   Прощание с Гербалаевым
   Житейские хроники
   Алексей Константинович Смирнов

   © Алексей Константинович Смирнов, 2015
   © Александра Смирнова, фотографии, 2015

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Прощание с Гербалаевым
Документальная повесть в двадцати шести эпизодах

   Я сегодня
   Мал и мелок,
   Просто
   Жёлудь-недомерок.
   Завтра стану
   Дубом взрослым,
   Всех лесов
   Владыкой грозным!
В. Петкявичус, «Приключения Жёлудя»

   Капиталистическая экономика нарушила линию моей жизни, превратив ее в ельцинскую Загогулину. Которая вот такая, понимаш.
   Без этого я бы остался средненьким дохтуром при медсанчасти Кировского завода. Именно туда, под конец ординатуры, планировал отправить меня главный невропатолог Питера профессор Скоромец. Но я принял иное решение, и накатанная магистраль сменилась подозрительной одноколейкой.
   Будучи, можно сказать, ровесником всего нового, я вздумал попытать счастья в рыночной медицине. Всякий бизнес мне, однако, противопоказан. Но в 1993 году я этого не знал. Фабрика Здоровья рухнула, а я, напоровшись на Гербалайф, возликовал. Дело казалось новым, касалось здоровья, выглядело нехитрым, и я засучил рукава.
   Мне долго не хотелось об этом рассказывать, но потом я подумал, что стыдиться, в общем-то, нечего. Я очень хотел состояться и проявиться, так что порыв был правильный, а вот точка приложения – нет. Вообще, бывало весело.

Эпизод 1: Гербалаев

   Театр начинается с вешалки.
   Главное – заманить клиента на свою территорию, а там уж горе побежденному.
   Презентация – мероприятие оглушительное, эмоциональное, зрелищное, обезоруживающее. Мы, супервайзоры (именно так, не супервизоры) скидывались и снимали приличные залы для коварных манипуляций.
   Был у нас такой Володя, брал ключи. У вахтерши.
   Всякий раз, когда приходил, бабуля его строго спрашивала: «Кто?»
   «Гербалайф», – отвечал Володя.
   И бабуля успокаивалась.
   Однажды Володя куда-то делся, и ключи пришлось брать кому-то другому.
   Явился он, предстал перед бабушкой. Та, как обычно, лезет со своим «кто».
   «Гербалайф», – говорит этот самозванец, дерзко и высокомерно.
   Бабушка выдалась бдительная, сталинской школы.
   – Не надо мне тут, – рассердилась она. – Гербалаева я знаю. А вы не Гербалаев.

Эпизод 2: Волк-Тим

   Был и, наверное, есть такой Виктор Певзнер.
   Очень, очень деятельный предприниматель, видный продавец Гербалаева с замечательной личной историей-результатом.
   Об этом результате он рассказывал на всех презентациях.
   Еще до всякого Гербалаева он угодил в автоаварию, откуда его вырезали автогеном и свезли поправляться или умирать – как он захочет.
   Певзнер клялся, что его собирали и сшивали по кусочкам. У него нарушилось решительно все – зрение, терморегуляция, рассудок. Когда явился шестикрылый Гербалаев, Певзнер высмеял его и обошелся чуть ли не на манер обитателей несчастного Содома, которые возымели некие планы касательно ангелов.
   Но потом прислушался к откровениям, поел и стал редкостный молодец.
   Понес слово божье в народ. Публика попадалась доверчивая, да не настолько, насколько хотелось Певзнеру.
   Тогда он принес фотографию. Мы все носили фотографии: до и после. Для наглядности результата. У кого-то лишай был и не стало, у кого-то живот втянулся, у третьего рога обломились, а один даже подрос. Вот и Певзнер подсуетился, приволок снимок: лежит весь загипсованный и забинтованный, со свекольным фингалом, с раздробленным носом.
   Тут все, понятно, заахали.
   Одно смущало: кто же его таким сфотографировал, когда про Гербалаева никто и не слышал? Удивительная дальновидность.
   Этот же Певзнер рассказывал:
   – Иду я как-то по Каменноостровскому проспекту. И тут меня начинают вербовать какие-то новообращенные в единого Гербалаева бабушки. Я расстегиваю плащ, под плащом – значок: World Team.
   Это такое высокое звание среди Гербалаевых, Уорлд-Тим, Мировая Команда.
   – Я, – говорит Певзнер, – Уорлд-Тим уже давно.
   И бабки переругались.
   – Пошли отсюда, – говорит одна. – Ты что, не видишь, что это Волк-Тим?

Эпизод 3: Дядя

   Мой дядя активно ненавидел Гербалаева.
   Инженер-самолетостроитель, в начале девяностых он остался без работы и собирал по Москве пивные бутылки.
   Естественно, на него начали охоту.
   – Я их спрашиваю: это гербалайф или не гербалайф? – ревел дядя мне в телефон. – Они, суки, не говорят! Приходите, мол, все увидите! Приходишь – ну ёптыть…
   Потом дядя адаптировался.
   – Они, сволочи, стаями ходят, – объяснял он. – Подходят: «Добрый день!» Я ему: «Добрый день, пошел на хер!»
   Дальше дядю переплескивало через край.
   – Фак ми нау, аск ми хау! – орал дядя.

Эпизод 4: Основы коммерции

   У Гербалаевых верхи заинтересованы в успехе низов. Чтобы те выкупали побольше продукции, да набирали себе подобных. Тогда верхам капает мутное роялти.
   Для этого самые-самые устраивают Школы. И всячески эти Школы преподносят: мол, вы услышите нечто невероятное, и будет вам тройной кисель на десерт, всегда. Хотите послушать – выкупайте Продукт и приходите.
   В моей верхушке делами заправлял Леон Гальперин, богатый человек.
   – Вы приходите на свадьбу, в гости. У вас при себе коробочка с таблетками. Подсаживаетесь ко всем по очереди и начинаете есть. Ваша задача на данном этапе – взять телефон, остальное пока неважно. Вы обходите все столы, и назавтра у вас есть прекрасный коммерческий случай обзвонить всех, не выходя из туалета.
   Здесь Гальперин сооружал из мизинца и большого пальца русский народный алкогольный символ, который у него означал телефон. Он снисходительно подносил воображаемый телефон к уху, одновременно как бы присаживаясь на стульчак.
   Другой лидер, сколотивший в Израиле мощную сеть, тоже Леон – Вайсбейн, по-моему – тоже любил ходить по свадьбам.
   – Я даю гостям два тоста, – говорил он. – Потом свадьба переходит в другое мероприятие.
   Он дал ряд ценных советов насчет презентаций и вербовки.
   – Пусть думают, что мы в них не заинтересованы. Что мы, дескать, не всех берем.
   Подумал немного, обрадовался:
   – Да взять и нанять алкаша за доллар. И выгнать! Публично! Вот так мол!..

Эпизод 5: Сознание Кришны

   Самыми крепкими орешками оказывались идейные собратья по рыночному разуму: всякие верующие, действовавшие по той же системе баптистско-протестантского маркетинга.
   Однажды приступили ко мне мормоны, юные киборги с наганом в башке и Библией в руке. «Вы читали Библию?» «Читал.» «Но вы все-таки недостаточно читали Библию…»
   Я не стерпел, распахнул плащ, показал им скромный гербалаевский трилистник-значок. Мне казалось, что это подействует как жетон тайного полицейского. «Имею радость предложить вам ответную услугу», – говорю.
   Ноль внимания. Ни мускул не дрогнул. Бесполезно.
   Потом, помню, выхожу из вагона метро. Подкатывается ко мне какой-то тленный колобок и сует в руки бумажку: приглашает на презентацию новой божественной ипостаси. Я был не в духе, рассердился, опять показал значок. Его логика меня подкосила. «Тем более, – гавкнул он раздраженно, – раз вы Гербалаев, то должны знать: когда зовут на презентацию, надо идти!»
   Мне нечего было возразить и я устало пообещал ему, что приду. Мне тоже так многие обещали.
   В общем, мне было расти и расти до моего спонсора. Спонсором Гербалаевы называют лицо, которое привело их в компанию. Оно, естественно, никого ничем не спонсирует – разве что опытом поделится, да и то далеко не всегда.
   Моим спонсором был Валера Гаврилихин. Большого зла в нем не имелось, человек он был мягкий, но до того изолгался и наделал таких долгов, что кончил очень плохо: спился полностью, жена выгнала, завел себе страшную жабу из синяков, и все такое.
   Он свято верил в чудодейственность продукта. Он так убедил себя в этом, что утратил всякую связь с реальностью. У Валеры был хронический гепатит В, и Валера на каждой презентации похвалялся, что печень его больше не то что не беспокоит, а вообще превратилась в собственную идею, весьма здоровую. Господь не стерпел, и в один прекрасный день Валера пожелтел, а потом позеленел. Он приобрел общий оливковый цвет, а глаза стали желтыми, как у дьявола. Я заклинал его лечь в больницу. Валера отмахивался, но все-таки лег, дня через четыре. Смена окраски не научила его ничему, он взялся за старое и гнул свое. История его личного результата преобразилась: он начал рассказывать, что поступил в больницу с анализами, при каких не живут, но дела пошли на поправку так резко, что врачи ничего не понимали – все потому, что он упорно кушал продукт.
   При наличии времени Валера мог убедить кого угодно в чем угодно.
   Никогда не забуду, как мы однажды явились на презентацию примерно за час до начала, ибо сами ее и вели. У нас образовался деятельный тандем: я кратенько описывал маркетинг, а потом «продавал» Валеру как воплощение успеха. Мне действительно казалось тогда, что у него денег больше, чем у меня. Это было именно так, да только деньги ему не принадлежали.
   И вот к нам забрел торговый индуист. Может быть, он кришнаит был.
   Маленький, заплеванный, в шерстяной шапочке, с трупной улыбкой и сияющими безумными глазами. Он тогда часто попадался на Невском, впаривал шизофреникам и домохозяйкам Бхагават-Гиту. И к нам пришел с рюкзачком.
   Я, не находя в себе дара убеждения, просто махнул ему: мол, уходи. Буддист весело развернулся. Тут из кинобудки вышел Валера: он лопал йогурт, перемешанный с продуктом, и облизывал ложку заученным, позаимствованным из минета, движением языка для пробуждения в окружающих интереса и аппетита. Валера обрадованно вынул ложечку из бороды и сказал интимным баритоном:
   – Минуточку.
   Он подхватил буддиста под руку и увлек в кинобудку.
   Валере помешали подоспевшие гости. Минут через сорок он с явным сожалением отпустил недоеденную жертву. Буддист был красный и распаренный, будто из бани. Сияние в его глазах сменилось уважением и сомнением.
   – Круто у вас, – он отдувался и мотал головой.
   – Я буду думать, – молвил он на прощание.
   Торговец выкатился на свежий воздух, но там он сделался доступным для Вишны-Кришны; те кликнули Яму, Яма погрозил отступнику пальцем, и морок Гербалаева улетучился. Торговля пошла, освященная лотосом.

Эпизод 6: Автоответчик

   Лидер должен быть прост. Чтобы каждый мог его скопировать и преуспеть.
   У лидера костюм – и у группы костюм.
   У лидера значок – и у группы значок.
   У лидера автоответчик – и у группы тоже автоответчик.
   Так нас учил, в частности, Леон Гальперин, долларовый миллионер. Он постоянно повторял, что лидеры должны легко копироваться. Чтобы любой дворник мог работать. Он же похвалялся тем, что по юности спалил в Разливе шалаш Ленина. Очевидно, скопировать лидера не удалось, и Леон осерчал.
   Так или иначе, автоответчик у меня был. Телефон-панасоник стоит у меня до сих пор, я купил его у волк-тима Певзнера. Автоответчик давно сломался. Не вынес разбойничьих обязанностей. Он не преуспел, потому что копировал всякую шушеру. Он у меня пахал, как зверь. Я уходил на охоту, а тот, подражая мне бархатным голосом, приглашал названивающих явиться на презентацию. Даже не приглашал, а мягко предписывал. В конце он просил: «Оставьте ваш контактный телефон, и мы с вами свяжемся».
   «Мы» означало нас с автоответчиком. Местоимение создавало иллюзию могущественной организации с длинными граблями.
   Автоответчик постоянно портил себе желудок неприятными филиппиками.
   Однажды я услышал молодой, учтивый голос:
   – Меня зовут Петр Иванович. Я решил вас немного рэкетнуть. Думаю, что тысяча долларов в неделю вас устроит.
   Петр Иванович не сказал, куда нести деньги, и остался на мели.
   В другой раз позвонил мой московский дядя.
   – На хуй мне с вами связываться? – орал автоответчик с похмелья, не узнавая меня. – Я звоню в Петербург!..
   Извините за слово. Дядя сказал, я повторил. Легко копируемый лидер.

Эпизод 7: Родня

   У Гербалаева много вредных и жадных родственников по фамилии Ньювейз, Санрайдер, Визьон, Орифлэйм, да еще спятившая тетушка Дианетика. Все они на дух не переносят друг друга, презирают, обижают, глумятся.
   Будем справедливы: их скверный характер объясняется, в частности, контингентом, который они обхаживают. Тоже далеко, далеко не ангелы.
   Вот что было с одной моей доброй знакомой, которая по сей день насаждает косметику. Пришла она к даме, интересующейся всяким дерьмом, стала рассказывать об успехах и новинках.
   – Да пробовала я, – поморщилась дама.
   – Что же вы пробовали? Вот у нас тут есть Гель Для Интимной Гигиены.
   – Его-то и пробовала.
   – Ну и как?
   – Он сильно пенится.
   – И хорошо!
   Тоскливо:
   – Да чего ж хорошего?
   Понадобилось время, чтобы сообразить, что дама пользовалась гелем не до, не после, а во время. Конечно, это лестно партнеру. Такой результат копулятивных усилий не каждый день получается. Небось, похвалялся: уж так ублажил, так ублажил, что она вся в мыле стала.
   «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»
   Другие верят, когда им объясняют, что крем для ног надо накладывать на лицо. Потому что он впитывается и с кровью разносится по всем закоулкам, достигая противоположного полюса.
   Впрочем, если бы это сказал мой спонсор Валера, я бы ему тоже поверил. Глядя в его честные глаза.
   Гербалаев тоже мучается с людьми.
   Одна промтоварная особа познакомилась с Гербалаевым и поражалась эффекту.
   По ее словам, у нее, когда она стала высасывать Гербалаева, ужасно разболелась голова. Зато потом она вытянула из ноздри нечто длинное, тягучее, явного червяка. И все прошло навсегда.

Эпизод 8: Два супервайзора

   Итак, я уже был матерым Гербалаевым в звании супервайзора, ходил при галстуке и пиджаке, соблазнял одиноких женщин. Мою бы энергию, да в мирных целях.
   Познакомился на улице с девушкой. И пригласил ее – не в кафе и не в ресторан, и даже не в кино, а на презентацию. Как в анекдоте: «Товарищ полковник, давайте эту девчонку выебем! – Давайте, товарищ лейтенант! А за что?»
   Она была кроткая, черноокая, звали Мариной. Я распушил хвост и привел ее не просто на презентацию, а на крупный шабаш, где орудовали наши мастера слова и дела. Там светили прожекторы, музыка играла («We are the champions») – полный набор. Марина околдовалась и пожелала продаться дьяволу. Принесла деньги на контракт. Удовлетворенный собой, но не сверх меры – дескать, так и должно быть, будничные труды, – я закупил коробку с продуктом и контрактом, поехал к Марине домой.
   Но там уже караулила ее мама.
   Она внимательно выслушала все, что я рассказал, но теперь у меня уже не было поддержки в виде прожекторов, Меркьюри и мастеров слова. Мама не без вкрадчивого торжества сказала, что Марина в этом участвовать не будет. И пусть я верну деньги, которые я уже потратил на вступительную коробку.
   А дальше началась мистика. Оказалось, что над всеми нами господствует еще один, более могущественный супервайзор. Едва Марина раскрыла рот, как мама завизжала и припомнила ей покойного папу.
   – А папа? Папа сейчас на тебя смотрит с того света? Что он скажет?
   Под пристальным взором папы мне сделалось неуютно.
   Марина попробовала ответить моими же доводами, но мама не отступала:
   – А как же папа? Папа, который глядит?
   Папа, примкнувший к воинству Михаила Архангела, плашмя ударил меня сверкающим мечом. Я выставил ладони и заявил, что всё-всё. Вышел в коридор и стал звонить коллегам, консультироваться. В этот момент входная дверь медленно отворилась, и на меня уставилось черное дуло пистолета. Я положил трубку и поднял руки. Подсознательно я давно был готов отправиться за решетку.
   Призраки, науськанные иномирным папой, не дали двери захлопнуться, так что сработала сигнализация, приехала милиция в бронежилете.
   – С вас штраф за ложный вызов, – объявила милиция с облегчением.
   – И в этом я виноват? – спросил я злорадно у мамы.
   Та потеряла самообладание и затопала ногами, воя:
   – И в этом! И в этом!..
   Невидимый папа радостно наблюдал за переполохом.

Эпизод 9: Автор сценария

   Я уже тогда был опытный и подозревал, что Гербалаевская клиентура мало чем будет отличаться от неврологической. Но вот о Гербалаевской агентуре я так не думал. Намерение предаться бизнесу казалось мне несовместимым со слабоумием и распадом личности.
   Однажды в Театр Марионеток пришло письмо на мое имя.
   В Театре Марионеток – что показательно – мы устраивали презентации. Мы вообще славились богатой географией: Планетарий, Дворец Белосельских-Белозерских, Дворец Труда, Дворец Молодежи, Дворец спорта «Юбилейный», Дом Композиторов и так далее. Белая кость. Дом природы еще был. Ну и Театр Марионеток.
   Эдик Ланда, высокого полета Гербалаев (о нем еще пойдет речь), накинулся на меня с кулаками. Он, оказывается, чуть ли не подпольно арендовал этот зал, так что за письмо, адресованное мне как Главному Специалисту-не-пойми-в-чем, его могли подвесить за яйца. Я вертел письмо и не понимал, в чем тут дело. Я давал рекламное объявление в газету, было дело, грешен. Указал адрес. И никак не ждал корреспонденции.
   На счастье, директор театра письма не увидел. Я спрятал его в карман и пошел на презентацию. Она, как обычно, прошла на ура: гости недоверчиво загорелись и разбрелись по паутинам, где их уже ждали, подрагивая хелицерами, мои коллеги. Я хмурился: в мои сети никто не шел. Но тут Эдик выкрикнул мою фамилию, и я увидел, как ко мне приближается старик со сверкающим глазами.
   Дед брызгал слюной. Это он написал письмо, причем не имел понятия, о чем идет речь. Но ему и нужно было иметь такое понятие. Увиденного и услышанного хватило, чтобы он схватил меня за руку, начал трясти ее и называть меня подарком судьбы, стекающим с ее же перста.
   Я осторожно предложил ему контракт. В деде я не нуждался, но у деда были знакомые. Оказалось, что контракт ему не нужен. Он вынашивал грандиозные планы.
   Выяснилось, что старик написал сценарий для сериала. И страстно хочет продать его в Голливуд или на Ленфильм. Для этого ему зачем-то понадобилось покровительство американского бизнеса. Покойный Марк Хьюз, патриарх всея Гербалаевых, показался ему подходящей фигурой.
   Беда Гербалаевых в том, что они никого не могут послать на хер. Интересы безнеса запрещают это делать. Мало ли, кто попадется по наводке старика. Я вздохнул и выслушивал дедовы планы по отправке сценария лично Марку Хьюзу.
   – Но какой же ему резон? – спрашивал я устало.
   У деда на все был ответ.
   – Мы вставим туда рекламу, – выпаливал он. – Герои будут употреблять. Вот, напишем мы, имеет смысл поторопиться. Американских компаний много! Кто первый, тот и сорвет банк!
   Мы даже составили с ним письмо в штаб-квартиру Гербалаевых, да только не помню, отправили или нет.
   Старик оказался не так уж прост. Его записная книжка оставалась для меня за семью печатями. Наконец он исчез. Через полгода.
   С горя я начал читать сценарий, триста машинописных листов. Это был Чейз в переложении пациента с болезнью Альцгеймера.

Эпизод 10: Теория вероятности

   «Нас так учили!»
   «Всех так учили! Но почему же ты был лучшим учеником?»
   Был ли я лучшим учеником? Видимо, нет. Но некоторой креативностью страдал.
   Все дело в теории вероятности (правильно – «вероятностей», да языку ложное проще; того же Гербалаева называли и барбалаем, и ермолаем). Гербалаев поделился со мной этой тайной, и я ему благодарен, потому что в этом – и кое в чем еще – он оказался прав. Пять процентов из ста всегда соглашаются, и неважно, что им предложишь – выйти замуж за Гербалаева или лечиться дерьмом. Я это потом проверял в больнице, и все подтвердилось.
   А потому ради пяти «да» приходилось выслушивать девяносто пять «нет». Или сто девяносто «нет» ради десяти «да».
   У меня рождались творческие идеи.
   Например, я взял амбарную книгу, разлиновал и записал туда телефоны, начинающиеся, как мой, с цифр 186. Чтобы не бегать никуда, а трудиться в своем районе.!860000, 1860001, 1860002 и так далее. Садился и начинал донимать людей «социологическим опросом». Я, конечно, ничего по телефону не предлагал и не объяснял, мне было важно забить стрелку. Как в анекдоте про старого козла, который всех поражал своими любовными успехами. Он делился: «Мне, главное, довести ее до рояля…»
   А еще я придумал вот какое гнусное дело. Покупал газету, лез в раздел «Знакомства». Выискивал объявления типа «Беляночка-пухляночка ждет морячка».
   Во-первых, пухляночка. Во-вторых, я морячок – запаса, правда.
   Ну и вперед.

Эпизод 11: Евангелие от Марка

   Пращур Гербалаева, американский дядюшка Марк Хьюз, сумел достать даже самых зомбированных.
   Каждая презентация, каждая школа для неофитов начиналась с Закона Божьего: в начале были Марк и его больная бабушка Мими. Бабушка Мими, мистическая тортилла, страдала американским образом жизни: жрала все подряд, смотрела телек, распухала и последовательно приобретала ожирение, диабет, склероз, гипертонию и прочие диагнозы.
   Марку страшно хотелось помочь бабушке. Еще больше ему хотелось разбогатеть.
   Предание гласит, что некто – чуть ли не сам доктор Катцин, один из будущих Апостолов Марка – снабдил его банками с бракованным порошковым питанием для космонавтов. То есть ничего вредного там не было, но космонавты есть не стали.
   Добрый внук приволок банки к бабушке и приказал съесть. Бабушке было не привыкать. Она употребила продукт и расцвела кладбищенским цветом. Все прошло.
   А дальше заработало сарафанное радио. Я уж не знаю, что там у них, в Америке – лавочки у подъездов, национальные слеты паркинсоников или что другое. Всем захотелось чудесного космического порошка, и Марк вознесся на небо живым.
   Бабушка Мими вызывала гримасу отвращения у многих Гербалаевых. Но эту гримасу приходилось давить и черпать энтузиазм из неизученных покамест запасников.
   Те Гербалаевы, которым довелось побывать на зарубежных мероприятиях для Гербалаевых, рассказывали о Марке с таким неуемным восторгом, что было печально:
   – Мы! Там! Сидим! И вдруг! Прибегает! (Какая-то сволочь – не помню уж, кто). Идите скорее! Марк будет играть на барабанах!
   Позднее я увидел Марка Хьюза и составил о нем свое мнение. Но об этом потом.
   В 1999 году Марк Хьюз помер в гостиничном номере, обожравшись водярой и наркотиками, о чем сразу же, с плохо скрытым злорадством, сообщил первый телеканал.

Эпизод 12: Издержки профессии

   Гербалаев, как всякая деятельная фигура, неизбежно соприкасается с олигофренией и паранойей. Эти недуги косят ряды сотрудников и клиентов.
   Клиенты, как правило, страдали бредом ущерба.
   «У вас там наркотики», – хрипели они.
   Им предлагали назвать хотя бы одного человека, который убил и ограбил кого-нибудь ради второй коробки Гербалаева. Кандидаты мрачно отступали, верные себе.
   Одна, помнится, пила воду.
   «Если что-то может быть сделано неправильно, это будет сделано неправильно» – один из многих законов Мерфи.
   Гербалаевы велели ей побольше пить. Это правильно, надо пить около трех литров жидкости в день. Но эта пила тринадцать и дивилась, с чего бы это ей стало так нехорошо.
   Другой разводил порошок на пиве и слишком медленно худел.
   Третий ругался: нет результата – и все! Вскрытие показало, что он вообще ничего не принимал. Коробки стояли нераспечатанные.
   Коллеги тоже не дремали.
   Некий выдумщик дал объявление: «Чистка клетки». Потом он поражался: откуда взялись все эти птичники и крысятники, которые вдруг стали ему названивать?
   Еще один, с восточным акцентом, пугал сдобную тетку: «У тебя полтора сантиметра злых подкожных шлаков!»
   А сам Гербалаев, с которого я начал повествование, простодушно говорил сомневающимся дамам: «Сколько же в вас дерьма!» С неизменным и неподдельным изумлением.
   Валере Гаврилихину, крестившему меня в Гербалаева, какой-то умник сказал, что таблетки под названием «формула 3» способствуют росту волос. Валера, по образованию фотограф, углубился в биохимию, сразу же сделал открытие и начал толочь таблетки в ступке. Добавлял воды и смазывал плешь. Каждый день он склонялся передо мной и обеспокоенно спрашивал: правда, чуточку заколосились? Я соглашался: конечно-конечно.
   Иных и не жалко. Вот как с ними поступал Леон Гальперин: идет себе по иерусалимскому или какому еще базару, несет альбом с фотографиями. Находит толстую: смотрите какой результат – вот она была кубышка, а вот какая стала модель! Подруливает тощий: а можно наоборот? Можно! – не спорил Леон и показывал те же снимки. – Гляди: вот какая была модель, а вот она уже кубышка!

Эпизод 13: Марш Пустых Кастрюль

   Это было такое мероприятие, году в 93-м. Еще до осенних событий.
   Коммунисты, любители идиотских названий (типа «Большому молоку – большие яйца») назначили Марш пенсионеров. Тем и в самом деле жилось не то чтобы очень, и Марш должен был явить миру их негодование. И, конечно, возбудить в них надежды на отдаленную во времени сытость.
   Набрали несчастных бабуль, снабдили кастрюлями – или кастрюли у них свои были, не знаю. Дескать, пустые они! И это их качество мы демонстрируем дерьмократам. Одна бабуля, памятуя о майских побоях-разгонах, строго смотрела в телекамеру. Надев кастрюлю на голову и подвязав тесемочкой. Но пасаран. Живой не дастся. В общем, дисциркуляторная энцефалопатия на службе у прогрессивных левых сил. Распад личности как оружие и диктатура пролетариата. (Кстати сказать: может быть, я сужу поверхностно, но не знаю ни единой бабули, которая в те годы померла бы от пустоты в кастрюле. Вот разве что Гришин помер, да и то в очереди за пенсией, с непривычки, и мне его не особенно жалко. Если кто помнит других, померших с голоду, готов немедленно поверить и устыдиться).
   Однажды, работая на Гербалаева, я угодил с этими кастрюлями в положение вроде того, в каком оказались де Фюнес и Бурвиль в «Большой прогулке», когда внезапно зажегся свет и их вынудили вместе с немцами скакать на стульях вокруг стола, ликовать. Разгневанные бабули со своей грустной злобой, святой злобой добрались-таки до меня.
   Я заарканил я одну почтенную матрону, лет пятидесяти-шестидесяти. Не просто продал ей продукт, а подписал на работу. И дал задание: соберите у себя дома маленький кружок, из хороших знакомых, а я приду и устрою презентацию. Вы сразу поймете, как надо делать дела.
   Оказалось, что кружок затевался и без моих советов.
   Эта женщина давно устроила у себя некий салон. В него приглашались самые близкие друзья, и я был этим странным, побитым молью людям представлен как еще один самый близкий друг.
   Угощение было не самое бедное. Ни о каком маркетинге хозяйка не желала и слышать, а о продукте все знала лучше меня. Она читала Малахова, про очищение организма, Чумака и прочих мыслителей. Так что я в полной растерянности уселся за стол, а моя новая сотрудница и помощница объявила:
   – Когда у меня случается большой сбор близких людей, мы играем на кастрюлях!
   Запела туш и пошла на кухню. Продолжая петь туш, вернулась тяжелой поступью, с двумя кастрюльными крышками в руках. И стала бить ими, как литаврами.
   Свет передо мною померк.

Эпизод 14: Экстраваганза

   Высшим проявлением Гербалаева является Экстраваганза.
   Под нею понимается ежегодный всемирный слет. Назначают себе Лысую Гору, готовят шабаш с прибытием главарей. Весь год после и до трубят о неимоверном успехе, который ждет каждого, кто услышит верховных демонов.
   Очередной Лысой Горой Гербалаев избрал американскую Атланту.
   Оглушенный призывным воем специалистов и комариным зуем Валеры Гаврилихина, я тронулся окончательно, благо немного и надо было. Я решил полететь в Атланту. Поэтому я занял пару тысяч долларов, для возврата которых у меня даже не было продукта на продажу, отдавать предстояло чистой прибылью. Это было едва ли не самое глупое и в то же время самое умное, что я сделал в жизни: полностью деморализованный, я в итоге расстался-таки с Гербалаевым, а иначе, быть может, и до сих пор бы с ним интимно водился.
   Итак, солнце зависло над Лысой Горой. Прямо над олимпийским стадионом, который Гербалаев намеревался употребить в извращенной форме.
   Морозным январским утром я выпрыгнул из парадной. В душе заливалась экзотическая птица. Меня остановили санитары, выносившие полутруп с первого этажа. Черт его знает, какой это знак – добрый или злой. Профессиональным взглядом я сразу определил: не жилец. Я помог донести груз и, расшалившись, пригласил санитаров и доктора на презентацию, да и полутруп, по-моему, тоже пригласил, положил ему листовку в носилки.
   После долгого воздержания я опрокинул сто пятьдесят граммов в ближайшем шалмане. Гербалаев должен соответствовать занимаемой должности: я разгуливал в пинжаке и галстуке, регулярно брился и ничего предусудительного не пил. Но тут я ошибочно рассудил, что можно.
   В результате я ошибся аэропортом, что стоило мне изрядной нервотрепки. Вместо международного Пулково-2 приехал в междусобойное Пулково-1. Однако и здесь я как-то вывернулся, успел.
   Пройдя погранконтроль, я угодил на островок цивилизации, окруженный хищной российской пустошью. Островок был по совместительству баром. Заправившись топливом, я сам не заметил, как оказался в Хельсинки, а там уже пересел на дальнобойное судно финской компании. Рядом со мной сидел коллега: Эдик Ланда, в прошлом пилот, а ныне – волк-тим, то есть фигура, стоявшая на ступень выше меня. Нагнетая понты, Эдик самовольно присвоил себе высшую масть и заказал визитки, где назывался неизвестно кем.
   Я умиротворенно откинулся в кресле. Сумка моя имела в себе две литровых бутыли «Спецназа». Из этого видно, что я был серьезно настроен и хорошо подготовился к захвату США.

Эпизод 15: Однажды в Америке

   Трансатлантический перелет не произвел на меня большого впечатления.
   Я вызвал недовольство стюардессы, которая нахмурилась, выпятила губы дяди Тома и погрозила мне пальцем, едва я потребовал не пятьдесят граммов виски, а в три раза больше. Но все-таки налила.
   Запомнилась Гренландия. Гербалаевы братья бросились к иллюминаторам, вопя: «Белый медведь!» Я пригляделся, но ледники раздвоились, и я для верности щелкнул панораму своей «мыльницей». Впоследствии на снимке оказалось крыло самолета и удаленная для доступа ледяная пустыня. Я рассматривал фотографию, вооружившись лупой, да никакого медведя так и не нашел.
   В аэропорту Кеннеди мне не понравилось, как нас быстренько отделили от других рас и наций. Погнали, как дурную скотину, какими-то стальными огородами к ихнему блокпосту; в каких-то – не помню, каких – бумагах, выданных мне, я значился как Alezei.
   В ожидании рейса на Атланту я выполз подышать воздухом. Ко мне моментально подрулил дородный ниггер афро-американской наружности и знаком попросил закурить. Я доброжелательно выдал ему беломорину. Негр оцепенел, приняв ее за косяк, выставил перед собой и так и ушел, держа двумя пальцами.
   Вообще, вокруг разливалось нечто нездоровое. Мне положительно не нравился американский континент.
   Возможно, он понравился бы мне больше, имей я в кармане не сотню долларов на все про все, а сотни, скажем, две. Или три с половиной. Короче говоря, шесть тысяч четыреста рублей, как мечтал Балаганов.
   В Америке довольно трудно прожить неделю на сто долларов.
   Я этого еще не понимал, и в самолете компании TWA купил поганого и дорогого пива. Мне дали бесплатное приложение: холодный куриный сэндвич, совершенно пресный. Гербалаевы, занявшие денег больше, чем я, деловито галдели и строили планы туризма и отоваривания. Мне было неприятно слушать эти свободные цивилизованные речи, и я, как это часто бывает со мной в компаниях, замкнулся в себе.
   И не размыкался до гостиницы.
   В Атланте была ночь, и все, естественно, повалили в ночной бар, в том числе и барственный Эдик Ланда, с которым я разделил номер. Я остался один на один с литровым «Спецназом». Ко мне заглядывали разные Гербалаевы сестры, но одних я гнал, а другим предлагал поучаствовать в спецназе, и они уходили сами.

Эпизод 16: Дядя Сэм

   «Спецназ» обратил свое оружие против меня самого, и утро, как было сказано в одной хорошей книге, «пришло в виде свирепого огненного ангела с мечом наперевес».
   Плача над единичными, разобщенными долларами, я поплелся знакомиться с городом. Атланта произвела на меня гнетущее впечатление своими пустынными тротуарами. Машин было много, зато пешеходов – лишь я один. На пути к олимпийскому стадиону, где через сутки начинался шабаш Гербалаевых, я повстречал лишь одного американо-африканца, который отдыхал на газоне внутри какого-то сомнительного мешка; спящий напугал меня, зашевелившись.
   Двери стадиона были распахнуты – заходи, кто хочешь. Рабочие ладили сцену под песню и пляску новой продукции Гербалаева. Отчаянно голодный, я потянул носом и уловил нечто волнующее, взял след и вскорости очутился в чистеньком павильончике, где жарилось и варилось много недоступных вещей.
   Понимая, что мне тут ничего не купить, я стал озираться. Тут вышел дедок – вылитый Дядя Сэм: сухопарый, бородатый, в клетчатой рубахе и шортах. Доброжелательный дед просиял и предложил мне отведать, чем Бог послал. Я промычал в ответ, что по вторникам некредитоспособен. Дед ласково махнул рукой и соорудил мне исполинский бутерброд. Отказываться было глупо. В костюме, при значке с надписью «Mission is Nutrition» («Миссия – питание»), я присел за столик.
   Старикан стал интересоваться моим происхождением.
   – Russia, – сказал я строго.
   Дядя Сэм ухитрился нахмуриться и улыбнуться одновременно.
   – Oh, Russia! Chechnya!… – произнес он сокрушительно.
   – Yeah, yeah, Chechnya, – согласился я с набитым ртом.
   Подкрепившись у дяди Сэма, я покинул стадион и отведал в ближайшей рюмочной хваленого будвайзера. Исключительная гадость. На меня стали посматривать персонажи Тарантино, и я сбежал.
   В номере я немного повеселел при виде российского «Спецназа», которого оставалось полбутылки. Посмотрел местную рекламу, дивясь полю деятельности для Гербалаевых. Любой отечественный ролик показался бы работой Феллини рядом с этим бесхитростным оповещением людей о существовании пяти-, десяти– и двадцатиэтажных гамбургеров.
   Потом я, не зная еще, что за это придется платить, смотрел кабельное телевидение. Там сутки напролет крутили фильм Сталлоне со Сталлоне про Сталлоне. Под охраной «Спецназа» делать в этой Америке было решительно нечего, и я уснул.
   Меня разбудил Эдик Ланда, который как был, в одежде и обуви, повалился на кровать и всю ночь проговорил с отечественными городами и селами, давая инструкции покинутым Гербалаевым.

Эпизод 17: Пушка, полька и вертолет

   Марк Хьюз, президент всея Гербалаевых; лоза, для которой мы были ветвями, прилетел на вертолете.
   Олимпийский стадион, битком набитый международными Гербалаевыми, восторженно загудел, когда над полупрозрачным потолком зависла рокочущая тень.
   Через пять минут Отец международов показался на сцене.
   Я сидел далеко и высоко, видел только пружинистую фигурку, многократно увеличенную составными экранами. Мелкие Гербалаевы, вроде меня, занимали трибуны. Крупные Гербалаевы сидели за столиками на арене, увеличиваясь в размерах по мере приближения к сцене. Самые здоровенные Гербалаевы устроили шествие миллионеров и миллиардеров. Они проплывали, недосягаемые, замотанные в широкие пояса, украшенные чем-то блестящим. Пояса делали их похожими на представителей Космической Гильдии из фильма Линча. Хотя я не помню, чтобы у тех были такие пояса.
   Чем больше я вспоминаю Марка Хьюза, тем больше склоняюсь к мнению одного ядовитого вышестоявшего Гербалаева. Тот подозревал «Марека» во второстепенности и считал, что за «Мареком» стоят куда более серьезные люди.
   Марек показался мне клоуном.
   Он городил чушь, без конца повторяя, что мы должны продавать продукцию и вербовать людей. Это я и без него знал. Мне не терпелось услышать главное, от чего мой бизнес бы расцвел всеми цветами подбитой радуги. Я забывал, что радуга – мимолетное атмосферное явление. Марек, наверно, тоже понимал, что ему не хватит дозы для талантливой импровизации. Поэтому он постепенно превратился в конферансье, который одним за другим вызывал на сцену уже не просто крупных, а невиданных Гербалаевых, чьи имена давно сделались нарицательными. Мне самому было странно видеть, как члены божественного пантеона представляют косметику с провальным для российского рынка названием Dermajetics.
   В перерывах крупные Гербалаевы, дразня мелких, водили на арене хоровод под специальную польку «Гербалаев». Им было ужасно весело, а всем остальным, по замыслу, должно было быть очень завидно.
   В последний, пятый день Марк Хьюз выгнал на всеобщее обозрение динозавров: работницу номер два Джерри Цветанович (номером один был сам Марек), главного доктора компании Дэвида Катцина (у меня сложилось впечатление, что доктор давно утратил контакт с анатомической реальностью) и главного идеолога Джима Рона.
   Джим Рон, явившийся прямо в длинном коричневом пальто и подметая пол хлястиком, затоптал всех. Это был гипнотизер милостью не знаю чьей. Он, как и прочие, не раскрыл ни одной масонской тайны, однако заколдовать зал ему не помешал даже синхронный перевод. К концу его речи я точно знал, что завтра же воссяду в Кремле и Белом Доме одновременно и наведу порядок. А именами остальных Гербалаевых нарекут далекие звезды сообразно заслугам этих звезд.
   Окончание шабаша знаменовалось встречными выстрелами двух пушек, из которых что-то вылетело – серпантин, что ли, или конфетти.
   Сцену быстренько переделали, и вышел Хулио Иглессиас, который, едва поздоровавшись, признался, что давно кушает Гербалаева, чего и всем желает. Потом запел. Под его песни, не особенно мне близкие, я покинул стадион, а Джим Рон вдруг вымелся из моего черепа. Внутри зашевелился ужас. Я подумал, что дома мне влетит за дружбу с бутылочным «Спецназом», ибо скрыть факта этой затянувшейся дружбы я уже не успевал, обзаведясь новыми друзьями. Еще я думал о двух тысячах, отдавать которые предстояло неизвестно каким местом.

