   Константин Симонов
   Так и будет
   Пьеса в двух действиях, шести картинах

Действующие лица

   Федор Алексеевич Воронцов – академик архитектуры, 55 лет.
   Тетя Саша – его сестра, 60 лет.
   Оля – его дочь. 23 года.
   Дмитрий Иванович Савельев – инженер-полковник, 40 лет.
   Вася Каретников – его адъютант, лейтенант, 28 лет,
   Ваня – воспитанник Савельева, 13 лет.
   Полковник Иванов – артиллерист, 40 лет.
   Анна Григорьевна Греч – майор медицинской службы, 42 года.
   Степан Степанович Чижов – управляющий домом, 50 лет,
   Сергей Николаевич Синицын – архитектор, 20 лет,
   Надя – старший сержант, зенитчица, 28 лет.
   Дело происходит в Москве летом 1944 года.

Действие первое

Картина первая

   Москва, начало осени. Большая общая комната в квартире Воронцова. Три двери. У круглого обеденного стола за утренним поздним чаем Воронцов и Надя.
   Надя. Ну, как блинчики мои? Хуже не стали?
   Воронцов. Лучше. Как все после долгой разлуки.
   Надя. Я на батарее девочкам тоже иногда пеку.
   Воронцов. Хвалят?
   Надя. Хвалят. Это как развлечение – вдруг блинчики испечь. Скучно.
   Воронцов. А тебе непременно чтоб бомбы? Наш-то старый дом проморгала. Мало тебе? Ты что же, теперь сержант?
   Надя. Старший.
   Воронцов. Старший. А нос все курносый. После войны обратно ко мне в работницы не пойдешь?
   Надя. Не пойду.
   Воронцов. И не ходи. Занятие обидное и вымирающее. Ну, как тебе моя Ольга после разлуки?
   Надя. Еще лучше стала.
   Воронцов. Уж сибиряки сватались, сватались.
   Надя. Жалко, Виктор Иванович погиб.
   Воронцов. Да. Вот тут, бывало, сидел. Но любил сладкий чай, помнишь?
   Надя. Помню.
   Воронцов. И погиб. Не муж ей был, но помнить себе о нем велела.
   Надя. И помнит?
   Воронцов. Помнит. Пока. До любви. Ведь память – она только от напрасного охраняет. А придет любовь, все сломает.
   Надя(кивнув на дверь). А Сергей Николаевич все дружит, ходит.
   Воронцов. Дружит. Все мы так. Дружим, дружим…
   Оля выходит из своей комнаты вместе с Синицыным.
   Оля. И беру с тебя слово: после лекции – сразу к нам.
   Синицын. Хорошо.
   Воронцов. Первая публичная? Волнуешься?
   Синицын. Немножко. До свидания. (Уходит.)
   Оля(в дверях). Приходи. А то поссоримся.
   Воронцов. По-моему, и так поссорились.
   Оля. Пока нет.
   Пауза.
   Дай блинчик!
   Воронцов(отправлял блинчик в рот). Какой блинчик? Вот у сержанта проси.
   Надя(улыбнувшись). Нажарить?
   Оля. Нажарь. Мы его выгоним в кабинет, а сами тут, как он выражается, – навернем.
   Надя выходит.
   Воронцов. Объяснился?
   Оля(кивнув). И главное, зачем? Все было так хорошо.
   Воронцов. Молчание – золото? Да? А мысли?
   Оля. Что мысли?
   Воронцов. Мысли его на этот предмет тебе – что – неизвестны были? А впрочем, сам виноват. Любитель слишком длинных осад. Глупо. Я сторонник штурмов. Штурмовал твою мать три дня и счастливо жил с ней до ее смерти. Итак, он сказал тебе «будь моей», а ты предложила ему взамен чистую дружбу? Так?
   Оля. Не совсем так, но, в общем, да.
   Воронцов. Не поймет.
   Оля. Почему?
   Воронцов. Потому что мужчина. Будет ходить и надеяться. Я в этих вопросах за старинное варварство: «Я прошу вашей руки, Глафира Степановна». – «Нет, я не буду вашей женой, Тимофей Лукич». – «Прощайте, Глафира Степановна». Цилиндр в руки, и больше в этот дом ни ногой. А вы: «Сереженька, приходи вечером, а то я рассержусь. И завтра приходи, и послезавтра. Будем вместе смотреть альбомы и пить чай с папой!»
   Оля. А знаешь, ты, как фокусник, – раз, и самую серьезную вещь вдруг вывернешь так, что она выглядит глупо.
   Воронцов. А почти в каждой серьезной вещи есть своя глупая сторона!
   Оля. Что ты злишься на меня?
   Воронцов. На тебя? Я на него злюсь. Он же талант! Я то вижу. Он когда за проектную доску садится, чертом делается. Когда-нибудь такие города строить будет, что нам и не снилось! Я в сорок первом сам в ополчение пошел, а его, молокососа, забронировал, думаешь, так просто? Талант… А, душа не по таланту. Средняя душа, небольшая. Ему бы, по его таланту, такую душу иметь, чтоб в ней все потонуло – и Виктор твой, и воспоминания. Такую душу – чтоб сгреб в нее тебя, как медведь, и не выпустил бы. Нет, где там…
   Оля. Папа.
   Воронцов. Что?
   Оля. Если бы ты был не ты, а я – не я и тебе было бы лет на двадцать меньше, я бы тебя непременно полюбила.
   Воронцов(ворчливо). Слава богу, нашла наконец подходящего жениха. (Подходит к этажерке, достает фотографию.) Вот, пожалуйста, в двадцать четвертом году снимался. Возьми. Носи с собой в сумочке и смотри на проходящих мужчин, когда увидишь похожего, – знай, жених!
   Оля. Опять ты! А я почти серьезно.
   Воронцов. А я тоже – почти серьезно.
   Звонок. Оля уходит в переднюю. Возвращается с Чижовым.
   Чем могу служить?
   Чижов. Товарищ Воронцов, я в больнице был, когда вас сюда поселили…
   Воронцов. Так точно. После возвращения из эвакуации третий месяц в ваших палестинах живу, поскольку мои немец разбомбил.
   Чижов. Эта квартира, я хотел вас предупредить, инженера Савельева была, Дмитрия Ивановича… Вам ничего не говорили?
   Воронцов. Ничего. Сказали, что вещи тут стоят, когда нужны будут – заберут.
   Чижов. Вот именно, вещи. Это Савельева вещи. Надо вам сказать, как на грех, аккурат перед войной он с женой и дочерью на курорт какой-то поехал возле границы. И предполагается, что погиб там с семейством, иначе бы известия были.
   Оля. Это их фотографии в той комнате стоят?
   Чижов. Их. Ну, раз вы даже ихние фото не тронули, мне вам незачем объяснять про сохранность. Конечно, об них и слуху нет, но я сам в ополчении был, знаю: пока без вести – это еще не помер!
   Воронцов. В какой ополченской были?
   Чижов. В нашей, Бауманской.
   Воронцов. Стало быть, однокашники.
   Чижов. А разве вы тоже?
   Воронцов. Тоже! Не тоже, а я, милый, отделенным был, Оля, ну-ка налей по маленькой бывшим однополчанам.
   Входит Надя.
   Надя. А вот и блинчики.
   Воронцов. Давай сюда. За ползающих и перебегающих, невзирая на возраст! (Пьет.)
   Оля. Пропали мои блинчики…
   Надя. Еще сжарим.
   Оля. Какое там «сжарим», и так опаздываю. (Быстро целует отца.)
   Воронцов. Вот женщины, Чижов. Мы с тобой, может быть, в соседних окопах лежали, а ей блинчиков жаль.
   Оля. Лежали, стреляли, ползали. Воевал две недели, а уж разговоров…
   Воронцов. А чем меньше человек воевал, тем он больше об этом разговаривает. Это уж такой закон природы.
   Оля выходит.
   Верно, Чижов?
   Чижов(поднимаясь). Верно. Рад я, что в хорошие руки квартира эта…
   Воронцов. Да уж хорошие не хорошие, а как бывший однокашник, должен ты мне первому все поблажки делать – там свет включать, воду пускать…
   Чижов. Безусловно.
   Воронцов. Ты куда спешишь-то?
   Чижов(разводя руками). Ремонт.
   Воронцов. А мне бы тут тоже неплохо – ремонт по знакомству, а? Как это поют-то: «Вспомню я пехоту, и родную роту…»
   Чижов(неожиданно подтягивает уже в дверях). «И тебя за то, что ты дал мне закурить».
   Воронцов. Вот, вот.
   Чижов выходит.
   Вот именно. (Не очень уверенно повторяет.) «Вспомню я пехоту, и родную роту, и тебя за то, что ты дал мне закурить».
   Надя. Федор Александрович, а я и не знала, что вы в ополчении были.
   Воронцов(недовольный тем, что она слышала, как он пел). Был. Объявили ополчение – и пошел. Три недели был. На четвертую вызвали к командиру батальона. «Воронцов?» – «Воронцов». – «Тот самый?» – «Тот самый».
   Надя. Ну?
   Воронцов. Что «ну»? Ну, и изъяли. Отправили в эвакуацию чуть не под конвоем. Вот, курносая, какие дела… Надоело в небо палить, а? Замуж хочешь?
   Надя. По правде, Федор Александрович?
   Воронцов. А соврешь – не поверю.
   Надя вдруг, присев, закрыв лицо передником, всхлипывает.
   Ну, чего?
   Надя(вытирая глаза). Ничего. Так бы… Так бы…
   Воронцов. Что «так бы»?
   Надя. Так бы его любила. Так бы ему хорошо было. Так бы…
   Воронцов. Бедные вы, бабы, военные и не военные. Но плачь, Надежда, не плачь. Имя у тебя такое – плакать тебе нельзя.
   Звонок. Надя выходит и возвращается с тетей Сашей. Это шестидесятилетняя женщина, одетая по-деревенски.
   Знакомься, Надежда, – сестра моя. Садись, Саша. (Подмигнув Наде.) Может, водочки тебе налить?
   Тетя Саша, строго поглядев на него, молча убирает в шкаф штоф и рюмки и только после этого садится.
   (Проводив взглядом штоф, встает.) Однако заговорился с вами. Работать надо. (Смотрит на Надю и на тетю Сашу.) Александра Александровна. Старшая сестрица. Умнейшее в нашей семье существо, хотя и без высшего образования. Месяц назад из деревни Новые Дворы из-под Новгорода привез, откуда и сам произошел. Уже все знает, что где дают и где очередь меньше.
   Тетя Саша. Все болтаешь, Федя. Балабол ты.
   Воронцов. Кто?
   Тетя Саша(спокойно). Балабол. Иди, иди, а то заговоришь, обед не сготовлю.
