   Мечты посуточно
   Истории обыкновенного безумия
   Арслан Сирази

   © Арслан Сирази, 2015
   © Pasquale Vitiello, иллюстрации, 2015

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Шубка

   – Ну что же ты, Ковалев?! Нечего жене ответить? Нечего? Конечно, нечего, если за 10 лет брака от тебя ничего не получила! – жена продолжала накручивать себя, а Ковалев, склонив голову над ужином, привычно не поднимал взгляда.
   Разговор этот, точнее, монолог, повторялся в их семье раз в три месяца.
   «После того как она с подругами пообщается», – вздохнул Ковалев.
   – Да, Ковалев, нечего сказать! Потому что у других жены в золоте, два раза в год – за границу! Уж про шубы молчу! На работе сикушки двадцатилетние – и те в шубах! И заметь – им мужья подарили! А ты что? Скажи – ЧТО-ТЫ-МНЕ-ПО-ДА-РИЛ?! Где моя шуба?! – жены провизжала последние слова, и Ковалев с облегчением подумал – все, кончено, разрядка, погодя можно уже будет переключиться на успехи сына в школе и ужин.
   – Я порой сама не знаю – почему с тобой живу все это время, – выдохнула жена. Ковалев оторвался от вермишельных переплетений в тарелке.
   Голос Кати был спокойный, и тихий, и такой … грустный. Именно так – голос жены был печален, и Ковалев предугадывал, предвидел в вермишельных гексаграммах, что за всем этим последует плач, а он будет чувствовать себя виноватым. Не только за отсутствие шубы, но и за ранние морщины, и за много других, не менее плохих вещей в жизни жены…
   – Послушай, Катенька, я…
   – Нет, Ковалев! Нет! – взвизгнула жена и лупанула по столу полотенцем, сорванным с крючка. – Не буду я слушать! Десять лет слушала, ничего не услышала! Ничего, кроме лапши вот этой, – жена махнула рукой, и суп, а потом и тарелка слетели на брюки Ковалева.
   В потемневших полосках ткани разлеглись вермишелинки, морковные кружочки и кубики. Жена испуганно и виновато смотрела на Ковалева, ожидая реакции. Такое у них случилось впервые. Бывали и скандалы, и плач, и долгие вымученные беседы, но вот броски посуды вместе с содержимым…
   Ковалев сначала не знал, что сделать. Медленно, не торопясь, встал. Тарелка с коленей слетела на кухонный коврик («в икее брали, 1490 рублей» – вспомнил Ковалев). Кружочки, кубики и гексаграммы из вермишелин разлеглись на ворсе ковра.
   – Ты, Катя, охренела, – прочеканил Ковалев. – Больше… слов… нет.
   Жена и сама, видимо, понимала, что перешла некую грань, после которой – тьма и неизвестность. Одними глазами, так и не двигаясь с места, она следила за движениями мужа. Ковалев повернулся и пошел к шкафу в комнате, по пути снимая рубашку.
   Через пару минут Ковалев переоделся. Жена сидела у кухонного стола с пустыми глазами. Кося на нее взглядом, Ковалев обулся, открыл дверь и вышел в подъезд.
   На улице он не разбирал пути. Катя, Катенька, его девочка, которую он десять лет назад встретил в кафе «Веселый Борджиа», превратилась… В кого же?
   – В грымзу! – Ковалев вложил в свой рык все, что хотел высказать «виновнице торжества». Встречная парочка шарахнулась. Парень глянул исподлобья, а девушка что-то пробормотала.
   Ковалев проводил парочку взглядом. «Конечно, сейчас липнет. А годик пройдет и начнется – куда пошел, где был, зачем, почему. И самое противное – вечное «сделай то, сделай так, помоги сыну с уроками, где шуба, ты совсем неромантичный, как же это…»
   Перебирая упреки, Ковалев оказался под вывеской «Суши-бар «Дракон». Вспомнил, что не ужинал. Неплохо бы и выпить заодно.
   В глубине зала, слева от входа, громко хохотали две женщины. «Над мужьями ржут, сучки», – вздрогнул Ковалев. За стойкой девушка с красной лентой в черных крашеных волосах пялилась в телевизор, подвешенный в высоте.
   «Чертов брак – начинаешь понимать, кто крашен, давно ли и где вообще это происходило», подумал Ковалев, а вслух спросил:
   – Водка есть?
   – Есть. Хортица, Акдов, Ханская… – затараторила девушка, не отрываясь от телека над головой. Голос звучал устало и тускло, как и корни не прокрашенных волос.
   – Самую простую. Сто… Нет… Двести, – сказал Ковалев. – Суши еще… Калифорния, что ли? Сок. Томатный.
   – Напитки сразу?
   Ковалев, в тон ее усталому голосу, так же устало кивнул – одними глазами. Давай, давай уже все. И сразу. И водку – в первую очередь, видишь же…
   Напитки пошли легко. В тело ударила свинцовая волна, голова зашумела. Звуки из телевизора приятно струились по бару. И чего он раньше сюда не заходил?
   Понятное дело – почему. Еще и спрашивает. Дома он сидел, Катеньку слушал, вот и не заходил.
   Соседки по бару развязно начали требовать караоке. Девушка из-за стойки поморщилась, ответила, что караоке нет, а потом вновь уставилась в жидкокристаллическую панель.
   – Девушки, а давайте… споем, – внезапно для себя предложил захмелевший Ковалев. – Просто так споем. Без всяких там караоке.
   Дамы переглянулись, хихикнули. Одна, постарше, с карими, чуть мутными глазками гортанно произнесла:
   – А присаживайтесь лучше к нам. Поближе познакомимся!
   Ковалев опешил сперва, потом подумал, что, видно, за десять лет в браке на рынке знакомств произошли перемены, и так оно, похоже, и нужно. К тому же – дама приглашает, чего же отказываться.
   – Тебя как зовут? – спросила женщина с карими глазами.
   На вид ей было лет сорок. Пальцы с бледными ногтями сжимали ножку бокала с красным вином. Направление взгляда чуть плыло, но все же включало в себя фигуру Ковалева.
   – Ка… Ко… Ковалев, – выдохнул он, – А вас?
   – Фу какой, – в притворной обиде затрепетала кареглазая, – на «вы» обзывается. Что я тебе – мама? Давай уж на брудершафт выпьем. И на ты перейдем!
   Ковалев пошарил глазами по столику, не сразу, но обнаружил рюмку и приподнял.
   – А давай! Давай выпьем за знакомство! – и отчеканил, добавив улыбку, – Ковалев! Приятно познакомиться!
   – О, другое дело, – смягчилась дамочка. – А я – Регина. Надеюсь, мне тоже… будет приятно.
   Регина бросила взгляд в сторону подружки. Та сидела рядом, в беседе участия не принимала. Ковалев запомнил, что телефон у нее был пожарно-красного цвета, в тон ногтей.
   Еще в памяти Ковалева отпечатались два тоста. Один был за прекрасных женщин. Другой… нет, только один тост отпечатался. Потом он расплачивался по счету, порываясь вначале закрыть свой счет и счет «новых прекрасных подруг, которые так украсили…» Потом, увидев цифры, посерьезнел и предложил помочь с оплатой, что дамы и сделали.
   Регина жила неподалеку. Подружка (Ковалев так и не узнал имени) вызвала такси еще из бара. Машина удалялась, а Ковалев смотрел вслед, пережидая на островке тротуара алкогольный шторм.
   Где-то между волнами тело Регины прильнуло к нему. Как давно Ковалев не ощущал ничего подобного. Конечно, время от времени и жена тоже, но вот этого ощущения, осознания другой женщины рядом – не было очень давно. Регина касалась бедром, обтянутым узкой юбкой. Грудь, чуть прикрытая шубкой, угадывалась под блузкой. Никаких шарфов и свитеров с горловинами, столь любимых Катенькой…
   В голове шумело – от алкоголя и податливого чужого тела. Катька сама виновата – не может быть благодарной за то, что я… За вечера, полные покоя и обожания. Я люблю ее… Люблю Катеньку. И эту… Регину… тоже люблю. Как же приятно она целуется. Мы, оказывается, уже в квартире. О, вот оно что, и такие блузки бывают, не знал… Ковалев плыл между предметами одеждой, между поцелуями и объятиями, между ног и грудей…
   Очнулся поздней ночью, ближе к утру. В раскрытую форточку белым похмельным лучом бил фонарь. В квартире было морозно и накурено. От гадкого вкуса во рту Ковалев моментально ощутил тяжесть вины.
   Он изменил Кате. И сейчас придется как-то идти домой, что-то говорить, дышать перегаром, спутанным во рту с запахом и вкусом чужого тела.
   Рядом, разметавшись под одеялом, лежала женщина. В темноте лицо ее казалось покрытым облупившимся лаком. Лак местами блестел, но где-то уже трескался. Пальцы спящей хищно цеплялись за край одеяла. Одинокая баба, которая затащила в койку мужика.
   Ковалев сел на краю кровати. Надо уходить. Не ждать же утра! Просто уйти. А как? Как дверь закрыть? Ковалев проследовал в коридор. Ну, хоть тут проблем не будет – замок защелкнется сам. А что, может, оставить записку?..
   Черт, вали уже! Трахнулись и трахнулись! Кстати, что насчет презервативов? Ковалев смутно припоминал, что вчера они искали резинки по всей квартире. Нашли? Или все-таки?.. Холодом полоснуло ему горло, низ живота и член.
   Он вернулся к кровати, поискал растопыренной пятерней. Шорох растерзанной фольги в изножье обрадовал его больше всего на свете. Пора одеваться. Все, пора домой.
   Катенька, наверное, встретит его у дверей. Или на диване, в слезах, уснувшая прямо в одежде. И потом будет болеть – неделю или даже две от этих переживаний, которые доставил он.
   С тяжелым сердцем Ковалев наощупь разыскивал вещи – трусы, брюки, рубашка, носок, еще один где-то, ах да, вот валяется.
   Все вроде бы, готов. Пора. Ковалев бросил последний взгляд на Регину. Даже не шевельнулась. Из-под одеяла соблазнительно виднеется голая ляжка. Член привстал. Нет, надо уходить.
   Развернулся и вышел в коридор. В темноте попались ботинки, ноги уже сунулись в их горла, да не удержали. Левую ногу куда-то повело, Ковалев рухнул на пол. Попытался сдержать дыхание, прислушался. Ни звука из комнаты.
   Регина спит. А он, Ковалев, лежит здесь на чем-то мягком и таком приятном. И волоски этой мягкости едва-едва колышутся от дыхания. Поднимаясь, Ковалев приподнял шубку хозяйки квартиры.
   Левая рука скользнула по меху. Легкий. Пушистый. Мягкий. Мягкий, что не оторваться.
   Машинально, Ковалев нашарил в коридоре пакет, скомкал в него мех, судорожно пихнул отставший рукав. Дверь щелкнула и открылась. Подъезд встретил гулкой тишиной и ярким светом. Ковалев прищурился, вновь прислушался к звукам за спиной. И шагнул к лестнице.
   На колючем морозе ночной улицы полегчало. Ковалев сориентировался и заскрипел по лежалому снегу. Домой.
   В квартиру вошел решительно. Ни мало не заботясь, разбудит Катеньку или нет, скорее – даже стараясь разбудить, открыл дверь. Не разуваясь, прошел в комнату. Катенька, в самом деле, спала на диване. Глаза жены по краям были словно обведены красным. Плакала.
   От шагов Катя проснулась, приподнялась. Испугалась, со злобным удовлетворением, подумал Ковалев. Рывком вывернул содержимое пакета ей под ноги.
   – Что это, Ковальчик? – прошептала Катенька, переводя взгляд с шубы на него и обратно.
   – Это? Шуба! Ты же хотела шубу?! Вот – твоя шуба! Хотела? Получи! – последние несколько слов Ковалев злобно выкрикнул в жену, в диван, на котором она полулежала, в стену, покрытую желтыми обоями.
   Стараясь не терять настроя, Ковалев проследовал в ванную, где первым делом сунул два пальца в рот. После душа, прочищенный и выжатый, голым дошел до кровати и упал в изнеможении.
   Катенька так и продолжала сидела на диване. Шуба лежала у нее на коленях и жена мягко, одними пальцами, поглаживала мех. Губы Кати чуть шевелились.
   – Что говоришь? – не расслышал Ковалев, почти провалившись в сон.
   – А? Нет, ничего. Просто показалось… Потертость тут, что ли?

