-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Максим Цхай
|
| Тяжелая рука нежности
-------
Максим Цхай
Тяжелая рука нежности
Моей сестре Тоне посвящаю
Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.
© М. Цхай, 2015
© ООО «Издательство АСТ», 2015
//-- * * * --//
Хороша! Ах, хороша.
Она в том коротком чудесном возрасте перехода от девушки к молодой женщине. Щедрый, но все еще трепетный расцвет.
Глаза большие, ярко-синие, с дымкой. Два упругих белых парашюта впереди, того гляди на волю вырвутся. Губы полные, красные, с пурпурным отливом. Как будто чуть опаленные. И жар идет – изнутри.
– Герр Цхай!
– Угу.
Взлетели махаонами длинные ресницы, перехватила мой взгляд, чуть скривила полные губки, немного нервно и даже раздраженно поправила густые темно-русые волосы.
Ах, как жаль, что она полицейский. И где таких выращивают?
– Заполните бумаги.
– Видите ли, я не очень хорошо знаю немецкий язык, а вам же нужно без ошибок…
Вру, конечно. Лень просто. И прикольно.
Забирает у меня формуляр.
– Имя.
– Максим.
«А ваше?»
– Род занятий.
– Безработный второй месяц. Бывший начальник охраны танцхауса «Ангар».
– В Кобленце?
– Где же еще?!
– Отвечайте по существу. Хобби?
«Это-то зачем?!» Немецкая бюрократия абсурдна до смешного.
– Хобби имеете?
– Пить и курить!
Хмурится, две размашистые густые линии на ее чистом, лишь чуть великоватом лбу сходятся в одну.
Ставит прочерк.
– Привлекались уже?
– Четыре заявления на меня было. До суда не дошло ни одно.
– Вижу уже. Так, в позапрошлом году сняли с человека золотую цепочку…
– Простите, не снял, а порвал! Дело миром кончилось. К тому же он сам начал.
– Здесь все зафиксировано.
– Да кто бы сомневался!
– Вы в полиции, ведите себя подобающе. Образование?
– Учитель музыки.
– Прекратите паясничать, наконец!
– Тогда социальный педагог.
– Ситуация становится невыносимой!
– Простите, мне за дипломами съездить?
– Вы что, окончили университет?
– Да.
– Почему же тогда работали тюрштеером? [1 - Тюрштеер (нем.) – охранник в дискотеке и клубе, вышибала.]
– А что, нельзя?
– Ваши дипломы не были признаны в Германии?
– Это долгая история. Давайте так, я вам все расскажу, а вы мне дадите свой номер телефона.
А что мне, собственно, терять?
Девушка фыркает возмущенно. Я, похоже, не в ее вкусе.
– Вы и так всё обязаны рассказать.
– А мое образование к делу не относится.
– Что ж, перейдем к делу. Что произошло возле дверей клуба «Конкорд» двенадцатого августа?
Заунывно, прикрыв глаза, сочиняю историю: потерпевший был пьяным, вел себя нагло, пришлось успокаивать, нет, не бил, толкал…
Врать полицейским не стыдно. Врешь-то закону, а такому закону, как в Германии, который вяжет тебя по рукам и ногам, не соврать – грех.
Девушка в полицейской форме печатает мои показания на компе.
Ну-ну…
Как она попала сюда?
– Значит, вы утверждаете, что не били его по лицу?
– Послушайте, давайте рассудим трезво. Посмотрите на мою руку. Если б я его ударил… Вы вообще этого мальчишку видели?
– Этого вам не нужно знать. Отвечайте четко и по делу.
– Так я по делу!
Стучат клавиши. В кабинете пахнет теплой бумагой и легкими, цветочными духами девушки. Как ей идет форма! Интересно, у нее наручники есть?..
– Прочтите и подпишите.
– Я свободен?
– Пока – да. Подождите-ка…
Снова открывает и смотрит в мои документы.
– Так ты русский?
– И ты, надо же…
– Никогда бы не сказала с первого взгляда!
– А я б сказал. Немки-полицейские – страшненькие.
– По-немецки ты, правда, не очень.
– А у тебя даже акцента нет, русского. Вот сейчас немецкий акцент есть!
– Так я в восемь лет сюда приехала. С мамой.
– Откуда?
– Из Новосибирска…
Смешно. Просто смешно. И как сразу мил и светел стал полицейский участок с его тяжелыми дверями под дуб и сине-свинцовыми стенами. Штирлицу по таким коридорам ходить.
– Кофе будешь?
– Ха, вот кофе мне в полиции еще не предлагали!
– Да ладно. Я здесь не так давно. А ты в байкерской куртке, значит, в мотобанде?
Это так, вне протокола.
– Да. Как из «Ангара» ушел, стало времени свободного больше, подружился с байкерами, с президентом местного чаптера, отделения мотоклуба. Я ведь его с парнями не пустил однажды в клуб, в таком-то прикиде. Похоже, понравился ребятам. Поездил на их сборища, вот приняли к себе. Видишь нашивку? Это мой ранг в стае.
– Высокий?
– Невысокий. Пока… Слушай, а по протоколу… что мне светит в этот раз?
– Если свидетелей нет, ничего. Следов побоев на потерпевшем не зафиксировано.
– Я уже пятый год на фейс-контроле.
– Знаю, как…
Полицейская прыснула в кулачок. Ах, до чего идет тебе эта форма. Впрочем, на такую девушку какой костюмчик ни надень – все впору будет. И врачом, и училкой…
– Так ты его треснул все-таки?
– Пальцем не тронул. Ладошкой только.
– Ага… запишем… хи-хи.
– Давай так, ты мне свой номер телефона и потом пиши что хочешь.
– Нет, у меня уже есть друг, и ты… это… не мой тип. А дело твое веду не я. Учусь я еще.
– И допрашиваешь уже?
– Да какой это допрос? Записала показания. Дело твое – пустяк.
– И то правда, мафию бы лучше ловили.
– Мафией другой отдел занимается.
– Знаю я, чем они там занимаются, дармоеды.
А собственно, мне-то что? О себе думать надо.
Это хорошо, что мое дело – пустяк. Слава богу. А жаль, что ведет не она.
Ах, как жаль…
Я б ей каждый вечер показания давал. И ночью. И даже утром.
Повезло ее другу, что тут скажешь… Да нет у нее никакого друга, видно же.
Просто я ей – не тот.
Я вышел из здания полиции и потопал к мотоциклу. Вечерело. Ветер слегка ворошил мои пока еще длинные лохмы. Да, наверное, я понемногу старею. Начинаю переживать обломы. Раньше думал – загорюсь только, и мне повезет обязательно. Ага. Тебе не семнадцать лет. И даже не двадцать пять. Тело крепко, мозг пока не заржавел, а вот свежести… Свежесть – самая скоропортящаяся штука на свете. Вот сколько лет этой девушке? Пожалуй, она могла бы быть подружкой моей младшей сестренки Тони.
Я сел на мотоцикл и, низко подкудахтывая мотором, выехал на трассу.
Про битого пацана, из-за которого парился в участке целых два часа, я уже и забыл. Впрочем, не особо-то и парился.
Йе-е-еу!!! – обогнал я серебристый «мерседес». А вот и автобан.
Хороший мотоцикл, не придерешься. Масло вот только начинает подтекать слегка.
//-- * * * --//
Никогда бы не смог работать в полиции. Хотя сам за «вселенскую справедливость» во всем. И за мораль, да. Впрочем, я скорее за нравственность, мораль – это не мое, с любой точки зрения. Различие? Заводить отношения с замужней женщиной – это аморально. Встречаться с женщиной друга – безнравственно. Я ничего не имею против первого и никогда не позволял себе второго. Мужчина должен быть разумен, но до определенного предела, иначе он не мужчина. Именно так. Если ты любишь, если тебя реально «ведет» на нее, то гори ясным пламенем все остальное. Тот, кто начинает задумываться в драке, проиграет. Кто начинает сомневаться в любви – в сущности, такой же трус. Единственное, что должно остановить мужчину в подобной ситуации, – это благополучие женщины: если уверен, что не сломаешь ей жизнь, что она не будет страдать потом, – не останавливайся. Да, я хотел бы найти свою женщину и прожить всю жизнь только с ней. Если я буду ее любить, на фиг мне другие? Однажды я ждал встречи с любимой два года. (Идиот! Столько драгоценного времени потеряно.) Но я еще не уверен, что встречу теперь ее вообще, так перед кем мне чувствовать себя «виноватым»? И я готов отказаться от самых радужных перспектив, от самых разумных доводов, если меня «поведет» к женщине и ее «поведет» ко мне.
А дальше – будь что будет.
Жил так всю жизнь и ни разу не пожалел об этом. Никогда не надо бояться любви. Беречь сердце – решение индивидуальное. Да, если не беречь его – сносится, но иначе оно высохнет.
В конце концов, так жили поэты, так жили мудрецы-бродяги. Разбрасывая силы, черпая из колодца души полной чашей, презирая подсчет доходов и растрат… Может быть, потому жизненный путь обрывался у них часто в тридцать семь лет – в возрасте после тридцати мужчина природу уже не особенно интересует, она еще не отнимает у него сил, напуская старость, но уже и не поддерживает. А черпали ребята так же щедро – Пушкин, Маяковский, Артюр Рембо… Неплохая компания, и каждый исчерпал себя к этому возрасту. Жалели ли они?
Жизнь изменилась, срок стал длиннее, поэты и раздолбаи последнего века дотянули верхнюю планку до сорока двух, как Высоцкий и Джо Дассен.
Конечно, путь благоразумия выгоднее и эргономичнее. Мне всего тридцать пять, а иногда кажется, что уже выгорел. Седина на висках, усталость от всего на свете, трепанные в клочья нервы – этим я расплатился за такой образ жизни и отношения с женщинами, последних лет в том числе. Что ж, везет не всегда.
Многовато растратил сил, прорываясь через густые ветки, и часто яблоко, которое я все-таки срывал, оказывалось червивым.
Не полезешь – не узнаешь.
Поэтому не жалко. Ни сил, ни ободранной души.
Сбереженные зубы сгниют. Разумники живут дольше и сытнее. Всё так.
Но я не завидую им. Зачем мне такая жизнь? Чаще они завидуют мне, потому что у меня есть силы быть самим собой.
Женщина – это яблоко. Манкое, дразнящее, сияющее. Глупо, испугавшись сторожа или опасности, грохнуться с дерева, отказаться от добычи. А вдруг того не стоит? А вдруг сторож проснется? А вдруг яблоки кислые?..
Были и кислые.
Но ведь есть же и золотые яблоки.
Были и золотые…
Не завладеешь ими, так хоть в руках подержишь, в ладонях покатаешь, запах вдохнешь…
И пусть ободрана о ветви рожа, пусть сторож матерится и целится в задницу солью – потерплю!
Не мешайте мне. Я протягиваю руки к золотому яблоку. Солнечному, медовому, налитому соком и прозрачному от него. Маленькие косточки видны через румяную кожицу… Оно хочет, ждет, чтобы его сорвали… если не я, не ты – его сорвет кто-то другой.
И пусть потом соль жжет простреленную ягодицу. Пусть завтра будешь мучиться – ни встать, ни сесть. Пусть в школу напишут – хулиган, не дружите с ним…
Не откушу – так хоть запах вдохну…
Того стоит, поверьте.
У меня в душC целый сад драгоценных яблок. Золотых. Упавших в ладони, сорванных, украденных… Есть и те, к которым я только прикоснулся, хотел сорвать, да ветка выгнулась и – хоп! – яблоко снова на ветке качается… Ну и пусть. Это же мой сад.
И он всегда тихим неясным сиянием подсвечивает мою душу.
//-- * * * --//
Вчера пережил один из сильнейших стрессов в своей и без того не самой спокойной жизни.
Я впервые ездил со своим мотоклубом колонной.
Нет, в этом действительно есть нечто завораживающее. В какой-то момент возникает ощущение слияния в единый организм, и только теперь мне стал понятен этот особенный кайф. Рычат моторы, дорожный капитан скользит между всадниками, мчащимися на бешеной скорости; направляя и упорядочивая движение, перекрывает своим мотоциклом общий поток автомашин на перекрестках, не обращая внимания на возмущенные сигналы водителей, вынужденных ждать, пока мимо промчится кавалькада всадников. Упругий ветер уперся подрагивающей от напряжения ладонью в твой шлем. Уже не рычит, а звенит мотор на пределе оборотов. Мечта, а не реальность. Я всегда думал, парни преувеличивают, говоря, что движение в колонне идет на ста двадцати километрах в час с дистанцией между мотоциклами пять метров. На самом же деле средняя скорость мчащейся колонны в среднем не менее ста тридцати, с заскоком на сто семьдесят, а едут парни часто и вовсе плечо в плечо.
Президент нашего чаптера, местного отделения, хлопнув меня по плечу, определил место в хвосте колонны, сказав, чтобы я не обижался – новенький же. Я слегка надулся, и он попытался успокоить: «Макс, в этом нет унижения, просто если ты с непривычки опрокинешься, никто больше не пострадает».
Собравшись в условленном месте, мы надели шлемы. Заревели моторы, двое наиболее опытных байкеров перекрыли своими мотоциклами дорогу, и движение началось.
Что я могу сказать?..
Трудно? Очень. Ведь по автобану несутся не только мотоциклы, но и автомобили, и грузовики, нужно не просто следить за тем, чтобы не отрываться от своих, но и маневрировать, правильно оценивая ситуацию на дороге, мгновенно принимать единственно правильное решение – на такой скорости ошибешься всего один раз.
Однако через четверть часа гонки я пообвыкся и машинально обошел сразу двух всадников, мчавшихся впереди меня, и занял место в середине колонны. А на следующем же повороте ехавший впереди Стив резко сбавил скорость километров до ста. Помню только стремительно приближающийся нарисованный череп на его куртке. Я был уверен, что столкновение неминуемо. Бешено вцепившись в руль, чудом сумел вывернуть, колесо моего мотоцикла только чуть чиркнуло по пристегнутой сумке Стива, мы разошлись не более чем в десяти сантиметрах. Я так сжал зубы, что, как выяснилось часом позже, раскрошил себе резец.
Самое смешное – не было времени даже успокоить колотящееся сердце, колонна мчалась дальше, я только сумел оскалиться, как от боли.
Доехав до места байкерского слета через час и остановившись, я еще какое-то время сидел на мотоцикле – отходил от легкого шока.
Словно в замедленном кино, видел, как спешились мои братья, Стив подошел и хлопнул меня тяжелой перчаткой по макушке шлема. Я усмехнулся: за мои трюки можно было бы и по морде дать.
Но это ничто по сравнению с обратной дорогой. Я уже не лихачил и строго держался своего места, вот только это не помогало.
Ехали ночью, в сильный дождь. Дорога, напомню, была мне совсем незнакома.
Скорость движения – 160 км в час. Ночью. В дождь.
В какой-то момент показалось, что все это бред какой-то – несутся, слепя дальним светом, автомобили по встречной полосе, видимость минимальная; на забрале расплющиваются капли дождя, дорога темна. А главное, совершенно невозможно определить расстояние до летящего впереди мотоцикла – горит только красный огонек; может быть, до него двадцать метров, а может быть, и два. Дороги практически не видно: где поворот, где можно разогнаться – не определишь. Ребята знают путь, а я-то еду в первый раз! В памяти остались только рябящие искрами фольги дорожные столбы и разделительные полосы автобана, слившиеся в одну белую линию. Помню еще, что я, плюнув на все, поднял забрало, и тут же мне в лицо будто ударил град щебня – водяные капли на скорости урагана превратились в камни. Но по крайней мере перестала расплываться впереди красная точка, обозначавшая ближайший мотоцикл.
Ощущение было такое, словно мне вслепую надо даже не идти, а бежать по раскачивающемуся канату над клокочущей пропастью. Даже для опытных байкеров дорога оказалась трудна, мы дважды останавливались, собирая колонну, растянувшуюся в ночи километров на пять.
Добрались до здания клуба, темневшего на фоне грозового неба, как средневековый замок. Я никак не мог поверить, что цел и невредим, а рядом посмеиваются мои братья, стряхивая с себя капли дождя.
//-- * * * --//
Уже четверть века хочется их попробовать. С тех пор, как прочитал про них в первый раз. Поведал мне о них Булгаков.
Вы послушайте, как звучит: «Сегодня мы ели сладкие весенние баккуроты».
Баккуроты! Весенние! Сегодня!
Я не знаю, какие они на самом деле – баккуроты. Собственно, и знать не хочу. Наверняка это какая-нибудь сморщенная фига с чернослив величиной и с горьковатым привкусом. В жизни ведь всегда так.
Но на самом деле я знаю: баккуроты – это растущие на дереве свежие слоеные пирожные с воздушным фруктовым кремом. И даже произносить их надо с особым древнеарамейским акцентом, с усиленным «к» – «баК-Куроты». Потому что они очень вкусные. Вот так.
И ели их весенним месяцем на зеленом холме, запивая водой из ручья, Иешуа, Павел и вся честная компания. Ели, прижмуриваясь от удовольствия и солнышка, со смехом вытаскивая чешуйки слоеного теста друг у друга из бороды…
Вот что такое весенние баккуроты. И не путайте меня!
А еще помните короля всех паштетов – паштет «Сюзерен»? Его первым приготовил мрачноватый немецкий сказочник Гауф с помощью Карлика Носа. Правда, там вечно не хватало одной травки…
Но как же он вкусен!
Как он хрустящ и в то же время нежен, остёр и чуть пощипывает язык, жадно впитывая в себя влагу, самый вкусный на свете паштет «Сюзерен».
Если его забыть на летнем окне, на него слетятся все пчелы и осы в округе. Весь дом будет полон золотистого звона их крылышек, и над лежащим на блюде паштетом будет кружиться медовый фимиам из пчел…
Ведь это волшебный паштет «Сюзерен» – король всех паштетов.
Любимые мои блюда, которые я никогда не пробовал, они пришли из сказки и ушли в нее. Только запах до сих пор будоражит душу.
А бывает, придет из мечты женщина, побудет с тобой недолго и уйдет в мечту опять.
И где-то там, в залитом солнцем доме, будет готовить она паштет «Сюзерен», а во дворе, на узловатых ветвях старого дерева, расцветут весенние баккуроты.
Сказка – это всего лишь мечта, которую нельзя воплотить.
И если мне повезет, когда-нибудь, уже седым стариком, меня отпустят на эту поляну.
Буду идти по узкой тропинке и чувствовать, как чернеют волосы, расправляются плечи, снова наливаются тугой силой мускулы.
Подойду к раскидистому дереву возле дома, буду долго смотреть в окно. Не торопясь прислонюсь к прохладному, всегда немного влажному дереву.
Будут солнце, ровное гудение пчел и женщина в окне. Тот самый порог счастья, на котором хочется немного постоять, задержавшись.
И рука моя тихо сорвет с ветки первый весенний баккурот.
//-- * * * --//
– Да вот, Тиль, пока без работы.
Тиль, глава нашего чаптера мотоклуба «Стая», чуть усмехается и чешет пятерней щеку. Он похож на огромного, лохматого, татуированного гризли. Благодаря этому человеку я стал байкером. Однажды он пришел на дискотеку со своими парнями, лохматыми, в цепях и браслетах; у некоторых к поясу были пристегнуты ножи. Естественно, я не пустил их, чем, видимо, и понравился. Разговорились, и Тиль пригласил меня на байкерский слет – так, пивка попить, потусовать. Я познакомился с парнями. После нескольких совместных покатушек и пары проверок, о которых я даже не подозревал, мне предложили попробовать стать одним из них.
Байкеры в этом пластмассовом мире – как живая, крепко сбитая стая, как одна семья. Ты отдаешь ей все, и она для тебя делает все, что может.
Вот и сейчас братья стараются меня поддержать, когда из-за интриг я потерял работу начальника охраны в танцхаусе «Ангар». Не свергли меня ни гопота, ни турки, а против хитрости и предательства я оказался, что телок перед волками.
Тяжелая пятерня хлопнула меня по плечу.
– Мы одна семья. Погоди… – Мрачно сопя, Тиль набрал номер телефона. – Эй, задница!.. Тоже привет. Сегодня к тебе придет мой человек, зовут Макс, он хороший. Поставишь его к себе главным в охрану… А?.. В «Ангаре»… Да, тот самый.
Так я попал в самый элегантный ночной клуб города, снова надев черную водолазку вышибалы. Начальник охраны там уже был, я мог бы надавить и занять его место, но не стал – главное, чтобы на меня не давили, а чужого мне не надо. Ведь я не начальник и не подчиненный по природе своей. Я сам по себе.
Так и попал в «Гладиатор».
Прикольный клуб. Владелец – веселый олдовый хиппи по имени Рхард, близкий друг Тиля. Там нет оскаленных турок, албанцев и самого понятия «шеф охраны», овеянного славой и маргинальной романтикой. Есть парень, который отвечает за вышибал. Но на самом деле он не отвечает. Он получил контракт от армии, идет служить в десант. Меня готовят на его место, если институт тюрштеерства, как таковой, не будет в этом музыкальном клубе упразднен полностью.
Сами вышибалы, и я в том числе, кто в джинсах, кто в мексиканском пончо, хаотично шарахаются по дискотеке, хихикают с девками, сидят на пуфиках или танцуют вместе с гостями. Работают люди.
– Где второй охранник, где этот Роберт?!
– Роби! Шеф зовет! Сейчас придет, пляшет где-то.
– А, ну не зови. Хрен с ним, пускай пляшет.
Даже в нерабочие дни охранников из дискотеки арканом не вытащишь, что ни день – все на месте.
А чего? Вход бесплатно, напитки бесплатно, еще и покормят на кухне.
Я хожу, как старый волчара в клетке молодняка, и пугаю всех злобной рожей, скорченной еще в «Ангаре».
Поймал и выволок двух гомосексуалистов из туалета, выпер за дверь, по привычке выдал запрет на вход. Они долго возмущались.
Владелец дискотеки терпеливо объяснял мне, что свобода – это прекрасно, захотелось людям проявить любовь, а ты их чуть ли не взашей, так нельзя, сделал бы вид, что не заметил. В прошлом году тюрштеер трахнул официантку в холодильной камере, попались на том, что дверь холодильника за ними автоматически захлопнулась – и то ничего… Грелись люди.
Охранники ходят где хотят и берут все, что им нравится, начиная с коктейлей с мороженым, которые сами себе и готовят, и кончая бифштексом с разноса.
– Куда делся салат, блин? Я только что сюда положила салат…
– Гы… вкусно!
– Пошли вон с кухни, дармоеды!
– Да ла-а-адно…
Тюрштеер Роберт – дурак и забияка. Пытается быть самым крутым мачо в коллективе, решил со мной пободаться.
Мы не понравились друг другу с первой же рабочей смены, с первого взгляда. Так бывает: глянешь на человека, и сразу мысль: «Вот бы тебя не было!» И жизнь становится особенно яркой, если это взаимно.
Сегодня Роберт пришел приватно, выпил пива и стал меня задирать. Я с виду тихий, мягкий человек, но он меня достал. Сперва стырил мое пиво. Мне не жалко – попросил бы, я бы сам отдал, а вот хамить не обязательно. Я крякнул, но налил себе другое.
Тогда он попытался меня застебать криками: «Ты большой, но только выглядишь сильным, давай поборемся!»
Роберт – худой, весит едва ли восемьдесят килограммов, зато жилистый. Я посмотрел на него и сказал – не надо.
Тогда он стал вопить при коллективе, что я испугался. Ребята посмеялись: «Ты б Максиму побоксоваться предложил, куда тебе с ним бороться-то!» Но Роберт настаивал на том, что он именно физически сильнее меня и готов это доказать путем борьбы.
Я хмыкнул и снова сказал, что лучше не надо, у меня жим с груди 120 кг рабочий, да и опыт кое-какой есть. Предложил решить дело игрой, условились просто обняться с Робертом – и кто кого пережмет. Даже уступил ему более выгодный хват – внутренний, зная, что все равно это его не спасет.
Роберт с горящими глазами, подвывая, обхватил меня страстно и злобно, словно старый мусульманин юную невесту.
Мои коллеги-охранники быстро собрались в круг и стали нас подбадривать. Роберт пытался изо всех сил продавить меня жилистыми руками и, дабы придать себе жару, обозвал меня «толстым».
Зря.
Получи, раз ты такой глупый.
Я обхватил Роберта поверх его рук и сжал ребра со всей дури – сам напросился. Почувствовал, что руки его, как гибкие веточки, сложились в неестественном положении, а сам он несколько расширился – его ребра слабо пружинили, и я, поняв, что могу просто раздавить ему кости, выпустил пацана. Глупый, конечно, но коллега все-таки.
Вышибалы затихли, а Роберт начал медленно сползать на пол, как с ветки падающий лист. Глаза его вылезли из орбит, разом побледневшее лицо и правая рука конвульсивно подергивались.
«Ребра… ребра…» – хрипел он. Ребята начали хохотать, а Роберт, как рыба на песке, пытался хватануть воздух, но у него это не очень получалось.
Я наклонился и, сунув ему в открытый рот сигарету, принял поздравления.
Роберт психанул и, припадая на правую сторону, ушел.
Сам виноват.
А у меня стал болеть мизинец.
Оказалось, я, рассердившись, так сдавил этого дурака, что расплющил свой любимый перстень.
И это самое огорчительное в поучительной истории.
//-- * * * --//
Ради самого себя я ничего не буду делать. Так устроен.
Лично мне много не нужно. Кусок хлеба с мясом на завтрак, обед и ужин, свобода перемещений и связи, одежда, которая мне удобна (а мне удобна практически любая не стесняющая движений), и пара пустяков в виде чашки кофе в кафе и зубной щетки.
Всё. Остальное мне просто без надобности. Мой образ жизни – своего рода конструкция, может, и не слишком изящная, но в то же время совершенная.
А вот когда я влюблен и мне есть о ком заботиться, тогда крылья за спиной растут, если надо – горы сверну.
Так было.
Сейчас отрезал практически все личные контакты с женщинами. Не знаю, устал как-то, надоело.
Собачку завести себе, что ли? Маленькую. Шпица или терьерчика. Три раза в день придется с ним гулять. Хочешь – не хочешь, о собаке надо заботиться, прививки ей делать. И хлеб с помидором она жрать не будет. Придешь домой, а собачка тебе радуется, тянется к тебе. На руки возьмешь, а она теплая, и ей хорошо, и тебе. Или так: исчезну вот опять дня на два, унесет меня нелегкая, потом приду домой, а там все засрано и собачка на меня с укоризной смотрит – довел, сука…
Лучше кошку заведу. Гулять с ней не надо, жрет мало: хрустящих камешков корма накидал ей в тарелку – на целый день хватит. Вот только характер у нее: есть настроение – подойдет приласкаться, нет настроения – зашипит или проигнорирует.
И ей по фигу, какое настроение у тебя. Если что, и когтистой лапой огреет. Ты ее шлеп по башке, а она тебе под утро в ботинки нассыт. Не люблю я этого…
Попугайчика заведу! Насыпал зернышек, газетку сменил, они ж гадят ненавязчиво и мимоходом – ну, уронил и уронил, подумаешь, большое дело. Раз в день выпустил его полетать по комнате, он и доволен. На пальце сидеть у меня будет. Я его говорить научу. Материться, например. Или там «Максим хороший!»… Но попугаи же орут по утрам! А я после ночной смены как раз спать буду. Поэтому первым делом попугай выучит слова «Заткнись, падла!» и «Чтоб ты сдох!». А однажды, после бессонной ночи, разбуженный его восторженными предрассветными криками, я ворвусь в клетку и, обваляв его в муке и яйце, брошу на сковородку и пойду готовить себе кофе к экзотическому завтраку…
Но ведь жена – это самый худший вариант! Она будет готовить завтрак – а мне не нужен завтрак! Я уже попугаев в собственном соку наелся, что еще может меня удивить? Кофе она мне нальет? У меня руки есть – сам себе налью. Стирать – машинка стиральная на что? А гулять… какое там три раза в день?! Тут сиди и смотри, чтоб не гуляла даже раз в год, и сам ни-ни…
К тому же у обыкновенных женщин есть три волшебных заклинания: «Ты должен!», «Ты сделай!» и самое страшное – «Ремонт!». Впрочем, последнее – это скорее сезон такой, наступающий минимум дважды в год.
Я никому ничего не должен, никогда не делаю того, что не считаю нужным, а на команду «Ремонт!» у меня будет только один ответ: «Завтра». Ответ совершенно честный, так как «завтра» не наступает никогда. И кстати, бесполезно меня мордочкой тыкать – буду огрызаться и упираться всеми четырьмя лапами. И вообще, захочу – сделаю, захочу – нет.
Правда, буду говорить часто: «Катя (Ира, Таня, Лена, Света, Мануэла, Изабель – нужное подчеркнуть) хорошая», например. И еще много всего красивого говорить буду, да. И по ночам песни орать, не давая спать, если найдет на меня такая тема.
Так что лучше женщине завести себе собачку, кошку или попугайчика, чем меня. Или, на крайний случай, дикого лося какого-нибудь приручить и одомашнить.
Так и живем – женщины мучают других мужиков, а я до сих пор дикий.
Рыбку, что ли, себе завести? Золотую.
Не женюсь я, друзья, никогда. Потому что после нескольких ночных смен подряд в гремящих музыкой клубах, с потасовками и без, сколько ни отсыпайся, по пробуждении в выходной неизбежно наступает странное, очень приятное состояние какого-то нежного, чуткого восприятия мира. Наверное, так себя чувствует младенец. Мир замирает, ощущаешь его каждой клеточкой тела. Открываешь глаза и видишь неспешно тикающие настенные часы в форме морского иллюминатора. Вы принадлежите друг другу уже очень давно, но ты удивляешься – «О! Часы! Какие красивые. Надо же…» Взгляд идет дальше, по давно знакомым предметам, здороваясь с каждым, ласково будя их, словно это твои близкие друзья. Даже черный, небрежно брошенный на стул пуловер высвечен полуденным солнечным лучом – как в золотистой пыли, а всего-то пуловер…
Идешь в ванную и обнаруживаешь, что плеск воды, капающей из крана, слишком громок. И не умываешься, чтобы не вспугнуть нежность и чуткость. Чай пока тоже не ставишь – чайник будет шуметь. Садишься в кресло. «О! Компьютер! Я, кажется, вчера что-то чиркнул в ЖЖ». Листаешь интернет-страницы – прохладные гладкие клавиши послушно отзываются на прикосновение пальцев, а за окном чирикают птицы и веет легким ветерком, он щекочет тебе лодыжки. Чувствуешь всё, и нет ни дел, ни забот, ни угрызений совести, ни воспоминаний, ни мечты о будущем.
Есть только мир и ты, проснувшийся в нем.
А будет рядом женщина – «Ой, умывайся скорей, я хочу сметаны купить и фиников!» Блин, ну тебе надо, ты и купи. «У нас мало времени, полдень уже! Чего ты так долго кофе пьешь? Ты им горло полощешь, что ли?» А как приятен каждый горячий, ошеломительно пахнущий глоток. Пить кофе, как кочегары работают – закидал в рот, и всё? «Надо прибраться сегодня, в спальне и в гостиной». Да иди ты уже! Расстроенный, демонстративно ляжешь на диван лицом к спинке и накроешься с головой покрывалом. Тихо под ним, тепло, прикосновение мягкого льна к полупроснувшейся коже…
И тут она включает… даже не чайник и не воду в ванной, а ПЫЛЕСОС!!!
Заматываешь покрывалом голову. Звенящий рев мотора, жадно всасывающего твой воздух, утихает – выключила. Но ты уже знаешь, почему.
Покрывало возмущенно сдерут, но начнут не душить тебя, а с типично женским коварством чесать тебе спинку, целовать в уши и шептать ласковые слова. Думаешь, она это делает искренне? Черта с два! Ей просто надо, чтобы ты встал и делал, что ей хочется. Отбрыкнешься или просто заснешь опять. «Эгоист! Бесчувственный эгоист, я в таком настроении проснулась, а ты!..»
Потерплю вот такое неделю-другую, а потом уйду за финиками и сметаной и больше не вернусь.
//-- * * * --//
Весной больше всего драк на дискотеках. Март-апрель – туши свет.
Вчера итальянцы, мать их. Не люблю я средиземноморцев, хотя не националист совсем. И язык итальянский мне не нравится – истеричный и выпендрежный, что там красивого… Я вышвырнул дерущихся на улицу, а там один из придурков разбил о голову другого бутылку и нанес ему «звездочкой» десять ударов. Были полиция и скорая помощь. У меня фингал. Легко отделался.
Сегодня снова случилась драка. Я, как главный идиот, выбрал самого крупного лося (немца на этот раз) и с криком «Этот – мой!» завалил его на асфальт. Лось вырвался (мало я каши ел в последнее время!), но тут ему врезал по морде мой напарник Кай, что, впрочем, мало помогло (я всегда хихикал над его техникой юнчунь; спору нет, система – обалдеть, а вот нокаутирующие удары отсутствуют – женщина ее придумала). Башка урода только дернулась на сорок пять градусов и тут же вернулась на прежнее место. Лось заревел и пошел на Кая, но тут уже на него снова прыгнул я, получил вскользь по шее, снова завалил его на асфальт и, занеся над ним кулак, стал шипеть: «Лежи, падла, не то погибнешь». Лось прикрыл морду руками, а я, пользуясь тем, что он ничего не видит, быстро взял его на удушение. Самого крупного блокировал – полдела сделано. Кай завалил драчуна поменьше. Меня еще пытался пнуть фиг знает откуда взявшийся негр в белой футболке, но двое тюрштееров быстро его оттащили. Приехала полиция. Я выпустил полупридушенного лося и пошел к дверям.
Девчонки, кстати, – самые кровожадные существа на свете. Как только драка завяжется, так возле дверей – весна, целый цветник распускается. И в этот раз не без пользы – кто сигарету в рот мне сунет, кто потрогает потихоньку, и шепчутся: «Аттила, это наш Аттила!»
Прилипло ко мне новое прозвище.
Заглянул в гостевую «Гладиатора» – весна и там, вся мартовская страница занята важным вопросом – голубой ли Кай (мелькнула даже запись «Я хочу от него ребенка!») – и обсуждением внешности тюрштееров. Там же я убедился, что Бешеный Японец остался в прошлом. А жаль, мне это прозвище нравилось.
Аттила – ага. Да и ладно, чай не хорёк.
//-- * * * --//
Вернешься вот так после смены, ототрешь с рабочей куртки чьи-то слюни, кровь и пот – и философствуешь.
Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что все желания человека исполняются. Только это должно быть именно желание и именно твое, а не порыв кому-то понравиться или навязанное стремление, принятое за собственное.
Гитлер ХОТЕЛ оказаться в бункере. Я так и вижу, как он, после того как на уши полмира поставил, а теперь, загнанный в угол, на краю неизбежной гибели, ходит в послеоргазмическом трансе по маленьким комнатам и переживает состояние наивысшего кайфа – что такое величайший триумф по сравнению с величайшей трагедией. Какая глубина, какая интенсивность переживаний…
Наполеон и вовсе уникален: сила его желаний была такова, что судьба не успевала их исполнять. Пока он им следовал – побеждал и делал невозможное. Его трагедия, на мой взгляд, в том, что однажды он не смог отличить свое истинное желание от уровня притязаний. Видимо, устал и ХОТЕЛ уже только одного – выращивать капусту где-нибудь на идиллическом островке и писать мемуары. Захотели – получите.
Определить, чего ты хочешь, порой невозможно. А вот понять, чего ты хотел – проще простого. Посмотри на свою жизнь – вот этого ты и хотел по-настоящему. Отсюда вывод: если тебя преследуют неудачи, кругом обломы, задумайся, а хочешь ли ты на самом деле того, к чему стремишься. И как вариант – может быть, обломы – это и есть то, чего ты хотел…
Накидал тут на смене в блокнот несколько наблюдений.
Правду-матку можно резать только в отношении самого себя. Даже нужно. Правдолюбы в отношении других – либо скрытые садисты, либо просто дураки.
Трус – это пессимист с хорошо развитым воображением.
Возраст – это когда выглядеть моложе становится важнее, чем выглядеть привлекательно.
Обожествление не терпит взаимности.
Иногда истинное лицо человека выглядывает только из разбитой морды.
Тонкость чувств не предопределяет таланта. Способность входить в резонанс с тонким звуком отнюдь не гарантирует способности его извлекать.
Одиночество – это настоящее счастье, которое, к сожалению, не с кем разделить.
Я бы хотел умереть глубоким стариком только при одном условии – удивившись в последний раз.
Общаясь с ребенком, всегда нужно помнить, что ты машиной времени заброшен в детство взрослого человека. Ответственность, однако.
Если ты умеешь радоваться за другого человека – радости твоей нет конца.
Можно быть сколь угодно самодостаточным и сильным, любить и беречь одиночество, сколько мохнатой душе угодно. А нежности в одиночку не бывает. И состояния, когда даже моргаешь веко в веко, потому что расставаться не хочется даже на мгновение, тоже. Дыхания общего из губ в губы.
Говорят, и художник, и поэт пишут только для Бога. Конечно, это так. Потому что читает тебя Господь всегда глазами любимой женщины.
Опустившиеся мужики не вызывают во мне ни жалости, ни тем более сочувствия. Может, это неправильно, разные бывают обстоятельства.
Но живет такая улитка, глаза добрые, не совсем алкоголик, так, две-три бутылки пива в день. Сигаретку стрельнул – и все хорошо. Где-то болтаются его дети, а женщины стараются поскорее его забыть, как навязчивый липкий сон. Работал – не работал, жил – не жил, пару грошовых стихов написал. Воннегута книжку прочел, да. Вот, в общем, и все.
Не знаю… Если стержня внутри нет – держи себя хотя бы в рамках. А глаза… нет, не добрые. Покорные скорее, это и раздражает. Уйти от обыденного мира – слишком мало? Уйди тогда в монастырь. А уход в никуда рождает ровное ничего.
Можно ли жалеть ровное ничего, можно ли ему сочувствовать? Не умею.
//-- * * * --//
И снова пьяная компания у дверей, и снова «Ты кто тако-о-ой?!»… по-русски сказанное, да.
Иногда думаю – отчего эмигранты в Германии так себя ведут? Нет, я не имею в виду пьянки – это само собой. Эмиграция – дело непростое, и тот, кто полагает, что, выбрав себе страну для проживания, он разом прыгнет в рай, глубоко ошибается, хотя бы потому, что рая нет нигде.
Будет одиночество. Будет потеря социальных ролей. Будут заплетенные извилины от ненормального, нечеловеческого чужого языка. Не каждый может выстоять, а тот, кто выстоял, – сохранить душевное здоровье. Я могу рассказать массу историй неадекватного, шокирующего, комичного на грани кинематографичности поведения эмигрантов в Германии. Главный признак – меряние пиписьками: кто больше зарабатывает, у кого должность престижнее, у кого какая тачка. Это есть везде, но в эмиграции просто болезнь какая-то. В свое время я проходил практику в псхиатричке и научился не обращать внимания на завихрения в человеческих мозгах, но и меня это уже достало.
Знаю десятки людей, ушедших в пьянство, в наркотики, в жалкие утлые страстишки, в снобизм. «Я – кто-то, а ты – никто». Без этой схемы эмигрант теряет смысл к существованию.
Игра, дешевая и жалкая, игра на понижение, попытка навязать тебе слабую роль под разными предлогами, хотя бы шуткой или покровительством, и тем получить право не чувствовать себя ничтожеством, присвоить себе роль «сильного». Тьфу.
Иногда и моего терпения не хватает, в последнее время все чаще. Позавчера размазал еще одного эмигранта по фитнес-клубу. Качок средних размеров, длинноволосый жлоб, решил самоутвердиться. Подошел ко мне: «Привет, как дела?», – но я быстро уловил особый, чисто эмигрантский прищур, выражающий высокомерную жалость и снисходительность к внешне безобидному собеседнику. И точно.
«Ты работаешь тюрштеером? Ха-ха-ха, ты думаешь вообще, что будешь делать через двадцать лет? Ты потеряешь работу. Да и что это за работа?..»
Ладно, сам напросился.
«А где работаешь ты?» – невинно поинтересовался я, и брат-эмигрант гордо ответил, распустив хвост: «Я шофер-дальнобойщик, у меня, в отличие от тебя, есть будущее».
Иногда человек не задумывается, что распустить хвост недостаточно, сперва нужно задаться вопросом – а что, собственно, у тебя на хвосте? Есть что показать или там только твои нереализованные мечты и галлюцинации?
Я рассвирепел и пошел в атаку, лишая наглеца иллюзий. Терпеть не могу, когда люди протягивают тебе руку не от души, а только чтобы ты сыграл нужную роль и им стало бы легче. Ну, парень, ты меня долго не забудешь…
«Шофе-ор?! Полшестого вставай, вечером, как тряпка выжатый, домой, в ванну и спать. Пять раз в неделю… Шесть? Шеф имеет тебя, полиция имеет тебя, магазин, в который ты везешь товар, имеет тебя. Сколько тебе платят, раб?.. Не раб? А я тебе говорю, что ты раб, живешь как раб и рабом сдохнешь… Ско-о-олько? Как водитель грузовика ты должен зарабатывать как минимум на пятьсот монет больше! Да за такие же деньги я работаю три-четыре дня в неделю, высыпаюсь и на работе девкам глазки строю. Я работаю там, где хочу, меня знают в городе, любая дискотека, любой клуб с удовольствием меня пригласит. А ты трясешься за свое место – пинком вышибут в любой момент, и уже стоит очередь таких же, как ты. И ты это знаешь, и твой хозяин. Нечем гордиться в этой жизни и в Германии, ты – сытый раб. Акцептируй это и заткнись».
Думал, он мне залепит. Но не залепил. Заморгал глазами, как щенок, которого ударили по голове, отошел к своей штанге и, да, был близок к тому, чтобы расплакаться. Что ж, тот, кто решил плюнуть в верблюда, сам виноват.
Я злой бываю. Стараюсь не быть, но не всегда получается.
Почему скверно быть злым в таких ситуациях? Потому что самые жестокие войны идут не между господами и рабами. Самые страшные бои случаются, когда раб дерется с рабом. Упаси бог меня стать хотя бы краем похожим.
Понял одну важную вещь. Умение прощать приходит вместе с пониманием, что большинство человеческих недостатков происходят от глупости. Непреодолимой иногда, кармической. И становится этого человека жаль. А нельзя держать обиду на того, кого жалеешь. И смотришь на него не снисходительно, нет. Отчасти понимающе, отчасти обреченно – оттого что изменить ничего нельзя. И летящая ему в лоб плюха на лету вздрогнет и превратится в ласковое прикосновение к непутевой голове. Не свысока. Так прикасаешься к заболевшему ребенку, чтобы проверить у него температуру.
А если это женщина, хочется прикоснуться к ее лбу губами: «Легче тебе? Ну да ладно, эхе-хе…»
Вспоминаю последний разговор со своей бывшей женой, совсем не стервой, напротив, по-своему прекрасной женщиной.
Она, злорадно: «…И я уже нашла себе хорошего бойфренда! Который, ты только не обижайся, в сто раз лучше тебя во всем!»
Я пожал плечами: «Хороший мужик, значит? Не обижает тебя?.. Ну, если будет обижать – обращайся».
Ох она психанула! И понял я, что никакого бойфренда у нее сейчас нет.
А это не весело, товарищи. Людям должно быть хорошо.
//-- * * * --//
Вива толерантность и германский суд, самый гуманный суд в мире! Приехал на работу, тюрштееры орут: «Ты слышал? В соседнем танцхаусе обстреляли наших!»
Все чаще и чаще случается такое дерьмо. Не то турок, не то албанец остановил машину возле дверей, вытащил пистолет и открыл огонь по тюрштеерам. Выволокли его пьяного накануне, наверное. Так сказать, имя потерял в диаспоре.
Повезло парням, что и в этот раз он был пьян. Парни сразу залегли, все пять пуль ушли в дверь. Албанец сел в машину и уехал. Не поймали, естественно. И не поймают – это я вам говорю.
Работа возле дверей становится все опаснее и опаснее. Хозяева дискотек все больше радуются, когда к ним приходит отдохнуть охранник из другого клуба – по правилам нашего цеха, если случается драка, каждый, кто зовет себя тюрштеером, должен бросить свое пиво, девочек и лететь к дверям.
//-- * * * --//
Я бы тех уродов, которые в срочном порядке сикось-накось сколотили такое нелепейшее сооружение, как Евросоюз, повесил бы за ноги. Как говорил один албанский бандюган: «Смотри сам, мне что в Албании лохов грохать, что здесь. Хотя здесь, пожалуй, даже лучше. В Албании я вытащу у лоха пять евро из кармана, а здесь могу и тысячу ухватить. Или две. Потом – в машину, и три месяца живу в Косово, как король. Полиция если сразу не взяла, так и не возьмет – где Албания, а где Германия. Да и ловят-то свои».
Такого бардака у дверей даже в России нет. По крайней мере в Москве. Вся эта шатия-братия слишком бедна в России, чтобы шастать по ночным клубам. И счастье охраны, что это так. А в Германии каждый вчерашний уголовник самого низкого пошиба, каждый безработный турецкий гопник может себе позволить раз в неделю заявиться в ночной клуб, угостить девочку, да еще и на машине с ней уехать. Не впустишь? А пулю в лоб хочешь? А ножом по рылу? Меня за два года дважды серьезно и «по понятиям» собирались резать, об угрозах расправы и не говорю… Впрочем, я все равно не впущу – за то и имя в Кобленце имею.
Только за последний год в относительно небольшом Кобленце стреляли в тюрштееров трижды, продырявили одному парню бедро, другому, в русском клубе, – голову (насмерть). И вот на2 тебе – пять пуль в дверь. Не считая резни холодным оружием и битыми стаканами – это уже мелочи.
Слушал я того албанского бандюгана и думал: что ж с ним и с такими, как он, теперь делать? Пристрелить?
Не их надо пристрелить. Вернее, их тоже. Но политиков, думающих только о своем кармане и живущих в ином измерении, надо расстреливать долго и мучительно. А еще лучше выставить таких раздолбаев, как Йошка Фишер, шрёдеровский министр иностранных дел, в танцхаус охранниками. На месяцок хотя бы… Чтобы своими глазами увидели, своими мордами почувствовали, что они натворили. А ведь это еще цветочки.
Нацизм отвратителен. Но попробуйте объяснить это теперь тем германским парням, которые лежали перед дверями, закрыв головы ладонями, а над ними свистели пули, выпущенные из турецкого пистолета. Или албанского. Поговорите с ними о толерантности.
//-- * * * --//
У меня очень развита эмоциональная память. Человека, однажды сделавшего мне добро, я и через десять лет не забуду, понадобится – он всегда может рассчитывать на мою помощь в любом деле, вплоть до самого рискованного. Поэтому у меня настоящие друзья.
Тот, кто сделал мне зло, также остается в памяти, и год пройдет – я не забуду и при первой же возможности заплачу по счетам. Бывает, правда, что и переплачу. Поэтому у меня осторожные враги.
Помню всех, кому удалось поколотить меня. Однажды досталось на одной из улиц, так я ходил по ней потом специально несколько лет, пока снова не встретил веселую компанию. Ых-х-х!!! Нет ничего слаще мести, кстати.
Я делаю это ненамеренно. Просто так устроен.
В любой момент могу вытащить из памяти историю, случившуюся много лет назад, заново ее пережить, каждый момент на вкус распробовать. Вся жизнь – всегда со мной.
Это процесс не совсем нормальный, как я понимаю. В последнее время заметил, что страдает оперативная память, иногда случаются провалы в ней, бываю непозволительно рассеян. Впрочем, скорее всего это результат нервного напряжения, которое иногда спадает, и тогда все налаживается. А то уж волновался, что это следствие не раз колоченной головы – «и об печку бита, и кочергой бита, разве что печкой не бита…»
Но к старости, наверное, проблема вернется, раз уже тенденция обозначилась.
А жизнь хорошая получилась. Так не хочется, чтобы это все когда-нибудь ушло вместе со мной.
Народить себе кучу сыновей, что ли, чтобы они мне в свою очередь – кучу внуков, в кружок их собирать вечерами и степенно начинать рассказывать «о боях и походах».
«Ой, я вам чего сейчас расскажу!»
«Как ты надоел, старый пень…»
«Вы не поверите!» – «И не верим».
«А где… где мои спички? Прикурить… А я курить бросил или нет? Быстро отвечайте, дед запутался!»
«Да вон спички… ты их в руках держишь».
«А… да… я их сюда не клал… Ну вот, та бабушка сорок лет назад была умопомрачительной красавицей и…»
«У тебя вечно все красавицы…»
«Вы ничего не понимаете в женщинах, лоботрясы!.. Вот, а тот албанец был…»
«Хватит уже, ты нас албанцами еще в детстве напугал!»
«А ну-ка молчать! Сидеть смирно, слушать и на ус мотать, пока дед жив!»
И гневно глазами буду сверкать, тяжелой тростью стуча. А они – слушать, куда деваться.
Бывших тюршефов не бывает.
//-- * * * --//
– Куда ты собрался? Иди поспи, ты на двух ногах не стоишь…
– Н-н-нет, я трезв уже и поеду домой!
Байкер по прозвищу Ирландец, отличный чувак-оторва, качается из стороны в сторону – кажется, что он куда-то плывет, преодолевая могучее течение, намертво вцепившись в руль своего «Харлея».
– А я говорю, ты не поедешь…
– С каких это пор хэнг-арроу [2 - Хэнг-арроу – начальный ранг в байкерском мире. Не несет прямых обязанностей, в серьезных делах мотоклуба не участвует, но может расчитывать на поддержку и защиту клуба. Нечто вроде младшего брата в патриархальной семье.] знает, что нужно делать мемберу?! [3 - Мембер – полноправный член мотоклуба. В наиболее авторитетных клубах, принадлежащих рангу «Королевской крови», имеет право на знак «худший из худших» – байкера одного процента. (Здесь и далее примеч. автора.)]
– С тех самых, как ты напился вусмерть.
– Пошел ты!
Ирландец замахивается на меня каской, но вернуть руку в прежнее положение ему неожиданно не удается. Ирландец удивленно оглядывается и видит, что каску схватил незаметно подошедший Тиль, глава чаптера.
– Ты никуда не поедешь.
– Тиль! Ты же меня знаешь!
– Еще и поэтому. Марш спать!
– Тиль!!! Я через час буду дома!
– Не будешь. Я уже сказал: ты никуда не поедешь.
Ирландец, не слушая его, быстро нахлобучивает каску, включает зажигание, цепляется за руль и судорожно дергает ручку газа, забыв переключить скорость с нейтралки. Его иссиня-черный, неразогретый в холодном утреннем тумане «Харлей» истошно ревет на холостом ходу, чуть подпрыгивая над зеленой травой, и наконец глохнет. Но Ирландец в полной уверенности, что он уже от нас далеко. Стоя на месте, пытается рулить и хитро прищуривается:
– Хе-хе… дураки вы с Максом, как это я не поеду, когда я уже еду…
Я падаю от хохота.
Потерявший терпение Тиль стаскивает Ирландца с мотоцикла за шиворот и дает ему тумака по шее.
– Пошел быстро в клуб, и чтоб раньше полудня я тебя не видел!
Ирландец, чудом устоявший после оплеухи Тиля, на ногах, гнущихся в разные стороны, оторопело семенит вслед за ним в здание клуба, где на скамьях и под столами лежат братья-байкеры, сраженные алкоголем за долгую ночь. Ирландец мрачно бурчит себе под нос:
– Я знаю, тебе презренный Макс настучал… я думал, он хороший парень, а он…
Когда этот чувак проходит мимо меня, я показываю ему язык.
– У, зараза, ты же только вчера сюппортером [4 - Сюппортер – друг мотоклуба, не несет обязанностей и не имеет прав и привилегий, просто «парень, которого знают».] был…
– Ничего, Ирландец, подожди, вот стану проспектом [5 - Проспект – кандидат в мемберы, несет полную ответственность и обязанности члена мотоклуба, проходит проверку на прочность и верность семье. В этот ранг байкер возводится только единогласным решением чаптера.], а потом мембером – я тебе всё припомню.
Ирландец ложится спать прямо на барменскую стойку, наотрез отказавшись снять каску. Я открываю ему забрало, чтобы не задохнулся.
Байкерский праздник кончился.
Выхожу во двор нашего клубного здания. Это была веселая, долгая ночь, я продавал пиво, периодически угощая знакомцев. И усталость моя – приятная. Я смотрю на светлеющее небо, где тают майские звезды, и снова, как в детстве, становлюсь якутом, верившим, что ночное небо – это шапка Бога, которой Он накрывает землю на ночь, а звезды на нем – маленькие дырочки, через которые светит солнце.
Уже четверть века прошло с тех пор, как я прочитал эту якутскую сказку, но каждый раз, когда смотрю на усыпанное желтыми брызгами ночное небо, не могу отделаться от впечатления, что все именно так. Шапка здесь, а где же Его руки в этом мире? Есть ли?
Растворяются в синеве последние звезды, туман, похожий на влажное дыхание спящего поля, светлеет, а из дверей клубного здания разносится ровный храп нашей стаи, моей семьи. Любого члена ее за ногу из-под стола вытащи – и он разделит со мной кусок хлеба, и если надо, будет драться за меня, а я за него.
Господь, храни байкера.
//-- * * * --//
«Человек, прогнавший слезы с лица ребенка и вернувший на уста его улыбку, в сердце всемилостивого Будды достойней человека, выстроившего самый величественный храм». Сакья Муни.
Угол серого дома, пасмурный августовский вечер, уже холодает, и в воздухе плывет прохладное дыхание скорой осени.
Я выхожу в знакомый двор, и навстречу мне стремглав бросается пятилетний мальчишка в пушистом желтом свитере, тело его летит впереди барабанящих по гравию ножек, и на лице горит солнце. И освещается вечер, и двор, покачнувшись, превращается в золотой, залитый солнцем колокол, в котором звенит захлебывающийся мальчишеский голос: «Макси-и-им!!! Мама готовит желе!!!»
Он встречал меня всегда именно этим криком. Однажды, в праздничный летний день, мама его, моя подружка Аленка, красивенькая женщинка двадцати шести лет, сменившая пару мужей и ведущая жизнь веселой продавщицы в местном обувном магазине, приготовила его любимое блюдо – маленькие разноцветные стаканчики сладкого желе, и Славка целый день ходил счастливый. В тот день я пришел к ней во второй раз, под вечер, расфуфыренный по классу «А» – Аленка держала форму и была по-своему весьма щепетильной женщиной. Было мне всего восемнадцать лет, так что связь с привлекательной и уже совсем взрослой женщиной льстила моему полуюношескому самолюбию. Увидев, что ее сын Славка еще дома, а не у бабушки, как она обещала, я несколько смутился.
Славка же, весь с ног до головы вымазанный в празднике, выскочил мне навстречу из подъезда и, не замечая ничего, крикнул: «А мама приготовила желе! Ты дядя Максим? Привет!» И когда я заглянул в его озорные серые глаза, похожие на быстрые брызги весенней лужи, по которой легко скользит велосипед, стало мне так смешно и радостно, что я подхватил его на руки и сказал почему-то, как выдохнул: «Ох ты, солнышко!» И он обнял меня за шею. Так мы и зашли с ним в подъезд: в одной руке я держал Славку, а в другой – букет червонно-красных чайных роз и бутылку шампанского. Так и прозвали мы друг друга, он меня – «дядя Максим», а я его – «Славка-солнышко».
Так получилось, что я провел с Аленкой целое лето, лишь пару дней в неделю ночуя у себя, и было мне спокойно и легко. Славка никогда не мешал нам, был он веселым и добродушным пятилетним шариком, который катался по Аленкиной двухкомнатной квартире из угла в угол и глядя на которого нельзя было не улыбнуться. И как-то оставалось незаметным, что отношения с матерью у Славки были, как я теперь понимаю, сложные. Он был не очень любимым и не слишком желанным ребенком, рос себе и рос, как бурьян в поле. Впрочем, Аленка не злыдничала и по-своему считалась неплохой матерью – у нее просто времени на пацана толком не было.
Мы со Славкой понравились друг другу с первого взгляда. Не могу сказать, чтобы я испытывал к нему какие-либо чувства, похожие на отцовские, но часто, когда Аленка задерживалась на работе, мы возились с ним, собирая разноцветных роботов-трансформеров и играя под шерстяным покрывалом в палатку. Славка был прирожденный шебутной оптимист. Однажды с приятелем подобрал котенка, поселил у себя в подъезде в коробке из-под обуви, а котенок возьми и сдохни на следующий день. Что ж теперь делать? Поплакали пацаны немного и устроили кошачьи похороны – с маршировкой за гробиком из обувной коробки и последующей раздачей поминального печенья. И было так интересно, что на следующий день несчастного котяру снова откопали и похоронили. Славку мать за это в угол поставила, зато болтать-то не запретила – вам же, выходит, хуже. Потому что болтал Славка без умолку. По вечерам он обязательно требовал, чтобы я «посидел с ним». Я нехотя соглашался, хотя, общаясь с этим озорником, через пять минут вообще забывал, для чего, собственно, сюда пришел.
– Ма-а-аксим… – томно раздается из-за стенки.
– Сейчас Славку-солнышко спать уложу!
– Я не солнышко, я мужчина! Ты глупый, что ли? Солнышки – девчонки!
– Да?.. А это у тебя откуда?
– Да так… Сережкину собаку стригли. Не больно уже. У нас Сашка сказал, что может надуться – вот так, – показывает – и покраснеть, когда захочет, мы не поверили, а он надулся, сильно-сильно, и… позеленел! Правда-правда!
– Максим! – раздается уже обиженный голос из Аленкиной спальни.
– Блин, ну сейчас, сейчас…
– Посиди еще у меня! – дергает за ладонь Славка…
Так и повелось. Каждый раз, когда я возвращался к Аленке, Славка ждал меня во дворе, иногда я намеренно задерживал шаг и смотрел, как он напряженно играет с дворовыми мальчишками, каждую минуту оглядываясь в ту сторону, откуда должен появиться я. И каждый раз, завидев меня издали, он радостно бросал все игры и друзей и бежал, нет, летел, как желтая пушинка в токе солнечного ветра, обязательно крича: «Макси-и-им!!! Мама приготовила желе!!!» Это был наш пароль, радостный гимн, которым он ознаменовывал наш ежедневный праздник встречи. Я подхватывал Славку на руки, и мы вместе шли домой. Пока я нес его, посадив себе на сгиб руки, он старательно меня обыскивал, и это тоже было частью ритуала. Когда у меня за пазухой или в кармане куртки обнаруживался пакетик конфет или яблоко, он с веселым гиканьем выдергивал добычу наружу и размахивал ею всю дорогу, держа в кулаке, как победный флаг.
Незаметно прошли три месяца.
Мы с Аленой ничего не обещали друг другу, и встречи наши были такими же легкими и ни к чему не обязывающими, какими могут быть отношения мужчины и женщины, знающих, чего они хотят друг от друга… Почему бы и нет?
Я не переживал после нашего разрыва, да и разрыва никакого не было.
«Знаешь, я сегодня занята и завтра, наверное, тоже… Ага… Нет… Ха-ха, может, замуж выйду!» Ну и бог с тобой, золотая рыбка, ты не одна в синем море, я быстро утешился. В юности, при отсутствии ума и при наличии недозревшей души, все летит и проходит легко и бесследно, как шелковая лента через кольцо. Аленка действительно вскоре вышла замуж – за средних габаритов бизнесмена, владельца двух коммерческих киосков. Я, узнав, усмехнулся, пожелал ей счастья и тут же об этом забыл. Я уже учился в университете, с удовольствием постигал нюансы студенческой безбашенной жизни и вскоре уже не вспоминал о нашем мимоходном романе. По Славке не скучал – представил себе картинку, как он дружит теперь с новым настоящим папой, а тот ему дорогие игрушки покупает, и такой благостностью повеяло от этой воображаемой акварели, что я, слегка улыбнувшись, выкинул ее из головы.
И только однажды, уже спустя несколько месяцев, случайно проходя мимо знакомого двора, я вдруг увидел маленькую знакомую фигурку. Что-то внутри дрогнуло, и я ускорил шаг. Славка, в том же ярко-желтом свитере, как-то напряженно и явно нехотя возился с соседскими мальчишками, сидя прямо на асфальте. И вдруг он резко выпрямился, замер и через секунду стремглав побежал мне навстречу, так же легко и победно, как и раньше – так в солнечный летний день летит, радостно шелестя в теплом воздухе сизыми крыльями, птица. А я растерялся, на секунду замешкался, хотел протянуть к нему руки и не успел – летящий ко мне Славка вдруг словно наткнулся с разбега на стеклянную стену, которая разлетелась осколками затихающего крика: «Макси-и-им!..»
Он не договорил. Солнце погасло. Славка все еще продолжал бежать, но уже как-то боком, неловко, по дуге огибая меня, и наконец, свернув к соседнему подъезду, неуклюже сел на скамейку ко мне спиной, сжал кулачки между колен и наклонил голову.
Невидимые обломки разбившейся стены долетели и коснулись моего лица. Я отвернулся. Не мог видеть яркую желтую точку на фоне серого дома. Сейчас понимаю, что надо было подойти, обнять, успокоить. Объяснить, что все в порядке, я по-прежнему люблю его и мы друзья. Но тогда это было выше моих сил. Я ускорил шаг и скрылся за деревьями.
Больше я никогда не ходил той дорогой.
Прошло с тех пор уже много лет. И жизнь сложилась у меня вполне сносно. Пробился в мир, где живут совсем взрослые люди, живут по своим законам, изучив и переняв которые можно стать таким же, как они, и, взвалив на себя их заботы, получить причитающиеся возрасту радости и отпущения грехов. А как же иначе, ведь все мы люди. И столько было еще и весен, и Аленок, и Олек, и едва ли они вспоминают меня дурным словом.
Дойдя до середины жизни, должен сказать, что Бог уберег меня от больших ошибок. Мне не за что казнить себя, я могу легко и свободно смеяться на этой земле, и никакой внезапный укол внутреннего судьи не оборвет мой смех. Я не святой и во многом не очень хороший человек, но в целом не хуже других – грехи мои стандартны и могут быть прощены в какой-нибудь уютной сельской церкви.
Всё так.
Но вот иногда, когда в тяжелеющем по осени воздухе снова пахнет свежо и тревожно, задумчиво шагая вдоль застывших от предчувствия скорого дождя темных аллей, я отчего-то вдруг ясно слышу, как легкой птицей пронзает густеющий вечерний воздух неожиданный захлебывающийся мальчишеский крик, полный радости и солнца: «Макси-и-им!!! Мама приготовила желе!!!» И я останавливаюсь и невольно оглядываюсь по сторонам в поисках теплой маленькой фигурки в ярко-желтом пушистом свитере, летящей стремглав ко мне.
Прижать бы ее к себе, обнять.
Чтобы снова взять на руки этот теплый, живой комочек и, снова почувствовав бьющееся солнце в руках, сказать ему одними губами: «Прости…» И он, конечно, снова обнимет меня за шею. Мальчишка, которого я однажды предал.
//-- * * * --//
Когда серыми, дождливыми вечерами становится зыбко и неясно на душе, я вспоминаю своих родных. Бабушек, дедушек. И не только потому, что с ними связаны уютные годы детства, когда запах печенных в духовке яблок, заботливо разложенных бабушкиными руками на шуршащей бумаге, похожей на лист пергамента, легко и незаметно перетекал в ровный голос деда, читавшего вслух, и все это было покрыто тихим светом торшера и неровного огня плиты. Я вспоминаю истории их жизни, почти легендарные истории людей, которым выпали суровые времена, и чувствую, что там моя сила. Место, где душа отдыхает. И тогда я понимаю, что мои личные проблемы и неурядицы недостойны даже плохого настроения.
Дед мой, Николай, в молодости был шебутяра. Жил он тогда один, в дальневосточной деревне, рубил дрова, баловался с девками, охотился и очень любил вино. Был у него друг, в отличие от жилистого, но невысокого Николая – двухметровый верзила, молдаванин. Звал его дед Васо. Васо тоже жил бобылем, со всеми вытекающими отсюда грехами, и как истинный сын своего народа тоже любил вино. Друзья они были – не разлей вода. Пока трезвые – вместе на охоту ходят, как войдут в кондицию – песни орут и дерутся. Шустрый кореец Николай успевал насовать огромному, но неуклюжему молдаванину Васо и дробной рысью мчался через всю деревню, а сзади тряслась земля от топота огромных стоп его друга.
Однажды дед Николай, снова разойдясь с молдаванином Васо в вопросах устройства мироздания, долго бегал вокруг избы, к радости живших в ней девок, а Васо бегал за Николаем. Устав, дед залез на крышу, а упорный Васо продолжал носиться вокруг. После третьего круга Николай решил, что так нечестно, и начал, свесившись с крыши, бить кулаком по макушке пробегавшего мимо молдаванина. На чем и был им пойман. Деду, конечно, досталось. Потом, с утра, вместе на рыбалку пошли.
…Когда за Николаем явился местный НКВД в лице двух представителей и участкового, он в одних портках выпрыгнул в окно. Спрятался в избе у друга-молдаванина. Ночью НКВД пришел и к нему.
