Коллектив авторов
Методология моделирования и прогнозирования современного мира

Карадже Т. В.
Политическое прогнозирование как составляющая методологии политической науки

   Предвидение как возможность узнать будущее уходит своими корнями в глубь веков. Человек всегда стремился предсказать будущее, а в качестве прогнозирования в различные времена использовались магия, религия, астрология, наука. Почему же предвидение столь необходимо? Выживает более приспособленный – это закон жизни. Степень приспособленности для человека во многом определяет прогнозирование – знание и информация о будущем. Тот, кто обладает более полной информацией о завтрашнем дне, может лучше скоординировать свои действия сегодня. В свое время О. Конт сказал: «Знать, чтобы предвидеть; предвидеть, чтобы управлять». Если прошлое мы знаем и не можем его изменить, то будущее нельзя знать, но можно изменить, если изучать тенденции его развития и находить возможные решения проблем.
   В процессе познания сформировалось несколько теоретико-методологических моделей предвидения и истолкования будущего: мифолого-религиозная, утопическая, историко-философская, футурологическая и прогностическая. В рамках каждой модели сформировалась своя система специфических представлений о будущем человечества, а также сложилась собственная методология познания и истолкования будущего. Различные элементы этих прогностических моделей активно задействуются в современном политическом прогнозировании.
   В мифолого-религиозной модели отражена первая попытка людей проникнуть в будущее, которое определяется сверхъестественными силами. Предсказания в рамках данной модели основываются на жестких, фатальных взаимосвязях и передаются через откровения пророков и прорицателей. Мифо-религиозная прогностика основывается на убеждении, что человек может изменить будущее посредством магических обрядов.
   С помощью пророческого метода, посредством «предсказания» различных политических явлений и интерпретации разного рода «знамений» и в наши дни осуществляются некоторые виды политической деятельности. Элементы мифолого-религиозной модели (пророчества, астрология, мистификация и мифологизация политики) применяются в современной политической борьбе с целью воздействия на общественное сознание. Анализ религиозных текстов – Библии, Корана, Упапишад – позволил проследить предысторию научного, в том числе и политического прогнозирования, выявить теоретические основы возникновения моделей концептуализации будущего и его предвидения.
   Утопические модели будущего ставят цели политического развития, оценивают характер политической эволюции. Утопическая модель представляет собой комплекс абстрактных теоретических конструкций. Это одна из форм гипотетического будущего, проанализировав которую можно сделать вывод о ее целесообразности и на основании этого скорректировать динамику и направленность политического процесса. Критический анализ утопических проектов позволяет отказаться от неприемлемых вариантов будущего политического развития. Разработка утопических концепций, по сути, есть моделирование желаемого политического устройства, образ которого задается в качестве цели политического развития в будущем. Разнообразные проекты будущего политического устройства, подходы и методология его исследования заложены в трудах таких политических мыслителей, как Конфуций, Платон, Аристотель, Августин, Ф. Бэкон, Т. Кампанелла, Т. Мор, А. Сен-Симон, К. Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин и т. д. Их теоретическое наследие стало отправной точкой в формировании моделей концептуализации образов будущего.
   В рамках историко-философской модели признается наличие во всемирно-историческом процессе закономерностей развития природы и общества, имеющих объективный характер. Она представляет три концепции будущего: концепцию регресса (то есть деградации человечества от «золотого века» до конечной гибели); концепцию прогрессивного развития (то есть диалектически понимаемого поступательного совершенствования по восходящим стадиям); теорию круговорота, описывающую циклический механизм историко-политического генезиса. В современной науке эта модель реализована в циклически-волновых теориях политического развития, в ее рамках исследуются процессы модернизации и трансформации переходных политических систем и обществ.
   В рамках футурологической модели составляются сценарии глобального мирового развития, разрабатываются модели грядущего мироустройства, анализируются глобальные проблемы и предлагаются варианты и способы их разрешения. Футурологическая модель интерпретирует будущее неоднозначно, констатируя наличие ряда жизненно важных проблем глобального масштаба и постулируя острую необходимость их разрешения в ближайшее время. Исходя из того, в какие сроки и какие конкретно действия будут предприняты человеческим сообществом, футурологи моделируют дальнейшие перспективы его развития. На основе проекции историко-политических, экономико-технологических и социокультурных тенденций в будущее предлагается множество разнообразных сценариев переустройства современного мира. Наиболее последовательное выражение анализ футурологических представлений о грядущем мироустройстве получил в работах Э. Тоффлера, А. Печчеи, С. Хантингтона, Ф. Фукуямы, З. Бжезинского, И. Валлерстайна.
   Прогностическая модель включает в себя как строго научные исследования перспектив развития политического объекта, так и тенденциозные, манипулятивные прогнозы, выполняющие управленческую функцию. В рамках прогностической модели выделяется два направления предвидения будущего. Первое направление исследований основывается на строго научных принципах, объективно оценивает и всесторонне учитывает все известные тренды, тенденции и закономерности политического развития. Методология такой прогностики ориентирована на составление достоверного и правдивого прогноза. В русле второго направления прогнозирование выполняет сугубо инструментальную роль, призвано решать конкретные и оперативные политические задачи, тесно связано с управлением [1]. В целом необходимо отметить, что прогностические исследования вышли на качественно иной, более высокий научный теоретико-методологический уровень. Зарубежные и российские политологи, как правило, делают акцент на составлении геополитических сценариев глобального развития мира и крупнейших географических и политико-экономических регионов, на разработке концепций и моделей грядущего мироустройства, на месте и роли того или иного государства в новом, глобализирующемся мире. Также в круг исследовательских интересов политологов входят вопросы оперативной электоральной прогностики, способов и каналов подачи прогностической информации.
   «Прогноз» (от греч. рrognosis: pro – наперед, gnosis – познание) означает предвидение, предсказание. Для прогноза существенно следующее: 1) переход от событий, данных в опыте, к событиям, которых в опыте нет; 2) учет того обстоятельства, что это переход не произвольный, а обоснованный, опирающийся на установленные закономерности и тенденции развития событий; 3) возможность изменения вектора развития событий при определенных условиях.
   В прогнозе переплетаются объективные и субъективные элементы. Более того, прогнозирование нельзя сводить к установлению той или иной степени вероятности события, ибо основу прогнозов составляют не только законы теории вероятности, но и законы детерминизма, что обусловливает необходимость исследования и выявления объективных закономерностей развития природы и общественных систем.
   Прогноз направлен на уменьшение неопределенности будущего и своей целью имеет выбор наиболее рациональных практических решений. Это вероятностное утверждение о будущем с относительно высокой степенью достоверности, определение свойств или состояние объекта прогнозирования в какой-либо будущий момент времени. Прогноз является составной частью управления, которая предшествует планированию.
   В политике применение прогнозирования наиболее актуально. Оно формирует новое будущее, задавая программу дальнейших изменений бытия. Задачей прогностики в этом случае становится просмотр спектра возможных изменений объекта и посредством принятия нужных политических решений нейтрализовать нежелательные варианты развития. Прогностические исследования позволяют предложить политическим субъектам новые формы и способы управления.
   Политическое прогнозирование – научно обоснованное, вероятностное по своей природе суждение о динамике развития важнейших характеристик политического процесса, о перспективах будущего состояния того или иного политического явления и их альтернативных вариантах.
   Объектом политического прогнозирования выступает политика как внутренняя, так и внешняя, а предметом – познание возможных состояний политических событий, явлений, процессов в будущем.
   В самом общем виде политическое прогнозирование – это модель будущего политической действительности.
   При исследовании политических процессов очевидна невозможность рассмотрения их изолированно от других сфер жизнедеятельности общественной системы. Все процессы взаимосвязаны и их можно исследовать только во взаимосвязи, поэтому в прогнозе выделяют две составляющих:
   1) объект исследования – это ведущее направление прогноза;
   2) прогнозный фон – вспомогательные направления прогноза. Прогнозный фон определяют как совокупность внешних по отношению к объекту прогнозирования условий, существенных для решения задачи прогноза. О перспективах явления трудно судить, если не известны внешние факторы, которые обусловливают функционирование и развитие явления. В этой связи необходимо учитывать, что политическая прогностика носит междисциплинарный характер.
   К ресурсным основаниям политического прогнозирования относятся различные виды статистической информации, результаты социологических исследований, опросы общественного мнения, материалы СМИ, сведения разведки, различные экономические, этнографические, геополитические, психологические и т. д. исследования, то есть все то, что содержит информацию о факторах, оказывающих влияние на политические процессы.
   Таким образом, возможно сделать вывод о том, что политическое прогнозирование основывается, во-первых, на теоретических и аналитических исследованиях, методологической базе, отражающей объективные закономерности развития политического, на фактологическом материале, информации об особенностях поведения участвующих во взаимодействии политических сил; во-вторых, на эмпирических показателях, причем не только в политической сфере, но и в экономике, демографии, экологии, культуре, а также на накопленный прошлый опыт и его изучение, наконец, на интуиции, опирающейся на этот политический опыт [3].
   Потребность в научно обоснованных прогнозах развития политической деятельности вызвала к жизни новую область науки – политическую прогностику, которая призвана создать эффективный инструментарий способов и методов, с помощью которых возможно более или менее точно определить ближайшую перспективу развития определенной области для принятия тактических и стратегических решений.
   Политическая прогностика изучает закономерности процесса разработки прогнозов. Данное направление методологии политической науки разрабатывает не содержательные прогнозы, а инструментарий прогнозирования. Из определения прогностики следует, что в предмет ее исследования входят все вопросы, связанные с разработкой способов и методов производства прогнозов и принципов составления прогнозов. Методы прогнозирования и закономерности производства прогнозов очень тесно связаны друг с другом и определяют структуру предмета прогностики.
   Задачи прогностики:
   – дать информацию о том, какие конкретные политические цели возможны и достижимы для данного политического субъекта и в данной ситуации;
   – определить, какие из этих целей в наибольшей степени соответствуют интересам общества на данном этапе развития;
   – способствовать выбору наиболее эффективного варианта развития событий при наличии альтернативных политических целей, которые в равной степени соответствуют интересам общества;
   – определить оптимальное соотношение между текущими и современными задачами, между ближайшими и дальними целями, между минимальными и максимальными требованиями, между целями и средствами;
   – выявить последствия принимаемых сегодня политических решений.
   Прогнозирование в политике представляет собой сложную систему научных исследований. Для успешного функционирования этой системы необходимо соблюдать следующие принципы:
   – принцип альтернативности, обусловленный возможностью развития событий по нескольким качественно различным вариантам. Основная задача практической реализации принципа альтернативности состоит в том, чтобы отделить осуществимые варианты развития от вариантов, которые при сложившихся и предполагаемых условиях не могут быть реализованы. Необходимо отметить то обстоятельство, что каждой альтернативе развития политического процесса соответствует «своя» совокупность проблем, которые нужно учитывать при прогнозировании;
   – принцип системности прогнозирования, при котором объект рассматривается как единая система. Прогнозы развития осуществляются по каждому из ее элементов и изменениям их взаимодействий, что позволяет разработать согласованный и непротиворечивый прогноз развития исследуемого объекта. Системный подход предполагает также построение прогноза на основе системы методов и моделей, характеризующейся определенной иерархией и последовательностью;
   – принцип непрерывности прогнозирования определяется динамичностью развития объекта, поэтому непрерывное корректирование прогнозов по мере поступления новой информации является необходимым условием прогнозирования;
   – принцип верификации – определение достоверности разработанного прогноза. Верификация используется как способ проверки знания, заключенного в прогнозе, но не определяет его истинности или ложности. Однако с ее помощью исследователь может оценивать достоверность прогнозов с достаточной высокой для практических целей точностью;
   – принцип комплексности требует одновременной разработки прогнозов всех параметров объекта в их взаимосвязи и единстве. Необходимость более полного использования данного принципа возникает при создании прогнозирующей системы. Все принципы прогнозирования политических событий тесно связаны друг с другом и реализуются посредством конкретных методов прогностических исследований. Принятие научно обоснованного прогноза всецело зависит от того, какой метод или система методов лежит в основе прогностического исследования [2].
   Изучение сложных социально-политических явлений определяет и сложный характер научных методов, необходимых для этого. Не только результат исследования, но и ведущий к нему путь должны быть истинными. Качество принятого прогноза, степень его научной обоснованности всецело зависит от того, какой метод или система методов лежат в основе прогностического исследования.
   Под методами политического прогнозирования мы понимаем систему правил и методических приемов, используемых для комплексного получения прогностических выводов относительно будущего развития политических событий.
   В фундаменте любого метода должна лежать какая-либо теоретическая основа – систематизированная определенным образом совокупность специальных знаний (теория, гипотезы, эмпирические модели и т. д.).
   – Метод экспертной оценки состоит в формировании объективного согласованного мнения экспертов по поводу перспектив развития внутренней или внешней политики, сформулированных ранее отдельными специалистами и предполагает следующие действия:
   • для организации проведения экспертных оценок создаются рабочие группы, в функции которых входят проведение опроса, обработка материалов и анализ результатов коллективной экспертной оценки. Рабочая группа назначает экспертов, дающих ответы на вопросы, касающиеся перспектив развития тех или иных направлений внутренней или внешней политики. В зависимости от сложности исследуемого объекта количество экспертов, привлекаемых для разработки прогноза, может колебаться от 10 до 100–150 человек;
   • перед тем, как организовать опрос экспертов, необходимо уточнить основные направления развития политических процессов, событий, а также составить матрицу, отражающую генеральную цель, подцели и средства их достижения. Под средствами достижения цели понимаются направления научных исследований и разработок, результаты которых могут быть использованы для достижения политических целей;
   • разработка рабочей группой вопросника для экспертов, который должен быть составлен по определенной структурно-иерархической схеме, а именно: от широких вопросов к узким, от сложных к простым;
   • в ходе опроса экспертов необходимо обеспечить однозначность понимания отдельных вопросов, а также независимость суждений экспертов;
   • на заключительном этапе проводится обработка материалов экспертной оценки, которые характеризуют обобщенное мнение и степень согласованности индивидуальных оценок экспертов;
   • выводы экспертов служат исходным материалом для синтеза прогнозных гипотез и вариантов развития политических событий.
   Окончательная оценка определяется либо как среднее суждение, либо как среднее нормализованное взвешенное значение оценок.
   – Коллективная генерация идей (брейнсторминг – метод внезапных идей) – широко применяемый способ исследования будущего – состоит в актуализации творческого потенциала специалистов. При «мозговом штурме» проблемной ситуации вначале идет генерация идей, а затем разрушение, критика этих идей с формулированием контр-идей. После того, как эта творческая стадия завершена, идеи объединяются и оцениваются, создаются дополнительные возможности вариантов вероятных событий, затем наиболее важные прогностические идеи выделяются. Метод «мозговой атаки» называют еще методом деструктивной отнесенной оценки. Можно выделить ряд этапов работы по этому методу.
   • первый этап – формирование группы участников «мозговой атаки», которых должно быть не более 15 человек. Это должны быть специалисты, обладающие высоким уровнем общей эрудиции и понимающие смысл проблемной ситуации;
   • второй этап – составление группой анализа проблемной записки участника «мозговой атаки», которая включает описание метода деструктивной отнесенной оценки и сущности проблемной ситуации;
   • третий этап – генерация идей. Ведущий раскрывает содержание проблемной записки и концентрирует внимание участников на правилах проведения «мозговой атаки»: высказывания должны быть ясными и сжатыми; критика предыдущих выступлений не допускается (говори свое); не разрешается выступать много раз подряд, зачитывать список идей, который может быть подготовлен участниками заранее. Основная задача ведущего состоит в поощрении высказываний по проблемной ситуации. Главное его правило не объявлять ложной, не осуждать и не прекращать исследование любой идеи, даже если она кажется абсурдной;
   • четвертый этап – систематизация идей группой анализа;
   • пятый этап – разрушение систематизированных идей. Каждая идея подвергается критике со стороны участников «мозговой атаки», число которых доводится до 25–30 человек. На этом этапе действует основное правило – рассматривать каждую из систематизированных идей только с точки зрения препятствий на пути к ее осуществлению, то есть участники атаки не отвергают предварительно выдвинутые идеи, а выдвигают доводы, отвергающие систематизированную идею. Продолжительность этапа до двух часов, а этапа генерации идей – до одного часа;
   • шестой этап – оценка критических замечаний и составление списка практически применимых идей.
   – Матричный метод прогнозирования и планирования служит для оценки о влияния взаимосвязанных факторов на достижение намеченных целей. Суть метода – в получении комплексных оценок путем преобразований матриц результатов экспертных оценок взаимного влияния отдельных факторов. Метод позволяет:
   • провести анализ различных вариантов развития событий и проранжировать их по степени важности для достижения поставленной цели;
   • выявить наиболее значимые области политики, имеющие наибольшее значение в решении поставленных задач;
   • определить наиболее важные отрасли социальной сферы, развитие которых обеспечивает достижение желаемых результатов;
   • выбрать наиболее эффективные политические технологии;
   • обосновать оптимальное размещение ресурсов власти.
   – Метод «Дельфы» характеризуется тремя особенностями, которые отличают его от обычных методов группового взаимодействия экспертов: анонимность экспертов; использование результатов предыдущего тура опросов; статистическая характеристика группового ответа.
   – Построение сценариев как способ установления логической последовательности событий с целью определения альтернатив развития больших систем (международные отношения, социальные отношения и т. д.). Политическая ситуация может развиваться по нескольким сценариям. Сценарий – это способ установления логической последовательности событий с целью определения альтернатив развития политических реалий (международных отношений, национальной экономики, социальной политики, конфликтов и т. п.). Рассматриваемый метод является наиболее эффективным при анализе политической ситуации. Сценарий обычно носит многовариантный характер и освещает три линии поведения: оптимистическую – развитие системы в наиболее благоприятной ситуации; пессимистическую – развитие системы в наименее благоприятной ситуации; рабочую – развитие системы с учетом противодействия отрицательным факторам, появление которых наиболее вероятно. В рамках прогнозного сценария целесообразно прорабатывать резервную стратегию на случай непредвиденных ситуаций.
   – Метод экстраполяции, представляющий собой комбинацию математико-статистических расчетов с применением выводов теории вероятности, теории пределов, теории множеств – всего арсенала математики и кибернетики.
   – Моделирование – метод исследования, при котором изучаются не сами объекты, а их модели. Моделирование означает материальное или мысленное имитирование реально существующей (натуральной) системы путем специального конструирования аналогов (моделей), в которых воспроизводятся принципы организации и функционирования этой системы; исследования в моделях или на реальных объектах проводятся с применением методов теории подобия. Однако ввиду невозможности добиться полного соответствия модели прототипу этот метод прогнозирования не может претендовать на высокую точность и истинность.
   – Глобальное политическое прогнозирование. Исходной точкой такого прогноза является представление о том, что будущее человечества качественно иное, его невозможно экстраполировать из сегодняшних реалий. Утверждение, что будущее является продолжением настоящего, то есть является «количественным наращиванием сложившихся параметров и тенденций», не выдерживает критики.
   Кроме названных методов в прогнозировании используются: индивидуальные экспериментальные оценки, прогнозирование по аналогии, интерполяционные методы, интуиция, корреляционный анализ, морфологический анализ, эвристический метод, прогнозирование на основе историко-логического анализа, прогнозирование на основе теорий принятия решений, прогнозирование на основе систем «профайл», «скор», «фэйм», прогнозирование на основе индивидуальных выводов и т. д.
   Использование того или иного метода или группы методов зависит от сложности и специфики конкретного объекта исследования. Научное предвидение не может претендовать на абсолютно точное и полное знание будущего, на свою обязательную достоверность: даже тщательно выверенные и взвешенные прогнозы оправдываются лишь с определенной степенью достоверности. Научное предвидение есть вероятное знание. Степень его достоверности зависит от ряда факторов:
   • срок, который отделяет от прогнозируемого события;
   • понимание закономерностей развития социальной системы, ее социокультурных особенностей;
   • сложность и динамичность прогнозируемого состояния общества или отдельного его компонента.
   Типы политических прогнозов:
   – поисковые прогнозы, составляющиеся непосредственно для практических целей: публикуемые прогнозы различных международных и отечественных структур, касающиеся конкретных проблем;
   – аналитические прогнозы, предназначенные для разработки и дальнейшего совершенствования научного арсенала социально-политического прогнозирования;
   – нормативные прогнозы, цель которых – представление будущего как наиболее желательного или, по крайней мере, предпочтительного в сравнении с иными альтернативами и определение путей реализации этой модели;
   – прогнозы-предостережения, служащие для предотвращения возможных нежелательных вариантов развития событий.
   Прогнозы различают по временным характеристикам. Важное значение имеет период, срок прогнозирования – проспекция. Проспекция это отрезок времени, на который разрабатывается прогноз. Выделяют:
   • оперативный прогноз – прогноз детальных количественных изменений в самом ближайшем будущем, обычно в пределах года (квартал, месяц, неделя и т. д.). Оперативный прогноз рассчитан на перспективу, на протяжении которой не ожидается существенных изменений объекта исследования – ни количественных, ни качественных. Этот прогноз содержит, как правило, детально-количественные оценки;
   • краткосрочный прогноз рассчитан на перспективу только количественных изменений. Содержит общие количественные оценки. Срок прогнозирования находится в пределах только одной фазы жизненного цикла, то есть периода, когда направление развития прогнозируемого явления не меняется;
   • среднесрочный прогноз – прогноз количественно-качественных изменений с периодом упреждения, следующим за краткосрочным прогнозом. Охватывает перспективу между краткосрочным и долгосрочным прогнозами с преобладанием количественных изменений над качественными. Содержит количественно-качественные оценки. Срок упреждения может включать переход от одной фазы жизненного цикла к другой. В политологическом прогнозировании обычно имеет период упреждения от 5 до 15 лет;
   • долгосрочный прогноз рассчитан не только на количественные, но и преимущественно на качественные изменения. Содержит качественно-количественные оценки. В политическом прогнозировании долгосрочный прогноз варьируется от 10 до 30 лет, но иногда охватывает весь жизненный цикл объекта;
   • дальнесрочный (сверхдолгосрочный) прогноз – прогноз качественных изменений с периодом упреждения, следующим за долгосрочным прогнозом. Охватывает перспективу, когда ожидается столь значительные качественные изменения, что по существу можно говорить лишь о самых общих перспективах развития социальной системы [2].
   Прогнозы также различают по масштабным характеристикам. По масштабам существует внутриполитическое и внешнеполитическое прогнозирование. Внутриполитические прогнозы представляют собой предвидение процесса функционирования и развития политической системы; внешнеполитическое прогнозирование – прогнозы в области международных отношений.
   Общая логическая последовательность важнейших операций разработки политического прогноза сводится к следующим основным этапам:
   – формирование программы исследования: уточнение задания на прогноз, анализ характера прогноза, его масштабов, формулировка цели и задач, рабочих гипотез, определение методов и самого процесса организации прогнозирования;
   – построение исходной модели прогнозируемого объекта методами системного анализа;
   – определение прогнозного фона – совокупности внешних по отношению к объекту прогнозирования условий, существенных для решения задачи политического прогнозирования. Например, прогноз стабильности политической системы предполагает в качестве необходимого условия учет прогнозов экономического развития на перспективу;
   – построение динамических рядов показателей – основы будущих прогнозных моделей, методами экстраполяции. Динамический ряд – это временная последовательность ретроспективных значений переменной объекта прогнозирования. В свою очередь, переменная объекта прогнозирования представляет собой количественную характеристику объекта, которая является или принимается за изменяемую в течение периода упреждения прогноза;
   – построение серии гипотетических профильных и фоновых показателей с конкретизацией минимального, максимального и наиболее вероятного значения;
   – построение серии гипотетических нормативных моделей прогнозируемого объекта методами нормативного анализа с конкретизацией значений абсолютного (то есть не ограниченного рамками прогнозного фона) и относительного (то есть привязанного к этим рамкам) оптимума по заранее определенным критериям сообразно заданным нормам, идеалам, целям;
   – оценка достоверности и точности, а также обоснованности прогноза – уточнение гипотетических моделей методами опроса экспертов. Методами проверки достоверности прогноза следует считать его научную обоснованность, логическую доказательность, экспериментальную проверку и интуитивную очевидность;
   – выработка рекомендаций для решений в сфере управления на основе сопоставления поисковых и нормативных моделей;
   – экспертиза подготовленного прогноза и рекомендаций;
   – предпрогнозная ориентация на основе сопоставления материалов уже разработанного прогноза с новыми данными прогнозного фона и начало нового цикла исследования (прогнозирование должно быть таким же непрерывным, как целеполагание, планирование, вообще управление, повышению эффективности которого оно призвано служить).
   Особенности способов разработки прогноза накладывают принципиальные ограничения на возможность прогнозирования как в диапазоне времени (пять-десять лет), так и в диапазоне объектов исследования (не все явления в одинаковой степени поддаются прогнозным оценкам). Не менее важными моментами в процессе политического прогнозирования являются определение этапа цикла развития системы (этап роста, стагнации, спада или бифуркации), выяснение того, что влияет на динамику и вектор направленности; выявление детерминирующих факторов и сверхдетерминанты; социокультурные особенности; сила внешнего вызова, психологические качества политика, принимающего решения, и множество других факторов, которые не всегда возможно объективно учесть, что снижает достоверность политических прогнозов.
   Политическое прогнозирование напрямую связано с процедурой планирования, процессом принятия политико-управленческих решений, ориентировано на реализацию оперативных политических проектов. Оно направлено на сознательное управление обществом и его отдельных групп со стороны субъекта прогнозирования и управления, побуждая активизироваться, совершать действия, направленные на осуществление, либо предотвращение, упреждение прогнозируемого будущего, то есть реагировать на прогнозную информацию соответствующим образом.
   Политический прогноз обладает эффектом суггестивного воздействия на общественное сознание, что позволяет успешно применять его для достижения заданных политических целей, решения конкретных политических задач.
   Необходимо отметить, что прогнозная аналитика не всегда имеет научно обоснованный характер и зачастую носит политически ангажированный, тенденциозный характер, обслуживая интересы конкретного заказчика. Политическое прогнозирование может носить манипулятивный характер и может быть направлен на формирование ложных взглядов и представлений, культивирование в сознании людей некоего мифа, иллюзии относительно будущего политического развития.
   Значение политического прогнозирования в современной политике возрастает, что требует дальнейшего исследования этого направления политической науки.
//-- Литература --//
   1. Григорьев Е. С. Механизм политического прогнозирования: теоретико-методологические принципы: Автореферат. – Саратов, 2006.
   2. Константиновская Л. В. Прогнозирование [Электронный ресурс]. – URL: http://www.astronom2000.info (дата обращения: 03.05.2012).
   3. Карадже Т. В. Политическая философия. – М.: Мысль, 2007.

Деева Н. В.
Моделирование как метод политического исследования

   Усложнение политических систем и процессов, протекающих в сфере политики, с очевидностью требует применения инструментария, позволяющего анализировать и, более того, прогнозировать политические изменения, не затрагивая непосредственно большие массы граждан тех или иных государств. Тесная взаимосвязь и взаимообусловленность политических и экономических процессов также позволяет успешно использовать для исследования политики методов, широко распространенных в технических, естественных и экономических науках.
   Речь идет о методе политического моделирования. Сама по себе модель (фр. modиle, от лат. modulus – «мера, аналог, образец») – это упрощенное представление реального устройства и/или протекающих в нем процессов, явлений. Применительно к политической сфере это исследование явлений на основе замещения реальных политических процессов их условными образами, аналогами, опирающимся на возможности компьютерной техники, информатики [3].
   Многие политические решения включают в себя и экономическую составляющую, поэтому вполне закономерно, что модели, разработанные применительно к экономической науке, успешно работают и в политической аналитике. Модели являются не только мощным фактором упорядочения больших объемов эмпирической информации, но и становятся самостоятельным средством изучения политики. Моделирование предполагает особый подход к исследовательской процедуре и качествам исполнителя: аналитик должен быть готов к работе с фактологическими данными, соблюдать основные правила системности и уметь проводить междисциплинарные исследования.
   Моделирование как аналитический метод обладает рядом отличительных черт:
   • ориентация на эмпирические данные;
   • системность в более жестком или относительно упрощенном варианте [1].
   Большинство исследователей отмечают, что процесс моделирования состоит из двух основных этапов:
   – на первом определяется объект моделирования и информационное обеспечение исследования;
   – на втором происходит операционализация имеющейся информации, варианты которой постоянно совершенствуются, то есть информация приводится в вид, удобный для обработки.
   Современная политическая наука широко использует метод моделирования для решения теоретических и эмпирических задач, основываясь на дисциплинарной матрице Т. Куна.
   Модели можно типологизировать по различным ключевым моментам. Так, по способу построения они могут быть:
   • эмпирические (данные собираются на основе гипотезы);
   • нормативные (создаются на основе одной теории или сочетании теорий). По масштабам выделяют:
   • макромодели, в которых рассматривается абстрактное и всеобъемлющее представление реального политического явления;
   • микромодели, где внимание концентрируется на его отдельных аспектах.
   Можно классифицировать модели и по другим основаниям: в зависимости от степени квантификации включенных показателей, типов политического поведения, динамического статуса и т. д.
   Математические модели могут быть:
   – детерминированными (представлены в форме уравнений и неравенств, описывающих поведение изучаемой системы);
   – моделями оптимизации (содержащими выражение, которое следует максимизировать или минимизировать при определенных ограничениях);
   – вероятностными (выражающимися в форме уравнений и неравенств, где решение основано на стремлении к максимизации среднего значения полезности).
   Математическое моделирование вызывает особую сложность у неподготовленного исследователя, поскольку количественные измерения здесь являются основой, а не дополнением качественных характеристик исследуемых объектов.
   Методологической базой моделирования в сфере политического знания является системный подход. Системный подход стал широко применяться в моделировании благодаря Д. Истону, чья модель, ставшая классической, представлена в виде графической схемы (рис. 1):

   Рис. 1. Модель политической системы

   Используя системное моделирование, исследователю необходимо:
   1. Выявить наиболее важные проблемы наблюдаемого явления, ситуации или процесса.
   2. Определить ведущих и второстепенных акторов, оказывающих поддержку системе или выдвигающих по отношению к ней определенные требования.
   3. Проанализировать взаимодействия (то есть процесс принятия решений).
   4. Провести анализ результатов политической деятельности, определяя их эффективность по сравнению с вызовами, с которыми сталкивается система.
   5. Включить анализ «ответной реакции» среды на изменения комплекса взаимодействий.
   Наиболее распространенным является противопоставление нормативных и эмпирических моделей, которое проводится на основе сравнения представлений, используемых при обобщении исходного материала.
   Предпосылками нормативных теорий служат императивы (утверждения) и нормативными моделями признаются модели, построенные «сверху», использующие категории политической философии и ориентированные на дедукцию как способ получения конечных выводов. Главную роль играет адекватный выбор теоретической основы исследования, которая позволит осуществить операционализацию предметной фактологии в пределах, не изменяющих ее качественные характеристики.
   Предпосылки эмпирической (позитивистской, неопозитивистской) теории содержат декларации, которые необходимо проверять. Эмпирическими называют модели, которые формируются путем количественной обработки большого массива данных и предполагающие преобладание индукции при формулировании итоговых заключений. Эти модели открывают самые широкие возможности обобщения фактологического материала и проведения междисциплинарного эксперимента с применением методов научного наблюдения, отработанных в сфере точных дисциплин.
   Как нормативное, так и эмпирическое моделирование не может проводиться на основе гипотезы о том, что политические феномены нужно различать или объединять по чисто формальным признакам в интересах построения конкретной модели. Поэтому сочетание эмпирического и нормативного моделирования в рамках комплексных проектов представляется перспективным направлением не только в развитии прикладных политических исследований, но и для верификации результатов применения моделирования.
   При выборе модели важно учитывать, какая из них лучше отвечает на интересующий вопрос, при этом не зависимо от применения нормативного или эмпирического подхода ключевым моментом моделирования является ориентация на исследуемый предмет. Модель бессмысленна, если она из инструмента исследования превращается в его главный результат.
   К. П. Боришполец выделяет три стадии построения моделей: логико-интуитивный анализ, формализацию и квантификацию, которые определяют соответственно три класса моделей: содержательные, формализованные и квантифицированные, каждый из которых может быть и частью комплексного проекта, и итоговым результатом менее масштабной разработки.
   Логико-интуитивный анализ – по существу, традиционная исследовательская практика. Эта модель конструируется на основе систематизации содержательных понятий, тесно связанных с предметной спецификой изучаемого явления и эмпирическим массивом относящихся к нему информационных данных. Однако данные модели не дают возможности следить за серьезными изменениями, происходящими в исследуемом объекте. Для перехода к решению задач слежения или последовательного наблюдения за обстановкой необходима формализация содержательной модели.
   Формализация предусматривает преимущественно графическую форму представления материала и повышение его компактности путем отображения явлений (объектов) с помощью символов.
   Формализованные модели обладают аналитическим потенциалом, однако они не обеспечивают полное слежение за изменением внешнеполитических ситуаций и существенных колебаний динамики международных процессов. Для этого необходимы преобразования формализованной модели в квантифицированную. Построение квантифицированных моделей предполагает 3 этапа:
   1. Проработать концептуальную схему, подлежащую квантификации и способную отразить большинство свойств реального конфликта (или иного динамичного объекта наблюдения).
   2. Точно описать вводимые переменные и единицы их измерения, при этом поведение объектов наблюдения должно быть выражено количественно.
   3. Моделируемая в ходе эксперимента ситуация должна разлагаться на ряд более простых экспериментальных ситуаций, которые по возможности должны быть либо предварительно изучены, либо близки к уже изученным [1].
   В этой связи трансформация вербальной формы информации в графическую и числовую предполагает не только логическую стройность исходных концептуальных построений, но и учет некоторых ограничений:
   – концептуальные модели должны позволять формализовать имеющийся информационный массив до количественно измеряемых показателей;
   – при построении прогнозов на основе использования формализованных методик следует учитывать, что с их помощью можно просчитать лишь ограниченное количество вариантов в строго определенных сферах приложения.
   Основными компонентами формализации являются следующие:
   1. Разработка гипотез и выработка системы категорий.
   2. Выбор способов получения выводов и логика преобразований теоретических знаний в практические следствия.
   3. Выбор математического отображения, адекватно применяемой теории.
   К. П. Боришполец обращает внимание на то, что в формализации особенно важны два момента. Гипотеза должна адекватно отображать качественные стороны объекта исследования, и одновременно предусматривать расчленение объекта на формализуемые и измеряемые единицы либо вычленение системы индикаторов, адекватно отражающих состояние объекта и происходящие в нем изменения. Категории, применяемые в процессе формализации, должны соответствовать не только теоретическим подходам и системе гипотез, но и критериям математической четкости, то есть быть операциональными [1].
   Наибольшую трудность представляет собой перевод качественных категорий в количественную (измеряемую) форму, который, по существу, сводится к оценке значимости каждой категории. Построение формализованной модели предполагает продолжение исследования путем применения квантифицированных методик, основанных на математических средствах обработки и анализа информации.
   Ф. А. Шродт отмечает, что математические модели имеют четыре потенциальных преимущества по сравнению с естественно-языковыми моделями. Во-первых, они упорядочивают те ментальные модели, которыми мы обычно пользуемся. Во-вторых, они лишены неточности и неоднозначности. В-третьих, математическая запись в отличие от естественно-языковых выражений позволяет оперировать на очень высоком уровне дедуктивной сложности. И, наконец, математические модели способствуют нахождению общих решений для проблем, кажущихся на первый взгляд разнородными [4].
   Математическая модель представляет собой формальный образ реального явления и при определенных условиях может заменять оригинал в компьютеризированном аналитическом исследовании его природы и поведения. Модель может служить основой и для решения обычных вычислительных задач, которые представляют интерес с точки зрения разработки возможных сценариев развития политических ситуаций. Например: каким образом данный набор значений одних параметров влияет на значения других, какие значения параметров возможны при данном наборе ограничений, какие сочетания значений параметров являются оптимальными для данного критерия при данном наборе ограничений и т. п.
   К. П. Боришполец приводит описание групп простых и сложных индикаторов (индексов): внутриэкономические индикаторы, внешнеэкономические индикаторы, финансовые ресурсы правительств, социальные индикаторы, индексы национальных и религиозных различий, индексы динамики политического процесса, индексы репрессивного потенциала режима и т. д. Факторы, соотнесенные с выделенными показателями, в дальнейшем используются аналитиками в моделях различной сложности и разного уровня квантификации.
   К наиболее распространенным математическим средствам, в частности, в сфере прикладного анализа внутриполитических и международных отношений, исследователь относит следующие.
   1. Анализ при помощи простых и сложных индикаторов. Данный метод положен в основу создания большинства современных информационных банков, в которые постоянно вносятся сведения о событиях, происходящих в определенной стране, регионе или мире.
   2. Факторный анализ. Применяется в тех случаях, когда имеются причины для ограничения количества индикаторов (переменных). Индикаторы, тесно скоррелированные друг с другом, указывают на одну и ту же причину. Среди имеющихся индикаторов при помощи компьютера отыскиваются такие их группы, которые имеют высокий уровень корреляции и создаются так называемые комплексные переменные, объединенные единым коэффициентом корреляции. Для выполнения какой-либо разновидности факторного анализа необходимо использовать компьютерные программы.
   3. Анализ корреляций. При необходимости доказать наличие или отсутствие зависимости между двумя переменными, первоначальное значение имеет сам факт наличия отношений зависимости, а также ее степень. Если исследователь располагает достаточным объемом информации, то при помощи ЭВМ он в состоянии выяснить наличие корреляции и вычислить ее коэффициент, т. е. степень взаимодействия.
   4. Анализ регрессий. Данный метод используется для выяснения причины (независимой переменной) и следствия (зависимой переменной). Составляется уравнение функциональной зависимости, где х зависим от у с соответствующими коэффициентами регрессии. Регрессия может быть линейной (чем больше х, тем больше у; график выражен прямой, идущей вверх). При анализе нелинейных регрессий, то есть функцией, описывающей более сложные отношения зависимости, график имеет форму параболы.
   5. Анализ тенденций используется в основном в прогностических целях для описания будущих отношений причины и следствия (взаимосвязи двух переменных, одна из которых является независимой). Для анализа тенденции собирают возможно большее число данных с возможно малыми временными интервалами и вычисляют скорость эволюции системы, после чего строят график, на основе которого составляют уравнение регрессии и оценивают его параметры. Для прогнозирования вычисляют будущие значения показателя следствия с помощью уравнения регрессии, и продолжают график, после чего осуществляют интерпретацию результатов.
   6. Спектральный анализ. Методика показывает фундаментальные колебания в сложных эволюционизирующих структурах, с ее помощью вычисляется частота и продолжительность фазы. Основой метода служит выделение структуры колебательного процесса (например, популярность правительства) и построение графика синусоидальных колебаний. Для этого собирают хронологические данные, вычисляют уравнение колебания и создают циклы, на базе которых строятся графики.
   7. Экстраполяция. Методика представляет собой экстраполяцию событий и явлений прошлого на будущий период, для чего осуществляется сбор данных в соответствии с избранными индикаторами по определенным временным промежуткам (неделям, месяцам и т. д.), после этого проводится подсчет среднего значения индикатора, в соответствии с которым строится хронологический график. Как правило, экстраполяция делается только в отношении небольших временных промежутков в будущем, поскольку при более длительном сроке существенно возрастает вероятность ошибки.
   Математические подходы в анализе политических отношений используются двояко – для решения тактических (локальных) вопросов и для анализа стратегических (глобальных) проблем. В этой связи математика часто выступает как незаменимый инструмент построения сложных прогностических моделей различного уровня.
   Важным отличием математического способа обработки данных, применяемых в процессе прикладного политического моделирования, является то, что результаты достигаются в ходе долгих формальных вычислений, непредсказуемых и, следовательно, объективных. Субъективность может проявиться на предварительном этапе при построении содержательных гипотез использования количественных измерений и формализации, но сам математический анализ следствий модели объективен.
   Еще одной разновидностью математических моделей может служить динамическое моделирование. К его достоинствам как методического средства следует отнести то, что оно позволяет строить прогнозы не просто с учетом действующих тенденций и факторов, а принимать во внимание неоднозначность весомости конкретных факторов на различных стадиях политического процесса. Динамические модели могут выглядеть как система взаимосвязанных уравнений.
   Динамическое моделирование включает наработки из разных сфер прогностики и моделирования, такие как:
   – эконометрические модели национальных экономик;
   – исследования операций;
   – игровое симулирование;
   – искусственный интеллект;
   – модели гонки вооружений;
   – имитационные игры;
   – системный анализ и др.
   Эти исследования имеют различную методологическую природу и выбор того или иного варианта исследовательского инструментария определяется ситуативно на основе первоначально заявленной парадигмы.
   На протяжении ХХ века большинство динамических моделей, изучавшихся политологами, отражали систематические, «правильные» процессы. И только в последнее десятилетие прошлого века была проделана большая работа по «хаотическим моделям», которые являются более сложными и не имеют случайных компонентов, но во временном отношении генерируют поведение, которое кажется случайным. Таким образом, динамический хаос объясняет, как постоянный политический процесс порождает нестандартное, «неправильное» поведение, например, гражданскую войну или парламентскую нестабильность [4].
   Ф. А. Шродт описывает различные типы математических моделей. Можно говорить о принятии решений относительно ожидаемой полезности той или иной меры; такое принятие решений является способом моделирования соответствующих ситуаций, сопряженных с риском или неопределенностью. Эти модели очень широко используются в анализе, проводимом в целях выбора той или иной государственной политики. Такие модели часто применяются в политической практике в качестве прескриптивных моделей (помогающих решить, какие меры следует предпринять), но в дескриптивном моделировании (предсказывающем, что люди будут делать на самом деле) они оказываются фактически бесполезными, поскольку большинство индивидов, принимая свои решения, этим моделям не следуют.
   К моделям ожидаемой полезности близки модели оптимизации, которые по большей части были заимствованы политологией из экономической науки и инженерного дела. Почти всякое рациональное поведение включает в себя процессы своего рода минимизации и максимизации. Эти модели детально разработаны и носят весьма общий характер, поэтому представляют собой потенциально мощные средства изучения проблем, связанных с политическим поведением.
   Компьютерные модели основываются на программировании с использованием не уравнений, а алгоритмов (строго сформулированных последовательностей инструкций). Компьютерные модели бывают особенно эффективны при изучении ситуаций, сопряженных с обработкой большого количества информации, например процессов поиска в памяти, обучения, нечисловых процессов.
   Наиболее употребительной формой компьютерной модели является экспертная система, в которой используется большое количество установок типа «если… то». Экспертные системы проявили свои возможности в точном воспроизведении поступков людей в самых разнообразных областях и особенно привлекательны тем, что позволяют моделировать политическое поведение. Компьютерное моделирование является также основным моментом в изучении особо сложных систем, являющихся относительно новой областью. В этих моделях не только уровни переменных изменяются во времени, но также меняются и лежащие в основе математические процессы [4].
   При формулировании динамической модели внешнеполитического процесса он описывается конечным набором измеримых переменных (предполагается при этом, что для каждой переменной указывается методика ее измерения); скорость изменения каждой (или некоторых) из этих переменных представляется в виде функций от некоторых переменных как в настоящий, так и в предшествующий момент времени. Вид этих функций может быть найден, исходя из общих теоретических соображений, и уточнен на основании анализа фактического материала, характеризующего переменные за некоторый промежуток времени.
   Моделью такого рода выступает модель гонки вооружений Ричардсона, которая популярно описывается в работах Т. Саати, Ф. Шродта, К. Шмидта и других авторов. Сходные по структуре модели применяются некоторыми исследователями в настоящее время и для описания хода дипломатических переговоров.
   Иного типа динамическая модель, использующая нелинейные уравнения – взаимодействия между государствами. В ее рамках каждое из государств описывается некоторой особой динамической моделью, состоящей из системы связанных между собой дифференциальных уравнений. Конечным результатом выступает сложная кривая развития глобальной ситуации, складывающаяся из набора наиболее вероятных форм политического процесса на уровне составных элементов международной системы (моделей отдельных государств).
   Существует несколько областей политической жизни, где моделирование признается особенно полезным. Если в исследованиях внутренней политики наиболее распространенными случаями применения моделирования являются выборы и законодательный процесс, то в международных исследованиях более широко моделирование используется при изучении конфликтов и переговоров.
   Модели используются для анализа внешнеполитических ситуаций (прежде всего, международных конфликтов – для оценки процесса взаимного контроля и достижения соглашений между конфликтующими субъектами международных отношений), для непосредственного принятия управленческих решений, применительно к переговорному процессу. Использование сложных систем показателей позволяет выявлять изменения стабильности политического положения различных стран.
   Современные отечественные исследователи используют модели и моделирование как метод анализа явлений и процессов применительно к широкому спектру политических проблем в России и за рубежом.
   Ряд работ связан с теоретико-прикладными аспектами: анализируются формальный подход к моделированию динамики политических процессов; количественные аспекты моделирования политической реальности; современные проблемы оценки и теоретического моделирования политических рисков; теоретико-прикладные аспекты моделирования российского федерализма.
   Рассматривая феномен демократии, говорят как о ее теоретических моделях в постсоветской России, так и в целом о моделях демократия в России и тенденциях ее развития.
   Много работ посвящено политическому взаимодействию государственной власти и бизнеса в России. Речь идет о становлении корпоративистской модели, об оптимизации и управлении в моделях «власть – общество – экономика».
   Большое внимание уделяется моделям политического лидерства, моделям государственной, кадровой, социальной политики. Анализируются модели политической компетентности и профессионализма в системе государственного управления.
   Применительно к проблемам гражданского общества и государства рассматриваются российская модель их взаимодействия, модели и технологии формирования политической идентичности граждан постсоветской России.
   При анализе зарубежной проблематики уделяется внимание различным моделям: модели консоциативной демократии Ливана и Ирака; эволюции испанской модели демократии; модели национального развития разных стран; интеграционным моделям Европейского Союза и Содружества Независимых Государств; принципам теоретического моделирования и политического проектирования Европейского Союза.
   Внедрение математики позволяет существенно повысить эффективность конкретных исследований политической проблематики, обеспечивая строгость и точность результатов. Однако моделирование не может считаться панацеей при решении любых проблем в области политологического знания.
   Применение количественных методов в исследовании политических процессов осложнено рядом обстоятельств. Большинство существующих политологических концепций и вытекающих из них способов анализа ситуации с трудом поддаются формализации. Кроме того, в такой области знаний, как политология, часто приходится учитывать наличие достаточно большого числа субъективных моментов, объектов, которые не поддаются расчленению, большую степень неопределенности и высокий уровень динамизма. Необходимо также иметь в виду, что в ряде случаев труднопреодолимым препятствием для формулирования корректных выводов может стать недостаток информации.
   При построении многих комплексных моделей, потребность в которых усиливается пропорционально усложнению современного мира, обычно возникает нехватка данных, что снижает степень их корректности и возможности верификации. По своим результатам глобальные модели оказывались либо тривиальными, либо не поддавались практической верификации именно в силу огромного объема данных.
   Кроме того, построение моделей с помощью различных систем индикаторов и подготовки аналитических заключений на основании корреляции между одномодульными или разномодульными индикаторами также вызывает много критических замечаний.
   Модели строятся, исходя из устанавливаемых количественных характеристик выделенных предметных индикаторов, наборы которых бесконечны. Такие индексы, факторы или компоненты вычленяются на основе политологических концепций достаточно произвольно, на что также необходимо делать поправку при оценке конечных результатов. Число факторов, влияющих на политическое поведение, столь велико, что выдвигаемые гипотезы могут оказаться недостаточно полными, к тому же гуманитарные исследования обычно включают большое число переменных и, как правило, лишь небольшое число изученных примеров, что осложняет установление причинно-следственных связей.
   Вместе с тем моделирование опирается на сложные математические процедуры и требует специальной профессиональной подготовки исполнителей проекта, без предварительной теоретической проработки концептуальной схемы исследования математический анализ его результатов может оказаться весьма сомнительным и даже некорректным. А увлечение цифрами и подмена явления его моделью также может привести к искажению результатов.
   Именно поэтому в междисциплинарных исследованиях необходимо учитывать главное: выбор метода и адекватное или неадекватное его применение.
//-- Литература --//
   1. Боришполец К. П. Методы политических исследований: Учебное пособие. – М.: Аспект Пресс, 2005.
   2. Саати Т. Математические модели конфликтных ситуаций. – М., 1977.
   3. Халипов В. Ф., Халипова Е. В. Власть. Политика. Государственная служба: Словарь. – М.: Луч, 1996.
   4. Шродт Ф. А. Математическое моделирование // В кн.: Мангейм Дж. Б., Рич Р. К. Политология: Методы исследования. – М.: Издательство «Весь Мир», 1997.

