Евгений Балинский
Сероин (сборник)

Везение

   Дверь зоомагазина отворилась, и в него, задев раскрытым зонтом побрякушки, которые обычно висят на дверях небольших магазинчиков, ввалилась женщина в кожаном плаще и с довольно большой картонной коробкой под мышкой, затянутой в полиэтилен. С вошедшей, а также и с её ноши ручьями стекала вода.
   – Ольга Алексеевна, ну Вы бы поберегли себя, чего в такой ливень-то было ехать? Ничего, подождали бы они денёк, – чуть жалостливо сказала молодая девушка, сидевшая за прилавком.
   – Кать, ну сколько раз повторять! Не называй меня по отчеству. Да и нет, Катюш, раз договорились на сегодня, то вот я сегодня и привезла. Позвони им пожалуйста, скажи, пусть забирают. Пять пятьсот, как и договаривались. Ладно? – ответила Ольга продавщице, которая встала со стула и подошла к ней, помочь с коробкой.
   – Да, поставь, пожалуйста, сама, а то я опаздываю. Мне ещё в детский сад нужно, – торопливо проговорила Ольга, и отдала коробку Катюше, которая отнесла её за прилавок.
   – Ох, ну и ливень, а Вы катаетесь. Вы хоть не спешите сильно, успеете, ничего страшного! – взволнованно откликнулась Катя, делая какие-то пометки в журнале учёта товара.
   – Ладно, нормально. Если платья не привезу – дети не простят, порвут на части потом! – сказала Ольга сквозь смех, и спросила, – у вас всё нормально? А то не заезжала давно.
   – Да, всё хорошо. Георгий Степанович же заезжает каждый день, так что всё под контролем, – весело усмехнувшись, ответила Катя.
   – Ладно, раз так. Тогда я поехала. А, да, передай вот Георгию, когда он зайдёт, а то я в саду до вечера, походу, – сказала Ольга, положила в выдвижной ящик под прилавком какой-то небольшой оранжевый бланк, и, рассмеявшись, добавила, – двести семнадцать рублей он выиграл в лотерею свою!
   – Ого, повезло-о-о! – протянула Катя в ответ, издав совершенно беззлобный смешок.
   – Да ни говори. Рад будет, как узнает! – подытожила Ольга, затем попрощалась с Катей и, подняв едва обсохший зонт, брошенный на входе, вышла из магазина и побежала к своей машине.
   Ольге было всего двадцать пять лет, она очень молодо и хорошо выглядела, и поэтому вполне логично, что ей не нравилось, когда Катя называла её Ольгой Алексеевной. Внешне Ольга была очень красива: длинные чёрные волосы, всегда распущенные, но непременно ухоженные; тёмно-карие глаза и просто очень приятные черты лица.
   Ольга была из тех редких женщин, которые добиваются желаемого на всех направлениях: она успешно закончила экономический факультет одного из местных вузов, на третьем курсе удачно и по любви вышла замуж, и уже четвёртый год растила дочь Ксюшу. К тому же, у них с мужем Георгием был небольшой магазин зоологических товаров, делами которого они ответственно, внимательно, а, значит, и успешно управляли вместе. Вот и сейчас, не смотря на сильный ливень, Ольга привезла аквариум, который несколько дней назад заказали в магазине, однако в наличии его не оказалось.
   Муж Георгий параллельно личному бизнесу работал ещё и в банке, а в свободное время очень любил играть в различные лотереи. Но был он не из тех мужчин, которые могут проиграть часы, машину или даже квартиру – нет, в азартных играх он всегда знал меру, поэтому конфликтов с женой на этой почве никогда не возникало.
//-- * * * --//
   Вовка проснулся в полдень, однако за окном было довольно мрачно и пасмурно, лил сильный ливень. Но совершенно ничего не могло испортить Вовкиного настроения, так как сегодня он, наконец, отправится в магазин, чтобы купить видеокамеру. Отец давно обещал подарить её сыну, и вот вчера, перед своим отъездом в командировку, он оставил Вовке деньги на долгожданный подарок. Вовка уже давно выбрал и камеру, и магазин, и часто ездил туда, чтобы посмотреть или потрогать вожделенную вещь. И вот именно сегодня настал тот день, когда он снова туда поедет, но на этот раз чтобы купить. А потом будет снимать, и снимать, и снимать, всё подряд. Вовку очень грела эта мысль, поэтому, какая бы погода не была за окном, его настроение от этого хуже стать не могло.
   Вовке было семнадцать лет, и в этом году он заканчивал школу. Учился Вовка хорошо, за что отец и решил сделать сыну подарок. Жили они втроём, Вовка, мама и папа. Отец был хирургом, и вчера уехал на научную конференцию в другой город, оставив Вовку на несколько дней одного. Вовкина мама работала в крупном гипермаркете кассиром. Последнее время у мамы расшалилось сердце, и отец купил ей десятидневную путёвку в один из загородных санаториев, чтобы она немного отдохнула от работы и домашнего быта. Поэтому, ближайшие три дня Вовка должен был провести один. Но разве это проблема? Ведь сегодня Вовка купит себе камеру, и будет без устали записывать на неё всё, что захочется!

   Школу сегодня Вовка решил прогулять, поэтому спал до тех пор, пока самостоятельно не проснулся. Затем, взглянув на часы, и увидев, что время уже перевалило за полдень, встал и пошёл умываться. Парень неспешно принял душ, спокойно попил чаю с бутербродами, погладил рубашку, и надел свои самые любимые джинсы. Вовка делал всё медленно, так как хотел растянуть удовольствие от ожидания покупки. Он надел все свои самые любимые вещи, ведь в такой день необходимо выглядеть солидно и красиво – не каждый день тебе выпадет удача купить то, чего ты так долго ждал. Поэтому Вовка начистил туфли, положил деньги в кошелёк, который он носил с собой только по таким, особенным случаям, взял зонт и вышел из квартиры.
//-- * * * --//
   – Алло, Ольга? Где вы? Дети ждут-не дождутся, волнуются, нам через двадцать минут выходить пора! – быстро и взволнованно проговорила позвонившая Ольге воспитательница из детсадовской группы. Ольга сама вызвалась забрать из ателье костюмы, сшитые для детей, и теперь спешила в детский сад, где её дочь, а также две дочкины подружки вот-вот должны были исполнить танцевальный номер на концерте для администрации района, посвящённом открытию нового корпуса детского сада.
   – Да, Тамара Петровна, я уже еду, минут через десять-пятнадцать постараюсь быть. Нормально? – не менее обеспокоено спросила Ольга.
   – Хорошо, нормально, но давайте быстрее, не задерживайтесь нигде! – ответила раздражённая Тамара Петровна.
   – Ладно, я скоро буду! – закончила Ольга, явно ощущая, что начинает выходить из себя, и, отключив разговор, выругалась вслух:
   – Дура ты, где я задержусь? И так задницу рву! Взбесила прямо.
   Ливень никак не утихал, и щётки на лобовом стекле тёмно-серого универсала Volkswagen Passat работали в самом быстром режиме, какой только можно было выбрать.
//-- * * * --//
   Вовка вышел из магазина цифровой техники самым счастливым человеком на свете: он только что купил себе то, ради чего уже несколько месяцев не прогуливал уроки в школе и старательно выполнял домашние задания – новенькую видеокамеру. Ещё в магазине он уложил свою камеру в только что подаренную за покупку специальную сумочку, гордо повесил её на шею, лейблом Panasonic вперёд, а коробку от камеры сложил в пакет. Выйдя из магазина, Вовка обнаружил, что дождь, кажется, потихоньку прекращается, и можно до дома дойти пешком, хоть он и находился довольно далеко. Однако Вовка решил прогуляться, ведь может получиться так, что удастся снять что-нибудь интересное. Вовка шёл по тротуару, в одной руке у него был зонт, а в другой – мобильный телефон. Вовка позвонил сначала отцу, чтобы рассказать, что поход в магазин прошёл удачно, и он идёт домой, затем маме и лучшему другу Ромке, похвастаться покупкой. Вовка прошёл мимо больницы «скорой помощи», во дворе которой стояли новые автомобили реанимации, которые Вовка очень хорошо снял на свою камеру. Миновав несколько жилых кварталов, он свернул на другую улицу.
   Пройдя ещё с десяток метров, Вовка заметил, что дождь снова усиливается, и подумал, что лучше всего будет его немного переждать под козырьком ближайшего подъезда. Вовка пошёл туда, сложил зонт, и стал ждать, когда ливень прекратится, или хотя бы снова ослабнет, чтобы можно было продолжить движение.
   Однако через несколько минут он дождался не этого, а куда более интересного: Вовка увидел, как в пятидесяти метрах от него стремительно входит в поворот тёмно-серый универсал, как машину заносит на скользкой дороге и выбрасывает на бетонное ограждение. «Ни хера себе жесть!» – пронеслась мысль в голове у Вовки, и он тут же подумал: «Ёпте, вот повезло!». Затем быстро достал свою камеру, включил режим видеосъёмки, и стал снимать, то приближая, то отдаляя изображение смятой, похожей на бесформенную груду безобразного металлолома машины. «Офигеть, ч-у-ума! Это ж можно будет выложить, и вообще офигенно прославиться, блин!» – продолжал восхищённо думать Вовка, опьянённый радостными мыслями, не переставая снимать.
//-- * * * --//
   «Платья… Сад… Ксюша… Жора… Рыбки…» – стремительно, одна за другой проносились мысли в голове у Ольги, Вот она, маленькая девочка, впервые увидела в зоопарке живого, самого настоящего слона, и папа ей объясняет, что слон любит кушать травку и бананы… «Светка, гадина, испортила портфель, откупать будешь!..» – заплаканная пятиклассница Оленька кричит на свою, теперь уже бывшую подружку Светку на переменке. «…я согласна, Жорка! Мой хорош-и-и-й!» – восторженно протягивает студентка третьего курса Оля, и прижимается ко смущённому парню, который только что наконец сказал то, что так давно рвалось наружу. «…Ксюш-а-а, ты что наделала?! А ну марш отсюда!..» – вскрикнула уже совсем настоящая мать Ольга на свою дочурку Ксюшу, которая, желая помочь маме посолить борщ, влезла на стул и нечаянно вывалила в кастрюлю всю солонку. Прикрикнула, и тут же об этом пожалела и простила непоседливую Ксюшу. В глазах Ольги темнело, её бросало то в жар, то в холод, самые яркие воспоминания с невероятной быстротой одно за другим пролетали перед глазами, становясь всё более замутнёнными и неясными. «…баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Придёт серенький волчок, и укусит за бочок! Закрывай глазки, Олюшка моя, моя любимая…» – очень мягко и тепло вползал в мозг Ольги этот милый образ, чей-то бархатный, тихий и добрый голос, доносившийся откуда-то издалека, увлекал её всё дальше за собой, и она послушно закрыла глаза.
//-- * * * --//
   Прошло несколько дней. Вовка, выложивший замечательное видео в Сеть, уже набравшее несколько тысяч просмотров, засыпал и думал о том, как хорошо будет, когда его творение посмотрят ещё больше человек, и как же ему, всё-таки, повезло в тот день, и разве может быть что-то лучше ощущения, когда твоё видео становится всё популярнее? Конечно же, нет. Недалеко от того дома, где засыпал удачливый Вовка, в небольшом зоомагазине во дворе спального района, за прилавком сидела и тихо плакала продавщица Катя. Ей было очень горько и невыносимо больно. Вовка, правда, наверное, вряд ли бы понял, от чего эти обжигающие слёзы стекают по щекам девушки. То ли от того, что Катя забыла рассказать Георгию о счастливом лотерейном билете, который теперь лежал в ящике под охапкой брошюр из фирм ритуальных услуг, мотком образцов траурных лент и ворохом портретных снимков, на которых была изображена милая девушка с длинными чёрными волосами и тёмно-карими глазами. То ли от чего-то ещё.

Артек-76

     Нет, теперь не то время.
     Нет, теперь не то небо,
     Когда можно было просто улыбаться,
     Серым оно будет потом.

гр. Агата Кристи, «Серое небо».

   – Надюша, ну-ка давай просыпайся! – услышала я мягкий, добрый голос папы, который доносился сквозь самый сладкий, утренний сон. Вновь настало утро, а это значит, что нужно было подниматься с кровати, идти умываться, завтракать, а затем ехать в школу. Всё, как и всегда, кроме одного: сегодня после уроков у меня был назначен кружок по моей любимой лепке из глины. Мне очень нравится его посещать, потому что добрый Павел Григорьевич всегда хорошо и понятно объяснял, как и что нужно делать, как правильно лепить из глин разных сортов. Кстати, ещё Павел Григорьевич наш классный руководитель, но во время обычных уроков он, почему-то, был не такой добрый, иногда прикрикивал и даже ругался, когда мы что-то делали не так.
   На кружке же он был добрее: туда ходило очень мало ребят, только я, Катька и Настя – только девочки. Мальчишкам почему-то было неинтересно. На кружке Павел Григорьевич никогда не ругался, а если мы что-то слепим не так, случайно помнём свою поделку или грязной водичкой забрызгаем школьную форму, он всегда нас жалеет и гладит по голове – совсем как мой папа. Поэтому мне очень нравится ходить на этот кружок.
   – Ла-а-адно, папка, встаю уже! – ответила я папе и, несколько раз сладко потянувшись, встала с уютной постели и пошла умываться.
   Жили мы с папой вдвоём, в большой двухкомнатной квартире в пятиэтажном доме. Всё у нас как у всех: папа работает инженером на военном заводе, где делают самые настоящие танки. Мамы у меня нет, и никогда не было. Не знаю, почему, но папа совсем не хочет рассказывать о том, где она, и отчего не живёт с нами.
   Маму я видела только на фотографии, которая стоит в секции в большой комнате. Мама у меня очень красивая, у неё добрые глаза. Не знаю только, для чего папа прицепил эту ужасную чёрную ленточку к углу рамки с её портретом. И бабушка не знает, и детки в школе тоже не знают, для чего это, я спрашивала. Мне всего десять лет, и я ещё маленькая, потом узнаю, куда она пропала. Братиков и сестричек у меня тоже нет, котика и собачки тоже, поэтому живём мы только вдвоём.
//-- * * * --//
   Я хорошо умылась, почистила зубы, и сон совсем меня отпустил. Пошла на кухню к папе, где тот уже варил нам нашу любимую манную кашу. Я слышала, что многие дети из моего класса манную кашу почему-то не любят, а вот я очень люблю. И папа любит. И мы часто кушаем её на завтрак вместе с бабушкиным клубничным вареньем или сливочным маслом, которые она нам присылает из деревни.
   – О, бери ложку и садись за стол, сейчас уже готово будет! – весело сказал папа, когда я зашла на кухню. Я взяла большую столовую ложку и села на своё любимое место. Папа увидел мою ложку и проговорил сквозь смех:
   – Ты чего большую ложку схватила? Маленьким нужно маленькие брать! – папка специально так сказал, потому что знал, что мне не нравится, когда он меня называет маленькой.
   – Сам ты маленький. Буду большой есть, много мне накладывай, – чуть обидевшись, ответила я, и папа снова улыбнулся.
   Мы съели всю манную кашу, которую папа сварил нам на утро, выпили по стакану чая, я съела один маленький бутерброд с колбасой, а папа – два больших. Затем он стал мыть посуду, а я пошла одеваться. Надела свою любимую школьную форму, которую папа только вчера постирал и погладил. Взяла портфель, отнесла в прихожую и поставила рядом с пакетом сменной обуви, чтобы ничего не забыть. Не успела я этого сделать, как папа тут же окликнул меня из большой комнаты:
   – Ну, давай, Надь, заплету тебя по-быстрому, а то опаздываем уже маленько.
//-- * * * --//
   Через десять минут я, с красивыми ленточками в косичках, и папа в своей кожаной кепке уже сидели в нашей машине. Папа завёл двигатель, и мы поехали. Школа находилась недалеко от дома, и мы за пять минут до неё доехали. Я вышла из машины, забрала свой портфель вместе со «сменкой», попрощалась с папкой и скорее побежала в школу.
//-- * * * --//
   Прошла физкультура, затем чтение. Опять эта Галка Синичкина хвасталась, что летом снова поедет в «Артек». Постоянно только и хвастается. А мне немножко обидно и завидно – никто из нашего класса там не был, а она уже второй раз поедет. Мои подружки, Катька и Светка, да и я, тоже хотели бы, а поедет снова только Галка. Мы с папой, когда у него летом будет отпуск, отправимся к бабушке в деревню. Будем ягодки в лесу собирать, помогать бабушке с огородом. Я, например, вокруг бабушкиных растений люблю вырывать лишнюю травку.
   А ещё мы будем купаться на речке, и нам тоже будет весело. Ребят, правда, у бабушки в деревне мало, а иногда и вообще никого нет, только взрослые. Не то, что в «Артеке», конечно. Галка рассказывала, что там очень много детей со всей нашей страны. И все вместе, они дни напролёт играют в разные подвижные игры, поют песенки, танцуют, гуляют по лесу и парку, а ещё много купаются в море и загорают. Я тоже очень хочу посмотреть, какое оно, это море. На книжных картинках оно такое синее-синее, и большое, что берегов не видно. Папа говорит, что так и есть. А я не верю – неужели оно и правда такое огромное? У нас-то в бабушкиной деревне речка совсем узкая.
   – …так вот, опять поеду. Не знаю только ещё, в июле или августе. Здорово, да? – доносился Галкин голос из кучки детей, стоящих неподалёку. Опять хвастается. Ну, на прошлой же перемене только рассказывала, и опять. Вообще уже. И эти стоят, уши развесили, и слушают. Не наслушались за год. Хвастунишка. Ну и ничего, в деревне тоже хорошо. На лошадке можно покататься, с собачками повозиться. Тоже будет очень интересно.
//-- * * * --//
   Закончился пятый урок. Но уходить домой было ещё равно – впереди ведь самое главное – любимый кружок. Когда все разошлись, я увидела, что сегодня совсем уж мало деток осталось: только я и Светка. Катька в школу вообще сегодня не пришла, заболела, наверное.
   – Ну что, девчонки, мало нас сегодня. Ладно, давайте, доставайте всё, а я сейчас вернусь, – сказал Павел Григорьевич и вышел из класса. Мы достали из шкафа глину, фанерные дощечки, маленькие мисочки для воды. Положили на парты эти фанерки, сверху – таз с глиной, и, налив в миски воду, поставили их рядом.
   – Надь, я сегодня недолго побуду. Скоро папа заедет, нам с ним к его другу нужно поехать, на другой конец города. На машине поедем… – сказала мне Светка, с удовольствием растянув последнее слово. Я ответила, что, конечно, ей очень повезло, и ещё больше расстроилась. Ведь когда Светка уйдёт, я вообще останусь одна. Ну, ничего, занятие не длинное, а тем более – очень интересное.
   Павел Григорьевич быстро вернулся. Зайдя в класс, он сказал:
   – О, молодцы, уже готовы. Так… Сейчас кое-что запишу, и начнём… – он подошёл к своему учительскому столу, сделал какие-то записи в тетради, и весело продолжил:
   – Итак, девочки, сегодня мы будем учиться лепить натюрморт!
   Что это за слово такое, «на-тюр-морт»? И я спросила:
   – А что это?
   – Это когда рисуют, или, как мы, лепят фрукты, например. Сегодня я хочу научить вас лепить тарелочку, и, если успеем, вылепим груши с яблоками и положим на неё. Если у нас будет хорошо получаться – я возьму ваши поделки, обожгу их, а затем мы с вами их раскрасим. И потом вы сможете подарить их бабушке или маме! – радостно ответил Павел Григорьевич.
   Нам со Светкой тут же захотелось, чтобы у нас получилось, чтобы Павел Григорьевич обжёг наши тарелочки с яблоками и грушами, потом помог раскрасить, и мы их подарили. Но не успели мы оторвать по кусочку глины, как дверь класса открылась, и зашёл Светкин папа. Светка чуть-чуть расстроилась, что сегодня ей не удастся ничего слепить, но быстро вспомнила, что сейчас она с папой поедет на машине, и снова повеселела, быстро убрала все свои принадлежности, собралась, и они ушли. Я осталась одна. Павел Григорьевич плотно закрыл дверь класса и сказал: – Ну, Надюш, давай, бери небольшой кусочек глины, и скатывай из него шарик. Ага, вот так, молодец… Теперь его нужно смять, чтобы получился блин, из которого мы будем делать тарелочку… – и с этими словами Павел Григорьевич подошёл ко мне и сел рядом.
   – Смотри, вот так… – он взял мои руки в свои, и стал помогать, затем улыбнулся и спросил, – ну что, надоела вам Галка своим хвастаньем?
   – Надоела, Павел Григорьевич. Почему только она ездит, а никто из нашего класса больше не ездил? – спросила я, глядя на Павла Григорьевича.
   – Не знаю, Надюш, почему так получается. А ты тоже хочешь на море? – снова спросил Павел Григорьевич, отложив глину в сторону, и заглянув мне в глаза. – Да, очень. Я никогда на море не была, хочется посмотреть, как это… – ответила я, чуть расстроившись, вспомнив об этом удивительном «мо-о-оре».
   Павел Григорьевич заметил, что я чуть-чуть загрустила, прижал меня к себе и стал гладить по голове и по спине. Жалел. Затем, вдруг обрадовавшись какой-то мысли, начал говорить:
   – Слушай, а знаешь что? Я, наверное, смогу тебе помочь. У меня есть друг в обкоме, который даст тебе путёвку. Я постараюсь его уговорить. Но туда отправляют только здоровых девочек. У тебя ведь ничего не болит?
   – Нет, ничего-ничего не болит! – тут же ответила я, с надеждой посмотрев на Павла Григорьевича, который улыбнулся и сказал:
   – Очень хорошо! Знаешь, я детским доктором был раньше, и лечил маленьких детей. Давай я посмотрю, всё ли у тебя в порядке со здоровьем, и если всё хорошо – постараюсь достать путёвку. Хорошо?
   Я, конечно же, согласилась, и он попросил меня снять форму, блузку и маечку. Затем Павел Григорьевич долго и очень внимательно меня осматривал и ощупывал.
   Когда осмотр был закончен, Павел Григорьевич сказал, что всё в порядке, и можно одеваться. Я обратно надела свою маечку, блузку и школьную форму, убрала все принадлежности для лепки, так как занятие было закончено, как сказал Павел Григорьевич, и, сложив тетрадки в портфель, уже было собралась выйти из класса, как Павел Григорьевич меня окликнул:
   – Подожди минутку, Надюш, – мягко сказал он, и подозвал меня к себе, – Ты это, вот что. Никому ничего не говори. Потому что иначе может не получиться с путёвкой, все дети захотят сразу, и тебе ничего не достанется, понимаешь? А папе скажем, когда путёвку дадут. Да?
   Я всё поняла, и пообещала молчать, после чего Павел Григорьевич добавил:
   – Завтра у нас кружка нет, ты после уроков останься. Все детки разойдутся, и я тебя ещё разок осмотрю, ладно? Целиком уж, чтобы наверняка.
   – Конечно, Павел Григорьевич! Спасибо большое! – ответила я, и рассмеялась от очень-очень хорошего настроения.
//-- * * * --//
   Светило тёплое апрельское солнце. Разнежившись на своём учительском стуле, Павел Григорьевич сидел, расстегнув несколько верхних пуговиц на рубашке, и ни о чём не думал. Его сознание лелеяла и приятно укачивала сладостная томная нега, расслабившая каждую мышцу его тела, и увлекавшая куда-то далеко-далеко…
   Не хотелось ровным счётом ничего. Только курить. Павел Григорьевич никогда не курил в классе, но сейчас было так уютно и хорошо, что он, расплывшись на стуле в истинном блаженстве, достал пачку сигарет, вытащил одну папиросу, и закурил, смакуя каждый миллиметр дыма, попадавшего в лёгкие…
//-- * * * --//
   Светило яркое апрельское солнышко. Маленькая Надюша спешила домой из школы. Солнце было такое ослепляющее, что казалось Надюше уже именно тем, желанным южным солнцем, которое она обязательно увидит в «Артеке». Она шла домой, пытаясь хоть как-то прикрыть лицо от солнечных лучей, жмурилась и мечтала о том, как хорошо будет в лагере, как весело будет играть с ребятишками, купаться в том самом, бескрайнем море и петь разные весёлые песенки про любимую родину, со всех концов которой собрал детишек «Артек». И её соберёт, обязательно. Пригласит к себе в гости, и закрутит в радостном вихре счастливого детского веселья.
   Ведь добрый, замечательный Павел Григорьевич не может обмануть. Такого просто не может быть.

Аппетит

     Непонятная свобода обручем сдавила грудь.
     И неясно, что им делать, или плыть, или тонуть.
     Корабли без капитана, капитан без корабля,
     Надо заново придумать некий смысл бытия.
     Нафига?

гр. Агата Кристи, «Два корабля».

   От друга Славика Димка вернулся в очень хорошем настроении, открыл входную дверь своим ключом и зашёл в квартиру.
   – Ты где был, сучок? – раздался пьяный мужской голос из кухни, по которому Димка определил, что его отец опять напился. «Снова бухать начнёт…» – проползла грустная мысль в голове парня. Он, сильно расстроившись, бросил поникшим голосом:
   – У Славки.
   Димка разделся, и прошёл на кухню: в его сердце ещё теплилась надежда на то, что ему показалось, и что отец на самом деле не пьяный, что это просто так послышалось. Вошёл и увидел, что отец сидел за столом, грыз копчёную скумбрию, затем жирными от рыбы руками схватил стакан с пивом и мигом опрокинул содержимое в себя. Затем поднял с пола двухлитровую бутылку «Жигулёвского Классического» и налил ещё. Шаткие Димкины надежды рухнули: отец снова начал пить. На первый взгляд может показаться, что ничего страшного не произошло, однако Димкин отец если уж начинал пить, то делал это по-настоящему: надолго уходил в запой, часто получал прогулы на заводе, зассыкал штаны, диван, на котором спал, и пол в туалете.
   Димку он никогда не бил, ни пьяным, ни трезвым, однако у отца было слабое сердце, и парень очень боялся, что тот может умереть. Ещё Димка читал в интернете, что бывает так, когда сильно пьяный человек прямо во сне захлёбывается рвотными массами и погибает, поэтому когда отец уходил в запой, Димка по нескольку раз за ночь просыпался, подходил к кровати отца, прислушивался к его дыханию и биению сердца, после чего с облегчением вновь ложился спать.
   Матери у Димки не было: она погибла несколько лет назад, попав под машину. Нельзя сказать, что отец стал пить именно после этого. Нет, так было и при матери, и даже в далёком Димкином детстве. Нельзя также сказать, что отец сильно расклеился после смерти жены: он, казалось, как и прежде ходил на работу, вовремя возвращался домой, и никогда не приводил в их с Димкой квартиру других женщин. Поэтому в моменты запоев всё хозяйство валилось на неокрепшие плечи четырнадцатилетнего подростка.
   Димка прошёл в свою комнату, ничего не сказав на увиденное на кухне, так как чувствовал, что к горлу подступает комок, а глаза становятся влажными. Он не хотел, чтобы отец это видел, поэтому тут же направился к себе. Он зашёл в свою комнату и плотно закрыл дверь, затем лёг на кровать, уткнулся в подушку и тихонько, но очень горько заплакал. Конечно, всё хорошее настроение как рукой сняло и не хотелось ровным счётом ничего: ни есть, хотя ещё полчаса назад парень был очень голодным, ни заниматься заданными в школе уроками, ни возиться с моделью, которую Димка начал делать на кружке автомобильного моделирования, ни даже играть в компьютер. Хотелось только лежать, а больше всего – просто испариться, чтобы ничего этого вдруг не стало.
   Вдруг Димку осенила мысль, что может быть отец не уйдёт в запой, может быть, он просто сегодня выпьет и ляжет спать, а завтра пить уже не будет! Димка вскочил с кровати, и пошёл в ванную, где умылся и привёл себя в порядок, чтобы отец не увидел никаких следов слёз, вышел из ванны и скорее направился в кухню.
   – Ну что, опять в запой? – обращаясь к отцу, спросил Димка.
   – Да ты что, конечно нет! – отец категорически отрицательно замотал головой, – вот это допью – и спать упаду. И завтра никакого пива там, или другого дерьма. Ясно тебе? Руку даю на отсечение.
   – Да врёшь ты опять, опять будешь бухать две недели! – голос Димки снова начал дрожать, однако он по-прежнему очень хотел, чтобы отец его разубедил.
   – Нет. Ни в коем случае. Упаси Господь, чтобы я эту гадость пил! – живо и очень убедительно ответил отец.
   А Димке только этого и было нужно: парень тут же повеселел. Уцепившись за эту надежду, он тут же выбросил из головы все плохие мысли, и, ещё немного поговорив с отцом, вернулся в свою комнату, взяв у отца кусок копчёной рыбы и с аппетитом его пожёвывая.
   Однако Димка забыл, что то же самое отец говорил и два месяца назад, когда уходил в запой на полторы недели, и полгода назад, когда пробухал целый месяц, и вообще всегда. Но Димке уже было всё равно: он искренне верил в то, что завтра отец пойдёт на работу, вернётся домой трезвым, и всё будет хорошо.
//-- * * * --//
   Утром Димка проснулся, и первым делом побежал в спальню, посмотреть, дома ли отец. Отца дома не было. «Всё-таки на работе!» – радостная мысль, пронёсшаяся в голове парня, тут же подняла настроение. Он вернулся в свою комнату, взял телефон и позвонил отцу.
   – Привет. Ну чё ты, нормально? Не пьёшь сегодня? – осторожно, стараясь не спугнуть желанный ответ, спросил Димка у папки, отчётливо слыша, как в трубке гудят промышленные станки, а это значило, что отец работает.
   – Нет. Ладно, мне работать нужно, – сухо ответил отец, и закончил разговор.
//-- * * * --//
   Вечером проголодавшийся Димка возвращался домой после тяжёлого дня: сначала шесть уроков в школе, где он получил пятёрку по географии, затем кружок по моделированию, где преподаватель долго показывал и рассказывал, что дальше нужно делать с моделью. Однако Димку грела мысль, что отец не ушёл в запой, что сейчас похвастается папке хорошей отметкой, и они поскорее что-нибудь приготовят на ужин.
   Когда Димка зашёл в квартиру, его сердце тут же упало куда-то в район живота: он увидел, что отцовские ботинки разбросаны на входе, пакет с его термосом, который он брал с собой на работу, валялся на полу. Затем Димка увидел и отца, недвижимо лежащего на диване в зале. От него разило алкоголем, он был в обоссаных штанах. Димка всё понял. «Дышит…» – убедился парень, подойдя к отцу, и тут же вышел из квартиры, закрыв за собой дверь. «Вот скотина, опять обманул, нажрался… Опять будет бухать…» – в отчаянии думал Димка, спускаясь по лестнице и выходя на улицу. Он не знал, куда ему идти, и просто хотел побыть во дворе. Подавленный Димка вышел из подъезда и сел на скамейку, к горлу вновь подступил неприятный и очень твёрдый камешек, и парень уже не мог сдержать слёз.
//-- * * * --//
   На улице стало уже совсем темно, однако возвращаться домой Димке совершенно не хотелось. Вдруг к нему подошёл молодой оборванный пацанёнок, бомж, который, кажется, жил в подвале соседнего дома, и спросил:
   – Ты чё ноешь?
   – Да я не ною, – мгновенно перестав всхлипывать, максимально спокойно ответил Димка.
   – Да ладно, я же видел. Это твой батя бухой еле в подъезд зашёл, я видел вас вместе раньше. Чё, бухает? – спросил пацан, очевидно, понимая, о чём идёт речь.
   – Да, бывает, – нехотя ответил Димка.
   – Часто бывает, я гляжу. Ты не парься, это херня. У меня мать тоже бухала, пока не померла. Нас с сестрой в детский дом отправили, но мы сбежали, теперь в подвале живём вот в этом доме, – пацан указал на близлежащую девятиэтажку, и продолжил, – ладно, херня это всё, братан, пойдём, я тебя лучше с сестрой познакомлю.
   Димка неохотно поднялся со скамейки и пошёл за пацаном.
   – Тебя как зовут? – пацан обернулся к Димке.
   – Димкой. А тебя? – парень протянул руку.
   – Костян я, Кос, – бомж деловито пожал протянутую ему руку, и, открыв дверцу подвала, тут же зашёл в него. Димка ощутил сильную и тяжёлую вонь от мусоропровода, подогретую теплом труб отопления, подался было за пацаном, но, сделав два шага, ударился головой о какую-то трубу. – Ха-х, ё-моё, ну ты чё, пригнись маленько, не в музей пришёл! – весёлый голос Костяна звучал где-то впереди. Димка наощупь добрался до него и вышел на свет. В маленьком закутке, бывшем, вероятно, ранее чьей-то кладовкой в свете тусклой грязной лампочки Димка увидел девчонку, которая сидела в углу на пошарпанном, неотёсанном деревянном ящике, накрытом газетой, и что-то пила из стакана, заедая это куском хлеба. По углам закутка лежали картонки и какие-то тряпки, скорее всего служившие обитателям подвала одеялами и подушками.
   – Маринка, твою мать, лохудра, слезь со стола, и скатерть поправь. И ты чё без меня водку жрать начала, курва? – Кос, разозлившись, подскочил к девчонке и выхватил у неё стакан, затем, секунду подумав, отобрал и хлеб.
   – Ой, да ладно. Ты кого это к нам приволок? – чуть обиженно спросила Маринка.
   – Это Димас, кореш мой, знакомься! – Костян обернулся к Димке, и сказал, – это сеструха моя, Маринка! Димка улыбнулся девчонке, и подумал, что пора, наверное, отсюда убираться, но тут Маринка вновь подала голос:
   – Кость, я тут клей недалеко в обувной мастерской спёрла, и пакеты хорошие нашла! – Маринка восхищённо продемонстрировала брату полулитровую банку мутного жёлтого клея и охапку разноцветных блестящих пакетиков из-под чипсов.
   – Во-о, вот это ты молодец, круто-круто! И пакеты хорошие, целые, не рваные, смотри-ка! – Костян обрадовался прозорливости сестры, и обратился к Димке:
   – Ну чё, брат, давай выпьем сначала, а потом кайфанём как следует, да? – Костян протянул Димке стакан с недопитой Маринкой водкой, и всучил кусок хлеба.
   Димка чуть брезгливо взял стакан, но не отказался, так как давно хотел стать крутым мужиком и поскорее попробовать водку. Он осторожно сделал маленький глоток, после чего мужское пойло обожгло ему рот и горло. Димка выпучил глаза, тут же зажевал куском хлеба, и занюхал рукав, вспомнив, как это делает отец.
   – Ну-ка, допивай полностью! – сказал Костян, придвигая Димкину руку со стаканом к его рту. Димка кое-как допил (благо, оставалось совсем ничего), и ощутил приятное головокружение.
   – Вот это красавчик, уважаю! – деловито проговорил Костян, искренне веруя в то, что его уважение является чем-то сокровенно желанным для каждого, и, откуда-то из тряпья достав бутылку, налил себе.
   Зрение Димки потеряло чёткость, он опустился на картонку, сел, прислонившись спиной к стене, следя за происходящим мутными глазами – он впервые в жизни был пьян. Костян же, видимо, человек бывалый, быстренько выжрал полстакана, немного заев хлебом, и сел рядом с новым другом.
   – Ну чё. Маринка, налей нам в пакеты, да не жалей! Кайфануть охота как следует! – Костян обратился к сестре, которая тут же аккуратно открыла банку с клеем, и налила сначала в один пакет, отдав его Костяну, затем в другой, и протянула Димке. Тот уже увереннее взял то, что дают, но вопросительно посмотрел сначала на Маринку, а затем на Коса.
   – Короче, вставляешь морду в пакет, плотно прижимаешь края, и вдыхаешь, Понял? Паси как я… – не успел Костян договорить, как тут же умело приложился к пакету, и секунд пять вдыхал дурманящие пары. Затем отстранился, и с абсолютно идиотской улыбкой, блаженно откинулся к стенке. Димка сделал то же самое, однако закашлялся уже через две секунды, после чего у него очень сильно закружилась голова, сознание повело в сторону, пол в кладовке почему-то оказался сверху, и Димка выронил пакет.
   – Ты чё, сука, криворукий! – вскрикнула Маринка, тут же подхватив упавший пакет, пока из него не начал вытекать клей, и сама принялась затягиваться. Димка же поднялся с картонки, едва не упал на Маринку, выскочил за угол комнатушки, ощущая непреодолимый рвотный позыв. Голова продолжала качаться на высоких волнах токсического опьянения, звон в ушах не утихал, Димку продолжало рвать.
   – Ё-моё, вот это ты вообще обалдел, брат, заблевал нам всё! – странный голос Костяна доносился откуда-то издалека.
   – Я всё уберу потом, дайте ещё немного, – сказал Димка, совершенно не осознавая, что делает.
   – А-а-а, круто, да? Понра-а-а-вилось! – весело и самодовольно протянул Костян, и сунул в некрепкие Димкины руки свой пакет.
   Парень тут же приложился, хорошенько затянувшись сладковатыми парами, и по стенке сполз на пол.
   Ему было уже всё равно, сидел он в своих же рвотных массах или нет, как там отец и что сбоку бормочет Костян. Это всё было где-то далеко и совсем неважно.
   Никаких галлюцинаций Димка не увидел: из дыр под потолком никто не выползал, сказочные феи не появлялись. Было лишь приятное головокружение.
   Димка, совершенно одурев от клея и водки, с безумной улыбкой растянулся на полу, прямо в липкой и тёплой жиже, и смотрел на потолок, не думая ни о чём, и просто наслаждаясь удивительным моментом.
   И есть уже совершенно не хотелось.

