Александр Дюма
Сальтеадор

I
Сьерра-Невада

   Среди горных цепей, пересекающих Испанию от Бильбао до Гибралтара и от Аликанте до мыса Финистерре, Сьерра-Невада, несомненно, самая живописная и поэтичная: там все дышит историей. Это продолжение Сьерра-де-Гуаро, отделенное от нее лишь прелестной долиной, откуда берет начало маленькая река Орхива, впадающая в море между Альмуньекаром и Мотрилем. Там до сих пор все осталось арабское: нравы, костюмы, названия городов, памятники, ландшафты, хотя мавры вот уже как два с половиной века покинули королевство Альмохадов [1 - Альмохады – династия и государство в Северной Африке (1121–1269). В 1146 г. Альмохады распространили свою власть на всю мусульманскую (южную) Испанию.].
   Дело в том, что эта земля, доставшаяся маврам из-за измены графа Хулиана, была землей обетованной для сынов Пророка. Расположенная между Африкой и Европой, Андалусия переняла красоту одной «соседки» и богатство другой, не разделив их недостатков; ее роскошная растительность, орошенная чистыми водами, стекающими с Пиренеев, не знает ни палящего солнца Туниса, ни сурового климата России. Привет тебе, Андалусия, сестра Сицилии! Вы, счастливые обитатели Севильи, Гранады и Малаги, живите, любите, умирайте так же весело, как если бы вы жили в Неаполе!
   Мне приходилось видеть в Тунисе мавров, владевших ключами от домов, которые принадлежали в Гранаде их предкам. Они получили эти ключи в наследство от своих отцов и думали завещать их своим детям. Они были уверены в том, что когда-нибудь их дети вернут себе город и найдут на его улицах дома, в которых жили их деды, нисколько не изменившимися за те двести сорок четыре года, что прошли с 1610 по 1854 год. Численность их народа, однако, уменьшилась за это время с пятисот тысяч до восьмидесяти тысяч. Счастливый обладатель ключа наверняка открыл бы дверь пустого дома, беспечные обитатели которого не потрудились даже сменить замок. Действительно, ничто испанское не укоренилось на этой земле, где растут пальмы, кактусы и алоэ; даже дворец, который начал строить благочестивый Карл V, чтобы не селиться в жилище эмиров и халифов, над которым возвышалась Альгамбра [2 - Альгамбра – архитектурно-парковый ансамбль в городе Гранада в южной Испании, был резиденцией короля и его двора во времена правления мусульманской династии Насридов (1230–1492), при которых Гранада стала столицей мусульманских владений на Иберийском полуострове.], не смог подняться под насмешливым взглядом своего соперника выше первого этажа.
   Королевство Гранады – последний пережиток владычества арабов в Испании – простиралось по берегу Средиземного моря от Тарифы до Альмасарона на сто двадцать миль и на тридцать пять – сорок миль от Мотриля до Хаэна в глубь страны. Кроме того, оно славилось такими шедеврами искусства и достижениями цивилизации, о которых нашим современникам оставалось только мечтать. Сьерра-де-Гуаро и Сьерра-Невада отсекают две трети этой страны.
   С высочайшей вершины Муласена видны были границы Гранады. На юге – Средиземное море, необъятная голубая скатерть, простирающаяся от Альмунекара до Алжира, на севере – долина Гранады, бесконечный зеленый ковер, расстилающийся от Уэльмы до Карденьяса. А на западе и востоке – бесконечная горная цепь с заснеженными вершинами, каждый изгиб которой кажется внезапно замерзшей волной океана, стремящейся ввысь.
   У подножия этих снежных волн, справа и слева от моря льда, раскинулись горы меньшей высоты, постепенно переходящие в холмы. Они поросли лишайником, красноватым вереском, мрачными елями, зелеными дубами, желтеющими пробковыми деревьями, а также деревьями других пород с листвой всевозможных оттенков. Между ними зеленеют лужайки, покрытые, точно ковром, кустами ежевики, фисташника и мирт.
   В настоящее время три дороги – из Мотриля, Велес-Малаги и Малаги – прорезают заснеженную сьерру [3 - Сьерра – горный хребет с зубчатыми гребнями в Испании, Португалии, Северной и Южной Америке, в некоторых районах Африки, на Филиппинах.] и ведут от берега моря в Гранаду: первая – через Хаэн, вторая – через Алькасин, а третья – через Кольменар. Но в те времена, о которых пойдет повествование в нашем рассказе, в начале июня 1519 года, этих дорог еще не существовало, вернее, они представляли собой едва заметные тропинки, по которым невозмутимо пробирались беспечные арриеро [4 - Арриеро – погонщики мулов.] и их мулы. Эти дорожки редко пролегали по ровным местам, чаще они тянулись по ущельям и возвышенностям, то опускаясь, то поднимаясь, будто нарочно испытывая терпение путешественников.
   Время от времени узкая лента тропинки огибала какую-нибудь скалу, напоминавшую гигантский египетский пилон [5 - Пилон – башня древнеегипетского храма, сужающаяся кверху.], – и тогда путешественник со своим беззаботным мулом свешивался над пропастью, устремляя вниз испуганный взгляд. Дорога становилась все круче, и нога человека или мула рисковала оступиться на этих блестящих и скользких, как мрамор, камнях, шероховатости которых сгладились благодаря проходившим по ним караванам.
   Правда, как только удавалось миновать это орлиное гнездо, носившее имя Альхамы, идти становилось легче, и путники попадали в долину Хаэны, если они направлялись из Малаги в Гранаду через более простой спуск. Преодолев все эти препятствия, путник, однако, не чувствовал себя в безопасности, хотя, конечно, теперь опасность была менее ощутима, но все еще присутствовала в сознании. Ни справа, ни слева не было пропастей, дорогу окружали густые заросли кустарника, но то здесь, то там попадались кресты со зловещими надписями. Эти кресты отмечали могилы путешественников, убитых бандитами. В то неспокойное время они заполонили горы Кордовы и Гранады, то есть Сьерру-Морену и Сьерру-Неваду.
   Надписи, покрывавшие эти кресты, не оставляли никакого сомнения в причине смерти тех, кто покоился под ними. Проезжая по этим землям после тех путешественников, с которыми через несколько мгновений познакомятся наши читатели, три века спустя, мы видели подобные кресты и списали с них мрачные и вовсе не вселяющие в путников успокоения слова:

   «Здесь убит путешественник.
   Молитесь о его душе».

   «Здесь убиты отец и сын.
   Они покоятся в одной могиле.
   Да прибудет с ними милосердие Божье».

   Но чаще встречаем другое: «Aqui mataron un hombre» [6 - Здесь убили человека (исп.).]. Это подобие кладбища растянулось на полторы-две мили, во всю ширину долины. Далее, перебравшись через ручеек, который, обогнув деревню Касен, впадал в Хениль, путники оказывались в другой части гор. Они были менее суровы, чем первые, и легче проходимы. Тропинка, миновав узкие места и остроконечные скалы, теперь терялась в необъятном сосновом бору. Путник чувствовал, что вступает в более спокойную местность. Мили полторы дорога шла в тени леса, а затем глазам путешественника открывался райский уголок. К нему вел пологий спуск – зеленый ковер, испещренный желтыми благоухающими цветами дрока и красными ягодами толокнянки, очень похожими на землянику; вкус этих ягод скорее напоминает банан, нежели ту прекрасную ягоду, на которую они похожи. Достигнув этого места, путник мог облегченно вздохнуть: он оставил позади двойную опасность – разбиться, скатившись в пропасть, или быть убитым бандитами.
   Слева от дороги, в четверти мили от нее, возвышалось точно построенное из меловых камней маленькое строение, одновременно походившее и на таверну, и на крепость. Террасу этого сооружения окружал парапет с прорезанными в нем амбразурами, дверь была обита железом. Над ней был нарисован смуглый мужчина с черной бородой и тюрбаном на голове. В руке он держал скипетр. Под портретом красовалась следующая надпись: «Al Rey Moro» [7 - Король мавров (исп.).].
   Хотя из этой надписи вовсе не следовало, что мавританский король, под покровительством которого стала процветать таверна, был последним властелином Гранады, – это было очевидно всякому человеку, даже совершенно чуждому искусства. Художник явно старался изобразить сына Зорая, Абу Абала, прозванного Аль-Закиром, которого Флориан сделал одним из главных персонажей в своей поэме «Гонсальво де Кордова» [8 - Гонсальво де Кордова (1443–1515) – испанский полководец, изгнал французов из Неаполитанского королевства, умиротворил Сицилию.], наделив его именем Боабдила [9 - Боабдил (ум. ок. 1527), известный также как Мухаммад XI, или Абу-Абдуллах, – сын Абу-аль-Хасана, халифа Гранады, последний маврский халиф в Испании.].
   Наша поспешность и желание пустить лошадь галопом, чтобы поскорее добраться до таверны, – что, впрочем, вполне отвечало привычкам путешественника, – помешали нам обратить внимание на особу, достойную отдельного описания, хотя ее и окружала очень скромная обстановка. Эта девушка сидела в тени старого дуба, за небольшим холмом, где ее сложно было сразу заметить. Ей было лет семнадцать-восемнадцать, некоторыми чертами она походила на мавританку, но в то же время в ней можно было увидеть и представительницу европейских народностей, что только делало честь ее внешности. Она, вероятно, происходила от смешения двух рас и представляла собой как бы промежуточное звено, редкое сочетание жгучей обольстительности южной женщины с нежной красотой девы севера. Волосы ее были так черны, что напоминали крыло ворона; они обрамляли чудный овал ее лица, преисполненного необычайного достоинства. Ее большие голубые глаза были подобны цветам барвинка, их оттеняли такие же черные, как ее волосы, ресницы и брови. Ее алые губы напоминали цветом вишню, а белоснежные зубы могли бы соперничать с жемчугом. В каждом изгибе ее шеи проглядывала лебединая грация, гибкий стан походил на колеблющийся над озером тростник или на качающуюся от ветра пальму на оазисе, босые ноги отличались маленьким размером и красотой формы. Такова была внешность особы, на которую мы решили обратить внимание читателя.
   Костюм девушки казался весьма причудливым. Ее голову украшал венок из жасмина, сорванного в саду у описанного нами домика; темно-зеленые листья и иссиня-черные плоды жасмина чудесно гармонировали с блеском ее волос. На шее у девушки висела цепь, составленная из плоских колец, продетых одно в другое и отбрасывавших желтые, как пламя, отблески. Платье необычного покроя было сшито из шелковой материи с блестящими полосками, какую раньше ткали в Гранаде и какую до сих пор ткут в Алжире, Тунисе и Смирне. Ее талию стягивал пояс с золотой бахромой, такие пояса в наше время надевают элегантные молодые испанцы, исполняя серенады в честь дам сердца. Если бы платье и пояс были новыми, то они, пожалуй, резали бы глаз яркой расцветкой, столь любимой арабами и испанцами, но от долгого ношения краски смягчились и обрели прелестный оттенок, который порадовал бы даже Тициана [10 - Тициан (1488 / 1490 – 1576) – итальянский живописец эпохи Возрождения.], а позднее заставил бы трепетать от радости и сердце Веронезе [11 - Веронезе (1528–1588) – венецианский художник эпохи позднего Возрождения.].
   Что особенно поражало в этой девушке, – хотя в Испании подобная странность более понятна, чем где бы то ни было, – так это роскошь одежды по сравнению с простотой ее работы. Она пряла, сидя на большом камне в тени громадного зеленого дуба, у подножия одного из мрачных крестов, опустив ноги в серебристый ручей. Около нее, прыгая по скалистым уступам, грызла горькую кору ракитника жизнерадостная козочка – смелое и подвижное животное, обычный спутник бедняков, согласно Вергилию. В левой руке девушка держала веретено, а правой вытягивала нить. Поглядывая на свои ноги в водах струящегося ручья, она вполголоса напевала какой-то мотив. Он полностью отражал ее мысли и был отголоском никому неведомых звуков, рождавшихся в глубине души.

   Время от времени красавица прерывала свое пение и работу, чтобы позвать козочку по-арабски и приласкать ее. Всякий раз, когда козочка слышала «maza», она встряхивала головой, звеня серебряным колокольчиком, и снова принималась щипать траву. Вот какие слова тихо и монотонно напевала пряха (впоследствии мы слышали их в долинах Танжера и в горах Кабилии):

     Моя обожаемая Гранада!
     В поясе из золота
     Будь навеки моей женой!
     Возьми в приданое в моей Кастилии
     Три монастыря с их оградами,
     Три крепости с их бастионами,
     Три города с их башнями!

     Перерой, если тебе нравится,
     Ларчик андалусских драгоценностей,
     Дарованных мне Богом.
     Если же по прихоти
     Прельщает тебя Хиральда [12 - Хиральда – 100-метровый минарет (ныне колокольня) мечети XII в. в Севилье.] —
     Отнимем Хиральду у недовольной Севильи.

     А что скажет Севилья,
     Что скажет Кастилия
     Через век или сейчас?
     О Гранада! Не все ли равно!
     Пусть их ветер унесет!
     Гранада, отопри мне дверь,
     Я – король, дон Фернандо!

   Тут девушка подняла голову, чтобы позвать козочку, но едва она произнесла «maza», как вдруг застыла и устремила взор на дорогу, ведущую из Альхамы. На горизонте появился всадник на андалусской лошади. Он быстрым галопом спускался по склону горы, местами тенистому, местами освещенному солнцем.
   Пряха еще на мгновение задержала на нем взгляд и снова принялась за работу, рассеянно вытягивая нить и делая вид, что не обращает внимания на приближающегося всадника. Но, когда он оказался поблизости, она начала четвертый куплет песни, в котором заключался ответ королю дону Фернандо.

     О, король дон Фернандо, я тебя люблю!
     Но – фатальное проклятие! —
     Мой властелин, деспотичный мавр,
     Держит взаперти меня,
     Бедную коронованную пленницу,
     Закованную в золотые цепи,
     В своей башне под серебряным ключом.

II
El correo d’amor [13 - Вестник любви (исп.).]

   Пока пряха пела последний куплет, всадник успел настолько приблизиться к ней, что, подняв голову, она смогла хорошо рассмотреть его костюм и черты лица. Это был красивый молодой человек лет двадцати пяти, в шляпе с широкими полями, с пером огненного цвета, то стелившимся по полям шляпы, то развевавшимся в воздухе от ветра. Из-под его головного убора, оставлявшего бо`льшую часть лица в тени, сверкали красивые черные глаза, с одинаковой легкостью загоравшиеся как пламенем гнева, так и огнем любви. Помимо прочего, всадника отличали прямой нос прекрасной формы, слегка приподнятые усы и великолепно очерченные губы.
   Юноша, несмотря на жару, или, вернее, из-за жары, накинул плащ, скроенный подобно американскому пончо с отверстием для головы в середине; он почти целиком скрывал всадника. Под этим плащом из сукна огненного цвета, который вокруг шеи был расшит золотом под стать перу на шляпе, таился, судя по всему, весьма элегантный костюм – на это указывали выглядывающие из-под плаща рукава и ленты шаровар.
   Что же касается лошади, с которой всадник будто составлял единое целое, то это было статное животное лет пяти-шести, с круто выгнутой шеей, с развевающейся гривой и с длинным хвостом – одним словом, той прекрасной масти, которую ввела в моду последняя кастильская королева Изабелла. Удивительно, как только всадник и лошадь, обладавшие столь пылким темпераментом, миновали опасные переходы, не скатившись в одну из пропастей Алькасина или Альхамы! Недаром одна мудрая испанская пословица гласит, что у пьяных и у влюбленных свои боги-покровители.
   По правде сказать, наш всадник не был похож на пьяного, но на влюбленного походил как две капли воды. Об этом свидетельствовал и тот факт, что всадник промчался мимо нашей девушки, не взглянув на нее и, вероятно, даже не заметив ее, а между тем перед этой красавицей остановился бы даже сам король дон Карлос, умный и сдержанный, несмотря на свои девятнадцать лет. Подняв голову и посмотрев вслед промчавшемуся всаднику, девушка прошептала: «Бедный мальчик!.. Как жаль!»
   Отчего же она жалела путника? На какую настоящую или будущую опасность она намекала? Мы, вероятно, узнаем это, проводив нашего всадника до венты [14 - Вента (исп.) – гостиница, корчма, постоялый двор.] «Король мавров».
   Чтобы достичь венты, куда так спешил всадник, ему надо было миновать несколько небольших холмов, вроде тех, на котором сидела не замеченная им девушка. Между этими возвышенностями, прорезая густые заросли кустов мирта и мастиковых деревьев, извивалась дорога шириной в восемь-десять футов, не больше; рядом с ней стояли два-три креста, предупреждавшие о том, что соседство с вентой вовсе не избавляло незадачливых путешественников от обычных опасностей. Путники, следовавшие этой дорогой, где погибло столько людей, должны были обладать стальным сердцем, как у первых мореплавателей. Приближаясь к этим мрачным местам, наш всадник ограничился только тем, что проверил, висит ли его сабля сбоку, а пистолеты – у седла. Машинально осуществив эти действия, он, не теряя спокойствия, продолжил опасный путь, пустив лошадь галопом.
   Взобравшись на вершину горы, юноша нетерпеливо приподнялся на стременах, чтобы поскорее увидеть венту. Разглядев ее наконец, он пришпорил лошадь, и та помчалась вперед со скоростью вихря, словно желание услужить всаднику прибавляло ей сил. Всадник почти не обратил внимания на дорогу, так как стремился поскорее добраться до венты, и это возымело свои последствия.
   Молодой человек не заметил, что в кустах, покрывавших обочины дороги на протяжении четверти мили, притаился десяток людей, которые осторожно поддерживали фитили штуцеров [15 - Штуцер – старинное ружье, первоначально с прямолинейной нарезкой.], лежавших возле них на земле. Подпустив всадника поближе, сидевшие в засаде разбойники подняли головы и, опираясь на колено, взяли дымящиеся штуцера, затем, немного приподнявшись, поднесли приклады к плечу. Бандиты, заметив, с какой поспешностью едет всадник, тихо говорили друг другу, что, достигнув венты, он обязательно там остановится. Они решили не выдавать себя пальбой на дороге и подстеречь какой-нибудь караван, от которого могло быть гораздо больше наживы, чем от одинокого путника, как бы ни был он богат и знатен.
   Порой путешественники оказывались неосмотрительны и предпочитали, рискуя собственной жизнью, защищать свои кошельки. Тогда бравые грабители приветствовали таких путников наведенными на них штуцерами и обращались к ним со внушающей ужас фразой, одинаковой на всех языках и у всех народов: «Кошелек или жизнь!» Если путники продолжали упорствовать, то бандиты, засевшие в кустах, расправлялись с ними, а потом, как добрые христиане, водружали над ними кресты.
   Вероятно, мысль об этой опасности и пришла в голову девушке, когда она увидела красивого юношу на коне. Вздохнув, она произнесла: «Как жаль!» Но, как мы уже сказали, люди, сидевшие в засаде, совершенно не обнаружили своего присутствия.
   Подобно охотникам, снимающимся с места, если дичь прошла мимо них, некоторые из лежавших в кустах разбойников приподняли головы, а потом встали и вышли из леса вслед за путником. Они направились к венте, во двор которой стремительно въехал всадник.
   Во дворе стоял слуга, готовый принять поводья лошади.
   – Ячменя для моего коня! Стакан хереса для меня! И роскошный обед для моих друзей, которые прибудут чуть позже!
   Не успел путешественник произнести все это, как из окна выглянул хозяин, а у ворот появились грабители. Хозяин обменялся с последними многозначительным взглядом. В глазах у разбойников читалось: «Хорошо, что мы его не остановили!», а у хозяина – «Прекрасная работа!» Пока ничего не подозревавший всадник отряхивал дорожную пыль с плаща и сапог, хозяин обратился к нему с приглашением:
   – Входите, сударь! Хоть вента «Король мавров» и стоит в горах, мы, слава богу, не терпим лишений! Наши кладовые ломятся от дичи! В них есть все, кроме зайца. На огне – солянка, к тому же кое-что было приготовлено еще вчера. А если вы немного подождете, то я смогу предложить вам свежую дичь: один из моих друзей отправился выслеживать медведя, спустившегося с гор, чтобы полакомиться моим ячменем.
   – Какое соблазнительное предложение! Однако нам некогда ждать возвращения твоего охотника.
   – Как бы там ни было, я постараюсь угодить вам, сударь.
   – Да уж, постарайся, будь добр. Сеньора, посланником которой я являюсь, – настоящая богиня, питающаяся только ароматами цветов и утоляющая жажду утренней росой! Приготовь для нее самое лучшее из того, что у тебя найдется, и покажи мне, в какой комнате ты думаешь ее принять.
   Хозяин открыл дверь в большую чистую комнату с белыми занавесками на окнах и дубовыми столами.
   – Вот в этой, – сказал он.
   – Хорошо, – ответил довольный путешественник, – налей мне стакан хереса да посмотри, дали ли моей лошади ячменя. И нарви в саду лучших цветов.
   – Будет исполнено, – отозвался хозяин. – Сколько приборов?
   – Два – для дамы и ее отца. Слуги пообедают в кухне после господ. Да не скупитесь на вино!
   – Не беспокойтесь, сударь, когда приказывают так, как вы, можно быть уверенным, что все будет сделано быстро и хорошо!
   И как бы в подтверждение своих слов хозяин поспешно вышел и закричал:
   – Эй, Хиль, два прибора! Педро, дали ли лошади ячменя? Амапола, беги в сад и нарви цветов!
   – Отлично, – прошептал всадник, улыбнувшись, – теперь мой черед.
   Молодой человек снял с цепочки маленький шарик из ажурного золота величиной с голубиное яйцо, висевший у него на шее, открыл его и положил на стол. Затем юноша сходил в кухню за горящим угольком, положил его в золотой шарик и бросил на уголек шепотку какого-то порошка. В следующий миг по зале распространилось благоухание, подобное тому, которое ласкает обоняние всякого, кто входит в комнату арабской женщины. В это мгновение появился хозяин. В одной руке он держал поднос со стаканом хереса, а в другой – только что откупоренную бутылку. За ним шел Хиль со скатертью, салфетками и стопкой тарелок и Амапола с огромной охапкой ярких андалусских цветов. Таких во Франции не встретишь, так что их названия мне неизвестны.
   – Сделай букет из лучших цветов, а остальное отдай мне, – сказал юноша.
   Амапола выбрала лучшие цветы и, составив букет, спросила у него:
   – Хорошо ли?
   – Прекрасно, – ответил путешественник, – теперь перевяжите его.
   Девушка стала оглядываться в поисках какой-нибудь ниточки, тесемки или веревки. Тогда юноша вынул из кармана красную с золотом ленту, очевидно, припасенную как раз для такого случая, и разрезал ее кинжалом. Затем молодой человек передал отрезанную часть Амаполе. Девушка перевязала букет и по приказанию путешественника положила его на одну из тарелок.
   Оставшиеся цветы юноша разбросал по полу – от двери до стола. Таким образом, у него получилась дорожка вроде той, которую делают для подносителей святых даров в день праздника Тела Господня. Затем молодой человек позвал хозяина и дал ему золотую монету со словами:
   – Вот, возьми за беспокойство, которое я тебе причинил.
   Тот поклонился.
   – И еще, – продолжал путешественник, – если дон Иниго Веласко де Гаро спросит тебя, кто заказал обед, скажи, что имя этого человека тебе неизвестно. Если же донья Флор поинтересуется, кто усыпал ее путь цветами, кто приготовил букет, кто закурил благовония, ты ответишь, что это сделал ее посол любви, дон Рамиро д’Авила. – И, быстро вскочив на своего прекрасного коня, которого слуга держал под уздцы, он в один миг очутился за воротами венты и помчался по направлению к Гранаде.

III
Дон Иниго Веласко де Гаро

   Девушка с козочкой сидела за одним из окружающих венту холмов, а потому не могла видеть ни того, как юноша въехал во двор венты, ни того, как он покинул ее. Она прислушивалась, не донесется ли до нее какой-нибудь шум, и несколько раз отрывалась от работы и устремляла вдаль вопрошающий взор, словно удивляясь тому, каким образом такой богатый и красивый молодой человек смог благополучно миновать все опасности.
   Вполне естественно, что, оставаясь на своем месте и не слыша разговора путешественника с хозяином гостиницы, девушка не подозревала о том, из каких побуждений хозяева венты отпустили целым и невредимым посла любви прекрасной доньи Флор.
   К тому же как раз в тот момент, когда дон Рамиро д’Авила, отдав все распоряжения для того, чтобы вента «Король мавров» достойным образом приняла дона Иниго Веласко и его дочь, выехал со двора и направился к Гранаде, – цыганка увидела приближавшийся караван, который разбился на три части. Авангардом служил элегантный гоффурьер [16 - Гоффурьер – придворный служитель, квартирмейстер.] из штата дона Иниго Веласко. Он появился на западном склоне холма: одежда его походила и на ливрею, и на военный мундир, напоминавший форму полевых сторожей, что были слугами в мирное время и превращались в солдат в часы опасности. Сбоку у него висел щит, в руках он держал прямо, как копье, оперев приклад о колено, мушкет, тлеющий фитиль которого не оставлял сомнений в том, что в случае нападения караван сумеет постоять за себя.
   Корпус армии, отставший шагов на тридцать от авангарда, состоял из старика шестидесяти – шестидесяти пяти лет и девушки лет семнадцати или восемнадцати. Наконец за ними, на таком же расстоянии, на каком обычно идет человек, освещающий дорогу, шел арьергард, состоящий из двух слуг со щитами и дымящимися мушкетами. Итак, всего было двое господ и трое слуг.
   Потому как слугам в нашей истории отведена второстепенная роль, а главные роли должны разыграть господа, то мы позволим себе пренебречь слугами Нуньесом, Комаско и Торрибио, чтобы обратить внимание читателя на дона Иниго Веласко и его дочь донью Флор.
   Как мы уже сказали, дон Иниго Веласко был стариком лет шестидесяти – шестидесяти пяти, хотя слово «старик», пожалуй, не подходит человеку пожилому, но еще крепкому телом. И правда, по его бороде с небольшой проседью и по волосам, что он укладывал, подражая Филиппу Красивому и Фердинанду Католику, в которых едва проглядывала седина, ему можно было дать самое большее лет пятьдесят – пятьдесят пять. Между тем он не мог скрыть свой возраст, так как в пору блестящей молодости оставил не один глубокий след в истории своей страны.
   В тридцать лет дон Иниго Веласко, потомок одного из самых древних родов, наследник одной из самых богатых семей Кастилии, почувствовал жажду приключений. Он влюбился в девушку, на которой не мог жениться, так как отец доньи Мерседес де Мендо был врагом его отца, а их отцы, в свою очередь, тоже давно враждовали. Наставником дона Иниго Веласко был отец Марчена, один из первых отцов церкви, признавший, рискуя пойти вразрез со Священным Писанием, доказательство Христофора Колумба о шарообразности Земли, – и дон Иниго Веласко, не столько по убеждению, сколько от отчаяния, тоже принял это учение и стал на защиту генуэзского мореплавателя.
   Известно, что` пришлось вытерпеть при дворе католического короля этому гениальному человеку, в котором даже самые доброжелательные советники Изабеллы и Фердинанда видели мечтателя и сумасшедшего. Колумб безрезультатно представил у себя на родине, в Генуе, разработанный им проект. Согласно его убеждениям, направляясь на запад, можно было открыть государство Китай, о существовании которого говорил еще его предшественник Марко Поло.
   Хуан II Кастильский оттолкнул от себя путешественника, предательски подослав к нему лоцмана, чтобы сорвать бессмысленную, по общему мнению, экспедицию. Тогда Колумб обратился к королю арагонскому Фердинанду и к королеве кастильской Изабелле, предлагая обогатить Испанию не городом, не провинцией, даже не государством, а целым Новым Светом. Восемь лет прошло в бесплодных просьбах и тщетных попытках. Но, к счастью для знаменитого генуэзца, жизнь и приключения которого не раз становились наглядным примером своенравия судьбы, Провидению было угодно, чтобы в то время, когда он хотел отправиться в плавание, совпавшее с падением калифов в Испании, племянник ближайшей подруги королевы безнадежно влюбился.
   Мы смиренно просим прощения у любви, которую привели здесь как столь незначительную причину. Но, раз мы назвали причину, укажем и последствия. Племянником этим был дон Иниго Веласко, князь де Гаро, а теткой его – маркиза Беатриса де Мойя. Надо принять во внимание, что маркиза де Мойя была нежнейшим другом и поверенной королевы Изабеллы. Мы упоминаем об этом намеренно, чтобы вскоре к этому вернуться.
   Что касается Веласко, то он решил свести счеты с жизнью и не был убит только потому, что смерть обходила этого смельчака стороной. Он неизменно оказывался в первых рядах во время войн, которые вели католические короли против мавров, принимал участие в штурме крепостей Ильоры и Моклина, таких неприступных укреплений столицы, что их называли глазами Гранады; осаждал Велес, когда Абу-Абдуллах пытался снять осаду с этого города и был отброшен с ужасными потерями; содействовал взятию Хибальфара, который был в конечном счете предан разграблению. Он был под стенами столицы Бобадильи, когда, по испанской поговорке, съели гранат по зернышку, покорив все государство, город за городом; католические короли окружили старую часть города, подойдя к ней со стороны новой его части. Последнюю, с ее валами, церквями и домами, они назвали Санта-Фе, в знак надежды и решимости не прекращать блокаду Гранады до тех пор, пока она не сдастся.
   Гранада пала 25 ноября 1491 года, в 897 год хиджры [17 - Хиджра – название календаря, распространенного в мусульманских странах; ведется со дня бегства Магомета из Мекки в Медину – 28 июля 622 года.] магометанского летоисчисления, в 22-й день лунного месяца Могаррема [18 - Могаррем – первый месяц по магометанскому календарю, в этот месяц запрещено воевать.]. Колумб вернулся к бурной деятельности после восьми лет ожидания, король Фердинанд и королева Изабелла окончили дело, начатое Пелагом семь веков назад: они покорили неверных Испании. Конечным исходом экспедиции Колумба должно было стать обращение неверных Нового Света. Для этого требовались только две каравеллы – морских судна, сто человек экипажа и три тысячи крон.
   Помимо защиты интересов религии, Колумб обещал материальную выгоду в виде неистощимых золотоносных россыпей и залежей драгоценных алмазов. Как же было скупому Фердинанду и благочестивой Изабелле не поддержать это предприятие, казавшееся выгодным с материальной и духовной точки зрения, если допустить существование этого неизвестного мира. Сейчас мы расскажем, что мешало в этом деле Колумбу.
   Христофор Колумб, подчеркивая значимость своего подвига, заранее требовал звание адмирала испанского флота, титул вице-короля всех стран, которые он откроет, десятую часть того, что будет добыто в экспедиции, а также сохранение за его потомками всех титулов и почестей, которые будут ему присвоены.
   Притязания его казались тем более преувеличенными, что Христофор Колумб – хотя он утверждал, что происходит от одной из самых знатных фамилий Пьяченцы, и написал королеве Изабелле, что если его назначат адмиралом, то он будет не первым адмиралом в своем роду, – что Христофор Колумб, повторяем мы, не мог представить доказательств своего благородного происхождения, а между тем при дворе распространился слух, что он был попросту сыном бедного ткача из Нерви.
   Эти притязания возбудили, между прочим, негодование архиепископа гранадского Фердинанда де Талаверы, которому их католические величества поручили рассмотреть проект «генуэзского лоцмана» – так Христофора Колумба обычно называли при дворе.
   Особенно задевал религиозные чувства Фердинанда де Талаверы тот факт, что Колумб требовал десятую часть добычи: эта часть составляла церковный доход под названием «десятина». Дела бедного Христофора Колумба складывались из рук вон плохо также потому, что остальные три его требования – о возведении в чин адмирала, присвоении титула вице-короля и, наконец, наследственности этого титула, как это водится в королевской или княжеской семье, – задевали гордость Фердинанда и Изабеллы: властелины того времен не желали равняться с простыми смертными, а Колумб был беден, происхождение его темно, и рассуждал он с такой гордостью, будто уже носил золотую корону Гваканагари и Монтесумы.
   В результате после оживленных прений в совете, где у Христофора Колумба было только два сторонника – сборщик податей в Арагоне дон Луис де Сант-Анхель и директор финансов в Кастилии дон Алонсо де Квинтанилья, – предложение Колумба было решительно отвергнуто, к полному удовольствию короля Фердинанда, человека сомневающегося и прагматичного, и к большой печали королевы Изабеллы, одухотворенной и благородной женщины.
   Что же касается врагов Колумба, а их у него при дворе было много, то они считали решение совета неизменным и были уверены, что навсегда отделались от назойливого мечтателя с его фантастическими обещаниями. Но они не приняли во внимание дона Иниго Веласко и его тетку, маркизу Беатрису де Мойя. Действительно, на другой день после того, как архиепископ дон Фердинанд де Талавера передал Колумбу отказ их католических величеств – отказ, который так старались отвратить дон Луис де Сант-Анхель и дон Алонсо де Квинтанилья, не желавшие лишать бедного мореплавателя надежды, – донья Беатриса вошла в молельню королевы и удрученным голосом попросила у нее аудиенции для своего племянника.
   Королева Изабелла, удивленная расстроенным видом своей подруги, внимательно посмотрела на нее, а потом спросила с той мягкостью в голосе, которая была ей свойственна в разговорах с близкими:
   – Что ты сказала, дочь моя?
   Так королева Кастилии обращалась порой к самым преданным своим подругам.

   – Я имею честь просить ваше величество от имени моего племянника, дона Иниго Веласко, о прощальной аудиенции.
   – Дон Иниго Веласко? – повторила королева, пытаясь вспомнить того, о ком шла речь. – Не тот ли это молодой капитан, что так отличился во время последней войны при штурме Ильоры и Моклина, блокаде Велеса, взятии Гибальфаро и во множестве других случаев?
   – Да, это он! – радостно воскликнула донья Беатриса, гордая тем, что имя ее племянника пробудило у королевы подобные воспоминания. – Да, да, ваше величество, именно он!
   – И ты говоришь, что он уезжает? – спросила королева.
   – Да, ваше величество.
   – В далекое путешествие?
   – Боюсь, что так.
   – Он покидает Испанию?
   – Мне кажется, да.
   – Почему же?
   – Он как будто считает себя виновным в том, что не может больше оказать никаких услуг вашему величеству.
   – А куда он направляется?
   – Я думаю, – сказала донья Беатриса, – что королева разрешит ему самому ответить на этот вопрос.
   – Чудесно, дочь моя, скажи, чтобы он вошел.
   В то время как маркиза де Мойя направилась к двери, чтобы привести своего племянника, королева Изабелла, скорее по требованию этикета, чем из желания потрудиться, принялась за вышивку хоругви [19 - Хоругвь – принадлежность церковных шествий, укрепленное на древке полотнище с изображением Христа, святых.] в честь Святой Девы, заступничеству которой она приписывала счастливую сдачу Гранады, капитулировавшей, как известно, без кровопролития.
   Минуту спустя дверь вновь отворилась – вошел молодой человек в сопровождении доньи Беатрисы и остановился, почтительно держа в руке шляпу, в нескольких шагах от Изабеллы.

IV
Изабелла и Фердинанд

   Дон Иниго Веласко, которого мы только что представили нашим читателям как прекрасно сохранившегося старика лет шестидесяти – шестидесяти пяти, в эпоху взятия Гранады был красивым молодым человеком тридцати – тридцати двух лет, с большими глазами и длинными черными волосами. На его бледном лице запечатлелось меланхоличное выражение – след несчастной любви, так часто вызывающий участие в сердце женщины, будь она даже самой королевой. Лоб его пересекал ярко-красный рубец. С годами и первыми морщинами он стал незаметным, но в то время рана его едва успела зажить и свидетельствовала о том, что он лицом к лицу сражался с маврами, чей палаш [20 - Палаш – холодное рубящее оружие, прямая сабля.] и оставил кровавый след на его челе.
   Королева часто слышала рассказы об этом юноше как об обольстительном кавалере и славном воине, но видела его впервые. Дон Иниго возбудил в ней двойной интерес: как племянник ее лучшей подруги и как кавалер, который так достойно сражался за короля и за веру.
   – Вы дон Иниго Веласко? – спросила Изабелла, и в молельне воцарилось глубокое молчание, хотя там, кроме королевы и дона Иниго, находилось еще с десяток лиц, расположившихся рядом с королевой или поодаль от нее в зависимости от ранга.
   – Да, ваше величество, – ответил дон Иниго.
   – Я считала вас за rico hombre [21 - Так в Испании в то время назывались гранды.].
   – И вы не ошиблись, ваше величество.
   – Почему же вы в таком случае стоите перед нами с непокрытой головой?
   – Уважение к женщине не позволяет мне воспользоваться правом, о котором мне напоминает королева.
   Изабелла улыбнулась и обратилась к юноше на «ты», что и теперь в порядке вещей при общении королей и королев Испании с грандами.
   – Итак, дитя мое, дон Иниго, ты хочешь отправиться в путешествие? – спросила она.
   – Да, ваше величество, – ответил молодой человек.
   – А почему?
   Дон Иниго промолчал.
   – Мне кажется, – продолжала между тем королева, – что при моем дворе найдется место, достойное молодого победителя, подобного тебе.
   – Ваше величество, вы ошибаетесь относительно моей юности, я уже успел состариться, – печально произнес дон Иниго, склонив голову.
   – Ты? – удивилась королева.
   – Да, сеньора, в каком бы возрасте ни был человек, он начинает стариться с той минуты, когда его надежды разбиты! Что же касается титула победителя, которым вы меня наградили, как какого-нибудь вождя, то скоро я утрачу его, так как, покорив Гранаду и свергнув последнего короля мавров Абу-Абдуллаха, вам уже некого завоевывать.
   Молодой человек произнес эти слова с такой глубокой грустью, что королева изумленно взглянула на него, а донья Беатриса, очевидно, осведомленная о несчастной любви своего племянника, смахнула слезу, медленно покатившуюся было по ее щеке.
   – Куда же ты хочешь поехать? – спросила королева.
   – Я хочу поехать во Францию, ваше величество.
   Изабелла слегка нахмурилась:
   – Разве король Карл Восьмой пригласил вас на свое бракосочетание с наследницей Бретани или предложил вам службу в армии, которую, как говорят, он собирает для покорения Италии?
   – Я не имею чести знать короля Карла Восьмого, ваше величество, – ответил дон Иниго, – и какую бы должность в своей армии он ни предлагал мне, я, конечно, не принял бы ее, так как это значило бы, что я пошел служить против своей государыни, горячо мною любимой.
   – Зачем же ты направляешься во Францию, если ты не ищешь для себя нового господина, лучшего, чем мы?
   – Я сопровождаю друга, которого вы прогнали от себя.
   – Кого же?
   – Христофора Колумба, ваше величество.
   Повисла пауза, в кабинете короля едва слышно скрипнула дверь.
   – Мы, слава богу, не прогоняли вашего друга, дон Иниго, – сказала в свою очередь Изабелла, не будучи в состоянии скрыть грусть. – Наш совет постановил только то, что условия, выдвинутые генуэзцем, непомерны и мы не можем принять их без ущерба для нас и для нашей власти. Если бы, дон Иниго, ваш друг согласился на некоторые уступки, то добрая воля короля Фердинанда и мое участие в этом деле позволили бы осуществить этот проект, который ваш друг сам обрек на неудачу.
   Изабелла замолчала, ожидая ответа от дона Иниго, но он тоже молчал.
   – Во всяком случае, – продолжила она, – даже если оставить в стороне вопрос о шарообразности земли, противоречащий текстам Священного Писания, вам должно быть известно, что выдающиеся ученые считают Христофора Колумба пустым мечтателем.
   – Не надо быть мечтателем, ваше величество, – ответил племянник доньи Беатрисы, – чтобы уметь отстаивать свои надежды и свое достоинство. Колумб говорит о государстве, которое в десять раз больше Испании, и потому его притязания вполне соответствуют важности его замысла. Я его понимаю.
   – Как ты можешь говорить такое! – прошептала донья Беатриса племяннику.
   – Разве я, сам того не желая, сказал какую-то неучтивость? – спросил дон Иниго. – Я был бы весьма этим удручен.
   – Нет, дитя мое, нет, все в порядке! – поспешно произнесла королева.
   Потом, немного подумав, она спросила дона Иниго:
   – Разве ты думаешь, что в мечтаниях этого лоцмана есть что-нибудь серьезное, то, что возможно осуществить?
   – Я слишком несведущ, чтобы ответить вашему величеству по науке, – сказал дон Иниго, – но я отвечу вам по совести. Убеждение Колумба передалось и мне, и подобно тому как ваше величество дали обет не покидать Санта-Фе, пока не будет взята Гранада, так и я дал обет не покидать Колумба, пока нога его не ступит на неведомую землю, которую он хотел принести в дар вашему величеству и от которой вы столь неосмотрительно отказались.
   – Но, – возразила Изабелла, пытаясь улыбнуться, хотя смелые слова молодого человека лишили ее желания это делать, – но если ты так веришь в замыслы генуэзца, для осуществления которых достаточно двух каравелл, сотни матросов и трех тысяч крон, то почему ты не построишь ему эти две каравеллы, не наймешь сотню матросов и не ссудишь три тысячи крон? Ведь твое собственное состояние втрое больше того, что нужно твоему другу. Тогда Колумб, не отвечая ни перед кем, может стать королем, а тебе дать титул вице-короля воображаемого королевства.
   – Я предлагал ему это, ваше величество, – смело ответил дон Иниго, – даже не рассчитывая на такую высокую награду, так как я не честолюбив, но Колумб отверг мое предложение.
   – Генуэзец отказался от осуществления проекта, который лелеял двадцать лет, в тот момент, когда исполнение его стало возможным? – воскликнула удивленная Изабелла. – Ты не убедишь меня в этом, дитя мое!
   – А между тем это правда, ваше величество, – сказал дон Иниго, почтительно кланяясь.
   – Чем же он объясняет свой отказ?
   – Он говорит, что такое важное предприятие нуждается в покровительстве какого-нибудь великого короля. Так как он не смог добиться протекции испанского или португальского флота, то он хочет узнать, не согласится ли Карл Восьмой принять его под свою защиту.
   – Генуэзец уехал во Францию? Он повез свой проект Карлу Восьмому? Уверены ли вы в этом, дон Иниго? – спросил король Фердинанд Арагонский, внезапно появившись в зале и вмешавшись в разговор, который подслушивал уже в течение нескольких минут.
   Каждый из присутствующих обернулся с легким восклицанием или по крайней мере выразил свое удивление каким-нибудь жестом. И только дон Иниго как будто слышал скрип двери и догадался, кто ее приоткрыл. Юноша не обнаружил своего изумления и почтительно склонился перед королем, как и прежде перед королевой. Но, чтобы подчеркнуть свое право оставаться с покрытой головой перед королем Арагона, он надел шляпу, которую, впрочем, тут же снял и повернулся в сторону Изабеллы. От нее, как от своей единственной повелительницы, он ожидал знака, что аудиенция окончена. Она же, в свою очередь, затрепетала от радости, заметив, с каким жаром Фердинанд, обычно столь хладнокровный, принял эту оскорбительную для Испании новость о том, что Колумб уехал просить покровительства у другого государя.
   Так как дон Иниго ничего не ответил королю Фердинанду, Изабелла обратилась к молодому человеку с такими словами:
   – Слышишь, о чем спрашивает тебя король Арагона? Правда ли, что генуэзец уехал во Францию? Действительно ли он хочет предложить свои услуги Карлу Восьмому?
   – Ваше величество, сегодня утром я покинул Христофора Колумба у ворот города Бар, он поехал по дороге вдоль побережья, надеясь найти возможность отправиться в Прованс через Аликанте, Валенсию или Барселону.
   – А после? – спросил Фердинанд.
   – А затем, государь, – ответил дон Иниго, – я пришел просить у королевы разрешения следовать за великим человеком, отправиться с ним в плавание и разделить его участь, какова бы она ни была.
   – Итак, ты думаешь его нагнать?
   – Да, как только получу разрешение от моей милостивой повелительницы, – сказал дон Иниго.
   – Очевидно, он удалился, удрученный неуспехом своего ходатайства.
   – Он удалился с гордо поднятой головой и улыбкой на лице, ваше величество. Да, печаль и отчаяние удручают его, но его сердце – верный оплот против этой двойной тяжести.
   Фердинанд на минуту растерялся, услышав такой смелый ответ. Король провел рукой по озабоченному лицу и, вздохнув, проговорил:
   – Я боюсь, что мои советники поспешили отказать этому человеку. Что вы на это скажете, государыня?
   При этих словах Изабелла поднялась и направилась к королю, сложив руки на груди.
   – О, государь, – сказала она, – я подчинилась решению совета, полагая, что он руководствовался вашим желанием. Но если я ошиблась, если у вас осталось хоть немного симпатии к человеку, внушающему такое доверие и проявляющему такой энтузиазм, то не следовало ни с кем советоваться, разве что с вашим собственным гением!
   – Неужели вы думаете, – обратился Фердинанд к дону Иниго, – что Колумб, пусть даже он обнаружит страну, подобную землям Китая или королевству Сипанго [22 - Сипанго – так изначально называли Японию в западноевропейских странах.], найдет в этом Новом Свете достаточно пряностей, благовоний, золота и драгоценных камней, чтобы окупить громадные расходы, необходимые для этой экспедиции?
   Каждое слово вонзалось в сердце Изабеллы, словно лезвие ножа. Она ощутила, как пот проступил у нее на лбу. Перед лицом человека, внушающего ей любовь и уважение, королева на мгновение забыла слова, подобающие ее рангу и положению. У нее не хватило духу вмешаться. Но дону Иниго храбрости было не занимать, и он ответил:
   – Ваше величество называет громадными расходы по содержанию двух каравелл и сотни человек экипажа? Это три тысячи крон. Многие дворяне, находящиеся на службе у вашего величества, за одну ночь спускают не меньшие суммы на разные безумства и на игру в карты.
   – Если дело только в деньгах, – поспешила добавить королева, – то я найду их.
   – Вы? Где же это? – спросил Фердинанд.
   – Я надеюсь найти их в сундуках казначея Кастилии, – ответила Изабелла. – Если там не окажется такой ничтожной суммы, то я заложу или продам свои собственные драгоценности. Мне претит мысль о том, что Колумб отдаст другому королю или другому народу свой проект, ведь если планы его сбудутся, то государство, которое протянет ему руку помощи, станет самым богатым и могущественным в мире.
   До Фердинанда донесся шепот собравшихся. Сложно сказать, что именно он выражал – одобрение или протест. Маркиза де Мойя вскрикнула от восторга. Дон Иниго преклонил колено перед ее величеством.
   – Что вы делаете, дон Иниго? – спросила, улыбаясь, королева.
   – Я преклоняюсь перед вами, государыня, вы поистине заслуживаете этого, – проговорил молодой человек, – и жду приказаний, которые бы позволили мне поехать и вернуть Христофора Колумба в Санта-Фе.
   Изабелла бросила на Фердинанда умоляющий взгляд. Но король был расчетливым и опытным политиком, неспособным к необдуманным поступкам. Он не любил поощрять восторженный энтузиазм дам и молодых людей, которых, как он полагал, всегда следовало держать на расстоянии от разума министров и сердца короля.
   – Скажите, чтобы этот молодой человек встал с колен, и поговорим наедине об этом важном деле, – обратился Фердинанд к ее величеству.
   Изабелла взяла под руку короля, и они, не покидая молельни, отошли к одному из окон, витражи которого прославляли Богоматерь. Молодой человек воздел руки к образу Мадонны.
   – О, Пресвятая дева! – воскликнул он. – Осени сердце короля светом, венчающим твое чело!
   Молитвы дона Иниго, несомненно, были услышаны, так как ледяная маска, скрывавшая лицо Фердинанда, постепенно таяла перед неотступными просьбами Изабеллы. Коротким кивком он наконец выразил свое согласие и сказал, повысив голос:
   – Пусть будет так, как желает наша несравненная Изабелла!
   Все присутствующие, со стесненным сердцем ждавшие этого решения, облегченно вздохнули.
   – Садитесь на лошадь, молодой человек, – продолжал дон Фердинанд, – и отправляйтесь передать упрямому генуэзцу, что если он не хочет уступить, то это придется сделать королям.
   – Итак, государыня?.. – проговорил дон Иниго, не удовольствовавшийся только словами короля и желавший услышать подтверждение от королевы.
   – Мы на все согласны, – сказала Изабелла. – Ваш друг Колумб может возвращаться, не опасаясь встретить новых затруднений.
   – О, неужели это правда, неужели я не ослышался? – воскликнул дон Иниго.
   – Я вам ручаюсь за это, – сказала Изабелла и протянула молодому человеку руку.
   Молодой человек припал к этой царственной руке, а затем стремительно выбежал из комнаты со словами:
   – Коня мне, коня!
   Спустя несколько минут во дворе раздался топот копыт лошади дона Иниго, который вскоре смолк в отдалении.

