Несотворенный мир
Мария Фомальгаут

   © Мария Фомальгаут, 2015
   © Мария Владимировна Фомальгаут, иллюстрации, 2015

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Несотворенный мир

   Пролог первый

   Было бы проще, если бы мне было больно.
   Но мне не больно.
   И даже не страшно. Они умеют притуплять страх, они препарировали мои эмоции, они вскрыли мою память – безжалостно, беспощадно, жестко, наплевав на все международные конвенции и договора.
   Уже не пытаюсь защитить свою память. Знаю – не уберегу, не прикрою. Все равно разломают, все равно заглянут в самую глубину.
   Я хватался за остатки сознания. Я смотрел на человека за пультом, я заставлял себя вспомнить, как его зовут, даром, что я не знал, как его зовут, а нет, генерал называл его при мне, он назвал его Тук, Тук, Тук, так падают яблоки по осени, когда я последний раз видел яблоки, не знаю, вечность прошла, тук, тук, тук, так надо постучать в дверь, чтобы открыли. Чтобы открыть память, надо постучать в неё, а не взламывать – сильно, беспощадно, безжалостно, молоком, тук, тук, тук.
   Сознание разрывалось на мелкие кусочки, на осколки, сознание растворялось в памяти, я пытался ухватиться за память, чтобы не потерять самого себя. И не мог. Мне подворачивалось что-то неуместное, из детства, какие-то первые воспоминания, школьные годы чудесные, а Илюха, идиотище, айфон в школу принес, а у меня айфона нет, и никогда не будет, пот ому что денег нет, отец говорит – учись-учись-учись, и будут деньги, а сам он всю жизнь учился-учился-учился, и где теперь его деньги, спрашивается…
   Они дернули меня за память, больно, сильно, я еле удержал воспоминание. Я вспоминал, как Илюха, идиотище, держит айфон, я тяну шею, хочу увидеть, что там, что там, что там, мальчишки отталкивают, Илюха кивает своим вассалам, гоните его на хрен, он еще разобьет. Понимаю, что мне здесь не место, и никогда в илюхиной компании мне будет не место, потому что у Илюхи отец… а у меня отец… сейчас уже не помню, кто был отец Илюхи, и кто у меня, да это и неважно.
   Говорю – чтобы показать, что тоже не лыком шит, что я тоже кое-что стою, говорю, чтобы привлечь внимание.
   – А я… а у меня билет в космос есть!
   Илюха оборачивается, смотрит на меня. Первый раз в жизни Илюха смотрит на меня.
   – А ну покажи.
   – А дома лежит.
   – А принеси.
   Хочу сказать, что принесу, обязательно принесу, да что принесу, Илюху в гости приведу, пусть посмотрит, – и тут же спохватываюсь.
   – А папа велел никому не копазы… – волнуюсь, путаю слова – не запокы… не по-ка-зы-вать…
   – Врет он все, нет никакого билета! – орет кто-то из Илюхиных вассалов.
   – А за вранье знаешь, чего полагается?
   Я знаю, что полагается за вранье. И надо бежать, и не бежится, Илюхин кулак обрушивается на мою переносицу…
   Кусочек памяти оборвался, выпал еще один кусочек, тоже ободранный, сильно потрепанный:

   Обозначаю гипотенузу через а, два катета – через бэ и вэ.
   Нет.
   Не поймут.
   Помечаю гипотенузу одной черточкой, первый катет – двумя, второй – тремя.
   А вот дальше как прикажете объяснять, что такое квадрат, циферку два здесь не поймут…
   – Вы еще долго мне будете гипотенузы писать?
   – А… откуда вы русский язык знаете?
   – Уберите это, уберите… меня в школе этим умучали… и вы еще тут…
   Смущенно молчу.
   – А у меня сахар есть, – говорит он, – вы едите сахар?
   – Ем.
   Стараюсь не вспоминать, что сахар – белая смерть, стараюсь забыть все запреты не грызть сахар, вытряхиваю из памяти суетливых родителей, да что ты сахар грызешь, вон, печеньку возьми…
   Нет здесь печенек.
   Нет…

   Они снова потянули мою память, сильно, резко, кто же так память тянет, её бережно тянуть надо, чтобы не разорвать. Память запутывается сама в себе, я отключаюсь.

   Пролог второй

   Барракуда большая
   Сфирена мелкочешуйчатая
   Лаврак
   Сарган
   Луфарь-гумбар

   Я смотрел на бесконечно длинный перечень. Если бы у меня была голова, я бы схватился за голову.
   Не то, все не то.
   Впрочем, я забегаю вперед – очень и очень сильно. Если начинать эту историю с самого начала, то…

   Начало

   Этот мир стоял здесь со времен своего сотворения. То есть, он не стоял, а летел в пустоте, на невидимой привязи вокруг Солнца. Мир был очень старым – намного старше, чем все его обитатели, никто из них уже не помнил, как создавался мир. У жителей не осталось даже достоверных сведений – только легенды и слухи, которые чем дальше, тем больше обрастали новыми легендами и слухами.
   Когда этот мир только создавали, его создатели недодали ему много того, что нужно было додать миру. Например, еще при строительстве разворовали все добро, оставив совсем чуть-чуть. Милосердие тоже было нечастым гостем в этом мире – редко-редко воин подносил флягу с водой к пересохшим губам своего врага. Еще большей редкостью в получившемся мире было знание – раз в сотни лет людям открывалось что-то действительно стоящее, какой-то ответ на мучившие людей вопросы – да и то такой ответ, который порождал еще больше вопросов. О более сложных вещах – абсолютной истине, истинном знании, совершенной красоте – в этом мире не знали совсем, потому что строители разворовали эти ценности подчистую. В общем, этот мир был построен как множество других миров, выстроенных до принятия закона «Не укради», согласно которому за кражу полагалось небытие.
   Несмотря на нехватки того и этого, мир когда-то, возможно, был очень хорош, но поистрепался за века и миллионы лет. Ось планеты сдвинулась из-за столкновения с каким-то небесным телом, отчего теплый климат сменился холодами и снегами. На смену цветущим лесам пришли снега и пустыни, величественные ящеры сменились мелкими мохнатыми зверьками, которые постепенно сбросили шерсть и заполонили всю землю собой. На зеленых лужайках выросли дымные фабрики. Все это было неудивительно – мир с самого начала был обречен простоять не так долго, и теперь доживал свои последние тысячелетия. Штукатурка с фасада осыпалась, перекрытия пообветшали, окна покосились, двери жалобно скулили, когда кто-нибудь их открывал, половицы по ночам скрипели. За века и века мир оброс воспоминаниями, легендами, слухами, история мира была переписана такое бессчетное число раз, что уже никто и не помнил, какая она была – история, и была ли вообще. По ночам в мире бродили неупокоенные души и несбывшиеся надежды – верные признаки того, что мир бесконечно стар.
   Жильцы мира… впрочем, трудно назвать их жильцами, потому что никто их не заселял специально, никто не вывешивал на мире табличку «Сдается в аренду, продажа квартир» – и длиннющий номер телефона. Так получилось, что когда мир был построен, про него все как будто забыли: и строители, и заказчик, если таковой вообще был. Ходят слухи, что мир так и не был достроен – может, у заказчика кончились деньги, а может, он убедился, что получилось совсем не то, что он хотел. Так тоже бывает, и намного чаще, чем мы думаем.
   Вот таким был мир, в котором я начал свой жизненный путь. В детстве я не видел, как устроены другие миры, но почему-то считал свое место обитания худшим из миров – как и семь миллиардов моих соотечественников. И я, как и все мальчишки в моем мире мечтал, что попаду в какую-нибудь лучшую страну, где все будет по-другому…

