   Хроника дождя и снега
   Рассказы и миниатюры
   Ася Векшина

Хроника дождя и снега

   Прошлой осенью Лиза бросила любовника.

   Действие это не было импульсивным – она готовила исчезновение несколько недель, опустошая ящики шкафов, столов, комодов и перевозя вещи в заранее снятую квартиру. Все ее имущество было легким: мелочи вроде духов и косметики, плетеных корзинок, журналов, записных книжек, рамочек, постельного белья и полотенец. Вещи и обувь, которые она носила, Лиза решила забрать в последнюю очередь.

   Пока любовник работал, Лиза, приходившая домой намного раньше его, собирала что-то, лежавшее не на виду, в большой пакет. Проехав до последней станции той же ветки метро, она пробегала мимо строившегося торгового центра, ныряла в подворотню стоящего за ним дома, открывала пахнущую луковой шелухой съемную квартиру и выкладывала всё из пакета на синий огромный диван, перегораживающий комнату.

   В день, когда ей предстояло исчезнуть, любовник ушел из дома рано, чтобы встретить в аэропорту приехавшего в командировку московского коллегу. Накануне любовник предупредил Лизу, что вернется поздно, а может и под утро, так как в честь приезда москвича начальство забронировало столик в ресторане, в общем, пусть она спокойно ложится спать. Уходя, Лиза не оставила записки, зато привела квартиру в идеальный порядок. Единственное, что она забыла сделать – это, как показывают в кино, опустить ключи в почтовый ящик, они так и остались у нее. Лиза не стала вносить номер телефона любовника в черный список, у него осталось право беспрепятственно писать ей письма по электронке и звонить на работу. Но если он все-таки будет звонить, то она просто не будет отвечать или сбросит вызов. Свою первую ночь на новой квартире Лиза спала крепко, без снов.

   Любовник не позвонил и не написал. Вот уже год и три дня он молчал. Через неделю после своего исчезновения Лиза приехала, чтобы увидеть свет в окнах квартиры, откуда она ушла. Свет был обычным, как всегда в начале двенадцатого – от верхней узорчатой лампы в кухне и от светильника в спальне, в зале было темно. Она постояла несколько минут и побежала к метро. Тогда шел то ли дождь, то ли мокрый снег, и за несколько минут волосы прилипли к щекам, пальто промокло, а в замшевых ботинках хлюпала вода. В вагоне было оживленно, пахло мокрой одеждой уставших за день людей. Она не стала сидеть, хотя были свободные места, а стояла, навалившись на дверь вопреки надписи «не прислоняться».

   Степан очень удивился бы, узнав, что в разговоре с подругами Лиза называла его этим опереточным словом. Лизу он представил друзьям, как «моя подруга», а когда его спрашивали о семье, то он ограничивался фразой «живу с девушкой». Лиза переехала к Степану под предлогом ремонта квартиры, которую она тогда снимала. Он сам помог ей перевезти вещи. Они встречались шесть месяцев, и все это время Степану казалось, что ему следует сделать какой-то новый шаг в отношениях с Лизой, но медлил, и тут подоспела эта новость, что «в квартире все рушится, хозяйка созрела наконец-то сделать ремонт».

   Степану исполнилось сорок. За год до встречи с Лизой он развелся, его тринадцатилетний сын жил сейчас в Праге с матерью, бывшей и единственной женой Степана. Субботним вечером, после совместного похода за продуктами, в прихожей, супруга Степана, расстегивая молнию на ботинке, обычным голосом сообщила, что любит своего одноклассника, который овдовел, у него небольшой бизнес в Чехии, и она уезжает к нему. Степан запомнил ее фразу: «Это давно и взаимно». Потом супруга добавила, что сын уже в курсе и едет в Прагу с ней. Степан был так оглушен этим известием, что не нашел, что сказать. Он машинально отнес на кухню сумки и разложил продукты в холодильнике по отведенным для них полкам.

   Он не нашел нужных слов и в воскресенье, а в понедельник лавина рабочих дней накрыла его. Последующие несколько недель Степан провел в состоянии сна наяву. В этом сне жена, не скрываясь, обсуждала с одноклассником по телефону детали переезда, а Максим, сын, как казалось Степану, избегал смотреть ему в глаза, всё свободное время проводя в наушниках за компьютером. Жена подала на развод, их развели очень быстро. Степан не препятствовал и выезду сына в Чехию. Они уехали в теплый октябрьский день. Таких дней в середине октября выпадает так мало, что их нужно ловить. Раньше всей семьей в это время они выбирались в Павловск, побродить по желтому от листвы парку, продлить иллюзию затянувшегося лета.

   Начиная с исповеди жены и заканчивая прощальным взмахом руки в зоне досмотра в аэропорту, супруги общались, как два разумных и чужих друг другу человека. Но это было не так. Степан считал жену единственной женщиной своей жизни, и весь абсурд, последовавший за ее словами в прихожей, так и не смог принять как что-то взорвавшее и навсегда уничтожившее привычный ход жизни. Ему словно нежно надели маску и тихо, но твердо попросили вдохнуть. Под действием этого наркоза Степан провел год.

   Когда Лиза впервые увидела Степана, ей исполнилось двадцать семь. Она чувствовала себя необычной, красивой, хотя и немного вымотавшейся. Кроме того, месяц назад она перенесла небольшую операцию по удалению родимого пятна на скуле. Теперь ей казалось, что розовый шрам притягивает любопытные взгляды, и она нервничала.

   Они летели одним рейсом из Москвы: Лиза сидела у иллюминатора, Степан занимал место с краю, между ними пустовало кресло. В полете Лиза пыталась читать рекламный журнал, Степан какое-то время сидел с закрытыми глазами, что позволяло Лизе беспрепятственно разглядывать его. Ей понравились его бледные большие руки, лежащие на подлокотниках кресла, она отметила, что на правой руке нет кольца. Он был в сером добротном пуловере поверх темной клетчатой рубашки с помявшимся воротником, темных джинсах и дорогих коричневых ботинках мягкой кожи, разводами темнеющей на носках – в Москве весь день шел дождь. Лицо мужчины показалось ей усталым, но красивым, несмотря на продольные морщины на лбу. В темных густых волосах не было седины, но в щетине на подбородке она проблескивала.

   Лиза решила, что незнакомцу около сорока. Когда разносили напитки, он открыл глаза, ответив на вопрос стюардессы «простую воду», и передал Лизе стаканчик с апельсиновым соком. Вежливое, вопросительное выражение его глаз ей понравилось. Неизвестно, заговорил бы он с ней, если бы Лиза не попросила его достать пальто, которое с его галантной помощью надела перед тем, как самолет пошел на посадку. На выходе сосед по креслу прошел вперед, а она замешкалась. В автобусе они опять оказались вместе. На повороте качнуло, и Лиза почувствовала, что он придержал ее за локоть. Тогда она смело подняла на него глаза, улыбнулась и сказала: «Спасибо». Ответная улыбка преобразила его лицо – оно стало моложе и мягче. Лиза никому не призналась, что именно в тот момент она «запала», слово, которое она не терпела, но именно оно лучше всего выражало то, что случилось с ней. Мужчина спросил, в гости она едет или домой, и она ответила, что домой. Вместе они вышли из автобуса, потом из аэропорта. На стоянке его ждала машина, и он предложил подвезти. Согласившись слишком радостно и поспешно, чем того требовала ситуация, Лиза оказалась в стылом салоне машины, и, мельком глянув в зеркальце, увидела румянец пятнами на щеках и блестящие глаза. Нового знакомого Лизы звали Степан. Он довез ее до подъезда и спросил ее номер. Она продиктовала, глядя, как он неловко набивает в телефон цифры.

   Звонок от него раздался через два дня, Степан предложил забрать ее с работы и поужинать где-нибудь. Она, все эти дни нервничающая в ожидании, на этот раз отвечала прохладно, что лучше завтра, так как сегодняшний вечер у нее уже занят (что было неправдой: ничего, кроме готовых суши перед телевизором с бутылкой яблочного сидра она не планировала). Пауза, которая последовала за этим, ее испугала, и она готова была выпалить, что все можно переиграть, как он спросил: «Тогда завтра? Во сколько ты заканчиваешь?» Она послала ко всем чертям свою напускную прохладу и уже в обычной, оживленной манере общалась с ним дальше. Ей показалось, что и он держался просто и расслабленно. В ту ночь она уснула влюбленной, приготовив на завтра новое платье, купленное в этой поездке в Москве. Когда они стали встречаться почти ежедневно, Лиза поняла, что не сможет делать вид, как во всех предыдущих своих романах, что мужчина не способен ничего изменить в ее образе жизни.
   Она называла Степана безликим словом «любовник» в письмах и разговорах с двумя близкими подругами, так как стеснялась его старомодного имени, и, чтобы они не догадались, что с ней происходит на самом деле. Но подруги, обсудив новое увлечение Лизы, пришли к выводу, что она «попала», и он «не женится, а если это и случится, то ждать придется очень долго».

   Появление Лизы в жизни Степана изменило многое, кроме главного: неизвестный врач оставил старый наркоз, добавив новый, с приятными галлюцинациями. Степан по-прежнему удивлял друзей и знакомых тем, что очень мало говорил о бывшей семье. Он действительно знал об их жизни в Праге немногое. С женой Степан не общался, лишь изредка звонил сыну, разговор бы малоинформативный: «пап, да нормально, хожу в русскую школу, мама в порядке, она тут нашла работу в турфирме, встречает русские группы». Жена не подала на алименты, но они договорились, что Степан будет перечислять ежемесячно деньги на счет, открытый когда-то для сына. Он не знал пражского телефона жены, но даже если бы и знал, все равно не стал бы звонить. Так он говорил себе, глядя на фотографию, которую так и не вытащил из бумажника.

   Лиза ни единой чертой не была похожа на Римму, жену Степана, его ровесницу, энергичную спортивную блондинку. Несмотря на то, что возраст Лизы приближался к тридцати и она до встречи с ним жила вполне самостоятельно, почему-то она казалось Степану двадцатилетней девушкой. Лиза была невысокой, хрупкой, с длинными вьющимися волосами, детской привычкой краснеть и темными, очень блестящими глазами, выражение которых, несмотря на румянец, трудно было прочитать верно, сердилась ли она, радовалась или была спокойна. Этот невозмутимый, прямой взгляд давал Степану понять, что он плохо знает ее и что нужно приложить немало усилий, чтобы прочесть взгляд верно. Степану же совершенно не хотелось знать о подруге больше, чем она о себе рассказывала. Достаточно было каждый день видеть Лизу, слушать о ее скучной работе в директорате бизнес-центра или об отношениях с донимающей нотациями матерью, ходить в «Мираж-синема», держать ее нежную руку в темноте зала, ужинать, обедать и засыпать вместе по выходным, чаще в ее квартире, чем в его.

   Так продолжалось, пока хозяйка квартиры не затеяла этот ремонт и не поставила девушку перед фактом срочно подыскивать другое жилье. Словно со стороны, Степан слышал, как предложил Лизе переехать к нему. Он не уточнил «лишь на время ремонта», хотя подумал именно это, – прямой вопрошающий Лизин взгляд подсказал ему слова, которые обычно говорят в таких ситуациях.

   Почти сразу же он осознал, что совершил ошибку. Жить с Лизой было просто, радостно и мучительно. Как будто она одним своим присутствием, прикосновением прохладных пальцев и всегда горячих губ сняла действие спасительного наркоза. Вдруг стало больно всё: видеть, как она грациозно движется по кухне, готовя, что-то напевая, как выдвигает ящики комода, который Римма придирчиво выбирала в «Икее», как она смотрится в зеркало в витой кованой раме (его Римме подарили коллеги, отмахнувшись от дурной приметы, что дарить зеркала – к беде). У Степана опять стал болеть желудок, как до женитьбы, но каждый день он находил повод отменить поход к врачу. Зато с новым рвением Степан погрузился в работу, и неожиданно получил предложение возглавить отдел закупок (хлопотная, в два раза выше оплачиваемая должность), которое он поспешно принял.

   Лиза знала, что мужчина, с которым она живет, разведен, и что это произошло за год до их знакомства. Когда Степан рассчитывался в ресторанах или магазинах, в недрах его потертого бумажника она видела фото улыбающейся блондинки с мальчиком. В небольшой двухкомнатной квартире, обставленной просто, с трогательным, незнакомым ей уютом, до сих пор жил дух других людей, несмотря на то, что их вещей в доме не было. Скорее всего, Степан убрал или отвез куда-то всё, напоминавшее о семье, не видно было и альбомов с фотографиями.

   Но присутствие другой женщины было растворено в воздухе, Лиза дышала им и задыхалась. Ей и в самом деле бывало трудно дышать, ночами она закашливалась, вставала, шла на кухню, грела молоко или пила чай, обзавелась коллекцией леденцов от кашля. Она объясняла это слишком сухим воздухом квартиры и своей склонностью к аллергии, Степан же думал, что она простывает, потому что никто, даже он, не мог заставить ее носить шапку в холодные дни. Степан вообще был почти идеален – щедр, предупредителен, мягок, хорош в постели именно так, как нравилось Лизе, и меланхолично молчалив тогда, когда это ей было необходимо. Но она чувствовала, что все больше привязываясь к нему, становится слабее и грустнее, тогда как он оставался тем же.