Эпизод 18: Эдик Ланда

   Сосед по номеру, бывший пилот Эдик Ланда, оказался неплохим человеком.
   Я был из чужой команды, и Эдик не имел во мне никакого интереса. Тем не менее, он заплатил за мое кабельное телевидение, купил мне пива и даже пытался чему-то бескорыстно учить.
   Поджарый, похожий на волка, он ослепительно улыбался пугающей, золотозубой улыбкой. Эдик расхаживал в зеленом пиджаке, который сверху донизу увешал значками от мировых Гербалаевых.
   Он был при деньгах – при чужих, разумеется. Я в этом уверен на сто процентов.
   И жил широко.
   Хотя под занавес повел меня в долларовый магазинчик, где все товары стоили доллар.
   Там Эдик украл носки.
   Ему хотелось проверить, возможно ли это.
   Я, понимая, что терять нечего, выложил предпоследний доллар за корзиночку в виде плетеного зайца. Эта корзиночка жива у меня по сей день, в ней хранится всякая дребедень.
   Благодушный Эдик тоже купил зайца.
   – Хороший, – мурлыкал он.
   На обратном пути из Америки Эдик Ланда забыл в аэропорту пальто.
   – Заяц еще тут этот сраный! – кричал он, роясь в багаже.

Эпизод 19: Москва за нами, или козни сионских мудрецов

   Для серьезных Гербалаевых, которые закупили много продукции, были организованы торжественные приемы и пьянки. То есть самое-самое. Меня туда, конечно, никто не позвал – слишком мелок. А потому мне оставалось довольствоваться спевшим Иглессиасом и паковать чемоданы.
   Настроение портилось. У меня зародились сомнения в ценности приобретенных познаний.
   А в аэропорту нас ожидал вполне отечественный бардак. Его устроили Гербалаевы из братского Израиля.
   Я впервые столкнулся с «коренными», если можно так выразиться, израильтянами. И сразу понял, что им по силам натянуть не только Египет и Сирию, но и прочих арийцев заодно с божественными славянами. Они ничуть не напоминали печальных скрипачей и стоматологов, рефлексирующих по поводу раздвоившегося отечества.
   Масла в огонь, как всегда, подлила верная Америка. Израильтянам зачем-то выдали обратные билеты с открытой датой – садись, когда и куда хочешь. Они, конечно, захотели сесть в тот же самолет, что и мы. Галдя и хохоча, они вдруг все оказались впереди нас.
   Мы не сразу поняли, что происходит. Мы разобрались в ситуации лишь тогда, когда в самолете улетела только половина нас.
   По ходу перелета в Нью-Йорк бешенство созрело и оформилось.
   В аэропорту Кеннеди к нам вышли какие-то сытые люди в костюмах и завели спесивый разговор о возвышенных материях. Тут я не выдержал. В тяжелые минуты мне уже случалось объявлять себя лидером – например, в горздраве, в 1992 году, когда нам не хотели платить зарплату. Я, помнится, организовал и направил восстание, в котором участвовало сорок человек. С таким же рвением я в одиночку отстаивал собственные права в петергофской поликлинике, где мне опять же отказались заплатить, потому что хотели себе премию.
   Итак, я шагнул вперед, прицелился в белобрысого янки пальцем и обнаружил приличное знание английского языка, в котором уже давно не упражнялся.
   Из всего сказанного я помню только свое зловещее шипение:
   – You’ll have great troubles!..
   Мол, пожалеешь.
   Говоря это, я ощутил, как за спиной у меня неожиданно вырос не только родной Питер, но и Москва. Она сопела мне в затылок, молила о помощи и обещала вмешаться от имени родины-матери.
   Не знаю, что подействовало на этих гадов. Их бездействию могла позавидовать любая жилконтора. Может быть, они испугались troubles. Может быть, числа недовольных. Как бы там ни было, нас отвезли в гостиницу на окраине, однако жрать так и не дали, и права позвонить бесплатно тоже не дали.
   Из толпы выступил Виктор Певзнер, с которым я не раз уважительно здоровался и который не обращал на это никакого внимания. К тому моменту он был уже не волк-тим, ему присвоили очередное воинское звание: Гет. Гербалаевы-Геты, чтобы раззадорить мелюзгу и сподобить ее на торговые подвиги, принципиально с ней не разговаривают.
   Вообще, вышестоящие Гербалаевы любят унижать нижестоящих, дабы те тоже захотели взобраться повыше.
   – Вы хорошо говорите по-английски, – Певзнер протянул мне руку, улыбаясь из-под очков. – Меня зовут Виктор Певзнер.
   Так мы и познакомились, и даже завязали добрые отношения.
   Разумеется, у Певзнера немедленно отыскался американский брат-адвокат, который велел подавать на авиакомпанию в суд за срыв бизнес-плана. Он сказал, что это выигрышное дело.
   Может быть, он его и выиграл, действуя от лица всех нас, но я об этом ничего не знаю.
   Гербалаевых рассовали по номерам. Мне достался не отапливаемый номер с минусовой температурой. Я закоченел и оголодал, как зверь. Я сожрал бы ихнего техасского койота вместе с рейнджером.
   В надежде повстречать аналог олимпийского деда-сэма, который меня угощал, я слонялся по гостинице и даже наткнулся на какую-то кухню с уже накрытыми столами, но меня выгнали, заявив, что все это съедят американские военнослужащие.

Эпизод 20: Возвращение

   Гербалаевы исповедуют принцип: «поставьте себя в неудобное положение».
   Неудобное положение – залог мотивированности. Коммерсант начинает с песнями вылизывать горчицу из-под хвоста.
   К сожалению, одно неудобное положение влечет за собой следующее.
   Задолжав за полукругосветное путешествие, я переночевал-таки в том отмороженном номере, а с утра тоскливо выслушивал неуверенные планы других Гербалаевых насчет скоротечного посещения Манхэттена и покупки там удивительно дешевой видеокамеры.
   Времени на Манхэттен было в обрез.
   В итоге мы никуда не поехали. Нас запихнули в автобус и свезли обратно в аэропорт; там уже дожидались обозленные отечественные Гербалаевы, которых не пустили в самолет Гербалаевы израильские.
   В самолете я стал соседом Иосифа Хусинского, без пяти минут пожилого, солидного Гербалаева. Хусинский был некогда детским доктором и, в отличие от меня, считал, что ему все можно, потому что он все знает. Он медленно накачивался дармовыми напитками и вдруг разбуянился, потребовал водки. Может быть, он действительно все знал, но языки не поместились в умственный багаж. Поэтому Хусинский потребовал, чтобы я переводил.
   – Скажи ему! – орал он, имея в виду стюарда.
   Взбешенный стюард завис над нами.
   – This mister wants vodka, – сообщил я грозно.
   Стюард отрицательно покачал головой.
   – You’ll have great troubles, – завел я прежнюю песенку, полюбившуюся с Нью-Йорка.
   Белобрысый авиафинн побагровел и, грозя пальцем, потребовал от меня объяснить мистеру, что это не ресторан, а самолет.
   Хусинский бушевал, но ответом ему было ледяное презрение.
   Мне тоже отчаянно хотелось пить – чего угодно, хоть колы. Я встал и поплелся в служебный отсек. Там никого не оказалось, зато стоял шкаф с маленькими алкогольными бутылочками. Я быстро отворил его и стал распихивать бутылочки по карманам.
   За мной выстроилась очередь.
   Меня похлопали по спине. Старенький волк-тим, откровенный ветеран многих войн, доброжелательно включил меня в эстафету поколений. Орденские планки соседствовали у него с гербалаевской символикой.
   – И вон ту бутылочку возьми, – шептал он. – И вон ту…
   Между тем в иллюминаторах начинало светлеть, мы догоняли солнце. Видя, что часа через три случится Пулково, я сумрачно понимал, что уже не скрою туристических подвигов, написанных на моем лице.
   Денег практически не осталось.
   Томясь в ожидании скорого рейса на Питер в аэропорту Хельсинки, я побрел в бар. Наскреб на рюмку чего-то – как мне показалось. Выяснилось, что не хватает одной марки.
   – Деньги – это всего лишь деньги, – заметил на каком-то языке добродушный бармен. И налил, что я просил. Я никогда не забуду этого милостивого самаритянина.
   Питер встретил тучами, которые сгущались в прямом и переносном смысле.
   Окружающая действительность показалась резиновой, готовой отразить любой натиск заокеанского коммерческого опыта.
   Жена встречала меня возле дома, на автобусной остановке.
   Вывалившись из автобуса, я, желая ее приободрить, с напускным восторгом похлопал себя по сумке:
   – Вот наши деньги!
   – Денег дали? – просияла супруга.
   – Нет, – я посуровел лицом. – Я говорю про записи, которые я сделал.
   Жена потом клялась, что в тот момент перед ней нарисовалась вся наша скорбная будущность, в подробностях.

Эпизод 21: Противостояние Церквей

   Высшие Гербалаевы делали все, чтобы низшим Гербалаевым было легко работать.
   Устроили шоу на олимпийском стадионе, объяснили тонкости мастерства, снабдили новой продукцией, показали Хулио Иглессиаса.
   Не в коня корм.
   Что до меня, мне показалось, что орудовать стало даже труднее. Особенно плохо шла вербовка. Американские фотографии с демонстрацией зарубежных пряников не помогали. «Это вы, вы – другое дело, вам легко», – вздыхали безработные.
   На просьбу объяснить, почему я другое дело и в чем эта легкость, они отмалчивались.
   Те же работники, что уже ходили подо мной, вконец распоясались. Воспользовавшись моим дурным либерализмом, они стали таскать меня ко всем потенциальным клиентам и агентам – продавали меня, как я сам продавал своего спонсора Валеру, который к тому времени сильно сдал и ходил с битой похмельной мордой.
   Высшие Гербалаевы предоставили нам еще один шанс.
   Этим шансом сделалось официальное «открытие России» для Гербалаевых.
   Тут надо кое-что объяснить. Верховные Гербалаевы создают для каждой страны, в которой их деятельность официально зарегистрирована, специальные продуктовые наборы. Из каких они при этом исходят соображений – неясно. Уверяют, что учитывают климатические и этнические особенности, но мне всегда хотелось сказать на это «прикрой один глаз». Русского продукта еще не существовало, мы работали с продукцией для США и Израиля. Очень редко, случайно, попадались английские и немецкие наборы.
   Так вот: весной 1995 года Россия сделалась очередным бриллиантом в дьявольской короне. Во-первых, был изготовлен «русский продукт». Он мало чем отличался от американской версии. Во-вторых, появились «официальные представительства» – те же склады, получившие теперь право пересылать в Лос-Анджелес сведения о баллах, которые начисляются за выкуп продукции. Баллы эти называются объемными очками, или volume points, или просто вольюмами.
   Рядовых Гербалаевых заверили, что уж теперь-то все налоговые вопросы решены и бояться совершенно нечего. Мол, все налоги автоматически взимаются на таможне и «гасятся по закону о взаимозачетах с Америкой». Меня мучило подозрение, что это дикая чушь. Но тогда все было можно, и это тоже было можно.
   Конечно, Гербалаевы не были бы Гербалаевыми, не попытайся они извлечь из церемонии открытия максимального профита. И вот они сняли под вальпургиев шабаш дворец спорта «Юбилейный», посулив незабываемое зрелище, телемост с Марком Хьюзом и бесплатное угощение от компании.
   По странному стечению обстоятельств шабаш совпал с православной Пасхой.
   Более того: дворец спорта «Юбилейный» находится прямо напротив Владимирского собора. Противостояние началось.
   Оно заслуживает освещения в отдельном эпизоде.

Эпизод 22: Воистину аншлаг

   Чтобы описать торжественную прописку Гербалаевых в нашем отечестве, уместно процитировать описание праздника из «Бесов».
   «<…> и так как никто не мог представить, что это такое, то и возбуждала она («кадриль литературы» – АС) непомерное любопытство. Опаснее ничего не могло быть для успеха, и – каково же было разочарование!
   Отворились боковые двери <…>, и вдруг появилось несколько масок. Публика с жадностью их обступила. Весь буфет до последнего человека разом ввалился в залу. Маски расположились танцевать».
   Никакая отмороженная «Алиса», никакие заморские рокеры еще не собирали такого аншлага. Выставили орду ошеломленных милиционеров. Знаковый (увешанный знаками) люд все притекал; ведя под ручку двух барышень и ослепительно улыбаясь, важно прошествовал Эдик Ланда; Валера Гаврилихин весь дергался, как паяц, и порывался протиснуться поближе к заграждению. Все ненатурально обнимались, как будто не виделись сто лет и не хотели видеться следующие сто.
   Гербалаевых теснила огромная толпа мирян, желавших убедиться в существовании официального Гербалаева. Заграждения гнулись, милиция отступала.
   Владимирский собор, готовый к Пасхе, замкнулся в золоченых луковицах. Он явно проигрывал «Юбилейному» в массовости.
   Одного не учли: одно дело – согнать в Атланту кровно заинтересованных со всего мира и напустить на них коммерческих тигров. Совсем другое – держать целый спортивный стадион кустарными силами, накачивая кого попало.
   Зал был полон.
   На сцене нарисовались отечественные породистые Гербалаевы-миллионщики: супруги Лана Гольденбланк и Олег Нешто. Не придумав ничего лучшего, они затеяли очередную презентацию.
   – Все с удивительными результатами – на сцену! – звонко крикнула Лана.
   Многие зрители вскочили с мест, чтобы лучше видеть.
   Виктор Певзнер бежал первым, с нарочитым юмором работая локтями: чух-чух. Он приосанился и в который раз рассказал, как его вырезали автогеном из автомобиля. С каждым разом он все сильнее воодушевлялся, припоминая новые подробности.
   Голос Певзнера, однако, терялся в насторожившемся колизее.
   Презентация продолжалась часа полтора, так что осатанела не только публика, но и многие Гербалаевы. Вдруг включились составные экраны и стали показывать масонский знак Гербалаевых всех стран: вращающийся трилистник. Левый листок означает маркетинг-план, правый – продукт, а средний, самый длинный – личный рост самого Гербалаева.
   – А что это там у нас крутится? – завизжала Лана.
   Крутилось долго. По дворцу спорта бродили внеземные бабушки с угощением от Гербалаева. Угощали двумя маленькими сосисками с кетчупом, на бумажной тарелочке, и то не всем хватило. Народ валом повалил с трибун, когда вдруг на экранах нарисовался Марк Хьюз и объявил, что главный отечественный Гербалаев Андрей Маленкович ведет репортаж прямо с Красной площади.
   И действительно: взволнованный Маленкович, подпираемый Кремлем, объявил открытым Гербалаева Всея Руси.
   Тут его снова сменил Марк Хьюз, который шествовал к месту еще одной, уже американской, презентации. Сам по себе проход Хьюза считался у Гербалаева событием искусства и культуры; в его шагах усматривалась колдовская пластика, неимоверно облегчающая продажи и вербовки. Однако гостям было давно наплевать и на походку Хьюза, и на всех Гербалаевых. Уходили целыми секторами.
   Я толкнул локтем своего верного работника, Рому Ефимова.
   – Хлопай начальнику! – велел я.
   Рома стоял и послушно хлопал изображению, как заведенный. До встречи с Гербалаевым Рома собирался работать в милиции.
   Многие Гербалаевы тоже отчаянно хлопали под гербалаевский гимн, «Simply the Best» Тины Тернер, пытаясь завести рассерженное население. Но остановить процесс было уже нельзя. Зал разламывался на куски. Гербалаевы тоже образовывали кучки, выпадая из-под влияния сауроновского кольца.
   Подавляющее большинство вообще не понимало, куда оно пришло и зачем.
   В то же время первые посетители начали стекаться во Владимирский собор, который осветился огнями, попирая бесславный «Юбилейный». Из-за различия интересов потоки не пересекались. Правда, это не отразилось на газетном недовольстве; пресса возмущалась параллелизмом несовместимых событий. Я думаю, что если бы Русь тысячу лет веровала в Гербалаева, а «Юбилейный» захватили православные, то картина в печати была бы той же.

Эпизод 23: Нижеподписавшиеся

   Вместо «завербовать» Гербалаевы говорят «подписать».
   Не зная за собой вины перед клиентами, я не могу сказать этого об агентах. С одной стороны, я искренне хотел, чтобы у них все получилось, помогал им без меры и этим губил на корню. К тому же они, подписываясь, мало чем отличались от меня самого, когда меня обольстил Валера.
   С другой стороны, они, я уверен, испытывали ко мне естественное раздражение.
   Продукт я продавал прилично, а вот вербовка шла плохо.
   Не довольствуясь амбарной книгой с районными телефонами, я завел другую, куда записывал не только знакомых, но и, как нас учили, знакомых их знакомых с адресами и телефонами; отмечал дату последней промывки мозгов, содержание этой промывки, назначал срок следующей.
   Мне, как и многим прочим, попадались либо умные и ленивые, либо глупые и гораздые на выдумку. К тому же от них не шли гипнотические волны – по той причине, что они подражали мне, а от меня эти волны тоже не особенно распространялись.
   Случались, конечно, исключения, но они подтверждали правило.
   Помню, я очень радовался, когда ко мне так и не подписался один мрачный, полукриминальной наружности тип, ходивший на все презентации. Я дал ему анкету – это еще одно хитрое приспособление Гербалаева. Гость, явившийся на презентацию, записывал о себе (чаще всего) решительно все. Был там, например, каверзный вопрос: назовите людей с избыточным весом, которых вы знаете. Даже если соискатель не подписывался, от него оставалась анкета с телефонами тучных людей. А мотивированность соискателя выводили из предъявленных запросов: сколько вы хотите получать? Забирали анкету и важно обещали рассмотреть и перезвонить, если кандидат удовлетворит ожидания.
   И этот субъект написал, что хочет получать «одну тысячу СКВ».
   Исчез, слава богу.
   Рома Ефимов, которого я заставлял аплодировать Марку Хьюзу, ходил со мной на охоту, перепоясавшись ремнем с пряжкой в виде черепа и костей. Я хватался за голову, топал на него ногами и выговаривал.
   Убеленный сединами театральный режиссер Карнер, дотошный и въедливый, будил меня в полночь и делился идеями: «А что, если предложить рекламу на телевидение? Две птички, толстые, наскакивают друг на друга, хотят спариться, ничего не выходит. Им рассыпали таблеточки, они поклевали и похудели, все получилось».
   Галя Сметанина, добрейшая и наивная душа, искренне хотела помочь людям, забывая о бизнесе. Мои осторожные разговоры о маркетинге ее возмущали. Бедняга перевербовалась от меня в параллельную сеть и кончила дианетикой.
   Друг детства Серега никогда не унывал и серьезно твердил, что ему надо больше работать и учиться. Ни то, ни другое ему не давалось от природы, но он все равно гордился значком. За два года он продал всего одну банку порошка, неизвестно зачем. Я уж махнул рукой – пускай продаст хоть порошок, и даже цену снизил безбожно.
   Еще я подписал институтского приятеля с женой. У них ничего не вышло, и они на меня рассердились. Но не научились ничему, записались в Ньювейз и стали соблазнять уже меня, новыми горизонтами. Они снова рассердились, когда я вежливо отказался.
   Я развернул неслыханную активность в ревматологическом центре, который консультировал, и даже в психбольнице, которую консультировал тоже. Бродил со значком в океане шизофрении и белой горячки, а на меня показывали пальцем – эти насмешники явно шли на поправку. Из ревматологического центра меня выгнали за деятельность, несовместимую с консультациями. Я стал немедленно качать из этого коммерческую выгоду, держался молодцом, смеялся над гонителями на всех презентациях и школах, а прочие Гербалаевы восторженно выли и продавали мою историю как образец несгибаемости.
   Наконец пришла пора подтверждать мое право на звание супервайзора. Такие вещи никто не делает, выкупая продукцию лично. Нужно создать под собой еще одного супервайзора – тогда его очки засчитываются и спонсору. Ну, и самому немного взять. Взять мне было не на что, но я подписал жену норильского гинеколога Лурье. Эта пара только что переехала в Питер заниматься бизнесом; вернее, бизнесом хотел заняться Лурье, простившийся с малобюджетными влагалищами. Для жены же он подыскивал занятие, чтобы та не скучала.
   И вот они, с корабля на бал, ухнули прямо в лапы Гербалаевых. Я раскрутил их на супервайзорство, они заняли денег, да еще и для меня чуточку взяли, так как я еще не рассчитался за Атланту.
   С этого момента крах сделался неизбежным.

Эпизод 24: Паранойя

   Гербалаевы не лечат психические заболевания.
   Они, конечно, говорят, что вообще ничего не лечат, а только помогают. Но при психических болезнях даже не помогают.
   И мне, конечно, не помогли.
   Начало 1996 года ознаменовалось неприятной ссорой с семейством Лурье.
   Алла никак не хотела работать, как я ни бился. С ней не справился даже Леон Гальперин. Он мне активно помогал, так как я вдруг оказался у него в первом поколении, а основные дивиденды крупные Гербалаевы получают именно с трех первых поколений. То есть я это раз, подписавшийся под меня – два, подписавшийся под него – три. Все Гербалаевы, стоявшие между мной и Гальпериным, сошли с дистанции, и он оказался кровно заинтересованным в моей персоне и в персоне Аллы Лурье, новоиспеченного супервайзора.
   Муж Аллы, наталкиваемый цепким гинекологическим прошлым, обеспокоился хронизацией процесса. Он потребовал от меня не только тех денег, которые занял я, но и тех, что занял он сам на приобретение продукта. Причем со сложными процентами. Он захотел, чтобы я лично продавал их продукт, хотя я неоднократно говорил ему, что не собираюсь этого делать и только покажу, как надо.
   Освирепевший гинеколог вызвонил меня к себе домой и стал угрожать. Я в ответ пригрозил ему несуществующей крышей.
   Догадываясь, что у человека с друзьями, одалживающими доллары, могут быть и другие друзья, я заметался.
   Время стояло тревожное. Повсюду мне мерещился мафиозный гинеколог, спускающий на меня свору бритых ньюфаундлендов. Домашним я запретил подходить к телефону и отпирать дверь.
   Напившись, пошел в магазин-погребок навестить супервайзора Арама. Арам действовал параллельно мне, мы ходили под одним спонсором. Он не ограничивался брачным союзом с Гербалаевым и крутил какие-то другие торговые дела. Занятие, неприличное для Гербалаевых, злостная ересь.
   Арам уже почти откололся от Гербалаева. Тому немало способствовал сам Валера Гаврилихин, который, уже не стесняясь нижестоящего, однажды при мне объявил терпеливой жене, что «едет инструктировать Арама». Учебные материалы звякали и перекатывались в авоське.
   И вот, шатаясь и убиваясь, я спросил у Арама совета. Выслушав меня, Арам серьезно подтвердил мою правоту и позвал эксперта. Экспертом был страшный, надменно снисходительный человек со шрамами, немногословный и конкретный. Он тоже меня послушал и равнодушно вынес вердикт:
   – Надо искать ментовскую крышу.
   Утвердившись в обоснованности страхов, я последовал совету и нанес упреждающий удар: сдал гинеколога знакомым органам, хотя сам он еще ничего мне не сделал. Органы, впрочем, оценили его бездействие и тоже ему ничего не сделали.
   Знакомые органы недоверчиво все записали и обещали в случае чего убить и посадить всех виновных.

Эпизод 25: Крушение сказки

   Встречная распальцовка и бряцанье воображаемым оружием завершились пшиком.
   Никто не тронул меня, и я тоже никого не тронул.
   Скандалисты угомонились, а я вернул им то, что брал; того же, что брали они, не вернул, как и предупреждал.
   Прошли годы, а эта история так и покоилась камнем в душе. Вроде камней, которые будоражат мочеточник. Я чувствовал сильнейшие угрызения совести.
   Пару лет назад, однако, камень вдруг тронулся и вышел. Алла Лурье неожиданно позвонила и стала сожалеть о доисторическом поведении супруга. Потом принялась вкрадчиво и заботливо интересоваться моими делами. Я насторожился. И не напрасно: она попыталась завербовать меня в «Визьон». Тут я вздохнул с облегчением, довольный, что не ошибся во время оно и правильно уловил дурную склонность к пирамидальной торговле. Супруги Лурье ничему не научились, но это была уже не моя забота.
   Однако вернемся в скорбное прошлое. Дела мои неслись под откос. Никто не подписывался, ничего не продавалось. Размахивая американским альбомом, я уже не упускал случая с утра пораньше, до презентации, наведаться в услужливое кафе и насосаться там ядовитого топлива.
   Презентации я вел в невменяемом состоянии. Автопилот работал исправно, хотя и не без досадных сбоев.
   – Ты чего, рехнулся? – недовольно спрашивал меня Олег Иванов, волк-тим, которого я продавал как успешного человека вместо спившегося Валеры. – Ты зачем со сцены говоришь «Алё»?
   Группа, которую я возглавлял, с удовольствием копировала лидера и совершенно распоясалась. Пили, задирали прохожих, несли околесицу.
   Выходя на охоту под предлогом соцопроса, я никого не опрашивал и сочинял рассказ «Далеко – близко».
   И вот наступил день, когда я, лежа на диване, почувствовал, что не могу встать. Я не находил в себе сил ни на что – не мог не то что разбросать листовки по почтовым ящикам или повесить на березу объявление, но даже не мог забрать честно заработанные деньги.
   Мне хотелось одного: лежать и смотреть в потолок.
   Гербалаевы тревожились за меня. Примерно через год после моего выхода в тираж я получил по почте новый, синий уже, супервайзорский значок и письмо, извещавшее меня о том, что я, несмотря на бездействие, был и остаюсь в рядах Гербалаевых; более того – мне присвоено почетное звание Национального Супервайзора, навечно. Чтобы двинуться дальше, окрыленным успехом, я должен был выкупить к такому-то числу столько-то и столько-то – тогда меня ждут фантастические школы и мероприятия в разнообразных городах мира.
   Еще через год мне пришло озабоченное письмо, в котором меня лишали звания Вечного Национального Супервайзора и предлагали сделать те же закупки, чтобы его вернуть.

Эпизод последний: Небесные тела

   Осознание необходимости заняться чем-то другим было для меня ужаснее всего. Это означало сокрушительное поражение, второе после разбитного заведования малым женским табуном.
   Мне составили протекцию, и я пришел в итальянскую фирму по продаже мебели, плитки и прочей дряни. На собеседование, наниматься торговым агентом. Все в этой фирме стоило невероятно дорого, но директор местного филиала, капиталистический старикашка по имени Франко Бово, не унывал.
   Работа казалась привычной: искать богатую публику с новыми домами-квартирами, совать этой публике проспекты, договариваться.
   К моему появлению фирма сумела продать лишь винтовую лестницу, да и ту сломали при транспортировке.
   Франко дотошно расспрашивал меня о коммерческом опыте. Я честно все рассказал.
   – Дотторе, – мягко сказал Франко, прикрывая глаза, – удовлетворите мое любопытство.
   И стал выпытывать про Гербалаевых. Я вяло и тускло обрисовал ему достоинства и перспективы, показал альбом.
   – Это же очень дорого, – заметил он, думая о своей чертовой плитке.
   Я мало-помалу воодушевился и, переживая рецидив, попытался втюхать ему продукт, но скаредный дед загадочно молчал.
   Забрав проспекты, я отправился в Зеленогорск и долго бродил среди недостроенных дач, постепенно признаваясь себе, что дело не в плитке и не в лестнице – я просто не в состоянии снова кому-то что-то предложить и показать.
   Придя в ярость, я зашвырнул проспекты куда подальше.
   Вокруг меня тем временем плелся семейный заговор, имевший целью вернуть меня к прежней деятельности. Я почти не сопротивлялся. Я лежал на диване и вспоминал, как итальяшка назвал меня «дотторе», хотя это, как мне объяснили, означало не «доктор», а просто было уважительным обращением к человеку с высшим образованием. На потолке, тем не менее, проступали огненные Полумесяц и Крест.
   Небесные тела, довольные моим послушанием, установили надо мной опеку, за которую я вновь отплатил им черной неблагодарностью.
   Обосновавшись в тихой и сонной больнице, отдыхая от Гербалаевых, я блаженствовал полгода. Потом присмотрелся к окружающей обстановке и понял, что пора вернуться к перу.

© апрель – май 2005

Место №24
Дневник книготорговца в тридцати трех посланиях

   Словосочетание «Начало века» всегда пробуждало во мне приятные ассоциации. Я вспоминал серебряных писателей и поэтов, огорчаясь их беззащитной хрупкостью перед лицом грядущего.
   Начало нынешнего века представляется мне иным. Главной особенностью литературной ситуации мне кажется то, что я, как обычно, остался без денег.
   Поэтому, когда Александр Николаевич Житинский, хороший писатель и бескорыстный держатель издательства «Геликон Плюс», обратился с призывом посидеть на книжной ярмарке с книжками талантливых, но никому не известных авторов, я откликнулся. Я уже пробовал себя в коммерции разъездной и не видел ничего зазорного в том, чтобы попытать счастья в коммерции стационарной. Особых иллюзий у меня не было. Трудовой договор заключили устно; на бумаге он уместился бы в два предложения. Не прошло и двух месяцев, как я объявился на знаменитой книжной ярмарке в петербургском ДК имени Крупской, в обиходе – «на Крупе».
   И взялся вести дневник.
   Мое место значилось под номером 24.

Послание первое

   Новая жизнь на новом посту началась замечательно.
   Поглазев на пустынные проходы-коридоры, я решил, что если за день мимо меня пройдут два-три человека, то это уже будет удача. Закрыл лавочку и пошел изучать спрос. Слушать разговоры.
   Постоял возле взволнованной пожилой дамы. Та говорила в телефон:
   – Значит, тут есть «Рецепты бабушки Травинки» и «Разыщи в себе радость». Тебе «Разыщи в себе радость», да? Рецепты есть?
   Рецепты были. Удовлетворенный, я отошел.
   Немного позже стали подходить разные люди. Приблизился один мудрец, убеленный сединами, с провалившейся пастью:
   – Вы не найдете области знания, в которой я бы не был специалистом…
   Вот что он сказал.
   Ну, не найду, так не найду. Нет их. На нет и суда нет.
   Я очень красиво расставил все книжки, как домино. Падали они тоже, как домино. Я уже возненавидел ряд наших авторов за то, что их труды все время падают.
   В итоге я продал несколько книжек, одну – виртуозно. Девушки хотели купить в подарок серьезному молодому человеку что-нибудь «сразу про историю, авиацию и фотографию». Они ушли с книгой про художественный Петербург. Заодно они узнали, что на свете есть замечательный писатель, по странному стечению обстоятельств – мой полный тезка.
   После этого я ощутил азарт, вообразил себя пауком в паутине и затих.

Послание второе

   Сегодня выходной. Давайте, я вам немного расскажу собственно про место.
   Это закуток со шторкой. Он запирается на ключ.
   Завтра я установлю там ноутбук, и все вообще расцветет. Интернета пока не будет, но оно и к лучшему, я хоть отдохну от него.
   Нет никаких бумаг, объясняющих или хотя бы оправдывающих факт моего там присутствия. Кассовый аппарат накануне сломался и был увезен, к моему большому удовольствию. Я ничего не боюсь больше кассового аппарата. Мне видится какая-то непоправимость в выбивании чека.
   Нет у меня, как выяснилось, и санитарной книжки.
   Большой беды в этом нет. Санитарную книжку вместе с трудовой, дипломом, больничным и прочими протоколами о намерениях можно купить в переходе метро. Я просто не понимаю, зачем она мне?
   Я ведь не шаверму продаю. Да ходь бы и шаверму. Исправная санитарная книжка в этом случае говорит лишь о наличии в соусе здоровых, подвижных сперматозоидов, способных к оплодотворению и наполненных звериным генотипом, столь милым многим дамам и некоторым мужчинам.
   А о чем скажет моя санитарная книжка, я не знаю.

Послание третье

   Весь день караулил преступников.
   Книжник, с которым мы делим место, рассказал мне, что преступников на ярмарке – просто не протолкнешься. Эти негодяи крадут кошельки. А потом бросают их на прилавки. Книжник однажды глядит – кошелек. Пустой. Поволок в администрацию, а там их целая куча.
   Это ведь такие подлецы, что способны и книжку украсть. Но им же хуже. Вот украдут они, скажем, мою – что с ней потом делать? Читать ее просто смешно. Надо сбыть – ну, пусть попробуют. Для это им надо договориться с Геликоном и со мной, занять мое место, выложить ее и ждать, пока украдут.
   От нечего делать начал листать товар книжника.
   Заинтересовался двумя фолиантами: «Розенкрейцеры в Советской России» и «Эзотерическое масонство в Советской России». Ну, думаю, сейчас все выяснится. И выяснилось.
   О чем могут быть написаны такие труды? Самый вероятный вариант – о сатанинских жидомасонах, погубивших страну. Менее вероятный, но тоже вполне возможный – о лютых чекистах, погубивших ростки тайного знания.
   Оказалось, ни первое, ни второе. Добросовестные протоколы задержаний и допросов означенных оккультных фигур в 20-е годы минувшего столетия. И за что? Да за устроение повального пьянства и блядства, за что еще. Содержание притонов и так далее. Мне стало скучно, и я это бросил.
   Но вообще здесь есть поистине удивительные книги. «Персидские принцы из дома Каджаров в Российской Империи». «История псковской городской полиции в 18 – начале 20 вв.». «Материалы к родословию смоленского дворянства». «Соколиная охота». «Д. И. Менделеев и таможенный тариф». Рядом с этим меня не спасет даже сочетание с Горчевым. Все это внушительные труды, на создание которых были брошены титанические усилия. Я ни секунды не сомневаюсь, что все это кому-нибудь нужно. Увы, не мне. Мне остается лишь бравировать моим убожеством. Мне, дворняге-разночинцу, неизвестна разница между Нащокиным и Голицыным, а также о чем они между собой разговаривали, если вообще встречались. Все они слились для меня в одно большое ваше благородие.
   Не силен я и в других вопросах.
   Например, в коридоре за столиком сидит автор и продает свою книгу под названием «Эволюционный круговорот материи во Вселенной». Там описаны его личные открытия. Распечатано краткое содержание, начинающееся словами: «Фундаментальная наука ошибочна на 100%». Дальше я читать не стал, потому что и без автора знаю, что верить никому нельзя. И разбираться незачем.
   Еще у меня спросили Детскую Библию. Что это вообще такое, черт побери? Нет, я знаю, что это за книжка. Но как такое может быть? Вон, каббалисты считают, что в Библии вообще каждая буква имеет свой смысл и числовой аналог, а все вместе образует секретное послание. Это, выходит, еще неизвестно, в каком переводе ее читать. А детям что остается? Наверняка не все лучшее.
   А вообще мне тесно. Пошевелиться нельзя – сразу повалится Пушкин, и все его современники заодно.

Послание четвертое

   – У вас есть Справочник по кроссвордам?
   – У вас есть Норбеков, про энергетическую клизму тети Нюры?
   – У вас есть книжечка, которая поет?…
   Да у меня других нет.
   Они все поют, на разные лады, только не каждому слышно.
   Вообще, «Геликону» давно пора кусать локти. Вот же где Эльдорадо.
   – У вас есть «Похороните меня под плинтусом»?
   Если вы будете настаивать на этом предлоге, то у меня нет, но я могу написать сам при условии, что вы поделитесь личным опытом…
   …Бродили непонятные люди, отбирали какие-то деньги. Меня не трогали. Но это, я чувствую, до поры. Я сильно рискую, ежесекундно.
   Вот однажды ночью к моим начальникам ворвется запыхавшийся шофер:
   – Глеб Егорыч! Засаду в Марьиной Роще перебили!…
   Они спохватятся, но мне-то уже будет все равно.
   – …У вас есть «Лермонтов с подорожной по казенной надобности»?…
   Экий диапазон. Нет, сударыня. Мы же не знали, что вы придете.

Послание пятое

   У меня тут соседи.
   Всякие знающие литературные господа.
   Сегодня слева раздался хохот. Ничто его не предвещало. Никакого внешнего повода не было. Не велась даже беседа. Захохотав, сосед ни с того, ни с сего обратился к своему коллеге напротив:
   – Слышал? Что Чавес сказал? Как надо беречь электричество? Ходить в туалет с фонариком!
   Предложение Чавеса, повторенное вслух, посредством собственного ротового аппарата, привело его в исступление.
   – В туалет!… – выкрикивал он, сотрясаясь. – В туалет! С фонариком! В туалет! С фонариком!
   Монолог, никем не поддерживаемый, продолжался еще какое-то время.
   – В туалет!… – одиноко хохотал человек. – С фонариком!…
   Потом резко умолк и снова стал непроницаемым. Я высунулся посмотреть, чем он торгует.
   Учебниками.
   Чавеса я не приметил, хотя сложилось впечатление, будто он околачивается где-то неподалеку, за прилавком, реализует батарейки.
   …Господин напротив меня продает детские книжки. Много, много пачек. Смотреть на это больно. Книжка – это же для ребенка что? Правильно, радость. Сюрприз. Неожиданность. Уникальная вещь, прежде не виданная. В смысле – каждый раз новая. А у этого господина такие чудеса лежат пачками.
   И на них коряво написано: «Самолет + Едем». «В зоопарке + Хрюшечка». «Ряба».
   Изнанка волшебства.
   Между прочим, все это меня не особенно угнетает. Равно как и спорообразующие посетители, обремененные поиском книг про трансперсональную клизму. С ними веселее. Встречаются, кстати, весьма достойные люди, внушающие трепет. Например, пришел один монах, искал что-то про Лихолетье. Я хотел посоветовать ему купить какую-нибудь газету, да побоялся.
   Но что меня задрало, так это хронические объявления по местной трансляции. Уведомительные. Тем, кто их составляет и оплачивает, я желаю скорейшей мучительной гибели. Информацию о том, что они уже в аду, я готов слушать бесконечно.

Послание шестое

   Немного истории.
   Не то чтобы ДК Крупской – Крупа – был мне родным домом, но бывал я там частенько.
   Я застал времена, когда эта ярмарка еще не была ярмаркой и вообще имела какое-то отношение к Водоканалу. Она устраивалась в принадлежавших ему строениях на Шпалерной улице. Впервые я попал туда в 89-м году. И глаза мои, естественно, разгорелись. Я всегда был книжником, а там царило изобилие.
   Это было место для посвященной элиты. Книжками не только торговали, но и обменивались, тогда еще существовал книгообмен. В ходу была своя терминология: к примеру, не говорили, что книжка стоит четырнадцать рублей, а называли иначе: один и четыре. Почему – не знаю. Найти там можно было что угодно, и стоило это бешеных денег. Желязны, Чейз, Толкин предлагались тогда в кустарных переводах, отпечатанных на машинке и размноженных через малодоступный ксерокс. В самопальных переплетах. О принцах Амбера, например, я и понятия не имел, они еще и не были дописаны. Цены на них устанавливались заоблачные.
   Я этих принцев назвал исключительно для примера. Пруста тоже было нигде не достать, а там появлялся. И кто угодно еще. Сейчас это смешно перечислять, ибо оно повсюду лежит невостребованным.
   Очень скоро там стало тесно, и началась Крупа.
   Это сейчас она испортилась и в ней торгуют черт-те чем – бижутерией, канцелярией, сувенирами, всякой дрянью. А тогда все выглядело так, будто просто разросся Водоканал. Наши походы туда мы с приятелем именовали акциями. Дело в том, что жена моя не слишком одобряла это занятие. Во-первых, денег в доме было мало, акции казались разорительными. Во-вторых, успешные акции – а они всегда бывали успешными – неизменно отмечались. То есть книжки были приквелом, а торжества в их честь – сиквелом. К концу минувшего десятилетия сиквелы почему-то стали важнее приквелов. А денег по-прежнему не хватало. Тогда я стал делать так: брал какую-нибудь книжку из дома, потихоньку, и объявлял, что иду покупать ее в Крупу. В Крупе устраивал сиквел, а потом возвращался и показывал: вот, купил. Книжек дома стало очень много, бедная моя супруга всех не помнила и не особенно следила.
   Потом до меня дошло, что для сиквела вовсе не обязательно ездить в Крупу.
   В общем, когда-то там было лучше, чем стало теперь.