Рыбакова М. В.
Качественные методы в моделировании политических процессов

   В политической науке существуют различные точки зрения определения политического процесса. Понятие «политический процесс» может иметь разные значения в зависимости от уровня непосредственно наблюдаемого объекта.
   Существует три основных подхода к определению характера и содержания политического процесса в зависимости от характера политических акторов и временной единицы измерения. Институциональный подход рассматривает основные субъекты политического процесса в условиях трансформации институтов власти. Бихевиоральный подход в качестве субъектов политики рассматривает отдельных индивидов или группы людей. Основным недостатком является недостаточно полное отражение масштабных, структурных аспектов политического процесса. Временные единицы измерения в бихевиоральном подходе позволяют изучать политический процесс в основном в рамках повседневности. Структурно-функциональный подход рассматривает структуры политической системы и саму систему в целом, а также их функционально-ролевую структуру.
   Структуру политического процесса описывают с помощью анализа взаимодействия между различными политическими акторами. Большое значение имеет также объяснение факторов, влияющих на политический процесс. Каждый отдельно взятый политический процесс имеет свою собственную структуру. Основными акторами политического процесса являются политические системы, политические институты (государство, гражданское общество, политические партии и т. д.), организованные и неорганизованные группы людей, а также индивиды.
   Анализ политических процессов выявляет логическую последовательность взаимодействия его основных субъектов, их ресурсы, способы, условия их взаимодействия. В анализе политической ситуации особое значение имеет описание политического поведения и действий субъектов, степени принятия или непринятия ими политического изменения, возможностей, характера, форм и методов противодействия, анализ мотивации поведения субъектов.
   Одним из актуальных подходов к исследованию политических процессов является социологический подход. Он предполагает анализ воздействия социальных и социокультурных факторов. Влияние социальных и социокультурных факторов может проявляться не только в особенностях индивидуальных или групповых политических акторов в виде интересов, политических установок, мотивов, способов поведения. Такое влияние проявляется также в виде специфики распределения власти и ресурсов. Социальные и социокультурные факторы могут оказывать влияние на структурные характеристики политической системы, определяя значения тех или иных действий акторов в сюжете политического процесса. Анализ этих факторов является неотъемлемой частью исследования политического процесса.
   Моделирование политических процессов началось в начале XX в. В своей работе «Математическая психология войны» (1919 г.) Л. Ричардс впервые предпринял попытку разработать модель гонки вооружений между двумя национальными государствами. Сегодня в связи с совершенствованием программных средств, моделирование макро– и микрополитических процессов такое моделирование стало одним из перспективных направлений и развитии методологии политической науки.
   При изучении политических процессов используются качественные методы: анализ документов, наблюдение, интервью, социометрический и другие методы. Далее на основе полученной информации возможно использование метода моделирования к анализу политических процессов. Метод моделирования связан с построением искусственных, идеальных, воображаемых объектов, ситуаций, представляющие собой отношения и элементы, сходные с отношениями и элементами реальных политических процессов. В рамках теории принятия решений необходимо упомянуть А. Даунса, создавшего теорию общественного выбора и адаптировавшего метод моделирования к изучению общественных процессов. Простейшие модели выбора в условиях представительной демократии предполагают наличие партий, конкурирующих за голоса избирателей. Для победы на выборах партии должны анонсировать предоставление такого объема общественных благ, который являлся бы желательным для большинства членов общества. Ключевое значение для теории общественного выбора имеет правило, выдвинутое Э. Даунсом в книге «Экономическая теория демократии»: «Партии формулируют свою политику с целью победить на выборах, а не побеждают на выборах с целью формулировать политику». Можно указать на три особенности теории общественного выбора, определяющие характер разрабатываемых на ее основе аналитических схем:
   1) для описания поведения человека в политической сфере используются гипотезы экономической теории: следование личному интересу, полноты и транзитивности предпочтений, рациональной максимизации целевой функции;
   2) процесс выявления предпочтений индивидов характеризуется рыночным взаимодействием: отношения между людьми в политической сфере могут быть описаны в терминах взаимовыгодного обмена;
   3) в ходе исследования актуальны вопросы о существовании и стабильности политического равновесия, путях его достижения и его оценке с точки зрения принципа эффективности.
   Дальнейшее развитие качественных методов в политических процессах было связано с появлением прикладных политических исследований, связанных с применением моделирования. В связи с этим продолжалось развитие и теоретических положений в представлении о методе моделирования (В. Шродт, Р. Шэннон, Ч. Лэйв, Дж. Марч, К. Патон). Признанным специалистом в области моделирования является Г. Саймон, обосновавший концепцию ограниченной рациональности и продемонстрировавший возможности применения теории рационального выбора с помощью моделирования.
   Сущность метода моделирования политических процессов состоит в замещении реального объекта политической действительности А объектом В, созданным искусственно и только повторяющим объект А или его наиболее значимые стороны. Модель есть образ объекта или структуры, объяснение или описание системы, процесса или ряда связанных между собой событий.
   В анализе происходящих политических процессов качественные методы играют особую роль: они дают возможность услышать коллективное бессознательное, понять «правила повседневности» [1], обратить внимание на «голос и чувства респондентов» [2], прийти к осознанию тенденций политического развития общества.
   Со второй половины XX в. в социологии выделяют качественные и количественные методы исследования. Качественные методы возникли гораздо раньше количественных. В современных методиках политологических исследований весьма сложно обозначить грань между ними, особенно в современных компаративных политических исследованиях, охватывающих до сотни сравниваемых объектов, где применяют как качественные подходы, так и новейшие математические и кибернетические средства сбора и обработки информации. Подавляющее число подобных исследований связано как с микрообъектами политики, так и с макросистемами – государствами или странами, которые практически невозможно анализировать без привлечения современных средств обработки информации.
   Ранее активно использовавшиеся качественные методы, впоследствии вытесненные количественными, вновь завоевывают популярность. Среди многих причин, лежащих в основе противоречивости методов, необходимо выделить изменение научной картины мира последнего столетия. Современные политические процессы сопровождаются глубинными трансформациями. Качественные методы стали актуально использоваться в изучении причинно-мотивационных характеристик политического процесса, что неразрывно связано со многими неколичественными характеристиками. Появление новых акторов как на внутриполитической, так и международной аренах, возникновение новых форм актуализации политической воли и политических устремлений, формирование новых организационных характеристик политической реальности в значительной степени обусловили совершенствование методологического базиса политической науки. Значение качественных методов исследования возрастает в рамках изучения нестабильных обществ и нарастанием неопределенности социальных изменений. Возникает потребность в эффективных методах диагностики социально-политической среды, прогнозирования будущего и оценки рисков, основанных на адекватных научных моделях. В силу ряда факторов количественные методы в целом не могут отразить специфику политических процессов в них. В то же время возрастает необходимость научного прогнозирования политических ситуаций и событий, а также понимания мотивационных аспектов поведения отдельных политических субъектов или их групп. Решению данных задач способствует исследование политических процессов посредством качественных методов.
   Количественные методы использовались для изучения эмпирической действительности с позиции позитивистской методологии. Но социальная, а тем более политическая реальность включает не только эмпирические данные, но и причины происходящих событий в определенном контексте.
   Для решения подобных задач используются как количественные, так и качественные методы. Качественные методы часто используются для изучения политических процессов и рекламных компаний для их эффективного моделирования.
   Социальный психолог и методолог Д. Кэмпбелл утверждает, что в реальной практике при изучении многогранного социума часто происходит перепроверка количественных результатов качественными методами. Качественные методы имеют свои важные познавательные функции, которые были описаны С. А. Белановским [3]:
   – обеспечение связи с социальными проблемами;
   – компенсатор слабости теории;
   – формирование целостного образа объекта или проблемы;
   – выявление значимых социальных фактов;
   – обеспечение динамизма исследовательского процесса;
   – формирование системы понятий научных исследований;
   – заполнение пробелов в параметрах количественных исследований;
   – смысловой распад логических спекуляций;
   – изучение объектов, не поддающихся количественному описанию;
   – преодоление «мифов»;
   – взаимодействие с обыденным сознанием.
   Качественные методы исследования включают: интервью, метод наблюдения, биографический метод, метод фокус-групп, ресурс-анализ, экспертную оценку, метод кейс-стади и другие.
   Качественные исследования обычно критикуют из-за недостаточной надежности, большого влияния на них субъективного фактора. Повышение надежности возможно через комбинацию методологий или триангуляцию, на которой Н. Дензин[4] делал акцент.
   Для моделирования политических процессов недостаточно только глубинных интервью. Источниками данных могут быть: наблюдение, статистические данные, материалы совещаний, собраний, митингов, забастовочных комитетов, протоколы профсоюзных заседаний. Множество использованных источников данных могут быть объектами триангуляции различных типов:
   – временная триангуляция (помогает проследить неизменные процессы во времени);
   – пространственная триангуляция (позволяет сбор данных на разных уровнях объекта исследования);
   – исследовательская триангуляция (привлечение большего числа исследовательских мнений об объекте);
   – теоретическая триангуляция (предполагает использование различных теоретических концепций, применимых к объекту исследования).
   При применении триангуляции различных типов могут возникнуть следующие проблемы: 1) сложность в определении и применении различных теорий к объекту; 2) ограниченность ресурсов и данных об объекте исследования.
   В моделировании политических процессов наиболее применимы данные, полученные с помощью различных типов интервью.
   Развитие метода интервью связывают с английским ученым Чарльзом Бутом. В своей книге «Жизнь и труд жителей Лондона» он впервые применяет интервьюирование для анализа жизни наиболее бедных слоев рабочих Лондона. Дальнейшее развитие метода связано с чикагской школой, в рамках которой работали У. Томас и Ф. Знанецкий, опубликовавшие результаты своих исследований в книге «Польский крестьянин в Европе и Америке».
   В зависимости от цели исследования существуют различные типы интервью:
   – нарративное интервью представляет собой свободное повествование о жизни рассказчика без наводящих вопросов со стороны интервьюера;
   – структурированное интервью предполагает наличие обязательных вопросов связанных с проблемой и гипотезами исследования;
   – полуструктурированное интервью предполагает наличие тематических блоков с перечнем обязательных вопросов;
   – биографическое интервью является разновидностью полуструктурированного, но предполагает изложение респондентом жизненных событий в определенной последовательности;
   – фокусированное интервью применяется в том случае, если необходимо получить максимальное количество информации об одном конкретном жизненном событии;
   – глубинное интервью преследует цель получения спектра мнений по изучаемому вопросу.
   В данной статье мы более подробно остановимся на рассмотрении процесса подготовки и проведения глубинного интервью.
   Глубинное интервью – личная беседа, проводимая по заранее составленному сценарию и основанная на использовании методик, которые располагают респондентов к продолжительным и информативным рассуждениям по интересующим исследователя вопросам. Данный метод предполагает гибкость интервьюера и его диалог с респондентом.
   Особое внимание необходимо уделить цели, от которой не следует отклоняться в течение всего исследования. Также важно правильно составить гайд-вопросник, исходя из цели, исследовательского вопроса, теоретического анализа и гипотез исследования. Вопросы гайда формируются посредством анализа теоретических концепций, раскрывающих сущность объекта исследования.
   В проведении глубинного интервью особенно важным является социально-психологическое взаимодействие исследователя и респондента.
   Интервьюер, как один из важнейших структурных элементов интервью, должен обладать набором качеств и характеристик, такими, как: коммуникабельность, нейтральность, честность, последовательность, наблюдательность, высокая восприимчивость, эмпатия, готовность к непредвиденным обстоятельствам, умение импровизировать и добиваться реализации поставленных задач исследования и другие.
   В качественных исследованиях следует обращать внимание на пол интервьюера. В зависимости от целей и задач исследования, а также гендерных особенностей респондентов целесообразно выбирать только интервьюера-мужчину или только интервьюера-женщину. Существует ряд работ, посвященных влиянию гендерных аспектов на ход интервью, хотя их выводы варьируются. В исследованиях, посвященных статусным и ролевым особенностям, женщины-респонденты дают ответы более феминистской направленности интервьюерам-мужчинам, хотя в других случаях мужчина-интервьюер чаще получает более обширную информацию от респондентов женского пола, нежели женщина-интервьюер.
   Важными являются также социальное положение и внешний вид интервьюера. Эти два аспекта тесно связаны друг с другом, так как именно внешний облик и одежда являются основными индикаторами социального статуса. Поэтому интервьюер должен детально продумывать свой облик, ориентируясь на группу, в которой проводится исследование, так как от этого может зависеть ход исследования.
   Речь интервьюера должна быть четкой, понятной, грамотной. Очень важным является понимание культуры респондентов.
   Исследователь должен, исходя из цели и задач, правильно определить критерии отбора респондентов. Рекрутинг осуществляется как на основе общих факторов (пол, возраст, национальность, уровень образования, уровень доходов и др.), так и на основе глубины и широты компетентности. Выборка может осуществляться [5]:
   – с точки зрения изучения перспективных направлений развития всего мира (лидеры, выпускники, родители, политические деятели);
   – по географическому признаку;
   – по целевому критерию:
   • экстремальные или отклоняющиеся случаи;
   • интенсивная выборка;
   • выборка максимальной вариации;
   • гомогенная выборка;
   • типичный случай;
   • критический случай;
   • выборка методом снежного кома.
   После получения необходимой информации и ее транскрибирования исследователь приступает к анализу данных интервью. Анализ интервью – это творческий субъективный процесс интерпретации; главное – понять мир исследуемых людей и то, как они конструируют свою реальность.
   В исследованиях, изучающих политические процессы и их моделирование, необходим сбор объективной информации, на основе которой возможен качественный анализ.
   На этапе анализа происходит систематизация, структурирование, кодирование, индексирование информации. Страусс и Корбин выделяют три типа кодирования: открытое, осевое и выборочное (рис. 1) [6].

   Рис. 1. Три типа кодирования (Страус и Корбин, 2006).

   При кодировании целесообразно использовать сравнительный метод.
   Далее следует заключительный этап – написание отчета и построение концепции, позволяющей перейти к моделированию политических процессов.
   Моделирование становится достаточно эффективным для изучения политических процессов, особенно для исследования процесса принятия решений, позволяет определять механизмы развития политического процесса, ориентироваться в сложном электоральном процессе, находить связи между элементами процесса, недоступные другим методам изучения политического процесса. С помощью моделирования проводятся исследования общественно-политической ситуации и формулируются стратегии политического поведения.
   Использование моделирования в политологии позволяет провести глубокое осмысление и обобщение объективных закономерностей функционирования и развития общества.
//-- Литература --//
   1. Абельс Х. Романтика, феноменологическая социология и качественное социальное исследование // Журнал социологии и социальной антропологии. – 1998. – Т. 1. -№ 1. – С. 98–124.
   2. Marcus G., Fischer М. 1986: Anthropology as Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences. – Chicago: University of Chicago Press.
   3. Белановский С. А. Глубокое интервью. – М.: Николо-Медиа, 2001.
   4. Denzin N., Lincoln Y. (eds.) Handbook of Qualitative Research. – CA: Sage, 2004.
   5. Семина М. В. Метод интервью в социологии и маркетинге. – М.: КДУ, 2010.
   6. Корбин Дж., Страус А. Основы качественного исследования: обоснованная теория, процедуры и техники. – М.: Эдиториал УРСС, 2001.

Чуклинов А. Е.
Теоретико-методологические основания моделирования процессов принятия политических решений

   Теория принятия политических решений является сравнительно молодой отраслью политической науки, в силу чего механизмы моделирования в рамках данной предметной плоскости нуждаются во всестороннем теоретико-методологическом исследовании. При этом было бы заблуждением считать, что на протяжении столетий ученых не волновали проблемы функционирования механизмов выработки и реализации решений в области государственного властвования и управления.
   На богатую «родословную» теории принятия политических решений указывают как зарубежные, так и отечественные специалисты в области политического знания. Именно а рамках истории политико-правовой мысли, начиная с самых древнейших времен, поступательно формировалась методология анализа и моделирования управленческих решений вообще и политических в частности.
   Используя цивилизационный подход, можно заключить, что уже древние научные школы вплотную подошли к конструированию своего рода исследовательских парадигм в предметном поле теории принятия политических решений.
   Так, древневосточные мудрецы всячески пытались выстроить тренды управленческих процессов, опираясь на достижения этики и аксиологии. На первое место среди детерминант властно-политической деятельности здесь выходят такие понятия, как «добродетельность побуждений», «нравственность правителей», «добропорядочность подданных». «Если править с помощью закона, улаживать, наказывая, то народ остережется, но не будет знать стыда. Если править на основе добродетели, улаживать по ритуалу, народ не только устыдится, но и выразит покорность», – выражал уверенность Конфуций [1].
   Политические решения, таким образом, рассматривались сквозь призму оценки моральных последствий их реализации. Фактически политико-правовые учения Древнего Востока предвосхитили актуализацию теории категорического императива, причем применительно не только к социально-политическому участию индивидов, но и к процессу выработки управленческих решений субъектами политической власти.
   Между тем, древневосточная традиция вовсе не умаляла значения собственно административных методов в управлении государством. «Правитель, опираясь на указ, распоряжается народом, а народ на основе указа служит правителю. То, что провозглашает указ, соблюдается народом. То, что отвергает указ, отвергает и народ». Такое утверждение содержится в книге китайского мыслителя Ли Гоу «План успокоения народа» [2]. Это высказывание позволяет сделать ввод о том, что та теоретико-методологическая модель, которую в современной науке называют формально-юридической парадигмой, была не чужда системе политического знания стран Древнего Востока.
   Античная цивилизация, в свою очередь, демонстрирует нам весьма прагматичный взгляд на проблему моделирования процесса принятия политических решений. Согласно аристотелевской традиции для прогностической деятельности большой утилитарный интерес представляет исследование не столько внутренних побудительных мотивов тех субъектов, которые принимают решения (в том числе и решения властные), сколько сам субъектный состав властвующих [3]. Именно от количественных и качественных характеристик данного состава, как считает Аристотель, зависит степень эффективности принимаемых управленческих решений. «Решение всего круга дел может быть поручено либо всем гражданам, либо части их, или же решение некоторых дел может быть предоставлено всему составу гражданства, а решение других – части его» [4].
   В основе процесса принятия политических решений, согласно теории Аристотеля, лежат не столько морально-этические факторы (хотя их Стагирит, как известно, не сбрасывал со счетов, трактуя политику как «общее благо»), сколько рассудительность и осознанный выбор. Благодаря суждениям великого афинского философа, в системе политического знания античной цивилизации возникает методологическое направление, валоризирующее идею рациональности в процессе моделирования управленческой деятельности и прогнозирования ее последствий.
   В результате античных мыслителей интересовали проблемы формально-юридического закрепления оптимальных властно-управленческих моделей. Ученые Древней Греции и Рима довольно близко подошли к пониманию того, что процедура принятия наиболее значимых политических решений, формализующихся в законах, должна иметь четкое легальное (говоря современным языком, конституционное) закрепление. И если древневосточных мудрецов волновали нравственно-поведенческие аспекты властвования, то их античных коллег больше занимали его институциональные и рационально-легальные составляющие.
   Эти две порой противостоящие, порой противоборствующие, а временами соприкасающиеся парадигмы и стали определяющими в развитии теоретических взглядов на механизмы моделирования процесса принятия политических решений вплоть до XX столетия.
   ХХ век, в свою очередь, стал мощным трамплином для формирования традиций полипарадигмальности и интердисциплинарности в сфере гуманитарного знания. И примечательным здесь стало то, что наряду с методологической конфронтацией стали наблюдаться диаметрально противоположные тенденции: нередко в рамках одной парадигмы происходила имплементация методологических приемов других парадигм, направлений и даже наук и научных дисциплин [5]. Так происходило становление новых теоретических школ в широком предметном поле социально-политического знания. В контексте совершающихся методологических революций осуществлялась интеграция различных фрагментов знания о механизмах принятия политических решений, что в результате и привело к конституированию автономного теоретического направления, именуемого «теорией принятия политических решений».
   В современной политологии сформировалась методологическая позиция, согласно которой «отправной точкой» в становлении прогностической составляющей теории принятия политических решений принято считать работы Г. Лассуэлла -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

и Г. Саймона [6], изначально направленные на содействие институциализации системы политического знания в США.
   «Мы можем представить политико-управленческие науки в качестве дисциплин, имеющих отношение к объяснению процесса принятия решений и исполнения решений, а также как к аккумулированию данных и их интерпретации, обеспечивающих решение соответствующих политических проблем в определенный период», – высказывал мнение Г. Лассуэлл [7]. При этом Лассуэлл утверждал, что политические исследования второй половины ХХ в. постепенно приобретают дуалистический характер. С одной стороны, они требуют от ученного всестороннего теоретического анализа универсальных политических процессов, протекающих в рамках политических систем, а с другой, заставляют исследователей формулировать постулаты, которые могут быть полезны в процессе практического принятия и исполнения решений.
   Примечателен тот факт, что Лассуэлл и Саймон считаются родоначальниками двух взаимодополняющих методологических направлений в рамках так называемого «когнитивного» подхода в сфере моделирования процессов принятия политических решений. Суть данного подхода заключается в актуализации собственно интеллектуальной, гносеологической деятельности, посредством которой и конструируются потенциальные модели результатов государственного властвования и администрирования. Однако, если Лассуэлл настаивал на приоритетном значении иррациональных, психологических детерминант, учет которых необходим в политической прогностике, то Саймон предлагал делать акцент на «ограниченной рациональности», то есть на утилитарных, прагматичных действиях организационных структур. «Мы можем представить себе административные организации в виде фабрик по производству информации», – утверждал Саймон [9]. Таким образом в рамках теории принятия политических решений синтезировались методологические достижения бихевиоризма и прагматизма.
   Параллельно с концептуальным оформлением базовых положений теоретического направления, именуемого в США «policy sciences», происходила актуализация проблемного поля теории государственного администрирования (public administration).
   Именно данная теория, называемая зачастую «политическим менеджментом», обращала максимально пристальное внимание на моделирование процессов принятия политических решений, причем с учетом и политико-коммуникационной, и формально-юридической составляющей. Теория государственного администрирования с самого начала была призвана раскрыть сущность, характер и механизм взаимосвязи политической системы общества с другими системными образованиями в рамках конкретного социума. В качестве конечных результатов такого рода взаимодействия политическим менеджментом рассматривались государственные решения, в силу чего процессам их моделирования, разработки, принятия и реализации уделялось огромное внимание.
   Однако не следует связывать становление теории политических решений исключительно с постулатами политического менеджмента. Феномен политического решения с развитием политической науки и практики становится своего рода цементирующим элементом для всех областей политического знания. Постепенно становится устойчивой традицией через политическое решение определять функциональное предназначение базового для политологии явления – института политической власти.
   «Мы определяем власть как способность принимать и навязывать решения, которые обязательны для соответствующих коллективов и их членов, поскольку их статусы подпадают под обязательства, предполагаемые такими решениями», – утверждал Т. Парсонс [10]. Таким образом, во второй половине XX в. политическое решение начинает рассматриваться целым рядом ученых как системообразующая доминанта политики, требующая доскональной теоретико-методологической проработки [11].
   В силу такого методологического подхода все уровни политической науки так или иначе оказались объективно вынужденными обращаться в рамках своего предметного поля к разработке и развитию теории политических решений, конструированию наиболее эффективных и продуктивных методов моделирования и прогнозирования в данной области.
   Так, политическая философия и политическая теория все чаще ставят своей целью рассмотрение первичных механизмов политического властвования, которые выступают в качестве базисных детерминант процесса принятия политических решений. Одним из основных понятий политической теории в данной плоскости во второй половине XX в. становится понятие целеполагания.
   О целесообразности (или целеполагании) как основе политической науки говорили еще Аристотель, Н. Макиавелли, Г. Гроций и др. Парадигма, рассматривающая процесс принятия политических решений как мыслительную деятельность и прикладную науку, направленную на достижение общего блага, восходит своими корнями еще к античной традиции. Однако только с развитием прагматизма и утилитаризма была выведена проблема четкой взаимосвязи между конкретными целями, стоящими перед политической системой, результатами деятельности данной системы (то есть политическими решениями) и внутренними механизмами реализации политической системой своих функций (то есть разработкой политических решений в соответствии с экспекциями иных социальных систем).
   Теория международных отношений и теория национальной политики в условиях социально-политической нестабильности современности и «постсовременности» с неизбежным постоянством выводят на первый план проблему эффективности отдельно взятых политических решений, принимаемых конкретными правительствами в ситуации политического дисбаланса. Политическое решение теоретиками международных отношений и национальной политики рассматривается преимущественно в качестве технологического механизма снятия политических противоречий. Одним из базовых теоретико-методологических оснований в данной области являются корпоративизм и неокорпоративизм, апеллирующие к механизмам представительства в процессе моделирования властно-управленческой деятельности. «Корпоративизм можно определить как систему представительства интересов, в которой основные составляющие организованы в ограниченное число отдельных, обязательных, неконкурирующих, иерархически упорядоченных и функционально дифференцированных категорий, признанных и зарегистрированных государством и наделенных представительской монополией внутри этой категории в обмен на осуществление контроля за отбором лидеров и выражение требований и поддержки» [12].
   Наука государственного права, которая в западной традиции прочно обосновалась в предметном поле политологии, скрупулезно рассматривает формально-юридические основания принятия политических решений, закрепленные в конституционном законодательстве тех или иных государств. Особое внимание здесь уделяется вопросам теории и практики законодательной деятельности, без учета особенностей которой невозможен процесс моделирования конструктивных политических решений. При этом закон рассматривался не только как разновидность нормативно-правового акта, что является типичным для концепции юридического нормативизма, но и как материальная форма политического решения, что, в свою очередь, характерно для теории структурного функционализма, концепции солидаризма и философии прагматизма.
   Сравнительная политология, первоначально призванная осуществлять сопоставительный анализ разнопорядковых и однопорядковых политических институтов макроуровня (то есть отдельных государств), к 80-м гг. XX в. все большее внимание обращает на коммуникативные процессы, развивающиеся в рамках конкретных политических систем (то есть на микроуровне). Статус доминирующей методологической основы сравнительной политологии в конце ХХ в. приобретает неоинституционализм. Главной задачей компаративистики, в конечном счете, становится поиск оптимальных и эффективных механизмов принятия политических решений субъектами политической коммуникации. Целью решений в этом случае является достижение положительного эквилибриума, то есть такого положения политических акторов в конкретной ситуации, которое при определенных оговорках и погрешностях является наиболее благополучным не для отдельных участников взаимодействия, а для всех без исключения.
   В итоге теория политических решений объективно сформировалась на стыке различных методологических направлений, школ и уровней политического знания. В силу этого характерными чертами моделирования и прогнозирования в данной области стали полипарадигмальность, комплексность и системность.
   Совокупность этих черт подразумевает недопустимость в процессе построения моделей принятия политических решений методологического господства институционализма или бихевиоризма, юридического нормативизма или компаративистики. Речь может идти только об объективно обоснованном доминировании того или иного методологического подхода в исследовании различных граней феномена политического решения. Теория политических решений, механизмы моделирования данного процесса представляются обоснованными и имеющими прикладное значение только в результате комплексного исследования политического властвования и управления вообще и механизмов принятия конкретных управленческих решений в частности.
   Однако любое комплексное исследование является результатом творческой переработки существующих на данный момент методологических течений, направлений, парадигм и школ. Теория политических решений не является исключением из общего правила. Прикладной комплексный анализ процесса выработки управленческих решений в конкретной политической ситуации основывается на достижениях различных подходов и направлений, которые и составляют структуру той отрасли политического знания, которую мы называем «теорией принятия политических решений».
   Между тем, в политической науке к началу XXI в. не сложилось единства взглядов на внутреннюю структуру теории принятия политических решений, в силу чего механизмы моделирования и прогнозирования нередко носили стохастический характер. Несмотря на то, что большинство теоретико-методологических направлений в данной предметной плоскости либо уже конституировались, либо находятся на стадии методологической формализации, вопрос об их интегрировании в более крупные теоретико-методологические образования того или иного уровня остается открытым. Причиной проблемности внутренней дифференциации теории принятия политических решений, на наш взгляд, является недостаточная проработанность критериальной базы. Четко артикулированная система предметно-методологических критериев позволила бы не только аргументировано определить системную принадлежность подотраслей и институтов в рамках теории принятия политических решений, но и выстроить их в некую иерархию в соответствии со спецификой предметной плоскости. В такой ситуации моделирование процессов принятия политических решений приобрело бы более формализованный и структурированный характер, а его результаты были бы гораздо более прогнозируемы.
   Тем не менее, определенная договоренность в отношении внутреннего структурирования теории принятия политических решений в науке все-таки существует. Большинство исследователей склоняются к тому, что систематизацию отраслей и институтов знания в пределах теории принятия политических решений имеет смысл осуществлять на основе двух конкурирующих подходов: нормативного и поведенческого [13].
   А. А. Дегтярев [14] предлагает расширить понимание обоих подходов за счет наполнения их методологическими достижениями целого ряда смежных наук (экономики, правоведения, философии, психологии и др.) и называет их соответственно нормативно-прескриптивным и дескриптивно-экспликативным. Кроме того, в политической науке существует утверждение, что на предложенную методологическую схему может быть наложена другая матрица, в соответствии с которой все концепции в рамках теории принятия политических решений могут быть объединены в две группы: холистские (моноагрегатные) и полиагрегатные [15]. Первую прогностически-моделирующую матрицу условно можно назвать мотивационной, вторую – кибернетической.
   Специфика мотивационной матрицы состоит в том, что процесс принятия политических решений рассматривается через призму субстанциональных детерминант, совокупность которых в значительной степени обусловливает не только процесс разработки и принятия политических решений, но и эффективность механизмов их последующей реализации.
   Сама совокупность детерминант, от которых зависит и процессуальная, и материальная сторона принятия политических решений, представлена факторами, как минимум, двух типов.
   Первый тип – факторы телеологические или идеально-типические. Суть их заключается в том, что они, являясь побудительным мотивом для разработки и принятия конкретного политического решения, могут быть не материализованы ни в виде актуальных социальных ожиданий, ни в качестве корпоративных властных интересов. Телеологические детерминанты выступают в качестве формально-определенного ориентира, идеального типа, который в конкретной социально-политической ситуации конструируется субъектами, принимающими политические решения, с целью определения оптимальных векторов последующих властных действий. При этом планируемые властные действия могут не коррелироваться с артикулированными или ожидаемыми социальными экспекциями. К управленческим действиям такого рода в современной российской политической практике можно, на наш взгляд, отнести реформу образования (включая введение «болонской» системы), установление традиций «преемственности» государственной власти, фактический отказ от честных и прозрачных выборов и т. п.
   Процесс принятия политических решений с учетом действия телеологических детерминант выступает в качестве достаточно технологичного производства знания (причем далеко не всегда достоверного) о наиболее эффективных путях расширенного воспроизводства политической системы и транслировании этого знания в политико-правовую плоскость. С точки зрения нормативно-прескриптивного подхода, основной задачей теории принятия политических решений становится «изучение процессов, благодаря которым и происходит собственно воспроизводство и развитие человеческого общества и самих людей, а именно процессов и систем принятия решений, систем анализа и проектирования, а также механизмов комплексной поддержки и интеллектуального обеспечения принятия этих самых решений», – считает один из ярких представителей данного подхода И. Дрор [17].
   В большинстве случаев нормативно-прескриптивный подход акцентирует внимание на количественном анализе эффективности альтернативных политических решений и их соответствия тому нормативному образцу, который был создан на одной из начальных стадий решения конкретной проблемы. Как следствие процесс разработки и принятия политических решений сублимируется в технологию конструирования «матрицы предпочтений» [17], которая и становится основным источником информации для лица, принимающего решения. Политическое решение с этих методологических позиций рассматривается как «процесс поэтапного установления приоритетов» [18]. Политика же в целом трактуется как последовательность действий, которые сочетаются с описанием реальности и созданием идеального типа политико-управленческого действия [19]. Развернутая дефиниция категории, данная с указанных методологических позиций, может выглядеть следующим образом.
   «Политическое решение – это комплексный и иерархизированный процесс целедостижения, формируемый посредством соизмерения, согласования и реализации целей на основе интеграции и кооперации совместной деятельности управляющих и управляемых» [20].
   Вторая группа детерминант, наличествующих в процессе принятия политических решений – это эмпирико-социальные факторы. В отличие от факторов телеологических, отражающих стремления и намерения субъектов, принимающих политические решения, эмпирико-социальные факторы являют собой те побудительные сигналы, которые аккумулируются на входе в политическую систему. Они могут артикулироваться соответствующими общественными группами или «привратниками» (по Д. Истону) или же они могут быть выявлены по инициативе лиц, ответственных за принятие властных решений и состояние политической системы в целом.
   Дескриптивно-экспликативный подход в теории принятия политических решений нацелен именно на исследование эмпирико-социальных факторов, сочетая при этом достижения количественного и качественного анализа. Данный подход рождается на стыке методологических достижений гуманитарного знания в целом, в отличие от нормативного подхода, который склонен к оперированию методами «наук о должном» (по Г. Кельзену), пренебрегая теоретической базой «наук о сущем». Как следствие дескриптивно-экспликативный подход раскрывает и феномен политического решения, и базисные механизмы его моделирования, разработки и принятия с высокой долей адекватности. Само политическое решение в методологических рамках данного направления трактуется как «результат выбора, предписание к действию, анализ альтернатив» [21], как форма специфического взаимодействия людей, которую невозможно объяснить и описать сугубо рациональными и количественными методами.
   С определенной долей условности иллюстрацией действия эмпирико-социальных факторов в политическом процессе мы можем признать решение государственного руководства о «либерализации» политической системы России в 2012 г., что отчасти стало результатом массового недовольства и давления со стороны общества и политической оппозиции.
   Специфику кибернетической матрицы можно свести к тому, что в ее методологических рамках основное внимание уделяется анализу управленческой деятельности конкретных субъектов политической власти. Субъектный состав лиц, отвечающих за принятие политических решений, и является основной причиной теоретического спора в рамках кибернетического направления. Фактически дискуссия ведется вокруг ответа на вопрос: является система «агентов», наделенных легальным правом вырабатывать властные императивные решения, системой монистической, дуалистической или плюралистической [22].
   Данный спор не является надуманным, как это может показаться на первый взгляд. Речь здесь идет о том, можно ли считать делимым суверенное право государства принимать решения, обладающие нормативным характером. Всю совокупность суждений по данному вопросу условно можно разделить на две группы, которые и символизируют собой два теоретико-методологических направления в пределах кибернетической матрицы.
   Первое направление – монистическое. Его представители [23] склонны к трактовке государственно-управленческой системы как организационной целостности. Исследование моделей государственного властвования и администрирования ведется в рамках данного направления по пути соотношения итогов практического моделирования с актуальными и верифицируемыми постулатами политической теории. Для концепций монистического толка характерно приоритетное обращение к методологии «старого институционализма», рационализма, утилитаризма и прагматизма. Среди конституированных концептуальных систем данного направления принято выделять, прежде всего, концепцию организационного институционализма и концепцию ограниченной рациональности. При всем различии данных двух школ их объединяет тот факт, что государственно-управленческая система рассматривается в них в качестве целостного образования, возглавляющего деятельность административных организаций, связанную со сбором и производством управленческой информации [24]. Подобное властное образование отличается строгой иерархичностью, которая позволяет нейтрализовать внутренние противоречия и конфликты и способствует сохранению корпоративной ресурсной базы, интеллектуального и информационного потенциала, идейных и духовных основ. Все достижения политической системы, как считают представители данного направления, связаны с монолитностью государственного суверенитета, обеспечивающей эффективность процесса принятия политических решений. Транслирование права участия в разработке и принятии решений управленческого характера отдельным подразделениям, функционирующим в рамках политической системы, является всего лишь техническим актом, содействующим повышению эффективности и конструктивности государственного менеджмента.
   Сторонники плюралистического направления [25] в рамках концепций инкрементализма, бихевиорализма, всеобщей рациональности, групповой репрезентативности [26] и др. развивали идею о «распыленности» управленческих функций в условиях развитой демократии, о невозможности сбалансированного государственного администрирования посредством некоего синдиката, монополизировавшего функцию принятия политических решений.
   Неопределенно множественный характер субъектов, принимающих политические решения, с позиций плюралистического направления есть объективная данность, абсолютно соответствующая социально-политической реальности современности. В разработке и принятии политических решений неизбежно принимают участие не только субъекты политической власти различного уровня, но и группы давления, специалисты-эксперты и, наконец, отдельные граждане. Говоря о теоретико-методологических потребностях второй половины XX в., И. Дрор писал: «Если в чем и есть нужда, так это в модели, которая отражала бы реальность, будучи при этом направлена на ее совершенствование, и которую можно приложить к принятию государственных решений, ориентируясь на максимальное усилие в выполнении правильного политического курса» [27].
   Рассмотренные теоретико-методологические матрицы при наложении их друг на друга позволяют судить о чрезвычайной сложности, многогранности и многоаспектности концептуальной базы теории принятия политических решений. Ни для кого не секрет, что система теоретических взглядов на предметную плоскость теории политических решений формировалась на протяжении целого ряда этапов, каждый из которых был отражением соответствующих социально-политических реалий. Каждая концепция может быть охарактеризована как объективно ангажированная своим политическим временем. Поэтому к каждой из них могут быть предъявлены достаточно серьезные претензии. Поэтому неудивительно, что в конце XX в. ученые пришли к пониманию реальной и потенциальной конструктивности комплексного подхода в теории принятия политических решений. «Комплексная концепция управленческих решений характеризуется всесторонним учетом всех аспектов, а также рациональным использованием логического мышления и интуиции субъекта управления, математических выводов и вычислительных средств при формировании и выборе решения» [28].
   С точки зрения комплексного анализа проблемы, большой интерес, на наш взгляд, представляет теория принятия политических решений, преломленная в методологии неоинституционализма. Данное теоретическое направление, зародившееся в 60-е гг. XX в. в предметном поле экономической теории, было заимствовано политической наукой и стало закономерным продолжением развития компаративистики в условиях методологического кризиса 70-х гг. Помимо теоретико-концептуального кризиса, на становление основ неоинституционализма оказала влияние достаточно напряженная обстановка, которая сложилась в мире, а также в отдельных крупных государствах обоих полушарий.
   Неоинституционализм стал продолжением теории рационального выбора, имплементированной в политическую науку из социологии и переработанной сравнительной политологией в конце XX в. Краеугольным постулатом теории рационального выбора является тезис об эгоистичности и рациональности социально-политических акторов [29], что подталкивает их к максимально короткому и незатратному пути достижения поставленных перед собой целей. В отличие от теории рационального выбора, в рамках неоинституционализма рассматриваются не изолированные поведенческие векторы, а варианты взаимодействия социально-политических акторов. С точки зрения М. Фармера, «разработчики данной теории исходят из того, что политические решения и процессы, подобно экономическим, являются плодом индивидуальных решений или „выборов“, но таких индивидуальных „выборов“, которые связаны с совокупным результатом» [30].
   Фактическая коммуникативная сущность неоинституциональной методологии, ориентация, с одной стороны, на рационализм, с другой, на коллективный интерес, допустимость сочетания когнитивного подхода с инкременталистским, системным, социально-репрезентативным и т. д. выводит данную исследовательскую модель на достаточно высокий уровень теоретического универсализма и комплексности.
   Отправной точкой теории неоинституционализма является вывод о том, что наиболее ценным с прикладной точки зрения является расстановка акцентов не на анализе моделей поведения отдельно взятых акторов, а на исследовании процессов реализации индивидуальных интересов в сферах социально-политического взаимодействия. Не секрет, утверждают теоретики неоинституционализма [31], что, взаимодействуя друг с другом, акторы выбирают эгоистическую стратегию. Эта стратегия нередко ведет к деструктивным результатам не только для действующего лица, но и для тех, на кого его действие было направлено. Как не допустить принятия актором (особенно политическим) заведомо деструктивного решения? Каким образом процесс принятия решений политическими акторами можно направить в конструктивное русло? Как заставить действующих политических субъектов отказаться от выбора индивидуально-предпочтительных стратегий в пользу стратегий совместно-предпочтительных? На эти вопросы и пытается дать ответ теория принятия политических решений, заимствующая методологические достижения неоинституционализма.
   Специфической чертой неоинституционализма является то, что в его рамках принципиально не рассматриваются ситуации с так называемой нулевой суммой. То есть в сферу методологических интересов неоинституционализма не входит исследование таких моделей социально-политической коммуникации, когда один из акторов обладает изначальным преимуществом в процессе принятия решения и использует данное преимущество целенаправленно и очень активно. Как результат у противостоящей стороны возможность принятия решений отсутствует вовсе. Примерами политической ситуации с нулевой суммой может служить законодательная деятельность тоталитарного государства, вооруженный разгон мирной политической демонстрации, использование массированного административного ресурса в рамках предвыборной кампании и т. д.
   В условиях развития демократических, самоуправленческих тенденций, утверждения основ сетевой политики в управлении государством ситуации с нулевой суммой все чаще воспринимаются в качестве либо аномальных, либо временно вынужденных. Политическая практика доказала, что только в результате интенсивного взаимодействия друг с другом политических акторов различного уровня и функционального предназначения, их пересечения с гетерогенной совокупностью акторов социального плана политическая система общества получает гарантии расширенной репродукции. Поэтому и политической наукой, и социально-политической практикой среди моделей целенаправленного взаимодействия индивидуальных и коллективных социально-политических субъектов все большее внимание уделяется ситуациям с ненулевой суммой.
   Функционирование лиц, принимающих политические решения, в формате ситуаций с ненулевой суммой приобретает характер тактики взаимных уступок при сохранении стратегических индивидуальных целевых ориентиров. То есть персональная заинтересованность каждого политического актора подталкивает его к участию в коллективных процедурах принятия политических решений, поскольку вне группового взаимодействия реализация собственного политического интереса становится невозможной.
   В ситуациях подобного рода действующие политические акторы, находясь в коммуникативном пространстве, вынуждены добиваться поставленных целей не путем использования легального властно-силового ресурса, а посредством поиска максимально возможного компромиссного варианта решения поставленных задач.
   «Если участники большой группы рациональным образом пытаются максимизировать свое индивидуальное благосостояние, они не станут прилагать никаких усилий для достижения общегрупповых целей до тех пор, пока на них не будет оказано давление или каждому из них не будет предложен индивидуальный мотив к подобному действию, не совпадающий с общим интересом группы. Мотив, реализуемый при условии, что члены группы возьмут на себя часть издержек по достижению общей целью», – пишет Дж. Колеман [32].
   При этом каждый из субъектов, принимающих властно-управленческие решения, автоматически оказывается в ситуации административного дуализма: с одной стороны, он стремится к реализации тех задач, которые определяются местом субъекта в системе властной иерархии, а с другой, он вынужден принимать политические решения с учетом коллективного интереса всей политической системы. Как результат, индивидуальные решения всей генеральной совокупности участников властно-политической интеракции объективно выстраиваются в системную государственную политику, ориентированную, прежде всего, на удовлетворение через совокупность политических решений коллективных социальных ожиданий.
   Следствием указанного коллективного рационального выбора со стороны лиц, принимающих политические решения, является достижение ими положительного эквилибриума. Речь идет о таком равновесном политическом состоянии, которое становится возможным только в случае способности всех политических акторов устанавливать причинно-следственные связи между ограничениями своих эгоистических интересов в пользу «общего блага» и последующим получением «бонуса» в виде удовлетворения индивидуальных экспекций. Однако главной проблемой здесь является отсутствие формализованных институциональных гарантий, которые бы априори не провоцировали политических акторов на выбор индивидуально предпочтительных стратегий, то есть таких моделей поведения, когда политическое решение направлено на максимизацию выгоды субъекта, его принимающего. В условиях коллективного выбора индивидуально-предпочтительные стратегии наносят ущерб всем участникам групповой коммуникации, в том числе и тем, кто эти стратегии выбирает в качестве приоритетного направления.
   Примером торжества индивидуально-предпочтительной стратегии в современной политической практике в России может служить отказ от выборов глав субъектов Федерации и переход на их фактическое назначение главой государства. Индивидуальный интерес Президента РФ как политического актора в данном случае состоит в том, что система государственного управления в результате административной реформы приобретает высокий уровень централизации, и методы координации в административной вертикали постепенно вытесняются методами субординации. Попираемое при этом конституционное право граждан Российской Федерации быть единственными носителями государственного суверенитета и источником государственной власти [33] рассматривается в качестве вынужденной жертвы, приносимой во имя установления организационного порядка в стране. Однако, как показывает практика последних лет, реформа, изменившая порядок назначения глав субъектов Российской Федерации, способствуя укреплению одной из ветвей государственной власти, поступательно приводит к снижению жизнеспособности политической системы в целом. Что можно назвать в качестве «побочного эффекта» административной реформы?
   Во-первых, заметное снижение значимости региональных законодательных собраний в политической жизни страны в силу их гораздо большей «осторожности» в действиях, продиктованной возможностью роспуска не только главой субъекта федерации, но и Президентом РФ.
   Во-вторых, падение уровня самостоятельности и ответственности за принимаемые решения представителей региональных властей, рост патернализма и этатизма в управлении регионами.
   В-третьих, целенаправленное формирование административных барьеров на пути развития сетевой политики в России. Общепризнано, что именно сетевая политика способна вовлечь в процессы государственного управления субъектов, ответственных за принятие политических решений не только на федеральном, но и на региональном, местном и локальном уровнях. Девальвация принципов сетевой политики способна привести к развитию интерпассивности региональных властей, подавлению в них разумного властного начала, формированию политической податливости и политического инфантилизма.
   Приведенный пример, к сожалению, не единичен. Иллюстраций тому, как политические акторы, находящиеся в ситуации коллективного выбора, выбирают ту стратегию, которая дает преимущественную выгоду только им, нанося ущерб системе в целом, в современной политической истории России очень много. Совместно-предпочтительные стратегии, вынуждающие субъектов власти сознательно идти на ограничение своих властных амбиций и минимизировать индивидуальную выгоду в пользу коллективного интереса, в отечественной политике являются большой редкостью. Сложившаяся ситуация рождает закономерный вопрос: каким образом в процессе политической интеракции можно нейтрализовать эгоцентричные доминанты субъектов, принимающих государственно-властные решения? Ответ на этот вопрос содержится в теоретико-методологических выкладках и постулатах неоинституционализма.
   В условиях политических ситуаций с ненулевой суммой функцию факторов, подталкивающих субъектов, принимающих государственно-властные решения, к выбору совместно-предпочтительных стратегий выполняет система формализованных и неформальных социально-политических институтов. К таким институтам можно с известной долей условности отнести:
   – конституционное законодательство, ориентированное на защиту демократических ценностей, прав и свобод личности, политический плюрализм;
   – структурные звенья сетевой политической системы;
   – дееспособную, юридически защищенную многопартийность;
   – систему сдержек и противовесов как базовый принцип разделения властей в государстве;
   – кодексы профессиональной этики политиков и государственных служащих;
   – механизмы доступа граждан к управленческой информации;
   – независимые СМИ, объективно освещающие деятельность политических субъектов и т. д.
   Функциональное предназначение такого рода институтов заключается в том, что они в той или иной степени наделены возможностями и полномочиями применять санкции в отношении тех субъектов политической интеракции, чьи решения противоречат логике совместно-предпочтительных стратегий и содержат потенциальную опасность для всех акторов, действующих в пределах социально-политического пространства. Причем эти санкции могут быть как непосредственно действующими (например, привлечение главы государства к ответственности за попытки вывода политического режима за рамки разумного авторитаризма), так и направленными на косвенное перспективное воздействие (например, публикации в СМИ, ставящие своей целью предоставление гражданам полной объективной информации о политических действиях властных субъектов). Формализацию и развитие институтов превентивного действия, их популяризацию и актуализацию в социально-политическом бытии и сознании в настоящий момент можно признать наиболее действенным механизмом, способствующим повышению социальной ориентированности, сбалансированности и адекватности политических решений.
   Методология неоинституционализма дает возможность синтезировать все наиболее конструктивное и эффективное, что создано различными концепциями в рамках теории принятия политических решений. Но главная ценность данного методологического подхода заключается, на наш взгляд, в том, что неоинституционализм дает реальную возможность перевести гносеологические достижения теории принятия политических решений в прикладную плоскость, заставить их работать на пользу демократическим ценностям, принципам приоритета прав и свобод личности в государстве.
//-- Литература --//
   1. Конфуций. Я верю в древность. – М., 1995. – С. 56.
   2. Ли гоу. План успокоения народа // Искусство властвовать. – М., 2001. – С. 147.
   3. Аристотель. Никомахова этика: соч. в 4 т. Т. 4. – М., 1984.
   4. Там же. – С. 515.
   5. См. Simon H. Administrative Behavior: A Study of Decision-Making Process in Administrative Organizations. – N. Y., 1997.
   6. См. Lasswell H. Power and Personality. – N. Y., 1948.
   7. См. Simon H. The New Science of Management Decision. – N. Y.: Evanston, 1960.
   8. Lasswell H. The Policy Orientation // The Policy Sciences: Recent Developments in Scope and Method. – H. 14.
   9. Simon H. The New Science of Management Decision. – N. Y.: Evanston, 1960. – P. 5.
   10. Парсонс Т. Система современных обществ. – М., 1997. – С. 31.
   11. К числу таких ученых можно отнести Г. Саймона, М. Мэскона, Д. Истона и др.
   12. Шмиттер Ф. Неокорпоративизм // Полис. – 1997. – № 2. – С. 57.
   13. См. Вавилов С. В. Принятие политических решений: Монография. – М., 2006; Нельсон Б. Социальная политика и управление: Общие проблемы // Политическая наука: Новые направления. – М., 1999; Ларичев О. И. Теория и методы принятия решений, а также Хроника событий в Волшебных странах. – М., 2000.
   14. Дегтярев А. А. Методологические подходы и концептуальные модели в интерпретации политических решений [Электронный ресурс]. – URL: www.politanaliz.ru/articles57.html (дата обращения: 04.05.2012).
   15. Дегтярев А. А. Принятие политических решений: Учебное пособие. – М.: КДУ, 2004. – С. 79–86.
   16. Dror Y. Public Policymaking Reexamined. – New Brunswick: Oxford. 1989. – P. 7.
   17. См. Дегтярев А. А. Принятие политических решений: Учебное пособие. – М.: КДУ, 2004. – С. 80.
   18. Саати Т., Кернс К. Аналитическое планирование. Организация систем. – М., 1991. – С. 24.
   19. См. Jones C. An Introduction to the Study of Public Policy. – Belmont, 1970.
   20. Там же.
   21. Мескон М. Ч. и др. Основы менеджмента. – М., 1992. – С. 195.
   22. См. Turner B. Actions, Actors, Systems. The Blackwell Companion to Social Theory. – Oxford, 1996.
   23. Г. Саймон, Дж. Марч, Д. Ноук, П. Ричардсон, Дж. Андерсон и др.
   24. См. Simon H. New Science of Management Decision. – N. Y., 1960.
   25. См. Ч. Линдблом, Э. Даунс, Г. Лассуэлл и др.
   26. См. Еланов Л. Г. Теория и практика принятия решений. – М., 1984; Ларичев О. И. Теория и методы принятия решений. – М., 1996; Вавилов С. В. Принятие политических решений. – М., 2006; Дегтярев А. А. Принятие политических решений: Учебное пособие. – М., 2004 и др.
   27. Dror Y. Muddling Through – «Science or inertia» // Public Administration Review. – 1964. – № 24. – P. 164.
   28. Еланов Л. Г. Теория и практика принятия решений. – М., 1984. – С. 17.
   29. См. Tullock G. The Politics of Bureaucracy. – Public Affairs Press, 1965; Niskanen W. A., Jr. Bureaucracy and Representative Government. – Aldine-Atiierton, 1971.
   30. Фармер М. Рациональный выбор: теория и практика // Политические исследования. – 1994. – № 3. – С. 53.
   31. См. Buchanan J., Tullock G. The Calculus of Consent. Logical Foundations of Constitutional Democracy. – Ann Arbor: University of Michigan Press, 1962; Olson M. The Logic of Collective Action. Public Goods and the Theory of Groups. Cambridge. – Harvard University Press, 1971; Бьюкенен Дж. Сочинения. – М., 1997; Швери Р. Теория рационального выбора: аналитический обзор // Социологический журнал. – 1995. – № 2.
   32. Coleman J. Foundations of Social Theory. – Cambridge, 1990. – P. XI–XII.
   33. Конституция РФ всенародно принятая на референдуме 12 декабря 1993 г., ст. 3.

