-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Владимир Богомолов
|
| Она
-------
Она
Владимир Богомолов
© Владимир Богомолов, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
Человек ведь наверняка не умирает сразу. Мгновенно в природе вообще ничего не происходит. Может быть, легенды, когда обезглавленный продолжал некоторое время двигаться, правда. Вот он стоит, ему отсекают голову, кровь заливает одежду, а он начинает бежать вдоль строя своих товарищей, которые по уговору должны быть помилованы. Бежит, пока кто-то не ставит ему подножку. Но ведь и голова не может умереть сразу. Вот падает нож гильотины, голова с чвяканьем сваливается в корзину. Если взять ее за волосы, ведь она может открыть глаза, или даже что-то сказать, или хотя бы высунуть язык. Я нажал на педаль унитаза вагонного туалета, в дыре замелькали шпалы, туда же упала отрубленная голова. Может ли человек умереть только от боли, не сойти с ума, а сразу умереть. Насекомые, говорят, не чувствуют боли. Я отпустил педаль унитаза, дно захлопнулось, и звуки резко стихли. И почему человеку все надо объяснить, почему, если он не понимает природы каких-либо вещей, ему необходимо выдумать какую-нибудь теорию, которая все ему объяснит. Ну пусть останется непознанным, пусть будет загадка. Нет. Гипоталамус и точка. Вот и вся любовь.
– Но ведь это же просто случай, что влюбляешься в эту женщину, а не в другую. – Он снисходительно улыбнулся. – Ничего больше. Два случайных человека случайно встретились и, потому что у обоих есть инстинкт продолжения рода, влюбились.
– Бред какой-то. Случайно. А что тогда неслучайно? Тут не то что жить, а просто переспать далеко не с каждой хочется. И куда в этот момент девается твой инстинкт?
– Хорошо, хорошо, я понял, браки заключаются на небесах. Дом и имение – наследство от родителей, а жена от Господа. Все понятно.
– Не понимаю твоей иронии. Можешь верить в случай или считать, что выбор за тебя делает гипофиз. Пожалуйста.
– Мы же не животные какие-нибудь, мы по образу и подобию.
– Да, по образу.
– А скажи мне…
– Есть ли у бога хуй?
* * *
Стоит мне выпить, как я начинаю спорить, становлюсь болтлив. Внутри меня просыпается некто, желающий опровергнуть любое высказывание собеседника. Я начинаю противоречить всему, что бы он ни произнес. Но с незнакомцами спорю редко, тем более в поезде, где я сейчас и находился. Она: маленького роста, с короткими темными волосами, маленькой острой грудью, забралась на верхнюю полку с книжкой и покачивала голыми коленками. Он: высокий, с ухоженной бородкой и постоянной ироничной улыбкой на лице, предложил мне выпить. Я не стал отказываться.
– Я же не убиваю не потому что там кто-то есть, – он указал пальцем на небо, – а потому что мне это противно. Но если человек много ест, что в этом такого, кому до этого вообще есть дело, в чем тут грех? И потом убийство оно либо есть, либо его нет, а тут… Ты же в любом случае ешь, а где находится эта грань, после которой уже начинается обжорство, и кто ее должен определять?
– Уж ты-то знаешь, где находится эта грань. – Она свесилась с верхней полки. Майка у нее задралась, и мне были видны ее маленькие груди. Я подумал, что она изменяет ему. Казалось, что вот сама эта невольно обнажившаяся грудь служит прямым доказательством измены.
– Я допустим и знаю, а будут ли знать об этом те, кто будет меня судить, может они скажут – «э-э, нет брат, вот этот шницель уже обжорство», а я им, «побойтесь бога, какое обжорство, я был голоден, как волк», а какой-нибудь чертенок будет кричать – «обжорство, обжорство, я сам видел, как горели его глаза и слюна капала в тарелку, и не имел он страха в момент сей и забыл он Бога своего», ну тут, конечно, все закричат – «в ад его, в ад» и попробуй им что-то доказать. А я быть может, в этот самый момент только и думал, что о нем и благодарил его за это удовольствие, и возносил хвалу ему, как женщина, кричащая во время оргазма – о боже, о боже.
Присутствие симпатичной женщины превращало пьяный спор в состязание двух самцов. Только вместо разноцветных перьев на хвосте мы демонстрировали наше остроумие и красноречие. Я даже подумал, что может это вовсе не муж и жена, а любовники, путешествующие втайне от супругов. Но это молчаливое взаимопонимание, дающееся только после многолетнего ведения совместного хозяйства, и сходство в выражениях лиц, непостижимым образом возникающее при длительном общении. Да и некоторая усталость друг от друга тоже присутствовала. Конечно, как жена она слишком уж непосредственна, и я бы изошел от ревности, но она мне нравилась, я смотрел и смотрел на нее, а потом, когда она вышла, он неожиданно предложил мне переспать с ней.
– Мы очень хотим иметь детей, но я, увы, бесплоден. Ничего не поделаешь.
– Это шутка такая?
– Нет. Я серьезно.
– К чему все это? Хочешь посмотреть, что я буду делать? Может, ты пьян?
– Да не пьян я. И шутить не собирался. Это была бы неудачная шутка.
– Бред какой-то.
– Ты придаешь этому пошлый характер.
– Но неужели нет другого способа?
– По-моему, этот способ достаточно традиционен, в некотором смысле даже банален.
– Мне кажется, по столь деликатному вопросу можно было бы и не прибегать к помощи посторонних людей. Есть же искусственное оплодотворение, в конце концов. Ты же меня совсем не знаешь, может у меня какие-нибудь заболевания.
– Нет у тебя никаких заболеваний.
– Да откуда ты знаешь? Что за бред? Я тоже хорош – всерьез обсуждаю с тобой такую ерунду.
– А-а, тут все равно не угадаешь. Чему быть – того не миновать. Ты понравился ей. А у нее сейчас как раз такие дни, когда можно забеременеть. Ну не дал бог детей, и что теперь? Усыновить? Она хочет родить, я ее понимаю, ей хочется иметь своего ребенка, вынашивать его, кормить грудью и все такое. «Я хочу забеременеть естественным способом».
– Извини, я вряд ли смогу чем-то помочь.
– Постой. – Он хотел схватить меня за руку.
– Извини. – Я одернул руку и вышел из купе. Что за ерунда. Как он может такое предлагать, он в своем уме? Шутка? Как-то затянулась. Идиот какой-то. Я тоже хорош. Надо было сразу отшутиться. Думал я, стоя в тамбуре.
Я вернулся в купе. Его не было, она лежала на нижней полке, покачивая ногами под музыку из наушников. Она тоже участвует в этом розыгрыше. Ведь это не может быть правдой.
– Что ты так странно на меня смотришь? – Она сняла наушники.
– Извини. Задумался.
Я смутился. Знает она, о чем мы говорили? Вряд ли. Это было бы уже слишком. Она встала и положила руки мне на плечи.
* * *
Все, что касается размножения, умещается в крохотной головке насекомого. Разве они вообще могут думать? У человека такая большая голова, и большая ее часть забита мыслями о том же. Процесс спаривания – ничего более обыденного, более естественного невозможно себе представить. Но почему-то с самого детства эта область представляется чем-то грязным, недозволенным, запретным. Вот оно – истинное поле битвы бога и дьявола. Все запреты, все табу сексуальных отношений оттого, что это один из способов общения с Богом. Ни больше, ни меньше. Поэтому в нашем языке и слов-то нет для обозначения всего, что связано с сексом. Они запретны, как настоящее имя Бога, и мы вынуждены пользоваться ненастоящими словами, намеками, иносказаниями. Откровенно об этом можно будет поговорить только с Ним. Тогда можно будет все назвать своими именами.
* * *
– … снилось, как я приставал к незнакомой девушке. Во сне-то она была мне знакома, но в жизни такой не упомню. Рыжеволосая. А она все не давала и не давала. И что-то меня мучило… что вот я еще не познал ее каким-то особым способом (что за способ такой, я и во сне сообразить не мог, но что такой существует и, главное, ей очень нравится, знал) и вот я всю ночь мучился и так елозил и так, устал жутко, проснулся совершенно разбитый. Лучше бы снилось, что разгружал вагоны. – Я зашел в редакцию на пять минут, но не удержался и решил рассказать свой сон. Пробегавшая мимо Аня заставила моих коллег вертеть головами и смотреть ей в след.
– Всегда удивлялся: смотришь – девушка как девушка, даже, можно сказать, скромная. Подойди вот к ней сейчас, предложи что-то непристойное – обидится. А потом узнаёшь, что с ней уже пол-офиса переспало. Я не про нее конкретно. – Максим махнул рукой в сторону Ани.
– Думаешь, с этой не переспало? – Алексей знал все про всех. Иногда казалось, что вообще все и вообще про всех.
– Не знаю. Но уже ничему не удивляюсь. – Максим вздохнул. Он слыл романтиком, потому что единственное, что его интересовало – это девушки.
– У тебя уже было с ней? – Спросил меня Алексей с улыбкой, говорящей, что он все и сам знает.
При всех недостатках у профессии журналиста есть одно неоспоримое преимущество: когда говоришь незнакомой девушке, что ты журналист, это вызывает такой интерес, как если бы ты сказал, что у тебя член длиной в полметра. А ведь совсем еще недавно любили каких-нибудь волосатых музыкантов с гитарами. Я и сам пытался научиться играть. Остается только гадать, куда подевались эти романтические дуры, снимавшие одежду, как только мои пальцы ударяли по струнам. Какое было время. Со звуком лопнувшей струны расстегивались лифчики и падали к моим ногам, а забытых женских трусов у меня в комнате было больше, чем пустых бутылок. Но сейчас дают журналистам. Может поэтому я журналист. Но что должно быть у журналиста, каков его отличительный признак? Музыкант – он вот с гитарой. Может орать под окнами, мешая всем спать. А журналист что? Журнал с собой носить? «Вот смотри, дура, это моя статья о еврейском заговоре». «Ой, какой ты умный, возьми меня скорей». Прикроешь ей лицо картинкой из этого журнала, вздохнешь и поневоле вспомнишь гитару. Ее хоть разбить можно было об чью-нибудь голову, играть я все равно так и не научился.
Она в коротком платье, развевающемся на ветру. Все вокруг как в тумане, как будто в кадре с большой глубиной резкости, взгляд сфокусирован только на ней, а фон размыт. Рыжеволосая, зачем ты убегаешь от меня. Оборачивается, смеется и ждет меня. Когда я подбегаю к ней и беру я ее за руку, она вырывается и смеясь убегает. Скрывается в подъезде. Дергаю за ручку дверь, как на меня выскакивают рыцари в доспехах, я сторонюсь, но ручку не отпускаю, придерживаю им дверь. За людьми в доспехах, копируя их, выбегает моя рыжеволосая девушка, строит важное лицо, надувает щеки. Не выдерживает хохочет. Я выдергиваю ее за руку и строя рыцарей, пытаюсь поцеловать, но она ускользает сквозь пальцы, бежит по лестнице к открытому лифту. Я успеваю проскочить в уже захлопывающиеся дверцы лифта, мы едем на верхний этаж. Я прижимаю ее к стенке лифта, задрав платье, она, обхватив меня ногами и держась руками за шею, стонет. Запрокинув голову, закрыв глаза. Я смотрю в зеркальный потолок и вижу отражения множества стоящих в лифте людей. Как только я взглянул на них, они тут же опустили головы и стали смотреть в пол. Лифт останавливается на последнем этаже, и девушка со смехом бежит по лестнице вниз. Я продолжаю погоню. На одной из лестничных площадок вижу парочку. Она стоит, наклонившись, у раскрытого окна, курит и смотрит на серый туманный город, иногда производя слабый стон и рукой прикасаясь к нему, как бы останавливая его. Она абсолютно голая. Он, напротив, в одежде, даже не снял куртки. Я потревожил их, мужчина, как наседка цыплят пытается укрыть женщину, чтобы я не смог увидеть ее голого тела, но не останавливается. Женщин оборачивается смотрит на меня улыбаясь, посылает воздушный поцелуй. В след за женщиной оборачивается мужчина, недобро смотрит поверх солнцезащитных очков. Я бегу дальше. Открываю подъездную дверь, и не успел я осмотреться, как на меня набросился тигр. Я закричал, отступил назад и провалился в пустоту.
* * *
– Не торопись. Не забудь, что ты должен кончить в меня.
Дверь купе открылась.
– Извините, сигареты забыл. – Он осмотрел столик. – Не видела, случайно. – Спросил он ее. Мне стало не по себе. Напомнило ощущение из детства, когда хочется провалиться сквозь землю в самом прямом смысле слова. Наконец, он нашел сигареты.
– Мне тоже дай. – Она закурила. – Что ты так испугался? Все? Мне сейчас надо вот так полежать.
Она лежала, задрав ноги. Я налил себе, выпил и вышел из купе. Он стоял в проходе и пытался улыбаться. Меньше всего я хотел сейчас услышать от него: «Ну как?».
– Пойду пройдусь, – сказал я и пошел шататься по вагонам.
Я дошел до конца поезда и остановился в последнем тамбуре. Солнце уже село, но было еще светло. Я смотрел на уносящиеся по направлению к Москве шпалы, и почему-то мне представился Никита Михалков, идущий с лошадью навстречу поезду, со своей довольной улыбкой, жующий яблоко. Только на этот раз ему навстречу ехал наш поезд, и он не остановился. От лошади осталась только задняя половина, торчавшая из поезда, как носовая фигура корабля. Михалков успел отскочить и теперь бежал за нами, но куда ему – за нашим скорым не угнаться и на лошади. Я смотрю на него из окна последнего вагона, он в отчаянии бросает в меня яблоко и падает, но и яблоко не долетает. Не его день. Да. Сегодня мой день. Когда я вышел от нее, чувство неловкости, чувство чего-то ненормального не давало мне покоя. Сейчас я представлял, как буду рассказывать об этом своим друзьям, какими словами запишу все это, и мне становилось радостно. Да и то, что от меня, возможно, будет ребенок, льстило мне. Я чувствовал себя героем кинофильма.
Открыв дверь купе, я обнаружил ее в той же позе, что и полчаса назад. Незнакомый мужчина так же, как я, шарахнулся от звука открывающейся двери. Я сказал: «Извините». Тут из-под земли возник он.
– Расстроен, что не будешь единственным?
– Да нет.
– Расстроен-расстроен. Каждый считает, что даже чужие жены принадлежат ему.
– Но зачем?
– Это увеличивает вероятность забеременеть. Лучше пережить один такой день, чем делить жену, например, с тобой в течение года.
Мужчина вышел из купе, стараясь не смотреть на нас, и пошел прочь. Она, наверное, опять лежит, задрав ноги.
– Будут еще?
– Один.
– Откуда вы их берете?
– Она находит. Пойдем отсюда. Они справятся без нас.
– Спасибо, что я первый. – Он снисходительно посмотрел на меня. – И что, не отказывают?
– Ты же вот согласился.
* * *
– Жена изменяет? А кому не изменяет? При этом я люблю ее, да и она меня по-своему любит, нам хорошо вместе. Был бы ребенок – получилась бы обычнейшая семья. – Андрей замолчал, уставился в окно. – Не замечал, как приятно смотреть в окно в поезде или в автобусе? Эти унылые пейзажи, деревенские дома, пустующие платформы. Но только смотреть. Представить на секунду, что ты остался на этой платформе, поезд медленно набирает ход, скрылся, и ты стоишь один среди всего этого, и такая тоска сразу, такое одиночество, что не дай бог. Нет. Любимое отечество приятно наблюдать из окна быстро проносящегося поезда, который увозит тебя куда-нибудь на юг или на запад. Так что ты пишешь? Статьи? – Спросил он.
– Да. А ты чем занимаешься? – Но он не слушал меня.
– Дети, как попытка убежать от смерти. Не удалось мне – получится у них. Ерунда, если подумать. Те же инстинкты, ничего больше.
– Ты опять о своем.
– Два взрослых человека тратят годы своей жизни, чтобы вырастить детей, те тоже будут растить детей, и следующие и так до конца света. Представь себе, вот родится инвалид, и что? Оставить в роддоме или положить свою жизнь на ухаживание за инвалидом. Верующий – понятно, он не столько о ребенке печется, сколько душу свою спасает, духовный подвиг совершает. Надеется получить за это награду в загробной жизни. Ну а как нет там ничего, тогда ведь все эти усилия ни к чему. Тогда это просто превратит жизнь двух здоровых молодых людей в ад. Они могли бы нарожать еще кучу здоровых детей, но нет, они люди высоконравственные и больного ребенка бросить никак не могут.
– Инвалиды бывают разные. Да и чем инвалид мешает родить еще?
– Потому что этот инвалид отнимает у них все силы и средства. Теперь он живет, а они существуют.
– Эдак тебе и собаку нельзя завести. Ее ж кормить надо, гулять выводить, а она еще и заболеть может. И жизнь здорового человека уходит на ухаживание за какой-то псиной. И главное, ведь тоже не выкинешь.
– Да знаю, знаю. Я боюсь, что там ничего нет, понимаешь. Растворишься в пустоте, исчезнешь. Все, что есть, – только вот это, только здесь и больше ничего. Но зачем тогда дети, собаки? Это для буддистов небытие – счастье; меня оно пугает. Да, я не люблю детей, и что? Я буду лишен царствия небесного? Я много чего еще не люблю, у меня вообще куча недостатков, но я не хочу меняться. Я нравлюсь себе таким, каков я есть, со всеми недостатками. Если я исправлю все свои недостатки, это буду не я, это будет кто-то другой. А я не хочу быть другим. Хотя какая разница. Что там может быть? Вечный покой? Какие там могут быть удовольствия? Секс, вино, еда, сон? Ясно, что нет. Там ничего нет, и не может быть. Покой. Вечный покой. Покойся с миром. Все.
– Удовольствия?
– А что? Что там может быть?
– Любовь.
– Любовь? А что это? И где эта любовь? В раю? А в аду что?
– Да нет ни ада, ни рая, есть одна любовь, просто для некоторых она настоящий ад.
* * *
Я задумался, внимание мое рассеялось на какое-то время. Наверное, закрыл глаза, не заснул, нет, просто задумался. Когда пришел в себя, моего попутчика за столом не было. Вряд ли он мог уйти самостоятельно, но не это меня сейчас беспокоило. Напротив сидел мужчина лет сорока, о котором нельзя было сказать ничего определенного, за исключением слова «подозрительный». Он разливал коньяк из бутылки и что-то рассказывал. В этом не было ничего странного: кто-то подсел ко мне, угощает, что-то говорит, но – я ему отвечал! Я даже не сразу это понял, потому что не узнал собственный голос – он звучал так, будто был записан на пленку. Я словно раздвоился и теперь наблюдал за собой. Однако тот, второй я, который только что увлеченно разговаривал, заметил, что я за ним слежу, и стал вести себя совсем неестественно. Теперь мы оба следили, как моя рука берет стакан, подносит его ко рту, ставит на место, как я, тщательно подбирая слова, отвечаю моему собеседнику. Это было и смешно и страшно одновременно.