Послание седьмое

   И чем только не увлекаются люди.
   – «Камасутра для ораторов» у вас есть?…
   Молча качаю головой. Что, что это такое?…
   …Приходил донской казак.
   Это он выяснил, что казак, он изучает свою родословную. Рассказал мне об этом довольно подробно. Я был любезен, в долгу не остался и ответил тем же. Сообщил о себе все основное. Он порывался уйти, но я не отпускал.
   …Кассового аппарата у меня так и нет. Это хорошо. Я тут нашел к нему инструкцию и пришел в ужас. Освоить это немыслимо. Зачем он нужен? В очередной раз вспоминаю моего давнишнего босса по фамилии Раппопорт, старую сволочь, я под его началом бесславно заведовал нервным отделением. Кассовые аппараты только-только ввели. «Он мне нужен, как зайцу триппер! – орал Раппопорт. – Я и с аппаратом обману, кого угодно!…»
   В этом, кстати, он действительно не соврал.
   …Заскучав, заглянул в соседний отдел. Там торгуют Эзотерикой. Глаза мои разбежались. Мне стало ясно, что в мире не осталось тайн. Людей, которым давно все понятно, не так уж мало, и они не сидят сложа руки. Они описали все меры, которые нужно предпринять, чтобы достойно ответить всему этому, что вокруг. Все читать не обязательно. Десятка энциклопедий хватит, чтобы переселиться на тот свет хорошо подготовленным и дать отпор всем, кто там встретится. На руку то, что они не особенно ладят друг с другом.
   Но Камасутры, с которой я начал, нет даже здесь. Очень сокровенное знание и тайная доктрина.

Послание восьмое

   Ощутил оторванность от общества. Увидел, как меня воспринимают, когда не понимают, что это я.
   – У вас есть что-нибудь про Ягоду?…
   Я встрепенулся. Все, что здесь есть про Ягоду – это глава в моем собственном романе.
   – Это про реальные опыты скрещивания людей с обезьянами в Сухумском питомнике.
   – А сейчас, как вы думаете, эти опыты продолжаются?
   Я внимательно посмотрел на нее. Ответил:
   – Думаю, что да…
   И снова запел соловьем, дама стала листать, вчиталась в первый попавшийся абзац и оторопела. Я умолк, спохватившись. Поставив мой роман на место, дама, еще не в силах поверить, что я не шучу, что я предлагаю совершенно серьезно, сменила тему. В надежде убедиться, что я здоров.
   – Вы слышали о пирамидах на дне моря? – доверчиво спросила она.
   Нет, я не слышал.
   – А они уже утонули. Я вчера смотрела передачу.
   – Я ее не смотрел.
   Она умчалась, как от чумы.
   …Листал отрывные календари.
   Астрологические и для мужчин – это ладно, хотя тоже достойны похвал. В последнем написано, например, что простата вообще ни на что не влияет и без нее даже лучше.
   А вот календарь «В ожидании врача» – это нужно купить и кому-нибудь подарить. Будет очень приятно. Чисто эстетически. Новый Год к нам мчится, скоро все случится. На следующий год хорошо будет найти календарь про ожидание еще какого-нибудь специалиста. Идущего следом. И вообще это очень концептуально: вызвать доктора и ждать в течение года, сверяясь с календарем. Тут вообще бездна смыслов и гипертекст.
   После календарей листал другое: дневник Долли Фикельмон. Это жена австрийского посла, жившая в Питере в пушкинскую эпоху, внучка Кутузова. Писано там, что «народ дик и не поддается вразумлению». Отметил про себя, что так, как Долли, нынче уже не пишет никто, ни женского пола, ни мужеского. Что до народа, то его изменения не затронули.
   Отвлекся на призыв выходца из народа, спросившего книгу «Удар русских богов». Хотел предложить ему «Пиздюли зарубежных чертей», но не нашел. Да простит меня Долли за площадной слог.

Послание девятое

   Наискосок от меня, среди военной литературы продают сувенир: молодую голову в буденовке, в натуральную величину, с вампирскими клыками. Она смотрит.
   Я сначала вздрогнул: решил, что кто-то выглядывает из-за стенки-полки.
   С чего начинается Родина? Со старой отцовской буденовки, как известно.
   Успокоенный тем, что это понарошку, стал читать популярную книжку «Сексуальные извращения». Вообще, я здесь разовьюсь. Очень много трудов, которые в иных обстоятельствах никогда не попали бы в мои руки. «Извращения» заинтриговали. Там все считается извращением – все, что бывает. Описаны извращения среди животных: попытка секса, например, между гориллой и змеей. Изнасилование людей животными, специально натренированными в античном мире. Расстроил случай из жизни под названием «Клизмофил».
   Молодой человек доходил до исступления, когда ему ставили клизму. Это-то ладно, бог с ним. Но он вдобавок, разъезжая в метро, присматривался к окружающим и пытался угадать, давно ли им ставили клизму.
   Не зря мне тревожно среди людей. Едешь так, а какая-то сволочь о тебе думает, а ты не знаешь.

Послание десятое

   Из чисто спортивного интереса попытался продать милиционеру «Историю псковской городской полиции». Не вышло.
   Я нынче решил размяться и стал торговаться. То есть это со мной торговались. Но хрен я уступил. У меня тут не турецкий базар, я не кофейниками торгую и даже не ишаками.
   Ладно, это все суетное.
   А я хотел о вечном.
   Например, о Месте для Авторов. Оно здесь есть. То есть приходит автор, выкладывает свою книжку и продает ее, надписывает в поте лица, не покладая рук. Это он с такими намерениями приходит.
   Можно было бы вообразить, что выделен какой-нибудь пышный трон на постаменте, в самой выгодной зоне, оцепленный почетным караулом. Это не совсем так. Место представляет собой стол в коридоре, у выхода на улицу – точно такой, какой стоит в туалете. Правда, в туалете на стол поставлена кружка для пожертвований на расходные материалы. А здесь – сами расходные материалы: книги автора и он лично. Мимо стола все ходят, не проникаясь существованием автора, а он сидит и ждет.
   Черта с два я там сяду. Пусть меня лучше вообще никто не знает.
   Еще о вечном: видел огромную книгу «Чародейство: самоучитель». Трогать поостерегся, ушел. Я же любопытный, могу и попробовать.
   Ну и еще – не знаю, насколько вечное. Наблюдение. Я уже говорил, что у меня довольно много книжек весьма ограниченного спроса, не имеющих отношения к Геликону. Граждане, которые ими интересуются, производят приятное впечатление людей знающих. Круг их чтения внушает уважительный трепет («Алфавитный список русских захоронений на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа»). Но: я обратил внимание, что физическое несовершенство, достаточно часто здесь наблюдаемое, неизменно сочетается с некоторой вывихнутостью интересов. Не могу понять, какая тут связь. Вряд ли мы имеем дело с компенсацией дефекта посредством сверхизбирательной умудренности. Хотя не исключено.

Послание одиннадцатое

   Отдельный повод позабавиться – попытки что-нибудь продать мне.
   Пришел пожилой, обстоятельный, дружелюбный, солидный, начитанный дилер. С двумя сумками. Нет, с тремя. И начал пиздеть.
   Я ласково улыбался ему. Он представлял Москву в ее собирательном понимании, которая заставляла его разъезжать по нашему городу и области. Москва еще не на такое способна, я знаю.
   …Кстати сказать, я обратил внимание, что вывески не производят на людей никакого впечатления. Можно сто раз написать, что здесь художественное издательство – и публика все равно будет спрашивать учебник по физиологии.
   – Мне нужны открыточки повеселее. На холодильник.
   – С удовольствием. Пожалуйста. Вот набор. «Среднеевропейский доспех 14 века». Будет очень красиво.
   – Ну, они очень мелкие…
   – Но это плакаты! Они просто уменьшенные.
   Ушла.
   Одна девонька, не с налета понятная, спросила энциклопедию.
   – Вас какая интересует? – я задал встречный вопрос. У меня не было никаких, но я скучал.
   – А какие вообще они бывают?
   Это меня насторожило. Я прищурился.
   – Всякие бывают… По всем областям знания, какие угодно.
   – Мне нужна энциклопедия обо всем. Чтобы там сразу про все было.
   Я вздохнул.
   – Эта энциклопедия называется словарем. Поспрашивайте, тут есть.

Послание двенадцатое

   Где бы я ни работал, продовольственный вопрос решается самым унылым образом. Везде приходилось питаться как-то украдкой, чтобы не видели меня или, наоборот, чтобы я никого не видел. В обоих случаях – к тайному и явному возмущению коллектива.
   Спешно, тайком что-нибудь запихнуть в себя – вот образ действий.
   Очевидно, он не изменится никогда.
   Место №24 соседствует с двумя питательными точками. Это кафе. Первое косит под приличное заведение. Мне там принесли нечто по имени Обед, и больше я туда не пойду. Я не понял, что это было, почему варилось полчаса и с какой стати стоит столько же, сколько моя книжка.
   Второе торчит во внутреннем дворике, под козырьком, системы «экспресс». Там толстая тетка, взявшая моду со мной здороваться, хотя я ничего у нее не покупаю – только курю и внимательно ее рассматриваю. Я видел, как она кормила котиков. Окололитературные котики ошивались там с ночи; тетка вышла к ним с пластиковым бидоном – изначально белым, но теперь – цвета ядерной зимы. Ведро было в целлофановом пакете. Тетка выгребла из-за помойного бака лоток, окраской сливавшийся с осенним ненастьем. Вывалила туда немного из бидона. Это был серый фарш. Котики с воем приникли. Остальное тетка унесла в кафе, чтобы начинять там этим пирожки и все остальное. Дальше – микроволновка, и выходит чудесно. Я посмотрел на их гамбургер, еще не разогретый, но уже с майонезом. Лучше я приму смерть от шавермы, во имя Аллаха.
   Так что нынче я затарился в обычном магазине, по пути на службу. Чем-то готовым. Торговали этой снедью сильно зарубежные девушки. Это было ближнее зарубежье, но соображало оно хуже, чем дальнее.
   Они не понимали, чего я хочу, и я ушел не с тем, что просил.

Послание тринадцатое

   Состоялось событие, которого я всегда немного опасался. Фантазия материализовалась. Ну, рано или поздно это должно было случиться.
   Я услышал протяжно-мечтательное:
   – Алексей Константинович…
   Знакомое лицо. Судя по обращению – из далекого прошлого. Я напрягся, тщетно пытаясь припомнить, что я там такое наворотил. Я побаиваюсь узнаваний.
   Оказалось, моя пациентка. Помнит меня отлично, хотя прошло уже десять лет и больше.
   Как назло, у меня не нашлось подходящей книжки. Про больницу. Мне так хотелось, чтобы она поняла, наконец, в каком месте лечилась и у кого. Но от сердца отлегло: меня воспринимали доброжелательно. Я не выписывал ее за нарушение режима и сам его не нарушал в ее присутствии.
   В общем, я расчувствовался. Мне захотелось положить ее на прилавок и бесплатно посмотреть молоточком.
   …Шансов на то, что кто-нибудь на меня натолкнется, не так много. Это в прежние времена здесь бродили толпы и можно было встретить кого угодно. Иногда и протиснуться не удавалось, пуговицы отлетали. Такая была сильная любовь к печатному слову – хуже, чем в метро. Однажды я даже умышленно затащил сюда парижских знакомых, они приехали в начале 90-х к нам в гости и жили у нас. Супружеская чета. Французы так и не поняли, куда попали и зачем. Они едва не погибли в давке. Потом я еще собирался показать главе семейства теневой Петербург, на примере стометрового радиуса с эпицентром в моем доме. Но его не пустила жена. Потому что он уже насобачился пить нашу водяру из лимонадной бутылки, конспиративно от жены, и я видел, что из надменного галла выйдет толк.

Послание четырнадцатое

   Между Питером и Москвой разъезжает красная машина с надписью «Кока-Кола».
   Она перевозит книжки туда-сюда.
   Меня время от времени просят какие-нибудь отдать или забрать.
   Это я к тому, чтобы вы приняли к сведению и не оставались в заблуждении. Вас водят за нос. Еще Солженицын описывал, как арестантов возили в фургонах, замаскированных под продуктовые – «Советское шампанское» там было написано или «Мясо». Ничего в нашей жизни не изменилось. Все продолжается или повторяется.
   Короче говоря, имейте в виду: если вы видите машины с надписями «Кока-Кола», «Хлеб», «Мусор» – не верьте написанному. Там наши книжки.
   …Мой сменщик озадачился проблемой.
   Очень честное, бескорыстное издательство слило ему на продажу подарочного Омара Хайяма. Издательство настолько благородное, что пропечатало на обложке цену. Словно мало ему было гадостей – оно еще и заламинировало ее каким-то хитрым способом, с поддувкой, для придания переплету мягкости.
   Костомарова и Даля, не ламинированных, сменщик успешно зарисовал фломастером. А с Омаром – незадача.
   – Придется залепить ценником, – сказал он задумчиво.
   – Но ведь его потом отлепят, – заметил я.
   – Ну и что? – он напрягся.
   – Да ничего, наверное, пустяки, – пожал я плечами.
   Но в нем забродили сомнения. Омар отправился под прилавок, пока что-нибудь не придумается.

Послание пятнадцатое

   Может быть, во мне умер приказчик? Ну, не умер, выходит, а приболел.
   Откуда только берутся такие обороты? «Облагораживащее чтение. Рекомендую».
   Я, конечно, развлекаюсь и до «чего изволите» не докатился, но публика, по своему обыкновению, воспринимает всерьез. Она не виновата – не всем же знать, что я такое.
   И не всем вообще знать, что есть что.
   До меня доносится:
   – Что такое Бианки?..
   Иногда заруливает такая аристократия, что мне хоть сквозь землю провалиться, с моим разночинством. Точно, приказчик. Все-то им известно про баронесс и князей, их переписку, архитектуру обитания, точное время расстрела. Детский взгляд – готовый, впрочем, мгновенно потемнеть, допусти я незнание какого-нибудь графа с двойной фамилией. Я допускаю, но не показываю. Понимающе киваю и замечаю, что все эти благородные люди заслуживают быть похороненными вместе.
   Что с того?
   Зато я знаю некоторые вещи, которые им и не снились…
   И без электрика не бывает театра, позволю себе напомнить.
   …А дальше начался ад.
   До меня, наконец, дотянулось местное руководство. Оно хочет, чтобы я сделал флюорографию. На следующей неделе приедет специальная машина-аппарат, и я должен ее посетить.
   Только я тут нигде не оформлен. Заберут тех, кто расписывался…
   Какого дьявола???… Если у меня чахотка, то так и должно быть! Русский писатель обязан умереть от чахотки! Кого еще мне нужно посетить? Инфекциониста? Гинеколога?
   Я сам обследую кого угодно.

Послание шестнадцатое

   – У вас есть что-нибудь по психологии?
   Я схватил карманную книжку «Сексуальные извращения» и метнулся на зов.
   – Пожалуйста!
   Но отвечать уже было некому, название успели прочесть и растворились.
   Сегодня здесь оживление. Соседние книгопродавцы возбуждены обязательной флюорографией, для которой приехала, как было обещано, передвижная лаборатория. Мне эта высочайшая забота неприятна. Это не о нас пекутся. Иначе назначили бы еще что-нибудь: исследование простаты в первую очередь. Мы тут все мужички старше сорока, нам всем нужно. Но нет. Что, жопы наши берегут? Нет. Они свои жопы берегут, поэтому и флюорография.
   Впрочем, возможно, что изучение простаты несовместимо с идеей книжной ярмарки. Легкие благороднее. Хотя современные литературные тенденции способны оправдать любую проктологию.
   …О метафизическом-вечном: книготорговцы бывают разные.
   У некоторых хлеб горек. Смотрю на моего сменщика и сочувствую. Он прикармливает публику редкими книжками, он индивидуальный предприниматель. Поэтому он разъезжает по городу с тележкой, а на тележке – коробки с книжками. В метро катается с тележкой этой страшной. По библиотекам ездит, по книжным магазинам, собирает по крохам, меняет шило на мыло, выигрывая сто или двести рублей.
   Содрогаюсь. Не зарекаюсь от сумы и тюрьмы, но перспектива тележки бьет меня наповал.
   А тот, например, что напротив, который торгует детскими «хрюшечками» и «котиками», – он тоже индивидуальный предприниматель, но оптовик. Ему чудесно. Он по штучке не продает. К нему приходят другие оптовики, а он им отсчитывает сотню хрюшечек, пятьдесят котиков. Ему бы мешки ворочать, производить что-нибудь, хотя бы себе подобных, а он отсчитывает котиков. На моих глазах разрезал ножницами книжку про Зимнюю Сказку, картонки ему понадобились. И все деревянные лошадки в ужасе ускакали. Тогда как в Африке дети без этой Зимней Сказки недоедают.
   А я не индивидуальный предприниматель.
   Если я индивидуально что-нибудь предпринимаю, это плохо заканчивается.

Послание семнадцатое

   Все-таки разнообразие людских интересов поражает.
   – Я учитель. Меня интересуют книги по работе с этими… их еще называют детьми Икс…
   – Дети индиго?
   – Ну да, дети индиго…
   Неужели так актуально? Проблема назрела? Мне казалось, что актуальнее все же работа с их антиподами…
   Учитель сменился дрожащим старичком, сильно подозрительным. Старичок схватил огромный том «Предыстория Петербурга» и принялся с ним взволнованно разговаривать: быстро листал, кивал каждой букве. А затем взял еще один том, совсем на другую тему, и все повторилось.
   Рыночных перспектив у этого дискурса не было, и я не включился.
   Следом пришли жадные бабы.
   Ну, просто чудовищно жадные. Впились, как пиявки, примерились меня уестествить. Вздумали торговаться, клянчили скидку на тридцать рублей.
   Не тут-то было.
   Эти скаредные хищницы не догадались применить обычное женское оружие. Может, я и сдался бы. На меня иногда действует. Но строить глазки им в голову не пришло, они качали какие-то выдуманные права. Ну и хорошо, что ушли. Умные книжки им все равно ни к чему.
   Озаботившись оборотом, я начал экспериментировать. Придумал обращаться так: «Вы лучше спросите, а то у нас и хорошие есть, и плохие. Я вам скажу, кто какой».
   Честность подкупает. Сама идея о существовании плохих интригует. Я назначил дежурства. Сегодня у меня были плохими штук пять наших авторов, завтра они поменяются, станут хорошими.

Послание восемнадцатое

   За столиком для Авторов сидела немолодая дама и протяжно, монотонно звала:
   – Сказки о Природе. Покупайте добрые и мудрые сказки о природе…
   Напрасные труды. Писательница не знала рынка. Сказки о природе сосредоточены в главном зале, и их там очень много: «Целительные силы», «Диагностика кармы», «Тело шамана», разная психология и так далее.
   О вечном: если кто и наполняет меня ледяной злобой, так это личности, которым что-нибудь скажешь, раз уж подошли, а они не реагируют, топчутся, смотрят, словно мертвых курей гипнотизируют и шшупают, после чего плетутся дальше, искать свои «Три кита здоровья». И хочется, чтобы два кита употребили их с двух концов, а третий сожрал.
   – У вас есть юмор?
   Откуда мне знать? Об этом не мне судить.
   – Что вы имеете в виду? Какого рода юмор вас интересует?
   – Ну, книга «Семь тысяч анекдотов».
   – Нет. Могу предложить более развернутые варианты.
   – Нет, мне нужна только эта…
   …Пошел курить. Стоял, наблюдал за буфетчицей. Она нависала над жалобным котиком.
   – Шерханчик ты мой чудесный, – мурлыкала она, копаясь лапищей в фарше.
   Шерханчик переминался, безнадежно беременный.

Послание девятнадцатое

   Седобородый старичок с ногтями вервольфа меня утомил.
   Он топтался полчаса, листая что-то сложное, чего я со своего места не видел и не знал, как называется. Я любезно смотрел на него, пока не устал. Занялся посторонними делами.
   Наконец, дедушка потребовал к досмотру книжку про геральдику дома Романовых. Изучал ее еще какое-то время, а потом со вздохом поведал мне пронзительную историю.
   Мне открылось, что у него уже была книжка про какой-то герб. И там было все – в том числе о каком-то крапивном листе, изображенном в гербе, и там же присутствующей гусиной, что ли, лапке. Эту книгу он дал почитать сверстнику, а тот возьми и помри. Может быть, знание оказалось опасным. А может быть, только этого знания и недоставало для завершения жизненного гештальта.
   С тех пор старичок везде ищет сведения о крапивном листе и гусиной лапке, не желая скончаться во мраке невежества.
   …Все это непредсказуемо усваивается многими, многими людьми.
   А выводы? Какие они делают выводы? Все эти знания молчат и накапливаются в тротиловом эквиваленте. Размышляю об этом под призывы очередного Автора:
   – Что будет с Россией? Что будет с европейским парламентом?.. Бог показал это людям. Можно взять и полистать…

Послание двадцатое

   После нехитрых вычислений выяснилась очевидная вещь: прием меня на работу причинил издательству «Геликон Плюс» убытки куда большие, чем было без меня. Это подтвердилось при выдаче мне зарплаты.
   Оно и с самого начала было понятно. Наши книжки не могут состязаться с календарями и «Сумерками».
   Но в «Геликоне» работают идеалисты, и я тоже идеалист, а потому мы решили, что я еще немножко поработаю. До Нового года.
   Чтобы ущерб стал ощутимым, а не такой, что куры смеются.
   Короче говоря, мы люди бескорыстные и готовы нести потери во имя прекрасного. То есть я не такой бескорыстный, я что-то приобретаю, а вот мое руководство начинает светиться нимбом. Я вижу в этом божественность.
   Итак, бодрствуйте, пока Мы еще с вами. Месяц пройдет очень быстро, и дальше вы уже не увидите на месте №24 ни наших книжек, ни меня, и вообще меня больше нигде не увидите, потому что я снова затаюсь дома.

Послание двадцать первое

   Наблюдать за сменщиком, когда он проставляет карандашиком цену на книжку – великое удовольствие. Я даже перестаю дышать.
   Нахмурив брови, чуть приоткрыв рот, он рисует четверочку. Следом – нолик. Дальше наступает пауза, карандаш зависает. И вот – момент истины: рисуется снова четверочка. Слева, перед первой.
   Вздох облегчения, довольная улыбка на лице.
   Вообще-то он мне уже не сменщик. У них с боссом сложились хитрые отношения субаренды, в которые я не собираюсь вникать. И получается, что сменщик мне уже тоже босс, над чем он и пошутил, вызвав у меня ледяную улыбку.
   Есть у меня и третий босс, промежуточный, но я боюсь вас запутать.
   Потому что над всеми ними простирают крыла главные ярмарочные боссы, которые пока меня толком не разглядели и вряд ли уже успеют. Но если присмотрятся, то дело плохо. Я ведь так и не сделал передвижную флюорографию, олицетворяю очаг эпидемической заразы и угрожаю всему ДК.
   Ну, ладно.
   Подошли две тетки, лет по шестьдесят, взгляд внимательный.
   – У вас есть эта книга?
   И сунули бумажечку. Я вчитался и перевел взгляд обратно, на них, потом снова прочел. Они искали книгу «Секреты тренировки интимных мышц».
   Я отрицательно покачал головой и тут вспомнил, что у Горчева есть знаменитый рассказ, который начинается словами «Клавдия Ивановна была страшная блядь».
   Я потянулся за Горчевым, но их и след простыл.
   А потом пришла женщина, которая признала во мне меня как литератора. Я ее, к несчастью, не признал, но был растроган. Ушла, конечно, с Горчевым – ну и со мной в нагрузку. А затем вернулась и подарила мне три мандарина. Это я к тому, что доктор прокармливаем где бы он ни работал.

Послание двадцать второе

   Предприниматель напротив, который торгует детскими котиками и хрюшечками, беседует с кем-то о вирусах. Рассказывает, как он успешно вылечился. Доктором Вебом.
   Да, мужские разговоры изменились.
   Здоровье по-прежнему актуально, но это совсем другое здоровье.
   Размышляя над тайнами организма – а место №24 способствует этому, ибо вокруг очень много календарей на эту тему, – я огорчился некоторым его отставанием от нанотехнологий. Почему у нас нет встроенного сигнала? Чтобы сразу заверещал? Внешность и повадки партнерши, конечно, бывают сигналом, но не всегда – это раз, и неспецифическим – это два.
   …Слушал громкую рекламную связь.
   – В продаже имеются дипломы об окончании детского сада и начальной школы…
   Ничего святого, все продается и покупается. Познакомишься с человеком, зауважаешь, а у него диплом об окончании детского сада – липовый. Хотя у меня и такого нет, и никому не докажешь, что я вообще туда ходил. Осталась только книжка сказок «Уголек» с печатью моего детского сада, но печать-то нарисовать – вообще не проблема. Кому ни покажу – все остаются равнодушными, потому что не верят, я думаю.
   …Ходили странные люди-женщины. Увидели труд Юнга «Синхрония», задержались, захохотали и пошли дальше. Что бы сказал об этом доктор Юнг?
   Это не доктор Веб. Он запустил бы им руку по локоть в корневое меню, нашел бы там и червей-уроборосов, и кротов, и прочие вредные юмористические программы. Хотя толкование сновидений не стоит на месте: я полистал Новый Мусульманский Сонник. Там объясняется появление во сне Варежек, Вальсирования, Лифта и прочих актуальных для мусульманства вещей.

Послание двадцать третье

   Здесь очень вежливая служба безопасности.
   Вот кто всегда здоровается, так это она, да еще и почтительно.
   Времена изменились. Я помню, как в лютые годы накопления первичного капитала поймали одного неосмотрительного книголюба. Он украл книжку. В переходе метро. С лотка.
   – В угол! – ликующе крикнул продавец, мгновенно подобравшись. Две гориллы уже держали несчастного под руки.
   Вскоре из угла донеслись глухие чавкающие звуки.
   А тут я имел удовольствие заметить корректное преследование похитителя книг. Его самого я не видел, его вели при помощи рации, соблюдая все правила наружного наблюдения, передавая друг дружке. Я слышал спокойные и уверенные переговоры. Эти люди явно служили во внешней разведке.
   Правда, я не знаю, что случилось со злодеем, когда его взяли.
   И еще: безопасность бессильна против моих соседей, которые оглушительно хохочут, как гиены.

Послание двадцать четвертое

   Прохаживаясь по ярмарке, я наткнулся на почетный стенд с фотографиями важных гостей.
   То есть писателей, ибо они – потолок важности для этого места.
   Загадочно улыбаясь и время от времени посматривая по сторонам, я любовался портретами Шекли и Гаррисона. Лукьяненко и Хаецкой. Еще кое-кого.
   Все эти писатели некогда были приглашены и сидели, привлекая внимание посетителей.
   Я занимаюсь приблизительно тем же, за что и удостоился привилегии стоять возле этого стенда живьем, а не в виде портрета.
   Шекли я помню.
   Он приезжал в середине 90-х.
   У него был довольно обалделый вид. К нему ломилась толпа; какой-то безумец, потрясавший затрепанным томиком, протискивался и кричал: «Переведите! Переведите ему, что в шестьдесят восьмом… вся общага!.. до дыр!.. это документ эпохи!..» Шекли плохо понимал, что происходит, и, скорее всего, тайком преобразовывал действительность в обычный для себя сюжет, набирал материал. Дело в том, что на ярмарке был обычный торговый день, да еще воскресенье; бродили толпы случайных людей, ничего не слышавших о специальном мероприятии, так что давка была как в трамвае. Я уверен, что Шекли впервые в жизни наблюдал такое скопление разнообразных книголюбов. Помалкивая, недоуменно поглядывая исподлобья, он покорно подписывал книжки. Мне тоже подписал и даже не ошибся в имени, а то его соотечественники, помню, напечатали мне в каких-то въездных документах, что я «Alezei».
   Рядом с Шекли сидел Борис Стругацкий. Его тоже исправно атаковали, хотя чуть более сдержанно.
   Больше не атаковали никого.
   А там было много писателей. Со своими новенькими, только что вышедшими книжками, яркими, сплошь фантастическими. Целое созвездие фантастов.
   Они гордо высились за своими прилавками, подобно памятникам самим себе. Ими никто не интересовался. Я не стану называть имена, но поверьте, это были известные люди.
   Ни у кого из них не зачитали до дыр ни единого томика. Ни в шестьдесят восьмом году, ни после.

Послание двадцать пятое

   Радиоточка раскалилась, рекламирует Автора на Авторском месте:
   – В книге собрано много откровений и пророчеств… Инструкция по выживанию в чрезвычайно экстремальной ситуации на Земле… Для всех людей… Идут Божьи суды…
   Автор сидит, обложенный книжками, и снова что-то пишет. Это тот самый, который открыл стопроцентную неправильность всей физики.
   Кто-то неосторожный остановился рядом. Автор перестал писать и отложил ручку
   – Дискретные частицы интересуют?
   – Интересуют…
   – Ну так!… – Автор даже задохнулся, взмахнул руками, не находя подобающих слов: собеседник уже отчаливал, медленно, еще секунда – и уйдет вовсе. Автор преувеличенно удивлялся и улыбался, показывая, что недопонимание и уход собеседника – всего лишь недоразумение, казус, что все сейчас станет хорошо, ведь он разумный человек, этот собеседник; ведь ясно же, как поступить, когда их обоих интересуют дискретные частицы. Чего ему еще нужно, если они его интересуют? Все необходимые и достаточные условия для покупки налицо.
   Но тот ушел.
   Со стыдливо-примиряющим клекотом.

Послание двадцать шестое

   …Принесли какие-то накладные для сменщика, от книжной конторы со странным названием «36, 6». Мне всегда казалось, что это аптека. Может быть, аптека и есть. Может быть, она обогатилась за счет масок и арбидола и теперь захватывает другие рынки, берет под себя города и страны. Я расписался: честно, ничего не скрывая. Дескать, «Бунша, и. о. царя». Пусть потом разбираются, кто это был, когда я исчезну.
   …Еще кое-что о здешней радиоточке. Невидимка, монотонно зачитывающий разного рода уведомления, захватил мои мысли.
   В частности, он рекламирует стенд для нумизматов. «Монеты с надписью „СССР“ и „Россия“».
   Сегодня он вынудил меня призадуматься. До сегодняшнего дня он выговаривал аббревиатуру «СССР» так: «Эс. Эс. Эс. Эр.». Вразбивку. С паузами. Я полагал, это некий бренд или другой выверт. Однако нынче он говорил иначе. Вот так: «Эс. Сэсэсэр».
   Очевидно, ему сказали, что он говорит неправильно. Но он не понял, хотя исправился, как умел.
   Похоже, он не знает, что такое СССР.
   Возможно, правда, что проблема в его спичрайтерах, которые расставили акценты, а он послушно читает, что заказали.
   Оно и простительно, здесь повсюду прогресс. Современное, созвучное нанотехнологиям, что видно по портрету Президента в уличном кафе-ларьке, где этот портрет висит под музыку над сырыми гамбургерами. Гамбургеры напоминают приоткрытые рты с вываленными языками.
   А в сортире сиротливо тлеет ароматическая палочка как укор всем.
   И рейдерский захват готовится.
   В двух шагах от меня стояли Администратор ярмарки и Некто, напоминавший Начальника Безопасности. С виду начитанные, но мне не хочется думать, чего они начитались. Негромко перетирали какие-то мутные дела.
   – А если этих выкинуть? – Администратор кивнул на мое место №24. Меня он принимал в лучшем случае за неодушевленную книжку.
   Что ответила Безопасность, я не расслышал.

Послание двадцать седьмое

   Ничто так не способствует материализму, как сам факт существования большого количества эзотерической литературы. Это изобилие наносит смертельный удар всей моей мистике.
   Потому что вот же – достаточно руку протянуть.
   Достаточно прочесть, и тогда овладеешь тайнами, секретами, сокровенными знаниями, волшебными практиками, все поймешь и все сможешь. Все написано, только пользуйся.
   Но не в коня корм.
   У меня состоит в соседях пожилой предприниматель, у которого такой литературы – до потолка. У него есть все и обо всем, под вывеской «Тайное знание». Лет триста назад его сожгли бы на костре.
   И этот человек повержен Администрацией. Его хотят переместить в невыгодное, малолюдное место, потому что «кто-то расширяется». Администратор ярмарки, строя планы, подрагивает от алчности и с трудом выговаривает культурные слова.
   Эзотерический предприниматель удручен до крайности. Он растерян. Он мог бы заколдовать всю ярмарку, а заодно уничтожить мир, создать его заново и снова разрушить, если и этот позарится на его кабинку. Но седовласый мудрец стоит и сокрушенно смотрит на свои бесполезные сокровища.

Послание двадцать восьмое

   Нынче со мной приключались знамения и знаки.
   Путь на службу мне преградил железнодорожный состав. Прямо через проспект тянется убогая одноколейка, из греков в варяги. Черепашьими темпами перевозят разную дрянь.
   И вот я застал этот момент.
   Я стоял безопасно, но на всякий случай отошел, потому что был обременен важной посылочкой для столицы и нес ответственность. Про материальную не скажу, но моральную – точно. На меня медленно надвигалась цистерна с надписью «Растительное масло». В сочетании с рельсами это вызвало нехорошие ассоциации. Томясь в ожидании, я зачем-то вынул телефон, посмотрел на дисплей. Там почему-то выскочило имя: «Аня».
   У меня немузыкальная фамилия, но я не стал испытывать судьбу дальше. Рванул через пути, спасся и какое-то время нервно курил.
   …Авторское место сегодня порадовало.
   За столиком сидел Автор в уличной одежде. Он ничего не продавал и не предлагал, у него не было ни одной книжки, он был непоправимо одинок. И занимался именно тем, чем только и пристало заниматься Автору. Он писал. В толстую тетрадь, исписанную наполовину. Некоторым людям негде трахаться, а некоторым негде писать. Куда податься? На Авторское место, конечно.
   Писал и одиноко смеялся над своими недоступными мыслями.
   Я стоял и следил за рождением шедевра.
   Это и есть декаданс.

Послание двадцать девятое

   Уже который день мимо меня проходит толстая баба с рожками.
   Лицо серьезное, как у грамотной зверушки из мультфильма.
   Рожки полосатые. Желтые, а полоски – черные. И что-то еще, какой-то дополнительный аксессуар той же расцветки, непонятного назначения. Не успеваю рассмотреть.
   То ли она Пчела из Билайна, то ли наступающий новогодний Тигр.
   Ну нацепила ты рожки – так и стой на месте. Зачем ты в них ходишь? К чему ты меня призываешь, во что втягиваешь?
   Вообще, мне иногда хочется установить здесь скользкий шест с сапожками на верхушке, ибо Ярмарка.
   …Стационарная представительская коммерция привела меня к следующему заключению. Клиент не любит, когда ему мешают созерцать и предлагают «сориентировать». Но он не любит и когда ты сидишь, занимаешься своим делом и созерцаешь, в свою очередь, его – в гробу. Требуется промежуточное состояние в режиме платежного терминала, который молчит и мигает надписью: «Вставьте купюру».
   Ага, ждите.
   – … У вас есть книга «Употребление буквы „ё“»?
   – Пока нет, но пишется…

Послание тридцатое

   Сдался.
   Попитался в уличном кафе. Торговая тетка со мной говорила. Она все знает.
   – Здравствуйте! Ну, что? Вчера за лепешкой ходили?
   – За какой лепешкой? Я никуда не ходил.
   – Ну, здрасьте. В кафе за углом. «Водолей».
   – Я не ходил.
   – Значит, позавчера.
   – Я никуда не ходил!..
   Отошел, начал питаться. Меня окружили птички, пришли котики, я пользовался успехом.
   Потом позвонил босс.
   – Леша! – сказал он. – Тут надо выставить новые книжки. У нас есть одна переводная, предполагается, что бестселлер…
   И назвал что-то сложное, вроде как про султана или шаха.
   – В общем, о том, как трахаться, – подвел черту Александр Николаевич.
   – Отлично, – отозвался я осторожно. – Я и сам почитаю. Но у меня чемоданное настроение. Недолго мне тут осталось, судя по замыслам сменщика…
   А проблема обозначилась отчетливо. Сменщик собирается брать власть и явно надеется обойтись без меня.
   Если так, то мне осталось три дня. На Крупу падет ночь. Сменщик ничего хорошего не предложит. Он будет продавать историческую книгу «Сага о Кантакузиных-Сперанских».
   – Кто ж ее купит? – спросил я.
   – Представьте, купили, – развел он руками. – Пришел человек и вцепился в нее. Оказалось, что он Кантакузин.

Послание тридцать первое

   Авторское Место было занято приветливой писательницей, уже в годах, но отчаянно молодящейся. Она без устали улыбалась. Была любезна до судороги, предупредительна, доброжелательна. Торговала книжкой собственного сочинения – какой-то очередной сказкой про волшебную палочку.
   Мне было жаль ее. Она смахивала на фею, мимо которой ходят прибарахлившиеся Золушки.
   Какая тут может быть Сказка про Волшебную Палочку?
   Я мог бы убить ее примерно такой книгой: «Генеалогия Тыквенно-Каретных мастеров 18 века в Архиве градоначальника города Порхова, том второй, с воспоминаниями современников, комментариями и библиографией».
   Я с ней немного побеседовал. Выяснилось, что она настолько не разбирается в бизнесе, что даже путает моего сменщика с Житинским, а меня вообще впервые видит. Ну о чем после этого можно говорить.
   …У сменщика пропала большая черная книга про Нуриева за тысячу рублей.
   – Я подозреваю, что у кого-то есть ключ, – признался он.
   Мне почему-то не по себе.

Послание тридцать второе

   Приехало руководство.
   Идея продать эротический бестселлер никуда не исчезла. Она материализовалась в доставке книги «Сад благоуханный. Из наставлений арабской эротики».
   Я раскрыл ее на первой попавшейся странице и прочел:
   «Вскоре Муклама заметил, что она действительно теряет ясность мысли (…) он сказал ей: „Встань, подойди ко мне – и дай мне овладеть тобою. Этот шатер и был ведь приготовлен на такой случай“…»
   «Девятнадцатый способ: «Эль кури (горб верблюда). Женщина, стоя, нагибается и кладет ладони на постель, подняв свою заднюю часть. А ты, стоя сзади, овладей ею… Если, стоя в этой позиции, ты выдернешь член свой из женщины, а она останется в прежнем положении, из ее лона может раздаться звук, подобный мычанию теленка…»
   Я поставил эту книгу на самое видное место.
   …Вот еще какое случилось дело: я продал книжку на 50 рублей дороже. Я просто забыл, сколько она стоит на самом деле. Сменщик приплясывал рядом. Когда покупатель ушел, я огорченно сказал:
   – Надо же – и как это меня угораздило?
   Сменщик назидательно поднял палец:
   – Вы только что самостоятельно открыли еще один источник личного обогащения.

