Александра Кириллова
Невидимая жизнь

   Все права на электронную версию книги и её распространение принадлежат Интернет-издательству Сканбук и автору – Александре Кирилловой. Никто не имеет право каким-либо образом распространять или копировать этот файл или его содержимое без разрешения правообладателя и автора.

   Ты спросил, можно ли измерить глубину чувств. Я думаю, можно.
   Каждый из нас способен анализировать себя. Но не всегда мы готовы принять выводы этого анализа.
   Я уже не сопротивляюсь. Я поняла. Я знаю.
   И все эти знаки, сны и совпадения уже не нужны. И без них все ясно.
   Они свидетельства или предупреждения – хотя какая разница. Быть может, это от нас отлетают искры в пространство, настолько ярко мы горим.
   Со мной такого никогда не было. И было ли такое с кем-либо, сомневаюсь. Я о таком даже в книгах не читала.
   Ты говоришь, это дар.
   Безусловно.
   Но надо понимать, что любой дар – это бремя.
   И самый главный вопрос, коль уж в этом всем есть какое-то высшее участие, то зачем нам все это дано? Как этим распорядиться?
   Я не верю, что все это заслуживает только тихого тления и умирания внутри нас.
   Мы – носители уникального сокровища. Быть может, оно само со временем откроет нам путь всех свершений. Мы пока, как древние люди, нашедшие огонь, смотрим на него с восхищением и страхом. Этот огонь – наша любовь.
   Но как же больно она обжигает.
   Иногда мне кажется, что эта боль способна остановить мое сердце, настолько она ощутима.
   У меня бывают приступы паники и отчаяния, пусть и минутные, но такие страшные, что мне кажется, я могу убить себя. И это только от одного желания обнять тебя и невозможности это сделать.
   Но я справлюсь. Мой разум вытащит меня, я уверена.
   Вся эта игра и борьба с самим собой – с достойным противником, она, безусловно, увлекательна, но и безнадежно жестока, потому что в этой игре нет правил.
   Будущее. Признаюсь честно, я смотрю туда с опаской. Я ничего не предрекаю и не загадываю.
   Есть ли у нас с тобой будущее? Возможно.
   Еще месяц назад я бы однозначно ответила нет.
   Твои желания я не могу направлять и не вправе брать с тебя обязательств. Я же сама не даю никаких обещаний.
   Но мое желание видеть тебя счастливым неизменно.
   Я хочу, чтоб у тебя была семья и дети, потому что ты как никто другой заслуживаешь этого. И если я не могу дать тебе это, значит, ты должен найти это с кем-то другим.
   Какое же тогда может быть наше будущее? Дружба, любовь, семья? Забвение?
   Все возможно.
   Эта жизнь заслуживает того, чтобы ее прожить.
А.