V
Донья Флор

   Дон Иниго настиг Колумба в десяти милях от Санта-Фе и вернул его ко двору католических королей. Колумб некоторое время терзался сомнениями, но вскоре ту добрую весть, которую ему привез дон Иниго и которой он отказывался верить, ему подтвердили сами повелители. Получив все необходимые распоряжения, путешественник отправился в деревушку Палос, располагавшуюся в одноименной гавани, в устье реки Тинто, близ города Уэльва. Это место Фердинанд выбрал не потому, что оно находилось у Атлантического океана и являлось удобной точкой отправления для Колумба, а потому, что по судебному приговору, который был вынесен Палосу, этот городок должен был снарядить для государства две каравеллы.
   Фердинанду оставалось только дать три тысячи крон. Однако будем справедливы и добавим: к началу июня Колумбу стало известно, что по просьбе Изабеллы, его покровительницы, ему пожаловали и третий корабль. Что же касается дона Иниго, то он, проводив своего друга в Палос, был вынужден вернуться в Кордову. Туда его вызвали письмом, доставленным специальным курьером. Юноша взял с Колумба слово не покидать без него Испанию и просил сообщить ему о дате отплытия. Колумб был слишком многим обязан своему верному другу, чтобы не согласиться на эту просьбу. В июле 1492 года он предупредил дона Иниго, что отправится в плавание 3 августа.
   Молодой человек прибыл обратно 2 августа. Вид у него был мрачный, но решительный. Дон Иниго сопровождал своего друга Колумба во всех опасностях первого плавания. Он был на палубе в ночь с 11 на 12 октября, когда вахтенный «Пинты» закричал: «Земля!» Он вторым сошел на остров Сан-Сальвадор и оказался среди изумленных туземцев, безмолвно смотревших на него и других чужестранцев, прибывших из неведомого мира. Первым высадился Колумб, удержавший за собой честь водрузить знамя Кастилии на открытой им земле. Юноша побывал вместе с ним на Кубе и в Сан-Доминго, а в марте 1493 года вернулся с ним в Испанию. В сентябре того же года он снова уехал с Колумбом, несмотря на неотступные просьбы тетки, короля Фердинанда и королевы Изабеллы остаться при дворе. Молодой человек высаживался вместе с Колумбом на Малых Антильских островах, на островах Святого Христофора, в Гваделупе, а также на Подветренных островах. Он бился с Колумбом против кациков [23 - Кацики – индейские вожди в Мексике.] и против взбунтовавшейся команды. Отважный юноша повторно вернулся с Колумбом в Испанию, когда враги знаменитого генуэзца возвели на него обвинения и тем самым вынудили последнего покинуть свое вице-королевство, чтобы оправдаться перед теми, кого он сделал богатейшими правителями мира. Наконец, 30 мая 1498 года дон Иниго поехал с Колумбом в третье путешествие, из которого Колумб вернулся в Испанию без своего друга. Некоторое время спустя дон Иниго получил известие о том, что Колумб и его брат Бартоломе попали в немилость, были заключены в тюрьму и умерли там.
   Те, кто еще помнил в Испании о существовании дона Иниго Веласко, узнали в 1504 – 1505 годах, что он прошел вглубь материка. Его приняли при дворе одного кацика и женили на его дочери. В приданое кацик дал столько золота, сколько вмещала комната молодоженов. Потом тесть умер, и дон Иниго отказался от короны, которую ему предлагали жители той страны, жена его тоже умерла, оставив ему дочь, столь прекрасную, что ей дали имя Флор [24 - В переводе с испанского – «цветок».].
   По прошествии некоторого времени со смерти короля Фердинанда, «отблагодарившего» Колумба нищетой и тюрьмой, то есть за три года до описываемых нами событий, распространился слух о том, что дон Иниго Веласко прибыл со своей дочерью в Малагу на судне, нагруженном слитками золота. Но королева Изабелла уже умерла, донья Беатриса тоже, никто не интересовался доном Иниго, как, впрочем, и сам он никем не интересовался. Единственный, кто приехал повидать его, был его друг по имени Руис де Торрильяс. Когда-то, лет двадцать пять – двадцать шесть тому назад, они вместе сражались против мавров и брали ту самую Малагу, где вновь свиделись. Друг этот жил в Гранаде и предлагал дону Иниго поселиться там же, но все его уговоры оказались тщетны.
   Слава, сопровождавшая дона Иниго во всех его странствиях, не развеялась и по его приезде на родину. Между тем после смерти короля Фердинанда регентом [25 - Регент – временный правитель.] назначили восьмидесятилетнего старца архиепископа Толедского, кардинала Хименеса. Богатство и благородство прославленного путешественника побудили кардинала Хименеса пригласить его к себе в Толедо для помощи в государственных делах, а главное, для налаживания связей между наследником престола доном Карлосом и Западной Индией.
   Нужно было послужить на благо родины, и дон Иниго, не раздумывая ни минуты, вместе с дочерью покинул Малагу. Он приехал в Толедо, где стал принимать активное участие в управлении государством, а также во всех вопросах, касавшихся иностранной политики, вместе с кардиналом Хименесом и Адрианом Утрехтским, наставником дона Карлоса. Этот триумвират управлял страной около года, когда вдруг стало известно, что король дон Карлос прибыл в Вильявисьосу, маленькую астурийскую гавань. Оттуда он направился к Тордесильскому монастырю, куда удалилась его мать Хуана, известная в кастильских сказаниях под именем Хуаны Безумной, после смерти его отца, Филиппа Прекрасного, что пришлась на пятницу 25 сентября 1506 года.
   После этого известия ничто больше не могло удержать дона Иниго в Толедо. Совершенно уверенный в том, что с приездом дона Карлоса совет регента станет бесполезным, он, несмотря на уговоры товарищей, распрощался со всеми и вернулся вместе с дочерью в свою любимую Малагу. Там дон Иниго чувствовал себя вполне спокойно, скрываясь от посторонних глаз. Но в начале июня 1519 года гонец короля дона Карлоса явился к нему и сообщил, что его величество желает посетить южные города Испании: Кордову, Севилью, Гранаду – и хочет встретиться с доном Иниго в последней. Этот же гонец вручил ему грамоту, скрепленную королевской печатью; в ней говорилось о его назначении на пост верховного судьи. Назначение это, как собственноручно писал дон Карлос, было исполнением последней воли кардинала Хименеса и желания Адриана Утрехтского, знавших дона Иниго не только как прославленного гранда, но и как человека строгих правил и кристальной честности, в которой не сомневался никто из испанцев.
   Дон Иниго готовился к отъезду, в глубине души жалея о том, что ему приходится покидать его малагский рай. В назначенный день он отправился в дорогу вместе с доньей Флор. Впереди же, без его ведома, ехал дон Рамиро – страстный поклонник прекрасной молодой особы. Судя по взглядам, которые девушка бросала на него через оконную решетку, она тоже была неравнодушна к нему. Кроме того, как мы сказали, дона Иниго сопровождал отряд из трех слуг: один из них ехал впереди и разведывал дорогу, а двое других составляли арьергард.
   Принимая во внимание репутацию местности, этот отряд был необходим. Поговаривали, что на дороге бесчинствуют бандиты во главе с новым дерзким атаманом. Разбойники были настолько преданы ему и бесстрашны, что он мог спокойно отправиться в поход в сопровождении десяти-двенадцати человек или в одну сторону от гор – к самой Малаге, или в другую сторону – к самой Гранаде.
   Откуда взялся этот атаман? Никто не знал. Как он выглядел? Никто не мог сказать. Его фамилия и имя никому не были известны. Вопреки обыкновению, он не позаботился даже о том, чтобы присвоить себе боевое прозвище. Его звали просто Сальтеадор, иными словами – бандит, разбойник.
   Все эти россказни о таинственном главаре бандитов с большой дороги, по всей видимости, и заставили дона Иниго принять меры предосторожности. Когда его маленький караван появился перед глазами молодой цыганки, то он произвел на нее сильное впечатление: путешественники, хоть и опасались нападения, были готовы к защите. Возникает, однако, вопрос: как дон Иниго мог отправиться в путь со своей любимой дочерью доньей Флор по дороге, за которой закрепилась столь дурная слава? Почему он не поехал в объезд или не взял с собой отряд побольше? На это мы можем ответить вот что: дважды до описываемых нами событий дон Иниго проезжал с дочерью по этим самым горам, не встретив никаких препятствий. Неоспоримая истина заключается в том, что человек привыкает к опасностям и, счастливо избежав их несколько раз, перестает обращать на них внимание.

   Чего только не перевидал дон Иниго за свою богатую на приключения жизнь! Он участвовал в войнах с маврами, совершал плавание по морю в страшную бурю, подавлял бунты на судах, рисковал быть убитым дикими обитателями неведомой страны! Чем для него был, по сравнению со всеми этими опасностями, переезд в двадцать миль от Малаги до Гранады в самой Испании? Не была ли это одна из тех опасностей, которые заставляли дона Иниго только пожимать плечами? А между тем было очень неосторожно пускаться в эти ущелья с таким сокровищем, какое ехало с правой стороны от верховного судьи.
   Слава о неотразимой красоте доньи Флор распространилась по Испании еще во время ее путешествия из Нового Света в Старый и не была преувеличена. В свои шестнадцать лет донья Флор превзошла все сравнения и метафоры, какими одаривали ее испанские и даже арабские поэты. Она в одно и то же время олицетворяла собой великолепие цветка и сочность фрукта, грацию простой смертной и величие богини. Как в юной цыганке, с наивным изумлением следившей за приближением доньи Флор, чувствовалась смесь арабской и испанской крови, так и в дочери дона Иниго обнаруживались не только типичные черты двух прекрасных народов, но и все их тонкие и выдающиеся различия. Дитя Мексики и Испании, донью Флор отличали прекрасная матовая кожа, изящные руки, чудесные ножки андалуски, темные брови и бархатистые глаза, густые длинные волосы и гибкая талия индианок – дочерей солнца.
   Что касается одежды, то ее, казалось, намеренно подобрали так, чтобы подчеркнуть красоту обворожительной путешественницы. На ней было платье небесно-голубого цвета с розовыми и серебристыми переливами и жемчужными булавками; каждая жемчужина в них была достойна королевской короны. Платье, подобно испанским костюмам начала XIV века, выгодно подчеркивало ее бюст и плечи. Достигнув локтя, рукава расширялись и ниспадали, оставляя обнаженными, в волнах кружев, руки, которые, не побоявшись солнца Мексики, могли безнаказанно пренебрегать солнцем Испании. В настоящее время эти руки, скрытые под широким белым плащом, тонким и мягким, как кашемир, были в безопасности. Капюшон, скрывавший лицо девушки, походил на арабский бурнус [26 - Бурнус – плащ с капюшоном из белой шерстяной материи у арабов.], а нижняя его часть напоминала мексиканский плащ.
   Мулы, на которых ехали дон Иниго и донья Флор, бежали довольно быстро, склоняя головы под ярко-красными султанами [27 - Султан – украшение из конских волос или перьев.]. Донья Флор казалась такой же привычной, как и ее отец, к путешествиям по горным тропинкам и к жизни, полной приключений. Но, очевидно, слуга, ехавший впереди, был не настолько уверен в безопасности, как его господа. Заметив молодую цыганку, он остановился, чтобы расспросить ее обо всем. Господа подъехали уже в то время, когда слуга справлялся у девушки, безопасно ли дону Иниго и донье Флор останавливаться в маленькой венте, которую путешественники заметили издали, еще тогда, когда только начали спускаться с гор.
   Опасения верного слуги после этой беседы, вместо того чтобы рассеяться, только усилились. Цыганка давала двусмысленные и насмешливые ответы. Девушка сидела и не переставала прясть, разговаривая с путником, но, увидев остановившихся около нее господ, встала. Отложив прялку и веретено, цыганка перепрыгнула, подобно газели или молодой пастушке, через ручеек и остановилась на откосе дороги. Ее козочка, любопытное животное, в это время тоже спустилась с холма, где щипала траву, и подбежала к путешественникам, чтобы посмотреть на них своими маленькими, но умными глазами.
   – Отец, взгляните на это прекрасное дитя! – сказала донья Флор, останавливая старика и с интересом рассматривая девушку.
   Дон Иниго ответил дочери легким кивком.
   – Поговорим с ней, отец? – спросила донья Флор.
   – Как пожелаешь, дитя мое, – ответил дон Иниго.
   – Как тебя зовут? – обратилась донья Флор к цыганке.
   – Христиане зовут меня Хинестой [28 - Ginesta по-испански значит «дрок» – кустарниковое степное растение с желтыми цветами.], а мавры – Аиссэ. У меня два имени: одно – для Магомета, другое – для Христа. – И, произнося имя Спасителя, девушка перекрестилась: это служило доказательством того, что она была христианкой.
   – Мы, как добрые католики, будем звать тебя Хинестой, – с улыбкой произнесла донья Флор.
   – Зовите меня как хотите, – ответила цыганка, – мое имя, произнесенное вашими прекрасными устами, в любом случае будет звучать чудесно.
   – Флор, – сказал дон Иниго, – ты, кажется, сочла лжецом того, кто предсказал, что ты встретишь в этой пустыне нимфу Лести, а ведь он оказался прав.
   – Я не льщу, я любуюсь, – проговорила цыганка.
   Донья Флор, улыбнувшись, покраснела и, чтобы переменить разговор, который из-за наивных похвал цыганки стал обременительным, спросила у нее:
   – Что же ты ответила Нуньесу, мое прекрасное дитя?
   – Не хотите ли сперва узнать, о чем он меня спрашивал?
   – И о чем же?
   – Он справлялся о дороге, спрашивал меня, безопасна ли она и хороша ли вента.
   – И что ты ему сказала?
   – Я ответила ему песенкой путника.
   – Какая же это песенка?
   И подобно тому, как поет птица, без всяких усилий, цыганка пропела куплет андалусской песенки:

     Если небо чисто,
     Берегись!
     Если тропинка безопасна,
     Не зевай!
     И дева с голубыми очами
     Храни тебя!
     Прощай, путник! Прощай!
     Иди с миром! Бог с тобой!

   – Теперь мне ясно, как ты ответила Нуньесу, прекрасное дитя, – произнесла донья Флор. – А что же ты скажешь нам?
   – Вам, милая сеньора, вам я скажу правду, потому что вы – первая важная сеньора, беседующая со мной так обходительно и без всякой неприязни.
   Затем цыганка приблизилась еще на два шага и, приложив палец к губам, прошептала:
   – Вам не стоит ехать дальше!
   – Как же нам не ехать дальше?
   – Вернитесь обратно!
   – Ты смеешься над нами? – воскликнул старик.
   – Бог свидетель, что я дала вам такой совет, какой дала бы своему отцу и сестре!
   – Дочь моя, не хочешь ли ты вернуться в Альхаму с нашими двумя слугами? – спросил дон Иниго.
   – А как же вы, отец? – ответила донья Флор.
   – Я буду продолжать путь с третьим слугой. Король уже завтра будет в Гранаде. Он приказал мне быть там, и я не могу заставлять его величество ждать.
   – В таком случае и я последую за вами. Где проедете вы, там проеду и я, отец мой.
   – Хорошо! Нуньес, вперед! – И, вытащив из кармана кошелек, дон Иниго протянул его цыганке.
   Но та, отвергнув его царственным жестом, сказала:
   – Нет такого кошелька, которым можно было бы вознаградить за хороший совет, сеньор путешественник. Лучше приберегите его – он пригодится там, куда вы направляетесь.
   Тогда донья Флор сняла булавку со своего платья и, подозвав знаком Хинесту, спросила:
   – А это ты примешь?
   – Смотря от кого, – гордо ответила цыганка.
   – От друга!
   – О да!
   Хинеста приблизилась к донье Флор, и та прикрепила булавку к платью цыганки. Быстро, пока отец отдавал последние распоряжения Нуньесу, девушка коснулась губами лба Хинесты.
   – Едем! – приказал дон Иниго.
   – Я готова, отец мой, – ответила донья Флор и заняла свое место по правую руку от отца, махавшего рукой цыганке.
   – Будьте внимательны! – крикнул дон Иниго слугам, ехавшим впереди и позади.
   Хинеста осталась стоять на том же месте. Она провожала взглядом прекрасную девушку, назвавшую ее своим другом, и вполголоса напевала:

     Прощай, путник! Прощай!
     Иди с миром! Бог с тобой!

   Беспокойство цыганки с каждой минутой все возрастало, и потому она не спускала глаз с путешественников. Но вот они исчезли за небольшим холмом, скрывавшим горизонт, и тогда девушка стала внимательно прислушиваться. Так прошло несколько минут. Цыганка повторила:

     Прощай, путник! Прощай!
     Иди с миром! Бог с тобой!

   Вдруг раздались выстрелы аркебузов, а вслед за ними – проклятия и крики боли. Раненный в плечо, обливаясь кровью, на вершине холма появился один из слуг арьергарда. Прильнув к лошади и вонзая шпоры в ее бока, он как молния пронесся, мимо девушки с криками:
   – На помощь! Спасите! Убивают!
   На мгновение цыганка оцепенела, но потом ее вдруг осенила какая-то мысль: она подбежала к прялке, привязала к ней свой пояс, как флаг, схватила ее и бросилась на холм, карабкаясь так быстро, что козочка едва поспевала за ней. В несколько прыжков она добралась до вершины холма, откуда открывался вид на долину. Размахивая своим ярким флагом, цыганка трижды прокричала так громко, как только могла:
   – Фернанд! Фернанд! Фернанд!

VI
В венте «Король мавров»

   С какой бы скоростью мы ни кинулись туда, где разыгралась кровавая сцена и откуда доносились крики спасавшегося бегством слуги дона Иниго, как бы мы ни спешили на вершину возвышавшегося над дорогой холма, куда быстрыми прыжками устремилась цыганка, чтобы привлечь к себе внимание ярким поясом, напоминавшим флаг, – мы прибежали бы слишком поздно и не стали бы свидетелями катастрофы, обагрившей кровью узкую тропинку, ведущую в венту.
   На этом злосчастном месте нашим глазам представилось бы страшное зрелище: бездыханные тела Нуньеса и его лошади лежали поперек дороги. Тяжело раненный Торрибио из последних сил карабкался к могильному кресту, чтобы прислониться к нему. Дон Иниго и его дочь, схваченные шайкой бандитов, исчезли за дверью венты. Но мы, как романисты, способны, подобно Мефистофелю, сделать стены прозрачными или, подобно Асмодею, приподнять крышу. Так как мы не можем допустить, чтобы все происходящее в этом доме ускользнуло от читателя, то прикоснемся нашим пером к двери венты, которая откроется, как по мановению волшебной палочки, и скажем: «Смотрите!»
   На полу венты были видны следы борьбы, начавшейся снаружи и продолжавшейся внутри. Двести шагов тянулся кровавый след, пересекавший порог венты и обрывавшийся в углу. Там за бандитом, раненным из аркебуза одним из слуг дона Иниго, ухаживала Амапола, которая не так давно принесла цветы для украшения комнаты путешественников, и еще один слуга, какое-то время назад державший под уздцы лошадь дона Рамиро д’Авилы. На ступенях перед входной дверью, что вели со двора в кухню, валялись бархатный ток дона Иниго и кусок белого плаща доньи Флор, указывая на то, что именно здесь возобновилась борьба и что отсюда обоих путешественников уволокли внутрь венты.
   От входной двери шла дорожка из цветов, которые разбросал вестник любви прекрасной доньи Флор. Но эта цветочная дорожка была затоптана сапогами и запачкана пылью с плащей и каплями крови, блестевшими, как рубины, то здесь, то там – на розах, лилиях и анемонах. Дверь, отделявшая кухню от комнаты, в которой заботами дона Рамиро для путников были приготовлены два прибора и где еще стоял аромат только что сожженных благовоний, была открыта. Комнату заполонили слуги харчевни – переодетые бандиты, в любую минуту готовые прийти на помощь разбойникам с большой дороги. Оттуда доносились крики, угрозы, жалобы и проклятия. Там продолжалась и должна была закончиться ужасная сцена, которую предвидела молодая цыганка, когда советовала путешественникам вернуться обратно.
   Вот что бросилось бы нам в глаза, если бы удалось растолкать расположившуюся в дверях живую баррикаду людей и проникнуть в залу. Дон Иниго, распростертый на полу венты, пытался защищаться бесполезным обломком шпаги, клинок которой, прежде чем сломаться, пронзил двух бандитов. Кровь этих людей запятнала цветочную дорожку. Трое разбойников едва сдерживали старика. Один из них, уперев колено ему в грудь, приставил к его горлу каталонский кинжал. Двое других обыскивали старика – не столько с целью ограбить, сколько для того, чтобы отнять оружие, спрятанное в складках его платья. В двух шагах от дона Иниго, прислонившись к стене, с растрепанными волосами стояла донья Флор. Капюшон ее плаща был изорван, а драгоценные булавки срезаны с платья.
   И все же было очевидно, что с прекрасной путешественницей разбойники обошлись более осторожно, чем со стариком. Как мы уже говорили, донью Флор отличала ослепительная красота, а атаман шайки Сальтеадор – главный герой нашей истории – считался человеком весьма обходительным, что в подобных обстоятельствах было, пожалуй, страшнее ледяной жестокости. Девушка, прислонившаяся аккуратной головой к белой стене, была неописуема хороша: в ее чудных глазах не читались мольба или страх, напротив, они метали из-под длинных ресниц молнии негодования. Ее ослабевшие руки, белоснежные и обнаженные, безвольно повисли. Бандиты, обрывая с рукавов драгоценные застежки, разорвали и рукава, и потому руки казались будто высеченными искусным скульптором на стене. Ни одного слова, ни одной жалобы, ни одного стона не сорвалось с уст девушки с того момента, как ее схватили, – жаловались и стенали двое разбойников, раненных шпагой дона Иниго.
   Несомненно, прекрасная и непорочная донья Флор не думала, что ей удастся избежать смерти. Но даже ввиду этой опасности она считала недостойным благородной испанки жаловаться, стонать и умолять. Уверенные в том, что девушка не сбежит, бандиты, забрав почти все ее драгоценности, образовали вокруг прекрасной путешественницы круг. Они пожирали ее глазами и посмеивались. Это могло бы заставить донью Флор опустить глаза, если бы они, широко раскрытые и обращенные вдаль, не устремлялись сквозь стены, потолок и небесный свод к невидимому Богу – единственному, кого она, как истинная дворянка и христианка, призывала на помощь.
   Быть может, девушка думала также о том красивом кавалере, который целый год с наступлением сумерек бродил под окнами ее комнаты, а ночью заполнял ее балкон лучшими цветами Андалусии. Погруженная в свои мысли, она не замечала всех этих криков, оскорблений и буйства.
   – Презренные! – воскликнул старик. – Убейте, зарежьте меня, но предупреждаю вас: в миле от Альхамы я встретил отряд солдат, начальник которых мне знаком. Он знает, что я в пути, он знает, что по приказанию короля дона Карлоса я еду в Гранаду. Когда ему станет известно, что я не прибыл, он догадается, что меня убили. Тогда вам придется разбираться не с шестидесятилетним стариком и пятнадцатилетней девушкой, нет, против вас выйдет целая армия – и посмотрим, разбойники, посмотрим, злодеи, будете ли вы так же храбры с королевскими солдатами, как вы храбры сейчас, когда вас двадцать против одного!
   – Хорошо, – ответил один из бандитов, – пусть приходят, мы их знаем, мы видели, как они проходили вчера. У нас есть заминированные подземные ходы в горах.
   – Да и с чего ты взял, – вмешался другой разбойник, – что мы хотим убить тебя? Если ты так думаешь, то ошибаешься. Мы убиваем только бедняков, с которых нечего взять, а о благородных сеньорах, таких как ты, способных заплатить выкуп, мы, напротив, очень заботимся. Ты, размахивая саблей, ранил двух наших, а тебя даже не задели! Это тебе ни о чем не говорит?
   В это время звонкий и нежный голосок примешался к грубым крикам и угрозам. Это заговорила донья Флор, впервые за все то время, что она находилась в плену.
   – Пусть будет по-вашему, сеньоры! – сказала она. – Если все дело в выкупе, то он будет внесен, можете не сомневаться.
   – Клянусь святым Иаковом, мы это и сами прекрасно понимаем! Потому-то мы и хотим, чтобы этот почтенный сеньор, ваш отец, немного успокоился… Дело делом, черт возьми!.. Разберемся во всем и покончим с этим! Драка все запутает, но ваш отец, похоже, только этого и желает.
   И действительно, дон Иниго предпринял новую попытку защититься. Обломком шпаги, который не могли вырвать из его рук, сжимавших это оружие, будто тисками, он ударил в лицо какого-то бандита.
   – Богом клянусь, – воскликнул разбойник, державший кинжал у горла старика, – еще одна глупая попытка, и тебе, благородный господин, придется договариваться о выкупе с Богом, а не с нами!
   – Отец, не надо! – взволнованно воскликнула девушка, делая шаг вперед.
   – Да, – сказал один из бандитов, – послушайте эту прекрасную девицу: ее слова – золото. Ее уста подобны устам арабской принцессы, с которых при каждом слове слетали жемчуга и алмазы. Не теряйте спокойствия, храбрый господин, дайте нам слово, что больше не будете пытаться спастись. Вручите нашему достойному другу, хозяину гостиницы, пропуск, который позволит ему беспрепятственно пройти в Малагу. Там ваш управляющий даст ему одну, две, а может, и три тысячи крон, – одним словом, столько, сколько будет угодно вашей милости. Как только хозяин гостиницы вернется с деньгами, мы освободим вас.
   – Но учтите, – грозно предупредил другой разбойник, – если он не вернется, то вам придется ответить за это. Око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь!
   – Отец, отец! Послушайте этих людей, – уговаривала девушка, – не рискуйте собственной жизнью из-за нескольких мешков серебра.
   – О, сеньор, – обрадовался один из бандитов, – так невозмутимо рассуждать о богатствах может только дочь князя или вице-короля, а может, даже самого короля или императора, не так ли?
   – И что же вы будете делать с нами в этом разбойничьем логове, – спросил старик, наконец-то снизошедший до объяснений с бандитами; до сих пор он довольствовался лишь тем, что ругал или бил их, – пока ваш достойный сообщник, хозяин гостиницы, будет разыскивать моего управляющего?

   – Разбойничье логово! Ты только послушай, сеньор Калабасас, как называют твою венту «Король мавров»? Разбойничье логово! Ух, задал бы я тебе хорошенько, отважный идальго! [29 - Идальго – испанский дворянин до XIX века.]
   – Ты спрашиваешь, что мы с тобой сделаем? – вмешался другой бандит, не дав возможности дону Калабасасу защитить свою венту. – Что ж, я скажу тебе. Это очень просто. Прежде всего ты дашь нам слово дворянина, что не сбежишь.
   – Дворянин не дает своего слова бандитам.
   – Отец, дворянин дает слово Богу, – пролепетала донья Флор.
   – Послушай хоть раз это прекрасное дитя, ведь сама небесная мудрость говорит ее устами, – вновь пытался урезонить дона Иниго разбойник.
   – И что же вы сделаете, если я дам слово? Предположим, я его дам.
   – Прекрасно, но мы все равно не спустим с тебя глаз.
   – Как, – вскрикнул дон Иниго, – вы не позволите мне продолжить дорогу, даже заручившись моим словом?
   – О, прошли те времена, – усмехнулся бандит, – когда евреи Бургоса ссудили Сиду тысячу золотых марок за ларчик, наполненный песком [30 - Согласно легенде, великий рыцарь Сид Кампеадор наполнил сундук песком, чтобы обмануть евреев-ростовщиков.]. Мы не будем уподобляться евреям и обязательно заглянем в ларец, прежде чем отсчитать тысячу марок.
   – Презренные! – прошептал дон Иниго.
   – Отец, – увещевала старика донья Флор, – отец, во имя Неба!
   – Хорошо, и как же вы собираетесь следить за мной?
   – Мы привяжем тебя крепкой цепью к этому железному кольцу. – И бандит указал на кольцо, вбитое в стену, которое, как видно, служило для подобных случаев.
   – Вы привяжете меня, как мавританского раба? Меня? – неистовствовал старик.
   Эти слова так возмутили его гордость, что он быстрым и резким движением отбросил бандита, упиравшегося коленом в его грудь, и приподнялся с угрожающим видом.
   Подобно тому, как волна, разбившись о скалу, через мгновение наступает на нее снова, бандитская шайка моментально окружила дона Иниго. Пять или шесть разбойников силой, которая сломала бы гордецу руку, если бы он не уступил, вырвали у него эфес шпаги. В это же время бандит, пристыженный победой старика, приближался к нему с занесенным кинжалом, клянясь, что настал последний час узника. Увидев сверкнувшее лезвие оружия, донья Флор испустила ужасный крик и бросилась к отцу. Но тут какой-то разбойник одной рукой остановил донью Флор, а другой – разъяренного товарища.
   – Висенте! Висенте! – кричал он обезумевшему от гнева бандиту, уворачиваясь от его кинжала. – Какого черта ты творишь?
   – Я заколю его!
   – Ты этого не сделаешь!
   – Убью! Клянусь святым Иаковом, что убью!
   – Ты хочешь продырявить мешок с золотом? Хочешь, чтобы весь выкуп утек в эту прореху? У тебя дурной нрав, Висенте, я всегда говорил тебе это. Дай мне побеседовать с этим почтенным господином, и ты увидишь, что я сумею убедить его.
   Висенте наконец понял справедливость слов товарища и, что-то ворча себе под нос, удалился. Под словом «удалился» мы не имеем в виду, что он вышел из комнаты, нет, он только отошел на два-три шага назад, словно раненый ягуар, готовый снова прыгнуть на свою жертву. Бандит, выступивший в роли посредника, занял место Висенте.
   – Будьте рассудительны, сеньор кабальеро [31 - Кабальеро – в средневековой Испании благородный человек, дворянин; всадник.], – начал он. – Вас не привяжут к железному кольцу, а удовольствуются лишь тем, что посадят в погреб с винами, где дверь так же крепка, как и в тюрьмах Гранады, и выставят часовых у этой двери.
   – Негодяй! Да как ты смеешь говорить такое человеку, занимающему столь высокое положение?
   – Отец, я буду с вами! Я не покину вас! – воскликнула донья Флор. – Два-три дня пролетят очень быстро…
   – К нашему сожалению, прекрасное дитя, – сказал один из бандитов, – мы не можем вам этого обещать.
   – Как? Чего вы не можете обещать?
   – Что вы останетесь с отцом.
   – Бог мой! Что же вы хотите сделать со мной? – вскрикнула донья Флор.
   – С вами? – повторил посредник. – Увы, у нас нет прав решать это. Девушка ваших лет, с вашей красотой и положением, – личная добыча атамана.
   – О боже мой! – прошептала донья Флор, а старик испустил злобное рычание.
   – Не бойтесь, – рассмеялся бандит, – наш атаман молод, красив и, как уверяют, происходит из хорошей семьи. Итак, что бы ни случилось, вы, храбрый человек, найдете утешение! Будь вы хоть королевской крови, мезальянса не получится.
   Только теперь донья Флор поняла весь ужас случившегося. Она испустила крик и быстрым, как мысль, движением выхватила из корсажа маленький кинжал, острый, как игла; его лезвие блеснуло у нее на груди. Бандиты, увидев это, отступили на шаг. Донья Флор, спокойная, смелая, решительная, подобная статуе богини, одна осталась у стены.
   – Отец мой, – обратилась она к старику, – что вы прикажете мне?
   И взгляд, и голос целомудренной узницы говорили о том, что по его первому слову острое лезвие вонзится в ее сердце. Дон Иниго ничего не ответил, но это безвыходное положение на какой-то миг придало ему сил. Неожиданным толчком он отбросил двух бандитов, висевших на нем, и одним прыжком встал на ноги. Раскрыв объятия, он закричал:
   – Сюда, дочь моя, сюда!
   Донья Флор бросилась отцу на грудь и, быстро передав ему кинжал, вполголоса проговорила:
   – Отец, помните, вы рассказывали мне историю о римлянине по имени Вергиний? [32 - Вергиний проткнул грудь своей дочери, чтобы избавить ее от бесчестья.]
   Не успела она произнести эти слова, как один из бандитов, протянувший было к ней руку, упал к ногам ее отца: дон Иниго вонзил ему в сердце хрупкий кинжал, казавшийся скорее игрушкой, нежели средством защиты. В то же мгновение чудовищный крик гнева раздался в венте. Десять ножей открылись, десять кинжалов появились из футляров, десять шпаг из ножен – теперь узникам грозила неминуемая гибель. Осознав, что час их смерти пробил, они обменялись последними поцелуями, прошептали последнюю молитву и, воздев руки к небу, одновременно воскликнули:
   – Разите!
   – Смерть! Смерть вам! – прорычали бандиты и с поднятым оружием набросились на старика и девушку.
   Но в следующий миг раздался звон стекла – кто-то мощным ударом разбил окно. Молодой человек, вооруженный одним кинжалом, который висел у него на поясе, легко впрыгнул в комнату и спросил резким и властным голосом:
   – Эй, господа, что здесь происходит?
   Этот повелительный тон заставил всех смолкнуть. Ножи сложились, кинжалы скрылись в футлярах, шпаги возвратились в ножны, и разбойники, потупив взоры, тихо отступили, образовав большой круг, в центре которого стояли, обнявшись, отец и дочь. Их лица были обращены к незнакомцу.

VII
Сальтеадор

   Внезапное появление юноши, очевидно, стало совершенной неожиданностью как для бандитов, так и для пленников. Этот молодой человек, который таким удивительным образом ворвался в наше повествование и которому уготована в нем далеко не последняя роль, вполне заслуживает того, чтобы мы на время прервали наш рассказ и описали его портрет.
   На вид этому юноше было лет двадцать семь – двадцать восемь. Ему очень шел костюм андалусского горца, состоявший из серой широкополой фетровой шляпы, украшенной двумя орлиными перьями, из вышитой кожаной куртки, какие еще и в наше время надевают охотники из Кордовы, когда отправляются в Сьерру-Морену, из алжирского пояса, украшенного шелками и золотом, из шаровар алого бархата с резными пуговицами и кожаных башмаков под цвет куртки, зашнурованных сбоку, на уровне лодыжек, что позволяло видеть его чулки.
   Все оружие незнакомца составлял простой кинжал, вложенный в кожаные ножны с серебряными накладками и напоминающий те кинжалы, с которыми не расстаются охотники на медведей в Пиренеях. У него была рукоять из резного рога, украшенная серебряными гвоздиками, и хорошо заточенное длинное острое лезвие в два пальца шириной. Обладатель этого кинжала, бесспорно, был атаманом: его грозный голос моментально подействовал на грабителей, и они отступили от незадачливых путешественников. Костюм юноши дополняла мантия с горизонтальными полосами, которую он носил с императорским достоинством.
   Атаман произвел на дона Иниго благоприятное впечатление не только своей молодостью, красотой и изяществом, но и тем, что держался как настоящий идальго. Будто для того, чтобы утешить оскорбленное самолюбие дона Иниго, он не старался ничем выделиться, а, напротив, отличался скромностью. И все-таки нарисованный нами портрет нисколько не польстил бы ему.
   Увидев молодого человека, донья Флор удивленно вскрикнула. В этом крике выразилась невольная радость, как будто вновь прибывший был не на стороне бандитов, а являлся посланником Небес, призванным помочь ей и ее отцу. Дон Иниго тотчас понял, что с этого момента разбойничья шайка отошла на задний план и что его участь и участь его дочери теперь всецело зависят от этого юноши. Но старик был слишком горд, чтобы заговорить, он ждал, и его окровавленный кинжал по-прежнему был направлен в грудь дочери. Сальтеадор начал первым:
   – Сеньор, я не сомневаюсь в вашей храбрости, но все-таки мне кажется, что вы слишком самоуверенны, если полагаете, что этой иголкой можно отбиться от двадцати человек, вооруженных кинжалами и шпагами.
   – Если бы я притязал на жизнь, – ответил дон Иниго, – то это действительно было бы безумием. Но я хотел убить дочь, а затем себя, это казалось и теперь еще кажется мне вполне исполнимым и даже легким.
   – Почему же вы хотите убить сеньору и себя?
   – Здесь нам грозят насилием, которому мы предпочитаем смерть.
   – Сеньора – ваша жена?
   – Она моя дочь.
   – Во сколько вы оцениваете свою жизнь и ее честь?
   – За свою жизнь я готов заплатить тысячу крон, что же до чести дочери – то ей нет цены.
   – Я дарю вам вашу жизнь, сеньор, – ответил Сальтеадор. – А сеньора может чувствовать себя здесь в такой же безопасности, как если бы она находилась в комнате матери и под ее защитой.
   Среди бандитов раздался ропот негодования.
   – Все вон! – приказал Сальтеадор, указывая жестом на дверь. Он не пошевелился до тех пор, пока последний разбойник не покинул комнату.
   Когда все они вышли, атаман запер дверь и вернулся к дону Иниго и его дочери, все это время с удивлением и беспокойством следившими за ним взглядом.
   – Надо простить их, сеньор, – сказал юноша. – Они грубияны и дикари, а не благородные люди, как мы с вами.
   Дон Иниго и донья Флор продолжали смотреть на молодого человека уже с меньшим беспокойством, но с гораздо большим удивлением: бандит называл себя благородным человеком, а его манеры и достоинство, о котором он не забывал ни на минуту, красноречивее, чем его слова, свидетельствовали о том, что он не лжет.
   – Сеньор, – с трепетом сказала девушка, – я вижу, что отец никак не решится поблагодарить вас, позвольте же это сделать мне – за него и за себя.
   – И ваш отец прав, сеньора: слова благодарности из ваших уст имеют цену, какой не имеет благодарность самого короля.
   Потом, обращаясь к старику, юноша произнес:
   – Я знаю, что вы торопитесь, сеньор. Куда вы направляетесь?
   – Я еду в Гранаду по приказанию короля.
   – А! – с горькой и насмешливой улыбкой воскликнул Сальтеадор. – Отголоски его прибытия достигли и нас: вчера прошли солдаты, которые обстреливали гору. Король хочет, чтобы двенадцатилетний ребенок мог пройти от Гранады до Малаги с мешком золота в каждой руке и чтобы от тех, кого он встретит в пути, мальчик не услышал бы ничего, кроме обычного приветствия путников: «Иди себе с миром!»
   – Такова его воля, – сказал дон Иниго, – и он уже отдал соответствующие распоряжения.
   – В какой срок король дон Карлос приказал очистить горы?
   – Говорят, что он дал на это верховному судье две недели.
   – Как жаль, что вам, прекрасная сеньора, пришлось ехать через горы сегодня, а не через три недели! – обратился Сальтеадор к девушке. – Вместо напугавших вас бандитов вы встретили бы здесь честных людей, которые сказали бы вам: «Идите с миром!» – а в случае необходимости и проводили бы вас.
   – Мы повстречали нечто лучшее, сеньор, – возразила дочь дона Иниго, – благородного человека, который вернул нам свободу.
   – Не надо меня благодарить, – сказал Сальтеадор, – я подчиняюсь власти более сильной, чем моя воля.
   – Чьей же?
   Бандит пожал плечами.
   – Не знаю. К несчастью, я – человек настроения. Моим сердцем и шпагой движут порывы, влекущие меня то к хорошему, то к дурному, чаще к дурному. Но, как только я увидел вас, неведомая рука вырвала злобу из моего сердца и отбросила ее так далеко, что – даю слово благородного человека – я старался разозлиться и не смог.
   Дон Иниго внимательно смотрел на молодого человека, пока тот говорил, и – странная вещь! – слова Сальтеадора, то насмешливые, то мягкие и нежные, невольно находили отклик в душе старика. Донья Флор, в свою очередь, медленно приблизилась к дону Иниго, но отнюдь не из страха. Голос юноши странно на нее подействовал: она почувствовала пробегавшую по ее телу приятную дрожь и, как малое дитя, искала в объятиях отца защиты от неведомого чувства, овладевшего ей.
   – Молодой человек, – сказал дон Иниго, – я разделяю ваши чувства, и то, что мне пришлось проезжать здесь сейчас, а не через три недели, – это действительно скорее счастье, чем неудача. Так как через три недели мне не удалось бы оказать вам услугу, равную той, какую вы мне оказали.
   – Услугу мне? – с усмешкой переспросил бандит.
   Лицо его исказила легкая судорога, а взгляд, казалось, говорил: «Тот, кто может оказать единственную нужную мне услугу, должен быть всемогущим».
   Угадав, что происходит в сердце молодого человека, дон Иниго продолжал:
   – Милосердный Господь каждому определил место в этом мире. Он дал государствам королей, а королям – дворян, их первых защитников. Он дал городам жителей, населяющих их: мещан, торговцев, чернь. Он дал морям отважных мореплавателей, открывающих неведомые земли. Он дал горам хищников и в тех же горах поселил хищных людей, как будто указывая на то, что, имея одно жилище, одни уподобляются друг другу, на то, что эти люди стоят на последней ступени общества.
   Сальтеадор хотел что-то возразить, но дон Иниго остановил его словами:
   – Дайте мне закончить.
   Молодой человек кивнул в знак согласия.
   – Итак, – продолжал старик, – только мощный общественный переворот или чудовищное семейное горе может привести к тому, что человек окажется за пределами своего круга, который Господь определил ему и к которому он по праву принадлежал, и попадет в другую, чуждую ему среду. Нас с вами, рожденных для того, чтобы быть дворянами в свите короля, постигла разная участь. Из меня она сделала мореплавателя, а из вас… – Старик умолк.
   – Ну что же вы, продолжайте, – с улыбкой произнес молодой человек, – вы мне не скажете ничего нового, и все-таки от вас я готов выслушать все.
   – А из вас судьба сделала бандита.
   – Да, но вы знаете, что бандит может означать как изгнанника, так и разбойника.
   – Мне это известно, так что будьте уверены, я не смешиваю эти два понятия, – сказал дон Иниго, а потом добавил: – Вы изгнанник?
   – А вы, сеньор, кто вы такой?
   – Я – Иниго Веласко де Гаро.
   Услышав это имя, молодой человек снял шляпу и отбросил ее далеко от себя.
   – Простите, – сказал он, – я стоял с покрытой головой, хоть я и не гранд.
   – А я не король, – заметил с улыбкой дон Иниго.
   – Да, но вы благородны, как король.
   – Вы меня знаете? – спросил старик.
   – Мой отец тысячу раз рассказывал мне о вас.
   – Ваш отец знал меня?
   – Он говорил мне, что имел такое счастье.
   – Так назовите же имя вашего отца, молодой человек!
   – О да, да, – прошептала донья Флор, – его имя, имя!
   – Увы, сеньор, – ответил бандит с выражением глубокой печали на лице, – моему отцу не доставит ни радости, ни чести, если такой человек, как я, произнесет имя старого испанца, в жилах которого нет ни капли мавританской крови. Не вынуждайте меня прибавлять к его бесчестью и горю, которыми он и без того мне обязан, новое.
   – Он прав, отец! – живо воскликнула девушка.

   Старик внимательно посмотрел на донью Флор: залившись краской, она опустила глаза.
   – Пусть будет так, – ответил дон Иниго, – сохраняйте тайну вашего имени. Но, может, у вас нет повода скрывать причину, заставившую вас жить чужой жизнью? Может, ваше изгнание и удаление в эти горы было последствием какого-нибудь юношеского безрассудства? Если вы не мучаетесь угрызениями совести, но хоть немного сожалеете о том положении, в котором вынужденно оказались, то даю слово, как перед Богом, быть вашим покровителем и готов поручиться за вас.
   – Благодарю вас, сеньор! Я принимаю ваше слово, но сомневаюсь в том, чтобы кто-нибудь, кроме человека, наделенного Богом особым могуществом, мог вернуть мне в обществе то место, которое я занимал, хотя мне не в чем себя упрекнуть. Горячая кровь и пламенное сердце стали причиной некоторых ошибок, эти ошибки привели меня к преступлениям. Но ошибки уже сделаны, преступления совершены, за моей спиной разверзлась пропасть, и я не могу вернуться назад. Только сверхчеловеческая сила способна проложить для меня дорогу, отличную от той, по которой я прошел. Иногда я думаю о возможности этого чуда. Я был бы счастлив, если бы оно свершилось, был бы вдвойне счастлив, если бы оно свершилось с вашей помощью, и я, как Товий [33 - Товий – согласно преданию, сын Товита, чьим проводником был ангел Рафаил.], вернулся бы в отчий дом в сопровождении ангела! Я все еще надеюсь, потому что надежда – последнее прибежище несчастных, правда, столь же обманчивое и даже более обманчивое, нежели другие! Я надеюсь, но не верю. С каждым днем я ухожу все дальше от общества и законов. Я приказываю и потому чувствую себя королем. Только иногда, ночью, в часы одиночества, в минуты грусти, мне случается предаться размышлениям, и тогда я понимаю, что, поднимаясь к трону, можно попасть на эшафот.
   Донья Флор испустила сдавленный крик. Дон Иниго протянул руку Сальтеадору. Но последний, не приняв той чести, которую оказал ему старый дворянин, поклонился, приложив одну руку к груди. Затем юноша указал старику на кресло.
   – Итак, вы расскажете мне все, – произнес, усаживаясь, дон Иниго.
   – Все, но не просите меня назвать имя моего отца.
   Старый идальго, в свою очередь, указал на стул молодому человеку, но тот не сел.
   – Вы услышите не рассказ, а исповедь. Перед священником я встал бы на колени, но перед человеком, будь он хоть дон Иниго, будь он хоть сам король, я останусь стоять.
   Девушка оперлась на кресло отца, а Сальтеадор печальным, но ровным голосом начал свое повествование.