Послание тридцать третье, последнее

   В числе «тридцать три» есть какая-то жертвенная законченность. И почему мне так кажется?
   Наступил день, когда я подвожу итоги окончательно.
   С завтрашнего дня мой сменщик возвращается к полновластному хозяйствованию на месте №24. А моя миссия завершена. Вообще-то я не прощаюсь, будущее непредсказуемо, и не исключено, что я еще появлюсь здесь под какой-нибудь другой вывеской.
   Делили мы тут со сменщиком огромные деньги за какую-то виртуозную операцию.
   – Так, – сказал он, морща лоб. – Я должен вам двадцать рублей.
   – Тридцать, – уточнил я. – Да черт с ними! Мы уже в расчете.
   – Вы мешаете мне быть честным, – строго заметил он, протягивая мне двадцать рублей. – И это правильно.
   Я человек обучаемый. Оценив это, сменщик не исключает нашего дальнейшего сотрудничества в той или иной форме. Но это будет уже совсем другая история, а пока меня манят новые горизонты. Они размыты, и расписывать их преждевременно, однако рискну отметить, что там замаячило нечто удивительное.
   Продавцом я, конечно, не сделался. Немного покривлялся в этой ипостаси. Был – и пропал; случайное завихрение жизни, ненадолго объединившее явления бытия, ранее не соприкасавшиеся.
   …Любовался новеньким экспозиционным шкафом напротив моего места.
   Его установили недавно, драили весь день. Я все гадал, что там будет.
   Там – трехмерная картина в раме. Голограмма в буквальном смысле: женщина в лифчике и без трусов. То есть все зависит от угла зрения, какое-то время я упражнялся: подойдешь слева – в трусах, подойдешь справа – их нет. Ну, понятно, что с моей позиции виден только последний вариант.
   Издательству «Геликон Плюс» не по плечу тягаться с этим шкафом.
   Зато теперь оно располагает настоящими посланиями. Если босс задумает написать историю «Геликона», он сможет воспользоваться ими, как захочет и если захочет.
   Попрощался со сменщиком. Он милый человек. Я оставил ему в подарок свою книжку.
   Еще я переставил несколько ценников в его книжках и ушел.
   «…Забывая цветы на сцене, мы расходимся по домам».

© ноябрь-декабрь 2009

Дружина
Документальное повествование

1. Повязка

   Я пока не знаю, большой ли из этого получится цикл. Вряд ли очень большой. Но я не однажды писал об этом то там, то сям; все это как-то разбросано и разорвано, и кое в чем придется повторяться, ибо хочется цельности.
   Как всегда.
   Вроде как в те далекие годы, когда я собирал спичечные этикетки.
   В общем, главным во всем этом деле оказалась повязка. Родители шили нам эти повязки целенаправленно, из квадратного кумача, на резиночках. Чтобы не приведи господь нам не взбрело в голову накощунствовать и обмотаться пионерским галстуком. Ведь фашисты за этот галстук расстреливали, а он у тебя словно из жопы – чем же ты не фашист?
   Дружинником можно было сделаться с седьмого класса.
   И сдержанно гнобить всех остальных, кто младше. Гнобить старших не приходило в голову никому, хотя бы на них повязки и не было.
   Я свою помню очень хорошо: квадратная, плотненькая такая, пресловутые резиночки. Мама сшила. Тимуровцы зря рисовали свои делинквентные звездочки, да вязали слабоумные красные тряпочки. Тут красноармеец, там красноармеец… Везде красноармейцы! Им надо было шить и носить повязки… Чем впоследствии все и кончилось.
   Нас строили поутру и разводили по постам в коридоры, где первые классы, вторые, третьи, четвертые… Чтобы на переменах мы там все мягко пресекали и не допускали.
   Что мы и делали.
   Честно говоря, я еще не очень понимал, что значит носить повязку.
   И понял в одно мгновение.
   Из конца коридора я увидел своего закадычного товарища, который целеустремленно куда-то маршировал, ни на кого не глядя. И на меня в том числе. Он что-то увидел или просто персонально обозначался.
   Повязка накинула ему лет пятьдесят.
   Это была не повязка, а нашивка за ранение в процессе родовой травмы.
   Я как-то по-птичьи склонил голову, оценивая товарища в новом качестве. Не то, чтобы оно привело меня в восторг. Но я понял, что времена наступили серьезные. И сразу поставил к стене каких-то малышей, которые ехали друг за другом по полу, на пузе.

2. Незримый бой

   Это, конечно, была никакая не дружина.
   Это было приучение к мысли, что можно носить что-то такое на рукаве и применять по назначению.
   А так мы в школе ничего особенного не делали. Вообще перестали эти повязки носить. Однако это чрезвычайно частое заблуждение: полагать, будто насчет тебя что-то там забыли, тогда как никто ничего не забывал и собирается использовать тебя на все восемнадцать с половиной сантиметров.
   Что и выяснилось в Первом Медицинском институте – сразу же, с первого курса. Я даже не помню, каким образом вдруг оказался в этой дружине; туда, по-моему, записали всех подряд – как в колхозники и будущие лейтенантов военно-морского флота.
   Мне кажется, что это вещи если не одного, то близкого порядка.
   И я осознал, что в недалеком будущем соприкоснусь уже не с начальной школой, где бегают в силу неразвитости стрио-паллидарной системы, а с настоящими правонарушителями и преступниками.
   Так оно и произошло.
   Первый незримый бой состоялся в пивном баре «Янтарный» – а может, он был «Янтарь», сейчас там что-то уже совсем другое. Благодаря дружине мы узнали о существовании этого бара и стали его постоянными посетителями.
   А без дружины, может быть, прошли бы и мимо. Хотя навряд ли. Прошли бы мы мимо, держи карман шире.
   Я не знаю, в которую комсомольскую голову явилась удачная мысль направить нас секретными агентами в бар. Пришла, волнообразно и естественно, из посторонней, первичной головы – милицейской.
   Нас разделили на пары, направили в бар, велели взять не больше двух кружек пива и следить.
   За всем.
   В основном, за фарцовщиками в сортире, но обращать внимание и на другие вещи: хулиганов, пьяных – особенно распивающих то, чего в баре не подают.
   Мы с напарником напряглись, глаза у нас стали стеклянные. Повязок не было, повязки прятались под плащами. Беззащитные, на горьковском дне, мы до того охуели, что и в самом деле взяли всего лишь по две кружке мочевины и наборчик: ломтики скумбрии («хвостик») и три сушки.
   Это тогда.
   И сосали мочевину в полном безмолвии, наблюдая за посетителями.
   А те сидели себе и ничего такого не делали. То есть случалось, что кто-то что-то вдруг гаркнет от переполненности мочевиной, но тем и кончалось.
   Мы уже почти все допили, не смея заказать еще, когда к нам подошел старший. Он еле стоял на ногах.
   – У меня рацию не очень видно, ребята? – спросил он, заваливаясь латерально.
   Ширинка у него была расстегнута.
   – Да вы идите, идите, – махнул он рукой.
   В тот черный день серьезные бандиты предпочли какой-то другой бар.

3. Структура

   Дружина Первого Ленинградского Медицинского института слыла самой свирепой на Петроградской стороне. О ней ходила чудовищная молва.
   Хотя там были и другие институты – химико-фармацевтический, ЛЭТИ, да мало ли какие еще. Но мы почему-то возглавили это движение.
   Наверное, по той же причине, что наши капустники считались самыми веселыми.
   Патрулирование в баре, описанное выше, оказалось редкостью и роскошью.
   Обыденность явилась двумя полужопиями: патрулирование уличное и заседание в вытрезвителе в качестве понятых.
   Поэтому в следующий раз мы всей толпой отправились уже не в бар, а в участок, типичное РУВД близ Тучкова моста, во дворике-колодце, куда легко и просто было волочь, и которым, по слухам, командовал отчаянный человек, сорвиголова, Жеглов и д’Артаньян в одном лице. Этот человек лично брал алкоголика, затеявшего ружейную стрельбу из родного окна. Он стрелял не то по прохожим, не то в самую жизнь, и предводитель РУВД его взял.
   Мы осознали серьезность соседства.
   По-моему, я так никогда и не увидел этого человека.
   Мы были совсем молодые, и нам, конечно, хотелось всячески развлекаться, а потому мы все ценили разного рода «острые» моменты, а в глубине души даже хотели их, притягивали. Я думаю, что в дальнейшем каждый из нас так или иначе поплатился за это.
   Я точно знаю это насчет себя самого.
   И эти острые моменты возникали; при патрулировании, случалось, мы создавали их сами, а в вытрезвителе… Ну, об этом тоже будет подробнее, потом. Одно могу сказать: в те годы трезвак был местом куда покруче, чем нынче, когда и статуса-то у него правового нет. Сейчас он чем опасен? деньги отнимут, какие есть, да пиздюлей дадут, если найдет соответствующий стих. А раньше… раньше мы действительно расписывались за разные суммы, никто ничего при нас не крал и все возвращали – за исключением штрафа, естественно, когда находилось, из чего его высосать.
   И на работу могли написать, и писали, а там уж как ляжет карта.
   Это теперь на меня писать некуда.

4. Базовые потребности

   РУВД – в дальнейшем «участок» – являло собой обыкновенное РУВД.
   То есть специальное философское место, где вопрос о том, кто ты есть – тварь дрожащая или имеешь право – отваливался уже на пороге, как гангренозный член.
   Сердце участника – обезьянник. Это вообще очень нужное помещение, предусмотренное не только в участке, но и в больнице. Я, например, по дороге в приемный покой неизменно заглядывал в зарешеченное окошечко: и кто-то там спит?
   В нашем участке обезьянник, насколько я помню, был то ли без двери, то ли она не запиралась, потому что напротив, на лавочке, всегда были мы.
   И мы следили за теми, кто в обезьяннике, а их потребности сводились к трем общечеловеческим: 1) Ну, отпустите, мужики! 2) Пусти поссать 3) Дай закурить.
   Так что Кырла Мырла сильно заблуждался насчет этих потребностей – есть там, одеваться. Ну, пить – это ладно, без этого не обойтись, но это, скорее, не сама потребность, а предпосылка для проявления трех главных: выпустить, поссать и покурить.
   Короткий коридорчик упирался в дежурное помещение. Там не было ничего интересного. Зачастую и милиционера-то не было, он занимался чем-то своим на втором этаже, а сидел там старший отряда и его опричники. То бишь мы.
   На столе лежали инструкции с описанием безобразий и образцы протоколов.
   Надо же объяснить, почему коммунизм вдруг временно оказался не в состоянии удовлетворить основные человеческие потребности – выпустить, пустить поссать и дать закурить.
   Запрещалось, к примеру, мешать проходу граждан. Запрещалось сбрасывание из окон и с балконов предметов на граждан. И так далее. Эти граждане виделись длинным, членистоногим, заслуженно шагающим существом, проходу которого мешают и на которое с балкона сбрасывают предметы.
   И, соответственно, образец: гр. К., доставлен в связи с тем, что находился в нетрезвом состоянии на улице Щорса и мешал проходу граждан (там, вообще говоря, довольно безлюдно).
   Гражданин Ж., обнаружен спящим на скамейке в скверике по адресу… тыр-дыр-дыр… – очевидно, мешал проходу граждан.
   И так далее.
   С этими безупречными рекомендациями гражданина, опрометчиво попершего против беспечных граждан, охотно принимали в любой приличный трезвак.
   Гражданин спавший, гражданин мешавший и гражданин бросавший бродили по обезьяннику, растолковывая нам основные общечеловеческие потребности, а потом приезжала хмелеуборочная машина, и мы расставались.
   Во дворе прямо перед участком предусмотрительно стоял пивной ларек, и если обезьянник надолго пустел, мы забирали публику прямо из очереди.

5. Забавы

   Мы не любили скучных пьяных, мы любили веселых и разухабистых, а также хитрых, агрессивных и недовольных.
   Потому что агрессивного пьяного можно было повалить, связать «ласточкой» и класть ему на лицо разные вещи – например, половую тряпку.
   Я не валил и не клал.
   Но я стоял и смотрел.
   Мне не было ни весело, ни смешно, но я ощущал малопонятный до сих пор внутренний подъем. Не исключено, что влияла энергетика стаи.
   Но иногда удавалось и посмеяться.
   Один мужичок потихоньку вышел из обезьянника и так вот запросто, якобы свой, присел на лавочку рядом с нами. Мы не препятствовали ему, мы перемигивались. Мы дали ему закурить, частично удовлетворив базовую потребность.
   Мужичок был не особенно пьян. Он немножко поговорил за жизнь, получая от нас односложные, лаконичные ответы: мы поощряли его, приглашали продолжить.
   – Да, дела, – сказал мужичок, упершись руками в колени и глядя на хитроумно покинутый обезьянник, где тосковали его товарищи по несчастью.
   Он решил, что достаточно потолковал с нами и наладил контакт.
   – Ну, я пошел, – вздохнул он с искренним сожалением и медленно направился к выходу.
   Давясь от хохота, мой сокурсник Витя Ветлицкий, проговорил ему в спину:
   – Мужик! Эй, мужик, ты куда же это пошел?
   – А я здесь, я ничего, – испуганно забормотал тот и даже вернулся в обезьянник, а скоро его увезла хмелеуборочная машина.
   Витя Ветлицкий был одним из тех, кто годы спустя поплатился за это. Может быть, и за другое, но я человек мистический и склонен усматривать связи там, где их, возможно, и вовсе нет. Он сошел с ума.
   Он стал зрелым доктором, заступил на дежурство и в четыре часа утра сошел с ума.
   У него развилась настоящая клиническая депрессия – может быть, в составе шизофрении. Ему вдруг сделалось отчаянно тоскливо, и грустно, и страшно, и невыносимо.
   Он вышел на инвалидность.
   Я говорил с ним однажды: речь его звучала так, будто он полушепотом рассказывал, тараща глаза, какую-то не очень страшную детскую сказочку про зверушек.
   «Его унесло в детство», – задумчиво сказала на это одна дама, любительница эзотерики.

6. Еще забавы

   Да, попадались необычные люди.
   Однажды доставили непонятно кого: здоровенный невменяемый парень в желтой расстегнутой рубахе, с мутным взором, но от него не пахло спиртным – наркоман! Тогда это была редкость и вообще одно лишь подозрение, но все сбежались смотреть. Не помню, куда его дели – туда же, наверное, куда всех.
   А одного пузатого мужика забрали из очереди, как я уже говорил, к пивному ларьку, что бесперебойно работал напротив участка.
   У этого мужика уже были в сетке две трехлитровые банки пива, и он все равно стоял в очереди, и вынул одну из банок, стал из нее тут же, на месте, у нас на глазах, пить, не дожидаясь окошечка, и мы, хохоча, взяли его вместе с пузом, выпученными от переполненности глазами и банками.
   А были и другие забавы.
   Об одной из них я вскользь рассказывал в цикле «Мемуриалки», но хорошо бы чуть подробнее. Одно и то же спустя какое-то время рассказывается иными словами. Иногда получается удачнее.
   Я был в участке один – а может быть, нас оставалось двое или четверо.
   Мужик был буйный и агрессивный, его заперли в обезьянник и любовались им сквозь решетку. Он всех проклинал и всем угрожал сиюминутной расправой.
   Тут приехали представители высшего звена: сержант и некто в наряде Жеглова, то есть не в кителе, а в гражданском. Вероятно, у него был отгул, или он просто работал оперуполномоченным, косил под блатного и не светился.
   Они открыли обезьянник и, не делая никаких предисловий, начали мужика бить.
   Руками, ногами, всеми своими членами.
   Мужик прикрывался руками – не шибко-то и поддатый, а скорее оскорбленный. Они же били его, молча, без вопросов, а мы наблюдали с лавочки. Я стоял, привалившись к стене.
   Мужик перестал защищаться и перешел в наступление. Он бросился на сержанта и оторвал ему половину форменного галстука.
   Милиционер пришел в неописуемую ярость.
   Вдвоем со штатским – возможно, это и был тот самый герой-начальник, что брал уличного стрелка – повалили мужика на шконку так, чтобы одна рука выступала за край. И сломали ее единым надавливанием. Я хорошо слышал хруст. Тогда мужик перестал сопротивляться и начал протяжно выть, со слезами. Он выл безостановочно, пока его волокли не к хмелеуборочной машине, нет – к милицейскому газику.
   Его взяли за руки и за ноги, раскачали и забросили внутрь, но промахнулись, и он ударился головой о покрасневший бортик. Тогда они подняли его и бросили уже правильно.
   – Вот и хорошо, – сказал штатский, оценивающе глядя на куцый галстук товарища. – Эй, друг! Теперь ты сядешь на семь лет за сопротивление милиции, за нападение на нее…
   Из газика вытекал монотонный вой.
   Друзья закурили, погрузились в кабину и куда-то поехали.
   А мы остались стоять.
   – Не надо было залупаться, – сказал кто-то из наших.
   Да, не надо было.
   Залупа – интимный орган, и двигать шкурку при общении с властями никому не рекомендуется. Даже в обезьяннике, где это в зоологическом порядке вещей. Двигать шкурку – прерогатива Жеглова.

7. Патрулирование

   Это было не менее интересно.
   Мы брали всех, кто имел неосторожность пошатнуться.
   Однажды мой напарник даже сделал мне укоризненное внушение: «То ж деды!» – потому что я уже нацелился на каких-то неухоженных пожилых людей, явно неспроста деливших скамейку.
   И так он спас захмелевших дедов.
   В другой раз человек, взятый нами под локти, применил прием: резко выбросил руки, как будто снимался в кино и подумывал дать нам по горлу, после чего устремился вперед под острым углом и упал к нашему великому удовольствию.
   А еще у меня выработалось чутье.
   Однажды меня назначили старшим наряда. А это приятная, хотя и далеко не президентская должность. Тем более, что я шел с повязкой, а рядом со мной вышагивала моя тогдашняя подружка, очень довольная, и некая женщина даже воскликнула: «Ишь, как в дружинника вцепилась!» Это было лестно.
   Я решил показать класс – и подруге, и младшим наряда. Я присмотрелся: в ближайшем скверике, на лавочке, сидел ничем не примечательный бедно одетый старик и кормил голубей. Он не делал ровным счетом ничего плохого. Но у меня был нюх. Я подвел к нему группу и завел ему руку за пазуху. Там оказалась только что початая бутылка портвейна. И я демонстративно, медленно вылил ее в песок. Старик не протестовал, он смотрел на меня светлыми, невыразительными глазами.
   – Как ты его засек? – поражались товарищи.
   Я скромно отмалчивался. Об этом я тоже где-то писал, но сейчас получилось не так – либо лучше, либо хуже.
   Он до сих пор у меня перед глазами, этот дед.
   А еще мы ловили местную банду. Это были, в общем-то, обычные, отчасти делинквентные подростки, и у их предводителя завязалась личная вражда с нашим старшим по кличке Жираф.
   Мы отлавливали эту ни в чем не повинную банду целыми вечерами. Вроде бы ее главарь оскорбил Жирафа, а может быть, сбежал, пойманный выпившим. Мы рыскали в развалинах и трущобах и все-таки отыскали его на каком-то кирпичном карнизе, на уровне второго этажа, где он стоял в вечерних сумерках, прижавшись к стене и широко раскинув руки.
   Мы взяли его с помпой.
   А в прочее время мы прохаживались по Большому проспекту с девушками-дружинницами и ели эскимо.
   Иногда, впрочем, мы навещали местный садик, где нынче метро «Чкаловская», а раньше был сад, и в нем собирались шахматисты. Я и мысли не допускал, что они не нарушают закон и не мешают проходу граждан. Они были просто обязаны пить и следовать за нами в участок. Но это были опытные старики. Мы обходили каждую скамью, а шахматисты поджимали ноги; мы заглядывали в каждую урну, но так ни разу ничего и не нашли.

8. Кобыла и гомосек Пучковский

   Помнится, отчим спросил у меня:
   – Ну хорошо – а вот, допустим, я бы шел, с работы, вечером, поздравленный бабами, с цветами и грамотой – ты и меня бы забрал?
   – Забрал бы, – ответил я мужественно, но не вполне уверенно. Я был тогда во многих отношениях принципиальным человеком, максималистом, но что-то уже вызревало, какая-то протестная антигосударственная гадость. И вообще вся эта дружина была затеяна лишь под клятвенное обещание медицинско-профессорского состава не отправлять нас в колхоз, если мы подежурим летом.
   Конечно, нас обманули, но об этом, возможно, когда-нибудь в другой раз.
   Покамест небольшая интерлюдия.
   Зашел я однажды в любимый, очень уютный пивной бар неподалеку от дома. Там в те годы даже подавали сосиски. И я казался себе тамошним завсегдатаем, и мне мерещилось, что все меня знают и все мне можно.
   В том числе распивать водку, под столом, с незнакомыми собеседниками, практически в открытую.
   Пил я, пил эту водку с пивом, пока бармен Вадик, который был у меня на очень хорошем счету, не заорал вдруг:
   – А ну пошел отсюда на хер!
   Но тут вошел, спустился в подвальчик еще один человек, намного пьянее меня, но зато он вел в поводу исполинского пятнистого дога, и Вадик стушевался.
   Он забыл про меня.
   – Кобылу-то убери, – сказал он опасливо. – Убери кобылу-то.
   – Мне бы пивка, – отозвался владелец кобылы.
   – Кобылу убери, – твердил Вадик, прижимаясь к стене.
   Я ушел, не будучи вытолканным взашей. И призадумался на солнышке: куда бы податься? Да как же куда – в участок! Там нынче тихо и дежурит один Пучковский, неизвестно зачем.
   Ничем не отличаясь от собственной клиентуры, я доехал на Петроградскую сторону и присел покурить в скверике рядом с каким-то старичком.
   – А что, – сказал старичок, – возьмем чего и пойдем ко мне.
   – А делать что будем? – спросил я, постепенно трезвея.
   Старичок надолго задумался. Он жевал губами.
   – Это наше дело, – выговорил он наконец – довольно странно и вымученно, из чего я заключил, что мне предлагают один из первых в моей биографии гомосексуальных контактов.
   – Ты погоди, – сказал я ему. – Я сейчас приведу тебе нужного человека. Ты посиди здесь пять минут, а я его приведу. Это то, что тебе сейчас нужно.
   И я направился в участок, где меня встретил удивленный Пучковский. Он был действительно гомосек. Он удивился моему виду и спросил, на хера я приперся в дружину. Этого я и сам не знал. Я вкратце посвятил его в суть происходящего.
   Мы вместе отправились на скамейку побеседовать со старичком, но скамейка была пуста.
   И я решил в этот день не дежурить в дружине, а поехать домой.

9. Белая Гвардия

   Самое аристократическое место, последний предел, край земли оказывалось и самым скучным.
   Вытрезвители одинаковы, как участки.
   В те годы они, однако, были немного другими.
   Нас приглашали парами; мы сидели за столом, всерьез изображая понятых. И даже будучи ими. Мы расписывались. Слева сидел милиционер в чине, если не ошибаюсь, лейтенанта, и кто-то еще – может быть, фельдшер, потому что иногда привозили сильно побитых и в белой горячке.
   Их отвозили в больницу номер десять на Пионерской улице, где было намного хуже, там царил сущий ад.
   И кто-то еще похаживал, и из расстегнутой милицейской рубахи свисало заслуженное пузо: асцит со скорым переходом в цирроз.
   Милиционер, как правило, сидел один и тот же: очень строгий и принципиальный.
   Нам было скучно.
   Ничего не происходило.
   От комнаты отходил коридор, за которым, собственно говоря, и находился пункт вразумления: стояли рядами шконки и бродили люди, завернутые в одеяла. Они желали удовлетворить свои базовые потребности и часто орали.
   Один поджимал ноги самоварчиком и орал:
   – Люди! Я Бог! Я ангел с неба…
   Или это было в дядиной дружине?
   Другой удовлетворил потребность сразу, на месте, и поросенком завизжал:
   – Что это у вас так паскудно?
   На что мой напарник, усатый Серега, разумно заметил:
   – Но ты же, падла, дома на пол не ссышь!
   Приезд очередной хмелеуборочной машины всегда был праздником. Доставленные кадры тоже попадались не сахар, и мы с упоением ждали бунтов, мятежей и гладиаторских боев. Для этого в трезваке существовал особый сержант с особенно расстегнутым пузом. Все кончалось до обидного быстро, как преждевременная эякуляция: никого не били ногами. Досадная скоротечность: сначала мятеж и качание прав перед бесстрастным лейтенантом. Потом захват, зажим, прогиб, да за чупрун с обязательным запрокидыванием головы. И все.
   Серега меж тем рассказывал:
   – Не на что мне тут было сходить в баню. А у соседей был здоровый кот Василий. Их брали на оперативку, в хирургию, за три рубля. Вот взял я Василия в сумку и сказал: ну что, Василий, пойдем…
   …Все деньги, изъятые у доставленных во хмелю, тщательно пересчитывались, и мы наблюдали. Лейтенант не брал себе ни копейки. Он только пришпиливал скрепочкой штраф, к протоколу, если денег хватало на штраф.
   Но иногда удавалось разозлить и его.
   Выпускали однажды непростого человека.
   Это не был обычный забулдыга, этот человек отлично понимал, что власть над ним кончилась, и в восемьдесят втором году сие было странно. И все было странно: черный плащ из натуральной кожи, широкополая черная шляпа а-ля Боярский, темные очки и даже белый, вроде бы, шарф. Артист или просто фарцовщик. Выпускаемый после короткого сна, он держался дерзко.
   Он позволил себе сказать несколько презрительных слов в адрес милиции и советской системы правосудия вообще.
   – Ну и поезжай в свою Америку! – крикнул ему на прощание лейтенант. – Сволочь!
   И продолжил писать.
   А ко мне подошел какой-то оперативник и спросил, что я читаю. Я читал дефицитнейшую по тем временам «Белую гвардию».
   – Хорошая книга, – одобрил он. – Дадите почитать?
   Я помялся и отказал. Сказал, что чужая. Вероятно, меня задушила жаба. А может быть, я опрометчиво решил, что это попросту лишнее.
   Теперь они совсем иные, вытрезвители. Я побывал в нескольких, и только лишился всех денег без всяких других последствий. Было просто досадно валяться на жесткой шконке и вслушиваться в чудовищные переговоры соседей.

10. Мороз и солнце

   Cамое неприятное в дружине – это катание собственно в хмелеуборочной машине и сбор подмороженных грибов, особенно злыми морозными вечерами.
   Чтобы следить изнутри за правильным распорядком дня и ночи. И пресекать. Хотя пресекать там, кроме все тех же основополагающих потребностей, уже нечего. Все давно всё поняли и притихли.
   Однажды мы так гоняли по всей Петроградке, в лютый мороз; машину трясло, дорога изобиловала колдоебинами, и улицы были безлюдны.
   Гоняли почти порожняком. Неистовствовал скудный снежок.
   Мы нашли какого-то одного, который так безнадежно и перекатывался у нас по полу, от бортика к бортику. Спасли ему жизнь хотя бы так, он помер бы по зиме…
   Собачий холод, собачья жизнь, бесплодные собачье-розыскные поиски.
   Но попадались и пламенные фигуры.
   Один был задержан во время спортивной пробежки, ранним утром – или поздним вечером; в спортивном элегантном костюме, весь в бороде, до глаз. И весь в дерьме. И невменяемый, конечно.
   Приходится к слову, потому что где-то давно я уже написал об этом.
   Его упрекнули, отчитали и осторожно затолкали в салон, привезли в вытрезвительное учреждение, которое почему-то именуется медицинским.
   Куда ни сунься и ни плюнь, я остаюсь-таки медиком.
   Кстати заметить: никакого холодного душа.
   Все прямо-таки поразились, откуда на этом спортсмене столько дерьма.
   А он встал посреди приемной, гордясь обосранной бородой, и начал наизусть декламировать «Луку Мудищева».
   Ему аплодировали, ему не мешали.
   Потом мой товарищ деловито приволок помойное ведро с водой и швабру. Он намочил швабру, отошел на приличное расстояние и начал растирать щеткой дерьмовую бороду.
   Спортсмен блаженно заурчал. Он не возмутился; он продолжал декламировать и даже тянуться рылом к щетке, тереться об нее, покуда к нему не утратили интерес и не отправили к ему подобным.

11. Петропавловская крепость

   Недавно меня пригласили в утреннюю Петропавловку.
   Это очень, очень соблазнительно. Спасибо. Ну на хер.
   Я однажды побывал в утренней Петропавловке. До самого, расперемать его, рассвета. В чине, конечно, оперативного дружинника, который обязан был ловить всех. Ночных купальщиков, ночных гуляльщиков. Ночных песчаников, любителей прохладного песка, желателей полежать на нем.
   И доставлять, куда положено.
   Наша юная бригада сделала волчью стойку.
   Мы брали всех.
   От нас убегали влюбленные, мы прятались, ставили засады, караулили, ловили. Бастионы чернели, высился ангельский шпиль.
   Мы взяли даже двух откровенных братков, которые, как ни странно, уже появились в начале 80-х.
   В участке они держались нагло. Мне было страшно. За моей спиной меня берегла моя милиция и еще старшие товарищи. Я стоял в дверях, привалившись к косяку, в безрукавке, и в ужасе взирал на такого же, в безрукавке, но бритого налысо и много мускулистее меня.
   Бритый был с другом. Друг мрачно молчал, иногда разражаясь примитивной бранью. Не знаю, что они натворили. Бритый сидел, вытянув ноги в сандалиях, и делал мне веселую козу.
   – У, какой, – говорил он. – Откуда ты.
   Я не произвожу впечатления человека, способного переломать ребра.
   Он балагурил, улыбался, недобро смотрел на меня из-под гусеничных бровей.
   Угрюмый изрыгнул что-то особенно мрачное. Ернический тон испарился из лысого. Напоминая партнеру, что здесь милиция, он коротко бросил:
   – Тормози лапти.
   Тот моментально смолк. Шутки кончились.
   Через час их увели.
   Я продолжал стоять, олицетворяя силу.
   Потом пришло утро: очень серое, с видом на черную воду и полусонными анекдотами про блядей, которые мы травили на деревянном мостике, на равных со старшими товарищами, уже врачами без двух секунд.

12. Опыт плановой невостребованности

   Нас, конечно, грабили и надували – мы же были одна страна.
   Нам, например, по инструкции полагались фонарь и свисток, а не дали.
   Профессора и академики, вещая посредством косноязычных Ааронов, сулили нам безмятежные летние месяцы с прогулками по улицам Петроградки, с периодическим деликатным отловом пьяных, чтобы те, подвыпившие, не мешали нашему свободному проходу граждан. Не сбрасывали на нас диваны с клопами, чтобы мы с девушками могли там прилечь вместо клопов. И не спали в сквериках на скамейках, где нам с теми же девушками, возможно, отчаянно хочется полюбоваться Луной, да Невой.
   Ну, иногда – зимние месяцы, но гораздо реже. За это нас, как они поклялись на методичке по сбору мочи при ее недержании, не отправят в колхоз в сентябре.
   Разумеется, нас объегорили.
   Свисток и фонарь мы им простили, простили и рацию, и даже пистолет, который нам с нашими повадками очень даже не помешал бы.
   И все равно отправили в колхоз. Не раскланиваясь и даже не выходя к нам. Потом мы вообще не понадобились в роли дружинников, это был просто очередной этап посвящения в доктора.
   Это уже другая история, про колхоз. Сложнейшая инициация. Элевсинская мистерия.
   Кое-что от дружины у меня сохранялось довольно долго: к примеру, удостоверение. Его нам выдали, и оно, бывало, выручало меня в нелегкую минуту.
   Теперь оно потерялось, но зато у меня где-то лежит такое же удостоверение тестя, да там сфотографирована такая мерзкая харя, что сейчас меня за такой документ не пощадят турникетом, а навечно сошлют в Сибирь, которая начинается уже в комнатушке метро и часто там же заканчивается..
   Конечно, я написал никакую не исповедь.
   Я не собираюсь распинаться ни перед кем, благо знаю, что вокруг меня много уродов похлеще, а я никого не ограбил и не убил. А еще вокруг много хороших людей.
   Но я думаю, что будущие трезваки, а также то, что единственным человеком, который узнал во мне известного сетевого писателя, лежал на соседней наркологической койке – оно неспроста.
   И еще.
   В романе «Лента Mru» я писал, что авангардом стада является стая. И в позабытом уже «Натюр Морте» тоже, хотя и другими словами – крови всегда хочется больше, да и не всем нравится документальная автобиографическая проза.

© август 2007

Концлагерь «Глинки»
Документальное повествование

1. Перемена местности

   Вот представьте.
   Домашний мальчик семнадцати лет. Покуривает, попивает, но по чуть-чуть. Первая бесперспективная любовь. Только что, прямо со школьной скамьи поступил в знаменитый Первый Ленинградский Медицинский институт ордена Трудового Красного, как собачья залупа, Знамени имени академика И. П. Павлова, сдав все на одни пятерки. Недавний Председатель школьного литературного клуба, знаток Ахматовой, Пушкина, Грибоедова, Тютчева, сонета в мировой поэзии и неизвестно, чего еще. Отличный знаток английского, немецкого и даже отчасти латыни.
   Обычно замкнутый, готовый раскрыться при встречном объятии, и плохо уживается с коллективом: одиночка, аутист. Коллективы иного сорта не выносит вообще, и в медицину-то двинул больше из-за военной кафедры. Романтичен, но нередко осмотрителен, спортом не занимается, предпочитает читать и ходить в кино, да к приятелям-собутыльникам.
   А между тем в колхозе были ребята, успевшие отслужить. И поговаривали, что в армии намного, гораздо лучше.
   И вот этот мальчик с пребольшими карими глазами, с шикарной шевелюрой как издевательством над моей нынешней лысиной, приходит 31 августа 1981 года на общее собрание, в институт, и собирается ознакомиться с расписанием лекций. А заодно и послушать, чего там такого наговорит декан.
   Декан наговорил главное:
   – Стране нужна морковь!…
   Этот мальчик, который и в пионерлагерь-то ездил с бабушкой-доктором, берет чемодан, которому слишком много лет, и серым утром первого сентября садится в поезд, где сразу оказывается в окружении огромной толпы совершенно незнакомых людей.
   Нас увозили собирать морковь, под Павловск, но подальше от иностранных гостей, дворцов и беседок, в поселок Глинки. В колхоз «Федоровское» – или в совхоз, я до сих пор не знаю, какая, разъебись они в ядовитую пыль, между ними разница.
   Для нас там, посреди капустного поля, были выстроены одноэтажные бараки с двухъярусными нарами.
   Там прожило не одно поколение докторов.
   Бараки были окружены колючей проволокой, и, если меня не дразнит фантазия, имелись даже караульные вышки, но караульная будка точно была.
   Это все находилось в получасе езды от города.
   Иногда, поздними вечерами, мне мерещилось, будто я вижу его огни.

2. Опыты земледелия

   Многие вспоминают колхоз как лучшие годы жизни. Удивительно устроен человек, даже я иногда ностальгирую. Филфак рассказывал мне про гитары-костры, вино рекой, про сговорчивых подруг…
   Но это все не про меня.
   То филология, а тут медицина. Стране нужна морковь, ибо в моркови – каротин.
   …Я присел на нары и стал рассматривать человека, калачом свернувшегося напротив и глядевшего на меня одним глазом. Второй он прикрыл шарфом. Он показался мне матерым уголовником много старше меня.
   – Тебя как звать? – деловито осведомился я, догадываясь, что отсидеться в сторонке мне не удастся.
   В ответ я услышал нечто напоминавшее «Оха»
   Переспрашивать я не стал. Потом-то выяснилось, что мы почти одних лет, а зовут его Каха, он милый человек, и ему было еще хуже, холодно, потому что приехал не из близкого Питера, а из Грузии. Или из Абхазии. В общем, смутно припоминается Сухуми.
   Я получил матрац, ватник, рукавицы, короткий тупой ножик для обрезания морковной ботвы, постельные принадлежности. Еще я получил обед, усвоить который не смог.
   На следующий же день нас вывезли в поле, ибо морковь была нужна стране срочно.
   По полю ездили шассики – маленькие трактора с кузовами спереди, для тары пустой и заполненной.
   Меня поставили раком над грядкой и отмерили метры. Хорошую, вполне пригодную для фаллоимитации морковь, называли стандартом и клали в правый ящик. Плохую, нестандартную и кривую, пригодную лишь для нехитрых супов и салатов – в левый. Это был нестандарт. Я думаю, что ею кормили скот. От голодухи мы ели стандарт прямо на грядках, и мало кто заболел.
   Резать ботву под дождем – отвратное дело. Я не прошел и трети расстояния, когда заработал упрек и какую-то угрозу. Что-то насчет «Золотой Роты». Я потом узнал, что это такое.
   После первого дня работы мне стало ясно, что из колхоза нужно валить любыми путями.
   Нами командовали те же студенты, отличившиеся в стройотрядах и вообще сознательные комсомольцы: пятый и шестой курс, да парочка интернов и ординаторов-докторов.
   Вели они себя по законам военного времени.
   За колючку без увольнительной – нельзя.
   За выпивку – вон из лагеря и из института. Вон из института – это значит, здравствуйте, вооруженные силы в разгар афганской кампании.
   За оскорбление начальника – студента-старшекурсника – наряд: запись. Десять нарядов – пошел вон из института.
   Побег – вон из института, хотя бы ты убежал в соседний Павловск.
   Один в бараке с тоски метал в стену нож – наряд. Кстати заметить: за слово «барак» – тоже наряд, ибо это «корпус».
   За невыполнение нормы… ну, об этом потом.
   Письма родным и любимым относили на почту сами начальники-старшекурсники. Двое первогодок пошутили, написали обратный адрес: «Концлагерь «Глинки».
   Оба оказались на ковре в деканате, потом в ректорате, потом пошли себе из института вон туда, где их уже с нетерпением ждала Родина-Мать.

3. Побег

   К вечеру мне сделалось ясно, что здешние псы не дождутся моей гуманитарной крови. А страна недополучит моркови и сдохнет без каротина.
   Надо было бежать, соскакивать любыми путями.
   К счастью или к несчастью – теперь-то я знаю, что к счастью – моя тогдашняя любовь, покинутая в Питере, занимала все мое гиперсексуальное воображение На моем лице было написано неподдельное отчаяние.
   Волков-однокашников умаслить нелегко, но женщин… Один безобразный старый еврей, к которому на пляже слеталось столько девушек, что он рисковал размножиться, аки морской песок, внушил уважение и зависть еврею, что был помоложе, и тот спросил, почему это так.
   Старик был пианистом. Он ответил:
   – Дайте мне довести девушку до рояля, а дальше она моя…
   Со мной все не совсем так, я не еврей и далеко не пианист, но обладаю некоторым даром внушения. Особенно он действует на женщин.
   На следующий день я отправился в медпункт. Там тоже работала студентка, но все-таки еще четвертый курс, еще не шестой и не совсем стройотряд.
   Скорбь исказила мое лицо.
   Я начал жаловаться на временные потери сознания и беспричинный плач. Она смотрела на меня участливо. Она ничего не поняла, но выписала мне направление в городской институтский здравпункт, к невропатологу. И это была победа.
   Я не стал оставлять чемодан, ибо не рассчитывал вернуться. Прямо с ним я зашагал к автобусной остановке, поминутно оглядываясь на бурые бараки, среди которых бродили подневольные.
   Или оставил и взял потом? Уже не помню.
   Городской институтский здравпункт был местом, которого концлагерное начальство боялось пуще огня. Вечно он ставил в колеса палки, да не те, от которых приятно.
   Начальница там, правда, была строга и никому не разрешала освобождать косарей от колхоза. Но что ее запреты против записи специалиста?
   Я никогда не косил и научился в секунду.
   Шаркая ногами, я вошел в кабинет старенькой-престаренькой бабушки, которая звалась невропатологом; я стал ей рассказывать про общую слабость, головные боли, потери сознания и полюбившийся мне беспричинный плач. В эти секунды я вызывал к себе в память любимую, словно зэк-онанист во время сеанса. Она не заслуживала слез, но это я понял намного позже.
   Бабушка исправно писала в карточку-тетрадочку, потряхивая седой головой. Слегка меня осмотрев, она написала диагноз, сам по себе плевый и безграмотный, но с важнейшей припиской: «Вегето-сосудистая дистония с синкопальными состояниями. Освобожден от работ, связанных с наклонным положением».
   Вот и все.
   Заведующая, прочитав это, пришла в исступление: она сегодня всех освобождает!
   Но ничего поделать не смогла.
   С волшебным диагнозом я отправился обратно в концлагерь, где показал эту ксиву всему начальству, и был отпущен домой к тоскливой зависти моих сокамерников.
   Меня быстренько подрядили рыть ямы близ института, корчевать пни, строить нефроцентр – растянулось на все шесть лет – и просто валять дурака, чем я и занимался полтора месяца в компании таких же смышленых людей.