//-- * * * --//
   «Это случилось в полдень. Так сказал врач по телефону. Вчера в полдень. А я в это время, кажется, чем-то была занята, смотрела с детьми кино, и мы смеялись. А ведь я должна была что-то почувствовать, понять, что в это мгновение происходит ужасное… В это мгновение умирал мой отец».
   Мысли текли, текли, как струйка воды из плохо закрытого крана, и Маше казалось, что они могут проделать дырку в ее голове.
   Сегодня было намного тяжелее, чем вчера. Вчера был шок, непонимание и растерянность. Потом звонки, звонки. Кто звонил? Может, это она кому-то звонила. А, да. Действительно звонила, своей сестре, сообщить новость. Они говорили долго, то есть они не говорили, а долго молчали, не решаясь определить, кто из них будет звонить маме.
   Мама не плакала, сестра тоже. Плакала Маша, тихо и долго, плакала за всех, как моросящий дождь. А сегодня плакать ей не моглось, но было очень тяжело. Утром она, едва открыв глаза, еще не проснувшись окончательно, почувствовала эту страшную пустоту. "Что-то случилось? Что? Что?" – Мозг никак не мог прийти в себя после болезненного глубокого сна. Но душа не спала, и она продолжала ныть, как воспаленная рана. – Что-то ведь случилось… Папа…"
   Сегодня весь дом, как Атлантида, погрузился под воду, и дождь за окном только дополнял эту трагическую картину. Краски поблекли, звуки стали тише. Откуда-то звучала музыка, но ее голос был глухим и походил на слуховую галлюцинацию. Это работал телевизор в детской.
   Дети тоже стали тихими и кроткими. Они боялись поднять глаза на мать, словно чувствовали себя виноватыми. Обычно такая суетливая и хаотично перемещающаяся по квартире, она, как тяжело больной человек, передвигалась сегодня медленно и страшными невидящими, пугавшими ребятишек глазами, словно молящаяся, смотрела куда-то в потолок. Она, в таком состоянии, для них была самым тяжелым испытанием. О смерти деда, они, похоже, уже забыли, хотя вчера тоже немного плакали.
   Машины близнецы с дедом пусть и не много, но очень хорошо общались, любили его и с удовольствием ездили в гости к бабушке и дедушке. О том, что дедушка долго болел, им не говорили. Да и не могли они в полной мере осознать этих проблем и забот в свои шесть лет. Но когда им сказали, что дедушка умер, умер совсем, и его больше нет и никогда не будет, малыши страшно испугались, возмутились, разозлились и, в конце концов, увидев слезы матери, расплакались.
   Когда вечером Маша укладывала детей спать, точнее просто сидела на углу кровати и беззвучно покачивалась вперед и назад, ожидая, пока дети уснут, она вспоминала о том, чему успел научить ее отец своих внуков, что успел он передать новому поколению, продолжателям его рода. Продолжатели рода возились, как жуки, по своим кроватям, перекапывая подушки и одеяла, и никак не могли уснуть без традиционной сказки из большой старой книги с очень красивыми, немного выцветшими картинками.
   А Маша сидела и вспоминала, как она с детьми и с отцом ходила в цирк, и как дед ворчал и не хотел идти, но потом восторженно хлопал в ладоши, особенно акробатам и фокуснику. Было тепло и радостно, много ярких красок вокруг, громко звучала музыка, потом суета, улыбки, сувениры и общее состояние эйфории.
   Припомнилось Маше и то, как она тушила пожар в родительской квартире, результат неудачного отцовского эксперимента, и прятала как соучастник его следы от матери. Тогда отец показывал внукам, как поднимается над огнем бумажная спираль. Спираль, конечно же, загорелась, обожгла державшую ее руку и, отброшенная неловким движением, подожгла полотенце. Было всем немного страшно, но очень весело. А когда пришла бабушка, у всех экспериментаторов возбужденно горели глаза, дед показывал внукам какие-то шпионские знаки и хихикал.
   Сегодня воспоминания стали очень болезненными. Менялась палитра боли, накатывали отчаяние и злость. Найденный вчера альбом со старыми фотографиями был сегодня закинут на верхнюю полку книжного шкафа, он точно обжигал руки, так хотелось избавиться от него поскорее.
   Муж вернулся с работы к обеду, он понимал, его помощь необходима. Маша видела, что он старается, но его участие было ей безразлично, потому что легче не становилось.
   Муж варил на кухне детям сосиски, сегодня ни для кого и никаких ограничений по меню не было. Маша же, как сухой лист на глади воды, безучастно болталась по квартире, в конце концов ее прибило к окну в гостиной. Она отодвинула рукой тюль и прислонилась виском к холодной стене. Она смотрела в пустоту, на стекло, а не через него, на серые разводы, и глаза ее моргали медленно-медленно, точно она вот-вот закроет их под тяжестью глубокого сна. Тюль с веселыми розовыми ромашками спадал, как фата, с ее плеча. Ромашки не могли принять новое настроение дома и оставались все такими же радостными и яркими. На столе со вчерашнего дня осталась несобранной детская игра, грязные чашки и еще какие-то вещи, брошенные, словно при эвакуации, ставшие невидимыми для хозяйки, потерявшие смысл.
   Маша стояла у окна, бездвижная, бесслезная и как будто бездыханная. Она думала о смерти.
   "Как это происходит? Как люди умирают? Наверное, это всегда больно, даже если ты в коме или спишь. Ему, наверное, тоже было больно. А потом – пустота. Ничего нет, ни мыслей, ни снов. Как это страшно, Господи, как это страшно… Бедный, бедный папочка, еще совсем не старик. Что такое шестьдесят лет? В нем всегда было столько жизни! Куда теперь это все ушло?
   А сколько потеряно всего того, что не свершилось!
   Он не увидит, как вырастут его внуки, а Аниных детей он так и не дождался. Он не достроил свою любимую дачу, деревья, посаженные им в саду, в этом году цвели первый раз, но он уже не мог ухаживать за ними, потому что заболел.
   Ничего уже нельзя изменить, нет никакого, даже самого трудного пути к спасению. Это невозможно понять. Я не хочу это понять".
   Маша сжала голову руками, точно хотела остановить поток своих мыслей, они больно резали изнутри, как маленькие бритвы, совсем бесцельно, просто вонзались без остановки снова и снова. Ответов все равно не было.
   Раздался телефонный звонок. "Кто-то с соболезнованиями", – подумала Маша, не отводя взгляда от мутного стекла. Ее ресницы опять медленно опустились и так же медленно поднялись. Снять трубку не было никаких сил.
   Звонок затих. Через какое-то мгновение раздался голос мужа:
   – Маша, подойди к телефону, это Аня!
   Звонила сестра. Не сразу и очень медленно Маша вышла в коридор и сняла трубку.
   В трубке раздался неприятно бодрый голос сестры, она говорила решительно и по-деловому. Аня стала рассказывать о предстоящих похоронах, о том, что уже почти обо всем договорилась. Голос сестры в трубке то затихал, то становился громче, словно накатывал волной. Этот шум прибоя Маше давался с трудом. Ей казалось, что разговор длится невозможно долго.
   Аня хотела завтра вместе с Машей поехать на кладбище посмотреть место. Но Маша отказалась, отказалась без каких-либо отговорок или условий, а просто сказала: "Не хочу". Эта идея ехать на кладбище, как в новостройку, осматривать предмет покупки, показалось ей ужасной.
   Будут похороны, и на них нельзя не поехать, но как пережить этот страшный день, выдержать, не разбиться на мелкие осколки, Маша пока не знала. Ехать же на кладбище еще и до похорон показалось Маше издевательством. "Возможно, это малодушие", – мелькнула у нее мысль. – Но я не могу".
   Сестра не стала уговаривать, видимо, Машин ответ был для нее ожидаем, и тем же деловым тоном она продолжила рассказывать о предстоящих поминках, о закусках и напитках, о количестве гостей. Она так и сказал "гостей", что очень ранило Машу. "Она говорит словно о дне рождения. Какая гадость! Неужели она не чувствует того, что чувствую я? Или, может, она просто сильнее меня, так хорошо держит себя в руках? А я? Я ничего не могу. Господи, мне так плохо, так плохо…"
   – Алло! Что же ты молчишь?
   Анин голос из трубки требовал какого-то ответа.
   – Прости, я прослушала вопрос.
   – Я спросила, поедешь ли ты сегодня к маме? – В Анином голосе уже чувствовалось раздражение, беспамятное состояние сестры, ее инертность начинали злить Аню. Маша это чувствовала и была не против ответить участием со своей стороны, но не знала как.
   – Наверное, поеду… Да, поеду… Конечно, – пробормотала она.
   – Хорошо. Я заеду за тобой через час.
//-- * * * --//
   Почти всю дорогу до дома матери сестры молчали. Аня понимала, что давить сейчас на Машу не имеет смысла, и ждала, пока та сама начнет задавать вопросы, любые, пусть даже о погоде, но Маша не могла и не хотела говорить. Более того, она боялась Аниных тем о похоронах, ужасных рассказов о катафалках и поминальных блюдах, о цвете обивки гроба и надписях на лентах в венках.
   Город за окнами автомобиля менял слайды с улицами и площадями, но все они были одного серого цвета. Маша смотрела на лужи и мокрые тротуары, на многочисленных прохожих, и ей казалось таким возмутительным, что все они живы и идут по своим делам.
   В отражении бокового зеркала она видела лицо немолодой уставшей женщины с опухшими глазами, это лицо ей не нравилось. Оно не нравилось ей не только сейчас, а уже давно. В нем все стало не так – и овал, и контур глаз, и появившиеся морщины. "Не надо было стричься, – почему-то сейчас подумала она. – Волосы теперь уже так быстро не растут".
   Она перевела взгляд на свои руки, лежавшие на коленях, и стала разглядывать рисунок синих вен, выступающих через бледную кожу, этот рисунок напоминал дерево. Она провела пальцами, и ветви дерева пришли в движение, заколыхались, словно на ветру. "Как давно я живу на этом свете! Уже достаточно давно, чтобы пришло время кого-то хоронить. Эти ужасные правила игры. Почему нас никто не спрашивал, хотим ли мы вообще вступать в эту игру? А если я не согласна? Если я не хочу стареть, болеть и умирать? Не хочу хоронить любимых людей… Я бы, зная заранее, выбрала другую игру".
   По левому ряду, разрывая сиреной монотонный шум улицы, пролетела скорая помощь и вырвала Машу из ее забытья. Скорая удалялась среди плотного потока, а ее вой все никак не затихал. Даже когда она скрылась из виду, звук сирены эхом отзывался в голове.
   – Ты помнишь, как мы с отцом ездили в Суздаль? – вдруг спросила Маша.
   Аня слегка вздрогнула от неожиданности. Она уже забыла о сестре, так долго они ехали молча.
   – В Суздаль? – переспросила слегка удивленно она. – Нет, не помню.
   Маша пожала плечами так, словно хотела сказать "Ну и ладно", и опять замолчала.
   Дворники с легким скрипом проехались очередной раз по лобовому стеклу и смахнули грязь и капли дождя. На какое-то мгновение показалось, что в машине от этого стало светлее.
   – А что было в Суздале? – без интереса спросила Аня.
   – В Суздале, – задумалась Маша, – мы купались в речке и прыгали с моста.
   Аня на мгновение повернулась и посмотрела на Машу с выражением удивления и снисхождения, с каким смотрят на детей.
   – А еще мы катались на телеге, – продолжала Маша, – заходили в церкви.
   Она говорила все это безэмоционально, таким задумчивым и спокойным тоном, словно разговаривала сама с собой.
   – Я не помню, – повторила Аня.
   – А еще мы ездили смотреть храм Покрова на Нерли, – точно не услышав сестру, продолжала Маша, – очень долго шли по полю от электрички, а потом папа взял меня на руки. Мы все шли, шли, а эта церковь стояла вдали, как свечка, такая худенькая и белая. Папа говорил, что это самая старая церковь, которая сохранилась на Руси.
   – Может, меня там не было? – вдруг спросила Аня.
   Автомобиль остановился на перекрестке, и Аня включила поворотник, чтобы повернуть направо. Поворотник защелкал, как метроном.
   – Почему ты отговорила маму отправить отца в Германию? – вдруг спросила Маша.
   За окнами шумело и перекатывалось пугающими звуками мокрое шоссе. Тишины не было, но казалось, в воздухе повисла какая-то страшная глухота. Аня молчала.
   По ее лицу было непонятно, думает ли она над ответом или прослушала вопрос. Казалось, ее внимание полностью поглотила дорога. И только когда загорелся зеленый, и машина тронулась вперед, словно получив позволение говорить, Анна ответила:
   – Эти разговоры сейчас не имеют смысла.
   – Не имеют? – с удивлением переспросила Маша. Она смотрела на профиль сестры, острый и красивый, на ее слегка неопрятную прическу, на локоны каштановых волос, выпадающих из-под заколки, на серьги с изумрудами, и ей казалось, что она абсолютно не знает эту женщину – суровую и холодную. То, что она говорила, Маше казалось абсолютно непонятным, и логика у этой женщины была какая-то своя, она Маше была чужда и даже противна.
   – И прошу тебя не терзать этими вопросами мать, – спокойно проговорила Анна.
   Маша закивала головой, но не в знак одобрения, а словно соглашаясь с каким-то своим внутренним заявлением: "Все напрасно".
   – Тебя не мучают сомнения? – вслух спросила она.
   – Мы не боги, не прорицатели, – Аня заговорила быстро. – Мы даже не врачи. Никогда не было никакой гарантии, что твой вариант сработает, пусть и за такие огромные деньги.
   – Деньги, – с каким-то горестным пониманием повторила Маша, но Аня не дала ей говорить:
   – Это – рак, тяжелая битва, которую мы проиграли. Ты цепляешься за пустоту. Прими это!
   Сказанные слова залетели в пространство маленькой машины, как вой сирены. Аня уже молчала, а слова все летали и летали, бились об окна и потолок, и никак не могли вырваться прочь. Они звучали снова и снова в Машиной голове.
   – Это неправда, – почти вскрикнула Маша, точно пытаясь выгнать из своей памяти то, что сказала сестра.
   Но Аня спокойно и абсолютно уверенно произнесла:
   – Правда.
   Машино лицо исказилось, словно от боли или от отчаяния. Как же ей захотелось прямо в это мгновение вырваться отсюда, из этой тюрьмы, в которой вся власть принадлежит исключительно словам сестры, страшным словам, которым она не хочет подчиняться. Но автомобиль летел и летел через облака грязи и выхлопных газов, и казалось, этому путешествию не будет конца, как и этому дождю.
   Только через какое-то время Аня вдруг сказала:
   – Я вспомнила эту поездку в Суздаль. Я после нее заболела воспалением легких.
   Город за окнами размывался каплями дождя, они скатывались по стеклу и от порывов ветра и движения машины немного дрожали и походили на дрожащие на чьих-то щеках слезы. Все грани внешнего мира потеряли свою четкость.
   Маша закрыла глаза, и город за окном совсем исчез.
//-- * * * --//
   Машину припарковали в соседнем квартале. Так уж вышло, свободных мест ближе не было. Две хрупкие женские фигуры выскользнули из авто на черный, похожий на мутную реку тротуар и поплыли вдоль потемневших то ли от старости, то ли от дождя домов прежде родного района. Они шли молча, неторопливо, и в этом одиноком движении среди уныния дворовых конструкций сквозили одновременно и тоска, и равнодушие, и при этом какая-то закономерность, точно все это уже происходило, и не один раз, и не только здесь, и не только с ними.
   Этот когда-то милый сердцу уголок земли уже давно перестал быть любимой гаванью, самым красивым местом на планете. Он превратился в обычный старый район Москвы, незамысловатый и унылый.
   В центре сквера все так же, нарушая все законы этики и времени, стояли мусорные баки. Рядом располагалась детская площадка, она выглядела так, словно на ней дети не играли уже десятки лет. Деревья, посаженные, когда сестры были еще совсем маленькими, выросли и, кажется, переросли. Зажатые мрачными телами зданий, они из года в год тянулись и тянулись к солнечному свету, пока не превратились в длинноруких монстров. Они стояли, сутулые и мокрые, и с какой-то жалостью качали головой. Только жалели они не себя, а тех, кому велением судьбы приходилось снова и снова проходить через этот двор.
   Очень часто, приезжая к родителям и проходя здесь, и Аня, и Маша ловили в себе это ощущение отстраненности и нежелания возвращаться к чему-то прежде столь родному. Именно возвращаться. Потому что старый мир остался неизменным. Изменились они – Аня и Маша, они выросли, стали самостоятельными, познали новую, более красивую жизнь. Они обе жили в своих квартирах, в своих районах, в которых все было по-другому. Там было больше места, больше света и меньше тесноты. Минимальное количество вещей, ничего лишнего "для красоты" или "на память". Никаких половичков, ковров, салфеток, подушек, вазочек, старых торшеров и швейных машинок. Новый быт стал строгим и структурированным, как офис.
   И даже дворы в новых районах, где жили новые Ани и Маши, были другие. Все цветы и деревья там были посажены строго по плану и по смете, совсем не так, как здесь. А здесь в каждом углу был и сад, и огород, и клумба, возделанная трудолюбивой и бескорыстной рукой бабушки-соседки с первого этажа. И выращено это все было абсолютно без плана и без проекта, хаотично и неряшливо, но исключительно по велению сердца и из любви к живому.
   Жителям новых районов все это теперь казалось ужасно архаичным и неправильным. Аня даже спрашивала маму, почему та не пожалуется в ЖЭК и не потребует сравнять эти "сельские кущи" с землей. Но мама, конечно же, возражала и говорила, что надо проявлять уважение к людям, которые тридцать лет бескорыстно ухаживали за этой землей в то, время, когда никто не хотел заниматься придомовой территорией, и что она сама первая встанет на их защиту, если приедет бульдозер.
   "Тебе же самой нравилось пересаживать с бабой Шурой тюльпаны", – говорила она. Но Аня брезгливо хмыкала. Эти воспоминания почему-то не доставляли ей удовольствия. Та старая жизнь, простая, мещанская, была ей чужда и постыдна.
   Мама, Антонина Сергеевна, открыла дверь почти сразу. Она была достаточно бодра, в своем обычном домашнем спортивном костюме, волосы были гладко зачесаны и скреплены заколкой. Глаза она не накрасила, но выглядела сегодня на удивление хорошо. Маша зашла в прихожую и только тогда обратила внимание, что сестра одета в обычные джинсы и серый свитер, и лишь она, Маша, одета во все черное. Черные брюки были повседневными, а вот черную блузку она долго искала в залежах "уставших" вещей, так она называла полку, где лежали надоевшие, но еще не сносившиеся предметы гардероба. И получившийся костюм оказался весьма неплох, даже элегантен.
   "Наверное, им должно быть неловко, что они не догадались, – подумала она, поймав взгляд матери. – Тогда почему опять неловко мне, точно я сделала какую-то ортодоксальную глупость…"
   Антонина Сергеевна подошла к Маше и обняла ее. Маша не сразу поняла, что надо делать. Это было выражение соболезнований. Собственно за этим они и приехали, но что говорить, Маша не знала. Она обняла мать и молчала. Если бы мама плакала, Маша могла бы начать ее успокаивать и сказала бы: "Ну, ну, не рви свое и мое сердце…" Но мама не плакала, только тяжело вздохнула, погладила Машу по плечу и повернулась к Ане. Анну она так же обняла и погладила, и в этой процедуре не было ничего ужасающего и трагического, как представляла себе Маша. Ей даже показалось, что всем сразу стало намного легче, что все они расписались в каком-то общем знании, и теперь это знание перестало быть личным и интимным, оно стало всеобщим.
   Покрутившись, потоптавшись еще немного в коридоре, все пошли на кухню.
   – Мне нечем вас покормить, – сказала Антонина Сергеевна, подходя к плите, и словно оправдываясь, показала рукой на пустые конфорки.
   Плита и вся кухня были очень чистыми. "Похоже, она сегодня все утро мыла квартиру", – подумала Маша.
   – Нам ничего не надо, мама, ты что, – сказала Аня, – мы же не есть приехали.
   Но тем не менее Аня подошла и включила чайник.
   – Но я бы с удовольствием выпила кофе, – сказала она.
   Маша покрутилась какое-то время возле стола, но потом все же села. Она аккуратно отодвинула от себя вазочку с конфетами, которая оказалась прямо перед ней, и, как школьница, сложила руки перед собой. Ее не покидало какое-то новое чувство, которое она испытала, придя сегодня в эту квартиру – незыблемую крепость, молельный дом, обитель заботы и тепла. Она поймала себя на мысли, что они с сестрой видят маму первый раз после получения известия о смерти отца. Последний раз они виделись три дня назад, и тогда папа был еще жив. А сейчас все изменилось. Все изменились. Изменились даже вещи в доме, они приобрели другой смысл и значение. Эта вазочка с конфетами… Папа всегда ставил ее поближе к себе, она была красивая и желанная, а сейчас стала страшной, как моток колючей проволоки. Часы на стене, отвалившаяся плитка над раковиной, цветок в горшке – все это стало символами прошлой жизни, свидетельствами тех или иных желаний, которые в настоящей жизни уже никогда не будут реализованы. Но самое ужасное, что таким символом стала и мама, и это чувство обиды и претензии по отношению к матери пугало Машу.
   Антонина Сергеевна села напротив. Она провела руками по скатерти так, словно хотела ее разгладить, но в этом не было никакой необходимости. Скатерть была белая, абсолютно чистая и выглаженная. Внуки уже давно не приезжали сюда, отца почти месяц не было дома, поэтому марать скатерти и "сеять грязь", как обычно выражалась Антонина Сергеевна, было некому. Она просто не могла подобрать нужные слова, чтобы начать говорить.
   – Девочки мои, – начала она неуверенно, – вот и остались мы с вами сиротами.
   Анна, которая продолжала стоять около плиты, подошла сзади и положила матери руки на плечи.
   "Как они похожи, – подумала Маша, глядя на них. – Эти острые скулы, прямой нос. Мама все еще очень красива, даже со своими морщинами, только волосы она теперь красит в белый цвет… Может, они наконец-то заплачут?"
   По щекам Антонины Сергеевны действительно покатились слезы, и Маше стало стыдно.
   Мать выглядела сейчас очень жалко и грустно. Слезы катились по ее щекам, а брови в страдальческой гримасе поднялись вверх, отчего весь лоб покрылся морщинами. Она тут же превратилась в худую жалкую старушку, слабую и беспомощную.
   Аня гладила ее по плечам, и от этого картина становилась еще более трагической.
   – Давайте постараемся быть сильными, не падать духом, – после недолгой паузы сказала Аня, иначе мы тоже можем заболеть.
   – Да, дочка, ты права, – Антонина Сергеевна погладила Анину руку, лежавшую у нее на плече, – правила жизни мы должны принимать стойко. Такова судьба каждого. Но это очень трудно. Обидно-то как! – Антонина Сергеевна заговорила жалобно, как говорят дети, – Ведь врачи нас обнадежили. Все говорили, что операция прошла успешно. И главное, он сам верил, что все наладится. Спешил выписываться. Так много говорил о доме…
   – Мам, – Аня хотела остановить ее, чтобы всем не стало хуже, – ты же знаешь, произошло непредвиденное, организм не справился.
   – Жалко, жалко, – продолжала Антонина Сергеевна, не обращая внимания на слова дочери, – жалко-то как! Перенести такую операцию, так хорошо себя чувствовать, и вдруг… Что пошло не так?
   – Все пошло не так, – вдруг проговорила Маша. Она все так же сидела напротив матери за столом, слушала ее причитания и ждала подходящего момента, чтобы сказать что-то доброе и утешительное, но сказала совсем другое. Она сказала это вслух, хотя ей показалось, что мысленно.
   Анна сделала вид, что не услышала этих слов Маши. Она потихоньку отошла от матери и открыла посудный шкафчик:
   – Я и вам заварю кофе, – сказала она.
   – Лучше чай, – подхватила Маша. Она сама была рада перевести разговор на другие темы.
   В окно ударил порыв ветра, и дождь застучал, забарабанил в стекло, точно шел он абсолютно горизонтально прямо из дома напротив. И там за окном было так страшно и суетно, что все боялись на это глядеть.
   Мама все так же смотрела на белую скатерть, уже не плакала, и Маша подумала, что это и правда ужасно неправильно в такую минуту начинать разговоры об ответственности и морали, потому что ответственность за все нес этот дождь, и это стало так очевидно в тот момент, когда он нагло барабанил в стекло, что вопросов больше не осталось. Часы тикали, чайник шумел, Аня звенела посудой, доставала красивые жестяные баночки с чаем и кофе, а Маша смотрела на ее спину и думала: "Ей надо помочь с организацией похорон. Надо что-то придумать, что я могу сделать, хотя бы самое простое".
   Пока пили чай и говорили о разном, в основном вспоминали отца. Пару раз звонил телефон. Антонина Сергеевна сухо и быстро отвечала на соболезнования. Видно было, что ей эта процедура неприятна. Она благодарила и обещала сообщить о дате и времени похорон, повторяла несколько раз "спасибо" и вешала трубку.
   Сестры, пока она говорила, пытались угадать по ответам матери, кто звонит, но из бывших сослуживцев отца они почти никого не знали, а все близкие родственники позвонили еще вчера, так что ответы Антонины Сергеевны: "Это был Василий Викторович" и "Поляков звонил", ни о чем им не говорили.
   Конфеты из вазочки так никто и не взял, и она стояла посреди стола как траурная урна – красивая и бесполезная. На ней у всех останавливался взгляд, и кажется, все догадывались, что ассоциации она вызывает одинаковые, но молчали.
   О похоронах Анна почти не говорила. Наверное, не хотела отягощать этими разговорами мать. Сказала, что обо всем позаботится сама. Спросила лишь у Антонины Сергеевны, какой можно взять костюм для отца. Маша все пыталась вставить какую-нибудь реплику, предложить свою помощь, но так и не решилась.
   Дождь прекратился, только когда за окнами стемнело, а сестры стали собираться домой.
   – Ты извини, мам, мы остаться не можем. У Машки дети, у меня работа, – Аня чмокнула мать в щеку, и видно было, что настроение у них обеих было уже не таким удрученным.
   – Я все понимаю, ну что вы! Бегите, бегите, девочки. Машенька, деток целуй, так соскучилась по ним, – Антонина Сергеевна стояла у входной двери.
   – Подожди, не открывай, – сказала вдруг Маша.
   Мать и сестра удивленно посмотрели на нее.
   – Там соседи, – Маша стала говорить шепотом, – не хочу с ними встречаться. Сейчас спрашивать начнут… Пусть уходят.
   Антонина Сергеевна слегка пожала плечами, по ее лицу было видно, что она ничего не поняла, но дверь открывать не стала, а как и просила Маша, подождала, пока скрипнет уезжающий лифт.
   – Теперь нам можно выйти? – спросила Анна, глядя на Машу с жалостью.
   – Можно, – сказала Маша растерянно, а про себя подумала: "Пусть думает, что хочет. Мне плевать".
   Дни до похорон текли медленно, и показались Маше самым тягостным и ужасным этапом, который она когда-либо проходила в жизни. Все выглядело бессмысленным и ненужным, ничего не занимало ее внимания больше, чем на минуту, ни книги, ни журналы, ни телевизор. Только в хлопотах по дому и занятиях с детьми она ненадолго забывалась. Даже смена погоды и выглянувшее солнышко ее скорее удручали, а не радовали. Она не могла сама себе объяснить, что ее мучает, потому что это была не боль утраты. Боль затихала, из острой переходила в хроническую, собственно, как и у всех остальных членов семьи. И мама, и сестра, и муж – все перешли на бодрый тон общения, настроение было у всех не то чтобы веселое, но вполне сносное. И только Маша все продолжала лежать на дне какой-то глубочайшей пропасти, и там ей было ужасно тоскливо и плохо.
   В один из дней позвонила подруга, и в разговоре Маша на ее вопрос о самочувствии неожиданно сама для себя ответила: "Мне очень одиноко". Подруга не стала вдаваться в детали этих переживаний, списав все, видимо, на общее состояние печали, в котором конкретные слова типа "плохо", "обидно", "одиноко", не имеют особого смысла. Но Маша сама себя поймала на слове. Она точно не знала, что означает этот крик души, но основной вывод был уже сделан – с потерей отца она стала очень одинока.
   Все знали, и никто не считал это неправильным или предосудительным, что Маша у отца была любимицей. Маша, в свою очередь, отца обожала, и уровень отношений между ними был свой, особенный.
   Еще когда девочки были маленькими, отец, приходя с работы, в первую очередь целовал в щеку мать, которая встречала его на пороге, раздевался, потом шел искать Аню, чтобы поцеловать и ее. А Маша всегда терпеливо ждала, когда закончится эта "официальная часть", и отец знал, что эту часть надо исполнить, чтобы потом в полной мере насладиться встречей, объятиями и поцелуями с Машей. У них были свои ритуалы и свой язык общения, где обыденные вещи назывались сказочными именами, а реальность имела совсем другие черты. Разговаривал отец с Машей совсем не таким тоном, каким он разговаривал с другими, и даже мать, находясь в соседней комнате, могла по его интонациям сразу определить, разговаривает ли он сейчас с Аней или с Машей. С Аней он говорил и тепло, и ласково, но все равно не так как с Машей, потому что в общении с Машей была такая нежность и любовь, переходящая в обожание, что слова начинали превращаться в песню, а движения на танец. Они в буквальном смысле ни с того ни с сего могли начать вальсировать по комнате или изображать принца и принцессу, шагающих в полонезе по бальному залу, могли дурачиться и кружиться, сбивая подушки с дивана, когда отец крепко держал Машины руки, а Маша хохотала до слез и кричала: "Еще, еще!"
   Мать, хоть и замечала различия в отношении мужа к детям, никогда не акцентировала на этом внимания, не противилась этому. Ей, наверное, это казалось нормальным. Сама же она относилась к девочкам ровно, никого не ставя в приоритет. Трепетное отношение отца к Маше, их сюсюкания ее даже забавляли.
   А вот Аня всегда смотрела на забавы отца и сестры свысока. Она никогда не настаивала на своем участии в этих играх, даже отказывалась, когда ее приглашали.
   Все вокруг давно уверились, что сестры просто очень разные по характеру, и Аню называли замкнутой и нелюдимой, а Машу выдумщицей и хохотушкой. Аню, похоже, саму устраивали эти психологические выводы, она не пыталась опровергнуть наклеенный на нее ярлык, наоборот, он позволял ей быть строгой и даже грубой с сестрой, ругать ее и понукать ею, чувствовать свою взрослость и власть. Всё, даже глупые капризы или плохое настроение, можно было оправдать своим "характером", точнее это делали окружающие и в первую очередь родители. "У каждого своя философия. Нельзя ломать человека", – говорила мама. И все с этим соглашались. Маша, будучи маленькой, не знала, что означают эти слова, но понимала, что с холодностью и черствостью своей сестры ей придется мириться всю жизнь.
   Ане отец помогал делать уроки, хотя ей, отличнице, редко требовалась помощь, делился с ней новостями из жизни, даже зачитывал газетные статьи и спрашивал Анино мнение о тех или иных событиях. Ане это очень льстило, ей было приятно ощущать себя взрослой и умной, какой она и была, похоже, с рождения. Но общались они с отцом все же больше как партнеры, как друзья, или, возможно, так, как отцы должны общаться с сыновьями.
   А с Машей было все по-другому. Маша была младше на три года, меньше ростом, пухлее и розовее. Маша была плюшевой игрушкой и заводной куклой одновременно. Ее можно было обнимать, целовать, гладить по кудрявым рыжим волосам, щипать за пухлые щечки, болтать с ней о всякой ерунде и рассказывать ей незатейливые, но очень увлекательные истории.
   "Как твои крокодильчики? – спрашивал отец про Машиных рыбок в аквариуме. – Смотри, – говорил он, показывая на одну из них. – Видишь, это главный хулиган и задира, он не дает всем остальным прохода. Давай назовем его Петька, как хулигана из твоего класса!"
   Когда Маша повзрослела, она стала замечать другие оттенки жизни в ее семье. Ее место и роль уже не казались ей такими простыми и радостными, она все чаще убеждалась, что нужно прилагать усилия, и немалые, для достижения простых результатов – позитива, радости, улыбок, хорошего настроения для всех. Это было непросто еще и потому, что все члены семьи, как выяснилось, жили сами по себе, каждый в своем мире. Было ли так всегда или так стало со временем, Маша не знала. Но она понимала, что именно она, может быть, и есть то последнее связующее звено или нить, которая соединяет всех остальных в ее доме. И самое главное, эта связь, похоже, и была нужна только ей одной. Только она хотела, чтобы все жили как прежде вместе, радовались, обнимали и целовали друг друга, проводили вечера за большим семейным столом, ездили вместе отдыхать.
   Но никому и в первую очередь Ане это уже не было интересно. Аню мучили семейные обязательства, и даже простое общение с родителями ей было в тягость. Она почти всегда, когда была дома, сидела взаперти в своей комнате, и Маша, которой запрещалось входить в Анину комнату, могла за целый день ни разу с ней не столкнуться в квартире. "У каждого своя философия. Нельзя ломать человека", – отвечала Маша сама себе и проходила мимо закрытой двери в комнату сестры.
   Решением для себя этой ситуации Аня выбрала бегство. Когда она училась на втором курсе института, она ушла жить к мужчине. Ни родители, ни Маша никогда не видели этого человека, хотя Аня прожила с ним почти пять лет.
   Потом выяснилось, что этот человек был намного старше Ани, он был женат, и у него была семья. Ане он снимал квартиру и давал деньги на жизнь, впоследствии даже устроил ее на хорошую работу. Но жену он так и не бросил.
   Домой Аня уже никогда не возвращалась. Она приезжала теперь как гостья на праздничные обеды, и в таком качестве она чувствовала себя очень комфортно. Ей даже доставляли удовольствие эти визиты. Она всегда приезжала с подарками, с пакетами, полными продуктов. Маша смотрела на нее и понимала, что Аня готова привезти хоть свою почку в качестве гостинца, только бы не возвращаться сюда жить, в свою семью.
   Маша покинула родительский дом, как и Аня, в студенческие годы. Она тоже ушла жить к любимому, только это был официальный брак.
   Покидала она родительский дом с тревогой, у нее сердце болело за отца. Последние годы они с матерью стали друг другу совсем чужие. Они не ругались и не скандалили, но лучше бы, по мнению Маши, делали это, чем жили вот так, в полной отчужденности, каждый сам по себе. Мама продолжала исправно готовить завтраки, обеды и ужины, убирать квартиру, вышивать крестиком прованские этюды, но отца она словно не замечала или забыла о его существовании. Это не было принципиальным решением, обидой или нарочитым желанием уколоть своего супруга. Женщина просто потеряла всякий интерес к себе, так это выглядело, а соответственно, ко всему, что прежде заставляло ее развиваться и жить. Она словно смирилась с какой-то одной ей ведомой участью, как приговоренный к пожизненному заключению однажды приходит к выводу, что уже все апелляции поданы. Она поправилась почти на пятнадцать килограмм, стала стричься коротко, а волосы красить в светло-пепельный цвет, очень редко пользовалась косметикой и ходила почти всегда в спортивном костюме.
   Порой она готовила обед, ставила тарелки для отца на кухне, а сама молча уходила в спальню читать книгу, даже не сказав ему, что обед ждет на столе.
   Однажды в задумчивости отец произнес: "Ничего. Скоро я ее освобожу". Маша услышала, но не поняла значения этих слов. Она подумала, что отец говорит про дачу. С выходом на пенсию он купил участок под Чеховом и занимался строительством дома. Он проводил там очень много времени с апреля по ноябрь, и это было тоже своего рода бегство. Может быть, он действительно говорил о своих планах достроить дом и поселиться в нем, но судьба поняла эти слова по-своему.
   Когда стал известен диагноз, отношение матери к отцу изменилось. Она стала внимательной и общительной, начала приглашать его на прогулки и на разные мероприятия, в театр и даже в дельфинарий. Но в ее глазах поселилось какое-то электрическое напряжение. Да, это был страх, но не страх за жизнь супруга, а скорее страх за себя. Такими глазами студенты смотрят в глаза преподавателю, ожидая решения: зачет или незачет.
   Однажды мать позвонила Маше поздно вечером. Через пару дней должна была состояться операция, и Маша испугалась, она решила, что отцу стало хуже. Но мама начала говорить о другом. Она плакала и повторяла, что ей очень стыдно. Во всем происходящем она видела только свою вину. Она говорила, что Бог должен был покарать ее, а не отца. А потом она сказала очень странные слова, которые напугали Машу. Она сказала: "Он всегда так любил тебя. Я не смогла убить вас обоих. Поэтому я убила себя. Но ему этого мало. Надо наказать меня еще больше". Она говорила и об отце, и о Боге одновременно, эта мысль была так запутанна, а может, это была вовсе не мысль, а обрывки сознания, бред уставшего человека, что Маше захотелось просто поскорее закончить этот разговор и отправить маму спать. Она предположила, что маму мучают угрызения совести за последние потерянные годы жизни с отцом, и ей стало жалко ее. Ведь она не была виновата в своем отношении к нему, так думала Маша. "У каждого своя философия…"
   Вечером накануне похорон Маше показалось, что у нее даже немного улучшилось настроение. Развязка была близка, как ни ужасно было так думать, но печальный ритуал должен был поставить точку, завершить определенный жизненный период, после которого должна была начаться новая веха, и Маше очень хотелось, чтобы эта жизнь началась поскорее.
   Муж на похороны не поехал, он остался дома с детьми, но это одинокое движение без поддержки сначала в автобусе, потом в метро до ритуального зала больницы, где должно было начаться прощание с отцом, показалось Маше очень символичным. "Хорошо, что он не поехал, – думала она, разглядывая пассажиров напротив. – Сейчас бы приставал ко мне с дурацкими разговорами и постоянным вопросом, как я себя чувствую".
   Не доходя до больницы, Маша остановилась купить цветы. Она долго стояла перед пестрой витриной, разглядывала белые, красные, желтые букеты, и не знала, какие цветы подходят именно сейчас для такого случая. Она никогда не дарила отцу цветы, а сейчас это надо было сделать в первый раз, и Маша была в растерянности.
   Толстая продавщица ходила вокруг Маши кругами и спрашивала уже третий раз, какой букет ей нужен, но Маша молчала.
   "Мужчинам принято дарить гвоздики, – думала она. – Военным дарят гвоздики, ветеранам. Но папа не военный. Может, хризантемы?"
   Цветы, неестественно яркие, стояли охапками, плотно прижатые друг к другу, они сливались в один ковер, теряя всякие черты и красоту.
   – Дайте, пожалуйста, два букета по десять красных роз, – раздался знакомый голос за Машиной спиной.
   Это была Аня.
   – Пусть у нас будут одинаковые букеты, – сказала она, уже обращаясь к Маше.
   – Привет, – проговорила Маша слегка удивленно. По поводу Аниного выбора она даже не подумала спорить.
   – Там уже все собрались. Нас ждут, – проговорила Аня, одновременно протягиваю продавщице деньги. – Целлофан не надо.
   – И как там? – испуганно спросила Маша.
   – Там, – слегка усмехнулась Аня, – все спокойно.
   Солнышко пробивалось сквозь осеннюю, уже слегка пожелтевшую листву, и Анино лицо в этом желтом теплом свете казалось очень молодым и добрым.
   – Ну и шуточки у тебя, – грустно подметила Маша, принимая из рук продавщицы букеты.
   – Ты справишься, Маша, – уже ласково проговорила Аня. Она взяла у Маши свой букет, и они пошли по улице. Аня шла немного впереди торопливым шагом, дорогу она уже знала. Маша молча шла следом. Рядом с Аней ей стало спокойнее. Цветы, вырвавшиеся из тесноты на свежий воздух, запахли свежестью и чем-то сладким. Маша подносила их к лицу и думала, что розы намного лучше хризантем.
   Двери в ритуальный зал были открыты, и все собравшиеся находились уже внутри.
   Первой, кого увидела Маша, зайдя внутрь, была мама. У Антонины Сергеевны на голове была маленькая черная косынка, и Маше она показалась дешевой и неказистой. И только потом Маша увидела, что мама стоит около гроба. В гробу лежал отец, строгий и важный.
   Вокруг стояли какие-то люди, они перешептывались, некоторые лица были знакомые. Сестры ни с кем не поздоровались, молча подошли к матери и обняли ее.
   Стоя у гроба, Маша, боялась смотреть на лицо отца, хотя оно было не таким уж белым и страшным, как она предполагала. Неловко и растерянно она попыталась протянуть к гробу цветы, хотела положить их рядом с отцом.
   – Потом, – остановила ее Аня и, взяв ее под руку, отвела в сторону.
   Какой-то мужчина, толстый и с писклявым голосом, Маша его не знала, начал что-то говорить. Мужчина говорил об отце, о том, какой прекрасный он был человек и как все его любили, и в семье, и на службе, о том, как велика боль утраты и как бесконечно долго будет жить память в сердцах близких. Маша его почти не слушала. Она смотрела на потолок, на стены, на мраморные колонны, только на лица людей, стоявших вокруг, ей смотреть не хотелось, и она боялась встретиться с кем-то из них взглядом.
   Ей вдруг почему-то вспомнилась отцовская дача, бесконечное синее небо с черными точками жаворонков, кузнечики, стрекочущие в траве. Она увидела, как отец с голым торсом, загорелый и жилистый, рубит дрова на другом конце участка, высоко вскидывая руки над головой. Хрясь! Тук-тук. Хрясь! Тук-тук. С крыльца выбежал ее сын и побежал к деду. А тот, положив топор, вытер рукой пот со лба и стоит, расправив плечи, и смотрит на малыша, бегущего к нему через высокую, еще нескошенную траву. "Деда-а!"
   Очнулась Маша, когда Аня, потянув ее за рукав, тихонько шепнула на ухо:
   – Пошли в автобус.
   – Что, уже? – удивленно спросила Маша, и заметила, что гроб подняли на руки и выносят в открытые двери.
   – Уже, – подтвердила Аня, – тут очередь, за нами толпа покойников.
   Маша ничего не поняла из слов сестры и просто тихо последовала за всеми.
   На кладбище людей было не так много, как в ритуальном зале, некоторые пожалели свое время и нервы и с процессией не поехали.
   После затяжных дождей кладбищенская земля была рыхлая и мокрая, она противно липла к ботинкам и мешала ходить. Даже стоять на месте было неудобно, потому что ноги начинали проваливаться в грунт.
   Маша не стала смотреть, как опускают и закапывают гроб. Она стояла чуть в сторонке, опустив голову на грудь, и всем казалось, что она горько плачет, поэтому ее никто не трогал. Но она не плакала. Она стояла и думала: "Скорее бы. Скорее бы отсюда уехать", – и иногда искоса смотрела на мать и сестру, чтобы поймать момент, когда они соберутся уходить.
   Кто-то разговаривал, кто-то вытирал лицо платком. Чуть поодаль у кладбищенского забора, рабочие копали очередную могилу, не обращая внимания на людей по соседству.
   "И не страшно им копаться в этой земле", – подумала Маша, наблюдая, как работники кладбища почти с головой опускаются в яму.
   Когда она опять перевела взгляд на мать, то не нашла ее на прежнем месте.
   Антонина Сергеевна стояла ближе к дороге. Рядом с ней был какой-то мужчина в черном пальто. Они разговаривали. Мама смотрела на высокого человека сердито и что-то коротко отвечала, отрицательно покачивая головой. Когда она увидела, что к ней направляется Аня, она сделал какой-то жест своему собеседнику, похожий на требование прекратить разговор, и отошла от него. Человек в пальто развернулся и не спеша пошел по дороге в сторону ворот. В том же направлении уже шли и другие участники похорон. Все было кончено.
   "Ох уж эти помощники со своей навязчивой заботой", – подумала Маша, глядя вслед высокому незнакомцу.
   Положив цветы на могилу, сестры взяли мать под руки и пошли в автобус. По своим ощущениям и появившемуся чувству голода Маша поняла, что ей, как и, наверное, всем остальным, стало намного легче.
   Работники кладбища разровняли землю вокруг свежей могилы, усыпанной цветами, и, уверившись в том, что родственники отошли достаточно далеко и их не слышат, сбросив с лица нарочитую серьезность, радостно закричали что-то своим товарищам через дорогу и замахали руками. Те, выглядывая из ямы, замахали им в ответ лопатами и, отвечая короткими фразами, смеялись.
   Поминки Аня организовала в ресторане недалеко от дома матери. Сюда когда-то они с Машей заходили пить кофе. Это был ресторан грузинской кухни, большой и дорогой, но интерьер был вполне европейский, без виноградной лозы, свисающей с потолка, и забавных фресок с большеглазыми девушками на стенах.
   Зал и стол был рассчитан на гораздо большее количество гостей, чем пришло, и Аню это немного огорчило. Гости разбились на группы по знакомству и интересам и что-то рассказывали друг другу вполголоса. Зал выглядел очень комфортно и празднично, но отсутствие какой-либо музыки и негромкий тон разговора присутствующих не давали забыться и убедительно напоминали о цели сегодняшней встречи.
   Машу нашла и поглотила тетя Наташа из Орла, двоюродная сестра отца. Аня была рядом, когда тетя Наташа со слезами на глазах кинулась обнимать их обеих, но быстро улизнула, подарив тетке пару приветственных слов, а Маша осталась, и ее жалобный взгляд из угла уже не мог никого вызвать на помощь. Все были заняты своими жертвами или сами становились ими. Еда и общение соревновались друг с другом в значимости, и многие, не сумев определить приоритеты, совмещали и то и другое.
   Только одна пожилая пара, соседи из родительского дома, не обращая ни на кого внимания, в полном молчании с наслаждением поедали красную рыбу с белыми булочками, заботливо подкладывая друг другу самые красивые кусочки.
   Повторив уже, наверное, больше ста раз фразу "Да, приедем" и "Спасибо, тетя Наташа", Маша наконец-то вырвалась из пухлых, теплых, но очень цепких теткиных рук и пошла искать маму и Аню.
   Проходя между белыми колоннами, она увидела на одной из них забытую, видимо, после другого праздника, белую ленту с розовым цветком и подумала, что в этом зале справляют не только поминки, но и свадьбы, и на этом самом месте вальсировала не одна пара счастливых молодоженов, и это показалось ей не обидным, а даже приятным. И тут она увидела Аню, которая шла к ней навстречу.
   – Ты не знаешь, где мама? – спросила Аня.
   – Я сама ее ищу, – Маша пожала плечами.
   – Хотела спросить у нее насчет горячего. Пора, наверное, подавать, а то последние гости разбегутся.
   – Значит, скажи, чтоб подавали, – ответила Маша равнодушно.
   – Может, маме стало плохо, – вдруг как-то испуганно заговорила Аня, и глаза ее забегали по залу.
   – Плохо? – удивленно повторила Маша. – Вряд ли. Она хорошо себя чувствовала.
   Но Аня уже суетливо заглядывала за спины гостей, и лицо ее выглядело встревоженным. Она стала торопливо перемещаться по залу, не отвечая на встречные реплики. Сделав круг и заглянув в туалетные комнаты, она вышла в зал и опять прошла по кругу. Маша следовала за ней молча и спокойно, она почему-то была уверена, что с мамой ничего плохого не случилось.
   Аня вспомнила, что есть еще и входная дверь, а за ней гардеробная, и вышла в стеклянные двери. Сестры прошли по узкому затемненному коридору и остановились на пороге холла.
   Маша заглянула через Анино плечо и увидела Антонину Сергеевну. Рядом с ней стоял высокий мужчина в пальто, которого Маша видела на кладбище. Они разговаривали. В гардеробе дремала женщина, работница ресторана. Ей не было никакого дела до разговаривающих людей, тем более что говорили они вполголоса. Но сестры почти сразу смогли разобрать слова матери, обращенные к высокому незнакомцу:
   – Это абсолютно неправильно, что ты сейчас приехал.
   – Тоня, он очень плох, – отвечал ей мужчина. Он смотрел на Антонину Сергеевну свысока и дерзко, как могут смотреть только очень старые знакомые или близкие друзья, которым позволяется такая короткая дистанция. – Ты изменилась, – добавил он грустно.
   – Но я не звонила и не писала ему. Я не понимаю, зачем ты приехал, ты извини, конечно, Саша.
   – Меня вызвала не ты, Тоня, – развел руками, точно оправдываясь.
   Антонина Сергеевна, это было видно по ее лицу и моргающим нервно глазам, явно ничего не понимала. Она молчала и удивленно смотрела на своего собеседника. Казалось, она перебирает в голове последние сказанные им слова и пытается переставить их местами, чтобы найти какой-то смысл.
   – Его вызвала я!
   Маша не сразу поняла, кто это сказал. Только сейчас она заметила, что Ани уже нет рядом с ней.
   Антонина Сергеевна вздрогнула в явном испуге, увидев и услышав дочь, и ее слова не сразу дошли до нее. Поэтому Аня повторила еще раз:
   – Его вызвала я!.. Вы Борис? – обратилась она уже к незнакомцу.
   – Нет, – отвечал тот, – я его друг. А вы Анна? – По лицу мужчины было видно, что он обрадовался появлению Ани. – Значит, это вы написали письмо.
   Маша боялась пошевелиться. Она стояла, прислонившись к косяку, и руки у нее были сложены перед собой в молитвенном жесте. Она видела, как исказилось лицо матери и как расширились ее глаза. Этими безумными глазами она смотрела на свою дочь и явно ничего не понимала, но была очень напугана. И это состояние шока и испуга сразу же передалось Маше.
   – Борис попросил меня приехать, потому что он болен, – продолжал мужчина. – Меня зовут Александр Викторович.
   – Значит, вы не Борис? – растерянно переспросила Аня.
   – Борис болен, – повторил Александр Викторович, – он перенес инфаркт.
   – Аня! – вдруг нерешительно и как-то с непонятной интонацией проговорила Антонина Сергеевна. Это был и вопрос, и удивление, и возглас.
   – Я понимаю, что время не самое подходящее, – опять начал говорить Александр Викторович. Но Аня его перебила, обращаясь к матери:
   – Я все знаю, мама.
   Тут Маша услышала у себя за спиной голоса гостей. Кто-то собрался уходить домой и шел по коридору.
   Антонина Сергеевна и Александр Викторович тоже посмотрели в сторону коридора и только сейчас увидели Машу.
   – Прекрасно, – тихо сказала Антонина Сергеевна.
   Голоса из коридора становились все ближе, и Аня торопливо проговорила:
   – Давайте перенесем этот разговор на вечер и обсудим все дома.
   – Я так понимаю, вам есть что обсудить, – покачал головой Александр Викторович, – но только, прошу, без меня. Моя задача простая. Я кое-что привез твоим дочерям, Тоня, – он посмотрел на Антонину Сергеевну. – Разреши, я им отдам и уеду.
   Из коридора в холл вышли трое мужчин, среди них был и тот толстяк, который говорил речь в траурном зале. Это были папины сослуживцы из министерства.
   Антонина Сергеевна так и не успела ответить на вопрос.
   Увидев ее и дочерей, мужчины перестали улыбаться, хотя только что, видимо, обсуждали что-то очень забавное, и, сделавшись серьезными, подошли к Антонине Сергеевне и стали жать ей руки и наперебой говорить слова соболезнования и поддержки. Потом они точно так же обратились к Ане и к Маше, и в этой суете никто не заметил, как Александр Викторович куда-то исчез.
   Мужчины взяли свои плащи в гардеробе и, еще немного потоптавшись в дверях, наконец-то вышли на улицу.
   – Вы тоже одеваетесь? – спросила гардеробщица Аню.
   Аня растеряно посмотрела на нее и ничего не ответила. Она не совсем понимала, что нужно сейчас делать.
   Но, к счастью, входная дверь снова пришла в движение, и на пороге появился Александр Викторович. В руках у него был целлофановый пакет, совсем небольшой и, судя по всему, легкий.
   Он подошел к Антонине Сергеевне и протянул пакет ей. Она не сразу, а очень медленно подняла обе руки и приняла сверток.
   – Ты уж сама реши, что с этим делать, – сказал он. Потом он посмотрел на Аню, перевел взгляд на Машу, глубоко вздохнул и добавил: – Что ж, девушки, я свою задачу выполнил. Честно скажу, хочу поскорее отсюда уйти. Так что – всего хорошего! Не поминайте лихом.
   Все три женщины молчали. И только, когда Александр Викторович развернулся, сделал шаг в сторону выхода и взялся за ручку двери, Антонина Сергеевна окликнула его:
   – Саша! Он действительно совсем плох?
   Александр Викторович замер и, не отрывая взгляда от ручки двери, ответил:
   – Ничего. Как всегда, выкарабкается. – Потом он повернул к ней лицо и с грустной усмешкой добавил: – Вашими молитвами.
   Дверь беззвучно махнула крылом, и человек в черном пальто исчез в ярком свете там, в неизвестном мире, из которого он появился.
   Три женщины какое-то время стояли неподвижно, словно замороженные, и боялись даже смотреть друг на друга. Но тут в руках у Антонины Сергеевны хрустнул целлофановый пакет, и от этого еле слышного звука все очнулись, словно от удара колокола.
   – Вам надо заняться гостями, – заговорила Антонина Сергеевна, обращаясь к дочерям. – Нехорошо, что нас так долго нет. Вы возвращайтесь, а я пойду домой.
   Она произнесла все это очень торопливо, словно боялась, что ее может кто-то о чем-то спросить раньше, чем она объявит о своем решении.
   – Домой? – переспросила Аня, слегка удивленно.
   – Я думаю, все поймут, – подтвердила Антонина Сергеевна. Она подошла к гардеробу и достала из кармашка кофты номерок. Маша и Аня стояли неподвижно и смотрели на ее спину. Потом они проследили за тем, как мать надела плащ, подошла к входной двери, открыла ее и вышла. Ни сестры, ни Антонина Сергеевна больше не сказали ни слова. Негласная договоренность была всем ясна. Мать ждала их вечером дома для серьезного разговора.
   Когда дверь за Антониной Сергеевной закрылась, Аня повернулась и быстрым шагом пошла по коридору в сторону большого зала. Маша на секунду замешкалась, но потом тоже сорвалась с места и почти бегом побежала вслед за сестрой. Не доходя пару шагов до больших стеклянных дверей, ведущих к гостям, Маша догнала сестру и схватила ее за руку:
   – Аня! Кто это был?
   Аня остановилась, обернулась и резко ответила:
   – Я не знаю!
   – Но он сказал, что ты писала ему! – Маша не отпускала руку сестры, а тон ее вопросов был хоть и настойчивый, но какой-то жалостливый.
   – Я писала не ему, – коротко ответила Аня. Ее лицо было суровым. На сестру она смотрела холодно, отвечать на ее вопросы ей было неприятно. – Я писала другому человеку.
   – Кому?
   – Любовнику нашей мамы.
   Маша выпустила Анину руку из своей руки, как дети выпускают ленточку воздушного шарика – от неожиданного удивления или испуга. И Аня выпорхнула в стеклянные двери, а Маша осталась стоять на месте. Двери были распашные и без замка, поэтому, брошенные Аниной рукой, они качались и качались и никак не хотели останавливаться. А Маша стояла и смотрела на это угасающее движение и хлопала в такт ресницами. В ее голове не было мыслей, а только звучало эхо точно так же в такт качающейся двери: "Любовник… любовник… любовник…"
   К матери сестры пришли уже после девяти вечера. Лица их были уставшие, и казалось, за один этот день они обе постарели. В фигурах появилась сутулость, как знак морального истощения и в то же время смирения с каким-то, может, еще неведомым бременем, неотвратимым и настолько тяжелым, что оно может раздавить всю их прежнюю жизнь.
   Антонина Сергеевна тоже выглядела плохо. Было заметно, что она плакала, и много. Маша обратила на это внимание и удивилась, потому что мама не плакала даже на кладбище, а сейчас дома, оказывается, плакала. "Наверное, ей так проще", – подумала Маша и следом за всеми прошла на кухню.
   На кухонном столе лежал пакет, переданный Александром Викторовичем, но уже пустой, а рядом в беспорядке разметались конверты и письма.
   Почерк матери и Аня, и Маша узнали сразу. Он у нее был красивый ровный с одинаковым наклоном, но мелкий, и потому строчки на бумаге походили на нитки бисера с медальонами заглавных букв.
   Антонина Сергеевна, судя по всему, в ожидании дочерей перечитывала свои творения. Там, где она обычно сидела, осталось лежать одно открытое письмо.
   Все неторопливо и даже с какой-то опаской сели вокруг стола. Прямо перед Аней оказался один из конвертов, и она подняла его, но мать не резко, в то же время достаточно быстро протянула руку, взяла конверт и положила рядом с собой.
   – Хотя, – смутившись и пытаясь объяснить свои действия, пробормотала Антонина Сергеевна, – это уже не имеет смысла. Просто я так долго пряталась и так привыкла к тому, что должна бояться вас…
   – Нас? – удивленно переспросила Маша.
   – А вы, оказывается, все знали, – тяжело вздохнула Антонина Сергеевна.
   – Мы? – опять как-то нелепо спросила Маша.
   – Маша ничего не знала, – наконец заговорила Аня. – Я знала, и давно. – Голос ее звучал уверенно, и было понятно, что эти слова она готовилась сказать задолго до этого разговора. – Я нашла письмо Бориса, которое ты прятала. Я как-то вошла в спальню и увидела, что ты что-то читаешь. Увидев меня, ты испугалась и спрятала какую-то бумагу под стопку белья на углу кровати. Мне стало любопытно. Мне было тогда четырнадцать лет. Помнишь?
   Она посмотрела на мать. Но Антонина Сергеевна молчала, точно не слушала свою дочь, и смотрела невидящим взглядом куда-то в стену.
   – Я знала, что ты не сможешь перепрятать письмо, пока я буду рядом, – продолжала Аня. – Я дождалась, пока ты выйдешь из спальни, достала и прочла.
   – Все письма Бориса я сжигала, – вдруг сказала Антонина Сергеевна.
   – Я прочитала и положила его на место. Наверное, потом его ты тоже сожгла. Но мне все стало понятно, с первых же слов, хоть я и была еще подростком.
   – Почему ты не сказала отцу? Ты же не сказала? – Антонина Сергеевна вдруг, словно опомнившись, посмотрела на Аню.
   – А зачем ему было об этом знать? – уверенно и даже слегка возмущенно произнесла Аня.
   На стене тикали часы. Антонина Сергеевна молчала, Аня тоже. Маша же с каким-то безумием глядевшая на них, вдруг растеряно спросила:
   – Мама, у тебя был роман?
   Аня вскинула на нее напряженный взгляд. Этот глупый вопрос вызвал в ней гнев. Но она ничего не сказала.
   – Да, у меня был роман, – спокойно ответила Антонина Сергеевна. – Почти десять лет.
   – Десять лет? – Маша даже вскрикнула от удивления.
   Аня опять посмотрела на сестру с нескрываемым раздражением. Ее наивные возгласы казались Ане ужасной глупостью. Маша выглядела сейчас такой растерянной и слабой, что Ане хотелось ее ударить, дать ей пощечину, чтобы привести в чувство.
   – Зачем ты писала ему? – вдруг спросила Антонина Сергеевна. Она поймала взгляд Ани, злой и высокомерный, и испугалась за Машу.
   Аня не отвечала. Она встала из-за стола, прошлась взад-вперед по кухне, подошла к чайнику и включила его. Чайник зашипел, в нем почти не было воды. Аня сделала шаг обратно и выключила его. Потом она вернулась и села на свое место.
   – Я запомнила адрес тогда на конверте, – начала говорить она. – Но неточно: Ленинград, улица какого-то академика. А потом тебе как-то пришло заказное письмо, и на квитанции был тот же обратный адрес. И тогда я его уже переписала… так, на всякий случай.
   – Все письма от него приходили на абонентский ящик. Да, – задумчиво, точно что-то вспоминая, проговорила Антонина Сергеевна, – но пару раз он присылал мне книги бандеролью.
   – Когда папа умер, – продолжала Аня, – я решила, что этот человек должен об этом узнать.
   Антонина Сергеевна в удивлении вскинула брови и посмотрела на Аню с какой-то легкой улыбкой:
   – Зачем? – и потом уже грустно добавила: – Мы уже много лет не общались. Он наконец-то женился. У него семья.
   Аня убрала рукой волосы, которые упали ей на лицо, а потом положила обе ладони себе на глаза. Она сидела так, молча и неподвижно, какое-то время, и было непонятно, то ли у нее внезапно разболелась голова, то ли она плачет. Потом она отвела руки от лица и тихо произнесла:
   – Несправедливо.
   Она не плакала, но в ее глазах и во всем выражении ее лица было столько горечи и обиды, что не было никаких сомнений, внутри нее надрывается и ужасно болит все ее существо, и утешения этому никакого нет.
   – Борис захотел, чтобы вы прочитали мои письма, – произнесла Антонина Сергеевна и положила руки на бумаги. – Теперь, когда вы все знаете, вы можете их взять. – Она помолчала и добавила: – Если хотите.
   – Стоит ли? – нерешительно спросила Маша.
   – Мы возьмем! – сказала Аня. – Может, не сегодня и не завтра… пусть пройдет какое-то время, но прочтем.
   Антонина Сергеевна закивала головой в знак согласия и стала собирать письма и складывать их в конверты. Потом она положила пачку в тот же пакет, но не протянула его ни одной из дочерей, а положила на стол, словно хотела еще раз дать им право выбора. Но Аня не задумываясь взяла пакет со стола, отнесла его в коридор и положила в свою сумку.
   – Пошли, Маша, я тебя отвезу, – сказала она, возвращаясь на кухню.
   Маша покорно поднялась с места и пошла в коридор.
   – Девочки мои, – вдруг проговорила Антонина Сергеевна, глядя на их измученные фигуры. – Простите меня.
   Аня остановилась, повернула к матери свое лицо, черты которого были едва различимы в тусклом свете прихожей, и сказала:
   – Не говори так!
   Вечерний город был уже почти пуст. От дневного безумия, людской и автомобильной суеты не осталось и следа. В лучах искусственной иллюминации дома и улицы казались чистыми и стройными, во всем виделся свой порядок и красота – и в чугунных оградах, и в фонарных столбах, и барельефах старых домов, и даже в рекламных вывесках – все, что днем становилось частью серого хаоса, на пороге ночи обретало свои черты.
   Дороги были почти свободны, но Аня ехала медленно, может, потому, что уже не чувствовала уверенности в себе.
   Маша попросила остановить машину около аптеки. Аня не стала спрашивать зачем. Она предположила, что сестре нужно купить успокоительное или таблетки от головной боли. Себе она ничего не попросила. Она мечтала добраться до своей уютной и тихой квартиры и выпить рюмку коньяка.
   Маша вернулась в машину, зашелестела какими-то коробочками, положила в рот таблетку и запила ее водой.
   – Уму непостижимо, – сказала она. – Просто в голове не укладывается.
   Аня молчала.
   – Получается, она десять лет обманывала отца, а он, бедный, ничего и не знал.
   – Бедный? – переспросила Аня и усмехнулась. – Не-ет, – протянула она, – он не бедный. Знал бы правду, вот тогда и был "бедным".
   – Что ты хочешь сказать? – Маша говорила с нарастающим возмущением. – Что это нормально, десять лет иметь любовника?
   – Нет, не нормально, – сухо отвечала Аня.
   Машина катилась по ночному городу, и свет уличных фонарей пробивался в окна ярким периодическим свечением, как будто кто-то то зажигал, то приглушал свет. Фигуры женщин внутри освещались и гасли, и каждый раз выражение их лиц было новым: то злым, то грустным, то задумчивым.
   – Нет, – опять повторила Аня, – это не нормально. Она должна была уйти от отца и жить с человеком, которого любила.
   Маша слушала ее с выражением абсолютного непонимания и даже страха:
   – Бросить отца? Ты что? Он бы этого не пережил!
   Аня рассмеялась:
   – Она осталась не из-за него. Она осталась из-за нас!
   – Так это же прекрасно! – почти прокричала Маша.
   Аня слегка повернула голову в ее сторону, посмотрела на нее с досадой и произнесла:
   – Какая же ты дура.
   Остановив машину около Машиного подъезда, Аня сделала знак рукой, чтобы Маша не спешила выходить, взяла свою сумку и достала оттуда пакет.
   – Я дам тебе несколько, – сказала она. Тебе будет полезно.
   Маша смотрела на сестру обиженно и отвечать ничего уже не хотела. Она молча взяла из рук Ани небольшую пачку конвертов и открыла дверь.
   – Положи их в сумку, – строго сказала Аня, – потом вернешь!
   Маша хлопнула дверью автомобиля и удалилась.
   Несколько дней Маша даже не притрагивалась к сумке, в которой лежали конверты. Все, что она узнала в день похорон, никак не могло стать знанием в ее голове, оно оставалось иллюзией или сном, сплетней, в которую не хотелось верить. Мужу она ничего не рассказала и однозначно решила для себя, что никогда не расскажет.
   В один из вечеров позвонила мама. Она попросила позвать к телефону внуков, о чем-то говорила с ними недолго, звала их в гости. Потом трубку взяла Маша. У мамы был очень печальный голос, на вопросы о здоровье, она отвечала, что это все не имеет значения, и Маше стало как-то тревожно на душе. Она пообещала приехать с детьми в гости и даже остаться на несколько дней в родительском доме.
   Положив трубку, Маша поймала себя на мысли, что ей неловко перед матерью и перед собой, и она чувствует на себе какой-то долг, груз, который по малодушию боится отрыть.
   Несколько раз она прошла мимо своей сумки, которая стояла в коридоре, и каждый раз она бросала на нее беглый взгляд, словно проверяя, на месте ли та. Сумка была на месте. Сомнения никакого не было, конверты тоже были на месте, и их явление в Машин мир уже никто отменить не мог.
   "Значит, пора", – подумала Маша.
   Она достала из сумки конверты и уединилась в спальне.
   Первое ощущение, которое она испытала, разглядывая эти сложенные листы бумаги, было удивление от того, что бумага на ощупь была очень мягкой. Сама текстура ее казалась несовременной, очень нежной и ворсистой. Было заметно, что эти листы много раз разворачивали и сворачивали обратно.
   Маша выбрала наугад один. Буквы рассыпались на белом фоне, их было так много, что казалось, они убегают с поверхности листа, как маленькие муравьи. Сосредоточиться, сфокусировать взгляд было очень сложно. Эта внутренняя борьба продолжалась в Машиной голове какое-то время, но, наконец, она начала читать.
//-- * * * --//