VIII
Рассказ

   – Выслушайте, сеньор, – начал Сальтеадор, – я думаю, что имею право утверждать следующее: первыми поступками преступника – до какой бы крайности он ни дошел – руководит не зависящая от его воли сила, которая заставляет его сойти с прямой дороги. Нужна могучая рука, чтобы заставить человека свернуть с пути истинного, и порой случается так, что это делает железная хватка судьбы. Но, чтобы поступить так с наивным ребенком, совершающим первые шаги, достаточно легкого дуновения. Таким дуновением, пронесшимся над моей колыбелью, стало безразличное отношение, скажу даже больше – ненависть ко мне со стороны отца.
   – Сеньор, – прошептала девушка, – если хотите, чтобы Господь вас простил, не начинайте с обвинений.
   – Я далек от этого, упаси бог! Я сам виновен во всех своих ошибках и преступлениях, и когда я предстану перед судом Божьим, то не обвиню в них никого, но я должен все рассказать. Моя мать в свое время была одной из красивейших девушек Кордовы, и теперь еще, в свои сорок три года, она остается одной из самых прекрасных женщин Гранады. Мне неизвестно, почему она вышла за моего отца, могу только сказать, что я всегда замечал, что, хоть они и являлись мужем и женой и жили бок о бок, они были чужими друг другу.
   Вскоре родился я. Друзья моих родителей надеялись, что мое появление сблизит их, но не тут-то было: холодный по отношению к матери, отец перенес эту холодность и на меня. С того самого дня, как я появился на свет, я чувствовал, что мне недостает одного из двух покровителей, которых Бог посылает человеку при вступлении в жизнь! Правда, чтобы я не думал о несправедливости судьбы, мать окружила меня такой сильной и нежной любовью, что она могла заменить мне все. Мать одна любила меня за двоих.
   Но, как ни сильна была материнская любовь, это все же была любовь женщины. В скупой любви отца есть нечто, что говорит капризам ребенка и склонностям юноши то, что Бог сказал океану: «Ты не поднимешься выше, ты не пойдешь дальше!» Эти капризы, сглаженные рукой отца, страсти, подавленные рукой мужчины, принимают такие формы, которые соответствуют требованиям общества. Тогда как ребенок, воспитанный снисходительной матерью, руководящей им неуверенной рукой, выходит из-под контроля. Снисходительность матери, такая же безграничная, как ее любовь, сделала из меня горячего, необузданного жеребца, которому – увы! – достаточно было одного прыжка, чтобы попасть из города в горы.
   Впрочем, если мой характер и пострадал от этой безграничной свободы, я все же выиграл в силе. Не было суровой руки отца, которая могла бы закрыть передо мной двери дома, над слабыми же упреками матери, ожидавшими меня по возвращении домой, я только смеялся и постоянно блуждал с горцами по горам Сьерры-Морены. Они научили меня охотиться на вепря с рогатиной, на медведя с кинжалом. Когда мне было пятнадцать, этих животных, приводивших в ужас моих сверстников, я считал противниками, борьба с которыми могла быть более или менее длительна, более или менее опасна, но исход ее был заранее предрешен в мою пользу. Стоило мне только заметить след в горах, как я загонял животное: я выслеживал его, настигал и атаковал. Не раз я, словно уж, ползком проникал в пещеру, где не было никакого другого источника света, кроме сверкающих глаз зверя, на которого я собирался напасть. О, тогда – пусть никто, кроме Бога, не видел того, что происходило в недрах земли между хищником и мной, – тогда мое сердце учащенно билось, переполняясь гордостью и радостью! Как герои Гомера подначивали насмешками врагов, прежде чем напасть на них с мечом, дротиком или копьем, я дразнил и вызывал на поединок волка, вепря или медведя, которого преследовал. Потом начиналась борьба между человеком и зверем, борьба страшная и молчаливая, которая заканчивалась затравленным рыком и криком триумфа. Тогда, как Геракл – укротитель чудовищ, – я выходил на свет Божий, влача за собой побежденного и обезумев от радости. Я праздновал победу и слагал песни, в которых называл стремительные горные потоки друзьями, а паривших надо мной орлов – братьями.
   Потом наступил возраст, когда к этим удовольствиям присоединились страсти, сопровождающиеся безрассудством. Мать старалась помешать моим играм и любовным развлечениям, но ее слабые попытки оказались тщетны. Тогда она призвала на помощь отца. Но было поздно! Не привыкший повиноваться, я противился отцу. Его гремевший голос только сотрясал воздух и был далек от меня. Я думаю, что я рос, выбрав ложное направление; дерево, когда оно растет, гнется, но, заматерев, начинает противиться этому и больше не сгибается, пусть даже и чувствует боль под своей грубой и шероховатой корой.
   О, я не буду рассказывать вам всего – это было бы слишком долго, и, кроме того, уважение к вашей целомудренной дочери накладывает печать на мои уста, – я не буду рассказывать вам обо всех поединках, ночных оргиях, безумных любовных утехах, разоривших отца и причинявших матери невыносимые страдания. Я пропущу тысячи приключений, из которых была соткана моя жизнь, пестревшая, словно моя мантия, яркими красками, поединками, серенадами под балконами, встречами в переулках. Я пропущу тысячи приключений, чтобы дойти до того, что перевернуло мою жизнь. Я полюбил… Я думал, что люблю одну женщину, сестру моего друга. Я клялся, я ручался целым миром, – простите, сеньора, тогда я еще не видел вас! – что она красивейшая из женщин, когда однажды ночью, вернее, под утро, возвращаясь домой, я встретил у дверей своего дома брата моей возлюбленной, на лошади. За поводья он держал другую оседланную лошадь. У меня появилось предчувствие, что он проник в тайну моей любви.
   «Что ты здесь делаешь?» – спросил я его. «Ты же видишь – жду тебя», – ответил он. «Я к твоим услугам». – «Шпага при тебе?» – «Я с ней никогда не расстаюсь». – «Тогда садись на лошадь и следуй за мной». – «Это не в моих привычках: обычно я сопровождаю или веду за собой». – «О, меня за собой ты не поведешь», – сказал он и пустил лошадь галопом.
   Я последовал его примеру, и мы бок о бок въехали в горы. Через пятьсот шагов мы достигли маленькой полянки, где пробивалась нежная трава. «Здесь», – сказал дон Альваро. Так звали моего спутника. «Пусть будет так!» – ответил я. «Сойдите с лошади, дон Фернандо, – проговорил он, – и обнажите вашу шпагу, так как вы, кажется, поняли, что я приехал сюда лишь затем, чтобы драться с вами». – «Да, я догадался об этом, – кивнул я, – но мне непонятно, что превратило нашу дружбу в ненависть… Вчера – братья, сегодня – враги!» – «Враги именно потому, что братья, – заявил дон Альваро, обнажая шпагу, – братья через мою сестру!.. Ну же, дон Фернандо, шпагу в руки!» – «Я готов, – ответил ему я, – вы знаете, что меня никогда не приходилось вызывать на поединок дважды, но все-таки я хочу, чтобы вы объяснили мне причины, которые вынудили вас сопроводить меня сюда. Что настроило вас против меня, дон Альваро? Какие обвинения вы можете мне предъявить?» – «О, у меня их столько, что я предпочел бы молчать, потому что, припоминая их, я острее чувствую нанесенное мне оскорбление. Я вынужден повторять клятву: я смою это оскорбление вашей кровью. Итак, шпагу из ножен, дон Фернандо!»
   Я сам себя не узнавал – так я был спокоен перед этим гневом, равнодушен перед этим вызовом. «Я не буду биться с вами до тех пор, – заявил я ему, – пока не узнаю причины поединка». Альваро вынул из кармана связку писем. «Узнаете?» – спросил он. Я задрожал. «Бросьте их на землю, – сказал я ему, – я подниму их». – «Поднимите и прочтите».
   Он бросил письма на землю. Я подобрал их, это оказались мои письма. Отрицать это было бесполезно… Передо мной стоял оскорбленный брат!
   «О, какое несчастье! – подумал я. – Как можно быть таким безумцем? Как можно доверить бумаге свою судьбу и честь женщины? Это подобно стреле, пущенной в небо: известно, откуда она, но не ясно, куда она упадет и кого настигнет».
   «Узнали ли вы эти письма, дон Фернандо?» – «Они написаны моей рукой, дон Альваро». – «Так обнажите же вашу шпагу, чтобы один из нас умер на этом месте, как умерла честь моей сестры». – «Я рассержен тем, что вы поступаете таким образом, дон Альваро. Своими угрозами вы делаете невозможным то, что я хотел вам предложить». – «О, трус! – воскликнул дон Альваро. – Увидев шпагу в руках брата, он обещает жениться на женщине, которую обесчестил!» – «Вам известно, что я не трус, дон Альваро, кроме того, вы не знаете, о чем мне необходимо сообщить вам. Выслушайте же меня». – «Шпагу в руки!.. Где говорит железо, язык не должен встревать!» – «Я люблю вашу сестру, дон Альваро, ваша сестра любит меня. Почему же мне не назвать вас братом?» – «Потому что мой отец вчера сказал мне, что он никогда не назовет своим сыном человека, погрязшего в пороках, долгах и распутстве».
   Эти оскорбления свели на нет все мое хладнокровие.
   «Ваш отец так сказал, дон Альваро?» – закричал я, скрежеща зубами от гнева. «Да, а я повторяю его слова и прибавляю от себя: обнажите шпагу, дон Фернандо!» – «Ты этого хочешь?..» – воскликнул я, хватаясь за эфес шпаги. «К оружию! К оружию! – повторял дон Альваро. – Иначе я буду не колоть тебя, а бить!» Я сдерживался до последнего, говорю вам правду, дон Иниго, я противился настолько, насколько это было позволительно для дворянина. Итак, я обнажил шпагу. Через мгновение дон Альваро был мертв. Он умер без покаяния, проклиная меня… это-то и принесло мне несчастье!..
   Сальтеадор остановился на минуту, задумчиво опустив голову. В этот миг у окна, через которое запрыгнул в комнату бандит, появилась цыганка и скороговоркой, будто она принесла срочное известие, трижды назвала юношу по имени: «Фернандо, Фернандо, Фернандо!» Сальтеадор услышал ее только со второго раза и обернулся лишь на третий оклик. Но, несмотря на ее взволнованный вид, несмотря на ее желание сообщить ему какую-то новость, молодой человек знаком приказал ей ждать, и она повиновалась. Дон Фернандо продолжал:
   – Я вернулся в город и, встретив по дороге двух монахов, указал им, где они смогут найти труп дона Альваро. Стычка двух юношей и последовавшая затем смерть одного из них от удара шпаги – дело обычное, но мы не соблюли обыкновенных условий дуэли. Отец дона Альваро, взбешенный потерей единственного сына, обвинил меня в убийстве. Увы, мне приходится признать, что моя репутация не защитила меня, судьи поверили этому гнусному обвинению, алькальд [34 - Алькальд – судья в Испании.] объявил мне приговор, и три альгвазила [35 - Альгвазил – всякий служитель правосудия в Испании.] пришли меня арестовать. Я согласился отправиться в тюрьму, но один, без них. Я дал им слово дворянина, что пойду, как они прикажут, – в ста шагах впереди или позади них.
   Они же хотели вести меня силой. Тогда я убил двоих и ранил третьего. Вскочив на лошадь без седла и узды, я понесся прочь оттуда. Из дома я взял только одну-единственную вещь – ключ. Я не видел матери и потому хотел вернуться, чтобы обнять ее в последний раз. Через два часа я был в безопасности, в горах. Горы кишели бандитами, все они, как и я, вели жизнь изгнанников из-за ошибок правосудия, им нечего было ждать от общества, и все они горели желанием отомстить за причиненное им зло. Им не хватало только атамана, эту страшную силу некому было организовать. Я предложил им себя. Они согласились. Остальное вы знаете.
   – Удалось ли вам свидеться с матерью? – спросила донья Флор.
   – Благодарю вас! – сказал Сальтеадор. – Вы еще видите во мне человека.
   Девушка опустила глаза.
   – Да, – продолжил он, – я встречал ее, и не один раз, а десять, двадцать! Одна только мать связывает меня со светом. Раз в месяц, не назначая дня, – потому что все зависит от бдительного надзора за нами, – раз в месяц, с наступлением ночи, я покидаю горы и в костюме горца, закутанный в широкий плащ, пробираюсь в город. Невидимый, а если и видимый, то неузнанный, я вхожу в дом, который никогда не был мне так дорог, как сейчас, когда я в изгнании. Я отворяю двери комнаты матери, бесшумно приближаюсь к ней и бужу ее поцелуем в лоб.
   Я сажусь на ее кровать и провожу ночь подобно тому, как проводил ее в детские годы: рука об руку с матерью, склонив голову на ее плечо. Мы коротаем ночные часы за рассказами о минувших днях, о тех временах, когда я был невинен и счастлив. Когда же близится рассвет, она целует меня в лоб, и тогда мне кажется, что этот поцелуй примиряет меня с жизнью, людьми и Богом.
   – О, отец, отец! Вы слышите? – воскликнула донья Флор, вытирая катившиеся по щекам слезы.
   – Это хорошо, – сказал старик. – Вы еще увидите вашу мать не только ночью и тайком, но и при свете дня, на глазах у всех, ручаюсь честью дворянина.
   – О, – прошептала донья Флор, – вы добры, так добры, отец!
   – Дон Фернандо! – беспокойно напомнила о себе цыганка. – Мне нужно сказать вам нечто важное. Выслушайте, бога ради, выслушайте меня!
   Но, как и в первый раз, удостоив ее только повелительным жестом, Сальтеадор приказал ей ждать.
   – Мы оставляем вас, сеньор, – сказал дон Иниго, – и уносим с собой воспоминание о вашей любезности.
   – Итак, – спросил Сальтеадор, подчиняясь странной симпатии к дону Иниго, – итак, вы меня прощаете?
   – Мы не только прощаем вас, но считаем себя обязанными вам, и я надеюсь, что с Божьей помощью я докажу вам свою признательность.

   – А вы, сеньора, – робко спросил Сальтеадор, – разделяете ли вы чувства сеньора дона Иниго?
   – О да! – живо воскликнула донья Флор. – Если бы я тоже могла доказать вам… – И она посмотрела вокруг, желая найти видимое, осязаемое доказательство своей признательности молодому человеку.
   Сальтеадор угадал ее намерение, он увидел на тарелке букет, собранный Амаполой по приказанию дона Рамиро. Юноша взял букет и передал его донье Флор. Девушка посмотрела на отца так, будто просила у него совета, дон Иниго кивнул дочери. Тогда она вынула из букета цветок и подала его Сальтеадору. Это был анемон, цветок скорби. Он принял цветок, почтительно приложил к губам и, спрятав его на груди, застегнул куртку.
   – До свидания! – сказал дон Иниго. – И смею заверить вас… до скорого свидания!
   – Поступайте так, как подсказывает вам ваша доброта, сеньор, и да поможет вам милосердный Бог. – Потом, повысив голос, юноша продолжил: – Вы свободны, уходите, и всякий, кто попытается воспрепятствовать вам, будет убит.
   Дон Иниго и его дочь покинули венту. Не двигаясь с места, Сальтеадор через выходящее во двор окно видел, как они сели на своих мулов и поехали прочь. Тогда молодой человек достал из-под куртки анемон и поцеловал его во второй раз, что весьма красноречиво говорило о его чувствах. В этот момент он почувствовал чье-то осторожное прикосновение. Это была Хинеста. Она легко, словно птица, впорхнувшая в окно, пыталась привлечь внимание юноши. Цыганка была бледна как смерть.
   – Что тебе нужно от меня? – спросил Сальтеадор.
   – Королевские солдаты в четверти мили отсюда. Не пройдет и десяти минут, как на тебя нападут!
   – Уверена ли ты в том, что говоришь? – спросил Сальтеадор, нахмурившись.
   Едва он произнес это, как раздался гром ружейных залпов.
   – Вот, – сказала Хинеста, – слышишь?
   – К оружию! – закричал Сальтеадор, бросаясь во двор. – К оружию!

IX
Дуб доньи Мерседес

   Произошло вот что. Дон Иниго упоминал об отряде королевских войск, который повстречался ему недалеко от Альхамы. А бандиты, посмеиваясь, говорили, что отряд был накануне в их краях. Это войско, численностью около четырехсот человек, получило приказ обыскать горы и, какой бы то ни было ценой, очистить их от бандитов, наводивших ужас на путешественников. За каждого представленного властям бандита, живого или мертвого, назначалась награда в сто золотых, а за атамана – тысячу.
   Король дон Карлос поклялся искоренить разбойников в Испании и заявил, что будет отбрасывать их с одних гор на другие, пока не скинет в море. Два с половиной года он приводил в исполнение этот план с упорством, представлявшим собой отличительную черту его гения, и загнал, наконец, в тупик бандитов Сьерры-Невады, окруженной морем. Он был близок к тому, чтобы осуществить свое намерение.
   Начальник отряда, накануне проходившего по горам, довольствовался осмотром дороги, где не встретил ничего особенного. Ему попалась только вента, рядом с которой его солдаты сделали привал и освежились. В этой обычной андалусской харчевне жили только хозяин и его слуги. Хозяин отличался большей открытостью, сговорчивостью и приветливостью, чем другие испанские трактирщики. Ничто не указывало на то, что вента была разбойничьим логовом. Тогда начальник дал знак продолжать путь, и отряд двинулся дальше.
   До самой Альхамы они не встретили ничего особенного, кроме крестов, стоявших то дальше, то ближе к дороге. Но кресты в Испании – такая обычная вещь, что солдаты не усмотрели в них ничего удивительного. В Альхаме начальник отряда расспросил людей, и его предупредили, что он должен сосредоточить все свое внимание на венте «Король мавров», на которую ему указали как на место сборища бандитов. Послушав совета, начальник экспедиции, не теряя времени, повернул назад и приказал людям следовать за ним.
   Альхаму от венты «Король мавров» отделяли шесть верст, и отряд прошел уже полпути, когда солдаты увидели отчаянно мчавшегося к ним слугу дона Иниго. Раненый и истекавший кровью, он звал на помощь. Этот человек рассказал им о случившемся. Дон Иниго, как мы помним, говорил, что знаком с начальником отряда. Тот, узнав о несчастье, постигшем знаменитого идальго и его дочь, прекрасную донью Флор, приказал своим солдатам ускорить шаг.
   Хинеста издали, с вершины горы, увидела этот отряд. Догадавшись, что заставило этих людей вернуться, и опасаясь за жизнь Сальтеадора, она помчалась к венте. Цыганка вошла через калитку в саду, через которую, кстати, прошел и Фернандо, и подбежала к разбитому им окну. И там, задержанная жестом, повелевавшим ей ждать, девушка слышала все то, что происходило между молодым человеком и пленниками и особенно между Фернандо и доньей Флор.
   Бледная, с замирающим сердцем, Хинеста забралась в дом через окно и объявила Сальтеадору о прибытии королевских войск. И тот бросился вон из комнаты с криком: «К оружию!» Он надеялся найти своих товарищей на кухне, но та оказалась пуста. Юноша побежал во двор, но и там никого не было. В два прыжка он очутился у дверей венты. Там Сальтеадор нашел аркебуз, брошенный на землю, а рядом с ним перевязь, в которую были вложены готовые заряды. Он поднял аркебуз, надел перевязь и, выпрямившись во весь рост, принялся высматривать, куда могли скрыться его товарищи.
   Ружейные выстрелы, которые раздавались все это время, вдруг прекратились. Это указывало только на то, что те, для кого они предназначались, оказали очень слабое сопротивление. Вдруг Сальтеадор заметил на вершине холма авангард королевских войск. Юноша обернулся и тут только осознал, что остался один. За ним стояла лишь Хинеста, бледная, со сложенными на груди руками; на ее лице читался нескрываемый ужас.
   – Хорошо придумано! – прошептал Сальтеадор. – Эти негодяи предали меня!
   – Может, они присоединятся к тебе в горах, – робко заметила Хинеста.
   Эти слова вселили надежду в Фернандо.
   – Действительно, это возможно, – сказал он.
   Войдя во двор, юноша, захлопнув за собой массивную дверь, запер ее на замок. Затем вместе с Хинестой он направился в кухню, а оттуда – в чулан. Там Сальтеадор поднял люк в полу, пропустил девушку вперед, опустил люк за собой и запер на замок. Освещая путь тусклым светом фитиля своего аркебуза, юноша вместе с Хинестой спустился по лестнице в подземелье. Это было то самое подземелье, на которое бандиты намекали дону Иниго, когда посвящали его в свой план.
   Через пять минут Сальтеадор и цыганка дошли до другого выхода из подземелья. Фернандо могучими плечами приподнял вторую дверь, скрытую густым кустарником и поросшую мхом. Беглецы очутились в горах. Здесь Сальтеадор наконец задышал полной грудью.
   – Ну, – сказал он, – теперь мы свободны!
   – Да, – подтвердила Хинеста, – но не будем терять времени.
   – Куда ты хочешь пойти?
   – К дубу доньи Мерседес.
   Фернандо вздрогнул.
   – Что ж, идем, – сказал он, – может быть, святая Дева, под покровительством которой он находится, принесет мне счастье.
   Вдвоем, а точнее, втроем – козочка все это время неотступно следовала за беглецами, – они скрылись в кустарнике, стараясь, однако, придерживаться тропинок, проложенных дикими зверями, которые часто ступали здесь. Только, шагая по этим дорожкам, надо было, как это делали и животные, проложившие их, пригибать головы, а в некоторых местах, где ветви переплетались между собой, приходилось пробираться ползком. Эти переходы давались путникам не без труда, но заросли представляли собой надежное укрытие, где бандит и цыганка могли чувствовать себя в безопасности.
   Так они шли с три четверти часа, однако нельзя было измерить пройденное расстояние потраченным на это временем: трудности дороги замедляли их передвижение, и за три четверти часа беглецы преодолели не больше половины лье. Но у людей, чуждых горам или незнакомых с оленьими, медвежьими и кабаньими тропами, на этот путь ушел бы целый день.
   Впрочем, чем дальше они продвигались, тем непроходимее становились заросли, однако Фернандо и Хинеста не обращали на это внимания. Видно было, что они оба стремились к известной цели, спрятанной в кустах ежевики, вереска и гигантских мирт, как мореплаватели, блуждающие в безбрежных водах, но у которых все же есть проводники – компас и созвездия.
   Преодолев, наконец, последний участок густых зарослей, казавшихся на первый взгляд непроходимыми, они очутились на маленькой полянке, шагов в двадцать в диаметре, посредине которой возвышался дуб. На его стволе в деревянном золоченом киоте [36 - Киот (греч. «ящик, ковчег») – небольшой ящичек или специальный шкаф, в который ставят иконы.] была закреплена статуэтка святой Мерседес, имя которой носила мать Фернандо. Юноша посадил это дерево. Он часто приходил к нему, чтобы помечтать и подремать в его тени. Фернандо называл его своим летним домом, здесь он находился под покровительством святой своей матери или, скорее, под покровительством самой матери, которую чтил и уважал больше, нежели святую, чье имя она носила.
   Беглецы, достигнув цели, облегченно вздохнули: очевидно, что здесь меньше всего можно было ожидать предательства. Мы говорим «меньше всего», так как бандиты хоть и знали об этом уголке своего атамана, но никогда не наведывались сюда без его приглашения. Для Фернандо это было своего рода убежище, куда он удалялся в часы грусти – в те часы, когда в его памяти оживало прошлое. Он ложился на разостланный плащ и, устремив взор через неподвижную листву дуба на раскинувшееся над его головой небо, синее, как крылья надежды, вызывал в памяти воспоминания о безмятежном детстве. Они являли собой чудовищный контраст с той полной ужасов и кровопролитий жизнью, которая была уготована ему в старости.
   Когда ему нужно было отдать приказание или получить какие-нибудь сведения, он вынимал из дупла дерева замечательный серебряный рожок мавританской работы и извлекал из него резкий продолжительный звук, если ему нужен был один из его товарищей, два – если ему нужно было десять человек, три – если он призывал всю шайку.
   Оказавшись на этой поляне, Фернандо подошел к киоту святой и приложился к ее ногам, затем, встав на колени, прочитал короткую молитву. В это время Хинеста, полуязычница, стояла и смотрела на него. Поднявшись, юноша обошел дерево и вынул из дупла серебряный рожок. Молодой человек поднес его к губам и извлек из него три резких звука, таких продолжительных и пронзительных, как и те, что, раздавшись в долине Ронсеваля, заставили Карла Великого, находившегося в рядах своей армии, содрогнуться и, остановившись, сказать: «Господа, это мой племянник Роланд зовет меня на помощь». Но на этот призыв никто не явился.
   Нельзя было предположить, что бандиты не слышали зова: звук рожка разносился в горах более чем на милю. Разбойники или оказались в плену, или предали своего атамана, посчитав сопротивление бесполезным ввиду численного перевеса противника. Вероятно, они нашли более благоразумным рассеяться и попытаться спастись бегством по отдельности. Фернандо около четверти часа простоял в ожидании, прислонившись к стволу дерева. Смирившись с безмолвием, которое царило вокруг, он бросил на землю плащ и растянулся на нем.
   Хинеста села рядом с ним. Фернандо взглянул на нее с бесконечной нежностью: только цыганочка осталась ему верна. Хинеста кротко улыбнулась. В этой улыбке читался обет вечной преданности. Фернандо притянул руками голову девушки и прикоснулся губами к ее лбу. Ощутив это прикосновение, Хинеста испустила невольный крик, выражавший как горе, так и радость. Это была первая ласка от Фернандо.
   Несколько мгновений она сидела замерев и не дыша, с закрытыми глазами и приоткрытым ртом, откинув голову назад и прислонившись к могучему стволу дуба, точно в обмороке. Молодой человек посмотрел на нее с удивлением, потом с беспокойством и тихо окликнул ее:
   – Хинеста!
   Цыганка подняла голову, точно дитя, разбуженное голосом матери, медленно открыла прекрасные глаза и, взглянув на Сальтеадора, прошептала:
   – О боже!
   – Что с тобой? – спросил Фернандо.
   – Не знаю, право, – ответила девушка. – Только мне показалось, что я умираю.
   Поднявшись, она медленно, нетвердой походкой, пошла прочь от дуба доньи Мерседес и скрылась в зарослях. Охватив голову руками, Хинеста была готова разрыдаться от переполнявшей ее радости и счастья. Сальтеадор следил за ней взглядом до тех пор, пока она не исчезла из виду. Но так как козочка осталась возле него и не последовала за своей госпожой, он рассудил, что цыганка ушла недалеко.
   Вздохнув, юноша завернулся в плащ. Проспав или промечтав около часа, он услышал тихий, но настойчивый зов. В сумерках перед ним стояла цыганка. Она указывала рукой на запад.
   – Что такое? – спросил Фернандо.
   – Смотри! – сказала Хинеста.
   – О! – поспешно вскочив, воскликнул бандит. – Как красен сегодня закат! Он будто предсказывает, что завтра прольется кровь.
   – Ты ошибаешься, – возразила Хинеста, – это не лучи заходящего солнца.
   – А что же это? – спросил атаман, чувствуя запах дыма и прислушиваясь к отдаленному треску.
   – Это пламя пожара, – ответила цыганка. – Пожар в горах!
   В это мгновение испуганный олень вместе с самкой и олененком стрелой промчался с запада на восток.
   – Посмотри, Фернандо, – сказала Хинеста, – инстинкт этих животных вернее человеческой мудрости. Звери указывают нам путь, куда надо бежать. Они говорят нам, что нельзя терять времени.
   Фернандо мгновенно согласился с цыганкой. Повесив рог через плечо, закутавшись в плащ и взяв в руку аркебуз, он бросился в ту сторону, где скрылись олени. Хинеста с козочкой бежали впереди.

X
Пожар в горах

   Они прошли шагов пятьсот, как вдруг козочка остановилась в нерешительности.
   – Ну, Маза, что случилось? – спросила девушка.
   Козочка, склонив голову, будто к чему-то прислушивалась и заблеяла, точно в ответ. Сальтеадор тоже слушал, вдыхая ночной воздух, пропитанный запахом смолы.
   – Мне кажется, – сказал юноша, – что я слышу тот же треск и чувствую все тот же запах дыма. Не обманываемся ли мы, не идем ли мы навстречу пожару, вместо того чтобы бежать от него?
   – Пожар шел оттуда, – произнесла Хинеста, указывая на запад.
   – Ты уверена?
   – Звезда Альдебаран была справа от нас и сейчас она там же. Не занялся ли огонь с двух сторон?
   – Он занялся там, где его разложили, – прошептал Фернандо, начиная прозревать.
   – Подожди, – сказала Хинеста, – сейчас я все узнаю.
   И дитя гор, для которой скалы с их ущельями, пиками, непролазными зарослями, долинами и пещерами были такими же родными, как и ухоженный парк поместья для дворянина, бросилась вперед. Вскарабкавшись по обломкам гранита, она возникла на острой вершине скалы, как статуя на пьедестале.
   – Ну что? – спросил Сальтеадор.
   – Так и есть, – сказала она.
   – Огонь?
   – Огонь!
   Потом девушка добавила, указывая на юг:
   – Надо идти туда, нам надо выбраться отсюда, пока две стены пламени не соединились.
   К югу растительность становилась более дикой и густой. Это были высокие заросли, где обычно водились вепри, волки и рыси; такие слабые животные, как лани и козы, редко отваживались бывать в этих местах. Однако теперь, встревоженные пожаром, они проносились здесь, словно молнии. Огонь поднял на ноги этих животных, и они бежали в том направлении, где чуяли путь к спасению.

   – Сюда! Сюда! Ничего не бойся, Фернандо, вот наш проводник, – кричала Хинеста, указывая на звезду, по которой ориентировалась.
   – Сейчас она справа от нас, а когда будет слева, мы окажемся на верном пути, – продолжала цыганка.
   Через некоторое время звезда скрылась.
   – О, – сказал Фернандо, – дело идет к грозе. Интересно будет наблюдать за борьбой воды и огня в горах.
   Но Хинеста остановилась и, схватив Фернандо за руку, проговорила:
   – Это не облако закрыло звезду.
   – А что же?
   – Это дым!
   – Невозможно! Ветер с юга.
   В это мгновение волк, рыча и сверкая глазами, пробежал в нескольких шагах от молодых людей, не обратив никакого внимания на козочку. Он бежал с юга на север. Козочка тоже не обратила никакого внимания на волка: ее теперь занимала другая опасность.
   – Огонь! Огонь! – закричала Хинеста. – Мы опоздали, перед нами стена огня!
   – Погоди, – сказал Фернандо, – посмотрим! – И, схватившись за нижние ветви ели, он стал подниматься на дерево.
   Но едва ноги его отделились от земли, как страшное рычание раздалось над его головой. Хинеста в ужасе привлекла к себе молодого человека и указала ему на темную массу, выделявшуюся на фоне неба.
   – О, – воскликнул Фернандо, – как бы ты ни рычал, старый медведь, ты не обратишь вспять пожара, не заставишь отступить и меня, пока еще есть время…
   – На север! На север! – закричала Хинеста. – Это единственный путь, который еще не отрезан!
   И действительно, все обитатели гор: олени, лани, козы, вепри, рыси – устремились к северу. Стаи тетеревов взлетали наугад, путаясь в ветвях деревьев, и, оглушенные, падали к ногам беглецов. Ночные же птицы, короли тьмы, приветствовали зловещими и испуганными голосами этот странный дневной свет, исходящий, казалось, с земли, а не спускавшийся с неба.
   – Сюда, Фернандо! Сюда! – кричала Хинеста.
   – Куда? В какую сторону? – спрашивал юноша, опасаясь не столько за себя, сколько за девушку. Присоединившись к нему, она разделила с ним опасность, которой могла бы избежать, оставшись в венте.
   – Сюда! Сюда! Вон Полярная звезда! Последуем за козочкой, она выведет нас!
   И оба пустились бежать в ту сторону, куда устремилось домашнее животное; в том же направлении неслись и дикие звери, гонимые горячим дыханием сирокко. Вдруг козочка остановилась.
   – Нет смысла бежать дальше, – сказал Фернандо, – огонь повсюду вокруг нас.
   Молодой человек сел на обломок скалы, считая бесполезным продолжать путь. Девушка прошла еще около сотни шагов, чтобы убедиться в том, что Фернандо прав, козочка оставалась на месте и не последовала за ней. Хинеста вернулась обратно и подошла к Фернандо, который сидел, склонив голову на руки, и, казалось, решил дожидаться ужасной развязки. Не оставалось никакой надежды на спасение, небо было кроваво-красным. Слышался ужасный свист, становившийся все громче, – пожар пожирал все вокруг.
   Девушка стояла рядом с Сальтеадором, обратив на него взгляд, полный любви. Тот, кто смог бы прочесть ее сокровенные мысли, открыл бы в ней страх, внушенный этим безвыходным положением, но в то же время и тайное желание заключить Фернандо в свои объятия и умереть вместе с ним на этом месте, ничего не предпринимая. Однако она подавила это желание и, вздохнув, прошептала:
   – Фернандо!
   Сальтеадор поднял голову.
   – Бедная Хинеста! – воскликнул он. – Ты так молода, добра, прекрасна – и должна умереть по моей вине!.. Ах, на мне действительно лежит проклятие!
   – Тебе жаль расставаться с жизнью, Фернандо? – спросила девушка так, словно хотела сказать: «Я не жалею о ней».
   – О да, да! – вскрикнул молодой человек. – О да, клянусь, мне жаль расставаться с ней!
   – Но ради кого ты хочешь жить? – спросила Хинеста.
   Только теперь молодой человек понял, что происходило в сердце девушки.
   – Ради матери, – ответил он.
   Цыганка испустила радостный крик.
   – Благодарю тебя, Фернандо! – сказала она. – Следуй за мной!
   – Зачем?
   – Говорю тебе, ступай за мной!
   – О, разве ты не видишь, что мы погибли! – воскликнул юноша, пожимая плечами.
   – Мы спасены, Фернандо! Я ручаюсь за все, – обрадованно твердила девушка.
   Фернандо поднялся, все еще сомневаясь в том, что услышал.
   – Пойдем! Пойдем! – уговаривала его цыганка. – И если ты сожалеешь только о матери, то я не хочу, чтобы она плакала. – И, схватив молодого человека за руку, она увлекла его в новом направлении.
   Юноша бездумно следовал за ней, хотя в его движениях чувствовалось столь свойственное всему живому стремление спасти свою жизнь. Надо сказать, что когда беглецы устремились по новому пути, то и в козочке, казалось, проснулась надежда. Она снова взяла на себя обязанность проводника, в то время как другие перепуганные животные, считая себя окруженными огненным кольцом, беспорядочно метались из стороны в сторону.
   Шипение пожара слышалось все отчетливее, а воздух, которым поневоле приходилось дышать, раскалялся. Тут Фернандо остановил девушку.
   – Ведь там огонь! Послушай! Послушай! – закричал он, указывая туда, откуда доносилось шипение.
   – Возможно ли, Фернандо, – спросила цыганка, засмеявшись, – что ты так плохо различаешь горные звуки, что принимаешь рокот водопада за шипение пожара?
   – О, – воскликнул юноша, – верно! Ты права! Мы можем избежать огня, следуя вдоль потока, и пройти между двумя огненными завесами, как израильтяне прошли, Божьей милостью, между двумя водяными стенами. Но не подстерегает ли нас опасность и там?
   – Иди же, – настаивала девушка, – ведь я сказала тебе, что ручаюсь за все!
   Она увлекла Фернандо к плоскогорью, с которого низвергался, как прозрачный шарф, брошенный на склон горы, могучий водопад. Днем он переливался всеми цветами радуги, а ночью искрился лунным светом. Словно спрыгнув с огромной высоты на скалу, водопад разбивал о нее свои воды и с громоподобным шумом, пенясь, низвергался с высоты трех или четырех сотен футов в пропасть, на дне которой образовывал рокочущий поток, впадавший в Хениль в трех милях от водопада, между Армиллой и Санта-Фе.
   Через несколько минут беглецы оказались у края скалы, откуда водопад низвергался в пропасть. Хинеста хотела сразу начать опасный спуск, но Фернандо остановил ее. Немного успокоившись за себя и свою спутницу, он, будучи прежде всего поэтом в душе, не мог отказать себе в удовольствии прочувствовать величину опасности, которой им удалось избежать.
   Некоторые люди получают безмерное наслаждение, переживая подобные ощущения. Однако надо признать, что зрелище действительно было великолепным. Огненный круг в одно и то же время сужался к центру и распространялся по окружности. Бесконечная лента огня, становившаяся все шире, быстро приближалась к беглецам. Время от времени огонь охватывал ствол какой-нибудь большой ели, поднимался по ней, как змея, разбегался по ветвям и освещал их, подобно иллюминации на королевских празднествах. Несколько мгновений дерево пылало, как факел, а потом вдруг столб огня рушился и падал в середину гигантского костра, выбрасывая к небу миллионы искр.
   Пламя добралось и до смолистых фисташковых деревьев, там оно бегало быстро, точно по дорожке из пороха, и лизало огненным языком темно-зеленый ковер, окутывавший склоны горы. Воспламенившиеся пробковые деревья срывались с вершины, высушенная земля которой не могла удержать их, и катились скачками, как огненный водопад, до дна какого-нибудь ущелья, где останавливались, мгновенно воспламеняя все вокруг.
   Стоя на вершине скалы, молодой человек замер в восторге перед этим морем огня, которое пожирало зеленый островок. За какие-то полчаса он будет стерт с лица земли. Со стороны еще не тронутой огнем части зарослей доносились крики: блеяние оленей, вой волков, визг лисиц, мяуканье диких кошек, рычание вепрей. Если бы вдруг рассвело, мы увидели бы всех этих животных, без всякой злобы стоявших друг напротив друга, озабоченных только одной опасностью, которая свела их в этом месте. Они как безумные метались по островку земли, а от нее уже поднимался горячий пар – предтеча пожара. Но Хинеста, опасаясь за Фернандо сильнее, чем он боялся за нее, вскоре вывела молодого человека из состояния экстаза и вернула к реальности. Цыганка подала ему пример, которому он должен был последовать: подвергая свою жизнь опасности, девушка первой начала спускаться в пропасть.

XI
Гнездо голубки

   Этот спуск, который для Хинесты оказался привычным делом, был опасным даже для Фернандо, а простой обыватель и вовсе не смог бы совершить его. Белый пар, клубившийся по склонам горы и разносимый ветром, был не легче и не грациознее молодой цыганки, когда она ставила свою ножку на едва заметные уступы горы, напоминавшей отвесную стену. К счастью, местами в расщелинах пробивались кусты мирта, вереска и мастикового дерева, которые могли служить опорой Фернандо. Руками он цеплялся за лианы, стлавшиеся по горе и походившие на гигантских сороконожек.
   Были и такие моменты, когда даже козочка осторожно останавливалась, не зная, куда ступить дальше, тогда Хинеста необъяснимым способом опережала ее и словно показывала ей дорогу. Время от времени цыганка оборачивалась, ободряя Фернандо жестом, так как все слова терялись в шуме водопада, свисте пламени и отчаянных криках диких животных, к которым все ближе подступало огненное кольцо. Не раз девушка замирала, вся дрожа, при виде Фернандо, висевшего над пропастью, над которой сама она парила, словно птица; не раз она протягивала ему руку помощи, не раз она поднималась на один или два шага вверх, желая поддержать его. Но юноше было стыдно, что его опережала женщина, с легкостью проходившая там, где он подвергался смертельной опасности. Призывая на помощь всю свою силу и мужество, все свое хладнокровие, он следовал за козочкой и отважной цыганкой по этой чудовищной отвесной скале.
   Спустившись приблизительно на двадцать пять футов, то есть достигнув того уровня, где водопад разбивался о скалу, Хинеста, перестав спускаться вертикально, начала пересекать гору наискосок, желая приблизиться к каскаду. Прежде она благоразумно удалялась от него, так как водяная пыль, исходившая от него, смачивала камни рядом с водопадом, отчего они становились скользкими, а потому более опасными.
   Пламя пожара освещало крутую гору почти так же ярко, как солнце. Но вместо того, чтобы облегчить путь, этот свет только усиливал ощущение опасности.
   Фернандо начал понимать план Хинесты и вскоре уже не сомневался в его успехе. Козочка в два-три прыжка достигла скалы, о крайний выступ которой разбивался водопад; цыганка оказалась там почти одновременно с ней и тотчас повернулась чтобы в случае необходимости помочь юноше. Склонившись к молодому человеку, Хинеста протянула ему руку. Озаренная розовым светом, она казалась духом пламени, феей потока. С одной стороны от нее была выемка мрачной скалы, с другой – кривая линия водопада, который в отблесках пожара походил на бриллиантовую арку, перекинутую с земли на небо.
   Хотя Фернандо отделяло от девушки небольшое пространство, он с трудом преодолел его. Босая ножка цыганки чувствовала все шероховатости, на которых скользил сапог горца. Как раз в тот момент, когда юноша должен был достигнуть гранитной площадки, он оступился. Хинеста с силой, которую никак нельзя было предполагать в этом нежном создании, ухватилась за его плащ и долю секунды удерживала его над пропастью, пока тот не нашел опору. Обнаружив выступ, он одним прыжком очутился около храброй девушки и козочки.
   Оказавшись на утесе и почувствовав себя в безопасности, Фернандо ощутил, как силы покидают его. Ноги у него задрожали, лоб покрылся потом, и он упал бы, если бы его рука, искавшая поддержки, не нашла ее в дрожавшем плече цыганки. На мгновение он сомкнул веки, чтобы справиться с головокружением. Когда юноша снова открыл глаза, он вздрогнул, очарованный восхитительным зрелищем: через завесу водопада, чистую и прозрачную, как хрусталь, просвечивал, подобно волшебному видению, пожар.
   – О, – невольно вырвалось у молодого человека, – взгляни, Хинеста! Как красиво! Как величественно!
   Подобно орлу, парящему над Этной, душа поэта витала над этой горой, преобразившейся в вулкан. Почувствовав, что Фернандо больше не нуждается в ней, Хинеста незаметно высвободилась из объятий, в которые он заключил ее на мгновение, и оставила его в одиночестве созерцать эту неземную красоту. Сама же цыганка пробралась в глубину грота, который вскоре озарился бледным мерцанием светильника, что так явно контрастировал с кровавым светом, озарявшим горы.
   Фернандо перешел от созерцания к размышлению. У юноши не оставалось сомнений в том, что лесной пожар не был случайностью – он входил в план офицеров, посланных в погоню за ним. Звуки его серебряного рожка, вместо того чтобы привлечь внимание товарищей, указали солдатам, получившим приказ истребить бандитов, место, где мог находиться их атаман. Две сотни солдат, а может быть, и больше, шли с факелами в руках, они образовали громадный круг, и каждый из них бросил свой факел в густой смолистый лес, произраставший рядом с травянистыми полянами. Огонь быстро распространился из-за сухости и нестерпимой жары, стоявшей накануне.
   Только чудо могло спасти Фернандо, и этим чудом стала преданность Хинесты. Он обернулся, движимый чувством бесконечной благодарности к девушке. Только сейчас Фернандо понял, скольким он был обязан цыганке. Молодой человек с удивлением увидел освещенный бледным светом грот, о существовании которого он, житель гор, и не подозревал. Юноша медленно приближался к нему, и, по мере того как он подходил ближе, его удивление росло.
   Через узкий вход, ведущий из скалы в грот, Фернандо увидел, как цыганка, подняв одну из плит, вынула из потайного хранилища кольцо и надела его на палец, потом достала пергамент и спрятала его на груди. Этот грот был высечен в горе, его стены частично были из гранита, как и скала, а частично – из земли, вернее, из сухого и рыхлого песка, который встречается в Испании повсюду. Чтобы увидеть его, нужно только снять небольшой слой растительного перегноя, покрывающего грунт. Ложе из мха со свежим папоротником занимало один из углов грота; над постелью в дубовой раме висела грубовато исполненная картина: она восходила к тринадцатому веку и представляла собой одну из тех Мадонн с темным ликом, которые, по преданиям католиков, написаны Святым Лукой.
   Напротив ложа висели еще две картины, более современные, но написанные в еще худшей манере, чем первая, и вставленные в рамы, позолота которых пострадала от времени. На картинах были изображены мужчина и женщина с коронами на голове, а над коронами значились титулы, имена и фамилии.
   Женщина с фантастической короной на голове, похожей на короны восточных цариц, имела смуглую кожу дочерей юга. Посмотрев на эту картину, каждый, кто знал Хинесту, вспоминал цыганку, и если это прекрасное дитя находилось рядом, то взгляд поневоле обращался к ней. Этому было свое объяснение: при сравнении творения художника и божьего создания обнаруживалось поразительное сходство, хотя чувствовалось, что Хинеста еще не достигла возраста запечатленной на портрете женщины. Над короной были написаны следующие слова: «La Reyna Topacia la Hermosa» [37 - Королева Топаз Прекрасная (исп.).].
   На голове у мужчины в великолепных одеждах был черный бархатный ток, а поверх него – королевская корона, лицо его обрамляли ровно подстриженные длинные волосы. Бело-розовый цвет его кожи контрастировал с цветом кожи его жены. Его голубые глаза, любовно смотревшие с портрета, выдавали в нем человека севера. В общем, он в своем роде был так же красив, как и его жена. Эта супружеская чета заслуживала самых лестных титулов; одинаковые для обоих, они отличались только родом: «El Rey Filippo el Hermoso» [38 - Король Филипп Прекрасный (исп.).].
   Молодой человек осмотрел пещеру. Взгляд его быстро скользнул от постели из мха к Мадонне и задержался на двух портретах. Девушка почувствовала приближение Фернандо раньше, чем увидела его; она обернулась к нему в тот момент, когда надевала на палец кольцо и прятала на груди пергамент. С улыбкой, достойной принцессы, гостеприимно предлагающей разместиться в своем замке, она сказала на своем образном языке:
   – Входи, Фернандо, и жилище голубки ты превратишь в орлиное гнездо.
   – Но не скажет ли мне голубка, – спросил юноша, – что это за гнездо?
   – Здесь я родилась, – простодушно ответила Хинеста, – здесь меня вскормили и воспитали, сюда я прихожу смеяться, когда я счастлива, и плакать, когда я страдаю… Разве ты не знаешь о бесконечной любви всего живого на свете к своей колыбели?
   – О, мне это хорошо известно! Дважды в месяц, рискуя жизнью, я покидаю горы, чтобы провести час со своей матерью в той самой комнате, где я родился.
   Молодой человек вошел в пещеру.
   – Раз ты, Хинеста, ответила на один мой вопрос, – произнес он, – то, может быть, ты пожелаешь ответить и на другой?
   – Спрашивай, – сказала цыганка, – и я отвечу.
   – Чьи это портреты?
   – Я думала, Фернандо, что ты вырос в городе, разве я ошиблась?
   – Да, это так.
   – Неужели ты не умеешь читать? Прочти же!
   Указывая на портреты, цыганка подняла светильник, и трепещущий огонь осветил картины.
   – Я прочел, – сказал Фернандо.
   – И что же ты прочел?
   – Я прочел: «Королева Топаз Прекрасная».
   – Ну и что же?
   – Я не знаю королевы с таким именем.
   – Даже среди цыган?
   – Это правда, – сказал Фернандо, – я забыл, что у цыган есть короли.
   – И королевы, – прибавила Хинеста.
   – Но почему эта женщина на портрете так похожа на тебя? – спросил Сальтеадор.
   – Потому что это портрет моей матери, – с гордостью ответила девушка.
   Молодой человек сравнил лица, и сходство, которое мы уже отметили, бросилось ему в глаза.
   – А второй портрет? – спросил он.
   – Прочти же!
   – Я прочел: «Король Филипп Прекрасный».
   – Ты, пожалуй, не знаешь, что в Испании был король, носивший имя Филиппа Прекрасного.
   – Знаю, в детстве я видел его.
   – И я тоже.
   – Ты же тогда была совсем ребенком!
   – Да, но есть образы, так глубоко врезающиеся в память, что их помнишь всю жизнь, в каком бы возрасте ни увидел их впервые.

   – Это так, – согласился Фернандо, тяжело вздохнув, – мне знакомы такие воспоминания. Но почему эти портреты висят друг напротив друга?
   Хинеста улыбнулась.
   – Разве это не портреты короля и королевы? – спросила она.
   – Без сомнения, но…
   Он остановился, боясь задеть гордость девушки. Она же, все еще улыбаясь, продолжила начатую им фразу:
   – Но один, ты хочешь сказать, был королем настоящего государства, в то время как другая являлась королевой воображаемой страны.
   – Признаюсь, я действительно так подумал, дорогая Хинеста.
   – Но кто тебе сказал, что Египет был воображаемой страной? Кто тебе сказал, что потомки прекрасной Николис, царицы Савской, не были такими же истинными королевами, как короли, происходящие от Максимилиана, императора Австрийского?
   – Но кто такой Филипп Прекрасный? – спросил Фернандо.
   – Филипп Прекрасный, – ответила Хинеста, – отец короля дона Карлоса, который завтра должен быть в Гранаде. Нельзя терять время, я должна просить короля о том, в чем он, пожалуй, откажет дону Иниго.
   – Как! – воскликнул Фернандо. – Ты отправляешься в Гранаду?
   – Сию же минуту… Жди меня здесь.
   – Ты с ума сошла, Хинеста!
   – Тут ты найдешь хлеб и финики. Я вернусь раньше, чем закончатся эти запасы, что же касается воды, то в ней у тебя недостатка не будет.
   – Хинеста, я не могу допустить, чтобы ради меня…
   – Подумай, Фернандо: если ты не отпустишь меня сейчас, огонь может помешать мне добраться до потока!
   – Но те, кто преследовал меня, те, кто окружил гору огненным кольцом, они могут воспрепятствовать тебе, они могут оскорбить тебя, а может, даже и убить!
   – Что они могут сказать бедной девушке, которую пожар застиг в горах и которая спасается вместе со своей козочкой?
   – Да, действительно, ты права, Хинеста! – воскликнул юноша. – Если тебя схватят, то лучше мне этого не видеть.
   – Фернандо, – сказала растроганная цыганка, – если бы я не была уверена в том, что спасу тебя, я осталась бы умирать вместе с тобой, но я не сомневаюсь в том, что спасу тебя, и потому ухожу. Идем, Маза!
   Не дожидаясь ответа Фернандо, Хинеста махнула ему на прощание рукой и стала спускаться по склону горы, уверенно шагая за козочкой, прыгавшей впереди. Фернандо, склонившись над пропастью, с беспокойством следил за ней, пока она не достигла потока. Потом он увидел, как цыганка ловко перепрыгивает с камня на камень, подобно молодой пастушке. Вскоре Хинеста исчезла между двух огненных стен, поднимавшихся с обоих берегов.

