Омар Хайям
Да пребудет со мною любовь и вино

Царь философов Запада и Востока

   Во всем мире Омара Хайяма знают и чтут как поэта, автора изящных и точных по форме и глубоких по мысли рубаи, создателя знаменитого «Рубайята». Однако у себя на родине поэт стал известен сначала как выдающийся ученый-астроном, математик, физик и философ. Не случайно уже при жизни поэта земляки награждают его почетными титулами «Доказательство Истины» и «Царь философов Запада и Востока», а в средневековых исторических сочинениях и ученых трактатах, упоминающих Хайяма, он называется «мудрецом». Очевидно, поэтому большинство сведений о Хайяме касается прежде всего его ученых занятий, карьеры придворного астролога. Достоверными же фактами о творческом пути Хайяма его биографы не располагают. Даже легендарных историй о Хайяме-поэте, являющихся неотъемлемой частью биографической литературы о знаменитых стихотворцах на мусульманском Востоке, не сохранилось. Естественно, возникает законный вопрос: считается ли вообще Хайям у себя на родине поэтом? Нет, его не признавали, хотя вообще обойти молчанием поэтическое творчество средневековые историки не смогли, ограничиваясь скупыми высказываниями типа «у него много хороших арабских и персидских стихов», «ему принадлежат всему свету известные трактаты и несравненные стихи». В то же время в исторических и биографических сочинениях приводятся всего лишь одно большое стихотворение и шесть его четверостиший.
   Таким образом, главным источником для жизнеописания поэта могут служить лишь книги, известные в средневековье как «истории мудрецов». Вместе с «тазекере» – поэтическими антологиями – «истории мудрецов» явились разновидностью средневековой биографической литературы, весьма, впрочем, своеобразной. Наряду с достоверными данными здесь приводились легендарные истории и анекдоты, призванные внести в сухой биографический очерк элемент занимательности, что, впрочем, не исключало веры рассказчика и читателя в их абсолютную подлинность.
   Для современных читателей Хайяма эти сведения интересны тем, что они раскрывают перед нами некоторые черты психологического облика создателя «Рубайята», дают ключи к пониманию его взаимоотношений с миром, углубляют представления о том, как оценивали личность Хайяма люди его эпохи. Используются материалы «историй мудрецов» и в предлагаемой ниже биографии Хайяма.
   Омар Хайям родился в 1048 или несколькими годами раньше в восточноиранском городе Нишапуре. О том, кто были его родители и чем занимались, никаких сведений не сохранилось. Однако литературное имя поэта – Хайям, что в переводе означает «палаточник» или «палаточных дел мастер» [1 - «Палаточниками» называли ремесленников, занимавшихся изготовлением палаток и шатров.], – указывает на то, что будущий поэт происходил из сословия ремесленников. Впрочем, семья, как видно, располагала достаточными средствами, чтобы обеспечить способному мальчику возможность получать образование в престижных учебных заведениях того времени. Омар Хайям закончил в Нишапуре высшее духовное заведение типа семинарии (медресе), которое по тем временам считалось одним из лучших в Иране и готовило в своих стенах священнослужителей и чиновников высокого ранга. Свое образование Хайям продолжил потом в Самарканде и Балхе, крупных культурных центрах Средней Азии и Хорасана.
   За годы учения Хайям овладел всеми науками, традиционно включаемыми в круг средневековой образованности, – математикой, физикой, астрономией, философией, теософией, правоведением, а также историей, корановедением и основами стихосложения. Сохранились также свидетельства о том, что поэт был сведущ в науке врачевания и искусен в предсказаниях по звездам. В совершенстве изучив арабский язык, который являлся языком священного писания мусульман, языком книжности и науки, Хайям со временем стал настоящим знатоком арабской и персидской поэзии. Увлекался поэт и изучением теории музыки.
   Следует заметить, что тогдашняя система образования была построена на запоминании и заучивании наизусть. И обладающий незаурядной памятью Хайям, чтобы усвоить такой объем знаний, был вынужден прибегать к специальной тренировке, о чем и повествуется в одной из легенд о нем. Рассказывают, что в годы своего учения Омар отправился в Исфахан, где молодого ученого привлекла возможность познакомиться с очень важным для его занятий научным трудом (поздние исследователи утверждают, что это был арабский перевод «Альмагеста», основополагающего труда древнегреческого астронома и географа Птолемея). Будучи не в состоянии приобрести ценную рукопись, Хайям решил хотя бы снять с нее копию. Историк XI века Бейхаки говорит об этом так: «…он внимательно прочел… книгу семь раз подряд и запомнил ее наизусть, а возвратившись в Нишапур, он продиктовал ее, и, когда сравнили это с подлинником, между ними не нашли большой разницы». Помимо Птолемея, Хайям изучал также научные труды Архимеда, Евклида и Аристотеля. Работы корифеев античной науки переводились на арабский язык и комментировались выдающимися мусульманскими учеными-энциклопедистами ал-Фараби, Абу Али ибн Сина (Авиценна), которого Хайям даже считал своим учителем.
   Первый успех на научном поприще пришел к Хайяму в двадцатипятилетнем возрасте, после написания «Трактата о доказательствах проблем алгебры и ал-мукаббалы». Это серьезное исследование поставило его в ряд выдающихся математиков того времени. Сразу же Хайям становится придворным ученым, которому оказывают покровительство правители-меценаты. До 1074 года он служит при дворе наследного принца в Бухаре, а затем получает приглашение ко двору могущественного правителя династии Сельджукидов Малик-шаха (правил в 1072–1092 гг.) в Исфахан, бывший в то время столицей персидского государства. Здесь, в Исфахане, и начинается двадцатилетний период наиболее плодотворной научной деятельности Хайяма. По настоянию шахского визиря, умного и просвещенного Низам ал-Мулка, в распоряжение Хайяма передается одна из крупнейших в средневековом мире обсерваторий – исфаханская. Здесь Хайяму с группой «лучших астрономов века» удается разработать новый календарь, в основу которого был положен тридцатитрехлетний период, включавший восемь високосных годов, которые следовали семь раз через четыре года и один раз через пять лет. Названный в честь высочайшего покровителя «маликшаховым», этот календарь отличала более высокая по сравнению с григорианским точность. К сожалению, превосходящий нынешний календарь Хайяма не получил распространения, а бесценные «Астрономические таблицы Малик-шаха», в которых подводится итог многолетних наблюдений его обсерватории за движением небесных тел, были безвозвратно утрачены. Не сохранился и трактат Хайяма по математике, в котором предлагался метод извлечения корней из целых чисел и называлась формула, получившая впоследствии название бинома Ньютона. Считается, что в своих тогдашних работах по математике Хайям обогнал современную ему европейскую науку не менее чем на 500 лет…
   Невероятно высок был авторитет Омара Хайяма и как придворного астролога. Характерный случай, доказывающий это, описывает лично знавший Хайяма Низами Арузи Самарканди. Однажды астрологи при дворе Малик-шаха были заподозрены в том, что намеренно искажают смысл звездных предсказаний. Шах уже готов был обрушить на головы своих слуг жестокие кары, но те в качестве последнего довода стали умолять повелителя срочно послать гонца с их гороскопами «в Хорасан, к великому Омару. Что он скажет?».
   Упоминание имени великого звездочета смягчило сердце шаха и отвело грозу от его подданных. Тот же Низами Арузи приводит еще один пример искусства Хайяма-астролога. Однажды султан Мерва попросил «ходжу имама Омара» определить наиболее благоприятный час для его выезда на охоту. Хайям выполнил просьбу султана, но когда султан сел на коня и проехал расстояние в один петушиный крик, набежала туча и поднялся снежный вихрь. Все засмеялись, и султан хотел уже повернуть назад, но ходжа имам Омар сказал: «Пусть султан успокоит сердце: туча сейчас разойдется, и в эти пять дней не будет никакой влаги». Султан поехал дальше, и туча рассеялась, и в эти пять дней не было никакой влаги и никто не видел ни облачка. Никто из окружающих Хайяма, включая и самого Низами Арузи Самарканди, очевидно, не подозревал о метеорологических познаниях Хайяма… Впрочем, достаточно характерна авторская ремарка, которой Низами Арузи Самарканди предваряет приведенный рассказ: «Хотя я был свидетелем предсказаний Доказательства Истины Омара, однако в нем самом я не видел никакой веры в предсказания по звездам».
   Плодотворный во многих отношениях исфаханский период Хайяма обрывается с гибелью его главного покровителя при шахском дворе визиря Низам ал-Мулка, павшего от руки фанатика-убийцы. А вскоре умирает и сам Малик-шах… Смерть его происходит при достаточно загадочных обстоятельствах, и вскоре вокруг престола Сельджукидов разворачивается ожесточенная борьба. Внимание наследников сосредоточивается на междоусобных распрях, обсерватория приходит в запустение, работы в ней прекращаются. В предисловии к одному из алгебраических трактатов (сам труд написан Хайямом еще в молодые годы) поэт горько сетует на участь «людей науки» своего времени. «…мне сильно мешали невзгоды общественной жизни. Мы были свидетелями гибели людей науки, число которых сведено сейчас к незначительной кучке, настолько же малой, сколь велики ее бедствия, на которую суровая судьба возложила большую обязанность посвятить себя в эти тяжелые времена усовершенствованию науки и научным исследованиям».
   Столь откровенное высказывание нечасто встретишь в средневековых сочинениях, авторы которых в абсолютном большинстве случаев предпочитали выражать свои взгляды в иносказательной манере. Приведенные слова Хайяма могли бы послужить своеобразным эпиграфом ко второй половине его жизни, богатой всяческими лишениями и исполненной трагического одиночества.
   После смерти Малик-шаха фактической правительницей государства стала его вдова Туркан-хатун. Хотя положение Хайяма при шахском дворе стало непрочным, он еще некоторое время оставался в Исфахане, исправляя должность астролога и врача царицы. Однако вести работу в обсерватории без монаршего покровительства и материальной поддержки становилось все труднее. К тому же Туркан-хатун не могла простить ему близости к бывшему визирю. Таким образом, конец придворной карьеры Омара был неизбежен. Биографы Хайяма связывают его с одним из эпизодов врачебной практики при дворе и относят к 1097 году. Младший сын Малик-шаха Санджар, будущий правитель сельджукидской державы, заболел ветряной оспой, и Хайям неосторожно высказал опасение за его жизнь. Один из слуг тотчас же передал одиннадцатилетнему наследнику слова лейб-медика, и царевич, истолковав их как предсказание, затаил против Хайяма злобу. По всей вероятности, неприязненное отношение царевича и послужило основной причиной отъезда ученого из Исфахана. С отъездом Хайяма город потерял свое значение научного и культурного центра, обсерватория была закрыта, а вскоре и сама столица Сельджукидов была перенесена в Мерв.
   Фактически изгнанному Хайяму не остается ничего другого, как вернуться в свой родной город Нишапур, где он и проведет остаток своих дней. Всего лишь несколько раз Хайям покинет Нишапур – в одном случае его целью станут краткие поездки в Бухару и Балх, в другом – длительное, через весь Ближний Восток, паломничество в Мекку. В последние годы Хайям ведет замкнутый образ жизни. Преподавание в медресе, где он имеет свою кафедру, позволяет ему общаться с очень ограниченным кругом учеников. Изредка встречается с приезжающими в Нишапур учеными, еще реже снисходит до участия в философских диспутах. И только в исключительных случаях откликается на просьбы о составлении астрологических прогнозов – по-видимому, именно о таком исключении и идет речь в свидетельстве Низами Арузи Самарканди, относящемся к 1114 году. Тогда к Хайяму обратился не слишком к нему благоволивший султан Санджар, но передал он просьбу через своего великого визиря, приходившегося внуком погибшему покровителю Хайяма Низам ал-Мулку. Из этого эпизода можно заключить, что буквально до последних минут авторитет Хайяма-астролога остается по-прежнему чрезвычайно высоким и обратиться к нему можно лишь с помощью узкого круга друзей. Впрочем, для столь осторожного отношения к любым контактам с сильными мира сего у Омара были все основания. В нишапурские годы к славе выдающегося ученого и мудреца он сумел прибавить славу крамольного философа – опасного вольнодумца и вероотступника, так что любой промах в общении с представителями духовной или светской власти мог стоить ему свободы и даже жизни. Свои настроения тех лет Хайям точно передал в стихах, сложенных по-арабски:

     Доволен пищей я, и грубой и простою,
     Но и ее добыть могу я лишь с трудом.
     Все преходяще, все случайно предо мною,
     Давно нет встреч, давно уж пуст мой дом.
     Решили небеса в своем круговращеньи
     Светила добрые все злыми заменить.
     Но нет, душа моя, в словах имей терпенье,
     Иль головы седой тебе не сохранить.