   Он представил ее друзьям: добродушному здоровяку, отцу большого семейства, и сослуживцу ее возраста, заносчивому типу, слывшему убежденным холостяком. Ей казалось, что они невольно сравнивают ее с бывшей женой Степана, и Лиза держалась неестественно, неловко шутила, а потом резко замолчала и почти не слушала их, путаясь в нахлынувших мыслях о том, что «это ни к чему не приведет, надо быстрей с этим завязывать». Ее вдруг ужаснуло то, что до встречи со Степаном она ни разу не задумалась, к чему «это всё» может и должно привести: все ее романы были либо с мужчинами властными, несвободными, либо с инфантильными и странноватыми молодыми людьми. Ее три раза бросали, и она переняла у тех, кто ее оставил, манеру бросать первой, без последствий и сожалений. Степан был не похож ни на кого, с кем ей приходилось иметь дело раньше.

   У Лизы всегда были проблемы с тем, чтобы быстро провалиться в сон, поэтому она читала часов до двух, Степан же засыпал быстро и крепко. Она разглядывала его спящего, точно так же, как в первую их встречу разглядывала в самолете, и каждый раз ей хотелось притянуть его голову к себе, вдыхать запах волос, кожи и лежать с ним так всегда. Но его ровное дыхание и беспомощное лицо всегда останавливали ее, она могла лишь очень осторожно поправить одеяло.

   Как-то они смотрели телевизор, ужиная. Перед этим Лиза долго возилась с приготовлением паэльи с креветками, но пересолила, хотя Степан сказал, что паэлья удалась, ну просто как в ресторане. Ей было приятно смотреть, как он с аппетитом поедает рис, запивая красным вином, которое она попросила захватить его по дороге с работы.
   Шел документальный фильм о последних днях принцессы Дианы. Улыбка англичанки вдруг напомнила Лизе какую-то другую женщину, и теперь она всматривалась в голубоглазое, загорелое лицо белокурой Дианы с непонятно откуда взявшейся тревогой, пока догадка не озарила ее.

   – Знаешь, кого мне напоминает Диана?

   Степан, наклонившись над тарелкой, неопределенно махнул головой и выпрямился. Лиза продолжила, глядя прямо ему в глаза и улыбаясь (эта улыбка была нетипичной, неуверенной, быстрой, как тень, скользнувшая по лицу):

   – Твою жену. Правда, похожа? – она отвернулась, чтобы не видеть его лица, и услышала ответ:

   – Похожа. Ей часто говорили это.

   Тогда Лиза снова посмотрела на него уже без улыбки, серьезно, и задала вопросы, которые всегда мучили ее, и которые она никак не решалась ему задать:

   – Ты общаешься с ними? Как они там живут?

   Он, положив вилку, смотрел в экран, где Диана смеялась в объятьях Додди Аль-Файеда на корме яхты.

   – Вроде бы всё хорошо.

   Лиза переспросила, нажимая на каждое слово:

   – Вроде бы? Или – всё хорошо?

   Степан встал, и, держа в руке бокал с недопитым вином и тарелкой, пошел в кухню. Оттуда она услышала короткое:

   – Не знаю.

   Лиза почувствовала, как кровь прилила к щекам и ушам. Она щелкнула пультом, выключив телевизор, и сидела, слушая, как на кухне шумит вода – Степан мыл тарелку и бокал. Обычно он просто ставил всё в мойку и уходил, предоставив это Лизе, которая шутливо убеждала его, что мытье посуды – ее любимое детское занятие.
   В ту ночь они избегали прикасаться друг к другу, натянуто пожелав друг другу «спокойной ночи». Лиза не могла читать и просто лежала, глядя на танцующие хлопья мокрого снега в свете фонаря, бившего в глаза. Степан спал, повернувшись лицом к стене. Она проспала на работу, так как забыла завести будильник на телефоне. Войдя в кухню, она увидела, что Степан ушел, не позавтракав. За ночь выпал первый снег, под ногами моментально превратившийся в кашу. Пока она ждала маршрутку, к ней пришло решение: надо найти квартиру, незаметно собраться и исчезнуть из его жизни. Она ощутила какую-то пьянящую легкость, к вечеру постепенно выветрившуюся.

   Степан не удивился, когда Лиза спросила о семье. Он давно ждал чего-то подобного, самообладание Лизы, ее нежелание (как сейчас стало ясно, притворное) копаться в его прошлом настораживало. Но то, что она сумела разглядеть в маленькой фотографии из портмоне сходство жены с Дианой, расстроило его.

   Тон Лизы, ее прямой взгляд и оцепенение, в котором она сидела перед выключенным телевизором, ударили его с силой, не меньшей, чем события того дня, когда жена объявила ему о своем решении развестись и уехать. Лиза, сама того не зная, своим вопросом вскрыла нарыв, и оттуда хлынуло чувство вины: Степан действительно не знал, как они живут там, – он не хотел знать. И это впервые показалось ему мерзким, подлым. Он написал письмо сыну и попросил срочно ответить. Прошло несколько дней, сын молчал. Лиза казалась Степану прежней, нежной, немного рассеянной. Ночью он старался побыстрее уснуть, она же увлеченно читала книгу в темной обложке, витиеватое название которой ему не удавалось прочитать.

   Как-то после работы он протискивался к машине во дворе их офиса, как зазвонил телефон. Номер был незнакомый, длинный. Степан ответил, и отчетливо, близко вдруг услышал голос Риммы. Ему показалось, что она простужена.

   – Алло, это я. Узнал? – короткий смешок, который он хорошо помнил.

   – Конечно, – он хотел сразу сказать, что написал сыну письмо и чтобы она прочитала, но не смог и молчал.

   – Алло, алло… Ты слышишь? Тебе неудобно говорить?

   – Нет, я уже отработал. Как вы? Ты работаешь? – то, с какой легкостью вырвались эти слова, его удивило. Он чувствовал, как жалко, наверное, звучит его голос.

   Римма ответила сухо:

   – Я не работаю.

   Они опять замолчали, Степан слышал ее дыхание – она всегда сновала по комнате, как челнок, разговаривая по телефону, так и сейчас, наверное. Потом жена сказала:

   – Знаешь, мне нужно, чтобы ты продал квартиру. Купи себе что-то, а оставшиеся деньги вышли нам. Тут у Филиппа проблемы с новым делом, и он…

   Степан услышал звук хлопнувшей двери и чьи-то шаги, и Римма резко и громко произнесла:

   – Я перезвоню, извините.

   То, как она сменила тон на фальшиво-официальный, словно опасаясь не сказать при ком-то, вошедшем в комнату, лишнего, удивило его. Он вспомнил, как не стесняясь и не щадя его, Римма часами обсуждала с Филиппом детали переезда, и вообще всегда была открытой, прямой, не выбирающей выражений, говорящей всё, как есть. То, что он услышал сегодня, было не похоже на его жену.

   И пока связь не пропала, он быстро сказал:

   – Римма, возвращайтесь. Я вышлю еще денег на карточку Макса. Возвращайтесь домой.

   Ему показалось, что он услышал нервный выдох, и вызов был завершен.

   «У Филиппа проблемы с новым делом, и он…». Что знал Степан о человеке, которого, как выяснилось, с детства любила его жена, и который тоже продолжал ее любить? Только то, что ему тоже сорок, его зовут Филипп, у него умерла жена, брак был без детей, что он обеспеченный человек, продающий в Праге недвижимость соотечественникам, и что Римма спала с ним, когда он приезжал в Петербург специально, чтобы встретиться с ней.

   Степан никогда не открывал ноутбук жены, не рылся в ее вещах и записях. Жена хранила всё в верхнем ящике стола, не закрывая на ключ. Но, даже узнав о сопернике, Степан не подумал найти его фотографии, прочитать их переписку на телефоне. Сейчас он понимал, что просто сдался, затушив свою любовь к жене, как последний в своей жизни окурок (пять лет назад, поспорив с Риммой, он так же, одним движением, бросил курить). Он понял, что его отстраненное молчание, то, как он вел себя во время развода и их отъезда – не задавая лишних вопросов, не выражая никаких чувств – злобы, негодования, растерянности, которых просто не находил тогда в себе, ничего, кроме дыры, онемевшего дупла, все это могло ранить Римму. Но она выглядела беспощадно правой в своем счастье. Выдох в телефонную трубку стер все его фантазии о жизни Риммы и Макса в Праге. Сейчас ему захотелось увидеть лицо этого пражского дельца и расплющить пальцами. Вернувшись домой, он был рад пустой квартире: Лиза оставила записку, что поедет проведать родителей и останется там ночевать. Он не сразу отыскал в адресной книге электронный адрес жены и написал короткое письмо все с той же просьбой – чтобы они с Максом возвращались. Ему казалось, что его знобит. Он набрал воду в ванну и лежал, пока вода не остыла, потом принял таблетку аспирина, лег и провалился в болезненный сон.

   Пока Лиза украдкой от Степана перевозила вещи в квартиру, о которой она случайно услышала в разговоре своих двух коллег (мать одной из них получила квартиру в наследство и собиралась ее сдавать), и которую в обеденный перерыв уже сбегала посмотреть и оплатить, Степан ждал известий от жены.

   Его мутило то ли от ставшего привычным недомогания, то ли от дурных предчувствий. Как-то он не выдержал, набрав номер, с которого звонила Римма, но кроме длинных гудков ничего не услышал. Тем не менее, в нем крепло чувство, что Римма и Макс вернутся. Единственным препятствием их возвращению было присутствие Лизы, и он покрывался потом, не зная, что делать. Подруга деловито стирала и гладила его рубашки, готовила причудливые салаты по рецептам из интернета и привычно нежно целовала Степана, встречая и провожая. Он не знал, как сказать ей, что нужно будет собрать вещи и уехать, вернуться в ту забытую и давно отремонтированную квартиру (и был ли ремонт?), но знал, что не сможет объяснить, почему она должна это сделать. Степан искал правильные слова, повторяя их про себя, но произнести не мог.

   До встречи с женой Степан долгое время жил с родителями, потом снимал вместе с институтским приятелем, тем самым здоровяком, с которым он познакомил Лизу, полупустую квартиру на Моховой. Когда его приятель женился и съехал, Степан какое-то время жил в этой квартире один. Он увидел Римму на одной из квартирных вечеринок, на которые тогда часто ходил. Собирались по разным поводам: приезжали друзья, жившие заграницей, обязательно кто-то приходил с гитарой, много пели и пили, дым стоял коромыслом, кто-то танцевал, кто-то запирался в ванной, кто-то до хрипоты спорил с кем-то на кухне, но иногда все было тихо, просто, по-домашнему, с детьми, чаем и пирогами.

   Чаще девушек было больше, чем мужчин, и почти все девушки казались Степану слишком красивыми и недоступными. Впрочем, это не мешало другим исчезать с этими девушками куда-то или зажимать их в простенке между шкафами. Он, уже несколько лет не имевший постоянной подруги, всматривался в женские лица и с тоской понимал, что с ним что-то не то: он не способен на мимолетные, ни к чему не обязывающие отношения, а иногда ему казалось, что скоро он не будет способен вообще ни на что. Даже случайные встречи с женщинами заканчивались для него недовольством собой. Ему было двадцать шесть, и он знал, что еще несколько лет, и что-то произойдет с ним, если в жизни не появится та, ради которой он будет жить дальше. Степан работал в отделе сбыта типографии, выпускающей учебники и брошюры, денег хватало на еду, оплату квартиры и ежемесячную подкормку родителей, но друзья уже начинали свой бизнес и теребили его, предлагая уйти и работать с ними. Он колебался, всё ждал чего-то.

   Именно в тот момент, в малознакомой компании, собравшейся в огромной комнате коммуналки на Марата, он увидел Римму. Сходство с принцессой Дианой, похоже, было ее основной и бросавшейся всем в глаза чертой, кто-то даже обращался к ней «леди Ди». Девушка улыбалась, щуря сильно накрашенные голубые глаза. На ней был просторный белый свитер ручной вязки и короткая джинсовая юбка. Все женщины Степана были темноволосыми и маленькими, такими же, как его мать и сестра. Римма была высокой, атлетически сложенной, с резкими движениями и хрипловатым голосом. В компании с ней обращались уважительно и иронично, и он не мог уловить, почему. Оказалось, Римма была девушкой какого-то авторитета, несколько лет как в воду канувшего. И шлейф этого романа тянулся за ней, охраняя и отпугивая. В той компании были девушки раскованнее и красивее Риммы, но все следили за каждым сказанным ей словом, ловили движение ее широкой руки, которой она поправляла длинную волнистую челку.