XII
Король дон Карлос

   Оставим Фернандо отдыхать от опасностей: одной он только что счастливо избежал, другая же, еще более страшная, ждала его впереди. Последуем по той же дороге, что и Хинеста, соскользнем по охваченной огнем скале к потоку, по руслу которого она пошла и за поворотом которого исчезла.
   Ручей этот, как мы уже сказали, тянется на три или четыре мили, а затем, превратившись в небольшую речушку, впадает в Хениль между Армиллой и Санта-Фе. Однако мы не пойдем до конца по этому потоку, а покинем его в том месте, где его оставила Хинеста, то есть в миле от Армиллы, там, где он пересекает под каменной аркой дорогу, ведущую из Гранады в Малагу.
   Здесь уже нельзя заблудиться: дорога от Малаги до Касабермехи начинается едва заметной тропинкой, но у восточного склона сьерры расширяется и от Гравиа-ла-Гранде превращается в настоящую дорогу.
   Подходя к Гранаде, вы видите, что она, как всегда, торжественна: ее тысячи башен расцвечены кастильскими, арагонскими, испанскими и австрийскими флагами. Семьдесят тысяч ее домов имеют праздничный вид, а триста пятьдесят тысяч жителей – за двадцать семь лет, что прошли с тех пор, как Гранада перешла от мавританских королей к христианским, она потеряла почти пятьдесят тысяч человек, – заполонили улицы, ведущие к хаэнским воротам. Именно через них должен был въехать во дворец Альгамбру король дон Карлос. Там ему приготовили апартаменты, которые с большим сожалением четверть века тому назад покинул король Боабдил.
   На тенистом отлогом склоне, что ведет на вершину Солнечной горы, где высится крепость и располагается Альгамбра – дворец, выстроенный гениями Востока, – собралась огромная толпа. Ее сдерживал двойной ряд алебардщиков, которым время от времени приходилось, – все уговоры были тщетны, – пускать в ход рукоятки пик, чтобы заставить любопытных вернуться на свои места.
   В описываемые нами времена по обоим склонам этой горы катила свои холодные бурлящие воды речка, замкнутая в каменистое ложе. Особенно широка она была в жаркий период, потому что эта вода появлялась из-за таяния снегов, еще накануне покрывавших белой мантией пики Муласена. В то время горный склон еще был свободен. Гораздо позже дон Луис, маркиз Мендоса, представитель рода Мондехар, воздвиг там в честь правителя с белокурыми волосами и русой бородой фонтан, украшенный гербами. Водомет выбрасывал гигантскую струю, поднимавшуюся бриллиантовой пылью вверх, чтобы потом упасть ледяными каплями на листья молодых буков, ветви которых переплелись и образовали непроницаемый для дневного света заслон.
   Это, конечно, было любезностью со стороны жителей Гранады – из двадцати или тридцати дворцов города избрать для пребывания молодого короля именно тот, куда вела такая поэтичная дорога. От ворот Гранады, где проходит граница Альгамбры, до ворот Правосудия, через которые можно было попасть в крепость, ни один солнечный луч не побеспокоил бы его. Если бы не многоголосое пение стрекоз и не металлическое стрекотание кузнечиков, то он мог бы, находясь в шестидесяти милях от Африки, полагать, что пребывает в прохладной тени своей любимой Фландрии.
   Не стоило разыскивать во Фландрии ворота, подобные тем, что в 1348 году построили по распоряжению короля Юсуфа и назвали воротами Правосудия, так как короли мавров имели обыкновение учинять суд на ступенях своих дворцов. Мы говорим «ворота», а надо бы сказать – башня, настоящая высокая башня с аркой в форме сердца, наверху которой король дон Карлос мог увидеть двойной мавританский иероглиф, изображающий ключ и руку, как символ непостоянства человеческих судеб. Если бы подле дона Карлоса был его наставник Адриан Утрехтский, то он объяснил бы ему, что ключ обозначает стих Корана, начинающийся словами: «Он открыл», а рука защищает от дурного глаза, сыгравшего столь неприятные шутки с арабами и неаполитанцами. Но если бы король не захотел обращаться к кардиналу Адриану, то он мог бы остановить первого попавшегося ребенка с оливковым цветом лица, бархатным взглядом огромных глаз и гортанным говором – то есть со всеми признаками той мавританской расы, которую он начал преследовать и которую его преемник Филипп III окончательно изгнал из Испании. Мальчуган, опустив голову и покраснев от стыда, рассказал бы ему, что рука и ключ напоминают о древнем предсказании пророка: Гранада не попадет под власть христиан до тех пор, пока рука не возьмет ключ.
   И тогда благочестивый король дон Карлос, осенив себя крестным знамением, презрительно улыбнулся бы предсказанию лживых пророков, которое Бог всех христиан так жестоко опроверг блестящим триумфом Фердинанда Арагонского и Изабеллы Кастильской – его предков со стороны отца и матери.
   Эти ворота называют «воротами неба», потому что, если смотреть на них снизу, они, кажется, уходят прямо в небо. Проехав через эти ворота, король дон Карлос очутился на открытой площади Лос-Альхибес. Остановившись здесь на мгновение, он, сидя на лошади и склонившись над парапетом, мог бы увидеть тонувший в море зелени мавританский город, совершенно незнакомый ему, в котором ему предстояло находиться всего несколько дней. Он увидел бы внизу реку Дарро, пересекающую Гранаду, и Хениль, огибающий ее. Хениль блестел, как серебро, а Дарро отливала золотом. Обе реки проходили через широкую долину, сохранившую арабское название Вега и поросшую кактусами, фисташковыми и лавровишневыми деревьями.
   В центре площади Лос-Альхибес был отделанный мрамором фонтан, вокруг которого прогуливались высокопоставленные лица в ожидании короля, который должен был появиться в тот момент, когда на башне пробьет два часа пополудни. Были тут обладатели титула ricos hombres, которых дон Карлос переименовал в испанских грандов. Точно так же он заменил титул «высочество», которым до сих пор довольствовались короли Кастилии и Арагона, на менее громкий титул «величество». Были тут и доны, и сеньоры, но предки донов были друзьями Сида Кампеадора [39 - Сид Кампеадор – герой испанских народных преданий, поэм, романсов и драм, а также знаменитой трагедии Корнеля. Прославленный в народном творчестве, а затем и в произведениях письменности под именем С. дон Руи (или Родриго) Диац, уроженец деревни Бивар близ Бургоса – историческое лицо. Род. ок. 1040 г., ум. в 1099 г.], а прадеды сеньоров – товарищами Пелагия [40 - Пелагий (ок. 360 – после 418) – христианский монах кельтского происхождения.]. Самый младший из них по состоянию – происхождение же у всех было одинаково – считал себя, конечно, таким же благородным, как и этот маленький австрийский принц, который был испанцем только по своей матери, Хуане Безумной, дочери Изабеллы Кастильской.
   Все эти старые кастильцы ничего не ждали от молодого короля, германское происхождение которого подчеркивали его белокурые волосы, русая борода и выдающийся подбородок – характерные признаки принцев Австрийского дома. Они еще не забыли, что его дед Максимилиан, менее заботясь об испанском престоле для своего внука, нежели об императорской короне, заставил приехать его беременную мать из Вальядолида в Гент, где она разрешилась сыном, ставшим, таким образом, не только инфантом Испании, но и фламандским гражданином. По правде сказать, разные счастливые предзнаменования сопровождали рождение этого избранного ребенка, случившееся в воскресенье 22 февраля 1500 года, в день святого Матфея. Рутильо Бенинказа, величайший астролог того времени, предсказал мальчику удивительную судьбу по тем дарам, что поднесли ему его крестный отец и крестная мать – принц Шимей и принцесса Маргарита Австрийская. В тот день в сопровождении шестисот оруженосцев, двухсот всадников и полутора тысяч факелоносцев они проследовали по коврам, постланным от замка до кафедрального собора, куда принесли новорожденного для крещения и дали ему имя Карла в честь деда по материнской линии, Карла Бургундского, прозванного Смелым. Крестные родители одарили младенца: Маргарита Австрийская – золоченой чашей, полной драгоценных камней, а принц Шимей – золотым шлемом, увенчанным фениксом. Тогда Рутильо Бенинказа предсказал, что тот, кто получит эти драгоценные дары, станет в один прекрасный день королем страны, где будут добывать золото и бриллианты, и, подобно птице, венчающей его шлем, станет фениксом среди королей и императоров. По правде сказать, в юности на голову Карла сыпались одни только несчастья, как бы изобличая эти предсказания и свидетельствуя о том, что они основаны на желании польстить, а не на способности читать будущее.
   Испанцы, со своей стороны, имели некоторое право сомневаться в этих предсказаниях, так как именно в год рождения молодого принца и даже во время беременности у его матери проявились признаки ужасной болезни. Женщина тщетно боролась с недугом в течение девятнадцати лет, но он все же закрепил за ней в истории печальное прозвище Хуаны Безумной. Шесть лет спустя после рождения инфанта, опять же 22 числа в воскресенье, казалось бы, в столь счастливый для него день, его отец, Филипп Прекрасный, чьи безумные любовные похождения лишили ревнивую Хуану рассудка, отправился завтракать в соседний с Бургосом замок, который он подарил одному из своих любимцев – дону Мануэлю. После завтрака все стали играть в мяч, и король, сильно разгоряченный этой игрой, попросил стакан воды, который ему тут же подал человек, не принадлежавший ни к его свите, ни к дому дона Мануэля. Король выпил воду и почти тотчас почувствовал боль в желудке. Это, однако, не помешало ему вернуться в тот же вечер в Бургос и выйти на другой день из комнаты, пересилив боль. На деле же оказалось, что боль пересилила его: во вторник он слег в постель, в среду безуспешно пытался встать, в четверг он лишился дара речи, а в пятницу, в одиннадцать часов утра, испустил дух.
   Само собой разумеется, что были приняты все меры, чтобы найти неизвестного человека, подавшего стакан воды королю. Человек этот больше не появлялся, и все, что о нем в то время говорили, казалось, больше походило на выдумку, чем на правду. Так, например, ходил слух, что среди многочисленных возлюбленных Филиппа Прекрасного была цыганка Топаз, соплеменники которой считали ее потомком царицы Савской. Топаз – к тому времени уже невеста одного цыганского принца – влюбилась в Филиппа, слывшего (на что, кстати, указывало и его прозвище) красивейшим кавалером не только в Испании, но и во всем мире, и пренебрегла любовью знатного цыгана, который отомстил ей, подав Филиппу стакан ледяной отравленной воды, что и стало причиной смерти короля.
   Как бы там ни было, была ли его смерть естественной или насильственной, она нанесла Хуане жестокий удар: ее рассудок, уже и без того повредившийся из-за нескольких приступов сумасшествия, совершенно померк. Она не хотела верить в кончину супруга, предпочитая думать, что Филипп просто уснул, и ее не старались вывести из этого заблуждения. Пребывая в таком убеждении, Хуана одела супруга в его лучшие одежды: в кафтан из золотой парчи, красные шаровары, малиновую мантию, подбитую соболем, и черные бархатные сапоги, а на голову водрузила ток, увенчанный короной. Затем королева приказала положить его тело на парадную постель и оставить двери дворца открытыми и днем и ночью, чтобы всякий желающий мог прийти и поцеловать ему руку, как живому. Пришлось удалить Хуану от тела супруга. Его не стали бальзамировать и поместили в свинцовый гроб. Королева, полагая, что она следует за спящим Филиппом, проводила его гроб до Тордесильяса, в монастырь святой Клары.
   Таким образом, сбылось предсказание одной ворожеи, которая, увидев приехавшего из Фландрии в Испанию сына Максимилиана, покачав головой, сказала: «Король Филипп Прекрасный, говорю тебе, что мертвый ты больше проедешь по дорогам Кастилии, чем живой». Не оставляя надежды, что в один прекрасный день супруг поднимется со смертного ложа, Хуана не позволила опустить его в склеп, но приказала поставить гроб посередине хоров, на возвышении. У него должны были постоянно находиться четверо алебардщиков и четверо францисканских монахов, беспрерывно читавших молитвы.
   Прибыв в Испанию за два года до того времени, к которому относится наш рассказ, король дон Карлос, отправившийся в путь из Флесинга, переплывший океан с тридцатью шестью кораблями и высадившийся на берег у Вильявисьосе, нашел здесь свою безумную мать и усопшего отца. Благочестивый сын велел открыть гроб, простоявший в монастыре в течение одиннадцати лет, склонился над прекрасно сохранившимся телом, завернутым в красную мантию, и торжественно и холодно поцеловал его в лоб. Дон Карлос поклялся матери в том, что до ее смерти не будет называть себя королем Испании, и поехал в Вальядолид короноваться.
   По этому случаю устроили празднества и великолепные турниры, в которых король лично принимал участие. Во время стычек при состязании на копьях восемь человек были ранены, причем двое из них смертельно, и тогда король дал клятву никогда больше не участвовать ни в одном турнире. Кроме того, на смену забаве пришла настоящая война: Сарагоса объявила, что хочет иметь королем настоящего испанского принца и не отворит ворот перед фламандским эрцгерцогом. Дон Карлос, получив это известие, остался невозмутим. Только на мгновение померк взгляд его голубых глаз под дрожащими веками, потом обычным голосом он отдал приказание выступить в Сарагосу.
   Юный король разбил ворота пушечным выстрелом и вошел в город с обнаженной шпагой, везя за собой пушки с дымящимися фитилями – пушки, заслужившие со времени своего появления звание «последнего довода королей». Здесь он издал те ужасные указы против разбойников, которые заполонили всю Испанию, как раскаты грома Юпитера с Олимпа. Известно, что под разбойниками и бандитами тот, кому предстояло стать Карлом Пятым, подразумевал, прежде всего, бунтовщиков. Этот мрачный юноша, девятнадцатилетний Тиберий [41 - Тиберий (42 г. до н. э. – 37 г. н. э.) – римский император из династии Юлиев-Клавдиев, пасынок Августа, проводил автократическую политику.], не принимал никаких оправданий неисполнения его приказов.
   Последние два года прошли в непрерывных празднествах и сражениях. Но все переменилось, когда 9 февраля в Сарагосу прибыл гонец. Из-за льдов и снегов у него ушло двадцать восемь дней на переезд из Фландрии; он привез известие о том, что император Максимилиан скончался 12 января 1519 года.
   Император Максимилиан, ничтожный сам по себе, имел вес благодаря своим современникам. Франциск I и Александр VI заставляли его идти вровень с ним. Папа Юлий II сказал о нем так: «Кардиналы и курфюрсты [42 - Курфюрст – князь, имевший право участвовать в выборах императора (в Священной Римской империи).] ошиблись. Кардиналы сделали меня папой, курфюрсты сделали Максимилиана королем, а надо было сделать меня королем, а Максимилиана папой».

   Эта смерть вызвала большие опасения у юного короля. Если бы он находился у смертного ложа императора, если бы они оба – причем младший из них был бы хозяином положения – прошли вместе несколько шагов по мосту, соединяющему землю с небом, причем один из них отправился бы дальше по дороге смерти, а другой вернулся бы к жизни, тогда, конечно, решение дона Карлоса было бы несомненно. Но ничего подобного не произошло, никакие меры не были приняты – настолько эта смерть была быстра и неожиданна. Дон Карлос, лишенный поддержки кардинала Хименеса, который умер, был окружен фламандцами, жадными и хищными, искавшими в течение трех лет средства выжать из бедной Испании миллион сто тысяч дукатов. Дон Карлос произвел слишком плохое впечатление на Испанию, которую должен был впоследствии обогатить, а в настоящем разорял. Он хотел бы покинуть ее с легким сердцем, не опасаясь, что испанский народ сильно недоволен его поступками.
   Однако многие советовали ему сесть на корабль и покинуть Испанию. Но с этим был не согласен его советник, Адриан Утрехтский. Спор завязался между ним и Франциском I. Дон Карлос не поехал, зато туда отправились самые ревностные его сторонники, наделенные королевскими полномочиями. К папе Льву X тайно отправили курьера. Что за указания дали этому гонцу? Об этом, быть может, мы узнаем позже. Не желая в бездействии ждать новостей двадцать восемь дней – ведь именно столько времени потребовалось бы курьеру, чтобы вернуться назад, – дон Карлос объявил, что намерен предпринять путешествие в свои южные провинции и посетить Севилью, Кордову и Гранаду.
   Курьеру надо было только переехать Швейцарию, сесть на корабль в Генуе и приплыть в Валенсию или Малагу. Через двенадцать дней после выборов дон Карлос мог узнать об их результате. Затем ему сообщили, что Сьерру-Морену и Сьерру-Неваду опустошают бандиты. Отсюда возник приказ очистить горы. Выполняя это распоряжение короля, солдаты устроили пожар, который и застиг Сальтеадора.

XIII
Дон Руис де Торрильяс

   В то время как горы пылали, короля дона Карлоса ждали в Гранаде. Въезд должен был состояться, как было уже сказано, в два часа пополудни; несколькими минутами ранее подали сигнал с башни Правосудия, ожидая, когда внук Изабеллы и Фердинанда появится, подобно конной статуе в рамке мавританских ворот. Представители знатных семейств Андалусии прогуливались на площади Лос-Альхибес. Среди этих знатных дворян, гуляющих в одиночку или по парам, весело болтавших или тихо разговаривавших в сторонке, особенно выделялся один сеньор – своим горделивым видом, но одновременно и глубокой печалью.
   Он присел на мраморную ограду, окружавшую колодец посередине площади, и, подперев голову рукой, устремил свой меланхолический взор в небесную лазурь. Голова его была покрыта касторовой шляпой [43 - Касторовая шляпа – шляпа преимущественно из бобрового волоса (от лат. castor – «бобер»), который пользовался особенной популярностью в XVIII – XIX веках.] с широкими полями, название которой – «сомбреро» – перешло и к соломенным шляпам, хотя они совершенно изменили прежнюю форму. Волосы этого человека седыми локонами падали на плечи, седеющая борода была прямоугольно подстрижена, его шея была украшена орденом, имеющим форму креста; этот орден Изабелла и Фердинанд после взятия Гранады собственноручно раздавали их доблестным помощникам в низвержении мавров. Его сосредоточенный вид мрачного мечтателя отгонял от него назойливых и беззаботных болтунов, но человек одного или почти одного с ним возраста внимательно рассматривал его, желая убедиться, что не обманулся в своих догадках.
   Старик снял шляпу и тряхнул головой, будто для того чтобы прогнать тоску, заставляющую даже самых сильных людей склонять чело; этот жест развеял все сомнения человека, который пристально смотрел на старика. Он приблизился и сказал, в свою очередь сняв шляпу:
   – С самого детства я был вашим другом, а потому, мне кажется, было бы дурно с моей стороны, если бы я, видя вашу печаль, не протянул бы вам руку и не спросил бы: дон Руис де Торрильяс, что я могу сделать для вас хорошего? Чем я могу вам служить? Что вы мне прикажете?
   При первых же словах, произнесенных его другом, дон Руис де Торрильяс поднял голову и, узнав говорившего, протянул ему руку.
   – Я очень благодарен вам, дон Лонес д’Авила, и рад видеть вас, – сказал он. – Ваши слова лишний раз доказывают, что вы верный друг. Вы ведь живете в Малаге?
   – Да, и знайте, что как вблизи, так и вдали, как в Малаге, так и в Гранаде вы одинаково можете располагать мною.
   Дон Руис поклонился.
   – Давно ли вы покинули Малагу, давно ли видели моего старого друга, – да, вероятно, и вашего, – дона Иниго?
   – Я постоянно вижусь с ним. Я слышал от моего сына, дона Рамиро, что дон Иниго прибыл вчера сюда с дочерью, благополучно избежав большой опасности в горах, где они были задержаны Сальтеадором.
   Дон Руис побледнел и закрыл глаза. Прошло мгновение, пока он громадным усилием воли поборол волнение, близкое к обмороку.
   – Но все-таки, – спросил он, – им удалось спастись от него?
   – Надо сказать, что этот бандит, который имеет дерзость называть себя дворянином, вел себя, по рассказам моего сына, как настоящий принц: он отпустил их без выкупа и даже без каких-либо обязательств. Это тем более похвально, что дон Иниго – богатейший дворянин, а дочь его, донья Флор, прекраснейшая девушка Андалусии.
   Дон Руис вздохнул свободнее.
   – Он так поступил? – сказал он. – Что ж, тем лучше.
   – Но я все говорю о своем сыне, доне Рамиро, и забываю спросить о вашем, доне Фернандо. Он все еще путешествует?
   – Да, – ответил дон Руис едва слышно.
   – Он мог бы принадлежать к свите нового короля. Вы один из знатнейших дворян Андалусии, и если вы попросите об этой милости у короля дона Карлоса, то он, хотя и окружен своими фламандцами, наверняка согласится на это из политических соображений.
   – Я действительно хочу попросить короля дона Карлоса о милости, – ответил дон Руис, – но сомневаюсь в его согласии.
   В это время на башне Правосудия пробило два часа. Эти два удара обычно возвещали лишь о спуске вод в каналы, но в этот день они имели другое значение. Не только вода устремилась по обычаю в предназначенные для нее каналы, забила в фонтанах, забурлила в бассейнах, но и зазвучали трубы, провозглашая, что король дон Карлос поднимается по склону холма к Альгамбре, и все поспешили к воротам Иосифа, чтобы оказаться около них в то время, когда король будет сходить с лошади. Один дон Руис остался на прежнем месте, дон Лонес последовал за остальными.
   Звуки труб зазвучали еще громче, возвещая о том, что король поднялся на холм и был уже совсем близко. Наконец, он появился на высоком боевом коне, одетом в латы, как для битвы. Сам он был в доспехах, украшенных золотом. Только голова его была не покрыта, точно он хотел поразить испанцев тем, как мало в нем было испанского.
   Действительно, как мы уже сказали, в сыне Филиппа Прекрасного и Хуаны Безумной не обнаруживалось ни единой черты кастильского типа: он представлял собой собрание черт Австрийского дома. Маленького роста, коренастый, с коротковатой шеей, с белокурыми, коротко подстриженными волосами, с русой бородой, с голубыми прищуренными глазами, с орлиным носом, пунцовыми губами и выдающимся подбородком, он постоянно держал голову прямо, как будто ее поддерживал в этом положении стальной ошейник, и, когда шел пешком, имел такой вид, словно нес какую-то тяжесть, но это впечатление исчезало, когда он, превосходный кавалерист, управлял лошадью – тогда чем необузданнее была лошадь, тем прекраснее смотрелся всадник.
   Понятно, что подобный принц, не обладавший физическим сходством ни с доном Педро, ни с Генрихом, ни с Фердинандом, – хотя он так же любил карать, как первый, был так же лукав, как второй, и так же честолюбив, как третий, – и казавшийся с первого же взгляда настоящим Габсбургом [44 - Габсбурги – одна из наиболее могущественных монарших династий Европы на протяжении Средневековья и Нового времени. Представители династии известны как правители Австрии (c 1282 года), а также как императоры Священной Римской империи, чей престол Габсбурги занимали с 1438 по 1806 год.], не мог возбудить в испанцах, и в особенности в андалусцах, неудержимого энтузиазма.
   Итак, по его прибытии трубы зазвучали громче не столько для того, чтобы поприветствовать короля, сколько для того, чтобы скрыть безмолвие, царившее среди народа. Король холодным и тусклым взглядом оглядел людей и окрестности, не выразил никакого изумления, хотя и те и другие были ему в действительности совершенно незнакомы, и, остановив лошадь, сошел на землю, не по внезапному побуждению и не из желания стать ближе своему народу, но потому что наступил такой момент церемониала, когда предписывалось сойти на землю.
   Он даже не поднял головы, чтобы рассмотреть прекрасные мавританские ворота, под которыми проходил, не удосужился прочесть в маленькой боковой часовне надпись, гласившую, что 6 января 1492 года его дед Фердинанд и бабка Изабелла проходили под этими триумфально украшенными воротами среди представителей всей Испании, опьяненных триумфом своих королей, той же дорогой, которой двадцать семь лет спустя следовал он, важный и угрюмый, окруженный тем безмолвным уважением, которое сопровождает шествие королей, достоинства которых еще скрыты, но недостатки всем известны.
   Одна только мысль неотступно бурлила у него в голове, как кипит вода в медном сосуде, ничем не обнаруживая извне своего движения, одна мысль, одно пламенное желание – быть императором. Что мог видеть перед собой этот человек, чей честолюбивый взгляд устремлялся в город Франкфурт, где в зале выборов заседало это громадное собрание курфюрстов, к которому приглядывались и прислушивались, как и дон Карлос, папа, короли, все принцы и правители мира.
   «Будешь ли ты императором, то есть таким же великим, как папа, более великим, чем остальные короли?» – вечно шептал честолюбивый голос в сердце дона Карлоса.
   Что ему было за дело до криков народа, когда только этот голос звучал в нем! Поэтому король дон Карлос сошел с коня лишь согласно этикету, а не побуждаемый желанием приблизиться к дворянам, окружившим его. Тотчас вся его фламандская свита последовала примеру короля. Эта свита состояла, главным образом, из кардинала Адриана Утрехтского, его воспитателя, графа Шиеврского, первого министра, а также графа Лашо, графа Порсиана, дворянина Фюрна, дворянина Борена и голландца Амерсдорфа. Сидя на лошади, дон Карлос заметил, однако, своим блуждающим взглядом группу дворян, оставшихся с покрытыми головами, в то время как все остальные обнажили головы. Казалось, что только эта группа привлекла его внимание.
   – Ricos hombres! – сказал он, сделав знак рукой тем, к кому он обращался, занять место в его свите, но позади фламандских дворян.
   Андалусские сеньоры поклонились и заняли указанное им место, подчинившись данному им приказанию. Затем король, который шел впереди всех, направился ко дворцу Альгамбра, который с площади Лос-Альхибес казался большим квадратным зданием с одной дверью и без окон. Дон Карлос шел с непокрытой головой, сзади паж нес его головной убор. Дорога была свободна, и каждый в соответствии со своим рангом занял место в свите короля. Только один человек стоял на дороге со шляпой на голове. Король, как будто не замечая его, вместе с тем не терял его из виду и, вероятно, прошел бы мимо него, не повернув к нему головы и не остановившись ни на секунду, если бы тот, оставаясь с покрытой головой, не преклонил при приближении короля колено. Король остановился.
   – Вы rico hombre? – спросил он.
   – Да, ваше величество.
   – Из Арагона или Кастилии?
   – Из Андалусии.
   – Без смеси с маврами?
   – Старинной, чистой христианской крови.
   – Ваше имя?
   – Дон Руис де Торрильяс.
   – Поднимитесь и говорите.
   – Только королевские уши могут услышать то, что я собираюсь сказать.
   – Удалитесь, – приказал дон Карлос, сделав знак рукой.
   Все тут же отошли на такое расстояние, откуда не было слышно говоривших, и образовали полукруг. Король и дон Руис де Торрильяс остались на месте.
   – Я слушаю, – сказал король.

XIV
Верховный судья

   – Ваше величество, – начал дон Руис, поднимаясь, – простите, что мой голос дрожит, но мне стыдно и тяжело просить у вас о той милости, которая привела меня к вам.
   – Говорите медленнее, сеньор, чтобы я лучше понял вас.
   – Это правда, – ответил дон Руис скорее надменно, чем любезно, – я забыл, что ваше величество еще с трудом говорит по-испански.
   – Я научусь, сеньор, – холодно сказал дон Карлос.
   Потом, мгновение спустя, он повторил:
   – Я слушаю.
   – Ваше величество, – продолжал дон Руис, – у меня есть сын, двадцати семи лет. Он любил одну даму, но, опасаясь моего гнева, – я прежде всего виню самого себя в том, что был слишком равнодушен и строг к несчастному юноше, – связал себя с ней словом без моего позволения, и хотя она наделила его правами мужа, он откладывал со дня на день обещанный им брак. Сеньора пожаловалась отцу, но дон Диего был стар и чувствовал, что рука его недостаточно тверда, чтобы биться с юношей двадцати лет, а потому он поручил эту месть своему сыну, дону Альваро. Дон Альваро не захотел выслушать извинений моего сына, который, я должен сказать, вел себя в этих обстоятельствах гораздо благоразумнее, чем можно было от него ожидать; молодые люди дрались, и дон Альваро был убит.
   – Дуэль? – перебил его дон Карлос. – Я не люблю дуэлей.
   – Есть такие обстоятельства, ваше величество, когда честный человек не может отказаться от нее, особенно если он знает, что после смерти отца имеет право дать отчет в своих действиях королю и с покрытой головой просить у него милости.
   – Да, я знаю, что это привилегия всех вас, ricos hombres. Я урегулирую это… Продолжайте.
   – Дуэль была без свидетелей. Отец дона Альваро обвинил моего сына в убийстве и добился приказания арестовать его. Трое альгвазилов пришли к нему и хотели увести насильно среди бела дня в тюрьму. Мой сын убил двоих, ранил третьего и убежал в горы.
   – А! – воскликнул дон Карлос и, впервые называя дона Руиса на «ты», скорее с угрозой, чем из-за расположения к нему, продолжал: – Так, значит, ты rico hombre, а твой сын – бандит?
   – Государь, отец умер, а с ним умерла и ненависть; молодая дама поступила в монастырь, и я внес за нее такой вклад, как если бы она была принцессой королевской крови. Государь, я устроил семьи обоих умерших и раненого альгвазилов, на это я истратил все свое состояние, так что от наследства отца остался только дом на площади Вива Рамбла, в котором я живу. Это не важно, так как цена крови выплачена, и слово вашего величества избавит нас от несчастья и обелит честь нашего имени.
   Дон Руис остановился на мгновение, но, видя, что король молчит, продолжал:
   – Итак, ваше величество, я умоляю вас, припадая к вашим ногам, государь, я заклинаю вас тысячу, тысячу раз, так как противная сторона отсутствует и судьба его вполне в руках вашего величества, государь, я умоляю и заклинаю вас простить моего сына!
   Король ничего не ответил. Дон Руис продолжал:
   – Простите, мой государь! Я смею сказать: он заслужил это прощение, может быть, не своими деяниями, – хотя повторяю вашему величеству, что я виноват перед ним, – но благодаря доблестным предкам, которые говорят моими устами: «Простите, государь, простите!»
   Дон Карлос хранил молчание. По выражению его лица можно было даже предположить, что он совсем перестал слушать. Дон Руис, склонившись к его ногам, самым убедительным голосом продолжал:
   – Государь, государь, взгляните на нашу историю, и вы увидите целый ряд героев моего рода, которым короли Испании обязаны честью и славой! Государь, пожалейте мои седые волосы, мои мольбы, мои слезы! Если этого недостаточно, чтобы тронуть ваше сердце, пожалейте благородную даму, несчастную мать! Государь, во имя счастливого восшествия на престол Испании, во имя вашей матери Хуаны и ваших предков Изабеллы и Фердинанда, которым я храбро и честно служил, доказательство чему – этот крест, который я ношу на шее, государь, окажите мне милость, о которой я вас прошу!

   Король поднял голову; облачко, которое, как казалось, затемняло его взгляд, рассеялось, но холодным и лишенным всякого выражения голосом он произнес:
   – Это меня не касается. Обратитесь к верховному судье Андалусии. – И он прошел дальше.
   Фламандские и испанские дворяне последовали за ним и исчезли во дворце Альгамбра. Дон Руис остался один, убитый горем, посреди площади Лос-Альхибес. Однако мы поспешили сказать, что дон Руис остался на площади один: какой-то дворянин из свиты дона Карлоса заметил старика, согнувшегося под тяжестью отказа короля, и, вместо того чтобы следовать за другими в мавританский дворец, поотстал от них, а затем быстро вернулся к дону Руису де Торрильясу и остановился со шляпой в руке перед стариком, который был так погружен в свою печаль, что не заметил его появления.
   – Если дворянин сочтет за честь вспомнить о старых друзьях, то примите, дорогой дон Руис, привет одного из тех, кто сердечно привязан к вам.
   Дон Руис медленно поднял голову, но, как только взгляд его остановился на том, кто так горячо поприветствовал его, молния радости блеснула в его глазах.
   – Ах, это вы, дон Иниго! – воскликнул он. – Я счастлив пожать вам руку, но при одном условии…
   – Каком же? Скажите.
   – Что все время, которое вы проведете в Гранаде, – я не принимаю отговорок, которые предвижу, – вы будете моим гостем.
   Дон Иниго улыбнулся.
   – Я не дождался вашего приглашения, дон Руис, в настоящее время моя дочь, донья Флор, уже разместилась у доньи Мерседес, которая, несмотря на наши неотступные просьбы не беспокоиться, захотела во что бы то ни стало уступить ей свою собственную комнату.
   – Жена в отсутствие мужа сделала то, что сделал бы муж в отсутствие жены. Все идет хорошо… – И, вздохнув, он вполголоса прибавил: – Как бы я хотел сказать то же самое обо всем, что случилось здесь!
   Он говорил очень тихо, но дон Иниго услышал его. Как и другие дворяне, он видел дона Руиса коленопреклоненным перед королем доном Карлосом и ходатайствующим о милости, видел, как в этой милости ему было отказано.
   – Кажется, вы не имели удачи у нашего юного короля, мой дорогой дон Руис?
   – Чего же вы хотите, сеньор! Король дон Карлос сам сознался в том, что не знает еще испанского языка, а я, со своей стороны, сознаюсь, что никогда не знал фламандского… Но, дон Иниго, вернемся к вам и поговорим, прежде всего, о вашей прелестной дочери.
   Затем, помолчав немного, дон Руис продолжал дрожащим голосом:
   – Я надеюсь, что вчерашний случай в горах не отразился дурно на ее здоровье.
   – Вам уже известно об этом? – спросил дон Иниго.
   – Да, сеньор. Все, что случается с человеком вашего положения, есть событие, обладающее орлиными крыльями. Дон Лонес сказал мне… – здесь голос дона Руиса дрогнул вновь, – дон Лонес сказал мне, что вас задержал Сальтеадор…
   – А сказал ли он вам, что Сальтеадор вел себя как настоящий дворянин, а не как бандит? Этот страшный атаман, лев и тигр для других, перед нами превратился в ягненка!
   – Он рассказал мне и об этом, но я счастлив, что вы подтвердили его слова.
   – Да, я подтверждаю это и прибавлю еще, что я до тех пор буду считать себя должником перед этим отважным молодым человеком, пока не исполню данного ему обещания.
   – А могу я узнать, что вы пообещали ему? – осторожно спросил дон Руис.
   – Я поклялся ему святым, имя которого ношу, что, приняв участие в нем, я не дам покоя королю дону Карлосу, пока он не помилует его.
   – Он откажет вам в этом, – сказал дон Руис, склонив голову.
   – Почему?
   – Вам было бы любопытно, о чем я просил короля, преклонив колена?
   – Да, так о чем же?
   – Я просил его о той же самой милости.
   – Вы?
   – Да.
   – А вы почему так заинтересованы в этом молодом человеке? Скажите мне, сеньор дон Руис, тогда я буду хлопотать о нем вдвойне, зная, что делаю это как для одного человека, ставшего моим другом только вчера, так и для другого, связанного со мной тридцатилетней дружбой.
   – Дайте мне вашу руку, дон Иниго.
   – Вот моя рука.
   – Человек, о котором вы говорите, мой сын.
   Дон Руис почувствовал, как задрожала рука дона Иниго.
   – Ваш сын? – спросил он прерывающимся голосом. – Сын ваш и доньи Мерседес?
   – Без сомнения, – ответил дон Руис с горькой улыбкой, – так как донья Мерседес – моя жена!
   – И что же ответил вам король?
   – Ничего!
   – Как ничего?
   – Или, скорее, он ответил мне отказом.
   – Скажите, в каких выражениях был дан этот отказ?
   – Он направил меня к верховному судье Андалусии.
   – И что же?
   – Верховным судьей был дон Родриго де Кальменаре, а он умер.
   – Дон Родриго де Кальменаре умер, но восемь дней тому назад король назначил ему преемника, и вчера этот преемник приехал в Гранаду.
   – В Гранаду?
   – Да, и я отвечаю вам, дон Руис, слушайте меня внимательно, я отвечаю вам, что вы можете быть уверены в этом человеке больше, чем в себе самом.
   Дон Руис хотел расспросить своего боевого товарища, вера которого в Провидение и в верховного судью начала понемногу успокаивать его, как в дверях дворца появился придворный служитель, который, приблизившись к ним на расстояние двадцати шагов, объявил громким голосом:
   – Дон Иниго Веласко де Гаро, верховный судья Андалусии, король вас призывает.
   – Вы, сеньор дон Иниго, – вскрикнул изумленный дон Руис, – вы – верховный судья Андалусии?
   – Не говорил ли я вам, – ответил дон Иниго, пожимая еще раз руку дона Руиса, – что вы можете быть уверены в верховном судье Андалусии так же, как в самом себе? Мне следовало бы сказать: больше, чем в самом себе, потому что это я – преемник дона Родриго де Кальменаре.
   И, полагая, что не следует заставлять ожидать короля, которого он был намерен просить о милости, дон Иниго поспешил исполнить приказание дона Карлоса и пошел к нему настолько быстро, насколько дозволяло достоинство испанского rico hombre.

XV
Львиный двор

   Воспользуемся возможностью последовать за верховным судьей внутрь дворца мавританских королей, куда в первый раз вошел дон Карлос и где наши читатели, смею предположить, никогда не бывали.
   Следуя за придворным служителем, который позвал его от имени короля, дон Иниго прошел сначала через первый двор, носивший название двора Миртов, так как он весь был засажен цветущими миртами, затем через двор Водоема, где был громадный бассейн круглой формы, и, наконец, через двор Мезуар, или Женских бань, так как во времена мавританских калифов в бассейне на этом дворе купались дворцовые дамы.
   Хотя ум и сердце дона Иниго были сейчас заняты обуревавшими его мыслями и хотя за долгие годы скитаний он успел познакомиться со многими памятниками Старого и Нового Света, он все-таки остановился на первом дворе, где и в наше время замирает удивленный путешественник, понимая, что вступает в таинственный и неизвестный мир Востока.
   Дон Иниго поднял голову, чтобы рассмотреть великолепную гигантскую вазу на пьедестале, которая в то время составляла главное украшение этого двора, а теперь небрежно заброшена в угол никем не посещаемого музея. Над двором господствовала, возвышаясь над стенами из кедра и золотистыми черепицами крыш, башня Омара, зубцы которой, алые и оранжевые, выделялись на фоне прозрачно-голубого неба.
   Со двора дон Иниго прошел в прихожую «Барка», из прихожей «Барка» – в гостиную Послов; ни оригинальность формы передней, из-за которой за ней и закрепилось название «Барка», ни сплетение арабесок, покрывавших стены, ни великолепие свода, разрисованного зелеными, лазурными и алыми красками, ни чудная тонкая лепная работа, подобная сталактитам, требующим тысячу лет для своего образования, не могли ни на мгновение отвлечь дона Иниго от овладевшей им мысли.
   Он молча и быстро миновал прелестный павильон, который носит теперь название Мирадор [45 - Мирадор (исп.) – то же, что и бельведер: вышка дома или отдельная постройка, откуда открывается вид на окрестности; название многих дворцов и башен.] королевы и из окон которого видны сады Хенералифе [46 - Хенералифе – бывшая загородная резиденция султанов династии Насридов, правивших Гранадой в XIII – XIV веках. Сады Хенералифе вместе с расположенными немного западнее крепостью-резиденцией Альгамбра и жилым районом Альбайсин образуют средневековую часть города.], как громадный олеандровый куст; на вершине его сидели павлины, похожие на птиц из золота и сапфиров, он попирал ногами плиты белого мрамора с бесчисленными курильницами, просверленными в виде маленьких отверстий; они служили для окуривания султанов по выходе их из бани. Потом дон Иниго, не останавливаясь, прошел через сад Линдакаха, представляющий в наши дни запущенный, заросший кустарниками участок, но тогда бывший цветником, утопавшим в зелени; оставил справа бани султанш, будто еще согретые дыханием прекрасной и гордой Зобейды, и вошел в Львиный двор, где его ожидал король.
   Львиный двор описывали столько раз, что мы не станем повторяться, а ограничимся лишь кратким упоминанием о его форме и главных украшениях, чтобы у наших читателей было некоторое представление о нем, безусловно необходимое по ходу рассказа. Итак, Львиный двор представлял из себя прямоугольник в сто двадцать шагов в длину и семьдесят три в ширину, окруженный ста двадцатью восемью колоннами белого мрамора с капителями из золота и ляпис-лазури. Двадцать восемь ступеней вели на галереи, окружавшие громадный патио [47 - Патио – внутренний двор.], посредине которого возвышался знаменитый фонтан Львов.
   В то время, когда дон Иниго входил в Львиный двор, последний был преобразован в шатер: он был перекрыт широкими полосами материи национальных цветов Испании и Австрии, красными, черными и желтыми, и служил для защиты от слишком резкого солнечного света и сильной жары. Фонтан Львов, выбрасывая струи воды из всех своих отверстий, освежал воздух громадной столовой, где был накрыт обед, предложенный молодому королю дону Карлосу городом Гранадой и ricos hombres Андалусии. Кое-кто из гостей прогуливался по самому двору, другие – по гостиной Двух сестер, прилегавшей ко двору, наконец, третьи – по галерее, возвышавшейся над двором.
   Прислонившись к голове одного из золотых львов, дон Карлос слушал своего первого министра, графа Шиеврского, и рассеянно рассматривал красноватые пятна, въевшиеся в гранит, которые, как утверждают, были следами крови, пролитой при обезглавливании тридцати шести Абенсерагов [48 - Абенсераги – у древних испанских летописцев и поэтов название благородного мавританского рода в королевстве Гранада, находившегося в очень близких отношениях к последней мавританской династии и пришедшего в Испанию в начале VIII века. Этот род трагически оборвался в Альгамбре в последние годы мавританского владычества в Гранаде.], заманенных в ловушку.
   О чем думал дон Карлос и почему его блуждающий взгляд так мало отвечал речам его первого министра? Он забывал, что он в Гранаде, во дворе Львов, и переносился мысленно во Франкфурт, в залу выборов. Как ни были поэтичны предания о мавританских междоусобных войнах, они бесследно исчезали перед вопросом, звучавшим в каждом биении его сердца.
   В это время придворный служитель приблизился к королю и доложил о прибытии верховного судьи Андалусии. Дон Карлос поднял голову, бросил молниеносный взгляд на дона Иниго и, как бы желая отойти от фламандских фаворитов, образовавших около него круг, и приблизиться к группе испанской знати в другом углу двора, пошел ему навстречу. Дон Иниго, увидев короля, направляющегося к нему, понял его намерение, остановился и стал ждать, когда король обратится к нему.
   – Ты знаешь дона Руиса де Торрильяса? – спросил дон Карлос у верховного судьи.
   – Да, ваше величество, это один из знатнейших представителей дворянства в Андалусии, он воевал вместе со мной против мавров во времена царствования ваших знаменитых предков – Фердинанда и Изабеллы.
   – Ты знаешь, о чем он меня просил?
   – Он просил ваше величество даровать помилование его сыну, дону Фернандо.
   – Ты знаешь, что сделал его сын?
   – Он убил на дуэли брата дамы, любовником которой он был.
   – А затем?
   – Он убил двух альгвазилов, пришедших его арестовать, и ранил третьего.
   – А затем?
   – Бежал в горы.
   – А затем? – И, повторив этот вопрос в третий раз, дон Карлос устремил на дона Иниго свой взгляд, обычно потухший и будто подернутый пеленой, но теперь упорный и ясный.
   Дон Иниго отступил на шаг – он не ожидал, что во взгляде смертного могут сверкать такие ослепительные молнии.
   – Затем? – пробормотал он.
   – Да, я спрашиваю тебя, что он делал в горах?
   – Государь, уверяю ваше величество, что увлеченный пылкостью, свойственной его возрасту…
   – Он стал бандитом! Расстреливал и грабил путников! Так что тому, кто желал проехать из моей Гранады в мою Малагу или из моей Малаги в мою Гранаду, перед отправлением в путь приходилось составлять духовное завещание!
   – Государь!
   – Хорошо… Теперь ты мой верховный судья. Как ты думаешь поступить с этим бандитом?
   Дон Иниго задрожал, так как в голосе этого девятнадцатилетнего юноши звучала такая непоколебимость, что он испугался за будущее своего прошения.
   – Я думаю, государь, что молодости многое прощается.
   – Сколько лет дону Фернандо де Торрильясу? – спросил король.
   Дон Иниго постарался припомнить это несчастное число и сказал со вздохом:
   – Ему должно быть двадцать семь лет, государь.
   – Он на восемь лет старше меня, – произнес дон Карлос таким тоном, точно хотел сказать: «Ты говоришь о молодости в двадцать семь лет? Мне девятнадцать, а я уже стар!»
   – Государь, – учтиво проговорил дон Иниго, – вы возмужали раньше времени благодаря своему гению. Нельзя сравнивать короля дона Карлоса с обыкновенными людьми, взвешивать других на его весах.
   – Каково в таком случае твое мнение как верховного судьи?
   – Я считаю, государь, что бывают особенные обстоятельства и что, хотя дон Фернандо виновен, есть причины простить его. Он принадлежит к одному из знатнейших родов Андалусии, его отец, достойный и уважаемый человек, сделал все возможное для семей убитых, и хорошо было бы королю дону Карлосу ознаменовать свое посещение Андалусии актом милосердия, а не жестокости.
   – Это твое мнение, дон Иниго?
   – Да, государь, – тихо ответил верховный судья, опуская глаза под орлиным взглядом юного короля.
   – В таком случае я жалею, что послал к тебе дона Руиса… Я оставляю это дело за собой и решу его по совести.
   Потом король повернулся к стоявшей близ него группе:
   – За стол, господа, и поторопимся с едой! Дон Иниго Веласко находит, что я очень строгий судья, но я как можно скорее хочу доказать ему, что я не судья, а само правосудие. – И, вновь обращаясь к дону Иниго, который все еще находился под впечатлением от могучей воли этого юноши, он сказал: – Садись справа от меня. После обеда мы вместе посетим тюрьмы Гранады и найдем предлог оказать более заслуженную милость, чем та, которой ты просишь у меня.
   Потом, приблизившись к приготовленному для него креслу, дон Карлос покачал головой и прошептал:
   – Король! Король! Достоин ли ты быть королем? О, на свете есть только две желанные короны: папы и императора!
   Король дон Карлос сел за стол, место по правую руку от него занял дон Иниго, по левую – кардинал Адриан, остальные разместились согласно своим чинам и рангам. Спустя четверть часа – что доказывало обеспокоенность короля, большого гурмана, который обычно просиживал за обедом не меньше двух часов, – дон Карлос встал из-за стола и, отказавшись даже от свиты фламандских фаворитов, вышел, сопровождаемый только одним верховным судьей, с намерением посетить тюрьмы Гранады.
   Но, выйдя в сад, он встретил девушку, которая не смогла добиться у придворных служителей разрешения пройти дальше, но уговорила их позволить ей дождаться короля здесь. Девушка, очень красивая, но весьма странно одетая, опустилась на одно колено и протянула ему перстень и пергамент.
   Увидев эти вещи, дон Карлос задрожал. Золотое кольцо принадлежало бургундским герцогам, а на пергаменте под несколькими строчками, написанными характерным немецким почерком, виднелась подпись, хорошо известная всем, а особенно королю дону Карлосу, так как это была подпись его отца: «Der Kцnig Philipp» [49 - «Король Филипп» (нем.).]. Дон Карлос удивленно посмотрел сначала на кольцо, потом на пергамент и, наконец, на молодую незнакомку в странном костюме.
   – Прочтите, государь! – сказала она на чистом саксонском наречии.
   Королю дону Карлосу было чрезвычайно лестно, что с ним говорят на языке той части Германии, в которой он вырос и которая была ему так дорога. Король начал читать строки, время от времени переводя взгляд с пергамента на девушку и с девушки на пергамент. Потом, окончив чтение, он сказал:
   – Дон Иниго, обстоятельства заставляют меня отложить до другого часа посещение тюрем. Если у вас есть дело, располагайте вашим временем, если нет – подождите меня здесь.
   – Я подожду, ваше величество, – ответил дон Иниго, узнавший в девушке с золотым кольцом и с пергаментом цыганку из венты «Король мавров». Он подозревал, что была какая-то связь между этим появлением Хинесты и Сальтеадором, которого так упорно отказывался помиловать дон Карлос.
   Что касается короля, то он был рад ответить незнакомке на том же языке, на котором она обратилась к нему:
   – Следуйте за мной!
   И он указал ей дорогу в Мирадор королевы, который носил это название в честь Изабеллы Кастильской, так как во время пребывания в Альгамбре она занимала этот павильон.