4. Цепкие руки Родины

   Итак, свой первый концлагерь я замотал. Как отец моего отчима, еврей, когда попал в немецкий плен. Всех раздели и стали высматривать обрезанных евреев. А Лев Борисович сдвинул оставшуюся шкурку очень сильно и ловко, и его не признали. Он не отлынивал от внутрипечного дела; он бежал и потом долго партизанил, так что не надо мне говорить о его врожденной этнической хитрости.
   А после второго курса нам предложили: либо дружина, либо колхоз. Мы выбрали Дружину, и про нее я уже написал. И разумеется, нас обвели вокруг двадцать первого пальца – не обрезанного, к сожалению, под корень – и в тот же колхоз отправили, когда все пьяницы и хулиганы были обезврежены.
   Я радостно поскакал в здравпункт с уже отлаженной и полюбившейся мне сказочкой про беспричинный плач, но там уже не было старенькой бабушки-невропатолога в маразме. Там сидел крепкий молодой человек, которого мой рассказ нисколько не тронул.
   – Плач, говорите? Голова болит! Так мы же от этого и лечим! Физическим трудом и физкультурой!
   Мало того, что отправил в колхоз, так еще и записал в основную физкультурную группу, а это караул, это заслуживает отдельного рассказа – да я уже писал, как бегом отрабатывал в мае лыжи, не сданные в марте. Один на стадионе, по шесть километров каждое утро, до уроков.
   Так что я бодренько подхватил припрятанный было чемоданчик и положил туда все, что нужно, благо уже представлял, что мне понадобится. Я знал, что вторично мне фарт не выпадет и придется мотать срок от звонка до звонка. Я даже прихватил письменные принадлежности и книгу, благо уже тогда начинал писать, да еще рассчитывал почитать, но я не пописал и не почитал.
   Лагерем заправляли полноценный доктор Назаров, недоделанный доктор Дровосеков и местная колхозная блядь в сапогах и цыганском платке, вся накрашенная, бригадир. Ну и опричники со старших курсов, это само собой понятно.
   Меня положили едва ли не на те же нары, что в прошлый раз. Мне было труднее, чем в первый раз: ведь есть и минусы – народ давно перезнакомился и подружился, а я опять остался чуточку в стороне, как и положено аутисту.
   Нам выдавали белье, ножи, рукавицы. Старшекурсники сновали по баракам и следили, не курит ли кто внутри и не пьет ли. Таких помешанных не нашлось.
   …А поутру был подъем. Пока еще стоял сентябрь, и было довольно тепло, но шесть утра есть шесть утра. Подъем объявлялся посредством песни Пугачевой «Я вас спою еще на бис». Такие были у штаба вкусовые предпочтения. С тех пор я ненавижу эту песню.
   Мы плелись, как вши на дезинсекцию, выстраивались, выслушивали нормы и всякую галиматью, потом шли в столовую. И в этот же – первый, считайте, день – мне снова, прямо в столовой, повезло. Мне повезло так крупно, что я поначалу даже не понял, что случилось, просто ноги сами согнали меня из-за стола и понесли под местного значения заборчик.
   В столовую. Вошел красивый и статный молодой человек, в бороде и шляпе, курса с пятого-шестого, и нехотя объявил:
   – Кто хочет в грузчики – собраться у забора…
   Его фамилия была Сахар.
   Ходили слухи, что он поебывает блядовитую бригадиршу. Это еще вопрос, кто кого… Короче говоря, моей особой заинтересовалась аристократия.
   Через несколько минут у забора собралось человек пятнадцать, но Сахар троих-четверых отогнал, заявив, что покуда ему достаточно – грузить еще нечего. Меня оставили. И я угодил в элиту. Я мог забросить морковный нож, но только не в стену барака, и покуривать-поплевывать, следя, как обреченный люд строится, готовый выйти на бескрайние поля.

5. Золотая Рота

   Грузчики считались особой кастой.
   Они не резали морковь.
   Им выделяли трактора-шассики, и они парами катались по полям, расшвыривая морковникам порожние «тройники»: ящик вставлен в ящик вставлены в ящик. Грузить пустые тройники в шассик – сплошное удовольствие.
   Потом, конечно, приходилось грузить полные ящики, но и это было намного приятнее обряда морковного обрезания во славу Саваофа.
   Мне и еще одному прохвосту, который впоследствии заработал кликуху Поручик и с которым мы сдружились на всю жизнь, дали шассик, которым управлял тракторист Слава. А нашим соседям-напарникам – другой шассик, с пухлым трактористом без имени, но с фамилией Жижмар.
   Работы на первых порах было мало, и Сахар – в силу служебного долга – сурово бранил нас за безделье. Мы изображали напряженное ожидание порожнего шассика: когда же он приедет?
   Потом грузчиками сделались почти все; поля опустели, морковь убрали… Но мы протолкнулись первыми. Я заважничал, начал отращивать рыжую бороду и носил шляпу.
   Кормили нас в первую очередь и намного лучше других, морковников: давали больше мяса. Все мы работали в любую погоду, и сами-то еще могли отсидеться в штабелях, но вот морковники в накидках продолжали усердно стучать ножиками.
   А в последнюю очередь запускали в столовую и кормили совсем других.
   Отстающих.
   Тех, кто не справлялся с нормой.
   Я рассказал об одной песне, теперь расскажу еще об одной.
   Перед отбоем всех этих вредителей и тунеядцев-туебней выстраивали на плацу. Бараки совместно со столовой и штабом образовывали плац.
   И старшекурсники командовали запевать.
   Песня начиналась так:

     Не кочегары мы, не плотники – да,
     Но сожалений горьких нет, как нет,
     А мы сачки-золоторотники…

   …Кому-то шлем там свой привет – вероятно, Рейгану.
   Дальше они пели, что непременно исправятся и вернутся на правильный путь колхозного строительства.
   Потом их отпускали отдыхать и спать, последними.
   …Там, на тех участках морковных полей, где трудились золоторотники, старшекурсники втыкали Сачок.
   Это означало: здесь работают сачки.

6. Задорные капустные песни

   Достоевский в «Записках из мертвого дома» писал, как в острожном самодеятельном театре он со слезами убедился, что и здесь возможно жить!
   Нас развлекали. Периодически.
   Все те же командиры-старшекурсники, которые все, как один, участвовали в студенческих капустниках, и этими представлениями славился институт, и даже Питер.
   И я однажды испытал похожее чувство, хотя был и буду далеко не Достоевский.
   И здесь выживают! В тридцати километрах от дома!
   А когда представление завершилось, выступающие возбужденно пообещали нам, что так будет и впредь! Будут, будут еще капустники.
   Не было. Однократные гастроли.
   Ненастным вечером нас загнали в сырой и душный барак. По-моему, в женский. Туда мы подбрасывали в окна мужские половые органы, искусно вырезанные из моркови.
   И нас принялась развлекать профессиональная студенческая агитбригада с медицинским радикалом.
   Сначала пели древнее, романтическое: «Между листьев – кровь заката, словно к ране там прижата с растопыренными пальцами рука…»
   Потом показали клоуна-Карлушу с приемами каратэ: голова и руки от одного надсмотрщика, а ноги – от другого, который спрятался сзади. И накрылся простыней. Карлуша всех очень веселил.
   Вообще всем было отрадно. Показалось, что и да! Проживем-таки, дотянем до октября! Неизвестно какого числа его.
   Потом, разгулявшись, запели оптимистическое-универсальное, про велогонку, но всем же ясно, что про морковь:

     Вперед не плача,
     Давай, крути,
     И ждет удача
     Тебя в пути;
     Не бойся пота,
     Напор удвой,
     Крути-работай,
     И финиш твой, и финиш твой.

   Потом уже неотвратимое и печальное, но тоже оптимистическое, врачебное:

     Вот ты закончишь институт —
     Тебя на Север отошлют,
     На Юг, на Запад, на Восток,
     Но ты не будешь одинок!
     В лесу, в таежном лазарете
     Ты вспомнишь курс веселый свой:
     Первый, второй, и третий,
     Четвертый, пятый, шестой.

   Я вспоминал, хотя до лазарета не дошло… Поближе оказалось совсем не хуже.
   …Мы покидали концерт крайне возбужденные.
   На горизонте мигали неизменные огни.
   Мы напевали про себя услышанное и думали: а все-таки неплохие они ребята, наши командиры.
   …Капустная тема неспроста систематически обозначалась в нашей реальности. Одна дивчина ушла в самоволку по сильной любви. Сбежала. Такое случалось, но редко. Поздним вечером, боясь охраны, она решила не возвращаться в барак. И ночевала в мокром, холодном капустном поле – у нас росла и капуста. Отморозила себе все – почки, пузырь, придатки.
   А потом в лагере начался вирусный гепатит от грязи. По всем канонам любой такой лагерь при первом же случае заболевания закрывают. На карантин.
   Никто ничего никому не сказал и ничего не закрыли. Без каротина у государства медленно ехала крыша, в которую старый Альцгеймер из последних сил заколачивал ржавые, гнутые гвозди.
   Это был лагерь от мединститута, позволю себе напомнить.
   Хотя будем справедливыми: нас даже в баню возили пару раз за весь срок – один месяц и семь дней.

7. Павловский парк

   За добросовестное разбрасывание ящиков и собирание оных в шассик нам с Поручиком выдали увольнение для прогулки в Павловский парк.
   С нами пошли еще трое.
   На КПП наши бумажки проверили, и вот мы на свободе. Бараки позади, колючка позади, дымится классическая высокая труба, а мы вышагиваем налегке к автобусной остановке.
   Временное чувство свободы – чем бы это выразить? Оно слишком непродолжительно, чтобы врезаться в память прочной эмоцией. Да, отпустили; да, поехали в парк.
   Именно туда, а не куда-нибудь. Но волка сколько не корми, а он принюхивается к магазину. И мы взяли там пару бутылок легкого сухого вина, на пятерых-то.
   Дворцы и скульптуры нас мало интересовали; мы расселись на берегу речки, все скоренько выпили, зажевали чесноком и увидели милицейский мотоцикл. Он приближался к нам.
   Еще недавно я был в Дружине, и вот теперь уже сам распивал в неположенном месте, мешая проходу несуществующих граждан. Сейчас нас заберут, оформят, доложат, вышвырнут, пригласят в ректорат, вернут документы; в военкомате нам выдадут новые, и мы вернемся двухсотым грузом продолжать обучение в качестве анатомических экспонатов.
   Три наши малознакомые нам спутники бросились бежать кто куда – и сбежали.
   Но мусорам хватило и нас с Поручиком. Мы были немедленно арестованы.
   Их не интересовало распитие.
   – Где удочки?! – орали они.
   Оказалось, что здесь запрещено рыбачить, и они, стало быть, бдительно патрулируют в защиту осетров, карасей, ершей и карпов.
   Удочек, естественно, не было. Это не наш профиль. Мы специализируемся в других грехопадениях. Не найдя ничего, нас послали на хер и отпустились.
   Мы поспели в лагерь вовремя, ворвались в штаб, показали увольнительные документы. На милостиво кивнули. Мы пошли к выходу. И тут какая-то штабная сука, курса с шестого, белокурая бестия, заорала:
   – А от кого это здесь шмонит? Кто тут пил?
   Груз двести актуализировался заново.
   Мы сделали очень умную вещь: выскочили из штаба, благо послать нас в армию могли и за кружку пива, трижды обежали вокруг лагеря, ворвались в свой барак.
   Там мы стремительно переоделись – ватники, шляпы, брюки – прочь. Все новенькое, домашнее. И сели на нары друг против друга играть в шахматы. Мы, честно сказать, умели лишь двигать фигуры, но и тех не касались, а напряженно зависли над ними.
   Начальство металось по баракам, разыскивая мятежников.
   Нас не запомнили в лица, и мы оставались неузнанными. А в самом бараке стоял такой сложносоставной аромат, что разобрать, чем там и от кого пахнет, было никак нельзя.
   Нас не нашли.
   Но ходили еще и ночью, не лень им было, с фонарем, светили в лица, выискивали.
   Удочки, блядь, ага.

8. Встречи и проводы

   Здесь будет фрагментарный повтор, но куда без него – я предупреждал. Гармония требует.
   К нам приезжали. И было очень нехорошо наблюдать, как они все потом уходят за колючую проволоку к автобусу, которого даже не видно за поворотом.
   Нам привозили пищу.
   Иногда заканчивалось довольно печально, потому что все это происходило близ КПП, да не каждого выпускали назад: а вдруг это свой, дезертир?
   Про моих отчима и дядю так не подумали.
   Перед отъездом я выпил полбутылки коньяка, спрятанного в баре.
   А утром собрал вещички и уехал.
   Через две недели матушка собрала мне передачку, полную сумку. С этой миссией она послала ко мне дядю и отчима – фигуры, о которых я тоже не раз писал. Под Павловск. «Сколько, мальчики, можно дома сидеть, да в шахматы играть?» (с водярой под подушкой). «Съездили бы хоть погулять в Павловск…» Дядя с отчимом не поверили своему счастью. Дядя с отчимом, ибо им дали денег, едва шагнули за порог, сразу стали решать, что купить на скудные сбережения: немножко водки или сразу много пива. Как-то они вышли из этого положения, и даже доехали до нашей зоны.
   И вот я выхожу из барака, одичавший, заросший, исхудавший. Вижу: отделенные от меня колючей проволокой стоят дядя и отчим; отчим, человек тихий, только глядит укоризненно. Под ногами – сумка с колбасой. А дядя обрушился без предисловий:
   – Мудак! Ты зачем коньяк жрал? Мать экстазничала – у нее, дескать, коньяк есть! Запомни, мудак, если жрешь – жри ВСЕ! Чтобы не было потом!… А то мать расстраиваешь! У нее и без того горя по самые яйца!…
   После:
   – И колбасу один не жри, а то морду набьют!
   Как будто я смел. Ее почти один съел чеченец Дато, зато Поручик угостил меня пирогом, какого больше уже не мог съесть. Очень ласково присел рядом и начал настаивать.
   Этих не тронули: слишком опасно.
   А вот подруг моих тронули – вернее, тогдашнюю, любимую, которая приехала в паре со своей товаркой. Тронули специальные волки-сыскари, старшекурсники, дежурившие на остановке.
   Моя покинутая гусенька простодушно покаялась – другого места и времени не нашла – скучая по мне, она надрачивала моему сопернику, который внимательно следил за ходом поршня ебусинками глаз.
   – Ну… без тебя я… работала… – застенчиво созналась она в надежде, что я догадаюсь о сути работ. Я догадался, и меня переклинило на пару недель.
   Так вот на обратном пути к автобусу их задержали как беглянок и доставили в штаб.
   Впервые я пришел в неописуемую ярость и набросился на самого недодоктора Дровосекова, которого все мы, конечно, звали иначе. Покусились на святое! Задержали в Освенциме алмаз моей жизни, напугали, оскорбили…
   Эмоции мои были настолько впечатляющими, что мне дали капель, а девушек немедленно отпустили.
   А еще приезжали закосившие одногруппники, в том числе покойный друг-наркоман по прозвищу Братец. Он отслужил в армии, и все ему было мило и весело.
   Я шутил, как мог:
   – А гостинчика мне привез? Скажем, супчика?
   Тот просекал мгновенно:
   – Супчика?.. Хуюпчика!…
   Мы были хронически голодны, и он это отлично понимал.

9. Любовь и морковь

   Вот мне один благодарный читатель, про банные дни наши скорбные поузнавши, написал, что у них бывали совместные душевые помывки обоих полов, что порождало пикантность.
   Я это так теперь и буду называть: пикантность.
   У нас тоже были пикантности.
   Как же без нее, без любви-то, в смешанном коллективе, да на свежайшем воздухе? А так. Поди полюбись, когда ни дверей тебе, ни даже занавесок, а только нары, нары и нары – купе на четыре шконки.
   Трудно это.
   Был среди нас один человек, мой, скажем, неродной родственник, делинквентная дубина, сама простота. Он ходил на дискотеку.
   У нас была дискотека, иногда: зальчик размером с маленькую кухню. Людей там было как в метро на «Техноложке» в час пик. Не то что танцевать, а просто двигаться никак нельзя. Я туда не ходил. Но он в своем вытянутом свитере как-то перетаптывался и спокойно улыбался.
   А после подошел к одной барышне и предложил:
   – Пойдем поебемся.
   Он был еще и в шляпе: отчим ему привез по случаю холодов женскую серую шляпу с обрезанными полями, и получилась душевнобольная шапка, которая его полностью устраивала. Звали его Андрюхой.
   Барышня спросила только:
   – А где же?
   На улице холодно.
   – Да в сральнике.
   И они пошли.
   Так что и у нас была любовь, как в образцовых, веселых отрядах других институтов. В одном, правда, под Выборгом, нашелся человек, который через мужскую дыру перебирался по каким-то балкам в женскую и снизу смотрел, как оно происходит. Ну, изловили его и обошлись без психотерапии. И вразумление было куда эффективнее.
   А вообще сортир у нас был презанятным местом.
   В соседнем колхозе «Коммунар», где трудился мой друг – несостоявшийся провизор – сортир поделили на мужское и женское отделения. Диалог: «У меня хуй встал». Из-за перегородки: «А у меня пизда чешется». Любовь!
   Иногда, между прочим, на поле бывало трудно без сортира, и приезжал спецтрактор с туалетом, который посреди поля и ставил: налево не пойдешь, направо не пойдешь, только вперед. Однажды мы заперли там особо вредного мелкого бригадира, уложили сортир дверью в землю и вертели по-против часовой стрелки, всем показывая сквозь дырявую крышу, как ему там замечательно..
   В нашем колхозе в сортир запрещалось ходить после отбоя. Он был вне барака, а покидать барак запрещалось.
   Но вот один покинул, зашел; отделение было на две персоны. Одна персона уже присутствовала: командир-старшекурсник. Сидел орлом, со спущенными штанами, и тут вошел нарушитель. После отбоя.
   А тот еще не доделал. Но заревел:
   – Стой! Как так? Фамилия! Отряд!
   Лиходей спокойно помочился и молча вышел, а командир все сидел и призывал его из сортира покаяться, а потом вроде бы тоже ходил с фонарем по бараку, хотел опознать.

10. Ямы, карлики-командиры, циклодол и школьные друзья

   Школьный дружок из химико-фармацевтического института, где он трудился в колхозе «Коммунар» и где тоже было не сладко, но либеральнее, чем у нас, припомнился очень кстати.
   Звали его Мишей.
   Еду я как-то один в кузове шассика – развалился, блаженствую один. Ящиков нет, даже Поручика нет, одни морковники повсюду трудятся. Не так уж мне и плохо становится, в зоне-то!
   …Нам ведь придали в помощники еще одного третьего, первокурсника-стоматолога. Если о стоматологах лечебники писали на партах «стоматолухи – гниды беременные», то это точно про него, а не про остальных. Без этой, знаете, огульности без толерантности.
   Он, толстый и румяный, просто щенок, обожал ломать ящики. Брал целые тройники – ящик в ящике в ящике – из штабеля и целиком подкладывал под колеса шассика.
   Слышался дикий хруст, и даже молчаливый тракторист Слава начинал материться. А этот подпрыгивал, восторженно махал руками от причиненного ущерба, и восклицал:
   – Огонь! Море огня!…
   И вот еду я себе превольготно и замечаю вдруг, что справа по борту шассика несется какое-то мелкое существо в строительном шлеме. Присмотрелся: Миша!
   Торопится по грязи-месиву, не поспевает, косолапит, улыбается во всю пасть.
   Ну, вам трудно сейчас представить, как это – встретить среди унылого полутюремного говнища что-то или кого-то родного из детского прошлого.
   Его, оказывается, отпустили, да хоть бы и на ночь. И он решил затусоваться. Мы и потусовались. Обнялись, облобызались, посетовали на сучью жизнь, да на сортирную любовь. Потом недоделанный фармацевт Миша достал пластинку таблеток и таинственным голосом сообщил, что это циклодол.
   Я тогда в этом слабо разбирался.
   – Зачем он?
   – Глюки бывают, галики. Правда, потом отходняк может быть с утра, как после трехсот водяры.
   Не желая отходняка, я отказался, и Миша все сожрал сам.
   Он погулял по нашему лагерю: никто его не тронул – брали тех, кто выходил, а не тех, кто заруливал на территорию. Потом пришел к нам в барак, улегся на верхние свободные нары и начал спать. Потом рассказывал, что ничего такого не было: увидел карлика и какую-то яму. А рано утром ушел, уже после побудки. Как он сумел – одному Богу известно.
   Все потянулись на зэковское построение под песню «Я вам спою еще на бис». Еще – уже – темно; холодно, никто не выспался, хочется жрать.
   Миша не вышел.
   Какой-то командир старшего курса пошел по бараку проверить: не кемарит ли кто. Вдруг выяснилось: кемарит! Да так, что не растолкать!
   – Вставай!…
   Миша, кулем лежавший, не отозвался.
   – Подъем, кому сказано!
   Миша, лежа на боку и отвернувшись:
   – Да пошел ты на хуй.
   Партайгеноссе вылетел пулей. А Миша неожиданно исчез.
   Весь наш барак выстроили после завтрака в ряд; высокий штурмбанфюрер прохаживался взад и вперед и грозно спрашивал:
   – Кто послал на хуй начальника отряда?
   Все молчали.
   Между прочим, многие знали, что чужака приволок с собой я. Это к вопросу о стукачах, которых – поговаривали – хватало.
   …Миша тем временем уже шагал проселочной дорогой в свой демократический «Коммунар» – вероятно, воображая себе яму, куда он хуем заколачивает карлика-командира.
   Он еще в пятом классе пытался трахнуться со щелью в полу.

11. СестриТца

   Не могу сказать, что грузчики трудились до седьмого пота.
   Бывали, конечно, деньки, но в основном… Мы с Поручиком (третьего по нашему настоянию забрали) отправляли либо нагруженный морковкой ящик, либо пустой шассик с одним только Славой, и сидели, прикинувшись ветошью.
   Ковбойская шляпа строгого Сахара была видна издалека.
   Укрыться от него, однако, было очень нелегко. Он сделал нам внушение; отъезд нагруженного шассика его не впечатлил. Наша ценность как грузчиков упала довольно низко, ибо таких, повторяю, стало довольно много, а моркови – меньше. Поля чернели, и над ними кружило воронье.
   Кроме того, прибавилось еще одно чудище: «Пена». Этот страшный машинно-тракторный механизм шел как-то хитро, утрамбовывая высосанную борозду, а по бокам у него были закреплены контейнеры, куда морковники сваливали морковь. Эти «Пены» разъезжали по нашим земным-земельным полям, как марсианские захватчики моркови.
   С центральной борозды морковь кидали в «Пену», а та утюжила боковые. Была даже шутка: пустить по центральной «Пену».
   Сахар сказал, что выгонит нас: переведет на норму. То есть на морковь. Это было наказанием. Он велел нам вести учет погруженных ящиков.
   Мы завели тетрадочку и отмечали каждую ходку. Она до сих пор где-то хранится у меня. Но бывали и странности. Ковбойские аксессуары странно действуют на людей – посмотрите на Буша-старшего. Однажды мы сидели и страдали херней, а Сахар вырос, как из-под земли, и похвалил нас. Это было отмечено отдельной записью.
   А однажды Слава и Жижмар загнали шассики на какую-то среднерусскую возвышенность, где нас не могли отыскать ни сахар, ни соль, и полдня трепались о всякой всячине, предоставив нас самим себе. Мы соорудили из морковин половой орган и положили на борт шассика Жижмара так, будто тот выглядывает из-за бортика и сильно интересуется. Жижмар метнул этот орган в нас.
   К нашему изумлению, оба всегда были трезвые.
   А еще однажды мы с поручиком спрятались в крохотной роще, опять-таки посреди поля, и там был сельский микропогост. Нам запомнился крест с самодельными стихами:

     Смирно птицы зерна клюйте,
     Тихо птицы, не шумите,
     Сдесь под етим под кустом
     Спит сестритца кребким сном

   Мы сняли шляпы, попятились – не без веселости некоторой, врожденной и гадкой – и попытались испечь поминальную картошку в истлевшем прахе сестритцы – ну, чуть поодаль, чтобы не нарушать кребкого сна; вот куда надо возить зарубежных гостей, а не в музеи.

12. Однодневники

   Это была особая каста, нагловатая и высокомерная.
   Ей-то не спать в бараке!
   Это были люди, которые сумели-таки перебраться на третий курс, хлебнули Дружины с Концлагерем и кое-что понимали. И косили правильно, а меня-то, лохичка, пугали больницей – мол, положим и выясним! – да кладите, разбирайтесь… Бог в помощь… «Я не знаю, как у вас, а у нас в Японии три врача в пизду глядели – ничего не поняли…» Моя дальнейшая врачебная практика все это подтвердила.
   …Командование ведет себя, как в лагере смерти под залпы близких советских орудий.
   Уже надо быть подобрее, поосмотрительнее. Уже из быдла начинают получаться какие-никакие доктора.
   Поэтому Однодневники это те, кто рано с утречка, запасшись скудным провиантом, садился в поезд и ехал в Глинки, а там их уже поджидали. Никаких тебе грузчиков, только морковь и норма. Но после обеда – домой.
   После обеда – а что же мы жрали, никак не могу вспомнить? Еще когда мотали полный срок? Пшенку помню, чай, какие-то макароны… домашние дачки…
   Заходит Поручик в сортир, а там над дырой устроился наш сосед по нарам – опять стоматолог! Тужится и жрет сало. Протягивает надкусанное Поручику: хочешь?
   И тот расхотел. И вовсе не сало.
   Но мы отвлеклись. В Однодневники записывались такие зубры-токсикоманы, как мы с Братцем и Серёней – стране же нужна морковь, она рехнется окончательно без этого продукта и предмета.
   Норму выполнять никто не хотел.
   И Серёня совершил преступление, за которое не только из института выгонят – он и не особо задерживался он отслужил; за это и посадить могли.
   Когда подъехала «Пена», Серёня, чтобы не париться с ботвой, стал просто выдирать морковь охапками, стандарт-нестандарт, и зашвыривать в контейнер с камнями и грязью. Норма пошла будьте-нате! «Пене»-то все равно, она утюжит себе ощипанную грядку и горя не знает. Узнала! Он много успел надергать! Мы помогали. Через полкилометра «Пена» все-таки что-то заметила. Или не «Пена», а штурмбанфюрер, который явился к нам и учинил гестаповский допрос – физикам Рунге, понимаешь, с распеленатым младенцем на балконе.
   Он грозил нам адом, но мы ушли в полную несознанку.
   А после обеда мы, естественно, отправились как свободные люди в ближайшую лавку. Она была закрыта, и Братец сказал на это: «Козлопиздячество». Намекая на крестьянскую жизнь вообще. Зато во второй прикупили три фугаса вермута и кабачковой икры. Полеживая на обочине и поглядывая на плантации, полные негров, мы неспешно закусывали и вели мудрые речи.
   В принципе мы могли попасть и в колхоз насовсем, такое бывало. Студента всегда надо куда-то посылать: в колхоз, дружину (туда и не звали уже: обманули – и достаточно; так, изредка), медотряд (мы там славно насобачили с Братцем, но про то уже писано), на стройку, после 4-го курса – пить водку на практику: обязательно за тридевять земель; после пятого – на военно-морскую базу, после шестого – на хер… Но мы славно отметились в другом месте, зачетно, никакого концлагеря.
   А между тем мы рисковали. Мы зря хорохорились, между прочим.
   Спустя несколько дней наш подвиг с вермутом повторили еще три Однодневника, неподалеку от КПП. Из лагеря вышли старшекурсники, скрутили свободных демократических людей – прямо с улицы; быть может, вообще случайных прохожих – заволокли в зону, в штаб-гестапо, вызнали адреса, имена, курсы и группы.
   И этих Однодневников выгнали из института. Никогда не забывай, на котором брезентовом поле ты пророс алюминиевым огурцом. Тихо споем и поклонимся.
   …Хмельные, чумные, небритые, в ватниках и кирзачах, мы протиснулись в автобус, где юные девушки из ветеринарного техникума читали книжку про биохимию коровы. Мы начали к ним приставать. Они ответили, что для интимного контакта нам нужно хотя бы закончить первый курс того самого техникума.
   Мы онемели от ярости, врачи без семи-десяти минут вечера. После войны.
   Речь вернулась к нам лишь на вокзале: девушки тоже ехали в город.
   Мы подсели к ним и ласково задали сугубо специальные гистологические-биохимические вопросы о стимуляции родов у крупного рогатого скота.
   И девушки сразу ушли, покрасневшие, а мы позабыли о них, потому что напыщенных деревенских – и городских – дур, по одежке встречающих, полно, а нас впереди ждали многие более важные дела.

13. Новолисино

   Конечно, мы считали дни.
   Из книжечки для записи ящиков мы устроили дембельский календарь. Отслужившие посмеются, но я им прощу. Там не два года, там месяц с хвостиком, но для Господа Бога что день, что Вечность.
   Ничто нас не радовало: ни наглядная агитация с лозунгами вроде «Выпьешь чайку – позабудешь тоску». Ни газетный стенд со статьей про Израиль, который «применил оружие массового поражения – вакуумную бомбу, триста человек погибло». Нас не радовали даже почерневшие морковные поля, где нечего стало собирать. Один грузчик в черном гражданском пальто и вязаной шапке так и сидел на ящике, неизвестно зачем дожидаясь шассика, в одиночестве, под вороньем, посреди поля, неподвижно; накрапывал дождь, они не шевелились, похожие на те самые перевозные клозеты.
   Бригад стало много, все перешли в грузчики, и Сахар совсем позабыл про нас с Поручиком.
   Мы рвались домой. Мучимый ревностью и думая о покинутой подруге, которая по коровьему признанию кого-то там без меня подоила проказливой ручкой, я даже осмелился ворваться к начальству, к недодоктору Дровосекову, и попроситься в город.
   – Почему рожу не бреешь? – спросил черный, жукообразный, высохший Дровосеков из-за стола.
   – Бритва не берет, напряжение слабое, – ответил я.
   – А если отпущу в увольнение – что сделаешь?
   – Пойду в здравпункт, – ответил я честно, твердо и глупо.
   – Тогда не поедешь, – облегченно вздохнул Дровосеков, откидываясь на спинку стула.
   Но последний день все-таки наступил: седьмое октября. В Новолисино! Нас посылают в Новолисино, а потом своим ходом – домой. Это по соседству, Новолисино. Грузить вагоны, состав. И все, и дальше – кто куда, на хер, да поживее.
   Морозец, солнце, грузовички, октябрьский лесок! Железная дорога, бесконечный состав. В помощь прислали другого ранга рабов – солдатушек…
   У тракториста Славы мы с Поручиком достали бутылку водки, и тот, непьющий, нас хорошо понял, и достал-купил, прикатил, вынул из-под тракторного сиденья, озираясь на пустоши. Мы догадывались, что сегодня нам не сделают уже ничего страшного.
   Последняя запись в книжечке, крупно: 7 октября, ВАГОНЫ. И трижды подчеркнуто. 1982 год.
   Мы долго грузили эти вагоны. Моркови-каротина было много, и мы впервые старались, что было сил, но вот управились, и отошли в сторонку, и к нам прилепился Андрюха в некогда женской шляпе-шапке, любитель сортирной любви.
   Бутылка схоронилась в траве. «В густой траве пропадешь с головой. В тихий дом войдешь не стучась…»
   .Мы не решались. Мы колебались. На нас не смотрели, мы были свободны, и все-таки отчаянно боялись выпить. Надо было спрятаться – куда? В лесок? Нет, стремно, за деревьями увидят, уж больно они прорежены…
   Сортир! Вот же он, наполовину сгнивший, странно лесной и вдалеке от станции, построенный лешим, но все еще на ходу, стоит здесь зачем-то и для кого-то – туда, разумеется. На закуску у нас была пачка вафель.
   Мы вручили Андрюхе бутылку и запустили первым как молодого.
   Его долго не было.
   Потом он вышел, кривясь и делая приглашающие жесты, дверь нараспашку. Об этом рассказано в другом месте, но не грех повторить из уважения к эстетике и экзотике.
   Мы вошли.
   Возле очка-дыры стояла початая бутыль. И рядом, возле дыры-очка, лежали распакованные, подъетые уже вафли.
   А дальше? Всегда найдется любопытный, который спросит: а что было дальше? Дальше вафли полетели в дыру, я лично послал их туда пинком.
   С бутылкой мы так поступить не посмели.

14. Сачок для трудолюбия

   Нам ведь на протяжении срока так и не говорили, сколько осталось сидеть. Военная тайна, блядь! Врачебная. Клятва Гиппократа.
   …Мы вернулись к баракам. Странно видеть демократический Бухенвальд, в котором фашистам наплевать, чем ты занят и по какую сторону колючей ограды ты находишься. Они делали вид, будто вообще нас не знают.
   При мимолетных соприкосновениях с нами были отменно вежливы, все командиры.
   Вроде бы будет автобус на Питер, а можно и самоходом, на поезде.
   Но сначала нас посчитали нужным набить обедом. Доверху. До твердого нёба.
   Мы ахнули. Посреди столовой высился огромный чан с тушеным мясом. Его, оказывается, все время было достаточно, этого мяса, но воровали усиленно всем колхозным и лагерным руководством и боялись, что украдут всё, но не успели, и вот теперь поспешно состряпали. Из чана торчала огромная разливательная ложка.
   Каждый – грузчик, морковник, случайный прохожий – мог подходить и брать себе столько, сколько возжелает. Бесплатно. Без салатов. Это тебе не трактир «Ёлки-Палки». Выпьем за тех, кто командовал вротами, выпьем и ёб-поросён!…
   В чане-котле скрывалась Гора мяса, потопленная Фудзияма. Мы наелись так, что не могли встать. Но мы все же поднялись и пошли, самоходом: Поручик, Андрюха – мой полуродственник – и я.
   Мы отправились самоходом, поездом. День был, по-моему, выходной, и собралась толпа праздных гуляющих в Павловске – семей и туристов. Но мы никого не видели. Мы пили. Мы пили безостановочно все, что попадалось купить – на шоссе, в автобусе пили, в поезде. И нас не трогала никакая Дружина.
   Потом Поручик потерялся, и мы с Андрюхой поехали ко мне.
   Переходя Невский проспект я упал посреди него со своим довоенным чемоданом.
   Старинная знакомая перед выходом близ Охтинского моста рассказывала потом, что видела нас. «Ты был в ватнике, шляпе и бороде. Рядом с тобой сидел какой-то мужик и упорно совал тебе бутылку водки. Ты отталкивал ее. А перед самым выходом ты вдруг ее выхватил, вцепился обеими руками и начал судорожно лить к себе в бороду, где рот, прямо из горлышка. Я побоялась к тебе подойти».
   …Дома же, для родителей, как будто ничего и не произошло. Они сидели и мирно ужинали, работал телевизор, мама что-то шила. Ну, вернулись – и что? Почему в таком виде?
   Ладно, молодые ищо. Пущай погуляют. Это потом мы состарились, и вид наш начал наводить ужас.
   Андрюху положили на диван, и он заблевал весь пол жареной картошкой. А я, шатаясь, пошел сбривать бороду. Я изрезался до того, что уподобился Фредди Крюгеру, но бороду ликвидировал. Иногда, по сей день, я засыпаю с желанием оказаться посреди поля, в зоне бараков, в полном одиночестве, ночью, и все там спалить дотла. Но в зоне теперь, небось, уже какая-нибудь «Тойота».
   …Прошел год, разгорелся 83-й.. Журналисты газеты «Смена», довольно смелой для приятно непродолжительной эпохи Юрия Владимировича Андропова, вняли отчаянным родительским письмам и увидели все: бараки, золоторотников, сачок во грядке. Они обнаглели и написали весьма критичную, хотя и неизбежно сдержанную статью о наших порядках под заголовком «Сачок для трудолюбия». Случился резонанс.
   Собрался общеинститутский комсомольский шабаш, куда и меня делегировали, как ветерана; будущий врач-убийца, я пошел. Выступил холеный вожак, уже переросший свой «Гитлерюгенд». Он обратил наше внимание на клеветническую статью. Он напомнил нам о каком-то сраном июньском указе пленума по фамилии Андропов, где говорилось о надобности крепить и крепчать дисциплину. Поэтому сачок останется, а журналистам достанется. Так будет и впредь, пообещал вожак.
   Впредь будет иначе, но тоже по-своему занимательно.

© сентябрь 2007

Карлики в Лилипутии
Европейский дневник

   …Итак, мы отъезжаем. Отлетаем.
   В том смысле, что в вашем обществе; сами-то мы давно прилетели обратно.
   Ну, да! Оглянешься вокруг, так складывается впечатление, что мои соотечественники если уж не живут за границей, то ездят туда настолько уверенно, что вовсе не возвращаются. То тебе Япония, то тебе дом родной Амстердам, или в Венецию прошвырнуться небрежно; Таиланд какой-нибудь смешно обсуждать, там не был ленивый; Кения нарисовывается, всякий Китай – короче говоря, Европой никого не то что не удивишь, но даже и говорить о ней как-то неловко.
   Но мне-то она в диковину. Мне даже Америка ближе, хотя прошло 15 лет с тех пор, как я отважился пересечь океан туда и обратно; что же касается фирменной парижской башни, то мы познакомились еще раньше, я уже позабыл, какие чувства под этим дубом испытывал, подъедая основы – советский «Завтрак туриста» из железной баночки.
   И потому я настраиваюсь иметь незамутненный и пристальный взгляд.
   И сразу же замечаю, что начал с досадной оплошности: несогласованности времен. Все потому, что предисловия пишутся в последнюю очередь, будучи заключениями.
   Ну и черт с ними!
   Эффект присутствия, мне кажется, дороже.