Вознесение

Часть 1

//-- 1 --//
   – Шах и мат тебе, Василий Василич, – грустно сказал Иван Андреевич, переставив свою королеву на доске, после чего продолжил, – слабовато играешь что-то. Эх ты! – закончил мужчина, и махнул рукой, очевидно, похоронив Василия Васильевича как удалого шахматиста.
   – Да ну, что-то не мой день опять, Вань. Давай вечером ещё попробуем, авось и выиграю! – тоже грустно ответил Василий Васильевич, однако фразу закончил с неподдельным азартом.
   – Попробуем, что ж ещё делать-то нам? Книги я в библиотеке и так все перечитал давно, а новые что-то не завозят. Будем играть, – проговорил Иван Андреевич, закончив фразу так опечаленно, как только было можно. Он прекрасно понимал, что ни сегодня вечером, ни завтра утром, ни даже через месяц Василий Васильевич не выиграет у него в шахматы, как не выиграет и никто другой из их отделения, играй он в полную силу. А в полную силу Иван Андреевич играл всегда: не любил он поддаваться, и делал это только тогда, когда его соперник, проиграв двадцать партий подряд, совсем расстраивался и огорчённо свешивал голову и опускал руки.
   Оттого-то Иван Андреевич и грустил, что не с кем ему сразиться по-настоящему, в интересной и равной борьбе померяться силами на шахматной доске. Все, кто мало-мальски умел играть в шахматы в их отделении, уже давно и по много раз были проверены Иваном Андреевичем на прочность. Иных шахматистов уже и после первой партии Иван Андреевич не желал видеть напротив себя, если перед ним лежала разделённая на чёрные и жёлтые квадраты деревянная доска, на которой в начальном положении были расставлены фигуры. Нет, не повезло ему с соседями по палате в этом плане, не повезло. Да и во всей больнице, в общем-то, не было соперника, достойного шахматистского таланта Иван Андреевича.
   А шахматы Иван Андреевич очень любил. И любовь эта зародилась в нём так давно, ещё пятьдесят лет назад, что иногда ему казалось, словно любил он задумчиво склониться над шахматной доской с самого раннего детства, а то и с рождения. Но было это и так, и не так одновременно: полюбились ему шахматы в военном госпитале, куда его в бессознательном состоянии доставили уже на второй день войны. Тогда выпускники медицинского института, занимавшиеся его лечением, буквально вытащили Ивана Андреевича с того света, подарив ему новую жизнь после контузии, получить которую его угораздило ещё в первые часы нападения гитлеровцев на Советский Союз. Тем ранним июньским утром молодой старшина Иван Лядов, только-только заступивший на службу на пограничной заставе, вышел покурить на крыльцо казармы. И не успел он свернуть папиросу, как стал раздаваться стремительно нарастающий вой, как потом оказалось, фашистских бомбардировщиков, и свист летящих на землю бомб ввёл неопытного в военных делах Ивана Андреевича в такой ступор, который парализует все мышцы и мускулы тела, а самое плохое – мышление. А ещё через несколько секунд где-то неподалеку раздался взрыв, и всё исчезло.
   Очнулся Иван Андреевич только через неделю, укутанный одеялом, обмотанный разными тряпками на больничной койке госпиталя, куда его, сутки пролежавшего на месте разрыва бомбы без сознания, доставили санитары.
   Был у него тогда в палате один сосед, звали его Витькой. Витька был безногим, и лежал в этом госпитале ещё с русско-финской войны. Вот этот самый Витька и привил Ивану Андреевичу любовь к рассудительному и нестандартному мышлению и выдержке в принятии тех или иных решений, любовь к шахматам. Оказался тот Витька к тому же ещё и искусным умельцем, который по причине наличия огромного количества свободного времени, при помощи обычного армейского ножичка научился вырезать из дерева шахматные фигуры и делать доску из двух половинок, скрепленных между собой кусочками проволоки.
   Научил он тогда играть Ивана Андреевича, научил рационально соображать, а перед его выпиской подарил ему комплект только-только вырезанных шахмат. Ивана Андреевича снова отправили на фронт, где он до самого окончания войны излазил всю Беларусь и восточную Польшу с солдатским мешком, в котором помимо всего прочего непременно хранились те самые шахматы, обёрнутые в тряпку. И играл он с бойцами в перерывах между атаками или обороной, на некоторое время погружая их в увлекательное действо, и оттаскивая от ежесекундных мыслей о предстоящем или прошедшем бое, об убитых товарищах-сослуживцах, о войне, о смерти.
   Где-то под Варшавой Ивана Андреевича вновь ранило, и его снова отправили в госпиталь. Вновь вернуться на фронт ему было уже не суждено – Красная Армия вошла в Германию, взяла Берлин, и выиграла эту войну. Своя же война для Ивана Андреевича закончилась так же быстро и внезапно, как и началась тем туманным утром на заставе. И он её выиграл, потому что был одним из тех, кто вернулся живым.
   А спустя тридцать лет Ивану Андреевичу предстояла ещё одна схватка, которую он на сей раз проиграл. Схватка за право на спокойную и размеренную послевоенную жизнь, за право тихо и мирно стареть у себя дома, за возможность наслаждаться прогулками по парку, расположенному совсем рядом от его дома. Его родная и любимая дочь, сговорившись с каким-то мерзавцем, выселила Ивана Андреевича из его собственной двухкомнатной «хрущёвки». Они выставили Ивана Андреевича сумасшедшим, применив для этого какие-то связи любовника-проходимца. И проиграл он эту борьбу, потому что ждал такого предательства от дочери ещё меньше, чем повторного нападения немцев на Советский Союз. Опешив от неожиданной перемены дочери, от самого факта вопиющей несправедливости, безнравственности и аморальности этого поступка, Иван Андреевич ничего не смог противопоставить собственной дочери. И был навсегда отправлен в психиатрическую больницу: врачи в городской поликлинике вдруг вспомнили о давнишней контузии Ивана Андреевича, о его ранении, и сделали выводы о том, что он, настоящий боевой ветеран и примерный пенсионер, опасен для общества.
//-- 2 --//
   – Ладно, Василий Василич, пойду я к себе, – всё так же безрадостно сказал Иван Андреевич, встал из-за стола, собрал свои шахматы, и вышел из палаты.
   Это были те самые шахматы, которые он получил в подарок от Витьки перед самой своей отправкой на фронт. Берёг их Иван Андреевич как зеницу ока, не смотря на то, что фигуры были нескладные, угловатые и несимметричные, а половинки доски едва держались между собой. Но так они были ещё лучше, ведь имели свою, уникальную историю и даже, наверное, душу.
   В их отделении было только две палаты, которые никогда не закрывались – одна, в которой лежал Василий Васильевич, и другая – где располагался Иван Андреевич. Остальные же десять всегда были закрыты, их обитателей и в туалет, и в столовую водили исключительно по расписанию и под строгим конвоем крепких санитаров с малоинтеллигентными лицами, а свободный выход на улицу или даже просто в коридор для них был строго ограничен. Исходя из этого, Ивану Андреевичу повезло чуть больше: он мог свободно перемещаться по отделению, и даже в специально отведённые для этого часы имел возможность выходить во двор, чтобы посидеть на скамеечке, прогуляться до ворот и обратно, и просто подышать свежим воздухом, которого в душных и тесных палатах всегда не хватало. К тому же, сейчас было лето, и эта проблема стояла довольно остро.
   Не смотря на то, что палата Ивана Андреевича была довольно маленькой, в ней лежало четыре человека. Было четыре железных кровати, с ободранной эмалировкой на спинках и жутко скрипящими пружинами посередине, на которых лежали довольно изорванные матрасы. Возле каждой койки стояла тумбочка, тоже видавшая виды: лак с них был давно вытерт, а дверцы у некоторых из них висели на одной ржавой петле, и плотно уже давно не закрывались.
   Неизменным атрибутом таких палат, жителям которых доверяли чуть больше, чем остальным больным отделения, была алюминиевая миска, в которую ставилась белая кружка, с облупившейся на ручке эмалью, и всё это всегда располагалось на углу тумбочки. Ложки же в палату даже им уносить не разрешалось, и их оставляли в столовой.
   Их палата находилась на первом этаже трёхэтажного здания, потолок в ней был низкий, окно небольшое, отчего довольно рано в их палате становилось почти совсем темно. Электрический свет включали каждый вечер, но лишь на несколько часов. Стены и потолок хоть и были совершенно белыми, но когда за окном темнело, в палате становилось невыносимо тоскливо, безысходность и неисправимость ситуации заваливалась без спросу в сознание её обитателей. Особенно в такие дни, как сегодня: уже начинало вечереть, и густые серые июльские тучи совсем затянули бывшее ещё недавно голубым небо, окончательно заслонив проход солнечному свету внутрь палаты. К тому же, за окном росла старая, но по-прежнему ветвистая и обильно покрытая листвой ива, которая прикрывало окно, и мешало солнечному свету проникать в помещение.
   Иван Андреевич вошёл в свою палату. Лампочку на потолке ещё не включили, небо за окном было тяжело-серым, лил сильный ливень, и, не смотря на то, что в палате находилось целых три человека, в ней царило угнетающее безмолвие, которое, казалось, тяжко и почти осязаемо повисло в комнате. Лишь на стенах и потолке, которые из-за пасмурной погоды тоже выглядели серыми, то и дело неспешно двигались широкие, сбившиеся в одно пятно неясные тени, которые грузно ложились от густых ивовых ветвей.
   Время в больнице и без того всегда тянулось невыносимо медленно, но в такие полутёмные и очень долгие летние вечера совсем казалось, что оно ещё сильнее замедляется, а то и вовсе останавливается; обволакивает во что-то густое и мягкое, и неизбежно увлекает в гнетущее нечто, не испытывая ни толики жалости к тем, кто находится в палате, и коротает его – Время – от завтрака к обеду, от обеда к ужину, и, что самое тяжёлое – от ужина до сна.
   Иван Андреевич зашёл в палату, сел на свою койку и крепко задумался ни о чём. Не было в его голове никаких насущных мыслей, которые следовало бы хорошенько обдумать, он словно просто погрузился куда-то вглубь себя, будто застелил своё сознание густым плотным туманом, и сидел так некоторое время. Через несколько минут он услышал, что сквозь эту пелену доносится чей-то голос, и смог различить лишь обрывок фразы:
   – …увын вок-вок, Амвеить… – говорил кто-то, очевидно, обращаясь к нему. Иван Андреевич поднял голову, нехотя выполз из-под толщи тяжёлого небытия, и, оглядев палату, понял, что обращался к нему Максимка, сидящий на своей кровати и искренне счастливо улыбающийся. Передних, как, впрочем, и многих других, зубов у Максимки не было, и шепелявил он всегда, непременно дополняя свою речь детской, невинной улыбкой. Иван Андреевич обратил на неё внимание и сейчас, окончательно сбросив с себя липкие волокна забытья, и, несколько секунд приходя после него в трезвое сознание и понимая, что сказал Максимка, спросил:
   – А ты как узнал, Максим?
   – Касвюли гемяк, я усвышав, – ответил Максимка, расплывшись в улыбке ещё более широко и весело.
   – Да, действительно. Это хорошо, – с добротой в голосе сказал Иван Андреевич, обращаясь уже не совсем к Максимке.
   Иван Андреевич сразу заметно приободрился, узнав, что скоро будет ужин: это означало, что ещё один день близился к концу, и, скоротав несколько часов после еды, дождавшись темноты, можно будет лечь спать, таким образом, закончив ещё один, бесконечно долгий день, прожитый в больнице.
   Через непродолжительное время к ним в палату заглянула санитарка, и позвала на ужин. Обитатели палаты оживились, каждый из них взял с угла своей тумбочки миску с кружкой, и все вместе они направились в столовую. Выходя последним, Иван Андреевич обратил внимание на то, что идущий впереди него Николай заметно нервничает: у него подрагивали руки, а в движениях прослеживалась чуть резкая нервозность. У Николая была эпилепсия, и, помня это, Иван Андреевич почему-то не придал состоянию мужчины особенного значения – мало ли, вдруг он себя просто неважно чувствует. Хотя, подобные симптомы могли бы быть предвестником скорого припадка, но Иван Андреевич, видавший за последнее время не один приступ у Николая, всё же, в этот момент об этом не подумал.
   Они прошли в столовую, и, получив в окне раздачи еду в свои тарелки и чай в кружки, взяли ложки, хлеб, и расселись по своим привычным местам, куда садились изо дня в день, из месяца в месяц, а кое-кто, как Иван Андреевич и четвёртый их сосед «афганец» Сергей – из года в год.
   На ужин сегодня, как и в любой другой четверг, традиционно подали коричневую, с оранжевыми, вероятно, морковными вкраплениями тушёную капусту, которая, как и всегда, была перетушена до такой степени, когда становится похожа, скорее, на капустную кашу. Хотя, может быть, это было и к лучшему: большинство обитателей психиатрической больницы были люди пожилые, и грызть твёрдые, хоть и небольшие ломтики капусты им было бы непросто. В дополнение к капусте шёл небольшой кусочек какой-то рыбы, кожа которой была липкой, мерзко приставала к пальцам при чистке, а само мясо на вкус было пресным, и тоже изрядно перетушенным, или пережаренным – сложно было сказать, каким способом обрабатывалась эта рыба. Часто случалось и так, что кроме кожи и пары-другой малюсеньких мясных кусочков с хребта съесть больше было нечего, поэтому выбирать не приходилось.
   Иван Андреевич был из того подавляющего большинства обитателей больницы, к которым ни в будни, ни в выходные, ни даже раз в месяц никто не приезжает, не привозит жёлтое и ароматное домашнее картофельное пюре с аппетитной котлетой или хотя бы сосиской. А вот Сергей, сидевший напротив Ивана Андреевича, был как раз в числе счастливчиков: каждое воскресение к нему приезжали или сын, или его супруга – невестка Сергея – и привозили ему из дома разные вкусности. Очевидно, от этого, он и был придирчив к больничной пайке. Вот и сейчас, от чего-то вдруг сильно оскорбившись положенным ему в миску куском рыбы (хотя видел он такие уже третий год подряд), он, резко ударив по столу своим большим кулаком и расплескав чай из всех четырёх кружек, гаркнул своим твёрдым, командным голосом:
   – Это что за дела, вашу мать?! Я за такую рыбу в 87-ом за скалу бы отвёл и руки штыком поотрубал!
   Взрыв его голоса получился таким громким, резким, и, главное, неожиданным для всех, относительно спокойных обитателей их отделения, что сидящие за столами разом вздрогнули, а кто-то в дальнем конце столовой безудержно зарыдал. Максимка же, напротив, стал весело гоготать, да так самозабвенно, что едва не захлебнулся чаем; однако самое неприятное произошло с Николаем: он, задрожав сильнее прочих, негромко вскрикнул, свалился со стула, и затрясся: Иван Андреевич, насмотревшись такого и ранее, быстро понял, что у мужчины начинается приступ эпилепсии. Он понимал, что ничего уже с этим сделать нельзя, и самое главное было то, чтобы Николай, не чувствовавший в момент припадка ровным счётом ничего, не нанёс себе каких-нибудь травм. Иван Андреевич быстро встал, и, подойдя ко бьющемуся в сильных конвульсиях Николаю, обратил внимание на то, что мужчина обмочился. Вместе с подошедшими санитарами они перевернули мужчину на спину, и крепко зажали голову, чтобы Николай не бил ею о бетонный пол: гримаса на лице мужчины была поистине ужасной и устрашающей, густая слюна сваливалась на подбородок, глаза выкатились и беспорядочно вертелись в глазницах, зубы были оскалены и сильно сжаты. Увидев эту картину, Максимка стал всхлипывать, испуганно вжавшись в стену, а видавший и не такое Михаил, наоборот, как ни в чём не бывало, стучал ложкой о миску, уже доедая свою капусту, презрительно откинув рыбу в сторону.
   Иван Андреевич кое-как стянул с Николая его спортивную кофту, и набросил ему на ноги так, чтобы не было видно его мокрых штанов.
   Вскоре судороги Николая стали пронзать всё реже, его, сжатые добела кулаки расслаблялись, мышцы на лице разглаживались – приступ отступил, и мужчина пришёл в себя.
   Николаю сделали успокоительный укол, и повели в палату. Максимка, успокоившись и совсем перестав всхлипывать, спокойно доедал свою порцию. Бывший вояка Сергей спланировал, как ему казалось, отличную военную хитрость, и, воспользовавшись отсутствием Николая, пододвинул его миску к себе, с неприкрытым отвращением отбросив злосчастную ненавистную рыбу на пол, и, не обратив никакого внимания на раздражённый окрик раздатчицы из окошка, быстро съел его капусту, а затем выпил и его чай.
//-- 3 --//
   Ивану Андреевичу не хотелось возвращаться в палату: скорее всего, как всегда после тяжёлых, да и любых других своих приступов, Николай начнёт рассказывать про то, как получилось так, что у него появилась эпилепсия, как он жил до неё, с ней до больницы, и как его супруга сюда упекла. Надоело. Хотя, нельзя сказать, что надоело именно это, конкретно Николай, в общем-то, безобидный и неглупый, довольно приятный мужчина, именно его нудный и продолжительный рассказ, известный наизусть абсолютно всем обитателям их палаты и, наверное, целого отделения. Пожалуй, нет. Надоела рутина, достало, что всё всегда одинаково, хотя за те долгие годы, что Иван Андреевич находился в больнице, в его палате сменилось много пациентов, но их привычки очень быстро приедались, действия становились предсказуемыми, а жесты и речевые выражения набивали оскомину; как леденец, который очень долго рассасываешь, и маленькие трещинки на нём могут неприятно оцарапать нёбо, дёсны или язык, а ты всё равно, рассосав один, кладёшь в рот следующий. Потому что делать, в общем-то, больше нечего: живя обычной жизнью в городе, люди не замечают той рутины, которая, конечно, присутствует и там, но когда кроме неё нет ровным счётом ничего – это и есть самое тяжкое: отсутствие пространства для непредсказуемых вещей, необычных явлений или непривычных событий.
   Так и в их палате, один за другим сменяются постояльцы. Но самое интересное, что на первом этаже, на входе в больницу, в приёмном покое, куда новичков приводят или привозят, они ещё «живые», ещё мысленно там, где-то в городе, ругаются в суетливой очереди гастронома или сберегательной кассы. Однако уже через несколько минут пребывания в больнице, пройдясь по светлому коридору и поднявшись на нужный этаж, они заходят в палату совершенно другими людьми, за эти недолгие минуты, напитавшись угнетением, источаемым стенами, безысходностью, валящейся на плечи с потолка, и становясь физическими сгустками той самой рутинности. Затем эти люди сами, ежедневно, каждую секунду разливают эту рутину в каждый, даже самый отдалённый уголок больницы. В итоге же и получается замкнутый круг.
   Затем кто-то из них умирает, кого-то переводят в другие отделения или больницы, изредка некоторых даже выписывают. Но каждый из них, не смотря на то, что ещё неделю назад был новеньким – спустя несколько дней или даже часов уже надоедает до глубины души. Но они, в большинстве своём, были не виноваты в этом – больница, а именно её атмосфера сделала их такими. И сделает любого очень быстро. Даже Николай, недавно лежащий, никогда не пребывает в припадке с другим выражением лица, с иным оскалом, с хотя бы чуть более другой гримасой. Нет, он всегда заваливался на левый бок, вне зависимости от того, стоял он или сидел до приступа; пена своими хлопьями всегда вырисовывала одни и те же холмики на его подбородке, и, казалось, даже глаза вертелись ровно так же, как и неделю назад, когда был прошлый приступ. Или как дней за пятнадцать до этого, когда тоже был припадок. Да что там, так было всегда. Иван Андреевич допил свой чай, отнёс и бросил ложку в большое ведро, которое было специально для этого определено. Затем он вернулся к столу, взял свою кружку и миску, и, выйдя из столовой, направился к палате Василия Васильевича.
//-- * * * --//
   – О, а ты что это с посудой к нам, Андреич? – удивлённо спросил Василий Васильевич у Ивана Андреевича, как только тот вошёл в палату.
   – Да знаешь, я сразу со столовой к вам. Не хочется что-то себе идти, – ответил Иван Андреевич, отчего-то застыв на входе.
   – А-а, ну дело хозяйское. Ну, ты ж проходи, чего стоишь-то? Можешь помыть свою миску у нас, если хочешь, пока не засохла. Может, сыграем, кстати? – сказал Василий Васильевич, и, вдохновившись своей идеей, тут же отбросил газету, которую до этого держал в руках.
   – Да можно, что ж не сыграть-то. На улице, видишь, вон какая погодка, прогуляться не выйдешь особо, – проговорил Иван Андреевич, моя свою миску и чашку в бело-жёлтой эмалированной палатной раковине. Когда он закончил, то мокрую посуду оставил прямо там, чтобы обсохла, и не капала в чужой палате ни на пол, ни на стол, и сел напротив Василия Васильевича, который уже занял свой стул.
   – Ну давай сыгра-а-ем. Только свои шахматы доставай, а то я уж не пойду в палату за своими, – сказал Иван Андреевич, потирая руки, и на какие-то несколько секунд поверив в то, что на этот раз у Василия Васильевича игра пойдёт как положено, и что он не будет допускать глупых ошибок и пропускать очевидных, по крайней мере, для Ивана Андреевича, хороших вариантов хода. Пока Василий Васильевич доставал шахматы и расставлял фигуры на доске, Иван Андреевич нащупал в кармане штанов невесть откуда там взявшуюся конфетку. Вытащив её, он увидел на своей ладони сморщенный леденец в истёртой бело-голубой бумажной обёртке. Несколько секунд на него посмотрев, Иван Андреевич развернул его и положил в рот: это оказалась карамель «Взлётная», что можно было определить по специфической, но приятной кислинке, остро пробивавшейся сквозь общую сладость. Такие конфеты, судя по фантику очень старые, несколько раз застиранные вместе со штанами, постоянно неизвестно как оказываются в карманах то наших каждодневных штанов, то зимних курток, восемь месяцев висевших в шкафу. И найти её там, собственноручно положенную долгое время назад или недавно, но уже точно позабытую, всегда приятно, вне зависимости от того, какой внешний вид она имеет в данный момент.
   Прошло двадцать минут. В то самое время, когда леденец во рту Ивана Андреевича стал исчезать, растворившись до плоского и очень тонкого овала с заострёнными краями, когда эти зазубрины стали периодически впиваться в язык, когда этот самый кислый леденец стал вызывать небольшое раздражение полости рта – нервы Ивана Андреевича стали потихоньку сдавать. Василий Васильевич проигрывал третью партию подряд за то время, пока Иван Андреевич успел рассосать одну конфету. Первая из игр оказалась наиболее длинной, и проходила минут десять, вторая же получилась совсем короткой, так как Василий Васильевич допустил ряд промашек, от которых Ивану Андреевичу стало стыдно. Почему-то мужчине было стыдно за своего незадачливого оппонента, за его безалаберную игру в шахматы, и, не выдержав мучений шахматиста внутри себя, он решил закончить третью партию и вообще игру на сегодня, и начал разговор, пока Василий Васильевич, как ни в чём не бывало вновь не начал расставлять фигуры.
   – Слушай, Василич, а что это у тебя там за газета? Где взял? Что интересного пишут? – спросил успокаивавшийся Иван Андреевич, руками внутреннего шахматиста уже давно разбив игровую доску о голову Василия Васильевича всё там же, в глубине души, поэтому его интерес к газете был уже неподдельный, но по-прежнему вынужденный. Василий Васильевич, забыв про шахматы, метнулся к кровати, схватил газету, и, вернувшись на стул и разложив её на столе, стал показывать разные новости и статьи:
   – Да это вот санитарка из дома принесла, двухмесячной давности номер, ещё с начала мая. Смотри, что тут есть… Иван Андреевич прервал товарища, смекнув, что сейчас наилучший момент, чтобы собрать шахматы обратно в доску и убрать подальше:
   – Давай шахматы уберём пока, чтобы удобнее смотреть было, – осторожно предложил Иван Андреевич, и тут же сам принялся собирать фигуры, пока Василий Васильевич не передумал, но тот особого внимания на это, слава Богу, уже не обращал, и продолжал читать: – Во-о-от, значит, в финале Лиги Чемпионов сыграют «Аякс» и «Милан»… Ну они уже сыграли, я слышал, санитары говорили, голландцы выиграли 1–0 вроде. Так-та-ак, дальше… – листал газету Василий Васильевич и беглым взглядом выискивал интересные заметки, которые, в связи с его никчемной игрой в шахматы были действительно интересны Ивану Андреевичу. – хм… Альбом «Опиум» группы «Агата Кристи» бьёт рекорды продаж… Ну это ерунда… Так, вот парады тут всякие прошли, пятьдесят лет победы же было, с праздником тебя, кстати, Андреич, прошедшим!
   – Да, спасибо. Вась, но я больше ко дню Независимости Беларуси причастен, был вот недавно, третьего июля у них, – ответил Иван Андреевич, вспомнив, как ползал с винтовкой по голым белорусским полям и густым лесам, как рыл окопы на берегах красивых местных озёр, и как по вечерам в золе кострища пёк картошку. Совершенно особенную, которой делились заботливые жители сёл, перед этим напитав её своей признательностью и благодарностью, от чего она становилась ещё вкуснее, и создавала вокруг костра почти домашний уют.
   – … боснийские сербы, посмотри-ка, какие, обстреляли Загреб, столицу Хорватии… – вновь процитировал Василий Васильевич.
   Но тут Иван Андреевич увидел фотографию знакомого человека, и ткнул пальцем в статью над ней:
   – Ботвинник умер что ли?
   Василий Васильевич перевёл взгляд с сербов на Ботвинника, и принялся читать, выбирая основное из контекста:
   – Да-а, кстати, совсем забыл тебе сказать. Ты ж помнишь его? Великий наш гроссмейстер. Так… Скончался в связи с продолжительным заболеванием пятого мая у себя в квартире недалеко от Фрунзенской набережной, значит… В тридцать пятом году, это значит, ему двадцать четыре было, примерно, получил звание гроссмейстера СССР, а ещё через пятнадцать лет – мирового. Был многократным чемпионом Советского Союза, а так же мира… Михаил Моисеевич ушёл из жизни в возрасте восьмидесяти трёх лет… Такие дела, Андреич, – закончил чтение Василий Васильевич, и стал листать дальше.
   А Иван Андреевич дальше ни читать, ни слушать уже не хотел. Задумался. Через минуту, не обращая внимания на то, что там вычитывает Василий Васильевич, сказал как-то в сторону, словно самому себе:
   – Да, жаль мужика. Величайший шахматист был наш, а может и мировой. Как играл-то, как играл! Ты помнишь? Ну, хотя и пожил, в принципе, достойно. Замечательную жизнь прожил, восемьдесят три года – это солидно. Все там будем скоро, Василич, ничего-о. И добился многого, молодец… – нашёл спасительную ниточку Иван Андреевич, за которую можно было бы ухватиться и так сильно не расстраиваться, и закончил уже не таким грустным тоном, и не с такой тяжестью на душе, как ещё двумя минутами ранее. Прошло пять минут. Иван Андреевич, забрав свою, ещё со свисающими отдельными каплями воды посуду из раковины, вышел из палаты Василия Васильевича, и направился в свою. «Помню ли я его, главное, говорит. Сам-то и узнал про него, наверное, когда эту новость прочёл, что это за Ботвинник, и сколько он всего выиграл. Шутка ли, столько раз чемпион Союза, чемпион мира… Детей учил по своим методикам. Молодец, конечно» – фыркая про себя, думал Иван Андреевич, идя по коридору до своей палаты. Затем мужчина вдруг почувствовал, что ещё недавно слетевшая с плеч горечь от смерти кумира и утраты незримой духовной опоры вновь оседает на его плечах подобно пыли, которая непременно вновь ложится на землю после того, как её взбаламутили и подняли в воздух. Законы притяжения и особенности души Ивана Андреевича таковы, что эта пыль не могла не осесть обратно. Ведь это после его – Ботвинника – чемпионства сорок восьмого года, Иван Андреевич стал не просто увлекаться и бесхитростно играть как раньше, а расширять свои познания, идти вглубь, выискивать ходы менее очевидные и более тонкие, продумывать стратегию партии на много ходов вперёд, и постоянно искать пути для нестандартности мысли. Во всём этом помогали советские газеты, на своих страницах подробно разбиравшие все игры с участием Ботвинника, разъясняя суть каждого хода и возможное движение мысли гроссмейстера. Тогда, в сорок восьмом, шахматы помогли Ивану Андреевичу скорее вернуться к спокойной послевоенной жизни.
   Выкрасив и подписав клетки на своей доске точно так же, как у великого чемпиона, Иван Андреевич играл с такими же простыми работягами на заводе после тяжёлой смены; во дворе дома или парке, неподалёку от него с мужиками, которые, опрокинув пару стопок водки тоже мнили себя великими шахматистами, которых «не замечают и недооценивают». Игра в шахматы душевно расслабляла Ивана Андреевича, вливала новые физические силы, расходуемые на тяжёлой работе в цеху, а главное, помогала поскорее забыть, обесцветить и притупить эмоции, чувства и воспоминания тех страшных военных лет.
   «Зря я на Василича разозлился, не надо так. Хороший он мужик, и ничего плохого мне не сделал» – думал Иван Андреевич, подходя к своей палате, и корил себя за те скверные мысли и раздражение, которое он хоть и старался держать внутри, на единственного друга в отделении, во всей больнице, да и, наверное, в целом мире.
   Совсем чуть-чуть не дойдя до двери, Иван Андреевич решительно развернулся и быстрым шагом направился обратно, к палате, где несколькими минутами ранее сидел за столом с другом. Иван Андреевич решил, что нужно как-то извиниться перед Василием Васильевичем за свои недопустимые мысли о нём. Он хотел сказать что-то тёплое и доброе, и в его голове это звучало очень красиво, и, в то же время, ненавязчиво и достаточно мужественно. Но, без тени раздумий войдя в палату, он увидел, что Василий Васильевич сидит на своей кровати, разложив рядом газету, и что-то внимательно рассматривает. Повернувшись на звук открывшейся двери, Василий Васильевич, увидев друга, расплылся в улыбке и сказал:
   – Ты чё это, Андреич, ходишь туда-сюда? Может тебя к дурачкам во второе отделение попросить определить? Я тут, кстати, забыл сказать, партию нашёл в газете, разбор игры Карпова, нашего нового чемпиона! Сейчас разберусь, и завтра покажу тебе, где раки зимуют, Андреич!
   И сказал он всё это настолько добро и беззлобно, что, слегка растрогавшись от всех этих слов и выражения лица друга, совсем родного усача Василия Васильевича, Иван Андреевич почувствовал, как что-то горячее и большое полыхнуло у него в груди. Жарко так возгорелось, но не обожгло, а согрело. И, смущённо улыбнувшись в пол и испытав ещё большее чувство стыда от своих мыслей, пробормотав что-то бессвязное, но утвердительное, вышел из палаты.
//-- 4 --//
   – О, Вань, заходи давай, где ж ты ходишь-то? Я тут мужикам уже давно всё рассказал, прослушал ты всё. Давай заново, для тебя расскажу, садись… – услышал Иван Андреевич голос Николая, как только вошёл в свою палату, и, садясь на свою кровать, спросил:
   – Что рассказывал-то?
   – Да как что?! Ты чё думаешь, я всегда эпилептиком-то был? Ссался на людях да в судорогах бился? Это же не просто так всё. Ты вот слушай, как дело было… – ответил Николай, готовясь начать рассказывать свою историю «Как я стал эпилептиком». Честно признаться, Иван Андреевич и не надеялся на то, что Николай вдруг расскажет что-то другое, какую-нибудь другую байку, и спросил просто так, на всякий случай, или даже из вежливости, проявляя деланный интерес.
   – Это всё не так давно началось. Ну, хотя, как тоже недавно – девять лет назад. Я ж сам украинец, из-под Припяти родом. Так вот, жил-то я не в самой Припяти, а в деревне, Худыково называется, может, слыхал? Пять километров от Припяти в сторону Киева, – начал рассказывать Николай, и, задав вопрос Ивану Андреевичу, стал выжидающе на него смотреть. А Иван Андреевич, опустив голову вниз, разглядывал едва заметный узор на истёртом линолеуме, и, услышав, что Николай вдруг замолчал, поднял на него глаза, и, поняв, что этот вопрос был не куда-то в пустоту, а именно к нему, ответил:
   – А, нет, нет… Не слыхал что-то…
   – А вот это ты зря! Красиво у нас там было. Огороды у всех засеянные, ухоженные, огурчики зелёненькие, помидорчики красненькие, сочные, дыни даже кое-кто умудрялся в теплицах выращивать. А сла-а-адкие-то были, не поверишь – мёд. Чудо! Яблоньки у всех, груши, вишни большие, тёмно-бордовые, почти чёрные – вкуснее ты точно никогда не ел… – смакуя каждое слово, рассказывал Николай о замечательной деревне Худыково. Затем, вновь взглянув на Ивана Андреевича и убедившись по выражению его лица, что тот действительно вишен вкуснее, чем в их деревне никогда не ел, продолжил, – а девки-то, Андреич, украиночки наши, фигуристые красавицы румяные… Доярочки, огородницы… Эх-х, сам понимаешь… Что надо девки! – и с этими словами он, ударившись в сладкие воспоминания, мысленно представил в своих руках те самые, прекрасные, увесистые дыни, которыми была богата их деревня, и, сложив пальцы рук так, словно в каждой из них было по одной такой, расплылся в блаженной улыбке. Иван Андреевич тоже улыбнулся и кивнул, явно оценив всю прелесть деревни Худыково. Завидев понимание слушателя, Николай продолжил:
   – Ну, ты не подумай, я не то что там это, просто приятно было глаз положить. Да и женился я, как только в деревню вернулся из института киевского и в Припяти работать начал. Влюбился в одну такую, да в жёны и взял. Не дояркой она была, правда, а тоже учителем, но географии. Так вот там мы с ней и познакомились. Хотя, лучше бы я с этими доярками да колхозницами, налево и направо… А то ведь сволочью жёнушка какой оказалась, упаси Господь… – вспомнил о своей бывшей супруге Николай, и, разочарованно без слюны сплюнув на пол, продолжил рассказ.
   А Иван Андреевич, внимательно посмотрев на своего собеседника, заметил, что в этом плевке Николая читалось такое разочарование во всём женском роде (разве что, кроме доярок из Худыково), что мужчину становилось действительно жалко. Но жалко не так, как жаль блаженных или немощных, а жалость эта была более жёсткая, твёрдая и угловатая, непоколебимая и мужская. Жалость человека понимающего, которому однажды тоже пришлось пострадать от предательства близкого человека. Да в данном случае это и «жалостью»-то назвать было сложно: слово это мягкое, неприятное и какое-то хлипкое, а чувство это у Ивана Андреевича было более твёрдое, к которому определение «сострадание» или «сожаление» подходит гораздо больше. Николай, до этого момента лежавший, резко сел на край кровати, ещё больше заинтересовавшись своим рассказом. Сидя такие истории, как правило, рассказываются легче и интереснее.
   – Так вот, дальше-то чё было. Жили-поживали мы с Оксанкой, нормально всё было. Я ж учителем работал в школе припятской, начальные классы у меня были, а у неё география, там дети уже постарше. И вот в один прекрасный, мать его, день, бабахнуло. Как щас помню, Андреич… Аж слёзы наворачиваются, как это всё… Воскресенье было, Оксанка с нашим малым, Сёмкой, в город по парку погулять поехали с соседом нашим, дедом Кузей. Хороший дед такой был, ездил на своей машине к родственникам в город, и моих иногда брал, чтобы они погуляли, пока он там у своих сидит. Не знаю, что потом с этим дедом сталось… Не видел больше… Мне что-то недомогалось в тот день, я не поехал, дома решил остаться. И вот, помню, как тебя щас вижу, Андреич: сижу на кухне, дома, в одних трусах, жарко в тот день было, сижу, значит, килечки в томате банку открыл, хлебушек порезал, огурчик солёный достал, ну и водочки, сам понимаешь, всё чин-чинарём! – закатив глаза к потолку и выпятив нижнюю губу, Николай освежил в памяти незабываемый вкус пряной рыбы, сглотнул слюну, убедился произведённым эффектом на Ивана Андреевича, который, судя по ярко выраженному на лице удовольствию от воспоминаний, кильку в томате тоже любил, и продолжил, – и вдруг слышу: вой какой-то на улице. Крик бабский, суета какая-то сквозь окно в мою идиллию врывается. Я встаю, хочу форточку закрыть, чтоб не мешал этот гомон культурно отдыхать, и вижу, соседка наша из дома через один, тётка Зинаида, бежит прямиком к моей хате, руками размахивает, орёт что-то истошно. Ну, думаю, чёрт с ним, решил во двор выйти. Выхожу, подбегает она, орёт что-то про взрыв на атомной нашей, что автобусы какие-то приехали, два часа на сборы всем, эвакуация, уровень радиации в сто раз превышает норму… Я ей говорю, поначалу, мол, ты чё, Зинка, самогон водой разводить перестала, прямо так и хлещешь? А она, видно по ней, не пьяная, в слезах вся, и взмыленная от быстрого бега-то. Я вдаль по дороге гляжу – и правда, стоят автобусы… Солдаты там, пару человек, и народ наш деревенский крутится… Не передать тебе, Андреич, что я тогда испытал… Забыл про водочку сладкую, про боли какие-то, прям так в трусах «Запорожца» своего завёл кое-как, да в город прямиком, своих искать. Понял я тогда, что обманули всех нас, не «мелкое происшествие» там тогда случилось, не просто взрыв со смертью одного оператора… Не, ну, ходили слухи, что бахнуло там что-то у них, ничего серьёзного вроде, про одного погибшего говорили… Ну мало ли, думали, бывает на производстве всякое, но чтобы так… Не представляешь, как я в эту Припять летел, как еле-еле нашёл своих… В парке, дураки набитые, гуляли беззаботно… Схватил их, в машину запихнул, да обратно в Худыково. Приехали, у военных поспрашивал, говорят, мол, на три дня выезжаем, пока последствия не ликвидируют, всё в порядке, тёплые вещи не брать, не переживать, не волноваться. Ну, мы и успокоились маленько, а то чего эта дура Зинка не наговорит, ничего про радиацию не зная, особенно, после самогонки-то. Собрались, документы взяли, деньги да барахла кое-какого. Машину на огороде прямо так и бросил. Потом в автобус загрузились да поехали. В Гомель нас повезли, Андреич, поселили в школе какой-то…
   – Да-а… Дела-а, Коль… – задумчиво проговорил Иван Андреевич, по всей видимости, единственный из обитателей палаты, кто слушал рассказ Николая: Сергей преспокойно и по-богатырски, а, точнее, по-майорски уже давно храпел на своей койке, а Максимка возился на своей кровати с кубиком Рубика, кем-то ему подаренным.
   – Вот так-то… А потом, когда нас два месяца никто никуда обратно не увозил и выезжать запретили, Сёмка умер. Как потом выяснилось – от лучевой болезни, скорее всего, скосила она его, видишь как, за два месяца каких-то. Хотя люди поговаривали, что радиации там такой уровень, что за пять минут взрослого здорового мужика убивает, а тут пацан пятилетний. Говорили люди, в тысячу раз фон превышает нормальный… Выходит, опять нас обманули, Андреич… Были там и страшные уровни радиации, и катастрофа, и такие проблемы, которые до сих пор и близко не разгребли… А ещё чуть позже, у меня первый приступ-то и случился… Не знал я сначала, что это эпилепсия, это уж меня в больнице потом просветили да рассказали, что теперь по жизни с ней рука об руку. Вот такие пироги, Андреич… Ладно, спать ложиться, что ли… В туалет только схожу, – закончил рассказывать Николай, и вышел из палаты, а Иван Андреевич, уже неоднократно обдумывавший эту историю, задумался вновь. Как всегда крепко задумался. О предательстве, о сокрытии тяжелейших последствий взрыва реактора, о многих тысячах смертей ликвидаторов, пацанов армейских, только-только набранных, да о десятках тысячах судеб жителей некогда счастливой Припяти, окрестных деревень и ближайших районов, жизни в которых уже было никогда не суждено стать прежней.