   Мой милый, мой нежный. Помнишь наше лето в Ленинграде?
   Как же прекрасна моя память. Я оборачиваюсь в нее, как в теплое пуховое одеяло и физически ощущаю снова и снова все то, что осталось в моей голове, все эти удивительные минуты наших встреч, объятия, поцелуи, прикосновения.
   О, это невозможное лето, полное огней и безумства! Мне иногда не верится, что я пережила все это в реальности и что это не чья-то постановка, мелькнувшая на сцене, не кино, не плод моего воображения. Это – то, что могло бы с легкостью стать всем этим, настолько оно было прекрасно, невозможно, нереально, но это было на самом деле, было с нами.
   Как же нам повезло – мне получить направление на курсы, а тебе взять отпуск. Это счастливое совпадение. Я хочу думать, что это именно оно, пусть даже на самом деле это – результат нашего труда.
   Мне очень нравилось садиться с тобой на «Метеор» и улетать куда-нибудь далеко. Украсть, спрятать и тебя, и саму себя от реального мира, от всех условностей и границ, наслаждаясь безраздельно вниманием друг друга. Нескончаемые разговоры, прогулки до поздней ночи, ненасытное желание быть рядом, быть вместе. Маленькие безлюдные улицы, прогулки в полной темноте по паркам, вкуснейшие бутерброды, которые ты делал для меня и настаивал, чтобы мы ели их только в самых красивых местах на ступеньках очередного памятника архитектуры, и, конечно же, долгожданное возвращение домой, в нашу постель, в наши объятия, когда удовольствие перестает быть просто физическим наслаждением, а становится чем-то высоким и гениальным, как нирвана, достижение которой и есть она сама.
   Как же такое возможно? Разве бывает так в жизни, так, как показывают на постановочных фотографиях в глянцевых журналах, как мечтают девочки-подростки в своих недозревших юных снах? Почему это случилось с нами? Мы это заслужили?
   Да. Несомненно. Мы заслужили это.
   Мы долго росли и развивались, учились, делали ошибки и несли тяготы этой жизни, каждый в своей мере, для того чтобы проснуться душой и сердцем в один судьбоносный момент этой жизни… встретив друг друга.
   Это хорошо, что мы не встретились десять лет назад.
   Сегодняшнюю себя я считаю намного лучше, чем десятилетней давности, пусть я и была моложе, и кожа моя была более упругая, но сегодняшняя я стала, несомненно, умнее и опытнее, достаточно, чтобы оценить всю красоту и величие наших отношений, удивительную ценность этого подарка судьбы, который десять лет назад мне мог показаться рядовым увлечением, чем-то банальным. Тогда я могла подумать, что это случается с каждым и почти каждый день.
   Я тогда еще не знала, как в реальности складывается человеческая жизнь, не знала, что миллионы людей проживают свое единственное сокровище – свою жизнь – без любви, без теплоты и нежности, не познав даже подобие той страсти, которую испытываем мы.
   Женщины выходят замуж, чтобы убежать из родительского дома, из-за беременности, из-за финансовой привлекательности жениха, по каким-то другим нелепым причинам, а потом проживают вот так, в состоянии анабиоза, всю жизнь. Это не газетные слухи, не сплетни и предположения. Это – реальные люди, мои знакомые и подруги, которые рассказывают о своей судьбе. Для них этот огонь, который горит в нашей груди, который не дает нам спать и есть, который заставляет делать безумные поступки, который составляет смысл нашего существования, для них он такой же вымысел, как и машина времени. Они не знают его, они боятся его, они, возможно, уже никогда не испытают подобного.
   Чувствую ли я себя особенной, зная все это? Да, конечно.
   Я – особенный человек. Ты – особенный человек.
   По законам статистики и вероятности встретиться нам было почти невозможно. Но мы встретились.
   Как же можно не считать это великой удачей?
   Знаю, знаю. Что нам теперь делать? Как нам теперь жить? Вот вопросы, которые должны получить ответы, и все эти лирические рассуждения – не что иное, как душевный трепет. А что же в реальной жизни?
   О боже, как я не люблю прикасаться мыслями к этой страшной реальности. Не люблю, потому что они начинают вязнуть в ней, как в болоте. Они, мои мысли, гибнут в этой страшной клоаке.
   Как прекрасны наши чувства, и как ужасна наша реальность.
   Я бы очень хотела ее изменить. Я могла бы развестись. Зачем я тебе это говорю? Ты все знаешь. Внутренне я уже давно готова бросить своего мужа. Я никогда его не любила. Уж точно никогда так, как тебя. Мне кажется, я и прежде, и сейчас отношусь к нему одинаково: как к хорошему товарищу, к другу. Но наши дети… Для них это будет страшный удар. Они еще так нуждаются в родительской ласке.
   Это страшные и прекрасные минуты, когда мои дочери обнимают меня и своего отца и говорят: "Мамочка, папочка, мы вас так любим. Нам всем вместе так хорошо".
   Это словно издевка судьбы. Почему эти прекрасные слова звучат так горько для меня?
   Я знаю, я достойна осуждения со стороны общества, да и любого человека, считающего себя мыслящим. Потому что я – мать. Это моя первоочередная обязанность и задача. Все остальные обстоятельства должны быть положены в жертву этой задаче. Я должна отдать себя в жертву своей семье. Но как же это сложно, когда так хочется жить.
   Ты помнишь, я неоднократно пыталась прекратить все то, что есть между нами. Я не смогла. Прости меня за эти попытки. Это было глупо. Сейчас я это понимаю. Единственное бегство от моей любви к тебе, которое возможно – это смерть. Я лучше умру, чем откажусь от тебя.
   Сможешь ли ты меня ждать? Сколько?
   Пока вырастут мои дети, пройдет очень много времени. Могу ли я просить тебя ждать меня, моей свободы?
   Я не боюсь времени. Десять лет для меня небольшой срок. В своей холодной тюрьме отчужденности и безразличия я могу отбыть этот срок без всякого сомнения и упрека, потому что знаю, там за воротами острога меня ждешь ты. Ты ведь ждешь?
   Мой хороший. Мой нежный… Эта жизнь ужасна и прекрасна одновременно. Я ни одной минуты не жалею о том, что встретила тебя, и о том, что моя тихая бледная жизнь взорвалась как воздушный шарик. Из этого воздушного шарика посыпались конфетти. В этом облаке ярких искр я вижу только твое лицо. Я люблю тебя. Я люблю нас.