(Перевод Б. Розенфельда)
   Философией Хайям занимался не столь углубленно, сколь точными науками, и объем его трудов в этой области невелик. Философские трактаты его немногочисленны и лаконичны – большинство из них было создано автором в ответ на просьбы разных светских и духовных лиц изложить в доступной форме ключевые вопросы мироздания и человеческого бытия. Естественно, что в этой области знаний Хайям не создал целостной концепции, однако, по отзывам специалистов, его работы отличаются строгостью научных суждений и оригинальностью догадок и гипотез. Будучи последователем Авиценны, в своих философских построениях Хайям в основном следовал его системе, излагая основы средневековой «царицы наук» в соответствии с положениями главного энциклопедического труда своего учителя – «Книги об исцелении». Любопытно, что в области научного языка Хайям выступил новатором. Переведя одно из философских сочинений своего учителя с арабского на персидский, он попытался тем самым нарушить монополию арабского языка в сфере средневековой мусульманской учености и заложить основы персидской научной речи.
   В учениях восточных аристотелианцев (перипатетиков), к числу которых принадлежали и Авиценна и Хайям, достаточно легко уживались элементы разных философских систем, таких, как неоплатонизм, пифагорейская мистика чисел, стоицизм и т. д. По мнению современных историков философии, Хайям по сравнению со своим предшественником Авиценной усилил материалистическую составляющую в своих теоретических построениях. Именно это послужило причиной обвинений в адрес ученого в последний период его жизни, а также позволило средневековым теологам начиная с XIII века причислять его к философской школе «натуралистов» (дахри), как называли тогда на мусульманском Востоке материалистов или атеистов. Умонастроения Хайяма-философа достаточно четко прослеживаются в его трактатах, однако сложный язык научной прозы позволял автору оставаться неуязвимым для мусульманской ортодоксии, которая всегда чувствовала в его идеях угрозу. Когда в исторических свидетельствах встречаются рассуждения о Хайяме как о человеке, опасном для людей веры, вероятнее всего, имеются в виду его четверостишия, в которых те же идеи и умонастроения выражены гораздо более ярко и откровенно. Судя по всему, ученый сочинял стихи на протяжении всей своей жизни, адресуя их лишь самому себе и чрезвычайно узкому кругу ближайших друзей и учеников. Тому, что тайные стихотворные опыты Хайяма в конце концов стали достоянием гласности, он, очевидно, обязан самой форме рубаи. Персидское четверостишие по самой своей природе предназначено для устного распространения и бытования, поэтому наш выдающийся отечественный востоковед Е. Э. Бертельс назвал его «одной из наиболее летучих форм персидской поэзии». Если речь идет о рубаи, то «утечка информации» возникает практически сама собой, поскольку, по словам того же Е. Э. Бертельса, эта поэтическая форма «выполняет в Иране до известной степени роль нашей частушки». Для своих логически выстроенных философских афоризмов и дерзких эпиграмм Хайям выбрал «простонародную», «мужицкую» форму поэзии, которая не была в его время вхожа в аристократическую придворную среду. В четверостишиях Хайяма в полной мере проявилось не только его мировоззрение, но и характерные черты его личности. Будучи человеком замкнутым и самоуглубленным, «скупым в сочинении книг и преподавании» (как свидетельствовал его младший современник историк Бейхаки), «имам Омар» становился невероятно резким в своих высказываниях и поступках, когда речь шла о лжи, лицемерии, несправедливости. Его дерзкого и злого языка не без причины могли опасаться, однако, пока он находился под покровительством Малик-шаха и Низам ал-Мулка, у его недоброжелателей были связаны руки. После его возвращения в Нишапур, лишенный сильных покровителей, Хайям становится удобной мишенью для ревнителей ислама, у которых и его крамольные философские взгляды, и хлесткие стихи вызывали постоянное раздражение. Ироничный и неуживчивый, Хайям без колебания и страха публично высмеивал своих гонителей, среди которых часто оказывались духовные лица высокого ранга. Вот какой рассказ передает историк XIII века Закарийа Казвини, повествуя о событиях жизни Хайяма в Нишапуре: жил в городе некий факих, знаток мусульманского права, пожелавший присоединиться к группе учеников Омара Хайяма. По утрам уважаемый законовед исправно посещал занятия и внимал учителю, однако в свободное время поносил своего наставника на всех перекрестках. Прослышав об этом, Омар решил проучить зарвавшегося ученика и поступил так. Однажды утром он велел собрать перед своим домом трубачей и барабанщиков. Стоило только факиху приблизиться к дому учителя, Хайям подал знак, чтобы трубили в трубы и били в барабаны. Когда же около дома собралась изрядная толпа, Омар обратился к горожанам с такой речью: «Нишапурцы! Вот вам ваш ученый. Он ежедневно в это время приходит ко мне и постигает у меня науку, а среди вас говорит обо мне так, как вы знаете. Если я действительно таков, как он говорит, то зачем он заимствует у меня знания? Если же нет, то зачем поносит своего учителя?» О скептическом отношении Хайяма к достоинствам духовных лиц свидетельствует еще один не лишенный ехидства анекдот, приведенный средневековым историком в качестве доказательства того, что Омар верил в переселение душ. «Рассказывают, – говорит историк, – что в Нишапуре была старая семинария (медресе), и для ее починки ослы возили кирпичи. Однажды мудрец шел с учениками по двору и увидел, что один из ослов никак не может войти внутрь. Заметив это, мудрец улыбнулся и, направившись к ослу, произнес экспромтом:

     Ты ушел, а вернулся в сей мир бессловесным скотом,
     Твое имя, известное прежде, меж других затерялось потом,
     Твои ногти срослись воедино – копытами стали,
     Борода твоя выросла сзади и стала хвостом.

(Перевод М.Рейснер)
   Осел вошел, и тогда мудреца спросили, что послужило тому причиной. Омар ответил: «Дух, вошедший в тело этого осла, обитал в теле наставника этой семинарии, вот почему он не мог войти внутрь; теперь, когда он понял, что сотоварищи его узнали, сам по необходимости прошел во двор». Однако этим забавным средневековым байкам явно будет недоставать остроты и язвительности, если сравнить их с одним-единственным четверостишием Хайяма:

     Шейх блудницу стыдил: «Ты беспутная, пьешь,
     Всем желающим тело свое продаешь!»
     «Я, – сказала блудница, – и вправду такая.
     Тот ли ты, за кого мне себя выдаешь?»

(Перевод Г.Плисецкого)
   Даже беглый обзор средневековых сообщений об Омаре Хайяме позволяет выявить некоторую закономерность в эволюции оценок его личных качеств: свидетельства Низами Арузи Самарканди и Бейхаки (1106–1174), знавших его лично, проникнуты не просто преклонением перед достоинствами великого ученого, но и чисто человеческой симпатией и восхищением; более поздние сведения, сложившиеся в форму сводных биографий и включенные в сочинения типа «историй мудрецов», отличаются сочетанием традиционных формул восхваления его учености и резко отрицательными оценками его как личности. Упоминание о таких чертах характера Хайяма, как замкнутость, скрытность и даже некоторое высокомерие, проявлявшееся в «скупой» и лапидарной манере сочинения и преподавания, в нежелании подробно объяснять ученикам непонятное, имеется уже у Бейхаки. Тем не менее только у поздних историков личные качества Хайяма подвергаются открытому осуждению и служат основой для обвинений в нарушении норм шариата и вероотступничестве.
   Первый после Бейхаки историк, сообщающий сведения об Омаре Хайяме в своей «истории мудрецов», Мухаммад Шахразури начинает посвященный ему раздел такими строками: «Омар Хайям – нишапурец по происхождению и рождению, он был равен Абу Али ибн Сине (Авиценна) в науках философских, но был дурного нрава, почему его менее посещали люди науки». Рассказывая о другом ученом, астрономе и механике Абу-л-Хатеме Музаффаре Исфизари (кстати, близко знакомом с Хайямом, судя по словам Низами Арузи Самарканди), тот же автор подчеркивает, что «с учениками и слушателями он был приветлив и ласков в противоположность Хайяму». При этом у Шахразури еще отсутствуют в полном объеме мотивы осуждения поступков Хайяма с точки зрения религиозной морали, хотя намек на них можно усмотреть в одном небольшом эпизоде: «Однажды пришел к нему (Хайяму. – М. Р.) ислам-ал-Газали [2 - Ислам-ал-Газали – почетное звание богословов.] и спросил о причинах видимости части из частей небесного свода для двух полюсов (земной поверхности), помимо этих двух частей (видимых на полюсах), при бытии его (небесного свода) подобным в частях. Омар Хайям стал объяснять и начал говорить о движении и поскупился на беседу по предмету вопроса – таков был обычай этого уважаемого старца. В это время до слуха их донесся призыв к полуденной молитве; «Пришла истина и исчезла ложь», – сказал Газали и встал». Притом, что в анекдоте нет прямых нападок на Хайяма, тон его вполне соответствует последующим представлениям о богопротивной натуре ученого. Ярче всего такое мнение о Хайяме отразил арабоязычный историк Джамал ад-Дин ал-Кифти (1172–1231), чье сообщение о Хайяме стало хрестоматийным и часто цитировалось. Оно гласит: «Омар ал-Хайям – имам Хорасана, ученейший своего времени, который преподает науку греков и побуждает к познанию Единого (Бога) посредством очищения плотских побуждений ради чистоты души человеческой и велит обязательно придерживаться идеальных между людьми отношений согласно греческим правилам. Позднейшие суфии [3 - Суфии – последователи мистического течения в исламе, суфизма, отличавшегося многочисленностью входящих в него орденов и братств.] обратили внимание на кое-какие внешние свойства его поэзии и это внешнее применили к своему учению и приводили в доказательство на своих собраниях и в уединенных беседах. Между тем сокровенный смысл его стихов – жалящие змеи для шариата… Когда же современники очернили веру его и раскрыли те тайны, которые он скрывал, он убоялся за кровь свою, взял в руки узду своего языка и пера и совершил хадж (паломничество в Мекку. – М. Р.) по причине боязни, а не по причине богобоязненности… Когда прибыл он в Багдад, поспешили к нему его единомышленники по части древней науки, но он преградил им вход преградой раскаявшегося, а не собрата по пирам. И вернулся он из паломничества в свой город, посещая утром и вечером место поклонения (т. е. мечеть. – М. Р.) и скрывая тайны свои, которые неизбежно откроются. Не было ему равных в астрономии и философии – и в этих областях он стал притчей во языцех. О, если бы дарована ему была способность избегать неповиновения Господу! Есть у него разлетающиеся с быстротою птиц стихи, которые обнаруживают его тайные помыслы, несмотря на все их иносказания…» Обвиняющий тон ал-Кифти не мешает нам насладиться удивительной картинностью и точностью его сообщения, дающего законченное представление об атмосфере религиозной травли и страха, которая окружала Хайяма в старческие годы. Заслуживает особого внимания тот факт, что ал-Кифти упоминает поверхностные, с его точки зрения, попытки суфиев истолковать стихи Хайяма в мистико-символическом духе. Стремление увидеть в Хайяме чистого духом искателя божественной истины было вполне естественным, поскольку суфии активно пользовались формой рубаи в своих религиозных сочинениях и ритуальной практике начиная именно с XI века. Тем не менее критерии объективности не позволяют историку ал-Кифти признать органичность суфийского миропонимания для философа Хайяма. Действительно, может ли считаться истинно «влюбленным в Бога» тот, о ком сложили такую легенду? Рассказывают, что однажды во время дружеской пирушки на лоне природы Хайям читал свои стихи. Когда прозвучало одно из самых дерзких четверостиший, внезапно налетевший порыв ветра опрокинул кувшин, лишив сотрапезников драгоценного вина. Раздосадованный Хайям тут же сложил экспромт:

     Ты мой кувшин с вином разбил, господь!
     Мне радости врата закрыл, господь!
     Ты алое вино пролил на землю.
     Типун мне на язык, иль пьян ты был, господь!

(Перевод В. Микрюкова)
   Далее легенда гласит, что Бог не выдержал такого святотатства и заставил лицо поэта почернеть. Но и это зловещее знамение не смирило дерзкого богохульника, и он ответил небесам еще одним экспромтом:

     Кто, живя на земле, не грешил? Отвечай!
     Ну, а кто не грешил – разве жил? Отвечай!
     Чем Ты лучше меня, если мне в наказанье
     Ты ответное зло совершил? Отвечай!

