Владимир Коркин (Миронюк)
Юго-Западный фронт и другие горизонты событий

Юго-Западный фронт и другие горизонты событий

Дом остался без присмотра

   Александр остался доволен: свояк нашёл ему место заправщика на складе горюче-смазочных материалов. Не беда, что весь день надо крутиться, бестолку терять время не позволяла натура крестьянская и делового человека. И тоска по семье душу не бередила. Его устраивало и то, что укрытые в подземном бункере ёмкости, спроектированы и построены поляками. Здесь предусмотрена даже мелочь, ставящая заслон любому ЧП, кроме, конечно, прямого попадания авиабомбы и террористического удара. Ему тут вообще с руки: надёжная охрана, причём в её составе двое не молодых солдат – разводящих караула из вольнонаёмных земляков. Заправлять транспорт из его родного села ездят на ближайшую железнодорожную станцию. А сюда им не с руки, кому охота петлять вдоль болота, пересечь речку по старому мосту, после колобродить по грунтовке, раскисающей после дождей. Ему-то до дому всего ничего. Ступи на лесную, всегда почти сырую тропу, да напрямик чуток поболе полутора километров прошлёпай и всё – дома. Удобно: за старыми амбарами сельчан, где хранится на всякий случай разная утварь и рухлядь, незаметно для посторонних глаз выйти к своему дому, что за высоким забором. Лаз – вот он: вытащить ногтем за толстую шляпку широкий гвоздь из просверленного отверстия, повернуть широкую доску влево, и шагнуть в радующий глаз большой сад. За ним с любовью выстроенный просторный дом, где предусмотрены комнаты для будущих семей – старшей Наденьки, сына Семёна, младшей дочери Галюни и, конечно, для него и Марты. И сейчас, после натужной смены, когда принимал бензовозы, ёмкости с мазутом, соляром, машинным маслом, Миланюк, покусывая травинку, неспешно топал в грубых ботинках по галечнику, чертящему русло пересохшего ручья. В воздухе витала осень. Он размышлял о превратностях судьбы. Совсем недавно он был уважаемым человеком в родном селе, зажиточным крестьянином, даже купцом, привык, что односельчане звали его пан Александр. Считались с ним и местные чванливые польские чиновники. И ушло было, почти за двадцать лет в прошлое, сознание того, что его родная Волынь и вся Западная Украина была оплотом России на стыке с австро-венгерской монархией. Ему, познавшему горнило Первой Мировой войны, как и всем землякам, пришлось стать польскими гражданами. Они приняли это событие не очень-то благосклонно. Поскольку тут издревле селились их прадеды и деды. Давненько русичи перемешались в браках с украинцами, которых имперские чиновники звали малороссами. Но уже не было прежней могучей России: на её просторах беспримерно жестоко, как писали польские газеты и рассказывали очевидцы, вернувшиеся оттуда, правила неведомая прежде большевистская власть. Даже высокомерие польской шляхты не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось на их прежней родине. Особой болью отдавалось в сердцах жесточайшее преследованием православия в стране, которая некогда была их отчизной. А массовые там репрессии всех слоёв населения вызывали горечь и чувство глубокой неприязни. Почти за два десятилетия под эгидой Польши волыняне, невзирая на притеснения родного языка, передачу ряда церквей в лоно католиков, сумели приобщиться к культуре Запада, к иной цивилизации, где крестьян не загоняли в колхозы, не обескровливали их самую зажиточную прослойку – опору села. И кто мог открыто роптать, что государственный язык польский? Как ни крути, да ведь это уже была земля Польши. И вот нате вам: годы сытой, свободной жизни закончились с приходом красных войск и советов – власти, которой они опасались. Друзья сообщили Александру, что в сельсовете составляются списки местных богатеев, в числе первых те, кто нанимал батраков, рабочий люд. Значит, размышлял он, польские газеты не врали. Будут и тут раскулачивать. Что ж, он ради семьи был готов смириться, отдать часть имущества в колхоз. За старшую Надию не беспокоился. Умна. Два года назад очень прилично закончила польскую гимназию, сейчас студентка учительского института. Год назад взяли её в соседний уезд, где ощущалась острая нехватка украинских преподавателей, учителем начальных классов. Перевелась на вечернее отделение, благо сельская школа под боком у вуза. Ну, Сёма – парубок, школяр пока. А младшенькая Галочка совсем девчонка. Жена Марта занята по хозяйству. Что ему опасаться? Он в селе никого не эксплуатировал, сами люди приходили к нему, просились в наём. Никому не отказывал. Платил за труд без обмана, согласно договору. Сам-то он разворотливый, умеет вести дела. Неужели за то, что стал зажиточным, и сам, не покладая рук, работает на своей земле, да ещё помогает сельчанам безвозмездно составлять в инстанции разные обращения и заявки, даёт советы дельные, кормит и семью и подёнщиков – его уведут в кутузку, насильно лишат нажитого? Не могло такое быть, то не по правилам, не честно. Неужели красные не понимают, что они были под Польшей, жили по законам той страны, где хозяйская сметка, предприимчивость не ставились в упрёк? Так думалось ему. И не верилось, что его семью непременно депортируют, а имущество конфискуют. Однако друзья, тоже бывшие фронтовики и участники Брусиловского прорыва в Первую мировую войну, уверяли, что он в «черном списке» советов. Знакомый юрист из Луцка посоветовал ему незаметно перебраться в соседний район, в лесную глушь, и притаиться там, пока не пройдёт какое-то время.
   – Александр, – говорил он ему, – нехай твоя жинка красным гуторит, що ты уехал по делам и на заработки на Житомирщину, а оттуда будто бы хотел податься в Белую Русь, а куда, мол, не сказал, обещал письмо прислать. У тебя только Надия взрослая, да и то училка в школе и студентка в Луцке. От тебя независима, дел выше головы, с тобой в переписку и сношения с семьёй не вступает. Марта – вся в хозяйстве по дому, а ещё двое детей – парубок Сёма и мала Галя. Ну не посмеют твою троицу ни за что, ни про что турнуть в Сибирь.
   Вот он и устроился в глухомани на работу, свояк будто по ошибке поставил в ведомости его фамилию как Миланюкин, бывший рабочий с Житомирщины, потерявший документы во время немецкой бомбёжки и легкой контузии. Живёт в халупке при складе, ничем не интересуется, всё тоскует по семье, погибшей в соседней области. Кто будет тратить время на проверку какого-то работяги?

На войну потянула добрая воля

   Давно собрана вишня, кто хотел, и кому предстояло играть свадьбу, нагнал горилку. Все проблемы у счастливчиков и их родителей сводились к одному: больше скопить злотых, да как продержаться дня три, чтобы после сельчане цокали языками, вспоминая на завалинках, как добре гуляли на той вот свадьбе. Вот и в соседской большой хате спроворили играть свадьбу. Старика, старуху Миланюк и их сына Сашко пригласили быть всенепременно. А то, как же: живут семьи мирно, да и свежая рыба из пруда Миланюка очень даже сгодится. За праздничным столом в саду хозяев и обменялись впервые взглядами Марта Каленичук и он, Сашко. Стройная, хрупкая блондинка с польскими корнями в роду, с тонкими чертами лица запала в душу парню. И он, видать, был ей по нраву. Незаметно для других присматривались друг к дружке на посиделках, хороводах. Так и настал час, когда в их сердцах проснулась нежность. И тёплая волна слегка туманила им голову, когда девичья ладонь покойно умещалась в тёплой ладони парубка. Настал сладкий вечер, когда он, провожая дивчину домой, слегка приобнял её и нежно поцеловал сначала в уголок рта, после в ароматные губы. И тут на тебе: с австрияками открылась война, враг неумолимо приближался к их селу. Первая партия новобранцев ушла в город на призывной пункт. Сашко прекрасно сознавал, что пусть и не в этом году, а в следующем ему всё равно забреют лоб, и он, крепкий парубок, ещё вволю повоюет с германцами, покажет им, как целить из винта в родную нэньку-Украину. А когда после крестьянских трудов голова плотно припечатывала подушку, перед глазами вставала Марта. Ему казалось, что она краше всех девчонок.
   Марта, проводив Сашко в армию, затосковала было. Как он ей люб! Как она мечтала поскорее увидеться с ним. Её любовь к Сашко Миланюку так трепетно вошла в её сердце. Она знала: и Александр любит её без памяти. Односельчане, они до свадьбы жили в противоположных концах Романовки. Он – из семьи крестьянина-середнячка, гнувшего горб на своей пашне; хорошо их выручал большой сад, просторный огород да зарыбленный пруд: с городского рынка звенели злотые в кошельке батьки, да не вдоволь. Хата ничем особым не выделялась. Как и все вокруг – побелена, но крыша, как у многих, не соломенная, а покрыта старым тёсом. Ставни узорчатые. Родители Марты считались зажиточными, семью кормили мельничка, маслодельня, сапожная мастерская – одна на всю округу, коровник и свинарник. Учились Саша и Марта в разных школах, и друг о друге мало что знали. Встречались разве что в церкви. Они познакомились осенью на свадьбе Аннуси – лучшей подруги Марты. Потом отец, покумекав, послал Александра в ближний город Луцк учиться на бухгалтера. Верно решив: с корочками сын и дому принесёт пользу, и в случае нужды не останется без куска хлеба, найдёт работу. Полугодовые курсы Александр закончил блестяще, без труда составлял дебет с кредитом их хозяйства, чем привёл отца в неистовый восторг. На радостях старик вечером пригласил в хату дружков, хватил вволю горилки и впервые проспал зарю. Утром велел впрячь в двуколку лошадей, поручив Сашко объездить рынки и торговые дома Луцка и Ковеля, чтобы вызнать, какой сельский товар, да чтоб с выгодой для себя, можно предложить местным воротилам-торговцам. Блокнот с заточенным карандашом уместился в нагрудном кармане. Сашко впервые отправился в путь выполнять важное поручение батьки. На выходе из села сворачивала на пыльный большак тяжело загруженная телега дядько Каленичука. «Небось, старик повёз в город на продажу муку и масло, никак, сбили. Да и бидоны с молоком. Догоню, хоть словом с дядькой Иваном обмолвлюсь, – решил он». Налегке что же там не догнать телегу с тяжёлой поклажей. Вот они поровнялись. Поздоровались. Оказывается, отец Марты тоже держал путь в Луцк.
   – Так ты, Сашко, уже вышел в учёные люди? – спросил дед Иван, важно затягиваясь папиросой.
   – Та ни, я покуда по корочке всего лишь счетовод, с правом составлять отчётность, – потупился его попутчик.
   – Эге, так то твий шанс выйти в дюже большие писарчуки. Батька твой швыдкий хрестьянин, да помалу и купец. Он охоч до языков, а ты как?
   – Дядько Иван, ко мне тоже языки липнут, быстро розумею разну мову. Особо, когда с батькой по рынкам езжу. Мечтал, вестимо, стать образованным. Так хлопот по хозяйству сколько! Да и грош солыдних на учёбу немае. Та и батько не парубок, ему треба добре помогать… Та и вийна на порози хат. Вот-вот нам ходить на нимця. Нашему брату скидок немаэ. А в царску гвардию на кошт не поставят.
   – И то, правда, Сашко. Ты парубок дюже крепок. На службу, видать, и коня и сбрую уже справил?
   – Есть такое дело, дядько Иван. Хочу в казачью донскую конную дивизию, мабуть кого из хлопцев с родины отца побачу. Такая вот думка. А ежели по секрету, так мечтаю продвинуться по военной службе.
   – Добре, хлопец.
   За разговорами, прибаутками, самокрутками с табаком-самосадом дорога и время приблизили их к окраине Луцка. Тут они распрощались, дороги развели их в разные стороны. В доме одного купца Александр встретил Николу, школьного приятеля, служившего тут помощником приказчика. Друзья направились поболтать в приусадебную беседку. Самая свежая весть Николы – о вернувшемся с фронта по ранению и контузии Семёне Солодко. Тот оказался в числе защитников крепости Осовец, форты которой, даже оснащённые устаревшими орудиями, сломали зубы немецкому оскалу. Несмотря на значительный перевес в артиллерии и живой силе, противник долго не мог преодолеть сопротивления русских воинов. Никола прервал повествование, спешно пошёл на зов хозяина. Спустя какое-то время, вернулся, и не один, вместе с прихрамывающим унтер-офицером Солодко. Сашко вышел из беседки, пошёл им навстречу. Они обнялись, как старые знакомые. Николай оставил их наедине:
   – Хлопцы, я мигом – принесу пивка и солёных бубликов.
   Не успели приятели обменяться приветствиями, а Коля Гороховец уже ставил на столик три кружки пива и тарелочку с бубликами. И потекла плавно беседа. По просьбе Александра фронтовик рассказывал:
   – Так крепостица наша Осовец была невдалеке от границы с Пруссией, Восточной. Надёжно укрыта в песчаных холмах. Когда зимой пятнадцатого года немцы попёрли на Белосток, им наши фортеции было никак не миновать. Помнится, передовые части пруссаков мы увидели 21 февраля.
   – И что мы выставили против австрияков? – поинтересовался Сашко.
   – Вот тут-то, другарь, большая закавыка. Немчура превосходила нас во всём. В крепости из двух сотен орудий «тяжелых» было чуть боле семидесяти, остальные старьё, но обслуга вылизывала их, как кот яйца. Вражьё колошматило фортецию многими десятками мощнейших орудий. Так что знаю, каково приходится под обстрелом двухсот десяти, трехсот пяти и даже страшенных четырёхсот двадцати миллиметровых гаубиц: затыкай от канонады уши и молись Господу о спасении.
   – Это эти чушки прозвали «большими Бертами»? – спросил Никола.
   – Угу, они самые, будь неладны. Один осколок мне ногу и покалечил. И ползунов их острокасочников – видимо-невидимо. А меткачи оказались наши ребята – артиллеристы: сказывали, что даже несколько «Берт» пустили в распыл. И ни шиша до августа нападавшие ничего не могли поделать. Верите, у нас было такое ощущенье, словно за нами, фронтовиками, стоит вся Русь. И мы держались. Никак помнят наши контратаки пруссаки грёбанные. Да и командир был у нас геройский – генерал Николай Алексан-дрыч Брозовский.
   – Что же в августе надумали пруссаки? – нетерпеливо вставил Саша.
   – Страшнее не придумать, – задумался Солодко. Вздыхая, продолжил – Помнится, шестого августа ранним утром супо-задые саданули по цитадели из множества батарей артогонь и выпустили страшный газ хлор. Три роты Землянского полка газ начисто задушил, от стольких же рот нашего Задонского полка в живых было несколько отделений. Через время мы пошли на штурм. Какая ж ненависть к врагу, вера в Господа и царя нашего батюшки подняла офицеров и солдат в штыковой бой. Представьте, хлопцы: братва намотала на морды тряпьё, у многих в груди один хрип, так нутро прожгло, кровь стекает с обмундировки, а они за веру, царя и отечество со штыками наперевес! Не выдержала немчура, отхлынула. Лишь подчиняясь приказу «сверху», наш генерал вывел остатки гарнизона из Осовца, и сам 22 августа взорвал крепость. Вот как мы умели воевать, ребята.

Нижний чин и экскурс в историю

   Доброволец Сашко Миланюк вошёл в призывной список весной шестнадцатого года. Включён под разверстку годового призыва между губерниями и областями. И вот с составленными уездным присутствием на каждого из новобранцев приемными формулярными списками, сданных местному уездному воинскому начальнику, ребятам объявили срок явки на сборные пункты. Едва они успели попрощаться с родными и своими девчонками, как в составе особой маршевой команды – в путь. Бренчат в кармане кормовые деньги. Их войсковое соединение недалеко. На привалах новобранцы судачили о вредных австрияках, начавших войну. Ну, убили их эрцгерцога в Сараево, так что теперь – всю Европу ставить на дыбы? Газеты ж писали, что австрийцы сами плохо организовали охрану Франца Фердинанда. Не то что заговорщики, а любой из толпы мог свободно подступить к наследнику трона. Причём тут русские? Разве они убивали эрцгерцога и его жену? И вообще в простонародье и не думали о войне. Даже сперва в европейских странах не особо обратили внимание на трагедию в Сараево. Всем было известно, что на Балканах вечно какие-то казусы, то и дело кого-то убивали. Правда, разбирающиеся в международных делах люди насторожились: царь Николай срочно прервал путешествие по Финскому заливу. И министр иностранных дел России Сазонов, не мешкая, вернулся из отпуска. Как только австрийцы поняли, что Германия и Венгрия их поддерживают, они начали боевые действия. Это случилось в конце июля: в 5 часов утра австро-венгерская артиллерия через Дунай ударила по Белграду. И весь день наводила ужас на горожан. Россияне понимали, что их родина не могла остаться в стороне, отдать братский народ на уничтожение. В России всеобщая мобилизация началась 31 июля. До этого числа селяне Романовки живо обсуждали события в Европе. Читающая публика брала газеты нарасхват. Ещё бы, кто знает, как оно всё обернётся, ведь постепенно обстановка накалялась. Успокаивало одно: Россия стремилась сохранить мир, даже обращалась к белградскому правительству проявлять выдержку, не конфликтовать с Австро-Венгрией. Сербия последовала этому совету, пошла на пересмотр некоторых экономических соглашений. И местные уездные чины, показывая свою осведомлённость, намекали, дескать, правительство готовилось оказать балканской дружественной стране значительную помощь военными материалами. Так что в случае чего славяне смогут постоять за себя. Однако 23 июля Сербии вручили ультиматум. В ноте враждебно настроенной страны белградское правительство обвинялось в антиавстрийских настроениях и в том, что убийство эрцгерцога было подготовлено в Белграде. Вена требовала прекратить националистическую пропаганду, направленную против империи, и выдвинула другие ультимативные предложения. Россияне чуть позже изумлялись, как это получилось, что в момент нарастания конфликта в Белграде в ту пору не оказалось никого из главных руководителей государства. Например, король Петр I Карагеоргиевич уехал на лечение, оставив вместо себя регентом молодого и малоопытного сына. За пределами страны были начальник Генерального штаба и его заместитель. Тем не менее, сербам удалось в кратчайшие сроки дать австрийцам, как говорится, разумный ответ на ультиматум. Казалось, не осталось оснований для объявления войны со стороны Австро-Венгрии. Увы, все усилия российской стороны по мирному урегулированию конфликта – переговоры с рядом стран Европы и с австрийским послом не увенчались успехом: утром 28 июля 1914 года империя объявила войну Сербии. Та реорганизовала Верховное командование, весьма быстро провела мобилизацию армии. Австро-Венгрия и Германия наращивали военные мускулы, последняя потребовала отмены всеобщей русской мобилизации, а на отказ, 1 августа объявила войну России. Словом, в считанные дни вместе с Россией и Сербией против объединённых усилий германцев и австрийцев выступили Франция и Англия, другие европейские государства и США объявили нейтралитет. Однако война набирала обороты. Неумолимая статистика показывает: в ней участвовало 38 стран с населением полтора миллиарда человек, в действующих армиях насчитывалось свыше 29 миллиона «штыков»; было мобилизовано 77 миллионов человек. Конечно, солдат не интересовала политическая подоплёка событий, какие там страны и что они хотели захватить, или вернуть в свои владения, каждый мечтал о победе только своей державы.
   Жители Романовки вначале войны сопереживали со своей армией, которая в ходе Восточно-Прусской операции потерпела поражение. Зато уже в сентябре русские войска овладели значительной территорией Галиции, взяли Львов, вышли к Висле, осадили Перемышль, заняли Черновцы и немалый кусок Буковины. Селяне, старые и молодые, от треволнений буквально грызли ногти на руках, когда развернулись бои в Польше, где в жарких схватках схлестнулись свыше 800 тысяч воюющих. Несколько похоронок пришло в ту пору и в Романовку. Люди начали сознавать опасность столкновения в Европе после того, как в войну на сторону врагов вступила в октябре Турция. И всё же была радость: кампания 1914 года принесла успех Антанте, в Галиции и Сербии австрийцы разбиты, турки под занавес года и в начале пятнадцатого были повержены в Закавказье под Сарыкамышем. Правда, натиск наших армий в Восточной Пруссии германцы отразили.
   Конечно, в Рождество было приятно получать победные реляции с фронтов. Однако любой здравомыслящий россиянин сознавал, что война на-ура! не окончится, впереди их ждёт немало испытаний и наверняка не один год боевых операций. Пока же на занятых территориях была ликвидирована австрийская система местного управления; ее заменили губернские и уездные учреждения. А с ними пришла русификация и недовольство коренных жителей. Романовку реформы не коснулись, земля издавна была русской. Люди жили себе, как и раньше. Никто не помышлял о неких переменах в укладе их жизни. Население полагало, что всё как-нибудь постепенно обойдётся и утрясётся. Да вот Германия спутала карты, приняв решение нанести в пятнадцатом году главный удар по русским позициям. Селяне Романовки даже приуныли: натиск германцев не удалось сдержать, 2 мая был сдан Львов, войска кайзера оккупировали большую часть Галиции, Польшу и некоторые прибалтийские земли. До фронтовой полосы землепашцам – почти что рукой подать. Зато, как рассказывали свояки, вернувшиеся домой после ранений, наши давали крепко прикурить туркам. А сербам не повезло: Болгария, вступившая в войну на стороне противника, разгромила соседа.
   Многое бы осталось для жителей Романовки в тени, если бы не гость и родственник одного богатого торговца – подполковник Осадчий, приехавший сюда в краткосрочный отпуск после госпиталя.

Что рассказал дружкам Тимоха Старко

   С волнением слушали будущие новобранцы пересказ Тимофея Старко, сына богатея о том, что ему довелось услышать из разговора его отца с подполковником.
   – Так что бы тебе поведать, друг мой Павло? Война – тяжкая ноша. Вначале мы австриякам крепко накостыляли, показали им кузькину мать, – смеясь молвил полковник, и опрокинул в рот хрустальный бокал со смирновской водкой. Смачно похрустел малосольным огурчиком, пожевал квашеной капустки, искушать изволил сочной буженины, похвалил домашние пирожки с печенью и картошкой, посмаковал ароматный чай, восторженно проглотил крохотный срез французской булочки с вишнёвым вареньем, откушал майского медку. Выкурил ароматную папироску.
   И, неспешно смахнув салфеткой жирок с губ, продолжил:
   – Однако к концу пятнадцатого года враг нас крепко потеснил. А осенью в направлении Броды – Луцк – Чорторийск бились мы жестоко. Много полегло и наших воинов и неприятельских. Их кровью пропитаны земли у Киверцов, Ковеля, Ровно, Дубно, Луцка и других районов Волыни. При отступлении с Галичины ушло вслед за нами много беженцев, более полумиллиона.
   – Про то знаем, – поддержал разговор Павло Старко. – С сотоварищи я поставлял в открытые для них столовые, медицинские и продовольственные пункты разную снедь. По делам доводилось бывать в некоторых ротных канцеляриях в уезде Дубно, и даже во Владимир-Волынске – в казначействе армейского корпуса. Жертвовал продукты лазаретам. Бывал, конечно, там, где австрияками не пахло. Оккупация наших земель, полковник, продлилась аж до июня шестнадцатого года.
   – Павло, а мы с тобой где-то разминулись. Меня легко ранило в плечо и я малую толику подлечился в лазарете Владимир-Волынского. К слову, раненые хвалили лазарет в Житомире.
   – Бывал и там. Его архиепископ Евлогий открыл в больничках духовной семинарии, женских духовных и мужского училища. Сердца солдатам ещё под Ровно грела Великая Княгиня Ольга Александровна со своим отрядом Красного Креста.
   – А, знаешь ли, друг мой, что в тяжкие месяцы оккупации Волыни царь Николай прибыл в расположение нашей восьмой армии, именно в район артобстрела. И вот по предложению командующего фронтом Иванова царя-батюшку наградили Георгиевским крестом 1У степени. Ну, как в память о том его приезде сюда, на фронт.
   – От тебя, полковник, сейчас это узнал. Миряне благодарят Господа да Почаевскую икону Божией Матери – её ведь крестным ходом обнесли по епархии. Свет их и помог после воям нашим одолеть врага.
   Позже, когда сыны сельчан уже носили военную форму, как родители волновались за них, зная о последствиях Брусиловского прорыва, когда австрийцев выкинули из Луцка, Почаева, Дубно… Схватки были просто жуткие. Но, слава Господу, дети их живы.

   Историческая справка
   Январь: генерал Алексеев доложил, что численность действующей армии составила 2 млн. человек.
   21 февраля: начало германского наступления на Верден (Франция).
   24 февраля: Ставка рассматривала Нарочь как место следующего наступления, намечавшегося на апрель.
   18–19 марта: русское наступление в районе озера Нарочь в ответ на требования французов о диверсии против немцев.
   Конец марта, потери в Нарочской операции составили 120 тысяч человек.
   Апрель: немцы отвоевали территорию, потерянную у На-рочского озера. Генерал А. А. Брусилов назначен главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта.
   14 апреля: Ставка приняла решение о том, что основное наступление 1916 г. должно наноситься силами Западного фронта, содействие же оказывалось Юго-Западным фронтом.
   20 мая: успехи австро-венгерского наступления в Италии вынудили итальянского короля обратиться к царю за помощью. Подготовка Западного фронта еще не была завершена, но Брусилов согласился вести наступление своим фронтом.
   4 июня: начало «Брусиловского прорыва». Все четыре армии Юго-Западного фронта (8-я, 9-я, 7-я и 11-я) подвергли артобстрелу австро-венгерские позиции; новые методы артподготовки вызвали хаос, русские прорвали первую и вторую линии позиций австро-венгров.
   5 июня: 8-я армия прорвала третью австро-венгерскую линию обороны.
   Германский натиск у Вердена поставил французское командование в затруднительное положение, заставил западных союзников просить содействия русских войск. В результате операций значительная часть австро-венгерских армий была разгромлена. Русские войска продвинулись вглубь Буковины и Восточной Галиции. Было взято в плен почти девять тысяч офицеров и свыше 400 тысяч солдат, захвачено свыше полтысячи орудий, почти 1800 пулеметов и большое количество другого военного имущества. Германия вынуждена были снять с западноевропейского театра одиннадцать дивизий и бросить их на восток; австрийцы перевели с итальянского фронта шесть дивизий.
   На Кавказском фронте, развивая наступление, русские войска 16 февраля 1916 г. овладели Эрзурумом, 18 апреля Трапезундом.
   Военная кампания 1916 г. принесла успехи странам Антанты. Германскую коалицию вынудили перейти к стратегической обороне на всех фронтах.

Фронтовые будни новобранцев

   Недолго пробыл в учебке новобранец Сашко Миланюк. В полевом военном лагере познав первые премудрости службы отечеству, его в большой группе новоиспеченных нижних чинов, принявших присягу, отправили под командованием прапорщика в пехотную дивизию 4-го кавалерийского корпуса 8-й армии. В запасном полку в одном блиндаже с Александром обживался Степан Хмелько, родом с Житомирщины.
   – Степан, а что за казак с тобой недавно балакал?
   – То ж земляк, с соседнего хутора. Он уже успел пороха понюхать. Скоро год как с кайзеровцами бьётся. Да, Сашко, в нашей дивизии командиры сплошь русаки, я у него узнавал, потому на время забудь нашу мову. А то в нарядах настоишься.
   – Хорошо, учту. А как на фронте, что он тебе говорил?
   – У нас тут всем заправляет генерал Зайончковский. Видать, мы на германца пойдём.
   – Много здесь ворогов?
   – У австрияков крепкий кулак. Против нас и ландштурменная бригада, и ландверная дивизия, и кавалерийская дивизия, и пехотные части, да ещё и польский легион. Да по всему фронту кайзеровцев не счесть. Земляк уверен: быть крупной заварухе.
   Сашко и Степан стали не разлей вода после того, как они рассказали друг дружке о своих зазнобах на родине, о семьях. Оказалось, Хмелько прекрасно владел чешским языком, его отец родом из Чехии и совсем молодым парубком подался на заработки в Россию, не хотел быть под игом австрияков. Судьба привела его на Житомирщину, он женился на местной дивчине, и, пойдя в приймаки, взял себе и фамилию молодой своей суженой, решив, что так оно среди чужого народа надёжней, меньше всяких вопросов и придирок. Стёпка настоящий мастеровой, кузнец от бога, да ещё и бондарь. Он и начал учить Сашу своему родному языку, а тот учил друга польскому. Миланюк владел им почти в совершенстве, поскольку с отцом вращался в кругу польских купцов, и даже они как-то возили обоз с прекрасной пшеницей в Варшаву. Оттуда вернулись не с пустыми руками: вместе с подарунками семье и родичам привезли на продажу несколько штук тканей на платья, себе добротную обувь, цивильную одежду, чудные сервизы, а ещё в отдельной подводе – знатные литовки и детали для мельнички. И, конечно, европейские конфеты и печенье – редкость в их селе. О, как той сладости радовались и дети, и взрослые. Зажмуришься, а они тают во рту. Это самое сладкое воспоминание на долгие годы.
   Шли фронтовые будни. Молодые солдаты, конечно, и понятия не имели, в каких боях придётся участвовать войскам их Юго-Западного фронта. Более двух месяцев, с 22 мая по август шестнадцатого года, бились русские с немцами. Места украинцам армии Зайончковского знакомые – Корец, Ровно, Луцк, Владимир-Волынск. То была часть Полесья, карта которой испещрена лесочками и болотистыми низинами. На север от железной дороги на Сарны и Ковель глухая заболоченная и лесистая низменность, где резво катят волны Горынь, Стырь, Стоход…

   Историческая справка
   Летопись Первой Мировой войны знает, какими усилиями дался знаменитый Брусиловский прорыв. С зимы предыдущего и до весны этого года в местах дислокации противоборствующих сторон жизнь текла достаточно спокойно, чем воспользовались кайзеровские войска. Австрийцы сильно укрепили свои позиции. Общий характер их укрепленного фронта состоял из двух, а местами из четырех укрепленных полос, удаленных друг от друга на пять-шесть километров.

   Генерал Величко, начальник инженеров Юго-западного фронта, в целом высоко оценил австро-венгерские позиции, замечая, чтобы «прогрызть» всю оборонительную зону, требовалось иметь достаточно сил и средств.
   Русские позиции к началу кампании 1916 года заметно уступали австрийским укреплениям. Они, как правило, имели три – четыре линии окопов, усиленных проволокой в две и даже три полосы до четырёх и шести рядов каждая. В лесистых местах дополнительно создавали засеки. Линии окопов отстояли на несколько сотен шагов одна от другой и соединялись широкой сетью ходов сообщения, имеющих отсеки для стрельбы по врагу. Наиболее полно наши войска оборудовали первую линию окопов. Вторая и третья линии требовали усовершенствования. Окопы были оборудованы козырьками, ограждающих стрелков от шрапнельных пуль, пулеметными гнездами и легкими блиндажами – землянками, но тяжелых блиндажей очень мало. Степень готовности наших позиций была невысокой. Весной многие окопы имели жалкий вид, утопали в грязи. Каждая полоса имела глубину до одного километра, состояла из двух-трёх линий окопов и узлов сопротивления.
   Основным оперативным направлением для 8-й армии являлась полоса между Полесьем и линией Сокаль, река Липа, Дубно, Острог. Она представляла холмистую и почти открытую местность, и приобрела важное значение при развитии операции на фронте Владимир-Волынск, Сокаль.
   Реки Стырь и Стоход вследствие своих болотистых долин и запруд препятствовали наступлению 8-й армии. Эти реки, усиленные инженерными постройками, повышали обороноспособность австрийских позиций.
   Вся местность изрезана многочисленными реками с низкими болотистыми берегами, затрудняла, но не исключала маневрирования войск. Только Дубненская возвышенность и так называемые «Дубненские сады», изрезанные ручьями с болотистыми долинами и покрытые лесами, затрудняли действия войск в этом районе.
   Вблизи этой полосы и обосновался отряд новобранцев. Они приняли присягу в канун Брусиловского прорыва. Взвод, где служил Александр Миланюк, находился в армейском резерве. Все нижние чины разместились в одном жилом блиндаже. Тут жить можно было: нары, печки, прочные стулья-самоделки. На полу и стенах цыновки. Только что вернувшийся от ротного унтер-фицер Прихатилов выстроил всю команду своих необстрелянных солдат.
   – Смирна! Вольна! В боях изрешетили переводчика. Кто хорошо владеет чешским языком? Два шага вперёд марш!
   – Степан Хмелько! – громко ответил солдат, вышедший из строя.
   – Я тебе покажу, как нарушать Устав! – рявкнул унтер. – В строй! Марш!
   Хмелько проверил, чтобы концы башлыка были скрещены на груди и заправлены за ремень. Скосил глаза на погоны цвета хаки, поправил парадную фуражку (полевую ежедневку совсем недавно снесло пулей), темно-зеленую с красным околышем и выпушкой на тулье.
   Хмелько отрапортовал, как положено. Унтер не стал придираться, узнав от нижнего чина, что полевая фуражка разбита пулей, а каптёрка закрыта, ефрейтор ушёл в роту.
   – Вот видишь, можешь же. Наа-праава! За мной шагоом марш!
   К отбою Степан появился в расположении взвода.
   – Так что там было, Стёпа? Расскажи.
   – Подписку дал о неразглашении военных сведений. В общем, наши войска успешно наступают. Блиндаж штаба полка был повреждён, потому допрос чеха вели в отведённой части офицерской землянки. Хорошо у них: железные кровати, кой-какая мебель, даже две печи, обложенные кафелем. Но всё же это первая линия окопов. Там несколько полос проволочных заграждений. Интересно, понимаешь, под брустверами окопов видел убежища. Одна такая лисья нора на целый взвод.
   – Австрияков оттуда видно?
   – Некогда было глазами шарить. Перед одним бруствером заметил волчий ров, а на кольях проволочная сеть. Скажу одно, против нашего армейского корпуса у австрийцев сильные укрепления. При мне пришёл гонец из разведывательного отделения штаба нашей 8-й армии. Он подтвердил господину полковнику, что к востоку от Луцка, где-то на линии Киверцы, Выгоданка, где мы недалеко и стоим, у австрийцев очень укреплённые позиции.
   – Так мы пока останемся в резерве?
   – Не знаю. Однако слышал об ожидаемой некой перегруппировке. То и дело мелькало название реки Стырь.
   – Бывал я в тех местах с отцом по делам. На ней стоят несколько мостов.
   – Да, разговор вёлся о предмостном укреплении. Упоминалось также об австрийской полевой железной дороге от Луцка до Владимир-Волынска.
   – Понятно, Стёпа, в том направлении, наверное, наши и пойдут в наступление.
   – Тсс, Сашко. Взводный возник. Молчок и спать.
   Долго давить головами подушки бойцам не пришлось. Глубокой ночью их подняли по тревоге, за спиной нижнего чина Александра Миланюка скатка, за правым плечом трёхлинейка Мосина – надёжное оружие, остроконечная пуля с огромной скоростью, далеко за восемьсот метров в секунду, способна поразить цель на расстоянии в три тысячи шагов. Безотказна в боевых условиях. Только не тушуйся, целься лучше, и враг будет повержен. Походным маршем резерв придвинулся к самому фронту.

   Историческая справка
   Антанта вступила в кампанию 1916 г. стратегически более организованно: на конференциях в Шантильи 6–9 декабря 1915 г. и 14 февраля 1916 г. были уточнены сроки наступательных операций: на Восточноевропейском театре – 15 июня, на Западноевропейском – 1 июля.
   Решающим фактором этого периода становится попытка восстановить утраченные позиции Антанты на Западном фронте, ознаменовавшаяся двумя кровопролитными операциями: у Вердена (февраль 1916 г.; она стоила французам триста пятьдесят тысяч человек, немцам – шестьсот тысяч) и на Сомме (лето 1916 г.; обе стороны потеряли свыше миллиона трехсот тысяч человек).

Этот странный австрияк

   Что за нелепость привела австрийца в расположение их части, и как это могло случиться, никто толком не уразумел. Он возник, как привидение, поздно ночью у кромки болота и небольшого лесного массива. После прошедшего недавно дождя, глинистая почва раскисла, грязи вокруг хоть отбавляй, однако обмундирование вражеского бойца, как новенькое. Не с аэроплана же он спустился. Да не летали они в ту пору над фронтом. И как мог, когда никакой системы для спуска по воздуху не нашли. Форма одежды незнакомая, каски такой, как на его башке, прежде не видели. Вместо винтовки некий короткий обрубок ствола с прикладом, в подсумке магазины, набитые патронами. Строчит пленный по-немецки, как пулемёт, ни шиша не разобрать. Взводный спросил у Степана Хмелько:
   – Вроде бы, я за войну малость научился шпрехать по ихнему, не дурак поди, а тут – ни бум-бум. Ты же грил, что и чешским и немецким владеешь. Сообразил, что он несёт и к чему?
   – Так точно, владею. Прибившийся к нам германец, видать, чешет на каком-то немецком диалекте. Говорит грамотно, литературно, много умных словечек. Наверное, житель крупного города, может быть, по образованию учитель словесности. Он и сам не поймёт, как тут у болота очутился. Стоял на посту, потом туман густой пошёл. Слезы брызнули. Голова заболела. Глаза протёр, всмотрелся, а где его пост – не видит. Пошёл по тропке, тут его и схватили.
   – Значит так, нижние чины, Хмелько и Миланюк, в мать вашу ети, будете сопровождать германца в штаб генерала Зайончковского. Думаю, как это пленёный к нам приблукал? Мы же в нескольких километрах от первой линии фронта. То ли дезертир, то ли хитрюга-разведчик?! Документ при нём не ясный. Я уж все австрийские части знаю, что супротив нас. Тут и из 53-й пехотной дивизии 127-й ландштурменной бригады, и части 26-й ландверной дивизии, и кавалерийцы 10-й дивизии, и пехотные части 41-й гонведной дивизии. О такой части, как в его документе, и не слыхивал. Смотреть в оба! Всё, что нашли у него в карманах, кладите в один вещмешок, оружие в другой. Доставить германца честь по чести и доложить, как положено. Сейчас наш полковник как раз в штабе фронта. На всякий случай на двое суток взять запас сухих продуктов у каптенармуса. Кто знает, сколько там вас продержат. А на довольствие впопыхах могут и не поставить. И доложите, по сказанному мной чуть позже, обстановку в районе нашего резерва. Да, руки германцу не развязывать на марше. Ежели что, пусть терпит. На сборы даю пятнадцать минут. Шагом, марш!
   Сон солдат был прерван, потому шли не разговаривая, зевали, да слегка подталкивали в спину прикладом винтовки германца. С первыми проблесками зари повеселели. Светало. Они знали – за тем разбитым австрийской артиллерией селом располагаются убежища для начальствующего состава и штабы с блиндированными наблюдательными пунктами. Они выходили со стороны тыловой оборонительной линии, никто в эту сторону не вёл наблюдение. Ещё с полкилометра, и охрана их группу непременно возьмёт в кольцо. Тут ветер, поддувавший с юга, резко сменил направление, погнал туман с болотистой низины в их сторону. Теперь они ступали осторожно, словно пробирались через ватное препятствие. А вражеские батареи со своих закрытых позиций устроили кромешный ад. Снаряды утюжили разгромленное село, доставали и убежища высших офицерских чинов. Близкие разрывы погнали горячие волны к троице. Засвистели осколки. Один из них свалил с ног Степана, другой – ширкнул по прикладу винтовки Сашко, и чуть изменив угол полёта, порвал ему слегка мышцу предплечья. Германец вдруг как-то странно подпрыгнул и исчез в клочьях тумана. Когда боль утихла, Миланюк открыл глаза. В нескольких шагах от него распластался на траве истекающий кровью друг. Рядом валялся заплечный мешок с вещами германца. Второго мешка, где лежало необычное оружие пленного, вообще нигде не было. «Видать, куда-то взрывами отнесло в сторону», – подумал Александр. А немец, словно в воду канул. Саша подполз к Степану, тот был недвижим, но жив. Пока делал перевязку, приводил в чувство Хмелько, канонада стихла. Вдалеке, на линии фронта строчили пулемёты, гремели винтовочные выстрелы. Шёл яростный бой. Сашка из последних сил тянул Степана, повисшего на его плече.
   – Сашко, а куды девался германец? Нигде не видать.
   – Откуда я знаю, жало ему в печень! А вдруг прямое попадание, или близкие разрывы. Значит, либо разметало в клочья, либо начисто сожгло. И мешка с его железной палкой нет.
   – Так в штабе и говорить станем. А то затаскают по судам. Мол, на глазах германца в клочья порвало.
   Послышался конский галоп, навстречу им летел казачий разъезд.

Кочевали из лазаретов в госпитали

   Степан и Александр не разлучались в дальнем тыловом лазарете. Здесь они фактически узнали, как в июне и июле развивались события на поле боя. Победа давалась ценой немалой крови. Затаив дыхание, слушали нижние чины воспоминания раненного солдата из 42-й пехотной дивизии о том, как погибли в сражениях всё командиры полков, как расстался с жизнью командир его 166-го пехотного Ровненского полка Сыртланов: полковник со знаменем первым в атаке вскочил на бруствер вражеского окопа, и пал геройской смертью. Другой боец из 3-го батальона миргородцев полковника Савищева 4-й армии говорил, как они под пулями брали один за другим чуть ли не пятьдесят рядов наэлектризованной проволоки. Трофеев захватили море – несколько тысяч пленных, орудия. Потери наших войск были ужасными, за одну неделю наступательных боёв русские войска потеряли только на Западном фронте восемьдесят тысяч убитыми и ранеными. Германская армия не гнушалась применять газовые атаки. Они услышали рассказ пехотинца 10-й армии, как у Сморгони немецкая газовая атака сгубила тысячи бойцов Кавказской гренадёрской и 48-й пехотной дивизии. Геройски погибли офицеры грузинских и мингрельских гренадер. Ушла из жизни, сняв маски, и 1-я батарея второочередной 84-й артиллерийской бригады поручика Кованько, его земляка.
   Ранения у наших друзей оказались не тяжёлые. Однако у обоих приятелей развился атеросклероз нижних конечностей, наметились нарушения в костной системе, у них возникали спарадические головные боли, причём со странными для молодых людей внезапными провалами в памяти и даже потерей сознания. Всё явственней проявлялись симптомы заболеваний сердечно-сосудистой системы. Медики полевых лазаретов, загруженные работой с тяжелоранеными, не могли уделять много внимания Хмелько и Миланюку, но и как выписать в часть? Можно комиссовать, только родом они из мелких украинских городков, да ещё и войной побитых. Всё ж кровь за отечество и царя-батюшку пролили. Для их лечения нужны совершенно иные условия. Консилиум врачей решил направить этих нижних чинов в глубокий тыловой госпиталь. Им повезло: попали в лазарет на колёсах. Проверив документы и разные формуляры, фронтовых друзей проводили в вагон для легкораненых. Тут воздух здоровее, чем в соседнем. Там лежат, постоянно постанывая, крест-накрест перебинтованные братья по оружию. Поезд двигался не спеша, долго стоял на станциях и разъездах. Они выскальзывали тогда в шинели, чтобы окунуться в морозец поздней осени, вдохнуть немного свободы, потоптать снежные замети, потрепать ласково, когда подвернётся, привокзальную собачонку, прикупить у проворных бабулек горячих шанежек, одну непременно подать своей сестричке милосердия, чтобы та осталась довольна, не оставила их без своего пригляда. Всё ж отчего-то ломило кости ног и рук, а когда и выкручивала их сила некая, да продолжались непонятные бабьи, как им казалось, обмороки. На конечной станции, сдавая их в губернский гарнизонный госпиталь, доктор Шмидт, главный врач поезда, не преминул сказать лечащему врачу:
   – Коллега, необходимо провести глубинное исследование состояния здоровья этих солдат. Чувствую, что у них большой непорядок в крови. У нас нет медикаментов. Внимательнейшим образом изучите в справочнике симптомов заболеваний показания воинов. Всё ж хоть молоды, а в бою побывали. Возможно, в артиллерийском снаряде австрийцев находилась некая неизвестная нам начинка. Они показали, что попали под артобстрел. Желаю успеха вам.
   Да какие там внимательные осмотры! Хорошо ещё, что доктор Шмидт слово за них замолвил. Лечащий врач вызвал к себе в кабинетик пожилую сиделку:
   – Евдокия, приглядись-ка к новеньким из седьмой палаты. Непорядок у них какой-то с костями ног и рук, теряют, как бабы, сознание, ни с чего из носа порой кровь прёт. Знаю, давняя ты травница. Парни малороссы, хохлы, а за отечество успели пострадать. Неужели на поправку не пойдут?
   – Ладно, батюшко. Гляну. Опосля тебе всё обскажу.
   Минуло три дня, Евдокия пришёптывала врачу:
   – И днём дежурила, и ночью. Такого с молодью, как у них, не бачила. Правда, внезапно, будто бабёнки, млеют. С бабьём такое не в диковинку, а тут – молодцы. Будто порча какая на них наведена. Дай-ко мне время, травками их попою, наговоры древние почитаю.
   – Дуся, так засмеют тебя в палате с наговорами твоими.
   – А ты, батюшко-лекарь, вызывай их сюда через два дня, когда я сиделю, в свою лекарскую келью. Ты на четвертушку часа уйдёшь по своим делам хлопотным, а я тут как тут с ними.
   – И сколько ж ты с ними будешь так вошкаться?
   – Грешно так гутарить, они болезные, кровь солдатушкам надо поправить и голову. Раз двенадцать, не мене, мне надоть с ними наедине потолковать. А уж питьё-то моё они станут принимать в своей семёрочке, как лекарство какое-нить.
   – Сговорились, завтра и начинай своё дело. Поставишь молодь на ноги, спирта чистого закатаю тебе в поллитровку. Ребята хорошие, не грубые, уважительные.
   В новом семнадцатом году у наших парней дела явно пошли на поправку. Хмелько выправляли бумаги на выписку и предписание, к кому и куда явиться для назначения в часть. Миланюка взял в оборот зазывала из штаба корпуса. Дескать, у Александра за спиной мужская школа да бухгалтерские курсы, какая нелёгкая его на фронт понесёт?
   – Офицерская школа. И ты офицер, подпоручик. Да ещё владеешь чешским и польским языками, плюс в венгерском кумекаешь. Уж всяко не в окопах будешь вшей кормить. Давай вот подписывай бумагу, не раздумывай, пока я не передумал, и завтра жду тебя к обеду в штабе. Я как раз буду на месте. Пропуск тебе выпишу.
   Так определился новый поворот в жизненной стезе нижнего чина Александра Миланюка. По стране вовсю колесил март 1917 года. Со слов раненых он, конечно, знал об отречении царя Николая второго, что всем теперь заправляет Временное правительство. Но лишь на рынке, покупая себе сало, цибулю и домашнюю колбасу он и узнал все новости из старых и новых губернских газет, в которые базарные торгаши и завернули продукты. Радостно забилось его сердце, когда из засаленной страницы узнал, что летом 1916 года русская армия под командованием генерала Брусилова прорвала австрийский фронт, заняла Луцк и оттеснила противника на линию реки Стоход. А крепкие схватки были как раз под Кременцем, где он со Степаном и оказался волею случая. Знакомые и родные ему названия Почаев и Дубно вновь наши. Противоборство русского и австрийского фронтов сохранялось до середины нынешнего, семнадцатого года, а потому местность вдоль рек Стохода и Стыра была искромсана донельзя. По знакомой ему с отрочества дороге Луцк – Дубно почти все хутора и сёла уничтожены. Как саднило в груди, когда узнал, как настрадались люди и их земли в столь кровно известных ему городах Ковель, Дубно, Ровно.
   Газетные строки вещали Александру Миланюку о боевых действиях армии, в которой он служил. И вот что он узнал.

   Историческая справка
   Главную роль генерал Брусилов отвел своему правому флангу – 8-й армии, смежной с Западным фронтом, который должен был нанести врагу главный удар. Он все время помнил, что роль Юго-Западного фронта – второстепенная, и все свои стратегические расчеты подчинял выработанному в Ставке плану, сознательно принося в жертву главное направление своего фронта – Львовское, на котором стояла 11-я армия. Эту дисциплину стратегической мысли военачальники ставили ему в большую заслугу. В 8-ю армию он направил треть пехоты и половину тяжелой артиллерии всего фронта, указал ей направление на Ковель – Брест (указание смелое, если принять во внимание, что до Бреста было 200 верст, а в резерве армии и вместе с тем всего фронта – всего одна дивизия). Командовавший армией генерал Каледин решил нанести главный удар своим левым флангом в луцком направлении превосходными войсками XI и VIII армейских корпусов. Юго-Западный фронт намечал четыре отдельных сражения.
   Подготовка к прорыву была проведена юго-западными армиями выше всякой похвалы. Четко организовал «огневой кулака» штаб 8-й армии, ювелирную подготовку пехотного приступа – штаб 7-й армии. Летчики 7-й армии сфотографировали неприятельские позиции на всем протяжении фронта Южной германской армии. По этим снимкам составлены подробнейшие планы, на которых занесены все ходы сообщения и пулеметные гнезда. В тылу нашей 7-й армии были сооружены учебные городки, точно воспроизводившие намеченные для штурма участки неприятельской позиции. Войска учились на них заранее, чтобы затем быть в неприятельских окопах, как у себя дома.

//-- * * * --//
   Александр Миланюк будто впаивал в свою память события и имена командующих: Юго-Западный фронт – генерал Брусилов, начальник штаба генерал Клембовский, 8-я армия генерала Каледина, начальник штаба генерал Сухомлин, после генерал Стогов. Он вчитывался в номера конных и армейских корпусов на ковельском и луцком направлениях. Был упомянут и армейский корпус в резерве фронта, откуда он вместе с другом по прихоти судьбы оказался в расположении передовых частей, а затем в лазарете.
   Курсант Миланюк узнал, что главные силы противника противостояли именно 8-й армии – это австро-венгерский конный корпус Гауэра, отдельный сводный австро-венгерский корпус Фата и IV австро-венгерская армия эрцгерцога Иосифа Фердинанда.
//-- * * * --//
   С трепетом вчитывался Миланюк в сообщения, что 15 июля юго-западные армии перешли в наступление по всему фронту от Припяти до Прута. Это был день начала первого Ковельского сражения в армиях Леша и Безобразова, день Кошевской победы в армии Каледина, завершения сражения под Бродами в армии Сахарова и начала Заднестровского сражения армии Лечицкого – самый кровопролитный, но и самый яркий день Мировой войны… На правом фланге XXX армейский корпус генерала Зайончковского форсировал Стоход и глубоко вклинился в неприятельское расположение. В центре I армейский корпус генерала Душкевича не имел успеха, а I Гвардейский великого князя Павла Александровича захлебнулся у Райместа и Немера, понеся жестокие потери. Зато на левом фланге II Гвардейский корпус генерала Рауха разметал группу Лютвица (10-й германский корпус плюс австрийцы) блестящими ударами стрелков у Трестеня и 3-й Гвардейской пехотной дивизии у Ворончина. Были захвачены в плен, либо подняты на штыки германские генералы. Более пятидесяти орудий остались в руках литовцев, кексгольмцев, царскосельских и императорских стрелков. Особо отличился Лейб-Гвардии Кексгольмский полк барона Штакельберга, первым прорвавший фронт врага. Развили этот успех литовцы, Лейб-Гвардия 2-го стрелкового Царскосельского полка, Императорской Фамилии полк, XXX армейский корпус, 319-й пехотный Бугульминский полк. Всего группой Безобразова в этот день взято два генерала, четыреста офицеров, тысячи нижних чинов, немало орудий и огромная добыча. 8-й армии генерала Каледина надлежало наступать на Владимир Волынский. Правофланговые XXXIX и XXIII армейские корпуса, атаковавшие позиции Бернгарди, не имели особенного успеха в боях с 15-го по 19 июля у Киселина и Пустомыт.
   Левофланговые же два корпуса совершенно разгромили IV австро-венгерскую армию генерала Терстянского в сражении 15 июля при Кошеве. Честь Кошевской победы принадлежит командиру VIII корпуса генералу Драгомирову, богатырской 14-й дивизии и оренбургским казакам, подхватившим лихим наскоком в шашки сокрушительный удар подольцев и житомирцев на обе дивизии корпуса Шурмая! Их почин немедленно был поддержан стрелками стального корпуса, истребившими 10-й корпус неприятельской армии.
   До рассвета подольцы полковника Зеленецкого и житомирцы полковника Желтенко внезапным ударом овладели Шельвов-ским лесом. Подольский полк опрокинул 11-ю австро-венгерскую пехотную дивизию, а Житомирский в рукопашном побоище совершенно истребил 70-ю дивизию. Всего в коротком и ослепительном Кошевском сражении было захвачено два генерала, свыше трёхсот офицеров и девять тысяч нижних чинов, а также орудия и пулемёты. За три часа боя IV австро-венгерская армия лишилась двух третей своего состава, а это по сути катастрофа.
   Военные историки пишут, что Кошевское дело составило эпоху в истории военного искусства, когда отказались от длительной артиллерийской подготовки. Огневой шквал длился всего 15 минут, и атака была для неприятеля полной неожиданностью. Генерал В. М. Драгомиров вывел военное искусство из тупика позиционного застоя.

Подпоручик Миланюк

   Миланюк будет бережно хранить газеты военной поры, они останутся с ним вплоть до конца тридцатых годов, бережно спрятанные от сторонних глаз, а затем, с приходом Красной армии на Волынь, сховает их беспримерно надёжно. В них осталась часть его жизни, искромсанная двумя войнами – мировой и гражданской. А пока что он постигал премудрости офицерской доли. Курсантам увольнительные в город выписывали, что называется, со скрипом, с большой неохотой. Но каждый такой случай Александр использовал для того, чтобы купить больше разных газет, потолкаться на рынках, послушать, о чём ведёт речь простой люд. Он понял: в стране вакханалия, однако почта работала исправно. И хотя совсем реденько, но с родины ему приходили весточки. Селяне работали на своей земле, вели торговлю, знакомые девчонки выскочили замуж, другие, как его подруга Марта, ждали своих суженых. Парубки-призывники и добровольцы пополняли ряды армии Каледина. Вовсю велась украинизация бывшей царской армии. Сразу после выпуска подпоручик Миланюк написал рапорт о назначении его в армию Каледина на Волынь. В ответ один из заместителей начальника курсов, вызвав его на собеседование, без обиняков заявил, что командование имеет на него свои виды, поскольку он владеет свободно не только малороссийским, но также польским и чешским языками, понимает венгерский и немецкий. Подпоручик Миланюк был определён в спецчасть штаба, ему предстояло перевернуть солидные стопы разной документации, рассортировать по значимости все распоряжения и донесения по значительной группе пленных чехословаков и венгров. А в стране, в бывшей империи, неистовствовал бардак. Цены на продукты, товары первой необходимости ползли неудержимо вверх. Люди не верили ни правительству, ни Государственной Думе. Армию лихорадило, как тяжелобольного человека. Ненависть к офицерам безудержно росла. Многие нижние чины испытали на своей шкуре гнусные унижения розгой, мордобоем. В действующих фронтовых частях телесные наказания солдат не прекратились и в марте семнадцатого года. Здесь, в относительно тыловой обстановке, накал страстей в армейской среде был не столь остр. Хотя какой боец сможет забыть, что был выпорот перед строем розгами. По мере всеобщей вакханалии, конфликты между рядовыми и офицерами принимали, порой, крутой оборот. Воинские части пестрели красными бантиками, крепившимися на гимнастёрках или на головных уборах солдат, что вызывало недовольство, а то и ярость командиров. Были случаи, когда разъярённые солдаты убивали, либо сажали под арест офицеров. Такие вести разносятся молниеносно. А красовавшиеся в «высоких» кабинетах воинского начальства портреты отрёкшегося от престола царя, вызывали бурю протеста солдатской массы. Словом, по меркам военного времени дисциплина была основательно расшатана. Офицеров, попросту говоря, терпели, как нечто неизбежное, исторически устоявшееся. В конце марта офицеры были практически бессильны наложить какое-либо дисциплинарное взыскание на рядового. Всех одолевала одна мысль, а будет ли война ещё идти? Самым ходовым был лозунг: «Долой войну!» На его фоне всё остальное казалось малозначимым, второстепенным, мелочным. Солдаты – в прошлом крестьяне, рабочие, выходцы из небогатых средних слоёв – ощутили свою причастность к революции, к переменам, повлиявшим на всю жизнь России. Армейским корпусом, куда влился подпоручик Миланюк, командовал изворотливый приспособленец, заработавший высокое звание ловким лавированием. Он умело пускал пыль в глаза и наведывающимся в расположение его частей Депутатам Госдумы, и представителям Временного правительства, и влиятельным офицерам Ставки. Фронтовые офицеры, оказавшиеся по воле случая и обстоятельств в его подчинении, конечно, не сразу раскусили своего главного начальника. Время шло, однако «отцом» для них он так и не стал. Их возмущала беспринципность генерала, сквозь пальцы смотрящего, как и офицерский состав, на то, что даже караульная служба ведётся абы как. Однажды во время перекура у большой цветочной клумбы, что напротив штаба дивизии, где переводчику Миланюку выделили отдельное помещение, он услышал такой диалог между двумя старшими офицерами, те, к слову, его не опасались, зная, что он просто переводчик и к спецчасти имеет отношение, что называется, постольку-поскольку. Иными словами, подпоручик Миланюк никак не мог быть соглядатаем.
   – Ну как можно положиться на такого генерала? Фанфарон. А если корпус вольют в действующую армию?
   – Так всем будет крышка. Безвольный, бездумный человек.
   – Я узнал, он пороху вообще не нюхал. Тыловая крыса. Либезит перед агитаторами всех мастей.
   – Ты прав. Но кому сегодня шапка по Сеньке? Здесь остра нехватка офицерских кадров. Ты же видишь, какому молодняку вешают на погоны звёздочки. Как остановить горлодёрство серой массы?! Чуть что, и солдатня порвёт на куски.
   – Хорошо ещё, что снабжение армии нормальное.
   – Такими данными ты в полном объёме не владеешь. Боевое снабжение куда ни шло. Зато нет-нет да ощущаем перебои с продуктами. Хорошо, что у него большие связи с гражданской властью. Тем и держится.
   – А представь, что творится сейчас на фронте. Никого не удивишь цингой и тифом. Если германец с австрийцем попрут, так хана! Транспорт ни к чёрту!
   – Но главное, мой друг, нет в армии прежнего боевого духа. Вот что самое печальное. В наш успех никто не верит.
   – И то, у солдат одно на уме – получить дома землю. Они воевать не хотят. Им мир подавай.
   – А помнишь, как Милюков ещё в марте болтал газетчикам из Франции, дескать, русская революция устранит все препоны к победе России в войне?
   – Трепло он. Обдурили царя, чтобы отрёкся, а сами мечтали только о власти. Вот дорвались. И что? Полный конфуз. Как ни верещали: «Не втыкать штыки в землю!», да солдат себе на уме. Разве его теперь такой агитацией проймёшь?
   – Да что это за большевики такие? Откуда выскреблись?!
   – Были они тихой цапой, шныряли по фабрикам и заводам, агитировали за равенство, за землю хлебопашцам. Момент, видать, чуют. Якшались с эсерами, потом сами с усами. У меня земляк был по сыскной линии. Говорил, что их боевики грабили банки, верховоды партийные снюхались за границей с германцами, те им мешки деньжат подкинули. О, пора в штаб, время…
   Медленно, но сознание Миланюка наполнялось политической информацией, очерчивало приоритеты будущих устремлений. Но в душе теснилась большая горечь: он не мог понять, почему царь Николай отрёкся от престола, почему бросил на произвол изворотливой судьбы свою армию, весь народ России? А вся огромная страна буквально колобродила. Лишь в потаённых сибирских «медвежьих углах» жизнь по-прежнему текла неспешно, по устоявшимся вековым укладам. Александр в те минуты, когда остро переживал за недужность России, ещё не знал, что придёт на святую землю русскую время полного и беспощадного вероломства, чудовищной жестокости, попрания всего того, что было близко ему, крещёному человеку. Время неумолимо отмеряло день за днём, месяц за месяцем сплошной государственной хворобы. И как-то в ноябре вдруг власть совершенно переменилась. В их губернском городе нежданно-негаданно объявились некие большевики. И они, не много и ни мало, ссылаясь на постановления новой Петроградской власти, предъявляя мандаты, встали у руля города и губернии. Из центра страны приходили сообщения о начавшейся охоте на офицеров. Армейские заводилы-смутьяны становились во главе солдатских комитетов, требовали полной свободы, запрета отдавать честь залотопогонникам и вообще носить командному составу погоны. В казармах оставались те, у кого не было в городе полюбовниц или знакомых. Офицеры попытались было войти в контакт с командующим корпуса, однако тот оказался в совершенной прострации, беспробудно пьянствовал. Тогда старшие чины направили свою делегацию в ставку военного округа. Уже было известно, что поход Корнилова на Петроград провалился. Белая армия разлагалась катастрофически. Туземный конный корпус генерала Половцева в октябре вернулся на Кавказ. А в начале восемнадцатого года он будет вообще распущен. Теперь везде верховодили «краснопузые». В ставке округа решили: в назначенный день и час вывести верные присяге и боеспособные части в полном военном снаряжении, с боевыми и продовольственными запасами в столицу соседней губернии, где большевики не имели значительного влияния. Оставив в полном неведении комитетчиков и всех, кто жил в городе, остатки воинских частей, верные присяге, в ночной тишине, кто на поездах, а иные в пешем и конном строю скорым походным маршем покинули пределы своих гарнизонов. Подпоручик Миланюк в товарном вагоне, набитом штабной документацией, с небольшой группой офицеров проследовал к месту назначения. Восемнадцатый год сеял смуту в душах военных. Впереди не было никакой определённости.
   Город этот мало чем отличался от большинства городов Сибири. Кирпичные здания перемежались деревянными. Самые бойкие места – базары. У Александра не было свободного часа, чтобы пошляться по городу, как это было принято у кадровых офицеров части. Предстояло разобрать все папки, отфильтровать ненужное, привести в порядок донесения, распоряжения и приказы. Он буквально дневал и ночевал в штабе, руководство подгоняло. А уже пошли потоком новые шифровки и телефонограммы. Он свёл знакомство с офицерами штаба Редутовым и Костовским, с теми, что на прежнем месте дислокации дивизии как-то откровенно судачили в перекур о положении дел в армии и их дивизии. После первой, на новом месте базирования части, получки Александр решил провести культурно вечерок в ресторане «Маленький Париж». В вестибюле, поправляя перед зеркалом френч и приглаживая старинной расчёской слегка вьющийся хохолок, увидел знакомых штабистов Редутова и Костовского. Повернувшись к ним, приветливо поприветствовал их. Те обрадовались.
   – Подёмте-ка с нами, господин подпоручик. У нас в ресторации заказан столик. Всё будет веселее, – сказал сухопарый Костовский. – И обратился к Редутову, крепко сложенному блондину, маленькой щёточкой равнявшему усы: – Надеюсь, Вы не возражаете, Геннадий Никодимович? Берём в напарники застолья молодого офицера?
   – А почему бы и нет, Лев Константинович. Подпоручик наш человек, тоже из штаба. И, кажется, умеет держать язык за зубами. Так господин подпоручик…э-э, Миланюк? К слову, как Вас по батюшке?
   – Батюшку звать Пантелей. Меня нарекли Александром, следовательно, я – Александр Пантелеевич. Прошу Вас обращайтесь ко мне просто по имени – Александр, Саша. Отец мой, купец изрядный, – приврал он для красного словца, – не раз в семье говаривал: – кто много болтает, по тому крепко батожок скучает.
   – Годится, – рассмеялись офицеры. Костовский весело обронил: – Судя по всему, отцовский батожок не гулял по вашим бокам. Не так ли?
   – Так-то оно так, Лев Константинович. Однако за то, что продешевил польский кафтан на тёплой подкладке, получил словесную выволочку сполна и увесистый кулак отца под нос.
   Похохатывая, обсуждая меж собой этот сюжет из жизни ещё в ту пору молоденького новичка-купца, офицеры вошли в залу. Приняв «на грудь» первые рюмки с водкой, закусив, старшие офицеры расспросили у Миланюка о том, где он служил и воевал ли на фронте. Узнав, что он, хотя и не активный, но участник Брусиловского прорыва, два друга-офицера обрадовались. Ну как же, кто из фронтовиков не знал о 8-й армии, о её героических сражениях на Волыни. Уж кому-кому, а им, фронтовикам, хорошо известно имя генерала Каледина, в армии которого, в пехотной дивизии столнулся с противником солдат Миланюк.
   – Досталось вашей армии в Ковельской бойне, – обронил грустно Костовский. – Ты-то не знал, нижним чином был тогда. Потери, наш молодой друг, были ужасными, полегло за всю операцию несколько десятков тысяч бойцов. Редутов Геннадий Никодимович в госпитале лежал в одной палате со знакомым офицером из 3-й Гвардейской пехотной дивизии. Тот сказал, что у них из ста восьмидесяти боевых офицеров в четырёх полках осталось в строю меньше тридцати. И всё же в начале сентября у Свинюх наши молодцы-преображенцы и измайловцы пленили почти тысячу австрияков, а ещё захватили орудия, миномёты, пулемёты.
   – Вообще, на всех флангах мы боролись на славу, – поддержал разговор Редутов. – Помню, как наша 1-я Заамурская пехотная дивизия атаковала резервную германскую дивизию. Мой командир полковник Циглер повел свой полк на германскую проволоку. Мы преодолевали заграждения под ураганным огнем. Как забыть старика Циглера! Он был впереди цепей и всех подбадривал. Солдаты захватили бившую в упор батарею и пленили и офицеров, и свыше полутора тысяч нижних чинов германцев, и захватили орудия и пулемёты. А смелые атаки Крымского конного полка! Наконец, 6-я армия вела в Лесистых Карпатах поистине геройские бои.
   – Но, увы, – тяжело вздохнул Костовский, – к середине сентября враг спутал нам карты, крепко ударив по 10-й Сибирской дивизии, мы потеряли сто боевых офицеров, тысячи стрелков, несколько орудий и почти пятьдесят пулемётов. А выручила нас 3-я Гвардейская пехотная дивизия.
   – Лев Константинович, а я в госпитале слышал, что некоторые офицеры и солдаты считали Каледина по некоторым боевым операциям не очень-то решительным генералом. Так ли это?
   – Это можно говорить, сравнивая его с решительным Гурко. Это действительно энергичный полководец. С него можно брать пример. Будь он назначен вместо Каледина, так Владимир Волынский и Ковель наши войска взяли бы ещё в начале Брусиловского наступления. Каледин хороший генерал, но уступал в стратегии и тактике генералу Гурко. Много можно говорить о той поре. Немало было храбрых военачальников. Например, командующий двадцать пятым армейским корпусом генерал Корнилов. Если бы не предательство временщика Керенского, Лавр Георгиевич не позволил бы большевистской заразе поразить Питер, а после и Россию.
   – Как полагаете, Лев Константинович, удастся верным присяге воинам положить на лопатки большевиков?
   – Не знаю, Александр. Они взбудоражили все низы нашей империи. Наобещали люду, бог знает чего, а думают, наверняка, об одном – во что бы то ни стало удержаться у власти. В этом цель прежде неприметной партии. У нас же выпало из рук прежнее знамя – царь отрёкся от престола, значит, нет и объединяющего воинство центра. Присяга, увы, в прошлом: нет у государства царя, церкви начинают рушить, страна может расколоться на куски, как разбитый огромный глиняный горшок. История может повернуться вспять. На грани коллапса почти вся российская промышленность, село дышит на ладан, как живёт теперь народ, можете определить по населению этого города, которое в основе своей влачит полунищенское существование.
   – Друг, – обратился к нему Редутов, – слишком велик твой пессимизм. Не будем терять надежды на возрождение России. Пока живо на нашей родине воинство, пекущееся о благе страны, вообще истинные её патриоты, до той поры нельзя не верить в нашу победу.
   После вечер прошёл в приятном общении с товарищами по оружию, тоже навестившими ресторан. Музыка настроила военных на мажорный лад. Хотя дамы оказались все заняты, тем не менее, никто из них не отказывал фронтовикам в туре вальса, в танцах. Исполнители песен, мужчины и женщины, владели вокалом, вызывая бурю аплодисментов. Счастливые расходились по своим квартирам офицеры дивизии.