   Воронцов уходит в кабинет.
   Надя. Я вам помогу. У меня сегодня отпускной день. Я у ваших раньше в работницах была.
   Тетя Саша. Угадала. Говорили про тебя.
   Надя. А вы так всю жизнь в деревне и жили?
   Тетя Саша. Так и жила. Нас шесть девок было, так отец на нас – тьфу. Что мы ему? А его в семинарию определил. А потом уж он сам… (Смотрит на стол.) Это, что ли, твои блины-то хваленые? На чем печешь?
   Надя. На соде.
   Тетя Саша. Я им тут на дрожжах пекла. Не хороши им, все твои поминали. На соде, значит. (Идет к двери.) Пойдем, что ли, на кухню.
   Надя. Пойдемте.
   Тетя Саша. А фартук все же надела, мундир замарать боишься. Баба, она и есть баба, как ты ее ни ряди.
   Тетя Саша и Надя выходят. В передней слышен скрип поворачиваемого ключа, потом голоса. В столовую входит Савельев в полковничьей шинели. Вслед за ним – Вася. Оба ставят на пол чемоданы.
   Савельев. Ну, вот мы и дома. (Устало опускается в первое попавшееся кресло.) Да, Вася, странно, три года – и вдруг как будто ничего не переменилось. Да… (Хлопает рукой по ручке кресла, смотрит на кресло.) Первый раз в жизни вижу. Нет, шкаф мой. А стол не мой.
   Воронцов(появляясь в дверях кабинета). Стол мой.
   Они смотрят друг на друга, Савельев встает. Вася, до сих пор стоявший, от удивления садится.
   Воронцов. Будем знакомы. Воронцов.
   Савельев. Савельев.
   Воронцов. Савельев… Савельев?..
   Савельев. Савельев.
   Воронцов. Ну, коли Савельев, садитесь. Будьте как дома, тем более что вам это нетрудно себе представить.
   Савельев. Спасибо.
   Оба садятся.
   Воронцов. В первую минуту не узнал вас, признаться. (Показывает на его шинель и погоны.) Переменились.
   Савельев. Переменился?
   Воронцов. Да. Фотографии ваши видел здесь, в квартире. Довоенные. Совершенно гражданским лицом были. Одни или с семейством прибыли?
   Савельев. Один.
   Воронцов. Прошу прощения за вторжение в вашу квартиру. Вселен вроде по закону, но чувствую себя сейчас несколько на воровском положении.
   Савельев. Честно говоря, сам не рассчитывал после трех лет… Так, на бога заехал. (Кивнув на Васю.) Адъютант растерялся, в гостинице номер не достал. Решил: была не была, загляну на пепелище. Пока война – претензий не имею. В Москву на несколько дней всего. С вашего разрешения оставлю пока вещи. Надо ехать в наркомат. А к вечеру (кивает на Васю) он номер достанет.
   Вася. Так точно.
   Савельев. Простите, имя-отчество ваше?
   Воронцов. Федор Александрович.
   Савельев. Мое – Дмитрий Иванович. (Смотрит на Воронцова.) Ваше лицо мне знакомо. Где-то вас видел.
   Воронцов(пожав плечами). Если по профессии строитель или архитектор, могли видеть на съездах…
   Савельев. Угадали – строитель, и видел на съездах. И дома ваши знаю, и мосты, и книги. Кто же из нашего брата строителей вас не знает. Ну, что ж. Рад, что это пепелище по крайней мере хоть в хороших руках… Вася, чего ждешь? В гостиницу! И чтоб к восемнадцати часам прибыл сюда и доложил, что номер готов. К восемнадцати и я буду здесь.
   Воронцов. Подождите, молодой человек.
   Вася задерживается.
   Савельев(встав). Иди.
   Вася, козырнув, выходит.
   Воронцов. Присядьте еще раз, полковник.
   Савельев садится.
   Значит, так: квартира эта – не пепелище, заметьте, а квартира, и не вообще, а именно сейчас – ваша! Не сомневаюсь, что для меня подыщут другую квартиру. Но не в этом суть. Прошу выкинуть мысли о гостинице и вашу командировку жить здесь. В вашем кабинете все как было, так и осталось. Там и живите. И не спорьте со мной.
   Савельев(подходит к двери кабинета, приоткрывает ее и, снова захлопнув, возвращается). Два раза за войну был накоротко в Москве, но не заходил. И сегодня не надо было.
   Воронцов. Почему?
   Савельев. А потому, что, как у многих людей, представьте себе, до войны у меня были жена и дочь. И жили именно здесь.
   Воронцов. Понимаю. Но все же вы зашли сюда?
   Савельев. Зашел.
   Воронцов. А раз уж зашли – то я не отпущу вас. И если не хотите, чтобы я собственноручно вытащил свои вещи на тротуар и разбил там палатку, вам придется, пока вы в Москве, жить здесь, в своем кабинете. А там сообща разберемся.
   Савельев. Ценю ваше великодушие, но вы даже не знаете, какую обузу собираетесь взять на себя.
   Воронцов. Знаю. В первый раз фронтовика, что ли, вижу, который в Москву приезжает? Водку будете пить, друзья к вам будут ходить, шум будете устраивать. Все знаю. Тем лучше. Буду сам с вами и, водку пить, и шуметь! И не спорьте со мной. (Кричит.) Надежда!
   Надя. Что?
   Воронцов. Иди в первый этаж, за управдомом. Веди его сюда.
   Надя выходит.
   Савельев. А зачем управдом?
   Воронцов. Напрасный вопрос. Теперь я командую. Нужен управдом – и все. Что это вы в шинели сидите? Снимайте.
   Савельев. Есть снять шинель. (Снимает шинель и кладет на чемодан. На гимнастерке у него несколько орденов.)
   Воронцов. Ишь какой иконостас. Как в небольшой сельской церкви.
   Савельев. Воспоминание о реках и мостах.
   Воронцов. Строите?
   Савельев. Полтора года рвал, а теперь скоро два, как строю. Рискую вас огорчить, но, кажется, и ваш один – взорвал.
   Воронцов. Где?
   Савельев. Через Донец. Ваш?
   Воронцов. Ах вы бандит. Неужели взорвали?
   Савельев. Взорвал. В сорок втором.
   Воронцов. Первый мой мост, так сказать – первое уродливое, но любимое дитя. Может, вам еще и орден за это варварство дали?
   Савельев. За это? Нет.
   Воронцов. И правильно сделали.
   Входят Надя и Чижов.
   Чижов, хочу тебя с одним полковником познакомить.
   Савельев. Чижов!
   Чижов(окаменев). Нет, Дмитрий Иванович, это не вы.
   Савельев. Ей-богу, я.
   Чижов. Нет, это не вы.
   Савельев. Ну, не я – так не я. Здравствуйте, Степан Степанович.
   Чижов. Здравствуйте.
   Савельев обнимает его и целует.
   Воронцов. Вот так, наверное, будет при коммунизме: все управдомы будут целоваться со своими жильцами.
   Чижов(смотря на Савельева, машинально пальцем считает, ордена). Раз, два, три, четыре, пять… шесть… Дмитрий Иванович, это они тут без меня товарища Воронцова вселили. Вы же сами никаких известий не давали. Так они в жилотделе решили…
   Савельев. Ничего, Степан Степанович. Не волнуйтесь, разберемся.
   Чижов. И мебель ваша цела. И два чемодана у меня в кладовой лежат. Как эвакуация началась, я как раз с фронта после ранения вернулся, в два чемодана все ваше собрал, и под замок. Костюмы ваши, часы-будильник, рубашки. Сейчас принесу вам.
   Савельев. Успеете.
   Чижов. Нет, уж я сейчас. (Идет к дверям. Видя, что Воронцов отвернулся, возвращается, шепотом говорит Савельеву.) Они люди культурные, ничего не тронули. (Быстро выходит.)
   Воронцов. Вот видите. Даже чемоданы нашлись. Рубашки, костюмы, часы-будильник. Куда ж теперь уезжать отсюда!..
   Савельев. Да, теперь затруднительно.
   Воронцов. В шесть часов прошу к обеду.
   Савельев. Спасибо. (Улыбнувшись.) Разрешите идти?
   Воронцов. Так и быть, идите.
   Савельев выходит.
   Воронцов идет в кабинет и, вытащив оттуда пишущую машинку, халат и еще какие-то свои вещи, на ходу кричит.
   Надежда, Александра!
   Входят тетя Саша и Надя.
   Ту комнату очищайте! Табак, бумаги мои, все – долой!
   Тетя Саша. Чего это вдруг-то?
   Воронцов. Переезжаю.
   Тетя Саша. Куда?
   Воронцов. К тебе. А все эти свои поневы и кокошники тащи к Ольге в комнату. С ней будешь жить, вдвоем. И к обеду чтоб водка была.
   Входит Чижов, ставит на пол два чемодана, оглядывается.
   Чижов. А где Дмитрий Иванович?
   Воронцов. Уехал. К обеду будет. Что там у тебя в чемоданах?
   Чижов. Придет – поглядит.
   Воронцов. Нечего ему глядеть. Мы и без него поглядим. (Открывает чемодан, достает костюм, бросает на диван.) Не годится. (Достает другой костюм.) Вот этот, синий, хорош будет. Надежда, гладь этот костюм, чтоб готов был к обеду. (Чижову.) Что смотришь? Не украду – не бойся. Ишь, нафталину насыпал, как в египетской гробнице. А ну давай, у меня там чертежная доска, вынесем! (Уходит с Чижовым в кабинет.)
   Надя и тетя Саша стоят в полной растерянности. Воронцов и Чижов вытаскивают из кабинета чертежную доску.
   (Тете Саше). Это к тебе пойдет!
   Надя(робко). Федор Александрович.
   Воронцов. Ну?
   Надя. Там ваш водитель, когда я выходила, говорит: «Может, Федор Александрович забыл, что ему к двенадцати в академию на заседание ехать?»
   Воронцов. Чего? Заседание? Ну, конечно! Доски вам таскай, а люди ждут. Где моя шляпа? Лежала тут шляпа. (Замечает в открытом чемодане кепку Савельева, надевает ее, подходит к зеркалу.) Ну, ничего?
   Чижов(растерянно). Ничего.
   Воронцов. И даже – хорошо! (Сбивает кепку набекрень.) Идет. (В дверях, Чижову.) Не бойся, верну! Давайте мне тут все побыстрей переставляйте.
   Тетя Саша. И чего это ты затеял, балабол? Чего это ты пожар-то сделал?
   Воронцов(в дверях). Человек приехал. Жить здесь будет.