Григорьян Э. Р.
Причинно-следственные цепи как основа социального прогнозирования и механизм порождения социальности

//-- Социальность как социально-психологическая и духовная атмосфера --//
   Современный мир почувствовал силу новой социологии, вмешивающейся во все актуальные социально-политические процессы и формирующей причудливые реалии новых государственных образований. Это не школьно-вузовская социология, а причастная ко многим глобальным трансформациям и остающаяся в тени для широкой публики. Именно в этой теневой социологии скрупулезно изучаются народы и политические кланы, ежедневно собираются горы информации о действиях конкретных людей и о подспудных процессах, меняющих облик общества, планируются новые государства и разрушаются старые, готовятся сценарии войн и разделения территорий, уничтожения одних народов и формирования новых. Среди терминов этой социологии – такие понятия, как сборка и разборка объекта, его трансформация в заранее заданном направлении, строгое очерчивание того типа сознания, которое разрешено данному объекту, создание отсечной структуры общества, в котором отсеки наглухо закрыты друг для друга и никто не знает, что происходит в обществе и каково это общество. Все сферы в обществе прорабатываются через такую социологическую призму: и направление экономического развития, и содержание образования, и подбор управленческих кадров, и концепция врага для спецслужб, и многое другое. Ведь даже военные действия предваряются хорошим изучением противника, его привычек, ценностей, традиций, слабостей, характерных реакций на подаваемые обстоятельства, разбиением противника на противоборствующие социальные групировки, их рефлексивно-манипулятивным управлением и т. д. То, что сегодня называют информационной войной, лишь слабое отражение более мощной, давней и подспудной социологической войны, участвующие в которой многие страны и народы удивились бы, обнаружив себя в качестве хорошо подготовленных подразделений для весьма узкого круга дозволенных операций.
   Войдем же в фойе этой социологии и кинем поверхностный взгляд на ее снаряжение.
   Социология – наука, изучающая объект в аспекте его социальности. Объектами являются все социальные формы и образования с количеством двух и более людей. Число таких форм немыслимо, многие из них текучи и быстро распадаются, другие прорастают сквозь толщу тысячелетий. Но, помимо статистических данных об объекте, которыми пользуются и другие науки, социология выделяет в нем свой главный предмет – социальность. Последняя возникает из взаимодействия двух и более лиц и функционирует как социальная ткань, поддерживающая контакт, обмен и общение. Социологические знания говорят, как поддерживается эта социальность во множестве ее организационных форм, как инструментализировать ее для выполнения неких широких функций, как усилить ту или иную социальность, как ее ослабить или разрушить. В обществе существует много разных типов социальностей. Наиболее широкие – это социальности, продуцируемые госинститутами, международными организациями, глобальными процессами. Малые социальности рождаются в семьях, дружеских компаниях, малых группах.
   Но сама социальность есть выражение и продукт процессов, происходящих внутри социального объекта – общества, организации, коллектива, семьи. Социальность есть социологический срез объекта, обнаруживающий функционирующие нормы, обычаи, ценности, типовые процедуры общения и взаимодействия, тонкие взаимоотношения симпатии или манипулятивные подвохи. Состояние объекта изучается по его социальности. Если объект жизнеспособен, самостоятелен и надежно функционирует, то его социальность должна быть пронизана нормами и идеологемами, защищающими объект от разрушения. Если в эту социальность впустить идеи, нормы и ценности, противоречащие целостности объекта, то он начнет разрушаться. Это легко понять любому руководителю, которому подчас приходится погашать разгорающийся (намеренно или ненамеренно) спор между обидевшимися друг на друга сотрудниками. Если это грамотно не сделать, обеспечены враждебные группировки и крах всей организации, социальность которой рвется в клочья. То же самое в обществе: руководитель, допустивший организацию деструктивных партий, расписывается в собственной некомпетентности.
   Социальность – это симптоматика объекта, но у каждого объекта, если он продолжает существовать, должна быть вполне определенная социальность. Например, такой объект как политическая партия имеет вполне оформленную социальность. Ее нормы и правила отметают разномыслие, ограничивают творческую инициативу, поддерживают дисциплину и униформность поведения. Эта социальность – для определенной категории людей, которых она же и формирует внутри. Социальность научного коллектива ткется из других ценностных и нормативных компонентов, подчас прямо противоположных партийному духу. Очевидно, если в научном коллективе начинают преобладать партийные нормы, то как социальный объект этот коллектив близок к разрушению или трансформации из научной спецификации в иную.
   Социальности можно типологизировать по видам деятельности и по уровням общности. Социальности уголовной банды и вузовского коллектива явно различимы, другие социальности, скажем, организации малого бизнеса и криптогрупп могут содержать много общих элементов. Отраслевые социологии, изучающие поведение людей в профессиональных контекстах могут обнаружить много общего у сопряженных классов, например, мир юстиции и мир правонарушений, мир образования и массовое общество и т. д.
   Социальность возникает спонтанно и строго регулируется. Социальность конструируется как инструмент, который используется и в целях разрушения и в целях созидания. Вся социальность СССР строго ограничивалась идеологемами марксизма, их отрицание было равно их подтверждению, главное, чтобы циркулировали любые комбинации из этого ограниченного списка понятий. Как социальный объект СССР мог существовать, если только его социальность поддерживала общество как единую целостность. Нормы и ценности СССР не должны были вести к саморазрушению. Но основное содержание идеологем СССР было пропитано идеями классовой борьбы, свержения государственного строя, революционными лозунгами. Социальность СССР противоречила сохранению самого общества как объекта! Поскольку социология еще, к сожалению, не подошла к выработке понятия нормального общества (как в медицине есть, например, понятие «нормальной температуры»), в иных социумах трудно отличить патологию от нормы. В противном случае применение подобных понятий могло бы заблокировать возникновение такого скоротечного общества, как СССР.
   Аналогичные примеры возникают и в рыночных обществах. Сама рыночность воплощается в определенной социальности, которая разрушительна для общества. Доминирование индивидуального и меркантильного эгоизма снесет любое общество, если его не поддерживать иными мерами. В этом смысле любое рыночное или, шире, либеральное оформление социальности (освобождающее общество от государственного контроля) порождает тоталитаризм как вынужденную реакцию государства на протестные настроения в обществе. Не апеллируя к классическим схемам, можно увидеть действие этого алгоритма в волне «арабских революций» 2010–2011 гг. Отказ от государственной протекции и воспитательного воздействия, умаление роли общественных и моральных институтов, действующих как фактор мягкой силы, немедленно сносит массу в объятия полуживотных инстинктов, обуздание которых возможно только военной силой, то есть общество скатывается к тому состоянию, из которого оно выкарабкивалось с помощью государства не одну тысячу лет.
   Дело здесь не только в разъедающей социальность идеологии либерализма; то же самое может происходить, если отдельный институт объявит себя главным и своей идеологемой пропитает все поры общества. Например, если это армия, то милитаризация общества капканом повиснет на всех его планах. Если это торговля, то мелкокорыстный дух обмана и мелочной наживы сделает атмосферу общества и его социальность отвратительной для растущей молодежи. Если это религия, то немедленно возобладает дух атеизма или сектантства. Все институты должны быть гармонизированы и руководящая прослойка, как капитан на мостике корабля, непрерывно маневрирует, не принимая всерьез ни одну идеологему или «изм». Нельзя все время держать «лево руля» или «право руля». Но еще хуже быть примитивным прагматиком, так вообще можно лишиться всякой социальности, разорвать ее в самодостаточные лоскутки.
   Если обобщить наш поверхностный обзор взглядов новой социологии, можно сделать следующий вывод. Поскольку в каждом обществе есть много разных институтов и иных компонентов, то, как только интересы отдельного компонента выпячиваются, это входит в противоречие с механизмами поддержания общества как целостности и, естественно, оно начинает разрушаться. Социальность этого общества как его симптоматика начинает свидетельствовать об этих искажениях внутри объекта. Нельзя забывать, что за всеми социальными взаимодействиями, взаимовыгодными сделками и политическими компромиссами незримо стоит конструкция общества, которая может не выдержать недозволенных перекосов, обрушиться и тогда мгновенно потеряют смысл все чинно и легитимно оформленные отношения и визиты в гости. Этот вывод говорит о рукотворности общества и всех его элементов, а значит, и о необходимости внимательной и бдительной поддержки и защиты от посягательств любых противодействующих сил, ставящих своей главной задачей разрушение социальности. Зачем взрывать завод, когда можно его остановить, создав враждебные противоборствующие группировки в его коллективе?
   Поскольку общества имеют много схожего, то типологизация социальности придает ей некоторую самостоятельность и частичную независимость от объекта. Определенные соотношения будут свидетельствовать о неблагополучии в широком ряде социальных форм (объектов) – в семье, в организациях, в мировом сообществе. Скажем, если социальность какой-либо организации строится с опорой на принцип возвышения малоквалифицированных сотрудников и третирования наиболее способных сотрудников, как не входящих в данный клан, то вряд ли сможет такая организация долго существовать, будь это школа, организация малого бизнеса или международная ассоциация.
   Причиной падения организации будет влияние известного фактора среды. Любой социальный объект в качестве среды, из которой черпает энергию и ресурсы, имеет опять же социальные объекты. Во время конкурентных взаимодействий выстраивается трофическая цепь, где более сильные субъекты навязывают более слабым определенный тип социальности, позволяющий безнаказанно эксплуатировать ресурсы иерархически ниже расположенных объектов. Если это происходит в течение достаточно длительного периода, то создается определенная социальная ниша, в которой надолго замуровываются слабые социальные объекты вместе с привитой им «национальной» культурой, то есть искусственной социальностью. Очень часто эту роль искусственной социальности выполняет религия. Многие колониальные народы, впитав в себя «культурные» эрзац-продукты «белой расы», потеряли способность к самостоятельной ориентировке в бушующем океане социальных форм.
   Известно, что под скипетром британской короны пышным цветом расцвела коррупция. Только выход Гонконга из-под юрисдикции Великобритании помог эту коррупцию резко сократить. А на островах Папуа Новая Гвинея, которые все еще управляются британской короной, можно зафиксировать высочайший уровень коррупции. Новые постсоветские «демократические республики» стали жить по нормам, которые им активно устанавливали советники из США и Великобритании, в том числе социологи и социальные работники, направляемые в эти государства. И в республиках немедленно расцвели махровым цветом и казнокрадство, и взяточничество в невиданных ранее масштабах. Очевидно, что коррупция – это удобная форма внешнего управления страной, не только навязываемая извне, но и создающая условия для устранения любого человека или организации, непокорных воле внешнего контролера, ведь берут же взятки. Но устраняют людей избирательно!
   Еще более давний способ создать контролируемую социальность состоит в советской традиции, унаследованной либеральной Россией – издавать законы, которые никто не в силах соблюдать. Так, все автоматически становятся потенциальными преступниками, а кого сажать в первую очередь, решить недолго. В создаваемой таким образом социальности царит страх, неуверенность за будущее, ожидание засады каждую минуту и нежелание оставаться более в такой стране.
   Возникает вопрос: так в чем состоит естественное построение социальности?
   Взглянем на любой высокопрофессиональный коллектив, которого еще не затронули метастазы разложения. На вершине – компетентная и морально незапятнанная личность, авторитет которой немедленно институционализирует все ее советы, рекомендации и решения, будь то в профессиональной или в моральной сфере. И все эти оценки ситуаций становятся канвой социальности, присущей именно данному коллективу. Незаурядная личность растворена в коллективе, живет ее нуждами и формирует этот коллектив, и именно поэтому данную группу людей можно назвать коллективом. Если такой личности нет, то никакая группа людей не способна стать коллективом, а будет механически воспроизводить «заветы предков», не подозревая, что скатывается в пасть хищной «социальной акулы», поджидающей рядом или прикладывающей усилия к ускорению этого процесса. И вся группа, даже не подозревая этого, будет интенсивно эксплуатироваться этой «акулой», не имея защитой даже собственную социальность. Многие, даже крупные корпорации и государства, пали жертвой собственной жадности, набрав кредитов и оказавшись в вечной долговой тюрьме. Теперь они почти бесплатно отдали в кабалу многие свои будущие поколения, не говоря уже об иных ценных ресурсах.
   Почему у них ослабла социальность? Для ответа на этот вопрос обратимся к понятию причинно-следственных цепей.
//-- Причинно-следственные цепи --//
   Позитивистская социология призывает рассматривать социальные явления как твердые факты, обусловливающие нашу жизнь. Взаимозависимость и причинность представляются исключительно в горизонтальном плане как рядоположные факторы, влияющие друг на друга. Однако есть и другой подход к изучению социальной реальности, рассматривающий все наличные социальные факты как следствия принятых однажды решений. Все социальные условия и обстоятельства нашей жизни, которые мы застаем при рождении, созданы решениями людей, живших в прошлом. Все эти обстоятельства – всего лишь следствия, которые могли быть и иными. От принятых решений, от качества ума, от способности прогнозировать и рассчитывать последствия зависят те обстоятельства, в которых мы начинаем жить и которые мы изменяем нашими новыми решениями. Если мы недовольны наличными условиями, значит решения были не в нашу пользу или приняты плохо подготовленным умом.
   Такой подход помогает понять рукотворность многих (если не всех) социальных процессов и вселяет уверенность в способность людей изменять по своему выбору наличные социальные условия. Фатализм или предопределенность начисто исчезают при таком подходе. Воля человека самовластна, даже Бог не может не считаться с ней. Другое дело, что над человеком начинают довлеть последствия неправильно принятых решений, что обнаруживает твердость мира в лице жестких причинно-следственных цепей.
   Жесткость их состоит в том, что если предпринят первый шаг в заданном направлении или, как говорят, выбран данный вариант решения, то вытекающие из первого шага следствия уже не оставляют другой возможности, кроме как сделать и второй, вытекающий из вновь сложившихся обстоятельств, шаг, а затем и третий и т. д. Вся причинно-следственная цепь разворачивается в своей логически необходимой последовательности, и через несколько шагов мы видим уже иную социальную реальность, которая была неизбежно запрограммирована уже первым шагом.
   Хорошо, если этот первый шаг был правильным. А если нет? Тогда это означает, что решение проблемы не было достигнуто, а только отсрочено. И возникают вечно повторяющиеся циклы, которыми полна вся социальная жизнь. В слове «правильный» много неопределенности. В принципе, каждая социологическая теория дает свое понимание правильности или неправильности действий. Если то, что хотели устранить или изжить из социальной жизни, не устранено, а та цель, к которой стремились, не достигнута, то естественно будет назвать такие решения неправильными. Неправильные решения создают плохую социальность, в которой людям неуютно и они не хотят в ней жить. Классовые теоретики тут же привлекут аргументы классового доминирования и скажут, что то, что хорошо для одного класса – кабала для другого. Однако, это очень поверхностная точка зрения. Общество как целостность нужно всем и вполне возможно прийти к таким решениям, которые обеспечат классовый мир.
   Когда социальность крепка, тогда даже лишения, страдания и мытарства переносятся совместно и легче. Даже годы войн и голода не доводят людей до такой потери человеческого облика, как в эпоху намеренного разгрома социальности. Социальность можно представить в виде картинки, где один держит трос, на котором стоит другой и держит другой трос, на котором стоит первый. Если первый захочет схитрить и опустит трос, то опустится вниз другой, но одновременно, поскольку у него конец того троса, на котором стоит хитрец, то опустится и сам хитрюга. И наоборот, если, напрягшись, первый поднимет трос, на котором стоит другой, то автоматически поднимется и он сам.
   В индийской социологии принят даже критерий правильных действий: действие считается правильным, если оно не вытекает из отождествления с какой-либо одной из сторон взаимодействия. В китайской социологии рекомендуют вообще не вмешиваться в поток действий, а ждать их естественного исхода. Эти воззрения связаны с тем, что любое непродуманное вмешательство зарождает новую причинно-следственную цепь, которая может увести далеко от намеченных результатов.
   Таким образом, вместо того, чтобы брать социальные явления как твердые факты, социолог новой волны рассматривает их как последствия прошлого, как некие ошибки или достижения прошлого, которые довлеют над настоящим и закрывают, в худшем случае, многие оставшиеся в прошлом пути развития.
   Приведем примеры причинно-следственных цепей и циклов.
   Обычная в истории ситуация: царь (император, король, султан и др.) начинает войну и завоевывает новые земли. Часть добычи, в том числе и территории, он отдает своим наиболее надежным и прославленным полководцам и воинам в награду за храбрость и мужество. Если он не поделится добычей, то те могут поднять бунт и свергнуть царя. Эти воины становятся богаче и сильнее, чем они были до войны. Их совокупная сила может вызвать беспокойство у царя, и он снова начинает войну, надеясь отвлечь своих полководцев от мыслей о захвате власти у не столь уже сильного царя. Он снова завоевывает новые земли и снова вынужден решать ту же дилемму: если он не поделится снова своими трофеями и землями, то ему угрожает тот же исход; если же, как и прежде, он делится добычей, то воины, становясь богаче, как крупные феодалы начинают угрожать своему царю. Пытаясь решить эту задачу, царь призывает под свои знамена чужестранных наемников, надеясь, что те, не имея общественной поддержки, не смогут ему угрожать. Но вышеописанный процесс через несколько циклов вновь приводит к появлению достаточно сильных и богатых полководцев из наемников и царь снова сталкивается с той же дилеммой. Процесс имеет неизбежную точку перегиба: рано или поздно, но наемники приходят к осознанию того факта, что царь, не доверяя своим прежним дружинникам, не так уж и силен и, в принципе, находится в их власти. Поскольку наемников ничего не связывает с этим обществом – ни культура, ни родственные связи, ни патриотический дух – они, сговариваясь с феодалами (или без оных) сбрасывают своего правителя и ставят нового. Новый царь подбирает себе дружину из самых верных и преданных воинов, вознаграждает их, и тот же вышеописанный процесс возобновляется в очередной раз. Цикл завершен, начинается новый цикл и новый правитель повторяет все ошибки предыдущего. Кратко можно суммировать все основные этапы: 1) царь силен – феодалы слабы; 2) раздел трофеев и силы уравновешиваются; 3) мирная жизнь и феодалы начинают доминировать; 4) царь создает угрозу войны и уравновешивает ситуацию; 5) он начинает войну и усиливается и т. д.
   Это пример социологического цикла, в котором невозможно разделить историю и социологию. В каждый момент времени социологический срез покажет одну из мелькающих ситуаций, совокупно образующих историческую циклическую линию. Но только завершенный цикл покажет смысл каждого среза и даст прогноз его последующих состояний. Все рассуждения о причинно-следственных цепях автоматически расширяются на любую социальную группу – народ, нацию, профессиональную, политическую, культурную, общественную группу и т. д. Обозначением этой группы в качестве социального субъекта подчеркивается профиль принятия решений этой группой в собственных интересах. Как бы ни было объективно социальное знание, всегда есть социальный субъект, который является его выразителем и использующим это знание для своего продвижения.
   Такого рода процессы с небольшими изменениями происходят и сегодня. Олигархи ограбили население и боятся возмездия. Они скупают тех, кто продается, а остальных заменяют мигрантами (то есть наемниками). Общество всегда находится в каких-то фазах подобных социологических циклов, чаще всего сразу во множестве пересекающихся циклов. Но если мы осознаем, что находимся в конкретной фазе хорошо изученного циклического процесса и все наличные признаки подтверждают это, то нетрудно отсюда сделать прогноз о будущем состоянии общества. Если нет никаких мешающих факторов, то наступит следующая фаза этого процесса со всеми присущими ей характерными особенностями. Так можно прогнозировать на любое количество лет вперед, зная четкую последовательность и неизбежность наступления последующих фаз.
   Вот еще пример одного из многих рядовых циклических процессов, описывающих взаимодействия сопряженных категорий. Рассмотрим цикл «больные и врачи»: 1) возникает эпидемия и требуются врачи (больных – максимум, врачей – минимум); 2) спешная подготовка врачей и борьба с эпидемией приводит к пропорционально равновесному состоянию (скажем, на каждые 10 больных имеется по норме 1 врач); 3) количество больных сокращается, но запущенный процесс подготовки медицинских кадров приводит к преобладанию врачей; 4) это преобладание вызывает безработицу среди врачей и острую конкуренцию за место (минимум удобств для врачей); 5) активность врачей, в частности, их научно-медицинская деятельность открывает новые болезни, переводя прежде нормально здоровых людей в состояние больных (вариант – преступным образом запускаются новые эпидемии); 6) количество больных растет (см. далее первый пункт). Подобные циклы разворачиваются в тысячах ежедневных взаимодействий представителей сопряженных категорий (учитель – ученик, пешеход – водитель, судья – преступник, банкир – должник и т. д.).
   Игнорируя подобные циклы, позитивистская социология фиксирует лишь отдельные фазы процессов, придавая им самостоятельность и изолированность, затормаживая тем самым осознание их текучести и наступление следующих фаз.
   Самый распространенный сегодня циклический процесс – заманивание в долговую яму. Сначала соблазняют красочными вещами, затем дают их в кредит, затем начинают брать сложные проценты, а под конец заставляют служить любой, даже самой грязной цели, ввиду кабальной зависимости от банка. Целые государства и империи падают жертвами алчности и недалекости их правителей. Алгоритмы, которыми пользовалась ФРС (Федеральная Резервная Система), сегодня знакомы большинству образованных людей, но спустя некоторое время, когда все забудут о преступлениях этой группы банкиров, алгоритмы вновь всплывут на поверхность, опустошая ландшафты цветущих государств.
   Приведем еще пример социально-политического цикла, как его описывает А. Азимов: «Когда образуется империя, вся мощь централизуется в столице, в руках правящего народа. Провинции разоружают и, насколько возможно, лишают армий.
   Далее возможны две альтернативы. Провинции, заселенные обычно подчиненными народами, остаются непокорными и не смирившимися, хватаясь за каждую возможность восстать против центрального правительства. Пока империя сильна, восстания, как правило, безуспешны и жестоко подавляются, по каждое восстание, даже раздавленное, частично разрушает процветание империи и иссушает понемногу силы ее правителей. Не желая сражаться с внешними врагами, мятежные провинции очень склонны призывать кочевников, надеясь использовать их помощь против центрального правительства.
   Если, с другой стороны, провинции приведены в полную покорность, либо мало-помалу лишаются своих воинственных традиций, они не способны отразить кочевников, когда они появляются. И, не потеряв еще ненависти к центральному правительству, они вполне готовы приветствовать пришельцев как освободителей, а не врагов.
   Отсюда следует, что если в империи начинается даже слабый упадок, возникает порочный круг внезапных мятежей и дальнейшее ослабление, то новые мятежи обращаются к помощи извне и очень часто всего за одно поколение империя рушится» [1].
   Что можно посоветовать империи, стоящей перед дилеммой: или разоружать непокорные провинции, держать их в страхе и ненависти к центру, но тогда границы империи окажутся ослабленными и подверженными внешнему вторжению, или усиливать свои границы, давая возможность провинциям иметь оружие или армию, которая имеет рискованное свойство в определенный момент выступить против центрального правительства?
   Как говорят статистики, в любом решении есть риск совершить одну из двух типов ошибок: либо недооценка истинной опасности, либо переоценка ложной тревоги.
   В попытке сбалансировать риски этих двух типов у правящей группы возникает обычно искушение к культурной или религиозной ассимиляции покоренных народов, но тут она впадает в цикл уже другого рода с иными альтернативами: либо предоставление минимальной культурной автономии с риском влияния на имперскую культуру, либо ужесточение политики депортаций и бесконечного ассирийского террора и контроля за умами подданных.
   Социология могла бы многое позаимствовать из практики разрешения подобных вопросов выдающимися императорами древности. Величие Александра Македонского было в опережающем социальную науку на столетия понимании этого факта. «В отношении обычаев завоеванных народов Александр придерживался политики Кира (персидского царя. – Прим. автора). Он предоставлял им свободу и с величайшим удовольствием следовал любому ритуалу, который делал их счастливыми» [2].
   К точно такому же выводу пришли правители персидской Ахеменидской державы.
   Еще один пример часто встречающегося в истории социально-политического цикла – борьба двух кланов за господство. Конкурентный клан провоцирует беспорядки, хаос, призывает к гражданскому неповиновению, к разрушению ненавистной иерархии, к равноправию, к установлению демократических порядков и смягчению законов. В то же время на возникающий хаос народ обычно реагирует отрицательно, требуя наведения порядка сильной рукой. Когда уже всем становится ясно, что нужна сильная рука, но этой руки нет у запуганного нынешнего правительства, то выступает другой клан и жесткой рукой отбирает у народа последние остатки свобод. В результате степень несвободы в обществе только возрастает. Начинается новый, более затрудненный цикл борьбы за свободу, в результате которого новая элита сменит предыдущую, но общество опять пожертвует частью своих свобод. Общество, формируемое подобным манипулятивным властолюбивым процессом, вряд ли осознает наличие иных альтернатив, не ведущих к потере прав, и, в конечном счете, подвержено исчезновению.
   Этот регресс в гражданских правах никак не вяжется с оптимистической верой некоторых социологов в массовое действие как в дорогу в грядущее царство свободы и равноправия. Но, тем не менее, грамотный социолог должен был бы показать обществу рефлексивные ловушки и трюки, используемые этими кланами, и показать выходы из этой обычной для истории борьбы за власть.
   Подобные циклы могут длиться столетия и даже тысячелетия, и в каждый момент времени обыватель видит только то, что существует как настоящее, что можно увидеть, услышать, пощупать. То есть обыватель – позитивист по своему мировоззрению, но непростительно быть позитивистской науке, тем более – социологии. Поэтому, чтобы оставаться наукой, у социологии нет другой альтернативы, кроме как перейти к изучению циклов социальной истории. Гениальный Луи Пастер в 1882 году (уже на склоне лет) сказал: «Позитивизм не подсказал мне ни одной идеи. Он грешит не только ошибками метода. Он страдает и значительными проблемами ‹…›, заключающимися в том, что позитивизм не придает должного значения подлинному знанию, которое является бесконечным» [3].
   В принципе, социальные процессы имеют круговой характер: с чего начнешь, к тому и придешь. Хотя историки говорят, что история не повторяется, но с точки зрения социологии история – это и есть вечное повторение. Алгоритмы поведения элит, технологии, к которым они обращаются, решая свои проблемы, спасительные рецепты от социальных кризисов и катастроф очень похожи, если не идентичны, на протяжении столетий. Переходы от одной эпохи к другой формируются совокупностью принимаемых неизбежным образом решений по поводу обстоятельств, созданных предшествующими правителями. Стоило бы социологам издать собрание таких алгоритмов, чтобы человечество убедилось не только в том, что нет ничего нового под луной, но что можно, наконец, сознательно управлять человеческим будущим, заранее зная, к чему прибегнет, например, рядовой олигарх или оголтелый милитарист. Но в любых случаях, как та же история показывает, имеет смысл начинать с укрепления социальности, которая, как страховочная сетка, убережет от падения. А сама социальность содержит в себе запрет на уже отторгнутые историей ложные пути, которые, к сожалению, редко освещаются в вузовской социологии. Например, очевидно, что, совершив недозволенное и не покаявшись, социальный субъект будет склонен уничтожать всех тех, кто посмеет его обвинить. Этот процесс может продолжаться столетия и тысячелетия, но его негативный исход для данного субъекта неизбежен. Эволюцию как движение к более сложной и высокой организации социума нельзя остановить, хотя мы видим постоянные попытки замешанных в преступлениях социальных субъектов заставить замолчать свидетелей их преступлений. Такова сегодня тактика уходящего финансового капитализма.
//-- Социальная работа --//
   Если выстроена теория, то следующим логическим шагом будет организация социальной работы. В чем состоит основная задача этой дисциплины? Она обобщенным образом систематизирует и классифицирует все предыдущие и нескоординированные социальные мероприятия, приводя их в связь с теорией и конструируя желаемую социальность. Многое, что стихийно делалось в обществе, приобретает систематизированный и целевой характер. Например, введение замполитов-социологов в армии – это сфера социальной работы в армии. Если сейчас их роль выполняют священники, то их действия должны быть пропущены через призму научной дисциплины «Социальная работа». Хорошо, что государство отделено от религии, но ему нужна опора в виде многочисленных социальных работников, стоящих выше конфессиональных различий, но твердо поддерживающих устои государства. Любые выступления по телевидению, демонстрация материалов и комментарии также нуждаются в подобной экспертизе. Ведь речь идет о неосторожном или намеренном сломе социальной машины. Из практики космических полетов известно, что, как только перестали диагностировать коллектив на предмет взаимной совместимости, между некоторыми космонавтами, побывавшими в совместном полете ограниченное время, возникла яростная ненависть, навсегда отрезавшая даже воспоминания о бывшем партнере. Но, помимо работы психологов и смягчения личностных качеств, можно было работать с коллективом и в плане создания определенной системы ценностей, особых этических норм, правил, развить взаимную эмпатию и т. д. Поле деятельности тут огромное. Но в эпоху космонавтики все это было неизвестно. Не говоря о том, что советские деятели не удосужились даже как-то социально-идеологически осмыслить эти великие начинания, придать им грандиозный космополитический характер, открывающий эру новой мировой социальности.
   Социальную работу можно определить как приложение практических усилий по изменению (усилению, ослаблению) социальности. Конечно, сфера социальной работы должна быть социологически фундирована. До ее начала многое надо научно проработать – цели, желаемые следствия, побочные результаты, особые условия и специфика конкретного процесса социализации и т. д. Для формирования цели надо уточнить: а) состав целевой аудитории; б) какое поведение целевой аудитории необходимо изменить; в) какими методами это осуществить. Часто целью работы является трансформация системы ценностей. Следует учитывать, что объект может декларировать одну цель, а преследовать совершенно другую и т. д.
   К сожалению, положения о социальной работе, идущие от западной социологии, сильно примитивизированы. С ее точки зрения социальная работа заключается в помощи обездоленным, в ухаживании за больными и стариками, уборке их квартир и снабжении продуктами, наблюдении за воспитанием детей и решением семейных проблем. Еще несколько десятков лет мы назвали бы это позором: при живых детях чужие люди ухаживают за пенсионерами. Таким образом, устои народа поколеблены, древнейшая мораль в отношениях между родителями и детьми выброшена на свалку, ушло в прошлое понятие о сыновнем долге. Зачем все это, если существует должность социального работника? Еще немного, и мы скатимся до ситуации в США, где муж и жена имеют каждый своего юриста и живут по пунктам брачного контракта, который определяет, в том числе, кто и сколько раз должен выносить мусор из дома. Поэтому, не отказываясь от социальной работы как таковой, мы вкладываем в нее более приличествующее нам содержание.
   Истоки социальной работы уходят в глубокую древность. Хоть они об этом и не подозревали, но все маги, шаманы, представители духовных институтов, советники царей и императоров так или иначе были заняты и социальной работой. Если социологи древности, например, Конфуций, Пифагор, Будда разрабатывали учения и доктрины, то социальные работники в лице монахов, дервишей, священников, мулл и т. д. применяли на практике их положения – социализировали и воспитывали население, причем каждый в своем духе.
   Сегодня социологи и социальные работники, выполняющие эти жреческие функции, не обременены неистовым строительством храмов, не требуют себе обширных территорий и раболепного поклонения, не практикуют не совсем понятные ритуальные действия и т. д. Наоборот, предельно рационально (цель – метод – результат – коррекция непредвиденных следствий), ясно и доступно для руководящего слоя они излагают свои соображения и хотят помочь тому обществу, в котором живут. Ведь если их не услышать, то есть опасность стать жертвой сценариев, разрабатываемых социологами с противной стороны, которые были поддержаны собственными руководителями. Ведь не секрет, что все «цветные революции», государственные перевороты, войны и мировые реорганизации задолго до того, как за них примутся спецслужбы, разрабатываются в недрах социологических мозговых центров. Это не та вузовская социология, о которой наслышан каждый студент и от которой с кислой миной отворачивается обыватель. А, быть может, именно такая реакция и планируется этой мощной дисциплиной, стирающей границу между сознательным и манипулируемым поведением. Достаточно сказать, что так широко прокламируемые социологические исследования имеют скрытую цель понизить структуру общества и государства, незаметным образом принудить строить социальные и государственные институты на уровне массового сознания.
   Ремонт социальности – это задача социологов и социальных работников, ведь даже врачи иногда лечат больного, даже если он сопротивляется.
   Одно из направлений социальной работы – повышение качества личности. Многочисленные проекты изменений внешнего мира почти не затрагивают тот факт, что внешний мир определяется внутренним строем – мышлением, ценностями, мировоззрением – большим и неисчерпаемым ресурсом энергии, идей, созидания в целом. Надежно и надолго изменить что-то в своей жизни к лучшему мы можем только через изменение качества своей личности. Как можно повысить качество своей личности?
   Увеличение сложности внешнего пространства увеличивает давление на личность, требует увеличения внутренней сложности. Эффективно изменять окружающую действительность можно при таком одновременном созидании своей личности, чтобы качество ее поступков вызывало благоприятные следствия как для самих себя, так и для окружающих. Это естественно возвращает нас к изучению и внедрению в социальную память множества тех причинно-следственных цепей, чьи даже дальние последствия не сулят угрозы социальности.
   Законы социальной причинности проявляются на невидимом, тонком уровне и порой требуют длительных многовековых наблюдений для выявления своих следствий. Осваивая эти законы, мы постигаем пути формирования своей судьбы, судьбы народов и государств, понимаем причину неудач и несчастий. Приобретаемые нами знания выполняют роль квазипричин, вызывающих изменения в процессах нашего мышления. А события нашей жизни есть следствия наших мыслей. Все пожинаемое нами сегодня есть результат посева в прошлом. Если в будущем мы хотим снять урожай, то должны посеять иные семена сегодня. Будущее не ждут, его готовят.
   Выполнение одного и того же действия одним и тем же способом и ожидание при этом различных результатов есть признак безумия. Нужно внутренне стать другим человеком, прежде чем другие результаты появятся внешне.
   Качество личности определяется и целями, которые она преследует. Наш характер – это система реагирования на все происходящее внутри и вокруг нас. Наш характер, наша подсознательная концепция формируют причинно-следственную цепь событий нашей жизни. Наш сегодняшний внешний мир – это зеркальное отражение нашего сегодняшнего внутреннего содержания.
   Незнание фундаментальных социальных законов становится причиной ложного социального и государственного строительства, бессмысленной общественной и политической деятельности. Все в природе развивается по закону резонанса и цепных реакций. Поэтому каждый из нас обладает колоссальными возможностями по трансформации своей действительности, в том числе и на глобальном уровне. Все, о чем мы сосредоточенно размышляем, становится более ясным, более акцентированным для нашего сознания. А если своими мыслями и действиями мы не пользуемся в созидательных целях, то автоматически действуем как разрушители.
//-- Литература --//
   1. Азимов А. Ближний Восток. – М., 2003. – С. 48.
   2. Там же. – С. 184.
   3. Цит. по статье: Трапезов О. В. Эволюционирующие системы левосторонне-ассиметричны? – Новосибирск: Институт цитологии и генетики. Сибирское отделение РАН.