– Весь день ужасно болит голова, надеюсь, это поможет. – Он взглянул на этикетку и поставил бутылку на место.
– Вы знаете в ушах сосредоточено множество нервных окончаний, сейчас я покажу вам как надо массировать уши, буквально пара минут в день и вы почувствуете эффект.
Он усмехнулся, и пальцами рук убрал с висков длинные волосы. Я видел только розовеющий след на месте ушных раковин, мне стало не по себе, я отвел глаза.
– Уши – это всего лишь хрящ. – Он опустил руки. – Они даже для того чтобы слышать не очень-то нужны, я вот вас прекрасно слышу. Нервные окончания? – Он опять усмехнулся. – И где же они теперь, как вы полагаете? На месте среза, – он опять обнажил виски, но видя, как я поморщился тут же вернул волосы обратно, – или они остались в ушах?
– Не знаю, что вам ответить?
– Если они остались в ушах, то может следует массировать их. – Он выложил на стол два маленьких уха, как будто сделанных из резины, и стал растирать их пальцами. – Но я ничего не чувствую, совсем ничего.
– Откуда у вас это? – Меня слегка затошнило, не мог же он сам отрезать себе уши, на сумасшедшего не похож. Я все время представлял, как он это делает, как эти руки держат в руках бритву. А где сейчас эта бритва? Может это розыгрыш, может уши действительно резиновые, но у него-то на самом деле нет ушей, я же видел это собственными глазами.
– Хотите потрогать? – Он протянул их мне. Я взял одно ухо двумя пальцами и тут же бросил обратно – оно было теплым. Ничего удивительного, успокаивал я себя, он же мял их в руках, они и должны быть теплыми. – Говорят еще в ступнях много нервных окончаний. Я даже коврик специальный себе купил, чтобы ходить по нему босиком.
– Ну и как?
– Не знаю, может из-за отсутствия ушей, но я ничего не чувствую. Я пытался и уши одновременно тереть – не помогает.
Мне показалось, что мы сидим на крыше вагона, а над нами – черное южное небо, сверкающее своими созвездиями и туманностями и прохладный вечерний воздух, наполненный запахами, что источают исчезающие в темноте предметы, обдувает нас со всех сторон. Попытался встать, поезд страшно трясло, но я все равно встал.
Как здесь трясет на этой вашей крыше, куда мы так несемся, почему все вертится перед глазами, мелькает – огни, деревья. Поднявшись, увидел, что навстречу мне стремительно приближался мост. Удар пришелся как раз в голову. Очнулся сидящим на полу в тамбуре, оттого что кто-то стукнул меня дверью. Было больно, тошнило, долго не мог понять, в каком я вагоне. Наконец добрался до своего купе.
– Извините, – сказал я, увидев там нескольких незнакомых мужчин, и закрыл дверь. Убедившись, что это мой вагон и мое купе, я осторожно открыл дверь еще раз. Мужчины не исчезли, они вопросительно смотрели на меня, почесывая свои голые волосатые торсы. Где-то между их телами притаилась она, в забрызганной майке, со стаканом в руке, которым пыталась мне помахать. Узнала. А вдруг я отец? Но как же она пьяна. Какой-то мужчина в трусах или шортах мял ей грудь. Я забрался к себе наверх. Кто-то играл на гитаре. Незнакомая голая женщина сидела на противоположной полке и смеялась. Я пытался сосредоточить на ней свой взгляд, чтобы убедиться, что она действительно голая, но она все время уплывала. Закрывал глаза – становилось еще хуже. Желтые пятна плыли передо мной. С огромным трудом я открывал глаза и, цепляясь взглядом за предметы, старался прекратить это голововращение. А потом звуки вдруг стихли, плывущие пятна поменяли свой цвет.
Интересно, спит ли Бог и видит ли сны? Если мы по образу и подобию, должен, наверное. Что же ему снится? Эротический сон Бога, он просыпается и говорит: приснится же такое. Я тоже могу ему присниться, мне же может вот все что угодно присниться, в том числе и Бог, в том числе и что я Бог. Я – сон Бога, Бог мой сон мой.
Толстая голая женщина лежит на спине с широко раздвинутыми ногами, она шевелит коленками, улыбается и теребит рукой густую растительность на лобке. Я подхожу к ней и со всей силы всаживаю ей между ног кривую турецкую саблю, которая полностью входит в нее, так что я чувствую, как рука прикасается к теплой, влажной, женской плоти. Женщина закрывает глаза от удовольствия и тихо стонет. В руках у меня появляется двуствольное охотничье ружье. Женский рот берет ствол губами, оставляя следы ярко-красной помады. Ствол его медленно скрывается во рту, пока рука, держащая ружье, не упирается в подбородок. Звук выстрела. Затем также медленно выползает оттуда. Из обоих стволов капает, и идет небольшой дымок. Рот облизывается, помогая себе пальцами рук с ярко-накрашенными ногтями. Глаза блестят, улыбаются.
* * *
Проснулся я от грубых толчков. Человек в форме тряс меня за плечо.
– Просыпайся.
– Что такое? Таможня?
Я тер глаза, моих попутчиков не было, в купе стоял ужасный запах, мне хотелось пить, болела голова. Вошел мужчина неопределенного возраста в кожаной куртке и солнцезащитных очках. Он посмотрел поверх очков и, не переставая жевать жвачку, сказал:
– Ваши документы.
Я вертелся под простыней, пытаясь понять, куда делась моя одежда, на мне абсолютно ничего не было, но я не помнил, чтобы раздевался. Отсутствовала и сумочка с паспортом и деньгами, которую я всегда ношу с собой.
– У меня пропали вещи и документы.
Человек в кожаной куртке посмотрел себе под ноги и увидел, что наступил ногой на раскрытый паспорт. Мой паспорт. Он лениво поднимает его, смотрит, прищурюсь, на меня потом на фотографию и убирает паспорт во внутренний карман
– Одевайтесь, пойдете с нами.
– Но в чем же я пойду?
Человек в форме поднял обе нижние полки, под которыми лежали вещи.
– Ваши вещи? – Он показал на ее сумку, его чемодан отсутствовал.
– Нет.
Он достал и мои вещи.
– Ваши?
– Да. Зачем вы их трогаете?
– Одевайтесь!
– Зачем? Что случилось-то? Вы, кстати, паспорт мне отдайте.
Человек в кожаной куртке вздохнул и вышел из купе. Я пытался завернуться в простынь, ничего не получалось, запутался и злился за это на себя.
– Я не собираюсь никуда выходить, пока не скажете, в чем дело, – крикнул я ему вслед.
Два милиционера стащили меня с полки, я попытался вырваться, но мне скрутили руки, один из них несильно ударил меня по лицу. Кое-как они завернули меня в простыню.
– Что вы делаете? Кто-нибудь может мне объяснить, в чем дело?
– Ваша попутчица найдена мертвой. – Крикнул мне человек в кожаной куртке из прохода.
– Что значит мертвой? Где найдена? Что произошло-то? Куда меня ведут? Ответьте мне, наконец!
* * *
– Да не беспокойтесь вы, дело-то пустяковое. – Сказал подозрительный мужчина из вагона-ресторана.
Андрей вздохнул и, глядя на него, слегка поморщился.
– Создавая человека, господь, пожалуй, исчерпал себя, – сказал Андрей. – Мастер исписАлся. Насколько мир без человека прекрасен и ничего кроме благоговейного трепета не вызывает – настолько же мир человеческий ужасен. И ужасны не индустриальные пейзажи – они-то мне даже нравятся, – а ужасны сами созданные по образу и подобию, ужасны люди. Вообще идея сделать что-то «по образу и подобию» сродни искусственному интеллекту. Мне кажется, не случайно в фантастических романах человек, пытаясь создать разумных существ, всегда получает монстров. Люди вообще лишние на земле. Она создана не для них. Посмотри, как все в дикой природе гармонично без людей. Даже когда кто-то кого-то убивает, съедает – это выглядит естественно и не нарушает гармонии. Но тут свалился с небес человек и не только себе жизни нормальной не создал, но и всем обитателям земли жизнь испортил
– Вы никогда не думали о самоубийстве? – Спросил мужчина.
– Что? – Не расслышал Андрей.
– Мне кажется, хорошее начало романа: «Он машинально овладел ей». А?
– Кто овладел? Кем?
– Он. Ей.
– Ею. Ея. Е-е.
– Е-ы. А еще я сочинил новую пьесу.
– Новую?
– Хотите послушать?
– Нет. Спасибо. – Про себя: «Он машинально сочинил пьесу».
– Не волнуйтесь она короткая и очень смешная. Правда-правда. Представьте себе большой длинный стол, за которым сидят: Маяковский, Лиля Брик и еще двое мужчин.
Первый мужчина, обращаясь к Маяковскому:
– Ты правда боишься поранить палец?
Маяковский слегка побледнел, но ничего не ответил.
– Такой здоровый мужик, а пальчик боится порезать. Тебя пугает вид крови или ты боишься, что будет больно? Но это же совсем не больно – вот смотри.
– Не надо, – простонал Маяковский.
Мужчина берет со стола нож и режет себе палец. Маяковский бледнеет и падает в обморок. Брик подхватывает его, мужчина заливается смехом, падает со стула и разбивает себе голову. Другой мужчина подходит к нему, смотрит на разбитый череп в луже крови, щупает пульс.
– Что с ним? – очнулся Маяковский.
– Похоже, что умер.
– А-а-а. Маяковский опять падает в обморок.
Занавес.
– Ну, как? – Спросил мужчина.
– Опять падает в обморок.
– Что?
– Я цитирую.
– Кого?
Вздыхает и морщится, произнося в сторону: «Машинально овладел им». Берет в руки газету, читает вслух:
– «На пляжах итальянского города Палермо дамам разрешено раздеться донага, а их спутникам – нет. „Мужская анатомия способна приобретать пошлый вид, даже непреднамеренно“ – уверены местные власти».
– А я вот перестал думать о самоубийстве. Вошел во вкус что ли. Не знаю.
– Сегодня видел, как молодой человек целует девушку. – Оживился Андрей. – Она закрыла глаза, щеки ее покраснели. Вот, думаю, если я сейчас тоже обниму ее или залезу ей под платье, как она отреагирует.
– И еще, вы знаете, мучительно не могу выбрать – писать правду или все-таки создавать образ положительного героя, ну хотя бы отчасти положительного.
– Отчасти положительного, – Андрей машинально повторяет конец фразы.
– Вы думаете?
– Что?
– А вообще, можно ли сейчас написать что-то типа «Ромео и Джульетты»? Что-то, что будут читать через 400 лет.
– Ромео на Альфа-Ромео. Альфа-Ромео, Бетта-Джульетта.
– И вот еще – какой бы фильм я сейчас ни посмотрел – либо он мне не нравится, либо я его уже видел.
– Где-то я все это уже слышал. Но где именно? Да и точно ли слышал? Да и собственно что «это»? Могу ли я хотя бы повторить это «это»? Но есть ощущение. Или правильней – есть ощущение, что есть ощущение. А может, и его нет.
– Но что-то все-таки есть?
– Ага. – Пытается засунуть себе в рот кулак.
* * *
Меня вывели на платформу. Небольшой туман, роса на асфальте, начинало светать. Белое одноэтажное здание вокзала. Где-то вдалеке послышался одинокий гудок паровоза, пахло поездом. Привели в небольшую комнату в здании вокзала. В открытое окно видна привокзальная площадь. На первом пути стояли вагоны поезда «Чулимск – Мариенбад». За столом сидел человек в кожаной куртке, оказавшийся следователем и листал мой паспорт. Громко тикали где-то часы, но, обведя взглядом комнату, я часов не обнаружил. Я был по-прежнему завернут в простыню на манер римской туники.
– Объясните мне, что произошло? – Я старался говорить как можно спокойнее, но он ничего не ответил.
– Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, имя, отчество.
– У вас же мой паспорт, там же написано.
– Отвечайте на вопросы.
– Вам знакома Бержик Ольга Сергеевна?
– Нет. Кто это?
Он оставил мой вопрос без ответа.
– Послушайте, я известный журналист, у меня в Москве много знакомых, я требую объяснить, почему меня задержали, – не выдержал я.
– Жвачку хотите? Нет? Тогда опишите подробно весь вчерашний день. Лучше по минутам. Как вышли из дома, как сели в поезд, что делали в поезде.
– Может, вы позволите мне хотя бы переодеться?
Следователь недоуменно посмотрел на меня и жестами показал, что не возражает. Сумки стояли в углу комнаты. Я незаметно для следователя заглянул в сумку моей попутчицы. Пачки денег, сложенное пополам охотничье ружье и одежда, в которой она была в поезде. Я неосознанно дотронулся до ружья и тут же одернул руку, понимая что теперь там останутся мои отпечатки. Я испугался, запаниковал, хотел вытереть ружье, но следователь, видя что я копаюсь, поднялся со своего места. Я закрыл ее сумку.
– Так я вас слушаю. – Сказал следователь, когда я, переодевшись, сел на место
– Да нечего рассказывать. Проснулся, пообедал, я поздно просыпаюсь, поэтому и поезд такой выбрал, который в полчетвертого отходит. Ну, приехал на вокзал, сел в поезд.
– Когда вы зашли в купе, там кто-то уже был?
– Нет. Я был первым. Потом зашли они.
– Кто они?
– Мои попутчики, муж с женой. Я впрочем, не знаю наверняка, женаты они или нет, я же паспортов у них не смотрел.
– Проводник утверждает, что вы ехали вдвоем.
– Вдвоем с кем?
– Вы и погибшая девушка.
– Постойте, постойте. Мало ли что утверждает проводник. Он может и соврать. Может, он его за деньги без билета пустил. Потом его должны были видеть другие пассажиры. Да, мы с ним еще в вагон-ресторан ходили.
– Это мы проверим.
Вошли два милиционера, которые привели меня сюда.
– Пройдете с ним по поезду. Пусть все сядут на свои места. Попроси проводников, чтоб проверили по билетам. Если он кого опознает, тащите их сюда. Если нет – этого в отделение, там будем разбираться. Поезд надо отпускать. Да, в вагон-ресторан загляните.
* * *
– Ну что? Никого не нашли? – Спросил меня следователь.
– Нет.
– Да и в вагоне-ресторане, как я слышал, тебя никто не узнал, – он вдруг перешел на «ты», – не везет.
Я не мог понять, как такое может быть, почему меня никто не опознал, да и я сам никого не помню, все лица совершенно незнакомые, ведь к ней же заходили какие-то мужчины. Странно, очень странно. Меня привели в отделение милиции, посадили на стул посередине комнаты. В открытое окно я видел как голая девушка, сидя на корточках, доила корову. Я слышал, как струи ударятся о металлическое ведро. Милиционер, стоявший во дворе, заметил мой взгляд и накинул на плечи девушки свой китель. Девушка встала и подала милиционеру алюминиевую кружку с молоком. Он жадно пил, молока стекало по его усам, капало на форменную рубашку. Выпив все до дна, он отбросил кружку в сторону, обнял девушку и крепко поцеловал ее, китель спал с ее плеч, замычала корова.
– Слушайте, – я вскочил со стула, – то, что я ехал с ней в одном купе, вовсе не означает, что я ее убил. Почему вы вообще решили, что она убита. Может, это несчастный случай, может – самоубийство. Может… – Я не смог придумать, что же еще может быть и сел на место.
– Все может быть. Хотя странный способ покончить с собой, сняв перед этим одежду. Мы нашли ее голой.
– Как голой?
– Так. То есть абсолютно. Вот, если хочешь, посмотри на фотографии. – Он положил их на край стола. Я листал фотографии, где в разных позах лежала обнаженная рыжеволосая девушка, которую я припомнить не мог. Попался непонятный снимок: толстая голая женщина лежала на спине, а из нее торчала рукоять турецкой сабли. Лица женщины видно не было. Я никак не мог вспомнить, где же ее видел.
– Ты трахался с ней? – Неожиданно спросил он.
– Нет. – Машинально ответил я.
– Ну, нет, так нет. Установить это будет несложно.
– А если бы и было у меня с ней, что это доказывает?
– Сам посуди – ты едешь с ней в одном купе, трахаешь ее, а потом ее находят мертвой без одежды.
– Слушайте, а это не она. – Я вдруг опомнился и еще раз внимательно посмотрел на фотографии.
– Что значит не она?
– Я ехал с другой девушкой. Эту я первый раз вижу. – Я с облегчением вздохнул, кажется вся эта нелепая ситуация наконец разрешилась. Произошла чудовищная ошибка, и сейчас, когда все выяснилось, меня немедленно отпустят. Следователь выглядел растерянным, он взял у меня из рук фотографии и наморщив лоб смотрел на них.
– С фотографией на паспорте, который мы нашли в ее вещах, совпадает, проводник и пассажиры ее узнали.
– Что вы заладили – проводник, проводник. Я вам говорю, что ехал с другой девушкой, это не она. – Я продолжал радоваться.
– Боюсь, когда будет установлено, что ты трахался с этой девушкой… – Он потряс фотографиями.
– Послушайте. Я в который раз вам объясняю, я был в купе не один. Нас видела куча людей, они просто боятся, не хотят связываться с милицией. И потом, ну стал бы я после всего, что произошло спокойно спать и ждать, когда за мной придут?
– Может, ты такой хитрый, решил специально остаться. – Он раскачивался на стуле и постукивал карандашом по столу. – Так ты трахался с ней? Мне просто интересно.
– Нет.
– Нет, так нет. Жвачку хочешь?
* * *
Произошедшее было настолько неправдоподобно, что я даже не испытывал страха, я отказывался во все это верить, и при этом меня уже ничто не могло удивить. Я не удивился бы, узнав, что меня заточили в каком-нибудь замке и что я провел здесь уже двадцать лет, не удивился бы, услышав звук труб и грохот пушек, говорящих, что мои сподвижники или подданные – ведь я мог оказаться королем – берут штурмом неприятельский замок.
