокая остановка. Прикрыв лицо шляпой и вытянув ноги, на скамейке дремлет стереотип. Он и холоден, и горяч, он уверен в себе. Заслышав слегка испуганный автобус, стереотип приподнимает шляпу, лениво потягивается, входит в автобус. Для него тут везде салун, у него повсюду два кольта и сапоги с задранными носками. Он молча едет, развалясь, у него кожаные яйца в обтяжку.
   А вот заходит пассажир близ поселка Янино. Беззубо кланяется и лихо всех приветствует, но все отворачиваются. Он, однако, не расстраивается. Всем он знаком. Плюхается на сиденье. Штаны на нем такие, что не разберешь, кожаные ли яички или пропиты уже.
   В душе – Чаадаев и Хомяков, объединенные пивной литровой бутылкой.

В троллейбусе

   Троллейбус.
   – Вот две дамы встали, и их не обойти! Им хорошо стоять!
   – У меня сзади есть место, где можно обойти и даже влететь. Встанете вон там – и будете читать, как баба-яга.
   – Совесть, совесть, совесть, совесть надо иметь…

Дискурсы и визуальные ряды

   Совершенное обыденное, серенькое утро, безумное.
   Сажусь в полупустой троллейбус, подо мной проваливается сиденье – удивительно, ведь я по ряду причин похудел килограммов на десять. Ко мне спешит старушечка; она – кондуктор, излучающая лучи лицом и не только.
   – Почирикаем, родненький! – И целится датчиком в меня и мой билет. – Это моя зарплата!
   Ну, почирикаем. О чем бы это почирикать? Ну, извольте.
   …Вот, еду дальше в метро, давно не видел рекламу каши. И вижу-таки ее, оглашаемую мужчиной с милицейской фамилией Быстров:

   ОТ ГОДА ДО ТРЕХ ДЛЯ ЛЮБИМЫХ КРОХ

   Могут дать условно, если не докажут сбыт.

Перекресток миров

   Станция метро «Технологический Институт» – известный перекресток миров.
   Вошел сегодня в вагон.
   Первой пошла кликуша в красном пальто. «И-ля-ля-ля, и-ля-ля-ля, никогда-никогда», плюс кудахтанье и вытянутая ладошка. Такая песенка, которая пелась с неодобрительными нотками. Не без укоризны, но будто бы и бесшабашно.
   С другой стороны вырос продавец воздушных шаров с приготовленным фирменным номером.
   Длинное и толстое резиновое полено, оглушительно воя и медленно сдуваясь, было пущено на свободу и уестествило целый ряд сидячих пассажиров. Оно протискивалось позади, судорожно билось, издавало кишечные звуки и неуклонно продвигалось вперед.
   Я сначала подумал, что Началось. Фальшивая реальность осыпалась, и наступает Истина.

Железный Гейнрих

   Автобус.
   Небольшая давка.
   Надо выходить.
   Общий рев: Нога! Нога! Нога!
   Зажало ногу, какой-то девице. Мне бы взяться да выдернуть, но как-то неловко стало. Начал протискиваться в соседний проем, где еще не зажало.
   Но зажало и тут. Шофер стал двигать своей дверью, нога выскочила. Как раз я выползал.
   Створки начали смыкаться.
   Общий рев заорал иначе: Целиком! Целиком! Теперь целиком!
   И действительно: я стоял изваянием, не в силах пошевелиться, стиснутый скалами, и кротко глядел перед собой, как заколдованный рыцарь по имени Железный Гейнрих в звании Барбароссы. Которого некому поцеловать и разбудить.

Зоологическое

   Есть такая особенная порода: услужливые и предупредительные транспортные козлики.
   Всем-то вокруг им хочется причинить удобство.
   Они среднего возраста, в кургузых полуклетчатых пиджачках, взъерошенные и лысоватые. Непременно с бородками и обязательно – с рассадой, или что там у них, в тележке, зелененькое торчит такое.
   Они суетятся, козлобородатенькие, по салону, сучат копытцами и колесиками; они мечтают, чтобы все разместились наилучшим образом.
   Ах, вы встаете? А я уже подвинусь! А я туточки встану бочком!
   Вокруг все пустеет; они вращают тележку, как спортивный снаряд. Сыра земелька заполняет салон, но вот и рынок, им туда; они приглаживают рожки пополам с кудрями, дробно цокают копытцами.
   От них пахнет серой, кладбищем и кинзой.
   Они спешат, и коробка разваливается за ними, перетянутая шпагатом; тележка не поспевает за земледелием; в глазах – лукавый и жестокий огонь.

Теплое место

   Салон.
   Троллейбуса, конечно.
   Передо мной – пустое, по-кондукторски развернутое, весьма заманчивое место. Перед местом стоит и держится за поручень женщина-ягодка, вполне при силах.
   Рядом со мной – доброжелательная соседка. Обращаясь к стоящей, радостно:
   – Здесь можно сесть!
   Сквозь зубы:
   – Хорошо.
   Стоит.
   Соседка, не успокаиваясь, поясняет:
   – Здесь «Кресло для инвалидА» написано!
   Женщина молча стоит. Откровенно говоря, она – мужчина.

Милая мама, жизнь подарила мне и тебе

   В общем, общественный транспорт. Полубабуля.
   Монополудиалог, если половиной назвать согласное тявканье.
   – Я вот Валентине Ивановне Матвиенко, нашей губернатору, доверяю. Как женщине. Она правительство взяла в свои руки. Мне и женщина в Никольском Соборе так сказала. Я иконку купила, они там дорогие, за пятьсот, а я за тысячу купила, Казанской Божьей Матери. Смотрела на нее, а она все плакала, слеза текла, а как на меня посмотрела – вдруг улыбнулась. Я теперь все время на нее смотрю (уже хохочет? – АС). У меня пенсия 2600…

В рабочий полдень

   Питер, Московский вокзал.
   Билетная касса дальнего следования для всех желающих и торгующих.
   За стеклом -необычно расторопная и строгая девушка. Пальчики так и мелькают.
   Клиентка из очереди:
   – Как Вы хорошо работаете!.. Так быстро!

   (…)

   – Так.. когда, говорите, отправление?
   Работящая девушка из окошечка:
   – Дебилы какие-то…

   (…)

   – В конце вагона? Это где туалет?
   Девушка:
   – Но конец – не середина же…
   – У туалета?…
   – У туалета?…
   – В конце туалета?…

Правда на правду

   Спокойно. Все кончится хорошо. Потому что когда-нибудь наступит моя остановка и я выйду из маршрутки.
   А если нет, то все кончится, естественно, плохо.
   Я еду.
   Сижу.
   Позади меня – заднее сиденье. Забитое.
   В переднюю дверь заруливает пролетарий в немыслимом поколении, останавливается посреди салона и мрачнеет.
   Дело в том, что позади меня, на заднем сиденье, грохочет Упс! Упс! Упс! Из наушников одного молодого человека.
   Но до пролетария не дошло, что дело в заднем сиденье. Это же не мотор, а микросоциум, сразу не разобраться.
   Вся беда была в том, что перед ним сидел другой молодой человек, у которого Упс было тише, тоже в наушниках, но пролетарий подумал именно на него.
   Виновник же сидел тише воды, ниже травы.
   Пролетарий набросился на добычу поближе:
   – Сделай тише!
   Упс! Упс!
   Пролетарий вынул ему наушник:
   – Ты глухой?
   Ответ с сиденья:
   – А машина не раздражает?
   – Твой звук раздражает! Щас выкину тебя при всех свидетелях, и все будут справедливы!
   Упс! Упс!
   Оно, это Упс, добралось-таки до крещендо.
   Тут добрые девушки, сидевшие вокруг меня, указали пролетарию на истинного виновника беды, счастливого гада, который сидел и лыбился.
   Пролетарий пошел в начало салона, взял там зачем-то оставленную большую красную сумку и пересел поближе к настоящему источнику Упс, глядя строго.
   Не знаю, что тут на что повлияло – вид сумки, факт ее доставки или само соседство – но Упс прекратилось.
   И воцарился мир.
   Тогда пролетарий повернулся к соседу, сосавшему пиво, и начал рассказывать, как работал ремонтником. В звуковом диапазоне Упс и шире.
   А я приехал как раз!
   Я же обещал, что все кончится миром.
   Да, забыл сказать. Девчата, меня окружавшие, взахлеб обсуждали журнал с глянцевыми трусами и передачу про Дом номер Два.

Призыв

В метро (я очень внимательно слушаю такие вещи и ничего не путаю) только что прозвучало:
«Помогайте беременным женщинам, помогающим инвалидам и людям с плохим зрением».

Демиурги

   Поздний вечер, метро.
   Полный вагон рыбаков.
   Финский бульон-залив еще не до конца переварил ледяную корку зимнего жира. Рыбаки сидят до последнего.
   Мне их сильно не хватает, этих рыбаков. Несколько лет назад, когда я каждое утро садился в поезд, эти странные люди с громоздкой экипировкой были для меня бесплатным триллером. Удовольствие от созерцания этих фигур, как и от всякого триллера, строилось на контрасте и радости за личный комфорт. Я даже забавлялся, вспоминая не помню, чью, обидную песню про жен, встречающих рыбаков, которых доставили прямо со льдины на чрезвычайном вертолете. «Кормилец спустился с небес», – вот как пелось в той песне, не без высоколобого сарказма. А жены стоят внизу с разинутыми ртами.
   Меня не покидало подозрение, что это какие-то особенные люди. Придешь на залив и видишь вдали множество черных мушек. Сидят неподвижно, не пьют и не курят, хотя, конечно, как-то же они пьют и курят, потому что иначе теряется весь смысл. Каждый сам по себе, никакого общения, никакого обмена продуманными мнениями и видами. И едут-то в поезде молча, лишь рыкнут изредка что-то универсальное, размытое семантически. Как будто из камня высечены, да и близко уже к тому по текстуре кожи с проникновением в податливый, восприимчивый к оледенению мозг.
   Вчера я решил, что они, может быть, демиурги.
   Они никого не ловят. Они зависают над водами и творят Рыб.
   Они сосредотачиваются, и Рыбы образуются из ничего.
   Но дело, вполне возможно, обстоит совершенно иначе, наоборот. Не исключено, что это сами Рыбы охотятся на рыбаков. Потому что эпоха Рыб к маю месяцу заканчивается, и наступает эпоха Водолея. Льдину отрывает, и вот уже Рыбы густеют косяками, ждут, когда им удастся выделить из ловцов чистый Духовный Экстракт.
   Не знаю, короче. В быту такие люди ничем не выделяются.

Анимализм

   Пришли родители.
   Рассказывают, что видели в троллейбусе мужика, который вез на рукаве огромного откормленного ворона.
   Разговаривал с ним.
   Мать:
   – Кто?
   Отчим:
   – Ну, мужик, не ворон. Мужик с вороном.
   Мать:
   – Что же он ему говорил?
   Отчим:
   – Ну, я не знаю. Ну, «не ссы, падло, потерпи, сейчас выйдем».

Полифония

   Троллейбус.
   Мужчина лет пятидесяти сидит, нашел себе стоячую жертву, застенчивого курсанта медицинской службы.
   – Вот ты скажи мне, кем ты будешь? Гинекологом?
   Посторонняя женщина в очках, с соседнего сиденья:
   – Проктологом!
   Курсант, пожимая плечами:
   – Кем прикажут.
   Мужчина:
   – Ну а все-таки?
   Курсант:
   – Инфекция.
   Женщина в очках, словоохотливо и радостно:
   – Инфузория!..
   Мужчина:
   – И чем ее лечат?
   Курсант:
   – Лекарствами. И закалкой.
   Женщина в очках, с готовностью поет:
   – Если хочешь, если хочешь быть здоров…
   Мужчина, доверительно:
   – Я вот призывался в 77-м…
   Я вышел остановкой раньше нужной. Позади меня женщина в очках задумчиво приговаривала, качая головой: «Одна, совсем одна».

Правила маскировки

   Никак не пойму людей, которые ездят в метро в камуфляже. С семьей, в выходной день.
   От кого они прячутся, от кого хотят скрыться? Ведь ничего не получится.
   Чтобы спрятаться в метро, нужно проколоть себе бровь и вставить гантельку, а в уши – наушники, да выкрасить черным ногти, да взять в руки банку с джин-тоником. Тогда никто не догадается, что ты на самом деле джеймс-бонд и выполняешь невыполнимую миссию, сопровождаешь жену в мир кожи и меха.

Пластырь

   В вагон метро вошел продавец лейкопластыря.
   Он был пьяный в дрезину.
   Он очень долго топтался на месте, обретая точку опоры и устаканиваясь. Утвердившись, он обратился к пассажирам:
   – Лл-ляко..пстырь!… залепляет…
   Лейкопластыря при нем не было. Он его потерял.

Ручки

   Снова некрополитен.
   Вошла продавщица всего, кубических очертаний; вошла и затрубила:
   – Ручки гелевые, на масляной основе, пишут в любом положении…
   Пауза. Не меняя интонации, тем же нечеловеческим монотонным голосом:
   – Ручек нет, блин, кончились, надоели они мне…
   Я так захохотал, что стало неловко. Беззвучно, но лицо выдавало. Вокруг сидели чинные, каменные пассажиры – кроме очаровательной девушки напротив. Она занималась тем же, что и я. Так мы и ехали, поглядывая друг на друга и прыская, пока я не вышел.

Кун-шу

   Троллейбус.
   Спортивная старушечка-кондуктор протягивает ладошку. Я сую мелочь и бумажку: десять рублей. Бумажка сложена пополам. Из бумажки торчит какой-то чек.
   Старушечка осклабилась и весело сверкнула очками:
   – А ваши чеки мне не нужны! Нет!
   – А мне – ваш билет…
   Не реагируя:
   – Если чеки хранить – деньги не будут держаться! Чеки нужно выкидывать! Денег не будет… У китайцев написано! Кун-шу вроде, да? Читали?
   – Как скажете, – пожал я плечами. Скомкал чек и бросил на пол, намусорив.
   Дома у меня, между прочим, полным-полно чеков, и в карманах тоже.
   Старушечка пошла дальше, помахивая детектором.
   Я услышал озабоченное:
   – Эти ваши карточки – тоже чеки… не будет денег…

Пропавшие среди живых

   Та же кондуктор-старушечка, тот же троллейбус. Четыре дня спустя.
   У старушечки – монолог. Не без яда.
   Очки сверкают.
   – Их сразу видно – всяких вологодцев, тамбовцев… новгородцев. Тут немцы сели! Заблудились. Я к ним, показываю: платите! А они не понимают. Тут одна подошла – давайте, говорит, переведу. Переводите! – говорю. И она стала переводить. А те как начали возмущаться! А я им говорю – вы не понимаете, где находитесь! Вы в Ленинград приехали, это вам не Европа!… А они в ответ только и знают свое: Швайн, да Швайн…

В ассортименте

   Метро.
   Вдохновенный торговец религиозным календарем.
   – Есть Прощенное Христом Воскресение…

Экипаж

   Троллейбус пошел на вираж, и все покатились.
   Из-под колес вырулил невменяемый «мерин» и умчался по синусоиде, по большой кокаиновой дороге.
   Салон наполнился криками:
   – В который раз!… Как везет, сука такая!… людей же везет!
   Я стоял молча, с непроницаемым лицом и смотрел в окно.
   На уровне моего пояса ожил сидячий мужчина.
   – Во всем виноват водитель, – с горечью произнес он и вдруг ударил меня пальцем в живот. – Правильно?
   Я согласился, поводя носом и постигая, что спирта в попутчике все-таки больше, чем солода.
   – Снег! – крикнул он скорбно и снова ткнул пальцем, на сей раз в окно, пытаясь заглянуть под колеса. Мимо струился девственно чистый и старчески пересохший поребрик, но тот видел снег. – Будто водитель виноват! Накидают, а виноват водитель.
   Он помолчал, подбирая слова.
   – Надоело, – сказал он решительно, – не могу больше. Пойду на Кировский завод, не хочу водителем. Водитель всегда виноват. – Он перевел взгляд на кабину, и я представил его в ней, здесь и сейчас. На лице выходного водителя появилась слабая улыбка: – А за рулем сидит мужик – он моментом отхреначит! Нормальный парень. Сорок семь лет.
   Я вышел, мысленно меняя пилотов местами.

Роден

   Автобус, мчится птицей. За рулем пригнулся горный орел.
   Я сижу.
   Позади – он и она, я их не вижу. Только слышу.
   Слышу, как она притворно возмущается:
   – Не порти мне прическу! Перестань!…
   Я добродушно улыбаюсь: вечная весна. Роден.
   Сзади, строго:
   – И чтобы помылся во вторник, понял?…

День Пограничника

   Сегодня я совершал разнообразные добрые дела в метро.
   Сначала я подарил жетон похмельному человеку, который иначе не мог попасть домой. Сам был в столице в таком положении. Потом уступил место беременной женщине, которая чрезвычайно смутилась и даже стала отказываться. И я потом смутился, когда присмотрелся, стоя уже, потому что беременность, похоже, была не беременность, а просто большой живот.
   После этого я вышел на платформу станции, что в сердце нашей Родины – Невского проспекта. И встал под эскалатором, где мне забили стрелу.
   Там я начал совершать самое главное доброе дело: любовно смотреть на Пограничников, у которых сегодня День. Я рассматривал их любовно совершенно искренне. Они спускались по эскалатору и громко кричали: «Граница на замке! Спите спокойно!» Их было очень много, и все были юные красавцы, все на одно лицо.
   И один из них бросил в меня пивную бутылку. Стеклянную. Промахнулся, разумеется, из-за чего я тут же усомнился в его меткости и, стало быть, способности поразить врага. И, следовательно, в оправданности моего спокойного сна, который, кстати, ни к черту.
   Зачем он бросил в меня бутылку, как будто я шпион? Или, как минимум, нарушитель границы?
   Поразмыслив, я пришел к выводу, что я, конечно, нарушаю границы – моральные. И мне показалось, что есть смысл учредить День Морального Пограничника. И в этот День вообще запирать метро, предварительно запустив туда всех причастных.

Поезд в огне

   На днях со мной случилось маленькое приключение. У меня сломался мобильник, а он же еще и часы. Перестал включаться. Начинаешь заряжать – включается, но команды не слушает.
   И я повез его к ветеринару.
   Наивный человек!
   Доктора расхохотались мне в лицо. Они отфутболили меня в гарантийную больницу для телефонов, где койко-день – как в моем стационаре, аж сорок пять суток. Диагностика, лечение – все, как положено. Причем в ту самую, где мне его, запеленатого, вынесли полгода тому назад, еще с девственно чистой памятью, не испорченной номерами разных личностей, любителей говорить малышам-телефонам скабрезные слова.
   И она далеко, больница эта.
   Поняв, что дела мои беспросветны, я забрался в автобус и поехал домой.
   А когда решил выходить, телефон, он же часы, выпрыгнул из футляра и весело заскакал поперед батьки в пекло. Вернее, из пекла, ибо в автобусе и батьке было невыносимо.
   Он шлепнулся на тротуар и, как встарь, заголосил первым младенческим криком.
   Он выздоровел, возмущенный акушерским шлепком.
   Сегодня он мне приснился и был проказлив. Я гонялся за ним на поездах, меняя состав за составом, но он победоносно уворачивался. А поезда были самые разные, и я перескакивал из одного в другой со сверхъестественной скоростью. Они были мыльно-облачные, просто железные, шерстяные, а последний вообще был огненный. И этот поезд мчался в огне, а я норовил ухватить мобильник, чтобы взглянуть, который час. И уловил.
   Утром же, когда я встал, все часы в доме показывали разное время.

Форма материи

   Ехал в автобусе и внимательно читал бегущую строку.
   Там говорилось:
   АВТОБУС СОЕДИНЯЕТ ЛЮДЕЙ!
   Как это верно. Я моментально ощутил это на себе. Я только бы уточнил, что он соединяет белковых тел и нуклеиновых кислот.
   В известной мере будучи формой их существования.

Игрушечное счастье

   Маршрутка.
   Еду и смотрю в унылое окно. Вижу стоматологическую вывеску: «Счастливые зубы»
   Вот же как оно бывает: у зубов может быть счастье. И у желудка. И даже у мозга. А у человека – нет.
   …Напротив сосала из банки седьмую Балтику какая-то девица. Она болтала по мобильнику с приятелем. Или подругой. И говорила, что хочет большую мягкую игрушку. А потом исподтишка сфотографировала мобильником меня. Вполне счастливая.
   И я не знаю, что думать. Я совсем не большой. И на сегодняшний день совершенно не мягкий: накануне провертел в ремне две новые дырки. Вилкой.
   Ничего я не понимаю в жизни.

Озноб

   – Что читаем?
   Это меня так спросили. Женщина спросила. Я поднимался на эскалаторе и читал. Я стоял на ступеньке слева, а она – справа.
   Я показал ей, что мы читаем.
   – О-о, – уважительно протянула она, хотя уважать меня было не за что, наоборот.
   Я сделал вид, что читаю дальше, и до самого верха чувствовал, как она сверлит меня взглядом. И покашливает.
   Одета не броско – джинсы да куртка; не особенно молодая, не платная гулящая, которую за версту видно, не пьяная – абсолютно обыкновенная, каких легион.
   При мысли о том, что может твориться там в голове, меня пробирает озноб.
   Все, что угодно.

24 часа

Когда-то у меня были наручные часы. Это были удивительные часы, и я не знаю, что с ними стало. Наверное, то же, что с остальными. У них был циферблат не на 12 часов, а на 24. Понять по расположению стрелок, который час, было решительно невозможно, я и сам не понимал. Но когда ехал в метро, всегда старался положить руку так, чтобы всем было видно – особенно, когда стоял и держался.
Люди же крайне любопытны. При виде книжки им позарез хочется узнать, про что там написано. А при виде часов – сколько времени. Я нарочно становился так, чтобы они вывернули себе шею и мозг заодно, пытаясь сообразить, что же такое подсказывают им мои часы.

Зазеркалье

   Метро, вагон.
   Вошел человек – черный, как муха, с косичкой. Двери еще не съехались, а он уже победоносно провозгласил:
   – Гелевые ручки! пишут по дереву, по стеклу, по бумаге…
   С другого конца вагона написалась женщина, гелевой ручкой судьбы. В руках она держала какие-то линзы. Она гневно заорала на весь вагон:
   – Ты че – больной, Арам?!…
   Арам немедленно замолчал и сел.
   Женщина прогулялась по проходу, поторговала линзами. Потом вышла, на платформе взяла под руку якута, который двумя перегонами раньше казался простым пассажиром и купил у еще одного продавца Новые Правила Дорожного Движения со всеми штрафами, как обещал продавец.
   Они стояли на платформе и смеялись. Потом женщина закричала во все горло:
   – Света! Света!
   От головы поезда, радостно улыбаясь двумя рядами железных зубов, бежала Света, с авторучками – наверное, гелевыми.
   Они все соединились.
   Поезд поехал, Арам сидел. Он ехал долго, я уже вышел, а он так и ехал дальше.

Проекция

   Мы ничего не знаем о мире, кроме себя самих.
   Метро. Плотного сложения господин, покачиваясь на краю платформы, с полупустой бутылкой пива в руке, негромко взрыкивает:
   – Свиньи, сука!… все свиньи…

Контрход

   Жизнь, что называется, налаживается. Выстраивается вертикаль, утюжится горизонталь. Дворники надели форму, коммунальное хозяйство надувает щеки. Появились деньги на газоны, скамейки, нумерацию домов и даже корпусов.
   То есть надо что-то делать, пора принимать меры.
   Потому что если так пойдет дальше, то наши люди привыкнут ко всякому фитнесу. И он их погубит. Благоприятная мутация завершится в зародыше, а уже мутировавшие люди вроде меня скоро канут в небытие. Я упорно пью воду из-под крана и из тысячи сортов колбасы продолжаю выбирать докторскую, я новый биологический вид, однако роскошь цивилизации обещает сорвать эксперимент и вывести меня, как вредную мандавошку.
   Но есть обнадеживающие признаки. Люди приспосабливаются, нащупывают новые ходы. Напрасно повадился ходить по воду зазнавшийся болт, ему уже готовится неожиданная резьба. А что? Даже тупому вирусу хватает ума мутировать при встрече с лекарством.
   Еду в троллейбусе. Билет стоит шестнадцать рублей, которые я и вручаю кондукторше. Она уважает цивилизацию, подчиняется ей, она в оранжевом жилете.
   Она вернула мне мои пять рублей, монетку, со словами:
   – Вот ваш билетик.
   И действительно не дала мне билета, ушла.
   Я восхитился. Какая мощь, какая гениальная простота. Мой народ жив.

Удаленные комменты

   Поезд. Весело стучат колеса. Не у поезда, а у меня в животе, потому что я схавал эти колеса по причине позднего времени и надобности спать.
   Вытянувшись на верхней полке и оценивая шансы приземлиться во сне на нижнюю, я пытаюсь задремать. Девица напротив меня, тоже на верхней полке, задремать не пытается.
   Она разговаривает по телефону.
   Со многими людьми разговаривает, и неизменно – в требовательно-веселой манере с элементами каприза и самоутверждения. Лицом напоминает ученого целеустремленного зайчика, серьезные наглые глазки за линзами очков, поджатые губки. В манерах – абсолютная непрошибаемость и готовность существовать в любой среде. Так как все будет по-ейному несмотря ни на что, ибо это правильно.
   Но вот, вроде, угомонилась. Во всем вагоне мертвая тишина, нарушаемая простительными сонными шебуршаниями.
   Нет, не угомонилась.
   Накрылась одеялком, и только светится, как ночник, огонь невидимого мне дисплея. Звонит.
   – Але. Привет. А ты чего? Ты идешь, что ли? А, в подъезд зашел. Когда доберешься до компа, посмотри там, пожалуйста мое. Я хочу знать, какие комментарии пришли на ютубы, которые я выложила. Да. Обязательно посмотри. Позвони мне сразу, как посмотришь…
   Я лежу, задыхаюсь. Логинюсь и паролюсь. Перехожу в сетевой режим. Тихо шепчу комментарии:
   – Йаду. Йаду, аффтар. КГ. АМ. Ап стенку и в топку, сцуко…

Просьба

   Метро.

   «Уважаемые пассажиры! Городской комитет по транспорту убедительно просит вас в связи с закрытием на капитальный ремонт станции „Горьковская“ пользоваться другими станциями метрополитена, а также маршрутами наземного транспорта».

   Очень трудно отказать в этой просьбе.

Полуфантазия

   Маршрутка.
   Сажусь на краешек сбоку. Помещаюсь плохо, потому что рядом раскинуты ноги. Разведены они вольготно в режиме проветривания.
   Мысленно веду диалог.

   – Вы не могли бы прибрать свои ноги? Вы занимаете много места.
   – Будьте терпимы. У меня стояк и яйца распухли.
   – Сочувствую. Но я не вижу здесь надписи: «Для пассажиров с водянкой яиц и приапизмом».
   – Такие надписи дискредитируют пассажиров по медицинскому признаку. Мы все одинаковые пассажиры. Каждый имеет право сесть где угодно и растопыриться.

   Вздохнув, я сам раздвинул ноги, широко, и он подобрался. Я тоже, знаете, не барышня с урезанной анатомией и требую места.

Человек человеку фамилия

   Я вошел в вагон метро, сел, раскрыл книжку. Справа что-то тяжело ворочалось и обстоятельно дышало спиртом, потом обратилось ко мне.
   – Вы хотите познакомиться с человеком?
   Я закрыл книжку, потому что никогда не упускаю случая пообщаться. Тем более с таким пожилым и красным лицом, в очках над седыми усами.
   – С каким?
   – Просто с человеком. Такая фамилия: Человек.
   – Да, было бы любопытно.
   – Прекрасно. Вот мы и познакомились.
   – Да вдобавок однофамильцы, – согласился я.
   Он подумал, а потом спросил:
   – Как вы насчет женщин?
   –? Положительно.
   – С кем бы вам хотелось познакомиться?
   – Здесь, в вагоне?
   – Да.
   – Ни с кем.
   – М-м? – он мотнул головой в сторону дамы, ближайшей в пространстве.
   – Нет.
   – А чего?
   – Не хочу.
   – Просто и ясно, – похвалил он и задумался. Потом начал показывать мне мужчин. Я улыбнулся, встал, дружески похлопал его по руке и ушел. Он-таки сделал меня, выдавил из своего миража, где я нечаянно застрял.

Красота жизни

   Дружелюбно протискиваясь, я остановился перед Ней.
   Она – сидела. В метро.
   И читала книжку, писанную маленькими такими паучьими буковками, аки-паки, миром господу. Но Она ничем не напоминала существ, которые не от хорошей жизни читают такие буковки, да и по их лицам не скажешь, что им лучше от этого чтения. Она была сама Маргарита.
   А книжка называлась, я подсунулся: «Красота Истины».
   И очень взволновала Ее.
   – Там сзади есть место, отойдите, – приказала Она мне.
   И я вдруг понял, что я – я! – застилаю Ей Красоту Истины.
   Что моя тень падает.
   Что Ей уже почти все понятно, осталось совсем чуть-чуть.
   Я улыбнулся.
   – Нет, – сказал я.
   Потому что позади меня не было места. И в этом была Последняя Истина.