Картина вторая

   Вечер того же дня. Воронцов раздраженно ходит по комнате. На стуле с унылым видом сидит Вася.
   Воронцов. Сколько времени?
   Вася. Двадцать один час.
   Воронцов. А по-человечески?
   Вася. По-человечески – девять.
   Воронцов. Не могу я его больше ждать. Мне ехать надо… Я уеду, а он тут без меня удерет. Номер ему достали?
   Вася. До двадцати двух часов. Если не явимся – разбронируют.
   Воронцов. И очень хорошо. И пусть разбронируют.
   Вася. А вы знаете, что мне за это от полковника будет?
   Воронцов. Ничего, голову не оторвет! Добро б кадровый был, а то, как и я, – по сути – гражданский человек!
   Вася. Гражданский? Ого-го!
   Воронцов. А вы сами до войны военным были или тоже гражданский?
   Вася. Был когда-то артистом.
   Воронцов. Оперным?
   Вася. Нет, драматическим.
   Воронцов. Ну, это еще так-сяк.
   Вася. С вашего разрешения, пойду в гостиницу, проверю.
   Воронцов. Подождите, подвезу, мне тоже ехать. (Вдруг перейдя на «ты».) А хотя нет, – раз номер бронировать хочешь – не повезу. Иди пешком.
   Вася выходит. Входит Оля.
   Оля. Все еще не уехал? Ждешь своего полковника?
   Воронцов. Черт бы его драл. К обеду не явился! Перетащила к себе тетку?
   Оля. В основном. Она с ног свалилась, спит.
   Воронцов. И очень хорошо. А то ходила бы тут, под ногами путалась – «балабон», «балабон». А что это за слово – и сама не знает. Балабон! Ну, я иду.
   Оля. Ты уже полчаса это говоришь.
   Воронцов. А я всегда о том, что я иду, говорю заранее, – надо привыкнуть. Поеду и вернусь в эти… как их… в двадцать три часа. А ты изволь, чтобы полковник не смел никуда удирать. Чтоб распаковался, принял ванну и вообще, чтобы, когда я вернусь, мне уже с ним не спорить. Надоело. Поняла?
   Оля. Постараюсь, насколько это в моих слабых силах, задержать столь драгоценного для тебя полковника.
   Воронцов. Он не драгоценный, дура! Он человек, у которого все пропало! Он на пепелище приехал, а тут какие-то черти новоявленные живут, вроде нас с тобой. Он прекрасный, деликатный человек. Он, может, сто мостов под огнем построил. И даже одни мой взорвал, черт бы его драл… И не смей ворчать, что тетку к тебе переселил! Ну, я иду.
   Оля. Хорошо.
   Воронцов. Что хорошо?
   Оля. Иди.
   Воронцов. Я сам знаю, когда мне идти. (В дверях.) И чтобы, когда я приду, полковник тут был. (Выходит, снова просовывает голову в дверь.) Дмитрий Иванович зовут его. (Уходит.)
   Оля, оставшись одна, несколько раз проходит из кабинета в другую комнату и обратно, перенося какие-то, очевидно последние, вещи. Потом берет в столовой кувшин с цветами и переносит его в кабинет. Возвращается. В передней слышен звук поворачиваемого ключа. Стук в дверь.
   Оля. Войдите.
   Входит Савельев.
   Савельев(входя). Простите.
   Оля. Пожалуйста, Дмитрий Иванович. Да?
   Савельев. Так точно.
   Оля. Отец велел мне вас встретить и не отпускать отсюда вообще, и до его прихода в частности.
   Савельев. Так это ваш отец?
   Оля(невольно улыбаясь). Да.
   Савельев(тоже улыбается). Решительный человек! Разговаривал со мной, по крайней мере, как командующий армией. Итак, мне приказано ждать его?
   Оля. Да. (Проходит через комнату, открывает дверь в кабинет.) Вот ваша комната. На диване вам постелено. Он удобный.
   Савельев. В общем – да.
   Оля. Хотя, что я говорю глупости. Это же ваш диван. Костюм, по выбору отца почему-то синий, отутюжен, висит на кресле. Что еще? Полотенце, мыло и все прочее – в ванной. Газ зажигать умеете? Хотя опять, что я… Что еще?.. Да. Обед вам оставлен, сейчас принесу.
   Савельев. Спасибо, я обедал.
   Оля. Тогда будете пить чай. (Выходит.)
   Савельев подходит к двери кабинета, на секунду задерживается, потом решительно проходит туда.
   (Входя.) Дмитрий Иванович!
   Савельев(из кабинета). Сейчас. (Входит.) Скажите, вы там эти фотографии развесили, пока я в наркомате был?
   Оля. Нет, они все время так и висели.
   Савельев(очень серьезно). Спасибо.
   Оля. Почему спасибо?
   Савельев. Так вот, бывает, тронет человека какая-нибудь мелочь. Мой адъютант тут не появлялся?
   Оля. Появлялся.
   Савельев. Не знаете, достал мне номер?
   Оля. Кажется, да.
   Савельев. И куда ж он исчез?
   Оля. Поехал стеречь ваш номер, чтобы его не разбронировали. Как вам, покрепче?
   Савельев. Скажите откровенно, когда придет ваш папа, он мне опять прикажет пить чай?
   Оля. Очевидно.
   Савельев. Тогда простите великодушно, но я уж его подожду.
   Оля. Когда мне отец сказал, что вы приехали, я посмотрела на вашу фотографию, и мне странным показалось, что этот штатский человек в пиджаке вдруг полковник.
   Савельев. Самому сначала странно было, а потом ничего, привык. Впрочем, полковник я всего неделю.
   Оля. Вы что, в отпуск?
   Савельев. Как вам сказать… Приехал за назначением. Но в дни временного затишья у нас стараются дать человеку попутно отдохнуть, по Москве походить. Завтра воскресенье, употреблю на это весь день.
   Оля. Куда же вы пойдете?
   Савельев. В самые непредвиденные места. Скажем, в зоопарк или вдруг в планетарий. Куда потянет, туда и пойду, сам еще не знаю. А вечером в театр, но только чтобы пьеса без стрельбы. А может, вообще, никуда не пойду. Задрав ноги, буду лежать в гостинице на диване.
   Оля. Опять в гостинице!
   Савельев. Слушайте, это ведь несерьезно! Влезет в дом чужой человек, будет болтаться тут у вас под ногами! Кому это надо? Поверьте, ценю и благородство вашего отца, и вашу доброту, даже, как видите, не могу удержаться от соблазна вымыться и заночевать, но завтра – сами понимаете! И не на что тут сердиться.
   Оля. И не понимаю, и сержусь. Что значит «чужой человек»?
   Савельев. Очень просто – чужой.
   Оля. Не знаю. Неужели на фронте, когда к вам кто-нибудь неожиданно приедет, вы его у себя в землянке не поселите?
   Савельев. Так то же на фронте!
   Оля. А я никогда на фронте не была и, наверно, не буду, но я хочу, чтобы тут было так же. Неужели так нельзя не только на фронте, но и просто в жизни? И молчите. И не спорьте.
   Савельев улыбается.
   Что смеетесь?
   Савельев. Вы говорите точно, как ваш отец, – и молчите, и не спорьте.
   Оля. Да, и молчите, и не спорьте. И ни в какой гостинице с ногами на диване вы завтра не будете лежать, а я возьму с собой своих друзей, и все вместе пойдем куда захотите, – в зоопарк или на пьесу, где не стреляют!
   Савельев. Слушаюсь.
   Оля. Что?
   Савельев. Слушаюсь. Пойду в зоопарк и на пьесу, где не стреляют, с вами и с вашими друзьями. И даже, с вашего разрешения, с собой одного майора, моего фронтового друга, возьму.
   Оля. И майора возьмем! А чтобы вам и вашему майору не было скучно, пригласим кого-нибудь из моих подруг.
   Савельев(рассмеявшись). Прекрасная идея! Майор будет очень доволен.
   Оля. Опять вы смеетесь.
   Савельев. Я просто представил себе майора в роли кавалера. Мой майор – майор медицинской службы. И хотя, как фронтовой хирург, он, конечно, человек мужественный, но зовут его все-таки Анной Григорьевной.
   Оля. Четвертый год войны, а я так и не видела фронта.
   Савельев. И очень хорошо, что не видели. Побольше бы людей, которые его, к своему счастью, не видели. Особенно женщин, конечно.
   Оля. Это неверно!
   Савельев. Нет, верно.
   Оля. Нет, неверно. Когда вы говорите о фронте – мне стыдно.
   Савельев. По-моему, я меньше всего говорю о фронте.
   Оля. Ну, не вы, – так другие.
   Савельев. Другие… Ей-богу, вернувшись с войны, они не увидят большой беды в том, что вы не знаете, как рвется мина и как свистит снаряд. Зато вы знаете много других вещей, которые гораздо важнее для этих людей. Вы, например, знаете, что когда человек, вернувшись в родной город, говорит, что он проваляется весь день, задрав ноги, на диване, то это он только храбрится, а на самом деле просто боится одиночества и чужих лиц на знакомых улицах. Видите, какие вещи вы знаете! А как свистит мина – я согласен забыть в первый же день после войны.
   Оля. Вот тут у отца хороший табак и трубки. Хотите?
   Савельев. Спасибо. (Набивает трубку.) Хорошая трубка! И, если не ошибаюсь, вдобавок еще и английский табак.
   Оля. Да. Отцу привезли из Шотландии. Он очень им хвастается и всех угощает.
   Савельев. Значит, ваш отец приказал отгладить мне именно синий костюм.
   Оля. Да.
   Савельев. Насчет рубашки не распорядился?
   Оля. Кажется, еще нет.
   Савельев. Когда придет, попрошу дополнительных указаний. А он не отправится с нами по городу?
   Оля. Нет. Поедет на дачу возиться со своим огородом.
   Савельев. А зачем это ему-то?
   Оля. А он во всем такой – и в большом и в маленьком. Объявили ополчение – пошел в ополчение, теперь у всех москвичей огороды – и он огород развел.
   Савельев. Ну, что ж, пойдем по Москве без него. Не передумали?
   Оля. Еще чего! Что вы улыбаетесь?
   Савельев. Подумал, что вы характером в папу.
   Оля. Немножко.
   Савельев. А профессией?
   Оля. Представьте себе – тоже.
   Савельев. Архитектор?
   Оля. Пока – строитель, защищаю дипломный проект. Отец, кстати, тоже начинал как строитель. Савельев. Знаю.
   Звонок. Оля хочет пойти открыть, но Савельев вскакивает первым.
   Позвольте уж мне! (Выходит. Возвращается вместе с Синицыным.)
   Оля. Добрый вечер, Сереженька.
   Синицын(целует ей руку). Добрый вечер. (Передает ей букет цветов.)
   Оля. Полевые. Откуда взял?
   Синицын. Ездил за город, гулял там.
   Оля. А как прошла лекция?
   Синицын. Ничего.
   Оля. Совсем забыла, вы же не познакомились?
   Савельев и Синицын знакомятся, обмениваются рукопожатием.
   (Указывая на табак и трубки.) Кури! Отцу «кепстен» привезли.
   Синицын(садится). Где-то тут была такая кривая. (Роется в трубках, замечает ее в руках у Савельева.)
   Савельев. Пожалуйста.
   Синицын. Все равно, главное – табак.
   Оля. А куда ездил?
   Синицын. В Серебряный бор, купался там.
   Оля(Савельеву). А может, и нам завтра после зоопарка – в Серебряный бор? (Синицыну.) Забыла тебе сказать: мы тут с полковником сговорились на завтра – походить по Москве. Пойдем все вместе, ладно?
   Синицын(чиркает спичкой). У вас, кажется, погасла.
   Савельев. Спасибо. (Вставая.) С вашего разрешения, ванну зажгу.
   Оля. Налево по коридору, первая дверь.
   Савельев. Знаю. (Уходит.)
   Синицын. Кто этот всезнающий полковник?
   Оля. Это бывший… то есть не бывший, а вообще хозяин этой квартиры. Сегодня утром у него был целый скандал с отцом.
   Синицын. Выселить хотел?
   Оля. Наоборот, никак не соглашался пожить здесь хотя бы ту неделю, что пробудет в Москве.
   Синицын. И завтра в награду за его великодушие предложено водить его по Москве?
   Оля. Почему в награду? Он сам вздумал идти в зоопарк, а я там не была, наверно, с пяти лет, мне тоже интересно. Приятный человек, верно?
   Синицын. Разобраться не успел, но вполне допускаю.
   Оля. У него в первые дни войны погибла вся семья.
   Синицын. Да… Невесело. Хотя, впрочем, как и некоторые другие военные, вполне мог успеть обзавестись новой.
   Оля. Не знаю. Так как все-таки прошла лекция?
   Синицын. А мне было в общем-то все равно, как она пройдет.
   Оля. Почему?
   Синицын. Праздный вопрос. По-моему.
   Оля. Ты обещал, что не будешь возвращаться к этому.
   Синицын. А я не возвращаюсь, я только думаю. Думать-то себе не запретишь! Зачем ты тянешь меня завтра идти с вами? Только буду портить вам настроение.
   Оля. Кому это «вам»?
   Синицын. Тебе, полковнику.
   Оля. Начинается!
   Синицын. У меня вчера была Витина мать насчет пенсии. Я ей написал бумагу. Сказала, что на днях зайдет к тебе.
   Оля. Хорошо.
   Входит Савельев.
   Савельев. Зажег.
   Оля. Как горит?
   Савельев. Как всегда – средне. (Садится.)
   Молчание.
   Синицын. С какого фронта приехали?
   Савельев. Со Второго Украинского.
   Синицын. Ну, как у вас там?
   Савельев. В каком смысле? В смысле ближайших планов командования не осведомлен, а в смысле погоды неважно – дожди.
   Синицын. Собственно, дожди меня меньше всего интересуют. Я хотел спросить, как дела.
   Савельев. Читал сегодня в «Правде», что пока без перемен… Если я правильно расслышал, Ольга Федоровна спрашивала, как у вас прошла лекция?
   Синицын. Да.
   Савельев. Не на ту ли тему, о чем недавно была статья ваша в «Архитектурном ежемесячнике»?
   Синицын. Почти. А вы что, читали?
   Савельев. Был в штабе фронта, в инженерном отделе, и за целый год перелистывал журналы. Интересно написали. Даже позавидовал вам как профессионал.
   Синицын. Чему же там завидовать?
   Савельев. А хотя бы смелому взгляду в будущее. Война привязала нас в эти годы к земле, мостам, к тому, что нужней, скорей и проще. Практической фантазии много приходится употреблять в деле, а о будущем подумать некогда…
   Пауза.
   Синицын. Я пойду, Оля.
   Оля. Сейчас отец придет, будем чай пить…
   Синицын. Нет, пойду. Честно говоря, устал. Утром позвоню. До свидания.
   Савельев. До свидания.
   Оля(провожает Синицына. Возвращается). Ну вот. А теперь идите, гасите ванну.
   Савельев. Почему?
   Оля. Потому что я, конечно, тронута вашей деликатностью, но ванну вы все же зажгли рано. Еще придет отец, и мы будем пить чай.
   Савельев. Есть погасить ванну. (Уходит. Тут же возвращается.) Вот видите!
   Оля. Что вижу?
   Савельев. Жизнь есть жизнь, и мое пребывание здесь связано для вас с неудобствами. И молчите, и не спорьте. (Смеется.)
   Оля. Нет, это вы молчите.
   Савельев. Нет, на этот раз вы. Пришел ваш друг и, сдается мне, хотел с вами поговорить, но – увы – застал меня! Сколько я мог зажигать ванну! Пять минут – больше неприлично. Он посидел, посидел и ушел. Вот вам неудобство номер один. Если бы не я и не ваше неосторожное обещание, вы бы, наверное, завтра пошли с ним куда-нибудь вдвоем. И молчите, и не спорьте! Вот вам неудобство номер два.
   Звонок телефона.
   Оля(подходит к телефону). Да. Сейчас. Вас.
   Савельев. Савельев слушает. На сегодня разбронируй. Завтра разберемся. Здесь буду ночевать. Нет, не нужен. Поезжай к своим старикам и передай им от меня привет. Когда выспишься, позвони мне. Не в семь ноль-ноль и не в девять ноль-ноль, а когда выспишься. У меня все. (Вешает трубку.) Посторонние люди звонят мне по телефону в вашу квартиру. Неудобство номер три.
   За дверью слышны голоса – тети Саши и чей-то сильный бас. В комнату вваливается с чемоданом в руках полковник Иванов – плотный мужчина с удивительно зычным голосом.
   Иванов. Здравствуй, Митя. (Целует Савельева.)
   Савельев. Здравствуй.
   Иванов. Не ждал, что воспользуюсь твоим приглашением?
   Савельев. Честно говоря, не ждал.
   Иванов. Когда уезжал, на всякий случай адрес давал?
   Савельев. Давать давал.
   Иванов. Ну вот. Я под Корсунью тебя под свою крышу принимал?
   Савельев. Принимал.
   Иванов. И не одного, а со всем батальоном?
   Савельев. С батальоном.
   Иванов. Ну вот. Черт знает, что тут в гостиницах делается. Думаю, дай рискну. (Ставит чемодан.) Где спать-то будем?
   Савельев(растерянно). Вот там. (Показывает на кабинет.)
   Иванов. Ты не бойся, я только до завтра. Завтра орден получу – и к семейству, в Казань. Хорошая у тебя квартира. (Осматривается. Наконец замечает Олю.) А это кто, сестра, что ли? Или племянница? Похожа. Здравствуйте. Полковник Иванов.
   Оля. Ольга.
   Савельев(улыбаясь, подходит к Иванову и, обняв его за плечи, говорит Оле). А вот вам и неудобство номер четыре.