Кузякова О. Д.
Значение глобального прогнозирования в исследовании современного мира

   Теоретическое осмысление процессов глобализации является неизменным объектом динамичных и многоплановых научных дискуссий. Этот поиск не замкнут в себе. Он отражает, с одной стороны, актуальность, более того – насущную необходимость в четкой и всеобъемлющей интерпретации феномена глобализации, его различных аспектов. С другой стороны, его ход и результаты активно влияют и на общественное самосознание, на выработку новых социальных ориентиров, на эволюцию программных идеологических установок различных политических сил.
   Изучение глобализации диверсифицируется и становится постоянным междисциплинарным направлением научных исследований, углубление и развитие которого диктуется общественной потребностью в прогнозировании динамики глобализации, в моделировании ее последствий. При изучении глобализации в междисциплинарных исследованиях повышается роль философского знания, позволяющего выявить методологические принципы изучения глобализационных процессов и более фундаментально раскрыть их социально-исторический контекст и объективную закономерность развития.
   Как явление глобализация развивалась постепенно, проходя через определенные исторические этапы. Объективное содержание глобализации складывается из разнородных по своему происхождению, формам проявления и последствиям процессов, что неизбежно предполагает рассмотрение глобализации не только как явления целостного, но одновременно внутренне противоречивого и имеющего сложную структуру [1].
   Глобализация дифференцируется на множество глобализационных процессов, или подпроцессов, развивающихся в различных подсистемах общества, а целостность выражается в их единстве и взаимообусловленности.
   Глобализация может быть осмыслена как процесс (или совокупность процессов), который воплощает в себе трансформацию пространственной организации социальных отношений и взаимодействий (измеряемую с помощью таких показателей, как протяженность, интенсивность, скорость и воздействие процессов), порождающую межконтинентальные или межрегиональные потоки и структуры активности, взаимодействий и проявлений власти. Объем, масштабы и глубина глобализации определяются протяженностью глобальных структур, интенсивностью глобальных взаимосвязей, скоростью глобальных потоков и направленностью воздействий, оказываемых глобальными взаимосвязями.
   Глобализация проявляется в последствиях для распределения власти и богатства внутри той или иной страны, между отдельными странами или их региональными объединениями. Она существенно трансформирует организацию, распределение и реализацию власти.
   Наиболее продуктивный путь исследования и моделирования общественных трансформаций, которые выражают динамику глобализации, заключается в ее трактовке как процесса или ряда процессов, а не как некоего уникального сформировавшегося состояния социума. Глобализация не укладывается в логику линейного развития и не может быть прообразом всемирного сообщества. Хотя в возникающие международные структуры и системы взаимодействия и обмена интенсивно вовлекаются экономические, социальные и политические структуры и системы из национальных рамок, никакого целостного и устойчивого глобального объединения не возникает.
   Пространственный масштаб и плотность глобальных взаимосвязей образуют сложные системы и структуры отношений между сообществами, государствами, различного рода международными организациями и транснациональными корпорациями. Различные цели и интересы здесь пересекаются.
   Динамическая глобальная структура для постоянно включаемых в нее участников открывает одновременно новые возможности и налагает определенные ограничения и обязательства. Глобализация связана с нарастанием масштабов властного вмешательства, она увеличивает пространственную протяженность властных структур.
   Практически все сферы общественной жизни затронуты процессами глобализации. Она является дифференцированным феноменом, который следует интерпретировать не как некое завершенное состояние, а как динамичную интегрирующую форму, связанную с моделями растущих глобальных взаимосвязей во всех социальных областях.
   В контексте такого методологического подхода большой интерес представляет изучение тех изменений, которые проявляются в ценностной структуре, в парадигмах и постулатах основных политических идеологий современности, в трансформации самой идеологии как особого социального института.
   Основные идейно-политические течения формировались в течение XIX-ХХ веков. В настоящее время они находятся под воздействием многомерных процессов глобализации. В оценке общего хода изменений основных идейно-политических течений современности и в объяснении новых условий развития идеологии складывается спектр различных мнений, среди которых можно встретить и достаточно резкие, даже намеренно обостренные позиции и оценки.
   Одними из первых прозвучали оценки американского политолога Ф. Фукуямы, заявившего еще в 1989 г. о грядущем «конце истории» и «конце идеологий», «торжестве либеральной демократии» (имея в виду исчезновение – или исчерпание – конфликтной движущей силы прогресса – борьбы двух систем).
   «Идеологии, которые определяли векторы развития в ХХ веке, практически полностью исчерпали себя, доказав свою историческую бесперспективность. Сбросив с себя идеологические доспехи, социумы могли ‹…› заметить обнажившиеся под ними более глубинные основания исторического развития – свою культурную идентичность и веру предков», – считает Э. Азроянц [2]. В таком ракурсе проблемы основанием для новых войн и конфликтов (в том числе и на идеологической почве) могут стать своего рода социальные разломы, которые пройдут по культурным и религиозным границам (вполне в соответствии с известной концепцией С. Хантингтона).
   Другие авторы справедливо связывают метаморфозы идеологии с окончанием противостояния двух военно-политических блоков (что, конечно, также является важной частью и предпосылкой развертывания глобализации как всемирного процесса). К. Гаджиев подчеркивает, что «развалилась идеолого-политическая ось двухполюсного мира ‹…›. Человечество вступило в эпоху неопределенности, безверия, разочарований и потери иллюзий ‹…›. В идеологическом спектре образовалась огромная черная дыра ‹…›. Ситуация в данной сфере характеризуется преобладанием фрагментарности, отсутствием сколько-нибудь цельных и последовательных теорий и идеологий» [3].
   Э. Киш считает, что в результате падения социализма «неолиберальная политическая и экономическая система заняла господствующее положение», что привело к ошибочному отождествлению неолиберализма и ценностей «чистого», так сказать, либерализма. Он считает, что «структурные и функциональные характеристики глобального мира сейчас формируются именно этой неолиберальной системой» [4].
   Во многих обоснованных и развернутых оценках кардинальных изменений, которым подвержены сегодня идеологии, чаще делается акцент на воздействие эпохальных политических событий, на отразившихся в них всемирно-исторические разломах.
   Методология анализа идеологии как социального института и трансформаций основных идейно-политических течений в условиях глобализации требует специального внимания и ко многим другим важными взаимосвязанным процессам в социуме, культуре и духовной сфере.
   Результатом новейших научно-технических достижений, фактором и результатом глобализации стало формирование так называемой информационной экономики, которая наблюдается в наиболее развитых странах и региональных объединениях – в США, Японии, в Европейском Союзе. Кардинально изменились характеристики производственной деятельности людей, их положение на рынке, их положение внутри традиционных социально-экономических схем.
   Сокращение расстояний, прогресс в развитии различных «средств доставки» информации и т. п. стали своеобразной «смертью» социального пространства в традиционном понимании. Совершенно иными стали представления о том, где и как люди должны работать и жить. Информационная экономика (или «экономика знаний») кардинально меняет мир трудовых отношений. Появился «телетруд» или так называемое электронное надомничество, когда работник может быть не только независимой самостоятельной единицей, но и трудиться в коллективе предприятия, фирмы, не выходя из дома. Возможны новые формы экономической активности, например электронная торговля, когда все виды работ могут быть осуществлены абсолютно в любом месте и мгновенно переданы туда, где находятся ресурсы и нужная производительная компетенция.
   Благодаря Интернету огромное количество людей получают информацию о мире, о жизни других народов. Эта всеобъемлющая информация создает возможность для сравнения и идентификации собственных запросов и потребностей совершенно в ином контексте. В известном смысле Всемирная паутина порождает гомогенность запросов, создает устойчивые образцы потребления и тем самым укрепляет единый мировой рынок.
   Сравнение образа жизни в своей стране с условиями жизни в других странах и, прежде всего, в наиболее развитых из них формирует в сознании населения такие стереотипы и поведенческие стимулы, благодаря которым иностранные инвестиции и вторжение ТНК в национальную среду воспринимается как благо, гарантирующее вхождение в семью «цивилизованных» народов. Интернет является мощным двигателем глобализации, причем не только в социально-экономическом плане. Развитие Интернета соответствует самому духу демократизации в идейно-политическом и культурном плане. Человек, использующий современные информационные технологии, в большей мере является свободным субъектом в плане отбора и использования соответствующей информации.
   Особо следует отметить, что в этом контексте снижаются возможности для манипулирования сознанием, в том числе и со стороны традиционных идеологических институтов и систем, действующих в национальных государствах.
   В частности, Г. Вайнштейн справедливо отмечает, что «Интернет способствует увеличению открытости и транспарентности политических институтов и политики в целом. В Сети появляется все большее количество сайтов различных государственных органов, партийных структур, многочисленных международных неправительственных организаций, содержащих разнообразную информацию, существенно увеличивающую политическую осведомленность широких масс ‹…›. Возникают новые, весьма эффективные механизмы политической мобилизации граждан. Он (Интернет. – Прим. автора) выступает, в частности, как средство весьма оперативной организации и координации действий политических единомышленников, являющихся сторонниками нетрадиционных социальных движений» [5].
   Это в полной мере подтверждают и последние яркие примеры 2011 г. – лавинообразное нарастание массовых революционных выступлений, кардинально изменивших политическую ситуацию в ряде арабских стран, их политико-идеологическую ориентацию (усиление в обществе так называемых партий исламистской ориентации). Именно благодаря современным средствам связи и коммуникации эффект «ураганного» распространения и синхронной организации вступлений был достигнут вначале в США, а затем и во многих других странах Европы и Америки в ходе протестной акции «Захвати Уолл-стрит!».
   Интенсификация всемирных социальных связей, развертываясь в экономике, как и в других сферах социума, означает усиление взаимных контактов, взаимозависимостей людей, общностей и государств.
   Как отмечалось выше, глобализация является процессом нелинейным: ее активные субъекты (акторы) действуют, преследуя свои собственные цели и интересы. В результате такой деятельности возникает новая реальность, а действия разрозненных индивидуальных и коллективных воплощаются часто в неожиданных, даже непредсказуемых результатах, которые существенно изменяют мир и принуждают самих этих акторов приспосабливаться к новым условиям существования, к новым правилам игры. Причем в данном случае в качестве таких акторов неправильно было бы говорить только о транснациональных корпорациях, государствах, международных экономических организациях и т. п. Речь в данном случае идет и о средних (по масштабам фирмы) мелких предприятиях, о движениях и организациях общественно-политического характера, наконец, о самих потребителях товаров и услуг и т. п.
   Во всем многообразии этих «актов» проявления глобального рынка потребления даже идейно и политически враждебные глобализации субъекты фактически проявляют себя как такая же движущая сила развития ее экономического базиса, как и сами ТНК, производящие эти товары и услуги.
   При всем разнообразии оценок глобализации, включая диаметрально противоположные, никто не может оспорить два существенных момента: то, что глобализация создает новые возможности для человеческого усовершенствования и что остановить ее уже невозможно. Самое главное, что ни одной серьезной альтернативы пока не выдвинуто – ни в качестве научной концепции, ни в качестве какого-либо национального или международного идеологического или политического проекта.
   Вся проблематика глобализации не может быть качественно осмыслена на основе «линейных» методик, по формулам одномерного пространства социума и уж, конечно, по какимлибо универсальным рецептам, «прописанным» на базе той или иной идеологической системы.
   М. Чешков подчеркивает в качестве сущностной черты «глобального общества» полисистемность. Он считает, что осмыслять мировой социум сквозь «призму западного исторического опыта и, в частности, марксистского понимания структуры общества» непродуктивно, даже ошибочно. И, по его мнению, еще предстоит «выработать идеологию нового универсализма», которая опиралась бы на представление, в частности, о том, что глобальное «целое» образовано не отдельными частями (компонентами), но их взаимосоотнесенностью; компоненты глобальной общности обладают не только своими субстратно-определенными качествами, но и теми, что порождены их взаимодействиями и целостностью ‹…› [6].
   Исходя из такой методологии «глобальный социум» формируется не как простое соединение или воспроизведение в «мировом» масштабе структур, которые «произросли» на национальной почве. Это гражданское общество, политические институты, экономические субъекты и т. п. Здесь «национальное» как качественная характеристика уже включена в систему глобального и все глобальные процессы являются не простым «снятием» национального, но включают его в себя как необходимый компонент.
   Даже интерпретируя глобализацию как такой полисистемный процесс, естественно предполагать, что его результаты, в конечном итоге, должны воплощаться в некие совершенные и логически завершенные социальные формы. И уже в «глобальном сообществе» им должны соответствовать новые идейные ценности и ориентиры.
   Глобализацию часто называют триумфом нерегулируемого капитализма. С точки зрения классических либеральных воззрений рынок, базирующийся на свободной конкурентной среде, сам по себе стремится к состоянию устойчивости, равновесия и такое состояние достигается его имманентным развитием. Но основанные на известном постулате классика экономической теории А. Смита представления о «невидимой руке рынка» (то есть о том, что рыночная рациональность как оптимальное соотношение предельных затрат и выгод естественным образом обеспечивает целесообразное размещение ресурсов и максимальную эффективность) уже не «работают».
   В принципе модель равновесного или совершенного рынка существует только в теории. Реальный рынок неустойчив, тем более неустойчив рынок в современных условиях глобальной экономики. Недостатки рыночной системы, которые могут быть компенсированы в рамках национально-государственного регулирования, на глобальном уровне уже воспроизводятся в расширенном масштабе.
   С одной стороны, в силу логики объективного развития рыночных отношений, они неизбежно должны на определенном этапе перешагнуть рамки национальных границ и сформироваться в виде некоего «целого», отражающего различные по своему содержанию рыночные связи и отношения. Однако такая целостность качественно отлична от целостной национальной системы рыночных отношений. В таком понимании рыночные отношения вполне органично развиваются с уровня национального на уровень всемирного рынка. Всемирный же рынок рассматривается как явление, лишенное каких либо политических и идейных характеристик и, если можно так сказать, полностью аполитичное.
   У. Бек считает, что «согласно этой идеологии, люди не действуют, но осуществляют законы мирового рынка, которые – увы – вынуждают минимизировать социальное государство и демократию». Но он считает вместе с тем, что экономическая глобализация как таковая не является естественно формирующейся системой; по его мнению, она «не есть нечто самодвижущееся, это всецело политический проект, причем проект транснациональных акторов, институтов и совещательных коалиций – Всемирного банка, Всемирной торговой организации (ВТО), Организации по экономическому сотрудничеству и развитию (ОЭСР), мультинациональных предприятий, а также других международных организаций, которые проводят неолиберальную экономическую политику» [7].
   Существуют и более резкие оценки. Например, А. Панарин считает, что «глобалисты» всеми силами стараются ослабить и дискредитировать национальное государство – именно за то, что оно мешает их глобальному хищничеству ‹…› они защищают привилегии международных экономических хищников, опирающихся на глобальные центры политической и экономической власти, лелеющих мечту о безраздельном мировом господстве, сегодня называемом однополярным миром [8].
   Однако обоснованность интерпретации глобализации как разновидности закулисной политической игры в международном масштабе, как осуществляемого проекта неких планетарных «темных сил» может быть убедительно доказана лишь в контексте выдвижения реальных, убедительных альтернатив, то есть таких альтернативных проектов, которые можно было рассматривать как модели «иного» – или «справедливого», или «оптимального» – управления процессами глобализации.
   Но таких альтернатив нет. Кроме того, если признавать принципы частной собственности и свободного рынка, демократии, признания и защиты экономических и политических свобод как ключевые и необходимые факторы для прогресса общества в рамках «государства – нации»; если признавать естественной эволюцию этих принципов на протяжении многолетней истории, то нельзя объяснять действия транснациональных корпораций или международных финансовых организаций как осуществление глобального «заговора» или как результат нарушений в нормальном ходе общественного развития. Просто эти же «транснациональные акторы» оказываются уже в пространстве наднациональном и действуют в нем в соответствии с теми же принципами и идеями, которые утвердились в Европе и Америке по завершении буржуазных революций XVIII в.
   ТНК возникают так же естественно, как и крупные собственники из массы мелких, как появляются монополии на национальном рынке и т. п. Вопрос о механизме регулирования, о социальных амортизаторах этим вовсе не отрицается. Ведь и идеи кейнсианства, и практика «социального государства» возникли как реакция на негативные проявления капитализма. Поэтому, если следовать упрощенной схеме, мы сегодня находимся на том этапе развития глобального капитализма, когда отсутствуют социальные амортизационные механизмы, а противоречия и конфликты проявляются столь же остро, как и в эпоху первоначального накопления или в период становления промышленного производства.
   И все же, главное – это то, что сама человеческая деятельность приобретает планетарный характер. Глобализация экономики – это формирование высокоразвитого мирохозяйственного комплекса, функционирующего в режиме реального времени во всемирном масштабе. Это экономика, в которой потоки капиталов, рынков труда, информации, сырья, менеджмента и организации интернационализированы и становятся полностью взаимозависимыми.
   Глобализация, как известно, ярко проявляется в растущих масштабах всеобщего распространения однотипных товаров, культурных символов, продуктов массовой культуры. Каким бы сложным ни было культурное взаимодействие между обществами в течение последних тысячелетий, усиление мобильности образов и символов, ускорение распространения различных типовых методик мышления и способов коммуникации и т. п. стало уникальной особенностью ХХI в.
   Перспективы культурной глобализации являются предметом научных и идеологических дискуссий. Культура является силой, связывающей воедино системные области общества, переводящей язык системных закономерностей на понятный людям язык их жизненного мира. Поэтому разрушение или резкое изменение этого языка иногда может повлечь за собой и паралич социальной системы. Институциональные и культурные контексты дискурсов в разных странах неодинаковы и поэтому для применения универсальных стандартов требуются так называемые процедуры или механизмы их опосредования внутри собственной традиционной культурной среды. Но при этом в процессе опосредованного усвоения не всегда удается избежать таких явлений, как утрата культурной идентичности, разрушение устоявшихся культурных моделей, спровоцированные этими коллизиями выбросы социальной и национальной агрессии.
   Одни теоретики предсказывают гомогенизацию мира при определяющем влиянии американской массовой культуры или западной потребительской культуры в целом. По мнению других, влияние «глобальной культуры» не так ощутимо, как устоявшиеся границы культур цивилизационных ареалов, которые на протяжении долгих лет уже находятся конфликтном взаимодействии. Более оптимистическим подходом отличаются те, кто считает, что смешение культур порождает сегодня и породит в будущем своеобразные культурные «гибриды» и новые культурные сети, подобные тем, которые складываются в структурах глобального экономического взаимодействия.
   В течение предыдущего исторического периода столетий баланс устойчивости культурной власти складывался с явным «перевесом» в пользу национальных государств и национальных культур. В современную эпоху технологические и институциональные трансформации изменили это соотношение. Новые технологии телекоммуникаций и появление международных корпораций, распоряжающихся средствами массовой информации, наряду с другими факторами породили такие глобальные культурные потоки, что их размах и интенсивность, разнообразие и быстрота распространения превзошли все, что происходило в прежние эпохи.
   Но разумным ли является заведомо агрессивное неприятие глобальной культуры, как бросающей «вызов» национальным культурам, которые воплощают национальную идентичность?
   Культурная глобализация меняет контекст, в котором происходит воспроизводство национальных культур, меняет средства его осуществления. Однако пока еще национальные культуры остаются устойчивыми самовоспроизводящимися целостностями и поэтому призывы к их защите от «внешних негативных влияний» выглядят чаще всего неубедительно.
   Выступающий под флагом патриотизма изоляционизм часто прикрывает неспособность национальной элиты создавать условия, способствующие продуктивной (и, в то же время, обеспечивающей идентичность) интеграции своей культуры в глобальные культурные процессы.
   Глобализация не должна рассматриваться просто как фактор, разрушающий национально-культурную идентичность. Скорее наоборот, более интенсивная глобальная коммуникация должна укреплять механизмы солидарности, социально-культурной интеграции и кооперации. Но даже при отказе от бесперспективного по сути изоляционизма в культурной сфере следует признать, что процессы взаимной адаптации глобального и национального в социально-культурной сфере протекают крайне противоречиво.
   Если прежде человек в большей или меньшей степени оставался частью локального социума, локального сообщества, то с развитием глобальных социальных трансформаций, по мере включения личности в сеть множественных – чаще всего безличных – функциональных отношений ослабляется ее связь с определенной социальной средой или социальной группой.
   Постепенно происходит разрушение устоявшихся механизмов социализации, благодаря которым происходила передача от одного поколения к другому социальных и моральных ценностей, норм и стандартов поведения и даже потребления. Глобализация увеличивает объем функциональных социальных связей индивида, часто являющихся анонимными и быстро преходящими; она тем самым ослабляет психологическую значимость для него связей устойчивых, обладающих насыщенным ценностно-духовным и эмоциональным содержанием. Происходит своего рода акт «отказа от традиций», как отмечает Г. Дилигенский. «Суть этого акта состоит в собственном выборе индивидом модели поведения – выборе, предполагающем отказ от следования образцу, заданному одной определенной, „своей“ социальной средой, то есть в выборе между разными социальными образцами.
   Именно эта способность к выбору и образует необходимую психологическую предпосылку отказа от традиции ‹…›. Факт одновременного усиления в условиях глобализации прямо противоположных социально-культурных тенденций, возможно, является следствием именно этой возросшей свободы индивидуального выбора, ведущей к возрастающей неупорядоченности, вариативности, индетерминированности, непредсказуемости ценностных, мотивационных, поведенческих предпочтений индивидов и групп» [9].
   Глобализация оказывает трансформирующее воздействие на систему факторов, формирующих личность и открывает возможности для ее развития в условиях, которые менее жестко, чем прежде, детерминированы определенной социально-культурной средой. Такие возможности, между тем, крайне различны, разнородны в конкретных национальных или региональных социальных условиях. В одних случаях это открывает путь к обогащению кругозора и жизнедеятельности личности, в других – может вести к ее маргинализации, к ее социальной изоляции и даже «аномии» (используя известное определение Э. Дюркгейма). Этот процесс имеет много аспектов, он внутренне противоречив и не может быть представлен как простая разновидность так называемой модернизации, как «всеобщее прогрессирующее приближение населения планеты к стандартам модерна или постмодерна» [10].
   В условиях глобализации даже процессы социальной дифференциации становятся все более сложными, что не только обусловлено принадлежностью к конкретной стране, занимающей соответствующее место в «иерархии» глобальной экономики.
   Конечно, различие между странами «постиндустриального» уровня и странами-аутсайдерами является определяющим. Однако в условиях прогресса глобализации в развитых странах часто складывается устойчивый разрыв в экономическом и социальном положении между группами, которые двигаются на «гребне» волны глобализации и теми, кто в силу уже необратимых структурно-экономических изменений вынужден смириться с консервацией своего ущербного положения. Глобализация углубляет пропасть, отделяющую бедные слои от наиболее имущих и средних слоев. Возникают социальные группы и слои, которые являются прямым порождением глобализации, воплощают ее реальные противоречия и даже в некотором смысле «полярные» результаты.
   Это, в первую очередь, так называемая глобальная элита, в которую входят представители международного менеджмента, деятели массовой культуры и международных средств коммуникаций и т. п. Они фактически обслуживают глобализацию и во многом уже отрываются от национальных, традиционных корней. С другой стороны, мигранты в разных странах сегодня представляют особый социальный слой, во многом страдающий от последствий глобализации.
   В идеологических спорах о причинах и сущности глобализации нередко звучат мнения о том, что она является не объективным процессом, а воплощением чьей-то «вредоносной» – коллективной или индивидуальной – политической воли, наносящей ущерб большинству населения планеты. Естественно, что неизбежно возникает вопрос об «ответственности» как за текущую ситуацию, так и за перспективы будущего мирового порядка, за определение его справедливых принципов и гармоничных форм, способных обеспечить выживание человечества на планете.
   Так, для направления радикалов или так называемых гиперглобалистов (в их числе Т. Фридман, К. Омае, М. Элброу, С. Стрейндж и др.) глобализация означает начало новой эпохи всемирной истории, когда «традиционные национальные государства становятся неестественными и даже невозможными коммерческими единицами мировой экономики» [11]. Этот подход основан на логике естественного хода экономического развития. Гиперглобалисты доказывают, что экономическая глобализация влечет за собой утрату национальной экономикой того или иного государства своего значения и причиной этого является установление транснациональных сетей производства, торговли и финансов.
   В силу увеличения влияния этих сетей национальные правительства играют ныне роль чуть ли не «посреднических институтов», которые выступают как связующее звено во взаимодействии органов управления между этими местными, региональными и глобальными сетями. По мнению гиперглобалистов, экономическая глобализация порождает новые формы социальной организации, которые постепенно будут вытеснять национальные государства как первичные экономические и политические образования мирового сообщества.
   Апология свободного рынка в контексте успехов глобализации в 80-е и 90-е гг. вполне объяснима. В развитых индустриальных странах государственное вмешательство в экономику в предшествующий период имело свои положительные и отрицательные стороны. Однако главным доводом современных неолибералов стало утверждение о том, что недостатки свободного рынка менее пагубны, чем недостатки хозяйственной деятельности государства. Поэтому в ситуации, когда страны Запада стояли перед необходимостью совершить новый экономический рывок, теоретики неолиберализма настаивали на том, что лучше отказаться от дискредитировавшего себя государственного вмешательства и вернуться к свободному рынку и свободной конкуренции. Именно эти два фактора должны были обеспечить эффективное расширение капиталовложений и распределение ресурсов. Наиболее крупные корпорации увидели в неолиберальной модели глобализации не только благоприятную возможность избежать давления государственного регулирования, но и реальный путь свернуть – под предлогом достижения целей «конкурентоспособности» на международных рынках – некоторые наиболее невыгодные для них социальные программы. Кроме того, создание новых международных центров экономической власти позволяло избежать различных форм национального контроля.
   Известно, что если в самих развитых странах неолиберальная политика проводилась осторожно, последовательными и выборочными мерами, то в отношении других стран неолиберальные требования были более жесткими. Речь шла о резком сокращении вмешательства государства в экономику, либерализации торговли и цен, о строгой политике в фискальной сфере, масштабном развертывании приватизации. Здесь имеются в виду страны с переходной экономикой.
   Гиперглобалисты утверждают, что экономическая глобализация формирует новый тип «победителей» и «побежденных». Если в 70-е гг. говорили о разделении «Север – Юг», то формирующееся в ходе углубления глобализации разделение теперь охватывает весь мир. Это уже не упрощенная схема «центр – периферия». Национальные правительства вынуждены постоянно балансировать, предупреждая социальные кризисы, нивелируя социальные последствия глобализации и в то же время не допуская отставания от тех, кто лидирует на мировом рынке. Есть те, кому это удается и те, кто попадает в число аутсайдеров. Глобализация расщепляет национально-хозяйственные комплексы, формирует новые его звенья, создает глобальные производительные цепочки.
   Хотя глобализация и ведет к появлению «победителей» и «побежденных», к растущей поляризации в глобальной экономике, такое распределение, по мнению гиперглобалистов, является условным. Определенные группы внутри страны могут быть, конечно, вытеснены в результате глобальной конкуренции, однако почти у всех есть шанс получить относительное преимущество в производстве тех или иных товаров.
   По мнению гиперглобалистов, тенденции развития глобализации во всех областях свидетельствуют о зарождении новой глобальной цивилизации с универсальными стандартами экономической и политической организации. Признаки этой цивилизации проявляются уже в определенных социально-культурных тенденциях. Например, новые элиты, порожденные глобализацией, работники интеллектуальной сферы уже связаны между собой межнациональной солидарностью, основанной в идейном плане на неолиберальных воззрениях и общих чертах социально-экономического положения.
   Даже у тех, кто под воздействием глобализации переоценивает свой социальный статус как ущербный, маргинальный, постепенно появляется новое ощущение идентичности, формируется универсалистская, космополитическая идеология потребителя, позволяющая выйти за рамки традиционной культуры или образа жизни.
   Это обстоятельство является одним из ключевых для понимания тех новых предпосылок, которые возникли сегодня и значимы при любых идеологических и пропагандистских формах воздействия как на отдельную личность, так и на целые социальные общности. Любые традиционные, тем более архаичные, методы, используемые той или иной пропагандистской, идеологической системой будут здесь проигрывать.
   Необходимо подчеркнуть, что среди основных школ интерпретации глобализации ни одно из направлений не смыкается с какой-либо традиционной политической идеологией или традиционной системой воззрений. Например, внутри рассмотренного выше направления гиперглобалистов можно обнаружить не только сторонников традиционных неолиберальных взглядов, но представителей марксистских воззрений. Внутри основных трех политико-идеологических течений уже нет сегодня единых представлений о глобализации как особом социальном феномене.
   Неолибералы-гиперглобалисты почти что в традиционном духе либертарианства приветствуют победу идей свободы и независимости личности над давлением государственной власти и видят в этом залог становления новой «рыночной» цивилизации. Для сторонников марксистских идей внутри этой группы гиперглобалистов глобализация является торжеством глобального капитализма, который сам по себе является предвестником грядущих и огромных по своим масштабам социальных противоречий. Часть движения антиглобалистов активно использует эти теории, говоря о слиянии мигрантов и местных граждан, ставших жертвами «атипичных» форм занятости и трудовых отношений, в «новый пролетариат», который станет «авангардом мирового революционного движения», то есть восстанет против безличного, «рассеянного» (но от этого не менее жестокого) господства транснационального капитала. Но всех их объединяет понимание того, что изменения, которые несет глобализация, являются необратимыми.
   Представители направления так называемых скептиков считают, что глобализация как особый социальный феномен – это миф. Но при этом они берут в расчет только экономическое представление о глобализации, согласно которому она приравнивается, прежде всего, к полностью интегрированному мировому рынку.
   В качестве идеального типа ими берется уровень мировой экономической интеграции в конце XIX в. Скептики считают, что степень глобализации сильно преувеличена и поэтому ту систему, на основе которой развертывают свои тезисы гиперглобалисты, они считают неприемлемой, поскольку она, с их точки зрения, недооценивает способность национальных правительств регулировать международную экономическую деятельность.
   Большинство сторонников этого направления считают, что бурная экономическая активность в мире свидетельствует не о росте глобального рынка, но том, что мировая экономика сосредоточена ныне в трех основных регионах: Европе, Северной Америке и Азиатско-Тихоокеанском регионе.
   Скептики не согласны с тем, что развитие процессов интернационализации производства (или развития глобальных производственных сетей) знаменует начало становления нового мирового порядка, при котором национальные государства будут играть уже более скромную роль. Они считают, что правительства отнюдь не являются пассивными объектами глобализации, интернационализации; они являются главными ее «архитекторами».
   В целом скептики считают, что в перспективе развитие глобализационных процессов не приведет к сближению Севера и Юга. По мнению представителей этого направления не происходит глубокой реструктуризации глобальных экономических отношений, а сложившиеся схемы иерархических зависимостей действуют и сегодня. И, поскольку такое неравенство остается, то и предрекаемое гиперглобалистами возникновение глобальной цивилизации невозможно, а человечество ожидает столкновение с агрессивными проявлениями фундаментализма и национализма. Мир разделяется на «цивилизационные блоки» и «культурные и этнические анклавы» [12].
   Скептики, в свою очередь, не приемлют перспектив развития культурной гомогенизации и становления глобальной культуры.
   Нарастание глобального неравенства, противоречивые процессы в развитии современной международной политики, рост «конфликта цивилизаций» – все это, по мнению скептиков, опровергает тезис о появлении некоего феномена «глобального правления». Управление мировым порядком остается главным образом в руках у западных государств. Именно в этом смысле они трактуют «глобальное правление» как совокупность политических и экономических мер, способных удержать приоритет Запада в международной политике. Скептики (в их числе Д. Гордон, Л. Вейсс, Дж. Томпсон, Дж. Аллен, С. Хантингтон и др.) расходятся с гиперглобалистами по основным параметрам. Они делают акцент на том, что «глобализация» чаще отражает политическую подоплеку, ибо правящие круги таким путем стремятся обосновать свои непопулярные и построенные на неолиберальных основаниях социально-экономические проекты или политические шаги.
   Трансформисты или сторонники эволюционного подхода (Дж. Розенау, Э. Гидденс, Т. Нироп, М. Кастельс, Дж. Рагги и др.) считают, что в нынешних формах глобализация есть явление с исторической точки зрения беспрецедентное. В каждой стране правительство и население вынуждены приспосабливаться к законам «нового мира», где уже не существует четко проведенных границ между внутренним – национальным и внешним – интернациональным.
   Э. Гидденс считает, что именно глобализация является той силой, которая трансформирует общества, государства, международные институты. Происходит, как он считает, расширение границ пространства, на котором решаются судьбы народов и государств. Вместе с тем этот процесс трансформации носит неопределенный характер. Глобализация понимается трансформистами как случайный в своей сущности и полный противоречий исторический процесс. Трансформисты не пытаются предугадать будущие рамки и направления развития глобализации и не выдвигают в качестве ориентира или идеальной модели, например, новую «рыночную цивилизацию» или какой-нибудь иной глобальный образ. Глобализация рассматривается как длительный исторический процесс, наполненный противоречиями. Общества и государства, по мнению трансформистов, должны постепенно адаптироваться ко все более взаимозависимому и нестабильному миру.
   Глобализация, таким образом, является трансформирующей мир силой. Как отмечает Т. Нироп, «фактически все страны мира ‹…› в том или ином отношении являются теперь функциональной частью этой большой глобальной системы» [13]. Сторонниками эволюционного подхода в то же время существование такой «глобальной системы» не воспринимается как доказательство глобального сближения или появления единого мирового сообщества. Наоборот, для них глобализация связана с новыми моделями глобальной «стратификации», в которых одни государства, общества и сообщества все более связаны с определенным общим порядком, а другие вынуждены оставаться на втором плане.
   Многие страны, не включаемые сегодня в группу «золотого миллиарда» (прежде всего развивающиеся страны Азии и Африки), к начальному этапу развития глобализации находились на той ступени национально-исторического развития, для которой было характерно внутреннее единство общества. Это даже была ступень напряжения общественных сил во имя обеспечения долгосрочных целей развития или старта экономической фазы первоначального накопления, необходимой для перехода к индустриальному или постиндустриальному обществу. Наблюдалось преобладание коллективистских систем ценностей, умеренный уровень потребления, экономическая политика, ориентированная на модернизацию и развитие самостоятельного народнохозяйственного комплекса. Это нередко сопровождалось и преобладанием в политической сфере авторитарных тенденций. Но под воздействием глобализации, как показывают многие исследования, постепенно происходит смена социально-экономических ориентиров, происходят сдвиги в функционировании хозяйственных механизмов. В общественном сознании развиваются индивидуализм и консьюмеризм. Коллективистские ценности, выступавшие как фактор сплочения традиционного общества, а также общенациональные задачи, осуществление которых должно было опираться на эти ценности, отступают на второй план. Растет интеграция этих стран в мировое хозяйство и растет потребление, расширяется рынок иностранной продукции. Становится все труднее проводить политику самостоятельного развития национальной экономики. Под воздействием глобализации происходит трансформация как социальных институтов, так и социального поведения образа жизни.
   Фактически в условиях развертывания глобализации происходит становление уже новой цивилизации, где место привычных культур и национальных государств занимают «метакультуры» как особые глобальные социальные образования. Идет процесс развития особых социальных организмов, систем. Такими, например, были в определенный исторический период военно-политические и социально-экономические системы социализма и капитализма. Сегодня в параметрах таких систем развиваются региональные образования в Северной и Южной Америке, Европейский Союз, региональные объединения в азиатском регионе («регионально-хозяйственные метакультуры»); «конфессиональные метакультуры» – буддийская, мусульманская, христианская и даже метакультура единого планетарного пространства Земли – «планетарная метакультура». Известно, в какой мере пассионарной, активной выступает мусульманская метакультура.
   Идейно-теоретические дискуссии о сущности и перспективах глобализации развертываются в значительной степени в рамках антитезы «глобализм – антиглобализм».
   Можно ли рассматривать глобализм как новую стадию эволюции идеологии? Его ценности сильно размыты и определяются как общечеловеческие. Среди них можно выделить равенство индивидов перед законом, свободу слова и вероисповеданий, возможность участвовать в политической жизни, сохранение основных условий жизни. Очевидно, что такие ценности могут варьироваться и по-разному интерпретироваться. Они имеют более условный характер, нежели ценности ушедшего в прошлое «общества всеобщего благоденствия». В конечном итоге, идеологемы глобализма являются, по сути своей, рафинированными идеологемами либерализма. У этой идеологии нет и ярко выраженной долгосрочной цели. Если каждая классическая идеология имела целью построение определенного общества в рамках политической границы государства, то глобализм оперирует масштабами всей планеты.
   В то же время даже противоположные интерпретации глобализации и ее составляющих аспектов (если они имеют достаточное научное обоснование) углубляют целостную картину глобализационных процессов, которая сама по себе объективно доминирует над многими устаревшими схемами идеологических течений.
   Об этом говорит и то, что представители этих течений не примыкают однозначно к той или иной «версии» глобализации. Интенсивность исследований глобализации, широкий обмен научной информацией стимулируют непредвзятый обмен мнениями и диалог между учеными, близкими к разным течениям, побуждают их идти дальше в изучении глобализации и преодолевать ценностные, идеологические рамки и границы.
   В данной статье были затронуты только некоторые аспекты методологии исследования социально-экономических, политических и культурных тенденций, порождаемых глобализацией, и их воздействия на сферу идеологии и на традиционные идейно-политические течения.
   Идеологии традиционного плана сегодня во многом утрачивают свои «мобилизационные» возможности, целостность, становятся менее эффективными в качестве средства «прямого воздействия» на политическое сознание населения. В общественной психологии, даже в умонастроениях самих идеологов часто преобладают настроения неопределенности, непредсказуемости, которая порождена «ураганным» развитием глобальных процессов.
   В эру бурного роста глобализации различные течения вступили с разным потенциалом, который определялся не только их собственным историческим опытом, но и реальными общественными изменениями, их соотнесенностью с исходными принципами. И вряд ли подлежит сомнению то, что нынешний период сопровождается не только кризисом всех форм идентичности, известных до сих пор, но и кризисом всех идеологий, зародившихся еще в индустриальную эпоху.
   Глобализация является безальтернативным, но вариабельным процессом, она ведет к усложнению связей между индивидами, возрастающей активностью человека как индивида, разнородностью глобального социума. Она по разным направлениям стимулирует взаимодействие и даже взаимное проникновение идеологий, становление в них отражающих новую эпоху подходов и концептуальных основ. Этот длительный, болезненный, но, в конечном счете, продуктивный процесс еще далек от завершения.
//-- Литература --//
   1. См. например: Глобалистика: Энциклопедия. – М.: Радуга, 2003; Глобалистика: Международный междисциплинарный энциклопедический словарь. – М. – СПб., 2006.
   2. Азроянц Э. Глобализация: катастрофа или путь к развитию? – М.: Новый век, 2002. – С. 312.
   3. Гаджиев К. С. Метаморфозы идеологии в условиях глобализации / Власть. – М., 2011. – № 11.
   4. Киш Э. Философия глобализации / Век глобализации. – М., 2010. – Вып. № 2 (6).
   5. Вайнштейн Г. Интернет как фактор общественных трансформаций / Мировая экономика и международные отношения. – М., 2002. – № 7.
   6. Чешков М. А. Глобализация: контуры рамочной концепции / Клуб ученых «Глобальный мир». Доклады 2000–2001 гг. – М., 2003. – С. 160, 177.
   7. Бек У. Что такое глобализация? – М.: Прогресс-Традиция, 2001. – С. 210.
   8. Панарин А. С. Искушение глобализмом. – М., 2002. – С. 9–10.
   9. Дилигенский Г. Глобализация в человеческом измерении / Мировая экономика и международные отношения. – М., 2002. – № 7.
   10. Там же.
   11. Ohmae K. The End of the Nation State. – N. Y., 1995. – P. 5.
   12. Huntington S. P. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. – N. Y., 1996.
   13. Nierop T. Systems and Regions in Global Politics: An Empirical Study of Diplomacy, International Organization and Trade 1950–1991. – Chichester, 1994.

Ирхин Ю. В.
Анализ глобальных мегатенденций развития как направления общественного прогнозирования и проектирования

   Предвидеть – значить управлять
Б. Паскаль

   Практика управления социально-политическими процессами подтверждает: чем выше уровень прогнозирования, тем эффективнее, результативнее планирование и управление. Для органов руководства иметь научно обоснованные прогнозы – значит предвидеть ход развития событий.
   В самом общем виде прогнозирование – это опережающее отражение действительности. Основная причина, побуждающая человека заниматься прогнозированием, состоит в том, что существуют явления, будущее которых он не знает, но они имеют важное значение для решения, принимаемых им сегодня. Поэтому он стремится проникнуть «глазами ума в будущее» (Платон). Прогноз – это целенаправленное проектирование желательного будущего и внедрение этого проекта в сознание акторов политики.
   Стратегический анализ представляет собой долгосрочное прогнозирование, в основе которого лежит комплексный анализ динамики решающих связей между многочисленными факторами стратегической ситуации и учетом перспектив ее развития. Составной частью такого анализа является моделирование долговременных политических процессов, мегатенденций и трендов, значимых для политического развития и геополитики.
   Комплексные долговременные прогнозы на конец XX – начало XXI в. представлены в известных трудах Дж. Нейсбита и П. Абурден «Мегатенденции: десять новых направлений, преобразующих нашу жизнь» и «Мегатенденции. Год 2000» [1].
   В табл. 1 представлены все эти мегатенденции, сгруппированные по направлениям.

//-- Таблица 1 --//
//-- Мегатенденции конца XX – начала XXI в. --//
   Мегатенденции постиндустриального развития
   От индустриального общества к информационному
   От форсированного технологического развития – к передовым технологиям
   От национальных экономик – к мировой экономике

   Управленческие мегатенденции
   От централизации к децентрализации и от институциональной помощи к своим силам
   От представительной демократии – к демократии соучастия; от иерархических структур – к сетевым структурам
   От узкого выбора из двух возможностей (либо – либо) – к множественному выбору; от краткосрочных тенденций – к долгосрочным
   Приватизация государственного благосостояния

   Мегатенденции глобализации
   От безусловного примата Севера – к выравниванию Юга; рост влияния государств Азиатско-Тихоокеанского региона
   Развитие социализма со свободными рыночными отношениями
   Глобальные стили жизни и культурно-языковый национализм
   Расширение вероятности конфликтов и повышения возможности их урегулирования;

   Мегатенденции развития личности, социума, духовности
   Возрастание роли личности во всех сферах общественной жизни, принципа индивидуальной ответственности
   Широкий приход женщин на руководящие посты
   Религиозное возрождение
   Ренессанс искусств

   В 2003 г. началась подготовка «Проекта-2020. Контуры мирового будущего» о глобальных мировых трендах развития на первую четверть XXI в. Подготовкой проекта руководил ряд известных исследователей – Т. Гордон (проект ООН «Миллениум»), Дж. Дьюар (директор Центра по долговременной глобальной политике при корпорации РЭНД), Дж. Дэвис (глава сценарного проекта при «Шелл Интернэшнл»). В работе над «Проектом-2020» приняло участие более тысячи человек [2].
   В табл. 2 представлены тренды, разработанные в рамках этого проекта.

//-- Таблица 2 --//
//-- Ведущие 14 мегатенденций мирового развития до 2020 г. --//
   1. Размах и скорость перемен усилят противоречия глобализации
   2. Подъем новых держав: перемены в геополитическом пейзаже
   3. Новые проблемы управления и государственности, управление под давлением высоких технологий
   4. Замедление темпов демократизации
   5. Всеобъемлющее чувство ненадежности
   6. Расширение мировой экономики
   7. Ускоренные темпы научного прогресса и распространение двойных технологий
   8. Сохранение социального неравенства
   9. Феномен глобального старения
   10. Распространение радикальной исламской идеологии
   11. Потенциальная возможность катастрофического терроризма, но не мировой войны
   12. Распространение оружия массового поражения
   13. Усиление давления на международные институты
   14. Расширение политики этнического самоопределения

   Ряд рассмотренных выше трендов был определен правильно, хотя наблюдались и существенные пробелы. Среди них: недооценка международного терроризма в целом, долговременного феномена повышения роли цивилизационного фактора, этнического самосознания (особенно по линии: этнос – этнические государства: Косово, Абхазия, Южная Осетия) и др.
   В мегатенденциях не были использованы идеи о циклических экономических кризисах капиталистического хозяйства и их особенностях в условиях глобализации. В них оказалась проигнорированной современная денежная революция, которая привела к обслуживанию основной части доходов и расходов населения, корпораций и государства электронными платежными средствами. Не был учтен фактор глобальных манипуляций и спекуляций виртуальными платежными средствами и значения их проектируемого, подвижного рейтинга, влияющего на стоимость денег.
   В основе современного глобального финансового кризиса лежат следующие причины: отсутствие должного национального и международного контроля за современными глобальными финансовыми механизмами; колоссальный разрыв между реальной стоимостью мирового производства (60 трлн долл.) и ее многократным, необоснованным превышением в различных вторичных платежных обязательствах; создание многочисленных транснациональных «финансовых пирамид»; огромный необеспеченный государственный долг США (равен размеру его ВВП) и др. [3]. Кризис продемонстрировал ненадежность современной глобальной финансовой системы, ориентированной на не вполне обеспеченный доллар США, «плохие» «ценные бумаги». В результате – крушение ненадежных банков и других финансовых институтов, снижение уровня производства, сокращение доходов значительной части населения, быстрый рост безработицы, увеличение государственного долга и обязательств, обогащение высшей прослойки менеджеров, олигархов, спекулянтов и т. п.
   Данные мегатенденции уточнили ряд предшествующих трендов, выдвинули новые идеи, полезные для прогнозирования. Однако в них также оказался упущенным вопрос о возможных мировых финансово-экономических кризисах и их разнообразных последствиях, в том числе и для России.
   В начале XXI в. Российская Федерация занимала промежуточное положение между среднеразвитыми индустриальными обществами и переходными социальными системами крупных стран «третьего мира». Это ставило Россию перед альтернативами:
   1. Сползание к общественной структуре «третьего мира» – аграрно-индустриально-сырьевые мега-анклавы, ориентированные на глобальный рынок.
   2. Укрепление и расширение постиндустриального, инновационного научно-технического (технологического) комплекса, формирование социального государства и соответствующей научно-технической базы как подготовки к полноценному участию в переходе к постиндустриальному, информационному развитию.
   В соответствии с программой «Стратегия развития. Россия 2020» особое значение должно быть уделено следующим направлениям – построению инновационного общества и формированию мотивации к инновационному поведению;
   развитию рыночных институтов и конкурентоспособной среды; радикальному повышению эффективности экономики; созданию ориентированной на потребителя системы государственного и муниципального управления на базе современных ИКТ («электронное управление») и др. [4].
   Существенным в этой связи является осознание (понимание/признание) России в качестве уникальной мировой цивилизации (державы), реализация ее современной геополитической стратегии.
   В создании новой экономики весьма актуален учет пяти известных долговременных ориентиров, выдвинутых Президентом РФ Д. А. Медведевым: институты, инфраструктура, инвестиции, инновации, интеллект.
   Ориентация на постиндустриальные ориентиры и отношения, инновационную экономику, развитое и конкурентноспособное общество, выверенную внешнюю политику может позволить эффективно контролировать и использовать огромную российскую территорию, на которой расположено до 40 % природных ресурсов Земли.
   Предпочтительность постиндустриального, социального ориентированного развития не вызывает сомнений, но возможность его реализации в условиях современного этапа глобализации, мирового финансового кризиса и острой политической борьбы за ресурсы и власть представляется сложной и требует выверенной политики.
   В 2000 г. перед Россией стояла задача – в процессе удвоения ВВП приблизиться к уровню показателей Португалии на душу населения – 600 долл. в месяц (самый низкий экономический индекс среди западно-европейских стран). В 2007 г. Россия практически вышла на этот уровень. В том году ВВП России впервые превысил знаковый уровень в один триллион долларов и она вышла на 10-е место в мире по этому стратегическому показателю. В 2008 г. Россия, опередив ряд стран (Бразилию, Италию, Испанию и др.), вошла по стоимостному объему ВВП в восьмерку ведущих экономик мира (США, КНР, Япония, Индия, ФРГ, Франция, Великобритания) [5].
   Однако следует учитывать, что значительная часть российского ВВП «накачана» нефтедолларами (при его расчетах учитывается стоимость экспорта), а содержательно и структурно он не является постиндустриальным. Иначе говоря, наличие определенного золотовалютного запаса еще не означает создания постиндустриальной экономики и является лишь стартовой макроэкономической предпосылкой различных вариантов экономического развития.
   В табл. 3 представлены сведения об уровне ВВП сорока государств, имеющих наибольшее значение этого показателя.

//-- Таблица 3 --//
//-- ВВП 40 стран мира --//
   Страна – Объем ВВП в трлн долл.
   Евросоюз в целом – 18 852
   1. США – 14 331
   2. Китай – 7 800
   3. Япония – 4 348
   4. Индия – 3 267
   5. ФРГ – 2 863
   6. Россия – 2 254
   7. Великобритания – 2 231
   8. Франция – 2 097
   9. Бразилия – 1 990
   10. Италия – 1 821
   11. Мексика – 1 599
   12. Испания – 1 378
   13. Канада – 1 307
   14. Южная Корея – 1 278
   15. Индонезия – 916
   16. Турция – 906
   17. Иран – 842
   18. Австралия – 800
   19. Тайвань – 738
   20. Нидерланды – 670
   21. Польша – 667
   22. Саудовская Аравия – 582
   23. Аргентина – 575
   24. Таиланд – 553
   25. Южная Африка – 489
   26. Пакистан – 453
   27. Египет – 442
   28. Колумбия – 400
   29. Бельгия – 390
   30. Малайзия – 387
   31. Венесуэла – 356
   32. Швеция – 349
   33. Греция – 343
   34. Нигерия – 338
   35. Украина – 337
   36. Австрия – 325
   37. Филиппины – 320
   38. Швейцария – 309
   39. Гонконг – 307
   40. Румыния – 271
   Страны ЕС выделены курсивом

   В период с 2001 – по первую половину 2008 г. Россия, как известно, демонстрировала хорошие темпы экономического развития (до 7 % в год), превышавшие как общемировые (4 %), так и постиндустриальных стран (2–3%).
   Мировой финансовый кризис оказался неожиданным для мирового сообщества и оказал на все страны, включая Российскую Федерацию, крайне негативное воздействие. Во всех государствах, охваченных кризисом, значительно выросла безработица. Серьезные проблемы, связанные с финансовой задолженностью, возникли в Греции, Исландии, Ирландии, Португалии, Испании и других странах. В целом процесс восстановления может занять несколько лет.
   Те государства, которые имели значительные финансовые резервы, емкий внутренний рынок, проводили гибкую, своевременную и эффективную антикризисную политику пострадали от кризиса в меньшей степени. Так, актуален опыт Китая и Индии, демонстрирующих высокий уровень экономического развития (7–8% прироста ВВП в 2009–2010 гг.).
   Ряд авторов обращает особое внимание на то, что нелиберальные модели демократии («управляемой», «переходной» и т. д.) создают важные условия для экономического развития соответствующих обществ (прежде всего, Востока) [6]. Речь идет о том, что наряду с западной моделью индустриального и постиндустриального развития (в англо-американской и континентально-европейской формах) сформировалась своеобразная консервативно-либерально-традиционистская восточная модель, которая позволяет решать ряд задач индустриального генезиса и перехода к постиндустриальному развитию [7].
   В России финансовый кризис в начале снизил традиционные конкурентные преимущества (резкое падение цен на экспортно-сырьевую продукцию), высветил и обострил проблемы национальной банковской системы (для ее поддержания пришлось израсходовать около 200 млрд долл. золотовалютных запасов страны). Были остро поставлены вопросы выживания индустриального сектора, его финансового обеспечения, получения кредитов по разумным процентам, поддержки малого и среднего бизнеса, восстановления рыночного спроса, противодействия растущей безработице, возможностей инновационного курса развития.
   Спад производства в России оказался выше, чем в постиндустриальных странах. Темпы выхода ее из кризиса (прирост ВВП в 3,8 % в 2010 г.) являются недостаточными, хотя они и несколько выше, чем в большинстве постиндустриальных стран.
   Принципиально важным для России является переход от экспортно-сырьевой ориентации экономики к инновационной. В условиях кризиса он может состояться только при соответствующей целенаправленной политике государства. Ученые Института экономики РАН видят две альтернативы развития экономики РФ в среднесрочной перспективе: качественный застой с перспективой дальнейшей потери национальной конкурентоспособности или структурная модернизация за счет государства. Пока в России в экспортно-сырьевые виды производства вкладывается большая часть финансов (84 %), а в несырьевые (машиностроение, электроника и т. д.) – лишь 16 %.
   Как известно, начало XX в. было связано со становлением IV технологического уклада, локомотивными отраслями которого были массовое производство, тяжелое машиностроение, автомобилестроение, самолеты, электрические машины.
   Локомотивами V технологического уклада (с конца 70-х гг. XX в.) стали компьютеры, малотонная химия, телекоммуникации, электроника, Интернет.
   Отраслями VI технологического уклада выдвигаются биотехнологии, нанотехнологии, новая медицина, роботика, высокие гуманитарные технологии, полномасштабные системы виртуальной реальности, новое природопользование, «умная» экономика и политика.
   Отсюда ясна важнейшая задача российской технологической составляющей российской модернизации – «вскочить в последний вагон уходящего поезда VI технологического уклада» [8].
   Постиндустриальные страны, несмотря на кризис, вкладывают огромные суммы в развитие наукоемких проектов, в ряде случаев пытаясь реализовать уже сегодня перспективные планы 2010–2013 гг. (создание сверхскоростных трасс, разработка новых источников энергии, материалов, чипов, перевод государственной службы с бумажных носителей на электронные и т. д.).
   В 1960-1980-е гг. Россия занимала второе после США место в мире по численности персонала, занятого исследованиями и разработками. В 2002 г. по этому показателю Россию обошел Китай и, вопреки мировой тенденции, численность научно-исследовательского персонала в Российской Федерации пока не растет. Она существенно уступает передовым странам по абсолютным показателям финансирования науки [9].
   Существенным индикатором благосостояния является достигнутый уровень ВВП на душу населения. Этот показатель в России хотя и вырос за последнее десятилетие, но пока в два раза ниже, чем в постиндустриальных странах (см. табл. 4).