Однако молдаванин Васо, вместо того чтобы выдать им «японского шпиона» Николая, выставил в окно двустволку и разрядил первый ствол.
Энкавэдэшники залегли и стали кричать про мрачные перспективы для обоих.
Молдаванин ответил им, что он не против и стрельнет из второго ствола в первого, кто поднимет голову.
Полежав немного в снегу, представители власти уползли за подкреплением.
А в предрассветных сумерках маленький кореец и огромный молдаванин пожали друг другу руки на прощание и ушли в тайгу. В разные стороны.
Дед Николай никогда больше не видел своего друга.
Но и в глубокой старости, когда на столе появлялось вино, он поднимал за молдаванина чашу. «Васо тоже так делает», – говорил он.
Так они и пили вместе, до конца своих дней.
Баба Шура была старшей сестрой моей бабушки, то есть мне она приходилась бабушкой двоюродной. Обе происходили из рода Хан – предприимчивых, сильных людей. Отец моих бабушек, прадед Степан, к началу революции владел двумя мясными заводами на Дальнем Востоке, начав карьеру с простого пильщика мяса на базаре: он догадался подставлять газету под распил, и мясная мороженая крошка, накапливавшаяся за день в количестве нескольких килограммов, не падала в снег, а собиралась в газету, закладывая основу его будущего капитала. После революции прадед, лишившись всего, брался за любую работу, упирался изо всех сил, чтобы прокормить трех дочерей. И надо сказать, ему это удалось: все три мои бабушки, баба Шура, баба Клаша и баба Катя, были кровь с молоком, и все три – властные личности, незаурядные каждая по-своему. Баба Катя отличилась тем, что первым делом после хрущевской оттепели от души врезала тяжелыми счётами по башке партийной работнице. Баба Клаша – и вовсе отпетое хулиганье, директор дома престарелых, колоритнейшая матершинница с вечной беломориной в уголке рта и веселым прищуром. Баба Шура – Герой Соц. Труда, капитан рыболовецкого судна на Дальнем Востоке. О жизни и приключениях бабы Шуры можно написать не одну книгу. О ней и пойдет речь в первую очередь.
Крутой характер бабы Шуры проявлял себя во всем. Подрядившись на рыболовецкое судно обычным рыбаком, что само по себе удивительно, она быстро возглавила команду и установила железную дисциплину – просоленные морем оторвы-моряки побаивались ее буйного нрава и тяжелого кулака, алкоголиков она наказывала собственноручно и тут же вышвыривала из бригады. Ей дали прозвище Мама, и надо сказать, что она следила не только за работой своей рыболовецкой бригады, но и за их бытом – каждый вечер после смены выбирала самых крупных и жирных рыб из улова, выстраивала команду на палубе и раздавала морякам ужин. Причем могла зайти к своему матросу домой, чтобы проследить, приготовила ли ему жена поесть или отнесла рыбу на базар. В последнем случае доходило до увольнения: «Рыбак должен хорошо есть, иначе какой он рыбак!»
Со временем она возглавила рыболовецкое судно, а после и целую рыболовецкую флотилию, успехи которой, поддерживаемые железной рукой Мамы, были таковы, что ей присвоили звание Героя Социалистического Труда, и награждал ее сам Брежнев.
Выйдя на пенсию, жила в Подмосковье, возглавив форелевое хозяйство, поставляющее рыбу для кремлевского стола, развела там и свой огород, и у нее часто гостили космонавты Попович и Леонов, с которыми она близко дружила. Попович ей нравился, он был мужик работящий, а про Леонова добродушно бурчала: «Алешка вечно, как картошку сажать – нет его, а как урожай снимать – тут как тут!»
Когда умер муж, с которым она прожила всю жизнь, тихий, добрый человек, работавший бухгалтером в том же рыбном хозяйстве, руководимом его женой, баба Шура на похоронах махнула сто граммов русской водки и, резко закинув голову назад, чтобы никто не видел ее слез, сказала: «Ждал ты меня всю жизнь на берегу верно, подожди еще немного…»
Вскоре ушла и она.
Баба Клаша была очень похожа на маленького боевого бульдога. Сходство несколько портила вечная сигаретка во рту, уголки которого, как и положено, были загнуты вниз. Выглядела она от этого совсем не высокомерно, просто чувствовалось, что человек если прикусит, то будет держать, пока противник дух не испустит.
Была она из породы тех же свирепых Ханов и выпала из тех же чресл, что и ее прославленная сестра баба Шура. Так и вижу, как это происходило: падает из чресл некий энергичный круглый комок, по ходу движения вырывая сигаретку из кармана акушера, и начинает материться: «Какого х… здесь всё, на х…, так х…во! А кто нальет?»
Я, маленький, лезу к ней на колени.
«Бабаклаша! А почему у тебя передние зубы вперед?»
«Граха-ха! Я лед грызла!»
Моя мама строго на меня смотрит и выпроваживает в детскую.
А мне жутко интересно, зачем Бабаклаша грызла лед, да еще так, что у нее зубы вперед вылезли…
Дело же было вот в чем. Однажды во время шторма баржу, на которой плыла баба Клаша из Сахалина на материк, унесло в море и три недели таскало по холодным волнам. Баба Клаша могла бы стать символом всех феминисток – экипаж баржи, окатываемый ледяной водой и штормовым ветром, быстро слег, и только она, пинками поднимая матросов, продолжала бороться за жизнь, пытаясь сварганить из скудных запасов судна хоть что-нибудь пригодное в пищу. Тогда она еще кормила грудью двухмесячного сына, он тоже был на корабле. Мальчик умер. Баба Клаша уронила несколько слез, тут же превратившихся в ледяную крошку, и привязала его тельце к поясу, чтобы не смыло волной. Надеялась похоронить его на земле.
Так, в течение трех недель, с трупом ребенка у пояса, баба Клаша сражалась за себя и за жизнь мужиков. Когда ее силы подошли к концу, да еще не осталось пресной воды, она, ползком передвигаясь по палубе, стала обгрызать обледеневшие снасти, чтобы добыть лед и напоить ослабевших.
От морской воды и нечеловеческих условий десны ее размягчились, и зубы легли почти горизонтально. Лед, выгрызаемый ею, был кровавым. Но баба Клаша не потеряла ни одного человека с корабля, кроме двухмесячного сына, чье тело все-таки сорвало с ее пояса волной и унесло в море. Баба Клаша до конца своих дней с горечью вспоминала об этом: «Так и ушел мой мальчик в холодную воду».
Через три недели унесенную штормом баржу вынесло на морскую территорию Японии, команду подобрал пограничный сторожевой крейсер. Весь экипаж отправили в лазарет, а после за решетку как возможных советских шпионов – время было послевоенное.
Год просидела баба Клаша в японской тюрьме. Рассказывала, что режим заключенного был расписан там по минутам. В семь утра подъем, заправить койку, на туалет пятнадцать минут, дальше – завтрак, оканчивавшийся по звонку, потом заключенный должен сидеть в определенной позе, которую можно поменять к определенному времени, потом в другой позе… И так до отбоя.
За неисполнение – наказание. Заключенных запирали в специальных камерах, они просовывали руки в особые отверстия, кисти им связывали жесткой веревкой, к которой маятником были подвешены гири. По коридору ходил часовой и раскачивал их. Веревка быстро перетирала кожу и впивалась в мясо. Часовой продолжал размеренно ходить и раскачивать гири.
Была она и в пыточной – закрытой камере с конусообразным полом. Пол застилали брезентом, вся кровь собиралась в центре конуса. После того как человека уносили, кровь вычерпывали, брезент мыли, и снова камера становилась идеально чистой.
Выбралась она из японской тюрьмы, сымитировав сумасшествие – на одном из допросов стала играть с чернилами и заговариваться.
Ее, признав невменяемой, отправили в Союз.
В Союзе баба Клаша снова загремела за решетку – уже как шпион японский.
После долгого разбирательства баба Клаша была сослана в Ташкент, где вскоре возглавила дом престарелых. Приняла сложное, запущенное хозяйство и быстро навела в нем истинно хановский порядок – жесткий, но справедливый.
Стариков перестали обкрадывать на кухне, это сразу подняло авторитет новой управляющей.
А после того как умерших начали хоронить не где придется, иногда и креста не поставив, а на импровизованном кладбище, обязательно закапывая в изголовье могилы стеклянную банку с запиской, кто, что и когда (для детей, если решат навестить родителей хотя бы после смерти), на бабу Клашу ее подопечные стали просто молиться.
Хотя меньше всего она нуждалась именно в молитвах – была боевой, веселой, энергичной и в восемьдесят лет. Любила выпить хорошей водки, тогда начинался цирк: баба Клаша была истинным художником матерного слова, почти каждый ее нецензурный перл, выданный в нужное время и в нужном месте, валил гостей под стол.
«Аччччхуууу!!!»
«Клаша, ну ты закрывайся хоть, люди же сидят…»
Баба Клаша смачно сморкается в кружевную салфетку и удивленно обводит всех круглыми глазами.
«Да? А чего? Природа!»
«Клаша, опять ты там уселась, детям мешаешь телевизор смотреть… Ну что ты там стоишь теперь?! Детям же не видно ничего…»
«А что мне, раком теперь перед ними встать, что ли?»
Была она человеком удивительно самобытным и бесшабашным.
В ее доме престарелых жила одна старушка. Беленькая, чистенькая. Очень тихая. Все время вязала шерстяные носки – Мишеньке, своему сыну, который жил в городе неподалеку, но так ни разу не навестил ее. Шерстяных носков скопился целый сундучок.
Не зашел Мишенька и к умирающей матери, хотя был оповещен. Баба Клаша говорила, что старушка перед смертью все шептала: «Мишеньку бы, Мишеньку повидать, Клаша, выгляни в окно – может, идет?»
Баба Клаша делала вид, что выглядывает, и говорила: «Подожди, позже немного приедет, он же большой начальник у тебя, опаздывает…». «Да, Клаша, он у меня самый лучший, занят, конечно…»
Так и ушла старушка.
А через неделю заявился Мишенька. Был он действительно большим начальником и вел себя в поселковом доме престарелых хозяином. Что-то не сходилось у него в оформлении наследства, домика его матери, а всё потому, что узурпатор баба Клаша заныкала у себя часть документов.
Этот человек солидной походкой вошел в кабинет директора и начал с места в карьер: «Что это у вас тут за самоуправство?! Я слышал…»
Баба Клаша, чуть наклонив голову, внимательно смотрела на него, ничего не отвечая.
А потом, вдруг поманив его пальцем, сказала: «Мишенька, иди-ка сюда».
Мишенька, слегка оторопев от такого обращения, подошел.
Ядреный кулак бабы Клаши влетел ему прямо между щек. Он попытался закрыться, но второй удар отбросил его к двери.
Весь персонал дома престарелых видел, как солидный человек в костюме и галстуке вылетает из дверей кабинета директора, а вслед ему несется разъяренная баба Клаша, пулеметными очередями выплевывая изо рта гроздья матюков, и, настигнув свою жертву уже у дверей, наносит Мишеньке третий, сокрушительный удар прямо в затылок. Негодный сын слетел с крыльца и, запершись в персональном автомобиле, резко дал газ. Больше он в поселке не появлялся.
Зато в кабинете директора появился участковый милиционер.
Бумаги на дом баба Клаша отдала, а за «извинениями», сказала, пускай Мишенька приходит сам.
Тем дело и кончилось.
«Помню, заказала я как-то для моих старушек гробы. Ну, чтоб по-людски хоронить, а то будет потом собака башку по двору таскать… И привезли мне гробы ночью! А у меня кладовщик – мужик, называется! – “Боюсь, – говорит, – один ночью гробы разгружать…” Пришлось ехать самой. Заносим гробы в темноте в сарай, кладовщик аж трясется от страха, а мне смешно. Сложили мы коробки друг на друга, кладовщик уходить собрался, а я ему: “Подожди!” – и в сарае спряталась… Иди к черту, не для этого! За мной знаешь какие бегали? Буду я еще… Ну вот, спряталась, а сама зову его, типа не справляюсь одна. А ему куда деваться – директор-то я.
Смотрю – заходит, ноги трясутся.
А я такая из темноты “Га!!!” на него и за нижний гроб как потяну! Ох, что там было… Как женщина кричал, расшибись-лопнись, правду говорю…»
Как-то сидела она у нас в гостях. Поезда до Москвы еще долго ждать, а что делать – все выпито. Сидела баба Клаша, от скуки по столу кулаками стучала, вместо музыки. Загрустила…
И тут мой отец привез ей подарок – билет на самолет, на свадьбу племянницы. Бабу Клашу как подменили, сразу повеселела, протрезвела, засобиралась.
«Ну, Максимчик, будешь жениться – бабку Клашу тоже на свадьбу позови, я хоть что-то да привезу с собой… Робота на батарейках? А что это такое?.. Батарейку, значит, вставлять в… гы… Привезу из Москвы железного мужика на батарейках, значит. Позови меня только, расшибись-лопнись, приеду!»
Не пришлось.
У меня был дядька. Вернее, он и сейчас где-то есть. Дядька мой был плохой, вредный и даже просто жестокий человек. Поляк и художник. Не буду называть его имя, он был достаточно известен когда-то.
Однако благодаря этому дядьке, вредному художнику, в доме родителей часто появлялись творческие люди местного разлива, и маленького меня даже нянькал на коленке очень хороший человек и художник с прекрасной фамилией Шамшин. Мой вредный дядька-поляк был не только художник, но и боксер-любитель, и однажды, не сойдясь с добрым Шамшиным во мнениях по поводу одного места из блаженного Августина, выбил своему приятелю все зубы. Я не знаю, может, Шамшин был сам виноват, но не представляю, что должен сделать художник, да еще с такой чудесной фамилией, чтобы разом лишиться всех зубов. Однако Шамшин не обиделся – говорю же, он в отличие от дядьки был хорошим человеком, – и они продолжили дружить.
Видите, какой добрый был Шамшин и какой свирепый у меня был дядька-поляк?
Но знаете, я благодарен дядьке по двум очень важным пунктам.
Во-первых, именно он нарек меня Максимом, причем попадание было настолько точным, что, как мне рассказывали, весь семейный консилиум сразу перестал спорить и галдеть, так как понял, что я таки и есть Максим и никто другой. До сих пор дурно от мысли, что меня могли назвать Лёней, например. Нет, я ничего не имею против имени Леонид, но я же Максим, а не Леонид, возникла бы путаница.
А про второй пункт, по которому мой свирепый крестный дядька заслуживает благодарности, рассказала мне мама.
В общем-то, я и появлялся на этот свет нелегко – видимо, никак не мог понять, зачем менять уютное, теплое, беззаботное местечко на вечное бродяжничество, поэтому чуть не довел мать до насильного моего, медикаментозного уже, изгнания из рая.
Когда все обошлось и меня таки выперли, и смотрел я на мир, как говорят, совершенно ясными глазами и даже не плакал, потрясенный людским вероломством и насильственным переселением безо всяких пожитков и одежды в мир, который мне не нравится, маме моей было совсем нелегко. Все жалеют изгнанных из рая, но как-то не задумываются, каково было раю без Адама и Евы. Ходили, наверное, грустные лёвики, таскали рассеянно уже никому не нужных ягнят за шкирки, понимая, что скоро их всех упразднят…
Так вот, когда изгнавшая меня из рая мама открыла глаза, первым, что она увидела, были огромные гладиолусы.
Мама говорила, что таких цветов она не видела никогда в жизни. Гладиолусы были настолько пышны, величественны и огромны, что казались похожими на деревья. Их даже поставили не в вазы или горшки, а в ведра, и казалось маме моей, что макушки гладиолусов достигали потолка.
Все эти цветы пронес в палату мой плохой дядька, свирепый художник-поляк, чью фамилию я не могу назвать.
Потому, как ни сердились на него потом – ведь даже имя его было нарицательным в нашей семье, став обозначением чего-то страшного, вроде бабайки, – гладиолусы эти ничто и никто отменить не смог.
Тридцать пять с лишним лет уже пышно цветут они, туго наполнив собой десятилитровые ведра.
И кончики их так высоки, что достигают потолка белой июльской палаты.
//-- * * * --//
Какая странная, необычная, дурацкая судьба мне досталась.
Живу в своем мире и вижу, что мир вокруг становится похожим на него. Как так может быть? Но ведь может.
Чудесная судьба.
Быть странным, нелепым и все равно выживать, любить, уповать только на удачу, которая, уставшая уже, по-прежнему верна и не изменяет. Значит, нужен этому миру… Зачем?
Не удивлюсь уже, если завтра возле моей двери появится Хайди Клум с бутылкой или просто бандиты с дрекольем. Бывали ситуации и необычнее.
Я могу уйти сегодня, завтра – слишком много риска порой. Глупого. Ненужного? А что настоящего в этой жизни, кроме любви?
Ждать ее, хранить душу – топливо для нее. Тогда и уйти не страшно.
Было бы только несколько минут – полежать зреющей осенью на опавшей листве, закрыть глаза, чтобы тоньше почувствовать невидимое, и легко выдохнуть в медленно поднимающееся небо облачко пара из губ, как в холода на оконное стекло: «Жизнь прекрасна…» Любая. Любимой бы оставалась.
Пусть с этим выдохом душа и уйдет.
Будьте счастливы, все живые!
Четыре часа утра. Не сплю. Много говорил с другом по телефону, курил и выпил ведро чая. День какой-то выпал смешной, к вечеру пригласили работать в пляжный ресторан, и я сидел на пляже, жуя огромный, пахнущий дымом стейк, которым угостила меня веселая девчонка-продавщица. Я смотрел на воду и пароходы.
Потом поскандалил с заместительницей директора, отказавшейся платить указанную в листке ведомости сумму: «Как это так, я целый день на жаре, начальница всего пляжа, а тут пришел на пару часов и половину моего дневного заработка унес!»
Я, дожевывая стейк, сказал, что мне плевать, у меня жесткая такса, и если мне не выдадут деньги немедленно, устрою такой скандал, что мало не покажется.
Мы попрепирались еще, пока ей не шепнули, что я приятель владельца ресторана. Тетку тут же споловинило, она охнула, быстро выплатила указанную сумму и, налив три кружки пива, протянула их мне.
Деньги я взял, а пивом угостил официантов – не пью. Тем более у меня от этого пива живот заболел бы. А деньги пришлись очень кстати: надо обновить гардероб – в куртке сломался замок, а в ботинках подошва, увы, треснула. Жаль, люблю свои старые вещи.
Поеду завтра в байкерский магазин барахлиться.
Все, последняя сигарета – и ложусь спать.
Что ж, последняя сигарета в пачке напоминает последний патрон, когда врагов еще уйма.
//-- * * * --//
В эпоху императора N один из его самураев потерял на войне правую руку. Рану перетянули и залепили соевой пастой. Воин выжил, что по тем временам скорее говорит о силе характера, чем об искусстве лекаря.
Прежде самурай виртуозно владел всеми видами оружия – мечом, пикой, луком, был непревзойденным в рукопашном бою, но все это потеряло для него смысл.
Около пяти лет самурай каждый день тренировал свою левую руку, заново овладевая искусством боя на мечах, посещал великих мастеров, пока не научился владеть мечом так же, как раньше. Более того, он сделался опаснее для противника – его техника стала уникальной.
Еще в течение трех лет он снова учился рукопашной борьбе, тело его сохранило прежние навыки, но они мало помогали ему – ведь приемы требовали участия двух рук. Но самурай разрабатывал собственную технику и преуспел – безоружный, одной левой рукой он мог сражаться с несколькими вооруженными, но не столь искусными противниками.
Еще год он заново овладевал искусством копья. Было уже легче, левая рука за эти годы налилась силой двух, и крепко держать древко в ладони не составляло для него большого труда.
Два года ежедневных тренировок понадобились ему для того, чтобы научиться без промаха стрелять из лука, зажимая тетиву между подбородком и плечом.
Наконец, через двенадцать лет, уже немолодым человеком, самурай снова принял участие в войне.
Он погиб через две минуты, в первой же рукопашной схватке.
//-- * * * --//
Не адреналин ценен для меня в риске. Не выпендреж, не самоутверждение. Все это уже давно отыгранные карты.
Риск – наркотик. Самое сильное болеутоляющее, молодящий эликсир, промывающий засыпанные пеплом извилины мозга, делающий сознание чистым и спокойным.
Тот, кто один раз попробовал его на вкус, будет возвращаться к нему всю жизнь.
Нет прошлого. Нет будущего. Каждая минута ценна, каждое прикосновение ветра, каждый глоток воды. Ими наслаждаешься полно, сильно, как в первый раз. Ценны и робкий осенний рассвет за открытым окном, и утренний холод, забирающийся к тебе в кровать, когда замерз слегка и сонной рукой поправляешь одеяло. И вот оно, невесомое прикосновение чистой ткани, и снова тепло. Тепло рождается изнутри, а кожа твоя еще хранит ощущение от прохладного воздуха. И даже утренний душ становится неким действом, хранящим в себе торжественность, может быть, сродни той, с которой облачались во все чистое моряки перед сражением. Торжественность – в кажущейся бессмысленности этого акта.
Выглянешь в окно – на перилах медленные капли прошедшего ночью дождя повисли, седеющий золотом куст листья свои к тебе протянул, да так и держит их на весу. Воздух прозрачный, промытый, молодым вином пахнет. Вдохнешь его, глаза прикрыв, – Господи, как жить-то хорошо!
И ты молодой, сильный, и… будущего у тебя нет. Ну нет его, и всё. И ни у кого его нет. Есть только эти мгновения. Каждым насладишься, на вкус распробуешь не спеша, некуда торопиться. А рядом проснутся сейчас тысячи людей, с хмурыми бровями полезут спросонья, как в узкую тяжелую одежду, в свои привычные страхи и проблемы, автоматически расчесывая душевные болячки – «Ага, вспомнил, где болит, – значит, всё в порядке», – не замечая, что живут тем, чего нет, продолжая спать. Так, будто времени у них про2пасть.
А ты проснулся.
Как важно успеть открыть глаза до того, как закроешь их навсегда. Почувствовать всей ладонью, как теплеет остывший за ночь фарфор от налитого в него горячего живого чая.
Вот что такое риск, на самом деле. Великий экстрактор реальности. Попробуешь его раз – и будешь искать снова и снова. Чтобы понять, что ты не важен. И мир не важен.
Важно только твое присутствие в мире, ваша встреча, безжалостно короткая, на тридцать лет ли, на семьдесят – пустяк. Не все ли равно, когда сорвется дождевая капля с перил? Проснись, друг, давай обнимемся, радуясь встрече и одновременно прощаясь.
И жизнь твоя останется только как след дыхания на холодном стекле. Проведешь по нему пальцем, уходя, – не то продолжая, не то перечеркивая, – вот и всё, что ты сделал. Останется прозрачный холодный мир, останется облачко дыхания на оконном стекле.
Потом растает и оно.
//-- * * * --//
Однажды на пороге моей квартиры появился человек, полный грустной энергии, похожий на сбитого Карлсона, с двумя чемоданами под мышками. Мне почему-то показалось тогда, что в одном чемодане у него аккуратно уложенный в стопочки миллион, а в другом полосатые носки. Было в этом человеке что-то уютное и неприкаянное одновременно.
– Я ушел от жены, – бодро сказал этот человек. – И мне негде жить, – добавил он менее уверенно. – Можно мне переночевать у тебя?
Я пожал плечами.
Человек этот был Алексом, моим ровесником, другом моего приятеля. До этого момента мы встречались пару раз на концертах, и я понял, что это свой чувак, он легок, остроумен и прост. Обо мне Алекс уже был наслышан, но в отличие от большинства мужчин, знакомящихся со мной, не стал ни самоутверждаться, кидая мне вызов, ни комплексовать, и это сразу расположило меня к нему.
И вот накрыло человека.
– Ночуй. Да хоть живи, если что. Вместе веселее.
Алекса привели в восторг мое предложение и образ жизни. Он был высокообразованным клерком, зарабатывал кучу бабла, построил трехэтажный дом с шикарной сауной в мраморе, где мы однажды парились. И вдруг ушел от жены, и покатилось все к черту. Алекс решил кардинально изменить свою жизнь.
– Не хочу как раньше. Надоело. Хочу тоже стать счастливым раздолбаем.
Я снова пожал плечами.
Странно это, но как хочешь. С волками жить – по-волчьи выть.
Акклиматизация в раздолбайстве порой дается нелегко. Алекс после вчерашнего праздника новоселья на два часа опоздал на работу. Вот тебе пиво на ночь! Вот тебе аська с девками! Вот тебе рок-н-ролл!
Хорошо, что мне надо было вставать в полвосьмого, а то не было б уже и смысла будить.
Я проснулся от ора мобильника, который заменяет Алексу будильник, но на секунду закрыл глаза и, как это бывает, мне тут же приснилось, что Алекс встал, собрался и ушел. И даже звук отъезжающей машины был вроде бы.
Проснулся во второй раз по старой привычке на десять минут раньше своего сигнала подъема, и первым звуком, что я услышал, был ровный храп Алекса за стеной. Подняв голову с подушки, я заревел, как пароход в тумане:
– Алекс!!! Ты почему дома?!!
– А? Когда? Хорошо, спасибо… Хррр… хррр… хррр…
– Алекс! Полвосьмого!
Драматическая пауза, топанье голых пяток по паркету, и через десять минут Алекс с выражением лица «Спокойствие, только спокойствие!» уже вылетал за дверь.
Все утро я нервничал, как лось с несброшенными рогами, чувствовал себя слегка виноватым в происшедшем, но в полдень позвонил, как ни в чем не бывало, вполне счастливый Алекс.
– Ну как? Спасся?
– Я сразу влетел в бюро и примостился к компу, будто так и надо. Да и кто меня уволит? Я же сам на себя работаю.
Вот блин, я и забыл. Мораль – свобода бывает не только раздолбайской.
Зашел сегодня домой под вечер… Да-а…
На полу в живописном беспорядке разбросаны пивные банки, рюкзаки, компьютерные провода, немытые чашки кофе, две черные шляпы и пистолет. Не то техасский салун, не то специально так сделали.
Алекс всё подбивает меня натаскать в дом еще и моих дискотечных группи, чтобы разбавить этот жесткач милым женским бельем, а то мало ли что соседи про нас подумают. Хочет – пусть таскает, а я хоть и хочу, но как и говорил, мужественно, сжав зубы, жду настоящего чувства.
//-- * * * --//
Ох и район мне все-таки достался… Надо ж было так снять квартиру: пол-улицы соседей – цыгане, остальные турки. И нашего брата, эмигранта-россиянина, навалом, куда ж без нас. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Каждый раз, возвращаясь домой, проезжаю мимо прoституток, как мимо дорожных столбов. Те хихикают, что-то кричат, а у меня от ужаса руль в руках дергается – кто таких страшилищ будет покупать, а главное – для чего?
Иногда кажется, что это обычные тетки, которым срочно нужен мужик, а вовсе не проститутки, просто косят под них, хотя не очень-то и получается – это как карликам в баскетбол играть. Тем более, таким чудищам надо самим приплачивать, чтобы на них посмотрели, не вздрагивая. Даже не знаю, как их точнее описать.
Ладно, будем деликатны. Женщины, скажем так, неопределенного возраста – правда, очень давно неопределенного, – в мятых коротких юбках, немытые какие-то, лица похожи на куски мыла в туалете дорожной забегаловки… Там не то что сифилис или СПИД подхватить можно – после такой, наверное, придется слоями грязь с себя соскребать. Тьфу, короче – позор профессии.
Мне их всегда было жалко почему-то… фиг знает, каждый судьбу выбирает сам, но все-таки… даже если они своей жизнью довольны, все равно жалко.
Квартира моя мне поначалу не слишком понравилась, но, как сказали друзья, она очень похожа на ту, в которой жил булгаковский Мастер. После этого я несколько пересмотрел отношение к ней. И действительно, очень похожа на кинематографический вариант, снятый Бортко. А когда я выдраил полы из настоящего дерева и развесил на стенах свои любимые картины – две репродукции Ренуара и миниатюры моего друга-художника (одна из них сто2ит как треть квартиры, золотой призер на какой-то престижной европейской выставке), мне стало уютно окончательно и бесповоротно.
А что до прохожих турок, цыган и русаков, от коих я вижу только ноги до бедра, то ведь мимо окон и турчанки, и цыганки с русскими девочками ходят.
На крайний случай, в самое маленькое окно так и просится пулемет.
А рядом куча магазинов и «Макдоналдс», где я брезгую есть, но все-таки там удивительно вкусный молочный коктейль с мороженым. Вернешься под утро с работы, перемигнешься с девчонкой-продавщицей, прищуриваясь от всходящего, совсем летнего солнца, вытянешь чудесную смесь мороженого с молоком, улыбнешься и подумаешь: «Эх! А жизнь-то налаживается!»
Аз есмь.
А ведь скоро весна.
В диапазоне от «трахнуть все живое» до первых клейких листьев, нежных, как язычок щенка. От гортанных воплей подростков, почуявших себя хозяевами двора, до тонкого запаха первой пыли на подсыхающем асфальте.
От психических припадков до первой любви.
Помните свою первую любовь? Не ту, которая случалась в школе, без ответа и даже привета, а настоящую. Ну, по-взрослому?
Я помню.
Девушка была полуболгарка и, как я теперь понимаю, та еще вампирша. Мне вообще на вампирш везет, они ко мне как потные дети к бутылочке кока-колы рвутся.
Но та девушка не рвалась. Это была тактика такая. А может быть, просто потому, что была она старше меня на четыре года. Господи, когда ты только что стал совершеннолетним, четыре года – такие пустяки. Разве это срок?
Я завоевывал ее целых полгода. Когда тебе восемнадцать, согласитесь, это таки срок. А она называла меня «мальчишкой» и «все это несерьезно». Потом устроила десяток истерик и сказала «да». Неожиданно и даже слегка возмущенно. Так говорить «да» могут только женщины из породы Маргарит, прекрасные и чудовищные одновременно. Когда ты уже истомишься ожиданием и несбыточной страстью, когда уже готов плюнуть и рявкнуть «Да пропади ты!», они вдруг осуждающе выпучат на тебя роковые глаза – мол, где ты был так долго, сколько может ждать женщина, я тебя спрашиваю?
Но так или иначе…
Мы целовались. Ночью, под дождем. И много еще чего было. Конечно, я не расскажу. Скажу только, что меня поразило тогда, какая, оказывается, нежная кожа у голых женщин.
А утром мы пришли на собирушку общих друзей. Вместе!
Мы не демонстрировали, но и не прятались. Был месяц май, и я помню только свет, смех и как торжествующе шикарно грохнулся диван, когда мы веселой кучей залезли на него фотографироваться.
Она держала меня за руку. И был краткий момент полета, длиной с подломившуюся ножку дивана, когда она сжала мою ладонь крепче. Тогда у меня было странное видение.
Вдруг оказалось, что вся комната залита золотистыми лучами. Они висели в воздухе, словно сгустившиеся полупрозрачные столбы нежного света. Это не была галлюцинация, уверен до сих пор. Я даже погладил их, проведя ладонью, ощутив их чуть упругую теплую консистенцию. А лучи переливались, им нравилось, что я их касаюсь, казалось, что еще чуть-чуть, и они зазвучат под моими пальцами, как струны арфы.
«Смотри, – сказал я девушке, – как странно. Ты тоже видишь?»
Она смотрела на меня, на мою ладонь, рисующую в воздухе гибкие узоры, и молча улыбалась.
А когда совсем стемнело, мы открыли окно, и в комнату вошел свежий, волнующий запах разгулявшейся вовсю весны.
Было тихо мы сидели с друзьями всей компанией в одной комнате, и просто наслаждались близостью друг друга, теми минутами общего счастья, когда взгляд или улыбка заменяют слова и все друг другу братья и сестры.
И тут я услышал, как по улице идет какая-то девушка в легких туфлях. На точеных каблуках.
Девушка шла уверенно и победительно, словно танцуя, выстукивая четкий ритм своими стройными сильными ногами.
Было что-то необыкновенное в этом ясном звуке, раздававшемся в прохладном колодце двора, и не стихавшем, а переходившем во что-то иное, в музыку, которую не слышно.
А любимая моя лежала рядом со мной на ковре, утомившись от танцев и смеха, но я был уверен, что это она сейчас идет по улице.
Так оно и было, потому что шла по весеннему асфальту сама любовь, юность, переходящая в молодость, май, переходящий в июнь.
С тех пор я очень люблю вечерний перестук женских каблуков по весне. И в мае обязательно открываю окно по вечерам. Настежь. И слушаю, чуть улыбаясь, пытаясь различить среди многих других весенних звуков походку своей любви.
И только волшебных лучей я больше никогда не видел. Они открылись мне всего один раз. Помню до сих пор и золотистый свет, и даже каковы они на ощупь.
Наверное, потому что «впервые» бывает только однажды.
//-- * * * --//
Алекс дичает на глазах.
Спит на диване, заставляет пол пивными банками и сибаритствует напропалую. Ходит со мной на работу (я сейчас охраняю пляж) и собирается покупать мотоцикл. Хочет сделать татуировку.
В скором времени ожидаю явления его жены с осиновым колом в сумочке. К тому же у нас завелась мышь.
И мышке, и Алексу я очень рад. Когда жизнерадостное гиканье Алекса переходит в ровный храп, в углу кухни начинает уютно возиться маленькая серая жизнь, для которой я иногда оставляю кусочек булки или яблока на полу – это вкусней, чем мой паркет.
Как уже говорил, я взял на себя еще и работу на пляже – хорошо! Целый вечер жую на природе свежие стейки, запивая их коктейлями, выпендриваюсь и смотрю на стройных девочек в бикини. Алекс сперва долго и алчно щелкал мобилкой, а вчера уже притащил фотоаппарат со штативом – «Здесь такие красивые фонарики развешаны…» Он отрабатывает вечернюю смену со мной, а утром прёт на работу. В человеке проснулся вечный двигатель.
Так тихо на пляже. Темен песок и светлеют только соломенные шляпы спящих бунгало. Воздух наполнен запахом бесшумно бегущей реки, мерцающей в зыбком свете. В последнее время я работаю в две смены, если это, конечно, можно назвать работой. Днем два-три часа разъезжаю по городу, вечером и ночью – на пляж. В конце недели – дискотеки и клубы.
Мне нравится такая жизнь, когда с утра ты сам решаешь, что будешь делать. Отработав день и наскоро поспав, в полночь приезжаю на берег, и меня обступают покой и безмолвие спящей реки.
Дел у ночной охраны немного. Выставь проволочный забор, не спи – вот и всё.
Лежу на прохладном ночном песке, рядом дымится чашка кофе, ноутбук на коленях. Как хорошо, когда голова чиста от проблем и забот, а на душе покой и тишина.
Немного нужно мне для счастья. Свой кусок хлеба и свобода. И необязательно с большой буквы.
Надо мной нет начальства, подо мной нет подчиненных. Лежу на песке, закинув руки за голову и подняв ноги в небо, тихо смеюсь. Спросят меня потом: «Что ты, такой-сякой, делал всю жизнь?» Что отвечу? «Лежал, ногами в ночном небе дрыгал».
«Почему?» – «Да нравилось мне это!»
Не для того, наверное, человек родится. Так для чего? Лезть «наверх»? А куда еще выше? Вон, под моими каблуками ночные облака плывут.
Влажнеет воздух, оттеняя тишину, подает голос проснувшийся скворец. Скоро пять утра – час утренней тренировки, на которую не хватает времени днем. Работаю с весами, их мне заменяют бетонные блоки, к тому же нашел удобный деревянный столб – от звука гулких ударов рук по влажному дереву скворец смолкает. Ничего, привыкнет.
Он ведь не на работе, просто ему хочется – он и поет. Захочет – замолчит. Но ведь поет.
«Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их…» [6 - Св. Евангелие от Матфея, 6:26.]
Спасибо.
Ветер очень сильный, встречный. Мотоцикл разгоняется до ста сорока – и всё, стрелка спидометра дрожит на белом рубце цифры, словно тыкает мне в ограничитель: «Всё! Всё! Больше не могу!»
Ночь, впереди только красная гирлянда огоньков мчащихся автомобилей. Дрожит свет фары, световой путь очень короткий, кажется, вот-вот догоню…
Режущий холод, обжигающий лицо, обтачивающий скулы; шум ветра, виляющая змея долгой дороги с вьющимся узором разграничительных полосок.
Куда несусь я по жизни? Куда несутся эти люди?
Впереди качается темная громада леса, растянувшаяся в линию, а над ней стоит неподвижно звезда.
Когда погаснут навсегда красные огоньки впереди, когда погаснет свет моей фары, она так же будет мерцать в черном небе. Когда-нибудь она останется совсем одна.
Тот, кто однажды может остаться один, навсегда один, тот уже одинок.
//-- * * * --//
Изредка среди бездетных женщин старше тридцати пяти я встречаю таких; бывает, они даже моложе. Встречаю женщин, переполняемых любовью, как теплым молоком. Они просто лучатся ею, иногда ровно и мягко, иногда с неким надрывом. Я смотрю на них и думаю, сколько было вложено в каждую из них того, что должно было накормить, согреть, воспитать ребенка, а то и не одного – у некоторых запас на целый выводок, детей на семь-восемь. И от невостребованности любовь, которая переполняет этих женщин, превращается в заботу и нежную ласку для мира вообще.
Как славно устроена жизнь – со временем даже в самой жестокой и безнадежной трагедии в какой-то момент появляется свет и уже не уходит. А где свет, там и зерно.
Что вот делать с ней?..
Она приезжает издалека, когда не зову. Напевая песенки, прибирается у меня в доме, невзирая на мои протестующие крики. Варит, парит, чистит, остается…
А утром садится в машину или на поезд – и возвращается к себе.
Мирится с моими связями и влюбленностями. Только чуть дрогнут губы, и снова улыбка на лице.
Милая девушка, хорошая фигурка и достаточно редкий тип лица – похожа на эльфа, только острых ушек не хватает.
Несколько раз говорил с ней, достаточно серьезно. Я не барин, что бы там ни болтали, да и свинство это. Один раз даже прогнал.
Молчит. Улыбается и молчит. И приезжает снова.
Вот ее улыбка сфинкса меня больше всего и пугает. Что бы я ни делал, где бы ни шлялся, она следует за мной, не мешает, только иногда подойдет, за руку потрогает – и снова к девочкам. Она легко сходится с людьми.
И улыбается. Дескать, все равно наша возьмет.
Она опасна – типично немецкий менталитет, небольшой, ладный танк. Самоходка с дальним прицелом. А чего? Сделала карьеру, всё сама, своим горбом, и тихо прет дальше…
Может быть, я для нее нечто вроде кандидатской?
Когда она приходит со мной в клуб, садится там в уголок, посасывает коктейли. Я могу делать все что угодно. А как только набуянюсь, нагуляюсь и наржусь, она берет меня ласково за руку и везет домой.
Моя квартира благодаря ей приобрела наконец жилой вид. Она попросила разрешения повесить занавески – вешай, что мне, жалко? Хотела оставить чемодан с личными вещами – ну это уж дудки! Никаких дислокаций на территории.
Мне звонят – она деликатно уходит в другую комнату. В диско набегут бывшие и потенциальные – улыбнется, тоже отойдет…
– Слушай, ну тебе не надоело уже, а?
– Нет, я пока права не имею возмущаться.
– Ты и не будешь его иметь.
– Посмотрим…
Но что самое смешное – я к ней привыкаю. К чистоте дома, к куче вкусностей на столе, с запасом еще на три дня после ее отъезда – это мне-то, всегда проявлявшему к еде равнодушие. Тихой сапой прикормила!
Сидит в диско одна; в прошлый раз стал к ней клеиться какой-то лысый тип.
Я подошел, послушал.
– Вы такая необычная девушка!
– Да, и мой мужчина тоже необычный.
– А где он? Конечно, необычный – такая женщина с ним, а он шатается где-то!
Задело за ретивое.
– Вот он я!!!
– Э-э-э…
– Это моя женщина.
– Все, понял, ухожу.
Смотрю на нее – глаза светятся торжеством: «Я – твоя женщина!» Просто профессор, после серии опытов получивший желанный результат. Я прикусил язык, да поздно – теперь она так подписывает письма.
В прошлый раз делала генеральную уборку, а я прикидывался, что сплю – «Видишь ли, у меня ночной режим…» Гляжу из-под прищуренных век – шурует она шваброй под диваном, и выпрыгивает оттуда губная помада.
Нахмурилась чуть и… деловито закатила ее обратно. Тут я уже не выдержал и начал корчиться от хохота под одеялом. Она ничего не сказала, только «забыла» у меня свои бусы. В ванной, в укромном месте…
Не знаю… Все это смешно, но и напрягает уже слегка.
«Что тебе нравится?» – «То же, что и тебе».
«Что тебе заказать?» – «То же, что и себе».
Да елки-палки!
В субботу вызвонил Алекса – выручай…
– Слушай, я заменять тебя не буду, я влюблен.
– Беспредельщик ты бесстыжий, не о том я! Скажу ей просто, что приезжает старый друг – пить будем. Она меня пьяного боится.
– Аллё… ты знаешь… Алекс приезжает, мы давно не виделись…
– Ну и пожалуйста! Будем ватрушки печь!
– Да мы с ним пить будем! Много!
– И я с вами.
Зарабатывает она хорошо, муж ее тоже, а в прошлый раз приехала, натанцевалась в клубе – сапожок каши запросил, старые сапожки-то.
Мужья – скоты чаще всего. Что, нельзя сапоги молодой жене зимние купить хотя бы раз в год? В чем ей ко мне-то ездить?..
А глядишь – по-человечески относился бы, и меня в ее жизни не было бы.
Заклеил я сапожок на скорую руку. Счастливая!
Теперь пойдем выбирать ей сапоги, куда деваться-то. Коли муж не заботится, придется мне. А я уже нацелился на зимние байкерские казачки с высоким верхом. Дорого, но еще неделька, и взял бы. Фиг теперь.
Так-то вот. Сапожник я теперь без сапог.
//-- * * * --//
Тревожное настроение. Словно в отлаженном механизме откололся один зубчик на шестеренке: вроде бы все под контролем, все в порядке, но время от времени проскальзывает что-то. Это не сбой еще, но совершенной работу уже не назовешь.
Иду по городу, смотрю на людей, подставляю лицо ветру, и мне нравится, как он треплет волосы – пустяк, но в то же время появляется неодолимое желание быть подхваченным и стать частью его. Завидую оберточной бумажке, кружащей в его дыхании; соринке, влекомой по гладким камням мостовой Кобленца.
Все приобретает некоторую кинематографичность – идти вот так, одетым во все черное, и вдруг, начиная с развевающихся по ветру волос, собраться, сгуститься и вылиться в форму ворона, взмахнуть руками-крыльями и улететь. Не куда-то. Не к кому-то. Просто – улететь.
//-- * * * --//
– Алекс, пить не будем.
– Как это не будем?! Давай завтра!
– Ты же знаешь – завтра не наступает никогда.
– Ты прав! Завтра не бывает! Нужно жить здесь и сейчас! Значит, так, сперва берем пива…
– Алекс… вот после таких ситуаций мне кажется, что у меня с головой не все в порядке…
– Зачем ты на себя наговариваешь?
– Так у меня ни одной кости на лице целой нет, моей башкой в футбол играли.
– Да ну, тогда ты должен быть страшный.
– Надо быть искренним как минимум с самим собой. Начнешь врать самому себе – будешь как Лимонов. Если ты ненормальный, надо себе в этом честно признаться.
– Можно сказать правду, но по-разному. Например, Макс – шизофреник. Или проще – человек творческий.
– Макс, а что такое «миссионерская поза»?
– У Ани своей спроси.
– И спрошу! Аллё…
– Ну что, узнал у нее?
– Ага! Оказывается, все просто! А я всегда думал, что это… ну… как-нибудь, например – она не дает, а он над ней кадилом машет…
– Жизнь хороша, уф, жарко, я пива принес… Макс, ты что такой?
– Так, душа сегодня немного болит.
– Ха! Нет такого органа.
– Раз болит, значит, есть.
– Ну что тебе грустить-то?
– Физически я восстановился, эмоционально еще не совсем…
– Пф-ф! Не знаю таких слов. Нет у тебя проблем – всё ты выдумал.
– Да только за последние полгода я развелся, сменил место работы, дважды меня чуть не убили, две женщины отказали мне, третья завела роман на стороне, меня окружают одни девки-однодневки и бородатые мальчишки, налепившие из дерьма игрушек и играющие ими в войну! Как ты думаешь, это действует на нервы?
– Ну, завел шарманку! А хочешь, я тебе ее поломаю? Ты теперь свободен и дважды жив, у тебя два новых места работы. И радуйся, что бородатые мальчишки – твои верные друзья. А девки у тебя какие!
– Не хочу ничего.
– Как? А пива?
– Пива, насколько я заметил, уже нет.
– А… хм… да. А хочешь мороженого?
– Не хочу я мороженого! Ничего я не хочу.
– Ну и сиди жалей себя, а мне сейчас Анечка позвонит… Ой, алё, здравствуй, любовь моя, я так по тебе скучал, дышу тобой, думаю о тебе, погода чудесная, только Макс грустный… Макс! Аня говорит, что ты козел и придурок.
– Кто козел?!!
– О, Макс ожил! Подожди, солнце мое… Ну что, Макс, кто за пивом идет?
– Ладно, я пойду, тебе пиво, мне мороженое…
– А Ане?
– Ну что Ане? Цветы, конечно.
//-- * * * --//
И еще одной досвидос. Нет, спасибо за все, конечно. Три месяца, больше связи не держатся. А я виноват? Ну не переношу я вранья да женских выкрутасов. Господи, ну была бы она просто дура! Просто красивая дура, и все. Я бы ее выгуливал, холил, красивые игрушки покупал.
В доме у меня все просто и довольно красиво, так и она сидела бы на диване, тоже вся такая красивенькая, и листала бы книжку с картинками.
Тихо было бы, спокойно. Фотомодельки, они ж такие: посадишь на стул, ручки сложишь – сидит, улыбается. Посадишь себе на колени – улыбается, обнимает. Ей и так хорошо, и эдак неплохо.
Пришли бы в гости, я б ей сказал: «Зайчик, молчи только». Все равно полезла бы в разговор. «Марш в угол, лицом к стенке на полчаса!» Она бы там поплакала немного, а потом глядишь, в косяке трещинку интересную нашла, стоит, ковыряется, улыбается уже.
Приходил бы я уставший после работы, а она мне волосы тонкими пальцами гладила бы, тихо мурлыкая всякую ерунду. Катал бы ее на мотоцикле, она бы глаза жмурила, а потом улыбалась.
Да и пускай она не умеет готовить и капризничает, была бы только тихой да ласковой.
Сидела бы у меня на коленях, свои длинные ножки свесив. Мне же больше и не надо ничего.
Ну и пусть она дура, родила бы мне дочку – я бы чувствовал, что у меня два ребенка, и был бы счастлив.
Счастлив, черт возьми…
//-- * * * --//
«Самурай из всех путей выбирает тот, который ведет к смерти».
Понял одну важную вещь. В этом правиле Бусидо заключен смысл более глубокий, чем кажется на первый взгляд. Не о стремлении к смерти говорится здесь, а об осмысленном подходе к ней.
Парадокс в том, что все пути без исключения ведут к смерти – более дальней, более близкой, легкой или мучительной, не важно, но нет пути, не оканчивающегося разрушением.
Самурай осознаёт это и выбирает тот путь, в конце которого стоит возможность смерти осмысленной, стараясь выйти из-под ее контроля – не она выбирает его, но он ее.
А если в конце выбранного им пути смерть так и не встретилась, значит, она снова уступила ему дорогу.
Встретил на нашей территории члена вражеского мотоклуба в полной экипировке с эмблемами.
Репутация его клуба такова, что символика запрещена законодательно, но обходят, обходят этот запрет. Я заставил его снять с себя «цвета» и убрать куртку в рюкзак.
Глупо? Я гопник? Нет.
Вот из-за таких любителей прыгать через флажки и происходят байкерские побоища, вплоть до поножовщины. Если флажки нельзя убрать, действительно нельзя, то нарушитель договоренности – провокатор. Дурак он при этом, сумасшедший или выскочка, не имеет никакого значения.
При моем ранге можно иметь прозвище из тех, что появились в чаптере сами собой. Мне предложили на выбор – Феруктер («ненормальный», «чокнутый»), Шойшель («свистунок») и Макс.
Остановился на Максе.
Макс я, а потом все остальное.
– А вот эту цепь с кулоном я купил у турков за три сотни! – хвастается Ойген из нашего клуба.
– Ох, класс, дай посмотреть! Браслет с черепом хорош.
– Да, тут бриллиантовая крошка.
Хохочу:
– Цепочка, кулончик… девочки! У нас в клубе завелись девочки. Тьфу!
Смущенно прячет цацки Лео.
– А ты… это… когда длинные волосы обрежешь, тогда поговорим.
– А вы хоть и лысые, все равно как бабы. Кулончик! Лысые… гы-ы-ы! Девочки побрились!
– А у тебя перстни. Перстни! Ха-ха-ха!
– Ну и что? Этот перстень наградной, от мемберов из Мюнхена.
– А ты Бон Джови слушаешь! Кантри выключил и этого пидера поставил!
– А чего? Он веселый парень. А ваше кантри для Ку-клукс-клана.
– Ну вот, как всегда… Как немцы – значит, расисты. Бей индейцев!
Налетают на меня, пытаясь завалить, я распихиваю этих увальней и перепрыгиваю за барную стойку.
– Говорю же – девочки! Куда вам со мной?..
– Гы!!! Зато у нас татуировки у всех, а ты голый до сих пор, как девочка!
– Я тоже сделаю… вот здесь пантера хорошо будет смотреться.
– Какая пантера?! Панду сделай. У ваших китайских медведей и не поймешь, где мужик, а где баба.
– Ты… знаешь что? Не перебарщивай!
– Давай у президента спросим. Тиль! Макс нас обзывает бабами, а у самого длинные волосы и колечки на пальцах!
Тиль, уставший от моих приколов на ломаном немецком, нехотя выглядывает из комнаты собрания и, не въехав в тему разговора, бурчит:
– Оставьте Макса в покое. Он делает что хочет.
– Гра-ха-ха!!!
Ну вот. Нынешний вечер был явно не моим.
Осознание собственной ничтожности и бессмысленности всего может быть жизненным этапом. Кто-то выдумывает себе искусственные смыслы, кто-то принимает безысходность как данность и чуть иронично улыбается.
В чем смысл всего – в детях? Нет, конечно. Из поколения в поколение передается надежда, что вот они-то, твой сын или дочь, наконец найдут то, что безрезультатно искал ты. Наивная надежда. На самом деле все повторится.
Надо прожить жизнь так, чтобы исполнить мечту поколений своих не очень счастливых предков. Вы хотели, чтобы я был счастлив? Так вот оно, елки-палки! Поживу-порадуюсь за всех за вас! За все поколения разом.
А когда придет пора оставить что-то детям, так и отдай им свой интересный, смеющийся мир – это будет лучший подарок, который ты сможешь им сделать.
– Ма-акс! Воро2н-то ты зачем булками кормишь, устроил из пляжа птичий двор! Утки твои весь песок засрали. Ты же охранник!
– Это ты меня, Карл, знаешь как охранника, а на самом деле я птичий бог!
– «Бог» нашелся! Они что, слушаются тебя?
– С ладони моей едят. А слушаться – нет, конечно. Говорю же – бог я…
//-- * * * --//
Весна… Ночная атмосфера накаляется, самые опасные месяцы прошли, но кровь в народе играет.
Стою ночью на светофоре в центре города.
– Эй, гребаный китаец!
Четверо щенков-немцев, лет восемнадцати-двадцати, идут по улице, пиная урны и всячески демонстрируя, что они, дескать, по-взрослому пьяные.
Показываю им фак. Мне навстречу вылетают четыре.
Ну всё… Даю газ, выезжаю на красный свет через бордюр на тротуар. Придурки слегка цепенеют: во-первых, на красный свет ездить нельзя, а во-вторых, становится различима моя клубная куртка.
– Да он дерьмовый рокер…
Не слезая с мотоцикла, хватаю за воротник ближайшего, притягиваю его к своему лицу. Остальные спешно убыстряют шаг – мол, а мы тут ни при чем.
– Что-то еще хочешь сказать про китайцев?
– Нет… я не знаю, это не мы кричали… Я вас, кажется, где-то видел…
– Хочешь сказать, что знаешь меня?
– Нет… это не я… я вас не знаю совсем…
– Лучше уж так.
Отшвыриваю щенка. Тот, с трудом удержав равновесие, бежит за своими дружками, которые учапали уже метров на пятьдесят. Э, нет, не прокатит.
Даю газ, нагоняю их, целясь передним колесом в самую гущу. Придурки, шарахнувшись от колеса коника, обреченно останавливаются, начиная виновато почесывать в затылках и откашливаться. Эх, люблю! Начинаю выпендриваться.
– Сюда слушайте. Я трахал вас всех. Ясно?
Молчат. Молчание – знак согласия.
Разворачиваюсь, уезжаю. Хо-хо! Заряд бодрости на целую ночь. В принципе, не велик подвиг – выёжистых пацанов разогнать. Только дело не в этом. Наибольшее удовольствие получаешь, задавив врага не мускулами, но духом. А физически… еще лет десять меня ни одному восемнадцатилетнему сопляку не заломать.
Щенки… злобные, мелкие щенки, учить вас здесь некому.
Что происходит с современными немцами? Турки набакланили бы мне по башке в пять минут, особенно за последнее заявление. А эти… Как они в прошлом веке полмира завоевали – непонятно. Видимо, правда, что в войнах людская порода мельчает. Весь цвет германской нации побрился в СС и был полностью вырезан, не оставив потомства.
Да… удружил Гитлер немцам.
А самое смешное – что мне китайцы-то? Я такой же китаец, как и Бен-Гурион.
Как много времени уходит на ерунду…
Полдня потратить на работу, вернуться домой, приготовить еды, поесть, помыть тарелку, подмести пол, постирать одежду, вывесить ее сушить, погладить, вынести мусор, оплатить счета, заправиться, наконец…
Душ, стрижка бороды и прочая, прочая… И «куда я дел ножницы, едрена вошь?!»
Восемьдесят процентов времени уходит только на поддержание своей жизни и уборку отходов от нее. А ведь надо еще и спать не менее семи, а лучше восьми часов в сутки. Рабство, блин.
Ну ладно, пол можно через день подметать, мусор тоже денек постоит. Но все остальное!
Как я еще умудряюсь вписывать в этот распорядок ежедневные тренировки, треп по телефону и записи в дневнике – загадка для самого себя. Но ведь удается пока.
Тут только два выхода – или заработай себе на уборщицу или… «труд есть сам по себе удовольствие».
Да, вот еще можно на уборщице жениться. А это, кстати, мысль…
//-- * * * --//
Конечно, за вчерашнее мне стыдно.
И очень стыдно. Ну и бог с ним. Какой есть.
Вчера, после тяжелого ночного дежурства, я вышел подышать перед дверями танцхауса. Взгляд мой случайно упал на мотоцикл.
И тут… Вот это называется состояние аффекта. Я увидел, как какой-то подонок лет двадцати, не больше, в компании ржущих приятелей стоит возле моего коня и… мочится на него. Не спеша, философски и старательно поводя своей «кисточкой», он расписывал моего коника от морды до хвоста.
Со ступенек я просто ссыпался. Дальше – все отрывочно. Круглые от ужаса глаза мерзавца, мой рев и его попискивание: «Прости, не надо! Я заплачу за все!»
Последние слова он договаривал с полузажатым ртом, потому что я, ухватив сопляка за шею, трижды провозюкал его лицом по обоссанному сиденью. Дружки его разбежались в разные стороны.
Дальше начался концерт по заявкам телезрителей.
Я погнал негодяя через весь танцзал к нашим уборщицам, и он, по пояс голый (потому что я снял с него рубашку), с ведром воды и тряпкой (которую и заменила его дорогущая рубашка) пошлепал снова к выходу на глазах у всех.
Девки ржали. Турки, мгновенно узнавшие об этом инциденте, одобрительно кричали «Уууууй!» и поднимали большой палец руки. Немцы были весьма сдержанны, молчали, не выказывая ни одобрения, ни порицания. В тридцать четвертом году они были не лучше.
Мы вышли на улицу, где возле моего коника уже собралась толпа дискотечного люда, радостного от предвкушения нового аттракциона.
И в течение четверти часа, под хихиканье и комментарии толпы, полуголый и синий от предутреннего холода придурок драил своей шикарной рубашкой мой мотоцикл.
Мыл старательно, потому что я стоял над ним, предупредив, что, если останется хоть пятнышко, я его убью.
И вымыл. До блеска.
Потом он снова, через весь валяющийся от хохота танцзал, потащил ведро в туалет выливать воду. Правда, голым он уже не был. Шикарную рубашку я его заставил надеть.
А как иначе? Разбил бы он мне зеркало – дал бы я ему по шее, отобрал стоимость детали и отпустил на все четыре стороны. Попытался бы украсть мотоцикл – и это могу понять, поймал бы, пинков надавал и до свидания.
А то, что он сделал, смывается только собственной физиономией. И собственной рубашкой натирается до блеска.
Но все равно стыдно.
//-- * * * --//
– Макс! Осторожно!
Зазевался – а перед тобой пусть пьяный, но цыган. Никогда, никогда нельзя быть слишком самоуверенным.
Мы шли по утренним улицам Кобленца. Я и мой знакомый Сергей, тюрштеер из другой дискотеки. Болтали, смеялись, почувствовали голод и решили зайти в итальянскую пиццерию.
Сегодня я вывел из диско двоих цыган. Без особых эксцессов. Они побурчали немного и свалили. И вот один из них сидит сейчас на бордюре. Дошел до кондиции – пять утра выходного дня, и он не стал терять времени. Впрочем, у таких, как он, вся неделя выходная.
– А, это ты, японец… За что ты нас выгнал?
– Пей меньше.
Проходим мимо, нас двое, цыган пьян, никаких проблем.
Но придурок распаляет себя:
– Я трахал твою японскую мать!
– Иди трахай свою.
Цыган с каким-то даже отчаянием поднимается и идет нам навстречу.
– Ого, Сергей, сейчас нам достанется…
Придурок останавливается напротив меня, перекрыв мне дорогу, и, видимо, просто не знает, что делать дальше.
– Ты что, азиат, проблем ищешь?
– Джуба кар, шавор… [7 - «Не соизволите ли вы, молодой человек, подойти к жеребцу в несколько необычной для вас позе?..» (цыганск.)]
– А-а-а… ЧТО??? Да я сейчас позову своих братьев и…
Лет двадцать ему. Курчавая голова, пьяная слюнявая морда, ползущая во все стороны.
Преодолевая брезгливость, заступаю ему за спину и, взяв ладонью за горло, толкаю. Дело не только в том, что это верный способ убрать человека с дороги, отбросив и чаще всего сбив его с ног, – можно было схватить за то, что он называет лицом, но уж больно противно. И так руки салфеткой вытереть хотелось.
Придурок, издавая протестующее горловое урчание, отлетает в темный проход двора, исчезая в предрассветных сумерках.
Смеемся, стоим, ждем, вернется ли. Беспечные, но все же хватило ума не подставлять спину…
– Гр-р-ра-а-а!!!
Топот, на улицу снова вылетает темная фигура цыгана, он держит что-то в вытянутой руке.
– Макс! Нож!
Я не успеваю отреагировать. Не успеваю, и все. Только что стоял, расслабленно усмехался. Только теперь понял, почему нож на блатном жаргоне часто называют «пикой». Было впечатление, что цыган распластался в воздухе и вся его энергия ушла в вытянутую вперед, на уровне моей груди, руку. С пикой. Именно так. На секунду показалось, что острие летит мне в лицо.
Единственное, что я успел сделать, – это инстинктивно развернуть корпус, подставив под лезвие предплечье. Удар… Боли не было, помню только мысль: «Получил-таки», и легкое удивление пополам с какой-то животной радостью – нож, ударившись об меня, вылетел из руки урода и, вращаясь, заскользил по асфальту.
Я схватил цыгана за воротник, Сергей тут же ударил его наотмашь, и парень, чуть не лишивший меня возможности писать мои истории, упал.
Лежачего не бьют, говорите? Ну, это смотря когда…
– Макс, тебя задело?
– Зацепил…
Я не чувствовал боли. Впрочем, знал, что в раже она и не чувствуется, поэтому я искал следы крови на себе и, не дай, не приведи, на асфальте. Снял куртку. Крови на мне не было. Видимо, резко повернувшись, я сбил направление удара – и лезвие, чиркнув по загрубевшей от ветра и дождя байкерской косухе, оказалось на мгновение зажато между предплечьем и грудью, а продолжая разворот, я невольно вырвал нож из рук пьяного придурка.
– Ф-ф-фу-у-у…
– Ага! А где нож-то?
– Я цыган!!! – неожиданно сквозь кровавые сопли завопил ублюдок. Казалось, он ревет через ком мокрой бумаги. – У меня большая фамилия, я знаю, где ты работаешь, ты заплатишь за это!..
Угроза типичная, и порой она может быть опасней лезвия в руках пьяного мальчишки.
Я снова подошел к нему, и он закрыл голову руками, обиженно подвывая. Что ж, обидели мы его от души.
– Слушай сюда. Семья Р., если узнает, что ты пробовал меня резать, выкинет тебя и всю твою фамилию из города. Понял? Тебе телефон барона показать? Давай-ка сюда портмоне, как там тебя зовут?.. Сергей, глянь-ка его имя.
– А-а-а… Не надо ему звони-и-ить… Я сам винова-а-ат…
– Тогда исчезни, ты нам и так уже завтрак испортил.
Так и позавтракали – по три пива на брата.
– Вот и как тут бросить курить, блин?
– Мои ребята же не курят. И я тоже.
– Пускай сперва переживут с мое. Вас всех вон при слове «Ангар» передергивает.
– Тебя послушать, так ты у нас просто ветеран вьетнамской войны… Да ладно-ладно, знаю… шучу. Так, с цыгана мы поимели неплохо… и травы еще не меньше чем на сотню. Макс, не возражаешь – пополам? Вот твоя доля.
– Это ты зря. Лучше б нож подобрал. На память.
– Фигня. Считай, что это штраф. За ношение и применение. Куртку новую купишь.
– Вот все-таки ты, Серега, не милиционером, а ментом был. Знаешь, в чем разница? Сейчас сформулирую. Первое – профессия, второе – национальность… Да ладно, не обижайся, просто как-то это… ну не обижайся, говорю… да русский ты, русский… мент… Не возьму, и ты не делай так больше.
– Ну ладно, как хочешь… А ты правда друг барона?
– В реальности – не настолько, чтобы из-за меня устраивали разборки в диаспоре. Цыгане – очень закрытая группировка и друг за друга стоя2 т. Но барон надерет пацану не только уши, если тот и вправду решит со мной поквитаться. В Кобленце есть еще только одна реальная семья – Ла Фонте, но те просто бойцы. Отлупишь одного, он старшего брата приведет. Отлупишь брата, он – папу, дядю, дедушку… Фамилия большая, но и они под семьей Р. ходят. В «Гладиатор» они ни ногой. А с этим уродом можно быть спокойным – у цыган положение в диаспоре зарабатывается авторитетностью родни. Один говнюк – позор на всю семью. Прогневить же барона у цыган все равно что черную метку получить. Не решится никто. Да это и не важно.
– А что важно?
– Да вот, думаю… Что цыгане, что турки, что албанцы – ночью раздастся стук в дверь, и цыган цыгану скажет: «Брат, открой, за мной гонятся». И цыган откроет. А вот русский впустит ночью русского?.. Эх…
//-- * * * --//
Продремал сегодня после смены всего два часа, неожиданно проснулся и понял, что жизнь проходит мимо. Сел на коника и в три часа утра угнал в бар, на день рождения Доми, кельнерши из «Гладиатора». Все уже были в полном угаре, а мне того и надо. Пообщался с Нико, замом владельца «Гладиатора», – классный парень, похожий на ковбоя из вестернов. Покурили, и он признался, что уже два года один, без женщины. Переживает последний разрыв.
Я хлопнул его по плечу, сказав, что не он один такой, но тут подошла в хлам пьяная Доми (именно эта привычка студентки университета нажираться до положения риз меня в ней в свое время и оттолкнула) и предложила пойти в «Мартышкин клуб». Все начали радостно смеяться и собирать вещи, ну и я поперся.
Я не бывал в этом клубе – невзирая на веселое название, принадлежит он отнюдь не мартышке, и мне известно, кому хозяин деньги платит. Поэтому я принял приглашение без особого энтузиазма – не пью у плохих людей.
Но пошли. Сначала мы с Нико и толстой барменшей Хайко, по прозвищу Дудочка (она удостоилась его после того, как пьяная притащила в танцхаус пронзительно визжащую трубу и дудела в нее до тех пор, пока я ее не поломал). Остальные собирались подтянуться позже.