Ветер перемен

   Ветер перемен в стране набирал шквальную силу. Солдатской массе всё равно, насколько талантлив был генерал Брусилов и его воинское окружение. Они помнили, как их унижали с 15-го года, когда в армии ввели наказание розгами, как кое-кто из офицеров бил им морды. Солдаты не радели за старый режим, они хотели одного – мира, а ещё и земли. Буквально в считанные месяцы дисциплинарная власть офицерского состава оказалась ничтожной. Вот потому дивизия срочно передислоцировалась в соседнюю губернию, где власть большевиков пока что была формальной. Где лозунг «Штыки в землю!» не стал столь угрожающим. Здесь офицеры до мозга костей мечтали о возможности укрепить боеспособность войск, создать армию, способную разгромить большевизм. В некой как бы дымке уже прорисовывался образ грядущей Гражданской войны. На фронт, где творилось что-то невообразимое, Александру Миланюку не хотелось нисколечки. Ради чего туда рваться? Царь бросил страну и армию, Россию трясёт, будто она живёт на вулкане. Он как-то стал спокойнее, или, скорее всего, безучастнее относиться к тому, что творилось в армии и в городе. Конечно, как штабист, хотя и в малом звании, он представлял себе, как сейчас в середине восемнадцатого года формировались армии и бригады, как обстояли дела на юге у Деникина, на российском флоте, как здесь, почти в географическом центре державы шевелился КОМУЧ, как непрочно положение Директории, какую огромную надежду возлагало офицерство на Омск, на Колчака. Всё чаще он слышал о превосходном военном таланте Каппеля, который прошел через горнило фронта мировой войны. Но особо прислушивался к разговорам и сообщениям о чехословацких и венгерских дивизиях, занимающих активную позицию в борьбе с большевиками.
   Он вспоминал, как в курительной комнате или в больничном парке, что радовал глаза берёзами, липой, ельником, кустарником ирги, знакомился с бойцами, бывшими некогда противной стороной. Языковая практика – вещь великая. Лечение в госпитале столкнуло его лицом к лицу и с поляками, и с чехами, и со словаками, и сербами, и даже с венграми, дало этому общению неоценимую услугу – развить его природный дар полиглота. Миланюк понимал, что его, знатока славянских языков рано ли поздно ли, да бросят на некий контакт с огромной армией чехов, передвигающихся по железной дороге. Александр даже мысленно представил, как он, выполняя задание штаба, очутится у порога избы, где будут размещаться бойцы чешской армии, кажется, генерала Гайды. Так оно и случилось. Но не было никакой избы, а на одной большой сибирской железнодорожной станции в кирпичном доме военной прокуратуры ему отвели на втором этаже столик и велели привести в порядок все опросные листы задержанных большевиков, их пособников – людей из среды технической интеллигенции – и составить список тех, кого предстоит отправить под конвоем в распоряжение Омского правительства. Ему помогал разбираться в бумагах бывший ротмистр, ныне надпоручик Свиящ, следователь спецотдела белочехов.
   – У тебя аналитическая голова, подпоручик, – похвалил его офицер. – Но из этой оравы большевистских недоумков ты отобрал всего сорок негодяев, замахнувшихся на твою империю. Пожалел их? Молчишь! А они, как думаешь, пожалеют тебя или меня, если попадём в их лапы, в плен? Да разорвут в клочья!
   – Но ведь мы их пошлём наверняка на верную смерть, господин надпоручик. Быть может, они изменят своё мнение. Всё же не так уж и плохо им жилось в матушке России. Просто попали под влияние агиток, красных горлодёров.
   – Вот что, молодой мой друг. Я тут тебе отобрал ещё личные дела семидесяти человек. Они истово трудились на благо своих новых хозяев. Вписывай их имена в реестр и отправляй всех под конвоем в губернскую тюрьму. Мне с тобой предстоит новая задача – с передовыми отрядами нашей армии выйти к Оби, возможно, пойдём на Север. Когда-нибудь доводилось в тех местах бывать?
   – Не доводилось. Я родом с Волыни.
   – Знай – там жизнь на особицу, тепла – мало, холода – выше крыши, что называется. А я бывал, ходил через Уральские горы на вычегодские земли, оттуда на Архангельск, в этом морском городе сейчас дислоцируются британские части. Да, а откуда ты знаешь столько европейских языков?
   – Мой отец купец, правда, средней руки, но поездил с ним вдоволь, был в Польше, в Карпатах. Встречался с разными людьми, дружбу водил с чешскими и венгерскими купцами. И как-то быстро овладевал их языком, наверное, есть к тому тяга, склонность, что ли.
   – Похвально, Миланюк. Будем товарищами?
   – Слушаюсь.
   – Это не приказ. Нам предстоит нелёгкая дорога. В Тобольской губернии сейчас полно краснозадых, а их надо вышибать. Для меня Русь – не чужая страна. Мамко моя – русская с примесью украинской крови, отец – чех. Надо крепче друг за друга держаться, мало ли что нас ждёт впереди. Ну, пиши полный реестр. Через час зайду, и пойдём в наш штаб. Побудешь пока в караульной роте. Потом я тебя представлю как переводчика и представителя вашей армии моему непосредственному командиру.
   Словом, из штаба союзников подпоручик Миланюк уходил окрылённый. Он теперь приписан к пехотному полку союзников, временно расквартированному в узловом железнодорожном центре. Ему дали три дня, чтобы подготовить обстоятельный доклад офицерскому составу о политической и экономической ситуации в России и в Сибири, о готовности старой русской армии дать отпор узурпаторам власти – большевикам. Накупив брошюрок, газет и сняв с заборов листовки-агитки, углубился в работу над текстом. Ему, в недавнем прошлом нижнему чину русской армии, надлежало встать вровень с кадровыми офицерами некогда противной стороны. Но она, эта сторона, волею случая и судьбы, стояла теперь вместе с ним по одну сторону бруствера, а по другую – солдатская масса из рабочих и крестьян его родины. Он сознавал, что эта лекция будет для него проверкой его взглядов, лояльности к чехам и их союзникам, и в целом готовности выступить на стороне соединений плененной чешской армии, готовности вступить в реальную борьбу с большевиками. Он подбирал и факты, компрометирующие новую власть России. И тут местные газеты, приверженцы белого движения, оказали ему неоценимую услугу. Миланюк помнил и то, что на слуху многих офицеров штаба их русской дивизии было имя Каппеля. Ради интереса Миланюк в отдельный блокнот записал все данные об этом русском офицере, словно интуитивно чувствуя, что строки эти ему когда-нибудь да пригодятся. Составив лекцию минут на сорок, он показал её надпоручику Свиящу. Тот похвалил, но предупредил, что его однополчане наслышаны о подвигах этого русского офицера Каппеля и, наверняка, пожелают узнать больше о его жизни и подвигах. Александр заверил, что у него припасено достаточно информации о Каппеле, и он готов ответить на многие вопросы.
   Александр Миланюк впервые выступал в аудитории. Перед ним в просторном зале офицерского собрания сидели в креслах бывшие фронтовики, некогда противники русской армии. Кое-кто из них толком не знал, зачем им, чехам, словакам, венграм надо сейчас воевать на стороне тех, с кем они в своё время сходились в жарких рукопашных схватках на полях сражений. И подпоручику Миланюку надо было, как советовал Свиящ, вправить мозги представителям солдатской и офицерской массы, огромной змеёй катившейся на поездах по просторам Сибири. Перебелённая им наново рукопись лекции лежала перед ним на трибуне. Он всматривался в зал, ожидая, когда стихнет гул и погасят самокрутки. Как он и предполагал, в этой среде имели смутное представление о положении дел в его стране, кроме того, что повсюду бардак. Засыпали его вопросами о верхушке командования – Колчаке и Деникине, о других руководителях местной власти и военачальниках движения российской Белой гвардии. В первую очередь у него интересовались, как развивались события на фронтах гражданской войны, особо в регионе их дислокации. Что он знает о вооружении воюющих стран. Миланюк бегло поделился знаниями, полученными на курсах. Рассказал, что наряду с основным оружием пехоты – винтовкой, получает распространение автоматическое оружие.
   – Вы сами имеете на вооружении станковый пулемет Максим, названный по имени американского изобретателя. А ещё имеются автоматические пистолеты, и автоматические самозарядные винтовки. С начала нашего двадцатого века производятся ручные пулеметы.
   Вопрос из зала: «А где и когда они впервые были использованы?»
   – Так вперые применены в русско-японскую войну. К слову, станковый пулемёт Максим также на вооружении войск Британии, Германии. Во Франции применяют станковый пулемёт Гочкиса, в родной вам Австро-Венгрии, как знаете, пулемёт Швар-цлозе. Винтовки следующие: так, во Франции – винтовка Лебедя образца 1896 года, в Великобритании – Ли-Энфильда, образца 1903 года, в Германии – Маузера образца 1898 года, ну, а в вашей стране, какая?
   – У нас винтовка Манлихера образца 1895 года! – дружно неслось из зала.
   – И скоко ж, господин подпоручик, в вашей армии было пулемётов? – ещё вопрос ему.
   – Сегодня ваш вопрос не является прерогативой военной тайны. Значит, в начале войны пехотная дивизия русской армии располагала тридцатью двумя станковыми пулеметами системы «Максим», то есть по восемь пулеметов в полку. Легких пулеметов мы, по сути, не имели.
   Зал постепенно вступал с ним в дискуссию. Вот тогда ему здорово пригодился блокнотик с записями о боевых действиях в Поволжье и Сибири. Самый настырный слушатель в лоб спросил, дескать, будут ли их усилия на благо возрождения России поощрены, не останется ли незамеченным их участие в борьбе с большевистской заразой? К такому вопросу Миланюк не был готов. Потому честно сказал:
   – Я не представитель Ставки. И не имею полномочий давать некие обещания. Однако, напомню, адмирал Колчак, являясь самой авторитетной фигурой в Белом движении, признанным Верховным правителем России, располагает золотым запасом империи. Это позволяет нашему движению вести деловые переговоры с Антантой о приобретении всего необходимого для нужд армии. Так что мы выполняем все взятые на себя обязательства.
   Упоминание о золотом запасе благотворно повлияло на собравшихся. Ну, а на просьбу рассказать подробнее о самом известном сейчас военачальнике в здешнем регионе подпоручик Миланюк дал обстоятельный ответ.
   – На дворе берёт разбег 1919 год. Позади были весьма бурные события. Одно время Красная армия брала верх, наш Восточный фронт было попятился вспять. К сожалению, даже дискутировался вопрос о передислокации Ставки из Омска в Иркутск. Однако, Белое движение сумело преодолеть трудности и теперь власть так называемых большевиков крепко пошатнулась. Мы упрочили своё положение, армия контролирует огромную территорию – от дальневосточья до отрогов Урал. Как офицер штаба одной из дивизий могу сказать, что самые достойные офицеры и солдаты движения удостоены Георгиевскими крестами и Георгиевским оружием. Завидна карьера наших талантливых военачальников, они пополнили генеральский корпус, среди них вы можете найти даже в недалёком прошлом штабс-капитанов и ротмистров. Временное правительство Сибири учредило, к слову, два ордена – это «Освобождение Сибири» и «Возрождение России». Эти награды имеют несколько степеней. Дамы гордятся кавалерами, на чьих мундирах новые ордена, где благородные металлы прекрасно сочетаются с драгоценными камнями.
   Кто-то из зала с усмешкой бросил ему на чешском языке:
   – На вашем кителе что-то не видно наград.
   – Откуда же им взяться, – парировал Александр Миланюк, – на русско-австрийском фронте я пробыл недолго, меня ранило и контузило. Валялся в госпиталях. А потом, как владеющий тремя европейскими языками – польским, чешским и венгерским, понимаю и немецкий, оказался здесь. Поверьте, я не штабная крыса, у меня немалый объём работы.
   Другой голос из зала:
   – Будет вам, не обижайтесь. Вы хотя и молоды, но уже понюхали пороху. Лучше расскажите нам про вашего генерала Каппеля, что он за человек и военный. Сейчас о нём ходят разные толки, вроде бы, даже якшался с большевиками. Так ли? Что он вообще за птица?!
   – Тогда по порядку. Владимир Оскарович Каппель родился в апреле 1883 года в Тульской губернии в семье офицера, родом из Швеции, соратника знаменитого Скобелева, был награжден орденом святого Георгия. Владимир Оскарович гордился дедом по линии матери, тот также был русским офицером, участником героической обороны Севастополя. Он мечтал о военной карьере: за его плечами петербургский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище. Произведен в корнеты, служил в драгунском Новомиргородском полку. Затем успешно окончил Академию Генерального штаба. С 1914 года – фронтовик, от капитана, вырос до подполковника, удостоен нескольких орденов. А потом в России началась вакханалия.
   – Про то мы знаем, и далее, как он себя проявил? – голос из зала.
   – В Поволжье, в Самаре Каппель оказался в конце 1917 года. Естественно, как патриот родины, остро переживающий за развал России, он не мог быть в стороне от происходивших событий. И не мне рассказывать вам, как весной 1918 года вспыхнуло восстание чехословацкого корпуса, влияние которого распространялось вдоль Сибирской железной дороги, от Пензы до Дальнего Востока. Благодаря вашим решительным действиям большевики сыпанули вон из Челябинска, Омска, Сызрани, Самары, Владивостока. Такую ситуацию в Самаре не упустили представители разогнанного большевиками Учредительного собрания, создав правительство – так называемый Комуч – Комитет членов Учредительного собрания. Комитет сумел заявить о себе: формировалась армия. Правительство учло фронтовой опыт Каппеля, предложив ему командовать ей. Владимир Оскарович согласился, хотя взгляды эсеров ему чужды. Он твёрдо решил воевать с большевиками. Под его началом тогда были небольшие отряды ваших подразделений и добровольцев-офицеров. А затем – бои.
   – Господин лектор, нельзя ли обрисовать ход военных операций? Мы знаем лишь о тех боях, где сами участвовали.
   – Я не против. Приятно рассказывать о таком талантливом военачальнике, как Каппель. Значит так, внезапным ударом его отряд вышиб красных из Сызрани. Отряды Каппеля росли. Расширялась сфера боевых действий, в которых приняла участие Волжская речная флотилия. Власть правительства Самары упрочилась, а каппелевцы продолжали победное шествие. Так, 22 июня 1918 года они овладели Симбирском. А самая заметная победа каппелевского Самарского отряда Народной армии и частей вашего чехословацкого корпуса относится к 7 августа 1918 года – это освобождение от большевиков Казани. Здесь в руках доблестного белого движения оказался золотой запас России.
   – Это воодушевляет. Но насколько велики были потери частей Каппеля?
   – Вы не поверите: безвозвратные потери составили чуть более двадцати добровольцев. Сослуживцы отзываются о нём, как о храбреце и умном военачальнике. Это один из самых толковых командиров на Самарско-Волжском фронте, или, условно говоря, на всём Юго-Западном фронте Сибири. Да и с пленными бойцами красных сил он поступал по-божески, обезоружив, отпускал на все четыре стороны.
   – И што жа, подпоручик, он всегда держал победу?
   – Увы, успехи не всегда сопутствовали Каппелю. Особенно после того, как противник получил весомое подкрепление. После прихода в ноябре 1918 года к власти адмирала Колчака, генерал Каппель не был востребован до начала нынешнего, девятнадцатого года. Убедившись в преданности Каппеля присяге, что он помогал эсеровскому Комучу в силу обстоятельств, учитывая его успехи в борьбе с большевиками, адмирал Колчак присвоил ему звание генерал-лейтенанта, назначив командиром 1-го Волжского корпуса. Вот, господа военные дружественного нам чехословацкого корпуса, на этом я и завершу свою небольшую лекцию. До встречи на полях сражений с большевиками!
   Откровенно говоря, Миланюк хотел расспросить слушателей о том, как живут чехи, об их военачальниках, как они воспринимают своё участие в борьбе с большевиками. Однако надпоручик Свиящ, сидевший в первом ряду, подал ему условный знак, дескать, пора закругляться. По дороге в офицерскую казарму, Александр поинтересовался, почему надпоручик предложил завершать лекцию.
   – Господин надпоручик, я что-то сделал не так? Беседа протекала живо.
   – Что вы, подпоручик. Я не ожидал, что вы столь блестяще справитесь с заданием. Но буквально несколько минут назад мне передали записку, что вам следует отправиться в штаб своей дивизии. Причём, налегке. Я выделю вам своё авто. На нём вы и вернётесь к нам.

Военные будни речного похода

   На крыльце штаба его поджидал Лев Константинович Костовский:
   – Идёмте же, Александр, со мной, вас заждались. Вначале вам предстоит аудиенция с замначальника штаба дивизии, полковником Редутовым. Да-да, Геннадий Никодимович недавно назначен на эту должность. Минутку, мы у кабинета, сейчас доложу о вас.
   Дверь затворилась плотно, в приёмную не долетало ни звука. На лице Александра читалось волнение, ещё бы, с чего это его так срочно вызвали к такому солидному чину? Он не чувствовал за собой никакой вины. Но вот тяжёлая дверь распахнулась, Костовский пригласил его в кабинет. Навстречу ему из-за массивного стола поднялся Редутов. Доложив о прибытии, Миланюк направился к огромной карте, где стояли замначальника штаба и Костовский, в новых погонах подполковника.
   – Миланюк, я вас буду называть по имени, вы очень молоды. Не возражаете?
   – Никак нет, господин полковник. Я весь внимание.
   – Вам с господином подполковником Костовским предстоит нелёгкая дорога и ответственное поручение. Перед вами карта Сибири, в частности, регион Тобольска. Нам поступило сообщение, что на Иртыше и Оби прошёл ледоход, открылась навигация. Вы с подполковником Костовским вольётесь в сводный чешско-русский отряд под командованием надпоручика чехословацкой армии Свияща. У отряда своя оперативная задача, а у вас – своя. Вам доверяется серьёзная работа, в которой заинтересовано Сибирское правительство. Вы будете писать подробные рапорты о политическом, экономическом, военном и финансовом положении в этом регионе. Прежде всего правительство адмирала интересует реальная ситуация в узлах базирования частей Первой Сибирской армии генерал-лейтенанта Пепеляева. Вам надлежит обстоятельно прощупать обстановку в Остяко-Вогульске, особо тщательно в Тобольске. Здесь о дальнейшей экспедиции вас поставит в известность подполковник. Костовский знает, как ему действовать, у него особые армейские полномочия. Вы же, подпоручик, с начала операции и до её завершения назначаетесь адьютантом подполковника.
   Немного помедлив, велел Костовскому вызвать в кабинет кадровика дивизии. В кабинет вошёл грузный подполковник с листком бумаги в руке.
   – Смирно, подпоручик Миланюк! – скомандовал Костовский. – Господин полковник, разрешите господину подполковнику зачитать приказ.
   Для Александра это была более чем приятная весть: он узнал о назначении на должность адъютанта подполковника Костовского и о реляции того, чтобы Миланюку присвоили досрочно звания поручика.
   – Это офицерское звание Вам, подпоручик, будет тотчас присвоено после сообщения подполковника Костовского о том, как Вы проявите себя в первом бою с большевиками. Вы будете выполнять секретное задание, потому чин поручика вам будет присвоен, – обронил напоследок подполковник-штабист.
   Знаменитая триединая формула «За Веру, Царя и Отечество» всегда оставалась дорога офицерскому сердцу и была популярной среди офицерства Белых армий. Вековые традиции частей русской армии также неукоснительно сохранялись в белых частях. Впрочем, каких бы политических взглядов не придерживались офицеры, стремление покончить с большевизмом было всеобщим. Воспоминания о сорванных погонах, глумлениях над всем, что они привыкли считать святым, о личных унижениях служили еще одним стимулом непримиримости их убеждений со взглядами соввласти.
   Им отводился день на сборы. По совету надпоручика Свияща Александр купил на рынке тёплые вещи – два шерстяных свитера, рубаху, две пары носков из овечьей шерсти, прочной вязки белые перчатки. Однако его саквояж не тяжёлый. В назначенный день и час подпоручик Миланюк и подполковник Костовский влились в отряд Свияща. Эшелон чехов был небольшой. В штабном вагоне просторно, кроме них в разных купе расположился младший командный состав. Дождавшись сумерек, поезд тронулся в путь, на стыках рельс колёсные пары неустанно о чём-то переговаривались. Отужинав, офицеры дали волю спокойному сну. Под утро их разбудили сухие хлёсткие щелчки винтовочных выстрелов. Это на них случайно наскочил разъезд красных. Чешские пулемётчики разметали его начисто.
   – Вот так, господа офицеры, – изрёк Свиящ, – мы в Сибири, тут шалят партизаны. Надо быть начеку. Проверьте личное оружии. Дополнительные боекомплекты патронов для револьверов Смит-Вессон и Наган возьмёте у меня и у штабс-капитана Сазонтьева, а для пистолета Браунинг, образца 1903 года, обращайтесь к штабс-капитану.
   Сибирская весна, холодная и неприветливая, не внесла ни радости, ни светлых надежд в сердце Александра Миланюка. Его мозг что-то тревожило, не давало сбросить оцепенения от столь близких выстрелов партизан, когда любая их шальная пуля могла свободно пробить стены вагона и поставить крест на судьбах людей. Он слепо выполнял всё, что требовалось делать в поездке военному, офицеру. Настало время, когда подполковник Костовский сообщил приближённым:
   – Скоро конечная остановка, господа офицеры. Оденьте теплое бельё и рубашку под мундир. Не забудьте о шерстяных носках. В Ревде к нашему отряду присоединится ещё один – тоже чешский. Оттуда наш маршрут на Камышлов, передвижение скрытное, во избежание происка красных. В том районе прошли жестокие бои. Здесь одна задача: добить остатки краснозадых, а затем идём на Заводоуковск.
   Их отряд оказался как бы в зоне передышки. Красные откатились, кто куда, чтобы зализывать раны, а белочехи медленно, но уверенно продвигались к Иртышу. Измотанные переходом, военные буквально валились с ног. На маленькой речной пристани их ждали колёсный пароход и баржа с продовольствием, амуницией, боеприпасами, пулемётами, двумя лёгкими орудиями и четвёркой коренников, лошадей, привыкших тянуть военную лямку лихолетья. И людям досталось трудностей с лихвой. Александр, разматывая в каюте портянки, не представлял, где бы их высушить, а заодно и промокшие сапоги. Нести разве их на палубу, чтобы ветром обдало? Не решился, ещё сопрут. Приспособил добро у входных дверей. Развернул жиденький матрац, замызганную подушку накрыл армейским полотенцем, встряхнул видавшее виды одеяло, натянул на ноги шерстяные носки, и, едва опустил голову на «подушку», как веки сами собой сомкнулись. Он, пушечное мясо гражданской войны, сладко спал, посапывая носом. Полная отрешенность от всего мирского сменилась картинками родины. Тепло далёкой Украины как бы проникло в его уставший от опасного перехода мозг, сад родной хаты принимал его в свои объятия, всплыли смущённые после первого поцелуя выразительные серо-зелёные глаза милой Марты. Он был уверен, что любит и сам любим. Сон оказался вовсе не безмятежным. В углах его как бы таилась тёмная энергия, поглощавшая лучи света, будто бы даже тепло его тела. Что-то тревожащее неким вороньим крылом смахивало налёты радостного бытия, громоздило некие символы и фигурки, совершенно им непонятые, или же сон просто не желал расшифровывать ему эти странные видения. Позже Александр увидел себя за игорным карточным столом. К его пальцам будто бы прилип «король пик», а это не сулило ничего хорошего. Он пытался стряхнуть сон, но голова не сбрасывала угловую затемнённость с закрытых от сна глаз. Что самое странное – так это то, что карточный король, как две капли воды, был похож на подполковника Костовского. Стряхнув сон, Александр умылся, привёл форму в порядок, почистив влажной мягкой щёточкой мундир, аккуратно заправил штанины в раструбы хромовых сапог, оставив яловые сушиться. Тут в дверь постучали. Вестовой приглашал в кают-кампанию на завтрак. В ожидании еды офицеры переговаривались между собой. Получалось так, что чехи общались между собой, а русские тоже друг с другом. В группе Костовского были кроме него и Миланюка ещё два офицера – штабс-капитан орудийно-пулемётных расчётов крепыш Сазонтьев, настоявший в штабе части на том, чтобы его включили в эту группу на любую должность, и прапорщик полувзвода охраны цыганистого вида Кондинов, а также унтер-офицер Пахомов, знаток автоматического оружия, пулемётов разных систем. Капитан ершил язык старыми задиристыми анекдотами про гувернанток, рохлей ростовщиков, неразборчивых в своих связях провинциальных актрисочек. Прапор, в перерыве от гомерического хохота после острот «орудийщика», агитировал сразиться в каюте в преферанс. Его крепко огорчил Костовский:
   – Вряд ли у нас будет масса свободного времени, господин прапорщик. Нам предстоит усмирять вышедшие из повиновения уезды и волости. Вы ещё видели третьи сны, когда с берега по нам открыли нестройный винтовочно-ружейный огонь.
   – Не слышал, господин подполковник. После перехода спал, как, извините, без задних ног.
   – В том никого не виню, господин штабс-капитан. Дело понятное. Тревогу не поднимали, поскольку, слава богу, выстрелы были скоропалительные. Лишь одна пуля чиркнула по капитанской рубке. Мы не стали тратить попусту патроны, они нам сгодятся! С ушедшим ледоходом по Оби и чистой водой к нам поступило надёжное сообщение, что зимой в нескольких уездах и волостях зауральского Зырянского края прошли жёсткие стычки – боестолкновения с партизанщиной и отдельными регулярными, правда, немногочисленными отрядами красных. Где-то за Берёзово на борт взойдёт опытный местный лоцман. Часть чехов пойдёт на Обдорск, а остальные с нашей полуротой поплывут следом, выполняя свои цели. Прибыв позже тоже в Обдорск, мы отправимся через Урал в места стычек с восставшими зырянами. А далее – сообщу дополнительно.
   – А после уйдём снова в Сибирские земли? – чуть не в голос спросили Сазонтьев и Кондинов.
   – Там видно будет, господа офицеры. Возможно, оперативная обстановка позовёт нас в Архангельск.
   Они задумались, мысленно оценивая предстоящие трудности. И тут так кстати поспел на стол завтрак. Дымящаяся перловка, густо сдобренная крестьянским сливочным маслом, на отдельной тарелочке аккуратные кусочки прекрасного свиного сибирского сала, ломтики отварной говядины, куски ржаного хлеба, кусочки белорыбицы, к крепкому чаю галеты и, конечно, по доброй стопке первача. Все, молча и сосредоточенно, уплетали сказочное по нынешним временам изобилие, сознавая, что впереди их ждёт полная неопределённость. Ночной обстрел их маленького водного каравана уже ни для кого не был «секретом». По донесениям конной разведки явствовало: в нескольких часах пути их может ожидать партизанская засада. И точно, через сколько-то времени шлёпание шлиц по воде резко спало – это, откуда ни возьмись, вынырнула лодка с бакенщиком, просигналившим, что за речной излучиной у сужения берегов их встретит по обе стороны неприятель. Самая большая его группа – на холмистом склоне по левому борту парохода. Посовещавшись с командирами отряда чехов и с Костовским, капитан парохода приказал своему помощнику и рулевому подыскать визуально пригодное для манёвра место с удобной для причаливания площадкой. Брошен якорь, баржа подогнана к берегу и закреплена канатами. Солдаты ловко устанавливают деревянные мостки-сходни. Вначале скатывают лёгкое горное орудие и боеприпасы, затем выводят на берег лошадей, оскаленные морды которых и недовольное ржание говорят, что кони весьма не рады этому испытанию. Солома и овёс приводят их в более благодушное расположение к военным. Неполный взвод белочехов, отменно вооруженный винтовками и ручными пулемётами, выстраивается в порядки к скрытному продвижению. На барже готовят к бою оставшееся орудие, из трюма выносят мешки с песком, расставляя номера самых опытных стрелков. Не проморгают неприятеля и бойцы, устроившие «бойницы» из мешков с песком на пароходе. Перед отплытием подполковник Костовский пригласил Миланюка в свою каюту.
   – Присаживайтесь на откидное место, господин поручик. Не делайте удивлённое лицо, Александр. После нашего прорыва возле Заводоуковска, где вы проявили истинное мужество и были молодцом в атаке на неприятеля, я послал с нарочным реляцию в штаб нашей дивизии, в которой, в частности, сообщил о вас, как об истинно боевом офицере и настоятельно рекомендовал присвоить вам досрочно звание поручика. Возможно, в Тобольск придёт для меня оперативка и также приказ о присвоении вам звания поручик. Идёт гражданская война, офицерские кадры редеют. Надо продвигать вперёд понюхавшую порох молодую поросль. Впрочем, с вашего позволения буду здесь звать вас просто Александр, Саша. Не возражаете?
   – Как можно, господин подполковник. Я с Вами знаком не один день. Очень Вас уважаю и дорожу Вашим доверием.
   – Что же… Зови меня в каюте по имени-отчеству. Не забыл…
   – Да ни боже мой, Лев Константинович!
   – Слушай меня внимательно, Саша. Во-первых, вот смотри – в самом низу этого вещмешка в плотной водонепроницаемой бумаге лежат все мои накопления за последние годы службы, они обменены мной на золотые изделия и драгоценные украшения. Всё предназначалось моей семье – жене и дочке. Но где они теперь – не ведаю. Я их отправлял на всякий случай в Крым. Вестей от них нет.
   Чуть помедлив, продолжил, доставая из кармана кителя две сложенные вчетверо иллюстрации:
   – Я обожаю акварели Великой Княжны Ольги Александровны Романовой. Хороши её пейзажи. Это демократичная, доброй души женщина, с русским характером. Она году в 1917 развелась с мужем – принцем Петром Ольденбургским, и вышла замуж за любимого человека. Я был знаком с ним – это Куликовский, офицер лейб-гвардии кирасирского полка. Брак был счастливым, появились на свет два сына. В войну бойцы её знали, как сестру милосердия. Муж и она, как говорится, фронтовики… О, да у тебя, Александр, глаза просто горят!
   – Знаете, господин подполковник, это прекрасная история. А в нашем селе жил живописец. Учитель мужской школы. Он как-то выставлял свои работы в актовом зале. Мне они нравились. А чьи Вы держите иллюстрации?
   – Здесь работы английского художника Эдмунда Блэр Лейтона. Впрочем, тебе, вероятно, его имя ни о чём не говорит. Он утончённый мастер, его конёк – исторический жанр, излюбленные темы – из Средневековья и эпохи Регентства. Вот случайно у знакомого нашего русского художника наткнулся в его альбомах на эти иллюстрации. Он их мне подарил. Смотри, его картина – Lady in a Garden. Героиня – это почти копия моей супруги. Или вот работа The Accolade: точь-в-точь дочь моя.
   Аккуратно сложив иллюстрации, спрятал в китель. Затянувшись ароматной папироской, продолжил:
   – И, во-вторых, Александр, значит, если что, так сбереги эти иллюстрации, о них знают мои родные. Ладно-ладно, без эмоций. Последние дни меня одолевает нехорошее предчувствие. Ну, мало ли что. Война идёт нешуточная, братоубийственная. Ни одна из противоборствующих сторон не даёт спуску. Так что, в-третьих, ежели со мной что-то случится весьма неприятное, то доверяю тебе владеть всем этим добром, всем моим имуществом. О том держи-ка мою дарственную на твоё имя. В карманах моего кителя найдешь мои документы, в них листок с предполагаемым адресом моей семьи за границей. Если отыщешь их, то половину моих сбережений отправь или передай им, остальное – тебе. И ещё: если что, то обязательно сними с меня золотой нательный крест и мои часы. По ним тебя мои родные обязательно узнают, если когда встретишься с ними. И кое-какие деньги лежат в моём кошельке. Да, о наградах. Я не хочу с ними лежать в этой земле, потому что местный люд может надругаться над телом и похитить мои медали и ордена.
   Помолчав, словно вслушиваясь в свой внутренний голос, продолжил:
   – Особо дорожу орденом святого Георгия. Приятно носить на груди и новую награду – орден «Освобождение Сибири». Он – будто своеобразная снежинка, а в центре, как видишь – сибирский герб, а сверх него – герб России. Геральдик был, наверное, оригинальный мастер. Смотри: между концами ордена в верхней его части кедровые ветки с шишками, под ними два горностая, внизу – головы мамонтов, – при этом Костовский весело рассмеялся. – Ну, мы сейчас настоящие мастодонты! Мой орден с мечами, значит, военный. А без мечей награждают лиц гражданских. Александр, не хмурься. Скажи, а, знаешь ли, как появились в нашей сибирской армии новые ордена?
   Миланюк отрицательно мотнул головой.
   – Что Вы, господин подполковник! После ранения на фронте с австрияками, я долго валялся в госпиталях.
   – Ладно, немного просвещу. Значит, так. В конце июня восемнадцатого года, а мы тогда вместе с чехословаками заняли Томск, прошло совещание Сибирской думы и было создано Временное сибирское правительство. Его возглавил Володарский. А шестого июля обнародовали декрет о государственной самостоятельности Сибири. Тогда же отменили прежнюю наградную систему и ввели свою геральдику. Это правительство и учредило два ордена – «Освобождение Сибири» и «Возрождение России», последний – четырёх степеней. Тоже красивый орден. На нём великолепный девиз: «В единстве – возрождение России». Вообще-то я, прежде чем стать штабистом, порядком повоевал на фронтах. Писателя на твоё место, он бы развернулся во всю, – он вздохнул, и с горечью в голосе тихо молвил: – Увы, не видать мне, видимо, более ни своей родины, белой Руси, ни жены и дочери…
   – Лев Константинович, господин подполковник! Да что это Вы на самом деле такое говорите! Мы Вас, как отца родного, будем беречь. Выбросьте, пожалуйста, вон из головы такие мрачные мысли.
   – Поручик. Александр! Оставим это. Слушайте далее. Я с тобой и десятком бойцов должен бы по известным мне маршрутам прибыть летом в Архангельск. У меня личное поручение от адмирала Колчака. Это касается золотого запаса Российской империи и подготовки литературной рукописи о боевых действиях нашей армии в Сибири. Я не случайно выбрал тебя в свои спутники и помощники. Твои рапорты были всегда составлены грамотно и толково. Ты владеешь словом. Однажды, когда ты был по делам в городе, я зашёл в твой кабинет. Мне надо было из своего сейфа достать кое-какие бумаги. С ними я расположился за столом. Из-под небольшой стопки исписанных тобой листков выглядывало стихотворение. Я придвинул его к себе и прочел.

Сон

     Споткнулся мастер о порог.
     Фуражка набекрень.
     Войти бы надо в тот шинок.
     Да больно что-то лень.

     Весна стучит. Дожди пройдут.
     Тогда уж как-нибудь.
     Но вот шинок.
     Да вот венок из свежих трав, цветов.
     Займется сердце, прочь тоску.
     Тогда в шинок пойду.

     Тоска ушла. Орех поспел.
     Пора в шинок идти.
     Но что-то хмурит небеса.
     В лесочке тявкнула лиса.
     В шинок так не успел.

     Дед с бородой. Мороз с дубьем.
     Застит глаза слеза.
     Пойду с ружьем мимо шинка,
     На лыжах егозя.

     Капель стучит.
     Сугроб пропал.
     Шинок опять манит.
     Да только дома сгоряча
     Я принял, охма, первача.

   (p.s. стихотворение автора повести)
   – Это ведь твоё стихотворение, не отпирайся!
   – Вам мой «Сон» не понравился?
   – В таком случае, я бы не читал его тебе наизусть. В тебя заложено литературное дарование. Это и подвигло меня взять тебя с собой в длительное и опасное путешествие. В Тобольске нам надо разобрать мой архив, точнее, записи, которые веду с ведома Главкома. В короткий срок составить нечто вроде летописи боевых дел, характеристики видных военачальников нашего движения: один экземпляр для адмирала, а другой передать в английскую миссию в Архангельске, чтобы в Лондоне подготовили на английском и русском языках сборник.
   – Лев Константинович, а Вы раньше, что-либо прозаическое писали?
   – Да, но лишь в военные издания по узким проблемам. Подписывался так: Л. Крестовский. Это мой псевдоним. Правда, некоторые офицеры, люди пишущие, ушедшие из армии по ранению и устроившиеся в гражданских газетах, разыскивали меня в боевых частях. И телефонировали, чтобы написал для их издания корреспонденции о ведущихся боевых действиях против австро-германских войск, или рассказал о настроениях в наших соединениях после февральской революции, октябрьского переворота так называемых большевиков, о ходе военных операций в этой вот братоубийственной войне. К слову, а насколько ты осведомлён о том, как мы в Сибири сражаемся?
   – В основном из местных газет, а там скупы на подробности. И, конечно, из оперативных сводок. Я их отдавал Вам. Но у Вас, знаю, более обширная информация.
   – Знаешь что, Александр, пока есть свободное время и нас не втянули в бой, покажу тебе свой планшет. Он лежит в спинке моего солидного стула. Углубляю две якобы застёжки в валик материи, откидываю спинку. И, оп, вот он в кожаной папке. В ней полный экземпляр газеты «Вестник Верховного Управления Северной области». Вот что нам в первую очередь предстоит с тобой: литературно обработать для английского издания, как бы подготовить хронику событий. Очень бегло тебя познакомлю. В одной папке хроника боевых операций Сибирской Армии, в другой – сведения контрразведки о бесчинствах большевичков в Сибири, и, вестимо, о нашей работе с населением. В этой малой папочке – сообщения о бунтах зырян-коми против власти красных, и сравнительные данные о потерях в живой силе и технике как у противника, так и у нас. В случае непредвиденных обстоятельств со мной в дороге, тебе одному придётся работать головой. Начнём заниматься писаниной в Тобольске. Сейчас малый перекур, приоткрой дверь каюты.
   Ароматный дымок папироски, медленно кружа в воздухе, плыл в коридор. Миланюк ощущал, как лёгкие вбирают в себя этот запах, и хотя он был приятный, однако курить ему не хотелось. Спина помнила, как по ней прошлась отцовская плётка, когда сверстники пытались обучить его смолить самокрутки. Закончив курить, Костовский закрыл дверь и продолжил монолог:
   – Итак, поручик, вникай. Верховный правитель и командующий Северным фронтом генерал Миллер продумали план посылки особой экспедиции в устье Оби, чтобы перебросить Северным морским путем офицерский состав, скопившийся в Архангельске, и, конечно, военные грузы аж в Сибирь. Из Архангельска экспедиция должна была идти морем до устья Оби для встречи возле Обдорска с речными судами, которые и доставили бы нашей армии всё необходимое для равёртывания успешных боевых операций.
   – Господин подполковник! Это ведь серьёзный шаг. Тут не место ошибкам…
   – Молодец, в корень зришь, поручик. Ты, наверное, не читал в штабе дивизии сообщений о том, что в сентябре 1918 года состоялось совещание по использованию Северного морского пути для снабжения наших войск. А в ноябре морское министерство утвердило решение отправить речные суда в устье Оби и создать условия для гидрографического обслуживания предстоящей экспедиции. Весной этого 1919 года при правительстве создали комитет Северного морского пути.
   – Да, в штабе о том офицеры обменивались мнениями. Назывались известные имена.
   – Ещё бы! К решению задачи были привлечены опытные моряки-полярники. Я хотя и шапошно, но знаком с опытным гидрографом полковником Котельниковым, назначенным начальником речного каравана судов экспедиции.
   – Карская экспедиция, кажется?
   – Неплохо, поручик. Пока наш отряд будет петлять по городкам и весям Приобья, в Омске готовится партия гидрографов. Они будут определять удобное место для перевалки грузов с морских судов на речные. Хорошо бы кого из них застать в Обдорске. Краткое описание их похода стало бы прекрасной страничкой в нашу хронику.
   – Кстати, поручик, имя Вилькицкого вам о чем-то говорит?
   – Увы, господин подполковник. Я учился в сельской гимназии, в Западной Украине. И прошу Вас, мне неудобно, когда Вы меня в присутствии подчиненных называете поручиком. На мне погоны подпоручика.
   – Это знаменитый полярный исследователь. И второе. Пусть окружение привыкает, полагаю, что уже в Тобольске мы услышим приказ о присвоении вам этого звания. По деловой хватке и умению оперативно оценить обстановку, я вас считаю поручиком. Вы мой адъютант. И я сегодня же сообщу это своё решение нашей российской команде.
   – Благодарю, господин подполковник. До конца своих дней буду Вам признателен. Ваше доверие – высокая для меня честь.
   – Полноте, Миланюк. Теперь снова о главном. Я на Беломорье должен бы встретиться с одним важным человеком и на словах передать то, что сказал мне господин адмирал. Это, в частности, касается и остатков золотой царской казны. Однако, если вдруг меня не станет, то ты, увы, не осилишь мою миссию. Посему, оставшиеся наши бойцы будут подчинены штабс-капитану Сазонтьеву, или, в случае немилостивой для него судьбы, тебе придётся возглавить командование. И тогда уже твоя задача, поручик, повернуть назад к месту дислокации нашей дивизии, проходы через северный Урал тебе не ведомы…
   Помолчав, продолжил:
   – А если жизнь моя оборвётся где-то здесь, или в зырянском крае, тогда штабс-капитан последует с тобой и с остатками наших бойцов до Архангельска. Я отдам сей час надлежащее распоряжение нашим офицерам. В Обдорске не забудь расспросить офицеров морской экспедиции, как они дошли до Обской губы, и как встретились с речным караваном. В Архангельске поступите в распоряжение местного нашего командования. Я тебе сейчас от руки напишу на листке мою рекомендацию. Храни её, пуще глаз. Врагу в руки не отдавай. Либо проглоти, либо сожги.
   Он сию секунду вырвал из блокнотика листочек и что-то написал карандашом. Завернул свёрнутый листик в кусочек промасленной бумаги, обмотал его суровой ниткой.
   – Держи, Александр. Это тебе будет пропуск в наши гарнизоны. Есть куда его спрятать?
   – Так точно, Лев Константинович. В нагрудном мешочке зашит маленький образок Матери Божьей. Распорю стёжечку и вложу Вашу рекомендацию, да и зашью. Да поверх прикреплю свой нательный крест. Авось, Бог милует.
   – Тебя Господь милует, Саша. Какие у тебя ещё грехи? Ты совсем молод. Жаль, конечно, если мне не удастся увидеть будущее России. Ведь не зря столько пролито крови людской. Сердцем, мозгом чувствую, что власть большевиков не принесёт народу нашему добра. Она не милостива, нет в ней доброты. Одно стремление – любой ценой захватить власть.
   – Господин подполковник, извините, мы уже немало месяцев знакомы, но Вы о себе ничего не рассказываете. Чувствую, Ваша судьба необычна. Вы ведь, без сомнения, кадровый офицер…
   – О, молодой мой друг, автобиография у меня богатая. Скажу, хотя бы, вот что, в своё время я окончил Николаевское инженерное училище. Три года учёбы, и я инженер подпоручик. Далее, как все желающие получить высшее военное техническое образование. Несколько лет служил в Армии, сдал вступительные экзамены в инженерную академию. Два года упорной учёбы – и у меня высшее образование. Лекции в нашем училище и академии читали весьма известные преподаватели. Выпускники разных лет добрым словом отзываются о химике Менделееве, уж его имя вы должны знать со времён учебы. А на офицерских курсах вы не могли не познакомиться с работами Леера по тактике, стратегии, военной истории. Не так ли?
   – Конечно-конечно, господин подполковник.
   – К слову, эту же академию окончил Сазонтьев. Только он артиллерист. К слову, весьма талантливый инженер, подал несколько замечательных предложений, как в сфере управления огнём, так и комплексной модернизации производства отдельных видов вооружений.
   – Извините, а что, штабс-капитан мог выйти и в учёные?
   – Да, мог. Были задатки. Одно время Сазонтьев увлёкся проблемами усовершенствованием электрического способа взрывания и создания морских гальваноударных мин, даже стажировался в лаборатории, которую курировал генерал Шильдер. Но …, – Костовский развёл руки в сторону, давая понять, что тот бросил эту затею.
   – И что ему помешало?
   – А знаете, друг мой, он влюбился.
   – Вот как. Неужели некая особа помешала Николаю Семёновичу войти в когорту так называемых белых воротников?
   – О, в своём деле он бы носил титул самого белого воротника из всех белых воротников, – улыбнулся подполковник.
   – Вы меня совершенно заинтриговали. Что же это за особа, вставшая на его пути, если не секрет?
   – Отчего же. Это авиация.
   – Авиация! Вот как! Но ведь она, по сути, только зарождается.
   – В том-то и дело. Совершенная новизна воздухоплавания его чрезвычайно увлекла. Хотя ему прочили хорошую карьеру по службе, он же добился перевода на авиабазу. Прошёл дистанции от техника, лётнаба до лётчика.
   – Знаете, он при общении про эту страсть к авиации никак не проявил. Я вообще полагал, что он выпускник рядового двухгодичного юнкерского училища. Уж весьма прост в обращении.
   – Вот и ошиблись, Александр. Далеко не каждый человек даст заглянуть незнакомцу в душу. К слову, авиация внезапно увлекла не только его. Многие, как говорится, спали и видели себя покорителями воздушных просторов. Да не всем это далось. Сазонтьев, судя по отзывам своих товарищей, делал немалые успехи, в кратчайшие сроки освоил летательные аппараты. Вы что-то знаете о воздушном флоте, скажем так, императорской армии?
   – Только то, что поступало в распоряжение штаба нашей дивизии, когда готовил разную документацию для ознакомления командования, или вёл переписку с другими соединениями Армии. Было бы весьма любопытно узнать хотя бы кое-какие подробности. Вас это не затруднит?
   – Отчего же. Некоторое время назад сам с немалым увлечением открывал для себя значимость авиации. Итак, вот очень краткий экскурс в суть вопроса. К началу войны у Россия имелось двести шестьдесят три аэроплана – это был самый большой воздушный флот. Однако уже в 1914 году Германия опередила союзные державы. Мы можем гордиться тем, что располагали к первому лету войны единственными в мире самолётами с пулемётным вооружением. Слышали о них?
   – Конечно. Это аэропланы «Илья Муромец».
   – А ещё, подпоручик, наша держава первой в мире применила авиаматки. У нас авиаотряды подразделялись по типам самолетов на корпусные, армейские и истребительные, позднее сформированы артиллерийские авиаотряды. К середине лета семнадцатого года в армии насчитывалось только корпусных авиаотрядов – свыше сорока. Каждому из них придано шесть корпусных самолетов, шесть артиллерийских и два истребителя. А типы воздушных аппаратов можете назвать?
   – Не все. Значит, помнится: Лебедь, Вуазен, Нъюпор и Фарман.
   – Неплохо на первый раз. Ещё аэропланы «Анаде», «Кодрон», «Спад». К истребительной авиации в основном относились «Фарман-30», «Фарман-27», «Морис-Фарман-40». Постепенно более скоростные и надежные «Вуазен» и «Моран» пришли на смену прежним моделям. Истребительные авиаотряды формировались на основе разных типов «Ньюпоров», «Моран», затем – «Спад» и «Сопвич». С каждым военным годом рос и обновлялся наш воздушный флот. Не скучно, Александр?
   – Да что Вы, господин подполковник. А Вы имели какое-то отношение к авиации?
   – Да. Одно время служил в разведывательной авиации. А я, раб божий, и штабс-капитан в своё время окончили в Самаре Военно-авиационную школу. Но были зачислены в разные подразделения. Правда, наши судьбы в какой-то степени объединены одной точкой – немецкой пулей в правую руку. Так что, увы, в авиации мы уже не могли служить. Но в армии остались. Я, было получил назначение в Отдел воздушного флота Главного инженерного управления при Военном министерстве, который курировал работу тыловых частей, учебных заведений и занимался материальным обеспечением. Получив отпуск по ранению, уехал на родину жены в Сибирь. А тут как раз началась большевистская заваруха. Так и прикипел к Сибирской армии. Ну, а Сазонтьев подался в артиллерию.
   – У Вас богатая биография. Хоть роман пиши.
   – Ну, ладно, мой юный друг. Поговорили. Иди к себе, отдохни чуток. Скоро нам предстоит бой.
   Они расстались, чтобы, спустя полчаса, встретиться на палубе парохода, когда зацвенькали вокруг пули. На левом берегу отряд белочехов и орудийный расчёт белогвардейцев вступили в схватку с партизанами и остатками красной части. В бинокль хорошо просматривались засевшие на правом берегу за валунами разрозненные бойцы противной стороны. Костовский, обнаружив пулемётное гнездо, выскочил из рубки и дал сигнал батарее на барже. Хлёсткий перестук выстрелов «Максима» сломал его туловище пополам. В ответ меткими выстрелами орудийный расчёт лёгкого горного орудия подавил опасную огневую точку. Но с ними уже не было подполковника Костовского. Его душа ушла в неведомую небесную даль. И впервые за годы службы в армии на глазах Александра Миланюка навернулись крутые слёзы. Собравшись с силами, он поступит так, как ему велел подполковник. Только иллюстрации с картин не сохранил, они были насквозь прошиты пулемётной очередью в клочья. Когда начал снимать с кителя сражённого командира ордена и медали, надпоручик Свиящ обронил:
   – Что за причуды, подпоручик?
   – Господин надпоручик, я выполняю предсмертную волю подполковника, изложенную им мне в своей каюте накануне этого вот тяжкого события. Он, видимо, чувствовал приближение тяжкой минуты… Вот записка, которую он мне оставил на случай, если моё поведение покажется кому-то из офицеров странным.
   Стоявший рядом Сазонтьев бегло просмотрел написанное, и с непередаваемой горечью произнёс:
   – Я его знал бравым офицером на фронте. Порядочный был человек, его любили и офицеры и нижние чины. Да, Георгиевский крест всё ж оставь на его груди. Ладно, пойду, отдам приказ, чтобы домину готовили господину подполковнику и утром предадим тело земле. Эх-ма, жизнь наша краткосрочная.
   Крепко переживал утрату Костовского молодой офицер Миланюк. Ведь вот жил человек, с которым можно было поговорить в свободный от службы час на любую тему, приятный, вежливый, милосердный, и нате вам. Теперь Александр по-настоящему осознал, что он уже далеко не мальчишка, а человек, хлебнувший в войнах всякого лиха. Утро выдалось хмурое. Тяжело поднималась цепочка солдат и офицеров к макушке высотки, где уже ждал подполковника Костовского его последний приют. Но когда подошла очередь последнего прощания с телом командира, тучи будто кто разметал, солнце всё озарило окрест. Командование над слегка поредевшим в бою отрядом русских бойцов принял штабс-капитан Сазонтьев. Теперь у них осталась на вооружении одна лёгкая пушка. Первую, подбитую на земле гранатами, сбросили в реку. Залатав пробоины на пароходе и барже, сводный чехословацко-русский отряд продолжил плавание по Оби. Конечно, штабс-капитан помнил, как последние дни перед тем внезапным боем, унёсшим не одного подполковника, Костовский обращался к Миланюку в присутствии офицеров и нижних чинов, как к поручику, сообщив подчинённым о своём ходатайстве перед командиром дивизии о досрочном повышении подпоручика в звании. И, тем не менее, обращался к нему по-старому, давая понять, что приказ из дивизии о повышении Миланюка в чине не пришёл, посему и всем следует поступать так, как он. Своим заместителем назначил Александра, а в подчинении к прапорщику Кондинову угодили остатки орудийных расчётов. Теперь дневальные из караула несли службу строго по уставу, внимательно наблюдая за обстановкой на берегах реки, и требовали сообщать о себе и цели поездок по воде людей с любой лодки, шедшей навстречу, или пытавшейся обогнать военный караван.

Хвори не обошли его стороной

   Первая большая остановка у отряда случилась, как и полагал Миланюк, в Тобольске. В планшете подполковника Костовского Александр нашёл топографическую карту города и сброшюрованные листы об этом некогда центре Сибири, построенном на берегу Иртыша, возле притока – реки Тобол. Миланюк в школьные годы слышал о походе Ермака в Сибирь, однако и предполагать не мог, что судьба забросит когда-либо столь далеко от родины. В последней трети 18 века город был опорой царским войскам, раздавившим на Урале и Зауралье крестьянскую вольницу Емельяна Пугачева. После закомства с записями Костовского Миланюк узнал, что здесь в ссылке маялись Радищев и Сумароков, декабристы, посмевшие выступить против «новоиспечённого» императора, а также поляки и литовцы – борцы за свободу своих стран. Он лишь определённо знал, что с августа 1917 по апрель 1918 года в этом далёком сибирском городе ждали своей участи арестованные, отрекшийся от императорского престола Николай II и его семья. И вот он, до войны простой украинский хлопец, здесь, в водовороте страшной смуты – гражданской войны. Сейчас он отрешился от крутоверти военных событий, где успех то клонился в сторону красных, то верх брала Белая гвардия. Миланюк с удовольствием колесил по старинному русскому городу. В трепетном восхищении рассматривал Тобольский кремль, и будто совсем окунулся в старину, когда увидел старинный Софийско-Успенский собор. Сердце молодого украинца, христианина ликовало у барочного Покровского собора, скорбело у каменной звонницы Угличского колокола, сосланного сюда ещё в бытность царя Бориса Годунова. Александр знакомился с памятниками старины, чувствуя, как вливается в его душу светлая святость этого дивного места. Здесь он узнал, что город является родиной великого химика Менделеева, композитора Алябьева, художника Перова. На рынке Александр завороженно вертел в ладонях замечательную поделку из моржового клыка – мальчонку в малице на фоне островерхого чума. Не пожалел денег, купил маленькое чудо. А после узнал, что Тобольск славился на Руси косторезным промыслом. И всё бы хорошо, да город более чем на двести километров севернее Тюмени. Угораздило подпоручика в легкой шинелке попасть под налетевший шквальный сиверко. Поднялась температура, заложило горло, пошли хрипы в лёгких. Что тут скажешь: закалкой Миланюк не блистал. Разве можно сравнить климат Волыни с сибирским?! Его хотели было госпитализировать, однако, штабс-капитан Сазонтьев воспротивился. В штабе армейского корпуса Пепеляева ему передали шифровку, чтобы он заменил погибшего подполковника и вместе с Миланюком в течение ближайшей недели привели бумаги Костовского в порядок. Сазонтьев настоял на том, чтобы врач и санитарка навещали Миланюка в отведённом ему для проживания доме, а сам через новых друзей, офицеров из Тобольска, искал добрую знахарку. Один из военных съездил в вогульский чум и за плату уговорил местного шамана приехать в город, чтобы поставить на ноги поручика. Впервые Александр сквозь тяжёлые веки увидел инородца из такой сибирской окраины, какую прежде не мог и представить. Что ему бросилось в глаза? Летняя меховая одежда с орнаментом, бубен и мешочки с травами. Комната офицера наполнилась непривычными запахами: повеяло рекой, сушеной рыбой, вяленым оленьим мясом, лесом и болотной тиной. Негромкая нараспев мелодия незнакомого языка и как бы шуршание бубна, переходящее в замысловатый перестук туго натянутой кожи, странным образом влияли на его мозг. Глаза Александра сами собой ещё больше отяжелели, веки закрылись. Проснувшись, увидел горящие свечи у изголовья кровати, а на табурете чашку с клубящимся ароматным травяным чаем. Шаман о чём-то шептался с Сазонтьевым. Поручик прикрыл веки. Гость, пряча горстку монет, горячо задышал:
   – О, как карош, харош Батьки Цар денга. Я казав фицерю Пепеля енерал, нилзя Батю Цар было с Тобола города упускат. Отбили б на тракт, и Русия могла иметь корона. Усю семию Николы импиратра кровожаден волки загибли. А за фицер Сасу не мечи в голос слеза. Много-много впереди его уйдут в мир верхний. А буди вам на земле самоедов осторожку иметь. На зырян реках имеет пороги бешен. И народ тама тоже буди, как пороги те. Мыного крови падёт на тундру и лиса. Поди, скоко на листвянке дереве игол, столь душ лишится всия земля урусов. Травы те фицер Сасе заварив, неделю пои. День на три раза вволю. Шибко бегу. Лодка ждёт. – Кивнув напоследок, исчез за дверью.
   – Эк ведь, малой народец. А не глуп, – произнёс, вздыхая штабс-капитан. – Пойду, пора Сашу чаем потчевать.
   Прижав ладонь к его лбу, покачал головой, лоб горячил кожу. Слегка потормошил Миланюка:
   – Пора травку северную тебе пить. Слышь ли меня?
   Веки Александра дрогнули, необычные светло-каштановые с прозеленью глаза смотрели в лицо Сазонтьева. Запёкшиеся губы больного чуть разжаты. Сазонтьев подносит к ним десертную ложку с напитком.
   – Александр, прими отвар целебных трав. Открой пошире рот. Надо лечиться, друг. После тебя буду ещё потчевать порошками. Да хозяйка нашего дома славный куриный бульон принесёт. Надо вставать на ноги.
   Добрые травы передал шаман Сазонтьеву. Хозяйка дома готовила славные отвары, а сиделка из военного лазарета выхаживала Миланюка почитай неделю. И вот его ватные ноги обрели упругость, кашель и температура забыли дорогу в его тело. В тёплое время дня он выходил в палисадник насладиться цветущей липой, порадоваться кудрявой зелени берёзок, вдохнуть вместе с ветерком аромат луговых трав. И спал теперь славно, крепко.
   Штабс-капитан Сазонтьев сообщил Миланюку о полученной депеше из ставки Армии о присвоении ему досрочно звания поручика, а Костовскому – посмертно полковника. Настало время, когда он с Сазонтьевым принялся перелопачивать записи Костовского. Тот считал важным начать хронику с момента становления Сибирской Директории и затем описывать роль адмирала Колчака в организации Белого движения в Сибири. Здесь документ был им составлен по всем канонам подготовленной в печать рукописи. Им оставалось сосредоточиться на событиях борьбы с большевиками, решительному отпору Белой гвардии их натиску. Оперативные штабные данные легли в основу повествования. Конечно, это трудно соотнести с литературным трудом. Но всё же, выстроенные ими сообщения давали чёткую оценку происходящим событиям. Подполковник Костовский справедливо полагал, что великая смута опустилась на русскую землю весной 1918 года.