Запах

   Жена ходила по комнатам и собирала вещи, а Ковалев понуро сидел в зале и комкал край скатерти. Вчера жена заявила, что уходит от Ковалева, а поутру начала паковаться, придирчиво отбирая платья и юбки.
   Внутри Ковалева все было мятым и несвежим. Ночью, выслушивая ее, он внутри себя орал, умолял, грозил, божился, – словом, перебирал нужные и никчемные слова, и вроде уже готов был высказаться, но к утру все обмякло, как вещи, которые она решила «пока оставить».
   – Так будет лучше для всех, – в который раз повторила жена.
   – Кроме меня, – уныло отвечал Ковалев, а в животе его все перекручивалось и жгло, и взрывалось, а затем взлетало в голову, пробуждая кутерьму издерганных за ночь мыслей.
   От этих взрывов Ковалев даже будто перестал узнавать жену – за ночь она вдруг стала другой, развеивая вокруг приторный аромат незнакомых духов, и весьма деловито для незнакомки перемещалась по квартире, лезла в чужие шкафы и вытаскивала очередную стопку одежды.
   Это было эротическое белье, которое она надевала по особым случаям. За последний год такие дни бывали все реже и реже, а вот сейчас эта чужая женщина всё забирает…
   – Нет! – Ковалев дернулся к чемоданной пасти и выхватил из нутра кружева, перепутанные атласом лент. – Не отдам! Никуда! Ты моя жена, а это… Это наше!
   Он застыл, полный решимости не отдавать ни белья, ни жены какому-то мутному типу из её ночного монолога. Ковалев прижимал черное, белое и розовое к груди, а в животе и груди уже всё рвалось и набатно, с оттяжкой било в голову.
   Жена посмотрела на Ковалева как учитель на паиньку-ученика, который внезапно на урок бухим и блеванул на ее стол.
   – Ковалев, ну тебе не идет совершенно, – протянула она. – Отелло – не твой стиль, ты же понимаешь, – она попыталась улыбнуться, но Ковалев состроил яростную рожу, и жена отпрянула.
   – Похер! Идет-не идет – плевать! Мне вот зато не плевать, что от меня жена уходит! Хер этому мудаку, а не белье эротическое!
   Будто закрепляя свою тираду, Ковалев вцепился зубами в ткань, прижатую к груди, и рванул вверх. Что-то затрещало, поехало, скрипнуло. В нос ударил запах ее прежнего тела и прежних духов, до предела напитавший бельё.
   – Мда, вот уж не ожидала от тебя. Думала, мы адекватные люди, которые могут решить… – жена не договорила, потому что Ковалев рванул еще раз, и что-то в белье жалобно стрекотнуло.
   – Это ж Виктория Сикрет! Ковалев, скотина, ты что творишь?! – жена потянула руки к охапке, но он держал крепко, не переставая хватать зубами торчащие чулки, лифчики и трусы, и дергать головой изо всех сил, в ритм бьющего внутри набата.
   Жена пыталась спасти хоть что-нибудь, но наманикюренные ногти делали только хуже, и в пару минут все мягкое, нежное, гладкое было разодрано, продырявлено или растянуто до невозможности.
   Жена свирепо оглядела белые, черные, красные лохмотья в руках Ковалева, схватила чемодан и выбежала в коридор. Хлопнула дверь, по ступеням подъезда знакомо зацокали каблуки.
   Ковалев стоял посреди разора. В голове еще шумело, но это был уже не набат, а волны, которые бьют в ржавый борт баржи, гниющей на берегу. Руки его опустились. Белье, шурша, пало на пол.
   Поверх разодранных тряпок лежала темно-бордовая подвязка с кокетливыми оборками. Ковалев смутно помнил, как жена, блядовито глядя на него, с тихим шелестом продевала сквозь подвязку длинную, гладкую, пахнущую кремом, ножку, а он приникал к бедру губами и целовал, и языком, и пальцами шел все дальше, и обонял запах, такой…
   Он рухнул рядом с кучей белья. Прижал подвязку к лицу, резко вдохнул. Запах, терпкий, тягучий, еще оставался в складках ткани. Ковалев уткнулся в валяющиеся лоскуты. Сглатывая слезы, задышал часто-часто – и носом, и ртом, как можно глубже, словно стараясь про запас набрать уходящее время.

Предсказание

Моей дорогой N.

   – Не женись, сынок, прошу тебя, – в трубке шуршало, перекатывалось. Голос матери казался Артёму усталым и бесцветным. – Всё ведь сказали, куда еще…
   – Мам, ну подумаешь, совпало, – разговор с матерью повторялся не первый раз, успел уже надоесть, взбесить, а теперь, перед самой свадьбой, не хватало сил, чтобы спорить, убеждать, приводить какие-то аргументы, потому что было понятно – не поможет.
   – Нет, не совпало! Не совпало! Ты неужели не видишь, что всё идет ровно так, как она сказала. Ты же помнишь…
   Голос в трубке продолжал говорить, перечисляя события, которые Артём отлично помнил и сам: первый брак неудачный, было холодно, темные волосы по утрам на белых склонах раковины, после развода, который прошел как по маслу (они договорились, сидя в кафе, у него был эспрессо, а она пила свой вечный капучино), через год он встретил Наташку – тоже темные волосы, только жаркая, жаркая во всем, готовая прижаться к нему на улице, на виду у всех и целоваться взасос, а у него внутри все колыхалось…
   – …второй брак будет хорошим, двое детей, первый сильно заболеет, выздоровеет. Но потом, она сказала… Сказала… – голос в трубке задребезжал.
   – Мам, ну хорош уже! Сколько раз уже это слышу.
   – Потому что это правда!
   – Да правда-правда, я и не спорю, но я пока еще даже первого ребенка не завел, не то что второго! Я живой еще, живой, ты понимаешь! – стрелка на часах переметнулась на новую метку. Надо было закруглять разговор до прихода Наташи.
   – Смотри, Темочка, может, и в самом деле – пока без детей? – голос матери внезапно стал деловитым, – Она же сказала, что до тридцати лет это всё.
   – Я подумаю, мам. Я знаю, ты этому веришь, и вроде всё пока совпадает, но, слушай, это – предсказание. Гадание. Не факт, что всё так и будет. Слушай, мне пора, скоро Наталья придет.
   – Подумай, Тема, пожалуйста, серьезно подумай. И с детьми пока не торопитесь, очень тебя прошу…
   – Хорошо, все, мне пора, мам, давай, целую тебя там, в выходные, может, заедем. Пока! – Артём дождался хоть какой-то паузы в разговоре и спешно положил трубку, успев словить последнее «могли бы все-таки и подождать».
   Потёр затекшее, потное ухо. Домашний телефон он держал только из-за звонков матери, которая избегала мобильного. В последние пару лет она отказалась от всего, что, по ее мнению, могло «излучать» – сотовых, телевизора, интернета, радиовышек и даже некоторых людей. Зато не избегала своей гадалки – благостного вида тетушки, Веры Павловны, которая раскладывала карты перед матерью раз в неделю.
   Три года назад, весной – Артём хорошо помнил, он только начал встречаться со Светой, первой женой, – мать приехала и, искоса глядя на Свету, уже тогда отстраненную, постороннюю, сказала, что должна поговорить с сыном. Наедине.
   Они вышли в кухню, и там, озираясь на прикрытую дверь, мать рассказала, о чем услышала в шелесте карт гадалка:
   – Первый брак с темной – впустую, через год разойдетесь. Еще через год вторая жена будет, тоже темная, но хорошая, хорошо им… вам… Вместе будет. Двоих детей увидела. Первый, сын, заболеет сильно, но выздоровеет. А после второго… – тут мама споткнулась в словах, переставила с места на место чашку чая и выпалила, – После дочери ты умрешь.
   Заплакала, дернулась на шатком стуле. Рукавом кофты задела чашку, та катнулась, слетела со стола и осколочно зазвенела по полу.
   Тогда Артём рассмеялся, взял ее руки в свои, долго сидел напротив и что-то говорил, звал Свету, и она вошла, постояла, прислонясь к косяку, полуулыбаясь, а он продолжал говорить, указывая то на себя, то на невесту – успокаивал мать. В конце концов, она приняла стаканчик с накапанной валерьянкой и ушла.
   Через год они со Светой в обед встретились в покинутом посетителями кафе на Черном озере и над исцарапанным столиком порешили свой брак. Она пила капучино, он – эспрессо. Оба не допили. Артём расплатился, они вышли из кафе, попрощались и пошли в разные стороны.
   В замке что-то щелкнуло, но дверь была заперта изнутри и следом затренькал звонок. Наташка, с работы. Артём распахнул дверь, схватил девушку, буквально втащив внутрь квартиры, целуя куда попало, перебирая руками по телу и припадая губами к волосам цвета вороньего крыла. Она смеялась и в шутку отбивалась, а он думал, что ждать не может, не должен даже ждать, не тот случай, и вот она – его женщина.
   Антоха родился слабеньким. Наташку кесарили, а когда мальчика достали, лицо его отливало синевой, дыхание было прерывистым. Второй год мальчика Артёму запомнился белыми халатами, сизыми коридорами больниц, очередями в аптеках. Никто толком не понимал, что происходит. Антон часто кричал, жал кулаки до бордовости, на коже проявлялись красные пятна, температура прыгала к 40, чтобы через сутки-двое снова упасть.
   Артём потом подсчитал – за год они побывали в пяти больницах, провели там почти 90 дней, были на приеме у семи врачей. Сколько потратили на лекарства – не считал. Он даже не знал толком, каков его сын – какой у него характер, что он любит, чего боится. К исходу года Артём глядел на выцветшее, усталое лицо Наташки, на давно некрашеные волосы, и думал, что это никогда не кончится, они обречены быть прикованными к этому кричащему ребенку, и если сын в одном из своих кризисов умрет, то легче будет, наверное, всем.
   Лишь один человек не терял душевного покоя – мать Артёма. Она приезжала два-три раза в неделю, варила, стирала, убиралась, в общем, делала все, чтобы облегчить жизнь семьи. И перебирая белье внука, приговаривала, что ничего-ничего, скоро-скоро, уж она-то знает. Артём все хотел спросить, где уже ее «скоро», но в мороке забывал.
   Вскоре после второго дня рождения Наташка подошла к Артёму, прижалась всем телом, обхватив за талию. Футболка под ее щекой тут же намокла.
   – Я так устала, – шепнула она. – Я больше не могу.
   Артём не нашелся, что сказать.
   Прошла неделя, другая. Месяц. Кризисов не случалось. Сын вдруг будто бы понял, что живет, живет в полную силу и начал налегать на каши, на морковь, на молоко, просил, чтобы читали ему Бременских музыкантов, и незаметно для себя Артём осознал, что у сына темно-русые волосы, и ему нравится, когда домик из кубиков разлетается от резкого удара, но не абы какого, а именно от тычка растопыреными пальцами, и он, Артём, оказывается, любит сына.
   Мама стала приходить все реже и реже. Зайдя к ней однажды вечером, Артем в кухонном тумане из чая-варенья-блинов и знакомых интонаций, услышал полузабытое:
   – Вера Павловна еще когда говорила – вторая жена, тоже темная, с ней ему, тебе, то есть, будет хорошо. Первый сын у них – у вас – будет болеть сильно, но все выправится. А после второго… – за эти годы мама так и не смогла привыкнуть к слову «умрет», и Артему впервые в жизни показалось, что он тоже отвык от этого слова, точнее, никогда и не привыкал, а теперь вот услышал, услышал целиком и оно, слово это, ему не понравилось.
   – Слушай, ну это ж гадалка, не факт, что так и будет…
   – А вот ты посмотри, посмотри – про твоего отца Вера Павловна еще за год сказала. Соседке моей, дурочке этой, про кражу сразу, в первый раз сказала, а та не послушалась, и что? Получила! Всю пенсию вытащили! – мать потянулась к чайнику, вода заплескалась в чашке, пара капель выскочили из краёв. – А тебе? Ведь как говорила, так и есть! Жена – вторая. Сын болел тяжело, сейчас – выздоровел. Чего тебе, какие еще доказательства нужны?
   – Но ведь за два, за три года могло что-то поменяться? – тепло внутри сгущалось в ком – то ли от блинов, то ли от этих предсказаний, о которых он успел уже позабыть.
   – Могло, да не могло! Ни разу у нее ничего не менялось! Она и сама говорит – если что-то смутно, то и не говорю. А если уж вижу, то говорит без оглядки. Не боится, а прямо говорит – после второго ребенка умрет…
   Мать осеклась, ухватилась за чашку, покрутила пальцами. Просительно посмотрела на сына:
   – Сходи к ней, Артём. Сходи сам. Может, что и переменилось. Дай Бог, если так.
   Попасть к гадалке удалось только через три недели. Артём дважды переносил встречу, назначенную по телефону – то Наташке нужно было помочь, то работы подвалило. За неделю договорился на вечер четверга. Девятиэтажка гадалки торчала посреди темной поляны панельных хрущевок. Артём набрал номер на домофоне. Никто не отвечал. Набрал снова. Долгие гудки далеко разносились по морозному пустырю. Снова ничего.
   Артём потоптался у подъезда, а потом набрал соседский номер. Изнутри черной коробки прорезался женский старческий голос:
   – Кто?
   – Я к Вере Павловне пришел, она не отвечает, вы…
   – Вера Павловна? А она ведь умерла.
   – Как… – Артём обернулся, будто бы гадалка могла быть где-то поблизости и он мог опровергнуть слова из черных отверстий.
   – Пару дней уж как умерла. Сегодня и хоронили.
   – А… Где? – зачем-то спросил Артём, но понял, что ни к чему это, уже отвернулся, но голос вдогонку спросил:
   – А вы не Артём случайно?
   Он рванулся к домофону, почти прижался к стылому металла губами:
   – Да! Да, это я! Она что-то говорила?
   – Ага, говорила. Что придёте. И просила передать – всё в силе. Не знаю, о чем уж это, только так и сказала. Что придет Артём. И для него – всё в силе.
   – И всё? – Артём так и стоял, прислонившись вплотную к дверям. Отверстия домофона будто всасывали пар изо рта.
   – Всё, ничего больше.
   Домой приехал поздно. Наташа кивнула в сторону детской, приложила палец к губам – «только что уложила». Артём бесшумно разделся и прошёл в кухню.
   – Как на работе? – спросила жена.
   – На работе? – он и забыл, что отговорился новым проектом. Почему-то за все эти годы так и не решился рассказать ей о предсказании. – А, это. Нормально всё. В пробку попал, залип.
   – А у меня для тебя новость. Надеюсь, приятная, – Наташка улыбнулась, лицо ее высветилось внутренним мягким светом. Над столом протянула к нему руку и вложила в ладонь мужу продолговатый кусочек тёплого пластика. Потом отняла руку и пристально посмотрела на него. Еще не разжав пальцев, Артём знал, что там внутри, но знал также, что должен посмотреть – посмотреть ради любимой женщины. На ладони голубела коробочка теста на беременность.
   – Слушай, ну как гадалка могла не знать про свою смерть? Чего она на этот день-то назначила?! – Серый, друг Артёма со школы, говорил по-пьяному громко.
   – Да откуда мне знать? Может, она свою смерть и не могла видеть! – Артём, тоже пьяный, ответил еще громче, не обращая внимания на взгляд барменши.
   В баре сидели лишь они двое, да еще на дальнем краю стойку усталыми локтями протирал белёсый мужик лет сорока. Мужик бухал – за час успел выпить литра полтора пива, перемежая его тремя рюмками водки.
   Артём уставился в глубину своего бокала. Со дна подымались пивные пузырьки, как и мысли, которые последние пару недель он пытался не замечать, но они все же всплывали и лопались в голове.
   Он оглядел себя в зеркале за стойкой – короткий бобрик темных волос, глаза въедливые, карие, длинные руки, костяшки на кистях выпирают, и Наташке нравятся эти места. И вот это всё – умрет, а алкаш за стойкой так и будет пить? И стойка эта останется, и Серый придет, может, помянуть, скажет «вот здесь мы вместе сидели», а он, тело его, разум, что там еще – это всё перестанет быть?!
   – Ну а Наташке ты что, не говорил разве? – и Серый будет жить, и продолжит задавать дурацкие вопросы сухим голосом.
   – Не, не говорил. И не буду.
   – Ну зря, зря. Наташка у тебя голова, мозг. Может, что и придумает.
   – Да как тут придумывать, если уже всё – беременна! Не скажешь же – делай аборт. Как мы вообще залетели – ума не приложу.
   – Бывает-бывает, – Серый покивал в пивной бокал, потом начал пересказывать несвежие истории об абортах, сделанных его женой и любовницами, а Артём уже не слушал, а лишь кивал в нужных местах, всё пытаясь примерить это новое состояние – человека, у которого вышел срок.
   Может, сбежать? Бросить семью и так развернуть предсказание? Но что изменится? Или… Мелькнула темная, гадкая мысль, что Наталья может и не выносить, и не будет вовсе второго – никто же не сказал, что все будет хорошо с этим ребенком, но Артём не хотел об этом думать.
   Как это случится? Как у часов, в которых кончается батарейка? Стрелки медлят, шуршат при передвижении. Он тоже так? Будет с каждым днем умирать, сознавая, как рядом растет новая жизнь, а его – уходит? Или сразу, резко?.. И кто там, интересно, будет? Гадалка говорила матери, что девочка. А если сын, то может всё измениться? Если девчонка, то, наверное, красивая, в Наташку. А если сын, то он, Артём, останется жив. Может быть.
   Он встрепенулся, огляделся. Алкаш исчез, Серый через плечо пялился в телевизор, где зелено-белые дрались с красно-бурыми. Пора домой.
   Поздними вечерами он глядел на нарастающий живот жены и всё пытался представить – как и когда он умрет. Увидит ли своего ребенка? Или как в кино: в роддоме новый человек издаст первый крик, и тут же сердце сравнительно старого человека остановится? Он не ощущал в себе никаких признаков болезни, но все же сходил к доктору. Врач сказал, что все в норме, а вот с курением лучше бы завязать. Или все будет не так просто? Радостный отец с сыном едут в роддом и попадают в аварию. Нет, нет, не надо думать, надо жить, жить, пока еще есть это время.
   Наверное, из этих же мыслей, из желания поймать последние дни, он завел любовницу. Обесцвеченная блондинка, Аида, миниатюрная татарочка едва за двадцать, которую он увидел голосующей на Горках, отвез в центр, в какой-то клуб. Она сама оставила номер. Так и не поняв зачем, Артём позвонил ей через несколько дней.
   Лежа на раздвинутом диване в комнатке, оклеенной желтыми выцветшими обоями, заставленной мебелью хозяев квартиры, он спрашивал:
   – Зачем тебе всё это?
   Аида пожимала плечами:
   – Ты такой несчастный был, когда вёз меня.
   – А сейчас?
   – И сейчас тоже, только другой. Тебя как будто нет. Но ты – вот он, здесь, – она вела тонкими пальцами по его груди, а он всё прислушивался – там ли его смерть, в сердце, или укрылась в иной глубине тела.
   На каждом УЗИ Артём тревожно вглядывался в смутные разводы.
   – Мальчик? Вроде бы мальчик, – облегченно выдыхал он, зная, что еще рано, что все может быть иначе, а Наташка улыбалась, гладила его по руке, говоря, что второй хотела бы девочку – для «комплекта».
   На шестом месяце живот у Наташки заострился и высунулся вперед.
   – Похоже, пацан, как ты и заказывал, – сказала она Артёму в расслабленной ночной дрёме. Он в ответ погладил ее по натянутой коже живота, ощущая, как приятно шуршит ладонь по этому временному убежищу новой жизни.
   Если мальчишка, значит, предсказание не сбылось. Если пацан, то всё иначе, всё по другому, и, значит, гадалка ошиблась. Могла ведь ошибиться? Могла, могла, конечно! Так и есть, пацан, думал он, когда вёз Наташку на трехмерное УЗИ. Вдоль дороги вовсю зеленело, апрельские травы подымались из земли, деревья игриво примеряли новые наряды.
   В кабинете, где они уже бывали с первенцем, все осталось по прежнему: аппарат с маслянисто блестящими штангами, репродукции солнечных пейзажей, фотки улыбающихся детишек. Доктор в темно-зеленом халате мускулистыми руками, на которых проступали вены, долго водил прибором по Наташиному животу. На черном экране оранжевым проступали черты их ребенка.
   – Ну что, поздравляю, вы прямо в точку! – улыбнулся он будущим родителям.
   – Мальчик? – спешно спросил Артем.
   – Зачем вам еще?! У вас же есть один. Девчонка у вас. Хорошенькая, судя по всему, – он развернул экран ближе к Наташе, показал на темном фоне пустеющее межножье. – Ножки вот, правда, великоваты…
   – Де… – выдохнул Артём.
   Доктор продолжал говорить, Наташа мягко улыбалась и ему, и мужу, и всему миру, который в очередной, многомиллиардный, раз совершил чудо. А Артём уже не слышал решительно ничего – в голове шумело, челюсти заклинило бетонной тяжестью, на загривке проступил пот, обжигавший ледяным холодом.
   – Имя будем придумывать? Или подождем? – Наташа смотрела на него и он понял, что вопрос прозвучал не впервые. Они сидели в машине. – Мне Вика нравится, а тебе?
   – Да, – он кивнул, справился с внутренней дрожью руки, вставил ключ в замок зажигания и завел двигатель.
   – Что-то не так? Ты в самом деле хотел мальчика? – рука Наташи легла на его руку и тут же машинально отдернулась, – Ух, какая холодная. Все хорошо, Тёма?
   – Да. Хорошо. Просто… Живот заболел. Поехали, – он заставил себя улыбнуться жене.
   В конце июня Артём отвез Наташу в роддом. Она была довольна, немного волновалась, но опыт и сравнительно легкая беременность были на ее стороне. На прощание Артём долго обнимал её, зная, что, возможно, больше не увидит.
   – Не скучай, мы скоро вернемся, – сказала она с улыбкой и ушла внутрь здания.
   – До встречи, – он заставил себя разжать губы и вытолкнуть эти слова наружу.
   Ночами не спал. Просто сидел у окна кухни и смотрел, как по-летнему алый вечер умирает, как темнота густеет, с каждой минутой выгрызая яркие краски дня, а холодок втягивается внутрь комнаты из приоткрытой форточки.
   Что он сделал за свою жизнь? Купил квартиру? Работал? Просто жил, никому не мешал? Артём перебирал карточки воспоминаний и не мог остановиться ни на одной – все блёклые, мутные и не привлекают взгляда. Первый брак, никчемный. Второй… Да, со вторым все получше сложилось. Артём улыбнулся, вспомнив, как они с Наташкой, еще неженатые, после ночного клуба приехали домой и, не сумев выдержать совместного желания, занялись любовью прямо в подъезде, не дойдя до квартиры всего пары шагов.
   Вспомнил ночные дежурства у кровати Антошки. Сейчас казалось, что больничные коридоры, крики уставшего от уколов ребенка, рабочее безразличие в лицах дежурных врачей – все это из фильма, кадры на экране, не больше. Прислушался к глубине комнат, но не услышал дыхания сына, сходил и постоял в дверях его комнаты. Спит.
   Да, у него был сын и завтра появится дочь. И он любил свою жену. Можно ли считать это итогом жизни? Зачем он вообще рождался? Только лишь для того, чтобы передать мерцающий огонек вот этому человечку, сопящему в кроватке? И еще одному, который, дай Бог, через несколько часов впервые увидит свою мать. Сын пошевелился, что-то пробурчал сонным голосом и снова затих.
   Артём вернулся в кухню. Темнота за окном окрасилась в белёсые, сумеречные тона. Какая-то птица звонко затенькала за окном. Зашуршали утренние машины. Над горизонтом заалело. Солнце, обновленное за ночь, стало медленно вырываться из-за угловатых краёв городских многоэтажек.
   Сотовый просвистел несколько нот. Эсэмэска. На экране высветилось – «я уже всё :-) она такая страшненькая!)))» Артём перечитал её, выкурил сигарету, старательно выдыхая дым в форточку.
   В конце концов, что такое жизнь, как не постоянное ожидание смерти, подумал он и стал собираться в роддом к своей дочери.