Новогодние сказки

   В вагон метро, где ехал я, вошли ряженые, он и она. Тихие, молчаливые. Впечатление было такое, что истинные русичи наконец-то взялись за дело.
   Описать их – дело нелегкое. Она еще так себе, в сарафане, села. А он, бородатый и деловой, остался стоять. Рубища, но все чистенькое. Грубо нашитые карманы; бахрома всех видов. Островерхая соломенная шляпа, но без колокольчиков, как у жевунов. Изобилие лент и поясов, каких-то бантов и беззвучных бархатных шариков, деревянные обереги.
   Розовые кафтаны до пят, на пятах – кроссовки; всюду золоченые кисти, псевдокняжеская роскошь.
   Мужик всю дорогу сосредоточенно занимался делом: выстругивал себе и без того замечательный посох. Правил ему набалдашник.
   По всему, это были проводники нового и хорошо забытого старого. В них царствовали свобода и мир. На миг мне захотелось протолкнуться в их деревянное зодчество.
   Но я не захотел.
   Они вышли станцией раньше меня.
   Я знаю тамошний милицейский пикет.

Новая угроза

   Чуреки, говорите? Хачи? Скины? Как бы не так.
   Заглянула ко мне, по одинокости, давнишняя знакомая. Страшно подумать, сколько лет мы знаем друг друга. Жениться думал когда-то. Эх, да что теперь там.
   Короче говоря, она рассказала мне про двух свирепых Контролеров, которые орудуют в автобусах и троллейбусах на Лиговке и Невском.
   Выволакивают зайцев, бьют, девок волокут в подворотни – ужас, а не Контролеры, и наводят животный страх.
   И вот они к ней, а она только что села, и двери только закрылись. Да и билета бы не купила, потому что была при ней лишь неразменная тысячная бумажка.
   – Пройдемте.
   – Да не пройду я!
   – Пройдемте. Заплатите штраф!
   – Да я только вошла, я готова платить, вот тысяча! Хрен вам, а не штраф.
   Выволокли на Малую Морскую.
   – Пойдемте в милицию.
   – Нет, зачем мне с вами в какие-то там дворы, где как бы милиция? Вон милиционер стоит.
   Отдельный милиционер стоял. Но вдруг исчез.
   – Теперь, – потребовала моя знакомая, – показывайте-ка вы мне ваши бумажки-документы. А иначе все это как-то…
   Те засуетились, стали совать какие-то корочки с бляхами. Фамилий она, к несчастью, не запомнила.
   – А теперь покажите ваш паспорт!
   – Хорошо, – согласилась она. – Но в руки не дам. Читайте из моих.
   Она развернула паспорт, стала показывать. Контролеры долго вчитывались в фамилию, потом переглянулись.
   – Позоришь нацию, – прошипел один, и оба зашагали прочь.
   Фамилия у моей знакомой такая еврейская, что я просто не могу ее сейчас набить, да и согласия ее на то не было.

Не Блок, но Возмездие

   Какая-то недалекая гадина распорола мне в троллейбусе сумку.
   Естественно, ничего не стащила. Что с меня взять?
   Я хочу, чтобы вора поймали и сделали ему то же самое.
   И я хочу, чтобы он был кенгуру.

Задержание

   Ровно в полночь, со вчера на сегодня, при выходе из метро я был остановлен милиционерами.
   – Документы, пожалуйста, – предложил мне пытливого вида крепыш. Он заполнил собой весь вестибюль, и я не понимал, каков из себя его напарник. Мне было его не видно. От волнения. Меня редко останавливает милиция, хотя я всегда к этому готов и даже извращенно стремлюсь.
   – Так-так, Алексей Константинович, – констатировал милиционер. – Странно. Очень странно. Плохо спали сегодня?
   – Отчего же, сносно, – возразил я. И спохватился: – Но вообще говоря, плохо, конечно.
   – Странно. Куда едете?
   – В Москву.
   Шерлок Холмс сверлил меня понимающим взглядом, собираясь изготовить из меня Ватсона в постафганской версии.
   – Зачем?
   – В гости.
   – Очень странно, – задумался милиционер. – А кем работаете?
   – Писателем?
   – Прозаиком? – догадался он каким-то непостижимым следственным чутьем.
   – То-то и оно.
   – Про что пишете?
   Я вспомнил полезный рецепт писателя Горчева, специально для таких случаев. Он так уже много раз говорил.
   – Про милицию. У меня брат милиционер.
   – Про задержания? – понимающе кивнул Холмс, возвращая мне паспорт.
   – Про задержания, про них, – закивал я в ответ, имея в виду настоящую запись.

Здравое рассуждение

   Будет некоторый повтор, но история в целом новая.
   В церковь, в каморку к регентше, зашел неизвестный мужичок и попросил одолжить ему двести рублей под залог паспорта.
   Та одолжила.
   Вскоре он вернулся и попросил еще столько же, потому что проигрался в доску.
   Вызвали старосту.
   – Вам тут что? – топотал ногами староста. – Ломбард? Куда вы пришли?
   Я, слушая, молчал.
   Тогда писатель, мне эту историю рассказавший, спросил: неужели мне не смешно? Тот самый факт, что человек явился в церковь занимать деньги под паспорт на азартные игры?
   Я ответил, что тот поступил очень здраво и ничего смешного нет.
   Он пришел в специальное милосердное место, где попросил о помощи, и помощь эту получил. Он обратился по адресу. И я вспомнил другой случай.
   Я сел в метро, в вагон, и вошел человек.
   Начал он хрестоматийно:
   – Люди добрые! Извините, что я так к вам обращаюсь…
   Слова были обыденные, знакомые, но вот в риторике звучало нечто странное.
   – У меня ужасное похмелье, мне не на что выпить, помогите, кто чем может!…
   Как ему подавали! Как подавали!…
   Любая безногая рок-группа в беретах, увидев это, умерла бы на месте, перекусив гитарные грифы.

О Лишних Людях

   Если бы я стал преподавать литературу, как мне недавно советовали разные шутники, то я ни в коем случае не отказался бы от понятия «лишние люди».
   Они ведь и в самом деле были лишние – Чацкий, Онегин, Печорин. Если бы не они, никто бы не страдал, не умер, не обиделся. Хамы и убийцы.
   Думая дальше, я обнаружил у них одну общую особенность. Она лучше всего выражается словами песни про резидента: «И носило меня, как осенний листок».
   Это же про них.
   И как их проглядело Третье Отделение? Вот там-то лишних людей не бывает, в госбезопасности. Там бы они прижились. Два ликвидатора и провокатор.
   А вообще, лишних людей, потенциальных сотрудников Третьего Отделения, очень много. Это я только что доподлинно установил, прокатившись в метро.

На пути к Абсолюту

   Метро.
   Обычный мужичок, в кепочке, сидит, в ногах – пакеты с какой-то внутренней мерзостью. Мужичок щурит глаза, все время улыбается и ведет разговор.
   С веточкой.
   У него в руке веточка. Голая, без листьев, сантиметров пятнадцать, даже не прутик. Он держит ее очень бережно, беседует с ней, о чем-то спрашивает, уговаривает ее, подбивает на что-то и склоняет к чему-то.
   Я поискал глазами: может быть, он говорит с кем-то напротив, кого мне не видно? Нет. Напротив слушали не мужичка, а наушники. Он говорил с веточкой.
   Судя по мимике и общей энергетике – объяснялся ей в любви.
   По-моему, беспроигрышный вариант отношений.
   Хотя решение половинчатое. Да, веточка бескорыстна и ничуть не коварна, она не пьет кровь и не следит в дальнейшем, как ты без крови. Но ее видно, на нее обращают внимание и делают выводы. Процесс отражается во внешнем мире, а это ни к чему.
   Нужно молча и без веточки. Это будет Абсолютное Чувство, к которому мир не имеет никакого касательства.

Колдун

   Возле метро обнаружил колдуна.
   Тощий молодой человек в очках стоял, одетый в черный балахон до пят и черный капюшон. На груди – табличка: «Подайте колдуну на пиво».
   Мимо проходили все больше какие-то жестокие люди. До меня донесся обрывок фразы: «А вот может быть, сразу в лицо дать?»
   Постояв немного, я не выдержал и приблизился. Дал десять рублей.
   – За наглость, – сказал я.
   – Да хранит вас Тьма, – ответил колдун.
   Она хранит меня, да.
   Через пять минут колдуна прогнал милиционер. Ну вот за что? Кому он мешал, что сделал? И почему не превратил милиционера в штопаный презерватив?
   Разве что потому, что дальше некуда.
   Колдун послушно ушел. Он так и шел по проспекту в балахоне-капюшоне, с табличкой. Наколдовал, очевидно, с отчаяния свинцовую тучу, ибо сразу хлынуло.

Пегая дама и холощеный кавалер

   Автобус.
   При первой двери – чуть нервная дама пегой окраски. Сиреневый туман над нами проплывает. Благоухание седин. Копытом уже не очень, но по молодости умела.
   Подчеркнуто велеречиво, с древним питерским акцентом:
   – Скажите, пожалуйста, а у вас передняя дверь открывается?
   В кабине молчание.
   – Да открывается, – проворчала кондукторша.
   – У вас не очень-то разговорчивый водитель! – Акцент исчезает.
   – Да его пассажиры заманали, катаются и ездют.

Лицом к лицу

   Автобус. Вроде бы тот же.
   Возле дверей два пенсионера выясняют, кому на три года меньше. Младший плохо стоит на ногах.
   Склоняюсь над ним:
   – Мы выходим?…
   Он оглядывается в изумленной железной улыбке, устремляет меня подбитый глаз цвета свежайшей сливы. Ладонь распахнута, показывает мне подсохший ломтик апельсина.
   – Ну а как же! Ведь мы живем дома!…
   И я занервничал.
   Мне что-то узналось в нем.
   Я вдруг начал что-то подозревать. Здесь, в доме моем, бывает кто-то еще.

Билет

   Троллейбус.
   Неизвестный с тележкой, изумленный лицом, доказывал сидевшему поблизости старичку, что сидеть гораздо выгоднее, чем стоять.
   Потом началось основное соло Неизвестного.
   – В Москве билет для пенсионеров бесплатный. Не были в Москве? Ну и что? Я тоже не был в Москве. Мало ли, где я не был. Я и на Луне не был. И в Нью-Йорке не был, и в Берлине не был, и в Париже не был. Знаете, какой билет в Париже? Там вы с утра покупаете билет на целый день. Месье! пожалуйста! вот вам билет. На целый день. На метро, на автобус, на все. Нет, вы не понимаете. Билет! Один. На весь день. На метро. 400 станций! Выбирай любую. Где хотите – в центре, в предместье. Месье! извольте. Вот ваш билет. На весь день. 400 станций! Понимаете? Единый. На все. С утра купил – и можешь целый день ездить. Единый билет. Там 400 станций метро, в Париже. Поезжайте, месье, куда хотите. У вас есть билет. Теперь вы поняли? Он единый. Это у них такой билет. С утра его купил – и больше не нужно. Месье! пожалуйста. Поезжайте, куда вам нужно. Билет есть, все в порядке. По деньгам? Не знаю, откуда я знаю. Это в Париже, а не в Москве. 400 станций, и на все один билет. А у нас – извините! триста пятьдесят рублей это ой-ей-ей! Это потому, что у нас трудяги, а там народ работать не хочет.

Дед Мороз

   Автобус-маршрутка.
   Справа от водителя – два места, занятые помощницей и узбеком неустановленного назначения.
   Узбек был одет в красную шапочку Санты-Клауса, по опушке весело бежали электронные звездочки, вспыхивали. Рот узбека тоже вспыхивал, червонным золотом, и пальцы тоже, такими же перстнями. Узбек был избыточен. Он вел монолог, иногда переходя на узбеческий, и поминутно хватал водителя за рулившую руку, а водитель все понимал и только кивал, очень довольный по причине ответного узбечества. Я ехал немножко в ужасе, подозревая, что эта веселая компания угробит всех, а главное – меня.
   Чтобы отвлечься, стенографировал монолог.
   – Я Дед-Морозом работаю. Мне надо деньги зарабатывать. Главное, чтобы все люди был счастливы. Есть деньги, нет денег – люди должны без денег ходить. Почему снег идет? Потому что я здесь. Дед Мороз здесь. Мишулечка здесь! Мишулечка приехал. Ты понял, да? Деньги не бери людям. Я в Петергофе работаю, Фонтан. Пятьдесят рублей – я Новый Год деньги никогда не беру. Шапка у меня горит! Знаешь, где мне ее подарили? Мне ее в Арктика подарили. Мне все говорят – Черный Жёп. А я в Арктика служил. Мы все здесь братья.

Антониони

   Метро, станция «Нарвская».
   В ожидании поезда я обратил внимание на некоторое беспокойство в конце платформы, между колоннами и скульптурами. Там вспыхнули пререкания на незнакомом мне языке, который, однако, постепенно становился русским.
   Сначала я решил, что это ругается иностранец. Папарацци, весьма западной наружности, в бандане и вообще излишне разболтанный демократией, деловито наводил фотоаппарат на компанию безногих подземных скитальцев. У тех был привал. Оказалось, что невнятное рычание исходило не от него, а от них. Иностранец, вылитый Антониони на съемках «Профессии-Репортера», расхаживал и делал снимки, отвечая безногим десантникам на чистом русском языке.
   – Пошел в задницу! – орали на него катальщицы.
   – Сами идите в задницу, – отзывался Антониони.
   И продолжал фотографировать. Так дразнят в зоопарке хищных зверей, палкой сквозь прутья. Вдруг Антониони спрятал аппарат и побежал.
   За ним гналось что-то невысокое, по колено, на колесиках, хрипя и толкаясь утюжками.
   Тут пришел поезд, и я уехал.

Прическа

   Вот что я хочу сказать о разнообразном транспорте, так это то, что непонятно мне, когда стоишь и держишься за специально отведенную ручку, то почему женская дама, сидящая там ниже меня, начинает недовольно ерзать, ибо я, дескать, имел неосторожность притиснуть ее волосы, распушенные и небрежно разбросанные.
   А бывает, что это не только волосы, а еще меховой воротник, и неясно, где заканчивается одно и начинается другое, с образованием сложного меховика, который, в конце концов, по замыслу для того и распушен-распущен, чтобы привлекать мое внимание – в частности; ты и так изловчишься, и сяк, и там перехватишь, и тут, но все равно, обязательно что-то прижмешь и дернешь, и вот уже я для нее ровный слон с хоботом и дебил. Как будто я Чингачгук, и нет у меня мыслей, кроме как собирать с нее скальп; как будто с меня, с моего из-под ногтя, ползет к ней в прическу венерическая протозоя, тогда как на деле, быть может, это вовсе с нее сползает всякий стригущий лишай.
   Хочется съесть у ней над теменем бутерброд, а еще хочется носить с собой маленькие ножницы и тайно стричь, а будучи пойманным – объяснять, что это на память, к сердцу и в медальон.

Кредит доверия

   Фантазировал под землей.
   Вот вхожу я в вагон метро – какой у меня кредит общественного доверия? Нулевой, если не отрицательный: кто его знает, зачем я и почему я.
   Предположим, я совершаю какой-нибудь благородный поступок. Ну, не знаю. При многих свидетелях освобождаю место для инвалида и кавалера труда, подаю пятьдесят рублей странствующей бабушке. Что происходит с кредитом доверия? Он увеличивается.
   Теперь внимание: какой нехороший поступок я должен совершить, чтобы полностью исчерпать этот лимит, но не выйти за рамки, в отрицательный ряд? Если я наступлю кому-нибудь из свидетелей на ногу, израсходуется ли мой кредит? Еще немножко останется? Хорошо. А если капну напитком? А если пирожком? А если, нечаянно якобы взмахнув рукой, съезжу по уху?
   Много, конечно, зависит от объекта. Одно дело, если съезжу свидетелю; другое – если тому самому кавалеру труда.
   Такие вот яндекс-деньги. На самом деле очень интересно; я не играю на бирже, но подозреваю, что чем-то похоже.

Бездействие

   С утра побывал в судебном присутствии – нет, ничего такого, чтобы писать, но мне очень понравилось одно дело, значившееся в расписании на завтра: «Оспаривание бездействия администрации Гатчинского района Ленинградской области».
   Что спорить попусту! Областная администрация и вправду бездействует! Например, она скаредная в смысле пригородных электричек.
   …Поезд подъезжал к Девяткино, когда в вагон вошла бабушка с баяном. Она заблажила нечто непоправимо народное, так что мгновенно нарисовался образ лопнувшего самовара. Она не рассчитала. Песня достигла кульминации, когда поезд остановился, двери разъехались, и в тамбур повалил народ. Это была последняя электричка перед нескончаемым обеденным перерывом.
   Я хорошо знаю, что такое садиться летом в Девяткино, когда немножечко жарко, и всем охота уехать куда угодно. Было дело, что людей передавали в окна. Нынче наблюдалось нечто подобное; бабушку смяли, и вот ее уже перестало быть видно, но ее народный вой, напоминавший о стране, судьбе и хлебах, продолжал звучать, и баян тоже не унывал; они оба не сдавались и ни разу не сбились, скрашивая народную внутривагонную судьбу.
   Вскоре бабушка показалась: протискивалась с баяном, и еще волокла огромную рознично-торговую сумку – похоже, у нее имелись в запасе и другие сюрпризы.

Поэма о крыльях

   Джабдед, руководившей маршруткой, страдал избирательной глухотой.
   – Товарищ водитель, когда мы поедем?…
   Сохраняя непроницаемое лицо, Джабдед пустился в пространственно-временные размышления. Салон был заполнен наполовину.
   – Дэсять минут. Дэсять человек.
   Десять минут прошли, а десять человек не пришли.
   Пассажиры подобрались нервные.
   – Товарищ водитель, поехали уже! Никто не придет!
   Джабдед оглох и молчал. Он верил в планиду. Он напомнил мне меня самого, когда я с цветами явился на первое свидание и караулил под часами; любовь опаздывала; ко мне привязался пидор в кризисе среднего возраста, подбивавший отправиться с ним в сортир для разнообразных утех и тупо твердивший: «она не придет!»; я был стоек и полно веры, она пришла.
   – Товарищ водитель!..
   Больше других нервничала яркая дама. Она приглянулась добродушному мужичку, сидевшему напротив меня спиной к Джабдеду, с банкой тоника в руках. Мужичок пил тоник не первую неделю. Он запрокинулся к Джабдеду:
   – Я дам тебе двушку – и поедем!.. Давай?
   Джабдед молчал.
   Тогда мужик дал ему двести рублей. В Джабдеде не только восстановился слух, но и улучшилось зрение. Лицо его наполнилось электрическим восторгом. Он рванул с места, все больше обретая крылья и расправляя их; маршрутка полетела по-над асфальтом; я не успел оглянуться, как окрыленный Джабдед промахнул мимо моей остановки и умчал меня вдаль; все случилось молниеносно, я просто не успел отследить движение этой Черной Молнии.

Педагогическая поэма

   В автобусе спиной ко мне сидел рослый молодой человек с короткой стрижкой. В руках он держал распечатанный психологический вопросник под заглавием «Самоанализ». Молодой человек переписывал вопросы в блокнот и моментально на них отвечал.
   Я присмотрелся.
   Подзаголовок гласил:
   Мы продолжаем самоанализ, и когда допускаем ошибки, сразу же их признаем.
   Ниже шли сами вопросы.
   У молодого человека были татуированные пальцы, в синих перстнях. Один был наполовину сведен, довольно беспощадно – пожалуй, срезан.
   Я прочел первый вопрос:
   Сохранил ли я сегодня эмоциональную трезвость?

Соприкосновение

   Ехал в маршрутке. Соседняя дама беседовала по телефону. Кое-что я ловил.
   – Моет руки в унитазе, да… кидается шахматами…
   Пересел на всякий случай.

Хтонический бог

   Мне посчастливилось узреть истинного Бога Транспортной Торговли.
   По вагону метро быстро прохаживался молодой, крупногабаритный мужчина. Я заметил его не сразу. Мужчина являл собою воплощенное физическое здоровье. Чего не скажешь о душевном. Он спешно, как будто решившись на что-то, переходил с места на места и говорил, не умолкая; при этом весело смеялся, а когда не смеялся – улыбался. В том, что он тараторил и приговаривал, нельзя было понять ни слова. Вероятно, он разговаривал с собой на древнеарамейском.
   В руках он держал пакет, который постоянно завязывал и развязывал. Безумие сквозило в каждом его жесте. Сначала я решил, что у него бомба, и то же самое подумал, наверное, милиционер, сидевший напротив меня и следивший за Богом. Но бомбы у Бога не было; у него, в начале и в конце, было много неразборчивых Слов и смеха, а еще – старые шлепанцы, упакованные в тот самый пакет. Он вынул их и сунул некоторым под нос, потом вложил один в другой, спрятал и завязал. И продолжил двигаться по вагону шахматным конем.
   Остановился у дверей и стал им смеяться.
   Потом громко, восторженно завыл:
   – Сергей!… Сергееееей! Сергееееей!
   И далее вновь заскакал.
   То есть он говорил и предлагал, и показывал, ненадолго спустившись из предвечной и премудрой Софии, где обитают платоновские первоидеи. Он витал в воздухе, будучи Торговой Идеей, Спросом и Предложением.
   Тут вошел материальный работник Транспортной Торговли, с набором отверток.
   Между ними лежала пропасть, как между Богом и Апостолами.
   Они не признали друг друга и не заметили.
   Краеугольный камень и голый смысл были отвергнуты.

Политес

   Троллейбус. Народу набилось прилично.
   Пожилая одна, пассажирка такая, сидит и выглядит так, что может быть кем угодно. Не исключено, пропивает пенсию. А возможно, преподает психиатрию. Впрочем, одно другому еще никогда не мешало.
   Начала чихать, много, ритмично. Куку, куку, куку. Не то чтобы оглушительно, но не без достоинства, довольно въедливо и мерзко.
   Мужички вокруг подобрались все сплошь народные, простые, без претензий. Хмыкают, качают головами, но не ропщут, как не стали бы ругать, скажем, сломавшуюся канализацию.
   Один улыбается:
   – Что ж вы так расчихались! Нехорошо!
   – А это вы на меня подышали. Как подышали, я сразу и расчихалась. Потому что подышали вы на меня…

Болезнь Бехтерева

   Видел в метро рекламу, шест на балюстраде.
   Рекламировали какую-то остеопатию, и подошли креативно. Изобразили позвоночник в виде башни из кофейных чашек с блюдечками, и всю эту пирамиду как бы удерживают две заботливые руки, снизу и сверху.
   То есть просветление у них такое: чашка-блюдечко, чашка-блюдечко, вот тебе и позвоночник.
   Советую креативному люду быть осторожнее.
   Я уже писал, как нехорошо вышло, когда по случаю нашего Зоолетия они уподобили небесную линию Питера кардиограмме, где Петропавловка – типа зубец R. И я отметил, что очень даже зря, потому что кардиограмма хреновая.
   Так и здесь. Благодаря блюдечкам и чашечкам мы имеем «бамбукообразный позвоночник», то есть анкилозирующий спондилоартрит, болезнь Бехтерева, которая ни черта не лечится ничем и вообще на удивление паскудная.

Все включено

   Прокатился в маршрутке, изучил рекламу ветеринарной помощи на дому.
   «Кастрация кота – 1200 руб. Все включено.»
   Вроде бы и не к чему придраться, но чем-то возвышает и немного щекочет нервы.
   …В соседях сидели три дивы, которые тоже нуждались в ветеринарной помощи. Ну, несли обычную околесицу про Контакт, Виталика и какую-то разлучницу. Я всего этого не запомнил, зато засела фармацевтическая вставка:
   – Она меня спрашивает: ты что, витаминки пьешь? а какие? Ну, я и сказала: те, те и те, а по названиям я не помню.

Тоддлер

   Топ топ топает малыш
   С мамой по дорожке милый стриж

   Метро. Станция «Нарвская».
   Мама в шубе уже миновала турникет и делает отчаянные жесты своему малышу. Довольно крупному.
   Тот, кряхтя, приседает и пригибается, тенью крадется под рогатиной.

   Топ топ топ топ очень нелегки
   Топ топ топ топ пеpвые шаги

   Голова мешает! Слишком, подозрительно рослый малыш! Но ничего. Дорогу осилит идущий.

   Топ топ скоpо подрастешь
   Hожками своими ты пойдёшь

   Вот она, рогатина, и пройдена!
   «Уи, уи, уи», – беспомощно визжит ему вслед турникет.

   Спят мои Титовы и Гагарины,
   Носики-курносики сопят.

В поле ягода навсегда

   Бывают люди, которым весь мир задолжал. По дикому недоразумению они почему-то не правят волшебной страной, а существуют среди насекомых, которые даже не подозревают об их величии. По стечению обстоятельств, еще более дикому, они даже пользуются общественным транспортом. Они вынуждены. Они родились для колесниц, но подслеповатый Создатель промахнулся с эпохой.
   Ехал в одной маршруточке, и вот туда за пару остановок до конечной вплыла Дама. Преуспевающего командно-административного вида, лет 50-ти, в сиреневых волосах и сильно раскрашенная. Завела диспут о десяти рублях.
   – Здесь, когда садятся, положено брать уже не тридцать, а двадцать!
   – А вы попробуйте такой номер в метро! – кричал через плечо водитель.
   – Ладно, ладно…
   Хозяйке мира не сиделось спокойно, она захотела выяснить пути подъезда, подъема и спуска.
   Кто-то из пассажиров дал пояснения.
   – Это я знаю без вас!
   Прекрасная, дивная женщина! Хочется подарить корзину цветов на 8-е марта. И на 9-е. Попробуй не подари.

Дурнота

   Маршрутка, нарядившаяся автобусом, виляла среди сугробов из ряда в ряд, повинуясь дурным суетливым воплям:
   – Здесь! Нет!… Нет!… Это не здесь еще!… Вон там!…
   Морозная тьма изобиловала наледями, все было непонятно.
   Из глубин тортилловидного, гориллосодержащего толстошубия продолжал блажить голос:
   – Вон тот поворот!
   Я ощущал себя беспомощным заложником.
   Террористка угоняла автобус в Антарктиду.
   …Все мы отлично знаем, что такое дурной глаз, дурной язык, дурной вкус и дурной слух. Это явления вполне автономные.
   Зато дурной голос и дурной нос почему-то всегда существуют в связке с дурной головой. Которая подключает далее руки и ноги.

Котлета

   Молодой человек, клевавший носом на корме троллейбуса, держал в руках пачку купюр. Денег у него было прилично. Руки богача изобиловали синими перстнями и прочими знаками отличия. Богач находился под сложносочиненным кайфом.
   Всем своим видом он прямо-таки взывал: возьмите! возьмите!..
   Он то и дело засыпал.
   Не надо было хватать, достаточно было просто протянуть руку, взять и спокойно выйти.
   Я смотрел на него, не отводя глаз. Во мне зарождался темный соблазн, уходивший корнями в разные лиговки и хитровки.
   Но я был прозорлив.
   Я не мог исключить, что это подсадная фигура. Что это Глебъегорыч подкарауливает Кирпича.
   Поэтому я не стал вмешиваться – напротив, изготовился к выходу.
   Увидев, что комбинация под угрозой, толстосум применил последнее средство: рассыпал купюры. Они разлетелись по полу, я посторонился. У богача зазвонило мобилло, и он заговорил мутным, предсмертным голосом:
   – Да… да я на очную ставку еду!.. сука, рассыпал все бабло…
   Мало ли кто едет на очную ставку! Могут ехать обе противоборствующие стороны, и даже больше.
   Поэтому я вышел, не теряя достоинства.
   На улице обнаружил, что шепеляво приборматываю: коthелёк, коthелёк.

Эконом-класс

   Нанотехнология дотянулась до маршрутки – да так, что случилась модернизация.
   Я с огромным удовольствием и облегчением увидел объявление, прикнопленное над водителем:

   На данном маршруте установлена касса-полуавтомат. Инструкция пользования кассой находится в салоне возле билетов…

   Касса, к несчастью, хреново работала в нашем пещерном отечестве.
   Она представляла собой узбека-водителя в конфигурации с билетным рулоном, болтавшимся туда-сюда на веревке. Инструкции я не увидел – очевидно, она была записана на внутренний винчестер узбека. Нужно было переводить ее в голосовой режим.
   Так что кассой-полуавтоматом почему-то никто не пользовался.
   Не иначе, эта тонкая вещь сломалась в руках дикарей.
   В нашем транспорте бесполезно устанавливать автоматы. В троллейбусе, например, повесили бегущую строку с указанием остановок, времени суток и температуры воздуха. Наступило вечное лето, столбик термометра не опускается там ниже +18, а время – это уж какое получится. Главное, что московское.