1. Полет

   Должен ли я говорить по-немецки?
   Ознакомившись с моей версией языка Гете, Шиллера и Гейдриха, дочка запретила мне раскрывать рот. Услышав мой разговорный английский, она и его запретила.
   – Только попробуй, – сказала она.
   Когда-то я прилично знал оба наречия, но все забыл, потому что мне не с кем разговаривать.
   Мы летели в Берлин самоходом и самолетом дожидаться автобуса от компании «Гулливер», чтобы присоединиться к смешанной компании разного люда, катившего туда же через Брест и Польшу, а дальше ехать в упорядоченном экскурсионном сопровождении на Британские острова. Я не люблю летать, ибо жизнь и без того полна опасностей, чтобы их множить, но Брест и поезд до него почему-то заранее возбудили во мне еще большее отторжение.
   – Нужно ли при посадке хлопать пилоту? – спросила дочка.
   Я задумался.
   – Мнения разные. Но знаешь, к пилоту я все же испытываю большую признательность, чем к тем, кому аплодируешь ты…
   В аэропорту произошло загадочное событие. Пограничники приказали нам разуться, снять куртки, вынуть ремни, положить все в большую потребительскую корзину и разрешить ей уехать в местный коллайдер. На выходе выяснилось, что из корзины исчезли мои три рубля мелочью, специально мною вынутые и положенные сверху. Мздоимство таможенных аппаратов не знает границ.
   Между прочим, я разработал хитрую систему хранения денег. Мне предлагали вшить в трусы кармашек, но я ничего вшивать не стал, мне не везет на трусы с карманами, я уже потерял плавки со специальным элегантным кармашком на молнии. Вместо денежно-накопительных трусов я взял с собой четыре журнала «Петербургский Телезритель», сложил их в папку, рассовал по журналам купюры, и затолкал в сумку, с которой даже ночами расставался неохотно. Журналы не кошелек, чтобы их с легкостью выудить. Сумка не маленькая, ее так просто не срезать, она висела на мне, и я воображал, как меня настигает хищный мотоциклист, как хватается за ремень. Сорвать с меня сумку можно было только вместе с матерящимся торсом.
   …Потом, в Эдинбурге, я едва не выбросил пару журналов с этими деньгами.
   Знакомство с иностранцами началось непосредственно в зале ожидания. Инопланетян выдает преимущественно изумленное выражение лица с высоко вскинутыми бровями и полуоткрытым ртом. Это состояние взлета; встречается также целеустремленное серьезное выражение собственно полета и еще – посадки, когда губы поджимаются, а брови слегка сдвигаются. Под полетом и посадкой я разумею не фазы воздушного путешествия, но модальности обыденного существования. А в лицах моих земляков я наблюдаю, прежде всего, бесстрастность. Пытливость непредсказуема и коренится глубоко; коммуникация не числится даже в планах – основная наша беда, начало которой теряется в трясине столетий.
   Тем не менее… пусть они немцы, а мы сядем первые!..
   Моему вестибулярному аппарату не понравился перелет, хотя над облаками я немного успокоился. Создавалась иллюзия, будто я пролетаю над чем-то прочным и безмятежным, да еще на маленькой безымянной высоте. Любуясь белыми барашками, я неожиданно и всерьез задумался: видел ли я Гренландию, когда в свое время, в мое предыдущее странствие, парил над океаном? Была ли это Гренландия, или?… вопреки моей восторженной убежденности?…
   Когда мы приземлились, мой словарный запас, к ужасу дочери, начал стремительно восстанавливаться.
   Летчикам я аплодировал уже по-немецки.

2. Берлин

   Попробуйте догадаться, какое место нам полюбилось в Берлине превыше всего и даже über Alles.
   Правильно: то, что соседствовало с нашей гостиницей, именно – Александрплатц. По непонятной случайности, там скопились нужные ребенку магазины. Странное стечение обстоятельств. Еще более странно то, что такая же история повторялась во всех городах.
   Но это раскрылось не сразу, сначала мы явились на поселение.
   Моментально случился Орднунг, то бишь немецкий порядок. Нас ждали, но не собирались пускать; в номера дозволялось проследовать лишь после четырнадцати ноль-ноль. То есть не ноль, а теперь уже оу-оу, как подсказала мне дочка, превратившаяся от моей лексики в свирепо шипящего гуся, которым и оставалась на протяжении всего странствия.
   Мы сели ждать.
   За конторкой резвился немецкий молодой человек, одетый причудливо: не то жилет на нем был зеленый, а рубашка – черная, не то наоборот; я запамятовал. Он держался развязно, подмигивал, и мой ребенок немедленно воспылал к нему антипатией настолько лютой, что она переросла в свою противоположность. Прибывали разные иностранцы, в том числе немецкие. Вошел старичок с легоньким рюкзачком и в шортах; за ним плелась его согбенная седая фрау с огромным заплечным мешком и двумя внушительными чемоданами. Картина выглядела естественнее некуда.
   Не выдержав ожидания, мы пошли погулять. Александрплатц караулила нас, богатая магазинами, при виде которых дочура завизжала, как резаная; я погладил сумку, в которой хранились журналы, фаршированные купюрами, и похвалил себя за идею сообщить постепенность удовольствию потребления. К счастью, день выдался воскресный, и все это великолепие держали под замком. Вообще, там, в Европе, не очень любят перерабатывать, никто этим особенно не заморачивается. Вот поесть – это совсем другое дело; но ребенок мне мстил и не позволил купить уличную полуметровую колбасу для употребления на месте.
   …Мне нелегко похвалить Берлин, так как от него по известным причинам ничего не осталось. Впрочем, с тем же основанием и порицать его не за что. Александрплатц мало чем отличалась от питерской, скажем, площади Карла Фаберже, что раскатана при метро «Ладожская». Правда, там господствовала какая-то странная ароматическая атмосфера. В воздухе разливалось нечто гигиеническое, от чего мнилось, будто все вымылись Туалетным Утенком и совершают променады. И все мне поначалу виделось плавным, политкорректно-невесомым; лифт дзынькал еле слышно, и все остальное – так же, даже колокола и часы; даже нетбук мой, купленный на проспекте Стачек, звучал там иначе в составе слаженного, крайне осмотрительного хора, подтягивал, оказавшись среди себе подобных. Не находилось ничего основательного, чтобы врезало по ушам, чтобы пришлось наподдать ногой, подпереть, задвинуть и забить, вспахать сохой и поднять пластом; сплошная – в основном, кинестетическая – недостаточность. Мы прошли чуть дальше и наткнулись на пьяного человека, который лежал вполне родной – правда, он выпил что-то неимоверно дорогое по нашим меркам, судя по элегантной пустой бутылочке, какое-то виски, а в остальном все то же, и трусы, и непринужденная поза. Там же, на экспозиции в честь падения Стены, я с удовольствием прочел надпись из числа градообразующих: Neues Denken – Neues Handeln, то есть Новое Мышление – Новый Метод, из чего сделал вывод, что вся эта история и вправду пошла им на пользу гораздо больше, чем нам.
   Мы вернулись в отель, получили ключ – умышленно ни секундой позже оу-оу, и Германский Орднунг закончился. Точнее, я сразу же столкнулся с непостижимым для меня представлением об Орднунге, в согласии с которым администрация, не имея вайфая, зачем-то заблокировала на своем аппарате собаку-клавишу, причем сознательно, имея некие обоснования, в которых я не разобрался; они наивно полагали, что я без этого не сумею залезть к себе в почту; смешные люди. Потом мы спросили Каффе-Машину, и нам ее пообещали, но мы ее не дождались. Зная, что нам не придется задерживаться в этой стране, мы не особенно огорчились и даже сменили малый наш гнев на милость, когда выяснили, что животные в Берлинском зоопарке живут, пожалуй, получше многих наших соотечественников.

3. Автобус

   Да, мы дождались его, и он приехал, пока мы пропитывались Ortgeist und Zeitgeist; приехал тайком и встал на стоянку, незамеченный нами; большой и белый, подобный ездовому киту, оснащенный телевизорами, чайником и наклейкой «СССР» над бампером и под номером, плюс красный флажок того же бессмертного государства (это многое объясняло, как выяснилось очень быстро); он притаился в тени, и мы его не сразу заметили. Утром, выйдя к нему с вещами, мы испытали нешуточное удовольствие, когда водитель приветствовал нас по-русски. Гутенморгены успели нам надоесть.
   Я не люблю экскурсии и не могу судить дочуру за наследование этого моего признака. Я все забываю. Между моими ушами мгновенно образуется сквозной проход, без изгибов и рукавов. Дочура, правда, предпочитает взамен независимый стиль с уклоном в потребление; лекций не жалует, и наших туристов тоже.
   – Посмотрите на то, посмотрите на это, – ныла отроковица. – Так и будет в автобусе?
   Так и было. Ребенок, видя, что сбываются худшие опасения, демонстративно вынул наушники с записями людей, которых предпочитал пилотам в смысле аплодисментов.
   …Салон постепенно заполнялся пассажирами.
   Итак, представляю первую партию, выборочно, не всех; вторая добавилась в Лондоне.
   Фотограф. Я назвал Фотографом пухлого профессионального путешественника, пингвиновидного сильно; он был душой компании, в его паспорте не осталось живого места от штампов и виз; он не сказать, чтобы изящно, зато весьма свободно и беззаботно изъяснялся на языках (так ему казалось); рассказывал анекдоты мезозойских времен – большими блоками, выливал их, считая откровениями: про Ватсона и Холмса, овсянку, сексуально недостаточных лордов; он не расставался с цифровой мыльницей, фотографируя все подряд, из окна автобуса, каждый столб, все поля, любые холмы; он вел тетрадочку, где отмечал время фотосъемки, чтобы не спутать потом германскую возвышенность с нидерландской. Впрочем, нидерландских возвышенностей не бывает. Он питался панорамами, поглощал их, приобретал, благо было уплочено; Европа задолжала ему овец, коров, черепичные крыши, мельницы, многоэтажки, соборы и палисадники. В салоне он кушал украдкой, из лоточка, воровато зыркая – когда соседка дремала.
   Уточка имела вид востроносой уточки в очках – возможно, чуть более востроносой, чем уточка; в свои зрелые годы она ходила в чем-то несуразном, которое я не знаю, как назвать; но дочура знала, и приходила в неистовство не то от леггинсов, не то от слаксов; воздушность и прозрачность одеяний не соответствовала статусу Уточки; Уточка любила фотографироваться на фоне памятников и клевать, всякую мелочь, везде, понемножку; она все больше помалкивала, предоставляя разговаривать своей новой приятельнице Барби.
   Барби было за пятьдесят. Крашеный башенный кок; пронзительно розовая курточка, готически черная колокольная юбка с кружевами на плотоядном заду; стоптанные туфли; хронически обиженное выражение лица; смех при выходе в туалет, когда автобус останавливался специально; фантастический аппетит, свидетелями которого мы стали при шведском столе.
   – Бухгалтерия, – пробормотал я, изучая Уточку и Барби.
   – Откуда ты знаешь? – вскинулась доча.
   Я вздохнул:
   – Знаю.
   Вскоре выяснилось, что Барби работает экономистом в поликлинике.
   – Как ты догадался? – недоумевал ребенок.
   Я загадочно улыбался.
   Евробабушка напоминала любознательную зверушку, одинаково интересовавшуюся голубем, подорожником и Вестминстерским аббатством. Она не понимала ни одного иностранного слова, у нее не было телефона, она могла потеряться, ибо обнаруживала склонность к возрастному бродяжничеству – что потом и случилось; она записывала в тетрадочку все лекции, слово в слово (поначалу, потом перестала).
   Кроссвордистка дружила с Фотографом и знала все обо всем; разбиралась во всех вопросах, отдавая предпочтение педагогике и бытовой психологии, а также приусадебному хозяйству и курсам валют; не лишенная назидательности, она позволяла себе выступать с наставлениями и поучениями; особенно ее раздражал мой беломор, который нисколечко не задевал ее на природе, в условиях меня, стоявшего в сторонке; однако она полагала, что я подаю плохой пример дочери – раз, и распространяю пагубные психологические миазмы вообще – это два. Я возражал, доказывая, что пример мой очень полезен, и дочь благодаря мне ненавидит не только беломор, но и водку.
   – Что посоветуешь сделать еще, чтобы потом не делала ты? – спросил я у ребенка.
   Но Кроссвордистка, являвшаяся говорильной машиной, не умолкала; ее хватило бы на кругосветное путешествие. Тем было много. Начала она, помню, с кредитных карточек и мирового заговора, а закончила квасом из ревеня с огорода.
   Мы ограничивали наше общение с соотечественниками спокойной и вменяемой супружеской парой. Эти двое вели себя прилично и тихо, тогда как основная компания – нет, даже если не делала и не говорила ничего.

4. Немного дороги

   Сверившись с внутренней личной эстетикой, я почтительно назвал нашу вожатую Погонщицей.
   В этом нет никакого подвоха, и женщина эта заслуживала всяческих похвал, переходящих в немое восхищение. Погонщица знала в Европе каждый квадратный метр с начала времен; не было пригорка, о котором она хоть чего-нибудь, да не слышала; при всей моей нелюбви к экскурсионному обслуживанию я был впечатлен, и даже дочура время от времени проникалась и признавала ее превосходство, особенно когда сломался один наушник, благодаря чему культурно-историческая информация все-таки начала проникать в ее бедовую голову. Ладно бы Погонщица просвещала нас в местах, специально предназначенных к изучению, но нет – она не умолкала и просто в пути.
   Барби, Уточка и Евробабушка нуждались, конечно, в присмотре, который и был обеспечен.
   В Лондоне я не выдержал и похвалил Погонщицу:
   – Вы нас, как отару, собираете и опекаете…
   – Ну, почему же? – ответ прозвучал сдержанно. – Не отара, а уважаемые люди…
   Я внимательно посмотрел на Погонщицу и решил не развивать свою мысль.
   Так что я слушал, не стараясь запоминать, но в то же время запоминая. Что именно – предугадать было нельзя, самые разные отрывочные сведения, ничем не связанные. Например, о государственной поддержке ветеранов вермахта. Я кое-что сопоставил; углубляться не стану, лучше я снова предложу сравнить зоопарки: Берлинский, допустим, с Питерским, и все станет понятно. Мне было приятно убедиться, что цены в Германии не отличаются от наших; немного меньше мне понравилось то, что у них в пять раз больше зарплата; в придорожной закусочной мы, кстати сказать, наткнулись на бывшего соотечественника; он мыл там туалет и выглядел слегка озлобленным, но нисколько не изможденным.
   Еще зашла речь о немках – почему они слывут некрасивыми. Дотошные американские (британские опоздали) ученые взяли на себя труд исследовать этот вопрос и пришли к выводу, что все дело в умляутах. В немецком языке много умляутов, которые в мимическом выражении соответствуют неприязненным гримасам, ибо работают те же мышцы, они отображают неприятные эмоции. Это спорно, хотя изящно. С одной стороны, рядом с нашими спутницами немки выглядели весьма привлекательными. С другой стороны, у нас тоже существует национальный, универсальный умляут – буква «Ё», который ничуть не хуже обеспечивает выражение лиц.
   Откровенно говоря, мне не очень хочется расписывать, что там, в Европе и, в частности, в неметчине, есть. Мне почему-то было интереснее замечать, чего там нет.
   Осваивая пространство, я не заметил на обочинах и дальше, в канавах и полях, ничего выброшенного, разбитого, ржавого; никаких схождений-развалов, где становится страшно и опасаешься балансировки и развальцовки в отношении лично себя; никакой придорожной шавермы; вообще ни души, ни одного человека, идущего или сидящего, потому что незачем ходить без дела и сидеть тоже. Нигде ничто не дымило, и над проезжей частью не наблюдалось никаких рекламных растяжечек. Да, я совсем забыл! Зоопарк! Там, начиная еще за полмили до входных ворот, не торгуют всякой пестрой китайской дрянью, после которой не остается денег на саму зоологию.
   …Фотограф метался по салону, от окошка к окошку.
   Отстрелявшись, усевшись на место, он посматривал на соседей влажными, черными, немного тревожными глазами; на пухлом лице его подрагивала полуулыбка: может быть, временно сытая, но скорее – предвкушающая.
   Футболка его потемнела от влаги.
   А на лице Барби застывало новое, сложное выражение: неизменная обида в сочетании с бытовой завистью и недоверием к получаемому удовольствию, которое, конечно же, приобреталось, ибо отпуск и езда.

5. Антверпен

   Предание гласит, что город Антверпен получил свое имя благодаря одному важному событию.
   Было время, когда в тех краях жил великан. Я вынужден заметить, что великанов, насколько я понимаю, водилось на этом крохотном пятачке довольно много; место прямо-таки кишело ими, и я не нахожу этому объяснения; кроме того, я не понимаю, где они там прятались. Но как бы то ни было, а великан занимался рэкетом, то есть собирал дань со всех подряд, а тем, кто отказывался, рубил руку и бросал в реку. Пока не нарвался на такого же отморозка, который сумел отрубить руку самому великану и тоже, за недостатком фантазии, бросил в реку. После этого жизнь наладилась. «Ханд верпен» означает «бросать руку»; вот и город готов.
   Набережная украшена одним таким великаном, не вполне пристойно нависающим над местными жителями и понуждающим их к какому-то сомнительному сосуществованию.
   Мне чудится нечто животное в подобной манере именовать города; что-то нерассуждающее, механически фиксирующее события без обработки: увидели Большое, поразились, запомнили событие; отрубили Большому руку, что запомнилось еще крепче – не шутка; тупо сунули в имя собственное глагол, так что напрашиваются новые названия – я не знаю фламандского и потому сочиняю города для других государств: Вурстэссен, Диксакинг и так далее.
   Антверпен начал с того, что меня возмутил.
   Мал клоп, да… ну, хорошо. Расстроило меня вот что. Мы прибыли вечером, после внушительного перегона, и очень долго подъезжали к отелю: у этого городка настолько длинный и запутанный бенилюкс, что мы то выезжали из него верст на 10, то возвращались; наконец, приехали, и я увидел уже совершенно мне чуждые стеклянно-матовые строения, как будто улитка вспотела; цивилизация перестала быть гуманоидной… короче, в отеле запрещали курить. Окно, как мне показалось, было заварено мертвым швом по всему периметру. Впоследствии выяснилось, что это спасло меня от разорения моих накопительных журналов фунтов на двести штрафа, потому что курить нельзя и в окно, нигде, разве что на балконе в демократической Восточной Германии, которой я так неосмотрительно пренебрег.
   Однако утром мое отношение к Ханд-Верпену переменилось. Во-первых, я покурил на улице; мало того – у меня стрельнули папиросу. Я долго ждал этого момента.
   – Руссиш Беломор, – осклабился я. – Тейк ит! Тейст ит! Хэв ёр плежур! – Я пристально наблюдал, и несчастный, не смея меня оскорбить, курил и медленно менялся в лице.
   Во-вторых, я рассмотрел сам Ханд-Верпен, помимо железобетонного отеля. Он выглядел игрушечным, напоминая марципаны с глазурью, и в нем почему-то жили и даже работали, хотя я не понимал, как это возможно в условиях кукольного театра. Я щурился на дома, изобиловавшие стеклами – давным-давно здесь применялся налог на окна, так что местные понторезы соревновались в их количестве. Недоверчиво глядел на государственную богадельню с колясочной бабушкой на входе, которая ничем не напоминала былых моих пациентов, равно как и богадельня странным образом отличалась от психоневрологического, скажем, интерната под номером один близ колыбели революции на Смольном дворе. Богадельня располагалась в особом квартале одиноких инвалидов. Туда однажды подселили было арабов, но они мгновенно все засрали, и их куда-то убрали. Все остальное я рассматривал в состоянии легкой паники, в том числе трамвай с конечной остановкой в Москве. Хотя не исключено, что в голове у меня все перепуталось, и трамвай ходит в Москву из Гента – и чем я лучше Фотографа, снимавшего холмы? Да, там существует своя Москва, она неизбежна, хотя, подозреваю, тоже выглядит немного иначе. Если Берлин еще давал мне разные мелкие поводы к выделению яда, то здесь я чуточку растерялся, потому что придраться было не к чему. Понятно, что нужно пожить на местности, чтобы вникнуть, но иллюзия беспроблемности оказалась очень убедительной. Заявленные трения между фламандцами и валлонами показались мне смехотворными.
   Бухгалтерии в лице Барби всего этого, конечно, было мало:
   – То ли дело наши короли! – так она выразилась, оценивая какой-то дворец.
   Наши спутницы чувствовали себя, как рыбы в воде. Они затеяли фотографироваться в памятнике той самой руке, что утопили в речке; бухгалтерия предпочитает сюжетные фотографии: Я и Дворец, Я и Замок, Я и Памятник. Человек слаб! я и сам позднее снялся на фоне Биг Бена, потому что без этого уже никак, но в остальном почему-то воздерживался. Бухгалтерия отметилась везде, где смогла. Бухгалтерия взирала на современную железную статую, умышленно продырявленную и обкромсанную ваятелем в лучших традициях арт-хауса, и бурчала насчет того, что статую, вероятно, вынули из воды, раз она такая дырявая.
   И продолжала радовать дальше в том же духе. После Антверпена мы поехали в Гент, который показался мне примерно таким же, разве поменьше. В Генте бухгалтерия огорчилась по поводу церкви Святого Николая. Вокруг этой церкви ремонтировали дорогу и что-то еще, доступы перекрыли, подойти было нельзя, а там находился обещанный Погонщицей бесплатный туалет.

6. Ла Манш

   На пути в Кале Кроссвордистка порадовала нас эрудицией:
   – А ведь здесь Д’Артаньян скакал на коне за подвесками!..
   Дочура уткнулась лицом в ладони.
   А что? Оглядываясь на процедуру получения визы, я с чистой совестью могу заявить: хрен бы сейчас Д’Артаньян проскочил.
   С получением визы процедура не закончилась. Под руководством Погонщицы мы всем автобусом начали заполнять маленькую анкету для британских пограничников. Погонщица, понимая, с кем имеет дело и поглядывая на Евробабулю, повторила раз десять, слово в слово, как писать, что и какими буквами – Москву, например. Потом пошла проверять. ЕГЭ сдали не все.
   Евробабуля написала неправильно. Да и я в себе сомневался, потому что автобус немного трясло, и я не был уверен, что англичане правильно прочтут слово ГУВД, написанное якобы латинскими буквами.
   …Едва Кале пал, Мария Тюдор изрекла: «Когда я умру и меня будут готовить к могиле, все увидят Кале в моем сердце».
   В моем сердце Кале не увидит никто, потому что я сам его не увидел. Мы отправились прямехонько в порт, и на пароме, когда тетанек поплыл, я, наконец, окончательно пропитался поэзией и вспомнил даже, что все еще числюсь морским офицером запаса, хотя ни разу, конечно, никуда не плавал и сделал все, чтобы этого не случилось. Джентльмен, как сказано в классике, не может заболеть морской болезнью при даме – я и не заболел, будучи джентльменом, хотя нас покачивало, и камера прыгала в руках. Интересно, откуда во мне это англоманство, и в дочуре тоже? Английских генов у нас никаких, зато немецкие содержатся, но мой интерес к немецкому ограничен полуметровой сосиской, тогда как к английскому всегда был немного шире.
   Убаюканный морской обстановкой, я ослабил бдительность и пропустил удар. Дочура решила, что пора тратить деньги; я не успел ее остановить, и она обзавелась британской складной щеткой для волос; наплела при этом, что потеряла расческу – я сильно расстроился, потому что купил эту расческу для кота и вволю чесал его, но дочура кота ограбила, заявив, что ей эта расческа за десять рублей куда нужнее, и забрала, и отмыла, и стала пользоваться. Потом расческа нашлась, я увидел ее в номере; дочура надменно сказала, что у нее с собой, между прочим, есть еще пара щеток, а та, английская, была просто нужна, и все.
   На дочуре переправа тоже отразилась неплохо, она даже изъявила желание фотографироваться, хотя во всех прочих случаях была настроена категорически против, не желая уподобляться коллективу.
   Прискорбный, наследственный индивидуализм, который сулит ей в будущем много неприятностей.
   …При виде белых скал Дувра – точно таких, как написано в книжках – мы наполнились важностью. Ездить по континенту умеет всякий дурак, а вот добраться до островов – тут нужно приложить усилия.

7. Лондон

   Я держу слово и напишу о том, чего в Лондоне нет.
   В Лондоне нет смога. Когда-то он был, но его запретили вместе с печным отоплением, после чего печные трубы стали воздуховодами.
   Еще там нет мусора. При этом почти не видно и урн. Я не знаю, почему, но там никому не приходит в голову мусорить, писать на стенах слова, разнообразно гадить, и я складывал окурки в карман – даже в шотландской глуши, где никто не живет. Вечером, в гостинице, я вышел в сеть, и мне тут же прислали новость из родного города: кто-то нарисовал хуй на Литейном мосту, во весь пролет, когда тот концептуально стоял в классической белой ночи. Ну, и я совершенно не удивился.
   Что касается урн, то мне объяснили, что урны убрали умышленно из страха перед ирландскими террористами, которые могли положить туда что-нибудь нехорошее. Охотно верю, хотя никаким терроризмом в воздухе не пахло.
   В старинных и старых зданиях нет стеклопакетов. Они запрещены. Попробовал бы кто снести там что-нибудь старинное и выстроить торгово-развлекательный комплекс. Где бы он был, этот бесстрашный губернатор, и премьер заодно?
   Нет жилых многоэтажек, почти. Население предпочитает отдельные домики. Я видел несколько многоквартирных уродцев брежневской серии, ближе к окраине, их выстроили для малоимущих, но спесивые британские бедняки отказались там жить, и дома отдали иммигрантам. Островная Империя всегда представлялась мне маленькой; я сочувствовал ей, полагая, что там не хватает места; не тут-то было. Частные домики с палисадниками у всех подряд, и при этом – за далью даль, с овечьими барашками; уму непостижимо, как же это они там все помещаются и им не тесно. Не иначе, я страдаю какими-то великодержавными пространственными иллюзиями.
   Да, в Англии нет насекомых! Никаких. Нигде. Ни одного комара. Нет мух. Не видно даже муравьев.
   Хотя с этим выводом я, может быть, поторопился.
   Дело в том, что неделей позднее, в Шотландии, я начал чесаться. У меня чесался живот, и я отнес это на счет местной дешевой футболки. Но вот уже и футболка сменилась, и Шотландии никакой, а чесаться я продолжал, причем все усерднее. Я заподозрил нехорошее. В конце концов, мы разменяли штук семь отелей, а про Бойцовский Клуб с его развлечениями читали все. Мне мерещился клещ размером с гиппопотама. Я изучил себя при помощи сложной оптической системы зеркал и не пришел ни к какому выводу.
   Вернувшись домой, я отправился к знакомому дерматологу. Давным-давно мы с этой докторшей совместно трудились во имя, ради, для и чтобы никто никогда.
   Докторша меня успокоила.
   – Нет у тебя ничего, – сказала она. – Но да, вполне возможно, что кто-то покусал.
   Для очистки совести она велела мне купить аэрозоль и однократно спрыснуться.
   Так что, возможно, насекомые в Англии все-таки есть, только они очень деликатные.
   …Ну, и левостороннее движение. Нам объяснили, что эта практика уходит корнями в давнишнюю верховую езду, когда на врага налетали, держа меч в правой руке. Объяснение толковое, но я в таком случае не понимаю, как обращались с врагом, скажем, у нас. Путешествие Левши в Англию наполняется новым смыслом. При переходе дороги возникают заминки, однако ничего страшного, никто никого не собьет; если ступишь на зебру и будешь метаться, тебя возьмут за руку и переведут, только уйди, ради бога, с дороги и не мешай. Правда, на таксистов, как выяснилось, эта идиллия не очень распространяется.

8. Лондон (продолжение)

   У меня есть приятель школьных времен; он химик, прошло без малого двадцать лет, как он свалил в Лондон; мы встретились. Он свел меня на Бейкер-стрит и еще на Харли, тоже стрит, улицу докторов; по ходу дела кое-что рассказывал, подкрепляя мои впечатления. Друг мой, конечно, живет неплохо, самый что ни на есть средний класс, причем его верхний слой; он сам этого добился, потому что голова всегда варила прилично. Проблем, по его словам, на островах действительно никаких – разве что «денег потратишь немного больше, чем было с собой». Местное население обожает спорить на самые разные темы, заключает пари в специально выделенных, как я понял, под это занятие пабах. Делать никто ничего особенно не хочет, зато халявы хочется сильно. Власти всячески поддерживают всеобщую беспечность и нагнетают позитив во всем. «Избрали премьера? Хорошо! Не избрали? Заебись!»
   Мы заглянули в кафе, и там мой друг познакомил меня с криминальной изнанкой лондонской жизни. Вошли два пацана с какими-то бумагами, попросили подписать; друг шуганул их и пояснил, что один дает расписаться, а второй вынимает кошелек. Я прикинул, прижилась бы такая система у нас. Думаю, вряд ли.
   …Но вернемся к частным особенностям путешествия.
   Мы, как я пообещал выше, пополнились. Автобус пополнился. Утром в его утробу ввалилась основная масса паломников, авиагруппа, пренебрегшая Берлином и Бельгией, и мы с дочурой поняли, что до сих пор нам было просто чудо, как хорошо.
   Выделились трое: Какаду, Инфузория Туфелька и Джейсон.
   К несчастью, в автобусе произошла небольшая путаница. Во-первых, не поехала одна пара. Во-вторых, переставили чайник-титан, а с ним и кресла, в результате чего наступило смешение именных мест.
   – Выматывайтесь отсюда! – орал Какаду. – Бардак!
   Места Какаду и его молчаливой спутницы были заняты тихой супружеской четой – той самой, которой мы симпатизировали. То есть находились перед нами. Не было никаких сомнений в том, что Какаду давно искал подходящего случая разрядиться и сильно обрадовался, когда автобус его не подвел.
   Какаду был похож на Леонида Ярмольника в роли ожившего цыпленка табака, решившего снести вместо курицы, но не яйцо, а стручок жгучего перца. Погонщица, имевшая за плечами тысячелетнюю Европу, каменела лицом.
   Инфузория Туфелька путешествовала в паре с Джейсоном. Она была моих примерно лет, то есть снова ягодка; крашеная блондинка с полуметровыми ресницами. Она сочувственно, непрерывно реагировала на все высказывания Погонщицы, угодливо взвизгивая и ахая перед прописными истинами, которые, однако, открывала для себя якобы самостоятельно, после небольшого экскурсионного наталкивания; то есть она поддакивала, повторяла, договаривала, вздыхала (умер какой-то король), одобряла, хотя никто ее об этом не просил и вообще не слушал и не восхищался тонкостью ее восприятия.
   Джейсон приходился Туфельке непонятно, кем.
   Мы спорили с дочкой, кто из наших соседей больше других напоминает маньяка. Она утверждала, что Фотограф. Я настаивал на Джейсоне – собственно, я и нарек его Джейсоном именно по этой причине.
   – Почему ты так думаешь? – допытывался ребенок.
   Джейсон был вдвое моложе Туфельки; мы решили сначала, что он ей сын, но после нам показалось, что ведут они себя как-то иначе, не похоже на мать и дитя. Возможно, он приходился ей племянником или молочным братом. Он был тощ, нескладен, носил очки, все время молчал, и лицо его оставалось непроницаемым.
   – В тихом омуте черти водятся, – сказал я дочуре. – Запомни это лицо. А Фотограф – просто несчастный человек.
   …Какаду успокоили; он сел, разумеется, перед нами, на место тихих супругов, и мы поехали на экскурсию смотреть Лондон.
   Бухгалтерия вела прицельный диалог с заднего сиденья:
   – А зонтик где-нибудь можно купить?
   – Да! В Эдинбурге! А зачем тебе зонтик?
   – Он хороший.

9. Лондон (окончание)

   На Парламентской площади собрались Несогласные.
   Что за публика! Ну, никуда без них.
   Разбили, знаете ли, лагерь, выставили деструктивные лозунги насчет несостоятельности капитализма и разных военных действий. Один обнаглел – залез на статую и размахивал там радужным, естественно, флагом, вооружившись еще и плакатом с оскорблениями в адрес британской внешней политики. Люди спешили на дачу, неподалеку собирались митинговать дети-инвалиды с болезнью Дюшенна, им еще труднее проехать, но для этих мерзавцев святого не существовало.
   Почему-то их не трогали. Наоборот, там стоял полицейский милиционер и караулил Несогласного, чтобы тот не упал. Никто его, Несогласного, не разогнал – впрочем, никто особенно и не слушал.
   Раз уж зашла речь, то я давно хотел спросить: а зачем их вообще разгоняют? Ну, в чисто практическом смысле? Ведь это же неразумно. Я не собираюсь судить, правы они или нет; лично мне очевидно, что поводов для Несогласия у нас множество; я сам, например, вообще ни с чем не согласен, так зачем же добавлять еще один?
   Почему бы не устроить Гайд-парк? Там можно говорить что угодно, о чем заблагорассудится, нельзя лишь оскорблять королеву и богохульничать. По-моему, это приемлемые требования. Королева вообще ничего не делает, а с Богом вопрос пока не решен, так что лучше поостеречься.
   Между тем инвалиды – юные и зрелые – не собирались стоять в стороне и готовились выступить отдельно. Они тоже были Несогласными. Вынули свистки и двинулись колонной, требовать для себя каких-то квот на новые лекарства – и я не сомневаюсь, что квоты они рано или поздно получат. Их тоже никто не трогал. Я знаю, что такое болезнь Дюшенна. Я видел этих бедолаг опять же в психоневрологическом интернате номер один близ Смольного двора – да все их видели. Воображаю, что началось бы, устрой они нечто подобное.
   Мне все стало окончательно ясно, когда я увидел полицейский участок на окраине парка Сент-Джеймс. Здание – ладно, пускай оно будет изящным, раз им так нравится, но там при двери, в полуметре над землей, существовала специальная кнопка для тех же самых инвалидов. Хорошо, это я злой, но дочура еще неопытная, однако сориентировалась мгновенно:
   – У нас бы погнали на пятый этаж…
   – Причем напрасно, – согласился я.
   Потом, в Эдинбурге, я специально общался с полицией – не потому, что не знал дорогу, а просто хотел вступить в диалог и посмотреть на выражение лиц, на манеру говорить. Скажу не о них, а о пограничниках. Мы общались с пограничниками немецкими, голландскими, английскими; все они улыбались и склонялись к короткой беседе, хотя не обязаны, да, но в том-то и дело, что не обязаны. И только наши молчали, а лица были такие, словно наелись дерьма – вероятно, так оно и случилось.
   …Животных в парке Сент-Джеймс обнаружилось пруд-пруди, все больше птиц. Зато парк Букингемского дворца оказался обнесенным колючей проволокой. Дело в том, что раньше туда лазали все подряд. В 1982 году в этот парк залез некий безработный. Проник в Букингемский дворец, в покои королевы, и та развлекала его двадцать минут, потому что сломалась тревожная кнопка. Террориста посадили на несколько месяцев, но он, пока сидел, нараздавал интервью, написал, если не ошибаюсь, воспоминания, приподнялся и сейчас владеет кабаком. В общем, парк прикрыли. Я снова представил себе, что было бы… нет, мое воображение отказывается подчиниться.
   Англичане – отсталая нация. В парламенте нет никакого электронного голосования, все вручную. Премьеры изнемогают в пробках. Я уже не говорю об их раковинах, про которые знает каждый ребенок. Мало того, что нет смесителя и предлагается пробка, дабы плескаться енотообразно, так еще и краны стоят по самым краям, чтобы не подсунуть руки – ну, я-то подсунул, я человек закаленный, меня на эти глупости не разведешь; я даже побрился в темноте, так как все включалось одновременно, а ребенок спал. Погонщица жаловалась, что в современных отелях с помывкой дела обстоят еще сносно, а вот в старинных нет никакого душа. На законный вопрос хозяева отвечают с ледяным высокомерием: «Вам предоставлена английская ванна». За этим, полагаю, прочитывается расширение: «И зря». Озадачивают не только краны, но и розетки. Они особенные, на три штыря; нам пришлось покупать на пароме специальный переходник. Вероятно, это особая статья туристического бизнеса. Испытываешь некоторую депрессию; неприятное дикарское чувство при соприкосновении с бытовыми предметами, назначения которых не понимаешь.
   Некоторые розетки включаются кнопкой. Бухгалтерия не подвела и в этом пункте, удивленно переспросив:
   – А что такое включающаяся розетка?
   Немного позже бухгалтерия спросила еще кое о чем:
   – А что это за синие майки везде, с красными крестами?…
   – Это британский флаг.
   – Да?..
   …Мы с дочкой не пошли знакомиться с Вестминстерским аббатством, вспомнив Гарриса, любившего осматривать могилы, и не желая ему уподобляться. К тому же это стоило дополнительных денег. Вместо этого мы прокатились на метро, где я почувствовал себя Гулливером в низеньком вагончике, а после отправились в Риджент-парк, где мгновенно забыли, что находимся не дома, а очень даже далеко. Ну, а оттуда мы пошли – куда? Совершенно верно, в зоопарк. Догадаться не трудно.

10. Оксфорд, Вудсток, Стратфорд-на-Эйвоне

   День выдался суетный, он не заладился с утра, а я всегда внимателен к мелким сигналам неблагополучия. В придачу к суетной бытовой ерунде раскапризничался нетбук, и до того скверно, что я уж решил, что ему конец. Но в автобусе все наладилось, и я вообразил, что обошлось. Моя частная карма погоды не сделает, рассуждал я, против кармы коллективной, а коллектив у нас подобрался ого-го какой сильный, классический; да еще мы управляемы профессиональной Погонщицей, и мало того – ведомы еще и двумя водителями, то есть автобусом. Все это может переломить ситуацию.
   Напрасные мечты! Моя частная карма не уступала их совокупной. Я знал, в чем дело, когда начались проблемы, но молчал.
   Мы покинули Лондон и уехали в Оксфорд.
   Наукоград произвел на меня приятное впечатление. Мне понравились газоны, право ходить по которым имеет только профессорско-преподавательский состав. Мне не понравились правила приема в этот самый Оксфорд. Ни тени толерантности, сплошное расслоение общества, которое, кстати, в Британии исподволь принимает вопиющие формы. Что толку твердить о политкорректности – почему бы взамен не посвятить в рыцари всех? Что, я не имею права быть рыцарем? Что с того, что я понаехал издалека?
   …Все облегченно вздохнули, получив долгожданное Свободное Время. Дочура устремилась в первый попавшийся магазин, а я расположился на лавочке, намереваясь послушать уличную скрипачку. Но тут ко мне подсел безумный негр, который начал громко разговаривать о чем-то сам с собой, и я ушел от греха подальше. Тут же увидел еще одного, кричавшего громко – вообще, нельзя не признать, что они прирожденные проповедники.
   А потом, оставив Оксфорд с его магазинами за кормой, мы прибыли в Вудсток знакомиться с дворцом Бленхейм, родовым имением герцогов Мальборо. Герцог Мальборо, какой-то по счету, так и живет там, скрываясь в левом, что ли, крыле, за дверью с табличкой «Оранжерея». Ленивый ребенок не позволил мне прогуляться к беседке, где Черчилль объяснился в любви Клементине. У них был счастливый брак. После свадьбы они очень быстро разошлись по разным комнатам и общались записочками. Мне было бы приятно получить, например, такое уведомление: «Клементина будет рада небольшому визиту». И мне симпатичен Черчилль – тем, в частности, что он никогда не садился обедать без своего кота. Не видя оного, принимался ворчать, распоряжался найти животное; кота ловили, несли, и тогда Черчилль начинал есть. Кроме того, сэр Уинстон знал секрет долголетия, чрезвычайно мне близкий: виски, сигара «Ромео и Джульетта» и никакой физкультуры.
   Дальше во дворце Бленхейм случился пожар. Мы зашли внутрь, и взвыла сигнализация, и я взволнованно ощупал карман – погас ли окурок беломора, который я туда сунул; нас начали гнать, как гусей, случилась паника; запели далекие сирены, примчались пожарные, развернули шланги. Я упоенно снимал переполох на камеру. Дочка, убежденная в катастрофе, шипела на меня, запрещая улыбаться и быть оператором. Мы так и не узнали, горело ли там что-нибудь по-настоящему или это потомственный герцог устроил нам учебного Станиславского. Я только и знал, что вспоминал о моей частной карме, засбоившей с утра. Кроме того, я не исключал, что это я что-то задел во дворце.
   В дворцовом кафе я украл у герцога Мальборо булочку. Нечаянно.
   Вероятно, это засняли на скрытую камеру и будут хранить. Теперь они располагают полным досье на меня, включая отпечатки пальцев, взятые перед отъездом.
   Неприятности продолжались. В автобусе дважды сломался мотор, чего не случалось ни прежде, ни после.
   А в городе Стратфорде потерялась Евробабушка.
   Город Стратфорд похож на все остальные города – за тем исключением, что в нем стоит дом человека, которого по привычке считают автором его собственных пьес. В коллективе были подслушаны разговоры между Фотографом, Какаду и Кроссвордисткой:
   – Представляете – в Москве, в «Двенадцатой ночи», играют полуголые актеры! Это же ужас!
   – Ну, так дело же в Риме происходит, в Афинах! Античность!..
   – Да нет же…
   – Ах, да, я перепутал, это «Сон в майскую ночь»…
   Исчезновение Евробабули вскрылось, когда все приготовились уезжать. Наш автобус катил строго по расписанию, а в маленьких городах ему вообще запрещалось стоять сверх положенного времени, ни секундой дольше, иначе серьезный штраф; Евробабуля пропала, и никто не знал, где ее искать. Телефона у нее, как я говорил, не было, а по-английски бабуля не знала ни слова; более того – шлялась везде одна, обнаруживая неадекватную самоуверенность. Все видели, как она «куда-то пошла», и дальше след терялся.
   Когда Евробабуля нашлась, коллективная бухгалтерия стала делиться кровожадными планами. Братство Кольца дало трещину.
   – Водить ее за руку! Что это такое?…
   – Посадить ее на цепь!…
   …Мы остановились на ночлег в местечке Бернли, где вдалеке, на холмах, тоже что-то горело. Я обнаглел настолько, что вступил в диалог с местным жителем, и тот объяснил мне, что нечто открылось (бездна), и вырвался огонь. Я снова почувствовал себя виноватым и подумал, что мы вовремя убрались из Лондона, а то больно много было сказано слов о его памятном выгорании.