Сначала я думал только над ситуацией, в которую попал, в голове крутились одни и те же мысли, они словно прорыли в мозгу колею и уже не могли с нее сойти. Казалось все должно разрешиться как-то само собой, и почему-то я был уверен, что все образуется. Вспоминая же вчерашний вечер, я чувствовал, то нарушил какой-то запрет, сделал что-то такое, чего не следовало делать. Вместе с тем было и что-то до такой степени приятное, что даже сейчас заставляло меня улыбаться, странное чувство, какое, быть может, возникает у мужчины, соблазнившего жену коллеги по работе, когда на следующий день он пожимает ему руку.
Кто бы мог подумать, что я окажусь здесь. От сумы и от тюрьмы. Я много чего боялся в жизни, но этого… Страшно было остаться инвалидом, потерять зрение. Всегда задавался вопросом, а стал бы я жить, если бы такое произошло, беспомощный, никому ненужный. Пусть даже никто ни в чем не упрекает, но я сам буду чувствовать, осознавать, что являюсь обузой для всех, характер испортится, появится раздражение и выход будет один – умереть. Удовольствие? Какие могут быть в таком состоянии удовольствия? Только воспоминания, я бы пил и спал, ну может быть, иногда слушал музыку. Потерять руку – другое дело, я даже думал, не начать ли тренировать на всякий случай левую, вариант отсутствия двух рук казался мне маловероятным, хотя все равно предпочтительней, чем полная слепота. Главное не быть беспомощным, глухонемые пусть и несчастные, пусть и лишены они такого счастья как музыка, но люди самостоятельные, и случись это со мной, мне казалось, я найду в себе силы продолжить жить. Но слепота или паралич. Говорят, у слепых развивается слух, слепой настройщик, а у слепоглухонемых так сильно развито обоняние, что они могут отличать людей по запаху, цвет предметов могут даже различать, не представляю, правда, как это возможно, но так говорят.
* * *
– Да, это она. – Высокий мужчина лет сорока с ухоженной бородкой смотрел на посиневшее лицо молодой девушки, найденной сутками ранее на железнодорожной насыпи.
– Не заметили ничего необычного, когда она уезжала? – Спросил его следователь, когда они вышли из морга.
– Чего необычного?
– Может, она волновалась перед отъездом. Может, у нее были проблемы?
– Нет. Не было у нее никаких проблем. – Мужчина закурил, предложил следователю, который внимательно посмотрел на пачку, для чего даже наклонил голову, и после некоторой паузы взял сигарету. – Пока смерть не разлучит нас.
– Что?
– Ничего. Говорю, вот живет человек, живет, а потом раз и все.
– Может быть, она была в последнее время в плохом настроении, раздражительная? Не замечали? Или депрессия?
Мужчина постоянно отворачивался, отходил в сторону, как бы не замечая ни следователя, ни его вопросов.
– Не замечал. И ведь не угадаешь. Не убьют, так под машину попадешь, подавишься рыбной костью, ударишься головой об асфальт…
– Может, ей кто-то угрожал? Она ничего не говорила?
– Угрожал? Нет. Да и кто ей мог угрожать?
– А куда она ехала?
– Куда и все. В Мариенбад, на отдых.
– А почему одна?
– Она всегда ездила отдыхать одна. И во Фрайбург, и в Мариенбад. Я больше не нужен?
– Нужен. Необходимо увидеться с нашим подозреваемым.
– Я попросил бы вас избавить меня от этой процедуры. Я не хочу его видеть.
– К сожалению, это невозможно.
* * *
– Это он, это ее муж! Я говорил вам, я ехал с ним в поезде. Вы все-таки нашли его. – Меня ввели в кабинет к следователю, где сидел мой вчерашний попутчик. Я был так взволнован, что даже не поздоровался с ним, а сразу начал кричать. Он пренебрежительно посмотрел на меня и отвернулся.
– Успокойтесь. – Сказал следователь.
– Я, кажется, припоминаю этого молодого человека. – Он еще раз посмотрел на меня, прищурился, будто пытался лучше разглядеть или что-то вспомнить. – Видел его раз или два на каких-то мероприятиях, но лично не знаком. Знала ли его моя жена? Бог его знает.
– Что за мероприятия?
– Не помню. Какие-то выставки или презентации.
– Какие выставки? Ты же ехал со мной в одном купе. – Такая откровенная ложь выводила меня из себя. Но больше всего раздражало, что следователь ему верил. Я понимал, что криком здесь ничего не добьешься, и мое поведение может скорее все испортить, но удержаться не мог.
– Послушайте, ну покажите его пассажирам. Его нельзя отпускать, – кричал я следователю.
– Не пробовали показать его психиатру? – Он кивнул в мою сторону. – Я вам больше не нужен?
– Нет. Распишитесь здесь.
* * *
Рядом с каменным двухэтажным зданием милиции блестела на солнце большая черная машина. В нее сел человек средних лет в костюме 20—30-х годов с маленькой ухоженной бородкой.
– Почему так долго? – Сидевшей справа девушке было не больше двадцати пяти. Она была маленького роста в светлом коротком платье. Ветер теребил ее темные короткие волосы, она вытянула ноги перед собой и положила их на переднюю панель.
– Извини, пришлось опознать этого несчастного.
– Что ему теперь будет?
– Не знаю. Он хотел быть вместе с ней. Теперь она принадлежит ему. Ты же знаешь, я не жадный.
– Тебе его не жалко? Он же ни в чем не виноват.
– Невиновных не бывает.
– Она мне рассказала, как ты женился на ней. Это правда?
– Она больная.
– Зачем же ты женился на ней?
– Наверное, я полюбил ее. Это ведь только в романах любят девственных и непорочных: она в белом платье читает Маркиза де Сада, в вишневом саду, в беседке возле фонтана, и шлет вам письмо, и в письме на французском je vous aime, и французскими пахнет духами. Я же влюблялся исключительно в шлюх. Меня привлекают падшие женщины. Здесь было что-то религиозное, метафизическое, достоевщина какая-то. Ее болезненная порочность возбуждала меня.
– И я порочна?
– Ты? Нет. Ты богиня. Богиня не может быть порочной. Ты чиста, как непрочное зачатие. Ты самая сексуально одаренная блядь, которую я когда-либо встречал. Если бы ты была верной женой, это было бы преступлением, и Бог покарал бы тебя за это. В постели с тобой, мужчина испытывает просветление, в этот момент он становится Буддой.
– Почему у тебя всегда какие-то мрачные машины. Черные, большие, как катафалк.
– С чего ты взяла, что она черная?
Красная спортивная машина мчалась по прямому как стрела шоссе, режущему надвое красную пустыню Аризоны. Он поцеловал ее, провел рукой по ногам, лицу, шее.
– Удивительно, насколько человек хрупкое создание. Тысячи мелочей могут лишить его жизни. Странно, что многие вообще доживают до старости. Вот глаз: ткни посильнее – и все. А много ли ты видела одноглазых людей? Пятидесятилетний человек – это настоящее чудо: он мог миллион раз умереть, а он жив. Жив! И ведет себя так, будто это само собой разумеется. Мало этого, он еще и рискует собственной жизнью – лезет куда-то в горы, гоняет на автомобиле.
Навстречу им несется машина. Пытаясь избежать столкновения, сворачивает с дороги, переворачивается, подпрыгивает, а затем взрывается. Они не обращают на это внимания.
– Сам факт, что человек еще жив, уже есть доказательство существования какой-то силы, предохраняющей его. А может, он каждый день умирает, но кто-то наверху решает: да пусть еще поживет, пусть эта смерть была понарошку, как в детской игре, а сейчас как будто он ожил.
– And where is the promised sea? By the way, are we on the right road?
– All roads lead to the sea
* * *
– Послушайте, я вам точно говорю, это он ее убил. Пусть ее опознает кто-нибудь еще, родители или еще какие родственники. – Я сидел в кабинете следователя и пытался говорить спокойно.
– Других родственников нет.
– Она что сирота? Так не бывает. Тогда знакомые. Есть же у нее знакомые, она, в конце концов, где-то работала. Делайте же что-нибудь! – закричал я, не выдержав.
Он встал из-за стола, пошевелил угли в камине, посмотрел на кочергу и бросил ее на каменный пол. Я непроизвольно зажмурился, ожидая услышать неприятный звон, но было тихо, лошади, пофыркивая, жевали сено, которое он наваливал им вилами в кормушки. Не хотелось нарушать эту тишину своим криком, но…
– Надо же что-то делать!
Он кинул в меня вилы. Я стоял спиной к стене, горло мое пронзали два ржавых металлических зубца, было видно, как дергалась на горле жилка, как медленно стекала за ворот капля крови, как перекатывался кадык, когда я нервно сглатывал.
– У тебя нет выбора. Если мы проведем психиатрическую экспертизу и она покажет, что ты псих, – это фактически будет доказательством твоей вины.
– Но я не псих!
– Посмотри на себя. – Он освободил мое горло.
– Я не сумасшедший! – Мой голос охрип, я руками тер горло.
Схватив руками мою голову, он вонзился зубами мне в губы, затем ударил коленом между ног, но боли я не почувствовал – наверное, потерял сознание и упал на каменный в черно-белую клетку пол. Он сидел на стуле нога на ногу и, выпучив глаза, надменно смотрел на меня. Мне было страшно, я даже не сразу заметил на нем нелепый костюм XVIII века. Взгляд его был направлен не на меня, а на ссутулившегося юношу с длинными сальными волосами, неподвижно стоявшего у стола. Юноша виновато опустил голову и не моргая смотрел в пол. Они замерли, будто на картине. «Может, еще можно откупиться», – подумал я, глядя на эту немую сцену.
– Послушайте, может быть, мы сможем договориться? У меня есть деньги. Не с собой разумеется, а дома. Вам же все равно, вы же вполне можете преподнести все как самоубийство.
– Капитализм, – с ненавистью произнес он.
* * *
Мне разрешили позвонить. В комнате, где находился аппарат, было полно народу, все куда-то сновали и жутко шумели.
– Да это я. Послушай… – Кричал я в трубку.
– За тобой приходила милиция. – Отвечала мне Маша.
– Какая милиция?
– Говорят, ты кого-то убил. Это правда?
«Какая милиция? Что за чертовщина?»
– Нет, это не правда. Послушай.
– А откуда ты звонишь? Тебя плохо слышно.
– Не важно.
– Они тут все перерыли. Я говорю им, что вы ищете, а они молчат, перевернули все. Я потом полдня укладывала на место.
– Послушай.
– У тебя какой-то шум в трубке, откуда ты говоришь? Я спрашиваю их, что случилось, а они: «убил». Если бы ты убил кого-то, ты ведь сказал бы мне, правда?
– Маша!
– Спрашивали, кто я тебе. Я сказала – жена. Правильно?
– Правильно. Послушай, Маша.
– Все искали чего-то, и лица такие хмурые, сосредоточенные. Ничего от них не добьешься. А ты когда вернешься?
– Маша! – Не выдержал я и заорал. Она замолчала, было слышно, как она тяжело дышит в трубку. – Мне нужны деньги. Ты знаешь, где они лежат. Возьми все и вышли на мое имя. Куда, я сейчас тебе продиктую. Записываешь?
– Так деньги они забрали все.
– Как забрали? Кто забрал? Зачем же ты отдала им?
– Они меня не спрашивали.
– Маша!
– Что? – Она опять замолчала и тяжело задышала с трубку.
– Ну как же так, Маша!
– Ну что? Что? Что я могла сделать? – Заплакала она.
– Ладно, не плачь. Слышишь?
– Сам мотается неизвестно где, милиция его ищет, а я еще и виновата.
* * *
Темный безлюдный перрон, стандартное одноэтажное здание железнодорожной станции. Безмолвный поезд на путях. Ряд одинаковых вагонов. Неожиданно загавкал громкоговоритель, я вздрогнул, слов разобрать было нельзя, разбуженная собака полаяла некоторое время – и вновь тишина. Из темноты стремительно вылетает поезд, проносится мимо и скрывается в темноте. Немного позвенели рельсы и вновь тишина. Сверчок, звездная ночь. С одной стороны дороги вокзал, с другой чернел лес. И куда теперь? Ночевать на вокзале? В гостиницу? До поезда почти сутки. Я огляделся: ни людей, ни поездов, ни расписания, не было даже вокзальных часов, лишь незакрашенный круг на фронтоне говорил, что они когда-то здесь были. Я обошел здание вокзала и вышел на площадь, окруженную темными строениями. Чуть поодаль высилась многоэтажка с горящей надписью «Гостиница Юность».
– На одну ночь? – Толстая женщина с большим рыхлым носом подозрительно смотрела на меня сквозь линзы очков.
– Да.
Холл гостиницы был окрашен в ярко красный цвет. Хаотично разбросанные фиолетовые, синие, желтые прямоугольники дверей резали глаз, отчего начинала болеть голова.
– Паспорт давайте. – Поправила очки, провела рукой по крашеным завитым волосам, ухмыльнулась, смотрит в паспорт. Тихо как. – Анкету заполните. – Глаз не сводит. Руки что-то не слушаются.
– Пожалуйста. – Что она так смотрит?
– Четвертый этаж.
– Спасибо. – Я взял ключи.
Запах провинциальных гостиниц. Я лег в одежде на кровать, закрыл глаза. В памяти навязчиво возникали фотографии на железнодорожной насыпи. Она улыбалась. Я пытался думать о чем-то другом, пытался уснуть, забыться – она усмехалась моим попыткам. «Ты меня хочешь?» Уйди! Исчезни! «Ты должен кончить в меня». Хлопнули дверью в соседнем номере – сердце на секунду остановилось, все мышцы мгновенно напряглись, выступил холодный пот. Так нельзя. Я спустился вниз, в полупустой ресторан. Она сама подсела ко мне, что-то говорила, что-то простое и оттого приятное, брала за руку. Что ты такой грустный? Устал? По делам приехал? Почему ничего не ешь? Надо есть, а то будет плохо. Я даже не спросил, как ее зовут, да и какое это имело значение. Она отвела меня в номер, раздела, легла рядом. Какая у нее тонкая шея, моя рука легла на горло, сожми я сейчас покрепче руки – и все, человеческая жизнь прекратится. Я взял ее за горло и слегка сжал, она улыбнулась и хотела убрать мою руку, я сжал сильнее, уже двумя руками, она попыталась закричать, вцепилась в мои руки, силясь их разжать, замотала головой, стала извиваться. Я закричал и проснулся. Поднял голову, за окном шумел дождь, мутный свет лился в окна – невозможно было определить который час. Все предметы незнакомой комнаты казались страшными. Я не выспался, но понимал, что уже не засну, рука затекла, и я осторожно, стараясь не разбудить ее, стал вынимать руку. Она спала очень тихо, никакого дыхания или посапывания. Белая бледная кожа при таком освещении казалась голубой. Я аккуратно взял ее за плечо, чтобы чуть приподнять, и тут же одернул руку – плечо было твердым и холодным. Озноб прошел по коже. Я хотел резко выдернуть руку и выпрыгнуть из кровати, но запутался в одеяле и только сильней прижался к ней. Холод ее спины заставил меня задрожать. Быстрее, быстрее, только бы не прикоснуться к ней еще раз. Я закричал, отталкивая ее руками и ногами.
– Что с тобой? – Она проснулась, ее голос испугал меня.
– Ничего. Все в порядке. Спи. – Все в порядке. Несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь унять колотившееся сердце. Хотелось в туалет, но было страшно вылезать из-под одеяла, чем оно могло защитить, и все-таки под одеялом не так страшно. Успокойся, от кого защищаться-то. Нет, надо встать. Встал, включил свет в туалете, умылся, ощущение, что за спиной кто-то стоит, тело не слушалось, я не мог повернуть голову, а только осторожно посмотрел в зеркало – опухшее лицо, капля воды висит на кончике носа. Что-то надо делать с нервами, я отпил водки из бутылки, лег, закрыл глаза. Она потянулась, положила голову мне на плечо. Я пытался уснуть, но сон не шел ко мне. За окном шумел дождь, мутный свет заполнял комнату. Я посмотрел на нее: не было заметно, что она дышит. Я не мог пошевелиться, от кончиков пальцев страх стал заполнять все мое тело. Я не понимал, чувствую я сейчас свои руки или нет, боялся пошевелить ими, а вдруг их уже нет или они просто мне не подчинятся. Что-то щелкнуло в голове, я вздрогнул и выскочил из кровати. Ее голова скатилась с подушки, стеклянные глаза смотрели в стену.
* * *
Я открыл глаза, светло, в комнате никого нет. Ушла. Слава богу. Совсем не выспался, поспать еще, сколько сейчас времени, все равно уже не усну. Солнце лезло в кровать сквозь незадернутое шторами окно, я сдвинулся к стене, но оно достало меня и там. Вставать, вставать. Позавтракал я на первом этаже гостиницы. Вокзал, билетные кассы, жесткое сидение, ожидание поезда, можно было прогуляться по городу, поезд только ночью, вокзал покидать не хотелось, времени слишком много, надо чем-то себя занять, с вещами неудобно ходить, кафе, кино, что еще, еда безвкусная, алкоголь не действует, фильм – не запомнил даже названия, все проходит мимо, ничто не задевает, не попадает внутрь, так долго ходил, что устал, а где ходил и уж тем более что видел, не вспомню. Стемнело, вокзал закрыт, ничего, посидим на скамейке, подождем. На столбе, где были когда-то часы, остался металлический обод, сквозь который светила луна. Я сидел под навесом, прижимаясь к шершавой стене вокзала. Глаза закрыты, звездная ночь, сверчок, чернеющий лес, откуда медленно выползал туман. Зазвенели рельсы, далекий гудок, залаяла собака, громкоговоритель женским голосом неразборчиво орал в пустоту. Прибытие поезда. Я вошел в теплый вагон, тусклое коридорное освещение, отъезжая в сторону, зашуршала дверь купе, душный, спертый воздух, пахло потом, алкоголем, едой. Не зажигая свет, залез на верхнюю полку. Поезд бережно укачивал меня, стуча колесами, как погремушкой: под стук колес, под стук колес, под стук колес.
Фонари неизвестной станции заглядывали в окно и тут же исчезали, поезд отстукивал километры, во рту пересохло. Тошнило. Ночь, но как-то светло от ядовитого желтого света, что был везде – внутри купе и снаружи. Казалось, что не спал совсем, чувствовал себя все еще пьяным. На одной полке со мной лежала обнаженная женщина, ее ноги сползли вниз, а лицо уткнулось мне в бок. Я слегка толкнул ее, пытаясь встать. Она скатилась с полки на пол и звучно ударилась обо что-то головой. Я нагнулся над ней, потрогал за руку, рука была холодной, глаза неподвижно смотрели на меня. Все опьянение сразу же прошло. Ее муж слегка похрапывал во сне. Сначала я хотел его разбудить, но передумал. Открыл окно. Зашумел воздух, заколыхались занавески. Минуту-другую я стоял в неподвижности, затем поднял ее ставшее неправдоподобно легким тело и выбросил из поезда. В коридоре было тепло и тихо, я аккуратно, стараясь не шуметь, закрыл дверь. Что дальше?