Часть 2

//-- 1 --//
   Он спал. Спал крепко, пользуясь каждой секунд этой возможности в полной мере, как это принято на войне. Про такой сон говорят: «спит без задних ног», «спит как убитый». И он спал именно так, но был жив. А на войне это самое главное. Пока ты можешь спать, и позволить себе громко и спокойно храпеть на всю палатку – ты жив. Жив физически и жив морально. На войне спят именно так, потому что иначе никак не получается, если ты ещё не сломался. Каждую секунду этого времени, отведённого тебе на сон, ты должен отоспать так, чтобы потом, может быть трое суток без сна не жалеть об упущенной возможности. Сегодня, ранним утром они напали на лагерь. Сначала сняли двух самых дальних часовых, которые не смогли побороться с непреодолимым желанием заснуть. Боролись всю ночь, а под утро не смогли – проиграли. А на войне проигрывают только так: проиграл – значит, умер. Затем подошли к другому посту, где двое наблюдателей не спали, и засекли душманов. Успели поднять крик, пока тот не оборвался после короткой автоматной очереди. Но этого недолгого, полного отчаяния и животного страха крика хватило, чтобы крепко спавшие солдаты выскочили из своих палаток. Они уже были готовы. Они всегда готовы к тому, чтобы отражать внезапные атаки «духов». Ещё минуту назад спокойно спавшие, они в мгновение ока отшвырнули от себя свои одеяла вместе со сном. И он тоже вскочил, подорвался со своей постели, мгновенно схватил автомат, всегда со взведённым курком лежавший под боком, и отдал несколько коротких, но очень понятных приказов. Однако и без этих указаний и так всё было понятно: бей и стреляй. Стреляй и бей. И больше ничего. Беспрерывно нажимай на спусковой крючок своего автомата или пулемёта, пока не кончатся патроны. А когда пошарив по наплечной сумке не найдёшь ни одного полного рожка или новой ленты – бей штыком. Иди в рукопашную с обезумевшим, жестоким, и очень сильным врагом.
   Но у врага этого всегда было преимущество: они не боялись умирать. Они были рады погибнуть, забрав с собой несколько советских солдат, своих врагов. И когда он схлестнулся с ними в рукопашной битве, лицом к лицу столкнулся с моджахедом и заглянул в его глаза, то, на удивление, злейшей ярости и лютой ненависти там не увидел. В совершенно безликих и, на первый взгляд, пустых глазах афганца, просто слизистых круглых яблоках, всё же виднелся огонь. Огонь идеи. Это была их идея, их вера, которым они следовали неукоснительно, умереть за которые было великим счастьем и истинной мечтой. В тех глазах не было страха смерти. Эти люди, словно заведённые кем-то жестоким и беспринципным, введённые в безумный транс, шли под непреодолимым гипнозом. Управляемые своим незримым ведомым, движимые обострёнными животными инстинктами убивать, шли под пули, в штыковую атаку, рвали гранаты, забирая с собой жизни наших солдат. В этом было их преимущество. Они не носили в карманах своих одежд тщательно хранимые и оберегаемые карандашные рисунки младшей сестрёнки, не лелеяли фотографию белокурой сибирской красавицы Марии, которая ждёт тебя где-то там, не перечитывали уже давно затёртое материнское письмо. А майор Савин как раз наоборот. Он до полного изнеможения бил штыком, чтобы когда-нибудь спокойно колоть дрова в деревне отца на зиму; чтобы уставать не от беспрестанных ударов кулака с зажатым в ней штыком, а от вскапывания земли для посадки картошки; чтобы спокойно в зелёном дворе, где из всего песка только двухметровая песочница, качать на качелях сына, который сейчас ждёт отца. Чтобы жить.
   Вдруг где-то совсем рядом прогремел взрыв: кто-то, неумело бросив гранату, едва не убил своего командира. Она разорвалась совсем близко, но, к счастью для Савина, боровшийся с ним афганец большую часть ударной силы принял на себя, и невольно прикрыл майора своим, ещё секунду назад живым и напряжённым телом. Теперь оно, усаженное и изувеченное осколками, лежало неподалёку. Никакой угрозы от него уже не исходило. Взрыв оглушил Савина не так, как обычно – гораздо сильнее. Ощущение было такое, словно жаркий выброс смертоносной энергии целиком ударил в голову. «Контузия…» – только и успело пронестись в голове майора, прежде чем его сознание резко накрыла чёрная бархатная штора.
   Бой закончился. Наступил вечер. Майор Савин лежал в палатке, бинтами кое-где перевязанный бойцами, оставшимися в живых после бойни. Слух Савина был сильно притуплен, поэтому ему казалось, что всё, что он видит из-под едва приподнятых странно тяжёлых век – раненых бойцов, прострелянную тут и там палатку, разбросанные окровавленные и грязные бинты – нереально, и происходит за какой-то перегородкой, отрезавшей его от войны.
   – А-а, вот он, голубчик… Молодец, майор, не оплошал, столько «духов» положил. И подкрепление вовремя вызвали… – прозвучал где-то сбоку зычный и низкий голос мужчины, судя по выправке, слышимой в речи, тот был не ниже подполковника, – так, Горбенко, осмотрел солдат? Теперь майором займись, брат, да вылетать пора, – закончил подполковник, обращаясь к молодому солдатику в очках, бывшему, очевидно, врачом, и вышел из палатки.
   Всё с той же стороны, но подальше, чем был голос подполковника, шумела двигателем «вертушка». Горбенко же, осматривавший майора, спросил у кого-то, стоящего в стороне:
   – Когда его? Сколько времени прошло примерно?
   – Часа четыре, – ответили сбоку.
   Горбенко пощёлкал пальцами у майорского лица, посветил маленьким фонариком ему в глаза, попросил подвигать пальцами рук, и приложить их к кончику носа. Затем попросил его рассказать что-нибудь из того, что произошло.
   Внимательно понаблюдав за движениями Савина и выслушав его путанную и неуверенную речь, врач уверенно сказал, подытоживающим тоном:
   – Контузия, мужики. Тяжёлая. Отвоевался, – затем скомандовал, – выноси его в вертолёт! Так, и этих четверых тоже! Остальные нормально.
   Услышав всё это, нечётко доносившееся до него, майор Савин вновь провалился во мрак бессознательности.
   – Савин! Мать твою, майор! Ты не спи, тебе врач спать запретил, мать твою за ногу! Давай глаза открывай и расскажи, что помнишь! Савин!.. Савин!..
   Сергей резко открыл глаза и, вскочив с кровати, крикнул:
   – Так точно, товарищ подполковник! Майор Савин к выполнению боевых приказаний готов!
   – Ё-моё… Сергей Сергеич, ну ты чё, опять, что ли войну свою приснил?… Ночь на дворе, всё хорошо, девяносто пятый уж давно, спи, – донёсся из угла палаты не раздражённый, но сильно уставший от подобных пробуждений посреди ночи голос Николая.
   Сергей постоял несколько секунд, а затем рявкнул сильнее прежнего:
   – Рота подъём! Застава в ру-ж-жьё! «Духи»!
   Из другого угла поднялся Иван Андреевич, и, сказав Николаю, что сейчас сходит за медсестрой, вышел из палаты. В её центре по-прежнему стоял Сергей, а напротив него вскочивший со своей постели Максимка. Он был в пижаме, которую очень давно принесла ему мама, и с кубиком Рубика в руках, с которым, по всей видимости, он и спал.
   – Ты кто? – спросил у него Сергей, тупо и угрюмо глядя из-подо лба.
   – Я Максим, – ответил парень.
   – Нет в моём отделении людей с такими паршивыми именами! Упал-отжался! – медленно и негромко, но очень твёрдо и безапелляционно проговорил Сергей, уже не так пристально уставившись на Максимку, а глядя куда-то в сторону, словно на много лет назад. Через несколько минут в палату вошла медсестра с несколькими шприцами в специальной эмалированной посудинке, и тихо сказала:
   – Сергей Сергеич, миленький, лягте, пожалуйста, всё хорошо. Вы помните, где вы?
   – Судя по тому, что ты ещё жива – не там, – грубо отозвался Сергей, и лёг на свою койку.
   – Вот и хорошо-о… Давайте, укольчик вам поставлю успокоительный, чтобы спалось лучше, мой хороший… – добрая девушка нисколько не обижалась на контуженного офицера, так как всё понимала.
   – Себе поставь. А лучше, вон, этому, что с игрушками стоит. А то поди испугался уже, – всё так же грубо возражал бывший майор, но сопротивляться не стал. Медсестра сделала укол, и обратилась к Максимке:
   – Ну что ты, мой дорогой? Ложись… Давай, укольчик тебе тоже поставлю, чтобы кошмарики не мучали, чтобы всё хорошо было, да? – медсестра мягко сначала усадила, а потом и уложила Максимку на кровать, и тоже сделала ему укол, после чего спросила:
   – Больше никому не надо успокоительного?
   – Да нет, Леночка, спасибо, мы как-нибудь сами, – отозвались Николай с Иваном Андреевичем, и легли по своим кроватям.
//-- 2 --//
   Медсестра Лена, работавшая в эту ночную смену, хоть и спала на посту в неположенное время, удобно положив руки на стол, а сверху примостив голову, и выключив настольную лампу, но девушкой была доброй и отзывчивой. Обитатели больниц таких очень любят: болит чего, попросишь – обезболивающего даст, а если беспокойно отчего-то или просто заснуть не можешь, только намекни – успокоительного вмиг поставит. Хорошая медсестра, человечная. Не все такие в больницах, далеко не все. Иной раз другая и санитаров, ночью дежуривших только во втором отделении, вызывала, чтобы Сергея успокоить, а эта – нет. Лаской всегда, добром, доверием. Потому-то в жизни часто её и обманывали.
   В колледже медицинском ребята, за глаза подшучивая и насмехаясь над Леной, регулярно просили ту помочь в учёбе: часто не просто что-то переделать, а и вовсе сделать заново. В магазине регулярно обсчитывали и обвешивали, но робкая и слишком хорошо воспитанная Лена не могла туда вернуться и разобраться. А уж про то, что вокзальные цыгане несколько раз и часы снимали, и колечки, и деньги неоднократно уводили, и говорить нечего. Хотя, проделать всё это было довольно просто: достаточно пустить скупую слезу и рассказать, как где-то в далёком выдуманном городе вас ждут маленькие и несуществующие больные дети, которым больше никто, кроме вас и Леночки, не поможет. И мелочь, а то и не только мелочь станет вашей.
//-- 3 --//
   Обитатели палаты заснули. Успокоившийся Сергей стал вновь протяжно и трубно храпеть; Николай и Иван Андреевич заснули чуть позже, немного поворочавшись с боку на бок, и, наконец, засопев так, как сопят спящие. А кое-кто и вовсе не заснул. Дождавшись, пока медсестра вновь погасит лампу в коридоре, а трое обитателей палаты заснут, Максимка выбрался из-под одеяла, и, прижав свой кубик к груди, на цыпочках подошёл к палатному окну, где так страшно шевелились густые ветви ивы, то и дело казавшиеся загадочными, диковинными, и непременно страшными существами. Максимка, широко раскрыв глаза и почти не дыша, боясь разбудить медсестру и троих в палате, стоял и смотрел в окно, на пробивающуюся сквозь ивовую листву круглую белую луну, похожую на потолочный фонарь в процедурном кабинете их отделения.
   В кубике Рубика, который Максимка прижимал к груди, у него не получалось собрать по цвету даже одного ряда одной стороны. Разноцветные фигуры, очевидно, кружочки, хаотично разбросанные по этой игрушке, казались Максимке чем-то удивительным, и даже магическим, ужасно непонятным, но всё равно каким-то родным, притягивающим. Ему нравилось вертеть этот кубик, то и дело, меняя расположение цветных фигурок, выстраивая их в замысловатые, только ему одному понятные узоры. Кубик Максимке принёс лечащий врач, закреплённый за палатой. Однако лечащим его называть было бы не совсем верно, так как именно лечением недугов обитателей своего отделения он занимался мало: пациентам назначались успокоительные из ограниченного перечня, а также обезболивающие (но необходимо было ещё доказать, что ты в них нуждаешься). Правда, случаем Максимки он заинтересовался сильнее прочих: то ли совсем молодой возраст парня, которому было лишь двадцать два года сыграл свою роль, то ли его природное, девственно чистое и такое искреннее, особенно ярко проявившееся после трагедии обаяние, которое никого не оставляло равнодушным уже после нескольких минут общения с Максимкой. Врач вспомнил, что мать парня когда-то рассказывала, что её сын был чемпионом школы по сбору кубика Рубика, уверенно собирал минимум две стороны, коллекционировал эти головоломки и просто очень их любил. Вспомнил и принёс ему такой кубик из дома, надеясь, что он вызовет у парня какие-то эмоции, чувства, а в идеальном случае – хоть какие-нибудь воспоминания. Принёс, подарил, и строго-настрого приказал, чтобы если тот что-нибудь почувствует, пусть сразу же идёт к нему, и всё очень подробно рассказывает и описывает. Но ничего «такого» Максимка не чувствовал, а то, что всё-таки ощущал, ему совсем не казалось важным. Он попросту пропускал эти эмоции мимо своего мозга, не доводя до мелкого сита врачебного наказа. Эти возникающие чувства попадали прямиком куда-то в сердце, где уже не могли казаться чем-то новым и воспринимались так, словно и были там всегда.
   Максимка стоял в квадрате тени окна, продолжая покручивать кубик в руках, переводя взгляд то на него, то на необычайно яркую луну, будто нарочно заглядывающую к ним в палату и уставившуюся именно на Максимку. Вдруг лунный свет поманил особенно увлекательно, цвета на кубике в руках смешались воедино и закружились в безумном, но неспешном хороводе, поплыли в очаровывающем вальсе, и перед Максимкой возникла любопытная картина: какая-то отчего-то милая сердцу, но незнакомая женщина протягивала ему калейдоскоп; он, юный мальчуган, взял его в руки, приложил к глазу и стал крутить и смотреть на то и дело меняющиеся разноцветные узоры, составленные из фигурок различных форм и размеров. Максимка хорошо понимал, что это лишь некое видение, а может быть, то самое, которое врач назвал трудным словом «вос-по-ми-на-ние». Парень несколько раз крепко зажмурил глаза, осторожно открыл их – и всё пропало. Призрачная картина исчезла, впереди был лишь светлый прямоугольник оконного проёма, ива за ним, и обычная тусклая луна, словно припорошённая пыльным налётом, который появляется, если долго-долго не вспоминать о том, что им скрывается. Максимка, обретя, наконец, успокоение, слегка улыбнулся и лёг в постель, а уже через несколько минут крепко спал.
//-- 4 --//
   На обитателей больницы свалился новый день. Точнее, так казалось поутру, когда ровно в шесть часов хорошо выспавшаяся за ночь медсестра начинает обходить палаты и будить и без того уже почти проснувшихся пациентов. Она непременно распахнёт окно (в таких случаях оно обязательно распахивается, а не открывается) и просит всех, ещё надеющихся полакомиться манящим теплом под одеялом, выйти из палаты, чтобы помещение хорошо проветрилось, и никто не простудился. Открывая глаза после её мерзко звонкого, режущего ещё сонный головной мозг острейшим лезвием голоса; обращая внимание на ещё низкое, яркое, восходящее солнце, ощущая привыкшим за ночь к теплу постели телом хоть и летний, но холодный воздух из окна, пробирающий до глубины души, действительно кажется, что новый день свалился, рухнул без предупреждения, испытывая на прочность и без того шаткие нервные системы обитателей психиатрической больницы. Однако стоит гуськом сходить в общий туалет, проделать все необходимые утренние процедуры, принять дежурные таблетки или уколы, согреться, расходиться физически и морально приспособиться и к этому дню, как он тут же поглощает своей рутинностью, и кажется не рухнувшим, а медленно, но верно осевшим.
//-- 5 --//
   – Это что у тебя там, Максимка? – спросил Иван Андреевич у вошедшего в палату Максимки, в руках которого была какая-то книга.
   – Уо, книу даи в бибиоеке, – ответил парень, и, подойдя к Ивану Андреевичу, протянул тому свою книгу.
   – О, молодец, Максимка! А мы-то голову с Николаем ломали, куда это наш Максимка прямо сразу после завтрака пошёл? А он в библиотеку, оказывается, за книгой! Ну-ка-ну-ка, что это у тебя… – заинтересованно проговорил Иван Андреевич, и взял книгу в руки. – Ого-о… Мифы и легенды Древней Греции… Да ещё и картинки какие красивые… Ох и повезло же тебе, Максим!
   – Он азбуку-то хоть помнит? За книгами ещё ходит, читака, – гадко фыркнув, усмехнулся Сергей.
   – Ну, Вы что, – укоризненно глядя на него сказал Иван Андреевич, – всё он знает, всё он помнит, да, Максимка? Я вот эти мифы страсть как любил: и книг море перечитал по многу раз, и фильмы разные смотрел, всё интересовался да интересовался. Ага… Гляди-ка, тут у тебя и двенадцать подвигов Геракла… Это был сын главного греческого бога Зевса, герой такой античный, который разные подвиги совершал… И про Прометея тут есть… Да тут всё есть, Максимка, здорово!
   Максимка никак не отреагировал на усмешку Сергея: то ли от того, что слишком увлёкся книгой и пропустил её мимо ушей, то ли потому, что просто не умел обижаться. Затем он принял книгу из рук Ивана Андреевича, и, что-то с улыбкой пробормотав, устроился на своей кровати.
   Иван Андреевич, глазами проводив Максимку до его койки, обратился к Николаю, с которым он вёл беседу до Максимкиного прихода:
   – Ну, так и что, Коль, что дальше было? Как ты в эту больницу загремел в итоге? Почему?
   – Смотри, значит, – мигом отозвался Николай, только и ждавший малейшего повода продолжить рассказывать свою вчерашнюю историю, и начал, – ну так и вот, значится. Никто нас, естественно, никуда обратно уже не увёз. Набрехали нам, Андреич, значит, понятное дело… Ну да ладно. Устроились мы с Оксанкой работать в гомельскую школу, седьмая школа значит, большая, хорошая, светлая, очень нам нравилась. Там мы и жили, кстати, поначалу, пока нам комнату два на три в общежитии не дали. Не комнату, а тьфу, – он презрительно, и даже с каким-то отвращением махнул рукой, видимо, вспомнив то самое советское общежитие, – ну вот, я, как и положено, с младшими работал, ну и Оксанка географию вела, значится. Жили мы, жили, потом, как я тебе и говорил, Сёмка наш умер, потом приступы меня эти стали доставать, эпилепсия, значит, врачи сказали. Говорили, мол, всё, поздно дёргаться, никак не вылечить, только контролировать. Ну вот… Потом однажды соседи мне, добрые люди, указали, что, мол, моя Оксанка с каким-то мужиком не из простачков ошивается – на личной машине её подвозит, в кабаках их каких-то видели вместе. Ну вот, я вначале подумал, что, мол, охладевать мы стали друг другу что ли, каждый сам по себе внутрь себя ушёл из-за всех этих дел, ну ты понимаешь, и получается вот такая вот ерунда. Вот… А потом однажды у меня приступ прямо в школе случился, на уроке у второклассников, чтение у нас было. И, короче говоря, детишки перепугались, ясное дело, но кто-то за завучем и медсестрой сбегал. Пришёл я в себя, прошло пару дней, и на тебе… Завуч эта, морда лошадиная, Светлана Геннадьевна, чтоб её черти, мда, ну мне и говорит, что, мол, ни в коем случае не позволю, чтобы Вы, псих, мол, ненормальный человек работали в школе с детьми. Как я ей ни пытался доказать, что я не опасен, что я нормально веду занятия, что всё в порядке – она ни в какую. Добилась-таки своего, уволили. А потом супруга моя, Оксанка ненаглядная, сволочь, поди со своим мужичонкой этим спелись, и меня в дурку-то и отправили… А может, знаешь ли, и завуч это эта устроила, крыса тыловая. Хотя, если бы Оксанка не хотела – не отправили бы, наверное. Вот…. Охмурил её этот гад, воспользовался нашими неурядицами, да танцует там её сейчас по-всякому. А может и бросил давно… А может и померли они, оба, в муках. например… – слегка улыбнулся Николай, и, тяжело вздохнув, закончил, – не знаю. Всё равно, Андреич, как-то, без разницы.
   – Ну и дела, Коль, ну и дела… – задумчиво протянул Иван Андреевич, и чтобы поскорее снять напряжение и тяжесть от рассказа, повисшую в воздухе, спросил:
   – Кстати, Коль, а ты не знаешь, как с Максимкой-то дело обстояло? Я толком ничего не знаю, да и он не рассказывает особо, сам понимаешь… – задал Иван Андреевич вдруг воспалившийся искренним интересом вопрос.
   – А с ним так было, Андреич, – набрав побольше воздуха в лёгкие, Николай принялся рассказывать историю парня. – Помню, как мать его рассказывала… Не поверишь… Он же почти отличником был, в каком-то техническом институте учился на третьем курсе, кубики Рубика вот эти собирал на раз-два-три, и представляешь что: была зима, шёл он на занятия, и тут, ты понимаешь, сосулька ему огромная прямо на голову и свалилась, – Николай стал говорить чуть тише, – нет бы на две секунды позже, или раньше, так нет же, прямо на него. Такое вот совпадение. У него в голове что-то перемкнуло, переклинило, он всё и забыл, всё позабывал, представляешь? Не то что там, как поступал учиться или где и как жил, а и вовсе, мать родную так и не вспомнил, как ложку держать не знал, читать по слогам учился заново… Про письмо уж и не говорю.
   – Да-да-да, в натуре, дело ботаник говорит, – оживился Сергей, и, не побоявшись возможного Максимкиного внимания, громко сказал, – и про сосулю верно, и про то, что дураком он стал полным. Я помню, мамаша его говорила… Да, точно. Пока не померла.
   – Ах да, Андреич, точно, она же умерла не так давно, пару месяцев назад, – окончательно перейдя на шёпот, и, бросив взгляд на Максимку и убедившись, что того эти разговоры не привлекают, продолжил, – умерла она, Андреич. Ходила к нему постоянно, а потом раз – и умерла. Потом его сюда перевели. Максимке говорить не стали, а он и забыл, кажется, про ту «добрую тётю», как он её называл…
   – Кошмар… – не найдя больше чего ответить, сказал Иван Андреевич, и с непреодолимой грустью, жалостью, переходящей в сочувствующую боль, посмотрел на Максимку, беззаботно листавшего книжку, любознательно разглядывая картинки и тихонько пытаясь что-то читать.
   – Вот-вот… В страшное время живём, Андреич. Хотя когда оно спокойным-то было у нас? Даже ты вон, когда в больницу загремел, уж и не помнишь, наверное, при Хрущёве ещё поди, а? – спросил Николай, надеясь, что теперь и Иван Андреевич вспомнит и расскажет о том, как он здесь оказался.
   – А-ха-х, Коль, а и правда… Так… Даже и не могу тебе точно сказать… Брежнев тогда уже был, или ещё Хрущёв… Брежнев, наверное… А может… Да Бог с ним, не важно. У меня ж на твою история похожа. Супруги, как и у тебя, не стало. Правда моя померла, сердце… Дочь жива, слава тебе Господи, осталась… Но получилось так, Коль, что совсем дурным они меня со своим мужем выставили… Я же в войну ранения разные получал, вот они этим и воспользовались… Подняли какие-то архивы, врач моя участковая, как-то вдруг… – Иван Андреевич сделал недвусмысленное ударение на этом слове, – … вспомнила обо всём этом, и сюда-то меня и направила. Квартиру мою, наверное, оттяпать раньше времени захотели… Хотя, знаешь, Коль, я за эти годы их уже простил давно. Бог им судья. Ничего, я уже старый, жизнь свою, по сути, прожил… – с грустной улыбкой на лице Иван Андреевич подвёл итог своему повествованию.
   – Вот гадина-то, Андреич! Ты уж прости, – Николая захлестнула волна человеческой обиды за товарища, и, кажется, разгорающаяся ненависть к его дочери.
   – Да ладно, будет тебе… Шут с ними, Коль, обед скоро.
//-- 6 --//
   Обед проходил, в общем-то, как и всегда: все сидели на своих привычных местах, потихоньку ели, запивали компотом, и о чём-то переговаривались. Но одно изменение всё же было – за столом у окна, где расположились Иван Андреевич, Максимка и Николай, одно место пустовало.
   – А де Егей? – первым нарушил молчание Максимка, поймав непоколебимо висевший над столом вопрос, и озвучил его. Николай, дожевав кусок своей котлеты, который уж был отправлен в рот, проглотил, и, звучно глотнув компоту из кружки, ответил:
   – Бог его знает, Максимка, где его черти носят. Он сегодня прямо с ночи агрессивный что-то чересчур. Ну, оно и понятно… – тут он совершенно однозначно покрутил пальцем у виска.
   В столовую вошла медсестра и подошла к их столу. По раскрасневшемуся лицу женщины, на котором читалось неприкрытое неприятное событие, Николай и Иван Андреевич поняли, что что-то произошло, а Максимка же просто с любопытством и свойственной себе непосредственностью уставился на неё.
   – Беда, – начала она, сразу же введя всех сидящих за столом в ещё большую тревогу, – Сергей Сергеевич-то ваш совсем рехнулся. Он вместо обеда к врачу пошёл в ординаторскую, я там как раз сидела тоже. Заходит он, и говорит, мол, Матвей Степаныч, сволочь ты, и ещё там разные слова говорил, я уж повторять не буду… Вы Матвея Степаныча-то знаете нашего, он опешил от такого, и пока думал, как ответить, Сергей этот ему и врезал. Один раз, потом другой, третий, приговаривая что-то, я толком и не разобрала. Избил, в общем, только что нашего врача. Я санитаров вызвала, они его во второе отделение и отправили, мерзавца, к буйным. Короче говоря, если к нему сын или невестка придут, скажете, что он теперь во втором. Хотя, всё равно посетителей туда не пускают… Через решётку говорить только можно, и то не всем. Этому может и не позволят.
   – А там что, вроде карцера какого-то, надолго его туда? – спросил Иван Андреевич.
   – Нет… Не знаю. Судя по всему – навсегда, – ответила медсестра, и ушла.
   Обед дальше доедали молча, уткнувшись в свои тарелки поблёкшими и опустевшими глазами, глядя на свои котлеты и перловую кашу. Скорее всего, в тот момент никто из них, даже Максимка, ни котлет, ни перловки не видел, не упирался взглядом в миску, а смотрел куда-то сквозь стол, бетонный пол, пронзая все этажи здания, фундамент и землю под ним, куда-то в пустоту, где их взгляды и рассеивались, ничего не находя. Они ни за что не цеплялись, не давая мозгу никаких предметов для размышления. Взгляды троих, направленные куда-то за грань, там и растворялись. Эти люди механически пережёвывали, снова инстинктивно отправляли в рот ложки еды, проглатывали и запивали компотом. Не для того, чтобы утолить жажду, или чтобы не подавиться сухой кашей, не для того, чтобы протолкнуть застрявшую в горле котлету. Не для этого. Просто так.
//-- 7 --//
   Остаток дня обитатели палаты просто доживали. Как догорает спичка, обугливается и исчезает тонким, но едким дымком, так и они этот день просто дожигали. Странный был день, тяжёлый. И нельзя сказать, что с хамоватым, грубоватым, и действительно серьёзно контуженным воякой Сергеем кто-то из них был сильно дружен. Просто когда ты живёшь с чем-то долгое время, не замечая этого, но по много раз на дню с этим сталкиваешься, а потом этого вдруг не становится – это называется сухим словом «привычка». Они действительно привыкли к резкой Сергеевой брани, к его жёсткому, так и не оценённому многими солдафонскому юмору и грубым подколкам, обострённым изменениями в мозгу после контузии. Смирились даже со звериным храпом по ночам, без которого заснуть уже будет непросто. В какой-то мере, Сергея они почти полюбили. Как родители любят своих детей, не смотря ни на что: наркоман он или убийца, алкоголик или же обычный плохой человек, они просто его любят, за то, что он есть. Так и они, почти любили Сергея просто за то, что он был с ними. Потому что выживал плечом к плечу со всеми в этой нелёгкой среде обитания, каждый день вырывая из цепких лап серого чудовища, опутывавшего всю больницу, безвозвратно парализующего радость и счастье право на шутку, искренний смешок, на секундную улыбку для себя и других. И его не стало. Из второго отделения редко кого возвращают обратно в первое, поэтому вот так, не умерев перестал быть с обитателями своей совсем родной палаты, скорее всего, навсегда.
   Думая обо всём этом, Иван Андреевич, лежал на своей койке и готовился ко сну. Точнее, нельзя было утверждать, что он думал именно об этом. Он просто лежал и глядел в никуда, где то и дело проплывали эти мысли о необходимости спать, когда погасят свет, и цеплялись за его сознание как густой белый туман за ветки деревьев. Да и сказать, что он хоть когда-нибудь вообще готовился ко сну тоже было бы неправильным – он просто сначала ходил в туалет, затем снимал с себя одежду и ложился в постель, потому что так было нужно, чтобы заснуть, и перенестись в новый, следующий день.
//-- 8 --//
   Иван Андреевич открыл глаза. Была поздняя, глубокая ночь. Он определил это по тому, что ощущение, будто бы больница спит уже давно, явно висело в воздухе. Максимка и Николай спокойно сопели на своих кроватях. Но тут Иван Андреевич понял, отчего он проснулся: несильно покалывало сердце. Мужчина подумал, что ничего страшного, колет и колет, пройдёт. Но не проходило. Усиливалось. Онемели руки, закружилась голова, прижатые к холодной железной спинке кровати ноги перестали ощущать её приятную металлическую прохладу. Крепкими кожаными ремнями сжало грудь, и дышать стало совсем уж трудно. В области сердца пронзило нестерпимой, острейшей болью, мушками запорошило глаза и окончательно перебило дыхание – вздохнуть теперь стало невозможно. Иван Андреевич закрыл глаза, зрение которых покрылось моросью, как плохо настроенный телевизор. Почувствовав было, что острая боль отступает, Иван Андреевич расслабился, и тут же немедленно провалился, как ему казалось, в сон.

Часть 3

//-- 1 --//
   Иван Андреевич медленно поднял веки, и, посмотрев вокруг, обнаружил, что его койка стоит уже не в больничной палате, а в конце какого-то длинного, совершенно пустого и чёрного душного, глухого коридора. Мужчина осторожно поднялся, удивившись обнаруженным рядом с ним шахматам, зачем-то, не понимая, для чего взял их и пошёл на свет в другом конце. Идти было довольно далеко, и Иван Андреевич неспешно поворачивал голову из стороны в сторону, пытаясь хоть что-нибудь увидеть сквозь непроглядную чернь. По крайней мере, в тех сторонах, где должны были быть стены: мужчина не мог уверенно сказать, были они там на самом деле или нет, есть ли там двери, окна, и вообще хоть что-нибудь. Однако, несмотря на любопытство и тянущее живот неведение, сворачивать со световой дорожки на полу, которую составляли блики от света проёма впереди, и углубляться в бок совсем не хотелось.
   Отчаявшись высмотреть хоть что-нибудь, Иван Андреевич просто шёл вперёд, где яркий квадрат выхода, несомненно, увеличивался, а значит, приближался. Ещё мужчина заметил, что каждый его шаг отзывается глухим, но сильным стуком, похожим на тот, который бывает тогда, когда идёшь по полу с деревянным покрытием.
   Иван Андреевич дошёл до конца так и неизведанного, толком непонятого коридора, и ступил на хорошо освещённую площадку, которая сильно напоминала обыкновенный подъезд любой «хрущёвки»: одна лестница, как и положено, уходила куда-то вверх, а другая – вниз. Бросив взгляд на тот пролёт, что вёл вниз, Иван Андреевич с удивлением отметил, что тот настолько длинный, что его конец, находящийся где-то далеко внизу невозможно даже рассмотреть. Там, где возможно должны были находиться последние ступени, всё застилал густой, тёмно-бордовый, почти чёрный свет, больше походивший на туман или пар. То ли от того, что, казалось, за этой мягкой стеной проглядываются окрашивающие всё вокруг в красный блики языков какого-то пламени, то ли это проникавшие невесть откуда лучи закатывающегося солнца, проходя сквозь какие-то диковинные призмы, давали такой причудливый эффект. То ли площадка внизу этого пролёта всего лишь была освещена красным фонарём на стене, который и источал это свечение. Тяжёлого выбора перед мужчиной не стояло: он был спокоен и уверен, и, бросив быстрый взгляд туда и подумав всё это, Иван Андреевич понял, что спускаться вниз ему не хочется, да и, чувствовалось, незачем: мужчина пошёл вверх. Однако дорога наверх оказалась не такой короткой, как увенчивающийся, очевидно, концом движения один пролёт вниз; по крайней мере, поднимаясь всё выше и выше, Иван Андреевич не обнаруживал ничего, кроме того, что знакомый каждому подъезд пятиэтажки сильно изменился. Но ничего удивительного тоже не было, кроме высоких белоснежных стен без окон, красивой, замысловатой лепнины на них, и узкой площадки между пролётами. Ивану Андреевичу подумалось, что, наверное, стоило бы поторопиться, и он увеличил темп движения. Но подниматься вверх всегда сложнее, чем спускаться вниз, и уже немолодой Иван Андреевич почувствовал, что биение его сердца учащается, дыхание становится тяжелее, но быстро идти мужчина не прекращал.
   Наконец, лестница кончилась. С трудом буквально вскарабкавшись на последние ступени, Иван Андреевич с облегчением обнаружил, что его непростой, такой длинный, но в то же время скоротечный путь закончен, и вверх лестничных пролётов больше нет.
   Мужчина так устал, быстро поднимаясь наверх по нескончаемым ступеням, что, казалось, уже вся лестничная клетка, всё это здание (или что это всё-таки было) тяжело и грузно стучало в унисон с его сердцем, отдавалась жарким дуновением вместе с его дыханием. Иван Андреевич, несколько секунд отдышавшись, увидел единственную на площадке, но очень красивую, нежно-кремового цвета дверь с массивной золотой ручкой: мужчина нажал на неё, замок негромко щёлкнул, и дверь мягко подалась вперёд. Иван Андреевич осторожно заглянул за неё.
   Переступив довольно высокий дверной порог, Иван Андреевич вошёл, и его удивлённые глаза тут же разбежались, мечась по разным сторонам. Это был невероятно огромных размеров зал, с высоченными стенами, на которых были гигантские, от пола до потолка окна: сквозь них внутрь проникал солнечный свет, неяркий и неназойливый, который очень мягко распределялся, растекался по этому залу. Потолок подпирали величественные колонны, украшенные золотистыми и серебристыми фигурами животных, растений, людей, а также разных причудливых существ, словно только-только сошедших со страниц какой-нибудь страшно интересной книжки древнегреческих мифов. Посередине зала, так далеко вперёд, что невозможно было увидеть конца, тянулись сочно-зелёные кусты и деревья, растущие в узорчатых исполинских горшках. Растения были очень ухожены: задержав свой беглый, мечущийся, стремящийся охватить и впитать всё и сразу взгляд на них, Иван Андреевич оценил то, что ни одной лишней веточки на деревьях не торчало в стороны, ни одного сорняка не виднелось под кустами. По обе стороны зала были цветники: в выточенных из светлого мрамора длинных выемках росли цветы, совершенно разных цветов, сортов и размеров, а между мраморных платформ находились фонтаны, вода в которых искрилась и сияла от попадающих на неё солнечных лучей. В центре же зала стояло великое множество столиков, кресел и диванов, где, как подумалось Ивану Андреевичу, очень удобно расположившись, сидели люди. занимались совершенно разными делами: какие-то мужчины и женщины увлечённо читали самые интересные книги, другие – общались между собой, потягивая разноцветные жидкости из высоких хрустальных стаканов, некоторые женщины сидели со спицами и крючками в руках, занятые любимым вязанием или вышиванием, а горстка мужчин неподалёку о чём-то громко спорили, поочерёдно указывая в разные места разложенной на столе какой-то то ли схемы, то ли карты. Были в этом зале и дети: одни из них то и дело бегали между деревьев, другие – копались в большой песочнице меж цветников. Всё это была лишь малая часть того интересного и удивительного, что успел увидеть Иван Андреевич за то непродолжительное время, пока находился на пороге двери, в которую вошёл.
   В этом зале были перемешаны множество насыщенных красок, ярких бликов и замысловатых отражений. Бесчисленное количество различных звуков: весёлого детского смеха, резких всплесков и негромких журчаний фонтанов, шелест кустов, деревьев, а также тысяч книжных страниц, то и дело переворачиваемых, тихие диалоги и жаркие споры – но странным образом ничто никому не мешало, был уверен Иван Андреевич, не досаждало, не раздражало. Никто из читающих не шикал на забывавшихся спорщиков. Ни один из мирно беседующих не косил озлобленных взглядов на порой шумных детей, ни одна вязальщица не прикрывала глаза от солнца. Казалось, каждый из людей, собранных воедино в этом зале, существовал в каком-то своём мирке, поэтому все вместе они обретались в блаженстве и гармонии, читавшейся на их спокойных и умиротворённых лицах.
   Вдруг Иван Андреевич вспомнил о своём друге, дорогом Василии Васильевиче. «Интересно, как он там? Знал бы, куда я попал – ни за что не поверил бы. Удивительное место. Сказочное. Много чего здесь происходит, но очень спокойное… – думал Иван Андреевич про себя, а перед глазами стоял Василий Васильевич с шахматами под мышкой, и мысли продолжали находить, одна за другой, словно волны, – но пусть не переживает дружок, всё хорошо здесь, всё нормально. Хороший он человек, добрый, интересный, даже забавный… На Леонова чем-то похож… Смешной… Но смешной по-доброму… Хотя и не повезло ему в жизни… А он ведь сам в больницу лечь договорился… Детей не было, жена давно умерла, однокомнатная квартира на окраине… Решил, что в больнице будет лучше и договорился с кем-то… Товарищи к нему изредка приходят, и он радуется…
   Помнит ли ещё, что может так же, как и сначала договориться, и обратно на волю?… Вряд ли помнит… Разъела эти воспоминания больнице… Выжгла… Много лет мы с тобой в этой больнице выживали… Всё хорошо, Василич, всё хорошо…»
//-- 2 --//
   Когда-то где-то там, далеко, на железной ободранной кровати беспокойно спал Василий Васильевич, словно задавая, посылая во сне какие-то вопросы неведомо кому, бессознательно бормоча, из чего что-то понять было невозможно. Затем постепенно его напряжённое лицо расслабилось, «мыслительные» продольные морщинки на лбу разгладились, а руки перестали беспорядочно подёргиваться. Василий Васильевич нашёл все ответы, и спокойно продолжил спать.
   На часах было четыре утра, поэтому спать было наиболее уютно и приятно – знаете, всегда так, в раннее утро спится куда лучше, чем днём, вечером или ночью. Неизвестно почему.
//-- 3 --//
   Увлёкшись своими мыслями и зрелищем перед собой, Иван Андреевич не заметил, как биение, перетёкшее и в этот зал, сначала ослабло, а затем и вовсе прекратилось, горячие сгустки воздуха, регулярно овевавшие его тело, тоже исчезли – всё стало совсем спокойно и тихо, не смотря на оживлённую жизнь зала. Не заметил Иван Андреевич ещё и того факта, что дверь, которую он толкал, закрылась за его спиной, всё так же, как и ранее, с мягким и приятным, но чуть другим, иным шуршанием. И замок вновь защёлкнулся, звякнув, войдя в пазы. И что на этой, совершенно гладкой со стороны зала двери не было никаких ручек, и дёрнуть на себя бы не получилось. Хотя, это было уже не так важно.
   Заметив то, что он совсем успокоился и, наконец, хорошенько отдышался, Иван Андреевич прислушался, и услышал ту робкую и совсем тихую мелодию, которая разливалась по залу. Её нежные, мелодичные и приятные сердцу звуки словно мягко увлекали куда-то за собой. «На Кин-дза-дза похоже, что ли…» – проплыло в обволоченном чудесной музыкой сознании Ивана Андреевича. Его блуждающий взгляд остановился на столике, недалеко от ступеней, что вели от площадки, где находился Иван Андреевич к основному уровню зала. За этим столиком сидел немолодой мужчина в светлом выглаженном костюме и явно дорогих очках, другой стул напротив него был пуст. Подошедшая прекрасная девушка, одетая в изысканный, не вызывающий, но приятный глазу наряд, название которому Иван Андреевич дать затруднился, взяла его руку в свою, которая оказалась мягкой и тёплой, и увлекла за собой. Вместе они спустились по ступеням, и подошли к тому столику, после чего она отпустила руку Ивана Андреевича, и удалилась.
   Мужчина сел за столик, и представился. Сидевший напротив него, скучающим тоном уставшего человека ответил, что его зовут Михаил. Иван Андреевич положил на стол свои шахматы, раскрыл их, высыпал фигуры на стол, и, перевернув доску, стал расставлять их в необходимом для начала игры порядке. Он знал, что делает, и уже через секунду убедился в своей правоте: Михаил, до этого блуждавший тусклыми глазами от фонтана к фонтану, оживился, его глаза блеснули из-под очков азартным, озорным огоньком, ведь он, наконец, дождался. Когда шахматные фигуры были расставлены на изрядно потёртой игральной доске, они начали играть. Умиротворённые, спокойные и упокоенные души двух мужчин в атмосфере приятной, не давящей абсолютной тишины и гармонии зачали самую интересную и увлекательную, бесконечно долгую партию.