Введение в хронику событий начала Гражданской войны

В конце мая 1918 года вспыхнул мятеж чехословацкого корпуса, что дислоцировался по транссибирской магистрали от Пензы до Владивостока. Решающие силы, примерно восемнадцать тысяч хорошо вооруженных бойцов, прошедших горнило мировой войны, концентрировались в районе Пензы и Самары. Ими командовал С. Чечек. Почти девятитысячное соединение восставших против большевиков, базировавшееся возле Челябинска, возглавлял С.Н. Войцеховский. Свыше четырех тысяч белочехов под началом Р. Гайды стояли недалеко от Новониколаевска. К Дальнему Востоку держало путь значительное соединение, численностью четырнадцать тысяч человек, под руководством М.К. Дитерихса. Крупные города Урала и Сибири оказались в руках боевой силы Белого движения. Чешские отряды Гайды захватили Омск, повели наступление на Ишим и Тобольск, который особо привлекал внимание восставших, как крупный центр Западной Сибири. Соединение Войцеховского выступило на Курган и Екатеринбург. Усилия красных, направленные на создание обороны Тюмени, Тобольска и всего региона, оказались напрасными. Они не могли противостоять ударам белочехов. За плечами большевиков был слабый тыл: сельское население выказывало решительное недовольство новой властью, аграрной политикой. Селяне нуждались в земле, в свободной торговле, в защите прав личности и собственности, они требовали реформ. Чаяния местного населения афишировали меньшевики и эсеры, ярые сторонники Февральской революции. Один за другим пали оплоты большевиков – 14 июня Тобольск, 10 июля Ялуторовск, 20 июля Тюмень. Распускались советы, на смену им приходила старая система управления – земские учреждения, городские думы и управы. Возник Комуч – Комитет Учредительного собрания в Самаре, распространивший влияние на Поволжье. На Урале пришло к власти Уральское временное правительство, в Омске – Временное кадетско-эсеровское правительство Сибири, включившую в свою сферу влияния Тобольскую губернию. Слом Российской государственности стал очевиден. Отдельные территории, как Самарский Комуч, стали создавать собственные вооруженные силы. Шло формирование Сибирской армии. Однако красные из недели в неделю усиливали сопротивление белой власти. Боестолкновения разворачивались во многих волостях, уездах. К осени участились неудачи белого движения на фронте. Хозяйственная разруха брала верх. Планка цен на продовольствие неуклонно поднималась вверх, и правительство, чтобы предотвратить взрыв народного возмущения, пыталось заморозить рост цен на основные продовольственные товары. Но заработка главы семейства, рабочего, едва хватало на содержание семьи. Людей угнетала безработица, в число таких отверженных прежде всего вливались неимущие беженцы. Действующие профсоюзы рабочих и служащих ничего не могли изменитиь коренным образом в лучшую сторону. У руля предприятий вновь встали прежние собственники. Положение в регионах, находящихся под управлением Временного сибирского правительства, правительств Урала и Поволжья приобретало взрывоопасную ситуацию. Эти органы сформировали единую власть – Директорию, которая не сумела стабилизировать ситуацию. Так называемые демократы были вышвырнуты с авансцены политической жизни 18 ноября, когда в Омске офицерство при поддержке местных кадетов распустили Директорию. Полнота власти перешла в руки адмирала Колчака: он стал величаться Верховным правителем России. Так начался новый этап борьбы с большевизмом. Знамя схватки подхватили лидеры белого движения: под запретом оказались профсоюзы, партии просоциалистического толка, урезаны полномочия органов местного самоуправления. Эти меры должны были способствовать главной цели – единению, искоренить попытки «раскачать лодку» сибирского движения Белой гвардии к возрождению Великой России. Адмиралу Колчаку претили большевистские фетиши о предоставлении нациям права вплоть до их отделения из состава империи. Страна могла превратиться в лоскутное государство. Только единая и неделимая Россия! Допускается лишь культурно-национальная автономия. Могучие мускулы власти накачает народ демократическим путем, а не диктатурой пролетариата. Он подкупал население заявлениями о защите прав и свобод граждан, свободы вероисповедания, о необходимости частной собственности, рынка, земельной реформы, совершенствования рабочего законодательства. Диктатор привлёк на свою сторону не только простолюдинов Тобольской губернии, но также крестьянскую массу Сибири. Адмирал создал крепкую армию, опирающуюся на кадровых офицеров, казачество, на зажиточную крестьянскую прослойку и даже на бедняков – тех, кто отвергал большевистский хоровод насилия, глумления над церковью.

Хроника событий и боевых операций

   (подготовлена подполковником Костовским, после его гибели отредактирована и дополнена поручиком Миланюком, штабс-капитаном Сазонтьевым).
   Август 1917 г. На станцию Тура прибыл литерный поезд. Он доставил бывшего императора Николая II Романова, отрекшегося от престола и его семью и домочадцев. Отсюда на пароходе «Русь» они по рекам Туре и Тоболу прибыли в Тобольск, к месту ссылки.
   В апреле-мае 1918 года тобольские узники санно-тележным обозом (Николай Александрович, Александра Федоровна, дочь Мария) и пароходом (сын Алексей, дочери Ольга, Татьяна, Анастасия) под охраной возвратились на станцию Тура, откуда их доставили в Екатеринбург.
   25 мая в Сибири полыхнул чехословацкий мятеж, к нему присоединились бывшие офицеры России, включая поэта – поручика Несмелова. Сформировался легион, в годы первой мировой войны из военнопленных чехов и словаков. В корпусе насчитывалось до 50 тысяч хорошо вооружённых бойцов, во главе бывшие офицеры австро-венгерской армии. Их подразделения располагались вдоль железной дороги – от Пензы до Владивостока, разбухая, прежде всего за счёт офицеров Белой гвардии, как её стали именовать почти повсеместно.
   25 мая 1918 года ознаменовались тем, что чешские легионеры низвергают соввласть в Новониколаевске и Мариинске, устанавливают контроль над другими городами. Активно поддерживают этот бунт как русские офицеры, казаки, так и зажиточные крестьяне, отпрыски помещичьих и буржуазных семей.
   В этот период в освобождённой Самаре начинает действовать Правительство членов Учредительного собрания («Комуч») во главе с В. В. Вольским.
   В Оренбурге власть в руках Войскового правительства казачьего войска (во главе атаман А. И. Дутов).
   В Архангельске у власти эсеровское Верховное управления северных областей России во главе с Н. В. Чайковским. В первые месяцы войска Северной области состояли из офицерских добровольческих команд, пехотного полка, двух дивизионов артиллерии и крестьянских отрядов (всего три тысячи человек).
   В разных территориях России, вышедших из-под влияния советов, – в Грузии, Азербайджане, Донской и Закаспийской областях – формируются местные правительства, директории и т. п.
   В 1918 г. провозглашенная было в Обдорске советская власть, уже в июне пала. В сентябре сюда подтянулся отряд союзных чехов.
   7 июня 1918 г. мятежные силы чехословаков и российских офицеров – подпольщиков овладели Омском: создано Временное Сибирское правительство во главе с П. В. Вологодским.
   Здесь находился поэт Несмелов.
   12 июня 1918 г. большевистская флотилия под водительством флагмана Западно-Сибирского речного пароходства «Андрея Первозванного» пришвартовалась к пристани Тюмень. На берег сошли и руководители Западно-Сибирского областного Совета: Косарев, Усиевич, Окулов, Эйдеман, Шебалдин и др. На судах доставили около миллиона пудов зерна, некоторое продовольствие, а также реквизированные из Омского банка золото, серебро и валюта, на сумму ориентировочно 270 миллионов рублей.
   По приказу командира Степного корпуса (сформирован в Омске) полковника Иванова, в прошлом воевал на Кавказском фронте, была организована операция по захвату названной выше флотилии в Туре. Однако красные перехватили инициативу в свои руки, выбив отряд освободителей из города, причем изъяли из местного казначейства 180 тысяч рублей, продолжив путь в Тобольск.
   11 июня красные оставили Тобольск, прихватив продовольствие и деньги (свыше 200 тыс. руб.) из банка. На Тавде бежавшие разделились: часть их на пароходах ушла на Тюмень, остальные по железной дороге в Екатеринбург.
   В Тобольске красные пытали епископа Гермогена, а затем его и священника Корелина утопили в реке.
   26 июня – речное сражение у Бачелино. Флотилия красных Хохрякова не выдержала нашего натиска и отступила.
   10 июля 1918 г. орава большевиков оставила Ялуторовск. Здесь наши ряды пополнились пилотами дислоцировавшегося там Оренбургского авиаотряда. Аэропланы с этой авиабазы нанесли бомбовые удары по крупным судам противника. В Туринске красные разоружили пароходы и вывели их из строя. Однако отойти к Екатеринбургу по железной дороге они не успели, белые части повели наступление на город.
   20 июля отпала от советов – Тюмень. По случаю освобождения от большевиков в центре города состоялся парад, на нём союзников по оружию представлял чешский полковник Сыровы. Были также один из самых перспективных старших офицеров – начальник 1-й Степной Сибирской стрелковой дивизии полковник Вержбицкий и «бабушка русской революции» активистка партии эсеров Брешко-Брешковская. Одну из сводных колонн Сибирской народной армии вел по улице Республики молодой поэт поручик Несмелов. На память нашим потомкам, любителям поэзии, эти его строки:

     …В этот день страна себя ломала,
     Не взглянув на то, что впереди,
     В этот день царица прижимала
     Руки к холодеющей груди.
     В этот день в посольствах шифровали
     Первой сводки беглые крюки.
     В этот день отменно ликовали
     Явные и тайные враги.
     В этот день… Довольно, Бога ради!
     Знаем, знаем, – надломилась ось:
     В этот день в отпавшем Петрограде
     Мощного героя не нашлось.
     Этот день возник, кроваво вспенен,
     Этим днем начался русский гон —
     В этот день садился где-то Ленин
     В свой запломбированный вагон…

Воля к победе

     Воля к жизни.
     Четкое сердце.
     Верный глаз.
     Только такие нужны Отчизне,
     Только таких выкликает час.
     Через засеки
     И волчьи ямы,
     Спешенным строем
     Иль на коне.
     Прямы, напористы и упрямы —
     Только такие нужны стране.

   Коротко об авторе: Арсений Несмелов (Митропольский) участник неудавшегося московского антибольшевистского восстания юнкеров осенью 1917 года. Покинув Москву, поэт скрылся в Омске.
   В ночь на 25 июля отряды сибирских и чехословацких войск выбили из Екатеринбурга красных. Именно здесь, восемь суток назад, свершилась кровавая трагедия: были лишены жизни отрекшийся от престола император России и его семья. Николай 11 был убит на той земле, где его, тогда Наследника престола, восторженно встречали люди в 1891 году. Он узнал Сибирь в расцвете молодых сил, а был тут уничтожен в зрелом возрасте, не претендуя на власть.
   25 июля Туринск перешёл в наши руки; отряд Хохрякова отступил к Ирбиту. Таким образом, почти вся Тобольская губерния оказалась в руках доблестной Белой гвардии.
   Август 1918 г. Чехословацкие и сибирские соединения продолжают очищать Сибирь от скверны большевизма: идёт наступление как на Тюмень и Екатеринбург, так и на восток – в Забайкалье.
   Владивосток и Крайний Дальний Восток также с помощью чехословаков освобождены от не богоугодных красных властей.
   В Сибири из числа военнопленных формируются сербские, польские, румынские войска, занимающиеся в основном охраной участков Сибирской магистрали.
   2 августа 1918 г. в г. Архангельске при поддержке британских сил свергнута советская власть. У руля Северной области эсеровское правительство народного социалиста Н.В.Чайковского. Командующий морскими и сухопутными вооруженными силами Верховного управления Северной области» – организатор восстания капитан 2-го ранга Г. Е.Чаплин. Командующий войсками и генерал-губернатор Северной области – генерал-майор В.В. Марушевский.
   2 августа на рейд Архангельска вошли союзные войска, вскоре высадился 2-тысячный английский десант.
   В августе при непосредственном участии Антанты началось формирование частей Северной армии. Вооруженные силы на тот момент составляли пять рот, один эскадрон и артиллерийскую батарею.
   В Архангельске образовано Верховное управление Северной области, в его составе члены Учредительных собраний от Архангельской, Вологодской, Вятской, Новгородской, Казанской и некоторых других губерний и выборные представители северных земств и городов.
   Декларация нового правительства определила две основные задачи:
   1. Очистить силою оружия русскую территорию от германцев и уничтожить Брестский договор.
   2. Воссоединить и восстановить единое Российское государство из всех отторгнутых от него частей.
   Ближайшие цели: овладеть Вологдой, Котласом, Вяткой и Северной железной дорогой. Далее – Пермь и Екатеринбург; объединёнными с чехословаками силами создать вдоль Волги единый Восточный фронт.
   Июнь 1918 г.: ознаменован восстанием корпуса чехословаков и возникновением Восточного фронта. Бои с красными частями развернулись на огромной территории: Златоуст, Омск, Тюмень, постепенно охватывая Средний и Северный Урал.
   Московское правительство советов создаёт крупную войсковую группировку. Её части вступают в сражения как с соединениями Белой армии, так и подавляют в своем тылу упорные антибольшевистские выступления крестьян, начавшиеся в волостях Чердынского, Красноуфимского и других уездов и в ряде городов губернии.
   В начале августа в Перми соввластью создан военно-революционный комитет: на него возложена вся полнота власти в губернии. ВРК объявил Пермь на военном положении, рабочие от 18 до 45 лет поставлены под ружье. «Непролетарские элементы» принудительно привлекались к сооружению укреплений и рытью окопов.
   В августе 1918 года соединения генерала Каппеля ворвались в Казань, вернув золотой запас России (1600 тонн хранились по распоряжению Императора в Казани, подальше от фронтов мировой войны). На поездах его вывезли в Омск, где была ставка адмирала Колчака. Благодаря этому стратегическому запасу, Белая армия решала многие проблемы, как обеспечение вооружением со стороны союзников – АНТАНТы, так и различных хозяйственных задач.
   16 сентября наша армия вошла в Красноуфимск. Меж тем, солидный сводный красный отряд В.К. Блюхера совершил манёвр: провёл отчаянный рейд по нашим тылам, вырвался из окружения и в середине сентября в районе Кунгура соединился с частями 3-й армии. Был нанесён удар во фланг наших наступающих частей.
   23 сентября 1918-го по инициативе представителей Сибирской республики, Комитета членов Учредительного собрания, Сибирского и Уральского казачьих войск, командования Чехословацкого корпуса, пришедших к единому мнению объединить действия всех антибольшевистских сил на востоке России, создано единое правительство – Уфимская Директория. Увы, его «лоскутной» состав, члены которого учитывали прежде всего узкопартийные и региональные интересы, не смог ни обеспечить надежную работу тыла, ни эффективно противодействовать армии советов.
   Омск, сентябрь 1918 года: совещание по использованию Северного морского пути для снабжения войск. Инициатор – адмирал Колчак, авторитет в области полярных экспедиций. Перевалочной базой для поступающих грузов определен район Обдорска.
   2 октября противник овладел Красноуфимском. В Сибири шла позиционная борьба, с обеих сторон велась подготовка к наступательным операциям. Части советов намеревались взять Екатеринбург. Наши доблестные войска опередили противника.
   В октябре нами была оставлена Самара, а затем пришлось отступить в степи Заволжья. Эти поражения лишили Директорию авторитета и доверия.
   18-го ноября 1918 г. в Омске генерал А.И. Андогский, полковники Д.А. Лебедев и В.И. Волков, есаул И.Н. Красильников и представители Антанты М. Жаннен, У. Гревс, А. Нокс и О. Найт совершили переворот. Адмирал А.В. Колчак, военный министр в правительстве Уфимской директории распустил Директорию, взяв власть в Сибири.
   Адмирал провозглашён главнокомандующим Белой армией и Верховным Правителем России. Этот высокий титул, дарованный ему до завершения освободительной от большевиков войны, он начал оправдывать с первых дней своего главенства. Адмирал в кратчайшие сроки объединил все освободительные армии Урала, Сибири и Дальнего Востока. Под его руководством велась подготовка к решительной борьбе с большевиками, составлялся план генерального наступления.
   Выработанное «Положение о временном устройстве органов государственной власти в России» отводило функции Исполнительной власти в Сибири и на Урале непосредственно Совету министров, которое вправе рассматривать проекты законов и указов, представляя их Верховному Правителю. Председатель Совета министров – П.В. Вологодский. В состав правительства входили как гражданские лица, в основном представители Конституционных демократов, так и военные – генералы Н.А. Степанов, Д.А. Лебедев, М.К. Дитерихс, контр-адмирал М.И. Смирнов.
   19-го ноября 1918 г. арестован т. н. Съезд членов Учредительного собрания. 3-го декабря основной состав съезда расстрелян отрядом В.О. Каппеля, остальных казнили 22-го декабря 1918 года.
   Совет Верховного Правителя (в него входят председатель Совета министров, министры – внутренних дел, иностранных дел и финансов) решает самые насущные вопросы внутренней и внешней политики.
   22-го ноября 1918 г. организовано Государственное экономическое совещание (состоит из представителей правительства, частных банков, Всероссийского совета съездов торговли и промышленности, Совета всесибирских кооперативных союзов), которое и вырабатывает экономическую политику.
   В ноябре управляющий морским министерством контр-адмирал М. И. Смирнов провел второе совещание. Решено отправить речные суда в устье Оби, создать дирекцию маяков и лоций для гидрографического обслуживания предстоящей экспедиции.
   В среде крестьян зреет недовольство: они уклоняются от повинностей, уплаты налогов, мобилизации в армию. Здесь и стихия партизанского движения, и даже очаги сопротивления 21–23– го декабря 1918 г. в Омске и Куломзине. Мутят в народе воду эсеры и большевики.
   Весь декабрь 1918 года – чехарда событий.
   В ночь на 22 декабря в Омске произошло большевистское восстание. Вооруженные рабочие-большевики и одна распропагандированная большевиками воинская часть попытались устроить переворот. Восставшие захватили тюрьму, из неё освобождены все арестованные. Рабочие захватили также станцию Куломзино и обезоружили там железнодорожную милицию.
   На усмирение восстания выступили чехословаки и казаки, и жестоко подавили его. Почти все повстанцы были уничтожены.
   Незаконно освобожденным из тюрьмы политическим заключенным (это в основном большевики и социалисты, заявлявшие о своем непризнании Колчака Верховным правителем) согласно приказа начальника омского гарнизона генерала Бржезовского, предписывалось немедленно вернуться в тюрьму, в противном случае неповиновение – расстрел на месте.
   Иркутск стал главной квартирой чехословаков.
   Дороговизна жизни, обесценивание сибирских денег подспудно сеяли недовольство населения.
   14 ноября пал Омск. Войска советов захватили значительные запасы военного имущества: пушки, пулеметы, снаряды, винтовки и многое другое. Увы, военные чиновники упустили несколько месяцев для подготовки к возможной эвакуации в тыл.
   24 декабря белая гвардия вступила в Мотовилиху, а затем и в Пермь. 3-я армия красных скрылась за Камой. Наши части форсировали реку, заняли обширный плацдарм, угрожая Вятке. Однако кровопролитные бои дали знать: белая гвардия адмирала Колчака перешла к обороне.
   На занятой территории мы восстановили порядок: на селе – власть старост и волостных правлений. Свои функции умело выполняли управляющие уездами – Пермским, Чердынским, Соликамским, Тобольским и прочими. Национализированные противной стороной предприятия вернули истинным владельцам. И всё-таки военная разруха брала верх: заводы и фабрики не имели топлива и сырья, и по этой причине их ворота были закрыты.
   Предстояла чистка. Функции возлагались на военно-следственные комиссии. Мы не могли терпеть в нашем тылу тех, кто провозглашал, крепил соввласть, кто по доброй воле влился в ряды красной армии или красной гвардии. Ярым сторонникам большевиков – расстрел. Давали снисхождение (тюремные сроки) тем, кто волею случая вступил в партию соцдемократов; кто по мобилизации влился в ряды красных частей, кто не нанёс вреда нашей власти, освобождались под залог поручителей и негласный надзор властей.
   В 1919 г. наступает пора решительных действий, что называется, кто кого.
   13 февраля казаки разгромили красный отряд в долине реки Ишим. Пожары освобождения полыхают как в Барабинской, Приуральской, Киргизской степях, так и на севере – в Тобольске, в Березовском и Сургутском уездах, и даже охватили Обдорск. Этому предшествовали восстания крестьян в первой неделе февраля: красные выбиты из различных сёл, даже крупных – как Голышмановское. В руках повстанцев весь район в долинах рек Ишима и Тобола. Серьёзная сила казаков (до полутора тысяч сабель) нацеливалась на штурм Ишима.
   4-го марта 1919 г. армия адмирала А.В. Колчака (это Западная, Сибирская, Оренбургская и Уральская армии, общей численностью по оперативным данным порядка 400 тысяч человек, причём, на передовых позициях было чуть более трети от списочного состава; и мы ощущаем острейший дефицит офицерских кадров) переходит в наступление. В бой рвётся Сибирская армия (командир чешский генерал Гайда), освобождая территории, беря направление на Каму.
   6-го марта Западная армия генерала Ханжина наносит ощутимый удар во фланг 5-й красной армии.
   14-го марта нами отбита Уфа.
   13-го апреля пал Ижевск. Ставится цель: выход к Волге, соединение с Добровольческой армией А.И. Деникина. А далее – Москва.
//-- * * * --//
   На этом запись ХРОНИКИ оборвалась. Был сформирован летучий отряд: на пяти катерах военные ушли в речной поход. Боевое подкрепление не особо великое, однако же, команда везла боеприпасы, пулемёты и продовольствие, его с нетерпением ожидали в Обдорске. Откуда под ударами Белой гвардии отряд красных умчал к отрогам Полярного Урала. Александр Миланюк почти что выздоровел. Но ещё был слабоват, опасаясь внезапного весеннего похолодания, под кителем носил вязаную фуфайку. Первая остановка отряда после Тобольска случилась, как и полагал Миланюк, в Остяко-Вогульске. Селение показалось Александру неопрятным, не шло ни в какое сравнение с хуторами и станицами родной Украины. Почтовый тракт казался убогим. Но жить было можно. Русские люди обзавелись здесь огородами, небольшим хозяйством. С голоду никто не помирал, выручала рыба в реке, тайга изобиловала зверем, охотники добывали пушнину. Как-то поскитавшись на берегу, поколесив по сельцу, пришёл Миланюк на катер каким-то разбитым. Ему вновь не повезло. У пристани он было спустился к кромке берега, с удовольствие наблюдая, как ребятня на самодельные удочки ловит рыбу. Самый ближний к нему хлопчик ловко вытягивал щурят, бахвалясь перед сверстниками, какие славные из них котлеты нажарит мамка. Очередной взмах удочкой и грузило сразу ушло под воду. Видать, оно за что-то зацепилось. Паренёк, что было силы, рванул леску на себя. И, потеряв равновесие, бултыхнулся в набежавшую волну. Не раздумывая, поручик устремился за ним. Мальчонка отчаянно молотил руками по воде. Речная вода уже как бы обжигает Александру бёдра, холодит грудь. Он приблизился к рыбачку, схватил того за плечо. С силой потянул к себе и вытащил на берег. Наскоро вылив воду из сапог, отжав шинель, трусцой пустился к своему катеру. Он не заметил толстую ржавую проволоку, споткнулся и почувствовал боль в раненном бедре. В каюте Миланюк повесил на просушку бельё, выпил мензурку спирта, им же обработал слегка кровянящуюся ранку на бедре. Попив чайку, бухнулся в постель, и, не дождавшись ужина, уснул. Вестовой оставил на столике скромную походную еду, а поручика не будил. Понял, что не можется человеку. Эвон как распластался на мятой постельке, щёки подозрительно горят. На лбу испарина. Только не доложил штабс-капитану об увиденном. Ну, уснул вот так человек, отоспится и всё станет в норму. Но на утреннее построение Миланюк не явился. На сей раз обязанности вестового выполнял санитар – ефрейтор из команды прапорщика Кондинова. Он застал офицера совершенно разбитым, вконец больным. При осмотре обнаружил на его бедре повязку с запекшейся кровью. Прикосновение ладони к горячему лбу не вызвало энтузиазма. Лекарств в его аптечке маловато, потому отпросился у Сазонтьева на берег – сбегать за медпрепаратами. Вернувшись с медикаментами, которые помог раздобыть начальник гарнизона, санитар застал в каюте Миланюка всех русских офицеров. Кондинов только что закончил перевязку бедра, подпоручик метался в бреду.
   – Мать твою так! – взревел Сазонтьев. – Почему никому не доложил, что поручик ранен в бедро?! Он в беспамятстве! Под суд отдам, каналья!
   – Так там не пулевое ранении. Я я ж хотел, как лучше, ваш-бродие, – вытянувшись в струнку, лепетал длинноногий и худосочный ефрейтор. – Рана засохла, его нельзя было трогать, ваш блаародие. А проваландался чуток, потому как довелось пёхать аж к начальнику гарнизона, он и помог с медикаментами. Уж не велите казнить. Дозвольте перевязочку правильно сделать, как был обучен-с. Теперь и бинтов у нас в достатке.
   Офицеры расступились, молча наблюдая, как колдовал над Миланюком санитар. Сделав офицеру перевязку, достал из сумки с красным крестом флакончик, накапал в чашку с водой, попросил Кондинова растормошить поручика. Медик, вглядываясь в безвольное лицо больного, поднёс к его носу испытанное средство – ватку, смоченную нашатырным спиртом. Когда тот пришёл в себя, открыл глаза, Сазонтьев тоном, не терпящим возражений, отчеканил:
   – Откройте рот, поручик. Спокойно подышите и выпейте лекарство, приготовленное медиком.
   Привычка подчиняться приказам старшего по званию, подействовала незамедлительно: Миланюк покорно раздвинул губы, приоткрыл рот и жадными глотками опорожнил чашку. Пять минут спустя, Александр спал.
   – А что это за порошок ты насыпал на бинт? – поинтересовался Сазонтьев.
   – Замечательное средство, господин штабс-капитан. Это стрептоцид. Но надо его поберечь, досталась мне сущая малость.
   – А кто ты, ефрейтор, по гражданской специальности?
   – На ветеринара учился, ваше благородие. Только война оторвала от учёбы. Переквалифицировался было на фельдшера, да австрияки попёрли. Так в армию и попал.
   – Ладно, хорошенько смотри за поручиком. Чтоб поднял его на ноги!
   – Так точно, подниму, будет в строю.
   Штабс-капитан проникся уважением к подчинённому, освободил его от несения караульной службы. Более того, выделил отдельную каюту для устройства лазарета, подчинил ему на время возможных боевых действий двух бойцов из караульного отделения. Маленький водный караван продолжил плавание к Обдорску. Но вот поднять Миланюка на ноги оказалось делом не простым. Затухавший было на бедре очаг поражения, полученный им в самом первом бою, когда погиб подполковник Костовский, дал непредвиденные осложнения. Начала сохнуть нога. Миланюк прихрамывал. Возможно, здесь крылись некие последствия первого ранения Александра, ещё на австрийском фронте.
   Почти всё плавание поручик просидел в каюте катера. Сазонтьев приставил к нему фельдшера. Мало-помалу лекарства и уход взяли верх над болезнью: исчезли хрипы в груди, меньше беспокоила нога. Александр верил, что помогли и молитвы к Господу и Матери Богородице. Свободного времени было, хоть отбавляй. В полудрёме Миланюк проводил большую часть дня. Укрытый на тощей походной постели парочкой шерстяных одеял и наброшенной ещё сверху шинелью, он согревался. Мысли уносились далеко. То на родину, к яблоневому саду, к царице вишне, к отцу и матери, к двоюродному любимому брату Платону, к Марте, к самой замечательной девушке их села. То всплывали перед очами будни на австрийском фронте, странная встреча с воякой германцем, ранение, госпитали. Штабс-капитан Сазонтьев навещал его обычно во второй половине дня. Рассказывал ему о плавании по Оби, знакомил с историей Тобольской губернии. Информация о могучей сибирской реке Оби поражала воображение Александра. Её протяженность – свыше 3600 километров. Пространство бассейна почти сплошь в лесах, неисчислимых болотах. В реке привольно плодятся десятки видов рыб, немало промысловых. В Тобольске и Остяко-Вогульске (p.s ныне Ханты-Мансийск) он впервые отведал муксуна, осетра, нельму, стерлядки. Катера спешили в Обдорск (ныне г. Салехард), чтобы там встретить экспедицию прославленного исследователя полярных широт капитана 1 ранга Бориса Вилькицкого, который первым в России проложил маршрут по Северному морскому пути. Его экспедиция готовилась в путь из Архангельска. Караван из почти двух десятков судов был до предела заполнен различными военными грузами, он плыл даже с аэропланами на борту. Фронты Сибири адмирала Колчака должны были пополнить несколько генералов и почти сто офицеров. К 15 августа, когда экспедиция вышла в море, боевой отряд катеров уже швартовался к дебаркадеру Обдорска.
   Выставив боевое охранение, группа офицеров и унтер-офицеров поднялась по высокой лестнице от пристани к церкви. Их уже ожидал порученец от коменданта гарнизона. По грунтовой дороге и деревянным тротуарам недолгий путь привёл офицеров в бревенчатое здание. Хмурые вести, сродни пасмурному небу, неприятно поразили сознание прибывших. Пока они плавали, на огромных пространствах губернии разворачивались горячие боевые события. И не в пользу правительства Колчака. Боестолкновения с красными частями и партизанами охватывали один уезд за другим, волость за волостью. Здесь, на самом северном форпосту Сибирского правительства, готовились к встрече каравана судов экспедиции, предводительствуемых известным гидрографом полковником Котельниковым. Его партии гидрографов предстояло обследовать фарватер в Обской губе, изыскать приемлемое место для перевалки грузов с морских судов архангельской экспедиции на речные. Штабс-капитан Сазонтьев и поручик Миланюк не имели возможности встретиться с полковником Котельниковым, того ожидали неотложные дела, и он не желал отвлекаться от цели ни на минуту. Тщательно вписывали офицеры Сазонтьев и Миланюк в Хронику скупые сведения, полученные от коменданта. 28 августа партия гидрографов вошла в бухту Находка. Здесь, на западном побережье Обской губы, она в течение полутора месяцев вела комплекс работ: Находка оказалась приятным сюрпризом, весьма пригодной для приёма морских судов и организации перевалки грузов. В третьей декаде сентября Сазонтьева и Миланюка срочно вызвали к коменданту Обдорска.
   – Присаживайтесь господа офицеры, – встретил их комендант. – Есть важные сведения, как о морской экспедиции, так и для Вас лично. Вначале для разрядки такое сообщение. К нам шли и два английских судна. Так вот, – хохотнул капитан, – великие мореходы англосаксы посадили свой один пароход на мель в проливе Югорский Шар. Ну не погибать же союзничкам! Постарались наши ледоколы, вызволили их судно с мели. Плавание оказалось не простым. Караван на себе ощутил хватку первого льда: пароходы «Кильдин» и «Пахтусов» повредили винты. Англосаксы, – с удовольствием выкуривая папироску и пуская кольцами дым, – говорил шеф гарнизона, – струхнули, видать. Наши военчины их едва убедили в продолжении плавания. По поступившим мне данным, экспедиция Вилькицкого 28 августа встала на якорь у острова Белый. Там их на паровой шхуне «Мария» встречал господин полковник Котельников.
   – И экспедиция направилась в Находку? – спросил Миланюк.
   – Ну, вестимо, господин поручик. Менее недели назад, а точнее 16 сентября, архангельских мореманов с нетерпением ожидал речной караван судов нашего сибирского правительства. Есть желание узнать, что сюда доставили?
   – Конечно, господин комендант. Это важно для нашей Хроники.
   – Слушайте. В Обдорск для Британии прибыло около 500 тысяч пудов хлеба, 28 тысяч пудов меди. И большая партия валенок для наших войск. Солидно, не так ли?! Грузилось это добро в спешном порядке. В Сибири во всю идут боевые операции, с переменным для нас успехом. Красные наседают. Да, запишите вот ещё что. Боевой дух речной экспедиции не подточила даже навалившаяся эпидемия: переболело две трети личного состава. Надо отдать должное находчивости, самоотверженности офицерского состава и самого господина полковника Котельникова.
   Помолчав, комендант хлопнул ладонью по лбу и сконфуженно произнёс:
   – Для Вас, господин штабс-капитан Сазонтьев, весть приятная, вас произвели в капитаны. Вот номер приказа, ознакомьтесь. И я лично Вам выдаю новые погоны, согласно вашего статуса.
   Пригласив гостей почаёвничать, продолжил:
   – Сейчас я передам Вам, господа, оперативные данные и фиксированные сообщения о состоянии дел в зауральском Усть-Сысольске и губернии. Вам надлежит подготовить две идентичные Хроники: одну я вручу господину Вилькицкому, чтобы он передал её британцам, а копию Вы возьмёте с собой – в штаб Верховного правителя. Надлежит поспешить: нашему речному каравану придётся пробиваться к Томску с боями. Красные уже обосновались в Тюмени. Из Находки речные суда вышли 20 сентября. Морская экспедиция уже в плавании, идёт к Архангельску, к концу месяца там и пришвартуется.

Хроника

   (продолжение о событиях в зырянском (коми) крае, в т. ч. в Усть-Сысольске (p.s ныне г. Сыктывкар) и в других оперативных районах).
   В мае 1918 г. Архангельский губисполком, получив телеграмму о событиях в Мохче (убийство главаря Мохченского совета Зыкова и ранении двух красноармейцев и просьбе оказать помощь), отправил из Архангельска на пароходе отряд красных, маршрут – вверх по Северной Двине, по Вычегде.
   13 июня пароход пришвартовался в Усть-Сысольске. Здесь местная власть национализировала частные земли.
   В декабре 1918 г (после взятия Перми) Северная группа войск нашей Сибирской армии планировала соединиться с архангельскими частями в районе Усть-Сысольска и по Печоре. По оперртивным данным в Соликамском и Чердынском уездах Пермской губернии действовали части генерал-лейтенанта Пепеляева.
   В середине января 1919 г. наши части освободили от советов Чердынь.
   В январе 1919 г. 18-й Сибирский Иркутский полк, развивая наступление на Кажымском и Верхневычегодском направлениях, стал угрожать Усть-Сысольскому уезду. В близлежащих к нему районах разворачиваются с переменным успехом боестолкновения местного значения. Растёт авторитет Освободительного движения.
   Во второй декаде января 1919 г. командующий красными частями в Печорском крае М.Мандельбаум под угрозой решительного наступления наших войск перевел свой штаб из Троицко-Печорска в Усть-Щугор, оставив в верховьях Печоры помощника, вменив ему в обязанность создать линию обороны. По данным разведки для Мандельбаума по личному распоряжению Сталина направлена военная помощь.
   Январь 1919 г. генерал-губернатором Северной области выдвинут генерал-лейтенант Е.К.Миллер. К этому времени общая численность здесь вооружённых сил Антанты не превышала 16 тысяч.
   К лету 1919 г. Северная армия насчитывала 25 тысяч человек, включая 14 тысяч пленных красноармейцев. Чтобы восполнить острейшую нехватку офицерских кадров, были открыты британские и русские военные школы.
   21 марта части Северной армии соединились с отрядами колчаковцев на Печоре.
   Летом в Архангельске началось создание отрядов Национального ополчения Северной области.
   В августе 1919 г. пехотные части Северной армии состояли из шести стрелковых бригад.
   Летом 1919 г. положение на Северном фронте изменилось: союзники под давлением общественности своих стран вынуждены отозвать свои войска с Севера России. Это не обескуражило: укрепление армии продолжалось.
   Сентябрь 1919 г.: из пленных красноармейцев сформирован Особый вычегодский добровольческий отряд под началом капитана Н.П.Орлова, сыгравший заметную роль в боях с большевиками в регионе.
   Северная армия (вооружённые силы Северной области) в марте 1919 г. включала в себя:
   Северные стрелковые полки,
   Архангелогородский запасный стрелковый полк,
   Архангельскую местную бригаду,
   Национальное ополчение,
   1-й автомобильный дивизион,
   Северный драгунский дивизион,
   батальон Шенкурских партизан,
   Мурманский авиадивизион,
   артиллерийские дивизионы,
   отдельные (траншейная мортирная, тяжёлая и лёгкая полевые)
   батареи,
   инженерные роты,
   отдельный рабочий батальон,
   железнодорожные роты,
   артиллерийскую школу Северной области,
   Архангельскую пулемётную школу,
   телефонную школу службы связи войск Северной области.

   Эти данные введены в Хронику, прежде всего, как показатель умелой организации тактики военного строительства в регионе.
   К войскам Северной области относятся также смешанные подразделения, сформированные командованием союзных войск, в частности, Славяно-Британский легион и рота Французского Иностранного легиона.
   В сентябре 1919 г. Северная армия начала наступление на Северном фронте, в ходе которого были захвачены территории в зырянском (коми) крае. По предварительным данным к концу 1919 г. в войсках Северной области насчитывалось свыше 1400 офицеров, более 39 тысяч строевых и 13 тысяч нестроевых нижних; имелось 160 орудий и 1600 пулемётов. Плюс в Национальном ополчении – около 10 тысяч человек.

   Дополнительные сведения по 1919 г.
   (оперативные данные)
   27 января 1919 г. красные выдвигают план создания в Усть– Сысольске штаба Пинего-Печорского края для руководства отрядами на Мезени, Вашке, Печоре, Ижме, Вычегде и Сысоле. Из-за упущений по службе в конце января 1919 г. Мандельбаум отстранен от командования Ижмо-Печорскими отрядами, вместо него теперь г. Комиссаров.
   31 января 1919 г. наши части заняли Якшу.
   В Троицко-Печорске назревает антибольшевистское восстание. По данным разведки главный заводила – председатель волостной ячейки РКП(б) Мельников. Среди заговорщиков студенты, советские работники, красноармейцы, служащие, священнослужитель и т. д.
   4 февраля 1919 г. – восстание. Красноармейцы перешли на сторону мятежников, таким образом, успех восстанию был обеспечен. По свидетельским показаниям часть восставших устремилась к Сойве. Здесь мятежники пленили Чрезвычайную Печорскую комиссию красных и овладели обозом с боеприпасами. Ненависть к красным была столь велика, что арестованных – это свыше полторы сотни человек – пытали, а затем расстреляли. Благодаря этим событиям, удалось взять в плен огромный обоз из вычегодских и сысольских волостей, следовавших за ляпинским хлебом.
   С 6 по 18 февраля – антибольшевистские мятежи на Верхней Печоре, где советская власть перестала существовать.
   8 февраля в Троицко-Печорск (северо-восток края) вступили передовые подразделения 25 Сибирского Тобольского полка (командир поручик Орлов).
   В 20-х числах февраля красные пытались захватить Подчерье. Здесь была организована засада, а подосланный к красным рабочий сообщил им, будто в селе мятежников нет. Обоз красных был встречен ураганным огнём и остатки отряда скрылись в лесу.
   15 февраля 1919 года адмирал А.В. Колчак издал директиву об осуществлении частных операций, цель – занять выгодные рубежи, чтобы весной осуществить генеральное наступление.
   К началу марта войска адмирала были реорганизованы, хорошо вооружены, оснащены всем необходимым для ведения боевых действий. В этом заслуга Американских Штатов, Великобритании, Франции и Японии. Освободительное движение насчитывало 91 тысячу штыков, 26 тысяч сабель, 210 орудий, 1330 пулеметов, 5 бронепоездов. Нам противостояли пять Туркестанских армий – это приблизительно 95 тысяч штыков, 9 000 сабель, 362 орудия, 1882 пулемета, 9 бронепоездов.
   Замысел главнокомандующего: Сибирской армии генерала Р. Гайды овладеть Вяткой, Сарапулом и Ижевском.
   Направление главного удара Уфа – Самара, выход к Волге и соединение с войсками Деникина должна обеспечить Западная армия генерала М. В. Ханжина.
   Южная армия генерала Г. А. Белова должна была обеспечить наступление главных сил с юга.
   Оренбургская и Уральская казачьи армии нацелены на захват Оренбурга и Уральска.
   Проведённая передислокация войсковых соединений позволила нашей Армии создать значительное превосходство в силах и средствах на направлениях главного и вспомогательного ударов.
   3 марта 1919 г. полковник Д.Д.Шапошников официально назначен командующим Мезенско-Печорским районом. Это самый отдаленный от Архангельска участок боевых действий Северного фронта.
   6 марта Западная армия перешла в наступление, отбросив войска 5-й армии красных. Сгруппировавшись, 1-я и 5-я вражеские армии пытались южнее Уфы нанести контрудар. Это успеха не имело.
   К середине марта войска красных оставили Орск, Актюбинск, Лбищенск и ушли в направлении Оренбурга и Уральска. Войска Освободительного движения придвигались к Самаре, Симбирску и Казани. По данным конной разведки между 2-й и 5-й армиями советов от Сергиевска до Чистополя образовался 150-километровый разрыв. Однако возможность прорыва центра Восточного фронта не использована. Поскольку к тому времени не был окончательно принят план операций, не велось надлежащей подготовки похода на Москву. Адмирал А. В. Колчак планировал сначала нанести главный удар в северном направлении, чтобы соединиться с войсками Миллера и наших союзников по Антанте, а затем повернуть на Москву и Петроград. Генерал Лебедев (начальник штаба) при поддержке генерала Жаннена предпочитали вести наступление на Самару – Саратов, чтобы соединиться с Добровольческими войсками Деникина.
   17 марта 1919 г. Д.Д.Шапошников произведен в генерал-майоры; союзное командование оценило по достоинству его вклад в борьбу с большевизмом на Севере, удостоив британским орденом «За выдающиеся заслуги».
   Генерал-майор Шапошников проявил высокие организаторские способности: в период затишья перегруппировал свои силы, провел мобилизацию призывных возрастов от 20 до 35 лет. С учётом: мобилизованные не должны быть одинокими работниками в семье; по состоянию здоровья годны к строевой службе; не участвовали в Советах и подобных организациях. Главой Мезенского района назначен капитан Г. П. Алашев – на правах командира отдельного батальона. В его подчинении также артиллерийская полубатарея из двух орудий (командир капитан Андреев). Мезенский район состоял из трёх боевых участков: ими командовали подпоручик Семушин, поручик Стышнев, подпоручик Маньков. Действующие здесь силы – шесть рот. В районе имелись две команды разведчиков и артиллерийская полубатарея из четырех орудий. В Печорском районе силы были разбиты на четыре роты и пулеметную команду.
   Весной 1919 г. командование решает вести наступление на красный Котлас. Союзная Великобритания доставляет для Сибирской армии в Архангельск оружие, боеприпасы, снаряжение и обмундирование на 100 тысяч человек. Среди запрошенного также автомобили и танки. Оперативную связь поддерживали при штабе генерал-майора Шапошникова офицеры во главе с подпоручиком Жалковским.
   В ночь с 4 на 5 марта батальон Алашева по приказу Шапошникова атаковал Кычкар, красные ушли в бассейн Ижмы.
   12 марта батальон овладел Кипиево. Наши войска проявляют истинный героизм.
   К середине марта 1919 г. вся Печора в нашей власти. Готовясь к удару на Ижму капитан Г. П. Алашев докладывал, что всего в его распоряжении 749 штыков и 13 пулеметов. Для подкрепления ему придали артиллерийскую полубатарею в два орудия.
   Нашим соединениям противостояла примерно одинаковая численность красных, а с учётом беженцев-членов партии большевиков и активистов соввласти (это фактически резерв) и того больше. В распоряжении красного Ижмо-Печорского полка – артиллерийский взвод, и даже батальон особого назначения из Котласа.
   5 марта 1919 г. в Усть-Сысольске обосновался штаб Пинего-Печорского края Северного фронта, которому вменялось координировать действия красных полков – Ижмо-Печорского, Вашко-Мезенского и Кай-Чердынского. Командующим Пинего-Печорским краем назначен Н.В.Лисовский, Политкомиссаром штаба края – Г. И. Самодед. Отдавая должное красному штабу края, отметим: им налажен выпуск пропагандистской газеты «В Зырянском краю» (редактор Ф.Чумбаров-Лучинский).
   19 марта 1919 г. красные атаковали наши позиции в районе Троицко-Печорска и получили достойный отпор.
   21 марта 1919 г. в районе Усть-Кожвы (на средней Печоре) произошла радостная, памятная встреча архангельских и сибирских войск.
   На Удоре красные пытаются усилить свои позиции. Один из населённых пунктов (Чупрово) представлял из себя своеобразный Осовец – так называлась сильно укрепленная русская крепость в Восточной Пруссии.
   30 марта Ижмо-Печорский полк противника начал отступление из Ижмы. Местное население радовалось, поскольку красноармейцы по сути грабили его, забирая себе всё даже мало-мальски пригодное в жизни. После отхода красных в Печорском уезде действовала специальная комиссия: выплачивалась денежная компенсация пострадавшим от советских репрессий.
   Заметное боестолкновение с противником произошло в ночь на 31 марта 1919 г.: красные открыли по Коптюге внезапный артиллерийский огонь, не раз пытались атаковать наших, однако, деморализованные неудачами, в конце концов 6 апреля покинули Удору. Этому способствовало и наступление Сибирской армии: возникла нешуточная угроза для Усть-Сысольска и Котласа. Войска советов были эвакуированы с Удоры, Печоры и Ижмы, обосновались на Вычегде.
   По сведениям наших разведчиков и добровольных помощников из местного населения: красные части бесчинствуют – жгут домовладения; отбирают у населения всё, что ни попадя; чекисты захватывают в деревнях заложников, изымают хлеб. Часть красноармейцев перешла на нашу сторону, другие просто дезертируют.
   В апреле 1919 г. Сибирская Белая армия сосредоточила крупную группировку для нанесения решительных ударов по красным.
   7 апреля у нас город Кай.
   19 апреля казаки заняли д. Монастырскую, что недалеко от Кажыма.
   В конце апреля 1919 г. Вашко-Мезенский полк красных, покинув Удору, расквартирован на линии Княжпогост-Турья-Усть-Вымь-Айкино-Яренск.
   23 апреля Ижмо-Печорский полк красных прибыл под Усть-Сысольск. 24 апреля М.Мандельбаум сдал командование полком (при обыске в его квартире найдено немало изделий из золота и золотых денег). Его этапировали в Вологду и приговорили к тюремному заключению. В Усть-Сысольске арестован комиссар М.Трубачев – за беззакония, чинимые полком.
   Жители Удоры относились к Белой гвардии поначалу настороженно, пока летом мы не организовали доставку хлеба буквально по всем волостям.
   В мае Сибирская армия вышла к реке Вятка.
   В мае 1919 г. меняется конфигурация Восточного фронта. Получив подкрепление, III красная армия идёт в контрнаступление. Разворачиваются бои не на шутку. В упорной схватке нами взят город Глазов. На этом завершились наши успехи на северо-западном направлении. Постепенно наши войска начали откатываться за Урал. Одна неудача следовала за другой.
   25 мая Кажымская группировка противника у села Гидаево соединилась с 9 полком III красной армии. Их цель – город Кай.
   По данным разведки один из главных противников – Ижмо-Печорский полк на трехпалубных пароходах «Троцкий», «Пушкин» и «Карл Маркс» ушёл в плавание из Усть-Сысольска вверх по Сысоле. Далее стало известно его назначение– в армейский резерв в Вологду, а затем на Северную Двину. Ориентировка красных очевидна, в Архангельск.
   Во второй декаде мая бои местного значения. Красные продвигаются по Екатерининскому каналу.
   В июле отдельные объединённые отряды красных нацелены на Чердынь. На всём тракте до этого города их посты.
   Положение наших войск резко осложняется. Идёт перегруппировка, а Отдельный Сибирский Печорский полк получил приказ эвакуироваться из Троицко-Печорска за Урал: направление передислокации по Сибиряковскому тракту.
   Донесение комполка капитана Атавина генерал-майору Шапошникову: «Вследствие создающейся обстановки на фронте мне с полком приказано выступить из Троицкого через Ляпино на соединение с Северным отрядом. 3 июля я с отрядом выступил. Начальник Северного отряда приказал вам продолжать получение боевых запасов в Архангельске, организовав доставку грузов морским путем через Обь, Печору и Усу из Болбана на оленях в Обдорск».
   Летом 1919 г. на Удоре сформировано Верховное временное правительство – это своеобразный орган крестьянского самоуправления. Наше командование относилось к нему лояльно, поскольку Удора была на нашей стороне.
   На верхней и средней Печоре прошла мобилизацию годного к службе населения: в Троицко-Печорске на базе батальона 25 Сибирского Тобольского полка под командованием капитана Атавина формировался Отдельный Сибирский Печорский стрелковый полк.
   5 июля нами оставлен г. Чердынь, причём без боя. Это свидетельство начала деморализации.
   15 июля 1919 г. капитан Алашев доносил генералу Шапошникову, что отправил в Щугор роту подпоручика Иванова в 120 штыков при четырех пулеметах и одном орудии. Подпоручику приказано организовать разведку на Чердынь и Помоздино. Рота выполнила приказ, заняла оставленный было нами важный стратегический пункт – Троицко-Печорск.
   Летом 1919 г. продолжается перегруппировка сил, как наших, так и противника. Последние бросают на Северную Двину два полка – Вашко-Мезенский и Ижмо-Печорский. Красным удаётся ликвидировать угрозу прорыва наших частей к Котласу.
   В конце августа 1919г. Кай-Чердынский полк противника выдвинут также на Северную Двину. Лишь несколько стрелковых и караульных рот общей численностью менее тысячи штыков обеспечили советам возможность установить свою власть в Усть-Сысольском уезде.
   Однако, мы не собирались оставить здесь свои позиции. В июле 1919 г. идёт переформирование: начинают действовать районы – Мезенский (командующий полковник П. А. Троянов) и Печорский (командующий полковник В. Ахаткин). На Печоре формируется 10-й Северный Печорский стрелковый полк, в его состав влили Печорский батальон Г. П. Алашева.
   Экипировкой формируемого полка занялась Британская миссия (капитан Киттинг, лейтенант Уайт, врач Халден, лейтенант Дэвис и инспектор Бланд). Получено вдоволь военного имущества, а также медицинское оборудование, медикаменты, продовольствие, оружие и боеприпасы.
   Союзники проявили милосердие, оказав продовольственную помощь голодающему населению верхней Печоры.
   В сентябре 1919 г. сформирован 1 °Cеверный Печорский полк, общей численностью до 2700 человек. Его гарнизоны дислоцируются на обширной северной территории в семи населённых пунктах – от Троицко-Печорска до Усть-Цильмы.
   Летом 1919 г. на Северный фронт выдвигается 1-й Северный (Мезенский) стрелковый полк, в состав которого вошла Усть-вашская группировка войск (командиром полка назначен полковник П.А.Троянов).
   Октябрь 1919 г. Полковник Троянов усиливает влияние на «нейтральную» Удору, располагая гарнизоны в Важгорте и Кослане.
   Ситуация на Северном фронте к концу лета 1919 г. Нарастает протест общественности европейских стран, союзники предпочитают вывести войска. Для обеспечения эвакуации, методом концентрированного удара общими силами по противнику, в августе с.г. на Северной Двине повержены Ижмо-Печорский и Вашко-Мезенский полки красных.
   В сентябре 1919 г. союзники покидают Архангельск. Командование Северной Добровольческой армии отказывается эвакуироваться вместе с союзниками. Север России оголяется.
   Осень 1919 г. Части Северной Добровольческой армия активизируют действия на некоторых участках Северного фронта.
   Интенсивные боевые операции проводит в октябре-ноябре 1919 г. Особый Вычегодский добровольческий отряд капитана Н.П.Орлова стремится вклиниться в тыл противника на Вычегде и вблизи Усть-Сысольска соединиться с частями 1 °Cеверного Печорского полка.
   29 октября 1919 г. отряд Н.П.Орлова без боя занял Айкино и Шежам. Колокольным звоном встречало население освободителей. В сёлах упразднена власть советов, проведены выборы в восстановленные земские учреждения. Это вызвало переполох: Яренский и Усть-Сысольский уезды объявлены на осадном положении. Невзирая на численный перевес, красноармейцы бегут.
   С 3 по 6 ноября с.г. добровольческий отряд капитана Орлова понуждает противника сдать Гам, Межог, Яренск. Отряды красных уходят вниз по Вычегде.
   Отряд капитана Орлова выдвигается вверх по Вычегде, красные паникуют, сдают одно за другим сёла.
   13 ноября пало с. Усть-Вымь; красноармейцы вступают в добровольческий отряд. По донесениям Орлова, затесавшийся в ряды красных военспец А.О. Прокушев, восстановлен в чине штабс-капитана, ему доверено руководить наступлением части добровольческого отряда на Сысоле.
   15 ноября 1919 г. отрядом фельдфебеля С.Е. Завьялова (по распоряжению капитана Орлова) захвачен Усть-Сысольск. Здесь сразу заработала уездная земская управа. Отряд пополнили местные добровольцы. Под командованием штабс-капитана А.О.Прокушева отряд 17 ноября занял Ыб, Межадор, 19 ноября – Визингу. Паника повергает противника в трепет, он откатывается назад. Одновременно удары красным наносят добровольческие части, выдвигающиеся от Троицко-Печорска, сбрасывая противника с верхней Вычегды. Значительная территория уезда (зырянского края), кроме Прилузья и верховьев Сысолы, – в наших руках.
   В нашу пользу ситуация на зауральском и пермском направлениях.
   Так, в ноябре 1919 г. 10-й Печорский полк выбил красных из г. Березово Тобольской губернии и выдвинулся к г. Чердыни.
   Конец ноября 1919 г. выдался для нас неудачным. Наши части не продвинулись вперёд на пермском направлении.
   В декабре 1919 г. части Добровольческой Армии вынуждены покинуть Чердынский уезд и возвратиться в пределы зырянского (от авт.: ныне это Республика Коми) края. Отличившиеся в боях добровольцы удостоены наград.
   Прошедшие горнило битв на фронтах оставили о себе добрые воспоминания среди местного населения: мы не занимались грабежами, бессмысленными убийствами, мы лишь были вынуждены реквизировать в случае острой надобности гужевой транспорт, мы лишь карали наших ярых врагов – тех, кому были чужды порядок, нормальная размеренная жизнь, кто никогда бы не встал на нашу сторону.
   Венец 1919 г. оказался для нашей Армии очень трудным, тяжёлым. Мы оставляли противнику село за селом, район за районом.
   В конце ноября 1919 г. развернулись ожесточенные бои за Яренск. Город оказался в руках красных сил.
   2 декабря мы оставили Гам и Айкино. В схватках с врагом погиб доблестный офицер Н.П.Орлов, наша часть отошла на Удору. Мы терпим поражение в ряде боёв, покидаем Усть-Сысольск.
   4 декабря — красные вошли в Усть-Вымь. Мы пытаемся в условиях суровой зимы противостоять красным частям на верхневычегодском направлении. Противоборство с врагом держат сводный отряд из остатков прокушевского отряда и двух рот 10 Печорского полка под командованием подпоручиков А.Г.Иванова и В.М. Цикина. Согласно донесения, недюжинную храбрость в упорных схватках проявил взвод прапорщика А.С.Евдокимова. Особенно успешным был рейд подразделения по тылам красных. Всего сорок штыков и два пулемёта обратили врага в бегство.
   Заметные потери понесли красные в боях за Небдино. Большая группа добровольческих сил была удостоена Георгиевских крестов разных степеней (примечание: списки всех награждённых на Северном фронте прилагаются в отдельном приложении к Хронике).
   Превосходящие силы противника вынудили наших бойцов оставить Небдино и укрепиться на аныбских высотах, превращенных почти в неприступную линию обороны.
   Прошедшие осенью и зимой 1919 г. бои лишили нас возможности существенно влиять на положение дел в зырянском (коми) крае, и не позволили нам контролировать железную дорогу Котлас – Вятка.
   В завершение текста Хроники сообщаем: декабрьское 1919 г. наступление противника принесло поражение Северной армии. Генерал Миллер вместе с 800 военнослужащими и прочими беженцами эмигрировал из России в феврале 1920 года.

   Примечание: мы, авторы Хроники, начатой полковником Костовским, поручик Александр Пантелеевич Миланюк и капитан Николай Семёнович Сазонтьев, эвакуируемся с отрядом добровольческих сил через ущелья отрогов Полярного Урала к Северной Двине, чтобы пробиться в Архангельск.