11. Честер

   Я не мог наглядеться на бухгалтерию и думал: сколько же жрут эти бабы! И приходил к выводу, что можно поесть по-большому и по-маленькому.
   При этом они не понимали, что есть что и где что лежит, и как называется; одна огромная, вконец ошалев, взяла в придорожной забегаловке чужую чашку и отказалась от сдачи фунтов примерно в пять; тогда, в свою очередь, ошалела кассирша.
   Мозги у нас, конечно, были заточены по-дурацки в том смысле, что идиотски настроены. На привычную систему мер. Фунт мыслился рублем, монетка и монетка; как это бывает с бутылками – литр и больше, водка и спирт, все это без разницы, бутылка есть бутылка, и ее придется выпить. О милях и говорить нечего. Едешь, читаешь указатели и облегченно вздыхаешь: осталось 20 километров. А это не километры. Бирмингем, сквозь который мы мчались, тянулся бесконечно; Фотограф исправно снимал через стекло далекие заводы, фабрики и гаражи. Традиции – страшная сила. Мик Джаггер решил показать характер и явился на чаепитие в отель Риц в джинсе, а можно было только во фраке. Это чаепитие стоит 50 фунтов, на него записываются за два-три месяца, и Джаггера не пустили. Премьера тоже послали бы лесом с сознанием абсолютной правоты; про королеву не знаю, не уверен.
   Скоро сказка сказывается, а мы тем временем прибыли в Честер. Честер придумали римляне. У дочуры к тому моменту в башке не осталось ничего, кроме плейлиста и магазина. Тех, кто не умеет ходить в туфлях на шпильках, она почему-то называла энцефалитными кузнечиками. И наша Погонщица очень кстати завела речь о местной практике шопинга. Чадо, чтобы оно не ныло, сдают в специальную группу под управлением ряженого римского легионера. И чадо к закату, когда родители скупят все, что хотели, уже усваивает разные хорошие команды: как ходить строем и тому подобное.
   – Вот! – проскрежетал я, доведенный дочей до бешенства. – Вот куда я тебя сдам. В самом деле – не таскаться же ребенку по магазинам! Скучно же. А тут при деле!..
   Но дочура, как ни странно, не находила магазины скучными, и наступил-таки миг, когда мои журналы-кошельки начали ощутимо терять в весе.
   Мне показалось, что в Честере случился некий прорыв. Может быть, нам дали слишком много Свободного Времени на изучение развалин римского амфитеатра, где бились гладиаторы, но все принялись отовариваться как-то особенно дружно.
   Была там одна мама с дочкой, так эта мама приобрела себе сувенирные плюшевые рога, и надела. Ненадолго, она их просто примерила – повезла папе? Или все-таки купила себе? Просто удивительные глупости лезли мне в голову, пока я бродил по улице и рассматривал витрину магазина, поглотившего дочку; в глаза мне бросился анонс какой-то игры, если я правильно понял: «Superhero! The only one hero… my DAD».
   Папа – единственный в мире супергерой: да, это была правильная игра, не то что забавы под присмотром военизированных римлян. Деньги-то были у меня. Я поглаживал сумку с журналами, ощущая биение трепетных фунтов и чувствуя себя в ответе за все. Умиротворенный этой мыслью, я пошел слушать уличных музыкантов.

12. Уэльс – Карнарфон и Конви

   Чем дальше на север, тем больше замков – наверное, это ошибочное впечатление, но так мне показалось.
   Мы выехали в Уэльс из Бернли, места тихого и безмятежного, где я впервые попробовал универсальное английское блюдо – пирог, он же пай. Пай у них всюду, куда ни сунься, чем-нибудь начиненный. Он прост и успешен как средство объемного насыщения, хотя понравился мне не очень. Слишком уж он практичный, хотя лучше уж пай, чем французские извращения. Французы, к слову, – единственные, кто позволяет себе издеваться над Островами. Не помню, как они отзываются о еде, а про газоны говорят, что англичане их меняют ночами – вот газоны и не вытаптываются.
   На подъезде к замку Карнарфон, в котором не то коронуются, не то сочетаются браком уэльские принцы, Погонщица раздала нам советы насчет сувениров, особенно рекомендуя самодельные валлийские ложки. Дело в том, что валлийцы немногословны. Если Черчилль объяснялся записочками, то валлийцы объясняются ложками. Влюбился романтически – не вопрос, вырезаешь ложку, пишешь на ней, что хочешь, и молча вручаешь. Причем не только объяснение в любви. Еще у них принято присовокупить гарантии. И вот напьется впоследствии такой супруг или сделает что-то совсем чудовищное – ну, я не знаю: неужели трахнет кого-нибудь? нет, я не верю, это за гранью человеческого, – а ему со значением, так же молча покажут ложку.
   Я дернулся было купить, но быстро сообразил, что подносить гарантии на ложке мне с некоторых пор никому не хочется.
   В месте назначения моим вниманием завладели альбатросы. Это удивительно наглые птицы. Делают, что хотят, и с населением считаются еще меньше, чем наши голуби. Я долго снимал одного на камеру; он бродил по проезжей части, перекрывая движение – не слишком, правда, оживленное, – и громко орал; терроризировал шоссе минут пять, пока не снялся и не сел на голову какому-то памятнику. К несчастью, альбатрос этот у меня то ли не вышел, то ли куда-то свалил по птичьему обыкновению.
   …Прямо в заливе, как и повсюду, стояли ветряки; один такой ветряк кормит несколько фирм и окупается за год. Почему у нас нет ветряков? В Финском заливе что, полный штиль круглое время суток?
   После замка, на стены которого я еле взобрался, нас повели обедать в паб. Погонщица заранее договорилась с этим пабом и подробно расспросила пассажиров насчет пищевых предпочтений, потому что нужно было заказывать заблаговременно, чтобы все успели приготовить к нашему прибытию. В этом вопросе никто почему-то не ошибся! Все сориентировались быстро и правильно, явив недюжинный интеллект.
   Паб назывался «Black Boy Jim» – «Негритенок Джим». Бухгалтерия вполголоса переговаривалась:
   – Какой-то черный мальчик…
   Незадолго до этого они, глядя в море, приняли лодочку за доску для серфинга и назвали сноубордом. Наши разгуливали по Уэльсу в футболках «Ай лав Лондон» – это примерно то же, что явиться в боевой раскраске Зенита в клуб Спартака.
   …Фигурка негритенка Джима сидела в декоративном камине, но так и не навела их на мысль, и черный мальчик остался неопознанным.
   Бухгалтерия, чего я давно ждал, созрела поднимать тосты за наш исключительно дружный, удачно сложившийся коллектив; я трудился над очередным паем и делал вид, что рассеян вниманием.
   С дружным коллективом вскоре вышло нехорошо. Стоило нам отъехать, как Погонщица буквально расплакалась от обиды. Четверо, личности которых установить не удалось, ушли из паба, не заплатив, и заплатила Погонщица. Она была в совершенном шоке. Она предположила, что кто-то просто забыл это сделать, и если так, то пусть потом подойдет отдельно и скажет. Гипотеза была правдоподобная; мы сами с дочей, поднявшись первыми, бодро двинулись к выходу – сказалась иллюзия полной подопечности: нас привезли толпой, нам все организовали – не иначе, и оплатили уже; короче говоря, инерция. На группу был выписан единый чек. Но нас вовремя тормознула та же бухгалтерия, всегда к таким вещам зоркая, и мы устыдились, и я расплатился, путаясь в журналах.
   К Погонщице никто так и не подошел. Да, я злословил совокупную бухгалтерию, но не настолько, чтобы заподозрить ее в такого рода умысле. Это были неплохие, безобидные люди. Я уверен, что напутали в пабе, но как им докажешь? Автобус скинулся по паре фунтов, и мы возместили Погонщице потери, однако если с нами все же случился классический английский детектив герметической разновидности, то невыясненные злодеи остались в плюсе. Это была бы дьявольская комбинация. Все мы сделались великими сыщиками, ехали и вглядывались в соседа: кто?
   Я не скажу, на кого я думал. В художественном произведении должна быть загадка.
   …Вскоре мы прибыли в Конви. В голове у меня гудело от замков и сведений о том, кто на кого напал и как тот отбился. Замок в Конви слыл неприступным, и взяли его всего один раз, когда гарнизон собрался в часовне на Пасху. Сорок человек потихоньку перелезли через стену, и дело было в шляпе.
   Какаду возбудился:
   – Пьянствовали на Пасху, понятно! – он развеселился чрезвычайно.
   Погонщица посмотрела на него в упор. Она сдержанно возразила:
   – Я не слышала о пьянстве.
   – Да ясно же, напились – и готово дело! – Какаду настаивал на своем. И веселился на эту тему еще часа три, с обострениями.

13. Шотландия – Гретна Грин

   Британские беседы о погоде, предваряющие всякое дело и предшествующие самораскрытию, не пустой звук, и я в этом убедился. Утром, выйдя на перекур, я вступил в диалог с пожилой дамой; разговор, разумеется, пошел о погоде. Отыграв этикет, дама заметила, что мой английский намного лучше еёйного, ибо она шотландка из верхнего Инвернесса (черт побери! я видел этот Инвернесс, он невелик, но вот же, его еще и делят, и этим гордятся, и устанавливают разницу). Я понимал, что это вежливость. Зато дочура у меня невоспитанная и разгромила мой спич презрительной критикой; ей было стыдно ходить и ездить со мной.
   Однако дальше в беседу со мной, уже в автобусе, вступила Инфузория Туфелька, и тоже о погоде, и вообще. Джейсон, остававшийся малопонятной тенью Туфельки, безучастно смотрел в окно и безмолвствовал. Туфелька вдруг стала гладить меня по плечу. Но Джейсон продолжал молчать и оживился – впервые за все путешествие – только при виде фильма ужасов о привидениях, который нам стали показывать, пока Погонщица отдыхала от лекций. Я не ошибся, когда предложил его на роль потенциального маньяка взамен Фотографа.
   – Откуда ты знал? – поражалась дочура.
   Я снова молчал, и снова загадочно.
   Фильм закончился, и Погонщица взяла слово. Она поделилась с нами опытом общения с привидениями. Привидения в Островной Империи есть – в частности, в отеле, выстроенном по образу Титаника, где тот и снимался. Однажды Погонщица остановилась там в комнате для прислуги, так вышло вполне ничего себе: отмечались стуки, беспричинное дрожание двери; в подвалах воцарялся необъяснимый холод – такой, что не удавалось открыть холодильники. Мне-то ясно, что там, скорее всего, имелись подпольные вибраторы, да, иных вариантов не существует, и еще курица в рукаве у фокусника.
   Вообще, у меня дома привидений больше, чем во всей Британии.
   …Мы приехали в местечко Гретна Грин – первый город в Шотландии на пути из Англии. Это славное место. Туда с незапамятных времен съезжались беглые отроки и отроковицы, желавшие сочетаться браком, но не имевшие на это права в Англии – по малолетству. Гретна Грин принимал их с распростертыми объятиями. Там жил священник, по совместительству почему-то кузнец; как это вышло, я не запомнил; «кузнец нам не нужен» – фраза отныне спорная. Кузнец их венчал: сначала укладывал на наковальню руку невесты, затем накрывал ее рукой жениха в смысле пусть символически защищает, после чего ударял молотом. Но прежде прочитывал лекцию о тяготах супружеской жизни и показывал колыбель, которую нарочно и выставлял, после чего многие задумывались и уезжали несолоно хлебавши. «И поступали в пираты», сказал бы Джером. Свадьбы играются там по сей день, я видел собственными глазами, хотя молодожены, по-моему, давным-давно вышли из отроческого возраста.
   Возле брачного ложа установлен тазик для пенни. Женщины должны становиться к нему спиной и метать мелочь через левое плечо, тогда им обеспечен благополучный брак. Стоило заговорить об отношениях полов, как автобус взорвался. Фотограф возобновил свой юмор про немощных лордов. Общество сотрясалось от хохота. Слушая Погонщицу, Инфузория Туфелька тонко взржакивала:
   – Иии! Иии!
   Лицо ее при этом не выражало абсолютно ничего.
   Знакомясь с брачной кузницей, я повернулся спиной к тазику, бросил монетку и попал. Вообще-то это устраивалось для женщин – не знаю, что теперь будет.
   Терзаемый предчувствиями, я вышел и купил австралийское безалкогольное пиво. Эта гадость долго ехала от антиподов и проделала длинный путь, чтобы меня отравить.

14. Снова дорога, и еще Стирлинг

   Немного о волынке.
   Не знаю, как другие, а я понятия не имел, что волынка служила не только народным музыкальным инструментом, но и орудием корректировки, а хороший волынщик в шотландских войсках стоил пары серьезных бойцов. Волынщик дудел, трубки его гуляли туда-сюда, и он музыкально указывал ими, куда подаваться и кого рубить, то есть в известном смысле дирижировал. Послушать волынку приятно на перегоне, в специально отведенном месте, где разодетый волынщик караулит путешественников и собирает дань, вполне заслуженную, ибо дудеть нелегко. Однако слушать волынку на солнцепеке, в ожидании дочи, которая съелась пастью очередного универмага, становится нестерпимо уже через три минуты.
   Погонщица обрадовала нас известием, что под килтом ничего нет.
   Раньше килт служил одеялом, которым обертывались в суровых высокогорных условиях; он теплый, и в нем хорошо. Был случай, когда Погонщица приехала с группой в отель, где играли какую-то свадьбу. «Не верим!» – сказали туристы в ответ на рассказ о подъюбочной данности; гости выпили; один, обнаружив повышенный интерес со стороны русских туристов, улыбнулся и к общему ликованию задрал себе юбку. Не на тех напал. Русские попросили его повторить, и он смешался, и все его сотрапезники смутились, и в скором времени расползлись кто куда быстрее, чем намеревались.
   С нашими туристами шутки плохи. Пришли мы в столовую:
   – Картошку!
   –??
   – Картошку!..
   –??…
   – Картошку!!..
   Несчастная прислуга.
   …Шотландская глубинка заплевана чуть больше английской, хотя размах, конечно, несопоставим с типичным для нашего милого Отечества – и все же. Наверное, все-таки лучше надевать под юбки трусы, вот откуда начинается разница. Можно, конечно, сказать, что в жестокой горной действительности не до изысков и манер, но тут же приходит на память, что изысканные и манерные в итоге прижали горцев к ногтю. Горцы, кланы, свободолюбие, борьба за независимость, овцеводство, кинжалы – мне это сильно напоминает что-то знакомое. Только здесь почему-то не воровали соседей и не занимались работорговлей – во всяком случае, это не сохранилось в качестве системы, как и разбой вообще.
   Погонщица, продолжая мутить отечественные умы, рассказала о кланах Макдональдов и Кемпбеллов. Эти кланы рассорились в 1692 году. Макдональды непозволительно затянули с присягой на верность короне, и корона решила их наказать. Наняла верноподданный клан Кемпбеллов; Кемпбеллы явились к Макдональдам якобы в гости, две недели гуляли, а потом, на рассвете, перерезали сорок человек хозяев. И вот в 80-х годах минувшего столетия директором местного туризма был назначен некий Кемпбелл. Тут же пошла волна: а помните, в 1692-м? Власти поспешили извиниться, и Кемпбелла сняли.
   Макдональды, как все мы хорошо знаем, позднее отомстили всему миру.
   Колеся по горам, мы рассматривали склоны и несказанно дивились геометрически безупречным лесопосадкам, а я все думал, что надо же, и не лень им, и есть у них время не только газоны ровнять, но и целые леса. Вскоре выяснилось, что все это неспроста, лесопосадки искусственные. Их специально высаживают, чтобы вырубить, а потом высаживают заново; естественную природу никто не трогает, и она произрастает в обычном режиме. Это что, тоже настолько сложно технически, что позаимствовать невозможно? Сдается мне, дело в другом.
   От обдумывания опасных формулировок меня отвлек очередной замок – Стирлинг. В замке сохранились королевские троны, и наши спутницы, конечно, не упустили случая на них посидеть и сфотографироваться, благо разрешалось. Я ограничился тем, что посмотрел в специальное башенное окошечко для Марии Стюарт, очень маленькое, чтобы она не вывалилась по детской мелкости. И постоял на приступочке для низенькой королевы Виктории, которой иначе было не обозреть панораму.
   Оттуда мы переехали на ночлег в пригород Глазго, оставив последний в стороне.
   Фотограф мгновенно исчез и вернулся поздно ночью.
   Он поймал попутку, сгонял в Глазго и сфотографировал несколько домов.

15. Лох Несс, Инвернесс, Эвимор

   Порядок, царящий вокруг, уходит корнями в систему тотального видеонаблюдения. В частности.
   Был случай – не с нами, – когда нашему автобусу сбили зеркало, в шотландской глуши, на трассе. Нечаянно, кто-то пошел на обгон и не заметил. Пришлось отправиться в полицию, где все подробно записали, обо всем расспросили, прокатились на место происшествия, а после взяли и прокрутили весь эпизод в записи – и это в местах, где толком и не живет никто.
   Итак, мы вспахивали Шотландию.
   О Форте Вильямс и Форте Огастес, где мы ненадолго остановились, мне рассказать нечего, кроме того, что там, как и везде, существует Хай-стрит – приблизительно то же самое, что у нас улица Ленина, то есть наличествует повсюду. И еще я осмотрел Каледонские Шлюзы, потому что они были в точности такие, на каких случилась речная авария у Джерома. Намного больше нас всех, конечно, привлекали местные озера, продолговатые и переходящие одно в другое, так что не очень-то разберешь, где заканчивается Лох Ломонд и начинается Лох Несс. По сути, все это представляет собой пролив между морями с запада и с востока.
   Я украл из Лох Ломонд камешек, подозревая, что в Лох Несс это может быть опасно. Мало ли что. Общее настроение таково, что там кто-то есть. Во всяком случае, на веслах по нему стараются не ходить. Чудовище почти наверняка голодное и обитает в черном теле, потому что именно в Лох Несс, как нарочно, мало планктона, а потому не хватает рыбы, и жрать чудовищу нечего. У него вообще незавидная судьба. В 6-м веке динозавра угораздило явиться Святому Коламбе, который на него накричал. А это был известный скандалист. Святой орал на животных не в первый раз и прославился тем, что уже убил своим богодухновенным криком одного несчастного вепря. Сейчас бы его не канонизировали, а посадили. Динозавр пришел в ужас и скрылся на много столетий. Мне живо рисовалась картина, как приветливое ископаемое выходит из воды, стекающей с него крупными каплями, и хочет общаться, а этот питекантроп набирает в грудь воздух и тупо орет, топоча ногами.
   Я тешил себя мечтой умыться в местных водах, но там все схвачено, и вниз, к воде, таких отчаянных не пускают. Оставалось одно: стоять не дыша и внимательно присматриваться. Конечно, я кое-что приметил, но никому скажу.
   От озера мы поехали в Инвернесс, стоящий на речке Несс, которая вытекает все из того же озера Несс. Инвернесс мне понравился не так чтобы очень, потому что раскинулся на холмах, на которые приходится карабкаться. А я наелся этими сопками еще в Североморске и Мурманске. Если занять Инвернесс, назначить кого-нибудь вроде питерской губернаторши и отстроить заново по нашему вкусу, получится вылитый Североморск – не знаю, каков тот ныне, но образца 1989 года – запросто.
   Зато в Эвиморе, где мы ночевали, меня ждал приятный сюрприз. Меня приветствовал телевизор. Мы вошли в номер, и он был уже включен. Там показывали какую-то рекламную дрянь, а ниже стояло телеобращение: добро пожаловать, мистер Смирнов. «Мистер» – это я сгладил ситуацию, на самом деле ко мне обратились довольно вычурно: «null A/L». Инициалы не мои, а что до нуля… я не стал выяснять, почему там нуль, предпочитая считать, что это шотландский «мистер». Номер был осмотрен; с водой на Островах действительно какие-то проблемы. Я еще понимаю, будь оно в Узбекистане, там мало воды, и все вокруг пляшут, можно и фантазировать дико, но эти-то почему изощряются? Правда, кофе и чай кофе в номере есть всегда. Это закон. Джентльмены и леди имеют право пить чай в любое время суток.
   Стряслась и беда: я заработал авторитет в компании Уточки, Туфельки и Барби. Я заказал Уточке бокал вина, потому что она не умела, а потом зарядил Барби пленочный фотоаппарат. В результате они узнали, наконец, как меня зовут, а то неведение не давало им покоя, и пообещали обращаться.
   Перед сном мы пошли прогуляться по городку; набрели на очередной Колодец Желаний. Я снова наполнился желчью, вообразив такие колодцы у нас. Не в культурных местах, где бывает сравнительно чинно, а в обыденной обстановке, при магазине «Пятерочка», как в Эвиморе. Я знаю, какие возникнут желания и как будет выглядеть их отправление – что ж, по желаниям и сбывается. А потом мы заметили кроликов, которые разгуливали по лужайкам в несметном количестве, напоминая наглостью уэльских альбатросов. С кроликами я уже отказался от параллелей и упоенно следил за ними, предпочитая их скромным архитектурным красотам.

16. Эдинбург

   Перед самым отъездом в Эдинбург случилось несчастье: мы потеряли магнитный ключ от номера. Один из двух. У меня потемнело в глазах. Я вообразил себе штраф и тюремное заключение. Но ресепшеном правила русская мисс, неведомо откуда взявшаяся среди местных валькирий – именно валькирий, хотя этнос как будто другой; страшные, демонические девы; вообще, как в Германии с Бельгией, так и здесь, женщины попадались все больше жуткие; в этом смысле у нас дома куда как лучше. Русская мисс улыбнулась и сказала: ничего страшного! оставьте себе и второй! А мы-то еще подумывали украсть полотенце. Хорошо, что я отказался от этого намерения. Очень некрасиво. Отель в Эвиморе выдался надутый, но милый отель – не столовая, а рыцарский зал с ритуалом: выбираешь себе первое и третье, сидишь и ждешь; первое и третье приносят, а за вторым отправляешься сам, и пищевая церемония растягивается на час. Кроме того, оказалось, что в Шотландии водятся собственные незалежные банкноты. В Европе их принимают неуверенно; в любезном Отечестве почему-то не берут вовсе, а потребовать на сдачу английские – это получится смертельная обида.
   Еще у нас в номере лежала какая-то странная Библия, напоминавшая о призраках. Кто-то ее изгрыз и исцарапал, ровно сверху, как будто надрезал скальпелем много-много раз. И последнее: я энергично овладевал местными разговорными правилами – уже никаких хеллоу, ни разу хау-ду-ю-ду. Хай, диа! – за этим следовал любезный искательный оскал. Я произнес это единожды, и дочка пришла в неистовство, ибо голос мой сделался несколько визглив и стихиен. Я пообещал, что это только начало.
   И самое последнее: в этих отелях почему-то имеют нахальство путать русские фамилии с именами. Погонщица жаловалась, что однажды ей выдали номерные ключи с ярлыками «Елена», «Людмила», и снова «Елена», и так двадцать раз. Впрочем, их можно понять. Если взять какую-нибудь Юго-Восточную Азию с человеком по имени Крабрабарак Пхапаратаракан, то тоже не сразу поймешь, где у него что.
   Наконец, мы поехали в Эдинбург.
   Фотограф был в ударе, оставаясь на деревне первым парнем. На сей раз он припас вот какие шутки: русо туристо, обликом орале, цигель-цигель, михаил светлов и айлюлю.
   …Эдинбург нас впечатлил. Со стены замка ребенку открылся великолепный вид на магазин Next.
   В Эдинбурге много чего сохранилось. Правда, зимой и вообще не летом он должен производить гнетущее впечатление. Погонщица призналась, что солнце, которое преследовало нас с начала путешествия, здесь выглядит чем-то небывалым, и нам удивительно повезло. Действительно, воцарилось настоящее пекло. Принцесс-стрит – улица магазинов, и вот на ней-то, как легко догадаться, потому что где же еще, мне напекло башку с неимоверной силой. У дочуры сформировалось намерение впредь, то есть всегда и везде, отовариваться только в этом замечательном городе. С профессией решено. Она будет покупательницей в Эдинбурге.
   В отеле разыгралась достойнейшая комедия положений: я вступил в поединок с местным интернетом.
   Он не работал, и я вызвал специалиста. Пришел работник в жилетке, нашел шнур, опрокинул апельсиновый сок. У служителя был блуждающий взгляд и такая же таинственная улыбка, прорезанная в кудлатой голове. От программы Windows, когда подключения не последовало, служитель шарахнулся, как от черта. Пролитый сок и наша грамотность в смысле удобств произвели на служителя неизгладимое впечатление. Я уже гремел двумя монетками, каждая достоинством в фунт, чтобы дать ему на чай, но он не дождался и убежал.
   Интернет-Сервис назывался «Ибахум» – подходящее название, как отметила дочка. Я снял телефонную трубку и начал переговоры с шотландским оператором по имени Моника. Я до сих пор поражаюсь ее бесконечному терпению. Она пыталась уразуметь, откуда я говорю; я многое объяснил и, соответственно, затруднил, назвал диагноз: дескать, я из России, а улицы, на которой находится отель, не знаю, потому что нас поначалу привезли в другой отель, но там вышла ошибка, и мы теперь в этом, а я не посмотрел адрес. «Ноу проблем, сэр. Ноу проблем, сэр», – успокаивала меня Моника. Не прошло получаса, как она справилась со своей невыполнимой миссией; все заработало, и я в изумлении таращился на трубку, с безнадежными нотками продолжавшую посвящать меня в рыцари и называть сэром.
   …Гостиничный служитель запомнил нас. Он постоянно болтался на первом этаже со своей глуповатой улыбкой, был немножечко не в себе и подчеркнуто уклонялся от встреч.

17. Эдинбург (окончание)

   Ладно бы кролики, ладно белки, но лиса на парковке меня добила. Я не заснял ее – так бывает всегда, когда выходишь покурить невооруженным. Я подумал, что в европейском представлении о медведях на наших улицах нет никакой дикости. Просто это естественно в рассуждении природы. Везде по улицам ходят свои звери. Ну, медведи у нас! А у них – лисы и кролики. Ничего особенного, обычная деталь городского пейзажа.
   К животным на островах отношение трепетнейшее. Собака залает – пожалуйте штраф за жестокость. У них тут повсюду хоромы, гостиные с диванами и подушками, зато детей закаляют в каморках под чердаком. Везде виднеются открыточки с какими-то зверушками, нам вовсе неведомыми, понадерганными из местной нетленки; ну и эльфы для британцев не пустой звук. В Англии эти эльфы все больше сладенькие, системы «фея», в Шотландии позлее.
   …Мы гуляли и знакомились с мелочами.
   Вот, например, автобусные остановки, прозрачные кабинки-домики вроде наших. Почему-то они все повернуты стенкой к проезжей части. С чего бы это? (Я знаю, не отвечайте, это риторический вопрос.) Хотя в эдинбургском автобусе все хорошо, как у нас. Он хоть и двухэтажный, а читают в нем все ту же газету со статьей «Людоед съел легкое своего соседа по комнате с луком и солью».
   Но говоря откровенно, если из Лондона уезжать не хотелось, то Эдинбург с его сопочным альпинизмом я покинул без острого сожаления. Лондон был ровнее, чище и беззаботнее.
   Я с большим удовлетворением увидел Музей Писателей и пожалел, что у меня нет с собой моей книжки туда отдать. Мне кажется, сэр Вальтер Скотт и Роберт Бернс не стали бы возражать. Бернс мне нравится больше; он был такая же голь перекатная, как и я; явился в Эдинбург на осле (мне это что-то напоминает) и быстро завоевал местные умы. Осла у меня, к сожалению, нет, мне негде его держать, а поезда и троллейбусы, как я выяснил, в этом смысле работают плохо.
   …Нашу группу перестало быть видно и слышно. Под вой волынки она, как и мы, растворилась в торговых чудесах Принцесс-стрит. Накупив ерунды, для которой нам в Дельфте пришлось потом приобретать еще один чемодан, мы вернулись в отель. Дочура испытала насыщение и больше никуда не хотела идти. Хоббиты выполнили задачу. С величайшим трудом я склонил ее к зоопарку. Да. Неожиданно, согласитесь. Побывать в Эдинбурге и не пойти в зоопарк? Просто смешно, тем более что он раскинулся дверь в дверь с отелем, так что иной раз можно было и перепутать. Что и случилось:
   – Идем, там обезьяны за стеклом!..
   – Погоди, это мы отражаемся…
   А в отеле, за едой, бушевала Евробабуля. Она кричала официанту по-русски:
   – Молодой человек!.. молодой человек! Чаю мне!..
   И вздыхала, потерявшись в этом непостижимом мире:
   – Ушел…

18. Замок Блэйр, замок Скоун

   Автобус отъехал не сразу: ждали Джейсона. Он пропал.
   Наконец, явился, облизываясь. С момента первого появления на сцене он стал намного живее. Веселая версия Джейсона наводила ужас. Он улыбнулся автобусу:
   – Бурная ночь в Эдинбурге!
   Мы с дочкой принялись спорить, куда он дел трупы.
   Но агрессия изошла совсем не оттуда, откуда мы думали. Неожиданно разразился психоз в исполнении бухгалтерии – Барби, в частности. Было затронуто святое и корневое: Погонщице взбрело в голову устроить незапланированные поборы в пользу водителей – дескать, они такие молодцы и виртуозы (что правда, на тамошних-то улочках), что сложилась традиция благодарить их кто чем может. И по рядам был пущен конверт.
   Понятно, что стерпеть такое было нельзя. С заднего сиденья понеслось:
   – Кипяток!… кипяток не налили ни разу! Не предложили! Обязаны!…
   Спины водителей не дрогнули, и Барби, подчиняясь этому БДСМ, выписала им премию.
   …Пока шли суд да дело, автобус резво катил себе к замку Блэйр, а также замку Скоун – и все они перепутались в моей голове; помню только, что в Скоуне проживает какой-то по счету граф Мэнсфилд, а почему я должен был запомнить этот факт – забыл. Эти вельможи имеют обыкновение открывать свои замки для посещения на сезон, примерно с апреля, а с осени до весны живут там, как дома. В парке был лабиринт, но мы туда не пошли, не рискнули за полчаса до отправления автобуса.
   Погонщица:
   – По этой аллее ездила королева Виктория.
   Туфелька:
   – А теперь едем мы!
   В замковых парках нас встретили павлины, в том числе белые. Их вопли разносились на десять миль. Их никто не кормил, даже наши туристы – вот что значит влияние среды. Павлинов там штук пятьдесят, вольноотпущенных, в свободном брожении; они явились к автобусу и начали клянчить себе жрать. Мой ребенок никогда не видел живого павлина, даже в зоопарке. Оно и не удивительно. Никто не посмеет заподозрить меня в нехорошем отношении к родным Петергофу и Павловску. Тем не менее я предлагаю пофантазировать: к чему приведет поселение там пятидесяти вольных павлинов.
   …Тучная Кроссвордистка шла за павлином по пятам. Их было двое на горизонте, на чистой лужайке. Она надвигалась уверенно, неторопливо и неотвратимо, подобно самой судьбе, знающей все расклады. Павлин шел от нее, как черепаха от Ахиллеса, горестно крича и растянувшись метра на два.
   Какаду превзошел себя и держался, как сущий мелкий дьявол, бес; знакомясь с замками, он высказывался в том духе, как было бы хорошо за что-нибудь дернуть, что-нибудь сломать, выдернуть, оторвать, по чему-нибудь стукнуть; зашел в королевскую ванную, громко вынес вердикт: сортир! Потом отправился в галерею, где висел портрет не самой красивой принцессы.
   – Это он или она? Ну, не очень вышло! Ладно! – пригрозил он портрету. – Чтобы в следующий раз было нормально! Когда мы снова придем…

19. Вискарня, Йорк, Гул и Северное море

   Туфелька прикупила себе какую-то дрянь, помаду, и засела за перевод состава. «Пчелиный воск» у нее превратился в «мыло», она осталась довольна.
   …По дороге в Йорк мы навестили вискарню – как нас уверили, самую маленькую в Шотландии. Мы угодили в интимное логово самогоноварения. Я думал, что теперь-то посыплются настоящие остроты, но ошибся. Все вдруг сделались исключительно серьезными. Нас встретил пожилой вискарь, одетый, естественно, в парадную юбку, а еще в галстук и пиджак. Не знаю, как остальные, а я постоянно думал о том, что он без трусов под килтом; меня это нисколько не возбуждало, конечно, мне просто и без того не хотелось виски, а при виде вискаря с его ячменными чанами стало хотеться еще меньше.
   В вискарне было отчаянно жарко. И вот еще что: у нашей Погонщицы случился приступ профессиональной болезни: она потеряла голос, так что в итоге ее перестало быть слышно. Тогда выступил Фотограф и взялся переводить рассказ вискаря. Фотограф шпарил без запинки, оперируя сложноподчиненными оборотами. Мы с дочурой переглянулись: нам стало совестно. Мы-то потешались над этим человеком, глумились, а он чешет не хуже Погонщицы и всяко лучше нас. Правда, вскоре открылась истина. Фотограф ничего не переводил, он просто громко повторял перевод Погонщицы, которая стояла рядом и шептала ему.
   Дегустировать виски мы отказались, и покупать не стали тоже – единственные в своем роде, хотя нет, Евробабушка тоже пренебрегла этим шопингом, зато бухгалтерия не дремала; сомневаюсь, что они прочувствуют разницу между купленным и водочкой «Журавли», когда затеют с диффчёнками праздновать новую премию, которую выпишут сами себе.
   После виски автобус поехал так, словно прилично врезал; дорога не отставала и квасила на свой мутный, таинственный манер. Маршрут прочертился по горкам, не уступавшим американским, то бишь русским. Неприятное ощущение систематической невесомости; мне очень хотелось, чтобы это поскорее прекратилось. Я вцепился в подлокотник и мрачно смотрел кино: нам показывали фильм про королеву Викторию и ее принца Альберта, образцовую пару. С тех пор эти двое засели у меня в голове и не выходят. Не знаю, что с ними делать, так как никакие практические выводы из этого брака для меня невозможны.
   …Город Йорк показался мне самым веселым из всех увиденных. Там, на стоянке возле туалета, я впервые увидел местных алкоголиков, британскую версию моих дворовых пенатов. Невменяемый человек с бутылкой в руке попытался завязать знакомство с Уточкой, что ли, или с кем-то еще – а, с Лошадкой; про эту я ничего не писал и теперь уж не стану, Бог с ней. Приехала милиция; она вела себя не слишком приветливо, но человека того не тронула – насколько я понял, справилась о здоровье, села обратно в машину и укатила.
   В Йорке меня покрасил сиреневой краской уличный клоун, изображавший статую велосипедиста; из всей компании я один отважился на эту авантюру. Краска не оставляла следа; велосипедист безошибочно угадал страну моего обитания и уважительно заворчал; мы обменялись рукопожатием. Чуть дальше еще один изображал медную бабочку, но к этому я подойти побоялся, потому что не понимал, что он со мной сделает.
   А потом мы поехали в Гул, который разделил участь Кале в том смысле, что мы его не увидели, ограничившись портом. Фотограф был тут как тут. Он сфотографировал трубу какого-то завода и напомнил, что именно из Гула отправился в свое плаванье Робинзон Крузо. Этот факт не прибавил мне хорошего настроения.
   Уезжать-то не очень хотелось. Я сильно сомневался, что когда-нибудь вернусь; к тому и причин нет, я всяко поехал посмотреть, а не жить, потому что кому я там нужен, и все-таки немного опечалился.
   Роттердамский паром, рассчитанный на ночное плавание по морю, понравился нам меньше, чем его собрат из Ла Манша. «На верхней палубе играет оркестр», да, и пары танцуют фокстрот, но я путешествовал в родительском издании, исключавшем участие. Иначе, возможно, мне там в итоге понравилось бы еще меньше по причине последствий.
   На верхней палубе, помимо оркестра, сидел, привалившись к стене, урод европейской разновидности. Он в полном одиночестве изрыгал в пространство что-то свое, и довольно громко. Дочура заметила, что в отношении уродства она усматривает в этом абсолютное братство народов.
   – Нет, – сказал я, немного понаблюдав за европейцем. – Ты ошибаешься. Мы имеем дело с зарубежной спецификой. Не в наших обычаях столь вольно и независимо разваливаться на полу в приличном месте – в приличное просто не пустят, да наш урод и не пойдет – и проявлять вербальную самодостаточность. Сидеть и рычать.
   Я попал в точку, сразу же и стряслось. Секундой позже тот зарычал буквально, экзистенциально, в кафкианском одиночестве против нашего роевого хора. Морской сиреной в тумане.

20. Дельфт

   Роттердам, где мы причалили утром, остался непознанным, как и его братец Амстердам. И мне не удалось ни покурить траву, ни побеседовать с профсоюзом блядей на тему скидок для странствующих русских литераторов.
   Мы покатили мимо, знакомиться с Дельфтом.
   Дельфт сильно напоминал Антверпен, только в миниатюре – соответственно, он был и потише; нас угораздило приехать в базарный день, и местная главная площадь кишела всяческими голландцами, но я охотно поверил словам Погонщицы насчет того, что в остальные дни там царит мертвая тишина.
   Нас повели покупать конфеты и есть пирог. Эксклюзивные.
   В Бельгии существует кондитерская фабрика «Леонидес», торгующая всяким шоколадом. Его не экспортируют, чем и гордятся; впрочем, на Голландию это не распространяется. «Леонидес» там есть. Ну, в этой чайной общественность дорвалась до редкостей; дочура заурчала над пирогом, и мне пришлось срочно добывать второй; ради ребенка я принял в себя сразу всех – Евробабушку, Уточку, Барби, Фотографа и Какаду; я стали ими всеми и выхватил последний пирог из-под носа у новой группы, зарулившей в заведение следом и бодро все разбиравшей.
   Сам я пирог не ел. Это девичьи штучки. Я вышел на улицу и сел на лавочку.
   Тут же подъехала велосипедистка бальзаковских лет. Она припарковала велосипед (впоследствии он под меня попал к ее ужасу) и начала садиться рядом, собираясь позавтракать кофием и плюшкой. Но вспомнила, что ей что-то нужно в велосипедной корзине, встала и временно положила плюшку прямо на скамейку. После чего, вернувшись, стала ее есть. Этот факт поразил меня. Все выглядело так обыденно. Я попытался вообразить плюшку, лежащей на скамейке в моем дворе, и каково было бы ее съесть.
   Кстати, о велосипедах: из местных каналов их ежегодно извлекают в качестве мусора; в стоячей воде, где плавают лебеди, они образуют метровый придонный слой. Так что свиньи в Дельфте все-таки водятся и мусорят вовсю.