//-- * * * --//
   Маша все это время сидела на краю кровати, сгорбившись над листом бумаги. И только сейчас она почувствовала, что ноги и спина у нее затекли. Она резко встала, словно хотела сбросить с себя какие-то путы, но ничего не получилось. Ее тело, мысли, даже вся эта комната были словно залиты бетоном, в котором невозможно было сделать ни одного движения, ни вздоха.
   За дверью кричали дети, без материнского присмотра они, наверное, уже устроили погром во всей квартире, но Маше это было неважно.
   Ей нужно было время, чтобы прийти в себя.
   Она села обратно на кровать и провела рукой по конвертам, которые лежали на покрывале. Ей показалось, что бумага зашевелилась, заерзала под ее рукой.
   – Как же так? – произнесла она, обращаясь то ли к письмам, то ли к самой себе.
   Читать еще одно письмо у нее уже не было сил. Она сгребла их небрежно и даже со злостью в кучу и спрятала обратно в сумку.
   Боль и мысли о потере отца, чувство обиды за него усугубились новыми внутренними ощущениями, жгучими и беспокойными.
   Прислушавшись к себе, Маша поняла, что это чувство на самом деле было не новым. Она испытывала нечто подобное прежде… в детстве. Это была ревность, которую испытывают дети, наблюдающие, как их мама разговаривает, играет и, тем более, хвалит чужого ребенка. "Ты – моя мама! Моя! Говорить и играть ты можешь только со мной!"
   Мама. Она была всегда так красива, элегантно одета и так изящна, точно была она княгиня, носившая в своей крови ген благородства. Теперь эта ее изысканность показалась Маше чем-то неприличным и оскорбляющим всю их семью. Ее пальто с широким поясом и высокие коричневые сапоги, платья, шитые на заказ и босоножки на высоком каблуке, колечки густых каштановых волос и обязательный маникюр: "Она это все делала не для нас, не для отца, а для кого-то другого".
   В какой-то момент метаний по квартире Маше пришла в голову мысль разорвать, сжечь, уничтожить все письма, которые ее заставила взять Анна, но приступ паники понемногу стих, и Маша решила закрыть на какое-то время обсуждение этой темы внутри себя. Она понимала, что не готова задавать себе вопросы и отвечать на них. Слишком тяжело. "Позже", – решила она.
   Вечером с работы пришел муж. Когда он ужинал на кухне, Маша села рядом и смотрела на него с каким-то удивлением, точно давно не видела. Она разглядывала его нос, брови, руки, смотрела, как он разрезает ножом отбивную, как выковыривает вилкой семечки из перезрелого огурца, и с утешением и радостью убеждалась, что это все в нем ей нравится.
   Ей на ум приходили картинки из прошлого, эпизоды их знакомства и ухаживания: прогулки по ночной Москве, походы в театр, первые поцелуи и объятия. Со странной тревогой и в то же время с блаженством, с каким обнимают потерявшегося ребенка, она ощущала сейчас присутствие этого мужчины здесь в их доме и в своей жизни.
   "Это случайность или награда – то, что я встретила своего человека? Я вышла замуж именно за того, за кого нужно. А ведь это – большое везение". Подобные мысли раньше показались бы Маше смешными. "Нужность" или "ненужность" человека никогда не были даже предметом исследования в ее голове. В отношениях с мужчинами она, как и все молодые девушки, летела воздушным шариком в потоках теплого ветерка и не задумывалась ни о своей хрупкости, ни о направлении ветра, ни о том, куда этот ветер ее принесет.
   Однажды ветер принес ее в ЗАГС, и это показалось Маше естественным. У мужа была квартира, где молодая семья начала свою новую жизнь, и это было естественным. Возможно, если бы квартиры не было и муж пригласил бы Машу жить в общежитие или в съемную комнату, она пошла бы не задумываясь, это было бы тоже естественно. У молодой пары пусть не сразу, а только через три года родились двое здоровых прекрасных сыновей-близнецов. Это тоже воспринималось не только Машей, но и ее мужем как нечто само собой разумеющееся, как обязательный факт биографии.
   Но сейчас внутри Машиного мира произошел ядерный взрыв. Взрывной волной смело все прежние устои и конструкции. Маша с ужасом смотрела на это свое внутреннее пепелище, но ужасали ее не потери прошлых цитаделей, а понимание того, что эти цитадели были всего лишь бумажными домиками, фантиками из-под конфет, которыми в детстве ее угощал папа. Реальность вырастала совсем иная, тяжелая и суровая, как большой цех какого-то завода, где на сотне конвейеров с огромным трудом штамповались детали – составные части человеческих судеб. Некоторые из них складывались в большие механизмы, а некоторые просто падали в никуда, ненужные и бессмысленные, результат долгого труда – годы человеческой жизни. И среди этих деталей Маша видела свою мать, своего отца и даже сестру. Это было жутко. И Маша впервые испытала стыд за то, что она так легко и так много успела в жизни обрести, раньше своей сестры, хотя та была старше.
   Маша вдруг поняла, что Ане тяжело держать ответ перед всем миром за свое безбрачие и бездетность. "А ведь она очень похожа на мать: недотрога с суровым взглядом. А она тоже могла бы быть нежной и трепетной, если бы был рядом нужный человек".
   Теперь почти каждый вечер, когда Маша ложилась спать и сон уже почти лишал ее сил, ей виделись какие-то картины из прошлого: мама и папа. Мама, такая красивая и грустная, этот ее взгляд, наполненный слезами, устремленный куда-то вдаль. Отец, стоящий рядом. Такой простак по сравнению с ней. Он смотрит на мать беззаботно и спокойно. Он, как всегда, ничего не понимает и не хочет ни знать, ни понимать.
   Уже во сне Маша пыталась что-то спросить у папы, но он все время отворачивался и делал шаг в сторону. Он отдалялся все больше и больше.
   – Как же так? – кричала Маша ему вслед. Но он не отвечал.
//-- * * * --//