(Перевод Г. Плисецкого)
   Хайям одержал верх в этом споре: он пристыдил Творца за несправедливость, и лицо его вновь обрело прежний вид.
   Но это лишь народная молва, а если представить хайямовскую эпоху во всей полноте социальной, идеологической и культурной жизни, следует считаться с тем, что мистические течения, набиравшие силу внутри ислама, особенно суфизм, играли все более значительную роль в формировании моральных идеалов образованного сословия. Потаенный поэтический язык мистиков включал целый пласт жизнелюбивых мотивов и образов, которые широко использовал в своих четверостишиях и Омар Хайям. При этом вопрос об истинном смысле этих образов в его поэзии остается открытым. Некоторые востоковеды придерживаются мнения, что в последние годы своей жизни престарелый ученый склонился к мистическому миросозерцанию, о чем, казалось бы, прямо свидетельствует концовка одного из его поздних трактатов. Подразделив всех, кто стремится к познанию Бога, на четыре категории (ученые-богословы, философы и мудрецы, исмаилиты и суфии), Хайям признает мистический путь общения с Богом предпочтительным. В том же духе рисуется нам великий мыслитель в преддверии своей кончины. Рассказ о последних часах жизни Хайяма передает уже знакомый нам Бейхаки со слов зятя ученого. Однажды во время чтения «Книги об исцелении» Абу Али ибн Сины Хайям почувствовал приближение смерти (а было ему тогда уже за восемьдесят). Остановился он в чтении на разделе, посвященном труднейшему метафизическому вопросу и озаглавленном «Единое и множественное», заложил между листов золотую зубочистку, которую держал в руке, и закрыл фолиант. Затем он позвал своих близких и учеников, сделал завещание и после этого уже не принимал ни пищи, ни питья. Исполнив молитву на сон грядущий, он положил земной поклон и, стоя на коленях, произнес: «Боже! По мере своих сил я старался познать Тебя. Прости меня! Поскольку я познал Тебя, постольку я к тебе приблизился». С этими словами на устах Хайям и умер.
   Ранние биографы не называют точную дату его смерти, в поздних антологиях чаще всего приводится 1123 год. Существует еще один рассказ, связанный одновременно с мотивами предсказаний Хайяма-звездочета и с обстоятельствами его кончины. Эту историю поведал автор «Четырех бесед», являвшийся свидетелем и в значительной мере героем происшедшего, который, кстати, называет годом смерти Хайяма 1132-й. Вот этот эпизод: «В году 1113 в Балхе, на улице Работорговцев, в доме Абу Саида Джарре остановились ходжа имам Хайям и ходжа имам Музаффар Исфизари, а я присоединился к услужению им. Во время пиршества я услышал, как Доказательство Истины Омар сказал: «Могила моя будет расположена в таком месте, где каждую весну ветерок будет осыпать меня цветами». Меня эти слова удивили, но я знал, что такой человек не станет говорить пустых слов. Когда в году 1136 я приехал в Нишапур, прошло уже четыре года с тех пор, как тот великий закрыл лицо свое покрывалом земли, и низкий мир осиротел без него. И для меня он был наставником. В пятницу я пошел поклониться его праху и взял с собой одного человека, чтобы он указал мне его могилу. Он привел меня на кладбище Хайре. повернул налево и у подножия стены, огораживающей сад, увидел его могилу. Грушевые и абрикосовые деревья свесились из этого сада и, распростерши над могилой цветущие ветви, всю могилу его скрыли под цветами. И пришли мне на память те слова, что я слышал от него в Балхе, и я разрыдался, ибо на всей поверхности земли и в странах Обитаемой четверти я не увидел бы для него более подходящего места. Бог, святой и всевышний, да уготовит ему место в райских кущах милостью своей и щедростью!» Ныне над могилой Хайяма в Нишапуре воздвигнут величественный мавзолей, одно из красивейших мемориальных сооружений в современном Иране.

М. Рейснер

Самая летучая форма персидской поэзии

//-- (Омар Хайям и традиция рубаи) --//
   Чтобы понять, сколь значительным оказался вклад Хайяма в традицию рубаи, надо ответить на вопрос, чем было четверостишие до него. Представляя собой одну их древнейших форм персидской поэзии, оно пришло в письменную литературу из устного народного творчества, а не было заимствовано, как, например, касыда или газель, из арабской литературы. Рубаи (иначе его называют таране) до сих пор является широко распространенной формой фольклорной поэзии в Иране, Афганистане, Средней Азии. В фольклоре четверостишие – это, как правило, любовный куплет, исполняемый от лица юноши или девушки. Вот, к примеру, одно из четверостиший, записанных в Ширазе в середине нашего века:

     Два яблока, два апельсина пошлю тебе,
     И два граната в цвет рубина пошлю тебе,
     А если буду знать наверно, что держишь слово,
     И сердце собственное выну, пошлю тебе.

(Перевод А.Ревича)
   Встречаются также «профессиональные» четверостишия, слагаемые и передаваемые погонщиками караванов, длительное время странствующими вдали от дома. Эти стихи называются «чужбинными» (гариби) и, естественно, имеют свой устойчивый круг лирических тем, главным образом «разлучных». Часто четверостишия, бытующие устно, складывались в большие тематические циклы, которые исполнялись под музыку как песни. В городском фольклоре четверостишие нередко использовали в шутливых перебранках и фривольных ремесленных «припевках», именуемых шахр-ашуб («городские смутьяны»). Последней темой, в частности, воспользовалась средневековая поэтесса Мехсити, современница Хайяма, жившая на территории нынешнего Азербайджана и воспевавшая своих возлюбленных в образах юных подмастерьев разных ремесленных цехов. Приведем одно из ее четверостиший, лишенное, правда, характерной ремесленной терминологии, зато вполне передающее дух ее поэзии:

     Желанный ли гость колосок там, где рдеют тюльпаны?
     На розы взглянув, любоваться шипами не стану.
     Зачем же, юнец, бородою курчавой гордишься?
     Пусть щеки твои будут схожи с зарею румяной.

(Перевод В. Бугаевского)
   Однако той же поэтессе, героине легкомысленных и фривольных литературных анекдотов об амурных похождениях, приписывались и четверостишия совершенно в духе Хайяма. Вот одно из них:

     Ты спьяна выронил кувшин вчера из рук,
     О камень грохнувшись, заговорил он вдруг:
     Стал грудой черепков в единый миг, хоть я
     Таким же, как и ты, был только что, мой друг.

(Перевод В.Бугаевского)
   Приведенный пример свидетельствует лишь о том, что рубаи Хайяма благодаря быстроте устного распространения стали популярными и вызвали массу подражаний еще при его жизни. Именно это в немалой степени способствовало возникновению такого литературного явления, как «странствующие» четверостишия. На столь редкий в письменной авторской литературе феномен обратил внимание один из первых русских исследователей творчества Хайяма В. А. Жуковский. Ученый обнаружил большую группу четверостиший, включаемых средневековыми переписчиками не только в «Рубайят», но и в собрания стихов других поэтов, среди которых были как предшественники, так и те, кто жил позже него. Таким образом, очертить реальные границы творчества самого Хайяма с помощью апробированных методов текстологического анализа оказалось практически невозможно. Тем не менее специалисты не оставляют попыток выделить подлинное авторское ядро «Рубайята», хотя и количество, и состав четверостиший в разных рукописях колеблется в очень широких пределах.
   И все же есть во всей тематической и жанровой разноголосице, объединенной именем Хайяма, довольно узкий круг четверостиший, изумляющих своей предельной логической точностью, философской весомостью, мрачной и дерзкой иронией. В этих стихах, как бы помеченных одной печатью, поэтический почерк Хайяма, крамольного философа, скептика и богоборца, неповторим и узнаваем. Эти стихи – спор с Богом о разумности и справедливости мироустройства, спор, который бесстрашный ученый, вечно сомневающийся и бунтующий, вел всю свою жизнь. Хайям насыщает народную песенную форму (а четверостишия, как правило, пелись) не свойственными ей ранее темами рефлективной лирики, характерными для иных видов поэзии.
   Омар Хайям не был единственным поэтом, задававшим себе и небу мучительные вопросы, однако он, по-видимому, был первооткрывателем этой темы в рубаи, освоив крошечное замкнутое пространство четырех строк для разговора с Богом о месте человека во Вселенной. Среди очевидных предшественников Хайяма, подвергавших философскому сомнению религиозные истины, следует назвать гениального арабского поэта-мыслителя Абу-л-Ала ал-Маари (973 – 1057), со стихами которого его персидский собрат по перу был скорее всего знаком. Ал-Маари творил на ином языке и в иных поэтических формах, но его волновали те же коренные философские и религиозные проблемы: божественное предопределение и свобода воли, грех и воздаяние, бренность земного бытия и бессмертие души. Достаточно прочитать лишь одно стихотворение, чтобы уловить знакомые нам по хайямовским четверостишиям ноты скепсиса и недоумения по поводу вселенских законов бытия, которые принято полагать изначально разумными и справедливыми, как все, созданное Творцом:

     Eсли воли свободной преступник лишен,
     То его не по праву карает закон.

     Вседержитель, когда он руду создавал,
     Знал, что эта руда превратится в металл.

     Чем убийца коня подковал? Из чего
     Меч, румяный от крови в руках у него?

     Ты на пламень сомнений летишь, – не спеши!
     Опасайся пожара смятенной души!

(Перевод А. Тарковского)
   По части «смятения души» с ал-Маари вполне мог посостязаться еще один великий поэт-философ, оставивший глубокий след в литературе на персидском языке. Его звали Насир-и-Хосров (1004 – после 1072), и он был одним из выдающихся проповедников исмаилитской религиозно-философской доктрины. Результаты его миссионерской деятельности среди народов, населявших Памир, таковы, что там его до сих пор почитают как пророка. Его стихи, ставшие ритуальными текстами, читаются во время важнейших священнодействий и обрядов. Ярый сторонник исмаилизма, Насир тем не менее был по натуре скорее мыслителем, чем религиозным деятелем, и постоянно пытался подвергнуть основы веры проверке доводами разума и опыта. Наталкиваясь на стену противоречий, он обращался с мольбою к Господу просветить его несовершенный ум, но получалась у него на деле нескончаемая череда бунтарских вопросов, остававшихся без ответа:

     Если созданы мы только для молитв, —
     Для чего ты создал дьявола, господь?
     Много слов для разговора я припас, —
     Страха все же не могу я побороть.

     Не могу в своем неверии принять
     От подвижников невежественных весть.
     Слово разума я только признаю:
     Перл – в жемчужных только раковинах есть…

     Если создал ты хороших и дурных,
     В наказаньях и наградах смысла нет.
     Безупречных ты иметь желаешь слуг?
     Нас, плохих, зачем ты выпустил на свет?

     По природе я – железная руда:
     Содержать в себе алмазы не могу.
     Сотни раз меня в горниле переплавь,
     Я все тот же, пред которым ты в долгу.

     Зло даешь и получаешь плату злом, —
     Чем ты лучше в этом случае меня?
     Пусть я плох, – но я тобою сотворен…
     Я не нравлюсь – так не делал бы меня!

(Перевод А. Адалис)
   Облекая те же мотивы в форму рубаи, Омар Хайям приспосабливал их к специфическим условиям малой поэтической формы, которая требует чрезвычайной экономности в применении средств поэтической выразительности и высокой концентрации смысла. Здесь на помощь Хайяму-поэту приходил Хайям-философ, мастер четких определений, безупречных с точки зрения логики. Кроме того, в персидской классической поэзии чрезвычайно устойчивой была традиция афористической мудрости: многие поколения поэтов трудились над созданием ярких, запоминающихся и емких словесных формул «на все случаи жизни», часть которых становилась пословицами и крылатыми выражениями, обретая вечную жизнь в устной передаче. Опираясь на свой аналитический, острый ум, используя опыт народного и литературного красноречия, Хайям создал удивительно гибкую жанровую форму, способную вмещать глубины философской мысли, злую эпиграмму, застольный куплет, любовную зарисовку. Язвительность автора, скептический склад его ума способствовали тому, что в образном арсенале рефлективной лирики попадались вкрапления «чужеродные», более свойственные жанру пасквиля и осмеяния. Кстати, в репертуаре придворной поэзии четверостишие имело весьма развитую «деловую» и «смеховую» ипостась: в этой форме обменивались приглашениями и любовными записками, взаимными колкостями и обвинениями, обращались с просьбами и извещали о происшествиях, слагали шутливые экспромты и зашифровывали памятные даты. Хайям в пору своей кратковременной и не слишком приятной службы при Туркан-хатун, вдове Малик-шаха, не чуждался, видимо, такого рода сочинительства, ибо ему приписывают оскорбительную эпиграмму на повелительницу, которая вполне могла послужить причиной заката придворной карьеры ученого астролога. Вот это четверостишие, в котором, помимо прямого выпада против государыни, содержится намек на смуту в государстве:

     Увы, душистым теплым хлебом недопеченные владеют,
     Увы, сокровищ совершенством несовершенные владеют,
     Туркан-хатун прекрасны очи – отрада сердца для глядящих,
     Увы, ведь ими безраздельно рабы безусые владеют.