Мама

   – Серёж, только обязательно шапку надень, когда с дедом на рыбалку пойдёшь, а то бабушка говорила, что сегодня у вас прохладно! – крикнула Наташа в трубку, обращаясь к своему сыну, который, по всей видимости, мать уже не слушал, бросил свой телефон и увлекся чем-то очень-очень интересным.
   – Эх и параз-и-и-т! – совершенно беззлобно вздохнула мама, после чего улыбнулась, нажала на «сброс» и положила телефон на стол. Затем отключила его от сети, и, чтобы потом не забыть, бросила зарядное устройство в большую дорожную сумку, в которой уже давно лежали два аккуратно сложенных платья, по паре туфель и босоножек, несколько джинсов, белая осенняя пуховая куртка, а также несколько комплектов нижнего белья, которые Наташа сложила в отдельный целлофановый пакет.
   Женщина встала из-за стола с мыслью о том, что хорошо бы сейчас убрать в сумку и осенние полусапожки с шапкой, шарфики, перчатки, и вообще всё, что ещё осталось в шкафу-прихожей.
   Наташа ещё неделю назад начала собираться, когда окончательно решила покончить с прежней жизнью и уехать. И собиралась она, растягивая это удовольствие, складывала в день по одной или по две вещички, с непреодолимым желанием поскорее бросить этот город, свою работу, эту осточертевшую однушку в спальном районе, и навсегда уехать к родителям в глухую деревушку Арсеньевку, где её уже давно ждал сын Серёжка.
   Наташе было лишь девятнадцать лет, когда её, перспективную студентку-первокурсницу, очень симпатичную и милую девушку позвали замуж. Она была из таких девчонок, что вместе с распутными соседками по комнате в общежитии каждые выходные ездят не на шумные вечеринки, плавно перетекающие в оргии, а из таких, кто едет за триста километров от города, в деревню, домой, помочь пожилым родителям по хозяйству.
   Познакомились они с будущим мужем Алексеем, когда тот решил подвезти опоздавшую на автобус до Арсеньевки расстроенную молодую девушку, которая «голосовала» на дороге близ автобусной остановки. С того самого момента они и не расставались.
   Алексей оказался старше Наташи на шесть лет, был, как тогда казалось, зрелым и самодостаточным мужчиной. К тому же, он являлся бизнесменом средней руки, поэтому мог позволить себе делать и дорогие подарки, и просто красивые, но не менее дорогие жесты, как тот незабываемый полёт на воздушном шаре, который мужчина организовал только для них двоих, где и сделал предложение стать его женой. После года красивых отношений и ухаживаний, Алексей и Наташа поженились, мужчина забрал девушку из общежития в свою двухкомнатную квартиру с хорошим ремонтом, расположенную недалеко от центра, и сделал домохозяйкой. Однако Наташа хотела учиться, и доучилась-таки до четвёртого курса втайне от супруга, который часто был в разъездах, где успешно крутил одно– или двухдневные романы с девками, схожими с теми, что делили с Наташей комнату в общаге.
   Было тяжело, так как Алексей оказался очень капризным мужем, был привередлив в еде, и очень брезглив, если дело касалось того, чтобы надеть одни и те же брюки два дня подряд. К тому же, приходилось ещё и учиться, но только тогда, когда Алексея нет дома, однако Наташа делала это с удовольствием – она очень хотела стать учительницей младших классов, поэтому и перевелась на заочное обучение сразу после свадьбы.
   Начался сентябрь, а с ним и новый учебный год, шёл также и четвёртый месяц беременности девушки – супруги ждали мальчика. Однако справедливее будет сказать, что ждала его, скорее, только Наташа – Алексей без энтузиазма воспринял новость о беременности жены, не ходил вместе с ней в больницу на обследования и УЗИ, не обсуждал с Наташей и имя будущего ребёнка. Однако Наташа всё равно была очень рада, и считала дни до того момента, когда долгожданный Серёжка (она уже знала, что назовёт его именно так) появится на свет. Девушка искренне верила в то, что такое отношение супруга к своему сыну – просто временная реакция.
   Однажды Алексей вернулся домой слегка пьяным, и заметил на полу совершенно случайно оброненную Наташей её зачётную книжку из университета, раскрыл, и с удивлением обнаружил, что его жена по прежнему продолжала обучение, о чём свидетельствовали даты переводных июньских экзаменов. В этот момент Наташа уже была в прихожей (прибежала встречать мужа), и когда увидела, что у него в руках, её тут же прошиб ледяной пот. Алексей же в эту секунду ничего, кроме злости не испытывал, поэтому сразу же с размаху влепил Наташе пощёчину зачёткой, затем оттолкнул её так сильно, что девушка упала. Мужчина же, как ни в чём не бывало, пошёл в ванную, и начал принимать душ.
   Прошёл год, Серёжке было уже 8 месяцев. Мальчик родился недоношенным, сильно отставал в умственном и физическом развитии от своих сверстников. К тому же, рос он без отца – Алексей выгнал супругу из дома, и тут же подал на развод, как только узнал о патологиях, выявившихся у ребёнка. Суд Алексей выиграл, ничего, кроме ребёнка, супруге не отдав – ходили слухи, что за нужное решение районный судья вместе со своей семьёй на десять дней отправился в Тунис.
   С тех пор Наташа практически постоянно лежала с сыном в больницах, естественно, об учёбе и мечте стать педагогом пришлось забыть. Благо, помогали родители, жившие и работавшие в деревне.
   Шли годы, лучше Серёжке не становилось, а родители Наташи слабели, и помогать так, как это было раньше, уже не могли. С тех пор, чтобы обеспечить себя и сына, которому потребовалась дорогостоящая операция, а затем и реабилитация в Финляндии, Наташа стала проституткой. Работала она преимущественно с иногородними дальнобойщиками (которым предлагала себя прямо на трассе), чтобы исключить вариант, что её узнает кто-то из знакомых, и не дай Бог, расскажет родителям.
   Прошло ещё три года, операция в Финляндии прошла очень успешно, затем были несколько курсов реабилитации, которые дали превосходный результат: Серёжка с успехом начал учиться ходить и говорить. Радости Наташи не было предела, ведь она сама, без помощи бывшего супруга-подлеца, пусть и не совсем благородным способом, но спасла будущее своего сына. Однако думать о том, чтобы бросить свою работу девушка по-прежнему не могла – слишком дорогими были занятия Серёжки с хорошими учителями, витамины и другие препараты, курсы массажа и специальной физкультуры.
   Прошло ещё два года, и последние пять месяцев Наташа не виделась ни с родителями, ни с сыном: она уехала в город, чтобы заработать деньги на очередную реабилитационную программу, которая должна была вывести Серёжку на новый, соответствующий возрасту уровень как физического, так и интеллектуального развития. Девушка часто созванивалась с родителями, в деревне у которых и находился всё это время Серёжка. Вот и сейчас позвонила, поговорила немного с матерью, затем с сыном, однако маленький Серёжка недолго слушал мать, и, чем-то отвлечённый, уже где-то вдалеке от телефона что-то весело, пока не совсем умело, но очень старательно пытался сказать деду.
   Наташа, наконец, решилась навсегда завязать с проституцией, уже давно собирала вещи и завтра готовилась сложить недостающие из них в ту самую дорожную сумку, с которой бывший супруг выгнал её много лет назад, отдать недостающие деньги за квартиру, сдать хозяевам ключи, купить Серёжке подарков, и поскорее уехать в Арсеньевку. Однако деньги на оплату квартиры необходимо было ещё заработать (ведь все заработанное до этого она регулярно отправляла в деревню), поэтому Наташа достала из сумочки косметичку и села за стол на кухне, поближе к окну, чтобы накраситься.
//-- * * * --//
   Темнело. Через час из панельного пятиэтажного дома в одном из спальных районов города появилась эффектная молодая девушка в длинных кожаных ботфортах на платформе, чёрной юбке, и короткой мотоциклетной кожаной куртке. Девушка была хорошо, но не слишком вызывающе накрашена, имела светлые волосы, собранные сзади в пучок, добрые, лучистые глаза и пачку презервативов в сумочке. Всю эту мерзость, вроде ботфортов и юбки, она непременно собиралась выбросить, но завтра. Сейчас же она подошла к дороге, собираясь поймать попутку, чтобы выехать из города, водителям которых, отъехав на километр-другой от последних жилых секторов, она всегда говорила, что ей сейчас же нужно выйти, так как здесь её вот-вот заберёт супруг – непонятно, правда, верил ли кто-нибудь из подвозивших девушке в таком виде.
   Вдалеке показался большой тягач с фурой, и не успела Наташа поднять руку, чтобы остановить машину, как увидела, что та сбавила ход, взяла ближе к обочине и начала тормозить. Кабина грузовика поравнялась с Наташей, водитель, усатый, с изрядно потёртой кожаной кепкой на голове мужчина лет пятидесяти, высунувшись в боковое окно крикнул:
   – Прыгай, чё стоишь!
   Наташа умело взобралась на подножку и села в кабину.
   Спустя пять минут молчания опытный дальнобойщик, оценив внешний вид Наташи и сделав правильные выводы, грубо спросил:
   – Ну чё, краля, работаешь?
   Наташа, чуть погодя, ответила утвердительно, на что шофёр довольно мерзко скривил губы, хмыкнул себе в усы, и спросил:
   – Сколько полчаса?
   – Две, – ответила девушка, испытывая к водителю всё большее и большее отвращение.
   Мужик хмыкнул снова, на этот раз ещё более омерзительно и с гадкой то ли ухмылкой, то ли улыбкой стал сбавлять скорость движения машины и пристраиваться к краю дороги, с извращённой, отталкивающей похотью в глазах поглядывая на Наташу в боковое зеркало заднего вида. Девушка же в этот момент думала только о том, что это – последний раз, что нужно поскорее рассчитаться с долгами и уехать к Серёжке и родителям, что выхода другого у неё нет, и не было, и что скоро всё, наконец, закончится.
   Мужик снял куртку, положил её рядом с собой на сидение, и полез в люльку, жестом показав Наташе делать то же самое.
   Через десять минут напряжённого сопения и самодовольного кряхтения, слышимого за спиной, стоящая на четвереньках в люльке Наташа вдруг почувствовала сильнейшую, резкую острую боль в области левой лопатки, и медленно уткнулась лицом в засаленную дальнобойщицкую койку. Водила ещё с минуту сопел, затем тяжело задышал и, причмокивая от недолгого прилива удовольствия, наконец, закончил свои движения. Вытащив отвёртку из Наташиной спины, тщательно вытер её о куртку девушки, и кинул на приборную панель. Затем обшарил дамскую сумочку, достал оттуда телефон и кошелёк. Деньги тут же положил себе в бардачок, а из телефона вынул сим-карту и аккумулятор, и вместе с выпотрошенным кошельком выбросил за окно в грязную, глубокую лужу, туда же полетел и использованный презерватив. Затем водитель сел за руль, завёл машину и поехал.
   Через несколько часов езды, едва проехав поворот в сторону деревни Арсеньевка, грузовик остановился. Через несколько секунд из боковой двери со стороны пассажира на землю упало безжизненное тело молодой девушки, и стало медленно сползать на дно придорожной канавы, в грязевое месиво. Машина, тронувшись, тут же уехала.
//-- * * * --//
   Совсем стемнело. Где-то за лесом, совсем рядом, виднелись светящиеся окна деревенского дома, где непоседливого и такого блаженно-милого мальчика пыталась наконец уложить спать читая сказку бабушка. Но мальчуган никак не успокаивался и норовил вылезти из кровати, видимо, чувствуя, что мама уже приехала.

Наив

     Маленькая девочка Полли
     Съела дома все кофеты с алкоголем.
     Думала яд.
     Думала яд.
     Умирая дома со скуки,
     Пишет «Полюблю» в Из рук в руки,
     Но не звонят.
     Но не звонят.

гр. Знаки, «Полли».

//-- 1 --//
   Новенький, красный кабриолет BMW Z4 с шестью цилиндрами и тремя сотнями лошадиных сил под капотом стоял в гараже большого дома. Мечта, наверное, многих молодых парней, да и взрослых мужчин иметь автомобиль от одного из ведущих мировых производителей, да ещё и такой мощности. Но повезло не им, а двадцатилетнему Андрею, который несколько дней назад вернулся домой из Лондона, и которому отец подарил эту машину на день рождения. Отец Андрея был генеральным директором крупного холдинга, в который входили несколько торговых компаний, занимающихся оптовыми продажами алкогольной продукции, а также сеть ресторанов класса «люкс», что располагались в нескольких городах России. Человек это был серьёзный, а посему очень занятой, регулярно бывавший на разного рода переговорах, касающихся многомиллионных контрактов. В наивысшей степени его интересовали деньги, всё, что он делал, было направлено на заработок как можно большего их количества. Нетрудно догадаться, что своей работе он уделял несравнимо большее количество времени, нежели воспитанию своего сына: Андрей с десяти лет рос в руках разных нянечек и гувернанток, которые то и дело менялись, так как отец регулярно уличал их в воровстве тех или иных ценных вещей. Нередко, правда, случалось и так, что пропавшие вещи вдруг сами собой находились, однако было уже поздно, так как «воровки» уже давно и со скандалом были изгнаны из семьи.
   Извиняться перед ними, как правило, отец забывал – важные дела всё-таки, серьёзный занятой человек. К тому же, униженный и оскорблённый, но «второсортный народец», по его же мнению, не заслуживал особенного пиетета.
   Мать Андрея умерла ещё десять лет назад, когда парень со своей тогдашней няней отдыхал в Испании. У матери была тяжёлая патология сердца, которая, к тому же, не могла быть излечена при помощи операций, и любой серьёзный скандал или иной повод для расстройства и волнения мог привести к трагедии. Отец Андрея этих самых поводов давал немало: то слух пройдёт, что он опять спит со своей секретаршей из главного офиса, то ещё какая-нибудь грязь, регулярно пристающая к людям такого уровня. Видимо, так сердце матери Андрея и не выдержало. Отец не сильно расстроился, регулярно пользовался «утешениями» той самой секретарши, также как и многих других, но платных девиц лёгкого поведения: руки у него теперь были развязаны. В связи со всем этим, конечно, отец мало занимался моральным воспитанием сына (профессиональное было возложено на российских нянек и лондонских профессоров), а стоило бы быть повнимательнее: отец не обращал никакого внимания на то, что сын растёт безнравственным хамом, бесчувственным и безответственным мажором, для которого не существует общечеловеческих ценностей, таких как «Любовь» или «Верность», который внимая примеру отца привыкает идти по головам всего «второсортного народца», добиваясь желаемого. При матери же было не так: та очень любила сына, в детстве регулярно читала ему добрые книжки, приучала всегда поступать честно и порядочно по отношению к окружающим, чрезмерно не баловала, но и в ежовых рукавицах тоже не держала. В общем, действительно любила и хотела, чтобы сын вырос по-настоящему хорошим человеком. Но, к сожалению, не получилось. Едва отправив сына на море, отец принёс в дом очередную склоку и довёл жену до рокового инфаркта. Парень долгое время не мог оправиться от тяжёлой утраты, однако отец сделал всё, чтобы помочь сыну не только справиться с болью, но и вовсе забыть всё то, что мать для него делала, всю её любовь и ласку. Дорогие и регулярные подарки, а также постоянное вливание в мозг информации о том, что «мать его не любила» не могли не оказать давления на ещё не окрепшую психику парня. Говоря проще – отец сделал всё, чтобы Андрей забыл мать. Затем у парня начались модные тусовки в окружении такой же «золотой» молодёжи, ночные клубы, красивые и безотказные девчонки, появились большие карманные деньги, вслед за чем и «клубные» наркотики – амфетамины, экстази, а иногда и кокаин. Андрей жил от тусовки до тусовки, от пати до пати, и поэтому страшно не любил уезжать в Лондон на учёбу.
//-- * * * --//
   Андрей проснулся и вышел из дома на лужайку, которая своей гладкостью и ухоженностью напоминала бильярдный ситец, и стал потягиваться на хоть и вечернем, но всё равно жарком июньском солнце.
   Вчера была отличная вечеринка в модном ночном клубе в центре столицы, на которой были только свои, где Андрей сильно надрался, после чего, с трудом выйдя из заведения, на такси добрался до дома. Там его никто не встречал – отец ещё утром улетел в Ригу, где обсуждал возможности расширения имеющегося, или создания нового бизнеса с латвийскими партнёрами. Андрей вышел во двор и подумал, что хорошо бы опробовать тачку, как следует прокатиться, похвастаться перед чуваками и тёлками из клубной тусовки. «Ну и чё, что прав нет, пофигу ваще!» – подумал парень, открывая ворота гаража. Он уже несколько раз катался на машине друга, поэтому безо всякого опасения решил сесть за руль теперь уже своей, личной тачки.
   – Краса-а-а-ава! – радостно вскрикнул Андрей, увидев свою машину, которая стояла в гараже и всем своим видом так и манила поскорее её опробовать. Андрей сел за руль, нажал кнопку «Старт», и машина тот час же отозвалась прекрасным, грозным рыком мощного двигателя.
   – О-о, те-е-е-ма! – весело протянул Андрей, и, дав задний ход, выехал из гаража. Затем посигналил охране, чтобы та открыла ворота, и выехал со двора.
   Первым делом Андрей решил хорошенько пожрать, поэтому тут же выехал на оживлённую трассу, выждав на перекрёстке некоторое время, пока это можно будет сделать. Правил дорожного движения Андрей особо не знал, поэтому руководствовался только сигналами светофоров и наличием/отсутствием машин поблизости. Да разве это важно, когда ты летишь на новеньком кабриолете красного цвета, и очень приятный летний ветер буквально срывает башню.
   Андрей подъехал к одному из ресторанов отца, поставил машину на стоянку и зашёл в зал, предварительно нацепив самодовольную физиономию. Сел на любимое место у окна, достал мобильный телефон и позвонил другу.
   – Алё, Тёма? Здорова! Давай, подъезжай к моему ресторану резче. Не, на такси давай. Ты, чувак, опупеешь, чё мне батя задарил! – Андрей, восхищённый подарком отца, хотел поскорее похвастаться перед Тёмой, который тоже не был обделён «родительской заботой». Пока Тёма ехал, Андрей успел плотно поесть, и даже выпить немного виски, затем вышел из ресторана и сел в машину. Вскоре подъехало такси, из которого вышел Тёма. Он сразу заметил эту красную бестию, за рулём которой и сидел его друг. Сейчас же подбежал и без стеснения окружающих прокричал:
   – Воу-воу, ну ничего себе, чувак! Это же Z4-я, триста лошадей, да ещё и кабрик! Ну, батя твой монстр! Давай, погнали скорее в клубешник, тут недалеко новый открыли, «Кокос» называется, приколись! Ну, тёлочки сегодня все наши! Ю-у-х-у!
   Тёмка мигом запрыгнул на пассажирское сиденье рядом с Андреем, и тачка, резво сорвавшись с места, сейчас же унеслась в новый ночной клуб с говорящим названием.
//-- 2 --//
   Двадцатилетняя Танечка сидела в университетской библиотеке. Шёл июнь, а следовательно, пришла пора экзаменов, к которым девушка решила получше подготовиться. Она была студенткой четвёртого курса педагогического факультета одного из московских вузов.
   Танечка с детства мечтала стать учительницей русского языка и литературы, читала много разных книг, и поэтому сразу же после школы без труда поступила в университет. С завидной лёгкостью успешно закончила три первых курса, с удовольствием много времени уделяя учёбе.
   На четвёртом году обучения она познакомилась с ним: двадцатиоднолетним перспективным студентом журналистского факультета, милым Антошкой. Антон только что выиграл университетскую «Свою игру», и в качестве главного приза получил возможность поехать со своим собственным докладом на международную конференцию в Краков. Антошка был очень хороший, трепетно ухаживал за Танечкой, и уже после четырёх месяцев знакомства сделал ей предложение. Радости Танюши не было предела, её целиком поглотили чувства, мечты о семейной жизни, и различные предсвадебные хлопоты.
   Зимнюю сессию она сдала хуже остальных, но шансов на красный диплом не потеряла и учёбу не бросила.
   Таня жила с мамой Надеждой Павловной и замечательным семилетним котом Петькой. Любимый отец Тани восемь лет назад погиб на войне в Чечне – он был вертолётчиком, и во время самых жарких и кровопролитных боёв осуществлял воздушную поддержку наземных сил. Было так и двадцать четвёртого марта девяносто седьмого, когда он получил приказ срочно вылетать и поддержать зажатых в ущелье десантников. Он тут же вылетел, и выполнил свою задачу, но, когда казалось, что склоны ущелья были зачищены от боевиков, его вертолёт был сбит. Он не заметил ракету, выпущенную, словно из ниоткуда, поэтому ничего не успел сделать.
   О гибели отца семье в Москву сообщили через неделю, ещё через одну пришёл и цинковый гроб, в котором находились останки Танечкиного отца, а также второго пилота, разделить которые не представилось возможным. Двое лётчиков всегда в паре вылетали на боевые задания, вместе после них выпивали, снимая тяжёлый стресс, иногда дрались, но потом непременно мирились и снова выпивали, в общем, были настоящими друзьями, про каких люди говорят «не разлей вода». Вместе получили звёзды Героев России посмертно, вместе и остались навсегда.
   Эту смерть двенадцатилетняя девочка и её мать переживали очень тяжело, попеременно устраивая истерики, которые едва не доходили до нервных срывов, и просто горько плакали вечерами.
   Но, как это часто бывает, смерть кормильца не разъединила мать и дочь, не стала поводом для регулярных запоев одной и мыслей о самоубийстве другой – они сплотились. Теперь они всё делали вместе: готовили себе ужин, делали Танины уроки, и просто гуляли по парку, где отец так любил проводить время с семьёй.
   Спустя год после трагедии Танечка, возвращаясь из школы, подобрала маленького, жалобно мяукающего серого котёнка. Он был чистый, но худой, а значит, домашний. По-видимому, его за ненадобностью выбросили на улицу. Добрая Танечка принесла его домой, напоила молоком, и тот, осмелев, взобрался Танюше на колени, когда та обедала, свернулся клубком и крепко, спокойно заснул. Пришедшая вечером с работы домой, мама не смогла устоять перед очарованием красивого, и такого беззащитного малыша, которого хоть и с улицы принесла домой дочка, и разрешила оставить.
   Танюше очень нравилось ухаживать за котёнком, которого она решила назвать Петей. Казалось, девочка постепенно приходила в себя после смерти отца, и теперь уже не плакала по ночам. С тех пор они так и жили втроём. Мама много работала, Петька быстро рос и много хулиганил, постоянно сбрасывая со стола разные предметы, в том числе и чашки, а затем прятался, и осторожно выглядывал из укрытия, чтобы не отругали. Таня усердно училась, сверх заданного читала русскую и зарубежную литературу, что ей очень нравилось, участвовала в различных школьных интеллектуальных конкурсах, и вынашивала мечту стать учительницей и после университета вернуться работать в родную школу.
   Вскоре она с успехом поступила на желанный педагогический факультет. Спустя три курса познакомилась с Антошкой, отношения с которым развивались очень быстро, и скоро она с мамой уже ездила по магазинам, выбирая свадебное платье.
//-- * * * --//
   Раздался вибросигнал телефона, Таня вздрогнула от неожиданности, отложила учебник, и, быстро выйдя из библиотеки, ответила на звонок:
   – Да, мам, ну что? Я в библиотеке сижу, – девушка ответила чуть рассерженно, потому что очень не любила, когда ей мешают заниматься.
   – Танюш, я тут в магазине возле тёть Катиного дома, смотрю платья. Есть два очень красивых варианта, и твой размер есть. Может, приедешь, посмотрим, примерим? – спокойно и доброжелательно спросила мама.
   – Какая тёть Катя? Семёнова? Да, хорошо, я через пять минут закончу конспект, прыгну на трамвай и мигом доеду. Двадцать второй идёт туда? Подождёшь? – Танюша очень обрадовалась такой новости, потому что никак не могла подобрать подходящий свадебный наряд.
   – Да-да, идёт. Конечно, давай, я пока ещё посмотрю. Жду! – ответила мама и закончила разговор. Таня вернулась в читальный зал, мигом дочитав главу и выписав несколько понятий в тетрадь, сдала книгу, затем собралась и вышла из библиотеки, которая и без того уже закрывалась. Солнце клонилось к закату, идти до трамвайной остановки было недалеко, и уже через пять минут девушка нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, вглядываясь вдаль, пытаясь в потоке автомобильных фар разглядеть два круглых жёлтых огонька и тускло-подсвеченную табличку старого трамвая, который обычно ходил по нужному двадцать второму маршруту.
   Мобильный телефон снова завибрировал, девушка взглянула на экран, и увидела милую сердцу надпись «Антошка». Парень звонил из Кракова, где в настоящий момент находился на конференции.
   – Да, мой хороший! – девушка ласково ответила на звонок.
   – Привет, Таню-ю-шка, ну как ты? Куда едешь? Слышу, дорога шумит, – не менее нежно отозвался Антон.
   – Да вот, мама платья хорошие нашла, сейчас поеду смотреть! Трамвайчик жду, – радостно проговорила Танюша, делясь своей новостью.
   – А-а, ну отлично! Давай-давай! Я, кстати, тут такой костюмчик себе подобрал, закачаешься, когда увидишь! – поддержал невесту Антон, и похвастался уже своей свершившейся покупкой. – Эй, ты, а почему без меня? Паразит какой! – наигранно обидевшись, укоризненно ответила Танюша.
   – Да ладно, очень хороший костюм просто подвернулся, вот и решил взять! Ну ладно, Тань, а то поляки много денег за звонки берут, напиши мне смс вечером, хорошо? Люблю тебя! – Антон, сказав всё это, почмокал губами в трубку.
   – Хорошо, пока, мой хороший. И я тебя! – ответила Танюша, и, не успев сказать, что очень скучает, услышала, что связь прервалась. Танюша очень хотела, чтобы эта фраза долетела-таки до Польши, где сейчас и находился её жених, поэтому решила сейчас же отправить сообщение, и стала набирать текст.
//-- * * * --//
   Андрей с Тёмой подъехали к недавно открытому клубу, поставили машину на стоянку, и, естественно, без проблем пройдя фейс-контроль, прошли внутрь.
   – Ну чё, вроде нормальное место, и музычка качовая, и тёлочки симпотные! – вертя головой по сторонам и высматривая, к кому бы подкатить, громко говорил Андрей.
   – Да, я же говорил! Место кайфовое, дерьма не посоветую! – горделиво откликнулся Тёма, считавший себя профессионалом в клубных делах и подобные подтверждения своего класса воспринимавший как должное.
   – Смотри вон, какие цыпочки у бара, а ну давай подойдём! – сказав всё это, Андрей направился к барной стойке, рядом с которой на высоких стульях сидели две скучающие блондинки. Девушки были в коротких блестящих нарядах, в туфлях на высоком каблуке и с длинными накладными ресницами – всё это говорило о том, что они жаждут познакомиться.
   – Четыре мохито нам! – Андрей обратился к бармену, без лишних разговоров уже объединив себя с Тёмой и девчонок в одно целое, и продолжил:
   – Привет, девчонки! Ну как, отдыхаем? Меня Андрюха зовут, моего друга – Артём!
   – Привет-привет, мальчики. Я – Лера, а это, – девушка указала на подругу, – моя подружка Ксюха.
   – Очень приятно познакомиться с такими девочками! – сказал Артём, пока Андрюха расплачивался за коктейли, и протягивал их девчонкам.
   – Слушай, Лер, – обратился к девушке Андрей, склонившись над ней, чтобы слышала только она, – Пойдём, у меня кокс отличный есть, угощу. Сама понимаешь, не просто так… М-м-м? – Андрей многозначительно и похотливо посмотрел на девушку. Та, допив свой коктейль, согласилась, и уже через две минуты в кабинке женского туалета Андрей получал расплату за кокаин. Когда всё закончилось, то девушка встала с колен и достала зеркало, Андрей же из внутреннего кармана пиджака вытащил пакетик с порошком, и насыпал немного на зеркальце, отцовской пластиковой картой разравняв на равные дорожки, свернул стодолларовую банкноту в трубочку, и возможность ещё больше поднять настроение первой предоставил девушке. Та быстро втянула в себя кокаин, и села на унитаз, очевидно, блаженствуя. Затем и Андрей опробовал новый, недавно порекомендованный боливийский порошок, и они обратно вышли в зал клуба.
   – Ну что, может, давайте ещё виски хлопнем по чуть-чуть – и к Андрюхе поедем? Андрюх, ты как? – спросил Тёма, одновременно обращаясь и к Ксюхе, и к подошедшим Андрюхе с Лерой. Все эту идею тут же поддержали, выпили по сто грамм виски и, расплатившись, вышли из клуба. Подошли к Андрюхиной тачке.
   – Нифига себе-е-е, Ксюх, ты смотри-и! – восхищённо протянула Лера, увидев красный кабриолет, и растянулась в странной, очевидно, уже кокаиновой улыбке.
   – Да-а, ваще шик! А как мы только поместимся, там ведь два места, бли-ин! – чуть расстроенно проговорила Ксюха, надув свои пухлые губки.
   – Да ладно, херня, как-нибудь поместимся, сядете с Тёмой на боковое все, – находчивый Андрей предложил вариант, который все одобрили, особенно Тёма. Андрюха сел за руль, завёл двигатель, поразивший своим тихим, но грозным рычанием сидящих на Тёме девчонок, и рванул с места в сторону своего дома.
//-- * * * --//
   Таня, окрылённая своими чувствами к Антошке, и увлечённо печатающая ему короткое, но очень тёплое сообщение не могла видеть, как на огромной скорости недалеко от неё входит в поворот красный кабриолет, как его заносит вправо, не могла слышать, как из него ревёт весёлая, динамичная музыка. Девушка ничего этого не видела и не слышала, и поэтому не успела ничего сделать: машина протаранила сначала стеклянную остановку, а затем снесла и Таню, которую подбросило в воздух и с силой вышвырнуло на проезжую часть. Мобильный телефон разбился, а сумочку с конспектами битым стеклом, что разлеталось во все стороны от разгромленной остановки, разорвало на куски, тетради вылетели, и их разметало по дороге.
//-- 3 --//
   Прошло две недели. Таня, наконец, пришла в себя, выйдя из комы. Она с неимоверным усилием открыла глаза, увидела лицо матери и тихо её позвала. Мать немного задремала, но спала очень чутко, и, услышав голос, тут же встрепенулась, выбежала из палаты и крикнула медсестре на посту:
   – Таня в себя пришла, позовите врача!
   Медсестра вскочила, побежала в ординаторскую, и уже через минуту привела в палату главного врача отделения.
//-- * * * --//
   – Феноменально… Просто поразительно… – тихо себе под нос бормотал доктор, осматривая Таню и снимая показания приборов. – Удивлён, что Вы вообще пришли в себя. Честно говоря, при таких травмах подобного в моей практике ещё не случалось. Он дал несколько указаний медсестре, которая всё записывала в блокнот, и они вышли из палаты.
   – Мам, скажи, пожалуйста, что там с Антошей? Где он? Как он? – Таня тихо спросила мать о самом важном, и вопросительно на неё посмотрела. Та же задумалась, потому что не знала, что ответить. В первые же дни после аварии стало ясно: Тане если она и выживет, потребуется очень дорогостоящая операция, иначе девушка больше никогда не сможет ходить. Надежда Петровна звонила в Краков Антону, и, рассказав всё это, не получила от него никакой поддержки, лишь холодные односложные фразы. Затем встречалась с его матерью, которая, будучи женщиной строгой и прямой, отчётливо дала понять, что «её сын губить карьеру и наниматься в няньки инвалиду не собирается».
   Для матери Танюши всё было ясно, но она не знала, как объяснить это дочери, когда та спросит. И вот это случилось, и нужно было отвечать здесь и сейчас. Слёзы стали наворачиваться на глаза матери, когда та взглянула на свою Танюшу, искалеченную, беззащитную, и по-прежнему надеющуюся на свою счастливую жизнь вместе с Антоном. Благо, в эту секунду в палату вновь зашёл врач, и у матери Тани немного отлегло от сердца – хоть и ненадолго, но можно было отсрочить неприятный рассказ, потому как врать своей дочери она, всё-таки, никак не хотела.
   – Надежда Павловна, пойдёмте со мной побеседуем. Тане нужно отдохнуть, – сказал врач, обращаясь к матери Тани, и, выйдя из палаты, крикнул медсестре, – Галя, поставь-ка капельничку, которую я говорил, ладно?
   Главный врач отделения и Надежда Павловна сидели за столом, лица у них были напряжённые и грустные, так как разговор был безрадостным.
   – Надежда Петровна, поймите, мы не имеем возможности платить за каждую операцию каждого больного, как бы нам этого не хотелось, – доктор повторял эту фразу уже в третий раз.
   – Ну как же, как, моя дочь, моя девочка, она же останется инвалидом, если я не найду эти деньги? – дрожащим голосом снова и снова спрашивала Надежда Павловна, заглядывая доктору в глаза.
   – Увы. Здесь мы бессильны. Только в Германии делают подобные операции, и они нередко заканчиваются успехом. Вы с виновниками аварии встречались? Я слышал, за рулём был сын какого-то очень богатого человека, да? Вы в суд обращались? – спросил главврач.
   – Да обращалась я, в том-то и дело. Сказали, что за неимением состава преступления дело возбуждаться не будет. Они нашли неисправности в машине какие-то, и обвинили каких-то погибших девчонок в том, что те мешали управлять автомобилем… В общем, несчастный случай. Или как-то так, я, честно говоря, не сильно в этом разбираюсь… – тихо отвечала Надежда Павловна глядя в пол и пытаясь вспомнить официальный ответ в прокуратуре.
   – Мда… Всё понятно, – протянул врач, и продолжил, – понимаете, Вы должны попробовать обратиться напрямую к отцу парня, который был за рулём, и попросить его о помощи. Известно точно, кто это был?
   – Да, известно. Я буду пробовать. Хотя, не уверена, что он вообще на каких-либо условиях даст эти деньги, – ответила мать Танюши совсем поникшим и окончательно погасшим голосом.
   – Я буду надеяться, что у Вас всё получится. И помните: один, максимум полтора месяца, не более, иначе… – он недоговорил, и так видя, что Надежда Павловна всё поняла. Они попрощались, и женщина вышла из ординаторской.
   Помимо финансовой, продолжала остро стоять и другая проблема: Таня по-прежнему думала, что Антон её жених.
//-- * * * --//
   Шли дни, недели, месяцы. Сначала Таня была уверена в том, что международная конференция в Кракове отнимает слишком много времени и сил, потом, что Антон просто не может найти её телефон, так как прошлый номер восстановить не удалось, потом – что Антон всё-таки просто, наконец, позвонит или иными способами найдёт её. Но когда мать случайно проболталась дочери о том, что видела Антона целующимся с какой-то девицей, Таня, наконец, всё поняла.
//-- * * * --//
   Денег на операцию Надежда Павловна так и не нашла. Серьёзный и очень занятой отец Андрея никак не мог найти времени для того, чтобы встретиться с Надеждой Павловной, а сам Андрей не изъявлял никакого желания найти ту девушку, которую он сбил, и как-то помочь. Его по-прежнему в наивысшей степени волновали лишь тусовки да ночные клубы, а искалеченная им же жизнь Танюши не входила в сферу его интересов – слишком не гламурно и не круто выглядит инвалид в коляске.
   Свою небольшую двухкомнатную квартирку в общежитии Надежда Павловна продавать не стала: слишком маленькую сумму за неё предлагали риэлторы, словно чувствуя, что Надежда Павловна может быть готова продать её за любые деньги. Но она не стала – слишком ничтожным был бы процент добытых средств от необходимой суммы. Кредит таких размеров в банке ей также дать отказались, а влиятельных или мало-мальски прилично обеспеченных друзей у Надежды Павловны не было. Танюша навсегда осталась инвалидом.
//-- * * * --//
   Прошло несколько месяцев, и Таню выписали из больницы, она наконец-то вернулась домой, в родные стены. Дома её ждал любимый кот Петька, радостным мурчанием встречавший свою хозяйку из больницы.
   Таня старалась не говорить и не вспоминать об Антоне, глубокие раны её души только-только начали затягиваться. В университете Тане пошли навстречу, и разрешили сдать переводные экзамены на последний курс. Она с успехом это сделала и перешла на последний год обучения, который она была вынуждена провести дома.
//-- 4 --//
   Прошло два года. Танюша закончила обучение с красным дипломом. Только для чего он теперь был нужен? Работать в школе она не могла, так как их дом находился в двух километрах от ближайшей школы, и человеку на инвалидной коляске просто невозможно было до неё добираться каждый день. Да что там, даже спуститься с третьего этажа старой общаги просто на прогулку было великой радостью – несколько раз в неделю в этом помогал сосед дядя Коля, который сносил Танюшу по ступенькам вниз, во двор, где уже вокруг дома её катала мать. Родной, любимый кот Петька, который однажды спас Танюшу от тяжёлой депрессии, постоянно, как много лет назад подолгу лежал на коленях у Тани, когда та вернулась из больницы, плохо ел и хирел буквально на глазах. Спустя год после Танюшиного возвращения Петька умер. Танюша с трудом пережила смерть маленького питомца, совершив после этого попытку суицида: она выпила целую пачку успокоительных таблеток, но её тут же стошнило.
   Надежда Павловна много работала, не сидела без дела и Таня: ей удалось договориться о нескольких учениках, которым она подтягивала знание русского языка прямо на дому. Это была почти самая настоящая школа, как Танюша и мечтала в детстве.
//-- * * * --//
   Уже месяц Таня общалась с молодым человеком по интернету, они регулярно переписывались, общались по видеосвязи. Молодой человек настаивал на встрече, но Таня всё время откладывала. Парень не знал о Таниных проблемах со здоровьем, а та никак не решалась рассказать ему о них. На Танюшиной страничке в социальной сети фотографии были только из «прошлой» жизни, когда она, милая девушка, гуляла с подружками по набережной и каталась на велосипеде по парку.
   Однажды вечером, в очередной раз созвонившись со своим другом, Таня призналась в том, что никогда не сможет ходить. То ли из-за плохого качества видеосвязи, то ли из-за чего-то ещё, но девушка не заметила, как с каждым её словом собеседник менялся в лице, как тускнела его улыбка. Затем связь и вовсе почему-то прервалась, и молодой человек пропал из друзей во всех социальных сетях.
   «Ну это ведь ничего, – думала Танюша перед сном, – Это всё мой ужасный интернет, что связь прерывается, и все сайты глючат. Он ведь не испугался и обязательно ответит?» – раз за разом Танюша задавала себя этот вопрос, и, то и дело утвердительно на него отвечая, спокойно засыпала.