   Хотя нет.
   Эту историю надо начать совсем не так.
   Её нужно начать, например, с того момента, как я вообще решил написать эту историю. Это случилось когда я спустя века и века приехал на руины своего мира, где прошла моя юность. Водитель флаера, должно быть, принял меня за сумасшедшего – не каждый день попадаются такие типы, которые просят отвезти их в заброшенное измерение. Он даже несколько раз переспросил адрес – да точно ли я хочу туда, может, перепутал улицу или район.
   – Нет, добрый господин, я ничего не перепутал. Я действительно хочу попасть туда.
   Водитель равнодушно вел флаер по улицам среди миров и галактик. Должно быть, он решил, что я и правда сумасшедший. Он даже попросил с меня оплату вперед, видно, побоялся, что я убегу, или вообще наброшусь на него с кулаками.
   Итак, в то утро в половине одиннадцатого я стоял возле того, что было моим миром, то есть, конечно, не моим миром, а миром, в котором я жил. С тех самых пор от мира мало, что осталось, да собственно, ничего не осталось. Я увидел проржавленные каркасы и одну стену, причем я даже не мог вспомнить, что это была за стена – Великая Китайская Стена или что-то другое. Солнце превратилось в красный карлик, отгорело своё и погасло, уцелевшие планеты вращались застывшими ледяными глыбами. Я напрасно искал хоть обшарпанную колонну, хоть истлевший остов, хоть золотые пластины с записанными текстами – мир не оставил после себя совсем ничего, как будто стеснялся своего существования. Это было тем более странно, что в былые времена люди буквально бредили мечтами, что они оставят после себя. Хотя, быть может, на закате веков человечество и правда пыталось возвести что-то вроде Вавилонской башни в память о себе – но время не пощадило наши попытки обессмертить свои имена.
   Время…
   Я прикинул, сколько времени прошло с тех пор, когда я покинул Землю – и мне стало страшно.
   Чуть погодя я увидел на мире табличку, что мир подлежит сносу – что тоже было неудивительно. Более того, мне стало странно, почему мир решили снести только сейчас. Чуть поодаль возились рабочие, возводили что-то новое, грандиозное, современно-блестящее, и я был уверен, что здесь никому и в голову не придет красть добро или истину.
   – Осторожно, добрый господин, – сказал кто-то из рабочих, – ходите себе по старому миру, а мир может рухнуть.
   Я возразил:
   – Этот мир давно уже рухнул.
   – Ну да, тоже верно. Стоит развалюха, давно бы уже тут чего построили…
   Меня передернуло. Не то, чтобы я сильно любил мир, в котором родился и вырос, но… да, любил. Несмотря на все, что творилось в этом мире – я любил его. И сейчас, глядя как новостройки подбираются к остаткам моего мира, мне становилось не по себе.
   – Кто такую рухлядь строил, – не унимался рабочий, – здесь же жить было… невозможно.
   – Но ведь жили же, – возразил я.
   – Тю-ю, вы в эти сказки не верьте, добрый господин, вот что я вам скажу. Нельзя было житьв таком мире, его и не достроили толком, заказчик-то помер, вот и не достроили.
   – Помер?
   – Ну а то. Он на старости лет денег накопил, хотел мир построить. Половину суммы выплатил, тут что-то делать начали, а заказчик возьми и помри.
   – Мне стало не по себе. Первый раз я слышал про того, кто хотел создать наш мир. Все наши домыслы, легенды, мифы, изыскания меркли перед открывшейся мне правдой.
   – А где он жил… заказчик?
   – Кто ж его знает, где он жил, такое рабочим знать не положено.
   – А если подумать? – я достал карточку, помахал условными единицами.
   – Да хоть задумайся, не знаю я… не велено рабочим такое знать. Сам бы в глаза ему посмотрел, кто ж такую рухлядь заказывает… Это отец мой строил, ух он этого заказчика костерил…
   – Не достроили этот мир?
   – Да кто ж его достроит, если деньги-то за мир не плочены! Так и остался он… ветшает… ржавеет… здесь вот ось была – рабочий ткнул в сторону остатков земной оси, – тут вот крыльцо…
   Спине стало холодно-холодно, во рту пересохло.
   – А… каким должен был быть построенный мир? По чертежам… по замыслу?
   – Да говорю вам, заказчик-то помер… – рабочий взмахнул крыльями.
   – Ну, помер и помер, а чертежи-то он передавал, как строить?
   – Ну вот, частично передал… что получили от него, по тому выстроили… а потом помер… так мир недостроенный и остался.
   Любой другой на моем месте заскрежетал бы зубами с досады. Но только не я, сын своего мира – мы уже слишком привыкли получать не знания, а крохотные кусочки знаний, половина из которых оказывались ложными.
   – А сколько стоит этот участок? – спросил я, показывая на то, что было моим миром.
   – Да вон, у хозяина спросите… он это пространство выкупил, теперь по участкам продает…
   Хозяин оказался на редкость сговорчивым, – он не только не отказался продать мне участок, но и усердно расхваливал старый мир, буквально умоляя его купить. Поторговавшись для приличия, я за смехотворную сумму купил то, что было когда-то солнечной системой.
   – Если добрый господин пожелает, я тотчас же прикажу снести старый мир, – сказал хозяин.
   – Нет-нет, что вы, не стоит.
   – Я сделаю это для вас совершенно бесплатно, не беспокойтесь.
   – Вы не поняли. Я хочу сохранить его.
   – Добрый господин, из этих руин уже нельзя сделать ничего стоящего.
   Я посмотрел на него пристально.
   – Я. Хочу. Оставить. Все. Как. Есть.
   Он окончательно убедился, что имеет дело с психом, вежливо простился со мной и намекнул, что я могу обратиться в любой момент, когда захочу.
   Итак, я оказался обладателем мира, который был никому не нужен, да и мне не нужен, собственно говоря. Я поднялся на крыльцо – дверь открывать не пришлось, потому что от двери остался крохотный кусочек. Внутри мира поднималась столетняя пыль, кое-где лежал запыленный снег, а океаны промерзли до самого дна. Как я и ожидал, от человечества не осталось никаких следов – по крайней мере, на поверхности планеты. Я вспомнил, что есть какие-то приборы, позволяющие видеть под землей – и решил, что неплохо было бы обзавестись таким, может, тогда я найду хотя бы бочку с радиоактивными отходами или что-нибудь в этом роде.
   Собственно, я сам не знал, что собираюсь делать с этим миром. О том, чтобы восстановить и возродить его, не могло быть и речи. Перекрытия прогнили и рассыпались, при попытке подправить мир он бы рассыпался в прах. Да и чем заменить отгоревшее Солнце, я не знал. Мир умер – давно и безнадежно, и рабочие недвусмысленно предупредили меня, что он может рухнуть в любой момент.
   И все-таки что-то нужно было мне от заброшенного мира, что-то не давало мне покоя. Я ходил по комнатам, поднимался по лестницам, проходил анфилады и балюстрады, даже вкарабкался на чердак. Ближе к вечеру мне удалось обнаружить признаки того, что люди все-таки жили в этом мире, человечество существовало, оно не приснилось, не прибредилось мне. Я нашел едва уцелевшие остатки бункера, в дальней комнате которого лежали, прижавшись друг к другу, два истлевших скелета. Я так и не понял, были ли это мужчина и женщина, охваченные страстью, или просто два человека, которые обнялись, чтобы согреться. Они мало чем напоминали людей – таких людей, какими я их помнил. Крохотные головы, длинные пальцы, хитромудрое переплетение костей и истлевших остатков чего-то электронного – я так и не понял, были ли это новейшие гаджеты или неотъемлемая часть самих людей. Сначала я хотел вырыть могилу и похоронить останки, но потом решил, что бункер и так отлично подходит на роль могилы.
   Ближе к вечеру я выбрал среди пустых комнат одну более-менее приличную комнатенку, вычистил оттуда весь сор и развел огонь в камине. Я спрашивал себя, что я, собственно, здесь ищу. И что я, собственно, собираюсь найти….

   Ну да.
   Только сейчас я вспомнил, что меня подтолкнуло к приезду сюда.
   С чего все началось.
   И с чего я, собственно, должен был начать эту историю.