Вихрь и Антитеррор

   Рамка металлоискателя, установленная на Финляндском вокзале, приковала мое внимание.
   Я прошел и ни разу не зазвенел.
   Хотя у меня было чему звенеть – мелочь, ключи, телефон, да еще пара особенно мелодичных предметов. Но нет, обошлось. Я даже подпрыгнул, будучи сознательным гражданином, однако без толку.
   Я решил уже, что это деревянная декорация, ан нет. Двое в черном прошли в нее, намереваясь не проникнуть в вокзал, а покинуть его, и рамка спохватилась: зазвенела и замигала огнями. Впрочем, это не возымело никаких последствий.
   Я пришел к выводу, что угроза со стороны Финляндии представляется намного более серьезной, чем откуда-либо еще. Граница на замке. Кто с тротилом к нам придет, тот от тротила и погибнет! На том стояла и будет стоять, и еще летать.

Шуба

   Шуршание бумаги бывает изобличающим. Оно же – «обнадеживающим», как описал его Гашек применительно к запершемуся в сортире кадету Биглеру.
   Еще оно бывает демонстративным: например, эксгибиционист в электричке настойчиво шуршит газетой, которой прикрывается до поры, а когда на него, наконец, обращают внимание – раскрывается.
   И еще оно бывает уведомительным.
   Четкой демаркационной линии не существует, одна разновидность может перетекать в другую.
   Уведомительное шуршание звучит в маршрутке.
   …Шуба садится. Салон полупустой, но Шуба сначала усаживается, а после уже начинает думать, как бы так половчее не встать. Как бы так изловчиться, чтобы поднялся сосед – я, например.
   Я тоже сижу достаточно далеко от извозчика, и это немного смущает Шубу.
   Я уже знаю, что будет дальше, и сосредоточенно рассматриваю пол. Рядом начинается шуршание. Это шуршит Шуба, денежными купюрами. Немножечко звякает. Шуба шуршит деньгами умышленно долго. Она оставляет мне пространство и время продемонстрировать галантность: не унижаться, не передавать инициативу. Я должен додуматься сам. При первом – в крайнем случае, при повторном – шуршании я должен отреагировать на стимул. Я должен повернуться на шорох, изогнуть брови, воспользоваться последним шансом явить предупредительность. Во всем моем облике должно проступить нетерпеливое ожидание. Тогда она с полным правом доверит мне тридцать рублей. Если я удостоюсь доверия, мне даже могут дать пятьдесят, а то и сто.
   Опять же спокойнее будет, если я посмотрю. Иначе как-то не с руки. Иначе придется изобразить, что приподняться и сделать два шага самостоятельно – движение, превосходящее возможности Шубы. Мне же будет хуже, я предамся терзанию и самоугрызению.
   Я приблизительно знаю, сколько шорохов ждать. Пауза после второго – сигнал к действию.
   Я встаю, не оглядываясь, неторопливо пересаживаюсь на другое место, рассеянно гляжу в окно. Позади меня мертвая тишина.

Гендерная арифметика

   Меня снова назвали девочками и мальчиками.
   – Ну что тут у вас, девочки-мальчики?..
   Кондукторша заглянула мне в горсточку. Старая добрая бабушка, шаровидная, была одета в рейтузы до подмышек и вооружена датчиком. Я разлепил ладошку:
   – А у меня тут… смотрите – бумажка! и две монетки…
   Я ощутил себя Гансом и Гретелью в гостях у сказки. Сказочная печка заурчала и выпекла мне пирожок: билетик. Пошла дальше, уже напитываясь строгостью; датчик стал похож на лопату для поджаривания заблудившихся непослушных деток.

Успение

   И вот уже загорается красный свет и трогаются машины; и вот отъезжает автобус.
   Она семенит. Она улыбается все сильнее. Улыбка застенчивая, и она разгорается.
   Бегом-бегом-бегом! Тороплюсь-тороплюсь-тороплюсь!
   Бежит.
   Что означает эта улыбка?
   «Не сердитесь на меня! Смотрите, какая я славная – веселая, толстая, добрая! Вы не можете гневаться на меня всерьез. Бампер не доехал до меня полсантиметра – что с того? Автобус остановился – ничего страшного! Это же я. Вот я бегу. Не сердитесь. Еще секундочка – и жизнь возобновится».
   Вот уже тротуар, улыбка счастливая, щеки румяные. Бампер подрагивает. Автобус ждет.
   Вот и я!
   Успела.
   Конечно, найду без сдачи. Минуточку. Не так быстро. В кошелечке двадцать восемь отделений.
   Но вот она садится. Дальше прикидываться глупо! И улыбаться незачем. Улыбка стремительно сползает с лица. Маленькие глазки внимательно осматривают салон.

По направлению ко Дну

   Язык мой довел меня до Киева от Петербурга – пришлось поехать.
   Я уже довольно давно не ездил в поезде, а если так, чтобы набегало дольше суток, то вообще двадцать лет назад. Ну и впечатления образовались довольно бледные.
   «Працюе кондиционер» – ничего он здесь не працюе, а вагон-ресторан отсутствовал как класс, и это оказалось главной бедой.
   Подозревая худшее насчет курения, я с интимнейшим видом поманил к себе проводника. Тот мигом стал неимоверно серьезный.
   Что вам, мужчина?
   Очевидно, он вообразил, будто я попрошу у него как минимум бабу, и он на этом так приподнимется, что больше уже никогда не будет проводником. Но я всего лишь спросил про где покурить, и он разочарованно махнул рукой: везде. Так что я беспрепятственно курил, изучая при этом сразу пять запрещающих надписей и рисунков на разных языках.
   Толчок был забит задолго до меня; я нажал кнопку, и он плюнул так, что я едва успел выскочить и привалился к двери, припирая ее спиной, на всякий случай.
   А дальше потянулись пейзажи, всегда заставлявшие меня содрогнуться. Я представлял, как под влиянием неясного порыва высаживаюсь в этой ночи, где ну ничего же нет вообще, и вот это будет ужас.
   Но я хотел написать не об этом, а о покойном писателе Диме Горчеве. Дело в том, что я, уезжая, взял с собой его «Жизнь без Карло». И впервые поехал, как выяснилось, тем же маршрутом, каким ездил Дима в деревню. И книжка как раз об этом оказалась. То есть я приезжаю на станцию Дно, а Дима рассказывает мне о раках, которыми там торгуют.
   Но это ладно бы! Я еще в городе прочел начало, где Дима выезжает с Витебского вокзала. Еще не абсолютный синхрон. Но вот приходит украинский пограничник, вставляет мой паспорт себе в прибор – и в эту секунду я дохожу до места, где Дима пишет о том же самом.
   Тут, наконец, я признал, что – да. Дима, я оценил! Привет, спасибо тебе. Увидимся.

Шалости смысловой парадигмы

   Поезд на Питер был ночной, так что все стали быстренько стелить койки. Мой сосед, наблюдавший, как я сноровисто заталкиваю подушку в наволочку, похвалил:
   – Армейская выучка сразу видна!
   Я доброжелательно улыбнулся. Я в армии не служил. Впрочем, сосед был инвалид с палочкой, и каждый казался ему майором Вихрем.
   …Утром я стоял в коридоре у окна. Возбужденная женщина спросила у меня чаю. Во мне не было ничего, что выдавало бы принадлежность к российской железной дороге – за исключением езды по ней.
   Как мог вменяемый человек спросить у меня чаю? Хотя она, конечно, вменяемой не была.

Корнеплоды живут под землей

   Метрополитен развивается, идет навстречу.
   Продавец, который зашел в вагон, мне раньше не попадался. Я говорю в собирательном смысле.
   Он продавал универсальный нож и начал прямо в проходе чистить картошку, морковку и капусту. Разбрасывая очистки, он говорил окружающим, что его, конечно же, можно остановить.
   Надо признать, что он расшевелил коллективное корнеплодное бессознательное. Торговля пошла бойко.
   Даже я попросил капусты, но поезд гремел, и продавец не услышал. Он метался между заказчиками, ни на секунду не теряя из виду своей овощебазы.

Считалочка

   Электричка.
   – Билеты, пожалуйста.
   – У нас тут инвалид, пенсионер и ветеран!
   – Разные билеты, да?
   – Нет, это все я одна…
   – А! Ну так надо было с этого начинать…
   – Но нас едет трое.
   – Десять рублей…
   Короче, я отчаялся для себя разобраться.

Совет да любовь

В метро был приятно удивлен рекламным плакатом. К пассажирам обращается творожный крем:

Встречусь с вафелькой. Порядочность гарантирую.

Инициатива

   День Психического Здоровья вот-вот завершится, а я еще не высказался.
   У меня по случаю только что родилась мелкая инициатива.
   Еду в маршрутке.
   А там повешен развлекательный экран, с которого поступают разные сообщения.

   О подозрительных личностях сообщите сотрудникам полиции.

   И нарисован вполне респектабельный силуэт с огромным знаком вопроса.
   Мне не то чтобы сильно хотелось разгрузить МВД, но я предлагаю дописать еще один телефон.

Опыты мелкого рыцарства

   Поднимаюсь я эскалатором, а двумя ступеньками выше стоит девушка в джинсах.
   И у нее из заднего кармана торчит купюра. Уголок. То ли сто рублей, то ли пятьсот. Ну просто напрашивается на хищение.
   Я стою и не знаю, сказать или не сказать.
   Надо бы сделать добрый поступок, но как-то неловко. Она решит, что я ее корму рассматривал. В общем, я пребывал в раздвоенном настроении.
   Недавно мне долго втолковывали, что важны не слова, а дела. Ну да! Сейчас вот приедет она домой, к какому-нибудь придурку, и тот начнет лицемерно расхваливать эту задницу в заведомо ложных высказываниях, потому что ничего хорошего там, кроме этой купюры, нет. А так, чтобы бескорыстно защитить, никто не почешется.
   Я решил для себя: если пятьсот рублей – скажу. Если сто – промолчу.
   Подался вперед, пригнулся. Черт его разберет, сколько там.
   Уже, наблюдая мое пристальное внимание, начали на меня коситься разные рядом.
   В общем, на самом верху я сказал.
   Пусть считает мой интерес искусно закамуфлированным комплиментом.

Шрамы на сердце

   Троллейбус. Дверь в кабину распахнута, вовсю поет радио:

     Как ты мог, как ты мог поступить со мной так,
     Так вот взять, взять и зачеркнуть всю мою жизнь.
     Как слепа, как глупа, как нелепа, наивна была я..

   Напротив меня сидела бабушка лет восьмидесяти. Она шевелила губами, повторяла и с чувством кивала после каждого слова. Я бы сказал, даже с ожесточением. Ничто не проходит, да. Все как вчера.

Фобос и Деймос

   Метро.
   Бабушка и внучек, лет не знаю, скольки. Маленький.
   Бабушка обстоятельно просвещает его насчет различных религиозных событий. Что-то о Рождестве и так далее.
   – А когда будет Страшная Суббота?
   – Такой субботы нет..
   – Нет, есть!
   – Нету такой субботы, нету…
   – А Страшная Неделя? Я помню! Говорили, что нельзя телевизор смотреть, потому что неделя Страшная.
   – Нет такой недели…
   – Нет, есть!

Хазарский словарь

   Едучи в метро, дочура вспомнила о моем обыкновении наблюдать и следить. Тут же и применила: рядом сидел не то китаец, не то кореец – рисовал в блокноте иероглифы и снабжал их русскими подписями.
   Дочура заглянула в этот словарик.
   Моментальная выборка была следующая: «Ландшафт», «Малярная кисть», «Тоска по родине».

Ослепительный миг

   В питерском метро по вечерам катается исполнитель.
   Бродячие музыканты ни для кого не новость; они исполняют половину песни дурными голосами, подыгрывая себе на гитаре или гармошке и стараясь привлечь максимум внимания на остановках, когда поезд не шумит. Потом быстро проходят, собирая мелочь.
   Исполнитель не таков.
   Он устроился основательно, в границах импровизированной концертной площадки.
   Мне впервые удалось рассмотреть его вблизи и понаблюдать; раньше я его видел, но мельком.
   Худой, как щепка, и бледный, как Конь Апокалипсиса; в темных очках, черной широкополой шляпе, кожаной куртке; патлы до плеч, на впалых щеках – щетина. Он сидел при двери в углу, где не рекомендуется прислоняться, с гитарой на коленях. Перед ним стоял складной стульчик, на нем – здоровенный проигрыватель. Рядом покоилась расстегнутая сумка для пожертвований, внутри которой красовался некий плакат. Сперва я решил, что там написано об умершем родственнике или надобности в протезах. Но нет. Там стоял плакат с нарисованным солдатом и словами: «Враг хитер, в нем звериная злоба – смотри в оба».
   Вращался диск со смесью песен, которым исполнитель с грехом пополам аккомпанировал на гитаре. Играл он так себе. Иногда и вовсе переставал, отвлекаясь на мысли. Но постепенно увлекался. К примеру, песня про Ослепительный Миг ему явно нравилась самому. При первых аккордах с диска он выбросил вверх руку, потом обхватил себя обеими – на словах «за него и держись». Очевидно, он отождествлял себя со сверзившейся звездой.
   Вообще, он держался весьма интеллигентно. На остановках он, в отличие от алчных лабухов, приглушал звук, чтобы всем были слышны названия станций. На перегонах, напротив, выворачивал до предела.
   – Браво! – крикнул кто-то на выходе.
   Гитарист воодушевился и начал, забывшись, негромко подвывать. Впрочем, он скоро опомнился и перестал.
   На подъезде к моему Кировскому Заводу он сорвал маску и окончательно перешел на «Юрай Хип».

В гостях у сказки

   В метро торчало приглашение: «Решись улыбнуться дежурному у эскалатора!»
   Я в нетерпении поплыл вниз.
   В будке томилось нечто, похожее на самую большую собаку из сказки «Огниво». Я немедленно улыбнулся во весь рот, но это не возымело никаких последствий.

Но если есть в кармане пачка

   В пригородном автобусе ехал вылитый Цой.
   Правда, он не знал ни одного русского слова – ни даже предлога и союза. Но это в наше время не редкость. Удивительно было то, что он, совершенно не умея выразить, куда ему нужно, был абсолютно счастлив. Юный, подтянутый, с белоснежной улыбкой, при наушниках. В какой-то момент я подумал, что он просто разучился их вынимать и поэтому ничего не слышит.
   – Вам докуда? – допытывалась кондукторша.
   Путешественник застенчиво и приветливо скалился, пожимал плечами.
   – Как же вы будете выходить, если не знаете? – Кондукторша была полна терпеливого сострадания, но и билет ей хотелось продать. – Есть Колтуши, Янино, Разметелево…
   Простые русские слова, понятные любому сердцу своим неповторимым звучанием, не находили в пришельце ни малейшего отклика.
   – Возьмите с него по максимуму! – весело крикнул какой-то дядя. – Сразу вспомнит!
   Кондукторша так и поступила.
   Странник принял билет и уставился на него, как на верительные грамоты марсианского посла. Сунул в карман и продолжил смотреть в морозное окно, мечтательно улыбаясь.
   В суровые времена его бы сразу и шлепнули как азиатского шпиона.

Зависть

   Ехал в троллейбусе, видел дедушку. Очень славный.
   Я редко кого называю славным.
   Старенький совсем, в плаще и берете. Хорошо за семьдесят, а то и за восемьдесят. Улыбка не сходит с лица, прямо-таки приросла. Солнышко светит, греет его, и он улыбается от счастья. Чему улыбаться-то?? уж дело к закату! уже совсем к закату! улыбается.
   И мне стало завидно. Я не завистливый человек, но тут позавидовал. Хотя нет. Если ты видишь у кого-то что-то, чего у тебя нет, и хочешь того же, то это не зависть. Зависть это когда хочется, чтобы было наоборот.

Случай неодолимой причины

– А потому что запрещены ваши проездные в нашем автобусе!

Сложение и вычитание

   Метро. Юноша и девушка флиртуют. Юноша складывает Кубик Рубика.
   Девушка:
   – Вы в баскетбол играете?
   – Да нет.
   – А почему?
   – Да как-то не сложилось.

Сладкий Альцгеймер

   Метро. Бабушка, вооруженная тортом. Внучка.
   Бабушка:
   – Я смотрю, у тебя память стала совсем плохая? Как называется самый большой в городе магазин?

Морфология и среда

   Станция «Адмиралтейская» мне очень понравилась! Вот что значит новая.
   Ни тени рекламы, хотя понятно, что все это скоро украсят цитатами из Китса вперемежку с рекламой «Интиминвестлизинга».
   Но я вот даже не покатил бумажку.
   Я всегда качу вниз бумажку, а тут не стал, дотерпел до урны.
   Так и закаляется сталь.
   Если в городе все такие богатые, то можно же не капать с пирожка на версаче!
   Вот возле моего метро, которое давно оскопили скульптурной группой «Слава труду!», вышло ожидаемое недоразумение. Вообще, население наше все чаще различает себя зоологически. Черного, плотного гостя города какой-то слабо вменяемый славянин назвал бараном, а тот его – козлом. Возник вялый спор насчет морфологии, который к общему неудовольствию разрешился легко и без потерь.

По праву на рекламу

   Многие пассажиры, особенно сельские, не читают, что за окном. Написано – и хорошо, тот же забор.
   А я читаю.
   Вынужденно объезжая область, я продолжаю замечать кое-что придорожное – в основном, плакатной величины.

   M&M тает во рту, а не в жару.
   Это же надо обмозговать и выбрать альтернативное место.

   Полное собрание низких цен: Дядя Ваня в Ванне. Свисает мочалка. Дяди не видно. Надеюсь, он утонул, по дешевке-то. Антон Павлович, мне кажется, пришел бы в несказанную радость. Из того же полного собрания: Очарованный краник. Вероятно, речь о виагре, отведать которой Лескову не повезло.

   Подарки для любимых: самовары, тандыры.
   Вам чего больше хочется?

   Ну, и в метро добавилось моментально: Дом-2, Даша + Сергей. Чью больше любовь ты хочешь? Я даже не знаю. Даша или Сергей? Хотя в их коллективное мероприятие меня по ряду причин не пустят.

Кладовая здоровья

   Троллейбус. Едут папа и сын лет восьми.
   Сынок:
   – Папа! Я хочу жить очень долго! Что для этого нужно сделать?
   – Хочешь жить очень долго? – переспросил папа.
   – Да!
   Папа на какое-то время задумался.
   – Делать утром зарядку, – молвил он наконец. – Не пить, не курить и обливаться холодной водой.
   – Даже зимой?
   – И зимой тоже.
   Между тем сутулый папа, упакованный в очки, не производил впечатления атлета. В руках он держал три непоправимо увядшие, абсолютно мертвые розы, которые то и дело осторожно подносил к носу.

Графика

   В автобусе висит рисунок. Четыре рожи.
   «Оплатите проезд!» – рожа улыбается, что не очень понятно. Здесь какая-то болезнь.
   «Проезд оплачен» – восторгу рожи нет предела.
   «Проезд не оплачен», – рожа в предельной депрессии.
   И – внимание! – «В автобусе контролер». Рожа индифферентна. Она спокойна. Почему? На ней написано странное половое удовольствие. Может быть, я додумываю. Прямая линия рта. Серьезность события. Что это?

Баварсие сосиски с сыром

   О, ей нравилось все.
   Кроме.
   Ступеньки в автобусе слишком высокие. И вообще масса неудобств.
   Села рядом.
   Ждала она его, автобуса, ДВА часа. Чтобы доехать до «Полушки», где продают эти же, вкусные…
   – Венские, – вздохнул я.
   – Нет!
   – Телячьи, – я старался свернуть беседу.
   – Нет!
   Я вздохнул.
   – Баварские. С сыром.
   – Вот! – возликовала она. – Знаете все, а молчите!
   Дверь распахнулась инвалидным скрипом, и она отправилась в «Полушку».

Cибарит

   Маршрутка.
   В соседях у меня гражданин с наружностью – ну, скажем, ближе к якутской. В чем нет ничего особенного.
   У него зазвонил телефон.
   Как, как он ответил!
   – Мдаа?… Я слушаю…
   Так, мне кажется, изъясняются завсегдатаи изысканных борделей, хотя это сугубо личное мое мнение; я мало общался с такими людьми – только с одним, говоря откровенно; он был вполне живописен в описаниях; впрочем, боюсь, что бордель его был не изысканный.
   – Мдаа? Какая?
   Такой тон допустим на диване, в бархатном халате. Или шелковом.
   Я напряженно подслушивал.
   – 171-я? А, ну так там с балкона хлещет вода на козырек… К понедельнику сделаю, обещаю. В крайнем случае – к среде.
   На дворе догорала пятница.
   Да, еще на нем была георгиевская ленточка, на сумке то есть, но в этом я тоже ничего такого не вижу.

Самая нелепая мечта – высота

   Ехал в такси.
   Водитель делился пережитым.
   Забрал часа в четыре утра трех проституток из ночного клуба.
   – Ну, высоченные! Ну, дылды! Одна развалилась на заднем сиденье и положила мне ноги на плечи. Я: «Вы мне обзор загораживаете!» Она: «Да ладно, фигня, поезжай!»
   Так и катил с ногами.

Паралимпийское

   В метро приметил микроцефала.
   Молодой человек.
   Ну очень маленькая голова. И очень большие часы, явно из магазина игрушек: зеленый пластмассовый браслет, фиолетовый корпус, электронные. И еще у него был при себе футбольный мяч.
   Интуитивно микроцефал, видимо, чувствовал, что ему чего-то недостает. В какой-то момент он встал, отошел в сторонку и начал устанавливать мяч себе на голову, пытаясь удержать.

Кардиостимуляция

   Нищие нынче образованные.
   По вагону метро неторопливо вышагивал господин в мятом, но чистом костюме и палочкой, явно необязательной. Он держал ее на весу и слегка помахивал. Нес табличку: «Дефект межпредсердной перегородки и овального отверстия».
   Я не успел рассмотреть лицо на предмет цианоза, румянца или еще чего там. Цвет бритого черепа наводил на мысли о хроническом гепатите или циррозе. Интересно, понятен ли ему свой диагноз и что он сам разумеет под овальным отверстием.
   Возможно, это бывший ребенок, который возмужал в метро и которого мама носила в свое время с той же табличкой.

Акклиматизация

   В маршрутке не повезло мне сесть впереди чудовища.
   Оно простудилось.
   Оно устроило редкий перформанс. Чудовище кашляло, хрюкало, перхало на весь салон; оно шмыгало, цыкало и чмокало, оно чавкало. Казалось, оно целует себя за то, что хрюкает. Или преобразовалось во щи и само себя хлебает. Ему было вкусно до самозабвения. Еще оно чем-то звенело в паузах – не то пересчитывало мелочь, не то чесало яйца.
   Фургон, подобно утке, переваливался через лежачих полицейских, подстегиваемый кашлевыми толчками.
   Я рисовал себе скотомогильник. Я видел себя средневековым доктором с клювом и в длинном одеянии, с факелом наготове.
   Клянусь, все это сложилось в моей голове, когда я еще не взглянул на него и вообще не знал, что это гость с юга.
   Но монстр взялся за телефон. Звериные вокализы сменились осмысленным для него гурбангулы.
   Все мы живем во власти стереотипов. Образ сложился. Я встал, пошел к выходу и оглянулся, чтобы подтвердить умозрение. Черта с два. С юга – да, конечно. Однако – респектабельный седой джентльмен в пальто, белой рубашке, при галстуке.

Принесенные ветром

   Со снегом на город выплеснулось безумие.
   Троллейбус.
   Ненастье родило дедушку в шапочке. Он приземлился с кем-то рядом.
   – Ура, ура, мы с Пятачком! Детское радио смотрели?
   – Времени нет, – ответил сосед.
   – Пятачок это означает защиту. – Дедушка помолчал. – У метро либералы предлагают деньги, заключить договОр. Это узаконенное воровство! Разве на «вор» может быть ударение?
   – Тем не менее так говорят…
   – А тогда – «носитель языка»? Я всегда хочу спросить: тяжелый язык? Сколько килограмм?
   Дедушка глянул в окно.
   – О! Краснопутиловская-четыре! Комиссия по борьбе с коррупцией! Там либералы сидят. Знаете, что они мне сказали, когда пришел? «Докажи!»
   Троллейбус остановился, и дедушка вывалился в метель.
   …Да и в трамвае было неплохо. Я ехал в унылое место, промзону – Ленгидрометаллохрен, шиномонтаж и так далее.
   Когда я вошел, старенький кондуктор досказывал что-то:
   – …Маленький такой. Летает – и думаешь: кусается?
   Я стал слушать дальше. Кто летал и кусался, я так и не понял.
   Кондуктор начал перечислять окрестные улицы:
   – Лени Голикова! Зины Портновой! Зоя Космодемьянская! Повесили, окурки тушили… Я был там туристом.

   Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна.

Салонный лев

   Решительно говорю, что когда снегопад, с кондукторами что-то происходит.
   – Садитесь же! Не надо ничего – клянусь, никто ничего не сделает!
   Взъерошенный пожилой кондуктор усаживал почтенную даму и денег не брал.
   – Садитесь, вам ничего не будет!
   Сам он тоже сел – впереди; повернулся к ней, навалился на спинку сиденья. Глаза сияли молодым блеском, вокруг разбегались лучики.
   Дама, устрашенная его пылкостью, что-то кудахтала.
   Кондуктор всплеснул руками:
   – Могу я на старости лет себе позволить? В конце концов – мужик я, сука, или не мужик?
   Я сдался и позволил ему. Меня он вовсе не заметил, и я тоже проехал без билета.

На пыльных тропинках далеких планет

   Конечно, в маршрутке я сяду не где-нибудь, а впереди тех, кто беседует.
   Двое, субботней наружности.
   Пересекаем проспект Гагарина.
   – Нашли фамилию, сука – назвать! Я всю жизнь мечтал полететь в космос. Ненавижу ушлепка.

Раскол

   В метро субботним утром бушевали страсти.
   Двинулся нищий. С палкой. На пути у него оказался долговязый молодой человек с сердитым лицом.
   Было шумно, я слышал не все. Молодой человек кричал примерно следующее:
   – Не знаю, что сделай – иди, квартиру продай, только не ходи мимо меня, уберись отсюда!
   – Так у меня нет квартиры, – объяснял нищий.
   – Не знаю, что хочешь делай, только не иди здесь!
   Тот, рассыпаясь в язвительных благодарностях, вышел вон. Молодой человек злобно сел.
   Тут заговорил мужчина, сидевший напротив:
   – Зачем ругаешься? Зачем матом ругаешься?
   – Пошел к черту! – сказал молодой человек.
   – Гав! Гав! Гав! – понеслось навстречу.
   За молодого человека встала горой женщина, сидевшая рядом. Нищий тем временем брел в соседнем вагоне. Ему подавали.
   – Тебе денег дать? – крикнул молодой человек.
   – Гав! Гав!
   Вагон раскололо по шву милосердия. Я сидел на стороне агрессивного гуманизма, но не вмешивался.

Фатима

   Снова видел женщину в маске. Незнакомку.
   Маска была, разумеется, медицинская.
   Я ее встречаю не в первый раз – то она в троллейбусе, то в метро. Молодая и строгая, на контакт не идет. Жгучие черные очи глядят поверх маски со значением.
   Слышал, что существуют добровольческие отряды, завербованные фармацевтами. Эти волонтеры специально ездят в масках, чтобы народ задумался над изгнанием свиного гриппа обратно в свинью и купил арбидол. Но эта всегда одна, других не видно. Маловато на нащ дремучий пролетарский район.
   И этот взгляд. Он прожигает дыру. Спускается эскалатором в преисподнюю и рассекает встречных, как лазер. С такими глазами, по-моему, метро взрывают, а не ведут в нем санитарное просвещение.

Рациональный век

   В метро, в переходе на Техноложке, где никто никогда не торгует, а только стадо спешит озабоченное, стоит одинокая карликовая старушка. Очень, очень маленькая, с клюкой, предельно древняя. И машет бутылкой пива, завернутой в целлофан – по мере сил весело. Завлекает и надеется продать.
   Люди спешат и не чувствуют дыхания сказки, но старушка вполне мистическая. Много же сказок, где из леса выходит бабушка или старичок с узелком или свертком каким. Вручают царевичу, третьему сыну или еще какому-нибудь дураку клубочек, пузырек с зельем, другую всякую бытовую гадость из транспортной торговли. Главное – выделить, вникнуть, осознать, остановиться и не упустить.
   Бутылка пива с утра, как выразился мой старый товарищ-доктор, это шаг в неизвестность. Я же повторю, что волшебство мелочно и незаметно, потому что сливается с серыми буднями.
   Люди проходят мимо и не знают, что они на пороге чудес.

Проруха

   Люблю смотреть, как маникюр покупает в метро жетончики.
   Выгребает их из лоточка – и никак. Они уворачиваются.
   Царап! Царап!
   Не тут-то было!
   Маникюр нервничает. Минутой раньше он был само совершенство, а теперь все наоборот. Уже никто не восхищается, а все стоят, ждут и ненавидят. Кроме меня. Я стою улыбаюсь.