//-- Таблица 4 --//
//-- ВВП на душу населения ряда стран --//
   Страна – ВВП на душу населения в тыс. долл. в год
   Общемировой уровень – 10,5
   США – 47
   Канада – 39,3
   Швеция – 38,5
   Австралия – 38,1
   Великобритания – 36,6
   ФРГ – 34,8
   Испания – 34,6
   Япония – 34,2
   Франция – 32,7
   Тайвань – 31,9
   Италия – 31
   Новая Зеландия – 27,9
   Республика Корея – 26
   Саудовская Аравия – 20,7
   Польша – 17,3
   Россия – 15,8
   Аргентина – 14,2
   Мексика – 14,1
   Иран – 12,8
   Турция – 12
   Бразилия – 10,1
   Южная Африка – 10
   Украина – 6,9
   Китай – 6
   Индонезия – 3,9
   Пакистан – 2,6
   Нигерия – 2,3
   В выборке не представлены экономически развитые страны небольшого размера

   Все большее значение в оценочных характеристиках благосостояния людей и уровня развития общества занимают интегрированные показатели, характеризующие «качество» жизни, управления, демократии, конкурентоспособности и т. д. В этих показателях даются обобщенные оценки соответствующих параметров. К сожалению, в мировых рейтингах Россия пока занимает более низкие позиции (по сравнению с постиндустриальными странами) по таким показателям (индексам), как качество жизни (безопасность, продолжительность жизни, экология, качество образования и медицины, благосостояние), уровень конкурентоспособности общества и государства, транспарентности органов управления, борьбы с коррупцией и др. Учет этих показателей имеет важное значение для проектирования развития страны.
   Важную роль в мировой политике играет «Большая восьмерка», включающая глав США, Канады, ФРГ, Великобритании, Франции, Италии, Японии и с 2006 г. – России. В последних саммитах G8 принимают участие также высшие представители 5–9 индустриально развитых стран Азии, Латинской Америки и Африки.
   Возрастает роль БРИКС в мировой политике [10]. Уже сегодня их экономический потенциал приблизился к 25 % мирового ВВП. К 2050 г. экономика БРИКС, возможно, превысит суммарный потенциал экономик «Большой восьмерки». К этому времени совокупное население БРИКС составит 40 % мирового, ВВП – 15 трлн долл. В ближайшие годы Индия и Китай могут стать крупнейшими поставщиками товаров и услуг в мире, а Бразилия и Россия – основными мировыми сырьевыми источниками.

   Таблица 5
   Мировой и геополитический потенциал БРИКС

   В мировой политике повышается роль группы двадцати ведущих государств мира. G20, или «Большая двадцатка» – группа наиболее развитых индустриальных стран, которая была создана в ответ на финансовые кризисы конца 1990-х и растущее сознание того, что страны с развивающейся рыночной экономикой (англ. emerging-market countries) не были адекватно представлены в мировых экономических обсуждениях и принятии решений.
   Учредительная конференция G20 прошла 15–16 декабря 1999 г. в Берлине [13]. Группа была создана по инициативе министров финансов семи ведущих промышленно развитых стран (Великобритании, Италии, Канады, США, ФРГ, Франции и Японии) для ведения диалога с развивающимися странами по ключевым вопросам экономической и финансовой политики.
   Клуб G20 представляет крупнейшие экономики планеты. В него входят: Аргентина, Австралия, Бразилия, Великобритания, Индия, Индонезия, Италия, Канада, Китай, Мексика, Россия, Садовская Аравия, США, Турция, Франция, ФРГ, Южная Корея, ЮАР, Япония и представительство ЕС. На их долю приходится 90 % мирового ВВП и 2/3 населения мира.
   Антикризисные саммиты G20 прошли 14–15 ноября 2008 г. в Вашингтоне, 2 апреля 2009 г. в Лондоне, 24 октября 2010 г. в Сеуле. Основные цели саммитов: обсуждение необходимых действий по предотвращению глобальной рецессии, дефляции, укреплению финансового сектора и недопущению протекционизма, усиление глобальной финансовой и экономической системы, меры для перехода мировой экономики к устойчивому росту.
   Выступая на рабочем заседании глав государств и правительств «Группы двадцати», Президент России Д. А. Медведев выделил ряд направлений мирового переустройства в связи с необходимостью преодоления мирового финансового кризиса и установления справедливых международных отношений.
   «Первое: принципы реформирования международных институтов регулирования надо зафиксировать в формате международных соглашений. Необходимо максимально четко определить роли глобальных и региональных институтов регулирования, а также механизмы их взаимодействия. По нашему мнению, „Большая двадцатка“ должна стать основным координатором реформирования и развития мировой финансовой системы. При этом должны сохраниться и другие форматы взаимодействия ведущих стран мира. Прежде всего, по вопросам глобальной безопасности.
   Второе: важно создать компетентные международные арбитражные институты.
   Третье: системообразующие страны должны придерживаться общих требований в сфере макроэкономической, в том числе бюджетной и денежно-кредитной политики. И о них мы должны договориться. Особо это касается стран, являющихся эмитентами резервных валют. Чем больше их появится, тем стабильнее будет мировая финансовая система.
   Четвертое – это управление рисками на принципах максимальной прозрачности, подотчетности и адекватности современным финансовым технологиям. Следует изменить подходы к регулированию деятельности рейтинговых агентств и аудиторских компаний, биржевой торговли и оффшорных зон. Стержнем реформирования должна стать гармонизация существующих национальных и региональных стандартов бухгалтерского учета и отчетности, нормативной оценки финансовой устойчивости и рисков.
   Еще одно важное соображение: МВФ и другие международные организации должны быть обеспечены необходимыми ресурсами для поддержки стран наиболее бедных и потому более сильно пострадавших от кризиса и действовать здесь более решительно и оперативно ‹…›. Совместно работая, мы преодолеем проблемы» [14].
   Учитывая опыт создания предыдущих трендов глобального развития, уроков мирового финансового кризиса и других факторов, можно предложить следующий концепт двадцати проективных мегатенденций развития на период до 2030 г.

//-- Таблица 6 --//
//-- 20 проективных мегатенденций будущего --//
   1. Перенос богатства и влияния с Запада на Восток, возрастание роли восточных культур и религий
   2. Перестройка мирового управления в цивилизационно-сопряженной картине мира
   3. Всемирное «электронное правительство» и качественно новая глобальная интеграция
   4. Отставание международных институтов от быстрых перемен
   5. Глобальные финансово-экономические кризисы в связи с новыми этапами НТР (переход к VI технологическому укладу) и неэффективным управлением. Возможность смягчения мировых экономических кризисов при их научном прогнозировании
   6. Увеличение многочисленности явных и латентных субъектов и кластеров противоречивого глобального развития
   7. Формирование национальных и транснациональных сетевых (электронно-сетевых) миров при доминантной роли национальной и мировых элит
   8. Замедляющаяся демократизация и усиление корпоративных структур. Всемирная тенденция к формальным демократическим структурам, управляемая демократия в крупных странах Востока
   9. Повышение роли низовых самоуправляющихся организаций
   10. Средний класс – тенденция к росту в Азии и «ограничению» на Западе
   11. Взлет пропаганды и «конец идеологии». «Фабрики мысли» и СМИ как факторы мировой политики
   12. Увеличение присутствия женщин и молодежи в ключевых сферах
   13. Рост миграции и «небелого» населения
   14. Растущий конфликтный потенциал, повышение роли иррегулярных сил в региональных и локальных конфликтах. Вспышки сепаратизма и терроризма
   15. Новые движения и войны за ресурсы, включая космос
   16. Новые возможности человека и человечества в связи с использованием нано– и биотехнологий
   17. Технологии как фактор, меняющий правила национальной и глобальной игры. Широкое освоение ближнего космоса
   18. Социокультурный национализм на фоне глобализации и деглобализационные тренды. Стремление этносов к повышению государственного и иного статуса
   19. Рост продолжительности жизни
   20. Повышение роли России в ареале евро-азийской цивилизации

   Анализ и проектирование глобальных трендов помогает яснее представить работу всемирных механизмов развития и обосновать ряд соответствующих прогнозов.
//-- Литература --//
   1. См.: Нейсбит Д. Мегатренды. – М., 2003.; Naisbitt J., Aburdene P. Megatrends 2000. – N. Y., 2000. Эти книги опубликованы во многих странах мира, общим тиражом 14 млн экземпляров.
   2. См.: Россия и мир в 2020 году / Контуры мирового будущего. – М., 2005. – С. 172–180.
   3. См.: Якунин В. И. Лекция в Лондонской школе экономики 17 февраля 2009 г. – М., 2009. – С. 22–23.
   4. См.: Стратегия развития. Россия 2020. – М., 2008.
   5. По данным Всемирного Банка и The World Factbook 2008–2010.
   6. См.: Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами / Пер. с англ. – М., 2004; Gat A. The Return of Authoritarian Great Powers // Foreign Affairs. – July/August, 2007. – Vol. 86. – № 34. – P. 59–69.
   7. Россия и мир. Новая эпоха. 12 лет, которые могут все изменить / Под ред. С. А. Караганова. – М., 2008. – С. 57.
   8. Малинецкий Г. Г. Проектирование будущего и модернизация / Футурологический конгресс: будущее России и мира / Под ред. С. С. Сулакшина. – М., 2010. – С. 121.
   9. Наука и власть: проблема коммуникаций / Под ред. С. С. Сулакшина. – М., 2009. – С. 21.
   10. БРИК (англ. BRIC) – устоявшаяся аббревиатура от названия четырех быстро развивающихся стран (Brazil, Russia, India, China). Сокращение было впервые предложено Голдман-Сакс (один из крупнейших коммерческих банков, штаб-квартира в Нью-Йорке, капитализация 74 млрд долл.) в ноябре 2001 г.
   11. Население 15 наиболее населенных стран мира: КНР – 1 380 млн; Индия – 1 165; США – 301; Индонезия – 246; Бразилия – 193; Пакистан – 173; Бангладеш – 157; Нигерия – 146; Россия – 142; Япония – 127; Мексика – 110; Филиппины – 94; Вьетнам – 87; Германия – 82; Египет – 82 млн человек.
   12. Территория 10 наиболее обширных стран: Россия – 17 075; Канада – 9 976; КНР – 9 596; США – 9 518; Бразилия – 8 511; Австралия – 7 686; Индия – 3 287; Аргентина – 2 766; Казахстан – 2 727; Судан – 2 505 тыс. км².
   13. Официальное название: Group of Twenty Finance Ministers and Central Bank Governors.
   14. Выступление Д. А. Медведева на рабочем заседании глав государств и правительств «Группы двадцати» 15 ноября 2008 г. в Вашингтоне [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www.kremlin.ru/text/appears/2008/11/209229.shtml (дата обращения: 04.05.2012).

Синяев М. В.
Методика анализа политических рисков

   Феномен социального и политического риска становится одним из центральных объектов исследования в рамках современного социо-гуманитарного знания. Категория рисковости становиться одной из центральных категорий, связанных с описанием современного общества [1]. Подобное положение дел связанно с тем, что любое общество, которое прощается с традиционными способами производства и воспроизводства социального порядка, вступает на путь постоянных инноваций, лишается возможности использовать накопленный опыт и каждый момент своего существования находится в ситуации выбора. Выбор этот делается в условиях нестабильности общества, неопределенности информации о проблеме и ограниченности времени. Подобная ситуация не была характерна для обществ далекого прошлого в силу целого ряда причин.
   Во-первых, по мнению большинства исследователей, риск – это феномен, связанный с ответственностью за выбранные решения. Очевидно, что ответственность становиться реальной, когда появляются и достигают определенного уровня развития институты, связанные с прогнозированием развития общества, а также с управлением этим развитием, то есть наука и политические институты, создающие определенные властные отношения, распространяющиеся не только на контроль за поведением людей, но и на контроль за их сознанием. Эти институты обеспечивают координацию, субординацию и взаимодействие различных социальных и политических институтов в рамках единой социальной системы. До тех пор, пока не началась эпоха Нового Времени, развитие человечества носило в значительной мере хаотический характер, сводящийся к ответным реакциям на природные и социальные изменения. Однако запущенные в ходе эпохи буржуазных революций процессы трансформации социальных и ментальных структур привели к появлению нового типа общества и нового типа личности. Известный британский исследователь индусского происхождения Кришан Кумар [2] так определяет основные черты современного общества, отличающие его от всех основных типов обществ.
   1. Индивидуализм.
   2. Дифференциация, понимаемая как возможность выбора из различных возможных решений во всех сферах жизни.
   3. Рациональность, понимаемая как доминирование в этом обществе логики, стремлению к объективному знанию, в противовес эмоциональной экзальтации и ценностно-рациональным моделям поведения, характерных для аграрных обществ Древнего мира и раннего Средневековья.
   4. Экономизм, понимаемый как определенный вид человеческой активности, нацеленный в основном на улучшение материального положения, доминирующий в этом обществе над другими видами активности и имеющий над ними явный приоритет.
   5. Экспансивность. Современное общество, возникнув на территории Северо-Западной Европы, со временем распространилось по всему земному шару.
   Это общество породило и специфический тип личности. В последней трети ХХ в. американский социолог Алекс Инкелес проводил масштабные исследования, направленные на выявление основных черт типичной личности современного общества [3].
   В числе этих черт самыми важными, с его точки зрения, были:
   1. Потребность в приобретении нового опыта.
   2. Осознание огромного количества существующих мнений, готовность высказывать свое мнение и выслушивать чужое.
   3. Ориентация во времени – ориентация скорее на будущее, чем на прошлое.
   4. Ощущение субъективной силы, убеждение в том, что личные и социальные проблемы можно решить, если прикладывать активные усилия.
   5. Стремление предвидеть события будущего и планировать свои будущие действия.
   6. Доверие к социальному порядку – вера в его справедливость и устойчивость, что делает возможным долгосрочное жизненное планирование и социальное взаимодействие.
   7. Ощущение «разделенной справедливости», признание неизбежности существующего неравенства, если оно формируется не на основе произвола, а на основе меритократии.
   8. Большая роль самосовершенствования, самообразования.
   9. Уважение достоинства других людей.
   Все эти черты общества и доминирующего в нем типа личности были характерны для общества модерна (до второй половины ХХ в). Однако развитие этого общества, идущие в нем социальные, политические, социокультурные процессы со временем поставили это общество на грань серьезного кризиса, ответом на которое и явилось то современное состояние общества, которое мы ныне и описываем.
   Во-вторых, современное общество являет собой пример избыточно сложной системы. Это означает то, что в любой момент существования и функционирования современного социума он содержит в себе большее количество элементов и потенциальных связей между этими элементами, чем необходимо для его реального функционирования здесь и сейчас. Само по себе это явление наличия избыточных элементов и потенциальных связей между ними является одним из основных условий развития социума. Однако социум имеет в своей основе структуру. Известный отечественный исследователь С. Б. Переслегин рассматривает структуру не как совокупность связей и отношений внутри системы, а как совокупность противоречий как внутри системы, так и вне системы [4]. По его мнению, поведение структуры описывается тремя законами структурной динамики:
   1. Наличие у системы структуры представляет собой необходимое и достаточное условие ее движения.
   2. Размерность пространств структуры не убывает в процессе динамики (то есть по мере своего развития система становится сложнее).
   3. Структура системы устойчива «почти всегда, то есть время жизни любого структурного фактора, сравнимо со временем жизни системы».
   Смена структуры называется бифуркацией. Сложность системы связана с особенностями структуры: если структурных факторов мало, то и точек бифуркации мало, а, следовательно, и система является простой. В простых системах можно выделить всего две точки бифуркации – рождение и смерть системы. По мнению С. Б. Переслегина, сложные системы имеют гораздо большее число точек бифуркации и делятся на аналитические и хаотические. Аналитические системы – это те системы, которые имеют в основе своего существования целый ряд стабильных противоречий, они проходят в течение своего жизненного цикла несколько точек бифуркации и их развитие в какой-то мере может быть предсказано исследователями. Хаотические системы – такие системы, сложность которых настолько велика, что в каждый конкретный момент времени изменения претерпевает хотя бы одни структурный фактор, в силу чего развитие системы носит непредсказуемый характер для уровня развития нашей науки.
   Однако то, что по мере своего развития социум проходит определенные критические точки в своем развитии, в каждой из которых он стоит перед проблемой выбора дальнейшего пути развития, несет в себе черты рисковости. Известный отечественный исследователь проблем риска А. П. Альгин в качестве системообразующих черт риск называет:
   1. Наличие ситуации не определенности.
   2. Необходимость выбора из различных альтернатив.
   3. Возможность оценить вероятность осуществления выбираемой альтернативы.
   Современное общество объективно содержит в себе возможности иных состояний, причем часть из них приведет социум в явно более худшее положение, нежели чем было до принятия решения. В свое время об этом подробно писал западный исследователь Н. Луман [5]. Он рассматривал общество как систему, подчеркивая то, что, по его мнению, система всегда проще среды, так как система представляет из себя некоторое упорядочивание факторов, которые во внешней среде находятся в условиях хаотического взаимодействия. Чтобы взаимодействовать со средой, система создает дополнительные элементы. Это ведет к дифференциации общества, которая, в свою очередь, ведет к независимости элементов и уязвимости системы. По Н. Луману, сам факт сложности системы и внешней среды предполагает практически неограниченные возможности по установлению взаимосвязей. Это свойство системы западный исследователь называл комплексностью. Комплексность означает, что в любой момент существования системы существует больше возможных состояний системы, чем актуализируется. Выбор одного из потенциально возможных состояний – это упрощение, редукция комплексности. Возможность иных состояний системы, небезальтернативность актуализировавшихся состояний выражается через понятие контингентности. Реальность контингентноста и это ведет к риску. Система постоянно вынуждена выбирать из возможных вариантов будущего, что ведет к неопределенности будущего. Эволюция в рамках данной концепции понимается как процесс рискованного выбора из разнообразия. Риск возникает в тех случаях, когда может быть принято решение, без которого не возникло бы ущерба. Н. Луман использовал две дихотомии для определения основных черт – риск риск/ надежность, риск/опасность. Сам Н. Луман отмечает, что абсолютной надежности нет и что само представление о надежности связанно с деятельностью экспертов, которые по разному воспринимают одни и те же факты. Если будущий ущерб возникает вследствие процессов во внешней среде, тогда мы говорим о риске, а если ущерб является следствием наших действий – это риск. По Н. Луману, ключевым моментом общественного развития является постоянное увеличение дифференциация социальных систем, что автоматически ведет и к увеличению возможных рисков.
   Ситуацию осложняет и то, что в подобного рода ситуациях субъективные человеческие решения принимаются на основе анализа сравнительно объективных тенденций развития социума. Подобная ситуация по новому ставит вопрос о соотношении объективных и субъективных факторов в ходе общественного развития.
   Избыточная сложность влияет на такие феномены, как эффекты эмерджетности. Эмерджетность – это наличие у системы свойств, не сводимых к свойствам ее элементов, а также к их сумме. Эмерджетность появляется как особое свойство системы. Здравый смысл показывает, что по мере роста сложности системы мы можем наблюдать и рост сложности ее эмерджетных свойств, а также усложнение ее взаимодействия со средой.
   Сам по себе факт необходимости осуществления выбора не исчерпывает собой феномен рисковости. Если мы рассматриваем этимологию слова риск, то с риском, как правило, связаны такие понятия, как угроза, возможность, вероятность. То есть риск явно связан с угрозой проявления каких-то негативных феноменов, но в тоже время он подчеркивает негарантированность их появления. Что понимается под негативными последствиями?
   Во-первых, реализация тех состояний системы, которые исключают дальнейшее развитие, заводят систему в тупик.
   Во-вторых, снижение степени интегрированности и адаптированности социума, что ведет к его внутреннему распаду.
   Однако возникает вопрос: почему мы говорим именно о рисковости современного общества, а, к примеру, не о его венчурности, кризисности, нестабильности? В самом первом приближении категориальная сетка рискологических исследований имеет следующий вид.
   Риск – феномен, в той или иной мере просчитываемый, он представляет собой логическое следствие развития тех или иных тенденций, идущих в системе.
   Риск также непосредственно связан с неопределенностью, необходимостью выбора альтернатив, возможностью оценить вероятность осуществления выбираемой альтернативы. Риск в значительной мере связан с наличием потребностей и интересов, которые могут быть удовлетворены различными путями и неопределенностью альтернатив.
   Венчурность представляет собой неконтролируемый фактор, который не зависит от субъекта.
   Опасность – возможность негативного воздействия среды на социальный или политический субъект, в результате которого субъекту может быть нанесен какой-либо ущерб.
   Неопределенностью считаются однозначно не установленные, не ясные или не вполне осознанные процессы и явления в природе, технике или обществе.
   Угроза – наиболее актуальная опасность, требующая немедленных и энергичных действий по ее устранению.
   Вызов – это опасность не непосредственная, возможно не вполне структурированная.
   Шанс – вероятность осуществления чего-либо.
   Современное общество представляет собой сложную, но в то же время поддающуюся изучению при помощи целого ряда методов систему, поэтому значительная часть процессов и феноменов, идущих в обществе, может быть спрогнозирована. Поэтому понятие рисковости в гораздо большей мере отражает специфику современно социума, чем понятие венчурности.
   Отсюда в первом приближении мы можем определить рисковость как имманентное присутствие в развитии социума точек выбора, не исключающих реализацию сценариев, изменения и развития ведущих к тупиковым вариантам развития, а также к снижению адаптированности социума к внешней среде или росту общественных антагонизмов.
   Из всего разнообразия рисков нас интересуют, в первую очередь, именно политические риски. Связанно это с целым рядом факторов, но системообразующим фактором является специфика нашего общества. Роль властных и политических отношений отличается в различных типах обществ. Так, к примеру, в странах Западной Европы, где, уже начиная с XVIII в., формируется и функционирует гражданское общество, роль отношений управления и субординации, связанных с функционированием государственной власти, не очень велика, так как часть этих функций способно выполнять гражданское общество. В целом ряде восточных стран гражданское общество отсутствует, но там имеется компенсаторный механизм в виде сложной клановой системы, способной компенсировать ослабление государства в случае политических кризисов, который и берет на себя часть функций государства. В то же время существуют этацентристские общества, где отсутствие развитых структур гражданского общества вынуждает государство более активно вмешиваться в общественную жизнь и брать на себя целый ряд дополнительных функций. Очевидно, что политические кризисы в таких обществах носят более масштабный и глобальный характер, затрагивая не только политическую сферу, но и все остальные сферы общественной жизни, что в ряде случаев ставит эти общества на грань выживания.
   РФ является примером этацентрического общества, и подробное изучение феномена политических кризисов имеет для нашего общества очевидную практическую значимость. Для нашего обществоведения, учитывая циклически-волновую природу политических процессов, принципиально важным является изучение политических кризисов, их форм и видов, особенностей протекания и прогнозирования, что актуализирует вопрос о методологии изучения данного феномена.
   Одним из возможных подходов к анализу политических рисков и кризисов является системный подход, который начал активно применяться в мировой политической науке со второй половины ХХ в. и, несмотря на ряд методологических проблем, до сих пор не утратил своей актуальности. Изначально в рамках системного подхода изучались преимущественно политические кризисы. Впервые об исследовании кризисов в рамках системного подхода начал говорить еще А. А. Богданов, он же и определил кризис как потерю устойчивости [6].
   Соотношение понятий политического кризиса и политического риска – отдельный и достаточно сложный вопрос, но при первом приближении можно указать, что политический риск фактически несет в себе возможность политического кризиса как качественного преобразования системы. Риск непосредственно связан с неопределенностью, необходимостью выбора альтернатив, возможностью оценить вероятность осуществления выбираемой альтернативы. Риск в значительной мере связан с наличием потребностей и интересов, которые могут быть удовлетворены различными путями и неопределенностью альтернатив. В то время, как кризис – это уже реально существующее состояние системы.
   Обычно, когда говорят о кризисе, подразумевают, что в нормальном функционировании системы, в нашем случае политической системы, произошли какие-то изменения, которые не позволяют системе функционировать в прежнем режиме. Следовательно, кризис связан с изменениями. Под изменениями мы будем понимать разницу между двумя состояниями системы. Изменение тесно связанно с развитием системы, более того, можно утверждать, что развития без кризисов не существует. Эволюция любой более или менее сложной системы представляет собой череду кризисов разной степени глубины и всеохватности и этапов сравнительно спокойного существования. В рамках общей теории систем отечественный исследователь В. В. Артюхов выделяет три основных формы кризиса [7].
   1. Кризис как изменение. Речь идет о качественном изменение в функционировании системы (предположим, в стране произошла революция и в ней появляются новые институты, а старые начинают работать по новому).
   2. Кризис развития. Изменение изменений (то есть изменение порядка, последовательности, направленности изменений). В этом случае мы говорим о прекращении изменений или о появлении новых изменений. Применительно к политической сфере – это стабилизация политической системы, которую сейчас переживает наша страна, как раз и является такой разновидностью кризиса. Основные проблемы здесь заключаются в том, что достижение стабильности и устойчивости здесь и сейчас может в дальнейшем привести к стагнации. Под устойчивостью мы будем понимать свойство системы (С) сохранять признаков (П) благодаря обстоятельствам (О) относительно изменений (И), вызванных факторами (Ф).
   3. Эволюционный кризис – изменение самого типа развития (переход от одного типа общества к другому, например, от аграрного к индустриальному).
   Таким образом, кризис может быть рассмотрен как качественное преобразование в развитии системы. С точки зрения теории систем кризисом системы является не просто изменение, а смена одного или нескольких ее системообразующих атрибутов, при которой система практически перестает быть собой. В этом случае определение кризиса совпадает с математическим понятием катастрофы: разрыв гладкой функции – это чисто качественное преобразование [8].
   Неотъемлемым свойством кризиса является потеря системой устойчивости [9]. Устойчивость – это неотъемлемое свойство системы, а потеря устойчивости – это неотъемлемое свойство кризиса.
   Факторы, влияющие на устойчивость системы, могут быть внешними и внутренними.
   Поскольку кризис – это потеря устойчивости, то при прогнозе кризисов надо изучать механизмы ее обеспечения, к которым обычно относят следующие:
   1. Изменение путем перестройки структуры, когда система пытается подстроиться к изменившимся внешним условиям.
   2. Снижение активности, когда система в случае ухудшения обстановки как бы впадает в спячку.
   3. Система начинает использовать запас ресурсов, чтобы обеспечить устойчивость, фактически поедая себя.
   Одним из внешних показателей кризиса является разнообразие системы. Рост разнообразия в системе показывает, что существующая система не справляется со своими функциями и произошел запуск альтернативных структур, которые начинают развиваться в системе, чтобы способствовать ее адаптации к изменениям среды. Но в то же время каждая из этих альтернативных структур фактически несет в себе возможность развиться в новую систему, которая заменит существующую [10].
   Рост разнообразия может быть проанализирован с помощью понятия поляризации, которое включает в себя произведение показателей, отражающих противоположные состояния системы в их крайних значениях.
   В любой системе в момент кризиса может быть выделено:
   1. Ядро – отличается наибольшей устойчивостью к кризисам, включающим как количественные, так и качественные изменения. Менее всех других изменяет адаптивность и не проявляет никаких экстремальных свойств, являя собой пример «золотой середины».
   2. Кризисная периферия – это подсистемы, отличающиеся большим разнообразием элементов, но испытывающие дефицит энергии. Они на снижение разнообразия отвечают резким ростом адаптивности, а на снижение количества элементов реагируют плохо (что, в принципе, и естественно: основные проблемы кризисная периферия испытывает от избытка разнообразия).
   3. Консервативная периферия – это подсистемы, отличающиеся наличием большого числа сравнительно однообразных элементов, как правило, не испытывающие дефицита энергии. Они плохо воспринимают снижение разнообразия элементов (так как и так испытывают в них дефицит), легче переносят количественное истощение. Появление новых качеств оказывается для них положительным фактором, а чистый рост количества одних и тех же элементов действует скорее отрицательно.
   Ряд авторов отмечает, что, определив доминирующий тип периферии в системе, мы можем прогнозировать развитие системы.
   Говоря о политических рисках и порождаемых ими кризисах, мы должны в первую очередь отметить существование таких их разновидностей рисков, как социальные, экономические и социокультурные, которые оказывают сильное влияние на политическую сферу.
   Для изучения феномена политических рисков на более-менее серьезном уровне мы должны выделить не только основные политические риски, но и ряд социальных, экономических и культурных рисков, так как очевидно, что в современном мире существует тесная взаимосвязь между различными сферами общественной жизни. Однако для того, чтобы перейти на уровень конкретного анализа политических рисков, нам потребуется выделить рад эмпирических индикаторов, тщательный мониторинг которых позволит нам сформировать определенный набор баз данных. Ниже приведена таблица с основными типами рисков и возможными эмпирическими индикаторами.

   Для анализа политических рисков мы будем использовать системный подход, в котором попытаемся выделить свою методику, в основе которой будет лежать изучение взаимодействий между системообразующими политическими рисками в различных регионах страны, в первую очередь, в потенциальных точках роста.
   Использование системного подхода связанно с целым рядом факторов, в основном, конечно же, он используется потому, что является одним из наиболее разработанных подходов на сегодняшний день в современной политической науке, в рамках которого мы и можем разрабатывать свои более конкретные методики.
   Под подходом мы будем понимать определенную логику объяснения политической реальности, под методикой – совокупность инструментов, с помощью которых в рамках определенного подхода можно анализировать реально существующие феномены [11].
   Использование системного подхода предполагает соблюдение целого ряда условий [12]:
   1. Определение границ исследуемой системы.
   2. Определение элементов, из которых состоит система.
   3. Определение набора эмерджетных свойств системы (то есть тех свойств, которые есть у системы, но которых нет у отдельно взятых элементов).
   4. Проведение анализа функций системы и ее подсистем.
   5. Выявление структуры системы.
   6. Указание основных форм иерархии внутри системы.
   7. Указание основных возможных режимов функционирования системы.
   8. Указание на дисбалансы в развитии подсистем.
   9. Указание основных циклов развития системы и их периодизации.
   10. Указание наиболее оптимальных для системы условий существования.
   11. Указание обратных связей в системе.
   Если мы говорим о Российской Федерации, то вопрос с границами системы более-менее очевиден: границы системы ограничены размерами территории нашей страны (под территорией мы будем понимать часть поверхности земного шара с определенными границами). То, что расположено за границами этой территории, является внешней средой.
   Если проводить анализ основных элементов системы, то при самом первом приближении мы можем выделить такие элементы этой социально-политической и социокультурной системы, как:
   Поведение, которое делится на практики (стереотипные повторяющиеся действия) и стратегии (целенаправленные поступательные ряды действий).
   Габитусы – характерные для различных индивидов, социальных групп и слоев типы установок (в число которых обычно включают познавательные установки (фреймы), ценностные установки (символы), установки самовосприятия (идентичность), поведенческие установки (стереотипы практик)).
   Менталитет – совокупность наиболее распространенных, в продолжающихся во многих поколениях сообществах, осознанных и не осознанных фреймов, символов, мировоззренческих установок.
   Обеспечивающие сообщества – социальные группы, благодаря которым человек обретает или сохраняет безопасность, социальное положение, эмоциональный комфорт, доход.
   Социальные институты – устойчивые социальные взаимодействия, воспроизводимые независимо от персонального состава действующих лиц.
   Социальные ниши – совокупность однотипных позиций, которые индивиды занимают в социальном институте.
   Если говорить об основных режимах и циклах функционирования системы, то необходимо обратиться к общей модели исторической динамики, приведенной в работе известного отечественного исследователя Н. С. Розова «Колея и перевал: макросоциологические основания стратегий России в ХХI веке» [13]. По мнению исследователя, можно выделить ряд универсальных моментов исторической динамики, которые в той или иной мере проявляются в ходе социальной и политической эволюции обществ.
   Изначально мы имеем дело со стабильно функционирующим обществом, которое сталкивается с каким-либо кризисом. Эта стадия называется стадией вызова, в ее основе лежит критическая степень дискомфорта, возникшая среди влиятельных групп. Причины для кризиса могут быть совершенно разнообразные: и нехватка каких-либо ресурсов, и обострение отношений с соседними государствами, и утрата легитимности режима в силу сложных социокультурных процессов. Кризис ведет к падению легитимности верховной власти.
   Вторая стадия получила название конфликта, в ее основе лежит раскол между центральными силами общества. Конфликт так или иначе заканчивается, он может закончиться распадом социальной общности, когда формируются положительные обратные связи между процессами, ведущими к распаду системы, или же может быть преодолен на пути реализации комплекса стратегий, отвечающих чаяниям основных акторов, закончиться созданием сети социальных лифтов, апробированием новых социальных институтов.
   Применительно к Российской Федерации эта схема подвергается определенным траснформациям, связанным в основном с феноменом догоняющей модернизации. Первая фаза также представлена этапом успешной мобилизации, когда правящая группировка смогла преодолеть внутренние разногласия и добилась единения властных ресурсов в одних руках, поддержки основных социальных групп, успехов на международной арене. Вторая фаза – это период стабильности, в ходе которой группы, необходимые для успешного функционирования политического режима и социального слоя, накапливают определенные ресурсы и пытаются пересмотреть властный договор, то есть стремятся к более широкому участию в принятии и реализации управленческих решений, фактически пытаясь подменить вертикальную схему распределения властных полномочий горизонтальной. Третья фаза – это социально-политический кризис, когда выясняется отсутствие единства в среде правящей элиты, наличие целого спектра противоречий между представителями элиты, а также между элитой и социально значимыми для данного режима группами, от поддержки которых и зависит его существование, снижение легитимности власти среди основной массы населения, неадекватность предшествующей идеологической матрицы. Как правило, эта фаза сопровождается международными осложнениями. В специфических российских условиях догоняющей модернизации становится неизбежным наступление четвертой фазы, так называемой либерализации, когда в силу неэффективности традиционных методов управления и невозможности решить проблему внешнеполитических осложнений правящая группировка идет на реформы. Внедрение западных методов управления, ориентированных на мощные структуры гражданского общества, в российских условиях заканчивается самоосвобождением государства от обязанностей перед обществом, усилением социальной эксплуатации, так как теперь государство не вмешивается в игру рыночных сил и частных инициатив. Очень скоро оказывается, что ситуация день ото дня становится хуже, и наступает время пятой фазы. Пятая фаза по сути своей является отрицанием четвертой фазы, ее обычно называют авторитарным откатом. В ходе этой фазы купируются наиболее угрожающие последствия фазы либерализации и ставится вопрос о дальнейшем развитии страны. В принципе история России показала три варианта дальнейшего развития ситуации. Первый вариант предполагает новую мобилизацию усилий, то есть выстраивание нового авторитарного режима, но уже на основе новой идеологии, опирающегося на другие социальные группы, создающего свою систему социальных лифтов. Второй вариант предполагает временное замораживание ситуации, когда принятие окончательного решения переносится на отдаленное будущее. Третий вариант предполагает окончательное разложение системы власти, доведение до крайности противоречий существующего социального строя и распад государства.
   Если говорить о современной ситуации в РФ, то мы находимся в ситуации авторитарного отката, однако проблемой является не это, а то, что правящая элита выбрала путь замораживания существующей в стране системы противоречий. Отсюда возникает вопрос о длительности этого замораживания, а также о тех политических рисках, которые в той или иной мере будут влиять на протекающие в РФ процессы. Очевидно, что угроза государственного распада, равно как и менее трагические, но столь же неприятные сценарии, требует пристального внимания к социально-политическим процессам, протекающим в стране, так как в специфических условиях РФ именно социально-политические процессы будут определять дальнейшую макросоциальную динамику РФ.
   Отсюда возникает вопрос о методике изучения и мониторинга политических рисков в РФ. По нашему глубокому убеждению, решение этой проблемы должно исходить из многомерной природы политических рисков в современном обществе. Связано это в основном с еще одной особенностью РФ – с ее размерами и, как следствие, серьезной региональной спецификой. Предлагаемая нами методика анализа, оценки и прогнозирования политических рисков исходит из необходимости разделения страны на зоны. При первом приближении можно использовать существующее административно-территориальное деление на округа (более сложный вариант предполагает выделение на территории РФ так называемых точек роста, логика здесь связанна с тем, что именно эти зоны роста и определяют будущее страны, после чего мы и изучаем риски характерные для каждой зоны роста). Выделив ряд зон, мы начинаем ранжировать существующие в них риски. Предположим, для Северного Кавказа на первый план будут выходить риски, связанные с перенаселенность региона, которая ведет к безработице, преступности, религиозному экстремизму, что в свою очередь предполагает специфическую модель взаимодействия местной власти с федеральным центром. В то же время для Калининградской области основные риски будут носить социокультурный характер и будут связаны с постепенным включением области в европейский интеграционный процесс, что, в свою очередь, также накладывает отпечаток на взаимодействия центра и регионов. После чего с использование процедуры факторного анализа еще раз стараемся выделить системообразующий риск. Социальные явления далеко не всегда так очевидны, как это может показаться с первого взгляда [14]. После чего строим динамическую модель взаимодействия рисков в каждой из зон и пытаемся понять динамику факторов, влияющих на этот самый системообразующий риск, а также специфику взаимодействия его с остальными рисками характерными для региона. После чего строим еще одну модель – на этот раз взаимодействия зон рисков друг с другом. В результате мы должны получить набор из нескольких рисков, которые на данном конкретном этапе кризисного развития будут играть особую роль, а также набор факторов, влияющих на них, что позволит нам не только следить за политическими рисками в ходе изменения всех российской макросоциальной структуры, но и предлагать методы воздействия на наиболее важные из них, что, в свою очередь, должно повысить управляемость системы до более или менее приемлемого уровня.
//-- Литература --//
   1. Гидденс Э. Судьба, риск и безопасность // THESIS. – 1994. – Вып. 5.
   2. Штомпка П. Социология. – М.: Логос, 2008.
   3. Inreles A., Smith D. H. Becoming Modern. – Cambridge: Mass, Harvard University Press, 1974.
   4. Переслегин С. Самоучитель игры на мировой шахматной доске. – М.: АСТ.; СПб.: Terra Fantastica, 2005.
   5. Луман Н. Общество как система / Пер с нем. А. Антоновский. – М., 2004.
   6. Богданов А. А. Тектология: Всеобщая организационная наука. – М.: Финансы, 2003.
   7. Артюхов В. В. Общая теория систем: Самоорганизация, устойчивость, разнообразие, кризисы. – М., 2010.
   8. Арнольд В. И. Теория катастроф. – М.: URSS, 2009.
   9. Урманцев Ю. А. Эволюционика. – М., 1988.
   10. Хомяков П. М. Системный анализ. – М., 2010.
   11. Красина О. В. Социологический метод в анализе международных отношений // Методологические аспекты политической науки: Коллективная монография / Под ред. Т. В. Карадже. – М.: МПГУ. – С. 210.
   12. Карадже Т. В. Политическая философия. – М.: Мысль, 2007. – 512 с.
   13. Розов Н. С. Колея и перевал: макросоциологические основания стратегий России в ХХI веке. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОСПЭН), 2011. – 735 с.
   14. Попова О. В. Политический анализ и прогнозирование. – М.: Аспект-Пресс, 2011. – 464 с.