   Любимый! Любимый! Любимый! Тысячу раз любимый!
   Я так скучаю по тебе, невозможно выразить словами. С момента твоего отъезда прошло не очень много времени, если соизмерять с целой жизнью, но миллионы лет, если оценивать силой моего одиночества и боли.
   Но я счастлива в этой боли. В ней вся моя суть. Я не представляю и не хочу видеть себя в покое и равновесии. Нет для меня того счастливого равновесия, когда вся жизнь разложена в балансе на чашах весов. Я хочу, чтобы меня качало с невероятной амплитудой от бесконечной радости и счастья до глубочайшего отчаяния и острейших переживаний. Я хочу жить с мыслями о тебе, воспоминаниями и мечтами.
   Если б ты знал, сколько раз за день мне приходится скрывать слезу от своих близких. Я подхожу к окну и смотрю на суетливый город, словно стою в задумчивости, но на самом деле я плачу. Теплые нескончаемые слезы бегут по моим щекам. Это – мои мысли. Они настолько переполняют голову, что вырываются наружу.
   Я люблю эти слезы. Они – величайшее творение природы, это – чувства, получившие материальные очертания. В этом мире так много серого и безликого, бесполезного и напрасного, что мои слезы словно чистейшие бриллианты среди этого пепла, драгоценное сокровище, наполненное смыслом, как ничто другое. Они – плод великого труда души и сердца.
   Я не хочу иной судьбы, если говорить о сделанном выборе. Нисколько не сожалею о том, что я поддалась воле чувств. Я не жалею о том, что каждый день стою у окна и плачу. Да, я безумно скучаю, и жизнь моя без твоих рук и глаз, без твоей ласки и тепла похожа на жизнь в тюрьме. Но то, что я ношу в себе, – эта любовь, это невероятная нежность, от которой во рту становится сладко и тепло в животе, – они чудо, высший дар, как ясновидение или музыкальный талант, а я – их носитель – сверхчеловек.
   Прошу лишь об одном. Сохрани в себе самое ценное – свою суть, свое величие и силу. Ты – ангел и мученик, ты несешь в себе ту же благодать, что несу в себе я. Это – тяжелое бремя. Но оно делает нас прекрасными, высшими, избранными. Люби себя за свою боль. Люби меня. Люби нас.
А.