Посетителей в вагоне-ресторане было мало, сначала мне даже показалось, что там никого нет, но потом я рассмотрел спящего на столе мужчину и молча сидевшую парочку в дальнем конце вагона. Я сел за стол, никто ко мне не подходил. Мужчина проснулся, долго тер глаза, всматривался в мутный воздух, глаза не слушались, закрывались сами собой, он открывал их снова, помогал себе руками, был он заметно пьян. Я старался не смотреть на него, он же то решительно вставал, порываясь куда-то идти, то также решительно садился. Через некоторое время он подошел и сел напротив, но на меня не смотрел, уткнулся взглядом в стол. Некоторое время мы сидели молча. Наконец я не выдержал:
– Да что вы… подсаживаетесь… и молчите… да что же это такое? – Голос мой прерывался, и слова как-то не хотели ясно выговариваться.
Он поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом посмотрел на меня.
– Убивец! – проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом.
– Да что вы… что… кто убийца? – пробормотал я едва слышно.
– Ты убивец, – произнес тот еще раздельнее и внушительнее.
Поезд дернулся, скрипнул тормозами. Я поднял голову и огляделся. Я сидел в каком-то полуподвальном кафе. Не помню, как я сюда попал, не помню, что я заказывал, что ел и пил, но есть мне не хотелось, а пьян я был уже изрядно. Посетителей было мало, и все они жались по углам, работал телевизор, но никто не обращал на него внимания. Показывали убитую проститутку – ее задушили ночью, затем показали мою фотографию, утверждая, что это сделал я. Просили, если кто знает, где я нахожусь, пусть сообщат в милицию. А где я нахожусь? Пусть уж и мне сообщат. Позвонят по телефону, напишут, в конце концов. Я должен это знать. Что это? Ад? Рай? Районная? Ах, даже областная. Я смутно видел людей в медицинских халатах, больничную палату, пустую капельницу возле кровати. Я даже временами слышал что они говорят, но по-моему речь их была бессмысленна: «…вскрыл себе вены. Обычная в общем-то история». «А этот?» «Психика неустойчива, плюс алкоголизм». «Не повезло». «Не смог попасть в настоящий тон». «Что-то странное, неопределенное, порой даже похожее на бред». Могу ли я назвать свое имя? Конечно. За кого вы меня принимаете? Я не сумасшедший, нельзя же быть сумасшедшим и не знать об этом. Вы уж мне поверьте, я в этом немного разбираюсь. Чем занимаюсь? Чем я занимаюсь. Это долгая история, но вам ведь не привыкать слушать долгие истории, вы, поди, за свою жизнь наслушались всякого. Ну, так слушайте.
* * *
Приснился мне как-то сон, мне вообще-то редко снятся сны, я знаю, читал, что сны, вроде бы, снятся всем каждую ночь, мы их просто забываем, но не верю в это, уж слишком неправдоподобно, да и как они это установили, сомнительно все это. И вот красивая поляна, насекомые снуют туда-сюда, рядом завод, грохот работающих станков доносится, шипение агрегатов, и слышится песня, типа «До чего дошел прогресс», ну знаете «вкалывают роботы, а не человек», и человек лежит на земле и плачет: «Сыроежкин-то – это я!», а другой человек без ноги сидит и говорит в пустоту: «Зато теперь мне надо меньше есть, ведь мой организм уменьшился». А я смотрю на свои руки, зеленые руки, согнутые в локтях, больше похожие на лапки насекомого, но ими удобно управлять, пытаюсь взглянуть на себя, есть чувство, что раньше выглядел иначе, но как иначе? Да и не бред ли это? Иначе. Как можно выглядеть иначе? Всегда так выглядел, вот эти самые лапки, а голова, как выглядит голова? Надо вспомнить. Нет, не получается. Я повертел головой, но ничего нового увидеть не смог, впереди лес, зеленая растительность, я не чувствовал ног, но перемещался легко, и, хотя казалось, что двигаюсь я не очень быстро, оказывался то здесь, то там, и это не стоило мне больших усилий. Среди поредевшей растительности я заметил Ольгу, она голая стояла на четвереньках, я видел только ее загорелые бедра, но никаких сомнений в том, что это Ольга, не было. Я осторожно подбирался к ней, мелькнула мысль, к чему такая осторожность, но тут же исчезла сама собой без всякого ответа. Я приблизился. След от трусов, родинка на покачивающихся ягодицах, пробежала муха и скрылась где-то на спине. В голове мелькнуло «пора». Я одним прыжком достиг Ольги и мгновенно овладел ей, она то ли закричала, то ли зарычала, повернула ко мне свое зеленое треугольно лицо и недовольно зашевелила усиками. Я понял, что у меня точно такое же «лицо», точнее не понял, просто теперь я знал, как выгляжу. Я сделал попытку улыбнуться, чтобы как-то задобрить чем-то раздраженную Ольгу, вдруг у меня перед глазами просвистела зеленая конечность, украшенная рядами острых шипов. От страха я ускорил движения, но мысли сбежать в голове не появилось. Я узнал знакомый стон, и сейчас он не показался мне притворством, сейчас она действительно стонала от удовольствия, не прекращая попытки оторвать мне голову. А может она хочет просто обнять, прижать мою голову к своей, впиться ртом в мою шею. Шипы вонзились в кожу, по телу прошли мурашки, раздался хруст, в глазах потемнело, я закричал, предчувствуя оргазм, быстрей, быстрей, еще быстрей…
Я часто дышал, бегая глазами по комнате, светлой для такого времени суток, все было видно, темные очертания знакомых предметов. Я приходил в себя, силился вспомнить, что же там было, рука непроизвольно трогала напрягшийся член, всплывала только картина Руссо «Нападение ягуара на лошадь», но без лошади и без ягуара.
Вечером, когда Маша встала на четвереньки, я вспомнил этот сон, вспомнил эту зеленую растительность и след от трусов и муху, пробежавшую по ее бедрам.
* * *
– Ты просто ничего не делаешь, считаешь, что все должно произойти само собой. Ты кому-нибудь посылал свои рассказы? Нет. Ты даже не попытался хоть что-то сделать, ты только твердишь все время, что без знакомства все равно пробиться никуда нельзя.
– Слушай, мне обязательно надо сдавать эти анализы? – Спросил я.
Маша чуть не силой привела меня к урологу и сейчас мы сидели на диване, ожидая, когда меня вызовут. На соседнем диване сидели две женщины, ожидающие своей очереди в гинекологический кабинет, расположенный рядом.
– И даже когда тебе предлагают работу, ты отказываешься. Нет, это не мой уровень, я не буду писать всякую гадость.
«…лучше в августе-сентябре. Говорят, перед зачатием надо выпить. Что ты, ни в коем случае. Алкоголь вообще противопоказан. Это когда беременная противопоказан, а зачать, наоборот, помогает. Ты с мужиками путаешь. Им правда нельзя – у них от алкоголя сперма портится». Доносилось до меня с соседнего дивана
– Какой смысл, только зря потратим деньги. Нет у меня никаких заболеваний.
– Да откуда ты знаешь? И вообще, мне надоело, что ты все время ноешь.
«Мясо надо есть – тогда мальчик родится».
– Только и слышишь: я писатель, я писатель. Писатель, который ничего не написал. Вот тебе предлагают написать, а ты нос воротишь. А с этого, между прочим, многие начинали.
«А я слышала, что мальчик будет, если мужчина сзади. А если он сверху, то девочка».
– Что-то я не знаю таких. А это зачем? – Я указал на строчку в списке анализов.
– «Лолиту» Набокова тоже считали порнографией. Что? Где? – Она смотрит в список. – Это спермограмма.
– «Лолита» – говно. Зачем мне сдавать спермограмму?
– И Генри Миллера запрещали. Тебе что трудно?
– И Миллер говно. Неважно. Что ты от меня хочешь?
– Хочу, чтоб ты поговорил с ним.
– Хорошо, я поговорю.
Дверь кабинета открылась, и уролог с волосатыми руками громко произнес мою фамилию.
* * *
Есть множество способов уничтожить свою бессмертную душу. Сначала мне хотелось попробовать все, но это оказалось задачей невыполнимой, и я решил остановиться на чем-то одном. Но на чем же именно? В какой сфере мне приложить свой талант? Собственно в таланте я не сомневался. Нет, я безусловно гений, какие могут быть сомнения. Но кто конкретно? Писатель? Художник? Музыкант? Это могло быть что угодно. Но талант все не проявлялся. Пробовать все подряд? Это не метод. Здесь должно быть что-то свыше, что-то бесспорное, не вымученное, не полученное путем проб и ошибок, а стопроцентное, настоящее. Время шло, никакого указующего перста не было. Само собой – писатель. Ничему не надо учиться – писать, слава богу, в школе научили, так что садись, пиши.
От случая к случаю я писал статьи. Денег это приносило мало, но и времени почти не отнимало. При всех недостатках у профессии журналиста есть одно неоспоримое преимущество…
* * *
– Подожди. – Андрей взял Городнянскую за руку, когда она уже открыла дверь его машины, приготовившись выйти.
– Мне пора. Ты же знаешь. – Городнянская закрыла дверцу, продолжая держать ручку.
– Успеешь. Еще рано.
– Нет. Я пойду. Вы сегодня придете к нам как собирались?
– Да, вечером. – Ответил Андрей.
– Твоя Ольга все-таки немного странная.
Андрей вздохнул и сразу погрустнел.
– Ну ладно. Пока. – Сказала Городнянская, быстро поцеловала его в щеку и выскочила из машины.
* * *
– Почему-то смерть представляется всем чем-то ужасным. – Говорил Андрей. Он обращался сразу ко всем, хотя его никто не слушал. – Ну вымерло бы человечество, ну и что. Почему они решили, что это самое страшное, и лучше всю жизнь работать, жрать, срать и размножаться, размножаться – главное, чтобы не вымерло человечество. А для чего оно нужно это человечество. И так из поколения в поколение. Скоро уже места на земле для всех хватать не будет – настолько размножились, а все продолжают работать, работать, рожать, рожать.
– Там добрая половина гостиниц это бывшие публичные дома. – Бронт близко наклонялся к Ольге, как будто хотел сказать ей это в самое ухо. Он выглядел бодрым и ухоженным, ему не было еще и шестидесяти, в нем и сейчас угадывался бывший комсомольский работник. Городнянская была моложе его на 35 лет. Их брак только с виду казался странным. Актриса-неудачница вышла замуж за богатого продюсера. Завидовали ей, а не ему.
– Не может быть. – Отвечала Ольга. Она была небольшого роста, близорука, отчего часто щурилась, смеялась громко и всегда как-то резко, даже внезапно. При разговоре с мужчиной всегда норовила как бы невзначай дотронуться до него, взять за руку. Она вообще много двигала руками. Лицо ее очень подвижно, постоянно хочет принять какое-то выражение, но не знает какое, отчего никак нельзя понять, что же она в данный момент чувствует.
– Да-да. В конце девятнадцатого века там треть всех женщин этим занимались. Обычнейшая профессия.
– У меня вот как-то нет знакомых проституток. – Пыталась изобразить удивление Ольга.
– Или в Италии после войны. – Продолжал Бронт.
– Зачем Италия, в Москве по милицейским сводкам больше ста тысяч. Реально, я так понимаю, тысяч двести. Каждая десятая. – Сказал Андрей.
– В голове не укладывается. – Она повернулась к Андрею и громко спросила. – Ты можешь представить свою мать проституткой?
Все немного смутились, чтобы прервать неловкое молчание Городнянская стала напевать:
– Проститутка, что ж такого? Мамы разные важны, мамы разные нужны. А у Васи, например, мама…
– У меня тоже таких знакомых нет, – заговорил Бронт, – но многие просто скрывают. Ну какая женщина признается, что в молодости работала проституткой, или мужчина – что взял проститутку в жены.
* * *
Ветер играл шторой, прикрывающей открытую балконную дверь. Лучи вечернего солнца то появлялись на полу, то исчезали.
– И соединился я с рукой своей сжатой и совокупился я с тенью своей и излил я себя в собственный рот, зачав таким образом в самом себе детей.
– Что это такое? – Спросил я.
– Древнеегипетский миф о сотворении мира богом Ра. – Андрей закрыл книгу. – Я так и не понял, что тебя смущает?
Работал телевизор. На экране чьи-то ноги оставляли следы в глубоком снегу, камера не успевала, были видны только мелькающие пятки и дырки в снегу в виде ступней. Вечерние сумерки. Это можно определить по розоватым отблескам на синеющем снегу, который менял цвет и темнел. Открылась калитка в больших воротах – две створки причудливо переплетенных прутьев чугунной решетки. Все происходило в тишине – звук телевизор выключен. На улице стемнело, из окна долетали звуки проезжающих автомобилей, где-то завыла сирена, обрывки человеческих голосов, индустриальный шум. Мерцание экрана отражалось на блестящей поверхности стола.
– Я не очень представляю, какой может быть сценарий у порнофильма. Сначала они вот так, потом эдак?
– Дело не в жанре, ты же понимаешь. Некоторые и «Лолиту» считают порнографией.
– Ну, Лолита… это не самое удачное произведение у Набокова.
– Или Генри Миллер.
– Миллер? – Я вздохнул. – Ну да. Владимир Сорокин опять же.
– Я понял, все дерьмо, один ты весь в белом.
Ему было за тридцать, я заранее настраивал себя на неприятного типа – кто еще может снимать порнографию. Он оказался нервным, вспыльчивым и каким-то стеснительным. От слова «порнография» он морщился, оно было ему просто физически неприятно. Я слегка побаивался его, слишком резкими и нервными были его движения, слишком быстро он выходил из себя, но его горячность и увлеченность подкупали.
– Ты уже снимал подобные фильмы?
– Да. – Он совсем засмущался и чувствуя это стал раздражаться. – Я начинал с этого. Какое это имеет значение? Сейчас совсем другое дело. Мне дают хорошие деньги, можно снять действительно хороший фильм. Я не виноват, что деньги выдают только на съемки порнофильмов. Можно работать в любом жанре, фильм может быть о чем угодно, но если там не будет откровенных сцен, мне просто не заплатят. Вообще я не понимаю, почему мне приходится тебя уговаривать. Не хочешь, я найду другого.
– Я просто пытаюсь понять, чего от меня хотят.
– Хотят, чтобы в сценарии было несколько откровенных сцен, и все.
Я ничего не ответил.
– Я хочу снять фильм. Мне кажется, у меня получится. Я чувствую, что могу это сделать. – Минуту мы просидели в тишине потом он продолжил. – Я даже не могу никому рассказать, чем занимаюсь. Ах, режиссер, и что же вы сняли? Тьфу. Это последний шанс. Понимаешь? И для тебя это тоже шанс. Можно годами ждать, когда твою работу экранизируют, а тут на тебе, сразу. Мне понравились твои рассказы, мне понравились твои статьи. Если хочешь писать, пиши. Нет – я найду другого.
* * *
Любовь. Она должна была прийти именно в этот год, потому что весь прошлый год Мария ловила на себе взгляды незнакомых мужчин, на голых ногах из-под школьной формы, на груди, что резко выросла и теперь дерзко торчала под платьем. Ее тело стало объектом внимания, за этим должна последовать любовь, может быть, это уже и есть любовь, я выросла, я выросла, я красива, раз на меня смотрят, ноги это тоже я, смотрят на мои ноги, значит, на меня, значит, я нравлюсь, значит, любят, меня любят. Где же он, где мужчина, которому я подарю и эти ноги, и все это тело, он сможет всем этим пользоваться, это должно быть приятно, раз об этом столько говорят. Было не больно, но и… никак не было, это не любовь, какая может быть любовь, когда знаешь его пять лет, и он сидит за соседней партой. Нет, нет, нет. В этот год должна, в этот год, шестьдесят шестой, счастливый должен быть год.
Было очень тихо. Такая тишина бывает только зимой. Летом в природе всегда происходит какое-то движение, что-то шевелится, куда-то ползет, кто-то кого-то убивает, ест, размножается, а зимой все замерло. Так тихо, что слышно, как бродит кровь в организме. Падал снег, крупные хлопья медленно опускались на землю, не производя никакого звука. Она стояла среди деревьев, обсыпанных снегом, и старалась не дышать, чтобы не нарушить эту сказочную тишину. Уши будто заложило. Тепло, хотелось упасть в этот мягкий пушистый снег, голова кружилась. Зажмуривала глаза. Точки, точки, точки, черные, круглые точки. Задерживала дыхание. Рот открыт. В глазах удивление. Познавала мир. Как на качелях, сердце захватывало, неужели это возможно, счастье, блаженство, что еще надо, что еще надо, думала не доживу, думала потеряю сознание, его губы, его губы, они касались… лицо, шея, сладкий язык, глаза сами собой закрывались, дрожь по телу, мурашки, внизу живота тяжесть и тепло, делай что хочешь, делай со мной, что хочешь, ноги подкашиваются и раз и два, и раз и два, вся дрожала, можно сойти с ума, что вокруг не знаю, может быть кричала, не помню, заложило уши. Как тихо вокруг.
Любовь, она же бесконечна, ее же так много этой любви, надо успеть, надо успеть, любить, любить, любить, любить. Удовольствие, счастье, как люди могут страдать в этом прекрасном мире, любите друг друга. А-а, а-а, сердце готово выскочить из груди. Успеть пока молода, пока… всех, всех на свете. Снег, снежинки падают на кожу, капельки воды, стволы деревьев, черные стволы, чернеют, все засыплет снег, все сделается белым и все растает, через месяц позабудет, через месяц позабыла, как сон, зимняя сказка, нет, невозможно такое, что правда что ли, вот сумасшедшая, как это я могла, могла, весна, вода, все тает, все течет, течка, сучка, стала лучше, еще лучше, знает себе цену, уже знает, все имеет цену и любовь тоже, за удовольствие нужно платить, а ей, ей тоже удовольствие и ей же платят.