XVI
Королева Топаз

   Мы уже упоминали о том, как мало внимания обращал дон Карлос на окружающую обстановку, когда был поглощен какой-то возникшей у него мыслью. Он поднялся по небольшой лестнице в старинную уборную султанш, превращенную после завоевания Гранады в молельню для королевы Кастилии, не замечая удивительную лепнину, которая украшала стены и сплошь покрывала поддерживаемый мавританскими колоннами потолок, хотя тонкость работы и причудливость форм заслуживали самого пристального внимания. Но, как уже было замечено, юный король, всецело отдавшись своим мыслям или фантазиям, казалось, закрывал глаза на все это художественное великолепие, которое представало перед ним на каждом шагу.
   Поднявшись в Мирадор, дон Карлос остановился и, не удостоив даже взглядом чудную панораму, открывавшуюся оттуда, обернулся к Хинесте и сказал:
   – Я узнаю кольцо и пергамент. Как они попали в ваши руки?
   – Моя мать умерла, а перед смертью оставила их мне, – ответила девушка. – Это все мое наследство, но, ваше величество, вы видите, это королевское наследство.
   – Каким образом ваша мать познакомилась с королем Филиппом Прекрасным? Почему мой отец написал письмо по-немецки? Почему вы говорите по-немецки?
   – Моя мать знала короля Филиппа Прекрасного еще в Богемии, когда он был эрцгерцогом Австрийским. Он был известен многочисленными любовными увлечениями, но, кажется, одна только страсть к моей матери никогда в нем не ослабевала. Когда в 1506 году король отправился в Испанию, чтобы провозгласить себя ее королем, то приказал моей матери следовать за ним, но матушка согласилась только при условии, что он признает ребенка, которого она родила за два года до этого. Тогда король дал ей грамоту – именно ее, государь, вы и держите в руках.
   – И этот ребенок?.. – спросил дон Карлос, устремив на девушку пристальный взгляд.
   – Этот ребенок, – ответила цыганка, не опуская глаз под его пламенеющим взором, – это я, ваше величество!
   – Хорошо! – сказал дон Карлос. – Это что касается грамоты, а перстень?..
   – Моя мать не раз просила у короля, своего возлюбленного, кольцо, которое стало бы символом их союза не только перед людьми, но и перед Богом. Король всякий раз обещал ей не просто кольцо, а этот перстень, который служил ему печатью, для того чтобы в свое время его дочь – дитя любви – могла быть узнана своим братом – его сыном, рожденным в законном браке. Мать утешилась этим обещанием и не торопила своего царственного возлюбленного. Ей было двадцать лет, а ее возлюбленному двадцать восемь… Увы! Однажды на дороге из Бургоса в Севилью показался всадник, он стремительно приближался; мать стояла на пороге дома, я играла в саду с бабочками и пчелками.
   «Королева Топаз, – закричал он, – если ты хочешь застать своего возлюбленного живым, поторопись!»
   На мгновение моя мать застыла от ужаса: она узнала во всаднике цыгана, влюбленного в нее уже пять лет и пять лет безрезультатно добивавшегося ее руки. Она только смогла произнести: «Подойди сюда, дитя мое», – взяла меня на руки и бросилась бежать по направлению к Бургосу.
   Когда мы добрались до замка, король только вернулся, и мы издали видели, как захлопнулась дверь за последним человеком его свиты. Мать хотела тоже войти в эту дверь, но стоявшему возле нее часовому был дан приказ никого больше не пускать. Она села со мной у края рва. Несколько минут спустя мимо пробежал человек.
   «Куда ты бежишь?» – крикнула ему мать.
   Это был один из слуг короля, он узнал ее.
   «За доктором», – ответил тот.
   «Мне надо поговорить с доктором, – сказала ему моя мать, – слышишь? Речь идет о жизни и смерти короля!»
   И мы остались дожидаться доктора. Не прошло и четверти часа, как он появился в сопровождении слуги.
   «Вот эта женщина хочет переговорить с вами», – сказал слуга.
   «Кто она такая? – поинтересовался доктор. Потом, взглянув на мать, громко воскликнул: – Королева Топаз! – Затем совсем тихо, но так, что мы все-таки услышали, прибавил: – Одна из любовниц короля, но самая им любимая!»

   И, обратившись к матери, доктор спросил:
   «Что ты хочешь, женщина? Но говори скорее, король ждет».
   «Я хочу сказать тебе, – ответила моя мать, – что король отравлен или ранен и если он умрет, то смерть эта будет насильственной».
   «Разве король умирает?» – спросил доктор.
   «Король умирает!» – ответила матушка с выражением, которого я никогда не забуду.
   «Кто тебе это сказал?»
   «Его убийца!»
   «Какой убийца? Где он? Что с ним сталось?»
   «Спроси у урагана, что стало с листом, который он унес! Конь умчал его по направлению к Астурии, и теперь он уже в десяти милях от нас».
   «Я бегу к королю».
   «Беги».
   Потом, повернувшись к слуге, она произнесла:
   «Он должен знать, что я здесь».
   «Ему скажут», – пообещал слуга.
   И оба вошли в крепость. Мать снова села у края рва. Там мы провели вечер, ночь и утро следующего дня. Между тем слух о болезни короля распространился, и народ, собравшийся вокруг нас и разошедшийся только к ночи, наутро снова сошелся в еще большем количестве, еще более встревоженный и подавленный. Поползли всевозможные слухи, матушку особенно поразил рассказ о том, что король, разгоряченный игрой в мяч, попросил стакан ледяной воды и эту воду ему подал незнакомец, который потом исчез. Описание примет незнакомца очень походило на наружность цыгана, который, проезжая мимо нас, произнес ужасные слова, заставившие нас прийти сюда. У матери не осталось никаких сомнений. Короля отравили!
   Больше мы ничего не слышали. Доктор оставался с королем, а люди, выходившие из замка, не были достаточно осведомлены о состоянии здоровья короля, чтобы можно было верить их словам. Все ждали в мучительной тревоге, а мать с неизмеримой тоской.
   Около одиннадцати часов дверь открылась, и было объявлено, что состояние короля несколько улучшилось и он выйдет к народу. Действительно, спустя несколько минут король появился верхом на лошади, возле него не было никого, кроме доктора и двух-трех офицеров дворцовой стражи.
   Я впервые увидела своего отца; я была уже в таком возрасте, что его образ мог запечатлеться в моей памяти. О! Я хорошо его помню: несмотря на бледность, он был невероятно красив, но, однако же, от бессонницы вокруг его глаз залегли темные круги, крылья носа запали, бледные губы точно пристыли одна к другой. Его лошадь шла шагом, но всадник был так слаб, что держался за луку седла – без этой опоры он, по всей вероятности, упал бы. Он озирался по сторонам, точно кого-то искал. Мать поняла, что он искал ее; она встала и подняла меня на руках.
   Доктор, узнавший нас, дотронулся до плеча короля, и тот устремил взгляд в нашу сторону. Он выглядел таким слабым, что мог нас и не узнать. Король остановил лошадь и сделал моей матери знак приблизиться. При виде женщины с трехлетним ребенком на руках свита короля отъехала в сторону. Толпа, догадываясь о том, что происходит, последовала примеру свиты. Итак, мы – король, моя мать и я – оказались в центре большого круга; один только доктор был настолько близко, что мог слышать разговор короля с моей матерью.
   Мать не могла произнести ни слова, грудь ее разрывалась от сдерживаемых рыданий, щеки были влажными от невольных слез. Она протянула меня королю, он взял меня, обнял и посадил перед собой на седло. Потом, опустив свою тонкую руку на голову матери, он отвел ее немного назад.
   «О, моя бедная Топаз! – сказал он по-немецки. – Ну что ты?»
   Мать не могла ответить. Она прижалась головой к бедру всадника и разразилась рыданиями, целуя его колено.
   «Я вышел для тебя, для тебя одной!» – произнес король.
   «О, мой король, мой прекрасный возлюбленный король!» – воскликнула мать.
   «Отец мой, мой милый отец!» – сказала я по-немецки.
   Король впервые услышал мой голос, и притом я говорила на его любимом языке.
   «Ах, – вздохнул он, – теперь я могу умереть! Я услышал самое заветное слово, какое только могут произнести человеческие уста, да к тому же на языке моей родины!»
   «Умереть, – вскрикнула моя мать, – умереть!.. О, мой дорогой король, что ты говоришь?»
   «Я говорю слова, которые Бог, допускающий, чтобы я умер христианином, шепчет мне на ухо со вчерашнего дня, потому что с того момента, как я выпил стакан ледяной воды, я почувствовал страшную дрожь во всем теле, она дошла до самого сердца».
   «О, мой дорогой король! Мой любимый король!» – шептала мать.
   «Я думал о тебе всю ночь, моя бедная Топаз! – сказал он. – Увы, при жизни я не смог сделать для тебя больше; мертвый я тоже не смогу ничего сделать, разве только моя тень станет покровительствовать тебе, если Бог допускает, чтобы какая-то частица нас пережила нас самих».
   «Мой милый отец! Мой милый отец!» – повторяла я со слезами.
   «Да, мое дитя, да, и о тебе я также думал. Спрячь, – сказал он, надевая мне на шею маленький кожаный кошелек, висевший на шелковом шнуре, – спрячь: неизвестно, что может произойти после моей смерти. Я оставляю ревнивую вдову, твоя мать будет вынуждена бежать. Я провел целую ночь за разборкой этих бриллиантов, их тут почти на двести тысяч экю. Это твое приданое, моя дорогая дочь! И если твой брат, став королем Арагона и Кастилии, не признает тебя, несмотря на грамоту, данную твоей матери, и на перстень, который я ей дал, то ты все же будешь богатой, как знатная дама, если и не сможешь быть богатой, как принцесса крови».
   Моя мать хотела удовольствоваться перстнем и отказаться от кошелька, но король нежно отвел ее руку. Итак, она получила перстень, я – кошелек. Затем усталость и волнение окончательно лишили короля сил. Он еще больше побледнел, хотя это и казалось невозможным, и слабый, почти без чувств, склонился к моей матери. Она, держа его обеими руками, прикоснулась губами к его холодному лбу и позвала на помощь; она слабела под тяжестью этого неподвижного тела, поддерживать которое у нее не хватало сил. Подбежали доктор и слуги.
   «Удалитесь! – крикнул доктор моей матери. – Удалитесь!..»
   Но она не шевелилась.
   «Вы хотите, чтобы он умер здесь, на ваших глазах?» – проговорил он.
   «Разве мое присутствие гибельно для него?»
   «Ваше присутствие его убивает!»
   «Пойдем, дитя!» – сказала несчастная мать.
   «Мой отец! Мой милый отец!» – не унималась я.
   Почувствовав, что мать берет меня на руки, я запротестовала:
   «Нет, нет, нет, я не хочу уходить!»
   В это время со стороны города послышался ужасный страдальческий крик. Это королева Хуана, растрепанная, с искаженным лицом, бледная, как и ее умирающий муж, бежала, ломая руки и крича:
   «Он умер! Он умер! Мне сказали, что он умер!»
   Я испугалась и бросилась матери на грудь, в это время круг разомкнулся: с одной стороны – чтобы дать нам, матери и мне, возможность бежать, с другой стороны – чтобы впустить королеву Хуану. Мать пробежала около ста шагов, потом силы оставили ее, и она села под деревом, спрятав меня на груди, склонила надо мной голову, и ее длинные волосы окутали меня, как облако. Когда она подняла голову и завеса ее волос раздвинулась, я стала искать глазами короля Филиппа, но в это время дверь крепости за ним и за королевой Хуаной закрылась.
   В продолжение всего этого рассказа юный король дон Карлос не произнес ни единого слова и не выказал ни малейшего волнения, но, когда девушка, шатаясь и задыхаясь от слез, не смогла продолжать, он протянул руку и, указав ей на стул, предложил:
   – Сядьте, вы имеете право сидеть при мне: я еще не император.
   Но она, склонив голову, возразила:
   – Нет-нет, позвольте мне договорить… Я пришла сюда искать не брата, а короля, не предъявлять свои права, а просить о милости… Если силы изменят мне, я упаду к вашим ногам, государь, но я не сяду перед сыном Филиппа и Хуаны… Ах, боже мой!..
   Юная цыганка на минуту замолчала, подавленная воспоминаниями. Затем, почтительно поцеловав протянутую ей королем руку, она отступила на шаг и продолжила свой рассказ.

XVII
Траурное ложе

   – День прошел, новостей о короле не было, мы знали только то, что, вернувшись в замок, он слег. На другой день стало известно, что король пытался говорить, но все безуспешно; к двум часам пополудни он совершенно потерял дар речи. На третий день в одиннадцать часов утра из замка раздался ужасный крик; казалось, что все двери и окна замка распахнулись одновременно, чтобы этот вопль услышал весь город и вся Испания: «Король умер!»
   Увы, государь, в то время я еще почти не сознавала, что такое жизнь и смерть. Однако при крике «Король умер!», ощущая содрогание материнской груди, чувствуя, как мое лицо орошают ее слезы, я поняла, что есть на свете нечто, называемое горем. В течение трех дней, пока мы оставались у ворот замка, мать заботилась обо мне и я ни в чем не нуждалась, но я не помню, чтобы сама она ела или пила. Мы пробыли там еще день и ночь.
   Наутро мы увидели, как открылись ворота замка, выехал герольд, следующий за трубачом, раздался заунывный трубный звук, потом герольд заговорил. Я не расслышала его слов, но лишь он окончил свою речь и двинулся дальше, чтобы объявить то же самое на площадях города и на перекрестках улиц, как толпа бросилась к воротам замка и наводнила крепость. Мать поднялась, взяла меня на руки и, обняв, сказала на ухо: «Идем, дочь моя, в последний раз посмотрим на твоего милого отца и простимся с ним!»
   Я не понимала, почему она плачет, говоря, что мы пойдем посмотреть на отца. Мы последовали за толпой, стремившейся к воротам замка. Двор был уже полон народу, часовые охраняли дверь, куда посетители входили попарно. Нам пришлось долго ждать; мать все время держала меня на руках, иначе меня могли бы задавить. Наконец, настал и наш черед, мы вошли вместе с другими, и мать опустила меня на землю и повела за руку.
   Все вокруг плакали. Мы медленно проходили по богато украшенным залам, у дверей каждого из них стояло по два часовых, которые следили за тем, чтобы посетители входили по двое. Мы приблизились к комнате, которая, как оказалось, и была целью нашего печального путешествия. Наконец, мы попали в эту комнату. О, государь, я была еще совсем ребенком, но могу описать мельчайшие подробности обстановки этой комнаты, ковры и занавеси – так глубоко запечатлелась каждая деталь в моей памяти. Но главным предметом в комнате, который привлек своим печальным величием все мое внимание, было ложе, покрытое черным бархатом. На нем лежал в парчовом кафтане, в малиновой мантии, подбитой соболем, в золотой кольчуге и ярко-красных шароварах человек, объятый величественным покоем смерти.
   Это был мой отец. Смерть придала его лицу умиротворенность, прогнав с чела следы страдания, которое я видела три дня тому назад. Мертвый, он казался, если только это возможно, еще красивее, чем живой. В проходе за кроватью стояла женщина в пурпурной мантии, подбитой соболем, с королевской короной на голове, одетая в великолепное белое платье и с распущенными по плечам волосами. Глаза ее были неестественно широко открыты и устремлены в одну точку, неподвижное лицо было бледнее, чем у мертвеца, губы вовсе побелели. Приложив палец к губам, она говорила едва слышно: «Осторожнее, не разбудите его, он спит!»
   Это была королева Хуана, ваша мать, государь. Увидев ее, мать моя остановилась в тревоге, но, быстро поняв, что королева ничего не видит и ничего не слышит, прошептала: «О, как она счастлива: она сошла с ума!»
   Мы все приближались к покойнику, рука его свесилась с постели, эту-то руку и дозволено было целовать всем приходившим, эту руку и мы с матерью собирались поцеловать. Когда матушка подошла к ложу, я почувствовала, как она зашаталась. Потом она часто говорила мне, что хотела поцеловать не руку, а в порыве отчаяния и любви обнять тело, открыть закрытые глаза, оживить теплом своих губ его ледяные уста. Она нашла в себе силы сдержаться. Я даже не слышала ее плача. Она преклонила колени без рыданий и криков, взяла руку усопшего и дала сначала поцеловать ее мне, сказав:
   «О, дитя мое, не забывай никогда того, кого сейчас видишь перед собой, потому что больше ты его не увидишь».
   «Это мой милый отец спит, правда, мама?» – спросила я тихо.
   «Это отец всего народа, дитя мое», – ответила мать, сделав мне знак молчать.
   Она прильнула к руке усопшего в долгом нежном поцелуе. Мы вышли через дверь, противоположную той, через которую входили, но, оказавшись в комнате, соседней с той, где стояло траурное ложе, мать покачнулась и, тихо вскрикнув, упала в обморок. Два человека, покинувшие покои смерти вслед за нами, поспешно подошли к нам.
   «Вставай же, поднимись же, мама! – закричала я. – Не то я подумаю, что ты заснула так же, как и мой милый отец!»
   «Посмотри, – сказал один из подошедших, – это же она!»
   «Кто – она?» – спросил другой.
   «Цыганка, которая была возлюбленной короля, та, которую называли королевой Топаз».
   «Вынесем ее отсюда вместе с ребенком», – предложил его товарищ.
   Один из них взял мать на руки, а другой повел за руку меня. Мы вышли во двор. Человек, который нес мою мать, положил ее под тем самым деревом, где мы провели трое суток, его спутник оставил меня возле матери. Я обнимала мать и покрывала ее лицо поцелуями, повторяя:
   «О, мама, мама! Не засни так же, как милый папа!»
   Подействовал ли на нее свежий воздух, пробудили ли слезы и ласки ребенка жизнь в глубине материнского сердца или же обморок просто отступил, но только мать открыла глаза. Понадобилось время, чтобы она осознала, что происходит, потом, обратившись к моим воспоминаниям, которые мои детские уста воспроизвели со всей ужасающей наивностью, она вспомнила все, как вспоминают страшный сон.
   «Пойдем, дитя мое, – сказала она тогда, – нам тут больше нечего делать!»
   И мы пошли домой. В тот же вечер матушка сняла со стены особо почитаемый ею образ Мадонны, свой портрет и портрет короля Филиппа, и с наступлением ночи мы отправились в путь. Мы странствовали очень долго; теперь, когда я знаю счет времени, я могу сказать, что мы шли около месяца, лишь изредка останавливаясь отдохнуть, и, наконец, оказались в Сьерра-Неваде. Там мать встретила цыганский табор, признавший ее. Ей уступили дом, ставший с тех пор зваться вентой «Король мавров». Вокруг него расположился табор, повиновавшийся ей, как королеве.
   Так прошло несколько лет, но мало-помалу я стала замечать перемены в моей матери. Она все еще была прекрасна, но красота ее видоизменилась: мать стала так бледна, что это была скорее красота привидения, нежели живого существа. Я думаю, что она давно покинула бы землю, как туман отрывается от горы и поднимается к небу, если бы не было меня, удерживавшей ее возле себя. Однажды я заметила, что из комнаты пропали и образ Мадонны, и портреты матери и короля; я спросила, что с ними случилось.
   «Следуй за мной, дитя мое!» – велела мать.
   Она углубилась в горы и тропинкой, известной только ей одной, привела меня в скрытый от глаз, затерянный в горах грот. В глубине его, над подобием ложа из мха, висела Мадонна, по обеим сторонам от нее – оба портрета.
   «Дитя мое, – сказала мать, – быть может, когда-нибудь тебе понадобится убежище в горах. Оно совершенно неприступно, не открывай его никому на свете! Кто знает превратности судьбы, которым ты можешь подвергнуться? В этом гроте твоя жизнь, даже больше чем жизнь – твоя свобода!»
   Мы провели там ночь, а на следующий день вернулись в венту; на обратном пути я заметила, что мать идет более медленной и менее уверенной походкой. В продолжение нашего путешествия она присаживалась два или три раза, всякий раз привлекая меня к себе и прижимая к сердцу. При каждом поцелуе, при каждом объятии сердце мое обливалось слезами, невольно я переносилась в тот день, когда отец, бледный и качающийся от слабости, выехал на лошади из замка, прижал меня к своему сердцу и впервые назвал меня своим ребенком.
   Предчувствие меня не обмануло. На другой день после нашего похода в грот мать слегла в постель. С этого момента я поняла, что она ступила на дорогу в вечность. Мать, со своей стороны, знала, что приближается час, который разлучит ее со всем, что ей дорого, и говорила только о моем отце. Она напомнила мне все подробности тех событий, о которых я только что рассказала вам, государь, так что они глубоко врезались в мою память и я никогда не забуду их. Она отдала мне перстень, она передала мне пергамент, она сказала, что у меня… простите, ваше величество… что у меня есть брат, который будет царствовать, и только от меня зависит, захочу ли я узнать его или буду жить в безвестности, но в богатстве благодаря бриллиантам, подаренным мне отцом, в любой стране света, которую выберу для себя.
   Я слушала все это, стоя на коленях у ее кровати и плача, потому что она больше уже не поднималась и с каждым днем лицо ее становилось бледнее, голос слабее, а взгляд более тусклым. Я спрашивала врача из нашего табора, изучавшего медицину на Востоке: «Что происходит с моей мамой?»
   «Ничего, – отвечал он. – Она уходит к Богу!»
   Пришел день, когда Господь открыл для нее двери рая. Я, по обыкновению, стояла на коленях у ее кровати; мать говорила не о себе, а обо мне. Казалось, что ее взгляд, перед тем как угаснуть, стремился проникнуть в будущее. Будто в материнском порыве она пыталась угадать, что ждет меня впереди. По губам ее скользило подобие улыбки. Вдруг рука матери поднялась, указывая на что-то, словно она видела некую тень, проходившую перед ней. Она прошептала два слова, я приняла их за бред, так как они не относились ни к одному из наших общих воспоминаний. Я думала, что ослышалась, и подняла голову, чтобы лучше разобрать слова, срывавшиеся с ее уст, но она повторила еще два раза ослабевшим голосом:
   «Дон Фернандо! Дон Фернандо!»
   Потом она положила обе руки на мою голову. Я склонилась под последним благословением. Я ждала, когда она их снимет, но напрасно: она умерла, благословляя меня! Матушка точно хотела навеки защитить меня своей нежностью.
   Если вы, ваше величество, поедете когда-нибудь из Гранады в Малагу, то вы увидите могилу моей матери на небольшом холме, в миле за вентой «Король мавров». Вы узнаете ее по ручейку, протекающему у камня, на котором водружен крест, – мать моя, слава Господу Иисусу, была христианкой, – и по надписи, грубо высеченной на этом камне: «Королева Топаз Прекрасная». И теперь вы, ваше величество, знаете, что та, которая покоится под этим камнем, не чужая вам, поскольку она любила короля Филиппа, вашего отца, так сильно, что не смогла пережить его… О, моя мать, моя мать! – продолжала девушка, закрыв лицо руками, чтобы спрятать слезы.
   – Ее тело перенесут в какой-нибудь достойный монастырь, – спокойным голосом произнес молодой король, – и я назначу поминовение, чтобы монахи постоянно служили мессы за упокой ее души… Продолжайте.

XVIII
Брат и сестра

   – Спустя некоторое время после смерти моей матери цыгане решили перекочевать в другую страну. С того дня, как она закрыла глаза, они считали меня своей королевой. Старшины пришли известить меня о своем решении и ждали моего согласия. Я объявила, что табор может уйти куда захочет, что он свободен, как птица небесная; что же касается меня, то я не покину камня, под которым покоится моя мать.
   Собрался совет, после которого меня предупредили, что было решено захватить меня в ночь накануне отъезда и увезти силой. Я запаслась финиками и перенесла их в грот, исчезнув накануне отъезда. Вечером, когда, согласно решению совета, меня должны были схватить, меня искали безуспешно.
   Итак, осторожность моей матери оправдалась: я имела надежное убежище – недоступное, скрытое от всех взоров. Цыгане решили не уезжать без меня, а я решила скрываться от них до тех пор, пока они не уедут. Они отложили свой отъезд на месяц. Все это время я выходила из своего убежища не иначе как ночью, чтобы с высоты горы убедиться по свету огней, на прежнем ли месте табор.
   Однажды ночью огни пропали. Это могло быть ловушкой: вдруг они решили выманить меня на какое-нибудь открытое место и там схватить. Я стояла, спрятавшись в чаще миртов, и, выглядывая из-за них, обозревала дорогу. Так я дождалась дня. Дневной свет озарил опустошенный дом, пустынную дорогу. Однако я все еще не смела спуститься вниз и отложила вылазку до ночи.
   Ночь была темная, безлунная, только звезды дрожали на иссиня-черном небе. Но для нас, цыган, детей мрака, нет такой густой тьмы, сквозь которую не проник бы наш глаз. Я спустилась к дороге – по другую ее сторону была могила моей матери – и преклонила там колено. Мои молитвы нарушил лошадиный топот. Всадник не мог принадлежать к нашему табору; я спокойно ждала, к тому же ночью в горах я не боялась даже цыган.
   Это был путешественник. В то время как он проезжал по дороге, я, окончив молитву, поднялась с колен. Он принял меня, очевидно, за привидение, возникшее из могилы. Он вскрикнул, осенил себя крестом, пустил лошадь в галоп и скрылся. Я слышала лошадиный топот, постепенно затихавший; наконец, он совершенно смолк. Меня вновь окружила ночная тишина, временами нарушаемая обычными в горах звуками: треском деревьев, падением обломков скал, завыванием диких животных и криками ночных птиц.
   Я была уверена, что вокруг нет ни одной живой души. Значит, цыгане действительно уехали. Наступивший день подтвердил то, что мне поведала ночная тьма. С моих плеч будто свалилась громадная тяжесть. Я была свободна, горы принадлежали мне, вся сьерра была моим королевством. Я прожила так несколько лет, ничего не желая и ни в чем не нуждаясь: питаясь, как птицы небесные, дикими плодами, ключевой водой, ночным воздухом, утренней зарей, дневным солнцем.
   Я была одного роста с матерью. Я носила ее платья, ее драгоценностей было мне более чем достаточно, но одного мне не хватало: подруги. Однажды я дошла до Альхамы, купила козочку и вернулась обратно. Во время моей отлучки в венте расположился какой-то трактирщик. Он стал меня расспрашивать. Я сказала ему, кто я, не сообщив, где живу. Он интересовался проезжающими путешественниками – я поведала ему о них.
   Мало-помалу после появления трактирщика горы снова заселились. Его гостями были люди с суровыми лицами и дикими взглядами, они пугали меня. Я пряталась в кустах и только издали, из какого-нибудь недоступного места, глядела на венту или на дорогу. В горах раздавались необычные звуки: то выстрелы, то гневные крики, то мольбы о помощи. Бандиты заняли место цыган. Лично для меня почти ничего не изменилось, законы общества были мне неизвестны, я не имела понятия о том, что хорошо и что дурно. В природе я всюду видела власть сильных над слабыми и думала, что жизнь в городах устроена по примеру жизни в горах. Но все-таки эти люди пугали меня, и я все больше отдалялась от них.
   Однажды я по привычке гуляла в самой дикой части сьерры, моя козочка прыгала по скалам, а я прыгала за ней, но поодаль, ежеминутно останавливаясь, чтобы сорвать плоды, или цветок, или дикую ягоду. Вдруг я услышала, что моя верная подруга жалобно заблеяла, потом еще раз, но уже дальше, третий раз еще дальше, точно ее уносил какой-то ураган и, не будучи в состоянии противиться этой силе, она взывала ко мне о помощи. Я бросилась на крики. В полумиле от меня раздался ружейный выстрел. Я увидела дымок, появившийся над кустами, и побежала в ту сторону, не думая об опасности. Когда я приблизилась к тому месту, где раздался выстрел и где в прозрачном воздухе сьерры еще клубился дымок, я увидела козочку: окровавленная, раненная в плечо, она шла ко мне, едва волоча ноги, но, увидев меня, вместо того чтобы приблизиться, повернула обратно, словно приглашая следовать за ней. Я пошла на зов, будучи убежденной в том, что верное животное не приведет меня в западню.

   Посреди поляны стоял красивый юноша двадцати пяти – двадцати шести лет; опершись на мушкет, он смотрел на огромную волчицу, бившуюся в предсмертных судорогах. Увидев это, я все поняла: волчица схватила мою козочку и потащила к своим детенышам, чтобы вместе с ними разделаться с ней, а молодой охотник, встретив хищного зверя, перебил ему выстрелом позвоночник. Раненая волчица отпустила козочку, та вернулась ко мне и из признательности привела меня к своему спасителю.
   По мере того как я приближалась к юноше, мною овладевало необычайное беспокойство: он показался мне человеком высшей породы, по сравнению с теми, кого я встречала раньше. Он был так же красив, как и мой отец. Он, со своей стороны, тоже смотрел на меня удивленно; было очевидно, что поначалу он принял меня не за обыкновенную смертную, а за одного из тех духов вод, цветов или снегов, которые, по преданиям, и в особенности по нашим преданиям, блуждают в горах.
   Он ждал, пока я заговорю первой, чтобы угадать по моим словам, по звуку голоса, по жестам, кто я такая, как вдруг на его глазах со мной произошло нечто странное. Без всякой связи между настоящим и прошлым, между тем, что происходило со мной сейчас, и тем, что было пять лет назад, под влиянием его взгляда в моем воображении предстала картина смерти моей матери в тот момент, когда она, озаренная предчувствием смерти, приподнялась на ложе с протянутой рукой, указывая мне на нечто невидимое, – и слова, сказанные ею в день смерти, отчетливо прозвучали у меня в сознании: «Дон Фернандо».
   – Дон Фернандо! – произнесла я громко, подчиняясь какому-то внутреннему импульсу и не осознавая того, что говорю.
   – Вы знаете меня? – удивленно спросил молодой человек. – Откуда вам известно мое имя, если я не знаю вашего?
   Он почти со страхом глядел на меня, видимо, решив, что я какое-то сверхъестественное существо.
   – Ваше имя действительно дон Фернандо? – спросила я его.
   – Да, вы же сами назвали меня этим именем.
   – Я назвала вас этим именем, потому что оно само сорвалось с моего языка в тот момент, когда я вас увидела, но больше мне ничего о вас неизвестно.
   И я рассказала ему, как моя мать, умирая, произнесла это имя и как с того дня оно поселилось в моей памяти. Благодаря ли внезапно возникшей симпатии или какой-то тайной связи между нами, но начиная с этого момента во мне пробудилась любовь к юноше. Она была не такой, какую испытывают к случайно встреченному незнакомцу, завладевшему вашими мыслями. Это было чувство к существу, которое, как бы ни было сейчас далеко, должно рано или поздно стать вам ближе, чья жизнь должна соединиться с вашей жизнью точно так же, как смешиваются, сливаются и соединяются воды ручьев, которые, выйдя из одного истока, устремляются в разные стороны и теряют друг друга из виду, но затем, омыв два противоположных склона горы, встречаются у подножия, узнают друг друга и вновь сливаются в объятиях.
   Не знаю, чувствовал ли он то же со своей стороны, но знаю, что с этого дня я заняла место в его жизни, и мне кажется, что если бы не стало его, прервалось бы без всякого усилия и почти без страданий и мое существование. Так продолжалось около двух лет, когда по тем гонениям, жертвой которых стал дон Фернандо, я узнала о вашем прибытии в Андалусию. Третьего дня дон Иниго и его дочь проезжали по сьерре. Вы, ваше величество, знаете, что с ними произошло?..
   Дон Карлос, все еще с затуманенным взглядом, утвердительно кивнул.
   – Вслед за доном Иниго и его дочерью пришли солдаты, разогнали банду Фернандо и, не теряя времени на постепенное покорение сьерры, разожгли пожар в горах, окружив нас огненным кольцом.
   – Ты говоришь «нас», девушка?
   – Да, я говорю «нас», ваше величество, так как была с ним; разве я не сказала, что моя жизнь связана с его жизнью?
   – И что же случилось? – спросил король. – Атаман бандитов сдался и был арестован?
   – Дон Фернандо находится в безопасности в гроте, устроенном для меня моей матерью.
   – Но он не может вечно жить, прячась: голод выгонит его из убежища, и он попадется в руки моих солдат.
   – Эта мысль также пришла мне в голову, ваше величество, – сказала Хинеста, – вот почему я взяла перстень и пергамент и отправилась искать вас.
   – И, явившись, ты узнала, что я отказал в помиловании Сальтеадора сначала его отцу, дону Руису де Торрильясу, а затем и верховному судье, дону Иниго?
   – Да, я узнала об этом и еще больше утвердилась в своем намерении. Я поняла, что должна попасть к вам; я говорила себе: «Дон Карлос может отказать постороннему человеку, просящему из симпатии или человеколюбия, но он не откажет сестре своей в том, о чем она заклинает памятью отца!» Король дон Карлос, сестра твоя просит тебя именем Филиппа, нашего отца, оказать милость дону Фернандо де Торрильясу. – И, произнося эти слова с непревзойденным достоинством, Хинеста преклонила колено перед королем.
   Молодой человек искоса посмотрел на смиренную просительницу, но на его бесстрастном лице не отразилось ничего, что происходило в мыслях.
   – А если я скажу, – проговорил он, немного помолчав, – что милость, о которой ты просишь и которую я поклялся никому не даровать, возможна только при двух условиях?
   – Значит, ты окажешь мне эту милость? – воскликнула молодая девушка, пытаясь схватить руку короля, чтобы прижаться к ней губами.
   – Подожди, девушка. Прежде, чем благодарить меня, выслушай условия.
   – Я слушаю, мой король! Я жду, мой брат! – сказала Хинеста, поднимая голову и глядя на дона Карлоса с улыбкой, полной любви и преданности.
   – По первому из этих условий ты должна отдать мне перстень, уничтожить пергамент и поклясться страшной клятвой в том, что никому не расскажешь о своем происхождении, единственными доказательствами которого являются этот перстень и этот пергамент.
   – Государь, – сказала девушка, – перстень в ваших руках, оставьте его у себя, документ также у вас, разорвите его; продиктуйте мне клятву, я произнесу ее. Каково же второе условие?
   Молния блеснула во взгляде короля, но тотчас погасла.
   – Среди наших церковных уложений есть одно, – продолжал дон Карлос, – по которому, если мы оказываем милость великому грешнику, который заслужил мирское наказание, кто-нибудь, имеющий чистую душу, должен молиться перед алтарем Милосердного Создателя о даровании грешнику духовного помилования. Знаешь ли ты кого-нибудь, чистого и целомудренного, кто согласился бы поступить в монастырь и отказаться от мира ради спасения души того, чье тело я спасаю?
   – Да, – сказала Хинеста, – укажите монастырь, в котором я должна дать обет, и я поступлю туда.
   – Нужно внести вклад… – прошептал дон Карлос, точно стыдясь предложить Хинесте это последнее условие.
   Хинеста печально улыбнулась, сняла со своей груди кожаный кошелек с гербом Филиппа Прекрасного, открыла его и высыпала к ногам короля находившиеся там бриллианты.
   – Вот мой вклад, – сказала она, – я надеюсь, этого будет достаточно: моя мать не раз уверяла меня, что цена этим бриллиантам – миллион.
   – Итак, ты готова лишиться всего, – спросил дон Карлос, – общественного положения, счастья в будущем, богатства, чтобы получить прощение для бандита?
   – Всего! – подтвердила Хинеста. – Я прошу только одной милости: я хочу сама передать ему известие о помиловании.
   – Хорошо, – согласился дон Карлос, – ты получишь желаемое.
   Подойдя к столу, он начеркал несколько строк, собственноручно подписал и скрепил своей печатью. Потом вернулся к Хинесте торжественным шагом.
   – Вот помилование дону Фернандо де Торрильясу, – произнес он. – Передай его сама: он увидит, что по твоей просьбе спасены его жизнь и честь. Когда ты вернешься, мы вместе выберем монастырь, в который ты должна будешь поступить.
   – О, государь, – воскликнула молодая девушка, хватая руку короля, – о, как вы добры и как я вам благодарна!
   Легко, словно на крыльях, она сбежала с лестницы, миновала сад, прошла через дворцовые апартаменты и очутилась на площади. Она не шла, не бежала, а парила в воздухе, как это бывает во сне.
   Она исчезла, дон Карлос старательно собрал бриллианты, положил их в кожаный кошелек, запер перстень, пергамент и бриллианты в письменный стол, взял ключ и в задумчивости спустился с лестницы. Внизу он встретил дона Иниго и удивленно посмотрел на него, точно забыв, что оставил его здесь.
   – Государь, – заговорил верховный судья, – я здесь по приказанию вашего величества: вы велели мне дожидаться вас. Не хотите ли вы, ваше величество, сказать мне что-нибудь?
   Дон Карлос, казалось, сделал над собой усилие, чтобы вспомнить, потом, отогнав неотступную мысль об империи, подавлявшую все прочие мысли, как упрямый прибой накрывает берег, ответил дону Иниго:
   – Ах да, вы правы… Объявите дону Руису де Торрильясу, что я только что подписал помилование его сыну.
   И в то время как дон Иниго отправился на площадь Лос-Альхибес объявить эту радостную весть своему другу, дон Карлос пошел ко двору Львов.

XIX
Нападение

   Хинеста была уже на пути в горы. Забежим вперед и узнаем, что произошло в гроте за время ее отсутствия.
   Фернандо провожал девушку взглядом, пока мог ее видеть, и, только когда она совершенно исчезла, огляделся вокруг. Огонь покрывал горы сплошным пламенным полотнищем, крики животных смолкли, и не было слышно ничего, кроме громкого треска необъятного костра, который смешивался с рокотом водопада.
   Зрелище было завораживающим. Но эта картина, какой бы великолепной она ни была, спустя некоторое время начала утомлять. Нерон, так долго жаждавший увидеть пожар Рима, в конце концов отвел свой ослепленный взгляд от пылающего города и вернулся в скромное убежище на Палатинском холме, мечтая о своем золоченом дворце. Дон Фернандо вернулся в грот, лег на ложе из мха и тоже предался мечтам. О чем же он грезил? Мы затрудняемся сказать. О донье ли Флор, которая промелькнула на его горизонте, как сверкающий метеор, и которую он спас благодаря своей власти? Или о милой Хинесте, за которой он, сознавая свое бессилие, следовал в лесной глуши, как матрос в лодке, сбившийся с пути, следует за звездой?
   О чем бы Сальтеадор ни мечтал, все закончилось тем, что он уснул настолько спокойно, будто на пять или шесть миль вокруг него не пылали костры, виновником возникновения которых был он сам. Незадолго до рассвета его разбудил какой-то странный шум, исходивший словно из глубины гор. Он открыл глаза и прислушался. На расстоянии нескольких шагов от его головы раздавалось непрерывное царапание, казалось, что там с ожесточением работал минер.
   Дон Фернандо ни минуты не сомневался в том, что враги открыли его убежище и, будучи не в состоянии напасть на него в лоб, решили прорыть к нему подземный ход и заложить там мину. Фернандо поднялся и осмотрел мушкет: фитиль был в порядке, и оставалось еще двадцать – двадцать пять зарядов; наконец, если этих запасов не хватит, у него был еще пиренейский нож, которому он доверял больше, чем всему огнестрельному оружию мира. Однако он взял на всякий случай мушкет и приложился ухом к стене грота. Казалось, что минер не очень быстро, но методично продвигался вперед. Было очевидно, что через несколько часов такой неустанной работы он достигнет грота.
   С наступлением дня шум прекратился. По всей видимости, минер отдыхал. Но почему никто из его товарищей не заменил его? Этого Фернандо не мог объяснить. Как и все мыслители-логики, он не стал ломать голову над разрешением этого вопроса, ему непонятного. Он сказал себе, что наступит время, когда все прояснится, и надо просто дождаться этого момента. Молодой человек имел возможность терпеливо ждать.
   Прежде всего, на протяжении пяти-шести дней он мог не бояться голода: Хинеста, как мы уже сказали, предоставила в его распоряжение свои запасы. Он жадно принялся за них спустя час или два после восхода солнца, и горячность, проявленная им в этом деле, показала, что опасная обстановка, в которой находился юноша, нисколько не отразилась на его аппетите. Теперь у него были две причины надеяться на спасение: во-первых, предложение дона Иниго, во-вторых, обещание Хинесты. Говоря откровенно, молодой человек намного меньше рассчитывал на влияние цыганки, несмотря на то что хорошо знал ее историю, чем на влияние отца доньи Флор. К тому же человеческое сердце неблагодарно: может быть, в том настроении, в котором находился Фернандо, он предпочел бы получить подобное благодеяние от дона Иниго, а не от Хинесты.
   Из разговора с доном Иниго Сальтеадор понял, что старик отнесся к нему с не меньшей симпатией. Была между ними какая-то странная связь, подобная голосу крови. От размышлений Фернандо отвлек шум, который он уже слышал ранее. Юноша припал ухом к стене грота и со всей ясностью, которую дневной свет придает человеческой мысли, всегда немного затуманенной, как и природа, сумерками, осознал, что подкоп ведет искусный и упорный минер.
   Если он доведет свою работу до конца, то есть установит сообщение между атакующей траншеей – по выражению стратегов – и гротом, то Фернандо будет вынужден вступить в неравный бой, в котором у него не останется никакой надежды на спасение. Не лучше ли с наступлением ночи совершить вылазку и, воспользовавшись темнотой и знанием местности, перебраться в другую часть гор? Только пожар, лизавший громадные горы почти до самых их вершин, пожрав весь вереск, все мирты и лианы, усыпавшие склоны и расщелины, лишил беглеца какой-либо опоры.
   Фернандо высунулся из грота наружу, чтобы разглядеть, пригодна ли дорога, по которой прошла до пожара Хинеста. В это же время раздался выстрел, и пуля расплющилась о гранит в полуфуте от того места, на которое он опирался рукой. Дон Фернандо поднял голову. Трое солдат расположились на выступе скалы и указывали на него пальцами; маленькое облако белого дыма, поднявшееся над их головами, говорило о том, что стреляли именно они.
   Сальтеадор подвергался страшной опасности. Но он не принадлежал к числу людей, которые могли оставить такой выстрел без ответа. Он, в свою очередь, взял мушкет и прицелился в солдата, заряжавшего в это время свое оружие; очевидно, это он стрелял в юношу. Раздался выстрел, человек протянул руки, выпустил мушкет и покатился вниз головой к подножию горы. Послышались громкие крики. Не оставалось ни малейшего сомнения: солдаты обнаружили того, кого искали.
   Фернандо подался назад, чтобы снова зарядить мушкет, потом, зарядив его, опять приблизился к выходу из грота. Но оба спутника убитого уже скрылись, и, как ни вглядывался в окрестности Фернандо, он их больше не видел. Только несколько камней скатились с вершины горы и запрыгали по склонам: это указывало на то, что солдаты собрались над головой Сальтеадора.
   Земляные работы продолжались. Было очевидно, что теперь, когда враги обнаружили Сальтеадора, они будут нападать на него всеми возможными способами. Он подготовил, со своей стороны, все средства обороны, убедился, что его баскский кинжал легко выходит из ножен, что на мушкете есть затравочный порох, – и сел на ложе из мха, откуда мог одновременно слышать все, что затевалось позади него, и видеть все, что происходило перед ним.
   После получасового ожидания, во время которого его ум, естественно, переключился с грез на бдительное наблюдение, он заметил, что какая-то тень заслонила дневной свет – что-то качалось на веревке перед входом в грот. Не имея возможности подняться в грот, солдаты пытались спуститься со скалы: один из них, с ног до головы защищенный доспехами, почти полностью укрытый от пуль большим щитом, был обвязан веревкой и, прельщенный тысячей золотых, обещанных за живого или мертвого Сальтеадора, попытался осуществить это предприятие. Но в то время как солдат спускался через водяную стену водопада и должен был вот-вот ногами коснуться выступа скалы, прозвучал выстрел из мушкета, наполнив грот грохотом и дымом. Пуля, которая не могла пробить доспехи, отсекла над головой у солдата веревку, на которой его спускали. Солдат камнем полетел в пропасть.
   За этой попыткой последовали три других, и все они закончились тем же. Каждый раз из пропасти раздавался страшный крик и на вершине горы, подобно эху, ему вторил другой. После этих трех попыток, смертельных для тех, кто их предпринимал, осаждавшие, вероятно, решили избрать другой способ нападения, так как вслед за последними криками воцарилось молчание, и Сальтеадор уже больше никого не видел. Правда, минер продолжал свою подземную работу и делал в ней большие успехи.
   Дон Фернандо сидел до ночи, приложившись ухом к стене. Ночью ему грозило двойное нападение. Благодаря темноте солдаты, быть может, додумаются взять приступом скалу. А подкоп шел полным ходом, и траншея менее чем через час могла соединиться с гротом. К тому же тонкий слух Сальтеадора подсказывал ему, что подземную работу производит всего лишь один человек; этот человек был отделен от него таким незначительным пластом земли, что было ясно слышно, как он копает. Сальтеадора удивляло только то, что доносившийся до него шум не был похож на стук заступа или мотыги, это скорее напоминало непрестанное царапанье ногтями. Можно было подумать, что у минера не было других орудий, кроме собственных рук.
   Шум все приближался. Сальтеадор в третий раз приложил ухо к стене грота. Невидимый враг находился так близко, что можно было уловить его тяжелое прерывистое дыхание. Фернандо слушал с напряженным вниманием, его глаза метали молнии, радостная улыбка скользила по губам. Затем он вышел из грота, подошел к краю скалы и склонился над пропастью, чтобы убедиться, что снаружи ему не угрожает никакая опасность. Все было спокойно, наступила темная немая ночь. Было очевидно, что солдаты задумали взять Сальтеадора измором.
   – О, – прошептал Сальтеадор, – дайте мне только полчаса, и я расквитаюсь с королем доном Карлосом за ту милость, о которой просят для меня в настоящее время.