//-- * * * --//
   Следующие письма Маша взялась читать как-то неожиданно для себя. Это было уже после поминок, после очередных встреч с мамой и Аней.
   На этих встречах все три женщины чувствовали неловкость в общении друг с другом. Открывшаяся тайна, как тяжелое испытание, легло на их пути, оно мешало им свободно двигаться, мыслить и общаться. Они понимали, что требуется время, чтобы пройти этот отрезок, впитать и осмыслить новую правду и в конце концов принять ее.
   Маша чувствовала все ту же обиду за отца и негодование по отношении к матери, но сила этих чувств уменьшалась с каждым днем.
   Каждый день в Машиной голове шла работа, шел судебный процесс, на котором все были и прокурорами, и судьями и адвокатами, а под конец все стали и подсудимыми, хотя по началу подсудимой была только мама.
   Самое неприятное и тяжелое ощущение испытывала Маша в те минуты, когда своему суду она предавала отца. Поначалу это было вообще невозможно. Это казалось кощунственным и дерзким замыслом. Но когда она начала задавать ему вопросы как к супругу, главе семьи и отвечать за него на эти вопросы, она поняла, что образы в ее голове начинают меняться.
   "Была ли мама плохой женой? – спрашивала Маша отца. – Была ли она плохой матерью? Ухаживала ли она должным образом за супругом и детьми? Вела хозяйство? Поддерживала порядок в доме? Хорошо готовила?"
   Мама была идеальной хозяйкой. Маша это знала прекрасно. Она была заботливой матерью и внимательной супругой. В доме всегда царил идеальный порядок и чистота. Все вещи и в первую очередь папины рубашки были выглажены и развешаны в шкафу. Отцу регулярно покупались свитера, майки, носки и носовые платки. Многие вещи отец не делал вовсе, потому что за него это делала мама.
   Дом был не просто опрятным, но уютным и красивым. Новые шторы шились регулярно, в рамки ставились фотографии, стелились новые салфетки и коврики. Мать отвечала за оплату всех счетов, за выписку газет, за оформление путевок. Она покупала еду, одежду, заказывала, если нужно, новую мебель и новую сантехнику, заранее готовила подарки всем друзьям и знакомым, устраивала праздники для взрослых и детей.
   А что делал отец?
   Он просто жил в мире, созданном этой женщиной. Он жил и получал удовольствие от реальности. Ходил на любимую работу, играл в футбол со своими товарищами по субботам, по воскресеньям посещал с детьми зоопарк или в музей. Дома каждый вечер он с удовольствием ужинал, ведь мама готовила всегда изысканно и разнообразно. Потом отец читал газету или смотрел телевизор, проводил недолгое время с детьми настолько, насколько это было ему в удовольствие, и шел спать.
   "Счастливец. Почему ему так повезло?" – думала Маша.
   Он так и не узнал ни реальность жизни, ни свою жену, которая ему никогда не принадлежала, и вряд ли бы поверил, если бы ему сказали правду.
   А правда была настолько удивительна и огромна, что, вычитывая ее по буквам из старых писем, Маша не могла уложить все это в своей голове. Жизнь, прожитая всей их семьей, представлялась теперь маленьким ручейком по сравнению с огромной бурной рекой, которая текла параллельно за порогом их дома. Эта река вызывала сначала непонимание, потом восхищение, но основное чувство – страх.
   "Сколько боли в каждом слове! Неужели это и есть расплата? "
   Красивой и насыщенной, как яркое кино, такой эта жизнь виделась только зрителю, но для ее героев, и Маша понимала это через их мысли и слова, она была тяжелейшим испытанием, болезнью, от которой не было лекарства.
   "Я бы так не смогла, – почему-то подумала однажды Маша. – Я бы ушла к любимому, даже если бы все меня осудили, и родственники, и друзья". Но это умозаключение не было окончательным. Это было всего лишь предположение из категории "если бы…". Одно Маша понимала точно: она бы не хотела ни за что, ни за что на свете оказаться перед таким выбором.
//-- * * * --//