Голос

Посвящается Гене

   У одного мужика был голос. Не тот голос, которым типа голосуют, и не шоу «это голос!» на первом. Именно – с большой буквы Голос.
   Он на радио рекламу начитывал. И все ролики, которые он начитывал, были просто огонь.
   Он на радио менеджером был. Клерком даже. Так что голосом ролики читать для него подработкой было, шабашка.
   Сидит он в кабинете офисного типа, файлики строчит, в интернет заглядывает. А тут ему звонят:
   – Алексей Витальич, а не можете ли вы нам текстик начитать?
   А у Алексей Витальича, нашего героя, если можно так сказать, была своя, ответная приговорка:
   – Отчего ж не начитать, если просят!
   Затем Алексей Витальич выходил из-за стола, чуть кряхтя от поглаживания живота и осознания нелишних денег.
   Приходит он в студию, перед дверью стоит, конечно же, менеджер по продажам Алиса, которая хороша титьками и особым, продающим характером, который так кружит головы крепким владельцам фирм лет за пятьдесят.
   Алексей Витальич тоже уже от сорока далек, но он Алису видит каждодневно, оттого привычно тянет в сторону ее грудей руку, перенимает бумагу с текстом, а затем вглядывается в написанное на листах.
   – Так, что тут… Ага! Так…
   – Алексей Витальич, ну ведь горим же, время – деньги, – включает продажницу Алиса, – давайте уж, в студию!..
   На что Алексей Витальич всегда отвечал почти одинаково:
   – Хорошее чтение требует внимания и подготовки, – затем вновь вглядывался в кратенькие словечки радийного ролика:
   СРОЧНО ПРОДАЕТСЯ ОБОРУДОВАННАЯ ПЕСКОБАЗА НА СУХОЙ РЕКЕ. ТЕЛЕФОН
   или
   ВСЕГДА ГОТОВЫЕ К РАБОТАМ ПОМОГУТ ВАМ РАБЫ ИЗ БОГОТЫ
   или
   КОСМЕТИЧЕСКАЯ КЛИНИКА У ВАС НА ДОМУ. ПРОСТО ПОЗВОНИТЕ ПО ТЕЛЕФОНУ
   или
   ОКНА ТУТ, ОКНА ТАМ – ПОДБЕРЕМ МЫ ОКНА ВАМ. ПОЗВОНИ-КА НАМ СКОРЕЙ, ПОЛУЧИ В ПОДАРОК ДРЕЛЬ!
   И еще многое, многое другое – Алексей Витальич не запоминал.
   Он никогда не говорил – «чушь! не буду я читать эту ахинею!» – как иные из других голосов. Он лишь корчил забавную рожицу на особо забористых оборотах, но читал.
   Однако совсем не за это ценили и держали Алексея Витальича на радиостанции.
   Голос его самым чудесным образом сказывался на продажах. После прокрутки ролика заказчики срочно заказывали новые телефонные линии и расширяли производство. Озвучит Алексей Витальич, к примеру, что-нибудь про КИРПИЧ С ДОСТАВКОЙ, а клиенты до кирпича готовы сами подъехать, да еще и денег привезти в багажниках.
   Продавцы это заметили через год после того, как Алексей Витальич впервые к микрофону подошел. Сначала решили – совпадение. А потом все же стали всё проверять – от звука до рейтинга. А тут Алексей Витальич как-то в отпуск ушел, а потом еще и больничный взял сразу, вот и поняли его ценность.
   Решили проверить до уверенности. Записали его голос, отправили на другую станцию. Эффект – тот же, продажи цветут и колосятся.
   Записали самый ужасный и непонятный ролик (СРОЧНО НЕ ЗВОНИТЕ НЕТ НИКОГДА), патлатый звукореж Паша наложил на него слой белого шума и два слоя ультразвука, а потом, перекрестясь, выдал в эфир. Через десять минут люди оборвали телефоны на радиостанции, а через час на связь вышел министр связи.
   В общем, Алексей Витальич был феноменом звуко-рекламного мирка, оттого носителя голоса берегли и даже не сокращали его клерковую должность до последнего.
   А ведь давно уже позиция должна была оптимизироваться, потому что влилось радио во всефедеральный газо-мясо-медийно-распределительный холдинг. А в холдингах больше всего любят две вещи – умножать число сотрудников руководящих и уменьшать число работящих.
   – Эх, жалко-то как, феномен пропадает, – трещали в курилке менеджер Алиса и комдир Марианна. – И ведь не скажешь никому в этом холдинге, разве поверят?
   В сером сигаретном дыму махали рукой на бесчувственность холдинга.
   Менеджер и даже сама Марианна на проводы Алексея Витальича зашли с тортом, коньяком и двумя магнитиками радиостанции.
   – У вас талант, Алексей Витальич, – высказалась на прощание Марианна.
   Алексей Витальич немного растрогался, но виду не подал, больше погруженный в раздумья о своих перспективах на рынке труда.
   Работу он, впрочем, вскоре нашел – тоже клерком, но в грузовую компанию.
   После рабочего дня, проведенного в офисе на пыльной и липкой улице Родина, Алексей Витальич возвращался домой. Жил он один, оттого входил в квартиру без трепета и предощущения «дома».
   Порой, перед сном, Алексей Витальич заходил в ванную, брал с подзеркальной полки расческу и, глядясь в зеркало, читал тексты роликов. По памяти.
   ПРИВЕЗЕМ ЗАПЧАСТИ ВСЕМ! КИНДЕРИ, ЛЕСНАЯ СЕМЬ!
   Или
   ОТКРЫТИЕ ГОДА – РЕСТОРАН У ПАРОХОДА!
   Или
   ВАШИ ЗУБКИ БУДУТ РАДЫ НОВЫЙ ПЛАСТИКОВОЙ ШУБКЕ!!!
   Так он читал полчаса или чуть больше, но никогда больше часа, потому что потом текстов он не помнил, да и то – некоторые повторял дважды и трижды. Затем Алексей Витальич выключал везде свет и ложился спать.
   А в пустых темных офисах продавцов кирпича, запчастей и зубных протезов дребезжали, пиликали и тренькали телефоны. Звонили клиенты. Но был уже поздний вечер, все давно разошлись, эхо звонков отбивалось от пластика и трубок никто не брал.