Картина третья

   Кабинет Савельева. Просторная комната. В глубине дверь на балкон. Рояль. Письменный стол. Большой кожаный диван, около него чемоданы. В углу круглый стол и несколько стульев. На столе все приготовлено для чая. Савельев в штатском костюме, поверх которого надета полосатая куртка от пижамы, возится у стола. Входит Иванов с сапогом в руке.
   Савельев. Раздул самовар?
   Иванов. Раздул. (Указывая на пижаму.) Сними этот зоопарк. Похож на ту зебру, что мы сегодня видели.
   Савельев. Накрою на стол и сниму.
   Иванов. Прилично получается?
   Савельев. Ничего. Даже мед есть.
   Иванов. Если принимать в своем блиндаже, то как следует! У меня еще печенье есть в чемодане.
   Савельев. Отставить. Вези жене. Мой блиндаж, я принимаю.
   Стук в дверь.
   Да.
   Оля(просовывает голову в дверь). Во-первых, папа приехал, а во-вторых, может, помочь?
   Иванов. Нет, уж сегодня мы сами…
   Савельев. Как самовар поспеет, просим к столу.
   Оля. Только зачем вы выволокли этот самовар? В чайнике в три раза быстрей!
   Иванов. Самовар?! Да вы знаете, что такое самовар? Самовар – как артиллерия. Бог! Бог мирной жизни!
   Савельев. А где ваш Сережа?
   Оля. Мой Сережа в данный момент чистит папу.
   Савельев. То есть как это «чистит папу»?
   Оля. Столовым ножом. Папа всегда приезжает с картошки заляпанный. А наш хваленый майор медицинской службы хоть к чаю-то будет?
   Савельев. К чаю непременно.
   Оля скрывается.
   Ну, кажется, все. (Снимает пижаму и оказывается в привычно сидящем на нем синем костюме.) А хорошо все-таки в штатском. Словно и войны не было. (Останавливается против висящей на стене большой фотографии девочки.) Сколько твоей младшей?
   Иванов. Пять.
   Савельев(подходит к столу, достает из ящика коробку, открывает ее, вынимает куклу). Глаза закрывает, а?
   Пауза.
   Бери в чемодан – с глаз долой.
   Иванов(спрятав куклу, поднимается). Слушай, полковник. Знаешь кого ты мне напоминаешь в этом виде?
   Савельев. Кого?
   Иванов. Самого себя, каким ты ко мне в сорок первом году приблудился, под Белостоком. Как сейчас помню: кепочка и костюмчик примерно такой же у тебя был. Только рваный и погрязней малость. В руках узелок. На груди ничего такого не наблюдалось.
   Савельев. Точно.
   Иванов. «Позвольте с вашей частью идти, товарищ майор».
   Савельев. Точно.
   Воронцов(приоткрывает дверь). Дмитрий Иванович, к вам дама.
   Савельев. Пожалуйста. А вы-то, вы-то?
   Воронцов. Сейчас обчищусь.
   Слышно, как он говорит за дверью: «Пожалуйста, пройдите». Входит Греч. Иванов, увидев ее, быстро скрывается за шкафом.
   Савельев(улыбается). Майор! Слава богу, хоть к вечеру.
   Греч. Здравствуй, Митя.
   Савельев. Здравствуй, майор. А я думал, ты хоть тут в Москве в штатском.
   Греч. Нет, знаешь, как-то уж привыкла. И потом, военная форма вообще мне идет, не правда ли? Ну, ну, будь кавалером.
   Савельев. Майор, ты самая красивая женщина, какую я знаю.
   Греч. Начинается!
   Савельев. Ты самая красивая женщина, какую я знаю. У тебя такие глаза, такие большие, добрые глаза, что когда я смотрю в эти глаза…
   Греч. Ты не видишь моего длинного носа. И не пробуй возражать, Митя, потому что я не только добра, но и проницательна!
   Савельев. А раз проницательна – скажи, кто сейчас стоит за шторой?
   Греч. Очевидно, кто-то, кого я когда-то резала. Увы, именно к этому сводится круг моих знакомств. Уточни, где я его резала?
   Савельев. Уточняю: под Винницей.
   Греч. Под Винницей?
   Иванов(выходя из-за шкафа). Вот он я. (Целует руку Греч и победоносно смотрит на Савельева.) Вот как встречать майора надо. А ты – «глаза», «глаза».
   Греч. Петр Иванович! Кого я вижу?!
   Иванов. Меня!
   Греч. Слушайте, у вас как-то голос переменился. Еще громче стал.
   Иванов. Кубатура не та. Для моего голоса нужна вселенная. А тут – двадцать метров.
   Савельев. Двадцать четыре.
   Иванов. Ну, двадцать четыре. Что мне двадцать четыре метра, когда я с наблюдательного пункта на огневые позиции могу без телефона команды подавать?
   Греч. Да, да, совершенно верно. Я вас раньше слышала только на открытом воздухе. Только теперь поняла.
   Иванов. Что?
   Греч. Что вы самый шумный человек на свете.
   Иванов. Зато я был самый тихий у вас на операционном столе. Вы из меня два килограмма осколков вынули, а я вам сказал хоть слово?
   Греч. Не сказали.
   Иванов. То-то.
   Греч. Нет, ей-богу, так рада вас обоих видеть. Погоди, Митя, да ты – полковник.
   Савельев. А как же? Мало того, кажется, бригаду получаю. Вот!
   Греч. Ого, Митя. Ты становишься честолюбивым.
   Савельев. А что же? Четвертый год. Да и после войны – все-таки полковник в отставке!
   Стук в дверь. Голос Оли: «Можно?»
   Савельев. Пожалуйста.
   Распахивается дверь. Появляются Воронцов и Оля.
   Оля. Мой вычищенный и выглаженный отец.
   Воронцов здоровается, взаимные рукопожатия.
   Савельев. А вот и майор, которому вы вчера хотели подыскать дамское общество.
   Оля(Греч). Дмитрий Иванович вчера так воинственно говорил о вас «мой друг майор», что я невольно представила себе вас гвардейцем с усами.
   Савельев(Оле). А где же ваш Сережа?
   Оля. Раздувает самовар. (Иванову.) Увы, он потух.
   Иванов. Как раздувает самовар? Без меня? Где сапог? (Вытаскивает из-под дивана сапог и выходит.)
   Оля(взглянув на Савельева). Странно: сначала вы показались мне абсолютно военным, а штатское вам все-таки больше идет.
   Савельев. Штатское вообще больше идет.
   Оля. Смотря кому.
   Савельев. Всем. Всем людям, человечеству.
   Пауза.
   Как ваш огород, Федор Александрович?
   Воронцов. Ничего. Картошку копал. Сегодня, братцы мои, меня утешил профессор Фомин. Я по-мужицки, как у нас в Новых Дворах сажали, – посадил, и ладно, а они люди ученые, они по руководствам сажают. Так, видите ли, картошку по какому-то там особому способу можно не всю сажать, а только кусочки вырезать с глазками, а остальное, для экономии, идет в питание. Фомин этих книжек начитался и картошку свою изрезал, для экономии. Только малость спутал: ту часть, что надо было сажать, съел, а ту, что надо было есть, посадил.
   Входит Синицын.
   Синицын. По-моему, полковник распаляет вам самовар. Надел на него сапог и качает, как в кузнице.
   Савельев. Знакомьтесь.
   Синицын и Греч здороваются.
   Прошу к столу.
   Все подходят к столу. Последним появляется Иванов с самоваром в руках.
   Воронцов(Оле). Нет. Ты к самовару. Как, бывало, мать-покойница. И подумать только, что мы пять лет самовар не вынимали. (Иванову.) Хорошо придумал, полковник, по-домашнему, хотя и фронтовик.
   Савельев. Именно потому, что фронтовик, – потому придумал по-домашнему. Ром! За качество не отвечаю – румынский.
   Воронцов. Ничего. Попробуем румынский. Чай с ромом всегда хорошо. (Иванову.) Вам?
   Иванов. Я с молоком.
   Греч. Я думаю, Петр Иванович, что немножко рома в чай…
   Иванов. Можно? Да? Покорно благодарю: предпочитаю, не бередить ран. (Воронцову.) С тех пор как майор вместе с осколком по ошибке вырезала мне половину желудка, увы – не пью.
   Греч. Ладно, сама выпью за потерпевших.
   Синицын. За каких потерпевших?
   Греч. За потерпевших от моей руки.
   Оля(Савельеву). Как, и вы тоже потерпели от руки майора?
   Савельев. Было дело. В прошлом году.
   Воронцов. А все-таки странно, полковник, что вы не пьете.
   Иванов. Вам странно? Если б вы знали, как это странно мне самому.
   Савельев. А как удивится его жена!
   Греч. А дети!
   Воронцов. А вы что, к семейству едете?
   Иванов. Да. Впервые за войну.
   Воронцов. И большое у вас семейство?
   Иванов. Пять душ. И младшей душе всего пять. (Савельеву.) Жаль, поздно узнал тебя, Митя, а то бы позвал в крестные отцы.
   Воронцов. Зачем ему в крестные, он еще и в настоящие годится…
   Иванов. Правильно. Мы тебя еще женим. (Обнимает Савельева за плечи.) Ему же цены нет. Его же в лицо только мало кто знает, а по фамилии весь фронт. Тащишь свои пушки вслед за ним и читаешь на столбах, на хатах, на переправах, просто на досках: «Дорога разведана. Савельев», «Переправа наведена. Савельев», «Мост построен. Савельев», «Мины обезврежены. Савельев». Женю я тебя, Савельев. От жены вернусь и женю.
   Савельев(улыбаясь). Скорей возвращайся.
   Иванов. Ты смеешься, а я серьезно говорю. Ну, смотрите, особенно в этом… во фраке своем, чем не жених полковник Савельев?
   Оля. Я только пять минут назад говорила, что Дмитрию Ивановичу очень идет штатское.
   Иванов. Что штатское? Ему все идет. А главное, ему счастливым быть идет! Счастливым быть идет тебе, Митя!
   Савельев. Давай, Петр Иванович, потом это обсудим.
   Иванов. Нет, сейчас. Если тебе не быть счастливым, кому же и быть? А, Оля? Слушайте, выходите за него замуж. Во всех саперных войсках нет другого такого человека. Вот так, сядьте – посмотрите раз, посмотрите два, посмотрите три – и влюбитесь! Ну, что вы скажете на это?
   Оля(улыбнувшись). Я подумаю.
   Иванов(вздрагивает). Эй, Митя, не топчи мне ноги! Я и так через пятнадцать минут уеду. (Взглянув на часы.) Кстати, где же твой Вася? Где мой билет?
   Савельев. Должен быть здесь в одиннадцать сорок пять, после театра.
   Иванов(Воронцову). Эта дверь на балкон? Открывается?
   Воронцов. Смотря как нажать.
   Иванов(нажимая плечом на дверь). Открылась. Сейчас посмотрим, идет или нет. (Проходит вместе с Воронцовым на балкон. Оттуда.) Пока не видать. Зато какой воздух! Как на передовых. Идите сюда!
   Греч и Савельев проходят на балкон.
   Синицын(Оле). Подожди. Противно, верно?
   Оля. Что?
   Синицын. Кукушка хвалит петуха! Один благородно молчит, пока другой его превозносит. Сегодня так, а завтра где-то в другом месте наоборот. И называется все это – фронтовой дружбой.
   Оля. Замолчи. Поссоримся!
   Синицын. Неужели тебя не разозлило это глупое сватовство?
   Оля. Сватовство, пожалуй, верно, глупое – хотя и от доброй души. А в твоих умных словах столько злости…
   Синицын. Хорошо. (Повернувшись, молча выходит.)
   Иванов входит вместе с Савельевым.
   Иванов. Слава богу, идет!
   В противоположной двери появляется Вася.
   Савельев. Пять минут опоздания, прошу учесть на будущее.
   Иванов. Теперь мне две минуты на сборы, и все! (Быстро идет через комнату. Сталкивается с Олей.)
   Секундная пауза.
   Оля(невольно). Что?
   Иванов(прикладывает руки к груди, тихо и виновато). Не обиделись? А?
   Оля делает отрицательный жест.
   Ей-богу?
   Оля. Ей-богу.
   Иванов. А знаете, что?
   Оля. Что?
   Иванов. Я ведь серьёзно. (Выходит.)
   Оля. Вася, чем вас угощать?
   Вася. Спасибо, я уже выпил с товарищами в театре пива.
   Оля. А чаю?
   Вася. Спасибо, не хочется. Большое спасибо.
   Савельев. Что с тобой?
   Вася. Ничего, Дмитрий Иванович.
   Савельев. Спектакль хороший был?
   Вася. Очень.
   Оля. Так что же вы такой грустный?
   Вася. Я не грустный. Просто так. Репетировал в этом театре и в этой пьесе до войны.
   Оля. Кого?
   Вася. Счастливцева.
   Иванов(появляясь в дверях). Вот и готов. Желаю всем здравствовать. (Берет чемодан. Он не застегнут, и из него вываливается кукла.)
   Оля(оказавшаяся рядом, поднимает ее). Какая хорошая! Где вы купили?
   Иванов. Савельев подарил.
   Савельев(поворачиваясь к нему). Что? (Замечает куклу.) А…
   Оля смотрит на Савельева, потом на куклу.
   Иванов(застегивает чемодан). Еще раз желаю здравствовать. Майор, где вы?
   С балкона входят Греч и Воронцов. Рукопожатия. Все постепенно выходит вслед за Ивановым. Вася остается один. Садится к роялю, берет несколько аккордов и молча остается сидеть за роялем. В комнату входят Греч и Оля.
   Греч. Где же я положила свою планшетку?
   Оля. А вы не уезжайте еще.
   Греч. Нужно, девочка моя. Мне завтра рано в госпиталь, а с полковником нам по дороге.
   Оля. Не уезжайте.
   Греч. Почему?
   Оля. Посидим, поговорим. Мы с вами двух слов не сказали.
   Голос Савельева: «Майор, сколько тебя ждать?»
   Греч. Иду! Вы без матери, наверное, давно, лет с пяти, да?
   Оля. С семи. Вам что, отец сказал?
   Греч. Нет. Сама поняла. Вдруг потянулись ко мне – и поняла.
   Голос Савельева: «Майор!»
   Оля. Придете?
   Греч. Приду.
   Греч и Оля выходят. Вася один, берет еще несколько аккордов. Входит Оля. Он замолкает.
   Оля. Играйте, играйте. (Убирает посуду со стола.)
   Входит Савельев.
   Савельев. Не надо, мы сами. Посидите просто так. (Усаживает ее на диван, садится поодаль в кресло.) Вас не рассердил полковник?
   Оля. Нет. Он просто очень вас любит. Знаете, о чем он мне говорил уже в парадном, на ходу?
   Савельев. Что?
   Оля. Опять о вас и о том, как вы спасли ему жизнь. Это правда?
   Савельев. Отчасти правда. Все мы на войне понемногу спасаем друг другу жизнь.
   Вася переходит на другую мелодию.
   Оля(подходит к роялю). У вас это тоже поют?
   Вася. Да.
   Оля(обращаясь к Савельеву). Хорошая песенка. Да?
   Савельев. Я не знаю ее.
   Оля. Неужели не знаете? (Тихонько напевает.)

     Ночь коротка,
     Спят облака.
     И лежит у меня на ладони
     Незнакомая ваша рука.
     После тревог
     Спит городок.
     Я услышал мелодию вальса
     И сюда заглянул на часок.
     Хоть я с вами совсем незнаком
     И далеко отсюда мой дом,
     Я как будто бы снова
     Возле дома родного.
     В этом зале пустом
     Мы танцуем вдвоем,
     Так скажите хоть слово,
     Сам не знаю о чем.

   Савельев. А дальше?
   Оля. Дальше? Васенька!
   Вася берет несколько аккордов.
   (Напевает.)

     Будем дружить,
     Петь и кружить.
     Я совсем танцевать разучился
     И прошу вас меня извинить.
     Утро зовет
     Снова в поход.
     Покидая ваш маленький город,
     Я пройду мимо ваших ворот.
     Хоть я с вами совсем незнаком
     И далеко отсюда мой дом,
     Я как будто бы снова
     Возле дома родного.
     В этом зале пустом
     Мы танцуем вдвоем,
     Так скажите хоть слово,
     Сам не знаю о чем.

   Савельев. Хорошо.
   Оля. Неужели не слышали? Ее много поют.
   Савельев. Не слышал.
   Вася. Дмитрий Иванович, да я же вам пел ее!
   Савельев. Не помню. Хорошая песня. Немножко печальная.
   Оля. Вальс.
   Савельев. Разве?
   Оля. Конечно, вальс. (Напевает два такта мотива.) Вы разве не танцуете?
   Савельев

     Я совсем танцевать разучился
     И прошу вас меня извинить

   Пауза.
   Чего вам больше всего на свете хочется, а?
   Оля. Чтоб кончилась воина.
   Савельев. Это ясно! Я не об этом. Чего вам больше всего хочется потом, после войны, для себя самой?
   Оля. Не знаю.
   Савельев. А я знаю. Мне хочется… У меня на фронте есть сирота, воспитанник, Ваня… Он еще приедет сюда, вы его увидите. Он за войну все потерял и слишком много видел. Но я ему недавно подарил венгерскую кавалерийскую трубу, и он неделю был совершенно счастлив. Вот и мне хочется, чтобы после войны…
   Оля. Вам подарили венгерскую трубу?
   Савельев. Почти так. Во всяком случае, чтобы я встал утром и был счастлив только оттого, что светит солнце, что небо синее, а трава зеленая. Понимаете?
   Оля. Понимаю только одно, что вам сегодня грустно.
   Савельев. Мне?
   Оля. Не делайте веселых глаз. Сама умею. Да, вам. Но вы не грустите. Когда вы вернетесь с войны, я вам куплю большую серебряную трубу с кистями.
   Пауза.
   Нет, правда, не грустите. (Протягивая руку.) До завтра. Вы утром выйдете на улицу, и я вам обещаю: небо будет синее, а трава зеленая.
   Савельев. К сожалению, это не в вашей власти. Но все равно спасибо. (Целует ей руку.)
   Оля(шепотом). И спросите вашего Васю, что с ним? Когда он играл на рояле, у него были слезы. Я видела. (Громко.) До свидания, Васенька. (Уходит.)
   Савельев. Ну, я ладно, а ты что?
   Вася. Ничего, Дмитрий Иванович. Разрешите мне идти?
   Савельев. Не разрешу. Что, тебя в театре твоем плохо встретили?
   Вася. Наоборот.
   Савельев. А ну, садись, и давай как перед богом.
   Вася(садится и снова вскакивает). Не могу сидеть. Понимаете – хорошо играют. Хорошо. Петька Свешников, которому я до воины дублировать должен был, так Счастливцева в «Лосе» играет, так играет!
   Савельев. Как тебе не сыграть, что ли?
   Вася. Не сыграть.
   Савельев. Ничего, вернешься после войны, начнешь снова играть и…
   Вася. Нет, Дмитрий Иванович. Нет. Чтобы играть в театре, знаете, что надо иметь? Талант.
   Савельев. Что же, он у тебя до войны был, а на войне пропал?
   Вася. Не было. Никогда не было. Три года прошло, посмотрел на товарищей, и вижу: не было. Только большое желание было иметь талант. Пришел за кулисы, обнимают, ордена, нашивки трогают, хвалят, целуют. «Вася, когда вернешься?» Никогда.
   Савельев. Почему? Не веришь им, что рады тебе?
   Вася. Наоборот – верю. Они меня и в театр обратно возьмут, и роли дадут, и фотографию в фойе повесят – артист Каретников, фронтовик, дважды орденоносец.
   Савельев. Ну, и чем плохо?
   Вася. Так это же на фотографии ордена и нашивки за ранения видны. А на сцену Счастливцева играть с ними не пойдешь. Там ведь не биографию свою рассказывать, – там играть надо. Играть!
   Пауза.
   После войны возьмите меня с собой на строительство, а, Дмитрий Иванович?
   Савельев. Иди-ка сюда.
   Вася. Что?
   Савельев. Берись за ту сторону, так – вверх, теперь клади.
   Снимают и кладут на пол спинку дивана.
   Вася. Зачем?
   Савельев(кладет ему одну из подушек). Спишь здесь сегодня. Еще будет с тобой разговор.
   Вася. Дмитрии Иванович?
   Савельев. Все. Иди шинели с вешалки принеси, свою и мою.
   Вася выходит.
   (В задумчивости останавливается у рояля. Проигрывает два такта молча и чуть слышно повторяет.)