В отрогах седого Урала

   Впервые в своей жизни Александр Миланюк одел малицу и торбасы. Щеки и шею ему щекотал олений мех. Бил в лицо повальный ветер, неприятно шуршали на зубах щетинки меха, шарф скоро оброс ледяной бородой. Это выдыхаемые облачка пара на двадцатипятиградусном морозе в мгновение ока кристаллизовались, нарастая на ткани. Однако, без меховой оленьей одежды и оленьих мягких меховых сапог, нечего и думать отправляться в дальний путь. Караван оленьих упряжек вели опытные проводники – каюры. От Обдорска военный отряд на нартах быстро приближался к отрогам Урала. Легкий морозец румянил щёки. Поездкой на оленях Александр не мог насладиться. Это воспоминание на всю жизнь. Если верить карте, санный поезд перевалил границу Европы и Азии. В предгорном распадке их застала глубокая ночь. Каюры расположились в двух чумах, Офицеры и унтер-офицеры разбили две большие палатки, а нижние чины – три вместительные палатки. Во всех временных жилищах горели наспех сооруженные костры. Горячий крутой чай и сухой паёк взбодрили людей. Распределив время смены караула, расставив посты, капитан Сазонтьев посмаковал кусочек рафинада, дуя, что есть сил, в армейскую кружку с кипятком, бросил туда заварку.
   – Не спишь, Александр? Ну, хорошо. Я поставил на проверку караула унтеров. Вообще-то можно не опасаться. По данным разведки красных тут и близко нет. Они чувствуют себя героями тогда, когда их масса. Да, а ты знаешь, где я был на предыдущей стоянке?
   – Нет, Николай. Расскажи.
   – На одной небольшой горухе. Смотрел окрестности. Брал образцы пород.
   – Зачем тебе это?
   – Когда началась война с германцем и австрияками, я одолевал знания в университете, обожал курс по геологии. Вели его классные профессора. Имена их тебе ничего не скажут. Патриотические чувства взяли верх, напросился на фронт. А меня направили в офицерскую школу. Уж после на позициях вырос с подпоручика до штабс-капитана. И одно время воевал в одном подразделении, где старшим офицером был Костовский. Меня ранило, и я после госпиталя оказался волею случая в другой части. Вначале командовал полубатареей. А ты был ведь нижним чином.
   – Это так. Я напросился на фронт добровольцем. Хотелось отомстить австриякам, они уже вовсю топтали землю Западной Украины. Вот там, с другом, конвоируя пленного германца в штаб полка, получил ранение и контузию. Друг тоже. После госпиталя наши с ним пути разминулись. Его отправили в часть. Меня, как выпускника мужской школы, имеющего также образование бухгалтера и сносно владеющего польским, чешским и венгерским языками направили в офицерскую школу. А оттуда – в штаб полка. По протекции подполковника Костовского оказался в отряде, а как мы шли по Оби в Обдорск, вы знаете. Подполковнику после встречи морского каравана предстояло со мной отплыть в Архангельск, чтобы подготовить и вручить нашу Хронику военной летописи гражданской войны, Белого движения в Сибири британцам. А уж их командование передало бы её книгоиздателям.
   – Да, увы, свою задачу подполковнику, полковнику, царствие ему небесное, не удалось завершить. Быть может, Александр, это удастся нам.
   – Вряд ли. Полковник намеревался вместе со мной подготовить литературные портреты выдающихся военачальников Добровольческой Армии. Но никаких записей не оставил. А я не располагаю никакими характеристиками героев нашего движения, за исключением Каппеля.
   Хлёсткие в морозном воздухе выстрелы прервали диалог. В палатку, пригнувшись, вошёл вестовой.
   – Господин капитан, на нас напоролась разведка противника. Они уходят на двух нартах в сторону Сысолы.
   – Немедленно на шести нартах организовать погоню!
   – Не можем растолкать каюров, на ночь, видать, хлебнули спирта. У нас нет ни одного, кто бы мог поставить в упряжь оленей. А краснозадые уже скрылись в распадке. Возьмут после небольшой перевал и ищи свищи тогда ветер в поле.
   – А чтоб всем им! Почему не было слышно дружного боевого огня?!
   – Так и наши на ночь употребили хмельное. Два часовых и пристреливались по красным.
   – Направить вдогонку хотя бы три нарты. И чтоб обязательно был пулемёт. Выполнять, унтер-офицер!
   – Слушаюсь!
   – Александр, разве с таким народом можно победить врага?!
   – Что поделать, старшой. Дальняя дорога, холодно, неуютно. Насмотрелся всего за время путешествия по Тобольской губернии. Откровенно говоря, нет у меня веры, что мы их осилим в этой бойне. Как мы красных ни били, а они, будто заговоренные.
   Вот расколошматили было чуть не по всей Сибири и Северу, а они, как птица Феникс, опять в силе. Золота вон сколько мы ухлопали британцам, а стоило союзничкам повернуть от нас вспять, и что? Дюжей волной прут на нас красные. Хоть бы с этого треклятого северного Урала выйти на раздолье.
   – Через денька три выйдем. А ты почему в Обдорске сиднем сидел в избе? Хоть кой-какое общество всё-таки было.
   – Не скажи. А куда я променады делал? Как думаешь?
   – Не к вдовушкам же! Они там все, действительно, нарасхват.
   – Знаешь, старшой, я был вначале ошарашен. Уж такой городишко мелкий, зачуханный. Ну, казалось, голимая пустынь. А с кем общаться? Наша офицерская братва, знай, только пульку расписывала. Молодок там ничтожно мало. И те давно нарасхват. Нет, северянам далеко до наших украинских дивчин. Ну, очень городишко неказистый. И вспомнить было не о чем. Пока не познакомился с музейными работниками. И церковь на удивление для севера ладная, служба шла исправно. И кормили в селе нас добре. Наелся вдоволь оленины и паренной, и жареной. Про осетрину и муксуна и говорить нечего. Пальчики оближешь.
   – Под монопольку эта рыба – просто за ушами трещит. Ладно, отдыхай. Да, а что любопытного в их музее?
   – Тут, Николай…
   – Ты рассказывай, и впредь давай перейдём на «ты», называем друг друга по имени. И что далее?
   – Ну, многое почерпнул для себя, познакомившись с экспонатами музея. В их основе те, что в своё время собрал здешний отец Иринарх. Он с миссионерской и просветительской целью встречался с самоедами и остяками (прим.: так прежде звали ненцев и ханты), некоторые дарили ему на память разные вещи. Вот там я впервые увидел шаманский бубен – пензер. Этнографическая коллекция музея включала предметы шаманского культа, домашнего быта, одежды, обуви, украшений, принадлежностей оленьего хозяйства и жилища – чумов, остяцких музыкальных инструментов, детских игрушек, необходимых принадлежностей ловли рыб и для охоты. Коллекция музея постоянно пополнялась, как миссионерами, так и жителями села. В музее работает приличная библиотека. Трудно вначале поверить, что в таком сельце в 1910 году фонд библиотеки насчитывал аж пять тысяч томов! На средства членов братства был выписан большой энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона. Я его там впервые в своей жизни увидел, кое-что перелистал. И море периодики, выписывалось свыше шестидесяти изданий. В помещении музея устраивали и различные вечера. Словом, общество не скучало.
   – Поручик, я мельком слышал от местных обывателей, что истинным просветителем в Обдорске считают местного священника, по фамилии…кажется, Шиманский.
   – Это отец Иринарх, в миру Иван Семёнович Шемановский. настоятель православной миссии. Он приехал в село в 1898 году, и организовал братство во имя святителя Гурия Казанского. Цели – самые благородные: просветительская работа, распространение грамотности, благотворительность. По его инициативе в Обдорске появились и дом для престарелых, и школа, и сиротский приют, и та самая библиотека-читальня, и производственные мастерские, и музей, который стал настоящим хранилищем коллекций по истории инородцев Тобольского Севера.
   – Но ведь этого иеромонаха мы там не застали.
   – Верно. В 1910 году Шемановский уехал из Обдорска. Причём, как рассказывали местные, он не взял с собой ни одной личной книги, ни одного музейного экспоната. Он всё собирал для интеллектуального развития народов севера. Вот такой это благородный человек.
   – Хорошо, и меня просветил. Так, пойду караулы проверять. И вдруг наша погоня вернётся. Расскажу тебе, как и что. А ты отдыхай, не остуди грудь.
   Хлопнул полог палатки, захрустели шаги по снежному насту. Миланюк вздремнул, снилась родная Волынь, большой вишневый и яблоневый сад отца, его дорогая подруга Марта. Вернулся капитан. Поддержал огонь в костерке, пламя быстро лизало сухие ветки, маленькие полешки, припасенные ещё в Обдорске. Он поставил на треногу чайник. Когда капли кипятка брызнули на головёшки, чуткий сон поручика оборвался. Армейская кружка Сазонтьева окуталась ароматным паром: английская заварка вселяла в убогость нынешнего бытия радость. Александр протянул другу свою кружку, пока тот её наполнял, достал из вещмешка заготовленные галеты и разложил их на салфетке. Они с удовольствием втягивали в себя чай, такой вкусный вприкуску с кусочками сахара и галетами. Крики постовых:
   – Стой! Кто идёт! – и некий шум подняли друзей на ноги, и они – вон из палатки. За плечом у каждого винтовка, в правой руке – револьвер. Из погони вернулись две нарты, а третья с бойцами и унтер-офицером осталась в завьюженной тундре. Чувствуя возможность погони, красные им устроили засаду. Унтер не успел развернуть пулемёт, как дружный залп винтовок совершил злое дело: каюр и весь экипаж остался недвижим. Оставшиеся две нарты преследователей рванули в разные стороны, так и спаслись от неминуемой расправы. Вдогонку им летели очереди из бывшего их пулемёта. Кое-кого пули слегка поцарапали. И на том спасибо судьбе – злодейке.
   – Искать солдат бесполезно, всех секут шашками, – угрюмо молвил ефрейтор. – С пулемётом им теперь сам чёрт не брат. Однако к нам не полезут, видали, никак, здесь силу нашу.
   Сазонтьев узнал ефрейтора, да – это тот самый, что перевязывал на пароходе Миланюка.
   – Давай веди в мою палатку раненых. И отдыхать идите. Вызови ко мне вестового.
   – Слушаюсь, господин капитан.
   Когда вестовой явился в палатку, Сазонтьев приказал ему с первыми лучами рассвета послать вперёд на разведку четыре нарты с нижними чинами и унтер-офицером, владеющим пулемётом.
   – Да не моргать мне! Двадцать вёрст вам надо одолеть в оба конца, – приказал он шустрому унтеру. – И не приведи Господь, если будут потери. Пойдешь под военно-полевой суд! Мы пока будем разбираться с каюрами, почему они в усмерть были напитаны горькой. Повара спозаранок к полевой кухне, чтоб завтрак на всех был отборнейший. Аж до вечера нам идти до поселения. Шагом марш, унтер!
   Они расположились было почивать. Да сон ни в одном глазу. Миланюк обратился к Сазонтьеву:
   – Господин капитан, помнится во время речного похода вы как-то обменивались с полковником, царствие ему небесное, Костовским мнениями об авиации. Мне показалось, что Вы неплохо владеете темой. Видно, когда-то служили в авиачастях?
   – Правда, у тебя аналитический ум. Понимаю, почему полковник, фронтовик и умница взял тебя в адъютанты.
   Тут заявился вестовой, сообщивший, что у него важные сведения.
   – Так говори, что стоишь, как вкопанный!
   – Ваш блаародие, так разведка верталась. Кликнуть унтера? Он у палатки торчит, хочет доклад сделать.
   Сазонтьев махнул ладонью на себя, дескать, сюда его, быстрее. С волной морозного воздуха в палатку вошёл унтер-офицер. Откинул башлык шинели с папахи, открылся суконный верх защитного цвета, обшитый унтер-офицерским бело-оранжево-черным шнуром, что нашивался крест-накрест, поднял правую руку в тёплой перчатке для приветствия. – Не теряй времени, унтер, докладывай, что встретил в разведке?
   – Так в небольшом распадке торчал из снега аэроплан, ваш бродь. Мы извлекли из кабины летуна. Еле привели его в чувство. Сильно зашибся, озяб, продрог. Ну, малость, ему спирта влили в глотку. Ожил. Дали пожевать галету, кусок вяленого мяса.
   – Что он говорит? Чей он, наш или их?
   – Впал в забытье. В моей палатке на малицах лежит. Фельшер осмотрел летуна. Говорит, мол, надо время, чтобы пришёл в себя.
   – Значит, вот что: хорошо обыскать его, снять унты и тоже внутри всё прощупать. А ты охрану оставил у аэроплана?
   – Ваш бродь, а на кой он кому тут сдался?
   – Далеко от нашего лагеря аэроплан?
   – Часа два ходу.
   – Организовать охрану объекта! Да с пулемётом! Марш, выполнять приказ! Да, всё, что у него найдёте, любую мелочь, нести мне. Немедля! Скажи вестовому, чтобы готовил отряд к выдвижению к аэроплану. По прибытии обратно, доложить мне. Скажешь ещё вестовому, как только лётчик придёт в себя, немедля его вести ко мне. Круугоом!
   Спустя четверть часа вновь возник вестовой. Доложив о прибытии, подал Сазонтьеву офицерскую папаху, заполненную мелкими вещами обиход. Капитан вытащил – портмоне, жандармский свисток, блокнот с карандашом, карманные часы, миниатюрный самодельнай сборник поэзии из толстых прошнурованных листов бумаги, походную оловянную ложку, фляжку с остатками коньяка, большой перочинный нож, коробок толстых спичек, нательный крест, зашнурованный кисет с табаком, туго свёрнутый газетный листок.
   – Надеюсь, отдал распоряжение готовиться в путь?
   – Исполнено, ваш бродь.
   – Иди, попытайся с фельдшером поднять лётчика на ноги и ко мне.
   Когда полог палатки за вестовым закрылся, сказал Александру:
   – Видать, это наш человек. Как думаешь?
   – Похоже на то, Николай Семёнович. Извольте посмотреть стихи?
   – Держи. А я блокнотик полистаю.
   – Любопытно, командир, здесь самые известные стихи Несмелова – Митроольского и других поэтов. У меня нет сомнений – это наш человек. Вот только откуда летел и куда направлялся? С какой целью?
   – Скоро, Александр, всё узнаем. На кисете инициалы С.Х.
   – Вот как. Обычно первая буква – начальная имени, а вторая – начальная фамилии. Нечасто встретишь фамилию на ха. А что в блокноте?
   – Как и положено авиатору – о топливе. Пишет, что последнее время заправки хорошей не было. Пришлось заливать казанку.
   – Что это за топливо, командир?
   – Казанска – это гремучая, скажу тебе, смесь из керосина, газолина, спирта и эфира. Лишь только на бочках с горючим была надпись: «при употреблении взбалтывать», летуны и технари знали – прибыла казанка, значит, её более тяжелые фракции выпали в осадок, и у ёмкости следует хорошенько потрясти душу, – улыбнулся капитан.
   – Догадываюсь, – поддержал разговор Миланюк, – с такой капризной горючкой зимой можно волком взвыть.
   – Вот – вот, поручик. В самый неподходящий момент отстой мог забить жиклеры карбюраторов. А это хана: двигатель чихнул и заглох. Ты тогда родился в рубашке, если под крылом наша территория, плюс высмотрел подходящую посадочную площадку. Ага, вот ещё накарябано: «горчица», и жирно подчёркнуто. Ясненько, заправился бензолом и толуолом. Н-да, повезло летуну. Жидкость эта настоящий кошмар – сущий яд.
   Их обмен мнениями прервал скрип снега у входа в палатку. Полог откинули, вошли один за другим – вестовой, незнакомый мужчина в меховом комбинезоне, со связанными за спиной руками и унтер-офицер. Не слушая доклад, капитан сердито бросил унтеру:
   – Чего истуканом стоишь! Немедленно развяжи ему руки! Хоть поесть что-то дали?
   – Так, чай со спиртом малость, галету с куском вяленого мяса.
   – Вестовой, марш в расположение отряда. А вы, – он почти вплотную приблизился к незнакомцу, – докладывайте о себе, и как в этих местах оказался? Соврёшь, шкуру спущу. Красная морда!
   – Никак нет, господин капитан. Я подпоручик лётного отряда Северной армии. Степан Хмелько. Документы в целях конспирации остались в штабе авиаотряда. Задание – личная встреча с любым действующим командиром боевого соединения Освободительного движения в нашей юрисдикции на территории Усть-Сысольского уезда, с целью сбора данных о положении дел.
   И высказать личные рекомендации генерала Миллера.
   – А почему здесь в сугробе оказались? Горчица подвела?
   – Это ведь наш, профессиональный термин. Вы тоже авиатор?
   – Зубы мне не заговаривай! Выкладывай всё начистоту.
   – Горчица – это полбеды, в неё мне вплеснули коньячного спирта. С топливом сейчас у нас беда. А не долетел – красная разведка подгадила. Один выстрел угодил в кабину, осколками побило лицо, едва ушёл от них, они шли в вашу сторону, как при наборе высоты зачихал двигатель. И вот я стою перед вами.
   – Кого знаешь из окружения Миллера?
   – Я боевой лётчик, выполнял конкретные задания: бомбил, что приказывали, и доставлял в передовые части медикаменты, продовольствие. Нашим в Архангельске туго, британцы уплыли к себе. Сброд поднимает голову.
   – Можно подумать, у тебя голубая кровь?
   – Нет, вестимо. Но я верю в наши идеалы. Насмотрелся на адские загибы красных! Тошно аж! Серая дуроломная масса сейчас прёт вверх, – с явным оттенком горечи и сожаления произнёс пленник.
   Миланюк, стоявший к нему в полоборота, громко и требовательно спросил:
   – А стихи откуда у тебя?
   Пленный вздрогнул, отступил на шаг, вглядываясь в лицо офицера.
   – Александр! Саша! Так это ты?
   Александр сдержался, чтобы не броситься к другу и не обнять его. Что-то мимолётное в лице Семёна его насторожило. Словно, вспыхнула в глазах этого сейчас нового для него человека некая настороженность. «А почему? – рассуждал мысленно Александр. – Мы же рядом стояли в окопе, глотали одну похлёбку, вместе вели в штаб дивизии пленного австрияка, валялись на соседних койках в госпитале? Чего он будто бы опасается?» Но последующая сцена всё поставила на своё место.
   – Извини, но я не сразу признал тебя. Ты стоял в полоборота.
   А я, грешным делом, подумал, уж не красный ли ты. Меня как-то на аэроплане подбили и я чудом уцелел. Плюхнулся в неглубокий пруд. Только лягушек распугал, – усмехнулся он. – Ну, потихоньку выкарабкался и ходу в подлесок. Увидел невдалеке корявую берёзу и стал обмундировку сушить. Слышу громкий разговор. По-быстрому влажное бельё напялил на себя и, пригинаясь, выбрался на опушку леса. Гляжу, а мимо меня к тому пруду целое отделение красных прёт. И вёл их за собой человек, очень на тебя похожий. Я не знал: верить своим глазам, или нет. Но было не до того. Как только они от меня удалились, я, что было сил, припустил наутёк, углубился в лес. Сверху-то, когда вниз барражировал, окрестности приметил, запомнил, какая дорога ведёт в нашу сторону. Так что уж, извини, как говорится, чёрт попутал. Вижу, ты наш, значит, и правда, к своим попал.
   Они полуобнялись. Похлопали друг другу ладонями по плечам. И вопросы, вопросы, от которых не отвертеться: в каких соединениях служил, как воевал, где побывать успел…К слову, вскоре Сазонтьев и Хмелько стали, как братья. Их лексика была перенасыщена названием аэропланов, аэродромов и посадочных площадок, фамилиями лётчиков и лётнабов.

   Историческая справка
   В первые три месяца войны воздушные силы России потеряли, главным образом в результате аварий, значительную часть состоявших на вооружении самолетов. Основными причинами аварий были несовершенство материальной части и неопытность летного состава.
   Между тем требования фронта к самолетам непрерывно росли. В результате этого прежние типы самолетов в течение первого года войны были заменены новыми, более совершенными. В 1915 году авиационные отряды располагали военными самолетами, из них только один «Моран», имевший площадь крыльев 14 квадратных метров, был одноместным. Все остальные машины двухместные. Самолеты «Моран» имели сложное управление, киль у них отсутствовал, аэродинамика машины оставляла желать лучшего. «Моран» был монопланом с тонким профилем крыла, расчаленным сверху и снизу проволокой, что сильно сказывалось на скорости машины. Несмотря на то, что эти самолеты по своим летным качествам стояли несравненно выше самолетов образца 1914 года, уже через год они перестали соответствовать достижениям авиационной техники. За границей стали переходить от самолетов с толкающими винтами к одноместным бипланам с тянущим винтом. Это диктовалось появлением истребителей. Полное признание получил самолет с двигателем впереди и тянущим винтом.
   Конструкторы одноместных истребителей почти повсеместно перешли от системы моноплана к биплану. Биплан при равной несущей поверхности и грузоподъемности имел лучшую маневренность и обладал большей прочностью. В основном же белым приходилось воевать на тех самых машинах, что еще в прошлом году были вывезены из-под Казани, Самары и Симбирска. Колчаковцы вынужденно использовали давно устаревшие «Мораны-Парасоли», «Вуазены» и «Ньюпоры-11», которые уже не встречались в советских фронтовых авиаотрядах.

Сомнения Сазонтьева

   Как-то в разговоре Хмелько упомянул о событиях гражданской войны, к которым Сазонтьев имел прямое отношение. И не приминул с улыбкой спросить нового знакомого:
   – А ты что, капитан, встрепенулся? Любовь там крутил?
   – Да как сказать, как-то мимо ехал с конным разъездом выручать одного лётнаба, тот пошёл на вынужденную посадку. Один верховой и рассказывал, как здесь один «Ньюпор» поддавал красным летунам жару.
   – Было дело, командир, известная история.
   – Потом тот поручик в болото угодил. Время-то уж сколько утекло. О, извини. Пора караул проверить. Да и буран никак утихает.
   Вернулся он скоро. Отряхнул с папахи снег, хлопнув ею по колену. Налил в кружку кипятку, поддел языком за щеку кусочек сахара пилёного, почмокал сладкую жидкость. Расстегнув шинель, присел на табурет.
   – Значит, так. Я отдал команду, и солдатня приступила к расчистке твоего аппарата от снега. С утра подготовим взлётную полосу. Мчи с ездовым туда, да внимательно присматривай, как идут работы. Чтобы ничего не повредили. Не дай боже, чтобы кто продырявил случаем ткань крыльев. Завтра и будем решать, как нам быть с тобой. Вперёд, подпоручик.
   Когда стихли шаги Хмелько, вполголоса обронил Миланюку:
   – Александр, он не наш. Не знает точно даже своих лётных командиров. И авиабазу, что ему называл, та была совсем в другом месте. А вот красные как раз торчали там. Завтра сладим аэроплан, и с ним полетишь в Архангельск. Так я вам прикажу. Но он, скажу тебе, туда не пойдёт. Там ещё пока что наши стоят. Наверняка возьмёт курс на Котлас. Чуешь?
   – Да понял, медведь его забодай. А ведь с первых дней лямку солдатскую тянули на фронте. Да не где-нибудь, а на Юго-Западном фронте. Неужели и вправду пошёл под их руку?
   – Полагаю, друг мой молодой, что неспроста он к ним затесался. Кто-то присматривает за нашим боевым отрядом. Видать, раз пилот, то, возможно, некто из его родни у красных верховодит. Может, и по разведывательной части. Выведали, никак, в госпитале красные нюхачи про него, где ты с ним лечился, и перетащили после к себе. Но я верю, он тебя не сдаст, помнит вашу фронтовую дружбу. И земляки всё ж, с Украины.
   – Ни разу Семка о своей родне не обмолвился мне. Неужто ещё в семнадцатом уверовал в силу красных?
   – Тогда вряд ли. Партия соцдемократов была ещё слабой. Да кто в России вообще мог подумать, что недоучки возьмут верх? По делам я бывал и в Симбирске, и в Казани. Наслышан от местных, что из себя представлял главарь той партии некто Ульянов, которого в России знают как Ленина. Брата его террориста в царское время уничтожили. Но их отец дворянин, немалый чин имел, потому младший Ульянов пробился в Казанский университет. Да и что это за образование у него? Попёрли его со студенческой скамьи. Экстерном закончил учёбу. А после пристроился в маленькую партию и махнул за границу. Да все почти его сподвижники – люди, так себе. Деньги добывали грабежами российских банков. Все его товарищи кроме говорильни ничего и не знали. Просто по наглому захватили осенью семнадцатого власть. Распропагандировали солдатню, некоторых унтеров. Ну, какую они построят страну? Что может хорошего в государственном плане создать фабричный работный люд или домработницы? Они привыкли жить на авось да небось.
   – Вы правы, Николай Семёнович. Мой батька, глядя на их ораву, говаривал: «Где авось да небось, там ума не возьмёшь».
   – Верно – верно. Они со зла, что мы их едва не разбили, мстить станут люто. Начисто изведут умных людей. А пока новь молодая неглупая вырастет, натворят дел. Ну ладно. Поговорили, душу отвели.
   – Так как мне быть, капитан?
   – С ним полетишь. Наш черновой упрощенный вариант Хроники отдашь ему, если потребует. Я сейчас вставлю последние данные о численности, дислокации наших соединений и вооружении. Теперь это не секрет. Мы после эвакуации союзников бессильны, что-либо изменить в нашу пользу. Помощи теперь ждать неоткуда. Северный фронт разорван. Из Сибири нас вытесняют. С этим отрядом я попытаюсь прорваться к нашим в зырянский край. Оттуда будем уходить кто на Дальний Восток, кто на юг. Уж как получится.
   – Что же мне делать с Хроникой? Кому её передать? Вдруг Сёмка заломает мне руки?
   – Он тебя не сдаст своим. Точно! Дорожит твоей дружбой, помнит всё хорошее. Думаю, поможет тебе достать документы и отправит тебя поездом в Ярославль или в Москву. А там махнёшь на ридну Украйну. Я дам тебе один адрес в Москве. Там мой бывший сослуживец, офицер – фронтовик, он тебе посодействует. И смотри, ни слова о нашем разговоре Семёну. Он тебя считает за простого переводчика, которого возвели в офицеры ввиду острой нехватки кадров. Ну, и как писарчука, в общем, как везунчика, который по случаю ввязался в драку. Да ни разу притом и не выстрелил. Ведь так?
   – Будем так считать.
   – Договорились. Я двигаю к аэроплану. Погляжу, как там работа идёт. А ты отдыхай. Если погода с утра наладится, значит, счастливого пути.
   К утру и полоса и аэроплан были наготове. Когда в палатку протиснулся вестовой, Сазонтьев и Миланюк уже заканчивали походный завтрак – дожёвывали с галетой кусок вяленой говядины, запивая горячим чаем. Капитан приторочил к поясному ремню Александра фляжку с водкой, другую с коньяком – сунул в заплечный рюкзак. И велел вестовому вызвать к нему лётчика. Хмелько незамедлительно явился. Он, как и Миланюк, экипирован в малицу.
   – Так, нормально, – похвалил Сазонтьев. – Не застынете. Миланюк в цивильной одежде. А ты, друг ситный?
   – У меня под малицей обмундирование без знаков различия. Мало ли, где можем оказаться.
   – Будем рассчитывать на хорошую лётную погоду. Горючки тебе вполне достаточно, чтобы приземлиться в Архангельске. Свой запас доброго керосина тебе влили. Там, слава Богу, ещё наши стоят. Ну, а если красные тебя одолеют, так ведь легенду помнишь?
   – Назубок выучил, должны поверить.
   – Вот и славно. А ты, поручик, после посадки не забудь, сняв малицу, одёжной щёткой с водицей самым тщательным образом почистить костюм от оленьей шерсти. Чтобы, значит, в случае чего, не было лишних вопросов. Ты ведь по нашей легенде для красных теперь репортер сибирской газеты, писатель, сбежавший от зверств белочехов.
   – Слушаюсь, господин капитан. Только попрошу Вас оставить у меня блокнотик со стихами современных российских поэтов. Это более приличествует мне, чем лётчику Хмелько.
   – Подпоручик, верните Миланюку блокнот с поэзией. Голову вашего друга надо беречь, он хороший составитель хроники. Да и переводчик толковый, лучше некуда.
   Помолчав, Сазонтьев слегка приобнял Хмелько, поцеловал троекратно Александра, приговаривая:
   – Мы с тобой, Саша, дорогой мой молодой друг, Александр, вон, сколько верст исколесили, сколько миль прошли на судах под обстрелом партизанщины до Обдорска, вон каких лишились славных боевых друзей, вечная им память, земля пухом и царствие небесное. Хорошо бы, чтоб когда-нибудь мне свидеться с тобой. Ты, Саша, славный человек. Тебе бы, Саша, стать писателем. У тебя цепкая память, образное мышление.
   Молодые друзья молчали, Они понимали, что сейчас их старший товарищ прощается не только с ними, но и со своей мечтой дать великой России новое дыхание, пусть даже благодаря этой братоубийственной бойне. И что с его сбегающими по щекам слезинками уходит вера… Святая для него вера в то, что ему удастся всем смертям назло уцелеть. Остаться в живых и увидеть своих дорогих родных и близких ему людей. Сейчас для него они были самыми близкими, самыми дорогими людьми. У Александра будто разрывалось сердце, дрожали губы, только бы не расплакаться, как мальчишке. И вообще, хорошо бы не расставаться с таким замечательным человеком, но, увы, аэроплан больше двух «седоков» не потянет. Да Сазонтьев никогда и не бросит свой отряд! Не таков он.
   Капитан сразу же, как раскусил, кто на самом деле Хмелько – из авиаразведки красных, оставил его в живых в надежде, что тот прорвётся по воздуху и спасёт Миланюка, а значит, в его душе, закоренелого монархиста, будет до последнего вздоха теплиться надежда на то, что искра святой ненависти к разрушителям вековых российских устоев, тлеющая в душе молодого поручика Александра Миланюка, некогда займётся ярким пламенем. И он знал, что с этой праведной мыслью ему, офицеру, некогда принявшему присягу императорской России, будет не страшно в самой жёстокой схватке с теми, кто посягнул на вековые устои, отверг великие постулаты христианства. Он прощался с молодежью, особо с полюбившимся ему славным Саней, заодно и со своей офицерской молодостью, на которую пришлись тяжкие военные годы противоборства австриякам и германцам. Он был знатный артиллерист. Потом переквалифицировался в лётчика. Небо его звало, он обожал дуновенье попутного ветра, на котором так хорошо взмыть в поднебесье. В отличие от многих летунов, Сазонтьев мог, как говорится, с закрытыми глазами разобрать и собрать двигатель. Его в числе представителей авиачасти направляли на заводы, где клепали модели воздушных машин. И он даже по звуку мог сказать, какой аэроплан на взлётной полосе. Вот слышен как бы всхрап мощного самолёта «Сальмсон» в 130 лошадиных сил. А на другой модели аэроплана «Вуазен» разогревается такой же двигатель, но в 140 коней, как в шутку говорили пилоты о своих аппаратах. Ну а 80-сильный самолёт типа «Моран» и несведущий в их профессии определит. О, как он завидовал германцам, их современным двухместным бипланам. Вот бы полетать на их «Альбатросе» или «Эльфауге». И когда бойцы откопали из снежного бархана аэроплан, его сердце ёкнуло: это же биплан «Авиатик» с двигателем жидкостного охлаждения, и «лошадок» у него прилично – до ста. И отчего-то в нём росла уверенность, что Саша Миланюк вырвется из их снежного плена, что краснонос, как он про себя прозвал Хмелько, когда его впервые привели к нему на допрос, живым и невредимым доставит поручика на Большую Землю.
   Оставив на посту часовых, остальных капитан выстроил возле взлётной полосы. Когда биплан взмыл в небо, по его примеру все отдали честь двум храбрецам, упорхнувшим на такой отсюда маленькой птичке. Отряд вскоре свернул палатки, устроился на нарты и гортанные крики ненецких каюров гнали и гнали оленей вперёд, им предстояло выйти на речку Сысолу.

Курс – не в Архангельск

   Биплан плавно преодолевал воздушное пространство. В обьятиях оленьего меха было даже тепло. Как выручила их малица, а торбасы на ногах! Нахлынувшие мысли вернули поручика в Обдорск. Он даже рассмеялся, вспомнив, как с высокого пологого обрыва катились вниз наперегонки с ветром к скованной льдом Оби на деревянных салазках-самоделках шустрые пацаны. Они мчали, повизгивая от удовольствия и немножко от страха, как бы им не свалиться на ухабистую ледяную дорогу и не сорваться в полынью, где бабы в шушунах, замотанные в платки, в обледенелых валенках полоскали выстиранное дома бельё. Миланюк и в страшном сне не мог бы увидеть то, что случится именно здесь, только рядом – на застывшей протоке Шаманьей – с его внуком Володькой. Тот, катаясь на коньках, как раз и угодит в прорубь. Это случится много лет спустя, как он вернётся на родину, женится на дорогой Марте и у них родится первенец – девочка Надя. Разве он, украинец, дитё тёплых зелёных просторов, мог себе представить, что его семья когда-нибудь окажется здесь, в этом богом забытом селении, где двенадцать месяцев зима – остальное лето. Мысли его прервались. Биплан снижался, заложило уши. Внизу распластался в снегах небольшой город. По тонким рельсам паровоз, выдыхая в небо чёрный дым, тянул эшелон теплушек. Никаких признаков близкого моря. Какой это Архангельск! Он стушевался: выходит, Сазонтьев прав, его друг на деле их враг. Сомнения в том рассеялись. Мысленным взором определил, как незаметно выхватит револьвер, как всадит пулю в грудь Хмелько, как будет отстреливаться до последнего патрона, а их у него маленький подсумок. Разгоряченный мозг внезапно погрузился в божественную тишину. И голос, надтреснутый, как бы старческий:
   – Помаленьку вылазь. Я иду в башню, чтобы представить тебя как литератора. Глядишь, и жильё тебе подберут мало-мальское. Ещё возчика для тебя выбью. Не тушуйся. Ожидай тут.
   Миланюка, благодаря стараниям Хмелько, определили в уютную избу к благообразным старичкам. Их тут, в Котласе, крепко уважали. Они некогда входили в состав церковного совета, с ними раскланивался и стар, и млад. Дети славной супружеской пары – сын и две дочери – удачно устроили свою судьбу ещё до войны, жили себе припеваючи кто в столице, кто в добродетельной Москве. Узнав от Хмелько, у него солидный мандат от властей, кто по профессии их гость, старички старались во всём угождать Александру – ловили каждое его слово, как бы невзначай расспрашивая, что ему по душе: пельмешки, наваристая уха, духмяный борщ, малосольная белорыбица, томленое в горшочке мясо. О, Александра не оторвать от квашенной капусты, грибков – белых, подберёзовиков и подосиновиков, неимоверно вкусных в дедовском засоле. Он хмелел от искренней доброты северян. Чем он мог отплатить им? Только проникновенными рассказами о своей теплой родине, о том, какой славный сад у его отца, какие там сочные вишни и вкуснющие яблоки, какая милая у него невеста Марта. Хотел было оставить им свой адрес, чтобы при случае приезжали погостить, а те замахали руками, давая понять, дескать, куда им в дорогу, ноги уж слабы. Они давно не получали вестей от деточек, и те в быстрине круговорота российских событий и двух войн – мировой и гражданской – куда-то словно испарились. Старики предполагали: их сын и дочери с семьями давно покинули пределы родины, где-то приютились за границей. Навещавший Александра от случая к случаю Семён Хмелько советовал ему побывать на местной лесопилке, в паровозном депо, на пристани. Словом, не сидеть дома сиднем, но и не особо мелькать на улочках города. Дважды он приносил продукты старикам – мясо, консервы, крупу, сахар. Минула неделя вольной, сытой, ничем не обремененной жизни. Под вечер заявился Хмелько. Они уединились в светёлке, отведённой хозяевами Александру. Осторожно притворив дверь, Семён сказал:
   – Скоро пойдет эшелон на Ярославль. Знакомься с документами, они на имя рядового Бронислава Биланюченко, родом из Полтавы. Он был тяжело ранен и ушёл в мир иной. Его часть теперь далеко отсюда, аж на Урале. Всё чисто. Я тебе дам адрес нашего ярославского друга и скажу условные слова. Он тебя примет и поможет уехать в Москву, а оттуда доберешься до своей Волыни. Будь осмотрителен, он старый политзаключенный, томился в разных царских тюрьмах. И вот тебе пакет, там разные деньги – и царские, в том числе и золотые червонцы, и всякие другие, выпущенные в это время, авось сгодятся.
   – Благодарен тебе, Семён. Не знаю, чтобы делал без тебя. Быть может, и не сносил бы тут своей головы. Долго ещё ждать поезда?
   – Дня два. Потому из хаты – ни ногой. Можешь нарваться на патруль. И в Ярославле будь начеку. Патрулям старайся на глаза не попадаться. А то рожу тут ты отъел совсем буржуйскую, – и расхохотался. – В нашем госпитале так не раздобреешь.
   Замолк было, и тихо обронил:
   – Ах, друг Саша, в какую мы все попали переделку. Слава богу, хоть буча эта скоро закончится. Мы будем строить совершенно новую Россию. Да ладно, что уж там. Надо верить нашим вождям. Всего тебе, до послезавтра. Будь наготове.
   Они распрощались, чтобы встретиться уже завтра вечером. Хмелько отвёз друга на вокзал на тарантайке. В теплушке Александру отвели свободное место. До паровозного пронзительного гудка они стояли друг против друга, молча всматриваясь в глаза, ощущая, как горечь расставания гнетёт их сердца. Свидятся ли они когда-либо?

Знакомство в Ярославле

   Истошный гудок паровоза, мерный перестук колёс на стыках рельс. Вот и всё: позади тревожные будни, лица однополчан и всех, кого память цепко держит в своих объятиях. Развернув походную скатку, Александр прилег, положив под голову шлём на мягкий угол видавшего виды вещевого мешка, где хранилось выходное обмундирование, цивильная одежда, свежие полотенца и портянки, отдельно завёрнутые в грубую бумагу, укрылся солдатской шинелью. Свежестиранные гимнастёрка и галифе приятно шуршали. Было уже время сна. Он будто впал в полузабытьё. И почти сразу мозг поставил заслон помехам. Он крепко спал, по-детски подогнув к животу колени. Глубокой ночью холод начал пощипывать уши, щёки. Сосед, мордастый мужик простецкого вида, растирал пальцы рук, тёр кулаками уши и щёки. Александр последовал его примеру. Кожу лица приятно защипало, к голове прихлынула горячая кровь. На ближайшей большой остановке мужик, попросив приглядеть за его рюкзаком, пообещав взамен угостить кипятком, сбегал с котелком к вокзальному титану. Так они познакомились, разговорились. Попутчиком Миланюка оказался немолодой крестьянин из Великого Устюга. Уплетая хлеб с подвяленной рыбой, запивая подслащенным чаем из старой оловянной кружки, долго и нудно рассказывал о семье, что картоха у него уродилась плохая, а невестка злюка, не умеет доить корову, что клюква болотная что-то горчит сверх меры, потому не везёт её на продажу, а вот сухие грибы в Ярославле сбагрит за милую душу. Удивился, узнав, что солдатик без махры, дескать, как это так – жить без курева. И согласно закивал башкой на разъяснения Саши, мол, ранен был, вот благодаря добрым людям малость отъелся у них, да лёгкие покуда не совсем здоровы. Потому никак нельзя ему греться махоркой. Северянин обрадовался тому, что попутчик разговорчив. Улестил он его томлёной в собственном соку морошкой. Впервые этой доселе невиданной ягодой Александра потчевали в Обдорске – в семье торговца Бучиловского, выходца с Украины. И тотчас перед ним как бы всплыл из дальнего далека небольшой особняк купца, сложенный из вековых лиственниц. С хозяином, Олексой, Алексеем Сигизмундовичем он познакомился в библиотеке музея: тот перелистывал периодику, а Миланюк углубился в поэзию Майкова. Они с огромной приязнью вспоминали мирную жизнь. Оказывается, пару раз пути Олексы, он именно так просил себя называть, и отца Саши пересекались на торговых ярмарках – в Киеве и Варшаве. Для них это было время большого человеческого праздника. Дело ведь не столько в барышах, хотя этот фактор был и приоритетным, но в обыкновенном дружеском общении, в новых знакомствах, которые разве кто забудет? И, конечно, не истончатся из памяти этих попутчиков в поезде, громыхающем по стыкам рельс, по оборванным войной людским судьбам, их долгие разговоры о житье-бытье, о неведомом для них будущем.
   – А знашь ли ты, мил-друг-человек, что за герб у этого городища Ярославля? – оборвал его воспоминания сосед.
   – Тимофей Евстафьевич, со школьной поры помнится. Медведь с секирой.
   – Вижу теперь, хотя ты, Саша, и южанин, но о земле северной, малость, наслышан. А ты давно ль тут обретаешься на фронте-то?
   – На этом фронте недавно. А воевал и в войну с германцами, и в красных частях в Поволжье. Почему, добрый человек, спрашиваешь?
   – Как тебе сказать. Вижу вот на остановках, тебе они, как внове.
   – И то, я в составе малой группы приехал сюда по военной надобности, добираясь на поездах, почитай что, все в ночное время. И вскоре угораздило под беляцкую пулю.
   – Вона как, значит. Так ты, рази, не наслышан, какой тут фиртикулет выкинули беляки год с малым назад?
   – Ну, в общих, конечно, чертах. Разговоры-то и сегодня ещё идут.
   – А ваабще ты складно разговоры ведёшь.
   – Так книжками баловался с отрочества. Пацанва, бывало, морды друг дружке чистит, а я дельное листаю.
   – Ну, раз такое дело, тогда оно, конечно. Так знашь ли, хоть какие подробности о беляцком мятеже?
   – В войсках о том особо говорить не одобрялось. Так, в общем, дескать, накостыляли им от души.
   – Накостыляли. Дак изнахратили красные солдатики Ярославль. Приедем, узришь сам. Крушили и батареями, и бомбами с аэропланов город старинноверующих христиан православных раздолбанили так, что не узнать эту нашу прежнюю красоту северную. У меня тут родня проживает. Бываю по делам, заезжаю. Ну и рассказывают. Особо досталось Стрелке, там, будто Мамай с ордой прошёл. Или храм Ильинско-Тихоновский, тоже лихо коснулось. Такого погрома не помнит Волга, наверное, с «Повести временных лет». Купеческий люд очень даже уважал Ярславель, отсель хорош выход на архангелогородскую землю, а тама и с Европой можно товарами приторговывать. Знашь ли, что тута шибко развернулась русско-голландская мануфактура. А театр каков, а лицей Демидовский! Всё не обскажешь. Не зря, видать, белая сила ухватилась за Ярславль. В том, в восемнадцатом годе, они летом и покусились на красу народа русского. От до сей поры ваши солдатики и вычищают от своих врагов город и места окрестные. Нынешним уже летом на железнодорожной ветке Ярославль-Кострома, по всему видать, дезертиры напали на воинский эшелон, захватили множество винтовок с боеприпасами. Однако ваши ребятки-солдаты дали им добрый отпор. Потому удивляться патрулям не надо.
   Много позже Миланюк узнает, как коварно действовал верховод контрреволюционных сил Борис Савинков, глава подпольного «Союза защиты родины и свободы». Это его ставленник полковник Перхуров и другие взбаламутили антисоветские силы в Ярославле, Рыбинске и Муроме. И последовательно 6, 7 и 8 июля восемнадцатого года вооруженные восстания охватили эти города. Чуть более двух недель удерживали белые части главный город Севера страны. После были на голову разбиты.
   Подъезжая к перрону Ярославского вокзала, Миланюк обратил внимание на вооружённые группки военных в красноармейской форме. Он уже знал, чем вызвано обилие патрулей. Потому проявил чрезвычайную осмотрительность. К этому его призывал в Котласе и Хмелько, вкратце обмолвившийся о контрреволюционных заговорах против Советской власти на Севере, в том числе – в Ярославле. Александр заранее присмотрел из открытых дверей теплушки те места на перроне, где было скопление народа, чтобы там затеряться в толпе. Это ему удалось. Дом знакомого Хмелько располагался на пригорке вблизи скованной льдом Которосли. Скромный, ничем неприметный чиновник железнодорожного ведомства ещё с дореволюционной поры проникся доверием к социал-демократам, о помощи, которую он оказывал партии, знали единицы. Его имя нигде не занесено в партийные списки. Он являлся самым преданным сторонником партии. О его существовании Хмелько узнал лишь после того, как участвовал в бомбардировках Ярославля, успешно выполнил несколько спецзаданий центрального аппарата ВЧК, где его родной дядя служил в одном из отделов, нацеленных на борьбу с бандитизмом и дизертирами. Семён в Котласе, говоря о предстоящей поездке друга в Ярославль, представил Александру этого человека, как железнодорожника, который, якобы, весьма за умеренную плату поможет приобрести билет на поезд. У него можно и снять на короткое время за весьма умеренную плату угол в домике. А на деле железнодорожник должен был «прощупать» Миланюка, выведать его истинное отношение к советской власти, в случае негативных высказываний гостя, настроить того на переоценку сложившихся нравственных ценностей. Под вечер хозяин домика постучал в дверь комнатки, где отдыхал Александр. Тот как раз смачивал мокрой щёткой гражданскую одежду, вывешивая её на натянутую верёвку.
   – Входите! – отреагировал гость. И как только хозяин дома возник в дверном проёме, сказал: – Не помешаете, навожу марафет на одежду. Надоело щеголять, извините за каламбур, в далеко не щегольской военной форме. К которой, после того как комиссовали по ранению, по сути уже не имею никакого отношения.
   – Уж простите, но патрули ищут дезертиров и среди гражданских лиц. К тому же в городе и его окрестностях, наверняка, скрываются беляки, пытавшиеся летом прошлого года поднять против власти мятеж.
   – Вы ведь знаете, это не ко мне. Я Вам сразу предъявил свои документы, можете не опасаться ни за себя, ни за меня.
   – Мне нечего бояться, я коренной местный человек. Меня тут каждая собака, простите, знает в лицо. Сейчас я Вам принесу плечики для одежды. Утром поставлю утюг на плиту, вот и приведете вещи в божеский вид.
   Вернувшись с допотопными плечиками, посоветовал:
   – Вам бы ещё пальтецо приобрести и шапку-ушанку.
   – А не поможете, Серафим Иваныч? Деньги у меня имеются, но советские, конечно. Я не любитель толкаться по рынкам. Да и небезопасно. Мало ли что подумает торговец. Шепнёт ешё, не приведи Господи, патрульным, и посадят ни за грош в кутузку. Пока суть да дело – время уйдёт. А так хочется быстрее домой. Я вас полнее, может, на размер-другой. За беспокойство приплачу, поверьте не старому довоенному счетоводу. До чёртиков обрыдли всякие треволнения на фронте.
   Они сговорились о цене и на утро, благо стояло воскресенье, железнодорожник ушёл на базар. Миланюк позавтракал своими нехитрыми припасами, и поставил на горячую плиту чугунный утюжок. Когда Серафим Иванович вернулся с рынка, Александр складывал аккуратной стопкой нижнее бельё. С порога, прикрывая дверь, хозяин обронил:
   – Так ты везунчик, Александр! Сейчас буржуины на своё пропитание выносят на рынок много всяко разного добра. А ну, примерь!
   Он развернул покупку. У гостя буквально вспыхнули глаза: тёмно-шоколадное импортное двубортное пальто, казалось, само просилось в руки. Такого же цвета фетровая шляпа. Да ещё коричневые кожаные ботинки.
   – Ой, вот как Вам благодарен. Это, можно сказать, мечта моей жизни!
   – Так и владей.
   – Сколько надо доплатить? Я не предполагал, что вещи будут такого качества. И ведь ещё шляпа и ботинки. Всё-всё впору!
   – Э, принимай и саквояж, не велик, удобен. Я пойду на стол ставить, ужин, никак, подоспел. Я тебя кликну.
   – Серафим Иваныч, возьмите-ка эту душегрейку. – Он вытащил из вещмешка поллитровую бутылку, запечатанную сургучом. – Это спирт, в Котласе раздобыл.
   – Экий ты, право, молодец! – обрадовался хозяин. – С клюквенным морсом будет нам впору пображничать.
   Стол по военной поре ломился: возле бутылки гнездился кувшин с морсом, блюдца с ломтиками сёмги, маринованными грибочками, квашеной капустой, с картохой, паром исходящей, с тонко нарезанными кружочками колбаски, крошечная тарелочка с сыром, вазочки с голубичным и черничным вареньем, пол-каравая тёмного хлеба. На краю стола пыхтел самовар, на вершинке которого фыркал заварной чайник. Рядом, две фаянсовые чашки для чая. По обе стороны стола по средней водочной стопке и стакану для морса, по графину с водой. А ещё румяные пирожки с капустой и фаршированные мясом. Как тут душе не петь и не радоваться! Тосты за знакомство, за прекрасные покупки переросли в воспоминания. Хозяин расспрашивал про Украину, её природу, быт селян и горожан. Но вот Александр, кажется, затронул больную тему – о провалившемся в Ярославле мятеже белых офицеров. Лицо Серафима Ивановича сразу покрылось пунцовыми пятнами.
   – Из-за них, башибузуков, наш стародревний Ярславль в ту летось изувечили!
   – А бои, правда, что ли, были очень сильные?

И был мятеж. И любовь была

   – Сильные – не то слово. Я как раз инспектировал путейцев, как вели ремонтные работы. Ну и возле одного моста, спустя небольшое время, как беляков выбили из града, подобрал раненного. Гимнастёрка его – от армии красной, а галифе явно беляковские. Но на это особо не обращали внимания, с обмундированием – туго. Он был в беспамятстве. С работным людом уложили его на дрезину, укрыли шинелкой. Привели его в чувство в нашем депо. Фельдшерица перевязала ему раны. Я сказал, будто бы, это красноармеец, мне знакомый. Да забрал к себе в дом. У меня же врачиха на примете знакомая. Наврал ей всякого с три короба, дескать, этот красный мой дальний родственник. Рыбки ей доброй подкинул, картохи котелок. Выходила моего офицерика. Ну, после он и грил мне про сражения за наш град.
   – Серафим Иваныч, я ведь доподлинно про то и не знаю. Посвятите уж.
   – Многое чего сказывал тот боец белых. Давай ещё по стопочке с морсом. Как я понял, вожаки белого движения надеялись на большую поддержку населения. Они полагали, что им на руку декрет Советов о принудительном наборе в Красную армию. А значит – это обеспечит безусловную поддержку восстания. Однако, время было выбрано не совсем удачно. Негодование народное ещё не привело к нарыву. Лишь на следующий год, с весны девятнадцатого, когда вступила в силу и развернулась мобилизация в РККА крестьян, ведь каждой волости надо было пополнить ряды бойцов до дюжины мужиков, проявилось массовое недовольство простолюдин. Молодые крестьянские парни уходили в леса, их не прельщала возможность превратиться в пушечное мясо для красной армии. И тот белый офицер полагал, что усилия полковника Перхурова, в дальнейшем генерала, не принесут успеха.
   Опрокинув рюмочку в рот, он довольно крякнул, его вилка закрутила в кружок капустки, следом подцепила грибок, а пока зубы сокрушали кусочек черняшки, вилка несла к некрупным губам хозяина сочный ломтик сёмушки. Не отставал от Серафима Иваныча и Александр. Он налегал на картошку, рыбу, грибы, капусту, колбаску. Словом, пир удался, что называется, на весь мир. Между стопками – живой диалог.
   – Значит, про того белого офицерика. Пришёл он в себя быстро, пуля прошла по касательной, задев слегка правую ногу. Слушай, мой молодой друг, перескажу тебе его сказку. Он не входил в число заговорщиков. После отречения императора от престола этот офицер, буду звать его Кирилл, с большим пренебрежением отзывался о царе, за которого теперь не стоит пролить и каплю русской крови. Однако Кирилл любил свою родину, и не хотел, чтобы огромная держава рухнула, как подгнивший стог сена. В бедах, обрушившихся на Россию, он винил не только зажравшуюся верхушку общества, но и большевизм. А ещё под градом я подобрал унтер-офицерика Алекса Себянского. Ну, это настоящий баламут. Трындычит, что в башку ему взбредёт. Комедиев от него с Кириллом нагляделись дозарезу. Как-то по махонькой пропустили за ворот и Кирилл, ради хохмы, грит ему, дескать, видим, ты шустрый на язык. Изволь нам под настроение сказку потешную сочинить. И унтерик, почесав в затылке, вот что изрёк:

     «Сонце низенько, вечiр близенько
     Ой незнав козак
     Взяв би я бандуру…»

   И далее сказывал нам унтер-офицер Алекс Себянский такое, что от смеха в горле першило.
   – И нас повеселите, хозяин, – напросился Миланюк.
   – Ну, насочинял нам унтеришка – воз с кадушкой, – продолжил весёлое повествование Серафим Иванович, – и как его, грамотея, беляки в армию призвали и за то, что в бою не сдрейфил, а принял на себя командование полуротой, когда всех офицеров пулей вышибло, повесили ему на погоны лычки. Так вот, ехал куда-то унтер Себянский в теплушке с донесением, да вёл себя, видать по всему, недостойно. В картишки пытался смошенничать, мужичкам хамил, они его проучили. Раздели до подштаников и выкинули из теплушки. Как раз в том месте, где поезд притормозил, чтобы путешествующий народец вылил из ведёрок все нечистоты. Ну, он решил рвануть на родину, поскольтку опасался, что его глазастая Марыйка могла поддаться уговорам ухажёра Миколы, и будет стирать его сподни. Словом, унтер родился в рубашке: пока катился с желдорнасыпи, подкатили обозы с местными партизанами, выезжающими грабить поезда. Себянского в одних рубищах приняли за своего, дали ему портки, подозрительного цвета и запаха, сунули в руку горбуху черняги и солдатскую кружку с водкой. Тут и новый поездок. Ему всучили оглоблю и указали «его» теплушку. Едва унтер ворвался туда, как его окружила стая вдовых бабёнок, едущих на промысел. Они содрали с него портки, окатили водой из ведёрка и кинули на пуховый матрац. Боже ж ты мой, да что они там с ним делали! – Серафим Иваныч катался по полу со смеху.
   – Так при подходе к некой станции, бабы ему дали приличные портки, калоши, рубаху, вышитую красными петухами. И он, счастливо пошатываясь с даренным ему бабами царским рубликом с мелочью, оказался у крыльца придорожной ресторации. А оттуда, пьяненький вдрызг, сел в товарняк, и проспал аж до самого Ярославля. – Так и стал он моим гостем. Потом куда-то слинял, – захохотал хозяин.
   После той вечеринки Александр занемог. Вероятно, сказалась и дальняя дорога из Обдорска в Котлас, и далее в Ярославль, и его ежедневные «походы» в одной гимнастёрке в дровяник. Жар открылся поутру. Хорошо, что перед выходом на работу хозяин дома заглянул в комнатку Миланюка. Приходящая домработница – сготовить холостякам обед и ужин, прибрала в домике и по просьбе Серафима Ивановича сбегала в фельдшерский пункт. Бойкая медработница, чуть старше Александра, поставив диагноз, сама помчалась за лекарствами в аптечный киоск. Видно, молодой демобилизованный, как она решила, симпатичный мужчина чем-то привлёк её внимание. Этот украинец ей просто глянулся. Кто может заглянуть в девичье сердце, постичь его? Всю первую ночь, когда он метался на кровати в бреду, она была у его постели. И потом Вероника выкраивала любой час, чтобы побыть рядом с Сашей. Этот демобилизованный красноармеец неумолимо овладевал её мыслями. Ей было всё равно: женат ли он, или у него на родине есть девушка, она мечтала о близости с ним, о горячей любви. Девушка сумела найти тропку к сердцу молодого украинца: расспрашивала того о его родной Волыни, о родителях, о друзьях, о том, насколько отличалась программа обучения в Украине от российских школ, как и где он воевал на фронтах Первой мировой войны и в гражданскую. И тот, было, едва не проговорился, когда заикнулся было о Севере. Да взяла верх осмотрительность, выработанная им в частях белой гвардии. Та не сомневалась, она подружилась с комисованным по ранению бойцом Красной армии. Когда он окончательно окреп, Вероника осталась в его комнатке на ночь. Девичья грудь немела от ласк, её губы распухли от поцелуев и покусываний любовника. Ей хотелось верить, что так будет теперь всегда, она не отдаст своего Сашеньку никакой сопернице, она мечтала войти в его жизнь накрепко. И просчиталась. В очередной раз, забавляясь в кровати, из комнаты хозяина к ним просочилась мелодия, и полилась такая знакомая Александру и несбыточно далёкая любимая украинцами песня «Сонце низенько, вечiр близенько». Это пел под гитару бывший унтер Себянский. Он, обворованный, и в чём мать родила, осознав, что пропадёт ни за грош, почёл за благо вернуться с дороги в Ярославль к железнодорожнику, добрейшей души человеку. И надо же было так случиться, что в тот вечер в комнате Саши задержалась Вероника. Выскользнув из его объятий, оделась и хотела прошмыгнуть в коридор к входной двери. Не тут-то было. Пьяненький Себянский тоже мечтал попасть на улицу, подымить и посмотреть на звёзды. У дверей они столкнулись лоб в лоб.
   – О, какие люди! – возопил Себянский, обнимая Веронику. – Любовь моя без края и конца! Спасительница плоти моей! Лечунья моя легкокрылая! Бедная – бедная, никак, выхаживаешь очередного болезного солдатика? О, сладкая моя ягода вишенка, вернись в мои чертоги! Как я могу забыть родинку под твоим пупком!
   – Очумелый! Очумелый! Мелешь тут всякую чушь. Пусти, дурной, уйди от меня.
   Эта, сцена, увы, оказалась в поле зрения Миланюка. Увидев его на пороге открытой комнатной двери, Вероника вырвалась из цепких объятий унтера и была такова. Так бесславно рухнула пламенная мечта Вероники оказаться в теплой Украине рядом с Сашей. А тот уже на следующитй день подготовил всё необходимое для дороги. Билет ему до Москвы приобрел добрейший Серафим Иванович.

В Москве

   Весенняя Москва встретила Миланюка слякотью и несмелым быстро проходящим дождичком. В пролётке лежали его два баула – один с одеждой франта, другой с продуктами, приобретёнными для него в дорогу любезным Серафимом Иванычем. На Александре красноармейское обмундирование под аккуратно поглаженной шинелкой, голову венчал армейский шлём. Он направлялся на улицу Лесную по адресу, подсказанному капитаном Сазонтьевым. Старый полковой служака, Григорий Вадимович, верный царской присяге, поможет ему, в чём был твёрдо уверен Сазонтьев. Миланюк нашёл окно квартиры ветерана. Занавеска на кухне полностью отдёрнута в сторону, комнатные шторы отодвинуты наполовину. Это условный знак того, что всё в порядке. Проехав к следующему дому, Александр попросил извозчика повременить, он хочет узнать, там ли живёт семья его армейского друга, пообещав за задержку приплатить. Двором он прошёл к одноэтажному дому на две семьи. Половичок на крыльце удерживали справа и слева по одному красному кирпичу. Но дверь заперта. Миланюк приподнял левый край половика. Вытащил сложенную вчетверть обёрточную бумагу, развернув, прочёл: «Буду в 15 часов». До назначенного времени оставалось чуть поболе часа. Расплатился с извозчиком. С вещами направился к кирпичному сараюшке, мысленно определив, что крайняя дверца справа, заложенная защелкой со скрюченным винтовочным патроном, должна вести в помещеньице, принадлежащее Григорию Вадимовичу, именно тому человеку, к которому его направил капитан Сазонтьев. Войдя внутрь сарайки, прикрыл дверь. Крохотное оконце смотрело прямиком на крыльцо нужной ему квартиры. Раздался цокот копыт, он краем глаза увидел, как к дому, у которого он выходил из пролётки, подкатила та самая повозка. Из неё выскочили двое – один в гражданской одежде, другой в кожаной куртке с топорщащейся большой кобурой маузера. Это облава, понял Миланюк. Хорошо ещё, что поручик успел сховаться в сараюшке за поленницей дров. Только вот чувствует, после тряской железной дороги надо бы пукнуть, а ему боязно. Вдруг кожанкокурточный услышит! Да примет – то пук за выстрел. Беды не оберёшься. Терпит, только подштаники вздуваются. Ну, комиссары, конечно, и в этот домик заглянули, и в дровяник. Дух в сараюшке не понравился, с порожка кислой вонючей капустой несёт. И восвояси себе. Вскоре стал поручик Миланюк гостем хозяина домика.
   Старый офицер – служака предусмотрительно обзавёлся на Сибирском фронте документами убитого на поле сражения красноармейца из Тобольска, став Овчинниковым Григорием Вадимовичем. Улучив момент, когда Освободительная армия терпела сокрушительные поражения, незаметно растворился на просторах Сибири и на товарняке уехал в Москву. Устроился на службу в маленькую контору, потихоньку жил, присматривая подругу жизни. Внезапно он ощутил в себе странную, как ему показалось, тягу к слову. Он подолгу перебирал в памяти известные в белом движении личности офицеров, как преданных этому делу, так и отвернувшихся от своего прошлого, перешедших на сторону черни, как в ту пору высказывались о простонародье, получивших как заметные посты в армии красных, так и обычные – командирские. Григорий Вадимович составлял для себя их психологические портреты, доверяясь тетрадным листам. Ему давно хотелось с кем-то поделиться своими размышлениями. И вот, надо же, случай представился. Ему довелось приютить у себя на время молодого поручика – выдвиженца, Александра Миланюка, которого связывала фронтовая дружба с Сазонтьевым, настоящим офицером, человеком чести, слова, дела, долга. За ужином они быстро нашли общий язык. Александр рассказывал хозяину дома о продвижении боевой дружины на судах по Оби до Обдорска, о своих впечатлениях об экспедиции исследовательского корпуса по морскому пути из Архангельска до побережья Обской губы, о жизни далёкого северного форпоста белого движения, о том, как впервые в своей жизни совершил перелёт от предгорий Урала в Котлас.
   Не оплошал перед новоиспечённым поручиком и бывший штабист одной из дивизий Колчака – дворянин Румянцев Андрей Михайлович, ныне «перекрасившийся» в «красные» Григорий Вадимович Овчинников. Рассказывая о боевых действиях колчаковцев, державших в содружестве с чешскими легионерами значительные территории Сибири, крепко сокрушался, что много царских генералов и тысячи офицеров оказались на стороне красных.
   – Я знал оперативные данные разведки, что к новой власти, выпрыгнувшей, словно чёрт из табакерки, переметнулись видные военачальники. Например, барон, генерал-лейтенант фон Таубе в числе первых нарушил присягу, его, к слову, звали «сибирский красный генерал». Он являлся начальником штаба всех вооруженных сил Сибири. Наше воинское соединение сражалось с его частями. Его удалось пленить. Представляешь, ему предлагали самые высокие посты в Сибирской армии, если откажется от большевистской чумы. Увы. Ну, и казнили предателя. А Северным фронтом краснопузых командовал дворянин, генерал-лейтенант Парский. Это же боевой офицер, сражавшийся с японцами, далее – прошёл горнило противостояния австро-германского нашествия, удостоенный Георгиевским золотым оружием, других наград. Умные же люди, а не вразумели, что за страшными всполохами гражданской войны непременно последуют акты террора. Наши не были милостивы с красноармейцами, а те вообще лютовали над пленными и мирным людом. Власть новая просто жестока даже к рядовым интеллигентам. Как-то не верю, что они построят великое общество.
   – Вам, Андрей Михайлович, тяжело вспоминать эти кровавые события. Давайте выпьем беленькой за всех, кто отдал Господу свою душу в кровопролитной резне. Всё ж мы один народ.
   – Конечно, опрокинем штоф, Саша. Да вот не уверен, что после нашего поражения придёт на русскую землю спокойная, ясная жизнь. И зови меня впредь лишь по моим новым документам. Мало ли кто заявится в хату. Не забыл, как ЧК рыскали по домам в тот день, когда ты заявился ко мне? На твоей стороне был просто счастливый случай.
   При этих словах старшего командира, Александр покраснел, вспомнив, как в сараюшке его чуть не подвёл животный страх. Не приведи Господи, если бы его задержали. Сию минуту бы заподозрили, что он человек другого лагеря. А то к чему тогда прятаться за поленницей? Они знали поимённо всех, живущих в околотке. А бывший красноармеец Овчинников у них не вызывал бы ни малейшего подозрения, придумай он правдивую версию, как оказался в сарайке. Естественно, Миланюк не выдал бы старика, но всё равно посыпались бы вопросы: кто он такой сам? Зачем приехал в Москву? Почему вышел из пролётки именно на этой улице? Значит, шёл к кому-то? Чем его привлёк сараюшка? И не видать ему тогда ни в жизнь родной Волыни. Словом, и впрямь, в рубашке родился.

Здравствуй, родная Волынь!