Извращение

Часть 1

//-- 1 --//
   – Эх, скучно, пацаны… – медленно протянул семнадцатилетний парень, сидевший на скамейке меж двух своих закадычных дружков. Тот, что был слева от него, вяло согласился:
   – Аг-а-а… Делать нечего…
   Главный, располагавшийся по центру, решил ещё раз произвести впечатление на своих друзей, собрал под ногами горсть буроватого, подтаявшего мартовского снега, кое-как слепил комок, и, недолго прицеливаясь, что есть силы запустил снежок в сидевшую неподалёку кошку. Та, уютно расположившись на тёплом канализационном люке, нежилась под первыми тёплыми лучами осторожного весеннего солнца, и такого явно не ожидала, Не успев хоть как-нибудь среагировать, она получила мокрым, мерзким снегом прямо в голову. Плохо слепленный снежок раскрошился, осыпав, а точнее, обрызгав кошку гадкой грязью с головы до ног. Животное встрепенулось, и опрометью бросилось к дырке в основании пятиэтажного дома, где в подвальном тепле и зимовала. Такая замечательная гадость, проделанная пацаном, никак не могла остаться незамеченной и неоценённой его друзьями.
   – А-ха-ха, красава! – дебильно загоготал левый, от неожиданно рухнувшей волны искренней радости и веселья едва не свалившись со скамейки.
   – Да-а, технично сделал, красиво, – чуть ли не восхищённо посмотрев на друга, исполнившего этот номер, воскликнул правый.
   Центровой главным себя считал неукоснительно: он был старше своих дружков примерно на год-полтора, имел выраженные лидерские качества в тех их проявлениях, которые и ценятся пятнадцати-семнадцатилетними подростками во дворе. К тому же, он умел довольно метко и колко обгадить оппонента в споре, словесно испражниться на его, может быть, адекватные доводы. Это умение спорить (а именно так и должен спорить духовный лидер среди дворовых малолетних), а также всё вышеперечисленное и делали его лидером своей, пусть и небольшой компании. Снова продолжили сидеть, ковыряя снег носками изрядно поношенных ботинок, пробираясь до асфальта, и думая, как бы ещё себя развлечь так, чтобы окончательно разогнать скуку, овладевшую ими в этот день.
   – О, пацаны! Приколитесь! Давайте короче рекламу эту дурацкую перепоём? Я камеру вынесу, снимем, на YouTube выложим? Угарно будет, отвечаю! – вдруг вспыхнул идеей главный, и обратил внимание друзей на огромный рекламный щит, стоящий впереди. На нём был изображён весёлый заяц и сладкие кукурузные палочки местного предприятия.
   – А как будем? Типа как по телеку в рекламе? – поддержал друга левый, тоже вдохновившись идеей прославиться в интернете.
   – Ну, так да, именно как там и давайте!
   – Ну окей, только я чур снимаю, – согласился с друзьями правый, чуть поддавшись на уговоры вопящего изнутри голоса здравого смысла, умолявшего не принимать участия в этой затее.
//-- * * * --//
   Отсняли. Выложили. Придумали отличную рекламную кампанию для видео, разослав его сообщением всем друзьям в каждой из социальных сетей, подкрепив несколькими нецензурными прилагательными в превосходной степени. А видео-то получилось что надо, очень колоритное: двое подростков, искренне весело смеясь и восхищаясь своими талантами исполнителей и юмористов, спели песню из рекламы кукурузных палочек, где кульминацией стали слова припева: «Хрумстик, Хрумстик, тра-ля-ля-ля», щедро сдобренные несколькими глупыми смешками в начале, корявыми недотанцевальными па и самодовольными физиономиями в середине, и, самое главное – нелепыми матерными словами в конце, чтобы уж точно никто не сомневался в том, что это действительно крутое исполнение.
   Мат же, как правило, из уст школьников всегда звучит нелепо, и придаёт тот самый, особенный шарм таким видео.
   – Семь просмотров за вечер! Да мы красавцы! – поздним вечером, сидя дома у компьютера, восхищался парень, придумавший снять это, поистине замечательное произведение современного искусства.
   Затем он, ещё немного пообщавшись на любимом форуме в интернете, получил нагоняй от матери за то, что долго засиделся у компьютера, и, наконец, отправился спать.
//-- 2 --//
   Очень полезный плод технического прогресса – интернет-форумы. Можно в любое время дня и ночи пообщаться с виртуальными, почти надуманными друзьями из разных концов русскоязычного (да и не только) мира, обсудить важные и не очень события, обменяться забавными фотографиями или весёлыми шутками. Но ещё лучше, когда это форум на сайте любимого футбольного клуба.
   Он очень любил этот клуб. Несколько лет назад Ему посчастливилось наткнуться в интернете на действительно интересный, и, главное, регулярно обновляемый, пополняемый и «живой» портал о нём.
   Прошло какое-то время, и, после занимательного и непринуждённого общения ни о чём на этом сайте, Ему, ещё вчерашнему новичку, удалось познакомиться с создателями этого проекта. Общаться со сверстниками на мало интеллектуальные темы, да и с ребятами постарше Он умел, поэтому для Него не составило большого труда войти с ними в приятельский контакт, и, как Он уверовал, даже сдружиться. Все вместе они подолгу общались на самые разные темы, спорили о футболе и не только, отправляли друг другу мегабайты «угарных приколюх», как они это называли. Это общение было таким лёгким, не отягощённым глубоким смыслом, нравственностью и общепринятыми нормами морали, которое и было им нужно им в то время. Ведь только там, сначала введя вымышленный логин (по типу «ЗверьМашина98» или «МачоМэн14», где в конце обязательно указывается год рождения или текущий возраст), а затем очень сложный пароль (чтобы не дай Бог не взломали), они могли погрузиться в сладостную трясину бесконтрольной аморальности, безграничной тупости, безынтеллектуальности и бездумья; ведь это всеми силами притеснялось сволочными учителями, на уроках математики и русской литературы, или на работе, начальниками, в обязательном порядке тоже являющимися сволочами. Поэтому адекватный разбор прошедшего футбольного матча, мало-мальски понятный приличному человеку юмор и банальная вежливость по отношению к другим пользователям – всё это отсутствовало на большей части всех страниц довольно большого форума.
   Хорошая вещь эти форумы, сайты. Особенно, если там ты не последний человек. И Он там последним не был: через непродолжительное время общения с администрацией сайта, ему удалось стать ньюсмейкером. Он с энтузиазмом переводил новости немецких спортивных интернет-изданий, переделывал и добавлял статьи с русскоязычных сайтов, упорно отстаивал интересность и правдивость той или иной своей заметки в комментариях к ней. А когда по иерархической лестнице сайта поднялся ещё чуть выше, став модератором, то «неправых» и слишком активно спорящих стал отправлять в бан.
   Это очень приятно, когда ты можешь совершенно любого пользователя просто так облить помоями, составленными из своего небогатого, но иногда очень колкого словарного запаса, а то и вовсе, заблокировать для него все ему доступные действия на короткий, а иногда и длительный срок. И пусть знает, что связался не лишь бы с кем, а с самим семнадцатилетним модератором.
   И Он пользовался этим своим правом так, как хотел и когда хотел: ведь в случае чего администрация-то уже «своя», прикроет.
   «Так и с Ней надо было. А то, гляди-ка, взялась на нашем сайте откуда-то, умную из себя строить удумала». Ну, Он-то Ей быстро на место указал, правда, права она качать начала, администраторам жаловаться, что, мол, обхамил Он Её, и всё такое. «А они-то ребята свои, естественно, дуру-то эту набитую и слушать не стали. Ну и правильно».
//-- * * * --//
   «О-о-о, не хрена себе, Она – ньюсмейкер?» – увидел Он однажды статус в профиле этого пользователя, и тотчас же взорвался в личной переписке с одним из администраторов сайта, пытаясь тому доказать, что «таким слишком умным тут никто не рад» и предлагая «заблокировать Её к чертям собачьим, чтобы права свои бабские не качала». Но не заблокировали, оставили как есть. Да и сам Он не стал, подумав так: «Ну её, вешалку. Что с ней связываться? Одно слово – баба».
   Но задело, конечно. И друзья Его, самые закадычные дружки-форумчане стали с Ней общаться, и фотографии Её нахваливать, и новости одобрять Ею добавляемые. «А и ладно, пускай. Я ничего переводить не буду». Какая гадкая женщина, влезла в Его почти налаженную диктатуру идиотизма и вседозволенности избранным пользователям, и начала изнутри разъедать, подтачивать своими адекватными и либеральными, по отношению к другим людям замашками, Его авторитет на сайте.
//-- 3 --//
   А девушка-то была красивая: длинные кудрявые рыжие волосы, зелёные глаза и очень приятные черты лица. К тому же, Она имела талант к написанию различного рода текстов, а, самое главное – не была обделена настоящим интеллектом. Она была действительно умна. Но умна не так, как бывают умны девицы, вызубрившие фамилии основателей всех самых модных брендов, и, в лучшем случае, соотношение мировых городов-столиц моды со странами их нахождения, а так, как бывают умны люди, способные здраво рассуждать, принимать верные решения, и просто хрестоматийно правильно, умно и действительно МЫСЛИТЬ. К таким женщинам, да и людям вообще, неприменимы заезженные критерии наличия отличных оценок в дипломе или вовсе, высшего образования, они просто умны.
   «Красивые волосы, конечно. Волосы красивые, а человек-то, похоже, липовый…» – думал Он, разглядывая Её фото, вывешенные на форуме, и читая восхищённые комментарии под ними. «Где она живёт-то у нас?… Ого… Далеко-о… Написать что ли… Может, и не такой она говёный человек, каким себя выставляет…» – не радуясь таким своим мыслям (ведь это Она, Она ворвалась в его вотчину и теперь пытается установить здесь свои порядки), Он написал Ей приветственное личное сообщение. Через некоторое время пришёл ответ, и Он обнаружил внутри себя какое-то непонятное волнение, будто ожидание чего-то важного или очень хорошего. Он ждал ответного сообщения, но ещё не понимал этого, или старался гнать от себя эти глупые мысли и странные ощущения. «Ответила… Смайлик даже поставила, смотри-ка, чё. Ладно, и мы поставим… Приятная вроде по переписке-то, можно общаться изредка… С новостью разобраться не может… Эх ты, чего полезла-то? Ладно уж, помогу по-дружески… Вот так… «Спасибо большое!=)» пишет, х-е-х. Ответим, что ж…»
   Смирился. Стал помогать с поиском свежего материала и подходящих картинок, с переводом немецкоязычных статей, итоговым оформлением и публикацией. Затем Он, сам не понимая, отчего и почему, попросил у Неё адрес профиля в социальной сети. Полистав фотографии там, ещё раз отметив про себя Её привлекательность, а также заинтересованность в Ней, продиктованную, очевидно, большим расстоянием между их городами, которые, к тому же, находились и в разных странах, а также серьёзной, в более чем два года, разницей в возрасте в Её сторону. Затем, осмотрев свою страницу, и убедившись, что в последних её записях достаточно резкого мата, а фотографии истинно круты (яркая одежда несочетающихся цветов, а также вызывающие позы и жесты, несомненно, делали своё дело), Он нажал кнопку «Добавить в друзья» на Её странице.
//-- 4 --//
   Бывают просто очень красивые, внешне эффектные женщины, бывают действительно умные и богатые духовно, бывают исключительно целеустремлённые и всем своим существом заточенные на достижение успеха, в первую, а часто, и единственную очередь, в карьере. А бывают и такие женщины, которые, обладая или не обладая теми же, или иными другими положительными или отрицательными качествами, имеют ещё одну, очень важную и полезную особенность: способность предполагать и мыслить наперёд. Она была как раз из таких женщин.
   Не придавала особенного значения Его глупым, незрело-эмоциональным и хамоватым записям на странице в социальной сети, не заостряла своё внимание на Его странной манере одеваться, не делала далеко идущих выводов относительно регулярно проскальзывающих неуместных матерных слов во время общения с Ним. А когда Он, со свойственным себе желанием придать этому событию особенной крутости рассказывал о том, как облил друга Кока-Колой на улице, на глазах у проходящих мимо девчонок, «которые тоже угарнули», Она лишь посмеялась, подыграв Ему, но акцентировать своей кричащей адекватности на сути этого рассказа не стала.
   Она увидела, рассмотрела в Нём нечто большее, чем просто самодовольного весельчака, хвастуна и задаваку, который гордится тем, что «обматерил этого козла на весь магазин, раз он такой дурак». Она подумала, и, подобно хорошему шахматисту, просчитала на несколько ходов вперёд и продралась сквозь внешнюю, блестящую густую мишуру детского выделывания и идиотского поведения к хорошему, адекватному, а главное, способному на настоящие чувства и эмоции человеку.
   Предположила и не ошиблась: Она первая решилась на то, чтобы после непродолжительного майского общения перевести его на некий новый уровень и написать ему однажды на мобильный телефон коротенькое смс «С добрым утром!», и Он ответил. Ответил так, как писала и Она, так же тепло и искренне, столь честно желая и Ей, находящейся за две тысячи километров от Него доброго утра.
//-- 5 --//
   Книги… Как много в этом слове… Но бескрайние просторы того интересного, познавательного и поучительного представляются далеко не всем: лишь те, кто действительно любят читать понимают, что слово «книга» несёт в себе куда больше, чем просто «стопка бумажек, обёрнутая картоном» для одних; пять букв, из которых три согласные и две гласные для других, и ровным счётом ничего для третьих. Он не относился ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим, а являл собой представителя некой иной, четвёртой категории людей, которые, вроде бы, и любят читать, но почему-то этого не делают.
   Читать книги трудно. Гораздо проще, чем воспринять и впитать в себя звуковую информацию из наушников или визуальную в виде видеофрагмента на экране мобильника. Но были времена, когда и Он с упоением читал. Вгрызался в советские книги о Великой отечественной войне, партизанах и пионерах-героях, до глубокой ночи зачитывался всё теми же, книжками хрущёвско-брежневских времён о каких-то детях и их детских приключениях, и даже новеллы Ги де Мопассана читал Он одно время, которые нравились Ему непонятно почему, ведь в них Он не понимал ровным счётом ничего. Однако самой большой Его книжной любовью стала серия книг о Гарри Поттере. Сказать, что Он их читал и перечитывал – ничего не сказать: Он переживал эти книги, жил вместе с героями невероятных фантастических историй. Бесчисленное количество раз, снова и снова вливаясь в уже известные наизусть повествования, и с неугасающим пламенем интереса вместе с Гермионой учился истории магии, помогал Рону выбраться из очередной нелепицы, и поддерживал Гарри Поттера, решавшего каждый раз всё более сложные задачи.
   Поэтому, если для кого слово «книга» ассоциировалась с Достоевским или Чеховым, а для кого-то с Фицджеральдом или Диккенсом, то для Него это был исключительно Гарри Поттер.
   Она же книг о Гарри Поттере не читала, и на полке своей домашней библиотеки держала литературу совершенно иного уровня – Её привлекали перипетии загадочных и захватывающих историй Александра Дюма, безгранично обширные миры томов Драйзера и интереснейшие исторические выкладки Радзинского. И не было среди этих книг ни одной, в которой бы один летал на метле, гоняясь за золотым шариком с маленькими крылышками, а другой в этот момент пытался решить неразрешимую задачу по отмыванию с мантии Вечных чернил.
   Так и они, подобно своим библиотекам, были катастрофически далеки друг от друга, и находились если не на разных ступенях эволюции человеческого существа, то, как минимум на совершенно противоположных уровнях понимания жизни и отношения к ней.
//-- * * * --//
   «Нравится…» – отметил он однажды про себя ранним июньским утром, получив очередную приятную смс-ку от Неё. Постарался так же тепло ответить, написал что-то очень ласковое и доброе, которое нескончаемым потоком шло откуда-то из середины грудной клетки.
   Начались долгожданные летние каникулы, и теперь, получая те самые приятности по утрам, можно было с отличным настроением идти гонять в футбол. Вечером же, устав от бесконечных баталий на зелёном поле, можно было влиться в тёплое и уже полюбившееся общение с Ней, а перед сном коротеньким сообщеньицем отправить небольшой, но значимый заряд положительных эмоций, приняв который засыпать гораздо уютнее.
//-- 6 --//
   «Знаешь, я в августе почти на три недели в Питер еду с друзьями…» – написала Она Ему однажды в переписке. С этого момента в Его голове словно что-то щёлкнуло, будто бы добавилась некая цель, выполнение которой обязательно. Как в компьютерных играх, которые Он очень любил, нажимая на определённую клавишу (чаще всего, это Tab) вы видите список своих задач, так и Он видел эту цель перед собой. Обязательно попасть, непременно попасть в Петербург через месяц, в августе, хотя бы на несколько дней, чтобы познакомиться с Ней лично, немного пообщаться и, может быть повезёт, и удастся даже погулять. И Он начал мечтать об этом, вожделел на подсознательном уровне, а когда эти мысли выходили на передний план, застилая сознание, то в головной мозг немедленно поступал сигнал о том, что Он опять задумался об этом, и Он тут же рубил эти мечты, понимая, что осуществить подобное практически невозможно.
   И Он начал думать, днями напролёт ломая голову над тем, как же Ему попасть в Питер, где остановиться, и как вообще всё это организовать так, чтобы получилось, И вдруг Его, наконец-таки, осенило: «Друг! Друг же в Питере есть!.. Так… Он, помню, звал меня однажды погостить… Так, может удастся у него пожить пару дней…» – стремительно проносились мысли у Него в голове, поднимая концентрацию адреналина в крови до предела. «Блин… Неужели удастся… Это же просто шикарно будет!».
   Скорее написал сообщение Другу, изложил ситуацию, надеясь на понимание и отзывчивость, и Друг откликнулся. «Нужно только с родителями переговорить» – обнадёжил Его Дружище, самый настоящий, реальный, и никакой не вымышленный виртуальный Друг, с которым они общались целое лето, когда тот приезжал к своей бабушке. «Формальности… Едем, походу! Еде-е-ем!..» – кричало и вопило всё Его существо от радости. Его так распирало, что Он немедленно написал Ей, сказал, что договорился, что Ему есть, где остановиться, и что теперь они смогут увидеться и провести вместе какое-то время. Положительные эмоции, а попросту говоря, простое счастье захлёстывало Его в этот момент, перекрывало доступ к мозгу любым другим мыслям и эмоциям, сверкая, выкипая, выливаясь из Него и разбрызгиваясь во все стороны лишь одним: Он едет в Питер и увидится с Ней.
//-- * * * --//
   Не разрешили. Уезжавшие как раз в этот период родители Друга запретили Другу и Ему жить в квартире во время их отсутствия.
   Сказать, что он был подавлен – не сказать ничего. Расстроился, сразу же написал Ей. Ведь нет ничего более отвратительного, чем когда ты уже добился своей цели, и вот она, ярко сияет впереди, совсем рядом, только руку протянуть и схватить – и вдруг всё обрывается. И это сияющее и манящее уносится куда-то далеко вперёд, вновь становясь недосягаемым, и оставляя тебя наедине со своим отчаянием и безысходностью.
   Отчаяние… Идеальное слово для определения того чувства, которое целиком и полностью овладевало Им в то время. «Неужели… Не может быть… Я ведь так хотел… Неужели теперь никогда…» – невероятно тяжёлые, грузные, насквозь пропитанные просто чем-то неопределённо чёрным проплывали, как гружёные вагоны товарного поезда, проползали мысли в его голове, оставляя за собой широкий, всепоглощающий след грусти.
   Он стоял в своей комнате у окна, прижавшись носом к стеклу балконной двери, и вдруг почувствовал, что из его глаз начинают вытекать слёзы. Он крепко сжал тюль, пытаясь прекратить это безобразие, но гадкие, щекочущие переносицу, истинно горькие скупые слёзы медленно, но неотвратимо вылезали из уголков Его глаз. Первые по-настоящему сильные, взрослые эмоции оказались негативными. Если бы Он был внимательнее на уроках русской литературы к произведениям классиков, Толстого или Достоевского, то непременно бы понял, что Его нынешнее состояние можно с полной уверенностью назвать влюблённостью. Странной, изначально невозможной на расстоянии в несколько тысяч километров, где-то даже глупой, но искренней и честной, а самое главное, настоящей. Хотя, может быть Он отдалённо и понимал всё это, однако не стал развивать в своём мозгу это понимание, не подпитывал его становление мыслями об этом, просто потому, что доселе никогда подобных эмоций не испытывал и не знал, как себя с ними вести.
   Но слёзы продолжали капать, и Он, уткнувшись в холодное, и уже скользкое, противно-липкое стекло являл собой сильно концентрированный сгусток всего того отчаянно-необратимого, которое вообще можно собрать во всём мире.
//-- * * * --//
   Вдруг из колонок компьютера щёлкнуло звуком пришедшего сообщения. «Слушай, мы тут подумали, мы с подругой вдвоём останемся четырнадцатого, двое других наших уедут. А обратно мы восемнадцатого… Есть ли тебе смысл, правда, ехать на четыре дня… Но если хочешь – мы можем принять тебя у нас» – прочитал Он новое сообщение. Она, очевидно, проникшись его потерянной и крайне расстроенной смс-кой о том, что ничего не выйдет, вместе с подругой родила и обдумала эту идею, и, согласившись друг с другом, они изложили её Ему. А Он, пролетев это сообщение ещё несколько раз, мигом написав в ответ что-то вроде «ДА КОНЕЧНО ЕСТЬ!!! ЕДУУУ!», уже во всю прыть прыгал по комнате от радости. От великой радости и чувства облегчения, словно от снятого, слетевшего с плеч тяжеленного рюкзака, у которого вдруг оборвались лямки, и нести его дальше было не нужно: теперь уже ничто не могло его остановить.
   Однако была и ещё одна проблема: Его могли не отпустить родители. И не отпустили. Мать категорически настаивала на том, чтобы Он не ехал «Бог знает к кому, хрен знает куда, неизвестно зачем». Точнее сказать, Его мать никогда не настаивает и не советует, она просто говорит, что и как будет сделано, и доселе, именно так всё и было. Но Ему уже было действительно всё равно: Он был настроен ехать, мысленно Он уже раскладывал полку в плацкартном вагоне, и теперь, после того, как уладился главный вопрос с проживанием, ничто не могло Его остановить. И случилось невероятное: Его отец, до этого осторожно и неохотно перечащий своей супруге в тех или иных вопросах, поддался на Его уговоры, и купил билеты в Петербург, а также и выделил достаточно денег. Мать, узнав о таком заговоре за её спиной, надломившись под Его натиском, не смогла ничего противопоставить, и просто развела руками.
   Теперь путь был свободен, Он был счастлив, невероятно счастлив и рад от той мысли, что Он едет в Питер. Едет, увидится с Ней, познакомится, и не просто несколько часов погуляет, а проведёт вместе целых четыре дня.
//-- 7 --//
   «Когда я ничего не говорю, это хороший признак: значит, я оробел. А когда я робею, это очень хороший признак: значит, я смущён. А когда я смущаюсь, это совсем хороший признак: значит, я влюблён» – Фредерик Бегбедер.
   Но первая волна эйфории от предстоящего события, захлестнувшая и поглотившая Его, прошла. Ещё за несколько дней до поездки в Его живот начало прокрадываться неприятное чувство волнения. Одновременно с тревогой, которую оно доставляло, всё-таки, это волнение было приятным: схожим с ощущением неотвратимого прихода чего-то долгожданного, желанного, и непременно хорошего. Однако всё-таки волнение пробиралось внутрь, и прочно обосновывалось там, заполняя собой Его сознание, овладевая Им, опутывая своей тонкой, едва ощутимой, но очень прочной леской. Постепенно оно завоевало Его настолько, что начало перерастать в настоящий страх перед поездкой, порождать мысли о том, чтобы всё отменить, всё бросить, и никуда не ехать.
   По своей натуре человек Он был относительно скромный и даже робкий, знакомство с новыми людьми, а тем более, такие серьёзные события всегда отзывались в Нём подобными ощущениями. Однако, невзирая на крепнувшее нежелание, Он собрал всю волю в кулак, абортировал зародыши этих глупых мыслей, и всё-таки поехал. Решился, потому что понимал, что это – действительно серьёзный, взрослый шаг, который Он должен, а также очень хочет сделать. Шаг к интересному и влекущему приключению в ранее неизведанной стране, в чужом городе, с людьми, в реальности незнакомыми.
   Родители посадили его на поезд, дали необходимые в таких случаях напутствия и указания, и Он поехал. Была глубокая ночь, Он лежал на верхней полке и думал о том, что Он, семнадцатилетний подросток с далеко не идеальным зрением, никуда до этого момента без родителей не выбиравшийся, едет совершенно один в тот самый, «бандитский Петербург», которым так страшили в известном и любимом сериале из детства. Лежал, думал, и умом понимал, что делать этого, может быть, и не стоило бы, но предвосхищение от чего-то большого и серьёзного гнало прочь эту и без того не слишком крепкую мыслишку, и Ему это нравилось. Он хотел этого, и оно уже начало происходить.
   Проехав в поезде пятнадцать часов, вплоть до прибытия постеснявшись слезть со своей второй полки, чтобы хоть какое-то время провести в сидячем или стоячем положении, Он, наконец, прибыл. Хотя, конечно, прибыл не именно Он, а весь их многовагонный состав, пыхнув и свистнув несколько раз, дрогнул, и остановился. Люди, сидящие на местах внизу, стали неспешно собираться, так как это была конечная станция, и спешить, в общем-то, было некуда. Он, наконец, слез со своей постели (хотя, никакой постели там не было, ведь застилать Он её не стал, так как тоже постеснялся), и, достав свою сумку с третьей полки, уже был готов к выходу. Но собирающиеся выходить особенно не спешили, а Ему не хотелось первым подходить к уже открытым дверям вагона, в одиночку принимать на себя удар незнакомого города и ощущающейся уже в салоне поезда странной петербуржской атмосферы. Наконец, вышли. С удивлением отметив, что платформа, к которой прибыл их состав находится на одном уровне с полом салона поезда, Он, много раз прокручивавший в голове этот непростой спуск с крутой железной лестницы, спокойно переступил зазор между поездом и платформой, и ступил на неё.
   Осмотрелся… и не увидел знакомых лиц. Стоило бы, наверное, немного взволноваться, но никаких мыслей о том, что это, может быть, оказалась просто злая шутка, что Его попросту обманули и развели как лоха, не было. Не было не то что таких мыслей, а даже и почвы для них, ни единого импульса в нейронах Его головного мозга, отвечающих за генерацию подобных страхов.
   И тут Он, повернув голову в сторону вокзала, увидел следующую картину: быстрым шагом по направлению к Нему спешили две девушки. Одна из них, шедшая впереди, была в очках, и очевидно, являла собой Её подругу, а позади неё едва поспевала Она. Он увидел Её светло-голубую майку, какие-то непонятные широкие штаны причудливого кроя, длинные распущенные рыжие кудри и зелёные глаза… На этот раз Она была без очков, чего Он не ожидал, доселе без очков Её не представляя. Увидев Её, спешащую своими небольшими, но резвыми шагами за своей подругой, и к Нему вдруг пришло понимание одной вещи: чёткое, совершенно ясное осознание того, что Он влюбился. Нет, это не была любовь с первого взгляда, и влюбился Он некогда ранее, ещё на расстоянии, но только сейчас, увидев Её вживую, Он, до этого никого такой любовью никого не любивший, вдруг совершенно отчётливо понял, что это именно и есть то чувство, которое знающие люди называют любовью.
//-- * * * --//
   Но чёртово волнение! Как же Он безобразно себя вёл в этот первый день знакомства: новые люди, совершенно другой в сравнение с его родным город, обилие разнообразной информации, сыплющейся со всех сторон, с каждого метра этого мегаполиса словно перекрыли его способность говорить. А может быть, так подействовало и нечто другое, но, по сути, это не важно: Он крайне неохотно ввязывался с девчонками в обязательный диалог, так как банально для себя стеснялся и не знал, что и как ответить. Стеснение его было настолько сильным, что доходило уже до абсурда, и вводило в неловкое положение его новых знакомых.
   Как и договаривались заранее, пошли на футбол. Как всегда переполненный стадион «Петровский», огромное количество людей вокруг него, на нём, произведут неизгладимое впечатление на любого, впервые присутствующего на большом футболе. Он впервые оказался на игре такого масштаба, но всяческие фанатские «кричалки», поминутно заряжаемые с наиболее активных секторов, бесконечные «волны», запускаемые по кругу трибун, Его не сильно интересовали: Он сидел на кресле сбоку от Неё, но через подругу, и не отрываясь следил… Но следил не за игрой, не за матчевыми перипетиями, а за тем, как Она задорно поднимает руки во время того, как «волна» проходит их места, как вскакивает в едином порыве с остальными пришедшими на стадион во время опасных моментов, как развеваются на ветру Её шикарные волосы.
   Ветер в этот день был довольно сильный, к тому же и прохладный, и Ему очень хотелось проявить какую-то заботу, приобняв или каким-нибудь иным образом хотя бы чуточку Её согреть, но Он не мог ничего сделать, потому что по-прежнему стеснялся. Стеснялся сделать это, перейти к хоть и ненавязчивому и относительно безобидному, но, всё же, телесному контакту.
//-- * * * --//
   Вечером, после окончания игры и непродолжительной прогулки, они пришли домой. Спать в таких ситуациях рано никто не ложится, и они решили поиграть в настольную игру, перед этим поочерёдно сходив в душ. В съёмной квартире не было отдельной ванной комнаты, и душевая кабина располагалась прямо на кухне. Агрегат это был современный, а его устройство – крайне мудрёное и непонятное для Него. Но Она, конечно же, очень подробно показала и рассказала, как включать воду, как менять её напор и температуру, и вышла из кухни. «Как там… Что там, куда…» – думал Он, пока раздевался и залезал в поддон кабины. Крутнул какую-то ручку – ничего не произошло. Затем, сгорая от стыда и неловкости (ведь находящиеся за стенкой девчонки наверняка уже поняли, почему Он так долго не включает воду), увидел нерезким в отсутствие очков зрением и нажал какую-то красную кнопку, вероятно, отвечающую за воду. Нажал, и на секунду обмер: неизвестно откуда полилась не вода, а музыка. Точнее, не полилась, а заревела всей своей немалой громкостью. Это было радио, встроенное в кабину, и Он, немедленно нажав на ту же кнопку его выключил. Вылез из кабины, поняв, что воду ему включить не удастся. Кое-как обтёрся от капавшей из дождика сверху воды, чтобы никто не заподозрил, что Он уже залезал в поддон и просто-напросто не справился с системой. Оделся, и, робко постучав в дверь комнаты, позвал Её. За дверью же вновь, как и одной минутой ранее, услышав взорвавшее тишину спящего дома радио, прыснули от хохота, но Она вышла. Он, очевидно, выглядевший в этот момент полным дураком с кое-как натянутой задом-наперёд майкой вновь попросил Её показать, как включается вода. Она объяснила ещё раз, и ушла. Он вновь разделся и залез, кое-как пустил воду, но желаемую температуру и напор выставить никак не удавалось: так и мылся то под сильнейшим ледяным потоком, резавшим плечи, то по под мерзкой тонкой струйкой кипятка, жалившей макушку.
   Устроились на большой кровати, разложили игру, открыли и разлили напитки. Девчонки пили вино, а Он, состроив из себя непьющего (хотя в то время таким и являлся), не стал себе изменять даже в такой ситуации и довольствовался лимонадом. Расслабились, стали чуть более раскрепощены, осел и до последнего висевший весь день над этой троицей дух неудобства и неловкости, источаемый Им. Успокоился и Он, переняв эту свойственную подвыпившим простоту и лёгкость в общении. Стали трепаться о том и о сём, о любимом футболе с Ней, обо всякой ерунде все вместе.
   Все они были в домашней, свободной одежде, сидели на диване, играли в игру и болтали – всё это создавало непередаваемую, невероятно уютную и почти домашнюю атмосферу, такую, какая может быть между давними и хорошими друзьями, хотя лично Он знал их лишь несколько часов.
//-- * * * --//
   В третьем часу ночи, наконец, решили лечь спать. Ему была уготована уютная постель на двуспальном надувном матрасе, на котором Он и устроился прямо в шортах и майке, постеснявшись снять их при девчонках, а сами девочки улеглись на стоявшую рядом большую кровать. И вот здесь случилось странное: то ли под действием алкоголя, то ли так и было спланировано заранее, но девчонки поссорились. Конечно, не всерьёз, а как-то шутейно, но Она, наигранно обидевшись на подругу, сказала, что пойдёт спать к Нему. Спросила об этом, и Он ответил как можно более спокойно, пытаясь вложить в интонацию фразы как можно больше здорового безразличия: «Можешь». Хотя Ему было далеко не всё равно.
   Легла. Пришла со своим одеялом и устроилась рядом. Потом отчего-то приподнявшись что-то поправить, легла обратно и обнаружила под своей головой Его руку. Он, подсуетившись, вытянул свою длинную ручищу на её подушку, желая Её приобнять, когда она ляжет обратно и сама наткнётся на эту попытку объятия. А Она, устроившись поуютнее, легла на бок, лицом к Нему, и положила свою ладонь Ему на грудь. Он получше Её обнял, и… словно улетел. В один момент на него свалилось понимание сразу нескольких вещей: что это Он, именно Он, никогда с девушками на одном надувном матрасе не лежавший, сейчас обнимает красивую девчонку; что это именно Он добился того, чего хотел, Он познакомился с Ней, и теперь будет засыпать буквально-таки в одной постели. Эмоции, обуревавшие Его в тот момент, можно сравнить с непередаваемым чувством даже не счастья, и не радости, а некой невероятно блаженной, фантастической внутренней гармонии, спокойствия, ощущения истинной правильности происходящего и душевной удовлетворённости, как испытывает человек, у которого вдруг сбылась какая-то мечта, всегда казавшаяся такой далёкой, нереальной, да и вовсе, несбыточной…
   В ощущении того, что всё это происходит не с Ним, в блаженном полузабытье, в наиприятнейшей идиллии своей души, тела и разума, Он провёл эти коротенькие несколько дней; Они успели побывать и в Павловске, по дороге из которого Он впервые признался ей в том, что Она Ему нравится; и в Царском селе, где они вместе с ещё одной Её подругой гуляли под небольшим дождиком, и Он неумело держал зонтик так, что вся вода стекала Ей за шиворот; и в вечерне-ночной прогулке по Петербургу, где Он держал Её за руку, и где Она около Адмиралтейства, своими, по Его мнению, «маленькими и почти детскими ножками» переступила большую лужу, а Он не смог; и всё в той же прогулке, на какой-то из бесчисленных набережных Петербурга, где Его так поразило колоритное сочетание запаха речной воды и мочи, который доносился со спусков к реке; и где-то около одного из разводных мостов при первом, робком поцелуе; и даже в тот момент, когда ему было особенно хорошо и приятно в очередной раз засыпать рядом с Ней, уже под одним одеялом после оставшегося без ответа признания в любви.
//-- * * * --//
   Странное дело. Иной раз сидишь, сдавленный скукой и тяжестью ползущего времени, считая минуты и секунды до того или иного, а бывает, что четыре дня проносятся как одно мгновение. Проносился и пятый, неумолимо приближая разъезд по своим городам, следовательно, и расставание.
   Начиная с самого утра этого последнего дня, Его начала одолевать грусть. Но Он боролся с ней, отгонял эти мысли, успокаивая себе тем, что есть ещё целых пять часов… А вот они позавтракали, и уже осталось четыре… Вот собрались, вышли, и осталось три… Вновь покушали в привокзальном кафе, и осталось лишь полтора часа… Дошли до Его вокзала, разобрались с тем, с какой платформы Ему отъезжать, помогли выбрать сувениры родным. Час… Время летело неумолимо, и девчонкам необходимо было уезжать на свой вокзал. Крепко обнялись, сказав друг другу что-то очень важное и чувственное, словно провели вместе не четыре дня, а полтора года… Попрощались… И девчонки уехали, а Он остался совсем один, вновь оседланный мускулистым унынием от расставания с уже любимым человеком.
//-- * * * --//
   Интересная штука, расставание: грустить и печалиться во время того, когда ты уходишь в магазин, никто не будет. Если ты уезжаешь к друзьям на дачу на несколько дней – ничего, ещё лучше, твои домашние от тебя отдохнут. Отправляешься в месячный отпуск на море – тоже не беда, ведь все прекрасно знают, что ты никуда не денешься и обязательно вернёшься. А вот если вы разъезжаетесь по разным городам и странам в полнейшем неведении того, что будет дальше, увидитесь ли вы ещё хотя бы раз в жизни, не говоря уже о точных временных рамках – вот это действительно тяжело.
//-- 8 --//
   Неведение – сложное чувство. С этим тяжёлыми грузом на плечах Он кое-как доехал до дома, и, сделав исключение для родственников и друзей и рассказав им во всех красках, как хорошо Он провёл время в Питере, сразу же погрузился в очень густые размышления. И нет бы, чтобы всё прошло как-то холодно, сухо и отталкивающе, так нет – всё было прекрасно, и чудное послевкусие, гревшее душу, лишь обостряло терзание грузными мыслями. А тут ещё этот Её Дружок, тоже, как и Он, приехавший из чужого города, но прямо в Её город, чтобы учиться. «Ишь, чё, встретили его ещё… Гуляют вместе, пишет… Пишет, что скучает… Ага… Просто дружок он Ей, значит, а по мне скучает…» – думал Он, странно холодным августовским вечером сидя на озёрной набережной, насквозь пронзаемый холодом воды, а из наушников прямо в мозг вливалась заунывная и ещё больше тревожащая музыка; «Сме-е-рть танцует ва-а-а-льс, по залу кру-у-жат, кружат па-а-а-ры. Ва-а-льс, айн-цвай-драй-ва-а-альс, ауфидерзэ-э-эйн, майн либен фра-а-ау…», и окончательно угнетала.
   Затем Он, вдоволь нагрустившись, надумавшись и хорошенько продрогнув, удивительно легко сбрасывал с себя дурацкие мысли, жужжащие в голове относительно Неё и Дружка, и с хорошим настроением возвращался домой. Так, снова и снова нагружая себя надуманными переживаниями и необоснованными, неуместными подозрениями Он ходил на озеро почти каждый день. И думал, думал, пока в один прекрасный день не случилось событие, которого Он ждал каждую минуту с того момента, как Она промолчала, и которое напрочь отбило желание грустить по смешным поводам.
   Однажды у Него разболелась голова, и Он решил прилечь на тахту в своей комнате, о чём и написал Ей в смс. «Плоховато что-то мне, полежу…» – гласило его сообщение. Через некоторое время пришёл ответ, который подобно самому лучшему обезболивающему сорвал железные обручи, сковавшие Его голову: помимо всего прочего, искренне-волнительного, сообщение содержало четыре слова – «Знаешь, я тебя люблю».

Часть 2

     Мы слишком люди,
     Мы слишком любим,
     Не видя света
     Других планет.

гр. Агата Кристи, «Извращение».