Деньги за любовь, за ее тело деньги. Продажная, проститутка? Нет, нет, она и не думала об этом, она бы дала ему и так, он сам предложил, ну если сами дают. Сколько стоит тело? Комсомолец Бронт, активист, красивый мальчик, стыдливо положил деньги, наверное, хватит, сколько это может стоить, это тело, посмотрел на нее еще раз. Дело, свое дело. Деньги. Это… это же… Бронт стал приводить к ней людей, удерживая с нее комсомольские взносы. Мария Петухова придумала себе новое имя – Анна. И все знакомые стали звать ее Анна Бронт или Анна-Мария Бронт. Работа как работа, товар – деньги – товар, кто-то продает свои руки, кто-то мозги, кто-то тело. Разные, все разные, а нужно всем одно и тоже. Молодое продажное тело лучше жены. Брак – узаконенная проституция, какая разница, кому отдать деньги, жене или ей, так что лучше уж ей, по крайне мере знаешь, что ты за эти деньги получишь, дома можно и ничего не получить, скандалы, вечно чем-то недовольна, вот эта всем дольна. Через некоторое время по чьей-то неосторожности она забеременела. Как честный комсомолец Бронт пытался уговорить Марию сделать аборт, но она проявила непонятное для него упрямство. Мальчик родился молчаливый, нет, это не мой, подумал Бронт, совсем не похож, однако ж надо работать, и так я заменял собой государство, оплачивая декретный отпуск, работать, Мария. Мария, работать. Надо, Мария. Не хочешь? Хочешь на улицу? Мария, видишь я уже начал сутулиться. Андрей Петухов (Бронт не захотел давать свое комсомольское имя мальчику) равнодушно взирал на приходящих в дом мужчин, и со стороны было непонятно, то ли он думает о чем-то, то ли просто спит с открытыми глазами. В детские сады Андрей не ходил. Он бегал во дворе с мальчишками, а когда пришло время идти в школу, ему купили зеленый ранец, нарядили в жесткую школьную форму, дали в руки какие-то цветы и отвели в четырехэтажное кирпичное здание через дорогу. В школе Андрею было неинтересно. Ему никак не удавалось сосредоточиться, и даже когда он знал урок, отвечал все равно невпопад. Бронт приносил ему книжки, у Марии их просто не было, она почти ничего не читала. Мальчик грезил приключениями, дальними странствиями, морями и опасностью боя. «Возрастное, – говорил Бронт. – Я в его годы тоже мечтал быть пиратом и лежать с бронзовыми мулатками под пальмой». О мулатках мальчик пока не задумывался, но в 14 лет с двумя друзьями сбежал из дома. Их нашли через четыре дня. Андрей, как всегда, был неразговорчив и на ругань матери не обращал внимания, но в глазах у него появился блеск, взгляд стал дерзким. Прошло чуть больше года, и он бежал снова. Все лето ездил автостопом, пел песни с хиппи и с ними же попрошайничал. Нестриженый, грязный и загорелый он вернулся домой. Бронт, посмотрев на него, ничего не сказал; своим чутьем комсомольского работника он почувствовал, что это уже не тот Андрей Петухов, которого можно было отправить погулять во двор, если в квартире намечалась оргия. Бронт не любил скандалов, а тем более рукоприкладства – он берег свое лицо. В школу Андрей теперь почти не ходил, он мог неделями не появляться дома, иногда приходил пьяный. Бронт на него плюнул, с матерью Петухов сам не разговаривал и старался избегать ее. Девушка без имени лишила его девственности на грязном диване после пьяной вечеринки. Он кончил так быстро, что не успел почувствовать ничего кроме стыда. Летом он вновь покинул свой дом и уехал на юг, туда, где тепло, где можно спать под открытым небом, глядя в черноту южной ночи, где шум прибоя отгоняет мрачные мысли, а тело наполняется силой. Она приехала отдыхать с родителями на море, ее звали Катя, ей было пятнадцать, ему шестнадцать. Их окружали полуодетые загорелые люди, возбужденные алкоголем, но они не видели никого вокруг. Голова звенела от счастья, а сердце прыгало в груди, как взбесившийся щенок. Они любили друг друга под гул цикад и запах можжевельника, на острых камнях и твердой гальке, неумело и страстно. Он плакал и говорил, что не сможет жить без нее, что обязательно приедет к ней в Челябинск.
Осенью же, дома, сердце Петухова сжималось при упоминании имени Юля, обладательница которого, будущий врач педиатр, любила целоваться в публичных местах, а Челябинск у него ассоциировался только с Уральскими Горами и тракторным заводом. Любовь потребовала денег. «Наконец-то взялся за ум», – Бронт отслюнявил ему пятьдесят рублей, откуда укоризненно смотрел Ленин. Он же, Бронт конечно, а не Ленин, хоть и без явной охоты, но помог поступить Петухову в институт. Советский Союз рушился. Участие Петухова в этом процессе проявилось в презрении к советской морали. Он стал участвовать в групповых оргиях и испражняться на портреты вождей. Официальное признание наличия в стране секса позволило Бронту открыть свое дело. Анна-Мария была уже стара, и ее показывали только как музейный экспонат – местную легенду и достопримечательность. «Когда в стране секс был под запретом, она делала минет, расшатывая тем самым основы тоталитаризма», – рассказывал Бронт посетителям. Для работы он набрал новых сотрудниц. Петухов писал для Бронта порнографические рассказы и пособия «Как удовлетворить женщину», которые пользовались большим спросом. А затем стал снимать незамысловатые сценки на видео. Безумствование толпы, то защищавшей Белый Дом, то берущей его штурмом, оставили его равнодушным. В 23 он неожиданно для себя женился. В кафе «Изумруд» звучал рок-н-ролл, кричали «горько» и пили за здоровье молодых.
* * *
Я сидел в кресле, на низком журнальном столике рядом со мной, стояла бутылка вина, стаканы и пепельница. Там же лежала пачка листов, озаглавленная «Чулимск – Мариенбад» оригинальный сценарий». Андрей ходил вокруг меня и размахивал руками, как бы говоря: «Ну как можно не понимать таких элементарных вещей».
– В этой части герой должен испытывать трудности.
– Какие трудности? – Спросил я.
– У него должны быть неприятности.
– Какие неприятности? Как ты себе это представляешь? Главный герой – мускулистый чувак с большим членом, который хочет всех трахнуть и не просто трахнуть, а самыми разными способами и вместе со своими друзьями. Что ему может помешать? Импотенция? Заодно прорекламировать виагру? Другие чуваки? Какая же это помеха? Недоступность женщин?
– Ты можешь не думать о порнографии или нет? Порнографическим можно сделать хоть «Гамлета», я уж не говорю про «Ромео и Джульетту». Тебе выпал шанс…
– Мне выпал шанс. Как же мне несказанно повезло. У меня появилась возможность прикоснуться к волшебному миру кино. Оскар, длинноногие голливудские красавицы. Oh, my Goodness! I don’t beleive it! Thank God, thank Mom and Dad, thank my producer!
– Послушай, я тебе один вещь скажу, только ты не обижайся…
* * *
– Знакомься, это моя жена Ольга, – сказал он.
Я в который раз сидел в этой большой комнате и читал очередной вариант сценария.
– Андрей дал мне почитать ваши рассказы. – Сказала она, опустившись в кресло. Одежда ее не отличалась скромностью. Я не мог понять, кем она работает, да и работает ли вообще. Так может одеваться секретарша или школьница старших классов, выходя вечером на прогулку. Но школу она закончила по крайней мере лет десять назад.
– Ну и как?
– Мне понравилось. Только у вас почему-то диалоги ведут одни мужчины.
– Разве?
– Да. Если в сцене присутствуют мужчина и женщина, то это почти всегда сводится к сексу, они никогда не говорят между собой.
– Не знаю. Мне казалось, что говорят. Меньше, конечно, чем мужчины, но ведь и в жизни так.
– А как же пресловутая женская болтливость? У вас разговор мужчины и женщины – это всегда прелюдия, ну должны же они перед этим поговорить, выпить, не ложиться же им сразу в постель.
– Может быть. Но в жизни-то так и есть, разговор мужчины и женщины – это прелюдия. Разве не так?
– И наш разговор?
– Конечно, – сказал он. – Стала бы ты в противном случае говорить с ним. Ясно же, что тут, пусть и подсознательно, присутствует сексуальный подтекст. Да скажем прямо, ты его хочешь.
– Как смешно. Если бы я спала со всеми мужчинами, с которыми перебросилась парой фраз… Обычно дальше разговоров не идет.
Ее можно было назвать вульгарной, и меня начинала смущать эта слишком откровенная сексуальная игривость. Ее ужимки, улыбки были нарочитыми, демонстративными.
– Увы, в жизни такое бывает, – сказал я, смутившись.
– Кстати, у вас нет ни одной сцены, где две женщины говорят между собой. Вы, наверное, просто не знаете, о чем они говорят? – Спросила она, расползаясь по креслу, и не зная как еще продемонстрировать свою сексуальность.
– Да. Наверное, не знаю. Думаю, что в какой-то степени я могу догадаться, о чем будет говорить большинство из знакомых мне женщин. Мне это не очень интересно.
– Вот как? Почему?
Я пожал плечами. Андрей стал нервным и возбужденным, говорил невпопад, пытался шутить, но неудачно.
– Я заметил, что чем женщина умней, тем меньше у нее подруг. – Сказал я.
– Почему вы так много пишете о сексе?
– Это напоминает интервью. Известный писатель отвечает на вопросы журналистов, – Он занервничал, встал между нами, держа в руке наполненный стакан. Я боялся, что он прольет на меня вино и невольно посторонился.
– Ты невыносим. Пойду приму душ, устала.
Она вернулась минут через пятнадцать в халате и с мокрыми волосами, села в кресло напротив меня.
– Все пьете. Налей и мне тоже.
Он ушел за стаканом. Она поставила ногу на кресло и, обхватив ее руками, опустила голову на колено. Нижнего белья на ней не было.
– Как продвигается работа над сценарием? – она забралась в кресло с ногами.
– Нормально, – он принес стакан, налил ей вина.
– По-моему ты смущаешь нашего гостя.
– Разве? – Она опустила ноги
– Пожалуй, мне пора.
– Я провожу тебя, – он поднялся.
* * *
Возвращаться домой не хотелось. Я купил вина. «Знакомься, это моя жена Ольга». Голова кружилась, предметы утратили привычную неподвижность, а цветы на обоях оказались живыми. Она открывала рот и произносила слова, я не слышал этих слов и уж тем более не понимал их смысла, но звук ее голоса менял окружающее пространство, казалось, что все вокруг живое и тревожно дышит – стены комнаты, покрывшиеся причудливым узором, искривившийся стол. Удивительно, что я еще что-то отвечал ей, что-то говорил, и она как будто бы понимала меня, на лице появлялась улыбка, рот раскрывался, обнажая белые зубы, и оттуда вырывался звонкий смех. Я догадывался, что в эту минуту я тоже, должно быть, улыбаюсь, но не чувствовал этого. Полумрак, ковры на полу, куда я сразу же лег, зашторенные окна пропускали ровно столько света, сколько нужно, чтобы узнавать предметы не с первой минуты, чтобы загадочный полумрак был в каждом углу, хотелось говорить шепотом. Комната казалась мне родной, а все предметы любили меня, и я их тоже любил, но любил как-то все вместе, а не по отдельности. Я удивлялся, как мало запомнил – ее смех, ее голос, ощущение, как будто оторвался от земли, если не весь, то какая-то часть поднялась и парит, но я даже не помнил толком, как она выглядит. Если бы мне сейчас показали фотографию Ольги, я мог бы ее не узнать, хотя она была главным источником радости и счастья. Эйфория, хотелось кричать, прыгать, быть может я так и делал. Куда-то исчезли работа, Андрей, беспокойство о деньгах и прочая ерунда.
– Привет. Есть будешь? – спросила Маша.
– Давай, – я прошел на кухню. «Я читала ваши рассказы». Глаза ее болезненно блестели. Звон вилок, пожал плечами, чему-то усмехнулась, опустила глаза. Стала грызть ногти, рассматривала узор на полу в кухне. Длинные темные волосы закрывали лицо. Я смотрел на нее, на ее голые ноги, на голые руки, на шею. Глаза забегали. «Ну и как?» «Мне понравилось. Только у вас почему-то диалоги ведут одни мужчины». Глаза перестали бегать и смотрели на меня в упор. «Разве?» Заволновалась, нахмурилась, задергала ногой. И глаза вновь забегали. Кусает губы. Вышла из кухни, слегка покраснела.
Гостиная, она села в кресло, я на полу напротив. Вечернее солнце стояло на месте, прячась за тучами, освещая розоватым светом небо и комнату, замерло время – его можно трогать руками. Темно-красный ковер, очень тихо, вино по стаканам, летний вечер, прохладно и хочется лечь на ковер. Накрасила губы, ждет. Ей идет. След помады на стакане. «…сводится к сексу». Ужасное слово. Темнеет. «Это прелюдия, разве не так?» Темнеет, свет зажигать не будем. «И наш разговор?»
– …расшумелись так, что начали уже в дверь колотить.
Я разливаю вино.
– Тебе лучше сегодня не пить, ну или хотя бы после выпил бы. У меня как раз сегодня…
Мне кажется или покраснела от вина. Маша садится рядом, я прижимаю ее к себе, обнимаю, целую, мешаю ей говорить. Она сопротивляется – ей хочется дорассказать.
– …она вызвала милицию, но пока те ехали, подростки уже ушли. Милиция звонит в дверь, она открывает и в это время из квартиры выскакивает ее кот. Милиция спрашивает: «В чем дело?», а она им кричит: «Держите котика!»
Ольга в платье кружится на одной ноге, смеется и говорит: «Только у вас почему-то диалоги ведут одни мужчины».
– Четвертый раз замужем. Первый был какой-то продюсер, второй милиционер, ему она и звонила по поводу подростков, а третий – еврей какой-то, в Америку уехал
«Это прелюдия, разве не так?» Я молчал. «И наш разговор?»
– Я поставлю музыку. – Сказала Маша
Пошел дождь, полились звуки.
– Закрой, пожалуйста, шторы.
– Боишься, что нас кто-то увидит?
– Нет. Не люблю темных окон, когда смотришь в окно, а там черная пустота. Ведь неизвестно, что или кто сейчас там за стеклом, и от этого мне становится страшно.
– Не бойся. Если на тебя нападет чудовище, я сражусь с ним и брошу все три его головы к твоим ногам. – Я закрыл шторы и обнял ее.
За окном шумел дождь, мутный свет лился в окна – невозможно было определить который час. Я не выспался, но понимал, что уже не засну, рука затекла, и я осторожно, стараясь не разбудить ее, стал вынимать руку. Она спала очень тихо, никакого дыхания или посапывания. Белая бледная кожа при таком освещении казалось голубой. Я аккуратно взял ее за плечо, чтобы чуть приподнять и тут же одернул руку – плечо было твердым и холодным. Озноб прошел по коже. Я хотел резко выдернуть руку и выпрыгнуть из кровати, но запутался в одеяле, и только сильней прижался к ней. Холод ее спины заставил меня задрожать. Быстрее, быстрее, только бы не прикоснуться к ней еще раз. Я закричал, отталкивая ее руками и ногами.
– Ты чего?
– Ничего. Спи. – Сердце бешено билось, я часто дышал. Постепенно осознание того, что это был сон, возвращало меня к жизни. На всякий случай я не дотрагивался пока до нее, но она это сделала сама. Я нервно дернулся, но, чувствуя, как ее теплые руки гладят меня, успокоился.
– Ну что ты? Тебе приснился кошмар? – Она обняла меня.
– Да. – Я уже совсем успокоился.
– Давай еще поспим. Еще рано. – Она потянулась и уснула у меня на плече. Я тоже попытался уснуть, но сон не шел ко мне. За окном шумел дождь, а мутный свет заполнял комнату. Я посмотрел на нее, не было заметно, что она дышит. Я не мог пошевелиться, от кончиков пальцев страх стал заполнять все мое тело. Я не мог понять, чувствую я сейчас свои руки или нет, я боялся пошевелить ими, а вдруг их уже нет или они просто мне не подчинятся. Что-то щелкнуло в голове, я вздрогнул и выскочил из кровати. Ее голова скатилась с подушки, стеклянные глаза смотрели в стену.
– Ты куда? – Она застонала, протирая заспанные глаза. Я сидел на кровати и тяжело дышал.
Все, хватит спать на сегодня. Я поискал тапочки, не нашел и босиком подошел к окну. Шумел дождь.
* * *
Неделю спустя я увидел ее в метро и не знал, стоит ли подходить к ней, здороваться. Будет ли это удобно, ведь мы в сущности не знакомы. Ну вот подойду я сейчас, скажу «привет», хорошо, если она вспомнит меня и не придется объяснять, кто я такой. Но что дальше-то, о чем говорить? Просто стоять молча рядом? Это уж совсем невыносимо. Кажется, она меня заметила. Да. Улыбнулась. Теперь придется походить. Она молча кивнула мне, я сказал свой «привет». «Куда едете?» «Домой. А вы?» «Я в центр. Прогуляюсь немного». «Как ваши дела?» «Нормально», – ответил я и заметил, что она пьяна. Вагон трясло, и она ухватилась за меня, периодически отчего-то смущаясь, хмуря брови, затем усмехаясь про себя. Она поднимала на меня глаза, но не могла долго смотреть, отворачивалась. Я смотрел не отрываясь. Мне нравится смотреть женщинам в глаза. Это интересно, это их смущает и нравится одновременно, это начало интимных отношений, это прелюдия. «Хотите меня поцеловать?» – она смотрела то на один мой глаз, то на другой, туда-сюда, туда-сюда.
* * *
– Просто, к любви, мне кажется, приклеен ярлык высокого, духовного, чего-то такого… что о ней можно говорить либо хорошо, либо никак. Почему какого-нибудь сумасшедшего, которому может быть очень хорошо в его выдуманном мире, принимаются лечить, а влюбленного (который на самом деле мало чем отличается от сумасшедшего) никто лечить и не пытается. Наоборот, на него смотрят с каким-то даже восхищением, даже если это любовь неразделенная, несчастная. Душевные страдания влюбленного никто и за страдания-то не считает, этим чувствам завидуют, хотя чему тут завидовать. – Андрей начал читать, то что я ему принес и тут же опять обратился ко мне. – Твой герой влюбляется как-то уж слишком неожиданно.
– А как ты хотел? – Удивился я
– Не знаю. Постепенно что ли.