   Недолго он гостил у Овчинникова, как прознал точную дату и время поезда в направлении на Киев, сразу в путь. Долго ли коротко он ехал домой, в том ли суть. Бестолковщину пассажирских перевозок той поры могут понять и пережить только россияне. Сколько дней и ночей слышал Саша перестук вагонных колес?! Вот и наступил день, когда извозчик осадил лошадь у калитки родной хаты. В изумлении застыл постаревший отец, сжимая в руках грабли, только что теребившие стожок сена для Майки, доброй и добре удойной коровы. С крыльца спускалась с рушником в руке его мамо, смахивая на ходу со щёк горючие слёзы.
   – Сынку! Жив! Матерь Божья! В соборе в ноги тебе паду.
   На званый обед пришли к ним все селяне – свояки. Он уже знал, что теперь их Волынь, некогда православная опора Руси в Украине, передана Польше. Потекли день за днём, месяц за месяцем, год за годом большой хлеборобской семьи. По осени взял в жены свою ненаглядную Марту. На другой год радовала всех своим негромким, но настойчивым щебетаньем – Наденька. Три года спустя, когда хозяйство Миланюк пошло в гору, появился на божий свет крикун Сема. После, пять лет погодя, подала о себе голос майским днем Галинка. К той поре Александр стал заметным человеком в селе: с успехом торговал дарами щедрой земли в окрестных городах. С ним первым здоровался при встрече батюшка, помощь Миланюка приходу трудно недооценить. Не чуралась здороваться с ним польская волостная власть: все знали о его звании поручика, боевого в прошлом офицера Освободительного движения времён гражданской войны. В начале тридцатых годов суматошного двадцатого века отправлял Александр плетёные корзины с ягодами, яблоками и грушами в северные районы, граничащие с Белоруссией, где ждали перекупшики из Прибалтики. Осенью изрядные обозы с зерном пшеницы, с гречкой, овсом уходили в Краков и Варшаву. Позднее Миланюк арендовал грузовые автомашины с шофёрами. Разве лошади угонятся за авто! Хорошо опережал конкурентов – обозников. То был тот брат – бизнесмен, кто таил к нему злобу. Простой сельский народ уважал его: никогда не важничал, батракам – наймитам платил исправно и не жадничал, а кто нуждался в составлении разных прошений, те смело шли к нему в гости: знали – не откажет, а главное не возьмёт ни гроша. Потому, когда Александру требовались работники в поле, на огороды, в сад – так шли охотно, его считали справедливым человеком.
   Торговля зерном приносила самую большую прибыль в Буковине. Здесь, в большом пригородном селе, куда съезжались на ярмарку купцы с Украины, Белой Руси и Польши он по осени нос к носу столкнулся с бывшим унтером Себянским. Как они, собратья по трепетной к ним любви Вероники, могли не узнать друг друга? Правда, за годы мирной жизни унтер далеко вперёд по жизни не продвинулся, был посредственным перекупщиком небольших партий зерна и тканей.
   Он со смешком поведал Миланюку о своих приключениях. В Ярославле, дескать, его опознал красноармеец, с кем он был в рукопашной схватке при белолвардейском мятеже. Унтер на товарняке рвёт когти на Северный Кавказ. Попадает в Армавир, который был сыночком Ростова, а мамой его – Одесса. В пригородной станице он угодил в лапы грудастой вдовушки казачки. И тут до него добираются красные. Ночью он переплывает на плоту Кубань, чешет в гору в хутор Фортштадт, где русские войска в 19 веке вели бои с ярыми аборигенами. Оттуда шмыгает на Ставрополье. Подрабатывает у богатого калмыка, тот везёт его вдупель неопохмелившегося в свой аул и отдаёт в усладу своей нелюбимой аж …надцатой жене. Обалдев от любовного счастья, изобилия в кибитке соломенной вдовы, унтер втихаря ушмыгивает в Астрахань. Так ведь унтер Себянский наткнулся здесь снова на станичную казачку-вдовушку. Та приехала сюда из пригородной станички, видать, на верблюде, у неё же были бочки дубовые со льдом для икры осетровой и белужьей. Ну вот, он, конечно, на базаре припал к её груди, жарко щекоча и шепча:
   – Куда ж ты пропала, моя недотрога! Я обыскался, и вот нашёл. Какая радость!
   А ручками своими шаловливыми он «учуял», что грудь её неистово жаркая как-то конфигурацию поменяла. И этак тихохонько пальчиками освободил женскую грудь от кошелька толстенького, а карманы её телогреечки от котлов (на арго – это часы). Зацелованная казачка уселась счастливая на бочку дубовую. А он как-то так непримечательно и улетучился себе. Она-то хвать, ни деньжат, ни котлов, отданных ей армавирской шпаной на обмен товара на товар, то есть на икорочку, ни дорогого возлюбленного. В сердцах казачка выхватила из-под юбки бой – колотушку и ну себе базарный люд дубасить, кому по башке, кому по лопаткам. Словом, вытряхнула с народца малость деньжат, их ей как раз и хватило икру в бочки затарить. А той порой Себянский купил себе добрые штаны, рубаху и сапоги. Вот обувка оказалась тесноватой слегка, он весь распереживался, вдруг там пальцы-то скрючатся, как он будет на Буковине с гуцулочкой хороводиться. В общем, в поезде оказался. Да чего-то не понравился поездной бригаде людей забубенных.
   – Вишь ты, – грили они меж собой, – этт какое он право имеет рядом с нами сидеть в новой рубахе и новых штанах, не положено ему так себя вести!
   Шпана в поезде и налетела на унтера. А он-то оказался не промах, вытащил из кармана телогрейки вдовушкин наган и ну давай по мордам бессовестной шпаны палить. Те, не будь дураками, и спрыгнули на ходу. Он же перед проводником отчитался, мол, шпана меж собой поцапалась, а он нипричём, на третью полку забрался и спал себе без задних ног в тесных сапогах. И унтер опять не прогадал. Когда проводник вагона помчал на станцию доложить о ночной перестрелке в вагоне, Себянский выпрыгнул следом. Наряд ЧК был тут, как тут. Они обнаружили отстрелянную мочку уха. Остались ждать пассажира, чтобы, значит, доложил им обстановку. Унтер же возле титана завёлся с полоборота с горластой бабёнкой, заливающей кипяток в бидон. Попытки Себянского всунуть под кран бидончик, не увенчались успехом. Тогда он вытащил наган, долбанул бабу по башке и простроился с бидончиком к кипятку. Однако поезд уже тронулся. Он не особо тужил, все его пожитки были при нём, и даже обзавёлся соседским бидончиком. Насвистывая гуцульскую мелодию, отправился в городишко. Был понедельник. В крайней хате у дороги на подоконнике сидел лукавый зайчонок. Это оказался братец другого зайчонка, что барахтался с куклой в кроватке, пытаясь ей засунуть под платье свою кочерыжку. Он уже знал, как и что надо делать: к его мамке прибегал путеец и они очень откровенно вели себя по ночам. Унтер этого не знал, но хотел кушать. Кипяток у него был, а всё остальное мечталось найти в хатке. Зайчата пустили его в домишко, положив на обеденный стол краюшечку черняги с солью. Старший зайчонок молвил:
   – А дядя путеец припрётся к мамке вечером, когда темно. А мамка скоро придёт из шинка. Она там подносчица. И нам кое-что приносит.
   – Это хорошо, – обрадовался унтер, поглощая горбуху с кипятком.
   Тут и хозяйка нарисовалась:
   – Ой – ёй, это кто ж к нам припожаловал?
   – Я – и швец, и жнец, и на дуде игрец.
   – Вона как! А дудец иде?
   – Так при себе.
   Она скосила взгляд на гульфик его штанов. Поцокала языком. Хозяйка ведь не знала, что унтер положил в штаны наган, прям к ширинке. Дала ему бублик и налила морковного чаю. Унтер повеселел. Как раз – темь в окно. Прогнав ребят спать, повела его в свою половину да прямо на кровать. Барахтаются они, значит, да вдруг оконное стекло громковатенько задребезжало.
   – Не тревожься, мурка дорогая, я встречу путейца.
   Та ахнула:
   – Пацанята никак потрезвонили!
   Ни слова в ответ, натянул штаны на ноги, и скок к двери в сенях. Распахивает, а там путеец. Тут промеж них всякие неприлично резкие выражения – эмоции. Попытку путейца проникнуть в хату Себянский прервал строго, сунув тому под нос увесистый подарок – наган, извлечённый из душегрейки казачки. Чертыхаясь, путеец недостойно ушел с поля боя. Хозяйка взволновалась:
   – Так это ж первый сексот на нашей Богомольной улице. Вали давай в соседнюю деревню, это близенько, с километр. Там бандюги ошиваются, они тебя примут.
   Но умолчала, что ей ни к чему свидетели своего легкоповеденческого бабского настроения. В надежде, что бандгруппа соблазнится на новые штаны и рубаху мужика, да на его наган. Только унтер шмыг из дверей, как во двор ввалились чекисты. Главный, в кожанке, всех вытолкал из хаты, сказав, что сам поведёт допрос. Те понимающе закивали головами, у главного всё ж есть мандат, да и допросы здесь для него привычны.
   Человек в кожанке, погружаясь в перину, вскипел:
   – А чегой – то мужиком воняет!
   Та взмолилась:
   – Та ни боже мой, той твой дух с прошлого раза витае.
   – Смотри, порешу!
   – Та не лайяйся. Малой же зайчишка твой. Хучь бы деньжат на его произрастание подкинул.
   Главный ухмыльнулся, дескать, эх и много тогда надо иметь деньжат, чуть не в каждой вдовьей хате его сосунки поднимались с горшка. Но довольный лаской вытащил ей из штанов рубль с копейками.
   – Бери, чего уж там. Допрос окончен. Нам надо в облаву на банду. Побёг я.
   Баба счастливо зарделась: цела, с рублём, да ещё и мобыть нечаянного свидетеля ея падения прищчучат. Ан Себянскитй не промах. Не побёг в банду, околицей побрёл в центр, там в шинке переждал до утра и опять на поезд. Признался он Миланюку после употребления в шинке горячительного напитка с куринным окорочком впридачу, что, оказывается, оставил своё семя в Калмыкии. О нем, унтере, стала тосковать …надцатая жена богатого калмыка. И знала ведь куда строполить свои сапоги юфтовые, в пылу утех исповедался перед ней унтер, что имеется у него на Буковине краля Марийка, однако в верности её как-то вот не уверен, потому и запал на неё, на калмычку. Та же, не будь умом слабовата, нашла его и оставила ему на память долгую – кибиткового внебрачного ребёночка, которого тут же и окрестила Валерьой – нефе – дюдьля Цык. Жизнь продолжалась! Знал бы унтер, каким плутом, мошенником, карточным шулером и воришкой вырастет внебрачный его сынок!!
   Словом, купец с Волыни и пройдоха унтер подружились. Вдруг им эта дружба когда-нибудь в чём – то посодействует, а?! Время отмеривало годы, менялись календари, судьбы людей. Давно Саша Миланюк превратился в дородного мужчину, его партнёры по бизнесу и земляки непременно величали Александром Пантелеевичем. Земля, сады, мельница, маслобойня приносили неплохой барыш. Вот уже старшая Наденька почти в рост с ним, окончила успешно гимназию, поступила в учительский институт. Его добрые свояки в Луцке выделили ей комнату, взяли на пансион. И то: не мотаться же дочке каждый день в кибитке в родное село, какая, в противном случае, тогда уж могла быть учеба. Однако сороковой год века двадцатого внёс немало негативных моментов в жизнь его семьи, да и многих украинцев с Волыни. Отпала Западная Украина от Польши, стала частью Советской России. И тут зажиточных людей будто ветром сдуло с родной земли. Одни, распродав имущество, быстренько так переехали подальше от своего крова к родичам или совсем в неизведанные ими прежде хутора, сёла и города. А зажиточные крестьяне, как Миланюк, у кого крепкие корни – семейные: братья, полно родичей в ближайших сёлах, тоже навсегда простились с нажитым добром, что сумели продали, да вот большой дом– хоромина, как у Саши, на всю большую семью – говорил сам за себя. Он для новой власти молоткасто-серпастой, как бельмо на глазу. А ведь когда Александр строил его, так предусмотрел на будущее каждому ребёнку, как возмужает и обзаведётся семьёй, сразу по нескольку комнат с отдельными резными крылечками. Жить бы всем им да радоваться. Ан нет: красной советской власти богатеи ни к чему. Они строили свой новый мир, загораживая дорогу в будущее людям состоятельным, продвигая на всех уровнях общественной жизни бедняков. Полагая: те со временем наберутся ума– разума, начнут управляться с делами не хуже прежних хозяев Волыни. Друзья шепнули Александру, дескать, ты всё равно в списке тех, чьи семьи вышлют в Сибирь, уезжай отсюда. У него был один выход – затеряться на просторах Украины. Взвесив обстановку, все «за» и «против», решил оставить семью – жену Марту, двоих дочек – Надю и Галю и сына Семёна – здесь, в своём доме. Полагал он: не будут советчики, как окрестили в селе новую власть, лишать крова его жену домохозяйку и детей. Может быть, уплотнят большое жильё, подселят кромешную бедноту, обитающую в хатках, крытых соломой. Да ладно, места в доме много, лишь бы не выгнали Марту с детьми. Пожалеют, неужто сердца у новой власти нет, причём его семья? Он вошёл в бизнес, проявил крепкую жилку предпринимателя. Неужели не учтут, что два десятилетия Волынь жила по законом панской Польши? И потом, с приходом красных советчиков, он добровольно свернул все дела, выполнял все распоряжения новой власти. У него не было «вечных батраков», он принимал селян на работу в пору посевных и сбора урожая. Мельничка его работала лишь то время, пока шёл обмолот зерна. Правда, когда были сторонние заказы, не отказывал: у него расценки дешевле, качество муки высокое. Маслобойка запускалась только перед его поездками на рынки Украины, Польши. Платил наёмным работникам исправно, не обманывал, его никогда не считали хапугой. Однако вести из районов Волыни не грели его сердце. Начались массовые аресты людей богатых и зажиточных, их семьи высылали в Сибирь и на Крайний Север, а когда и в земли казахские. Наушничество, доносы, нередко только ради того, чтобы навредить местному богатею, который хоть чем-то успел им насолить: гнал с работы за пьянство, за подворовывание хозяйского добра, за леность. Ни один порядочный крестьянин не мог упрекнуть Александра Миланюка в немилосердии. Любые прошения бедняков в адрес бывших польских властей писал он на своей бумаге, не беря ни гроша. Он бывал на свадьбах и крестным и посаженным отцом. Словом, авторитетный человек, с которым раскланивались даже священники. И вот он уже никто. Именно сейчас ему стало ясно, что власть и его выкорчует из жизни успешной и вольной. Друзья советовали перебраться в неприметный соседний район, где многих новых верховодов знали, как облупленных. Они и пристроили его на маленькую топливо – заправочную базу. Его дело с водителем автозаправщика ездить на железнодорожную станцию получать горюче-смазочные материалы и доставлять их сюда. В этом районе мало кто его знал, разве что дальние родственники да друзья по бизнесу, с кем встречался на ярмарках. Да и кто бы признал в работяге, на плечах которого простецкая куртка, на волосы по брови нахлобучена кепка или берет, того Миланюка из недавнего прошлого – владельца завидного хозяйства одного из ближайших районов.
   Крепко обманулся Александр: советская власть угнала вместе с другими его семью сначала в Сибирь, а потом в заполярный городок Обдорск. Одно радовало – старшая дочь Наденька не репрессирована, она, студентка учительского института, работала в каникулы вожатой в детском лагере. А с началом войны была эвакуирована с детьми в Сибирь. Друзья – селяне по его просьбе заколотили горбылем окна и двери дома.

Чем обернулась помощь партизанам?

   Тут и немцы нагрянули. Конечно, германцы на доставшихся им объектах прошлись по новым анкетам, сравнили их со старыми, советской поры. И никого из обслуги в заштатной базе ГСМ не тронули: при красных не запятнали себя сотрудничеством с советами, числились просто прилежными работниками, семьи некоторых, как Миланюка, пострадали – сосланы на край земли северной.
   Отсюда Александру не так далеко до родного дома, где в его распоряжении остались в одном обособленном крыле две комнаты с кухней, а в остальных располагались немецкие офицеры. Однажды, когда он намеревался навестить дом, у забора со стороны леска его окрикнули:
   – Сашко! Миланюк! Постой, разговор есть.
   Из кустарника выскользнул знакомый односельчанин, некогда подрабатывавший на его мельнице и маслобойке. Ладонь его правой руки покоилась в кармане телогрейки.
   – Ты ведь работаешь на прежнем месте? На базе горючки?
   – Ну да. Кажись, Остап Стаценюк?
   – Он самый. Я к тебе от нашего отряда повстанцев. Мы ещё при советах организовались. Их не терпели, шишки им набивали, не потерпим и немчуры. Ты нужный человек. Нам позарез трэба горючки. Выручай!
   – Как ты думаешь, Остап, это возможно? У нас охрана днюет и ночует.
   – Це твоё дило. Если не хочешь, чтоб пустили красного петуха в твой дом, помогай.
   Миланюк потупился, не зная, что и ответить.
   – Завтра в укромном месте за канавой в густом кустарнике возле вяза, что вблизи базы, оставим тебе бидон на пуд. Каждые две недели станем навещать, менять на пустую емкость.
   – Остап, рад бы посодействовать землякам. Одна возможность умыкнуть топливо – при перевозке на автомашине. Так на бензовоз к нам подсаживают охранника. Правда, покуда хлопец из наших, местных полицаев. Но я его не знаю. Новенький.
   – Ладно, говори, как кличут вохровцев, и что знаешь о них, а там мы разберёмся. Ты же по средам катаешься?
   – Да. В этот день заправляемся на железнодорожной станции.
   – Первый из них, с кем поедешь, во вторник скажет тебе: «Ты, случаем, из хаты шматок сала не прихватил? Охота пожевать». Ответь ему: «Ладно, трохи поделюсь». С ним захвати по дороге бидон. Шоферюга уже совсем наш. Чтоб немцы не хватились, списывай горючку на прожорливый бензовоз, и чуток делай недолив технике. Тогда комар носа не подточит.
   До весны сорок второго года хитрованил Миланюк, обводил немцев вокруг пальца. Однако как-то нагрянула немецкая проверка, обнаружила недостачу. На первый раз поверили, что малая недостача – просто случайна. Однако шофёра заменили на немецкого вояку. И ему пару раз Александр с охранником заговорили зубы, угостили горилкой и салом. Немец, хваткий мужик средних лет, радостно щерился, угощался, крича: «Гут! Гут»! Но ухо держал востро. Однако шматок сала брал своё: то и дело немец выметался из кабины в придорожные кусты. Украинцы наловчились помаленьку сливать бензин в большие жестяные банки из-под продуктов. Но бывали поездки полностью неудачные, немец зорко следил за своими «дружками». Тогда надежда оставалась на то, чтобы недоливать топливо в баки машин. При очередной сверке документации с наличием топлива в ёмкостях, недостача перевалила за полтора пуда. Миланюка и охранника взяли под подозрение. Но решили пока не трогать, при случае поймать на воровстве, а после выпытать, куда сбывают топливо. Вскоре обнаружился и недолив бензина в автомашины. Миланюка и парня вохровца – из военизированной охраны посадили под арест. Один из заправщиков, владеющий навыками немецкой речи, услышал, как немецкий офицер, начальник базы, вызывал по телефону из Луцка грузовик с охраной для перевозки арестованных в карцер. К вечеру партизаны знали, что завтра утром хлопцев повезут в город. Этих спасать стоило, они под пыткой расскажут, с кем поддерживали контакт да где те проживали и живут, кто за этими людьми стоит, и сколько всего ГСМ уплыло с базы на сторону. Правда, главному сечевику отряда, намеченному вызволять из беды своих поставщиков бензина и керосина, «сверху» намекнули, если бой разгорится неудачно, то не жалеть патронов и по арестантам. Однако, по возможности, спасти Миланюка, он человек денежный, в авторитете у сельчан, знает все ходы и выходы своего дома, где квартируются немецкие чины. Утром, закрывая борт полуторки, другой вохровец – связник партизанского освободительного отряда, пока трое немецких охранников переговаривались между собой, успел шепнуть Александру:
   – У развилки дорог, откуда шлях на железнодорожную станцию, будут наши хлопцы. С первыми выстрелами вы ниц на доски, на пол, значит, и не шебуршитесь в кузове, пока немчуру не прикончим.
   Всё, как было задумано, так и вышло. Целое отделение партизан освобождало пленников. Сразу простились с жизнью шофер, любитель украинского сала, и три охранника. Офицера с документами на арестантов сначала ранили, затем допросили. Вставать на колени тот категорически воспротивился. Ему отрубили пальцы на руках и ногах. Кровь из его тела хлестала фонтаном. Потом, вытащив кляп изо рта, натолкали в рот украинской земли.
   Отрубили оба уха. И повесили немца на дереве. Вся экзекуция происходила в километре от развилки дорог, в перелеске. Наскоро перекусив, промочив глотки горилкой, по объездным дорогам приехали к вечеру на базу горюче-смазочных материалов, где в густых зарослях пряталась большая группа партизан. Внезапный налёт превратил базу в огромный факел. Партизаны на двух грузовиках с бидонами, полными бензина и керосина, и на двух захваченных у немцев легковушках, ушли восвояси. Они ехали на соединение с одним из главных отрядов, обосновавшихся в предгорьях Карпат.

Жизнь продолжалась

   Здесь, в глухом селении, прожил Миланюк в семье одной вдовы до лета сорок седьмого. Знал: на родине ему не жить. Знакомые дознались, что его дом в селе конфискован, в нем теперь школа, семилетка. А уже повсюду рыскали отряды НКВД, отлавливая партизан, чинящих свой суд и расправу над местными жителями, принявшими сторону советской власти.
   Перед обедом в хлев с коровой, где возился по хозяйству Александр, влетел Митька, сын вдовы, приютившей в войну на жительство Миланюка.
   – Дядько Сашко, тикайте. В райцентр нагрянули красные солдаты. Много их. Все хутора оцепят.
   – Погодь, а ты откуда прознал?
   – Так соседский Василь с батькой своим прийихали. Коштувались у родичей.
   – Матери скажи, чтоб в мой вещмешок еды положила. А я зараз.
   В гуцульской одежде, с патронным подсумком на ремне, с зачехленным немецким шмайсером и винтом на плече, принимая от женщины вещмешок, успокаивал её у изгороди:
   – Не горюй, люба моя, авось всё утрясется. Тебя, многодетку вдовую, не тронут, никто меня не выдаст. А про меня скажи, если спросят, мол, на заработки подался, на сплав леса.
   Зарёванная красивая гуцулка, два пацана подростка и один трёхлетний карапуз, ластившиёся к нему, провожали Александра в неведомую дорогу.
   – Сашко, – спрашивала она, – а тигели твои с порошками куда девать?
   – Тигели со старым примусом, керосинкой и всякой рухлядью из металла сложи в сараюшке. Порошки цены большой. Я из них мороковал новое топливо для родины. Кое-что допёр, записи с собой забрал, спрячу в пещерке горной, мы там с тобой были. Тайник знаешь. Туда и золотые червонцы царские сложу. Будет невмочь, если что, так бери помалу, сговаривайся в Черновцах, в других городах великих с ювелирами.
   – А как быть с адресом друга твоего Себянского? У того, що гостив у нас в вийну?
   – Не сложный адрес, задолби его, как молитву. Он, или его родичи тебе обязательно помогут во всём, что ни попросишь. И не печалься, люба моя. Мобыть, всё и сладится. А к весне другой, колы жизнь не порушат, приду к тебе и дитяткам.
   Они расстались. Расстались, чтобы не встретиться. По тропке, ведущей в горные распадки, уже шагали три мужика из хутора. Путь был неблизкий, к охотничьей избёнке. Им предстояла долгая зимовка. И впереди большая работа – заготовить дрова, запастись вяленой рыбой и мясом кабанов, коз горных, да пойманной в силки птицей. И дважды в зимовье с Миланюком случился конфуз. Его была очередь принести из незамерзающего горного родника две бадейки воды. Обул на беду сапоги, чтоб не мочить ноги в ботах, да у самой избёнки споткнулся. Одна бадеечка опрокинулась, а он растянул правую ногу. Распухла лодыжка, воспалилась, носки редко зимой стирали, воду берегли. Когда лесные братья помогали скинуть сапог, задел голой щиколоткой за старый камень. Пошёл нарыв. Он сам из собранных трав сотворил отвар, промыл ранку, выпил четверть кружки. Знобило. Бросило в жаркий сон.

Вещий сон

   Ночью помнилось ему, что душа его вышла из тела и поплыла над землёй. Её в хату вдовы не тянуло: заколочены досками от заборчика окна, двери дома, сарайки. По всему видать, не сладкая пошла тут жизнь, вдова с детьми уехала к своякам в Дальнее село. Вот видит он свою Волынь, проплыл над родным домом, позади остались дома родных братьев. Душа его тянулась далее, в заснеженные сибирские земли. Она, крохотная пылинка мироздания, проплыла над большим сибирским селом, где в войну жила Надя с семьей мужа, там и родила сына Вову. Но душу влекло в самые холодные края, за круг Полярный. В Обдорске, в небольшом городке обосновалась теперь Надя. Она с мужем нашла здесь свою маму Марту, брата Семёна и младшую сестрёнку Галинку. Всё ему сверху видно. Его Марта жила с дочкой Галей в обустроенной землянке. Жена работает уборщицей в конторе речного порта, дочь Галя, шестнадцатилетняя девушка, лежала хворая: её записали в рыболовецкую бригаду, и она крепко застудилась, но уже выздоравливала. Сын Семён, двадцати лет от роду, на розвальнях развозил по лавкам товары, ухаживал за лошадьми местного торгового отдела рабочего снабжения. Снимал Сеня угол в доме одной молодой вдовы. Видя нищету своей семьи, привыкшей жить при нём в достатке, горевала душа Александра. Разве о такой судьбе своим детям он мечтал? Одна Наденька по ту пору жила сносно. Муж её, фронтовик и офицер, получивший в сорок втором году ранение и контузию на фронте, был комиссован. За его плечами бухгалтерский техникум, так что работа у него для многих тут завидная – конторская, в городском исполнительном комитете. И жильём семью бывшего фронтовика и спеца обеспечили – в добротном брусчатом домике на две семьи. Надя содержит дом, водится с Вовкой. Душа Александра не чувствовала мороза на улице, однако она догадывалась, сколь тяжко даётся здесь хлеб насущный его родной семье. Да вот некогда уже было о них думать, душа его рванула в Украину, в охотничью избу.
   Он громко вздохнул, принимая в тело свою душу, и открыл глаза. Росинки горячего пота стекали со лба. Нательная рубаха – хоть выжимай. Рядом на табурете кружка с настоем травы. Пить! Мозг сверлили одна мысль: «Пить! Воды!» Так ноги ватные, не встать с топчана. Поздняя ночь, не будить же друзей. Морщась, несколькими глотками впустил в желудок горькую жидкость. И снова сон смежил веки. Чьим-то не своим, будто потусторонним взглядом обрёл возможность обозреть окрестности здешнего районного центра. К окраине стягивался значительный отряд нкэвэдэшников. Цель их – охотничья избушка, откуда взмыли ночью в небо снопы искр. Доклад часового командиры не оставили без внимания. Подумали, там прячутся партизаны – сечевики. Уж не те ли, что на прошлой неделе покромсали в клочья местную учительницу? И что зимой делать в горах? Нормальные люди сидят в хатах, пережидают зиму. Спешный ранний завтрак и красные отправились в путь, утаптывая снег на горной тропе.
   Опять громкий вздох, Миланюк громко крикнул:
   – Братья! Подъём! Красные на нас напирают.
   Они было загалдели, дескать, мало ли что спросонья больному взбрело в голову.
   – Вы тогда, как хотите, а я собираюсь.
   С этими словами, кряхтя и постанывая, Александр напялил сменное нательное бельё, тёплую рубаху, укладывал кой-какую еду. Когда, натянув сухие носки, обул сапоги, те оба селянина всполошились.
   – С какого чомора ты, Сашко, взбрыкнулся! Сдалась им наша избушка!
   – Как хотите, а мне пришёл вещий сон.
   Прицепил подсумок, набросил за плечи вещмешок, чехол со шмайсером на правом плече. Винтарь на левом. Скрипнула старая дощатая дверь. Он вышел, волна холодного воздуха загасила свечу.
   Сумерки блекли. Его шаги проскрипели по тропе, ведущей в ущелье.
   – А, нехай прогуляется, вернётся. То болезнь нашла на його. Ничего, очухается. Подремлем ещё.

Двойник – незнакомец

   Когда Миланюк по склону спустился в ущелье, авангард красных солдат окружал избушку. К томы времени Александр начал подъём к перевалу, за которым, как он знал, начинались редкие хутора, а дальше – венгерская граница. Закарпатье. То был край малодоступный, угрюмый, его жители избегали контактов с любой властью. К полудню Александр порядком утомился. У большого валуна, на ветрами битом камне устроил для себя обеденный стол. Выложил на чистую тряпицу сухари, кусок вяленого мяса, поставил баночку с мёдом. Плеснул в железную кружку горилки из фляжки, открыл фляжку с ключевой водой. Хмель сразу ударил в голову. Наскоро поев, привалился спиной к камню. Овчиный полушубок с высоким воротником надёжно защитил от ветра. Усталость взяла своё: уснул почти мгновенно. Вдруг видится ему, как рядом с ним опустился на камень боец в незнакомой форме, с автоматом неизвестной конструкции. Александр всмотрелся, перед ним был тот самый неизвестный солдат, которого он с Хмелько много лет назад некогда конвоировал в штаб своей части.
   – Узнал? – произнёс незнакомец. – Да я это, тот самый, кто в первую мировую войну встретился тебе во время обстрела. Я попал к вам из сорок четвёртого года. Угодил во временную петлю, завяз было в ней. Видел, как ты в эту войну пробирался через весь Юго-Западный фронт, как ловко обходил засады. Даже минные поля!
   – Как ты меня разыскал? – спросил сконфуженно Миланюк. – Мы же с тобой, считай, не знакомы.
   – Твой Ангел – хранитель послал меня к тебе.
   – Зачем?
   – Чтобы тебя предупредить.
   – О чём?
   Черты лица незнакомца исказились, теперь перед ним сидел его двойник. Александр подумал, уж не сходит ли он с ума.
   Будто прочитав его мысли, солдат произнёс:
   – Разве тебе мама твоей жены Марты ничего не рассказывала о том, что значит, когда появляется у человека двойник или близнец?
   – Да, как-то говорила, когда мы у нас дома играли в карты. Кажется, это нехорошее предзнаменование.
   – Увы. Это так. Знай, с этой минуты ты должен быть всегда осмотрителен, не допускать ошибок, промахов, нервы держать в узде. Ты был нечестен по отношению к своей семье. Зная, что твои жена и дети далеко на Севере, и все живы, а живут в больших трудах и печалях, ты завёл другую семью, вдова родила от тебя ребёнка. Ты нарушил заповеди Христовы. Да, ты никого не убивал, и не предавал, но ты помогал на Волыни тем, кто жёг дома мирных селян, кто просто и трудно существовал. Они немилосердно карали тех, кто после войны уклонился от связей с ними. Помнишь, чтобы выбраться с Волыни, ты отдал немалые деньги партизанам, ведь так! А они употребляли их на злые дела против людей.
   Лицо незнакомца вновь исказилось, приняв прежний облик. Как появился, так он внезапно и исчез. Александр открыл глаза. День медленно клонился к закату. Предстояло найти подходящее место для сна. Глотнув воды из фляжки, огляделся. Метрах в трёхстах торчала скала, как бы вогнутая. Ориентиром – невысокая ель у её основания. Подходя к скале, случайно спихнул с места камень, тот, набирая скорость, умчал вниз, увлекая за собой небольшую осыпь. Из углубления выпрыгнула рысь. Он в секунды расчехлил автомат, направив его на зверя. Тот скрылся из виду. Тогда до Александра дошло, что ему вообще нельзя стрелять, громкие звуки в горах разносятся далеко окрест. Одновременно подумал, что красные солдаты не палили у охотничьей избушки, иначе он мог услышать эхо выстрелов. Значит, они накрыли его друзей сонными. Но уже другие мысли одолевали его. Как переночевать в зверином логове? Чтобы и не замёрзнуть, и чтобы не напал зверь? Насколько хватало сил, перекрыл камнями вход в пещерку. Разжигать костёр опасался. Вдруг красные допытались у друзей, что он ушел от них. Значит, могут наутро начать его поиски. Достал из вещмешка охотничий патрон, часть пороха тонкой леточкой рассыпал по каменному ограждению, поджёг. Заискрилась тонкая змейка. «Запах этот должен отпугнуть рысь, – решил Миланюк, вогнав на всякий случай один патрон в ствол автомата». Освободил вещмешок от продуктов, сменной одежды.
   Сняв сапоги, сменил шерстяные носки на новые, крупной вязки, несшие в себе тепло рук второй жены. Обмотал ноги запасным шерстяным жилетом, сунул их в вещевой мешок. Ноги согрелись, смыкались веки. Спал чутко, тревожно вздрагивая от сильных порывов ветра. Лишь накануне рассвета забылся глубоким тяжким сном.

Куда вёл клубок нити

   Увидел толстый клубок шерстяной нити. Сантиметр за сантиметром нить разматывалась. Перед его мысленным взором открылась панорама жизни дорогих ему людей – Марты, Нади, Семёна и Гали. Перед Александром предстал весь жизненный путь его семьи. Недолго жизнь на Севере не огорчала Наденьку. В первый же отпуск, уехав отдохнуть в родные сибирские дали, муж к семье не вернулся. Подруга школьной поры овладела его сердцем. Закружила голову так, что бывший фронтовик забросил семью, развёлся с Надей. Видать, и вправду не сошлись характерами. Последние месяцы перед отъездом супруга в отпуск, Надежда нередко ссорилась с ним. Тот то и дело допозда оставался на работе, но запах духов выдавал его. Принося домой пайки из горисполкома, где работал финансистом, всегда, как бы невзначай, подчёркивал, что это его заслуга, как и то, что семья живёт в очень сносных условиях – просторная комната, кухня, исполкомовский возчик зимой и летом, словом, во все времена года развозит по квартирам начальства питьевую воду в бочках. А многие семьи сами ходили с вёдрами на водокачку. Особо те, что жили недалеко от раздаточного пункта. Зимой обеспечить семью водой – проблема проблем. Однако муж не приехал, не вернулся после отпуска на работу, и настало время, когда ей отказали в жилье. Хотя Вовка был совсем мальчонка, а в животике её дочери рос другой мальчишка. Надю приняли было в школе учительницей начальных классов, однако жилья одинокой матери не предоставили, не было его в распоряжении городского школьного отдела. Зато оператору главпочтамта сразу предоставляли квартирку. Туда она и устроилась. Правда, комнатёнка под лестницей крохотная, а печь просто жрала дрова. Однако тут обретаться всё лучше, чем в землянке матери, где вместе с ней прозябала и сестра Галинка с мужем. В совершенной бедноте не купался лишь Сема. Он рано женился на дочке вдовушки, а тёща оказалась не промах: заведовала отделом в продовольственном орсе – отделе рабочего снабжения, курировала магазинчик «Мясо – рыба» на самом доходном месте – на рынке. Вскоре Семен преодолел «планку» экспедитора и стараниями тёщи был принят в тот магазин продавцом. За него душа Александра была спокойна. А вот Галя, самая младшая его кровинка, вообще не имела профессии. Но заработки были только на рыбном промысле, да ещё бригадир сквозь пальцы смотрел на то, что его люди втихаря уносили в холщовых сумках то мелкую рыбицу, запутавшуюся нередко в сетях, то разделанные на бригаду тушки крупного муксуна или щёкура, а изредка им перепадало малость и осетрины. Да сколь тяжёл труд рыбаков! Не многие оставались здесь на долгие месяцы или даже годы. Гале года через два повезло, старательную девушку приметили и взяли на рыбзавод. Она из работниц продвинулась в бригадиры, а после назначили мастером, когда вечернюю школу закончила. И сразу поступила в техникум на заочное отделение. На танцах в клубе познакомилась с бывшим фронтовиком. Умелец пользовался большим авторитетом в госбанке, где числился на хорошем счету мастером по ремонту разной техники – пишущих машинок, сейфовых замков, часов, телефонных аппаратов. Добра такого там было полно, и оно требовало за собой ухода. Приглашали его на подработку и в другие организации. Мастер золотые руки, так звали Григория. Влюбился молодой мужчина в красивую украинку. Сыграли свадьбу. И порекомендовал он свою Галю, мастера рыбзавода, студентку финансового отделения техникума кадровику банка. И удача сопутствовала Гале: молодая женщина – оператор ушла в отпуск по беременности. Так дочь Александра стала служащей большого и заметного учреждения в городе. Вскоре молодожёнам выделили однокомнатную квартиру с крохотной кухней почти в конце Главной улицы городка. Кровать Марты отделили занавеской. Жить можно. Теперь в жутких условиях оказалась Надя. С Вовкой и новорождённым Юлием она ютилась в комнатушке на первом этаже – под лестницей. Она знала, долго ждать её возвращения на работу не будут. Тогда, на более чем скромную зарплату оператора, она умудрилась взять приходящую нянечку Тину. Хлеб ржаной, жидкая похлёбка из сухих картофеля, моркови, тёмных макарон, сдобренная жареными на животном жире кусочками свиного сала на луке, молоко – весь рацион питания. Зиму Надя с детьми перебедовала. Весной на втором этаже дома связистов освободилась комната, отапливаемая русской печью. Это же была мечта! Правда, готовить еду приходилось в прихожей на две семьи на керосинке, так это терпимо. Керосин в бидоне в сарайчике, там же дрова на зиму, не дешевые, да за их распиловку и чтобы поколоть – плати денежку. Деньги ей ссуживали Галя, иногда Семён. А когда Вова пошёл в школу, объявился у Нади ухажёр. Намного старше её. Харьковчанин, кому не довелось миновать злого рока. Оговор злыдней, и он – помощник машиниста паровоза, водивший грузовые составы на фронт в Сталинград и из осажденного врагом города в тыл, оказался в северном ГУЛАГе. То была знаменитая 501 —я стройка железной дороги от Обдорска (Салехард) до Надыма. А навстречу, такие же, как он зека, строили дорогу из Красноярского края. Восемь лет лагерей, изматывающая тело и душу жизнь, вернее существование, лишенное намёка на добрые эмоции, разве что копящейся в душе святой ненависти к тем, кто вершил неправедный суд над людьми.
   Выхваченные в вящем сне картины из будущего повергли Миланюка в уныние. Человек земли южной, украинской, привыкший к хорошему климату, не знавший особых притеснений от власти польской, разве что там в ту пору не было в чести православие, даже близко не мог себе представить, каким унижениям подвергнутся его родные и земляки.
   Он проснулся не от холода, а от того, что увидел мысленным взором. И остро ощутил, как могли бы с ним поступить бойцы нкэвэдэ, послушай он своих товарищей, оставшихся в охотничьей избушке. Если они оказали малейшее сопротивление, то вряд ли остались в живых. Однако, их схватили врасплох, полусонными, уверенными, что никто за ними не полезет в гору в холод, в мрак. В дальнейшем, боясь за свою шкуру, они выдали Александра, назвав его фамилию, и откуда он родом. Хотя знали, что вдовушка, приютившая Миланюка, сразу после войны оформила на Александра в сельсовете, благодаря родичам и оторванному от её хлева крепенькому кабанчику, гражданские документы, оставшиеся от мужа. И Александр обзавёлся новой фамилией – Зятько.

В горном хуторе

   Рассвет набирал силы, когда он выбрался из пещеры и взял курс на макушки – крыши хутора, пригнездившегося рядом с границей. Здесь вёл своё хозяйство дальний родственник бывшего унтер-офицера Себянского, его давнего приятеля по Ярославлю и встречам в мирное время на ярмарках Польши и Венгрии.
   Хутор так себе, небогатый, средней руки. Дом Ярослава стоял на вершине небольшого холма, почти в центре селения. Когда он вошёл во двор, хозяин появился на крыльце дома.
   – О, Александр Пантелеевич! Сколь лет, сколь зим! Года с тридцать восьмого не бачил тебя. Никак на ярмарке в Варшаве виделись?
   – Здоровеньки булы! Ото же, именно в Варшаве. Добре мы свой товар сбыли. Да и повечеряли хорошо.
   – Проходи в хату, друже, будь ласка. И что тебя с Волыни занесло в нашу глушь?
   – Увы, давно уехал с родных мест. Житья не стало никого от советов. Семью сослали в Сибирь, а я вынужден был скитаться. Подался в Закарпатье.
   Переговариваясь, они вошли в дом. Радушно встретила гостя и хозяйка, заспешившая выставить на стол угощение. Была и жгучая горилка. Пообедав, друзья уединились в маленьком кабинете Ярослава.
   – От тут и подбиваю дебит с кредитом, – улыбнулся хозяин. – Война спутала все карты. Обнищал народ, оголодал. А ещё житуха пошатнулась после прихода красных советов. У нас тоже начали в сёлах сгонять людей в колгоспы. Так у нас хутора не ахти какие, да и всё в разброс. А где и сотворили такое, так толку на грош. Каждый давно живёт сам по себе. Многие мужики извечно уходят чёрт те куда на заработки на многие месяцы. Да слухи упорные бродят, шо нкэвэдэ перетряхивает всех.
   – Как, Ярослав, далее думаешь жить? В Россию не подашься?
   – Да что это! Она аж до Волги была под немцем и вся в разрухе. Рукой подать до Венгрии или Австрии. Не сегодня, так завтра нагрянут вояки. Готов в путь, хоть сейчас. Прикинул: не дадут вольно жить, торговлю вести. Пока в руках и ногах сила, буду искать добрую долю на той стороне. Завтра вот снимаюсь со двора.
   – А семья как?
   – Наталка справится с хозяйством. Скоро уйдёт к дедам в Черновцы, где дети наши. Я как устроюсь где, так дам весточку, чтоб готовились перебраться ко мне. Пока за домом и добром присмотрит соседка – вдовая бабушка. Уговор с ней имею добрый.
   – А ты, Александр?
   – Думал сховаться в Одессе. Узнавал некогда, где-то там после гражданской войны осела было семья моего бывшего командира, полковника, замечательного человека, погибшего в Сибири в гражданскую. Ему я многим обязан, и просто должен помочь всем, чем смогу. Там же сейчас, к слову, твой братыш двоюродный. Помог бы он мне на первое время с жильём. Да мысль эту отставил. Несподручно, далеко, не доберусь туда. Многие с Волыни у энкавэде под подозрением. Вот думаю, как быть.
   – Что долго голову ломать. Давай со мной в загранку, пока граница не на замке. Вдвоём попытаем счастье. Всё легче. А там, как будет. Понадобится обратно придти, так мне все тропинки знакомы. Сейчас, слышал, войска советов разворачиваются, ставят заставы по границе. Как бы под их горячую лапу не попасть.
   – Будем, видать, с тобой рука об руку. Вдовушка, моя друга жинка, с детьми не пропадёт. Оствил ей запас денег. Да и есть куда податься, в райцентре у неё добрые родичи да свояки. Надо, Ярослав, пробовать новую дорогу в жизнь прокладывать.
   – Тогда будем топить баньку. А на завтра и в путь-дороженьку.
   Уже за полночь друзья угомонились и легли спать. Громкие удары в дверь подняли Ярослава на ноги.
   – Отворяй же! Бисов сын! – слышался голос односельчанина.
   Щёлкнув железным засовом, дверь подалась в прихожую. В лёгком полушубке, с автоматом на плече и с карабином в правой руке ввалился Сенька Торфяной. Сдвинув папаху на затылок, зло крикнул:
   – Чего раззявился! Наши, Жигмунт и Сандомир, сюда летят. Скоренько поднимай гостя с постели. Надо рвать в горы. Со стороны урочища к нам прут энкаведэшники! Вот-вот нагрянут. Набивай мешки заплечные, рюкзаки провизией. Я иду, гляну, где наши.
   Ярослав растолкал Александра, пояснил, в чём дело. Собрав оружие, патроны, набили свои рюкзаки провизией. Вдали слышался лай растревоженных собак.
   – Давай, Сашко, пока почаёвничаем. Вот мёд, домашняя колбаса, сальце, паляныца. А то на голодный живот в гору бежать – не с руки.
   Едва они успели позавтракать, в хату ввалились трое хуторян.
   – Ярко, некогда чаи гонять, – отмахнулся от предложения хозяина сесть за стол Сенька Торфяной. – Запирай хату и мотаем. Один отряд из пяти человек ушел в другую сторону. Наша пятёрка идёт в гору.
   – А там? – поинтересовался Александр.
   – Там видно будет. Станут краснопёрые наседать, уйдём к венграм.

На горной заставе

   Они уже были на пол – пути к горной заставе, бывшей некогда русской погранзаставой, когда в хутор въехали грузовики с солдатами.
   – Жаться всем до валунов, кустарника! И чтоб ни звука, – приказал Торфяной. – У нас в запасе с час, пока хватятся, что на хуторе нет мужиков. И обязательно вынюхают про наши пятёрки. К тому времени мы займём заставу. Вперёд.
   Первым ступил на территорию заставы Ярослав. Вытащив из вещмешка бинокль, направился к смотровой вышке.
   – Ты не маячь там! – предупредил его Сенька. – Гляди мне, чтоб не было бликов. И сразу докладай, что там и как.
   – Хорошо, старшой. Не подведу.
   Хуторяне достали из вещмешков по здоровенному ломтю хлеба и кругу домашней колбасы. Александр последовал их примеру. Осторожно спустившись на землю, к ним присоединился Ярослав.
   – Не темни, сказывай! – велел Торфяной.
   – Красняки разделились на две группы. Одна из них прёт к горе.
   – Много их?
   – Порядком. Мабуть, полурота, два взвода будет.
   – Таак, – начал вслух размышлять Торфяной, – до потайной тропинки к границе дойти не успеем. Достанут. Будем принимать бой?
   В ответ – молчание. Минута бежала за минутой, но никто не проронил ни слова.
   – Не сдаваться же! – зло бросил Сенька. – Они никого не щадят. Нас немного, да сдержать их сможем. Вокруг тут осыпи, провалы, обойти заставу трудно. Моё предложение такое. Ручных пулемётов у нас два – у меня и Жигмунта. Я устраиваю ячейку вон у того валуна. По правую руку, чуть выше меня, за тем крепышом осколком быть Жигмунту. Мы простреливаем все подступы к заставе. Выше его и правее на полста метров – Сандомир. У него два автомата, винтовка и гранаты. Выше и левее меня на полста метров – засядет Александр. У него автомат, винтовка и ружьё. За ходом боестолкновения станет следить в бинокль со двора заставы Ярослав. Он нам хорошая подмога, два автомата и винтовка. Плюс гранаты. У каждого из нас наганы и пистолеты.
   Брать каждому своё военное снаряжение. А ещё трохи еды, воды и фляжку с горилкой, но не злоупотреблять, хлебать для храбрости. Ярославу координировать огонь. Какие сигналы все знаете. Держим оборону. Перемещаемся по мере надобности. Каждый намечает свои рубежи на случай отхода. Их тоже подготовить. Не дрейфь, хлопцы. Продержимся до темноты, а там на тайную тропу и к границе. С богом!
   Передышка длилась менее двух часов. Когда зелёные гимнастёрки приблизились на расстояние, пригодное к бою, Торфяной пустил короткую очередь из ручника. Движение противника прекратилось. Солдаты рассыпались веером между камней. Тишину прервал рупор-громкоговоритель:
   – Хуторяне! Пока не ввязались в сечу, и не пролилась кровь, предлагаем сдаться. Перед вами воинское соединение, прошедшее войну. Гарантируем жизнь! В противном случае вначале заговорят наши миномёты. Спускаться с поднятыми руками. Ждём четверть часа, пятнадцать минут.
   Торфяной дал условный сигнал: стрелять по его команде длинными и короткими очередями в сторону врага. Тишину прервал громкоговоритель: «Чтобы не сомневались в присутствии миномётов, пошлём пару подарков в направлении конюшни, сама застава нам ещё сгодится». Кто бы мог подумать, что один из снарядов лишит жизни Ярослава. Из конюшни был хороший обзор, бинокль помог ему высчитать точное число нападавших. Он открыл дверь, подставил лицо солнечным лучам. Миномётный подарок буквально его растерзал. Нервы Семёна не выдержали: его ручной пулемёт выплеснул горячую струю огня, и что было сил – швырнул в сторону противника ручную гранату. Завязалась ураганная перестрелка. Заглох автомат Сандомира. Шквал выстрелов внезапно стих. Ожил рупор красноармейцев:
   – Среди вас есть Александр Миланюк, бывший поручик Сибирской добровольческой Армии. Это говорит его знакомый. Я пилот, помог тебе, Саша, в двадцатом году выбраться из зимней тундры на аэроплане в Котлас. Потому, что ты был моим другом на австрийском фронте в первую мировую войну. Мы предлагаем тебе и твоим собратьям сдаться. Война закончилась уже не первый месяц. Довольно крови. Выходите из укрытий с поднятыми руками. Жизнь всем гарантируем. В течение часа можете свободно общаться, мы засекли ваши укрытия. Ждём разумного ответа на наше предложение. Я особо уполномочен командованием вести с вами переговоры, Итак, вам час на раздумье.
   Торфяной дал сигнал Жигмунту: ко мне. Тот ползком и мелкими перебежками достиг цели.
   – А где Сандро? Что с ним?
   – С ним не всё в порядке, ранен крепко. Обездвижен.
   – Слухай меня во все уши. Нельзя терять время. Ты в курсе, что все схроны в нашем районе лежат на мне. Там многое кой-чего есть. Даже походная типография. Это наша надежда победы за свободную нэньку Украйну. Мы будем передавать свой опыт молоди, нашим хлопцам, мы постепенно будем разжимать лапы москалей у горла отчизны. И всё равно освободим её. Мы с тобой должны вырваться из лап краснозадых. Отпустим к ним Миланюка. Пока они будут цацкаться с ним, мы будем далеко. Я знаю тайный ход к венгерской границе. Пока она без охраны. Наше спасение за кордоном. Вот с той скалы видно всё поле схватки. Там и есть тайный колодец – ход, откуда близенько до венгров. Вход в пещерку давно заминирован, они там крепко побьются. Мне проход туда знаём. Швидче ползи к Сашко и гони до мене. Жди меня в его окопе.
   Скоро приполз Миланюк.
   – Молодец, – похвалил Торфяной. – Значит так: они тебя не тронут, раз у них твой дружок.
   Заметив негодующий жест Александра, дескать, да какой он мне друг. Продолжил:
   – Жми к ним без оружия. Тяни время, пускай в уши труху, мол, мешкают други, боятся. А мы уйдём. После, дай бог, как-нибудь свидимся. Всё, Ляксандр, до побачення.

Пуля-дура

   Пока Миланюк с поднятыми руками медленно и осторожно, как велел старшой, спускался с горы вниз, два боевика, ловко маневрируя среди камней, все ближе поднимались к заветной скале. Конечно, наблюдатели красных видели всю их передислокацию, но не тревожились – далеко им не уйти. Навстречу сечевикам с тылу по горухе уже шли солдаты. И с флангов потихоньку поднимались вверх энкевэдэшники. Меж тем Семён и Жигмунт скрылись за утёсом. Торфяной провёл соратника к колодцу, поднял крышку и велел спускаться вниз, а потом по правому штреку продвигаться вперёд. Сам выскользнул из пещерки, взвёл курок винтовки с оптическим прицелом. Из группки красноармейцев навстречу Миланюку выбежал офицер в полковничьих погонах, приобнял его и слегка развернул, как бы защищая от горного ветра и всматриваясь в лицо. На взгорье сухо щёлкнул курок, в мгновение ока полковник завалился на бок. Боевик шмыгнул в пещерку, спустился на шаг по лестнице, захлопнул крышку. Среди энкэвэдэшников случилось то, на что он и надеялся.
   – Сволочь! Бандитская морда! В твою мать! Так вот зачем ты шёл к нам сдаваться! Чтобы убили нашего полковника! – Орал капитан, и на взлёт выпустил несколько пуль из нагана в Миланюка. Одна ударила под сердце, две в плечо. Александр уткнулся лицом в мелкий гравий.
   – Дышит ещё, – заключил старшина-фельдшер.
   – Срочно в палатку! – Скомандовал капитан НКВД. – Мы вытряхнем из него всё о местных бандеровцах и их схронах. Шкуру с него спустим! На ноги тварь эту поднять!
   Пуля капитана срикошетила от медальона, в котором между двумя золотыми червонцами царской чеканки было вложено аккуратно свернутое, коричневатое от времени, небольшое фото всей его семьи. Их пятеро крошечных фигурок. Вот он, рядом стоит младшенькая Галинка, она держит букет цветов, плечом к плечу с ней – его жена Марта, сидит, как и он, на стуле, её рука покойно лежит вдоль левого бедра. Эти его девочки в нарядных белых платьях с бантами. Он в праздничном тёмном костюме, белая рубашка, темный галстук, Стоят – дочь Надя в темном платье, студентка учительского института, рядом с ней в костюме и белой рубашке его средний ребёнок – сын Сема. А прошло-то всего ничего: фотографировались накануне проклятой войны.
   Лечение было не простым. Отрикошетившая пуля нанесла множественные ранения грудной клетки, ранение левого плеча лишало руку подвижности. А первые допросы пошли недели через две, как попал в госпиталь. Как страшного преступника, по вине которого убили полковника, его охраняли днём и ночью. От него ожидали получить важные сведения. А что он знал? Имя местного сотника известно каждому. О схронах не имел ни малейшего представления. Его, как бывшего поручика белой гвардии, просто включили в реестр запасников, которых при случае можно привлечь к выполнению заданий. Но он себя в этих местах ничем не проявил. Просто жил с вдовой, она принесла ему, что называется, в подоле – мальчишку. Александр содержал хозяйство, обеспечивал новую семью всем необходимым для жизни. В больнице, пока был слаб, его не пытали. Однако грубо намекали: дойдёт дело и до этого, если не одумается и не выложит всё, что знает о местном подполье. Ему исполнилось полста. Старого сечевика, каким он значился в реестре, да получившего тяжкие раны в бою, свои решили выручить. Тем более, что ребёнок сроднил его с половиной села и ближних хуторов. Да и просто боевикам нужна была для подачи «наверх» любая мало – мальски стоящая акция. Сестрички подлили в еду охраны снотворное. Остальное – дело техники. Он знал, что жена из Черновцов переехала к родичам в Дальний хутор. Её тут знали по первому мужу, и ничего о втором замужестве не слышали. А родичи никому – ни гу-гу. Это на деньги Александра она приобрела у бывших хозяев заброшенную хату. Денежки у вдовы водились, а потому и хату работники отремонтировали, и подворье привели в порядок. В хозяйстве завелись козочки, свиньи. А тут вдруг объявился пришлый человек. Очень дальний её родич, как она рассказывала своякам. В работники, дескать, напросился. Она его приняла. Звала мужчину Славик. Видно было, что он обожал детей хозяйки, особо баловал мальца, с которым был охоч ходить по ягоды и грибы, порой и на рыбалку. Никто её не осуждал. Нужен ведь бабе мужик. Иногда к нему поздними тёмными вечерами внезапно захаживали незнакомые люди. Покупали хлеб, козье молоко, свиное сало. И уезжали восвояси.

На краю вечной пропасти

   А беглеца искали повсюду. И в этот хутор приехал уполномоченный властью человек с двумя охранниками. Подворный обход с дотошными расспросами ничего не дал. О новом жильце вдовы никто толком ничего не знал. Работает и кормит семью, ничем не выделяется. Ничего непонятного за ним не замечали. Живёт, как все. Недавно куда-то уехал на заработки. А это надолго. Подкатилы пытались обрисовать внешность беглеца из госпиталя, да ничего общего с жильцом вдовы, кроме – среднего роста. Энкаведэшники решили: утёк Миланюк в подполье, где-то по лесочкам рыскает. На всякий случай ввели должность почтаря, выделив ему задрипанный велосипед. А некий мандат, глубоко спрятанный в ватнике, позволял ему даже требовать с человека документы. Пока он этой бумагой не пользовался. Однажды лунной ночью, возвращаясь «с рыбалки», заметил у дома вдовицы некое движение. За оградой хаты стояла подвода, люди, тихо переговариваясь, распрягали лошадь, заносили в хату мешки с неким добром. Была не была, а вдруг: и почтарь на велосипеде ну в райцентр. В грузовик, набитый солдатнёй, посадили и его с велосипедом в придачу. Первым важный транспорт заметил пастух, сгонявший с подпаском и сворой собак в стадо коров и всякую крестьянскую живность – коз, овечек.
   – Тоха, – позвал он паренька, – мчи к старшине хутора Гулько и к вдове, предупреди. Живааа!
   Когда машина вступила в пределы хутора, народ был на ногах, кое-кто готовился к встрече гостей. Но не в хате вдовы. После ночной попойки и сытного ужина в спальне в обнимку лежала хозяйка с якобы новым своим работником, а в горенке похрапывали два гостя. Благо вечером хозяйка увела детей к бабушке, у которой при случае их оставляла. И ей, вроде бы, не о чём было беспокоиться. Меж тем, солдаты окружили несколько домов, что были на подозрении у почтальона, в их числе и хату вдовы. Собаки злобно взлаяли, рычали. Автоматная очередь сразила одну из них, а сучка и щенок, жалобно ворча, залезли под хлев.
   – Открывайте хату! Нето всё порушим! – кричали солдаты, колотя прикладами автоматов в дверь, а остальные, с десятка полтора, окружили дом.
   На крыльцо в ночной рубашке выскочила хозяйка.
   – Что ж вы творите, злыдни. Гости с устатку спят. Что им сказать?
   – А ну, пошла вон, за ограду! Спрашивалка заедрёная!
   Её вытолкали за изгородь. Пять солдат ввалились в хату. Троих мужиков, силой поднятых с постели, заставили предъявить документы. Всё бумаги оказались в порядке.
   – Кто из вас мужик вдовицы?
   – Нет таких, – дружно ответили мужчины.
   – А работник её кто?
   – Так я, Зятько Славик, – представился Александр. – Документы ж смотрели.
   – Молчать! – рявкнул старшина. – Всем одеться и за мной.
   Возможно, всё бы обошлось, да у одного гостя «вдовы» карман брюк прошёлся по спинке железной кровати. Звякнуло. Старшина потянул оттопыренный карман. Автомат, взброшенный было на плечо, в момент в его руках. И нервы гостя подвели. Мгновенно выхватив наган, он выпустил всю обойму в проверяющих. На пороге комнаты возник солдат с автоматом наготове. Охнул, не успев нажать на курок. Оставшиеся во дворе солдаты начали дружно поливать огнём из автоматов окна хаты. Вооруженные до зубов боевики выбрали позиции для ответного огня. Двое орудовали в хате, Миланюк с ручным пулемётом засел на чердаке. Двор был очищен от нападающих. Но рать их вокруг дома росла. Две гранаты, брошенные в окна, уничтожили двух сечевиков. Поскольку с чердака продолжался отчаянный стрёкот ручного пулемёта, кто – то подал идею – поджечь хату. Да это было ни к чему: снайпер, устроившийся на чердаке соседского дома, поставил последнюю точку на жизненном пути Миланюка. Его тоже хотели было свалить в овраг и засыпать землей, как двух других, а он, не подававший внешне признаков жизни, тем не менее, был ещё жив. Его тело бросили в телегу и направили в райцентр – в больничный карцер. Два грузовика с солдатами, впереди и сзади повозки, сопровождали тело бандита, за кого они принимали его. Теперь, если останется жив, быки выжмут из него все сведения о подполье, а потом и шкуру спустят. Тело Александра ничего не ощущало. Внезапно он увидел, что почему-то всё происходящее вокруг него он рассматривает как бы сверху. Вот курят самокрутки солдаты, переговариваясь, как они дали жару этим бандюгам. А его тело лежит на хилой соломенной подстилке на телеге.
   Но вдруг его куда-то потянуло вверх и в сторону. И он в неком пространстве. Будто щёлкнул выключатель, вспыхнула цифра 1950. Он увидел городок на мысу. Обдорск. Как душа могла запамятовать годы гражданской войны, как он, поручик Добровольческой армии, выбирался оттуда зимой с отрядом бойцов на нартах, как охотно подчинялись каюрам неприхотливые олени. И лет минуло сполна, а городок тот его душа признала без труда. Она проникла на главпочту, где за окном оператора его старший ребёнок – дочь Надя. Потом умчала к госбанку, где рядовым счётным работником младшая дочка Галинка. А вот улочка деревянных домишкек на взгорье, где в одном из них, рассчитанном на несколько семей, ютились в комнате дорогая Марта с Галей и её мужем. Повидавший лихие северные времена ветхий домишко, почти по окна утонул в утрамбованной земле, чтобы зимой не пробирал жильцов ветер и полярный мороз. Тут на тебе: выскочил на крыльцо внук Вовка, пережёвывая вкусный бабушкин блин. Каким-то неведомым образом он, пылинка мироздания, знал, что тот нынешней осенью непременно пойдёт в школу, хотя ему не было полных семи лет.
   Щёлкнул выключатель: вспыхнула фиолетово цифра 1951. Беда: умерла его внучка Валя. Рвёт на себе волосы Марта, в отчаянии Галя и её муж Григорий. В тот редкий жаркий летний день Марта пекла блины. Заскочила к ней поболтать соседка. И наполнилась комната прогорклым чадом от пригоревших на сковороде блинов. Соседка ускользнула к себе. Марта открыла окна, дверь, чтобы скорее избавиться от дыма. Пока она туда – сюда металась, моя ещё и сковородку, проснулась в люльке Валюша, закашлялась от чада, разметалась, голое тельце обдувал сквозняк. К вечеру девочка заметалась, маленькое тельце просто горело. «Скорая» приехала в полночь. Пришлый народ, направленный сюда на поселение с южных окраин страны, не радовал медиков здоровьем, они его подорвали на Крайнем Севере, живя в тяжелейших условиях, работая на самых трудных производствах. Так не стало махонькой девочки, внучки деда Александра.
   Новый щелчок: тревожно замигала цифра 1953. Он увидел берег скованной льдом речки и как его внук Володя, гонявший на коньках– снегурочках, ухнул в прорубь, в которой недавно бабы полоскали бельё. В нём едва теплилась жизнь. В больнице внука едва выходили. И, наверное, не без помощи его Ангела-Хранителя.
   Сработал выключатель: кроваво-розовыми блёстками заиграла цифра 1955. Надя, она заместитель начальника почтового отделения большого промышленного посёлка, без мужа с 1948 года, он уехал в отпуск на родину и не вернулся в семью. У неё четыре года муж Пётр, помощник машиниста паровоза, репрессированный в войну, и двое детей от перового брака– Вова и Юлий. У них гостит Марта. Кто-то с поезда пришел в дом и передал ей письмо. Он видит горько рыдающими Марту и Надю. Его Марта, прижимая письмо к сердцу, со стоном, всхлипывая, произносит:
   – Они його вбылы! Вбылы!
   Загорается новая цифра – 1956. Семья Нади впервые приехала в Киев к брату Петра – Павлу. Праздничный стол в огромной комнате Павла, ответственного работника НКВД, за ним гости и семья Павла – его жена Люда, сын Дима и дочка Лариса. Во дворе к играющим детям подошла Людмила, жена Павла, она просит Володю, как самого старшего из ребятишек, сбегать в ближайший хлебный магазин, он в соседнем доме, за паляныцей. Вручает ему ключ. Выполнив просьбу, он, открыв входную дверь, слышит из распахнутых дверей гостиной голоса отца и его брата Павла.
   – Браток! Так какие же муки тебе довелось испытать за колючкой. Неужели ты ни с кем из освободившихся из неволи не мог передать мне весточку? Те бы просто могли на свободе послать письмо по почте. Да мог бы просто из лагеря на киевский НКВД выслать на меня своё письмо, оно бы дошло, уверяю тебя. Неужели бы я тебе не помог?
   – Павло, так какие же были времена! Я знавал там больших людей, которых сажали ни за что, просто они были родственниками тех, кто попал в беду, и нередко близкие люди почти не общались. Их закрывали за решётку, наверное, для профилактики, что ли. Потому я везде в бумагах писал, что круглый сирота.
   Так Володя впервые узнал, что его приёмный отец – бывший зек.
   Вот Павел поднимается и с рюмкой красного вина говорит тост. Душа Александра Миланюка похолодела: перед ним стоял тот, кто выстрелил ему в сердце, когда снайперская пуля Торфяного свернула свиток жизни полковника, его некогда друга – красного лётчика, в прошлом нижнего чина русской армии на австрийском фронте – Семёна Хмелько.
   Александр каким-то образом знает, что через полторы недели семья Нади поедет на её и его родину, в Волынь. Александр будто впал в забытьё. Душа его улетела в Ковель, где семья Нади после Киева остановилась на недельку у родной тётки Оксаны, с которой его дочка не виделась с лета сорок первого года. И перед взором его души будто кадры кинохроники. В один из дней за вечерним столом ожидают на ужин Петра. Он с утра ушёл в город на рынок и до сих пор не вернулся. Так и не дождавшись его, хозяева и гости вечеряют. Все готовились ко сну, когда Петр наконец-то открыл дверь хаты. Лицо его – белее полотна нового рушника. Взрослые вполголоса о чём-то переговариваются. Утром Слава, сын тёти Оксаны, шепнёт Володе, что Петра увозили в лес бандеровцы. Потом отпустили.
   Снова щелчок: алеет 1958. Семья Нади вновь в Киеве. Он, его душа, знает, скоро ей в Западную Украину, в Волынь. Оттуда они отправятся поездом в Москву, а далее – на Север, где живут. А в Москве у Петра с семьёй и его бывшего лагерного друга Виктора, видного специалиста – железнодорожника, встреча в одном из лучших тогда ресторанов города – на природе, у пруда.
   И вот включение: год 1960. Он видит внука Володю, тот едет сдавать экзамены в институт. Что-то мешает ему заглянуть в далёкое будущее своих детей и внуков. Лишь ещё одна картина: из поездки на дальнюю станцию вернулся Пётр, Надя протягивает ему телеграмму. Весть трагическая – умер Павел. Петр без сил опускается на диван: не смог проводить в последний путь родного человека. Крошечная субстанция Миланюка снова будто холодеет: в руках Петра, мужа его дочери Нади, фото Павла. Этого мужчину его душа уже ранее видела в Киеве, он тот капитан НКВД, что выстрелил ему в сердце, когда пуля украинского сечевика оборвала жизнь полковника Степана Хмелько – его фронтового друга по Первой мировой войне.
   И мчит стремглав душа Александра в своё тело. В скорбные дни его кончины она непременно должна быть с ним. Там, внутри застывшего тела, чтобы после уйти в неизведанный туннель, ведущий к звёздам.