Хераска

   Лицо шамана было усохшее. В черных волосах торчало громадное розовое перо. Когда он улыбался, было видно, что во рту нет двух верхних зубов. В офисе Старт Банка он смотрелся… Как перуанский шаман в офисе банка – нелепо и ненужно.
   – Ты на хрена его привёз? – тяжело вздохнул Бойцов-старший и посмотрел на Бойцова-младшего. Тот мялся у дверей кабинета отца, заодно – председателя правления банка. Младший только что вернулся из месячной поездки в Перу и вместо обычных калебасов, масок охотников или даже там-тамов привёз настоящего индейца. Да еще и шамана, страшного, похожего на прожжённого бухарика откуда-нибудь из Васильево.
   Бойцов-младший, в отличие от отца худощавый и весь какой-то извилистый, переступил с ноги на ногу. Отвечать отцу было трудно, но он знал, что придется.
   – Мы с ним выпили айваску. Вместе выпили. И я ему сказал, что у нас шаманов нет. А потом я увидел, как его сюда привожу и всё так хорошо, так правильно становится!..
   Бойцов-старший уцепился за ручки дизайнерского кресла и вытащил грузное тело из кожаных складок.
   – Хочешь сказать, что припёр сюда какого-то наркомана только потому, что тебе под наркотой показалось?!
   – Айваска – не наркотик, папа, – пояснил Бойцов-младший. Когда дело доходило до объяснений, младший пасовал перед старшим и принимал вид виноватого школьника, что особо бесило отца, – Айваска – это…
   – Хераска!!! – нетерпеливым взмахом руки отмел старший и вылез из кресла еще дальше, – На кой черт тебе индеец?! Куда ты его поселишь? Что с ним делать будешь? На работу возьмешь? К себе – в отдел маркетинга?! Будет за журналистов отвечать? Этой хераской твоей напоит всех – вот и реклама, так что ли?! А ты подумал, как надо мной ржать будут в банке?! Сын из поездки даже не бабу привез, а – шамана!!! Пошёл вон с глаз моих!
   Бойцов-младший вспыхнул, покрылся испариной и задышал часто. Нет, не такой встречи он ждал. Сейчас, когда в кризис любая помощь будет банку кстати, работа с шаманом открывает такие возможности. Это ведь… Прямое вхождение в пространство и время. Отсюда можно такие вещи вытворять. А отец даже слышать не хочет. Он в свое время матери даже запретил новое здание банка освящать.
   Бойцов-младший, повесив голову, двинулся к выходу. Шаман все так же глядел на Бойцова-старшего.
   – И эту хераску с собой забери! – прорычал старший.
   – Ir, – тихо сказал Бойцов-младший индейцу и повёл рукой в сторону двери, – Ir, por favor.
   Но шаман не двигался. Он пристально смотрел на Бойцова-старшего, вначале улыбаясь, а потом начал шамкать губами, перебирать пальцами и тихонечко раскачиваться в такт мелодии, которая кусочками вываливалась из его рта.
   – Что еще за хрень? – Бойцов-старший был зол, но как человек прагматичный заинтересовался новым явлением.
   – Usted debe ayahuasca beber [1 - Мы должны вместе выпить айваску (исп.)], – протяжно сказал индеец.
   – Юстед дебе бебер? Опять эта хераска, – Бойцов-старший повернулся к сыну. – Ты его вообще понимаешь?
   – Он говорит… Говорит – выпить. С тобой выпить. Айяуяски.
   Словно в подтверждение этих слов, шаман плоско выставил перед собой ладонь, приоткрыл рот, а потом плавно поднёс ко рту сложенные пальцы. Долго и плавно говорил что-то, показывая на Бойцова-старшего пальцем, а затем извлек из одежд небольшую пластиковую бутылочку. Внутри плескалось коричневое, напомнив Бойцову какао в пионерлагере.
   – Не буду я эту хераску пить, что он сдурел? Скажи ему, не буду, – старший повернулся к сыну, но тот уже выходил из кабинета, повинуясь жесту шамана.
   Когда дверь закрылась, человек с коричневым сушеным лицом и розовым пером в черных волосах подошёл вплотную к огромному столу:
   – Power. Power. Чут-чут смотреть, – отвинтил крышечку, глотнул и протянул Бойцову.
   Председатель правления одного из старейших банков Казани, человек, вышедший из трех финансовых кризисов и одного семейного, вгляделся в шамана, привезенного из другого полушария Земли. Перед Бойцовым стоял смуглый, поджарый мужчина, с легкими движениями и глазами, которые выдерживали любой взгляд.
   – А да и хрен с тобой! Хераска! – Бойцов усмехнулся и схватил бутылку, почувствовав под пальцами заскорузлую кожу индейца. Он сделал два глотка, а потом, глянув на шамана, глотнул еще.
   – Ну и что теперь? – Бойцов вернул сосуд индейцу.
   Тот пожал плечами и присел на ковер, прямо перед столом. Бойцов перегнулся через столешницу.
   – Ты, слушай… Вы… За знакомство выпили, все нормально. Но работать ведь… надо…
   В ответ шаман начал легонько раскачиваться вперед-назад и завел протяжную песню.
   Вот же черт, подумал Бойцов, работать надо, а он тут запевает, значит. Охрану, что ли вызвать. Или сына дернуть, чтоб увёл этого. Все равно хераска эта не действует.
   Бойцов потянулся к кнопке вызова приёмной. Отдернул руку. Потянулся еще раз. Кожа руки была прозрачной. Там, под этим покрытием Бойцов видел ток крови, видел растянутые сухожилия, видел… О боже, видел стол сквозь руку!
   Перевел взгляд на бумаги и не смог разобрать букв – все они были странными и чем-то походили на маленьких змей, что извивались, ползли по документам, сливались в точки или уходили за край страницы.
   Бойцов приподнял руку, теперь уже другую, и снова оглядел ее. Кровотока видно уже не было, зато вместо него от локтя к пальцам неслись разряды голубого и светло-зеленого электричества, благодаря которому Бойцов мог сжимать и разжимать пальцы.
   Песня шамана вошла в ритм и теперь плавно раскручивалась в спираль размерами с кабинет Бойцова.
   Да меня ж накрыло, испугался Бойцов. Надо что-то выпить. Что-нибудь. Что угодно. Чаю, что ли, попросить? Бойцов во второй раз потянулся к кнопке, но понял, что не сможет сказать ни слова. Попробовал сказать «чай», но изо рта вырвались звуки совсем не русского языка.
   Шаман кивал, улыбаясь. Песня вилась дальше, как веревки. Или лианы, где-нибудь в джунглях.
   Интересный опыт, подумал Бойцов. Опыт – сын ошибок трудных. Тело вздрогнуло, ощутив, что мозг потерял контроль над ним. Какой, к черту, опыт, опоили наркотой, что дальше-то? Право подписи отберут? Неужели младший подстроил?! Эта еще слива сушеная сидит тут, качается.
   Бойцов уставился на фигуру шамана. За окнами в какой-то момент потемнело, он не заметил когда. Человек на ковре меньше всего напоминал человека. Перед столом сидело существо, без рук, без ног, без головы – один лишь голос. Он шёл изнутри существа и всё оно было из голоса составлено. Бойцов подумал, что должен что-то противопоставить этому звуку и тоже запел.
   Сначала несмело, затем все больше и больше входя в ритм, Бойцов пел. О падениях и подъемах, о жизни между камней города, о слабых детях, которые никогда не станут такими же сильными как и ты. Еще пел о свободе, которую не купить за деньги, даже если ты владеешь банком. Особенно – если ты владеешь банком…
   Пока звук дрожал сквозь горло и лился зелено-бурым цветом из груди, вокруг себя Бойцов наблюдал разряды электричества, которые то входили в него, то вылетали наружу и устремлялись куда-то прочь, и он точно знал, что песня дойдет до хранилища банка – туда, и только туда шла его сила, которую он всю целиком осознал только сейчас.
   Да, он был силён, и даже черный человечек с пером в башке был смешон перед ним, смешон перед мощью, которая била из Бойцова. Бойцов зарычал – раскатисто, смело, с угрозой в звуке.
   Он заметил, что существо на полу перед ним блекнет и мельчает. Силуэт шамана сначала сжался до детского, а потом и вовсе превратился в фигурку наподобие игрушки. Оловянный индеец, подумал Бойцов и захохотал, как если бы били металлом о металл.
   – Сдулся! Сдулся! Я! Я здесь главный шаман!!! Вы все – хераска! Хераска! Хераскаааааааа!!! – и рычал, и бил по столу, и прыгал с кресла.
   Дверь с треском распахнулась. Первым в кабинет влетел начальник смены охраны Степан Новиков. На голову ниже двух других охранников, свой рост Степа компенсировал реакцией. Увидев на столе мечущегося тигра, а внизу, почти под столом, фигурку маленького человечка, именно Степан проорал «по зверю на поражение огонь!»
   Раздались хлопки, секретарша в приемной взвизгнула. Тигр получил два заряда, глухо зарычал, втянув шею, и уже подобрался для прыжка, но кто-то из охранников изловчился и влепил пулю ровно в глаз. Зверь скульнул и опустился на стол. Задние лапы и хвост слезли с поверхности и почти достали до пола.
   Из-под стола вылез человек с розовым пером в голове. Он протянул руку к телу зверя, погладил его по шерсти.
   – Hechicero, fuerte hechicero [2 - Колдун, великий колдун (исп.)] … – под пальцами шамана шерсть медленно осыпалась, открывая тело Бойцова-старшего.
   Скандал замяли. В конце концов, деньги – это сила, и не меньшая, чем айваска. Охранникам прописали отпуск (один, тот самый Степан с хорошей реакцией, предусмотрительно не вернулся и остался на побережье Средиземного моря), секретарше выдали приличную премию, шамана услали на родину. О Бойцове-младшем по Казани поползли слухи, что он – конкурент с фантазией и с ним лучше не пересекаться.
   Сам Бойцов-младший порой с горечью думал, что отец и тут, в мистике, в его, можно сказать, поле – и тут отец сына обошел. Не зря его шаман hechicero назвал. От этого было завидно, горько и стыдно. Но заботы о банке постепенно вытеснили эту смесь чувств, и в отпуск Бойцов теперь ездил ненадолго, недалеко и не один.