   Одним из наблюдающих за ней был Степан. Он не знал, как подойти и заговорить с этой блондинкой, но почувствовал, что отныне она и станет той, кто запустит заново механизм его никому не нужной жизни. В тот вечер «леди Ди» ушла раньше его с подругой и двумя парнями, вызвавшими у Степана едкую ненависть. Он быстро напился, и был оставлен хозяевами на ночь в числе еще нескольких перебравших гостей. Утром, протрезвев и извинившись перед хозяйкой, согнувшейся в кухне над раковиной с мокрым полотенцем в руке, он спросил что-то о Римме, и – нет ли у нее домашнего телефона. Телефона он не получил, зато узнал, что Римма работает в Гостином дворе продавцом в отделе часов, и что она «еще та стерва». Фразы про место ее работы для него оказалось достаточно, чтобы ощутить незнакомое волнение. Он вернулся к себе, долго смывал под горячим душем пленку похмелья, через силу пообедал подгоревшей картошкой с кефиром, а вечером приехал в Гостинку и сразу же попал в часовой отдел. У Риммы был выходной, но Степан узнал, что она работает завтра. Римма, казалось, не удивилась знакомому посетителю, изучающему часы-ходики и не сразу заговорившему с ней. Через неделю он рассчитался из типографии и ушел в фирму, торгующую финскими холодильниками. Весной Степан с Риммой расписались в присутствии двух свидетелей – хозяйки той самой квартиры и ее мужа, а на следующий день утренним поездом уехали в Сочи.

   Два раза в месяц Лиза проведывала родителей. Они жили на Политехнической, в двухкомнатной квартирке, забитой многолетним хламом. В прихожей пахло кошачьей мочой – любимец матери кот Тортик, белый и пышный, игнорируя нарядный пластиковый лоток, метил углы. Но в тот вечер, когда Лиза приехала к ним, в квартире пахло выпечкой, мать ждала ее. Она обняла Лизу, ласково улыбаясь, приложив руку к губам – отец спал. Мать была на десять лет младше отца, но с годами разница между ними стерлась. Лиза отметила про себя, как отмечала каждый визит к ним, что мать постарела.
   Они попили на кухне чай с булочками с изюмом, которые Лиза любила. Мать опять жаловалась, что после перенесенного инсульта отец стал как ребенок, с ним никакого сладу, только и делает, что смотрит целыми днями на полную громкость телевизор, едва доходит до туалета и обратно, ест мало, кинул в нее тарелкой, когда она сказала, что вызовет к нему врача, едва увернулась. Потом она переключилась на Лизу и начала один и тот же разговор о том, что им со Степаном пора уже узаконить свои отношения, неприлично так жить, да и она, пока еще есть силы, была бы рада поводиться с внуками, Лиза ведь уже не девочка, а все порхает, о чем только думает, время-то идет, пример с них с отцом брать не надо (мать родила Лизу в сорок три).

   Обычно Лиза прерывала мать, но сейчас, слушая знакомую песню, вдруг поняла, что в чем-то мать права: время идет и надо что-то делать, куда-то двигаться дальше и к чему-то наконец прийти. Решение оборвать отношения со Степаном вдруг показалось ей чем-то глупым, детским. Мать, глядя на тихо жующую Лизу, встала и ушла в комнату, а потом вернулась с письмом. Лиза, взяв конверт, не хотела сразу же открывать его. Но мать с детским любопытством ждала, и Лиза осталась в кухне, изучая незнакомый почерк с сильным наклоном, пытаясь понять по марке и штемпелю, откуда пришло письмо. Догадка осенила ее, когда она увидела обратный адрес. Рванув край конверта, она достала из него открытку. На ней была изображена мозаичная скамейка в виде дракона в Парке Гуэль, сновали стайки туристов на фоне глянцевой синевы неба, и в перспективу уходили крыши коричневых домов.

   На обороте открытки она прочла:

   «Hola guapa! Привет, Лиз. Я знаю, ты помнишь это место. Не удержался, увидев открытку. Три года прошло. Я в Барселоне, учу каталанский. Отец внес залог за студию в Верхнем Равале, хочет, чтобы я тут остался. Когда-то я мечтал об этом, а сейчас мне здесь слишком свободно и уже начинает надоедать. Ты можешь в любое время приехать ко мне, пока по туристической визе. Целую любимую родинку на твоей бархатной щеке.
   P. S. Прости меня за старое, давай забудем.
   Твой D.»

   В правом нижнем углу она увидела испанский номер мобильного. Мать вопросительно глянула на нее. Лиза вернула открытку конверту и спокойно сказала:

   – Бывшая коллега, живет в Испании. Ты ее не знаешь.

   Мать покачала головой недоверчиво:

   – Надо же. И как это она туда попала?

   Лиза, не ответив, начала собирать со стола посуду. Она раздумывала, взять ли конверт с собой или спрятать здесь, в шкафу, между страницами какой-нибудь книги в дальнем ряду.
   Мать засуетилась, укладывая булочки в тарелку, а потом в пакет, для них со Степаном. Сонный Тортик вылез из-под стола и вышел проводить Лизу, потершись о ее ногу. Она не любила кота, никогда не гладила, и, поцеловав мать, с облегчением выбежала на улицу. Шел дождь. В поисках зонтика в сумке она задела уголок конверта.

   Когда Маслов прилетал в командировку в Питер семичасовым рейсом, встречать всегда приходилось Степану. Маслов был шумным и нагловатым, его большая фигура, обтянутая тесными модными пиджаками и узкими брюками, раздражала Степана, как и его сочный голос, а также манера, наклоняясь слишком близко, говорить на ухо собеседнику самые заурядные фразы многозначительно.
   Узнав, что Маслов опять прилетает и ему встречать, на это раз Степан не ощутил досады. Наоборот, это был удобный и законный повод не проводить пятничный вечер с Лизой. Он объявил ей вечером в четверг, что завтра очень рано уедет встретить московского коллегу и вернется около двенадцати ночи, если неформальное общение не затянется. Его опять удивила реакция Лизы – она блеснула глазами и быстро отвела взгляд, заговорив о чем-то несущественном. В ту ночь он ждал, когда она выйдет из ванны, с забытым нетерпением. Скользнув в постель, она смотрела на него внимательно, словно впервые видела. Ее волосы пахли абрикосовым шампунем, а пальцы были горячими. Он обнял ее порывисто.

   В пять Степан проснулся, посмотрел на лежащую на краю постели Лизу, притронулся к ее высохшим, завившимся в темные кольца волосам. Потом осторожно подвинул ее в центр кровати, она сонно махнула рукой и повернулась к стене.
   Он с аппетитом позавтракал, сделав яичницу с беконом и помидорами, сварил кофе, вспомнил ночь и улыбнулся. И тут же улыбку стерла уверенность, что скоро всё изменится. Он оставил посуду в раковине, быстро собрался и вышел из дома. Утро было темным, ветер подсушил за ночь растаявший снег, легкие ботинки скользили. Степан ехал очень медленно, времени было с запасом. Увидев в аэропорту загорелое, отекшее в полете, лицо Маслова, Степан почему-то решил, что пока ничего не стоит менять. Может быть, тогда в разговоре с Риммой ему просто что-то показалось. Маслов обнял его и болтал о том, как он склеил хорошенькую стюардессу и они договорились с ней встретиться в Москве.

   Днем Степан работал, машинально выполняя привычный набор действий: ругался с поставщиками, отдавал распоряжения подчиненным, забивал форму отчета, пил кофе, разбирал накопившиеся бумаги, снова пил кофе, делая всё с ощущением, что это что-то второстепенное, неважное, глупое. Маслов вышел из кабинета генерального и позвал его на обед, но Степан отшутился, сказав, что им еще предстоит долгая ночная трапеза в новом русском ресторане на Фонтанке, забронированном офис-менеджером Танечкой.

   В пять он набрал номер Лизы, но она не ответила. Он знал, что днем ей бывает некогда взять трубку, и решил, что перезвонит из ресторана. В седьмом офис начал пустеть, генеральный всё не выходил из кабинета, Маслов носился с водителем по городу, проверяя наличие и продажи товара в магазинах, и Степан просто сидел в своем кабинете, бездумно читая заголовки новостей в интернете. Он вдруг ввел в поисковик «Филипп Прага», высыпалась множество страниц с какими-то Филиппами. Степан попробовал кликнуть верхние ссылки, но каждый новый Филипп оказывался слишком молодым или слишком старым, и он бросил читать. За окном пошел снег, мелкий, блестящий стеклярусно. Степан услышал, как генеральный выговаривал что-то Танечке, а она робко оправдывалась. Генеральный заглянул к нему и устало сказал: «Степа, отменяется гулянка. Этим пигалицам ничего нельзя поручать. Не открыт еще ресторан, она его с какой-то пиццерией попутала. А к нам тесть сегодня приехал, дома сейчас, надо уважить старика, жена звонила. Так что вывези Маслова сам, куда ты хочешь».

   Степан кивнул, и начал набирать номер Маслова. Но у того шли сплошные гудки. В промежутке между звонками пришло сообщение. Он открыл его и прочитал:

   «Прилетаем завтра в 18:05, рейс FV 222, Прага-Пулково-1».

   Перечитав, Степан подумал, что завтра вечером Лиза будет все еще дома. Нужно было звонить ей или срочно ехать домой, чтобы сказать правду. То, что не сможет солгать ей, он понял сегодня, когда шел утром к машине, чтобы ехать за Масловым в аэропорт.

   Наконец-то позвонил Маслов, и, выслушав новость об отмене ресторана, довольно расхохотался, а потом извиняющимся тоном попросил Степана никуда с ним не ездить, так как днем они болтали с той стюардессой, она все еще в Питере и «ну, ты понимаешь меня, глупо терять время, когда такая…».
   Степан оборвал его, буркнув «удачи».
   На часах было половина восьмого, обычно в это время Лиза уже возвращается.
   Выехав со стоянки, он застрял в пробке под мостом. Снег шел, дворники двигались, как стрелки, сметая со стекла оседающее время.

   Он позвонил, но Лиза не открывала. Нажал на кнопку еще раз, потом вытащил ключ, и, повернув в верхнем замке, толкнул дверь. Дверь не поддалась, значит, закрыто на нижний. Лиза, наверное, еще не пришла. Войдя в прихожую и включив свет, он не сразу понял, а потом замер, не увидев на стене фотографии в рамке из ракушек – Лиза в красном платье, щурясь от солнца, на фоне собора Гауди. Не разуваясь, Степан прошел в комнату, в кухню, в ванную, потом в спальню. Кто-то, манипулировавший с наркозом, снова взялся за старое, похоже, добрался до Лизы и рассказал ей всё.

   Степан кинул на кровать плащ, вышел на балкон и рассмеялся.

2012

Вместо сюжета

   Лизе из «Хроники дождя и снега»

   Три скучных вечера, проведенных за книжкой на балконе в отеле – это было слишком даже для меня. Зачем я приехала сюда, в маленький и спокойный город, в котором собор и ботанический сад уже составили всю мою дневную культурную программу? Что мне предстоит еще четыре дня? Валяться на полупустом октябрьском пляже? Дегустировать местную кухню, запивая ледяной сангрией, от которой через пару часов у меня неизменно начинала болеть голова, сидеть на крыльце закрытой картинной галереи, ловя бесплатный wi-fi?

   Мой отель был чопорным и старым, кроме меня в нем не было русских, в основном жили немцы и пожилые испанцы. Но номер с маленьким балконом, выходящим в патио с чашей подсвеченного, казавшимся голубым зрачком, бассейна, мне очень нравился. Удобная кровать, бордовые светильники, не очень свежее кожаное кресло цвета беж и большая ванная комната с узким зеркалом на ширину стены.

   Я сбежала сюда от отношений с человеком, с которым встречалась, поначалу обманывая себя тем, что, привыкнув к нему, смогу полюбить. Роман без любви – худший из романов, скверное чтиво, недороман. И все-таки любая история, если в ней есть герой и героиня в окружении других персонажей, имеет право называться романом, как мне тогда казалось. Сейчас я считаю это предположение полной чушью. Те мои отношения, от которых я рвалась на берег моря, были грубой схемой, набросками к роману, скомканными рукой автора и без сожалений отправленными в корзину.

   Четвертый день моего отдыха выдался дождливым. С утра пекло солнце, и я успела позагорать, поболтав с лежащим рядом со мной кассиром из магазинчика рядом с отелем. Его сынишка плавал на мелководье у берега в желтом надувном круге. Мужчина, отпуская мне комплименты и сетуя на отсутствие отдыхающих в городе, цепким взглядом угольно-черных глаз следил за мальчиком. Волн не было и купание ребенка было безопасным, но мне хотелось, чтобы отец пошел к воде и занялся наконец-то сыном. Но тут пришла необъятная синьора из моего отеля, с юркой коричневой таксой, забавно чихающей от песка, и мальчишка вылез из воды и побежал тискать собаку.