(Перевод М.Рейснер)
   Такой же резкий пасквильный тон Хайям берет в стихах, направленных против ханжества и показного благочестия духовных наставников общества – проповедников, законоведов, судей. В знаменитом четверостишии он обращается к муфтию, верховному судье, вершителю шариатского закона:

     О законник сухой, неподкупный судья!
     Хуже пьянства запойного – трезвость твоя.
     Я вино проливаю – ты кровь проливаешь.
     Кто из нас кровожаднее – ты или я?

(Перевод Г.Плисецкого)
   Порицание святош, правоверных аскетов и проповедников, выставляющих напоказ свое благочестие, – тема, которая роднит Хайяма с поэтами-мистиками, критиковавшими сторонников мусульманской ортодоксии с позиций суфизма. По этой причине труднее всего провести границу между подлинными хайямовскими четверостишиями и суфийскими рубаи, бытовавшими под его именем и по традиции включаемыми в состав «Рубайята». Ясно лишь одно – четверостишия, не поддающиеся мистическому толкованию, в большей степени, чем заведомо символические, отвечают не только современному представлению о характере поэтического творчества Хайяма, но и тому, что о нем писали и думали его ближайшие потомки (достаточно вспомнить недвусмысленное высказывание ал-Кифти). Показательно, что далеко не все суфии готовы были признать в Хайяме «своего». Например, Наджм ад-Дин Дайе Рази, известный суфийский деятель XIII в., назвал Омара «несчастным философом, материалистом». И все же, перелистывая страницы «Рубайята» в конце XX века, читатель вполне способен сделать вывод, что Хайям не был ни материалистом, ни тем более атеистом. Для него бытие Бога не подлежало сомнению, но было горькой реальностью, ибо, в отличие от суфиев, «влюбленных в Господа своего», уповающих на его милосердие, Хайям не был уверен не только в справедливости Всевышнего, но и в его «здравом смысле». Стремясь испытать логикой веру, Хайям неизменно приходил к самым неутешительным заключениям. Так и не раскрыв мучивших его тайн бытия, он и сам задал нам множество неразрешимых вопросов, загадок, над которыми по-прежнему бьются исследователи его поэзии. Один из знатоков и любителей Хайяма в Иране, первый современный издатель его «Рубайята», известный писатель Садек Хедайят сказал об этом так: «Пожалуй, во всем мире не найти книг, подобных сборнику стихов Омара Хайяма, расхваленному, преданному анафеме и ненавидимому, искаженному и оклеветанному, подвергнутому скрупулезному толкованию, снискавшему всеобщую славу, завоевавшему весь мир и, в конечном счете, так и не познанному».

М. Рейснер

Рубаи

//-- * * * --//

     Мы цель созданья, смысл его отменный,
     Взор Божества и сущность зрящих глаз.
     Окружность мира – перстень драгоценный,
     А мы в том перстне – вправленный алмаз.

Пер. К. Бальмонта
//-- * * * --//

     Сбрось обузу корысти, тщеславия гнет,
     Злом опутанный, вырвись из этих тенет,
     Пей вино и расчесывай локоны милой:
     День пройдет незаметно – и жизнь промелькнет.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Все, что видим мы, – видимость только одна.
     Далеко от поверхности мира до дна.
     Полагай несущественным явное в мире,
     Ибо тайная сущность вещей – не видна.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     В этом мире на каждом шагу – западня.
     Я по собственной воле не пожил и дня.
     Без меня в небесах принимают решенья,
     А потом бунтарем называют меня!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Благородство и подлость, отвага и страх —
     Все с рожденья заложено в наших телах.
     Мы до смерти не станем ни лучше, ни хуже —
     Мы такие, какими нас создал Аллах!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Много ль проку от наших молитв и кадил?
     В рай лишь тот попадет, кто не в ад угодил.
     Что кому на роду предначертано будет —
     До начала творенья Господь утвердил!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     В Книге Судеб ни слова нельзя изменить.
     Тех, кто вечно страдает, нельзя извинить.
     Можешь пить свою желчь до скончания жизни:
     Жизнь нельзя сократить и нельзя удлинить.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Смертный, думать не надо о завтрашнем дне,
     Станем думать о счастье, о светлом вине.
     Мне раскаянья Бог никогда не дарует.
     Ну а если дарует – зачем оно мне?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Долго ль будешь скорбеть и печалиться, друг,
     Сокрушаться, что жизнь ускользает из рук?
     Пей хмельное вино, в наслажденьях усердствуй,
     Веселясь, совершай предначертанный круг!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Под мелодию флейты, звучащей вблизи,
     В кубок с розовой влагой уста погрузи.
     Пей, мудрец, и пускай твое сердце ликует,
     А непьющий святоша – хоть камни грызи!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Лучше пить и веселых красавиц ласкать,
     Чем в постах и молитвах спасенья искать.
     Если место в аду для влюбленных и пьяниц —
     То кого же прикажете в рай допускать?

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Сад цветущий, подруга и чаша с вином —
     Вот мой рай! Не хочу очутиться в ином.
     Да никто и не видел небесного рая!
     Так что будем пока утешаться в земном.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Веселись! Ибо нас не спросили вчера,
     Эту кашу без нас заварили вчера.
     Мы не сами грешили и пили вчера —
     Все за нас небеса предрешили вчера.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Жизнь в разлуке с лозою хмельною – ничто,
     Жизнь в разлуке с певучей струною – ничто.
     Сколько я ни вникаю в дела под луною:
     Наслаждение – все, остальное – ничто!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Всем сердечным движениям волю давай,
     Сад желаний возделывай, не уставай,
     Звездной ночью блаженствуй на шелковой травке:
     На закате – ложись, на рассвете – вставай.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     До того как мы чашу судьбы изопьем,
     Выпьем, милая, чашу иную вдвоем.
     Может статься, что сделать глотка перед смертью
     Не позволит нам небо в безумье своем.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Не молящимся грешником надобно быть —
     Веселящимся грешником надобно быть.
     Так как жизнь драгоценная кончится скоро —
     Шутником и насмешником надобно быть.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Каждый розовый, взоры ласкающий куст
     Рос из праха красавиц, из розовых уст.
     Каждый стебель, который мы топчем ногами,
     Рос из сердца, вчера еще полного чувств.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Тучам солнца высокого не потушить.
     Горю сердца веселого не сокрушить.
     Для чего нам к неведомой цели спешить?
     Лучше пить и в свое удовольствие жить.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     То, что Бог нам однажды отмерит, друзья,
     Увеличить нельзя и уменьшить нельзя.
     Постараемся с толком истратить наличность,
     На чужое не зарясь, взаймы не прося.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Жизни стыдно за тех, кто сидит и скорбит,
     Кто не помнит утех, не прощает обид.
     Пой, покуда у чанга* [4 - Звездочкой в тексте помечены все имена и термины, объясненные в словаре.] не лопнули струны!
     Пей, покуда об камень сосуд не разбит!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Не завидуй тому, кто силен и богат.
     За рассветом всегда наступает закат.
     С этой жизнью короткою, равною вздоху,
     Обращайся как с данной тебе напрокат.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Пей вино, ибо радость телесная – в нем.
     Слушай чанг, ибо сладость небесная – в нем.
     Поменяй свою вечную скорбь на веселье,
     Ибо цель никому не известная – в нем.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     От безбожья до Бога – мгновенье одно!
     От нуля до итога – мгновенье одно.
     Береги драгоценное это мгновенье:
     Жизнь – ни мало, ни много – мгновенье одно!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Жизнь – мираж. Тем не менее – радостным будь.
     В страсти и в опьянении – радостным будь.
     Ты мгновение жил – и тебя уже нету.
     Но хотя бы мгновение – радостным будь!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Да пребудет со мною любовь и вино!
     Будь что будет: безумье, позор – все равно!
     Чему быть суждено – неминуемо будет,
     Но не больше того, чему быть суждено.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Мы – источник веселья – и скорби рудник,
     Мы вместилище скверны – и чистый родник.
     Человек – словно в зеркале мир, – многолик,
     Он ничтожен – и он же безмерно велик.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Мы попали в сей мир, как в силок – воробей.
     Мы полны беспокойства, надежд и скорбей.
     В эту круглую клетку, где нету дверей,
     Мы попали с тобой не по воле своей.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Тот, кто с юности верует в собственный ум,
     Стал в погоне за истиной сух и угрюм.
     Притязающий с детства на знание жизни,
     Виноградом не став, превратился в изюм.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Принесите вина – надоела вода!
     Чашу жизни моей наполняют года.
     Не к лицу старику притворяться непьющим.
     Если нынче не выпью вина – то когда?

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Лучше сердце обрадовать чашей вина,
     Чем скорбеть и былые хвалить времена.
     Трезвый ум налагает на душу оковы:
     Опьянев, разрывает оковы она.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Не оплакивай, смертный, вчерашних потерь,
     Дел сегодняшних завтрашней меркой не мерь,
     Ни былой, ни грядущей минуте не верь,
     Верь минуте текущей – будь счастлив теперь!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Да пребудет вино неразлучно с тобой!
     Пей с любою подругой из чаши любой
     Виноградную кровь, ибо в черную глину
     Превращает людей небосвод голубой.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Виночерпий, опять моя чаша пуста!
     Чистой влаги иссохшие жаждут уста,
     Ибо друга иного у нас не осталось,
     У которого совесть была бы чиста.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Вновь на старости лет я у страсти в плену.
     Разве иначе я пристрастился б к вину?
     Все нарушил возлюбленной ради
     И, рыдая, свое безрассудство кляну.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Месяца месяцами сменялись до нас,
     Мудрецы мудрецами сменялись до нас.
     Эти мертвые камни у нас под ногами
     Прежде были зрачками пленительных глаз.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Кто урод, кто красавец – не ведает страсть,
     В ад согласен безумец влюбленный попасть.
     Безразлично влюбленным, во что одеваться,
     Что на землю стелить, что под голову класть.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Разорвался у розы подол на ветру.
     Соловей наслаждался в саду поутру.
     Наслаждайся и ты, ибо роза – мгновенна.
     Шепчет юная роза: «Любуйся! Умру…»

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Ни держава, ни полная злата казна —
     Не сравнятся с хорошею чаркой вина!
     Ни венец Кей-Хосрова*, ни трон Фаридуна* —
     Не дороже затычки от кувшина!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Те, в ком страсти волнуются, мысли кипят, —
     Все на свете понять и изведать хотят.
     Выпьют чашу до дна – и лишатся сознанья,
     И в объятиях смерти без памяти спят.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     О невежды! Наш облик телесный – ничто,
     Да и весь этот мир поднебесный ничто.
     Веселитесь же, тленные пленники мига,
     Ибо миг в этой камере тесной – ничто!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Пей вино, ибо друг человеку оно,
     Для усталых – подобно ночлегу оно.
     Во всемирном потопе, бушующем в душах,
     В мире скорби – подобно ковчегу оно.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Отчего всемогущий Творец наших тел
     Даровать нам бессмертия не захотел?
     Если мы совершенны – зачем умираем?
     Если не совершенны – то кто бракодел?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     «Как там в мире ином?» – я спросил старика,
     Утешаясь вином в уголке погребка.
     «Пей! – ответил. – Дорога туда далека.
     Из ушедших никто не вернулся пока».

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Удивленья достойны поступки Творца!
     Переполнены горечью наши сердца:
     Мы уходим из этого мира, не зная
     Ни начала, ни смысла его, ни конца.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Здесь владыки блистали в парче и шелку,
     К ним гонцы подлетали на полном скаку.
     Где все это? В зубчатых развалинах башни
     Сиротливо кукушка кукует: «Ку-ку…»

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Где могучий Бахрам* за оначром скакал,
     Там теперь обитают лиса и шакал.
     Видел ты, как охотник, расставив капканы,
     Сам, бедняга, в глубокую яму попал?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Хорошо, если платье твое без прорех.
     И о хлебе насущном подумать не грех.
     А всего остального и даром не надо —
     Жизнь дороже богатства и почестей всех.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Я спустился однажды в гончарный подвал,
     Там над чашей гончар, как всегда, колдовал.
     Мне внезапно открылось: прекрасную чашу
     Он из праха отца моего создавал!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Не одерживал смертный над небом побед.
     Всех подряд пожирает земля-людоед.
     Ты пока еще цел? И бахвалишься этим?
     Погоди: попадешь муравьям на обед.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Долго ль будешь, мудрец, у рассудка в плену?
     Век наш краток – не больше аршина в длину.
     Скоро станешь ты глиняным винным кувшином.
     Так что пей, привыкай постепенно к вину.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Оттого, что неправеден мир, не страдай,
     Не тверди нам о смерти и сам не рыдай.
     Наливай в пиалу эту алую влагу,
     Белогрудой красавице сердце отдай.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Луноликая! Чашу вина и греха
     Пей сегодня – на завтра надежда плоха.
     Завтра, глядя на землю, луна молодая
     Не отыщет ни славы моей, ни стиха.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Где мудрец, мирозданья постигший секрет?
     Смысла в жизни ищи до конца своих лет:
     Все равно ничего достоверного нет —
     Только саван, в который ты будешь одет.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Беспощадна судьба, наши планы круша.
     Час настанет – и тело покинет душа.
     Не спеши, посиди на траве, под которой
     Скоро будешь лежать, никуда не спеша.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Этой чаше рассудок хвалу воздает,
     С ней влюбленный целуется ночь напролет,
     А безумный гончар столь изящную чашу
     Создает – и об землю без жалости бьет!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Шейх блудницу стыдил: «Ты, беспутная, пьешь,
     Всем желающим тело свое продаешь!»
     «Я, – сказала блудница, – и вправду такая,
     Тот ли ты, за кого мне себя выдаешь?»