Асонов Н. В.
Дискурс-анализ как метод политической науки

   Прежде чем приступить к рассмотрению дискурс-анализа как одной из важнейших методологических основ политической науки, помогающей изучению политических учений, следует обратить внимание на то, что в научных схемах, начиная с античности и вплоть до конца XIX в., уделялось мало внимания этому вопросу. Платон, а за ним Аристотель, введя в научный оборот понятие «политика», не стали рассматривать с точки зрения дискурс-анализа эволюцию политической мысли. Так, изредка «историю» политики в очень узком смысле (как разъяснение текстов древних авторов) включали в «грамматику», открывающую список «семи изящных искусств» (Филон Александрийский и Исидор Севильский). В XIII в. в этом направлении сделал некоторые шаги Винценто из Бове, составивший энциклопедию «Большое зерцало», третий раздел которой частично выходил на освещение вопросов политической мысли, приблизившись к дискурс-анализу. Лишь в XV–XVI вв. наметились признаки серьезного изменения отношения к этому методу изучения истории политической мысли, отразившиеся в трудах Л. Валы и Н. Макиавелли.
   Интересно отметить, что именно в это же время мы замечаем возникновение интереса к данной форме исследовательского анализа в среде отечественных аналитиков, представлявших как интересы власти, так и оппозиции (Царственная книга, Хронографический сборник, Лицевой хронограф, переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским и другие). Но, поскольку история политической мысли еще не рассматривалась как область самостоятельных научных знаний и была лишена собственного предмета, дискурс-анализ не получил сколько-нибудь серьезного развития. Но методы научного анализа, сопутствующие ему, прежде всего исторический, сравнительный и системный подходы довольно хорошо прослеживаются уже в сочинениях Ивана Грозного, обращавшегося к изучению политических идей, содержащихся как в светской, так и в духовной литературе.
   Желание использовать широкий методологический инструментарий, в котором зачатки дискурс-анализа становятся более заметными, наблюдается в середине XVII в., когда параллельно с исследованиями вопросов политики и ее истории на Западе в России выходит обширный труд Ю. Крижанича, известный сейчас как «Политика». В нем Ю. Крижанич поставил исследование истории политики и политической мысли в центр научного внимания через приемы дискурс-анализа, что было весьма трудно сделать без внедрения новых для России методов теоретических подходов, пришедших из области философии. Это так называемые общенаучные, логические методы, представляющие собой универсальные правила, устанавливающие соответствующие процедуры для достижения рациональных выводов. Вслед за Ю. Крижаничем близкие дискус-анализу методы классификации, сравнения, моделирования, анализа и синтеза стали применять и другие русские исследователи.
   В конце XVIII в. В. Круг, используя бинарный принцип последовательного членения, в своей книге «Опыт систематической энциклопедии знаний» выделил помимо позитивных естественные науки. К ним он отнес исторические науки, изучающие во временном аспекте вопросы политики. Причем, если до второй половины XIX в. основным объектом исследования было общество, то лишь в ХХ в. произошло выделение его отдельных подсистем (политической, экономической, культурной, психологической) и характерных для них методов, в том числе методов анализа текстов и речей. Поэтому дискурс-анализ как вид политологического анализа, возникнув на базе предшествующих наук, включая социологию, с ее богатым арсеналом эмпирических подходов был вынужден заимствовать у этих дисциплин их методологическую базу и использовать ее в собственных научных интересах при изучении политических теорий.
   Как известно, изначально латинским словом «discursus» называлось некое рассуждение, довод или аргумент, который выдвигался в пользу той или иной точки зрения. Позже, когда данный термин вошел в научный оборот, им стали обозначать различные виды словесной коммуникации, ориентированные на обсуждение и возможное согласование противоположных позиций, представленных участниками дискуссии. Дискурсом также стали называть форму контент-анализа различных документов с точки зрения их коммуникативной функции и структуры. Именно в этом значении он утвердился в рамках структурной лингвистики, где он был впервые востребован. Главным образом, дискурсный анализ интересовали коммуникативные функции и структура изучаемого текста, его идеи. Придя затем в философию, особенно в ту ее часть, которая занималась социальным анализом, он приобрел массу трактовок, в основном ориентированных на проблемы современности, что заметно сужало его научно-методологическое значение в рамках теории коммуникативного действия.
   Здесь дискурс фактически стал синонимом утверждения в индивидуальном и общественном сознании неких ценностных ориентиров, которые должны лежать в основе норм социальной жизни, опирающихся на рациональное непредвзятое обсуждение, свободное от субъективно-индивидуалистической трактовки. В дальнейшем Ю. Хабермас, А. Гоулднер, М. Фуко и целый ряд философов-структуралистов и постструктуралистов доработали концепцию дискурса в рамках социальной философии, предлагая рассматривать его как специфическую речевую общность участников социального взаимодействия. Они наделяли дискурс особой логической способностью структурировать общественную мысль и конституировать убеждения людей. Ими подчеркивалось, что дискурс как специфическое коммуникативное явление объединен целым набором соглашений (конвенций), которые управляют им, реализуя в повседневной практике в соответствующем мировоззренческом направлении. К числу таких соглашений был отнесен словарь, который используют участники социального взаимодействия, с характерными для него речевыми оборотами, метафорами, сравнениями и предъявляемыми аргументами, за которыми стояла не только определенная эрудиция, накопленный опыт человека, но и его идеология, отражающая принципиальную точку зрения какой либо социальной группы.
   Так, например, занимаясь концепцией дискурса, Ю. Хабермас исходил при анализе человека и общества из идеала свободной коммуникации. Поэтому он рассматривал дискурс как универсальный прием в первую очередь языковой коммуникации, организованный целым комплексом строгих правил. Согласно этим правилам участие в дискурсе открыто для любого субъекта при его полном равноправии со всеми участниками дискурса. В дискурсе запрещено принуждение в целях достижения соглашения. Его участники должны действовать только в целях аргументированного согласия [1]. Такой тип дискурса Ю. Хабермас отнес к истинному, а его противоположность, нарушающую данные правила, он именовал ложным дискурсом. В аналогичном ключе рассуждал и К. Ясперс, считая дискурс общением двух свобод [2].
   Но подобные трактовки носили «кабинетный», или условный характер, поскольку без политологии не могли объяснить, почему истинного дискурса между представителями противоположных политических воззрений в сущности не было и нет. Философия не могла объяснить, что причиной тому всегда служил перевес в ресурсах власти у одной из конфликтующих сторон. Он, как правило, выступал главным доводом в политическом дискурсе. Поэтому понятие «истинный дискурс» в последующем стал применяться только к теории «желаемой» демократии, а не к анализу, скажем, политических учений власти, политические идеалы которой запрещали какой-либо равный диалог с «разрушителями» утвердившейся государственности.
   Известный интерес для политолога вызывает взгляд на дискурс со стороны постструктуралистов, считающих, что политическая мысль пребывает в неведении относительно «универсальности социального». В рамках этого направления ими было разработано важное положение, согласно которому обязательным условием всякой власти является ее выражение в языке. Политика есть целый набор кодифицированных знаков, которые она развертывает в письменной и устной форме в целый социально-семиотический процесс или дискурсию. «Любой политический режим располагает своим собственным письмом ‹…›. Письмо представляет всякую власть и как то, что есть, и как то, чем оно кажется» [3].
   В этом нас убеждает введение в XVI в. в политический обиход России титула «царь», а не «император», как предлагалось Ивану Грозному от лица главы Священной Римской империи. Согласно мнению современников, в политическом сознании русских людей императорский и королевский титулы связаны с подвигами всего лишь выдающихся личностей и не имеют ничего общего с союзом человека и Бога, тогда как царский титул указывает на преемственность высшей государственной власти в России от Израильского царства, которому самодержавное правление было дано свыше. Наоборот, утверждение в 1721 г. титула «император» не только подчеркивало переход к абсолютистскому характеру самодержавной власти, но и ее культурно-идеологическую привязанность к системе ценностей романо-германской цивилизации.
   Свой набор «кодифицированных знаков», отражающих идеологическую привязанность политических доктрин к национальным или западным традициям управления можно обнаружить, обратившись к российской политической терминологии ХХ в. Возрождение таких характерных для светской и духовной власти териминов, как «вождь», «советы», «русская церковь» вместо «российская», «собор» указывало, что коммунистическая партия, модернизируя социально-политическую систему страны, старалась вписать марксистско-ленинское представление о власти в контекст национально-исторической специфики русского народа и его религии, составляющего этническое ядро славяно-православной цивилизации. Наоборот, чрезмерное увлечение западной терминологией, возникшее в конце 80-х гг. ХХ в. и затянувшееся до настоящего времени, говорит о торжестве западных представлений о государстве и обществе.
   В данной связи представляется удачной трактовка дискурса, которую предложили герменевтики, сделав упор на «понимающую социологию» М. Вебера и выводя из нее «понимающую коммуникацию». Работая в этом направлении, П. Рикер сформулировал дискурс как последовательность выбора, с помощью которого выделяются одни значения и отвергаются другие [4]. Это дает возможность строить анализ эволюции диалога политических доктрин, не привязываясь к современной системе ценностей, и проследить диалектику возникновения, развития и гибели тех или иных политических теорий, принимаемых на вооружение зарубежной или российской властью, на разных этапах их государственного строительства.
   Трактовка политического дискурса в широком смысле слова как формы доминирования здравого смысла в общественном мнении, способного обеспечить признание легитимности избранной власти представляется весьма удобной для анализа истоков и эволюции любых политологических учений. Она соединяет воедино теорию и практику политической жизни, не позволяя исследователю изолировать их друг от друга. Скажем, избрание Земскими соборами на царство Бориса Годунова и Михаила Романова следует рассматривать как доминирование «здравого смысла», но понимание глубинных причин, заставивших широкие слои населения подойти к столь противоречивым результатам, можно, только изучив дискурсию политических доктрин Смутного времени, поняв их частные расхождения и общие интересы.
   Поэтому в рамках данного подхода дискурсия вполне справедливо представляется результатом рационально прерванной общественной дискуссии по поводу власти, когда в интересах государства требуется минимизировать возникший политический конфликт. Когда меньшинство признает волю большинства или большинство признает волю политической элиты, готовой пойти на известный компромисс с массами. Принцип «здравого смысла» несет в себе еще один важный методологический аспект, связанный с ценностно-мотивировочным направлением политических учений, выходящий на сравнительно-исторический анализ. Его применение дает возможность сопоставить различные учения о государстве, власти и обществе. Например, доктрины самодержавной соборности и самодержавного абсолютизма, принцип соборности и принцип парламентаризма с целью осмысления вектора развития нашего государства.
   Но, поскольку политический конфликт, как правило, находит свое выражение в различного рода политических теориях, отражающих интересы власти и оппозиции и влияющих в свою очередь на генезис и эволюцию власти, оппозиции и общества в целом, наиболее удачным представляется конфликтологический подход. Опираясь на него, осуществляется сопоставление не только тех или иных учений о государстве и власти, но и идет сопоставление политической теории с практикой ее реализации, формирующей государственную власть. Скажем, применяя этот метод к анализу эволюции политических учений, можно увидеть, как конфликтный дискурс, проистекающий из сущности политической теории и практики, вел русскую политическую мысль к созданию политических институтов согласительного характера, позволяющих функционально решать возникающие в ходе государственного строительства вопросы, способствуя сохранению единства российского государства и общества (дискурс согласования).
   Все перечисленные наработки, сделанные в рамках социальной философии, позволили социологии принять дискурс на вооружение как совокупность типичных для определенного социально сообщества практик коммуникативного взаимодействия, имеющих как фиксированные вербальные (текстовые, разговорные), так и невербальные выражения. Специфика социологического анализа дискурса была определена как стремление сфокусировать внимание исследователя на реальных ситуациях (событиях) речевого общения, в которые вовлечены участники, обладающие разными ролевыми позициями, признающие некие общие правила допустимого (недопустимого) поведения в них. Здесь социологов привлекли разного рода профессиональные дискуссии, несущие на себе неповторимый отпечаток речевых оборотов различных социальных страт (сленг). Причем социологов интересовали речевые обороты не только профессиональных коллективов, но и тех групп, которые могли представлять определенную угрозу обществу как оппозиционная сила, угрожающая его стабильности.
   Подобный подход к пониманию дискурса был принят политической наукой, давно обратившей внимание на то, что различным силам, ведущим борьбу за власть, свойственны свои речевые обороты, в которых заключены характерные только для них системы социально-политических ценностей. Под воздействием внешних и внутренних обстоятельств (процессов, протекающих в мире, государстве и обществе) эти системы подвергаются изменениям во времени и пространстве, но иногда они сохраняют свое вербальное или невербальное «лицо», характерные для него признаки. Сохранение или изменение такого рода признаков при анализе политического дискурса позволяло понять специфику и вектор его развития, определить те силы, которые влияли на него и причины их успешности, а также дискредитации того или иного дискурса в определенный отрезок времени.
   В политических науках дискурс стал трактоваться как коммуникативное взаимодействие политических субъектов, направленное на определение или возможное согласование их идеологических установок и соответствующих им политических целей. Выделялась способность дискурса демонстрировать генезис и формирование политических интересов, воли власти, оппозиции и общества, позволяя классифицировать позиции участников политического процесса согласно их ценностным идеалам. Не случайно американский политолог Дж. Шулл считал идеологию одной из форм дискурса – особым политическим языком, корпус лингвистических предложений которого содержит программные установки участников политической жизни в их речевых актах (speech-acts) и объединенных правящими ими соглашениями (конвенциями). Он справедливо утверждал, что идеологический дискурс представляет собой важную часть социального пространства, разделяемого сторонниками и противниками той или иной идеологии.
   Начиная с последней трети ХХ в. стал наблюдаться явный рост научного интереса к дискурсу со стороны других общественных наук, сумевший расширить рамки научно-методологическое применение дискурса самой политологией. Он стал предметом междисциплинарных исследований, использующих подходы социолингвистики, социальной антропологии, лингвистической философии, семантики, этнометодологии, психологии коммуникаций и других наук.
   Столь комплексный анализ позволил выделить ряд общих качеств и функциональных характеристик политического дискурса, для которого, во-первых, свойственна тематическая определенность, отражающая его идейную однородность и внутреннюю логическую упорядоченность. Такая упорядоченность, к примеру, не позволяет смешивать политическую теорию сторонников авторитарной и республиканской форм правления как заведомо противоположных друг другу идеологических учений. Мы видим, что дискурс в данном случае предполагает наличие относительно стабильной терминологической базы (тезауруса) и коммуникативных практик для выражения своих приоритетов и их защиты, отражая тем самым еще и специфику политической культуры конкретных участников политического процесса. Причем нередко подобная «жанровая» упорядоченность политического дискурса может быть реализована в границах нескольких форматов. Таковыми форматами могут выступать религиозные тексты, летописи, воззвания, манифесты, нормативно-правовые документы, сочинения эпистолярного жанра, различные виды художественной литературы и т д.
   Во-вторых, политические дискурсы воспроизводят стилевые характеристики коммуникации и совместной деятельности конкретных участников политического процесса. Тем самым они выступают в роли неких субкультурных анклавов, в рамках которых происходит коллективное построение и развитие той или иной политической теории и питающего ее социально-политического знания. В этом случае каждый из участников идеологической борьбы всегда говорит на «своем» языке, который он стремится сделать языком всего общества, подавив язык политических оппонентов. В данном случае уместно вспомнить стремление сторонников некоторых представителей правых партий, выступающих за максимальное подчинение нашей страны западному пути развития, запретить такие речевые обороты, как «держава», «духовность», «наш особый путь» и др. У них вызывает неприязнь даже употребление в политическом обиходе словосочетание «суверенная демократия», мешающее максимальному сближению России с Западом [5].
   В-третьих, владение политическим для отдельных лиц и групп людей служит средством манифестации своей принадлежности или своего сочувствия определенной идеологии. К такого рода дискурсу относятся как слова, используемые в соответствующих программных документах, скажем «конституционализм», «демократия», «парламентаризм», «соборность», «монархия», так и нарочито грубые, подчеркивающие отношение участников политического дискурса друг к другу: «комуняки», «либерасты», «царюшники» и т. д.
   В-четвертых, политический дискурс не лишен известной композиционной целостности, создающей взаимоупорядоченность терминов, адаптирующей схемы рассуждений и разговорных интеракций, стратегий аргументации. Данное проявление дискурса отражает его ситуативную специфику речевой коммуникации, направленную в том числе и на то, чтобы привлечь в свои ряды как можно больше сторонников. К такого типа дискурсивным оборотам относятся известные выражения: «мы все в одной лодке», «наш дом – Россия», «иного пути нет».
   В-пятых, каковы бы ни были сценарии развертывания политического дискурса, начиная от частной беседы до теледебатов, проходящих между идейными противниками, все они предполагают наличие «молчаливого наблюдателя». Этим наблюдателем выступает как внутренний голос совести каждого участника политического процесса, так и целевая аудитория-фон. Поэтому при политологическом анализе дискурса нет мелочей. Здесь для исследователя важны не только вербальные результаты коммуникации, но и ее невербальное сопровождение: жесты, эмоциональная тональность, недомолвки и умолчания. Именно последние признаки реальных речевых актов, как правило, ускользающие из письменных документов, могут создавать тот дух, или стиль времени, подчеркивать или опровергать искренность той идеологической позиции, которую отстаивает участник политической борьбы.
   Тщательный учет всех изложенных выше аспектов составляет сущность дискурс-анализа как одного из ключевых методов политической науки. Разрабатываемый в настоящее время в границах «качественной» парадигмы в политологии, он используется, в том числе, при изучении ситуативно локализованных речевых коммуникаций и терминов, уместных при употреблении как в политических программах, воспроизводящих их идеологическое своеобразие, так и тех научных текстов, в которых отражено изучение этих программ. Здесь объектом исследования выступает то самое речевое общение (письменное и устное) в системе социально-политических интеракций, которое было рассмотрено выше и без которого дискурс не может существовать.
   Причем, в отличие от конверсационного анализа, предложенного социологами-качественниками и принятого на вооружение политологами, позволяющего производить анализ бесед и разговоров, близкородственный ему дискурс-анализ предполагает целенаправленное изучение и выявление невербальных политических значений, фиксируемых в групповых интерактивных коммуникациях с помощью аудио-, видеозаписей и их последующей интерпретацией. Изучение более ранних документов, фиксирующих политические симпатии и антипатии субъектов политической жизни, требует от исследователя обращать внимание не только на текст, но и на то, где автор «проговаривается» или умалчивает о тех или иных фактах политического процесса и его участниках. Вот почему метод дискурс-анализа в политической науке оказался тесно сопряжен как с методом контент-анализа, так и с методом сравнительного подхода, позволяющими сопоставлять как однотипные, так и разнохарактерные документы, чтобы выявить истину и правильно интерпретировать изучаемую политическую идеологию.
   Однако, рассматривая дискурс-анализ как один из важнейших методов политической науки, следует не забывать, что она носит синтетический характер. Эта особенность способствовала не только расширению ее терминологической базы, необходимой при анализе вербальных и невербальных политических идей, но и привела к известной путанице в понятиях и даже утрате смыслового значения некоторых из них, когда речь заходила об анализе политической идеологии через дискурс-анализ. В этой связи самое пристальное внимание следует уделить современному категориальному аппарату, без которого нельзя правильно сформулировать научную проблему и выработать методику ее решения.
   Поскольку дискурс-анализ тесно связан с изучением политических понятий, следует исходить из того, что «понятия являются основными элементами теорий, они аккумулируют и передают существенную часть нашего знания о реальном мире и делают возможным его описание и объяснение»[6]. Объясняется это тем, что понятия, выполняя специфическую интегративную функцию в системе политических представлений и научных знаний о них, осуществляют синтез знания на различных уровнях его интеграции. Параллельно они способны обеспечивать систематизацию, классификацию и компаративистику имеющихся в распоряжении исследователя фактов и явлений, осуществлять операционализацию самих свойств понятий, являясь в сущности своеобразной «кровеносной системой научной деятельности», о чем еще в 1977 г. писал известный английский политолог П. Ф. Кресс [7].
   Следовательно, во избежание неопределенности и расплывчатости, возникающих в ходе применения дискус-анализа к теоретическим представлениям, формулировкам и выводам, касающимся интересующих нас политических проблем, важно руководствоваться рядом принципов, определяющих научно-методологическое содержание понятий и их логическую структуру, которую как раз и обеспечивает дискурс-анализ. При этом следует помнить, что существуют объективные критерии их выбора, анализа продуктивности и целесообразности.
   Дискурс-анализ обязывает исследователя подчиняться установленным принципам, которые наработаны предшествующей научной школой и не допускают какого-либо нарушения принятых «правил игры» в пользу «свободного определения понятий» [8]. Подобная анархия в политических текстах разоблачает лукавство их авторов перед теми, кого они хотят привлечь на свою сторону, а в среде политологов ведет к разрушению универсального научного языка общения, хранения и передачи информации, создавая «эклектический хаос» и, в конечном счете, разрушая все усилия политической науки направленные на правильное понимание и интерпретацию той политической идеологии, которая содержится в речах и текстах ее носителей. Тут методологически важным следует считать «правило», согласно которому каждое понятие не должно применяться в качестве синонима другого понятия, поскольку подобное необоснованное использование слов ведет к путанице, «прячет» от читателя смысл авторской идеи и ослабляет сам анализ изучаемой проблемы [9].
   Здесь не надо упускать из вида и то обстоятельство, что определение научных понятий, связанных с изучением различных политических взглядов, должно формироваться (конструироваться) в рамках общепонятийной теоретической системы в соответствии с другими терминами, принятыми в обществоведческих дисциплинах. Поэтому правы те авторы, которые указывают на то, что применяемые при научном анализе понятия должны объясняться, исходя из контекста более общей теории [10]. Такие понятия должны «читаться» как политологами, так и социологами, историками, правоведами, экономистами, религиоведами, культурологами и философами.
   Это связано не только с тем, что политическая наука носит интегративный характер и потому включает в свою теоретическую часть многое из того, чем пользуются другие общественные науки, но и по причине общего интереса этих наук к вопросам генезиса, организации и развития государства и общества. Таким образом, сохранение смыслового единства понятий позволяет сохранить язык междисциплинарного общения и объединить творческие усилия ученых разных специальностей, направив их на совместный исследовательский поиск, который, как известно, способен привести к наиболее объективным результатам.
   Исходя из сказанного выше, представляется справедливым признать правоту тех, кто подвергает критике политиков и политологов по разным причинам, «забывающих» делать четкие терминологические различия между родственными на первый взгляд понятиями, не оговаривая предварительно их идейно-политический или научно-методологический смысл. Например, не только политики, но и те, кто занимается анализом их выступлений, нередко путают или считают в ряде случаев синонимами такие понятия, как «государственность» и «государство», «доктрина» и «концепция».
   Скажем, современная политическая наука в англоязычных странах рассматривает теорию «Москва – третий Рим» как политическую доктрину самодержавной России, а не как ее теоретическую составляющую [11]. В то же время целый ряд отечественных авторов охотно подменяет понятие «доктрина» термином «концепция», не видя в этом принципиальной разницы [12]. Нельзя согласиться и с теми, кто утверждает, что по характеру логического обобщения, смысловому содержанию и форме политические доктрины сравнимы с принципами и теориями [13].
   Кроме того, исследователями уже давно было подмечено, что практическая значимость понятий зависит от их эвристических возможностей. Понятия должны соответствовать критерию операциональности, тем более, если эти понятия носят политический характер. Поэтому при научном подходе с использованием дискурс-анализа целесообразно учитывать тот факт, что содержание и развитие ключевых понятий в определенном смысле зависит от общих тенденций развития самого государства и общества. С этой точки зрения предпочтительнее те концептуализации, которые допускают возможность гибко отрефлектировать изменение социального и политического контекста. Но сам концептуальный анализ не должен сводиться лишь к даче определений тех или иных понятий с последующим их объяснением. Он обязательно должен содержать в себе научную логику, отвечающую требованиям политического историзма. В противном случае экспликация используемых понятий будет неуместна.
   В данной связи, думается, нет смысла целиком отвергать наработки «эссенциалистской» традиции в определении и изучении политических и научных понятий, сформировавшейся в советской исследовательской литературе. В то же время вполне можно придерживаться «номиналистской» школы, вполне соответствующей требованиям дискурс-анализа. Согласно данной школе, политические и научные понятия, хотя и призваны представлять некие аспекты объективной социальной реальности в том виде, как они есть, все же они не могут являться прямым отражением действительности. Дело в том, что многие политические и научные понятия, принятые среди политиков и в кругах обществоведов, не выводятся из опыта, а представляют собой определенные теоретические конструкции, во многом связанные с исторической ономастикой и семантикой, верифицируемые в конкретной политической деятельности.
   Если обратиться к использованию таких терминов, как «концепция», «доктрина», «теория», «принцип» и «постулат», то бросается в глаза их некоторая синонимичность, похожесть в научном значении. В результате каждое из перечисленных слов, слившись в одно значение, соответствующее русскому слову «учение», начинает «работать» не в пользу научного поиска в рамках дискурс-анализа, а на то, чтобы придать языку изложения более красочный вид, низводя научный анализ до уровня популярной литературы, рассчитанной на слабо подготовленную аудиторию. Тем более досадно, что каждый из приведенных здесь терминов, придя в политический оборот из латинского и греческого языков, уже нес в себе специфическое, только ему присущее смысловое значение, «встраиваясь» в рамки того текстового материала, где он мог быть востребован.
   Скажем, если мы возьмем термин «концепция», переводимый с латинского языка как «понимание», следует знать, что использование этого термина применительно к анализу отечественной политической мысли предыдущих веков не может быть тождественно политической доктрине. В то время концепция, как понимание чего-либо, не могла носить повелительное наклонение, как это было свойственно доктрине. В концепциях не было системности и той целенаправленной работы власти, которая велась по формированию должных политических институтов и отношений в государстве в последние три века.
   Это особенно хорошо заметно на примере русского летописания. Его авторами были «горожане, дружинники, монахи, попы, игумены придворных монастырей, знатные бояре и даже князья» [14]. Все они представляли самые разные направления политической мысли и по-своему видели перспективы развития российской власти. Каждый из них в зависимости от времени и обстоятельств давал свое понимание политической ситуации и политической системы страны, зная, что последнее слово всегда остается за господствующей политической силой: принять или отвергнуть ту или иную концепцию. Поэтому концепция летописца могла расходиться с официальной точкой зрения власти и ее политической доктриной.
   После преобразований Петра I, когда в России сложилось «системное обоснование политики того или иного субъекта, включающего формы, методы и способы решения крупных политических задач, связанных с формированием в этих целях соответствующих политических институтов и отношений» [15], концепции стали носить прикладной характер. Они закрывали собой те бреши в государственном управлении, которые не смогла охватить доктрина. Отныне концепции уже не разово, а относительно постоянно стали влиять на формирование политических институтов и отношений в России, дополняя политические доктрины.
   Весьма близко по своему смысловому значению к концепции стоит теория. Дело в том, что термин «теория», происходящий от греческого «thеõréõ» (рассматриваю, исследую), как и термин «концепция», в политике никогда не толковался как обязательная основа действия власти. Теория могла носить лишь рекомендательный характер, например, такой характер носила теория «Москва – третий Рим» или теория «официальной народности». Таким образом, дискурс-анализ помогает нам понять, что термин «теория» использовали только тогда, когда речь шла о комплексе взглядов, представлений, идей, направленных на объяснение явлений социально-политической жизни или задач, поставленных перед властью. Подобная широта охвата, стоящих перед государством и властью проблем, качественно отличала теорию от концепции, «привязанной» к локальным социально-политическим вопросам.
   Исходной основой любой общественной теории выступало множество неких первичных допущений, постулатов, аксиом, направленных на умозрительное построение идеализированного объекта, будь то соборное или абсолютистское самодержавие, или идеальное общество, описанное у Томаса Мора и Томазо Кампанелло. Таким образом, теория могла оказывать не только косвенное (опосредованное) влияние на генезис и эволюцию государственной власти, но и входить в качестве составной, базовой мировоззренческой части в ту или иную политическую доктрину.
   Основой теории всегда выступал какой-либо принцип. Он формулировал основные исходные положения теории или доктрины, отражая в себе внутреннее убеждение власти или оппозиции, определяющие их отношение к политической действительности, нормы поведения и деятельности. Данный термин так и переводится с латинского, как «основа». Например, принцип соборности был характерен для доктрины самодержавия, опирающейся на православно-византийский и славянский опыт организации власти. Для доктрины императорской России, наоборот, был характерен принцип абсолютизма, восходящий в своей теоретической основе к протестантско-католической системе политических ценностей.
   Однако следует считать методологической ошибкой использование термина «постулат» в качестве синонима слова «принцип». В латинском языке он означал «требование» и потому всегда имел повелительное наклонение, исходящее от актора власти. В ряде современных политических сочинений постулат трактуется несколько шире. Под постулатом принято понимать не только требование, но и предположение, условие, правило, которое в силу господствующей идеологии принимается без доказательств, но с обязательным обоснованием. Причем само обоснование нередко служит своеобразным доводом в пользу «принятия» постулата, облекаемого в форму некоторого предписания, идущего со стороны власти. Такое предписание может носить обязательный к исполнению правовой характер. В этом случае постулат получает со стороны политической власти статус закона, основой или принципом которого способна выступать какая-либо религиозная догма. Таким образом, когда в ходе политической модернизации страны власть требует принятия того или иного постулата, уместно использовать термин «постулирование».
   Скажем, известная христианская догма, утверждающая, что «несть власти не от Бога», обосновывала себя другой догмой, согласно которой Бог считался создателем «всего сущего», а значит и политической власти. Данное правило или условие принималось на веру и постулировалось известным предписанием, исходящим от высшей светской и духовной власти. Оно носило обязательный юридический характер и потому выглядело в виде требования: «Всякая душа властям повинуется», поскольку «власти Богом поставлены». Тот, «кто противится власти – противится закону Божьему» [16].
   Как можно заключить из этих рассуждений, использование в дискурс-анализе означенных понятий оправдано с научно-методологической точки зрения, поскольку все они вписываются в контекст любой изучаемой политической эпохи и способны отражать общее и особенное в эволюции различных политических теорий. Таким образом, успешное применение дискурс-анализа обязательно должно строиться только на строгом соблюдении «терминологического единства». Это значительно укрепит междисциплинарный подход, без которого нельзя понять сложную природу генезиса, эволюции и дискредитации политических учений. Причем данный подход должен включать в себя все ведущие методы теоретического анализа, объединенные рамками политического дискурса.
//-- Литература --//
   1. Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. – М., 2000.
   2. Ясперс К. Смысл и назначение истории. – М., 1991.
   3. Барт Р. Нулевая степень письма // Семиотика. – М., 1983. – С. 317.
   4. Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. – М., 2002.
   5. Раскин Д. И. Русский национализм и проблематика культурно-цивилизационной идентичности // Полис. – 2007. – № 6. – С. 43.
   6. Матвеенко Ю. И. Политическая модернизация как фактор консолидации современного Российского общества: Автореф. дис… докт. полит. наук. – М., 2002. – С. 24.
   7. Kress P. F. On the Role and Formation of Concept in Political Science // Foundation Of Political Science. Research, Methods and Scope / Ed. By Donald M. Freemen. – New York: The Free Press; London: Macmillan, 1977. – P. 553–576.
   8. Baldwin D. A. Paradoxes of Power. – New York: Basil Blackwell, 1989. – Р. 14.
   9. Ледяев В. Г. Власть: концептуальный анализ. – М., 2000. – С. 65.
   10. Гущин Д. А., Огородников В. П., Поджарова А. М., Папанов В. В. Соотношение категорий материалистической диалектики и общенаучных понятий // Философские науки. – 1981. – № 1. – С. 161–165.
   11. Pope R. W. E. A Possible South Source for the Doctrine: Moscow the Third Rome // Slavia. – 1975. – R. 44. – № 3.
   12. Пряхина Т. М. Конституционная доктрина Российской Федерации. – М., 2006.
   13. Богданова Н. А. Система науки конституционного права. – М., 2001.
   14. Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв. – М., 1982. – С.110.
   15. Проскурин С. А. Концепция политическая // Политическая энциклопедия в 2 т. / Рук. науч. проекта Г. Ю. Семигин. Т. 1. – М., 1999. – С. 577.
   16. Повесть об убиении Андрея Боголюбского // Памятники литературы Древней Руси (далее ПЛДР). – М., 1980. – Вып. 2. – С. 327, 329, 335.

Славин Б. Ф.
Методология анализа и понимания советской истории

   Спиноза говорил: «Не надо плакать, не надо смеяться, а надо понимать». Этот призыв великого философа можно непосредственно отнести к отечественной истории, без понимания которой невозможно подлинное просвещение и воспитание новых поколений.
   Особенно необходим такой подход к советской истории, вокруг которой идет неутихающая идеологическая борьба. Наиболее остро она проявляется в оценках издаваемых школьных учебников. Дело в том, что учебники советских времен, пронизанные апологетикой правящей партии, сегодня явно устарели. Не менее идеологизированы учебники 1990-х годов с их воинствующим антикоммунизмом и субъективностью авторов. Не стихают дискуссии и по поводу современных учебников истории, авторы которых, руководствуясь патриотическими соображениями, подспудно оправдывают сталинизм и похожие общественные порядки. Профессиональный уровень подобных учебников настолько низок, что понадобилась специальная комиссия при Президенте Российской Федерации, которая будет заниматься настоящей борьбой с различными историческими фальсификациями новейшей истории. Создание этой комиссии вызвало неоднозначное отношение к ней общественности. Многие расценили ее создание как новую форму государственной цензуры. На наш взгляд, дело здесь не в самой комиссии, а в различных идейно-политических подходах к истории.
   Поскольку издание учебников по обществоведению и истории связано с политикой, они всегда будут подвергаться противоречивым суждениям и идеологическим оценкам. Так, учебники, приемлемые для власти, будут критиковаться оппозицией, и наоборот. Как показывает практика, наиболее объективные учебники по истории были созданы во времена относительного равновесия политических сил и широкой демократизации общества. В такие времена хорошими считались те учебники и учебные пособия, в основе которых лежала продуманная научная концепция, препятствующая нарочитой идеологизации исторической науки или явному субъективизму авторов, пишущих на исторические темы. Именно такой концепции сегодня не хватает специалистам, берущимся за изложение советской истории.
   На наш взгляд, «идеологизация» – это субъективное или иллюзорное восприятие и воспроизведение действительности. Это всегда выпячивание и абсолютизация одной стороны политической жизни за счет другой, одностороннее видение целого. Это, в конечном счете, навязывание обществу политических взглядов, не соответствующих диалектике реальной жизни и истории общества, это, наконец, пустые идеологические рассуждения и споры, не затрагивающие суть дела. Не стесняющийся в выражениях В. Ленин часто называл подобные идеологические споры простой «болтовней» [1].
   Как известно, в сталинской трактовке советской истории ее содержание, в основном, было сведено к истории одной правящей партии, ведущей неутихающую борьбу с врагами народа, с «левыми» и «правыми» оппозиционерами. При этом глубинные социальные причины этой борьбы оставались невыясненными. В итоге советская история идеологизировалась и искажалось до неузнаваемости. Суть ее сводилась к тому, что, несмотря на преступные действия многочисленных врагов народа, советское общество под мудрым руководством партии и ее вождя И. Сталина развивалось «от победы к победе». В итоге такая идеологизированная и во многом вымышленная история становилась полной противоположностью реальной истории, где действовали живые люди со своими интересами, страстями и трагедиями. Понятно, что в тех политических условиях ученые и педагоги, писавшие соответствующие книги и учебники по советской истории, не могли ни на шаг отклониться от концепции и методологии сталинского «Краткого курса истории ВКПб».
   На сегодняшний день, вроде бы, нет видимых идеологических препятствий для свободного исследования и объективного изложения советской истории, тем не менее, пока глубоких и объективных работ в этой области чрезвычайно мало. Дело в том, что объективное видение этой истории невозможно без использования соответствующей научной методологии, которая помогает историку видеть и рисовать правдивую картину действительности, объяснять противоречивые факты и тенденции, определяющие ее движение и развитие. Думается, такой методологией может быть материалистическая диалектика, о которой наш соотечественник философ А. Ф. Лосев говорил, что она «есть просто глаза», которыми ученый видит жизнь. К сожалению, вместо использования такой методологии мы нередко сталкиваемся с субъективными и политически ангажированными оценками советской истории, затрудняющими ее объективное видение и понимание.
   Здесь достаточно сослаться на нигилистическую оценку советской истории небезызвестной представительницы радикального либерализма Валерии Новодворской, которая считает, что весь период советской истории есть «клякса», или «черная дыра» в мировой истории. По ее мнению, «Россия должна понять, что ее история – это история болезни и преступления» [1]. Близкими к этой точке зрения являются утверждения о том, что Россия в советские времена «провалилась», «выпала из мировой цивилизации». Построенная в ней «система оказалась несостоятельной в мирном соревновании с капитализмом» [2]. И лишь к концу ХХ в. Россия стала постепенно в нее возвращаться. При этом все основные события советской истории, будь то Октябрьская революция или Отечественная война, период застоя или перестройка, рассматриваются этими авторами сквозь призму катастрофического сознания, а понятие «мировая цивилизация», напротив, наделяется всеми признаками «земли обетованной», где человек получает полную свободу, достаток и счастье. Как правило, наиболее полным выражением этой цивилизации являются Соединенные Штаты Америки, которые, по мнению той же В. Новодворской, есть «лучший плод усилий и свершений человечества и семя его вечного пути по дороге прогресса» [3]. Подобные суждения стали особенно часто появляться после известного выступления Бориса Ельцина в 1991 г. в Нью-Йоркском университете, когда он сказал о том, что Россия «пойдет по цивилизованному пути, который прошли Соединенные Штаты Америки и другие цивилизованные страны Запада» [1].
   Правда, сегодня эти взгляды начали корректироваться в связи с банкротством либеральных реформ в России и негативными последствиями глобального финансово-экономического кризиса, когда понятие «свобода» у миллионов людей начинает ассоциироваться с безработицей, а благополучие и счастье – с резким сокращением заработной платы и различных доходов.
   Однако, наиболее типичной трактовкой советской, в частности, политической истории, разделяемой многими российскими историками и философами, является концепция традиционной «самодержавной» культуры российской власти. Так, известный историк, академик РАН Ю. Пивоваров в одной из своих лекций говорил: «Посмотрим, какой была политическая культура России в последние столетия. Я бы назвал ее самодержавной. Основной ее признак – властецентричность. То есть я исхожу из того, что русская политическая культура властецентрична» [2]. В рамках этой концепции советская идеология, сталинский и брежневский режимы, наличие правящей партии и т. д. есть лишь историческая модификация соответствующих характеристик дореволюционной Российской империи с ее господствующим православием, самовластием царя, иерархией чиновников и т. п.
   Выступая в Горбачев-Фонде, Ю. Пивоваров доказывал, что никакие войны и революции не могут изменить главное и неизменное в русской истории – «властецентричность» и «раздаточную» экономику [3]. Аналогичную точку зрения развивал на конференции в ИНИОНе в декабре 2008 г. философ В. М. Межуев, считающий, что в советские времена существовала «традиционная» для России «этатисткая» система самовластия, которая неправомерно «отождествлялась с идеей социализма».
   Сразу оговоримся, что не разделяем перечисленные выше точки зрения и концепции. В реальной советской истории было все гораздо сложнее и противоречивее, чем полагают ее современные интерпретаторы. Мы убеждены, что в 1917 г. традиционная политическая система единовластия («самодержавия») была сломлена, причем сломлена снизу, что проявилось не только в ликвидации монархии, но и в устранении социально-экономических основ старого общества. И осуществили это рабочие, солдаты и крестьяне в ходе Февральской и Октябрьской революций. Они совершили, по сути дела, самую радикальную в истории социальную революцию, и они же установили созданную снизу Советскую власть, выражающую их интересы, то есть интересы абсолютного большинства российского общества. Так началась советская история, имевшая свои качественно различные периоды развития, свои достижения и ошибки, свои победы и поражения.
   В свое время известный итальянский марксист Антонио Грамши писал о том, что историческое развитие – «не игра по правилам», а реальная диалектика и реальная борьба различных социальных сил в обществе [1]. В российском обществе эта борьба шла в ходе Октябрьской революции и продолжалась после нее. Мало того, на первых порах она обрела острую форму гражданской войны, которая была следствием того, что демократическим и социалистическим силам не удалось создать единое коалиционное правительство. Однако и после гражданской войны в стране продолжали отстаиваться различные социальные интересы и действовать противоположные социальные тенденции. На наш взгляд, таких общих тенденций, в основном, было две: демократическая и антидемократическая.
   Демократическая тенденция выражала интересы рабочего класса и других трудящихся классов, прежде всего, многочисленного крестьянства. Эта тенденция проявлялась тогда, когда улучшалась жизнь народа, когда становилось больше свободы и справедливости. Мы связываем ее, прежде всего, с ленинским пониманием положения дел в стране, с необходимостью перехода в отсталой стране к политике НЭПа, с планами радикальной демократизации политической системы, выраженных в его последних работах. Эта была ленинская стратегия построения социалистического общества в СССР.
   Другая тенденция – антидемократическая, бюрократическая, тоталитарная базировалась на выражении интересов тех слоев общества, которые устали от революции и войны. Это были, прежде всего, интересы, запросы и потребности советской бюрократии, маргинальной части рабочего класса и крестьянства, конформистской интеллигенции. И. Сталин стал их официальным рупором. Бюрократическая тенденция, как правило, сковывала и подмораживала страну, превращала ее в авторитарное или тоталитарное государство.
   По сути дела, в борьбе этих двух социально противоположных тенденций и осуществлялась советская история, которая еще ждет своего глубокого и объективного освещения. Напомним лишь логику и некоторые моменты этой удивительно интересной и живой истории, противоречащей любой ее абстрактной и идеологизированной схеме.
   После совершения Октябрьской революции возник принципиальный вопрос: как строить новую жизнь? Цель преобразований в самом общем виде была ясна: построить небывалое ранее социалистическое общество, принципиально отличающееся от прежнего наличием свободы, социальной справедливости и подлинной демократии. Не ясно было другое: как его строить конкретно. У Маркса и Энгельса на этот счет не было нужных ответов. Они в своих работах наметили лишь общие контуры будущего. Поэтому, исходя из самых общих теоретических соображений, увлекаемое революционным энтузиазмом масс руководство страны решило приступить сразу к созданию коммунизма в отсталой и разрушенной войной стране. Отсюда родилась политика «военного коммунизма». Она была не только вынужденной мерой в условиях начавшейся гражданской войны, как об этом писалось во многих советских учебниках: в ней, помимо необходимых и реальных мер, была сделана попытка осуществления явно утопических идей, связанных, например, с требованиями немедленной отмены денег, осуществления продразверстки, реализации бесплатного жилья, столового питания, проезда на транспорте, почты, газет и т. д. Ленин прямо признавал: «Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по заводам и фабрикам, – и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение» [1].
   Однако в ходе такой политики уже вскоре возник всеобщий политический кризис, проявившийся особенно сильно в Кронштадтском мятеже с его лозунгом «Советы без коммунистов» и вооруженном восстании крестьян в Тамбовской губернии. Крестьяне приняли Советскую власть, давшую им землю, но были против политики «военного коммунизма», не дающей им возможность эффективно и выгодно пользоваться этой землей. В этой связи Ленин заговорил о самом крупном общенациональном кризисе после Октябрьской революции, о крупной «ошибке» и даже «поражении» большевиков в этой политике [2]. В итоге он предложил решительно от нее отказаться, то есть отменить непродуманную «кавалерийскую атаку» на капитализм, и осуществить своими руками своеобразный «термидор» в стране. К «термидору» тогда призывали многие меньшевики в России и оппоненты Ленина за рубежом, предлагавшие, по сути дела, вернуться назад к капитализму. Но Ленин решает провести «термидор» так, чтобы сохранить общее направление и главный критерий социалистических преобразований – удовлетворение интересов трудящихся и, прежде всего, крестьянства, составлявшего тогда абсолютное большинство народа.
   Отсюда НЭП: отказ от продразверстки, переход к продналогу и рыночному хозяйству, повышение роли денежного обращения в стране, создание валюты в виде знаменитого «золотого червонца» и сохранившихся до сих пор у многих «серебряных полтинников», допущение частного капиталистического производства, разрешение иностранных концессий и т. д., и т. п. В итоге эта новая политика в короткие сроки решила многие экономические проблемы. Страна ушла от голода, залечила раны и разрушительные последствия мировой и гражданской войн, постепенно стала создавать материальный и финансовый задел для реализации плана ГОЭЛРО и дальнейшей индустриализации страны.
   Но что мешало развиваться в этом направлении? Бюрократизм и во многом старый государственный аппарат, доставшийся от прежней «традиционной системы власти». Отсюда последние работы Ленина, посвященные радикальной демократизации политической системы, стремление дать сознательным рабочим возможность контролировать работу госаппарата и бороться с бюрократизмом. Отсюда же борьба с И. Сталиным, сосредоточившего в своих руках «необъятную власть» и совершившего ряд крупных политических ошибок в государственной политике, проявлявшим постоянную грубость и нелояльность по отношению к товарищам по работе и партии.
   Не будем далее раскрывать подробности этой борьбы, отметим только одно: после смерти вождя Октябрьской революции Сталин становится полновластным «хозяином страны» и таким образом, был открыт прямой путь к превращению его, по выражению Дзержинского, в «диктатора в красных перьях».
   Любому объективному исследователю советской истории всегда было ясно, что Ленин и Сталин были антиподами в политике и жизни, поэтому их часто встречающееся отождествление является, на мой взгляд, прямой фальсификацией исторической науки. Дело в том, что Ленин расходился со Сталиным по многим принципиальным вопросам политики. В частности, они совершенно по разному понимали национальный вопрос и способ образования СССР, проблему реформирования политической системы, реорганизацию Рабкрина, вопросы, связанные с монополией внешней торговли и т. д. К сожалению, отождествление Ленина и Сталина допускают не только рядовые историки, но и именитые академики [1], писатели и публицисты. В частности, авторы подобного отождествления считают, что Сталин лишь исполнял то, что завещал Ленин. На наш взгляд, подобные утверждения, не имея под собой никакой научной почвы, воспроизводят старую сталинскую теорию о тождестве двух вождей, гласящую, что «Сталин – это Ленин сегодня», а «Ленин – это Сталин вчера». В частности, об этом открыто писал известный диссидент Александр Зиновьев: «Я пришел к тому же, с чего начал, а именно – к рассмотрению ленинизма и сталинизма как единого явления. Сталин действительно был „Ленин сегодня“»[2].
   В этой связи закономерен вопрос: кому выгодна сегодня реанимация подобной теории? Думается, она нужна не только неосталинистам, но и тем, кому хочется во что бы то ни стало окончательно дискредитировать левую социалистическую идею, воплощением которой в нашей истории, без сомнения, являлся Ленин, а не Сталин. В этой связи следует напомнить, что первый вошел в советскую историю как творец Октябрьской революции и основатель первого в мире Советского государства, второй – как создатель тоталитарного режима власти и личной диктатуры.
   Подчеркнем еще раз, что через противоречия и борьбу демократических и бюрократических сил, линий Ленина и Сталина развивалась советская история. Раскрыть и объективно описать эти реальные противоречия советской истории является, на наш взгляд, благородной задачей современных историков и обществоведов.
   Однако эта, казалась, простая истина до сих пор с трудом утверждается в научном сознании. Мешает господствующая концепция «тоталитарной природы» советской власти и ее истории, утвердившаяся среди отдельных историков [1]. На наш взгляд, эта концепция является зеркальным отражением сталинской интерпретации советской истории, только в ней плюсы заменены на минусы. Суть ее проста: советская история есть не что иное, как история тоталитарного режима советской власти. С этой позиции тоталитаризм в России возникает в Октябре 1917 г. и существует до начала 1990-х гг. ХХ в. [2] В рамках этой концепции даже аргументы периода «хрущевской десталинизации» считаются «половинчатыми» [3].
   На наш взгляд, здесь мы имеем дело с политически ангажированной, а не научной точкой зрения. Цель подобной трактовки отечественной истории понятна: использовать концепцию тоталитаризма в качестве идеологического рычага, разрушающего объективные представления об истории советского общества и современной России, стремящейся преодолеть негативные последствия ельцинских реформ. Для многих сторонников либерализма Россия, напоминающая по своему влиянию и историческому значению Советский Союз, не нужна в современном раскладе мировых политических сил.
   Что же касается реального тоталитаризма сталинской эпохи, то он, конечно, существовал в стране более двадцати лет. Тем не менее, рассматривать всю советскую историю как его непрерывное становление и утверждение, на наш взгляд, методологически ошибочно. Это значит, что необходимо абстрагироваться от противоречий и острой политической борьбы различных социальных сил и течений в обществе.
   Особенно неплодотворен такой подход в исторической науке, ибо ведет не к изучению реальных фактов общественной жизни, а к их подгонке под заранее заданную идеологическую схему. Такая подгонка и есть губительная идеологизация советской истории. Отметим, в этой связи, что известные американские историки Роберт Такер и Стив Коэн, специализирующиеся на изучении деятельности И. Сталина и Н. Бухарина, также считают концепцию тоталитаризма сугубо идеологизированным и малоэффективным средством исторического познания. Так, Стивен Коэн в своей книге «Переосмысливая советский опыт» говорит, что методологической основой «тоталитарной школы» является «идея непрерывности», то есть представление советской истории как сплошного непрерывного процесса, который идет без каких-либо качественных изменений, периодов, этапов [1].
   Сторонники «идеи непрерывности», как правило, автоматически ставят знак равенства между такими различными историческими фигурами, как Ленин и Сталин, Хрущев и Брежнев, Андропов и Черненко, Горбачев и Ельцин. В их понимании все они – лишь различные личностные проявления господствующего тоталитарного режима власти. По мнению С. Коэна, эта концепция слишком груба, чтобы на ее основе понять сложную и противоречивую картину советской истории, в частности, взаимоотношение власти и оппозиционных к ней течений, противоречий внутри правящей коммунистической партии и др.
   На самом деле советская история была разной. Одно дело – ленинский этап становления советского общества, другое – десятилетия господства сталинского режима власти, одно дело – «оттепель», рожденная ХХ съездом партии, другое – «неосталинизм» брежневского времени.
   Следует заметить, что использование «концепции тоталитаризма» для объяснения советской истории не является новым и оригинальным явлением в общественной науке. Это прямое заимствование старых советологических теорий, которые давно подверглись обстоятельной научной критике. Напомню читателю, что исторически понятие «тоталитаризм» употреблялось для характеристики фашистского государства в Италии. В годы «холодной» войны его стали сознательно использовать для дискредитации советского общества такие консервативно настроенные западные советологи, как Р. Пайпс, З. Бжезинский и др.
   Что касается существа вопроса, то, с нашей точки зрения, здесь происходит явная подмена изучаемого объекта. Дело в том, что понятие «тоталитаризм» является, прежде всего, характеристикой политического режима власти, а не строя общества и его истории. Это был режим политической власти, характерный только для сталинского периода правления, а не всей советской истории. Это хорошо, например, сознавала «левая оппозиция», выступая против сталинизма. В частности, она говорила о необходимости в СССР политической, а не социальной революции, свержения сталинизма, а не советского строя. По ее мнению, свержение сталинизма в ходе политической революции могло бы восстановить в советском обществе ленинские демократические ценности и политику Октября. Позднее фактически того же хотели и представители «правой оппозиции», выступавшие против Сталина. Что же касается тех, кто в 30-е гг. умирал в застенках ГУЛАГа с именем Сталина на устах, то, как правило, это были жертвы пропаганды, отождествлявшей социализм с тоталитарным режимом сталинской власти.
   Несмотря на то, что сталинский тоталитаризм своим влиянием охватывал все сферы общества, он всегда оставался режимом политической власти. Его не следует сводить к социально-экономическому строю советского общества, который утвердился в результате выбора, сделанного народом России в ходе Октябрьской революции 1917 г. Никто не мог изменить этот выбор, кроме самого народа. Сталин, крепко держась за свою власть, был вынужден считаться с этим выбором. На наш взгляд, этим объясняются его многие противоречивые действия как политика в разные периоды истории. Например, он сначала резко отрицал необходимость быстрой индустриализации, о необходимости которой говорила «левая» оппозиция, затем, после ее изгнания, превратился в своеобразного «сверхиндустриализатора». Он допускал серьезные «перегибы» в проведении коллективизации, затем, после волнений крестьянства на юге страны, вел с ними «принципиальную» борьбу. В том же плане следует расценивать его тотальную расправу над военными кадрами и возвращение их из ГУЛАГа в начале войны. Было много и явно беспринципного в его политике. В частности, первоначальное неприятие фашизма и неожиданный союз с ним перед войной. Как известно, эта политика вызвала глубокий кризис в мировом «левом» движении, в одночасье, превратив зарубежных антифашистов в заложников этой явно несоциалистической акции.
   Советскую историю, конечно, нельзя сводить к существованию одного политического режима: их было несколько, притом разных. Истина конкретна. За рамками сталинского тоталитаризма мы имеем дело с подлинной демократией, рожденной Октябрьской революции, с противоречивой политикой «военного коммунизма», своеобразным либерализмом НЭПа, такими политическими режимами, как авторитарно-демократическое правление Н. Хрущева, авторитаризм Л. Брежнева и переход от него к демократии времен перестройки М. Горбачева.
   Таким образом, многообразная действительность советской истории полностью опровергает линейную логику рассуждений сторонников тоталитарной концепции советского общества и его истории. Эта, по сути дела, идеологизированная логика времен «холодной войны» выглядит настоящим монстром в наше время. На наш взгляд, в науке от нее следует как можно быстрее избавляться. Говоря проще, нельзя идеологизировать историю.
//-- Литература --//
   1. Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 44. – С. 162.
   2. Авченко В. Тоталитарная демократия Валерии Новодворской. – М., 2011.
   3. Данилов-Данильян В. Свободное слово. Интеллектуальная хроника. Альманах. – М.: 2007/2008. – С. 135–140.
   4. Правда. 9 июня 1991 г.
   5. Пивоваров Ю. Политическая культура России: традиции и современность. Лекция 18. (Интернет-версия).
   6. Грамши А. Тюремные тетради: в 3 ч. Ч. 1. – М.: Политиздат, 1991. – С. 253.
   7. Яковлев А. Н. Омут памяти. От Столыпина до Путина: в 2 кн. – М.: Вагриус, 2001.
   8. Зиновьев А. Русская судьба, исповедь отщепенца. – М., 2000. – С. 303–305.
   9. См. работы Д. Волкогонова, А. Яковлева, С. Кулешова, М. Геллера, Р. Пихоя в кн.: Маслов Д. В. Историографические и методологические основы исследования состояния советской системы. – Сергиев Посад, 2004.