   Со сгоревшим животом (солнце словно озверело) я вернулась в отель, по дороге купив в прохладном полупустом супермаркете бутылку шоколадного молока, пакет черешни и багет. Таким был мой второй завтрак, так как обедала я поздно, ближе к шести вечера, когда выходила прогуляться в центр городка. Приняв душ и смазав покрасневшую кожу кремом от ожогов, я легла на кровать и решила почитать купленную в последний момент в аэропорту книгу молодого итальянца, которая по аннотации на обороте показалась мне интересной. Но не в самолете, не здесь я никак не могла продвинуться дальше трех первых страниц, которые зачем-то перечитывала с первой строчки. Такое ощущение, что число «3» магическим образом держало меня в кольце скуки, и нужно было срочно из него вырваться.
   Забытый на балконе телефон напомнил о себе звуком пришедшего сообщения, но я не спешила встать. Предвидя, каким будет текст, я уже знала, что не отвечу.

   Балконная дверь была открыта. Я слышала, как немцы купаются в бассейне, их смех и громкие шлепки тел о воду. В ресторане неподалеку играл незнакомый, красивый, но показавшийся мне абсолютно неуместным в этот час блюз. На облупившемся циферблате часов над зеркалом, в котором я видела свое покрасневшее отражение, две стрелки стали одной – двенадцать, на пляже самое пекло. Можно было поспать, но мне не хотелось. Я просто лежала, слушая звуки улицы. Перед глазами почему-то возник холм, еще одна достопримечательность этого городка.

   Все три дня своего пребывания здесь я с разных ракурсов созерцала этот холм, очаровываясь меняющимся оттенком белого цвета стен домов, усыпавших его подножье и верхушку. Я делала фотографии холма в разное время суток. Почему-то я была уверена, что когда-нибудь эта хроника мне для чего-нибудь пригодится. Но, если быть правдивой, занималась я этим больше от нечего делать – этот прелестный городок казался мне скучным, и был предназначен исключительно для отдыха у моря, рыбалки на беленьких яхтах, причаленных тут и там, или обильных трапез в тени многочисленных бистро, кафе, кондитерских и ресторанчиках.

   Я не могла понять, почему мне сейчас так тоскливо в когда-то любимой Испании. Виной тому было вряд ли мое одиночество здесь, я и раньше частенько путешествовала одна. Я чувствовала себя выжатой, вялой и неспособной дарить радость, которой когда-то была переполнена. Еще один сигнал телефона, и меня осенило – это он, тот, далекий, кто пишет сейчас мне, виноват во всем, в этой потере вкуса, блеклости красок, неспособности поглощать печатный шрифт и следовать по волнам чужих мыслей, что меня особенно удручало. Я резко встала, взяла телефон с балконного столика и отключила его. Мне хотелось забыть о том, что этот человек существует. На этот раз я легла, накрылась простыней и уснула. Когда я проснулась, в комнате было необычно темно, хотя на часах было всего без пяти три. Шел дождь, через шторы просвечивало лиловое небо. Кожу на животе была угрожающе красной, я попыталась нанести крем, но прикосновение к коже отдавало болью – ожог. Нужно было дойти до аптеки и купить что-то посильнее, иначе ночью не смогу спать, я ощутила что-то похожее на озноб. Странно, что сгорел только живот, все остальные части тела были коричневыми, в этот раз я как-то удивительно быстро посмуглела, средиземноморский загар хорошо лег на северный.

   Я дождалась, пока дождь не стих, надела просторную марлевую рубашку и шорты, незамысловатый комплект отдыхающей, сунула ноги во вьетнамки, пережившие не одно путешествие, и спустилась вниз. Несколько аптек попадались мне на глаза во время прогулок, но я не запомнила, где именно. Я промчалась мимо магазинчика, не отреагировав на приветственный возглас кассира, протирающего шваброй стекло витрин. Это заболтавшись с ним на пляже, я умудрилась так сгореть, ему-то, похоже, хоть бы что. Вообще, слишком легко я находила виноватых во всем том, что здесь со мной происходило, но и этот факт еще больше выводил меня из себя. Я шла по мокрой улице, мечтая оказаться не дома, не в отеле, не в аптеке, а в каком-нибудь другом, незнакомом месте, где что-нибудь смогло бы вернуть меня в состояние безмятежности.

   В конце улице я увидела аптеку, но она была закрыта. Сиеста до четырех, тем более во время дождя, когда все сидят по домам и гостиничным номерам. Я уже собралась идти дальше, как увидела за конторкой с лекарствами голову женщины, уставившуюся в телевизор под потолком. Я постучалась. Женщина оторвалась от телевизора и показала жестом, что она не работает. В ответ неожиданно для себя самой я задрала рубашку и показала пунцовый живот. На лице работницы аптеки появилась болезненная гримаса, она встала и открыла мне, запустив внутрь, что-то быстро говоря на каталанском. Я заплатила десять евро за пачку таблеток, которые нужно было принимать после еды, видимо, в случае, если у меня поднимется температура, и баночку с мазью для ожога. Она не говорила по-английски, но ловкими жестами показала, как наносить мазь, и даже сочувственно погладила меня по плечу.

   Выйдя из аптеки, я свернула за угол и вышла на мокрую и пустую набережную. Море после дождя было белым, оно отражало непривычно бесцветное небо. Мои тревога и раздражение куда-то испарились, видимо, хозяйка аптеки обладала даром лечить не только телесные раны. Я сняла вьетнамки и пошла к морю по сырому песку, который облепил ступни и приятно холодил. К берегу прибило темные нити водорослей, бумажки и осколки раковин, я вошла в воду – она была теплой. Меня всегда нравилось купаться в море после дождя. Я решила пройтись по воде вдоль берега, пока не увижу кусок сиреневой стены моего отеля. Кроме меня на пляже никого не было, и это мне очень подходило сейчас, я вдруг ощутила, что одиночество стало моим союзником и что остаток этого дня, как и три последних, я проведу, уже не тяготясь им. Придя в отель, я смазала ожог мазью. Она оказалась с охлаждающим эффектом, через какое-то время я перестала чувствовать горящую кожу. Потом снова взялась за книжку. На этот раз я с интересом прочла десяток страниц. На всякий случай я приняла таблетку, и решила продолжить чтение на балконе. Воздух после дождя был чистым и без привкуса соли, а пах цветами, которые росли на лужайке у бассейна.

   За чтением я не заметила, как пролетело еще несколько часов, и оторвалась от книжки, услышав оживленные голоса людей, ожидающих лифт – в отеле начался ужин. Ужин длился три часа. Обычно я испытывала голод уже к первому часу и в числе первых спускалась в ресторан, где царило едва ли не праздничное оживление. Я старалась занять всегда один и тот же столик в конце зала, в углу у окна с синими, расшитыми белыми цветами по краю, шторами. Сегодня аппетита не было. Но и боли я тоже не чувствовала, мысленно поблагодарив за это хозяйку аптеки. Я заставила себя подняться и увидела свое отражение в зеркале, в первый момент не узнав себя.

   Растрепанная краснощекая женщина с растерянным взглядом. Это я? Неужели такой меня и видят все эти люди, пронеслось в голове. Вряд ли, ведь перед выходом из номера я обычно тщательно причесывалась, накладывала макияж, придирчиво оглядывала себя, долго выбирала одежду. Никуда не ходить сегодня, остаться в номере, не спать, читать весь вечер, всю ночь, а на рассвете спуститься к морю и искупаться. Эта не слишком увлекательная программа четвертой ночи здесь меня почему-то развеселила, так, что я даже подкинула к потолку маленькую гобеленовую подушку и ловко поймала ее.

   Дальше не шло. Застопорилось. Я прокручивала в голове, что же могла произойти там с ней, героиней этого рассказа, в ресторане, куда она заставила себя спуститься на очередной ужин, и отметала все варианты. Незнакомец занял ее столик, и, увидев ее, на незнакомом языке пригласил присоединиться к нему. Они поужинали вместе и провели остаток вечера, а может быть и…

   Да, можно было бы дать этому беспроигрышному сюжету развитие, чтобы получился небольшой курортный роман. Или вдруг на кухне задымился гриль, но постояльцы продолжили трапезу, давясь кашлем в серой дымке, не переставая стучать вилками и ножами. Героиня могла стать свидетельницей сцены ревности, которую закатил своей юной спутнице какой-то араб, или застать персонал ресторана за приготовлениями к свадьбе карменоподобной дочери хозяина отеля. По этому поводу ужин для гостей перенесли на террасу, ветер трепал волосы и уносил салфетки, зато можно было насладиться видом на закат над полоской моря.

   Действительность, лежащая в основе повествования, была плоской – за ужином героиня и посматривала на зачем-то взятый с собой выключенный телефон, лежащий между бокалом с водой и ненужной вилкой для рыбы.

   Сколько раз я писала рассказы с этой героиней, на пути которой попадались разные люди, занимавшие ее своими историями, что стало проверенной схемой. И каждый раз, вырезая силуэт героини из белого листка монитора ножницами клавишей, я не могла отделаться от чувства, что она изначально обескровлена моим страхом слиться с ней, стреножена веревкой моего замысла и приговорена блуждать во фрагменте карты, обведенном виртуальным карандашом.

   Невозможность писать о себе как не о себе – смехотворное препятствие, которое совершенно ничего не стоит обойти, если прекратить писать от первого лица и наблюдать за жизнью своих персонажей подобно вальяжно раскинувшемуся в кресле партера режиссеру, который по совместительству является и сценаристом этого действа. Можно наделить любыми своими чертами и мыслями любого из своих героев, поместить их в картинки из перекроенных обстоятельств, и наслаждаться созданием плоской или объемной действительности, до бесконечности моделируя их макеты. Можно раскрасить все это в цвета любой пережитой эмоции, придать трехмерному пространству любую фактуру, но как вдохнуть в этот мир жизнь, превратив его из хитроумной поделки в иную, полноправно существующую форму, реальность?

   Каждый раз, оставшись на один на один с листком бумаги или белым полем монитора, я борюсь с искушением заполнить их кляксами невнятных размышлений, обрывками проглоченных слов, остатками давних сожалений и новыми размашистыми мазками безудержных фантазий. И всегда, всегда побеждает схема, та, в которую нужно вписать героиню и ее многочисленных «друзей», забывающих о ней сразу же, как рассказ подошел к финальной точке. Побеждает любовь к этой нелепой героине и готовность защитить ее от потерь пробелами между абзацами или небрежным финалом, который навяз на зубах, но таит в себе столько закадровых поворотов сюжета.

   Потому, возвращаясь в гостиничный номер, я в который раз оставляю героиню с книгой многообещающего автора на балконе, лишая ее ужина, встречи с незнакомцем и красками закатного неба над морем, так как балкон выходит в патио с пустым бассейном и видом на глухую стену соседнего дома, увитую плющом. Возможно, она уснет крепким сном и в четвертый день взберется на холм с белыми домиками, и там, наблюдая за городом со смотровой площадки, вдруг запишет что-то в блокнот, извлеченный из сумки.

   Когда она вернется в свой город, то запись в блокноте и фотографии напомнят ей о тех солнечных днях, став всего лишь воображаемым воспоминанием.

2012

Кофта в полоску

   Какая-то мысль не дает покоя с самого пробуждения. Вертится в голове пестрой юлой. Вот, найдено. Цвета корешков книг в шкафу, их сочетание: бордовый, яично-жёлтый, бирюзовый, песочный, опять жёлтый, только проще, грязнее того, яичного. Где-то я уже видела этот набор полосок, и то, что с ними связано, было и светлым, и мучительным.

   Не далее, как неделю назад, в одном вечернем диалоге, что ведутся онлайн с забытыми или случайными собеседниками от нечего делать или по необъяснимой потребности отвечать, я обмолвилась, что теперь «извлекаю воспоминания лишь по необходимости». Формулировка понравилась, хотя придумала ее, конечно же, не я, просто вычитала где-то, ввернув в нервную ткань вечерних писем, вылетающих из-под наших пальцев с продуманными интервалами для остроты ожидания.

   И вот одно из воспоминаний, заблудившееся в сутолоке себе подобных, торопится быть извлеченным, цепляясь за корешки старых книг в видавшем виды шкафу. Но что-то во мне сопротивляется. Холодно, кажется, тогда тоже было так же холодно. Такой же бесснежный март, с промерзшей пылью на улицах и ветром, мотающим прохожих, как тряпичных кукол. Только город другой, взывающий ко мне со дна последней фазы тающего сна.

   Желудочное недомогание. Просроченные рыбные консервы. Тогда все было таким – негодным в пищу, несъедобным, добытым в очередях у входа в новый магазин самообслуживания с пустыми полками. Головная боль, спазмы, озноб, жар, шершавая стена перед глазами, дневной липкий сон, ночное чтение романа, как обезболивающее, но-шпа, и так пару дней. Счастливая передышка в тусклых институтских буднях, выстраданный законный повод остаться дома. А потом, когда появляется аппетит и бульон с сухариками из черного хлеба, и уже не можешь лежать, нужно получить справку о том, где ты была, иначе прогулы, недопуск к зачетам, а значит, придется принять душ, вымыть и высушить волосы, тепло одеться, спуститься в серый мартовский день, подставить себя семи ветрам на островке остановки, и ждать шлюпку-троллейбус, в котором днем приятно-пустынно, можно сидеть и глазеть в прозрачный глазок седого окна.