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Бросил пить я. Тоска мою душу сосет.
     Всяк дает мне советы, лекарства несет.
     Ни одно облегчения мне не приносит —
     Только полная чарка Хайяма спасет!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Я раскаянья полон на старости лет.
     Нет прощения мне, оправдания нет.
     Я, безумец, не слушался Божьих велений —
     Делал все, чтобы только нарушить запрет!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Смысла нет перед будущим дверь запирать,
     Смысла нет между злом и добром выбирать.
     Небо мечет вслепую игральные кости.
     Все, что выпало, надо успеть проиграть.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Виночерпий! Расплавленный лал принеси.
     Луноокая! В кубок уста погрузи,
     Ибо жаркие губы любимой и кубок
     С этой огненной влагою – в кровной связи.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Ты не верь измышленьям непьющих тихонь,
     Будто пьяниц в аду ожидает огонь.
     Если место в аду для влюбленных и пьяниц —
     Рай окажется завтра пустым, как ладонь.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Тот усердствует слишком, кричит: «Это – я!»
     В кошельке золотишком бренчит: «Это – я!»
     Но едва лишь успеет наладить делишки —
     Смерть в окно к хвастунишке стучит: «Это – я!»

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Если пост я нарушу для плотских утех —
     Не подумай, что я нечестивее всех.
     Просто: постные дни – словно черные ночи,
     А ночами грешить, как известно, не грех!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Не беда, что вино мне милей, чем вода,
     Труд любовный – желанней любого труда.
     Мне раскаянья Бог никогда не дарует.
     Сам же я не раскаюсь ни в чем никогда!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Пить вино зарекаться не должен поэт.
     Преступившим зарок – оправдания нет.
     Соловьи надрываются, розы раскрыты…
     Разве можно давать воздержанья обет?!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Увидав черепки – не топчи черепка.
     Берегись! Это бывших людей черепа.
     Чаши лепят из них – а потом разбивают.
     Помни, смертный: придет и твоя череда!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Снова вешнюю землю омыли дожди,
     Снова сердце забилось у мира в груди.
     Пей с подругой вино на зеленой лужайке —
     Мертвецов, что лежат под землей, разбуди.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     И того, кто умен, и того, кто красив,
     Небо в землю упрячет, под корень скосив.
     Горе нам! Мы истлеем без пользы, без цели.
     Станем бывшими мы, бытия не вкусив.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     В этом мире глупцов, подлецов, торгашей
     Уши, мудрый, заткни, рот надежно зашей,
     Веки плотно зажмурь – хоть немного подумай
     О сохранности глаз, языка и ушей!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Жизнь с крючка сорвалась и бесследно прошла,
     Словно пьяная ночь, беспросветно прошла.
     Жизнь, мгновенье которой равно мирозданью,
     Как меж пальцев песок, незаметно прошла!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Долго ль спину придется мне гнуть или нет,
     Скоро ль мне суждено отдохнуть или нет —
     Что об этом вздыхать, если даже вздыхая,
     Я не знаю: успею вздохнуть или нет?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Вижу: птица сидит на стене городской,
     Держит череп в когтях, повторяет с тоской:
     «Шах великий! Где войск твоих трубные клики?
     Где твоих барабанов торжественный бой?»

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Ни от жизни моей, ни от смерти моей
     Мир богаче не стал и не станет бедней.
     Задержусь ненадолго в обители сей —
     И уйду, ничего не узнавши о ней.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Словно солнце, горит, не сгорая, любовь,
     Словно птица небесного рая – любовь.
     Но еще не любовь – соловьиные стоны,
     Не стонать, от любви умирая, – любовь!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     О мудрец! Если тот или этот дурак
     Называет рассветом полуночный мрак, —
     Притворись дураком и не спорь с дураком.
     Каждый, кто не дурак, – вольнодумец и враг.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Я несчастен и мерзок себе, сознаюсь,
     Но не хнычу и кары небес не боюсь.
     Каждый Божеский день, умирая с похмелья,
     Чашу полную требую, а не молюсь!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Нищий мнит себя шахом, напившись вина,
     Львом лисица становится, если пьяна.
     Захмелевшая старость беспечна, как юность.
     Опьяневшая юность, как старость, умна.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Опасайся плениться красавицей, друг!
     Красота и любовь – два источника мук.
     Ибо это прекрасное царство невечно:
     Поражает сердца – и уходит из рук.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Много сект насчитал я в исламе*. Из всех
     Я избрал себе секту любовных утех.
     Ты – мой Бог! Подари же мне радости рая.
     Слиться с Богом, любовью пылая, – не грех!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     В этом мире ты мудрым слывешь? Ну и что?
     Всем пример и совет подаешь? Ну и что?
     До ста лет ты намерен прожить? Допускаю.
     Может быть, до двухсот проживешь. Ну и что?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Был ли в самом начале у мира исток?
     Вот загадка, которую задал нам Бог.
     Мудрецы толковали о ней, как хотели, —
     Ни один разгадать ее толком не мог.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Волшебства о любви болтовня лишена,
     Как остывшие угли – огня лишена.
     А любовь настоящая жарко пылает,
     Сна и отдыха, ночи и дня лишена.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Если я согрешил – то не сам по себе.
     Путь земной совершил я не сам по себе.
     Где я был? Кто я был? Жил впотьмах, исполняя
     Все, что Он предрешил, а не сам по себе.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     В жизни сей опьянение лучше всего,
     Нежной гурии пение лучше всего,
     Вольной мысли кипение лучше всего,
     Всех запретов забвение лучше всего.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     О вино! Замени мне любовь и Коран.
     О духан! Я – из верных твоих прихожан.
     Выпью столько, что каждый идущий навстречу
     Сразу спросит: «Откуда бредет этот жбан?»

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Мы чалму из тончайшего льна продадим
     И корону султана спьяна продадим.
     Принадлежность святош – драгоценные четки,
     Не торгуясь, за чашу вина продадим.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Если все государства, вблизи и вдали,
     Покоренные, будут валяться в пыли —
     Ты не станешь, великий владыка, бессмертным.
     Твой удел невелик: три аршина земли.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Не устану в неверном театре теней
     Совершенства искать до конца своих дней.
     Утверждаю: лицо твое – солнца светлее.
     Утверждаю: твой стан – кипариса стройней.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Дай вина! Здесь не место пустым словесам.
     Поцелуи любимой – мой хлеб и бальзам.
     Губы пылкой возлюбленной – винного цвета,
     Буйство страсти подобно ее волосам.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Ты, о небо, за горло счастливца берешь,
     Ты рубаху, в которой родился он, рвешь,
     Ветер – в пламя и воду – во прах превращая,
     Ни вздохнуть, ни напиться ему не даешь.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Для достойного – нету достойных наград,
     Я живот положить за достойного рад.
     Хочешь знать, существуют ли адские муки?
     Жить среди недостойных – вот истинный ад!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Попрекают Хайяма числом кутежей
     И в пример ему ставят непьющих мужей.
     Были б столь же заметны другие пороки —
     Кто бы выглядел трезвым из этих ханжей?!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Скоро праздник великий, Аллаху хвала!
     Скоро все это стадо пропьется дотла:
     Воздержанья узду и намордник намаза
     Светлый праздник Господень снимает с осла!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Над Землею сверкает небесный Телец*.
     Скрыл другого Тельца под землею Творец.
     Что ж мы видим на пастбище между Тельцами?
     Миллионы безмозглых ослов и овец!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Назовут меня пьяным – воистину так!
     Нечестивым, смутьяном – воистину так!
     Я есть я! И болтайте себе, что хотите:
     Я останусь Хайямом. Воистину так!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Половина друзей моих погребена.
     Всем судьбой уготована участь одна.
     Вместе пившие с нами на празднике жизни
     Раньше нас свою чашу испили до дна.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Жизнь уходит из рук, надвигается мгла,
     Смерть терзает сердца и кромсает тела.
     Возвратившихся нет из загробного мира,
     У кого бы мне справиться: как там дела?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Словно ветер в степи, словно в речке вода,
     День прошел – и назад не придет никогда.
     Будем жить, о подруга моя, настоящим!
     Сожалеть о минувшем – не стоит труда.

Пер. Г. Плисецкого

//-- ** * * --//

     Из всего, что Аллах мне для выбора дал,
     Я избрал черствый хлеб и убогий подвал,
     Для спасенья души голодал и страдал.
     Ставши нищим, богаче богатого стал.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Трудно замыслы Божьи постичь, старина.
     Нет у этого неба ни верха, ни дна.
     Сядь в укромном углу и довольствуйся малым:
     Лишь бы сцена была хоть немного видна!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Разум мой не силен и не слишком глубок,
     Чтобы замыслов Божьих распутать клубок.
     Я молюсь и Аллаха понять не пытаюсь —
     Сущность Бога способен постичь только Бог.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Вижу смутную землю – обитель скорбей,
     Вижу смертных, спешащих к могиле своей,
     Вижу славных царей, луноликих красавиц,
     Отблиставших и ставших добычей червей.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Так как вечных законов твой ум не постиг —
     Волноваться смешно из-за мелких интриг.
     Так как Бог в небесах неизменно велик —
     Будь спокоен и весел, цени этот миг.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Ты, Всевышний, по-моему, жаден и стар,
     Ты наносишь рабу за ударом удар.
     Рай – награда безгрешным за их послушанье.
     Дал бы что-нибудь мне не в награду, а в дар!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Книга жизни моей перелистана – жаль!
     От весны, от веселья осталась печаль.
     Юность – птица: не помню, когда прилетела
     И когда унеслась, легкокрылая, вдаль.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Раб страстей, я в унынье глубоком – увы!
     Жизнь прожив, сожалею о многом – увы!
     Даже если простит меня Бог милосердный,
     Стыдно будет стоять перед Богом… увы!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Ты задался вопросом: что есть Человек?
     Образ Божий. Но логикой Бог пренебрег:
     Он его извлекает на миг из пучины —
     И обратно в пучину швыряет навек.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Так как собственной смерти отсрочить нельзя,
     Так как свыше указана смертным стезя,
     Так как вечные вещи не слепишь из воска, —
     То и плакать об этом не стоит, друзья!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Я вчера наблюдал, как вращается круг,
     Как спокойно, не помня чинов и заслуг,
     Лепит чаши гончар из голов и из рук,
     Из великих царей и последних пьянчуг.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Этот старый кувшин на столе бедняка
     Был всесильным визирем в былые века.
     Эта чаша, которую держит рука, —
     Грудь умершей красавицы или щека…

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Этот старый кувшин безутешней вдовца
     С полки, в лавке гончарной, кричит без конца.
     «Где, – кричит он, – гончар, продавец, покупатель?
     Нет на свете купца, гончара, продавца!»

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Жизнь – пустыня, по ней мы бредем нагишом.
     Смертный, полный гордыни, ты просто смешон!
     Ты для каждого шага находишь причину —
     Между тем он давно в небесах предрешен.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Не рыдай! Ибо нам не дано выбирать:
     Плачь не плачь – а придется и нам умирать,
     Глиной ставшие мудрые головы наши
     Завтра будет ногами гончар попирать.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Сам я слышал вчера в мастерской гончара —
     Глина тайны свои выдавать начала.
     «Не топчи меня! – глина ему говорила. —
     Я сама человеком была лишь вчера».

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Пить Аллах не велит не умеющим пить,
     С кем попало, без памяти смеющим пить,
     Но не мудрым мужам, соблюдающим меру,
     Безусловное право имеющим пить!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Что сравню во Вселенной со старым вином,
     С этой чашею пенной со старым вином?
     Что еще подобает почтенному мужу,
     Кроме дружбы почтенной со старым вином?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Вот лицо мое – словно прекрасный тюльпан,
     Вот мой стройный, как ствол кипарисовый, стан.
     Одного, сотворенный из праха, не знаю:
     Для чего этот облик мне скульптором дан?