«Мартышкин клуб» оказался сияющим неоновыми огнями баром, из которого тянулся незнакомый мне запах. Чем-то меня сразу это место оттолкнуло. Когда мы открыли дверь и вошли, я понял, чей дух унюхал. Зал оказался переполнен гомосексуалистами и лесбиянками. После закрывшейся мекки однополой любви, кафе «Марлен Дитрих», вся тусовка переехала сюда. Некоторые посетители обычной ориентации, видимо, ходят в «Мартышкин клуб» поржать и погрузиться в параллельный мир – надеюсь, погружение не слишком далеко заходит.
Я зло зашипел на хихикающего в бороду Нико – мог бы и предупредить, негодяй! Я же приперся в гей-клуб в полной байкерской форме! Однако было уже поздно, и я, найдя тихий закуток, отгороженный от зала, мрачно сел в углу. Рядом со мной примостилась Хайко.
Подошел маленький и совершенно лысый официант, я заказал колы для себя и пива для смеющейся Дудочки.
Кельнер принял заказ и неожиданно наклонился ко мне:
– А ты суровый мужик, да? Суровый, но нежный…
От неожиданности я проглотил язык и выкатил на него глаза.
Толстая Хайко давилась хохотом.
– Знаешь что… колы я сам себе возьму, – сказал я и, продираясь через толпу, пошел к бару.
По дороге нос к носу столкнулся с мужиком, прижатым шевелящейся толпой к сигаретному автомату. Мужик расслабленно смотрел поверх голов. Встретившись со мной взглядом, он поднял брови:
– О! Друг! Я плохо говорю по-немецки, я американец, а ты индеец, мы хорошо подойдем друг другу, не находишь?
Видимо, все «посылания на» придумали голубые, ведь куда их ни пошли… В немецком, кстати, примерно то же самое.
Поэтому я только свирепо посмотрел на него, и он быстро отвел глаза. Блин, кругом толкались такие же, как он, голуби, среди которых вкраплениями терлись страшные тетки – лесбиянки.
Вернувшись, я обнаружил, что Нико и Хайко встали на стулья, наблюдая за мной. Нашли себе развлечение.
Я молча сел в угол.
– А ты пользуешься успехом, я начинаю завидовать, – хихикала Хайко.
– Куда вы меня притащили?! Ждем остальных и уходим сразу.
– А что, лысые и маленькие не в твоем вкусе? На-апрасно… – подначил Нико.
– Нико, отстань. Заметил странную вещь: голубые, как правило, мужики красивые, а лесбиянки все как на подбор страшные.
– О-о-о! Нико, ты слышал? Максу уже не нравятся женщины!
Поняв, что сейчас вдвоем они меня разделают, я проглотил колу и, не дожидаясь Доми с ее компанией, направился к выходу.
– Эй, парень, ты байкер? Как интересно…
Черт, я не снял клубную куртку. Сделал вид, что не услышал, и продолжил пробираться к выходу.
Но придурок в белой футболке с надписью «Фак!» не унимался:
– Да ладно! Покатай меня, а?
Я не выдержал и с размаху толкнул его прямо в слово «Фак!». Голубь потерял равновесие и наехал спиной на парочку лесбиянок в мужских галстуках, посасывавших коктейли. Выйдя из роли, обе совершенно по-женски заверещали. Голубь по-бабски всплеснул руками и стал извиняться.
Кто-то схватил меня за предплечье, я ударил по руке, сбросил ее и увидел, что это лысый кельнер.
– Макс, выходи, напитки я оплачу сам.
Слегка удивившись тому, что он знает мое имя, я вышел и с радостью вдохнул прохладный предутренний воздух.
Достал сигарету и увидел, что ко мне тянется зажигалка. Рядом стоял лысый.
– Откуда ты меня знаешь?
– Ты тюрштеер из «Гладиатора». Я же шутил. Меня зовут Джош, я не голубой, просто работаю здесь, разношу напитки и заодно стою на дверях. У тебя просто было такое мрачное лицо, что я не удержался и решил разыграть.
– Тьфу, блин, ноги моей здесь больше не будет!
– Да ладно! Здесь многие обычные люди тусуются, подружка Ральфа сюда заходит. Свободная атмосфера, можно посмотреть на разных людей. Мне нравится тут работать. Расслабленно, спокойно, публика не агрессивная, платят неплохо…
– В жизни не пошел бы сюда работать.
– Ну и напрасно. Проблем с народом никаких… пока такой, как ты, не зайдет, конечно. Чем они тебе досадили? Голубые – мирный народ. В туалет только ходи здесь осторожно. Там вечно… запираются. Ты как сюда попал-то?
– Да я случайно. Не говори только нашим из клуба, что я был, а то меня заклюют на фиг.
– Да без проблем. А тебе что… не нравятся лысые?
И Джош, погладив себя по макушке, хохоча, скрылся за дверями.
Нико и Хайко я звать не стал. Они там парочкой, в безопасности, значит. Никакого настроения дожидаться пьяной Доми у меня уже не было.
Я завел сырой от утренней влаги мотор и направил колесо в сторону дома. Хватит на сегодня развлечений. Перебор.
//-- * * * --//
Мой друг байкер Балу – легендарный тюрштеер в Кобленце. Четверть века делать двери, иметь опыт драки против ножа, выбитый зуб, три заявления в полицию за сломанные носы, выбитые зубы, треснувшие четыре ребра у разных противников и, конечно, безупречную репутацию у владельцев местных клубов и дискотек – это не шутка. Мужику сорок четыре года, рост 197 см, вес 185 кило. Это до того, как Балу поест. А он не ест – он грузит в трюм.
Прозвище «Балу» у него уже девятнадцать лет. В запасе – опыт работы шеф-поваром, брак с красавицей-фотомоделью, которая в течение пяти лет родила ему двух очаровательных белокурых и голубоглазых дочек и ушла от него, потому что Балу невыносим. Балу до сих пор носит в мобилке фотографии бывшей жены в рекламе нижнего белья и всем охотно показывает. «Ох, Макс, смотри. Как вспомню, какой круп! Какие обводы! Ах, а кожа! Где ты видел сейчас у этих нынешних девиц такую кожу?! Белый бархат! Бросила меня, мерзавка… Все равно ее люблю».
Если я гедонист, то по сравнению с Балу меня хоть сейчас в монастырь отправляй. Любимое занятие Балу после работы – найти место, где можно хорошо поесть, выпить, накормить подвернувшуюся девицу завтраком, постепенно переходящим во все остальное, и затеять препирательства, а то и потасовку с соседним столиком.
Я всегда думал, что такой тип мужиков исчез из Европы вместе со Средневековьем – если он вообще был, а не придуман кинематографистами, – но Балу именно таков, и даже ухватки его и выражения таковы.
– А что это у тебя, Бригитта, сегодня полно в кафе страшных педерастов? – ревет Балу с порога, появившись в «Марлен». – В прошлый раз были красивые, а эти страшные! – ревет он еще громче на всякий случай – вдруг стайка посетителей нетрадиционной ориентации его не услышала за шумом-гамом воскресного кафе.
Впрочем, этой публике, как я заметил, в какой-то степени даже нравится такое обращение. – Вот вы, двое, девочки… марш отсюда из-за нашего стола – тюрштееры завтракать пришли!
Польщенные его вниманием, разнаряженные, как попугаи, трансвеститы, кокетливо повозмущавшись и всплескивая руками, перемещаются за соседний стол.
Мы заказываем завтрак, а Балу опорожняет первый бокал пива – всю ночь ни капли во рту (лимонад не считается), это ж немыслимо!
В «Марлен» заходит группа незнакомых, худосочных, полубомжовского вида поляков в национальной одежде – старых, потрепанных косухах. У Балу шевелятся кустистые брови, ему надо утвердить себя как хозяина положения и места. К тому же Бригитта, подойдя, успела шепнуть нам, что этих гостей она видеть не хочет, двое из них в прошлое посещение оскорбили ее и смылись не заплатив. Типично наше, соцлагерное – накосячить, а потом прийти как ни в чем не бывало: а что, собственно, случилось?
Балу и так с нескрываемой подозрительностью осматривает новых гостей, начиная подчеркнуто громко стучать по столу тяжелой кружкой.
– Как ты думаешь, Макс, скажи, брат мой, почему именно в Германии полно этих проклятых иностранцев?! – наконец взревывает он, как собирающийся завестись тяжелый мотоцикл.
Поляки, хмурясь, чуть приостанавливают движение задов к стульям, но потом, помедлив, все-таки опускаются на них, кося на нас недобрыми глазами.
Балу, распаляя сам себя и подмигнув мне, продолжает:
– Ведь нам, немцам, проходу от них нет. Кошмар, правда?
– Правда, – бурчу я, еле сдерживая смех.
Поляки, посмотрев на меня и решив, что Балу валяет ваньку, облегченно посмеиваются.
– Вы смеетесь?! Вы, проклятые мошенники и воры, смеетесь надо мной?! – счастливо орет раскрутивший себя Балу и начинает подниматься из-за стола, роняя стаканы с пивом. Пару я успеваю подхватить, остальные расплескиваются по бумажной скатерти, булочки плывут в желтой влаге. Бригитта довольна – сейчас пиво и завтраки закажут по новой, тюрштееры ее слабость.
Поляки несколько ошеломлены таким оборотом дела и переключаются на меня, пытаясь перевести все в шутку:
– Эй, парень, а ты китаец?
Я открываю рот, чтобы ответить, но Балу не дает мне этого сделать:
– Макс, подожди, не отвечай ему, а ты… ты… ты… сам польский китаец! Ненавижу! – ставит точку Балу и, ворочаясь, выползает из-за стола.
Я, вздохнув, встаю вслед за ним. А куда деваться? Еженедельный аттракцион «Воскресный завтрак с Балу» начался.
Бригитта подходит к перепуганным полякам и увещевает покинуть помещение до того, как до них доберемся мы.
Поляки, послушно закивав, тонкой струйкой пытаются просочиться к выходу.
Балу, видя, что добыча ускользает, хватает мокрую булку со стола и запускает в дверь, последнему поляку в затылок. Поляк подбирает ее с пола и, снова приоткрыв дверь, кидает обратно. Я, махнув рукавом, успеваю отбить булку, и она, подпрыгнув пару раз на столе, падает точно в пепельницу. Балу, поняв, что кидаться булками – это еще интереснее, чем драться, хватает пепельницу, но кидать ее уже некуда – худосочных поляков и след простыл. А Бригитта уже переключилась на Балу – зачем ей лишний шум? – и усаживает его на место.
Трансвеститы с интересом наблюдают за спектаклем и ставят Балу пиво.
Балу степенно, как заслуженную награду, принимает его и пьет стоя, машинально закусывает злосчастной булкой и аккуратно кладет ее обратно в пепельницу, как в тарелку.
– Балу, не ешь булочку, она вся в пепле и на полу валялась.
– А?.. Э-э-э… все равно, так даже лучше. Проклятые бомжи, вывели меня из себя…
Сегодня мы закрыли дискотеку раньше обычного: в Кобленце найдена бомба, перекрыты дороги, и центр города эвакуировался. В полутонной дуре времен Второй мировой повреждены взрыватели, и достаточно велик риск, что она при эксгумации рванет. По оценкам специалистов, эта бомба может разнести всё в клочья в радиусе полукилометра.
Мы выгоняли последних посетителей, когда, как всегда в шесть утра, дверной проем загородила огромная фигура Балу. Он был огорчен и матерился в адрес проклятых трусливых лавочников, которые с перепугу закрыли свои кафе, и теперь совершенно негде позавтракать.
Пришлось всей бригадой тащиться два километра на вокзал, половина команды отвалилась по дороге, и мы таки позавтракали в бешено дорогом кафе (все остальные оказались закрыты), где мне, к тому же, не понравилось решительно ничего, особенно в сочетании с ценами. Я зашел в «Макдоналдс», взял себе бумажную сумку гамбургеров и вернулся в кафе к нашей компании. Официант хмуро покосился на меня, но промолчал – в нынешнее время каждый клиент на счету. Я заказал кофе и стал харчиться, так как был голоден.
Балу явно чувствовал себя не в своей тарелке (яичница оказалась величиной с горчичник, картофельный салат был просто отвратительный, так что его пришлось съесть очень быстро) и стал грустно посматривать на мою сумку. Я, конечно, поделился с другом, сунув ему в руку пакет с жареной картошкой. Балу сразу повеселел и, пощипывая картошку, начал обращать внимание на соседей.
– Макс, видишь того лысого?
Бритый мужик – нацист, – сидевший через столик, оглянулся на нас и презрительно отвернулся. Его толстая, крайне неприятная дама, тоже соответствующего мировоззрения, смерила нас ледяным взглядом.
Балу повысил голос:
– Макс, смотри, такие уроды в Германии, это типичные трахальщики пенсионерок! – И торжествующе показал язык снова оглянувшемуся нацику.
Гардеробщица Рамона, трогательная девочка, прижалась к толстой руке Балу, бормоча:
– Тихо, это же вокзал, их может оказаться много…
С другой стороны успокаивающе забормотал диск-жокей Кевин:
– Здесь сейчас полно полиции из-за бомбы…
– Ха! – обрадовался Балу. – И отлично! А нас трое!
Кевин поправил бейсболку и, как сделал бы всякий современный немец, тут же отсел. Балу мимоходом насмешливо глянул на него и обхватил здоровенной лапой жалобно пискнувшую Рамону.
– Из-за таких вонючих нациков нам теперь негде позавтракать, и мы должны платить за эту смешную яичницу, похожую на осенний лист, по шесть евро! – продолжал благодушно разглагольствовать Балу.
Нацик фыркнул, погладил лысину и в упор уставился на него.
– Да! Ты! Иди, сукин сын, и вытаскивай эту бомбу, она для тебя была, а ты сидишь и жрешь здесь! – распалился Балу.
– Я сейчас вызову полицию, – ледяным тоном сказал нацист. Но в этом не было никакой необходимости – в кафе заглянули сразу две фуражки, полицейских сегодня утром на вокзале действительно было до черта.
Официант, турок, кивнул им – дескать, все в порядке, – и фуражки скрылись.
Нацист мрачно рассматривал свои ногти. Балу, доев картошку и закурив сигаретку, довольно насвистывал песенку и цыкал зубом. Рамона суетливо собирала вилочкой остатки салатика с тарелки.
Я тоже закурил и задумался. Что ждет меня в этой стране лет через десять, когда мне будет столько же, сколько Балу? Не мое ли это будущее?
Может быть.
И я вдруг усмехнулся своим мыслям – а что здесь плохого? Сидит передо мной большой веселый мужик, добродушный, открыто, во весь рот, смеющийся, совершенно довольный жизнью. Сейчас докурит сигаретку, загрузит симпатяшку Рамону в машину – и к себе. У него «отцовский день» – после обеда встречается со своими малышками, поведет их в зоопарк, а вечером поедет на дискотеку – на работу то есть. Куда бежать, куда лезть? Просто быть большим, веселым, беззаботным, кадрить девиц и ходить на дискотеки? Н-да…
Главное, чтобы это будущее было по-настоящему моим.
Я засмеялся своим мыслям и заказал пива.
Мне хотелось холодного, хорошего пива.
И я его выпил.
//-- * * * --//
– …Ни фига, я умею пользоваться оружием!
– У меня тоже разрешение.
– Макс, уйди, это мой пистолет!
Помогал сегодня Алексу достраивать его дом. С двух часов дня ударно трудился на благо детей Алекса – перед ними чувствую себя виноватым слегка. Очень милые девочки, кстати. Видно, что будут красивые, как и тихая домашняя мама. А вот папа у них теперь дикий…
Я думал, жена Алекса встретит меня ненавидящим взглядом, шепча: «Изыди, сатана!» – но она была просто очень сдержанна и быстро покинула ремонтируемое помещение.
Впрочем, было бы неразумно на меня наезжать – Алекс мало того что оставил бывшей жене двухэтажный дом, так еще и ремонтирует его. Мужик!
Дочки его, правда, смотрели на меня с плохо скрываемым ужасом, а брехливый спаниель Алекса, Чарли, и вовсе меня боится до такой степени, что подхалимничает.
Мы долго таскали доски по дому, клали пол, рылись на чердаке в поисках инструментов, и Алекс отрыл ящик в куче хлама, в котором оказались настоящий вальтер и три пачки патронов к нему. Во!
– Все, Чарли, сейчас на тебя начнется охота…
– Макс, не смей, ты что?!
– Да пошутил я… Он заряжен?
– Отдай! Смотри, вот тут… так… ставишь, и курок не двигается… БАХ!!!
Пуля, ударившись о лестницу и выщербив камень, рикошетом попала мне в макушку, прямо в основание волос, запутавшись в них.
– Ты что?!!
Чарли, крутившийся у моих ног, присел, выпучил глаза и так замер. По-моему, он не сделал лужу только потому, что у него наступил ступор и спазм всего организма.
– Ох, Макс, я перепутал… – пробормотал оторопевший Алекс и осторожно потрогал меня за макушку.
Да до того ли было!
Окончив работу, мы постреляли в чистом поле по бутылке из-под пива, потом по ее крышке, потом по засохшей улитке. В крышку с десяти метров я промазал, увы, а вот улитку разнес в клочья.
Сейчас Алекс обустраивается в углу, подключая свой комп к сети, привез с собой две шляпы, а его пистолет валяется на полу. Так что теперь можно спать спокойно. В случае взлома (правда, что тут украсть можно, разве подарочный закрытый сейф, ключей от которого нет даже у меня) Алекс наденет черную шляпу и начнет палить в дверь, ему с дивана удобно.
//-- * * * --//
– Что твой муж не доехал-то до меня?
– А что, говорит, мне там над вами свечку держать?
– Неплохая мысль, был бы верх цинизма. Хрен с ним…
И было подобие семьи. Того, чего у меня не было уже много лет.
Проводил Алекса. Спать больше не стал, в час дня – снова на работу. Отзевал там до четырех, вернулся домой и решил немного поспать, вечером-то снова в клуб, на двери. Прикрыл глаза уже, когда раздался шорох ключа, и… Я отвернулся лицом к спинке дивана – это что мне, третьи сутки не спать?
– Максим, ты дома? А я хотела к твоему приходу манты наготовить…
Стоит в коридоре, крепенькая, ладная, какая-то по-детски милая даже в манере одеваться «все хорошее – покажу»: короткая белая юбка, черные чулки и сиреневая кофточка, на которой елочной гирляндой светятся бусы.
– Какие манты? – Пытаясь юмором взбодрить себя, патетически протягиваю к ней руки: – Лети ко мне, лубофь моя!
Юмор мы не очень понимаем. Она, прямо в курточке и туфлях, прыгает ко мне на диван.
Наплевать и растереть, что ты делал накануне – голодал, с тигром боролся или прошел процедуру обрезания. Оказался с женщиной – изволь быть мужчиной в полном смысле слова, найди время и по спинке погладить, и сказку рассказать.
Но я сразу после сеанса вольной борьбы банальнейшим образом уснул. Сразу и очень глубоко. Мне стыдно, конечно, но третьи сутки без сна, недавнее сотрясение мозга… Откорячки, как всегда, бычьи.
Проснулся от веселого постукивания каблуков-шпилек по гладкому деревянному полу и мелодичного пения. Все это накладывалось на ровное уютное шипение сковородки и бурчание закипающего чайника.
Быстро взглянул на мобилку: полдевятого, уф, на работу не проспал. В Кобленце продолжается праздник «Электрик-сити», техно-техно-техно – поубивал бы того, кто это придумал.
– Тебе кофе или чай?
– Кофе.
Напекла плюшек, на сковородке шкворчат креветки – знаем, знаем, нас этим не купишь, как и туфлями со шпильками вместо тапочек… ненадолго это.
Но поневоле продолжаю отслеживать мелькание ее стройных ног. Эх, кто ж это придумал – высокий каблук с ремешком вокруг тонкой лодыжки и похожий на татуировку рисунок на шелке чулок?
Хочется заснять это щекочущее позвоночник мелькание – вытаскиваю из-под одеяла руку с мобильником.
– Та-а-к! Я все вижу! А что это у тебя тут? Помидоры? Почему не в холодильнике? Хлеб, шелуха луковая! Всё вместе! Ну ладно, ладно, извини.
– Слышь, харе там лазить, в этот угол стола я сам залезать боюсь, мне иногда кажется, что там уже тролли живут.
– Я только почищу, и все!
– Чисть, мне-то что.
Залезаю под одеяло с головой. Мне стыдно. Да. С другой стороны, еще б полы помыла!
– Это у тебя откуда такая электроплитка интересная? Как летающая тарелка! Прикольно, только в масле вся.
– Угадала, хитрюга. В этой плитке космические разработки, гарантия на нее – сорок лет, я столько не проживу.
– И подарила тебе ее…
– Да.
– Ой, я не хочу ею пользоваться. Можно уберу и другую включу, старую?
– Тогда чур новую помыть!
– Ладно. А что у тебя на холодильнике такой бардак?
– Началось. Слышь, хватит там огородничать, у меня потом ложки пропадают.
– У тебя их всего две, и одну из них я тебе подарила!
– И кастрюлю тоже.
– И кастрюлю! И картинку!
– Крохобор. Контора пишет.
Берет с холодильника черную, тяжелую пишущую ручку с серебряным кольцом посередине. Читает надпись по кольцу:
– «Longines»… Откуда у тебя такая ручка? Впрочем, догадываюсь.
– Так, мы кофе пьем? Мне на работу через два часа.
Взял ее с собой в клуб. Вызвонил друзей, пусть составят компанию. В клубе у меня неожиданно поднялась температура – все, организм забастовал. Помню только ее взгляд через весь зал, односложно отвечает моим веселым приятелям, не выдерживает, прощается с ними и садится на барный стул рядом со мной. Просто сидит рядом. Просто смотрит. Иногда протягивает руку и дотрагивается. Ей, чувствуется, и не надо больше ничего.
…Открываю глаза. Полдень. В голове – колокол. Я все-таки заболел. Болею редко, но метко.
– Тебе кофе?
Сидит уже одетая, подкрашенная. Сколько же времени ждет, не будит? А у меня даже телевизора нет…
– А зачем мне телевизор? Я на тебя спящего смотрела.
Шуруя зубной щеткой, гляжу в зеркало. Да. Уж.
Лицо отекшее, в отметинах разного происхождения, изможденное, одним словом.
Внешность человека рано или поздно принимает вид его души. Я же вчера после работы с друзьями еще что-то пил, лечился. В сочетании с сотрясенным мозгом и температурой это произвело эффект полной амнезии – что было дальше, помню крайне смутно. Отчетливо – только покачивающиеся туфли на высокой шпильке, каблучками вверх… Я фетишист?
Вопросительно оглядываюсь на нее – мол, ну, как там?
Она, чуть усмехнувшись, слегка пожимает плечами:
– Нормально. Садись поешь, наконец.
– Слушай, какого черта? Ты понимаешь, что это неправильно? Сплю с тобой когда захочется, смотрю, как ты возишься по хозяйству, кормишь меня деликатесами… Это ж барство какое-то!
– Пусть. Мне нравится так.
– Да пойми, я не могу в отношениях только брать, ничего не давая. Я старше тебя на туеву хучу лет.
– Хи-хи…
– Что ты смеешься?.. Вот зачем ты ушла от мужа? Придется теперь тебя еще замуж выдавать.
– Барин ты и есть. Бессовестный к тому же.
– Извини, ты ж знаешь, я, как всегда, что думал, то и сказал. Прости.
– Давай об этом не говорить. Иди ко мне… отрабатывай…
И было снова подобие семьи. Она быстро и весело месила тесто, жарила чебуреки, а я возился с ее «рено», пытаясь приладить отлетевший глушитель, и подкачивал шины.
Потом она выходила во двор и звала меня по имени. Не «Макс», не «Максик», а просто «Максим». Это было необычно и мне нравилось.
– Ты ведь не зовешь меня?
– Нет. Но где лежат ключи, ты знаешь. Приезжай, живи сколько хочешь, оставайся хоть навсегда. Отдам тебе комнату, двоих легко прокормлю. Но я буду жить своей жизнью. Я по-другому не могу. А если нет, воспринимай мое жилище как санаторий «У Макса» с полным пансионом. Не понимаю, зачем тебе в нем надо быть и поваром, и горничной.
– Какой ты санаторий? Ты «скорая помощь».
– Может быть. Не меньше, но и не больше.
– Мне пора, Максим.
Проехал с ней немного, поцеловал, вышел из машины опять посреди шоссе, махнул рукой.
Осень. Холодно. У меня температура. Неделю назад в меня стреляли, пять дней назад выбили мозги, в тот же день – новый роман с будущей архитекторшей, на следующий день…
На следующий день. Я остановился возле одинокого фонаря и поднял руку перед глазами. В быстром зеленовато-желтом недобром свете рельефно высветилась моя ладонь, бугры отекших разбитых суставов, грубеющие узлы вен…
«Смотри, какая у тебя ладонь, маленькая, нежная. А моя? Лопата…»
Господи, да сколько мне маяться неприкаянному?!
Ведь четвертый десяток. А что я сделал такого, что проживет хотя бы месяц после того, как я уйду? Замах-то всегда был на рубль, а удар, брат, – на копейку. Но многие даже замаха боятся и сами падают…
Хочу, чтоб на моем надгробном камне написали: «Он кое-что понял и иногда искрил…» Вот и вся моя жизнь.
//-- * * * --//
Каждый день идут дожди. Крупные, веские.
Каждый день джинсовой задницей садиться на мокрое сиденье мотоцикла – удовольствие из средних. Когда уже освободится гараж?
Алекс с утра уехал на стройку, в доме начинает чего-то не хватать. Зато он легкомысленно оставил включенным свой комп, пойду всю порнуху у него сотру, предварительно спрятав пистолет. Да, маленький вальтер с двенадцати метров прошибает полную пивную банку насквозь, в замерзшем сале пуля застряла в корочке, помидор – вдребезги, а куриную ножку я съел, так что неизвестно.
В эту ночь мне не спалось. Вспомнилось многое – московский байкерский клуб, моя бывшая жена, от которой я ушел, в сущности, не так уж давно и еще не забыл, как пахли ее волосы.
Я выкурил последнюю сигарету, когда увидел, что за окнами слегка посинел ночной воздух. Значит, скоро утро. Завтра приедет Ден, фотограф из журнала, мне нужно его встретить.
А с самого раннего утра надо садиться на мокрого от ночной влаги коника и мчаться к Михаэлю, где собираются все, кто решил принять участие в избиении невинных африканских беженцев, один из которых обрюхатил приемную дочку Михаэля, после чего, как честный человек, закрепившись в Германии с помощью бракосочетания, стал заниматься привычным для негров за рубежом делом – продавать анашу и сидеть в тюрьме.
Дочь Михаэля терпела этот образ жизни несколько лет, пока, наконец, не подала на развод.
Негр оказался не промах, избил ее, выгнал вместе с дочкой и засел в их доме, предварительно пригрозив в случае обращения в полицию оторваться с помощью дружков на ее сыне от первого брака. Теперь он наотрез отказывается убираться оттуда, присвоив все вещи.
Михаэль звонил ему вчера и пригрозил, если тот не уберется к чертовой матери, завтра же привести к нему в гости своих братьев по мотоклубу.
Негр пообещал всех расчленить, поджарить и съесть, приведя в этот день всю свою тюремную баскетбольную команду.
На том и порешили.
Помощь такого рода была делом добровольным – в сущности, Михаэль человек новый и его никто еще толком не знает. Мне он тоже не был другом, но он хороший парень, по моим понятиям этого более чем достаточно. По-настоящему я опасался только одного – проспать, поэтому решил не ложиться.
Принял душ и вычистил квартиру, чтобы не терять времени.
Когда подъехал к загородному дому Михаэля, возле его ворот уже стояли три мотоцикла. Я вошел в низкую гостиную, чуть царапнув макушкой потолок – дому Михаэля более пятисот лет, в нем веками жили его предки. Небольшое, добротное немецкое гнездо. Средневековые мужчины были куда ниже ростом, чем нынешние, а ведь и я не великан.
Меня встретили объятия, дружеские хлопки по плечу и спине, похохатывания наших парней – «Ну, раз Москва с нами, теперь мы точно победим!» Жена Михаэля налила мне чашку кофе.
Приехал Гек, приехал Харли. Йорк допивал свой кофе, поглаживая смешную бороденку, заплетенную в косички. «Сейчас вот заявимся туда, а там пол-Африки сидит…» – буркнул он, и парни заржали.
Вскоре под окнами зарычали моторы и в комнату вошли еще трое байкеров, их я не знал. Один был особенно хорош – наголо бритый, покрытый татуировками сплошь до макушки, включая лицо, и с такой свирепой рожей, что во сне увидишь – проснешься от собственного вопля.
Через четверть часа мы нестройной колонной уже неслись в сторону Кельна по мокрому от дождя автобану. Михаэль ехал на машине, с нами насильно увязалась его жена.
Прошло менее часа, когда синий автомобиль Михаэля остановился у двухэтажного дома на отшибе.
Мы заглушили моторы и спешились. Двое, включая самого Михаэля, достали дубинки. Жену он, невзирая на ее причитания, запихал обратно в машину. В окнах дома через жалюзи был виден свет. Мы всемером встали перед окнами и начали улюлюкать, гавкать и свистеть.
В ответ – молчание.
Тогда Йорк, сложив ладони рупором, крикнул, что мы привезли бананов на всех. Снова никакой реакции.
Вдруг свет в окнах погас. Тогда мы решили, что надо войти в дом без приглашения. Подошли к двери, и Михаэль вставил ключ в замочную скважину. Ключ вошел только наполовину – с другой стороны явно был вставлен второй. За дверью скорее чувствовалось, чем слышалось какое-то быстрое движение, секундой позже что-то упало и разбилось.
Тогда Михаэль, взяв у одного из наших бейсбольную биту, стал с размаха бить в дверь ногой.
После третьего удара деревянное плетение двери вылетело, и Михаэль, просунув руку в отверстие, быстро открыл створку. Размахивая битой, он нырнул в темноту. Я, едва увернувшись от его занесенной над головой дубинки, ринулся следом; за нами в дом влетели и другие. В нос ударил густой запах застоявшегося сигаретного дыма, мы кинулись распахивать двери, все, которые попадались на пути. Когда я влетел в очередную комнату, мелькнула смешная мысль: «На хрена ж мы сняли каски? Сейчас из-за угла как приурежут цветочным горшком!» Тем более в планировке немецких домов, да еще и в темноте, черт ногу сломит. Мы, рассредоточившись, рыскали по всему дому, поступив не очень умно, как теперь понимаю – надо было двигаться группой. Но откуда у нас опыт?
Наконец до меня донесся крик Михаэля: «Аусгефлогене Фогель!», то есть «Птичка улетела!».
Войдя в комнату, я увидел стол, на котором лежали остатки арбуза, стояли стаканы, кругом валялась одежда, а окно, выходившее на противоположную улицу, было настежь распахнуто.
Негры, обхитрив нас, удрали. Судя по посуде, оставшейся на столе, их было всего трое или четверо. Увидев нас, они поняли, что Михаэль не совсем обычный немец, к тому же негры, вероятно, до этого занимались тем, что крушили все вокруг, до чего могли дотянуться. Однако заботливо упаковали ценные вещи – несколько сумок, похожих на те клеенчатые, с которыми ездили в Китай челноки в начали девяностых, стояли на полу среди общего разгрома. Они не рассчитывали, что мы прибудем ни свет ни заря, и хотели просто отчалить с вещами до нашего появления. Разрезали арбуз, накурили, расслабились. Африканский менталитет. Но они не учли менталитет немецкий – все надо делать оперативно и желательно с самого утра.
Впрочем, все говорило о том, что, опоздай мы еще на час, нашли бы пустой дом.
Михаэль грустно ходил среди осколков посуды. Парни, смеясь, закуривали, изображая в лицах, кто как бегал по дому и с какими глазами. Я, пиная валявшийся под ногами мусор, думал о том, что какие-то полчаса назад здесь сидели трое подонков, курили, гортанно ржали, плевали на пол – в доме, в котором когда-то жил один из них. Били посуду, срывали со стен полки. Особенно запомнилось кресло «под кожу», изрезанное ножом крест-накрест.
Сколько раз замечал: если человек в чем-то дерьмо, то он дерьмо во всем. Дело было не в том, что эти уроды – африканцы, а в том, что они вели себя именно как негры. Впрочем, с эмигрантами так часто бывает. Рабы различаются только спецификой: обиженный раб, зашуганный раб, раб агрессивный.
Мы, загрузив сумки, уже сели на мотоциклы, когда из дома вышел Михаэль с торжествующим криком: «Ребята! Трофей!» В руках он держал включенный ноутбук, принадлежащий одному из негров, – после трудов праведных, посвященных разносу дома, придурки решили расслабиться в Интернете, да так и забыли ноут. Народ импульсивный, эмоциональный – услышали шум, повыпрыгивали в окно, и все.
Я услышал хохот парней и увидел, что по клавишам ноута судорожно стучит Михаэль, а рядом возмущенно проклинает всех африканцев на свете со всей их родней его жена. Подошел выяснить в чем дело, и оказалось, что негр нащелкал кучу фотографий своей тещи. Они все лежали в папке на рабочем столе. Фотографии были приличные, но в таком количестве, что Михаэль побагровел. «Наверное, это просто любовь», – сказал я, и наши снова покатились со смеху, в то же время жена Михаэля как-то успокоилась.
Мы рассаживались по мотоциклам, продолжая посмеиваться, на дворе было уже совсем светло.
Йорк, заправляя свисающие косички бороды в шлем, задумчиво сказал: «А ведь они могли нас пострелять и были бы по закону правы». «Не были бы они правы», – буркнул я и, поправив каску, невольно улыбнулся.
Если когда-нибудь мне все-таки снесут башку, нельзя будет грешить на ангела-хранителя. Он, встретив и приняв у меня сумку с оторванной головой, скажет: «Знаешь, Макс, сколько можно уже – без выходных, круглосуточно? Я тоже устать могу».
Вставало солнце. Поля, через которые мы неслись колонной, были усыпаны золотистыми просыпающимися цветами, они сливались в один огромный, подернутый мелкой рябью желтый поток до горизонта. Ветер парусом вздувал на мне куртку, мотоцикл слегка покачивало. Я не удержался и снова открыл забрало каски – пусть пчелы пулями летят навстречу, но мне очень захотелось ощутить запах еще влажных полевых цветов.
И я ощутил его.
//-- * * * --//
Был у своей бывшей жены насчет оставшихся документов. Встретились как старые хорошие знакомые. Это радует, именно на такой позиции я и хотел расстаться.
Все-таки люди – дети. Бывшая накрасилась, нарядилась, как на праздник, угостила кофе. Поболтали. Основной рефрен: «У меня все очень хорошо», – и взгляд на меня.
Подыграл ей: «А у меня все плохо».
Много ли надо женщине для счастья?
Попросила прощения за выходку с моим разбитым ноутом, сказала, что, хотя мы уже больше года как не вместе, хотела… сама не знает, чего хотела.
Рассказала, что поступила в Лондонский университет, будет учиться на искусствоведа.
Молодец женщина, что ни говори. Выглядит прекрасно, в доме, который в течение пяти лет был и моим, уже другая атмосфера. И хорошо, что так.
А я рассказал ей про ночные гонки под дождем, про друзей, про журнал, где будет опубликован мой дневник, про то, что ездил в гости к Гришковцу.
Уже под вечер я собрался уходить.
– Ты все еще один живешь? – спросила она и напряглась.
– Наконец-то один.
Тогда она сказала, что за ней сейчас ухаживает молодой профессор (опять профессор!), он ей не очень нравится, но человек удивительный, можно многому у него поучиться.
Вот всё отдай женщине, во всех ее играх подыграй, а всё ей будет мало!
Я натянул новые мотоциклетные сапоги, тряхнул хайром и гордо заявил:
– Да и по фигу! Профессор… Чему он тебя действительно нужному научит? А вот я тебя мультиоргазмы научил получать, пользуйся! – и, увернувшись от кулака, летевшего мне в спину, хохоча, выскочил за дверь.
Все-таки женщины неблагодарны.
Снова вспомнил, как много лет назад я будил ее на раннюю утреннюю смену. Я тогда только приехал к ней в Германию, а она работала в булочной.
Вставала очень рано, я будил ее в часы самые темные, перед рассветом.
Начинал ее целовать, спящую, и тихо-тихо звать по имени. Она просыпалась, теплая, невыспавшаяся после вчерашнего и все равно счастливая. Садилась на постели и принималась напевать песенку: «Чучело-мяучело просыпается…» Столько лет прошло.
Кто-то другой будит ее по утрам. Хотя ей давно уже не нужно так рано вставать. А я иногда просыпаюсь под утро и очень ясно слышу эту песенку, спетую полусонным голосом бывшей жены. Становится тепло на душе, но я каждый раз засыпаю с мыслью, что это, может быть, больше никогда не приснится.
Турок лежит в нелепой позе, слегка подергивая щекой и чуть приоткрыв правый невидящий, застывший, как у зарезанной курицы, глаз.
– Балу, по-моему, ты его убил.
Это говорит Клаус, продюсер субботнего концерта в клубе. Балу нависает над бесформенной кучей тряпья, которая еще минуту назад была горячим джигитом, большой виноватой глыбой.
Я беру парня за горячую мокрую голову, стараясь не попасть ладонями в кровь, сжимаю между пальцев монету.
– Сейчас я его воскрешу…
Был на удивление спокойный вечер, невзирая на обилие подвыпившего народа. Длинные выходные в германские праздники, и люди, раскрасневшиеся, вкусно пахнущие вином и какими-то уютными пряностями, пришедшие продолжить праздник в музыкальный клуб, были благодушны, и каждый улыбался нам.
Нелегко пришлось Маргарите на балу – я это понял после того, как трехсотый посетитель полез ко мне обниматься, поздравляя с праздником. Через пару часов в ответ на это сердечное объятие уже хотелось захватить руки дружелюбного гостя и, пока он желает мне счастья, провести бросок через бедро. Турки появились неожиданно. Четверо. Незнакомые. Мы с Балу сомкнули плечи и сделали каменные лица. Но неожиданно перед нами возник официант-турок.
– Это мои родственники, приехали в Германию недавно, пропустите их, пожалуйста!
Родня так родня. Лишь бы других посетителей не обижали, а так нам не жалко. Мы расступились, и они, блестя крепкими, белоснежными зубами на подкопченных лицах, что-то гыкая и грыкая по-турецки, прошли внутрь.
И надо сказать, вели себя вполне пристойно, я специально несколько раз спускался вниз.
Стояли кучкой, пили пиво, не танцевали и только стреляли глазами в сторону красивых девиц – ну, это не преступление.
Беда пришла неожиданно. К концу вечера, когда мы уже выпроваживали последних посетителей, выяснилось, что один из турков потерял номерок от гардероба. В общем, дело пустяк, опиши куртку охране, дождись, пока уйдет последний посетитель, и забирай свое добро. Учитывая, что уже конец вечера, подождать-то минут пятнадцать нужно было, не больше.
Но следует помнить, что мы, жители двадцать первого века, гуманисты и космополиты, живем на одной планете с людьми, которым на это начихать и очень даже на руку.
Турок потребовал, чтобы ему выдали куртку немедленно, без всяких номерков, дескать: «Ты что, собака, мужчине не веришь, руку в огонь – вон та моя!». Остальные трое его, естественно, поддержали и стали орать и даже толкать Рамону, работающую сегодня в гардеробе. Началась кутерьма.
И тут подоспели мы – я, Балу и Клаус. Увидев нас, турки оскалились и решили более не продолжать дискуссию, а перейти к боевым действиям. Мы не особо напряглись – трое, двое из которых тюрштееры, против четверых не самых крупных турок – это верная победа.
Я уже вытолкнул из дверей самого громкого турка, когда почувствовал, что меня сзади резко хлопнули по плечу, прием известный – оглянешься и тут же поймаешь летящий кулак, когда-то мне так сломали нос. Я уже был готов развернуться, присев, чтобы избежать удара, как в это время… что-то взорвалось!
Звук был настолько резкий, что на мгновение остановились и оглянулись все, и мы и турки.
Наверное, мне показалось, но в тот момент я увидел человеческое тело, воткнутое в стену, и еще через миг злосчастный турок сползал по стене, обливаясь кровью.
Потасовка прекратилась сразу, каким-то шестым чувством всем стало понятно, что сейчас не до куртки.
Турки остались у дверей, а мы с Клаусом вошли в гардеробную. Произошло вот что – скандалист успел дважды ударить проходящего мимо диджея, когда его за воротник и ширинку захватил Балу и просто бросил вперед, как сноп соломы на стог. Балу был в составе сборной Германии по толканию ядра…
Парень практически горизонтально пролетел в конец комнаты и, врезавшись головой в перила, пробил старые прессованные опилки насквозь и воткнулся бритой макушкой в каменную кладку.
Тут ему, бедняге, и конец пришел.
Балу стоит, почесывая кулаки, в некоторой задумчивости. В тюрьму из-за этого идиота ему явно не хочется.
– Клаус, может, ему воды дать?
– Балу, по-моему, ты его убил.
– Сейчас я его воскрешу…
Мне, честное слово, не жалко урода – жалко Балу.
Я зажимаю голову парня между колен и несколько раз резко, пульсирующе надавливаю ребром монеты ему в основание носа.
Метод проверенный – нестерпимая ослепительная боль посылает резкие разряды в мозг потерявшего сознание человека и вытаскивает его сознание из самых тёмных и липких глубин, он приходит в себя вне зависимости от того, что было причиной его нокаута – передоз спиртного или Балу…
Через минуту «мёртвый» турок замычал и засучил ногами в старых кроссовках.
Еще минутой позже он нетвердо, но все же стоял на своих ногах и уже вежливо просил прощения. Что ж, интеграция турецкого менталитета в германское сообщество прошла вполне успешно. Человек, если с ним обращаться по-хорошему, как носитель разума сам тянется к свету, культуре, просвещению…
Рядом застыл его родственник-официант со стаканом воды.
Я сказал ему, что если турок пойдет бинтовать разбитую голову не домой, а в больницу, будет вот что. Несмотря на то, что по немецким законам прав не тот, кто прав, а тот, кто больше получил, я засвидетельствую, что драку начал его сраный родственник, и он сам, как поручившийся за него, потеряет работу, а вся его родня, как… никогда больше не попадет в Германию.
Официант был согласен на все. Турки, уже посмеиваясь, радуясь счастливому концу, погрузили своего собрата на плечи самого здорового из них и, галдя и споря, исчезли в ночи.
Балу сиял, как спасшая его монета.
– Спасибо, Макс!
– Пожалуйста, Балу, для тебя всегда рад!
Господь, храни Тюрштеера…
Ложусь спать.
//-- * * * --//
Не выспался. В пять утра, как водится, заорал будильник Алекса. Когда выхожу на кухню, чтобы налить себе кофе (проснувшись, спать уже не могу), и вижу его младенчески улыбающуюся во сне физиономию, мирно сопящую на диване под веселые трели будильника, мне хочется взять в руки топор и навсегда прекратить его и свои мучения утренней побудки.
С утра я уехал по делам. Германская бюрократия сделает психопата даже из хорошо выспавшегося человека. Я отдал пачку заполненных бумаг и остановился перекурить перед соседним зданием, где наверняка заседают такие же дармоеды, с коими я только что беседовал.
Каску на руль повесил, на коника присел, затянулся.
На волосы упали последние тяжелые капли прошедшего дождя. И жизнь стала налаживаться.
Но в это время возле моего мотоцикла припарковался здоровенный «мерседес» серебристого цвета и оттуда вылез необъятно толстый дядька в очках, стриженный под бобрик. Бегемот бегемотом. Гип-по-по-там даже.
Я как вежливый человек кивнул ему, поприветствовав. Он смерил меня водянистым взглядом и процедил:
– Ты мне мешаешь, ты должен отсюда уехать.
Фраза прозвучала двусмысленно, ее можно было перевести и как «Убирайся вон!».
Никому я не мешал, поставил мотоцикл в стороне от проезжей части, позиция спорная, конечно, но как в плюс, так и в минус. Тем более кому я мог помешать в такую рань?
– Докурю и уеду.
Но толстяк явно тоже не выспался. Он покраснел и расставил ноги на ширину плеч – раз-два!
– Я сказал, убирайся отсюда! Здесь можно парковаться только работающим на меня людям!
– Где табличка, указывающая на это?
– Пошел вон! – Толстяк уже почти орал. Да, гипертония плюс явный нетрах делают человека страшным. – Во-о-он! – ревел дядька, родившийся с презумпцией собственной правоты. – Я что, должен полицию вызвать?! Сейчас вызову, мое терпение лопнуло! – И он полез за мобилкой в карман пиджака.
Терпение лопнуло и у меня. Я плюнул огрызком сигареты, слез с коника и подошел к горлопану.
– Полиция будет здесь через десять минут. А я тебе ввалю люлей за три. Согласен?
Толстяк похлопал губами, как рыба на свежем воздухе. Видимо, считал.
Чуть помедлив, положил телефон обратно в карман.
– Э-э-э… ну все равно, вы должны все-таки уехать отсюда…
Я добродушно улыбнулся – сделал мир немного лучше, славно же!
– Конечно, сейчас докурю.
Как тут бросишь курить? Хотел мимоходом одну выкурить, а пришлось две.
//-- * * * --//
Из Кишинева ко мне приехал ученый, профессиональный археолог и антрополог-любитель Ден Топал. Он решил опубликовать статью о германо-корейском придурке, обо мне то есть. И, переступив порог моего дома, обнаружил в нем не одного, а целых двух придурков. Впрочем, меня всё не оставляла мысль, что Алекс, который как раз сегодня должен был перевезти ко мне из своего бывшего дома последние вещи, не столько придурок, сколько придуривается просто. Воспользовался присутствием скромного, интеллигентного Дена и выспрашивает меня о жизни моей, будто не знает сам ничего. Лишь бы повыпендриваться – натура!
– Макс, а хорошая у тебя квартира! Два шага от центра, уютная, отдельный вход.
– Да я и не говорю, что плохая.
– А кто у тебя соседи?
– Тут у них целый клан – квартиры поснимали родственники, там свояк, там сестра с мужем, я здесь один не при делах.
– Клан? И завели они себе теперь, значит, экзотическое животное…
Идем в полдень втроем через парк. Только что накрапывал мелкий дождик, остались запах мокрых листьев и тепло дышащего асфальта. Было классно! Было здо2рово.
От полноты чувств я стал размахивать руками и громко петь песенку из «Бременских музыкантов»: «Ничего на свете лучше нету, чем бродить друзьям по белу свету».
Ден стал мне подпевать, а Алекс захохотал:
– Макс, действительно твоя песня!
– Чего это?
– Пришел с одним котом и ослом и принцессу трахнул!
«Да, я напился. Сейчас я буду говорить о политике в историческом ракурсе, если надоест – вы меня в жопу пошлите, и все!»
После целой ночи развлечений возвращаемся втроем домой – Дена я тоже пригласил переночевать. Алекс наотрез отказался ехать с нами на мотоцикле третьим, так что мы с Деном прибыли первыми. Через полчаса вываливается из такси Алекс, держа в охапке подушку и одеяло.
За рулем такси – блондинка. Алекс дает ей «на чай» явно больше, чем стоил сам путь.
«Макс! У меня там еще бутылка “Джек Дениэлса”, и я, кажется, сигареты потерял… Вот они! Макс! Ложная тревога. Вперед!..»
«Ден! Макс! Я хочу веселиться дальше! И жрать хочу. О! Гамбургеры!.. Чавк, чавк, чавк…»
«Какой билет?! Какой вокзал?! Ден! Никуда ты с утра не поедешь!.. Ну и что, что работа?.. Всё! Я покупаю тебе билет на скоростной поезд!.. Цыц! Я свободный человек и могу делать что хочу! Я уже решил! Могу я оторваться, наконец? Давно так не гуляли!..»
«Я буду спать здесь!.. Да! На твоих ящиках!.. Что ты орешь? Какую трубку раздавил?.. Пенковую? Да вон она, возле сейфа лежит… Макс, а зачем тебе сейф?.. Подарили? Это аргумент… Ден! Давай посмотрим, что он прячет внутри… Ах, он закрытый… Макс там, наверное, от самого себя порнуху прячет… Макс, где ключи от сейфа?.. Как “потерял”? Ха-ха-ха! Прости, но это так на тебя похоже… Ох, ну все, я лег… А очень удобно кстати! Хр-р-р… хр-р-р… хр…»
«…Подъем! ПОДЪЕМ!!! Кофе! Горячий! Пряники!.. Сам пошел! Ты понюхай кофе – “Макдоналдс”!..»
«Хо-хо! Ха-ха! Просыпайся!.. А пряник? Кушаешь? Вот то-то же… А-а-а! Ден! Макс спал на твоих объективах!»
«Парни! Я счастлив сегодня!.. Куда? А… хм… я на мотоцикле еще не катался никогда… Не поеду… Ы-ы-ы??? Кто “боится”?!! Где каска?!! Сфотографироваться! Напоследок…» «Ох, здорово! Мне так понравилось! Теперь на вокзал, берем Дену билет, в крепость на средневековый фестиваль, а потом в твой “Гладиатор” на концерт. Пообедаем по дороге. Вот это жизнь!»
«Ден, смотри! Вот оно! Дойче Экк! Это историческое, скульптурно украшенное место, где встречаются две германских реки – Рейн и Мозель! Статуя и гербы немецких земель вокруг. Вот тот герб наш!..
Точно! Я вон с той худой лошадью извещения о штрафах получаю… а, да это лев…»
«Эх… Я работаю за сорок пять евро в час – и что? Это много? Слушай, а ты, Макс, кстати, сколько в час зарабатываешь?.. Хм… ну… что ж… тоже очень неплохо. Надоела мне моя работа! Хочу нового! Жить хочу!»
– Макс, ты зачем ребенка напугал?
– Кто его пугал? Я просто вместе с ним за голубями побегал.
– В каске? Вон его мама… сейчас на тебя заявит. Теперь ребенок будет всю жизнь бояться азиатов! И космонавтов тоже.
– Пойдем отсюда скорей…
Выбираем место, где пообедать. Идем втроем вдоль центральной улицы, кругом итальянские рестораны, кафе-мороженое, бары с телевизором. Всё не то.
Неожиданно взгляд Алекса привлекает вывеска на одной из небольших открытых закусочных – «Шашлык из почек». Шашлык? В Германии? Ура!
Разложены сосиски на гриле, булькает кастрюля, однако продавца за прилавком нет. Ждем.
Начинаем покашливать и кричать «Алё!». Никакой реакции.
– Еще года три назад в Германии это было невозможно, – бурчу я.
Возмущения возмущениями, однако жрать хочется, образ дымящихся кусков мяса на вертеле уже раздразнил наши желудки.
Я, обозлившись, пытаюсь спереть колбаску с гриля, Ден молча наблюдает, Алекс протестует:
– Тебя посадят!
– За колбаску-то?
– Какая разница?
– Не фиг шляться где попало в рабочее время.
– Может, в другое место пойдем?
Нет уж. Начинаю стучать ладонью с перстнем по стеклянному прилавку – звук получается очень громкий. Наконец важной походкой утки, только что снесшей крупное яйцо, за прилавок ковыляет толстая турчанка.
– А-а-а-а!!! – Я переваливаюсь через прилавок, хватаю ее за уши и трясу.
Турчанка энергично отбивается и хихикает. Это не кто иная, как Ази – бывшая наркоманка, раздолбайка и единственный человек, которого боялся наш свирепый шеф-повар, когда мы с ней вместе, вскоре после моего приезда в Германию, подрабатывали помощниками на кухне.
– Дорогая, ты что здесь делаешь?!
– Работаю, – важно заявляет Ази.
– Вижу я, как ты работаешь! По-турецки!
– А ты на жизнь чем зарабатываешь теперь?
– Так… Дерусь иногда. С твоей родней!
– Что будете есть?
– Шашлыка нам!
– А мне запеченную рыбу, – подает голос Алекс.
– И картошки! – требую я.
Ази подает нам две чашки супа.
– Это что… шашлык???
– Конечно! Из почек.
Деваться уже некуда. Алекс хихикает:
– Макс, ты забыл, какую тебе солянку в клубе сварганили?
Есть в Кобленце такая манера называть борщом розовую воду с перышками свеклы, солянкой – борщ с кусочком лимона, а это, значит, кобленцевский шашлык – вареные почки с бульоном.
Но нам так хочется жрать, что уже все равно, тем более Ази по старой дружбе бухнула мне прямо в жидкий шашлык порцию жареной картошки. Алекс, в отличие от нас с Деном благоразумно заказавший себе не шашлык из кота в мешке, а запеченную рыбу, получает на тарелке два зеленых прямоугольника подозрительно правильной формы.
Я хихикаю:
– В Рейне завелась квадратная рыба?
Алекс упрямо ковыряет прямоугольник вилкой.
– Ты что заказал? Там одна трава!
– Ничего ты не понимаешь. Рыба запечена со шпинатом! Она где-то здесь…
Я, быстро умяв горячую, наперченную смесь картофеля с почками, оказавшуюся, кстати, удивительно вкусной, закуриваю и начинаю, как всегда, глазеть на прохожих. Ден гоняет ложкой по чашке кусочки почек. Алекс, не теряя надежды, продолжает ловить рыбу в зеленой траве.
Мимо проходит немецкая пара. Она – фигуристая блондинка с прямыми распущенными волосами и злым лицом. Он – высокий тонкий немец в сером свитере.
Алекс смотрит на меня поверх движущихся от энергичных жевательных движений очков:
– Что-то есть неприятное в типичных немках.
– Фигура хорошая. Но она парнем явно рулит.
– Потому что рожа злая?
– Да видно же… смотри, как она его за руку держит. Он ей дал вялую ладонь, а она ее в кулак!
Мы тихо смеемся. Остановившаяся невдалеке пара искоса поглядывает на нас.
Ветерок несет тонкий ручеек воздуха от них, пробивающийся через сигаретный дым и острые пряности турецкой кухни – наградил меня Бог собачьим нюхом. От сердитой блондинки пахнет чисто по-немецки – сгущенным молоком с карамелью. Тем же веяло и от моей бывшей жены. Тоже сильная была женщина по-своему. Только я – не немец в сером свитере.
Кажется, все уже давным-давно отгорело, но я знаю, это будет возвращаться раз от разу. Ветерком, и то принесет. По крайней мере до тех пор, пока я буду оставаться один.
Выйдя из ностальгических раздумий, вижу, что выглядывает солнышко. С утра было пасмурно, но теперь на сырую мостовую Кобленца ложится ослепительная золотистая дорожка. Смотрю на нее, и у меня немного слезятся глаза. От света, конечно. Все будет. И все будет хорошо. Наверное.
Ден с Алексом уже ведут историко-экономический диспут.
Алекс ловит мой взгляд, секунду думает и тут же весело кричит:
– Макс! Не заморачивайся! Давай лучше всё бросим и шашлычную откроем? А?
Я улыбаюсь:
– Давай, Алекс…
Помидор из ресторанного салата – сантиметр на сантиметр. Соседей нет дома. Хо-хо! Поставил микропомидор на перевернутый пивной бокал Алекса (люблю усложнить задачу, разобью – буду переживать, зато как сладки эти моменты, когда все еще можно исправить!) и ушел в коридор (нам не нужны легкие пути). Стал палить из коридора по помидору, в результате вся обойма ушла в диван Алекса, я разбил настенную плитку и чиркнул пулей по обоям. Проклятый помидор остался цел и невредим.
Позвонила подруга и, слушая выстрелы, стала кричать, что я сумасшедший и теперь при выезде из квартиры с меня сдерут стоимость квадратного метра кафеля. Что, не войдут в положение, что ли? Ну пули в стене – подумаешь, люди жили…
Дома сдохла розетка, холодильник разморозился, так и простоял двое суток – не до еды было. В результате в квартире трупный запах разложившихся продуктов. Но это еще не все.
Вчера я хорошо пошвырялся деньгами и остался с четырьмя евро в кармане, уверенный, что сегодня утром получу зарплату в фирме. Стучу себя кулаком по беспечной голове – бухгалтер заболел и выдаст деньги только в понедельник. В результате дома ни крошки, в кармане ни гроша, а еще заправиться надо.
Деньги с пляжа я получу завтра утром, но жрать, однако, хочется уже сейчас.
Можно было бы перехватить денег у Алекса, но тот, смертельно обидевшись на меня из-за последней ссоры по поводу его будильника, орущего в пять утра и после этого каждые пятнадцать минут (Алекс, в отличие от меня, продолжает спать под колокольный звон до восьми), заявил, что раз я такой эгоист, не уважающий свободу личности звенеть будильником столько раз, сколько ей хочется, он останется ночевать на работе.
И что дальше? Первым делом я выгреб из холодильника все продукты, начавшие под действием летнего тепла жить своей жизнью, и выдраил сам холодильник – вот уже минус в плюс пошел, давно его надо было помыть.
Собрал всю коллекцию пивных банок Алекса и сдал ее, выручив пять евро. Хлама в углу меньше – еще плюс один. На пять евро тут же заправил три литра бензина, до пляжа и обратно хватит.
А четыре евро – это как раз большая пачка курицы со специями, пучок зелени, еще и на конфеты хватит. На целый день.
Или… да… одна ма-а-а-ленькая пачка.
Сижу, не унываю, хотя и голодный – мотоцикл накормил, в зубах сигарета, четыре евро пачка любимых.
Сегодня у меня ночной пляж. Продержусь до утра.
Приехал на пляж немного раньше, потусовал с Ральфом и его семьей, выпил бутылку немецкого кваса и приступил к выполнению своих обязанностей – сидеть в шезлонге, пить кофе и не спать.
Я коммунист. Все ночные охранники часа в два ночи уползают в бунгало на матрасики и спокойно дрыхнут до шести утра – владелец пляжа сам бывший тюрштеер, смотрит на это сквозь пальцы. И только я честно не смыкаю глаз всю ночь.
Но именно сегодня усталость и недосып взяли свое, и я решил подремать хоть полчаса на природе, заведя себе будильник на пять. Думал часа в три отойти ко сну и немного отдохнуть.
В полночь на мой вчерашний зов о ночной медитации откликнулся приятель, препод универа, и мы с ним с удовольствием пробеседовали до четырех утра, попивая кофе на свежем воздухе и жуя колбаски. Потом приятель, умеющий не только лекции читать, но и, как выяснилось, слушать, ушел. Я был рад, что большая часть ночи пролетела, и, глянув на часы, прикрыл глаза.
Продремал минут десять и почувствовал, что моего лица кто-то касается. Открыл глаза и обнаружил, что начался дождь. Однако уйти в бунгало – это уже явно пренебречь самурайским принципом «Ко». Не вставая с шезлонга, напялил на себя мотоциклетную каску и, завернувшись в красное покрывало, снова прикрыл глаза.
Проснулся от легких, крадущихся шагов по песку.
Первая мысль в полудреме – нападение на пляж! Ну, там, реку украдут, песок разобьют… Я поднял забрало каски, гаркнул: «Стоять!» – и выпрыгнул из своего закутка.
Юная парочка, перелезшая через забор и направлявшаяся к бунгало, встала как вкопанная и вытаращила на меня полные ужаса глаза.
– А-а… простите, пляж ночью не работает?
– Придумали бы что-нибудь получше!
– Да… мы виноваты, но возвращались из клуба, а родители дома…
Я растрогался. Все мы были юными и бездомными в самый необходимый момент, в конце концов.
– Полчаса вам хватит? Больше не могу.
– Ура!!! Спасибо!
Парень пожал мне руку, а девушка хотела поцеловать, но помешала каска, и я только теперь понял, чего они так испугались – пришли люди ночью на пляж делать любовь, а не войну, и тут из-за угла на них с грозным воплем выпрыгивает нечто здоровенное, в каске и алом плаще из покрывала!
Проводив благодарную парочку, я пришел в легкое сентиментальное настроение и отправился побродить по песку. Накрапывал теплый дождь, капли потикивали по каске, и мне казалось, что я не иду, а еду на мотоцикле с очень медленной скоростью. Машинально стал даже меланхолично жужжать себе под нос.
Мое жужжание прервал крик со стороны забора:
– Макс! С тобой все в порядке?!
Я повернулся и увидел, что через железную сетку на меня смотрит Боб, повар из «Гладиатора».
– А ты-то что здесь делаешь в пятом часу утра?
– Да так… знал, что ты здесь, поговорить хотел. А почему ты так странно выглядишь?
О мамма миа! Я снял каску – лучше буду мокрым, чем сумасшедшим.
– Дождь потому что.
Мы зашли с Бобом в бунгало, я налил кофе.
Боб вздохнул, посмотрел на меня грустными, уставшими глазами, поправил прядь длинных волос и решился:
– Макс, ты извини, у тебя ничего не было с Николь? Все же знают, что мне она очень нравится…
Я продолжал прихлебывать кофе из своей чашки. Этот вопрос рано или поздно возник бы. Если ответить быстро и решительно «нет» – не поверит. А начать объяснять, что, если любишь, тебе должно быть по фигу – тем более не в тему.
– Нет… не было. А с чего ты взял?
Глуповатая физиономия Боба расплылась в улыбке небесного облегчения:
– О-о-ох… спасибо тебе! А я мучаюсь уже третий день, сегодня не выдержал, пришел спросить.
– Я не в ее вкусе.
– Да ладно, Макс, ты же такой… молодец.
– Да, такой. Хожу по ночам по пляжу в мотоциклетной каске и плаще из покрывала – все девчонки мои!
– Ха-ха!
Успокоенный Боб ушел досыпать домой. Мне бы его проблемы.
Небо начинало светлеть, переход неба в реку на горизонте потихоньку менял черно-синий оттенок на розоватый. Мелкий дождик продолжал тихо стучаться в плексигласовое забрало. Я устало вздохнул.
Усмехнулся – поспать не удалось, но сны посмотрел замечательные!
Опять работал на пляже, если эту идиллию можно назвать работой. В два часа ночи приехал Алекс, съел фрикадельку, пофоткал и ушел спать в машину.
А я не удержался, выпил пива на рабочем месте, стало немного грустно, какие-то мысли нашли мрачноватые, написал стихи о смерти, и настроение улучшилось.
Утром Алекс проснулся на пятнадцать минут раньше звонка будильника, вылез и, почесываясь, пожаловался, что ему черти снились, щекотали, а потом куда-то его потащили, но он вовремя проснулся. Побегал по пляжу, снова поснимал и уехал на работу.
Я усмехнулся – видно, ночь была такая, мрачноватая немножко.
А так живем хорошо. Легко, вдох-выдох…
А что будет, если пальнуть из вальтера по замороженному трупу курицы? А если не по замороженному?
А по бутылке кока-колы, после того как ее потрясешь немного? А по апельсину? А подошву байкерского сапога пуля прострелит?
Набиваю рюкзак пищевыми продуктами. Сегодня день пройдет не зря.
Поймает полиция – человек на пикник собрался.
А пистолет – чтоб съестные припасы не отобрали.
И еще, наверное, классно, проезжая на мотоцикле, пасущимся быкам по жопам стрелять. Калибр маленький, зато рёва будет…
Спит. Алекс спит. На моем диванчике. Кожаном. В пять часов вечера.
Всю ночь мы ходили по клубам, потом жестко погрызлись между собой, и Алекс умаялся. И теперь спит.
Когда вижу спящего днем человека, я, словно скряга, считаю минуты. Этот человек мог сейчас общаться со мной, пить чай, ругаться со старым другом, а вместо этого лежит, как мертвый, и разве что дышит.
Часами! Это непозволительное разбазаривание жизненного времени. Тем более пора в сауну.
– Алекс, пора!
Ноль реакции. Подхожу к диванчику и начинаю больно щелкать Алекса по уху. В ответ он мелко жует губами – ему снится, что он кролик.
– Алекс!
– М-м-м…
– Алекс, вставай, тюлень, полиция приехала, посмотрела на тебя, и нас выселяют!
– Да??? М-м-м…
– Нас выселяют, собирай вещи!
– Ох ё-ё-ё… Правда, что ли?!
– Хи-хи-хи!!!
– Вот ты сука…
Алекс не мелочный, он почесывает покрасневшее ухо и мрачно сопит. Алекс копит обиды, я его знаю.
Собираемся в сауну – сумка, полотенце, яблочный сок, всё взял. Я очень собранный человек, если надо – я солдат.
В сауне выясняется, что я забыл портмоне.
Мы с Алексом судорожно и смущенно скребем по карманам, словно два пенсионера, попавшие в слишком дорогой публичный дом. Наконец нужная сумма собрана. Наверное, девчонка на кассе думает про нас, что мы бомжи-чистюли.
В сауне хорошо. Всё. Нет забот, нет дел, ничего нет. Есть только жар, пар, бассейн и горячий камень.
– Макс, ты с ней всё?
– Да, только портрет на мотоцикле остался. На память.
Увидел как-то «хребет» на бензобак с изображением девицы, очень похожей на мою последнюю подругу, купил и наклеил. А чего, прикольно же.
Алекс, тая обиды, торжествующе кричит:
– Докатился! Портреты своих пассий на мотоцикл клеит!
– И что? Это звездочка на фюзеляж…
В гидромассаже лежит наш друг Золотов. Он, собака, помолодел еще больше, вот что значит высып.
А я не высыпаюсь, сколько бы ни спал. И во сне я решаю жизненные задачи. Правда, почему-то такими путями, что, проснувшись утром, только диву даюсь.