   Поликлиника, тесный вестибюль с окошком регистратуры, сквозняки, пенье дверной пружины, пенсионеры, студенты, беременные, запах лекарств и столовой, картонный номерок с нацарапанными иероглифами, поиски кабинета в лабиринте темных коридоров и закутков, скользкая скамейка, обтянутая изрезанным кожзамом, плакаты устрашающего содержания, которые приходится читать, пока дверь врача хлопает от входящих-выходящих пациентов, обрывки чужих разговоров с ненужными физиологическими подробностями, женский крик «войдите», и там, в белом натопленном кабинете меня бегло осматривают, задав пару вопросов, и выдают спасительную бумажку о том, что завтра, слава богу, не сегодня, опять в строй, к книгам, к нудным преподавателям, к стуку старых исписанных глупостями парт и к смешливым, скучающим, мерзнущим сокурсницам. Никакого освобождения от физкультуры («еще чего, примитивное отравление, физическая активность не повредит»), и все те же иероглифы вместо диагноза на песочном узком бланке больничного.

   Там, в бурлящем котле страдающих, выздоравливающих и симулирующих, на несколько часов забываешь о другой жизни, той, что за перекошенной дверью с тугой пружиной. И когда дверь, печально пропев, выпускает меня на волю, в глаза бьет полуденное солнце, а в уши – гомон птиц, примостившихся на гостеприимных плечах вечных карагачей, стражей главного проспекта. Март вспоминает, что он все-таки весенний месяц, и в воздухе пахнет чем-то свежим, сырым, щекочущим ноздри, я чихаю, один и – сразу же – второй раз, смахивая слезу с ослепших в больничном полумраке глаз.

   А дома мама уже дошивает мне кофту из мягкого, купленного у кого-то с рук, хлопка. По песочному полю полоски – бордовая, желтая, бирюзовая, почти зеленая. Модный рукав – «летучая мышь», маленький отложной воротничок и высокие узкие манжеты. Нужно купить пуговицы, и я выбираю маленькие ярко-красные пластиковые шарики. Они напоминают мне мой недавний поход к врачу и капельку крови, выдавленную медсестрой из моего замерзшего пальца.

   Эту кофту я так полюблю, что буду носить до самого окончания института, а потом она сгинет где-то в вещах «для дачи». Мне восемнадцать, у меня есть друг, он в армии. Я вышлю ему фотографию, на которой запечатлена в этой кофте: полоски смазаны, взгляд растерянный, копна коротких светлых волос. Только название романа, который я читала тем мартом, не спешит возвращаться. Разноцветные корешки книг хранят молчание по этому поводу.

2012

   Старый почтовый ящик

   Я все еще мечтаю найти тот старый почтовый ящик.
   В городе, где я давно не живу.
   Серебристо-серый ящик,
   с облезшими выпуклыми буквами «для почты»,
   отогнутым уголком ржавой крышки и дном,
   надежно закрытым на ключ.
   Черный шершавый ключ, он всегда у меня в кармане.

   К дому, где жители засыпают и просыпаются на чемоданах, а надпись «под снос» потемнела от дождей, меня привезет троллейбус номер «восемь».

   Я прошуршу листвой по мощеной дорожке и сверну за угол, мимо спящего цветника колясок и скамейки с забытой кем-то газетой. Он там, в нише у двери в подвал, слева, и я сжимаю ключ вспотевшей рукой. Все тот же: сер и ободран, проржавлен по краю крышки. А в доме так тихо, я ведь вскочила в первый троллейбус.

   Ключ не подходит. Пустая затея.
   Новые жители давно сменили замок, и там не мои, совсем не мои письма! Я верчу в пальцах ключ и замечаю, что он блестящий и слишком большой – это ключ от другой почты.
   Карман прохудился. Ловлю ключ в подоле плаща.

   Ключ входит в замок с трудом и неожиданно легко поворачивается. На пол падают письма: мятые, свежие, потемневшие разноцветные конверты… Я сажусь на выщербленные ступени и пытаюсь сложить их в стопку.
   Надрываю и торопливо читаю.

   Серый конверт

   Что могут написать о любви одиночки? Он или она, жующие на ходу свой нехитрый завтрак. Телефон которых молчит или раскален от десятка пустых звонков без единого слова, заставляющего сердце биться сильнее?

   Что они смыслят в мокрых и подрагивающих от счастья ресницах? Разве они знают, что любовь пахнет молоком, мешает уснуть и заставляет просыпаться с рассветом, и так каждый день каждый день год за годом снова и снова…

   Что они думают своими пустыми, как старый грецкий орех, головами, о том, что движет всей нашей планетой? Они, не способные удержать в своей ладони чьей-то теплой руки, сжимающие руль вожделенной машины или новенький Parker, они, старательно рисующие красным губы, вместо солнца над острой крышей?

   А их советы? Вы слышали что-нибудь глупее? Лови момент. Думай о себе. Гони чувство вины. Бери от жизни все. Плыви по течению.
   Знали бы они, что этот момент будет длиться всю жизнь, дробиться на множество новых моментов, схваченных заботливым объективом и спрессованных в фотоальбом. А течением их вынесет в открытое море, где будет болтать вечно или – что ничуть не лучше – вышвырнет на необитаемый остров.

   А эта их любимая фраза: «Мы ведь тоже пытались…»
   Или эта: «Знаешь, не получилось».
   Как будто они делали мостик или торт подгорел.
   Что могут написать о любви одиночки? Разве они умеют смотреть – и не замечать, слышать – и быть глухими? Они все либо носят линзы, либо их слух так музыкален, что страдает даже от одной фальшивой ноты.
   Я не хочу это читать. Я не хочу ничего знать о том, что могут сказать эти неспособные взять на себя ответственность люди. Впрочем, я ведь тоже пытался. И знаете, кажется, не получилось.

   Розовый конверт

   Я смотрю на нее и думаю: в ее годы я была не такой умной. Она читает не по слогам, а складывая слоги в слова, нараспев, так забавно. Зато я была хорошенькой, а у нее угрюмое личико, как у маленькой старушки. И волосы тоненькие, хвостики мышиные, так и не набрались. Она иногда так вздыхает по ночам и говорит, говорит что-то, мечется, скидывает одеяло, и успокаивается, только схватив меня за руку. Если бы знать, что ей снится? Может быть, она вспоминает то время, когда ее не было со мной? Что она помнит? Спрошу, когда она еще чуть-чуть подрастет.
   Кашлянула. Пойду, поставлю кипятить молоко. Вчера она спросила меня: «А что такое вечность?» Где она взяла это слово, ума не приложу. Наверное, в какой-нибудь дурацкой рекламе. Нужно будет убрать пульт телевизора на шкаф.
   Вечность. Я сказала, что это так много времени, что невозможно сосчитать. А она спросила, а время – это ведь часы на стене, правда? Их так много, целая гора, что, их никто, никто не может сосчитать? Я засмеялась. А она надулась и поникла. Всегда так делает, когда я смеюсь. Ей кажется, что я смеюсь над ней, а не над ее словами. Да ведь и я была такой же, не любила, когда надо мной смеются.
   Но потом мы помирились и собирали мозаику с шотландским замком. Его подарок. Ужасно трудно. Серые камни и бордовые окна, везде одинаковые, островок зелени и клочок тучи. Все застопорилось на середине. Половинка замка, без принцессы. Нам надоело. Вообще, эти мозаики – скучнейшее занятие. И мы пошли гулять в парк. Нас там теперь ждет жених со щенком.
   Пожалуйста, посмотри у вас какую-нибудь хорошую энциклопедию для взрослых, с ответами на любые детские вопросы. Не важно, сколько стоит. Иначе мне не справиться.

   Мятый конверт

   Да, я пью. А что мне ВЫ прикажете делать? Он выставил тринадцать картин, и все до единой – дерьмо. Я сходил, да. И посмотрел. На что там смотреть?
   Тоже мне, Ван Гог. С ушами. Какие-то дуги и кучи.
   А ВЫ – дура. Не пишите мне!
   А ВЫ и не пишете.
   Пью.

   Узкий конверт

   Быть с ним – всего лишь полдела. Удержать его, привязать его – вот высший пилотаж, подарок судьбы, зигзаг удачи, что там еще говорят, да, райское блаженство.
   Ну, это исключается. В раю нет раскаленных сковородок.
   У него темные волосы и глаза, как крепкий кофе. Рот суровой скобкой. Улыбка уставшего ребенка. Вечная щетина. Морщинки у глаз, «рыбий хвост», свидетельствующий о непостоянстве.
   Когда мы познакомились, он казался мне старше. С каждым годом он «молодеет». Я же – «становлюсь прекрасней». Время утекает мелким африканским песком. А солнце над нашими головами по-прежнему разное.
   Скоро, совсем скоро я научусь его не ждать. Я говорю себе это каждый год, но стоит мне увидеть его, прочитать эти строки: «…скоро, скоро, совсем чуть-чуть, и я – свободен как ветер, и я – с тобой, моя прелесть, мое счастье, услада глаз моих…», и я покорно склоняюсь над спицами и вяжу это нелепое одеяние, которое никогда не кончится. Пока есть еще столько ниток в моем шкафу.
   Мое прекрасное будущее.
   Каждое утро я спускаюсь по истертой каменной лестнице к морю, ступаю на охристый лоскут пляжа. Песок еще влажный, и моим ступням в сандалиях холодно и колко. Море спокойно, и его лазурь кажется ненатуральной, как на картине. Пахнет водорослями и чем-то, чем пахнет внутри ракушка. Сегодня на лаковой кромке у воды нет ничьих следов, значит, они еще не проснулись или все уехали в город.
   Я кидаю на песок старое полотенце, сажусь, откинув сандалии, вытянув босые ноги, подставляю лицо утреннему, еще нежному солнцу. Закрывая глаза, я снова вижу чистый горизонт, таким, каким я видела его только что.
   Все, что не происходит сейчас в моей жизни, происходит не со мной.
   Эта мысль мелькает крылом одинокой чайки и улетает.

   Сложенный вчетверо листок без конверта

   Мне уже лучше. Сегодня съел местный бульон, он оказался вполне сносным. Боль отпустила. Врача опять не было. Слушал радио, взял у соседа. Лучше бы не слушал. Тошнит от политики.
   Вчера ты была бледной. Ты устала. Не ходи каждый день, отдохни.
   Чудо прочитала мне свое стихотворение. Там были строки, запомнились:

   Люди, которых любили, живут, умирают, рождаются.
   Люди, которых любили, бывает, и не встречаются.

   Почему «любили», спрашиваю. И как это тогда может быть – «не встречаются»?
   Она улыбается, «так», говорит, «сложилось, не бери в голову».
   Губы твои, а улыбка незнакомая, взрослая. Здесь все на нее глазеют и ждут, когда она придет снова.
   Не показывай ей это письмо. Хотя, она его, может, уже по дороге прочитала.
   Но если она твоя дочь, то вряд ли.
   Твой выздоравливающий больной.

   Белый конверт

   Может быть, мне стоило остановиться. Не пересекать эту линию.
   Но кто-то взял за руку и потянул за собой.
   Ты ведь знаешь, какая я любопытная, и потом я так устала, так устала от того,
   что каждый день тело мое меня не слушается, и я – это уже вовсе не я.
   Но самое страшное – это то, что я так и не успела позвонить тебе и сказать, как я была не права в последнюю нашу встречу. Милая, милая моя! Какая мелочность, какая глупость, как я себя за это корю!
   Я всегда знала, что там не будет ни цветов, ни запахов.
   Но почему-то мне казалось, что будут звуки. Волшебные, чарующие, словно где-то далеко играют Малера. Помнишь, как на том, последнем концерте, когда мы столкнулись с ним? Как он сдал, даже как-то облез, милая.
   Но звуков нет.
   Уши словно заложены ватой. Только свет, такой тягучий, бело-пыльный, и от него у меня слезятся глаза. И нет никого рядом, никого.
   Пожалуйста, дорогая, не торопись сюда. Ты, со своим обостренным чувством прекрасного, будешь крайне разочарована»

   Я все еще мечтаю найти тот старый почтовый ящик.
   В городе, где я давно не живу.

2008

Янкины мечты

   ***

   Когда Янке было три, она мечтала, чтобы у нее был папа. А мама говорила, что папа сейчас далеко, в экспедиции (Янку эту слово завораживало, и она раскрывала свои и без того огромные зеленые глаза c белесыми ресницами), но когда-нибудь он обязательно приедет. Янка видела папу на картинке: он смеялся и обнимал за шею большую собаку. И еще Янка гладила картинку пальцами, она подсмотрела, как мама однажды так делала. Но папу мама уносила к себе в комнату и куда-то прятала. А Янка ждала.