Дом идиотов

   – Вот, опять ручку сломали, – грустно произнёс дядя Володя, идиот с четвёртого этажа. – Сломали, сломали, сломали, ничего не оставили, это всё они…
   Каждый день, включая субботы и воскресенья, сосед по этажу рассказывал мне о сломанной ручке двери. Длилось это уже три недели – как я сюда въехал. Дядя Володя встречал меня, изумленно и тоскливо оглядывал недостаток своей двери.
   – Видишь, ручку мне сломали, ручку, сломали, – монотонно выговаривал дядя Володя с внезапной нежностью, словно речь шла не о дверном механизме, а о руке его, что сломали некогда в пьяном угаре соседи, скрывшиеся за издёрганным дерматином эпохи заката СССР.
   Но я проходил, я следовал далее, преодолевая сантиметры, пропахшие близостью безумия. Раз-раз-раз, ещё, дальше. Квартира моя располагалась по левую руку, как сказали бы раньше, давно раньше, задолго до, даже мои родители жили не в то время, когда говорили «по левую руку».
   Так или иначе, я выклянчивал (тут так) ключи из тесного кармана потрёпанных джинсов, втыкал в скважину, вертел, дёргал ручку – о да, моя ручка была на месте – и с треском вскрывал убежище, где прятался от подъездного безумия.
   Если, конечно, не попадал под дотошный допрос тёти Дуси. Да, меня ждала ещё одна сумасшедшая. На том же этаже, отделённая от меня квартирой человека-без-ручки. В самом деле, почему бы не быть второй там, где уже есть первый? Это же разумно.
   – А ты куда ходил?
   – По делам, тётя Дуся.
   – По делам?
   – Да, тётя Дуся, – врождённая вежливость лезла из меня не ко времени и в который раз оказывала медвежьи услуги, – по делам ходил.
   – По делам – это хорошо. Ты – мужчина молодой, – ухмылка былой красотки на поморщиневшем лице изумляла более всего, – тебе надо ходить по делам. Дела – это хорошо. Хорошо, когда есть дела. Если дела есть, значит, человек при деле, это всегда хорошо…
   Тут тётя Дуся уходила в бесповоротную, щемящую душу рекурсию. Однажды я, ради эксперимента и, конечно же, из затхлой вежливости провинциала, слушал её рассуждения полчаса или даже больше. Монолог длился, распускался по ступеням нашей пятиэтажки и вновь, струящейся змеёй, втягивался в мои уши.
   После двух или трёх сводок «деловых» мнений от тёти Дуси я скрывался, опасаясь быть заболтанным. Щёлкнув массивным круглым язычком замка, я всё же не ощущал себя в покое – порой монологи её преследовали меня. Они то обращались к кошке: «кушать – это хорошо, надо кушать, особенно хорошо, когда хорошо кушают», то проистекали из бесед с телевизором, этим неугомонным собеседником и визави всех детей, стариков и сумасшедших.
   Однако тётя Дуся раздражала меньше, чем дядя Володя. В соседе меня задевал именно пессимизм. Ничто иное не отличало монотонного старика от маразматичной старухи. Дядя Володя не верил в счастье, возможное без дверной ручки, и оттого казался особо дурным идиотом, ломавшим быстрый, до шума в лёгких, подъём по изъеденным ступеням к высотам моей новой квартирки…
   Едва войдя в подъезд, я услышал занудные щелчки и цоканья языком, всхлипы и бормотанье, что падали к нижним этажам.
   – Вот, опять мне ручку сломали, сломали, ручку, ручку сломали, – завёл сосед.
   Седина головы его явственно показывала, что не будет ремиссии, возвращение к нам, людям, уже невозможно. Руки защипывали складку брюк, схожих с моими школьными (стрелка, саржа в карманах, иссиня-чёрны), и трепались от бедра к мошонке, бесцельно поправляя хозяйство хозяина безручной квартиры.
   Именно этот жест, нелепая попытка мужского «я» хоть как то вернуться, сдернул меня.
   – Слушай, а у тебя ручка-то есть эта? – с ухмылкой спросил я, ожидая, что никакой ручки и не было вовсе, что идёт вечный разговор ни о чём, как у тех философов, что теснились на полках библиотеки.
   – Ручка? Какая? – вертанулся на голос дядя Володя, уцепившись в звуки больше, чем в смысл вопроса.
   – От двери. Ручка. Есть?
   – Да-да-да, – затараторил идиот, обнаружив новые звуки в своём истёртом словаре. Протянул пригоршню. – Видишь, отломали, уроды. Ручка, сломали ручку.
   – Так, стоп, это я уже слышал, – процедил я, взглянув в его ладонь. – Сейчас… сейчас я…
   Меж вытянутых, распяленных напряжением пальцев лежала пластмассовая ручка из старого советского конструктора. Красная, с вкраплениями зелёного. Впервые за три недели, а может, за те три столетия, что дядя Володя дежурил на площадке, лицо его светилось счастьем. Рот раскрылся, серо-зелёные глаза выпучились.
   – Поднимусь за отвёрткой и всё поставлю. Хорошо? – решился я.
   – Да-да-да, – восхищённо заклокотал рот.
   Я сграбастал ручку, вклинился ключом в темноту квартиры. Отвёртка лежала в кладовке. Ненужную, но схватил. Нашарил клей «Момент». Хоть и ненадолго, но я мог упростить сложную жизнь идиота из соседней квартиры.
   Дядя Володя тем временем всё так же обдёргивал брюки, заламывая немыслимые морщины на ткани. Коричневая дверь была приоткрыта. Я спускался к ней, бедром ощущая инструменты, укрытые в кармане и готовые успокоить идиотизм ежедневной ситуации.
   Подойдя к двери, я взял в одну руку красный пластик, в другую – тюбик клея. Потянулся, чтобы найти прежнее место для ручки – и застыл. На двери не было отверстий. Коричневая плоскость не предполагала никаких деталей. Лишь замочная скважина чернела у края. Ручка никогда не стояла на двери, дядя Володя был идиотом полностью доказанным, а я – идиотом начинающим – стоял перед этой пустыней металла с детской пластмасской в руке.
   – Ну, дядя Володя, – начал я ободряюще, – тут надо чуть-чуть повозиться.
   Густо смазал концы ручки клеем. Вспомнив об инструкции, провёл жёлтой тянучкой и по двери в местах, где пластмасска должна была соединиться с новым элементом своей жизни. Пять минут, указанные на обороте клеевого тюбика в качестве времени ожидания, начались.
   Дядя Володя вздохами пятилетнего ребёнка раздувал ноздри, но не говорил ни слова. Очевидно, осознание исправности ручки добралось до его мозга, и теперь он тщился придумать новую тему для ежедневных встреч со мной. Что ж, хотя бы неделю или больше эта конструкция продержится, подумал я, прижимая ручку к двери. «Решающее значение имеет сила, а не продолжительность давления» – говорилось в инструкции.
   Зря, продолжительности у нас хоть отбавляй. Речь дяди Володи, встраиваемая в ритм моего подъёма по лестнице, была, очевидно, вечной и предназначалась не столько для меня, не для любого из жильцов, но – для вселенной. Туда и только туда могли быть обращены эти мольбы, где уж нам, простым смертным, прикрепить ручку к двери, где её никогда не было. Реальность ли, бог, иной ли тотем пространства выдали дяде Володе роль жреца, что прокручивает в изъеденной голове своей одну и ту же мантру, обеспечивая богам дверных проёмов и косяков нужный накал медитации.
   Ручка легла хорошо. Клей, выдержанный должное время, схватился и загустел. Я потрогал яркую пластмасску. Через двенадцать часов эта детскость застынет накрепко, а мне можно будет рассчитывать на жизнь без аккомпанемента дяди Володи.
   – Ну, всё, – сказал я, обернувшись. – Ты пока иди к себе, я прикрою. И вот ещё, дядя Володя, двенадцать часов трогать нельзя. Ты понял? Двенадцать – то есть до завтра не трогай, а потом можешь уже трогать эту свою ручку, а пока – не трогай.
   Боже, не зря говорят, что психические болезни заразны, вот и меня одолели эти перетекания слов от стыка к стыку.
   Я вгляделся в лицо соседа. Молчаливая маска лежала на моём – моём ли? – собеседнике. Он перевёл взгляд на ярко-красный крючок пластмассы, выросший вдруг на окраине коричневого металла, а потом легонько, одними пальцами приоткрыл дверь и, шурша брюками, рубашкой и всем телом, втиснулся в щель. Дверь затворилась, послышался мягкий щёлк замков, и всё стихло.
   – И тебе тоже «пожалуйста», – пробормотал я и двинулся к себе.
   – Это кто там ходит? – донёсся до меня вопрошающий вскрик тёти Дуси.
   – Это никто тут не ходит, – буркнул я, открывая дверь. – Это все тут ушли.
   Назавтра перед выходом на работу я решил подстраховаться – пощурился в «глазок», приотворил дверь, выглядывая в подъездную пустошь. Тишина.
   Ручка по-прежнему краснела за всю квартиру, приютившую слабого умом. Я тихим шелестом сошёл по ступеням. Один лестничный пролёт. Второй. Молчание.
   Я всё ожидал, что за спиной скрипнет постоянное, монотонное в безысходности «ручку сломали», но не дождался – ни этажом ниже, ни даже у выхода из подъезда, где мне всё же почудились отголоски соседских слов. Но нет, только звуки улицы.
   Вечером у моего подъезда желтела коробка «скорой помощи». Из кабины высовывался усатый водитель, пытаясь углядеть что-то в подъездных окнах. Я прошёл мимо, размышляя, кого же хотят погрузить в жёлтую тьму.
   Вариантов хватало. На первом этаже за изредка открывавшимися дверьми лежала в параличе старенькая татарская апа. За ней ухаживала пятидесятилетняя пучеглазая дочь. Чуть выше бился с болезнью мальчик неопределённого возраста. С глубокими скорбными глазами, он безмолвно свисал с рук отца, который выносил его на прогулку ближе к ночи.
   Ещё был тихий квартирный алкаш, которого я видел лишь дважды. Он суетно перемещался от подъезда к магазину, затем, вжав в тело искомое, влипал в стены и крался обратно к бесцветной квартирке.
   Конечно, были ещё тётя Дуся и дядя Володя. Я почему-то подумал на первую – в преклонном возрасте любая хворь могла стать окончательным проездным через Великую реку, каковой в Казани считалась река Сухая.
   По подъезду, из недостижимых пока высот ступеней и поручней, шарахалось эхо голосов. Сплошь мужики, молодые, судя по тону матерной густоты, вдруг заполнившей воздух. Им было тяжело, они были злы.
   Траектории наши сошлись на третьем этаже. Показались раскоряченные ноги зелёных комбинезонов, а затем и тела санитаров полностью. Вот уже видна и белая фигура, которую спускают четверо. Зелёные изгибались и разворачивали белое на руках, словно предмет мебели.
   – Заводи туда, заводи, я зайду, – командовал один из задних.
   – Вот же тяжёлый, – крякнул напарник, увертываясь от поручня, целившего в бок.
   Они достигли площадки между этажами. Я вжался в угол, давая пространство для маневра. Фигура в их руках была длинной. Безмысленный взгляд человека в белом полотне скользнул по бликам подъездных окон и упал на меня. Глаза округлились, выпятились в узнавании. Тело дяди Володи – а это был именно он – взмыло с рук носильщиков, словно пытаясь вознестись, вернуться к себе, к своей площадке и, конечно же, оберегаемой ручке.
   – Но, не дури! – гаркнул санитар так, что я чуть приспустился по стенке от тренированного рыка.
   Но дядя Володя и не думал слышать командные ноты. Он извивался в хитрых узлах смирительной рубахи, гнул ноги, опутанные стропами, и тянул голову в мою сторону.
   – Хыы… – донёсся сдавленный стон.
   – Сосед твой, что ли? – спросил властный санитар.
   – Угу. Что с ним?
   – Да участковый приходил, он с ножом и отвёрткой кинулся. Да держи ты крепче! – последнее было адресовано зеленоризному напарнику, который в какой-то момент выпустил часть белого груза.
   После разворота глаза дяди Володи всё так же следили за мной. Если он и хотел сказать что-то, то я не разобрал этих слов.
   На этаже, над дверью унесённого «скорой» склонился участковый. Звали его, как и соседа, Владимир. Он заходил как-то в поисках свидетелей то ли драки, то ли грабежа, случившегося на ближайшем пустыре. Тёзка унесённого прилаживал на дверь узкую полоску бумажки, синеющую круглой печатью и росчерками.
   – О, здрасьте, – обернулся он на шум шагов. – Как раз понятой нужен – я квартиру опечатал.
   Участковый указал на место, ждущее моей подписи. Я же взглянул туда, где вчера лепил пластмасску. Там виднелись лишь клеевые кляксы.
   – А где ручка? – спросил я участкового.
   Тот отшатнулся:
   – Вы тут все, что ли, с ума посходили?! Этот, – нервный кивок в сторону двери дяди Володи, – забодал – где ручка, где ручка, ручку украли, ручку сломали. Вызвонил меня, заявление, говорит, писать. А сам кидается. Его скрутил пока, он мне всё про эту ручку долбил, весь мозг вынес. А теперь и вы туда же? Не было никакой ручки! Я пришёл – пусто!
   Участковый осмотрел дверь, помотал головой, а потом двинулся вниз. Я вошёл в свою квартиру.
   Весь вечер ручка не давала мне покоя. Кто-то ведь отломал её. Мог ли отломать сам дядя Володя? Вполне. Мог ли это сделать кто-то другой? Вряд ли – редкий странник, измученный одышкой, доползёт до нашего этажа. Соседи? Кому это нужно…
   Я вышел на лестничную площадку. Снова оглядел дверь с косяком, слепленные бумажкой участкового. На металле всё так же поблескивали клеевые капли.
   – Это кто там ходит? – донеслось старушечье кряхтение. Истерзанное морщинами лицо тёти Дуси высовывалось в щёлку, глаза вращались, озирая площадку, и двери, и лестницы, и всё, что ещё могли увидеть глаза полубезумной старухи.
   – Я это, тётя Дуся, я. Добрый вечер.
   – А-а-а, ты… А ты откуда пришёл? – мнительность старческого маразма меня поражала – казалось бы, к чему подозрения на исходе жизни, ан нет, именно тут все и прорывалось.
   – Тёть Дусь, ты не видела, кто у дяди Володи ручку отломал?
   Старуха вдруг присела, чуть влезла в спасительный зев квартиры. Из горла её вылетел шумный выдох, а ещё мне показалось, что она пёрнула.
   – А что… Разве сломали?
   – Угу, я вчера приделал, а тут такое…
   – Это ты приделал, да?
   – Да, я. Никого чужого не видели, тётя Дуся?
   – Нет-нет, не видела, никого не было, всё тихо-спокойно, – всем иссохшим телом тётя Дуся потянулась ко мне. Пришла моя очередь удаляться. Голос старухи вдруг понизился, почти до шёпота. – А что – увезли Володьку-то?
   – Да, увезли, – я развернулся и пошёл к себе, забыв и попрощаться, не говоря уж о благодарности за скудные сведения.
   Ноги прошелестели почти половину пути, когда раздалось старушечье шамканье:
   – Слава богу, что увезли.
   Я обернулся, ощущая, как брови мои сдвинули лоб в складки.
   – Что-о-о? Это почему?
   – Ну, а что? Ему там лехше будет! А то ходил всё, шаркал туда-сюда. Уж и спать не давал, всё шаркал. Постоянно. Шарк-шарк. Сломали-сломали. А у меня режим.
   Я почувствовал, как нутро моё захватывает волна подозрений и гадливого гнева:
   – Тётя Дуся, скажи – ручку ты сломала?
   Тетя Дуся скорчила личико до печёного яблочка, тело ускоренно вползло в пещерку квартиры, а затем раздались поворотные звуки замков. Подозреваемая?
   Дома я вернулся к мысли о злосчастной ручке и последствиях происшествия – для монотонного безумца дяди Володи, для подленькой в своей мстительности тёти Дуси, да и для меня самого, запустившего весь этот механизм.
   Чувство вины накрыло меня скомканным одеялом, из-под которого я всю ночь не мог выбраться, перебирая мысли-складки во сне, прерываемом то гудками проходящих поездов, то обрывками видений.
   Я спускался по подъездной лестнице, шагами обшаркивая серые, избитые временем ступени. Деревянная дверь, вся в дырах и проломах, преграждала мне ход. Дерево было грубо впихнуто в пластмассовый косяк, собранный из деталек детского конструктора.
   Конечно, дверь была без ручки. Я долго нашаривал зацепки, а не найдя, просто толкнул полотно. Дерево рассыпалось в труху и щепку – вначале там, где я коснулся, а затем всё начало осыпаться, раскладываясь на ярко-красные кубики, напомнившие мне искомую мелочь.
   Передо мной лежали сотни, тысячи, мириады деталей. Пальцы шевельнулись в надежде зацепить нужную. Болото пластика в ответ расползлось, обнаружив под собой зеленящуюся траву. Я стоял у подъезда, прямо под окнами. На траве, примятой шагами неизвестных животных и людей, валялась дверная ручка. Ярко-красная, с остатками клеевых клякс по краям. Схватил её и ринулся в желтеющий полукруг подъездного фонаря…
   Утром, взбудораженный сном, который помнил в деталях, я поскакал вниз. Ноги прыгали через ступени, скользили на поворотах. Руки в подмогу им цепляли углы поручней.
   Дверь, домофон, кнопка, чёртова кнопка, где ты, в полутьме никогда не нащупать, да, вот, свет, утро, мои глаза щурятся, глаза прохожего раскрываются, трава, зелень, тут, во сне было налево. И вот – красная пластмасска созревшей ягодкой ожидает меня промеж окурков, травинок и комков земли.
   Я сжал её в ладони. Взгляд проследил вертикаль окон. Где-то там, четырьмя этажами выше, была квартира тёти Дуси. Наши окна – мои и дядиволодины – смотрели в другую сторону. Ручка лежала примерно там, где и могла оказаться в случае броска старой женщины.
   Я ощутил чьё-то липкое любопытство, повернулся и заметил – прохожий так и стоял на дороге.
   – Ручка… Сломали… Ручку, – поясняюще протянул я седеющему мужчине свою пригоршню пластмассового праха. Тот усмехнулся, дёрнулся телом и пошел дальше, покачивая головой.
   Первым делом я посетил участкового. Мучила несправедливость – ведь именно я привёл дядю Володю, идиота моей площадки, в психушку. В сером кабинетике на приставном стульчике у стола, накрытого бегущим ворохом бумаг, я изложил участковому все факты и, конечно же, продемонстрировал осколки красной ручки.
   – Теперь ясно, кто сломал эту ручку! – воскликнул я, но перебрал с громкостью голоса, и полицейский нервно вздёрнул голову.
   – А вам-то что?! – недоверчиво взирал на меня участковый в поисках подоплёки или, как у них это зовётся, мотива моих слов. Вообще странно, что столь презренная субстанция, как причина преступления, присвоила себе музыкальный термин.
   – Если б не я, приклеивший эту самую пластмассину, и если б не мстительная тётя Дуся, он сейчас не был бы в психушке. Я вроде как виноват… Возможно, вы передадите мои сведения в больницу и…
   – Да что вы, куда там! Какие слова, какой передадите! Нападение при исполнении – тут уж никаких слов. С ним и так всё ясно было, давно уже.
   Я поднялся, не видя комнаты. Подошёл к двери.
   – Но ручку-то сломали… – прошептал я сереющему косяку.
   Сломали – и это стало причиной чьих-то страданий. Если б не месть полусумасшедшей старухи, всё было бы по-прежнему. А теперь, поднимаясь к себе, я ощущал пустоту – будто во время ливня, кидающего влагой в окна и двери, какая-нибудь дверь или форточка остались раскрыты. Никто не дежурил на площадке, напоминая о тщете всех дверных ручек, а значит, никто не напоминал о суетности жизненных движений, состоявших, в сущности, из постоянных, нервных дёрганий всевозможных дверных, подъездных, кабинетных ручек…
   Я позвонил в дверь тёти Дуси, а когда она открыла, сунул ей под нос влажные от моих рук останки.
   – Я нашёл. Это ты, ты сломала!
   Дверь треснула о косяк. Сверху посыпалась перхоть дурно намазанной штукатурки. Я стоял, и в голове рефреном, на каждый пульс, билось: сломали… Ручку… Сломали… Ручку… Сломали…
   Я не стал входить к себе. Там я не был нужен. Содрал с дядиволодиной двери бумагу – вот же тщетная попытка скрыть тайны за дверью без ручки! – и толкнул от себя.
   Входя в пустую квартиру, я вслушался – не идёт ли кто снизу? Может, кто из соседей? Или прохожий, спутавший адрес? Нет ли там того, кому – сегодня, именно и только сегодня! сейчас!!! – нужно напомнить о суете дверных ручек, особенно сломанных, особенно на незапертых дверях пустых комнат нашей жизни? И я точно знал, что скажу, когда он, этот странник, подымется в затерянную высь пятиэтажки. Я скажу… Я начну разговор… Да вот же она, нужная фраза!
   – Ручку сломали. Сломали. Ручку.