Мы с другом Золотовым залезли на верхний полок. Банщик гонит полотенцем на нас жар, я терплю, из принципа не уступая поджарому Золотову. Здесь, наверху, нас только двое сумасшедших. Трясу ладонями – от жара у меня уже болят кончики пальцев, раскалились ногти.
– Не, Золотов, кажется, такой жар – это уже не здоровье.
– Да? А мне в самый раз!
С размаху обливаюсь ледяной водой. Ох, из наслаждений жизни парна2я уступает только любви!
Сауна скоро закрывается, мы с Золотовым плещемся в общей душевой, и вдруг к нам, весело щебеча и топая босыми ступнями по чистому полу, залетает стайка юных кубинок! Смуглые, восхитительно свежие, как утренние пирожные в немецкой булочной. Нежные, кремовые, в тонкой шоколадной глазури, которая так волшебно тает на языке.
Мы стоим под струями воды, все вместе, голые, в маленькой душевой.
Мне начинает казаться, что в групповом сексе есть еще что-то, кроме безнравственности.
– Золотов, надо срочно уходить.
Надо, но не хочется.
Выходим из душевой все вместе, уйти раньше кубинок просто невозможно. Они, щебеча и сверкая зубками, скрываются в биосауне.
– Золотов, не буду кривить душой – я хочу в биосауну!
– Макс, домой пора, завтра вставать.
Да, сауна кончилась. Одеваемся, едем втроем в тайский ресторанчик. Креветки, плавающие в кокосовом молоке, упруго похрустывают на зубах.
– Золотов, поехали к нам чай пить, я кекс куплю какой-нибудь.
– Ох, нет, Макс, спать. Завтра вставать рано, а у меня еще белье развешано.
– Жениться тебе надо. Хотя если жена дома, посидишь так с друзьями, ага.
Алексу становится одиноко, даже кубинок в душевой, в отличие от нас с Золотовым, он не видел. Однако Алекс по сути своей Наполеон и не собирается ни сдаваться, ни сгинуть в безвестности.
– Макс, я не люблю, когда меня щелкают по ушам!!!
– Прости.
Дома Алекс бесприютно стоит на балконе, как пленный капитан: в руке обломком штурвала пивная бутылка, во рту последняя сигарета. В смысле, курит он ее, как последнюю, быстро и смачно затягиваясь.
– Мне снилось, пока ты меня не разбудил, что я с какой-то девкой перестреливался из пистолета, потом загнал ее в угол, смачно расстрелял, там и трахнул.
– Ох… труп?
– Нет, ты что! Она еще живая была.
– Жениться тебе, Алекс, надо.
– Да зачем?
А и правда, зачем?
Я не знаю. Зато знаю теперь точно – почему.
Хочется однажды жениться, и все.
Ждем.
Все трое.
//-- * * * --//
– Идем на пляж?
– Конечно, Макс, я с работы сразу поеду.
Договорившись с Алексом, я позвонил гитаристу и философу Арифу. Решили с ним встретиться там же.
Я приехал раньше всех, с гордостью поставил свой чоппер среди спортивных мотоциклов и сел на пуфик, потягивая кофе. Пляжные дамы в этот раз не вдохновили, зато рядом возилась очаровательная девочка лет двух, я с удовольствием поиграл с ней в песочек, и мы потеряли игрушечную курицу, с ноготь величиной. Однако девчонке поиски курицы так понравились, что она с гиканьем разбросала вокруг и вовсе микроскопических цыплят. Потом явилась татуированная с ног до головы мама и забрала ее. Так цыплята и пропали.
Пришел Ариф, и мы долго говорили с ним об индийской философии. Он несомненно неординарный человек, но склонный иногда к занудству. Приехал на велосипеде Алекс, с гордостью показал нам новую жилетку по типу байкерской и, игнорируя мои свирепые взгляды, начал наливаться пивом и снисходительно хмыкать на наши с Арифом философские измышления.
Я от потока информации, обрушенной на меня Арифом, немного устал и сделался несколько рассеян. Алекс, быстро проглотивший два бокала пива, лукаво и чуть виновато поглядывая на меня, притащил третий и потихоньку поставил его на перила, возле которых мы с Арифом вели дискуссию, превратившуюся в его нудноватый монолог. Я еще согласно кивал, но мыслями уже уплыл. Алекса же, далекого от эзотерики, и вовсе все это стало раздражать, и он начал нервно похихикивать.
Что касается Арифа… есть люди неглупые, но настолько упивающиеся собой, что уже совершенно не чувствуют собеседника и продолжают плести кружева софистики, словно токующий глухарь, заливающийся собственной песней.
Я не стал скрывать, что мне стало скучно и тело требует движения, запрыгнул на перила, задев левой ягодицей вожделенный третий бокал Алекса, который должен был довести его до состояния нирваны без всяких индийских сложностей.
Пиво веселым пенящимся водопадом обрушилось на деревянный помост.
Ариф замолчал, выйдя из своего нарциссического транса, а Алекс издал тоскливый крик:
– Я знал! Я знал, что этим кончится! Самадхи тебе, кундалини… жопу свою класть аккуратно не научился!
– Ох, подумаешь, горе, сходи да возьми новое.
– Я хотел именно это!
Все сдерживаемое раздражение Алекса, чей гедонизм был поставлен Арифом вне закона, обрушилось на меня. Алекс искоса тоскливо посмотрел на мою слегка виноватую физиономию и выдавил из себя самое ядовитое:
– Откуда ты вообще взялся в моей жизни?!
Тут же поняв, что ляпнул нечто уже совершенно неуместное, он начал, смущенно хмыкая, мелкими шажками отступать в сторону, но было уже поздно – Ариф надоел и мне.
– Ах ты свинья неблагодарная! – рявкнул я. – Из-за какого-то вонючего пива!
Алекс хмыкал и отступал все дальше.
Ариф пришел в себя и, сложив по-индийски руки в знак прощания, откланялся, к нашему общему облегчению. Я все еще сидел на перилах, слегка оглушенный его красноречием.
– Знаешь, Алекс, я его слушал-слушал… он либо гуру, либо шизофреник.
– Это одно и то же. Пока его бредни слушали, пиво пролили, фрикадельки кончились и девки ушли – ночь уже! Пусть радуется – йога, аскетизм!
Алекс, уже с полным осознанием своей правоты, пошел к стойке брать себе четвертое пиво вместо третьего.
А я молчал. Что я мог сказать? Сам нарциссов не люблю. Я ж тоже такой.
В субботу снова получил «черное» приглашение на какое-то «культурное мероприятие». Платят очень хорошо, где и что, как водится, не говорят, да мне и по фигу – работа тюрштеера везде одинакова. Устроитель попросил меня выбрать себе еще двух вышибал в бригаду, из тех людей, которым я доверяю.
Взял я двухметрового Анди, участвовавшего в массовой драке в «Альпене», и… Алекса.
Он еще не знает, что его ждет. Но Алекс не ссыкло, а это самое главное, и такой опыт ему будет полезен. Захочет – вернется к своему прежнему образу жизни, но уже другим. От «белого воротничка» Алекса мало что осталось, сейчас он как дядюшка Юлиус, попавший в мир сказок: еще месяцок, и просто зверь будет. И уж точно перестанет тогда обидно вопить, время от времени устраивая бунт на корабле: «Откуда ты взялся в моей жизни?!»
А заработок за субботу мы потратим на комнатный фитнес-центр со штангой и прочими причиндалами.
Отправится он в Лондон, и любимая его при встрече охнет, а после много ахать будет. Может, хоть она спасибо скажет.
Я знаю, где буду работать в старости. Может, и денег не потребую.
Оденусь динозавром или мультяшным драконом и стану в парке аттракционов или в супермаркетах с детьми играть.
Шарики раздавать или просто общаться.
У меня получится.
И как сказал однажды Алекс:
«Макс, от тебя же все дети с криком разбегутся!» Не разбегутся. Я же буду в костюме динозавра.
//-- * * * --//
Утро…
Вчера здесь дрых пьяный Алекс, сегодня дремлет нежная девушка. Не перепутать бы.
В спящей женщине есть что-то удивительно прекрасное. Когда-то я слышал, что в Японии, если молодая жена некрасиво спит, это может послужить основанием для развода.
Японцы – эстеты хреновы, но в этом что-то есть.
Бардак убран, квартира сияет первозданной чистотой. И как приятно слышать: «Из всех мужчин, что у меня были, ты самый лучший!»
Дежурная вежливость, но елки-палки, давай, я поверил. Попробовала бы другое сказать. Правда, когда, заломив тонкую бровь, женщина начинает дискретно обосновывать, чем именно лучший, меня это как-то коробит. Дискретность и анализ – враги любой романтики.
Впрочем, есть в этом некая веселая халява – дай женщине хороший секс, и она приберется в доме, накормит и… ничего больше за все это не попросит. Приземленное существо все-таки.
Но когда она спит, утомленная, в сиреневом утреннем свете, в это так не хочется верить.
Я иду в душ, потом на байкерскую встречу, а в понедельник в суд, как свидетель. Во вторник – деревья валить и спирать припрятанные артефакты, найденные мной на раскопках, куда меня гонят отрабатывать грехи, а в четверг… в четверг неприятность, да.
Дело оказалось менее веселым, чем я предполагал. Это не новое дело, а продолжение старого, трехнедельной давности, которое, как я думал, уже закрыто.
Господи, сколько отвратительных морд я разбил, сколько одежд и золотых цепочек порвал! Дела, если и заводились, закрывались на раз, а тут, из-за плевой оплеухи и пинка, снова вызов.
Германия – страна парадоксов.
Впрочем, это будет в четверг, а пока… Пока светает, в убранной женской рукой квартире совершенно ничего нельзя найти, за окном покрытое инеем колесо мотоцикла, и всё как всегда.
Аминь.
//-- * * * --//
– На прошлой неделе на Болдуин-брюкке я встретил трех пьяных панков, один из них подошел ко мне и ударил головой в лицо…
– А ты?
– Я испугался. Было очень больно, и только потом, когда они ушли, я почувствовал злость. Теперь меня это мучает. Я трус?
– Панки – обычно самая неагрессивная публика…
– Они были пьяные.
– Мучиться ни к чему. Все мы люди. А вот выводы делай. Ты о чем думал, когда по мосту шел?
– О том, что холодает, что осень обещает быть красивой, а я все еще один.
– Вот, а они думали, кому бы башкой в лицо засадить. Ты думаешь об одиночестве, и в это время тебе в лицо влетает чья-то немытая голова. Сюрприз, да?
– Ха-ха-ха, правда.
– Но это еще не все. Главное – думая о том, как прекрасен мир, и получив от него немытую голову в лицо, надо тут же, немедленно, забыть про одиночество в сентябре и попытаться эту голову оторвать… Нелегко бывает, да?
– Макс, хватит! Так что же мне делать?
– Два варианта. Либо научиться быстро переключаться, либо тренироваться, повышать уровень мастерства – тогда тело среагирует автоматически. А лучше и то и другое вместе.
– И тогда ты, думая об осени, оторвешь голову?
– Да.
– Тебя бы в такую ситуацию. Cнес бы ему тупую башку, а не как я.
– Не знаю. Раз уж я именно в такой ситуации не был, нельзя говорить, как бы я поступил. Я всегда осторожен на этот счет.
– Я даже слегка…
– Разочарован? Молодой ты еще.
Я люблю мед, но без фанатизма. Не мясо, много не съешь. Однако для того, чтобы любить, необязательно иметь чего-то много.
У моего хорошего знакомого своя небольшая пасека. Вчера ездил к нему, взял на пробу баночку меда. Густого, с сотами, похожего на турецкий шербет.
Увидел, что у него вместо пяти ульев остался один.
– Что такое? – спрашиваю.
– Началась война между пчелиными семьями, – говорит.
– Какая война?
– Насмерть. Самый сильный пчелиный клан вырезал всех остальных.
Оказывается, ульи мирно сосуществовали на одном поле, пока мой знакомый, еще начинающий пчеловод, не сделал ошибку. Он дал прикорм пчелам позже обычного, да еще и чашку с прикормом поставил между ульями. Голодные пчелы, встретившись в одной тарелке, не поделили прикорм, две зацепились крыльями – и понеслось. В результате кровопролитной и продолжительной войны из пяти пчелиных кланов выжил только один, подмяв под себя остальные. Матка его объявила себя королевой всея поля.
– Единственный выход – это разнести ульи как минимум на три километра один от другого, но возможности такой у меня не было. Они ведь как? Первым делом вырезают охрану и ищут вражескую матку-королеву. Как только королеву уничтожили – всё, рой теряет волю к победе и вскоре сдается. Кто первый начал – неизвестно, но, видимо, одну королеву убили легко, застав врасплох – там обычно у входа всего два охранника, – а потом по полю пошел слух, что началась война, остальные ульи приготовились, собрались армии, и пошла резня.
Потеряв королев, обездоленные кланы похватали свой мед и пошли сдаваться на милость победившему – дескать, мы вам медку принесли, дайте нам ваши цвета. Победивший клан принял самых сильных, а большинство пчел изгнал, и они погибли.
Я слушал рассказ пчеловода, оторопело глядя на мирно спящий, закрытый на зиму улей посреди еще зеленого поля. Наклонил к нему голову, прислушался. Пчелы спали тихо – как же им еще спать? А мне казалось, что из улья, похожего на неприступный замок, должны доноситься позвякивание оружия и доспехов, всхрапывание седых охранников через усы, слипшиеся от густого пива…
Я снова наклонил голову к воротам замка, не то прислушиваясь, не то уважительно кланяясь великой королеве победившего клана. Тишина.
– Они спят, Макс. Пойдем, попробуешь последний мед этого года.
– Слушай, ведь всё как у людей…
– А ты думал, они умные?
Я был поражен. И все-таки понял, что есть небольшая разница. Мы, человеки, не пойдем, прихватив с собой ценный подарочек, на поклон к тем, кто уничтожил наших друзей.
Это только насекомые разные на такое способны.
Ехал домой, сжимая в руках холодную увесистую банку. Мог бы поставить ее в сумку, но все еще видел тучи быстрых воинов в черно-золотых доспехах. Воины с грозным ревом бросались друг на друга, потрясая смертоносными жалами, а один негодяй, в обрывках серебряного плаща за спиной, с пробитым панцирем, прорвался в покои королевы и с торжеством вонзил в нее отравленный кинжал. И тут же грянул рев штурмующиx снаружи: «Победа!», и раздался вой потерявших смысл жизни: «Горе нам, братья!..»
Ладони мне тяжелила странная, таинственная субстанция, впитавшая в себя не только летнее тепло и дыхание цветов, но и страсть десятков тысяч существ, их труд, их победу, торжество и предательство.
Я сжимал эту банку меда; казалось, она тихо светится в полутемном вагоне метро.
Совсем как золото.
//-- * * * --//
Н-да, таки посадили меня на две недели. Так, за пустяки. Лучше, чем штраф платить. Одна оплеуха в Германии стоит 500 евро. А уж две!.. А если еще и ногой под зад…
Жаль, красавицу в полицейской форме не встретил больше. Наверное, у нее практика закончилась. У нее – практика, у меня – вся жизнь. Ну, отсижу-отработаю, что теперь… Да и не тюрьма это, а так, дача.
На большее я не намахал. На этой даче загорают те, кого наказать надо, а в настоящую тюрьму сажать жалко. Потому хочешь – отрабатывай, а хочешь – штраф плати. Денег у меня сейчас нет, а руки бесплатные, чего бы и не поработать на благо Германии. Тем более что ни колючей проволоки, ни надзирателей никаких. Ну почти никаких, так, слегка..
И здесь люди живут. Вот этот, да, подойди сюда, мужик, привет…
– Ты молодой, дерешься, ну и дурак. Я свое отгулял. Два срока. Иду как-то, значит, по улице, пивка выпил, село родное, благодать. Ать! Смотрю, мент у мальчишки велик отбирает. Ну, как отбирает? Понравился ему велик просто. А пацан – моего младшего брата друг. Я заступился, слово за слово, короче, как приурезал ему в глаз, тот – брык с копыт! На власть руку поднял. Мент хлипкий, а я ладонью гвозди в сороковку вгонял, на заводе дураки спорили… Сломал там менту чего-то. Был он сволочь, стал после моей плюхи дурачок. Это я потом узнал, а тогда просто вечером «бобик» за мной приехал, так на шесть лет я и намахался. Я ж еще на малолетке сидел, вспомнили. А за что? Да тоже… история. У нас в Киргизии змей в степи – жопой ешь. Поймал я перед уроками, значит, ужей штук пять – и за пазуху. На уроке один выполз, головку поднял и на мою соседку по парте: «Пш-ш-ш…» Она увидала – брык! Обморок. Меня директор и запер в канцелярии, пока родители не придут. А мамка у меня иногда до утра на работе. Я посидел, пока не стемнело, и в окошко со второго этажа. На речку, помню, побежал еще. И тут как назло – завуч идет, меня увидал: «А ты как здесь?» – и за ухо, а мне уже четырнадцать было. Короче, лубанул я его, тот наземь и башкой об скамейку. Я его к воде потащил ополоснуть, а дочка его орет: «Папу убил и теперь топить захотел!» Тьфу. Завуч оклемался, а меня на зону детскую. А на зоне знаешь как? При мне стукача валили. Как сейчас помню, латыш, фамилия смешная – Зефирис. К стене его прижали – блатной ему нож в грудь, и тут же его под локти и в тумбочку. Стукач живой, стонет еще, а они тумбочку закрыли и в уборную сбросили, в сток. С утра менты хватились – нет человека! Нет и нет. Кто скажет? Я тоже перо в бок не хочу. Объявили его в побег. И только когда мне выходить уже, третий год, чистили сток, и вытаскивают золотари тумбочку, с самого дна. Открыли, а там… нет ничего. Даже костей. Дерьмо-то что известь, его и разъело… Да. А еще был случай. Работал мой дружок по зоне на «Кировце». Знаешь, машина такая, как мамонт, там одно колесо выше тебя. И однажды у него камера лопнула. Стали ее менять и вытаскивают из колеса давленный в крошку скелет. Повалили кого-то и между покрышкой и камерой закатали, так его и крутило шут знает сколько времени. Кто, что? Пойди узнай. Кабы ребро резину не пробило, так и до сих пор крутился бы, может быть… А так зона не особо страшная, там такие же люди сидят, что по улицам ходят, но спрос только за всё. Осторожней жить надо там и за себя стоять, не умеешь – нагнут. Да как и в жизни, разве ж не так? Человек зверем был, зверем и остался… Пока хорошо, он человек, как плохо – снова зверь дикий… Только знаешь, зона во многом правильная. Кого за малолеток поймают или за насилие – сразу, со входа, в торец и в пидарасы. И весь срок их и бьет кто хочет, и трахает. Сколько их вешается там! А туда им и дорога. Оно, знаешь, понятия какие? На зоне тоже ж люди сидят, у каждого на воле мать осталась, сестра, дочка. А тут это мурло. А так, если нормальный мужик – отсидишь свое, никто тебя не тронет. Люлей получишь, конечно, как без этого. Только запомни: нет еще такого человека, чтоб он зону прогнул, либо живет там по понятиям, либо не живет вообще. Что на руке? Да накололи мужики. Я как в камеру зашел, сразу сказал: «Привет!» – меня Приветом и назвали. Так и выколол кликуху. А вообще я Артем. Потом вышел, женился, двое детей у меня, на заводе всю жизнь. А нет-нет, да и вспомню. Такого дурака, как ты, увижу – и себя вспомню… Эх! Ладно, пойдем лучше, обед уже.
Помню мультик, старый. Большой бегемот играл с девочкой, а когда девочку схватил крокодил и все, даже маленькие звери, бросились ее спасать, он дрожащим голосом сказал: «Девочка, я очень хотел бы тебе помочь, но я так боюсь этого крокодила», – и остался дрожать в луже. А когда девочку спасли, с бегемотом она больше не играла, и все звери стали его презирать.
Мне всегда было жаль бегемота.
Нет, все понятно, но… может, он просто для другого в жизни заточен? Он же не виноват, что большой. Вдруг его в детстве крокодил напугал? Что ему теперь делать? Повеситься только.
Если развить идею этого мультика до логического конца, финал должен быть такой: на согнутом от тяжести баобабе висит туша бегемота, язык свесив, а на груди у него дощечка «Так будет с каждым, кто…».
Не играть с бегемотом можно, а вот мучить его потом нельзя. В конце концов, кто-то крокодила испугается, кто-то девочки.
Господи, здоровые мужики, под сорок лет уже! Знаете, чем мы занимались сегодня на смене, помимо работы?
Нашли целую коробку новогодних бомбочек и, дождавшись, когда кто-нибудь зайдет в походный туалет, закидывали его гремучими конфетками, стараясь попасть во все щели домика!
Внутри после первого взрыва – шоковая тишина, после второго – вопль ужаса, переходящий в яростный рев, и когда открывается дверь (оттуда валит дым!), мы с хохотом бежим врассыпную.
Один наш персонаж, двухметровый великан, бывший наркоман Сэм, перешедший с героина на таблетки в терапевтических целях и спиртное (оттого на нашей лесопилке мы его до пилы и топора не допускаем, на смену он приходит в таком состоянии, что того и гляди ногу себе отрубит; так и сидит верзила, лясы точит), так вот, Сэм опять пришел сегодня обдолбанный донельзя, с глазами, смотрящими в разные стороны. И мужики (Мужики! У многих дети в школу ходят!) потихоньку накидали ему в капюшон разной фигни, от сигаретных пачек до щепок. Когда он надел капюшон на голову, лес от нашего хохота содрогнулся.
Сэм грустно посмотрел на всех и подошел ко мне, как к вечному другу всех обиженных и оскорбленных, с просьбой глянуть, не осталось ли чего в капюшоне. Я вытащил оттуда застрявшие в складках два шурупа и не удержался, показал обдолбанному Сэму двухлитровую бутылку с водой – дескать, тоже в капюшоне была.
Сэм скорбно насупился:
– Вот суки! А я думаю, что мне сегодня так тяжело ходить, покачивает как-то…
Парни уже лопались от сдерживаемого хохота, когда я показал из-за спины Сэму топор.
– Макс, они охренели! Я же мог себе голову пробить!
Итальянец Санче завизжал от смеха, но Сэм только укоризненно покосился на него:
– Подожди, я поймаю крысу и отомщу тебе.
Расколол Сэм меня только после того, как я, уже под истерический хохот народа, потянул с настила автомобильную камеру – дескать, тоже была.
Сэм оглянулся, все понял и с воплем кинулся на меня. Я, помня, что он в прошлом кикбоксер с именем, бросился бежать, по дороге ухватив метлу и быстро заняв глухую оборону. Но Сэм сам быстро врубился в положение и стал ржать вместе с нами.
Старый зэк Артем, наблюдавший наши развлечения, только покачал головой:
– Здоровые мужики, у вас уже дети в яйцах пищат, а вы сами как пацаны.
Что тут скажешь? Ну да, зато поржали от души. Все больше склоняюсь к мысли, что классик был прав: «Есть только два занятия, достойных человека, – творчество и свободный физический труд».
Что-то в этом есть.
…тв!.. тв!.. тв!!! – доносится из походного туалета.
Хряк! Бац! – это уже от моего топора.
Сырые дрова рубить – одно удовольствие. Берешь чурбак, толстый, увесистый, как поросенок, ставишь его на попа, чуть прицеливаешься, и одной рукой – хак! – чурбак пополам и развалился, лениво, нехотя, выпуская из себя чудесный дух выстоянного лесного дерева.
…тв!.. тв!.. тв!!!
Не обращаю внимания на эти звуки.
Никто не работает, парни валяются со смеху, один я невозмутимо беру очередной чурбак и ставлю его на попа. Хряк! Бац!
…тв!.. тв!!!.. ТВ!!!
– Макс, Кроликовод сейчас кабинку разнесет!
– Не разнесет, это пластик, немецкое качество.
– Сколько он там сидит уже? Скоро обед.
– Вернемся с обеда – выпущу.
У этого негодяя прозвище Кроликовод, потому что он говорит только о кроликах. Мечтает только о кроликах. Переживает только о своих кроликах. Говорит о том, какие они вкусные, и сколько можно заработать на шкурках, и как они быстро е… размножаются.
У негодяя в доме живут кролики. В них сосредоточились вся его любовь, смысл и цель его жизни.
Собственно, на отработку он приходит, видимо, только для того, чтобы по ним соскучиться. Да, и еще для одного дела – поспать. Потому что он ночью вытворяет неизвестно что, но, я уверен, тоже связанное с кроликами. А на работе он спит. Запирается в походном туалете, больше похожем на телефонную будку, и спит. Час. Два.
При том что рабочая норма на всех одна. Мало нам бывшего наркомана Сэма, которого из бригады выгнать рука не поднимается, а к рубяще-пилящим инструментам допускать опасно. Пусть сидит, байки травит, пиленое дерево в кучу складывает.
Но двух лодырей бригаде не вытянуть. Кроликовод, поработав с нами пару дней, понял, что махать топором – удовольствие среднее, и решил пойти по стопам Сэма, будучи вполне здоровым, дюжим малым, почти с Сэма величиной. К тому же все его байки на одну тему, о… правильно, о кроликах. Скоро его перестали слушать и стали понукать к работе. Тогда-то он и пристрастился прятаться по утрам в туалете и спать. А чего? Тепло, уютно, и мухи не кусают, поскольку зима.
Мы сперва посмеивались. Туалета нам не жалко, все равно бегаем в лес – по странной психологической закономерности мужику всегда надо найти дерево, то ли чтобы пометить территорию, то ли чтобы некто прыгучий с земли не откусил самое дорогое. А чего дерево в лесу-то искать? Тут полк в ряд выставить можно.
Но когда Кроликовод уже совсем обнаглел, открыто стал досыпать на работе утренние часы, парни снова начали на него бурчать – работа же на всех одна. Но Кроликовод принялся разбавлять свои байки долгими и специфическими рассказами о своем раненном с детства пищеварении, не забывая сравнивать его с кроличьим, чем достал окончательно.
И сегодня у меня лопнуло терпение. Я предпочитаю не ворчать, а действовать.
Дождавшись, когда Кроликовод с несчастным лицом, держась за живот, снова удалится в кабинку, я взял толстую металлическую трубу в два человеческих роста и прочно подпер дверцу туалета, уперев другой конец трубы в огромный древесный корень – чтобы такой выкорчевать, надо бульдозер приглашать.
…тв!.. тв!!.. тв!!!
Удары эхом отдаются в лесу. Морозно с утра…
– Суки! Выпустите!!!
– Никому не трогать трубу, пусть сидит.
– Да кому захочется? Надо только, чтоб он там не замерз.
– Спать не будет – не замерзнет.
…тв!!!
– Макс, сволочь, я знаю, это ты! Выйду – башку тебе разобью, не шучу!!!
– Если допрыгнешь.
Беру самый тяжелый чурбан и запускаю его в кабинку.
Шарах!!!
Тишина…
– Он умер, что ли?
– Контузия.
Бах!!!
– Он, кажется, уже телом в дверь бьет!
– Устанет скоро.
Прошел почти час. Удары становятся редкими, как ленивые выстрелы уставшей пушки, стреляющей больше для острастки. Зато их заменяют отборные немецкие матюки в мой адрес и фантазии на тему глумления над моим будущим трупом.
Работа идет своим чередом. Обед.
– Ну что, идем вниз?
– Сволочи, я тоже есть хочу! – орет Кроликовод.
– Ты еще не просрался!
– Макс, может, выпустим? После обеда опять запрем.
– Ты его поймаешь? И потом, я еще хочу пожить, до послеобеда хотя бы.
Складываем инструменты, спускаемся со склона к нашей любимой закусочной.
Через час возвращаемся обратно, по дороге заключая пари, вырвался Кроликовод или нет.
Нет. Кабинка все еще стоит, труба на месте. Может, это засада? Но нет – из кабинки доносится стонущий крик:
– Суки, откройте, я больше не буду!
– Как-то не верится.
– Сигарету хоть просуньте, уроды!
Сигарета протискивается в щель – ну не фашисты же мы!
Кроликовод третий час в туалетной кабинке.
А мы под бодрое настроение сделали норму раньше времени.
– Ну что, закругляемся на сегодня.
– Да!!! Выпустите!!!
– Тебя не спрашивают.
– Слушай, Макс, а этот дурак, он же точно на тебя кинется, как выйдет…
– Несомненно. Ладно, пошли в машину.
– Не, так нельзя, он же замерзнет ночью.
– Пошли, говорю, все предусмотрено.
Машина, многоместный полугрузовичок, пыхтит мотором. С собой беру длинный дрын.
– Притормози-ка возле кабинки.
Открываю дверцу и дрыном резко выбиваю трубу из паза.
Кроликовод затаился – видно, к прыжку готовится.
– Значит, как труба упадет – по газам, а то он тебе машину разобьет.
– Давай!
Бью из всех сил по трубе, она слетает, и из кабины кубарем выкатывается всклокоченный Кроликовод с бешеными глазами.
– Сука азиатская!!! Где ты?!! Убью!!!
– Газу!
Захлопываю дверцу машины. Уносимся вниз по склону. Кроликовод, впрочем, не преследует нас. Он приседает – ноги затекли.
Ничего, по склону пешком дорога долгая – разомнется.
А на этой неделе работы больше не будет – четверг. Встретимся только в понедельник.
Остынет? Остынет.
Но что-то мне подсказывает, что дурное пищеварение, мучившее Кроликовода с детства, я ему вылечил.
Интересно, сколько живут кролики в неволе?
Сэм приехал в Германию из Ирака, когда ему не было и девяти лет. Ментально и даже внешне неотличим от коренного немца. Немецкий язык ему родной, говорит без малейшего акцента, арабский он и забыл. Знает здесь кучу народа; до того как сел на наркоту, владел магазинчиком по продаже экзотических вещей, вроде чучел гекконов и магических фенечек из Мексики. Там же, в Мексике, он в свое время отсидел две недели в тюрьме за драку. Много лет занимался кикбоксингом, выступал на открытых соревнованиях. И всё спустил из-за наркоты. Жаль его, отличный парень, с оригинальным чувством юмора и доброй душой. Относится к тем людям, которые одним жестом, одной ужимкой способны точно обрисовать человека или даже предмет. Помню, какой взрыв хохота он вызвал, рассказав, почему не любит черепах – ему, видите ли, противно, как они голову из панциря вытаскивают! И тут же это показал. Как может черепаха выглянуть из панциря? Ну, вылез толстый червячок, огляделся, и все. Но как это сделал Сэм!.. Лес затрясся от нашего хохота. Или, помню, повалив нужное количество деревьев и нарубив из них необходимую за смену гору дров, мы с парнями начали гонять автомобильную камеру по снегу, прикинувшись футболистами. Сэм по причине плохой координации движений придавал этому действу особую комичность. Устав плюхаться на тающий снег, он вытер лоб и мрачно сказал: «Сейчас приедут репортеры из “Бильда” [8 - «Бильд» – желтая скандальная германская газетенка.] и снимут про нас репортаж “Бессердечная эксплуатация немецких заключенных”».
Сэма постоянно разыгрывают ребята из бригады, сам его вид вызывает улыбку – огромный, толстый, коротко стриженный мужик с вечным кайфовым выражением лица. Сэму тридцать семь лет, и пятнадцать из них он просидел на героине и метадоне – удивительно, как остался жив. Полтора десятка лет под кайфом оставили след на его лице. Сейчас Сэм бросил это занятие, перейдя на химию – в день две таблетки диазепама и одна промедола, заменяющая наркотики терапия. Правда, врачи не знают, что запивает Сэм эти таблетки добрым глотком коньяка из фляжки, которую носит постоянно с собой. Работник из него никакой, да и фиг с ним – хреновина с человеком случилась такая, чего уж теперь… Сэм не то что работать, под действием коктейля из диазепама и коньяка (с утра он, чтобы проснуться, выпивает не более двух бутылок пива, так что это не берем в расчет), иногда и разговаривать нормально не может и напоминает сломанного робота-андроида. Только что хихикал Сэм и вдруг – бац! – уронил голову и с полуслова перешел на храп. Под хохот парней просыпается и, что удивительно, продолжает беседу как ни в чем не бывало, иногда даже заканчивая то слово, на котором отключился. Если с Сэмом долго не разговаривать, он и вовсе уходит в себя. Я сам был свидетелем, как, возвращаясь со смены, Сэм уверенным шагом стал двигаться в сторону бетонной стены. Я еще подумал, что он решил ее по-мужски пометить перед уходом, но ничего подобного. Сэм, размахивая руками, врубился в стену, не сбавляя темпа, как заводная кукла, развернулся и продолжил движение в другом направлении.
Он уже мечтает, как мы будем работать весной, когда все зазеленеет, поднимемся в гору, разведем костер. Сэм обещал припрятать в кустах пару ящиков пива.
Почему бы и нет, мы с Артемом-Приветом заработали некоторый авторитет в бригаде и у руководства, поэтому я договорился с подрядчиком, что он не будет торчать на объекте целую смену – зачем нам контроль? Утром проверяющий пришел, дал задание на сегодня и свалил по своим делам, к концу смены мы сдали наряд, и все. А чаще всего принимает наряд он теперь на следующий день, с утра. И ему хорошо, и нам. Только не разбаловались бы парни. Хотя куда еще Сэма баловать…
Несколько раз я замечал, что он заворачивает в сигарету белый порошок, похожий на кокаин. До этого я не знал, что его можно курить, мешая с табаком.
– Сэм! Ты что, на коксе?
– Я?!! Мамой клянусь – никогда эту гадость…
– Да? Дай-ка сигарету, затянусь разок.
– Вот еще! Ты что мне, начальник? Свои кури.
Но уже поплыл Сэм, глаза расфокусировались, рот приоткрылся. Тьфу ты.
– Не веришь? Мне не веришь?! На!
Сэм вскакивает и начинает сдирать с себя одежду. Вот полетела рабочая куртка, вот пуловер. Раздевается он страстно, но не как стриптизер, а как рвущий на себе одежду рестлер.
– Да прекрати уже! Что я, полицейский?
– На, ищи! Где?
Голый по пояс Сэм стоит в зимнем лесу. Замечаю у него интересную татуировку – легшая ему на плечо игуана.
– А это что?
– Это… а-а-а… – Из глаз Сэма брызгают слезы. – Это Джеф, мой друг, я его вывез из Мексики в дипломате. Он всегда лез ко мне на руки и вот так лежал у меня на плече. Мы были вместе пять лет. – Сэм всхлипывает – слезы ручьем. – Он умер. Умер от рака легких.
– От чего?!
– Я! Я виноват! Научил его курить. Я всегда носил его с собой. Когда мы садились с друзьями играть в покер, он вылезал у меня из-за пазухи и снова ложился мне на плечо, и я, дурак, стал окурок не в пепельницу класть, а вставлять ему в рот. Джефу это нравилось, он лежал и курил вместе с нами. Головой своей крутит, сигарета во рту, а из ноздрей дым! Так через год и умер у меня на плече, с сигаретой в зубах. Слушай, Макс, что-то холодает как-то.
– Так ты же голый!
– Ах да, я же тебе хотел татуировку показать.
Смотрю на Сэма, и мне его жутко жаль. Не унизительно жаль, совсем нет. По-человечески. Хороший парень же. Умный, веселый, душевный – наш человек. Но не в то время родился или оступился раз и попал на пятнадцать лет. Да и сейчас, еще и сорока нет, а уже, как говорят немцы, банан в голове.
Сидим, пьем кофе в перерыве. Сэм снова клюет носом. Потом неожиданно открывает глаза:
– Не люблю Германию. Мелкая, вредная, противная страна. Я здесь чужой. Все четверть века.
– Да ну! Я здесь восемь лет и чувствую себя дома.
– Дома?!! Ну уж нет.
– А где ты дома, в Ираке?
– Тем более нет. У меня нет дома. У меня ничего нет, кроме моей ревнивой подружки, которой скоро пятьдесят. Я на Луне родился, инопланетянин я здесь. Там моя родина. А Германию с ее мелочным характером ненавижу. Чужая она мне.
– А знаешь, Сэм, по-моему, то, что любишь, то и твое. Ты ее не любишь, вот она тебе и чужая.
– Болтовня.
– Совсем нет. Так во всем и всегда. Я люблю свой город, поэтому он мой. Да что там город, даже женщин, которые не ответили мне взаимностью, любил все равно, и это делало их моими.
– Не гони только. Женщин!
– А чего? Есть у тебя дочка, которая тебя не любит, но она же все равно твоя.
– Ха, у каждого, вижу, своя дурь!
– Это не дурь, а любовь. Джеф был твоим? А почему? Потому что ты его любил.
– А ведь, блин, точно. Слушай, хочешь диазепаму, Макс? Кокаин у меня кончился.
– Не, меня от жизни прёт.
Так-то оно так, только неизвестно, кто быстрее сгорит – Сэм от дури или я от жизни. Зато если сгоришь от дури, останется только сожаление о тебе, а сгоришь раньше времени от жизни, останется…
Любовь останется, вот что!
Потому что останется любимый город, любимые мои останутся.
Воплощать эту любовь будет уже кто-то другой, да.
Но ведь это будет и моя любовь.
Сегодня, отработав последний день штрафных недель на лесоповале, я подумал и не пошел на тренировку. Решил допить бутылку «Сангрии». На двери мне только в субботу, завтра будет пара дел, а этот вечер четверга – выходной.
Пил холодное вино, больше походившее на подбродивший сок, и посмеивался в тишине пустой квартиры, вспоминая сегодняшний день.
– …Брехло! – Бывший уголовник Артем по кличке Привет хохочет и пытается треснуть меня каской.
– Чего это?! Ты же сам слышал, я хоть полслова соврал?
– Не соврал. Но ты им как-то так рассказал, что я сам заслушался.
Я, когда грелись у костра в мороз, рассказал молодым пацанам из бригады о его ходках на зону и о расшифровке татуировок на руках, и Артем получил необыкновенное уважение в их среде.
Немцы пугливы.
– Сегодня у меня глаз выпал – на обеде мне пододвинули мягкий стул, и Томас сказал: «Садитесь, Пги-ифет, это ваше место». И никто теперь на этот стул не садится! Начнут ржать в обед, я только скажу: «Ребята, тихо, дайте подремать» – все молчат!.. Ох, балабол!..
– Правильно. Пусть старших уважают.
– А кто сказал, что Алексея на работе неделю нет, потому что я его зарезал?
– Ой, ну я поржать.
– Поржать! А они поверили. Посадят меня из-за тебя, ну и шкода ты.
– Кому ты нужен?!
– Как вспомню… Самому понравилось. Тебе писателем надо быть…
Да, надо, наверное. Вернулся после работы, взял бутылку вина. Холодно. Писатель? Чтоб Бог рукой водил. А где она, рука Бога-то? Допивал второй бокал, когда зазвонила мобилка. Двенадцатый час, высветился номер тюрштеера Джоша. Ох, только не сегодня…
– Макс, ты на службе?
– Нет, а что случилось?
– Да ничего, просто у нас тут алкашни много, думал, как ты там…
– Нормально, выпиваю сегодня.
– А то приезжай, у нас сейчас весело.
Я отложил мобилку и задумался.
Господи, сидишь в тишине один, тянешь легкий напиток, мысли круглые, веские, перекатываются, как теплые, гладкие камешки, а в это время…
Прямо сейчас! Стоит на дверях Джош, хохочут голоногие девчонки в дискотеке, лег спать Артем-Привет, кого-то действительно режут, сейчас, сию минуту, кто-то взывает о помощи, кто-то благословляет Бога, кто-то целуется в первый раз, кто-то подрался с женой и ушел ночевать к другу, а друга дома нет, кто-то готов взлететь от счастья, шепча в небо: «Спасибо!»; грохочут автоматные очереди, кто-то машет кадилом, кто-то стонет и проклинает жизнь и все святое…
Сейчас. Сию минуту. Пока я пишу этот текст и вы читаете его.
Какой миллиардноголосый хор человечества звучит, не смолкая, над землей.
Смех, проклятия, плач, стоны страсти и боли, ласковый шепот, боевой клич.
Рев боевых машин, разноязыкие голоса, шаги, выстрелы, звук сходящихся бокалов, открываемых форточек, заводящихся моторов, взрывы, пение, бессильные матерки, молитвы.
Услышать каждого и каждому воздать по мере вины и судьбы его.
Правильно говорят – трудно быть богом.
//-- * * * --//
Когда-то у каждой души человеческой была пара больших белых крыльев. Только человек не ангел, и одно крыло почернело и обуглилось. Осталось у каждого человека по одному крылу за душой. Так и ищем теперь человека с таким же крылом, как у себя, чтобы, обнявшись, взлететь. Редко кто находит. Но кто нашел – нет их больше среди людей. Посидят с нами, однокрылыми, и снова крыльями о воздух ударят, и только останется в небо вслед им смотреть. Не завистливо, а радуясь, что и так бывает. Значит, так может каждый.
Быть там, где высоко, где только небо. Вдвоем.
А бывает, взлетишь – и вдруг разжались объятия, и снова одно крыло за спиной. А земля далеко уже. И кружишься, кружишься в воздухе горящим бумажным самолетиком. Чем выше взлетел, тем дольше тебе падать. А только все равно это счастье. Хоть одним крылом, а все же за небо держишься. Пусть все дальше оно, а земля все ближе.
Ударишься о землю – если и цел останешься, долго еще не летать тебе. Почистить бы крыло, подправить и снова пару к нему искать. Расправить снова, белое, большое, сильное.
Глядишь, и снова с кем-то крыльями в воздухе взмахнешь, и вот оно, небо. Все падали, кто ниже, кто выше, и многие снова взлетали.
И только тем, кто когда-то до самой высшей высоты долетал, назад дороги нет. Смотрят с земли на небо, крыло свое разбитое на спине сложат и молчат о том, как оно было там, на седьмом небе.
//-- * * * --//
Алекс собирает вещи. Снял комнату поближе к работе. Достали его мои вечные подъемы с матерками и чайником. С другой стороны, довыпендривался – чуть с работы не погнали. Так что это оптимальное решение. Четыре часа на дорогу до работы – это слишком, конечно.
Два месяца мы делили жилплощадь и сигареты. Мне много дало общение с таким комком позитивной энергии, как Алекс. Человек по-настоящему добрый, широкий душой и телом, а главное – искренний.
Я как раз переживал очередную личную трагедию любви и поклялся, что больше ни одной женщины к себе ближе, чем к телу, не допущу. В результате не допускал и к телу, много чести.
Алекс сочувствовал и хихикал. Я переживал стрессы, депрессии и новые места работы. Алекс подбадривал и хихикал. Мне было грустно, я тосковал. Алекс отпаивал меня пивом.
Если б не Алекс, мой период выпадения в осадок, возможно, продолжался бы до сих пор.
Но совершенно невозможно находиться в депрессии, когда рядом, бок о бок, светится весельем хороший человек.
Так что спасибо, Алекс!
//-- * * * --//
– А по роже не хочешь?
– Нет.
Началось. Четверо русских гопников, некрупные, но четверо. От того и наглы. Что ж, эта порода по всему свету расползлась. Нация.
– Эй, Витёк, этот узкоглазый нас не пускает, прикинь!
– Да ты чё?! Да ты знаешь, кто мы?!
Сказать мне можно все что угодно. Я не реагирую на это. Моя победа в другом – сказано тебе: «Не войдешь», – значит, забудь. А языком можешь лупасить сколько влезет.
Такие победы мне не нужны. Забирай.
– Вы не будете чувствовать себя гармонично с теми людьми, что отдыхают здесь.
Напоминаю сам себе робота Вертера.
– Да ты пидар лохматый, отойдем!
Отойдем, я не против, ни к чему толчея возле дверей. Черт меня занес на этот концерт.
Но на каждого черта есть бог. Я крещеный.
Отходим в сторону, становлюсь спиной к стенке, краем глаза замечая, что она стеклянная.
Главный урод стоит со мной вровень, остальные трутся рядышком. В бой не особенно рвутся, это радует.
– Чё, косоглазый, сейчас мы тебя будем делать. – Урод разговаривает, специально накопив слюны, чтобы оплевать.
Раз болтает, значит, не готов, тянет время, понтуется. Держись, падла.
– Да ладно, парни, нет проблем. Я твоего брата знаю.
– Какого брата? У меня нет брата!
– Как нет? Тебя же Витей зовут? Дай-ка подкурю. – Наклоняюсь к его сигарете, прикуриваю. – Володька Стахо разве не твой брат?
– Что ты мне лепишь тут? Кто это?
– Ты не знаешь Володю? Ну даешь! Это…
Быстро, движением пальцев, кидаю горящий окурок ему в лицо, в район глаз, и тут же, одновременно, бью ногой в живот. Руки урода автоматически дергаются к глазам – они важнее, а живот открыт, мягкий.
Отлетел. Я за ним. Он пытается встать и снова падает на задницу. Все, скрутило.
На его бригаду даже не смотрю – вы не участники, вы зрители. Быдло восприимчиво к ролям, которые ты им навязываешь. Это работает.
Лидера выбил, остальные – стадо.
Тут надо только орать громче.
– Пасть порву, моргалы выколю!!!
Никогда нельзя атаковать одним ударом. Ошибка всех интеллигентов – ударят разок, ватной рукой, да еще и смотрят, не больно ли.
Размашисто, как рубят дрова, дважды бью урода по голове, в место, где раньше был родничок, когда он еще представлял собой надежду на человека. Надежда не оправдалась. Терпи теперь, дурак, учись.
Рукой я бил кирпич пять лет назад. Давно не повторял, сейчас и проверим, сохранился ли навык. А сдохнешь – сам виноват. Но в данном случае основная цель – не убить придурка, а навести страха на его стадо. С четырьмя мне не справиться, я не Брюс Ли.
Так и есть. Вожак сломлен, остальные не нападают. Это работает не всегда, только при ярко выраженном лидере при стаде. Сломал лидера – топчи его, а главное – ори. В стрессе, я знаю, у меня высвобождается особая энергия, прогну кого угодно.
– А-а-а! Всё, братан!..
– Я тебе, щенку, не братан.
И еще раз по башке. Урод уронил голову, поплыл.
Пусть ищет брата Володю. Может, найдет.
Уже спокойным, назидательным тоном обращаюсь к его вытянувшему овечьи морды стаду. И снова позиция – я не враг ваш, я новый командир.
– Унесите его, и на сегодня всё, иначе сейчас еще и мои парни выйдут.
Только так. «Вам сейчас плохо – сделайте, как я сказал, и будет лучше» – так можно разговаривать с людьми, имеющими что-то в голове. А с быдлом только так: «Сейчас вам плохо, но если не сделаете, как я сказал, будет еще хуже». Это работает.
Уроды подчиняются, их король умер. Мрачно и, что самое комичное, деловито переговариваясь, берут под микитки своего бывшего лидера и уносят. Тот только стонет, пожалейте его, ага. Будет лежать пару дней и блевать. Что ж, поделом.
Всё.
Теперь, с удовольствием закуриваю. Кто сказал, что курить вредно?
Сто двадцать… сто тридцать… сто сорок… гори огнем моя жизнь, пропадите проблемы, прочь напряги! Одно неверное движение сапога, и летящий над горячим асфальтом дракон скрутится в клубок вместе со мной, сломав, расплющив, подмяв под себя мою плоть и затянув ее в свою ревущую черную пасть.
Сто пятьдесят, сто семьдесят, жизнь – чистота, я живу этим мигом, зевнешь, и нет тебя, пощады не жди, будешь растерт в кашу, в кровавую крошку.
Лечу! Парни, скукожившиеся в душных коробках-автомобилях, вам этого не понять. Сидеть на коне надо гордо, прямо, встречая горячий ветер в лицо, разбросав руки на вольно раскинувшемся руле, как крылья.
Навстречу мчится горячий ураган. Я обнимаю его, распахнув руки, а подо мной в бешенстве ревет, мечет, рвет пространство в клочья тяжелый вздыбленный дракон.
Сто восемьдесят – напря2ги, я смеюсь над вами! Жизнь моя нелепая, бестолковая, лети ты скомканной бумагой по ветру, ты не успеешь за мной!
К черту шлем, волосы по ветру, пусть ветер своими горячими, упругими ладонями разгладит и омолодит мое лицо. Потому байкер старым не бывает.
Жизнь, бестолковая карусель, гроша не стоит. Что потеряешь ты, человек, – тоску свою, грусть, скуку? Так променяй их на безумное счастье!
Я лечу в красный закат, вокруг летят, кувыркаются свободные, дикие поля золотистых цветов в изумрудной свежей траве, и их пьянящий запах врывается мне в ноздри. Вперед!
Сто девяносто…
Мне туго натягивают кожу на скулы воздушные потоки, текущие в вечернем воздухе – я влетаю в них, разрывая их покой с мгновенной очередностью: секунда – зной, другая – вечерняя прохлада низины, вот опять горячий, родной поток теплого воздуха, и снова в холод.
Ревет обезумевший от вздыбившейся мощи тяжелый мотор, переднее колесо, превратившись в гигантскую осу, жадно пожирает асфальт, ураган треплет меня за волосы, как знамя развевая их на метр сзади, очищая от пыли каждый волосок, и тело мое чисто и омыто вольным ветром, и снова смена температур, летят воздушные потоки – холодный, теплый, холодный, теплый.
Теплый!
//-- * * * --//
– Здравствуй, Макс…
Августовское, ласковое, солнце шевелит прядь ее чуть вьющихся волос. Маленькая такая, ладная. Похожа на чайную ложку светлого меда.
– Вот я и приехала.
– Вижу. Садись.
Смешная такая в мотоциклетной каске.
Вокзал залит золотистым светом – кажется, шелковая желтая ткань чуть трепещет на ветру.
Мотоцикл рвет на первой скорости. Она обхватила меня руками, прижалась.
– Будет страшно – просто глаза закрой.
– Хорошо.
Куда ее такую везти?..
Пять часов. Что можно успеть за это время? Ведь даже кофе не попьешь.
А как без кофе-то?..
Открываю дверь.
– Тут у меня Алекс вчера съехал, кавардак…
– Да ладно.
Обхватил, приблизил свое лицо к ее мордочке.
– Каску-то дай снять. Так сразу…
– А чего ждать, жизнь проходит!
Сосед опять что-то пилит. Рык-рык, рык-рык… Скрип-скрип. Cкрип-скрип. Второй час.
– Я окно закрою. Можно?
– А чего там, пусть смотрят. Али мы некрасивы?
– Так они не смотрят, слушают.
Сидит на краю кровати. Чуть голову наклонила. Не думает, нет. Как будто спит.
Красивая, тонкая, а тело как у дельфина. И кажется, вся чуткая кожа ее светится золотистым маслом. Снова потянулся к ней.
– Хочешь пить?
– Очень…
– Ты стал другим.
– Столько времени прошло. Ты тогда еще аспиранткой была. А помнишь, как стекла в машине запотели?
– Да, мерзавец. Сказал мне тогда, что в музей пойдем, город посмотреть. Ты мне тогда больше нравился. Ты был мой.
Смеется, как колокольчиком звенит. Но что-то надрывное. Стеклянный колокольчик.
– Ты мне, дрянная девчонка, изменяла?
– Никогда. Честное слово, никогда. Только с мужем. А ты?.. Глупый вопрос, да?
– Э-э-э… Есть хочешь?
– Хочу.
Открываю холодильник. Так, замороженная курица, кефир, кусок сыра. Хлеба нет.
– Пойдем в ресторане пообедаем.
– Ой, уже три часа!
– Незаметно время летит, да?
– Ага.
И в каждом поцелуе необычайное что-то.
Меня целовали робко, страстно, алчно, поцелуй – как укус, но никогда, как она. Несмело. Жертвенно.
– Ты так аккуратно ешь, а я – нет. Видишь, куски хватаю. – Выпендриваясь, клацаю зубами. – А по фигу!
Молчит. Конечно, она и вилку изящно держит. Так что теперь будем собой.
– …И сейчас мое бюро работает над темой альтернативного топлива из целлюлозных отходов.
– Короче, бензин из опилок?
– Не так просто, но в целом, если удастся, пахнет Нобелевкой.
– У-у-у! Знаю я вас, ученых, – разработаете теорию, а на практике надо будет в пень тысячу долларов вложить, чтобы из него два литра бензина вытекло.
– Смешной ты. Но вполне возможно.
– Как ты так можешь?
– Как?
– Долго.
Cурово хмурю брови, пряча довольную улыбку. Я же байкер. Долго в пути. Через жару. Через дождь. Дождь… да. Я индейский вождь Дождь-на-Лице. А ты моя бледнолицая скво.
Не моя.
А вот дудки! Захочу – поцелую. Потянулся к ней. И снова, нежно и трепетно, приняла мои губы в свои.
Необыкновенное выражение лица. Живое, чуткое. Кажется, она живет в секунде до того, как заплакать или засмеяться.
– Забыл меня.
– Неправда.
– Полтора часа осталось.
– Теряем время.
– Мне уже тридцать скоро.
– Прекрасно. Самый смак.
– Льстец ты.
– Льстец, да не лжец.
– С ума сошел, поезд через полчаса, я уже оделась, хватит!
– Еще слово – и порву твой обратный билет. Ведь порву, ты меня знаешь.
– Я не останусь, не могу, мне надо подумать.
Конечно, кто бы сомневался – муж, семья, уют, а я так, пострелять. Злое, обиженное, какое-то мальчишеское чувство охватывает меня. Бывает гордая обида, бывает.
Нет, меня совесть не мучает. У меня рогов для вас, дорогие мужья моих любимых, полон карман.
На всех хватит. Кто виноват, если не видишь женщину, прекрасную, ждущую, если заплыл жиром и ленью, если считаешь, что не вместе вы, а она при тебе? Рутина. А у меня рутины не бывает.
Ты когда ее поцеловал в последний раз? Не ритуально, привычно, а искренне, так, чтоб обожгло. Разве не стоит она того?
С утра отрубить телефон, закрыться от всего и от всех. Вино и радость, и целый мир, где только ты для нее и она для тебя. Тихий, неспешный разговор – глаза в глаза, тело в тело, – переходящий в дикий, безудержный танец. И уснуть только утром, разбросавшись, переплетясь телами в одно волшебное счастливое существо, чтобы время забылось. И смерти нет.
Помнишь, ведь было же? Не хочешь больше? Некогда, ага. А у меня времени много. И сил немерено. Природой благословлен. Во славу Божию любить ее буду. По праву любящего.
А ты спи, лосик, козлик, ослик… с рогами.
Я сам подарю ей это. Без повода, просто так, чтоб смеялась и плакала от счастья.
Морду мне набить? Давай. Если допрыгнешь. Пристрелить разве, да я стреляный.
Так что, друг, не хочешь носить такую женщину на руках – носи рога. Но она вернется к тебе. Вернется.
А я останусь. Словно рождаюсь и умираю каждый раз. Сам. Один.
И снова обхватила меня, прижалась. Не разгоняю мотоцикл. Не себя везу – ее.
Не люблю прощаться. Последние минуты просто как пытка. Холодной водой на голову – кап-кап.
Спросит меня Бог потом, чем занимался на земле, – что скажу? Чужих жен по поездам рассаживал?
Молча зашла в вагон. Тихая, словно во сне. Иду вдоль поезда. Ее легкий силуэт в окне, вот опять. Снова окно, и снова ее фигурка. Она не смотрит на меня, она все еще там, у нас. А есть ли это место?
Опять окно. Иду, не спуская глаз. Еще окно, не свожу глаз, иду следом. Зачем? Безглазье вагонных переходов, и снова распахнутые окна, и в них – она. Идет и идет, чуть опустив голову.
Наконец подняла глаза на меня – не то заплачет, не то засмеется. Прижала ладошку к стеклу. Догадалась.
Целу2ю ее ладонь, через стекло вагона, что-то похожее было не раз. Но именно так – не было. И не будет больше. Никогда. Поезд трогается.
Я остаюсь на вечернем перроне. Набирает скорость состав. Мелькают окна, как фотографии, сливаясь в сплошную ленту, а в них – женские силуэты, один, второй, третий…
Скоро осень. Жду ее, зреющую, как вино в большой бутыли, и когда отстоится летний жар и осядет мутная пыль, я открою однажды дверь террасы, словно вытащу влажную пробку, и ноздри обожжет чистый, слегка тлеющий аромат выстоянной осени.
И можно будет снова лететь на мотоцикле вдоль полыхающего цветом леса, пить чай на террасе, где столик устилают медвяные листья, над которыми клубится синеватый парок.
Люблю осень за щедрость и отчаянье красоты, которой суждено скоро угаснуть. Осень – как последняя влюбленность стареющей красавицы: она отдается страстно, безрассудно, с алчностью последнего огня.
Осень – время творчества и освежения чувств. Минуты у вечернего окна, когда не надо слов и только тихая улыбка говорит о том, что мы понимаем друг друга. Осень создана для того, чтобы напомнить человеку, как коротка его жизнь и как надо уходить.
Щедро, ярко, чтобы отдать все, что есть и было, в последнем огневом танце, бросив сочные золотые яблоки на колени тем, кто остается.
И отдав все, уснуть под снежным покрывалом. И сон твой будет глубок. И не вздрогнешь во сне.
//-- * * * --//
– Трахал я вас всех!
Звон разбитого стекла и глюк-глюк-глюк…
Я разговариваю с посетителем, оборачиваюсь на крик.
Немец на этот раз. Выпучил глаза, пена у рта, но впечатления пьяного не производит, скорее – больного. Саданул бутылкой о пол. Выхватывает кружку с пивом из рук девчонки и с размаху грохает об асфальт, прямо в центре круга стоящих у входа людей, вышедших покурить. Явно наслаждается произведенным эффектом.
Народ шарахается от него, а он, гордо поведя плечами, уходит.
– Эй, стой, коллега, ты забыл заплатить!
– Заткни пасть! – не оборачиваясь, бросает он мне и убыстряет шаг.
– Стой, я сказал!
В моем голосе появляется что-то такое, что заставляет его остановиться. Я нагоняю его и беру за плечо.
– Так себя не ведут.
Резко, с разворота, он бьет меня в лицо, я успеваю поднять левое плечо, удар соскальзывает с него, перехватываю его за кадык, придурок пытается дотянуться до моего горла, хрипит.
Всё, здесь уже только ломать. Но в то мгновение, когда я перехватываю его за кисть, он успевает ударить меня опять, я резко отшатываюсь, и его кулак только чиркает меня по кончику носа.
Это была ошибка. Я очень хорошо контролирую себя в стрессовых ситуациях, но есть одна точка… мой кончик носа. Щелчок по нему – и кто не спрятался, я не виноват. Как только побежали к глазам красные газированные шарики и защипало в ноздрях, я зверею.
Вместо того чтобы, не обращая внимания на тумаки, спокойно скрутить придурка, я с разворота от бедра, вложив в движение весь свой вес, наношу ему тяжелый удар локтем под правую скулу. Обычно использую такой прием только в крайних случаях, но когда не контролирую себя, вступают в силу рефлексы. Веселая была у меня жизнь.
И только ощутив, как энергия снарядом влетела немцу в голову, я понимаю, что переборщил.
Парень, как всегда при таком ударе, не отлетает, а делает неуверенный шаг назад, словно оступившись. Поднимает кулаки к лицу, пытаясь встать в боксерскую стойку, – и глаза его показывают белки2, он падает прямо на меня.
Я отхожу, и он бухается на колени, продолжая размахивать потерявшими координацию руками над головой. Заваливается на бок.
Да, сказались нервотрепка последней недели и вчерашняя пьянка.
Тру немцу уши, жму ногтем большого пальца в точку под основанием носа. Немец только мычит.
– Вставай. Все кончилось.
– Ммммму-мгу… не надо, не надо…
Открыл глаза, пошатываясь, встал на четвереньки, поднялся.
Глаза плавают.
Я снова взял себя в руки, разворачиваю его спиной и толкаю по направлению к шоссе.
– Топай, за выпивку и безобразие ты уже заплатил.
Идет. Пошатываясь, как пьяный, но сам.
Уф-ф.
Возвращаюсь к дверям, к оторопевшей толпе.
– Из-за кружки пива… – раздается неуверенный голосок.
– Из-за двух, – повышая тон, перебивает его другой.
– Правильно, так и надо!
– Убить мог!
– Красиво он его, эх…
– Зверь дикий, иностранец!
Толпа. Тупая толпа.
Я обвожу их взглядом, они шарахаются от меня. Из левой ноздри моей вырывается тонкая струйка крови.
– Ох, он тоже ранен!
Какая-то девчонка подает мне салфетку. Вытираю кровь. Парни наперебой суют мне открытые пачки сигарет.
Люди. Обычные люди.
Не надо безобразить в моем танцхаусе. Кружки бить не надо. И все будет хорошо.
Я стихи пишу на самом деле.
Пляж мой скоро закрывается. Это было еще одно маленькое чудо в моей жизни. Побольше бы таких.
Надо доверять Богу. Помню, как-то на рассвете, растащив пару драк в диско и возвращаясь домой, я крикнул в светлеющее небо: «Папка, дал бы мне работу, чтоб только лежать на природе, кофе пить и чтоб за это еще и деньги платили!» Посмеялся.
А Бог возьми и дай! Спасибо.
А не съездить ли мне в Москву? Ненадолго. Может, в кино снимут?
//-- * * * --//
– Ха, Макс, и ты что, вот так вот приехал?! Бросил все, чтоб в кино попасть? Ну ты даешь!
Веселый светловолосый парень в классической вязаной шапке хохочет и запихивает мои вещи в… машину не машину, тачанку не тачанку, больше всего этот зверь под названием «Ока» напоминает футуристическую технику из фильма «Безумный Макс».
Такое впечатление, что это инженерное чудо побывало под артобстрелом, исполосовано лазерными лучами, а в довершение по нему прошелся отряд Терминаторов.
Андрей (а именно так зовут отца моего племянника) запихивает в этот автомобиль мою сестру Риту, я сажусь впереди, захлопываю дверцу (в какую-то секунду кажется, что она останется у меня в руке, как плексигласовый щит у омоновца), и мы с места в карьер вылетаем на заснеженную трассу.
Андрей – байкер. Не гламурный байкер в дорогой коже, c длинными, хорошо вымытыми волосами, а настоящий дорожный оторва, который гоняет на мотоцикле не потому, что это красиво и модно, а просто он такой. И значит, модой здесь и не пахнет.
Он хорошо знаком с Хирургом, давным-давно дружит с Аркадием, байкером «Ночных волков», но когда Хирург только купил свой первый мотоцикл, Андрей уже оставил на шоссе свое правое ухо с куском височной кожи. Ухо свое он соскоблил с асфальта и положил в карман, чтобы не потерять. Уши человеку даются один раз, и нужно с ними таки прожить.
Ухо Андрею, кстати, пришили.
Но не помогло. Андрей гонял, гоняет и будет гонять на любой технике, которая попадется в его крепкие ладони. Это видно по легкой озорной сумасшедшинке, которая постоянно светится в его быстрых глазах, и по широким порывистым взмахам мосластых рук. Типичный адреналиновый наркоман. Я сразу почувствовал, что мы с ним сойдемся.
Чем-то он неуловимо напоминает Тиля Уленшпигеля, но об этом я подумаю потом. Пока же начинаю чувствовать себя неуютно. Машина изнутри выглядит ничуть не лучше, чем снаружи, сиденье пошатывается, по стеклу ползут трещины, каждые три минуты протяжно взревывает подшипник отопителя под панелью, и Андрей привычным движением поправляет что-то, заставляя его замолчать. Между тем «Ока» уверенно набирает скорость. Трафик достаточно оживленный. Ни фига себе техника в Москве! Мимо несутся «мерседесы», «ауди», мелькнуло даже что-то похожее на «роллс-ройс». В глазах у Андрея зажигается кошачий огонь.
– А вот мы сейчас на моей «Оке» их всех сделаем!
Рита безнадежно попискивает с заднего сиденья:
– А может, не надо?
Но Андрей уверен, что надо.
Машина ревет и неожиданно, проявив резвость и мощь, вылетает на скоростную полосу.
Я не знаю, что Андрей напихал внутрь своей «Оки» (он из тех, кто может из обломков телефона за пять минут радиоприемник собрать), но битая-перебитая «Ока» словно ракета помчалась по скользкой заснеженной дороге. Андрей водит машину мастерски, с видимым удовольствием – он владеет автомобилем, как титулованный каратист нунчаками. Но тогда я этого не знал.
– Ого-о-о! – кричал Андрей, и вся хваленая импортная техника оставалась за кормой ошалевшей, выпучившей фары, бешено мчавшейся «Оки». Будто к переднему бамперу был привязан невидимый трос, закрепленный другим концом на здоровенной ракете, и ракетой этой от души выстрелили.
В стекло летели комья снега, орал подшипник, капот машины угрожающе поскрипывал.
– Х-ха-а! – рычал Андрей.
Последним мы обогнали огромный джип.
Андрей удовлетворенно откинулся на спинку сиденья и закурил сигарету.
– Дай и мне… – сказал я и совсем не дрогнувшей рукой вытер пот со лба. Было очень жарко. – А пепел куда?
– А на пол, – подмигнул мне Андрей, и я вдруг как-то сразу оценил преимущества такого автомобиля.
Так началась моя московская эпопея.