   Моя нежность, любовь моя, трепет в каждом моем пальце и пульс в каждом сосуде моего тела… Ты – человек, решивший мою судьбу, дорогой и славный мой человек! Мой! Ответь!
   Зачем ты это сделал со мной?
   Зачем ты разрушил мой мир, серый, безликий, но такой тихий?
   Ты стал моим богом и моим сыном, моим учителем и моим рабом, ты – начало всех моих измышлений и венец всех суждений. Твое имя я произношу как "аминь" в конце каждой молитвы. Ты, как Бог, вездесущ, ты во всем и повсюду, но невидим и неосязаем, как он.
   Знал ли ты будущее? Хотел ли взойти на этот трон и надеть на свою прекрасную голову корону, украшенную в равной мере изумрудами, рубинами, шипами и скорпионами? И все они теперь вонзаются в твои виски. И изумруды режут плоть не хуже жала скорпиона.
   Да, статус и положение в трудовых кругах моего мужа весомы и обескураживают простых смертных. Тягаться с ним сложно. Но я никогда не противопоставляла вас.
   Ах, если бы я искала лучшей жизни, выбрала ли я тебя? Мечтала ли я о тебе, как о самом прекрасном и удивительном своем будущем?
   Деньги и материальные ценности – это последнее, о чем я подумаю на этой земле. И не они меня удержали там, где мне суждено мучиться до конца моих дней. Ты знаешь, меня держали обязательства перед моими детьми. Не перед ним, нет. Я не вправе бросать в жертву ради своего счастья чувства моих детей. Это подло. Я дала им жизнь. Я обязана защищать их и отдавать все самое лучшее.
   Его чувства меня не интересуют. Он взрослый человек. Он со мной на равных. Дети – нет.
   Я не знаю, любил ли когда-нибудь меня мой муж. Мне кажется, он всегда относился ко мне как к чему-то необходимому в его жизни, как к электричеству или водопроводу. Если его спросить, он ответит, что, безусловно, любит свою работу, свою квартиру, свою машину, и где-то там, в этом ряду, стою и я.
   Помнишь, я тяжело болела в прошлом году? Это продолжалось так долго, больше полугода, мои боли в желудке и постоянная тошнота. Я похудела на пять килограмм. Я обошла всех врачей и сделала все мыслимые и немыслимые исследования. Мой муж, похоже, так и не узнал о моей болезни. Не потому что я скрывала от него. Я жаловалась на здоровье, говорила, что собираюсь или уже была у врача. Но он ни разу не спросил меня о моем самочувствии, не посочувствовал, не пожалел. Я продолжала ходить на работу, заниматься детьми, вести хозяйство. Пока подается электричество, беспокоиться не о чем.
   Ты меня спросил однажды, дарит ли муж мне цветы. Да, дарит. На день рождения и на Восьмое марта. Он делает это словно по инструкции, потому что так правильно. Я не обвиняю его в бесчувственности. Возможно, так устроен его внутренний мир, но этот мир мне не интересен. В молодости я думала, что то теплое чувство привязанности и гордости за супруга, работника министерства, это и есть любовь. Но теперь-то я знаю, что никогда не любила его.
   Осознавать это ужасно и прекрасно одновременно. Ужасно потому, что я вышла замуж не за того человека, не за своего, потратила на него лучшие годы своей жизни. Прекрасно потому, что я смогла полюбить тебя, первой и прекраснейшей любовью. Эта любовь, как первое купание в море, как первое оседлание лошади, как первый полет на самолете. Если ты делал это раньше, оно не принесет уже такого удовольствия и восторга открытия. Я сделала это впервые с тобой.
   Я помню день нашего знакомства. Тогда в первую секунду я поняла, что соскользнула с обрыва и полетела вниз. Падение – это тоже полет, пусть и ненадолго.
   Помнишь, ты мне тогда сказал, что между нами ничего не будет, мы просто встретимся еще один раз и больше не увидим друг друга. Нам обоим хотелось этого невероятно. Всего одни раз. И мы сказали себе: "Почему бы нет".
   О, как смешно мне смотреть сейчас с высоты своего знания на ту свою наивность.
   Скажи, мой милый, ты жалеешь о том, что все сложилось именно так?
   Прошу тебя, не жалей ни о чем. Прости мне мои сомнения и стенания. Это всего лишь проявление слабости. Я хотела даже переписать это письмо, но решила оставить те строки, что в начала, чтобы ты видел, как мается моя душа. Ты все поймешь.
   Я не хочу видеть никого из нас ни жертвами, ни виновниками. Мы оба победители. Пусть через обман и жертвы, но мы смогли победить реальность. Кого мы обманули больше всего, так это свою судьбу, которая уготовила нам серую заурядную жизнь. Мы шагнули за границы обыденного мира, мы вырвались, мы сбежали.
   Спасибо тебе, мой хороший, за это.
   Пиши мне, пожалуйста. Хоть пару строчек. Я каждый день захожу на почту.
   Люблю тебя. Надеюсь, на следующей неделе тебя увидеть.
А.

   Как-то раз позвонила Аня и сообщила, что им с Машей нужно подойти к нотариусу и подать заявление о вступлении в наследство.
   Уже давно сестры не созванивались и не разговаривали. Нельзя сказать, что раньше они поддерживали очень теплые, насыщенные отношения, но после похорон та небольшая связь, которая между ними была, совсем оборвалась.
   В какой момент все изменилось, Маша не знала, может быть, это произошло прямо сейчас, когда она сняла трубку, но ей было приятно и тревожно слышать голос сестры. Маше показалось, что она испытывает к Ане такие чувства, которые не испытывала никогда прежде, даже в детстве.
   Теплота и забота, пробудившиеся в ее сердце, прежде показались бы ей напрасными и бессмысленными. Как можно было заботиться о человеке, которого ты боишься и который кажется тебе абсолютно непроницаемым. Аня могла быть сильной, дерзкой, предприимчивой, расчетливой, она могла вызывать уважение, зависть, даже гордость, но никак не заботу. У Ани никогда не было проблем, по крайней мере, она сама о них никогда не говорила, поэтому при редких разговорах Маша никогда не спрашивала даже, как у нее дела.
   А тут вдруг спросила:
   – Как ты себя чувствуешь, Аня?
   – В каком смысле? – спросила та.
   – В смысле твоего здоровья, – спокойно пояснила Маша.
   – А что с моим здоровьем? – Аня как всегда была полна сарказма, острый ум и элегантная язвительность были ее фирменным стилем, но даже она удивилась вопросам сестры.
   В другой раз Маша бы растерялась и оборвала беседу, но сейчас она искренне и по-доброму рассмеялась и спросила еще раз:
   – Как твое здоровье, Аня? Я тебя давно не слышала.
   – Я еще не в том возрасте, чтобы отчитываться о своем здоровье. Но спасибо, что спросила. Теперь у меня заболел живот.
   – Ну прекрати! – Маша хохотала в трубку. – Ты можешь быть серьезной?
   Разговор длился еще пару минут и был беспредметным, но очень знаковым для обеих сестер, точно они обе заговорили на каком-то новом языке, который в один миг постигли, и теперь, наконец-то, начали понимать друг друга.
   Позже, когда они встретились и завершили необходимые процедуры у нотариуса, Маша сказала, провожая Аню до машины:
   – Я бы хотела, чтобы ты чаще приезжала к нам в гости. Дети по тебе соскучились.
   – Я тоже по ним скучаю, – ответила Анна.
   – Скоро у тебя появятся свои, и тебе будет не до нас, – вдруг с энтузиазмом выпалила Маша.
   – Ты думаешь? – в этом вопросе Ани было столько искренней надежды, что у Маши выступили слезы на глазах.
   – Конечно, Аня! Я прямо чувствую, что в твоей жизни грядут большие перемены.
   Аня улыбнулась и ничего не ответила. Сестры прошли еще пару шагов, и вдруг Маша спросила:
   – Что ты почувствовала тогда, когда узнала?
   Аня остановилась, задумалась на секунду, но было понятно, что она сразу поняла, о чем идет речь:
   – Это не описывается простыми словами.
   – Весь твой прежний мир рухнул, – ответила за нее Маша. – Поэтому ты закрылась от нас и убежала.
   – А что я могла сделать? Я не вправе была вмешиваться. Я вмешалась уже после смерти отца, когда написала Борису, и то напрасно.
   – Нет, не напрасно, – Маша усиленно замотала головой. – Не напрасно!
   Ей так захотелось в этот момент обнять свою сестру, но она не помнила, как и когда последний раз делала это. Неловкость не дала ей наброситься на Анну с объятьями. Она только протянула руку и погладила Аню по плечу. Это выглядело так, словно она решила смахнуть снег с Аниного пальто. Может, Аня так и подумала.
   Декабрьский снег, чистый и легкий, медленно и грациозно опускался с небес и осторожно-осторожно садился на ветви деревьев, на чугунные ограды, на засохшие цветы гортензии, и все, что раньше было черным и безжизненным, становилось сказочным и нежным.
   "В следующий раз обязательно ее обниму", – решила Маша.
//-- * * * --//

   Любимый мой. Нежный и сладкий. Я сейчас подумала… а ведь раньше даже детям своим я не говорила подобных слов.
   Нежности меня научил ты.
   Это не потому, что я плохая мать и хорошая любовница. Нет.
   Женщина прекрасна, когда она любима.
   Такая женщина – это мелодия, из которой убрали все паузы. В ней столько силы и красоты. Она хочет жить и играть, но только в том случае, если ее будут слушать.
   Ты дал мне силы почувствовать себя до самых невероятных глубин. Твоя любовь сделала меня особенной.
   Я стала чувственной и трепетной, ранимой и тонкой. Во мне открылись миллионы пор, через которые я могу и хочу чувствовать мир.
   Я осязаю людскую боль. Я понимаю чужие страдания. Этого не было раньше со мной.
   В каждом трепете лепестка я виду красоту и бренность этого мира.
   Я прекрасна и огромна, как Вселенная. Во мне вся ее сила и вся ее боль.
   Но не буду про боль.
   Ты в прошлом письме ругал меня за уныние и отчаяние в моих словах. Ты прости, если мои письма тебя расстраивают.
   Ты всегда пишешь так коротко и по-деловому. Я так не умею.
   Из-за того, может, что мы редко видимся с тобой, и мои письма стали единственным пристанищем для мыслей и переживаний, я так многословна и противоречива.
   Не злись. Я буду держаться. А как же иначе? Столько лет уже я делаю это.
   За окном первый день весны, он серый и мрачный, идет снег. Но он – уже не зима. Это знание, противоречащее реальности, все равно дает силы жить. Величие человеческого разума в умении бороться.
   Я очень хочу приехать к тебе. Не знаю, как это устроить, но буду стараться.
   Целую тебя тысячу раз.
   Вижу тебя в каждом сне.
   Люблю.
А.