Рокки

   В маршрутку втиснулась дородная дама, на скаку. Успела.
   Задыхаясь:
   – До площади Тургенева идет?..
   – Да, да, очэнь идет!
   Ну, все? Речепродукция исчерпана? Нет.
   – Ох, хорошо! А то знаю, что идет что-то, а что – не помню! Я до самого дома доеду!
   Кому ты это сказала? Кому это надо?
   Так я подумал – и ошибся.
   – Буду знать! – радовался водитель. – В гости приду!
   Намерение было воспринято всерьез.
   – Нет, в гости ко мне нельзя. У меня муж ревнивый. Боксер.
   Я глянул на даму. Вряд ли там чемпион. Скорее, любитель. Надомник.
   Так оно и было. Дама немедленно позвонила боксеру и стала отчитываться. Я понял из монолога, что она ездила на какое-то профессиональное собеседование – для него. Три дня стажировки. Дальше он сможет работать в некотором колл-центре. Ему разрешат позвонить на пробу в качестве экзамена. И будет работать. Потому что он нигде не работает.
   Боксер, по-моему, рассердился. Долгая стажировка ему не понравилась.

Роза ветров

   Метро. «Проспект Ветеранов», конечная.
   Стою на платформе, жду. Встреча у меня.
   Прибыл поезд, просьба освободить вагоны. Человек практически не стоял на ногах, но подчинился. Освободил.
   От нечего делать я наблюдал за его пререканиями с местным железнодорожником. Подошла сферическая дама в форме. Вдвоем они повели гражданина к выходу. Я ждал и от души желал, чтобы полисмен не успел.
   Но полисмен уже целеустремленно спешил пружинящим шагом.
   Я опечалился. Сейчас гражданину будет плохо.
   Полисмен дошел.
   Его решение вопроса было ослепительным. Он схватил гражданина и усадил в подоспевший поезд. Вышел довольный, отряхивая руки. Да, кольцо. Юг. Пусть разберутся на севере.

Дауншифтинг

   Транспортный торговец не был похож на торговца.
   Сперва я не понял, что он вообще торгует чем-то. Он шел по вагону метро, поминутно останавливаясь и что-то небрежно бросая, направо и налево. При этом он говорил, но с ленцой, никуда не спеша, доверительно, с кривой улыбочкой. Глаза были наглые и недобрые.
   Дошел до меня и метнул паука. Тот приземлился на схеме линий, где-то в районе Гражданки, и начал перекувыркиваться вниз по красной ветке.
   Торговец неспешно, вполголоса рассказывал:
   – Паук! Дети сходят с ума.
   Пластмассовый паук, выкрашенный в божью коровку, залип.
   – Че встал? – зарычал продавец. – Ползи.
   И ковырнул пальцем.
   Представьте, что этим делом занялся бы, скажем, Буковски или разжалованный Винсент Вега. Вот так он себя и вел.
   – Везде ползет, – сосредоточенно продолжил он. – По стене, по зеркалу… Пятьдесят рублей.
   Все опустили глаза. Торговец пошел дальше, качая головой и потрясенно приговаривая:
   – Ну и ну.

Всюду жизнь

   Немного испугался.
   Поезд метро храпел.
   Это никакая не метафора, иначе незачем было бы писать. Это был классический храп, ровный-ритмичный-протяжный, очень громкий. Я не понял, в одном вагоне или везде.
   Специально перед выходом я встал, прошелся. Никто не спал. Людей было мало. Не хочу думать, что это был машинист.
   Храпело глобально, отовсюду.
   Вышел, когда доехал, с удовольствием, благо было недалеко. От греха подальше – еще повернется на бок во сне этот поезд, или обоссытся.

Метросексуал

   Слышал, что они есть, но не видел. Выходят разные фильмы – про современные мужские разговоры и действия; книги тоже выходят не знаю, про что, однако полюбоваться живьем не удавалось. Сам-то я покинул большой спорт и вообще сижу тихо.
   Но вот нашел кандидата, который, по моим представлениям, вполне годится.
   Троллейбус.
   Девица, сидит. Над ней нависает молодой человек. Щуплый, бровастый, с височками-бачками, настороженно оглядывается, смотрит внимательно, не мигая; говорит на весь салон, всем слышно. Девица околдована, потому что разговор о косметике. Ее спутник – какой-то дилер, бегает и торгует. Попытаюсь воспроизвести монолог с максимальной точностью.

   – …ну, ты знаешь все это – Ньювейз, Орифлейм, Эйвон и все такое; беру по семьдесят процентов, продаю по сто, восьмого марта можно до ста пятидесяти тысяч заработать. Тайский товар беру за стоху, он дешевый, в Таиланде средняя зарплата на наши деньги десять тысяч рублей – серьезно говорю, обед сто восемьдесят, я с девушкой моей ездил, она у меня кореянка – массаж мне делает, бухгалтером тоже она у меня, и секретарша; на двадцать третье февраля билеты мне подарила на концерт, я давно хотел и думал, что придется за свои бабки, а тут она мне билет – я что, скажу нет, не пойду? пошел, конечно… она готовит все это, ну ты знаешь – морковь по-корейски, офигенно все, я к ней пришел в воскресенье и как начал есть, на шесть кило поправился, был шестьдесят девять, а вернулся домой – семьдесят пять, то есть вот прямо пришел – и ел, ел, ел, и ел, и ел, она суши сделала, так я штук сто съел, все ел и ел. Ну так чего, поехали в офис ко мне – не можешь, да? ну, в кафешку тогда?

Пепел Клааса

   Маршрутка, привычный двадцатый номер.
   Еду. Сзади сидят благоухающие люди, две штуки. Из разговора понимаю, что один работал шофером. Обсуждают игру в морской бой («теперь уже никто не играет – деградация»), дышат парами.
   Влетаем на виадук. Справа по борту, далеко под крылом самолета – кладбище.
   Отставной шофер ударяется в ностальгию.
   – А вот здесь лежит вся моя фамилия… дедушка, бабушка… Я когда на двадцатом маршруте работал – всегда махал…

Профессор Криминале

   Маршрутка подрулила к остановке, и в ту же секунду хлынул дождь. Окна посеклись каплями.
   Я приготовился к выходу.
   Пассажир, сидевший спереди – тоже. Он привстал. Это был господин интеллигентнейшей наружности, безнадежный профессор, бородка клинышком, очки в солидной оправе, плетеная шляпа, старомодный зонт.
   Ненастье, незадача! Самое время академически пошутить.
   – Дождик капал на рыло и на дуло нагана, – изрыгнул он и робко посмотрел на меня в поисках одобрения.

Витамины

   Транспортный торговец нарисовался в вагоне метро, вооруженный прогрессивным ножиком и саквояжем с овощами. Еще он был оборудован изогнутым артистическим микрофоном.
   Хриплый рев начался такой, будто лесному зверю, оттянувшему пару лет за хулиганку, наступили на яйца кованым каблуком.
   – А вот глядим внимательно – капусточка, никаких гемео-мемео, нашинковать ее каждый умеет – правда же? минута – и готова закусочка, я не шучу! когда я в первый раз увидел капусточки стопиисят грамм, я долго стоял и смотрел…
   Следом возникла фаллическая морковка. Импровизатор принялся пластать ее пером, как позорного фуцана. Ломти со стружкой летели в саквояж. Я все это видел и описывал раньше, но нынче не удержался, заглянул внутрь. Там уже был сплошной салат. Без пяти минут борщ. Жаль, я сидел, а то бы тоже стоял и смотрел.

Веер

   Веер – вещественное воплощение сексизма.
   Еду. Жарко. Она стоит, большая. Ей тоже жарко. Она, как заведенная, разрабатывает себе пронатор и супинатор, гонит на меня свое калахари и лимпопо. Я пропитываюсь.
   Ей можно веер, а мне нельзя. Общественные нравы таковы, что веер мне, конечно, не запрещен, но если я с ним зайду, про меня подумают лишнее. Негласный закон постановляет, что я должен мужественно переносить тяготы сопряженные и отстегнутые.
   Даже носки снять попробуй только.

Непринужденное струение нормы

   В троллейбусе подобралась компания по интересам, штуки четыре дамы. Нет, они были скорее сударыни.
   Солировала одна, в очках, другие кивали и подпевали. Про молодежь и разрыв времен.
   – Вот посюда носят! – первая скрипка чиркнула себя по лонному сочленению. – Посюда! – По животу. – Посюда! – По висячим сосцам, напитанным безнадежностью. – А у нас была нравственность!
   Я мысленно отмотал ей лет тридцать. Да, совести не отнимешь. Щадила прохожих. Меня прямо подмывало ее поддержать. Но тут она выдала финальный аккорд, и я простил ее во имя эстетики.
   – Никаких памперсов! И порядок.

Лебединая песня

   В троллейбусе состоялась редкая встреча.
   Кондукторша действующая сошлась с кондукторшей в отставке, со стажем двадцать пять лет, которая просто ехала и ждала звездного часа. Они поспорили о принципе действия валидатора. Кондукторша-ветеран облегченно вздохнула. Никем не узнанная и не востребованная, она каталась Гарун-аль-Рашидом и караулила момент. Это сильно напомнило сетевые дискуссии дилетантов, имевших неосторожность задеть эксперта.
   – Голову надо лечить! – сказала в итоге кондукторша действующая, поставив диагноз, очевидный для стажа противницы.
   Троллейбус взорвался.
   – Я звонила в Эксплуатационный Отдел! – закричала отставница. – Никто здесь не знает, что он есть! А я знаю!
   Мы с ней лишние люди. Я тоже знаю, что у мужчин есть рудиментарная матка, но мне об этом негде вострубить и одержать убедительную победу.

Агасфер

   Автобус.
   Вошел сказочный старичок с бородой веером. Сел и громко спросил:
   – А вы не знаете, этот автобус уже идет по Говорова или по Зайцева?
   Салон вскипел. Старичку предъявили версии. Он слушал и благостно кивал. Потом спросил:
   – А вы не знаете, этот автобус идет по Говорова или уже по Зайцева?
   И без того было жарко, а стало совсем. Старичок продолжал смотреть прямо перед собой и кивать, как будто отбивал такт. Наконец, он задал вопрос:
   – А вы не знаете, этот автобус уже идет по Говорова или по Зайцева?
   Формулировка не менялась нисколько – разве только «уже» кочевало с Говорова на Зайцева. Интонации, довольное лицо – все сохранялось. Так оно и длилось дальше.
   Думаю, он доехал до кольца и ничуть не расстроился. Кольцо было на улице Счастливой.

Черный тюльпан

   Про день ВДВ я забыл и удивился в маршрутке. За рулем сидел седой человек в голубом берете и полосатой майке.
   «А где же мусульмане?» – подумал я.
   Ветеран слушал многозначительные песни. Сначала я разобрал: «Не спасут бандитов амулеты, если в бой идут мои друзья». Затем прозвучал Кандагар.
   Я начал вспоминать, есть ли по дороге фонтаны. В Петродворец вел другой маршрут.

Паутина

   Бывают же славные люди!
   Маршрутный джигит зачем-то ударил по тормозам, и приятная дама наступила мне на ногу, выбираясь.
   Она всплеснула руками:
   – Не пострадали ли вы?..
   Она сокрушалась, прижимала руки к груди, недоумевала. Я отвечал, что ничего страшного, но она не успокаивалась.
   Я тоже разволновался.
   – Да наступите еще! – сказал я наконец, уже готовый на многое большее.

Слово и дело

   Эскалатор на подъем. Двумя ступеньками выше – дама.
   Если на заднице ничего не писать, то я ограничусь беглым взглядом. Ну, а если имеется что почитать, так я, понятно, разожгусь вниманием. У нас читающее метро, а я в нем последнее время вообще самый грамотный.
   На этой было начертано по-английски: «Не трогать».
   Предупреждений было много – под коленками, лампасными строками, на голенях, по окружности. «Уходи», «Я тебя ненавижу», «Держись подальше».
   Ни одну постороннюю задницу я не изучал так пристально.
   Чуть сошли с эскалатора – забежал вперед и оглянулся.
   Написанному верить.

Старообрядец

   Странный случай. Имеются в нашем городе свои партизаны и таежные Лыковы.
   Метро. К нему ковыляет дедушка. Сильно неблагополучный, в белой щетине, глаза слезятся, обладает авоськой и палочкой. Передвигается враскоряку.
   – Скажите, Христа ради, где здесь метро?
   Судя по виду, живет он неподалеку. Приехать недавно в таком состоянии из брянских лесов он не мог.
   – Да вот же оно.
   – Это?! Я думал, это какой-то дворец!
   Так-то оно так, но где ты был, Адам?..

Не хлебом единым

   В вагон метро вошло убогое существо, вооруженное гитарой. Автор-исполнитель. Пел он, естественно, об ушедшей любви.
   Сочувствуя, ему подавали щедро, но бард понял это неправильно и расценил как похвалу.
   И стал петь бонусом. О, мечта о высоком! Воистину не хлебом единым.

Европа Плюс

   В метро всякие новшества.
   Из балюстрады торчат портреты граждан города. Не лучших, а именно просто граждан. Первый ползет навстречу: дознаватель ОМВД Василеостровского района. Второй надвигается: дознаватель района Курортного. Да что же это такое? Хоть бы постигла их чума или пассивное скотоложство.
   Как будто я не гражданин. Поставили бы меня! Я бы и на улыбку расщедрился. Была бы в городе изюминка.
   Дальше – больше: уведомители европейского типа. На платформе. Не самые, думаю, дешевые вещи. Двери открылись – электронное объявление: boarding! Посадка! И как я не догадывался столько лет? Наверное, это для иностранцев. Они не в курсе, в отличие от наших.
   Следующим номером: поезд прибудет через 1 минуту 35 секунд. Тут я похолодел. Неужто правда? Ну, не может быть!
   Истомился, считал, заглядывал в тоннель. Выдохнул с облегчением. Поезд, конечно, не приехал. Я злорадно посмотрел на табло: ну, что теперь? Но меня моментально поставили в строй: ожидается прибытие поезда.

Астральная битва

   Ночь.
   Я ехал последним автобусом, с пересадкой. Народу было несколько человек. Неподалеку стоял юноша, а девушка его, вида кроткого и набожного, сидела. С сиденья же самого заднего незнакомый ни мне, ни им юноша номер два упрямо восклицал:
   – Молодой человек!
   Тот не реагировал.
   – Молодой человек!
   Скала. Гранит и базальт.
   Тогда надоеда встал и подошел. Он объяснил, что трижды к себе не приглашает, и пообещал сломать руку. Вспыхнул приглушенный спор. Первый, с девушкой – назову его Гогом, отвечал резко. Садиться со вторым, Магогом, он отказывался.
   Магог садиться тоже больше не стал.
   До меня донеслась его веселая реплика:
   – Господь все видит!
   Но я еще ничего не понял. Я сам пересел, чтобы не мешали читать.
   Подъезжая к конечной, я увидел прямо перед нами второй автобус, на который мне пересаживаться. Оба остановились плотно, я выскочил и успел. Гог с девушкой перебежали тоже. Гог даже исхитрился на прощание крикнуть, высунувшись в дверь:
   – Все равно моя девушка самая лучшая!
   Тогда сподобился заскочить и Магог. Спор незнакомцев возобновился. О ужас! До меня дошло, что это какие-то верующие, разных конфессий. Они завели жаркий религиозный диспут. Доносились слова про правильный путь и прекрасный мир.
   Последним, что я услышал, была угроза Магога:
   – Я тебе, падла, язык оторву.
   Дальше я вышел и финала не видел.

Оранжевая угроза

   Дочура села в маршрутку, рядом приземлился товарищ, угостившийся в слюни.
   С великими пререканиями она пересела. Маршрутка катила себе.
   Вдруг сзади послышалась какая-то возня. Затем раздался рев:
   – Женщины, на пол! Лицом! Выкладывайте телефоны! Это терроризм!
   Его пошли успокаивать. Иные крестились.
   – Телефоны на стол! – орал он, отмахиваясь.

Из преисподней

   На эскалаторе приковался взглядом к высокому человеку, плывшему на подъем.
   Седые волосы были забраны в хвост. На губах играла полуулыбка. Распахнутые светлые глаза обозревали мир с детским удивлением. Руки засунуты в карманы пальто. Вселенная вселяла в него недоумение, граничившее с восторгом.
   Потом меня осенило. Я знал его очень неплохо.
   Это он по моей наводке явился на ученый совет кафедры кожных болезней, имея в руке сетку со стеклотарой – пришел получать диагноз чесотки. Это его выгнали за безумие из травмы, куда я положил его с сотрясением – класть не хотели, но я назвал его кровным родственником. Это он пытался позвонить по телефону, щелкая пальцем по голой стене. Он обоссал мой диван четырнадцать лет назад.
   Я думал, он умер.

Спортивный посев

   Транспортный торговец липучей мелочью снова нарисовался.
   Пока мы не виделись, в его сумке произошла эволюция. Раньше он разбрасывал по вагону метро пауков, а теперь – человеческих акробатов. Олимпийского вида. Торговец отрешенно и небрежно размахивался – шмяк! Спортсмен ненадолго залипал и начинал кувыркаться вниз.
   Сеятель задерживался и наблюдал за ним с приоткрытым ртом. Сколько раз бросил – столько и любовался пытливо и напряженно, словно впервые. Пассажиры для сеятеля вообще не существовали.
   Если акробат разовьется в богочеловека и супермозг, он и его шарахнет.
   Сразу примериваюсь к нам. Быть может, мы выполняем сальто под оцепенелым взором при временном невмешательстве. Глядишь, и купит какой-нибудь дурак.

Стресс и адаптогены (эпизод первый)

   В метро вошли студенты и загалдели о формулах. Сессия. Молодость!
   Я слушал отечески, доброжелательно. У самого такая.
   Тут появился транспортный торговец, обогащенный усилителем. Сегодня у него была сумка с податливыми куличами для лепки разнообразных фигур. Они, по его утверждению, снимают стресс и развивают через моторику интеллект.
   Студенты забыли о формулах, купили. Тот, что стоял ближе ко мне, начал лепить. Я ожидал увидеть мужской половой орган. Но он вылепил женский и моментально приставил к себе.

Извозчики

   У станции «Парк Победы» сформировался маршрутный пятачок.
   Кольца там нет, но извозчики задерживаются, стоят, набивают себе нутро. Маршрутки самые разные. Пульсирующая очередь. Мощная славянская диаспора без единого южного профи. Подрагивают настеганные фургончики.
   Пока сидишь и ждешь, успеваешь подслушать переговоры. Интриги, неведомые простому ездоку! Мужики осатанели, деньги им так и валятся.
   – Але, ты чего на второй круг?
   – Дима, Дима, увидишь его – скажи, чтоб осадил, сейчас мой рейс…
   Подморозило, клубится пар. Механизированные кучера гоняют под «Дубинушку». Никакого шансона.
   Едут бок о бок, опускают стекла.
   – Слышь? – поравнявшись. – Придержи морячка!
   – Как получится!
   Лица бесстрастны, однако глаза горят.

Эхо

   Дочура позвонила, когда я был в пути. Толком поговорить не удалось.
   Перезваниваю с эскалатора:
   – Я был в метро. Там продавали фонарик.
   – Я поняла по голосу, что что-то происходит.

Трудовые резервы

   В день открытия Олимпиады я выслушал символический монолог в троллейбусе. Народу не все равно. Народ тянется к спорту.
   Друг против друга сидели двое. Оба из Горэлектротранса.
   Один негодовал:
   – Почему мне не дали грамоту лучшего спортсмена Горэлектротранса? Вот почему, сука? Она мне, Галя эта говорит: ты не играл в футбол, а Дима играл. Дима, гнида, что он там со своим коленом сыграл? Два раза стукнул по мячику! Ну, не играл я, да! Потому что Дима собрал команду со двора! Я понимаю, если бы собрал команду Горэлектротранса. Раньше это было, сука, а где теперь? У меня (загибает пальцы) шахматы, падла, теннис и волейбол! Ну, хочешь, говорит, я тебе медаль дам? Иди, говорю, ты знаешь куда? Ты, тварь, за спорт отвечаешь – ну так и отвечай! А то он, сука, дворовую команду привел!
   Его собеседник, абсолютно со всем согласный, был напрочь, редкостно лишен лба.

Пассионарии

   Я шел от метро. Чуть впереди шагал молодой сын аллаха. Вязаная шапочка, сапожки, курчавая черная борода.
   Двигался он обыкновенно. Один. Вдруг, без всякого основания, издал ликующий рык. «Аххххррр», – вырвалось у него, и он перешел на трусцу. Пробежав шагов пять, замедлился и дальше шагал, как обычно.
   Я поотстал.
   Потом я сел в маршрутку. За рулем сидел примерно такой же. Впереди выгнулся виадук. Колесница взвилась, и тут я понял, какие радости внутреннего полета передавал звук.

Яблони на Марсе

   Жду автобуса. Маршрут областной.
   – Молодой человек!
   Обращение неадекватное. Оборачиваюсь – нет, ничего, обоснованное. Вежливый древний дедок в спортивных штанах. Держит рваный пакетик с двумя мандаринами, сует мне ценник:
   – Не могли бы вы прочесть, сколько стоят?
   – Шестнадцать шестьдесят девять.
   – Спасибо.
   Кивнул, отошел, сел. Стал есть с кожурой.
   Нас ждали сирые областные поля, оживленные шиномонтажем.

Симулякры

Дочура:
– Ехала сейчас в троллейбусе. Стоим. Мужик говорит в телефон следующее: «Я стою, я в пробке застрял, не подумал, надо было на метро ехать». Он произнес это одним матом, одними однокоренными словами! Я даже от Карамазовых оторвалась, чтобы послушать настоящую русскую речь!

Железный жезл

   Троллейбус.
   Пожилой пассажир дождался случая и нанес удар. Он расцвел, помолодел, доверительно перевесился через барьерчик и обратился к молодежи, рассевшейся на инвалидных местах:
   – Зрение хорошее? Прочтите-ка надпись…
   Конечно, седой активист был прав. Бессовестные скоты повставали и потянулись стоять, как положено. Но он не остановился. Соло только начиналось. Истосковавшись по воспитательной работе, он продолжал уже громко и обстоятельно с анализом ситуации, обозначением перспектив и повторением особенно удачных пассажей.
   И мне захотелось подключиться. Сказать ему: горькая, горькая ваша доля! Вы скоро умрете. Ваша единственная трибуна – троллейбус. В нем вы царь. Вы президент и главнокомандующий троллейбуса. Я мог бы доверить вам сформировать его кабинет. От вас летит слюна, и это верный признак невостребованной способности к руководству. Власть ваша. Вам ее отдали без единого выстрела. Стригомые стада отводят бараньи очи.
   Но тут я понял, что нас станет два президента троллейбуса.
   Большая политика не для меня.

Опыты бытовой теософии

   Откуда, как я мог догадаться, что у старушки не сработает карта?
   Но я это знал.
   Старушка все-таки выудила ее из сумки. Кондукторша приложила, а я уже знал, что последует. Красный крест. Финита! Вот так.
   Он вспыхнул, этот красный крест. Я не особенно удивился.
   Встретив свою чудотворность мелочным ликованием, я смилостивился и начал внушать кондукторше не продавать старушке билет. Напрасные мечты, ибо не возгордись и не искушай. А может быть, мне заповедано.
   Я часть той силы, что вечно хочет зла и совершает его.

Ящик Пандоры

   С прибытием гриппа в метро появляются наемники. Это молодые люди с очень серьезным взглядом и в масках. Они строго посматривают на пассажиров и намекают, что самое время задуматься. Купить, например, арбидол. Или хотя бы маску.
   Вчера я приземлился рядом с таким. Тщедушный юноша с пластиковыми дырами в мочках ушей. Такого сдует легким сквозняком. Мне было далеко ехать, но ему еще дальше.
   Маску он приспустил с носа на рот.
   Вынул блокнот и принялся рисовать и писать. Он не делал ни одного лишнего движения – я косился, следил. Трудился столь упоенно, что впору было заподозрить открытие нового противочумного средства. Не останавливался ни на секунду, сидя вроде бы напряженно, но и раздольно. Вот оно. Вот это самое сочетание мне удивительно. Это какой-то особый, ранее мне не известный вид бодрствования. Есть в молодом поколении странное умение ответственно сосредоточиться.
   Конечно, я попробовал присмотреться – что он там чертит. Юноша нарисовал аккуратный квадрат, как для морского боя. Внутри было нечто дикое. Не узор, какие чертят от нечего делать, а что-то системное, чуть ли не существо с тщательно заштрихованным фоном. Но нет, не существо. Я не знаю, что.
   Нарисовав это дело, он начал писать бессмысленные формулы. Одну за другой. Я не знаток, но даже приблизительно не понял, из какой это области знания. В уравнения вписывались какие-то англоязычные аббревиатуры.
   Все это время на нем была маска. Позу он не менял.
   Не знаю, какое открытие заставило его пренебречь смертельно опасной эпидемией и ездить в метро.

Качели самооценки

   Туда-сюда, туда-сюда. В небеса и преисподнюю.
   Подъехала маршрутка. Я сунулся лезть нахрапом и моментально устыдился. Не посмотрел, кто выходит. Молодой человек соскочил и протянул руку. Стала спускаться его спутница, беременная месяце на девятом.
   Мои качели чиркнули по Южному полюсу. Нехорошо. Тому ли меня учили?
   – Да ну давай же, твою мать!
   Молодой человек выдернул ее, как репу из нагретого чернозема. И пошел по тротуару. Она заковыляла за ним утицей.
   Качели стремительно взмыли и ощутили дыхание Арктики.

Канчо

   Кировский завод, конец рабочего дня. Народ повалил в метро.
   У меня на глазах два почтенных рабочих, постарше и помоложе, сыграли в канчо на ступенях станции.
   Первым шел старый – заслуженный мастер из черно-белого фильма про восстановление народного хозяйства. Догнал его молодой, развеселый чернявый черт. Оба были довольны.

Перекрестки миров

   Опасно не только писать, но и читать. От магии не скрыться.
   Ехал в метро, читал книжку. В эпизоде рассказывалось о дебиле.
   Поворачиваюсь – а он стоит. И смотрит. Юный совсем. С умными глазами. Такое бывает. Его мотало и трепало без всякого повода, как флаг дурдома на ветру. Только ветра не было.
   С матэ под пледом все-таки безопаснее.

Память предков

На станции «Парк Победы» затеяли ремонт. Срезали красоту и обнажили кирпичную кладку. Я невольно остановился. Потом походил, посмотрел там и тут.
Метро красивое и пока работает, так что на кладку наговаривать незачем. Да, она не похожа на европейскую. Сильное впечатление. Но во-первых, она не напоказ. Во-вторых, просто очень древняя. Станцию «Парк Победы» построили шумеры, если не мастера неолита.

Контактеры

   По вагону метро шел бодрый пожилой человек, немного похожий на Энтони Хопкинса.
   – Книга о гибели Юрия Гагарина! Написана мной. Я летчик-испытатель. В ней также рассказано о моих встречах с НЛО и многом другом.
   Рука моя дрогнула. Но мне не хватило цеховой солидарности полезть в карман Да, у меня тоже книжки. По-моему, я видел и НЛО. Но я не летчик.

Оттепель

   Сегодня похолодало, зато вчера был по-настоящему теплый апрельский день, первый в нынешнем году! Оттаяло многое, и даже отмерзло.
   Первый подснежник и даже, не побоюсь этого слова, ландыш нашелся в автобусе.
   Гражданин лет пятидесяти, с седой мошонкой спортивного сложения. Он вошел, будучи одет в беговые трусы и майку, а при себе имел обруч.
   Вспотел он совсем немного и озирался с детской вопросительностью. Я уважаю спортивных людей. Надо когда-то уже начинать над собой работать, а то я вообще томился в куртке. Дождусь устойчивого тепла, и прокачусь на трамвае в трусах и с гантелями.

Стресс и адаптогены (эпизод второй)

   Кросскультурные различия подобны зияющей пропасти.
   На станции «Нарвская» толпа иностранных гостей, ошалевших полностью, спешно фотографировала серпы и молоты, а также рабочих, воинов и крестьян всеми мыслимыми гаджетами. Откровенно боялись, что мираж сейчас испарится или их свезут на Литейный.
   А я любовался совершенно другим.
   Вошел транспортный торговец.
   – С праздником, с Днем Победы! В этот светлый день вашему вниманию предлагается уникальная игрушка для снятия стресса!
   И вынул из сумки эластичный ком, чтобы мять. Расхваливая ком, он ловко лепил дегенеративные рожи, а когда закончил, быстро создал женский половой орган, бросил в сумку и пошел по проходу. Ажиотажного спроса не было. Но капля камень точит.

Миннезингеры

   Ушел из дома в разных ботинках. Ни разу не блондин и ни разу не высокий, но один ботинок был черный. Второй был вообще кроссовка.
   Наверно, на меня смотрели в метро.
   Спасибо бродячим артистам, отвлекли население. Вошли в вагон. Нечто новенькое, без инструментов, а просто пять здоровых лбов. Встали и грянули «От улыбки станет всем светлей». Потом пошли с вязаной шапочкой.
   Если так пойдет, то скоро начнут кирпич предлагать.