И может быть, именно с Андреевой легкой руки пролетела она, как один быстрый приключенческий фильм. Я только и успевал отмечать мелькающие события и периодически тянулся за сигаретой.
С Андреем мы пили пиво в его коммуналке, с сестрой моей Ритой они давно в разводе, но сохранили хорошие, дружеские отношения. В старой квартире подозрительно смиренно юркали толстые соседи (почему смиренно, я понял потом, но это другая история, о ней позже). За окном дремали под снегом два здоровенных грузовика – Андрей владелец небольшой фирмы перевозок.
Мы висели в Интернете, валяя дурака на сайтах знакомств, и Андрей, одной рукой держа догрызаемый рыбий хвост и одновременно кружку пива, пудрил мозги очередной девице. Изредка он что-то взгыкивал и обращался ко мне: «Макс, и что мы ей на это ответим?» Я из-за кружки пива что-то мычал в ответ, но Андрей не соглашался: «Ты не прав, это же женщина, на нее вестись нельзя, надо прогибать».
С Андреем было легко и просто. И все эти неизменные проблемы с регистрациями иностранца Максима, который то ли немецкий шпион, то ли хочет стать германским гастарбайтером, вместе с Андреем решились так же легко и быстро, как он водит свои машины.
…Когда я улетал обратно в Германию, выяснилось, что опаздываю на самолет. В ухо мне плеснул из мобильника быстрый голос Андрея: «Макс, ну и где ты?»
Я почувствовал себя плюшевым медведем, забытым на скамейке. «В метро…»
Через полчаса, вытащенный из метро Андреем, на его прославленной «Оке», нарушающей все правила, я уже мчался в сторону аэропорта. По дороге Андрей давал ценные указания своим шоферам, вольготно курил, и чувствовалось, что он в своей тарелке, – есть люди, заточенные природой для действий в критических ситуациях.
В аэропорту, в результате, я был на час раньше положенного.
Мы хлопнули с ним по рукам.
«Ну, Андрей, спасибо тебе. Приезжай ко мне теперь».
«Да зачем? Чего я там у вас не видел? Разве что найдешь мне фургон для работы… Свистни тогда», – и он легкой уверенной походкой направился к выходу.
Андрей не дал мне опоздать на самолет, а без него я несомненно опоздал бы, и потому день его был прожит не зря.
Что еще надо мужчине?
А со смирными соседями дело было так.
«Алё, это Заяц. Андрей дома?»
«Алё, это Портос. Андрея выпустили?»
Моя старшая сестра Рита, в то время еще только наживавшая себе моего племянника с Андреем, слегка фигела от таких полночных звонков. Но Андрея дома не было.
Ее муж Андрей отдувался за котлетки. Вернее, не он сам, но проходил как соучастник в деле, в котором, кроме него, были замешаны «Ночные волки», известный модельер, вороватые соседи, Хирург и котлеты.
Итак, мой зять, московский байкер Андрей, и его друг, проспект «Ночных волков» Аркадий, взяли два литра красного и пошли вводить его в организмы. К Андрею пошли, в его коммуналку.
Аркадий, парень очень основательный и характером, и сложением, славен также тем, что был в составе мотоклуба «Ночные волки», не имея мотоцикла и не умея ездить, однако о том, что он настоящий байкер, можно будет догадаться из последующего повествования. Недавно он, бурча, все-таки вынужден был купить себе мотоцикл.
Зная, что друг Аркадий очень уважает выпить, покурить чего не положено и покушать, Андрей вытащил кило фарша из холодильника и нажарил котлет на закуску.
А чего? Горячие котлеты под холодное красное вино – это ж мечта!
Я не знаю, что это были за котлеты, но если Андрей умеет их жарить так же, как чинить автомототехнику, то представляю, какие сочные, румяные мясные бутоны расцвели на бурлящей горячим жиром сковороде.
Когда котлеты перестали шкворчать, Андрей накрыл их крышкой, друзья устроились в комнате и предались любимому занятию мужчин среднего возраста – принялись совместно пить, курить и философствовать.
Когда красное вино промыло и без того пустые желудки до состояния резинового поскрипывания, Аркадий, причмокивая от предвкушения, отправился на коммунальную кухню.
Андрей услышал звук поднимаемой крышки, затем легкий вскрик, и через секунду в комнату просунулась голова Аркадия, шепча белыми губами: «А котлеток-то и нету…»
Надо сказать, что соседи по коммуналке у Андрея просто кинематографически колоритны – соседка и ее семнадцатилетний сын похожи на огромные шары из ваты, каждый более центнера весом. Не менее живописен их тощий алкоголик-папаша в затасканной майке и национальных советских трениках.
У всех троих (я их видел, когда ночевал у Андрея, хотя они быстро шмыгнули за дверь) на лице классическое выражение добродушия, вызванного, впрочем, не склонностью души, а отсутствием органа, который может вырабатывать мысли, чувства и, как следствие, злость. Как известно, мир изначально добр, и поэтому вся семейка светится добродушием овощей с глазами.
И все бы ничего, если б не была семейка эта воровата, как невоспитанные дети.
Андрей, узнав про исчезнувшие с общей кухни котлеты, только коротко хохотнул и, разлив по стаканам вино, предложил их помянуть. Но Аркадий был голоден. А как все спокойные сильные люди, он в состоянии голода становится непредсказуемым.
Издав дикий рев, Аркадий вылетел в прихожую и мощным ударом ноги вышиб дверь в комнату соседей. Там заканчивался пир. Люди пришли с охоты и наслаждались добычей.
Алкоголик-папа как раз засовывал в рот очередную котлетку, когда на его голову обрушился телефонный аппарат, поднятый в воздух голодным байкером. Жирную воровку-мамку благородный Аркадий усадил на кровать, положил ей на голову подушку, и только после этого врезал по ней кулаком, сверху вниз, так, как рубят дрова.
Толстый соседский сын, поняв, что может во цвете лет погибнуть за килограмм фарша, нырнул под кровать, но по причине того, что был уже напичкан мясом, а главное, на кровати уже стонала в подушку его стокилограммовая мамка, просто застрял между матрасом и полом.
Аркадий точным пинком вогнал его под кровать полностью, после чего еще и сел сверху.
Такую сцену и застал Андрей: явно неспособный теперь дозвониться до абонента сосед в углу, голосящая на кровати жирная соседка и визжащий поросенком под прессом соседский сынок.
Андрей с трудом увел Аркадия с поля боя, и они, закрывшись, продолжили праздник на пустой желудок.
Однако через полчаса к ним в дверь постучали и вошли три человека в форме, не оставляющей места для раздумий о своей принадлежности, и, заломив руки офигевшему Аркадию, увезли его с собой.
Андрей бросился за ними в отделение на выручку другу, но выяснилось, что соседка, вызвавшая милицию (телефон явно оказался прочнее черепа соседа), уже накатала заявление о причинении тяжких телесных повреждений, и Аркадий теперь в «обезьяннике». А светит ему ни много ни мало пять лет!
Вороватые соседи прошли медэкспертизу – у папки оказалась разбита голова, толстый сын, насильно втиснутый под кровать, разодрал себе в кровь весь жир на спине и ушиб копчик о сапог Аркадия.
Андрей пытался что-то доказать, но слушать его не стали: дело, мол, заведено, и ворвавшийся в квартиру бандит, отметеливший всю семью, задержан. Андрей бросился в свою «Оку» и, домчавшись до дома, позвонил Хирургу, в спешке забыв дать телефон коммуналки – в итоге Рита полночи была вынуждена разговаривать с Зайцами, Буржуями и Портосами.
Наутро дежурный милиционер увидел, что во двор отделения, грозно ревя, вальяжно въезжают полсотни мотоциклов «Ночных волков». Отделение закрыло ставни и перешло на осадное положение.
Старейший член клуба «Ночные волки» – Заяц, сын известного модельера, – явился на переговоры с властью. Он был вежлив, но напомнил дежурному, что тот скоро закончит смену и пойдет домой, а по дороге домой в Москве всякое может случиться. «Ночные волки» в свое время отстояли свои интересы в войне с солнцевской группировкой.
Лейтенант оказался не робкого десятка и сказал, что он все понимает, в том числе и про справедливое возмездие за погибшие котлеты, но экспертиза проведена, показания сняты и закрыть дело он не имеет права. Даже если обнаглевшая соседка сама заберет заявление, это арестованному не поможет – нанесенные им телесные повреждения уже зафиксированы. Потребуется как минимум ее объяснительная об их происхождении.
Заяц, поняв, что парень по сути прав, почесал бандану, покосился на обреченно смотревшего через решетку «обезьянника» Аркадия и со всей братвой уехал к Андрею.
…Толстая соседка была несколько удивлена, когда ранним утром к ней в комнату ввалилась толпа здоровенных мужиков, одетых в одинаковые черные безрукавки, с которых скалились волчьи головы.
Заяц посмотрел на нее, остался недоволен и сказал, что они немедленно едут купаться. Тетка оторопело пролепетала, что она не умеет плавать, но Заяц резонно заметил, что ей, чтобы купаться, умение плавать не понадобится.
Правда, есть альтернативный вариант, который потребует от нее литературных способностей, и немалых. Перепуганная тетка предпочла поискать в себе писателя.
И через час веселая кавалькада мотоциклистов везла спасенного Аркадия допивать вино к Андрею.
Тетка написала, что она задела шкаф, с него упал утюг на голову ее мужа, который, пытаясь удержаться на ногах, вцепился ногтями в спину их свиноподобного сына, чем ее и разодрал.
А ушибленный копчик… Какой копчик? Что такое «копчик»?
С тех пор соседи Андрея, видя, что к нему приходят гости, разбегаются, как мыши, по коммуналке, стараясь не попадаться на глаза.
Но умом Россию не понять. Телефон на голову надели, под кровать запинали, бригада в наколках подъезжала – и все из-за маленьких, пусть даже очень аппетитных, котлеток.
Казалось бы, соседка должна теперь до конца своих дней Андрею бесплатно котлеты жарить.
Но это же Россия!
Недавно у Андрея свистнули дубленку.
//-- * * * --//
Дождь. Проливной дождь плющит капли о забрало шлема. Злобно рычат мотоциклы, как уставшие, голодные звери, неспособные добраться до своих нор. «Штау» – «пробка». Обрушилась часть моста.
Я устал, парни устали, выплескиваем гнев и напряжение после долгой ночной дороги рычанием мотоциклов. Из выхлопных труб вырываются клочья пара – холодно.
– В чем дело?
– Потише, не забывайте, это Германия, а не Китай!
– Вижу. Хочешь оскорбить нашего брата?
– Нет-нет, что вы, простите, просто у нас сейчас финансовые проблемы…
– Если у тебя финансовые проблемы, почему ты обратился не в полицию, а к нам? Парни полночи разыскивали польских уродов, решивших «поставить» твой бар. За твое «спасибо», что ли?
– Я очень благодарен, ребята всегда желанные гости у меня…
– Это само собой! Но мы так не договаривались.
– Да-да, в понедельник…
– В понедельник цены вырастут.
Холодно. Очень холодно. Я закован в тяжелую кожу, но осенний ветер пробирается во все щели.
Бородач Фил останавливается возле меня:
– Макс, скоро будем дома. Стыдись, в России холоднее!
– А кто сказал, что я замерз?
– У тебя уже лицо серое. Тоже мне, русский волк.
Лицо мое серо не от холода. Совесть моя спокойна, но грань очень тонкая, перейти за нее – значит навсегда перестать отождествлять себя с порядочным человеком. Я сохраняю баланс. Пока.
Одно меня обнадеживает: я не отношусь к людям, которые могут всегда сами с собой договориться.
Пока у меня есть этот стержень, забор – называйте как угодно, – я в норме. В кармане лежат несколько сотен. Я украл их? Нет. Я ограбил кого-то? Нет.
Если мы не вмешаемся, неделю спустя поляки вернутся, предварительно высадив стекла в машине хозяина и узнав адрес его дома, где живут жена с дочкой. Тогда напря2ги этого человека увеличатся раза в полтора.
Я пережил девяностые в России. Неужели Германию ждет то же самое? Тогда я был слишком молод для разборок. А сейчас не слишком ли стар?
Как знать.
Зеленые бумажки хрустят в кармане. «Легкие» деньги не всегда добываются легко, уж поверьте. Холод обжигает кожу. Изнутри.
//-- * * * --//
Что-то очень хочется ляльку.
Нет, я прекрасно представляю, что такое воспитание ребенка, как дети могут трепать нервы и вязать по рукам и ногам.
Но я на это согласен.
Хотя, глядя на себя со стороны, усмехаюсь: «Ну куда тебе еще ляльку?!»
Пацан, выросший в такой атмосфере, попадет в тюрьму для малолеток, а девочка… о девочке даже не хочу говорить, что из нее может вырасти.
Но хочется именно дочку, что интересно. Сына, я знаю, начну невольно перекраивать, ломать под себя, кончится тем, что лет в двенадцать он просто боднет меня головой и смоется из дома, угнав при этом мой мотоцикл. А я снова буду ходить по пустой квартире, пиная все подряд, и плеваться огнем, сетуя, как неблагодарны дети и как у такого бриллианта, как я, мог вырасти такой негодяй.
А девочка – это другое. Я ее даже воспитывать не стану, просто буду ее любить и лелеять. Может, даже образ жизни поменяю – вполне возможный поворот. У нас в роду вечно так: все пацаны – раздолбаи с творческим уклоном, а девочки спокойные, умненькие.
Вот бы мне такую! Все лучшие игрушки, платья и книжки будут у нее. Все что хочешь. Не дам, пожалуй, только одного – торты килограммами жрать. Ей же лучше будет. И это… лет до восемнадцати – никаких дискотек! Потом пусть сама решает, только чтоб я не знал.
Где бы для нее мамку найти? Мамку мне в доме совсем не хочется.
Может, мне кто-нибудь дочку просто так родит? Требований-то у меня всего ничего – была бы мамка здоровой, умненькой и без психопатов в роду. Небесная красота даже необязательна, я же доченьку по-любому так настропалю, что перед ней лучшие мужики будут сами в штабеля укладываться.
Просто так родите мне, что вам, трудно?
Дуры есть? Нету? Очень жаль.
//-- * * * --//
Намотал на спидометр полсотни километров, пока нашел эту дальнюю деревеньку. Названия германских деревень очень похожи – Раубах, Пуденбах, Дампфенбах. Морозная ночь, указатели дороги быстро мелькают в свете фары, пойди отличи одного «баха» от другого.
«Бах» в переводе с немецкого «ручей», древние германцы селились возле них, образовывая эти городки-деревеньки. Так их и называли – Тихий Ручей, Холодный Ручей.
Замерз как собака, невзирая на то что был одет очень тепло – езда на мотоцикле в предновогодние ночи имеет свою специфику. В результате через час поисков заехал в Дирбах и, поняв, что заблудился окончательно, благословил сотовую связь. Алекс, к которому я и направлялся в гости, меня быстро сориентировал, и еще через полчаса я все-таки нашел нужный ручей.
Дом большой, основательный, с садом и опрокинувшимся над ним звездным небом. Тишина.
Алекс натаскал дров и растопил камин в гостиной.
Я выпил «Смирновской», чтобы отогреться, навернул горячей солянки и протянул ладони к огню. Водку пью редко. Впрочем, сказывается опыт моих бабушек, очень уважавших этот напиток и никогда не пьяневших, – мне не нужно закусывать водку, вкус ее мне нравится.
Кстати, это мой вернейший показатель – как только водочный привкус стал неприятен, значит, все, свое на сегодня выпил.
В локоть ткнулось что-то тяжелое, я оглянулся и увидел большую черно-белую кошачью голову.
Мохнатая голова сказала: «Мырррр» – и опять стукнула меня в локоть. Здоровенный кот привстал на задние лапы.
Я с удовольствием погладил его, лишний раз отметив про себя, как легко отличить кота настоящего от того, у которого в жизни осталось только одно удовольствие – пожрать. Последних гладить не очень приятно, вялые они какие-то, как будто подушку мнешь. А с первыми реально здороваешься.
Кот завалился на спину, подставив белое брюхо, и я с удовольствием зарылся пальцами в теплый мех.
Долго говорили с Алексом, потом раскрыли свои походные ноутбуки, и я пообщался по скайпу с его подругой – видной, но забаненной мною за вредный нрав девицей.
Под пощелкивание клавиш и тихую болтовню Алекса я незаметно уснул на кожаном кресле – вчера после смены не успел отоспаться. Проснулся час назад, заглянул в ноут – а вот он я! Алекс щелкнул меня спящего и вскоре задрых сам. Интересно, я еще не видел себя спящим.
За три часа я отлично выспался.
Потрескивают дрова в жарком камине, храпит на диване Алекс, мурчит кот. Я вышел в морозную ночь, проведал заиндевевший на морозе мотоцикл и нырнул обратно в тепло, к весело стрекочущему живому огню.
Славно, ребята. Как славно жить!
Ехать ночью к другу, греться у огня, гладить кота, смеяться и варить себе кофе.
В жизни есть что-то еще?
Костер догорает. Он был ярким, обжигающим. Но пришло время ему погаснуть.
Будут долго еще жарко дышать горячие угли, похожие на гаснущие пасти засыпающего дракона, продолжат изредка вспыхивать светящиеся язычки пламени, потом угаснут и они.
И останется пепел. Светлый, теплый пепел. В него можно будет опустить ладонь, собирая остатки тепла.
Он окажется мягким и чистым, ведь нет ничего в природе чище огня.
И ладони станут сухи и теплы, отряхнешь руки над навсегда утихшим костром, и будет это похоже на тихие благодарные аплодисменты жаркой, щедрой жизни огня.
Так и с ушедшей любовью.
//-- * * * --//
Да, дневник германского вышибалы себя действительно изжил.
Я понял это сегодня совершенно ясно, когда в три часа утра по пути на разборку с местными братками, решившими снести клуб, находящийся под нашим контролем, пригревшись в автомобиле, тихо и мирно заснул. Проснулся оттого, что меня тыкали кулаками сзади мои взбудораженные коллеги и совали мне упаковку от CD. На ней, похожая на длинный изогнутый шрам, светилась тонкая дорожка кокаина. «Макс, ты что? Взбодрись!»
Да я бодр, ребята. Уснул от скуки.
Наверное, не стоит писать подробностей. Если нет огня – слово без него мертво, особенно сейчас, когда все это кажется мне совершенно ненужным и неудержимо хочется спать, несмотря на стресс, на впервые втянутый мною в левую ноздрю кокаин, который, как и «травка», оказался применительно ко мне простым переводом дорогостоящего продукта. Полноса себе отморозил, вот и весь кайф.
Разве что пару диалогов набросаю.
– …Аркан сейчас делает двери в диско, заявились албанцы, один из них вместо паспорта сунул ему пистолет в живот, так и зашли. В полицию он не стал звонить – потеряет имя. Позвонил нам.
– Поехали, Ойген, у тебя же есть разрешение.
– Да, только заскочу домой за пушкой. Тебе взять что-нибудь?
– Перчатки с кастетами есть?
– Найдем.
– Эй, ты! Вытащил пушку – стреляй! Стреляй, если у тебя есть яйца! Я тюрштеер Аркан! Или стреляй, или засунь свой ствол себе в задницу!
– Макс, приятель албанца его дядьке позвонил.
– Начались смотрины…
Шорох шин, взвизг тормозов, хлопанье двери.
– Что? Где? Мой племянник, с пистолетом… А вы кто такие? Сели в машину и уехали, быстро… Что?!! Сам пошел! Поговорим завтра, сейчас кончится плохо, нужно всем остыть. А ты что за моей спиной встал? А? Сними перчатки. Сними перчатки, я сказал!
– Тьфу ты…
– Перчатки сними, или разговора не получится!
– Макс, сними, договоримся.
– Ойген, поздно. Не надо было надевать, это я спросонья. Теперь уж если уступишь, они тут же сделают шаг вперед.
– Что ты ему сказал? А? Повтори, если ты мужчина!
– Я сказал ему, что это мои перчатки. Когда хочу, надеваю. И снимаю, когда хочу. Что-то против имеешь?
– Вот они, идут уже…
– Ублюдок! Незаконнорожденный сын моей сестры, опозорившей наш род! Убери пистолет. Убери пистолет, это я тебе говорю!
– Тут толпа – человек пятнадцать, день рождения у него.
– Сейчас вызовут полицию. Ойген, ты хоть не дури.
– Если они сейчас не заткнутся, я начну палить в толпу! Кому повезет, тому повезет!
– Пошли в машину, а? Я тебя как друга прошу. Где этот турок?
– Аркан не уйдет, он чувствует себя униженным, что запустил его внутрь диско, испугавшись. Теперь рубаху рвет и за руку себя кусает.
– Ох, эти черные, одни психи, что хорошие, что плохие…
– Макс, у меня самого мама турчанка. И ты не блондин.
– Извини, откуда я знал. Турчанка. Тогда тем более пистолет убери.
– Поехали.
– Макс, хочешь еще дорожку? Ты в десну вотри, смотри как.
– Обойдусь. Наркоманы, блин.
– Да ладно!
– Когда сюда ехали, еще понятно, но сейчас-то зачем?
– Прикольно. Будешь?
– Нет.
– Да брось. На… ой, рассыпал! Рассыпал!!!
– Ойген, веди машину осторожней, а то его сопение за спиной… Что ты там делаешь?
– Н-не… фффп!.. ме… фффп!.. шай. С сиденья собираю.
– Пылесосом?
– О, кровь пошла…
– Охренеть, это же не моя машина!
Вот так. Ложусь спать.
А кокаин – фигня. Да и не курю уже вторые сутки.
//-- * * * --//
Снег. Открываешь глаза и сразу понимаешь, что выпал снег. По отсвету окна. По особой тишине, когда все острые и резкие звуки гаснут в легком пушистом одеяле. Открываешь глаза, и становится ясно: в этом мире что-то изменилось. Просто в него пришел снег.
Недалеко от меня, подперев щеку кулачком, смотрит в белое окно девушка, кончиками пальцев чуть касаясь губ.
– Хелен, ты ждешь кого-то?
– Тебя. Когда ты проснешься.
Да, с утра меня будили. Достаточно настойчиво и целеустремленно. Все предельно ясно – женщина обыкновенная. При плохом сексе полностью теряет к мужчине всякий интерес, при хорошем… при хорошем считает, что ты Царь-пушка. Бах! Бац-бац! Да успокоишься ты? Снаряды! Заряжающий… заряжающий, мать твою!
Сегодня утром, на третьи сутки беспередышного боевого похода, я уже вяло отстреливался. Мишень сбил, и ладно.
Два дня назад, в пятницу, случилась неприятность. За мной в клуб пригнали две полицейские машины, груженные терминаторами, и всё из-за пинка и оплеухи наглому юнцу, который с дружками упорно просачивался в дискотеку, невзирая на то что был выведен с поля уже трижды, один раз за шкирку. На четвертый раз терпение лопнуло.
– Ты за что меня выгнал?!
– Иди домой. Надоел.
– Я тебя не понимаю, проклятый иностранец!
Вяло пинаю его в бедро. Отлетает.
Через пять минут снова ловлю его в дверях.
– Убирайся, пока не получил.
– Что?! Ты меня не боишься, что ли?!
Господи, ну лет семнадцать-восемнадцать от силы, противная рожа, с ноздрями, задранными вверх так, что кажется, в них хлюпает дождевая вода.
Задирает нос еще выше:
– Научись говорить по-немецки, а потом будешь запрещать мне входить! Я все равно не понимаю, что ты там лопочешь, на каком языке!
– Сейчас я тебе объясню на языке, который ты поймешь.
С левой руки даю ему крепкую оплеуху, по наглой морде – открытой ладонью. Ему хватит, с детьми я еще не дрался!
Опять отлетает, хватаясь за ухо.
– А-а-а-а!!! Он меня ударил!!! Ударил!!! По лицу!!! Полиция!!!
Его дружки вытаскивают мобильники… Как вы мне надоели.
Мигают сирены, к танцхаусу подъезжают две машины полиции. Щенок, держась за ухо, плаксиво жалуется, что его, бедного, избили.
Двое полицейских подходят ко мне.
– Ваш паспорт… Ага. Вы, судя по куртке, член мотоклуба?
– Да. И что?
– Так, ничего. Ждите письма из суда, на вас сделано заявление.
Господи, я этими заявлениями скоро буду стены оклеивать…
К утру вытаскиваем из клуба двух пьяных арабов, размахивающих кулаками.
– Дерьмовая Германия! Дерьмовые расисты!
– Да, я настоящий скинхед.
Подходит ко мне красавица, глаза горят – женщин такие сцены и ситуации возбуждают. Познакомились: Хелен ее зовут…
Приехала вчера утром. «Хелен, мне на работу». – «Я с тобой, можно?..»
Просидела со мной две смены подряд. Целый день работал и развлекал ее, вечером – в клуб, и снова до утра. Прищуры, улыбочки.
Да, я позёр еще тот, знаю. Но что, лучше как унылое дерьмо ходить?
Девочка тает. Алгоритм. Тает она уже третий день. И ночь. Как же я хочу спать!
Оставь женщину у себя больше чем на сутки, она сразу начнет натаптывать себе место, обустраиваться и класть на тебя лапку. Делается это иногда осторожно, но первые разведывательные позывы нужно пресекать сразу.
– …Да, и я сказала, что поеду к своему Максу!
– Когда это я стал твоим?
– Хи-хи-хи…
– Я этого не люблю.
– Я тебя не отдам! Ты попался! Хи-хи!
Вот уж действительно «хи-хи!». «Я тебя не отдам!» Как-нибудь запишу эту фразу на диктофон и при первых же поползновениях буду включать запись, разноголосую такую.
– Ты такой брутальный! Когда мы поедем к нам домой?
Глазки горят хитро.
– Ты имеешь в виду ко мне?
– Да ла-а-адно…
Женщинам хочется иногда чувствовать себя красиво обманутыми. Но я этого удовольствия им не доставляю, четкая позиция – это главное, если хочешь уцелеть.
– Снег выпал. Слушай, а как я до вокзала с чемоданом на мотоцикле доеду?
– А зачем ты его брала? Хочешь оставить? Дудки. Я тебе такси вызову.
Не обижается. В глазах уверенность в победе. Ну-ну.
– Можно я тебя расчешу?
Подходим к зеркалу, смотрю на свое помятое отражение. Господи, кому такое добро нужно? Морда, опухшая от бессонницы, под глазами мешки…
– Что это?
– Да так.
Она не в курсе, что меня обстреляли. Я об этом не очень-то распространяюсь. Царапина на левом веке затянулась через три дня, но в веке, как оказалось, застряла дробинка, под пальцами катается маленький шарик.
– Пирсинг делал.
– Зачем тебе пирсинг? Не люблю все эти штучки!
– Мне нравится, когда у девушки красивый пирсинг. Блестка на ноздре, например.
Наклоняется к зеркалу.
– А мне не пойдет. Пирсинг идет девушкам с широким носиком, а у меня узкий, и ноздри красивые.
– Такси под окном.
А снег все прибывает. Ехал из города по белой трассе, периодически проводя перчаткой по забралу – снежная лепнина плотно покрывала шлем.
Коник мой меня не подвел, недаром я ему дорогую батарею привесил – заводится на морозе с первого кика. Урчит все равно недовольно: «Хозяин, ты с ума сошел…»
Да. Снег в два пальца на асфальте, чуть накренишься – и поедешь как на санках.
В Канаде ребята прилаживают к мотоциклу лыжу, так и ездят, а я лишь осторожно повожу рулем, потихоньку давая газ.
Возвращаюсь домой. В пустой, прибранный после посещения музы дом. Там тепло сейчас. Приеду, сменю постель, налью горячего кофе с лимоном…
Открыл почтовый ящик – пока тишина. Посмотрим.
Поставил коника, стряхнул с него снег, присел на седло, дожидаясь, пока выхлопные трубы остынут, чтобы чехлом накрыть.
Снег крупный, густой, похожий на хлопья сметаны, порхает возле лица.
Ловлю снежинки на язык – легкое пощипывание, секунда мороза на языке, и снова тепло, лишь легкий, свежий, арбузный привкус во рту.
Чуть потрескивая, остывает мой мотоцикл после дальней дороги, старается отдышаться, как уставший черный дракон, выпуская над собой белые облака пара, в котором исчезают красавицы снежинки.
Протираю ему бока мягкой ветошью.
Терпи, брат. Нам еще зимовать вместе. Жаль, я не могу поставить тебя у себя дома – ступеньки крутые. Я буду сейчас греться, а ты остывать под кружащимся снегопадом.
Но ты же не обиделся? Прихлопнешь меня на скользкой дороге – капут и тебе. Да и кто тебя, бешеного, будет любить так же, как я?
//-- * * * --//
А ведь скоро Новый год!
Вот что я люблю: маленькие огненно-оранжевые волшебные мячики, упругие и чуть что капризно фыркающие чудесным соком, пахучую ауру которого не перепутаешь ни с чем.
Мандарины!
Маленькие чудеса. В моем детстве, в Караганде, мандарины были редкостью. Но какая-то добрая душа придумала обязательно класть в стандартный новогодний кулечек в садике или в школе один, а то и целых два мандарина.
Помню, ходишь в хороводе, в кольчуге богатыря, которую сделала тебе вчера мама из кефирных крышек, и высматриваешь уже пакетик – какой тебе достанется? Не получится ли так, что там вместо волшебного плода три яблока?
Прочтешь стишок, старательно выговаривая слова. Уставший и хмельной Дед Мороз выдохнет в хлопчатобумажную бороду вкусным запахом вина: «Ох, молодец, внучек!» – и на2 тебе кулек конфет! Конфеты я не любил и обязательно начинал кулек трясти, чтобы выглянуло оттуда солнечное чудо.
И оно почти всегда выглядывало.
С гордостью могу сказать, что в детстве я никогда не был жадным, своим мандарином я обязательно делился. Правда, только с самыми дорогими и близкими, от остальных откупался конфетами.
И делить оранжевое чудо было приятно. Надорвешь прохладную ноздреватую кожицу, вокруг пальцев сразу образуется облако волшебно пахнущего пара – мандарин отстреливается. Разломишь шарик на упругие, плотные лепестки-ломтики, и сразу два в рот, и вот уже на языке взрывается соком безумная сладость, переходящая в свежесть почти мятную, и зажмуришься, и улыбнешься невольно, как кот на солнышке.
А вокруг зима. Новый год завтра или даже сегодня. А во рту у тебя ломтик мандарина.
Так и остались для меня волшебный вкус и радостный свет мандарина наравне с запахом новогодней елки отголосками далекого детства.
Оно, может быть, уже гораздо дальше от меня, чем от многих моих ровесников, ведь детей заводишь и для того, чтобы снова встретить Новый год с елкой, и в школу пойти снова, и уроки делать, и влюбиться в первом классе еще раз.
Я ведь уже и забыл, как это – наряжать новогоднюю елку. Вспоминаю, и мелькают только цветные искристые картинки, мамины руки, осторожно держащие яркие стеклянные игрушки, которые я достаю из коробки (целый год прошел с тех пор, как их видел!), а они так и светятся! Лианы гирлянд, бумажные попугаи, странный, но вкусный запах шампанского (потом, отхлебнув втихаря, понимаешь, что и во взрослом мире есть место обману). И мандарины.
В кульке, в вазе, просто разбежавшиеся по столу.
Зеленые ветки ели и мандариновый светящийся цвет.
Цвет солнца, радости. Попробуешь – так и есть!
//-- * * * --//
Сколько, оказывается, я интересного пропустил, пока не начал ездить на автобусе! Сегодня, после недавних стрессов, подточивших мой роскошный иммунитет, и пары драк в конце, пришлось-таки идти к врачу. Что ж, и в этом есть плюс: отдохну пару дней на больничном. Отдал мотоцикл в генеральный ремонт и доводку, буду продавать, брать новый.
Езжу на автобусах, а так как в Кобленце они ходят раз в час, времени одна поездка отнимает довольно много. Сперва это меня нервировало, потом привык.
И даже более. Какой кайф сидеть вечером на остановке и смотреть на людей! Сегодня закупил продуктов на неделю, вышел из супермаркета и увидел яично-желтый зад уходящего автобуса. Да и фиг с ним.
Сел на скамеечку, и тут головокружительно захотелось курить. Иногда как вопрёт! Сам я сигарет уже давным-давно с собой не ношу, значит, надо стрелять. Увы, это становится в Германии дурным тоном – нынче пачка обычных сигарет, двадцать штук в коробочке, стоит почти пять евро.
Но я быстро нашел выход – у меня при себе был полный пакет мандаринов.
Рядом присела студенческая пара: высокий паренек с рюкзаком и темненькая девушка, мулатка.
Они улыбнулись мне и стали втихаря рассматривать аббревиатуры на моей клубной байкерской куртке. Вот вы и попались!
Я перехватил взгляд парня и подмигнул ему:
– Эй, задари сигаретку старому байкеру!
Парень улыбнулся, встал, вытащил из кармана пачку, протянул мне. Взамен я вложил ему в ладонь два мандарина. Мы болтали, жевали мандарины, курили, и было славно.
В это время к остановке подошел еще один мальчишка, африканец.
Африканцы, как правило, атлетически сложены от природы, но если уж нет – туши свет.
Мальчишка выглядел лет на пятнадцать, но был уже толстый, причем явно не от сладостей, а потому что таким родился. Один надувной шар внизу, второй, чуть поменьше, выше, и сверху третий, большой и угольно-черный, – голова. Негритенок боком сел на скамеечку, достал книжку и стал читать.
Какой-то он был весь неуклюжий и рыхловатый, только глаза хорошие – ясные и живые. Мы, жуя мандарины, пытались подключить и его к нашей беседе, но он очень плохо говорил по-немецки, и нам пришлось эту идею оставить.
– Привет! – неожиданно раздался голосок.
Я оглянулся. К остановке подошла моя соседка Викки, совсем юная, как и африканчик, лет пятнадцати. Мы часто с ней в одном автобусе ездим. Девочка очень хорошенькая, просто загляденье, года через три станет красивой.
Поболтали с ней немного. И студент, и африканчик стали на нее заглядываться, поэтому девушка студента недовольно дернула его за руку. Студент тут же отвел глаза, а я расхохотался, снова надорвав свою подбитую верхнюю губу.
Подошел автобус, я распрощался с мандариновой парой и вошел вместе с девочкой и африканчиком в пустой салон.
Я сел впереди, Викки за мной, а на заднее сиденье плюхнулся негритенок и снова уставился в книжку. Меня так и подмывало заглянуть в нее. Я ни разу не видел африканских книжек – как шрифт-то выглядит? Но до мальчишки было далеко, и я, кинув мандарином в Викки, отвернулся к окну и задремал. Открыл глаза минут через пятнадцать. В салоне было так же пусто, Викки комкала кожуру мандарина в ладошку, а негритенок переместился к ней поближе и украдкой наблюдал. Он хотел заговорить с девочкой, но как, на каком языке?
Мне стало его жалко – да, внешность для мужчины далеко не главное, но бывает у людей такая внешность, что не важно уже все остальное.
Именно такая пацану и досталась – очень жирный, непропорциональный, разве что глаза яркие, два блестящих пятнышка на черном лице, по бокам от плоского толстого носа. Еще и по-немецки не говорит почти. Как же он в школу-то ходит?
Нелегко пацану будет, особенно если на таких девчонок, как Викки, заглядывается.
Автобус остановился. Открылись двери. И тут толстый мальчишка неожиданно сорвался с места, подбежал к Викки и поцеловал ее в макушку!
Сделал он это так легко, быстро и пластично, что никто не успел отреагировать – как будто черная пушинка пролетела через салон, чуть коснулась Виккиных волос и, смеясь, вылетела в двери!
Викки пожала плечиком, а я совершенно неделикатно рассмеялся. В окне мелькнула хохочущая, озорная черная физиономия, и автобус тронулся.
А у меня на душе стало совсем хорошо – всё у этого черного парня будет в порядке. С девчонками, по крайней мере, – гарантированно!
Как мало, бывает, ценишь простые радости в жизни. Выспаться! Это же счастье.
Сидел сегодня с самого утра в кафе, завтракал. В этом небольшом заведении подается великолепная ягнятина. На что уж я не гурман, так и то съел две порции.
Пил кофе, смотрел в окно. Мимо прошел мужчина с букетом цветов, обычный молодой человек лет тридцати в сером полупальто. Интересно, почему мужчины часто несут букеты так, будто делают что-то неприличное: закутают цветы в три слоя бумаги и тащат, держа руку на отлете и с выражением лица «это не мое». Как нашкодившего кота за шкирку хватают.
Стесняются. Почему? Приличный молодой человек несет своей женщине цветы утром – прекрасно же. А делает это так, будто он их украл.
Я как-то не стесняюсь. Даже учитывая, что с моей-то одеждой цветы ну никак не гармонируют. Впрочем, в своей байкерской куртке я чем только не занимался, даже тем, после чего и возникает желание подарить женщине цветы.
Это ж здорово – прийти в магазин, долго выбирать живую красоту, которая наиболее точно отобразит твое чувство и настроение, а потом купить ее и подарить!
И чего стесняться-то? Даже продавщицы, молоденькие девчонки или уже дамы постбальзаковского возраста, невзирая на то что возиться с клиентом едва ли доставляет им особую радость, с удовольствием включаются в эту игру – выбор цветов.
Идешь по улице, развернешь букет, распустишь, как маленький ручной салют или хвост павлиний, а он живой, и аурой волшебной окутает тебя с головы до ног, щедрым шлейфом потянется за ним чудесный запах живых огненных цветов в зимнем воздухе.
И кто тебя ни встретит – улыбнется. Очень хорошо улыбнется. А как иначе?
Самые светлые моменты жизни напомнишь людям, и мужчинам, и женщинам, – утро, свежесть, чувство, переполняющее тебя, и запах живой красоты, и просыпающееся в счастье лицо любимой, и тихий шорох прижатых к груди прохладных упругих стеблей, на которых щедрыми гроздьями качается нежность и красота.
Счастье, которое совсем легко принести с собой.
Народу в клубе мало совсем. Разговариваю на смене с подругой, прижав мобилу плечом. Чувствую, в спину толкает что-то упругое.
Оборачиваюсь. Ага, женщина всегда знает, что у нее самое красивое. Декольте, однако… Впрочем, на то и блондинка. Но необязательно же использовать это как таран.
– Ты русский?
– Да, а ты?
– Офигеть!
– Вижу, что русская.
– Ты с кем разговариваешь?
– Тебе-то что?
– А сколько тебе лет?
– Тридцать шесть! – рявкаю я. Отстань, девица, не до тебя.
– И не женат? Здо2рово!
– Здо2рово. Ты дашь поговорить?
– А мне двадцать два!
– Поздравляю. Лена, секунду…
Надула полные губки. Красивая, что сказать. Но чего в женщинах не люблю, так это напористости.
– Отложи телефон, что может быть важнее девушки?
– Другая девушка! – снова рявкаю я в надежде, что отстанет.
– И пожалуйста! Потом поговорим.
Отхожу в сторону.
– Слыхала, Лен? Работа такая.
– Слыхала.
– Когда твоя смена заканчивается?
– В четыре, в пять, в шесть, утром.
– А я подружек отпустила.
– И?
– Тебя жду. Отвезешь меня домой?
– У меня второй каски нет.
– Съезди за ней, я подожду.
– А если не дождешься, буду я как дурак с двумя касками.
– А если не приедешь, я буду ждать тебя под дождем. Как дура.
Хоть чувство юмора есть. Да ладно. Чего играть-то?
– Я дождусь, обязательно. У тебя подружек много, но такой, как я, нет. Правда же? Или есть? Конечно, такой принц…
– Кто?!
– Принц.
– Гра-ха-ха! – Да гори оно все огнем. Что у меня есть, если нет главного? Буду принцем. На час. На два. – Собирайся.
Полпятого. Заезжаю домой за второй каской. Смешно. Да что мне в целочку-то играть, в мои-то годы?
Клин клином. Пусть будет так.
Возвращаюсь к танцхаусу. Вот и она – хороша, что и говорить. Вокруг нее уже толпа парней. Даже задело за ретивое. Она демонстративно идет, чуть подрагивая бедрами, к мотоциклу. Парни на меня волками смотрят. Один из них кричит ей вслед:
– Да мне все равно!
– Мне не все равно! – рычу на него я, и девица рдеет от удовольствия.
У пышных блондинок кожа легко краснеет.
Начхать. Что мне беречь, для кого?
– Ты замерзнешь, в коротком-то платье, возьми куртку.
– С тобой не замерзну.
– …Почему ты смеешься?
– Да так, подумал… Что я с тобой, дитём, делаю под утро в парке под дождем?
– Как что? Мне понра-а-авилось. Иди сюда. Мрррр…
– А дома мама ждет.
– Не ждет, я позвонила. Давай еще раз!
Молча закуриваю.
– Ты кем хоть работаешь?
– Медсестра на «Скорой помощи».
– Да, помогла… на скорую руку.
– Медсестры всё умеют.
Глупо все это. Ни к чему. Впрочем, чем меньше женщину мы любим, тем круче секс. Не для всех, но в моем случае работает этот парадокс. Для всех парней, у которых была свирепая мать, любимая женщина – опасность… А когда так, слегонца, почти все равно – нет нам равных.
Да к черту Фрейда! И на опасность хорошая гидравлика есть, дуре большего и не надо. Но эта – не дура.
Но я ее не люблю.
Сидит на скамейке, клубочком довольно свернулась, как сытая кошка.
– Поцелуй меня.
Мне плохо. Мне очень плохо. Любимые меня не любят. А с нелюбимыми вот так.
Горячо, да. И даже проливной дождь не помеха.
Привычно хочу покрутить на пальце перстень… а его нет!
– Черт, я свое кольцо потерял!
– Ищи теперь.
Ночь, дождь, парк.
– Да вот оно!
– Где нашла?
– Макс, я его свистнула, прости.
– С ума сошла? Зачем?
– Подумала, что так ты ко мне вернешься еще раз, за ним. А если нет, у меня твое колечко на память осталось бы.
– Знаешь что, на память… Как стукну сейчас!
– Прости…
– А почему вернула?
– У тебя было такое лицо… стыдно стало. Пора, а то братья меня искать пойдут.
– Представляю, если найдут.
– Испугался?
– Да по фигу. Просто глупо это, ни к чему.
Всё ни к чему. Всё.
И жизнь моя ни к чему. И приключения мои.
Только сверкающий песок, бегущий между пальцами. И пустые ладони.
Красивая. Высокая блондинка с пышным бюстом. Быстрая звериная любовь под дождем. Забыться. Отпустить себя. Это прекрасно. Наверное. Дальше что?
Ничего.
Ни-че-го…
Сверкающий песок и пустые ладони.
Перстень не потерять.
Сквозь шум листьев на ветру медленно проступили удары церковного колокола.
Голова у человека болит от спрятанной от самого себя мысли, сердце – от запертого в нем чувства.
Нематериальное, не находя себе нужной материи, всегда реализуется через боль.
– Там дерутся, скорее!
– Где?
Только что крутился с двумя блондинками, отдирая их руки от своей клубной куртки, и вот.
Влетаю в зал. Народ, разряженный кто в вампира, кто в мертвеца, уже у стенок, музыку Ричард вырубил, в центре танцпола четверо здоровенных бородачей мутузят пятого.
Прыгаю между ними, отбрасываю избиваемого, разворачиваюсь к нападающим.
Ба-а-ах.
Кажется, ударили ногой. Снизу, под челюсть. Боли нет, но все происходящее сливается в сплошной, быстро мелькающий круг и безнадежно тает в облаке зелено-розовых мушек.
Почти вслепую иду вперед, снова удар в скулу, но его тоже не чувствую, борода противника, расстояние, пошел! Бью коленом! Есть! Локоть! Попал! Упал придурок, быстро сел – здоровый, гад! – добивающий удар в голову.
Сзади меня хватают за плечи, новый удар в затылок, совсем рядом здоровенная пьяная морда, мир упорно схлопывается – бело-розовое пятно – и снова локоть, попал!
Ричард, хозяин «Гладиатора», слетел со сцены, где он делал сегодня музыку, схватил одного из нападающих, упали оба…
Не вижу ничего. Карусель. Вдруг до меня доносится рев: «Эй! Это Макс из “Стаи”, вот дерьмо!»
– Всё!!! Мы «Черные буйволы»!
«Черные буйволы» – это наш мотоклуб поддержки. Сколько пива выпито вместе…
– Слушай, тут темно, мы твою куртку не заметили, прости!
– Убирайтесь из диско!
Я не контролирую себя, мир перестал крутиться, но начал раскачиваться, как палуба.
Здоровяки помогают мне удержать равновесие, так и хочется врезать им еще.
– Пиво ему!
– Какое пиво? Кофе нужен!
Я полулежу на диване, на втором этаже. Вокруг виноватые бородачи.
Ричард ушел звонить Тилю.
Пью кофе, требую сахара. Много. Несут.
Поглядываю на виноватых дураков, остались трое – четвертого я вырубил все-таки, а у самого толстого из них вся белая рубашка забрызгана кровью, сочащейся из ноздрей через приложенную салфетку. Моя работа.
– Макс, мы тебя не узна-а-али…
– Тот сам начал, а ты хорошо мне локтем, да, нос сломал, наверное. Я сохраню эту рубашку – с членом «Стаи» дрался!
– Ладно подлизываться, мы все мужчины. Бывает.
Жмем друг другу руки, обнимаемся. Меня невыносимо тошнит, и ноги не держат.
Да-а. Таких тяжелых шиздюлей я не получал за всю карьеру.
Выхожу из «Гладиатора».
– Ма-а-акс! Мой зве-е-ерь! – Меня хватает пышная блондинка. – Я все видела, я тебя ждала-а-а…
– Девочка, мне не до того, у меня опять сотрясение, видимо.
– А вот я поцелую, и все пройдет, пойдем сядем, в себя придешь.
– Пойдем.
– Катрин, Катрин, сфотографируй меня с Максом! Ты же дал мне свой номер! Я пришлю тебе фото, чтобы не забыл! – Лезет ко мне на колени.
Больше всего мне хочется упасть тут, сразу, на землю и уже не вставать.
Все плывет, тошнит страшно. Умирай, а будь мужиком. Улыбаюсь, вроде похоже.
Вдыхаю чистое дыхание блондинки – баварский тип, свежий, пышный, от таких даже пахнет сливочным кремом.
Действительно помогло. Спасибо тебе, девушка.
Приехал домой, навалилась сонливость. Пусть я проснусь здоровым.
Спать.
Много всего. Слишком много. Сотрясение получил нехилое, глаза даже красные, и тошнит до сих пор. Отлежусь, отблююсь, на работу только завтра вечером.
«Чуть помедленнее, кони».
Попал сегодня в очередь. Сидят все продрогшие, нахохлившись, чинно. Кто журнальчик читает, кто дремлет – коротают время. А по мне, так коротание времени – это его потеря. Бухнулся я на стул, каску бросил на соседний, смачно, с мороза, высморкался и, насладившись произведенным на окружающих эффектом, стал высматривать себе спутника жизни на эти приблизительно два часа. Девушек интересных не оказалось, зато нашел мальчишку лет семи – вот оно, с тобой и будем дружить.
Меня дети подолгу рассматривают, иногда раскрыв рты. И этот тоже. Фигли, сидит напротив здоровый длинноволосый дядька, весь в черной коже и серебряных прибамбасах, с черепушками на рукавах.
Смотрит пацан, смотрит, а я рожу поважнее, потом – хоп! – язык ему показал. И дальше сижу.
Дети сразу глаза отводят, а затем потихоньку подглядывать начинают. А я опять – хоп! – или подмигну, или рожу скорчу. Тогда малышня начинает хохотать. Вот и весело.
И этот вроде тоже сейчас не удержится. Мордочка уже поплыла, и он опять на меня глазами зырк!
А я ему «льва» показал – нос наморщил, глаза выпучил и язык вытащил.
Мальчишка аж подпрыгнул.
Хотел рассмеяться, но потом вдруг передумал, уставился на меня строго и тихо так на ушко дремлющей маме говорит: «Мам, а что этот человек ведет себя, как дурак?» Та глаза открыла – ничего, сидит важный дядька, на бандита похож. Буркнула на пацана и опять глаза прикрыла.
Мальчик давай на меня украдкой поглядывать, но больше я с ним не общался. Такой маленький, а уже глупый, жаль.
Но тут в коридор вошла женщина лет сорока, держа за руку пацана лет четырех, одетого в яично-желтый свитерок.
И сразу все осветилось. Знаете, если дети любимые – это сразу по ним видно. Так же, как и по балованным. Вторые противные, а первые…
Любимые дети – солнечные лучики.
С этим малышом мы подружились быстро. Сперва, увидев меня, он опешил, обошел меня кругом, а потом подошел поближе и, осторожно потрогав железную заклепку на моей байкерской куртке, прошептал: «А где твой меч?» «Сегодня дома забыл», – грустно ответил я. Он так звонко хохотал надо мной, что люди вокруг проснулись, встряхнулись и тоже заулыбались.
Я малышу понравился. Он показал мне свои книжки, потом достал поросенка с оторванным пятачком, и мы стали его лечить, прилепили новый пятачок из пятидесятицентовой монетки. Только на руки ко мне мальчишка не пошел все-таки, с опаской отодвинулся. Он и играл со мной на расстоянии вытянутой руки, как белка в парке орешки берет.
Тогда я стал показывать ему свои игрушки – поблестел цепочками, достал каску и похлопал забралом.
– А теперь ты!
– Не…
– Да ладно, давай!
Поднял руки, мотает головой, трется щеками о свои плечики. Рассматривает мой мотоциклетный шлем.
– А это дракон?
– Да.
– Как его зовут?
– А тебя как?
– Мартин.
– Пусть его тоже зовут Мартин.
– А это мертвая голова?
– Ага, наши враги. Те, кого съел дракон.
– Здо2рово.
– Хлопни забралом!
– Не…
Так пролетел час.
Открылась дверь важного кабинета.
– Герр Цхай?
– Секунду…
– Это твоя фамилия?
– Да.
– Я по телевизору видел, там солдаты… – Мальчишка вскочил и задрал руку в фашистском приветствии. – Там тоже кричали: «Цхай!»
Очередь онемела на секунду и покатилась от хохота. Засмеялся и я, прыснул от смеха важный чиновник.
Мама взяла мальчика за поднятую руку:
– Так нельзя делать.
Мальчишка же, счастливый оттого, что привлек столько внимания, и захотевший от полноты чувств, чтобы стали счастливы все, подбежал к моему шлему и радостно хлопнул забралом, да так, что дождевые капли разлетелись в разные стороны.
– Видишь ли, Макс, я занимаюсь айкидо уже более восьми лет, первый дан.
– Класс! А чувствуется, по взгляду даже.
– Да, я знаю. Был я, кстати, в Москве, замерили мне там биополе – говорят, могу уже лечить.
– Может быть. Ты большой, тепло от тебя идет.
– Ну, энергия ци, вот здесь, в районе пупка.
– А как с прикладной частью?
– Кто ударит меня, просто не попадет.
– Не очень-то в это верю.
– У меня был случай. Человек, который хотел меня ударить, еще не начал движение, а я уже знал, куда он ударит, чуть уклонился, и кулак его влетел в стену.
– Так это случай.
– Нет. Кто занимается айкидо много лет, знает, о чем я.
– Тогда ты ясновидящий! Или просто реакция хорошая.
– Нет, среагирует даже не тело – я почувствую на уровне медитации, куда меня хотят ударить. Поэтому в меня невозмож…
Хрясь!!!
– Ты что?!! Ах ты, блин…
– Брат, не обижайся, эксперимент.
– Не, давай еще раз!
– В жизни второго раза может уже и не понадобиться.
– Нет, это неправильно! Когда готовится схватка, по-другому реагируешь! Энергия ци…
– Знаешь, про ци и медитацию своему врагу расскажешь. После того как он тебя отметелит за милую душу, объяснишь ему, что это было неправильно.
Мы боимся друг друга. Громоздим заборы, крепостные стены, носим маски, играем безопасные роли. А не надо всего этого. Просто – не надо. Заборы теснят наши души, стены складываются из наших нервов, маски врастают в лицо, а бесконечные роли разъедают душу.
Мне нравится одно выражение, не помню, чье: «И если ты хочешь подойти и заговорить со мной, почему же тебе просто не подойти и не заговорить со мной?»
Я легко иду к людям. И знаете, как минимум четыре пятых из них – ХОРОШИЕ люди. Этот шофер в такси, эта тетка с сумками, эта старушка, бывшая учительница, этот бородатый байкер на мотоцикле. Они, как и все, пусть не без недостатков, но в главном – хорошие. Только напуганные одной пятой. Так напуганные, что закрылись и прячутся. Понятно, но и глупо – от плохого человека не спрячешься все равно. Конечно, когда ты открыт, тебе легче нанести удар. И он больнее. Но все это легко искупается встречами. Встречами с хорошим. Которое ты не заметишь, прошляпишь, упустишь. Безвозвратно.
Смотри на свои прочные стены, прей под душной маской, проживи черепахой, втянувшей лапы, триста лет. Ты упустишь радость встречи с хорошим человеком. Ваше общение, смех, мысли, которые родятся от беседы с ним. Саму радость жизни.
Если ты просто не подойдешь и не заговоришь. Например, со мной.
Тук-тук-тук! ТУХ! ТУХ! ТУХ!
Сердце.
Держись, Макс, ты меняешься.
Я чувствую это на всех уровнях, включая физический. Так хорошо я себя не чувствовал лет с двадцати, странно. Только жаль – сколько бы я ни спал, сколько бы ни отдыхал, у меня всегда хотя бы чуть-чуть, но уставшее лицо. Механизм в порядке, а батарейка садится.
Ищу настоящее. Во всем – в чувствах, людях, отношениях. Настоящего очень мало.
И одиночество. Сродни интеллектуальному, но трудно объяснить. Разноуровневое, что ли. Какой-то я не человек уже давно. А батарейка – это не страшно.
Подумал, что если представить каждого человека, который тебя любит, яркой, пульсирующей точкой в небе, как славно было бы смотреть на эту россыпь огоньков! Они мерцали бы, зажигались новые. И даже когда кто-нибудь любящий меня уйдет, огонек его останется. Может, даже еще ярче загорится, ведь что еще от человека остается, как не его любовь?
Когда мне одиноко, я представляю, как отдаляется от меня Земля, превращаясь в бело-голубой шар, медленно вращающийся в темноте, а на нем россыпью мерцают огоньки. Сердца тех, кто любит меня.
Когда тебе холодно, поднимись над собой, и ты почувствуешь, сколько тепла вокруг. Тепла живых огоньков.
У меня на террасе поспел виноград! Сорт «дикое вино».
Солнце, яркое, расплавленное от собственного жара, плавает в синем небе. Сочное, горячее, проступает сквозь легкий тюль облаков, как желток на сковородке через густеющий белок.
Я раскинул на теплой и влажной от испарений земле мягкий плед и, сняв тельняшку, развалился на нем, как собака на горячем асфальте, разве что язык не свесил. Так и лежал. Не то дремал, не то думал.
Потом открыл глаза, и первым, что я увидел, была кисть винограда в зеленых листьях. Она пряталась в прохладной тишине, собравшейся в глубине лозы, и увидеть ее можно было только лежа. Темные ягоды казались каменными, словно прибитыми легким слоем пыли, но на самом деле так проступает зрелость на винограде. Того оттенка, какой обретают губы женщины после ночи любви.
Я приподнял руку и коснулся упругих ягод. Они были тяжелы и прохладны, как крупные капли дождя. И вдруг я понял, что прощаюсь. С этим чудесным летом, с августом, с близостью к солнцу, чьи ласковые ладони скоро начнут отдаляться от меня и после совсем уйдут на целых полгода.
Я, как медведь в клевере, перевалился на бок и почувствовал под собой маленькие, бодрые пружинки принявшей мое тело травы. И тут что-то включилось во мне. Не осознавая, что делаю, я вдруг перекатился на живот и, выбросив вперед руки, как здоровенный кот вцепился в зеленую поросль, сжал ее между пальцами, медленно и сильно потянул на себя и, выдохнув, почти прорычал: «Не отдам!»
Кому не отдам? Что? Не знаю. Но нутро мое знало и, довольно обнажив зубы, прижмурилось на солнышке. И на секунду показалось, что земной шар, как огромный колокол, послушно качнулся к моей груди.
Две девушки. Вернее – одна не так уж давно ею стала, хорошенькая, просто чудо, а вторая перестала ею быть достаточно давно, правда, все еще пытается выступать в этой весовой категории. Пришли на дискотеку, сосут коктейли, трутся возле охранников.
Родственницы, нечто общее в лицах. Впрочем, впечатление такое, что взяли портрет хорошенькой младшей, скомкали его, поиграли им в футбол, а потом развернули будьте нате! Вторая получилась.
Разговорились, так и есть – тетка и племянница.
– А ты кто? Монгол? Японец?
– Тетя, он индеец!
– Помолчи, мартышка. А сколько тебе лет?
– Тридцать шесть.
– Да? Надо же! А мне уже двадцать восемь!
Ага, тебе уже лет десять как двадцать восемь. Но молчу. Что ж я буду даму, пусть даже прилипчивую, по яйц… э-э… короче, женщин пинать – последнее дело.
– Да ты на племяшку мою заглядываешься! Не смей, понял? Она слишком молода для тебя, ей только в декабре восемнадцать исполнилось.
Да нужны вы мне обе. С теми, что есть, хрен разберешься, так что «за последним не занимать!».
– Я обижена! А обиженная я горло перегрызу! Тоже мне, положил глаз… Я и то насчет тебя подумала бы, хотя мне под тридцать!
Не выдерживаю – хихикаю в кулак.
– Ты? Я, конечно, не мальчик уже, но еще не настолько стар, чтобы спать с ровесницами.
Хам, безусловно. А не лезь к тюрштеерам – работа у них грубая. Да и не люблю я, когда врут.
По ночной улице идет нечто похожее на Тиля Уленшпигеля, который развеял пепел Клааса против ветра. Неожиданно сворачивает к клубу.
– Ты не зайдешь в такой грязной одежде.
– Чего? Ладно, на. – Снимает куртку, укладывает ее в рюкзак.
Снова преграждаю вход.
– Что? Опять?
– У тебя бутылка виски в рюкзаке, со своими напитками вход в клуб запрещен.
– Ахтыбожежмой! – Быстро выхватывает полупустую бутылку и в три глотка опорожняет ее. Бросает пустую бутылку в кусты.
Смотрю на него почти с уважением.
– Ну? Доволен? Не вышло? Дай пройти.
– Нет.
– Почему?! Я в чистом, с собой напитков нет!
– Видишь ли, друг мой, ты теперь пьяный.
Под яростные вопли ухожу смеяться за дверь. Зачем люди придумывают анекдоты, когда и так все смешно?
Сколько ему лет? В районе сорока пяти – пятидесяти, не старый еще мужик, крепкий. Или нет, он не крепкий, а наоборот, рыхлый какой-то, и в пространстве, которое он занимает, размазан, как кусок манной каши по тарелке. Одет в серый балахон. В руках два ярких больших пакета.
Он собирает бутылки возле дискотеки, потом сдает. Стеклянная – восемь центов, пластиковая – пятнадцать.
Он русский, и мне стыдно. Не знаю, что может заставить человека, живущего в Германии, подрабатывать, таская бутылки из мусорных ящиков. Социальной помощи в этой стране хватает, чтобы иметь крышу над головой, нормально питаться и одеваться, да и не только. В Берлине, помню, возникла идея запретить получателям социальной помощи иметь автомобили. Идею отвергли – от частной собственности руки прочь! Так что же может побудить к такой деятельности этого, по сути, полного сил человека? Люди смотрят на него с нескрываемым презрением. Когда я это вижу, морщусь, как от зубной боли. С видом «да, я знаю, но жизнь – это жесть» он выковыривает захватанную грязную тару из урны. Жалко улыбающееся лицо, мокрое какое-то.
Я физически не выношу смотреть, как кто-нибудь унижается. На этих услужливых официантов, несущихся к тебе галопом то с зажигалкой, то с сигаретой из-за пары евро чаевых. На румынских уличных попрошаек, стоящих на коленях на улице города со стаканчиком в руках. Когда вижу нечто подобное, мне чудится, что где-то в середине тела появляется когтистая лапа, стягивающая все внутренности. И сейчас то же самое.
Не мое дело, но не выдерживаю:
– Слушай, неужели стоит того?
У мужика тут же появилась угодливая улыбка до ушей, голову в плечи втянул. Еще бы, мусорки на территории клуба, значит, их содержимое могут и не отдать. Тьфу!
– Ну, как… за ночь евро пять соберу.
– Тебе что, жрать нечего? Мама заболела и лекарств не на что купить?
Я не стараюсь разбудить в нем достоинство, просто злюсь.
– Да почему? Но социала маловато, а тут все-таки приработок. В неделю пятнадцать евро. В месяц, значит, шестьдесят евро как с куста. А ты сам откуда?
– Не важно. Приходи раньше, часа в три, тут гора бутылок лежит, бери мешок.
– Спасибо! А как тебя зовут? Ты кореец?
– Еврей. Иди уже.
Я не хочу с ним разговаривать – люди смотрят и слышат, что мы говорим на одном языке.
Вчера снова стоял в том же клубе, встретил знакомую девушку с чудесным именем Парис. Конечно, перья распустил.
– Здравствуйте!
К нам подошел собиратель брошенной тары с мешком в руках, такой же мокрый и жалкий, как в прошлый раз. Да он протягивает мне руку!
Скрещиваю руки на груди.
– Ты с ума сошел?
– А чего?
Ничего. И дело не в девушке, смотрящей на него с отвращением. Таких, как он, не сажают с собой за стол, не подают им руки.
В жизни всякое может случиться, но добровольно унижающийся сам вычеркивает себя из списка людей. Я с проституткой буду общаться, с ним – нет.
На собирателя бутылок жалко смотреть. Рука его трясется, он неловко убирает ее за спину.
– Я же человек, как ты… А еще русский!
– Я, может, и русский, а ты – нет. Уходи.
Он боком, уничтоженный окончательно, уходит собирать бутылки, валяющиеся возле урны! Блин, почему мне так стыдно-то?! Его хочется убить. Чтоб не было такого на свете.
Жестоко? Может быть. Но я имею право на эту жестокость. «Бродяга с помойки не ест» – это закон. Даже если подыхаешь с голоду. Нарушил – иди, ешь с помойки.
//-- * * * --//
Отпуск подкрадывается незаметно. Вроде только на смену впервые пришел, а тут – раз! – собирай багаж и выбирай куда отчалить. А чего мне собирать? Чемодан у меня небольшой. И выбирать не из чего – в Крым. Там солнце. Там море. Там мама.
Мама заболела, и я помчался ее лечить. Пока вокруг нее собираются консилиумы врачей, плачущие близкие и заботливые родные, толку не будет никакого. Уж я-то свою мамку знаю!
Прилетев в этот раз ночью в Симферополь и застав дома лазарет, совмещенный с храмом скорби, я уже знал, как надо действовать. Залез к ней на кровать и стал делать то, чего она терпеть не может, – нежно гладить по голове, ласково дергая за уши, нос и щеки.
Израненная мамка моя, опешив от такого обращения, сперва терпела, потом слабым голосом напомнила, что ненавидит телячьи нежности, а потом стала тыкать меня жесткими кулаками под дых. Но я не унимался, и тогда она со всей силы ударила меня ногой.
Я обиделся, поскольку было больно (мамка моя – бывшая чемпионка республики по тыканию в живых людей спортивной рапирой), и, слетев с кровати, заорал, что ничего, как только она помрет, я ей по свежаку отрежу голову и буду гладить ее каждый день всласть, а она не сможет меня тыкать твердыми ногами, поскольку будет нечем.
Наутро мы еще раз славно поскандалили, я специально помянул добрым словом родственников папы, с которыми она по доброте душевной разругалась еще в молодости и не разговаривает уже сорок лет. Мать тут же вернула закаченные под веки глаза в боевое положение и, ощетинившись, как фокстерьер, припомнила все мои грехи, начиная с рождения моего отца, и каждую каплю из моря крови, что я выпил (у всех дети как дети, а у нее оболтус!). После этого я, удовлетворенно похихикивая, умчался к друзьям.
Когда я вернулся, увидел идиллическую картину: моя звероватая мамка, мамка-кремень и суровый мужик, твердо и вполне бодро стояла ножками на кровати, что-то весело мурлыча себе под нос, и поливала цветы на верхней полке, держа над головой лейку литра на три.
Чтобы закрепить целительный эффект, я попытался силой отобрать у нее лейку, был послан подальше и, очень довольный, счел курс лечения законченным.
С этого дня, тьфу-тьфу-тьфу, мамка моя становилась все бодрее, а теперь и вовсе не думает валяться в постели, бегает по дому с плоскогубцами, хлопочет по хозяйству, как всегда, всех шпыняет и обо всех заботится, а о ложе скорби и не помышляет. Потому что знает: как только она туда залезет, я тут же прыгну следом и начну ласково гладить ее по голове. Грязными руками по чистым волосам!
Седым у корней и поредевшим. Пахнущим теплым молоком, мягкой лепешкой, бодрыми подзатыльниками и сказками на ночь.
По волосам, совсем мягким и нежным, оказывается.