//-- 1 --//
   «Я тебя люблю… Я тебя люблю…» – эти слова звучали у Него в голове как музыка, будто самая приятная и милая сердцу мелодия, разливавшаяся по всему организму и дарящая неимоверное количество положительных эмоций. Три слова переливались из одной клетки Его тела в другую, оставляя в каждой из них маленькую частицу своего тёплого нечто. Эти слова, как зажёванная кассетная плёнка проигрывались снова и снова, звучали как чудесная, загадочная мантра для приспешника восточных духовных практик, призванная вызвать некое озарение: и она его вызвала – у Него созрела, под облучением, источаемым этими словами родилась сумасшедшая мысль – на недельных осенних каникулах поехать к Ней в Город. Он немедленно принялся развивать и подпитывать эту идею в своей голове, так как она сразу же показалась Ему удачной. «Так… Значит… Нужно хорошо учиться, чтобы родители не оказались против такой поездки, и деньжат подсыпали…» – каждый новый день начинал Он с обдумывания того, как всё удачнее устроить.
   Обговорил с Ней… и Она оказалась не против. Конечно, сказать, что Она была не против этой затеи – значит совершенно безбожно преуменьшить, буквально-таки соврать. Она была невероятно рада, и безоговорочно поддержала эту идею – по счастливому стечению обстоятельств, Её мать как раз в тот самый период, на который и планировалась поездка, Её мама уезжала в иногороднюю командировку, и это означало, что им совершенно никто не будет мешать. Своим же родителям Он пока говорить не стал, пытаясь дождаться наиболее благоприятного момента.
   Начался новый учебный год, Он перешёл в самый важный, одиннадцатый класс. Желание хорошо и внимательно учиться и тем самым заработать родительское согласие не смогло перерасти в нечто большее, так и оставшись лишь желанием; на уроках математики он подсчитывал, сколько денег Ему было необходимо для поездки, на географии Он рассматривал карту, прикидывая, каким маршрутом повезёт Его поезд, а на русском языке и литературе Он обдумывал, как бы Ему красивее поздравить Её с днём рождения. Железнодорожные билеты начинают продавать лишь за сорок дней до планируемой даты поездки, и когда наступил тот самый день, когда, по Его подсчётам, уже можно было купить два билета, Он, собрав свои скромные сбережения и ни с кем более не посоветовавшись, отправился на вокзал и овладел заветными квитками. Затем, придя домой, вечером рассказал домашним, что Ему срочно нужно Туда. Отец, через которого Он вновь зашёл к расположению матери, очевидно, всё прекрасно понимал, и сам уладил, в общем-то, так и не возникший конфликт с Его матерью относительно того, едет Он или нет. Более того, мама помогла Ему, мечущемуся в поисках подходящего подарка для Её двадцатилетия, и теперь Он ехал не просто так, а вёз с собой очень изящный комплект из серебряных ювелирных украшений, да ещё и в красивой тёмно-бордовой бархатистой коробочке. Все формальности были улажены, детали обговорены, и желающие увидеть друг друга молодые люди считали дни и часы до встречи.
//-- 2 --//
   Сорок часов… Сложные, мучительные сорок часов в поезде, в душном, не смотря на осень, жутко неудобном плацкарте. Но помучаться было ради чего, и мысли о предстоящей, такой долгожданной встрече делали мягче и длиннее вагонную полку, неведомым образом расширяли теснейший туалет, и даже угрюмых и уставших от длительного переезда людей, казалось, делали чуть веселее. По крайней мере, именно так всё и доходило до Его сознания, проходя сквозь призму радости от предстоящих четырёх, вновь четырёх дней вместе. Теперь Он уже понимал, что это время пролетит очень быстро, но гнал от себя эти мысли, думая о том, что необходимо каждую минуту пролюбить, пронаслаждаться и прочувствовать так, чтобы потом не было жаль упущенных мгновений. Но жаль их будет в любом случае, ведь всё равно потом покажется, что не нагляделся, недосказал. Почти сорок часов позади, и… вновь волнение. Забросил в рот несколько подушечек жевательной резинки, и, беспокойно их разжёвывая, думал о том, что это вообще происходит… «Кто бы мог подумать ещё полгода назад, что я буду здесь… Две тысячи километров, чёрт их возьми… Как это вообще получается… Так странно…» – проходящие одна за другой мысли вновь создавали уже знакомое приятное ощущение нереальности и странности всего того, что сейчас происходит. А говоря проще, эти приключения попросту кружили голову.
   Прибыли. Еле-еле слез с коварных и скользких ступенек вагона, опасно перевешиваемый дорожной сумкой и волнением, и, не успев толком осмотреться, сразу увидел Её. Сбросил на землю свою ношу, и обнял эту девушку, прижался к её холодной и влажной от накрапывающего дождя, но бесконечно приятной щеке. Провёл рукой по волосам, и вдруг понял, как же Он скучал по Ней, в один миг ощутив свалившуюся на голову тяжесть этого осознания, но сразу же за ней почувствовал пронзительное облегчение, ведь теперь Он был рядом с Ней.
   Город встретил Его не слишком гостеприимно: вначале дождь сопровождал весь их путь от вокзала до трамвайной остановки, затем в трамвае в вентиляцию над полом засосало случайно выпавшую из кошелька небольшую денежную купюру. Зато дома Его ждал поистине тёплый приём: Она, заранее узнав о Его кулинарных пристрастиях, приготовила жареную картошку с грибами, и разогрела её, пока Он осматривался в квартире, и с некоторыми неприятным ощущением обнаружив в Её комнате стену, сплошь завешанную плакатами с Его любимыми футболистами и командами и большой немецкий флаг посередине. Поели. Действительно сытно и вкусно поесть Он любил, а полежать на кровати с любимой женщиной после изматывающей долгой дороги и плотного обеда – удовольствие втройне, которым Он наслаждался, рассеянным и посоловевшим сознанием ощущая, как Ему хорошо.
   А вечером того же дня Он преподнёс Ей свой сюрприз ко дню Её рождения, прошедшему уже несколько недель назад, и Ему стало совсем уж хорошо от того, что Он кому-то дарит радость. На следующий день у них был запланирован поход в кино, который успешно и осуществился (верхом благодарности и удовлетворения для Него стало то, что Она пошла в кинотеатр в подаренных Им украшениях), но это было не самое главное: Она познакомила Его с ещё одной своей подругой. Перед входом в развлекательный центр, встретились с этой девчонкой, которая нехитрым способом тут же воспользовалась Его наивностью и схватила за нос, когда Он пытался увидеть пятно на своей куртке, которое, якобы, там было – и она Ему сразу понравилась. Весь день до самого вечера Он честно вёлся на её незамысловатые, не обидные шутки и подколы, доставляя ей тем самым истинное удовольствие. Она очень грамотно прочувствовала момент, и, словно интуитивно поняв, что при каждом новом знакомстве Он обязательно начнёт тупить и волноваться, своими забавными выходками раз за разом обрушивала пытавшееся устоять на вдруг ставшими некрепкими ногах стеснение.
   Затем, вечером, они все вместе допоздна сидели и играли в карты: девчонки пили алкоголь, а Он вновь просто сидел «на сухую» и радовался, как Ему уютно и хорошо с Ней, и с новым уже почти Другом, самой настоящей, заправской Братюней. Да, она, эта новая знакомая, в мгновение ока стала для него именно Братюней (коими называют самых близких по духу и твоему сумасшествию людей), и совершенно ненадоедливо сопровождала их почти во всех прогулках по Городу за время Его там пребывания. Пиком душевного соития с Братюней стало несколько совершенно дурацких, но забавных совместных фотографий. Он её действительно почти полюбил по-братски ещё в тот момент, когда она первый раз ухватила Его, незадачливого дурилку, за нос. И вновь унеслись счастливые денёчки. Пролетела замечательная вечерняя прогулка по осеннему, дождливому Городу и его красивейшей речной набережной. Как же прекрасна была эта осень: сизые глянцевые лужи, полные жёлтых листьев, периодически приколачиваемых к водной глади мелким ноябрьским дождичком, совершенно уместным и даже приятным. Но, пролетал день за днём, и вот уже последний вечер перед днём отъезда. Спать не ложились долго, как и все минувшие дни, но на сей раз наедине, в домашней атмосфере, заварив чай и нажарив аппетитных гренок, рассматривали Её забавные и смешные детские рисунки, по-доброму высмеивая угловатых и несуразных нарисованных людей и животных, собранных в уже даже и Ей самой непонятные картины; смотрели ужастик, и Он, любивший этот толчковый выброс адреналинового страха, смешанного с удовольствием, то и дело судорожно хватался за Её бока в особенно, как всегда неожидаемо, пугающие моменты фильма. Утром, страшно огорчённый предстоящим отъездом, Он даже было подумывал о том, чтобы просто так взять и никуда не возвращаться. Но, такого трюка Он проделать уже, наверное, не мог, и они, собрав Его уже разбросанные по всему дому вещи, отправились на вокзал.
   Подошёл поезд, но они ещё имели минут десять или пятнадцать, чтобы дообниматься, досказать неостановимо рвущееся наружу. Но, не удалось: ведь в таких ситуациях никакого времени мира не может быть достаточно, и, садясь в поезд, а затем до последнего стоя в тамбуре, Он понимал, что уезжать никуда не хочет. Просто не хочет и всё. И в тот самый момент, когда проводница стала прогонять Его от открытой двери, Она протянула ему открытку.
   Поезд тронулся, Он прошёл на своё место, сел у окна, и уткнулся взглядом в отъезжающий вокзал. В отдаляющийся, а затем и вовсе исчезнувший за пролеском Город, где Ему было так хорошо эти несколько дней. Удалялся, пропадал из виду, и вновь набрасывал на Него мысли о том, что, может быть, зря Он затеивал всё это, что теперь уже два человека будут страдать, о том, что всё, что было, и всё, что Он видит – призрачно и невозможно. Отдалялся, но оставался в руках, в виде небольшой открыточки со словами, которые ясно давали понять, что всё не зря, что всё, произошедшее за эти месяцы и последние дни – действительно было, что всё это – правильно. И это облегчало Его существование в этом стремительно несущемся всё дальше и дальше поезде. А всегда, когда после тяжёлых мыслей и сильных негативных эмоций становится легче, начинает хотеться есть. Особенно, если это пусть и нехитрая варёная колбаса и обычный хлеб, но нарезанные и упакованные не лишь бы кем.
//-- 3 --//
   И вновь раздумья. Снова лапы гнетущих мыслей со свисающими липкими и тягучими каплями тоски грузно опустились на Его, да и на Её плечи, вызывая у обоих непреодолимое желание всё как-нибудь решить. Но как?
   Сразу после Его приезда они возобновили полюбившиеся почти ежедневные разговоры в Skype, а после них и по смс, вплоть до того, пока сон не повесится на веках. В один из первых дней после возвращения Она бросила в разговоре, казалось бы, ничем не примечательную фразу: «Прикинь, Братюня-то твоя чё говорит? Шутит, мол, чё Он, поступать может сюда будет, или как?». Ненавязчиво так вбросила, но вполне возможно, что осознанно и даже целенаправленно, и Он уловил душок намёка, совершенно явно разивший от этой реплики. Посмеялись над выдумщицей-Братюней, и, вроде бы, замяли. Однако Он не забыл. В тот же вечер долго не мог заснуть, и, уже распрощавшись с Ней и пожелав спокойного сна, лежал, даже не то чтобы обдумывая эту странную идею, а лишь едва преломив направление своего мышления в эту сторону. Затем почувствовал, как этот вектор со сверхсветовой скоростью расширяет свои владения, захватывая всё новые и новые территории Его головного мозга. Вскочил, и побежал к компьютеру, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить внезапно становящийся чутким в таких ситуациях родительский сон, плотно закрыл дверь комнаты, но свет на всякий случай включать не стал. Едва дождался, пока загрузится система, и ввёл в поисковой строке браузера «Правила поступления иностранных граждан в ВУЗы Страны».
   Теперь Она, взяв на себя роль мыслительного центра в их обоюдном обсуждении этой авантюрной затеи, нашла всю нужную информацию. Оказалось, что экзамены, необходимые для поступления, полностью повторяют те, которые Ему бы предстояло сдавать в своей стране, и принципиальных различий в них, а следовательно, и в подготовке к ним не было. Единственное, что создавало некоторые трудности, это сама программа обучения: ведь если в русском языке никаких отличий не было, то в истории и обществознании, которые, по Её мнению, ему и следует сдавать, сильно различались. С «обществом» решили повременить, а вот подготовку к тесту по истории начали незамедлительно. С того момента, как Он ошарашил родителей очередной своей безумной идеей и выпросил у учителя подходящую книгу, Она каждый вечер проверяла у Него то, как Он за минувший день выучил даты и усвоил события, связанные с периодом правления того или иного человека.
   Да, именно таким молниеносным и решительным был переход от задумки, от мечты, к началу её реализации, пошаговому планированию и продумыванию. Ему нравилось учить историю, которая Ему стала даже интересна; с русским же языком было попроще, и особенных проблем в чистописании Он никогда не испытывал, имея врождённую «интуитивную грамотность от природы», коей её называли школьные учителя.
//-- * * * --//
   Длинный, ноябрьский вечер. Первые по-настоящему серьёзные заморозки, всегда неожиданные и особенно зябкие, стали сковывать их города, заставляя кутаться в зимние одежды, и с ещё большим нетерпением ждать обоюдотёплых коротких смс-сообщений. «Слушай… Было бы здорово, если бы мы вместе встретили Новый год… Представляешь? Конечно, ты и так потратил уже уйму денег, и не стоит, наверное, так часто ездить… Но ты представь… Эх…» – пришла Ему однажды смс-ка подобного содержания, и Он, прятавшись в махровый халат, почувствовал некое тепло, растекающееся из груди по всему телу, ощутил нестерпимое желание обнять и крепко прижать Её к себе, и сидеть так до скончания веков. В несколько секунд прикинув, что, хоть и не хочется вновь наседать на отца со своими расходами, но желание встретить Новый год с Ней разгорелось с такой силой, что потушить это пламя уже не было никаких сил ни у Него, ни у кого бы то ни было другого. «Я-С-Ч-А-С-Т-Л-И-В-А» – гласил ответ на Его согласие с Её идеей, и нечто такое же однозначное и непоколебимое ощутил и в себе.
//-- 4 --//
   «Ух и мор-о-з тут…» – подумал Он, выйдя из душноватого, не смотря на холод за окном, салона вагона в прохладный тамбур, чтобы подышать свежим воздухом. Через несколько часов Его поезду предстояло прибыть в уже знакомые места, и Он, испытывая совсем лёгкое и приятное обязательное в таких случаях волнение, собранный с самого утра, сидел у окна, разглядывая бескрайние заснеженные просторы, высматривая вдали хоть что-нибудь, напоминающее уже чуть-чуть знакомый и почти любимый Город.
//-- * * * --//
   – Короче, ну так что? – томно проговорил Он, лёжа на диване, одной рукой почёсывая набитый вкусной домашней пищей живот, а другой перебирая Её кудри, рассыпавшиеся по подушке, Он решил вернуться к теме, которую они уже немного обсуждали до Его отъезда. Его сестра, в феврале выходившая замуж, подбросила идею о том, что неплохо было бы, если бы Он, а также его девушка, то есть, Она, стали свидетелями на её свадьбе.
   – Да… Я с дедушкой, бабушкой и мамой говорила уже на этот счёт… Ну, а сколько мне там денег понадобится? Я-то очень хочу… Это такая ответственность, так волнительно… Что я уже переживаю! – по Её наигранно испуганным речи и выражению лица, Он понял, что Она приедет. Обязательно приедет, ведь честь побывать на свадьбе у Его родственника, влиться в эту совсем домашнюю, почти интимную атмосферу торжества для любого человека будет высшей степенью признательности и приятия семьёй…
//-- * * * --//
   Самый чудесный, самый волшебный и удивительный праздник, самый долгожданный день для большинства детей и взрослых – 31-го декабря. Когда вы, в тесном семейном кругу или в шумной компании друзей, но непременно уютно проводите последние приготовления, дорезаете салат «Оливье», накрываете стол красивой скатертью, и через плечо бросаете взгляд на всегда странно манящий экран телевизора, где в миллионный раз Надя поливает Женю из чайника. Но этой праздничной ночи предшествовала ещё масса событий: очень важное и волнительное знакомство с Её родителями, а также с дедушкой и бабушкой, которые Ему сразу очень понравились. Особенно дедушка, своей доброй и искренней улыбкой, выглядывавшей из-под усов, сразу расположил к себе и ко всей Её семье. А затем мама, юркая и чуть строгая миниатюрная элегантная женщина сразу запала Ему в душу именно в ту ячейку, куда и должен попадать приятный человек, мнение которого не может быть пустым звуком для Неё.
   Самое лучшее в подготовке ко встрече Нового года – наряжать ёлку. Тем и прекрасна зима, когда ты, подгоняемый раздражающими советами своей женщины, спотыкаясь и подскальзываясь, несёшь этот громоздкий свёрток с искусственной ёлкой от дедушки с бабушкой, думая лишь о том, что неплохо было бы сейчас попить чайку да перекур сделать, но слышишь её строгий голос, и идёшь дальше.
   Прекрасная пора – зима! Сколько всего происходит за несколько часов, пока вы нарядите ёлку: и чуть грубые, но беззлобные ругательные слова, когда ты чуть было не сворачиваешь ёлку на пол своими «медвежьими лапищами»; и самые тёплые просьбы её поддержать, пока она, вскарабкавшись на стул, своими руками вешает верхушку; и искренняя радость от того, когда сидишь в кромешной темноте, и смотришь на мигающие четырьмя цветами ёлочные фонарики; и несерьёзные ссоры, когда разбивается игрушка, и счастливый смех, когда, ты, непременно, «неуклюжий дурак», запутываешься в мишуре – всё это создаёт необходимый новогодний настрой, замечательный антураж уже пришедшего праздника. И пусть в этот раз Ему не удалось посмотреть любимую «Иронию судьбы», Его настроение не стало хуже ни на йоту, ни капли не поблёкло праздничное убранство Его души, ведь Он встречал этот Новый год с Ней, и ему очень хотелось верить, что как его встретишь, так и проведёшь.
//-- * * * --//
   Но захлестнувшую их счастливую эйфорию новогодней ночи необходимо было искусственно приглушить: у Неё намечались важнейшие зачёты в университете. Несколько дней подряд Он ездил вместе с Ней, и, пока Она впитывает новые и выдаёт старые знания, Он разглядывал стенды в холле первого этажа главного корпуса, поедал вкуснейшие столовские пирожки с капустой и картошкой, читал увлекательную книгу о разоблачении отечественного футбола, в общем, ждал Её. Сидел на диване и слушал летевшую отовсюду грамотно выстроенную речь уже образованных и ещё образовывавшихся людей; был свидетелем Её споров и обсуждений с девчонками-однокурсницами относительно тех или иных университетских событий или учебных моментов – в общем, приобщался к культуре высшего образования и стремления к интеллектуальному развитию. Ведь уже летом Он именно сюда должен был, обязан был поступить.
//-- * * * --//
   За один день до отъезда случилось событие, которое, как Он надеялся, хоть на несколько дней задержит его в Городе. Встретившись вечером с Братюней, и отправившись в красивый заснеженный парк погулять, разбаловавшись и напрочь отключив здравый смысл, Он, безо всяких задних мыслей, исключительно ради веселья толкнул Братюню в снег. Нет, с ней ничего страшного не произошло, а вот с Ним… Братюня, словно одурев от ударившего в голову адреналина, в ответ пихнула его на окаменевшие ледяные глыбы, чуть припорошённые снегом. Он поднялся на ноги, затем сел, и шокировал всех присутствующих своей тихой, но, очевидно по голосу, совершенно правдивой репликой: «Я палец сломал». Конечно, нет ничего катастрофического в том, если ты сломал палец, но тогда Он перепугался не на шутку. В срочном порядке поймали машину, куда посадили Его, Её, и двух их друзей-медиков, которые должны были обязательно поехать, чтобы уладить вопрос в травматологии (да и вообще её найти), а места для Братюни там не оказалось. Только потом Он узнал, что она, сильно расстроившись, шла домой пешком и нещадно корила себя за эту глупость, за то, что обстоятельства так неудачно сложились. Узнал, и сразу же дал понять, что никакого зла на дорогую Братюню не держит, чем, как Он надеялся, облегчил её терзания. А палец, как выяснилось, Он не сломал, а лишь очень сильно вывихнул – возможно, сказалась суставная гибкость, выработанная ещё в музыкальной школе, а возможно, просто по счастливому случаю. В больнице, где двое их друзей, гулявших и встречавших Новый год с ними, медики по будущему образованию, договорились с врачами, которые сделали рентген, и, не выявив ничего серьёзного, вправили вывих и наложили гипс. Это затем, когда они вчетвером сидели в холле отделения, ожидая, пока гипс чуть-чуть подсохнет, стали весело над ним подшучивать, дабы хоть как-то разрядить атмосферу и вернуть психологическое спокойствие на место. Повязали вокруг гипса розовую ленточку крест-накрест, сфотографировали на память и немедленно выложили в Instagram.
//-- * * * --//
   И вновь отъезд. Однако горечь расставания значительно притуплял тот факт, что уже через три недели Она должна была приехать к Нему. Помня это, Он почти что с лёгким сердцем располагался на своей плацкартной полке, решив на радостях даже застелить постель – ведь с плохим настроением и тяжестью на душе этого делать никак не хочется. Не хочется этого ненастоящего, бутафорского уюта и удобства, а теперь вдруг захотелось постелить, хотя и делать это с загипсованной по локоть рукой крайне затруднительно.
//-- 5 --//
   Двадцать дней пролетели как один. Именно столько прошло с момента расставания до новой встречи. Хотя с другой стороны, короткий срок ожидания переносится не намного легче, чем длительный. Однако всё же, это было лишь двадцать дней, и к тому же, всё это время они провели в горячих спорах и обсуждениях относительно того, что им делать в Её двухнедельный приезд. Решили, что в основном будут жить на съёмной квартире в Столице, выезжать в Его город, а также и в другие, на самостоятельную экскурсию. Нашли квартиру, которую Он, накануне Её приезда, должен был поехать и снять, спланировали маршруты передвижений, которые с уверенностью можно было бы назвать небольшими, однодневными путешествиями.
   Поехал в Столицу. По неопытности и наивности чуть было не лоханулся с квартирой, отдав половину необходимой суммы какой-то малолетней девочке, якобы подосланной той женщиной, с которой Он договаривался по телефону. Школьница, методично упрятав валюту в детскую сумочку, дала Ему сомнительного вида ключ на хлипком даже не брелоке, а кусочке какой-то пошарпанной и даже грязной пластмассы – подобные пластинки часто можно увидеть в магазинах, когда что-то кладёшь в ящик.
   Быстро нашёл нужный дом, поднялся на третий этаж, и, открыв ещё одну дверь, за которой и скрывались квартиры, шагнул в кромешную темноту этого помещения. И без того несильно резким зрением, ещё и ухудшившимся в темноте, не смог найти нужную дверь, и, нащупав первую попавшуюся, по выпуклым цифрам пальцами определил, что этот номер квартиры – нужный. Вставил ключ в замочную скважину и попытался провернуть. Попытка не увенчалась никаким успехом, потому что замок не поддавался. Он, страшно перепугавшись, что его просто-напросто развели, и за эту секундную мысль во всех красках представив и даже почувствовав, какой скандал Она Ему закатит, приложил чуть большие усилия к тому, чтобы всё-таки открыть заклинивший, по Его надежде замок. Но что-то Его остановило, и, перестав ломать и без того ненадёжный ключик, достал телефон, и посветив экраном на номер двери, почувствовал сильнейшее облегчение. «Не та дверь…» – юркнула счастливая мысль у Него в голове, вновь вернув хорошее настроение. Затем всё-таки нашёл нужную квартиру, и, без труда открыв дверь, вошёл внутрь. В свой, точнее, их дом, пусть и всего лишь на две недели.
//-- * * * --//
   Выйдя вечером осмотреться, в магазинчике неподалёку от дома Он закупил кое-каких продуктов (в том числе и Её любимые киви, которые, как Он Её убедил, решив немного повысить свою исключительность и потешить самолюбие, являются страшным дефицитом в Его стране, что, конечно же, было абсолютной выдумкой). Затем решил заранее приобрести цветы, сделал это, и, вытерпев ещё несколько часов, вызвал такси и отправился на железнодорожный вокзал.
   «Боже… Зачем же так заранее приехал…» – тянулись мысли в Его голове, никак своим движением не разгоняя скуку ожидания. Затем, глянув на табло прибытия поездов, увидел там заветные обозначения и, едва дождавшись, как загорится время прибытия, до которого оставалось ещё целых полчаса, подхватил букет и пошёл на платформу.
   Приехала. Он, завозившись со своими цветами, не смог помочь Ей спустить чемодан и слезть самой. «Тёплая… Заспанная… Моя» – вертелся хоровод живых импульсов в мозгу, не способных в такой ситуации перерасти в полноценные мысли, и кружил Его голову своим лучистым существом.
//-- * * * --//
   Вернувшись поздним вечером из запланированной поездки в один из интересующих городов, перед тем, как ввалиться в квартиру и обессиленно упасть на кровать, решили заехать и перекусить. Почти засыпая, валясь с ног от усталости, кое-как выбрали столик, сделали заказ и поели. Её, уставшую от многочасовой прогулки по городу, откуда они только что приехали, замёрзшую от неожиданно сильных морозов, свалившихся как раз в Её приезд, обуревало чувство радости, что Она не только с удовольствием проводит время, находясь с Ним, но узнаёт и много нового, путешествуя из города в город. Испытывала наслаждение от того, что насыщает себя так необходимыми Ей новыми знаниями. Хотя, вопрос риторический, с ответом на который Она так и не определилась: чего в этих поездках с Ним было больше – полезного от того, что открывает для себя новые города и своими глазами видит их достопримечательности? Или же приятного, глядя на то, как Он пытается Ей, старающейся Его отговорить, доказать, что «эти привокзальные сосиски в тесте нужно купить». «Такой дурак…» – думала Она, и Ей почему-то хотелось, чтобы Он не отравился этим сомнительного вида вокзальным фаст-фудом.
//-- * * * --//
   – Ну чё, давайте-ка ещё раз за молодых! – пьяно гаркнул Его отец, и с разочарованием в голосе добавил, – а вы что, – обратился он к Ней, – Водочку ни-ни?
   – Да не, мы лучше шампанского вот, – ответила Она, улыбнулась, и звякнула своим бокалом о рюмку в руках мужчины.
   Они сидели у Него дома, расслабленные и довольные прошедшим торжеством. Молодожёны живо перешёптывались, и новоиспечённая супруга уже пыталась руководить тем, сколько и чего можно выпить её мужу: Его мать, как всегда при гостях метавшаяся из кухни в зал и обратно, никак не могла, а может и не хотела улучить хоть пять минут для того, чтобы просто спокойно посидеть за столом; Он, удобно расположившись на стуле, методично уплетал за обе щеки оставшуюся со свадебного гуляния еду. Она же, откинувшись в кресле, одним глазом наблюдая за тем, как туда-сюда ходят Его челюсти, а другим – за всем остальным, думала о том, как хорошо всё проходит: и Его родители, так любезно Её принявшие; Его мать, отозвавшая Её на секундочку и отдавшая те самые конфетки с изображением местных достопримечательностей, которые «Он не давал никому съесть», но забыл, когда Она приехала; и отец, даже не смотря на то, что продолжил праздновать дочкино счастье и забыл про своё обещание принести Ей сапоги, чтобы дойти до дома (они и в Его городе жили на квартире, так как гостей разместили у Него дома). И сама свадьба, где так волнительно прошла церемония бракосочетания, а затем, расслабленный и весёлый ресторанный кутёж; и Его брат, изрядно принявший на грудь, совсем раскрепостившись и забывшись, танцевавший один в отсутствие музыки; и даже Его друзья, казалось бы, изначально столь далёкие духовно, тоже стали почти родными; и Его совершеннолетие, тихо и мирно справленное вдвоём на съёмной столичной квартире в не слишком яркой, но тёплой домашней атмосфере – всё, произошедшее за это время чем-то приятным и весомым осело в памяти.
//-- 6 --//
   Он резко опустил голову, чтобы Она из окошка вагона по чертам Его лица не заметила подступивший к Его горлу комок, и быстрым шагом, не дожидаясь отправления поезда, пошёл прочь с платформы.
   До электрички, которая должна была увезти Его домой, оставалось ещё несколько часов, и Он решил почитать учебник истории. Удобно устроившись в зале ожидания, достал книгу, раскрыл, и уставился в недочитанную главу. «Хм… А может… А что если не летом поехать, как хотели, а ещё раз до этого, весной? На весенних… Учиться хорошо всё равно уже не нужно – аттестат и так хороший будет, а знания, которые я получаю особо не пригодятся… Хм…» – думал Он, пытаясь разглядеть на страницах книги хоть что-нибудь, однако мысли о том, что Он, только что посадив Её на обратный поезд, прямо сейчас хочет спланировать следующую поездку заслоняли какие-то там войны, реформы и прочие мало интересные в данный момент вещи.
   Они, как-то совсем породнившись за это время, за несколько минут до отправления Её поезда, сидели на Её полке и думали о том, что как хорошо бы было, если бы Он закончил университет, и они, к тому времени выучив немецкий язык, работали, например, туристическими гидами в немецкоязычных странах. «Да… Германия… Это хорошо, конечно… Здорово бы было вообще хотя бы съездить туда, для начала. Она-то там уже была, а я нет…» – мысли о далёкой, и почти нереальной, но странно манящей стране Германии грели душу, а перспектива поехать туда вместе с любимой женщиной совсем окрыляла и вдохновляла, и Он, отчётливо разглядев буквы на страницах своего учебника, принялся внимательно читать. Старательно разбирался с тем, что же там всё-таки происходило тогда, чтобы сразу же по Её приезду вновь возобновить вечерние рассказы об усвоенном за день материале. Но, прочитав достаточно много, Он вновь отвлёкся, представив себя и Её где-то около Бранденбургских ворот, непременно на подстриженной ярко-зелёной траве, или в ещё более обязательном к посещению городе, откуда и была их любимая футбольная команда. Хотя, Он уже не мог сказать с полной уверенностью, как ещё ответил бы год назад на вопрос «Действительно ли эта команда – твоя любимая?». Неопределённое, рассеянное чувство ревности Её к футболистам, чересчур любимым Ею, а также и ко всей команде в целом чуть притушили Его доселе горячую и безмерную любовь к своему клубу. И теперь Он, сам того не желая, радовался её поражениям, чтобы Она в очередной раз не назвала того или иного игрока «Пупусиком» или «Моим хорошим». Ждал плохих игр, не отдавая себе никакого отчёта в том, что так мыслить, как Он – глупо, и что это является существенным показателем Его собственной личностной незрелости.
//-- 7 --//
   «Вот чёрт…» – думал Он, протирая очки, поминутно залепляемые липким и мокрым весенним снегом. Был конец марта, сыпал мелкий, но очень неприятный дождь вперемешку со снежной крупой, мерзко хлестал по лицу, ещё больше нервируя и без того раздражённых людей.
   На часах уже было без десяти, а ровно в двенадцать Его ждали в больнице. Узнав о Его очередном приезде и проблемах с коленным суставом, Братюня вызвалась договориться о бесплатной, но самой полной диагностике в специализированном центре спортивной медицины, куда они, но без Братюни, и направлялись стремительным шагом, не имея лишнего времени на то, чтобы где-нибудь спрятаться под подъездный козырёк и переждать гадкий заряд.
   – Слушай, ты можешь идти быстрее?! – раздражённо бросила Она через плечо, обращаясь к Нему, вновь завозившемуся с очками, через которые ровным счётом ничего не было видно.
   – Да подожди ты! Я не вижу, куда идти, дай очки протру! – громко огрызнувшись, Он тут же пожалел, что сделал это. Не потому, что за этим что-то последовало, а просто так, мгновенно подумав, что зря Он отвечал в таком тоне.
   – У тебя чё, денег много? Не успеешь – потом тебя не пустят уже, там людей сотни, и все платно, не всунешься, – закончила Она, ещё больше ускорив шаг.
   Наконец, добрались до центра, Он, кое-как протерев онемевшее после снежной плётки лицо, сдал вещи в гардероб и, натянув бахилы на мокрые и грязные ботинки, позвонил человеку, с которым и договорилась Братюня.
//-- * * * --//
   – Ну что ты? Уже четыре часа уже тут, сколько можно ждать? Долго ещё? – услышал Он в трубке чуть нервный и уставший голос своей девушки, и ответил, улыбаясь:
   – Да ещё час точно, наверное, ждать. Не пускают пока, сказали ждать. Последнее обследование осталось, – договорил, и, дослушав продолжительное ворчание в ответ, крайне Его позабавившее, повесил трубку, вышел в открывшиеся двери лифта, и, глазами найдя Её, подошёл и сел рядом с улыбкой, сдержать которую был не в силах.
   – О-о… – только и смогла Она удивлённо выдавить из себя, явно не ожидая, что заявленный час пройдёт так быстро, затем с надеждой спросила:
   – Так ты всё что ли?
   Он, подумав, что хватит водить Её за нос, честно ответил, что да.
   – Ну и что там с коленочкой?
   – Да вроде нормально всё, диагнозы, что у меня там ставили, не подтвердились. Ну, правда есть кое-какие ограничения там, рекомендации, ну это ладно, дома разберёмся. Погнали.
   – Не ладно, а разберёмся. Понятно? – чуть строго сказала Она, и добавила, – ладно, иди бери куртку, я-то уже шубу взяла, а то замёрзла тут тебя ждать! И поехали.
   Он, с приятным чувством, что о Нём заботятся и справляются о том, как всё прошло, получил свою одежду взамен на жетон, сорвал облепленные грязным месивом и изрядно порванные бахилы и выбросил их в ведро.
//-- * * * --//
   – Погодка-то, да? Улучшилась! – прикрываясь рукой уже от солнца, а не от дождя, заметил Он, спускаясь по ступенькам больницы.
   – Да-а-а, и не говори, – подтвердила Она, – Давай на остановку пойдём. Сейчас уже спешить некуда, можно спокойно пройтись даже.
   Неспешно прогуливаясь до трамвайной остановки, весело шутя и смеясь, Он, бросив взгляд на Её ноги, так и прыснул, не сдерживая свой громкий смех. Она, удивлённо глянув сначала на Него, а затем и на свои сапоги, сильно смутилась, но тоже рассмеялась – на Её ногах по-прежнему были больничные бахилы.
   – Вот и тормозну-у-утый маленький-то! – с ненастоящей издёвкой и наигранной усмешкой сквозь смех сказал Он, на всякий случай взглянул и на свои ноги тоже.
   Погода весной меняется быстро, и, пока они шли, им стало даже жарко, и можно было немного расстегнуться. Яркое, тёплое, по-настоящему приятное солнце светило им прямо в глаза, но странным образом не раздражало, будто эти двое весело щебечущих молодых людей своим искрящимся, лёгким и беззаботным весенним настроением отражали солнечные лучи.
//-- * * * --//
   – Ну, я понимаю, конечно, что ты там не качок, тем более, у тебя проблемы со зрением, я и не говорю о том, что нужно было лезть в драку. Просто думала, что может быть, ты как-то поддержишь, скажешь мне что-нибудь, мол, не слушай, и всё такое… – вдруг раздался Её голос в абсолютной тишине, когда они уже лежали в постели.
   – Да блин… Не знаю, почему не сделал ничего, – еле-еле выжал Он из себя эти слова, ощущая крайне мерзкую тяжесть в груди и животе. «Ох уж этот проклятый нон-стоп. На хрен мы туда вообще пошли? А ведь я настоял… Чёрт, а… Уроды эти, ну вот что им не сиделось спокойно? Пьянь малолетняя, школота, а туда же, вякать, хамить… Что теперь делать? Не заступился, ничего не попишешь – виноват» – тяжело и медленно, создавая сильнейшие психологические неудобства, ползли мысли в Его голове.
   Ещё долго после того, как начало раздаваться Её мерное сопение, говорящее о том, что Она уже давно спит, Он не мог заснуть. Лежал, глядел в потолок, и думал. Конечно, никакой потолок Он толком не видел, лишь чуть светлые пятна, очевидно, от уличного фонаря, неяркое свечение которого проникало в комнату Было почти семь утра – они недавно вернулись из кинотеатра, где ночью по сниженным ценам показывают сразу три премьеры. Этой же возможностью воспользовались и школьники, отдыхавшие в этот период на весенних каникулах. И, естественно, отдыхать необходимо с как можно большим количеством алкоголя в крови, переходящего в хамоватость и задиристость на языке. Сидя позади них, оскорбили Её, потому что Она попыталась сделать им замечание за то, что те слишком громко для кинотеатра отмечали окончание четверти. А Он, прекрасно всё это слыша, никак за Неё не заступился. Ни делом, ни даже словом, прикинувшись спящим, и после этой словесной стычки, когда с каждой секундой нарастала необходимость как-то среагировать, а вместе с тем и стыд из-за того, что Он ничего не делает, ему всё сильнее хотелось просто провалиться сквозь кресло. Исчезнуть, неважно куда, или хотя бы заснуть, чтобы очистить свою совесть и сказать потом, что всё проспал.
   Теперь вдруг нестерпимо захотелось разбудить Её и всё сказать, но Он почему-то этого не сделал, и, уже сев и, вроде бы, собравшись с мыслями, лёг обратно. Но и спать теперь, как несколькими часами ранее, уже совершенно не хотелось.
//-- * * * --//
   «…и прости ещё раз…» – закончил Он писать, и убрал открытку в свою дорожную сумку, чтобы вручить её Ей только перед самым своим отъездом, чтобы Она случайно не прочла то, что там написано раньше времени. Затем, дождавшись Её из магазина, Он собрал последние вещи, и они отправились на вокзал.
   «Неужели простила…» – Она, своей неприкрытой искренней грустью по поводу Его отъезда подпитывала эту робкую надежду в Его голове. Они стояли на платформе, как ни в чём не бывало, болтали ни о чём, затем Он, в последний момент, достав и всучив Ей сильно исписанную открытку, поднялся в вагон.
   Этот отъезд был наиболее тяжёлым из всех. Ведь расставание, где в твоей душе только грусть от самого его факта и ещё чуть-чуть радости от того, что по тебе кто-то будет скучать куда лучше того, когда тебя изнутри разрывают острые сильные когти терзания. Мучения от несделанного, от опасения того, что после такой выходки, а точнее, и бездействия и слабости, Она не захочет продолжать с Ним отношения.
//-- 8 --//
   – Гром?
   – Thunder.
   – Груша?
   – Birne.
   – Грязь?! – сделал Он радостный акцент на последнем слове.
   – Schmutz! – весело выкрикнула Она, и с улыбкой стала смотреть на Него с монитора компьютера.
   – Ну, в общем, всё верно, единственное вот, пару слов попутала немного, а так верно, хорошо сегодня выучила, молодец! – похвалил Он Её и закрыл список слов, которые Она должна была заучить на сегодня.
   – Да-а, мы умные, учимся, молодцы, да?
   – Да, в натуре. Только спать очень хочется, пошли? – предложил Он, широко зевнув так, как зевают довольные проделанной за день работой, удовлетворённые собой люди.
   – Пойдём, я тоже хотела предложить. Только у меня на телефончике денег нет, так что сегодня без смс и Интернета, ладно? – спросила Она, чуть расстроившись из-за этого, и пытаясь сквозь две тысячи километров заглянуть к Нему в глаза и увидеть, не обижается ли Он.
   – Да ну ладно, конечно, пойдём, – миролюбиво ответив, Он, пожелал Ей всего самого приятного во сне, получил в ответ идентичные по приятному наполнению слова, и выключил компьютер. Затем разделся, лёг на диван, и крепко задумался, вновь ощутив горечь мыслей о том, что Она отказала.
   Неделю назад, когда Он вернулся из очередной поездки, в социальной сети Его уже ждал ответ. Текст ясно давал понять, что вёл Он себя в этот раз отвратительно, не помогал убираться по дому, хотя и жил там две недели, не соизволил ни разу сходить в магазин, пока Она полдня пропадает на учёбе, и, главное, ничего даже не сказал относительно случая в кинотеатре. В письме также был ответ и на Его предложение, которое Его посетило буквально перед отъездом: жить Ему не в общежитии, а вместе, у Неё. Ответ этот был отказным, но не исключал возможности «съехаться через полгода». К тому же, в послании было подчёркнуто, что не смотря на всё это, расставаться с Ним Она не хочет, и планов по Его поступлению к Ней в город менять тоже не предлагает. «Ну а чего ты ждал, олух? – подумал Он, в очередной раз на себя разозлившись. – Пасть надо было в кино раскрывать, а не в открыточке. Жить он с ней захотел. Как Она жить будет с таким, который ничего Ей не помогал по дому, а только срач разводил? Известное дело – никак. Но всё равно обидно». Да, ему было чуть-чуть обидно из-за того, что в ближайшее время они теперь точно не будут «официально» жить вместе, а всему виной только Он сам. И это ещё больше расстраивало, но поделать уже ничего было нельзя. С другой стороны, отношения, вроде бы, пришли в нормальное русло, возобновились вечерние сеансы видеосвязи, где Он, усердно готовясь, рассказывал параграфы из учебника истории, а Она – выученные слова немецкого языка. Это-то и успокаивало, и давало почву для надежды, что, может быть, к тому времени, как он приедет, Она изменит своё мнение, и они всё-таки станут жить вместе.
//-- * * * --//
   Ездить в отечественных поездах на дальние расстояния – невыносимое насилие. Особенно тяжело, когда это – жаркий июньский день. Но было и ещё одно обстоятельство, которое отягчало Его поездку: у Него с Ней начались склоки. И вновь причиной всему был Он: в середине мая Она узнала, что на период Его экзаменов Ей необходимо отправиться в командировку, и, не смотря на всё, Ей не хотелось бы, чтобы в период Её отсутствия в квартире кто-то жил. Вместо того, чтобы поподробнее узнать о предстоящей поездке, так внезапно рождённой Её работодателем, Он, в грубой форме отозвавшись об этой командировке, попёкся лишь о том, что жить Ему теперь негде. Тогда-то и начались первые сильные выяснения их отношений. Дело дошло даже до того, что в момент особенного Её раздражения Им, Она выказала крайнее нежелание того, чтобы Он приезжал. Но, вроде бы, ссоры немного улеглись, их пожар немного угас, и они договорились до того, что Он всё-таки приедет, но жить будет уже отдельно, на съёмной квартире или комнате.
//-- * * * --//
   Нельзя сказать, что Он слишком любил свою школу или был очень дружен со своими одноклассниками, но представить, что свой школьный выпускной Он проведёт в пути, уж точно никак было нельзя. Расстилая жёсткое постельное бельё на своей полке, Он думал о том, что именно сейчас Его, уже бывшие одноклассники, провожают школьные годы. Неуклюже разливают дешёвый алкоголь по сдавленным в руках одноразовым стаканам, едва в них попадая, весело шутят, смеются и всячески веселятся, а Он едет в чуть остывшем к ночи, но всё таком же удушающем вагоне, и думает, как Ему выгоднее снять квартиру. А может быть, за половину дня, за несколько часов, что у Него будут, как-нибудь так произвести впечатление на Неё, расчувствовать, что Она разрешит Ему жить в своей квартире.
   Ритмично и глухо стучали железные колёса, неостановимо вращаясь и унося поезд куда-то очень и очень далеко, прочь от бездумных выходок и неосторожных слов, от наивной беззаботности и глупости, прочь от детства. Туда, где серела густая неизвестность.
//-- 9 --//
   Изначально договорившись, что от вокзала до Её дома Он едет сам, Он, сойдя с поезда, принялся думать, как Ему добраться. И не придумал ничего лучше, как прямо на вокзале взять машину, по дороге заехать в цветочный магазин, и приехать к Ней. Открыла дверь. Встретились. Неловкими движениями сначала поцеловал, а затем всунул свой букет. Потом Он ещё долго будет вспоминать этот момент, пытаясь понять, что же всё-таки Он увидел в Её глазах, было ли это то самое, чего Он ждал и на что надеялся? Но так и не смог найти ответ.
   Шли дни, и Он, понимая, что очень сильно не хочет искать квартиру не потому, что не хочет расставаться с деньгами, а от того, что Ему просто хорошо с Ней жить. Днём, пока Она была на работе, Он убирался, следил за чистотой квартиры, и ходил в магазин, а вечером они вместе смотрели матчи очередного чемпионата Европы по футболу.
   Он проявил слабость, не изъявив желания съезжать (к тому же, Её мама и вовсе переехала в город, куда ездила в командировки), а Она не гнала Его, и не намекала на то, что пора бы уж сделать так, как они договорились. А во время ежедневных матчей Евро просила погладить ножку или ручку – возможно, Ей тоже просто было хорошо, и ничего менять не хотелось.
//-- * * * --//
   – Понимаете, глаукома – это навсегда. Её невозможно вылечить, можно только держать под контролем. Но теперь она у Вас есть, и поделать с этим ничего особенного нельзя. Пока капли, дальше будет видно, – в светлом кабинете врача-офтальмолога немолодая женщина в белом халате огласила свой приговор. Не то чтобы Он сильно расстроился, ведь проблемы со зрением давно идут с ним рука об руку, но в глубине души Он, конечно, надеялся на то, что, может быть, хотя бы здесь, в этом городе Ему помогут, и что-то удастся изменить. В Его родной стране врачи ничего кардинального по улучшению качества зрения предложить не смогли, и поэтому Ему в голову пришла идея записаться на диагностику в клинику в Её городе. И вот теперь Он, медленно идя по коридору к выходу, понимает и осознаёт то страшное, что Он давил в себе изо всех сил, мечтая о хорошем зрении. «Что ж… Ну нет так нет… Будем жить…».
   Она, прочитав Его хоть и короткое, но очень ёмкое смс-сообщение всё поняла, и лишних вопросов задавать не стала, лишь настояв на том, что следить за предписаниями врача нужно внимательно. За то, что Она не принялась терзать Его расспросами, Он был Ей очень благодарен, и, по Её просьбе, с удовольствием встретил после работы, припася маленькую, но милую сладкую приятность.
//-- * * * --//
   – Мда… Сто восемьдесят восемь… Не густо, конечно, блин, – с досадной иронией шептал Он, держа в руках сертификат со своими экзаменационными оценками. Расстроился, конечно. «Куда меня теперь с такими баллами возьмут? Почему вот все списывают, как хотят, мобильники, книжечки, и потом по максимуму у них и выходит. Что за западло». Написал Ей, находящейся в этот момент в командировке. Она, на расстоянии почувствовав Его настроение, тот час же утешила, внушив, что с такими баллами Он сможет легко поступить, что всё будет хорошо, что расстраиваться нечего. И Он перестал, вспомнив, к тому же, о том, что уже через несколько дней Она должна была вернуться.
//-- 10 --//
   – Ну, так смотри, я буду учиться на заочке, работать, и, соответственно, снимать квартиру, – пытался Он убедить Её в том, что подать документы на заочное отделение было правильным решением.
   – Ну, может быть, – наконец, согласилась Она.
   Ещё за несколько дней до приезда на две последних августовских недели к Нему домой, Они договорились, что Он, всё-таки, будет жить отдельно, станет снимать квартиру, и теперь обсуждали, как это лучше устроить.
   Может быть, поговори Он с Ней серьёзно и откровенно, вновь пообещай, что будет следить за порядком, за квартирой, и вести себя прекрасно, Она, возможно, и согласилась бы, но Он не стал. Хотя, конечно, очень хотел, но боялся завести этот непростой разговор. К тому же, старался избегать и новых обещаний, за невыполнение которых Его часто корили, и, в итоге, подумал, что какое-то время так и поживут, а потом Он всё решит.
//-- * * * --//
   Вновь, как и минувшей зимой, они не просто всё время приезда находились в одном городе, а, на сей раз живя у Него дома, периодически выезжали в соседние города, чтобы погулять, осмотреть тамошние достопримечательности, замки, крепости и просто красивые места. Вечерами, после прогулок по Его городу, допоздна ели ягоды, которые Он так любил, играли в компьютер, споря о том, кого же всё-таки лучше приобрести в их футбольный клуб, и какую игровую схему избрать; смотрели фильмы, общались с Его друзьями, и, в основном, весело дурачились.
   Где-то в глубине души Он, наверное, понимал, что это – последние дни Его беззаботной жизни, что впереди ждут суровые и серьёзные будни, рабочие и учебные, но до конца этого не осознавал. А может быть, вообще не думал о том, что, садясь в поезд, который увезёт их обратно к Ней в город, Он не только покидает родную землю, но и окончательно оставляет здесь своё вот так внезапно закончившееся детство, осколки которого они дотолкли в последние дни лета. Но полноценного отчёта об этом в Его сознании в тот момент так и не возникло.