   В четыре Янка мечтала, чтобы бабушка Вера никогда не уезжала. А она гостила у них только летом, и они с Янкой ходили в парк на карусели, ездили на дачу к бабушкиным подругам, тоже бабушкам. А еще бабушка разрешала Янке долго не ложиться спать и пела ей песни, такие, какие мама не пела: «Два цветочка лепестками зацепились у плетня» или «Я ехала домой». Бабушка пахла бабушкой и печеньем, и Янка любила гладить ее длинные белые волосы и закручивать в пучок. И еще бабушка всегда говорила маме: «Аля, ты не будь так строга с девочкой, а у нас такая умница, такая добрая и проворная». А мама отвечала: «Проворная! Ой, мам, ты ее разбалуешь за лето, а она потом на ушах ходит – не собрать». Однажды Янка после этого разговора сказала: «Мама, а я на ушах пробовала ходить – ничего не получилось. И я сама собираюсь, вот, посмотри», натягивая колготки. Мама с бабушкой переглянулись и засмеялись, а бабушка притянула ее к себе и поцеловала мокро в нос.

   В пять Янка мечтала, чтобы мама забирала ее из детского сада не позже всех.

   В шесть Янка мечтала пойти в школу, как ее подружка по двору Катя. Кате купили зеленый портфель, а пряжки у портфеля были серебристыми и так красиво клацали! И много всего еще: и учебники, и пенал, и цветные карандаши с ластиками-резинками, и – форму. Форма была темно-коричневой, с маленьким белым воротничком, а белый фартук Кате сшила ее бабушка из кружев. Янка мерила – он был ей очень большой, но катина бабушка сказала, что она и Янке тоже такой сошьет, еще лучше. Янка очень просила маму, чтобы они проводили Катю в школу первого сентября, но у мамы был отгул на работе, и она сказала, что они поедут отдыхать за город к какому-то дяде Алеше с маминой работы. Тогда Янка легла под кровать в своей комнате и долго плакала, потому что не хотела ехать, а мама ее не искала. Янке надоел плакать и лежать, и она вылезла с криками: «Мама, а под кроватью пыль! Я тряпкой пойду помою». Мама на кухне собирала в сумку с продуктами и крикнула: «Что, успокоилась? Ну и хорошо. Потом помоешь. Собирайся, дочь. На электричку опоздаем».

   Янке было семь с половиной, и она мечтала, чтобы из-за морозов школу закрыли. Тогда она могла бы сидеть дома и вырезать бумажных кукол, приклеивать их на картон, и рисовать на них одежки. Но школа не работала всего два дня, дома было очень холодно и пусто без мамы. Янка сидела в квартире одна все утро, а потом приходила катина бабушка и засыпала с вязанием в кресле. Розовый клубок закатился под шкаф, и Янка никак не могла его достать, потому что он был в самом углу, и руки не хватало.

   В восемь Янка мечтала, чтобы толстый дядя Леша перестал приходить к ним в гости, или уехал в экспедицию, а папа – вернулся. И однажды дядя Леша перестал к ним приходить. Мама заболела, куталась в белую пуховую шаль, она сидела «на бюллютне», и глаза у мамы были красные. И она почти всегда спала. Это была самая лучшая неделя за последнее время, потому что мама не ругалась, а дядя Леша не вонял сигаретами и не запирался с мамой в ее комнате. Правда, папа так и не вернулся, но Янка начала понимать, что папа очень далеко и приедет совсем не скоро. А может быть и не приедет, потому что однажды Янка слышала, как бабушка говорила маме: «Аля, перестань забивать Яночке голову сказками об отце. Она уже большая». Янка не поняла, при чем тут папа и сказки, но ей стало очень грустно, и она долго плакала перед сном, водя пальцем по узору на ковре.

   В девять Янка мечтала, чтобы у неe за год не было в табеле ни одной четверки, тогда мама обещала купить ей немецкую куклу-невесту. Но все-таки вышла четверка по математике, и мама купила ей другую куклу – тоже немецкую, но не невесту. Кукла была как взрослая, а пищала как младенец. Эту куклу Янка подарила Катиной младшей сестре, которая пеленала ее и везде возила за собой в очень маленькой колясочке, из которой торчали куклины ноги.

   ***

   Потом несколько лет Янка мечтала о разном. Мечтала, чтобы бабушка, совсем переставшая к ним приезжать из-за болезни, поправилась и приехала. И о том, чтобы ее сосед по парте Мишка Петров перестал у нее списывать и подкладывать ей кнопки на стул, и вообще – чтоб его отсадили, а ее посадили с самой красивой девочкой класса с рыжими волосами, новенькой Ксенией. Чтобы мама купила ей собаку, большую, водолаза, как у их соседа снизу, но мама так и не купила. Чтобы учительница по геометрии Софья Петровна перестала коверкать ее фамилию и на всех кричать. Да много всего, сейчас уже и не вспомнишь.

   В двенадцать Янка мечтала, чтобы мама прекратила запирать в свой стол самые любимые ее книжки – «Милый друг» и «Мадам Бовари», но мама строго говорила, что эти книжки она будет читать позже, через год. «Так я их уже прочитала!» – ответила, фыркнув, Янка и, пожав плечами, гордо удалилась на кухню с учебником литературы. Тогда мама достала книжки и поставила их на свои места в шкаф и больше не прятала.

   В четырнадцать Янка мечтала умереть, потому что Ксения сказала всем в классе, что Янка – некрасивая, что у неe кривые ноги, одевается она немодно, и у неe до сих пор нет месячных (что было правдой). Когда мама была на ночном дежурстве, Янка залезла к ней в ящик и вытащила пачку таблеток «теофедрин», надорвала пару упаковок и начала пить их со сладким чаем. Потом пошла в комнату. Лежала и плакала, представляя, как мама придет и застанет ее уже холодной, как бабушку, и представляла, как будет плакать Ксения и все в классе, и как Ксению все потом будут презирать. Но время шло, ничего не происходило, и вдруг резко полетели мушки перед глазами и закололо в животе. Янка так испугалась, что побежала в туалет, ее долго рвало, до какой-то серой пены, а потом она легла и уснула, и проспала в школу. А мама так никогда и не узнала об этом и ничего не поняла (обертки от лекарств Янка вынесла с собой на улицу и выбросила). Этих таблеток почему-то было так много, что три упаковки роли не сыграли.

   В пятнадцать Янка мечтала, чтобы красавец-баскетболист Саша Воронин из параллельного класса обратил на нее внимание, проводил до дома и предложил стать его девчонкой. Но Сашка Воронин вообще ни с кем из девочек не дружил – он только и делал, что тренировался и ездил на сборы, а потом вообще переехал жить в Москву, где стал выступать за столичную команду. Его стали часто показывать по телику, но мама не любила баскетбол и всегда переключала, ехидно добавляя при этом: «Я твою каланчу Воронина уже видеть не могу!» В этот момент Янка жалела о том, что часто пробалтывалась маме о своих тайнах, и мечтала лучше держать язык за зубами.

   ***

   В шестнадцать Янка мечтала поступить в университет на филологический, и, обложившись книгами, усиленно готовилась. Но после выпускного, когда они всем классом поехали к Ксеньке на шикарную дачу, Янка накупалась в холодной речке, простыла и попала в больницу с воспалением легких, а потом еще и с осложнением провалялась две недели в другой больнице, и пропустила экзамены. Она решила поступать на следующий год, но и этой ее мечте не суждено было сбыться, потому что…

   В семнадцать с хвостиком она встретила темноволосого балагура Пашку из железнодорожного техникума на дне рождении у одной школьной подруги. Той же ночью, когда он провожал ее домой, они долго целовались на скамейке в сквере напротив ее дома, и Янка ужасно мечтала, чтобы он проводил ее до двери и ушел, и так же страстно мечтала, чтобы он остался – мама была на дежурстве. Эта ее мечта сбылась, все случилось с ней в первый раз, и она втрескалась в него, как ненормальная. Они стали теперь часто ночевать у нее. Потом месяц она мечтала, чтобы все обошлось, но обнаружилось, что не обошлось – и она, по словам Пашки, «залетела».
   О чем она только не мечтала тогда! Но мама спокойно сказала, чтобы Янка рожала, а Пашку заставила жениться, выложив все его испуганным родителям-интеллигентам. Да он и не думал отказываться почему-то. И их свадьба была просто такой, о какой она даже и не мечтала! Только платье не очень красиво сидело из-за живота, и Пашка сильно напился, заснул, и почти ничего потом не помнил.

   В восемнадцать она мечтала, чтобы Пашку не забрали в армию, но его забрали, да еще в морфлот, на три года. И еще она мечтала, чтобы у них родился здоровый и красивый мальчик, похожий на Пашку, и назвать его хотела – Николай. Пашка, который ни о чем таком не мечтал, говорил, что стопроцентно – будет девочка, и придумал для нее ужасное имя – Инесса.
   Они ругались, Янка часто плакала, но Пашка всегда первым отходил, и вообще, в прямом смысле слова носил ее на руках. А девочка Инесса родилась уже, когда Пашку забрали. Она весила всего два восемьсот, но была такой красивой: с темными волосиками и ямочкой на подбородке, как у Пашки. И Янка мечтала, чтобы Павлик скорей отслужил и вернулся, и писала постоянно письма к нему на Камчатку, и высылала фотографии черноглазой Инулечки. А Катя, подруга по двору, частенько прибегала и помогала с малышкой сидеть, за что Янка всегда будет ей благодарна, хоть она и стала потом настоящей «девочкой по вызову», а пока она студентка в медицинском.

   В девятнадцать, в свой день рождения, Янка мечтала, чтобы Пашка приехал в отпуск, но его не отпустили, потому что «они с другом слегка проштрафились и загремели на губу». Янка написала мужу строгое письмо о том, что «он ведет себя не как муж и отец семейства, а как безответственный мальчишка». Пашка этого письма почему-то не получил, и продолжал кормить ее свежими анекдотами от их прапора, а также выслал такой забавный рисунок ручкой, где она была изображена с голой грудью в виде Мадонны, кормящая младенца-Инульку. И в этот день Янка выпила вина и мечтала, чтобы Пашка оказался сейчас с ней в постели.

   В двадцать она мечтала, чтобы Инуля перестала постоянно чем-нибудь болеть и хоть немного давала ей выспаться, а также о том, чтобы мама брала побольше отгулов и разгружала ее с ребенком. Но мама наоборот все отгулы проводила непонятно где, и часто возвращалась с сильным запахом спиртного, закрывалась в комнате и разговаривала сама с собой, или рыдала в голос. И тогда Янка зло и тихо мечтала о размене, чтобы поменьше видеть и слышать мать.

   В двадцать один с половиной она мечтала, чтобы Пашка, который отслужил и уже третью неделю мотался по гостям в красивом кителе и тельняшке, вообще никогда бы не встретился с ней и даже не помыслил провожать ее в ту злополучную ночь. И особенно часто она мечтала оказаться в Москве и прийти на игру, где Сашка Воронин закидывает лихо трехметровый, не зная о том, что Сашка получил травму позвоночника и ушел из спорта. Просто пьяная мама зацепила телевизор и кинескоп разбился, а отнести в починку было не на что, да и некому.

   Последующие три года Янка вообще ни о чем не мечтала, потому что все было так плохо, что и мечтать-то она разучилась, а только молилась (пришлось научиться у Катиной мамы). Пашка изменял ей с какой-то выдрой-бухгалтершей, старше его лет на десять, и практически не бывал дома. Янка вышла на работу в собес (на самую низкую ставку) и ей приходилось целыми днями выслушивать истории бедных стариков и решать их вопросы, в то время как дома методично спивалась мама, не желающая менять квартиру и ехать к «черту на рога». Правда, Инулька не болела, росла очень красивой и смышленой девочкой, только слишком пугливой и немножко заикалась, отчего у Янки сжималось сердце. Но логопеды говорили, что это – пройдет, если усиленно заниматься.

   ***

   Да, в двадцать четыре наконец-то сбылась ее мечта – к ней приехал папа, из долгой экспедиции. Он был такой же, как на той единственной фотографии: также широко улыбался, только голова у него была седая. И, неожиданно, он оказался очень высоким, почти как Сашка Воронин, ее безответная школьная любовь. Папа действительно всю жизнь мотался по геологическим экспедициям, а поскольку он всегда был и до сих пор женат, жить с ними он не мог, но «очень мучился желанием увидеть дочку». Мама была в тот день на дежурстве. И они пили чай на кухне, папа плакал от счастья, глядя на спящую внучку, а Янка растерянно улыбалась – плакать уже не могла. Они с папой стали общаться, но встречались только на нейтральной территории, в столовке на углу или в парке: та семья о Янке не знала, а мама о папе и слышать не хотела. Да и не до него ей сейчас было.