Рассказы

Скрипач Гоша и другие

   Сколько лет было этому неказистому особняку, знали только старожилы Чудинска. Темно-коричневые от неустанного дыхания времени сосновые бревна и маленькие окна-бойницы дома оберегали от любопытных взглядов жизнь обитателей восьми квартир. Кто-то нарек здание «пупчудой», наверное, в знак того, что стояло оно почти в центре города-невелички. Фасадом, скрытым кронами тополей, берез и ветками тонких рябин, дом выходил на центральную улицу – Смешляковскую, названную в честь первого старожила охотника-промысловика. Двор его отгорожен от мира щелястым и занозистым забором. За ним укрывались разные постройки: сараи-дровяники, бревенчатый массивный гараж связистов, прескверная уборная, сбитая из обомшелых досок, квадратный хлев, куда едва помещалась корова многодетной тетки Оксаны и десяток ее же кур-несушек, а также несколько песьих будок, голубятня и здоровенный сеновал какой-то артели, невесть как возникший тут. Забор заканчивался обрывистым оврагом, перерезавшим Чудинск почти напополам. Весной и осенью в овражине пенилась речушка-грязнуха, начисто пересыхавшая в жару. В овраг население сносило всякую рухлядь и потому пещеры, вырытые ребятней для своих штаб-квартир, были оборудованы по их разумению на славу: в каждой свой столик с подпиленными ножками, скамейки, а то и колченогие стулья-развалюхи, кастрюли дырявые вместо барабанов и всякое барахло, не нужное люду.
   Провинциальный Чудинск существовал благодаря деревообрабатывающему комбинату, речному порту и железнодорожной станции. В центре этого городка на втором этаже престарого особняка и жила семья скрипача Жоры Скрипника. Музыка – его страсть, увлечение. А работал он в узле связи радиомехаником, в случае необходимости стучал и на телеграфном ключе, чему обучился в армии. Еще в доме обосновались семьи замначальника горпочты, директора коопторга, дежурного желдорстанции, невропатолога, многодетной тетки Оксаны, отчаянного шоферюги татарина Борьки и еще одна – руководителя хитрой артели «Заготбревно».
   Гоша Скрипник с женой Екатериной и дочерью Таней располагали однокомнатной скромно обставленной квартирой, где главным достоянием был солидный комод и огромная фотография еще молодой Кати. Росточка Георгий ниже среднего, круглолиц и полнотел, глаза карие, волосы темные, жесткие, усы щеточкой, на правой щеке пристроилась родинка. Если другие кто в период нервных потрясений покусывали ногти, слюнявя пальцы, то Жора не оставлял в покое усы. Нервозность Гриню одолевала часто: его Екатерина была в Чудинске первой раскрасавицей. И она, поскольку Григорий в художественной самодеятельности при Доме культуры слыл человеком не последним, причисляла себя тоже к миру искусства и оттого, наверное, имела какую – то необычно ладную походку. И все без исключения восхищенно косили глаза в ее сторону, когда она дефилировала с подносом от буфетной стойки через весь зал ресторана в комнату для почетных гостей – местной и приезжей начальствующей знати.
   Соседями у Скрипников были Прошины. Глава семейства Петр Денисович – дежурный по желдорстанции, для многих в городке «свой в доску». В пору летних отпусков на него всегда можно было положиться – насчет билетов, да и вообще человек компанейский, что называется, душа общества. Дражайшая половина его, Анастасия Александровна, возглавляя беспокойный женский коллектив горсберкассы, вырастила Прошину сыновей – Иллариона, по-уличному просто Илька – тихоня, поскольку слыл большим книгоедом, с ним даже здоровались библиотекари, и еще покуда шкета Юлия, так и не ставшего впоследствии Цезарем. Еще нам небезынтересна семья Пудовых. Семен Кузьмич возглавлял здешний коопторг, а его благоверная Лизавета командовала в детсаде ясельной группой.
   Эти три семейства обосновались в Чудинске сразу после Второй мировой. Тогда за мукой рядовое народонаселение выстаивало многодневные очереди, а сахар берегли пуще глаз. Всем чудинцам, почитай, кроме местной «знати», жилось не сладко. Треклятая война оставила городок без мужчин. Вернулись с фронта немногие, одни калеки-инвалиды. Кое-кто из них все свободное время пропадал на базаре, лузгая семечки, вспоминая бои, былую славу. Здесь всегда весело: рвут воздух меха гармоней, неистовствуют разухабистые веселые песни, гомонят зубоскалы. Только нет-нет да и выплеснет где-то на другом конце базара песня чью-то невыплаканную тоску, неутихшую еще боль…
   Не проходил мимо базара ни один горожанин. В магазинах полки от товаров не ломятся, а здесь у частника можно купить все – от ржавого гвоздя и молозива, до американского ленд-лизовского костюма и свиной тушенки. До самых сумерек не затихал тут гомон людской.
   В воскресной базарной толчее и оказались рядышком Танька Скрипник и Прошин Илька. Очутились они в быстроногой очереди, двигающейся к инвалиду на поклон за счастьем: пучеглазая морская свинка всего за полтинник учтиво предугадывала судьбу каждому. Всяк непременно желал получить именно свою бумажную жар-птицу. Какой чудинец не хотел подержать в руках ускользнувшее в войну счастье? Морская свинка калеки выдаст все, как есть. Нет-нет да защемит сладко сердце у какой-нибудь вдовушки, когда прочтет она на четвертушке белого листа, что ждет ее не дождется в дальней стороне принц-молодец, и отыщет он ее всенепременно. И мужчинам хитрая маленькая свинка вытаскивала счастливые билеты. Никого-то не обделял зверек счастьем. Ждали своей минуты и Танька с Илларионом. Они отчужденно молчали. Уже много месяцев, как их родители не здоровались, непреодолимой пропастью между ними – общий коридор. Еще зимой приметливый взгляд счетного работника Анастасии Александровны никак не мог примириться с тем, что поленья у их топки тают быстрее снега. Охапки Петра Денисовича, беремени Ильки и полешек Юлия на вечер не хватало. Заняв боевую позицию у замочной скважины, она внимательно изучала чернильную коридорную темень, вслушивалась в скрип половиц. Улучив момент, Прошина распахнула дверь. Вспыхнул в ее руке луч фонарика, и в его свете предстал с растерянно-растерзанной улыбкой на подрагивающих губах Гоша Всеволодович. Он стыдливо прижимал к себе березовые поленья Прошиных.
   – Ах, Анастасия Санна! Прошу прощения, спешу на репетицию. Скоро во Дворце культуры прэмьеэра. А я еще свою партию на скрипке не выучил. Ужас, ужас. Все-таки я – первая скрипка в оркестре, – пятясь, боком приближался Георгий к родному порогу, очаг топился в крохотной прихожей его комнаты. – К тому же мой четырехструнный инструмент высокого теэмбра требует тщательного ухода, нормальной комнатной температуры. А сии полешки? – и он еще крепче прижал к себе прошинские дрова. – Сущий пустяк. Я вам контрамарки достану. Пардон. – И дверь одноактной, как выражался Гоша, комнатушки нахально захлопнулась перед самым носом обескураженной соседки.
   Однако скоро пришел праздник и на улицу Прошиных. В перловый соседский супец, греющийся в коридоре на примусе, Илька для эксперимента опустил стручок жгучего красного перца. И хотя он после отведал отцовского ремня, на сей раз вовсе не жестокого, но за внешним негодованием родителей, наказавших, по жалобе Грини Всеволодовича, «негодного мальчишку», угадывалась радость отмщения.
   Холодок отчуждения между семьями не исчез. Он еще более окреп, став сродни лютому январскому морозу. Его сердитое дыхание особо ощущали Скрипники летом: железнодорожные кассиры, под благовидными причинами, почему-то обслуживали их в последнюю очередь, и места в вагоне оказывались самые незавидные – под боком у туалета. Не брал мир и детей: пятиклассница Танька шлепала на улице детсадовца Юльку, а третьеклассник Илька, паренек рослый и крепкий, таскал ее за косы.
   И вот теперь, переминаясь с ноги на ногу, в змеющейся очереди за счастливым билетом Танька и Илька старались не обращать друг на друга внимания. Их беспрестанно толкали, любопытные напирали со всех сторон, ящик с забавным зверьком и волшебными билетиками казался чудом. Вот, наконец, настала их очередь. Зверек в рыжеватом лоснящемся мехе смешно повел носом, забавно фыркнул и выхватил сложенный крохотный листок для Ильки, через секунду инвалид протянул билет Тане. Они отошли в сторонку, волнуясь, почти одновременно развернули бумажки. Илларион прочел, что его ждет дальняя дорога, неожиданная встреча, аромат моря. Любовь ему принесут на своих крыльях чайки. Но он познает горечь разлуки, а в будущем придет полоса удачи. Тане зверек наобещал соблазны, страсть, долгожданного человека она встретит в дороге, но ей придется испытать горечь разлуки, чтобы к ней пришло глубокое, как впадина в Мировом океане, чувство и ее надежды оправдаются. Краснея и хихикая, они обменялись листками, посчитав их чепухой, и пошли с базара вместе, продолжая по-детски комментировать предсказания морской свинки – невидали и ее хозяина. Остатки лета Илька и Таня уже не ссорились. Они просто подружились. К осени наладились отношения между старшими Прошиными и Скрипниками. Как-то их пригласили на посиделки в одну компанию, и с той поры затаенная враждебность уступила место вполне цивилизованным, приятельским отношениям.
   Но черная кошка вновь перебежала дорогу. Как-то под Новый год Илларион, пользуясь отсутствием старших, отмечавших праздник у друзей, пригласил в гости Таню. Илька выставил на стол угощение: конфеты в фантиках, конфеты-подушечки, дольки лимонного мармелада, несколько ржавых яблок, еще из осенних запасов матери, потому что зимой к ним фрукты тогда не привозили, поставил горячий чай в чашках, расписанных премилыми васильками. Еду ребятишки, дома был и Юлька, стремительно проглотили. Потом завели патефон. Под игривые песенки Утесова Илларион с Таней потоптались по комнате. Осмелевший Илька, он никак уже ходил в четвертый класс, неожиданно даже для себя поцеловал Таню прямо в губы.
   – Во дурак-то какой! – Крикнула та сконфуженно и убежала в свою комнату. На следующий день Юлий наябедничал матери, хотя Илька еще вечером просил его помалкивать и всучил ему жгучую резинку от трусов – для рогатки, о которой малец мечтал. Анастасия Александровна заохала, заахала, побежала в дровяник, где Петр Денисович чистил мороженую щуку. О, того упрашивать не надо: через десять минут расплата настигла несостоявшегося ухажера.
   – Эть, жених, а! Моча, что ль в твоем горшке! – ревел на басовой ноте властный голос дежурного по станции. – Буква гэ ты на лопате! – И кожаный ремень, сохранившийся с войны, опустился на вельветовые штанишки Ильки.
   Нескладной оказалась первая любовь, вышла она Иллариону через мягкое место. Выволочку за «танцы-шпанцы» получила и Таня. Она наорала на мать, ей-то в чем было себя винить. Гоша взял власть в свои руки и проучил свою любимицу «на всю катушку». Но в шлепках Всеволодовича было что-то отрешенное, будто растолкали сонного человека и, не втолковав, что к чему, заставили творить зло, а он не желает, да уступил натиску. Поддался он, подчинился Екатерине, боялся Гоша ее завораживающих насмешливых темно-вишневых глаз, и обожал их.
   Выполнил ее волю, в надежде на восстановление в семье мира. Дело в том, что семейное суденышко Скрипников дало солидный крен после небольшой пробоины, которую уже, кажется, никакие пластыри Гошиного всепрощения не могли залатать. Первая заклепка с обшивки семейной баржонки было сбито давненько. Расшатывались его шпангоуты по всякому поводу, уж таким своенравным характером обладала Катерина. Одна из каверзных пробоин случилась прошедшим летом. Шла Катя по базару с кошелкой. Тут отворилась калитка, ведущая под гору, и, естественно, к улице Подгорной, что начинается у самой пристани, где стоит нахально расшиперясь на высоком помосте, чтобы в половодье не смыло, контора начальника Пудова, срубленная из вековых сосен. И вот низюсенький порог калитки переступила раскрасневшаяся от ходьбы в гору молодая деваха. И охнула Катерина, в креп-жоржетовом, так бабы звали меж собой ту ткань, платье безумной расцветки, в черных лакированных туфлях на высоченном каблуке шествовала ее соседка по лестничной площадке Елизавета Силантьевна Пудова, суженая начкоопторга Семена Кузьмича Пудова. Лизка шла неспешно, горделиво вскинув голову, нарочито плавно поводя узкими неудавшимися бедрами. Это был первый в ее жизни выход в таких обалденных туфлях.
   Лизавета, надо сказать, родом из той же сибирской деревеньки, что и ее Сема. Приехал он год назад на родину повидать своих старичков. Да и приметил Лизу. Приглянулась она ему после пресыщенных городских дамочек и вдовушек районного масштаба. Потому и женился на ней, решив так: хоть и неучена, едва осилила семилетку, правда, по тем временам это было уже кое-что, зато верная, спокойная, ровная по характеру. Неревнивая Елизавета, без продыху сидящая в библиотеке, ломающая глаза над чударнацкими книгами, вся такая вежливая, пришлась ему по душе. На его предложение заключить с ним, горначкоопторга, брак, она откликнулась охотно. Завидных женихов для библиотекарши в их деревне не предвиделось. А тут начальство само напросилось, да еще в город тянет. В доме-особняке некоего когда-то крупного местного купца-воротилы, которого власть советская не пожелала терпеть рядом с собой, все бабские доможительницы дружно окрестили Лизавету «клушей». Она не умела держать своего Семку в ежовых рукавицах, а глаза на юбки были у того масляные, как у кота, объевшегося сметаной. А у нее самой, раззявы, вечно все валилось из рук, то кошёлка выскользнет и на пол вывалится вот такой здоровущий батон вареной колбасы, о существовании которой тогда догадывались немногие, то задерется на лестнице платье, и все ее прелести вот вам – нате.
   И вот теперь, эта кикимора Лизка вышагивала по набитому народом базару во всем новехоньком. Вчера Семен привез ей обновы, сделал сюрприз после командировки в шумный, обильный всяким добром, областной центр.
   – Щеголяй, милаха, – ласково изрек он. – А туфельки, что надо, маде ин уса, мериканские, еще ленд-лизовских поставок. В таких в центре выхухоливаются женки больших начальствующих верхов. Не сведи токмо с ума чудинских мужичков, – шутливо погрозил ей пальцем-сосиской и обул ее бледно-белюсенькие ножки в черные лакировочки.
   После трудового непосильного дня в кабинете подруги, заведующей детсадом речников, она весь вечер тренировалась, как в них, в этих лодочках, ходить. И в воскресенье, посетив Сему, шуршащего бумагами с бухгалтершей, решила продемонстрировать подарок супруга славным чудинцам.
   – Иди, Лиза, пусть тутошние бабенки поскулят от зависти, – напутствовал ее Семен, держа в уме бааальшой плюс по имеющемуся некоему конторскому балансу.
   Шла она по базару хорошо. Весь народ любовался ее лебединой походочкой. Тип-топ. Осторожно переносит тяжесть тела на носок ноги, потом на пятку и этак, легонько, каблучком чуть в сторону. И бедрышком туда же – виль, виль. Шелестит на ветру платье, переливается его замысловатый рисунок, покачиваются бедра, никудышная детородность которых смазана игрой ткани. Загляденье. У многих бабенок Чудинска заныло завистливое сердечко. А Лизка-то вот она. Как идет! Но тут каблучок левой туфли придавил круглый речной голыш, их на базаре вон сколько. Нога Елизаветы подвернулась. Супруга начкоопторга Пудова так нелепо и некрасиво изогнулась, точно ее кто в дугу согнул. Прошла шаг, другой, теперь дурную шутку сыграла правая нога. Лиза еле устояла. А после хоть плач, что ни шаг, то спотыкач и кособочка. Прямо полоса невезения. Базарной толпе, разогретой солнцем и винцом, только и подбрасывай подобные приключеньица: смеется люд, а Лизке горе. Утирает она взмокшее от пота лицо батистовым носовым платком. Да виду не подает, гонор держит. Хоть в мать-перемать про себя эти «лодочки» посылай, а они вон что выделывают. Уже беспрерывно спотыкаясь, пришвартовалась Елизавета к покосившимся базарным воротам, неистово стянула с ног аккуратные лакировочки, и в одних следиках, считай босиком, по щелястым-то тротуарам, что есть мочи, домой. Боже, как ей было легко!
   Туфли мадам Пудовой сразили Катю наповал. Откровенно говоря, Лизку она недолюбливала с сердечной тоской, от того, видно, что нравился ей Семка. Такой ухватистый, такой наглюченький, такой жадно глазами кушающий. Изредка она с ним перемигивалась. Однажды у них чуть было что-то не произошло, дак место для встречи выбрали неудачно – сеновал странной артели «Заготбревно». Только они помиловались губками жаркими, как туда, на сеновал треклятущий, забрела по своим нехитрым собачьим надобностям прижившаяся возле заготовительной конторы шавка-дворняжка. Учуяв недоброе, уж не сено ли пришли покрасть, песик изошелся в захлебистом тявканье. Вечернее небо затемнело. Семен пошел было в атаку, но вскоре ретировался. Пес, прикармливаемый здесь, считал, видать, эту территорию ему подвластной, и не собирался покидать свой пост. Под покровом сгущающейся темноты первым вышмыгнул Семен, через погодя время, следом незаметно растворилась во дворе и незадачливая Екатерина. Ох, как Семка ей по нраву: рослый, здоровый, на голове шапка вьющихся каштановых волос, хищные жесткие усы, большие жадные губы, васильковые глаза, нос подходящий – с горбинкой. Лапы у мужика загребущие, ноги здоровущие. Весь такой! А уж Елизавету Катя терпеть не могла. А что Гошка-то ее? Так себе, кубик с круглым бабьим лицом. Никакой солидности. Да вот любит ее, окаянный, до смерти. А она?
   Замуж Катя вышла по прихоти случая. Росла девчонка в большой рабочей семье. Деньжат, конечно, всегда впритык. Отец ее, мастер на все руки, как-то отправился в пригородный лесхоз подремонтировать забарахливший некий движок. Сделал все по уму. Там оказали ему всяческие знаки внимания. Словом, заманили. Махнул он с семьей в сельцо. Шесть лет промыкалось тут подраставшее диво Екатерина. Не лежало у нее сердце к деревне, манило в город. А уж прописки там нет. Ну вот, едва минуло ей восемнадцать годков, как увлеклась девица приезжим связистом, тот устанавливал новую аппаратуру в радиоузле. Пленил парень Катю виртуозной игрой на скрипке. Двор, куда определили командировочного, соседский, а он, связист со скрипкой, на крылечке по вечерам и наяривает, то весело, то жалобно, то грустно. В сибирской глуши за диво почитался сей инструмент, а обладатель его мнился настоящим кудесником. Заиграет, бывало, в клубе Георгий огненную молдавскую плясовую, взвихрятся кепки парней, замолотят их увитые мускулами ручищи по голенищам сапог, в знак восхищения и одобрения, ладонями со всей силы, – раз, да раз, да еще сколько раз! А жалобные вздохи струн гнут стариков к земле, вышибают из их глаз тяжкую жгучую слезу – кручину по закатившейся молодости, по непосильно натруженной в годы зрелые, в лесах здешних и дальних, спине. Все, казалось, было еще впереди: и время, потаенное гулянками, и труд, вроде, и сносно оплачиваемый, и семья, и дети. И на тебе, все уже и позади, как-то набекрень житуха пошла: деньги шиш кукуют, детки поразбрелись, поразъехались кто куда. Остается огород летом, пасти козу, сена ей на зиму литовкой нашурудить, да вжимать скамейку возле своей изгороди, или пойти на посиделки в клуб, а то и возле него с сельчанами покумекать о чем. Молодежь больше льнула к Грине, не намного он старше их. В общем, люб всем тут Гоша.
   – Ишь ты, знатно скрипует однако, – шептались люди. – Эт, над жежш! Сам скрипач и фамилия евона скрипачная – Скрипник. – Талан ему даден агромадный, – поддерживали другие. – А то бы наша Катря рази бегала за ним, сломя голову?
   Опутала Катерина скрипача своими чарами. Увез он ее в райцентр. Перед самой Отечественной, ну прямо в ее канун, родила она ему девку, нарекли ее Таней. Георгий всю войну прослужил на Дальнем Востоке, ценило начальство военное доброго связиста, при себе держало его. Она ему писала часто. И по той деревенской привычке, когда дают вместо имен забористые клички, или упрощают сложное имя, величала Гриней. Воевал он с ней по этому поводу в письмах люто, ведь знал, что друзья штабисты цензурят цидульки, а после за глаза его, может, и осмеивают. А он как-никак и должность имеет при штабе, и в гарнизонном клубе на скрипочке, знай себе, поигрывает, командиров и их жен ублажая. Кате же хитрости военной службы невдомек: не могу звать тя, мол, Георгием, лучше все ж Гриней. «Жду дорогой Гринюшечка, уж так невмочь, Таньку ращу, тебя дожидаемся». После войны, когда они переехали в другой райцентр – в Чудинск, стала звать, не подумайте там чего, не при людях, запростецки – Гошкой, Гошунечкой, когда обновку вознамеривалась выбить, а при глазах посторонних непременно Георгием. И говорила этак со значением, давая понять, что муж ее не чета, кому ни про что, а первая скрипка города.
   По иерархии местного горузла связи числился Георгий на положении полупривилегированном: как-никак фронтовик, в какой-то военной операции с японцами отличился, награды военные блестят на груди, в порядочности не откажешь – в долг не берет, с людьми не задирается, радиомеханик хороший. Получка нормальная, квартиру по той поре дали уместную его семье. К тому же скрипач. Как ни собрание, так его выбирают в президиум, посекретарить, или просто покрасоваться. Люди «наверху» понимали: интеллектуалов надо беречь, их в глубинке откуда выкопать. Хорошо поначалу жил в Чудинске со своей семьей радиомеханик Скрипник. Но райцентровский ресторан «Причудинская сторона» заколоворотил Екатерину, закружил, нахлебалась она всякого тут. И потускнело жаркое к семье сердце, вымело из своих уголков много добра.
   В тот день, когда Лизавета Пудова опардонилась, дав кособочку в туфлях на базаре, взяла Катя своего мужа на абордаж: доставай-де, где хочешь, лодочки-лакировочки, и чтоб не уступали Лизаветиным, а превосходили их. Гоша, сознавая серьезность ситуации, конечно, в амбицию:
   – Я не торгпред и не торграб! Виданное ли дело, милая Катюша, когда вся наша страна в спецовках и сапогах, засучив рукава, сражается с разрухой, ты ставишь ультиматум, или-или. – Он побегал по комнате, отдышался. И продолжил: – Что будут говорить обо мне, первой скрипке города! Что я, – он усилил тембр голоса, – я! Бегаю по разным там промлавкам в поисках каких – то лакировок! Прости, это не интеллигентно, не актуально, не этично. Не – ээ – эт, – пропел напоследок Григорий, водя указательным пальцем перед лицом созревшей для испепеляющего гнева супруги.
   Натиск его дражайшей половины был сравним с ураганом. Она воздела свои красивые руки к потолку, потом хлопнула прекрасными ладошками – так, как это делает человек в минуты крайнего изумления или негодования – и возопила:
   – Гошшаа! Ты забыл, я всю войну тебя ждала. И я не заслужила несчастных лодочек?! Я тебя приблизила, я тебя и отрыну! Захочу, весь Чудинск будет рыдать у моих колен! Выбирай, скрипач, в едрит твою расхреновину!
   Упал духом Георгий. Дал срочно задний ход. Назвал Катю кисанькой, лапочкой, душечкой. Мол, что-нибудь придумает. Он арифметически точно подсчитал, что старше своей благоверной на девять лет, три месяца и один день. Так что к молодой жене надо относиться беспредельно хорошо. Гоша Всеволодович вступил на тропу войны с продавцами промтоваров. Сперва он сделал круг почета по существующим в городе торговым точкам, разведка принесла унылые результаты: лакировочки отсутствовали с весны далекого тыща девятьсот сорок первого года, не хватало даже рядовой ширпотребовской обувки. Затем Гера сделал ход конем. От своего начгорпочты он случайно услышал, что в доме Пудовых переполох, изревелась Лизка, куда-то задевался из наборчика слонов, вырезанных мастерски из слоновой кости, самый махонький, ее любчик. Он вознамерился изготовить и подарить копию слоненка Елизавете, чтобы этим прельстить Пудова и выцыганить у него женские лакировочки. По секрету всему свету Гриша считался в Чудинске знатным косторезом: он привез с Дальнего Востока, когда еще служил там, сделанные им поделки из слоновой кости и моржового клыка – маленькую игрушечную байдарку, дивную парусную яхту, вмещающуюся на ладони, похожего на беременную женщину ясноликого Будду. А еще, про то знали только Скрипники да Илька Прошин, которому в пору их первой «лебединой песни», после очереди за билетиком на счастье, открылась Таня. Оказывается, Григорий владел самым настоящим пистолетом-зажигалкой из слоновой кости, от которого можно было не только прикурить. В него искусно вделано дуло, оно стреляло крохотными пулями, и с расстояния в метр пробивало фольгу, служащую для хранения в дороге пищи. Таков был этот скрипач, настоящий мастер на все руки. За что его и ценили крупные военачальники, а после и гражданские. Пока Гоша раздумывал, что да как, да надо ли идти на поклон к начгоркоопторгу, тот услал родне в деревню разукомплектованных слонов, а в облцентре приобрел семь новеньких желтых слоников. Георгий решил подступить к Пудову с другой стороны. Выведал, что на одном важном складе, где своего часа дожидалась белорыбица, а еще маринованные огурчики и грибочки, приказал долго жить телефонный аппарат тысяча девятьсот двадцать какого-то года выпуска Это такой большой ящик под орех с ручкой круть-верть. Гоша, встретив на родной лестничной клетке Пудова, изрек:
   – Семен Кузьмич, слышь, в толпе говорят, будто в огуречно – грибной склад нужен телефдиск?
   – Эт, телефоньчик, чё ль? – Семен стал тут же прикидывать, а чего это скрипач пристает, с чего бы? Не прознал ли он о начавшихся было шурах-мурах с Катей? Может, подраться желает? И потом, не особо беспокоил руководителя горкоопторга телефон на складе. Стоит ему чуть поднатужиться, пальцем шевельнуть, как новый аппарат незамедлительно возникнет на том самом месте, куда он укажет.
   – Ну, чего бровищи вверх задрал? – возмутился Георгий. – Забыл пословицу: старшина страшнее генерала. Любой телефон могу записать в отходы производства. Ток так, держись, – ляпнул с дуру и сердце куда-то под носок стоптанных ботинок убежало. А вдруг наябедничает этот Пудов начгорпочте.
   – Ишь ты, страходержатель, командир, едрена вошь, – хохотнул Семен, решив про себя, что откажет этому Скрипнику в любой просьбе, назло откажет, и нету ваших. – Спасибо за напоминаньице, а то запамятовал про тот складок. Забот – во! – и он приставил свою медвежью лапу к горлу. А за телефончик начгорпочте и тебе, извини, не знал, что ты с телофонами связан, большое мерси. Даже очень радостно иметь на одной лестничной площадке такую отзывчивую и доброхотную личность. Бывай. Доставай. Устанавливай. За мной магарыч.
   Правдами и неправдами добывал Георгий новенький, черный, лоснящийся от самодовольства аппарат. Раздобыв его, тотчас позвонил Пудову. Тот сослался на занятость, в отношении установки «адской машины» говорил вяло, нехотя. Выспросить про наличие на промтоварном складе лакировок Гоша не посмел. Тянул резину начгоркоопторга и на другой день. А Грише надо было спешить, Катерина ходила темнее тучи, грозилась, что запишется в художественную самодеятельность, выучит роль несчастной Катерины, что «луч света в темном царстве», и вот тогда ищи ее свищи разве что в областном театре.
   – Уйду на подмостки, Жора! – грозила она. – С моей внешностью мне кругом дорога открыта. Смотри, – говорила Катюша, прожевывая за обедом жесткую минскую колбасу, – без лакировок, я тебе не пара, к чему такая жисть жестяная? Промозгуй!
   После обеда Скрипника вызвал в кабинет заместитель начальника горпочты.
   – Хвалю, хвалю, товарищ радиомеханик. Все мы соседи Пудова, а ведь только вы проявили сочувствие, узнав, как тому тяжко дышится в складе без аппарата. И я такой момент прошляпил. За сочувствие начгоркоопторгу одобряю! Телефон тот черненький, что ты выман… тьфу, выписал, разрешаю официально вынести и подключить в систему Пудова.
   – Так точно! – отчеканил бывший бравый вояка Жора Скрипник. – Разрешите немедля установить аппарат в складе с ценным питательным сырьем?
   «Давай!» – и зам милостиво ему позволил удалиться, мысленно трепеща от удовольствия, как белорыбица, грибочки и огурчики будут его, после звонка Пудову, вечерком ублажать.
   Получив это снисходительное «давай», Георгий пулей вылетел на улицу с трепыхавшимся в авоське телефоном, перемахнул перекресток, умчался под горушку и, благополучно миновав взметнувшуюся было ему навстречу миловидную секретаршу, распахнул обтянутую богатым коричневым дермантином дверь шефа городской кооперации. Пудов лежал на какой-то сводке и чертил на промокашке профили застенчивых красавиц. Ни слова не говоря, потому что это был психологический тонко разработанный Гошей ход, Скрипник опустил перед носом Пудова лоснящийся от самодовольства телефонный аппарат. Семен Кузьмич языком поцокал, покряхтел.
   – Это, сосед, по – мужски. Такой аппарат достоин не склада огуречно-рассольного, а высокого положения. Быть ему отныне тут, на этом полированном столе, ненашенской работы, – со значением произнес Пудов, давая понять, к кому попадет в лапы телефонный диск. – Тебе его, небось, начгорпочты дал? – поддел он Георгия.
   – Хм – хе, горначпочты, – неопределенно хмыкнув, пробормотал Скрипник, в свою очередь, намекая, что и он не последняя спица в большом связистском колесе. – Семен Кузьмич, – продолжил он, удостоверяясь в благожелательном к нему отношении Пудова, – а ведь аппарат, ну, почти копия лакированных туфелек вашей Елизаветы Батьковны.
   – То ись, как это? – не понял Пудов. – Так на магарыч, сосед, не намекают.
   – Какой магарыч? Я тебе сосед, еще зуммер вынес!
   – Чего, чего это?
   – А глянь. Вот на эту кнопочку давнете пальцем и у секретарши сразу звоночек: тили-тили, дескать, дили-дили, дескать, били-мили – зво-оон. Электровызов по-научному.
   Пудов оторопело посмотрел на Георгия. Но отбросил мысль о ненормальном душевно-психическом состоянии соседа по лестничной клетке, и прикинул, что его кабинету не мешало бы обзавестись такой штуковиной, какую он видел у начальствующего состава в облцентре.
   – Не тяни, Скрипник, чего надо-то за это электрочудо?
   – Преодолевая смущение, скажу прямо и безоговорочно: Катька моя помирает без туфель лакированных на высоком ходу. Вот какая к тебе просьбища.
   – Э-эх! Мил-брат, сосед-сват! Богом, главбухом клянусь – нет в моей системе подобных! В области их по великому знакомству добыл. Могу предложить последний крик парижской моды – зимние ботинки на пуговках. Учти, через месяц их днем с огнем не сыскать. Усохнет без оных Екатерина Батьковна.
   Георгию стало плохо. Взглянув на часы, хлопнул ладошкой по лбу, будто о чем-то важнючем запамятовал, заторопился и ушел, что-то бормоча о срочной связи с почтовыми отделениями района. Телефон Гоша устанавливать и не думал. Электровызов он засунул в карманы широких, порядком потертых рабочих штанов. Меж тем Катерину без лакировок лихорадило, над Георгием сгущались черные тучи. Но нимб надежды светил: вскоре в Чудинск заявилась бродячая актерская труппа, и Скрипник во время представления заметил на ножках ассистентши иллюзиониста великолепные, прямо царские, белые лодочки-лакировочки. Выведав, что туфельки принадлежат именно жене фокусника, и что тот коллекционирует занимательные безделушки, Жора решился на отчаянный шаг. Свой хитроумный пистолетик из слоновой кости он бережно достал из заветной шкатулки, смахнул скупую слезу с ресниц своих телячьих глаз, и поспешил в ДК, придерживая вздрагивающей рукой большой нагрудный карман с бесценной кладью. Порог Дома культуры охраняла незнакомая почему-то ему вахтерша.
   – Нааапраасно, мамаша, выросли на моем пути неприступной кручей. Я, товарищ мамаша, во-первых, местный актер, первая скрипка города, а во-вторых, как радиоэлектромеханик нахожусь сейчас при исполнении служебных обязанностей, проверяю проводку. Паар-доон, – протянул Скрипник отчего-то осипшим голосом и отстранил опешившую бабусю. Георгий уже миновал негодующую старушку, но мысленно не был согласен с ее поведением. «Эт, ты, – размышлял он, – якобы, не знает меня. Лукавит старая. Кочевряжится. Первую скрипку не признала, а?»
   Вот и знакомая дверь уборной, где он недавно гримировался, готовясь к роли партизана-разведчика, который, празднуя победу над врагом, наяривает перед бойцами на передовой на скрипке. Гоша дипломатично покашлял. Постучал в дверь. Слышно, как взвизгнули рассохшиеся половицы и надтреснуто – резкий голос пробил дощатую, косовато – сбитую, дверь:
   – Какого! Кого несет еще, ы?
   Жора затаил дыхание. Он впервые стучал в гримерную к настоящим артистам. Почему-то в голове пронеслось, а не покажется ли он этаким назойливым типом, что подумает фокусник, когда он предложит ему поменять пистолет – зажигалку с секретом на лакировки. О, он будет эффектен: небрежно выхватит пистолет, закурит «Казбек», а потом четко так продырявит некую бутафорию пулькою. Скрипник представил, как изумится иллюзионист, как он будет шокирован. А тот уже сердито вопил:
   – Какого черта! Кто там слоняется? Испепелю!
   – Простите, пожалуйста, – просунув голову в открывшийся дверной проем, осторожно произнес Георгий, – мне бы, извините, переговорить с вами с глазу на глаз.
   – Не могу. Автограф не даю.
   – Да нет, товарищ артист, у меня лично персональное дело по обоюдоострому вопросу, – выпалил Гоша.
   – Тирада маловразумительная. Входите, но учтите, более минуты не задерживать. Валяйте же, не то шею прищемите. – И цыгановатого вида человек, взмахнув черной копной волос, сделал шаг назад, пропуская посетителя.
   – Буду краток, товарищ актер. У меня есть одна вещь, а у вас две. Но моя, цимус. Нельзя ли поменяться?
   – Вот как? У меня, вообще-то, вещей хватает. Почему вы обратились ко мне? Разве я похож на шаромыгу?
   – Избави бог, товарищ артист! Такого и в мыслях ни-ни. Я прослышал, будто вы изящные поделки коллекционируете. Не бойтесь, не бойтесь, – скороговоркой прошептал Георгий последнюю фразу, уловив протестующий жест фокусника, – я не из милиции. Я – связист, еще скрипач в нашей городской худсамодеятельности. Я вынужден пойти на это.
   И тут Гоша проделал все, что задумал. Выхватил из нагрудного кармана пистолет – зажигалку, прикурил папиросу «Казбек», затем пробил пулькой валявшуюся на гримерском столике фольгу от шоколадки. Потому, как антрацитово-ярко полыхнули глаза иллюзиониста, как тот стремительно хватанул руку Георгия с зажатым пистолетиком, ему стало понятно, что дело выиграно, первый раунд за ним.
   – Где украл? – выдохнул актер.
   – Паар-до-он, цену сбиваете? – с достоинством парировал Георгий. – Я первая скрипка этого города. Я лично произвел на свет это сокровище, произведение искусства. Та-ак-то, – назидательно протянул он. – Сим делом балуюсь с малолетства. Счас только слоновую кость раздобыть трудновато. Сами сознаете, моей безделице цены нет. По нужде решился на такой шаг. Так, согласны на обмен?
   Артист повертел в руках пистолетик и сокрушенно сказал:
   – Да, занятная штучка. Вещица, несомненно, стоящая. По карману ли она мне?
   – В деньгах не нуждаюсь, – гордо ответствовал Георгий. – Туфли мне надо. Белые лодочки-лакировочки вашей жены.
   – Ттту – фф – фли? – заикаясь спросил фокусник.
   – Да. Туфли. – Подтвердил Скрипник. – И только те, белые.
   – Господи! Да на что вам дамские-то?
   – Как это! – вознегодовал Гоша. – Как это на что? Да моей половине, супруге, значит.
   – Ах, вот что, – облегченно вздохнул актер. – Только где же я вам раздобуду их, милейший? Разве у местной торговой знати?
   – Хэ– эх, я б у наших торглюдишек давно достал, – небрежно процедил сквозь зубы Жора. – Лишь туфли вашей жены выручат меня. Такие обстоятельства. В обмен, конечно, на мой пистолет-зажигалку.
   – Друг, дорогой друг. Я опечален, сконфужен. Ты пришел ко мне в суровый час. Я гол, как сокол. Пока я днем устраивал дела моей труппы, моя Сонька, в подмышку ей ежа, смылась, прихватив и лакировки, и вещи, да не только свои, да еще и мой порядочный денежный кус. Вот только созвонился с областным аэропортом. Улетела моя птаха с залетным тенорком, зверь ее задери. А может, как-нибудь без туфель…
   Георгий не дослушал тирады несчастного фокусника, пихнул дверь ногой, та жалобно взвизгнула и выпустила Скрипника на свободу.
   Спустя месяцы, на новое восьмое марта, появились у Катерины белые лодочки-лакировки, о которых она мечтала. На законный вопрос мужа, откуда она их достала, скромно промолчала, сделав отмашку рукой, дескать, не лезь в бабьи делишки. С той поры их семейное суденышко трещало по всем швам. Екатерина после ресторанной службы где-то допоздна засиживалась, а Георгий лишь причитал, обвиняя супругу в неблагодарности:
   – Тварюха ты, шельма. Я тебя от деревенского корыта отодрал. Я тебя в люди вывел! А что взамен?
   А когда сошел с полей весь снег, и иссякли ручьи, отдавшись без остатка речке Чудинке, и когда устроились на гнездовья птицы перелетные, пропали из города в одночасье Екатерина Скрипник и начгоркоопторга Семен Пудов. Люди недоумевали: как такое могло случиться, почему распались две такие крепкие семьи? Ну, Катька, товарищ рядовой, обычная официантка. Правда, дочь у нее растет, как ей теперь будет с папашей своим житься, надо и еду приготовить, и постирать, да мало ли чего девчонке – подростку надо. А Пудов! Такой из себя был большой начальник! Все шишки здешние вокруг его складов вились – крутились. Нате вам, бедную Лизавету одну оставил на смех всем злоязыким бабенкам Чудинска. Ну и что, что бедрами не вышла! Зато молода. И уж некую округлость грудей начала приобретать. Какое-то время Лиза еще побыла начальницей над ясельной группой детсада, а после собрала вещи, да такие короба-то были у нее вместительные, баа-альшущие, и подалась куда-то, искать, видать, свое новое счастье.
   А Танюха крепко переживала бегство мамки. Горько плакала в комнате, а с черной лакированной этажерки с книжками и всякой безделицей женской на нее задумчиво смотрели красивые, да такие неживые портретные глаза матери.
   – Мамка! Мамочка! Вернись. Ну, вернись же! Я буду тебя ждать, я буду тебя всегда слушаться. Мама.
   Молчал портрет. Лишь набегают на ресницы тяжелые веки, стянута лентой копна черных волос, губы чуть толще, чем в жизни, потому что Катерина изводила на них пропасть помады. Да измятая возле фотопортрета записка: «Танечка, родная, милая, прости. Прости».
   Узнав про бегство жены, Георгий окаменел. Вначале бросился к знакомому шоферюге татарину Борьке, умоляя того помчаться на его полуторке в догоню за беглецами, след которых, по свидетельству многодетной Оксаны, обрывался на пароходе «Тихий Чудинск». Черепашья скорость допотопного суденышка не сходила с языка местных острословов. Георгий было убедил Бориса: тот за две бутылки белоголовки и поллитровку спирта согласился настичь неверных. Взыграла горячая татарская кровь, да и остыла, начал отнекиваться, дескать, дорога грунтовка хуже некуда, его полуторка не потянет.
   – Достань студебеккер, – уклонялся он от предложения Гоши, – тогда я со всей душой. Или на худой конец – парочку вороных. Тогда в момент, кунак, настигнем Катьку.
   Георгий на это махнул рукой, сбегал домой за пистолетиком, перезарядил его оставшейся пулькой, и скатился в знаменитый чудинский овраг. Пробравшись в одну из мальчишечьих пещер, обливаясь горючими слезами, приставил он к виску дуло, искусно вделанное в слоновую кость. Тут кто-то противно пискнул под его ногой и мимо пронесся мышиный выводок. Георгия будто ураганом вынесло оттуда, мышей он не терпел с отрочества. Но жестокая обида, нанесенная бывшей женой, горячила голову, обжигала кипятком сердце. Вне себя он вскарабкался по обрыву, перемахнул забор и очутился около сеновала артели «Заготбревно». Его точно осенило: «А, подлая, – думал Гоша, глотая вязкую горьковатую слюну, – ты еще вспомнишь обо мне. Если не вышел из меня Ромео, так будет Сальери!»
   – Ох, и натворю ж дел! – зло приговаривал Георгий. – Вот когда прочтешь в центральной прессе про меня, до чего довела ты, бывшая супруга, муженька своего, тогда дойдет до тебя! Прощай, первая скрипка Чудинска! – Жора трясущимися руками расстегнул пиджак, достал коробок спичек. К пистолетику ему отчего-то было противно теперь прикасаться. – Гори же дотла, подлый Чудинск! Любить так королеву, а жечь, так города! – подогревал скрипач не на шутку разбушевавшееся воображение. – Королева, заноза, мать ее возьми, смылась. Да здравствует красный петух!
   Григорий попытался дергающимися пальцами открыть спичечный коробок. Что-то в этом нехитром сооружении заело.
   Гоша громко и скверно выругался. И тут как тут очутился жилец особняка – врач невропатолог, который недавно плотно поел, а теперь дышал свежим воздухом, мечтал о скором отпуске на благословенный юг. Будучи человеком отважным и решительным, он смело ринулся в сарайчик, прекрасно сознавая, что сюда никто, кроме пацанвы, забраться не может. В смущении потирал озадаченный невропатолог подбородок, обнаружив дрожащего, с набухшими глазами Георгия. «Переживает, бедолага», – посочувствовал про себя врач. Он дружески хлопнул Гошу по плечу, и тот словно переломился пополам, согнулся и, рухнув на колени, беззвучно заплакал, смахивая ладонями слезы. Изредка неслись всхлипы, подвывания. У невропатолога за долгие годы нелегкой службы нервы давно порядком сдали. Плач, особо мужской, он вообще терпеть не мог. Но ведь не стукнешь. Нельзя! Врач потоптался, и выскользнул из сарая-сеновала.
   В том же году уехали из Чудинска Прошины. Петр Денисович получил с повышением в должности назначение в другой город.
   – Пишите! Не забывайте, друуу-гии! – срывающимся голосом пропел Гоша Всеволодович своим бывшим соседям на перроне вокзала.
   А когда паровоз дал прощальный гудок, Георгий прижал к подбородку скрипку, поднял смычок, и нежные волнующие звуки поплыли над железной дорогой. Может быть, транзитные пассажиры посчитали его за местного чудака или чего еще – за попрошайку. Но чудинцы – то знали, кто такой Гриша Скрипник и отчего он вздумал играть на перроне вокзала.
   После отъезда Прошиных, Григорий Скрипник загулял. Целый год опускался Гоша в бездонную пропасть пропащего человека. Но ведь рядом была Таня, Танечка – копия его и Кати. Его дочь. Скрипник выкарабкался из вонючей бездны. Вновь его имя замелькало в афишках Дома культуры. Его полюбила приезжая девица, молодой специалист плановик, приехавшая сюда после окончания техникума по распределению. Низкорослая, белобрысая, румянощекая, на много лет его моложе. Она обожала своего артиста, его замысловатые фигурки, выструганные им из кости и дерева, она знала, что ей трудно будет состязаться с другими невестами Чудинска по той простой причине, что с ее лица воды не пить. Гоша ее не просто устраивал, он по-своему еще был собой хорош, моложав. Молодуха Алла сумела крепенько взять Георгия в свои пухлые руки, да так, что вольный скрипач Георгий Скрип-ник, по свидетельству очевидцев, незаметно превратился в валаамову ослицу, существо покорнейшее. Смирился с новой женой, полностью ей подчинился.
   Танька мачеху за мать не считала. Мечтала об одном – поскорее закончить десятилетку и навсегда уехать из Чудинска. Этот день настал. В Лиганках, где жили Прошины, ей надо было ожидать свой поезд. Времени у нее оказалось в запасе достаточно, аж несколько часов. Поэтому она направилась по адресу, который дома списала с конверта.
   Илька с приятелем смолил лодку, появился дома в забрызганном варом старом спортивном костюме. Он ожидал от родителей нагоняя, а они не шумели, но по напряженному выражению отцовского лица и заискивающей, какой – то извинительной интонации, сквозившей в голосе матери, ему стало ясно, что в доме произошло нечто необычное, даже из ряда вон выходящее. Из гостиной вышла высокая смуглая девушка.
   – Танька? Танечка! – вырвалось у него. – Вот это да! Ты ль это?!
   Вел он тогда себя совсем по-мальчишески, как щенок, который неожиданно повстречал потерявшегося дружка. Таня повзрослела, перед ним была сформировавшаяся взрослая девушка. Она чуть насмешливо встречала его вопросы, отвечала рассудительно, по-взрослому. Они расстались надолго.
   Через много лет, когда Ильку стали величать Илларионом Петровичем, довелось ему побывать в командировке в Чудинске. Не узнал он его, вымахал ввысь и раздался вширь городок. Ныне – это вполне приличный, презентабельный районный центр региона, где углеводородное сырье заключено в стальные магистрали и под неистовым давлением устремлено в центр страны. На месте двухэтажного особнячка, в котором жила их семья, высился современной проектировки пятиэтажный кирпичный дом. Куда-то исчезли сараи – дровяники, сеновал странной артели «Заготбревно», впрочем, как и сама артель. Овраг засадили деревьями, кустарником и он честно вырабатывал, согласно суточному ритму, чистейший кислород. Прошин узнал, что Георгий Всеволодович живет в единственном пока тут доме-великане – на шестом этаже девятиэтажки. С лоджии квартиры Скрипника изредка нарушалась вечерняя тишина микрорайона. О чем-то говорил и говорил голос одинокой скрипки. Наверное, ему было о чем рассказывать. И раз, когда скрипка выводила «Лучше нету того цвету, когда яблоня цветет», Прошин Илларион Петрович завернул в подъезд этого дома, и лифт донес его до квартиры Скрипников.
   Гоша Всеволодович и Илларион долго всматривались друг в друга, потом Георгий вежливо поздоровался и пригласил гостя в квартиру. Засуетилась теща Скрипника, выставила на стол вазочки с клубничным и смородиновым вареньем, подала обжигающий чай, пододвинула вазу с конфетами, печеньем и самодельными крендельками. И полился неспешный разговор про житье-бытье. Детишек у Жоры от Аллы не было, та где-то простыла, как-то ее не так лечили. Словом – бездетка. Однако Георгий давно дед, дочка Татьяна постаралась, народила своему супругу кузбасскому горняку двух девчонок. О себе Гоша рассказывал нехотя: технарит пока на местном телецентре, к резцу не прикасался лет десять, зато увлекся охотой, рыбалкой, приобрел моторку, смастерил аэросани. Настойчиво загудел телефон, Георгий извинился, вышел в соседнюю комнату. К гостю подсела бабка и пошла сетовать на то, что детишек своих вот неспроворил Господь детям ее, Алле и Грише. Прокляла мотосани, что в нынешнюю зиму чуть не отправили на тот свет дорогого зятька, ухнувшего с ними в таежную овражину, занесенную снегом. Посокрушалась, что нет Аллы, которая задержалась в командировке и она, видать, и звонит Гришане. Вернулся за стол Георгий, но разговор как-то все не складывался, не клеился, что ли. Прощаясь, Георгий изменил своей привычке, как заметил Илларион, последнее слово он не пел, а лишь растягивал: «Салю-ут. Са-лют!»
   На следующий год Илларион встретил невыносимо жарким июльским одесским днем Таню Скрипник. Они торчали на одной автобусной остановке, каждый спешил: Таня на автовокзал, ей надо было мчать до какого-то местечка, где отдыхала ее семья у свояков мужа, а Илларион торопился попасть на теплоход, он мечтал скорее приплыть в Евпаторию, оформить путевку в санаторий. Они даже не обменялись адресами. Но, вспомнив об этом в ресторане теплохода, он почему-то особо не огорчился.
   Плавно покачивалось на волне судно, изумрудно-бирюзовый простор успокаивал, баюкал. И поплыли перед прикрытыми веками картинки детства: послевоенный чудинский базар, инвалид с морской свинкой, всем дарящей радость, и те смешные строчки на белом листочке бумаги, что обещали ему дальнюю дорогу, неожиданную встречу, аромат моря и любовь, что принесут на крыльях чайки.
   Мысли прервала официантка. «Что будете заказывать?» Он вздрогнул. Перед ним стояла Катерина Скрипник. Постаревшая, полная, морщинистая, но все еще молодящаяся, но далеко не молоденькая соседка Катерина из Чудинска. Она Ильку не узнала. Безразличный взгляд, набрякшие веки, усталый голос. Пожилая женщина.
   И внезапно ярким огненно-рыжим всплеском полыхнула на шее, у самой кромки выреза блузки, золотая брошь – крохотный скрипичный ключ.

Лебедь с перебитым крылом

   Небесный трал прошёлся над землёй,
   Собрав в ячейки сотни тысяч душ.
   Склонились ангелы над Стикс рекой,
   Их опекаемые не вернутся уж.