Часть 3

//-- 1 --//
   – О-о-о, ничего себе! – восхищённо проговорила Она, войдя в комнату и осмотрев её удивлёнными глазами.
   – Ну да… Вот так вот. Решил прибраться, – Он, чуть смутившись хвалебных ноток, звучавших в Её голосе, ответил с улыбкой, – как и договаривались, я сегодня курочку поджарил и пюре сделал, ещё тёплое. Тебе наложить?
   – Да нет, пока не буду, попозже чуть-чуть, – вежливо отказалась Она, и, сбросив плащ, улеглась на аккуратно застеленный диван.
   – Ну, смотри. Я сегодня в универе был, взял программы обучения, так что теперь можно готовиться.
   – О-о, неужели ты доехал, наконец? Ты сегодня прямо в ударе. Молодец. Ну и что там? – заинтересованно подняла Она голову, оторвавшись от планшета.
   – Да нормально, книги только нужно отыскать. Там у них правда электронная библиотека есть. Завтра уже этим займусь.
   – Хорошо, – совсем спокойно и миролюбиво проговорила Она, и. состроив жалостливое лицо, заглянула в глаза и добавила, – погладь маленькой ножку пока?
//-- * * * --//
   «В универ я ходил… Где там… Стыдно там показываться после того, как не пришёл ни на одно организационное собрание. Вот ведь кретин. Стесняюсь всё, туплю. Допрыгаюсь» – думал Он, идя в магазин, и, вместо того, чтобы развить эту мысль и подумать об учёбе, Он тут же её отмёл.
   Был ноябрь, и в Городе уже давно закрепился снег, выпавший несколько недель назад. Стоял лёгкий морозец, и Он торопливо шёл к арбузной клетке. опасаясь, как бы она не закрылась раньше времени из-за, возможно, слишком холодной погоды для продажи арбузов.
   После того, как они вернулись из поездки к Его родителям, Он, обещавший найти квартиру, работу и хорошо учиться, ровным счётом, не сдержал ни одного своего слова. Осень близилась к концу, а работу Он так и не нашёл, разыскивая какую-то такую вакансию, сам не знал какую; жильё, естественно, Он также искать не спешил, потому что оплачивать его было бы нечем – родители и так регулярно высылали Ему деньги на проживание; с учёбой всё обстояло ещё хуже – все собрания своего заочного отделения Он пропустил. а теперь уж боялся поехать и разобраться с тем, как необходимо строить процесс самообразования, чтобы успешно сдать уже назначенные на январь экзамены.
   Именно поэтому Он старался как можно больше помогать по дому, перекладывая большинство бытовых обязанностей на себя, и, пока Она работала, училась, или ездила на недавно начавшиеся курсы немецкого языка (на которые Он идти тоже отказался), Он убирал квартиру, стирал, ходил в магазин и готовил еду. Эти дела доставляли Ему удовольствие, а Его стряпня, по-видимому, получавшаяся довольно неплохо, нравилась и Ей, в связи с чем Она и закрывала глаза на всё остальное.
   В потёмках отыскав клетку с арбузами, Он попросил дать Ему самый большой, расплатился и чуть ли не волоком потащил тяжеленный арбуз домой.
   – Чё ты пришёл, дурак? – сказала Она, улыбаясь, как только Он вошёл в комнату.
   – Смотри, чё я себе купил!
   – Как себе? А маленькой? Маленькая же тоже хочет. Ну-ка, тащи его в ванную, сейчас попробуем, – наигранно испугавшись, что Ей может ничего не достаться, увидела, каких размеров был арбуз, и добавила, – что ж ты такой маленький притащил? Как ты его нёс-то? Ну и дура-а-ак же. Две недели его есть будем!
//-- 2 --//
   – Короче, так, – начала молодая женщина, которая теперь была Его лечащим врачом, – сразу после Рождества, то есть девятого, ты приходишь сюда с вещами, и я тебя кладу. Будет операция, потому что капли эти, что тебе летом выписывали, не помогают, и если дальше ждать – можно зрение вообще потерять. Давление высокое, но видишь ты для своей ситуации даже очень хорошо. Ну, хотя и не удивительно, что тебя в такси не взяли, с таким-то полем зрения… Он, недавно, уже казалось, нашедший работу оператором в такси, так и не смог её получить, потому что из-за стремительно сужавшегося поля зрения не мог быстро работать за компьютером. Теперь же о любой работе, об учёбе, и о поиске жилья можно было забыть с чистой совестью: вновь обратившись в офтальмологическую клинику за обследованием, Он узнал, что дело совсем худо. Но, к счастью, заведующая глаукомным отделением, милейшая и добрейшая женщина согласилась положить Его на лечение безо всяких регистраций временного проживания и медицинских полисов, и собственноручно провести операцию.
   Операции на глаза не были такой уж редкостью в Его жизни, но последняя из них прошла ещё в глубоком детстве, и теперь мысль о предстоящем хирургическом вмешательстве не давала нормально готовиться к Новому году, отмечать Рождество и просто спокойно существовать – Ему было страшно. И бояться было из-за чего: в стереотипном мышлении каждого далёкого от медицины человека укоренились стойкие убеждения в том, что даже для опытнейшего врача-хирурга, операции на таком хрупком и очень сложном органе, как глаз являются очень непростым и непонятным занятием. К тому же, глаз, который у Него видел относительно хорошо, был один, и теперь именно на нём и предстояла операция.
//-- 3 --//
   – Ты должен понимать, что это, как бы я ни была уверена – операция. Это – твой единственный, по сути, глаз, и я думаю, всё будет нормально, но… Пятьдесят на пятьдесят. Ничего не бойся, всё будет хорошо, – врач, казалось, делала всё, чтобы Он не переживал и не волновался, но, своим «пятьдесят на пятьдесят», конечно, разрушила в пух и прах всё только-только обретённое спокойствие. «Блин… Интересно получается. Пятьдесят на пятьдесят… Считай, шанс на то, что всё пройдёт хорошо такой же, как и на то, что станет хуже, чем есть» – думал Он, ухмыляясь про себя, но на удивление, трудного выбора перед Ним не стояло: как дала понять Ему врач, не сделать операцию сейчас – ослепнуть в ближайшие месяцы со стопроцентной вероятностью. Поэтому, Он, подбадриваемый родителями по телефону и Ею по смс, всё-таки, кое-как успокоился, собрался с силами, мыслями, и в хорошем расположении духа сидел в своей палате, ожидая, когда за ним придут.
   – Да всё хорошо будет. Мне подруга сказала, что они всем так говорят, даже у кого случай плёвый, понимаешь? Всё будет отлично. Я вечером приду к тебе, – слышал Он в трубке Её голос. К сожалению, прийти тогда, когда у Него была операция, Она не смогла – как раз в это время у Неё был экзамен, но Он и на расстоянии ощущал Её искреннюю поддержку.
   Дверь палаты открылась, и в неё вошёл санитар. Назвал Его фамилию, и сказал, что нужно идти переодеваться, потому что в операционной Его уже ждут.
//-- * * * --//
   Белый ярчайший ослепляющий свет и лёгкие ощущения в области глаза – это всё, что Он мог сказать об операции. Хотя, так как Он был в сознании, то до Него долетали переговоры врача и ассистента. Слышались нечётко и размыто, потому что Он был целиком и полностью сосредоточен на том, чтобы случайно не шевельнуть глазом, и не привести к необратимым последствиям.
   – Ты чего так вжался? Больно? – сквозь толстую стену, выстроенную обособившейся концентрацией, послышался голос врача.
   – Да нет, нормально, – процедил Он сквозь сжатые зубы.
   – Хорошо-о. Глазом не верти, потому что будет дольше… Так, ещё чуть-чуть – и заканчиваем. Я думаю, всё хорошо будет, – раздался такой приятный, добрый, а, главное, спокойный голос Его врача, что Он мгновенно расслабился, разжал стиснутые добела пальцы и отпустил поручни операционного стола.
   Через несколько минут Он услышал слова, которые прозвучали, пропели как музыка, обволакивая его сознание приятным успокоением:
   – Вот и всё, а ты боялся.
   Операция была закончена.
//-- * * * --//
   Несколько часов Он крепко спал. Никакого общего наркоза Ему не делали, поэтому физических предпосылок для сна не было, однако сильное психологическое напряжение, вызванное операцией, буквально-таки повалило на вдруг ставшую очень уютной больничную койку.
   На глазу была плотная повязка, которая не пропускала ни малейшего света. Его одолевало любопытство: как же Он видит теперь, и видит ли вообще что-нибудь. Подумав, что ничего страшного не будет, если чуть-чуть приоткрыть повязку и посмотреть.
   Слегка подрагивающей от волнения рукой Он отлепил пластырь, и чуть отогнул край толстого слоя марли. Сердце забилось так, как билось лишь несколько раз в жизни – Он ничего не видел. Практически ничего. Лишь мутный, крайне размытый и почти надуманный дневной белый свет. Придя в крайнее смятение, ощутив, как по спине поползи холодные и влажные мурашки, Он немедленно всё залепил обратно.
   Несколько долгих минут протянулись тяжёлыми мыслями в Его голове, но в конце пришла неплохая идея, немного Его успокоившая: дождаться утра, и разузнать всё на осмотре у врача.
//-- * * * --//
   – Я так рада, что всё хорошо! – сказала Она, склонив свою голову Ему на плечо, и продолжила, – так как она сказала?
   – Сказала, мол, очень довольна результатом, всё прошло хорошо, всё будет нормально. Я ей говорю, типа, я вчера перепугался, когда чуть подсмотрел, а она говорит, что это нормально, что глаз должен набрать свой нормальный тонус, – расслабленно и полностью удовлетворённо говорил Он, дожёвывая бутерброд с колбасой.
   – Испугался маленький? – улыбнулась Она, и, взглянув на Него, по-доброму съехидничала, – ну чё ты, одноглазый? Рис лучше покушай сейчас, а бутерброды потом. Там рис у тебя очень вкусный, с куриной печенью, и подливой. Маленькая так старалась, так старалась!
   – Да-а, бутербродики очень вкусные. Хлебушек этот с какими-то семками, прикольный, колбаска, помидорчик. Большое спасибо, что всё принесла, как я и хотел! – поблагодарил Он Её, и вдруг почувствовал себя так хорошо и уютно на этой скрипучей больничной койке, что готов был кричать и прыгать от радости. Хотя Ему необходимо было договариваться в университете о том, чтобы перенесли Его сессию, Он ничего толком не видел прооперированным глазом, а после выписки и реабилитации Ему необходимо было найти работу и квартиру, но Он был по-настоящему счастлив, сидя рядом с Ней.
//-- * * * --//
   Он проснулся девятнадцатилетним. Сегодня был тот самый день, день Его рождения. Нет, Он никогда особенно сильно не любил этот праздник, не отмечал Его бурным весельем и вообще старался проживать как обычный день. К тому же, на сей раз он пришёлся на тот период, когда Он лежал в больнице. Уже целый месяц Он находился там, перенёс вторую операцию, сильно скучал по дому, и о том, что сегодня стоило бы повеселиться и попраздновать, думал в самую последнюю очередь, а скорее всего – не думал вообще.
   А вот Она наоборот, кое-что придумала. Пришла не только сама, а привела с собой ещё двух их друзей, тех самых, с которыми они встречали два Новых года подряд. Они все Его тепло поздравили, подарили подарки, и, самое главное, принесли много хорошего настроения, которое Он мог оставить у себя в палате, и отмахиваться им наседающую со всех сторон больничную тоску. Несмотря на все безрадостные обстоятельства, Он, засыпая, с уверенностью мог сказать, что этот день рождения был одним из лучших, если не лучшим в Его жизни.
//-- * * * --//
   – Да как-то не так всё… – ходил Он по комнате, одним глазом осматривая окружающие предметы.
   – Слушай, ты радоваться должен, что тебя домой, наконец, выписали, а ты «не так» да «не так». Сейчас обратно отвезу! – возмутилась Она тем, что, не смотря на выписку, вёл Он себя не слишком весело.
   – Да я радуюсь, конечно. Просто, привык, наверное, за этот месяц к больнице, и теперь мне дом кажется чем-то «не тем». Ощущение, что всё не так, будто неправильно как-то, что ли. Не знаю, как это объяснить, – продолжал Он нервировать Её, рассеивая своё больничное уныние.
   – Ай, надоел. Маленький скучал, хотел, чтобы ты побыстрее вернулся, а ты… Ну тебя вообще, – сказала Она, вероятно, обидевшись, и вышла из комнаты.
   Конечно, Он испытывал сильнейшую радость от того, что Его нежданно-негаданно выписали из больницы. Но те долгие недели, проведённые там, не прошли бесследно, и напитали Его какой-то нездоровой апатией абсолютно ко всему, перепрограммировали Его мозг так, что теперь, оказавшись дома, Он был не то чтобы не рад, а словно находился в некой прострации, ощущении неправильности происходящего. Однако прошло несколько дней, и Он постепенно вернулся к нормальному состоянию души, став более внимательным и чутким к простым вещам, составляющим обычный домашний уют, по-настоящему оценить который Он смог лишь оторвавшись от него на целый месяц.
//-- 4 --//
   – Ну слушай… Ну не плачь ты, – пытался Он Её успокоить, нутром чувствуя, что на сей раз сделать это будет крайне сложно.
   Буквально час назад, Он, по-идиотски похихикивая и не понимая всей серьёзности ситуации, прятался вместе с Ней за углом дома от Её же бабушки. Это Она, заметив её, рванула Его за рукав в подворотню, чтобы переждать, пока та пройдёт, и избежать очередного неприятного допроса на тему «А когда Он найдёт квартиру?». Он же, в этот момент, испытывая какое-то глупое и крайне неуместное веселье, не отдавал себе отчёта в том, что ситуация эта может иметь необратимые последствия.
   – Ты понимаешь, что это всё? Это просто всё! Я никогда от своей бабушки не пряталась, до чего ты довёл меня? И сам стоит и веселится. Смешно тебе было? Знаешь, наверное, это всё, – проникновенно говорила Она сквозь слёзы, но голос Её был таким твёрдым и решительным, что Он в первый раз в жизни по-настоящему, не смотря на то, что ссоры последнее время у них случались довольно часто, испугался за будущее их отношений.
//-- * * * --//
   – Та-а-ак, – протянул Он вслух, сидя на диване с ноутбуком на коленях, – Мойщик машин… Не, не то. Офици-а-ант, курь-е-ер, пром-о-о-утер – всё не то… А вот… Так-так, что тут… Хм… Вари-а-ант! – радостно вскрикнув, Он за несколько мгновений, пока читал про понравившуюся вакансию, прикинул, что эта работа Ему, видимо, подходит, и что теперь-то всё наконец-таки наладится. Вдруг зазвонил мобильный телефон. Он, вздрогнув от неожиданности и несколько раз ругнувшись, ответил на звонок.
   – Открой нам, пожалуйста, дверь внизу, ладно? – услышал Он в трубке Её голос, и стал надевать тапки.
   – Ладно, сейчас, – закончил Он разговор, и, выйдя из комнаты, стал спускаться по лестнице ко входной двери, чтобы впустить пришедших. Она вместе с одной своей подругой возвращалась от другой, и теперь две девушки стояли на улице и ждали, пока Он откроет им дверь. Они жили на втором этаже двухэтажного дома, где располагалась большая коммунальная квартира, и, если у кого-то вдруг не оказывалось ключей, необходимо было спуститься по лестнице и открыть входную дверь.
   Последнее время Он стал совсем пассивным, и даже ленивым. Ходить никуда не хотел, в кино Её не приглашал, и даже компанию составлял редко. На предложения пойти к кому-нибудь в гости всё чаще отвечал отказом. Поэтому Ей приходилось отдыхать самостоятельно или вместе со своими подругами. Благо, одну Он Её отпускал без каких-либо опасений, так как полностью доверял и, более того, вообще никогда не имел никаких дурных мыслей относительно Её поведения в гостях или кафе.
   – Ну-ка, заходите, – открыл Он дверь и обратился к стоявшим в полуметре от входа девушкам. Но тут Он увидел кое-кого ещё: двое молодых парней, очевидно, изрядно пьяных, не то чтобы приставали к девчонкам, но своими вопросами явно раздражали. Те, мигом шмыгнув в дом, спешно закрыли дверь и шикнули Ему:
   – Давай, наверх, нечего тут стоять.
   Он, поднявшись по лестнице вслед за девчонками, вдруг ощутил непреодолимое желание показать себя, разобраться с проблемой, которая начинала нарастать: двое, явно в неадекватном состоянии, стали колотить ногами во входную дверь. Он, за считанные секунды, возжелав разобраться в ситуации и, схватив за хвост этот шанс доказать, кто здесь мужик, отбросил руки девчонок, пропустил мимо ушей их слова о том, что нечего лезть, что сами они сейчас уйдут, моментально спустился по лестнице и, без тени сомнений, на которые так надеялся бьющийся в истерике здравый смысл, открыл дверь.
   – Чё надо? – угрюмо бросил Он, попытавшись сделать это как можно более спокойно, а в идеале – устрашающе. Получилось явно не слишком убедительно, так как двое, никуда не уйдя, по классическим постулатам устава хрестоматийного гопника стали выводить Его на диалог, и Он поддался, и, учитывая и своё отвратительное зрение, и мизерный опыт уличных драк, проиграл уже сейчас.
   – А что это за девушки были? Нам понравились, – почти миролюбиво сказал один, мутными глазами уставившись на Него. Глаза парня были столь мутны и пьяны, что Он, не в силах рассмотреть в них агрессию, чуть ослабил концентрацию, но отвечать по-прежнему старался уверенно и жёстко.
   – Какая разница? Они здесь живут, – ответил Он, задним умом понимая, что ситуация начинает накаляться.
   – А тут что такое? Клуб может какой? – спросил второй, и попытался заглянуть внутрь дома. Сделать этого Он ему не позволил, крепко держа дверь, и ответил:
   – Какой клуб? Это жилой дом. Давайте, всё, – и попытался закрыть дверь. Но один из парней держал её за ручку и стал тащить на себя, пытаясь распахнуть. Совершенно не понимая того, что за этим последует, Он чуть оттолкнул того от двери. Сделал это, и… незамедлительно получил удар в лицо. Один, второй… Упали очки. Затем ещё один, ногой в живот, и ещё, уже непонятно куда… Вдруг, сквозь пелену накрывавшей бессознательности, Он услышал знакомый голос, который громко вскрикнул где-то сбоку:
   – А ну пошли отсюда, уроды! – это Она, слетев по лестнице, своим неожиданным появлением и внезапным ором спугнула мерзавцев, которые в считанные секунды скрылись в темноте.
   – Что они тебе сделали? – как-то по-прежнему громко спросила Она, обращаясь к Нему. Он, не в силах ответить из-за перебитого дыхания и лёгкого забвения от ударов по голове, попытался жестами дать понять, что всё, вроде бы, нормально.
//-- * * * --//
   – Понимаешь… Может быть, это алкоголь сейчас мне развязал язык и наделил той уверенностью, которой не хватало раньше, но я думаю, что теперь нам нужно расстаться. Я не вижу будущего в этих отношениях. Они тащат меня вниз. Да, ты разговаривал с ними спокойно и уверенно, но… зачем ты вообще полез дверь открывать? Захотел выделиться?
   – Не знаю… – тихо ответил Он, прижимая проспиртованную ватку к саднящей брови.
   – Не знаешь… Мне было страшно, что они там тебя убьют, я не думала ни о чём, и выбежала… А вот если бы мы ехали в машине, и кто-то на дороге на нас наехал, стал наезжать, права качать, что бы ты смог сделать?
   – Ну, видимо, ничего, – ответил Он, хоть и сотрясённым, но относительно ясным сознанием понимая, к чему Она клонит.
   – Ну вот… – вкрадчивым тоном, не предвещающим ничего хорошего, Она продолжала, – ты ничего не решил с учёбой, не нашёл работу, следовательно, и квартиру. Да, ты убираешься, готовишь… Но ещё тогда, когда ты стоял и искренне веселился этим пряткам от бабушки около магазина, я поняла, что, наверное, всё. Теперь точно… Ну, зато я буду знать, что я тебе всё выговорила, и осталась честна, – закончила Она выгрузку своего многотонного монолога в Его голову. Он, всем этим придавленный, не найдя что ответить, получив очередной за вечер, но самый сильный, наиболее сокрушительный удар и не сумев от него оправиться, просто хмыкнул несколько раз, и молча поджимал губы. А может быть, Ему просто не было чего сказать в свою защиту и оправдание.
//-- * * * --//
   – Так, а вещи ты почему не собираешь? – спросила Она, видя, что Он подготовил к отъезду лишь одну дорожную сумку небольшого размера.
   – Так я ж ещё вернусь, – осторожно ответив, Он отвёл глаза в сторону, чтобы не встретиться с Её взглядом.
   Они приняли решение расстаться. Точнее, так всегда говорится, а на деле – совсем иначе. Не так оказалось и в данном случае: это было исключительно Её решение. Он, получив очередной отказ от потенциального работодателя, потерял всякую надежду на то, что Ему удастся найти работу, и, видя, что теперь Его уже совершенно никто не поддерживает, принял решение уехать на какое-то время, переждать, но затем обязательно вернуться и добиться. Возвращаться было из-за чего, ведь Он, как Ему казалось, ещё имел малюсенький, микроскопический шанс на то, чтобы вернуть отношения с Ней в нормальное русло. Однако теперь для этого необходимо было приехать, сразу же снять отдельную квартиру, найти работу, решить все проблемы в университете, и, доказав таким образом свою состоятельность как человека деятельного, уже после всего этого пытаться восстановить и наладить контакт. Последний вечер перед днём отъезда. Но, на удивление, особенной тоски у Него не было. Это могло показаться странным, но Он не то чтобы не переживал по поводу того, что приходится вот так уезжать, а даже немного и радовался тому, что скоро вернётся, и сделает всё так, что дела их станут лучше, чем когда-либо прежде. Вот и сейчас Она, уже неделю как прекрасно зная, что Он уезжает, предложила Ему включить сериал, и посмотреть очередные его серии. Этот сериал они смотрели ещё с осени, и тот факт, что Она и сейчас захотела продолжить его смотреть, укрепил почву под ногами Его надежды.
   Он сидел в кресле, забросив одну ногу на другую, а рядом, на диване, лежала Она. Увидев, что Его босая стопа находится на досягаемом для совершения гадости расстоянии, Она царапнула её своими ногтями, как делала это на протяжение последнего года. Само физическое ощущение довольно необычно: несильная, чуть приятная боль вместе с лёгким щёкотом, приглушённым этой самой болезненностью. Психологически же это было очень не то что приятно, а, в данный момент, очень важно и значимо.
   – Маленькая подлость сделала, – радостно чирикнула Она, и уткнулась лицом в подушку, как это делают маленькие дети, вообразив, будто так их будет не видно. А ещё через несколько минут, после того, как Она сказала запустить следующую серию, Он услышал просьбу, которая окончательно убедила Его в том, что ещё далеко не всё потеряно.
   – Погладь ручку пожалуйста, – тихонько попросила Она, выставив свою руку той, внутренней стороной, прикосновения к которой наиболее приятны.
//-- * * * --//
   На сей раз домой Он ехал в автобусе. Менее часа назад Она проводила Его на вокзал, и Он уехал. Сейчас же, сидя на своём сидении в почти пустом салоне, Он пронаблюдал интересную картину. Один из двух водителей, работавших на этом рейсе, вышел на несколько минут из автобуса, и вернулся уже не с пустыми руками: в киоске на обочине он купил несколько пузатых бутылок пива, а также связку сушёной рыбы, радость от приобретения которых громко выразил своему напарнику. Понимая, что вряд ли эти двое будут распивать алкоголь прямо за рулём (возможно, только тот, смена которого начиналась не скоро), Он решил чуть-чуть приукрасить ситуацию, добавив ощущения возможной опасности, и описать её Ей в смс. Изложив всё таким образом, чтобы Она ясно поняла, что водители пьют прямо во время движения, в красках описав ту ужасную (действительно ужасную) погоду, которая их сопровождала, Он совершенно осознанно и целенаправленно попытался вывести Её на волнение, и, может быть, даже на переживание о том, «как же Он там доедет». Для пущего драматизма Он, подумав, выключил телефон, решив через несколько часов Его включить и оправдать пропущенные вызовы или смс тем, что просто не ловило сеть.
//-- 5 --//
   – Ты понимаешь, что если у тебя и были какие-то шансы, то теперь их нет вообще? – голос Её подруги, позвонившей Ему на мобильный, прозвучал как выстрел, правда, чуть смягчённый Его хорошим настроем.
   – Почему? Я вот только-только из агентства выхожу, дали номера квартир, сейчас буду звонить, – попытался Он косвенно переубедить её в том, что дела налаживаются.
   – Да потому что. Зачем ты приехал, и опять начал проситься к ней? Вы же ясно договорились, Она тебе дала понять, что всё, больше не хочет жить с тобой.
   – Да ну просто я думал день-два у Неё удастся переночевать, пока квартиру не найду…
   – Мда-а-а… И, когда Она отказала, решил остаться ночевать на вокзале. Ты понимаешь, что у нас на вокзалах ночуют только самые падшие люди?
   – А где я должен был ночевать? На улице? – чуть вспылив, Он быстро осёкся, – да ладно, ничего страшного. Что такого-то?
   – Ладно, в общем. Понятно.
   «Чего она нагнетает-то? Нагнала тут негатива… Сейчас квартирку подыщем, потом работку, и наладится всё» – думал Он, закончив разговор с неожиданно позвонившей подругой своей возлюбленной и испортившей эйфорию от похода в агентство недвижимости.
   В руках у Него был листок, исписанный адресами квартир, ценами и номерами телефонов арендодателей, по которым Он, устроившись на скамейке в каком-то сквере, и собирался звонить.
   Но пролетали минуты, и номеров становилось всё меньше и меньше. Кто-то квартиру уже сдал, кто-то не сдавал её вообще, третьи просто не отвечали на звонок, у четвёртых и вовсе телефон был выключен, а пятые запрашивали такую сумму за проживание, которая очень сильно разнилась как с написанным на бумаге, так и, что самое главное, с Его бюджетом. Отчаявшись найти хоть что-нибудь, Он, наконец, понял, что Его просто-напросто обманули. Развели на деньги в этой, казалось бы, приличной конторе в центре города. Дали «липовые» номера, составив с Ним договор таким образом, что никакой ответственности за то, снимет ли Он жильё вообще, они не несли.
   Он, уставившись в раскалённый непривычно жарким майским солнцем асфальт, плёлся к железнодорожному вокзалу, который на несколько дней стал Его домом. Совершенно не понимая, что делать, крайне не желая уезжать, Он написал смс родителям о том, что, похоже, ничего не выйдет. Те, незамедлительно ответив, сказали, чтобы Он возвращался домой. Ещё через несколько минут, решив, что, видимо, на сей раз Он точно проиграл, непослушными, странно тяжёлыми пальцами набрал короткое послание и Ей, сообщив о том, что квартиру найти Ему не удалось, и что Он уезжает.
   Кое-как дотащился до вокзала, и купил билет. Несколько дней просидев на железном кресле зала ожидания, дождавшись дня отправления поезда, Он вышел на платформу, и забрался в салон. Вагон слегка покачивало, колёса постукивали, люди сновали туда-сюда между плацкартными закутками, то и дело проходили проводницы, разнося кому-то чай, открывая и закрывая туалет – всё в этом поезде как-то двигалось, жило. И лишь Он один являл собой сгусток пассивности и недвижимости, спрятавшийся в глухом коконе отрешённости от внешнего мира наедине с одной, но такой объёмной, густой и очень тяжёлой мыслью о том, сколько всего упущено, сделано неправильно, и не сделано вообще.

Часть 4

     РукI не падала,
     Тры словы сказала.
     Няхай бы я была, няхай бы я была
     Кахання не знала.
     Няхай бы я была, няхай бы я была.
     Кахання не знала.

гр. Крамбамбуля, «Сiвы конь».