//-- * * * --//
   Перед Новым годом Аня приехала к Маше в гости поздравить всех с наступающими праздниками.
   Сестры сидели в гостиной, было светло и весело, дети скакали вокруг и радовались привезенным тетей Аней подаркам. Говорили о разном, о планах на каникулы, о совместном походе на елку, даже о кулинарных рецептах. И тут Маша спросила:
   – Ты все так же хочешь познакомиться с Борисом?
   Аня не удивилась вопросу и почти сразу ответила:
   – Да. Только уже поздно.
   – Поздно? – с удивлением переспросила Маша.
   – Мама этого не хочет. Она сказала, что нет смысла ни ей, ни тем более нам общаться с ним.
   Помолчав какое-то время, Аня добавила:
   – Вся эта история стала далеким прошлым. В первую очередь для нее.
   – Значит, ты с ней это обсуждала, – словно мысли вслух озвучила Маша.
   Дети запрыгнули на диван и стали скакать на мягких подушках, угрожая растоптать маму и тетю. Они так задорно смеялись и так увлеченно махали руками, что остановить их не было никакой возможности. Женщины сначала пытались это сделать, но потом решили, что самое правильное в этой ситуации – спасаться бегством, и встали с дивана.
   Они вышли на кухню, и там Маша, подойдя к окну и глядя на огни вечернего города, спросила:
   – Тебе жаль ее?
   Аня не отвечала.
   – Мне жаль, – ответила за нее Маша. – Это страшная жизнь.
   Она повернулась и посмотрела на Аню.
   – Жить вот так – в плену своей семьи. Она ненавидела нас, как ты думаешь?
   – Нет. Что ты… Она очень любила и любит нас, – Аня тяжело вздохнула, словно сказала только что что-то очень грустное.
   Маша опять повернулась к Ане спиной и стала смотреть в окно. По дорогам бежали нескончаемым потоком огоньки машин, они то ускоряли, то замедляли свой ход, и это движение завораживало. В доме напротив горели окошки многочисленных квартир, кое-где были заметны силуэты людей, занятых своими домашними делами, в некоторых окнах синхронно мигал свет – это работал телевизор на одном и том же канале.
   – Она ни о чем не жалеет, правда? – спросила Маша. – Я прочитала это в ее письмах.
   Аня молчала.
   Люди в окошках суетились, то появлялись, то исчезали, и Маша подумала, что кто-то сейчас вот так же смотрит на нее из дома напротив.
   "Пусть смотрит, – подумала она. – Все равно не увидит".
//-- * * * --//

   Мой дорогой, родной мой человек.
   Ты уже так давно не пишешь мне. И я уже почти не жду. Во мне нет злости и обиды, я не вступаю в борьбу за потерянные иллюзии. Я смиренно принимаю установленные временем и судьбой рубежи. Надо признать, основной рубеж нами пройден. Увы. Мы больше не вместе.
   Если придираться к словам, то мы никогда и не были вместе. Мы ненадолго украли для себя не предназначенное для нас время, смотрели не в свое небо, дышали не своим воздухом, ходили не по своей земле.
   Хотя кто знает, может, это все кто-то другой украл у нас. И нам суждено было быть вместе…
   Что там лукавить. Теперь я уже точно знаю, что не суждено.
   Я не знаю, какой бы мы были парой. Думаю, самой красивой. Помнишь взгляды прохожих на улицах, продавщиц в магазинах, пассажиров метро, мы всегда привлекали внимание, нас разглядывали как картинку.
   А эти длинные эскалаторы на центральных станциях. "Они точно созданы для поцелуев", – говорил ты. А я стояла на ступеньку выше, смотрела в твои глаза и понимала, что невозможно не обнимать тебя сейчас. Эта безудержная, сумасшедшая нежность внутри меня… если бы мне тогда сказали, что нет, нельзя прикоснуться к тебе, мне кажется, она бы взорвала меня изнутри, она бы вырвалась наружу и сорвала с рельсов все поезда и с петель все двери.
   Эти объятия… Их придумал Господь. Как Солнце, как Луну, как музыку Чайковского.
   Помнишь, как мы сидели с тобой у фонтана в парке Горького и слушали Чайковского из репродуктора? И я тогда сказала: "Лебединое озеро", а ты поправил меня: "Щелкунчик".
   Все-то ты знаешь. Всегда во всем разбираешься лучше меня.
   Почему же ты не догадался тогда, в том далеком октябре, к чему нас приведет наша дорога? И ты повел меня по ней. И я пошла.
   Теперь же, когда наша дорога растворилась в зарослях бурьяна, потерялась в оврагах и утонула в болоте, а мы стоим растерянные, измотанные долгим путешествием, все в пыли, и наши ноги не хотят уже больше идти ни в одну из сторон, можешь ли ты со всей ответственностью сказать, что, вернись ты на много лет назад, в тот октябрь, ты сделал бы решительно все так же, а не иначе, и выбрал бы именно этот путь?
   Я всегда и во всем следовала логике рационализма. Я, наверное, в душе истинный стахановец, потому что мне очень важно осознавать результаты каждого, даже самого малого действия.
   Но эти годы нашей жизни! Какой они возымели результат? Для чего нам все это было дано? У этого времени и у этих событий нет логики, нет и никогда не было цели, это было истинное безумие с самого начала. Оно и сейчас продолжает быть безумным и нелогичным. Даже это письмо! Я пишу его словно бы самой себе.
   Ты уехал, ты хотел стать дальше от меня. Еще будучи здесь, в Москве, мы отдалились с тобой совершенно. Я знаю, ты искал спасения, ты спасался бегством. Как ужасно звучат эти слова… Но нет, не потому ты бежал, что разлюбил меня. Я знаю, твоя любовь, как и моя, все еще жива. О, эта страшная, коварная, живучая, как кошка, любовь. Она переживет и нас, и всю человеческую цивилизацию. Она не дана была какой-нибудь прекрасной супружеской паре. Она выбрала нас – людей, скованных обязательствами. Она наказала нас собой.
   Но ты устал. Я знаю. Я тоже устала. Я измучена болезнью, которая никак не разрешится смертью. Я не осуждаю тебя за твое бегство.
   Я знала, что ты уедешь, еще до того, как ты сказал мне об этом. Ты стал суровым и молчаливым. Наши встречи походили на свидания в тюрьме. Нет, ты не разлюбил меня, я это видела в твоих глазах, наполненных слезами в минуты расставаний, я чувствовала это в твоих руках, которые подолгу держали мои руки и не отпускали. Но ты в какой-то момент поставил себе задачу, принял решение – надо все заканчивать. О, вы, мужчины, вы так славно умеете выполнять поставленные в вашей голове цели. И в этом вы сильны, как бараны. Женщины на такое не способны. Женщины всегда расколоты на тысячу осколков, и каждый наш осколок играет яркими гранями. Мы никогда не можем определенно сказать, чего хотим. Еще в начале наших отношений я была уверена, что смогу одним лишь движением воли прекратить все это. Но теперь я точно знаю, что это невозможно, мне это не под силу, и никогда не было. Я могу плакать и кидаться словами, и ты прости меня за минуты слабости и за мои истерики, я могу заставлять себя молчать и не писать тебе, не искать встречи с тобой, но это ничего не меняет. Я не могу приказать себе убить тебя.
   Это страшно осознавать, но я знаю, что буду любить тебя всегда. До своей смерти и после смерти я буду любить тебя. И никогда не будет покоя в моей душе. Но что самое ужасное, я и не ищу этого покоя. Я не хочу забвения. Мой разум обнищает, а душа иссохнет, если внутри меня тебя не будет.
   Где ты сейчас? С кем? Хочу ли я знать?
   Если ты не будешь мне больше писать, это ничего не изменит. Я знаю, что все останется неизменным.
   Так и не пиши мне больше. Не пиши, чтобы не терзать свой и разум и бумагу. Жизнь победила там, снаружи, и пусть! Но внутри нас все останется неизменным.
А.

//-- * * * --//
   – Уже поздно ходить без головного убора. Вы можете простыть.
   – Мне это не повредит, – тут же ответила Тоня и даже не посмотрела на своего собеседника.
   Руки в бежевых замшевых перчатках, на шее платок с фиалками. Худенькая фигурка молодой женщины у чугунной ограды Москвы-реки вызвала у Бориса любопытство. Такая хрупкая и в то же время такая острая, как игла.
   – Тут недавно ребята на спор прыгали с Андреевского моста, правда, летом, еще тепло было. Там высота метров двадцать. Так вот один сознание потерял от удара об воду. Еле спасли.
   – Это вы к чему? – спокойно спросила Тоня.
   – Пытаюсь вас развеселить.
   – Весело, – с сарказмом ответила Тоня.
   Борис облокотился на перила и закурил.
   Он еще раз окинул взглядом эту странную молодую женщину, стоящую рядом. А ведь она на него пока даже не взглянула.
   Куда был устремлен ее взгляд? На противоположный берег?
   Борис стал смотреть туда же, на Фрунзенскую набережную, шумную и суетливую, такую непохожую на этот берег – тихий и безлюдный.
   – Там есть очень хороший книжный магазин, – сказал он.
   – Где? – тихо переспросила она.
   Вон там, видите, большой желтый дом с гербом, а рядом длинный пониже.
   Тоня молчала.
   – Разве я не похожа на человека, который ищет одиночества? – вдруг спросила она и только тогда повернула к нему свое лицо. Они встретились глазами. Ее взгляд был властный и строгий как у учительницы. Он же смотрел на нее дружелюбно и просто.
   – Нет, не похожи, – спокойно ответил он. В нем было столько силы и уверенности, что Тоня растерялась.
   – Это, наверное, самое безлюдное место в Москве в такое время года, – проговорила она, как бы оправдываясь. – Вы все испортили.
   Борис усмехнулся.
   – Не только я, – сказал он и кивнул головой, указывая куда-то за спину Тони. Она обернулась по направлению его взгляда.
   Там, куда указывал Борис, шла пожилая пара, медленно и безмолвно они гуляли по набережной, каждый держал в руках сложенный зонтик. Они прошли мимо, и только тогда Тоня ответила:
   – Они не в счет. Они же ко мне не пристают.
   – Пристали бы – улыбнувшись, сказал Борис. – Еще как. Они меня испугались.
   На лице Тони появилась улыбка.
   Кто этот загадочный молодой человек? Она опять посмотрела на него, без опаски, открыто, оценивающим взглядом, и он это заметил. Высокий, широкоплечий, пальто красивое. Курит, не снимая перчаток. Наглец!
   – Значит, я, по-вашему, не могу искать одиночества? – спросила она. – Почему?
   – Вы слишком красивы и полны жизни, – не задумываясь ответил он. – Зачем вам одиночество? Еще успеете насладиться им вполне!
   Она отвернулась и стала опять смотреть на противоположный берег. Разговор с этим человеком ей казался простым и непринужденным, но при этом неизбежным, как течение серых вод Москвы-реки, точно пришла она сегодня сюда в это безлюдное место специально, чтобы встретиться с ним, как река пришла, чтобы встретиться с Крымским мостом.
   – Вы же тоже пришли сюда один, – сказала она, продолжая свой внутренний монолог, и тут подумала, что не знает, с какой стороны пришел этот странный человек.
   – Я не пришел, – словно читая ее мысли, ответил он, – я здесь был всегда.
   Она посмотрела на него с удивлением и каким-то предвкушением.
   – Я ждал вас.
   Тоня улыбнулась и закачала головой, словно хотела сказать "Нет, нет, я вам не верю", а потом сказала:
   – Вы странный.
   Борис рассмеялся.
   – Это самый прекрасный комплимент, который я слышу от женщины.
   – Вы странный, – опять повторила она и тоже рассмеялась.
   – Можно я возьму вас за руку? – вдруг спросил он.
   – Можно, – как-то сразу ответила Тоня и протянула ему не одну, а обе руки.
   Борис сделал шаг навстречу и взял ее за руки.
   – Я замужем, – вдруг как-то испуганно сказала она.
   Словно не услышав ее последних слов, он тихонько потянул ее вперед, потом немного вправо и сказал:
   – Смотрите! В этом месте приземляется солнечный луч, отражающийся от баржи. На ней большой прожектор, как зеркало. Видите? А теперь почувствуйте, здесь намного теплее, чем в том месте, где стояли вы.
   – Да. Что-то есть. – Тоня смутилась. Он всего лишь хотел подвести ее к солнечному лучу.
   – А почему теплоходы еще ходят по реке? – вдруг спросила она. – Разве река не может замерзнуть в любой момент?
   – Река может замерзнуть в любой момент, – сказал Борис. Это был не то ответ на ее вопрос, не то эхо ее слов.
   Где-то рядом закрякали на реке утки, засуетились, захлопали крыльями. Борис отпустил руки Тони.
   Ветра почти не было, но голые ветви деревьев слегка качались, словно во время танца водили черными руками по воздуху. И в этом спокойном движении парка и реки была какая-то обреченность и печаль, присущая только поздней осени.
   – Обещайте, что вы никогда больше не будете искать одиночества, – сказал Борис, – это очень жестоко.
   Тоня загадочно улыбнулась и спросила:
   – А что же мне искать?
   – Ищите меня завтра в три в магазине "Книги" на том берегу.
   Она сделала немного удивленное лицо, но промолчала. Во всех ее чертах, особенно в глазах, появился какой-то свет, как это бывает с детьми, которым сказали, что их ждет подарок, и Борис смотрел на нее с нескрываемым удовольствием. Он прекрасно понимал, что этот свет в этой удивительной молодой женщине поселил он.
   – Я вам только покажу одно интересное издание. Между прочим, я один из авторов книги. И докучать вам больше не буду. Приходите!
   Мимо проплыл теплоход, белый свежевыкрашенный, но совсем пустой.
   Волны от теплохода начали биться в гранит набережной, стало шумно. Утки, окончательно растревоженные, взлетели над водой. Сначала они полетели вдоль реки, потом поднялись выше и скрылись за холмом парка. Через минуту все стихло.
   На противоположной стороне реки продолжали свое движение люди и машины, кряхтели троллейбусы, и с оживленного и наполненного суетой берега наверняка набережная со старыми чугунными оградами казалась совсем пустой и безлюдной, и две фигуры мужчины и женщины были почти неразличимы на фоне черных деревьев. Но они там были. А чуть дальше на той же стороне были еще две фигуры, медленно двигающиеся в сторону Крымского моста, держащие в руках сложенные зонтики.
//-- * * * --//

Коротко об авторе

   Александра Юрьевна Кириллова родилась 26 января 1978 года в городе Львове, нынче проживает со своей семьёй в Москве.
   Образ родного города с противоречивой и богатой историей, интересной архитектурой и неутихающей культурной жизнью, нашёл впоследствии отражение в творчестве Александры Кирилловой, в её стихах, а также в публицистических очерках.
   До своего окончательного переезда с родителями в Москву в 1992 году, Александра сменила несколько школ в разных городах тогда ещё Советского Союза, даже довелось несколько лет учиться заграницей.
   Стихи и прозу начала писать ещё в школе. В 6-ом классе организовала литературный школьный кружок, в котором могли проявить свои творческие способности все желающие, выпускала школьный еженедельный журнал с юмористическими рассказами.
   В 1999 году с красным дипломом окончила юридический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова.
   Юридическую практику продолжает и по сей день, совмещая её с творческой работой. Хотя, как говорит сама Александра, основная, самая напряжённая и самая интересная работа для неё – это воспитание двух сыновей.
   Для своих детей и про них Александра написала поэму «Мы нашли звезду», которая была издана в одноимённом сборнике детских стихов в 2013 году. В сборник вошли также детские стихи Кирилловой, посвящённые Новому году и Рождеству.
   Александра Кириллова имеет многочисленные публикации в различных изданиях.
   В 2012 году стала лауреатом международного поэтического конкурса «Золотая строфа» в номинации «Стихи о любви».
   В 2014 году вышел сборник стихов Александры Кирилловой «Птица», который был назван открытием Московского книжного фестиваля 2014 года.
   Является обладателем Евразийской литературной премии в номинации «Поэзия» за 2014 год.
   Связаться с автором можно по электронной почте:
   E-mail: sashika@list.ru
   Сайт автора: http://www.kirillova.pro

Александра Кириллова Невидимая жизнь

Коротко об авторе

Александра Кириллова
Невидимая жизнь