   – Это что… что это такое, я вас спрашиваю?
   Я стоял в гостиничном номере и показывал на кровать. У меня в голове не укладывалось, как это могло появиться здесь, на краю вселенной, в маленькой комнатенке, которую я снял на ночь.
   – Прошу прощения, добрый господин, – сигнальные лампы слуги замигали часто-часто, – сию минуту уберу.
   Я откашлялся.
   – Я вас не прошу ничего убирать. Я спрашиваю вас, откуда это взялось?
   – Сию минуту… сию минуту… уберу, – бормотал слуга.
   Я понял, что от слуги ничего не добиться. Совсем. Еще подумал потихоньку, по какому критерию нанимают людей в гостиницы – наверное, главный принцип, это полное отсутствие мозгов.
   – Позовите управляющего, – потребовал я.
   – Мне очень жаль… мне очень-очень жаль… – бормотал слуга.
   – Мне тоже очень жаль. Позовите управляющего.
   – Быть может… возможно решить вопрос? – слуга умоляюще посмотрел на меня.
   – Невозможно. Позовите управляющего!
   – Сию минуту… пройдемте… к нему…
   Я пошел за слугой по коридорам и анфиладам гостиницы. Отель больше напоминал какую-то бредовую, причудливую фантасмагорию, безумное нагромождение залов, лестниц, арок, колонн, порталов и измерений. Да и то сказать, отель был рассчитан на самую разношерстную публику – от материальных тел из плоти и крови до ментальных сущностей, о которых никто ничего не знал.
   – Вот сюда, пожалуйста, добрый господин.
   – Где же управляющий? – спросил я, входя в пустую комнату.
   И тут же мне стало неловко за свою оплошность. Управляющим оказался компьютер, и мне оставалось только надеяться, что это все-таки не совсем компьютер, а чье-то сознание, перемещенное на диск.
   – Чем я могу быть вам полезен?
   – Я… гхм… я нашел в спальне один предмет… должно быть, он остался от предыдущего постояльца.
   – Мы приносим свои извинения за доставленные неудобства.
   – Нет-нет, что вы, никаких неудобств. Просто… я хочу знать, кому он принадлежал… этот предмет.
   – Вы хотите вернуть вещь её владельцу?
   – Не совсем… я хочу знать… откуда это.
   – Что же… должно быть, оставил кто-то из предыдущих постояльцев.
   – Кто? – не отставал я, – кто здесь бы до меня?
   Я уже ждал, что он ответит – мы не можем давать такие сведения. И это значило полный провал: я уже понял, что говорю с компьютером, который не откроет мне тайны, как бы я его ни просил об этом и сколько бы ни заплатил. На мое счастье управляющий ответил сразу же:
   – Сию минуту посмотрю, добрый господин…
   Он начал перебирать данные. Я терпеливо ждал, пока он найдет то, что нужно. Тем сильнее было мое разочарование, когда управляющий сказал:
   – Прошу прощения… произошла ошибка.
   – Что случилось?
   – К сожалению… данные стерты.
   – То есть?
   – Мне очень жаль… вирус уничтожил все данные. Боюсь, я не смогу их восстановить. Клянусь вам, это беспрецедентный случай, у нас такое впервые…
   Лучше бы он этого не говорил. Мне сразу стало не по себе, в голове мелькнула шальная мысль, что кто-то нарочно стер данные, чтобы я не узнал про предыдущего постояльца. Я тут же отогнал от себя подозрения – они не отгонялись, вились вокруг меня…
   – Мне очень жаль, добрый господин, – признался управляющий, – ничем не могу помочь.
   Я уже и сам понял, что он мне ничем не поможет. Однако, когда я вернулся в номер, меня ждало еще одно разочарование – предмета, так изумившего меня, на столике уже не было. Я снова вызвал слугу – он появился не сразу, похоже, побаивался моего гнева.
   – Слушаю вас, добрый господин.
   – Где… где эта вещь, которая здесь лежала?
   – Это не ваша вещь, добрый господин.
   – Я знаю, что это не моя вещь, я спрашиваю – где она?
   – Я уничтожил её, добрый господин, чтобы она не мешала вам.
   Я еле сдержался, чтобы не нахлопать его хорошенько. Но, в конце концов, слуга был ни в чем не виноват, он делал то, что должен был делать.
   В отличие от меня. Потому что я должен был выспаться перед завтрашней конференцией. И черта с два я уснул в эту ночь, перебирал данные в памяти, снова и снова вспоминал предмет, который лежал на столике. Предмет, которого не могло быть, предмет – насмешка над здравым смыслом, привет из прошлого, которое я уже забыл.
   Из прошлого, которое было так давно, что уже не верится, что все это происходило со мной. Из мира, который я покинул, как казалось мне, навсегда.
   И все-таки он был здесь. Этот предмет. Я вспоминал, как мы тайком собирались с парнями на чердаке, пробовали первый раз, как потом умирали и никак не могли умереть, и молили кого-то о смерти, как потом выворачивало наизнанку, и отец обещал губы отрезать, если еще раз увидит, что мы…
   Одного раза мне тогда хватило, я в жизни больше не прикасался к сигаретам.
   К сигаретам…
   Да.
   Здесь, в номере маленькой гостиницы на краю вселенной – на столике лежала сигарета.
   Которую мог оставить только человек.
   А это могло означать только одно, то, о чем я больше всего мечтал, и то, чего я больше всего боялся.
   Я был не единственным выжившим представителем своего рода.

   Кранихиды
   Иглобрюхие
   Кальмары…

   Я смотрел на список, который расширялся все больше. У меня хватило ума вычеркнуть из этого списка иглобрюхих и кальмаров, все-таки они были не рыбы.

   Да, наверное, надо было начать с сигареты.
   Или с Элен.
   Хотя нет, с Элен мне не хочется ни начинать, ни ею заканчивать. Элен – это мое, личное, принадлежащее только мне.
   Так что с Элен я не начинаю.
   Но нужно же, черт возьми, с чего-то начать.

   Или, например, вот так:

   После того, как мир покинули его последние жильцы, мир оказался предоставлен сам себе. Он пытался было бежать за уехавшими хозяевами по космосу, держа нос по горячему пахучему следу – но вскоре потерял след. Мир вернулся назад, задрал морду в небо и протяжно завыл – но никто не откликнулся на его зов.
   За годы и века без людей мир обветшал, у него стала протекать крыша, пуская капли дождя в комнаты, окна запылились, под полом мыши свили гнезда, время, вода и ветер все больше разъедали стены, краска поблекла. Вскоре уже ничего не напоминало о том, что здесь когда-то слышался веселый смех и играла музыка…

   Нет.
   Это годится для конца истории, а не для начала. Да и вообще, это будет конец не моей истории, а истории мира, а я хочу начать свою историю с того момента, как…
   …а с какого момента вообще надо начинать историю?
   По классическим канонам надо начинать с того момента, как я родился. Но у представителей моего вида (Homo sapiens) есть одна особенность – мы не помним, как мы родились. В это трудно поверить, но сознание приходит к нам не сразу, а лишь спустя какое-то время после рождения. Это связано с особенностями нашего белкового мозга – а как именно связано, я вам объяснить не могу, я сам толком не могу сказать, каким я был тогда.
   Поэтому мои сородичи начинали свою историю со своего первого воспоминания. Итак, первое, что я помню – это мой день рождения. Видите ли, у нас был обычай каждый год отмечать тот день, когда человек пришел в этот мир. Итак, мой день рождения, вспомнить бы еще, сколько мне исполнилось… года два. Ну да, наверное, года два. Или три. Неважно. Кто не знает, что такое Год, и что такое Обычай, можете посмотреть в справочниках: я не могу объяснять все подряд, иначе моя книга превратится в энциклопедию. Итак, мой день рождения, я смотрю на мать, думаю, почему она плачет, почему она бьет отца, первый раз вижу, чтобы мать била отца, захлебывается криком, на что мы будем жить, на что мы будем жить…
   – Ты на что ребенка кормить будешь!
   Ребенок – это я, если кто не понял. Тогда я был ребенком. Потом перестал быть ребенком.
   Я смотрю на них, сжимаю в руках подарок. Кто не знает, что такое подарок, тому можно только посочувствовать. Это красивая бумажка, на ней нарисован корабль, летящий к звездам. Мне хочется поскорее вырезать из бумажки корабль и играть с ним, отец говорит – вырезать нельзя. Нельзя так нельзя, думаю я, буду играть так.
   – Да ты рехнулся, или как? На развод подам, ребенка не увидишь больше!
   Мать бросается ко мне, хочет выхватить бумажку. Прижимаю к себе что есть силы, реву в голос, надоела уже со своими отбираниями, как какую-нибудь мелюзгу к нам в гости притащат, так начинается, они мои игрушки хватают, мать хлопочет, ах-ах-ах, отдай-отдай, уступи-уступи, подари-подари, ты же добрый мальчик…
   Бумажку я тогда отвоевал, кажется, вырезал-таки из неё корабль, играл с ним в Эвакуацию, слово тогда было модное – Эвакуация.
   Мать зажимала уши, визжала:
   – Да достали вы уже со своей эвакуацией, слышать не могу, по телевизору, по радио, задолбали!
   А мне нравилось слово Эвакуация, оно было важное, хлесткое, оно таило в себе что-то… что-то…
   Итак, бумажку я все-таки испортил. Но это не имело значения, мой регистрационный номер был в списке.

   Хотя нет. Из того, что я рассказал, вряд ли кто-то что-то поймет. Думаю, что для начала придется сделать несколько необходимых пояснений, чтобы дорогие читатели лучше поняли, о чем идет речь в моем повествовании. Итак, вкратце расскажу вам о моей жизни до События. Я жил в каменном доме, и не думайте, что я имею в виду измененное пространство: мой дом был построен из бетонных блоков, поставленных один на другой с помощью особых приспособлений. Телепорта у нас в доме не было, но это не значит, что мы жили бедно: в те времена телепорта не было ни у кого. Мы передвигались по теперешним временам очень странно, садились все в те же механические приспособления на колесах, которые перевозили нас с места на место. Трудно объяснить непосвященным, что такое колесо. Представьте себе циклоид, надетый на ось, хотя это не самое лучшее сравнение.
   Жил я тогда на одном из ярусов большого дома. Если вы, дорогие читатели, представили себе одно из измерений гексеракта, то снова ошиблись: я говорю о трех измерениях, только о трех.
   Жил я с отцом и матерью: я не смогу объяснить новому поколению, что это такое. Короче говоря, мы состояли в определенных родственных отношениях, суть которых слишком сложна.
   В те времена я ничего не знал о грядущем Событии, потому что прогнозера у нас в доме тоже не было. Опять же не подумайте, что мы были настолько бедны, тогда прогнозеров не было ни у кого. День начинался так: мы выходили из некоего подобия медитации, готовили органическую пищу, чтобы поддержать свои материальные тела. Потом мы расходились, отец и мать шли на работу, я шел получать знания, по большей части ложные, потому что истинные знания в те времена были никому не известны. И не спрашивайте, почему я не брал знания сразу из Источника: в те времена мы не чувствовали Источник, хотя он находился совсем рядом.
   Коротко расскажу о мире, в котором я жил: в те времена наша цивилизация занимала только одну планету, такой огромный шар, зависший в пустоте и вращавшийся вокруг другого, огненного шара, звезды, мы называли ее Сан, Зонне, Солнце… Не верьте учебникам, где пишут, что звезда была всего одна, в мире звезд было великое множество, вместе они закручивались в спиральную галактику. Трудно описать нашу вселенную тем, кто появился уже после Большого Коллапса, скажу только, что она состояла из множества галактик.
   И уж тем более трудно описать вам, как выглядел человек в те времена. На современных схемах рисуют нечто нелепое, ветвистое, не имеющее с человеком ничего общего. Когда же я встретился с известным светилом современной науки, рассказал ему, как на самом деле выглядел человек, он только поднял меня на смех, сказал, что я верю досужим вымыслам. Однако, мне придется по ходу текста дать некоторые подробности тогдашней человеческой природы, иначе вы не поймете, о чем идет речь.
   Повторяю, в те времена я еще ничего не знал о грядущем Событии.
   Начну с того отрезка времени, когда звезда осветила ту часть планеты, на которой я жил, отец и мать ушли на работу, а я отправился получать знания. Трудно объяснить, что такое работа в тогдашнем понимании этого слова, в глазах теперешнего поколения она бы показалась бессмысленной. До места, где я получал знания, я передвигался в трех измерениях, по плоскости…