//-- Лето --//
   «Ну, как у тебя дела?» – Он чуть подумал, и, после приветствия, отправил это сообщение одному из тех друзей, с которым хорошо общался во время жизни в Городе. «Ага… Нормально у тебя. Да и у меня нормально…» – подумал Он, ведя самую обычную и непринуждённую переписку. Однако написать Он решил не из-за искреннего любопытства к тому, как поживает этот человек, а по другой причине, и, поборов нерешительность, написал: «А как Она там? Не вспоминает про меня?». Через некоторое время пришёл ответ, из которого Он уяснил, что поживает Она нормально, и про Него в разговорах не упоминает. Далее, попросив ничего Ей не говорить о Его интересе, Он закончил эту беседу.
   Вечером того же дня случилось то, чего Он никак не ожидал. Вдруг, спустя месяц, на протяжение которого Его общение с Ней отсутствовало полностью, Она написала сама. Но сообщение это оказалось таким, что Он, прочитав его, всеми фибрами души тут же захотел, чтобы как-нибудь сталось так, чтобы не писал Он утром тем друзьям и ничего не спрашивал. Она, в крайне негативной и резкой форме, ясно дала понять, что те люди, которым Он писал – Её друзья, только Её, и ничуть не Его. А ещё Она искренне удивилась тому, как Он вообще мог рассчитывать на то, что они ничего Ей не скажут.
   «Действительно, как?» – спрашивал Он себя, просматривая совместные фотографии с этими людьми, с которыми они вместе так часто проводили время, довольно близко общались, гуляли по набережной, посещали кинотеатры, а иногда просто дурачились. Странно, что Он посчитал, будто такой, казалось бы, обыденный интерес, разговор, ни к чему ровным счётом не обязывающий и никому никаких неудобств не доставивший, вообще может быть оставлен в приватной переписке, как Он и просил. «А может и правильно. Не сдружился я там ни с кем выходит, по-настоящему. Вот и оказалось, что «это не твои друзья». Даже из такой просьбы и то Бог знает что устроили» – обдумывал Он эту ситуацию, вновь и вновь пытаясь найти оправдание этому поступку. И, к счастью это, или, к сожалению, но в таких случаях Он часто это самое оправдание находил. Всеми силами разбирался в том или ином эпизоде, и за несколько секунд обнаруживал, потому что просто не умел злиться на людей дольше пяти секунд. Он был напрочь лишён способности обижаться по-настоящему, или, не говоря уже о том, чтобы возненавидеть человека. В жизни Ему это часто мешало: когда, казалось, стоило бы забыть про человека, сделавшего ту или иную подлость или гадость, Он не мог этого сделать. Сгоряча хлопнув дверью и выйдя из комнаты, где десять секунд назад Его вывели из себя, ещё до того момента, как дверь захлопнется, Он уже об этом жалеет и винит себя в том, что, наверное, зря Он это сделал.
//-- * * * --//
   – Вот жара-то! Выйти невозможно, – нашёл Он очередную причину для того, чтобы остаться дома и никуда не идти. Невыносимый солнцепёк, конечно, был достаточной причиной для отказа друзьям в прогулке, но явно не определяющей. Главным было то, что Он впервые в жизни ощущал себя так, как, по Его мнению, чувствовали себя люди, находящиеся в депрессии. Она ещё не была такой, чтобы её можно было назвать тяжёлой, но уже довольно заметно ограничивала Его желания и стесняла мысли, для которых оставляла лишь одно направление.
   Он не знал, что Ему делать. По-хорошему, необходимо было что-то решать с учёбой, устроиться на какую-нибудь работу, но мышление Его было заострено лишь на одном: Он каждый день, каждую минуту ждал, что Она хоть что-нибудь напишет Ему в социальной сети или на мобильный телефон. Бесчисленное количество раз заходил на все Её страницы в Интернете, по крупицам выуживая и собирая воедино информацию о том, чем Она занимается и как живёт. Пытался найти хоть какую-нибудь мелочь, указывающую на то, что Она скучает или, может быть, даже тоскует… и не находил.
   Шли недели, а Он ничего серьёзного не предпринимал, решив для себя, что ближайшее время будет просто лежать на волнах течения жизни, которое Его куда-нибудь, да вынесет. Ни о каком поступлении в ВУЗы своей родной страны, ни о том, чтобы забрать свои вещи Он и думать не мог, потому что был стойко убеждён в том, что Она его, всё-таки, по-прежнему любит, и вот-вот «сломается», и напишет.
   Но закончился июнь, перевалил за половину июль, но никаких сообщений Ему не приходило. Единственное, что поменялось в Его жизни, так это то, что Он перенёс крайне болезненную операцию по удалению вросшего ногтя на большом пальце ноги. Те боли, которые Он переносил в первую неделю после, очевидно, неудачного хирургического вмешательства, нельзя было сравнить ни с чем, и Он был уверен в том, что Ему никогда не было так больно физически. Дело доходило до того, что из-за незаживающей, постоянно кровоточащей и ноющей раны пришлось даже прибегнуть к регулярному употреблению сильнодействующих обезболивающих препаратов.
//-- * * * --//
   – Тебе может ягодок намыть твоих любимых? – учтиво спросила мать, войдя в комнату.
   – Нет, не хочется что-то, – бросил Он в ответ, и, тяжело выдохнув, ещё раз перечитал сообщение, только что присланное Её подругой. «Когда ты заберёшь свои вещи? Она хочет, чтобы ты их, наконец, забрал».
   – Что ж, – тихо проговорил Он сам себе, – не буду я просить у вас, чтобы вы мне их выслали посылкой или как-то ещё. Сам съезжу, чёрт с вами, посмотрю Ей в глаза зато, вдруг…» – и Он не закончил эту мысль, потому что понимал, что продолжения у неё нет, и, наверное, быть уже не может.
//-- * * * --//
   – У тебя есть номер такси? – холодно спросила Она, стараясь не смотреть Ему в глаза.
   – Есть, – чуть надломленным и хрипловатым голосом ответил Он, и, поправив наплечную сумку и глянув на землю, тихо спросил, – Всё…?
   Затем поднял глаза и увидел, что дверь была закрыта. В тот самый момент, когда Он на мгновение опустил голову, проезжавший мимо трамвай своим сильным грохотом заглушил то, что Она закрыла дверь. Более красноречивого ответа Он получить не мог, хотя, наверное, этого вопроса Она и не слышала.
   Он стоял посреди тротуара с десятком сумок и пакетов, набитых одеждой и разным другим барахлом, нажитым здесь за год поездок и почти год совместной жизни. Стоял, глядя на разрисованные вандалами кирпичи двухэтажного здания, и думал, что ещё четыре месяца назад Он с удовольствием заходил в этот дом, где Его ждали, поднимался по лестнице, и попадал сразу в кухню коммунальной квартиры, где Его тут же охватывала бурная, иногда раздражающая, но такая милая сердцу жизнь отечественной коммуналки. А теперь видеть Его здесь не желают, и даже, наверное, ненавидят.
   Он решил отправить всё отдельной посылкой, чтобы не мучиться при переноске и не платить лишних денег за дополнительный багаж в поезде. Сделав это, Он вернулся домой, а точнее, в уже давно знакомый зал ожидания железнодорожного вокзала. Именно это, далеко не самое уютное место в городе во второй раз за последние три месяца Его приютило, и на несколько дней стало домом, в период с момента приезда до обратного отъезда. Конечно, Он мог попытаться снять какую-то квартиру или номер в гостинице, где спокойно и относительно комфортно бы прожил несколько дней (и отец специально выделил деньги), но делать этого совершенно не хотелось. Ночами, от беспрерывно работавших кондиционеров, в здании вокзала было невероятно холодно, и Ему приходилось стискивать зубы, чтобы немного притупить ощущение того, что Он ужасно замёрз. На утро зубы сильно болели, потому что сжимал Он их на протяжении всей ночи, даже во время сна, прерывистого, жутко неудобного и некомфортного сна на отвратительных металлических креслах вокзала, никак не приспособленных для того, чтобы проводить на них чуть более получаса. Но Ему совершенно не хотелось ничего искать, ничего снимать, и вообще совершенно ничего не хотелось. Он дремал рядом со стариками, ждущими своей электрички на дачу, и сжимал в руке мобильный телефон, чтобы, не дай Бог, не проспать так ожидаемую смс «Приезжай». Но через несколько дней Ему пришлось уезжать. Продрогший за эти холодные ночи до самых костей, неимоверно уставший, а в придачу ещё и сильно заболевший, Он, наконец, растянулся на своей полке в вагоне поезда, ощущая горчайшую обиду на всё и вся вокруг. За несправедливость, которая, как Он считал, преследовала Его последние месяцы; за непорядочность, за бесчестное, опять же, по Его мнению, отношение к себе. Ведь за несколько недель до поездки, Он своими руками сделал игральные карты с Её любимыми футболистами и отправил их по почте. А через некоторое время получил такой многообещающий ответ «Они прекрасны», что был уверен в том, что, приехав, своим появлением заставит Её дрогнуть. Но Она не дрогнула. Ни тогда, когда Он, договорившись с одним человеком, организовал доставку цветов к Ней домой в тот самый день, в который два года назад Он сошёл с поезда в Петербурге. Ни тогда, когда Он приехал. Выдержала и захлопнула дверь, хотя была на грани от того, чтобы поддаться вдруг взыгравшим в сердце эмоциям. Не сдалась под натиском этих чувств, проявила выдержку и настоящий характер, понимая, что нет больше будущего у этих отношений. Понимала, но понимание это до Него так и не смогла донести.
//-- Осень --//
   «Хм… А если, допустим, Она такая вдруг напишет типа всё, «не могу больше, люблю, прости…»? Я тогда сразу какой-нибудь тур в Германию замучу… Куплю кольцо, сделаю коробочку сам, нужно, кстати, продумать, как её лучше сделать, и там, где-нибудь в красивом месте сделаю предложение. Чтобы уж не упустить…» – странные, не имевшие никаких предпосылок мысли мелькали в Его воспалённом отчаянием мозгу, доставляя истинное удовольствие, схожее с тем, когда прикладываешь холодный компресс к обожжённому месту.
   Он, только недавно вернувшийся из Города, где почти неделю провёл на холодном вокзале, честно думал о том, как сделать коробочку для кольца, которое Он Ей подарит. Абсурд ситуации доходил до того, что Он действительно стал набрасывать схемы и размеры деталей, из которых потом можно было бы собрать эту самую коробочку, а также планировать предполагаемый маршрут турне по Германии. Читая о том или ином немецком городе, и выбирая, какие из них лучше посетить, Он не отдавал себе никакого отчёта в том, что в этот момент выглядит не просто круглым идиотом. Является самым настоящим психическим больным, к тому же, ещё и очень жалким, перешедшим на ту стадию заболевания, которая в книгах по психологии называется «отрицанием».
//-- * * * --//
   Конечно, никто Ему ничего не написал. Но на календаре близился день Её рождения, и Он задумал сделать подарок, который окончательно должен был разбить Её хрупкие, как Он считал, сомнения в том, прощать Его за всё или не прощать. Идея была действительно хороша: Он замыслил смастерить альбом, книгу из фотографий, призванных вызывать у Неё положительные эмоции в какие-то моменты грусти. На страницах этой «Книжечки самолюбования», как Он её назвал, должны были разместиться красивейшие места Германии, милые Её сердцу животные, футболисты, цитаты из прочитанных книг, скриншоты из любимых фильмов, и, конечно же, Она сама.
   Для Него, человека крайне невнимательного и нетерпеливого, стоило большого труда воплотить в жизнь эту идею. Необходимо было сделать обложку из обшитых джинсовой такнью листов плотного картона. Склеить половинки одной страницы, которую составляли две фотографии. Затем выпилить и зачистить дощечку, приспособив её как корешок; просверлить в корешке отверстия и приладить страницы и обложку, используя для скрепления обувные шнурки. Когда работа была закончена, Он обрадовался и самодовольно отметил, что получилось действительно хорошо, после чего незамедлительно отправился на почту и выслал, так как до Её дня рождения оставалось очень мало времени.
//-- * * * --//
   – Что ж не пишет-то ничего… – думал Он, проверяя снова и снова, вручена ли всё-таки Его посылка. Да, Его книга, как гласила электронная система слежения за отправлениями, была успешно доставлена получателю. Но шли дни, а затем и недели, и от получателя не было ни единого сигнала.
//-- * * * --//
   Холодная в этом году выдалась осень. Неожиданно холодная. Хотя на термометре за окном минусовой температуры не было и близко, Ему казалось, что холод этой промозглой осени буквально-таки пронизывает Его, ходит по пятам, забираясь и под тёплое одеяло, и в рукава свитеров, полностью Им овладевая. Но это был не внешний, а внутренний холод, которым сквозило из Его души, изнутри замораживая физическую оболочку, не оставляя никаких шансов в этой неравной борьбе.
   Он зашёл в ванную, разделся, и залез в чугунную, полную пустоты, от чего и холодную ванну. Пустив горячую воду так, чтобы она обливала ноги, Он не стал затыкать слив, и сидел прямо так, ощущая крайне приятное сочетание тепла и холода: ступни ног блаженствовали в тёплой воде, а остальное тело передёргивало и бросало в дрожь от холодного чугуна ванны. «Почему же так получается-то? Неужели я такая сволочь, что не достоин даже ответа? Как Она вообще, интересно, в меня влюбилась, видя такие мои диоптрии, неуклюжесть, робость? Потому что любила, по-видимому. А я что? Взял и сам всё разрушил. Да в транспорте я не платил за Неё не потому, что жаль мне было этих несчастных копеек, а от того, что не понимал, насколько то для Неё было важно, как оказалось… С цветочками теми… Хотела ведь Она, намекала, чтобы я этот букетик полевых цветов у бабки купил да Ей подарил, а я что? Не понял, не купил. И в итоге-то что? Не работал, не учился, внимания не уделял должного, квартиру-то даже найти не смог… А занимался чем? Да ничем. Хернёй прозанимался целый год, и всё. А в итоге и постоять за себя не смог, да и вообще… Что ж…» – вновь перебирал Он различные причины произошедшего, ощущая как тяжёлая, мохнатая тварь-Тоска крепко вцепилась в плечи своими очень цепкими когтями и шепчет в оба уха сразу что-то очень проникновенное, но неразборчивое. Окончательно замёрзнув, и достигнув той кондиции, которой и нужно было, Он заткнул слив, и стал медленно погружаться в горячую воду.
   Казалось, стихает убедительный шёпот, когти, пронизывающие Его до глубины души, втягиваются, прячутся в поразительно мягкие, но, по-прежнему крепко державшие Его лапы уже почти родной сестрицы-Тоски, не позволяющей вдохнуть свежего воздуха полной грудью.
   Чувство тепла, когда ты совсем продрог, невероятной приятной и томной неги от обволакивающей всё тело, подобно густому маслу, горячей воды, успокоение и убаюкивание шатающейся от недосыпания постаревшей нервной системы можно назвать тем самым уютом, которого Ему так не хватало, особенно в эту аномально холодную, как Ему казалось, осень.
   Нельзя сказать, что дома Ему было неуютно, ведь мать следила за этим, и делала всё, чтобы домочадцам было хорошо и комфортно, но, всё-таки, это был немного не тот уют, который был нужен Ему, к которому Он привык.
   Сам того не понимая, Он, начиная с жаркого лета, ежедневно залазил в пустую ванную, промораживал себя до костей, а затем пускал горячую воду только для того, чтобы насладиться этим температурным контрастом и искусственным уютом сомнительного качества. Ведь теперь не было рядом той, которая может до глубокой ночи стаскивать с тебя одеяло, толкаться, брыкаться, щипаться и всячески мешать тебе спать, ехидно посмеиваясь. Той, которая именно тогда, когда надо назовёт тебя не бутафорским «масиком» или «дорогим», а тёплым и уютным «дураком» или «паразитом». Той, которая ругает тебя как сапожник, которая хвалит, будто райская птичка щебечет, той самой, такой нужной всем нормальным мужчинам уютной женщины.
   Но всё когда-то заканчивается, и остывает вода, ещё пять минут назад увлекавшая в сладкое, блаженное забытье и тебя, и зверя за спиной. Охлаждается, заставляя тебя вынырнуть из пучины уюта и наслаждения, которая уже почти рассеялась, а твою верную спутницу – с новой силой впить свои тонкие когти и остервенело лизать уши, забираться прямо в мозг своим мерзким, но уже чуть-чуть приятным языком.
//-- Зима --//
   «А была ли она вообще когда-нибудь?» – спрашивал Он сам себя, ежедневно отмечая полное отсутствие новогодней атмосферы на улицах города, у себя в квартире, да и в собственной душе.
   До Нового года оставались считанные часы. По всем каналам беспрерывно крутили «Иронию судьбы», и Он старался посмотреть её везде, где только покажут. Когда фильм заканчивался на одном канале, Он переключал туда, где он только что начинался.
   Раньше до самого праздника Он никогда не ел ни «Оливье», ни других блюд, заготовленных на ночь, а в этот раз решился, подумав, что, может быть, они помогут настроиться на нужный лад.
   Но салат, вилкой отправляемый в рот, казалось, был безвкусным и пресным, песни из любимого всеми новогоднего фильма уже не так нравились, а уморительные выходки пьяного Жени Лукашина, почему-то, уже совсем не забавляли. Уставившись тусклыми глазами в экран телевизора, Он вдруг подумал, что, наверное, Новый год никогда никакого особенного настроения и удивительных эмоций Ему не дарил, и что, по-видимому, нечего и ждать надуманной, вообще не существующей «новогодней атмосферы».
//-- * * * --//
   – Ну что, спать? – спросила Его мать у посоловевшего отца.
   – Да-а… Сколько тут… Третий час уже. Пошли мы, короче. Ты ещё сидеть будешь? – обратился он к Нему.
   – Да, посижу ещё. Пойду на второй заход, поем, – ответил Он с улыбкой, взяв из хрустальной вазы несколько мандаринов.
   Родители ушли, а Он остался. Смотрел «Голубой огонёк» и другие, такие же весёлые новогодние шоу, один за другим чистил и съедал мандарины. Но тут Ему в голову пришла идея. Он, включив свой компьютер, зашёл через анонимайзер (чтобы нельзя было вычислить, кто это делает) на сайт нужного мобильного оператора, и отправил короткое смс: «Эх и зараза же ты. С Новым годом тебя!». Затем, с каким-то необъяснимым, но приятным чувством от проделанной шалости, которая подарила странное удовлетворение, вновь принялся за еду, постоянно посматривая на мобильник, следя за тем, не придёт ли на него какое-нибудь ответное сообщение.
//-- * * * --//
   Первые несколько дней наступившего года Он очень ждал этого ответа. Затем, когда прошло уже больше недели, Он убеждал себя в том, что перегруженность сети, традиционная для новогодней ночи, до сих пор не позволила дойти Его сообщению до места назначения. А когда прошло уже дней двадцать, и ответа так и не последовало, Он окончательно успокоил себя мыслью, что крайне плохо работающая в Новый год мобильная связь просто-напросто «затёрла» Его послание, и оно исчезло, затерялось в огромнейшем количестве таких же в ту ночь, и не нашла своего получателя. К тому же, Ему, наконец, ответили из редакции крупнейшей районной газеты, и пригласили на очень желанную работу спортивным обозревателем, на которую Он и попытался переключить своё внимание.
//-- * * * --//
   – Маленькая… – шепнул Он, легонько постукивая Её по плечу, – маленькая-я!
   – Ну что ты? – наконец, проснулась Она и ответила голосом заспанного человека, разбуженного посреди ночи.
   – Ты мне руку отдавила, затекла уже. Можешь приподняться?
   – А-а, прости, пожалуйста, – подняла Она голову и высвободила Его затёкшую конечность, и добавила, – всё, спит маленький, – после чего закрыла глаза и подложила руку под щёку.
   Миллиарды тончайших, но не очень острых игл пронзили Его руку. Он открыл глаза, и ещё секунду думая о том, почему Она опять её придавила, глянул в бок, где поперёк всего дивана и распласталась Его рука, и… увидел кошку. Та, только что встав со своего лежбища, бывшего, по всей видимости, Его рукой, решила сменить место дислокации, тем самым освободив прижатые сосуды, мышцы и ткани, и вызвав такие ощущения. А Он, тупо уставившись на питомца, был немедленно вдавлен в свою постель свинцовым, внезапным, от чего и ещё более горьким разочарованием от той секундной иллюзии того, что «всё хорошо», которую породило Его вновь воспалившееся подсознание. Пролежав так несколько минут, не в силах заснуть, Он решил вытащить подушку из-под своей головы и положить её рядом с собой. Затем, просунув под неё руку, приобнял и чуть прижал к себе, будто женщину, после чего спокойно заснул. Утром, умывшись и позавтракав, Он, если никуда не нужно было идти, обычно брал гитару и что-нибудь на ней наигрывал, ожидая, пока спадёт тяжесть в желудке и можно будет заняться делами. И в этот раз Он взял инструмент в руки, уселся на кресло, и стал играть.
   Он перебирал струны медиатором, зажимая различные аккорды на грифе, и сочинял смешные, забавные песенки, постоянно бросая взгляд на диван, где, по Его представлению, сидела Она. Отпускал ехидные, но беззлобные усмешки, пытаясь подшутить над Ней в своих песенках так, чтобы им обоим было забавно. Говорил с Ней, сам же и отвечал, смеялся, сам играл и пел. Не позволял своему, уже отчаявшемуся здравому смыслу достучаться до головного мозга и дать понять, скорейше сообщить, что так дальше просто не может продолжаться, что маленькая игла холодного рассудка вот-вот затеряется в огромном, расширявшемся с астрономическими скоростями и поглощающем абсолютно всё стогу тихого помешательства.
//-- Весна --//
   – Апрель… – с пошловатым придыханием начала телеведущая, – это месяц, когда в наших краях по-настоящему распускается весна. И ведь никто не сможет устоять перед незримыми, но такими сильными и волнующими флюидами любви, которые она источает. Хочется впитать их в себя, и любить, любить… Ах…, – томно прикрыла глаза, – …пусть тёплое весеннее солнышко, появляющиеся тут и там зелёные листочки, выглядывающая из земли нежная глянцевая травка радует всех вас, и дарит вдохновение. И помните, что весна издавна считалась символом начала новой жизни, а что для нас наиболее важно и интересно – предвестником романтических отношений между мужчиной и женщиной… – продолжала ворковать нарядная и румяная девушка с экрана телевизора, Он, бренчавший в этот момент на гитаре, заслышав подобные речи, тот час же взорвался:
   – Да-а, дарит она нам. Ничего она нам не дарит, весна-то ваша! Что ты лепишь, тётя? Ну что ты лепишь? Любо-о-овь… Ишь, слово-то какое ещё выбрала. Любовь её волнует. Смотреть на вас противно, людям в уши свой сироп сахарный заливаете, и врёте постоянно, всё время брешете, слушать невозможно! Ненавижу весну вашу, и всех вас!
   Весна. Апрель. Но Его почему-то не радовало ни застенчивое весеннее солнце, ни первое в этом году сочно-голубое безоблачное небо, ни прилетевшие из тёплых краёв певчие птицы. Странным образом резали глаза полураздетые фигуристые женщины, быстро среагировавшие на аномально жаркий апрель, и сбросившие верхнюю одежду; нервировали разноцветные дети, облепившие песочницы, турники и качели; не вдохновляли и телепередачи, где какие-нибудь бойкие и облизанные нежным светло-красным язычком весны мальчики воодушевлённо закатывая глаза и размахивая кистями рук пытаются завлечь всё новых и новых дураков в свои приторные игрища.
   Любовь… От одной мысли об этом, которую специально вставили в голову малиновые и неестественно пухлые губки с экрана, выводило из себя, бросало в дрожь, полную жгучей, но безадресной и неопределённой ненависти.
   – Да ваша любовь, что от неё толку? Да горите вы со своей любовью! – совсем потеряв над собой контроль, Он, захлёстнутый порывом, сорвал с себя некогда подаренную Ею на день Святого Валентина тёмно-бордовую однотонную майку, и, что есть силы, швырнул её об стену. Майка, с глухим и резким шуршанием на мгновение распластавшаяся на стене, свалилась куда-то за диван, должно быть, в самую пыль. Сделав это, Он, не сдержавший приступ животной агрессии, вызванной весенним ожогом, тяжело дыша наблюдавший за тем, как майка исчезает в промежутке между стеной и диваном, чуть успокоился, и почувствовал некоторое облегчение.
//-- * * * --//
   – Ну что, сын, как сходил? – учтиво спросила мать из кухни, как только Он успел войти в квартиру.
   – Нормально всё, – едва сдерживая нарастающее раздражение, бросил Он, и, ни слова более не произнеся, пошёл в комнату.
   Включил компьютер, и, достав диктофон, решил сразу, не откладывая на потом, обработать только что взятое интервью у тренера местного хоккейного клуба. Включил диктофонную запись, открыл необходимую компьютерную программу, и, вопрос за вопросом, стал наращивать тонкий костный скелет аудиоматериала сочным мясом уместных рассуждений и необходимых комментариев.
   Вдруг в комнату вошла мама, и, помахивая кухонной металлической лопаткой, стала давать указания:
   – Послушай. Мы сейчас поедем, папа только приедет, а ты поешь. Я там котлеток нажарила, пюре картофельное, киселька сварила, голодный не останешься. А завтра вечером мы приедем.
   – Ла-а-адно, – нехотя протянул Он, пытаясь абстрагироваться от родительского отъезда на дачу к знакомым, и сосредоточиться на работе.
   – Ты сразу решил написать? – никак не отставала мать, наседавшая на Его сознание.
   – Да, ладно, всё. Скоро доделаю – поем, – решив, наконец, закончить этот диалог, тоном своей фразы Он ясно дал понять, что говорить больше не желает.
   – Ну, хорошо, – сказала мать, и покинула комнату.
   «Вот блин, как ветер!» – озлобленно подумал Он, чувствуя, что интерес к интервью бесследно исчез, и вдохновение, казалось бы, целиком и полностью Им овладевшее, мгновенно рассеялось, будто спряталось, испугавшись внезапного материнского прихода.
   Через полчаса, за которые Он прослушал с десяток песен любимой группы, пытаясь заставить себя продолжить работу, Он услышал, как родители, собравшись, хлопнули железной дверью, а значит, уехали. Посидев ещё немного, Он вдруг ощутил в себе то самое желание, готовность, способность к давно желаемому: ещё прошлым летом Он осторожно подумывал о том, что хотел бы когда-нибудь написать книгу, но о чём и когда – Он сказать не мог, и оставил эту идею в покое. И вот, в самый неожиданный момент она, кажется, созрела. Налилась той самой решительностью, и, главное, желанием, которое так необходимо, чтобы начать новое дело, сорвала своим упитанным весом черенок, и рухнула аккурат в ту самую ячейку Его разума, которая уже давно была для этого заготовлена. Он мигом сохранил ту часть интервью, которую успел написать, и начал очень аккуратно, с хирургической чуткостью пинцетом извлекать из глубин своего подсознания тонкие нити готового к написанию, которые очень охотно стали подаваться наружу и ложиться на виртуальную бумагу так, как это было нужно.
   Сходу написав несколько первых страниц, и почувствовав, что на сегодня, пожалуй, будет достаточно, Он сохранил документ и отложил это дело с первого плана своего мышления чуть-чуть подальше, но неглубоко, а так, чтобы оно всегда было доступно.
   Пройдя на кухню, Он вдруг подумал о том, что, придя домой, почему-то не почувствовал аппетитных ароматов котлет и пюре, которые раньше, когда-то давно, Он очень цепко улавливал. Наложив себе в тарелку еды, сел за стол, и начал есть, механически отправляя в рот то кусочек котлеты, то вилку пюре, периодически запивая это киселём.
   Некогда так любимый процесс питания, как и многие другие занятия, теперь почему-то не приносили Ему удовольствия. Страстно обожаемый ранее футбол уже давно не пробуждал в Нём ни здорового азарта, ни ураганных эмоций, ни безудержного драйва адреналина, ранее беспрерывно и очень мощно бивших наотмашь прямо в голову. Красивые и сексуальные девушки, тут и там манящие со всех концов Интернета, блистающие с телеэкрана, страниц газет и журналов, кажется, будто не сильно старались подлить масла в почти угасший огонёк желания естественного общения с противоположным полом. Всё это напоминало ощущение, как если бы долгое время ты пил прекрасное французское вино, а в один внезапный момент, налив очередной бокал, на который ты возлагал такие же надежды, как и на все предыдущие, сделал глоток и понял, что, почему-то, это не принесло тебе никакого удовольствия. Глотнул ещё раз, отпил ещё и ещё, а результат тот же, словно бутылка попалась бракованная, в которую забыли добавить спирт, или каким-то неведомым образом эта составляющая, поднимавшая уровень адреналина и банальной радости просто-напросто испарилась.
   Обдумывая всё это, Он отчётливо осознал, что просто выгорел. Нестерпимый жар весенних настроений, летевших отовсюду, куда ни глянь, ядовитое излучение стереотипов о «времени любви» просто дожгли Его изнутри. Нет, Он и раньше понимал, что перестал быть таким эмоциональным, заводным и весёлым, как раньше, что стал более циничным и, может быть, даже грубым и чёрствым, а временами и хамоватым, но всё-таки, это было не так явно. А теперь Он совершенно ясно ощутил, что пламя, пылавшее в душе, стихает и исчезает. Однако не потому, что нашёлся чудесный огнетушитель, способный с ним справиться, а от того, что больше просто нечему гореть.
   Огненный зверь, бесновавшийся и безраздельно властвовавший в Нём последние полгода, просто выпалил всё то, что могло гореть: все эмоции, способность чувствовать, переживать и воспринимать всё то, что происходит снаружи. И не осталось ничего, лишь обугленные нервные окончания души, слабо реагирующие на некогда очень будоражившие интересы, отчаянно бившиеся о вздувшиеся ожоговые пузыри, иной раз и вовсе не доходя до уже ничего не желавших мёртвых нейронов.
//-- * * * --//
   «Да, надо расслабиться…» – протекла мысль у Него в голове, очевидно, сдобренная ещё и тем фактом, что Его родители покинули квартиру на целые сутки. Он, открыв вкладку своих друзей в социальной сети, стал листать и просматривать, с кем бы сегодня можно было выпить. «Та-ак… О! Отлично! Та-а-ак… Чёрт… Не может сегодня… Ладно, ты… Да ё-моё, настроя у него нет!» – думал Он, пока двое Его закадычных дружков отмели предложение о том, чтобы выпить у Него дома.
   – Ну, давай хоть ты, ты один нормальный… – уже вслух излив свою надежду, Он принялся набирать сообщение, – …да что-о ж такое. И этот слился… В деревню сейчас едет… Вот западло-то получается.
   Он, уже отчаявшись найти себе компаньона и собеседника на вечер, написал ещё одному, последнему столь близкому, с которым можно было бы хорошо посидеть знакомому, а, точнее, знакомой. Пока та не отвечала, в Его голове родилась ещё одна, очень обширная, но не менее грустная мысль. Он вдруг понял, что Его друзья, те самые лучшие друзья, стали катастрофически отдаляться. А может быть, уже давно и отдалились. Но когда? Когда Он упустил этот отрыв? С этими мыслями он зашёл на YouTube, нашёл то самое видео, которое с тех пор набрало пятьдесят просмотров, и… выключил через несколько секунд просмотра. Неприятно, стыдно, и уже почему-то так не веселит и не забавляет, как ещё три года назад. Неужели тогда, когда Он, приехав из Петербурга, отказался вместе с друганами прыгать по крышам гаражей? В тот момент Он понимал, что просто не хочет этого делать. Или, может быть, тогда, когда Он, уезжая поступать к Ней в Город не веселился и не радовался вместе со своими дружками из других школ по поводу окончания учёбы, а ехал в поезде с мыслями, далёкими от развлекательных? Нет, очевидно, тогда это всё случилось, когда Он, внезапно попав во взрослую жизнь, не смог поддержать разговора о новых компьютерных игрушках, потому что сильно отстал от событий в динамичной игровой индустрии.
   А может и не тогда, ни в один из этих моментов, а постепенно, отдалялся и отдалялся, не замечая этого, думая, что ничего страшного не происходит, что это нормально, да и вообще не думая об этом. И только сейчас осознал, что даже при наличии свободной квартиры Ему совершенно некого позвать, чтобы просто посидеть, выпить и поговорить.
//-- * * * --//
   – Блин, хорошо, что ты не подвела, пришла, а то я бы вообще один кончился. Что-то настрой какой-то такой, не то чтобы гадкий, а… никакой, одним словом. Устал что-то. Не работал физически особо, статейки пишу, заметки, а устал, не поверишь как.
   Надо разгрузиться! – закончил Он на наигранно весёлой ноте, и пригласил Подругу в зал.
   – Ну, так что, давай в магазин сходим, возьмём чего, поговорим? – предложила она после непродолжительной беседы в комнате.
   – Да конечно. Погнали, – поддержал Он идею, и они ушли.
//-- * * * --//
   – Да слуша-а-ай, – протянула Подруга, изрядно захмелев, – это такое дерьмо на самом-то деле, просто все думают «ах, как это круто и прекрасно, а на самом деле – дерьмо.
   – Я ведь ещё ж письмо недавно писал, решил для себя, что вот, мол, последний шаг делаю, – начал Он, вновь закусив очередным помидором и закуривая уже третью сигарету подряд, – бумажное. Написал, что вот, мол, так и так, знаю, что ты в Германию собираешься, что я готов вместе с тобой поехать… Узнал ещё, что у меня поляки в роду есть, можно вид на жительство в Польше легко получить, нужно язык только знать на базовом уровне… А там, с этими европейскими привилегиями, что даёт эта польская карта, и в Германию можно податься гораздо проще, да и вообще, хоть куда. Я ж ещё, дурак, пока письмо шло, всё варианты разные продумывал, весь Интернет излазил, как и что при обучении в Польше, как там при переезде в Германию, где работать можно первое время, к жилью приценился. Думал, провернуть это всё дело можно будет, если только поднапрячься чуть-чуть, польский выучить, то да сё… Во-о-от, пишу ещё, что, мол, болит по-прежнему, так и сяк, ничего не могу с этим поделать… А потом её подруга мне пишет в Интернете сообщение короткое, типа «Она получила твоё письмо, но читать не стала, Она уезжает в Германию». Вот так, понимаешь? Вот тогда-то я и осознал, кажется, что теперь-то уж точно всё, – закончил Он свою тираду, откровенность которой была подогрета водкой, и откинулся в кресле, выпустив изо рта клубок сигаретного дыма.
   – А почему Она-то тебе даже не ответила? Блин, ты опять навстречу пошёл, и ничего… Может, действительно ничего в Ней о тебе хорошего не осталось? – Подруга осторожно высказала своё предположение и робко на Него взглянула. Он, уловив, что она боится, как бы Он не начал переубеждать её в обратном, и терзать себя глупыми надеждами, как было раньше, почувствовал, что совершенно не хочет этого делать.
   – Может быть, – неожиданно даже для самого себя сказал Он, и плотно уставился в стену напротив, своим тяжёлым взглядом вдавливая выключатель всё глубже и глубже.
   – Будешь? – спросила вдруг Подруга, указывая на две аккуратные дорожки на листе бумаги.
   – Давай, – ответил Он, и, взяв специальную трубочку из её рук, поочерёдно втянул вещество то одной, то другой ноздрёй, мгновенно ощутив, что пазухи немеют.
   Через одну приятную минуту Он, чувствуя, что удовольствие как-то уж быстро проходит, и, не остановившись у нулевой отметки обычного состояния, стало стремительно набирать обороты и уходить в «минусовую» зону, делая Ему всё хуже и хуже. «Чёрт… – подумал Он, понимая, что, скорее всего, чуть переборщил, – чё-ё-ёрт…». Затем, покрывшись испариной, почувствовав, как от искреннего страха вот так внезапно умереть холодеет спина, пробормотал девушке что-то бессвязное, и, чувствуя, что уже подступает, влетел в ванную и едва успел склониться над раковиной.
   – Ненавижу… – Ненавижу тебя… Сволочь… – лепетал Он, выворачиваемый наизнанку. В тот момент казалось, что абсолютно всё, совершенно всё сейчас выйдет из Его нутра, вся гадость и дрянь, которую Он в себя втянул. Затем, наконец, почувствовав, что желудок больше не сокращается, вдруг подумал, что стало хорошо, и, бросив последний взгляд на розоватое помидорное месиво, пустил ледяную воду. Умылся. Растёр возвращающуюся на место голову мокрым полотенцем, и распластался прямо там, на полу, чувствуя, что нет сил куда-то идти, что теперь, наверное, всё, и никогда больше не будет так плохо, Лёжа на полу ванной, Он почувствовал себя таким жалким и отвратительным, что решил больше никогда не связываться с этой дрянью.
//-- Эпилог --//
   – Damen und Herren, willkommen in Deutschland! (*Дамы и господа, добро пожаловать в Германию! – нем.) – миловидная стюардесса в очень элегантной форме с иголочки и с приятной улыбкой на лице прошла по салону самолёта, поздравляя пассажиров с прилётом в аэропорт. Прихорошившись в маленьком косметическом зеркальце, которое имеет при себе каждая женщина, Она подхватила сумку, и, спустившись по трапу, сделала первый, такой долгожданный шаг на вожделенную германскую землю.
//-- * * * --//
   – Вы чё, объявления не слышали? Давайте постель немедленно собирайте, а то сейчас приедем, кто потом за вас будет собирать? – раздался грубоватый голос проводницы столичного поезда. Собрав и кое-как сложив простынь, пододеяльник и наволочку, Он надел выстиранную и выглаженную накануне однотонную майку бордового цвета, набросил сверху пиджак, и, дождавшись, пока поезд остановится и хмурая женщина отопрёт железную дверцу вагона, вышел на перрон. «Хм… Где ж машину эту издательскую искать?… А забавно будет, если Она узнает, что у меня книга выходит… Может и… Вот это будет номер…» – где-то на подкорке головного мозга пролетали мысли, незамеченные сознанием. Затем, наконец, найдя ждавший Его автомобиль, Он сел в него, и водитель, заведя двигатель, тронулся с места.

Часть 5

   Страшная, невыносимая жара опустилась на город в этом августе. Озверевшее солнце, словно подкрутив какие-то регуляторы, до максимума усилило жар своих лучей, и нещадно палило, выпаривая всякую способность адекватно мыслить всем тем, кто находился под ними.
   Старая, ободранная собака, лежавшая на светло-сером раскалённом асфальте, но не имевшая никаких сил, а главное, желания куда-то перемещаться, чуть приподняла голову, и уставилась вдаль. Не сумев различить хоть что-нибудь в знойной дымке своими подслеповатыми, к тому же, ещё и застланными потом глазами, она неспешно встала, и двинулась вперёд, всё-таки пожелав найти какое-нибудь укрытие от солнца. Она прожила великолепную собачью жизнь: ей всегда доставались лучшие объедки, она, будучи молодой и сильной, без конца резвилась с наипрекраснейшими представительницами себе подобных, но противоположных по полу животных, отвечавших всем стандартам собачьей красоты, зимовала в тёплых и спокойных подвалах города. Одно только было не так – её мучала какая-то глупая мысль, навязчивая идея. Собака была такой старой, память её стала настолько плоха, что она уж и не помнила, что её гложет и терзает, давно свыкнувшись жить с этим ощущением.
   Жестокое, свихнувшееся солнце, жгло больную собаку до тех пор, пока она, едва добравшись до своего жилища, совсем обессилев, не опустилась на живот, растопырив лапы в разные стороны и положив голову в толстый, но такой приятный, прохладный слой подвальной пыли и грязи.
   Но вдруг она почувствовала неприятную горечь, кажется, вот-вот созревшего воспоминания. Привкус во рту был таким, словно она съела какую-то дохлую, давно разложившуюся крысу, или ещё какую-нибудь дрянь впустила в себя, и ей захотелось немедленно сплюнуть, освободиться от этой гадости, терзавшей её вкусовые рецепторы. Она погибала.
   Если бы в этот момент хоть кто-нибудь оказался рядом с ней, то непременно бы уловил, что над давно похолодевшим телом витает тонкий, едва уловимый, призрачный душок стойкой Надежды, которая никак не хотела умирать.

Хорошо…?

   Ирина пораньше отпросилась с работы, ведь сегодня нужно было переделать массу дел, и затем встретиться с любимым. Они не виделись целую неделю: он уезжал в командировку в Казань, и сегодня вечером должен был вернуться. Ира очень скучала всё это время, поэтому ей не терпелось поскорее уйти с работы, которая вдруг стала совсем скучной и невыносимой, управиться со всеми заботами и, наконец, поехать к нему. К тому же, она собиралась приехать в его квартиру раньше него, чтобы устроить приятный сюрприз: не обычный, романтический, а немного особенный вечер. Однако до этого необходимо было забрать сына Никитку из детского сада, сообразить покушать ему, приготовить кое-что для вечера с любимым мужчиной, и подготовиться самой.
   Ирина уже пятый год работала в банке, и за это время из рядового менеджера по работе с клиентами добралась до ступеньки заместителя начальника клиентского отдела. Коллектив отдела был хороший и дружный, а со своей начальницей Ольгой они подружились с самых первых дней знакомства, когда та ещё была на должности, которую сейчас занимает Ирина.
   Никакого злого соперничества между женщинами не было, они крепко дружили и регулярно прикрывали друг друга, если у кого-то из них вдруг случались неотложные житейские дела. Вот и сейчас, Ольга, всё хорошо поняв по глазам своей подруги, пока та ещё не успела сказать и слова, дала отмашку, мол, можешь идти. А Ира только этого и ждала. Она моментально смахнула со стола в сумку мобильный телефон, блокноты и ручки, схватила жакет со спинки стула и, наскоро попрощавшись с коллегами-девчонками, выскочила из отдела, спустилась на лифте на первый этаж здания, и, уже спокойно, чтобы не вызывать у охранников ненужных мыслей и лишних подозрений, вышла из банка.
   Конечно, это было важное, хоть и вполне обычное на первый взгляд дело: мужчина возвращался из командировки. Но для Ирины это была такая радость, которая поглотила её целиком и полностью, вытеснив из головы все мысли о работе и клиентах ещё вчера. Хотя, эти три месяца, что они встречались с Игорем, пролетели для Ирины на одном дыхании. Кажется, ещё вчера она сделала резкий и отрывистый вдох, когда он, импозантный мужчина, вошёл к ним в банк, чтобы взять в кредит крупную сумму денег для расширения бизнеса, и не выдыхала до сих пор, думая уже о том, как его лучше встретить в его же квартире. Поэтому, вся эта ситуация не была обычной, ведь Игорь уже давно сменил статус выгодного клиента на более приятный – «любимый мужчина». Поэтому, и встретить его следовало соответственно. А значит, дело это не совсем обычное и привычное.
   Ирине никогда особенно не везло в отношениях с мужчинами: доверчивая и юная первокурсница Ира прониклась симпатией к третьекурснику, который, воспользовавшись наивностью неопытной в отношениях с молодыми людьми девушки, не стал утруждать себя дальнейшим с ней общением. Следующие несколько лет ничего серьёзного не получалось, пока на предпоследнем курсе университета она не познакомилась с уже закончившим обучение в академии МВД младшим лейтенантом по имени Виктор. Это был мужчина, словно сошедший со страниц лучших девичьих романов в мягких розовых обложках: красивый, заботливый, внимательный и даже хозяйственный, что оказалось очень кстати спустя год, когда они поженились. Вскоре родился первенец Никитка, и, как оказалось, Виктор мог стать героем не только «розовых», но и более серьёзных книг в обложках других цветов. Помимо хорошего мужа, он оказался ещё и примерным отцом из тех, что души не чаят в своих детях, без конца одаривая их игрушками, и, что куда важнее, настоящим отцовским вниманием и воспитанием. Однако когда Никитке исполнился годик, его папу убили при задержании особо опасной банды преступников, к тому времени уже не один месяц державшей в страхе весь их небольшой городок, В один момент из любимой и любящей жены Ирина превратилась в скорбящую и растерзанную горем вдову Героя России. Посмертно.
   Целый год Ирина не могла прийти в себя после утраты любви, поддержки и опоры, едва не потеряла работу, чуть было не забросила и сына. Тогда ей очень помогла начальница Ольга, проникшаяся трагедией молодой подчинённой, и сделавшая очень многое для того, чтобы хоть как-то вернуть Ирину к жизни. И она вернулась. Через полтора года после гибели Виктора с новыми силами взялась за работу, где вскоре достигла успеха: Ольга заняла освободившийся пост начальника клиентского отдела, а Ирину назначили её замом. Первые два с половиной года после смерти супруга, Ирина и в мыслях не допускала отношений с мужчинами, но затем подруги убедили её в том, что её сыну необходим отец, а самой Ирине – надёжный мужчина в доме. Она стала делать осторожные попытки поиска, но ничего хорошего из этого не получалось: двое мужчин, с которыми она знакомилась, узнав, что у неё растёт маленький сын, вдруг куда-то сразу же пропадали. Ирина прекрасно понимала, что воспитывать чужого ребёнка захотят немногие, поэтому, когда встретила его – Игоря – не стала раскрывать ему эту тайну сразу, решив немного повременить, посмотреть, будут ли их отношения развиваться должным образом. И они развивались – вскоре Ирина поняла, что влюбилась. Но про Никитку по-прежнему умалчивала, всё откладывая и откладывая на потом этот, очевидно, непростой разговор. К тому же, встречались они с Игорем только на его территории (в свою квартиру мужчин Ирина старалась не водить), и он не мог узнать о Никитке по случайно обнаруженным игрушкам или детским вещам, которые бы Ирина могла упустить из виду где-то в квартире.
//-- * * * --//
   Молодая женщина вышла из банка, и быстрым шагом направилась в сторону детского сада, чтобы первым делом забрать сынишку. К счастью, сад располагался недалеко, и уже через двадцать минут они шли с Никиткой по тротуару в сторону дома. Пятилетний мальчик весело рассказывал матери о том, что интересного произошло за сегодняшний день в группе, какую вновь невкусную кашу они ели на обед и как Машка, споткнувшись и смешно упав, разбила коленку. Всё это, конечно, было очень интересно, но Ирина слушала невнимательно и часто упускала нить разговора с сыном: её мысли были заняты предстоящим вечером, который женщина задумала сделать необычным. Пока Никитка без умолка рассказывал те или иные детсадовские байки, она позвонила Игорю, и тот подтвердил, что раньше девяти часов вечера он не приедет, и пусть она к этому времени и подъезжает. Ирина обрадовалась тому, что времени у неё для приготовлений достаточно, и она успеет устроить всё так, как и задумала. А задумала Ирина сделать не просто романтический, а уютный, домашний и почти семейный вечер: поджарить свои фирменные куриные котлетки, сварить картофельное пюре, испечь яблочный пирог и приготовить компот из сухофруктов, отнести всё это в квартиру к Игорю, пока его не будет, и организовать тёплую встречу любимого мужчины вкусным ужином.
   Ирина была женщиной хозяйственной и хорошо приспособленной к быту семейной жизни, поэтому без труда выбрала самые лучшие и свежие продукты в магазине, и вместе с Никиткой они понесли их домой.
//-- * * * --//
   Котлетки уже давно поджарились, были румяные и хрустящие, и часть из них лежала в специальном пищевом контейнере. В другом таком же находилось картофельное пюре. Эти контейнеры Ирина предусмотрительно укутала несколькими полотенцами, чтобы как можно дольше сохранить еду тёплой, однако понимала, что вряд ли удастся это сделать, и придётся, всё-таки, разогревать. Эта мысль немного расстраивала Ирину, которая очень хотела, чтобы всё прошло очень хорошо.
   Аромат яблочного пирога заполнил всю кухню, когда Ира достала его из духовки, и начала нарезать. Налив чашку компоту, она, первым делом, дала попробовать пирог Никитке. Мальчик, до этого плотно поев котлет с картошкой, с неподдельным удовольствием умял ещё и несколько кусков пирога, очевидно, одобрил старания матери. Затем Ирина упаковала и пирог, и компот так же надёжно и заботливо, как и основное блюдо, и повела Никитку к соседке бабе Маше, с которой у Ирины сложились тёплые добрососедские отношения. Баба Маша всегда помогала Ирине с тем, чтобы присмотреть за Никиткой, и сейчас не отказала. Оставив им и пирога, и компота, и котлет с пюре, Ирина со спокойной душой и чистой совестью вернулась к себе в квартиру, чтобы закончить последние приготовления.
   На часах было половина седьмого, и это значило, что скоро нужно было выдвигаться. Ирина приняла душ, положила с собой халат, и, одевшись и накрасившись, вызвала такси, взяла пакеты и вышла из дома. Уже через тридцать минут женщина была на месте. Поднялась на лифте на нужный этаж, открыла дверь своим ключом, и вошла в квартиру. Едва войдя, Ирина почувствовала что-то неладное: лёгкий запах женских духов витал в прихожей, где на полу валялись небрежно сброшенные лиловые туфли на высоком каблуке. Ира бросила пакеты возле шкафа. Сердце женщины начинало биться всё сильнее, однако она, идя к закрытой двери спальни по коридору, всеми силами гнала от себя нехорошие мысли. Шорохи и разговор, доносившиеся из комнаты, гасили и без того затухающие огоньки надежды. Ирина открыла дверь, и её сердце, резко и сильно выбив последний раз, камнем упало куда-то в область левой ступни, а лицо бросило в жар. На кровати лежал Игорь, едва успев натянуть одеяло, а рядом удобно расположилась какая-то рыжая девица, которая поглаживала ему живот, и даже не думала прикрываться, то ли от неожиданности, то ли из-за крайне стервозной своей натуры. Из красиво накрашенных Ириных глаз безудержным потоком хлынули горькие слёзы, она закрыла лицо руками и выбежала из квартиры, слетела по ступенькам вниз, выскочила из дома, и прыгнула в такси, ещё не успевшее отъехать. Игорь кричал что-то ей вслед, пытался догнать на лестнице, остановить и что-то объяснить, однако Ира ничего не слышала, и слышать не хотела. Ей и так всё было понятно.
   Она расплатилась с таксистом, и вышла из машины. Женщина всё для себя решила, поэтому уверенным шагом направилась к своему дому, и поднялась в квартиру. Подавленности Ирины не было предела, её губы дрожали, плечи то и дело содрогались от бесконечных приливов накатывающего горя, парализующего всякую симпатию к жизни. Она совершенно ничего уже не хотела, не понимала, чем же вновь заслужила такое мерзкое предательство, продолжала очень горько и безудержно плакать, трясущимися руками ставя табуретку под люстрой. Она сорвала в ванной бельевую верёвку, кое-как влезла на стул, и стала приматывать один её конец к крюку, на котором висела люстра, а другой – обматывать вокруг собственной шеи, пытаясь сделать необходимый узел. Вспомнив вдруг о том вечере, когда они с Игорем гуляли по вечернему городу, когда она подвернула ногу, а он до дома нёс её на руках, Ирина опрокинула табурет.
   Верёвка начала сдавливать её шею, зрение заволокло туманом, но она вдруг заметила отчётливо прорисовавшегося сквозь пелену Никиткиного плюшевого мишку, который валялся на полу около дивана. Она стала резко сучить ногами, стараясь найти потерянную опору, пыталась недавно приведёнными в полный порядок ногтями разодрать верёвку. Но было уже поздно, в глазах её темнело, и она, окончательно обессилев, провалилась в темноту.
//-- * * * --//
   Очнулась Ирина через полчаса. Она лежала на полу, тело её побаливало, а на шее болталась верёвка, на другом конце которой не было ничего: наспех завязанный неумелый узел просто не выдержал и распустился. Ирина сорвала верёвку со своей шеи, и принялась рыдать сильнее прежнего. Побежала в ванну, влезла под душ, пустила воду сильнейшим потоком и долго стояла, пытаясь смыть с себя макияж, слёзы, всю ту боль и горечь, которая переполняла её душу. Но теперь эта боль была другой. Она сбросила с себя всю мокрую одежду, насухо вытерлась любимым махровым полотенцем, надела домашний халат и уже через минуту звонила в дверь соседки бабы Маши.
   А Никитка никак не хотел ложиться спать, что бы баба Маша ни делала: она и пирогом его ещё раз накормила, и мультики включала, и книжку стала читать, уже вроде бы уложив мальчика в кровать, но тот никак не хотел засыпать, беспокойно ворочаясь, возясь, вскакивая и норовя вылезти из постели.
   Услышав дверной звонок, баба Маша открыла дверь, и, не успев ничего спросить, отпрянула в сторону: Ирина быстрым шагом влетела в комнату, и схватила на руки Никитку, который, увидев мать, пулей выпрыгнул из кровати. Схватила, прижала к себе, и вновь заплакала. Но слёзы эти были слезами облегчения: с каждой вытекающей слезинкой давление в её груди падало, тяжесть безысходности и отчаяния растворялась. Исчезал, вытекал из Ириных глаз и тут же улетучивался и сильный страх собственной глупости, а успокоение от того, что непоправимое не свершилось, наоборот, мягко заволакивало её душу, заполняя самые дальние, иногда так по-глупому глуховатые к материнскому чувству её уголки.
   А маленький Никитка не обращал никакого внимания на то, от чего у мамы был продолговатый синяк на шее, почему на руках её были ссадины, а красивые длинные ногти были сломаны. Ему было всё равно: главное, что засыпать он будет сегодня с мамой, читать книжку ему будет мама, а не, пусть и очень добрая, но всё-таки чужая баба Маша. И можно будет спокойно заснуть, а завтра утром проснуться, и вновь пойти в детский сад, дёргать Ленку за косички, и потом рассказывать об этом своей маме.

     И всё будет хорошо. Вольно!
     Самое крутое – впереди,
     До него осталось полпути,
     И мне уже почти-почти не больно.
     Вольно!
     Вольно!
     Можешь разорвать меня на части,
     Я-то знаю, что такое счастье.
     И мне уже почти-почти не больно.
     Вольно!

гр. Агата Кристи, «Вольно!».

Эпилог

     Усё у жыццi не заужды.
     Праходзяь летнiя дажджы.
     Усё мiнае, усё знiкае.
     Тугое зменiцца каханне.

гр. Крамбамбуля, «Абсэнт».

   Честно говоря, я и понятия не имел о том, что же всё-таки писать в эпилоге этой книги. Может быть, краткую историю её создания?
   Идею написания книги я вынашивал очень давно. Однако знаете, она была из разряда «Хорошо бы когда-нибудь уехать в Америку…» или «Было бы неплохо открыть собственный бизнес». Ровно так же и у меня, мысль о том, чтобы написать книгу сидела в моём подсознании где-то очень глубоко, и казалась такой же далёкой и несбыточной мечтой, как и перечисленные выше – будем откровенны, ведь не каждому из нас удаётся стать успешным коммерсантом или переехать на постоянное место жительства за границу в более или менее благополучную страну.
   Но время шло, и по мере становления и созревания этой идеи, она поднималась со дна моего головного мозга, пока не вышла на первый план – так я понял, что готов к её реализации.
   Сразу решил, что это будет сборник рассказов, набросал примерный список тем, которые хотел бы затронуть. Получилось около тридцати штук.
   По ходу написания чувствовал, что о каких-то вещах я не могу сказать именно так, как хотелось бы, с другими не получается изложить на бумагу так, как они есть в моей голове, третьи я просто отбросил за недостатком глубины и ширины мысли на их счёт. Таким образом осталось то, что вы и прочли – восемь не самых весёлых рассказов.
   Почему получилось настолько негативно? Не знаю. Наверное, потому, что на данном этапе жизни это то, что я могу изложить словами так, чтобы более или менее понравилось мне, и было понятно и близко вам. Я хотел, чтобы вы узнали эти эмоции, чтобы нашли частичку себя, своих впечатлений и переживаний хотя бы в одном из предложений этой книги. Если мне удалось это сделать – я уже рад, потому что искусство должно волновать, тревожить и теребить хотя бы самые малые нервные окончания внутри каждого из вас. Поэтому, повторюсь – очень хорошо, если вы, прочитав тот или иной абзац, скажете: «А да, вот это похоже, знакомо…»
   Признаюсь честно – наверное, никто до конца не верил в то, что у меня получится что-то стоящее. Конечно, некоторые друзья меня поддерживали, за что им огромная благодарность, однако думаю, что по-настоящему в меня мало кто верил. Родители, близкие родственники, знакомые, друзья – для всех них я годами создавал образ развесёлого шута и клоуна, который всегда найдёт, над чем подшутить, и с удовольствием посмеётся над собой, самолично же и придумав несколько, часто, мало интеллектуальных шуток. И, конечно, кто бы поверил, что у меня может получиться что-то действительно серьёзное.
   Хочу заметить, что я говорю это не для того, чтобы вызвать какую-то жалость к себе или чуть большую расположенность к моей книге. Я просто хочу до конца остаться честным с вами, и рассказать всё именно так, как было на самом деле.
   В свои силы верил я один, и писал, писал. Я чувствовал, что получается неплохо, и мне нравилось то, что я делаю. Я был убеждён в том, что как только я допишу и отредактирую необходимое количество раз – сборник обязательно примут в печать. И если вы читаете это – значит, моя книга была издана.
   Но как бы я ни был уверен в том, что у меня всё получится – порой казалось, что стоит бросить, что всё равно ничего не получится, и просто не может получиться. И даже сейчас, сидя дома на диване в надорванных тут и там домашних шортах и затёртой майке, дописывая эпилог, я стараюсь гнать от себя мысли о том, что все мои труды пройдут насмарку и останутся незамеченными.
   Поймите то, что я пытаюсь до вас донести: я простой парень, которому удалось издать свою книгу. Да, я работал над ней очень много, и отдал огромное количество душевных сил (некая эмоциональная составляющая книги – мой личный опыт), но у меня получилось. Этим я хочу сказать, что получится и у вас.
   Банально, но… Не слушайте тех, кто говорит, что у вас ничего не получится. Мне говорили, и смеялись над тем, что я делаю, не относясь серьёзно к моей работе. А я взял, и сделал. Всем назло. И в первую очередь – для себя. Просто решил в один момент доказать самому себе, что я могу, что я способен на это. И у меня получилось.

   Слушайте только своё сердце, подкрепляйте свои начинания истинной верой, основанной на здравом смысле – и всё будет так, как вы того захотите. Только ваше сердце, ваша душа, всё ваше существо, посылая вам в мозг какие-то идеи, вас никогда с ними не обманет. Ваше сердце плохого не посоветует ни-ко-гда – чаще прислушивайтесь к его биению.
//-- * * * --//
   Хочу поблагодарить всех тех людей, которые помогали мне в редакции книги, а затем и в её издании. Имён я называть не буду – все те, кто ощущают, что действительно мне помогли, и сами поймут, что эта благодарность адресована именно им.

     Каждый даст совет,
     Что делать, чего нет,
     Что думать, что не думать,
     Что петь, что не петь.
     Каждый скажет,
     Что надо хотеть –
     Потому что сами
     Ничего уже не хотят!»

гр. Агата Кристи, «Гномы-каннибалы»..

Евгений Балинский Сероин (сборник)

Везение

Артек-76

Аппетит

Вознесение

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Мама

Наив

Извращение

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Хорошо…?

Эпилог

Евгений Балинский
Сероин (сборник)