   В двадцать семь Янка мечтала, чтобы Пашка наконец-то оставил ее в покое, так как он не забирал свои вещи, но и дома жил через день, а она подать на развод почему-то не решалась. И еще: она мечтала снова в кого-нибудь влюбиться, так, как читала об этом в своих любимых книгах. Но самая сильная ее мечта сбылась – ей удалось устроить Инулю в престижную школу с изучением иностранных языков благодаря связям папы, и теперь дочка, чуть заикаясь, «шпрехала», чем умиляла всех родных и знакомых. Кроме пашкиных родителей —те внучку совсем не видели.

   Вскоре сбылась еще одна ее мечта – она осталось без мамы, в их двухкомнатной квартире. Это была самая горькая и самая постыдная ее мечта. Мама умерла в больнице, не приходя в сознание, после того, как один из дружков-алкашей пырнул ее ножом в какой-то забегаловке, и она едва приползла домой. Но, когда хоронили маму, Янку поразило то, что еще одна детская мечта наконец-то стала явью: они втроем, вместе – папа, мама и Яна, в тишине и покое. И от осознания этого с ней случилась истерика на кладбище. Как закончился день похорон, она не помнила, потому что очнулась дома, в постели. Рядом с ней почему-то сидел Пашка, и испуганно гладил ее по руке.

   Через год она мечтала, чтобы у нее наконец-то родился мальчик Николай, а Пашка смеялся, и говорил, что опять родится девчонка, и имя опять дурацкое придумал – Элина, и где только взял его? Но Янка-то и знала, что это точно Коленька. Пашка, хоть и не носил теперь ее на руках, потому что она набрала лишних семнадцать килограммов, но смотрел на нее так, как никогда в жизни не смотрел, и делал все, о чем бы она его не попросила. Даже однажды впервые жарил ночью рыбу, которую так захотелось Янке, приговаривая: «Настоящий моряк растет!» Про Элину он забыл. Пашка теперь работал машинистом в метро и хорошо получал, а бухгалтерша пнула его и сменила на еще моложе.

   Коля родился богатырем, в деда, и белесый – в мать. А заикание у Инульки как-то само собой прошло.

   Иногда Янка думала, какая же дура она была, что мечтала кого-то страстно полюбить. Да и бывает ли она – такая любовь? Разве только в книгах, которые до сих пор стоят на тех местах, как их расставила мама. Любовь – она к детям, к родителям, а к мужчине…
   Она в задумчивости изучала лежащего перед телевизором Пашку. Он же ей как родственник – изученный вдоль и поперек. Слава богу, Пашка даже не задумывался, что у жены в голове, и не мог вычислить все ее новые мечты на ближайшие пять лет.
   А они у Янки – были, есть и будут.

2007

Путешествие одного листка
Из дневника неизвестной

   «Люди, мне тошно и одиноко… Я не хочу никого видеть и слышать, и в то же время безумно мечтаю, чтобы хоть кто-нибудь выдернул меня отсюда. Но это непросто – я вне зоны, а в наше время это равносильно тому, что ты умерла. У нас ведь нет другого способа увидеть человека, не позвонив ему предварительно.
   Я забила на все и на всех. При этом я не пью, не нюхаю, не курю, не закидываюсь горстями колес. Я просто в полной отключке от внешнего мира, в своей постели с бездарной книжкой нового модника, c первых же строк которой воротит так же, как и от перспективы встать, умыться, одеться и выйти на улицу.

   Я чувствую себя всем, что «не» …несчастной, нелюбимой, неумной, неудачливой, неуклюжей… и всем, что «без»… бессовестной, безответственной, безумной, бесталанной, бесполезной… продолжение этого списка может продлиться на пару метров.
   При этом я знаю, что я красива, поймав свое искаженное отражение в зеркале, но это не нужно никому – и, в первую очередь, мне самой. Я готова превратиться в самую последнюю уродину на земле, лишь бы по-настоящему смеяться над какой-нибудь ерундой, шокируя приличных мужчин и женщин в общественных местах.

   Мои мозги работают абсолютно нормально. Я помню, кто я, где я, помню, что мне нужно делать и знаю, как это нужно сделать, я помню дни рождения близких мне людей, пока еще помню твой номер телефона, таблицу умножения, и кучу других вещей. Но я порвала все причинно-следственные связи, и мне нужен кто-то, кто сможет связать их аккуратным узелком и растолковать мне, что к чему.
   Я, как потерявшийся в «Детском мире» ребенок, стою в толпе и жду, когда придет мама.
   Я не могу смотреть телевизор, потому что там на каждом канале люди живут псевдореальной жизнью, предлагая поучаствовать в ней всем желающим с помощью sms-советов, и это делает мое состояние еще более отрешенным. Мне больно оттого, что все мы привыкли жить напоказ, и все только ждут от нас, что мы наконец-то расскажем в подробностях, как мы счастливы или несчастны…»

   Дима Арефьев или Димон, строитель в затянувшемся творческом отпуске, закрыл лицо руками и теперь сидел в отупении на лавочке у своего подъезда, забыв о начатой банке пива.
   «Эту х***ю» он обнаружил в своем сломанном почтовом ящике в ворохе рекламно-газетного мусора. Текст был написан от руки на листке в клеточку из большой общей тетради. Почерк, наклонный, скачущий, не был Димону знаком. Ручка у девицы (девчонки, женщины ли, старуху он мысленно исключил) писала плохо, и на абзаце «мои мозги…» она сменила ее с синей на черную.
   Да-а, дела. Димон не был ни сентиментальным, чтобы загрузиться по поводу этого послания, ни сообразительным, чтобы понять слету, кто же его автор. Но ведь это был его ящик! Вдруг Арефьева осенило – если это кто-то из двух, с которыми он завязал, сейчас у нее должен быть недоступен телефон. Новая подруга, малолетняя кондукторша Алька, звонила ему только что и объявила о том, что вечером они идут в гости, попросив купить что-нибудь покрепче из алкоголя, а ей – обязательно фисташковое мороженное.

   Может Светка? Димон набрал ее номер телефона, на втором гудке голос курильщицы со стажем произнес:
   – Я слушаю.
   Димон откашлялся, рука вспотела от волнения, все-таки Светка была его первая жена, и с ней много чего у них хорошего в жизни было, особенно сын Санька:
   – Светик, я это, Дима.
   – Да уже поняла, – интонация превратилась в ехидную, – чего надо-то?
   «Не она», – тоскливо подумал Димон. Сказать ей сейчас про найденный листок он счел просто опасным и поэтому соврал:
   – Нечаянно на твой номер нажал, извини.
   Светка преувеличенно громко фыркнула:
   – Ага, нажал он. Говори быстрей, у меня клиентка. Поди денег опять надо?
   Арефьев был до сих пор должен бывшей супруге какие-то копейки, которые он все забывал занести ей в парикмахерскую, поэтому покраснел и попытался завершить разговор по-доброму:
   – Да чего ты, Свет, никаких денег мне от тебя не надо. Соскучился. Как дела у тебя, как Санек, как мама?
   – Какая она тебе мама?– заорала Светка. – Ты что, поиздеваться надо мной позвонил, делать что ли нечего! Тунеядец несчастный, всю душу…
   Димон, не дожидаясь окончания тирады, сбросил звонок. С чего он вообще взял, что это могла быть Светка? Отродясь ничего, кроме заявления на развод, Светка написать не могла.

   Димон опять пробежал глазами листок: девица явно с мозгами, не из бедствующих, раз по местам общественным ходит. Опять же – красивой себя считает, а таковых у Димона никогда не было.
   Хотя Катя, вторая его жена, точнее, бывшая сожительница, к которой он ушел от Светки, учительница начальных классов, внешне вполне ничего, к тому же – грамотная, книжек дома – хоть отбавляй, спали практически на них, эх, хорошее было время… Очень может быть, что она лист этот Димону подсунула, скучает, жалеет, что выгнала, тем более, что работала она в школе недалеко от его дома. «Катька, Катюха… Тонкая и звонкая, строгая моя училка…» Как это он сразу не догадался!
   Но телефонного номера Кати в своей записной книжке он не обнаружил, вспомнив, что в один из своих пьяных ночных звонков к ней он его нечаянно удалил. Нахлынувшие вдруг чувства нежности и тревоги заставили его подняться с лавочки и, как на автопилоте, побежать к школе, в которой Катя преподавала. Листок Арефьев сложил вдвое и на бегу, не глядя, попытался засунуть в карман куртки. Подхваченный резким порывом ветра, листок полетел в противоположную сторону.

   Пенсионерка Алла Петровна только что вышла от своей тяжело больной приятельницы и теперь ковыляла домой, припадая на ноющую от артрита ногу. По пути села передохнуть на цветную скамеечку детской площадки и рядом со своим поношенным ботинком заметила сложенный вдвое исписанный листок. Вынужденная остановка и врожденное любопытство заставили ее листок поднять и прочитать содержимое.
   «… я порвала все причинно-следственные связи, и мне нужен кто-то, кто сможет связать их аккуратным узелком и растолковать мне, что к чему.
   Я, как потерявшийся в «Детском мире» ребенок, стою в толпе и жду, когда придет мама….»
   Алла Петровна давно жила одна, мечтая о том, что ее единственная дочь, Наташа, теперь москвичка и владелица шикарного ресторана, приедет к ней или, на худой конец, позвонит. Но мелькающая в светской хронике с экрана телевизора, всегда нарядная и красивая, Наташа о матери и не вспоминала…
   Письмо неизвестной женщина восприняла как неожиданно данный богом знак – дочернее раскаянье и крик о помощи.
   «Красавица моя, умница! Со своим певцом разошлась, наверное, страдает… Наташа, доченька, запуталась, заплутала в беспутной своей Москве… а я тебе говорила, говорила: мизинчика он твоего не стоит!…»
   До дома Алле Петровна предстояло ехать семь остановок. Пока добралась до метро, вся взмокла, сердце ухало в груди, и голова начинала кружиться и ломить в районе затылка. Воспоминания, промелькнувшие в ее голове (позднее рождение ангелочка-Наташи от связи с женатым актером, отказавшимся от ребенка, каторга на трех работах, дочкины капризы с требованиями все новых и дорогих вещей, неожиданный приезд актера к ним, когда Наташе было шестнадцать, и отъезд радостно-взволнованной дочери с блудным папашей: «мама, меня там ждет совсем другая жизнь, так будет лучше всем»), совсем ее вымотали. Но она спешила домой, чтобы найти в шкатулке заветный адрес и поехать на вокзал за билетом в Москву. На последней ступеньке эскалатора, в пелене перед глазами, мелькнуло вдруг испуганное лицо служащей метрополитена и, словно сквозь вату, Алла Петровна услышала крик: «Помогите, не видите, женщине плохо!»
   Вокруг осевшей и потерявшей сознание пенсионерки суетились люди, кто-то вызывал скорую. Листок подхватил станционный ветер и погнал по платформе.

   Час спустя, предприниматель Олег Дементьев, чертыхаясь, вывалился из вагона метро в толпе спешащих по делам граждан. Его джип, как назло, сломался, а новый водитель уже второй день как в запое. Дементьев, не ездивший в метро уже лет сто, был на грани нервного срыва. Какой-то пробежавший мимо мальчишка зацепил его кейс. Звякнув замками, чемодан бухнулся на платформу. Содержимое выпало, красный от ярости Дементьев в неуклюжей позе подбирал разлетевшиеся в разные стороны бумаги. Электронное табло на платформе нагло демонстрировало ему, что на встречу с партнером он уже опоздал.
   В офис Дементьев вернулся под вечер, злой от подземного происшествия, неудачной встречи, и рявкнул на свою секретаршу Тину:
   – Тина, виски! И такси мне вызови, еду домой.
   Перед выходом из офиса попросил:
   – Кейс мой в ремонт отдай, в метро замки с мясом вырвали, собаки! Да, бумаги там мои на столе разбери.
   – Хорошо, Олег Семенович, до завтра, – проворковала она, внутренне злорадствуя – «не то тебе надо было вырвать в метро, милый».
   Кратковременный роман Тины с шефом был многообещающим, пока на горизонте холостяка Дементьева не появилась некая восточного типа худющая особа, запудрившая ему мозги по самый Дворец бракосочетаний.
   Тину же он сразу предложил перевести в офис к его заму, но она, рассудив, что это урежет ее бюджет и лишит возможности мстить, слезами и традиционными ласками тронула Дементьева, потому и осталась.
   Среди смет, договоров и просто каких-то бумажек внимание Тины вдруг привлек грязный листок в клетку, исписанный нервным женским почерком.
   «Я чувствую себя всем, что «не» …несчастной, нелюбимой, неумной, неудачливой, неуклюжей… и всем, что без… бессовестной, безответственной, безумной, бесталанной, бесполезной… продолжение этого списка может продлиться на пару метров….
   При этом я знаю, что я красива, поймав свое искаженное отражение в зеркале, но это не нужно никому – и в первую очередь мне самой».
   Ликованию секретарши не было предела. Жена Дементьева окончательно съехала с катушек, раз написала всю эту муть! Само собой, этот кобель завел любовницу, а этой дуре («красива – кожа да кости – уродина и есть») ничего не остается делать, как валяться дома в депрессняке… Так, а с кем же это он ей изменяет, не со смазливой ли рыжей выскочкой по «пиару»? Сногсшибательная новость о сдвиге по фазе дементьевской супруги дарила Тине надежду и срочно требовала огласки в кругу двух ее подруг, с которыми они назначили встречу в баре. Подправив макияж и взбив локоны, прихватив с собой нечаянную находку, Тина победно вынесла себя навстречу приятному вечеру.