Бухенвальд

   В патриотическом меду нашлась ложка дегтя. Ложка ехала в троллейбусе.
   Она была одета в камуфляж бундесвера с германским флагом на рукаве. В ручке у ложки был дырявый пакет, откуда со стуком вывалилась бутылка колы.
   Ложку только что окунули в спирт, и пахло от нее знатно.
   – У вас дырка, – заметил вежливый пассажир. – Лучше нести в руках.
   Ложка помутнела и зашаталась.
   – Имею право! – прохрипела она с акцентом почти немецким. – Jedem das Seine!
   Дословно.

Микроскопия страха

   Сегодня убедился, что страх – сугубо людская реакция и никакая не эмоция, а чистая мысль. В нечеловеческой природе никакого страха нет, а есть реакция самосохранения.
   Дело было в маршрутке, неслась она в Ленинградскую область, где не хотят строить дорогу, а хотят строить Триумфальную Арку к юбилею Победы. Летела она через виадук. Дело известное, сводки поступают систематически.
   Водитель – на сей раз не конный джигит, а любящий быструю езду славянин – ударил по тормозам так, что швырнуло решительно всех, и что-то посыпалось. Доли секунды ушли у меня на то, чтобы подобраться, сгруппироваться, наскоро оглядеться и сравнить шансы с остальными. Перепуг и прощание с близкими начались, когда экипаж уже снова катил.
   Я думаю, с Божьим страхом будет похожая история. Надо будет быстро нырнуть по верному адресу, пока не ЗАСОСАЛО.

Мотоциклист

   Видел мотоциклиста. Уважаю эту публику, завидую ей.
   Вжжжж!… На одном колесе, через испуганную ночь, наперерез умозрительным постапокалиптическим картинам.
   Этот был в шлеме и шерстяных перчатках, несмотря на градусов тридцать пять в тени. Такие мелочи ему нипочем. Движение любит выносливых, сильных и смелых.
   Он затащил мотоцикл в троллейбус.
   По ходу испачкал светлые брюки гражданину, тот окрысился; потом мотоцикл заметила кондукторша, и начался ад.

Жандарм

   Абсолютная власть развращает абсолютно.
   С другой стороны, желателен жестоковыйный пастырь с железным жезлом.
   Автобус.
   Кондукторша заслоняет выход и грудью препятствует тем, кто не приложил к валидатору карточку.
   Но вот один приложил, да к сломанному, а сам не посмотрел и вздумал выйти.
   Бросила все, понеслась, догнала.
   – Не выпущу! Не уйдете, пока не приложите! Анархия какая!

Опыты растления

   Автобус.
   Мужичок сердечно простился с товарищем и вошел совершенно никакой. Тотальная невменяемость. Удивительная доза в такую жару.
   Места поблизости было два, оба на возвышении. Двойные. По женщине справа и слева от прохода. Гражданин захотел взобраться на возвышение к первой женщине, но не сумел.
   Тогда он стал бить копытом. Натурально, как цирковой пони. Стоял, и бил, и бил, и твердил, что хочет к женщине. Та была беспощадна и завернула его на соседний холм.
   Женщина, которая сидела там, тоже его не пустила.
   Он снова принялся бить копытом. Топотал самозабвенно, в степной тоске и не в силах объясниться.
   Тут сзади протянулась мохнатая рука восточного человека и пригласила его к себе. Все получилось, и они обрели друг друга.
   От женщин весь гомосексуализм.
   Бьешь копытом, бьешь, и без толку, а рядом уже приплясывает кто-то альтруистичный.

Скрепы

   Транспортная история от первой жены.
   Едет она в троллейбусе, говорит по мобильнику. Вдруг в спину что-то тычется.
   Сзади сидела необъятная бабка. Тыкала она палкой.
   – Хватит целоваться! Еще посношайтесь!
   Речь шла о молодой паре, стоявшей чуть дальше. Она целовалась, но умеренно.
   Бабке было не дотянуться до них. Поэтому она ткнула мою бывшую.
   – А что? – подхватила кондукторша в ответ на ее немой вопрос. – Они оскорбляют ее религиозные чувства.
   Вскоре ревел весь салон. Раздор посеяла бывшая. А сама вышла.

Маньяк

   Впервые на моей памяти водитель автобуса не взял деньги. Я сунул их в кабину, а он отмахнулся. Он был молод, мрачен, в темных очках и похож на Киборга.
   Это был скорбный маршрут без кондуктора, где открывается сначала только передняя дверь, невзирая на дождь, снег, торнадо, апокалипсис и ядерную зиму. Водитель суетится, подставляя то пролетарскую ладонь, то свой поганый датчик. Не дай бог, кто-нибудь выскользнет мимо него.
   Но не этот. Этот и двери все сразу открыл. Ему было наплевать.
   Я сразу понял, что это враг. Не просто вредитель, а маньяк. Он ненавидит автобус примерно так же, как я ненавидел ординаторскую.
   Надо постараться больше к нему не сесть. В следующий раз он направит автобус с моста или разгонится в стенку.

Люди-братья

   В вагон вошел несчастный заика, хромой и слабоумный. Он продавал Кубик Рубика.
   – Ку-куббббик Ру-ру-руббика! – заблеял он. – Ме-ме-ме. Разви-ви-вает гггол-ло-ву!
   Ему не верили. На него смотрели косо.
   Напрасно. Ну да, он не мог собрать Кубик. Они тоже.

Китс

   Мне все-таки непонятны заслуги Китса перед нашим метро.
   Он везде. И больше никого. Ну, немного Пушкина, черновик. А так повсюду Китс.
   Чем оказался созвучен Петербургскому Метрополитену именно Китс?
   «Зефиров вздохи».
   Оно конечно, зефиры так и прут, и дышат тлетворно.

Таргет-группа

Торговля в электричке отличается от городской. Учитывается сельский спрос.
– Карандаш-пятновыводитель! Выводит все, вплоть до крови! Ржавчину, вино!

Трамвай-желание

   Давнее.
   Электричка. Народ. Все места заняты.
   Еду на работу, пасмурное утро. Зима. Все сырые, оттаивают. Через проход сидит тетка в платке, смотрит радостными глазами перед собой. Жует бублик из авоськи. Что-то негромко приговаривает. Потом вздох. Уже громко:
   – Переделать бы всех на колбасу.

Макроэкономика

   Я повез дочке гантели 8 кг суммарно (уже необычно). Сел в троллейбус и думаю: что-то будет. Не может не быть.
   И точно. Кондукторша разговорилась с кем-то, и до меня долетела фраза:
   – Американцы покупают наши счёты по 600 долларов.
   Предоставляю аудитории размышлять, о чем это было. Я почему-то так расстроился, что не стал прислушиваться.

Зазноба и терем

   Ехал в маршрутке. Радио пело:
   «Живет-живет в этом доме горилла, да я никак до него не дойду».
   Клянусь. Второй раз я очень внимательно слушал припев. Испытал удовольствие: гораздо честнее новостей.
   Но все-таки погуглил, и в доме живет, оказывается, Галина. Ну, тоже ничего.

Сумчатые

   Валидаторы с карточками – замечательное изобретение. Не устаю искренне восхищаться изворотливости гения.
   Действительно: не нужно ничего доставать, рыться лапой, перебирать. Приложить кошелек – и привет. Едешь в метро. Или даже сумочку приложить.
   Но не сумку. Не баул с предметами первой необходимости.
   Однако огромная хозяйственная сумка все же прикладывается. Почти чемодан. В ней разное, важное. Валидатор не понимает, чего от него хотят. На нем ерзают и устраиваются поудобнее. Хозяйка вдруг превращается в собственную сумку, экстраполируется и проецируется. И я, к несчастью моему, живо вижу, как сама она точно так же усаживается в самых разных местах и на разные несчастные предметы.

Образы Бробдингнега

   Видел в метро напротив себя великана.
   Не то, чтобы он был такой уж и впрямь великан. Роста высокого, но вполне заурядного. Однако впечатление создавалось его сложением.
   Лет двадцати, в футболке и шортах, с дачной поклажей. Блондин. Огорчительно маленькая голова, узкие плечи. Дальше начиналось неуклонное развитие, расширение и, я бы сказал, рывок. В шортах он был вполне уже корма боевого фрегата.
   А дальше были ноги. Какого дьявола, вы спросите, мне пялиться на голые мужские ноги?
   Да потому что не видал таких. Это балки, каждая будто бы ростом с меня, растущие от ушей, со ступнями пятидесятого размера. Чудовищные неохватные поршни, но не больные какие-нибудь, а здоровее не придумаешь. На таких расхаживают гигантские роботы и Годзилла.
   Рядом сидела его мамаша. Тоже корпулентная, но в пропорциях.
   Я ничего не смог с собой поделать. Начал представлять, как она его рожает. Прямо такого.

Дуэль

   Маршрутка приблизилась очень медленно. Черная иномарка ползла впереди и блокировала ей курс. Оказалось, что эти двое из-за чего-то поссорились. Я понял это не сразу. Зашел, ссыпал монеты, присел и начал ждать, но колесница не трогалась с места.
   Тогда я подошел к кабине и увидел, что джигит и славянин-автолюбитель о чем-то яростно спорят.
   Вдруг джигит быстро вернулся, схватил считывающее устройство и сунул в карман.
   Я забрал свои деньги, вышел и стал любоваться. Беседа была жаркой, но тихой. Славянин нагло улыбался. Опустив взор, я увидел, что джигит превратил считывающее устройство в пистолет и целится им врагу в пах через карман. Тот скосил глаза и заулыбался еще шире. Джигит подступил ближе, грозя непоправимо поразить его свинцом. Оружие грозно выпячивалось, готовое выстрелить. Автолюбитель вынул свое: телефон. И начал набирать номер.
   Тогда джигит сообразил, что поединок проигран. Он выхватил устройство и отчаянно замахнулся, но не ударил, а зашагал обратно в автобус. Враг ликовал.
   Не скрою, что я болел за джигита. Мне тоже однажды случилось прицелиться в бомбилу пальцем. У меня не было денег. И я оказался удачливее.

Новости с фронта

   Троллейбус. Трансляция. Нет, не остановки объявляют.
   Военная летопись августа!
   Семьсот семидесятый, что ли, год – победа над турками. Девятьсот четырнадцатый – Германия объявила войну.
   И дальше тишина. Троллейбус едет себе. Пассажиры сидят ровно.
   Я искренне не понимаю, зачем это. Ну ладно, история. Лучше бы троллейбус рассказал, мимо чего мы едем! Решетка красивая у парка. Водочный магазин. Кафе. Почта, часы работы такие-то. Но нет. История у нас обязательно военная.
   Могли бы напомнить про какой-нибудь бал в семьсот семидесятом году. Или о крестьянине, который вырастил манго и вспахал без лошади поле.
   …И вот уж октябрь. Низы подхватывают с готовностью. Кондукторша проверяет проездной:
   – Действителен до двадцать второго! Запомните – когда началась война!
   Ну еще бы. Здесь нечего помнить, кроме войны.

Товары в дорогу

На вокзале хотел чего-нибудь заглотить и напоролся на щит: «Выпечка с любовью». Была и с капустой, но я не уверен, что их делают порознь.

Сума и тюрьма

   В вагоне метро обозначилась потрепанная фигура.
   – Я бывший поэт и артист! – горестно объявила она.
   Дальнейшее скрыл грохот колес.
   Человек начал предъявлять доказательства и совать окружающим захватанные, местами затоптанные распечатки. Я потянулся за одной. Он хищно подставил ладонь, но я указал на лист, и поэт разочаровался.
   Стихи были скромные, что-то про море и проваленный экзамен.
   Поэту подавали. Он взял рублей двести. Я тоже немного дал – мало ли что.
   Поэт, возбужденный успехом, взволнованно приговаривал:
   – Меня избили хулиганы! Но я буду, я буду бороться!
   С поезда он мог собрать тысячу. Мой дневной заработок.
   Такие стихи мне, думаю, по плечу, да простят эту дерзость мои литературные смежники.

Горячие новости

   Электричка.
   Продавец газет:
   – Комсомолка, Аргументы, Эм-Ка!… Вот Пугачиха язык высунула. Она думает, что если много лет, то ей все можно. Тринадцать рублей.

Седины

Сегодня – День Пожилого Человека. Хватит печалиться! Надо пользоваться преимуществами. Карамзина назвали стариком в тридцать четыре, так что я уже окутался потусторонним ореолом и знаю тайны.
Поэтому я не против, когда в троллейбусе мне предлагают посидеть. Но нынче это сделала бабушка лет восьмидесяти. Спасибо, что без флирта.

Призраки

   Иные пассажиры ничем особенным не занимаются. Им достаточно быть.
   Скособоченная женщина среднего возраста, похожая на медведицу, в джинсах. Ходит по платформе взад и вперед широкими, быстрыми шагами. После десяти разворачивается и так же спешно идет назад. Лицо загадочно-заинтересованное. С таким же и села вполоборота, будто бы в ожидании праздника. И поехала так.
   Пожилой джентльмен в легком не по сезону полосатом костюме и с маленьким саквояжем в руке. Котелок. Подкрученные, пышные седые усы. Неуместен чуть более, чем вообще. Мог бы возглавить гангстерский синдикат или английскую разведку.
   Тоже уехал.
   Все они уезжают, и больше их нет.

Всюду жизнь

   Описывая Лондон, Питер Акройд радуется единичным примерам старинного быта, которые кто-то удосужился записать. Может быть, и меня помянут добрым словом! Я тоже запишу.
   Потому что везде своя драма.
   Пригородный автобус. Кондукторша сидит сзади. Волнуется в телефон:
   – И он имеет нахальство заставлять меня работать! Мы вчера сломались. На Ириновском. Ленивая обезьяна даже колеса не посмотрела! Я перенервничала. За ночь-то, спрашиваю, сделаешь? А он мне сегодня: ну, я без тебя съездил! Только ты никому не говори… Тыц-тыздыц! Я не слышала утром, как он звонил! Не слышала!…

Оборотень

   Кинг выписал очередного маньяка – мороженщика. Это не спойлер, личность обозначена сразу. Приветливый молодой человек. Очевидно, поэтому я сейчас начеку.
   В троллейбусе №13 нехороший кондуктор. Тоже молодой человек, лет двадцати пяти, совершенный ботаник с черными кудрями и в очках. Классический математик или айтишник. Те две остановки, которые я ехал, он не умолкал. Его завлекательно-предупредительные речи приличествовали лихому отставнику или говорливой бабуле – оба выжили из ума. Юный математик давал характеристику каждому проездному с указанием сроков действия и повторял по несколько раз; смотрел внимательно и с любовью к работе; шутил: «Прикладывайте смело, током не ударит»; не пропустил никого, называл свой валидатор «волшебной штучкой» – «сейчас я ею проверю».
   Диссонанс был настолько силен, что я присмотрелся, не нагружен ли взрывчаткой его жилет.
   Мне он оторвал билетик и пожелал, чтобы оказался счастливым. Не оказался.

««Я мзду не беру»

   Ну, как мне не написать про очередного кондуктора?
   Сегодняшний был антиподом вчерашнего. Лет сорока, с лицом убийцы. Он отказывался проверять карточки, даже когда совали. Не брал и денег, огрызался. На мои монетки он тоже покосился и не прикоснулся к ним. Сел на место для инвалидов и отвернулся от человека с кривой клюкой.
   Либо местный Буковски, либо пятнадцать суток общественных работ.

Лепрекон

   На эскалатор, который вверх, спешил Лепрекон.
   Бесполое карликовое существо, не только горбатое, но и скособоченное. Но шаркало оно шустро. Оно кротко и потерянно катилось к ступеням, напоминая гибрид Агасфера и Сизифа.
   Я не стал бы о нем писать, но Лепрекон был в яркой спецовке, которая распространяла вокруг себя Дао. На ней было начертано: «ОАО СПб ДП „ПУТЬ“».

Цыганочка с выходом

   Над эскалатором разносилось громкое пение. Нечто наподобие угрожающего цыганского романса, где вместо слов – «на-на-на». Вверх ползла немолодая дама в черном, сильно накрашенная и коварная в стиле вамп. Она улыбалась и щурилась.
   Хоть бы Туретт! – подумал я. Сложный и полный эстетики, без обсценных возгласов, редкий.
   Но чудес не бывает. Думаю, она просто рехнулась.

Волк

   Если ехать по Краснопутиловской улице из Московского района в Кировский, то можно видеть огромного надувного волка на крыше магазинчика «Славянский базар».
   Волк этот сделан по образу и подобию своего сородича из мультфильма про пса. Волк очень добрый и только что затарился, из лукошка торчит здоровенная любительская колбаса. Он неподвижен, оцепенел, и только ветер колышет свободную правую лапу. Порывами. Лапа ритмично шевелится.
   Пассажиры едут мимо, не обращая внимания. Или обращая, благосклонное. Малыши радуются и тычут пальцами. И только я, исключительно я реагирую, как урод. Я смотрю, как гуляет лапа, и выношу вердикт: джексоновские судороги, объемный процесс головного мозга.

Крепкий хозяйственник

   Сидел в метро рядом с гражданином лет сорока. Все у него спорилось. Все время, пока я ехал, он громко и уверенно разговаривал по телефону с мамой. На весь вагон.
   – Прости, мама, не тормознул. Да. Сказала бы раньше. Надо вести электричество в туалет, бытовку принимать. А куда денешься? Все у нас будет свое!
   Он ритмично жевал, был ровен в интонациях, ноги развел, яйца выставил напоказ. Крепкий хозяйственник.
   Мне сильно хотелось его убить. Я все понимаю. Я уже немолодой, четыре года как в очках; ноги не расставляю – мне и так достаточно места. Вести электричество некуда. Мне завидно, вот я и злобствую.
   Но почему, черт возьми, его телефон не вырубался и пробивал все туннели на четырех перегонах? Кто мне это объяснит? Где источники и составные части этого богатырства? Да поможет нам теория струн.

«Я Памятник себе воздвиг»

   Сегодня на перроне одной из питерских станций метро некое существо – конечно, несчастное, убогое, юродивое и бесполое, возбуждающее усталую жалость – зычно и безостановочно исполняло Интернационал.
   Какие же в нем все-таки есть верные слова и мысли!
   «Никто не даст нам избавленья – ни бог, ни царь, и не герой» – это очень верно! Я, как бывший медик, хорошо знаю, что мимо шло очень много даже не богов, а Богов, царей и героев, хотя бы ролевых. Считавших себя таковыми. И никто не дал ей избавленья.
   «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!» Тоже в точку! Голова слабовата, а все же соображает выставить ручку, червеообразно перебиравшую пальчиками. В надежде, что туда что-нибудь положат. Но – обидели юродивую. Не то что отняли, а просто не дали копеечку.
   «Вставай, проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов!»
   Он и встал, иногда – на колеса коляски, толкаемый сзади. Встал и двинулся. И проклинает его всяк, кому не лень и не совестно.
   «Кипит наш разум возмущенный…» – это, вероятно, тоже соответствует истине: кто его знает, что там у нее с разумом, и не кипит ли он в самом деле. Кипение разума – диагностически опасный признак. «И в смертный бой идти готов!» Это же откровенная явка с повинной, но менты равнодушно проходят мимо. А зря. Кипучему разуму может явиться любая мысль при пустой, содрогающейся ладошке.
   Тем более, что редкие паузы – когда забывались слова – больная заполняла невнятным и ворчливым бормотанием. Упреждающим, я бы сказал.
   Молодец Эжен Потье, и его почитатели – тоже молодцы. Все по-ихнему вышло. Экзеги Монументум.

Льготы – деньгами, по делам ихним, льготным

   За проезд платят все.
   В метро бывает забавно.
   Голосом ржавой леди:
   – Вставляйте! Я вам что говорю? Вставляйте!….
   – Чик! Чик-чик-чирик!….
   По-птичьему – «никак».
   Вообще, в метро меня не далее, как, в связи с необходимостью отныне платить за него, посещали недобрые мысли.
   Самая недобрая возникла, когда безымянная бабуля (надо заказать Церетели памятник Безымянной Бабуле), возмущенно орала и пыталась просунуть в щель карточку прямо в футляре.
   Нет, я технически тоже очень слабо подкован.
   Но должен быть некий предел. Типа Степана Разина – Ординар.
   И я бы распорядился для таких случаев установить отдельный, специальный пропускной аппарат, который заглатывает все, что в него засунешь – карточку, футляр, пенсионное удостоверение легиона, паспорт, жетон, пятирублевую монету, палец, тележку с колесиками. Чтобы он даже все это сам втягивал, активно, рвал из рук. Чтобы при первой попытке засунуть футляр пассажира мягко направляли к этому автомату, который был бы всего лишь машиной для резки бумаги или колбасы. И после, на зеленый семафор, такие пассажиры ступали бы на отдельный эскалатор, везущий их ниже других, обычных, уже под платформу, и дальше, и ниже; чтобы угрозы гремели из репродуктора: не бежать и не ставить локти…. тут моя фантазия останавливается в приказном порядке. Укоризненно рефлектирую на предмет неизбежной мизантропии.

Песни ушедших времен

   Когда в электричке запели в очередной раз, я подумал, как быстро мы забываем вещи, без которых прежде не мыслили своего существования. Еще два года тому назад я катался на работу в пригород и всякий раз, приближаясь к Лисьему Носу, изображал засыпание. Мне не удается заснуть в электричке, но я удовлетворялся законным правом на дремоту и усердно ее изображал. И тут в вагон входил кряжистый человек с баяном. В его репертуаре значилось только одно блюдо: песня «Малиновый звон», и сам он был с малиновым лицом; эта песня давно уже сделалась неотъемлемой частью придорожного пейзажа. Малиновый чудозвон пел очень громко, это многим нравилось, ему щедро подавали и говорили «бис», а я бормотал рифму к «бису».
   А потом появлялся Валентин. Этот человек существовал исключительно в поездах, он бродил по ним и собирал бутылки, но с какой-то таинственной целью, не на продажу или не только на продажу, потому что брал всякие, даже пластиковые. И пел он тоже не ради денег, потому что никаких денег его пение не стоило, никто ему ничего не давал, он просто кривлялся в дверях, будучи в неизменно приподнятом настроении, и что-то рычал, а мотив угадывался не сразу.
   Однажды, когда он был в особенном ударе, Валентин громко сказал, что учился в итальянской школе, и очень медленно, с гримасами и приседаниями, исполнил Мамбу-Италию. Но потом зарыдал и признался, что все наврал.
   Как-то раз он явился с найденным на помойке черным зонтом. Этот зонт, весь в рваных дырах, совсем разрушился и свисал с ломаной ручки сплошным полотнищем, подобно развернутому флагу «Веселый Роджер». Оказалось, что это не просто счастливое приобретение, а реквизит, приспособление для драматической импровизации. Валентин, ломаясь и содрогаясь в корчах, затянул песню, из которой все стало ясно. «Главней всего, – пел Валентин, – погода в доме! А все… другое… суета! Лишь я! И ты! А все, что кроме! Легко уладить с помощью зонта!»
   И подмигивал, потрясая зонтом.

Избирательное внимание

   Захожу я в метро.
   И рядом тетка говорит:
   – Одни обезьяны кругом.
   «Верно! – подхватываю про себя. – Молодец!»
   А потом мне стало стыдно. Оказывается, она смотрела на газетный ларек с обезьянами к Новому Году. Год Обезьяны.

Мармеладная участь

Слушал маршрутные песни, занимался анализом. Песни не виноваты, им задан размер, а он урезает смысловые галлюцинации. «Жениха хотела, вот и залетела» – это понятно, почему плохая песня: в нее никак не засобачить, например, слово «выскабливание», более уместное в рок-музыке.
А вот про «Уммм, уммм, мне это надо, надо» я вовсе не понимаю и сильно нервничаю: вдруг это что-то мне нужное, поскольку без этого «кружится моя голова» и «мой Мармеладный, я не права»; не права, что не выпила Уммм с утра или не сделала его в структуре утренней гигиены. Правда, в способности Мармеладного быть советчиком я не уверен, потому что фигур с такими кликухами держат под нарами, и никто вокруг не интересуется их мнением, особенно насчет Уммм.. Протыкают ложку гвоздем – и привет, сразу вырисовывается правота Большинства.

Путешествуя по городу

   Ничего особенного, разные мелочи.
   – Скажите, это нормальный троллейбус? – обратилась ко мне взволнованная и несколько напряженная дама. И села рядом.
   – Нормальный, – я покосился на нее, собираясь спросить: а вы?
   – Какой странный троллейбус, – продолжала она, глядя прямо перед собой. – И музыка играет! И не едет никуда!
   Странным людям – странные средства передвижения.
   Еще я заметил, что люди почему-то не носят шапки. Такие естественные шапки, меховые или полумеховые, почти национальные. В чем дело? Изменился метаболизм, а я опоздал?
   Спустился в метро – пожалуйста: многие в шапках. Любопытно.
   Потом, опять же в метро, любовался скульптурными группами. Измельчание идеалов с их вырождением – налицо. Например, на станции «Нарвская» я постоянно любуюсь людьми, славящими труд. Они стоят над эскалатором несколькими рядами, а сзади, если кому их мало, еще притаился Ленин, и на самой станции тоже всякое: Сталевар со сталью, Рыбак с рыбой, Мотальщица с мотней.
   Зато на станции «Проспект Ветеранов» обосновались какие-то убогие изваяния из дешевого металла, мелкие, немногочисленные. Уже не рабочие, прославляющие труд, а спившаяся интеллигенция. Стоит долговязый ученый в халате, обалдело сверкает очками: прогнулся, выпятил живот и держится за край чего-то, чтобы сохранить равновесие, потому что минуту назад выпил спирт для зачистки электродов.
   Еще там откуда-то взялся культовый и знаковый запах дихлофоса. Непонятно.
   Потом я стал свидетелем одной Бани. Это страшное сооружение, стоящее в страшном месте. Мне не хватит изобразительных средств. Там испаряются даже самые прочные сталкерские гайки.

В осаде

   Я хочу быть начальником троллейбуса.
   А то повсюду тревожно, всякий норовит обидеть.
   Сейчас прокатился, так сердце в пятки ушло. Разгорелась борьба за кондукторский престол. На престол, мягкий и чуть теплый, претендовала симпатичная девушка. Она на него села. «Ну! – закричала на нее местная повелительница билетов. – Стоит отойти, как тут же на мое место лезут!»
   Девушка уже стояла. «Но я же вам его уступила», – ответила она нервным голосом. «Ну и что! Один сядет, другой сядет, грязный, и будет грязно!»
   Вернув и застолбив себе трон властным касанием руки, взбешенная повелительница начала метаться по салону. То справа, то слева слышались сдавленные крики боли. Проездные документы не радовали, но только разъяряли повелительницу. Продажа билета воспринималась как победа над мировым злом, заквашенная на половом удовлетворении неразумного млекопитающего.
   Я помню одну такую и даже вставил ее слова в какую-то вещь: «Берите билеты, и вам ничего не будет!»
   И на остановке не спастись.
   Меня загнал под стеклянный колпак трактор. Он был страшен, он распугал всех. Он летал со скоростью боинга, разбрасывая снег и кружа вокруг хрупкой будки, где я дрожал, следя за его маневрами. Из кабины летела неземная речепродукция с харкотиной пополам.
   Будь я начальником троллейбуса, он бы сто раз подумал, не посмел бы пугать.

Инь и Ян

   Инь и Ян встретились в вагоне метро.
   Я только не понял, кто из них кто.
   Для удобства будем считать, что Ян пошел справа. Это была женщина. Почему я решил обозначить ее как Ян, будет видно из описания Инь. Ян постоял, чинно выдерживая паузу, а после вздохнул и завыл: люди-добрие, поможите пожалуста, нас тут собралось на вокзале всего сорок четыре чижа, царь-царевич, да король-королевич, сапожник, портной и Черт Иваныч с рукой за пазухой.
   Едва Ян закруглился с перечислением невезучих соплеменников, как слева нарисовался Инь. Это был герой Бэрроуза: высокий молодой человек с длинными волосами, в очень грязной футболке и гнусных штанах. Молодой человек был при дудочке. Дослушав про незадачливых чижей, обосновавшихся на вокзале, он объявил, что сейчас сыграет для общего удовольствия. Голос у Иня был как у сильно простуженной первоклассницы и, когда Иня посадят, этот голос обязательно поможет ему определиться в тюремный птичник. Либо ему что-то отрезали за неуемную любовь к музыке, да он не унялся, либо уже кто-то из слушателей вогнал ему одну дудочку в горло, но вогнать – не наступить, и он ею поет.
   Инь, приплясывая, двинулся по проходу; он весело играл на дудочке. Навстречу ему проталкивался Ян, воплощенное горе. Никакого противоречия: в каждом Ине есть чуточку Яна, и наоборот.
   Посреди вагона Ян, наконец, столкнулся с Инем нос к носу.
   Это были Лед и Пламень, Пепел и Алмаз. К сожалению, они не слились в космической гармонии; они разошлись. Инь заплясал дальше, а Ян приумолк и мрачно свернул к дверям. Может быть, эта пассажирка не знала чижей и просто продавала ручки, я не разобрался, но тем хуже для нее.