Когда зажжётся в окнах свет

   Мама мне всегда говорила – иди домой, когда зажжется в окнах свет. Мне это нравилось, звучало как стихотворение. Будто она мне стихами сказала.
   После обеда в деревне жара. Караваево – это не совсем деревня, папа говорит, это поселок, но какая разница он мне так ни разу и не сказал. Козы на соседней улице есть, курицы опять же, дома все небольшие, трава, деревья, огороды, озеро – деревня и есть.
   У нас дом тоже небольшой, одноэтажный, в нем еще прабабушка жила, это до войны было, я знаю. Если налево пойти, в улицу, то через три дома Санек живет. Только его сегодня нет, потому что он с родителями в другой город поехал. А если направо, то солнце прямо в глаза, и скоро улица кончится, а там и озеро. Название у него странное. Ремиха.
   Короче, про озеро так говорят. Когда-то, до войны еще, наверное, там какая-то женщина жила. В доме. А потом дом под воду ушел. И с тех пор эта старуха к себе всех тянет. Кто ее заслушается, тот к ней и попадает. Мы с Санькой как-то раз выбрались туда ночью, чтобы услышать как зовет, но там только лягушки орали.
   Если из ворот выйти и направо повернуть, то сначала будет большая поляна в переулке. На ней всякого можно найти – и пробки от духов, и спички, и даже патроны строительные иногда. А однажды кто-то половину пачки Родопи выкинул. Мы с Саньком решили покурить, спрятались под берег Ремихи, там есть такой обрывчик, где никто не видит, спичек принесли. По одному разу затянулись и долго еще потом плевались. Запивали водой из озера, листьями черемухными заедали. Потому что черемуха рядом и у нее вкус есть, не то что у тополя.
   Если поляну перейти, то за ней сразу переулок. По нему еще чуть-чуть направо проходишь и там колонка стоит. Я, когда только приехал сюда на каникулы, не мог из нее воду качать, а потом научился. Напрыгиваешь на нее, потом еще и еще, потом все там внутри гудит и как-то мелко трясется – «гууууу!» А потом из носика струя холодная – «вжых!» и брызги по ногам, значит, ноги пошире расставить, чтобы несильно залило, и успеть в руки набрать и напиться. Вода прямо ледяная.
   Позади колонки кусты растут, где удобно в прятках прятаться, только это место все уже знают, поэтому там надо или сзади заходить, или совсем в глубину залезать, но тогда весь оцарапаешься. А уже там, сразу за кустами, обрывчик и маленький пляжик. Мы туда купаться ходим с Саньком. А иногда и взрослые пацаны, чужие, приходят, растягиваются на песке длинными ногами, гогочут, орут чего-то и курят опять же. Мы к ним не подходим, мало ли чего.
   Ремиха – маленькая. С одной стороны желтый пляжик, а с других со всех сторон – склон крутой, не сунешься почти нигде. А у пляжа дно сразу вниз уходит, в глубину, где родники. Как-то раз мы с Саньком решили переплыть Ремиху, но уже почти на середине с низу начали бить холодные струи, Санек заныл, что ему ногу сводит, а как он потом возвращаться будет. Повернули к пляжу.
   Сегодня на жарком песке никого не было. Каникулы же только у детей, а взрослые работают. Подошел к воде. Казалось, она тоже от жары застыла. Деревья вокруг стоят притихшие. Ни ветерка, ничего. Иногда видно, как в воде плавают головастики, но сегодня и они попрятались.
   Домой, что ли, пойти. Там хоть прохладно. И можно книжку почитать. Или спрятаться в тени двора и жуков поискать. Я уже привстал, когда от берега резко дунул ветер. Песок взлетел и прямо в глаза. Начал я тереть глаза ладонями, потом вспомнил, что и они тоже в песке, решил умыться. Повернулся к озеру и, осторожно ступая по крутому спуску, двинулся к воде.
   Ветер, которого здесь почти никогда не было, начал бить в спину, закручивал песчаные вихри. Краем приоткрытого глаза я видел, как жесткие шероховатые буравчики мечутся вокруг меня. Голым ногам стало холодно. Все мурашками покрылись.
   Все вокруг потемнело. Даже сквозь зажмуренные глаза было это видно. Солнце уже не делило все на светлое и на темное. Я оглянулся, но в пыли не смог увидеть края обрыва. Где же озеро? В той стороне, куда я шел, или там, сбоку? Глаза защипало еще сильней, и я их снова зажмурил, начал тереть, хотя знал, что от этого только хуже. Шагнул еще и еще, не понимая уже, куда иду.
   Где-то захрустело дерево, наверное, та самая черемуха не вынесла напора ветра и теперь готова сломаться. Я попытался выпрямиться, оглядеться, но понял, что лучше пригнуться – ветер бил поверху, резкими толчками ломал ветки, поднимал пыльные тучи, холодил кожу.
   Я попытался приоткрыть хотя бы один глаз. Вокруг было темно. Только один проблеск – где-то там, слева. Наверное, показалось. Я протер один глаз (второй так и не открывался, весь изжаленный песчинками), и увидел, что слева стоит дом. И в окнах уже зажгли свет. Ветер снова брызнул песком.
   Как же это я так загулялся, думал я, поспешно зажмурив оба глаза. Вроде бы только вышел, только по поляне прошел, а там и колонка, и Ремиха, а вот уже и вечер, оказывается. Да, пора возвращаться. Только в какую сторону?
   Я приложил руку ко лбу на манер козырька на фуражке, чтобы хоть немного прикрыться от песка. Все вокруг было темно. Слышался только треск деревьев, да шорохи. Куда идти?
   Слева снова блеснули огни. Я повернулся туда. Да, и в самом деле, в том доме уже включили свет. Во всех окнах горит. Значит, и в самом деле, поздно. Да и погода такая, что лучше вернуться.
   А что это за дом? Кто ж его знает, подумал я. Только от того дома будет понятно, куда дальше идти. Не все же мне на берегу стоять. А если уж совсем никак, то постучусь. Это, наверное, тетки Маши дом, очень похож. Забор такой же, серый. У всех вокруг крашеный, а у нее серый, обычный дощатый. Вон, кто-то в окне машет рукой – увидела меня тетка, значит.
   Я вскочил и зашагал в сторону светлых окон. Через пару шагов под ногами захлюпало, но это, наверное, лужа от колонки. Конечно, с колонки налилось, там всегда так. Может, я еще и в яму какую угодил. Вон какая буря. Вода была уже по пояс. Затем по грудь. Дом все не приближался, но я шагал и шагал, шагал навстречу свету в его окнах.