Я буду чаще гладить маму по голове, пусть пинается. Буду трогать за нос и щеки, разглаживая ей волосы на висках.
Волосы, которым еще, бог даст, расти и расти, стричься и стричься.
Ночной клуб «Золотой пуд» – один из самых дорогих в Крыму, весьма гламурное заведение. Обставлен стильно и щедро: встроенные в пол телевизоры, движущаяся медленной каруселью стойка, только дорогих проституток на нее сажать – пусть мальчики выбирают. Шикарно, что сказать. Куда там «Капитанам», стоявшим когда-то на его месте. И все же…
Тот клуб, со всей его душной, пропахшей сырыми опилками атмосферой, был дом родной, а этот…
Грех жаловаться, владелец «Золотого пуда» – мой давний, еще «капитановский», знакомец. Хоть и начал зарабатывать большие бабки, остался славным парнем – запретил своим охранникам брать с меня плату за вход и сделал все, чтобы я чувствовал себя там комфортно. А я ему кто? Человек того, «капитановского», времени, молодость провели вместе.
Комфортно я себя и так чувствовал, только из старой «капитановской» гвардии встретил не многих.
Сижу, потягиваю пивко, уже третье за этот вечер, высматриваю себе компаньона для предстоящих ночных похождений. Только приехал, еще не знаю, куда себя деть. Но товарища по грядущим приключениям уже надо искать. Где бы я ни был, подбираю себе напарника для ночной жизни, кто мог бы подстраховать, если что, в чьем обществе можно расслабиться, не думая, куда положил с пьяных глаз свой мобильник и что за компания сидит за соседним столом.
А вот, кажется, и он.
Все мои компаньоны, как на подбор, похожи, точно родные братья – настоящие русские мужики, здоровенные, горлопанистые, коротко стриженные, с хитроватыми озорными глазками на квадратных, но очень неглупых лицах, любители смачно подраться и вкусно выпить.
И этот такой же. Я чувствую таких людей и схожусь с ними легко.
– Андрюша, налей мне сто пятьдесят! – весело ревет огромный бритый мужик в сером костюме, и бармен, улыбаясь, подает ему графинчик с прозрачной жидкостью.
К тому же и постоянный посетитель, значит, не босяк, спонсором быть не придется.
Всё, берем. Кричу бармену, в тон горластому мужику:
– Андрей, и мне налей пива!
– Здоро2во! А водку не пьешь? Я Вовчик, старый инвалид гражданской наружности.
– А я Макс из Германии.
– Во! Чего только не бывает…
– За знакомство?
– Давай, братуха.
«Не, у меня фирма, провода прокладываю, линии… Сам, конечно! Ну, с помощником…
Нормально. А ты?.. А, родители здесь? Ну, добре. Слушай, немец, давай в “Эльбрус” пойдем? Ночной клуб, не чета этому, там все конкретно».
Почему бы и нет? Второй день отпуска, пора разведывать территорию, а она ох как изменилась за последние годы.
– Вы из Германии? Как интересно!
Ко мне подходят две гламурные девочки: длинные упругие ножки, нахально торчащие грудки, и все это упаковано в дорогие шелка. Но не проститутки. Проститутку я теперь за версту почую.
– А я фотомодель из «Вест-пластики». Видели статуи в клубе? С меня лепили.
«Вест-пластику» я прекрасно знаю. Директор этого агентства моделей Хороводов – бывший циркач, славный парень, не давший местным бандюкам превратить свою фирму в бордель. Это хорошо, само собой, но наша тусовка там паслась в свое время. По сути, бордель и есть. Только без денег и угроз, да.
– А возьмите нас с собой в «Эльбрус», а то здесь ску-у-учно…
– Телки! – ревет Вовчик и размахивает огромными руками. – Кто ж в Тулу со своим самоваром?
– Фу, ваш друг такой грубый, такой неинтеллигентный…
– Как хочешь, Макс, я пошел. Надумаешь зайти – буду рад. Таксисту скажешь: «До “Эльбруса”. Давай! Я поехал.
– А давайте познакомимся, меня Лена зовут, а подружку мою – Катя.
– Тоже из «Вест-пластики»?
– Спасибо за комплимент, но она нет пока, студентка. Мы едем вместе?
Вспомнить молодость, что ли? Почему бы и нет…
– Поехали.
И я не пожалел, что поехал. «Эльбрус» оказался смачным кобелятником, где всё, даже клубная шоу-программа, нацелено на одно – как можно скорее сблизить столики, чтобы каждый получил свое. Конферансье по уровню пошлости переплевывал Петросяна.
Клуб с напускным фасоном: трахайтесь на столах, но только во фраках.
Я быстро нашел Вовчика в толпе, он уже занял столик и приветствовал меня молодецким взмахом лапищи. Я стал протискиваться через толпу, вслед за мной семенили две «золотопудовские» цырлы, для вида фыркая и морща прямые носики.
– Притащил их все-таки, смешной ты!
– Пусть сидят, интересно же.
Девочки уходят делать заказ, даже не спрашивая нас.
– Макс, я разбираюсь в людях. – Вовчик вперивает в меня свои маленькие, буравящие глазки. – Знаешь ты кто? Ты артист.
– Не угадал.
– Нет, я не о том, кто в кино ногами дрыгает. Ты по жизни артист. У тебя козырь – понты, брать девок нагло и на понт. Ты только не обижайся, я прямой русский мужик, что вижу, то и говорю. Но даже ты, со всеми твоими шикарными понтами и хитрыми глазками, не разглядишь того, что вижу я. Вот как ты думаешь, ты этих девок трахнешь?
– Цели такой нет, а там как пойдет. Интересно.
– А ведь не врешь. Ты игрок, только в результате сам себя и обставишь.
– В смысле?
– Макс, как ты думаешь, эти девки – проститутки?
– Ни в коем разе. Они даже не потаскушки.
– Точно. А как ты понял? Может, они дорогие шлюхи.
– Нет. Трудно сказать. Я видел много проституток… даже не знаю… чувствуется по запаху. А элитные – да, одна меня как-то чуть не наколола. Еще б немного, и влюбился. Только знаешь, что меня насторожило?
– Что? С ходу дала?
– Нет, это как раз не показатель. Но когда я целовался с ней в ресторане, обратил внимание, что губами-то она движения правильные делает, а вот глазки открыты и как стрелки на часах – тик-тик-тик, по кругу. Целуется вздыхая, а обстановку пасёт.
– Класс! Ну, не важно. Так вот эти девки, они хуже шлюх. – И Вовчик хапнул рюмку прозрачной.
– А кто они?
– Они халявщицы. Дешевки.
– Динамщицы, что ли? Да мне по фигу, посидим, поржем и разойдемся. Тоже неплохо.
– У тебя денег много, что ли?
– Да не так чтобы очень, но пиво-то я им смогу взять.
– Пиво!
– Коктейлями напоить… Да ну, не похоже.
– Посмотришь. Халявщицы это! Не динамщицы.
– А в чем разница?
– Увидишь.
К столику вернулись Лена с Катей. «Мы с Тамарой ходим парой».
– Мы еще по пиву взяли.
– Мальчики, а пошли танцевать?
– Макс, пойдем, чего там.
Я не увлекся этими девчонками. Какой с ними роман? Им лет по восемнадцать-девятнадцать, глазки пустые – мяско. Да и танцуют как деревянные куклы. Не танцуют, позируют.
В любых отношениях ты что-то отдаешь и тебе отдают. А что мне может дать эта девчонка? Свежей ягнятинки на ужин, переходящий в завтрак? Спасибо, вполне сыт.
Ага, медляк. В Германии медленных танцев в клубах давно не танцуют, но здесь, в «Эльбрусе», я даже не удивлен.
Лена хватает меня за плечи и прижимается ко мне всем телом, наклоняя голову. Так надо.
Смешно. Лет через пятнадцать будешь меня так дурить. Ну на! Целую ее в завитки волос на затылке. Еще раз.
В теле моем начинают сами собой происходить химические реакции, смеюсь этому, продолжаю наблюдать.
Музыка умолкает. Второй поцелуй Лена быстро обрывает и бежит к столику.
– Макс, Володя, а Кате неудобно сказать, но она сегодня не ужинала.
Смеюсь. Вовчик, чувствуется, очень неглупый парень. Где существенная разница между динамщицей и халявщицей? Или это просто пьяный базар?
Беру им по порции лазаньи, пусть жуют. Не могу видеть, когда человек голодный, даже если он такой вот, как они.
Лена прерывает чавканье:
– Макс, ты надолго приехал? Давай телефонами обменяемся?
– Давай.
Где Вовчик? Вон, уже с какой-то сисястой матроной пляшет. Встретились глазами, кивнул мне на свой пиджак. Ладно, не учи ученого. Удачный у нас симбиоз.
– Макс, нам пора. У меня завтра фотосессия, а Катя одна вас боится.
Хочется сказать: «Раз боится, чего ж она поперлась с двумя незнакомыми мужиками, по сто с лишним кило в каждом, в ночной клуб?»
Но «милостиво» киваю – динамо, ничего нового.
За столик садится Вовчик.
– Что? Ушли? Ты не думай, это халявщицы.
– Разница?
– Увидишь. Ты ей номер телефона дал, кажется?
– Та мне не жалко.
За наш столик неожиданно садятся две запыхавшиеся от танца девки преклонного возраста. Наши ровесницы, короче.
Вовчик косится на них. Он набрался.
– Макс, как мне все эти твари надоели…
– А чего пришел сюда?
– Других-то нет.
От этой логики я начинаю хохотать. Дергаю рюмку водки. Водку я не закусываю, весь в бабушку, капитана рыболовецкого судна. Девки смотрят на меня с уважением. Они явно мешают нам, не нужны уже совсем никак, но не уходят. Сидят за нашим столиком, как ни в чем не бывало.
– Мужчины, а давайте знакомиться, налейте нам тоже.
Вовчик набирает побольше воздуха в свою бычью грудную клетку и наконец взрывается:
– Телки!!! Идите на хрен!!!
– Как можно, фу, быдло пьяное, Галина, ты слыхала? Вот же ж кабан, вот же ж бивень!
Возмущаются, но не уходят!
Сидим молча. Вовчик мрачно смотрит на танцующих, я тихо смеюсь, тетки-ровесницы кокетливо возмущаются. Скоро, чувствую, они Вовчика простят.
Ладно. Снимаю со стула куртку.
Алкоголь тоже ударил мне в голову. Наклоняюсь к блондинистой тетке, та с готовностью подставляет заросшую редкой белой шерстью ушную раковину.
– Девушки, знаете, если вас послали на хрен, вы либо в морду дайте, либо идите куда послали – это достойней, чем так сидеть.
Тетка гордо показывает мне средний палец.
– Скажите спасибо, что вы женщина.
– Глядя на вас, я этому оч-ч-чень рада!
– Простите, не уверен.
– Ах ты хамло! Ах ты бивень!
Хлопаю по плечу Вовчика. Мы встаем. Да и «Эльбрус» закрывается, диджей объявляет последний танец.
Неожиданно мне на плечо опускается чья-то рука. Оборачиваюсь – рядом девочка из подтанцовки.
– Парни, а поехали с нами в сауну!
Под действием настроения и алкоголя не сразу понимаю, о чем идет речь. Какая сауна в три часа ночи?
Вовчик хохочет. Хватает со столика последние сто граммов водки и выливает их себе в открытый, как у сома, рот.
– Сколько?
– Хм… сколько дашь, котик.
– Г-г-гривну за тебя дам!
– Это мало.
– Вова, я ухожу. Еще вот к шлюхам не хватало…
Такси. Вовчик мрачно философствует с заднего сиденья:
– Видишь, Макс, сейчас самое плохое время для съема в Крыму. Крызыс!!! А до этого было несколько хороших лет. Парни могли нарубить бабла, и они его рубили. И эти недальновидные придурки баблом разбаловали симферопольских, по сути, деревенских девок! А теперь – кирдык! Крызыс!!! Денег уже не нарубишь, парни те свалили, а телки балованными остались, теперь пока хорошенькую девку выпасешь, за день штуку баксов спустишь. И разочаруешься! Хотя такая история всегда была.
Я чуть ёжусь на переднем сиденье. Хватит на сегодня.
Нет, так было не всегда. Я вспомнил Риту, призера украинского конкурса красоты и начинающую тогда актрису. Я начал с ней роман нагло, на понтах, с четырьмя рублями в кармане, да и потом иногда у нас не хватало на такси и мы шли домой пешком. Я предлагал, а она, понимая, не отказывалась. И дело не в романтике, просто это правда. Нам нравилось ходить по ночам, и крыши высотных домов, на которых мы эти ночи заканчивали, нам тоже нравились.
Но мне не хотелось об этом говорить Вовчику. Хотя как-то он своими словами, не со зла, но все это марал. Невольно марал, но ощутимо.
Утром мне позвонила Лена уточнить, когда мы встретимся опять. Днем позвонила снова поставить меня в известность, что, вот беда, у нее совсем нет денег на вечер. И вот же совпадение – у Кати денег тоже нет, а родители ее уехали на два дня, и она боится оставаться ночью дома.
Я, усмехнувшись, сказал, что пригласил бы и ее подругу, но Катя ведь клеилась к Вовчику, при чем здесь я? Лена вроде надулась. Но от встречи не отказалась.
Стало интересно.
Сидя в «Золотом пуде», я гадал, придут халявщицы или нет. Пришли! Да еще и с видом оскорбленного достоинства. Пришли и встали у стойки.
Я подозвал официанта.
– Налей этим курицам по «отвертке» и закрывай им счет.
Через десять минут я увидел, как Лена властно указывает рукой бармену в мою сторону, дескать, он угощает, но бармен Андрей, смеясь, только покачал головой. Халявшицы надулись окончательно и ушли в танцзал.
Господи, если найдется такая женщина, которая красиво и легко разведет меня на бабки, я только хлопну ладонью по столу, так что перстень доску пробьет, и скажу, рассмеявшись: «Молодец!»
А это что такое? Балованные динамщицы. Привыкнув к «шикарной» жизни, которая вдруг закончилась, увидят мужика вроде бы при деньгах и сразу цепляются за него – глупо, некрасиво, нагло.
Я посмеялся и стал ждать Вовчика. Отпуск только начинался.
//-- * * * --//
Вспомнил свои бродяжьи несколько лет в Караганде. Получил письмо: «Макс, привет! Узнаю старого партизана! Как твое ничего? Это старый Мельник тебя беспокоит. Рад видеть в добром здравии. Напиши мне и добавься в друзья».
Что я почувствовал, прочитав эти слова… Я не сентиментальный человек, и с силой воли у меня все в порядке. Но тут в груди, чуть пониже горла, мягко и горячо расцвел большой тяжелый цветок, и от щемящего горьковатого аромата его потеплели глаза.
С этим человеком плечом к плечу я два года был уличным бродягой в самое страшное время в Караганде. С этим человеком я делил последний кусок сырого недопеченного хлеба, и он делил его со мной, а если я был болен, он мог и не взять. Рядом с ним жизнь моя была остра, жестока и наполнена пронзительно чистым, настоящим светом. Мой брат, Саша Мельниченко, Мельник. Настоящий человек, пообщавшись с которым я навсегда возненавидел цинизм как признак знания жизни, потому что циник отрицает существование таких людей, как он.
Саша оставил бизнес (он был владельцем двух магазинов, где продавались CD) и стал бродягой ради того, чтобы создать детский приют. Саша организовал первый в Караганде частный детский дом, куда дети стремились попасть, сбегая из общественных приютов. Не имея никакого финансирования, никакой государственной помощи, Сашка тянул это все на себе, но наверняка с Божьей помощью.
«Я ведь сам у себя продавцом был, и прибилась к магазину моему стайка беспризорников. Иногда их подкармливал. Один мальчишка там был, нравился мне, а потом смотрю – день его нет, два. Спросил пацанов: а где Воробей? Они, смеясь, отвечают: “Да, убили его!” – “Как убили?!” – “Да так, сидели на прошлой неделе на крыше девятиэтажки, молочко с коноплей варили, а Воробей потянул молочка и что-то отошел от нас. Смотрим, а он на край крыши сел, ноги свесил и, голову наклонив, думает о чем-то. И тут наш старшак, Гектор, разбежался и как даст ему пинка под жопу, блин, мы ржать, а Воробей…”»
Все пошло прахом – и фирма, и положение Сашки, но весь этот прах никогда не застилал Сашкиных грустных глаз, в которых всегда светились боль, тепло и бесприютность. Иногда мне казалось, что он в каждом новом бродячем мальчишке ищет и находит своего Воробья.
Саша устроил приют в старой большой квартире в центре города. Одну комнату отдал под склад, другую – под спальню; в третьей стоял телевизор – правда, недолго. Туда же на два года заселился и я.
Сашка был частью улицы, пацаны-беспризорники видели в нем не препода, а скорее старшего брата, которого можно и облапошить, и кинуть. Такое же отношение было и ко мне. Но меня-то всего лишь раза три обворовали, а Сашку пацаны однажды подвели под монастырь, сколотив банду и став воровать окрест. За полгода до моего появления одного воришку отловил какой-то «борец за правду», бывший десантник, ворвался в приют, избил Сашку так, что тот попал в больницу с переломами костей лица. Кости срослись немного криво, но Сашка не унывал – пацаны, грязные, горланящие с мороза, навещали его, приводя в ужас персонал клиники. Живя вместе с Сашкой, я узнал, что такое кошмар, беспросветность и животный оскал жизни. Там же я видел и высшие проявления человеческого духа, побеждающего всё.
Сашка подрабатывал на разгрузке вагонов, я перебивался случайными заработками, иногда на радио (хорошо, что голос нельзя проесть). Худо-бедно помогала церковь – иногда нам присылали одежду для пацанов и мешок гречневой крупы. Уважали Сашку все имевшие с ним дело, от разных благотворительных организаций (проку от них не было никакого) до ментов, отлавливавших пацанов, и отдельных сволочей среди них, порой наведывавшихся к нам для выполнения плана. Гораздо удобней, чем самому бегать за беспризорниками, вытащить их из приютских постелей и доставить в отделение как свою «добычу». Михальский – сука в погонах, я тебя вовек не забуду! Я еще напишу о тебе.
Два года мы кормили пацанов тем, что ели сами, – макаронами, жаренными на воде, луком и, если повезет, салом. Однажды зимой нам досталось c килограмм картошки – это был праздник. Мы жарили ее так, будто совершали священнодействие, и квартира наполнялась позабытым чудесным запахом. Потом мы с Сашкой сели за стол, усадили двоих бывших в приюте пацанов, я начал накладывать горячую жареную картошку на тарелки. И вдруг раздался стук в дверь – в приют влетела стайка новых, продрогших, голодных, как щенки, мальчишек…
Я (не скажу, что не вздохнув) честно разделил картошку между всеми десятерыми поровну. Что там с килограмма – губы помазать… Сашка вдруг отложил вилку и говорит мне: «Я не буду. Пусть дети поедят», – и смотрит на меня выжидательно. Я не опустил глаза. Но сказал чуть дрогнувшим голосом: «Прости, Саша, но я так не могу», – и свою порцию картошки, несколько ломтиков, съел сам. Мы больше года ели только серые макароны местного гормолзавода. Кто может осудить меня? Мне не стыдно. Разве что перед Сашей. Он имеет право.
Не скажу, что цель, которую Сашка ставил перед своим приютом, была достигнута. Он хотел сделать настоящий детский дом, а получилось что-то вроде станции скорой помощи, где голодный замерзший мальчишка всегда мог отогреться и худо-бедно поесть. Но только после санобработки, которую Сашка проводил всегда лично, отмывая завшивленных пацанов в ванной.
До сих пор поражаюсь, как нам с ним удалось избежать всех уличных болячек. Не иначе Бог хранил нас. Что касается меня, я всегда ел «своей» вилкой из отдельной посуды, обдавая ее на всякий случай кипятком, и кружку свою держал в недосягаемом для пацанов месте. Но вшей один раз зацепил, когда заболел воспалением легких – морозы стояли суровые, а я ходил в летней обуви, в легких кроссовках, еще и хвастал, что они, мол, не скользкие, вот и доходился. До сих пор помню, лежу в жару, а возле моего изголовья возятся пацаны:
– Феттер, смотри, а у дяди Макса – гниды!
– Ага. Болеет, может, помрёт.
– Только ты не думай, падла, если дядя Макс умрёт, я себе его куртку возьму, ты не думай даже.
– Чего??? Вот я вас, мерзавцев.
Разбежались.
А я подошел к зеркалу. Я в течение двух лет спал, ел, жил в одной и той же одежде, которую, дай ей бог всего хорошего, одна знакомая женщина разрешала мне у нее постирать. На меня смотрел незнакомый человек, обросший, худой, я весил тогда шестьдесят четыре килограмма, похудев за год на двадцать. Меня выходил Сашка, достав где-то стрептоцид. Уж не знаю, стрептоцид ли мне помог или его энергетика, но я выздоровел и даже вшей вывел.
Иногда Сашке удавалось действительно пристроить какого-нибудь беспризорника. Он списывался с родственниками, те, охая и ахая, приезжали и забирали мальчишку к себе. Редко, но случалось.
И тогда в нашей холодной кухне начинался праздник.
Мы выгоняли всех пацанов гулять, садились с Сашкой вечером вдвоем, предварительно разорившись на бутылку дешевого портвейна и даже на сало с луком, пили за здоровье и удачу нашего мальчишки, которого отстояли у улицы. Это был праздник.
И розовело сало, и хлеб так пах… И казалось нам, что кто-то тихий, незримый и большой гладит нас невидимой теплой ладонью по голове, потому что мы, елки-палки, всё сделали правильно, и мир был прекрасен в эти минуты, и ясно чувствовали мы, что живем не зря и нужные книги в детстве читали. Какой награды еще нужно человеку?
Где бы я ни был, чем бы ни занимался, я был и остаюсь Бродягой по имени Дядя Макс и другом Бродяги по имени Мельник. Сашка – брат мой.
Открываю глаза. Темнота. Как же так? Я же присел еще днем, на минутку… И свет не включишь. Очень страшно, когда нет света. Его нет уже второй месяц, и мы почти привыкли. Ходят в темноте тихие силуэты – десятилетний Сережка Феттер, неугомонный двенадцатилетний Женька Чечен, Артем, а вон вислоносый бородатый силуэт моего друга и соратника Сашки Мельника. Он несет на кухню чайник, полный холодной воды.
В темноте, зимой наступающей уже в шесть вечера, тяжело сохранить душевное равновесие. Я присел отдохнуть и незаметно уснул в холодной квартире. Когда засыпал, еще были сумерки. Сколько я проспал – час, два?
Встаю со старого дивана, который служит мне и постелью, и даже учительской кафедрой (я преподаю пацанам чтение и основы поведения в человеческом обществе девяностых), и иду за Сашкой.
Мне двадцать семь. Уже второй год живу в этом сюрреалистическом мире, в мире голода, холодной зимы, случайных подработок и тихих, неясных силуэтов, когда стемнеет. Сурова и долга карагандинская зима. Летом было легче – вагоны, которые надо было разгружать, приходили чаще (с них мы с Сашкой и живем), да и солнце светило дольше. И нам помогала церковь – Сашка там свой. Он, хотя и костерит попов непотребно, все-таки человек, организовавший детский приют, и от его заунывных требований не так легко отмахнуться – выбил он прошлым летом из них двадцать кг гречневой крупы, и вопрос провизии был решен до самой осени.
Но сейчас начало зимы. Товарняки ходят реже, и церковь, вместо крупы, прислала нам в приют мешок детской одежды. Тоже неплохо, но чем прикажете кормить?
На кухне, освещая наши лица сиреневыми лепестками пламени, зажигается конфорка. Сейчас будем пить чай. Чай заварен хлебными корками – минимализм и практичность: выпил хлебный чай, а полужидкую тюрю можно выскрести из стакана ложкой и съесть. Вот и ужин. Немного лука и одна буханка квелого, плохо пропеченного бурого теста, кое-как слепленного в форму буханки. Дневной рацион. Сегодня нас вместе с пацанами пятеро. Разделим хлеб.
Беспризорники тихи, не хочется шуметь в темноте. Стук в дверь, условный, два коротких, три с паузой – свои. Открываю дверь в темном коридоре.
– А-а-а! Дядя Макс! Я Димку привел!
На пороге стоит Кочан, большеголовый, быстроглазый мальчишка, держит за руку новенького, я его еще не знаю. Новичку лет шесть, не больше. Одет в серую курточку, на лице маленький, смешной, совершенно круглый нос. Сколько их уже было? Они приходят, поедят, Сашка снабдит их одеждой, отмоет в тазу, и большинство снова растворяются в бесконечных петлях карагандинских улиц. Кто-то становится нашим постоянным посетителем, кто-то исчезает. Часто навсегда. Не удержать.
Жизнь беспризорника отнюдь не такова, какой ее часто представляют. Да, и грязь, и холод, и неизбежное насилие, но большинство детей такой жизнью довольны, свобода – манкая штука. Не надо в школу ходить, на хлеб подадут, особенно если тебе еще нет четырнадцати лет; переночевать можно и в подъезде, стянув все половики от дверей в одну кучу.
Свобода, да. Как перевести свободу «не делать того, что не хочется» в свободу «делать то, что хочу»? Задача.
Новенький молчит. Он новенький во всех смыслах, недавно стал уличником – что можно успеть за шесть лет?
– Заходите, будем пить чай.
Меня оттесняет бормочущий Сашка:
– Макс, какой чай? Санобработка сперва, сколько тебя учить!
Кочан уже скачет возле стола, хлопая по башке своих однокашников, копошащихся в кружках, как воробьи, залезшие в вафельные стаканчики. А новенький… Что-то с ним не так. Ни бойкости бывалого уличника, ни смущения новичка. В нем нет даже робости, скорее полная покорность. Берешь за руку – бери, ведешь в ванную – веди, раздевать будете – мне все равно.
Сашка зажигает свечку (на последней разгрузке вагонов мы стащили ящик свечей – Бог простит, магазин не разорится, а нам необходимо). Шумит набираемая в кастрюлю вода, ставится на огонь.
Сашка возится с новичком, из ванной стук ковша о доски и плеск разливаемой воды. Нет обычного визга отмываемого беспризорника, нет даже его хихиканья и протестов по поводу мыла, хозяйственного – хорошо, что есть хоть оно, последний месяц мы мыли пацанов средством для мытья посуды, которое принес Сережка Феттер. Оно нас долго выручало, пока пацаны его не выпили, разболтав с водой. Оно, блин, головокружительно пахло мандаринами.
Сашка осматривает одежду мальчишки, что-то тут же выкидывает за дверь, доро2 га этим шмоткам в мусоропровод, выдает новенькому чистый свитер.
Тот не реагирует. Никак. Обычно пацаны либо радуются обновке, либо активно протестуют: «Дядя Макс, да я! В этой куртке! Знаешь, где был?! Куда?! В мусорку??? Не-е-е-ет!»
А этот другой. Забрал большой палец в рот и смотрит в одну точку.
– Сашка, может, он больной?
– Может быть, но мне кажется, это другое.
Наконец новенький, ведомый Сашкой за уже чистую руку, входит в кухню. Пацаны осматривают его типичным взглядом, каким встречает уличная шарага незнакомых бродяг, – взгляд не доброжелательный, но и не злой, быстрый, из-под век. Происходит оценка потенциального члена сообщества – на что годится, что с него можно поиметь.
Кто-то хихикнул, кто-то нахмурился.
Новенький явно никуда не годен. Во-первых, мал, только обуза. Во-вторых, тихоня.
– Садись. Как тебя зовут?
– Его зовут Дима! Я его на трубах вчера нашел! Он из приюта удрал!
– Кочан, заткнись. Как он мог удрать из приюта? Посмотри на него, ему в детсад ходить надо. Как тебя зовут?
– Говорю же – Дима!
– Кочан, я не с тобой разговариваю. Ты убежал из приюта?
Новенький молчит. Сосет большой палец. Глаза как пластмассовые пуговицы.
Я вынимаю его руку изо рта. Пожалуйста – опустил, стоит так.
– Макс, оставь его пока.
Сашка подносит к мальчишке свечу, осматривая его голову. Нет, все цело, вшей вроде тоже не видно.
Мальчишка молчит, покорно наклоняя голову.
Сашка, окончив осмотр, собирается задуть свечу – надо экономить, свет добывается газовой конфоркой. Задуть с первого раза не получается, он набирает воздух.
– Оставьте.
Это говорит новенький. Голос хрипловатый, срывающийся, как у человека, который не говорил очень долго.
Сашка снова ставит горящую свечу на стол.
– Пацаны, поели – кентуйте отсюда.
– А чего-о-о!..
– Кентуйте, иначе будем опять учиться.
– А-а-а-а!!! Дядя Макс, второй раз! Всё, нас нет!
Хватают куртки и шапки – и на улицу, не удержишь. Поели, погрелись, чего еще надо?
Новенький залезает на стул и снова руку в рот, и неподвижность, только глаза теперь смотрят на огонек свечи, не отрываясь и, по-моему, даже не моргая.
Выходим из кухни и мы. В стеклянной витрине двери отражаются маленькая стриженая голова мальчишки и огонек свечи.
– Сашка, что с ним?
Друг мой грустно усмехается:
– Все ясно. Знаешь, сколько их было за пять лет-то? Он может ничего не рассказывать, я знаю уже. Родители – или алкаши, или пропали, бегал по улице, судя по одежде, не меньше недели, но и не больше, заловили менты, в распределиловку – и отправили в городской приют. Там его старшаки, как новенького, оприходовали и выкинули – куда ему самому убежать?
– Ты же мыл его…
– Нет, оно может и не быть видно. Просто в рот писек натолкали, и все, чаще всего это происходит именно так.
– Поэтому он и руку так держит…
– Наверняка. Макс, ему надо отсидеться, не спрашивай его ни о чем.
Заходим в кухню. Новенький сидит в той же позе, свеча оплывает.
Мы с Сашкой молча садимся рядом. И тоже смотрим на огонек свечки, он живой, чистый, трепещущий. Как маленькое светящееся знамя. Ему все нипочем.
Смотри на свечу, пацан. Пусть сгорит все. И все пройдет. Ведь надо жить. Обязательно надо. У Сережки Феттера после такого вылезли волосы, даже на бровях. Год минул, а он все еще не отошел, лицо как замороженное. С Женькой Чеченом было проще, тому все как с гуся вода. «Вырасту – убью», и все, колбасит дальше. Разные дети. Разные люди. И только улица, жизнь бродячего пацана, для всех одинакова.
– Он… я… хочу кушать.
Сашка молча достает три луковицы, ставит на огонь сковороду. Будем жарить лук, все равно больше ничего нет, хотя открыты ночные ларьки.
– Сашка, я сейчас хлеба возьму.
Выхожу в темный коридор, беру по дороге мешок с одеждой пацана, надев перчатки – без этого нельзя. Вши у меня уже были, еле вывел. Ничего, Сашка и чесотку хватал.
Возвращаюсь с хлебом под мышкой. В руке еще бутылка самого дешевого, суррогатного портвейна «Три семерки» – «Юпи со спиртом», как мы его называем. Эта бутылка – роскошь, стоит как две буханки хлеба, но я не могу удержаться.
Сашка за пять лет привык. Привык к пацанам, приходящим из ниоткуда и уходящим в никуда. К зверской жестокости детей. К тому, что он, еще недавно успешный коммерсант средней руки, стал бродягой ради того, чтобы жить вот так. Его знают все – и менты, и городские власти, и главное, уличники.
Для ментов он придурок и возможность попользоваться – чем по улице за бродягами гонять, лучше к Сашке наведаться, мальчишек, как стадо овец, за шкирки и в машину. Для властей Сашка надоедливый блаженный. А для пацанов…
Для пацанов он Мельник, перевалочный пункт, санитар и возможность согреться и утихомирить скрип пустых желудков. Бо2льшим для них он не стал. Не получилось.
И у меня тоже. Учу их читать воплями, лишением ужина, но тоже не сделался особым авторитетом – для бродячего пацана авторитетов и вовсе нет. Только имя на второй год заработал – Дядя Макс. И всё.
…Захожу в кухню. Кладу снедь на стол. Тарелка жареного лука не тронута. Новенький все так же смотрит на свечу, Сашка подремывает, кивая вислым унылым носом. Поправляю ему длинные волосы, того гляди подпалит.
– А, Макс, это ты…
– Я хлеба принес и этого….
– Тьфу. Вот и отправляй тебя за хлебом. Ты сопьешься так.
– Не получится, я не настолько богат.
Тихо смеемся.
Режу хлеб, всовываю кусок в руку мальчишки. Он машинально жует. Зубы чистые, значит, стал беспризорником совсем недавно. Свеча скоро догорит, что будет делать тогда? Осталось пять свечек, до конца месяца еще десять дней.
– Я хочу спать.
Сашка берет мальчишку за руку и уводит. Я остаюсь на кухне. Портвейна открыть, что ли?
Возвращается Сашка.
– Спит уже.
– Отошел?
– Да как так скажешь…
– Пора и нам, нечего свечи палить.
Стук в дверь. Не условный!
– Блин, Макс, это менты опять…
– Поздно уже, куда? Час ночи.
Открываем дверь. На пороге… на пороге главная сука ментовки города Караганды – Михальский, даже имя изменять не буду, сука ты был, есть и сдохнешь ею. Может, прочтешь.
Молодой парень, не больше двадцати четырех, пьяный, наглый и всесильный своими погонами и кокардой на зимней шапке. Неохота ему по холодным улицам рыскать – к нам за добычей идет. Отчитается, план выполнит.
Стоит, качается.
– Э-э-эй, лохи, пацаны есть?
– Нету.
– Бить буду.
– Нас нельзя бить, у меня дядя прокурор.
Прокурор города мой однофамилец, кошу под опустившегося родственника. Не больно-то верят, но проверять боятся.
– Та в рот я вас всех. Зайду, посмотрю, найду – обоих бить будем.
Сашка идет за ним. Я – на кухню, беру с полки книгу (ею оказывается «Азбука») и сажусь перед свечой. Михальский вламывается в кухню. Я удивленно поднимаю глаза.
– Свечу дай, там у вас темно, как всегда!
– Ты не видишь, я читаю!
– Что?!
– Читаю я. Нельзя? Или ты в спальне заблудишься?
– Ладно, урод, я сказал: найду, вызову машину – всех погрузим.
– Договорились.
Михальский снова исчезает в темноте коридора.
Да, мент в Караганде в девяностые был царь и бог. Особенно если ты был бродягой. Вчитываюсь в текст «Азбуки», он до сих пор стоит у меня перед глазами аршинными буквами: «Хороши лыжи у Саши, хороши и у Сережи». Жду торжествующего вопля Михальского. Но его нет…
Стук шагов.
– Ладно, лохи, может, позже зайду.
Стук закрываемой двери.
В кухню входит Сашка.
Садится напротив меня, чешет бороду.
– Слушай, Макс, все это здорово, но я одного не понимаю – где ребенок?
– Не может быть!
– Пропал.
– Пошли искать?
Берем свечу, идем в спальню. В колышущемся пламени видно напряженное Сашкино лицо. Да куда пацану деться? Открываем дверь. Выпотрошенный шкаф, одежда на полу, а ребенок…
Вот он. Спит в кровати, разметался на простыне. Смотрю на его лицо, сопит круглая носопырка, устало, но ровно сопит. Ну и слава богу.
Молча возвращаемся на кухню. Я гашу свечу, зажигаем газ. В странном голубоватом свете колышутся тени, знакомые предметы, словно проснувшись, начинают жить своей жизнью.
– Как он его не нашел?
– Слушай, этот придурок пьяный в темноте первым делом полез искать пацанов в шкаф, как всегда, потом встал на четвереньки и сунулся под кровати, а на кровать даже не посмотрел!
– Помнишь, как Шарапов сказал: «Глаз от долгого наблюдения замыливается»!
– Точно!
– Сашка, давай дернем по стаканчику, я устал за сегодня.
– А давай! За Михальского!
– Да, пусть сдохнет!
– С богом!
И я снова зажег свечу. Пусть горит. Светит. Греет.
…К утру новенького не нашли и мы. Он, видимо, встал, пока мы с Сашкой спали, оделся в новое и ушел, не закрыв дверь. Взял со стола недоеденный вчера ломтик хлеба.
Больше мы никогда его не видели.
//-- * * * --//
Не помню, что там было и как. Наутро, которое было уже вечером, проснулся с головной болью, насморком и свернутой набок шеей, однако приписал это пустякам, и только через пару часов вспомнил, что вчера мы с Вовчиком чего-то там натворили с ментами. Позвонил ему, он сонно хрюкнул в трубку, но вспомнить тоже ничего вразумительного не смог. Только встретившись с Вадиком и посетив места боевой славы, побеседовав с хохочущими очевидцами, мы более или менее восстановили в памяти хронику событий.
Короче, крайне противно на трезвую голову вспоминать подробности, но уж коль начал…
Участковый докопался сам. Сидел с дружками, был пьян и, услышав наш с Вовчиком хохот, вдруг начал махать красной книжкой и затыкать всем рты. Я с пьяных глаз вытащил свою (германский паспорт) и сказал, чтоб он заткнулся, так как он, может, и местная украинская шишка, но для настоящих фашистов просто тьфу и растереть. Он попытался мой паспорт отобрать, заявив, что я никакой не фашист, а корейский мошенник, и я с прорезавшимся хохляцким акцентом (это уже вспомнил Вовчик) заорал: «Ты шо, ментяра, посягаешь на собственность Германии?» – и стал отстаивать интересы бундеса физически.
Участковый, получив от меня пару пачек, бросился в позорное бегство, чем меня крайне напугал (удирал-то он с моим паспортом в руке!), и я выбежал за ним из кафе, крича что-то вроде: «Паспорт! Отдай паспорт, я все прощу!» Следом кинулся Вовчик, которому все равно, лишь бы кулаки почесать. Мы настигли пьяного служителя закона, похитившего германскую собственность, у соседнего клуба, и стали физически доказывать ему, что воровать нехорошо. Дружки мента последовали было за нами, но в драку предпочли не вступать, однако честно и яростно болели за своего получающего собутыльника, создавая нечто вроде спортивно-зрелищного антуража, только коротких юбочек и бантов им не хватало.
У Вовчика на милицию своя обида, у него условный срок, и малейшее нарушение закона запрет его на три года. Поэтому лупасил он мента от всей души. Уже после того, как я отобрал у него свой паспорт, Вовчик, зажав голову придурка под мышкой, стал бить ею в двери клуба. Оттуда выскочил милицейский патруль и принялся без разбору совать пачки всем, кто подворачивался под руку. У меня по пьяни испортилась координация движений – бросив одного мента на землю, я зацепился за него руками, которые забыл разжать, и пока возился с ним, получил со спины хороший удар по окаянной шее дубинкой. Длинные волосы в какой-то степени смягчили удар, но позвонок на шее мне не то выбили, не то нахрен разбили, поскольку боль жуткая. Я из-за этих скачек по слякоти еще и простудился, и чихать теперь – это мука смертная, каждый раз кажется, что отрывается голова и в мозг дают электрический разряд.
Теперь стало понятно, почему патруль не стал вызывать ОМОН – они приняли нас за обычных дебоширов, не догадываясь, что попали в сюрреалистическую драку: один из дерущихся их коллега, у другого условный срок, а третий и вовсе корейский немец.
Потери с моей стороны – выбитый шейный позвонок, вывазюканные в грязи джинсы, насморк и переломленный пополам заграничный паспорт, в который избиваемый мной ментяра вцепился, как в последнюю надежду. Думаю, я легко отделался.
Потери мента – побитая мной морда, разбитая Вовчиком макушка (двери клуба были прочнее) и утерянное удостоверение участкового, которое нашла официантка утром на пороге. Она же и рассказала, что избитый нами мент приходил сегодня в кафе, страдая, жаловался на нелегкую жизнь вообще и службу в частности и был осчастливлен находкой утерянного документа, поскольку не то от количества выпитого, не то от тяжелых ударов в голову начисто потерял память об этой веселой ночи или сделал вид, что потерял.
Оно и немудрено – пьяный украинский участковый, попытавшийся под покровом ночи украсть германскую собственность, чем является загранпаспорт, – это скольз-кая ситуация.
А патрулю, стоящему в охране ночного клуба, все равно. Я точно знаю – сам такой.
– Слушай, Вовчик, я больше не пью.
– Да ладно?! А как же я?!
– Ты пей. А я кофе.
– Не ори на меня!
– Тебе мало, что мы вчера мента побили?
– Я не помню.
– Я тоже.
– По бабам-то пойдем?
– Специально я не пойду, а в «Эльбрус» придется идти, все закроется скоро.
– Это одно и то же.
И снова шум, гарь, толпы мужиков со стоящими холками, голодные во всех смыслах крымские девки.
Вовчик продолжает развивать свою теорию сложностей съема в Крыму во время кризиса.
– Раньше симферопольская девка давалась очень легко…
– Потому что ты был моложе.
– Да ни хрена, просто они понимали, что, если не будут ловить мужика, его поймает кто-нибудь другой. Помнишь, сколько пар было – деду лет шестьдесят, а девке двадцати нет? Здесь на три девки один мужик, такая диспропорция.
– Знаю. А что изменилось?
– Балованные стали! Наши колхозники наварили бабла и давай им девок баловать. Всех подряд! И теперь каждая считает, что она королева.
– Пусть считает, нам-то что.
– То, что сейчас кризис, колхозники разорились и сидят по домам. Не видишь, что ли? Мужиков в клубах нет!
– Так тебе же лучше.
– Ни хрена! Девки еще не осознали, что деньги не рисуются сами собой, а их спонсоры – раз! – и исчезли. Все! И теперь, увидев, что у тебя есть штаны, а в штанах бабки, она хоть и вцепляется в тебя, но требует такого же снабжения, как и раньше, до кризиса, да еще и вдвое против того, так как успела за пару месяцев соскучиться по красивой жизни.
– По-моему, ты все усложняешь.
– Я вижу, ты так и не понял, что такое кризис на Украине. Да и не ты один, девки тоже, пока они поймут, что исчезновение мальчиков с бабками – это всерьез и надолго, будут наглые и дорогие.
– Слушай, поехали по клубам, посмотрим на обстановку, все равно сегодня ни одной девушки в зале, одни покемоны.
– У тебя и мания величия. Но ты прав, ловить здесь нечего. Давай попозже сюда вернемся, а пока я покажу тебе, что такое кризис.
Вовчик потащил меня по всем ночным клубам подряд, благо время еще было относительно раннее. Пятница. Одиннадцать часов вечера. Крым.
«Восьмой континент» – когда-то элитное заведение, потом пальму первенства украл у него «Золотой пуд» – оказался пустым. Совсем. За дальним столиком официанты играли в карты, звучала никому не нужная музыка, пол дискотеки мигал разноцветными огнями, как шахматная доска в психоделическом сне. Даже Вовчик этого не ожидал.
– Ничего, Макс, поедем в «Шар», там хоть и рыгаловка, но всегда полно народу, цены маленькие.
«Шар» оказался подвалом. Мы спустились в совершенно непроветриваемое помещение, в котором были три посетителя и бармен. Двое из гостей были настоящими синяками абсолютно бомжовского вида. Они крепко спали на столах, разбросавшись в каких-то отчаянных позах, а третьей была совершенно чудовищная пьяная девица неопределенных лет и состояния здоровья. Она в унылом одиночестве танцевала посреди танцплощадки, пытаясь изобразить нечто вроде стриптиза, задирая на себе застиранную футболку какими-то почесывающими движениями. Бармен, вперивший в нее полный тоски и безнадеги взгляд, никак не отреагировал на наш приход. С нами в клубе стало в полтора раза больше народу, но это его оставило совершенно равнодушным.
Вовчик буквально выпер остолбеневшего меня на улицу – я отвык от таких зрелищ и никак не мог понять своим онеметчившимся умом: откуда у синяков деньги на ночной клуб, если у нормальных людей их нет, и зачем такой женщине танцевать стриптиз, а главное – перед кем?..
– Понял теперь? Кризис!
– Я не ожидал, конечно. Даже в девяностых в пятницу вечером город кипел…
– Вернемся в «Эльбрус»?
– Не домой же…
В «Эльбрусе» ничего не изменилось. Те же некрасивые неприятные девки старательно взвизгивали и наигранно хохотали. Ничто так не уродует женщину, как отсутствие вкуса и стиля. Хотя о чем это я? Вкус в «Эльбрусе»…
Пришли турки, и даже очень приличные турки, правда, совершенно не говорившие по-русски. От нечего делать я перебросился с ними парой фраз на турецком, и они, радостно заулыбавшись, выставили нам с Вовчиком бутылку коньяка. Мы им в ответ отослали огромное блюдо фруктовой нарезки, и стало теплее.
Девки за соседним столиком, увидев коньяк и передаваемое блюдо с фруктами, завизжали еще сильнее, и я с ужасом увидел, что одна из них, самая толстая, снимает с себя лифчик. «Сейчас она мне его подарит, – испуганно подумал я. – Или у меня правда мания величия?»
Но девки вместо этого стали шутовски драться прямо за столиком, подбрасывая к потолку серый лифчик, больше похожий на две сшитые, не очень чистые тюбетейки.
– Вовчик, битва покемонов.
– Все, Макс, начало первого ночи, поехали в гостиницу «Крым», там стриптиз начинается. Вот там девки!
Отдав полбутылки коньяка потным девкам-бойцам в качестве приза за драку в грязи, мы взяли куртки и вызвали такси.
– Не знаю, как у вас в Германии, а у нас в стрип-клубах так…
– Я видел стриптиз в диско, но никогда специально в германские стрип-клубы не ходил, поэтому я тоже не знаю.
– Да ладно, целочку из себя…
– Нет, просто смысла не вижу. Отдавать деньги – за что?
– Красивая девушка, голая, на коленях у тебя поерзает.
– Это надо бесплатно получать, ты ж еще молодой мужик!
– Не ори на меня! «Бесплатно…» Штуку баксов положишь!
– Да надоел ты уже с этой штукой, прикинь лучше: ты пришел в ресторан. Для чего? Вкусно поесть, там, первое, второе, третье. А тебе вынесли вкусное блюдо, с пылу, с жару, возле рожи им поводили – понюхай, кусочек в рот положи, а теперь выплюнь, плати и пошел вон! Вот и весь твой стриптиз.
– Посмотрим.
Полутемная атмосфера. С ярко освещенной улицы не видно ничего.
– Здравствуйте!
Вижу стойку и две торчащие розовые груди над ней. И рот. Ярко-красный. Рот улыбается. Глаза – нет.
– Добрый вечер.
Садимся за низкий столик, Вовчик берет меню.
– Видал?! Втрое дороже, чем в «Золотом пуде»! Вот это стрип-клуб. Надо было в «Гитану» идти.
– Раскрут, само собой.
Вовчик заказывает мясо, водку. Я ограничиваюсь соком и кофе.
В клубе никого нет. Включается музыка, к шесту, стоящему метрах в пяти от нашего столика, выходит первая девушка.
– Это стриптизерша?
– Макс, ну уморил, не повариха же!
В этом я как раз не уверен. Но молчу. Девушка может нас услышать, ее нога, похожая на узловатую дубинку неандертальца, мелькает у меня почти перед самым лицом.
– Тетка, ты нам не нравишься, иди отсюда!
Вовчик набрался.
Из-за кулис выглядывает охранник, но тут же прячется назад – его явно привлек не смысл сказанного, а уровень децибелов, извергаемых Вовчиковым горлом. Блин, ну и работа у девчонок.
– Вовчик, не надо так.
– А чего? Ты куда пришел?
– Люди же. Девкам жрать охота.
– Вкусно жрать, заметь.
– И вкусно. Давай смотреть, раз пришли.
Господи, у этой, уже второй, женщины, вышедшей к шесту, наверняка четверо детей. И все были крупные.
– Да, Макс, нам не повезло.
– По фигу. Погружаюсь в специфику.
Женщина, отработав смену, давшуюся ей явно нелегко, тяжело дыша уходит за кулисы. Невольно хватаю с Вовчиком по пятьдесят грамм. Зачем я сюда пришел? Все, началось. Из-за кулис россыпью выходят обнаженные девчонки и как обезьянки лезут к нам, кто на стол, кто на колени, кто за ухо.
Достаю пачку наменянных гривен, быстро рассовываю их девчонкам по карман… короче, куда положено. Девчонки визжат, Вовчик ведет себя по-жлобски, ничего не дает.
Девчонки щебечут, интонируя, как дети на утреннике:
– Кактебязовутапочемутыкитаецоткудадлинныеволосы!
– Вовчик, раскошеливайся давай, неудобно.
– Ты! Приватный танец мне!
Он удаляется с выбранной девушкой в другую комнату.
В его походке подчеркнутая жлобастость, в походке девушки – служебный долг.
Остальные продолжают автоматически хватать меня за все, что торчит (поручик, молчать!), и щебетать. Жутко неудобно, не от ситуации, а от пошлой фальшивости происходящего, дурацкие роли – девчонки делают вид, что они меня хотят, а я – что я им верю, причем и они, и я понимаем, что нам всем всё ясно.
Назвался груздем…
Однако мурлыканье продолжается, перед моим лицом, как бархатные груши, качаются свежие груди, одна девица залезла ко мне на колени и сделала мостик.
– Слушайте, девчонки, четыре утра, вы не устали, а? Давайте и мне, и вам – перекур!
Они замирают от неожиданности и вдруг начинают смеяться. Я смеюсь вместе с ними.
– Устали.
– Так посидите уже, я все равно вам уже все раздал, а обменники сейчас закрыты.
Голые девчонки как-то смущенно садятся вокруг, кто на диван, рядом, кто прямо на стол.
– Максим, а… вы эту мясную нарезку будете еще?
– Да ешьте, конечно. Не похудеет Вовчик!
Я вспомнил шикарных германских девушек, танцующих стриптиз. Там это работа, призвание. А здесь девки просто жрать хотят. Может, вкусно жрать, да. А вы это не любите? Вы зарабатываете «чистым» путем? Не у всех есть такая возможность, однако жрать хотят все. Я сидел полгода на макаронах, тоже был кризис.
Девчонки быстро расхватывают листики мяса и колбасы с блюда. Смеясь, жуют. Интересно, куча голых женщин вокруг, красивых на этот раз, а как-то… Чтобы сгладить неловкость, завязываю разговор.
– Ты байкер? Никогда бы не подумала.
– А на кого я похож?
– На музыканта, например.
– Я тоже не подумал бы, что ты танцуешь стриптиз!
– Знаешь, ты как-то так на нас смотришь, что хочется одеться.
– Если бы мне женщина сказала, что под моим взглядом ей хочется раздеться, было бы приятней.
– Максим, а можно мне коньяк заказать?
– Евка, прекрати, хороший парень же!
– А чего?
– Да принесут ей холодный чай в стопке, а с тебя двадцать баксов! Половина ей.
Ева, надувшись, уходит. Постепенно девчонки разбредаются, кто причесывается возле зеркала, кто уходит за кулисы одеваться. Утро уже, скоро закрывается клуб.
Одна девушка, накинув халатик, остается. Красивая, cо светлыми ласковыми волосами. Глаза умненькие, карие. Карие глаза редко бывают глупыми. Легкая и даже скромная какая-то. Смешно, но так. Молчит. И я молчу.
– Лина мой псевдоним. Меня Света зовут. Я гимнастикой занималась.
– А здесь как?
– Учусь, приехала из Джанкоя, на стипендию-то не проживешь.
– На кого учишься?
– На филолога.
Сдерживаю улыбку, но заметно.
– Что смешного? Да, работаю.
– Не обижайся, грустно это немного.
– Максим, хочешь, завтра встретимся? Только ты не подумай чего…
– А я и не думаю.
– Думаешь.
– Нет. Тебе не страшно так с незнакомым восточным мужиком встречаться, который в три утра по стрип-клубам бродит?
– С тобой – нет.
– Это шпилька?
– Нет, я просто в глаза смотрю. И ты тоже.
– Я тоже люблю людей, которые смотрят в глаза.
Из темной комнаты выходит растрепанный Вовчик.
Сует девушке деньги.
– Сдачи! Пятьдесят гривен сдачи чтоб принесла!
– И пожалуйста!
Быстро обмениваемся телефонами со Светой, киваю ей, чтобы поскорее уходила, пьяный Вовчик сейчас ни к чему.
– Вовчик, не комильфо.
– Чего? Какой конфильмо? Я два раза заказал танец, почти полчаса крутила просто передо мной, и все!
– А что ты хотел?
– Трахаться им нельзя, но есть же варианты…
Мне не противно, нет. Я давно привык разделять миры.
– А где мясо? – возмущается Вовчик.
– Какое мясо? Уходим уже, закрыто.
– Вот суки, накололи!
– Я его съел, жалко тебе?
– Ох, братуха, да я ж не знал! Ешь, конечно!
Сидя в такси, слушая полусонное бормотание Вовчика про штуки баксов, я думал, позвонить завтра Свете или нет. Может, приключение уже исчерпало себя? А вдруг это наколка? Нет, Макс, стыдно. Даже если и так. Что тебе терять-то? Разочарование страшно, не что-то еще.
Какое разочарование, разве ты уже очарован? Отчасти. Мальчишка! Пусть так.
Надо быть самим собой. И если я мальчишка, то это, черт возьми, прекрасно. Не каждый может себе это позволить.
Я усмехнулся своему отражению в боковом зеркале. Мания величия… это, Вовчик, как сказать.
По крайней мере, требовать сдачи от стриптизерши мне именно величие и не позволит.
Я позвонил на следующее утро.
И не пожалел об этом.
– Молодой человек, дайте, пожалуйста, немного, если есть, копеек, на пирожок.
Пожилая, бедно, но аккуратно одетая женщина в белом платке стоит возле булочной на Пушкинской. Кругом светит солнце, наконец-то пришла весна, бегают мальчишки, подрагивают бедрами голоногие девушки.
А она стоит. Она не клянчит, она просит. Не умеет еще и уже вряд ли научится. Рядом люди покупают кремовые трубочки, булки с изюмом, запах от свежей симферопольской выпечки на всю улицу.
– Дайте, если можете, пожалуйста…
Я только что вышел из лавки сувениров, нагрузив две полные сумки резными украшениями натурального дерева, которые так ценят мои германские друзья. И тут эта женщина – неуклюже переминается с ноги на ногу, заглядывает в глаза. Я далек от сентиментальности, слишком хорошо знаю уличную жизнь, тайные доходы попрошаек и уличных мальчишек. Дай такому денег – он себе клея купит или ширнется. Но голодные глаза я узнаю сразу. Когда-то я видел их в зеркале.
Смотрю на эту женщину, ей лет шестьдесят, вижу в ней бывшую воспитательницу детского садика или медсестру. Доброе, хорошее лицо, и ему так не идет просить. Но все-таки автоматически делаю проверку.
– Давайте я вам сам пирожок куплю?
– Конечно, купите… пожалуйста.
Становится стыдно, достаю из кармана оставшиеся десять гривен – мелочь, но можно полведра пирожков купить. Отдаю ей. Не подаю – отдаю.
– Спасибо вам! Я тут собираю, посмотрите, месяц уже…
– Не надо, я вам верю.
Отмахиваюсь, но краем глаза замечаю в ее пакетике упаковку от лекарства, от давления. Как-то мимоходом, не осознаю этого.
Иду дальше. Солнце, совсем летние звуки на улице. Осознание того, что я увидел, заставляет оглянуться. Но женщины возле булочной уже нет.
Гуляю по старым улицам Симферополя, снова прощаюсь с ними на несколько лет, захожу в оружейный магазин, рассматриваю ножи и спецодежду, но в голове, как холодные капли ртути, смутно ворочаются мысли, падая тяжелыми шлепками на душу.
Миры. Мимо проходят не люди, а миры. Знаете, почему многие не подают милостыню? Не оттого, что жалко, и не от знания этой жизни, а просто не хотят соприкасаться с миром беды.
Черт возьми.
У меня правда кончились украинские деньги. Сегодня вечером я возвращаюсь в Германию. У меня своя увлекательная жизнь, с особым шиком, да и гонором. О деньгах я не думаю. Есть – гуляем! Нет – дома посижу.
А женщина, которая лишь чуть моложе моей матери, стоит у булочной и просит ее накормить. Или собрать деньги на лекарство. От давления.
Здесь нет обмана, я слишком хорошо знаю уличных прохиндеев. Это не обман, это беда.
Женщина наверняка прожила достойную жизнь, трудилась, мечтала, а когда состарилась, это херово государство просто бросило ее, как выжатую тряпку на пол, и вытерло о нее ноги, издевательски назначив пенсию, которой не хватает даже на то, чтобы зимой иметь тепло в доме. И теперь она просит копейки, чтобы купить себе булочку. Потому что она голодная.
Я дал ей десять гривен – это мелочь, совсем ничего. Я гулял вчера с девками, боже мой, и на всякую пафосную ерунду за ночь растряс такое количество денег, на которое эта женщина могла бы есть досыта несколько месяцев. Вся вина ее в том, что она не была в нужное время хитра и сильна.
Это правда. Всех не накормишь, да. Но ведь я один, и передо мной стоял только один человек. Голодный.
Иду к обменнику, меняю доллары на гривны. Я уже сам чувствую голод. Обедаю в ресторане – отбивная, салат, все как положено. Кому положено? Кем? Я большой, сильный, взял сам. А женщина, похожая на мою мать, мечтала все утро об одной булочке. С изюмом.
Возвращаюсь к месту, где я ее встретил. Может, вернулась? Я ей хоть лекарство куплю. Но женщины нет – видимо, обрадовавшись десятигривенному богатству, свалившемуся на голову, ушла побыстрее, как бы кто не отобрал.
Рядом ходят нарядные, сытые люди, добродушно смеются, спорят, просто молчат, наслаждаясь наконец-то пришедшим теплом. Горками лежат калачики, булки, пирожки. А женщины нет.
Нигде нет.
А сегодня я, промотавший по ночным клубам и барам, может быть, всю ее оставшуюся жизнь, уезжаю.
Что теперь эта толстая пачка наменянных украинских бумажек в моих руках? Она бессильна и бесполезна.
Крым, как ни странно, можно не любить. Там все слишком ярко выражено, по границе с чересчур.
Природа, характеры людей, красота женщин. Губы крымской красавицы не только зовуще пухлы и упруги, они будут требовать примять их вашими губами, теребить вас с наглостью базарной торговки, возмущающейся меланхоличным покупателем в очках.
«Такой товар, елки-палки, что ты еще смотришь! На2 уже! На! Даром бери, посмотришь – жена еще спасибо скажет!»
Крымская роза, впитавшая в себя жирный чернозем, в котором смешалось сочное мясо тысяч черных лошадей c ручьями крови грозных всадников xана Гирея, расцветает бурно, влажно и стоит в прозрачной вазе неприлично долго. Пахнет на грани с вульгарностью, словно ее побрызгали крепкими духами «Роза» и еще розовым маслом сверху помазали.
В Крыму мужики неспешно бродят, выпятив пузо, как зажравшиеся коты, как пьяные шмели, не знающие уже, кого бы еще опылить. Нафиг, жарко сегодня, давай по пиву лучше, у меня такие твердые вонючие бычки есть на нитке.
Вино в Крыму сладко до тягучести, свежераздавленный виноград смешали с медом, спрессовали в прохладные кубики, нарезали крупным ножом с синеватым лезвием и развели родниковой водой. Пей, чужеземец, и ты поймешь, что земля эта – твоя. Захочешь прожить на ней жизнь и уйти в нее, превратившись в нашу розу или золотой виноград.
Но главное, что я ценю в Крыму, – одна удивительная особенность, присущая только этому месту на планете. Земля показывает полуостров солнцу всегда под особым градусом. В Крыму светится воздух! Летом-зимой, всегда есть такой момент дня. Неважно, где вы находитесь – в лесу ли, в степи, в горах (в Крыму есть все!), хоть возле вашего дома в полдень у подъезда, надо только, чтобы было совсем тихо и небо чуть затянулось пенкой прозрачного облака. И вдруг вы увидите, что вместо самого солнца мягко засветились деревья, стены старых домов и даже неизменно дремлющий в окне крымский кот окутается нежным сиянием.
Засветится сам воздух, неспешно переливаясь перед глазами, как дымка, растворившая в себе свет настолько легкий, что он уже превратился в тихую нежную музыку. Чуть переместилось солнышко в небе – и чудо растаяло, так же неожиданно, как пришло. Таинственный свет исчез, но музыка будет звучать еще долго.
//-- * * * --//
Ох и ночка была… После отпуска сложно входить в ритм, на работе охраннику нельзя расслабляться, сбивать прицел. «Желтое» состояние самурая – состояние постоянной готовности ко всему, за это японские воины платили годами жизни. Стоит ли того мой заработок?
Пришел новый охранник, раздолбай и болван к тому же – едва ли можно ожидать от вышибалы тонкой души и философских изысков (я льстец самому себе, виртуозный), и всю смену я вытянул практически в одиночку.
Началось все с жалобы бармена – он сказал, что в танц-зале один здоровый дядька взял пиво и начал хамить, отказавшись платить. Поставив возле кассы официанта, я спустился на второй этаж, быстро отловил загулявшего соотечественника, танцевавшего посреди площадки народный жлобский танец «Я самолет!», и сказал ему: «Как вы можете? Вы осознаёте, что своим поведением позорите великую Россию, страну писателей, поэтов, художников и мыслителей? Прошу вас… отдай, сука, деньги и вали, пока цел!»
Придурок не знал, что я добрый парень, и послушался – стал рыться в карманах, но ни фига не нашел. Уходить, однако, отказался наотрез. Видя, что он на голову выше меня и в детстве явно ел манную кашу ведрами, зато плохо координирует движения, я взял его за шкирку и поволок вверх по лестнице, где у кассы уже стояла, закрыв руками рот от ужаса, подружка гопника, больше похожая на его старшую сестру, при условии, что он – поздний ребенок.
Придурок не переставал озвучивать происходящее, смысл речи его был таков: ну, дожили, немцев проклятые иностранцы из родных дискотек вышвыривают!
Его перепуганная подружка быстро заплатила за пиво, и я отпустил негодяя, но он, не желая выглядеть перед своей дамой поверженным, произнес несколько стандартных заклинаний, которые говорит каждый русский человек в минуты смятения.
Я столько всего уже наслушался, что реагирую на них не более, чем ленивый здоровый конь на залихватские покрикивания кучера. Тогда этот позор русской нации с размаха хлопнул моей дверью! (Я когда-нибудь напишу о странной симпатии, которую питают некоторые охранники к охраняемой ими двери.) Я взорвался и, крепко схватив дурака за голову, потянул его к выходу. Негодяй, несколько озадаченный таким развитием событий, не придумал ничего лучше, чем вцепиться двумя руками в металлические плетеные перила, и я стал превращать его в жирафа. Сам обозлился и вошел в раж, и жаль, что эту сцену не засняли видеокамерой – было бы прикольно посмотреть на сосредоточенно сопящего длинноволосого битюга, пытающегося унести под мышкой чью-то не очень чистую голову, которая напоследок отдала приказ все еще принадлежавшим ей рукам: «Бросить меня, но держаться!» А растягивающаяся шейка – тонкая такая, в пупырышках, наверное…
Подружка придурка уже начала повизгивать, на нас из ресторана таращились люди. Пришлось выпустить идиота. Пока он приходил в себя, отцепившись от перил и гладя самого себя по голове, подружка сама вытолкала его на улицу. И смех и грех.
Ладно, думаю, бывает. Но через пятнадцать минут у меня зазвонил мобильник, и наш пожилой работник Карл, который является организатором концертов в «Гладиаторе», волнуясь, попросил, чтобы я как можно скорее прибыл в соседний «Макдоналдс», с Ральфом он, мол, уже договорился, меня отпускают ради такого дела со службы. И бросил трубку.
Я пошел к заместительнице Ральфа, Штеффи, и сказал: фиг знает, но, похоже, один из наших сотрудников попал в беду. Она сама нашла тунеядца-тюрштеера в зале и поставила возле кассы, а я помчался через ночной город. Но «Макдоналдс», к моему удивлению, оказался закрыт.
Вернулся обратно, и через минуту в «Гладиатор» ввалился Карл с бешеными глазами. Оказывается, сегодня группа скинхедов из шести человек предприняла вояж по Кобленцу, снося все на своем пути и удачно смываясь от полиции. Карл же, как назло, именно сегодня надел черную футболку с надписью «Нацисты, убирайтесь!». Те, проходя мимо «Макдоналдса», заметили его через стекло и демонстративно расселись на скамейке невдалеке – дескать, ждем-с.
К счастью, мимо проходил патруль, и придурков сдуло со скамейки. Полицейские кинулись догонять, так они все вместе и исчезли в темноте. Карл ноги в руки и в «Гладиатор», а «Макдоналдс» закрыли на час раньше от греха подальше.
Приятно, что Карл так высоко меня ценит – позвонил не в полицию, а мне, – но с другой стороны, шесть придурков, даже учитывая их немецкую специфику, – это, прямо скажем, перебор.
Плюнул – что за день! – и налил себе ромашкового чая, чтобы согреться. В куртке рабочей по улице скакать – не май месяц. Хватит, думаю, на сегодня.