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Ты едва ли былых мудрецов превзойдешь,
     Вечной тайны разгадку едва ли найдешь.
     Чем не рай тебе – эта лужайка земная?
     После смерти едва ли в другой попадешь…

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     «Надо жить, – нам внушают, – в постах и труде.
     Как живете вы – так и воскреснете-де!»
     Я с подругой и чашей вина неразлучен,
     Чтобы так и проснуться на Страшном Суде.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Встанем утром и руки друг другу пожмем,
     На минуту забудем о горе своем,
     С наслажденьем вдохнем этот утренний воздух,
     Полной грудью, пока еще дышим, вздохнем.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Не таи в своем сердце обид и скорбей,
     Ради звонкой монеты поклонов не бей.
     Если друга ты вовремя не накормишь, —
     Все сожрет без остатка наследник-злодей.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Рыба утку спросила: «Вернется ль вода,
     Что вчера утекла? Если – да, то – когда?»
     Утка ей отвечала: «Когда нас поджарят,
     Разрешит все вопросы сковорода!»

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Тот, кто мир преподносит счастливчикам в дар,
     Остальным – за ударом наносит удар.
     Не горюй, если меньше других веселился,
     Будь доволен, что меньше других пострадал.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Если сердце мое отобьется от рук —
     То куда ему деться? Безлюдье вокруг!
     Каждый жалкий дурак, узколобый невежда,
     Выпив лишку – Джамшидом становится вдруг.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Нежным женским лицом и зеленой травой
     Буду я наслаждаться, покуда живой!
     Пил вино, пью вино и, наверное, буду
     Пить вино до минуты своей роковой!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Не горюй, что забудется имя твое.
     Пусть тебя утешает хмельное питье.
     До того как суставы твои распадутся —
     Утешайся с любимой, лаская ее.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     И пылинка – живою частицей была,
     Черным локоном, длинной ресницей была.
     Пыль с лица вытирай осторожно и нежно:
     Пыль, возможно, Зухрой* яснолицей была!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Нет ни рая, ни ада, о сердце мое!
     Нет из ада возврата, о сердце мое!
     И не надо надеяться, о мое сердце!
     И бояться не надо, о сердце мое!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Миром правят насилие, злоба и месть.
     Что еще на Земле достоверного есть?
     Где счастливые люди в озлобленном мире?
     Если есть – их по пальцам легко перечесть.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Я спросил у мудрейшего: «Что ты извлек
     Из своих манускриптов?» Мудрейший изрек:
     «Счастлив тот, кто в объятьях красавицы нежной
     По ночам от премудрости книжной далек».

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Есть ли кто-нибудь в мире, кому удалось
     Утолить свою страсть без мучений и слез?
     Дал себя распилить черепаховый гребень,
     Чтобы только коснуться любимых волос!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Жизнь – мгновенье. Вино – от печали бальзам.
     День прошел беспечально – хвала небесам!
     Будь доволен тебе предназначенной долей,
     Не пытайся ее переделывать сам.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Когда вырвут без жалости жизни побег,
     Когда тело во прах превратится навек —
     Пусть из этого праха кувшин изготовят
     И наполнят вином: оживет человек!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Я терплю издевательства неба давно.
     Может быть, за терпенье в награду оно
     Ниспошлет мне красавицу легкого нрава
     И тяжелый кувшин ниспошлет заодно.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Ухожу, ибо в этой обители бед
     Ничего постоянного, прочного нет.
     Пусть смеется лишь тот уходящему вслед,
     Кто прожить собирается тысячу лет.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Вместо розы – колючка сухая сойдет.
     Черный ад – вместо светлого рая сойдет.
     Если нет под рукою муллы и мечети —
     Поп сгодится и вера чужая сойдет!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Видишь этого мальчика, старый мудрец?
     Он песком забавляется – строит дворец.
     Дай совет ему: «Будь осторожен, юнец,
     С прахом мудрых голов и влюбленных сердец!»

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Мертвецам все равно: что минута – что час,
     Что вода – что вино, что Багдад – что Шираз.
     Полнолуние сменится новой луною
     После нашей погибели тысячу раз.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Если будешь всю жизнь наслаждений искать:
     Пить вино, слушать чанг и красавиц ласкать —
     Все равно тебе с этим придется расстаться.
     Жизнь похожа на сон. Но не вечно же спать!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Лживой книжной премудрости лучше бежать,
     Лучше с милой всю жизнь на лужайке лежать.
     До того как судьба твои кости иссушит —
     Лучше чашу без устали осушать!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     В детстве ходим за истиной к учителям,
     После – ходят за истиной к нашим дверям.
     Где же истина? Мы появились из капли,
     Станем – ветром. Вот смысл этой сказки, Хайям!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Чем за общее счастье без толку страдать —
     Лучше счастье кому-нибудь близкому дать.
     Лучше друга к себе привязать добротою,
     Чем от пут человечество освобождать.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Мы – послушные куклы в руках у Творца!
     Это сказано мною не ради словца.
     Нас по сцене Всевышний на ниточке водит
     И пихает в сундук, доведя до конца.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Горе сердцу, которое льда холодней,
     Не пылает любовью, не знает о ней.
     А для сердца влюбленного – день, проведенный
     Без возлюбленной, – самый пропащий из дней!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Согрешив, ни к чему себя адом стращать,
     Стать безгрешным не надо, Хайям, обещать.
     Для чего милосердному Богу безгрешный?
     Грешник нужен Всевышнему – чтобы прощать.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Лучше впасть в нищету, голодать или красть,
     Чем в число блюдолизов презренных попасть.
     Лучше кости глодать, чем прельститься сластями
     За столом у мерзавцев, имеющих власть.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Недостойно – стремиться к тарелке любой,
     Словно жадная муха, рискуя собой.
     Лучше пусть у Хайяма ни крошки не будет,
     Чем подлец его будет кормить на убой!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Тот, кто мыслью парит от земли вдалеке,
     Кто узду вдохновения держит в руке,
     Даже он с запрокинутой головою
     Перед сущностью Божьей стоит в столбняке.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Чистый дух, заключенный в нечистый сосуд,
     После смерти на небо тебя вознесут!
     Там – ты дома, а здесь – ты в неволе у тела,
     Ты стыдишься того, что находишься тут.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Много лет размышлял я над жизнью земной.
     Непонятного нет для меня под луной.
     Мне известно, что мне ничего не известно, —
     Вот последняя правда, открытая мной.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Каждый молится Богу на собственный лад.
     Всем нам хочется в рай и не хочется в ад.
     Лишь мудрец, постигающий замысел Божий,
     Адских мук не страшится и раю не рад.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Даже гений – творенья венец и краса —
     Путь земной совершает за четверть часа.
     Но в кармане земли и в подоле у неба
     Живы люди – покуда стоят небеса!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Когда песню любви запоют соловьи —
     Выпей сам и подругу вином напои.
     Видишь: роза раскрылась в любовном томленьи?
     Утоли, о влюбленный, желанья свои!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Жизнь мгновенная, ветром гонима, прошла,
     Мимо, мимо, как облако дыма, прошла.
     Пусть я горя хлебнул, не хлебнув наслажденья, —
     Жалко жизни, которая мимо прошла.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Так как радость у нас в невысокой цене,
     Так как только дурак безмятежен вполне —
     Утоплю-ка остаток рассудка в вине:
     Может статься, судьба улыбнется и мне!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Из верченья гончарного круга времен
     Смысл извлек тонко тот, кто учен и умен,
     Или пьяный, привычный к вращению мира,
     Ничего ровным счетом не смыслящий в нем!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Смертный, если не ведаешь страха – борись.
     Если слаб – перед волей Аллаха смирись.
     Но того, что сосуд, сотворенный из праха,
     Прахом станет, – оспаривать не берись.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     О жестокое небо, безжалостный Бог!
     Ты еще никогда никому не помог.
     Если видишь, что сердце обуглено горем, —
     Ты немедля еще добавляешь ожог.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Веселись! Невеселые сходят с ума.
     Светит вечными звездами вечная тьма.
     Как привыкнуть к тому, что из мыслящей плоти
     Кирпичи изготовят и сложат дома?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Даже самые светлые в мире умы
     Не смогли разогнать окружающей тьмы.
     Рассказали нам несколько сказочек на ночь —
     И отправились, мудрые, спать, как и мы.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Океан, состоящий из капель, велик.
     Из пылинок слагается материк.
     Твой приход и уход не имеет значенья.
     Просто муха в окно залетела на миг…

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     До рождения ты не нуждался ни в чем,
     А родившись, нуждаться во всем обречен.
     Только сбросивши гнет непосильного тела,
     Снова станешь свободным, как Бог, богачом.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Как нужна для жемчужины полная тьма, —
     Так страданья нужны для души и ума.
     Ты лишился всего, и душа опустела?
     Эта чаша наполнится снова сама!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Когда друг ваш очутится в мире ином —
     Помяните ушедшего чистым вином.
     Когда чаша по кругу дойдет до Хайяма,
     Кверху дном опрокиньте ее, кверху дном!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Без меня собираясь в застолье хмельном,
     Продолжайте блистать красотой и умом.
     Когда чаши наполнит вином виночерпий —
     Помяните ушедшего чистым вином.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Нищим дервишем ставши – достигнешь высот.
     Сердце в кровь изодравши – достигнешь высот.
     Прочь, пустые мечты о великих свершеньях!
     Лишь с собой совладавши – достигнешь высот!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Вы, злодейству которых не видно конца,
     В Судный день не надейтесь на милость Творца!
     Бог, простивший не сделавших доброго дела,
     Не простит сотворившего зло подлеца.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     С той, чей стан – кипарис, а уста – словно лал,
     В сад любви удались и наполни бокал.
     Пока рок неминуемый, волк ненасытный,
     Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Сердце слепо – само в западню норовит,
     То впадая в соблазн, то молитву творит.
     Скучно быть новичком неумелым в мечети,
     Лучше будь в харабате*, Хайям, знаменит!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Те, что ищут забвения в чистом вине,
     Те, что молятся Богу в ночной тишине, —
     Все они, как во сне, над разверзнутой бездной,
     А Единый над нами не спит в вышине!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Не давай убаюкать себя похвалой —
     Меч судьбы занесен над твоей головой.
     Как ни сладостна слава, но яд наготове
     У судьбы. Берегись отравиться халвой!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Много мыслей в моей голове, но увы:
     Если выскажу их – не сносить головы!
     Только эта бумага достойна доверья.
     О, друзья, недостойны доверия вы!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Я познание сделал своим ремеслом,
     Я знаком с высшей правдой и низменным злом.
     Все тугие узлы я распутал на свете,
     Кроме смерти, завязанной мертвым узлом.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Для того, кто за внешностью видит нутро,
     Зло с добром – словно золото и серебро.
     Ибо то и другое – даются на время,
     Ибо кончатся скоро и зло и добро.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     В мире временном, сущность которого – тлен,
     Не сдавайся вещам несущественным в плен.
     Сущим в мире считай только дух вездесущий,
     Чуждый всяких вещественных перемен.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Этот райский, с ручьями журчащими, край —
     Чем тебе не похож на обещанный рай?
     Сколько хочешь валяйся на шелковой травке,
     Пей вино и на ласковых гурий взирай!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     О мудрец! Если Бог тебе дал напрокат
     Музыкантшу, вино, ручеек и закат —
     Не выращивай в сердце безумных желаний.
     Если все это есть – ты безмерно богат!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Нет различья: одна или тысяча бед.
     Беспощадна к живущим семерка планет.
     Беспощадны к живущим четыре стихии.
     Кроме чаши вина – утешения нет.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     «Ад и рай – в небесах», – утверждают ханжи.
     Я, в себя заглянув, убедился во лжи:
     Ад и рай – не круги во дворце мирозданья,
     Ад и рай – это две половинки души.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Вместо солнца весь мир озарить – не могу.
     В тайну сущего дверь отворить – не могу.
     В мире мыслей нашел я жемчужину смысла,
     Но от страха ее просверлить не могу.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Жизнь моя – не запойное чтение книг,
     Я с хвалебной молитвою к чарке приник.
     Если трезвый рассудок – твой строгий учитель,
     Ты рассудка не слушай: он – мой ученик!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Если б я властелином судьбы своей стал,
     Я бы всю ее заново перелистал.
     И безжалостно вычеркнув скорбные строки,
     Головою от радости небо достал.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Счастлив тот, кто в шелку и парче не блистал,
     Книгу славы мирской никогда не листал,
     Кто, как птица Симург*, отрешился от мира,
     Но совою, подобно Хайяму, не стал.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Ты не знаешь, о чем петухи голосят?
     Не о том ли, что мертвых не воскресят?
     Что еще одна ночь истекла безвозвратно,
     А живые, об этом не ведая, спят?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Я нигде преклонить головы не могу.
     Верить в мир замогильный – увы! – не могу.
     Верить в то, что, истлевши, восстану из праха
     Хоть бы стеблем зеленой травы – не могу.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Этот мир красотою Хайяма пленил,
     Ароматом и цветом своим опьянил.
     Но источник с живою водой – иссякает,
     Как бы ты бережливо его ни хранил!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Дураки мудрецом почитают меня,
     Видит Бог: я не тот, кем считают меня.
     О себе и о мире я знаю не больше
     Тех глупцов, что усердно читают меня.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     До тебя и меня много сумерек было и зорь.
     Не напрасно идет по кругам свод небес золотой.
     Будь же тщателен ты, наступая на прах, – этот прах
     Был, конечно, зрачком, был очами красы молодой…

Пер. К. Бальмонта

//-- * * * --//

     Если в лучах ты надежды, сердце ищи себе, сердце.
     Если ты в обществе друга, сердцем гляди в его сердце.
     Брось же свою ты Каабу*, сердцем ищи себе сердце.