Камень

   Рыжая на порше рванула наперерез из правого ряда, заставив его ударить по тормозам, зажать сигнал и выматериться. Сзади загудели – то ли из-за манёвра нахальной бабы, то ли из-за резкого торможения. Слава блякнул и привычно потянул из пачки сигарету. Из-за акцизов, налогов, курсов доллара и прочей жопы пришлось перейти с винстона на яву. С нового года, говорят, еще повысят и тогда уж придется бросать – его бюджет и так скукожился как яйца в ледяной воде.
   На мосту Слава набрал ход и догнал порш, который теперь шёл по крайней левой полосе на шестидесяти, не больше. Глянул на водительницу – она трещала по мобильному, улыбаясь кому-то.
   – Ёбарю своему звонишь, по ходу, – буркнул Слава и притопил педаль.
   В обед ходил по улице и разглядывал людей. Девки, девки, девки… И ни одна даже не посмотрела на него. Конечно – у него под жопой не порш, а всего-то чепырка. И одёжка так себе, с вьетнамки. И айфона нет. И живёт на съемной квартире. И…
   Навстречу шёл синий костюмчик. Вот он, типа хозяин жизни – упитанный, но не жирный, ботинки блестят, в руке тот самый айфон и планшет, брелок от тачки побрякивает. Довольный. Выскочил из банка и идёт к ресторану. Есть тут неподалёку один для синих костюмов.
   Слава уставился на него. Ему ведь столько же, как и мне, подумалось. И вся то разница – этот родился в нужной семье, попал в правильный вуз, а потом папа или мама или оба вместе приземлили сыночку на хорошее место. А что он, Слава? Ни связей, ни образования, голяк, короче. Чепырку только и купил, и то в долг.
   Синий костюм приближался и смотрел настороженно. Слава не отводил взгляд, думая, с каким удовольствием вломил бы везучему уроду. Костюм поджал губы, тряхнул брелком. Ускорил шаг. Ага, давай, вали скорее в свой ресторанчик, думал Слава, глядя в синюю спину. Встретился бы ты мне где-нибудь в Юдино…
   В вечерней пробке Слава с ненавистью разглядывал скопища джипов на автобусной полосе у ресторанов и центровых магазинов. Включили аварийку и торчат тут часами. А ему стоит паркануться, тут же эвакуатор утащит. Этих не таскают – у них номера правильные, эти сами кого хочешь эвакуируют, поэтому гайцы не лезут. Гайцы ведь тоже люди, хоть и уроды, конечно, но понимают, что сила у этих.
   Один из стоявших джипов решил въехать в поток. Вывернул резко колёса и, не дожидаясь пока пропустят, дернулся вперёд Славиной чепырки.
   – Твою ж мать! – заорал Слава. – Вы чо, сёдня, сговорились?!
   Уроды, уроды, уроды – вертелось в голове, пока он через три района выбирался по пробкам в свой пригород. Поставил машину в темном дворе. Наконец-то. Можно без напряга сходить за куревом, заодно и пиваса прихватить. Магазинчик рядом, за углом.
   Вывеска магазина, в прошлом – строительного вагончика, вырывала из темноты кусок разбитого асфальта и сплющенное жестяное ведро, забитое мусором. С пустыря несло строительную пыль, пахнуло пролитым пивом и объедками. Слава шёл неспешно, думая, что до зарплаты осталось три дня и, в принципе, всё неплохо сложилось – у него даже в нычке осталась пара рублей. Нормально, прожил месяц.
   Затарив баллон, пачку Явы и кулёк Белочки, Слава вышел из магазина. Сбоку метнулся свет фар, асфальт зашуршал, защелкал камешками. Прямо перед Славой встал внедорожник, свежевымытый, блестящий, урчащий движком. С водительского места вылез парень, огляделся на ходу и прошёл в магазин, щёлкнув сигналкой.
   Слава узнал его. Тот самый синекостюмный, чинушка из центра. Переодеться уже успел. И сюда припёрся, в его магазин. Чего ему в Бэхетле не хватило?
   Слава обошёл джип. Инфинити, не хило так. Такая дура лимона на три тянет с полным фаршем. Из-за тонировки внутри не видать ничего, даже на просвет.
   Слава с хрипом набрал соплей и харкнул на заднее стекло. Поглядел, как стекает харкотина. Не вставляло. За все подрезы сегодняшние, за этот синий костюм, за взгляд с презрением, за жизнь, которая одного кидает вниз, а другого мягко несёт наверх – плевка за это мало.
   Слава отыскал на обочине камень. Прицелился.
   – Быстрей давай, пока этот мудак не вышел, – сказал сам себе и кинул.
   Камень попал в середину заднего стекла, рядом с плевком. Стекло покрылось зыбкой рябью, заорала сигнализация, замаячила аварийка.
   – Точняк, – с удовлетворением сказал Слава и быстро отошел дальше, в темноту, чтоб всполохи огней не запалили. Под ногу попался еще один булыжник. Слава схватил его, ожидая, когда выйдет водитель.
   Тот выскочил, но вместо того, чтобы осматривать машину, побежал к задней пассажирской двери. Слава крепче сжал камень, ощущая как трутся о пальцы края кирпичного осколка. Было приятно, будто стираются все косяки этого дня. Еще один бросок – и от души. Конкретно – уроду в спину.
   Водитель тем временем выключил сигналку и распахнул дверь. В салоне вспыхнул свет. На заднем сиденье была девочка, лет трех. После раскатистого воя в тишине пустыря было особенно четко слышно как она плачет – надрывно, с всхлипами, какие бывают у маленьких детей, не знающих будущего и от того не верящих в лучшее.
   – Тихо-тихо, доча, тихо, красавица, не бойся, я с тобой, не бойся, – успокаивал девочку отец. – Всё, не плачь, сейчас уедем отсюда.
   Водитель быстро обошел машину кругом, помотал головой при виде разбитого стекла. Сел за руль и через секунду машина уехала, оставив в круге света оседающую пыль.
   Слава отшвырнул камень в сторону и пошёл домой, старательно обходя светлый кусок асфальта.
   – Бля, – сказал он на полпути, вернулся и долго искал в темноте брошенный баллон пива.

Мечты посуточно

   Леопольда Симферополевна была женщиной в душе доброй, но в меру ума глупой.
   Оттого, несмотря на кудрявость имени-отчества, куда порой иные опираются, невзирая на почти высшее политехническое образование, Леопольда Симферополевна (ладно-ладно, ЛС, эЛ-эС) порой попадала впросак, не знала многого из практической жизни, доверяла телеисточникам, словом, в иные моменты являла собой истинную курицу.
   Жила ЛС в привычной многим сталинке, работала на пенсии полуставочно, а приходя с работы, привычно заступала на вторую, чисто женскую, вахту – стирка, глажка, уборка, еда, снова стирка и снова еда.
   Сил ей пока хватало. Может, на ЛС до сих пор влияла лучистая энергия комсомольских строек (тогда она звалась кротко Лялей), хотя после пятидесяти все прибавлялась и прибавлялась усталость, а порой кололо под сердцем.
   Но ЛС была рада жить своей жизнью. Привычно оглядывая в телеэкране чужие судьбы, она порой вздыхала, завидовала, конечно же, но в свою жизнь уже вросла, и меняться могла лишь на проценты пенсии, которые государство индексировало ежегодно.
   У ЛС была мечта. Точнее, три мечты. Сначала – семь миллионов рублей, затем – подтянуть здоровье, а еще… Еще мечталось ЛС о любви, о романе, таком, что случился у нее с будущим мужем, на одной из тех самых комсомольских строек.
   Со здоровьем и романом ЛС в силу вечной занятости и заполошности ничего придумать не могла, а для скорейшего получения денег покупала лотерейки государственного образца на сумму выигрыша не менее семи миллионов рублей. Почему семь, она точно знала: по миллиону отдаст детям, сыну и дочери, на три – обменяет квартиру поближе к дочке, еще мечталось о месяце в санатории, а миллиона полтора или даже два хотелось оставить на старость. В месяц ЛС приобретала одну-две лотерейки, не рискуя подрывать семейный бюджет на большие суммы.
   Как-то, возвращаясь с работы, ЛС на одном из фонарных столбов углядела неожиданно белое, да что там – светящееся – объявление:

   МЕЧТЫ ПОСУТОЧНО
   ТЕЛ. ТЕЛ. ТЕЛ.

   ЛС подвинулась совсем близко к бумажке и в носу защекотало розьим запахом. Объявление стало еще белее и буквы его налились краской.
   ЛС протянула руку к бумажному язычку, чуть потянула, но тот держался крепко. Сжала пальцы и дернула что было сил. В груди остро кольнуло от неудобной позы, а когда шершавая бумажка все-таки оказалась в руке, ЛС чуть не упала.
   На маленьком язычке, мелко, на пределе зрения ЛС, было написано уже кратко

   МЕЧТЫ П/С
   Телефон

   ЛС, на днях потерявшей очередные сто пятьдесят рублей на гослотерее, объявление показалось весьма привлекательным.
   Белый язычок, сам текст на нём, какая-то возбуждающая краткость его, внушали доверие и, присев на лавочку поблизости, она набрала номер.
   – Алло, слушаем, – заговорил мужской голос.
   – Это Мечты посуточно?
   – Они самые. И говорите, пожалуйста, погромче – плохо слышно. Какой у вас вопрос?
   – Что это значит вообще – мечты и посуточно?
   – Все очень просто. Мы исполняем вашу мечту ровно на одни сутки.
   – Любую мечту?
   – Если мечта не про космос, то да, почти любую, – стало слышно, что мужчина улыбается. – Да вы подойдите к нам, сами посмотрите.
   – А куда идти?
   – Соцгород, улица Белинского.
   – Я тоже живу на Белинского, – только и удивилась ЛС.
   – Белинского, 37 – наше отделение. Работаем до восьми. Заходите.
   Разговор прервался. ЛС поглядела в сторону близкой двери родного подъезда, потом на обрывок объявления. Встала и пошла в сторону 37-го дома.
   Судя по табличке, на которую ЛС прежде не обращала внимания, в полуподвальном помещении сидел

   ФИЛИАЛ
   ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОГО ИНСТИТУТА
   БИХЕВИОРИСТИКИ
   И ЧЕГО-ТО ЕЩЕ ОЧЕНЬ ДЛИННОГО

   – Ни разу его тут не видела, – ЛС спустилась по ступеням.
   Коридорчик вел к двум комнатам. В первой, забитой бумажными папками, компьютерами, принтерами и лезущими из них длинными распечатками цифр, кто-то в белом халате указал ей на соседнюю комнату.
   ЛС вернулась в коридорчик, дернула вторую дверь, но та оказалась заперта. ЛС уже двинулась обратно, чтобы уточнить, верно ли пошла. Замок щелкнул и дверь приоткрылась. Из-за двери запахло чайными розами.
   ЛС задержалась на миг, а затем потянула дверь, открытую неведомо кем, и вошла в почти пустой кабинет. Посреди стоял стол, сжатый с двух сторон тремя стульями: два – для посетителей, один – для хозяина кабинета. обычная комната, вот только одна из стен была стеклянной и за ней виднелись бумажные папки, длинные распечатки, принтеры и люди в белых халатах.
   За столом ей улыбался усатый мужчина.
   – Это вы звонили? Ага, так и думал. В общем, в нашем институте проверяют способности по решению задач различного уровня.
   – То есть как? А мечта тут причем?
   – А всё просто – берете мечту на сутки, а задачи сразу же находятся! – усы мужчины забавно встопорщились от улыбки, – А так – мы готовы исполнить любую мечту в пределах определенной суммы.
   – А какой суммы? Где этот предел?
   Мужчина посерьезнел, вгляделся в ЛС, затем отодвинулся от стола:
   – Это не я решаю. Они, – показал на окно, за которым несколько человек возбужденно спорили, потрясая бумагами.
   – Нужно лишь заполнить заявление, – мужчина подвинул в сторону ЛС белёшенький лист с десятком параграфов.
   – А сколько стоит? Дорого, наверное? – попыталась найти закавыку ЛС.
   – Взнос номинальный, оплатите в ближайшем банке, – усатый подтолкнул еще одну бумажку, вдвое меньшую, с лиловым штампиком КВИТАНЦИЯ. – Триста восемнадцать рублей.
   ЛС вспомнила о лотереях, мысленно пересчитала деньги в кошельке, пробежалась, почти не понимая смысла, по строкам договора и подписала.
   – А мечту-то, мечту вписать забыли! – сказал мужчина, толкая лист еще ближе, отчего бумага вновь сверкнула и послышался запах роз.
   И вправду – посреди параграфов мелькала длинная линия в несколько строк. Под ней курсивом

   ВПИШИТЕ

   ЛС задумчиво посмотрела за окно, где белые халаты уже успокоились, затем на линию. Написала:

   «7 (семь) миллионов рублей. Здоровье и Внешность. Любовь»

   Мужчина схватил листок, вскочил и вышел в соседнюю комнату через дверь возле стекла, до того незаметную для ЛС.
   Через окно была видна лишь его рука с листком и часть лица с носом и левым глазом.
   Сказав что-то одному из белохалатных и положив бумагу на угол стола, усатый вернулся.
   – Идите оплачивайте. В любом банке.
   – Да ведь уже восемь, закрыто всё.
   – Ну ничего. Как оплатите – приходите с квитанцией, – усатый заулыбался и снова вышел в первую комнату.
   ЛС посидела немного, поднялась и пошла к выходу. У двери она неудачно задела пальцем левой руки о гвоздик, неизвестно зачем вбитый в косяк. Сквозь кожу просочилась алая капля.
   На подвальных ступенях услышала позади быстрые шаги. Усатый – это был он – улыбнулся в который раз и протянул бумагу.
   – Что это?
   – Ваш экземпляр договора.
   ЛС машинально взяла его левой рукой, еще раз задев палец, сунула бумагу в сумку и вышла на улицу. Уже у дверей квартиры она сочла все ерундой и обманом пенсионеров, и решила не платить никаких денег.
   Когда спустя почти полгода на телефон пришла смска с незнакомого номера, ЛС даже и не вспомнила об институте. Долго искала очки, нацепила их на нос и тут же – заколотило в сердце, да так, что пришлось присесть едва ли ни где стояла. Наконец разглядела экранчик и буквы на нем:

   ВАША МЕЧТА УТВЕРЖДЕНА

   – Что за ерун… – прервав ее, телефон пискнул еще раз.