Но через час прибежала испуганная кельнерша из ресторана и, захлебываясь, стала кричать, что один мужик с целлофановым пакетиком выпил двадцать одно пиво и смылся, не заплатив, исчезнув где-то в глубине дискотеки.
– Иди ищи, твой недосмотр, я тебе помочь не могу. Целлофановый пакетик – это расплывчатая примета, а у меня касса под надзором, видишь – один стою.
Девушка обыскала дискотеку, но не нашла ни мужика, ни даже пакетика.
Я же, пожалев ее, порекомендовал не носиться по дискотеке, а сделать засаду возле мужского туалета: двадцать одно пиво, оно бесследно никогда не проходит… Жидкость не сжимаема, в конце концов!
И точно.
Уже через десять минут раздался ликующий крик, и девочка вцепилась в рукав толстому, мятому и крайне неприятному типу, при том что он был весь из себя интеллигент, но что интересно, практически трезвый. Мне кажется иногда, что у немцев к пиву иммунитет.
Мужик пытался вяло отбиваться целлофановым пакетиком, но тут я пафосно положил ему руку на плечо и препроводил к Штеффи.
Там дяденька надулся, как шар, и сказал, что его жена юрист, и по какому праву с него требуют такую бешеную сумму за выпитое, он сейчас полицию вызовет. Штеффи сама вызвала полицию – дядька наклюкался пива больше чем на семьдесят евро, если не составить протокол, эти деньги снимут с официантки. Толстяк, несколько оторопев от такого поворота дела, уставился на меня и задал любимый вопрос немцев, которые хотят затеять с тобой препирательство: «Какой вы, позвольте спросить, национальности?» На это я спокойно ответил, морально ударив его сапогом по плоской промежности, что я – чистокровный немец. Дядька немного похватал пухлыми губками воздух, став окончательно похожим на больного астмой сома, и заявил, что не останется в этом клубе более ни минуты и даже полицию ждать он не будет. Я загородил ему дорогу и сказал: хрен тебе, сядь, Промокашка, и засохни. Дядька был толст, стар и водянисто-студенист, поэтому уселся обратно на стул и стал громогласно рассуждать, что здесь мне не проклятая Япония, не нищая Монголия, не диктатурный Таиланд, не дикий Кавказ, а свободная демократическая страна, и я не имею права его задерживать. При перечислении он внимательно вглядывался мне в лицо злобными глазками, надеясь уловить нужный ответ, я же просто представил, что играю в покер, и только на «диком Кавказе» прыснул слегка – дядька мало того что скотина, так еще и необразованная. Но пришел наряд полиции, и придурок решил вступить и с ними в дискуссию по поводу пути развития демократии в Германии – «Туда ли мы идем?!» – по какому праву его задерживают в клубе без его на то согласия?
– Вы – полицейские! Защитники демократии! Помогите мне!
Полицейский вежливо стал ему объяснять, что да, Германия – свободная страна, но не нужно понимать свободу превратно: если выпил, надо платить.
Дядька не унимался:
– Меня она, вот эта татуированная проститутка, – он тыкал пухлым мокрым пальцем в Штеффи, – оскорбляла, прислала сумасшедшую официантку, а потом и вовсе натравила вон ту гориллу!
– Я не горилла, – грустно сказал я, подумав, что это все-таки моя профессия – чего обижаться?
Назвался охранником – полезай в вольер.
Но полицейские предупредили мою ответную тираду, взяли борца за демократию под мышки и поволокли в сторону полицейской машины, чтобы вытряхнуть там из него пресловутые семьдесят евро. На стуле одиноко остался лежать целлофановый пакетик.
Я заглянул в него и увидел прикольного розового зайца из плюша и открытку. Не удержался и раскрыл ее. Прочел первую строчку: «Дорогая, маленькая моя Марта!» – и тут же сунул картонку обратно. Блин, шел человек с работы, завернул в клуб выпить пива, встретил друзей, сказал, что у дочки Марты завтра праздник какой-то, угощаю, мол. Одно пиво, второе, там и двадцать. Друзья перепились да расползлись по дискотеке, а ему счет под сотню. За пиво, которое действительно стоит для клуба едва ли десять евро. А где-то есть девочка Марта, к которой направлялся этот толстый дурной папка с плюшевым зайцем, шел к ней, да не дошел. Папка – в «обезьяннике», зайчик – наш трофей.
Штеффи, действительно татуированная с ног до головы, шипя, как нервная кошка, схватила пакет и швырнула его на пол.
– Дырка от задницы! Негодяй!
– Ладно, Штеффи, проехали.
Я поднял пакет и отнес его к полицейской машине. Там продолжал возмущаться все-таки захмелевший борец за демократию, а полицейские методично внушали ему, что за выпитое надо платить. Я открыл дверцу и кинул пакет на заднее сиденье.
Будет Марте заяц от гориллы.
//-- * * * --//
Я всегда верил в приметы. Не фанатично, конечно, но брал на заметку. Да и как отличить задавленную тревожность от тонкой настройки на окружающий мир, в котором взмах крыльев бабочки – это, говорят, к снежной лавине?
Одной из самых грозных байкерских примет считается оставить свой шлем лежащим на земле.
Алекс позавчера фотографировал мой мотоцикл, а пока я стоял в сторонке, зубоскаля с парой милых девиц, шлем мой упал с сиденья и валялся возле выхлопной трубы. Я даже не заметил.
И сегодня неумолимый байкерский закон сработал. Впервые за всю историю моей езды на двух колесах я не вписался в поворот. Целый день шел проливной дождь. Он и сейчас идет. А у меня была масса дел. Теперь не знаю, смогу ли я их закончить в ближайшее время.
Ехал в соседний город по знакомой трассе. Резко скинув скорость, заложил поворот и вдруг в долю секунды почувствовал, что мотоцикла подо мной нет. Могучий «Кавасаки» выскользнул из-под меня, перевернувшись на мокром асфальте, как резиновая утка в ванной! И-и-иоу-у!!! БАЦ!!! И я уже не еду, а лечу.
Если у меня будет сын, я перед тем, как отправить в секцию бокса, обязательно отдам его на борьбу – привычка группироваться сохранится на всю жизнь. Сам не знаю, как я успел вывернуться в безопасную позицию. Автоматически гася силу удара, изо всех сил грохнул ладонью об асфальт и поехал на правом боку по скользкому покрытию. И тут из-за поворота вынырнула морда грузовика! Он резко ушел в сторону и затормозил. Я вскочил на ноги, остро кольнула боль в левом колене и правом бедре, первая мысль была: «Где мотоцикл?»
«Кавасаки» лежал на правом боку, проскользив по асфальту метров пять – уж больно тяжел.
«Прощай, хром», – пришла вторая мысль.
Из грузовика выскочил испуганный водитель, я махнул ему рукой – все в порядке – и начал поднимать своего коня. Три сотни килограммов со скользкого покрытия поднять не так уж просто, но водитель, оказавшийся к тому же моим знакомым, помог. Предложил довезти до больницы, но я только отмахнулся – и так опаздываю. Сел в седло и, замирая сердцем, нажал на стартер. Мотоцикл завелся!
Водитель хмуро вернулся в свой грузовик и, убедившись, что я могу ехать, тронулся. Я, быстро проверив крепления, тоже отправился в путь.
Заскочил домой, снял стертые об асфальт брюки и куртку, и взору моему открылось распухшее колено, тепло светившее ярко-красным. Быстро переоделся и пошел к своему железному коню. Слава богу!
Никаких серьезных повреждений он не получил. Немного поцарапал хромированное покрытие – его спасли привешенные по бокам кожаные сумки, они значительно смягчили удар и скольжение.
Чуть погнулось правое зеркало и металлический череп на ручке переднего тормоза прищурил правую глазницу, навсегда приобретя философски-угрюмое выражение. Легко отделался.
Из моих повреждений – выбил колено, ушиб бедро, под глазом синяк. Откуда он-то взялся? Ничего, в понедельник все равно снимок шеи делать, заодно и колено с бедром проверю.
Да, стер до дыр новый мотоциклетный костюм, и шлем нужно менять.
Не знаю, что меня спасло. Может быть, и то, что я, как очень сентиментальный человек, заказал себе особый номерной знак – с инициалами самых дорогих мне женщин, которые так или иначе хранят мне душу. Спасибо, ангелы мои! Ваши имена всегда со мной.
//-- * * * --//
Ну вот. Началось. Аккуратно сложенный лист канцелярской бумаги, присланный мне по почте: «Уважаемый герр Цхай, Вам нужно явиться … числа, в 11 часов, в здание “А” полиции Кобленца».
А чего ты хотел? Ходишь по краю – будешь время от времени срываться с него. Глуп тот, кто считает себя умнее всех. Или просто ходит по краю.
Не могу сказать, что я хорошо спал этой ночью. Снился карлик, которому я отвешивал пощечины – карлик был мерзкий, но он ведь карлик, и рука казалась ватной.
В половине одиннадцатого сел на мотоцикл, надев свою куртку «беззаконника», хотя и говорил наш президент Тиль: «Если есть мозги, в официальные учреждения в ней не пойдешь». Может, и нет мозгов, но что мне терять?
Пожилой полицейский – седые волосы ершиком – взял приглашение и, что-то буркнув в микрофон, кивнул мне:
– Триста семнадцатый кабинет, третий этаж, от лифта направо.
Тихо шуршат дверцы закрывающегося лифта. Ничего, еще покувыркаемся, если бы что-то серьезное, не вызывали бы, а сами пришли. Быстро перебираю в памяти свои грехи последнего времени: две драки… нет, не то… уже поздно… еще рано… Толчок остановившегося лифта. Триста пятнадцать, триста шестнадцать… триста восемнадцать! А где же мой?
Топчусь с листом в руке. Мимо проходит девушка в полицейской форме, похожая на толстенькую пони.
– Не подскажете, где триста семнадцатый?
Она молча показывает направление и тем же важным размеренным шагом скрывается за углом. Эх, где ж та красавица?..
Да что там, кабинет бы найти! Вот же он, триста семнадцатый, белая дверь, только отчего-то спутан счет, это вызывает раздражение, спокойно, нервы надо держать в узде, особенно сейчас.
Приоткрываю дверь.
– Доброе утро.
Навстречу мне встает молодой, но уже несколько грузный человек в белой рубашке. На бедре кобура пистолета. Я в замешательстве – все полицейские в таких учреждениях всегда в форме, а у этого разве что рукава не закатаны.
– Герр Цхай? Доброе утро, садитесь.
Сколько ему лет? Двадцать восемь? Тридцать? Он младше меня. Невыразительное лицо у парня, мягкое, зато глаза быстрые, мелкие, и подрагивают уголки рта, словно он сдерживает в них стайку улыбок. Или коварных усмешек?
– В связи с чем меня вызвали?
Парень в рубашке не торопится с ответом. Листает какие-то документы на столе, отодвигает чашку кофе, скользит взглядом по кабинету, словно забыл, что я перед ним. Наверное, если бы не запрет на курение, он предложил бы мне сигарету.
Я чуть улыбаюсь, принимая эту игру, – ну-ну, мальчик, нервы у меня не те, что раньше, но на такую дешевку меня не купишь.
Наконец он замечает мою улыбку, понимает, что дальше играть нет смысла, и вдруг поднимает на меня твердый, цепкий, как колючка, взгляд, который должен пригвоздить меня к стулу.
– Вы, герр Цхай, тюрштеер клуба «Гладиатор».
– Да.
– Два года назад возглавляли службу охраны танцхауса «Ангар».
– Да.
– Помолчите, пожалуйста, мне известно, что это так. Я продолжу. Вы были в контакте с криминальным авторитетом Бесмиром, входили в его группировку и контролировали принадлежавшую ему точку. После чего, видимо что-то не поделив с ним, ушли из «Ангара»…
– Секунду, это полная ерунда! Я делал свою работу и ни в каких делах его группировки не участвовал, а если бы я что-либо не поделил с Бесмиром, то вряд ли сейчас сидел бы перед вами.
– Помолчите, прошу вас. Итак, два года назад, создав во вверенном вам бандитами танцхаусе репутацию неонацистской дискотеки – парадокс, не правда ли? – вы ушли из-под влияния Бесмира и, надеясь на покровительство мотобанды, вступили в мотоклуб «Стая», часть которого дислоцируется в соседнем городе.
Он издевается надо мной? Или это часть его плана?
– Мне кажется, это сказано слишком громко. Я не буду вам возражать, хочется послушать – звучит интересно.
– Герр Цхай… – Парень в рубашке встает из-за стола, берет стул и пододвигает его ко мне.
Игра! Несомненно, если бы он считал меня таким, каким отрекомендовал, не придвинулся бы так близко, имея пистолет в кобуре – кто ж меня знает, двину по башке, вырву пушку и за дверь.
Снова встречаюсь с ним глазами. Тяжелый взгляд, что и говорить, да ведь и я тюрштеер. Неожиданно подмигиваю ему:
– Давайте говорить прямо? Мне ведь не пятнадцать лет.
Парень с кобурой смеется:
– Давайте. Может быть, тогда не «герр Цхай», а просто «Макс»? Зовите меня Кевин.
– Легко. Так в чем дело, Кевин?
Парень встает, сцепив пальцы, разминает суставы.
– Макс, ты ведь неглупый парень. Зачем тебе это?
– Что «это»?
Смотрит на меня, в глазах хитринка и теплота, я интересен ему как персонаж. Ну-ну, креативный полицейский – это что-то новое. Или не полицейский?..
– Я читал твое досье…
– У вас есть досье?
– Не придирайся к словам. Скажем так, я многое о тебе знаю. Ты же образованный человек, трудяга, до сих пор проходишь по всем нашим каналам чистым. Разве что задержан четыре года назад за вождение без прав, так это пустяки.
– И? Что дальше-то?
Терпеть не могу, когда ходят вокруг да около. Скажи прямо, рубани с плеча, а все эти деликатности, намеки… все время кажется, что меня хотят надуть. Этим меня можно вывести из себя куда быстрее, чем их полицейскими штучками.
– Зачем тебе все это? Денег серьезных ты за это не имеешь, риск не оправдан. Тебе, ведь ты правильно сказал, не пятнадцать лет.
– Это моя жизнь, другой нет, да и не хочу.
– В том-то и дело, что другой нет. И может не быть.
Парень по имени Кевин прохаживается по кабинету, поводит широкими плечами, кобура дергается в такт его шагам. Я понял, зачем она ему! Он себе очень нравится с пистолетом. Что ж, очкарик очкарика, как и нарцисс нарцисса… Улыбаюсь.
Он перехватывает мой взгляд, улыбается тоже.
– Макс, ты согласен нам помогать? Это большое доверие. И деньги за настоящую, опасную, нужную обществу работу. Может быть, не такие большие, но стабильные.
– Хотите, чтобы я сливал вам своих друзей?
– Ох, не надо только… Какие они тебе друзья? Бандит Бесмир был тебе другом? В этом мире все продают информацию. Будешь отдавать нам только то, что сам пожелаешь. И все будет – защита, деньги. И ничего не надо менять. Ты байкер, ты знаешь многих, со многими общаешься. А на чем ты ездишь? Вон там твой мотоцикл стоит? «Кавасаки»? Хочешь «Харлей» вместо него?
Подумай сам, что ждет тебя в будущем. С работой будет становиться все тяжелее. Сколько еще продержишься охранником? Пять лет? Десять? И ведь никто не узнает – станешь приходить раз в месяц ко мне, приватно, мы выпьем кофе и просто поговорим. Нам нужны такие люди, будешь занят полезным для Германии делом, ведь это теперь твой дом. Ты же русский, ты понимаешь, что я тебе предлагаю? В России, насколько мне известно, часто сидели невинные люди, а тут будешь помогать нам ограждать мирное общество от реальной опасности. Ты же тюрштеер! Разве это не достойное занятие? Мы же не КГБ, в конце концов, ты же знаешь, что это такое…
– Знаю.
Эх, Кевин. Я не только «русский». Я родился в СССР, великой державе, мощной, гордой, которую погубили не в бою, а вот так, в кабинетах, может быть, похожих на этот. И пускай КГБ, и Сталин, и лагеря, и что хотите, но именно в СССР у людей было что-то, чего нельзя купить, продать, а потом еще раз выкупить.
Тебе, западному немцу, не понять.
– Заполнишь анкету, псевдоним твой будет… э-э-э… «Свердлов» – нравится?
– Вы знаете, кто такой Свердлов?
Парень с кобурой смеется:
– Я много чего знаю.
– Так вот, я не Свердлов.
– А кто ты? Тюрштеер? В тридцать шесть?
– Я Макс, а для вас, учитывая, что мне тридцать шесть, герр Цхай.
Чуть дрогнул голос в конце. Душит что-то, блин.
Сузились его мелкие глазки. Словно две колючки на рыхлом лице.
– Всего хорошего.
– И вам хорошего дня.
Я вышел в осенний день. Ветер, чистый, свежий, гладил мое лицо. Как хорошо, что я бросил курить! Ветер пахнет мокрыми листьями, молодым вином и надеждой… Надеждой, да! Я и забыл уже этот запах.
Шел к своему мотоциклу, по этой земле – своей земле, пил ветер – мой ветер, а вечером – моим вечером – встречусь со своими друзьями.
И пусть мне тридцать шесть, а я охранник, байкер и разгильдяй – до самой смерти пусть оно будет так. А ты, великовозрастный сытый мальчик с пукалкой на бедре, может быть, и знаешь много, зато понимаешь не всё. «Деньги! Будущее!» Бедняга ты. Нищий.
//-- * * * --//
Вернулся с Европейского слета байкеров в ранге проспекта.
Двое суток почти не спал, ел мясо с вертела, отдыхал на дышащей теплой осенью земле. Впечатлений масса. Короткую жизнь прожил.
Я стоял возле сцены, рядом с кулисами, и смотрел, как блондинка, двойник Мерилин Монро, под ее песенку хватала очередного байкера за разные места, слушал улюлюканье и подбадривающие крики почтеннейшей публики, когда почувствовал, что меня кто-то крепко обхватил за бедро. Решив, что это незаметно подкралась одна из добровольных стриптизерш, которые вечно ползают по байкерским закулисам, я сделал привычную благосклонно-уставшую мину, но опустив взгляд, оторопел.
На меня снизу вверх смотрела уродливая ухмыляющаяся физиономия сморщенной жабки.
Она открывала перекошенный рот и что-то булькала, крепко вцепившись в мои джинсы.
У жабки были только руки, это была даже не целая жабка, а ее половина, вырастающая нелепым пнем из инвалидного кресла. На эту половину была натянута наша клубная куртка.
– Поздравляю, Макс! – раздалось из-за спины.
Я оглянулся. Рядом смеялся бородатый мембер Майк.
– Знакомься, это наш Зед. Десять лет назад он был лихим байкером, да влетел на своем мотоцикле под самосвал – чудом остался жив, лишился ног, части позвоночника, да еще и получил тяжелый инсульт. С тех пор он такой, соображает вроде хорошо, но почти не разговаривает. Верно, Зед?
Жабка согласно кивнула маленькой скособоченной головой, похожей на тыкву с Хеллоуина, и снова требовательно дернула меня за штанину. Сколько этой жабке лет?.. Тридцать? Пятьдесят?
Майк снова засмеялся:
– Теперь ты его сиделка до конца вечера. Злобный Зед, каким бы он ни был, наш брат. Он не пропускает ни одного байкерского фестиваля. Его привозит сюда младшая сестра, которая к полуночи находит себе кавалера или напивается, ставит его коляску в уютный уголок и забывает про него до утра. Зед просыпается, крутит колеса своей коляски, выбирается на свежий воздух и ловит первого попавшегося проспекта, который по байкерскому долгу обязан за ним присматривать. Сегодня повезло тебе. Будешь его катать по территории до утра. И имей в виду – Зед и целым-то был злобным малым, а теперь, когда споловинило, вообще озверел, Гитлер просто.
И Майк, похохатывая в бороду, исчез в толпе.
Злобный Зед снова с каким-то даже торжеством кивнул и властно указал на двери пивнаря, дескать, вперед, мой проспект!
Я протянул ему руку:
– Привет, Зед, я Макс.
– Угрлю-крыкх-кырля!!! – закаркал Злобный Зед и не ответил мне на рукопожатие. Величественно отстранив мою дружески открытую ладонь, он снова ткнул своей кривой, похожей на ветку старого дерева рукой в сторону бара.
Зараза… несчастный человек, но все равно зараза.
Забавная мысль пришла мне в голову:
– Зед, а давай покатаемся. На японских мотоциклах ездил?
Зед непонимающе уставился на меня.
– Я твой мотоцикл! А это… – я оглянулся и вырвал из ближайшего столика пластмассовую трубу, держатель для зонтика, – это твой руль! Куда поворачиваешь, туда и едем!
Зед немного растерянно взял палку.
– Ты на нейтралке? Давай первую… – И взревывая и дав шикарного козла на инвалидной коляске, я покатил Злобного Зеда не в пивной павильон, а прямо на площадь.
Девицы дотанцевали, и народ в ожидании продолжения программы разбился на группы, потягивая пивко и закуривая.
– Зед! Вторая скорость, рули, а то так и помчимся по прямой!
И мы с Зедом понеслись по гладкому асфальту, маневрируя и распихивая толпу, закладывая дерзкие виражи и периодически лихо вставая на задние колеса коляски.
Злобный Зед, сперва растерявшийся, быстро пришел в себя, сжал «руль» до белых пальцев, что-то восторженно булькал, периодически хватая за штанины знакомых байкеров, мимо которых мы проносились, и те радостно нас приветствовали гиканьем и веселым ржанием.
Коляска была совсем легкой, а сам Зед весил не больше сорока килограммов – всего же полчеловека, – и мы уже разогнались до приличной скорости. Но тут Зед требовательно крутанул «руль» в сторону девчачьей толпы.
Он поднял голову и озорно подмигнул мне.
Я заревел громче прежнего и направил колесо коляски прямо к девичьим юбкам.
Провалившийся среди ночи в курятник неудачник-лис не делает столько шума, сколько наделали мы – девки орали от неожиданности, получив шлепка по мягким частям от твердой, натертой упражнениями с колесом, ладони Зеда. А обернувшись и увидев, кто именно это сделал, орали еще пронзительнее.
Но нам было некогда. Мы с Зедом носились за понравившимися ему девчонками, не всегда укладываясь в поворот и периодически становясь на обод. Если хихикающая или вопящая девица все-таки успевала осткочить, Зед превращал ненадолго руль снова в пластмассовую палку и пытался шлепнуть девицу по полушариям.
Кончилась забава несколько неожиданно. Сначала мы с Зедом зарулили на заправку и заправились прекрасно очищенным ячменным топливом, по две кружки на брата. Злобный Зед возмущенным бульканьем запретил мне платить – оно и правильно, где это видано, чтобы мотоцикл сам за топливо расплачивался? Забыв правило не садиться за руль пьяным, мы понеслись с ним по площади дальше. Завидев еще одну зазевавшуюся байкерскую девицу в заманчиво облегающих джинсах, разогнались на пятой скорости и помчались прямо на нее.
К нашему удивлению, она не стала улепетывать с криком, а спокойно и даже как-то царственно обернулась на пару секунд, не сойдя с места.
Зед рефлекторно вцепился в руль, я резко затормозил, но было поздно – Зеда бросило вперед, и он двумя руками уперся в воздушную подушку, то есть во внушительный зад медлительной мадам. Зеда упруго откинуло, и он так и остался сидеть с поднятыми ладонями, повторяющими очертания предмета, который они только что обхватывали.
– Что ты тут устроил?!
Я оглянулся. За спиной у меня стоял Тевтон – президент саксонского чаптера.
Девица в джинсах оказалась его подругой. Она возмушенно квакала что-то на саксонском диалекте – понять ее мне было не легче, чем Злобного Зеда.
Я посмотрел на своего пассажира, тот, что-то бодро гикнув, снова подмигнул мне – не дрейфь.
– Здравствуй, Зед. – Огромный Тевтон протянул ему руку и снова сердито посмотрел на меня.
– Прекратите немедленно – у нас фестиваль, а не балаган! Что происходит?
Я пожал плечами:
– Просто у нас было аварийное торможение. Вираж, можно сказать.
– В-в-вирач! – неожиданно, но вполне различимо крякнул Зед и показал Тевтону наш пластмассовый руль.
Не то мой невинный вид, не то чудо – Злобный Зед заговорил на человеческом языке! – повергло Тевтона в некоторое замешательство, чем мы не преминули воспользоваться.
– Ну что, Зед, первая?
И мы снова, рыча и пофыркивая, понеслись по площади.
Я остановился, только когда почувствовал, что Зед все-таки устал. Он лежал в кресле, раскрасневшийся, с прилипшими к кособокому лбу прядями волос, и явно не торопился в гараж, но было видно, что ему достаточно драйва на сегодня.
Мы заехали в павильон, и Зед жестом показал, к какой компании байкеров его подкатить.
Парни, увидев нас, торжествующе загоготали:
– Глядите, как Зед нового проспекта укатал! Так его, пусть знает наш чаптер! Давай, Зед, сюда, мы нальем…
Я поставил кресло к столу и наклонился к размахивающему крючковатыми руками Зеду.
– Давай, приятель, пока, было здорово!
Обрубок человека копошился внутри клубной куртки, он пытался что-то сказать мне, но из его горла вырывался только бурлящий клекот. Злобный Зед надулся и раскраснелся еще сильнее. Наконец я разобрал в этом потоке нечленораздельных звуков что-то похожее на слово «радость» и кивнул:
– Мне тоже понравилось быть мотоциклом, причем настоящим. Позови меня в следующий раз, полетим снова – будет радость обоим.
Но Зед отрицательно замахал руками в воздухе, и я догадался – он говорил не «радость», а созвучное в немецком слово «друг».
– Спасибо… А хороший из меня коник? И кстати, Зед, меня зовут Макс.
Зед забурлил еще громче, но, видимо осознав, что ничего больше я все равно не пойму, неожиданно замолк и первым протянул мне открытую ладонь, прощаясь.
Я хотел пожать ее, но Злобный Зед неожиданно вцепился в мою руку двумя своими, как до этого в мою штанину, резко рванул мою ладонь на себя и, наклонив свою уродливую голову, вдруг поцеловал ее.
//-- * * * --//
Четверо. Всего четверо. Вызвались семеро. Один побился на мотоцикле, двое отказались в последний момент. Зачем было вызываться?
Напряжение нарастает. Эти братки захватывает город за городом, и только несколько городов в округе чисты. Один из них – наш.
Я не питаю иллюзий. Наркоты и без этих бандитов на каждом углу хоть завались, да и мы сами отнюдь не святоши.
Но дело не в том, что, если впустить их, наркоты будет больше. Да что там кривляться, разве в этом дело? И даже не в том, что байкерство – это состояние души, а не бизнес.
Две недели как совершено нападение на нашего приятеля, бармена Джо. Его выкинули из клуба, предварительно избив. Спустя несколько дней и сам клуб был снесен, в него ворвались несколько человек в масках и битами разнесли все что могли. Посетителей не тронули, однако надо знать немецкий менталитет, в этот клуб теперь месяц никто не покажет нос. За этими акциями стоит один человек.
Его надо остановить. Нет, убивать никого не надо. Но нужно поступить в ответ. А дальше – как пойдет. Тот, кто был добрым в детстве, знает сам, насколько легкий тычок кулаком в лицо задиры сбивает порой весь его пыл и навсегда останавливает долгую травлю. Детство проходит – алгоритмы отношений остаются. Ну, а если в этот раз нет, кого ему винить?
Выяснено, кто он, где живет, где работает. У него свои склады электротехники, там же и небольшой магазин. Живет он невдалеке от своих складов, не более десяти-пятнадцати минут пешком, в доме с большим участком. Все это в некотором далеке от городских дорог. Закрывается магазин в шесть, после хозяин пьет с дружками, тут и надо накрыть всю теплую компанию.
Четверо. Пусть будет так.
Достаю из кармана маски, Ойген раздает перчатки с вшитыми свинцовыми пластинами, берет сумку с бейсбольными битами.
Сто километров.
Весь план нужно переиграть.
– Вот он… – Ойген берет бинокль ночного видения.
Мы тихо выходим из машины.
Темно, сыро, вдалеке низкое здание магазина.
– Они там… раз, два… пять… Макс, их восемь человек. Вдвое больше, чем нас, да и хозяина среди них не видно.
– Учитывай, что наверняка многие при ножах, и в магазине у мерзавца пистолет.
– Неожиданно, а? Влетаем, стол перевернули, и по бо2шкам, кому успеем. Сразу назад, вжик – и нету нас.
– Нет. Нас мало. На снос потребуется не менее десяти секунд, по-любому за это время кто-нибудь вытащит нож или хозяин откроет огонь.
– Так что делать-то?!
– Предлагаю наказать его одного. Рано или поздно он поедет домой, он где-то здесь, вон его джип стоит.
– Точно, поехали!
Машину подбрасывает на кочках, мы въезжаем в полосу тумана, не видно ничего.
– В низине живет, хорошее место выбрал, загородный дом!
– Он при бабках.
– Оттого и иллюзия, что может всё.
Глушим мотор.
Выхожу на свежий воздух. Где мы? Рядом лес, а вокруг поля в клочьях вечернего тумана. На одном поле стоит похожий на украшение для торта длинный белый одноэтажный дом, окруженный забором.
Ойген уводит машину ближе к лесу – невзирая на туман, мы просматриваемся со всех сторон.
– Будем ждать.
Надеваем маски, достаем перчатки, берем сумку с битами – зачем?
– Макс, на всякий случай, пусть лежат.
Идем через поля, шаг в шаг, в полной тишине.
Высокая трава касается бедер, дымка тумана вокруг. Четыре темные фигуры с закрытыми масками лицами. Странное чувство посещает меня – не страх, нет. Не могу его определить.
Останавливаемся перед полем с забором, метров двести до дома, ложимся в высокую траву.
Ойген и Сержио курят, пряча огоньки в кулак – так курили мальчишки-беспризорники, так курил и я. Грег сопит носом, втягивая в себя кокаин. Хочется остановить его, он после кокса бешеный, но как раз в этот момент вдалеке на склоне горы сверкают фары. Ойген смотрит в бинокль.
– Джип.
– Едет!
– Перехватим по дороге?
– Само собой.
Крадемся. Стало совсем темно, туман густой – удача за нас.
Прячемся за кустами, невдалеке от ворот.
Легли.
– По двое делимся. Ползите с Грегом за дорогу. Как только мужик выйдет, бежим на него с двух сторон, он шарахнется от первой пары и налетит на вторую. Сбиваем с ног, месим, Грег брызгает ему в лицо перцовый экстракт, и уходим.
Быстрыми перебежками две черные фигуры удаляются от нас с Сержио.
В тумане сверкают два луча света, раздается урчание мотора, и здоровенный джип выезжает прямо на нас.
В машине двое. Не беда, просто кому-то не повезло.
Джип глушит мотор, из него выходит незнакомый толстяк, и вот он, сам. Я видел его фотографию. Высокий худощавый мужик с длинными волосами по плечи.
Сейчас!
И в это время открывается задняя дверца джипа и оттуда появляются немолодая женщина и мальчик лет семи-восьми.
Черт!
Я смотрю на Сержио. Он смотрит на меня, глаза шалые от кокаина. Дышат они им, что ли?
Я молча сверлю его взглядом, изо всех сил пытаясь поймать в одурманенных зрачках клочок мысли, отрицательно качаю головой.
Между тем троица со спасшим их мальчишкой беспрепятственно проходит мимо нас и скрывается за воротами.
Я прикрываю глаза. Странное чувство усиливается в моей душе. Не страх, нет, я не испытываю его сейчас.
Раздается сопение, и из травы выныривают две физиономии в черных масках.
Ойген с Грегом.
– Макс, что же делать?
– Придется брать его рядом с домом. Выманим. И имей в виду, у него там оружие стопудово.
– Постреляет и будет прав.
– Не будет.
Переглядываемся с Ойгеном и молча, короткими перебежками, приближаемся к забору. Он невысок, но есть два ряда проволоки. Под током?
Ойген проверяет, ничтоже сумнящеся хватаясь за проволоку рукой. Ничего не происходит. Не то разряд маленький, не то бдительность урод потерял.
Ойген перемахивает через забор, и…
И тут странное чувство, снова проснувшееся во мне, говорит в полный голос.
Не страх, нет. Я просто физически чувствую, что остается только один шаг.
Один шаг. По эту сторону я еще раздолбай, хулиган, драчун, да кто угодно, но еще один шаг – и я бандит.
Я приехал со своей бандой избить человека – пусть он такой же бандит, пусть он мерзавец, пусть сам начал.
Не важно. Один шаг – и я бандит.
К черту.
Перемахиваю через забор вслед за Ойгеном.
Мы прыгаем в темноту двора.
Слышу дыхание Ойгена, он тянется рукой и вытаскивает из-за спины короткую биту, протягивает ее мне.
Молча беру. Темнота, неясными очертаниями видятся предметы в просторном дворе, тачка, два автомобиля, какие-то строения. А если собака? Поздно.
Мы короткими перебежками – машина, бочка, стена сарая – приближаемся к горящим окнам. Замечаю, что автоматически держу палку отвесно от себя, в вытянутой назад руке – а я с детства удивлялся, почему все средневековые шпионы держали оружие за спиной, теперь знаю: прячешь его и одновременно готов ударить, может, не смертельно, но хлестко, желательно по лицу.
Мы крадемся к двери. В чужом дворе два человека в капюшонах и в масках, с битами в руках.
Один из них – я. Мы – вне закона.
Жутко. Но что делать?
Нет мыслей в голове. Инстинкты. Шаг сам собой становится кошачьим.
Чужие шаги совсем рядом! Стук…
Резко поворачиваюсь, бита!
На меня смотрит лошадиная голова.
Фу-у-у…
Странные строения во дворе оказались загонами для лошадей.
Конь чуть прижимает уши, недоверчиво пофыркивая, беспокойно переступает ногами.
Ищу глазами Сержио – вон он, крадется со стороны забора. Ойген уже возится возле хозяйского автомобиля.
Мгновение – и я возле него. Он прижимает палец к губам.
Шепчу ему на ухо:
– Шумим слегка, он открывает, удар, и уходим.
Ойген усмехается, показывая пальцем на джип. Хозяин не закрыл его? Как дорого иногда обходится людям беспечность… Джип распотрошен, вырваны провода, раскурочено все, что можно было раскурочить.
Нервно хихикаю: заменить эти детали на новом джипе – тысячи две, не меньше.
Мальчишество, на грани ужаса и смерти, как остро это понимаешь, когда одно вот-вот перетечет в другое. И безвозвратно.
– Постучать в дверь?
– А если откроет не он?
– Надо коня напугать – пусть зашумит.
– Ага! Он тебе как копытами вдарит…
Что делать?
Замираем возле дверей.
Секунды, минуты? Спешить некуда. Ведь хозяин наверняка еще выйдет во двор. Я готов ждать всю ночь.
К черту биту. Постучать в окно, залаять? Выйдет – прыгну в ноги, повалю, а там как пойдет.
Раздается шорох возле дверей, кто-то откашливается, я напружиниваюсь, и тут…
Шум мотора подъезжающей к воротам машины!
Ойген ныряет в какую-то подсобку, я падаю в кусты.
Сирена!
Свет!
Яркий!
Со всех сторон!
Крик Ойгена – «Бежим!»
Видимо, кто-то из нас влетел в сенсор движения – подстраховался, гад…
Я не помню, что было дальше. Мелькают предметы во дворе, звук открывающейся двери, я бегу прямо на ворота, наскакиваю на человека, тот просто взвизгивает от ужаса и отлетает в сторону. «К машине-е-е!!!»
Через поле, вчетвером… выстрел!!!
Нас все еще четверо… или?
Оборачиваюсь, оскалясь, как от боли, – у ворот суетливо бегает толстяк с ружьем.
Стреляет снова. Прямо в меня. Вспышка!
Что-то рвет меня за маску. Боль… глаз… Но почему я вижу? Задело? Не сильно, плевать.
Разворачивается наша машина, открывается дверца.
– Где Сержио???
– Я ранен?
– Все здесь! Газу!!!
Машину кидает на сельской дороге.
Хохочем!!!
– Парни, что у меня?
– У тебя царапина на лице, кровит слегка.
Сдираю маску. Левая сторона – в клочья.
А глаз…
Миллиметр!
Дробь царапнула левое веко. У самого края. Чудо, еще одно чудо в моей жизни.
Выезжаем на шоссе.
– Прикинь, приезжаешь домой, открываешь ворота, а на тебя ниндзя в маске с битой!!!
– Тачке его капут!
– В штаны наложит. С ружьем спать теперь будет!
– Маски – в окно.
– Какой смысл? Биты у нас.
– Смотрите!
По параллельной дороге проносятся цепью несколько крытых машин в сторону дома на поле.
– Всполошились, черти! Раньше полиции!
– Максу чуть глаз не выбило.
– У меня их два, да и не кровит уже, фигня.
– Всё, ушли, на автобане.
Оборачиваюсь, смотрю на удаляющиеся огоньки бандитских авто.
Смеюсь. Счастливо, легко смеюсь.
Ищи ветра в поле…
//-- * * * --//
– Макс, погибла подруга Тевтона.
– Не может быть! Она же молодая совсем…
Красивая, действительно совсем молодая женщина…
– Она была католичкой, отпевание в церкви. Всем быть.
– Конечно, о чем речь…
Место сбора – автозаправка. Случайные прохожие быстро отворачиваются и ускоряют шаг – вся автостоянка заполнена ревущими мотоциклами и лохматыми, бородатыми, огромными мужиками в одинаковых куртках с черепами на спинах. Мужики переговариваются хриплыми голосами, как большие, нахохлившиеся птицы, курят в кулак на ветру. Наконец все в сборе – по газам, и колонной на кладбище. Нет, в церковь сначала.
Подъезжаем, постепенно глушим моторы. Возле церкви люди в трауре. Обычные, цивильные люди в костюмах и черных платьях. С букетами белых цветов. Все смотрят на нас как на необходимое зло – им, родным, друзьям, известно, конечно, кого любила Керстин. И только дети, особенно мальчишки, поглядывают на нас с любопытством. Вон и сам Тевтон, огромный, суровый, почерневший от горя, сегодня без нашей расцветки, просто в темном реглане. Его буйные волосы до пояса собраны в тугой узел на затылке. Почему? Байкер живет в своей клубной форме, она как кожа, в ней ходит, ездит, ест, иногда даже спит. Но сегодня Тевтон просто в черном. Может быть, его Керстин всегда хотела видеть его таким?
Спешиваемся, подходим по очереди к нему.
Обнимаю его:
– Сочувствую, Тевтон.
Он только чуть наклоняет голову. В руку ему вкладывают конверты, там деньги – похороны в Германии непозволительная роскошь.
Стоим сбитой в одно черное тело стаей, люди кивают нам, понемногу начинаем общаться. Холодно, дует ветер с полей. Церковь, рядом небольшое кладбище и поля. Бескрайние. С жухлой, февральской травой.
Наконец Тиль поднимает руку:
– Пора. Мобильники отключить. Заходим.
Церковь уже полна, по правую сторону скамей – родные и друзья Керстин, левая сторона церкви свободна – места для нас. Толпой в шумной, звякающей, скрипящей, разбухшей от влаги черной коже садимся на деревянные скамьи. Хочу поставить ногу на приступок и вдруг замечаю, что он оббит мягкой материей, отдергиваю сапог – это ведь для тех, кто, молясь, хочет встать на колени.
Байкеры особого религиозного рвения, мягко говоря, не испытывают. В то же время многие посещают церковь – мы не сатанисты, просто инстинкты у нас лежат ближе к поверхности сознания, чем у других людей. Но трепетного отношения к церкви не видно, братья тихо разговаривают, поудобнее мостятся на жесткие скамьи.
Звучит органная музыка, входит священник – католик. Мы стихаем, говорит он.
Лицо сухое, голос дежурный, слова округлые, гладкие. Не сказать, чтобы он выполнял свою работу формально, но нельзя же ему умирать и рождаться с каждыми похоронами и крестинами, он ведь тоже человек, рутина наступает и в его работе. А ведь не должно быть так. Нет больше Керстин.
Медленно проходят нужные ступени обряда, изредка из зала доносится тихое, как выдох, согласное «Амен!».
Наконец по рядам пошли мальчики в белых одеждах с корзинками – доставайте кошельки. Многие из наших усмехаются, кто-то достает портмоне, кто-то, презрительно хмыкнув, передает корзинку дальше. Не люблю я этого. Уж можно было сбор денег оставить на потом, поставить блюдо у выхода, хотя сборы тогда, конечно, будут не те.
Ничего не дам. Не люблю, когда меня вынуждают, даже так, что-либо делать.
Но рука сама лезет в карман, и я кладу в корзинку несколько монет – мальчишка же не виноват, не отдавать же ему пустую корзинку. Мальчик улыбается, немного неуместно, но пусть будет так – он наверняка верит, что эти деньги собирает для дяди Бога. А значит, так оно и есть.
Священник, забрав у детей корзинки, подходит к микрофону, достает маленькие, круглые, похожие на лепестки чипсов ломтики хлеба. Наливает в золоченую чашу красное вино.
Католическое причастие.
Священник шепчет слова молитвы и начинает раздавать ломтики. С правой стороны церкви поднимаются люди и выстраиваются в очередь. Наши сидят. Большинство байкеров, как я уже говорил, либо не верят в священный хлеб, либо принадлежат к другой христианской конфессии, им эти католические заморочки ни к чему.
Байкеры чуть усмехаются, никто не встал в очередь. Я тоже остаюсь на своем месте. Будь я один, взял бы хлеб – угощают люди, грех не взять.
Раздача хлебных чипсов закончена, что теперь? Священник говорит заключительные слова и вдруг, быстро скомкав речь и несколько поджав губы, отходит в сторону и садится на стул. Неожиданно откуда-то из-под купола церкви раздается звучный, сильный, полный настоящей земной страсти женский голос. Что это?
Звучит песня, резкая, страстная, совсем не церковная, без сопровождения, просто рвущийся сверху голос. Быстро оглянувшись по сторонам, вижу девушку в траурном платье с распущенными белыми волосами, одиноко стоящую на балконе церкви, под самым потолком. Узнаю ее – это Жаклин, подруга Керстин, солистка рок-группы.
Искренний, резкий, полный горя и протеста голос ведет песню рокеров, как будто клянется в чем-то. В католической церкви. Но ведь звучит! И хриплость печали в этом голосе, и протест против неуместности, безжалостности смерти, случайного, ненужного явления на земле.
Девушка поет без микрофона, но стены церкви резонируют с ее страстным, свободно льющимся голосом.
Рука моя дернулась к телефону – записать, немедленно записать видео, – да куда там. Я опускаю руку.
Байкеры отпевают своих по-своему.
А голос девушки метался, как дерзкая птица в поисках неба. И мне вдруг стало пронзительно ясно, что вечная жизнь – есть. Потому что есть смерть. Явление, не укладывающееся в логику жизни, порой обрывающее ее на взлете, на пике удачи, в расцвете сил. Как обрыв кинопленки, на самом интересном месте, когда сюжет фильма только разворачивается, набирает силу.
Черт…
Бог…
…борется с неуместностью смерти вместе с этим голосом, с нами, странными мужиками, играющими с ней в пятнашки каждый день только для того, чтобы полнее ценить жизнь.
Песня стихла. Жаклин отошла в глубь балкона, скрывшись от наших взглядов.
Мы стояли неподвижно еще минуту, все вместе – байкеры, обычные люди, дети и даже недовольный всем этим священник.
Мы – люди. Живые и, значит, ежеминутно борющиеся со смертью.
Одной молчаливой цепью вышли мы из церкви.
Краткий путь до кладбища. Урна с пеплом красавицы Керстин. Ты помнишь калеку Зеда, Керстин?
Я брошу тебе цветок.
Прости, что не сказал тебе лишний раз пары добрых слов. Это так просто, совсем легко это сделать, но бывает, к сожалению, поздно. Каково сейчас твоему Тевтону?
Я стою у края могилы. Падает белая роза на взрытую сырую землю. Отхожу на шаг, взгляд на черный мрамор, взгляд в глаза Тевтону – я с тобой, брат.
Он кивает в ответ, он понял.
Холодно, мы стоим, не в силах разойтись. С полей дует ледяной ветер.
Скоро мы сядем на своих железных зверей и разъедемся жить.
Но мы все еще стоим. Голос женщины, поющей песню под куполом церкви, еще звучит во мне.
Холодный ветер дует с полей, но он уже пахнет весной.
Тевтон вытирает лицо запястьем.
//-- * * * --//
– Зачем ты это сделал, Макс? Ты последний, от кого мы это ожидали!
– Я не мог по-другому. Я теряю себя. А у меня больше ничего нет.
– Не обижайся, но это глупо. На следующей пати тебе должны были вручить куртку «однопроцентника». На следующей! Ты же выдержал все испытания… зачем? Ты стал бы элитой, байкером «королевской» крови. Все пошло насмарку. Придурок ты, и даже не извиняй. Придурок.
– Пусть.
– Тебе решать.
Ойген отходит от меня.
Тебе не понять, Ойген. Не потому, что ты плохой, просто ты другой.
В последний раз я открываю дверь моего чаптера. В последний.
Несколько десятков глаз смотрят на меня. С этими людьми я делил и радость, и кровь, мчался через сотни километров, мерз на ветру, обжигался солнцем, мы были пальцами на одной огромной ладони. Прощайте.
– Мне очень больно, но я снимаю куртку. Я люблю вас всех и знаю, что вы любите меня. Но я принял решение.
Они молчат.
– Что вы молчите?
– Жаль. Да и странно это, уж ты-то…
– Это не я. Поймите, это вот – не я! Я не рокер, понимаете? Не рокер! С тобой, Ойген, нас обстреляли, с вами, Том и Джош, мы вынесли албанцев из бильярдной. Вспоминайте! Сделал ли я хоть один шаг назад?
– Макс, просто жаль. Ты уже «однопроцентник», испытания позади, куртка готова, у тебя высший статус, который может получить байкер, присвоение через неделю, и тут ты говоришь: «Не хочу!» Это первый раз, когда человек, заслуживший знак, добровольно от него отказывается! Это парадокс какой-то. Зачем тогда надо было два года стоять под таким риском? Ты хорошо подумал?
– Да.
Я снимаю куртку. Отдаю ее президенту. Парни по очереди обнимают меня.
Простите, братья, но это не мой путь. Он славный, рисковый, но не мой. Мой меня только ждет.
А на двух путях стоять нельзя.
Я много вам отдал. А вы – мне. Я многому научился. Может быть, вы тоже. Как объяснить?
Я должен был пройти все испытания, должен был рисковать башкой, должен был заслужить этот статус. Чтобы отказаться от него. Когда все позади и можно пожинать плоды.
Мне оказался не нужен этот плод, понимаете? Я подержал его в руке и отдал.
Он – не мой. Он того Макса, который переступал через себя, договаривался сам с собой.
Это – не я.
И когда уйти, как не теперь? Когда опасности позади и можно принимать вожделенную награду.
Потому что меня можно после этого назвать придурком, но сказать, что я дал слабину, – никогда.
Понимаете? Это важно.
Прорубиться через черный лес, чтобы подойти к спящей красавице, и не поцеловать ее.
Дурак, идиот, кретин! А по-моему, нет. Уйти, тихо прикрыв дверь, ведь ты почувствовал, что красавица – не твоя.
Мне говорят теплые слова напутствия. Все. Наша славная, безумная бригада, известная всей Европе.
Меня обнимают на прощание. Заверяют, что я всегда желанный гость.
Я понимаю. Я буду гостем, но никогда больше одним из вас.
Слезы, черт, слезы жгут мне веки. Два года. Два года безумного риска, безбашенности, полета камикадзе.
Друзья мои, братья, я все сделал правильно. Зачем мне статус, который не мой? Он не мой. Потому что заслужил его не я. Не я настоящий.
А больше у меня ничего нет.
Мы выходим на улицу. Холодает – что за лето?
Всё, как было всегда последние два годы. Взревывают моторы, скрываются за черными масками лица, выруливают на старт тяжелые мотоциклы, разбрасывая рыхлую землю, как разгневанные быки.
Колонна собирается в обычный путь.
Президент машет мне рукой в тяжелой перчатке, машу в ответ.
Колонна с ревом срывается с места.
Впервые – без меня.
//-- * * * --//
Неделя без стресса, без подспудного ощущения обреченности, отчаянной радости и острого, дурманящего привкуса жизни. Неделя, когда мой мобильник молчит. Да его и вовсе можно отключить, и ничего не случится. Неделя ощущения себя обычным человеком.
Странно, я как будто заново открываю для себя мир. И я чужой в этом мире. Чувство, что я перестал различать цвета.
Мир не черно-бел. Он сер. Я только теперь понял, почему байкеры называют свои эмблемы «цветами». Привыкаешь видеть мир через эти «цвета». Это не игра слов. Это голос подсознания, которое на всех одно, будь ты байкер или дипломат.
Как будто тянешься к пачке сигарет и видишь, что она пуста. Заглядываешь за лепестки золоченой фольги – вдруг затеснилась сигаретка? Нет ее.
Как будто любил, и твоя любимая вышла замуж.
Алекс смеялся: «Ты уход из мотоклуба переживаешь сильнее, чем развод!»
Так и есть. И это неудивительно. Что такое брак по сравнению с ощущением самого себя?
Два года я «работал» байкером. Я так жил.
Это пройдет. Даже наверняка.
И тогда я снова проснусь в тишине и останусь лежать, глядя на по-утреннему синеющие ворота распахнутого окна, и пойму, что мне никуда не надо спешить. И не на что настраиваться.
И утихнет четкий, строящий ритм в моей душе, похожий на звук заведенного мотора, перекрывающий все другие звуки, жесткий, призывный.
Я просто буду лежать в тишине и смотреть в распахнутое окно. Мгновение – вдох-выдох.
И понимать, что это и есть – жизнь.
//-- * * * --//
Через две недели еду в Гамбург на разведку. По оперативным данным, заслуживающим доверия, там есть возможность поработать в социальном секторе. Бумаги мои, частично утерянные, подтвердить так и не удалось, но я своего добьюсь.
Жаль оставлять Кобленц. Я люблю этот город, знаю каждую трещинку, каждое дерево.
Жаль оставлять уютное жилье, чудесных друзей, соседей, свой мир, который я сформировал за долгие десять лет.
Но у меня есть мечта.
Я хочу снова вернуться к своим беспризорникам, хочу вытаскивать их из притонов, искать и находить в них то, что зовется искрой в человеке. Не все ж мне их непутевых пап по клубам за вихры таскать. Найти в ребятах искру и раздувать ее, беречь и увеличивать на свете количество тепла. Искра в человеке – такая штука, которая остается навсегда.
Хочу с удовольствием ходить на работу и возвращаться домой. Зарабатывать деньги, не вырывая их из этого мира по2том, а иногда и кровью. Пусть не такие уж большие деньги, но надежные и спокойные. Мне надо теперь думать о том, как стабильно обеспечить не только себя.
Может быть, добившись этого, оформить кредит на дом. Вдалеке от суеты и шума, с большим, зеленым участком. Возвращаться домой с работы, и чтоб в доме этом меня ждали.
Ждали любимая женщина и двое детей – старшая девочка и длинноволосый мальчик на крутом трехколесном велосипеде, мальчишка с моими глазами.
Это не так уж много, но это – всё.
Я теперь это знаю точно.
Всего остального я наелся уже на три жизни. Вкусно наелся. Со смаком.
Пора и честь знать.
Я хочу здесь жить. Я буду здесь жить. Сложу с себя регалии тюрштеера, пойду пока работать в морской порт, а там видно будет.
Гамбург – это не город, это огромный корабль. Здесь воздух свежий и дождевой, волнующий, с привкусом соли. Здесь чайки над крышами летают!
Удивительное смешение культур и энергетик. Гамбург – это и Москва, и Крым одновременно. Те же валы энергии налетают на тебя со всех сторон, валят с ног, как в любимой Москве, но энергия эта свежая, крепкая и ласковая, как крымские фрукты. Оттого люди здесь доброжелательны, открыты и удивительно расслаблены. А какое здесь пиво, какие женщины – обалдеть!
Искусство жить совсем несложное: любить без оглядки, делать что хочешь, беречь друзей, а остальным от души улыбаться или так же от души посылать. Для прочего жизнь слишком коротка.
А в Кобленц буду возвращаться иногда – походить по местам боевой молодости.
Только я уже созрел. И упасть хочу осенним яблоком в Гамбурге.
И кто знает, может быть – прорасти.
Шестьсот километров по незнакомой трассе, быстрее, быстрее, быстрее, скоро начнет темнеть.
Без остановок, только напоить мотоцикл – и снова яростный гром ветра в ушах, холодный ветер, выглаживающий зарождающиеся морщины на моем лице, и летящая под колесо серая река дороги. Долгой дороги через сентябрь.
Двести километров позади. Красная «тойота» моего многострадального Алекса на параллельной полосе чуть впереди – ему из машины легче следить за промельком дорожных щитов, не тот съезд с трассы может дорого обойтись. Немного вещей у меня, все уместились в одну «тойоту».
Как хорошо, что у меня есть настоящие друзья. Кто б еще, кроме Алекса, сам вызвался снаряжать и сопровождать меня в этот долгий полет?
Триста пятьдесят. Быстрее, еще быстрее, как скоро темнеет! Гирлянды желтых огней, ремонт дороги, петляние между сбитой разбивкой – грррр! – скорость не больше девяноста, во сколько ж мы будем? Поднимаю забрало шлема – желтые огни сливаются в одно пятно, не вижу ничего. Холодный ветер, обрадованно свистя, бьет меня по глазам.
Совсем темно. Включаю дальний свет. Только бы не было пробок. Но полотно дороги чисто.
Четыреста километров. Холодно, до чего же холодно. Осень. На мне две куртки и три пары штанов.
Джинсы, термобрюки и сверху дождевик. Лицо мое закрывает маска, но руки уже немеют. Может, виной не холод, а то, что я четвертый час сижу в одной позе, крепко сжимая в руках рвущиеся вперед хромированные рога мотоцикла? Сбрасываю одну руку с руля, трясу ею в воздухе, чтобы согреть, мотоцикл слегка покачивает – силен встречный ветер.
Холодно? Я знаю, как согреться, резко выжимаю ручку газа до отказа, мотоцикл ревет, как раненый тигр, и бросается вперед, дергается стрелка спидометра – сто шестьдесят, сто семьдесят…
Черная лента дороги круто выгибает упругий хребет разметочной полосы, превращаясь в засасывающий меня туннель с тысячей сверкающих серебряных капель на стенках. Вот так.
Теперь сбрасываю скорость – вот, теплее, теплее… сто тридцать! Баня! Сахара! Тропики!
Так-то лучше.
Пятьсот километров. Чуть-чуть осталось. Ганновер, Бремен – кажется, что руки мои срослись с рулем, что сам я врос в мотоцикл и ничего в жизни уже не будет, кроме грохота ветра в ушах и серого пятна дороги, дрожащей под лучом, который бьет по ней из горящего глаза мотоцикла… Бремен позади, и вот…
Гамбург!
ГАМБУРГ!
ГАМБУРГ!!!
//-- * * * --//
Я поцеловал его на прощание в холодный с испариной лоб. В последний раз провел ладонью по стройной, крепкой спине.
– Спасибо.
Я много разговаривал с ним. Остановившись за городом, в полях, покрытых желтым, щедрым на золотистую пыль рапсом, сев на траву возле него, я вел с ним долгие, безмолвные беседы.
О жизни, о себе, о любви. Он стоял рядом, чуть накренив упрямую рогатую голову, и слушал, тихо потрескивая, остывая.
Однажды он выкатился мне навстречу из этой же мастерской, теперь он уходит туда же.
Мы не расставались никогда, он нес меня на своей могучей спине через радость, через опасность, через саму жизнь. Когда я ложился спать, он заглядывал мне в окно, упираясь туда передним колесом, звал, тормошил.
Я его очень любил. За мощь, спрятанную в раскачанном моторе, за безудержный характер, рвущий руль из моих ладоней, за низкий, рыкающий голос.
А сколько чудесных женских поп садились на его спину, и он, коварный, разогнавшись, заставлял девушек прижаться ко мне, делая нас предельно близкими – спешившись, мне оставалось только повернуться к ней.
– Спасибо тебе.
На моих губах осталась холодная влага, и я слизнул ее.
«И тебе, – неслышно просигналил мой мотоцикл. – Будь счастлив в новой жизни».
– Обещаю.
Так мы и расстались.
Его взяли за крутые рога и отвели в темноту мотоциклетного стойла. Больше мы не увидимся.
У меня теперь новая жизнь. Я так решил. Какой она будет?
На прощанье я поцеловал его. В холодный, покрытый испариной лоб.
У мотоциклов есть душа. Я серьезно. Это знает каждый байкер.
//-- * * * --//
Снег. Ржавый снег снизу, бурая корка на боку, на стекле снегоуборочной машины – в эту грязь превратились белые хлопья, что всю ночь падали с неба.
Скоро совсем стемнеет. Холодно.
Хочется горячего чая и курить. Три месяца прошло, как бросил последнюю сигарету, а зависимость исчезать и не думает.
Пустые дни. Без безумных эскапад колонной в ночи. Без встреч, ведущих к дракам, без драк, приносящих новых друзей. Без «легких» денег, что достаются труднее всего.
«– Макс, ты же подъемник водишь?
– Ну.
– В выходные на снегоуборщик сядешь?
– Сколько?
– Восемьдесят чистыми.
– Ладно».
Десятый час копошусь в снегу на улице, в мороз, в промозглой сырости кабины старого снегоуборщика.
Что такое восемьдесят евро? Да, в сущности, ничего. Они не стоят десяти часов на морозе в насквозь промокших ботинках. А волка ноги кормят – что добыл, то мое. Вы деньги считать очень любите? Я нет. И именно поэтому, вместо того чтобы, как все нормальные люди, в субботу отоспаться, я с утра трясусь на этом джипе с совком наперевес и вижу только снежные надолбы и сугробы через темнеющее лобовое стекло. Восемьдесят евро – это ничего, но ничего да ничего – уже что-то. «Тварь я дрожащая или право имею?» Раскольников за презренный металл мочил старушек, а я – собственные ноги.
Усмехаюсь. Год назад я бы за эти деньги с дивана не слез бы.
…Утренний сумрак. Запах летнего, теплого асфальта, чуть влажного с утра.
«Так… Макс, это твое».
Я беру упругую, вескую пачку – моя доля с лихого заработка.
Когда-нибудь мне оторвут за него голову, но ведь это будет когда-нибудь, а сейчас… Сейчас меня ждет мой белый дом с зеленым садом, увитым виноградом сорта «дикое вино», чьи ягоды так крупны и сизы, словно прибиты голубой пылью, и терпки на вкус.
Меня ждет спокойный, ровный сон, свободный от всяких угрызений совести.
Я бандит? Ну, не стоит преувеличивать. Вы кино из Интернета скачивали? А музыку? Вот и молчите тогда, будут меня всякие уголовники морали учить…
– Макс, давай из-за руля, я готов, поехали.
Я переползаю на пассажирское сиденье. Сейчас поедем по городу до следующей точки. Посыпать парк-платцы песком и солью я могу, а вот по шоссе мне ехать нельзя – прав-то нет.
Холодно. Словно в насмешку над прогнозами всемирного потепления, зима в Гамбурге небывалая. В последний раз такая была тридцать лет назад. Мой напарник Юра запрыгивает в кабину, снегоочиститель зло и недовольно расталкивает нас на ухабах.
– Ты есть хочешь? Пожрем?
Оно бы неплохо. Темнеет уже, а нам все некогда сделать перерыв хотя бы на четверть часа.
Улицы завалены вчерашним снегом. Чистить нужно срочно, нет времени. Небо сегодня ясное, и мороз звонко и жестко упал на город.
Мы останавливаемся на обочине. Я достаю из заиндевевшей сумки свою нехитрую снедь: вчера нажарил куриной грудки, зажал ее между кусками хлеба и бросил в сумку пару стрелок зеленого лука.
Смеюсь – грудка превратилась в обувные колодки, хлебом можно выбить лобовое стекло нашей машины. Лук хрупок, готов рассыпаться между пальцами зеленым конфетти. Оно и немудрено, мороз же, а кабина как решето, кругом дырки. Для летней вентиляции, что ли? Только нынче не лето.
Хорошо, что есть теплый чай в термосе. Греешься изнутри, греешь ладони о кружку.
Непривычное ощущение кружки в руке – на контрасте с погодой она кажется почти горячей. Я ведь, как маленькие дети, почему-то до сих пор держу кружку с чаем не за ручку, а в обхватку. Чувствую прикосновение горячего металла к тыльной стороне указательного пальца – там раньше был перстень…
«…Макс, это тебе. На память об этом деле».
Передо мной живая легенда байкерского мира. Его знают немногие, но именно те, кому нужно знать. Он с трудом снимает с руки тяжелый перстень. Я на закрытом собрании старейшего мотоклуба мира.
Общий слет главных мотооторв Германии, въезды и выезды оцеплены полицией, мы проезжаем мимо их кордонов без шлемов, полицейские знают – не надо сейчас придираться к мелочам, не до того.
Кручу перстень на пальце, он – мой талисман. Мне всегда везло, я лишь чуть поворачивал его и выходил сухим из воды. Становишься суеверным, чтобы не сойти с ума.
Как символ удачи, мой палец всегда тяжелил серебряный литой перстень.
И теперь его нет.
Я обжегся чаем, закашлялся.
Юра, перестав грызть куриный леденец, вопросительно посмотрел на меня.
– Юр, а ты чем вообще занимаешься?
– В порту чищу корабли от ржавчины и покрываю новой краской. Если вытащить корабль из воды, ты удивишься – он ведь совсем другой формы, чем кажется. Его просто не видно, под уровнем воды, а там, под ватерлинией, как китовая туша – его брюхо. По субботам подрабатываю здесь. А чего? Быстрые деньги. А ты как байкер выглядишь, надо же.
– Я им и был.
– А что значит быть байкером? Это работа такая? Или на пособии по безработице сидел?
– На пособии, можно сказать и так.
«Люди добрые, подайте бедному байкеру на хлеб с мясом и пивом и на девочку еще, а то ж как мотоциклом рыкну – у вас в клубах стекла повылетают».
Богатые должны делиться. С бедными. Но делятся они только с наглыми. Таков закон.
Не хочешь потерять – поделись. Что может сделать полиция с байкером? Только посадить. Байкер с тем, кто настучал на него в полицию, может сделать много больше.
Я сегодня, в субботу, расчищаю улицы. Темно, холодно, хлопотно и не очень почетно. Только мне плевать. Мне нравится это делать. Почему? Я чувствую – то, что делаю, действительно нужно и хорошо. Когда я, уйдя из клуба, остался без средств, пошел работать на фабрику, на конвейер. Машины собирать, рулевые для «мерседесов». И сразу почувствовал себя рабом. Потому что следил за качеством игрушек больших зажравшихся детей. Они не скажут мне спасибо, я для них так, винтик в обслуживающей их кошельки системе. Я чувствовал себя затраханной проституткой, поскольку реально продавал свое время, силы и волю, ведь если мне перестанут платить, я швырну инструменты, которыми провожу измерения, в окно и никогда больше не вернусь в этот душный цех.
Впрочем, я и так туда не вернусь. Задрало. Проживу и без.
А если я не уберу снег, многим людям, большинство из которых хорошие, часть из них и вовсе мои незнакомые друзья и даже любимые (просто я дружу с ними и люблю их в другом измерении), им всем – любимым и родным – будет тяжело добраться до дому. И если я не посыплю дороги, выглаженные тяжелым щитом моего снегоочистителя до стального льда, не посыплю их спасительным песком, чья-то старая мама поскользнется, упадет и сломает шейку бедра.
Или вон тот карапуз, который переживает примерно пятую зиму, сядет с размаху на задницу в толстых штанишках и отобьет ее раньше времени.
То, что я делаю сейчас, реально нужно. Мне, вам, им – всем.
Я ловлю себя на таких мыслях и уже одиннадцатый час подряд, хоть и замерз, работаю с удовольствием.
Клерк, запертый в душном офисе, делающий незнамо что и для чего, – раб.
А я, расчищающий улицы, по сути механизированный уборщик, не раб и не дворник даже.
Я получаю удовольствие от того, что делаю, и значит, я поэт.
Москвичи, вы видели сотни раз таджикских гастарбайтеров в оранжевых робах, расчищающих снег лопатами. Хихикали над ними? Ну-ну, только помните – среди них наверняка есть хотя бы один Омар Хайям. И он любит вас и расчищает вам дорогу – с удовольствием.
Как я сейчас.
И дело тут далеко не в восьмидесяти евро.
Я байкер, и мне нужны деньги. Такое бывает периодически. А не сгонять ли мне за ними, например, в Норвегию? На денек. Съезжу и вернусь. С деньгами. Или не вернусь. Без денег, естественно. Но денег и так нет, значит, терять нечего.
Восемьдесят евро – что это такое? С ребятами-норвежцами один раз в ресторане посидеть. Скромно посидеть, походно.
Впахиваю, получается, за еду, целый день на улице, мокрый, холодный, голодный? Вы меня не обижайте, пожалуйста. Я лох, что ли?