В потемках

   Снова метро.
   На контроле, кому-то – зычный рык:
   – Я не видела, что у вас внутри!!…
   …Сижу, читаю Клайва Льюиса, «Пока мы лиц не обрели», про Амура и Психею.
   Рядом садится солидный дядя в очках, чтобы лучше видеть. Распахивает газету, заголовок – на весь криминальный лист: «ТРУСЫ-„НЕДЕЛЬКА“ ОТ МЕРТВЫХ МИНЕТЧИЦ».
   Я встал и пошел к выходу.
   Пока мы лиц не обрели.

Частный случай зеркального заблуждения

   Все же от корочек члена СП есть очевидная польза. Дело было так. Это все о доблестях, о подвигах, о славе… да приложится!
   В кои веки раз ребенок, когда мы возвращались из школы, пожелал нести ранец. Он же, рюкзак, неимоверно тяжелый! Но ребенок уперся. Хочу. Ну, валяй.
   Хорошо.
   В вагоне метро над ребенком склонился хмельной дядечка-пассажир таежной выделки и осведомился:
   – Девочка, скажи, ты из какой деревни приехала, что рюкзак на спине везешь?
   Дочка в это время читала журнал «Принцесса».
   По зеркальному недоразумению получалось, что именно о своем деревенском происхождении слегка подзабыл тот ездун. И неправильно отразился в девочке. И во мне.
   Дальнейшая беседа происходила между потомственным петербуржцем, как выразился о себе ненавистник рюкзака, и папой девочки. Девочку папа отодвинул в сторонку читать журнал дальше.
   Выслушивая от коренного, еще «петровской» пивной закалки петербуржца табуированные слова и словосочетания, папа достал вишневые корочки СП и сказал, что хоть его, папы, дед и пахал землю, но не путал школьного ранца с невыездным котулём, набитым неграмотной картошкой. Потом папа помахал перед носом петербуржца корочками члена СП и пообещал посадить на десять лет без права на самоубийство.
   Папа настолько застращал дядечку, что тот – оказалось, нам суждено было выходить на одной станции – спрятался за колонну с изображением металлургических подвигов и ждал там, стоял, следил, пока мы уедем на эскалаторе.

Пропорции бунта

   Мне тут пришло в голову, что вечно склоняемое отечественное воровство есть тот же самый русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Только пропорции не всегда сопоставимы. И водопроводный кран роняет каплю, по которой Платон начинает судить о существовании океана.
   Вспоминается вот что.
   Зима. Скользко. Мне три года. Я в валенках с галошами (между прочим, я всегда предпочитал говорить «галоша», а не «калоша», так как последняя напоминает мне какое-то имя, причем оскорбительное).
   Моя бабушка – толстая, неуклюжая, толстошубая, – пихает меня – такого же толстого и толстошубого в переполненный трамвай номер двенадцать. Галоша падает. Немедленно некая бабушка, не моя, бездумно бредущая куда-то мимо остановки, подбирает ее и так же молча, за неимением шеи не поворачивая головы, ковыляет дальше, то есть продолжает путь.
   Моя бабушка перестала впихивать меня в трамвай. Трамвай поехал.
   – Постойте! – закричала моя бабушка. – Возьмите вторую! Возьмите вторую галошу!
   Незнакомая бабушка не обернулась и шла себе, куда хотела, унося галошу в руке.
   Снег. Черные деревья, черные птицы, черно-красные галоши. Бессмыслица.

Регистрация, она же Божья отметина

   Все всерьез, никто не шутил.
   Жена только что покупала билет в Москву, на поезд.
   И вот стоит перед ней мерзкий, грязный, оборванный человек с лицом мертвеца. Сует в окошечко какое-то драное удостоверение, от руки написанное.
   В окошечке:
   – Что это вы мне суете? что это такое?… Где ваш паспорт?
   Тот начинает бубнить: забыл-потерял-порвал.
   Кассирша (вчитывается):
   – Как ваша фамилия, не разберу? Измаилов?
   Тот терпеливо и смиренно возражает:
   – Нет. Измогилов.

Опыт утреннего коммуникативного акта

   Трамвай. Поднабит.
   Мне выходить. Я ближусь к двери.
   Вокруг – вздохи:
   – Аххх! Эхх. – Выкрики.
   Рядом:
   Хрррррррррррр, кха-кха. Кххххха!!!!… (увлажненно).
   – А ты что?
   – А я к Васе.
   – А-а, ну как он? Я думал, ты к Владе.
   – Да я от Влади.
   – Ну и че, где он?
   – Да у шайбы.
   – Ну, да… хе-хе. Дает, да?
   – Ну так.
   Моя нога медленно, медленно, для меня незаметно, соскальзывает, срывается на ступеньку.
   – Уй! Урр.. ты держись, да.
   – Да ничего.
   – Да едреныть.

Око за око

   Люди бывают все-таки редкостные скоты. Когда создаешь им условия, думаешь: ну, слава богу, сейчас все будут довольны, атмосфера заблагоухает доброжелательностью, наступят мир и предупредительность. Однако нет. Чем гаже человеку, тем краше человек, тем достойнее он держится. И наоборот: чем лучше ему, тем он пакостнее.
   Давеча прокатился я в троллейбусе номер 20. Хоть и старожил я в своих местах, но такого давненько не было. Меня превратили в почти надорванный чебурек. А из других уже даже капало. И никто не возмущался как-то уж слишком особенно. Раздавалось: «уберите руку», «вы на меня легли», «закрой пасть» – и не более. Обычные коммуникативные акты гордого человечества. И даже чувствовалась некая общность судьбы. Единение – принудительное, но легкое, как Божье бремя. По-братски собачились.
   Мне, однако, по старой привычке к мрачному мировоззрению, припомнился совершенно противоположный случай. В свое время я и его засунул в одно художественное произведение, потому что мне показалось, что он там к месту, хотя теперь я в этом не уверен.
   Короче говоря, дело было лет десять назад. Захожу я в метро. Еду на эскалаторе. Поздний вечер, почти ночь. Народу мало. Кругом чистота, покой и сияние. Умиротворение абсолютное, никакой толкотни, никакой отрыжки в лицо. И мне показалось: вот, стоит только создать людям нормальные условия – и они моментально сделаются людьми, а не свиньями. Вхожу в вагон. Полно свободных мест, сажусь. Раскрываю книжку, начинаю читать. Подъезжаю к следующей станции. Двери еще не разошлись, как вдруг подходит ко мне пассажир, сидевший напротив. Лет тридцати пяти – сорока, очень серьезный, аккуратно одетый. И говорит негромко:
   – Когда вы вошли, вы наступили мне на ногу. Теперь я наступлю на вашу.
   Сильно наступил и вышел в разверзшийся проем.
   Так что я с тех пор никогда не забываю, какая я свинья, в глубинах моей самобытности. Вокруг – никого, простор, фантастика Ивана Ефремова. Новое человечество. И все-то мне мало, и все-то я ноги давлю, как будто девать их некуда. И даже копыт не жалею – ни юных чужих, розовеньких, раздвоенных; ни натруженных лошадиных, тоже чужих. Все давлю. Ни капли скученного троллейбусного братства.

Карамелька

   В автобус погрузились старушки, штук пятнадцать. Я ничего худого не хочу сказать. Жить каждому надо, а ехать – тем более. Деться некуда, и я слушаю. Рассказывает старенькая бабушка двум таким же, очень вдохновенно:
   – Все умерли!
   Те не верят:
   – Неужели все?
   – Все, все умерли!
   Пауза.
   – Катя умерла…
   Пауза.
   – Вера умерла…
   Пауза.
   – Юра напился пьяным и с окна выбросился…
   – Он с какого был года?
   – С тридцать седьмого. А Катя – с сорокового…
   – Надо же!
   – Тетя Маруся себе все комнаты отписала. К ней потом подселили соседку, но умерла, и все тете Марусе досталось.
   Слушаю, мысленно сравниваю со знаменитым блокадным дневником. Ничего не изменилось, никакой разницы.
   – А тетю Марусю поселили в дом хроники…
   Как это точно. Как правильно.
   Хроника, она же жизнь, карамелькой кажется только сослепу. Надо зрить в корень – часа через полтора я в этом сам убедился. Возле метро ходила еще одна старушка, очень похожая на рассказчицу. Она таскала на себе два щита с призывом покупать конфеты, и сама, для наглядности, тоже была одета конфетой.

Мизантропический Постскриптум

Я ничего не имею против поцелуев на эскалаторе – здесь тебе и молодость, и романтика. Но только не надо это делать со свистом и чавканьем, от которых не слышно рекламу волшебных болюсов Хуато.
Но это я уже брюзжу, завидую молодым.

© 2002—2014

III
Шестой магазин

   Было время, когда все продуктовые магазины стояли пронумерованные. Это теперь они обзавелись бессмысленными именами вроде «Норма» или «Морковь», где помимо моркови и нормы торгуют всем остальным, ненормальным и от моркови далеким. Моим родным магазином был Шестой, достаточно было перейти проспект Стачек – и вот он, в 39-м доме; и даже в троллейбусах и автобусах нередко объявляли мою остановку не как положено, а «Шестой магазин». Таким его и знали все в округе.
   Когда наступили новые времена – как только его не обзывали, но есть в мире вещи вечные. Мы-то понимали, что он Шестой. Правда, таких нас становится все меньше, и я решил вмешаться. Сейчас он вновь заработал, из него женили очередную «Семью», и в нем теперь отчаянно скучно, ибо исчезла весовая торговля, а с ней заодно – соприкосновения и диалоги, которых у меня много записано.
   Его повысили в ранге, потому что: «7 Я». То есть сделали седьмым.
   Это, знаете ли, в нашей фабричной местности, как будто неучтенный седьмой электрон в атоме или дополнительная планета где-нибудь там, за Юпитером.
   Ну, зайду Я туда Семь раз. Обещаю. Дальше что? Был ты шестеркой – шестеркой тебе и жить. Записали чушкаря в авторитеты.
   Я собрал здесь все, что писал о Шестом магазине и разбросал по разным сборникам. Это, мне кажется, заслуживает право существовать в едином конгломерате. Пусть его вообще снесут к черту, как любого из нас, но он сохранится в Информационном Пространстве. Новых историй здесь нет, только старые, ибо откуда же теперь браться новым, когда там самообслуживание и лентопротяжные механизмы? Зато все и вместе. Я даже не стал ничего упорядочивать и выстроил по мере исторического поступления. Мне давно советовали это сделать – вижу, время пришло. Уносимся лет на восемь-девять назад и вспоминаем целокупно.

Олеся

   В магазине при кассе томится девушка купеческого достоинства.
   К бюсту пришпилен ярлык, напоминающий ценник. Со стороны могло показаться, что я рассматриваю носитель, но мне просто никак было не прочитать, что там написано.
   Подошел поближе: «Олеся».
   Вдруг я подумал, что это название только одной груди, а вторая пока еще ждет своего поэта.

Завершение яблочных дней

   Моя бывшая дорогая жена возбудила разнорабочего из продуктового магазина. (Что-то я сомневаюсь, что из Шестого – примечание дня сегодняшнего. Ну да пусть).
   Всякий раз, когда она приходит за яблоками, а яблок нет, он приближается, значительно кивает и говорит: «Жди. Щас будут».
   Еще говорит: «Пошли в подсобку, пошли. Яблок насыплю. Пошли».
   И, наконец, приносит ей самых-пресамых яблочков, больших-наливных-молодильных.
   «А яблочки есть?» – вякает, видя это, какая-то неаппетитная бабонька с клюшкой. Разнорабочий надменен. Он презрительно косится на нее, что-то цедит сквозь зубы. В подсобку не зовет.
   И вот, пропустив несколько дней и вынуждая разнорабочего сходить с ума, моя жена пришла-таки в магазин.
   На лице разнорабочего расцвело торжество. Он сразу направился к ней.
   «Почему ко мне не приходишь? – зашептал он. – Яблоки брать будешь?»
   «Да», – прошептала жена, обмякая и блаженствуя.
   «Виноград брать будешь?»
   «Да», – (меня там не было! подозреваю, что такое «да» я слышал только однажды, через пару дней после скороспелого предложения).
   Казанова принес ящик и приготовился пересыпать в авоську.
   Тут загремело:
   «Ах ты кобель, паскуда! Ах ты, зараза, ах ты сволочь, сука!»
   Гремела жена разнорабочего, женщина в теле и вообще в плечах, повыше ростом, чем супруг. Он сразу стал маленький.
   «Ну, клади сама, сама», – сказал он сердито моей супруге. Своей он сказал: – «Кисюля, иди, иди домой! Иди домой! Я в десять буду, я же сказал».
   «Я здесь постою!»
   Своей:
   «Кисюля, иди домой! Что ты, что ты? Иди домой!»
   Моей:
   «Ну насыпайте, насыпайте, девушка, чего вы стоите?»
   Своей:
   «Кисюля, у меня работы много!»

Стихи между яйцами

   Люди любят поэзию, тянутся к стихам.
   Правда, больше к своим собственным, не к посторонним.
   Прихожу я в магазин. Я люблю ходить за продуктами и глазеть по сторонам.
   Касса. Над юной кассиршей склонился мужичок лет пятидесяти и обещает почитать стихи. Та жеманно улыбается, стреляет глазами из-под накладных ресниц.
   Тут я бесцеремонно вторгся в эту идиллию, влез со своей корзиной. Мужичок отошел:
   – Ну, – кричит откуда-то сбоку, – может, будет пауза – так я еще подойду! – Подумал и обрадованно засмеялся: – Сказал А – говори и Э!..
   И сказал, как хотел.
   Я отошел, а он вернулся, нагнулся опять и стал бормотать нечто вольное, с преобладанием означенных звуков в качестве междометий. Я не прислушивался, но вроде бы это действительно были стихи – правда, в прозе.
   Пошел дальше.
   Пришел купить яички.
   – Вам какие?
   – То есть? – спрашиваю.
   – Ну, есть от молодых курочек, а есть и от немолодых.
   Искренне пожимаю плечами:
   – А какая разница?
   Мне игриво, не без самореференций отвечают:
   – Откуда я знаю? Кто-то любит курочек помоложе, а кто-то постарше!…
   Я мучительно задумался, не умея выбрать между молодостью и опытом. Потом вспомнил, что сам-то я все эти яички видел в гробу, я их отродясь не ел ни в каком виде, не для меня они. Махнул рукой и сказал, что все равно.

Кусочек

   Магазин.
   Спешу.
   Колоссальная женщина внушительных лет в капюшоне и брюках со стрелкой.
   – Кусочек, ах какой кусочек. Кусочек, кусочек.
   Ну и выйди за него замуж, а еще лучше – женись.
   Купила, отошла к товаркам.
   Сердце красавицы склонно к измене!
   – Ах, он жирный! Какой жирный кусочек!
   Товарки:
   – Да ты обратно отдай.
   – Возьмите обратно, а мне дайте вон тот кусочек.
   – Он тоже жирный!
   – Ну и ничего, он маленький. Вот этот кусочек.
   Бери-бери – подходящая пара. Вообще близнецы.

Страшные ночи большого города

   Жена мне и говорит: в магазин надо ходить ночью, когда там никого нет.
   Мы и пошли.
   Овощной отдел был пуст, и мы устремились к прилавку. Но отдел был пуст не совсем.
   Возле прилавка стояла кубическая женщина в дорожной оранжевой безрукавке. Мы не сразу, но поняли, что попали. Она заполнила блюдо медью, с горой.
   Пел Газманов, и кубическая женщина приплясывала в одиночестве:

   – Аля-ля
   Ля-ля-ля.
   Ля-ля, ля-ля,
   Ля-ля-ля.

   Горели мертвые лампы. Стоять за ней было бессмысленно.
   Я представил, как дома она, в полутемной квартире, перепутала своего мужика со свиньей-копилкой и ударила молотком в рыло. Хлынула мелочь, она забрала ее. И пошла, имея в заду игрушечный ключ, которым и завелась притопывать: аля-ля, ля-ля-ля.
   Она обошла все отделы по очереди. И везде оставляла горы своего медного помета, который несла в мешочке.
   Возможно, что в этом заключается ночная, невидимая жизнь магазина. Когда исчезают покупатели и продавцы, и гаснет свет, тогда приходит она, и приплясывает одна, и так всю ночь.
   И так же приплясывает в пустынной квартире ее спутник по жизни, такой же оранжевый и кубический, с разбитой головой и без мелочи, в напрасном ожидании пельменей и томатного сока.

Нервное

   Мне надо срочно менять обстановку и куда-нибудь ехать. Я чувствую, что нездоров, что впечатления обыденной жизни, вполне невинные, вызывают у меня реакцию несоразмерной мизантропии. Нужно куда-то, где мне не придется ходить в магазин и на почту, ездить в автобусе, слушать новости.
   Сейчас вот постоял в гастрономе, в очереди. Стоял-то за сущей ерундой. Но стоять пришлось долго. Потому что те, что стояли впереди, вызвали мясника и приказали ему показывать, что он там нарубил, потому что этих людей совершенно околдовал стук его топора.
   И он им показывал, и эти люди требовали перебить им чеки, потому что он нарубил лучше того, что они уже купили.
   «Вам фарш говяжий или с добавкой свининки?»
   На лице отображается генетическая борьба говядины со свининой; свинина побеждает по закону сродства, но тут подтягиваются новые силы, и покупается еще много куриных бедров, и печень, чтобы без жилок – или это сердце? границы стираются. Достраивают эти люди себя, что ли, куриными бедрами, свиным сердцем, коровьими копытами?
   Давным-давно моему отцу предлагали вступить в отряд космонавтов. Если бы он не заболел и не умер, то я, возможно, тоже стал бы космонавтом. И питался бы на МКС не бедрами куриными, но зубной пастой из тюбика, и плавал бы там, не имея в себе ни грамма. И постепенно истончался бы, таял костями, а мое демоническое сознание, наоборот, усиливалось бы и распространялось в вакууме. Строго взирая на Землю и нанося на карту круглосуточные магазины для стратегической бомбардировки.

Продовольственный секс

   Джонатан Кэрролл закладывает в уста героине следующие слова: «Для нас, стариков, еда это секс».
   Очень правильно! Именно это и говорили нам психиатры. Я сам об этом не однажды писал, хотя и хуже, конечно, чем Кэрролл. Ну, там о всякой топографической анатомии пищевого и полового центров, атеросклерозе, общем поражении. Как раз по этой причине я и не люблю приходить в мясную очередь, где женское общество стоит и вожделеет, топорщась шубами. Нет, они выбирают не мясо – они выбирают полового партнера.
   – А вот мне было отложено… мяско! пока я была в овощном… ага, ага, вот-вот…
   – Восемьсот восемьдесят…
   Чек выбит, сдача лежит. Но – чу!
   – Ой-ой-ой! стойте!… мне еще, на остаточек денюжки!… щас пожарить… я щас пожарю… вон тот! постненький! завалился, ха-ха… вон тот кусочек…
   Между прочим, она и не старая вовсе. Да хоть бы и старая. У мужчин такой же атеросклероз, но покупают иначе. В чем тут дело?
   Дело в том, что женщины, как и везде, заточены на прием, то есть намерены принимать все это в себя. А мужчины, хотя и примут, настроены на передачу.

Шопинг

   Аптека.
   – Мне гель для ступни.
   – От грибка?
   – Гель для ступни.
   – Который?
   – Мне нужен гель для ступни.
   – Хорошо.
   Молочно-колбасный магазин. Продавщица Валя нарезает себе колбасу машиной.
   – Одна только Валя работает, а мы стоим!
   – Ну да, я одна работаю, а вы все едите и пьете, пьете и едите.
   Рядом лежит кот: округленный, как результат. Все мирно и радужно замерло в едином порыве протяжного пищевого автоматизма. Вот бы еще покупателям тут же, на месте, есть, как это было бы славно.

Преломление

   В продовольственном магазине – конфликт.
   Повод и суть: ливерная колбаса, если ее завернуть в целлофан, становится не такой зеленой. Или не такой белой. В общем, меняет цвет.
   – Нет! мне в упаковке не надо! вон, вы этому дали…
   Кивает на огромного деда в маленькой кепочке с микроскопическими подъемными ушами.
   – Господи! Да я нарочно завернула заранее, чтобы легче было!…
   – Нет! Не надо мне… Она вон цвета другая.
   Продавщицы, между собой: «Побереги мозги, Света».
   – Вот! Держите…
   На весах – обнаженная колбаса. Без целлофана.
   – Я же вижу, совсем другой цвет!
   Одобренную колбасу заворачивают в целлофан, вручают.
   – Ну не такая же она! Смотрите, цвет совершенно не тот! Вон, вы этому какую дали…
   – Идите, идите! В чужих руках всегда толще!
   Господи, господи.

Эволюция

   Понимание того, что человек образуется из съеденной пищи, все сильнее овладевает моим мозгом. Он ведь тоже сформировался из съеденного и не раз обновился. И из выпитого он тоже сформировался.
   Постоял в очереди, позади двух милых старушек.
   С возрастом результаты эволюции становятся очевидными. Выпирает каркас; остальное, придуманное, все давно разлетелось клочьями до ветру.
   Эти старушки уже окончательно преобразовались в колбасу.
   Они смотрели на нее и говорили о ней, и каждая ждала, чтобы другая купила, и наблюдала, как это происходит, чтобы купить то же самое. Все их надежды, упования, воспоминания, предвосхищения; все желания и соображения – все это сосредоточилось на колбасе.
   И вместо пальцев у них были старорусские сосиски.
   Купили; побрели в соседний зал покупать себе клитор молока.

Бытовая ревматология

   Мысли мелочные, но все какие-то червивые, донимающие.
   Вот эти кассирши, например. Опять они. Почему они все время хотят то десять копеечек, то двадцать? Якобы чтобы без сдачи.
   Сегодня я присмотрелся: мать моя женщина! да там у них груды этих монеток! Россыпи! Тогда зачем?
   И я догадался, что это специальная лечебная физкультура для склеротически-артритических пальчиков, которые роются в кошелечках, все рассыпают, заполошно зовут на помощь: Коля! Коля…
   Коля, нагруженный верблюдом, суетится и беспомощно приседает рядом. Очередь пропитывается настроением кобры.
   Надо было ввести такую физкультуру и в нашей больнице. С разрабатыванием суставов. Чтобы покупали гречку, да в рваном пакете – простите, я перевешу, да чтобы стыдно стало, что вообще пришла лечиться и покупать еду.
   Одна беда: у меня суставы в порядке. Но это временно.
   Есть еще одна беда: крупная купюра. Рублей сто. Ее меняют всем магазином. Но это отдельная тема.

Шея

   У прилавка в магазине – долгое мучительное замешательство. Продавщица не справляется. Чип и Дейл спешат на помощь, подруливает вторая. Что такое?
   – Не могут выбрать шею.
   Молча лезет в витрину, шурует там.
   Покупательница:
   – Очень трудно выбрать шею.
   – Это почему же?
   – Трудно.
   Что-то шлепается на весы.
   – Это что?
   – Шея.
   – Трудно выбрать шею. Надо все посмотреть.
   Уходит с шеей, бормочет:
   – Шея – это она только кажется, что шея…

Доброе

   Между прочим, только что произошло очень Доброе. В магазине.
   Праздники кончились, и в винный отдел зашел очень приветливый мужичок. Конечно, подвыпивший, да и крепко, но вне безобразия.
   Он покупал шоколадку и маленький сок – очевидно, для дочки.
   Это обошлось ему в 26 рублей, но мужичок настаивал на четырех сотнях. Он просто совал их кассиршам насильно. Он не был в состоянии поверить, что шоколадка и сок обойдутся ему так недорого.
   – Обождите, – он, весь расстегнутый, даже начал мрачнеть. – Вот ваши четыреста рублей. Заберите их.
   – То, что вы купили, стоит 26 рублей, – ответили ему не без печали, но ядовитой какой-то печали, разящей в пяту и сердце.
   – Обождите, – не унимался мужичок, растерянно рассовывая сотенные по карманам; забывая и о соке, и о шоколадке. – Мне кажется, что вы ошибаетесь. Вы сами себя обманываете.
   – Мы никогда себя не обманываем, – стрельнули глаза Шаганэ.
   И вот здесь-то до меня дошло, что праздник и вправду кончился. Пусть дежурный, пусть набивший оскомину, но кончился. Ремиссия завершилась. И начал обостряться многолетний хронический аднексит.

Холуйская кровь

   Магазин.
   Передо мной – дама с поджатыми губами. От упаковок в глазах рябит, но берет только развесное и разливное, как будто оно из-под нее самой.
   Ей напрудонили литровую банку сметаны, закупорили. Сбоку капнуло.
   – Оботрите банку, пожалуйста, – процедила дама.
   Моя рука машинально метнулась в карман за носовым платком.

Ассортимент

   Смотрел в магазине ценники.
   Яйцо куриное «Умница». Пора получать паспорт, да.
   Йогуртовый продукт «Семеюшка». Я даже не сразу понял, о чем речь. По привычному извращению располовинил слово, начал думать о Юшке, которую пускают, и получилась нездоровая биологическая жидкость.

Соломенный вдовец

   Парамедицинское, под видом приправы.
   Во дворе обитает хронический лысый мужчина, с лицом Жванецкого и ширинкой между колен, в очках, владелец кота.
   Приходит в магазин и жалуется продавщице на жену:
   – Ты представляешь, эта сука все-таки ушла от нас с Барсиком! Ну ладно, я, но Барсик!
   Покупает бутылку водки и пакетик вискаса.
   Продавщица, наваливаясь малиновой грудью на прилавок:
   – Ну ладно, ну и черт с ней сукой, ты же хороший! Вот ты о Барсике позаботишься. Да и я буду к вам заходить…
   Соломенный вдовец берет бутылку, пакетик:
   – Да на кой ляд ты нам нужна с Барсиком!

Ствол

   Вышел.
   – Мужчина! Не сочтите за наглость!.. Не могли бы вы дать… м-м… м-мм… пять рублей!
   – Я сочту за честь!
   Себе подаем! Ствол один, а это веточки! Это стволу не хватает.

Машина времени

   В магазине, где я стоял в маленькой очереди, маячил дядечка. Даже дедушка.
   Маячил, к стене привалившись. Может быть, он был не ветеран, однако вполне себе машина времени, из повести живого классика. Лет семидесяти. Довольно деятельный аппарат, готовый насаждать, восстанавливать и перемещать.
   Ежик и бобрик волос, оба седые; сонный бобик лица. Взгляд не фиксировал, но все замечал, особенно как нарезается колбаса колесом фортуны.
   – Нарезают! Питер, зажрались!.. Надо снова 41-й год устроить…
   Я посмотрел на него внимательно. Дядечка равнодушно шарил по товарам и услугам мутными глазками. Потом вдруг снялся с места и пошел, а перед этим выложил продавщице две мятные конфетки.
   – Ну что вы! – разрумянилась продавщица, немолодая девушка.
   Я, собственно, хочу лишь сказать, что смотрю сейчас «Бретскую крепость». Не собираюсь говорить ничего худого, потому что нормальный, в общем-то, фильм, ничего особенного, но только хочу заметить, что все вышеописанное, в комплексе, из этого фильма не вытекает никак. А как-то должно.

Профит-Роли

   Вечером кондитерский отдел обезлюдел.
   Из двух подавальщиц осталась одна, довольно помятая общею жизнью; она господствовала над сразу двумя кассовыми пультами. Она напоминала многостаночницу со Светлого Пути, лишившуюся голоса за долгие годы пения.
   Маленькая очередь металась от блюдечка к блюдечку, не зная, в какое стоять.
   Продавщица гипнотизировала собравшихся подчеркнутым невниманием. Из всех бессмысленных дел она выбрала самое дикое: самозабвенно перебирала внутри витрины пакетики с супами и раскладывала их поровнее, этикетками напоказ.
   Это могло продолжаться бесконечно.
   Но она очнулась.
   Очередь подобралась насмешливая, ехидная. Молодой человек с девушкой покупал профитроли.
   Продавщица нахмурилась, запустила руку в сияющий электрический чертог, вынула коробку; та была мокрая.
   На нее натекло что-то сверху – протекло, излилось и накапало.
   Это бы ладно, но поза, в которой продавщица ее изучала, напоминала о Таганке, Гамлете и даже о Шекспире. Поза была мрачная. Рука отставлена, другою продавщица подбоченилась. Профитроли покоились на ладони, как череп бедного Йорика. Но продавщица добавила Станиславского от себя. С таким выражением лица принц изволил взирать, вероятно, не на череп, а на козюлю, вынутую из носа.
   – Другой нет, – объявила продавщица.
   Веселые молодые люди взяли эту.
   Ироничная женщина вздохнула.
   Я тоже вздохнул, настал мой черед.
   – Мне вот это.
   – Это или это?
   – Нет, вон то. Это тоже мокрое.
   Гамлет превратился в Короля Лира, разуверившегося в человечестве.
   – Это мокрое?.. это оно такое и есть!
   – Да? Ну, тогда подавайте его сюда…
   – Я уже забыла. Вам сколько его?
   Вздохнули все.
   – Вам в коробке?
   – Да, пожалуйста…
   Коробка сожрала полчаса дополнительного времени. Это был полуфабрикат – лист картона, изрезанный в мордовской ИТК или в пятом отделении пятой же городской психбольницы. Именно там занимаются такими изделиями; умелая неспешность, с которой продавщица взялась за сборку модели, говорила о глубоком знании дела.