Мазурина М. Г.
Метод игрового моделирования в исследованиях политического процесса

   Политическое моделирование, наряду с программированием и анализом принятия эффективных управленческих решений, является инструментальным методом, который позволяет осуществлять технологию проектирования политических систем, решать задачи политического прогнозирования. Этот способ исследования в XX в. получил статус универсального метода научного познания. Проблема моделирования достаточно подробно исследовалась в западной науке об управлении, где разработано определение модели. Так, Р. Шеннон понимал модель как «представление об объекте, системе или идее в некоторой форме, отличной от самой целостности».
   Данная дефиниция достаточно точно показывает основную особенность модели – она представляет объект исследования в форме, отличной от оригинала, и при этом влечет за собой некоторое упрощение реальности.
   В политическом моделировании в большинстве случаев используются аналоговые модели, которые ведут себя как реальные объекты, но не выглядят как таковые. Особо следует выделить класс игровых моделей, позволяющих проиллюстрировать соотношение между различными сценариями в выполнении определенной задачи. Игровое моделирование является эффективным средством разработки практических мер, направленных на реализацию программных целей исследования. Его эффективность обусловлена тем, что игровая модель организации выработки решений, диагностики проблем позволяет охватить широкий спектр возможных альтернатив [1].
   Игра в чистом виде, как нечто, что делает допустимым познание, как методология познания, не существует, так как нет возможности первичного исследования игры с таким расчетом, чтобы построить непреложность представления о ней, которое можно было бы сделать аксиоматичностью, стало быть, критерием познания. Однако неоспоримо, что игра может выступать как элемент метода познания, притом, что в самом методе содержится универсальная элементность познания. Процедура создания воображаемого мира позволяет игровому методу познания, удваивая анализируемые объекты и процессы, рассматривать их в диалектике становления идеального и материального.
   В зависимости от цели, закладываемой в содержание модели, выделяют аналитические и имитационные модели. Назначение аналитической модели состоит в установлении тенденции исследуемого процесса и в прогнозе его развития. Имитационная модель предназначена для получения информации об исследуемом объекте с точки зрения выработки управленческих решений. Для этого с помощью имитационных моделей формируется информационная база о свойствах и структуре объекта с воспроизводством лежащих в их основе связей и отношений.
   С точки зрения назначения моделей, то есть целей, на достижение которых ориентирован их выбор, можно выделить некоторые типы моделей, в том числе – модели принятия решений, которые имитируют типовой способ подготовки и реализации управленческого решения.
   В институциональном подходе главной целью моделирования является разработка сценариев, с помощью которых уясняется весь спектр проблем, подлежащих решению. Ядро этого подхода составляют модели принятия решения и компромиссов, предполагающие наличие нескольких вариантов оптимальных решений.
   Игровые методики бывают двух типов: имитационные и ролевые.
   Имитационные игры ориентированы на формирование условий, сопутствующих влиянию на поведение социальных субъектов. Предметом имитации в этих играх являются экономические, правовые, социокультурные и природные факторы, структурирующие взаимоотношения между людьми в процессе их практической деятельности. Характерным признаком имитационных игр является целенаправленный характер принимаемых решений, исключающих предварительную выработку альтернативных вариантов проблемных решений.
   Ролевые игры нацелены на распределение между участниками группы заранее определенных функций, исполнение которых воспроизводит механизм функционирования и развития группы в целом. Цель ролевой игры заключается в отработке профессиональных навыков и техники взаимодействия между членами рабочей группы, разграничении полномочий между ними, определении узких мест в организационной структуре предприятия.
   В отличие от экспертного опроса игровая модель ориентирована не столько на выработку единственно верного решения, сколько на представление комплексного задания по разработке и организационному сопровождению целой серии конкретных действий, призванных обеспечить достижение программных целей.
   Как показывает опыт, значительная часть моделей и программ, в конечном счете, ориентирована на формирование базовых условий, сопутствующих принятию эффективных решений, которые состоят в определении варианта преодоления проблемной ситуации. Принятие научно обоснованного решения становится проблематичным при высокой степени неопределенности условий реализации научно-исследовательской программы. Неопределенность в политической сфере усиливается из-за наличия противоборствующих тенденций, возможного противодействия среды, столкновения противоречивых интересов. Процесс принятия решений предполагает наличие достаточно полной и правильной информации, однако на практике чаще всего информация бывает разнородной и неполной, что является основанием для рождения рисков [3].
   В условиях неопределенности и высокого риска целесообразнее всего использовать при анализе принятия решения теорию игр – область математики, созданную в 40-х гг. XX века и анализирующую различные игры с целью разработки такой стратегии для игрока, при которой он может максимально увеличить выигрыш и свести к минимуму потери [1].
   Подобные ситуации вызвали интерес не только у представителей формализованного знания – математиков, но и у психологов. Еще до создания теории игр в рамках необихевиоралистской школы активно разрабатывалась «теория диадического взаимодействия», представленная Д. Тибо, Г. Келли и Д. Хомансом. Эта теория рассматривала взаимодействие двух индивидов с точки зрения исходов – итогов взаимодействия, резюмирующих полученные вознаграждения или потери. Исходы могут носить как материальный, так и любой другой характер – они, в частности, могут выражаться в выигрыше в статусе, усилении властных полномочий и т. д. Исходы проставляются в специальной матрице, получившей название матрицы исходов (матрицы также являются аналоговыми моделями). Наибольший интерес в теории диадического взаимодействия для нас представляет исследование ситуаций, в которых два индивида принимают решение, не зная, какое решение принял каждый из них. При этом набор вариантов решения для каждого из них ограничен, а исход непосредственно зависит от того, какое решение примет контрагент [2].
   Теория игр получила широкое распространение в западных международно-политических исследованиях после окончания Второй мировой войны. Во время ситуации биполярности во многом на ней строилась политика сдерживания. Сегодня теория игр используется при анализе международных переговоров, модификации многосторонних режимов, принятия решений в международных организациях. По мере отхода от однополярной структуры мира 1990-х гг., обострения глобальных политико-экономических противоречий и повышения общего уровня неопределенности в международных отношениях данный метод исследований переживает своеобразный ренессанс.
   Практически все основоположники теории игр, в том числе Джон фон Нейман, были сотрудниками РЭНД Корпорэйшн – мозгового центра, созданного под эгидой ВВС США в Санта-Монике (штат Калифорния) для исследований в сфере использования межконтинентальных баллистических ракет. Теорию игр применили еще в годы Второй мировой войны для выработки оптимальной стратегии атомной бомбардировки Японии. С РЭНД Корпорэйшн сотрудничали многие нобелевские лауреаты, работавшие в области теории игр [4].
   Выдающейся работой в области анализа международных отношений, во многом опередившей свое время, является «Стратегия конфликта» Томаса Шеллинга. Это одна из первых прикладных работ, где рассматриваются игры с ненулевой суммой (когда выигрыш одной стороны не равен проигрышу другой; помимо противоположных, стороны имеют и общие интересы) в непривычном, на первый взгляд, контексте отношений США – СССР. Главное, по Шеллингу, – убедить противника сесть с вами в одну лодку, тогда у противника помимо противоположных интересов появляется общий интерес не опрокинуть лодку.
   Ключевую роль в анализе международных отношений сыграла наиболее известная некооперативная игра (здесь не допускается образование коалиций между игроками) – «дилемма заключенных». Ее первая версия была разработана в 1950 г. сотрудниками РЭНД М. Флудом и М. Дрешером [4].
   Анализируя теоретико-игровые модели конфликтных ситуаций, Плотинский следующим образом представляет сценарий этой игры [5]. Рассматривается проблемная ситуация, в которую вовлечены только два участника – А и В (два индивида, индивид и система или две социальные системы). Игра состоит в том, что каждый участник выбирает одну из двух альтернатив:
   С – сотрудничество, кооперация, солидарность, учет общих интересов, разрешение конфликта, альтруистическое поведение;
   D – отказ от сотрудничества, усиление конфронтации, обман, нарушение принятых норм, правил, обязательств, эгоистическое поведение.
   Результаты игры определяются с помощью следующей таблицы выигрышей (платежной матрицы). В данном примере, если оба игрока выберут стратегию кооперации С, то получаемый каждым выигрыш задается в клетке 1. В клетках содержатся по два числа. Первое число – это выигрыш первого игрока (А), второе число – выигрыш второго игрока (В). Проигрыш игрока задается отрицательным числом.

   В зависимости от соотношения чисел в таблице выигрышей каждый игрок пытается определить наиболее рациональную линию поведения. В рассматриваемом примере оба игрока знают, что выбор стратегии кооперации С дает любому из них три единицы выигрыша, допустим 3 руб. Если оба откажутся от кооперации С, обманут (альтернатива D), то получат только по 1 руб. В клетке 2 содержится исход игры в случае, когда игрок А выбирает сотрудничество, а игрок В – обман. Тогда игрок А не получает ничего, а игрок В выигрывает 5 руб. В клетке 3 описан противоположный исход – если игрок А решается на обман, а игрок В выбирает сотрудничество, то выигрыш первого составляет 5 руб., а второй не получает ничего.
   В теории игр для данных исходов приняты стандартные обозначения R, T, S, P, где R – награда за взаимное сотрудничество, T – цена «предательства», S – плата неудачнику, a P – наказание за обоюдный обман. В нашем примере R = 3, T = 5, S = O, P = I.
   С точки зрения коллективных интересов лучшим является вариант взаимного сотрудничества (С, С), который приносит в сумме 6 руб., что значительно лучше, чем вариант взаимного обмана (D, D), позволяющий получить в сумме только 2 руб. Однако попытка взглянуть на ситуацию с точки зрения индивидуальной рациональности приводит к другому результату. Игрок А, просчитывая ситуацию в уме, видит, что выбор альтернативы С в худшем случае дает только ноль, если В обманет его ожидания и выберет альтернативу D. Предполагая, что игрок В выбирает альтернативы с равной вероятностью 0,5, игрок А может получить в среднем 1,5 руб. Продолжая рассуждение, игрок А оценивает последствия выбора им альтернативы D. С одной стороны, имеется соблазн поживиться за счет партнера и получить максимальный выигрыш – 5 руб. С другой стороны, в худшем случае игрок А получает 1 руб., в среднем же 3 руб., то есть по обоим показателям альтернатива D выглядит предпочтительнее, чем С. Со своей стороны, игрок В рассуждает аналогичным образом, что в результате приводит к выбору неэффективного с коллективной точки зрения решения (D, D).
   Таким образом, в голове индивида А формируются как бы две когнитивные модели ситуации – одна модель отражает его собственные интересы, другая – коллективные, то есть интересы системы в целом (для принятия решений индивид также строит различные модели поведения партнера). Конфликт между моделями создает когнитивный диссонанс, разрешение которого в данном случае зависит только от соотношения параметров R, T, P, S. Стратегическая структура игры «Дилемма заключенного» сохраняется при условии, что T › R › P › S.
   Далее Плотинский переходит к рассмотрению модели эволюции кооперации в «дилемме заключенного», предполагая, что социальное взаимодействие носит не разовый характер, а может неоднократно повторяться в будущем. Предполагается, что стороны, принимая решения, учитывают опыт прошлых взаимодействий и прогнозируют возможное поведение партнеров в будущем. При этом таблица выигрышей остается неизменной.

   Исследованию этой модели посвящена книга P. Аксельрода «Эволюция кооперации», центральной проблемой которой является выявление и анализ механизмов, формирующих кооперативное поведение среди эгоистических индивидов без какого-либо принуждения или указаний свыше. Ясно, что кооперативные механизмы возникают только при определенных условиях. Примерами являются взаимодействие государств на международной арене, компромиссы, достигаемые сторонниками противоборствующих партий в парламенте, соблюдение неписаных правил поведения в бизнесе и т. д. Если вероятность повторной встречи велика, то сотрудничество возникает спонтанно даже в самых «неподходящих» ситуациях. Например, в ходе Первой мировой войны (1914–1919 гг.), носившей на Западном фронте характер «окопного» противостояния, немцы и солдаты союзников зачастую переставали стрелять в друг друга, несмотря на все старания офицеров двух армий, если их позиции находились друг против друга в неизменном положении на протяжении нескольких месяцев. Похожая поведенческая стратегия определяет, например, внешнюю политику Турции, не желавшей выполнять в полном объеме указания союзников по НАТО по противодействию России (в ходе грузино-югоосетинского конфликта в августе 2008 г.) и Ирану. Партнерские отношения с соседними государствами оказываются дороже стратегических договоренностей.
   Анализ дилеммы заключенного, проведенный в начале, показал, что следование принципам индивидуальной рациональности заставляет «разумных» игроков отказываться от кооперации, выбирая вариант (D, D). Что же меняется, если с данным партнером социальные взаимодействия могут повторяться? Допустим, стороны знают, что игра повторится ровно десять раз. Казалось бы, целесообразно перейти к взаимному сотрудничеству (вариант С, С), приносящему существенно больший выигрыш. Однако игрок А считает иначе. Он думает, что партнер В будет все время выбирать кооперацию и решает попытаться выиграть, обманывая в последней, десятой игре. Также рассуждает игрок В. Понимая, что оба в последней игре выберут альтернативу D, игроки, обдумывая свою стратегию в девятой игре, приходят к тому же выводу и т. д. Таким образом, рациональной вновь оказывается стратегия D – отказ от сотрудничества. Каждому из игроков эта стратегия принесет по 10 руб., тогда как сотрудничество дало бы каждому по 30 руб. Противоречие между индивидуальной и коллективной рациональностью сохранилось.
   Ситуация коренным образом меняется, если игроки не знают, когда закончится игра. Какой же стратегии целесообразно придерживаться в данном случае?
   Дать теоретически обоснованный ответ на этот вопрос довольно трудно, и Аксельрод предложил своим коллегам выявить лучшую стратегию в честном спортивном соревновании. Ведущие специалисты, занимающиеся этой проблематикой (психологи, экономисты, математики, социологи), прислали Аксельроду свои варианты стратегии данной игры, реализованные в виде компьютерных программ. Удивительно, что чемпионом оказалась самая короткая программа, присланная А. Рапопортом, реализующая самую простую стратегию «зуб за зуб» (TIT FOR TAT, сокращенно TFT).
   Стратегия TFT на первом ходу выбирает кооперацию, а затем просто повторяет ходы партнера. Если он в предыдущей игре выбрал обман (D), то TFT также выбирает обман. Если партнер в предыдущей игре предпочел кооперацию (С), то TFT также считает необходимым его поддержать. Стратегия TFT – самая успешная в том случае, если игрок может контролировать лишь одного из участников соревнования. Эта стратегия была хорошо известна еще в древние времена. Ей соответствует «золотое правило» Конфуция и нравственные императивы многих религий. Исследования показывают, что в эволюционном плане именно такая стратегия оказывается наиболее эффективной, постепенно обучая социум механизмам кооперации. Это утверждение верно при условии, что вероятность повторной встречи партнеров близка к 1. Кроме того, должно выполняться соотношение R › (T+S)/2.
   Очевидно, что стратегия обмана, отказа от сотрудничества в каждой игре в принципе не может проиграть ни одного поединка. Но и очков эта стратегия приносит немного. Особенность турнира состоит в том, что лучше проиграть поединок со счетом 500:600, чем выиграть со счетом 200:100 очков. В этом случае понятно, что победить в турнире может стратегия, проигравшая абсолютно все личные поединки. Победителем турнира оказывается программа, быстрее других обучающая партнеров действовать кооперативно. Аксельрод считает, что из результатов турнира следуют правила житейской мудрости: не будь завистлив; не обманывай первым; проявляй взаимность и в сотрудничестве, и в обмане; не будь слишком умным. Ученый пришел к выводу о том, что эгоистичные индивиды во имя их же эгоистического блага будут стремиться быть добрыми, прощающими и не завистливыми. Примеры такого рода в международной политике – стратегические договоренности СССР – США в области контроля над ядерными вооружениями в годы «холодной войны».
   Ценность «дилеммы заключенного» содержится в том, что она наглядно иллюстрирует конфликт между групповой и индивидуальной рациональностью, интересами политических лидеров и их окружений. Поэтому ряд исследователей считает, что «дилемма заключенного» есть не что иное, как выражение социальной дилеммы. Например, политический лидер и его последователи часто сталкиваются с противоречием между максимальным удовлетворением своих личных интересов и максимальным повышением коллективного благополучия.
   Многие ученые напрямую применяли данную модель к анализу международных отношений. Р. Джервис использовал ее для оценки перспектив сотрудничества в рамках дилеммы безопасности, Г. Снайдер – в анализе конкуренции альянсов, Дж. Эванс – в анализе международных торговых переговорах, М. Лавер – в анализе международного налогообложения ТНК, М. Ламбсден – в анализе локальных конфликтов (на примере Кипра), А. Рапопорт и А. Шамма использовали ее для исследования природы международного конфликта и гонки вооружений [4].
   Классическим примером международной ситуации, к которой применялся теоретико-игровой анализ, является Карибский кризис 1962 г. Сложная международная обстановка того времени анализировалась многими исследователями и вошла в большинство учебников по теории игр для политологов и международников. Она неоднократно использовалась в качестве прототипа имитационной игры для высшего военного и политического руководства США и стран НАТО.
   Среди приложений теории игр важное место занимает модель «сhicken game». Ee стратегическая структура определяется соотношением T › R › S › P. Своим названием игра обязана забавам лихачей-водителей. Два водителя мчатся навстречу друг другу. Проигравшим считается тот, кто первым струсит и свернет в сторону.
   С помощью этой модели политологи исследуют развитие Карибского кризиса 1962., вызванного размещением советских ракет на Кубе. Предположим, что каждая из сторон (СССР и США) имеет только две альтернативы действий, а таблица выигрышей выглядит следующим образом:

   После размещения на Кубе советских ракет и введения США морской блокады у сторон есть две основные альтернативы – переговоры и поиск взаимоприемлемых компромиссов (вариант Y1) либо твердое отстаивание своих позиций с неизбежной эскалацией конфликта (вариант S1). Если США выберут альтернативу S1 (в данном случае планировалась бомбардировка ракетных площадок на Кубе), то в случае ухода СССР побеждает США – вариант (S1, Y2). Если же СССР продолжает следовать твердой линии, то неизбежен вариант (S1, S2), то есть в данном случае – ядерная война, в которой обе стороны теряют не только лицо, но и все остальное. При принятии США мягкой, компромиссной стратегии Y1 и твердого отстаивания СССР своей позиции имеет место вариант (Y1, S2) – побеждает СССР [5].
   В своей докторской диссертации «Игровые технологии при разрешении политических конфликтов» (2009 г.) И. А. Ветренко показала возможности игры при разрешении политического конфликта, основываясь не на теории игр как таковой, а на игре как социальной технологии, поддающейся моделированию. Игровое моделирование Кубинского конфликта позволило получить полный расклад по возможным исходам конфликта, определить оптимальные стратегии, потери и выигрыши всех сторон политического конфликта, проанализировать возможные последствия каждого исхода для мирового сообщества. Предложенный и практически примененный алгоритм для анализа политических конфликтов включает в себя следующие этапы:
   – выявление истории конфликта, определение возможных вариантов ходов (действий) и обозначение временной точки для игрового анализа;
   – выявление подлинных участников конфликта (игроков);
   – просчет возможности исходов, основанный на рациональной обработке выявленных на первом этапе возможных действий и субъективном анализе;
   – определение всех предпочтений игроков, составление векторов предпочтений;
   – определение стабильности всех исходов для каждого игрока;
   – вычисление множества решений, то есть точек стабильности и равновесия для каждого игрока и общих для всех;
   – определение наиболее вероятного решения из образовавшихся.
   Однако, по мнению И. А. Ветренко, при всех очевидных преимуществах игрового анализа политических конфликтов, у него есть слабые места. Зависимость числа стратегии игроков от числа их индивидуальных действий порождает практические сложности анализа политических конфликтов. Так, при анализе 10 независимых действий игроков необходимо в игре рассмотреть 1 024 возможных исхода. К тому же, некоторые исходы невозможно структурировать и описать. Другой проблемой в игровой методике является то, что она чрезмерно загромождена математическими расчетами, алгоритмами [6].
   После окончания «холодной войны» сфера применения теории игр в международных отношениях претерпела значительные изменения. В статье, посвященной обзору зарубежных работ по теории игр, Д. Дегтярев указывает, что к классическим вопросам ведения ядерной войны и гонки вооружений добавился теоретико-игровой анализ этнических конфликтов, гуманитарной интервенции, ядерного нераспространения, экономических санкций, установления демократических режимов, мировой торговли и глобализации, формирования наднациональных органов.
   Логика «холодной войны» и блоковая дисциплина диктовала применение государство-центричного подхода к анализу международных процессов. Внутриполитические факторы стали приниматься во внимание после работ Р. Путнама (формализованных впоследствии Иидом) и трудов Дж. Фирона. При каком режиме проще участвовать в международных конфликтах: при авторитаризме или демократии? Ранее ряд авторов (например, К. Райт) однозначно высказывались в пользу авторитаризма. Однако впоследствии Фирон и ряд других исследователей (в том числе А. Тарар, П. Партелл и Г. Палмер) в своих трудах подтвердили «гипотезу Шеллинга» о том, что демократиям проще участвовать в международных конфликтах и переговорах, так как имеют место более жесткие внутренние ограничения переговорной позиции.
   Теоретико-игровой подход позволяет более рельефно отобразить мотивации различных субъектов международных отношений. В частности, Р. Пауэл в своих работах анализирует, к достижению каких преимуществ на международной арене стремятся государства – сравнительных (по отношению к другим странам) или абсолютных. Используя аппарат теории игр, он выявляет, к каким мерам прибегает государство для нейтрализации угрозы со стороны соперника на международной арене: к милитаризации (перестройке экономики с производства «масла» на производство «пушек»), к политике компромисса или создания альянсов с другими государствами.
   Со времен «холодной войны» сохранился интерес к применению теоретико-игрового подхода к вопросам сдерживания и гонки вооружений, поскольку на карте мира возникают все новые очаги нестабильности. Обновленная концепция сдерживания, основанная на равновесии, содержится в работе Ф. Загара и М. Килгура. Р. Авенхаус и Р. Хубер анализируют возможность применения международных санкций в связи с иранской ядерной программой. П. Йехиль описывает с позиции теории игр судьбу ядерного оружия, находившегося на территории Украины в советское время. С. Балига и Т. Сьостром представили игровую модель с неполной информацией, где даже малая вероятность агрессивного поведения соперника приводит к гонке вооружений. А. Кидд рассматривает различные аспекты гонки вооружений, а также вопрос доверия в расширении НАТО на восток. В представленной им игре Запад либо предлагает членство в альянсе третьей стороне, либо не предлагает его. В свою очередь, НАТО и Россия играют в двустороннюю игру доверия. В зависимости от критериев членства (выбора стран-членов) расширение НАТО увеличивает доверие в отношениях с Россией, либо уменьшает его.
   В 90-е гг. XX в. теоретико-игровой анализ сместился с вопросов ядерной войны к ведению обычной, конвенциональной войны. При этом, в первую очередь, возросло количество исследований по вопросам переговоров. Дж. Фирон задается вопросом, при каких условиях начинается война между двумя «рациональными» государствами: 1) невозможность перейти к урегулированию конфликта; 2) невозможность обмена достоверной информацией друг о друге; 3) неделимость «блага», из-за которого возникло разногласие. Если ранее основной акцент делался на переговорах с целью недопущения войны, то в последнее время – на переговоры по прекращению военных действий по обоюдному согласию сторон.
   События 11 сентября 2001 г. спровоцировали всплеск внимания к проблеме международного терроризма, в том числе с точки зрения теории игр. Ряд исследователей (Т. Сандлер, Х. Лапан, В. Эндерс и др.) использовали теорию игр для оценки так называемого эффекта замещения – готовности террористов ответить на принимаемые против них контртеррористические меры терактами большей или меньшей силы.
   Отдельная проблема – мотивация террористов, в первую очередь, «Аль-Каиды». Кажущаяся на первый взгляд иррациональной, их деятельность, безусловно, преследует определенные цели. В этой связи примечателен анализ Б. О’Нейла роли чести и достоинства в мотивации поведения этнических групп, из среды которых вышли многие деятели террористического подполья [4].
   Представляется, что роль теории игр в отечественном анализе международных отношений будет возрастать. Мир на наших глазах перестает быть однополярным, и теория игр поможет дать ответ на вопросы о том, как ограничить расширение НАТО на восток, как выстроить отношения с региональными державами (Турция и Иран), какую политику вести России в рамках «группы восьми» и БРИК, каковы шансы политических коалиций на Украине и т. д.
   Применение теории игр к анализу международных отношений не получило широкого развития в СССР и России. Во-первых, политология не признавалась самостоятельной наукой в СССР. Восприятие теории игр в политологии происходило через призму социологии конфликта. Во-вторых, применение теории игр в общественных науках вступало в противоречие с марксистско-ленинским учением. Теоретико-игровой подход связан с формализацией действительности, но любая абсолютизация формы, отрыв ее от содержания таят в себе, с точки зрения марксизма, опасность.
   В современной России прикладные международные исследования с использованием теории игр также не получили широкого применения. Большинство исследований по использованию теории игр в общественных науках связаны в настоящее время с экономикой и концентрируются в ГУ ВШЭ, в Российской экономической школе и Европейском университете в Санкт-Петербурге [4].
   Однако мы не можем не сказать об оригинальных разработках в области игрового моделирования – организационно-деятельностных и рефлексивных играх, авторами которых являются известные ученые Г. Щедровицкий и В. Лефевр. Их совместная деятельность началась в 70-е гг. в Московском философском кружке.
   Цель организационно-деятельностной игры (ОДИ) – одной из разновидностей ролевых игр – состоит в выработке эффективных управленческих решений, базирующихся на всестороннем анализе проблемной ситуации, осуществляемом с помощью специалистов различных направлений, привлекаемых к участию в игре. Кризисный характер попадающих в круг обсуждаемых вопросов поддерживает высокую мотивацию его участников, предъявляя особые требования к организаторам и ведущему игры.
   Задача организаторов заключается в подборе участников обсуждения, обеспечении участников необходимыми материалами, документами, бланками и пр. Задача руководителя игры состоит в стимулировании коллективной мыследеятельности, организации межличностного и межгруппового общения на всех стадиях решения задачи.
   Результатом игры может стать уяснение причин и характера проблемной ситуации, что существенно повысит качество используемой в процессе обсуждения информации и способствует выработке эффективных действий в решении проблемы. Условия игры предполагают распределение между участниками условных ролей, которые могут и не совпадать с их штатными должностями в организации.
   Процедуру проведения ОДИ можно разделить на несколько этапов.
   На предварительном этапе, продолжающемся несколько месяцев, организаторы игры аккумулируют необходимый материал (изучают статистические документы, отчеты, программы).
   На основе такого изучения проводится предварительная диагностика проблем, выявляются наиболее выраженные причины их вызывающие. Здесь же уточняются списки участников игры, привлекаемых для освещения отдельных ее разделов экспертов, проводится разбивка участников на группы с учетом их профессиональных и социально-демографических характеристик.
   В каждую группу необходимо включение одного-двух представителей организаторов игры (игротехников), чья роль заключается в информировании руководителя об игровом процессе, создании в группах благоприятного социально-психологического климата, контроле над качеством работы в группах и пр.
   На следующем этапе, начало которого непосредственно и представляет начало игры, руководитель формулирует главную задачу, обращая внимание участников на ее значимость для всех, определяя место каждого в ее выполнении.
   Третий этап проведения ОДИ предполагает работу над последовательно формулируемыми заданиями в рабочих группах, где вырабатываются версии решения проблемных ситуаций, которые затем выносятся на межгрупповую дискуссию, по результатам которой формулируются выводы. Перед межгрупповым обсуждением решения, выработанные в каждой группе, проходят экспертизу с участием внешних экспертов, которые оценивают эффективность таких версий. Группа обычно фокусирует внимание на предпочтительный характер отдельных альтернатив. По ходу анализа игры, периодически проводящегося руководством без участия игроков, происходит корректировка ее плана, вносятся дополнительные предложения, направленные на активизацию игры. Оценка действий ее участников не производится. Кроме этого периодически проводится процедура рефлексии, заключающаяся в оценке хода игры ее участниками и выработке предложений по корректировке ее хода.
   На заключительном этапе проводится обобщение полученных результатов и вывод игроков из игры. Результатом игры должен стать пакет документов, в котором формулируются основные выводы и конкретные предложения, направленные на снижение степени остроты проблемной ситуации, подготовку условий для ее ликвидации. На завершающем этапе программного цикла наиболее оптимальной формой подведения итогов выступает конференция [1].
   Как уже было сказано, метод ОДИ был разработан в 70-е гг. прошлого века в Московском философском кружке под руководством Г. Щедровицкого. Позже от него отделилась группа ученых под руководством В. А. Лефевра, создавшего методику рефлексивных игр. Владимир Александрович Лефевр – профессор Калифорнийского университета, выдающийся советский (ныне американский) ученый по вопросам математического моделирования психических феноменов, процессов принятия решений и морального выбора. Он приобрел мировую известность благодаря исследованиям рефлексивных процессов и систем («Конфликтующие структуры», «Алгебра совести» и др.).
   Теория рефлексивных игр позволяет ответить на вопросы, касающиеся моделирования структуры игровых ситуаций, качества и свойств субъектов игры, возможных стратегий поведения в условиях игрового пространства, структуры игровых конфликтов, проблемы «фантомности» политического лидерства.
   Рефлексивные игры – это теоретико-игровые модели, описывающие взаимодействие субъектов (агентов), принимающих решения на основании иерархии представлений о существенных параметрах, представлений о представлениях и т. д. Главная идея рефлексивных игр – это имитирование рассуждений одного противника другим. Рефлексивным управлением является процесс передачи оснований для принятия решения одним из персонажей другому. Любые «обманные движения», провокации, интриги, маскировки, создание ложных объектов и вообще ложь произвольного типа выступают как рефлексивные игры и рефлексивное управление.
   Используя данные понятия, А. В. Макулин в своей кандидатской диссертации «Философия игры и игрорефлексика фантомного лидерства» (2006 г.) рассматривает исторические примеры рефлексивных игр и управления, в частности, поведение лидеров СССР и фашистской Германии перед Второй мировой войной, проблемы разоружения СССР в постперестроечный период, ряд операций известных полководцев и политиков, использовавших рефлексивные игры и управление от античности до наших дней [7].
   Поясним, что представляет собой понятие «фантомный агент», опираясь на исследования А. Г. Чхартишвили. Предположим, что взаимодействуют два агента – А и Б. В сознании каждого имеется образ другого: у А имеется образ Б (назовем его АБ), а у Б – образ А (назовем его БА). Эти образы могут совпадать с реальностью, а могут отличаться от нее. Тогда А, принимая решение о каких-либо своих действиях, имеет в виду не Б, а тот его образ, который у него имеется, то есть АБ. Можно сказать, что субъективно А взаимодействует с АБ. Поэтому АБ можно назвать фантомным агентом. Его нет в реальности, но он присутствует в сознании реального агента А и, соответственно, влияет на его действия, то есть на реальность. Можно утверждать, что образы таких важных исторических лидеров, как Наполеон, Сталин, Гитлер или Мао Цзе Дун в сознании обычных граждан или даже ближайших приближенных, значительно отличался от реального физического, психологического и духовного состояния этих людей. И чем дальше была дистанция от лидера, тем больше искажался его образ, приобретая роль фантома.
   Фантомные агенты, наличествующие в общественном сознании и сознании отдельных людей, являются специфическими формами внутри общественного сознания, которые заполняются содержательными образами, важнейшими из которых являются образы политических лидеров. Процесс заполнения форм происходит в условиях конкретных исторических ситуаций с учетом развития общественного сознания самого общества, степени развития материальной и духовной сфер общества. Частично процесс формирования фантомных лидеров можно контролировать через СМИ, и реализуемые через них пропаганду, PR и другие формы воздействия на общественное сознание.
   Теория рефлексивных игр предоставляет хорошие возможности для анализа конфликтных ситуаций между лидером и окружением. Речь идет о признании или отрицании лидера последователями, что является наиболее важным условием обретения контроля над ситуацией в условиях политического лидерства. Процесс приобретения или потери власти над последователями проходит в условиях конфликта их интересов.
   Модель конфликта интересов можно рассматривать в системе «лидер – окружение» через призму теории рефлексивных игр. Данный анализ проводится с помощью двух понятий: иерархия представлений и ранг рефлексии. Иерархия представлений каждого из участников конфликта представляет собой цепочку размышлений «я знаю» (I ранг), «я знаю, что ты знаешь» (II ранг), «я знаю, что ты знаешь, что я знаю» (III ранг), «я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь» и т. д. Каждому этапу размышлений сторон конфликта соответствует определенный уровень рефлексии, отражающий «глубину имитации» рассуждений оппонента. Оптимальной иллюстрацией «глубины имитации», по В. Лефевру, является матрешка, в которую вложена другая матрешка, в которую вложена еще одна матрешка, и т. д. Общее число матрешек, вложенных друг в друга, является «рангом рефлексии» матрешки. На практике такая «дурная бесконечность» постоянно увеличивающая «глубину» не имеет места, поскольку, начиная с некоторого момента, представления «стабилизируются» и увеличение ранга рефлексии не дает ничего нового.
   Конфликты между лидером и окружением могут быть внутренними и внешними. Внутренние (осознаваемые субъектом в рамках его информированности, то есть возникающие между компонентами его собственной структуры информированности) и внешние (между компонентами структур информированности субъекта и окружения) конфликты. Всего по рангу рефлексии возможно 6 типов конфликтов. Внутренние: конфликт между лидером и его представлениями о себе; конфликт между лидером и его представлениями о его роли с точки зрения окружения; конфликт между ценностями окружения и лидера с точки зрения последнего. Внешние: конфликт между лидером и представлениями (требованиями) окружения о нем; конфликт между представлениями лидера о себе и представлениями о нем с точки зрения окружения; конфликт между представлениями окружения о лидере и тем, как эти представления видятся самому лидеру.
   В своем исследовании Макунин также приводит описание лаконичной рефлексивной модели «окно Джохари», названная так по именам создателей метода (Джозефа Лафта и Гарри Ингама), которая позволяет понять место фантомного лидерства в общественном сознании. Этот метод позволяет представить агента в двух измерениях – «Я» и «другие» и используется для прояснения ситуации: как и почему окружающие имеют о них мнение, отличное от их собственного. Окно I называется открытой областью и соответствует информации, которая известна и агенту и другим о нем. Окно II получило название скрываемой области и соответствует информации об агенте, которая известна ему, но неизвестна другим. Окно III называется скрытой областью и соответствует информации об агенте, которая известна другим, но неизвестна ему. Область IV называется слепой областью и соответствует информации об агенте, которая неизвестна никому (ни ему, ни другим). Собственно фантомное лидерство и есть «слепая область» – это то, что неизвестно никому, ни лидеру, ни его окружению. «Слепая область» – это некая потенция, ближайшая сфера развития политического лидерства, предугадать или создать которую очень сложно.
   Методология рефлексивных игр применяется к следующим областям политической реальности: этические положения идеологических конструкций; стратегии развития государств; исследование и предсказание поведения террористов; международные отношения; принятие государственных решений; скрытое управление, информационное управление через СМИ; дипломатия и разведка.
//-- Литература --//
   1. Рой О. М. Исследования социально-экономических и политических процессов. – СПб.: Питер, 2004.
   2. Симонов К. В. Политический анализ. – М.: Логос, 2002.
   3. Карадже Т. В. Политическая философия. – М.: Наука, 2007.
   4. Дегтерев Д. Зарубежные работы по теории игр. Международные процессы [Электронный текст] // Журнал теории МО и МП. Т. 9. № 2 (26). Май-август 2011. – URL: http://www.intertrends.ru/twenty/006. htm (дата обращения: 10.05.2012).
   5. Плотинский Ю. М. Модели социальных процессов. – M.: Логос, 2001.
   6. Ветренко И. А. Игровые технологии при разрешении политических конфликтов: Дис… докт. полит. наук, 2009.
   7. Макулин А. В. Философия игры и игрорефлексика фантомного лидерства: Дис… канд. филос. Наук, 2007.

Томбу Д. В.
Фокус-групповые исследования в политической рекламе

   Механизмы воздействия политической рекламы практически идентичны коммерческой. Более того, практически все виды рекламного воздействия могут быть использованы в политических целях. Однако у политической рекламы есть существенная особенность – краткий жанр и при этом многократная мультиплицируемость. Кроме того, на сегодняшний день – это необходимое, а иногда основное средство общения политика с массами. От выступлений до афористичных слоганов, от развернутой аргументации до эмоциональных призывов, от политического плаката до демонстрируемого имиджа. Причем работа над тем же имиджем, который создает политическая реклама, в отличие от продукта, за который агитирует коммерческая реклама, несомненно, сложнее. Ведь в политике «продукт», как правило, двусоставный. Так как политическую программу развития, например, своего региона, вы получаете в «пакете» с самим исполнителем. И задача рекламы состоит в том, чтобы убедить вас, что никем другим эта программа выполнена быть не может. По словам известного исследователя политической рекламы О. А. Феофанова, смотрите ли вы телевизионный ролик, получаете ли от кандидата письмо перед выборами – цель одна. Надо, чтобы у потребителя возникло ощущение, выражаемое идеями «я его знаю», «он хороший», «он годится».
   Поэтому проблема максимальной эффективности сообщения в политической рекламе встает особенно остро. И здесь очень важно использовать социологические данные как можно раньше, еще на этапе создания рекламного материала.
   Чаще всего для этой цели используется метод фокус-группы для проверки правильности идей, заложенных в основу рекламного продукта.
   Масштаб популярности фокус-групп отражает тот факт, что, по свидетельству Д. Моргана (одного из известнейших американских специалистов по фокус-групповым исследованиям), стоимость ежегодных заказов на фокус-групповые исследования со стороны бизнеса превышает 1 млн долларов.
   Большая доля проводимых фокус-групп посвящается тестированию рекламных продуктов, связанных с избирательными кампаниями. Предметом анализа могут быть слоганы, рекламные видеоролики, аудиозапись радиорекламы, образцы печатной рекламы, предназначенной для газет журналов (часто и для рекламных щитов) Анализируется также восприятие рекламных листовок, плакатов, буклетов. Помимо рекламных продуктов, «готовых к употреблению», довольно часто в фокус-группах тестируется восприятие рекламных концептов, идей, названий.
   Суть метода «фокус-группы» (фокусированное групповое интервью) заключается в том, что внимание участников фокусируется на исследуемой теме или объекте. Фокус-группа направлена на определение отношения участников к конкретной проблеме, на получение информации о мотивации потребителей, избирателей, их личном опыте, восприятии объекта исследования. Фокус-группы обычно используются для получения качественной информации при разработке и тестировании рекламных материалов (плакатов, слоганов, видеороликов), в рамках проектирования избирательных кампаний, в исследованиях, целью которых является выбор стратегии продвижения кого-либо, чего-либо на политическом рынке конкретных торговых марок.
   Фокус-группа, как качественный метод исследования, позволяет моделировать групповые процессы, оценить общее впечатление о ситуации, собрать информацию в виде бытующих мнений и реальных фактов из жизни участников фокус-групп, а также обсудить полученную информацию с участниками исследования. Одним из наиболее важных преимуществ фокус-группы перед другими методами исследования является та польза, которую приносит интерактивный характер процесса – то, что определяется групповой динамикой и обеспечивает получение информации как результата взаимодействия (в отличие от индивидуального интервью). Групповая динамика, возникающая при взаимодействии участников в процессе обсуждения, стимулирует поступление большего количества информации, чем при проведении индивидуального интервью. Полученные в фокус-группе результаты не равны, а качественно больше, чем суммарные результаты, получаемые от каждого отдельного его участника методом индивидуального интервью.
   Грамотно построенная фокус-группа, как правило, состоит из двух частей. Первая часть работы обычно посвящается выяснению того образа предлагаемого объекта, который уже имеется в сознании потребителей, избирателей (или потенциальных потребителей, избирателей). Анализируются факты, повлиявшие на формирование этого образа, а также представления потребителей, избирателей о рынке аналогичных товаров, (конкурентов) и позиция изучаемого объекта. Вторая часть фокус-группы посвящена собственно тестированию.
   Информация, полученная в ходе фокус-группы, отражает не только стандартное мышление людей, но и глубокие психологические процессы и креативное сознание. Кроме того, фокус-группа также обеспечивает лучшее понимание данных, полученных в ходе проведения количественных исследований.
   С точки зрения целей фокус-группы традиционно делятся на три категории.
   1. Исследовательские. Цель таких групп – генерирование идеи или стимулирование высокого уровня креативности при обсуждении определенной проблемы. Этот тип групп часто используется как предварительный и вспомогательный этап перед количественным исследованием.
   2. Клинические (или мотивационные). Цель – раскрытие психологической мотивации установок и поведения. В таких группах часто используются проективные техники, анализ основывается на спонтанных суждениях.
   3. Феноменологические. Уместны, когда заказчику необходимо понимание потребительских характеристик строго обозначенной целевой группы. Цель – получение детального описания конкретных особенностей мышления респондентов на их собственном языке, их поведения в реальной потребительской ситуации и факторов, влияющих на принятие решения.
   Этапы фокус-группового исследования:
   – подготовка сценария (topic guide) фокус-группы;
   – отбор (рекрутирование) участников фокус-группы;
   – подготовка помещения и материалов;
   – проведение фокус-группы;
   – обработка результатов фокус-группы;
   – аналитическое описание результатов исследования.
   Остановимся на каждом из перечисленных этапов подробнее. В целях наглядности попробуем смоделировать ситуацию проведения исследование общественного мнения на территории города N. Метод проведения исследования: фокус-группы. Цель исследования: изучить электоральные настроения в преддверии выборов мэра города и оценить качественное наполнение имиджа отдельных политических структур.
   Подготовка сценария ( topic guide ) фокус-группы.
   Фокус-группа – это, в некотором роде, групповое интервью, которое проводится в свободной форме по предварительно разработанному сценарию. Участники не знакомы с содержанием сценария фокус-группы. Оно известно только модератору – профессиональному ведущему, под руководством которого проходит обсуждение, поэтому подготовка топик-гайда – очень важный этап качественного исследования, при этом, к сожалению, не существует универсальных правил по его подготовке, так как разработка структуры фокус-группового исследования в первую очередь зависит от двух факторов: 1) пожеланий заказчика и тех вопросов, на которые он хотел бы получить ответ; 2) квалификации опыта и личных пристрастий модератора. Задачей модератора после знакомства и объявления темы дискуссии является активное включение присутствующих в обсуждение предложенной темы, а также ведение основной линии обсуждения, не позволяющее участникам группы уходить от темы фокус-группы.
   Также существенное значение имеют характеристики респондентов (возраст, уровень образования, и т. п.) и жанр, выбранный для исследуемого объекта. Понятно, что восприятие общедоступного политического плаката будет отличаться от более сложной структуры восприятия политического имиджа. Крайне редко авторы рассматривают отдельные методические приемы и техники, используемые в фокус-группах, или предлагают читателям перечень возможных вопросов на конкретную тему. В предложенной ситуации задачи исследования, собственно определяющие структуру топик-гайда, могли бы быть сформулированы следующим образом:
   – определить основные тенденции в восприятии жителями города социально-экономической ситуации;
   – проанализировать острые проблемы города и отношение к ним жителей города;
   – определить отношение избирателей к политикам регионального уровня;
   – дать качественную оценку восприятия политических партий;
   – провести качественный анализ позиции возможных кандидатов на должность мэра города;
   – выявить агентов влияния на и избирателей города;
   – оценить электоральные запросы к образу/имиджу будущего нового мэра.
   Топик-гайд должен начинаться со стандартного набора вопросов, обращенного к каждому участнику и позволяющего ему представиться. Далее в нем должна быть намечена проблематика общего обсуждения по разделам. Так, например, задачей первого раздела может быть выявление специфических моментов в восприятии жителями проблем города, которые можно было бы использовать в избирательной программе кандидата, например:
   – высокая стоимость жилья, сложность приобретения жилья для молодых людей, высокие ставки кредитов;
   – отсутствие возможностей для развития малого бизнеса в городе (налоги);
   – возможность введения платного образования в школах, высокая стоимость школьных учебников и т. д.;
   – медицина;
   – ситуация вокруг ЖКХ;
   – общий эмоциональный фон восприятия власти;
   – бюрократия;
   – что хотят получить от городской власти;
   – открытость власти;
   – диалог с населением.
   Задачей второго раздела может быть выявление отношения к представителям региональной власти и лидерам общественного мнения.
   Здесь предлагаются для обсуждения фамилии и должности конкретных персон, например: губернатор А. А. Иванов, мэр Б. Б. Сидоров, председатель областной Думы Д. Д. Петров. В форме открытого вопроса (без предложенных вариантов) предлагается обсудить других авторитетных людей города.
   Третий раздел может быть посвящен отношению к партиям.
   Четвертый оценке отдельных политических фигур как претендентов на должность мэра города N.
   Отбор (рекрутирование) участников фокус-группы. Этот этап относится к наиболее сложным и проблемным, и при этом очень значимым, так как для модератора исключительно важна уверенность в том, что в группе будет присутствовать необходимое количество человек с необходимыми для исследования характеристиками. Число проводимых фокус-групп и состав участников зависят от целей и задач исследования. Как правило, численность участвующих в групповом обсуждении колеблется от 6 до 12 человек. Данное количество является оптимальным для вовлечения всех участников в дискуссию. В качестве критериев подбора участников фокус-группы могут использоваться: уровень доходов, возраст, место проживания и другие критерии, значимые для конкретного исследования.
   Одной фокус-группы никогда не бывает достаточным для обоснованных выводов. Общее число фокус-групп, которое необходимо провести, зависит от исследовательских задач и от степени дифференциации целевых групп. Как правило, проводятся 3–4 фокус-группы по одному сценарию. В случае необходимости получения дополнительной информации или при больших масштабах исследования возможно увеличение количества групп. Существует обобщенный минимальный набор стандартов рекрутирования.
   1. Требуемое число респондентов должно явиться вовремя.
   2. Респонденты должны соответствовать характеристикам, необходимым для данного исследовательского проекта.
   3. В идеале среди респондентов не должны быть те, кто уже участвовал в групповых дискуссиях в течение последнего года, или больше трех раз в прошлом.
   4. Респонденты не должны быть знакомы друг с другом и с рекрутером.
   5. Респондентам не следует знать предмета дискуссии.
   6. Респонденты должны быть выбраны случайно. В итоге состав фокус-групп должен быть сбалансирован по полу и возрасту. И, в случае предлагаемой нами ситуации, фокус-группы должны быть собраны среди жителей отдельных районов города, например:
   1. ФГ – «Центральный» район.
   2. ФГ – «Северный» район.
   3. ФГ – «Южный» район.
   4. ФГ – «Восточный» район.
   Средняя продолжительность фокус-групп: 80 минут.
   Подготовка помещения и материалов. Фокус-группа проводится в специально оборудованном помещении. Ход обсуждения фиксируется на аудио– или видеопленку. Это необходимо для последующей расшифровки высказываний и фиксации невербального поведения (мимики, жестикуляции и т. п.) участников фокус-группы. Полученные стенограммы служат основой аналитического отчета. Модератор дает инструкции по поводу отборочного опросника. При желании заказчика ему предоставляется возможность наблюдать за ходом фокус-группы из отдельной комнаты, которая располагается за односторонним зеркалом, чтобы не смущать участников, и передавать модератору свои уточнения и пожелания по поводу обсуждаемых вопросов.
   Проведение фокус-группы. На этом этапе модератор – главное действующее лицо и его обязанности заключаются в следующем:
   – организация дополнительной проверки в месте проведения фокус-группы;
   – краткий инструктаж наблюдателям. Модератор знакомит их с содержанием топик-гайда и стимульным материалом;
   – организация взаимодействия с наблюдателями;
   – проведение групп. Модератор должен проводить группу так, чтобы обсудить все пункты, изложенные в топик-гайде.