Пер. К. Бальмонта
//-- * * * --//

     Когда я пью вино – так не вино любя.
     Не для того, чтоб все в беспутстве слить в одно.
     А чтоб хоть миг один дышать вовне себя.
     Чтоб вне себя побыть – затем я пью вино.

Пер. К. Бальмонта
//-- * * * --//

     Когда я чару взял рукой и выпил светлого вина,
     Когда за чарою другой вновь чара выпита до дна,
     Огонь горит в моей груди, и как в лучах светла волна,
     Я вижу тысячу волшебств, мне вся Вселенная видна.

Пер. К. Бальмонта
//-- * * * --//

     Древо печали ты в сердце своем не сажай —
     Книгу веселья, напротив, почаще читай,
     Зову хотенья внимай и на зов отвечай,
     Миг быстротечный встречай и лозою венчай.

Пер. К. Бальмонта
//-- * * * --//

     Плакала капля воды: «Как он далек, Океан!»
     Слушая каплю воды, смехом вскипел Океан.
     «Разве не все мы с тобой? – капле пропел
     Океан. —
     Малой разделены чертой», – капле гудел Океан…

Пер. К. Бальмонта
//-- * * * --//

     Поток времен свиреп, везде угроза.
     Я уязвлен и жду все новых ран.
     В саду существ я сжавшаяся роза,
     Облито сердце кровью, как тюльпан.

Пер. К. Бальмонта
//-- * * * --//

     Ты весь мир обежал. Все, что ты увидал, есть ничто.
     Все, что видел кругом, все, что слышал кругом, есть ничто.
     Ты весь мир обошел – что ж ты в мире нашел? О, ничто.
     Ты вошел в свой покой, в домик маленький твой, он – ничто.

Пер. К. Бальмонта
//-- * * * --//

     Этот ценный рубин из особого здесь рудника,
     Этот жемчуг единственный светит особой печатью,
     И загадка любви непонятной полна благодатью,
     И она для разгадки особого ждет языка.

Пер. К. Бальмонта

//-- * * * --//

     Этот мир – эти горы, долины, моря —
     Как волшебный фонарь. Словно лампа – заря.
     Жизнь твоя – на стекле нанесенный рисунок,
     Неподвижно застывший внутри фонаря.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Я страдать обречен до конца своих дней,
     Ты же день ото дня веселишься сильней.
     Берегись! На судьбу полагаться не вздумай:
     Много хитрых уловок в запасе у ней.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Мы похожи на циркуль, вдвоем, на траве:
     Головы у единого тулова две,
     Полный круг совершаем, на стержне вращаясь,
     Чтобы снова совпасть головой к голове.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Ты при всех на меня накликаешь позор:
     Я безбожник, я пьяница, чуть ли не вор!
     Я готов согласиться с твоими словами,
     Но достоин ли ты выносить приговор?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Тот, кто следует разуму, – доит быка,
     Умник будет в убытке наверняка!
     В наше время доходней валять дурака,
     Ибо разум сегодня в цене чеснока.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     От излишеств моих – разве Ты обнищал?
     Что за прибыль Тебе, если я отощал?
     Я смиренно прошу, чтобы Ты, милосердный,
     Нас пореже карал и почаще прощал.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Я однажды кувшин говорящий купил.
     «Был я шахом! – кувшин безутешно вопил. —
     Стал я прахом. Гончар меня вырвал из праха —
     Сделал бывшего шаха утехой кутил».

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     В жизни трезвым я не был, и к Богу на суд
     В Судный день меня пьяного принесут!
     До зари я лобзаю заздравнуцю чашу,
     Обнимаю за шею любезный сосуд.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Если гурия страстно целует в уста,
     Если твой собеседник мудрее Христа,
     Если лучше небесной Зухры музыкантша —
     Все не в радость, коль совесть твоя не чиста!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Из сиреневой тучи на зелень равнин
     Целый день осыпается белый жасмин.
     Наливаю подобную лилии чашу
     Чистым розовым пламенем – лучшим из вин.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Пристрастился я к лицам румянее роз,
     Пристрастился я к соку божественных лоз.
     Из всего я стараюсь извлечь свою долю,
     Пока частное в целое не влилось.

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Знайся только с достойными дружбы людьми,
     С подлецами не знайся, себя не срами,
     Если подлый лекарство нальет тебе – вылей!
     Если мудрый подаст тебе яду – прими!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     В поднебесье светил ослепительных тьма,
     Помыкая тобою, блуждает сама.
     О мудрец! Заблуждаясь, в сомненьях теряясь,
     Не теряй путеводную нитку ума!

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Смерти я не страшусь, на судьбу не ропщу,
     Утешенья в надежде на рай не ищу,
     Душу вечную, данную мне ненадолго,
     Я без жалоб в положенный час возвращу.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     В окруженье друзей, на веселом пиру
     Буду пить эту влагу, пока не умру!
     Буду пить из прекрасных гончарных изделий
     До того, как сырьем послужить гончару.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Хоть мудрец – не скупец и не копит добра,
     Плохо в мире и мудрому без серебра.
     Под забором фиалка от нищенства никнет,
     А богатая роза красна и щедра!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Все, что в мире нам радует взоры, – ничто.
     Все стремления наши и споры – ничто.
     Все вершины Земли, все просторы – ничто.
     Все, что мы волочем в свои норы, – ничто.

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Вожделея, желаний своих не таи,
     В лапах смерти угаснут желанья твои.
     А пока мы не стали безжизненным прахом, —
     Виночерпий, живою водой напои!

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Когда глину творенья Аллах замесил,
     Он меня о желаньях моих не спросил.
     И грешил я по мере отпущенных сил.
     Справедливо ль, что в рай меня Бог не впустил?

Пер. Г. Плисецкого
//-- * * * --//

     Как прекрасны и как неизменно новы
     И румянец любимой, и зелень травы.
     Будь веселым и ты: не скорби о минувшем,
     Не тверди, обливаясь слезами: «Увы!»

Пер. Г. Плисецкого

//-- * * * --//

     Страсть к неверной сразила меня, как чума.
     Не по мне моя милая сходит с ума!
     Кто же нас, мое сердце, от страсти излечит,
     Если лекарша наша страдает сама?