– Я как-то не верю, что любовь к кому-то может приходить постепенно, порциями, а не ударять сразу в голову словно молния. Вот он мне немного нравится, вот он мне уже симпатичен, подарил цветы и костюмчик на нем дорогой. Кажется, я его уже почти люблю. Он и трахается неплохо, да, кажется, я его люблю. У него и машина классная, да, точно я его люблю. Какая же это, к черту, любовь? Все происходит сразу, вчера ты не замечал этой женщины, а сегодня уже жить без нее не можешь. Понятно, что с человеком можно общаться и месяц, и год, а потом только влюбиться. Но весь этот месяц-год никакой любви нет, любовь появляется резко и неожиданно. Никто же не думает: вот Вася – человек хороший, пожалуй, влюблюсь в него. Влюбиться можно в кого угодно: и в негодяя, и в подлеца, даже осознавая это, но что делать, в конце концов, на то оно и безумство.
– И все равно. – Стал листать рукопись, пытаясь что-то найти. Работать с ним было тяжело, ему все не нравилось. Совместное написание заключалось в том, что я что-то писал, приносил ему, а он говорил, что это не пойдет, потому что плохо или уже было где-то, и давал мне очередной фильм, где действительно моя идея была уже использована. За последние несколько месяцев я посмотрел так много фильмов, что мне стало казаться, будто ничего нового придумать уже попросту нельзя. Работа не двигалась, деньги, которые он мне дал в качестве аванса, заканчивались, я не знал, что делать.
– И, ты знаешь, эпизод с милицией выглядит ненатуральным. Их задача содрать с тебя деньги. Ну, нашли труп на насыпи – эка невидаль. Ну, задержали лоха московского и шьют ему дело. Следователь должен главного героя раскрутить на бабки. Какой ему смысл до чего-то там докапываться? И очная встреча ему не нужна. Труп опознан, личность убитой установлена. Все, муж больше не нужен, с него денег не возьмешь. А у тебя получается, что главный герой сам предлагает деньги, а следователь отказывается. Где это видано, чтобы наш следователь отказывался от денег. Это анекдот какой-то. Ему дают, а он не берет. А побег уж совсем невероятная вещь. Даже из провинциального отделения. Раз он все равно по сюжету должен оказаться на свободе, пусть просто откупится. Ну хоть какая-то логика событий должна соблюдаться.
– Угу. Такова логика вещей.
– Зачем идти сложным путем, прибегать к каким-то изощренным сюжетным ходам, типа побега, когда можно просто дать взятку и все.
– Бритва Оккама в драматургии.
– Разве я не прав? Почему ты всегда, вместо того чтобы признать: да тут я облажался, делаешь обиженный вид – ах, никто не понимает бедного художника, всем хочется, чтобы было просто и понятно. И еще добавишь что-нибудь про духовную кастрацию.
– А сколько может стоить закрытие дела, с учетом, что это провинция?
– Не знаю, но можно узнать.
– Узнай, пожалуйста. Я все гениально перепишу.
* * *
Убийство бессмысленно, а преступление бесцельно. Ну и что? Как много бессмысленного в жизни. Да сама жизнь человеческая бессмысленна. Только смерть имеет смысл. Я люблю женщину, она обманывает меня, я ее убиваю. И с чем я остаюсь? Без любви, потому что она умирает. А останется ли любовь после обмана? Да и любит ли она меня, если обманывает? Но если убить любовника, она возненавидит меня. Или полюбит еще сильнее, ведь таким образом ты демонстрируешь ей свою любовь. Любовник вообще ни при чем. Он же не насильник. Он, быть может, любит ее, да и она его. Так что убийство – не решение. Убийство – не решение. Но без убийства никак. И боги подарили ему безнадежность. Что же делать? Ведь без убийства никак. Элементарный же прием: главный герой совершает убийство в самом начале, понятно, что все остальное время фильм будет держать в напряжении, потому что героя преследуют, ему грозит смертельная опасность, и неважно, что большую часть времени он не бежит, а разговаривает со своей женщиной, потому что даже в этот момент его преследуют и даже когда он лежит у нее в постели, он убегает. Но кого мне убить в начале? Нет, это невозможно. Зачем ему убивать ее? Не понимаю.
Почему я не могу писать о том, что у меня в голове, почему необходимо постоянно что-то выдумывать, силиться придумать какой-то сюжет, какую-то историю. Ну, нет у меня никаких историй, и они меня не интересуют. Хочется писать о том, как разбивается о подоконник дождевая капля. О черных искривлениях ветвей, об оттенках неба, о запахе талого снега, о крике ворон за окном, о том, что это главное, что все остальное вообще неважно.
* * *
– Раньше что-то читала, да и сейчас что-то читает, но без интереса. Нет, она образована, с ней можно поговорить о литературе, о кино, но ей это неинтересно. Я не знаю, что ее вообще интересует.
– Ну что может интересовать молодую красивую женщину, – ответил я.
– Нет. Мужчины и секс ее по большому счету тоже не интересуют. Работать она не работает, никаких увлечений у нее нет, да и знакомых никаких нет, она ни с кем близко не общается. Я не могу сказать, что она дура.
– По-моему, она совсем не дура.
– Но и умной ее назвать нельзя. Ни в чем она этот свой ум не проявляет.
– Мне кажется, она очень романтична и в чем-то наивна.
– Может быть. Но и романтизм у нее какой-то жестокий, она хочет, чтобы за нее умирали. Самым настоящим образом. Как рыцарь, которого пронзают копьем на турнире на глазах у прекрасной дамы. Она хочет, чтобы ее не просто любили, а чтобы ради нее страдали, чтобы тот, кто любит ее, прошел через множество испытаний, рискуя жизнью, обязательно жизнью. Готов пойти ради нее на все – значит, любит. Поэтому ей мало влюбить в себя – она пользуется успехом у мужчин, – ей нужно этого мужчину испытать, и вот тут она начинает его мучить.
– И зачем ей это? Скука?
– Не думаю. Тут что-то неконтролируемое, что-то подсознательное, инстинктивное. В принципе она не кровожадна, у нее нет осознанного желания причинить тебе боль. Но если ты не способен ради нее эту боль перетерпеть, то какой же ты, по ее мнению, влюбленный.
* * *
Три обнаженные женщины стояли перед гробом, держа в руках свечи. В гробу лежал надо полагать Федор Павлович Карамазов. Его рука гладила сестер по бедрам и, наверное, щипала их, потому что они периодически взвизгивали.
– Отец умер ровно год назад.
– Дай мне программку посмотреть. – Сказал я и вырвал из рук Андрея программку, где было написано «Три сестры братьев Карамазовых».
– …на кладбище стреляли.
– А я живу рядом с кладбищем. Многим это почему-то не нравится, а по мне так это даже плюс. Зелено, спокойно так, тихо. – Я наклонился к Андрею и старался шептать ему в ухо, хотя вряд ли кому-то мог помешать – зал был практически пуст.
– Да тихо ты. – Огрызнулся он.
– Не свисти, Маша!
– Ты действительно полагаешь, что ничем, кроме голой задницы зрителя не привлечь? – Спрашивал я. Перед спектаклем я немного выпил. Современное искусство и нельзя воспринимать по-другому. Без алкоголя и наркотиков оно просто перестает существовать.
– Плевать я хотел на зрителя. – Злился он.
– Уехать в Москву
– Да! Скорее в Москву! – Кричит старший Карамазов. Гроб с его телом сильно дергают за веревку, так что тот стремительно улетает со сцены.
– …лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной…
Становится на четвереньки, изображая лошадь.
– Ведь вздор какой-то говорит. Это же не семнадцатилетняя Наташа Ростова. Ах, почему люди не летают? Ей уже двадцать, пора становится самкой.
– …через какие-нибудь 25—30 лет работать будет уже каждый человек
– Неужели тебе не смешно все это? – Не унимался я.
– …к нам на именины приходило всякий раз по тридцать – сорок офицеров.
Появляются голые по пояс 30—40 офицеров.
– Из Москвы? Вы из Москвы?
– Из Москвы лапочка, из столицы нашей родины.
– Вы из Москвы?
– Вы из Москвы.
– На Старой Басманной улице…
– Я кстати недалеко от Старой Басманной живу. – Я действительно живу недалеко от Старой Басманной, я сказал это не для того, чтобы позлить Андрея, а просто к слову пришлось.
– На Старой Басманной?
– И мы там тоже…
– А где братья-то Карамазовы?
– … прошу вас оставить меня в покое…
– Слушай, оставь меня в покое. – Андрей отсел от меня подальше.
– Цып, цып, цып…
* * *
– Привет. Проходи, он скоро придет. – Она открыла дверь и тут же куда-то убежала. – Ты тоже идешь к Бронту? – крикнула из другой комнаты.
– Да. Андрей сказал, что надо обязательно сходить.
– Конечно надо. Андрей говорил тебе, что это его отец?
– Нет. Он как-то не любит говорить на эту тему, ни о матери, ни об отце. Я знаю только, что Бронт дает ему деньги на фильм. А чем он вообще занимается?
– Не знаю. Денег у него много. Откуда деньги – не знаю. Вокруг него всегда вертится куча людей: художники, режиссеры, шлюхи всех мастей. Он им всем, вроде бы, дает деньги, но откуда он их берет, ума не приложу. Приятно же трахать какую-нибудь актрису или даже режиссера. – Она засмеялась.
– Посмотри, в каком мне лучше идти. – Она прикладывала к себе платья и смотрелась в зеркало. Кроме прикладываемых платьев, одежды на ней не было.
– Никогда не знаешь, что выбрать. – Она бросила платья и села в кресло. – Выпить хочешь?
– Да. – Зачем она это делает? Издевается? Не обращать внимания? Но где взять силы не обращать на это внимания? Она принесла два стакана с какой-то гадостью, села ко мне на кресло, положив руку мне на штаны. Чтобы не мучиться, я выпил залпом. От нее пахло духами. Мы поцеловались. Я вздрогнул от звука открывающейся двери и вскочил с кресла, она громко рассмеялась.
– Привет. Мы тут выпили без тебя немного. – Она продолжала смеяться.
– Ты в этом пойдешь? – Он тяжело дышал и с ненавистью смотрел на нее. Я не знал, куда мне деться.
– А что?
– Ничего. Уверен, многим понравится. Одевайся, нам уже пора, и вообще прекрати вести себя как шлюха.
– Шлюха – это твоя Городнянская. Еще скажи, что у тебя с ней не было? Кстати, – она повернулась ко мне, – рекомендую, его папик недавно женился на молоденькой шлюшке, дает всем и, говорят, очень даже ничего.
– Прекрати болтать, одевайся, мы ждем тебя внизу.
– Не обращай на нее внимания, – сказал он, когда мы вышли из квартиры. – У нее такие сексуальные игры. Не могу к этому привыкнуть. Вроде бы ничего не сделала, подумаешь, разделась, а двое мужчин на взводе и главное – оба не знают, как себя вести. Поэтому лучший способ – не обращать внимания.
Легко сказать.
* * *
У Бронта я быстро напился, и идиотская сцена с Ольгой забылась на время. Множество голосов, лиц, все завертелось, смешалось. Мне стало хорошо. Все пили, смеялись и говорили, говорили, говорили.
– Так и представляю себе, как бог отдает распоряжения: чтобы в раю никаких педерастов не было, слышите вы. Не знаю куда, куда хотите, пусть хоть вечно живут, но чтобы я их не видел. Евреи? Евреи в раю, вы что, совсем охуели? Их даже в ад не пускают. Я не знаю? Я еще как знаю, у меня у самого сын еврей. «Папа, покажи, как воду в вино превращать». Научил на свою голову. И пошло поехало. Русские? Какие еще русские? Я их вообще не создавал. В этой вечной мерзлоте не должно было быть людей. Я не знаю, откуда они взялись. Куда деваться? Вот откуда взялись, пусть туда и идут.
– Мужчина любит глазами.
– Ничего подобного. Для меня девичий смех – лучшая музыка. Эти звонкие молодые голоса, эти ахи, охи, стоны, вздохи, эти крики.
– А как же изгибы, округлости, овальности как же? Как же все эти прелести, эти линии, эти эллипсы, эти кривые высших порядков?
– И не спорьте, пожалуйста.
– Я и не спорю.
– Вот и не спорьте.
– Да я и не спорю.
– А я говорю, не спорьте, не спорьте.
– Да, о спорте. Эти увлечения экстремальными видами, весь этот ничем не оправданный риск – это же осознание никчемности собственного существования, пусть и подсознательное осознание, но все-таки осознание. Ценность их жизни равна нулю, они, собственно, ничем не рискуют.
– Любой мужчина мечтает о гареме.
– Какой бы фильм я сейчас ни посмотрел – либо он мне не нравится, либо я его уже видел. Как вам это, а?
– Меня так раздражают всевозможные спортсмены и певцы в Думе, что иногда хочется ввести образовательный ценз, чтобы право голосовать имели только закончившие высшее учебное заведение. А чтобы быть избранным, необходимо вообще закончить только определенные ВУЗы. Институт физкультуры, например, не подойдет.
– Или читаешь какой-нибудь рассказ, и, вроде, все там пока хорошо, но уже чувствуется, что что-то должно произойти нехорошее, что-то должно случиться, потому что рассказ несмешной, а возможны ведь только два варианта – смех или слезы. И не надо нагнетать никакой атмосферы, не надо применять специальные литературные приемы – читатель сам почувствует, что здесь не будет смешно и что герой обязательно умрет.
– Смеются. Все смеются. Надо всем смеются. Говорить о серьезном совершенно невозможно. Никто не поймет.
– Женщины вообще много смелее мужчин, они боятся разве что мышей.
– В школе долго не мог понять условие задачки, в которой говорилось, о количестве голов скота. Я все думал, что за голы забил этот скот и как мне узнать их количество.
– Это вообще такой типичный пример хорошего фильма, в котором я почти ничего не понимаю. В общих чертах вроде ясно, но что к чему… Весь фильм чувак плывет убить другого чувака и убивает его в итоге, наверное. Наверное! Ни зачем он его убивает, да и убивает ли, ни кто это такой – ничего не ясно. Но это и не важно, потому что ты просто плывешь по реке, там мелькает куча других людей, они стреляют, в них стреляют, кто-то гибнет, кто-то нет. Какая разница: ты плывешь по реке, тебя уже нет. Весь фильм – это передача вот этого состояния, именно поэтому конец получился невнятным – ни ты, ни я даже не запомнили его, потому что когда чувак приплыл, все уже закончилось, кто кого там убьет – уже не важно, конец уже наступил, они оба уже умерли, причем еще в начале фильма, собственно, в начале фильма в песне поется – это конец.
– …рост женской недоступности.
– Все, что ты говоришь, – чистой воды говно.
– У него, извиняюсь за подробность, не получилось. И теперь, когда он видит меня, то чувствует себя неловко, что совершенно понятно, но он решил, что в чем-то передо мной виноват, и всячески старается мне угодить, хочет загладить свою вину. Я бы давно забыла об этом, в конце концов, мне-то что, но он же своим поведением постоянно мне об этом напоминает. Прямо не знаю, что делать.
– … а они все такие заинспаренные…
– … есть эмоциональные ниды, а есть функциональные.
– Да нет же. «День сурка» о том, что будь у мужчин побольше времени любая, вообще любая девушка могла бы ему дать. А так, за недостатком времени, приходится иметь только тех, кто ложится в постель сразу.
– Понимаешь, только сделали ремонт, а тут соседи сверху нас затопили.
– И что говорят соседи, ты уже был у них?
– Был. Бабушка пошла мыться и умерла.
– И что?
– Что и что?
– Что теперь?
– Ремонт теперь надо делать по новой.
– А бабушка?
– Ты что дурак?
– Бабушка, как я понял, пошла мыться. Правильно я говорю? Мыться пошла бабушка. Наливай.
– Наверняка уже кто-то так сказал. Сейчас какую глупость ни скажи, ее уже кто-то говорил.
– Предлагаешь молчать?
– А смысл? Все тоже молчат. Что бы ты ни делал, все делают то же самое.
– Что же делать?
– Смотря что ты хочешь.
– Не знаю.
– Тогда неважно, что делать. Я вот просто пью.
– Все пьют.
– Знаю, но когда я пью, это не имеет для меня значения.
* * *
Болезненное состояние охватило меня. Постоянно останавливаюсь и не могу вспомнить, куда я шел, и что сейчас собирался делать, забываю элементарные вещи, стал рассеянным. Главное – не могу сосредоточиться, могу часами сидеть в таком расслабленном состоянии. Мне не то чтобы плохо, просто я ничего не делаю, ни о чем не думаю, и непонятно, отличается это чем-нибудь от смерти. Но смерть должна быть пугающей, холодной, а здесь нет ничего пугающего, оно абсолютно никакое, даже во сне что-то происходит, а здесь как будто меня выключили на некоторое время. Я все вижу, все слышу, но внутрь меня ничто не проникает, да и собственно себя в этот момент я не ощущаю. Потом в голове появляется: «надо писать, надо писать», я сажусь, пишу, но не могу вспомнить, что я пишу, и все мне кажется, будто я это уже где-то слышал, где-то читал, но так ли это и где я это читал, вспомнить не могу. Читаешь написанное – одни голые женщины, им постоянно хочется секса, они его получают, им опять хочется, и вновь они его получают. Ни любви, ни ревности, даже имен никаких нет, одно голое тело. И где здесь я, что я во всем этом делаю? Вчера забыл поесть, вспомнил, стал себе готовить, но чувствую, что есть не хочется, и не могу вспомнить, а хотелось мне до этого или я все время ел по инерции, потому что так заведено. Все время хочется спать, пробовал спать – засыпаю, в любое время засыпаю, но от этого хочется спать еще больше. Еще больше спать боюсь, а чего боюсь, и не знаю, знаю только что это нехорошо – так много спать, а почему нехорошо и кто мне это сказал, вспомнить не могу. Смотрел в окно на облака, мне нравится смотреть на небо, когда на нем облака, задумал описать его, а получилось: «ее бесстыжие глаза смотрели мне на член». Вышел на улицу, кажется, что люди от меня шарахаются, может, это я от них шарахаюсь – не суть важно. Улица пугает меня, постоянный шум, источников которого я не нахожу, мне говорят: это шумит город, но я им не верю. Пробовал читать – какое бессмысленное занятие, три девицы стонут: «в Москву, в Москву», городок, видите ли, мелкий и мужиков в нем маловато, а тут еще и военные его покидают, ну что, в самом деле, помирать что ли вот так без мужиков-то, приходится брать первых попавшихся – учителишку задрипанного, да уродливого немца. Да, что ни говорите, а все нормальные мужики, конечно, в Москве. В Москву, в Москву! А вот я уже в Москве, но ко мне никто не обращается с непристойными предложениями, вид мой пугает их, быть может. Смотрелся на себя в зеркало – занятие малоприятное, хотя и не столь бессмысленное, как чтение. Думал бриться или не бриться, в итоге высморкался. И опять: «надо писать, надо писать». Кому это, интересно, надо? И вот три сестры уже в Москве, и вот они встречают меня, и я им показываю то, чему не успели их научить покинувшие город офицеры. И Ирина понимает, что работать на телеграфе или в школе или на кирпичном заводе это, конечно же, не то, и она идет работать проституткой, потому что надо работать, обязательно надо работать, ах как хорошо, наверное, спят проститутки. Надо писать.