   НЕОБХОДИМО ПРЕДОСТАВИТЬ ДОГОВОР

   – Какого еще… Договор, – ЛС снова занервничала, боль колотила с невиданной силой.
   В памяти всплыл белый лист бумаги, подвал, дурацкий разговор. Ничего ведь не вышло! И квитанцию она не оплатила. Или всё же…
   ЛС охнула и кинулась к сумке. Листка не было. Он не таился ни во внутренних карманах, ни во внешнем, не было его и в глубине.
   А что, если без договора не будет… мечты?!
   ЛС начала выворачивать сумки, коридорные ящики, пакеты и даже рабочую сумку мужа. Он, кстати, подошел на шум, но на вопрос «в чем дело» получил такой моральный отлуп, что предпочел укрыться в комнате.
   – Где он? Где?! – причитала ЛС, уже не скрывая рыданий. Нет, не будет у нее мечты!
   ЛС растерянно и как-то особо по-бабьи уселась на пол. Рядом валялся кошелек – широкое портмоне из хрусткой лаковой кожи, неудачно подаренное мужем. Больших денег ЛС с собой никогда не носила, оттого кошелек обычно пустовал.
   Она ухватила края кожи и дернула. Над одним из кармашков белел краешек сложенной бумаги. ЛС потянула его ногтем, уже зная что это, и радуясь, что нашла.
   Белый – договор, половинка белого – квитанция. Прошло полгода, а листы не обтрепались и все так же сверкали. Она потянула воздух носом и почуяла розы.
   ЛС развернула бумаги, поморщилась от неопрятного кровавого пятна рядом с подписью.
   Сидя на полу посреди коридора, она прочла документ целиком. Был в договоре и пункт 6а, который она раньше будто не видела:
   «Мечта предоставляется ровно на 24 часа. По истечении 24 часов у получателя мечты изымаются ее остатки, в любом виде, включая деньги, ценности, приобретенные активы, а также здоровье, любовь и иное».
   Как же так, думала ЛС, держа в руке бумажку. Как – удаляются остатки? Как можно любовь удалить? А здоровье?!
   ЛС решительно не понимала как возможно дать человеку здоровье на сутки и как его потом «удалить». Она еще раз пробежала глазами договор. Нет, об этом больше ничего.
   ЛС даже перевернула лист. Пусто. В дверь позвонили.
   На пороге стоял усатый мужчина из института. В этот раз он не улыбался.
   – Предъявите договор, – сказал усатый.
   ЛС безропотно протянула лист бумаги.
   – Действие вашей мечты начнется сегодня в полночь и завершится ровно через сутки.
   ЛС хотела что-то спросить, но усатый на вид был строг и неприступен. Дверь за ним закрылась.
   – Кто это был, Ляля? – спросил муж из комнаты.
   – Ошиблись… Квартирой ошиблись!
   Ближе к ночи ЛС все спланировала. Деньги она раздаст детям. Если уж ей самой при себе их не оставить, то пусть детям достаются. Пополам – сыну и дочери.
   Помня о заказанной любви и недоумевая, с чего она вообще ее вписала, ЛС решила, что проведет день с мужем. Ей и того хватит.
   Вот только со здоровьем и внешностью как? Не придумав ничего, ЛС решила поспать перед днем мечты и завела будильник ближе к полуночи.
   Без двадцати двенадцать ЛС сидела на диване, вслушиваясь в заоконную тишину и сопение мужа. Бездельничать ЛС не умела, оттого решила прибраться на столе.
   Складывая в стопку журналы, она заметила в одном из них уплотнение. Между страниц «Телесемь» был заложен лотерейный билет. Тут же, на странице была напечатана телепрограмма:

   00:07 Лотерея (повтор)

   ЛС включила телевизор сразу на нужном канале. Через десять минут она точно знала, что билет, лежавший меж страниц, выиграл семь миллионов рублей.
   Бессонная от осознания удачи, проходя по коридору, ЛС бросила взгляд в зеркало. И застыла – на неё смотрела двадцатилетняя девушка, полная жизненных сил. Глаза ее едва ли не искрились, на полных губах играла улыбка, темные густые волосы были раскиданы по плечам.
   ЛС ахнула, начала щупать себя. Сон? Или гипноз? Она еще могла поверить в лотерейный билет, могла убедить себя, что сама же его и купила, но поменять внешность? Из пятидесяти лет на двадцать?!
   ЛС вспомнила, как пристально глядел на нее усатый, его темно-зеленые глаза. Гипноз, точно гипноз, она вроде бы видела это по телевизору. Он ей внушил, запрограммировал. Надо разбудить мужа, пусть скажет что видит.
   ЛС вошла в спальню и присела на кровать. Привычным жестом тронула мужа за плечо. Тот не просыпался. Да и плечо его показалось каким-то… чужим?
   ЛС вскочила, скорее дотянулась до ночника, включила его. И дернулась, зажала рот руками, чтобы не закричать. В круге неяркого света в своей супружеской кровати ЛС увидела короткостриженую молодую блондинку. Выпростав из-под одеяла руку и длинную шелковистую ногу, девушка спала. Лицо ее привлекало молодостью и какой-то пустой красотой, из тех, что скоро пропадут, а пока что – вот она. Судя по обнаженным плечам, спала девушка голой.
   ЛС так и стояла, когда девушка пошевелилась, и, щурясь от света, приоткрыла глаза.
   – А, это ты, любовь моя! Что не спишь, иди ко мне, – блондинка протянула руку к ЛС.
   Ошалевшая ЛС подумала, что под гипнозом или во сне возможно все, вспомнила томные разговоры с подружками в юности, поддернула ночнушку и прижалась к девушке, наслаждаясь своим ладным, двадцатилетним телом, и ее теплыми руками.
   Утром, наполненная сил, ЛС вскочила, потянулась, убрала волосы в хвост. Блондинка спала.
   Значит, не сон? Сколько может длиться гипноз? И к чему, зачем вообще была эта ночь? Разве это любовь?
   Мысли эти, впрочем, занимали ее не сильно, так как ЛС хотела скорее управиться с лотерейными деньгами. Выбрав узкое платье со своего тридцатилетия, ЛС отправилась в пункт выдачи призов.
   Женщина, с нескрываемой завистью глядевшая на волосы ЛС, переправила ее к управляющей.
   Та, ровесница прежней ЛС, долго рассматривала билет под лупой, сверялась с таблицей в компьютере.
   – Все верно, билет выигрышный.
   – Здорово! – ЛС до конца еще не верила в свою мечту.
   – Только денег у нас нет, – огорошила ее женщина.
   – Как нет?
   – Так. Сумма крупная, надо подождать.
   – Сколько ждать?
   – Дня два. Или три. Да, не больше трех, – уверенно кивнула управляющая, глядя в настольный календарь.
   – Но ведь… Мне надо… У меня только сутки…
   – Сутки?! Насмешили! Да у вас вся жизнь впереди. Оставьте телефон, мы с вами свяжемся.
   Как же так, думалось ЛС, пока она бесцельно шла по тротуару. Ведь мечта же на сутки всего – а есть пока лишь какой-то билет, а денег нет, и через день все кончится, это же… Нарушение! Нарушение договора! Надо идти в институт и выяснить что к чему.
   Решительно дернув дверь второго кабинета, ЛС приготовилась встретить усатого, но того не оказалось. За столом сидела женщина. Возраст ее, как и возраст управляющей, как и возраст другой женщины в пункте призов, был близок к истинному возрасту ЛС.
   В другой бы момент у ЛС закололо под сердцем или грудь бы покрылась испариной, или еще что, но сейчас ЛС ощущала себя полной здоровья и сил.
   Она вновь посмотрела на женщину – да ей же под шестьдесят! – и отчеканила:
   – Почему институт нарушает условия своего же договора? – затем упруго прошагала она к столу.
   Женщина как будто стушевалась – то ли от молодости вошедшей, то ли от напора, и задумчиво перевела взгляд на стеклянную стену.
   Там, под белым светом ламп, происходило что-то странное: у стены, противоположной стеклу и самой ЛС, стоял усатый; он был бледен, руки сложены за спину, а прямо перед ним, заслоняя его, стояли трое в белых халатах.
   Один из халатов обернулся, но, видимо, ничего не разглядел за стеклом.
   – Что же это, – прошептала ЛС, пораженная узнаваемым киношным кадром скорого расстрела.
   – Наказание за неточное исполнение мечты, – сказала женщина. Сейчас она стояла рядом с ЛС.
   – С вашей мечтой, Леопольда Симферополевна, все будет хорошо, – женщина положила руку на плечо ЛС, отворачивая ее от стекла. – Сейчас идите домой. Вам позвонят из лотерей.
   Голос женщины был уверенный, глаза смотрели прямо и честно. ЛС вздохнула и двинулась прочь из кабинета. Когда она взглянула за стекло, там был лишь один человек в белом халате. Он стоял на корточках и возил тряпкой по полу. ЛС поспешила выйти.
   Деньги она получила в следующие полчаса – ей и в самом деле позвонили из пункта призов, она съездила туда и забрала хрусткие пачки пятитысячных купюр. Правда, и здесь случилось недоразумение – из семи миллионов выплатили лишь четыре с половиной.
   – Налог на выигрыш, девушка! – развела руками управляющая, и ЛС вспомнила, что при мелких выигрышах и в самом деле платила по 35 процентов.
   Что ж, четыре с половиной лучше, чем ничего. ЛС стала звонить детям.
   Ближе к часу дня она поняла, что трубку никто из детей брать не может или не хочет.
   Она звонила дочери на сотовый, и ее мужу, и на домашний; сыну так же на несколько номеров, но всюду натыкалась на длинные гудки. Затем вспомнила, что сын собирался в командировку, с дочерью они повздорили несколько дней назад, и не оттого ли вчера так кололо под сердцем?
   Пока что оставалось лишь идти домой.
   Доставая ключи, ЛС услышала за дверями квартиры шаги и голоса людей, разговоры и музыку. Сразу за дверью ЛС наткнулась на девушку-брюнетку. Она стояла с бокалом красного, спиной к входу и с интересом смотрела на происходящее в зале.
   А там, на столе, раздвинув в стороны бутылки и тарелки, ночная блондинка и неизвестный ЛС накачанный парень боролись на руках.
   Кругом них стояли несколько человек, каждый болел за своего игрока и подначивал:
   – Давай-давай!
   – Жми его, жми!
   – Come on! – взвизгнула брюнетка, юноша в майке дернул руку и прижал блондинку к столу, попутно снеся на пол бутылку с вином.
   Толпа заахала, заорала, захлопала. Победитель поманил блондинку пальцем и она, улыбнувшись, обняла его за шею руками, а потом поцеловала под одобрительное «ууууууу!» толпы. И поцелуй был не просто в щечку, с недовольством отметила ЛС. Блондинка, будто почуяв, повела глазами и увидела ЛС.
   – Oh, my love! – воскликнула девушка, выбралась из объятий и двинулась к двери.
   Но, не дойдя немного, вдруг остановилась, переводя взгляд с брюнетки на ЛС. Та тоже повернулась к вошедшей и краем глаза ЛС поймала на себе неудоуменный пьяный взгляд.
   – Что с тобой, дорогая? – блондинка поморщилась, обращаясь к ЛС.
   – А что? Что такое? – и, не дожидаясь ответа, ЛС двинулась к коридорному зеркалу, отшвырнув застывшую на пути брюнетку. Из зеркала на ЛС смотрела… ЛС. Всё та же ЛС, к которой она привыкла за последние годы.
   Она побледнела, в сердце кольнуло.
   – Да что же это такое?! – закричала она, наблюдая как сквозь молодое лицо проступает морщинистая маска. Не дожидаясь конца этого процесса, ЛС убежала в спальню, хлопнув дверью.
   Пока она сидела в комнате, вечеринка закончилась. Вопросительные голоса прерывались звоном уносимых бутылок и бокалов.
   Дверь прошелестела. Вошла блондинка. Стараясь не глядеть в лицо ЛС, попросила денег, чтобы рассчитаться за стол с другом. ЛС протянула пятитысячную купюру. Девушка ушла, но вскоре вернулась, сказав, что этого мало. ЛС безропотно протянула еще одну бумажку.
   Затем блондинка долго сидела рядом с ЛС на кровати, гладила ее по руке, такой ослабшей, такой беспомощной по сравнению с рукой утренней. А ЛС думала – как же так, почему все произошло так, ведь вроде бы как-то все складывалось. Сначала деньги, потом внешность. С любовью тоже как-то не очень…
   Раздался звонок. ЛС дернулась, но девушка была быстрее и вложила трубку в ее руку.
   Звонил сын. ЛС взахлёб начала говорить о том, что он должен приехать, а она, ЛС, должна ему кое-что передать (говорить при девушке о деньгах она не решилась). Но сын сказался за городом, к тому же успел выпить, поэтому за руль не сядет, завтра, только завтра. Он позвонит.
   ЛС обреченно откинула трубку. Блондинка сочувственно что-то пробурчала.
   – Нет, это никуда не годится! – воскликнула ЛС и во второй раз за день отправилась в институт.
   Несмотря на вечер, в подвале работали. Обе двери были распахнуты, из кабинета белых халатов выбрасывали пачки бумаг, а во втором кабинете стояла уже знакомая женщина и двое мужчин, ранее не виданных. Когда ЛС вошла, все трое уставились на нее.
   – Это что же такое творится?! – со всей мощью женщины за пятьдесят накинулась ЛС на троицу. – Что же вы договор нарушаете? И к чему, зачем вообще всё это? Почему – то одно, то другое, то третье?! Неужто нельзя…
   ЛС ощутила, как бьется под сердцем знакомое шило, готовясь к удару, и замолчала.
   – Успокойтесь, пожалуйста. Вот, видите, специальная комиссия по вашему случаю приехала. Мы уже во всем разобрались.
   – Вы и в прошлый раз разобрались! Денег дали меньше, здоровье пришло и ушло, с любовью вообще чёрти что!
   – Леопольда Симферополевна, успокойтесь. Комиссия уже все решила – действие договора вам продлят еще на сутки.
   ЛС оглядела лица мужчин. Один был в белой рубашке, другой – в угольно-серой. Смотрели они спокойно и даже сурово, не отводя глаз, которые казались ЛС смутно знакомыми.
   – Еще на сутки? Продлите? – после минутного молчания спросила ЛС. – Ну так я пойду?
   – Идите-идите, – кивнула женщина у стола.
   После ухода ЛС в кабинете долго молчали. Каждый из присутствующих смотрел перед собой, будто выглядывая что-то в пустоте.
   – Она еще не поняла? – заговорил мужчина в белой рубашке.
   – Нет, первый день еще ведь только, – замотала головой женщина.
   – Конечно-конечно, – мелко закивал чернорубашечник. – Поймет, обязательно поймет.
   – А если так и… не дойдет до нее? Вот ведь – вторые сутки скоро пойдут, а ни одной мысли еще, – женщина выразительно стукнула о дерево стола, отчего чернорубашечник поморщился. – Простите – привычка.
   – Ничего! Не поняла за день – поймет за сорок. Уж как-нибудь поймет. И не такие понимали.
   За спиной у чернорубашечника что-то зашелестело, и из-за плечей выше головы простерлись два черных крыла.
   – Но-но, коллега демон, – строго одернул его белорубашечный.
   – Бог ты мой, все время забываю об этих новых правилах, – криво улыбнулся человек в черной рубашке.

Мечты посуточно Истории обыкновенного безумия Арслан Сирази