     Я совсем танцевать разучился
     И прошу вас меня извинить.

   Конец первого действия.

Действие второе

Картина четвертая

   Обстановка первой картины. Вечер. Тетя Саша одна, прибирает в комнате. Бормочет под нос.
   Тетя Саша. Насыплет табачища, насыплет табачища своего, убирай за ним. Простые блины ему не по вкусу. Небось, как мать-то пекла, так нос не воротил. Табак всюду свой накладет. «Зачем ты табак мой английский с нашим вместе ссыпала?» А кто его разберет: табак он и табак. Не нравится – не кури.
   В комнату поспешно входит Оля.
   Оля. Дмитрий Иванович не возвращался?
   Тетя Саша. Только и знай обеды вам грей. Один уйдет, другая придет.
   Оля. Я уже обедала, мне не надо. Что, приходил и ушел?
   Тетя Саша. Кто?
   Оля. Дмитрий Иванович.
   Тетя Саша. Нет его. Как утром ушел – так и нет. Вот ведь тоже курящий человек, а нет чтобы сыпать табак: вынесет свой портсигар, закурит – и в карман. А этот балабон – где сидит, там и насыплет.
   Оля. Опять ты на отца нападаешь!
   Тетя Саша. Так как же не нападать, Оленька? Ученый, понятие о себе имеет, а где сел, там и насорил. Сам ест, книжку перед собой поставил, в нее глядит, бороду во щи положил. «Я, говорит, мужик». Да какой ты есть мужик? Нешто папаша наш бороду когда в миске полоскал? А может, пообедаешь? Я суп по-вашему сварила, с крокодельками.
   Оля(смеясь). Нет, я правда обедала.
   Тетя Саша. Ну, ладно. (Идет к двери, останавливается.) Слушай, скажи ты мне, Оля, какой это из себя английский табак и какой наш?
   Оля(подходя к ней с двумя пачками табака). Вот этот английский, а это наш.
   Тетя Саша. Это, стало быть, мелкий, резаный, а этот, стало быть, крупный. Так бы и сказал, а то «английский», «английский». Балабон. (Выходит и снова приотворяет дверь.) Военный тут Дмитрия Ивановича спрашивает. (Скрывается.)
   Входит Ваня.
   Ваня. Гвардии полковник Савельев здесь живет?
   Оля. Здесь.
   Ваня. Разрешите узнать, как к нему пройти.
   Оля. Его нет еще, он не пришел. Вы… Ты посиди. Как тебя зовут?
   Ваня. Гвардии ефрейтор Шполянский.
   Оля. Посиди. Дмитрий Иванович скоро придет. Боже мой! Сейчас мыться будешь.
   Ваня. Разрешите, я при машине подожду.
   Оля. Мне полковник твой приказал, если ты без него придешь, чтобы я первым делом вымыла тебя. Понял? (Кричит.) Тетя Саша!
   Тетя Саша появляется в дверях.
   Надо ванну напустить, помыть вот солдата.
   Тетя Саша(разглядывая Ваню). Господи боже мой… Да на что же таких в армию-то забирают! Кто же это позволяет?
   Ваня(гордо). Я добровольно.
   Тетя Саша, покачав головой, выходит.
   Оля. Фуражку сними. Как ты сюда приехал?
   Ваня. На «виллисе», с Воронцовым.
   Тетя Саша(появляясь в дверях). Какую зажигать, первую? Пыхтит, пыхтит, а не горит.
   Оля. Сейчас. (Выходит.)
   Ваня, сорвавшись с места, подходит к карте, на которую уже давно смотрел, и пальцами отмеривает по ней какое-то расстояние. Входит Оля.
   Смотришь, что взяли сегодня?
   Ваня. Это не на нашем фронте взяли. Я за свой фронт смотрю. Отстали мы теперь. Вон на сколько. (Показывает пальцами.)
   Оля. У вас пока затишье.
   Ваня. Конечно, затишье. А то бы разве гвардии полковника отпустили в Москву?
   Оля. Давно ты с ним?
   Ваня. С гвардии полковником? Второй год.
   Оля. Может, пообедать хочешь?
   Ваня. Нам сухой паек на дорогу выдали. Мы обеспечены.
   Оля. За что у тебя медаль?
   Ваня. За отвагу.
   Оля. Нет, за что дали?
   Ваня. Я в прошлом году гвардии полковника раненого до машины вынес.
   Оля. Ты? Как же у тебя силы хватило?
   Ваня. У меня вот, попробуйте. (Показывает мускулы.)
   Оля(с притворным удивлением). Да…
   Ваня. Я могу стул за переднюю ножку поднять.
   Оля. А ну, попробуй.
   Ваня(пробует несколько раз подряд, у него не выходит. Смущенно отставив стул). У вас стул тяжелый, а у нас я поднимал. Вы гвардии полковника спросите.
   Пауза.
   Вы в армии были?
   Оля. Я? Нет.
   Ваня(подходя к карте). Одна двадцатитысячная. По ней мало что видно. Вот у гвардии полковника карта, так это карта.
   Тетя Саша(показывается в дверях). Готова ванна.
   Ваня. А если, пока я моюсь, гвардии полковник придет?
   Оля. Скажу ему, что ты здесь.
   Ваня. Только сразу скажите. Может, у него приказания будут. (Выходит.)
   Звонок в передней. Входит Греч.
   Греч. Здравствуйте, Оля.
   Оля. Здравствуйте, Анна Григорьевна. Знаете, кто приехал?
   Греч. Кто?
   Оля. Мальчик, о котором Дмитрии Иванович говорил.
   Греч. Ваня?
   Оля. Да.
   Греч. А скоро Дмитрий Иванович придет? Не знаете?
   Оля пожимает плечами.
   Мне через час на дежурство. Так уж зашла, потому что они все – перелетные птицы. Отложишь на день – и не застанешь! (Поднявшись.) К нему пойду, посижу.
   Оля. А я ведь вас тоже звала!
   Греч. А вам не кажется, что мы, военные, окончательно заполонили ваш дом? Сначала Митя, потом полковник Иванов, потом Ваня, теперь я. А я ведь начну ходить – привяжусь к вам, потом не обрадуетесь, – я человек одинокий.
   Оля. Я тоже.
   Греч. Ну, у вас одиночество, девочка моя, – это, как бы вам сказать… Вы подходите одна к театру, сейчас откроете двери и войдете туда, – вот ваше одиночество. Оно только до порога. А мое одиночество – другое, я уже была там и вышла, и иду домой одна. Это совсем разные одиночества: у вас, у меня или у Дмитрия Ивановича, например. Совсем разные!
   Оля. Он третьего дня так посмотрел на эту куклу, что у меня сердце перевернулось.
   Греч. Когда-нибудь и это зарубцуется. Раны затягиваются – это закон. Иногда смотришь на какую-нибудь ужасную рану, и даже ты, врач, хотя и знаешь умом, а глазам не веришь, что затянется. И все-таки затягивается.
   Оля. Даже самые страшные?
   Греч. Да. Можете мне поверить. Вы в общем-то еще девочка, а я уже не молода и, главное, прожила не слишком счастливую жизнь…
   Оля. У меня тоже бывало горе. То есть сначала – наоборот, казалось, что это счастье и что оно только-только начинается. А потом вместо этого началась война. И когда я провожала его на фронт, в был черный, черный вокзал, и так все было страшно там, куда он ехал, что я в последнюю минуту вдруг крикнула ему, чтоб он возвращался скорей, что я выйду за него замуж, что я была дура, что мне стыдно, что я сделаю это в тот же день, как его увижу! Он меня обнял, поцеловал и потом, знаете, так улыбнулся, так ужасно грустно улыбнулся, как будто он уже большой и где-то далеко от меня… И я поняла, что никогда его больше не увижу.
   Греч. А потом?
   Оля. Потом? Потом он погиб, через месяц. О нем писали тогда, а потом забыли. Только его мать помнит и я. И вот Сережа, – вы его видели… Мы все вместе учились.
   Греч. Вы все еще любите его?
   Оля. Не знаю. За эти три года за мной несколько раз ухаживали и говорили, – ну, что говорят, вы же знаете, – а я слушала все это и вспоминала, как он мне тогда улыбнулся, и мне это мешало ответить. Отец меня даже синим чулком прозвал.
   Греч. Глупости.
   Оля. Что глупости?
   Греч(прохаживаясь по комнате). Синий чулок – глупости. Не слушайте его.
   Оля. А иногда вдруг хочется, чтобы ничего этого не было, как будто я только сегодня родилась и ничего не помню.
   Тетя Саша(входя). Оля! Мальчонку-то где положим? Решать надо. Да и белье-то постельное чтой-то не найду у вас.
   Оля. Сейчас. (Греч.) Извините!
   Оля и тетя Саша выходят.
   Несколько секунд Греч одна. Входит Савельев.
   Савельев. Заждалась меня?
   Греч. Очень ты мне нужен. Я и не к тебе вовсе в гости пришла.
   Савельев. А к кому же?
   Греч. К Оле.
   Савельев. А где она? Дома?
   Греч. Дома.
   Савельев(с некоторой нерешительностью). Да… Ну, что ж, пойдем ко мне в комнату.
   Греч. Пойдем.
   Савельев(подходит к двери своей комнаты, дергает ее. Она, заперта. Дергает еще раз). Заперта. Ах да, ее же ветром открывает. Тут ключ должен быть где-то на рояле. Нет. Может, на столе? (Ищет.) А где Оля, она знает. (Идет к двери в комнаты Оли.)
   Греч. Не ходи. Здесь посидим.
   Савельев. Почему?
   Греч. Она занята.
   Савельев(после паузы). А ты давно пришла?
   Греч. Скоро обратно пойду.
   Савельев. Ну вот, сразу уж и пойду!
   Греч. А что же? С Олей мы тут уже переговорили, а с тобой… Неинтересно мне с тобой говорить, Митя.
   Савельев. Будто бы!
   Греч. Конечно. Я же знаю все, что ты мне скажешь, и все, о чем спросишь.
   Савельев. Например?
   Греч. Например, тебе хочется меня спросить, о чем мы тут говорили с Олей. Если ты это спросишь, я скажу: о тебе. Ты скажешь: обо мне? И сделаешь удивленное лицо. Именно такое, как сейчас.
   Савельев. Дальше!
   Греч. Дальше я скажу: да, о тебе.
   Савельев. А что я скажу?
   Греч. А ты скажешь… Что же вы обо мне говорили? И сделаешь равнодушное лицо. А я тебе отвечу, что нет, я пошутила, мы о тебе вовсе не говорили.
   Савельев. А на самом деле?
   Греч. Что на самом деле?
   Савельев. Что вы обо мне тут говорили?
   Греч. Митя, по-моему, тебе нравится эта девушка.
   Савельев. А по-моему, тебе нравится дразнить меня.
   Греч. По-моему, ты сердишься, Митя.
   Савельев. Слушай, майор, не порти мне жизнь. Я проживу здесь неделю и уеду. Так зачем задавать мне глупые вопросы именно сейчас? Я уеду и, не беспокойся, сам задам себе эти глупые вопросы, но не здесь, а там, за тысячу верст. Понятно тебе, майор?
   Греч. Да. Ну, что ж, не буду задавать тебе глупых вопросов, Митя. Буду задавать умные. Был в наркомате?
   Савельев. Был.
   Греч. Еще не получил назначения?
   Савельев. Нет. Сказали, чтобы неделю отдохнул и… знаешь, что? (Смущенно улыбнется.)
   Греч. Что, Митя?
   Савельев(тихо). Путевку дали в Архангельское на неделю.
   Греч. Ну и что?
   Савельев. Не поеду.
   Греч. Покажи путевку. (Беря путевку.) Архангельское. Прекрасный санаторий. Отдельная комната. Отличное питание. Воздух. Сосны. Не едешь?
   Савельев. Не еду.
   Греч(кладет путевку на рояль). Можно задать тебе глупый вопрос?
   Савельев. Отстань.
   Пауза.
   Только неудобно, что стесню их еще на неделю.
   Греч. Еще бы! Они уже и так мучаются, не знают, что с тобой делать. Академик тебе весь свой английский табак отдал, тетка дни и ночи твои рубашки стирает. То Иванов у тебя ночевал, то я толкусь, наконец – твой Ваня приехал.
   Савельев. Где он?
   Греч. Если не ошибаюсь, Оля приказала ему купаться.
   Савельев. Ваня! Ваня!
   В дверях появляется Ваня, с головы до пят завернутый в мокрую простыню.
   Ваня. Я, товарищ гвардии полковник.
   Савельев(в первое мгновение хочет броситься к нему, потом останавливается). Когда приехал?
   Ваня. Только что, товарищ гвардии полковник.
   Савельев. Здоров?
   Ваня. Так точно, товарищ гвардии полковник.
   Греч. Ну, что держишь ребенка на холодном полу, мокрого, в простыне? Пусть идет, оденется.
   Савельев. Да, да, иди. Иди, одевайся, потом доложишь.
   Ваня. Разрешите идти.
   Савельев. Иди, я же тебе сказал.
   Ваня выходит.
   Греч. А ведь тебе хотелось его обнять и поцеловать. Только не ври.
   Савельев. Ну, хотелось.
   Греч. Почему же не сделал?
   Савельев. После войны буду обнимать и целовать. Он у меня сейчас ефрейтор. Поняла? Ефрейтор!
   Греч. Все у тебя – после войны! У меня самокрутка погасла. Спички тоже после войны дашь?
   Савельев. Прости, пожалуйста. Знаешь, что, майор?
   Греч. Да, Митя.
   Савельев. Что-то нога сегодня побаливает. От дождя, что ли?
   Греч. Дай посмотрю.
   Савельев. А ну тебя, еще уложишь.
   Входит Оля.
   Греч(вставая). Я, пожалуй, пойду.
   Оля. Анна Григорьевна!
   Савельев. Слушай, майор!
   Греч. Слушаю тебя, Митя.
   Савельев. Оставайся, а?
   Греч. Нет, Митя.
   Савельев. Подожди. У меня теперь «виллис» есть. Сейчас тебя на нем отправлю. (Пропускает Греч вперед. Оле.) Спасибо, что моего чумазого купаете.
   Оля. Он с таким презрением спросил меня, служила ли я в армии.
   Савельев. Солдат до мозга костей. Сейчас я вернусь.
   Греч(видя, что Оля отвернулась, задерживается. Тихо). Что, Митя, страшно?
   Савельев. Что страшно?
   Греч. Страшно: ресницами махнет – и душа в пятки уходит. Да?
   Савельев. Опять ты!
   Греч и Савельев уходят.
   Ваня(говорит еще с порога). Гвардии полковник вышел?
   Оля. Сейчас придет. Подожди, ты же непричесанный. Дай-ка. (Вынимает из сумочки гребень.) Вот так, а здесь пробор сделаем. Не больно?
   Ваня. Нет.
   Оля. Постой, да у тебя седые волоски. И вот еще, и еще!
   Ваня. У меня мало. Вот у гвардии полковника, у него знаете сколько седых волос? Полголовы!
   Оля. Иди посмотрись в зеркало.
   Ваня, отойдя к зеркалу, внимательно рассматривает себя.
   (Подходит к роялю и замечает оставленную там Греч путевку. Взяв ее, читает.) «Архангельское». С какого? С пятнадцатого. Сегодня…
   Стук отворяемой двери. Оля быстро кладет путевку на прежнее место.
   Входит Савельев.
   Ваня. Товарищ гвардии полковник, гвардии ефрейтор Шполянский по вашему приказанию прибыл.
   Савельев(подает ему руку). Здравствуй!
   Ваня. Здравствуйте!
   Савельев. Что-то ты, по-моему, прическу переменил.
   Ваня(смущенно). Я…
   Оля. Это я его так причесала.
   Савельев. А… Ну, ничего, хорошо. Как Воронков машину вел?
   Ваня. Никаких замечаний!
   Савельев. Иди за вещами. Он, наверное, уже вернулся.
   Ваня выходит.
   Вот видите, и сам доехал, и водителя по дороге в строгости содержал.
   Оля. А как у вас в наркомате?
   Савельев. Пока неопределенно. Говорят, ждать команды. (Берет с рояля фуражку, замечает там путевку. Тревожно взглянув на Олю.) Вы случайно не видели, я где-то тут бумажку оставил.
   Оля. Нет, не видела. Какую бумажку?
   Савельев(облегченно). А, вот она. (Прячет путевку в планшет.)
   Оля. Так какие же у вас теперь планы, Дмитрий Иванович?
   Савельев. Ближайший план – сходить завтра в Художественный театр на «Три сестры». Как вы к этому относитесь?
   Оля. Боже мой, ну конечно, хорошо.
   Савельев. Я выцарапал там у них четыре билета – нам с майором и вам с Сережей. Кстати, что-то его не видно, он не уехал?
   Оля. Нет, он здесь. Там в книжке есть его телефон. Можете позвонить.
   Савельев. Почему же я?
   Оля. Как почему? Вы же взяли ему билет.
   Савельев. Хорошо.
   Входит Ваня, таща чемодан.
   Оставь. Иди за остальными. (Взяв чемодан, проходит с ним в свою комнату.)
   Ваня, на секунду задержавшись, вытирает платком пот со лба.
   Оля. Ваня.
   Ваня. Что?
   Оля. Скажи, твой полковник очень умный человек?
   Ваня(уже на ходу.) Кто, гвардии полковник? Конечно.
   Оля(задумчиво). Да… Минуту назад я бы этого не сказала.