   Петр Рудашин никогда не верил ни в Бога, ни в дьявола. Из памяти мальчишки выветрились воспоминания об отце и матери, рано ушедших из жизни в самом начале Первой мировой войны. Их осталось четверо сирот: старший брат Павло, за ним по возрасту – сестренка Зина, потом он, Петя, и младший Сашок. Детский ум Петра не удержал в сознании, как он жил до колонии беспризорников, где директором был прославленный на всю советскую Россию учитель Макаренко. Совсем был мал, думал об одном, как бы да чем набить свой вечно тощий желудок. Не знал, куда и по каким приютам разбросала его братьев и сестру злая судьба, вскормленная неистовой лихоманкой гражданской войны. Сколько Петро помнил себя, в его родном Харькове, да и во всей стране с приходом большевистской власти глумились над религией, жгли старинные иконы, ломали, взрывали церкви, или превращали их в склады, в некие помещения, где плодились разные организации. Не счесть священников, уничтоженных в тюрьмах, исправительных лагерях. Откуда народившемуся в начале двадцатого века российскому люду чтить Господа, Богородицу, сонм святых? Хорошо, у кого живы родители и православие в их душах осталось нетленным. Тогда дети втайне от посторонних людских глаз вместе со старшими крестились и молились. Двойная, а то и многослойная официозная мораль порождала в душах чистых ответный отзвук, который до поры до времени тлел углями в их сердцах. Чаще такое тление не давало всходов пламени протеста: люди вживались в уготованные им ниши безликости, становясь частью клетушек чудовищного муравейника, где любая новая и живая мысль совершенствования общественной жизни вызывала подозрения у властей и власть предержащих. Храбрецы, образованные, воспитанные, нравственно цельные люди поднимали голос протеста против мракобесия, повсеместного засилья новоявленной элиты. Люди, посмевшие поднять голос протеста, в двадцатых годах вышибались вон – за кордон. Оставшиеся из них в обездоленной, нищенской стране, бывшей недавно процветающей империей, а также все, кого зачастую наобум, или по ложному доносу властные структуры посчитали своими врагами, позже в страшных муках заканчивали свои дни за колючей проволокой. С киркой, лопатой и тачкой, под цепким взглядом матёрых вертухаев они строили гигантские гидроэлектростанции, тысячеверстные железные дороги, добывали в рудниках полиметаллические руды, или сгнивали заживо, прокладывая на дальнем Севере в деревянных лотках путь к «тяжелой» – атомной воде. Ценой громадных невосполнимых трат человеческих жизней, горя и страданий миллионов простых россиян, лишь к началу Второй мировой войны страна начала подниматься из руин войн Первой и гражданской. И все-то свое пребывание в юдоли земной как мало было радостных, счастливых, беззаботных дней у Петра Рудашина, по прозвищу Живосил.
   И только теперь, отходя в мир иной, его душу осиял свет генной памяти, что Бог есть, и как он был не прав, хуля, вместе с другими, церковь и ее священное Писание. Всю жизнь Петр, умный и одаренный человек, схватывающий все новое и науки на лету, так и не открыл своего истинного призвания, оставался рядовым советским рабочим, работягой. Он не скопил хороших денег, хотя крепко горбатил спину на паровозе, будучи долгие годы помощником машиниста, растил двух мальчишек, им усыновленных, любил жену, не родившую ему долгожданного сына. И на краю небытия он не мог сказать, любил ли он эту страну, что ввергла его в свое время в водоворот страданий. Его, в прошлом большевика-коммуниста, секретаря партячейки, ни за что схватили и, осудив на восемь лет, вытолкнули в страшные северные лагеря на строительство железных дорог.
   И вот сейчас, теплой февральской южной ночью, его душа отделилась от тела и, незамеченная никем, плыла под потолком квартиры, наблюдая за происходящим в семье. Рыдает у его изголовья жена Нади, смахивает слезы невестка Валя, вызывая по телефону своего непутевого Ваську, его младшего приёмного сына, работавшего монтером пути в строительном поезде. Вот жена, насадив очки на нос, заполняет стопку срочных телеграфных бланков, извещающих родных и друзей о его, Петра, кончине. Немыслимо, еще вечером он был жив. Выпил чашку кефира, съел булочку. Прилег на диван. И на тебе, сердечный приступ. Да какой! «Неотложку» прождали почти час. За это время он и успел умереть. И теперь супруга его промокает на бумаге бусинки слёз.
   – Приедет ли на похороны Костя? Ему скоро диплом защищать, – раздумчиво произносит Валентина.
   Нади ничего не отвечает, шмыгает носом. Он же, каким-то неведомым путем уже знал, что его старший приёмный сын обязательно будет на прощании с ним. Прожив долгие годы в этой семье, с любимой женщиной, он в первые годы супружеской жизни был суров с детьми. Ему казалось, чем он будет строже с ними, тем они будут послушнее и менее самовольны. Они стали ему более близки, когда через шесть лет после заключения брака Нади забеременела. Как ждал он этого ребёнка! Он ведь намного старше жены и его силы скоро будут на исходе. Она же с каждым днем становилась все мрачнее. Думала вечерами об одном: хватит ли сил поднять двух своих растущих ребят, а тут еще третий …Она всего-то начальник почтового отделения, заработок такой, что стыдно о нем и говорить, а муж Петя ишачит помощником машиниста маневрового паровоза и отказывается сдавать экзамен на машиниста. Петр-то знал, что вся ответственность в случае чего лежит на машинисте, а он после восьми лет кошмарных лагерей больше не хотел быть в качестве заключенного ни дня. Пусть так, пусть он знает всю машину до последнего винтика, назубок отвечает разным аттестационным комиссиям на любые вопросы о работе железнодорожного транспорта, пусть зарплата чуть не на порядок уступает машинисту. Зато он обезопасил себя в случае неких непредвиденных обстоятельств едва ли не на сто процентов от возможности оказаться за решёткой. Одно время Надя пыталась его переубедить, что пора расти по работе, пора зарабатывать по-людски, да безуспешно. Она бы хотела, чтобы Костик заканчивал десятилетку и поступил в институт, а это будут нешуточные расходы: их провинциальный городишко не имел тогда даже профтехучилища, а до областного центра, где вузов разных достаточно, так далеко, и столько всего надо мальчишке. А младший Васька! Шалопай, каких свет не видел, все на нем горит, как на огне. И учится совсем скверно. В детсадовском возрасте упал, ударился о печь так, что швы на головке до сих пор видны. Да и она виновна, не хотела от первого мужа второго ребёнка, часто со своим «бывшим» ссорилась, считала его бабником, трепачём. А когда тот уехал в отпуск к родне и не вернулся, правда, одно время звал к себе, то она решила с ним порвать. Хотела от Васьки избавиться, бегала по разным бабкам, пила разные снадобья. Не помогло. Родила Васю хилым, вечно болеющим. И так намаялась с ним! Хоть Костик ей в чем-то помогал по хозяйству, даже за мелкими покупками в магазин ходил, за молоком к чистоплотным татарам. И когда на горизонте ее судьбы возник видный, атлетически сложенный мужчина, она долго не раздумывала, согласилась на предложение Петра создать семью. Пошла на это, невзирая на то, что Петро на дюжину лет старше ее. Он, в зависимости от настроения, звал ее, то Надя, то Нади, то Надин, то Наденька, то Надюша. Она впервые нарушила волю своей матери: та была категорически против этого брака. Дескать, найдёшь помоложе мужика, какие твои годы, в послевоенное время берут красавиц в жены и не с двумя, а с целой оравой ребятни. Вышла замуж, поверила, что тот любит её больше жизни. Видно, так оно и было. Тот ей не изменял до той поры, пока она не сделала аборт. А в её «животике» зарождался мальчишка, которому, увы, не было суждено увидеть белый божий свет. Вот тогда Петро впервые гульнул. Уехал в санаторий на дальние юга, где-то там катался на большом теплоходе. Однако из отпуска в семью вернулся. Любил, любил Надюшу, свою Нади. Простил ей, что остался бездетным. Правда, росли два приёмных сына. На них-то он отыгрался. Дома, когда жена была на работе, лупил их за малейшую провинность, ставил голыми коленями на горох и соль. Петро работал посменно. Надин, приходя домой вечером со своей треклятой почты, где к концу рабдня все должно было сходиться до копеечки, видела заплаканные лица своих мальчишек, сама ревела на кухне, готовя семье ужин и заодно завтрак и обед на следующий день. Все думала, обойдётся. Да начала примечать, что Костя чего-то копается в холодной кладовке. Порылась там, и в старой кастрюле под припасенным про запас мешочком с сахаром, обнаружила в старой сетке большой кулек с ржаными сухарями. Все мгновенно поняла, в школе, где учились ее мальчики, уже были беглецы. Их ловили, возвращали семье, а они снова убегали от отцовских кулаков и беспощадного ремня. В тот день Петр был на смене. Она села с этим кульком на крылечко. Невольно заструились бабьи слёзы, слёзы жалости, слёзы бессилия как – то помочь детям. Тут вернулся из школы Костя. Он все понял. Опустил потрепаный портфелишко на ступеньку крыльца. Она прижала сына к груди и разрыдалась:
   – Не уходи, не убегай, сынок! Как я останусь тут? Я поговорю с ним.
   – Он меня тогда прибьёт, мама.
   – Нет-нет. Я ему скажу, или расходимся, или детей не смей трогать.
   Оба, заплаканные, поднялись в квартиру. Васька тупо сидел над тетрадкой с задачами по арифметике. Здесь они уже плакали втроём. Горек оказался в ту пору хлеб, дарованный им помощником машиниста. Но она-то его тоже любила! Любила по-женски, что у нее есть свой мужик, своя опора в жизни и подмога большущая её детям. С годами он стал частью её жизни, далеко не простой, поскольку судьбы детей позже не складывались в добротно написанную картину, ту, какую бы она, их мать, хотела видеть. Петро был видный, умный человек, но несчастный, попавший в большую жизненную передрягу северного лагеря. Скопившуюся в душе жестокость он, порой, вымещал на детях жены. А с Надей он почти никогда не ругался. Так, по мелочам. И когда Надя с ним один на один довольно жёстко поговорила, пригрозив разорвать брак, если он не перестанет лупить мальчиков, он смолчал, ничего ей не ответил. Прошло не так много времени, чтобы забылся аборт Нади. Правда, пацанов он стал охаживать ремнём реже. А когда Костя пошел в седьмой класс и он как-то дал ему затрещину за какую-то мелочь, то ли тот плохо вымыл посуду, то ли пролил молоко – уже и не вспомнить, мальчишка сжал кулаки и с ненавистью крикнул:
   – Подожди! Я ведь вырасту! Я тебе всё припомню! – и убежал на улицу.
   Петро сидел в большой гостиной комнате, облокотившись мускулистыми руками о круглую столешницу. О чём-то негромко вещал новый радиоприёмник, то ли о кукурузе, то ли о целине. «Костик растёт правильным парнем. Не знаю, кем только по жизни станет. Переборю себя, – думал Петро. – А не то пацаны вызвереют. Они же с Надей моя семья. Надо смириться, её дети – мои дети». С того дня ребят пальцем не тронул, но голосом, конечно, играл. Петро давно, как только Костя оперился в жизни, гордился им. Никогда не предполагал, что его пацан, а как же, он их усыновил, вырастил станет журналистом. После армии сын год очно учился на филологическом факультете педагогического института. Но вот встретил девушку по сердцу, женился и перевелся на заочное отделение, а позже – на факультет журналистики университета. Потом уехал в Сибирь, где в небольшом райцентре его приняли в газету корреспондентом. Там он освоился, семье выделили квартиру. Костя вот-вот получит диплом о высшем образовании. В его семье подрастал Димка. Он знал, что сын намеревался с семьей приехать жить к ним, на юг. Почему не принять? Просторная трехкомнатная квартира, в одной живут Васька с Валей, в другой он с Нади. Ещё и гостиная. Менять свою квартиру Петр не думал, решив так: пускай Васька снимает жилье, он с пенсии будет тому помогать. Надоели ему, старому человеку, пьяные куражи младшего, бесконечная смена мест работы, тяжко видеть слёзы Вальки. Пусть на стороне остепенится. Петр думал со временем квартиру обменять, найти какие-то приемлемые варианты. Вот так примерно размышлял старый железнодорожник. А последние годы, особо как вышел на пенсию, стал примечать, сердце барахлит и барахлит. Ну, а как же! Столько пережито всякого! Если бы не старший брат Павло…встретились бы когда вместе три брата и сестра?
   Павел рано взялся тянуть лямку рабочего на одном крупном киевском заводе. Потом его направили на службу в уголовный розыск. Войдя в обойму ненависти к классовым врагам революции, зарекомендовав себя толковым и неустрашимым сыщиком, он начал потихоньку для себя распутывать следы растворившихся в кутерьме событий той поры своих братьев и сестры. Найти их было ой как трудно. Уж больно свирепый лихолай кружил над огромной страной, выклевывал любого, кто не проявил малейшей покорности. Крушил всякого, кто не мог наловчиться жить на гроши, работая до одури, до изнеможения, кто стащил с прилавка магазина хлебец, чтобы не сдохнуть с голоду, или кто уволок с колхозного поля мешочек ржаных колосьев. Несчастных сажали в тюрьму «на полную катушку». Но водились и настоящие бандюги и воры, не щадившие ради наживы никого. С такими и бился на смерть Павел Рудашин. Он хотел уберечь своих родных от беды. А потому слал запросы в детские дома и приюты. Среднего Петра и младшего брата Сашу он разыскал в начале двадцатых годов. Братышок Петро нашелся в Харькове, был уже к тому времени рабфаковцем, а Сашок только заканчивал семилетку в интернате, в большом городе на самом юге Украины. Следы Зины потерялись. Позже выяснилось: она никуда из родного Харькова не уезжала, её приютили знакомые, которых она обстирывала, готовила им еду, присматривала за мальцами. И лишь когда получила паспорт и поступила на швейную фабрику, тут сестрёнку и отыскал Павел. Встретились они все вместе в разгар НЭПа. Киев не шёл ни в какое сравнении с родным Харьковом. То был настоящий город, в который можно влюбиться без оглядки! А чудный Днепр! Погостив у Павлика, Зина и Петр вернулись в Харьков, а Саша поехал в лётную школу ОСОАВИАХИМа, чтобы осуществить мечту – поступить в лётное училище и стать пилотом. Его так влекло небо. И небо его не подведет в самых жестоких воздушных боях за Родину: он сбивал самолеты с фашистской свастикой, и его порой сбивали. Только судьба всегда была к нему милостива. После войны не было места на его офицерском мундире от боевых орденов и медалей. Павел, обеспечивавший надежный тыл от бандитов и предателей, наград имел гораздо меньше, хотя жизнью своей рисковал часто. Только никому из родных, ни жене Лоре, ни сыну Тимке, ни дочери Лере, родившимся после войны, ни брату Саше и сестре Зине, а Петро будто сдуло с горизонта, о нём давно ни слуху ни духу, он ни разу не приоткрыл завесу о своей оперативной работе, о своих бесконечных командировках по Украине. Павло пули не всегда миловали. Он, когда и валялся в госпиталях, старался поскорее вырваться из лап эскулапов. Рано заработал язву желудка, крепко маялся. А потому, получив в свое время право на заслуженный отдых, ушел со службы. Друзья пристроили его каким-то инспектором в солидную киностудию. Там его приметил режиссер, и предложил несколько небольших ролей. С ними Павел блестяще справился. Умер он в шестидесятом году. Но до этого случились события, которые свели его с Петром. Самые тяжкие куски хлеба отламывались от каравая жизни Петру. Покуда был молод, всё у него складывалось поначалу сносно. Красивый, рослый, прекрасного сложения он вскружил голову не одной хохлушечке, как нередко в те годы звали на Руси украинских девушек. После рабфака поступил в технический вуз. Увлекся в студенческой самодеятельности танцами. Стал признанным мастером чечётки. Один театр брал его «на подработку» в проходных сценках, где он пленял зрителей «игрой» ног. Там Петро познакомился с будущей знаменитостью Клавой Шульженко. Внешность-то простоватая, да как пела. Его ухаживания не принесли успеха, молодая певица знала себе цену и не разменивалась на заигрывания студента. Первая любовь Петра Рудашина оказалась без взаимностей. В душе Живосил переживал неудачу. Но следил за её творчеством, за тем, как певицу принимали в Ленинграде, а после и в Москве. А когда перевалил второй курс института, руководство театра посоветовало ему перейти в культпросветовский институт. Дескать, прирождённый актер должен учиться в гуманитарном вузе по профессии. Вот пусть года два оботрётся, а потом его переведут в приличный театральный институт. Послушался опытных, умных, грезящих театром людей Петро, не ведая пока, что его истинное призвание – техника. В летние каникулы в городском парке начинающий актёр повстречал милашку Женю, простую фабричную девчонку. Да как она ему закрутила голову, да как он загулял. А деньги не водятся в студенческом кармане. А Женечке подавай обновки. Любить люби, да туфельки и платье купи, да не простенькие чтоб, а модные. Устроился Петро в депо железнодорожное. Простым слесарем, где его чечётка и ни к чему. Зато регулярный заработок. Сообразительный парень быстро освоился, его включили в ремонтную группу на паровозы. Главное, он хорошо разбирался в чертежах, два года в техническом вузе не прошли даром. Уже к осени перед ним не было выбора: надо бросать культпросветвуз, оставаться в депо и просить какую-нибудь комнатёнку в общежитии. Пока же снимал частную комнатушку. С Женей не расписаны, жили в гражданском браке, но всё равно семья. Впрочем, его молодая жёнушка даже и не настаивала на поход в загс, рассуждая так: надо лучше приглядеться друг к дружке, понять характер, встать в жизни на ноги. Беременела она от него или нет, того Петр не знал, ни разу не заикнулась про это ему. Его главным делом оставалось добывать деньги, значит, вкалывать в депо до ломоты в костях. Скромного заработка Жени едва ей хватало на обеды в столовке и на новые чулки и трусики. Комнату в общаге не давали, не расписан. Женька уже мечтала о другом жилье, более комфортабельном, ее запросы росли. Петро поговорил с новыми друзьями в депо, благо среди них были мастера, ценившие его рабочую хватку, умение «читать» самые сложные чертежи, осторожно обсказал, что к чему, и попросил помочь направить его на курсы кочегаров паровоза. По тем временам эта работа неплохо оплачивалась. Застолье средней руки в железнодорожном ресторане, и вот некий зам. по кадрам на прощание пообещал ему:
   – Курсы закончишь, пару лет повкалываешь кочегаром, пошуруешь уголек в топке, а там направим тебя на курсы помощников машиниста паровоза. Ты парень башковитый. С людьми сходишься, не ерепенишься.
   Так оно и вышло. Вскоре он кочегарил на паровозе, снял хорошую комнатку. Но его мечта стать отцом никак не осуществлялась. Как-то в сердцах, плача, Женя созналась, что совсем молоденькой девчонкой сделала аборт от парня, с которым дружила с детства и теперь, чтобы забеременеть, ей надо ехать в Крым на лечение в один санаторий. Эта принеприятнейшая новость первой острой занозой вонзилась в его сердце, крепко ранила. Он даже бегал в аптеку за лекарством, так ему стало плохо. Средств на лечение Жени не было. Жили они все-таки бедновато. Изредка баловал жену стоящими подарками. В депо ценили расторопного кочегара, во всем помогавшему помощнику машиниста, уход за паровозом ой какой требовался. Петро был безотказен. Получал и премии. Однако постепенно заприметил, что у Жени все чаще обновки, то халат, то редикюль, то новое пальто.
   – Петруня, не бери в голову, мой Живосильчик, – отвечала она на его недоумевающие вопросы, мол, откуда новые вещи берутся, – разряд мне повысили, премия частенько перепадает. Все по – хорошему, Петушочек, – успокаивала Женя.
   Зарождавшуюся тягучую ревность он гнал от себя прочь. Женя его жена, который год бок о бок живут. Не просто спит с ним, но всем по-честному делится. Не лукавит. Успокаивал себя тем, что вот-вот его направят на курсы помощников машиниста паровоза, о чем с доброй хмельной улыбкой на очередном милом вечерке в ресторане сказал ему все тот же зам. по кадрам. О, став помощником машиниста, его заработок будет не чета нынешнему. Тогда он с первой же зарплаты прикупит жене вещь дорогую, стоящую ее внимания. Однажды после занятий Петр надумал, да ни с того ни с сего, пойти встретить на фабрику Женю после работы. Подвели пробки на дорогах, трамвай припыхтел на остановку с опозданием. Фабричные уже вытекли из ворот предприятия и почти рассосались по ближайшим улочкам. Неспешно шли своей дорогой лишь одинокие парочки. Дыхание Петра перехватило: его Женя, весело болтая с разбитным мужчиной, готовилась свернуть в проулок. Он бросился за ними. Напрасно, след пары простыл. «Да ведь она где-то здесь, – твердил он себе, – в одном из ближайших домов». Заглянул в один подъезд, в другой. Никого. Вернулся в квартирку удручёным. Опять защемило сердце, опять вонзилась будто заноза. Выпил воды, отдышался, постарался успокоить себя. Женя вернулась не поздно. Положила на стол сетку с яблоками, булку хлеба, круг полтавской колбасы.
   – У подружки задержалась. К ней брат приехал. Немного отметили. А ты валяешься, никак захворал? – спросила она равнодушно, снимая платье, от которого ещё не рассеялся запах папиросного дыма. Она потянулась, волосистые подмышки остро пахли потом.
   – Не ври, я всё видел!
   – Ишь, ты, легавым устроился?! – грубо оборвала жена.
   – Говори, кто?!
   – Кто– кто. Дед пыхто. Нечего права качать! Сам по ночам, когда дежуришь на паровозе, небось, к девкам в кафешку бегаешь, – пошла та в атаку. – Мы не расписаны. Комиссарь давай в депо, кандидат вэкэпэбэ. Паадумаешь, да ничего у меня с ним не было. Это друг моей подружки. И вся история, гребарь ты хренов. Зло берет.
   – А новые платья, туфли, платки? Откуда? – чуть не задохнулся он от ярости.
   – Да иди ты, Петька, знаешь куда! Попьём чай с колбасой и спать.
   – Думаешь, через постель всё сладить?
   – Кончай на мозг давить. Больше я с ним к его Любке не ходок. Слово.
   Ночь, конечно, как водится, их помирила. Наутро он уехал на трамвае на свои курсы, а она на фабрику. Все доподлинно о прошлом супруги он узнал, спустя месяцы, когда после получения удостоверения помощника машиниста паровоза, съездил в гости к брату Павлу в Киев. С ним он и поделился своими подозрениями о неверности Жени, рассказав, откуда она родом и когда приехала в Харьков.
   – Говорит она мне, будто с премий покупает вещи. А они, брат, дорогие. Не знаю, что и думать. И вульгарно так разговаривала со мной, когда я начал было допытываться.
   Через пару дней славный опер Павло открыл брату всю подноготную Евгении. Та совсем еще девчонкой спуталась с известным в тех местах крымских хулиганом Ермолаем, который снюхался с ворюгами. От него и забеременела. Аборт делала бабка повитуха, да неудачно. Девка сильно болела.
   – Наши ребята из того крымского города начали прижимать воровскую компанию. Видно, Ермолай ей и посоветовал рвать когти, куда подальше, чтоб заодно не загребли и ее. Денежки у нее были, ухажер не обижал. Вот и подалась в Харьков, где можно и на работу устроиться, и врачей хороших отыскать, и следы замести. Ермолай, к слову, её в свои похождения не впутывал, просто встречался с ней, как мужчина с женщиной. Не раскисай, Петро, всякое в житухе бывает, – заметив страдальческое выражение, промелькнувшее на лице брата, сказал старшой. – У тебя все образуется. Еще найдешь хорошую дивчину. Какие наши годы?
   На том они расстались. Вернувшись в Харьков, застал квартиру пустой. На столе возле хлебницы лежал листок бумаги. «Я отсюда уезжаю насовсем. Дорожки наши разбежались, Петруша. Никогда не забуду наши с тобой годочки. Прощай, мой горбоносый индеец. Твоя Женька. Не ищи». Записка долго жгла ему сердце. Может, вовсе и не записка, а рухнувшие мечты создать с полюбившейся женщиной семью. Так еще один шип вонзился в сердце Петра.
   И побежали один за другим годы изнурительной работы на паровозе, когда вся жизнь куда-то утекала вслед за дальними и близкими поездками с товарняками, которым не было счёту. Знакомился он с разными девушками, с женщинами, но никто из них после Жени не смог занять место в его сердце. Там, где некогда в душе светилось имя «Женечка», теперь была льдинка. Лишь на Дальнем Востоке славный красноармеец Пётр Рудашин повстречал ту, которая сумела растопить тот кусочек льда. Вера, вольнонаёмная, служила в штабе воинской части. Его, члена партии большевиков, уже сержанта, избрали комсоргом мотопехотного полка. Свободное время проводил теперь не в казарме, а в армейском клубе, где покорял командиров своей лихой чечёткой, был заводилой танцевальной группы. Служивые так задорно отплясывали танцы разных народов, что трещали доски сцены. Вера исполняла самые модные песни того времени. Ей аплодировали, да еще как! В клубе они и познакомились, находили время, чтобы оставаться наедине. Любовь, это была взаимная любовь. Командиры, конечно, прознали и дружелюбно, поскольку уважали и комсорга и его избранницу телефонистку, подшучивали, когда свадьбу отгрохают? Но свадьбу играть не пришлось. Грохотал по стране с неистовым скрежетом железных дверей пыточных камер и камер заключения, и пулями в затылок многих и многих ни в чем не повинных людей, страшный тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Беда катилась непреодолимым тайфуном по всей СССР, подминая под себя и правых и виноватых. И накрыла тяжкая волна их войсковую часть: в арестантов превратилась группа самых боевых офицеров, познавших тяготы еще польской кампании и первых крупных стычек и боев с японцами. В тот день сержант Рудашин докладывал в штабе командиру полка о состоянии политучебы, о теме предстоящего общего комсомольского собрания, о ходе подготовки к нему. В коридоре раздался топот подкованных сапог и требовательный, с оттенком пренебрежения голос особиста: «Надеюсь, он там, у себя?!» Скрипнул отодвигаемый стул и, видимо, вскочивший на ноги дежурный громко ответил: «Так точно! Так точно!»
   – Сержант, марш за дверь, жмись к стене и молчок, – прошептал комполка и сам широко распахнул дверь, закрывая Петра.
   – Кто это гремит в приемной?! А, это вы. Вы ко мне?
   – А ты как думал, комполка? Сдать оружие! Взять его!
   – Без рук, – спокойно ответил командир полка. – Я сам иду. Вот моё оружие, – и он вытащил из кобуры пистолет и вложил его в руки особиста.
   Подкованные сапоги медленно удалялись из приёмной комполка. Дежурный офицер осторожно прикрыл дверь кабинета командира и выскочил за порог приёмной, чтобы рассказать дружкам о случившемся. В поднявшейся суматохе, комполка тут уважали и любили, сержант Рудашин незаметно выскользнул из здания. Вместе с комполка загремели под арест еще несколько старших офицеров, а с ними угодила за решетку и старшая телефонистка полка Вера. Она слишком много знала, да еще была дружна с женой комполка. Рудашину сошло с рук: большевик работу с комсомольским составом проводил, как положено, политбеседы вел грамотно, с особистами был всегда учтив, приветлив. А что с Веркой связался, так в том беды нет, у неё и раньше кобели водились, юбку ей задирали, дело, как говорится, молодое. Сержанту, комсоргу полка, не за что страдать, пусть страдает предатель – комполка Руднин, шпик вонючий, прихвостень капиталистической шелупони, дворянская, в мать его, кровушка. Так решили грозные особисты. И не тронули Петра. А до дембеля ему оставалось подать рукой. Сказав на прощание в части, что уедет на родину в Харьков, сам остался шоферить в Дальневосточном Торгсине. Возил грузы из города в город, из одного района в другой, из аймака в аймак. Если что, думал Петро, пусть-ка поищут на Украине. А он тут. Но никто его и не искал. Да кому он был нужен? Перестраховался сержант. Ну и натерпелся в Монголии демобилизованный сержант. Поездки на дохлой автомашине изматывали тело: посиди в тряской кабине, провонявшей всем нечистым, что только можно представить, буксуй зимой и летом по бездорожью, соответственно, в лютый холод и дикий зной. Захочешь пристроиться к бабе, а её и нет. Перед тобой лишь толстённое тело-бревно, спрятанное в невесть какие халаты, порой грязно-липкие от бараньего сала и всякой житейской нечисти. Голова бабы обалденно большущая, как таз, покрыта жирнющими и чернущими, от рождения и первобытной грязи, волосами. Возжелаешь, и не получится. Но были и другие степнячки, собой хороши, ухоженные, приветливые, с мужиками, особо русскими, ласковы. Однако после встреч с некоторыми из них, как со смешком говорили ему новые друзья, врачи такие лекарства прописывали, или так безжалостно чистили дорогой для мужчины живой его инструмент, что долгонько они потом обходили стороной пол противоположный. Были потом ребята такие робкие, такие застенчивые. Терпел Петро по мужской линии, как мог. Изредка баловал себя, узнавая в приличных центрах всё доподлинно о той красотке, с которой желал бы провести короткие и радостные часы. Летом сорокового простился с кочевой шоферской жизнью и уехал в Россию. В Сталинград. Не в Харьков, решив поостеречься на всякий случай. В паровозном депо помощника машиниста взяли на ура. Да еще и человек-то партийный. Опора. Начальство к нему благоволило, выделило комнатку в семейном общежитии, так сказать с перспективой, и чтоб знал, как ценят его. И гонял Петро товарные поезда со своей бригадой до начала Второй мировой. Ему в числе первых дали бронь, она прочно защитила его от передовой. Правда, все равно фронт довольно скоро близко подошел к будущему городу-герою. И доводилось близко бывать у передовых позиций. Но всё же ведь не в окопе сидеть, под прямым ливнем немецких пуль и артобстрелом. Скоро от его общаги и имущества ничего не осталось, все разметали вокруг вражеские авиабомбы. Теперь его вещички умещались в железном сундучке-рундуке, который был с ним то на паровозе, когда смену дежурил, то в крохотных комнатушках при депо, где размещались паровозные бригады. Депо базировалось в нескольких десятках километров от сражающегося некогда города-великана. И через полстраны бежали железнодорожные составы, доставляя эвакуированные заводы и разную технику за Урал. Возил со своим экипажем Рудашин и воинские эшелоны, и с гражданским людом, всё дальше и дальше уходившим от боёв. Чуть отдохнет паровозная бригада, и опять в дорогу. Зимой сорок второго большевик Рудашин, работяга, каких поискать, угодил в капкан, поставленный машинистом и кочегаром, дружками не разлей вода. Петро знал их натуры плоховато, с ними в поездках бывал не часто. Их бригада в тот раз привезла в осажденный Сталинград состав с продовольствием. Дорога оказалась под прицелом немецких бомбардировщиков, им давали прикурить наши штурмовики и зенитчики. Всматриваясь в небо, Петро думал, что, быть может, сейчас ведёт бой с вражьей сворой на своем крылатом «коне» его браток Саша. Тот поезд сберегли, хотя пути во многих местах разбиты авиабомбами до основания, потому сил и времени на их восстановление было затрачено немало. В депо Петр провел техосмотр машины, устранил видимые неполадки, чтобы утром было меньше возни, вчерне подготовил её в очередной рейс. И, оставив в будке паровоза машиниста и кочегара, о чём-то тихо говоривших, ушёл в деповскую столовку. Вяло похлебал постные щи, выпил стакан морковного чая. Устал после поездки, как никогда. Еле дотащился до спальной комнатушки, отведенной поездной бригаде. И на свободной койке провалился в плотный сон. С рассветом его поднял «старшой»:
   – Хватит, Петруха, дрыхнуть. Давай, Живосил, на паровоз. Надо внимательно осмотреть нашу лошадку и готовиться в рейс.
   Облазив паровоз с гаечным ключом, Живосил, подстелив шапчонку, присел на рельсы, притомился никак. Из конторки депо вышли охранник с винтовкой и младший офицер. Подойдя, они встали рядом с ним. «Ты из бригады Забийчука?». «Ну да, – дружелюбно ответил Петр, – в поездку готовимся».
   – А ну, выводи их сюда! – заорал офицер.
   Из конторки вывалились начальник депо с мастером и три конвоира, охранявших машиниста Забийчука и кочегара Сероножку.
   – В чем дело, командир? – взволновался поднявшийся с рельс Пётр. – Что случилось?
   – А ты не знаешь, вражина?! Ворьё сучье! Так узнаешь, как у народа в войну зерно красть.
   – Это недоразумение, командир. Я ни причем. Я коммунист.
   – Затесался в партию, сволочь! – и офицер носком сапога пнул Петра в ляжку. – Пшёл!
   Это было первое и далеко не самое гнусное унижение из всех тех, что довелось впоследствии испытать Рудашину. В тендере паровоза, под углем, лежал мешок с зерном. Кто-то видел ночью, как люди несли на паровоз некий мешок, и нашептал большому начальству. И пошла «писать губерния»: обыскали паровоз, арестовали поездную бригаду. Забийчук и Сероножка клялись и божились, что обо всем знал Рудашин, он, дескать, и яму под мешок помог выкопать кочегару. Оговорили злыдни человека, полагая, раз им теперь сидеть за решеткой, так отчего отказать в таком удовольствии Рудашину. Ишь ты, коммуняра сыскался. Дружков отправили в казахстанские лагеря, а Петра забросили в северный ГУЛАГ, на строительство железных дорог – на Воркуту, а потом до Обдорска и далее к Надыму. Это уже не заноза, а шрам в сердце Петра. Ну не виновен он! Почему никто не захотел разобраться, отверг его буквально поминутные расчеты, сколько времени он был на паровозе с того часа, как пригнали их состав, сколько времени он отдыхал. А ночью он никуда из комнаты-спальни не выходил. И потом, как ему, коммунисту, быть заодно с ворьём.
   – Темнит. Изворачивается, – безапелляционно парировал на это следователь. – Сообщники его утверждают обратное. Да и как Рудашин мог ничего не знать, когда живет и работает с ними рядом. Пособник он, и точка.
   Точка оказалась жирной, аж на восемь лет лагерей. Неизмеримо людское горе, впаянное в мерзлоту и поглощённое болотной хлябью Севера России. В свое время там говорили, что под каждой шпалой закопан зек. А заключённых здесь было столько, сколько требовалось для строительства магистральных железнодорожных путей. Их необозримые колонны, под охраной свирепых вертухаев и лютых овчарок, еще поднимутся над окровавленным горизонтом, когда неумолимый рок, раскрыв все архивы страшных злодеяний, большая часть которых уже уничтожена, чтобы скрыть истину, скрыть правду, вынесет свой приговор системе иезуитски – изуверской. Той, что долгие десятилетия, втихаря, будет мучить, терзать, убивать всех, кто показался ей нелояльным к НЕЙ, имеющей право ковыряться в грязном белье, в мыслях людей. ЕЙ дано право творить злодеяния под личиной правосудия? Защищать честь мундира любой ценой?! Приговаривать к смерти по негласному закону лишь за то, что кто-то посмел «поднять на них хвост»? Кровавый 20 век над Россией! Каждый неправедно искалеченный, изувеченный, измученный пытками, убитый, израненный обратил свои мысли к Господу, и каждый страдалец услышан. Порукой тому внезапное и стремительное падение советской и коммунистической власти, сила которой казалась безмерной. Рокот гневной бури, воспринимаемой Господом, приблизится к власть предержащим в новом веке, если они не услышат справедливого негодования своего народа. О том, что произойдёт с огромной страной, Петр Рудашин узнает спустя три десятилетия по земным меркам, но уже в ином мире, бесплотном, неведомом живым людям Пространстве, когда пройдет своё чистилище, обновление души и получит-таки право в дальнейшем на реинкарнацию.
   Накануне своего ухода из жизни Петр Рудашин окунулся в сон, встревоживший его. Он отчетливо видел своего сына Костю в большом деревянном доме под Москвой. Скромное застолье студентов – заочников. Тут возник спор: Костя в чем-то убеждает двух парней, явно нерусских. Третий, блондин, притворившись пьяным, опустил голову на стол, хотя всё видит и слышит. Внезапно один азиат нанес Косте кулаком удар в скулу. Сын на удар ответил ударом. Вспыхивает драка, двое против его сына. Блондин может их разнять и даже помирить. Но его хата с краю, он ничего не видит, он, якобы, ничего не знает, он отключился. Потасовка приостановилась. Костя в гневе кричит: «Я вас трогал? Ты же первый врезал мне в скулу!» – тычет пальцем в черноволосого юношу с синяком под глазом.
   – Ты сбил с ног сына хана! Ты сбил с ног наш народ! – пьяно верещит, вращая белками глаз, старший по возрасту.
   – Да пошел ты! Мы еще в семнадцатом году дали под зад царю, князьям и ханам! Я, по-вашему, обидел аж весь ваш народ, сбив твоего земляка с ног? А то, что вы вдвоем напали на меня, это как?!
   Драка возобновилась с новой силой. Костя хорошо подкован физически в армии, и в сибирском городке, где квартира в рубленом доме отапливалась печью, пол-лета орудовал с топором и колуном, заготавливая на всю студеную сибирскую зиму дрова. Так что отпор наседающим дружкам – азиатам он давал. Вот упал на колени и зажал голову руками ханский сын. Старший азиат замахнулся на его сына стальной столовой ложкой. Тогда погнал его Костя с первого этажа по хлипким лестницам на второй, а со второго этажа обратно на первый. Вскоре вмешались студенточки и ребята разошлись по своим комнатам. И было еще видение Петру, как русоголовый крепыш, однокурсник Кости, говорил азиатам, примеряя на руке увесистый свинцовый кастет: «Ничего, ребята, потерпите немного. Вот защитим на днях диплом, получим корочки и я тогда его уделаю».
   – До полусмерти его отделаем! – визжали азиаты. – Костей он, подлюка, своих не соберет! Сбросим с электрички, и комар носу не подточит!
   Очнулся было Петро, выпил водицы из чашки, налил еще кефирчику, похрумкал печенюшку.
   – Надь, постели-ка мне на диване в гостиной, тут побольше воздуха, чем в спальне.
   Лег в постель с тяжелым сердцем. Забылся, видит, будто идет монах в рясе и спрашивает его: «Так ты, Петро, в Бога не веришь?» «Я с малолетства неверующий, атеист. Еще в детдомовской колонии нас учили, что это все сказки поповские». «Вот как, – протянул тихо монах. – А скажи, если бы ты знал, что твоего названного сына Костю скоро убьют, ты бы смог за него отдать свою душу?» «За Костю отдам душу, а за Ваську – нет». Петро проснулся и громко позвал жену:
   – Надь, помоги дойти до туалета, нужно по – малому, что-то нехорошо мне.
   Когда Надя подошла, ее Петр не дышал. Лишь струйка мочи окрасила белые подштаники в желтый цвет. На похороны отца Костя приехал. Когда через десять ней вернулся в столицу на защиту дипломного проекта, в общежитии с их курса оставалась лишь Валя Хлюдина, уже собиравшая вещи в дорогу. Она сказала ему на прощание:
   – Сходи в деканат, там узнаешь день защиты диплома. А мой Клим (все на курсе знали о её дружбе с Климом Алексашиным) сказал, что он вместе с азиатами не оставил бы на тебе места живого.
   Костя ей поверил. От земляков Клима он знал, как тот жестоко расправлялся в уличных драках с противниками, без раздумий применяя страшный кастет. Вскоре Костя защитил дипломный проект, получил диплом о высшем журналистском образовании, и уехал к семье в Сибирь.
   Меж тем душа Петра Рудашина еще гостила на Земле, отпущенные ей сорок дней не закончились. Внизу остались родной Харьков, Киев, Дальний Восток. Вот он летит над Обью, над Обдорском. Отыскал место, где некогда стоял барак паровозных бригад, затем пересек Ангальский мыс. И медленно в своем крохотном шарике поплыл над тем, что в далёкие сороковые и пятидесятые годы значилось строящейся железной дорогой. Знаменитая и несчастная 501-я стройка, рухнувшая, развалившаяся сразу после смерти Сталина. А ведь до воссоединения европейской северной ветви с тянущейся железной дорогой из заполярных далей Красноярского края останется всего несколько сот километров. Стратегическая задача строительства дороги, создания невиданного в мире транспортного узла, позволила бы в корне изменить промышленное освоение богатств Севера, на весь мир заявивших о себе в семидесятые годы прошлого века гигантскими месторождениями нефти и природного газа. Вот они останки той дороги до Надыма, что строились заключёнными, и его паровозной бригадой. В феврале там все завалено снегом и под цепким прицелом коварного мороза. Но видна высокая полуразрушенная железнодорожная насыпь, покосившиеся и рухнувшие мосты. Как бы ни было плотно снежное одеяло, но как не узнать свою «железку»? Сколько отдано ей сил, бессонных ночей в будке паровоза, или на мотовозе. Как они, несчастные зеки, ждали первого летнего шепота ветра, первой зелёной травы, дрожания листочков неприхотливых кустарников, карликовых березок. Как сладко ныло сердце, когда заскорузлые, все в ссадинах и мозолях пальцы, немеющих от непосильного труда рук, касались бархатцев, настурции, шафрана. Сколь же великое множество в тундре ржавых болот и болотцев, змеящихся рек и речушек, не счесть озерцов и озер. Господь не оставил эту суровую землю голой и безводной. Лишь тем, кто мыкал там горькую судьбину, казалось, что все их покинули. Но они были даже не вправе корить Господа, потому что многие из них с рождения были не крещенные и, подрастая, знали разве что антирелигиозные агитки, и не верили в Великое Внеземное Бытие Всевышнего, не говоря уже о Его Великом Руководстве земными делами. Как не верил в него и Петро Рудашин. Но он доподлинно знал, какое великое множество судеб перемололо своей безжалостной мясорубкой ГУЛЖДС – главное управление лагерей Северной железной дороги. Эта треклятая 501-я! Проклятая, поскольку строилась нечестиво. Она безжалостно вгоняла исстрадавшуюся мужскую, да и женскую плоть в землю. Им бы жить, родить и растить детей, работать в человеческих условиях, обустроить страну до уровней лучших государств планеты, а они влачили жалкое, ничтожное рабское существование. Он плыл над бывшей юдолью человеческой, и душа его горевала и плакала. Где-то там, по всей трассе железной дороги, остались остовы лагерных бараков, некогда обнесенных колючей проволокой. Как долго ему снились те проклятые барачные нары, а над каждой бирка, где сжатая до беспредела судьба зека – с коряво написанной статьей уголовного кодекса и Ф.И.О. Его душа помнила: больше тридцати лагерей жались к трассе от Обдорска до Надыма. Всюду колючая проволока, военизированная охрана – вохровцы, плюс лютые псы, натасканные на людей, а еще безымянные братские могилы, нигде и никем не отмеченные. Не было такого места на 501-й, где бы ни работала паровозная бригада Рудашина. Сколько перевезли разных грузов! Как приятен в глуши паровозный гудок. Это как бы некая живая связь с миром, с той землёй, где у них, людей в рваных телогрейках, остались родные, дорогие сердцу близкие. «И ведь, вот что странно, – размышлял плывущий над холодной землёй Петро, – если бы не «воровская» статья, полученная с помощью Забийчука и Серо-ножки, он мог бы еще в те годы навечно остаться в холодной северной земле». Ворам жилось в лагерях намного легче, чем «политическим», которых, как предателей, а многие были истинные партийцы, не щадили. Маленький шаричек Рудашина вернулся в Обдорск. Именно здесь он познакомился с будущим другом Виктором Савельевичем, известным в некоторых политических кругах столицы своими неосторожными взглядами на «перетасовку кадров». Но он был крупным и авторитетным железнодорожным спецом, и его до поры до времени не трогали, поскольку делился мнениями в узком кругу, лишь сожалея о перегибах, которые можно избежать. На рожон Савельевич не лез. Однако же кто-то «стукнул» куда следует. Ему влепили десять лет лагерей. Друзья отбили его от Магадана, где многим «политическим» была уготована верная гибель. Его послали в Обдорск, на строительство 501-й. Зек, простой нормировщик, вскоре был включен в состав прорабов. Так что блатному миру он был не по зубам, хоть и крапленой карты, да масти высокой – лорд, лучше не связываться, а то себе дороже обойдётся. Он познакомился с Рудашиным во время одной из поездок по строящейся трассе. Ему разрешили ехать на паровозе, там уютнее, теплее. Поговорив с Петром о том и сём, понял – этот не из блатняг, а статью заработал чьими-то стараниями. После уже узнал, что у него неоконченное высшее образование, ну, в общем, тихонько прощупал помощника машиниста и уяснил – этому мужику можно верить, не продаст, не выдаст. Время от времени, когда появлялась возможность, они в лагере встречались, обменивались мнениями о жизни, о событиях в стране. Он, Петро, вышел из лагеря на несколько лет раньше Савельевича. Их паровоз первым прошел по ледовой железнодорожной переправе на другой берег Оби, и начальство стройки сдержало слово, досрочно освободив из заключения две локомотивные бригады, подменявшие друг друга. В Обдорске он, Петро, будучи временно переведен на поселение, пока не выправят все документы, и повстречал умопомрачительно красивую хохлушку Надю. Муж её уехал на родину в отпуск и не вернулся. Красавица украинка осталась с двумя пацанами. И чтобы прокормить себя и детей, ушла из начальной школы, до войны она училась на родине в учительском институте, и поступила на почту. В деньгах выиграла немного, зато сразу дали ведомственную квартирку. Пётр ухаживал упорно. Словом, вскружил голову молодой женщине красивый мужчина. Да ещё и денежный. Как-то в её комнате он вытащил толстую пачку денег и попросил:
   – Надя, подержи, пожалуйста, эти деньги у себя. Это мои премиальные за работу на ледовой переправе. А то у нас ребята такие: соберемся хором в ресторан и все там оставим. Отмечать есть чего, вот-вот документы на руки дадут. Это очень честные деньги.
   – Ой, нет-нет, Петр. Я вас совсем не знаю, виделись всего несколько раз. Я не могу, такая большая сумма. Я вам просто никто, чтобы их хранить у себя. Простите, я не возьму.
   Хлопцы, отмечая долгожданную свободу, порядком истратились, «встряхнулись», как следует. А оставшуюся солидную кучу купюр, спрятанных в бараке в драный матрац, он после развеселого вечера в ресторации, так и не нашел. Никто ничего не видел, никто ничего не знал. Подозревал он одного машиниста, в прошлом настоящего ворюгу, да ведь не пойман. Совесть такие люди никогда и рядом с собой не держали, не говоря о том, чтобы её в душе иметь. И вышел Рудашин из заключения гол, как сокол. Потому остался работать на 501-й вольнонаёмным, чтобы подзаработать себе на дорогу и одежду. А дружба с Надей развивалась по всем канонам любовного романа. Каждый свободный день приходил в комнату Нади, угощал ребят чем-нибудь вкусненьким – то булочкой сдобной, то конфетами, то яблоками. Ходил с Наденькой в кино, а за ребятами присматривала соседка. Осенью, когда Костя пошёл в первый класс, мама ему и братишке Ваське, совсем мальцу голопузому, объявила, это их теперь папа, он будет с ними жить. Свою кровать мама с папой отделили занавеской, и они стали одной семьей. Голодное детство у ребятишек закончилось. Папа Петя зарабатывал хорошо. Правда, был очень строгим, за все промашки детские им делал выговоры, а то и шлепал. Но это было пустяк, главное, еды вдоволь, силы растут, одежда кой-какая новая есть. А годика через три их маму повысили в должности, назначили заместителем начальника почты в большой рабочий поселок, что на другом берегу Оби. В Лиственничном они зажили на славу. Просторная двухкомнатная квартира в добротном доме из шпальника на четыре семьи. Петро напросился на маневровую работу, в поездках теперь был не часто, хотя и зарплата чуть поменьше, зато здоровье при себе. Школа рядом, детям не надо телепаться по грязи и щелястым деревянным тротуарам. До клуба подать рукой, ходи в кино – не хочу. Надежда тут года через два стала начальником отделения связи. Словом, всё налаживалось. Рудашин мечтал сейчас об одном – о ребёнке, своём, пусть девочка или мальчик. И сейчас крохотная блестящая пылинка, зависнув над их домом в Лиственничном, крепко сокрушалась сделанному много лет назад Надиному аборту. Наверняка, он был бы к мальчишкам мягче, да она всё не хотела рожать ему дитё. Вот он и отвешивал пацанам оплеухи. А уж после того, как Надин стала пустой, тут, впившаяся в поры, как мельчайшая наждачная пыль, лагерная ярость вырывалась чаще и яростнее. Конечно, он помнил тот всхлипывающий голос приёмного сына Кости, кричавшего ему, что вот он вырастет и все ему припомнит. Он мог бы давить ливер, или ещё брать на оттяжку, да одумался. И верно сделал, на душе стало легче, семейная жизнь пошла спокойнее. А ещё перед ним предстала картинка, как перешагнул порог дома его друг Виктор Савельевич. Как они обнялись, как сидели допоздна на кухне, вспоминая пережитое, и как он, Петр, шепотом спросил, а ведь семья спала: «Так что же это было, Витя? Говорили о строительстве коммунизма, а на деле – то ли исковерканная идея, то ли фашизм. Кончится ли все это со смертью Сталина? Он уж в мавзолее, а ты только-только выкарабкался из лап ГУЛАГа. Мы были с тобой рабами, лагерной пылью». Друг ответил так:
   – Не знаю, Петро. Может и будет мягче народу жить. Но основополагающие принципы коммунистической идеи извращены донельзя. На словах одно, на деле совершенно другое. Кто переломит это? И случится ли когда? Хочу верить, что изменения к лучшему когда-нибудь да произойдут. Подрастает новое поколение. Они будут умнее нас.
   Вероятно, и эти слова Виктора о новом поколении, застрявшие в сердце, сделали некую очистительную работу. И он впоследствии, после той памятной для него размолвки с Костей, а накануне и с Надей, которая с плачем говорила, что уйдет от него, если он будет продолжать бить детей, не тронул ребят и пальцем. Разве что грозно выговаривал им. Слава богу, он никогда не матерился. Униженный, оскорблённый наветами Забийчука и Серо-ножки, несправедливым приговором, тяжкой лагерной долей, он все – таки считал себя человеком воспитанным. По крайней мере, это ему прививали в культпросветовском вузе, где многое почерпнул от общения в те давние годы с мастерами сцены и режиссерами театров. Да, его жизнь пошла не по той колее, о которой мечталось. Так пусть у детей будет судьба лучше. Последний раз он встретился с Виктором Савельевичем в пятьдесят восьмом году, когда ехал с семьей в отпуск на Украину. Они решили пообедать в одном из престижных московских кафе. Их четверо и Виктор сидели на открытой веранде, разговаривали; и не забываем вкус легкого белого винца. Меж тем, прямо из пруда, что был под ними, работники в белых халатах выловили огромным сачком неистово бьющуюся рыбу. Вскоре их заказ был выполнен: жареная форель сладко таяла во рту, приятно радовал глаз свежий салат, а картошка-фри прелесть. После они года два слали встречные поздравительные открытки. Затем эта переписка прекратилась. Что стало с Виктором, он при жизни не узнал. Зато узнал о судьбе других, с кем был близок.
   Сколько же всего вместила в себя его душа. А душа-то – он и есть, но лишенная плоти. В одной из колоний на Надымской трассе ему повстречался Ермолай, тот, что царил в сердце Жени, той Женьки, от которой в молодости Петр был без ума. Они тогда, кажется, привезли на вертушках щебёнку. Зеки с удовольствием сыпанули к насыпи, им осточертело резать на куски шпально-рельсовую решётку, привезенную с некогда оккупированных немцами российских территорий. Адский был там труд. Вдруг кто-то сбоку хватанул Петра за рукав спецовки.
   – А я думал, что ты фрайер. Что полтинники разул? Не признал? А как тогда у фабрики в Харькове я от тебя Женьку увел, помнишь? – Он небрежно махнул рукой. – Я её на хату увел, она ведь моя простячка, честная давалка с юности. Гляжу из оконца, а ты по подъездам шастаешь. Вышел глянуть на тебя, что ты за фанера. Ну, кемель поглубже на глаза напёр. Вижу, ты просто мужик, литерить не умеешь. А с кичмана я утёк. Вот к Женьке и рванул. Надо было где-то переждать, залечь на дно. Да, шамовки дай какой-нить. А то у нас тут каптер полный сука.
   Из своей пайки Петр выделил ему горбуху хлеба, два куска сахара, сухарей и сушеную воблу.
   – За едово мерси. За Женьку не кори, мы любовь крутили всерьёз. Ей надо было жить, вот я и разрешил с кем-нить полярвить, но с одним чтоб.
   – Так ты, Ермолай, и в мою хату в Харькове захаживал?
   – Дело-то прошлое. Ну, было, было, не ерепенься. Захаживал, когда ты в поездках бывал. Парень ты был видный, только она давно ко мне присохла. А что сейчас с ней, не знаю. Раз столько годов записки-малявы нет, значит, сгинула навсегда Женюха. Эх, ма. Да, другой раз передай с мотовозом пачку чаю. И достань зеркальце для штрунди. Если нашим лепилам не сунуть что-нить, так хана. А я тебе шкурок песцовых подкину. Мне бы лично бацилла не помешала, не вспомню, когда сало нюхал.
   – Чай надыбать рад бы, Ермолай, да у нас такой шмон делают. Из харчей что-то подброшу. Про зеркальце у нашего каптера вещевика спрошу. Может, какую безделицу за шкурку и отдаст.
   Не до прошлых давних разборок было зекам. Выжить бы! Да, в этой колонии уркам фарт и не снился. Тут сшибить рога было некому. Кайло, лопата, тачка, кувалда, гаечный ключ. Охрененной тяжести рельсы. Петро, чем мог, выручал Ермолая. И тот как – то при очередной негаданной свиданке спросил у Рудашина, а кто были его подельники. Услышав фамилию «Сероножка», аж встрепенулся.
   – Во, падла. Так то дальний родич Женьки. Он, с каких пор, кочегарил! И на сторону уголька с паровоза сбагрил, не считано. Да у пьяни мордастой сколько вечерами тёмными из карманов лопат огрёб. Ему давно надо было чалиться, тюрьма по нему скучала. За то, что тебя в войну подгрёб за собой, ему, суке, перо теперь светит. Да как достать гниду!
   – Ну, их к ляху, Ермолай! Надо думать о жизни.
   И во веки не забыть ему, Петру Рудашину, лето пятьдесят третьего года, деревянный железнодорожный вокзал на станции Лиственничной. Предстояло отсюда гнать состав с лесом до Сейды, а там другая бригада потянет поезд на Воркуту. С запасного пути до вокзала не более четверти часа туда и обратно. Здесь он купил у киоскерши свежую «Правду», областную и районную газеты, будет чем в пересменку голову занять. Аккуратно сделал газетный свиток, повернулся было к двери вокзала, как взгляд коснулся дремавшей на убогой скамейке женщины с ребёнком, завернутым в грязное серое лагерное одеяло. Выбивающиеся из-под жухлого платка пряди седеющих волос, тяжелые морщины, перерезающие знакомый лоб, некогда красивое лицо, исковерканное некой гримасой боли. Рядом с женщиной торчал армейский грязно – зелёный вещевой мешок. На нём, на газетном обрывке, валялись кусочки ржаного хлеба, открытая консервная банка с какой-то кашей, из которой торчала алюминиевая ложка. Точно такая была в лагере и у него, Петра Рудашина. Он сохранил ее, спрятал подальше от глаз в маленький рундучок, где хранились запчасти к газовой плите, гросс-буксы к смесителям воды, инструменты, разные гайки, проволока. Сердце Петра пронзила боль. «Вера, Верушка», – шептали его вмиг обескровленные губы. Он знал, что скрывается за этой немудрящей житейской сценкой. Видно, она из здешнего женского лагеря, где, как поговаривала вральливая братва, одно время отбывала срок знаменитая певица, подруга исполнительницы той самой песни о валенках, что не подшиты стареньки. Веру, одну из многих сотен осуждённых женщин, родившую невесть от кого ребенка, ну, а доступ в колониях к женскому телу имел не каждый, освободили наверняка из заключения досрочно. Срок ей на Дальнем Востоке кинули страшный. «Господи, хоть выжила, и то ладно, – промелькнула и тут же погасла мысль. – Подойти?» Но негаданная встреча не столько растревожит его душевные раны, всколыхнет армейскую любовь, она заставит Веру наново пережить все те годы чудовищных унижений, мук, терзаний, всего, что ей с лихвой довелось хлебнуть в ГУЛАГе, особенно здесь, на Крайнем Севере. Он ведь никогда не бросит свою Наденьку, никому её не отдаст. Это определённо. А чем он поможет Вере? У него самого мелочи осталось на пару пачек «Беломорканала» и на буханку хлеба. Вся еда на паровозе, в тормозке. Да скоро поездка, трудная. Путь там в некоторых околотках, как всегда, проседает, поскольку рельсы бегут по насыпи, скрывающей линзы вечной мерзлоты. Глаз да глаз нужен помощнику машиниста. Петр тяжело вздохнул, подошёл к киоску и протянул женщине, с любопытством поглядывающей на него из оконца, свои анодированные часы.
   – Возьмите их, Рая, и отдайте вон той женщине с ребенком, когда проснётся. Уж больно несчастная женщина. Скажите, что передал просто один железнодорожник, сам был когда-то зека. Обратно их ни в коем случае не берите.
   – Да я же вас хорошо знаю, Петр. Вы нередко бываете у нас, приезжаете из Обдорска с поездной бригадой. Не надо часы, они вам в поездке пригодятся. А ту женщину деляги обманут, дадут ей сущие гроши. Позвоню сейчас от дежурного по станции мужу, он что-нибудь наскребёт из денег и мне принесёт. Скажу, что это ей насобирали наши путейцы.
   – Рая, расцелую в щёчку. Деньги вам верну с первой же оказией, как вернусь в Обдорск.
   Ватными ногами, с вбитым в мозг «гвоздем»-мыслью: «Боже, боже, да за что нам всё это?!» – перешагнул порог вокзала. Больше Веры он никогда не видел. В другой раз, зайдя на вокзал станции Лиственничной, отдавая киоскёрше Рае деньги, услышал короткий рассказ, как обрадовалась та несчастная женщина с ребёнком на руках, когда ей перепала кучка денег от жалостливых путейцев.
   – Пётр, она даже всплакнула. Видать, когда-то была красавица. Все мне твердила, что на родине сходит в церковь и помолится за добрых людей.
   Его душа опять потянулась в Надым. Одним махом он перенёсся туда. Сколько же бросили тут после пятьдесят третьего года техники, строительных материалов. Сколько загубленных жизней! Вон на том околоточке остался сторожем законсервированных больших мастерских бывший петербуржец, инженер – путеец, граф по происхождению. Ему бы строить мирные дороги, писать маслом картины, это было его давнее увлечение, его полотна висели в конторах многих лагерей 501-й стройки. А он влачит жалкое существование. И не хочет ехать в Ленинград, потому что его родной город назывался иначе, Санкт – Петербург. Сейчас он сторожит, пишет картины не по заданию и воле кумов и крупных лагерных чинов, а по прихоти своей души. Приютил у себя некую женщину, она у него вроде как за горничную – готовит еду, стирает бельё, убирает жилище – бывшую контору здешней колонии. Так и кукуют вдвоём, ожидая случайной оказии геологов, да «оленей», как кличут зеки аборигенов – ненцев, манси и коми. Жизнь закипает и тогда, как приземлится вертолет. Живут ведь одни-одинёшеньки круглый год. А вот в тех местах полегли целые табуны лошадей. Сотни и сотни безропотных лошадок, перетащивших своими хребтами тысячи тонн разного груза, после закрытия стройки оказались никому не нужны. Не гнать же их на Большую Землю! Начальство постановило: прикончить. Один винтовочный выстрел и нет лошадиной души. Русь, Россия, какое тебе надо иметь сердце, – каменное, железное, равнодушное и одновременно кровоточащее от бесчисленных бед, обрушившихся на тебя, чтобы выдюжить всё, что случилось с бескрайней страной за десятилетия всевластия тех, кто провозгласил равенство, свободу, братство. Да, уже к семьдесят второму году, когда умер Петр Рудашин, много было построено и новых сел, и городов, и промышленность вошла в большую силу. Да отчего тогда в пору перестройки страна рухнула? Почему нигде не было даже волнений, когда небашковитый дядька из Свердловска – Екатеринбурга, занявший российский «престол», одним махом прикрыл почти девятнадцатимиллионную компартию? Значит, увы, не угодна она была народу. Об этом позже, пройдя чистилища космоса, думала душа Петра, узнавая земные новости из великого Внеземного Поля. А тогда, в те сорок дней, отведённых ему перед уходом на Божий суд, он уже знал, есть Господь, и есть Великая Богоматерь, есть сонм святых и ангелов. И он впервые осознал страх перед Господом, и уже готовился к тому, что скажут ему за неправедные его земные дела. А они были. Все ли Господни заповеди он соблюдал? Увы. Он и Библию ни разу не держал в руках. Жил по наитию сердца. А это всё равно, что необученный солдат, посланный на фронт. Ведь жизнь на земле – тот же фронт. Фронт борьбы за право на существование, за честность и чистоту помыслов, за добрые деяния, за трепетную любовь к женщине, своей половинке, за правильное воспитание детей. Если нет своих, но имеешь приёмных, лепи из них людей, а не зверей. Жизнь – вечная борьба добромыслия и злонравия. И там, в Пирамиде Чистилища, когда перед ним будут открывать страницу за страницей прожитое им на Земле время, листать Библию, раскрывать великие тайны ее Старого и Нового Завета, он, крошечный шарик, микромодель Пространственных Измерений и Нескончаемой Работы того Всемирного Разума, что управляет Вселенной, поймет-таки, как был не прав, как был ленив мыслью, не стремясь постигнуть хоть частицу Знаний Вселенского Бытия, заключённую в Великой Книге Мира – в Библии.
   А пока он кружил над землёй. Подумал о Киеве. И вот он парит над Крещатиком, за монументальным зданием ЦК компартии Украины на улице Энгельса стоит массивный дом, где жила семья Павла. Впервые Рудашин с Наденькой и детьми приехал в отпуск к брату в пятьдесят шестом году. Впервые, после многих лет молчания о себе. Вот на этой кухне они вдвоем днём чаёвничали. Женщины и дети ушли в магазины. Хрумкая вкусное печенье, Павел во время разговора по душам обронил:
   – Петро, так что ж ты столько годин молчал? Ты же знал, где я служу. Мог передать письмо с любой оказией на моё имя в Управление. Его бы никто не вскрыл. Неужели я бы тебе не помог!
   – Павлуша, милый ты мой. Так какое было время! Ведь и тебя могли загрести! Запереть на замок. Я видывал на Севере за колючкой бывших больших людей страны, у кого родные были зека. Их брали так, для профилактики, что ли. В анкетах я нигде не заикнулся, что у меня есть родня. Сирота, полный сирота.
   – Ах, ты мой дорогой браток. Да чего же ты хлебнул там! Пусть простят нас все те, кто пострадал невинно. Ты в нашей семье самый рослый и красивый, я тебе даже малость завидовал. Помнишь, как впервые с Зиной и Сашей вы заявились ко мне в Киев. Ах, как ты бил чечётку у меня. Как прекрасно танцевал с Зиной. Ты был, как лебедь. Прости, брат, что тебе перебили крыло.
   Еще раз Рудашин с семьей побывал в гостях у старшего брата через два года. Спустя столько же лет Павел ушел из жизни. Петро был в поездке, на похороны брата не смог приехать. И это была следующая рана в его сердце, уже нездоровом, больном. Страдая и горюя, его душа покинула пределы родной Петру Украины и уплыла на юг, к тёплому морю, к большому южному городу, где его оплакивала Надя с детьми, сестра Зина и его друзья. Ему оставалось совсем недолго до отбытия в Даль, из которой нет возврата в прежнем обличье. Он теперь знал, что умер для того, чтобы остался жив Костя, он отдал Ангелу свою грешную душу взамен души сына. Все – таки Костя в глубине своей души Петра любил. Хотя бы за то, что взял вместе с мамкой и их, двух совершенно ему чужих пацанов, и поднял на ноги, вырастил. Костя видел, что Петр нежно любит его маму, красавицу Надин.
   К концу сорокового дня рядом с ним возник в белесом облачке тот самый ночной монах. Поодаль маячил его, Петра, Ангел-хранитель, обиженный на этого бывшего человека за то, что тот не верил в Его существование. И Рудашин как-то просочился в некий матовый желоб, который мчал и мчал его вверх. Через много лет Высшие Силы разрешат ему на Пасху приходить к своей земной могиле. Его энергетический двойник, тянувший свою лямку на месте его погребения, расскажет душе Петра, что младший его приемный сын Вася умер через двадцать четыре года после смерти Петра. Кончина его была трудной. Он покалечился, выбросившись в хмельном угаре с балкона своей квартиры. Никакое лечение ему не помогло. Спустя тридцать три года, как Петр ушёл из жизни, отдала Богу душу Надежда. Он ее встретит. Она расскажет ему, что Костина судьба сложилась совсем непросто. Он, выйдя на пенсию, живет один, что-то пишет «за жизнь». Жена его, их невестка, коротает в том же городе, что и старший сын, свой век с дочерью, в детстве как две капли воды похожей на Костю. Сын Константина – Дима проживал со своей семьёй далеко на Севере. А детей Васи он всё равно не видел. Надо ли терзать сердце о его дочерях, взрослой женщине и вступающей в жизнь девушке, которые выросли совсем не такими, как его дорогая Надин мечтала. Петру позволят для этой встречи придти из другого измерения, где он видел призрачный мираж того воронёнка, которого подобрал раненным возле путей и хотел выходить, да не сложилось, навечно сникла птица. Дело было, когда его семья жила в Лиственничном. И там же, в новом для него мире обитания, он увидит облик белого лебедя, того самого подранка, которого спас на строящейся «мертвой» дороге 501– й стройки. Он отдал птицу в барак «политических» к Савельевичу, там ее выходили. А приходил он к своему другу с гостинцами для лебедя часто. Следующей осенью над бараком Петра пролетел белокрылый л ебедь, он поднялся и вошел в белый клин своих сородичей, улетавших в предальнюю южную сторону. Петру удастся встретиться с Архистратигом Михаилом. Душа Петра Рудашина упросит Великого Архангела дать возможность вернуться ему, прошедшему очищение грешнику, на землю, пусть хотя бы птицей. Ему верилось, что потом, быть может, ему позволят снова стать человеком.
   Всмотритесь осенью получше, теперь он там, вон в той белокрылой стае.