Пер. Г. Плисецкого

Словарь

   Абу Али ибн Сина (Абу Алийи Сина, Авиценна) (980 – 1037) – выдающийся ученый-энциклопедист средневекового мусульманского Востока. Главное медицинское сочинение Ибн Сины «Канон врачебной науки» («Ал-канун фи-т-тибб») было основным руководством по врачеванию в средние века как на Востоке, так и в Европе. Помимо рассмотрения лечебных свойств вина в медицинских сочинениях, Ибн Сина, как вслед за ним и Хайям, прославляет его в стихах.
   Абу Джа’фар Мухаммад ибн Абд ал-Малик – визирь многих аббасидских халифов, был убит в 847 г., через несколько недель после вступления на трон халифа Мутаваккила.
   Абдаллах ибн Тахир (798–884) – полководец при аббасидском халифе Ма’муне и его преемниках и поэт, впоследствии эмир Хорасана.
   Аджам – арабское название Ирана.
   Анка (Симург) – мифическая птица, живущая в горной стране Каф, опоясывающей всю землю, и никогда не показывающаяся людям; мудрая вещая птица, один из сказочно-мифологических персонажей великой эпической поэмы Фирдоуси (934? – 1025) «Шах-наме».
   Ардашир Папакан, сын Папака (Бабака) Сасана, – основатель иранской династии Сасанидов, правил в 226–251 гг.
   Афридун (Фаридун) – один из мифологических первоцарей Ирана, представителей династии Пешдадидов, герой «Шах-наме», потомок Джамшида. Согласно преданиям, цитируемым ал-Бируни (973 – 1048), царствовал либо 200, либо 500 лет.
   Бадранг – название плода одной из разновидностей цитрусовых.
   Бахрам (Гур) – царь из династии Сасанидов, правил в 420–438 гг., традиция считает его искусным стрелком из лука, охотником на онагров (гур означает «онагр», «дикий осел»). Бахрама воспел в своей поэме «Семь красавиц» великий Низами (1141–1203).
   Бахтишу’ – известная иранская христианская династия врачей (по-персидски бахт – «счастье», Ишу’ – Иисус, Бахтишу’ – «счастье Иисуса»). Представители этой семьи были авторитетными учеными знаменитой Джундишапурской академии – центра науки в доисламском Иране. Вероятно, имеется в виду Джибра’ил ибн Бахтишу’ (ум. 829), лейб-медик аббасидских халифов Харун ар-Рашида и ал-Ма’муна.
   Бируни (Абу Рейхан ал-Бируни) (973 – 1048) – великий мусульманский ученый-энциклопедист; большую часть жизни провел при дворе Махмуда Газневи, оставил капитальные труды по истории, астрономии, минералогии, геометрии. Хайям часто ссылается на его сочинение «Памятники минувших поколений», в котором Бируни описал все календари и праздники известных ему народов.
   Бозасп (у ал-Бируни Будасаф) – легендарный основатель религии звездопоклонников – сабиев. Ал-Бируни пишет о нем: «Первый из (лжепророков), о которых упоминают, – это Будасаф. Будасаф появился на земле индийской через год после окончания царствования Тахмураса и принес с собой персидскую письменность. Он призывал принять вероучение сабиев, и за ним последовало множество людей».
   Гален Клавдий (ок. 130 – ок. 200), у Хайяма Джалинус – римский врач и философ. На средневековом Востоке были распространены арабские переводы сочинений Галена «Шестнадцать трактатов», «Большая анатомия», «Книга о взглядах Гиппократа и Платона».
   Гиппократ (ок. 460–377 до н. э.), у Хайяма Букрат – древнегреческий врач. На средневековом Востоке были распространены арабские переводы многих его произведений.
   Гуштасп – вероятно, Дарий Гистасп (552–486 до н. э.) – царь из древнеперсидской династии Ахеменидов, основанной Киром Великим.
   Давуд (Дауд) – библейский царь Давид, в ислам вошел как один из пророков, кораническое предание почитает его непревзойденным певцом.
   Джайхун (Джейхун) – арабское название Амударьи.
   Джамшид (Джам, Джемшид) – один из легендарных древнеиранских царей и первозаконников; по преданию, владел чашей, отражавшей все, происходившее в мире. В поэзии – символ власти и величия. Согласно легендам, на которые опирался Бируни, Джамшид установил Науруз, положил начало государственности, научил людей носить одежду и разделил их на четыре сословия.
   Дервиш – последователь мистического учения в исламе, мусульманский странствующий монах-аскет, нищий.
   Закарийа Рази (855–930) – иранский медик, известный на Западе под именем Rases и Abubater. Жил в Рее, был автором свода практической медицины «Объемлющая книга», переведенной в средние века на латынь, а также ряда других сочинений по медицине, философии и теории музыки.
   Зардушт – современное персидское произношение имени Зороастра или Заратуштры, основателя зороастрийской веры, которую на средневековом мусульманском Востоке именовали религией магов или гебров.
   Заххак – легендарный узурпатор престола древних иранских царей, «царь-дракон». Согласно «Шах-наме», был совращен злым духом, который поцеловал его в плечи, после чего на плечах у Заххака выросли змеи. Они требовали в пищу мозга юношей. По Бируни, правил в Иране тысячу лет, пока не был побежден кузнецом Каве, признавшим законного правителя Афридуна (Фаридуна).
   Зуннар – пояс, который в средневековых мусульманских государствах были обязаны носить иноверцы, например, зороастрийцы и христиане; цвет зуннара зависел от того, к какой конфессии принадлежал его обладатель.
   Зураб (Сохраб) – один из героев «Шах-наме», сын витязя Рустама, сраженный им в поединке.
   Зухра – планета Венера, одна из верховных богинь древнеиранского пантеона. Согласно преданию, является небесной музыкантшей и сопровождает своей игрой хор светил.
   Ибрахим – библейский пророк Авраам, почитающийся и мусульманами в качестве одного из основных пророков.
   Изад (Йаздан) – древние иранские имена Бога (собственно Йаздан – множественное число от Изад). В «Науруз-наме» Хайям по большей части называет Бога древнеиранским именем, что соответствует духу и содержанию книги, лишь в начале и в конце он помещает традиционные формулы поминания Аллаха.
   Иса – библейский Иисус; в исламе – один из самых уважаемых пророков, по преданию, обладавший способностью воскрешать из мертвых своим дыханием.
   Искандер – Александр Македонский (356–323 до н. э.). Зу-л-карнейн – «Двурогий» – арабское прозвище Александра. На Востоке Александр стал героем множества преданий, на основе которых Низами создал свою знаменитую поэму «Искандер-наме».
   Кааба – храм в Мекке, главная святыня мусульман, основное место паломничества.
   Каган (хакан, хаган) – титул китайского императора в средневековом Иране.
   Казий (кази, кади) – мусульманский духовный судья, действующий по законам шариата.
   Кайумарс – согласно зороастрийскому мифу о сотворении мира – первый человек. Согласно «Шах-наме» – первый царь Ирана.
   Калам – тростниковое перо. Виды перьев у Хайяма названы по именам известных литераторов и политиков, прославившихся также в искусстве каллиграфии. Ибн Мукла (886–940) – визирь при аббасидском халифе Мухтадире. Абдаллах ибн ал-Мукаффа (ум. 759) – иранец по происхождению, живший в Басре; известный переводчик со среднеперсидского языка на арабский ряда знаменитых книг. В их числе пехлевийская версия древнеиндийской «Панчатантры», которая в арабском изложении получила название «Калилы и Димны». Ибн ал-Мукаффа был казнен по обвинению в неверии. Ал-Мухаллиби (907–967) – визирь султана Му’изз ад-Даула из рода Буидов. Перо булфазли названо по имени Абу-л-Фазла ибн ал-Амида (ум. 970), визиря одного из буидских правителей, а перо амиди – по имени его отца, тоже визиря. Перо исмаили названо именем еще одного визиря династии Буидов, Исмаила ибн Аббаса та-Талакани (938–975). Перо саиди, по-видимому, названо именем арабского грамматика Саида Ансари (ум. 830), жившего в Багдаде.
   Каф – легендарные горы, якобы окружающие землю по краям, считались местом обитания птицы Анка. Древнее мифологическое имя этих гор сохранилось в современном названии Кавказа.
   Кей-Кубад – один из легендарных древнеиранских царей из династии Кейянидов, правивших, по преданию, вслед за Пешдадидами; один из героев «Шах-наме».
   Кей-Хосров (Кайхусрау) – один из легендарных царей из древнеиранской династии Кейянидов, средневековые историки ассоциировали его с Киром Великим, основателем исторической династии Ахеменидов (правил в 558–529 гг. до н. э.).
   Мавиз – сорт крупного черного винограда.
   Мадаин или Медаин (Ктесифон) – столица государства Сасанидов на Тигре. Мадаин – арабское название этого города, буквально «города», было дано потому, что этот город был окружен многолюдными пригородами.
   Ма’мун – аббасидский халиф, правил в 813–833 гг., сын Харун ар-Рашида. Под названием «Астрономические таблицы Ма’муна» в настоящее время известны два разных средневековых текста, из которых до нашего времени дошел только один. Сохранившиеся таблицы составлены группой астрономов, работавших при дворе этого халифа.
   Махмуд Газневи – султан из династии Газневидов, царствовал в 998 – 1030 гг. Держава Газневидов включала обширные территории Афганистана, Средней Азии и Ирана, а также завоеванную Махмудом часть Индии. Мальчик, о котором говорится в рассказе, включенном Хайямом в «Науруз-наме», скорее всего, его фаворит Айяз. Имена Махмуда и Айяза часто упоминаются в классической персидской литературе.
   Михрган – древний иранский календарный праздник, приходившийся на день осеннего равноденствия, был вторым по значению зороастрийским праздником после Науруза.
   Мубад – верховный жрец зороастрийской религии.
   Муса – библейский пророк Моисей. В Коране почитается в ряду других пророков; в священном писании мусульман неоднократно упоминается дарованная ему Аллахом способность творить чудеса.
   Мутаваккил – аббасидский халиф в 847–861 гг.
   Муфтий – толкователь шариата; законовед, главный судья, выносящий решение (фетву) на основании норм шариата.
   Мухаммад (571–632) – основатель ислама, именуемый пророком или посланником (расул) и избранником (мустафа) Аллаха.
   Натуралисты (таби’ийан) – этот термин употребляется Хайямом для обозначения философской школы, объяснявшей все явления феноменального мира естественными причинами, а не божественным промыслом. Теолог-мистик Наджм ад-Дин Дайе Рази причисляет самого Хайяма к этой школе (см. «Самая летучая форма персидской поэзии»).
   Науруз, Ноуруз или Навруз (буквально – «новый день») – древний иранский календарный праздник Нового года, приходящийся на день весеннего равноденствия, главный религиозный праздник зороастризма. Не был отменен в эпоху распространения ислама и справляется до сих пор народами Средней Азии, Азербайджана, Закавказья как народный земледельческий праздник. В Иране и Афганистане является официальным новогодним торжеством.
   Нун и ра – буквы арабского алфавита, имеющие дугообразную форму; каф и фа – буквы, состоящие из кружочка («глаза») с хвостиком; буквы нун, каф и сад отличаются своей шириной, а буквы алиф и лам – высотой.
   Нушинрава (Нуширван или Ануширван), другое его имя Хусрав (Хосров, в арабской форме – Кисра) – царь Ирана из династии Сасанидов, имел прозвище Справедливый, правил в 531–579 гг.
   Овен – одно из двенадцати зодиакальных созвездий, расположенных вдоль эклиптики большого круга небесной сферы, по которому совершает видимое годовое движение Солнце. Вступление Солнца в созвездие Овна совпадает с днем весеннего равноденствия, то есть с началом празднования Науруза.
   Панна Хусрау (Фанна Хусрау) – султан династии Буидов, правил в 936–983 гг. Династия Буидов (Бувайхидов) была основана дедом Панна Хусрау Бувайхом, господствовала в центральном и северном Иране в 932 – 1055 гг.; в 945 г. Буиды захватили Багдад и подчинили себе багдадского халифа.
   Пехлеви – среднеперсидский язык, часто именуется священным, поскольку на нем составлен целый ряд авторитетных зороастрийских религиозных текстов, в том числе пространный комментарий к священной книге зороастризма Авесте, называемый «зенд».
   Рамазан (рамадан) – месяц мусульманского поста.
   Руд – струнный музыкальный инструмент.
   Рум – Румской землей на средневековом Востоке называли Малую Азию и Грецию – от названия Византии «Восточная Римская империя».
   Рустам – легендарный богатырь, герой эпических сказаний иранцев, относящихся к так называемому «сеистанскому» или восточноиранскому циклу; один из центральных персонажей «Шах-наме», защитник Ирана от захватчиков. Важный эпизод поэмы повествует о поединке Рустама с его сыном Зурабом, или Сохрабом.
   Саки – виночерпий.
   Сада, Саде или Садэ – праздник, справлявшийся за 50 дней до Науруза – 10 дня месяца бахмана (сада – дословно «сотня», т. е. 50 дней и 50 ночей до Науруза). Праздник приходился на холодное время года и был посвящен огню, которым зороастрийцы изгоняли нечисть (считалось, что в морозы злые силы приобретают особое могущество).
   Сеистан (Систан, Сейстан) – область Ирана, пограничная с Афганистаном, традиционно считается родиной богатырей, известных по «Шах-наме», таких, как Зал (Залезар), Сам, Рустам.
   Секты ислама – в исламе, как считают авторы богословских сочинений о толках и ересях, было семьдесят течений. Из них два являются основными толками и носят названия суннизм и шиизм. В суннизме различаются четыре юридические школы, признанные равноправно правоверными.
   Симург – см. Анка.
   Сократ (ок. 470 – ок. 400 до н. э.), у Хайяма Сукрат – древнегреческий философ, учитель Платона. Сведения по медицине, приписываемые Сократу, были, по-видимому, изложены в книге Галена о взглядах Гиппократа и Платона.
   Сулейман (Сулайман) – библейский царь Соломон. В Коране почитается как один из пророков, которому по воле Бога подчинялись люди, звери и джинны; ему, по преданию, было даровано знание «языка птиц», т. е. понимание языка всех сотворенных Богом существ.
   Суруш – ангел-вестник в зороастрийской религии.
   Тахмурас – один из легендарных царей из династии Пешдадидов; по «Шах-наме» – сын Хушанга, по ал-Бируни – его правнук, царствовал 30 лет.
   Телец небесный – зодиакальное созвездие Тельца; Телец подземный – бык, на котором, по мусульманским преданиям, держится земля.
   Тур – сын Афридуна (Фаридуна). Согласно «Шах-наме», сыновья Фаридуна Тур и Салм убили своего брата Ираджа, но, в свою очередь, были убиты сыном Ираджа Манучихром, который привез их головы деду и получил от него иранский престол.
   Туран – древнее наименование территории к северу от Ирана (лежавшей по правую сторону от Амударьи), куда входила в основном современная Средняя Азия. В иранской национальной эпопее Туран – военный противник Ирана.
   Туркестан – в средние века так называли в Иране Синьцзян и Монголию.
   Турундж – плод одной из разновидностей цитрусовых.
   Фахр ад-Даула – султан Рея (близ нынешнего Тегерана) из рода Буидов, младший брат Панна Хусрау.
   Феникс (хумай) – сказочная птица, по поверью, приносящая счастье тому, на кого упадет ее тень.
   Харабат – питейный дом, винный погребок; развалины, трущобы, где в средневековых мусульманских городах жили иноверцы (зороастрийцы, христиане и др.), которым их религия не запрещала заниматься виноделием и виноторговлей.
   Хатим-Тай (Хатем Таи, Хатим ат-Таи) – прославленный доисламский арабский поэт-воин (кон. VI – нач. VII в.), воспетый во многих сказаниях как образец щедрости и благородства.
   Хушанг – по «Шах-наме», внук первого человека Кайумарса, сын его сына Сийамака, убитого злым духом. Согласно Фирдоуси, он научил людей земледелию и ремеслам.
   Чанг – струнный музыкальный инструмент.
   Чин и Мачин – соответственно Северный и Южный Китай.
   Шамиран. Легенда об открытии вина царем Шамираном, видимо, является народной переработкой сказаний об ассирийской царице Семирамиде (Шаммурамат), жене основателя Ниневии Нина, жившей в IX в. до н. э. Ал-Бируни называет Семирамиду Ашмирам. О Семирамиде и ее пышных дворцах и висячих садах, считавшихся одним из «чудес света», на Востоке сложили множество легенд. В армянских преданиях она именуется «сладостной и блудной Шамирам». Из армянских легенд этот образ, видимо, и попал в поэму Низами «Хосров и Ширин» (там царица Шамира – тетка и воспитательница главной героини красавицы Ширин). Возможно, Хайям говорит не о «царе Шамиране», а о «царице Шамиран», поскольку в персидском языке нет грамматического показателя родовой принадлежности. Однако обстоятельства приведенного Хайямом анекдота столь далеки от сведений о жизни исторической Семирамиды, что слово «шах» переводчик дал в его основном значении.
   Шамс ал-Ма’ала Кабус Вушмгир (976 – 1012) – султан Табаристана, одной из северных провинций Ирана. При его дворе Бируни закончил свой труд «Памятники минувших поколений».
   Шариат – свод мусульманских правовых норм и законов, основанных на тексте Корана и разработанных четырьмя юридическими школами.
   Шейх – старец, наставник, глава суфийской общины.
   Шираз – город на юго-западе Ирана, в древней исторической области Фарс, близ него расположены развалины Персеполиса.
   Юсуф – библейский Иосиф Прекрасный, любимый сын Иакова, проданный братьями в рабство в Египет. Образ Юсуфа благодаря популярности предания, изложенного в Коране, широко использовался в персидской классической литературе как символ красоты и жертвы предательства.

Омар Хайям Да пребудет со мною любовь и вино

Царь философов Запада и Востока

Самая летучая форма персидской поэзии

Рубаи

Словарь

Омар Хайям
Да пребудет со мною любовь и вино