Картина пятая

   Обстановка третьей картины. Савельев лежит на застеленном диване. Греч, стоя перед ним, обтирает руки спиртом. Видимо, она только что кончила осмотр.
   Греч. Ну, что ж, Митя! В мирное время я бы сказала, что тебе нужно ехать месяца на два в Цхалтубо. Но война есть война, и ты есть ты. Ограничимся тем, что недельку полежишь.
   Савельев. А что, собственно, случилось?
   Греч. У тебя болит одна из твоих старых ран, Митя, вот и все.
   Савельев. Между прочим, та самая, которую оперировала ты.
   Греч. Совершенно верно, Митя: она как раз и была самая тяжелая.
   Савельев. Слушай, майор!
   Греч. Да, Митя!
   Савельев. Договорились: я сегодня доковыляю в театр, а завтра утром поеду лежать в Архангельское, – видно, уж такая судьба.
   Греч. Все будет наоборот, Митя: в театр идти тебе вредно, в Архангельское ехать полезно, но мне сдается, что ты останешься здесь.
   Савельев. Теперь нет. Жизнь иногда (похлопывает себя по ноге) вовремя напоминает.
   Греч. Митя, я, кажется, задам тебе все тот же глупый вопрос.
   Савельев. И я тебе на него отвечу: да! И тем более должен уехать отсюда! И чем скорей, тем лучше.
   Пауза.
   Когда-нибудь после войны, где-нибудь на полустанке, где я буду строить какой-нибудь элеватор, найдется женщина, у которой за плечами будет столько же горя и лет, сколько у меня… Я уеду завтра в Архангельское, майор.
   Стук в дверь. Голос Оли: «Можно?»
   Греч. Можно.
   Оля входит.
   Полковник проявил благоразумие, с утра ожидая меня в горизонтальном положении. За это ему скостятся дня три, и останется лежать всего неделю. Сейчас я допишу медицинское заключение. А вы, если не трудно, принесите мне с вешалки планшетку. Там бланки для рецептов.
   Оля. Сейчас. (Выходит.)
   Савельев. Ну-ка, дай. (Берет из рук Греч заключение; вынув из-под подушки очки, надевает их и читает.)
   Греч. Скажи, Митя, та женщина…
   Савельев(читая). Какая женщина?
   Греч. Та женщина, которую ты встретишь на полустанке, она тоже будет в очках?
   Савельев. Почему в очках?
   Греч. Чтоб уж равенство – так равенство! Столько же горя за плечами, столько же лет в паспорте, столько же седины в волосах, такие же очки.
   Савельев. Отстань.
   Стук в дверь. Голос Оли: «Можно?»
   Савельев быстро снимает очки и прячет их под подушку.
   Греч. Оленька, милая. Это не планшетка, а полевая сумка.
   Оля. Планшетка – это такая плоская, да?
   Греч. Совершенно верно.
   Оля выходит. Греч и Савельев смотрят друг на друга.
   Савельев(улыбаясь). Да, запихнул очки! Даже самому стыдно.
   Греч. Ничего, Митя. Примитивное желание казаться моложе – это, в общем, здоровый инстинкт.
   Входит Оля.
   Оля. Эта?
   Греч. Эта. (Пишет рецепт.) Пусть Ваня сбегает с этим рецептом. Завтра зайду еще раз посмотрю тебя. Хотя, впрочем, забыла, ты же уедешь в Архангельское…
   Оля. Какое Архангельское?
   Греч. Полковник думает, что ему эту неделю будет спокойнее полежать в Архангельском.
   Оля. Но ведь туда, наверно, нужна путевка?
   Савельев. У меня, собственно…
   Греч идет к дверям.
   Куда ты, майор?
   Греч. С твоего разрешения иду помыть руки, Митя! (Выходит.)
   Оля. Вы что-то хотели сказать, Дмитрий Иванович…
   Савельев. Видите ли, тут неожиданно для меня выяснилась возможность поехать в Архангельское…
   Оля. Совершенно неожиданно?
   Савельев(внимательно смотрит на нее). Вы все-таки заметили эту проклятую бумажку на рояле?
   Оля. Заметила.
   Савельев. И ничего мне не сказали?
   Оля. А вы сказали?
   Савельев. Да, глупо… Надо было уехать вчера.
   Оля. Наоборот. Не надо уезжать завтра. Когда вы так поспешно спрятали эту вашу бумажку, я весь вечер думала: скажете или нет? Вы не сказали, и я поверила, что вам у нас правда хорошо и что вы поедете отсюда прямо туда, на войну.
   Савельев. Вчера я сам так думал.
   Оля. А сегодня?
   Савельев. Теперь, когда я на целую неделю – калека, зачем валяться тут, портить вам настроение?
   Оля. Ах да, совсем забыла. Я же рассчитывала с вами танцевать до упаду, а вы лежите. Такое разочарование…
   Савельев. Зачем вы смеетесь?
   Оля. Я не смеюсь. Я злюсь. Где эта неожиданно появившаяся путевка?
   Савельев. Подождите, Оля!
   Оля. А хотя я видела, куда вы ее положили. (Подходит к столу, берет планшетку Савельева, расстегивает, вынимает путевку.) Посмотрите на нее в последний раз. Посмотрели?
   Савельев. Посмотрел.
   Оля(складывает в несколько раз, рвет). Вот и все. (Кричит.) Анна Григорьевна!
   Греч(появляясь). Я еще мою руки.
   Оля. Кончайте. Путевка в Архангельское уже истреблена, и Дмитрий Иванович будет лежать здесь.
   Греч. Ну, в таком случае будем считать, что я их уже вымыла. Так. Что дальше?
   Оля. Дальше? Не знаю, что дальше. Только скажите, чтобы у меня совесть была чиста: Дмитрий Иванович может лежать здесь?
   Греч. Да, конечно. Ему сейчас нужно просто отдохнуть. Окончательно залечивать раны он будет после войны, где-нибудь на полустанке.
   Оля. На каком полустанке?
   Греч. Так он мне говорил. Есть такой полустанок… с элеватором, с женщиной средних лет…
   Оля. Какая женщина? Какой полустанок? Ничего не понимаю.
   Греч. А он и сам не совсем понимает, но любит об этом поговорить. Я пойду, Митя. Во-первых, ты сердишься на меня, хотя напрасно, во-вторых, мне нужно зайти домой и надеть мое лучшее платье, которое я даже просила выгладить, рассчитывая идти с тобой в театр.
   Оля. Анна Григорьевна, а может быть, и мы не пойдем?
   Савельев. Наоборот, идите.
   Греч. Не знаю, как вы, а я пойду. И вам советую. А он останется, ему полезно поскучать. Пусть подумает о будущем, о полустанках…
   Савельев. Майор!..
   Греч. Да, Митя?
   Молчание.
   Пойду. Только дайте оторву свой билет, а то, я знаю, вы опоздаете. Женщины всегда опаздывают. С вами не прощаюсь. До завтра, Митя.
   Савельев. До свидания, майор.
   Греч выходит.
   Оля. Непременно хочется остаться одному?
   Савельев. Скажите честно, вы вчера были рады, когда я принес эти билеты?
   Оля. Да. Но…
   Савельев. Но ваш подшефный полковник слег, и вы решились на самопожертвование. Вы с ума сошли! Идите! «Три сестры» – чудный спектакль. Не говоря уже о том, что сейчас зайдет Сережа, мы сговорились, что поедем отсюда. Он придет, вы переоденетесь, станете еще красивее, чем сейчас, и пойдете.
   Оля. Какое прикажете надеть платье?
   Савельев. Какое платье? Самое красивое.
   Оля. Хорошо, постараюсь.
   Стук в дверь. Входит Синицын.
   Синицын. Здравствуйте. Что с вами, Дмитрий Иванович?
   Савельев. Немного расклеился.
   Оля. Посиди, Сереженька, с Дмитрием Ивановичем. Я переоденусь и приду.
   Синицын. Только не очень долго.
   Савельев. Ничего. Я дам вам «виллис».
   Оля выходит.
   Синицын. А вы?
   Савельев(разводя руками). Видно, не судьба. Вот билеты. Там при входе в театр, наверно, много страждущих – отдайте мой билет самой милой девушке по вашему выбору.
   Синицын. Боюсь, у нас с вами могут не сойтись вкусы.
   Савельев. Нет, почему же.
   Синицын. А может быть, вы все-таки рискнете пойти?
   Савельев. Честно говоря, это было бы неблагоразумно. Предстоит еще много топать, теперь уже, слава богу, по загранице. А для этого нужны подставки. Смешное чувство: иногда кажусь самому себе циркулем, которым измеряют расстояние от Сталинграда до Германии.
   Синицын. Черт его знает, хотя два раза просился на фронт и не виноват, что не взяли, но испытываешь дикое чувство неудобства, когда думаешь, что люди вернутся с фронта, а ты так и просидел все эти годы в тылу. Такое чувство – что они тебе этого где-то в глубине души не простят.
   Савельев. Знаете, что? Постарайтесь построить этим вернувшимся с войны людям новые города, лучше прежних, дома с удобствами, от которых они давно отвыкли, и они от всей души простят то, что вы не были на фронте.
   Пауза.
   А вот если не построите, тогда, пожалуй, вы правы – сказать не скажут, а где-то в глубине души – не простят.
   Синицын. Не так-то просто все это построить! Я только на днях закончил проект восстановления Полтавы. Получилось здорово. Но у этого проекта столько противников, что руки опускаются.
   Савельев. Да будет вам! Я, например, как-то даже привык, что противник все эти три года не разделял ни одного проекта моих мостов. Прямо скажем, каждый раз встречал яростный огонь возражений. Конечно, тут нет прямого сходства, но все-таки… Когда пойдете в следующий раз в этот не утверждающий вашего проекта комитет, почувствуйте себя на один вечер сапером, и вы их опрокинете.
   Синицын. Попробую.
   Савельев. Интересно, какой будет новая Полтава. Прошлым летом наводил там, вблизи, мост через Ворсклу, – тогда город, честно говоря, имел неважный вид.
   Синицын. Я тоже запроектировал мост, прямо с выездом на шоссе – с набережной, с барельефами и мемориальной доской погибшим за освобождение Украины.
   Савельев. Да… Это хорошо. Что до наших саперных мостов, то это, конечно, – времянки. Армия прошла по ним, и все. Единственная память – холмики мертвых саперов по берегам… Когда будете делать мемориальную доску, я вам назову пяток фамилий своих ребят: они тогда здорово быстро навели мост через эту Ворсклу. Он был немножко ниже по течению, чем ваш, но это не важно.
   Синицын. Конечно. (Смотрит на часы. Приоткрыв дверь, кричит.) Оля, ты готова?
   Голос Оли: «Сейчас».
   Совсем забыл, Дмитрий Иванович, сколько я вам должен за наши с Олей билеты?
   Савельев. Бросьте вы глупости.
   Синицын. Нет, с какой же стати? Это же житейская вещь.
   Савельев. Ладно, кончим этот смешной спор. Посмотрите, сколько стоят два ваших билета, и положите деньги на стол.
   Синицын, взяв со стола билеты и порывшись в бумажнике, достает деньги кладет их на стол. Входит Оля.
   Оля. Я готова.
   Синицын. Ну, что ж, до свидания. Жаль, что вы не можете. (Оле.) Мы с тобой тоже давно не были в Художественном. Помнишь, когда в последний раз?
   Оля. Давно.
   Синицын. Перед самой войной – ты, Витя и я, втроем. Помнишь?
   Оля. Помню. (Сухо.) До свидания, Дмитрий Иванович.
   Савельев. До свидания.
   Оля(задерживаясь в дверях). Вам нравится мое платье?
   Савельев. Да.
   Оля. Очень рада. (Выходит.)
   Савельев пробует, не вставая, дотянуться до стола, где лежит табак.
   Входит Ваня.
   Ваня. Товарищ гвардии полковник, ваше приказание выполнено. Лекарство заказал.
   Савельев. Хорошо. Дай мне табак.
   Ваня передает ему табак.
   На столе деньги, – возьми их себе. Завтра утром купишь себе на них столько мороженого, сколько съешь! Любишь мороженое?
   Ваня. Когда маленький был, любил.
   Савельев. Ничего, и теперь съешь. Советую. Не лежится что-то. А ну, помоги. В кресло пересяду.
   Ваня. Мне майор сказала, вам нельзя вставать.
   Савельев. А я и не буду вставать. Я на одной ноге перейду и сяду. Ну!
   Ваня подставляет ему плечо, Савельев, подпрыгивая на одной ноге, переходит в кресло, садится.
   А теперь подставь чемодан под ногу.
   Ваня подставляет чемодан.
   Как, соскучился по фронту или нет еще?
   Ваня. А мы скоро поедем?
   Савельев. Должно быть, скоро.
   Ваня. Я сегодня в кино был. «Багдадский вор», а билетов ни одного – все проданы. Контролер говорит: «Ладно, тебя, как фронтовика, без билета посажу». И в ложу посадила. Большая ложа, только сбоку; сбоку плохо видно.
   Савельев. Это верно, сбоку всегда плохо видно. Прямо на вещи надо смотреть. Прямо и храбро. Если тебе через неделю уезжать – так надо и помнить, что уезжать из Москвы – тебе! А оставаться здесь, в Москве, – ему. Понял?
   Ваня. Что?
   Савельев. Ничего. Будешь большой и умный, тогда и поймешь. А может, и тогда не поймешь.
   Ваня. Дмитрий Иванович.
   Савельев. Ну?
   Ваня. А вы знаете, что она у меня про вас спросила?
   Савельев. Кто она?
   Ваня. Ольга Федоровна.
   Савельев. Что?
   Ваня. Она спросила: Ваня, а твой гвардии полковник очень умный?
   Савельев. Ну, и что ты сказал?
   Ваня. Я? Я сказал: конечно!
   Савельев. Так и сказал?
   Ваня. Так и сказал.
   Савельев(задумчиво). Я бы этого не сказал. Нет. Не сказал бы.
   Ваня. И она, я слышал, то же сказала.
   Савельев. Что сказала?
   Ваня. Что она бы этого не сказала.