   Пример. Фокус-группа с жителями Центрального района города N. Отрывок дискуссии:
   Модератор: А кандидат в мэры может быть беспартийным?
   Ольга, 20 лет: Да, это даже будет лучше.
   Модератор: Если Х поддержит будущего мэра, это будет плюс или минус?
   ВСЕ: Минус. Доверия не будет.
   Модератор: Если Y поддержит?
   Ольга, 20 лет: Никто не должен никого поддерживать. Команда должна быть сформирована. Придет специалист, и должен собрать свою команду, должна быть ротация. Старую команду мы не знаем.

   Пример. Фокус-группа с жителями Северного района города N. Отрывок дискуссии:
   Модератор: скажите, пожалуйста, если одного из этих людей поддержит Y , выйдет и скажет я, например, за Иванова, это отразиться как-нибудь на вашем решении, как голосовать?
   Ж, 21: Наоборот.
   М, 28: Я за этого человека точно не буду.
   Модератор: А еслиY, губернатор области за кого тогда?
   Ж, 21: Я тоже нет.
   Модератор: А если Х за кого-то вступится?
   Ж, 21: Нет, на все.
   Ж, 50: Мы будем голосовать от своих убеждений.
   Модератор: Скажите, пожалуйста, а если профсоюзы поддержат? Кто-нибудь общается с профсоюзами?
   М, 30: Ну профсоюзы – они с Единой Россией.
   М, 25: Как то все темно.
   Ж, 21: Дело ясное, что дело темное.
   Завершение в указанное время (в пределах 10 минут от оговоренного времени).

   Обеспечение подлинности ответов участников. Наиболее эффективный способ, позволяющий модератору помочь респондентам выразить свои истинные мнения и чувства, не подверженные влиянию других участников группы, – предложить им записывать свои ответы на бумаге прежде, чем поделиться ими с остальными. Кроме того, в группе может выделиться «лидер», который влияет на мнения остальных участников, в этом случае дискуссия будет в большей степени отражать мнение лидера, чем других участников. Иногда некоторые участники осознают, что не в состоянии выразить свое мнение также гладко, как другие, и не участвуют в беседе из опасения выглядеть глупо. И, наконец, встречаются участники, которые стремятся угодить модератору и выдают только положительную обратную связь, даже если они имеют негативное мнение.
   Обработка результатов фокус-группы и аналитическое описание результатов исследования. Аналитический отчет должен содержать вводную часть, отражающую технические характеристики, проведенного исследования. Если качественному исследованию предшествовали количественные (опрос), то основные выводы им характеристики включаются в отчет.
   Обобщенные выводы по опросу и фокус-группам в предложенной нами модели должны содержать основные тенденции общественного мнения, отражающие современную электоральную ситуацию в городе N; специфику информационно-эмоциональной среды, настроение избирателей.
   Выводы могут быть изложены в форме проблемных блоков и содержать подробную аргументацию с опорой на протоколы проведенного группового интервью. В качестве наглядного примера приведем вариант перечня проблемных блоков, первый из которых мог бы выглядеть так:
   – Нестабильность, быстрое изменение общественного мнения в городе N как признак современной электоральной ситуации.
   Пример. Специфика информационно-эмоциональной среды, настроение избирателей – это четкое ощущение, что власть что-то недодает населению, при этом постоянно ущемляет права граждан. Власти нет дела до простых жителей, а у жителей нет доверия к происходящим процессам, «все делается не для людей». Стоит отметить, что, по результатам опроса общественного мнения, «коррупция и беспомощность власти» заняли четвертое место в списке актуальных проблем города N (24,2 %).
   Причем «власть» – это абстрактное понятие. Следует учесть, что те из участников фокус-групп, которые активно выдвигали претензии к власти, в целом хорошо относились персонально к губернатору X и мэру Y. Радикальных настроений в отношении к власти пока нет, но есть иждивенческие запросы и обиды на то, что население не слышат и ему не помогают.
   Выявилась новая для города (в сравнении с маем 2011 г.) тенденция в механизмах формирования общественного мнения – общественное мнение формируется в режиме реального времени, то есть быстро, моментально изменяется, но изменения не носят устойчивый характер. Такие тенденции характерны для завершающей фазы избирательной кампании (исследование проводилось за две недели до выборов депутатов ГД РФ). Часто нелогичные и очень эмоциональные высказывания. Быстро зарождаются новые политические суждения и увлекают за собой всю группу (по результатам фокус-групп). Если появляется привлекательное альтернативное суждение, первая информация сразу же забывается. Причем люди готовы прислушаться к другим участникам фокус-групп, пока слушают аргументы и т. д.
   – В целом отношение к происходящим изменениям в городе.
   Пример. Большинство жителей города N положительно оценивают изменения, происходящие в городе. Но на фокус-группах выявились интересные подробности: «Внешние изменения есть, а суть осталось прежней». В целом город похорошел, но от этих изменений оставляют больше вопросов: «деньги были украдены», «не столько сделано, сколько украдено». А жить люди не стали лучше, ощущение полной социальной незащищенности.
   – Тема социальной незащищенности и иждивенчества, ожидание благ от власти.
   Пример. По данным опроса, самой актуальной проблемой стала проблема «уровня цен на товары и продукты первой необходимости», что перекликается с результатами фокус-групп. Люди чувствуют свою социальную незащищенность и брошенность со стороны власти. По данным фокус-групп, радикальных настроений пока нет, но есть иждивенческие запросы к власти, порой в ультимативной форме. Наиболее часто озвучиваемые требования доплат на городском уровне бюджетникам, пенсионерам, льготным категориям, «как в Москве». В прямом смысле «как в Москве», так как дотации в 2–3 тысячи рублей рассматриваются, как очередное издевательство со стороны власти. Нормальные, более-менее приемлемые дотации – от 5 тысяч рублей (на момент исследования по результатам обсуждений на фокус-группах).
   – Тема ЖКХ.
   Пример. Большинство участников фокус-групп оценивают изменения в сфере ЖКХ негативно. Причем, основываясь на анализе открытых вопросов, можно сделать вывод, что есть концептуальные изменения в восприятии проблемы ЖКХ жителями города. Избиратели не доверяют ряду управляющих жилищно-коммунальных компаний, то есть не в целом системе ЖКХ, а конкретным организациям. И есть запрос к власти вмешаться в ситуацию сверху и наладить работу управляющих компаний.
   Пример. Недовольство «Управляющей компанией № 1» и «Управляющей компанией № 2». Причем, если вспомнить результаты проведенных фокус-групп, то избиратели считают, что после реформы городская власть потеряла возможность контролировать управляющие компании, а значит, не может влиять на ситуацию. Отсюда и недовольство властью, и обвинение ее в бездействии.
   – Агенты влияния (администрация города, общественные организации, профсоюзы, политические партии).
   Пример. Наиболее популярными и авторитетными в области людьми с точки зрения жителей стали: губернатор Х., мэр Y, депутат ГД РФ Z, общественный деятель. На момент исследования поддержка X и Z положительно повлияет на рейтинг кандидата в мэры города. Однако нужно учитывать повышенную динамику изменения общественного мнения. Наименьшее влияние на мнение избирателей оказывает бизнес-сообщество. Чем старше группа респондентов, тем убедительнее для нее звучит поддержка профсоюзов. А вот для самых молодых избирателей профсоюзы неинтересны. Традиционное электоральное воздействие имеет поддержка политической партии, так для 31,5 % опрошенных важна партийная принадлежность кандидата и т. д.
   – Отношение к политическим партиям.
   Пример. Рейтинг «Единой России» по сравнению с маем 2011 г. снизился почти на 17 %. Поднялся рейтинг ЛДПР, «Справедливой России», партии «Яблоко». Наибольшее падение рейтинга «Единой России» можно наблюдать среди женщин и молодежи. При этом отрицательный рейтинг «Единой России» вырос всего лишь на 4,3 % и составил 24,5 %, что гипотетически позволяет «Единой России» рассчитывать на возвращение своих первоначальных позиций.
   – Выборы мэра города.
   – Отношение к отдельным кандидатам на должность мэра города N.

   Пример cводной таблицы рейтингов

   Пример. Тенденция такова: чем выше рейтинг известности кандидатов, тем чаще за него готовы голосовать. Так, самый известный кандидат Иванов – за него респонденты готовы голосовать. Рейтинги кандидатов минимальны, что говорит о том, что ни у кого (возможно, за исключением Иванова) нет пула сторонников и электоральной поддержки как таковой. Причем на фокус-группах за каждым из кандидатов участники вспоминали какие-то неблаговидные поступки.
   В заключении должны быть представлены общие выводы исследования по всем проведенным фокус-группам с участниками-представителями всех районов города.
   Недостатки и ситуации неэффективного использования методики «фокус-группа» в политической рекламе.
   Фокус-групповые исследования позволяют получить разнообразную информацию, но есть целый ряд вопросов, ответ на которые не может быть получен при помощи фокус-группы. Таким образом, фокус-группа не применяется для:
   – определения уровня запоминаемости рекламы, который был или будет достигнут при проведении рекламной кампании (политический плакат, предвыборный рекламный ролик кандидата);
   – если предмет исследования связан с действием доминирующих в обществе социальных норм (патриархат, патернализм, неприятие гомосексуализма, «нелюбовь к олигархам»);
   – в случае, когда есть интерес к персональной истории жизни (выборы главы местной администрации: эпизоды биографии кандидата скандально известны);
   – в случае, если необходимо детальное понимание определенного процесса (процесса законотворчества, распределение голосов в парламенте);
   – когда персональные мнения настолько варьируются, что нарушается гомогенность группы и получить полезную информацию практически невозможно (проблемы, связанные с религией, представлениями о будущем страны);
   – когда необходимо достичь понимания комплексных социально-психологических аспектов (роль женщин, отношение к труду, значение материнства);
   – в случае, когда целевая группа – это люди, которых по тем или иным причинам трудно собрать в одном месте в одно и то же время;
   – когда изучаемая категория продуктов (кандидатов), предполагает наличие групп потребителей (избирателей), значительно различающихся по тому, что они знают о продукте (кандидате) и своим к нему отношением.
   Если позволяет время и материал требует глубокой проработки, при обсуждении рекламы можно использовать целый арсенал методических приемов: от прямых вопросов до ассоциаций, аналогий, персонификаций и проективных ситуаций.
   Однако в любом случае полученные результаты обсуждения предполагают наличие структуры. Будет ли ею руководствоваться модератор, направляя обсуждение, или предпочтет держать ее в голове, зависит от конкретной ситуации.
   Например, структура анализа восприятия рекламы политического плаката, или рекламного видеоролика кандидата в предвыборной ситуации может включать:
   – настроение рекламы, позитивные или негативные эмоции. Стиль рекламы, акценты;
   – центральные персонажи, уместность типажей;
   – логичность и уместность сюжета;
   – целевая группа (адресность);
   – формулирование основной идеи. Выделение конкретных характеристик объекта (уникальное политическое предложение). Позиционирование объекта среди конкурентов;
   – факторы привлечения внимания. Факторы, влияющие на запоминание. Приемы усиления эмоционального воздействия.
   – рациональная информация;
   – возможные улучшения предъявленной рекламы;
   – возникшие ассоциации с персоной, рекламным образом, имиджем текстами и т. д.;
   – индикация мотива. Подсознательный мотив;
   – восприятие текста. Восприятие звукового сопровождения. Восприятие цветовой гаммы, акцентов.
   Разумеется, не всегда возникает необходимость такой подробной проработки закономерностей рекламного воздействия. Иногда исследовательские задачи ограничены вполне конкретными вопросами, связанными с особенностями изучаемого предмета.
   За последнее десятилетие возникло много новых приемов получения информации в фокус-группе, кроме того, существуют так называемые хитрости профессии, которые разработаны, чтобы провести более глубокое исследование ответов или помочь респондентам выразить то, что они сами могут даже не подозревать о своих мнениях. Способный модератор чувствует требования ситуации и в соответствии с ними использует различные комбинации техник. Вот некоторые из этих приемов.
   – Построение соответствующего информационного контекста – обсуждение опыта столкновения с объектом, а также общего контекста, окружающего объект политической рекламы.
   – Верхние ассоциации – обсуждение того, что первым приходит в голову, когда речь заходит об исследуемом объекте.
   – Конструирование образов – обсуждение сегмента сторонников объекта политической рекламы: для кого он предназначен, что за люди, выбирающие его? Как они выглядят? Какой ведут образ жизни? Это прием известен еще как вариант персонификации – описание типичного сторонника.
   – Вопрос о смысле очевидного. Например, что значат для респондентов слова «демократ», «либерал», «патриот»? Или что значит быть женщиной в современной России?
   – Соответствие образов. Здесь представлены картинки десяти разных ситуаций. Например, какие из этих людей органично смотрятся с детьми, животными, занимающимися спортом, в строительной каске, в военной форме, на фоне государственного флага, а какие нет? Почему?
   – Шаблон «человека с луны». Я с луны; я никогда не слышал о таком политике Х. Опишите мне его. Почему бы я захотел голосовать за него? Убедите меня.
   – Лесенка (цепочка ассоциаций). Что вы думаете (что приходит вам в голову), когда вы думаете о таком политике Z, кандидате Х? Например, ответ: «хозяйственник». Далее следует вопрос: а когда вы думаете о хозяйственнике, что вам приходит в голову? И так далее.
   Одной из новых форм политической рекламы является Интернет с его доступностью и огромной аудиторией. Для любых партий, объединений, фондов, движений, отдельных политиков – это прекрасная возможность возвестить о себе миру. В настоящее время многие исследовательские организации проводят качественные исследования в сети Интернет, признавая, что таким образом можно получать информацию от большего количества людей быстро и с малыми затратами. Эта новая область проведения фокус-групповых исследований имеет свои особенности.
   1. Исследователь может собрать в Интернете людей в группу очень быстро. Но при этом участники должны рекрутироваться традиционным способом с условием «войти и зарегистрироваться» в определенном месте в сети для участия в фокус-группе.
   2. Исследователей, конечно, привлекает возможность включать в фокус-группу людей из самых разных географических областей. Это важное преимущество для сетевых фокус-групп.
   3. Интернет значительно сокращает расходы, связанные с арендой помещения, оборудования и т. д.
   Но, наряду с преимуществами, существует целый ряд аргументов против проведения фокус-групп в Интернете:
   – снижается лидирующая роль модератора из-за анонимности взаимодействия участников, не имеющих с ним прямого визуального контакта;
   – среда Интернета не обеспечивает полной сосредоточенности участников на предмете обсуждения. Поэтому получаемой информация может оказаться недостоверной;
   – отсутствуют способы обеспечения сохранности обсуждаемой информации;
   – виртуально невозможно генерировать процессы групповой динамики. В начале статьи говорилось, что групповая динамика, возникающая в результате межличностного взаимодействия людей, находящихся в одном помещении и реагирующих на вербальные и невербальные реакции друг друга – одно из преимуществ метода фокус-группы.
   Несмотря на все эти проблемы, уже сегодня очевидно, что будут продолжаться попытки использования Интернета для проведения фокус– групповых исследований. И в этой ситуации особенно важно тщательно соотносить исследовательские задачи с ограничениями и преимуществами фокус-групп в Интернете.
   Но самое главное, пожалуй, это то, что и заказчики, и модераторы должны помнить, что фокус-группа – это качественное исследование, поэтому ценность информации, получаемой от отдельного участника, не столь велика. Для эффективного использования фокус-группового исследования важно выявление общего настроения группы в отношении обсуждаемой идеи. В ситуациях, когда использование фокус-групповых интервью оправдано, данный метод может быть очень эффективным, так как позволяет выявить не только отношение участников к конкретной проблеме, но и выявить систему ценностей, мотивов, норм поведения и позиций, детерминирующих их поведение, раскрыть их содержание и культурную специфику.
//-- Литература --//
   1. Борисов Б. Л. Технологии рекламы и PR. – М., 2001.
   2. Войскунский А. Е., Скрипкин С. В. Качественный анализ данных как инструмент научного исследования // Вестник Моск. ун-та. – Серия 14. Психология. – 2001. – № 2.
   3. Мельникова О. Т. Фокус-группы в маркетинговом исследовании. – М.: Академия, 2003.
   4. Ольшанский Д. В. Политический PR. – СПб, 2003.
   5. Российский рекламный ежегодник 2007 / Под общ. ред. В. П. Коломиец. – М., 2008.
   6. Федотова Л. Н. Социология рекламной деятельности. – М.: Оникс, 2007.
   7. Феофанов О. А. Реклама: новые технологии в России. – СПб.: Питер, 2003.

Чернавский А. С.
Фотографический образ как предмет интерпретации

   В современном мире все большее значение приобретают различные визуальные практики, которые стали одним из краеугольных камней повседневной жизни современного социума.
   Значительную и все возрастающую роль среди них играет фотография, увеличивающая свое присутствие в мире с каждым днем. В числе прочего можно смело заявить, что фотография расширяет наше окно в мир социального. При этом стоит выделить диалектическую оппозицию – фотография является не только окном, но и зеркалом. Зеркалом, в которое смотрит сам фотографирующийся, фотографическая ситуация, его культура и эпоха, предпочтения и даже мотивация. В определенном обобщенном смысле, мы все реализуем фотографическую практику не через видоискатель, а через призму индивидуальных и общественных связей фотографа.
   Отметим, что, вероятно, недостаточно констатировать исключительно реалистичный подход к фотографическому образу-изображению. Необходимо уточнить реализацию критического подхода, который в лучших проявлениях смог бы обеспечить понимание сложных и многослойных сущностей, которые закодированы в снимке за пределами реалистично отраженной реальности. Судя по всему, при серьезном социологическом анализе фотоснимка недостаточно поверхностного фактологического рассмотрения, необходимы процедуры более глубокого проникновения и анализа визуального содержимого. «Как вид данных фотография не сможет говорить сама за себя, информацию нужно из нее добыть, интерпретировать, раскодировать содержание, заключенное в визуальном представлении явлений» [1].
   В обобщенном смысле именно такая задача ставится перед анализом фотографического образа: герменевтическим, семиотическим, структурным и дискурсивным.
   Как показывает современная социологическая практика, углубленная интерпретация фотографии может дать исследователю дополнительное преимущество – реализовать новый скрытый потенциал понимания социальной реальности.
   Безусловно, стоит помнить, что и сама фотография является частью ткани социальной реальности в совокупности смыслов: она создается социально, представляет социальную жизнь и одновременно является предметом общественного восприятия. При этом ни один из очевидных аспектов – автор, образ и аудитория не является, по сути, очевидным. Каждый из них скрывает внутреннюю сущность и нуждается в расшифровке исследователем.
//-- Герменевтическая интерпретация --//
   Одна из классиков околофотографической мысли Сьюзан Зонтаг отмечала: «Люди быстро обнаружили, что никто не делает одинаковых снимков одного и того же объекта, и предположение, что камера представляет безличный объективный образ, уступило констатации того, что фотографии являются свидетельством не только того, что на них представлено, но и того, что личность наблюдает не только за регистрацией, но и за оценкой мира».
   Как только мы принимаем описанный выше факт, перед исследователем встают самые разнообразные вопросы: кто делал снимок? В какой общественной роли находился автор снимка? В какой ситуации? Для кого он снимал, кто является адресатом? Какие мотивы руководили фотографом при выборе объекта съемки? Какие убеждения, симпатии и антипатии играли роль при съемке? На какой общественной позиции находился автор снимка? Какие технические знания фотографа отражены на снимке? Какое состояние подсознание нашло отражение на снимке? Такие и подобные вопросы могут стать предметом герменевтического анализа снимка. «Контекст создания образа должен быть проанализирован рефлексивно, чтобы показать, каким образом визуальное содержание зависит от субъективных установок и намерений личностей, участвующих в создании снимка» [2].
   В целом, фотография имеет общее для всех социальных явлений свойство, которое требует специального подхода, а именно – понимания. «Их понимание должно содержать элемент, которого не хватает в объяснении явлений природы: понимание цели, намерения, уникальной конфигурации мыслей и чувств, предваряющих общественное явление и находящих несовершенное и неполное выражение в наблюдаемых результатах деятельности. Кроме того, понять человеческие действия – это то же самое, что понять значение, которым наделяют их действующие личности, задача, как легко заметить, принципиально отличная от целей естественных наук» [3].
   Вариант значения, который можно определить как субъективный, является предметом анализа собственно герменевтики как методологического основания. В нашем случае будет правильно говорить о герменевтике фотографического образа.
   Анализируя авторский аспект снимка, всегда стоит начинать с наиболее общего уровня. Отметим, что очень часто наиболее общей мотивацией фотографа являются художественные устремления. Причина очень проста – убедительность и выразительность таких снимков, как правило, больше. Исследователю при этом необходимо обращать внимание на опасность деформации образа социальной ткани, вызванной художественными устремлениями фотографа.
   Точкой отсчета и ключом к пониманию более детальной мотивации фотографа является идентификация вида, к которому относится фотография: для прессы, репортерская, официальная, пропагандистская, рекламная, портретная, семейная, туристическая, художественная, одиночная или фрагмент серии (фотографического эссе, репортажа, семейной хроники) и т. д. С каждым таким видом связаны типовые намерения, мотивации, а значит, именно определение вида может позволить достичь первого уровня приближения герменевтического анализа. Именно на таком типовом фоне можно конкретизировать приближения, выявляя индивидуальное, субъективное содержание при фотографировании.
   Например, рассмотрим точку зрения Ирвинга Гофмана на памятные, приватные фотоснимки: «Личность фиксируется в тот момент, когда находится в идеальном окружении, рядом с теми, чье общество ценит, в одежде, повышающей ее престиж ‹…›, готовится к чему-то многообещающему или завершает какой-то важный этап. Как видно на снимке, личность в этот момент гордится своими делами. Словом, личность сфотографирована в тот момент, когда готова считать свой внешний вид типичным для себя. Этот момент можно зафиксировать и повесить на стену своего дома, бюро, магазина, спрятать в шкаф в спортзале, положить в бумажник как момент, к которому можно постоянно возвращаться ‹…›, как свидетельство, доказательство того, чем была ее общественная идентичность, и затем, через импликацию, чем должна быть и в дальнейшем» [4].
   Совершенно другие намерения сопровождают «публичные снимки». Например, репортерский снимок должен показать, как «в другом отношении анонимные и недостойные внимания изображения подтверждают наши обиходные взгляды о человеческой экспрессии через выражение (и, вероятно, ненамеренное) таких реакций, как страх, удивление, изумление, любовь, стыд, или таких состояний, как радость, безнадежность, невинность, а также то, как мы выглядим и что делаем, когда считаем, что нас никто не видит» [5].
   Иногда интерпретацию облегчает подпись под снимком или авторский комментарий, приложенный к снимку. Это подчеркивает Ролан Барт: «Кажется, сегодня в сфере массовой коммуникации лингвистическая предпосылка присутствует в каждом образе: как заголовок, подпись, сопутствующая статья в прессе, диалог в фильме, „дымок“ с текстом в комиксе» [6]. Такой текст может выполнять две функции. Барт обозначает первую из них как «якорь», вторую – «связник». В фотографическом образе, по своей природе всегда многозначном (полисемантичном), текст позволяет «заякорить» значение, акцентируя, на что необходимо обратить внимание. Когда зритель сталкивается с серией снимков, репортажем, фотоэссе, текст действует как «связник», связывая одиночные снимки в повествование, анекдот [7]. В случае фотоэссе роли текста и образа равнозначны, ни один из них не может выступать отдельно. Этим фотоэссе отличается от фоторепортажа, в котором текст, подпись под снимком выполняет только вспомогательную роль [8].
   В некоторых случаях для герменевтической интерпретации мы можем использовать особый, непосредственный метод: найти автора снимка и взять интервью, позволяющее выявить его точку зрения. Это, например, необходимый элемент партнерской стратегии, которая основывается на целенаправленном инспирировании снимков путем раздачи исследуемым самых простых фотоаппаратов и заказа фотографий на важные для них темы.
   Дискуссия о причинах выбора этих, а не других тем или таких, а не других кадров, проводимая индивидуально с авторами или коллективно в выбранной группе, позволяет получить ответы на многие важные субъективные вопросы в подобной «фокус-группе». Однако, исследователю во всех этих случаях необходимо помнить, что комментарии или отчеты авторов никогда не могут пониматься как абсолютная истина, а требуют тщательной и критической проверки.
   Герменевтика образа может относиться не только к автору, но и к запечатленным на фотографии акторам. Они в свою очередь представляют собой ребус, для ответа на который можно поставить такие, например, вопросы: кто они? Какое отношение в частности они имеют к автору снимка? Каковы их общественные позиции или роли? Каковы их мотивы? Знают ли они о присутствии фотографа и о том, что их снимают? Они ведут себя спонтанно или позируют? Что они хотят (готовы) показать, а что скрыть?
   На снимке мы видим только внешние, наблюдаемые черты людей или их поведения. Предполагаем, однако, что они представляют знаки, косвенные признаки скрытого субъективного состояния, и интерпретация основывается на расшифровке этих знаков, открытии того, что они означают/могут означать. Очевидно, что немало нам может рассказать выражение лица, мимика, пластика, жестикуляция и т. п. Здесь также особую ценность имеет эмпатия, поскольку люди сами ведут себя до некоторой степени аналогично другим людям как экземпляры вида, а в определенной степени аналогично членам общины как участники одной культуры.
   Исследователь должен отдавать себе отчет, что наша герменевтическая интерпретация образа в поисках, например, мотивации, изображенных людей на снимке всегда будет частичной, до определенной степени поверхностной. Ирвинг Гофман приводит пример: снимок, на котором мы видим пару, стоящую перед витриной ювелирного магазина и рассматривающую бижутерию. «Мы, посторонние, не видим, то ли Джон и Мэри посещают различные ювелирные магазины в поисках броши вместо той, которую Мэри потеряла на прошлой неделе на приеме у Джин, то ли они убивают время перед сеансом нового фильма Феллини» [9]. Задолго до Гофмана Макс Вебер сходным образом уже отличал непосредственное понимание, когда, например, мы видим охотника, прицеливающегося в животное в лесу, и более глубокое, когда стараемся вникнуть в его глубинную мотивацию: охотится ли он для развлечения или для добычи пропитания или опробует новое ружье. Сам образ подает нам не конкретное знание, а возможность сделать общие, абстрактные предположения разной степени вероятности о том, кем являются представленные лица и что они делают, исходя из своих частных намерений.
//-- Семиотическая интерпретация --//
   Когда предметом интерпретации мы делаем отделенный от автора образ как определенный визуальный факт, имеющий социальное значение, центральное значение здесь получает не герменевтическая, а семиотическая и структурная интерпретации. Если герменевтическая интерпретация обращается к индивидуальной психике авторов снимка или представленных на снимке людей, то семиотическая и структурная интерпретации пытаются анализировать область культуры, общие для всего коллектива правила и образцы поведения. «Наиболее тривиальная фотография, независимо от намерений фотографа, выражает систему схем восприятия, мыслей и оценок, общих для всей группы ‹…›. Чтобы адекватно понять фотографию, сделана ли она корсиканским крестьянином или парижским фотографом, мы должны не только восстановить значения, которые он декларирует, т. е. проявленные в определенной степени отчетливо намерения фотографа, но и расшифровать значения, которые символизируют возрастную группу, класс или артистический круг» [10].
   В семиотической интерпретации фотографический образ представляется знаком или системой знаков, за которыми стоят соответствующие культурные значения. «Семиотика представляет собой коробку, полную аналитических инструментов, которые служат для того, чтобы разложить образ на части и проследить, как каждая из них функционирует по отношению к более широкой системе значений ‹…›. Необходимо использовать понятия, которые точно описывают значения, навеянные этим образом» [11].
   Представляется, что при анализе образов наиболее полезной для исследователя является типология знаков, предложенная Чарльзом Пирсом. Он различал, во-первых, знаки-иконы (icons), которые характеризуются существенным сходством формы, вида с тем, что они означают. Например, снимок животного соответственно тождественен самому животному. Сама фотографическая техника воспроизводит большую часть того, что мы видим на фотографии. Во-вторых, Пирс выделяет знаки-указатели (indexes), которые связывают зрителя с тем, что они означают, – определенная закономерная, типовая зависимость. Она может быть или природной (цветущий подснежник означает приход весны), или общественной (снимок заполненной людьми улицы означает городскую жизнь, а люди с раскрытыми зонтиками – дождливый день). Знакиуказатели могут также относится и к более сложным экономическим, культурным или психологическим зависимостям.
   В учебнике визуальной антропологии мы можем найти такой список переменных, которые могут быть знаками-указателями достатка в сельской среде: «Экономические переменные: (а) ограды, ворота, подъездные дороги к дому; (b) лакированные почтовые ящики с фамилией; (с) телефонные линии, подведенные к дому; (d) электрические провода, ведущие к дому и хозяйственным постройкам; (е) состояние стен и крыши; (f) состояние подворья, цветников или огорода; (g) вид хозяйственного оборудования возле дома; (h) грузовики или автомобили на подворье. Культурные и психологические переменные: (а) степень ухоженности дома; (b) декоративная живопись; (с) занавески на окнах, комнатные цветы; (d) выражение индивидуальных особенностей в саду: богатство цветов; (е) выражение индивидуальных особенностей на подворье: подметено, прибрано, лесоматериалы и инструменты сложены в штабель или, напротив, разбросаны вокруг» [12].
   Все перечисленное выше – знаки-указатели, поскольку экономические, социологические и психологические знания о социальной реальности указывают, что между ними и материальным положением хозяев существуют совершенно определенные закономерные зависимости.
   Другие категории, использованные при анализе образа Ро-ланом Бартом, – это противопоставление денотации и коннотации. Денотация – все то, что образ наглядно представляет или к чему знак непосредственно относится: спортсмен-стрелок, группа людей на улице, новобрачные в поцелуе. Денотация – это визуально-смысловой ответ на простейший вопрос: что это такое? Коннотация – это более сложные ассоциации, мысли, чувства, которые вызывает образ (знак). Например, энергия, здоровье, соперничество при виде спортсмена, политическая демонстрация или радость весеннего праздника при виде толпы на улицах, романтическая и чувственная составляющие любви при виде поцелуя.
   Для визуальной социологии наиболее существенна особая разновидность коннотации образа – ассоциации, определенные не индивидуальными предпочтениями зрителя, связанными с его уникальным опытом, а правилами-нормами культуры, которые являются наследием исторических традиций развития социума. «Код коннотации, по всей вероятности, не „естественный“ и не „искусственный“, а исторический или, если хотите, культурный. Его знаками являются жесты, позы, цвета или эффекты, наделенные значениями практикой определенного общества; связь того, что является значимым, и того, что обозначаемо, остается если и не лишенной мотивации, то во всяком случае полностью исторической» [13].
   Уникальное свойство фотографии в отличие, например, от живописи – непосредственное отражение реального мира без использования дополнительного кода того, что она представляет. «В фотографии, во всяком случае на уровне буквального послания, отношение обозначенного и значащего основано не на трансформации, а на „записи“, и это отсутствие кода прямо подтверждает миф о „естественности“ фотографии: эта сцена там есть, зафиксирована механически, а не преобразована человеком (механичность здесь является гарантом объективности). Вмешательство человека в фотографический образ (кадрирование, расстояние, освещение, фокус, вспышка) появляется на уровне коннотации; то есть так, как будто вначале была только чистая фотография (простая и фронтальная), на которую автор затем накладывает с помощью разных техник знаки, взятые из культурного кода» [14]. Таким образом, мы можем констатировать процесс возникновения символического послания фотографии.
   Сходное выражение для противопоставления денотации и коннотации имеет классификация, предлагаемая Эрвином Пановским (Ervin Panofsky). То, что он называет «преиконографическим» описанием образа, является базовой идентификацией представленных на нем объектов или явлений.
   Иконографический анализ – это что-то более сложное: извлечение скрытых понятий, определяющих эти объекты или явления в восприятии зрителя. Например, снимок части центра Москвы, включая Белый дом, связан с парламентом, репрезентацией политических партий. Наконец, иконологическая интерпретация – это выявление более широкого исторического, общественного контекста, в котором выступают представленные на фотографии объекты или явления. В этом случае здание парламента в 1994 г. может выступать как символ возрожденного после попытки переворота в 1993 г. российского парламентаризма в обновленном виде и даже как символ изменения общей политической ситуации. Классификации Барта и Пановского имеют общее значение фотографического образа, доступное для интерпретатора в разной степени. Отметим, что есть значения очевидные, поверхностные. В общем случае, глядя на фотографию, мы можем сразу ответить на вопросы: что люди делают, где находятся? Однако вопросы мотивации, о том, какие цели ставят перед собой, какими правилами руководствуются, требуют постижения более глубокого, скрытого от поверхностного взгляда пласта значений.
   Помимо денотации и коннотации, то есть сферы значений образа, которую Барт в совокупности назвал studium, он указывал на воспринимаемое с большим трудом, непосредственное или даже шокирующее влияние образа на зрителя, которое он назвал punctum. «Благодаря studium я интересуюсь многими фотографиями независимо от того, рассматриваю ли их как политическое свидетельство или они меня радуют как хорошие сцены из истории, поскольку участвую в персонажах, лицах, жестах обстановке, действиях с точки зрения культуры» [15]. Studium – это холодный, отстраненный анализ, интерес, но не страсть. Punctum – это конденсированный, синтетический способ передачи значения, которое навязывается зрителю напрямую без какого-либо предварительного анализа. «Какой-либо элемент выделяется на сцене, выстреливает и как стрела попадает в меня» [16]. «Такими свойствами обладают фотографии экстра-класса» [17].
   Особо отметим возможность анализа серии снимков, который имеет свои частные особенности.
   Когда предметом семиотического анализа является не один снимок, а серия, исследователю стоит рассмотреть возможность использования дополнительных категории семиотики: синтагматические и парадигматические реляции знаков.
   Серия снимков чаще всего фиксирует объекты и явления в разные моменты времени. Эта совокупность снимков приобретает характер повествования, а отдельные знаки свидетельствуют о хронологической последовательности. Например, на первом снимке участники демонстрации собираются на площади, на втором – идут с транспарантами организованной колонной, на третьем – разгоняются полицией. Приведенные три снимка-знака находятся в синтагматическом отношении, обозначают события, которые составляют необратимую последовательность. Соответственно, мы можем констатировать, что такая серия фотографий имеет большее познавательное значение, чем одиночный снимок: «Каждая фотография эпизода, в котором она появилась, и место этого кадра в еще более широких эпизодах ‹…› имеют большее познавательное значение, чем одиночный, изолированный образ» [18].
   Опознавание и распознавание кода, содержащегося на фотографическом снимке, – начальный этап семиотической интерпретации. «Мы раскодируем образ посредством интерпретации указаний намеренных, ненамеренных или только внушенных значений. Такие указания могут содержаться в формальных элементах образа, таких как цвет, оттенки черного и белого, тон, контраст, композиция, глубина, перспектива и стиль обращения к зрителю. ‹…› Мы раскодируем визуальный язык, с помощью которого образ нам „говорит“» [19].
//-- Структурная интерпретация --//
   Формальный семиотический анализ снимка с помощью указанных категорий может рассматриваться как вступление к содержательному структурному анализу. При подобном анализе предполагается, что наблюдаемые (и фиксируемые на снимке) социальные ситуации не случайны и хаотичны, а представляют собой проекции определенных глубоких, скрытых от непосредственного наблюдения общественных структур. Такие структуры, в свою очередь, определяют форму социальных ситуаций, явлений и событий. Следовательно, мы можем сформулировать, что фотографический образ, демонстрирующий определенные проявления общественной жизни, является внешним знаком таких значимых структур, а его интерпретация основывается на проявлении этих структур, то есть того, что обозначено визуально, но что скрыто денотациями и коннотациями наблюдаемых ситуаций.
   Зрительно можно отличить дружеский разговор от скандала, конфликт или борьбу от тесного сотрудничества. На фотографии исследователь может найти самые разнообразные виды коллективов и групп в своих социальных проявлениях – от наименее структурированной уличной толпы до формализованного совета директоров корпорации, от сцены в ночном клубе до симфонического оркестра.
   Ключом к открытию, например, пространственных условий социальных интеракций могут быть снимки разных локализаций, в которых эти интеракции происходят: в городском дворе, в офисе с разделенными перегородками столами сотрудников, в ресторане, театре. В свою очередь, снимки, показывающие кризисные ситуации, стихийные бедствия, в большей или меньшей степени свидетельствуют о временном распаде структур интеракции, их деструктуризацию, социальную аномию.
   Гораздо труднее исследователю делать выводы о нормативной структуре общественной жизни на основе визуального учета.
   Однако мы вполне можем зрительно фиксировать разнообразные предписывающие или запрещающие знаки, которых много в современном обществе.
   Например, дорожные знаки выражают правовое регулирование существенной сферы современной жизни. Непосредственному наблюдению подлежат различные формы общественных санкций, они, в свою очередь, являются сигналом нарушения каких-то правил.
   Мать, бьющая ребенка в общественном месте; городские службы, эвакуирующие автомобиль; полиция, разгоняющая демонстрантов, – вот несколько примеров, позволяющих воссоздать какие-то общественные нормы, обязательные к исполнению для данного общества, а также некоторые общие свойства нормативной структуры: например, границы общественной толерантности и т. п.
   Снова говоря о серии снимков, отметим, что большие возможности определения нормативных структур дают не отдельные фотоснимки, а их серии. Нормативное регулирование особенно достоверно отражается в повторяемости определенных способов поведения, а это хорошо заметно только на серии снимков, сделанных в разных ситуациях. Именно тогда, когда мы фотографируем наиболее мелкие, ежедневные проявления человеческого поведения, мы можем выявить примеры, которые в них реализованы.
//-- Дискурсивная интерпретация --//
   Ранее мы рассматривали фотографический образ как передатчик знаков с двух точек зрения. Во-первых, с позиции его автора, желая открыть субъективное значение, которое он придал снимку. Это может обеспечить герменевтическая интерпретация. Во-вторых, мы сконцентрировали внимание на самом образе, сначала на формальных свойствах приведенных значений, а затем на содержании этих значений. Выявить эти особенности фотографического образа позволяет семиотический и структурный анализ. Но остается незатронутым еще один крайне важный аспект – восприятие образа и, следовательно, аудитории, воспринимающей образ, а также институции, которые ограничивают восприятие либо могут являться посредниками в этом восприятии.
   Сформулируем важный тезис: получатели образа не ограничиваются простым приемом значений, предусмотренных автором и содержащихся в образе, а активно участвуют в трансформации этих значений либо создании новых.
   Необходимо отдавать себе отчет, что смысл образа устанавливается на пути между создателем и получателем посредством самого образа во вполне определенном институциональном контексте. Как пишет Ролан Барт, «восприятие фотографии всегда исторично; оно зависит от „знания“ получателя так же, как и в случае языка, понятного только тогда, когда некто выучил знаки» [20].
   Фотографический снимок – полисемантичный образ, который несет в себе множество значений. Для исследователя немаловажным является вопрос, будут ли они восприняты и какое впечатление произведут на получателя. Ответ будет зависеть от его индивидуальных психологических качеств, которые можно обобщенно определить как визуальная чувствительность.
   Безусловно, частично это – приобретенная способность, привитая с культурной составляющей социализации индивида. В этом случае мы можем говорить об уровне визуальной компетенции. При этом важно понимать, что в ряде случаев, независимо от общей способности восприятия визуальных сообщений, процесс актуализированного значения во многом зависит от установок, ожиданий, предубеждений получателя.
   Подобная актуализация значений из полисемантичного набора фотографического образа зависит также от ситуации, в которой происходит восприятие образа. Например, с высокой долей вероятности мы можем утверждать, что в фотографии, выставленной в галерее, зритель заметит что-то одно, в семейном альбоме – другое, в глянцевом журнале – третье.
   Ту составляющую анализа, которая принимает во внимание подобный аспект восприятия получателя образа, мы назовем дискурсивной интерпретацией. Мы задействуем этот термин потому, что само понятие дискурса подчеркивает не только знаки (язык) и правила, придающие знакам определенные значения, но и значимые институциональные контексты, в которых эти правила используются. Дискурсы театра, науки, фотографии отличаются друг от друга, в ряде случаев значительным образом. Каждый дискурс диктует свой способ видения общественного мира и «внушает», что именно это – видение настоящее. Визуальный дискурс – особенная разновидность дискурса: мы можем определить его, как сложный интерактивный процесс, в котором реализуются и опознаются значения образов. Дискурсивная интерпретация стремится к выявлению того, кому адресована фотография и каким образом адресат принимает участие в формировании значения снимка посредством «практик рассматривания» [21], реализуемых в рамках соответствующих институций. Такая интерпретация требует от исследователя, во-первых, идентификации категорий получателей, во-вторых, определения режимов получения, а также понимания и определения связанных с этим своеобразных «практик рассматривания» образа, его интерпретации.
   Стоит помнить, что фотографический образ в определенном смысле является таким же предметом, как и любой другой, и поэтому люди придают ему то или иное значение, когда он становится объектом их личного исследования. Как пишет Стюарт Холл, «посредством нашего способа использования вещей и посредством того, что говорим, думаем и чувствуем в связи с ними – словом, посредством того, как их представляем, мы придаем вещам значение» [22].
   Безусловно, стоит учитывать, что восприятие фотографического образа всегда субъективно: «Каждая личность участвует в создании значения фотографии, соотнося образ со своим личным опытом, знаниями и более широкими культурными дискурсами» [23]. Для исследователя ситуация осложняется и тем, что в дополнение к подобной индивидуальной субъективностью реализуются определенные способы восприятия, зависящие от общественных характеристик личности, ее статуса и культурной принадлежности. «То, что некто находит в образе, обусловлено культурными знаниями, которые он использует при рассматривании ‹…›. Значение, приписываемое фотографии, структурировано социальной принадлежностью рассматривающего» [24].
   Отметим, что в нашем случае будет важно различить и обусловленные культурой тендерные категории, а значит, определить, адресован ли снимок женщинам или мужчинам, как относится к тем или иным гендерным стереотипам. В свою очередь, стоит обратить внимание на разницу в образовании; требуется ли какая-либо компетенция получателя (общая утонченность или специальные знания) или фотография может быть понятна каждому. В ряде случаев важной для исследователя может оказаться этническая или национальная принадлежность получателей: существуют снимки с универсальным визуальным сообщением, поскольку фотография по своей сути изначально использует универсальный образный язык, но есть и такие, которые обращаются к исторической, культурной или политической специфике данного коллектива; тогда важным условием адекватного восприятия становится понимание локальной компетенции.
   Несомненно, определенную роль в восприятии может играть профессиональная принадлежность, а также классовое положение получателей образа фотографического сообщения.
   Дискурсивная интерпретация должна принимать во внимание эти, а в случае необходимости и другие различия между разнообразными предполагаемыми или актуальными аудиториями потребителей фотографии. «Понимание зависимости между производством образа, техниками производства образа и этническими, расовыми, половыми и другими аспектами самоидентификации тех, кто использует образ или владеет им, является центральным вопросом рефлексивного подхода» [25].
   Выделив в данной статье и обобщенно сформулировав основные интенции четырех типов интерпретации: герменевтической, семиотической, структурной и дискурсивной, мы постарались доказать, что только учет всех этих направлений интерпретации позволяет получить и показать все богатство значений, которые содержатся в фотографии. И, учитывая значительный информационный пласт, доступный исследователю в современных фотографических практиках, считаем важным и своевременным дальнейшее совершенствование данных методов в дополнение к традиционным социологическим методикам исследования всех сфер общественной жизни.
//-- Литература --//
   1. Ball M. Remarks on Visual Competence as an Integral Part of Ethnographic Fieldwork Practice: the Visual Availability of Culture // Image Based Research – Routledge, 1998. – P. 137.
   2. Pink S. Doing visual Ethnography. – London: Sage, 2001. – P. 99.
   3 Goffman E. Gender Advertisements. – London: Macmillan, 1979. – P. 10.
   4. Goffman E. Gender Advertisements. – London: Macmillan, 1979. – P. 11.
   5. Barthes R. Elements of Semiology. – New York: Hill and Wang, 1967. – P. 38.
   6. Barthes R. Elements of Semiology. – New York: Hill and Wang, 1967. – P. 39–40.
   7. Obrazy w dzialaniu. Studia z socjologii i antropologii obrazu / Red. Krzysztof Olechnicki. – Toruni: Wydawnictwo UMK, 2003. – Р. 16.
   8. Goffman E. Relations in Public. – New York: Harper, 1971. – Р. 22.
   9. Bourdieu P. Photography. A Middle-brow Art. – Cambridge: Polity Press, 1990. – Р. 6.
   10. Rosenberg M. L. Joel Bruinooge. The Experience of Illness // Exploring Society Photographically / Red. Howard Becker. – Evanston: Northwestern University Press, 1981. – Р. 69–70.
   11. Collier J., Collier M. Visual Anthropology. Photography as a Research Method. – Albuquerque: The University of New Mexico Press, 1986. – P. 39.
   12. Barnard M. Approaches to Understanding Visual Culture. – Houndmills: Palgrave, 2001. – Р. 26.
   13. Barthes R. Elements of Semiology. – New York: Hill and Wang, 1967. – Р. 44.
   14. Barthes R. Camera Lucida. Refections on Photography. – New York: Hill and Wang, 1981 [wyd. pol. Swiatlo obrazu. Uwagi о fotografi / Przel. Jacek Trznadel. – Warszawa: Wydaw. KR. 1995]. – Р. 26.
   15. Barthes R. Camera Lucida. Refections on Photography. – New York: Hill and Wang. 1981 [wyd. pol. Swiatlo obrazu. Uwagi о fotografi / Przel. Jacek Trznadel. Warszawa: Wydaw. KR. 1995]. – Р. 26.
   16. Cronin O. Psychology and Photographic Theory // Image-based Research / Red. Jon Prosser. – London: Routledge, 1998. – Р. 71.
   17. Exploring Society Photographically / Red. Howard Becker. – Evanston: Northwestern University Press, 1981. – Р. 13.
   18. Sturken M., Cartwright L. Practices of Looking. An Introduction to Visual Culture. – Oxford: Oxford University Press, 2001. – Р. 26, 41.
   19. Barthes R. Elements of Semiology. – New York: Hill and Wang, 1967. – Р. 207.
   20. Sturken M., Cartwright L. Practices of Looking. An Introduction to Visual Culture. – Oxford: Oxford University Press, 2001. – Р. 363.
   21. Representation. Cultural Representation and Signifying Practices / Red. Stuart Hall. – London: Sage, 1997. – Р. 3.
   22. Pink S. Doing Visual Ethnography. – London: Sage, 2001. – Р. 67–68.
   23. Ball M. S., Smith G. W. H. Analyzing Visual Data. – London: Sage, 1992. – Р. 18.
   24. Pink S. Doing Visual Ethnography. – London: Sage, 2001. – Р. 22.

Коллектив авторов Методология моделирования и прогнозирования современного мира

Карадже Т. В. Политическое прогнозирование как составляющая методологии политической науки

Деева Н. В. Моделирование как метод политического исследования

Рыбакова М. В. Качественные методы в моделировании политических процессов

Чуклинов А. Е. Теоретико-методологические основания моделирования процессов принятия политических решений

Григорьян Э. Р. Причинно-следственные цепи как основа социального прогнозирования и механизм порождения социальности

Кузякова О. Д. Значение глобального прогнозирования в исследовании современного мира

Ирхин Ю. В. Анализ глобальных мегатенденций развития как направления общественного прогнозирования и проектирования

Синяев М. В. Методика анализа политических рисков

Асонов Н. В. Дискурс-анализ как метод политической науки

Славин Б. Ф. Методология анализа и понимания советской истории

Мазурина М. Г. Метод игрового моделирования в исследованиях политического процесса

Томбу Д. В. Фокус-групповые исследования в политической рекламе

Чернавский А. С. Фотографический образ как предмет интерпретации