«Мы благородные пираты…» Видите перстень? Нет?
Не знаю, когда я потерял его. В последнее время я сильно похудел, похудели и пальцы. Перстень стал свободно крутиться, а ведь еще пару месяцев назад буквально впивался в мясо указательного пальца.
Я стал снова носить его на среднем, так он сидел плотнее. А на ночь снимал его и клал в изголовье. Сегодня, убегая на работу, подхватил его мимоходом и быстро надел на палец.
Сел в метро – он был еще на месте. Поправил холодные, засыпанные снегом волосы – я помню это ощущение, он был еще на руке. А потом…
Я примчался, стал переодеваться, и вдруг…
Перстень!
Снял перчатку. Рука была голой. Долго тряс перчатку. Вернулся ко входу в надежде, что перстень случайно слетел где-то внутри здания. Но я уже вспомнил: когда выходил из вагона метро, у меня было непривычное ощущение, как будто рука стала легче.
Мой чудо-перстень, мой символ и талисман, память о байкерстве, наградной, уникальный перстень, лежит сейчас на сиденье в вагоне метро. И может быть, какой-нибудь мальчишка, турок, натягивает его уже на свой грязный, обгрызенный палец.
Мой перстень!
Я был с ним в таких передрягах, выходил сухим из такой мокрой воды, что, по идее, если у предметов есть душа (а она есть), мой перстень должен с хрустом сомкнуть кольцо и откусить наглый, недостойный палец, посмевший сунуться в него.
Но этого, конечно, не произойдет.
Перстень отдадут за бесценок, тут же, на станции метро. Или продадут в лом, и он сгорит в общей плавильне благородных металлов. Но прежде чем превратиться в чуть более светлое пятнышко на общей спине жидкого серебра, мой перстень на секунду вспыхнет дерзким, ярким протуберанцем.
Но скорее всего, даже этого не произойдет. Даже этого.
Уже почти ночь. Мы с Юрой, уставшие, стоим возле снегоуборочной машины. Последняя площадь, и можно ехать домой сушиться, греться, пить свежезаваренный, горячий чай. А потом…
Потом я еще поеду в соседний город, через суровую гамбургскую зиму, к своей огневолосой принцессе. У меня тепла много. Я рыцарь. С деревянной лопатой наперевес.
– Слушай, Макс, ты не комплексуешь?
– В смысле?
– Она же это, того, ну… а ты ж это, того…
– Чего «того»?
– Только не обижайся. У нее высокая должность в бюро, зарабатывает хорошо…
– Пусть зарабатывает сколько хочет. Я не меркантилен.
– Нет, я о другом. Ты классный парень, но материально не ровня ей.
– С ума ты сошел? Конечно, не ровня. Таких, как она, мало. А таких, как я, и вовсе нет.
Всё! Ровные чистые дорожки, посыпанные бурым песком, гладкая парковка. В подземном гараже я на дорожки для колес еще специально песка насыпал: завтра будут люди выезжать наверх – не забуксует никто, мне спасибо скажут. Не мне лично, в небо скажут.
Проезжаем с Юрой по расчищенным нами дорогам, на крыше у нас крутится оранжевая мигалка. Исполнилась моя детская мечта – покататься на машине с мигалкой! И как хорошо, что это не полицейский «пазик».
Мы работали с утра до ночи, и не зря – вокруг чисто, аккуратно посыпано, теперь совсем не скользко. Завтра встанут люди и скажут: «Как здорово! А вчера еще не пройти, не проехать было».
Я устал. И Юра.
Я прощаюсь с ним, выхожу, теперь полчаса на метро – и я дома.
Бегу к метро, вода хлюпает в сапогах. Перед глазами все еще оранжевое мигание, буруны сгребаемого рыжего снега, россыпи коричневого песка и хрупких, сверкающих кристаллов соли. Но теперь дороги чисты. Нам скажут спасибо.
Я, улыбаясь, добегаю до метро, впрыгиваю в закрывающиеся двери пустого вагона. Невольно скольжу взглядом по сиденьям и полу – а вдруг, вдруг… В углу!.. Нет, это только кусочек фольги.
Опускаюсь на сиденье, хочу закрыть глаза.
И вижу, что за окном снова пошел густой снег.
Он будет идти всю ночь.
– Почему ты печальный такой? Из-за перстня?
– Да, птичка.
– Он был дорогой?
– Не было ему цены.
– Я подарю тебе другой перстень, еще лучше, будешь теперь носить его.
– Спасибо, но я больше не буду носить перстни. Не хочу больше. Жизнь моя изменилась. Я стал ему неинтересен, вот он от меня и ушел. Я даже знаю когда. Когда я волосы поправлял. Они были мокры от снега, и перстень соскользнул в этот момент. Упал на мягкое сиденье, я и не услышал.
– Смешной ты, Максим. Выдумываешь ерунду. Колечко – это всего лишь колечко.
– Тебе не понять, оранжерейная девушка. Это был клубный перстень, понимаешь? Таких больше нет. А я не только ему – себе неинтересен в последнее время. Может, писать перестану, кому мои рассказы теперь нужны…
– Зато ты интересен мне. Даже без перстня. А рассказы твои я не читала.
Люди и женятся поэтому, да? А чего, остепенюсь. Заведу детишек, маленьких, обаятельных Максов, буду их баловать, а они мне нервы трепать. Не до рассказов будет, забот хватит.
Может, пора? Да нет, не в этот раз. Снова – не в этот. Чувствую. Снимаю с себя волчью размахайку, швыряю ее на вешалку. Она не долетает и падает на деревянный пол со странным стуком.
Подхожу, роюсь в карманах – ничего.
Встряхиваю, и… из капюшона серебряным салютом вылетает мой перстень!
Я, не веря глазам, надеваю его на палец. Привычно доворачиваю его.
Вот он. На месте.
Жениться?
Я обручен со своей судьбой.
Видите – колечко?
Попишем еще, дядя Максим, попишем.
//-- * * * --//
Однажды я ехал в метро после очередной подработки, уставший, пропитавшийся за десятичасовой рабочий день вечной гамбургской сыростью. И не хотелось мне уже ничего, ни этого огромного города, ни женщины, ни мечты.
На соседнем вагонном сиденье заметил оставленную кем-то газету. Небрежно взял, перелистал. И вдруг на последней полосе увидел объявление. Школа бетроеров.
Бетроер в Германии – нечто среднее между воспитателем детского сада и медбратом.
Секунду, сказал я себе, ведь это именно то, что ты хотел. Вспомни, кто ты есть и зачем.
В мои годы снова сесть за парту? А почему бы и нет?
И словно свежий ветерок зашевелил листья газеты, и показалось мне, что они похожи на паруса.
//-- * * * --//
– А-а-а!.. О-о-о!..
– Я! Тебе! Сказала! Оставь меня в покое!
– Дурная совсем, да?! Не бей меня! А-а-а!..
Чуть помолчав, она виновато-участливо спрашивает:
– Больно?
– Ты посмотри на свои кулаки!
Внимательно смотрит на свои медвежьи лапищи.
Смеюсь.
Я снова уменьшил Лу.
Когда я впервые ее увидел, сразу понял, что это мой человек. В лекционную вошла совершенно квадратная, крайне сурового вида негритянка. Слегка седая, но седину явно закрашивать не намерена. Стиль одежды – бомж-милитарист.
Уверенной походкой, словно среднего размера першерон, прошествовала вдоль рядов и почему-то бухнулась на стул рядом со мной.
Я понял, что мы подружимся, потому что сразу захотелось ее дразнить, щипать и хихикать над ней.
– Привет! Я Макс.
Негритянка поерзала своими тыквенными полушариями на стуле, устраиваясь поудобнее, почесала круглой пятерней щеку и только потом посмотрела на меня внимательными, недоверчивыми глазами:
– Зови меня Лу.
– Ок.
Лу неспешно сняла с себя армейскую куртку, и я заметил на ее черном толстом предплечье, похожем на объевшегося питона-брюнета, простенькую татуировку, но явно незаконченную.
Я ткнул в нее пальцем:
– А почему недорисовано, денег не хватило?
Лу молча взяла меня за палец и аккуратно сложила мои руки одну на другую.
– Просто мне надоело.
– Что надоело?
– Делать татуировку.
– И что?
– Я встала и ушла.
– Ха-ха-ха!
Снова уставились на меня две черные африкански-масляные шрапнели в ярко-белых белка2х.
– Что ты смеешься?
– Я понял твою суть. Ты Шрек, Лу!
Смотрит на меня сперва недоверчиво, но вдруг черные щеки ее раздвигаются в добродушной улыбке, и она начинает хохотать, колыхаясь всем своим могучим телом.
– А ты тогда – Воробей!
«Чукча, скажи “круг”. – «Круг!» – «По лбу стук!» – «Русский, скажи палка!» – «Палка». – «На2 тебе по спина!» Это юмор такой.
– Угу, на том и порешим.
Все время учебы я хихикал, дразнил и дергал Лу.
А ей, судя по всему, только этого для полноты жизни и не хватало. В остальном жизнь ее была вполне надежно схвачена на суровую нитку. Судьба Лу действительно не баловала, мать ее была черной, родом из Нигерии, отец – рыжим датчанином.
Лу была подростком, когда они с семьей переехали в Гамбург.
В школе ее не приняли, хотя училась она охотно и хорошо, но ровесники смеялись над ее акцентом и над тем, что она черная. В то время иностранцев было еще относительно мало, а африканцев еще меньше.
И Лу вышла на тропу войны. От природы она была удивительно сильной, в датской деревне она, четырнадцатилетний подросток, одной рукой запросто забрасывала на телегу мешок с зерном. А тут еще занялась борьбой.
– Из-за постоянных драк меня выгнали из школы, и я с шестнадцати лет зарабатывала тем, что снимала на Репербане кожаные куртки.
– Чего?
– Я была молодая и глупая. Но уже сильная.
– А как снимала?
Смотрит на меня сердито:
– Не знаешь как? Подходила и говорила: отдавай куртку.
– И?
– Мне отдавали.
– Все?
– Почти все. Если начинали хныкать – я просто брала за шиворот и вытряхивала человека из моей куртки.
– Как тебе не стыдно?
– Стыдно. Правда, мне стыдно теперь, а не тогда.
Смеемся.
Получив условный срок за свой способ заработка, Лу решила взяться за ум и вышла замуж.
За алкоголика.
– С ним было весело, предложил – я и пошла.
Однажды муж решил ее поколотить. Потом погас свет, и он оказался в больнице.
– Я его только два раза ударила, кулаком и ногой потом. Даже не ударила, а просто на голову наступила.
После суда Лу развелась и, сев на свой ранее заработанный срок, призадумалась, как жить дальше. На ее счастье, уже в тюрьме ее направили на курсы по уходу за старыми людьми, и тут Лу почувствовала тягу о ком-нибудь заботиться.
– Я почувствовала себя нужной.
Освободившись, Лу устроилась на работу по программе для бывших заключенных, связанную с уходом на дому за немощными, и вскоре была принята в штат одной из фирм.
– Теперь я хочу получать больше и пошла учиться. Фирма мной довольна и заплатила за мою учебу.
Лу ездила в школу из соседнего города. Час на поезде сюда, час назад.
Как я и предчувствовал, мы быстро подружились. И более того, сработались. Когда преподаватели требовали от нас импровизации и давали «творческие» задания, Лу только морщила свой упрямый лоб и нервно постукивала кулачищами по столу – для нее это был темный лес.
– Макс? Ты, это…
– Ладно, сделано уже.
Зато когда надо было чертить таблицы и заполнять формуляры, я просто пододвигал свою тетрадь под тяжелый бок Лу, и она, что-то тихо и бодро бурча под нос, совершенно автоматически их заполняла. Аккуратно, точно и быстро.
Период, когда навалилось работы, а учеба перешла в предэкзаменационную стадию, был особенно тяжел для меня. Приходилось вставать в шесть, учиться до пяти и в шесть вечера уже мчаться на подработку, которая затягивались порой за полночь.
Здесь меня снова спасло сотрудничество с Лу.
Доцент дал задание и вышел из аудитории. Нужно накидать по двенадцать вариантов разрешения ситуации и начертить диагональ транзакций (пока писал последние два слова, у меня дважды нервно дернулся глаз).
Лу сама берет мою тетрадь, внимательно и спокойно глядит на меня. Я быстро накидываю генеральный план и незаметно для себя засыпаю, уронив голову на прохладный, гладкий стол.
Неожиданно открываю глаза.
– Сколько я проспал?
– Минут пятнадцать.
На меня так же внимательно и спокойно, занеся ручку над листом бумаги, смотрит Лу.
– Проснулся, Воробышек? А дальше что?
– Так… Пиши!
– Угу…
Так шел день за днем, месяц за месяцем.
Иду к кофейному аппарату, возле него очередь.
В сторонке, насупившись, стоит черная Лу.
– Чего стоишь?
– Мне не хватает двадцать центов на кофе.
Лу никогда в жизни не будет просить и клянчить даже по мелочи. Отобрать – запросто, но тут как бы все свои.
– А зачем стоишь тогда здесь?
Лу тяжко вздыхает:
– Кофе очень хочу.
Логика железобетонная. Шарю по карманам.
– И у меня мелочи нет.
– Ты, доходяга, быстро достал мне монетку!
– У тебя сигарета есть?
Поднимаю сигарету над головой:
– Народ, нам не хватает двадцать центов на кофе. Что такое кофе без сигареты? Это то же самое, что сигарета без кофе! Купите у нас одну сигарету и подарите себе всю полноту счастья! Всего за двадцать центов!
Народ смеется, к Лу тянутся сразу несколько рук с мелочью, но сигарета уже продана.
– Круто, Воробей!
– Ты еще не знаешь, с кем связалась, девчонка!
И вот теперь…
– А-а-а! Больно же!
– Ты сам виноват.
– Что я сделал?!
– Прости, пожалуйста.
– Нет!
Эту игру придумал я, на одном из крайне скучных занятий.
Я начал весело дергать Лу за кофту, но она отмахнулась от меня своими лапами и стала внимательно слушать дурака-профессора, будто он мог ей что-то новое сказать.
Тогда я пододвинулся к молоденькой турчанке, которая повернулась ко мне с радостным испугом, и принялся ей заливать, что я волшебник.
– Хочешь, я прям сейчас нашу большую Лу превращу в маленькую?
– Как это «в маленькую»?
– Я наколдую, и она начнет уменьшаться!
– Хочу!
Делаю пассы руками, а сам незаметно вытягиваю ногу под столом и нажимаю на рычажок на стуле Лу.
Раздается тихое, таинственное шипение, и выпучившая с перепугу глаза Лу начинает стремительно уменьшаться в размерах, уходя под стол.
Турчанка, сперва опешив, падает от смеха. Лу, придя в себя, показывает мне свой круглый кулак.
Все бы ничего, но эта игра мне понравилась. Как только лекции становились скучными, Лу впадала в транс, а я начинал нащупывать ботинком маленький рычажок на ее стуле.
– Макс, прекрати уже!
– Приказываю тебе: стань маленькой!
Раздается шипение, и Лу уменьшается в размерах.
Однажды я доигрался.
Лу пришла невыспавшейся, а занятия были особенно скучны.
Лу сказала один раз: «Перестань, ха-ха».
Второй раз уже без «ха-ха».
А на третий я только услышал медвежий рев и что-то мелькнуло в воздухе.
Хорошая реакция не раз спасала мне жизнь – я успел убрать голову.
Прямой рубящий удар, которым раскалывают деревянный чурбан колуном, обрушился на мое правое плечо.
Секунды через две я снова увидел свет, испуганно хихикающих сокурсников и виновато бурчащую себе под нос черную Лу.
– Лу, ты, наверное, сломала мне ключицу…
Бурчание стало еще более виноватым.
– Лу, я теперь не могу писать.
Лу послушно подвинулась ко мне и забрала мою тетрадку.
– И два формуляра!
Черная лапа заботливо сгребает мою сумку, из нее сыплются незаполненные бланки, которые надо было отдать еще неделю назад.
– И три письма!
Напуганная Лу придвигается ко мне совсем близко:
– Извини, пожалуйста, просто я дурная бываю.
– И еще две таблицы начертить!
– Конечно. Воробышек, не больно уже?
– Больно!
– Ох…
Похихикивая, досидел я до конца занятий и с легким сердцем поехал на работу. Все бумаги я отдал Лу, значит, все будет вычерчено, заполнено и отправлено в срок.
В девять часов вечера – звонок.
– Это Лу. Как ты себя чувствуешь, Воробей?
– Умир-а-а-ю…
– Ох!
– Да ладно, Лу, это же игра такая.
– Чтоб ты лопнул!
На следующий день я принес своей Лу целый мешок фруктов. Там были яркие яблоки, дивно пахнущие груши, липкие финики. Бананы я не стал класть из политкорректности.
Лу с видимым удовольствием всю эту гору уписала за учебный день.
– Мне так давно никто ничего не дарил!
Неделю назад я сдал проект, получил сертификацию и сейчас полон планов снова коренным образом изменить свою жизнь. Деньги – это важно, но не главное же, правда? Ну вот. Короче, сейчас не о том. Я начал скучать по Лу. В углу моего дивана сидит большой серый воробей из плюша. Я купил его вчера. Где-то у меня валялся почтовый адрес Лу. Она получит посылку и удивится: «Вах, как меня нашел?»
И ей станет приятно.
А когда ей станет приятно, мне тоже станет приятно. И тогда я такого напишу, что вам тоже станет приятно. Так ведь все на свете работает, да?
//-- * * * --//
Наш доцент, скорее жилистый, чем сухонький старичок, врач Скорой помощи в прошлом, внес в лекционную несколько фонарей, похожих на аппараты цветомузыки, две тяжелые колонки и тренажер искусственного дыхания – манекен в виде девушки с обнаженной грудью.
Франк и Оливер, мои одногруппники, тихо захихикали.
Доцент строго посмотрел на нас:
– Знакомьтесь, ее зовут Анна. Это был реальный человек. Анна попала в автомобильную катастрофу и умерла от остановки сердца. Если бы кто-нибудь сделал ей искусственное дыхание, она осталась бы жива. Ее отец, норвежский врач, создал этот тренажер, придав ему черты своей дочери.
Доцент положил манекен прямо на пол, посередине зала.
– Теперь пошагово. Информацию даю сухо и просто, в стрессе вам некогда будет рассуждать. Человек, попавший в беду, лежит на земле.
Ваши действия – первым делом, если есть телефон, вызываете скорую помощь.
Второй шаг – даете звуковой сигнал, кричите: «На помощь!»
Третий – опускаетесь на колени перед телом, пробуете привести человека в чувство. Наклоняетесь к его лицу, ухо приближаете к губам и находитесь в таком положении не менее десяти секунд, пытаясь уловить дыхание.
И только потом, зажав пальцами ноздри пострадавшему, начинаете делать искусственное дыхание. Два вдоха в легкие человека и тридцать секунд массажа сердца.
Доцент опустился на колени и в ритме «Хеппи бёздей» стал нажимать сложенными одна на другую ладонями на грудину манекена.
– Обратите внимание, главное – ритмичность и нажим на пять-шесть сантиметров.
Пользоваться дефибриллятором я научу вас в следующий раз, а сейчас – по очереди. Я раздам вам силиконовые маски, вы их наденете на манекен – у каждого из вас будет своя Анна. Не пугайтесь того, что я сейчас сделаю, – будет создана обстановка.
Он опустил жалюзи, подошел к своему чемоданчику, щелкнул переключателями и… резко замигали лампочки, пуская тревожный свет в наступившем полумраке, раздались звук битого стекла и скрежет металла. Зазвучала громкая, резкая, импульсивная музыка.
Кто-то засмеялся, кто-то вскрикнул. На меня же вся эта фантасмагория не произвела особого впечатления. Я все думал, скольким людям спасла жизнь эта неизвестная Анна.
Снова звон бьющегося стекла, снова тревожно бегают лучи по стенам.
И снова кто-то пытается спасти девушку, которая ушла еще в середине прошлого века.
Я вдруг понял ее отца. Уже почти сто лет его дочь дышит. Тогда на норвежском шоссе не нашлось никого, кто мог бы ей помочь. И он сделал так, что тысячи людей теперь делятся с ней своим дыханием.
Дочь его до сих пор жива, ведь она действует, помогая спасать чьих-то детей.
Я был последним в очереди, что-то удерживало меня. Но вот и я опустился на колени перед распростертым телом, поднял Анне голову, быстро надел ей новое лицо. Мне показалось, она чуть приоткрыла губы.
С тихим шелестом вошло мое дыхание в ее грудь, и я почувствал, что она ритмично поднялась и опустилась. И еще раз.
Я опустил ладони на хрупкую грудину и, стараясь попадать в ритм, отсчитал тридцать толчков-повторений.
Еще раз, из губ в губы.
И еще.
Да будешь ты дышать, в конце концов, или нет?!
Снова тридцать повторений.
И еще.
Уже давно стихла тревожная музыка, но я этого даже не заметил.
Снова и снова я прикладывал губы к губам Анны, и снова поднималась и опускалась грудь.
…А помнишь тот бандитский шалман? Помнишь? А как звали ту девушку, что ты встретил там?
…А турчонка с разбитой головой и смущенного тюрштеера Балу над ним? И хорошо, что нашлась монетка в кармане джинсов – я надавил ею на нужные точки на его лице, и бедный дурачок пришел в себя.
…А помнишь голос женщины, родной тебе в последний раз, голос, почти неразличимый за шелестом в телефонной трубке. «Береги себя», – словно передала эти слова из губ в губы, оставляя их тебе и забирая свою любовь вместе с твоим дыханием.
Я продолжал упрямо нажимать на грудь куклы, и по лицу моему бежали капли пота. А может, это был уже и не пот.
Тридцать повторений, и снова – из губ в губы.
В зале уже захихикали, но я не обращал на это внимания. Смешки прекратились.
В тишине только мягко отдавались толчки моих ладоней, и тихо и ровно моим дыханием дышала Анна.
Еще раз, последний. Еще раз!
Доцент осторожно взял меня за локоть.
Я поднял лицо, и он увидел мои глаза.
Доцент, старый врач, чтобы как-то сгладить ситуацию, мягко сказал в зал:
– Чем смеяться, обратили бы внимание, как Максим работал. Он для массажа использовал вес своего тела, практически не напрягая рук, потому и не уставал так долго.
Я вышел из аудитории в холодный коридор. Прислонился лбом к стеклу окна. На стекле сразу разбежалось облако моего дыхания.
Мне всю жизнь суждено прожить на надрыве. Прошлое догонит тебя где угодно, выскочит, словно грабитель из-за угла, сжимая в кулаках отточенные обрывки твоей памяти. Обрывки твоей жизни. Твоей души.
Дала мне судьба память, записывающую всё.
Ко мне подошел доцент. Похлопал по плечу:
– Из тебя вышел бы неплохой врач.
Нет. Едва ли врачу нужна такая эмоциональная копилка.
Но я боролся бы за каждого больного. Даже когда он уже ушел туда, откуда, говорят, возвращался только Бог, да и то многие не верят.
Нельзя возвратить ушедшее.
Но я бы еще долго пытался вернуть человека обратно, даже когда вслед за ним ушел бы и последний ручеек надежды.
Все равно я звал бы его, пытаясь вернуть.
Еще раз.
И еще.
//-- * * * --//
Однажды я понял, что объективно реальны только физические страдания, все остальное – субъективно.
Конечно, если подвесить себя на крюк для люстры, петля захлестнет горло вне зависимости от ваших субъективных восприятий. И вы задохнетесь.
Хотя не факт. Я как-то представил это действо в своем исполнении и понял, что если и буду убит, то не веревкой, которая, скорее всего, лопнет, а вырванным потолочным блоком.
А вешаться в строительной каске – это уже грехопадение с особым цинизмом.
Но я отвлекся. Если говорить по существу, я уверен: все, что находится между оргазмом и печеночной коликой, – исключительно наш выбор.
Кто-то живет в удобном, кто-то в просто веселом мире. Другие люди живут в мире злом или печальном.
Не мир таков, а человек выбрал такой мир, настроив особым образом свою воспринимающую аппаратуру – такие светофильтры стоят в моих глазах, такой диапазон научилось ловить мое ухо.
Есть одна христианская конфессия, которая даже смерть человека празднует, как самое радостное событие в его жизни – человек освободился от тела! Такой вот фильтр восприятия создает им вера.
Я с детства живу в очень красивом мире. Может, это и есть самый большой подарок судьбы – досталось такое восприятие само, даром, даже не пришлось его выбирать.
Из самого темного времени выпрыгивают яркие искры, и чем темнее, тем лучше они видны.
И на чрезмерном свету они не исчезают, нужно только приглядеться.
Лишь несколько раз в моей жизни свет, который пронизывает весь мир, жалобно замигал в моих глазах и погас. Надолго.
Но красоту рождает и мучительная тоска по ней. Ведь самое красивое, что мне удалось сделать в жизни, сделано вслед уходящей любви.
Я люблю детей. В них лет до трех живут только Бог и маленькая душа. Бог может все, но не хочет, а душа умеет только смеяться и плакать. А больше там ничего еще нет.
Потом появляется и начинает расти третья сущность – личность. Постепенно она вытеснит Бога и подавит душу. Через всю жизнь вернутся к себе не многие, а к Нему – единицы.
А я люблю детей. До трех лет – особенно.
И только потому я люблю людей, что в каждом, если его хорошо отмыть, очистить от наросшей корки, отскрести даже, можно найти маленького ребеночка, который умеет только плакать и смеяться.
И это в жизни главное, что ни говори.
Я никогда не состарюсь. Старость я обману. Пойду работать в луна-парк и превращусь там в медведя или дракона. Ей-богу, это гораздо легче, чем превратиться в сгорбленного, седого старика. Вокруг меня всегда будет много детей. Станут по мне лазить, кормить меня конфетами, чесать за уxом.
А потом я выберу самого робкого мальчика или девочку и пойду с ним гулять через весь парк. Пусть гордится.
Даже зарплаты мне не надо, я просто так превращаться буду!
Меня, конечно, возьмут в луна-парк.
А однажды, совсем устав, дракон присядет на летнюю скамейку и уснет.
И только там, перед Ним, я сниму свою маску, заплачу, засмеюсь и скажу: «Здравствуй, это я…»
//-- * * * --//
– Папа, а что ты сейчас делал?
– Ел.
– А что?
– Суп из курицы. И еще салат из яблок и свеклы.
Во дворе родителей старые яблони качают тяжелыми поздними яблоками на ветру, не сильном, но уже пахнущем снегом.
Под весом плодов чуть качаются и ветви, и кажется, что яблони в саду переминаются с ноги на ногу, как коровы, которые просят себя подоить.
Одна из них трогает отца за седые, до сих пор чуть вьющиеся волосы, и он мягко берет созревшее яблоко с ветви узкой ладонью.
Очень люблю салат из яблок. И свеклы.
У моего отца красивые, долгие руки. Совсем не такие толстые пятерни, как у меня.
Я вижу, как он держит в большой ладони телефонную трубку.
Такие руки могут быть у скрипача. У архитектора. В такой ладони хорошо сжимать скрипичный смычок или остро отточенный чертежный карандаш с твердым грифелем.
Отец мой конструктор. До сиx пор. А стал он конструктором еще до того, как я родился.
Отцовский восьмой десяток в самом разгаре.
До сих пор помню, как отец переодевает мне колготки. Я смеюсь, убегаю, не хочу снимать штаны. Папа меня ловит своими большими руками, и я, сложив пальцы чашечкой, привычно катаю ее по его подбородку. Мои ладошки как раз покрывают его целиком. Папин подбородок колючий, и мне это нравится. Во рту у папы спичка. У спички коричневая головка.
Теперь, когда я почти ровесник своего отца тех времен, у меня тоже колючий волос на лице. Когда я касаюсь своего подбородка, всегда вспоминаю его. И спичка у меня привычно торчит в уголке рта. Только головка у нее синяя…
Я уже знаю, что последним местом, где я его увижу, будет аэропорт.
Отец, как всегда, немного суетясь, махнет мне на прощанье рукой, на мгновение поднимет брови домиком и, озорно подмигнув, заспешит к выходу. И я его больше не увижу.
Никогда.
И я рад, что в последний раз увижу отца именно таким.
Он просто выйдет из аэропорта.
На столе останется стоять тарелка с нарезанными яблоками и свеколкой.
За окном будут тихо перебирать листьями, как лошади губами, деревья.
В прихожей я найду его старые тапочки.
Я обязательно сохраню старые домашние тапочки моих родителей. Они останутся стоять в прихожей у меня навсегда.
Стоять рядышком, прижавшись друг к другу. Папины тапочки и мамины. Иногда мамин тапок будто ненароком наступать на отцовский.
Тапочки будут ждать меня каждый день с работы, волноваться, что я задерживаюсь поздно вечером. А заходя домой, я махну рукой, чуть подниму брови домиком и озорно подмигну им.
Однажды все те, кого ждут, вернутся. Это будет самое небывалое чудо из всех земных. То, что случается реже всего. Не чаще, чем входится в одну и ту же реку.
Но однажды все потерянные вернутся.
Это будет гортанный, сдавленный крик тысяч голосов, огромный хоровод объятий, все слова на всех языках, смех и слезы смешаются вместе. А у меня все будет немного по-другому.
Будет серая ненастная погода. Я буду сидеть за столом, как всегда один, и пить горячий чай.
И совсем буднично хлопнет входная дверь. Я даже не обернусь – буду знать и так, что это ты.
Нежной легкой волной пойдет твой запах, от сбрызнутой дождем одежды, от влажных волос, которые ты отряхнешь, тихо сказав: «Забыла зонтик сегодня».
И две прохладные ладошки обнимут меня сзади и коснутся щек.
«А ты потолстел…» – скажешь ты, совсем близко, прямо над ухом.
«Я не потолстел, а просто отек от горя», – скажу я, и мы тихо засмеемся.
Потом я возьму твою узкую, смуглую ладонь и тихо поцелую ее. Поцелую так, как целуется в первый раз мальчишка, и вся жизнь моя сожмется в груди и распустится на кончиках губ. Я прижму твою ладонь к лицу, как нашаливший ребенок прижимает к себе любимую игрушку, которую вернул ему строгий отец. Я поцелую ее так осторожно, словно крыло бабочки, нежно и жертвенно, словно отнимут, жарко, как нечто запретное.
И не надо будет ничего говорить, не надо будет рассказывать. Все самое главное в жизни происходит без слов.
Потом я отниму губы от твоей ладони, и ты снова растаешь в вечернем воздухе – я ведь придумал все это, и праздник, и чудо, и только дождь так же бросает прозрачными искрами в стекло, как и в этом сне наяву.
Это единственная реальность.
Дождь и жизнь, не нашедшая выхода, так и замерзшая на кончиках губ.
//-- * * * --//
Странно, до чего бывают нечутки люди, сама профессия которых настоятельно требует способности не просто чувствовать, а сочувствовать, резонировать чужой душе.
Нет, я все понимаю – если хирург будет слишком чувствительным, а терапевт излишне впечатлительным, пусть лучше стихи пишут, а не со скальпелем диагнозы ставят.
Человек – это организм. Организм есть биологическая машина. Машина периодически выходит из строя. Ее надо чинить. Просто чинить. А впечатляться врачу ни к чему.
Но всё же.
В конце концов, я не врач. Очень много впечатлений, слишком устаю, чтобы ими делиться. Одно скажу – слава богу, я не ошибся в направлении пути, который избрал.
Прохожу практику в одном учреждении вроде детского сада для взрослых. Скажем так, в переводе на русский – это место, куда тяжело больных и безнадежно престарелых отдают на день родственники, чтобы отдохнуть. Или вовсе нет у человека никого, тогда его просто приводят к нам.
У нас есть одна совсем еще молодая женщина-афганка, которая только улыбается. Нет, она на первый взгляд совершенно нормальная, даже не скажешь, что с ней что-то не так. Просто ее сильно избил муж, и она потеряла речь. А вместе с речью и ориентацию в этом мире – кто она и зачем. Но она улыбается. Сидит на стуле, ловит взгляд и улыбается. И ты улыбаешься ей. Только мне к ней нельзя подходить – она очень боится мужчин.
Еще есть у меня друг, очень старый человек, назову его Гвидо. Кто он и что – толком неизвестно. Его нашли на улице. Ни родных, ни близких, ни документов.
Поселили старика в квартирке, он там живет. Вернее, сидит. Ходит. Лежит.
Гвидо совсем седой, но только там, где не лысый – у него голова как шахматная доска. Он, видимо, догадывается, что с ней что-то не то, и все время носит бейсболку, которую с него работники даже в душе снять на могут.
У Гвидо потеря памяти, деменция второй степени, переходящая в третью, и, видимо, Альцгеймер. Я не врач, а нашим, приютовским, все равно. Мне не все равно. Не потому, что мне больше всех надо, просто я ненастоящий врач, но русский, а они настоящие, но немцы. В смысле – свою работу они делают хорошо, но от сих до сих, таков немецкий менталитет: я свою работу выполнил, и не трогайте меня, не лезьте больше ни с чем.
«Ты, Макс, должен Гвидо заниматься – вот и занимайся, книжки с ним читай, в парк гулять води, общайся, а меня оставь в покое…» Да какие книжки, какой парк? Как с ним вообще общаться-то?! Это же не моя проблема, а врачебная…
Где шляется этот Гвидо в свободное от приюта время – неизвестно. Но часто он забывает дома ключи и стоит возле своего подъезда. Час стоит. Два. Ночь. Потом кто-нибудь из соседей вызывает полицейских. Те приезжают, отпирают дверь. Гвидо говорит «спасибо» и ложится на диван – спать. Плед натягивает на голову – осень, ночи холодные.
Иногда он хочет есть. К нему два раза в неделю приходит кто-нибудь из социальной службы и оставляет в холодильнике еду на несколько дней (люблю за это Германию).
Гвидо ухитряется все продукты разбазарить в тот же день.
Колбасу уронит. Салат подарит. Овощи, прямо в пакетике, – в унитаз. Почему? «Они плохие». Не знаю, мне он приглянулся. Может, потому что был самый заплеванный и ненужный старик, бормотал что-то себе под нос…
У меня сперва общаться с ним не получалось. Ну ладно, думаю, давай-ка я тебя как-нибудь ототру хотя бы, куртка вон впереди вся в соплях со слюнями. Это не входит в мои обязанности, но хоть какой-то личный контакт.
Полдня возился с его курткой и штанами.
Гвидо мало что понял, однако сказал «спасибо» и во время обеда положил мне на ладонь со своей тарелки кусочек коржика.
Гвидо восемьдесят семь лет. Что было давно, он помнит, а что происходило только что – нет.
Меня он узнаёт в лицо.
– Гвидо, как меня зовут?
Улыбается смущенно.
– Старое немецкое имя!
– Мориц?
В детстве он читал сказку про Макса и Морица, теперь нас путает.
– Сам ты Мориц!
– Нет, я Гвидо.
– А я кто?
Думает.
– Ты – хороший Карл.
Мы вчера с ним ходили во двор и чью-то кошку поймали. Гладили. «Хорошо!» – Гвидо улыбается, я улыбаюсь, и кошка улыбается.
Работаю в приюте уже неделю и каждый вечер наблюдал одну и ту же картину. Перед самым отъездом домой Гвидо начинает волноваться и подходить к персоналу, что-то спрашивать или просить. Люди работают, отмахиваются от него – чтобы понять Гвидо, надо минут десять слушать.
Я спросил у медсестры, что ему нужно – оказалось, он клянчил «цвай шайбен брот», «два ломтика хлеба».
Гвидо сыт, в центре его хорошо кормят. Дома – дважды в неделю визиты соцработников, в конце концов есть и колбаса на полу. Но он все равно клянчит со слезами на глазах «цвай шайбен брот».
– Так дайте! Жалко, что ли?
– Не положено. Обед два часа назад окончен, у него дома всё есть.
Может, и есть, но раз просит человек, значит, ему надо?
Сегодня я не вытерпел, когда Гвидо снова стал к вечеру кружить и утверждать, что без хлеба пропадет. Не вытерпел я и залез в холодильник, отрезал ему из завтрашнего общего пайка ломоть хлеба. Должностное преступление совершил, но очень хотелось посмотреть, что будет.
Вы часто видели абсолютно счастливых людей, на самом пике счастья?
Я видел сегодня.
Ей-богу, это стоит невинного воровства.
Гвидо завернул хлеб в три слоя салфеток и спрятал глубоко в карман, чтобы не отобрали враги. Он сказал, что наконец-то не боится голодной смерти и вообще – бери, Мориц, медсестер и пойдем ко мне жить! Дома места всем хватит!
И я вдруг понял: мы, взрослые, сильные, здоровые, четко знаем, что немощь в Германии – это не немощь в России, немцы с голоду не умрут, и страхи эти альцгеймеровские смешны. Но Гвидо в своем совсем старом, построенном только для него мире действительно боится. Он взаправду страдает каждый вечер, мучаясь от ужаса перед голодной смертью. От ужаса, вполне реального в его каменеющей голове. Вокруг проносятся занятые люди, которые должны о нем позаботиться, но им некогда, они в курсе, что у него дома есть пища. Но Гвидо-то об этом забывает каждый раз…
Глядя на светящегося от радости Гвидо, у которого даже с носа водичка побежала и руки задрожали, пока он прятал хлеб, я подумал: как все-таки мало надо человеку для счастья.
И кто знает, может, немощная старость не так уж страшна? Есть в ней и хорошее.
Ведь нас так легко будет сделать счастливыми.
Сердце, отданное и не принятое, никогда не вернется назад.
Чу2дные мелодии играет кто-то, кто собирает сердца, ловя их на лету. Иногда я слышу, как он водит по ним хрустальной палочкой.
Ничто на свете не звучит так чисто, как бездомные сердца.
Сердце ушедшее считается потерянным. Ведь оно уже не твое. И если тому, кому ты отдал его, оно не нужно, то отныне оно – вечный скиталец. Осколок-астероид в космосе, окружающем счастливую планету любящих взаимно. Планету, которую ищут в ледяной пустоте все, а находят единицы. Она мало населена. Там всегда только двое.
У тебя должно вырасти новое сердце.
Само.
В холоде и молчании.
И ты ему ничем не поможешь.
Я очень надеюсь, что однажды, прижав ухо к сухому камню, я вдруг услышу снова: «Тук-тук! Выпусти меня».
Проснулся ночью, вышел на балкон. Нервничаю я на новой работе, что ли? Физически-то ерунда – какая разница, дебоширов под мышкой таскать или стариков? А поди ж ты…
Продышался, на самом горизонте уже подсвечивало утро. Тишина и свежесть вокруг. Подумал, что рассвет грустен тем, что понимаешь: сейчас уже поедут машины, раздастся быстрое шарканье на лестнице, захлопают двери, и тишина исчезнет. Неизбежно и неумолимо. А потом улыбнулся: как хорошо, что с жизнью человеческой все наоборот – беготня, шум, суета, а потом они стихают для тебя навсегда. И наступает рассвет.
//-- * * * --//
– Зовите меня бабушка Лотти!
Теплая, маленькая, похожая на мягкую черепашку Лотти. Ей восемьдесят семь лет. Исполнилось сегодня.
Мы нарисовали ей большой плакат и испекли пирог. Водитель Гунтер подарил красную розу.
Она пила кофе, ела пирог, смеялась.
У Лотти снова обострилось воспаление век. Иногда она приходит утром, как всегда веселая, в аккуратных кудряшках, а глаз почти не видно из-за покрасневших, припухших век. И не знают врачи, в чем дело. Так уверяет сама Лотти.
Люблю такой тип немецких старушек. Они в ясном уме и доброй памяти. Злая память как-то не хранится в них. Они трогательно, по-детски аккуратны. Полны юмора и самоиронии, и это гармонирует с внутренним достоинством.
Сегодня мы долго беседовали с Лотти. Я подсел к ней, а она смотрела на меня и улыбалась, чуть поводя головкой в мелких кудряшках из стороны в сторону – ни дать ни взять черепашка из мультфильма.
И пахло от Лотти удивительно вкусно – теплым яблоком, завернутым в чистое полотенце.
– Лотти, а какой был самый счастливый день в твоей жизни?
Не задумываясь ни секунды:
– День моей свадьбы. Когда я сказала ему «да».
– Расскажи.
Опускает припухлые глаза.
– Мне хочется рассказать, но я буду волноваться.
– Не рассказывай тогда.
– Ладно, сегодня у меня день рождения. Знаешь, это всегда праздник, даже когда и старость вот-вот закончится. Мой муж был горный инженер. Звали его Георг. Он был моим первым мужчиной и последним, мы прожили пятьдесят лет. И ни разу не поссорились. Конечно, ему надо было оставить работу раньше, но он был так увлечен ею…
Лотти говорит искренне, очень тихо, почти шепотом.
Я слушаю внимательно, чуть прикрыв глаза. Эта маленькая женщина уже по ту сторону правды и вымысла. Даже если не все было в их красивой истории так, как она говорит, для нее это реальность. Единственная реальность, где ей хочется быть.
– …И когда я в церкви сказала, что хочу быть его женой… ах… – Припухшие веки моей подружки несколько раз открываются и закрываются.
– Знаешь, тогда были хорошие времена. Мой Георг работал целый день, а я присматривала за домом. И каждый раз, каждый день я провожала его на работу. Он хотел, чтобы я поспала подольше, но я все равно вставала рано утром, обязательно говорила ему, чтобы он ехал осторожно, и целовала его три раза, вот так…
Прикрыв глаза, чуть причмокивает в воздухе сухими, морщинистыми губами.
– Обязательно три раза, нет, не два, точно три.
Лотти задумывается. Чуть шевелятся ее губы, она словно пробует на вкус что-то невидимое.
– И в тот раз три. И обняла, конечно. – Она облегченно вздыхает.
– Потом собирала в школу детей, готовила ужин и каждую минуту, понимаешь, каждую минуту волновалась, как он там без меня. В конце дня он возвращался домой, и мы весь вечер держались за руки. Весь вечер!
Лотти гладит ладошкой что-то в воздухе, угадывается невидимое плечо.
– Мне так его не хватает до сих пор. Еще раз обнять бы его. Посмотреть телевизор вдвоем, подержаться за руки. Хотя бы раз в день это нужно человеку. Даже такому старому, как я.
Лотти молча моргает припухшими веками. Чуть перебирает пальцами свой белый кружевной воротник.
– Знаешь, Максим, что самое главное? Расставаясь с любимым человеком, даже ненадолго, прощайся с ним так, будто это навсегда. Потому что…
Кудрявая маленькая головка Лотти наклоняется ко мне совсем близко, последние слова она произносит шепотом, но так, что кажется – сам воздух вокруг вдруг сгустился и мелко задрожал между нами.
– Потому что однажды они уходят от нас. Все и от всех. Любимые, самые дорогие, однажды уходят. И будет очень жаль, если до конца жизни так и не сможешь точно вспомнить, сколько раз вы поцеловались в то утро, прежде чем он сел в машину и не вернулся с работы больше никогда.
Утро солнечное, раннее, конец февраля. Тихо и светло. Что еще надо для счастья?
Не спеша встать, умыться, медитативно протереть влажной тряпкой пол. Чтоб было еще, вдобавок к тишине и свету, чисто и свежо.
Улыбнуться, вспомнив, как говорили, что совсем не пахну я человеком, а только морской водой.
Развесить чистые простыни на зимнем солнце и, заварив себе чай, смотреть, как ветер шевелит их невидимой рукой.
Всегда кажется, когда смотрю на это движение ткани на солнце, что кто-то меня ласково зовет.
Я даже не знаю куда.
Ведь здесь хорошо! Но снова колыхнулась ткань голубой волной, парусом налилась, колоколом качнулась: «Пойдем-м-м, а?»
Пойдем, конечно. Сейчас, только проживу это утро, по капельке, по секунде, счастье свое из него выпью. Очень нужны для души такие часы. Места такие.
Где свет, где тишина. Где свежо и чисто.
Есть мир, в котором живут только совсем маленькие дети и очень большие собаки. Дети смеются, ползая друг за другом по земному шару, а огромные собаки чутко смотрят за ними, слегка подрагивая кончиками ушей. По вечерам дети засыпают, зарывшись в густую собачью шерсть. На боку одной огромной собаки их может поместиться разом по дюжине. Висят, зажав в кулачки теплый мех, и сопят. Огромная собака потыкает их немного черным носом, величиной с кожаное кресло, и, убедившись, что все на месте, уснет сама.
Тихо поднимается и опускается большой собачий бок, космическая тишина вокруг, только иногда звучат детское покряхтывание и время от времени жаркое собачье дыхание, от которого чуть качаются звезды.
Так отдыхают души хороших людей, проживших жизнь. И хранят их души собак, ведь плохих собак не бывает.
У нас были имена. Их знал я. Их знала она. А больше никто.
Это были обычные слова, случайно произнесенные в наши самые светлые минуты, которые хотелось оставить навсегда и в них остаться. В этих именах отголосок тех времен. Так, пара забавных слов, пустяки, ребячество, и всё же.
Столько времени прошло.
У нас ведь было все. И самое хорошее, и самое плохое. Хорошего меньше, зато оно было таким хорошим, какое раз в жизни бывает. Но плохого больше.
Поэтому мы и расстались, чаша выпита. Вино было терпким, хоть и по-своему вкусным, но оно кончилось.
Я был не самым плохим мужем. А она и вовсе слишком хорошей женой – с такой ни один мужчина со всеми его недостатками не уживется.
У нас не было детей. Не дал Бог. Теперь-то я понимаю, что это Он о нас так заботился. Жаль, что Он не объясняет все сразу, наперед, да мы бы и не поверили.
Все кончилось.
Осыпалось, утряслось, отгорело.
Пепла, и того не осталось, давно на том месте свежая трава растет.
Но иногда кажется…
Если бы она позвала меня моим именем, я пошел бы искать ее, как и раньше, на край света.
И она пошла бы со мной, если б я вдруг позвал ее. Потому что я знаю, как ее зовут. По-настоящему.
Именно поэтому мы так друг друга и не позвали. Потому что это было бы нечестно.
Я храню тайну ее настоящего имени, ненужную никому, даже ей, и тем более мне. Кому нужна эта тайна, да и зачем?
А зачем люди хранят старые перстни, письма, да и просто безделушки, не имеющие никакой товарной цены и в то же время бесценные для их обладателя?
Когда останется всего несколько минут тишины перед входом в вечность, я раздвину створки самых хороших, светлых тайников своей души, достану ее имя, как подаренную мне драгоценность, и, чуть отогрев в ладонях, отпущу его на волю, словно ослепительно белую птицу.
Ее имя встряхнется, расправит крылья и взлетит, стремительно ввинчиваясь в бездонную, вечную синеву.
И тогда я буду ждать – вдруг раздастся мне в ответ голос, полный света и теплоты, голос, знакомый каждому, только забытый, который произнесет заветные слова: «Прощаю, входи».
А может быть, она сама позовет меня оттуда. По имени, которое знает только она.
//-- * * * --//
– Значит, ты больше не придешь?
– Я зайду тебя навестить.
Мы стоим во дворе приюта для инвалидов, детского сада для стариков.
– Если я буду живым.
– Гвидо, тебе надо еще лет двадцать жить.
– До весны дожить хочу. До мая долго?
– Вовсе нет, скоро уже Новый год.
А у Гвидо чистая курточка и потерянные ключи в кармане. Я их нашел пять минут назад – он забыл их на рукомойнике.
Гвидо вообще все забывает: начало последней, третьей стадии деменции. Что он потерял ключи, перестало его волновать уже через минуту, он забыл о том, что их потерял. А волнение осталось. Теперь я сказал ему, что моя долгая практика подошла к концу.
Я бы о многом хотел рассказать, но мой переход в другой приют, далеко от дома, лишил меня последних нескольких свободных часов – только на дорогу в один конец я тратил почти полтора часа. Сменил профиль учебы в этом году и не жалею. Два года скоро уже, как я начал этот безумый марафон (в оставшееся от учебы время работал). Но и он подходит к концу.
Сегодня последний день практики.
– Ты, если хочешь, можешь у меня жить.
– Я помню, Гвидо.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что я об этом забыл?
Мне каждый день, каждый день хотелось приходить сюда.
Каждое утро после пятичасового сна я просыпался, и тут же улетучивались остатки сонливости, я только открывал один глаз и счастливо улыбался себе самому: «Мне же надо в приют!»
С коллективом работников пришлось-таки немного поцапаться, но весьма успешно – людям-овцам надо показывать зубы, «пофиг-нафиг» они плохо понимают. Не выношу этого, а что поделать? «Из всех людей я люблю больше всего детей и стариков», – говаривал Штирлиц, и я только теперь понял почему – с немцами человек работал. Но мелкие неприятности не нарушили ежедневной гармонии бытия, радости быть там, где я нужнее всего.
– А кошка? Кошка придет?
– Кошка придет, Гвидо, обязательно.
– А ты?
Опять двадцать пять. Конечно, приду. Я склеил для Гвидо книжку-альбом, там фотографии его дома, близлежащих улиц и магазинов – когда он заблудится в очередной раз, посмотрит, как добраться домой. Правда, меня самого Гвидо через пару дней едва ли вспомнит.
– Как меня зовут?
– Зачем ты обманываешь старика? Ты же сам знаешь, как тебя зовут.
– Не хитри, не хитри.
– Карл!
– Сам ты Карл…
В холодном вечернем небе растворены остатки осени. Золотистое в голубом.
Застегиваю куртку на Гвидо, тот пытается погладить меня по щеке, но рука его с заскорузлыми от времени суставами плохо слушается, и я сам, как кот, трусь головой о его ладонь, застегивая последнюю кнопку. Гвидо смеется.
Мимо нас, опираясь на стариковские ходунки, идет бабушка Лотти. Голова ее озабоченно качается на черепаховой шее. Лотти все еще взволнована – час назад я сказал, что не женат, и она занята подбором невесты. Перебрала уже всех своих племянниц и внучек, но ведь все замужем!
– Лотти, я не хочу жениться!
– Как это так, мальчик, что ты говоришь?
Гвидо вдруг бросает бумажку, из которой хотел свернуть сигарету, и рассыпает рыжий табак прямо на синеватую, схваченную первым морозцем траву. Уходит обиженный. Он жутко ревнивый. Я ведь обещал с ним покурить, а сам хихикаю с какой-то бабкой. Луизой, кажется. Или Кларой.
– Гвидо!
– Делай что хочешь, а меня здесь нет!
– Ну и ладно.
Старик, подувшись минуту, возвращается. Он уже забыл, зачем уходил.
Но настроение осталось. Я заметил очевидную особенность у людей с отключенной оперативной памятью: они забывают само событие через минуту, но чувство, которое испытывали, помнят.
Гвидо сердито бурчит:
– И еще я тебе хотел сказать, Мориц, ты, когда наклоняешься, постоянно щекочешь мне макушку волосами. Так не пойдет.
Мы с бабушкой Лотти смеемся.
Гвидо постепенно успокаивается и тоже начинает улыбаться.
Все-таки я не зря сюда пришел – теперь другое дело, Гвидо в чистой одежде, голова аккуратно выбрита, и пахнет от него не стариковским бельем, а жидким мылом… Да, блин, именно жидким мылом – значит, опять его плохо помыли, ополоснув кое-как. Будет старик снова чесаться.
Серьезно поговорю с санитаром, предупрежу, что еще раз, и я ему морду по… накатаю на него жалобу. Мы в Германии. Да и не успею поговорить. Осталось совсем немного времени. Мне. Быть здесь. И может быть, не мне одному. Ведь до весны еще так далеко.
– Завтра мы тоже пойдем гулять?
– Жаль, но я не приду больше, Гвидо, моя практика окончена. Я же сказал тебе.
– Как не придешь?
Опять. Но у меня должны быть железные нервы и стальная выдержка.
Крепче, чем когда я работал вышибалой. Тверже, чем в байкерские времена.
Я ведь теперь электронная бабушка из рассказа Брэдбери. «Электрическое тело пою…»
//-- * * * --//
Пошел сегодня покупать себе зимнюю куртку, а купил шапку. Так тоже бывает. Город бело-черно-золотой – белый снег, черные россыпи людей, и золотое сияние рождественских вывесок и гирлянд на фоне ночного неба и темной воды у причала. Сияние, похожее на застывший салют. Шел к метро и улыбался. Захотел есть. К сожалению, со схлопнувшимся почтовым ящиком пропал формуляр платежки на мою зарплату, так что я теперь ее нескоро увижу. Но все равно купил себе жареных каштанов в пакетике. Шел, грыз каштаны, похожие вкусом на сладкую картошку, и вспоминал – солнце, свой первый черный мотоцикл, друга Алекса, сидевшего на диване с бутылочкой пива, свою байкерскую братву, выжигающий душу риск и шальные деньги, стук женских каблучков по лестнице моей квартиры, яблоко на двоих в утреннем свете вокзала, встречи и прощания, странные, чудные истории и ситуации, которые наполняли тогда мою жизнь так плотно и часто, что я только смеялся. Вот и еще один год подходит к концу. Год, в котором я много любил и мало разочаровывался. Год резких, кардинальных изменений в моей жизни, который неожиданно принес мне странную гармонию в декабре, ведь я даже курить бросил легко и почти незаметно для самого себя.
В старости, когда рассосутся последние мозги, буду сидеть на улице, где-нибудь возле клумбы, смотреть на проходящих мимо людей и улыбаться. А они – мне. Так, со временем, возле клумбы с цветами и помру. Но улыбаясь.
Что ж, ведь все, что мне нужно от жизни, – это любовь, друзья и пара каштанов, когда хочется есть.
//-- * * * --//
Нет, я вовсе не должен это делать. Это не входит в мои рабочие обязанности.
Но когда трудишься в коллективе достаточно долго, многому учишься и помимо основных обязанностей. А если коллеги люди хорошие, и кто-то заболел, и вместо трех медсестер всего одна…
Амелия не так уж стара, ей всего шестьдесят три. На первый взгляд – чистенькая пожилая женщина, мелкими неспешными шажками идущая в категорию бабушек.
И только всмотревшись в ее глаза, понимаешь, что Амельке не больше трех месяцев от роду.
Глаза ее широко открыты, и в них мерцает тот свет, который возникает на экране включаемого ноутбука, когда электричество уже есть, а изображения нет. Еще нет. Но это у ноутбука.
Амелия не всегда была такой. Как написано в ее биографии, была замужем, родила двоих сыновей, работала в магазине и однажды попала в автоаварию.
Машина всмятку, а сама она осталась целой, если не считать того, что постепенно стал пропадать сигнал. Знаете, как в том же ноутбуке – когда шина надорвется, экран мигает, прежде чем погаснуть.
Амелия начала внезапно забывать всякие мелочи, потом появились серьезные провалы в памяти, ей пришлось оставить работу. Муж с ней развелся, а сыновья отдали в приют. Оба хорошо зарабатывают и могут себе это позволить. Но не навещают ее последние десять лет.
А всего Амелия у нас живет двадцать.
Двадцать лет такого существования. Она может сама принимать пищу, только надо следить, чтобы она глотала, прежде чем снова поднесет ложку ко рту, чуть придерживать ей руку у запястья. Амелия покладистая, ждет.
Еще она много ходит по коридору, держась за поручень, иногда берет за руку кого-нибудь из персонала, чтобы с ней погуляли вместе. Еще, когда у нее хорошее настроение, хлопает в ладоши. Иногда настолько сильно, что у нее лопается кожа на руках.
А больше она не может ничего.
В принципе, моя работа – в нашем садике с ней гулять и в кубики играть. Да, больше ничего.
Но когда запаренная медсестра Хельга носится между двадцатью больными, отчего бы мне Амелию и не покормить? Я умею.
Могу и пролежень намазать и перевязать, ничего сложного.
От природы я чудовищно брезглив. Просто как Маяковский, который пил пиво всегда с левой руки, чтобы губами попадать в тот край кружки, с которого только левши пьют, а их, как известно, мало.
Но когда я работаю с больными, куда-то моя брезгливость испаряется. Даже неприятно думать, что это не то что мне, а кому-нибудь может быть противно. Нет, конечно, работаем мы в перчатках, да дело разве в том?
Я просто знаю, что этому человеку никто сейчас, кроме меня, не поможет. И мою работу даже никто не проконтролирует. Можно ведь ухаживать за больным добросовестно, а можно так, чтобы только видимость была, а там разберись, ты ли схалтурил или больной сам повязку сдвинул – это сплошь и рядом бывает. Жаловаться сами больные чаще всего не могут. Многие из них не лучше Амельки, а некоторые и в худшем состоянии.
Сегодня, однако, Амелька после обеда захотела поиграть, и мы уже почти построили большую водонапорную башню (вернее, строил я, а Амелька старательно подавала мне кубики; я называл ей цвет, а она подавала мне пусть не тот, но, по ее мнению, похожий), я вдруг заметил, что она как-то странно ерзает.
Мимо пробегала запаренная Хельга, озабоченно охнула на ходу: «Макс, она хочет в туалет, не успеваю совсем…» – «Фигня! – крикнул я. – Отведу!» Подумаешь, задачка: штаны снял, на толчок посадил, и как дело сделано – зови персонал. А если не сделано – штаны натянул человеку и марш гулять дальше. Я ходил специально смотреть, как медицинский персонал работает, я ведь любопытный.
Вытащил последний, красный кубик у Амелии изо рта, привычно бормоча: «Амелька, нельзя кубики есть!» – и потащил ее в сторону туалета.
Запустив старушку в туалет, я закрыл за нами дверь. И тут увидел, что Амелька, та самая Амелька, которую я кормлю с ложки последние полгода, с которой гуляю по зимнему саду под ручку, моя подружка… меня боится.
Как только я взялся за резинку ее штаников, она суетливо затопала к выходу и вцепилась намертво в дверную ручку. В глазах ее светился настоящий ужас.
Оказывается, чувства наши не гаснут еще долго после того, как угаснет разум.
Однако что делать?
Нет, я снял немало белья со здоровых женщин, но никогда не делал этого насильно, да и сейчас боже меня упаси.
Я так горжусь своей работой, не работаю, а служу. Хорошее ведь дело, настоящее, каждый из нас молодец, мы – руки бога!
А зря смеетесь, кстати. Если парализованный человек лежит целый день даже в теплой, уютной комнате, ему, знаете ли, скучно и одиноко. И единственными, кого он увидит за целый день, будем именно мы. Это накладывает определенную ответственность. И если его вовремя перевернуть на бок, это будет настоящее блаженство для него. Не знаю, молил ли он об этом кого-то там, на небесах, но если это таки произошло, то только с нашей помощью.
Так что извиняйте, пафос оправдан.
Но в тот момент мне было не до пафоса.
Оторвать испуганную Амелию от двери было невозможно. Я несколько раз крикнул: «Хельга! Хельга! Иди спаси нас!» Но медсестра явно носилась где-то на верхних этажах, а скорее всего, повела кого-то в ванную купаться. Работает она сейчас за троих – грипп выкосил ряды бойцов.
Я встал у окна и задумался.
Мы были с Амелией одни в пустом кафельном помещении, за окном неспешно падал мелкий гамбургский снег. Что делать, непонятно. Ждать, что ли?
Ну уж нет!
Я подошел к Амельке на расстояние испуга и стал тихо говорить с ней. По-русски, так ласковей. Да и не все ли равно ей, какой язык не понимать?
Воркуя, как голубь, я осторожно стащил с нее штаны, следом сам пополз памперс, который… который… ну испугался человек!
А я индейский вождь Рука Бога. Вот и приходится выполнять долг.
Я вздохнул и стал отчаянно рыться в карманах. Ура! Перчатки не забыл!
Амелька стояла неподвижно, количество страха не уменьшилось в ее широко открытых глазах, но она не сопротивлялась, оцепенев от ужаса, и это было уже хорошо. Вот так, полегоньку… Наконец она отпустила дверь.
Это было уже не важно. Я, достав тазик и тряпочки, тер ей худые ножки, заляпанные всего лишь съеденной за обедом кашей, ничего особенного.
Когда уже почти закончил, вдруг почувствовал, что мне хочется отодвинуться. Я привык доверять своей интуиции и чуть-чуть отклонился в сторону…
Ба-бах! – Амелька, ну елки-палки! Раньше нельзя было? – И я пошел за новыми тряпками.
Ну и ладно. Зато на унитаз сажать ее теперь уж точно не было никакого смысла. Подумаешь, мы и без него обошлись, ага.
Однако я еще не знал, что ждет меня впереди. Достав новый памперс, я вдруг заметил, что у Амельки на бедре красное пятно. Оказалось, это глубокий расчес – косяк кого-то из санитаров, не то не помыли вовремя, и она расчесала, не то… да мало ли, отчего у человека в таком состоянии язва на коже может образоваться.
По логике вещей, надо памперс закрепить посвободнее, чтобы не давил на болячку.
Но тут, развернув зеленую бумагу, я вдруг понял, что он какой-то новой конструкции и я убей не знаю, как его надевать.
– Хельга-а-а! – как пароход в тумане, заорал я в коридор, приоткрыв дверь, но только бормотание наших тихих сумасшедших и рев буйной турчанки Агар были мне ответом.
Хельга носилась по зданию. Господи, для нее сменить памперс – такой пустяк, какие трудности вообще? «У тебя что, Макс, детей нет?»
«Нет!» – плаксивым голосом сказал кто-то внутри меня. Нет, и я не знаю, как надевать этот хренов новый памперс. Что за болезнь такая современная? То «Виндоуз» усовершенствованный, то «Линукс», то один подсрачник, то другой…
Как его приладить? Да так еще, чтобы не сделать старушке больно…
Блин, меня этому не учили!
Я посмотрел на грустную, уставшую уже стоять Амелию.
– Извини, – сказал я ей по-русски. – Я не знаю как, но попробую.
Вздохнув, я развернул памперс снова. Где зад, где перед?.. Так, это, наверное, застежки… А это зачем?..
И вдруг я подумал, что если, будучи шефом свирепой бригады вышибал или черным рыцарем-байкером на ревущем коне, увидел бы себя сейчас рядом с бездумной старушкой, озадаченного, с зеленым памперсом в руках и по уши в полупереваренной каше, то немного удивился бы.
Блин, я не мог разобраться в этой конструкции! У меня памперсовый кретинизм.
От бессилия я начал тихо хохотать.
А, ладно. Главное – начать, а там посмотрим.
Я осторожно обернул мягкую ткань вокруг ног Амелии. Она не сопротивлялась, и это было хорошо, испуг, кажется, прошел. Я поднял голову, но она смотрела на меня как и раньше, бездумно совсем.
Я подмигнул ей:
– Ну что ж, Амелька, банзай!
И как-то сами собой открылись застежки, оказавшиеся заклейками. Аккуратно, словно мягкая ладонь, легла на попку ватная прокладка.
Конструкция оказалась простой и логичной. Прежде чем бояться – пробуй. Прежде чем плакать – пробуй.
Честное слово, Леонардо да Винчи гордился очередным шедевром не так, как я первым надетым памперсом!
Хотелось сесть рядом с Амелькиной задницей и гордо, по-мужски, закурить.
И тут… я увидел, что старушка морщится и неуверенно трет бедро. Расчес, я совсем забыл про него…
Тьфу, блин. Я понял, отчего он образовался – кто-то, видимо такой же неумелый, как я, натянул памперс криво, со складкой.
Боюсь, я крутил бедную Амельку, как куклу, пытаясь все перенадеть. Ничего не выходило, кромка снова и снова точно входила в разрыв на коже, я слишком туго затянул пояс. Наверное, придется заново обрывать наклейки. Трудность была еще и в том, что Амелия устала совсем или снова разволновалась – начала крутиться и дергаться.
Я же, честное слово, уже ненавидел и изобретателя памперсов, и его маму, и свою работу, и неумелые пальцы свои, которые всю жизнь хорошо умели только в кулак сжиматься и ручку газа у мотоцикла крутить. И саму обосравшуюся не вовремя Амельку ненавидел.
Кашей ее накормили… хоть бы усвоила чего, а то вот она, вся здесь.
Когда, почти через полчаса, дверь туалета открылась и на пороге показалась Хельга, я, уже потный, злой и матерящийся сквозь зубы, заканчивал работу.
Зато памперс сидел как влитой (пришлось надорвать его немножко, но это не страшно), и ватная прокладка на бедре у Амельки держалась крепко. И вокруг было почти чисто. Так, говна немного валялось, а в общем вполне.
– А что вы так долго? – певуче спросила Хельга.
Я, сидя на корточках перед Амелькой, застегивая последний клапан, с трудом перешел на немецкую речь. Ведь я не знаю, как будет по-немецки «Да пошла ты в жопу!», тем более что почти там сам побывал только что.
– О, ви зюсс… – неожиданно сладко скривилась медсестра. То есть «Ой, как мило!».
Неожиданно я почувствовал прикосновение и поднял голову.
Амелька так же безучастно и бездумно смотрела на меня.
Но ее ладонь, сухая и теплая, осторожно гладила меня по голове.
И тут я понял – не я, не мы!
Вот она, истинная рука Бога.
//-- * * * --//
Прогрохотала гроза и ушла. А теперь бодро постучал в дверь террасы густой, пахнущий молодыми грибами дождь. Открыл ему окно.
Не о чем писать.
Жить надо.