Картина шестая

   Обстановка первой картины. Горит только маленькая настольная лампа в углу. В комнате полутьма. Савельев, в военном, в мягких туфлях, с палочкой, раздвинув шторы, стоя, смотрит в окно. Окно освещается вспышкой салюта. Молчание. Пауза. Окно снова освещается вспышкой салюта. Входит тетя Саша.
   Тетя Саша. Дмитрий Иванович, что же ты на ногах-то все? Сел бы. Чаю дать тебе?
   Савельев. Подождите, салют кончится.
   Тетя Саша. Да ну! Не видел их, что ли?
   Савельев. Не видал. Вам «да ну», а я в первый раз вижу.
   Звонок. Тетя Саша выходит. Через несколько секунд входит Вася.
   Вася?
   Вася. Я, товарищ гвардии полковник.
   Савельев. Иди смотреть.
   Вася подходит к нему. Пауза. Новая вспышка.
   Вася. А на улице такая красота. Всех цветов. Только жаль – не наш фронт!
   Савельев. Своих салютов никто не видит. Будь наши салюты – мы бы с тобой тут не сидели. Ваню тащи сюда. Не простит, что не посмотрел!
   Вася. А где он?
   Савельев. Спит там у меня. Скорей.
   Вася выходит, возвращается. За ним, шлепая босыми ногами по полу, идет завернутый в одеяло Ваня.
   Скорей.
   Теперь они все трое стоят у окна.
   Ваня. Это из скольких? Из ста двадцати четырех?
   Савельев. Да.
   Вспышка. Молчание.
   Все.(Задергивают штору.) Вася, зажги свет.
   Вася повертывает выключатель.
   (Ване.) А теперь – спать.
   Ваня. А они холостыми стреляют?
   Савельев. Холостыми. Еще вопросы есть?
   Ваня. Нет.
   Савельев. Тогда можете быть свободным. Выполняйте приказание. Спите.
   Ваня. Не хочется.
   Савельев. Что?
   Ваня покорно проходит в комнату Савельева.
   (Васе.) Позвони, «виллис» вызови.
   Вася подходит к телефону.
   Входит тетя Саша.
   Тетя Саша. Нагляделся?
   Савельев. А где Федор Александрович?
   Тетя Саша. А ну его. Десять дён работал, не спал, не ел. Только лег, теперь этот пришел.
   Савельев. Кто?
   Тетя Саша. Да этот… Сережка. Спросонья крик с ним поднял, как на ярмарке. Чай-то будешь пить? Савельев. Нет, я Олю подожду.
   Тетя Саша. Олю? Тоже вроде отца балабонка. По пять разов ей обед греешь.
   Савельев. Ничего не поделаешь, тетя Саша, у нее защита проекта сегодня.
   Тетя Саша. А ну их. Все у них так, безо времени. (Выходит.)
   Савельев(Васе). Как придет машина, поедешь на заправку – полный бак и все канистры. Чтоб все – наготове. Салют слыхал? Соседи уже начали. (Опираясь на палочку, проходит через комнату, садится в кресло.)
   Вася. Дмитрий Иванович, все равно же вам с ногой с вашей ехать еще невозможно.
   Савельев. А разве я говорю: ехать? Я говорю, чтобы «виллис» был готов. Ну, как провел эти дни? В театре бывал еще?
   Вася. Бывал.
   Савельев. Отлегло от души?
   Вася. Как вам сказать… Когда твердо решишься, то, конечно, проще жить.
   Савельев. На что же ты решился?
   Вася. Все на то же. После войны поеду с вами, куда вы, туда и я.
   Савельев. А не передумаешь?
   Вася. Нет. Много жестоких вещей на свете, Дмитрий Иванович, а искусство из всех жестоких самое жестокое. Не передумаю.
   Входит Воронцов, за ним Синицын. Воронцов всклокоченный, в халате.
   Воронцов. Где тут мои бланки академические? Куда-то я их специально в такое место положил, чтобы помнить, где они. (Замечает Савельева и Васю.) Здравствуйте. Где же они? Специально ведь положил, когда перебирался из вашей комнаты. Ага, правильно. (Подходит к столику.) Под поднос я их положил. Вот они. (Садится.) Черт их знает, этих молодых людей! Ручку! (Пишет.) Архитектура, милый мой, – это скачка с препятствиями. А ты перед первым же барьером растерялся.
   Синицын. Я не растерялся. Я просто не понимаю, как они могут не видеть очевидных преимуществ моего проекта.
   Воронцов. А ты раз навсегда пойми, что твои преимущества – это, значит, чьи-то недостатки. А мы, советские люди, до коммунизма еще не дожили, у кого-то еще и честолюбие есть, и гонор напрасный. Тут не ныть, а бить надо!
   Синицын. Бить?
   Воронцов. Вот именно! Раз идея твоя для страны полезная, а какой-нибудь тупица на дороге стоит, так нос ему расквасить – это как раз по-советски и будет, самый советский метод. На. (Подписывает бумагу.) Иди и скандаль до победного конца. (Савельеву.) Блистательнейший проект реконструкции Полтавы составил. Блистательнейший. При нем говорю, в глаза. Но, как и все блистательное, это спорно, весьма спорно (кивает на Синицына), а спорить мы не умеем. И не спорь со мной. Черт тебя знает, еще бы в час ночи явился! Где Ольга?
   Савельев. По-моему, она еще на защите проекта.
   Воронцов. Когда придет, пусть меня разбудит. (Выходит)
   Синицын. Что это вы в военном сегодня?
   Савельев. По случаю первой прогулки по комнатам решил натянуть старую шкуру. Надо привыкать.
   Пауза.
   Что-то Федор Александрович сегодня рано залег.
   Синицын. Над собственным проектом десять дней сидел, – у него это всегда запоем. А тут еще я свалился со своими бедами! (Васе.) Случайно застиг вас. Зашел позавчера, а вы тут один расхаживали и монолог читали.
   Вася. Я?
   Синицын. Гамлета сыграть хотите?
   Вася. Нет, я… Что же Гамлет… Я мечтал… Впрочем, собственно даже и не мечтал. Были когда-то мысли.
   Синицын. Нет, почему же? Это вы напрасно. Читали вы недурно, с пафосом: «Быть или не быть – вот в чем вопрос». Ей-богу, недурно.
   Вася(Савельеву). Дмитрий Иванович, я пойду, встречу машину.
   Савельев. Иди.
   Вася. Есть. До свидания.
   Синицын. До свидания.
   Вася выходит. Молчание.
   Савельев. Зачем вам это понадобилось?
   Синицын. Что?
   Савельев. Смеяться над человеком, который и так не особенно счастлив.
   Синицын. Почему смеяться?
   Савельев. Он не только плохо читает монолог Гамлета, он смешно читает. Зачем вам понадобилось его хвалить?
   Синицын. Дмитрий Иванович, по-моему, все это не столь серьезно, чтобы долго говорить об этом.
   Савельев. Нет, это очень серьезно. Когда бьют лежачего, это всегда серьезно. Да, он плохой артист. Но вы-то его за что? Что он-то сделал вам плохого?
   Синицын. Мне ничего. Просто у меня дурная привычка смеяться над тем, что смешно.
   Савельев. Поедемте с нами на фронт и будем вместе наводить переправу; ручаюсь, что даже теперь, после того, как вы его обидели, он не станет над вами смеяться, если вы по неопытности начнете кланяться каждому снаряду, который разорвется в километре от вас. Пусть это будет смешно, но он не станет над вами смеяться.
   Синицын. Дмитрий Иванович, по-моему, это похоже на нравоучение. А?
   Савельев. Нет. Просто не люблю, когда при мне обижают людей. Отсутствие таланта – еще недостаточный повод для того, чтобы презирать человека. Он не талантлив, но он человек, а быть человеком – это тоже талант, который не у всякого есть, кстати сказать.
   Синицын. При чем тут презренье?
   Савельев. Ну, хорошо, не презираете. Просто считаете его ниже себя. А люди этого не любят, и правильно делают. Уважаю ваш талант и охотно представляю себе, что после войны полковник в отставке Савельев будет работать всего-навсего начальником участка в городе, который вы будете строить. Но я не буду, – понимаете, не буду чувствовать себя ниже вас только потому, что не обладаю талантом архитектора, а всего-навсего умею строить этими руками то, что спроектировано вами.
   Синицын. Дмитрий Иванович, а ведь я, пожалуй, уже вышел из того возраста, когда меня так откровенно можно было учить. Как вы считаете?
   Савельев. Учить человека никогда не поздно. Вот вы, например, сейчас учите меня вежливости. И, пожалуй, правы. Тем более что нет смысла говорить неприятности человеку, которого через день или два никогда больше не увидишь.
   Синицын. Собираетесь уезжать?
   Савельев. Еще не знаю. Но когда тут начинают стрелять пушки, это ведь только эхо пушек, которые стреляют там. Думаю, что скоро уеду.
   Звонок телефона.
   (Подходит к телефону.) Да. Что? Есть прибыть. (Смотрит на часы.) Есть. (Вешает трубку.) Сон – в руку.
   Синицын. Что, отъезд?
   Савельев. Похоже на то. Придется надевать сапоги. (Проходит в кабинет, оставив дверь открытой.)
   Синицын. Но вы еще зайдете?
   Савельев(из кабинета). Безусловно. А что?
   Синицын. Придет Оля, надо все же отпраздновать ее инженерство.
   Савельев(из кабинета). Если задержусь в наркомате (входит), прошу истребить за ее инженерство эту бутылку.
   Синицын. Да. Сегодня у нее большой день. Если бы сегодня за этот стол вместе со всеми нами мог бы сесть покойный Виктор, она была бы до конца счастлива.
   Савельев. Сергей Николаевич, не слишком ли часто вы повторяете: «Я, Оля и Витя. Мы учились. Мы ходили. Мы говорили». Не будьте мелким человеком – это вам не идет. Он тут ни при чем – понимаете, совсем ни при чем. Не кривите душой!
   Синицын. По-моему, у вас на душе все тоже не так уж кристально ясно?
   Савельев. Да. Но я говорю это только вам. И только потому, что уезжаю. (Выходит.)
   Синицын один. Подходит к столику, где лежат трубки. Долго роется. Выбирает кривую трубку. Набивает ее. Закуривает. Входит Оля, запыхавшаяся, возбужденная. На ходу снимает плащ.
   Оля. Здравствуй! (Оглядывается.)
   Синицын. Защитила?
   Оля. Защитила. А где Дмитрий Иванович?
   Синицын. Хорошо прошло?
   Оля. Хорошо. Он что, у себя?
   Синицын. Уехал. Я думал, что ты его встретила на лестнице.
   Оля. Куда уехал?
   Синицын. Не волнуйся. Пока всего лишь в наркомат.
   Оля. Я не волнуюсь, я просто спрашиваю.
   Синицын. Расскажи толком, как все было?
   Оля. Все было очень хорошо. А зачем его вдруг ночью в наркомат?
   Синицын. Не знаю. Срочно вызвали – думает, что срочно уедет. Как экзаменаторы, не очень придирались?
   Оля. Уедет? А как же… Подожди. (Подходит к телефону, набирает номер.) Анна Григорьевна? Оля говорит. Дмитрий Иванович уезжает. Кажется, сегодня. Нет. Еще в наркомате. Только поскорей. (Вешает трубку.) Как же это все так вдруг…
   Синицын. А собственно говоря, чего тут странного? По-моему, он еще не демобилизовался.
   Оля. Да, конечно, но сегодня… Что это ты так зло говоришь о нем?
   Синицын. А у меня нет причин быть добрым. Он тут, в твое отсутствие, вывалил на меня столько всякой грязи…
   Оля. Что он тебе сказал?
   Синицын. Не хочу повторять. Это будет не в его пользу.
   Оля. А если я тебе не верю?
   Синицын. Как угодно! Мне надоело выслушивать грубости сначала от него, теперь от тебя. Лучше я пойду.
   Оля. Как хочешь.
   Синицын. Как я хочу? Я не хочу, чтобы здесь околачивался человек, который годится тебе в отцы и читает мне проповеди только на том основании, что я остаюсь, а он уезжает и не может сделать то, чего он хочет!
   Оля. А чего он хочет?
   Синицын. Остаться в этом доме хозяином – вот чего он хочет. «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним».
   Оля. Что еще?
   Синицын. Как ты со мной говоришь? Ты, наверно, сама себя не слышишь! Всего десять дней назад, когда он еще не приезжал…
   Оля. По-моему, все самое главное я тебе сказала, когда он еще не приезжал.
   Синицын. Все это настолько нелепо, что я просто не могу этому поверить. Понимаешь – не могу. И не хочу. И не пугаю тебя, я просто хочу, чтоб ты поняла: если я сейчас уйду, я уйду совсем, навсегда. Ты понимаешь это?
   Оля. Да, понимаю. Но что я, по-твоему, должна теперь сделать? Просить тебя остаться? Броситься тебе на шею? Выйти за тебя замуж? Пусть я, по-твоему, дура, но я же тебя не люблю. И ты это знаешь. Чего же ты ждешь от меня?
   Синицын. С этой минуты – ровно ничего. (Повернувшись, идет к дверям. Сталкивается в дверях с Васейи, не поздоровавшись с ним, выходит.)