Конечности: жизнь и судьба

   Нет, ну надо же – не наелись студню! Второе января, но черта с два.
   Магазин.
   Богатая шуба, топорщится. Содержанием – телесным и душевным – напоминает голос Вилли Токарева.
   Выбирает себе копыто.
   Принимает.
   Неодобрительно глядит в кулечек:
   – Какое волосатое…
   – Берите-берите! Только что разрубили…
   Я смиренно переминаюсь рядышком. Мне:
   – Ручку подставляйте!..
   Это для мелочной сдачи. Я опасливо подставляю. Моя рука, знаете, тоже не лишена растительности.

Скользящий график

   В магазине.
   Стою, скучаю, слежу, как продавщица приуготавливает мне продовольствие. Тут в ейном фартуке звонит телефон. И вот она одною рукою продолжает меня обслуживать, а другой разговаривает.
   – Але…
   Я не слышу, что ей там отвечают, но голос бухтит мужской.
   – Нет, Катя… да… Нет… Меня зовут Катя… Да… Да я уже поняла… Я вам дважды сказала, что меня зовут не Ира, а Катя… Да…
   Вскидывает глаза на меня:
   – Сто пятьдесят три рубля…
   И снова в трубку:
   – Это я не вам… Нет… никак… завтра я точно всю ночь работаю…

Преуменьшение действительности

   Когда я попаду в ад, меня определят в овощную очередь.
   Снова эти ласкательные построения!
   Он и она, молоденькие совсем. Он – косая сажень в плечах; рожа рожденная для кулацкого мятежа; не дай бог пересечься в переулке. Но вот Она уже нашептывает ему и подсказывает: свекОлки, свекОлки. И он повинуется:
   – Три свекОлки… и еще одну свекОлку…
   Ну, а дальше он уже продолжает по собственному почину, на гребне! «Один раз не пидарас» – это, может быть, верно в кабинете уролога, но только не в овощном отделе.
   – Три помидорки… и салатик…
   Дальше бормочет бабулечка, булькает, невразумительно для себя самой:
   – Петрушечки… лучку…
   – Сколько вам?
   – А на глаз! На глаз!.. у меня денюжки…
   И мне захотелось постоять за прилавком. Продать ананас, на глаз.

Старичок

   Стоя в очереди, поймал себя на том, что в юности я неизменно приходил в ужас, когда видел, как старички что-то пьют и вообще что-то делают.
   Мне казалось немыслимым, чтобы старичок взял да и втетерил грамм стопиисят.
   Я был в оторопи: как же так? Ему же никак нельзя.
   Старичок не должен пить; он не должен плавать, не должен ездить на велосипеде, не говоря уже обо всем остальном.
   Помню, однажды зимой моему покойному дедушке удалили грыжу, а летом он решил покувыркаться в озере. Я маялся на берегу, не находя себе места, готовый в любую секунду спасать его из воды.
   Сейчас я почему-то иначе смотрю на такие вещи.
   Старичок может не только выпить, но черт его знает, что сделать еще.
   Тем более, что старички пошли какие-то не такие, подобные детям, у которых все впереди. В очереди передо мной топтался сильно выраженный дедушка; нос его, упакованный в сеточку синих прожилок, загибался столь основательно, что мог в любую секунду быть откушенным дедушкой, вздумай тот чем-нибудь пожевать вяленую рыбку.
   Так вот этот дедушка спросил, сколько градусов в рябине на коньяке, а когда узнал, купил вместо нее бутылку водки.
   Пора бы знать, в такие годы! Азбука вкуса.

Система классификации продуктовой эротики

   Стоя в очереди, я занимаюсь классификацией продовольственной эротики в исполнении домохозяек.
   Я выделяю для себя четыре основные разновидности.

   1. Потребительница придирчиво выбирает. Занимается естественным отбором: требует перерыть гору плоти, после чего останавливается на курином бедре, ничем не отличающемся от остальных, и требует его поворачивать и так, и сяк, а сама наблюдает. Это продолжается долго, очень долго, примерно столько же, сколько поиски тринадцати с половиной копеек. Зачем идти в магазин? Есть же зеркало.

   2. Потребительница вспоминает по ходу приобретения. Глаза-то завидущие! От волнения не сразу разбирают, что к чему.
   – Ах! еще вот это… и вон то…
   Эта категория сравнительно безобидна, потому что управляется быстрее прочих. По причине того же возбуждения, переходящего в мультиоргазм; на каком-то этапе потребительница уже не в состоянии ориентироваться в опциях, ей застилает глаза.

   3. Потребительница предпочитает тяжелое, возвратно-поступательное порно. Весь план уже давно сложился у нее в голове, но она его не раскрывает. Ей взвесят одно, но это еще не все. Далеко не все.
   – Еще что-нибудь?
   – Да.
   Этот секс не с продуктами, а с очередью, которая напрасно обнадеживается по каждой позиции.

   4. Последняя разновидность берет просто много всего.
   Десять окорочков! Подбедерок на килограмм. Еще вон тех красивых ребрышек.
   Яйцеклад обширен и не может быть перекрыт никакими широкими мужскими плечами.
   – Девушка! Вам мало будет мешка, он порвется сейчас, вам нужно два…
   Я улыбнулся:
   – Нужен грузовой лифт…
   Но она не услышала, будучи возбужденной от перспективы слияния масс и мяс, своих и приобретенных.

«Иду в поход – два ангела вперед, один душу спасает, другой тело бережет» (Чиж и К -------
| bookZ.ru collection
|-------
|
-------

)

   Заурядный поход в магазин за хлебом.
   …На перекрестке покачивалось долговязое существо в шапочке и что-то проповедовало молодой маме. Я, повинуясь светофору, остановился неподалеку. Существо потянулось ко мне. Я осклабился:
   – Руку-то убери..
   – А что тебе моя рука? Видишь кулак?
   Передо мной замаячил кулак, татуированный перстнем.
   – Офигеть какой кулак, – похвалил я. – Хочешь мой посмотреть?
   Существо потрепало меня по спине:
   – Молодец!…
   Я побрел в магазин, встал в небольшую очередь.
   – Крылышков надо взять! Но вроде они с довеском! Надо, чтобы показали крыло на разворот…
   Я не смог удержаться. Немного развел руки и начал осторожно покачиваться, негромко выводя: «ууууу».
   …Тем временем в соседней секции какой-то негодяй похитил с витрины три телефона. Хозяйка ушла на обед, и он похитил. Это заметили случайные школьницы и возбужденно наябедничали в колбасный отдел.
   Не дослушав, я выскочил на улицу и стал озираться. Я был готов настигать и валить, но никого не было, даже недавнего урки, а то я на безрыбье настиг бы и его – тем более, что очень быстро приехала милиция, которой надо было иметь хоть какой-нибудь результат.
   Ну, раз милиция приехала, то мне пришла пора уходить, и я поплелся домой.

Шалости экстремизма

   По магазину неторопливо шли мужчина и женщина, оба лет тридцати.
   – А что? У нас нормальный премьер, – говорила женщина, довольно улыбаясь чему-то внутреннему.
   Мужчина был полный, в очках и с бородкой – мне показалось, он откуда-то пожаловал в гости.
   – О! – воскликнул он. – Я знаю, как надо сделать. У меня есть чучело…
   Они пошли дальше, и я не услышал остального.

Самоучитель русского языка

   Рыбный отдел.
   Мужичок, раздираемый сомнениями.
   – Мне бы этих вот, черепашек…
   – Каких?
   – Которые горбуша и скумбрия…
   – Мраморных?
   Рванул я оттуда, как от чумы.

Jedem das Seine

   Магазин.
   Изрядно уже затарившись и готовая отойти, дама вдруг вспоминает:
   – Отрежьте мне кусочек мяса! Вот отсюда! Коту!
   – Отсюда?
   – Да. Это у нас единственный кот!
   Не дай бог, в армию заберут, подумал я.
   Продавщица выловила здоровенный оковалок без жил и костей.
   – Хороший кот…
   – Вот столечко. Да. Достаточно.
   Существо, топтавшееся позади – небритое, с навсегда перебинтованной рукой – саркастически взрыкнуло:
   – Ваш кот – он что, одним днем живет?
   – Почему одним днем? Он же хищник! Он не будет есть замороженное.
   Гражданин помолчал, обдумал услышанное:
   – Я бы его убил.
   – Вы что! Мы не знаем, в какое место его поцеловать – а вы убить…
   Женщина отошла.
   – Два бедра, – распорядился гражданин. – Куриных.
   – Конечно, не моих, – отозвались из-за прилавка.
   Гражданин осклабился, повернулся ко мне:
   – И на вино осталось.
   Я показал ему большой палец. Хорошо, что осталось. Я каждый день наблюдаю его в моем дворе, как он временами пляшет, временами – лежит.

Архетипы

   Мужчина в магазине:
   – И еще мне… котлетки.
   – Вам каких?
   Короткая пауза. Комок в горле.
   – Побольше…
   Не в силах сдержаться, мужчина негромко запел, пока доставали котлетки.

Конструктор

   Рыбный отдел. Мужичок.
   – Мне окуня.
   – Вам какого?
   – Мальчика и девочку…
   Женись и сделай себе сам, гад!

Клещи

   В продовольственный магазин вернулся автомат для выуживания игрушек. Его окружила компания гастарбайтеров. Я не понял, откуда они; вообще, у нас тут господствуют узбеки, но эти приехали какие-то другие. Одеты по-фронтовому, с мешками и в шапках.
   – Этот обезьян надо взять.
   Обезьяном выступил большой медведь, раскинувшийся в развратной позе. Клещи сделали ему приятное.
   – Нэ, он тяжелый, не можно взять.
   – Ничто не можно взять?
   – Ничто не можно. Я полтора месяца тут стою, не взять.

Причина как иллюстрация

   Почему я часто пишу про магазин? Потому что там обнажается скорбь существования.
   – Меня не будет пятнадцать минут! Машинка пришла.
   – Мне сардельку.
   – Отдел закрывается. На пятнадцать минут. Меня не будет.
   – Одну.
   – Машинка пришла. Я ухожу принимать товар.
   – Вот эту.
   Не в силах быть свидетелем этому, я не дослушал, ушел.

Трудности перевода

   – Мне, пожалуйста, толстенькую рыбку.
   – Как?
   – Толстенькую рыбку дайте…
   – Как называется? Я же не понимаю, которая…
   – Я не знаю. Толстенькая…
   Опечалься и сгинь! Вместе с мелочью в далеком кошелечке, бесконечно удобной для всех.

Самосотворение

   Продуктовый отдел.
   …Подходит очередь, она прицеливается пальцем в ассортимент и нервно всхохатывает.
   – Вот это…
   Начинала-то низким тоном, но предательский голос подводит привизгом. Выскакивает смущенный смешок, одновременно кокетливый.
   В отрывистом всхохатывании – приглашение посочувствовать и простить. До чего же неловко, что ей захотелось такого! В остальном она прекрасна, но желание нестерпимо, ей остается уступить. Она прячет лицо. В этом – высокая эротика. Ей хочется это съесть. Да, она будет образована именно этим. Она достроится молекулами того, что лежит за стеклом. Без этого ей больше не рассмеяться.

Смешение жанров

   Прогулялся в магазин.
   Известно, что в моде нынче фантастические романы о жизни разного рода засланцев и попаданцев. Недочет у них общий: все эти фигуры ради экшена обязательно попадают в какую-то заварушку, а здесь пространства для фантазии ноль. Либо с гранатометом в Киевскую Русь, либо с оглоблей на звездолет.
   А вот написали бы роман, как попали в очередь за куриными голенями и копытом на студень.
   Переместились, например, огромный мозг из будущего и микроскопический – из прошлого. Стоят друг за другом и слушают. Впрочем, последний приспособится намного легче, это выйдет уже не фантастика, а голый реализм.
   Ну, можно принарядить его как-нибудь. Одеть, допустим, в звериную шкуру.
   Нет, все равно смешение жанров.

© 2003—2012

IV
Петербургские рассказы

Чижикъ-Пыжикъ

   Памятник Чижику-Пыжику, что на реке Фонтанке, за малостью пропорций – как и за малостью его пьяных воспоминаний, да тяжестью опьянения – тырили неоднократно, да простят мне глагол в рассказе, где и каналы, и дворцы, и памятники архитектуры. Но делали именно это бесстыжее дело: нагло тырили. Случалось, умникам приходила в голову мысль: либо он сам, напимшись, упал, либо слесарь напился, который его присобачивал, хоть чижик и птица. Посылали за водолазами, обшаривали дно, находили много останков, цельные трупы и прочую дрянь, давно не представлявшую интереса, но Чижик имел обыкновение улетучиваться навсегда, по-птичьи.
   Добрые скульпторы-патриоты, не единожды выпив со всем, что казалось им Чижиком, выковывали нового, однако после последней кражи предупредили, что делают это за просто так, за «стальные городские глаза», как поется в песне, в последний же раз и зарекаются заниматься его систематической выделкой. Вдолбили это в Городскую Голову, посеяв там Думу. А посему очередного, заключительного Чижика привинтили на славу, чтобы не подцепить петлями и не выгрызть.
   И все-таки некой ночью мимо Михайловского замка прошагала фигура, одетая черт-те как, зато превосходно экипированная мешком с кувалдой внутри, набором креплений, сверл и веревок. Вернее будет сказать, что она прокралась, как будто надеялась придушить императора Павла. Вообще, в мешке лежали какие-то страшные орудия из разных эпох, среди которых особенно выделялись пыточные клещи для выдергивания зубов у великанов и горных троллей. Разумеется, фигура не позабыла о веревках с прочными петлями, предполагая повиснуть вниз головой.
   Дойдя до места, фигура прошлась по мосту, потом закрепилась и нырнула к Чижику. Набережная озарилась светом фар, послужившим фоном для дежурной мигалки.
   – Опять чижика свинчивают, – раздался веселый и добродушный голос. Старшина перегнулся через ограду и схватил фигуру за плащ. Напарник сидел в машине и засорял эфир.
   – Сейчас будем вызванивать следака, – он поэтапно докладывал обстановку какой-то барышне. – А то он, следователь, сидит и возбуждает уголовное дело, раздумывая о неприличных вещах.
   – А ну, вылезай, – старшина между тем пыхтел, тягая вора уже вместе с Чижиком и кусками выдранной арматуры. – Ну что ты за человек, – покачал головой патрульный и вдруг замолчал, ибо тот, продолжая висеть подобно летучей мыши, запрокинул лицо: черное, с выпученными глазами, с вываливающимся языком, где успели вырасти мох и лишайник; во лбу же прижился полезный в заваренном виде полукруглый гриб чага.
   – Я нашел его, нашел, – захрипел преступник, и старшина почувствовал, что нога, которую он удерживает завернутой в плащ, очень тонка и подобна голой кости. – Ведь это Чижик, я пил с ним водку… Это было, едва я заснул, – пронзая своего пленителя огненным взглядом, злоумышленник смахнул в реку монеты: скудные сбережения Чижика. Они лежали на крошечном постаменте и свидетельствовали не столько о добросердечности туристов, сколько об их упражнениях в меткости. Копеек восемьдесят. – Я вроде бы выпил с ним рюмку, выпил две… в голове зашумело… что-то сдавило мне горло, ударило в череп – такое тяжелое, весом с мою табакерку… И я провалился куда-то, где долгими ночами искал его, Чижика, чтобы докончить сон… Муштра утомляла не только солдат, но и мою особу…
   – Минуточку, – пробормотал старшина, не отрывая глаз от странгуляционной борозды на шее у собеседника. – Сейчас я вернусь…
   Он побежал к машине:
   – Ты вылези, погляди, – молвил он через силу, задыхаясь. – Там император!
   – И вот он здесь, – продолжал свой рассказ правитель, по-прежнему висевший над водами вверх ногами. Император был бос.
   Напарник старшины затеял расстегивать кобуру.
   – Я искал его очень давно, – задумчиво повествовал похититель, не обращая внимания на действия нового слушателя. Император причудливо изогнулся и оседлал перила, сжимая Чижика в костлявых ладонях. – Меня постоянно кто-то опережал. Словно сам дьявол следовал по пятам за мной – нет, ошибаюсь: предваряя каждый мой шаг. И Чижика уже не оказывалось на месте. Наверное, Чижика укрывал мой ангел-хранитель. Или все выходило наоборот: бес подсовывал мне фальшивые изваяния, но ангел меня хранил от лжи… Я вижу, что этот – тот самый. Возможно, сего собутыльника подсунул мне бес прямо сейчас, тогда как ангел препятствовал мне… теперь не спросишь… меня не берут к себе ни ангелы, ни бесы, хотя могли бы и сжалиться над убиенным помазанником…
   Греша поначалу на свет фонарей и фар, мешавшийся с мигалкой, милиционеры уверились в венцеобразном сиянии вкруг пробитого черепа – Император скинул капюшон. Корона оставалась на месте, прилагаясь к дрожащей, вдруг проступившей ауре.
   – Ах, славно! – Павел прижал к груди Чижика. Они только что выпили. – Смирно! – негромко приказал император милиционерам, и они вытянулись. – Sehr gut. – В глазницах покойника зажглось безумие. – За глумление над хлебом вы признаны государственными нацистскими преступниками без права передачи по центральным каналам и паркам города в утренние часы. При отягчающих обстоятельствах.
   – Он рехнулся, – одними губами, как бы то ни звучало, успокоил напарника старшина. И оказался прав:
   – Меня ведь шарфами душили, господа, – посетовал Павел. – Били в голову табакеркой. Недолго и лишиться рассудка. – Он склонился над Чижиком и выпил еще. После четвертой рюмки император стал вымываться из городского сна. – А где у вас, милейшие, стою Я?
   – Свяжись с отделением, – проскрежетал старшина. – Узнай, когда первая электричка на Павловск.
   Тем временем Павел баюкал, оглаживал каменного приятеля, который один не держал на него никакого зла и был готов посидеть с ним за рюмкой-другой.
   – Солдат, – император поманил старшину пальцем. – Я тайну тебе открою. Меня не одними шарфами да подушками душили… – далее он зашептал совсем невнятно.
   – Истинно так, Ваше величество, – кивал милиционер, заранее соглашаясь со всем услышанным.
   Напарник уже бежал к перилам.
   – Первая – новолисинская, – выдохнул он. – Поезд, – объяснил он Павлу, и шаркнул сапогом, не зная, как обращаться к царям. – Идет в Новолисино. Сойдете в Павловске… Ступайте на Витебский вокзал…
   – Вы – там, Ваше Величество, – вторил ему старшина.
   – Новолисино? – недоуменно переспросил император.
   Он спрыгнул с перил и, с Чижиком под мышкой, зашагал прочь. Свечение вокруг его головы меняло свои очертания с короны на треуголку и вновь на корону. Все свои инструменты он оставил на набережной.
   По пути императору Павлу не повстречался никто – разве что Гоголь, озабоченно несший под мышкой здоровенный и очень тяжело дышавший кулек.

© сентябрь 2004

Сатурновы сани

   Берг бежал, и холод гасил ему пламя, гудевшее в груди. Он был курильщик. Ледяные волны врывались в гортань и пылью рассыпались по сеточке веток, оседая в папиросных бронхах. Так тушат лесные пожары. Со стороны кажется, будто водная взвесь не вредит огню. Берг начал кашлять и сбавил скорость.
   – Еще! Еще! – кричали сзади. Кричали требовательно и радостно; кричавший был глух к протестам и не терпел половинчатых удовольствий. Ему хотелось кататься до свиста в ушах, до рези в глазах, до обмороженных щек.
   – Будет с тебя, – прохрипел Берг, не оборачиваясь.
   Пахло морозным морем и холодным яблочным сидром.
   – Еще!
   Берг перехватил веревку, обмотал вокруг запястья и тяжело затрусил. Санки пели; Гоча визжал.
   – Сказку придумывай! – несся счастливый голос. – Сейчас будешь рассказывать! Но! Но!
   Берг шевелил губами, шепча бессмысленные слова, которые никак не хотели складываться в сказку. «Что-нибудь зимнее, – прыгали мысли. – Приличествующее случаю. Сезонное. Глубинное. С коллективным бессознательным».
   Белое поле качалось. Встопорщенные деревья расступались.
   Рука, лишившись груза, по инерции пошла вперед, готовясь к рукопожатию с невидимкой или тычку под дых. Взметнулась веревка, и санки, уже пустые, обогнали Берга. Он обернулся и увидел, что Гоча уткнулся лицом в сугроб и лупит варежками, сучит валенками, мотает шапкой – переполняясь восторгом.
   Берг, радуясь передышке, наподдал санки.
   – Давай, забирайся! – велел он строго. – Нечего валяться в снегу!
   Гоча, скрывая лицо, хохотал. Берг шагнул вперед, подхватил его под пузо и плюхнул на сиденье.
   – Сказку! – напомнил Гоча, ворочаясь на санках.
   – Будет тебе сказка, – пробормотал Берг, снял шапку и вытер лоб. Повернувшись к санкам спиной, он откашлялся и начал громко рассказывать про чудного субъекта, который однажды пришел в хижину дровосека. Дело шло к полуночи, в зимнем лесу сверкал снег, и семейство готовилось ко сну. И младшенький из двенадцати, мальчик-с пальчик, моментально признал в пришедшем людоеда…
   Берг запнулся, припоминая Проппа.
   – Дальше! – приказали санки.
   – Но гость сказал, что он вовсе не людоед, – послушно продолжил Берг. Он вышагивал, словно цапля, и снег скрипел, так что чудилось, будто цапля хрустит капустой – может быть, хрупает, а может быть, уминает. – Гость показал документы и объяснил, что он посвящает мальчиков в мужчины. Это называется инициация. Когда дети подрастают… их всех берут в лес, поглубже… в самую чащу. Там они переживают как бы умирание, понарошку. А потом как бы оживают и становятся взрослыми. Все сказки про это. И про Бабу Ягу, и про Конька-Горбунка, только там не лес и не печка, а котлы с молоком…
   – Не отвлекайся! – донеслось из-за стены. – Я все равно не понимаю, мне не интересно! Я хочу про людоеда!
   – Да, конечно, – согласился Берг. – Ты не замерз там?
   – Ни капельки, – проворчал Гоча.
   – Хорошо. Так вот, дровосек и его жена сначала слушали недоверчиво, но потом отец уступил. Что ж, сказал дровосек, раз все люди так делают, то никуда не денешься. Пора вам, дети, повзрослеть. Собери им, мать, завтраки с питьем и конфетами, раздай рюкзаки, и пусть идут. Порядок есть порядок.
   – А мальчик-с пальчик?
   – А что мальчик-с пальчик? Ему тоже пришлось идти. Людоед сказал, что в церемонии могут участвовать дети любого роста. Вышли они из избушки, мальчик-с пальчик сразу начал разбрасывать крошки, но людоед это заметил – на снегу-то, да при полной луне, и отобрал у него краюху. Мальчик-с пальчик возмутился, что это, дескать, не по сценарию…
   – Не по чему?
   – Не по правилам.
   – Ага, – успокоились на санках. – Дальше!
   – Дальше людоед привел их в чащу, рассадил на поляне в кружок и вынул нож. Сказка есть сказка, сказал он. Не слушайте сказок, дети. И первым он вытащил мальчика-с пальчик… – Убил?! – Нет, – Берг остановился, расстегнул пальто, поправил шарф, застегнулся обратно. – Эти дети потом стали совсем седые и разошлись, кто куда, не сказав друг другу ни слова. И ни один из них не вернулся домой, – с внезапной злостью закончил Берг. – И никто из них никому и никогда на рассказывал, что там произошло. А людоеда нашел на опушке дровосек, того почти занесло метелью, и в нем было двенадцать ран, от двенадцати ударов ножом.
   С этими словами Берг повернулся к Гоче, и у него задрожали ноги. Вместо Гочи на санках сидел и скалился страшный карлик. Он был Гоча и не Гоча – таким тот стал бы, наверное, годам к девяноста. Зрачки, подернутые катарактой, морщинистое лицо, ввалившийся рот, радостная улыбка. Но одет он был в точности, как Гоча – та же шапка, та же шубка, варежки, валенки, шарф. Увидев, что его разоблачили, карлик беззвучно перевалился через бортик саней и бросился бежать. Он быстро оглядывался, взвизгивал и прыгал, как шахматный конь, переходя из сугроба в сугроб. В каждом из них он скрывался по плечи, но исхитрялся выпрыгнуть, чтобы снова воткнуться. Берг шевелил губами и безжизненно следил за этим блошиным скоком. Карлик перестал кривляться и больше не оборачивался. Он убегал. Берг осмотрелся по сторонам: наступали сумерки. Его обступили снежные бабы с бритыми черепами; вдали метелил древний лыжник, хотевший здоровья и долгой жизни. Пошел беззвучный снег, он оседал на плечах и воротнике Берга, но Берг пока стоял, не в силах стронуться с места. Пятерка чувств, образовавшая звезду, пришла в движение, и острия слились в скулящее колесо; жгучий металл качелей смешался со стуком пластиковых бутылок, которые щелкали и разбегались на ветру; замелькали скворечники, сделанные из молочных пакетов, автомобильная покрышка на мертвом суку, лед и чернозем.
   Берг побежал по аллее. Шеренги фонарей не освещали, а только обозначали синюю тьму. Карлик был уже далеко; вдали подпрыгивало смутное пятнышко. Берг вдруг увидел, что тот спешит на свет, который начинал разгораться за купами седых тополей: там была летняя эстрада. Послышалась музыка; отрывистые выкрики звучали все громче и четче. Берг разобрал, что играет баян; на бегу он успел еще заметить большой фанерный плакат, которого прежде не замечал. «27 декабря, – прочитал он, задыхаясь, – 27 декабря общество „Знание“, детское отделение, возобновляет древние культурные традиции и открывает сезон праздником Сатурналий. В программе – веселый карнавал, Мистерия, работает массовик».
   Берг, продолжая бежать, в уме машинально расставлял знаки препинания, которых в написанном, конечно, не было вовсе. «Ах, мошенник! – подумал он, пытаясь нарочито литературным словцом прикрыть свой глубокий ужас. – Карнавал! Он подобрал где-то маску, он вздумал меня напугать».
   Далекий карлик, пока он сочинял всякую чушь, перемахнул через последний сугроб.
   Между тем проступила луна и быстро налилась цветом, урезанная до месяца, который, благодаря печеночной желтизне, приобретал третье измерение; к нему летела не то ворона из басни, взалкавшая сыра, не то вообще не ворона, благо впотьмах не поймешь, а мифический орел, пожелавший печенки, разносчик вирусного гепатита. Аллея изменилась, стало светлее, по обе ее стороны высились фанерные сказочные герои в два человеческих роста, страшные и румяные; чуть дальше виднелся одинокий горнист и бюст героя в снежной шапке пирожком, вспомогательные элементы мистерии.
   Перед эстрадой приплясывали ряженые. Берг не мог понять, откуда их понаехало, лимиты, с клювами и рогами, звездные прихлебатели. Они кудахтали и высоко подпрыгивали; пахло блинами и ельником, хотя парк был сплошь лиственный, сугубо городской. Берга, однако, не слишком заботили все эти дикие новшества; он чувствовал, что теперь не время в них разбираться, главное – настичь Гочу. Массовик сидел на эстраде, расставив кренделем короткие ножки и уложив на пузо баян. Не переставая играть, он монотонно, казенным голосом покрикивал в пригнувшийся микрофон:
   – Юный бог, попрошу на сцену, пройдите к эстраде. Рождение бога, внимание, товарищи с детьми, хлопаем в ладоши на счет три. Новорожденный бог, мы вас ждем.
   Карлик карабкался по ступеням.
   Массовик повернул к нему лицо.
   – Мы назовем тебя Минутка, – поощрительно пообещал он, думая приободрить карлика, которому тяжело давался подъем. Р
   азноцветная толпа кружилась, безразличная к эстрадным событиям.
   Берг выбежал, наконец, на площадку; его толкнули и глухо извинились из-под огромного вороньего клюва, он отшатнулся от неловкого шута. Очки упали и скрылись в снегу, Берг сунул руку поглубже – по локоть, по плечо. Он равнодушно отметил, что никак не ждал такой глубины, но вот подвернулась дужка, и он отпрянул, сел прямо там, где стоял на коленях и начал протирать стекла платком. Когда он вновь надел очки, то задняя стенка эстрадного углубления полыхала красным огнем. Массовик, наполовину развернувшийся к этому сиянию, провожал Гочу беспорядочным перебором клавиш, и меха помирали, как древние старики. Карлик, немного прихрамывая, ковылял на свет. Берг быстро вскочил и стал проталкиваться к ступеням. Он прежде не подозревал, что за эстрадой – точнее, под нею – скрывается какой-то проход. Они гуляли здесь едва ли не каждый день, и эстрада торчала, как память о времени коллективных забав. Она давно осыпалась, заросла всякой всячиной; на провалившейся крыше маячило тощее деревце, внутри было гадко. Стены стояли, исписанные бранно-спортивными лозунгами вперемежку с призывами помнить институт Анненербе.
   «Котельная? – подумал Берг. – Кочегарка? Возможно… Зачем, однако, топить эстраду?»
   То, что эстрада вообще ожила, его не тревожило.
   Не сводя глаз с фигуры, которая готова была вот-вот спрыгнуть в красное, он разбивал и разводил подгулявшие пары. Те шумно дышали и отрывисто выкрикивали непонятные слова.
   – Сатурн! Сатурн! – вот все, что сумел разобрать Берг.
   Он вбежал на эстраду. Массовик не обратил на него внимания и сидел неподвижно. Казалось, что он устал или вдруг задумался о чем-то внезапном. Берг не захотел его трогать и поспешил вглубь сцены, где и вправду оказались ступеньки. Красное дрожало и прыгало, становилось жарко. Берг сдернул шапку, затолкал ее в карман и спустился метров на шесть. Внизу, под эстрадой, светился узкий ход, похожий на нору. Толстая дверца, обитая металлическим листом, была распахнута настежь.
   – Гоча! – закричал Берг и нырнул в лаз.
   Туннель изгибался то вправо, то влево. Берг быстро шел на звук удалявшихся шагов, слегка пригибая голову; на стенах играли отблески огня, хотя это было странно и непонятно, так как сам его источник находился, по всей видимости, еще очень далеко.
   – Гоча! – позвал Берг еще раз, стараясь не прикасаться к стенам. Вдруг он сообразил, что потерял санки, на которые наплевать, но Бергу вдруг сделалось страшно досадно и тоскливо, будто этот факт перечеркивал всякие надежды на успех путешествия по туннелю.
   «Я куплю ему новые», – подумал Берг. Он ускорил шаг, на ходу отдавая должное продуманности сатурналий. Подземелье, принявшее околдованного – теперь в этом не было никакого сомнения – Гочу, пожирание отпрысков, исчезновение семени в породившей его земле, то есть снова – туда, в глубины, в Аид, или где там водился Сатурн; не на небе, конечно, без колец и без лун, которые сгоряча наприписывали этому дряхлому демону, поедателю четвертого измерения. Берг выпростал запястье: стрелки стояли – так и есть, наверняка у них здесь спрятан магнит, но это неважно. Когда он отловит Гочу, тогда, и только тогда, он отправится в общество «Знание» и устроит там такую мистерию, что любой Сатурн удавится от зависти, и даже Юпитера с собой заберет со всем остальным Олимпом, пусть тот и в Греции, к чертям, пусть отправляется в то же пекло.
   Берг распахнул пальто, распустил шарф.
   И крикнул, не удержавшись:
   – Есть здесь кто? Крик задохнулся, будто выдохнутый в подушку. Берг почувствовал, что у него заложило уши, и он принялся разевать рот, будто рыба. Хотя он больше склонялся сравнить себя с каким-нибудь раком, который уже, на лету алея, летит в котел. Как он ни спешил, Берг все же остановился, чтобы послушать, далеко ли Гоча: Гоча был далеко, его дробный топот еле отдавался от стен, потолка и пола – однако могло быть и так, что эта удаленность, если вспомнить о каверзах звука и скоропостижной глухоте, сплошной обман, и Гоча близко. Бергу вдруг показалось, что он не один, но дело было в вогнутых зеркалах, которые, как стало ему ясно, уже добрую сотню метров как выстилают стены туннеля. Опасаясь, что та же судьба уготована полу, Берг решил бежать осторожнее и тут же, стоило ему перейти на сдержанное, пробное скольжение, вкатился в кочегарку.
   Маленькая жаркая комнатка гудела огнем, возле железной печки сидел скрюченный человек, очень тощий и высохший, в вязаной шапочкой. Он ворошил угли длинной кочергой, выбивая искрящихся духов. Человек был одет в красную шубу, которая была ему настолько велика, что в нее пришлось завернуться несколько раз, и столько же раз обмотаться широким кушаком. Красная шапка с белым помпоном сбилась на затылок. Блестящая синтетическая борода валялась, отстегнутая, на полу, среди окурков и древесной трухи.
   – Здравствуйте, уважаемый, – проговорил Берг. И сразу же зашелся в приступе кашля, который давно поджидал удобной минуты, не умея выпрыгнуть, пока Берг бежал.
   Истопник повернул лицо и посмотрел сквозь вошедшего. Бледные губы беззвучно двигались, как будто придавали форму беззвучной и бесконечной песне, лившейся из высохшего нутра.
   – Куда побежал мальчик? – Берг шагнул к нему. – Здесь только что был мальчик. Я знаю. Я уверен, что ему велели спуститься к Деду Морозу.
   Сидевший чуть нахмурился и подобрал березовое полено.
   – Немедленно отвечайте! – потребовал Берг сдавленным голосом, потому что кашель поднимался обратно, превращая его легкие в тугой батут.
   Дед Мороз неторопливо затолкал полено в топку и молча повернулся боком, показывая Бергу правое плечо, перехваченное алой повязкой. Повязка сливалась с шубой, но слово «Кронос», начертанное крупными белыми буквами, читалось легко. По-прежнему не произнося ни слова, Кронос задрал левый рукав и показал синюю татуировку на левом же предплечье.
   – «Сатурн», – прочитал Берг. – Что, черт возьми, здесь творится? Мне наплевать на ваши наколки, отдайте ребенка!
   Сатурн пожал плечами, жалостливо улыбнулся и указал кивком в угол.
   Берг посмотрел и увидел там новую дверцу, которую не заметил в спешке.
   – Что он там делает? – спросил он, однако ответа не ждал, так как уже шел к этой дверце, чтобы разобраться без посторонней помощи.
   – Часы, – послышалось сзади.
   – Что? – Берг опешил.
   – Снимай часы, – ровно проговорил Сатурн. – Мне нужны часы. Оставь их здесь.
   Берг избоченился. Он понял, что происходит обычный грабеж. Под личиной Сатурна-Кроноса, под погонялом Дедушка-Мороз скрывался заурядный уголовник, которого устроители праздника – бывшие, разумеется, в сговоре с этим негодяем – подучили разыгрывать пожирателя времени и детей.
   – Они стоят, – предупредил он зачем-то. И сразу почувствовал, насколько нелепо выглядит в своей надменно-выжидающей позе, когда уже сразу, мгновенно решил отдать этому мерзавцу все, что тот потребует. Здесь, надо думать, их целая шайка. Он уже прикидывал, сколько у него денег, и готовился вытащить из кармана шапку. Но истопнику хотелось только часов.
   – Тем более, – кивнул Сатурн. – Положи их на пол.
   – И ты вернешь ребенка?
   – Положи их на пол, – повторил истопник.
   Берг неуклюже положил часы на каменный пол. Все правильно, все логично. Кронос питается временем. Глупо противиться естеству. Все будет хорошо.
   – Теперь что?
   – Вон же дверь, – Сатурн снова кивнул, уже недовольно. Берг испуганно смотрел в его маленькое личико – скомканное, изломанное, как будто его долго продержали в грязном кулаке. Ржавая пыль, глубоко въевшаяся в кожу, напоминала нездоровый загар, намекавший, в свою очередь, на долгую, изнурительную болезнь. Пропеченные щечки разрумянились, в непроницаемых глазках стояла душная тюремная мудрость.
   Берг не знал, как поступить.
   – Смотри! – пригрозил он жалко, шагнул к дверце и потянул на себя кольцо. Она тут же распахнулась, в лицо плеснуло морозом.
   За дверцей был парк, уже полностью погрузившийся в темноту; стояли санки, и на санках, повернувшись в профиль, сидел Гоча. Он выглядел, как всегда, и на лице его читался наполовину испуг, наполовину – раздражение.
   – Папа! – яростно крикнул Гоча. – Куда ты пропал! – И увидел фигуру Берга, темневшую на фоне огненного дверного проема. Берг выпрыгнул на дорожку и бросился к санкам. Дверца за его спиной захлопнулась. Летняя эстрада высилась черной горой, безжизненная и покинутая. Ряженых не было; фанерные фигуры валялись, как попало, поваленные пронзительным ветром. Мимо месяца мчались рваные тени.
   Берг, окончательно перейдя на прыжки, подскочил к санкам и склонился над Гочей.
   – Слава богу, – пробормотал он, беря в руки гочины щеки. – Мне показалось, что…
   Гоча пронзительно завизжал, вырываясь. Он вжался в спинку санок и с диким ужасом таращился на Берга.
   – Что случилось? Что такое?
   Берг схватился за лицо, ощущая под коченеющими пальцами борозды глубоких морщин.
   Гоча перекувырнулся через бортик и бросился бежать, но уже не к эстраде, а к выходу из парка, в ночной город. Его силуэт расплывался, у Берга вдруг расстроилось зрение. Глаза под очками слезились, во рту образовался скверный привкус, вполне объяснимый.
   Потому что время было съедено, и время пришло, а люди растут и стареют, и это бывает всегда.