– Создавая человека, господь, пожалуй, исчерпал себя. Мастер исписАлся. Насколько мир без человека прекрасен и ничего кроме благоговейного трепета не вызывает, настолько мир человеческий ужасен. И ужасны не индустриальные пейзажи – они-то мне даже нравятся, – а ужасны сами созданные по образу и подобию, ужасны люди. Вообще идея сделать что-то «по образу и подобию» сродни искусственному интеллекту. Мне кажется, не случайно в фантастических романах человек, пытаясь создать разумных существ, всегда получает монстров.
* * *
Два часа до полуночи. Прокуренное полуподвальное кафе. Я немного пьян, походка уверенная, речь льется ровно, даже приобрела некоторую поэтичность, глаза слегка влажные, отчего блестят, но блеск этот мне идет. Городнянская сидит за столиком с подругой, обычный женский разговор, который мужчине представляется бессмысленным, но звуки женских голосов так приятны сами по себе, что нет никакой необходимости придавать им смыл. Мужа не видно. Я что-то пил в полумраке кафе, а потом решительно подсел к ним. Сделал я это не раздумывая, как часто случается, когда выпьешь, и очень скоро присоединился к их разговору, так и не вникнув в его смысл. Подруга поняла, что она здесь лишняя, куда-то заспешила и покинула нас. Теперь говорить не было необходимости, мы сидели рядом, целовались и не задумывались о том, что будет дальше. «Поехали отсюда». «Куда?» Безрассудство привести ее домой? Хорошо, что пьяны, хорошо, что есть еще вино, нет мыслей о будущем, несущих с собой беспокойство, можно просто лежать и пить, а потом еще раз…
– Твой муж знает, что ты ему изменяешь?
– Знает? Не знаю. Наверное. Наверное, знает. Должен знать. Он же у меня умный.
– Устраивает сцены ревности?
– Нет. Делает вид, что ничего не произошло. Да и что он может сделать?
– Выгнать тебя.
– И остаться одному?
– Найдет другую.
– И что другая? Я ему нравлюсь. Он до сих пор любит меня, мне кажется.
– А ты его?
– Я? И я его люблю.
Я усмехнулся.
– Ты что, не веришь?
– Верю. И все-таки странно. Вот приходят к нему гости, и он знает, он же умный и наблюдательный, что его жена спала с этим, с этим, с этим. И ладно бы только он это знал, потому что он такой умный и догадливый. Об этом знают все. Зачем тебе это?
– Что это?
– Ну почему ты изменяешь ему?
– Не знаю. Мне нравятся мужчины, мужчины вообще, разные мужчины. Мне нравится секс. Не знаю, зачем ты спрашиваешь и что тебе ответить.
– Ну, найди хорошего любовника, раз тебе нравится секс.
– С одним скучно. Хотя не в скуке дело. Это же не попытка развлечь себя. Я же с тобой сейчас не потому, что мне стало скучно и захотелось развлечься. Тут не развлечение, тут что-то другое.
– Что другое?
– Я таким образом чувствую, что живу. Когда меня хотят, когда входят в меня… Не знаю. Наверное, я смогла бы обойтись и без этого. Да, собственно, и обхожусь: когда я сижу дома одна, у меня не возникает непреодолимого желания, да и не только дома, у меня вообще редко бывает состояние, когда мне очень хочется секса. Не знаю. Когда я школьницей надела короткую юбку – это было что-то невероятное. Секс с мальчиком в его квартире не доставил таких ощущений, как эта прогулка. Будто вышла голой на улицу, и все на тебя смотрят. Как наркотик. Понимаешь? Помню, пошла с этим мальчиком на день рождения его друга. Много незнакомых парней, девчонок, я никого не знаю, сижу тихо рядом с ним за столом. Все выпили, стали разбредаться по комнатам, он куда-то ушел. Сергей, так, по-моему, его звали, предложил мне покурить в подъезде, стало стыдно признаваться, что я не курю, пошла с ним коридор. Полез целоваться, противный такой был, от него воняло сигаретами, я оттолкнула его и собиралась уйти. Зачем-то остановилась на секунду, не знаю зачем, может, подумала, что перестанет, и мы спокойно вернемся за стол, не помню. Он прижал меня к стене, я хотела закричать, он закрыл мне рот рукой, и я, вместо того чтобы укусить его за руку, стала сосать ему палец. Я не помню, как все произошло, почему я повисла на этом грязном подоконнике, в этом вонючем подъезде, вряд ли у него был презерватив, я не помню, кричала я или нет. Понимаешь, я не только не сопротивлялась, я хотела этого, я сама открывала рот, когда он кончал.
Все равно все оказалось на одежде. Что это было? Скажи. Я не знаю этого парня, и не запомнила, как он выглядит, я, естественно, не собиралась продолжать с ним никакие отношения. Но сопротивляться ему было выше моих сил. Даже не так, я сама хочу, чтобы мною обладали, я не только не хочу этому сопротивляться, я всеми силами желаю этого.
Мы на кровати, в окнах пасмурный день, мне хотелось спать, я был обессилен, опустошен, опорожнен, и, наверное, ужасно выглядел, я не мог больше пить, я вообще больше ничего не мог, я нуждался в отдыхе, но я был счастлив. Почти. Я даже не думал о том, что будет, если Бронт узнает. Что с того? Ведь я почти счастлив. А она все говорила.
– Весь секс в голове. Когда неизвестно кто, неизвестно как, неизвестно куда, когда ты вся напряжена, потому что не знаешь, что будет дальше… И совсем другое, когда муж в привычной кровати после тысячу раз повторенного набора поцелуев и ласк исполнит свой супружеский долг. Понимаешь, мне все равно, какие он фильмы смотрит, какие книжки читал – я не собираюсь с ним говорить, мне даже не так важно, какой он любовник, потому что я не собираюсь делить с ним постель каждую ночь. Мне нужно вот это первобытное ощущение самки, когда какой-то самец настиг тебя и ты отдаешься ему, а он обладает тобой. Что это за самец, как это происходит, где – какое это имеет значение.
* * *
Но о чем же они все писали? И главное – как они начинали, ведь начало – это самое важное, самое важное. Отчего вы всегда ходите в черном? Это траур по моей жизни. Я несчастна.
Вот она, обнаженная, курит на балконе, делает надменное лицо, стараясь не смотреть на мужчину с соседнего балкона, отчего самой становится смешно. Отчего ты всегда ходишь голой? Вот она опять без одежды и опять курит, облокотившись на балкон. Идет мелкий дождь, на балконном ограждении висят капли, висят неподвижно, редко-редко отрываясь и падая вниз. Ее колени на старом табурете, на котором уже потрескалась краска. Я стою рядом, разглядываю ее выгнувшуюся спину. Но мы молчим! Да и о чем могут говорить он и она.
Вот мы лежим, обнявшись, в парке и замечаем, что за нами подглядывают два подростка. Вот она идет босиком по Красной площади, спорит с милиционером, и мы проводим вечер в отделении, где смешной следователь, похожий на Шварценеггера в миниатюре, пытается ей что-то доказать.
Пришел поезд, слава богу. Который час? Скоро два. Уже светло. Отец умер ровно год назад. Кушай батюшка. Может, водочки выпьешь? А что бы и не выпить. Я не каждый день пью. К тому же и коньяк как раз есть. Не может иметь детей, говорит, делала аборт, и что-то там случилось. Иметь детей, человек внутри тебя, растет, пинает в живот ногами. А некоторые родили бога. Каково это родить бога и возможно ли такое вообще, чтобы смертный родил бога? У тебя родился ребенок, рос себе, как все дети, озорничал или болел скарлатиной, а потом вдруг… мать бога. Хотя ей сообщили. В шестнадцать лет, в шестнадцать лет, благословенна ты между женами. А закончилось все как всегда. Дело в том, что Константин Гаврилыч застрелился. Finita la comedia!
* * *
– Твоя жена зовет меня на дачу, это будет удобно?
– Как хочешь, мне все равно. Место в доме у нас найдется.
– Я не про место. Может быть, ты хочешь побыть с ней наедине и мое присутствие будет лишним.
– Да нет, пожалуйста, приезжай.
– Ты стал в последнее время раздражаться, когда мы втроем.
– Ничего я не раздражаюсь, просто, согласись, это несколько странно. И ладно бы ты был еще с девушкой.
– Я могу приехать с девушкой, но она против.
– Она против, – передразнил он. – Короче, хочешь – приезжай, не хочешь – нет. Но зачем все-таки она тебя зовет? Ведь это не первый раз. Она таскает тебя везде. Ладно б вы с ней вдвоем уединились.
– Не говори глупости.
– Нет, правда. Я бы понял это. Но втроем? Какой смысл? Ну ладно, я не знаю, что там у нее на уме, но тебе-то какой смысл?
– Не знаю.
– А впрочем, приезжай. Действительно веселее будет, а то вдвоем мы умрем от скуки. Не люблю на даче вдвоем, либо одному, либо в компании, а вдвоем, ни то ни се, работать она все равно не даст.
* * *
– Зачем ты опять притащила его с собой?
– Чем он тебе мешает?
– Он мне ничем не мешает, мне ты мешаешь. Ходит за тобой повсюду, смотрит влюбленными глазами, а ты и рада поиздеваться – еще один попался на крючок.
– Ревнуешь?
– Отревновался уже. Если тебя ко всякому ревновать.
– Ревнуешь, ревнуешь. Он для меня что хочешь сделает – вот я скажу ему: иди утопись – он пойдет и утопится. Хорошо. Скажу ему убить тебя, он возьмет нож и перережет тебе горло.
– Да. Много еще идиотов на земле.
– А ты разве не утопишься ради меня?
– Я скорее тебя утоплю.
– Это почти одно и то же.
* * *
– Нет, мы должны остаться в одежде. Ты видела картину завтрак на траве?
– Ну и что?
– Женщины обнаженные, а мужчины должны быть одеты и не просто так полуодеты, а безупречно одеты, примерно как мы сейчас.
– Нет, я не буду, тут могут люди ходить.
– Какие люди? Нет здесь никаких людей.
– Нет, не буду.
– Раздевайся.
– Лучше вы раздевайтесь – будет то же самое, только наоборот.
Белое покрывало на зеленой траве, бледная кожа, можно щекотать ее стебельком, ногти, покрытые лаком, скребут, оставляя следы, густая растительность, низ живота, между ног, запах, запах цветов, между ног запах. Бледная грудь, темные пятна сосков, тени деревьев на них. Рукой по жестким волоскам, в тепло, в тело, в лоно. Мягко, щекочет, влажно. Следы помады на сигарете, кольцо губ, там тоже останется след. Ходят люди, ей нравится, что смотрят, прячет глаза в сигаретном дыму.
– Ты знаешь, моя жена великолепно делает минет.
– Дурак.
– А что такое? Ну вот, ушла, делает вид, что обиделась.
– Не надо было. Самому же сейчас хуже.
Она подсела к какой-то компании на берегу, ее стали угощать пивом.
– Пойдем отсюда, это представление для нас. Пока мы это видим, она будет с ними.
* * *
– А мне нравятся такие девушки, грустные, печальные, задумчивые. Умные девушки мне нравятся. Как вот, например, Лиза вчера.
– Лиза? Я бы на твоем месте был осторожен. У нее слишком серьезное лицо, она же почти не смеялась, себе на уме.
– Ну и что? – возражал я.
– А то, что если молодая девушка слишком серьезна – это говорит о ее скверном характере. На мой взгляд, она упряма, скучна, ленива в сексе и не склонна к извращениям, – он засмеялся. – Никогда не поймешь, нужен таким секс или нет. – Запнулся. – Нет, ну, наверное, нужен, наверное, им тоже хочется, но этого не видно, поэтому мне не нравятся такие женщины, мне нравятся нормальные русские бляди. Странное дело – настоящих блядей не так уж и много, таких, которые, если не потрахаются неделю, начинают орать, как кошки, и лезть на стену. Они сами тебя ищут. С такой не нужно притворяться и говорить, что любишь ее, дарить цветы и прочая пошлость, она сама говорит тебе: давай, давай, она отдается вся, с криком, стонами, закатанными глазами, и после всего этого не нужно притворяться, отлично потрахались, ну пока, пока, если что, звони. Сколько раз у меня уже так было – приходишь в какую-нибудь компанию, там сидят две девушки, одна такая хорошенькая, молоденькая, умненькая и так с ней приятно говорить обо всем, но попробуй ее обнять, поцеловать, сделает непонимающее лицо, обидится, а ведь с моей стороны это был знак внимания, она мне понравилась и я хочу познакомиться с ней поближе, а другая – говорит какую-то ерунду, невпопад смеется, но наши взгляды встретились, я искал кого бы, она – кто бы, мы оба читаем это друг у друга в глазах, рядом может сидеть муж, но он привык уже к такому взгляду жены, она переспала уже со всеми его друзьями и сослуживцами, и он притворяется, что ничего не видит и ничего не знает.
– И что?
– А то, что в итоге целуешься с этой шлюхой где-нибудь, у тебя оказывается ее телефон. Когда тебе скучно и одиноко, звонишь ей и, если она свободна, вы проводите вечер вместе. Она сама знает, что блядь, и не стесняется этого, сама говорит тебе: я блядь. Ей даже бывает приятно, если ее так называют, это сродни мазохизму. Иногда это даже раздражает – пригласил к себе девушку, а она начинает: ты знаешь, какая я блядь, скольким я уже дала. Но я сейчас не о том. А вот о той умненькой и хорошенькой уже и не вспоминаешь, от таких ничего не остается, они появляются, как сон, и тут же исчезают, такая не может быть твоей знакомой, разве что только женой. А если ты женат? Беседы о постмодернизме быстро наскучат.
Мы вышли на большую поляну.
– Как хорошо вот так лежать и смотреть на небо. Вот так всю жизнь лежал бы и смотрел, как мимо проплывают облака. Куда они плывут, зачем и главное – если бы не появился на земле человек, кому нужна вся эта красота, кто это смог бы оценить. Может, конечно, когда-нибудь это надоест и станет скучно, но вот сейчас, в данный момент, мне кажется, я мог бы лежать тут вечно и ничего больше не надо. – Я лежал в траве, оглушенный шумом насекомых, запахом растений и видом сказочного облака, задумавшегося, куда ему плыть.
– У тебя уже было с Ольгой?
– С чего ты решил? – Я повернулся на живот, взглядом уперся в ствол дерева, жевал травинку.
– Так у тебя было с ней или нет?
Я закрыл глаза – небо, облака, поляна, запахи, звуки, все завертелось, исчезло, она, одна она заслонила собой все.
– Что ты молчишь? Ответь мне, ты трахался с ней?
– Вот заладил.
– Решил, что это любовь? Никого она не любит, и никого не любила никогда. Не способна.
Было ли у меня с ней? Даже не знаю. Если спросить ее, она ответит, что ничего не было. И будет права, потому что ничего и не было, даже слова никакого нет, чтобы это назвать, ну сунул, подергался, высунул, она сигарету изо рта не вынула даже, так, что-то пощекотало между ног. Да и этого, я уверен, она не помнит. Да и я сомневаюсь. Вот и ответь теперь, было, не было.
И я промолчал.
* * *
Чувство. Химический процесс в моей голове, какие-то вещества перемещаются по извилинам и вызывают помутнение рассудка, а я не могу это контролировать. Или могу? Чувство – даже произносить трудно, слишком много согласных. Сексуальное возбуждение, все понятно – инстинкт, так устроил создатель, но почему к конкретной женщине, да и не секса я с ней хочу, и не детей от нее, а чего? зачем это? У животных тоже есть привязанность к своей самке и даже верность есть, должна же, значит, быть разумная причина, и, наверное, есть. Но вот сейчас она сидит рядом, и никакой разум не в силах объяснить мне, зачем этот пожар, это сердцебиение, ведь не просто «я хочу ее», я хочу многих, очень многих. Сильно хочу? Тоже не то, да не будь у меня члена вообще, ничего бы не изменилось. Любовь – это же стресс, он по определению не может быть не то что вечным, но даже сколь-нибудь долгим. Затуманивает реальность, снижает инстинкт самосохранения, лишает какой бы то ни было способности к осмысленным действиям. Сердце бьется сильней, ладони потеют, зрачки расширяются, дрожь в животе. Любовь. Неужели Джульетта в тринадцать лет хотела? Не может быть, они просто любили. Что значит «просто»? Потребность всегда быть вместе, всегда быть рядом? От нее что, исходят какие-то особые вещества? Как это связано с сексом? Это же где-то в мозгу, но ведь встает так, как будто я кобель, а у нее течка. Любовь. Хочется дотронуться руками, непременно дотронуться, магнетизм какой-то, теряешь голову, ну что такого дотронуться рукой до ее обнаженной ноги, но вот сейчас это так важно, что могу пожертвовать ради этого годами своей жизни, и понимаю, что глупость, а сделать ничего не могу.
Как же это произошло? Любовь. Почему я оказался совершенно к этому не готов? Ведь я не только знал, что такое бывает, я даже ждал этого, стремился к этому, а в итоге… Да и можно ли быть к этому готовым? И в чем должна заключаться подготовка? Да и нужно ли? Разве мог я предположить, с какой страшной силой имею дело? Любовь.
Непреодолимая потребность видеть ее. Можно пережить, можно было бы пережить, если бы, когда видишь ее, не становилось так невыносимо. Кажется, что она все время издевается надо мной, все ее действия направлены на то, чтобы возбудить меня, а потом причинить боль. Но зачем ей это нужно? Это же невыносимо – и с ней плохо и без нее плохо. Готов отдать за нее жизнь, может все это пустые слова, будет реальная угроза – и забуду о любви в одно мгновенье. Но кажется, готов и жизнь, скажет: убей себя, я хочу посмотреть, как будут стекленеть твои глаза и душа простится с телом, мне скучно, развесели меня – убей себя. Убью, убью же. И вот ведь… вот ведь выхожу на улицу, смотрю на женщин и, ответь мне любая приглянувшаяся взаимностью, не задумываясь лягу с ней, но ведь за эту первую встречную я не готов отдать жизнь. А за нее готов, по ее велению, ее хотению. И ведь верю, что и она хочет меня, нет никаких оснований так думать, а я почти в этом уверен. Откуда эта уверенность? Ничего она не хочет, издевается, издевается, ей лишь бы помучить.