   Он бросился в глубину грота с баскским кинжалом в руках и начал со своей стороны рыть землю, продвигаясь навстречу тому, кто шел к нему. Оба работника быстро приближались друг к другу. Наконец, по истечении двадцати минут слабая преграда, отделявшая их друг от друга, обрушилась, и Фернандо увидел, как в отверстии появился, опираясь на две громадные лапы, чудовищных размеров медведь.
   Зверь взревел. Этот рев был знаком Фернандо – по нему неустрашимый охотник обычно обнаруживал ужасного зверя. Сальтеадор мгновенно составил план бегства. Он был убежден, что к гроту прилегает берлога медведя, а значит, существует выход, за которым никто не следит. Юноша с улыбкой посмотрел на чудовище.
   – Ага, – прошептал он, – я узнаю тебя, старый муласенский медведь! Это по твоему следу я шел, когда меня позвала Хинеста, это ты зарычал, когда я хотел влезть на дерево, чтобы посмотреть на пожар, и наконец, это ты теперь волей-неволей указываешь мне путь к бегству. Посторонись же! – И с этими словами он вонзил кинжал в морду медведя.
   Потекла кровь, животное взревело от боли, отступило и освободило Фернандо путь. Сальтеадор с быстротой змеи скользнул в это отверстие и очутился в берлоге, в четырех шагах от зверя, но животное преградило ему путь.
   – Да, – прошептал Фернандо, – да, я хорошо знаю, что один из нас не выйдет отсюда. Остается узнать – кто!
   Словно поняв, что ему сказал охотник, медведь ответил угрожающим ревом. Потом наступило минутное молчание: противники пожирали друг друга взглядом. Глаза животного казались двумя раскаленными углями. Оба не шевелились, каждый будто выжидал, пока другой совершит ошибочный шаг. Человеку первому надоело ждать. Фернандо искал камень среди обломков стены, случай помог: он нащупал рукой осколок величиной с кулак. Горящие глаза зверя служили ему мишенью, и с силой брошенный камень с глухим стуком ударился о голову животного. Таким ударом можно было бы убить быка. Медведь опустился на колени, и на мгновение его огненный взгляд исчез за сомкнутыми веками. Но тут разъяренный зверь с ужасным ревом поднялся на задние лапы.
   – А, – сказал Фернандо, делая шаг вперед, – наконец-то ты решился! – И, уперев в грудь рукоятку кинжала, он, направив острие на врага, сказал: – Ну, обнимемся!
   Объятие было страшным! Поцелуй – смертельным! Фернандо чувствовал, как когти медведя вонзились в его плечо, а медведь, со своей стороны, почувствовал, как клинок кинжала Фернандо проник в его сердце. Человек и зверь, обнявшись, покатились по полу пещеры, которая была залита кровью раненого медведя.

XX
Гостеприимство

   С наступлением ночи Хинеста вступила в горы. Но, прежде чем следовать за ней, мы посетим дом дона Руиса де Торрильяса, а затем дом верховного судьи Андалусии. Читатель, вероятно, помнит слова, сказанные дону Иниго королем, после того как он с Хинестой спустился из Мирадора королевы. Дон Иниго не интересовался тем, на каких условиях цыганка получила от короля помилование, в котором он отказал дону Руису и ему самому. Верховный судья тотчас направился в дом дона Руиса, расположенный на площади Вива Рамбла, близ гранадских ворот.
   Напомним, что верховный судья согласно этикету тоже должен был жить в Гранаде, пока дон Карлос будет находиться в столице древних мавританских королей, и что он оскорбил бы своего доброго друга дона Руиса, если бы не отправился к старому товарищу по оружию просить о гостеприимстве, которое было ему предложено еще в Малаге.
   Вследствие этого, как он уже сказал дону Руису на центральной площади Лос-Альхибес, на другой день по прибытии дон Иниго отправился с дочерью в дом друга, где и был принят в высшей степени гостеприимно. Донья Мерседес была одна, поскольку дон Руис, как нам уже известно, с самого утра дожидался короля на площади. Все еще прекрасная, несмотря на свои сорок лет, донья Мерседес жила как античная матрона, целомудренная и безупречная; ее дни протекали на виду у всех, и никто в славной Гранаде даже не помышлял бросить тень подозрения на супругу дона Руиса.
   Увидев дона Иниго, Мерседес глухо вскрикнула и поднялась; лицо ее, обыкновенно бледное, внезапно залил румянец, который, однако, мгновенно погас, после чего она стала еще бледнее, и, странное дело, волнение, охватившее донью Мерседес, будто передалось гостю: только спустя некоторое время к дону Иниго вернулся дар речи. Донья Флор с величайшим удивлением наблюдала эту немую сцену.
   – Сеньора, – заговорил гость, – я проведу в Гранаде несколько дней впервые после своего возвращения из Америки. И я проявил бы грубость по отношению к старому другу, если бы, после того как этот друг, приехав в Малагу, предложил мне свой дом, остановился в гостинице или у кого-либо из знакомых дворян.
   – Сеньор, – ответила Мерседес, смущенно потупив глаза; в ее голосе звучало волнение, которое она тщетно пыталась подавить, – вы правы, и если бы вы поступили иначе, то, конечно, дон Руис подумал бы, что или он сам, или его жена в чем-то провинились перед вами, а поскольку он знает, что его вины тут нет, то он, как судья над обвиняемым, учинил бы мне допрос, не я ли тому причиной.
   – Вот, сеньора, – сказал дон Иниго, опуская глаза, – вполне естественное желание увидеться с человеком, с которым меня соединяет тридцатилетняя дружба, это и есть истинная причина… – он сделал ударение на последних словах, – действительная причина, которая привела меня в ваш дом.
   – Вы хорошо сделали, сеньор, что пришли сюда, – ответила Мерседес. – Оставайтесь здесь с доньей Флор, которой я буду рада выразить материнскую любовь, если она позволит мне относиться к ней так, словно она моя дочь. Я позабочусь о том, чтобы гостеприимство, оказываемое вам в доме моего мужа, было достойно вас, насколько это возможно в стесненных обстоятельствах, в которых оказалась наша семья из-за щедрости дона Руиса. – И, поклонившись дону Иниго и его дочери, Мерседес вышла.
   Упоминая о щедрости мужа, она намекала на то, о чем рассказывал дон Руис дону Карлосу: о бедности, на которую он невольно обрек себя, уплатив цену крови двух убитых его сыном альгвазилов их семьям и внеся в монастырь вклад за сестру дона Альваро. Эта щедрость была настолько же необычна, насколько и похвальна, потому что, как мы уже упоминали, дон Руис никогда не проявлял по отношению к сыну сильной отеческой любви.
   После ухода доньи Мерседес появился лакей, старый слуга дома, который нес на золоченом подносе, украшенном арабской вязью и гравюрами, печенье, фрукты и вино. Верховный судья отстранил рукой поднос, а донья Флор, с наивностью птиц и детей, всегда готовых отведать то, что им предлагают, с аппетитом разрезала кроваво-красный гранат и коснулась своими губами, более алыми и свежими, чем сок граната, жидкого золота, называемого хересом. Спустя четверть часа донья Мерседес, войдя, или, вернее, приоткрыв дверь, пригласила гостей следовать за ней. Она предоставила свою комнату донье Флор, а комнату мужа – дону Иниго.
   Ни дон Иниго, ни донья Флор даже не подумали извиниться за то, что причиняли семье дона Руиса неудобство: гостеприимство имело свои правила, одинаково почитаемые как теми, кто ими пользовался, так и теми, кто их предлагал. Дон Иниго и донья Флор сделали бы то же самое, если бы принимали у себя почтенных дона Руиса и донью Мерседес.
   Верховный судья, в то время как его дочь устраивалась в комнате доньи Мерседес, расположился в комнате дона Руиса и, сбросив дорожное платье, переоделся, чтобы идти к королю. Мы видели, как он проходил в свите короля по площади Лос-Альхибес и, заметив дона Руиса, подошел к нему, чтобы сообщить о своем приезде. Также мы теперь знаем, что придворный, посланный королем за верховным судьей, открыл дону Руису никому еще неизвестный титул его старого друга.
   Дон Руис вернулся домой настолько мрачным, что жена не решалась показаться ему на глаза; она удалилась в свою новую комнату, расположенную над прежней, оставив старого лакея Винсента дожидаться хозяина, сообщить ему о переменах, происшедших в доме, и проводить его в новые покои.
   Король настолько холодно приказал дону Руису обратиться к главному судье Андалусии, что дон Руис уже не надеялся, что дон Иниго своим влиянием сможет добиться помилования его сына. Достаточно было бросить взгляд на непроницаемое, неподвижное лицо молодого короля, чтобы понять, какая непреклонная воля скрывалась за этими чертами, поэтому задержка дона Иниго нисколько не удивила хозяина – наоборот, он был изумлен, когда увидел донью Флор, радостно распахнувшую дверь между комнатами и кричавшую поочередно то ему, то донье Мерседес:
   – О, слушайте, слушайте! Пришел мой отец, и он сообщает от имени дона Карлоса о помиловании дона Фернандо!
   Все собрались в общей зале.
   – Добрая весть! Добрая весть! – воскликнул верховный судья, увидев супругов. – Открывайте дверь счастью, оно следует за мной!
   – Оно будет тем более желанно, – ответил дон Руис, – оттого что давно не заглядывало сюда.
   – Велико милосердие Божье, – набожно проговорила Мерседес. – Подумать только, сеньор, ведь я могла умереть, не дождавшись этого счастья, но я надеялась, что этот гость придет вовремя и успеет принять мой последний вздох.
   Тогда дон Иниго рассказал во всех подробностях об этом удивительном событии: о том, как король сурово отклонил его обращение, и о том, как он дал согласие молодой цыганке, подавшей ему на коленях перстень и пергамент.
   Донья Мерседес, для которой, как для матери, была важна каждая подробность, касавшаяся ее сына, не знала о том, как дона Иниго с дочерью накануне схватила банда Сальтеадора, а потому стала расспрашивать, что это за цыганка. Донья Флор взяла ее за руку и, обратившись к ней со словами, которые та страстно желала услышать, сказала:
   – Пойдемте, мать моя! – И проводила донью Мерседес в свою комнату.
   Там, смягчив насколько возможно некоторые подробности происшествия, донья Флор, опустившись на колени перед матерью дона Фернандо, устремив на нее взволнованный взгляд и сложив молитвенно руки, рассказала со свойственной ей деликатностью о том, что произошло в венте «Король мавров» с ней и с ее отцом несколько дней тому назад.
   Мерседес слушала ее, затаив дыхание, приоткрыв рот, ежеминутно вздрагивая, переходя от ужаса к радости и от радости к ужасу. Она с бесконечной признательностью благодарила Бога, когда услышала, что грозный Сальтеадор, о котором, не зная, что он доводится ей сыном, рассказывали как о диком и неумолимом убийце, поступил так великодушно с доном Иниго и его дочерью. Начиная с этого момента в сердце Мерседес пробудилась великая нежность к донье Флор, потому что любовь матери есть неистощимое сокровище, так что, отдавая всю свою любовь безраздельно сыну, она все-таки могла любить еще и тех, кто любил его.
   Со своей стороны, донья Флор, радостная и исполненная нежности к матери дона Фернандо, провела вечер возле доньи Мерседес, склонив голову на ее плечо, будто это была ее собственная мать, в то время как оба старика прогуливались по аллее перед домом и оживленно рассуждали о будущем, которое готовил Испании молодой король с белокурыми волосами и русой бородой, столь мало похожий на прежних королей Кастилии и Арагона.

XXI
Поле битвы

   В то время как старики беседовали, а донья Мерседес и донья Флор молча улыбались друг другу, что было красноречивее самых выразительных слов, Хинеста, как мы уже сказали в начале предыдущей главы, добралась до гор. В четверти мили от венты «Король мавров» она наткнулась на кордон солдат. На этот раз она скорее искала, чем избегала их.
   – А, – закричали они, – это та прекрасная девушка с козочкой!
   Хинеста сразу направилась к офицеру.
   – Сеньор капитан, – проговорила она, – прочтите эту бумагу.
   Это был пропуск для Сальтеадора, подписанный доном Карлосом и скрепленный его печатью.
   – Хорошо! – пробормотал офицер. – И стоило жечь столько леса, целых восемь миль, и терять четырех солдат?
   Потом, перечитав документ еще раз, будто одного ему показалось недостаточно и он не мог вникнуть в смысл, начальник кордона обратился к девушке, принимая ее за обыкновенную цыганку:
   – Ты точно возьмешься сама доставить ему эту бумагу?
   – Да, возьмусь, – ответила Хинеста.
   – Ну, ступай!
   Девушка поспешила в путь.
   – Только один совет, – бросил ей вдогонку офицер. – Постарайся дать ему знать, кто ты и с каким поручением идешь, потому что он может встретить тебя так же, как принял моих солдат.
   – О, мне нечего бояться, – ответила Хинеста, – он знает меня.
   – Клянусь святым Иаковом! Не знаю, стоит ли тебе гордиться этим знакомством, прекрасное дитя! – И офицер сделал знак, что она может продолжать путь.
   Хинеста была уже далеко. Дорогу она себе мысленно наметила: чтобы вернуться в пылающий лес так же, как она оттуда вышла, девушка ступила в усеянное булыжниками русло горного потока и следовала по нему до самого подножия водопада. Когда она достигла этого места, ее козочка, бежавшая впереди, остановилась и повернула обратно. Хинеста же пошла вперед. Ее глаза, привыкшие к мраку и видевшие в потемках так же хорошо, как белым днем, рассмотрели неподвижное тело. Это был труп первого солдата, сорвавшегося с обрыва. Девушка взяла правее и споткнулась о второй труп. Она бросилась вперед и чуть не наступила на третье тело.
   Она не могла спросить у мертвых, но стоявшая вокруг тишина говорила о том, что здесь произошел бой, и бой страшный. Что же стало после этого с Фернандо? С ее уст едва не сорвался отчаянный призыв, но Хинеста сообразила, что шум водопада перекроет ее голос, к тому же если ее крик услышит Фернандо, то его услышат и его враги. И она, безмолвная, бросилась вперед к горному склону, по которому должна была взобраться, чтобы попасть в грот. Только фея или ангел могли преодолеть такое препятствие.
   Она потратила на подъем не больше времени, чем понадобилось бы птице. Когда ее нога ступила на выступ скалы, она схватилась за сердце: оно так билось, что, казалось, готово было вырваться из груди. Девушка позвала Фернандо, но ответа не последовало. У нее на лбу выступила испарина. Легкий ветерок, будто сквозняк от распахнувшейся двери, тут же высушил ее.
   Хинеста еще раз позвала возлюбленного. Но даже эхо не ответило ей. Ей показалось, что во тьме, в глубине грота, виднеется какая-то дыра, которой раньше не было. Девушка зажгла лампу и отчетливо увидела зияющее отверстие. Оттуда исходил пугающий гул. Хинеста поднесла лампу к пролому. Свет погас. Она снова зажгла лампу и, загородив язычок пламени от сквозняка рукой, перешла из первой пещеры во вторую. Козочка не решилась следовать за хозяйкой и осталась у отверстия, дрожа и обеспокоенно блея.
   Громадная глыба, лежавшая во второй пещере, свидетельствовала о том, что пролом был если не начат, то по крайней мере завершен Фернандо. Тогда Хинеста начала осматривать стены пещеры. Во время этого исследования ее ноги скользили в жидкой грязи. Она опустила лампу к земле – та была покрыта кровью. Лампа чуть не выпала у девушки из рук. Но она призвала на помощь все свое мужество и подняла лампу вверх, чтобы по возможности лучше осветить пещеру.
   Черная мохнатая масса лежала в углу. В то же время цыганка учуяла острый запах дикого зверя. Этот-то запах и встревожил козочку. Хинеста приблизилась к зверю, но тот оставался неподвижным. Подойдя ближе, она разглядела большого черного медведя. Девушка склонилась и осветила его. Зверь был мертв. Кровь текла из глубокой раны в области сердца. Цыганка даже нашла в себе мужество дотронуться до медведя: он был еще теплым. Пожалуй, не миновало и часа со времени битвы. И вот к ней пришло понимание происшедшего.
   В когтях зверя застрял клочок материи, вырванный из одежды Фернандо. Значит, Фернандо боролся с медведем. Никто, кроме него, не мог бы победить подобного противника. Теперь ей все стало ясно. На Фернандо напали, и он убил солдат, на трупы которых она наткнулась. Затем, боясь быть захваченным в пещере, стал рыть этот лаз, который вывел его в медвежью берлогу. Зверь загородил ему дорогу. Он убил медведя и убежал через противоположный выход, скрытый за горевшими кустами и потому не замеченный солдатами. Это было тем более ясно, что до самого выхода из берлоги тянулись кровавые следы ног Фернандо. До выхода из пещеры было от ста до ста двадцати шагов. Войдя у водопада, Хинеста вышла с противоположной стороны.
   Группа солдат стояла на вершине горы: по всей видимости, они считали, что Фернандо все еще находится в гроте. На склонах еще кое-где пылал огонь: это горели хвойные деревья. Местами поднимались клубы белого дыма, напоминавшие громадных, словно закутанных в саваны, призраков, восставших из земли и колеблемых ветром. Сама подобная облачку, Хинеста затерялась в этом дыму…

   На рассвете следующего дня юная цыганка, закутанная в плащ настолько, что он скрывал даже ее лицо, появилась на площади Вива Рамбла и, постучав в двери дома дона Руиса, попросила проводить ее к донье Флор. Донья Флор, обрадованная хорошими новостями, принесенными накануне доном Иниго, приняла молодую цыганку так, как принимают даже незнакомцев, когда на сердце праздник. Ведь в эти минуты лицо будто светится от счастья. Взглянув в это веселое лицо, Хинеста тихо вздохнула. Но, как ни тих был этот вздох, донья Флор его услышала.
   – Вы хотели со мной поговорить? – спросила она.
   – Да, – прошептала девушка.
   – Войдите и скажите, чем я могу вам помочь?
   Хинеста поникла головой.
   – Я пришла оказать вам услугу, а не просить о ней.
   – Мне? – удивленно спросила донья Флор.
   – Да, – подтвердила Хинеста, – вы спрашиваете, какую услугу я могу оказать дочери богатого и могущественного дона Иниго, когда она молода, красива и любима доном Фернандо?
   Донья Флор покраснела, но промолчала.
   – Однако, – продолжала Хинеста, – этой женщине можно поднести бесценный дар, без которого другие дары ничего не стоят: ей можно подарить помилование человека, которого она любит.
   – Но, – произнесла донья Флор, – я думала, что помилование уже доставлено дону Фернандо, скрывающемуся в горах?
   – Дона Фернандо уже нет там, где я его оставила, – печально сказала Хинеста. – И я не знаю, где он!
   – Боже мой! – воскликнула, задрожав всем телом, донья Флор.
   – Только, – продолжала Хинеста, – я знаю, что он вне опасности.
   – Ах, – прошептала радостно донья Флор, и улыбка вернулась на ее уста, а румянец – на щеки.
   – Я принесла это помилование вам, чтобы вы передали ему.
   – Помилование? – прошептала донья Флор. – Но мне совершенно неизвестно, где находится дон Фернандо. У кого я спрошу о нем? Куда пойду искать его?
   – Вы любите его, он любит вас! – сказала Хинеста.
   – Я не знаю… я думаю… я надеюсь… – прошептала донья Флор.
   – Тогда вы найдете его, ведь он будет искать вас! – И Хинеста протянула донье Флор приказ о помиловании дона Фернандо.
   Но, как она ни старалась скрыть свое лицо, от неосторожного движения покрывало соскользнуло с ее головы, и донья Флор увидела, кто перед ней.
   – О, – воскликнула она, – маленькая цыганочка из венты «Король мавров»!
   – Нет, – ответила Хинеста таким голосом, что только Бог мог познать всю глубину ее горя, – нет, сестра Филиппа из Аннунциаты [50 - Аннунциата – от лат. annunciare «Благовещение».].
   Так назывался монастырь, куда дон Карлос определил юную цыганку и где она должна была произнести обет и принять постриг.

XXII
Ключ

   Донья Флор около полуночи покинула балкон своей комнаты, которую занимала в доме дона Руиса. Это была, как мы помним, комната доньи Мерседес: из гостеприимства она предложила юной гостье лучшее, что имела. Почему же донья Флор допоздна задержалась на балконе? Почему так неторопливо закрывала жалюзи? Что она высматривала в ночи, устремив взор вдаль, и к чему настороженно прислушивалась? Не искали ли ее глаза прекрасную вечернюю звезду, которая появляется на закате? Не слушала ли она соловья, который, спрятавшись в зарослях лавра, цветущих по берегам Дарро, пел свой гимн ночи? Или она ничего не слышала и не видела, а погрузилась в сладкие мечты, свойственные шестнадцатилетним влюбленным девушкам?
   Хинеста, без сомнения, плакала и молилась в монастыре Аннунциаты. А донья Флор вздыхала и улыбалась. Юная Флор, быть может, еще не любила, но, подобно божественному дуновению, возвестившему Деве Марии о явлении архангела Гавриила, дивное благоухание несло весть о приближении божества, именуемого Любовью. Странно было, что свою душевную привязанность девушка делила между двумя молодыми людьми.
   Одного она боялась и убежала бы при его появлении; при виде его она инстинктивно чувствовала угрозу своей девичьей стыдливости. Это был красавец кавалер, элегантный «вестник любви», как он сам себя назвал, когда ехал впереди нее по дороге из Малаги в Гранаду. Это был дон Рамиро. Другим, к которому ее влекло, на чьем плече она безбоязненно уснула бы, на которого она, не краснея и не опуская глаз, могла бы смотреть часами, был Сальтеадор из венты «Король мавров», бандит с большой дороги, дон Фернандо.
   Находясь в таком состоянии, когда душа горит, а тело полно истомы, донья Флор подошла к зеркалу, последнему вечернему поклоннику и первому утреннему льстецу, и сделала знак служанке, чтобы та раздела ее. Последняя хорошо поняла, в каком настроении находится госпожа, поняла и то, что все ее расспросы останутся без ответа, и молча приступила к вечернему туалету своей молодой хозяйки.
   Что же касается доньи Флор, то никогда еще, кажется, ее глаза с длинными бархатными ресницами, трепещущие крылья носа, полуоткрытые губы, позволявшие видеть блеск безукоризненно белых зубов, не говорили так ясно наступившей ночи: «Мне шестнадцать лет, я хочу любить и быть любимой!» Служанка не ошиблась. Женщины обладают удивительным даром угадывать присутствие и даже приближение любви. Она нарядила свою госпожу не просто как юную девственницу, готовящуюся ко сну, но как новобрачную, ожидающую супруга.
   Истомленная, неровной походкой, пошатываясь, донья Флор дошла до постели и опустила свою красивую темную головку на свою точеную белую руку. Она долго не хотела возвращаться сюда с балкона, а теперь ей не терпелось остаться одной. Она будто уединилась, погрузившись в молчание, но этого оказалось недостаточно: ей было необходимо полное одиночество. Она приподнялась, чтобы проследить за последними приготовлениями своей служанки, ходившей взад-вперед по комнате. Та что-то искала, сама не зная, что именно, и явно не спешила уходить, хотя и знала, что госпожа жаждет ее ухода. А решившись, наконец, уйти, она готова была вернуться, чтобы извиниться перед доньей Флор за то, что оставляет ее столь удрученной.
   Служанка унесла лампу, и комната потонула в бледном фантастическом свете, отбрасываемом ночником сквозь алебастровый абажур. И как ни был нежен этот свет, он все-таки был слишком ярок для глаз девушки, а потому она приподнялась во второй раз и, устало вздохнув, задернула полог кровати, как преграду между собой и светом лампы; таким образом, нижняя часть ее ложа купалась в волнах голубоватого, будто лунного, света, а верхняя погрузилась во тьму.
   Все девушки бывали шестнадцатилетними, всем юношам когда-то было восемнадцать лет, все мужчины и женщины сохранили в самых потаенных уголках памяти, согретых сердцем, воспоминания о том, что видели они в раю через приоткрытую дверь молодости. Не будем пытаться материализовать грезы доньи Флор: розовый цвет состоит из смешения белого и красного, девичьи мечты – из надежды и любви.

   Мало-помалу очаровательное дитя перешло от грез наяву к грезам во сне. Ее веки сомкнулись, нежные губы приоткрылись, нечто подобное легкому облачку укрыло ее мысли от внешнего мира. Два-три вздоха, томных, как стоны любви, вырвались из уст, затем дыхание сделалось ровным; размеренное и легкое, как взмахи крыльев бабочки, оно колыхало ее грудь. Ангел-хранитель проник за полог кровати, склонился над девушкой и слушал ее ровное дыхание. Она спала.
   Прошло около десяти минут, ничто не нарушало целомудренной тишины, но вдруг послышался скрежет ключа, дверь медленно открылась и тут же закрылась. В полутьме появился некто укутанный в темный плащ; он проверил, закрыт ли замок, вероятно, чтобы не быть застигнутым врасплох, тихо приблизился к кровати, присел на край и, запечатлев на лбу спящей поцелуй, прошептал: «Матушка!» Спящая вздрогнула, открыла глаза и вскрикнула, пришелец с удивлением поднялся, плащ упал с его плеч, и в свете ночника перед девушкой предстал кавалер в элегантном костюме.
   – Донья Флор! – прошептал пораженный молодой человек.
   – Зачем вы пришли сюда в этот час, сеньор? Что вам нужно? Чего вы хотите?
   Прежде чем ответить, Сальтеадор плотно задернул полог кровати, заключив донью Флор в парчовый шатер, затем, отступив на шаг и преклонив колено, сказал:
   – Сеньора, я пришел сказать последнее прости своей матери, прежде чем навсегда покинуть Испанию. Эти слова так же правдивы, как то, что вы прекрасны, и то, что я люблю вас.
   – А почему, дон Фернандо, вы покидаете Испанию? – спросила девушка, окруженная «стенами» из расшитого золотом шелка.
   – Потому что я осужден, я в бегах и меня преследуют, потому что я жив только благодаря чуду, потому что не хочу, чтобы мои родители, в особенности моя мать, в комнате которой вы, не знаю как, очутились, увидели сына входящим на эшафот.
   Наступила тишина, потом полог кровати слегка зашевелился, и из драпировок высунулась белая рука со свитком.
   – Прочтите! – послышался взволнованный голос.
   Дон Фернандо взял бумагу, не осмелившись прикоснуться к руке, и развернул ее, в то время как рука исчезла за драпировками, оставив между ними небольшую щель. Молодой человек, не сходя с места, не меняя позы, наклонился над ночником и прочел:
   «Божьей милостью мы, Карл, король Испании, Неаполя и Иерусалима, доводим до всеобщего сведения о полном и совершенном прощении всех преступлений и проступков, совершенных когда-либо доном Фернандо де Торрильясом…»
   – О! – вскрикнул дон Фернандо, поймав на этот раз через драпировки руку доньи Флор и осыпая ее поцелуями. – О! Благодарю вас! Дон Иниго сдержал свое обещание, и вы, подобно голубю из ковчега Ноя, взяли на себя труд принести бедному преступнику оливковую ветвь!
   Донья Флор покраснела, тихонько высвободила руку и со вздохом произнесла:
   – Увы! Читайте дальше.
   Удивленный Фернандо поднес пергамент к глазам и продолжил читать:
   «…Означенная милость, для того чтобы тот, кому она оказана, знал, кому он должен быть признателен, дарована по просьбе цыганки Хинесты, которая решила завтра же вступить в монастырь Аннунциаты и дать там обет по окончании времени испытания.
   Написано в нашем дворце Альгамбра, в девятый день июня, лета от Р. Х. 1515».
   – О, милая Хинеста! – прошептал Сальтеадор. – Она исполнила свое обещание!
   – Вам жаль ее? – спросила донья Флор.
   – Мне не только жаль ее – я не могу принять ее жертву.
   – А если бы эту жертву принесла я, вы бы приняли ее, дон Фернандо?
   – О, тем более не принял бы, потому как величина жертвы соизмеряется с тем, что теряют, а вы, богатая, знатная, уважаемая, потеряете больше бедной маленькой цыганки без положения, без родных и будущего.
   – Вот почему она, кажется, рада, что поступает в монастырь! – поспешила сказать донья Флор.
   – Рада? – переспросил дон Фернандо, с сомнением качая головой. – Вы так думаете?
   – Она так говорила; для бедной бродяжки без рода, без племени, просящей милостыню на больших дорогах, монастырь покажется дворцом.
   – Вы ошибаетесь, донья Флор, – возразил молодой человек, огорченный тем, что дочь дона Иниго, будучи сама такой чистой, пыталась бросить тень на самопожертвование той, которую могла считать своей соперницей, – вы ошибаетесь. Хинеста не только не нищая, но после вас она, может быть, одна из самых богатых наследниц Испании. И не без роду и племени, так как она дочь, и признанная дочь, Филиппа Прекрасного. Наконец, для этого дитя природы, для этой горной феи, для этого ангела-хранителя большой дороги даже дворец был бы тюрьмой. Судите же, чем будет для нее монастырь. Ах, донья Флор, донья Флор! Вы были бы не менее прекрасны и не менее любимы, если бы оставили ее любовь и преданность во всем их величии.
   Донья Флор вздохнула.
   – Итак, – проговорила она, – вы отказываетесь от помилования, полученного ценой такого самопожертвования?
   – Человек может стать очень подлым, когда он чего-нибудь пламенно желает, – ответил дон Фернандо, – и я боюсь совершить подлость, оставшись возле вас, донья Флор.
   Молодой человек услышал, как девушка вздохнула с облегчением.
   – Могу ли я сообщить о вашем возвращении донье Мерседес, дон Фернандо?
   – Я пришел сообщить ей о своем отъезде, донья Флор… Передайте, что она увидит меня завтра, вернее, уже сегодня. Вы добрый вестник!
   – Итак, до встречи, – произнесла донья Флор, протягивая во второй раз свою белую руку в щель между полотнищами полога.
   – До встречи! – ответил Сальтеадор, поднимаясь с колен и прикасаясь губами к протянутой ему руке с таким почтением, точно это была рука королевы.
   Подняв плащ, он закутался в него и, поклонившись перед ложем с задернутым пологом, как перед троном, вынул из кармана ключ, отпер дверь, остановился на мгновение, чтобы еще раз посмотреть на донью Флор, следившую за ним глазами через образовавшуюся в пологе щель, закрыл дверь и тихо, подобно тени, исчез в глубине черного коридора.

XXIII
Блудный сын

   На другой день в доме дона Руиса де Торрильяса царили праздничный дух и атмосфера счастья. Донья Мерседес объявила старым слугам дома – всем, кто остался из прежней прислуги, так же беззаветно преданным разоренному семейству дона Руиса, как и в дни его процветания, – что она получила известие от дона Фернандо и что молодой хозяин вернется сегодня же из продолжительного путешествия, почти три года удерживавшего его вдали от Испании. Нечего и говорить, что донья Флор была вестницей этой радостной новости, поэтому донья Мерседес с утра считала дочь дона Иниго своей собственной дочерью и одаривала ее поцелуями, предназначенными дону Фернандо.
   К девяти часам утра дон Руис, его жена и Беатриса – старая служанка Мерседес и кормилица Фернандо – собрались в нижней зале дома, которую хозяева оставили за собой. Донья Флор рано утром спустилась вниз, чтобы сообщить о возвращении дона Фернандо, умолчав, как она об этом узнала, и с тех пор оставалась внизу, будто была членом семьи. Донья Флор и донья Мерседес сидели рядом, рука доньи Флор покоилась в руке доньи Мерседес, а голова на ее плече. Женщины тихо разговаривали. Однако какая-то натянутость чувствовалась в поведении Мерседес всякий раз, когда девушка произносила имя дона Фернандо с интонацией, указывающей на нечто большее, чем дружба и участие.
   Дон Руис прохаживался со склоненной на грудь головой, его длинная седая борода выделялась на шитом золотом черном бархатном кафтане; время от времени, когда на мощенной камнем улице раздавался стук лошадиных копыт, он поднимал голову, морщил лоб и прислушивался. Его лицо являло удивительный контраст с лицом доньи Мерседес, на котором со всей искренностью цвела материнская любовь, и даже с лицом старой Беатрисы, устроившейся в углу залы и тем сумевшей соединить желание как можно скорее увидеть дона Фернандо с почтительностью, заставлявшей ее держаться на некотором расстоянии от господ. Ничто на лице дона Руиса не выдавало радости отца, ожидающего сына, настолько любимого, что ради него этот отец пожертвовал своим состоянием.
   Чем же объяснить это суровое выражение на лице почтенного дворянина? Может, упреками, которые он имел право сделать молодому человеку, упреками, не согласующимися с настойчивостью, с какой он добивался помилования сына? Не было ли иной причины, скрытой в его сердце, тайну которой он никогда и никому не открывал?
   Каждый раз, как дон Руис поднимал голову, обе женщины с замирающим сердцем прерывали разговор и, устремив взгляды на дверь, прислушивались, в то время как Беатриса припадала к окну в надежде, что она первая закричит своей госпоже: «Вот он!» Всадник проезжал мимо, лошадиный топот, вместо того чтобы замедлиться, удалялся. Дон Руис снова опускал голову на грудь и принимался ходить. Беатриса, вздыхая, возвращалась от окна, покачивая головой, с видом, который ясно говорил: «Это не он», и обе женщины тихо продолжали дружескую беседу. Пять или шесть всадников проехали, пять или шесть раз возобновлялся тот же топот, чтобы стихнуть вдали, каждый раз пробуждая в сердцах ожидавших напрасную надежду, когда вновь послышался топот со стороны Закатина.
   Возобновилась та же суета, которая сопровождала каждого приближающегося всадника, однако в этот раз Беатриса радостно вскрикнула.
   – Ах, – закричала она, хлопая в ладоши, – это он! Это мое дитя! Я его узнаю!
   Мерседес порывисто поднялась. Дон Руис бросил на нее странный взгляд, и она остановилась, не садясь, но и не сделав больше ни единого шага. Донья Флор краснела и бледнела, она встала, как и донья Мерседес, но, более слабая, чем та, вновь упала в кресло. Видно было, как мимо окон проехал всадник, и на этот раз топот лошадиных копыт замер у дома, а у двери раздался стук бронзового молотка. Однако никто из присутствовавших в зале не изменил своего положения, только выражение лиц выдавало мысли трех женщин и мужчины, который, с испанской сдержанностью и согласно этикету, царившему в шестнадцатом столетии не только при дворе, но и во всех знатных семьях, сдерживал их эмоции взглядом.
   Раздался звук открывающейся наружной двери, шум приближающихся шагов – и появился дон Фернандо. Согласно этикету он остановился на пороге залы. Он был одет в элегантный дорожный костюм и принял все меры, чтобы походить на человека, вернувшегося из далекого путешествия. Юноша окинул быстрым взглядом залу и всех присутствовавших; первым он увидел дона Руиса, слева от него, поддерживая друг друга, стояли две женщины – донья Мерседес и донья Флор, наконец, в глубине комнаты замерла старая Беатриса.
   Молодой человек никого не обошел вниманием. На дона Руиса он взглянул сдержанно и с почтением, на донью Мерседес – нежно и красноречиво, на донью Флор – страстно и благодарно, на Беатрису – с сердечной привязанностью и теплотой. Затем, поклонившись отцу, дон Фернандо, будто бы он действительно вернулся из длительного путешествия, сказал:
   – Сеньор, благословенен тот день, когда вы разрешили мне приехать, чтобы низвергнуть к стопам вашим мою сыновнюю любовь, так как этот день – самый счастливый в моей жизни!
   Произнося эту витиеватую тираду, молодой человек с видимым неудовольствием, но исполняя обязательный церемониал, опустился на одно колено. Дон Руис взглянул на юношу, покорно склонившегося перед ним, и сказал довольно сурово, что не соответствовало произносимым словам, так как они были сердечны:
   – Встаньте, дон Фернандо, вы желанны в этом доме, где отец и мать ждали вас так долго и с такой тоской.
   – Сеньор, – ответил молодой человек, – что-то говорит мне, что я должен остаться на коленях перед моим отцом, пока он не позволит мне поцеловать свою руку.
   Старик на четыре шага приблизился к сыну.
   – Вот моя рука, и да сделает Господь вас таким разумным, как я молил его в самых горячих молитвах, исходивших из глубины моего сердца!
   Дон Фернандо взял руку отца и коснулся ее губами.
   – Теперь, – сказал старик, – войдите в дом и поцелуйте руку вашей матери.
   Юноша поднялся, поклонился дону Руису и приблизился к матери.
   – С каким страхом, сеньора, с сердцем, полным стыда, являюсь я перед вашими очами, которые, – да простит мне Господь, и в особенности вы, сеньора, – которые пролили столько слез по моей вине!
   На этот раз он опустился на оба колена, протянул обе руки к донье Мерседес и стал ждать. Она подошла и, поднося сама руки к губам сына, сказала с тем мягким выражением, от которого в устах матери даже упрек становится лаской:
   – Фернандо, кроме тех слез, о которых ты говорил, я обязана тебе и другими, которые я проливаю сейчас, и верь мне, мое любимое дитя, если одни были очень горьки, то другие сладки!
   Потом, взглянув на сына с самой нежной материнской улыбкой, она сказала:
   – Добро пожаловать, дитя моего сердца!
   Донья Флор стояла позади Мерседес.
   – Сеньора, – обратился к ней дон Фернандо, – я знаю, что намеревался сделать для меня ваш знаменитый отец, дон Иниго; намерение в моих глазах есть деяние, примите же от его имени мою признательность. – И, вместо того чтобы попросить у девушки руку для поцелуя, как он это сделал по отношению к отцу и матери, он вынул спрятанный на груди увядший белый цветок и страстно припал к нему губами.
   Девушка покраснела и отступила на шаг; она узнала анемон, который дала Сальтеадору в венте «Король мавров». Но в это время к ним подошла старая кормилица и, обращаясь к донье Мерседес, в нетерпении произнесла:
   – О, сударыня, разве я не вторая мать этому ребенку?
   – Сеньор, – сказал молодой человек, оборачиваясь к дону Руису и в то же время протягивая с детской улыбкой руки к кормилице, – разве вы не позволите мне, несмотря на ваше присутствие, обнять эту славную женщину?
   Дон Руис дал согласие движением головы. Беатриса бросилась в объятия того, кого называла своим ребенком, и прижала его несколько раз к груди, причем всякий раз на его щеках запечатлевались звучные поцелуи, которые в народе носят нежное название «поцелуи кормилицы».
   – Ах, – у доньи Мерседес вырвался вздох при виде своего дитя в объятиях кормилицы, тогда как в присутствии дона Руиса сын осмелился поцеловать у нее только руку, – вот счастливейшая из нас!
   И две завистливые слезинки скатились по ее щекам. Дон Руис не отводил мрачного взгляда от представшей его глазам сцены. При виде слезинок, катившихся по щекам супруги, его лицо словно свело судорогой, глаза на мгновение закрылись, точно какое-то воспоминание, как укус ядовитой змеи, поразило его сердце.
   Почтенный дон сделал над собой страшное усилие, рот его открылся и снова закрылся, губы задрожали, но он не произнес ни звука. Он походил на человека, который предпринимает тщетные усилия, чтобы избавиться от проглоченного яда. Но, как ни единая деталь этой сцены не ускользнула от внимания дона Руиса, точно так же и донья Мерседес видела все.
   – Дон Фернандо, – проговорила она, – кажется, отец хочет вам что-то сказать.
   Юноша обернулся к старику и, опустив глаза, одним движением головы дал понять, что внимательно слушает. Но под внешней покорностью проступало очевидное нетерпение, и если бы кто-нибудь мог прочесть его мысли, то сказал бы, что неизбежная нотация, ожидаемая блудным сыном, была ему неприятна, особенно в присутствии доньи Флор. Последняя заметила это и проявила свойственную женщинам деликатность.
   – Простите, – сказала она, – мне показалось, что хлопнула дверь: это, вероятно, вернулся отец. Я пойду сообщу ему радостную новость о возвращении дона Фернандо.
   Она пожала руку донье Мерседес и, поклонившись, вышла, не взглянув на молодого человека, который, склонив голову, ждал родительских слов скорее с покорностью, чем с уважением. Однако с уходом доньи Флор точно камень свалился с души Сальтеадора, и он облегченно вздохнул. Старик тоже как будто обрадовался, когда в зале остались одни только члены семьи.
   – Дон Фернандо, – заговорил он, – вы могли заметить, вернувшись, перемену, которая за время вашего отсутствия произошла с этим домом: наше состояние уничтожено, наши имения – об этом я меньше всего печалюсь – проданы или заложены. Сестра дона Альваро решила поступить в монастырь, и я внес вклад за нее. Родственники убитых альгвазилов согласились получить вознаграждение, и я его выплатил. Но чтобы выполнить все это, мы, ваша мать и я, вынуждены были сократить свои расходы и оказались на грани нищеты.
   Дон Фернандо сделал движение, выражавшее если не раскаяние, то по крайней мере сожаление, но дон Руис ответил на это меланхоличной улыбкой и продолжал:
   – Не будем об этом больше говорить, все это забыто, поскольку вы помилованы, сын мой, и за эту милость я почтительно благодарю короля дона Карлоса. С этого момента я расстаюсь с минувшими огорчениями, они будто и не существовали для меня, но о чем я попросил бы вас, дон Фернандо, со слезами на глазах, о чем я попросил бы вас с горячей мольбой, о чем я попросил бы, преклонив перед вами колени, если бы природа не возмущалась при виде отца, преклонившегося перед сыном, старца, склонившегося перед юношей… о чем я попросил бы вас, сын мой, так это о том, чтобы вы изменили образ жизни, чтобы вы работали, а я помогу вам всем своим влиянием снова завоевать уважение общества, чтобы даже враги ваши признали, что суровые уроки жизни не прошли даром для благородного сердца и просвещенного ума. До сих пор я был вашим отцом, вы – моим сыном, с этого дня будем друзьями! Быть может, между нами стоят какие-то скорбные воспоминания – прогоните их, и я избавлюсь от них, в свою очередь. Будем жить в мире, посильно помогая друг другу. Я постараюсь питать к вам те чувства, которые каждый отец должен питать к своему сыну: любовь, нежность и преданность. Взамен я прошу только одного: в вашем возрасте, возрасте пылких страстей, вы не можете владеть собой так, как старик, я прошу от вас только послушания, обязуясь со своей стороны никогда не требовать от вас ничего бесчестного и несправедливого. Простите, если я сказал больше, чем хотел: старость болтлива.
   – Сеньор, – ответил с поклоном дон Фернандо, – клянусь честью дворянина, что начиная с этого дня вам не в чем будет упрекнуть меня. Я извлеку из своего несчастья такую пользу, что вам останется только радоваться тому, как я буду бороться с треволнениями жизни.
   – Хорошо, Фернандо, – произнес дон Руис, – теперь я разрешаю вам обнять вашу мать.
   Мерседес вскрикнула от радости и протянула руки к сыну.

XXIV
Дон Рамиро

   Вид матери, сжимающей своего сына в объятиях со слезами любви, столь трогательный для других людей, был, очевидно, тягостным для мрачного дона Руиса, потому что он тихо вышел. Как только молодой человек остался наедине с матерью и кормилицей, он рассказал обо всем, что произошло с ним накануне, и – умалчивая о чувстве, которое он питал к донье Флор, – о том, как он ночью пришел, по обыкновению, навестить мать и нашел ее комнату занятой прекрасной гостьей.
   Тогда донья Мерседес увела сына в свои новые покои. Комната матери была для дона Фернандо в доме тем же, чем является алтарь для верующего в церкви. Ведь в комнате матери он, ребенок, юноша, молодой человек, провел самые лучшие часы; только здесь его сердце, столь капризное, билось легко, только здесь его мысли, столь нестройные, получали определенное направление, как птицы, которые, родившись в одном месте, отправляются в определенное время года в неведомые страны.
   Здесь Фернандо лег у ее ног, как в невинном отрочестве, и, целуя колени матери с ощущением такого бесконечного счастья, какого давно уже не испытывал, скорее с гордостью, чем со стыдом, рассказал ей о своей жизни, полной приключений, начиная с момента своего бегства и до возвращения домой. До сих пор при свиданиях с матерью он избегал разговоров об этом, – человек не рассказывает о тяжелом сне, пока этот сон длится, – но, проснувшись, чем сон был страшнее, тем с большим удовольствием рассказывает о нем, смеясь над ночным миражом, нагнавшим на него ужас.
   Мерседес слушала сына, не сводя с него глаз, но, когда дон Фернандо дошел до рассказа о том, как встретился с доном Иниго и доньей Флор, интерес доньи Мерседес к рассказу, казалось, возрос: она то бледнела, то краснела. Фернандо чувствовал, как сильно билось сердце матери, а когда он дошел до рассказа о том, какая удивительная симпатия овладела им при виде дона Иниго, и о том влечении, которое бросило его почти с мольбой к ногам доньи Флор, мать приложила руку к его губам, точно умоляя остановиться. Было очевидно, что силы ее были на исходе и дольше она бы не вынесла. Потом, когда она позволила сыну продолжить, рассказ пошел об опасности, которой он избежал, о бегстве в горы, об убежище в гроте цыганки, о нападении солдат на беглеца и, наконец, о схватке с медведем.
   Когда последние слова замерли на устах Фернандо, Мерседес встала и, бледная, пошатываясь, преклонила колени в углу комнаты, преобразованном в молельню. Дон Фернандо, исполненный благоговения, смотрел на нее стоя, когда почувствовал, что на его плечо опустилась чья-то рука. Он обернулся. Это была старая кормилица; она пришла доложить, что один из лучших друзей Фернандо, дон Рамиро, узнав о его возвращении, ждет в зале, чтобы поговорить с ним.
   Молодой человек вышел; он хорошо знал, что мать молится о нем. И в самом деле, дон Рамиро, одетый в чудесный утренний костюм, ждал своего друга, небрежно раскинувшись в большом кресле. Молодые люди, которые действительно были прежде большими друзьями и не виделись в течение трех лет, бросились друг другу в объятия. Потом начались расспросы. Дон Рамиро знал о любви Фернандо к донье Эстефании, о его дуэли с доном Альваро, о бегстве Сальтеадора после смерти противника, – на этом кончались собранные им сведения. Кроме того, много говорили о том, что после дуэли дон Фернандо жил во Франции и Италии; говорили также, что видели его при дворе Франциска I и Лаврентия II, известного тем, что он был отцом Екатерины Медичи и оставил после смерти свой бюст работы Микеланджело. Вот что думал дон Рамиро.
   Никто не слышал разговор дона Руиса и короля, вследствие этого те, кто видел старика на коленях перед доном Карлосом, были уверены, что он просил не о чем другом, как о прощении убийцы дона Альваро. Фернандо не стал развеивать заблуждения дона Рамиро. Потом, не столько из любопытства, сколько для того, чтобы переменить тему разговора, он обратился, в свою очередь, к дону Рамиро:
   – Вы желанный гость, – сказал он, – я собирался известить вас о своем приезде.
   Но дон Рамиро печально опустил голову.
   – Я не могу быть вполне желанным гостем с этим чувством в душе, которое принесло мне до сих пор больше печали, чем радости.