   Вася. Добрый вечер. Дмитрий Иванович у себя?
   Оля. Уехал в наркомат.
   Вася. Как уехал? На чем уехал?
   Оля. Не знаю. На машине, наверное.
   Вася. На какой машине, когда я на машине?
   Оля. Как, он пошел пешком? Со своей ногой?
   Вася. В наркомат… Значит, чуяло его сердце. Пожелаю вам всего доброго.
   Оля. Куда вы?
   Вася. К наркомату. Буду ждать его там, у подъезда. А то он и обратно пешком пойдет.
   Оля. А вы прямо оттуда не уедете на фронт?
   Вася. Всякое бывает. Да нет, не уедем. У него же чемодан, вещи – все тут. (Внезапно.) А может, взять их с собой.
   Оля. Взять? С ума вы сошли! Неужели вы думаете, что он может не заехать проститься! Идите и не спорьте со мной!
   Вася выходит. Оля, оставшись одна, выбегает из комнаты и через несколько секунд возвращается, ведя за руку заспанного Воронцова в пижаме.
   Воронцов(протирая глаза). Дай глаза продрать. Ну, что ж, что ж, поздравляю тебя. (Смотрит по сторонам.) А где же все?
   Оля. Иди сюда. (Тащит Воронцова к свету, сажает его в кресло, скидывает с лампы абажур.) Просыпайся! Слышишь, просыпайся! Дмитрий Иванович уезжает. Понимаешь, уезжает. Сегодня. Совсем.
   Воронцов. Так, понимаю, уезжает. Ну?
   Оля. Слушай, папа…
   Воронцов. Ну?
   Оля. Если вдруг я сама… вот сама первая возьму и скажу ему. А?
   Звонок. Оля срывается с места.
   Воронцов(удерживает ее). Подожди. Сам открою. (Выходит.)
   Долгая пауза. Шум голосов в передней. Входят Воронцов и Греч.
   Оля(идя навстречу и порывисто обнимая Греч). Как я вас ждала!
   Воронцов. Извольте видеть: «Возьму и скажу»! А? Вот теперь две бабы – между собой и выясняйте, что по-вашему, по-бабьему, прилично и что нет. А меня увольте, я спать хочу, (В дверях.) «Возьму и скажу». Скажи, пожалуйста! (Выходит.)
   Оля. Как вы думаете, он непременно уедет?
   Греч. Вы же мне сами это сказали.
   Оля. Да, да, он уедет, я чувствую, что уедет. А мне столько раз за эти дни хотелось сказать ему: «Зачем вы мне говорите: «ваш Сережа», «ваш Сережа». Я ведь люблю вас».
   Греч. И не сказали.
   Оля. Не сказала. Неужели он ничего не видит? Не знаю, может, это плохо, но я ведь ничего не умею скрыть, а он все-таки не видит.
   Греч. Как знать, может, и видит.
   Оля. Тогда зачем же все эти: «ваш Сережа»?
   Греч. Когда человеку сорок лет и вдобавок три года войны за плечами, он иногда кажется самому себе старше, чем есть. И еще другое… Когда у человека было много несчастья, ему трудней, чем другим, поверить в возможность счастья. Даже когда он видит, он все еще думает, что ему только кажется. Ему страшно ошибиться.
   Оля. Во мне?
   Греч. Не в вас, а в том, что вы его любите: подумать – да, а потом увидеть – нет!
   Оля. Но вы-то понимаете, что я его люблю, вы-то понимаете, что его нельзя не любить?
   Пауза.
   Греч. Да. Я понимаю вас, что его можно любить. Очень хорошо понимаю вас. Но…
   Оля. Что?
   Греч. Но он, как и все очень хорошие люди, сам с трудом это понимает. Он боится… Боится, понимаете?
   Оля. Чего же?
   Греч. Всего, что поднимает его сейчас в ваших глазах. И орденов своих, и званья, и нашивок за ранения, и того, что он с фронта и снова на фронт. Он боится обмануть вас этим, потому что он сам, – понимаете, сам, – видит себя просто сорокалетним человеком в пиджаке. Он боится, что таким вы бы его не заметили. А после войны он будет опять таким, каким был, – именно таким, я вам за это ручаюсь.
   Входит Воронцов в халате, в очках, с книжкой в руках.
   Воронцов. Не вернулся?
   Греч. Вам не хватает сейчас еще, как Фамусову, подсвечника в руке.
   Воронцов. И слов: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!» Да?
   Оля. Что ты не спишь?
   Воронцов. Подняла, наговорила черт знает, чего, а теперь – «почему не спишь». Весь сон соскочил!
   Оля. Успокойся, больше никогда в жизни ничего тебе не скажу.
   Воронцов. Достаточно и того, что сказала. (Выходит.)
   Оля. А вдруг он войдет и скажет: «Я уезжаю. До свиданья». И я скажу: «До свиданья, непременно заезжайте». – «Обязательно заеду». И все, понимаете, все!
   Греч. Бросьте гадать. Лучше я вам расскажу одну историю. В прошлом году мой госпиталь попал в деревню, всю сожженную, осталась только одна церковь. А мне надо было оперировать раненых. Я попросила священника, чтобы он разрешил занять церковь под операционную. Он сказал: «Конечно, это не положено, но дело божеское, хорошее, – занимайте. Только прошу об одном – не в алтаре!» Тогда я ему сказала: «Как раз алтарь светлее всего, мы там и хотим оперировать». Он подумал и сказал: «Это уж совсем не положено, но дело хорошее, божеское – делайте операционную в алтаре. Только об одном вас прошу, чтобы женщины туда не заходили». Тогда я ему сказала, что вся беда в том, что я хирург и должна оперировать. Он думал, думал, потом сказал: «Это уж вовсе нельзя, грех… Но ничего, дело хорошее, божеское. Оперируйте вы и в алтаре, а грех уж я возьму на свою душу». Вот какая история. А почему я ее вам рассказала, поняли?
   Оля. Кажется, поняла…
   Греч. Не положено и страшно самой говорить об этом. Но если в душе до конца верите, что принесете человеку счастье, тогда скажите ему, непременно скажите, потому что это дело, как говорится, хорошее. Даже божеское. (Усмехнувшись.) А грех уж я возьму на свою душу.
   Входит тетя Саша.
   Тетя Саша. Что, отец сказывал, уезжает твой-то?
   Оля. Мой?
   Тетя Саша. А чей же? Мой, что ли? Ты что думаешь, старуха деревенская, так уж у ей ума нету. Может, собрать ему что покушать в дорогу?
   Оля. Спасибо.
   Тетя Саша. После спасибо говорить будешь. (Выходит.)
   Звук открываемой наружной двери. Пауза. Тихо отворив дверь, на цыпочках входит Савельев.
   Савельев(удивленно). Здравствуйте. Думал, все спят. А вы не спите.
   Греч. Да, Митя.
   Савельев. Что?
   Греч. Не спим, Митя.
   Савельев. Подожди, ты-то как сюда попала?
   Греч. Представь, себе, позвали сюда по случаю твоего отъезда.
   Савельев(Оле). Вас можно поздравить?
   Оля. Можно.
   Савельев(в коридор). Вася, не бойся шуметь. Иди.
   Входит Вася.
   Укладывай чемоданы. И Ваню буди.
   Вася проходит в кабинет.
   Греч. Когда ты едешь и как?
   Савельев. Сейчас, «виллисом». Теперь на днях, судя по всему, ждите наших салютов.
   Оля. Хорошо, будем ждать ваших салютов.
   Савельев. Вижу, вы даже не распили эту бутылку за ваш диплом?
   Греч. Тебя ждали, Митя.
   Оля. Вы рады, что едете?
   Савельев. Как вам сказать? Радость – не то слово… Но в общем, конечно. Пора. Днем раньше, днем позже – дело военное.
   Оля. Ну очень хорошо. Значит, за все вместе и выпьем. И за мой диплом, и за ваш отъезд.
   Греч. Но прежде всего чемоданы. Вы, мужчины, абсолютно бестолковые люди. Я пойду сама уложу их. Только скажи, что тебе надо с собой.
   Савельев. То же самое, майор, что брала с собой на фронт ты, но с некоторой разницей в деталях обмундирования. Только и всего!
   Греч. Хорошо. (Уходит в кабинет.)
   Савельев. Неужели и Сергей Николаевич тоже ждет? Просто бивуак какой-то, по моей вине.
   Оля. Нет, он ушел… Дмитрий Иванович…
   Пауза.
   Вам обязательно брать с собой Ваню?
   Савельев. Ну конечно.
   Оля. А то, может, оставите его тут, у нас. В конце концов, ведь он ребенок.
   Савельев. Попробуйте, скажите это ему.
   Оля. Ему тут будет хорошо.
   Савельев. Не сомневаюсь. Но война-то еще не кончилась. Мы с ним так совсем друг друга потеряем.
   Оля. А вы что, думаете так больше никогда и не попасть в этот дом?
   Савельев. В этот дом?
   Оля. Да, в этот дом.
   Пауза.
   Дмитрий Иванович…
   Входит Воронцов.
   Воронцов. Наконец явился!
   Савельев. И вы тоже не спите?
   Воронцов. Заснешь с вами! Когда отбываете?
   Савельев. Через полчаса.
   Воронцов. Вот и хорошо. По крайней мере, все ясно! А то приехал, все на свете спутал, кабинет мой занял, детей жить поселил, из дочери сиделку сделал, чуть на экзаменах не провалилась. И очень хорошо, что уезжаете. (Обняв Савельева, смеется.) Вот как я вас! Уезжайте и поскорее возвращайтесь! И опять в своем кабинете живите, черт с вами! А где (оглядывается) эта ваша «да, Митя, нет, Митя»?
   Савельев. Чемоданы мне собирает.
   Воронцов. Ну, это уж нет. Сперва со мной по рюмке за, отъезд, а чемоданы можно и без меня!
   Оля пододвигает ему кресло.
   Не сяду. Времени мало. Мы а-ля фуршет! (Кричит.) Анна Григорьевна!
   Голос Греч: «Сейчас, минуту!»
   Воронцов(Савельеву). А Вася ваш где?
   Савельев. Вася!
   Входят Греч и Вася.
   Воронцов(наливает всем). Подождите. Ребенка забыли. (Кричит.) Ваня!
   Входит Ваня.
   Ваня. Товарищ гвардии полковник…
   Савельев. Отставить! Иди к столу.
   Воронцов. Ему вот этого красного. (Наливает рюмку.)
   Ваня смотрит на Савельева.
   Савельев. Одну разрешаю.
   Воронцов. Без долгих тостов. Погоди! Где же Саша? Саша!
   Входит тетя Саша.
   Тетя Саша. Ну, чего тебе?
   Воронцов. Выпей с нами, полковник уезжает.
   Тетя Саша. Да нет уж, да что уж…
   Воронцов. Вот, все такие русские бабы: «Да нет уж, да что уж…» А, потом как хватит! Держи рюмку, «нет уж». Думаете, за ваш отъезд будем пить? Ничего подобного. За приезд за ваш будем пить. Вот вы тут приехали, а я подумал: конечно, вам еще обратно на войну ехать, но все же это вроде как репетиция получилась. (Васе.) Репетиция, правильно я говорю, артист?
   Вася. Правильно.
   Воронцов. Сперва репетиция, а потом – все так и будет! Возвращайтесь! Вместе города будем перестраивать!
   Савельев. Во всяком случае, все взрывы беру на себя.
   Все пьют.
   Воронцов. А теперь дайте вас обниму. (Обнимает Савельева, целует его три раза.) Вот так, по-христиански. Вы как хотите, я спать пошел. Черт бы вас взял, нашли время, когда уезжать. Весь дом перебудили! (Выходит.)
   Савельев. Вася, бери чемоданы!
   Вася выходит в соседнюю комнату.
   (Ване.) А ты – в машину. Уложи все там, чтобы сидеть где было. Аккуратно.
   Ваня. Есть уложить аккуратно.
   Греч. Я сама посмотрю. (Идет вслед за Ваней.)
   Оля. Анна Григорьевна.
   Греч. Что?
   Оля. Нет, ничего.
   Греч выходит.
   Савельев. Вот так, значит.
   Оля молчит.
   Что вы молчите?
   Оля молчит. Через комнату проходит Вася с чемоданом.
   Что вы молчите?
   Оля. Дмитрий Иванович, помните, вы мне когда-то сказали, что хотели бы встать утром и быть счастливым только оттого, что светит солнце, что небо синее, а трава зеленая. Помните?
   Савельев. Помню.
   Оля. И я тогда вам сказала, что обещаю, что так и будет. А вы мне сказали, что, к сожалению, это не в моей власти. Помните?
   Савельев. Помню.
   Оля. А может быть, это в моей власти?
   Савельев. Что?
   Оля. Сделать так, чтобы вы встали утром – и небо было синее, а трава зеленая. Отвечайте.
   Савельев. Оля!
   Оля(почти зло). Я вас в последний раз спрашиваю: может, это в моей власти? Чтобы вы встали утром – и небо было синее, а трава зеленая?
   Савельев. Вы понимаете, что вы говорите?
   Оля. Понимаю. Отвечайте.
   Савельев порывисто обнимает ее.
   Савельев. Вы плачете?
   Оля(подняв на него глаза). Да. Вы ведь все-таки уезжаете. Я знаю, что война еще не кончилась. Не объясняйте мне, я все понимаю.
   Савельев еще раз молча обнимает ее и, не оборачиваясь, быстро выходит. Дверь захлопывается. Молчание.
   (Одна, после долгого молчания, говорит тревожно, тихо и медленно, – словно вспоминая слово за словом.) Дорога разведана. Савельев… Переправа наведена. Савельев… Мины обезврежены. Савельев… Не объясняйте мне. Я все понимаю…
   Занавес

1944–1970

Константин Симонов Так и будет Пьеса в двух действиях, шести картинах