   Нет.
   Не так.
   Все не так.
   Я в гневе стер все написанное и снова уставился на чистый лист. То есть, это я образно говорю – чистый лист, разумеется, передо мной был не лист, а файл, который нужно было чем-то заполнить. Выражение лист пошло от наших предков, которые писали палочками на листах… или не на листах, а…
   Тьфу ты, черт.
   Чем дальше зарывался я в историю, которую хотел рассказать, тем меньше понимал, что я хочу сказать, тем глубже погружался в загадки и вопросы умершего мира.

   – Огни, мой добрый господин.
   – Огни?
   – Да, огни. Там. На мертвой земле.
   – Быть того не может. Мороки. Миражи.
   – Нет, добрый мой господин. Огни.
   А Ши настораживается. Это плохо, что огни, да еще и незнамо где. Мало ли что за огни, шуточка ли дело, огни, где огни, там и до беды какой недалеко. Да и мало того, что огни, огни, это полбеды, так огни-то в мертвом мире. Знает старый А Ши, что мертвый мир, сам А Ши умерший мир хоронил, глаза ему закрывал. Был мир, и умер мир, давно уже ничего не светится в мире, а тут на тебе – огни.
   – Проверить надо, добрый господин, – говорит прислужник.
   – Проверить надо, – соглашается А Ши.
   Ох, не хочется А Ши что-то там проверять. А надо. А мало ли. Встает А Ши с отдыхалища, отряхивается, отфыркивается, летит через черную пустоту космоса.
   Это А Ши может.
   И точно, чем ближе к мертвому миру приближается, тем четче видит – свет. Тусклый свет, малый свет, такой свет, что отгорит-отгорит свое, и погаснет. Тем страшнее, потому что не может такой огонь сам по себе гореть, кто-то его зажег, а кто кто-то, когда нет никого в пустом мире…
   Приближается А Ши.
   Страшно А Ши.
   А что страшно, разбираться надо, пока беды какой не случилось.
   Хочет А Ши в мертвый мир войти, а мертвый мир закрыт.
   Так-то.
   Ничего, А Ши просочится, да чтобы А Ши куда не просочился, да не бывать этому. Много чего повидал А Ши, вам и не снилось, чего повидал. И как миры рождались, и как мерли миры, и сам миры хоронил, а уж просочиться куда – это А Ши раз плюнуть.
   Просочился А Ши.
   И прислужник за ним. Так прислужнику велено, куда А Ши, туда и прислужник его.
   Смотрит А Ши на мир, который считал мертвым.
   И такое там видит, что не в сказке сказать, не пером описать.
   Ужас какой.
   Такой ужас, что всем ужасам ужас.

   Около полуночи я услышал шорох. Не такой шорох, от которого сразу беспокойно вскакиваешь, а такой вкрадчивый шорох, который будто стесняется самого себя, боится меня потревожить. Я бы и не услышал его, если бы спал – но в эту ночь я решил лечь пораньше, хоть немного привести в порядок дом. И шорох ворвался в мои мысли незваным гостем, пробрался в тишину мертвой ночи в мертвом мире.
   Мне стало не по себе – не то, чтобы страшно, просто не по себе. Я подумал о бесчисленных легионах душ, воспоминаний, образов, которые обычно роятся в мертвом мире. В моих размышлениях о душах не было ни капли суеверия – люди с давних пор мечтали о бессмертии, пытались оцифровать свое сознание. Первые жертвы таких попыток нет-нет да и попадались в нашем мире – по крайней мере, в былые времена. Возможно, что-то осталось от них и сейчас.
   Мне стало интересно. Конечно, вряд ли отжившие свое мыслеобразы могли рассказать что-то об умершем мире – но все-таки надежда была. Я спустился вниз, в залы – шум доносился оттуда, – подсвечивая себе факелом. Сам не знаю, почему я не воспользовался более современным освещением – должно быть, во мне проснулась память предков, память начала начал, когда первый из моего рода шел по дикому ночному лесу, подсвечивая себе дорогу прирученным огнем.
   Шорох повторился. Что самое странное – он доносился со стороны чудом уцелевшего бункера, где лежали два истлевших скелета. Теперь мне стало по-настоящему страшно. Напрасно говорил я себе, что полурассыпавшиеся трупы не могут встать, напрасно говорил себе, что от своих сородичей мне не придется ждать ничего плохого – страх проснулся во мне.
   Темнота снова зашуршала – я шагнул навстречу шороху, подсвечивая факелом.
   – Кто здесь? – спросил я, сам испугался своего голоса. И странно, сколько ни пережил я в дальних мирах, чужой среди чужих, но там как-то не было места страху – здесь же, в родном мире, мне сразу стало не по себе.
   – Кто здесь? – повторил я.
   Два истлевших остова вышли мне навстречу. Что удивительно – мой ужас тут же куда-то улетучился. Я стоял и смотрел на них, тонких, костяных, полупрозрачных, я ждал чего-то, сам не знал, чего. Я уже понимал, что они не просто так встали из своей могилы, а пришли ко мне, чтобы сказать что-то… что-то…
   – Что вы хотите? – спросил я.
   Должно быть, мой вопрос прозвучал грубовато, поэтому я добавил:
   – Рад вас видеть.
   – И мы тебя рады видеть, добрый господин.
   Точно пелена упала у меня с глаз. То, что я принял за истлевшие остовы, было причудливой конструкцией, поддерживающей конструкцию еще более причудливую. Сейчас я не мог сказать, какая планета породила их, а может, и не планета, а межзвездная среда.
   Меня охватило смущение. Я никак не ожидал гостей – тем более, в столь поздний час. Мало того, я совсем не знал, что предложить гостям, что они едят, и едят ли, чем они дышат, о чем думают, глядя на звезды.
   – Честное слово, – признался я, – даже не знаю, что вам предложить…
   – Хватит и доброго слова, добрый господин.
   Я не знал, что это означает – то ли красивый речевой оборот, то ли им и правда нужны были добрые слова. На всякий случай я сказал:
   – Никак не думал, что у меня будут такие замечательные соседи.
   – Так теперь вы живете здесь, добрый господин?
   – Видите ли… я жил здесь раньше… давным-давно. Потом нам пришлось покинуть этот мир… а теперь я вернулся.
   Я сжался, ожидая вопроса – зачем. Беда в том, что я сам не знал – зачем я вернулся, что я хочу найти в мире, которого больше нет.
   – Здесь давно уже никто не живет, – сказал тот, в чьей памяти я прочитал, что его зовут А Ши.
   – Да, вижу… а… вы не видели, куда они… ушли?
   – Кто ушел?
   – Те… кто жил здесь.
   – Они никуда не уходили. Они ушли под землю, потом земля сгорела… а потом замерзла…
   Сердце сжалось. Подтвердились мои худшие опасения – никто не выжил на земле, которая была моим миром. Похоже, я и правда, был последним представителем своего рода.
   Последним…
   Но, черт возьми, кто тогда оставил сигарету… я напрасно пытался сказать себе, что то, что я принял за сигарету, могло оказаться чем-то другим, каким-то прибором, а то и вовсе живым существом. И, тем не менее, в сознании крепла уверенность, что сигарету оставил кто-то из людей.
   Когда гости ушли, я вспомнил, что надо бы поспать, хотя бы немного. Но какое там спать, я чувствовал, что всю ночь не сомкну глаз: мир звал, мир манил своими тайнами, которых у него было много, ой, как много…
   Мне хотелось метаться по заброшенному миру, распахивать все двери, заглядывать во все щели, сундуки, ящики и шкатулки. Но я понимал, что так ничего не найду, и если я действительно хочу выйти на след своих сородичей, я должен искать их шаг за шагом.
   Я решил по-быстрому осмотреть одну комнату. По-быстрому – потому что в ней ничего не было, и её изучение заняло бы несколько минут. Я добросовестно отодрал обои, исследовал растресканный потолок, клочок бумаги на подоконнике – если там что-то и было когда-то, время не пощадило чернила, – и уже хотел уйти с чувством выполненного долга, когда увидел то, чего не замечал раньше.
   Надпись на стене.
   Надпись была сделала иероглифами, мне неизвестными. Я терпеливо перебирал в памяти земные языки – но ни один из них не подходил к тайным знакам. Ближе к рассвету мне удалось разобрать первую часть слова – южная рыба. Я стал думать, что это за рыба, какая вообще может быть рыба в мире, где океаны много раз вскипали, испарялись и промерзали до самого дна.
   Утром я записал и подытожил все, что мне довелось узнать за последнее время. Я говорю утром, хотя здесь уже не было ни утра, ни вечера, ни дня, ни ночи. Однако, я почти всерьез намеревался в ближайшем будущем снова зажечь солнце и отделить свет от тьмы.