© май – июнь 2002

Катер с маленьким пулеметом

   Сетевому товарищу townmen

   В Новый год сбываются желания.
   …Торжество расцвело в небольшом полуподвальном кафе, что поселилось при набережной. Столы прогибались под грузом яств; не дав собравшимся разогнаться, явилась Снегурочка и мигом взяла общество в оборот.
   Публика медленно разогревалась за столиками, пока еще мало знакомая между собой. Вращался серебряный шар, плясали огни, диск-жокей пританцовывал сам, никем до поры не понятый. Снегурочка вошла под жидкие рукоплескания, нагруженная огромным мешком. Посетители приготовились получить подарки, отложили вилки, поспешно налили себе и дамам. Никто не сомневался, что массовые развлечения начнутся прямо сейчас, и многим мешала врожденная скованность.
   – Интересно, чем кончится, – пробормотал одинокий господин в углу. Этого он так и не успел узнать, зато началось все с него.
   Господин, одетый подчеркнуто изысканно и державшийся с отменной приветливостью, стал первой жертвой.
   Мешок был развязан, полезли белые бумажные ленты.
   – Первым делом мы загадаем желания, – объявила Снегурочка, и господин получил первую ленту. – Каждый напишет свое, а потом мы будем тянуть.
   – И стё это будет? – спросил японец, охваченный любопытством и сдобренный обществом негра, итальянца и какой-то разбитной петербурженки.
   – Стё будет? – передразнила Снегурочка. – Настанет время – сами увидите!
   Одинокий господин старательно вывел несколько слов. Тем временем лентами оделили прочих, так что вскорости пары, тройки и цельные малые коллективы принялись записывать желания, прикрываясь друг от дружки локтями. Снегурочка, ломаясь сама по себе и дополнительно преломляясь в пляшущих лучах, двинулась со шляпой в руках. Желания сыпались туда, подобно лапше.
   Шляпу снесли куда подальше, и все очень быстро о ней забыли. Пришел Дед Мороз, выступил телевизор, хлопнули пробки. После трех-четырех аттракционов едоки достаточно расслабились, чтобы сказочные гости удалились на перекур – тем более, что первоначальное удовольствие от их появления давно сошло на нет.
   Но к двум часам пополуночи о желаниях вспомнили, и шляпа вновь появилась на сцене. Снегурочка объявила условие, необходимое и достаточное для чуда.
   – Главное – вытащить свое собственное желание, – подмигнула она. – Тогда оно точно сбудется.
   – А остальные? – кокетливо возмутилась публика.
   – А остальные – в следующий раз.
   Раздались крики негодования – впрочем, шутливые и доброжелательные. Шляпа вторично отправилась по рукам.
   Негр улыбнулся:
   – Я вытащил свое.
   – Не может быть! – вскричала Снегурочка. – Теперь оно точно сбудется! Прочтите же его! Просим, просим!
   – Да, просим! – подхватил первый зал, а за ним и второй.
   Негр застенчиво прочитал по складам:
   – Я пожелаль катер с маленьким пулеметом.
   – Налейте ему за это! – крикнули откуда-то сбоку.
   Диск-жокей извивался в изоляции, танцы скомкались.
   – Позвольте, – одинокий господин встал из-за столика и развернул свою ленту. Его качнуло. – Это было мое желание. Это я написал – катер с маленьким пулеметом.
   – Фантастическое совпадение! – воскликнула Снегурочка: она никогда не сдавалась, и ничто не могло вывести ее из профессионального равновесия.
   – Нет, мое! – Бородатый мужчина выступил в самый центр танцпола. – Катер с маленьким пулеметом загадывал я. Извольте убедиться.
   – И я, – подхватила миниатюрная дама, в начале праздника напоминавшая марабу, а теперь казавшаяся многим райской птицей.
   – И я, – сказала хором влюбленная пара.
   – И мы! – завопил удаленный корпоратив, сидевший в кафе с позавчерашнего вечера.
   Снегурочке не оставалось ничего, помимо растерянности.
   – Это странно, товарищи, – она пожала плечами. – Значит, вы все заказали одно и то же.
   – Интересно, чем кончится, – в голосе одинокого господина наметился яд.
   Новые выкрики с мест явили готовую версию:
   – Вы сами все сочинили! С Дедом Морозом! Вы чего-то подсыпали в шляпу!
   – Интересно… – Одинокий господин заговорил свое вновь, но не докончил – а потому, как было обещано, не узнал.
   Окна кафе взорвались, и шквальный огонь пошел гулять по столам. Японец метнулся к негру, ища защиты, и головы их сплавились в единый конгломерат, попирая теорию расовой разницы. Снегурочка рухнула, сраженная восемью пулями; диск-жокея прошило наискосок. Взрывалось не только шампанское, но и водка, как и вообще все, что было расставлено по столам. Бородач заплясал, чего в жизни не делал: пули жалили его в разнообразные места. Влюбленная пара свалилась в объятиях, помещение заволокло дымом.
   Обстрел велся снаружи, с реки Фонтанки. Там, напротив кафе, покачивался в темной воде катер с маленьким пулеметом. Зима выдалась на удивление теплая, и мелкого самовольного судоплавания никто не отменял.
   – В Рождество все немного волхвы, – прохрипел, умирая под столиком, известный литературный критик.
   – Нынче Новый год, – возразил ему второй, его товарищ, не столь известный, зато живучий.
   – Так и стреляют не из яслей…
   Последняя очередь поразила нечто огнеопасное, и кафе взорвалось.
   Урча и дымя, катер с маленьким пулеметом вразвалочку пятился, намереваясь взять курс на Большую Неву, где спал – как полагается спать ночами – крейсер «Аврора». Об этом даже сложили песню. Кораблям снятся сны, и в Новый год они могут сбываться, как любые другие. А этому крейсеру чаще всего снилось детство, когда он еще был несмышленым и озорным катером с маленьким пулеметом.

© январь 2012

Спальный район

   Иван Мартынович Хронссузов любил растолковывать свои корни. Его фамилия вызывала вопросы, которые если и не звучали, то прочитывались в глазах. Не дожидаясь приглашения, Хронссузов спешил удовлетворить любопытство собеседников. Он не скрывал гордости, когда в сотый раз пояснял, что ствол его генеалогического древа растет из цивилизованной Европы, именно – из Франции, а ветви напоены наполеоновскими войнами. Некий француз, по утверждению Ивана Мартыновича, блаженствовал в условиях бивуака под Москвой, где ради полноты приятных ощущений сошелся с крепостной актрисой. На этом Иван Мартынович победоносно умолкал и ждал, когда его спросят об удвоенном «с». Если этого не происходило, он рассказывал без приглашения. Хронссузов конфузился, визгливо смеялся в кулак и, наконец, объяснял удвоение отечественной неприязнью к загранице. Какие-то крестьяне, дескать – а может быть, и господа – проказничали, навязывая непристойную аналогию. «Так что я все-таки русский», – заключал Иван Мартынович, подчеркивая тоном, что все же нет, не совсем.
   Но Хронссузов существовал далеко от Москвы – в Петербурге, в должности экскурсовода. Он и Москве-то за сорок лет жизни бывал пару раз. Иван Мартынович в Петербурге родился, в нем же и жил, об ином не мечтая, хотя понимал, что город этот не жалует не только приезжих – вообще никого; своих он не любит равно, никто в нем не дома, и лично Хронссузов, случается, чувствует себя голубем, присевшим на памятник. С виду же Иван Мартынович был чистый петербуржец дореволюционного образца – не то чахоточный вечный студент, не то какой другой книгочей-разночинец. Он не завел, конечно, шинели, остерегаясь полного театра, но некое подобие фуражки себе позволял, кутался в длинный художественный шарф, носил бороду и очки. Проводя экскурсии по городу, он отчасти сознательно напускал на себя полуболотный вид, и это могло показаться поведением сувенирным, если бы Ивану Мартыновичу вообще не нравилось ходить таким. Но ему нравилось, он этим оправдывался и немного гордился. «Так что я все-таки петербуржец» – вслух он этого не добавлял, но втайне твердил себе, вполне довольный.
   Декабрьским днем, в четыре часа пополудни, Иван Мартынович переминался в снегу и разъяснял прозябшим гостям Ротонду.
   – Это место слывет мистическим, – объяснял он. – Ротонда считается самым загадочным пунктом Санкт-Петербурга. Казалось бы, ничем не примечательное здание при выходе с Гороховой на Фонтанку, однако можете убедиться сами – достаточно зайти со двора, как картина меняется…
   И далее Хронссузов сообщил многие известные вещи. Что Ротонду построили для купца, но говорят – для масонов. Что здесь жил Распутин. Что она, если угодно, и не Ротонда вовсе, а главная церковь Сатаны, которых в городе имеется еще несколько, но все их посетить и осмотреть невозможно за недостатком экскурсионного времени. Что люди отсюда, как утверждают легенды, выходят – если особенно не повезет – в четвертое измерение, а один так и вовсе сошел с ума: вошел молодым, а вышел глубоким старцем. Что если закрыть глаза и взбираться по лестнице, то никогда не дойдешь до верха. И прочее, и тому подобное.
   – Спятить можно и от простой ночевки в Ротонде, – продолжал Иван Мартынович.
   – Но люди-то живут, – донеслось из группы.
   – Живут, – согласился Хронссузов. – Здесь все изменилось. Но молодежь по-прежнему собирается, и ее никто не гоняет.
   – Замечательно должно быть, просто чудесно жить в таком мистическом музее, – с чувством заметила пышная дама, одетая в розовое и черное. Она покосилась на железную дверь с домофоном и уточнила: – Я про город вообще.
   Иван Мартынович криво улыбнулся.
   – Наверное, да. Не могу судить. Я живу в спальном районе. Сами понимаете – никаких легенд. Нулевая индивидуальность.
   Пожилая путешественница, стоявшая ближе к нему и все зачем-то записывавшая, несмотря на мороз, подышала на ручку и строго спросила:
   – А как же воздушно-капельные?
   – Что, простите? – Скалясь, Иван Мартынович пригнулся к ней, развернул ухо.
   – Воздушно-капельные, – она поджала губы. – Пишут, что пошаливают у вас.
   Детина в полушубке хохотнул:
   – Грипп, что ли?
   – Не знаю, кто это пишет, – Иван Мартынович выпрямился. Умозрительная позолота местами стерлась с него, но достоинства было не занимать. – Я не читаю современную прессу. Но буду рад, если новейшая история Петербурга обогатится преданиями… как вы сказали? Воздушно-капельные?
   – Холодно, пойдемте! – пискнул кто-то. – А то и в самом деле!
   – Да, прошу в экипаж, – согласился Иван Мартынович, имея в виду экскурсионный автобус.
   Осмотр города завершился через полчаса. Хронссузов раскланялся, стараясь быть подчеркнуто старомодным. Он имел успех. Гости пожимали ему руку, фотографировались с ним, приглашали кто куда. Иван Мартынович сердечно обещал посетить Нижний Новгород, Самару и Саранск. Насчет Москвы он закатил глаза, что означало непременность и первоочередность. Простившись с приезжими, он распрощался и с водителем. Тот привычно предложил подвезти Ивана Мартыновича, куда тот хочет; Хронссузов столь же привычно отказался. Он и вправду жил на окраине, где от метро минут двадцать катил в маршрутке, а дальше брел пешком через пустырь. Поэтому спустился Иван Мартынович под землю, где в поезде задремал, и на конечной станции его разбудили. Выйдя наружу, он окунулся в сумерки. Вокруг на все лады хрипел и квакал дурной базар, бренчала слепая гитара. Хронссузов сосредоточенно погрузился в простывший фургончик и вскоре уже ехал; в пути он вспомнил, что не оплатил квитанцию.
   Иван Мартынович раздосадованно закряхтел. Сберкасса была недалеко от дома, но он хотел заплатить и за свет, а это другая история, в сберкассе за свет не берут, надо ехать к метро, где можно рассчитаться сразу за все. Выходить и возвращаться он, конечно, не стал. Вместо этого от нечего делать извлек квитанции из-за пазухи и начал их изучать в неверном свете мелькавших фонарей. Телефонную отложил, увлекся квартирной. Глаза у Ивана Мартыновича выпучились: что такое? Новая статья: какой-то «водопроводно-отопительный взнос второго порядка». И не маленький, черт побери. Хронссузов перевернул бумагу, желая взглянуть на итог. Против прошлого месяца сумма удвоилась.
   «Ну, нет, – злобно сказал себе он. – Этот номер у них не пройдет». Отчаяние, поначалу вызванное цифрой, сменилось мятежным возбуждением. В соседях у Хронссузова числился известный скандалист, кверулянт, сутяга; он бунтовал по каждому поводу, цеплялся к любой ерунде. Эта история никак не останется без внимания. Иван Мартынович мстительно улыбнулся. Тут пришло время выходить; он выкатился на воздух и сразу хапнул его ртом. Тротуар местами курился паром, пахло баней. Пожав плечами, Иван Мартынович затрусил в обход многоэтажного дома-корабля.
   Вечер набирал силу, и освещенные окна представлялись звездами в синем космосе. В Петербурге не абсолютна даже самая черная тьма. Хронссузов завидовал окнам, уверенный, что кому-то славно в этих огнях. Ему рисовались любовные приключения – миллион их, вроде зовущих к участию; свет его не смущал, и темные окна, где всякие томные чувства более вероятны, Ивана Мартыновича не влекли. Он воображал себя маленьким одиноким самолетом, поднявшимся в стратосферу. Иван Мартынович вздохнул и свернул на пустырь. Он решил, как обычно, срезать угол и двинуться прямиком через поле, украшенное высоковольтными вышками. Но случилась незадача: за спиной послышался то ли треск, то ли хлопок. Хронссузов обернулся, застыл: часть улицы провалилась, и в яму немедленно въехал легковой автомобиль. Машина зарылась носом, задние колеса глупо вращались. В следующий миг из проема ударил фонтан, который высадил, как успел заметить Иван Мартынович, пару стекол во втором этаже ближнего здания. Больше он ничего не успел рассмотреть
   Горячий туман стал везде и сразу. Беспомощно завыла чья-то сигнализация, прочие звуки вдруг пропали. Хронссузов сдвинул на затылок недофуражку и растерянно огляделся. Непонятно было, куда идти. Пар сливался со снегом, так что Иван Мартынович ощущал себя в гнилостном молоке. Вокруг него неумолимо растекались специфические водопроводные запахи. Сделалось жарко и душно; Хронссузов не мог восстановить направление, так как по недомыслию несколько раз провернулся на месте и потерял курс. Справа было светлее благодаря фонарям, но там же зияла впадина, теперь сокрытая, и бил кипяток. Вода, казалось, ревела повсюду. Иван Мартынович рассудил, что ближе к свету все-таки будет надежнее. Если двигаться осторожно и смотреть под ноги, удастся пройти по краю пустоши и выйти к дому. Он побрел, инстинктивно выставляя вперед себя руки, однако провал обозначился внезапно, и Хронссузов отпрянул. Видимость оставалась дрянной. И кто-то монотонно приговаривал: «Щас-щас-щас. Щас». Бормотание приближалось и удалялось, обволакивало. Тон его был деловит, в нем также звучала некая обыденная увлеченность. Иван Мартынович сделал два шага и различил сиреневый огонь, вращавшийся. Не иначе, то была аварийка. Очень, слишком быстро, подумал Хронссузов. Он шагнул еще, и ботинок погрузился в воду: Иван Мартынович сошел с тротуара на проезжую часть. Сразу же он отпрыгнул, боясь обвариться. Поскрипывая снегом, мимо него кто-то прошел, и вот под ногами захлюпало: неизвестный двинулся по воде. Вдруг зажегся прожектор, так что Хронссузов начал видеть провал, близ которого действительно угадывалась желтая аварийная машина. Странно, что он не слышал, как та подъехала. Наверное, из-за воды. И тень в спецовке брела к зарывшемуся в яму автомобилю. Можно было удовлетворенно вздохнуть, вот только явилась она с пустыря, чего Иван Мартынович не понимал.
   Фонтан лупил со всей дури. Луч прожектора дрогнул, сместился правее, потом левее. Пар попеременно сгущался тьмой и разрежался светом. Тень постояла у края, махнула рукой, повернулась и устремилась назад. Иван Мартынович не успел оглянуться, как ремонтник уже стоял рядом.
   – Щас, – пропел специалист. – Не дрожи, батя.
   Какой я тебе батя, мысленно возмутился Хронссузов.
   – Стой тихо, батя.
   Откуда у них прожектор? Дальше Иван Мартынович не думал, только смотрел. Обитатели аварийной машины приблизились к яме. Их было двое, он и она. Оба кубические, в оранжевых жилетах поверх ватников и болотных сапогах. Женщина была одета в юбку и тем отличалась. В обоих угадывалось неестественное. Иван Мартынович внимательнее взглянул на их товарища, стоявшего рядом. Ну да, очки – не то старинные летные, не то мотоциклетные. Странно, что они не запотевают. Но дело не в них. Он силился разобраться, хотя разумнее было удалиться – не накрыло же паром целый район, куда-нибудь да выйдет. Однако Хронссузов прирос к месту и дышал мелко. Он обнаружил, что у ремонтника обе руки – левые. Тот же стал поглаживать Ивана Мартыновича по плечу, нашептывая: секи, секи.
   Коммунальная женщина ударила слоновьей ногой в стекло легковушки. Водитель слабо шевелился: очевидно, застрял и сильно стукнулся, ибо молчал. Напарник всунулся в салон, и тот озарился сиреневым светом. Женщина воздела руки, тоже обе левые. До слуха Ивана Мартыновича сквозь шум воды донесся мощный сосущий звук. Далее вновь раздался хлопок, чавкающий. Салон окрасился красным: водителя разорвало. Ремонтник отпрянул, в руках мужчины оказался трос. Танцуя, женщина взялась за него и приступила к спуску. Аварийщик, стоявший рядом с Хронссузовым, взялся прерывисто хрипеть, охваченный возбуждением.
   – Тебе не видно, батя, – просипел он. – Иди сюда.
   И принял Хронссузова на руки.
   Иван Мартынович не противился. Он превратился в плюшевую куклу. Ремонтник дошел с ним до ямы, и тот увидел, что женщина лезет непосредственно в фонтан. Очутившись в самом столбе кипятка, она с немыслимым проворством перевернулась сапогами вверх и дернулась вниз. Там она стала ввинчиваться в невидимое пока отверстие. Водный столб разложился на сотню тонких струй. Ремонтница ловко сгруппировалась и вскоре закупорила собой прореху. Вода улеглась. Из дефектной трубы выступал колоссальный зад; в прочем смысле женщина пребывала внутри целиком. По трубе пошла рябь; металл и войлок стали сливаться с органическим утолщением. Не прошло и минуты, как зад ремонтницы полностью слился с материалом. Ее напарник выдернул трос и пал на колени.
   – На сегодня все, батя. Ступай домой.
   Хронссузов успел заметить, как линзы очков потянулись в череп. Ремонтник развернулся и далеко бросил Ивана Мартыновича. Тот улетел в молочную ночь и приземлился в снег. Прожектор вмиг погас; не стало ничего, кроме тумана. Хронссузов вскочил и побежал. Впереди качались смутные глыбы. Когда он выбрался из пара, вокруг царила тьма. Окна, фонари, светофоры, звезды – погасло все. Иван Мартынович заковылял к дому. На ходу он привычно и без всякого смысла посмотрел на часы: они стояли. Оглянулся: воздушно-капельные не показывались.
   Огни зажглись вновь, когда он добрался до парадной двери. Мешая слова молитвы с животными междометиями, Хронссузов ввалился в квартиру. Включил свет, заглянул в зеркало. Там содрогался старик лет восьмидесяти. Иван Мартынович привалился к стене, сполз на пол, горестно взялся за голову. Теперь ему не хватит пенсии оплатить счета.

© ноябрь 2012

Пешком и проездом Петербургские хроники Алексей Константинович Смирнов

I Броуновское движение