Милость старого монарха

   Разметался сон, как расщедрился…

   Монарх отошел в мир иной легко. Плотно пообедав, отправился погулять в свой дивный сад. И здесь, среди благоухавших цветов, прильнув губами к лепесткам любимой чайной розы, прикрыл глаза от сладостного предчувствия несказанного удовольствия, ощутить в ответ трепетную ласку и нежнейший аромат очаровательного создания на высокой колючей ножке. Но внезапный, дерзкий порыв ветра хлестнул его острыми шипами прямо в лицо. От неожиданности, невиданного коварства прекрасного цветка, он вздрогнул, из ранок засочилась алая, как соседние розы, кровь. А сердце Монарха остановилось. Будто и не служило ему исправно столько лет. Пока его сникшее тело немело, никак не реагируя на шипы, совсем крохотная, невидимая глазу точка, мерцавшая пылинка металась по саду, по дворцу, взывая ко всем: «Помогите мне, да помогите же!» Но все были заняты каждый своим делом. Никто не увидел этой пылиночки и ничего не слышал из того, что кричал их повелитель. Как они не могли услышать его голос, такой теплый в обращении с родными, и такой требовательный к тем, кто нес государеву волю подданным? Однако они оставались глухи, не реагировали на зов своего короля. Через какое-то время нечто необъяснимое увлекло мерцающую точечку вверх, и она все удалялась и удалялась вдоль какого-то матового свода, уходящего в невообразимую даль.
   В тот же день вместе с Монархом покинули поле жизни этого королевства один незнатный дворянин и жена рыбака из далекой северной провинции. Отмерянные Богом сорок дней они навещали свои семьи, друзей и дорогие некогда их сердцу места. Словом, побывали там, где оставили на Земле свой след. Только вряд ли кто догадался об их присутствии. Разве что Монарх, увидев прелести своей обнаженной фаворитки, послал ей навстречу аромат любимых ею духов. И что же? Она встрепенулась, окинула взором комнату и увидела под самым потолком яркую точку.
   – Боже мой, – шепнула она, – дорогой Монарх. Только вы один знаете запах моих самых обожаемых духов. Флакончик здесь, в этой милой шкатулке, подаренной вами. Простите, мы не сберегли вас.
   Искристая пылинка исчезла, а вместе с нею и запах духов. Впрочем, Монарх не терял времени понапрасну. Погуляв по городам и весям королевства, он почти все время проводил в своей огромной библиотеке, постигая смысл тех книг и текстов на древних папирусах, что так влекли его. Большую часть отпущенной душе Монарха сорокадневного бытия на белом свете, она пребывала в потайном книжном шкафу, где хранились древнейшие письмена – свитки, глиняные таблички из Месопотамии. Эти артефакты были из знаменитой библиотеки великого царя Ассирии Ашшурбанипала. О, сколько золотых монет и драгоценных камней перекочевали из рук Монарха «черным» археологам разных стран и просто лазутчикам, что тайно промышляли с помощью подкупленных ими приближенных властителей далеких государств, в бесценных архивах владык и вельмож. Он, солнце, как его величали, своего королевства, мог вместе со своим любимым писцом и переводчиком, настоящим полиглотом и знатоком жизни, обычаев исчезнувших в Водовороте Времен народов, наслаждаться историей, знаниями канувших в Лету цивилизаций.
   Здесь, в отдельном небольшом хранилище, таились от посторонних глаз артефакты поистине бесценные. Прикасаясь к клинописным табличкам, Монарх как бы трогал нить Времени, уходящую в шестисотые годы до Рождества Христова. Из царской библиотеки Ниневии достались ему целые и поврежденные тексты – научные, гадательные, заговоры, молитвы. Как он был осчастливлен, когда ушлый продавец фиников извлек из-под груды сладких диковинных плодов тщательно упакованную старинную копию «Эпоса о Гильгамеше». Тогда, оставшись один в своих покоях, Властелин королевства то прыгал, будто его мальчишка-поваренок, издавая вопли восторга, то принимался плакать: что-то непреодолимо таинственное коснулось его души. Он сквозь соленую пелену, застившую глаза, воочию узрел Героя древности, Его подвиги. И докатившийся вместе со сказанием из глубин веков страх Всемирного потопа настолько сковал мысли Властелина, что он битый день валялся в постели, сокрушаясь и скорбя о бедах, постигших прошлое человечество. Он отказывался даже от еды. Перед ним всплывало древнее изображение славного Гильгамеша со львом в левой руке. Это был герой, прошедший все до края вселенной, воистину величайший воитель. Мудрый, оценив силу такого же исполина Энкиду, он признал его первый равным себе и здраво сказал: «Зачем же нам ссора?» Сколь драгоценные знания постиг Монарх, с восхищением читая это чудное повествование. Он поражен был великолепным слогом, стилем эпоса незапамятных лет. Невидимым мотыльком порхая по хранилищу, нежно поглаживал сейчас крохотный никому не видимый светлячок обломок клинописной таблички с предсказательным текстом о родинках на теле. Этот драгоценный кусок таблицы несколько месяцев назад стал причиной гибели переписчика древних текстов. Его Милость заподозрил неладное: он отлично помнил, как заворачивал в лоскут специальной ткани этот драгоценный осколок, и вот теперь материя слегка топорщилась. Монарший личный медик-астролог поколдовав над тканью в своей лаборатории, заключил: «С куска таблицы сделана копия». В пыточном подземелье писец признался, что соблазнился на посулы одного очень богатого иностранца. Ярость захлестнула Монарха, выхватив из складок одежды стилет, он нанес сокрушительный удар в грудь виновному. Этот великий свой грех Властитель не мог себе простить: поступить как низкий убийца! Одно дело царствовать, судить преступников разных рангов и сословий, отправлять их на эшафот, или к тюремной стене, где их нить жизни оборвет пуля покорных солдат. И совсем другое, если сам становишься палачом своему подданному. Без суда и следствия. Властелин мог это позволить, как делали в свое время его предки. Но ведь он считал себя просвещенным, цивилизованным Монархом. Одним ударом в сердце он убил уникума – великого знатока языков мира, пусть и предателя. Да, вина того велика, однако, останься он жив, многие «белые пятна» истории царствования Ашшурбанипала удалось бы прочесть, как и другие важные документы старины. И возможно, Властителя не убила бы любимая роза, поскольку переводчик всегда сопровождал его на прогулках, был весьма внимателен, не позволял ему и споткнуться. И они вели занимательные и горячие ученые споры об ушедших цивилизациях, о могучем Космосе, из которого простирается над Землей Божья длань. Впрочем, в молодые и зрелые годы, когда его противники вознамеривались захватить Трон, он был уже таким же беспредельно жестоким. С той поры и не расставался со стилетом. Тяжкие те грехи и этот, они камнем давили на душу. Как замолить их? И можно ли умилостивить Творца?
   Промелькнули сорок земных дней. Заскользила вверх, на неведомый суд Божий душа Монарха, оставив далеко под облаками родных и близких людей и страну, что он горячо любил. Горько сознавать: его нет среди живых людей, он ничто в огромном Мироздании. И вот вместе с его душой, готовились к Великому Суду души его подданных – мелкопоместного дворянина и жены рыбака. Грехи прибывших вместе с Монархом уже знакомых ему двух лиц оказались ничтожны. Рыбачка, мать трех замечательных девчушек – Жозефины, Женевьевы и Жаннеты – все годы тянула лямку безответной домашней полу-рабыни, полу-хозяйки. Гнула без роздыху спину на семью, помогала мужу, грубияну и любителю побездельничать в таверне, чинить сети, конопатить разбитую буйными морскими волнами лодку, точила гарпуны. Море их кормило. Изредка, доведенная до каления замашками подвыпившего супруга, она взрывалась, будто порох, лезла на муженька с кулаками. Но всегда была крепко бита, отчего болела. Будучи родом из южной провинции королевства, рыбачка обладала завидной энергией, темпераментом. Однако тяжкая доля, доставшаяся ей, доконала некогда здоровую и привлекательную женщину. В полста лет она превратилась в развалюху, мечтала об одном – хоть бы раз выспаться всласть. Творец Вседержитель, не раздумывая, дал ей такую возможность. И душа рыбачки под присмотром своего Ангела-хранителя уплыла в пуховую высь, где никто ей не мешал забыться и спать, спать, спать. Дворянин, не совершивший при жизни каких-либо злых проступков, и мечтавший стать королевским судьей, улетел со своим Ангелом в заоблачные всепланетные классы Университета Мироздания. Здесь никто никого не торопил, не давал уроков, сколько желаешь, столько и занимайся. Остальное время отдыхай, выбирай себе увлечение по нраву: можешь ухаживать за небесными садами, подключаться к Великому Информационному Полю и получать любую информацию, кроме ущербно влияющей на душу, словом, делай все полезное, что душе заблагорассудится. А вот с королем было сложнее. И дел добрых и грехов за ним числилось несметное число. Силы Небесные отправили душу Монарха в Великую Пирамиду Созерцаний. Здесь ему предстояло заново переосмыслить все содеянное им, все, что числилось за Монархом в Книге Судеб Прожитого Времени на Земле, в его королевстве. День за днем проходили перед ним ожившие страницы его ушедшей жизни. При всяком нарушении им Заповедей Господа его душа словно окуналась в пучину страданий, словно некие невидимые наждаки счищали с души дурное, и это было мучительно. Передышки наступали, когда перед ним проплывали картинки того доброго и любомудрого, что он некогда совершал.
   Текло Время Вселенной. На Планете минуло несколько сотен лет. Рыбачка успела выспаться и с присущим ей земным темпераментом изучала в Университете Мироздания науки, отдавая предпочтенье гуманитарным. Дворянин оказался копушей, с ленцой, какая была у него при жизни и не позволила ему стать видным человеком в обществе. Он, то много лет прозябал в одном классе, то изучал одну дисциплину, то другую, то возвращался к прежней, то отсыпался, то вновь посещал лекции, то просиживал с удочкой у небесной реки, вылавливая таявших прямо на глазах рыб. Но шел-таки к поставленной цели: премудрость и казуистика юриспруденции становилась ему понятнее и все яснее.
   Монарх после долгих адских лет просил разрешения у Архистратига Михаила отключить его от голографической видеотеки своих земных деяний, где секунда за секундой проживал заново земную жизнь, получая великие укоры-удары наждаком за содеянные им даже нелепости. Его душа становилась все чище, податливей для Божьего гласа. Но еще оставались потаенные уголки тьмы в его душе, и она то погружалась в космический мрак и холод, то обдавалась жаром беспощадного стыда, невыносимо жгучего. Ему, как бывшему Монарху, позволили припасть к стопам Святого Государя Спаса и Пресвятой Матери Богородицы. Ему разрешили посещать Университет Мироздания. Так случилось, что скромные столики-парты бывших Монарха, дворянина и рыбачки оказались рядом. Они занимались, никому не мешая, лекции читались каждому индивидуально, и знания как-то сами по себе оседали в головах их душ. Впрочем, Вселенские Знания постигали далеко не все, а лишь те, кто готовил себя заново к земному бытию, мечтал о реинкарнации, либо стать невидимыми посланниками Великих Сподвижников Бога для выполнения особых задач в Великом Космосе. А миллионы душ вообще больше не хотели подвергаться превратностям земной судьбы, либо им была непозволительна реинкарнация, а в траву, кустарник, деревья или камень они не думали обращаться, и отправлялись в запредельные подпространственные измерения и параллельные миры. Там они обживались, принимали те формы существования, что им предоставляли. Они постепенно забывали о своей Планете, вращаясь в круговороте событий новой, неведомой им прежде жизни.
   И еще улетучилось сто лет. Устав от учебы и общения с такими же бестелесными душами, от нравоучений Ангелов, наша троица запросилась у Высшего Совета Небесных Сил на землю. Рыбачке и рыцарю дворянину Господь дал «добро». Монарху предложили повременить, поскольку его душа еще не лучезарна. Монарх взмолился о пощаде и просил отпустить его вместе с закадычными друзьями – дворянином и рыбачкой – в юдоль человеческую, в одну из стран Планеты. В ответ услышал глас Всевышнего:
   – Ты станешь человеком, но вначале должен искупить свои земные грехи земным страданием. Если согласен, то побудь пока в шкуре кошки или собаки.
   Съежилась душа Монарха от полынной горечи сказанного, но она знала свои вины и тихо молвила: «Господь, я согласен, но хотя бы побыть уж собакой»…
   Еще какое-то время тройка друзей была вместе. Первым из них на Планету Ангелы отправили душу Монарха. Она возродилась в теле породистого щенка, росшего при дворе богатого и влиятельного Вельможи. Бывший Монарх стал собакой по кличке Монарх. Огромный породистый пес с длинной черной волнистой шерстью и необыкновенно умными глазами был любимцем семьи Вельможи. Пес любил смотреть с домочадцами телепередачи, слушать радиопрограммы, обожал музыку. Он был в курсе всех дел своего хозяина, потомка бывшего своего королевского приближенного в ту предавнюю пору…Нынешний король, увы, не его, некогда Властелина, потомок, играл в государстве номинальную роль, подписывал Указы и Постановления Парламента, где главенствовал Вельможа. А страну было не узнать. Будто и не было узких и вонючих городских окраин, покосившихся домишек бедняков, убогих дорог. С экрана большого настенного телевизора мелькали прекрасные города и селения страны, ухоженные сельские поля. И никаким лошадиным экипажам не угнаться за красивыми автомобилями, а птице не догнать самолеты. Одно мучило бывшего Монарха: в его стране по-прежнему плохо изучали историю древнего мира, без чего разве можно считаться цивилизованным человеком! Он, собака, знал больше о древнем мире, чем дети Вельможи. А имя его любимого героя древности Гильгамеша и царя Ассирии Ашшурбанипала знали единицы, хотя люди королевства были сплошь грамотные и воспитанные.
   Когда пес Монарх повзрослел, на Землю вернулись души рыбачки и дворянина. Рыбачка родилась девочкой в простой семье мельника. Жили они зажиточно, покуда пьяный отец не угодил по осени в запруду, простудился, заболел и как-то незаметно угас. Рыбка, как звала свое единственное дите мать, так и не окончила гимназию, рано загуляла с молодцами. Однако выскочила замуж за вдовца аптекаря. Тот обучил Рыбку составлять больным рецепты, готовить кое-какие лекарства. А ей хотелось быть знаменитой знахаркой, чтобы народ к ней валом валил. Она старательно читала книжки про травы и коренья, перезнакомилась с целителями из ближних городков и хуторков. Наставницы научили ее многому. Она умела подладиться к ним, кому лекарство из аптеки притащит бесплатно, кому выложит свежую ковригу хлеба, кому по хозяйству поможет. Старый аптекарь ей надоел. В зрелом возрасте у него случился сердечный приступ, потом другой и он помер. Рыбка, не имея образования и лицензии, не имела права управлять аптекой почившего в бозе мужа. Нанимать провизоров ей не по карману. Зарабатывала она на жизнь знахарством, еще устраивалась сиделкой в больнички, или нянечкой к богатеям. Присматривая за их детьми, крала у хозяев продукты, мелкие деньги, выклянчивала вещи. Так и жила.
   Бывший дворянин родился в семье промышленника. Он выучился на юриста, жил безбедно и бесшабашно, проводя в утехах ночи с доступными красавицами. Однако, повстречав милую леди, женился на ней и остепенился. У него росли мальчик и девочка. Прочтя подвернувшийся под руку журнал, увлекся историей, археологией. Стал со временем известным в стране исследователем жизни царя Ашшурбанипала. Его даже пригласил в свою библиотеку Король. Историк, так будем его звать, помог властелину классифицировать артефакты Месопотамии, составил каталог древних книг, манускриптов и клинописных табличек. Оплата оказалась соразмерной затраченному им труду. Правда, его жене этих средств хватило ненадолго. Скромные заработки ученого не могли залатать дыр в семейном бюджете. Супруга с детьми уехала в соседний городок к своим родителям. Ей надоело каждый день стирать пыль с книжных полок, пересчитывать гроши, отправляясь на рынок. Вконец расстроенный отъездом семьи, Историк, бывший юрист, ныне ученый археолог хлебнул вечером горячительный напиток и забылся тяжким сном. И увидел себя под облаками. Его несло к столице королевства. С высоты орлиного полета он ее узнал, как же, столько лет здесь учился на юриста, какое-то время практиковал. Узнал роскошное здание университета. Но его влекло дальше. Позади альма матер, у шикарного особняка известного Вельможи на мгновение застыл. И вдруг рядышком перед ним замерло облачко, отчего-то темное и похожее на породистого пса. Собака плавно подплыла и на родном языке Историка, что его крайне озадачило, произнесла: «Что, не узнаешь? А я так мечтал об этой встрече. Я уже не раз выходил в Пространство и взывал к твоему Ангелу-хранителю».
   – Кто же ты, большая говорящая собака?
   – Монарх, так меня зовут. Тот самый, кстати, что был твоим королем в прошлой жизни. Потом мы учились в Занебесной выси в Университете Мироздания.
   Они разговорились. Вспомнили все мелкие подробности своего общения там, где царит Вечность. Монарх сообщил ученому о судьбе рыбачки. На прощание Монарх сказал:
   – Я горжусь твоими исследованиями о древних властителях Ассирии, о ее истории. И жизнь того народа мне так знакома, я в бытность свою королем обожал Ашшурбанипала. Однако твоя семья бедствует. Ты по образованию юрист, иди в политику. Займешь солидное положение в обществе, сможешь вернуть семью и уделять даже время нашей любимой Месопотамии.
   Позже они встретились в заоблачной выси еще раз. Монарх высоко оценил политическую карьеру Историка, посоветовал баллотироваться в парламент. Что Историк и сделал, став затем заметной фигурой в политической колоде знаменитостей. Последняя их встреча состоялась, когда Монарх начал дряхлеть. Пес грустно сказал:
   – Если бы ты знал, как трудно быть собакой. Даже такой огромной и хороших кровей. Я думаю только об одном, чтобы поскорее умереть. Все равно – это ведь собачья жизнь. Хочу опять стать человеком.
   Сны то были? Явь ли? Как понять здравому рассудку подобные блуждания по ночному эфиру? Сколько-то оборотов сделала земля вокруг Светила. Историк, он же юрист и член парламента, впал в немилость к власть предержащим, стал изгоем в своей семье. Уж больно хлестко выступал в парламенте, а его колючие, полные сатиры статьи о закулисной игре политиканов королевства вызывали у равнодушных, живших одним днем, простолюдинов гомерический смех. Они полагали, что он, таким образом, пытается прославить себя и сделать карьеру. Правда, негодование обывателей стало сродни кипящей смоле, когда факты, приводимые Историком, свидетельствовали о чудовищной коррупции, о нечистоплотности тех, кто рядился в мантии добропорядочности и верных проводников закона. Он даже посмел поставить на одну доску сам Парламент страны с Королем, которого в недалеком прошлом прозвали Единовластной Дубиной. Владыка некогда вверг их родину в пучину несчастий, отказавшись вступить в коалицию Держав, ставящей заслон проникновению идеологии братания с государствами, возжелавшими тайно захватить Планету. Многие годы королевство прозябало, пока не занял трон новый король и парламент не протянул руку дружбы Державам. Однако постепенно мораль в стране все-таки оскудела. Падала нравственность, люди жили все хуже. С неугодными здесь расправлялись втихую и люто. Верна пословица: рыба гниет с головы. И вот эти слова в его последней статье ему не простил Тайный Совет королевства. Ненависть и злоба двигали приближенными короля и его тайными сподвижниками в парламенте, среди которых был и Вельможа. Совет решил избавиться от Историка.
   Уже больше недели сиделка матери Историка не появлялась в доме. Ему приходилось самому бегать за продуктами, готовить пищу, стирать, наводить порядок в квартире, ухаживать за больной матерью. Ученый сбился с ног: кроме дел по дому, еще лекции в колледже, договоры о статьях в журналы, теледискуссии. Вечером долгожданный телефонный звонок: сиделка наконец придет завтра и наведет в квартире порядок, сготовит и завтрак, и ужин, и уберет за его матерью. Он облегченно вздохнул и принялся в свое удовольствие перелистывать старинную книгу переводов древних гаданий, предсказаний и медицинских рецептов. Перечитав массу литературы о прошлом земных цивилизаций, о будущем планеты, о психологии, логике, труды естествоиспытателей и всего того, что озаряло его мысли, он немел от предчувствия того, как порой он бывает в своих размышлениях близок к познанию Кода Жизни, Кода Смерти и Кода Рождения Вселенной. Он боялся широко думать об этом, чтобы не сойти с ума, не потерять душевное равновесие. Один наедине со своими мыслями, и с кряхтящей в соседней комнате больной матерью, он вдруг осознал, что семьи по сути у него нет, его бросили жена и дети. Что делать, как ему жить дальше? Добровольно отказаться от звания правдолюбца, как его величали в глаза и за глаза многие знакомые ему люди? Быть просто юристом, или просто Историком? Но если он хочет, чтобы семья вернулась, он должен предпринять нечто радикальное. Надо чем-то пожертвовать, а это «чем-то» есть его честный голос, несущий правду людям. Или немедленно стать серым, как все, или…Он вздремнул. Провалился в сон, как в беспамятство.
   Монарх весь прошлый день был вне себя, поскуливал, ворчал на домочадцев, отказывался от вкусной еды, изредка взлаивал. Ночью его душа вышла в эфир. И некие голоса рассказали ему обо всем, что случилось с другом Историком. Теперь он доподлинно знал, какой страшный яд заключен в восковое семечко, которое утром принесет с собой сиделка Рыбка. «Ах ты, рыбачка, рыбачка, вся учеба в Университете Мироздания пошла для тебя насмарку, – сокрушался старый умный пес. – Прав философ: бытие определяет сознание. Впрочем»… Однако философствовать, строить выводы и логические умозаключения уже не оставалось времени. Душа вернулась в собачье тело. Предстояла неблизкая для одряхлевшего пса дорога. Монарх незамеченным покинул дворец Вельможи, и, что было сил, припустил к городу, где жил Историк. Надо было непременно опередить сиделку, которая добиралась из пригорода на микроавтобусе знакомого молочника. Тот развозил продукцию своей фермы заказчикам. Делал свое дело неспешно, как глубоко уважающий свою работу человек. А по дороге обсуждал разные проблемы, волновавшие его: рост цен на бензин, избалованность молодежи, предстоящие выборы в парламент страны, когда он отдаст свой голос только за честного и порядочного Историка. При последних словах знахарка и сиделка Рыбка отчего-то хмыкнула, посморкалась в несвежий носовой платок. Она-то знала, что в ее дорожной сумке с продуктами для матери ученого лежит в отдельном кармашке спичечный коробок, где ждет своей минуты попасть в тарелку горячего супа для Историка маленькое восковое семечко. Оно растает мгновенно. Только после этого вряд ли Историк поучаствует в парламентских выборах. О, ей хорошо заплатили из свиты Тайного Совета, а она умеет держать язык за зубами. Одним неудачником больше на земле, одним меньше, какая ей разница. Деньги не пахнут, они греют, радуют. Она сможет теперь даже нанять провизора, и ее аптека принесет ей немалые барыши. Люди постоянно болеют и бегут, конечно, сразу в аптеку. А как только Историк уйдет к праотцам, ей еще добавят кучу золотых монет. Она уже видела себя богатой, властной дамой, перед которой снимают шляпы всякие там не только молочники, но и преуспевающие дельцы. Уж тогда она выберет себе женишка по вкусу! Как все это безумно приятно. День набирал силу, когда молочник въехал в город. Ей оставалось пройти пешком меньше квартала. И она у цели, в доме этого гниды, как его звали из окружения Тайного Совета, этого Историка. Сиделка открыла тяжелую деревянную дверь подъезда, переступила порожек, передохнула. И медленно поплелась по лестнице. Что-то все же ее угнетало. Будто некая таинственная сила сдерживала ее прежний порыв взмахнуть вверх, и скорее нажать противную синюю кнопку звонка. Уже видна знакомая площадка. Она перевела дух, нащупала в сумке легкий спичечный коробок, осклабилась нехорошей дергающейся улыбкой, поправила серый берет, и чуть заправила волосы за уши. Она не испытывала никаких угрызений совести. Тот, кто нанял ее, знал, что она по своей натуре никчемный человек, без моральных устоев и принципов. В «активе» знахарки смерть опротивевшего ей мужа-аптекаря и еще кой – кого из привередливых и жадноватых ее клиентов. Проигрывая в уме картину убийства Историка, она машинально вытащила из сумки заветный спичечный коробок, зажала его в ладони, и потянула свободный указательный палец правой руки к дверному звонку. В этот момент с надрывом дышащий Монарх взлетел на лестничную площадку и вцепился острыми, как бритва, зубами в пахнущую смрадом женскую руку, сжимавшую в кулаке зловещий коробок. Пес перекусил запястье ненавистной ладони. Растоптал своими громадными лапами спичечный коробок с затаившейся в нем смертельной восковой семечкой, несшей погибель его другу. Знахарка орала неистово, вопила, визжала, а кровь из запястья брызгала ей в лицо, перекрашивала берет в нечто серо-буро-малиновое, стекала на ее помятое в машине платье. Монарх что было сил трепал ее, пытаясь сбить с ног. Бедный старый пес. Это был первый и последний подвиг в его собачьей жизни, подвиг, который, наверное, можно сравнить с одним из подвигов давнего героя Монарха, героя далекой и седой древности Гильгамеша.
   А поздно проснувшийся Историк, осыпая про себя нелестными эпитетами обманувшую его сиделку, готовил на кухне еду, резал колбасу здоровенным кухонным ножом. С ним он, услышав на площадке страшные крики, и распахнул дверь. Ужасная картина предстала перед ним: огромный черный пес, с окровавленной мордой, терзал зубами сиделку. Заметив Историка, собака отпустила злую бабенку, сделала шаг навстречу человеку, подняла громадные передние лапы и опустила их ему на плечо. Морда пса ощерилась, то ли в оскале, то ли в непонятной улыбке. Не раздумывая ни секунды, Историк вонзил нож в брюхо пса. Кровь хлестнула ручьем. Собака свалилась у ног Историка, издав немыслимо четко: «Аа-ааахх!» Монарх дернулся, испустил дух.
   А женщина дико закричала:
   – Спасите! Спасите! Он хочет убить меня!
   Приехавшие по вызову соседей полицейские не церемонились, скрутили Историка и отвезли в тюрьму. Проведя тщательное расследование, окружной судья отклонил притязания обвинения и освободил Историка из-под стражи, конечно же, в зале суда. Когда вернулся домой, ему соседи сообщили, что его мать лежит в больнице, она совсем плоха. Бедная женщина то плакала о сыне, ни в чем не повинном, которого упрятали в тюрьму, то переживала за изуродованную собакой сиделку, ей-таки отняли хирурги правую ладонь. Старая женщина не могла понять, откуда же взялась эта ужасная собака, почему она набросилась на сиделку? Бедная мать Историка, ей ни к чему бы знать, что на самом деле произошло в тот страшный день. В квартире ученого все было вверх тормашками. Что могла искать полиция в доме Историка? Ставя сброшенные кем-то его книги на свои места, на полки, он не досчитался нескольких ценнейших раритетов. Один из них посвящался подвигам Гильгамеша, другой – царствованию Ашшур-банипала. Кому жаловаться? Как доказать, что эти книги принадлежали его библиотеке? Реестр имеющихся у него изданий он не составлял. Он махнул рукой на ценную пропажу. А в парламенте больше не появлялся, и впредь отказался избираться в него. Он с головой ушел в любимое занятие – в изучение прошлых цивилизаций, которые несомненно являлись фундаментом нынешней. Наконец-то старый отец помог ему материально, а за изданные новые книги Историк получил приличный гонорар. Жена с детьми согласилась вернуться к нему.
   Спустя год после этих событий, в семье одного профессора биологии родился крепыш. Он быстро подрастал, был смышленее сверстников. Атлет, умница. А благородное умное лицо утяжеляла нижняя челюсть, смахивающая почти что на бульдожью. Этого здоровяка в кругу друзей в шутку прозвали Малышом. В студенческую пору прославился как великолепный яхтсмен, но однажды в бурю повредил ногу и слегка прихрамывал. В зрелые годы Малыш, уже признанный в стране и за рубежом Биолог, почему-то увлекся астрологией. Как-то судьба свела его со стариком ученым Историком. И он влюбился в историю древнего мира, грезил подвигами Гильгамеша, царя Ашшурбанипала, пытался понять роль хеттов в истории человечества. Он здраво рассуждал о будущем земли, о необходимости упрочить контакты с космита-ми, с теми инопланетными цивилизациями, что уже хотели включать землян в реестр Обновления. Теперь мир жил в чудовищном ожидании гибели. Ведь галактика Андромеда стремительно приближалась к Млечному Пути. Была лишь одна надежда избежать столкновения с нею, если она ухнет в необозримом Пространстве, в завихряющейся от возмущенных гравитационных сил темной материи и антиматерии, чудовищно бездонный овраг Безвременья. А если этого не произойдет? Даже краем своего крыла та Галактика могла нанести сокрушительный удар Млечному Пути. Предстояло готовить экспедиции космических кораблей для эвакуации тех землян, что осилят тяжкие перегрузки в долгом пути к своему новому дому обитания. А это невообразимое число парсеков и галактических лет. О, сколь значительны проблемы! Как бились над ними ученые Планеты, в том числе и он, всемирно известный Биолог. И лишь когда истаял, ушел из жизни старый приятель ученый Историк, Биолог, прозванный друзьями в шутку Малышом, узнал истину. Его душа, покинув тело крепко спящего хозяина, была посвящена Ангелом-хранителем в то, что именно она, возрожденная некогда в собачьем облике, совершила великий подвиг, спасла жизнь Историку. И получила право от Всевышнего стать вновь человеком. В Книге Судеб эта главка о нем, некогда владыке королевства и потом огромной собаке, называлась так: «Милость старого Монарха».

Старый Калён

   Он мало что помнил из прошлого. Все, что когда-то вкладывалось в его память, стиралось, теперь его мозги словно спирали старого утюга. Есть серое вещество в голове, и будто его нет. Оно ему как-то даже мешало своим едва ощутимым перегревом, головными болями, а порой он вообще ничего не чувствовал, тупо шагая куда-нибудь. Однако ведь ни разу не попал под автобус либо троллейбус, а улицу всегда переходил по зеленому огню светофора. Он мечтал о том, чтобы там, внутри, под негустой шевелюрой вырос кристалл чистой воды. О, как бы он тогда развернулся, какие бы мысли и формулы о бесконечном многообразии Великого Пространства записал бы на тот кристалл. Какие огромные энергетические возможности таились в окружающем мире, и люди о том не догадывались. А он знал, как можно взмыть к другим планетам и Галактикам, как можно пользоваться гравитационными коридорами, как избегать космических оврагов-ловушек. Другие не представляли себе, что есть «темная материя» Космоса. Он просчитал ее самые важные параметры. Но, тут же, и забыл. Правда, это не беда, надо было лишь сказать себе «темная материя», и формулы и логические построения побегут в голове одна за другой. Он не понимал, отчего люди не думают о благе своего земного рода. Зачем им эти допотопные колесные машины, бьющиеся самолеты, зачем жечь в топках уголь и в горелках отходы нефти, когда все можно решить самым обычным способом. И цифры бесконечным пчелиным роем носились под его шевелюрой. Никто из прохожих не догадывался, что идет рядом с гением. Вид больно обшарпан, несерьезен. Бич – бывший интеллигентный человек – и только, мало ли их вокруг. Он думал у края трамвайной платформы: столкнись сейчас с тем спешащим мужчиной, и тот будет под колесами. Так же и с планетой. Врежется в нее крупный астероид, комета и … тю-тю, была жизнь на земле, и нет ее. Так почему радио ничего не говорит о необходимости защитить землю от внезапного вторжения блуждающих в космосе чудовищ. Ведь это так просто высчитать их орбиту движения загодя и долбануть ракетой, или отвести с помощью ракеты коварную комету в сторону. Пусть себе летит в дальний космос. Там ее притянет черная дыра, или ухнет в такой пространственно-временной овраг, из которого ей не выбраться. Он начинал догадываться, почему земляне не занимаются такими проблемами. У них там, в высоких кабинетах, наверное, тоже порой так ломят виски, что только прыгая и прыгая на месте, или на одной ноге, можно избавиться от боли. Он как-то представил, как в некоем забытом им городе огромном доме ученых, мимо которого он когда-то ходил, а возможно и работал там, вдруг на ученую знать навалилась ломота в висках и они, разом повскакивали с кресел и стульев и начали прыгать на одной ноге. Он прыснул от смеха. Рядом шагавшая женщина недоуменно посмотрела на него. Она ведь мысленным взором не окинула той картины, что виделась ему. А мозг его через считанные минуты выдал, как будут напрягаться панели потолка и стен, если обитатели здания начнут одновременно прыгать, через какое время сооружение развалится, будто карточный домик. Как заныло в висках и затылке. Он свернул в скверик и припустился подпрыгивать, стараясь сбить эту боль. Она скоро пройдет. А идти ему мимо телецентра. Однако к телевидению он не апеллировал, потому что никогда его не смотрел. В его жалком убежище было далеко до комфорта. Ему нужна только крыша над головой и стены, чтобы не донимали ветер, дождь или холод.
   В его жизни ничего не осталось, кроме старого, в глубоких трещинах, как и душа его, никому не нужного, сарая, сложенного из допотопного, наверное, еще дореволюционного кирпича. Хозяин его, видать, давно помер, никому сарай не был нужен, а замок висел, значит, кто-то им владеет. А владел им Калёныч. Он как-то слонялся возле ближайших магазинов, и заглянул на асфальтовый пятачок, где среди выкинутых коробок и обнаружил диво. Недели полторы присматривался, никто сюда ни ногой. Он сдернул хилый замочек и поставил свой, найденный в мусорном контейнере. Обустроил сарайчик. Вот вам и однокомнатная, без удобств, квартирка. Солидный амбарный замок не отпугивал работников прилавка, они по-прежнему таскали сюда все, что им не надо было. Кстати, из тех коробок он выуживал и продукты, и даже промтовары, в том числе и разную бижутерию, которую за гроши брали в соседних частных лавочках. Ему нравилось зимой сквозь дырку в двери, похожую на пулевую пробоину, смотреть по утрам на маленький асфальтированный пятачок перед своей кирпичной коробкой. Снежные узоры чертили замысловатые силуэты земных и неземных женщин, какие-то фантастические картины. Он в восхищении немел. Потом укладывал в спальный мешок одеяла, подушку, а в самую свою любимую коробку из-под телевизора – свои вещи: брюки, рубахи, полотенца и все такое. Потом по привычке вновь затыкал дырку картонкой и, стараясь не скрипеть дверью, петли которой, кстати, регулярно смазывал из масленки, выскальзывал наружу. Предстояло добыть пропитание: безропотно пахать в магазинах за кусок колбасы и булку хлеба, за всякие сухие супчики в пакетиках, за редко перепадавшие ему овощи и фрукты, которых, впрочем, на свалках было в изобилии. Но он не мог почему-то копаться там. Если что валялось наверху и не дурно пахло – это, пожалуйста, не побрезгует. Как-то не тянуло на свалки, и все тут. Не нравились ему весна и осень: грязные лужицы матово отсвечивали на солнце, пробуждая неясные мысли о чем-то утерянном. Он и не ведал, что потерял в жизни, не догадывался. Лето восхищало его. Все было так прекрасно. Он бежал в свой любимый скверик, подолгу выстаивал тут, под чудесным клёном. Он и себя считал клёном, только с облетевшей листвой. Он и представлялся тем, кто интересовался им, а это были продавцы и директора магазинов, принимавшие его от случая к случаю на месяц подзаработать: «Клён. Меня так и звать Клён. Это фамилия. Имя Калён, отчество Калёнович». Глупым он не выглядел, просто неухоженный стареющий человек, бомжи-стый бич. Да и шутник, видать. Наверное, звать его Николай, а отчество Николаевич. И в ведомостях так и писали «Клён Николай Николаевич». Или просто Н.Н. Клён. Настоящие городские бичи про всех всё знавшие, кликали его – Калён, или Калёныч. Как ему радостно прижиматься лбом к своему клёну. Быть может, от того, что ничем не вышибались из башки строки песни про клён. Он переделал их на свой немудрящий лад: «Старый калён, старый калён, старый калён глядит в окно».
   Как-то в кругу бомжей, принявших его в свою общину без каких-либо оговорок, он был всех старше, ему, заговорив зубы, втихую, воткнули иглу со смешной дозой наркоты. И он, прочтя им лекцию о квантовой механике, начал смешно декламировать: «Старый калён, старый калён»… Так и повелось: Старый Калён, Калёныч. Ему было все равно, на клички он не реагировал. Уж если нос к носу будут что-то буровить, тогда как-нибудь отмахнется. Да вот что-то застряло после той вечеринки в голове, и он избегал любых сборищ. В своем пританцовывании и трясучке, а выделывал ногами в укромных безлюдных местах, он забывался. Вспыхивавшие в голове цифры, символы, уравнения, формулы во что-то сливались. Калён знал – это были очень важные формулы, до которых, кроме него, не доросли земные мудрецы. Себя он, конечно, мудрецом не считал, а просто человеком, которому улыбнулось счастье познать то, чего не ведают другие. Да за такие знания любой ученый дом обязан был взять его в один из своих высоких кабинетов, с полированным столом и кожаным крутящимся креслом. Но Калён забыл, как писать эти символы, как складывать их в строки. Вот если бы его голову подключили к большому компьютеру, который он когда-то видел, и даже помнил, что у машины есть клавиатура и маленькая смешная мышка с длинным хвостиком. Он подолгу торчал то в скверике с клёном, откуда видны большущие окна огромного белого дома, где, без всякого сомнения, служит ученый люд. То ошивался на своем присарайчиковом пятачке, обдумывая новые идеи борьбы с болезнями. Он видел химические формулы, возникала методика применения лекарств. Однако всегда находил время подработать, желудок требовал свое. Его в округе знали, и магазинные деятели никогда не отказывали Калёнычу в пропитании – булка, или батон, пласт колбасы, или сарделька, кусочек сала, банка просроченной тушенки или гороха. Что еще надо старому одинокому бомжу.
   Он только не любил стирать свои вещи. Надо было все грязное скопом отдать в прачечную, а самому одевать, что попало. Тогда, конечно, людям было противно идти около него – расхристанного, в стоптанных башмаках; купить новые ему было не по карману, а в контейнерах с бытовыми отходами так редко попадались мало-мальски добротные туфли или ботинки. Так некоторые, негодовал он, вроде бы подходящие по размеру, но были нарочно порезаны ножом. «Ну, решил ты их выбросить, свои башмаки, так зачем старую вещь корежишь, может она кому – то, или вот мне сгодится», – размышлял он. А попрошайничать Калёныч вовсе не умел и не хотел. Стыдно. Лучше спину погнёт в магазинной подсобке. К своей бедовой жизни он привык. Разве что угнетали постирушные дни. Нашивать на белье метки, нести его в огромной сумке в прачечную, потом ждать. Правда, временно приходилось напяливать видавшие виды штаны, накидывать на плечи кацавейку, или покоробленную старую кожаную куртку, вытащенную им из мусорного бака. Все это и у него вызывало брезгливость. Зато через несколько дней весь его гардероб словно обновлялся. Все постиранное, чистенькое, выглаженное. Теперь эвон сколько месяцев можно менять одну рубаху на другую, носить разного подходящего цвета брюки. Он начал чаще присматриваться к богатым домам, чтобы выудить из контейнера с отходами добрую еще для носки вещь – пиджак там, или пальто, или куртку. Мечтал обуть поприличнее ботинки. Ему теперь мнилось, если он оденется, как надо, то сразу вернется к нему память, и он вспомнит свой дом. Ведь где-то же он жил столько лет! Но главная забота – поесть, утолить незатухающее чувство голода. Вот сегодня на вечер – полбуханки ржаного хлеба, банка просроченного зеленого горошка, кусочек мятого сыра, сунутый ему в ладонь знакомой продавщицей. Благо есть термос, можно баловаться горячим чаем, налитым официанткой в кафе, где ему знаком каждый уголок подсобки. О термосе-то особый разговор. Пошел тем летом на лесные посадки набрать тутовника и яблок. Глянь, а под деревом пакет с термосом. С час подождал. Никто не вернулся за вещью. А он что, будет бегать по городу, искать хозяев термоса? Преодолевая желание как можно скорее приглушить голод, ставший его вечным спутником, медленно жевал кусок хлеба за куском, постепенно чувствуя наслаждение. Теплая кашеобразная масса стекала в желудок, тепло разливалось по телу. Старым перочинным ножом, выловленным в свое время из мусорки, вскрыл банку с горошком. Отхлебнул сок. Нормальный продукт. Десертной ложкой достал горошины. Вкусно. Откусил кусочек сыра и запил чаем. Прелесть. Голова была такая на диво ясная. Пробежал пальцами по канцелярскому хламу, выброшенному одной солидной фирмой. Нащупал маленький блокнот. Оживился. Завтра посмотрит, что там еще имеется. Вот и постель: на старом диване, выкинутом жильцами близлежащих домов, валялось прожженное ватное одеяло, выуженное опять же из мусорного бака. И такая же подушка. Старые вещи, годные ему, он зимой для профилактики промораживал.
   А сам в холода спал в прихожей у старушки доброхотки, которой пропалывал весной и летом огород, собирал в ее скромном садочке небогатый урожай, имея с того маленькую добавку к своему скудному пищевому рациону. Тогда наступали самые счастливые дни: тело как бы наливалось силой, на мозг ничто не давило. Наступала пора спокойных раздумий о жизни. В перерыв старушка выносила в садик-огород поесть для него. Читала вслух Библию. Калён слушал внимательно, сам просил её почитать ещё. Слово Господь, так часто слышанное теперь им, ассоциировалось с чем-то строгим и светлым. Он его крепко зауважал. И даже стал побаиваться, так много чинил Господь грешникам всякой непоблажки. Библия была для него совершенно неизведанный дотоле пласт в его жизни. Уж Калён точно знал, такую книгу он прежде никогда в руках не держал. Он восхитился главой «Сирах», какие были это замечательные поучения и наставления. А когда старушка читала притчи Соломона, какое-то просветление возникло в голове. Словно восстановился крохотный мостик между его настоящим и прошлым. Всплыли неясные образы красивой женщины и ребенка. Но потом опять что-то вспыхнуло в голове. И опять мириады формул и цифр с каким-то странным попискиванием плыли и плыли невесть куда, складываясь в некие уравнения, которые бы не прочь познать ученые мужи. Да не дано им. А ему бы вот как-нибудь приспособиться и записать увиденное перед мысленным взором. Пока это не удавалось. Вот оно, уравнение, такое четкое. Взялся он за карандаш – и ничего уже нет. Только надвигающаяся боль, ломота в висках и лишь дикое пританцовывание приведут его в норму. «Как странно устроен человек, – думал Калён, – все на месте – руки, ноги, голова, а мозг – словно и не его. И ведь не поменяешь его, как рубаху, как носки, как полотенце, как носовой платок». Впрочем, он уже просчитал глубинную сущность своей болезни. Калён даже увидел химические формулы тех лекарств, что помогли бы ему жить без этой дурацкой подтанцовки. Однако они в мгновение ока исчезали.
   В этом южном городе у него было еще несколько укромных уголков, где он скрывался от морозов, или от назойливого любопытства людей в тёмно-серой форме, а то и от собратьев по мостовой. Таких же несчастных, как он. Только у них, наверное, решал Калён, никогда не наступают минуты просветления, как у него, когда он видит себя в неясном ореоле домашней обстановки, в заставленном приборами и разными датчиками кабинете, где все было так строго, лишь цветы на подоконниках скрашивали неуют. В этом кабинете его однажды вывел из глубокого раздумья чей-то голос:
   – Ты замахнулся на невозможное! Земляне сейчас не могут обладать такой мощью! Пока их удел – Земля.
   Калён видел, как он поднялся из кресла и пошел навстречу этому голосу. Вдруг туманный силуэт что-то замкнул, что ли, потому что вспыхнула молния, она поразила его, ударила в приборы. Страшная взрывная волна выбросила ученого с третьего этажа прямо на клумбу с нежными цветами. Он скоро встал и пошел себе, как ни в чем не бывало, куда глаза глядят. А они привели его на железнодорожный вокзал. Ученый сел на перроне в отходящий поезд. Поудобнее устроился в купе. Вместо билета протянул пачку денег. Вид у него был помятый, пиджак слегка порван. Но деньги были. «Что-то не в себе мужик», – подумала проводница, однако от навара отказываться ни к чему, и повезла его на дальний юг. Было у него и какое-то солидное удостоверение, которое производило на людей в серой форме с погонами впечатление. Потом оно куда-то исчезло, видно спёрли его. Это случилось на жарком юге, где он начал странствовать. С той поры и ездил из города в город, пока не прилепился к этому сарайчику на асфальтовом пятаке. Когда одолевала головная боль, ему казалось, это он сам мешает себе, повернуть бы поудобнее голову, и все пройдет. Но боль не проходила, и он пританцовывал. Успокаивался Калён только после того, как бормотал и бормотал свое: «Старый калён, старый калён, старый калён глядит в окно».
   Но вот однажды в южном городе ожидали прибытия важного чиновника с самого что ни есть «верха». Улицу за улицей прочесывали люди в серой форме и в гражданской одежде, с одинаковыми гладко прилизанными волосами и стриженными затылками. Бомжистый люд с мостовых перекочевал в спецмашины и спецприемники. Настала очередь и старого Калёна. Его интуиция сработала безотказно: он встал на четвереньки и, перебирая руками и ногами, будто собачонка, припустился наутек. Люди в форме опешили. Ему это и надо было. В считанные минуты Калён был у канализационного люка, сдвинул его в сторону и нырнул в вонючую темноту.
   – От бомжара! – гоготнули крепкие ребята и, махнув руками, пошли дальше своей дорогой.
   Метрах в пятидесяти от люка и был самый укромный уголок Калёна. Здесь он пережидал любые плохие времена. Тут он прятался и от собачьих свор, которые свирепо дрались за их территорию на земле. Здесь, в относительно сухой старой канализационной ветке, он сложил себе из кирпичей и булыжников нечто вроде ложа. Можно было потянуться, вздремнуть, переждать даже мороз. Он так поступил и на сей раз, погрузив свой интеллигентный нос в ворот рубахи. Отсиделся бы он и сейчас. Но случай сыграл коварную шутку. Неподалеку находился маленький химический завод. И что-то у них там неладное приключилось в цехе: аварийный сброс унес в канализацию некую отвратительную жидкость, которая при соприкосновении с водной средой выделяла смрадные пары. Калёныч поглубже засунул лицо в ворот рубашки, что-то не нравилось его хрящеватому носу, зажмурил глаза. Как-то так получилось, что быстро уснул. Видно, сказался страх перед облавой, нелепая беготня на четвереньках. Ему привиделся зачахший на ветру клён, сухие листья на бурой потрескавшейся земле. И его с проседью волосы будто тоже превратились в чахлые кленовые листья. Удушливый воздух медленно полз по кирпичной перемычке, где лежал спящий человек. Мимо него бежал на своих мягких лапках крысиный народ.
   В это время за тысячи километров отсюда, в промозглую ненастную ночь, вскочил с постели молодой мужчина. Ему приснился стонущий на ветру клён, с которого слетали пожухлые листья. И еще, будто кто-то нашептывал:
   – Старый калён, старый калён, старый калён глядит в окно.
   Мужчина ошарашенно уставился на письменный стол, где лежали найденные накануне лекции его отца Николая Николаевича Кленова. Он набрал номер телефона. Сию секунду трубку подняли, словно ожидали звонка.
   – Мама! Мама! Ты не спишь?
   – Нет, сынок, – с неодолимой болью и слезами в голосе был ответ.
   – Ты плачешь, мама? Дорогая моя!
   – Ничего, спи. Это пройдет, сынок. Отдыхай, а то разбудишь мою внучку.
   Мужчина налил из графина в чашку холодной воды, отпил глоток, посмотрел в незашторенное окно. Там сорвалась и падала яркая звёздочка. А в его ушах отчего-то все звучало: «Старый калён, старый калён, старый калён глядит в окно…»

Завгар Бакалейкин

   У Бакалейкина жены не приживались. Как-то так выходило, что он все время ходил в холостяках. Ну, холостяк и холостяк. Мало ли их на белом свете неженатых мужчин. Тем более что налог с холостяков государство давным-давно не берет. И, не к ночи будь сказано, если его опять станут взимать. Вот он, свободен, как ветер, как воля сама. Хочет с девушками или женщинами знакомится, а может и мимо проходить. У него, ля-ля-ля, и работа в порядке, и квартирка уютная двухактная с кухней и ванной. Живи, катайся по коврам из одной комнаты в другую, не хочу. Однако, постоянное холостятство ему в последнее время как-то стало приедаться. Сам бегай за свои же деньги по магазинам, сам и продукты набирай, сам и варь-парь-салатствуй. Никто на щечке уж и губной помады не оставит после ночи трепетных объятий, никто утром галстук не поправит, не вздохнет умильно, мол, жду к обеду и ужину – не дождусь. Да и на праздники приятно подарки получать от благоверной. Он скрупулезно подсчитал – это к Новому году, к Дню армии, к 1 мая, к 9 мая, к своему профессиональному празднику Смотрителей башенных часов, к Дню рыбака, он очень любит рыбалку с удочкой, к своему священному Дню ангела, к Дню города, к Дню всеобщего осознанного единства нации, плюс к главным церковным праздникам. Выходило, что он теряет, и теряет от отсутствия своей половинки немало.
   Считая себя умудренным жизненным опытом, как-никак навалился пятый десяток на плечи, в ресторации он не ходил, в кино тоже. Мало ли какая шпана привяжется вечером. А ему и отбиться нечем. Но вот загвоздка, его отчего-то в гости сослуживцы не приглашали. А могли бы. Немного их у него, и возраста все такого же. Ан, нет. Молчат. Не зовут. Ну, и он не жаловал их, не приглашал к себе, и не плакался о своем одиночестве. Собрался было в театр. Билет приобрел недорогой, но все видно замечательно. Ему, фитилю, чужие макушки не помеха. В антракт в фойе много женщин-одиночек шляется, рассматривают фото актеров. А чего их разглядывать. Все актеры все равно будут на сцене. Живьем их увидишь. Даже как-то и не интересно, когда все стены ими понарасфотографированы. Нет, чтобы там картины Айвазовского, Сурикова, Поленова. Висело б такое полотно, разве бы он не нашел повода для разговора с какой-нибудь дамочкой не окольцованной?! А то, гляди ты, актриса Финтифлюшкина! А за душой-то, что у нее? Знавал он одну актерку. Боже мой, червонец в ее кармане когда заведется, так ей уже и сам чёрт не брат. Придет, бывало, к нему, под видом готовки ужина все из холодильника вытащит, нажарит-напарит, да половину, да боле половины-то, и умнет за обе щеки, запивая вином дармовым. Да еще в салфетки колбаски нарезанной с сыром прихватит, да печеньица умыкнет, да кофе в пакетик отсыплет, да конфетки, умильно улыбаясь, спрячет. А что взамен? Увертки, ужимки. Пока не поклянется Бакалейкин, что женится на ней всенепременно, кофточку не расстегнет, к молнии юбчонки не притронется, в постель не нырнет. А куда следующие вечера-то заныривает, не понятно: звони ей домой, раззвонись, соседка по наймо-койке одно бубнит: «Занята. На спектакле». А в театре говорят, что не занята сегодня. Может, у соседей подрабатывает. Соседи отстраняются, нет, мол, Гулькявиной-Забродоц-кой, может, она на другом конце города. И на другом конце города в театрике тоже ее не видели. Вот и думай-гадай, где она. Все, зарекся, с актерками не знакомится.
   Продавщицу позвать в гости разве? Ну да, как же. Если не сопрет чего, так наградит еще какой гадостью. Знает он уже почем фунт лиха. Врач из кожвена прямо сказал ему тогда:
   – Повезло тебе. Все обошлось. Иди в церковь и помолись.
   Пошел, помолился. Обратно идет, а у калитки встретил кралю. Не удержался, подмигнул ей. Она ему тоже зырк-зырк. Дождался, пока та помолилась. Училка из школы слабослышащих. Закрутил было. А тут пацан ее нагрянул, бывший выпускник этой ее школы, теперь зуботехник. Как вытащил он из кармана хищно сверкающие никелировкой хирургические щипцы стоматолога, так Бакалейкин и смылся. Училка его только и видала. Обидно. До слез. Все ж два букета подарил цветов из цветочной лавки. Было, и в гости к себе зазвал. А тут щипцы. Обидно. Еще с вдовой познакомился. Не старая пока, так, может, лет на пятнадцать возрастом его покруче. Да выглядит молодцевато. Если бы не голос старческий! Ну, сорок пять, не бери выше! Вредная. Сама зазвала к себе. А там гости, в лото режутся. Проиграл. Рубль, потом еще рубль, а к чаю завершающему еще рубль. Не понравилось. Не охота проигрывать. Вдова головкой подтрясывает, дескать, не тушуйся, счас все разбредутся, а ты оставайся. Ну, уж, так он и останется, ждите. Трешку профукал. А сколько было свидетелей, что в гости пришел! Целых два человека – старушка соседка, да старик – вдовушкин сосед. Останься, ага, так и квартиру отпишешь не за понюшку табака. Они сейчас старики увертистые, горлохвастые. Заизвинялся, вперед всех собираясь домой, мол, бабушка его больна, ждет не дождется его в квартире, поскольку по беспомощности прижилась у него. Отвязался от вдовы.
   В отпуск в кои веки поехал в родной город. Далеко, в глубине России. Хорошо, что один дальний родственник отозвался на его призыв принять у себя на недельку-другую. А то плати тугрики родные гостинице. Да там и сготовить негде, душ в провинции как всегда, небось, сломан, в номере одно радио, телевидение – в холле. А тут – дом на два хозяина, забор по периметру половины усадьбы, огород с помидорками, огурками, зеленью, с крыжовником, птицы чего-то на верху дерев щебечут. И банька у родича своя. Повезло Бакалейкину: к осени лишь обещали нагрянуть дети родственника. Устроился по-человечески. Тут ему и кровать, и постель, и еда. Он, конечно, не дурак, городские столичные гостинцы из универмага бац на стол: водочку шасть на скатерку, зажигалочку разовую шасть в подарок, тапочки двадцатипятирублевые шасть рядышком, набор туалетной бумаги шасть туда же, записную книжечку с картой метрополитена шасть сверху, гелиевую ручку шасть в записнушку, рубашку корейскоподданную шасть ко всему прочему. Гора! Потому человеком себя чувствовал все три недели с гаком, отбывая отпускную повинность на родине. Мало кого в городишке из прежних его друзей-приятелей осталось. Да, считай, и никого. Митюха вот токарь, да Машка повариха детсадовская. А так все кто куда разъехались. Ну, жил себе помаленьку, к городку родному присматривался. Возвращается, этак, в обед домой, как он звал теперь свое временное пристанище, а там дама пышногрудая, в льняном костюме о чем-то оживленно с хозяином речь толкует. Так это местная предпринимательница пришла договор составить на отчуждение в свою пользу кусочка палисадника у родственника Бакалейкина. Улочка самая оживленная, вот она и надумала цветочный киоск тут поставить. Долго они рядились, наконец, хозяин уступил бизнесменше толику землицы, но во временное пользование. Решили они завтра разметочку сделать. По такому случаю Бакалейкин от гулянья добровольно отказался. Интересно же, как все обернется. И больно дебелая бизнесменша, дородная, эдакая «визьмэшь в руки, маешь вищь». Да еще родственничек напел, дескать, Болеслава Сосипа-тровна держит в городе в своих руках не только торговлю цветами, но и пару парикмахерских, и ларек, где в одной половине к вашим услугам канцтовары, а в другой – пивко разное, жвачка и прочие блага мелкой цивилизации.
   Заявилась бизнесменша рано, в восемь утра, как и обещала. Родственничек Бакалейкина и он сам, Бакалейкин, как раз чаем баловались. Срочно выскочили во двор. В руках бизнесменши деревянный метромер землемера. И случилось так, что в доме телефон затрезвонил. Хозяин в хату.
   – Мужчина, – изрекла дама, – не будем попусту терять время. Пока Сан Егорч телефонирует, возьмите вот этот мягкий метр, – и развернула скатанный кругляш, получилась лента с цифирью. – Вы его держите так, а я – этак. Как промер нужный сделаем, данные в блокнотик черкните.
   При этом она повела непреднамеренно, как приметил Ба-калейкин, плотно-округлым бедром, отчего одна штанина брюк в продольную полосочку почти что не шелохнулась, а кофточка цвета зрелой вишни выдала присутствие нерядового номера бю-стгалтера. И они начали измерять пространство палисадника. Наконец Болеслава Сосипатровна радостно изрекла:
   – Вот где будет стоять милёныш! Здесь место ларьку!
   Она радостно всплеснула руками, нечаянно задела метромер землемера, тот шваркнул Бакалейкина по лбу, а из ладоней преуспевающей предпринимательницы выскочил клеенчато-матер-чатый метр. Болеслава Сосипатровна сконфуженно произнесла: «Ах!» и нагнулась, пытаясь вытянуть мерную ленточку из спутавшейся за лето травы. Послышался легкий треск. Это лопнули нитки на пуговках и сразу две юркнули в травяное раздолье. В тот момент Бакалейкин поднимал с земли деревянный шагомер. Его глаза вылезли из орбит: две пышные невероятно дебелые груди вынырнули из объемистого бюстгалтера, и бессовестным образом уставились на него.
   – Мужчина! – услышал он негодующий крик. – Мужчина!
   – Да, – бормотнул Бакалейкин, – да.
   – Что да! Что да! – негодовала дама. – Не ваше ведь. Нечего зариться. Ишь, глазами ест!
   Так они познакомились. Оба оказались холостыми. Она выгнала из своего дома запьянцовского супруга, он, Бакалейкин, женщин никогда не гнал, просто они у него не приживались. Строя цветочный ларек, она приводила в дом к Сан Егорычу, родственнику Бакалейкина, двух своих мальчишек-погодок. Один, старший, был, видать, в отца, зато второй – вылитая мама. При этом Александр Егорович под самыми благовидными предлогами стремился испариться из дома. Нянькаться доводилось Бакалей-кину. Поскольку мамка сопливчиков то ездила добывать стройматериал, то отчитывала по мобильнику своих парикмахерш, то мчала в другой конец города наводить порядок уже в пивном ларьке, то руководил мальцами, естественно, Бакалейкин. Но Бакалейкин сжился с крикунами, купил им пожарную машинку, чем покорил их сердца раз и навсегда. Словом, к концу отпуска выяснилось, что дети хотят жить только у «дяди Бакалейкина». И как-то само собой получилось, что Бакалейкин обзавелся-таки женой. Когда наглая снеговидная субстанция приперла в город, где Бакалейкин инспектировал Башенные часы, у него уже в паспорте стоял штамп ЗАГСа, а у Болеславы Сосипатровны такой же штамп и прописка в квартире Бакалейкина. Она и здесь открыла свое дело. Через девять месяцев она принесла Бакалейкину из роддома двойняшек, милых девчонок. Она изъяла его из системы инспектирования Башенных часов, устроив в свою контору заведующим АХЧ – административно-хозяйственной частью. Никакими АХО-делами он не занимался, а сидел дома с детьми – два ее ребенка, и два своих. Еще через год она ему подарила опять двойню, на этот раз мальчиков. Она назначила его завгаром. Никаким завгаром он не был. Он сидел дома уже с шестью детьми. А завгарил мастер по ремонту автопокрышек и прочей автомобильной амуниции. Она открыла автомастерскую. И через год Болеслава Сосипатровна родила снова двух ребятишек-близнецов, девочку и мальчика. Девочка по фигурке была в него, мальчик – в нее. Под началом бывшего Смотрителя башенных часов была уже целая детская группа из восьми несмышленышей. Он вырос до заместителя директора автомастерской. Она выделила ему в помощь домработницу, горбатенькую и страшненькую тетю Нюсю из соседнего двора. Она построила дом за городом. На природе. И через год семья Бакалейкиных выросла еще на два крохотных человечка. Это были два мальчика.
   – Восподи, – пропела горбунья, принимая из рук Бакалейки-на детей, – хучь бы не было войны. Сразу два мальчишки, а!
   Война пришла, пришла оттуда, откуда ее не звали. Приехал отец первых двух детишек. Захотел по легкому денежку сшибить – скалымить, или сливки снять:
   – Болька, или гони зеленку, или вытребую своих пацанов! Усекла? Бюзнюсменьша! Ядрит тебя!
   Такого отношения к многодетной матери Бакалейкин стерпеть не мог. Он как раз пилил ножовкой штакетник под палисад. Бакалейкин встал рядом с благоверной и замахнулся на первого мужа своей жены дребезжащей от негодования ножовкой. Первый муж присел на корточки, штаны его издали неприглядный звук и воздух шибануло запахом, соразмерным с утечкой в газотранспортной системе или с открытой бочкой машины, перевозящей фекалии.
   – Ффиии, – протянула Болеслава Сосипатровна, зажимая нос батистовым платочком, – нажрался змееныш лука и гадит, пукает.
   Бакалейкин снова рубанул воздух взвизгивающей пилой.
   Первый супруг Болеславы Сосипатровны, перебирая руками травку-муравку, как заяц, на четвереньках вылетел из ограды. К вечеру Бакалейкина привезла высокий железный забор, бригаду крепких мастеровых. К ночи забор начал жить своей жизнью: наверху колючая проволока с неаппетитным электрическим импульсом, во дворе по спецпроволоке мотались вдоль металлического ограждения два волкодава, кобель и сучка, с ошейниками-передатчиками на панель управления охраной дома. Больше их усадьбу никто не тревожил. Болеслава Сосипатровна договорилась открыть в своем доме начальную школу для своих детей. Бакалейкин стал директором школы и И.О. – исполняющим обязанности завгара. Тогда он осознал, что именно эта жена и останется с ним надолго.

Корона планеты ИЗО (Сказка)

   Идея Галины и Светланы Коркиных (мать и дочь)
   В глубине яблочного сада, куда редко проникают посторонние, жили по своим яблочным законам семьи забытых на земле яблочных человечков. По своей натуре они очень добры, учтивы и скромны. И вот однажды их весь маленький мир, весь яблочный городок был возмущен дотоле невиданным событием – похищением красавицы Лики, дочери яблочного царя Лона.
   Звездочет яблочного городка рассказал, что ночью к двери дворца подъехала обычная карета. Самодвижущаяся. Она имела неслышный ход, потому что ее крошечный двигатель работал на яблочном соке. Этот сок обладал необъяснимой энергией: обеспечивал бесшумный ход и возможность чудесным образом растворяться карете в Пространстве. То был обычный для яблочного мира транспорт. Только, когда возникла эта карета, над городом повисла упругая тишина, такая, что не дрогнул ни один яблочный лист. Казалось, само Великое Пространство принесло на своих невидимых крыльях эту карету. Она оставляла за собой легкое прохладное дуновение. Лишь слегка трепещущиеся, кем-то едва раздвигаемые нежно-розовые занавесочки на миниатюрных оконцах выдавали чье-то присутствие. Звездочету отчего-то подумалось, что и карета, невесть откуда появившаяся, и эта, будто тугая, тишина ничего хорошего не предвещают. И он вдруг услышал чей-то волшебный голос, и замер у своего телескопа, не в силах сделать ни одного движения.
   Чудесный голос зазвучал и в ушах гордой красавицы Лики. Он был нежен и звал ее в далекие края. Вместо окружавшего ее чарующего яблочного цвета на яблонях, ей пригрезились изумрудные луга, поля, густо покрытые ярко-красными маками. Их головки покачивались, маня Лику все дальше и дальше. Перед глазами молодой девушки рисовались картины одна ярче другой. Вот в горном распадке блеснуло озеро, а над ним царственно плыли лебеди. Лика не могла произнести ни слова. Только тянула руки навстречу теплым макам и милым птицам. Неведомая сила вела ее и вела из родного дворца.
   Позабыв обо всем на свете, Лика шла к карете. Мягко раскрылись ее дверцы, впустив девушку. Потом неслышно затворились. И… карета исчезла. Когда Лика растаяла внезапно вместе с каретой, то все жители крошечного городка почувствовали, что в их малюсеньком царстве случилось что-то, будто от них оторвалась частичка их души. Они не ошиблись, узнав утром об исчезновении их очаровательной любимицы Лики. Тогда самые отчаянные и решительные молодцы поклялись своему мудрому царю Лону отыскать красавицу Лику. Они сели в свои кареты и растворились в бездонном Пространстве.
   Прошел целый год. Молодцы не возвращались. И не было от них никаких вестей, будто и не существовало между ними и их царством волшебной связи, придуманной мудрым Лоном. Как кручинились мать и отец Лики и все яблочные человечки.
   Но вот ночью, когда у своего телескопа опять мерз старый звездочет, случилось невероятное. Перед ним медленно проплывала Луна по звездному небосклону. Серебрилась волшебная дорожка. Только стоило ее лучу коснуться вершины самой древней и огромной яблони, как и свершилось чудо. Раздался такой могучий раскат грома, что разбудил всех яблочных человечков. К Матушке Яблоньке сбежался весь народ этого городка. Из огромного дупла дерева выплыла шкатулка. На глазах у всего города шкатулка росла и превратилась в карету. Дверцы ее бесшумно открылись, и все увидели любимицу Лику. На белокурой головке их царевны переливалась цветами радуги корона планеты ИЗО, той самой планеты, которую столько лет искал в безбрежном океане Космоса старенький Звездочет.
   Все поняли, что Лика вернулась к ним ненадолго. Чтобы попрощаться с матерью и отцом, проститься и с ними. Всего лишь только проститься. Ведь она стала царицей планеты ИЗО. О, а это так бесконечно далеко от них! Как это грустно. И какое счастье, что их яблочный бельчонок, как человечки звали между собой их всеобщую любимицу, теперь знатная дама, которой подвластны Пространство и Время. Но как она их всех любит, какие скатываются слезинки из ее прекрасных серо-голубых глаз, вырастая на яблочной поляне в крохотные алмазы и изумруды. И тут, к всеобщей радости, ветер странствий вернул на родину исчезнувших год назад молодцев. Их кареты лихо тормозили возле Лики, царицы планеты ИЗО. Эту весть они и несли с собой, как самую дорогую, из необъятных глубин Космоса.
   «Лика! Пора! Нам пора плыть, дорогая! – кто-то громко и ласково позвал красавицу царицу из кареты. – Поспешим. Туннель захлопнется!» Мгновение, еще одно. Карета превратилась в сверкающую волшебную шкатулку с сияющей короной планеты ИЗО. И растаяла, будто ее и не было. Но она ведь была, и она где-то есть.
   А в звездном небе вспыхнула крохотная звездочка. Теперь старый Звездочет знал, где находится планета ИЗО…

Владимир Коркин (Миронюк) Юго-Западный фронт и другие горизонты событий