21. Снова Берлин

   Круг замкнулся.
   Атмосфера неуловимо менялась; мы шкурой чуяли, что чем дальше на восток, тем хуже.
   Автобус показывал нам кино; Погонщица молчала, рассказывать больше было не о чем. В придорожной забегаловке у Фотографа сменился лингвистический регистр. Он легко и свободно переключился с английского языка на немецкий. Указал на свиную поджарку и сделал заказ:
   – Швайн.
   …Агабек был врагом Ходже Насреддину, и все-таки при расставании взгрустнулось!
   С авиагруппой мы распрощались еще в Йорке, простились с Какаду, Туфелькой, Джейсоном. Теперь мы ехали в облегченном варианте демо-версии. Все у нас шло без сучка и задоринки, так не бывает, и что-то должно было произойти. Оно и произошло, косвенно подтвердив мои ощущения насчет восточного направления.
   Я уже писал, что с нами не поехала одна пара. Эти двое преследовали автобус не хуже Летучего Голландца, значась повсюду и путая карты в отелях. И вот они дотянулись лично до меня. В десять часов вечера нас с дочурой высадили возле берлинского отеля и попрощались с нами, намереваясь ехать в другой; мы оставались еще на день, обособленно, тогда как основная компания катила дальше. Автобус уехал; тут-то фашист за стойкой и обрадовал нас известием, что наша бронь аннулирована.
   Нас спутали с призраками.
   Не знаю, кто это сделал – компания «Гулливер» или Москва; все в итоге склонилось в пользу последней.
   Я не стал пререкаться с медленно свирепевшим немцем, а позвонил Погонщице и развернул автобус. Все вернулись; мы стали виновниками паузы, тогда как обществу хотелось поесть и поспать, однако то, что с нами произошло, наверняка преследовало каждого в кошмарах, и нам посочувствовали довольно дружно, и нас простили. Мне было очень приятно в качестве бонуса увидеть родные лица Барби, Уточки, Кроссвордистки и Фотографа. Я готов был и дальше любоваться тем, как они натягиваются головами на продукты питания в ходе завтрака-континенталь. В конце концов нас поселили вместе со всеми, в первоначальную гостиницу; правда, и там мы были записаны всего на одну ночь, а нужно было на две. В лифте я ехал в обществе Уточки и Барби. Уточка не успела втиснуться, и дверь начала наезжать. Барби гибельно завопила предсмертным китом; так голосят в глубинке, заметив хряка, забравшегося под сарафан. Я придержал дверь и вышел раньше.
   – Нам больше не надо нажимать? Или снова кричать?
   – Не кричите на него, – сказал я.
   С утра Погонщица, ни в чем не повинная, клялась, что все улажено; мы отпустили автобус и пошли гулять – конечно же, на родную Александрплатц, где я распоясался до того, что объяснил провинциальному немцу, как пройти на Унтерденлинден; мое живописное описание ее перехода в Карл-Либкнехтштрассе было достойно киносъемки в 3D. Крестьянин был крайне признателен – правда, пошел куда-то не туда, но это уже не мое дело. Немного позже я впервые за все путешествие увидел на улице военных – моряков. Правда, при близком рассмотрении оказалось, что они наши, с Балтийского флота. В местном книжном магазине я наконец-то купил то, за чем охотился с самого начала: три альбома карикатур Гэри Ларсона. Больше я ничего не хотел от Европы. Мы долго веселились, их изучая, пока дочура не спросила:
   – Он наркоман?…
   Вернувшись, мы обнаружили, что «Гулливер» ничего не уладил. Номер был заперт, а ключ заблокирован.
   Тут-то я и распробовал ихнее гестапо.
   Фрау на ресепшене имела внешность надзирательницы из Равенсбрюка. Я начал качать права, и мой немецкий достиг совершенства. Выражение лица фрау оставалось любезным и даже улыбчивым, однако глаза выдавали переход в новый режим, где Орднунг предписывал немножечко меня стреляйт и вешайт. Фрау кивала, показывая, что слышала все это много раз. Мне пришлось заплатить. Вечером фрау вернула мне деньги, потому что подтверждение нашей невиновности все-таки прибыло факсом, но мы успели понять на будущее, что здесь почем. В демократическом отеле вновь начался всякий разный кипятильничек, провезенный контрабандой; зато я вволю покурил на знакомом балконе; о Каффе-Машине я больше не заикался, наученный опытом.
   Европа начинала таять; вернее, таяли мы, становясь полупризраками.
   Мы готовились воссоединиться с привычной данностью, лишенной королевских павлинов, что и произошло на следующий день. Наверное, мне нужно сформулировать выводы, но тогда придется сменить тональность, а смешивать стили не всегда хорошо.
   Я оставил себе на память английский переходник. Три штыря – это правильно, черт побери, и я не могу объяснить, почему.

© июнь-июль 2010

Макароны в санях
Финско-итальянский дневник

Увертюра

   Недавно я узнал, что время от времени пишу, оказывается, не путевые заметки и никакие не дневники, а «травелоги».
   При слове «травелог» мне сразу представляется сочное пастбище, где насыщается вооруженная рейтингом внимательная скотина. Нет! Пусть травелоги пишут разные травести, а я предпочту по старинке.
   Лично я не видел от Италии ничего плохого, чтобы писать о ней травелог. Никогда. Италия построила, между прочим, город, в котором я проживаю. И даже верстовой столб у меня на углу – тоже итальянской работы. Вы знаете историю про этот столб?
   Питерцы не ходят в музеи, это так. Знай и люби свой город! Листал я однажды книжку про наши станции метро. Первым делом нашел, конечно, свою. С достопримечательностями вокруг меня дело плохо. Кроме дачи Дашковой ничего и нет.
   И вдруг читаю: верстовой столб конца восемнадцатого века. Архитектор Ринальди! Стоит буквально рядом. Я мимо хожу каждый день. Сказать, что я озадачился – ничего не сказать. Живу здесь без малого полвека и знать не знаю никакого столба. Прямо сегодня там был, ничего не заметил!
   Естественно, я сразу решил, что этот столб снесли под покровом тьмы и продали арабскому шейху или свезли на государственную дачу. Ну, суки! Висеть вам на фонарях! Опять же почти полвека мне этот столб был на хер не нужен, а нынче я вдруг понял, что не могу без него дышать и этот столб понадобился мне позарез.
   Я до того возбудился, что на месте не усидел. Вышел якобы за сигаретами – так я себе сказал. Вырулил на проспект, присмотрелся. Стоит! Я и понятия не имел, что это он. Мало ли, что какая там торчит ерунда. Мне вообще казалось, что это сталинский ампир и демонстрация мощи. Игра леватором пениса на ужас шведам.
   Я вернулся успокоенный. Столб на месте. Я ассимилировал его и воспарил.
   Но вернемся к пролегоменам. Если какие-то итальянцы и ехали сюда принудительно воевать, то я уверен, что исключительно под печальные звуки аккордеона. Об этом есть стихотворение у Светлова. Примерно так: зачем ты, дескать, сюда пришел и лежишь теперь по причине естественного хода вещей, глядишь в бесконечное небо пустыми глазами? Что ты здесь забыл? А, вот как правильно: «Молодой уроженец Неаполя! Что оставил в России ты на поле?» Дальше не помню. Что-то вроде: «Как святая Мадонна ни ахай, все равно ты отправишься на хуй».
   Итальянцы – те еще воины. Своих королей они невзлюбили сразу. Те ввели воинскую повинность, а итальянцы говорят, что «лучше в хлеву, чем в казарме» – народ, духовно мне близкий. Ясно, что итальянцу у нас совершенно незачем задерживаться. И Буратино, если исключить момент телепортации, но аллегорию допустить, свалил через нарисованный котелок не в страну Советов, а я не знаю, куда. Судя по времени написания, он пригрелся у Муссолини, что немногим лучше, но все же родное.
   Помню, знал я одного Франко. Старик приехал в Питер торговать дорогой плиткой и мебелью, а я успел проститься с коммерцией, но в медицину еще не вернулся и думал попробовать себя в роли агента. Сразу скажу, что добром это не кончилось. Дела у Франко не шли. «Дотторе! Дотторе!» – трогал он меня за рукав. Доктор! Плитка была дороже нашей, которая лежала на каждом углу, раз в десять. Франко ухитрился продать винтажную лестницу – витую, красного дерева, но и ее, пока везли из порта, успели сломать, и я сочувственно осмотрел эту вещь, благо давал Присягу Врача Советского Союза. Оно было понятно, что дотторе, но в лестницах я совершенный ноль.
   Нам у них делать тоже нечего, они это знают, а потому приезжать туда сподручнее через Финляндию. Иначе у итальянцев возникает масса вопросов о твоих намерениях и доходах. Поэтому приходится сделать небольшой круг в санях при оленьей упряжке.

1. Контрабандисты

   Итак, мы с Половинкой решили отправиться в Рим на деньги, которые я получил за книжку, написанную десять лет назад о больнице, откуда тринадцать как уволился навсегда. Четыре года в государственной медицине в итоге равняются трем итальянским выходным, и это вполне ожидаемо и понятно с учетом курса валют. Исчисление приблизительно то же. Половинка, для ясности, это моя жена. Мы, правда, все никак не поженимся, но это не страшно, потому что оба есмы ветераны брака.
   Впрочем, в Хельсинки я предварительно отправился с дочурой. Откатывать визу. Дочуре приспичило на концерт коллектива «National», и чтобы поспеть туда, нам пришлось ехать ночью.
   Для питерцев откатывание финского шенгена сродни постановке на воинский учет. Им будет скучно читать дальнейшее, можно пропустить. Остальным расскажу, что туда ходит маршрутка. И не одна, их целая хищная стая. Возле финского визового центра с утра поселяется саранча. Она окутывает прохожих и нашпиговывает визитками. Лично я секунд за десять получил их штук сорок. Все, что угодно душе! Если бы не дочурин концерт, я не поехал бы в Хельсинки, ибо видал их в гробу. Можно и ближе. В Лаппеенранту, например, на час. Накупить для порядка какого-нибудь говна в придорожном магазине – и домой, как международный урка из романа Алешковского, который бегал по бабам не только из Воркуты, но даже из Майданека. Сделает дело – и обратно.
   Ну и мы, разумеется, незамедлительно сделались участниками преступления. Приблатненная Сопровождающая попросила нас записать на себя блок сигарет. И всех остальных пассажиров тоже попросила. Сигареты в Финляндии стоят в пять раз дороже. Будучи заложниками проклятой маршрутки, мы согласились. И поехали под Дорожное Радио, которое я поначалу прекраснодушно принял за уже Сибелиуса.
   Ехать было скучно. Пересекши границу, я начал дремать. Стояла глубокая ночь. Финны – механизированная публика. К полуночи по взмаху волшебной палочки умирает все. Мы миновали бездыханные селения, как будто опустошенные марсианской чумой. По моему двору в любое время суток бредет какая-нибудь сволочь, да еще и поет. У них же, при одинаковой географии, прекращается всякая жизнь, и даже свет не горит ни в едином окне, ибо положено спать.
   Нечего и говорить, что пустынным было также шоссе. Там я пережил жуткие минуты.
   Верстах в семидесяти от Хельсинки маршрутка причалила к мертвому цементовозу. Тот зловеще стоял на обочине, освещенный покойницким фонарем. Вокруг не было ни души. Пассажиры спали или делали вид, как я. Водитель вышел и начал что-то сгружать, перетаскивать ближе к лесу. Все это происходило в абсолютной тишине. Воображая себя Печориным в Тамани, я захотел выйти и посмотреть, но выход перекрывало кресло с неподвижной Сопровождающей. Мне осталось смотреть в окно. Разбойник молча трудился. Его зарубежные сообщники поджидали, очевидно, в лесу. Они не показались. Я так и не увидел, чем промышляли эти злодеи. Явно не сигаретами, потому что разгрузка длилась около получаса.
   Чувствуя себя героем романа, оставшуюся дорогу я не сомкнул глаз.

2. Сэм и сэр Артур

   Нет ничего доброго в том, чтобы приехать в Хельсинки к пяти утра.
   Город почти не дышит. Пульс нитевидный. Один «Макдональдс» дымится в агонии, да и то до шести. Известно ли, кстати заметить, читателю, что Хельсинки едва ли не столица «Макдональдса»? Да как бы не сам он лично. Шесты с этой омерзительной буквой торчат отовсюду. Я не то чтобы против него и даже захаживаю, но я не люблю шестов. В Италии, между прочим, такого безобразия нет. Там эта шушера знает свое место и хоронится по углам.
   Города мы не знали и взяли такси.
   Шофер нас слегка удивил. Наверно, он был самый обычный, но мы к таким не привыкли. Он назвался Сэмом из Египта и был несказанно услужлив. Еще бы! Содрал с нас по ночному тарифу десять шкур за три минуты езды. От такой публики масса зла, такие люди подрывают мою онтологическую убежденность в добре. Ясно же, что мы ему на хер не сдались и видит он нас впервые, однако Сэм написал о себе решительно все и даже показал, где живет, и пригласил в гости. Добавив, что живет один. Зачем он это сказал? Он вез родителя с дочкой. Кому он больше обрадовался? Меня не устраивает ни один вариант. Я даже не знаю, который больше.
   Отель назывался «Артур». За раннее вселение с нас сняли предпоследнюю шкуру. Готовясь в Хельсинки, вскрыл снизу копилку. Это у меня обрезанная нижняя половина шотландца в килте. Волынщик просрался на сумму пять евро и двадцать центов. Прочие шлаки были не актуальны.
   О, нищета! О скорбь.
   …От места этого по коже бежал мороз. Пустынный коридор был залит мертвящим светом. По полу стелилась ковровая дорожка, мгновенно напомнившая кинговский «Оверлук». Первый же номер слева поверг меня в трепет. Это был номер сэра Артура. Там так и значилось: «Sir Arthur Suite». «Не курить?»… Я пошел прочь на цыпочках. Здание было построено в 1908 году.
   Уже на месте дочура скривилась:
   – Фу! Простыни!
   – Что?
   – Ничем не пахнут!
   – И слава богу!
   Мы немедленно вырубились, но я проснулся довольно рано. Топотали со всех сторон, будто в спортзале. Источника я так и не нашел. Далекий, глухой перестук. Возможно, это была оленья упряжка, носившаяся кругами.

3. Хельсинки

   Развитие вне Российской Империи пошло Гельсингфорсу на пользу. Напрасно считают, будто мы такие же финны или хотя бы вепсы. Ничего подобного. Достаточно обособиться, и все становится очевидно.
   Хельсинки чинны и образцовы до тошноты, а потому прискорбным и естественным для своего склада образом я уже прицельно высматривал язвы. Но ничего не нашел. Кирпич положен ровно, вьется плющ. Да! Я видел, как человек высморкался на проспект Маннергейма! Но он был сумасшедший, потому что дальше заплясал. Ну, все равно, хоть какое-то непотребство. Моим глазам было не на чем задержаться. Конечно, я наслышан о тамошних достопримечательностях, однако меня так и не вынесло к ним.
   Я прогулял по центру часа четыре, уныло взирая на магазины системы «Стокманн» и ощущая себя среди московского новостроя или же в Питере где-нибудь на Гражданке. Я не люблю современность. Из финской натуры меня привлекают сугубо нерукотворные каменные разломы в окружении дикой природы, валуны и вечная мерзлота. Наблюдать их желательно из окна автобуса или поезда. И все. Денег после Сэма и Артура у меня осталось только перекусить. Я до того обалдел, что даже подписал на вокзале петицию против похищения органов в народном Китае.
   Дочура же шаталась по магазинам. Конечно, напоролась на соотечественников.
   – Маш! Снимай трусы, мерь новые!
   Но это и правильно! Кататься в Хельсинки – разве что рыбки прикупить.
   Другое дело – тамошний народ. До чего доброжелательная публика! Вагоновожатые сплошь изъясняются по-английски. Один вообще не поехал, пока не понял, чего нам нужно; уразумев, он начал править трамваем легко и небрежно, аки добрый ямщик, объясняя по ходу, что сели мы не туда, и денег не взял, когда высадил через две остановки. Я моментально ощутил себя в глубочайшем зарубежье, откуда скоро вернусь в глубочайшую родину. Немного утешился лишь на вокзале, где обнаружил в киоске знакомый книжный ассортимент. Способность многих авторов окормить собой все народы и языки поистине удивительна. Мне завидно. Лично у меня есть вещи, которых не понимаю даже я сам. Так и метался! То вдруг покажется, что все вокруг родное. То померещится, что вовсе наоборот.
   Вернулся я домой, смотрю в окно. Недавно был субботник. Любуюсь пасмурным гниением листьев куч. Странно! Присел я на лавочку в Хельсинки. Гляжу – шагает дворник с огромным феном, похожим на лучемет. Сдувает этой пушкой листья, все до единого, на дорожку. Следом идут еще двое с граблями и совками. Две минуты – и чисто.
   Никаких взволнованных мероприятий с нарукавными повязками и радиомузыкой для гражданской бодрости.
   …Мы отправились есть итальянские макароны.
   Да! Я не дождался Рима и согласился на финских виртуозов сковороды. Да какие финские, они и были итальянцы. Может, и малазийцы, но точно не финны. Завороженно следил я за тем, как подбрасывали они всякую раскаленную пищу. Повторить не мечтал, не сомневаясь в увечьях. Отведав тамошних макарон, которых хватило бы на ползоопарка, я ощутил убийственное объемное насыщение, мне стало нехорошо, и я поклялся, что сделаю все навыворот: в Риме не подойду к макаронам на пушечный выстрел.
   Жизнь полна парадоксов. Слово свое я сдержал. Больше о них не будет ни слова, невзирая на заглавие.

4. Концерт окончен

   Куда мне было податься за неимением времени и средств? В зоопарк? Да. В любой непонятной ситуации ступай в зоопарк. Но тот оказался на каком-то острове, и я не пошел.
   На концерте, куда стремилась дочура, я тоже не был. Ничего не имею против вокально-инструментального ансамбля «National», но он не моего эстетического ряда.
   Дочуре понравилось. Солист выпил четыре бутылки вина, забыл пару куплетов, а после спустился и всех этим вином, что у него еще осталось, облил. Дочуру в том числе. Я, принюхиваясь, не очень поверил в эту историю, но промолчал.
   Однако действо поразило меня извне. Я ждал снаружи. Как, например, проходят концерты в питерском СКК? Не стану описывать. Уходя оттуда в разгар «Короля и Шута», я жалел, что у нас запрещено огнестрельное оружие.
   В Хельсинках тоже водятся лихие люди. До меня доносился рев. Ходили развязные личности в пирсинге и наколках. Все нормально. Но! Но.
   Концерт закончился. Вся эта орава хлынула прочь. Площадка перед комплексом была забита велосипедами. Публика дружно расселась и разъехалась. Велосипеды были не у всех, и наряду с ними ко входу потянулась длинная вереница такси. Четверть часа – и возле стадиона не осталось, считай, никого. Мгновенно пала ночь, и город занялся привычным и приятным анабиозом.
   Я прямо онемел.
   Поздней ночью я вышел подышать на улицу Вуорикату. Специально сейчас проверил название. Мой мозг не в состоянии запомнить это сложносоставное мяуканье. Улица предсказуемо вымерла, ни души. Я постоял, надеясь высмотреть подгулявшего прохожего. Тот не появился.
   …Возвращение было унылым, погода испортилась, и стало совсем как дома, то есть отвратительно. С дочурой мы вдрызг поругались – я, видите ли, бдительно надзирал и не давал воли, а также шумно дышал и коверкал прекрасный английский язык.
   Думаю, что мы и вовсе поступили неправильно. Во всяком случае, лично я. В страну Суоми ездят иначе. В идеале желательно запрячь оленя в рождественский поезд с колой и скрыться под звон бубенцов в лесах, где водятся сауны. А там уже упиться до потери пульса и стремительно овладеть финским языком.

5. Белиссимо

   Моя аэрофобия крепнет год от года, и я не знаю, почему. Да, рухнул самолет! Но ведь не наш. И мы узнали об этом, когда уже сели дома. Непонятно, с чего я переживал в небесах, еще не будучи в курсе.
   Я завидовал Половинке. Она, как сядет куда, сразу спит. Не то со мной. Пулковская служба безопасности насторожила меня. Она пропустила нас с бутылкой воды, не заподозрив в ней бинарного оружия. А молодая пара, сидевшая в самолете через проход, хлестала винище из бутылочек-чекушек, хотя разрешается не больше ста граммов.
   Аэропорт Фьюмичино встретил нас знакомым пейзажем: обсерваторией на горизонте. Я даже подумал, что мы полетали и вернулись в Пулково. Не иначе, за те три часа, что мы кружили, в стране окончательно укрепилась вертикаль и нас решили не выпускать, а то еще, может быть, морочат голову угонщику вроде семеновского Кротова, который воображает себя в зарубежном раю.
   Но Пулково быстро кончилось. Начались пальмы. И платаны. И средиземноморские сосны. Правда, римский спальный район не сильно отличался от отечественных, но лишь до момента, когда проезжую часть заняли акробаты, он и она. Машины стояли при светофоре, а эти двое безмятежно строились в пирамиду. Мы отъехали уже далеко, а я все оглядывался.
   Потом вдруг сразу нарисовался старый центр, а с ним и гостиница. В ней хозяйничал седой усач в зеленом жилете, которого мы для удобства окрестили Джованни. Он не знал языков, был основателен и ничего, в отличие от его финских коллег, не стал забивать в компьютер. У него имелась амбарная книга. Отель был старый, трехзвездный.
   Кстати!
   Самое время вспомнить о новом Папе. Еще не ведая будущего, кардинал Бергольо прибыл в Рим на вокзал Термини, от которого мы жили в полутора шагах. И оставил вещи в трехзвездном отеле. Вроде бы там и пожил. Будучи избран Папой, отправился их забирать, на такси. Я не стал прицельно расспрашивать Джованни, чтобы не разочаровываться. Как знать! Может быть, Папа, как я, мучился с телевизором, который в нашем номере так и не включился. Может, общался с Мадонной, простираясь без сна на том же ложе. Короче говоря, его ненавязчивое присутствие улавливалось повсюду. Впоследствии я и святого какого-то потрогал за ногу, в смысле статуи – на счастье; и напился святой воды, и руку сунул в купель, и вообще испытал на себе всякое католичество, смутившее мой патриотический рассудок.
   Перед отлетом я прикидывал, есть в Риме комары. Ничего смешного, между прочим! Вопрос фумигатора.
   Знал я в Киеве, куда наезжал, дядю Сережу. Непростой человек. Вроде бы крутит баранку, а если копнуть, так он и вопросы разные порешать может, и в прошлом вообще майор ВДВ, что ли – короче, пятьдесят у него парашютных прыжков. Человек домовитый, обстоятельный. Может, и пулемет в огороде закопан. Бог весть! Разговорились мы с ним, и я показал фумигатор: дескать, прихватил его. Потому что достаточно песен одного комара.
   Добрые глаза дяди Сережи вдруг стали злыми и тусклыми. Губы поджались, как будто даже обиженные существованием такого зла.
   – А вот это пиздец, – процедил он, соглашаясь и без тени юмора.
   Комаров в Риме не оказалось. Погода же испортилась. В Риме это редкость. Снег – Апокалипсис. На весь город имеется одна снегоуборочная машина. Ненастье пришлось и на день, когда того же Папу выбирали. Ленивое население расселось у телевизоров, решив, что нынче уж ничего не будет. Завтра! И тут повалил белый дым. Горожане сорвались, помчались к святому Петру кто на чем, застигнутые врасплох.
   Но только не мы. Раз пошел дождь, мы отправились погулять, послушные карме.

6. Коты Клеопатры

   Мой знакомый, не раз бывавший в Риме, взахлеб советовал посмотреть на котов Клеопатры. Последняя, по преданию, хотела порадовать ими Цезаря, но тот был аллергик, котов выгнали, и с тех пор они безвозбранно плодятся на старом форуме.
   Разумеется, я зажегся. «Гатти! – внушал мне знакомый. – Скажешь, что тебе надобны „гатти“, и покажет любой!» Я встревожился, не голодают ли они. Мой собеседник захохотал и рассказал о сыре, который гатти восприняли с презрением сифилитичного флибустьера, ушедшего на покой при деревянной ноге и крюке.
   Карабинеры, которых мы встретили, не только не знали гатти, но и не сразу сообразили, где находится главная магистраль – проспект Виктора Эммануила. Однако я был упрям. Гатти манили меня путеводной звездой от самого Питера. Половинка смирилась. Она покорно согласилась идти со мной ради гатти хоть на край света. И мы пошли, водя перстами по намокавшей карте.
   Город хороший. Тепло. Ни единой фабричной трубы. Высоток нет. Куда ни плюнь – старина, однако не угнетает. Всюду плющ, дубовые двери, ставенки, булыжник. Стада мотороллеров. Водосточные трубы забраны в стены и выведены в подвальные стоки, которые начали строить еще за пять веков до нашей эры. Лужи не встречаются. Мокрые зонтики при входе в магазин можно поставить в специальные ведра на пороге, а то еще выдают разовые чехлы. Меню на русском языке. Стеклобетонная северная гадость отсутствует как класс. Нету и так называемых торгово-развлекательных комплексов, хвала Творцу. Трамвай не повороте не выносит – вот странно! Почему бы не вынести? И люди хорошие. В отличие от финнов, местные сразу спросили у меня на стакан.
   Беда была в том, что города мы вовсе не знали. Ну, совершенно. Да, позор!
   Сгущались сумерки, когда нас вынесло на площадь Венеции ко Дворцу.
   Я ничего особенного не сказал, но Половинка сочла это фразой культовой и знаковой. Взирая на Вечный Огонь, я произнес:
   – Понятно одно: мы тупые и смотрим на что-то знаменитое.
   Не сознавая величия момента и близости Капитолийского холма, мы побрели дальше по следам императорских гатти. Я не был бы собой, если бы не нашел. Действительно, они обнаружились очень скоро. В Риме вообще все близко. Форум был ничего себе, действительно древний – раскопанный и оставленный на виду, таких там полно, на каждом шагу. Гатти бродили средь сокрушенных колонн и покоцанных кирпичных стен.
   Что ищешь, то и обрящешь. В последующие дни, куда бы мы не шли, нас неизменно выносило к этим гатти, и я пресытился ими вполне. Очень скоро выяснилось, что с сыром мой знакомый непростительно оплошал. Больно им нужен сыр! Мой демон его тоже зароет. Гаттям задали сухой корм, и они слетелись хищной тучей. Тут я уловил знакомую речь – ну, конечно, кому их еще кормить, как не нашим туристам.
   Чего я, кстати, не испытывал там точно, так это щедринского мазохистического удовольствия от встречи с соотечественниками, навеки памятной по Англии. И радости пиццы. От нее рябило в глазах и мутило. Когда мы вернулись в Питер, то первое, что я увидел на родном углу, была пиццерия. Ее открыли за три дня, пока нас не было.

7. Ватикан

   Нам предложили радоваться. Нам повезло. Оказалось, что мы приехали вовремя: наплыв желающих истаял. Стало спокойно. Когда же сезон, по Ватикану не ходят, а влекутся в составе селевого потока.
   Ну, не знаю. Раз так, то летом лучше отправиться в какой-нибудь дикий табун и дождаться паники по случаю пожара верхового и низового. Кстати, о пожаре! В отеле нашем висел великолепный план эвакуации. Я был загипнотизирован. Продуманный, подробный чертеж с указанием всех помещений. Плюс одинокая стрелка: на лестницу.
   Но я отвлекся. Итак, на Ватикан нахлынуло стадо. Вход преподносится как государственная граница с рентгеноскопией сумок. На выходе государственная граница куда-то девается. Ее, короче говоря, нет. Поэтому я заключил, что государством является не сам Ватикан, а его платные музеи. На выходе платить не нужно, и граница стирается.
   Там мы впервые столкнулись с организованными отечественными туристами. Они, естественно, потянулись строем фотографироваться на фоне Шишки Плодородия. Я пожелал им удачно размножиться, хотя у них получится и без моей помощи. Чуть дальше вращался Синьор-Помидор: огромный выщербленный шар, символизирующий предвечный замысел и ущерб, понесенный им в ходе развития цивилизации. Возле него фотографировались меньше.
   Шока Стендаля в Сикстинской капелле мы не испытали, хотя нас остерегли восхищенно задерживаться и мешать проходу граждан. Нам сказали, что были случаи околдованности. Наверное, мы сильно зачерствели. Сакрального потрясения не было. Хотя Микеланджело есть Микеланджело, деваться некуда. Он, между прочим, не хотел расписывать «этот сарай» – по его выражению. А когда взялся, то за четыре года повредил позвоночник, работая с запрокинутой головой. К тому же поиздержался на краски, которые жадный Папа обязал его закупать самостоятельно. Поэтому Микеланджело почти не пользовался самой дорогой – лазуритом, куда добавлена драгоценная нанопыль.
   Но Папа у них нынче другой, как будто не очень жадный. Я уже написал про его чемоданы. Папа живет в башенке; его рабочий кабинет тоже ничем снаружи не выделяется. Постоял я и под знаменитым балконом. Ощущения уважительные, но сдержанные. Желая снискать любовь итальянцев, новый Папа заканчивает воскресную проповедь пожеланием приятного аппетита, ибо для них это святое. От наших, конечно, такого ждать не приходится. Я думаю, что дело здесь в старом вопросе об исхождении Святого Духа от Сына и Отца. У католиков Он исходит от обоих – стало быть, может исторгаться божеством даже в человеческой оболочке. У православных Он от Сына не идет. Ну, а на нет и суда нет. Он и не исходит.
   За все время пребывания в Ватикане нам не встретилось ни одного духовного лица. Хотя на римских улицах попадались монахини. Они ходят парами. Я давно заметил стремление женщин везде ходить парами, а там убедился, что по делам не только глубоко земным, но и небесным.
   В воскресенье Ватикан, как нам выразились, «не работает».
   Близ собора святого Петра нас взяли в оборот многочисленные бангладешцы, и мы попались, не уяснив еще, что они шатаются по Риму буквально везде. Они впарили нам пару кашмирских шалей. Потом мы не знали, куда от этих шалей деваться. Бангладешцев в Риме больше, чем у нас узбеков и таджиков, но наши хоть плитку кладут, а эти хищничают. Например, предлагают бесплатный цветок. Не дай бог взять! Человек будет гнаться до двери, твердя, что вы с ним теперь друзья и нужно дать ему два евро. Они же, приезжие эти, продают жидкостных звуковых поросят, шмякая оземь и разбивая их в блин, из которого эти сувениры пронзительно восстают.
   Избавившись от этой саранчи, мы расположились в кафе на берегу Тибра, который есть веселая говнотечка навозного цвета с высоченными набережными, ибо настроен разливаться. Мы думали спуститься к этому Тибру – я, например, рассчитывал омыться в нем, как в Иордане, но пришлось отшатнуться. Наверное, местная канализация тоже не без античности.

8. Накладная орнитология

   Джованни неумолимо свистал, расхаживая с кофейником и молочником. Угадай мелодию. Мне хотелось попросить его перестать, а то денег не будет. У меня, ибо владельцем гостиницы был он.
   Я поймал себя в этом отеле на любопытной мелочи, которую счел сугубо отечественной и даже не пойми какой национальной. Мы жили на третьем этаже. Лифт останавливался между третьим и четвертым, передо мной оказывались две лестницы. То есть все было продумано и сделано для удобства клиентов: спускайся себе. Меня же ноги неизменно несли наверх. Мне казалось, что лифт обязан мне чего-то недодать. Именно так, например, он ведет себя в доме, где проживает дочура.
   Ну да Христос с ним. Лучше я поделюсь общепринятыми туристическими впечатлениями. Впрочем, нет! Еще про обменник. Перед отъездом я принародно пожаловался, что в наших банках мне отказались менять пятьдесят долларов из-за какой-то намалеванной птички – послали в Сбербанк с комиссией одиннадцать процентов, а я еще пожелал всем банкирам тоже птичку, ворона на могилу, страдающего хроническим поносом. И обещал разобраться за бугром. Ну, и разобрался. Процедура заняла пять секунд. Никто ни о чем меня не смотрел, на птицу в лупу не смотрел и вообще не дотронулся до купюры. Поменяли и сказали спасибо. Теперь я тем паче желаю отечественной системе не одного хворого ворона, а целую стаю. Правда, как будет видно из дальнейшего, мне это пожелание аукнулось. Что поделать! Проклятья сопряжены с известным риском. Я к нему готов.
   …Питер хоть в чем-то, да обскакал Рим. Метро в Риме совсем небольшое. Две ветки, как было поначалу у нас, красная и синяя. Сейчас тянут зеленую, Невско-Василеостровскую, из-за чего Колизей чуть не впритык обнесен заборами. Да и станции, разумеется, ничем не похожи на родные гроты и мавзолеи. У этих распиздяев нет даже контактного рельса – провод тянется поверху, как для обычной электрички. Вагоны разрисованы черт-те чем. Что касается самого Колизея, то Половинка поразилась его размерам, а я сказал, что он не больше дворца спорта «Юбилейный», и мы немного поспорили.
   Зато апельсины в Питере не растут. И попугаи средь пальм не летают. Я нацелился камерой на мелодичный крик, но ошибся, это проехал мопед. Птиц в Риме вообще несметное количество. Что за птицы, я так и не понял. Над форумом, где обитают гатти-коты, их беспричинно кружили целые хичкоковские тучи. Я упоенно ждал ужасов, настолько их было много. Дождался. Одна насрала мне на куртку. Половинка сказала, что это к деньгам. Но я не поверил, потому что деньги мои просвистал Джованни.
   На площади Цветов, где сожгли несчастного Джордано Бруно, стоит ему памятник, а в остальном обстановка как бы не хуже, чем на бирюлевской овощебазе. Там рынок. Свинство в Риме если уж попадется, то не забудешь. Вот, например, снова о птичках. Сунулись мы в скверик, на лавочке посидеть, и шарахнулись прочь от голубей. Он весь, вкупе с лавочками, был покрыт таким слоем гуано, каково не встретишь, небось, на Галапагосских островах. Наверное, мне просто везло. Все это предвещало несметные богатства, начиная с долларовой птицы.
   А что до Капитолийского холма, то говорить о нем незачем. Туда лучше взойти, желательно – вне всяких экскурсий, и обозревать горизонт.
   Примерно на третий день жизни за рубежом меня начинают принимать за своего и спрашивать дорогу. Так и здесь. Вообще, святая простота! Из окна машины, притормозив. У человека, который стоит на пороге отеля и грызет яблоко. Кто он такой, по их мнению? Думаю, я сумел бы натурализоваться в Риме, если пофантазировать. Устроиться мусорщиком, если повезет. В этом нет ничего смешного и ни малейшего самоуничижения. Мусорщиками мечтают быть все, потому что работать никто не любит. Они трудятся четыре часа в день, имеют полный соцпакет и заключают постоянный контракт. Это броня и могила. Никто, никакая сволочь не может их уволить, и они делают, что хотят.
   Но меня не возьмут. Подозреваю, что нужно долго учиться, а годы мои уже не те.

9. Слониха

   Мы многого не увидели и не изведали. Не попробовали, например, бычьих хвостов. Их подают не там, где нам сказали.
   На площади Навона, полной клоунов по случаю воскресного дня, было солнечно и радостно. Казалось, что за углом давно обжитый пляж. О клоунах: известно ли читателю, где они переодеваются? В огромных черных мешках, прямо на тротуаре. Они скрываются там. Впервые увидев черную глыбу, загадочно шевелившуюся, я заподозрил интимную услугу внутри. Город набожный, порноиндустрия хоронится. С учетом ужаса, который наводят иные клоуны, особенно в сумерках, я подумал слишком хорошо.
   Мы заглянули в ресторан, и я спросил хвостов. Половой не понял. Я применил сценическое мастерство и, как умел, изобразил, чего мне надобно. Он вскинул руки и замотал башкой: не держим! Потом мы узнали, куда идти, но было уже поздно. Однако это мелочи. Главный недочет был впереди.
   В сумерках мы все-таки присосались к экскурсии по ночному городу. Нас повезли кататься и по пути рассказали о вилле Боргезе, про которую я знал, но куда мы за неимением времени никак не попадали. Выяснилось, что там-то и раскинулся зоопарк. А в нем, безжалостно забивала гвозди лекторша, живет самая умная на свете слониха, которая при виде гостей целенаправленно валяется в пыли.
   Я только ахал и всплескивал руками. Половинка не знала, чем меня утешить.
   Она сказала, что это лишний повод вернуться.
   Близ Ватикана наш соотечественник-шофер едва не сбил блондинку-мотоциклистку, которая была сама виновата. О, что началось! Итальянская музыка в российском преломлении. Водитель отменно овладел языком.
   – Курва, путана! – орал он ей в окошко – и далее непечатно. Чувствовалось, что он давно ждал этого случая и теперь ликовал.
   Нас отвезли к фонтану Треви, где купались Мастрояни и Экберг. Вообще, там это запрещено, но городские власти разрешили. За штраф в восемьсот евро. Полиция изнемогает от желания кого-нибудь поймать. Оказывается, не так давно нашлись лихие американцы, которых застукали уже убегающими и мокрыми до нитки. Счастливые карабинеры облегченно и не спеша гнались за ними, чтобы долго и вдумчиво штрафовать.
   Когда Мастрояни скончался, фонтан задернули черной тканью. А несколько лет назад кто-то вылил туда неустановленное красное вещество, и все окрасилось кровью.
   Туда бросают монетки. Одну – на возвращение, две – на любовь, три – на хорошую работу. Мы, разумеется, швырнули по три, рассудив цинично, что третье обеспечивает первое и второе.
   Итак, несмотря на экскурсию и соседей, мы были лишены удовольствия тесного общения с земляками. И я уже думал, что обошлось. Но на обратном пути в наш самолет погрузилась вся милая мне бухгалтерия в полном составе, навьюченная так, что перекрыла проход. Это были профессиональные шопинг-туристы. У них состоялся заезд.
   – Артур! Артур! Вон я там видела место впереди, туда можно поставить!
   Ага, в кабину пилотов.
   В итоге они разбрелись по салону, переговариваясь лаем и гиканьем, словно на огороде. Чудовищная саранча, принявшая форму экстравертированных, веселых и зычных медведих, склонных к сипловатому панибратству; медведихи составили ядро оскаленной сучьей стаи, которая сверкала очками и зубьями, готовая в согласии с планами атаманши не останавливаться на достигнутом и завтра же рвануть дальше – в Гамбург, Финку, Марсель. Я разобрал, что туда заходят купеческие суда с грузом босоножек и шуб.
   Закрыв глаза, я порадовался мечте и цели, на которые никак не рассчитывал. Казалось, что все уже выполнено. Я не помышлял вернуться, несмотря на фонтан. Однако теперь мне воссияла путеводная звезда. Я буду усердно трудиться и думать, что меня ждет и все никак не дождется слониха, умеющая нарочно валяться в пыли.

© ноябрь 2013

Прощание с Гербалаевым Житейские хроники Алексей Константинович Смирнов

Прощание с Гербалаевым Документальная повесть в двадцати шести эпизодах