   СИГАРЕТА. В мире есть, по крайней мере, один мой сородич
   ЗАКАЗЧИК МИРА УМЕР. Умер, но где-то могли остаться его чертежи, его замысел. Я перечитал это, и мне стало смешно. Я собирался искать замысел сотворения мира, который давно умер.
   НАДПИСЬ НА СТЕНЕ люди не погибли вместе с миром, они куда-то ушли
   СО СЛОВ СОСЕДЕЙ никто не видел, как люди покидали мир. Значит, они остались здесь. Но их здесь нет. Значит… значит…
   Я не знал, что это значит.
   Я подумал и на всякий случай записал еще одну строку:
   ЭЛЕН
   И тут же перечеркнул. Нет, Элен была слишком глубокой тайной, моей личной тайной, я не должен был с кем-то делиться ею.
   Элен…
   Скажу сразу: если вы думаете, что Элен была моей возлюбленной, вы глубоко ошибаетесь. Меня связывал с Элен совсем другое, а именно…
   Стоп-стоп-стоп, никому ни слова.

   СПИСОК ЮЖНЫХ РЫБ

   Кобия
   Дораду
   Марлин
   Ваху

   Разобрав надпись до конца, я узнал кое-что еще. Я четко разобрал слово – Рот, но что это значило, я не понимал. Возможно, мне нужно было искать что-то во рту рыбы, и я уже представлял себе красивые сказки, как ключ от всех наших человеческих загадок упал на дно морское, его съела рыба, и теперь океан надежно хранит свою тайну и южную рыбу, которую я должен найти…
   Все бы ничего, если бы южные рыбы не вымерли много веков назад – как и все прочие рыбы. Мне оставалось только надеяться, что я найду что-нибудь в музеях, если на умершей земле остались хоть какие-то музеи.
   Если…

   Этот мир тоже стоял здесь с самого своего сотворения. Но в отличие от нашей многострадальной вселенной у этого мира был хозяин, заказчик, у которого не кончились деньги в самый ответственный момент. Видно было, что создатель очень любил свой мир, берег его и заботился о нем. В этом мире вдоволь хватало тепла, хоть и не было солнца, в этом мире было вдоволь истинного знания – и не истинного тоже. Здесь и правда не было ни мора, ни глада, ни плача, и лев ложился с ягненком, и малое дитя вело их.
   Я вошел в мир – и только сейчас понял, что не знаю его нравов и обычаев. На всякий случай я низко поклонился и сказал:
   – Мир вам.
   А Ши не ответил мне. Кажется, я сказал что-то совершенно неуместное здесь и сделал что-то еще более неуместное. Но я даже не знал, как попросить прощения.
   – Этот мир и так наш с самого своего сотворения, – отозвался А Ши, – пойдем, милый сердцу друг, я покажу тебе, как прекрасен может быть мир, сотворённый по всем правилам.
   Я кивнул. Раньше мне никогда не выпадала такая удача – чтобы хозяин сам рассказал мне про свой мир, да не какой-то там мир бесконечно далекий, бесконечно не похожий на нас, а схожий с нашим, такой, каким мог бы быть наш мир, если бы на него хватило материалов, и всего-всего-всего. Мне стало неловко за свой мир, такой убогий по сравнению с этим великолепием…
   – Вот что бывает, когда создатель всерьез берется за мир, – сказал я.
   – Здесь дело не только в создателе, – возразил мне А Ши, – мы и сами немало сделали, чтобы наш мир был таким.
   – Неужели? – спросил я.
   – Первый раз я видел мир, над которым трудились не только творцы, но и сами его обитатели. Я разглядывал любовно подобранные истины, истории любви и дружбы, я шел по миру бесконечного созидания, по истории, бесконечно рвущейся ввысь, без провалов и падений.
   – Создатель велел нам заботиться о мире, достраивать его, – сказал А Ши.
   Я задумался. Первый раз за все это время я подумал, а что если и нам тоже нужно было самим позаботиться о сотворении своего мира, что если создатель дал нам только кальку, чистый илст, который нужно было разлиновать и расписать – а мы веками строили храмы и жгли жертвенные костры, просили у Творца мира и достатка…
   – Мы тоже должны были достраивать свой мир, – полусказал-полуспросил я.
   – Разумеется, – если бы у А Ши была голова, он бы мне кивнул.
   Я чувствовал, что мне становится все стыднее перед ним, и даже не столько перед ним, сколько перед самим собой и своим миром – который мы за миллионы лет так и не смогли довести до ума. Чтобы побороть смущение, я бережно взял в руки частицу абсолютной истины. Что-то насторожило меня в этой частице, и чем больше я на неё смотрел, тем больше настораживался, пока не спохватился, что…
   Да.
   Абсолютная истина идеально ложилась на мое сознание.
   На мое.
   Я стоял и думал, как истина другого мира может атк идеально лечь на мое сознание. Потом я машинально взял еще один кусочек истины, какое-то открытие, и понял, что они тоже прекрасно подходят к моему сознанию.
   – Откуда это у вас? – спросил я как можно непринужденнее.
   А Ши забормотал что-то про то, как они построили мир сами, – но я уже чувствовал фальшь в его голосе.
   – Откуда?
   – Купили…
   – У кого?
   Я посмотрел на него так, что стало ясно – он скажет всё.
   Всё.
   – У строителей…
   – Которые строили….?
   – Ваш мир.
   – С вами все ясно. И сколько вы успели… м-м-м… купить? – спросил я тоном, не терпящим возражений.
   – Вот… и вот… и еще вот тут…
   – Позвольте, я сам взгляну.
   Я перебирал духовные скрепы, тайные знаки и значимые тайны, знаковые знаки и тайные таинства. То, что должно было быть в нашем мире, и то, чего там не было. То, что кто-то когда унес, пользуясь тем, что заказчик не следил за миром.
   – Ты что? – ахнул А Ши, – заберешь… себе?
   – Ну мы же не будем доводить дело до мирового суда? – спросил я.
   А Ши забормотал что-то про сроки давности – я его не слушал. Я мало что понимал в законах, но на этот раз чувствовал – закон на моей стороне. Я собирал обломки мира, который так и не сложился, мира, который умер, толком не успев родиться.
   И спрашивал себя – для чего.
   Я сам не знал, зачем я это сделал. Я сидел и смотрел на захваченные мною сокровища, которые должны были принадлежать мне – абсолютное знание, любовь, истина, доброта – и думал, что мне со всем с этим делать в мире, которого больше нет.
   – Ты все равно не сможешь применить их, добрый господин, – не унимался А Ши, – ведь твоего мира больше нет.
   Если бы он не сказал этого, я бы, быть может, вернул бы его (мои) недостающие фрагменты мира. Но теперь во мне проснулся дух противоречий, и я твердо решил оставить свое себе.
   Дух противоречий… да, он был почти у каждого представителя нашего вида, и если с нас требовали что-то, очень хотелось сделать наоборот, и если нам говорили – над нами находится небесная твердь, твердый купол, за пределы которого нельзя заглянуть – отчаянные головы готовили лестницу и ледоруб, а самые отчаянные головы уверяли, что нет никакого купола, а только бесконечная пустота с мириадами солнц такими же, как наше солнце.
   Ну да.
   – И что ты будешь делать со всем с этим, добрый господин? – не унимался А Ши.
   Я не знал. Мало того, что я не знал, что я буду с этим делать, я не знал, что ответить ему.
   – Мне еще южную рыбу искать, – огрызнулся я, – у неё во рту что-то.
   – Так вот же южная рыба.
   Я обернулся, чтобы сказать ему, что это не та южная рыба. Но сказал совсем другое.
   – Но… здесь нет никакой рыбы.
   – Да вот же. В небе.
   В небе… вспомнилось что-то из Чуковского, давно забытое, рыбы по небу летают… нет, не так. Рыбы по полю гуляют, жабы по небу летают, прибежал медведь, и давай реветь, ку-ка-ре-ку… От нечего делать я шагнул к А Ши, чтобы посмотреть на летучую рыбу, но ничего не увидел в темноте звездного неба.
   – Где же…
   – Где всегда. Южная рыба…
   Если бы у меня был лоб, я бы хлопнул себя по лбу. Южная рыба, ну конечно же, я искал её в южных морях и океанах, Южную рыбу, а она ждала меня на небе, Южная рыба, ждала там, где жила всегда…
   – А где у неё рот? – спросил я.
   И тут же сам догадался, ну конечно же, рот, рот рыбы, Фам Эль Хат, одинокая осенняя звезда…
   – А там… кто-то живет?
   А Ши не ответил мне, сгинул в темноте. Похоже, он и правда обиделся на меня, еще бы он после этого не обиделся. Я утешал себя тем, что на обиженных воду возят, но на душе у меня становилось все сквернее.
   Фам Эль Хат… рот рыбы… а ведь я даже не спросил, сколько добираться до этого самого рта, может, считанные дни, а может, века.