   В два часа ночи официант Антон подошел к столику, чтобы убрать посуду. Сидевшие за ним три девицы ушли с компанией пожилых южан, расплатившихся за них и не поскупившихся на чаевые. На краю стола лежал залитый коньяком листок из школьной тетради. Буквы слились в одну сплошную кляксу, но ему удалось прочитать: «…ждут от нас, что мы наконец-то расскажем, как мы счастливы…»
   Антон улыбнулся, подумав о том, что через неделю у него свадьба с самой классной девчонкой их курса. Тряпка смахнула мокрую бумагу в мусорное ведро.

   Рано утром неизвестная проснулась, оделась и все-таки вышла из дома с небольшим меховым рюкзачком. Она работала в редакции бесплатной газеты, отвечала за доставку. Была странной и часто пропадала безо всякой причины. Вот и сегодня, когда ее не увидели на рабочем месте, никто особо не удивился: наконец-то уволят. Люди приходят и уходят, а свежая пресса всегда вовремя должна попадать к своему читателю.

   Стоит ли писать, что было потом с теми, кто попал в траекторию полета вырванной из дневника страницы… А почему бы и нет?

   В тот день Димон Арефьев вломился в класс ведущей урок Екатерины и бесцеремонно уселся за последнюю парту. Этот жест возымел свое действие, и они помирились, прожив сумбурно-счастливую неделю в квартире у Кати среди лежащих повсюду книг и школьных тетрадей. Димон отмечал в газетах объявления о работе и уже мечтал о том, как они с Катюхой… Мечты оборвались истеричными звонками Альки, которая вопила в трубку, что она беременна, и если он сию же минуту к ней не приедет, она сбросится с девятого этажа.

   Алла Петровна открыла глаза в светлой комнате, не похожей на ее собственную. В кресле напротив спала женщина в белом медицинском халате. «Это, наверное, сестра, а я в больнице», – подумала Алла Петровна и попыталась позвать ее. Звуки очнувшейся больной разбудили медсестру, чье лицо показалось пенсионерке странно знакомым. «Мама, очнулась, слава богу! Мамочка, прости меня!» – голосом постаревшей Наташки завыла сестра и подбежала к кровати.

   Вот уже полгода Олег Дементьев безропотно ездит на работу в метро. С тех пор, как его партнер забрал свою долю из их совместного бизнеса, дела Дементьева шли все хуже и хуже. Неприятности сыпались, как из рога изобилия: джип угнали, налоговая описала имущество, потом жена испарилась с его остатками, и даже верная Тина объявила Дементьеву, что уезжает насовсем в Испанию с каким-то Гургеном.

   Полгода назад, возвращаясь со смены в пустом вагоне метро, полусонный Антон вдруг обнаружил, что напротив него сидит, сжавшись в пружину, девушка с дурацким меховым рюкзачком. Они вышли на одной станции. На эскалаторе он встал позади нее, глядя на длинные и ровно подрезанные темные волосы. У незнакомки была спина человека, несущего непосильную ношу. «Девушка, вам плохо?» – спросил Антон. «Да», – повернувшись, ответила она. Свадьба Антона с однокурсницей так и не состоялась.

2006

Картинки, выпавшие из записной книжки
Улыбка

   Я наслаждаюсь уединением. Силуэтом почерневшей рябины за окном.
   Шумом работающего процессора. Крепким чаем в облупившейся любимой чашке.
   Теплом от горячей батареи. Такая ерунда…
   Сыплет за окном снег, небо, как мокрая марля.
   А на душе – солнце. В ушах – шум моря.
   В глазах – небо ярчайшей синевы.
   Экскурсионный автобус мчится по замусоренным улочкам арабского города, шесть утра. Молодые женщины в платках стайками спешат на работу. Мужчины со стаканчиками кофе сидят в неопрятных кафе, вглядываясь в лица пролетающих туристов. Некоторые улыбаются, подмигивают, что-то кричат. Мальчишки, бегущие в школу, машут руками.
   Я представляю на миг, что тоже живу здесь, и вижу девушку в джинсах и пиджачке, в белом платке на голове, с модной сумочкой. Ловлю взгляд ее прелестно грустных глаз и, улыбаясь, получаю робкую улыбку в ответ. Как будто мы обменялись какой-то только нам ведомой тайной информацией. Меня сразу же клонит в сон. В автобусе спят в причудливых позах соотечественники. Мы едем в Сахару.

Маляр

   «В пятницу», – сказал он.
   «Хорошо, в пятницу». Лиза ждала, а сегодня был только вторник. Заваленная грудой бумажных листков с жалобами, наветами и стенаниями, она смотрела в окно напротив: в пустой комнате высокий маляр красил стену в горчичный цвет, цвет накинутого на ее плечи теплого шарфа.
   Размашисто, но очень аккуратно, валик маляра покрывал стены чьей-то комнаты, и ее работа сейчас показалась никому не нужной и даже вредной.
   Лиза положила папку с заявлениями на подоконник и начала переобуваться. Время обеда, она имеет полное право уйти на час. Куда? Кафе напротив осточертело от улыбок хозяина и ежедневно тающих порций. На суши не хватало денег.
   Она решила вообще ничего не есть, просто сходить и попить кофе, в уютную коричневую кофейню возле метро.
   А в пятницу они пойдут в пивной ресторан.

В парке

   Ему нравится разбрасывать листья. Ворошить их сухой веткой. Бежать мелкими шажками за щенком, французским бульдогом, с радостным визгом, чтобы потом ткнуться в его нос или потрогать пятнистый бок. Щенок терпелив и беззлобен, он снисходительно смотрит на черноглазого малыша в полосатой кофточке, пытающегося схватить его за хвост.
   Катит пустую коляску мама мальчугана, высокая и уже не юная, в строгом костюме, с рассеянной улыбкой женщины, которая, не выпуская из вида сына, думает о чем-то своем.
   Ее силуэт в проеме желтых кленов подсвечен низким сентябрьским солнцем, как на иконах.
   И я, разомлевшая от бокала красного вина, вдыхая аромат сухой листвы, вдруг ощущаю волну беспричинного счастья. Под ноги мне прилетает футбольный мяч, и я криво пинаю его запыхавшемуся футболисту.
   В этот парк я свернула случайно.

Сумочка

Когда они встретились, в мире стало на одну несчастную меньше. Словно кто-то шепнул ей, что все ее неурядицы отныне закончились. И когда он взял ее сумочку и понес, держа слегка на отлете, как портфель, она и не подумала выхватить ее по привычке, а семенила, притихшая, рядом. А ведь она не оставляла сумку без присмотра ни на минуту, с тех пор, как прочла в бесплатной газете о разгулявшихся мошенниках и их хитроумных трюках. И совсем не важно, что они знакомы каких-то сорок минут. Она знает его всю жизнь. Да. Всю свою короткую и длинную жизнь.

Рыжий

   По проспекту шел странный парень: высокий, в рыжей футболке, на которой я разобрала часть надписи «politics», остальная была закрыта наброшенной на плечи рубашкой в черно-серую клетку. У него было симпатичное лицо с рыжеватой бородкой, бледные руки с намеком на бицепсы, волосы скрыты под выцветшей бейсболкой.

   Проходя мимо меня, парень сказал: «Вот так готовится квас – кидаешь в воду дрожжи, сахар, всё бродит – и получается квас». Я подумала, что он разговаривает с кем-то по телефону в наушниках, но нет – он говорил сам с собой или просто кидал слова в воздух. Походка у него была развинченная, очень быстрая, в правой руке он держал две черные палочки, похожие на те, которые выдают в японских ресторанах. Проходя мимо голубя, расхаживающего по газону, парень сделал в его сторону движение палочкой, словно хотел насадить птицу на вертел, и засмеялся. Мужчина оглянулся на него опасливо, две женщины с сумками переглянулись и фыркнули.

   Потом парень метнулся к плакату с информацией о матче «Зенита» и палочкой написал что-то, радостно озираясь по сторонам, и перебежал через дорогу. Похоже, никто, кроме меня, ничего не заметил – люди шли, в своих заботах и мыслях. Поравнявшись с плакатом, я прочла надпись круглым, подростковым почерком: «Мигель всех победит!» Черная палочка оказалась маркером. Я продолжала наблюдать за парнем с другой стороны проспекта: проходя мимо девушек, он касался их рукой, отбегал, крутясь вокруг своей оси, как волчок. Они отмахивались, и, не оглядываясь на него, быстро шли дальше. Пару раз он порывался написать что-то на рекламных плакатах с внешней стороны магазинов, но, передумав, бежал дальше, останавливался, подкидывал в воздух бейсболку, ловил ее, потом начал пинать пластиковую бутылку из-под пива, потерял к ней интерес и шел дальше. За красным ларьком, примыкающим к метро, я потеряла его рыжую футболку из виду.

В метро

Арсения уткнулась в журнал, который специально для нее сестра взяла в библиотеке. Нечасто так увлекаешься чем-то современным (из чтива). Роман англичанина о жизни композитора и его жены, затянул так, что Арсения едва не проехала свою остановку. Да, конечно же, там есть тайная пружина – адюльтер, интрижка композитора в Таллине, потому «продолжение следует». Везде одно и то же, со вздохом подумала девушка, поднимаясь по эскалатору на Маяковскую. Самое главное на этой станции – молниеносно втиснуться в вагон, машинисты никогда никого здесь не ждут, толпа сзади напирает. Но она привыкла и привычно сгруппировалась. Арсения терпеть не может эту станцию, но что поделать – именно через нее лежат все дневные маршруты. В этот раз она спокойно вошла в вагон, раскрыла журнал, с досадой обнаружив, что захлопнула нужную страницу. Придется вспоминать, на чем она остановилась.

Пустая комната

В этой пустой комнате не было ничего особенного. Разве что свет, проникающий сквозь старые белые рамы так, что он превращал стены и пол в страницы из учебника геометрии. Касаюсь голой ступней нагретого квадрата на паркете, мне хочется лечь и, подобно кошке, растянуться на солнце. Подхожу к окну. Проспект пыхтит автомобильной пробкой и суетится пестрыми тротуарами. Шумно. Грязновато от выхлопов. Пожалуй, единственный плюс этой комнаты – ее пустота. Абсолютная, завораживающая, поглощающая, обнадеживающая. Пустота – вместилище для чего-то. Для меня раньше пустота была «ничто», «ноль», «зеро». Трудно привыкнуть к мысли о том, что пустота – это всё.

Дома

   Жизнь больше не казалась мне связкой неподъемных чемоданов. Она стала бабочкой, красящей пальцы пыльцой, причудливым экземпляром коллекции в доме покинувшего город писателя.

   Качаясь на волнах Невы, сидя на скамейке на пристани у выхода в Летний Сад, я хочу остаться здесь – сидеть в благословенной тени, чувствуя подошвами выступы дощатого пола и глядя на слишком яркие небо, воду и достопримечательности, от которых мои глаза никогда не устанут, но которые я перестала воспринимать, как что-то монументальное. Теперь они – объекты картинки, тронутой глянцем майского солнца. Впервые за много лет мне не хочется никуда бежать, чтобы искать что-то в лабиринтах площадей и улочек чужих городов.

   Я дома. Со мной все то, что я ни у кого не просила, но однажды получила в подарок: ветер, пахнущий далеким морем, мосты, по которым навстречу друг другу движутся люди и машины… И этот качающийся пирс под ногами, заставляющий вспомнить кадр из детства: скрипящие и двигающиеся под ногами мостки через таежную реку, и руки взрослых бережно поддерживают нас, детей, помогая сесть в лодку.

   Здесь так спокойно, что я думаю достать ноутбук, верный спутник всех моих прогулок, но окружающая красота, проникнув в меня сквозь сетчатку и поры, протестует. Я могу лишь сидеть и дышать острой влажностью, она смешивается с кровью и кружит голову, как слабое вино.

   Вспоминаю время, когда я не могла написать о Петербурге ни строчки, маскировала его парки, набережные, улицы и подворотни, не называя их, как в детской игре. Город давил на меня мощью истории и обилием когда-то рожденных великими ассоциаций, образов и метафор. Уже сказанное кем-то за столько веков, парализовало. И очень долго Петербург был даже не ветхой декорацией в моем театре, а угольным наброском на картоне.

2006—2014

Хроника дождя и снега Рассказы и миниатюры Ася Векшина