   Фернандо заметил, что сердце дона Рамиро полно любовью и что он желал бы доверить ему чувство, переполнявшее его. Он улыбнулся и сказал, протянув гостю руку:
   – Дорогой друг, мы из числа тех, чьи сердца и чувства нуждаются в просторе. В этой зале можно задохнуться; не хотите ли вы рассказать мне о своих приключениях, прогуливаясь по прекрасной аллее перед нашим домом?
   – Да, – тотчас согласился дон Рамиро, – тем более что, разговаривая с вами, я, быть может, увижу ее.
   – Ага! – воскликнул дон Фернандо. – Она живет поблизости?
   – Идемте, – произнес дон Рамиро. – Сейчас вы узнаете не только обо всем, что со мной произошло, но и о том, какой услуги я жду от вас.
   Молодые люди вышли под руку и начали прогулку, маршрут которой, точно по взаимному согласию, ограничивался пределами фасада дома. К тому же каждый из них иногда поворачивал голову к окнам первого этажа. Некоторое время никакие объяснения не нарушали молчания прогуливавшихся друзей. Наконец, дон Рамиро не выдержал.
   – Друг Фернандо, – проговорил он, – мне кажется, что мы пришли сюда, чтобы вы выслушали мою исповедь, а я – чтобы исповедаться перед вами.
   – Так, дорогой Рамиро, я слушаю вас.
   – Ах, друг мой, какой жестокий тиран – любовь и в каком рабстве держит она сердца, в которых царит!
   Дон Фернандо улыбнулся, как человек, разделяющий это мнение.
   – И все-таки, – заметил он, – когда любят…
   – Да, – сказал Рамиро, – но, хотя у меня есть все основания думать, что я любим, я все еще сомневаюсь.
   – Вы сомневаетесь, дон Рамиро? Но между тем я хорошо помню, что в то время, когда мы с вами расстались, неуверенность в любовных делах не признавалась женщинами в числе ваших недостатков.
   – Это было до того, как я ее увидел, дорогой дон Фернандо, до тех пор я никого серьезно не любил!
   – Хорошо, посмотрим, – произнес молодой человек, – расскажите же, как вы увидели ту дивную красоту, под влиянием которой гордый дон Рамиро обратился в скромнейшего из андалусцев.
   – Как находят цветок, затерявшийся в листьях, звезду, скрывшуюся в облаках!.. Я проезжал вечером по улицам Толедо и через полуоткрытые ставни увидел этот образец дивной красоты. Я был верхом и в восторге остановил коня. Без сомнения, она сочла за дерзость то, что было восхищением, так как закрыла ставни, хотя я, онемев от неожиданности, со сложенными в мольбе руками просил ее не делать этого.
   – О, жестокосердная! – воскликнул со смехом дон Фернандо.
   – Я больше часа оставался перед этим окном, надеясь, что оно снова откроется, но мои ожидания были тщетны. Тогда я стал искать вход в этот дом, но на фасаде, перед которым я находился, были только окна.
   – Неужели это был заколдованный дом? – усмехнулся дон Фернандо.
   – Конечно, нет. Поскольку улица, по которой я проезжал, была малолюдная, то я понял, что двери дома выходят на другую улицу. Без сомнения, благодаря этой уединенности моя прекрасная незнакомка и держала свое окно открытым. Впрочем, приняв к сведению это обстоятельство, я пришел к заключению, что она не была в подчинении ни у сурового отца, ни у беспокойного опекуна, так как ей никто не запрещал открывать ставни окна, находившегося над землей на высоте всего двенадцати-пятнадцати футов. Что она могла быть замужем, мне и в голову не пришло: ей, казалось, было не больше четырнадцати лет.
   – Я хорошо вас знаю, дон Рамиро, – заметил Фернандо, – поэтому мне кажется, что любовь произвела в вас большую перемену, так как раньше вы никогда так долго не искали разрешения подобных загадок. У каждой юной девушки есть своя дуэнья, у каждой дуэньи – свой недостаток, у каждого недостатка – свой замок, и каждый замок отпирается золотым ключом.
   – Я был того же мнения, дорогой дон Фернандо, – сказал молодой человек, – но на этот раз я ошибся.
   – Бедный дон Рамиро, это была неудачная игра, тем более что вы не могли выяснить, кто она такая.
   – Я узнал это, и мне даже не пришлось подкупать дуэнью или лакея. Я объехал квартал кругом и очутился на большой красивой улице, на которую дом выходил другой стороной. Это был настоящий дворец на улице Рыцарей. Я расспросил соседей и узнал, что он принадлежит богатому иностранцу, приехавшему год или два тому назад из Индии; он пользовался репутацией умного и справедливого человека, поэтому кардинал Хименес вызвал его из Малаги, где тот раньше жил, для участия в регентском совете. Догадываетесь ли вы, дон Фернандо, в чем был вопрос?

   – Клянусь честью, нет!
   – Не может быть!
   – Вы забываете, дорогой дон Рамиро, что я два года не был в Испании, и мне совершенно, или почти совершенно, неизвестно, что произошло за это время.
   – Это верно, и ваше неведение, уверяю, очень поможет мне в конце рассказа. Было два способа добраться до моей прекрасной незнакомки: воспользоваться моим происхождением и моим положением в свете, чтобы быть представленным отцу, и проникнуть к дочери или, подобно узнику, подстерегающему у решетки своего окна солнечный луч, дождаться, когда откроются ставни и через них проникнет луч ее красоты. Я прибег к первому способу. Мой отец в молодости знал известную особу, к которой я имел дело. Я написал ему. Тот прислал мне ответ. Я был принят радушно, но мне хотелось увидеть дочь, а не отца, дочь же, вследствие ли приказания отца или из любви к уединению, упорно скрывалась у себя. Я прибег ко второму способу, тайному: поймать ее взгляд, когда ночью, думая, что одна, она будет наслаждаться свежим воздухом. Кроме того, разве этот способ не лучший? Не заинтересуется ли любая юная девушка скорее кавалером, который ждет ее под балконом, будь то чудная звездная или бурная грозовая ночь, чем кавалером, представленным ей в гостиной?
   – Вы всегда были очень наблюдательны по отношению к женщинам, дон Рамиро. Продолжайте, я слушаю, я нисколько не сомневаюсь в том, что вы имели успех.
   Дон Рамиро повесил голову.
   – Увы, я не имел успеха, но и не совсем сел на мель. Два или три раза, спрятавшись за углом дома, мне удавалось скрыться от ее глаз, хотя сам я видел ее, но, как только я показывался ей на глаза, ставни закрывались, хотя и неторопливо.
   – А вы не могли видеть через ставни, не продолжали ли на вас смотреть?
   – Эта надежда, уверяю вас, и поддерживала меня долгое время, но однажды, когда я вернулся после недельного отсутствия из-за дел, я нашел дом запертым; двери, окна – все было закрыто, ни хозяева, ни дуэнья больше не появлялись. Я навел справки. Регентский совет был распущен по случаю прибытия в Испанию короля дона Карлоса, и при его приближении к Толедо отец моей красавицы вернулся в Малагу. Я последовал за ними. В Малаге я возобновил свои попытки, и, как мне кажется, с бо`льшим успехом. Она не так быстро скрывалась, и я мог обратиться к ней с несколькими словами, затем я стал бросать букеты на ее балкон; сначала она сбрасывала их, потом не стала обращать на них внимания и, наконец, стала их поднимать. Раз или два она даже ответила на мои вопросы, но, будто стыдясь своей снисходительности и пугаясь звука собственного голоса, тотчас скрывалась.
   – Итак, дела пошли на лад? – усмехнулся дон Фернандо.
   – До того момента, пока ее отец не получил от короля приказание приехать в Гранаду.
   – О, бедный дон Рамиро! – рассмеялся Фернандо. – Значит, в одно прекрасное утро вы нашли дом в Малаге закрытым так же, как и в Толедо!
   – Не так! На этот раз она была столь милостива, что предупредила меня о времени отъезда и о маршруте, по которому они отправятся; я был так хорошо осведомлен, что, вместо того чтобы следовать за ними, решил ехать впереди. К тому же это давало мне преимущество: каждая ее остановка должна была напоминать ей обо мне, каждая комната, в которой она остановится, должна была говорить обо мне. Я сделался гонцом, вестником любви.
   – А… – протянул Фернандо.
   Дон Рамиро был так увлечен рассказом, что не заметил перемены в голосе своего друга.
   – Да, в наших гостиницах ничего нельзя найти, поэтому я заказывал обед. Я знаю благовония, которые она предпочитает, – я ношу их на шее в золотом флакончике, – я жег их в коридорах, по которым она должна была проходить, в комнатах, где она должна была остановиться. Я знаю цветы, которые она особенно любит, и от Малаги до Гранады путь ее был усыпан ими.
   – Так отчего же такой любезный кавалер, как дон Рамиро, – спросил дон Фернандо более чем взволнованно, – имея столько средств в своем распоряжении, тем не менее нуждается в помощи друга?
   – Ах, мой дорогой дон Фернандо, случай, нет, я ошибаюсь, Провидение соединило два обстоятельства, которые могут привести меня прямо к счастью, если на моем пути не случится какая-нибудь катастрофа.
   – Какие же это обстоятельства? – спросил дон Фернандо, проведя рукой по лбу, чтобы отереть выступивший на нем пот.
   – Отец той, которую я люблю, друг вашего отца, и вы, мой дорогой Фернандо, как ангел-хранитель, прибыли сегодня утром.
   – И что дальше?
   – И вот ваш отец оказал гостеприимство…
   – Итак, – перебил дон Фернандо, стискивая от ревности зубы, – та, кого вы любите…
   – Неужели вы все еще не догадываетесь, дорогой друг?
   Дон Фернандо оттолкнул того, кто так неудачно выбрал время, чтобы назвать его этим словом.
   – Я ни о чем не догадываюсь, – возразил он мрачно, – вы должны сказать все. Как зовут вашу любовь, дон Рамиро?
   – Нужно ли говорить о солнце, когда вы чувствуете его тепло и купаетесь в его лучах? Поднимите глаза, дон Фернандо! В состоянии ли вы будете вынести блеск светила, сжигающего мое сердце?
   Дон Фернандо поднял глаза и увидел донью Флор в распахнутом окне, смотревшую на него с нежной улыбкой, но девушка ждала только момента, когда ее увидят, и, едва обменявшись быстрым взглядом с доном Фернандо, отпрянула назад. Раздался звук захлопнувшихся оконных створок. Но, как быстро ни закрылось окно, из него успел выпасть цветок. Это был анемон.

XXV
Анемон

   Оба молодых человека одновременно бросились к цветку, выпавшему случайно или преднамеренно из рук девушки. Фернандо стоял ближе к окну, а потому он и поднял анемон. Но дон Рамиро, протягивая руку к своему другу, сказал:
   – Благодарю вас, дорогой Фернандо, отдайте мне цветок.
   – А почему я должен отдать его вам? – спросил тот.
   – Потому что мне кажется, что его уронили для меня.
   – Кто вам это сказал?
   – Никто, но кто может утверждать обратное?
   – Может быть, кто-нибудь не побоится сказать вам это в глаза.
   – И кто же?
   – Я.
   Дон Рамиро с изумлением посмотрел на дона Фернандо и только теперь заметил его бледность и дрожь его губ.
   – Вы? – сказал он, отступая на шаг. – Почему вы?
   – Потому что ту, которую любите вы, люблю я!
   – Вы любите донью Флор? – воскликнул дон Рамиро.
   – Я люблю ее! – повторил дон Фернандо.
   – Где и как давно вы ее видели? – спросил дон Рамиро, бледнея в свою очередь.
   – Не все ли вам равно?
   – Но ведь я люблю ее уже два года!
   – Быть может, я люблю ее всего два дня, но в течение этих двух дней я достиг большего успеха, чем вы за два года!
   – Подтвердите это, или я скажу во всеуслышание, что вы намеренно запятнали репутацию невинной девушки.
   – Вы сказали, что ехали впереди нее от Малаги до Гранады, не правда ли?
   – Я только что вам рассказал об этом.
   – Вы проезжали мимо венты «Король мавров»?
   – Я даже останавливался там.
   – Вы заказали там обед для дона Иниго и его дочери, вы жгли там благовония и оставили букет?
   – Да.
   – В этом букете был анемон.
   – Ну и что же?
   – Она дала мне этот цветок.
   – Дала? Своей рукой?
   – Дала! И он здесь, у моего сердца, где он увял, так же, как увянет и этот.
   – Вы сами взяли этот анемон, вырвали из букета, и она не знала об этом, подняли на дороге, где она случайно уронила его. Подтвердите это, и я вам все прощу.
   – Прежде всего, я принимаю прощение только от Бога или от короля, – гордо ответил молодой человек, – что касается цветка, то она сама мне его дала.
   – Вы лжете, дон Фернандо, – заявил Рамиро, – и как вы украли первый из этих цветков, так вы украли и второй!
   Дон Фернандо издал гневный вопль и, выхватив шпагу, бросил к ногам дона Рамиро свежий и увядший цветки.
   – Хорошо, пусть будет так, – сказал он, – подаренные или украденные, вот они на земле оба. Тот, кто будет жив через пять минут, поднимет их.
   – В добрый час, – согласился дон Рамиро, отступая на шаг и, в свою очередь, вынимая шпагу из ножен. – Такой уговор мне нравится.
   Потом, обратившись к господам, которые прогуливались по площади и, увидев обнаженные шпаги, повернулись в их сторону, Рамиро сказал:
   – Сеньоры, пожалуйте сюда, чтобы мы не дрались без свидетелей и чтобы не могли сказать, если дон Фернандо меня убьет, что он сделал это вне поединка, как говорили про него и дона Альваро.
   – Хорошо! Пусть они подойдут, – согласился дон Фернандо. – Клянусь Богом, дон Рамиро, они увидят нечто заслуживающее внимания!
   И оба молодых кавалера, на расстоянии пяти шагов друг от друга, опустив клинки шпаг к земле, ждали, пока вокруг них образуется круг. Потом, когда наблюдатели собрались, чей-то голос произнес:
   – Начинайте, сеньоры.
   Вода не извергается так быстро, когда прорывает плотину, как бросились друг на друга молодые люди. В тот же момент за ставнями раздался крик, но этот крик, заставивший обоих противников поднять головы, не только не остановил поединка, но, казалось, вызвал еще большее ожесточение.
   Дон Фернандо и дон Рамиро оба были самыми храбрыми и ловкими из молодых дворян. Очевидно, что ни тот, ни другой не имели в Андалусии равных себе противников и, для того чтобы встретить достойное сопротивление, им надлежало сразиться друг с другом.
   Итак, как и обещал дон Фернандо, то, что увидели окружающие, было достойно внимания. Действительно, их шпаги скрестились с такой быстротой и ожесточением, что можно было подумать, что оружие, высекая искры, было одержимо такой же страстью, как и люди, державшие его в своих руках.
   Все, чем обладают искусство, ловкость и сила, обнаружилось в несколько минут, пока длилась эта первая схватка, причем ни тот, ни другой противник, непоколебимые, как деревья, в тени которых они дрались, не отступил ни на шаг. Можно было подумать, что опасность миновала, и зрители наблюдали не ожесточенный поединок, а военные упражнения в фехтовании на рапирах.
   По правде сказать, подобные поединки соответствовали нравам того времени, и не было ни дня, когда бы не происходило зрелище сродни тому, какое устроили дон Фернандо и дон Рамиро.
   Перерыв был коротким. Каждому потребовалось время, только чтобы перевести дух, и, несмотря на крики зрителей «Не торопитесь! Не торопитесь!», противники вновь с яростью набросились друг на друга. Но на этот раз, едва шпаги скрестились, послышался чей-то голос:
   – Остановитесь, дон Фернандо! Остановитесь, дон Рамиро!
   Все головы повернулись на звуки этого голоса.

   – Дон Руис де Торрильяс! – закричали, расступаясь, зрители.
   Старик вошел в круг как раз с той стороны, где находился его сын. Предупрежденный, без сомнения, доньей Флор, он прибежал, чтобы разнять сражавшихся.
   – Остановитесь! – приказал он властно.
   – Отец!.. – с раздражением пробормотал дон Фернандо.
   – Сеньор!.. – с уважением сказал дон Рамиро.
   – Я не могу приказывать дону Рамиро, – заговорил старик, – но вы, дон Фернандо, мой сын, и я говорю вам: остановитесь!
   – Остановитесь, сеньоры! – повторили присутствующие.
   – О, несчастный! – воскликнул дон Руис, сжимая кулаки. – Ты не можешь побороть свои пагубные страсти? Помилованный вчера за дуэль, ты сегодня совершаешь то же преступление!
   – Отец мой! Отец мой! Прошу вас, не мешайте мне!
   – Как! Здесь, среди улицы, при свете солнца?! – воскликнул дон Руис, ломая руки.
   – Отчего нет? Здесь, среди улицы, при свете солнца мне было нанесено оскорбление! Они стали свидетелями обиды, пусть же они будут и свидетелями отмщения!
   – Вложите в ножны свою шпагу, дон Фернандо! – потребовал дон Руис.
   – Защищайся, защищайся, дон Рамиро!
   – Ты не слушаешься меня?!
   – Неужели вы думаете, что я позволю лишить себя доброго имени, которое вы вручили мне так же, как и ваш отец получил его от своих предков?
   – О, – воскликнул дон Руис, – да будет угодно Небу, чтобы ты сохранил хоть искру того, что я передал тебе!
   Потом, обратившись к дону Рамиро, старик сказал:
   – Сеньор, дон Рамиро! Сын мой не питает ни малейшего уважения к сединам и дрожащим рукам, умоляющим его, хотя бы эти седины принадлежали отцу. Послушайте меня вы и подайте окружающим пример того, что чужой человек оказывает мне больше уважения, чем мой сын!
   – Да, да! Послушайтесь, дон Рамиро! – вторили зрители.
   Дон Рамиро отступил на шаг, опустил шпагу и поклонился.
   – Вы хорошо сделали, обратившись ко мне, сеньор дон Руис де Торрильяс, вы хорошо сделали, рассчитывая на меня, сеньоры. Земля велика, горы пустынны – я встречу моего противника в другом месте.
   – Ах! – воскликнул дон Фернандо. – Это уловка, чтобы скрыть свой страх!
   Дон Рамиро, уже вложивший шпагу в ножны и отступивший на два шага, вновь очутился одним прыжком на месте с обнаженной шпагой в руке.
   – Я, – вскрикнул он, – я боюсь?!
   Окружающие начали роптать, очевидно, обвиняя дона Фернандо, и двое из них, более разумные, сделали движение, чтобы остановить противников. Но дон Руис жестом руки попросил их отойти. Они молчаливо повиновались. Снова послышалось бряцанье шпаг. Дон Руис приблизился на шаг к сыну. Дон Фернандо, стиснув зубы, бледный от гнева, с пылающим взглядом, атаковал своего противника с яростью, которая обнаруживала меньшую твердость руки, чем это было на самом деле.
   – Безумец, – произнес старик, – когда посторонний человек относится ко мне с уважением и слушается меня, ты, ты не слушаешься и не боишься меня?
   Подняв палку, которую держал в руках, он воскликнул с горячностью, придавшей его взгляду блеск молодости:
   – Во имя Бога! Я буду не я, если прилюдно не научу тебя твоим обязанностям.
   Не теряя из виду шпагу противника, дон Фернандо обернулся и увидел отца с поднятой палкой: тот побагровел – до такой степени кровь его от возбуждения стремительно бросилась от сердца к голове. На лице старика отражалась почти ненависть, лицо Фернандо приняло похожее выражение. Казалось, что, если бы кто-то неосторожно очутился под их взглядами, он пал бы, точно сраженный молнией.
   – Берегитесь, отец мой! – сказал молодой человек дрогнувшим голосом.
   – Шпагу в ножны! – повторил дон Руис.
   – Опустите сначала свою палку!
   – Сначала послушайся ты, несчастный, когда я приказываю тебе повиноваться!
   – Отец мой, – пробормотал дон Фернандо, снова мертвенно побледнев, – не держите надо мной свою палку, или, клянусь Богом, вы доведете меня до крайности.
   Потом, обернувшись к дону Рамиро, он сказал:
   – Не удаляйтесь, дон Рамиро, я могу одновременно отражать удары палки старика и шпаги фата.
   – Вы свидетели, сеньоры! Что мне делать? – спросил Рамиро.
   – Делайте то, что велит вам ваша храбрость и оскорбление, которое вы получили, сеньор дон Рамиро, – сказали наблюдатели, удаляясь и не желая более принимать участие в поединке.
   – Неблагодарный и злой! – вскрикнул дон Руис, все еще держа над головой сына занесенную палку. – Неужели твой противник не может научить тебя, как должен вести себя сын перед отцом?
   – Нет, – возразил дон Фернандо, – поскольку мой противник уступил из-за трусости, а я не отношу трусость к числу добродетелей.
   – Тот, кто говорит или думает, что я трус…
   – Он лжет, дон Рамиро, – перебил старик, – это я должен сказать ему, а не вы.
   – О, закончим ли мы, наконец? – вскрикнул дон Фернандо с тем яростным ревом, каким он отвечал диким зверям, когда боролся с ними.
   – Последний раз повторяю, несчастный! Послушаешься ли ты меня? Вложишь ли шпагу в ножны? – произнес дон Руис с еще большей угрозой.
   Было ясно, что если дон Фернандо не послушается его тотчас, то на него обрушится палка. Но быстрым движением левой руки дон Фернандо оттолкнул дона Руиса, в то время как правой искусным выпадом пронзил насквозь руку дона Рамиро, опоздавшего отразить удар. Дон Рамиро остался на ногах, но старик упал – так силен был удар. Он получил его прямо в лицо. Зрители испуганно закричали:
   – Сын дал пощечину своему отцу!
   – Посторонитесь! Посторонитесь! – закричал дон Фернандо, бросаясь к двум цветкам, которые он поднял и спрятал на груди.
   – О, пусть Небо сокрушит тебя, бесчестный человек! – воскликнул дон Руис, приподнимаясь. – Да, Небо вместо людей, потому что оскорбление, нанесенное отцу, есть оскорбление Неба!
   – Смерть ему! Смерть ему! – закричали в один голос все присутствующие. – Смерть нечестивцу, ударившему отца!
   И все они, выхватив шпаги, окружили дона Фернандо. Какое-то время было слышно только лязганье десяти клинков против одного, затем как видят взмыленного кабана пробивающимся через стаю обессиленных гончих, так увидели и пробившегося сквозь нападавших, с воспаленным взглядом и с пеной у рта, Сальтеадора.
   Он пробежал мимо лежавшего дона Руиса, бросил на старика взгляд, в котором было больше ненависти, чем раскаяния, и скрылся в одной из маленьких улиц, ведущих на Закатин.

XXVI
Проклятие

   Свидетели этой сцены, которые невольно превратились в участников, были чрезвычайно подавлены. Один только дон Рамиро, закутав в плащ свою окровавленную правую руку, приблизился к старику и сказал, протягивая ему левую руку:
   – Сеньор, окажете ли вы мне честь принять эту руку, чтобы подняться?
   Дон Руис взял руку дона Рамиро и с трудом встал на ноги.
   – О, неблагодарный сын! Жестокосердый сын! – воскликнул он, протягивая руку в ту сторону, где исчез дон Фернандо. – Да последует за тобой Божеская месть всюду, где бы ты ни скрывался! Пусть рука твоя, осквернившая мои седины, будет бессильна защитить тебя от чужих шпаг, поднявшихся защитить меня и свершить отмщение! И пусть Бог, увидев твое святотатство, лишит тебя воздуха, которым ты дышишь, земли, которая тебя носит, и света, который тебе светит!
   – Сеньор, вот ваша шляпа, – почтительно сказал один из кавалеров, приближаясь к дону Руису.
   – Сеньор, не застегнуть ли вам плащ? – предложил другой, приближаясь, в свою очередь, с таким же уважением.
   – Сеньор, вот ваша палка, – произнес третий.
   – Палка! – повторил оскорбленный отец. – На что мне палка? Мне нужна шпага! О, Cид Кампеадор! Видишь ли ты, как мир переменился с тех пор, как ты отдал Богу свою великую душу! В твое время сыновья мстили за оскорбления, нанесенные их отцам, теперь же посторонние мстят за оскорбления, получаемые отцами от сыновей.
   Потом, обратившись к кавалеру, подавшему ему палку, старик сказал:
   – Да! Да! Дайте! Оскорбление, нанесенное рукой, должно быть отомщено палкой. Этой самой палкой я отомщу тебе, дон Фернандо… Но я тешу себя ложной надеждой: как может отомстить за меня эта палка, если, с тех самых пор как я взял ее в руки, она служит мне не оружием, а опорой. Как я могу отомстить за себя, если мое орудие мщения не способно настигнуть того, кого я преследую, и ударяет только по земле! Как будто для того, чтобы сказать ей: «Земля! Земля! Разверзнись и прими старика!»
   – Сеньор, сеньор, успокойтесь! – увещевал один из зрителей. – Вот бежит сюда ваша супруга, донья Мерседес, в сопровождении девушки, прекрасной, как ангел.
   Дон Руис обернулся и бросил такой взгляд на донью Мерседес, что та остановилась и оперлась, зашатавшись, на руку доньи Флор, прекрасной, как ангел, по словам кавалера, но бледной, как статуя.
   – Что случилось, мой господин? Что здесь произошло?
   – Случилось то, сударыня, – воскликнул дон Руис, которого присутствие жены привело в еще больший гнев, – что сын ваш ударил меня по лицу; случилось то, что кровь пролита рукой того, кто называл меня своим отцом, и когда я упал от нанесенного мне удара, то не он, а дон Рамиро дал руку, чтобы помочь мне подняться!.. Поблагодарите, сударыня, дона Рамиро, который протянул руку вашему супругу, поверженному на землю рукой вашего сына!
   – О, успокойтесь, успокойтесь, господин мой! – умоляла донья Мерседес. – Посмотрите, сколько народу вокруг нас!
   – Они пришли, они приблизились, чтобы защитить меня! Идите все сюда! – кричал дон Руис. – И пусть каждый узнает от меня самого, что я обесчещен, получив пощечину! О, мужчины, посмотрите на меня и бойтесь иметь сыновей! О, женщины! Посмотрите на меня и бойтесь производить на свет детей, которые в награду за многолетние жертвы, заботы и страдания раздают пощечины вашим мужьям! Я просил о правосудии верховного судью, и я требую этого правосудия теперь у вас; если вы не скажете мне тотчас, что принимаете под свою защиту несчастного отца… то я обращусь с этим требованием к королю!
   И поскольку толпа в ужасе хранила молчание перед этим великим отчаянием, дон Руис воскликнул:
   – Ах! Вы тоже! Вы тоже! Вы отказываете мне в правосудии!.. Хорошо, тогда я обращусь к королю дону Карлосу. Король дон Карлос!.. Король дон Карлос!.. Правосудия! Правосудия!
   – Кто призывает короля? – раздался чей-то голос. – Кто требует у меня правосудия? Я здесь.
   Толпа тотчас расступилась, и в образовавшемся проходе все увидели молодого человека, одетого в простой костюм; его прищуренные глаза и бледное лицо были скрыты широкополой шляпой, а фигуру окутывал темный плащ. За ним шел верховный судья, одетый так же просто.
   – Король! – раздались в толпе крики.
   – Король! – пролепетала, бледнея, Мерседес.
   – Король! – повторил с некоторым торжеством дон Руис.
   Тотчас образовался большой круг, в центре которого остались только король и дон Иниго, дон Руис и донья Мерседес, опиравшаяся на руку доньи Флор.
   – Кто говорит о правосудии? – спросил король.
   – Я, ваше величество, – ответил дон Руис.
   Король взглянул на него.
   – А, опять ты? Вчера ты просил милости, сегодня ты просишь правосудия! Ты постоянно о чем-нибудь просишь!
   – Да, ваше величество… и на этот раз я не оставлю в покое ваше величество до тех пор, пока вы не даруете мне то, о чем я прошу.
   – Если то, о чем ты просишь, справедливо, то тебе нетрудно будет это получить, – ответил король.
   – Вы, ваше величество, сами решите, – произнес дон Руис.
   Дон Иниго подал толпе знак разойтись, чтобы слова обвинителя достигли только ушей короля.
   – Нет-нет, – возразил Руис, – надо, чтобы все слышали то, что я скажу, чтобы после того, как я закончу, каждый мог засвидетельствовать, что я сказал правду.
   – Останьтесь, слушайте все! – приказал король.
   – Ваше величество, правда ли, что вы запретили дуэли в своем государстве?
   – Это правда, и только сегодня утром я приказал дону Иниго неукоснительно и безжалостно преследовать дуэлянтов.
   – И вот, государь, здесь, на этой площади, под окнами моего дома, окруженные толпой, только что дрались два молодых человека.
   – О! – воскликнул король. – До сих пор мне казалось, что, для того чтобы нарушить указ короля, ищут какое-нибудь отдаленное место, уединенность которого дает надежду на то, что преступление останется нераскрытым.
   – И вот, государь, эти молодые люди, чтобы разрешить свой спор, избрали для дуэли самую людную площадь Гранады при ярком сиянии солнца.
   – Слышите, дон Иниго? – произнес, полуобернувшись, король.
   – Господи! Господи! – прошептала Мерседес.
   – Сударыня, – спросила донья Флор, – неужели он выдаст своего сына?
   – Мне нет дела до причины их ссоры, – продолжал дон Руис, бросив на верховного судью взгляд, говоривший, что он хранит тайну, оберегая честь его семьи, – я не знаю ее и не хочу знать; я только знаю, что перед моей дверью два кавалера со шпагами в руках грубо оскорбляли друг друга.
   Дон Карлос нахмурился.
   – И вы не вышли? – спросил он. – И вы не поставили между шпагами этих безумцев ваше известное имя и авторитет своего возраста? В этом случае вы так же виноваты, как и они: тот, кто помогает дуэлянтам или не препятствует им, является соучастником.
   – Я вышел, государь, я приблизился и велел молодым людям, чтобы они вложили шпаги в ножны; один из них повиновался.
   – Это хорошо, – сказал король, – наказание его будет более мягким. А другой?
   – Другой отказался повиноваться, государь, он продолжал задевать противника; этот другой своими оскорблениями вынудил противника, уже вложившего шпагу в ножны, снова взяться за нее, и поединок продолжился.
   – Слышите, дон Иниго? Поединок продолжился, несмотря на уговоры дона Руиса!
   Потом, повернувшись к старику, он спросил:
   – Что же вы тогда сделали, дон Руис?
   – Государь, от просьб я перешел к угрозам, после угроз я поднял палку.
   – И что же?
   – Тот, который отступил в первый раз, отступил и во второй раз.
   – А другой?
   – Другой, государь… другой ударил меня по лицу!
   – Молодой человек дал пощечину старику, почтенному дону Руису? – И дон Карлос окинул вопрошающим взглядом толпу, точно ожидая, что кто-нибудь из зрителей изобличит дона Руиса во лжи.
   Но уста всех оставались сомкнутыми, и среди полной тишины слышны были только сдерживаемые вздохи доньи Флор и подавляемые рыдания Мерседес.
   – Продолжайте, – велел король дону Руису.
   – Государь, какого наказания заслуживает молодой человек, давший пощечину старику?
   – Если это простой обыватель, то он заслуживает публичного наказания плетьми и места на моих галерах среди алжирских турок и тунисских мавров; если же он благородного происхождения, то заслуживает вечного заточения в тюрьме и публичного лишения всех званий и состояния.
   – А если давший пощечину – сын, а получивший ее – отец? – мрачно спросил короля дон Руис.
   – Что ты говоришь, старик? Я плохо знаю испанский язык и, вероятно, не понял тебя!
   Дон Руис медленно повторил сказанное, каждое слово отзывалось мучительной болью в сердцах обеих женщин.
   – А если давший пощечину – сын, а получивший ее – отец?
   В толпе пронесся шепот. Король отступил на шаг и сказал, с недоверием глядя на старика:
   – Возможно ли это?
   – Государь, – сказал дон Руис, преклоняя одно колено, – я просил вас помиловать моего сына, убийцу и разбойника! Государь, теперь я прошу у вас суда над сыном, поднявшим руку на своего отца!
   – О, дон Руис, дон Руис! – воскликнул дон Карлос, на мгновение утратив спокойствие и холодное величие, в которое замыкался как в раковину. – Знаете ли вы, что просите у меня смерти вашему сыну?
   – Государь, я не знаю, какое наказание полагается по испанским законам за такое преступление, ведь если в прошлом не было примеров подобных преступлений, то, верно, не будет и подражателей, но вот что я говорю, о, мой король. Нарушив священный закон, стоящий первым после законов церкви, сын мой, дон Фернандо, осмелился ударить меня по лицу, но поскольку сам я не могу отомстить за преступление, то приношу вам жалобу на преступника; если же вы откажете мне в правосудии, то, государь, – выслушайте угрозу оскорбленного отца своему королю, – если вы откажете мне в правосудии, то я буду обвинять дона Карлоса, обращаясь к Богу! Государь, – продолжал он, поднявшись с колен, – вы слышали, что я сказал. Это дело касается вас, а не меня. – И он удалился, следуя по «живому» коридору, образованному расступившейся в молчании толпой.

   Каждый обнажал голову и склонялся перед удрученным отцом. Мерседес, увидев, что дон Руис прошел мимо, даже не взглянув на нее и не сказав ни слова, замертво упала на руки доньи Флор. Дон Карлос бросил искоса взгляд на скорбную группу, что было так характерно для него, потом, обернувшись к дону Иниго, более бледному и испуганному, чем если бы он сам был обвиняемым, сказал:
   – Дон Иниго!
   – Государь? – отозвался верховный судья.
   – Эта женщина – мать?
   И он указал через плечо на Мерседес.
   – Да, государь, – пробормотал дон Иниго.
   – Хорошо.
   Потом, после паузы, дон Карлос продолжал:
   – Поскольку вы мой верховный судья, то это касается вас. Используйте все средства, которые есть в вашем распоряжении, и не являйтесь ко мне, пока преступник не будет пойман.
   – Государь, – ответил дон Иниго, – будьте уверены, что я сделаю это насколько возможно быстро.
   – Действуйте же без промедления, так как это дело беспокоит меня больше, чем вы думаете.
   – Почему, государь? – спросил дрогнувшим голосом верховный судья.
   – Потому что, размышляя над происшедшим, я не знаю, был ли в истории другой король, которому принесли бы такую жалобу.
   И он удалился с достоинством, озадаченно шепча:
   – Господи, что это такое? Сын дал пощечину своему отцу!
   Король просил у Бога объяснения тайны, разгадку которой не могли дать ему люди. А дон Иниго, потрясенный, неподвижно стоял на прежнем месте.

XXVII
Река и поток

   В жизни порой происходят события предначертанные: одни из них разворачиваются с медлительностью и величавостью необъятных рек, которые, как Миссисипи или Амазонка, преодолевают пространства в тысячи верст от своего истока до моря, неся сооружения, громадные, как города, с таким количеством пассажиров, что их хватило бы для образования колонии. Другие, словно горные потоки, берущие начало на высочайших вершинах, низвергаются каскадами, рассыпаются водопадами, ревут в каменистых руслах и, едва пробежав десять – пятнадцать миль, впадают в какую-нибудь реку или озеро, которые поглощают их, и уж тут все, что они могут сделать, – это взбаламутить воды, с которыми они смешались.
   Для того чтобы путешественник мог проследить первые из них, описать их берега, изучить окрестности, нужны недели, месяцы, годы. Чтобы изучить видоизменение вторых, путнику понадобится лишь несколько дней: родник превращается в каскад, каскад – в водопад, водопад – в поток, который зарождается и умирает на протяжении десятка миль и в продолжение одной недели. Только пешеход, следующий вдоль берега потока, получит, быть может, за эту неделю больше впечатлений, чем путешественник, идущий в течение года по берегу реки.
   История, в которую мы посвятили наших читателей, относится к категории водопадов, каскадов и потоков: с первой же страницы события опережают одно другое, рассыпаясь брызгами, журча и катясь, вплоть до последней сцены. Для тех, кто влеком рукой Божьей, все законы движения нарушаются, и, когда такие люди достигают цели, им кажется, что они совершили путь на какой-то фантастической машине или на воздушном шаре, так быстро плывущем по воздуху, что долины, деревни и города мелькают под ним, словно точки, рассеянные в пространстве.
   Но вот мы преодолели две трети своего ужасного пути. Оставив в стороне самое могущественное действующее лицо – дона Карлоса, которому под именем Карла V было предначертано спасать народ от бедствий, как сегодня он должен был рассудить трагическое происшествие, заметим, что каждый из остальных его участников покинул или собирался покинуть то место, где произошли последние эпизоды события, о котором мы только что рассказали.
   Мы видели, что первым удалился дон Фернандо, потом, проклиная своего сына, угрожая королю, заклиная Бога, исчез оскорбленный дон Руис. И наконец, король, невозмутимый, как всегда, но более мрачный, чем обычно, поглощенный ужасной мыслью, что во время его правления сын совершил преступление, неслыханное до сей поры, – дал пощечину своему отцу, – медленно направился к Альгамбре, куда он возвращался после посещения тюрем вместе с верховным судьей.
   Остальные участники этого небывалого происшествия, не менее заинтересованные этим событием, чем первые, остались, замерев, на своих местах в толпе, взиравшей на них с удивлением и сочувствием: это были донья Мерседес, почти без сознания припавшая к плечу доньи Флор, и дон Иниго, пораженный, как громом, словами короля: «Не являйтесь ко мне, пока преступник не будет пойман!»
   Он должен был разыскивать человека, к которому питал глубокую симпатию, – этого юношу, помилования которого он добивался так настойчиво, но безуспешно, в первый раз, когда тот был повинен только в преступлениях против людей – а наказание за них сильно отличается от того, как карают за поступки, оскорбляющие Бога. В противном случае сам дон Иниго, как бунтовщик и сообщник одного из тягчайших преступлений, когда-либо волновавших нравственные чувства народа, не должен показываться на глаза королю.
   Возможно, в глубине души он склонялся ко второму исходу, потому что, отложив на время распоряжения, необходимые для ареста дона Фернандо, он побежал к дому, чтобы оказать необходимую помощь донье Мерседес. Прежде всего надо было ее проводить домой. Но удивительная вещь! Как только дон Иниго, крепкий и сильный, как юноша, приблизился к матери дона Фернандо с намерением донести ее до дома на руках, донья Мерседес, услышав его шаги, задрожала и открыла глаза с выражением, близким к ужасу.
   – Нет-нет, – сказала она. – Нет, не вы, не вы!
   И дон Иниго, сгорбившись под впечатлением от этого странного отказа, пошел на поиски кормилицы дона Фернандо и старого слуги, который был оруженосцем дона Руиса во время войны с маврами. Донья Флор, вне себя от удивления, тихо прошептала:
   – Почему не мой отец, сеньора?
   Но Мерседес, вновь закрыв глаза и собравшись с силами, сделала несколько шагов по направлению к дому, опираясь на руку своей гостьи; когда она была почти уже у дверей, оттуда вышли слуги, спешившие ей на помощь. Донья Флор хотела войти с Мерседес, но отец задержал ее у дверей.
   – Мы входим в этот дом в последний раз, – сказал дон Иниго своей дочери. – Попрощайся с доньей Мерседес и приходи ко мне.
   – Проститься! Последний раз в этом доме!.. Почему же, отец мой?
   – Могу ли я жить в доме женщины, сына которой должен предать в руки правосудия?
   – Правосудия? Дона Фернандо? – воскликнула, бледнея, девушка. – Вы думаете, что король приговорит его к смерти?
   – Если бы существовало наказание более тяжелое, чем смерть, то дон Фернандо был бы приговорен к нему.
   – Отец мой, не можете ли вы найти дона Руиса и умилостивить его?
   – Не могу.
   – Не может ли донья Мерседес упросить своего мужа забрать жалобу?
   – Нет, она не может этого сделать, – ответил дон Иниго, склонив голову.
   – О боже мой! – вскрикнула девушка, бросаясь в дом. – О, я обращусь к сердцу матери и надеюсь, что это сердце найдет способ спасти своего сына!
   Донья Мерседес сидела в той же зале, где всего час назад стояла напротив своего сына, прижав руку к сердцу, выпрыгивающему из груди от радости; на этот раз рука словно старалась сдержать его, чтобы оно не разорвалось от горя.
   – Сеньора, сеньора, – взмолилась донья Флор, – неужели нет средства спасти дона Фернандо?
   – Твой отец не подал никакой надежды? – спросила она.
   – Нет.
   – В таком случае, бедное дитя, верь своему отцу. – И она разразилась рыданиями.
   – Но, в конце концов, сеньора, – настаивала донья Флор, – мне кажется, что если после двадцати лет супружества вы попросите об этой милости дона Руиса…
   – Он мне откажет.
   – А все-таки, сеньора, отец всегда останется отцом.
   – Да, отец! – ответила Мерседес и уронила голову на руки.
   – Сеньора, попробуйте, умоляю вас!
   Мерседес с минуту пребывала в задумчивости.
   – Действительно, – произнесла она, – это не только право мое, но и обязанность.
   Потом, обратившись к оруженосцу, сказала:
   – Винсент, где ваш господин?
   – Он вернулся к себе и заперся.
   – Вот видите, – сказала Мерседес, желая воспользоваться этим предлогом.
   – А вы попросите своим нежным голосом, он и откроет.
   Мерседес сделала попытку встать и упала обратно в кресло.
   – Вы видите, у меня нет сил, – произнесла она.
   – Я помогу вам, сеньора, – предложила девушка, обхватив ее руками и поднимая с силой, которую нельзя было предположить в этом слабом теле.
   Мерседес вздохнула и позволила вести себя. Пять минут спустя безутешные мать и возлюбленная стучали в дверь к дону Руису.
   – Кто там? – спросил сурово дон Руис.
   – Я, – ответила едва слышно донья Мерседес.
   – Кто вы?
   – Его мать.
   В комнате раздался звук, похожий на стон, потом послышались медленные тяжелые шаги, и дверь открылась. На пороге появился дон Руис. Взгляд его был мрачен, борода и волосы всклокочены. Казалось, что за полчаса он постарел лет на пять.
   – Вы? – произнес он. Потом, заметив донью Флор, продолжил: – Но вы не одна. Меня удивило бы, если бы вы отважились прийти в одиночку.
   – Я решилась бы на все, чтобы спасти свое дитя! – возразила Мерседес.
   – Войдите же в таком случае, но одна.
   – Дон Руис, – прошептала донья Флор, – не позволите ли вы дочери вашего друга присоединить свои мольбы к мольбам матери?
   – Если донья Мерседес может сказать мне при вас то, с чем она пришла, войдите.
   – О, нет, нет, – закричала Мерседес, – я войду одна!
   – В таком случае идите одна, сеньора, – сказала донья Флор, склоняясь перед волей несчастной матери и подчиняясь жесту дона Руиса, отталкивавшего ее.

   Дверь за Мерседес закрылась. Девушка осталась на том же месте, где стояла, потрясенная драмой, которая разворачивалась перед ней, но смысл происходящего был ей непонятен. Она будто подслушивала под дверью, но на самом деле ничего не слышала. Разве только биение собственного сердца. И однако ей казалось, что умоляющий и осторожный голос Мерседес одерживал победу над мрачным, полным угроз голосом дона Руиса. Потом она услышала звук падения. У нее мелькнула мысль, что это, возможно, упала донья Мерседес.
   Девушка бросилась к двери и открыла ее. Действительно, Мерседес лежала, вытянувшись, на паркете. Донья Флор подбежала, сделала попытку поднять ее, но дон Руис дал ей знак остановиться. Если Медседес упала, то, очевидно, это произошло из-за чрезвычайного волнения, которого она не могла перенести. Дон Руис был в десяти шагах от нее, и если бы причиной падения было его грубое обращение, то он не успел бы удалиться на такое расстояние. Кроме того, он с участием взял жену на руки, вынес в прихожую и положил на диван.
   – Несчастная женщина, бедная мать! – прошептал он.
   Потом вернулся в свою комнату и снова заперся, не сказав девушке ни слова. Он вел себя так, будто ее вообще не было. Минут через пять Мерседес открыла глаза, собралась с мыслями, постаралась сконцентрироваться на окружающих ее предметах, вспомнила, где находится и по какой причине сюда попала, и прошептала, приподнявшись:
   – О, я хорошо знала это! Я хорошо знала это! – И в сопровождении девушки она вернулась в свою комнату и упала в кресло.
   В этот момент у дверей послышался голос дона Иниго, не осмелившегося переступить порог.
   – Дочь моя, дочь моя! Мы не можем больше здесь оставаться.
   – Да, да, – порывисто сказала Мерседес, – уходите!
   Донья Флор опустилась перед ней на колени.
   – Сеньора, – произнесла она, – благословите меня, чтобы удача улыбнулась мне.
   Мерседес протянула к девушке руки, дотронулась до ее лба и сказала дрогнувшим голосом:
   – Да благословит тебя Господь, как я благословляю тебя!
   После этого девушка поднялась и неровной походкой, опираясь на руку отца, вышла из дома. Но, сделав несколько нерешительных шагов, она остановилась.
   – Куда вы идете, отец мой?
   – Я отправляюсь в покои, приготовленные нам королем в Альгамбре, которые предпочитаю теперь дому дона Руиса.
   – Хорошо, отец мой, пойдемте тем путем, который вы избрали, но позвольте мне по дороге зайти в монастырь Аннунциаты.
   – Да, – согласился дон Иниго, – это действительно последняя надежда.
   И уже спустя пять минут привратница монастыря впустила донью Флор в обитель, а дон Иниго, прислонившись к стене, остался ждать ее у входа.

XXVIII
Кабан и свора собак

   Не простоял дон Иниго и нескольких минут, как заметил, что толпа, привлеченная чем-то, торопливо движется к гранадским воротам. Он следил за ней глазами: сначала рассеянным взглядом человека, поглощенного какими-то важными мыслями, потом, заинтересованный шумом, происходившим вокруг, и обратив наконец внимание на это скопление народа, он осведомился о причинах, его вызвавших. Тогда верховный судья узнал, что дворянин, об аресте которого был отдан приказ, отказываясь сдаться, укрылся в башне Велы и ожесточенно оборонялся.
   Первой мыслью, которая мелькнула у дона Иниго, было то, что этот дворянин – не кто иной, как дон Фернандо. Не теряя ни минуты, почтенный дон бросился туда, куда устремлялась толпа. По мере того как он поднимался по дороге, ведущей к Альгамбре, толпа становилась все гуще, а ее волнение – сильнее; наконец, с большим трудом дон Иниго выбрался на площадь Лос-Альхибес. Там и происходило главное действие, толпа, подобно разъяренному ревущему морю, осаждала башню Велы.
   Время от времени народ медленно расступался, чтобы пропустить раненого, который удалялся, зажимая рану, или мертвого, которого уносили. Верховный судья прислушался и узнал следующее. Молодой дворянин, преследуемый криками пяти-шести других дворян, устал бежать, укрылся в башне и ждал там своих преследователей. Тогда начался бой не на жизнь, а на смерть. Если бы дело ограничилось только пятью-шестью преследователями, то, может быть, беглец и справился бы с ними, но на крики нападавших и бряцанье оружия прибежали солдаты дворцовой стражи и, узнав, что самим королем отдан приказ о его аресте, присоединились к осаждавшим башню.
   Тут-то началась отчаянная борьба. Дон Фернандо – а это действительно был он – укрылся на узкой винтовой лестнице, которая, миновав два этажа, вела на площадку, – там ему обороняться было легче, он отвоевывал ступень за ступенью и на каждой укладывал по человеку. Когда дон Иниго добрался до башни, бой длился уже около часа. Он приблизился, весь дрожа и все же надеясь, что беглец не дон Фернандо, но его заблуждение длилось недолго. Едва верховный судья ступил в башню, как услышал голос юноши, перекрывавший шум. Дон Фернандо кричал:
   – Подходите, подходите, трусы! Я один против вас всех! Я знаю, что поплачусь жизнью, но всех ваших жизней не хватит для уплаты за нее!
   Это был действительно он. Если предоставить события их естественному течению, то, как справедливо заметил дон Фернандо, ему было немыслимо избежать смерти. Она была близка и неотвратима. Но если бы дону Иниго удалось его арестовать, оставалась бы еще последняя надежда на помилование. Итак, дон Иниго решил прекратить схватку.