   – Там кто-нибудь живет? – спросил я.
   – Да вроде как никто никогда не жил, – отозвался возница, который доставил меня сюда.
   – А… транзитом кто-нибудь?
   Возница посмотрел на меня, как на психа. Я сам смотрел на себя как на психа, я ехал в мир, в котором никто никогда не жил, я хотел найти там сам не знаю, что. Если бы меня кто-то сросил, что я ищу, я бы ответил – сигареты.
   Сигареты…
   – Вам куда? – спросил возница, – а, бэ, цэ?
   – Цэ, – сказал я сам не знаю, зачем.
   – Эль-Пи который?
   Я не знал, что такое Эль-Пи, но на всякий случай ответил:
   – Да.
   Приближаясь, я послал запрос к этому самому Эль-Пи. На запрос никто не ответил – но это ничего не значило, в конце концов, они могли просто не обратить на меня внимания, не такой уж важной персоной я был.
   – Всего вам хорошего, добрый господин, – сказал мне возница.
   – И вам того же. Спасибо.
   Я даже не попросил вернуться за мной. Я сам не знал, вернусь я или нет. Я остался один посреди бескрайней пустыни, разбавленной редкими холмами, и чем ближе я подходил к ним, тем больше таяла моя надежда, что они имели рукотворное происхождение. И чем дальше, тем больше убеждался я – людей здесь не было не только сейчас, но и в прошлом. Видите ли, мои сородичи не умели жить, не меняя мир, в котором жили. С самого начала мы оставляли после себя кострища, выжженные саванны, вырубленные леса, обглоданные кости мамонтов, вырытые горы, отвалы переработанной руды, ядерные пепелища и радугу нефтяных пленок на глади океанов. Здесь же не было ничего такого – первозданно чистая пустыня, насколько хватало глаз.
   И все-таки я нашел. Нашел, когда догадался посмотреть за пределы трех измерений. Только тогда я понял, что стою на руинах города – когда-то большого и величественного, а теперь умершего бесповоротно. Не похоже было, чтобы город покинули его жители, и время источило стены и колонны – скорее, город был разрушен чьей-то могущественной рукой. Я почти готов был поверить, что вижу последствие побоища – страшного и беспощадного, но я не чувствовал флюидов смерти и боли. Скорее я видел последствия очередной технической революции, когда город, без которого люди раньше не могли обойтись, теперь стал не нужен, и оказался выброшен на свалку истории.
   Я все еще надеялся, что этот город построили люди – или хотя бы те, чьими предками были люди. И мои надежды оправдались – когда я увидел в витрине россыпи сигарет, и даже остатки ценника, столько-то за штуку, и еще какие-то подписи, должно быть – лицам младше стольки-то не продаем. Или наоборот – купи у нас четыре штуки, получи пятую в подарок. Или…
   Неважно.
   Я чувствовал, что люди – или то, что было людьми – где-то здесь, совсем рядом, стоит только посмотреть по измерениям чуть-чуть еще. Смотреть вглубь мне всегда было нелегко – но сейчас у меня не было выбора.
   Я посмотрел вглубь – и почти сразу же увидел причудливые колонны, возвещавшие, что здесь был построен новый город. И опять же почти сразу же я увидел его, идущего среди колонн.
   Кого его – я не знал, но бросился за ним, как ошпаренный, я просто не понимал, что делаю, первый раз за много лет… да каких там лет, веков – увидел себе подобного…
   Уже не подобного…
   И все-таки…
   Он бросился ко мне. В какую-то минуту я был уверен, что он растерзает меня. Но он бросился ко мне совсем не для этого.
   – Вы не Эш О? – спросил он.
   – Э-э-э… нет.
   – И никогда не были Эш О?
   – Никогда. Но…
   Я присмотрелся к нему как следует – и вздрогнул. В нем не было ничего человеческого – совсем, и чем больше я смотрел в его прошлое, чем больше я перебирал шаг за шагом его предков, – тем больше понимал, что в нем нет ни капли человеческой крови.
   Совсем.
   – Так что же вы… хотели? – спросил он.
   Я в свою очередь тоже хотел ответить, что ошибся, перепутал его с кем-то другим, – но на свою беду присмотрелся к нему еще раз, увидел, что он сжимает в своих тонюсеньких лапках…
   – Сигарета, – прошептал я.
   – Что вы сказали, добрый господин?
   – Сигарета.
   – То есть?
   – Сигарета… – не унимался я, снова и снова показывал на странный предмет, – сигарета…
   – Что такое сигарета? – спросил он.
   И тут у меня точно пелена упала с глаз. Я понял, как грубо заблуждался все это время. Я искал человека, потому что нашел предмет, похожий на сигарету, я на полном серьезе представлял себе человека, который курит сигареты, живого человека из плоти и крови, который подносит сигарету к губам, затягивается, тоже, наверное, вспоминает, как отец обещал губы отрезать и грозился, что заставит скурить все сигареты в пачке разом, или что там еще выдумывают.
   Я представлял себе человека – каким он был миллионы лет назад. Человека из плоти и крови, человека с живыми влажными легкими и мягкими губами.
   И я как будто совершенно забыл, что за миллионы лет человек просто не мог остаться прежним, что если и были еще где-то люди, они стали такими же, как я, если не изменились еще сильнее.
   А я искал сигареты… и тех, кто курит сигареты.
   Здесь нужно было повернуться и уйти, но я чувствовал, что не могу просто так встать и уйти, я проделал слишком долгий путь, чтобы вот так просто встать и уйти…
   – Это же Рот Рыбы? – спросил я, – Фам Эль Хат?
   – Он самый.
   Я огляделся. Я смотрел на порталы, на дома, нужно было спросить еще что-то, я не знал, что…
   – А… здесь кто живет?
   – Здесь-то?
   – Ну да…
   – Да вроде заброшенный дом стоит…
   – Заброшенный дом?
   – Ну да.
   – Заброшенный дом… от этих слов повеяло чем-то знакомым, до черта знакомым – моим заброшенным миром, отжившим свое давным-давно.
   – А кто там раньше жил?
   – Не продается он, добрый господин.
   – Да понимаю, что не продается, а жил кто раньше?
   – Да этот, как же его звали-то, добрый господин… он еще на старости лет мир решил смастерить… не сам, конечно, работникам заказал… потом то ли денег у него не хватило, то ли помер он, так и не доделал.
   – А с миром что стало?
   Добрый господин, кто же его знает, что стало? Далеко где-то мир был, ой, далеко-далеко. Да и не живут они, недостроенные миры… мрут…
   Мысли заметались в голове часто-часто и быстро-быстро. Я говорил себе, что есть миллионы недостроенных миров, я приводил себе какие-то данные статистики, что только десять процентов из всех миров достраиваются до конца. Ноги уже сами несли меня к дому, в котором никто не жил.
   – Постойте, а вы не Эш О случайно? – снова спросил дух.
   – Ни в коей мере.
   – И никогда им не были?
   – Никогда-никогда. Всего вам хорошего.
   – И вам того же, добрый господин.
   Чем ближе я подходил к дому, тем меньше понимал, что, собственно, хочу там сделать. Даже если это будет тот самый дом, где жил наш создатель, не стану же я обыскивать дом вдоль и поперек в поисках чертежей, которых, быть может, уже и нет.
   Да и вообще – как я собирался узнавать, чей это дом, моего создателя, или чей-то еще.
   Чем ближе я подходил к дому, тем труднее было идти. То тут, то там попадались обломки космических челноков, спутников, капсул, остатки оружия, знакомого и незнакомого мне, пару раз я вздрагивал, потому что наступал на хрустящие остовы…
   Остовы…
   Странно, что я не сразу сообразил, что, собственно, я вижу. А я видел то, чего здесь не могло быть – просто не могло. Создавалось впечатление, что здесь не так давно разгорелась нешуточная битва, какой-то местный Армагеддон, в котором не осталось выживших. Я напрасно искал остатки другой армии, войска, с которым сражались люди – мне попадались только творения рук человеческих.
   Человеческих…
   Первый раз за века и века я нашел людей. Вернее, то, что когда-то было людьми.