Андрей стал невыносим, как было бы хорошо, если бы он куда-нибудь исчез. Невыносим, невыносим. Как-нибудь ночью я перережу ему горло. Зачем, зачем она ему, он что, любит ее? Ведь она его не любит – это же очевидно. Что это? Любовь? Нет, любовь это светлое, радостное, а здесь? Здесь какая-то мерзость. Любовь это… Здесь же ничего нет, просто стоит на нее и все.
Что это? Инстинкт ли продолжения рода, пресловутый смысл человеческой жизни, а может это тот самый образ и подобие божие? Что это? самое большое счастье на свете или безумие, временное помешательство, повышенное содержание гормонов? Есть ли какой-нибудь закон, которым она руководствуется, или она непознаваема и появление ее случайно, что было бы, исчезни любовь из жизни человека? Может, он перестал бы существовать, а может наступила бы гармония. Что это? Необходимая доля безумия, не позволяющая человеку превратиться в машину, или периодический стресс, необходимый для поддержания иммунной системы? А может, она все это вместе или ничем из перечисленного не является. Непознаваема? Человека разобрали до атома, все эмоции и чувства разложили на химические реакции, кому-то удалось даже взвесить душу, и что?
Пришла Ольга, встала со мною рядом на балконе, гладит ласково по голове. Сердце забилось, забилось.
– Что с тобой? – Целует в голову.
– Ничего. – А что со мной? Я обернулся и вздрогнул – показалось, что Андрей стоит за спиной и, ухмыляясь, смотрит на нас.
* * *
Он ударил меня по щеке, чтобы привести в чувство. Я очнулся, попытался встать, но не смог, хотел закричать, но не сумел открыть рот – оказался привязанным к стулу, рот был заклеен скотчем. Я решил не тратить силы, решил успокоиться, оглядеться. Успокаивал себя тем, что раз он не убил меня сразу, то я ему зачем-то нужен, но придумать, зачем же я ему нужен, не мог. Ее он тоже связал – она стояла голой на балконе с поднятыми вверх руками. Наверное, она пыталась кричать, но клейкая лента и ей закрывала рот. И успокаивала она себя, думаю, тем же – раз он не убил ее сразу… А снег все валил и валил не переставая, я видел, как таяли снежинки, падая на ее плечи. Она была красива на этом заснеженном балконе, даже сейчас я хотел ее, даже сейчас. Я не мог совладать с собой, я понимал, что ей холодно, что она не сможет долго простоять на морозе, но вместе с жалостью и даже вместо жалости я попросту хотел ее.
– Все должно было этим кончиться. – Он сидел в кресле и смотрел на нее, но слова его были обращены ко мне, она попросту не могла его слышать – окна были закрыты. Я сидел с другой стороны стола, и если бы не связанные руки и скотч на лице, могло показаться, что мы мирно беседуем и смотрим в окно.
– Надо было это раньше сделать. – Он закурил, перед ним на столике стояла начатая бутылка. – А она и сейчас хороша, видимо это из-за загара. Бледная кожа уже посинела бы и потеряла привлекательность, а так ничего не заметно, а глаза так стали еще лучше – сверкают. Я тебе уже рассказывал, три года назад я второй раз женился. Хорошая девушка. Я любил ее, она любила меня. – Он отпил из бутылки, посмотрел в окно. – Знаешь, всегда хотел убить ее ножом или каким-нибудь другим холодным оружием, хотелось увидеть ее кровь. Всегда – не значит, что всегда хотелось убить, нет, но когда хотелось, то хотелось именно ножом, не задушить, не застрелить, а именно зарезать. Густая черная кровь, белая кожа, и она улыбается, всегда улыбается этому, и эта улыбка злила больше всего, хотелось сделать ей больно, заставить кричать, увидеть страдание на ее лице, но она и здесь меня обманула, смотри, улыбается.
Ольга была подругой моей жены, в первый раз я увидел ее на свадьбе и уже тогда почувствовал что-то нехорошее. Когда она поздравляла нас, у меня уже забилось сердце, стали потеть руки, я начал нервно сглатывать. Ее же нельзя назвать красавицей, но черт ее знает, что в ней есть. Потом эти дурацкие пошлые конкурсы на свадьбах, ну ты знаешь, потом танцы, и она все время мелькает перед глазами, все время мы оказываемся рядом, и хочется прикоснуться к ней, дотронуться. Стала часто ходить в гости, и нет бы прийти, когда Тани нет, ну я бы понял, так нет же, приходит только когда она дома, оденется как-нибудь, вроде и не вызывающе и не так чтобы откровенно, а все равно…. И сядет как-нибудь специально, чтобы лучше видно было, улыбается мне или дотронется вроде бы невзначай. Таню это очень раздражало, стала ревновать «у тебя с ней уже было?», ну и так далее. А я, может, и не против был бы, чтоб у меня с ней было. Но ничего не было. Звоню, договариваюсь о встрече – опаздывает на час или вообще не приходит. Зову к себе, говорю, приезжай, жены как раз дома нет. Сегодня не могу, говорит, извини, или обещает приехать и не приезжает или опоздает опять часа на четыре, когда уже Таня придет. Все делала нарочно и врала вечно. Придумает какую-то небылицу: извини, вчера не смогла, меня изнасиловали. Тьфу. Знаю ведь, что врет. И она знает, что я не верю ей. Бесило все это страшно. Хотелось ее ударить, но когда видел, то вся злость выливалась в сексуальную энергию, впрочем, не вся, ударить все равно хотелось. А ей наслаждение: видеть, как у меня руки чешутся, а ударить ее не могу, потому что то люди какие-то, то еще что-то. Впрочем, это вообще женское, часто видишь, как какая-нибудь баба начинает орать на здорового мужика, в метро, например, пользуясь тем, что ударить он ее не может, и эта безнаказанность позволяет ей у всех на глазах втоптать этого мужика в грязь.
Как-то они с Таней сцепились, разругались напрочь, долгое время она не показывалась, а потом прихожу домой, сидят, смеются, обнимаются – помирились. Как они могли дружить, ума не приложу, они же совершенно разные. Черт меня дернул поехать втроем в Крым. Ну как же – сразу с двумя девушками, меня аж распирало от гордости. Четвертый билет мы выкупили, так что в купе кроме нас никого не было. Не знаю, что на меня тогда нашло, помутнение какое-то. И пили-то немного, да что там пили, трезвый считай был. Ольга музыку включила, танцует, раздеваться начинает или делает вид, что раздевается, я уж и не помню, да и не важно. Меня приглашает, и как-то повелся я на это. Моя психанула, куда-то выбежала, я хотел за ней, а эта уж и штаны с меня стащила, на мне шорты были, и смеется, нехорошо так смеется, как сумасшедшие смеются или в фильмах, истерика у нее какая-то. Катается голой чуть не по полу и продолжает смеяться. Ну и черт с тобой, думаю. Хлопнул дверью. Хотел найти презерватив, а потом решил, раз в последний раз, можно и так. И ловлю себя на мысли, а почему в последний раз-то, что я собираюсь делать? Вошел я в нее, смех прекратился, глаза широко раскрыты, и музыка вдруг стихла, лежит не шевелится, руки по сторонам разбросала. Я уже на подходе и чувствую, что кто-то еще в купе есть, спиной чувствую, а обернуться боюсь, вдруг Таня.
Снег прекратился. Темнело. Он закурил.
Выбросилась с поезда. Наваждение какое-то. А я, вместо того чтобы убить ее прямо там, задушить на месте, женился на ней. И женился-то почти сразу, только успели похоронить. Несколько месяцев не мог с ней спать на одной кровати, все представлялось, что это не она, а Таня лежит рядом, боялся прикоснуться к ней, а если случайно касался, то тело казалось холодным. Становилось страшно, думал с ума сойду. Но потом отпустило. Да ты знаешь уже все это.
И ведь не люблю ее совсем, ни капельки, ни вот столечко, но повертит попой – и все, теряю волю, хочу ее безумно, ревную ко всем подряд, а она знай рада. Да и не только я. Многих повергла она ранеными и много сильных убиты ею.
Любовь? Какая, к черту, любовь. Вокруг нее воздух наэлектризован, вожделение висит в воздухе. Ее все хотят, а ей только этого и надо. У мужчины должен стоять, убедилась – стоит, ну все нормально. Ее силовое поле заставляло стоять у всех. У всех. Где бы она ни появилась, вокруг нее начинал распространяться какой-то ее особый запах, запах ее тела, как у сучки во время течки, и кругом кобели и желание обладать, обладать, обладать. И ведь трахалась-то плохо. Ну ты знаешь. Лежит, покуривает, улыбается.
Вот фильм не успел. Об этом жалею. Представь площадь маленького европейского городка. Все серое, дома, небо, одежды людей. Не имеет значения, цветной это фильм или черно-белый, все равно все серое. Погода всегда пасмурная, время года определить невозможно. Кажется, что холодно, но снега нет. Кругом грубый серый камень и только в центре площади деревянный столб и разложенный вокруг него хворост. Дикие люди были, конечно. Зачем их сжигали, неужели и вправду думали, что это ведьмы? И ведь это делала церковь. И нельзя сказать, что люди тогда были сильно глупее нас. Смягчились нравы? По двадцатому веку этого не скажешь. Почему вдруг все это исчезло?
Всегда молодая, длинные темные волосы, взгляд дерзкий, злой. И всегда в фильмах появляется какой-нибудь сумасшедший, все молча стоят и смотрят, у всех лица напряжены, не расстроены, нет, они ждут зрелища и не хотят ничего пропустить, а какой-нибудь юродивый прыгает вокруг костра и кричит что-то непонятное и, главное, везде так. Огонь. С детства люблю огонь, настоящая стихия в твоих руках, страшная, опасная и в то же время красивая, теплая. И вот она привязана к столбу, палач с деловым видом, в конце концов, это его работа, просто работа, и никакой личной неприязни к этой женщине у него нет, подносит зажженный факел к костру, сухие ветки трещат, пламя быстро распространяется. Этот огонь всегда некрасивый, он холодный, он не греет, он только причиняет боль. Лица уже не видно за огнем и дымом. И вместо крика смех. Ее смех.
Потом появился ты – очередная ее жертва. Она стала звать тебя везде, мы всегда оказывались втроем. Ей нужно было, чтобы мы оба чувствовали себя неловко, чтобы всем было плохо, чтобы все страдали. Самое лучшее, если бы мы из-за нее подрались, а идеально – убили бы друг друга. Не удивлюсь, если у тебя в голове проносились подобные мысли. Она испытала бы физическое наслаждение от такого зрелища, просто кончила бы и потом, мастурбируя или даже трахаясь с другими, представляла бы эту сцену.
Серая замерзшая земля, по которой ветер гоняет снежную крупу. Неприятно идти, чувствуешь все неровности земли, ставшие вдруг твердыми, земная твердь. Черный лед трещит под ногами, а подо льдом пусто, осколки льда проваливаются в эту пустоту. Земля кажется высохшей, даже снег кажется сухим, да и не снег это вовсе, крупа. Мороз щиплет лицо, голое беззащитное лицо. Скреб себя бритвой. Зачем? И в этот день я должен выглядеть хорошо? Особенно в этот день. Зря брился, подумаешь, ей не нравится щетина, сейчас какая разница, а меня это будет раздражать, отвлекать. Чего доброго придется его ждать в такую погоду, это было бы уже свинством, за одно за это стоило бы… Нет, уже стоит, ну и хорошо, не надо торопиться, пусть померзнет. Хорошо, что есть люди, которые могут все это организовать, что-то говорят сейчас, он тоже, похоже, не слышит их, по-моему, бледен, да, точно, делает вид, что ему безразлично, а у самого руки дрожат. Глупость какая снимать одежду, можно умереть от одного холода. Будут думать, что я дрожу от страха, а это холод, мерзкий, противный холод, сейчас я ненавижу этот холод даже больше… Сходитесь… Не споткнуться бы. Куда-нибудь в туловище, в сердце, в сердце колет, как будто он уже попал в меня. Пуля летит на крыльях случайности. Это он или я? Стало теплее.
– Думал выпрыгнуть из окна вместе с ней. Мне представлялось это очень романтичным – двое влюбленных, взявшись за руки, прыгают с крыши. Мы стоим на краю, смотрим друг на друга, короткий поцелуй, зачем больше, ведь скоро в нашем распоряжении будет вечность, вместе делаем шаг, секунды полета, ее волосы развеваются, руки расставлены в стороны, мы улыбаемся, удар, темнота. Два темных тела на снегу хорошо видны, брызги крови окрасили снег. Но какие мы к черту влюбленные.
Он уже заметно опьянел.
– Прошу прощения за некоторую театральность, но мне надо довести все до конца.
Поставил музыку. Закатал рукава рубашки. Сумеречное, розовеющее от заходящего солнца небо. Еще до его движений бритвой все окрасил закат.
– Великая иллюзия. Любовь.
* * *
Начальнику хора. На восьмиструнном.
Мне казалось, она улыбается. Так мне казалось. Но что я мог рассмотреть в быстротечных зимних сумерках. Я люблю тебя, зачем же ты убегаешь, платье твое мелькает среди яблонь, стан твой вьется средь виноградной лозы. Я бегу за тобой, на твой звонкий смех, на блеск твоих глаз, на аромат твоих губ. Замерзла? Устала? Нет, любимый, с тобой я не чувствую усталости. Куда идем мы? Я не знаю, не знаю.
Начальнику хора. В воспоминание.
Деревья эти слышали пение твое, видели детство твое, набухание плоти твоей. По этим тропинкам ты бродила в одиночестве… Я ждала тебя, любимый, уже тогда я знала тебя и рассказывала о тебе деревьям, и птицы говорили мне о тебе. На ложе моем я искала тебя, в этом доме искала тебя, в этих стенах тебя, холодных кирпичных развалинах, что отделяет от дороги горькая полынь, искала и не нашла. Я пела тебе песни, но не было тебя среди слушающих. Горечь их поцелуев, холод объятий, лживых речей отрава. Я слышал твой голос, любимая, тихий густой голос, когда все вокруг замирает, птицы прерывают свой полет, ветер, прячась меж ветвей, беззвучно теребит листья, и время становится относительно. Волшебно пение твое. В свою пятнадцатую осень мне показалось, я нашла тебя, его пылкость казалась мне неподдельной, блеск глаз исходящим из сердца, а не отражающим свет лампы, мне было холодно, сердце мое тосковало, и мгла ночная за окном казалось беспросветной, льстивыми речами соблазнилась я. Знал, что найду тебя, потому что встреча эта была предрешена, никто из смертных не в силах был помешать ей, ни ураганы, ни земные катаклизмы и глобальное потепление. Земная твердь еще не существовала, а любовь наша уже жила и сердца наши шли навстречу друг другу. Каждую осень, когда виноградные кисти наливаются соком и вино струится по жилам, согревая тело, глядя в бездонное небо, я думала о тебе, я знала – уста, что прикасаются ко мне, не могут принадлежать тебе, влажные рты, бросающие слова в осенний воздух, торопливые руки, жадные до моих набухших сосцов.
Уже день дышит прохладою, и убегают тени, возвратимся домой, любимый? Не бойся, самое страшное уже позади. Выйдем в поле, побудем в том доме, там окажу я ласки мои тебе. Пленила ты сердце мое, истомилась плоть моя, потерял я рассудок свой, рассыпал его по земле, и душа превратилась в пар, в дыхание твое. Я так долго тебя искал, я не хочу, чтобы ты исчезала. Подкрепи меня вином, освежи яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука моя у тебя под головой, а правая обнимает тебя. Алые губы твои касаются плоти моей. Затрепетала плоть моя, и семя мое выплеснулось в чрево твое, и внутренность моя взволновалась, и приняла я семя твое в себя, и было оно мне дороже всего и приятней. И не было у меня стеснения, и не стыдилась я наготы своей перед тем, которого любит душа моя. Рука его волнует грудь мою, трепещет сердце мое и пар исходит из тела. Левая рука моя у нее под головой…
Страх и трепет нашел на меня. Не погуби!
Любовь, разве есть что-то еще? Все остальное иллюзия. Предмет любви. Разве может существовать на самом деле женщина, которую мы любим. И боль, и радость, и весь этот суетный мир – все иллюзия, только не любовь. Aggapi, storgi, filio, eros. Зачем, зачем? Русский язык правильно называет все это одним словом «любовь», потому что остальные слова не нужны, потому что ничего кроме этого слова нет, да и слова самого нет, а есть только любовь – единственное, в существовании чего я абсолютно уверен.
Боже мой, не замедли!
Непостижим путь мужчины к девице. И даже если узнаю я пути ветра и как образуются кости во чреве беременной и пойму суть вещей, то и тогда не смогу понять как? как?… ну почему в эту женщину? в наказание? И будь я там, когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, когда давал морю устав, то и тогда не вынес бы я силы любви и не смог устоять перед ней. Страшное оружие избрал Ты для наказания – любовь, и нет спасения от нее, и глупый и мудрый в равной степени бессильны перед ней, и разве способен смертный вынести любовь? Господи!
Начальнику хора. При появлении зари.
Я очнулся оттого, что мне на руку упала капля воды, я подумал, что этого не может быть, и даже не стал открывать глаза, но упала еще одна капля, за ней еще. Я открыл глаза, падал снег, я ехал на открытой платформе, прицепленной к трамваю, ехал мимо немецкого кладбища, грохот трамвая не был слышен, я видел все это с необычного ракурса, я лежал на спине и мне должны были быть видны верхушки деревьев и серое небо, но я как бы видел себя со стороны. Мои глаза помимо воли закрылись, и неизвестно какое время я пролежал в темноте, пока чья-то рука не потрясла меня за плечо и не разбудила.
Белая рубашка, рюмка коньяку. Холодное, сырое утро, туман. На площади не так много народу, как обычно – накрапывает мелкий дождь. Столпившиеся горожане хотят, чтобы все уже скорее начиналось, никому не хочется мокнуть под дождем. Высокий мужчина в рясе священника что-то прочитал надо мной, перекрестил и ушел. Маска на палаче смотрится бутафорски, будто он пришел на маскарад, заметно нервничает. Не вижу, кто взял меня за руки и толкнул вперед, я ударился головой о плаху, не больно ударился, но шишка, наверное, будет. По звуку, что издает человек в маске палача, я понял, что он взмахнул топором. Но я не умер сразу. Человек ведь не умирает сразу. Мгновенно в природе вообще ничего не происходит.