   – Остановитесь! – крикнул он нападавшим. – Я дон Иниго, верховный судья Андалусии, и пришел от имени короля дона Карлоса.
   Но не так-то легко было одному, даже такому почтенному, человеку усмирить десятка два разъяренных преследователей.
   – Смерть ему! Смерть! – послышалось пять или шесть голосов, между тем как мучительный крик и шум катившегося по ступеням тела указали на то, что шпага дона Фернандо только что принесла новую жертву.
   – Разве вы меня не слышите? – громко закричал дон Иниго. – Я говорю вам, что я верховный судья и пришел от имени короля.
   – Нет! – ответил один из нападавших. – Пусть король предоставит нам судить его!
   – Сеньор, сеньор, берегитесь! – закричал дон Иниго, который желал только одного: отвлечь от беглеца гнев преследователей.
   – Чего же вы, наконец, хотите? – раздались несколько голосов.
   – Чтобы вы дали мне пройти.
   – Зачем?
   – Чтобы отобрать у мятежника шпагу.
   – Действительно, это будет любопытное зрелище, – сказали некоторые, – пропустим его!
   – Ну, что же, – закричал дон Фернандо, – вы не решаетесь, вы отступаете? Ах, презренные! Ах, трусы!
   Новый мучительный крик указал на то, что шпага молодого человека снова вонзилась в живую плоть. И как результат – новая схватка и снова бряцанье железа о железо.
   – Не убивайте, не убивайте его! – кричал дон Иниго, теряя надежду. – Мне необходимо взять его живым.
   – Живым! – воскликнул дон Фернандо. – Кто сказал, что возьмет меня живым?
   – Я! – закричал снизу верховный судья.
   – Вы?.. Кто вы? – спросил дон Фернандо.
   – Я, дон Иниго.
   Дон Фернандо почувствовал, как дрожь прошла по его телу.
   – О, – прошептал он, – я узнал твой голос раньше, чем ты назвался.
   Потом громко сказал:
   – Ну хорошо, чего же вы от меня хотите? Поднимитесь, но одни.
   – Господа, – сказал дон Иниго, – пропустите меня.
   Голос верховного судьи звучал так повелительно, что все на узкой лестнице расступились, прижавшись к стене. Дон Иниго начал подниматься, ступень за ступенью, на каждой был распростерт раненый или убитый. Только перешагнув через десяток трупов, он добрался до площадки первого этажа, где его ждал дон Фернандо. Левая рука молодого человека была обмотана плащом, который служил ему своего рода щитом, платье было изодрано, и из двух или трех ран текла кровь.
   – Итак, – спросил он дона Иниго, – чего от меня желаете вы, внушивший мне одним словом больше страха, чем все они – своим оружием?
   – Чего я желаю? – спросил верховный судья. – Я желаю, чтобы вы передали мне свою шпагу.
   – Мою шпагу? – переспросил дон Фернандо, разразившись хохотом.
   – Чего я желаю? – продолжал дон Иниго. – Я желаю, чтобы вы отказались от сопротивления и признали себя моим пленником.
   – Кому же вы обещали совершить это чудо?
   – Королю.
   – В таком случае вернитесь к королю и скажите, что он дал вам невыполнимое поручение.
   – На что же ты надеешься? Чего ты хочешь, несчастный безумец?
   – Умереть, убивая!
   – Ну, так убей! – сказал верховный судья, приближаясь к молодому человеку.
   Дон Фернандо сделал угрожающий жест, потом, опустив шпагу, произнес:
   – Берегитесь, не вмешивайтесь в эту историю, пусть она касается только меня и тех, кто ее затеял, вы ничего не добьетесь, клянусь вам! Но если с вами случится какое-нибудь несчастье, верьте слову дворянина, я буду в отчаянии.
   Дон Иниго сделал шаг вперед.
   – Вашу шпагу! – произнес он.
   – Я уже сказал, что вы напрасно ее просите, и вы уже могли убедиться в том, как опасно желание ее получить.
   – Вашу шпагу! – повторил дон Иниго, еще на шаг приблизившись к дону Фернандо.
   – Выньте по крайней мере вашу! – воскликнул молодой человек.
   – Да оградит меня Бог от необходимости угрожать вам чем бы то ни было. Я хочу действовать только убеждением. Вашу шпагу, прошу вас.
   – Никогда.
   – Я умоляю вас, дон Фернандо.
   – Вы имеете на меня необыкновенное влияние! – воскликнул молодой человек. – Но нет, нет, я не отдам вам свою шпагу.
   Дон Иниго протянул руки.
   – Вашу шпагу!
   Ненадолго воцарилось молчание.
   – О, – прошептал дон Фернандо, – когда я подумаю, что родной отец не мог заставить меня вложить шпагу в ножны, что двадцать человек не могли вырвать ее из моих рук, что я, как раненый бык, чувствую в себе силы разнести целый полк, я изумляюсь, что вы, безоружный, влияете на меня только словами!
   – Отдайте! – сказал дон Иниго.
   – О, знайте, что я сдаюсь только вам, что только вы внушаете мне одновременно и страх, и уважение, и только к вашим ногам я кладу эту шпагу, красную от крови – от рукояти до самого кончика лезвия. – И он положил шпагу к ногам дона Иниго.
   Верховный судья поднял ее.
   – Это хорошо, – сказал он, – и Господь свидетель, что хотя на этот раз вы, дон Фернандо, – обвиняемый, а я судья, но я с удовольствием поменялся бы с вами местами, и я меньше страдал бы от опасности, которой вы избежали, чем страдаю теперь от горя!
   – Что вы думаете со мной делать? – спросил дон Фернандо, сдвинув брови.
   – Вы дадите мне слово, что не попытаетесь бежать, пойдете в тюрьму и будете там ждать доброй воли короля.
   – Хорошо, даю вам слово.
   – Следуйте за мной.
   Подойдя к лестнице, дон Иниго крикнул:
   – Дорогу! И пусть никто не посмеет оскорбить пленника. Отныне он под охраной моего честного слова.
   Все расступились. Верховный судья в сопровождении дона Фернандо спустился по лестнице, залитой кровью. Подойдя к двери, молодой человек презрительно огляделся вокруг, тогда, вопреки приказанию дона Иниго, раздались крики, послышались угрозы. Дон Фернандо побледнел как смерть и бросился к шпаге, лежавшей рядом с одним из убитых. Но дон Иниго остановил его одним жестом.
   – Вы дали мне слово, – сказал он.
   – И вы можете рассчитывать на него, – ответил с поклоном пленник.
   Он спустился в город, чтобы следовать в тюрьму, в то время как дон Иниго перешел площадь Лос-Альхибес, чтобы отыскать дона Карлоса во дворце Альгамбра. Король, мрачный и молчаливый, прогуливался по зале Двух сестер, когда доложили о приходе верховного судьи. Он остановился и устремил взгляд на дверь. Вошел дон Иниго.
   – Ваше величество, – сказал верховный судья, – позвольте поцеловать вашу руку.
   – Если вы явились ко мне, значит, виновный арестован? – спросил дон Карлос.
   – Да, государь.
   – Где он?
   – Сейчас должен быть уже в тюрьме.
   – Вы отправили его туда под надежной стражей?
   – Под самой верной охраной, какую я только мог найти: заручившись словом честного человека, государь.
   – Вы полагаетесь на его слово?
   – Вы, ваше величество, забываете, что слово дворянина есть та самая цепь, которой его можно связать.
   – Хорошо, – сказал дон Карлос, – сегодня вечером вы проводите меня в тюрьму. Я слышал жалобу отца, мне нужно выслушать оправдание сына.
   Дон Иниго поклонился.
   – А между тем, – прошептал дон Карлос, – что может сказать в свое оправдание сын, ударивший отца?

XXIX
Накануне развязки

   День, богатый событиями, развязка которых должна был последовать завтра, обещал любопытной толпе новые известия раньше, чем солнце, взошедшее из-за ослепительных вершин Сьерра-Невады, скроется за мрачными хребтами Сьерра-Морены. Как мы уже сказали, когда дон Иниго отправился во дворец, дон Фернандо, раб своего слова, отправился в тюрьму с гордо поднятой головой, имея вид не побежденного, но победителя; по его убеждению, он не сдался, а только повиновался чувству, которое, заставив его принести в жертву, вероятно, саму жизнь, все-таки имело для него некое значение.
   Молодой дворянин шел к своей цели в сопровождении части свидетелей отчаянной схватки, которую ему пришлось пережить, так как дон Иниго запретил оскорблять узника, и поскольку даже сильнее этого приказания было восхищение, которое всегда вызывает безумная отвага в сердцах отважных испанцев, то сопровождавшие его – беседуя между собой о ловких ударах, нанесенных арестантом и полученных им, – походили больше на почетную свиту, чем на позорный конвой.
   На повороте у холма, на котором возвышалась Альгамбра, дон Фернандо встретил двух женщин под вуалями, обе остановились, вскрикнув одновременно от радости и неожиданности. И сам он остановился, взволнованный отчасти этим криком, отчасти тем удивительным чувством, которое вспыхивает в нас не только тогда, когда мы встречаем возлюбленную, но иногда и еще прежде, чем мы ее увидим. Но, раньше чем он отдал себе отчет в том, кем были эти две особы, навстречу которым устремлялось его сердце, одна из них припала губами к его рукам, а другая, протянув руки, прошептала его имя.
   – Хинеста! Донья Флор! – прошептал в свою очередь дон Фернандо, в то время как эскорт, сопровождавший его от площади Лос-Альхибес, испытывая уважение, которое толпа питает к людям в несчастье, остановился на некотором расстоянии, чтобы арестованный и женщины могли свободно поговорить.
   Задержка была недолгой, только несколькими словами обменялся дон Фернандо с Хинестой, только несколькими взглядами – с доньей Флор. Потом обе девушки продолжили свой путь к Альгамбре, а дон Фернандо отправился в тюрьму. Понятно, зачем шла Хинеста во дворец: предупрежденная доньей Флор об опасности, которая нависла над доном Фернандо, она захотела во второй раз испытать свою власть над доном Карлосом. Но на этот раз она была безоружна перед королем, к тому же она предполагала, что у правителя Испании такая же короткая память, как и у всех королей, и что теперь для своего брата, как и для всего света, она только бедная цыганка Хинеста.
   Но что у нее осталось, так это ее сердце, ее сердце, в котором она надеялась почерпнуть достаточно молитв и слез, чтобы смягчить сердце дона Карлоса, как бы холодно и неприступно оно ни было.
   Она боялась одного: что ей не удастся попасть к королю. Как же велика была ее радость, когда, назвав свое имя, она увидела, что дверь перед ней открылась. Донья Флор, дрожа, осталась у дверей ждать Хинесту, на которую возлагала последние надежды. Юная цыганка пошла за лакеем. Тот осторожно открыл дверь в покои, превращенные в рабочий кабинет, и отступил, чтобы пропустить девушку без доклада, а затем запер дверь.
   Дон Карлос прохаживался широкими шагами, опустив голову на грудь и устремив взгляд в пол. Можно было подумать, что непомерный груз лежит на плечах этого девятнадцатилетнего юноши.
   Хинеста преклонила колено и пробыла несколько минут в таком положении, пока король не заметил ее присутствие. Наконец, он поднял глаза и, устремив на нее взгляд, который из рассеянного стал вопросительным, спросил:
   – Кто вы такая?
   – Государь, вы не узнаете меня? – вопросом на вопрос ответила цыганка. – В таком случае я очень несчастна!
   Тогда дон Карлос с видимым усилием постарался вспомнить: временами взгляд его как будто легче проникал в будущее, чем различал прошедшее.
   – Хинеста! – воскликнул он.
   – Да, да, Хинеста, – прошептала девушка, обрадованная тем, что ее узнали.
   – Знаешь ли ты, что сегодня или завтра, если не будет задержки, прибудет гонец из Франкфурта? – проговорил король, останавливаясь перед цыганкой.
   – Какой гонец? – удивленно спросила Хинеста.
   – Тот, который приедет известить, кому принадлежит империя – Франциску Первому или мне.
   – Бог даст, это будете вы, государь! – сказала Хинеста.
   – О, если я стану императором, – воскликнул дон Карлос, – то начну с того, что возьму Неаполь, как обещал папе, Италию, которую уступил Франции, Сардинию, которую я…
   Он заметил, что произносит вслух свои тайные мысли, а он ведь был не один. Молодой король провел рукой по лбу. Хинеста воспользовалась этой заминкой.
   – Если вы станете императором, окажете ли вы милость, государь?
   – Милость, кому?
   – Ему, дону Фернандо, которого я люблю и за которого буду непрестанно молиться до конца своих дней!
   – Сыну, который дал пощечину своему отцу? – сурово сказал дон Карлос, притом так медленно, точно слова застревали у него в горле.
   Хинеста склонила голову. Что она могла возразить на такое обвинение и особенно такому обвинителю? Ей оставалось лишь склониться и плакать, что она и сделала. Дон Карлос молча смотрел на нее несколько мгновений, и если бы она, в свою очередь, осмелилась поднять на него глаза, то заметила бы искру сочувствия в его взгляде.
   – Завтра вместе со всей Гранадой, – заговорил наконец он, – ты узнаешь мое решение по этому делу. Пока же побудь во дворце, ведь все равно, останется ли виновный жив или его казнят, ты вернешься в монастырь.
   Хинеста почувствовала, что все дальнейшие мольбы напрасны, и прошептала, поднимаясь:
   – О, король! Помни, что, чужая тебе перед людьми, я сестра твоя перед Богом.
   Дон Карлос махнул рукой. Хинеста вышла. Донья Флор ждала ее все это время у дверей. Хинеста рассказала ей о своей беседе с королем. В эту минуту прошел дворцовый лакей, разыскивая верховного судью от имени короля. Обе девушки поспешно последовали за ним, надеясь узнать что-нибудь у дона Иниго.
   Донья Мерседес в это время горячо молилась в своей комнате, стоя на коленях, и ждала решения участи сына с не меньшим страхом, чем Хинеста и донья Флор. Она заняла свои прежние покои: разве не здесь навещал ее дон Фернандо в то время, когда был осужден, но свободен? О, счастливое время! Бедная мать! Ей приходилось называть счастливым время, когда она горевала и содрогалась от страха! Но тогда оставалась по крайней мере надежда. Теперь же надежда почти погасла.
   Она посылала Беатрису и Винсента за новыми известиями. Эти вести становились с каждой минутой все ужаснее. Сначала она надеялась, что дон Фернандо доберется до гор.
   «Если ему удастся уйти в горы, – говорила она себе, – он сможет достичь какого-нибудь порта и сядет на корабль, идущий в Африку или Италию».
   Она не увидит больше своего сына, но он будет жив! Около часу дня она узнала, что, гонимый криками преследователей, он был уже не в силах бежать дальше и остановился на площади Лос-Альхибес. В два часа пришло известие, что он сражался в башне Велы, убил и ранил восемь или десять человек. В три часа стало известно, что дон Фернандо сдался дону Иниго и признал себя его пленником под честное слово. В четыре часа сообщили, что король обещал верховному судье не выносить приговор до тех пор, пока сам не допросит обвиняемого. В пять часов Мерседес услышала ответ короля Хинесте, что завтра та со всей Гранадой узнает приговор.
   Значит, завтра будет объявлен приговор! Что он принесет?.. Вечером до нее дошел неожиданный, но ужасный слух. В городе говорили, – на самом деле это были только слухи, реальных же доказательств не было, – что король призвал верховного судью и приказал с наступлением ночи возвести эшафот на площади Лос-Альхибес.
   Для кого он предназначался? Король посетил с доном Иниго тюрьмы, но там он только миловал. Для кого же, как не для дона Фернандо, должны были его построить? Только правда ли, что было отдано такое приказание? Винсент взялся узнать правду: он будет всю ночь бодрствовать, и на площади не произойдет ничего, о чем он не узнает и о чем не даст отчет своей госпоже.
   В девять часов преданный слуга вышел из дома, но час спустя вернулся и сказал, что к площади Лос-Альхибес приблизиться нельзя, так как все проходы перекрыты и охраняются. Оставалось только ждать и молиться. Донья Мерседес решила провести ночь в молитвах. Она опустилась на колени и слышала, как ночной сторож выкрикивал час за часом.
   Заунывный голос только что возвестил полночь, тем самым призывая жителей Гранады к спокойному сну, и не успел он смолкнуть, как донье Мерседес показалось, что она слышит скрип ключа в замке двери, пользоваться которой имел обыкновение дон Фернандо.
   Она обернулась, стоя на коленях, к двери, и увидела, что та открылась, чтобы пропустить человека, лицо которого было скрыто широкополой шляпой, а фигура закутана в широкий плащ. Только у ее сына был ключ от этой двери.
   – Фернандо! Фернандо! – закричала она, бросаясь навстречу ночному гостю.
   Но вдруг остановилась, заметив, что вошедший был ниже его на голову. В это время неизвестный снял шляпу и сбросил плащ.
   – Я не Фернандо, – сказал он.
   Мерседес отступила на шаг.
   – Король! – пролепетала она.
   Неизвестный кивнул, но затем добавил:
   – Сеньора, я не король… здесь по крайней мере.
   – Так кто же вы, государь? – изумилась Мерседес.
   – Исповедник… На колени, женщина, и сознайтесь, что вы обманули своего мужа. Невозможно, чтобы сын дал пощечину собственному отцу.
   Мерседес упала на колени и воскликнула, протягивая к королю дрожащие руки:
   – О, государь, государь, сам Бог послал вас! Я все вам расскажу.

XXX
Исповедь

   Услышав эти слова, король вздохнул свободнее.
   – Говорите, – сказал он повелительным голосом.
   – Государь, – прошептала Мерседес, – я расскажу вам о том, о чем трудно говорить женщине, хотя я не так сильно виновата, как кажется на первый взгляд. Но будьте хоть на словах снисходительны, иначе я не в состоянии буду продолжать.
   – Говорите смело, донья Мерседес, – ответил дон Карлос, немного смягчившись, – и еще ни одна тайна, доверенная священнику, не будет храниться так свято, как та, которую вы сейчас вверите вашему королю.
   – Да будет милость Господня над вами, сударь! – сказала Мерседес.
   Она провела рукой по лбу – не с тем, чтобы собраться с мыслями или освежить воспоминания, так как они и без того ясно стояли перед ней, – но чтобы стереть выступившую от страшного душевного волнения испарину.
   – Государь, – начала она свою исповедь, – я воспитывалась с сыном друга моего отца, как воспитывают сына с дочерью, и не подозревала о существовании на свете иного чувства, кроме братской нежности, когда спор об имуществе рассорил наших отцов – друзей, считавшихся неразлучными.
   Это было еще не все, за ссорой последовала тяжба. Кто был виноват? Кто прав? Я этого не знаю, но знаю, что отец мой заплатил затребованную сумму, покинув Севилью, где жил раньше, и перебрался в Кордову, чтобы не находиться в одном городе с человеком, который был его другом, но стал смертельным врагом. Этот разрыв отцов разлучил детей.
   Мне в то время едва исполнилось тринадцать лет, ни разу мы не сказали друг другу о любви, быть может, и не думали никогда об этом, пока разлука, такая внезапная, не дала нам ясно понять, что происходит в наших сердцах. Что-то в нас плакало и глубоко страдало, это была дружба, превратившаяся в любовь, так безжалостно разбитая нашими родителями.
   Беспокоило ли их это? Знали ли они, какое горе нам причиняют? Я думаю, что они ни о чем не подозревали. Но если даже догадывались о чем-нибудь, то ненависть их друг к другу была так велика, что им было бы совершенно безразлично, как она могла повлиять на нашу любовь.
   Итак, наши семьи были разделены и ненавистью, и расстоянием. Но на последнем свидании мы поклялись друг другу, что ничто нас не разлучит. И действительно, что было нам, бедным детям, рожденным друг около друга, выросшим вместе, что было нам за дело до ненависти наших родителей? Если в течение десяти лет нам ежедневно говорили: «Любите друг друга», не было ли простительно, что мы не послушались, когда нам внезапно приказали: «Ненавидьте друг друга!..»
   Мерседес остановилась, ожидая от короля слов сочувствия; прежде чем продолжить, последний сказал:
   – Сеньора, я не знаю, что такое любовь, поскольку никогда не любил.
   – В таком случае, государь, – удрученно проговорила донья Мерседес, – я очень несчастна, потому что вы не поймете ничего из того, что я хочу вам рассказать.
   – Простите, сеньора, я судья, потому что король с самого детства, и я знаю, что такое правосудие.
   Мерседес продолжала:
   – Мы держали наше слово, разлука даже усилила нашу любовь, о которой не знали родители. Дом моего отца в Кордове был расположен на берегу Гвадалквивира, моя комната находилась в самой отдаленной части дома и выходила зарешеченным окном на реку; тот, кого я любила, купил лодку и, переодевшись охотником, исчезал трижды в неделю из Севильи под предлогом охоты в горах и приезжал, чтобы раз за разом уверять меня в своей любви и чтобы из моих уст услышать в ответ «люблю».
   Сначала мы надеялись, что вражда между нашими семьями утихнет, но она только разгоралась. Тот, кого я любила, приложил все силы, чтобы склонить меня к бегству с ним. Я не соглашалась. Тогда им овладело мрачное отчаяние; ночные свидания, составлявшие раньше его счастье, уже не удовлетворяли его. Война между христианами и маврами была в самом разгаре.
   Однажды вечером он сказал, что жизнь ему в тягость и он будет искать смерти. Я плакала, но не уступала. Он уехал. Целый год я не видела его, но весь этот год до меня доходила молва о его подвигах – если бы я могла любить его сильнее, любовь моя должна была бы еще более возрасти из-за его храбрости и славы.
   Новости о нем нам приносил один юноша, участвовавший с ним в сражениях и деливший с ним опасности. Этот молодой человек, его товарищ по оружию, был сыном одного из друзей отца, его звали дон Руис де Торрильяс.
   Король слушал с мрачным видом, безмолвный и неподвижный, точно статуя. Донья Мерседес бросала на него быстрые взгляды, пытаясь угадать, надо ли ускорить или замедлить рассказ. Дон Карлос понял ее немой вопрос.
   – Продолжайте, – сказал он.
   – Внимание, с которым я слушала дона Руиса, поспешность, с которой я прибегала, когда докладывали о его приходе, позволили ему предположить, что я испытываю к нему симпатию, хотя на самом деле эта симпатия целиком относилась к отсутствовавшему. Визиты дона Руиса участились, а тон его голоса и выражение его глаз поведали мне тайну его сердца.
   С тех пор, хотя мне дорого стоило не слышать рассказов о том, кому были посвящены все мои мысли и кто похитил мое сердце, я все-таки перестала выходить, когда появлялся дон Руис. К тому же и сам он скоро перестал приходить: отряд, в котором он сражался, был занят осадой Гранады.
   В один прекрасный день мы узнали, что Гранада взята. Для нас, для христиан, было большой радостью узнать, что столица мавров перешла в руки католических королей, для меня же непреходящая тоска заслоняла радость, к отцу же моему эта радость пришла в сопровождении новых огорчений.
   То, что осталось от нашего богатства, принадлежало первой жене моего отца, этим имуществом владел сын, авантюрист, которого считали умершим и которого я едва знала, хотя и была его сестрой. Он внезапно объявился и потребовал свою собственность. Отец попросил только времени на приведение в порядок счетов, но он предупредил меня, что это нас совершенно разорит.
   Я решила, что настал подходящий момент. Я отважилась упомянуть о его старом друге, с которым все отношения были порваны, но при первых же словах в его глазах сверкнул гнев. Я замолчала. Ненависть разгоралась в отце при каждом новом несчастье. Нельзя было и мечтать вернуться к этому разговору.
   Ночью, последовавшей за этим днем, я не могла спать и сидела на балконе, выходившем на реку. Решетка окна была поднята, потому что мне казалось, что железные перекладины мешают поступлению свежего воздуха.
   Из-за таявших снегов уровень воды в Гвадалквивире повысился, и река катилась почти у меня под ногами. Подняв глаза к небу, я следила за облаками, цвет и форму которых капризный ветер менял раз двадцать за четверть часа, как вдруг в сгустившейся над рекой тьме я увидела лодку, которой управлял одинокий рыбак. Я отодвинулась, чтобы не быть замеченной, намереваясь занять прежнее место, когда рыбак проплывет дальше, но вдруг передо мной мелькнула тень, заслонившая звезды небесные: на балкон запрыгнул человек. Я закричала от ужаса, но на мои вопли ответил хорошо знакомый голос:
   – Это я, Мерседес… Тише!..
   Это действительно был он. Я должна была убежать, но у меня даже не возникло такой мысли. В полузабытьи я упала ему на руки… Когда я пришла в себя… увы! Я уже себе не принадлежала, государь!
   Несчастный приехал вовсе не для того, чтобы совершить это преступление, – он приехал, чтобы повидаться со мной в последний раз и сказать мне «прости»: он уезжал с генуэзцем Колумбом в путешествие для открытия новых земель. Он издали заметил меня на балконе, моя уединенность позволила ему свободно войти. Впервые в жизни он проник в мою комнату.
   Тогда он возобновил свои уговоры, чтобы склонить меня последовать за ним. Если бы я захотела сопровождать его в смелом походе, то он добился бы от Колумба согласия на то, чтобы я следовала за ним, переодетая мужчиной; если бы я предпочла другое место на земле, все места мира были бы одинаково хороши, лишь бы он жил там со мной. Он был богат, независим, мы любили друг друга, мы повсюду были бы счастливы. Но я отказалась.
   Он уехал перед рассветом. Мы попрощались навсегда – так мы по крайней мере думали: он должен был догнать Колумба в Палосе, Колумб уезжал в следующем месяце. Вскоре я заметила, что мы были несчастны только наполовину: я стала матерью! Я написала ему о роковой новости, одновременно желая и страшась его отъезда, и ждала в слезах и одиночестве решения Богом моей судьбы.
   Однажды ночью, когда, не получив ответа, я думала, что он уже плывет в неведомые страны, я услышала под окном сигнал, извещавший о его приходе. Я подумала, что ошиблась, и стала ждать, вся дрожа. Сигнал повторился. О, признаюсь, я с несказанной радостью бросилась к окну и открыла его. Он был там, в лодке, и протягивал ко мне руки, отъезд Колумба откладывался, и мой возлюбленный пересек чуть ли не всю Испанию, чтобы или увидеть меня в последний раз, или увезти с собой.
   Увы, само наше несчастье давало ему надежду на то, что я соглашусь последовать за ним. Я отказалась. Я была последним утешением и единственным другом моего отца, превратившегося в бедняка, я решилась ему во всем сознаться, подвергнуться его гневу, но не покидать его.
   О, это была ужасная ночь, государь! Но она по крайней мере уже не повторится. Отплытие Колумба было назначено на третье августа. Он приехал ко мне как-то удивительно быстро, и еще одно чудо должно было дать ему возможность возвратиться вовремя к Колумбу.
   О, государь, государь, я не могу вам рассказать обо всех мольбах и уговорах, которые он исчерпал передо мной в эту ночь. Двадцать раз он спускался в лодку и поднимался на балкон, в последний раз он взял меня на руки и хотел унести силой. Я кричала, звала на помощь. Послышался шум, кто-то шел к моей комнате, он должен был бежать или быть обнаруженным. Он бросился в лодку, я упала на пол, чувствуя, как его сердце оторвалось от моего! Там и нашла меня Беатриса…
   И почти такая же взволнованная, почти такая же бледная, как в ту страшную ночь, ломая руки и громко всхлипывая, Мерседес опустилась в кресло.
   – Соберитесь с духом, сеньора, – бесстрастно сказал дон Карлос. – В вашем распоряжении целая ночь.
   Наступило молчание, слышны были только стоны доньи Мерседес. Дон Карлос же был совершенно неподвижен, так что его можно было принять за статую; он так владел собой, что не слышно было даже его дыхания.
   – Он уехал! – пролепетала Мерседес.
   И казалось, душа ее отлетела с этими словами.
   – Три дня спустя к отцу пришел друг его дон Франциско де Торрильяс. Он просил позволения поговорить с ним наедине, предупреждая, что должен обсудить очень важный вопрос.
   Старики заперлись. Дон Франциско пришел просить у отца моей руки от своего имени и от имени сына. Его сын страстно любил меня и объявил, что не может без меня жить. Ничто не могло обрадовать моего отца больше, чем это известие, только одно сомнение останавливало его.
   «Знаешь ли ты, в каком состоянии находятся мои финансы?» – спросил он у своего друга.
   «Нет, но это меня не касается».
   «Я разорен», – сообщил мой отец.
   «Ну, так что же?»
   «Совершенно разорен».
   «Тем лучше», – ответил его друг.
   «Как – тем лучше?»
   «Моего богатства хватит на двоих, и как бы высоко ты ни ценил сокровище, которое нам отдаешь, я могу заплатить за него».
   Мой отец протянул руку дону Франциско.
   «Я разрешаю дону Руису поговорить с моей дочерью; если он вернется с согласием Мерседес, то она станет его женой».
   Я провела три ужасных дня. Отец, не подозревавший о причине моей болезни, каждый день приходил навестить меня. Спустя пять минут после отъезда дона Франциско он уже был у меня и рассказал о том, что произошло.
   Четверть часа назад я не способна была представить себе, что мое несчастье может стать еще более ужасным; теперь я видела, что ошибалась. Отец вышел, объявив о завтрашнем визите дона Руиса.
   Я была не в силах ответить ему; когда он ушел, я была совершенно подавлена. Однако мало-помалу я вышла из оцепенения, обдумала свое положение, которое представлялось мне каким-то страшным призраком, но не наследием прошлого, а предвестником будущего. Особенно тяжело мне давалось хранить эту ужасную тайну. О, мне казалось, что я страдала бы меньше, если бы могла кому-нибудь ее доверить!
   Настала ночь. Несмотря на настойчивые просьбы Беатрисы разрешить ей остаться со мной, я попросила ее удалиться. В одиночестве я хотя бы могла поплакать. О, они текли обильно, государь, эти слезы, которые давно должны были бы иссякнуть, если бы, по милости Божьей, источник их не был неиссякаем.
   Как только на землю опустилась ночь, как только везде воцарилась тишина, я вышла на балкон, где провела столько и счастливых, и несчастных минут. Мне все казалось, что он приедет. О, никогда не призывала я его так горячо, всем сердцем!
   Если бы он приехал – прости, отец мой! – на этот раз я бы не устояла; куда бы ни захотел он меня увезти, я была бы с ним, я последовала бы за ним всюду, куда бы он ни позвал.
   Появилась лодка, кто-то плыл вверх по Гвадалквивиру и пел. Это был совсем не его голос, но что в том нужды, я поддалась иллюзии и, протягивая руки к незнакомцу, закричала: «Приди! Приди! Приди!..»
   Лодка прошла мимо. Без сомнения, рыбак не понял раздавшегося в темноте крика и не разглядел женщину, склонившуюся к нему в темноте. И все-таки он почувствовал, что кто-то страдает, потому что, не доплыв до моего окна, он прекратил пение и запел снова, только миновав его. Лодка исчезла, я осталась одна, вокруг распространилась та удивительная тишина, в которой, кажется, можно услышать дыхание самой природы.
   Звездное небо отражалось в воде, я словно парила в воздухе. Пространство притягивало меня, и я чувствовала что-то похожее на головокружение. Я была так несчастна, что думала о смерти. От мысли до исполнения был только шаг… это было так легко, подо мной, на расстоянии трех шагов, смерть призывала меня в свои объятия. И я чувствовала, как голова моя склонялась вперед, тело перегибалось через перила балкона, ноги сами собой отделялись от пола.
   Вдруг я подумала о своем ребенке. Убив себя, я совершила бы преступление страшнее самоубийства: я обрекла бы на смерть свое нерожденное дитя. Я вовремя распрямилась, отступила назад и, чтобы не поддаться соблазну, вызванному отчаянием, опустила решетку, заперла ее на замок и ключ выбросила в реку, затем, отступая шаг за шагом, приблизилась к постели и рухнула на нее.
   Часы текли медленно и мучительно. Я видела, как взошла заря, я слышала, как постепенно просыпался дом. Днем, в одиннадцать часов, Беатриса доложила о приходе дона Руиса. Его прислал мой отец. Я приняла его, приготовив решение. Он хотя и был робок, но сиял от счастья. Отец сказал ему, что нисколько не сомневается в моем согласии. Но, бросив на меня взгляд и увидев, как я бледна и холодна, юноша, в свою очередь, начал бледнеть и дрожать. Я подняла на него взгляд и ждала.
   Голос подводил его, он начинал раз десять, прежде чем смог объяснить, что привело его ко мне. По мере того как он говорил, он все яснее понимал, что слова его не достигают моей души, моего сердца. Наконец, дон Руис сказал, что уже давно любит меня, что наш брак решен нашими отцами и недостает только моего согласия для того, чтобы он сделался счастливейшим человеком на земле.
   – Сеньор, – ответила я твердо, мой ответ уже давно был готов, – я не могу принять ваше лестное предложение.
   Из бледного он сделался мертвенно-бледным.
   – Почему же, боже мой? – пролепетал он.
   – Я люблю другого и через семь месяцев стану матерью!
   Он зашатался, будто громом пораженный, и едва не упал. Только страшное отчаяние могло вырвать у меня это признание. Я даже не просила его сохранить мою тайну в секрете, поскольку, доверившись его благородству, считала совершенно излишней подобную просьбу к человеку, которого видела всего раз пять-шесть. Он склонился передо мной, коснулся моего платья, поцеловал его край и сказал только:
   «Храни вас Господь!»
   Я осталась одна. Каждую минуту я ждала появления отца и дрожала при мысли, что придется дать объяснение моих поступков, но, к моему большому удивлению, он вообще об этом не заговорил. Я сказала, что мне нездоровится и потому прошу позволения пообедать у себя. Разрешение было дано без возражений и объяснений.
   Прошло три дня. На четвертый день Беатриса снова доложила мне о приходе дона Руиса. Как и в первый раз, я приказала принять его. Меня глубоко тронуло его прощание в последнее наше свидание: было что-то величественное в том уважении, которое он оказал бедной растерянной девушке. Он вошел и остался около двери.
   «Подойдите, сеньор дон Руис», – сказала я.
   «Мое присутствие, вероятно, удивляет и стесняет вас?» – спросил он.
   «Оно удивляет, но не стесняет меня, поскольку я чувствую, что вы мне друг», – ответила я.
   «Вы не ошибаетесь, – сказал гость, – и все же я избавил бы вас от своего присутствия, если бы мой визит не был необходим для вашего спокойствия».
   «Объяснитесь, сеньор дон Руис».
   «Я не мог объявить вашему отцу, что вы отказались стать моей супругой, – тогда он пришел бы за объяснениями, а ему вы, наверно, не сообщили бы того, что сказали мне, не правда ли?»
   «Лучше умереть!»
   «Вот видите, нужно было действовать так, как это сделал я».
   «И что же вы сделали?»
   «Я сказал, что вы просили несколько дней на размышление и хотите, чтобы на это время вас оставили в одиночестве».
   «Значит, это вам я обязана своим спокойствием?»
   Он поклонился.
   «Теперь необходимо, чтобы вы искренне поверили, что я ваш друг», – сказал он.
   Я подала ему руку.
   «О да, мой друг, и я верю вам совершенно искренне», – ответила я.
   «Тогда скажите мне прямо, как вы сделали это в прошлый раз…»
   «Спрашивайте».
   «Надеетесь ли вы выйти когда-нибудь замуж за того, кого любите?»
   «Это невозможно!»
   «Так он умер?»
   «Нет, он жив!»
   Радостный блеск в его глазах погас.
   «Ах, – сказал он, – это все, что я хотел узнать». – И, снова поклонившись мне, он вышел со вздохом.
   Прошло еще три дня. В течение этого времени я совсем не выходила из своей комнаты и никто, кроме Беатрисы, даже отец мой, ко мне не входил. На четвертый день снова доложили о доне Руисе. Я почти ждала его, его вид больше не пугал меня, это был мой единственный поверенный, и я понимала, что он говорит правду, уверяя в том, что он мой искренний друг.
   Он, как обычно, вошел почтительно и приблизился ко мне только тогда, когда я позволила. Я подала ему руку, он взял ее и слегка коснулся губами. Потом, после минутного молчания, взглянув на меня с глубоким участием, сказал:
   «Я ни на минуту не переставал думать о вашем положении. Оно ужасно!»
   Я вздохнула.
   «Мы не можем бесконечно откладывать ваш ответ, несмотря на мою помощь».
   «Увы!» – только и смогла произнести я.
   «Я скажу, что отказываюсь от предложения; я смогу пережить обвинения в том, что разорение вашего отца охладило мои чувства к вам, но что будет с вами после моего отказа?.. После отсрочки в два-три месяца?»
   Я залилась слезами, так как все сказанное им было сущей правдой.
   «Наступит день, когда отец узнает о вашем положении, узнают о нем и окружающие, и тогда… – он понизил голос, – тогда вы будете обесчещены!»
   «Но что же делать?» – воскликнула я.
   «Выходите замуж за человека, который предан вам настолько, чтобы стать вашим мужем перед светом и только братом – в отношениях с вами».
   Я склонила голову.
   «Но где найти такого человека?» – прошептала я.
   «Я сейчас его представлю, Мерседес. Не говорил ли я, что люблю вас?»
   «Вы любите меня… но…»
   «Поскольку я люблю вас, Мерседес, не только со всей силой страсти, но и всей душой, то преданность входит в число тех чувств, которые я к вам питаю».
   Я подняла голову и отступила почти в испуге. Я даже не представляла, что преданность может дойти до такой степени.
   «Я стану вашим братом, – продолжал он, – но ваш ребенок будет моим ребенком, и, клянусь честью дворянина, я никогда больше не заговорю с вами об этом».
   Я посмотрела на него взглядом, полным сомнения и нерешительности.
   «Подумайте, – сказал он, – не лучше ли это, чем бросаться в реку, несущую свои волны у вашего дома?»
   С минуту я не могла произнести ни слова, потом, упав к его ногам, сказала:
   «Брат мой, сжальтесь над своей женой и спасите честь моего отца!»
   Он поднял меня, поцеловал руку и вышел. Пятнадцать дней спустя я стала супругой дона Руиса. Он сдержал свое слово, слово дворянина, но природа воспротивилась этому обману, и, хотя дон Руис всегда отечески заботился о Фернандо, тот никогда не питал к нему сыновних чувств.
   Теперь вы знаете все, государь!..
   – Исключая имя настоящего отца, – заметил король. – Но вы мне его скажете.
   – Дон Иниго Веласко! – пролепетала Мерседес, понизив голос.
   – Хорошо, – проговорил король, – теперь я знаю все, что хотел. – И он вышел, величественный и мрачный, оставив женщину на коленях и шепча про себя: «Я знал, что невозможно, чтобы сын дал пощечину отцу».

Заключение

   На другой день, на рассвете, бесчисленная толпа наводнила площадь Лос-Альхибес, теснясь около воздвигнутого в центре эшафота. Палач, скрестив руки на груди, стоял у подножия машины смерти. Тайна завладела городом: говорили, что свершится первый суд короля дона Карлоса. Среди этого стечения народа можно было узнать мавров – не столько по восточной одежде, сколько по жгучим взглядам. Эти глаза блестели от радости при мысли о том, что они увидят казнь дворянина – богатого человека и христианина.
   В тот момент, когда на башне Велы прозвонили девять часов утра, открылись ворота Альгамбры, гвардия выстроилась шеренгами, оттеснила толпу и заставила зевак расположиться вокруг эшафота. Потом появился король дон Карлос, бросавший по сторонам беспокойные взгляды. Можно было подумать, что он по привычке искал глазами долгожданного вестника. Но вестник еще не приехал, и взгляд короля стал, как обычно, бесстрастным.
   Короля сопровождала девушка под вуалью, вуаль не позволяла рассмотреть ее лица, но по богатому и изысканному костюму можно было догадаться, что она принадлежит к благородному сословию. Дон Карлос, пройдя через толпу, приблизился к эшафоту и остановился в нескольких шагах. Позади него появились верховный судья и донья Флор. Она опиралась на руку отца. Заметив эшафот, оба остановились, и трудно было сказать, кто из них побледнел больше – отец или дочь.
   Король обернулся, чтобы посмотреть, следует ли за ним верховный судья, и, заметив, что последний остановился, поддерживая ослабевшую дочь и сам готовый упасть, он послал офицера сказать дону Иниго, чтобы тот подошел. В это же время с противоположной стороны через толпу пробирались двое: это были дон Руис и донья Мерседес. У каждого из них при виде эшафота лица принимали совершенно различное выражение.
   Не прошло и пяти минут, как в сопровождении стражи появились два противника: дон Фернандо и дон Рамиро. Дон Фернандо, как мы уже рассказывали, был арестован; дон Рамиро по приказу сам пошел под арест. Все действующие лица разыгравшейся драмы собрались для последней сцены. Наступила тишина, которой присутствие палача придавало какое-то таинственное, но ужасное значение.
   Король дон Карлос поднял голову, бросил последний взгляд в сторону мавританских ворот и, увидев, что там так никто и не появился, остановил свой взор на доне Иниго, которого под этим ледяным взглядом охватила дрожь с головы до ног.
   – Дон Иниго Веласко де Гаро, – произнес король голосом, который, хотя и звучал как обычно, но был слышен во всех концах площади, – вы дважды, не приведя никаких веских доводов, просили меня даровать жизни преступнику, который трижды заслужил смерти. Вы больше не верховный судья Андалусии.
   Шепот пронесся по толпе, и дон Иниго сделал движение, чтобы подойти к королю и оправдаться.
   – Вы больше не верховный судья Андалусии, – продолжал король дон Карлос, – но вы военный советник короля. Человек, плохо управляющий системой правосудия, может мужественно держать боевую шпагу.
   – Государь! – прошептал изумленный дон Иниго.
   – Молчите, советник, – прервал его дон Карлос, – я еще не закончил.
   – Дон Руис, – продолжал король, – уже долгое время я вас знаю как одного из наиболее благородных дворян моего королевства; со вчерашнего же дня я убедился, что вы обладаете одним из благороднейших сердец мира.
   Дон Руис поклонился.
   – Вы займете место верховного судьи Андалусии вместо дона Иниго. Вы вчера просили у меня суда за оскорбление, нанесенное вам, – судите теперь сами.
   Дон Руис задрожал. Донья Мерседес побледнела как смерть.

   – Дон Фернандо, – продолжал король, – вы дважды виновны: в первый раз вы восстали против законов общества, и тогда я простил вас; во второй раз вы восстали против законов природы, и на этот раз, чувствуя себя не вправе судить за такое преступление, я предоставляю оскорбленному право карать и миловать. Но во всяком случае начиная с этого момента я вычеркиваю вас из числа дворян, лишаю вас состояния и делаю, к сожалению, не таким чистым, но таким бедным, таким одиноким, таким нагим, как в тот день, когда вы появились на свет. Хинеста, вы больше не цыганка из венты «Король мавров» и не монахиня монастыря Аннунциаты – вы графиня де Кармона, маркиза де Монтефрио, княгиня де Пульхар, вы грандесса первого класса, и титул гранда вы можете передать со своим именем вашему мужу, возьмете ли вы его из народа, или среди мавров, или у подножия эшафота.
   Наконец, обращаясь к дону Рамиро, король сказал:
   – Дон Рамиро, вы свободны; вас принудили к ссоре, и вы не могли не ответить на вызов, но вы уважили старость, которая после Господа Бога достойна на земле наибольшего уважения. Я не смогу сделать вас богаче, чем вы есть, но в память обо мне вы прибавите к своему имени имя Карлос и увенчаете свой герб бургундским львом. Теперь же окончим суд и раздачу наград! Ваша очередь, верховный судья королевства.
   Наступило глубокое молчание. Все взоры перекинулись на дона Руиса, все обратились в слух. Донья Мерседес, до этого момента стоявшая неподвижно, как статуя, казалось, с трудом оторвала ноги от земли и прошла медленно и торжественно пространство, что отделяло ее от мужа, стоявшего со скрещенными на груди руками.
   – Сеньор, – произнесла она, – мать просит у вас помилования для своего сына, во имя всего святого!
   Некоторое время в душе дона Руиса происходила молчаливая борьба. Потом он положил одну руку на голову Мерседес и сказал с невыразимой нежностью:
   – Я прощаю!
   Громкий шепот прошелестел в толпе. Дон Фернандо страшно побледнел. Он искал на боку оружие: вероятно, ему легче было бы убить себя, чем принять прощение от старика. Но дон Фернандо был безоружен и во власти стражи.
   – Ваша очередь, графиня де Кармона! – сказал дон Карлос.
   Хинеста подошла и, подняв вуаль, опустилась на колени перед доном Фернандо со словами:
   – Дон Фернандо, я люблю тебя!
   Молодой человек вскрикнул, с минуту он был точно оглушен, потом бросил долгий взгляд на донью Флор и протянул руки Хинесте, которая, счастливая, как никогда, бросилась ему на грудь.
   – Графиня де Кармона, маркиза де Монтефрио, княгиня де Пульхар, берете ли вы в мужья осужденного Фернандо, у которого нет ни звания, ни титула, ни состояния? – спросил дон Карлос.
   – Я люблю его, государь, я люблю его! – повторила Хинеста.
   И, заставляя дона Фернандо стать на колени, она бросилась вместе с ним к ногам дона Карлоса.
   – Хорошо, – произнес дон Карлос, – король должен держать свое слово. Поднимитесь, граф Карлос, маркиз де Монтефрио, князь де Пульхар, испанский гранд первого класса по жене – сестре короля и дочери короля!
   Потом, не дав присутствующим прийти в себя от удивления, он сказал:
   – Ваша очередь, дон Рамиро!
   Дон Рамиро преодолел неровной походкой пространство, отделявшее его от доньи Флор. Перед его глазами все переливалось золотом и пурпуром, а в ушах точно звучало ангельское пение. Он преклонил колено перед доньей Флор.
   – Я люблю вас два года, сеньора, – произнес он. – Дон Рамиро д’Авила не смел сказать вам этого, но дон Карлос д’Авила почтительно просит вашей руки.
   – Сеньор, – пролепетала донья Флор, – спросите моего отца.
   – На сегодня я – ваш отец, донья Флор, – проговорил дон Карлос, – и я отдаю вашу руку вашему вестнику любви.
   Все находились еще в том же положении, как мы описали, когда у ворот Правосудия раздался сильный шум, потом появился всадник, покрытый пылью, в котором дон Карлос узнал по костюму германского дворянина. Он размахивал пергаментом и кричал:
   – Король! Где король?
   Дон Карлос, в свою очередь, побледнел как мертвец и, будто по волшебству, из судьи обратился в подсудимого.
   – Король! Где король? – все еще кричал всадник.
   Все перед ним расступались. Дон Карлос сделал десяток шагов навстречу и сказал глухим голосом, в то время как его бледное лицо выдавало сильное душевное волнение:
   – Он здесь!
   Лошадь сразу остановилась, дрожа всем телом и сгибаясь под тяжестью доспехов. Все с трепетом ждали. Всадник поднялся в стременах.
   – Слушайте, все вы, присутствующие здесь! – провозгласил он. – Слушай, Гранада! Слушай, Бургос! Слушай, Вальядолид! Слушай, Испания! Слушай, Европа! Да здравствует Карл Пятый, избранный император! Честь его царствованию! Слава его сынам и сынам его сынов! – И, спрыгнув с лошади и преклонив колено, он вручил пергамент, который подтверждал избрание дона Карлоса императором Германии.
   Дон Карлос взял дрожащей рукой пергамент и сказал голосом, в котором нельзя было уловить и тени волнения:
   – Благодарю вас, герцог Баварский! Я не забуду, что обязан вам этой важной новостью.
   Толпа радостно подхватила слова гонца:
   – Слава Карлу Пятому! Слава сынам его и сынам сынов его!
   – Господа, – воскликнул император, поднимая руку, – слава Богу единому, потому что только Господь велик!

Александр Дюма Сальтеадор

I Сьерра-Невада

II El correo d’amor [13 - Вестник любви (исп.).]

III Дон Иниго Веласко де Гаро

IV Изабелла и Фердинанд

V Донья Флор

VI В венте «Король мавров»

VII Сальтеадор

VIII Рассказ

IX Дуб доньи Мерседес

X Пожар в горах

XI Гнездо голубки

XII Король дон Карлос

XIII Дон Руис де Торрильяс

XIV Верховный судья

XV Львиный двор

XVI Королева Топаз

XVII Траурное ложе

XVIII Брат и сестра

XIX Нападение

XX Гостеприимство

XXI Поле битвы

XXII Ключ

XXIII Блудный сын

XXIV Дон Рамиро

XXV Анемон

XXVI Проклятие

XXVII Река и поток

XXVIII Кабан и свора собак

XXIX Накануне развязки

XXX Исповедь