   Но, черт возьми, кто и когда уничтожил их… Я подумал, что люди сами истребили себя, в силу своей привычки разделившись на две армии, которые молились разным богам и ходили под разными флагами. Но почти тут же я отогнал эту мысль, – нагромождение останков не было похоже на поле боя, такое впечатление, что людей уничтожили разом, всех.
   Людей…
   Давненько я не произносил этого слова – людей.
   Когда я приблизился к дому, уже стемнело. Я снова спросил себя, что я хочу от этого дома – и снова не нашел ответа. Еще более странно было звонить в дверь дома, в котором, со слов соседей, никто не жил.
   Каково же было мое удивление, когда дверь открылась. Я во все глаза смотрел на хозяина, но напрасно я искал в нем человеческие черты – их не было.
   – Вечер добрый. Честное слово, не ждал никого в такой поздний час… Прошу прощения за беспорядок…
   – Ничего страшного. Я ненадолго, – сказал я, хотя понятия не имел, сколько собираюсь у него пробыть, – я… по поводу мира.
   – По поводу мира?
   – Да… мира… который вы не достроили.
   – Вы ошибаетесь, я не строил никакого мира. Ах да, совсем забыл предложить вам… м-м-м… что вы предпочитаете? Материю? Энергию? Информацию?
   – Информацию.
   – И… какую же именно?
   – Насчет мира, который строил… – внезапно я догадался, – ваш отец.
   Он нахмурился. То есть, образно говоря, нахмурился.
   – Слышать ничего не хочу об этом мире!
   – Но вы знали его?
   – Он заговорил медленно, холодно, с расстановкой.
   – Я… никогда… не видел… этот… мир… Я никогда… там… не был.
   – Но ваш отец построил…
   – Все, с меня хватит. Слышать ничего не хочу об этом!
   Он показал мне на дверь – мне ничего не оставалось кроме как повернуться и уйти ни с чем, но все-таки я сделал последнюю попытку.
   – Я… из этого мира. Я жил там.
   – Там никто не жил! – он сорвался на крик, – там никто никогда не жил! Этот мир так и не был построен!
   Он захлопнул дверь перед моим носом. Я стоял на улице, соображая, что мне делать дальше, да и что мне вообще остается делать кроме как пойти домой.
   Домой…
   Черт…
   Я мысленно представил себе поколения и поколения себе подобных, с самого начала начал, когда мой предок первый раз поднял голову в ночное небо и посмотрел на звезды. То есть, это я образно говорю – поднял голову в небо и посмотрел на звезды. Никто уже не помнит, как это было, мы только представляли себе, что это было так – посмотрел на звезды и спросил себя, кто и зачем построил его мир.
   Я говорю – представляли себе… Видите ли, наша история – удивительная вещь, мы никогда не можем быть уверены в том или ином факте. Нашему миру недодали истины и знания так сильно, что мы ничего не можем знать наверняка. Сходите в наше книгохранилище, возьмите десять книг по истории и получите десять разных мнений об одном и том же событии.
   В одном я был уверен точно. Что века и века были люди, которые поднимали головы в небо. Смотрели. Спрашивали себя – кто и зачем построил наш мир. Охотник в саванне, одинокий путник в пустыне, отшельник в глухом лесу, ученый, осужденный за ересь, безумец, стоящий на крыше небоскреба перед последним прыжком… Казалось, они смотрели на звезды, но нет, они смотрели на меня, они спрашивали меня, кто и зачем построил наш мир…
   Я ждал. Это я мог. Ждать. Мы ждали миллионы лет, нам ничего не стоило подождать еще полчаса.
   В доме погас свет – я выждал еще немного, когда все затихнет и уснет, а потом потихоньку пробрался к черному ходу. Я даже не спрашивал себя, что будет, когда меня застукают в чужом доме. Кажется, по теперешним законам меня уничтожат без суда и следствия.
   Проникнуть в дом оказалось сложнее, чем я думал. О том, чтобы разбить окно или стену, не могло быть и речи. Подделать ключи и пароли тоже было сложновато. Я прикрыл свое сознание рекламным каталогом, осторожно протиснулся на почтовый ящик. Почтовик недоверчиво посмотрел на меня, бросил в письма с пометкой минус – то есть в те, которые скорее всего не нужны хозяину дома.
   Теперь мне нужно было выбраться из писем, и как можно скорее – вряд ли ненужные письма хранились слишком долго. На мое счастье ящик был открыт – никому и в голову не могло прийти, что ненужные письма выберутся и пойдут разгуливать по всему дому.
   И тем не менее. Ненужное письмо выбралось и пошло.
   Я ходил по дому, открывая портал за порталом. Некоторые распахивались легко, некоторые приотворялись нехотя-нехотя, некоторые оказывались пустыми, мертвыми, давно отжившими свое.
   Только сейчас я спохватился, что не оставил копию своего сознания. Совсем. Это было безумием, тем более для меня, который всегда бережно сохранял копии своей памяти, а то мало ли что.
   Разумнее всего было выбраться из дома – пока цел. Но выбраться из дома было уже невозможно.
   Я открыл еще один портал – он открылся далеко не сразу, видно было, что им давненько никто не пользовался. Это был добрый знак, возможно, я наконец-то найду здесь то, что искал…
   Чертежи я увидел не сразу. Вернее, увидел, но не догадался, что это и есть чертежи. Повертел в руках, положил на место, прошел мимо. Только потом торкнуло что-то вернуться, пересмотреть, пролистать…
   Я увидел Землю.
   Вернее, нет, не землю. Землю, какой она могла бы быть, если бы у заказчика хватило денег, если бы у строителей хватило совести, если бы хватило материалов, если бы…
   Я даже не сразу понял, сколько измерений должно было быть у нашей земли. Сначала я увидел девять, потом повертел чертеж и с трудом насчитал целых двадцать семь. Удивительно, как это ухитрились изобразить на четырехмерном чертеже – его явно рисовал не просто профессионал, а настоящий виртуоз.
   Я листал мир.
   Мир, каким он должен был быть. Дело оставалось за малым, ничтожно за малым – понять замысел, и…
   И…
   План вспыхнул у меня в руке и рассыпался в прах. Сначала я было подумал, что это я сам разрушил план – но тут же спохватился, обернулся, как раз вовремя, чтобы отскочить от хозяина дома, который уже готов был убить меня.
   Да, сомнений не оставалось – он пришел убить меня…
   Я вспоминал, когда мне последний раз приходилось драться – и не мог вспомнить. Я отбивался от него как мог, прекрасно понимая, что силы неравны. На мое счастье он тоже оказался не в лучшей форме, кажется, ему тоже долго не приходилось драться, – если вообще приходилось когда-нибудь. Я не поверил себе, когда стиснул врага в оковах, когда скрутил врага приемом, выученным уже не помню где и у кого, загнал в клетку из дурных мыслей…
   Первым желанием было уничтожить его. Совсем. Я боялся его, да, скажу честно – я боялся его. Да и то сказать, он был сильнее меня, много сильнее. Я слишком привык к тому, что никто не видел во мне опасного противника, никто не трогал меня, за тысячи лет я забыл, что значит драться…
   Я потянулся к клетке, чтобы схлопнуть её.
   – Пощадите, – прохрипел он.
   Я догадался, что он тоже боится меня, возможно, даже переоценивает меня. И этим можно воспользоваться – пока он не понял, что я такое на самом деле.
   – Вы убили этих людей… там… возле дома?
   – Людей?
   Я понял, что он не понимает, что такое люди.
   – Этих существ… там…
   – Да.
   – Зачем?
   Он передернул плечами, не все ли равно.
   Я не отставал.
   – Зачем… вы… их… убили?
   – Их не должно было быть. Не должно.
   – А кто вам дал право решать, кому быть, а кому нет?
   – Это был мой мир.
   Каким-то неясным чутьем я догадался, что передо мной сын того, кто когда-то заказал наш мир. Я уже хотел спросить его об этом, когда меня дернул черт посмотреть на него как следует.
   Как следует…
   – Элен, – сказал я.
   Он не ответил мне. Но я уже знал, что не ошибся.
   Я встретил Элен.

   Элен…
   Ну да, теперь мне придется все-таки рассказывать про Элен. Хочу я этого или не хочу, но мне придется рассказать про Элен.

   Это случилось в тот день, когда…

   Нет, так слишком банально.

   Это произошло в день конца света, когда люди окончательно убедились в том, что их мир доживает последние дни…

   И не так.

   Тогда как же… думай, думай, говорил я себе, на то тебе и голова, чтобы думать, то есть, нет у тебя уже никакой головы, а все равно – думай.
   Вспоминай.
   Собственно, я начал вспоминать Элен еще когда пришел в старый наш мир (домой), еще когда бродил по мертвой пустыне, поднимался на холмы, гулял по берегам замерзших океанов, пытался найти места, где раньше были города – не мог.
   Тогда я вспомнил, как шел по земле последний раз, и уже знал, что иду по земле последний раз, что этим же вечером меня на земле не будет. Это не значит, что я умру, вовсе нет, как раз наоборот – умрут те, которые останутся на планете.
   Я это знал.
   Собственно, это знали все, но никто не верил, читали газетные заголовки, посмеивались, кредитов нахватать надо, и побольше, все равно потом не отдавать. Снимали какие-то фильмы-однодневки, печатали какие-то книги-однодневки, отшельники уходили в леса, прятались в старых шахтах, на обложках глянцевых журналов печатали фотографии очередных звезд, купивших очередной бункер или очередной билет на очередной ковчег.
   Для тех, кто не знает, что такое ковчег, придется провести экскурс в историю. Легенды говорят, что в стародавние времена жил некий праведный человек по имени Ной…

   …впрочем, кто хочет, может и сам провести экскурс в историю. Скажу только, что мой отец упорно верил слухам. Он вообще всему верил, и когда к нему на улице подходили люди в белых одеждах и предлагали купить пропуск в загробную жизнь, мой отец не задумываясь отдавал всю зарплату, и даже залезал в долг. До сих пор вспоминаю наше обиталище в многоярусной человечьей колонии, солнце, ползущее по половицам, звенящий крик матери:
   – Ребенка на что кормить будешь?
   – Да как ты не понимаешь, вечная жизнь же!
   – Да нам бы хоть в этой жизни ноги не протянуть! Блин, говорили мне, на кой черт за него идешь…
   Отец улыбался, подмигивал мне, потом сажал меня на колени, или поднимал над головой, а я расставлял руки, будто лечу, и отец говорил – в космос, пацан, полетишь…
   – Полецу…
   – У нас и билет есть, верно, Мирка?
   – Е-е-еть…
   Тогда я еще плохо мог говорить, говорил – е-е-еть.
   – На другую планету полетим, шух-шух-шух…
   – Ш-шух-х…
   – А там чудища в лесу, а-р-р-р…
   Отец делал вид, что он чудище, кидался на меня, я отбивался подушкой, мы возились на диване…

   Мирка – это я.
   А полное имя – Остромир.

   Когда мне в то утро позвонил отец – я уже догадывался, зачем он звонит. Я уже чувствовал, что не сегодня-завтра начнется то страшное, чем пугали нас газеты, не сегодня-завтра замечутся магнитные полюса, солнечный ветер сметет с земли её воздушное покрывало, солнце, некогда такое ласковое, превратит зеленые холмы в раскаленную пустыню.
   Когда отец позвонил мне… словом «позвонить» мы обозначали связь на расстоянии – не телепатическую, а некую другую, суть которой я объяснить не могу. Впрочем, это и не имеет значения.
   – Ну чего, Мирка… беги, давай.
   Я знал, в каком состоянии в последние годы находится отец. И все-таки спросил:
   – А ты что же?
   – Чего я, Мирка, сам же видишь, чего я…
   Я почти не виделся с отцом последнее время – но все равно мне стало не по себе от одной мысли, что я вот так просто оставлю его и взойду на ковчег.
   – Но…
   – Чего но, не нокай, не запряг! Билет на кого? То-то же, и не думай даже… Зарезервировано все… пошел!
   – Я только к тебе попро…
   – Попрощались уже, и не вздумай даже, и на порог тя не пущу! Дуй давай!
   Это означало – беги. Я побежал, конечно, не так, как бегают животные, перебирают ногами – я вышел на улицу, поймал такси, уже в такси спохватился, что не взял ничего из дома кроме документов, стал вспоминать какие-то тесты, Если бы вам пришлось покинуть землю навсегда, какие бы три предмета вы с собой взяли. Я не мог вспомнить, что отвечал, когда проходил такие тесты, да и вообще – кто сказал, что в ковчег можно было что-то принести с собой…
   В ковчег…
   Я ловил себя на том, что никогда раньше не видел ковчег – даже на экране телевизора. В отличие от кораблей спасения и бункеров про ковчег не говорили, не трезвонили на каждом углу – потому что опять же в отличие от мифических кораблей и бункеров ковчег был настоящим. О нем молчали – чтобы уберечь от обезумевшей толпы, которая будет рваться на борт, когда мир начнет трещать по швам.
   Я представлял себе, как подъеду к стальной громадине ковчега, как поднимусь по трапу, как улыбчивая стюардесса проверит у меня документы и пожелает приятного полета, как я войду в свою каюту и пристегну ремни…
   От этой мысли мне почему-то стало страшно, как перед кабинетом стоматолога. Кто не знает про стоматолога, тому поясню, что в те времена моя физическая оболочка была хрупкой и уязвимой, и когда её повреждали, я чувствовал это…
   …впрочем, не о том речь.
   Тем не менее, все оказалось совсем не так, как я думал. Машина затормозила перед высокой бетонной стеной, ворота которой были плотно закрыты. Я расплатился с водителем и пошел к воротам, подбирая слова, я не знал, как сказать – день добрый, я лечу в ковчеге, вот мой билет – или просто молча протянуть билет…
   Ближе к воротам я выбрал второй вариант, просто молча протянул карточку с кораблем. Это была не та самая карточка, которую мне подарил отец когда-то давным-давно – от той уже ничего не осталось, еще в детстве я вырезал из неё корабль, чтобы летать на нем в космос.
   Человек в форме посмотрел на мой билет, покачал головой.
   – Не тот билет.
   – Простите?
   – Молодой человек, вы меня за идиота-то не держите, я что, не знаю, как билеты выглядят?
   Мир перевернулся у меня под ногами.
   – А… к-как?
   – Обыкновенно, как… вон, на экран посмотрите…
   Я посмотрел на экран, и чем больше я смотрел, тем больше понимал, что моего отца обманули, снова, в который раз, обманули ловко, хитро, а он и не догадывался, и я тем более не догадывался, и…
   И…
   – Слушайте, ну столько денег на билет потратил…
   – И чего?
   Я стоял у ворот и не знал, что делать дальше. Я чувствовал, что не могу просто так повернуться и уйти, и они не могут просто так не пустить меня, просто… потому что…
   – Слушайте, а одного человека так просто возьмете?
   – Еще тебе чего?
   Я схватился за последнюю соломинку.
   – А… в фильмах… людей вот так… пускали…
   – Фильмов обсмотрелся?
   Я не знал, что ответить. Я смотрел, как закрываются ворота, и надо было бежать, ломиться в эти ворота, молотить кулаками, пробиваться любой ценой, как в фильмах, там герой забирался в какие-нибудь подсобки, потом его оттуда всем ковчегом вытаскивали…
   Кто-то мягко отодвинул меня, кто-то прошел вперед меня в ворота – у него, конечно же, был билет, настоящий билет, не поддельный билет, его, конечно, пропустят без проблем, не то, что меня – и мне уже захотелось кинуться к нему, потихоньку спросить, не найдется ли лишнего билетика…
   А вдруг…
   И только тогда я заметил, что он прошел без билета, вот так, вообще, и охранники ничего у него не спросили, вот так, ничего, совсем, и он прошел, человек как человек, каких миллионы, в кепке с надписью Элен, вот это я точно помню, надпись – Элен, хотя, быть может, там было написано что-то другое, а я прочитал – Элен.
   Я метнулся было за ним – сам не знаю, чего ради, метнулся за ним, почти на полном серьезе хотел спросить, нет ли у него лишнего билетика. И только тогда я почувствовал исходящее от этого человека…
   Нет, не запах, и не тепло, и ничего из известного мне тогда. Что-то другое, непонятное, едва ощутимое, воздействие какое-то, которому я пытался подобрать название – и не находил. Что-то другое не понравилось мне. И это что-то не дало мне прикоснуться к идущему, не дало мне тронуть его за плечо.
   Он ушел.
   Ворота захлопнулись.
   Я стоял и думал, что мне делать дальше, что вообще делают в таких ситуациях. По сценарию я должен был любой ценой перебраться через ворота, любой ценой просочиться на ковчег, по ходу перестреляв целый полк охранников, а в последний момент…
   Здесь было одно маленькое «Но». Все происходило не по сценарию фильма, а на самом деле.
   Я чувствовал, как бесконечно далеко содрогается земля, я видел, как бесконечно далеко на горизонте взмывает в небо ослепительная серебряная стрела. Я видел, как стрела вспыхнула, рассыпалась на куски, на раскаленные осколки, упавшие незнамо где.
   Я понимал, что это конец – конец всех наших надежд. Вряд ли мы смогли бы повторить что-то подобное сейчас, когда наша цивилизация доживала последние века.
   Странно, что я ничего не чувствовал. Совсем. Ни горечи, что остался на Земле, ни отчаяния, что все наши надежды разрушились, ни радости, что я остался жив. Ничего. Совсем. Случилось слишком много всего, чтобы я мог что-то испытать. Видите ли, наш мозг был устроен так, что…
   Впрочем, это не имеет значения. Итак, я стоял и смотрел на огненные всполохи в небе, и надо было думать, что делать дальше, и не думалось, когда ворота снова открылись, и вышел человек в кепке Элен, и нужно было спросить его, почему он не улетел, и не спрашивалось, и сам не знаю, как до меня дошло, что…
   – Это вы… сделали с Ковчегом? Что он…
   Я не договорил. Я посмотрел на него, и понял – он. сам не знаю, что накатило на меня в эту минуту, даже не ярость, а не знаю, как сказать, я должен был убить его, потому что он убил их всех, потому что…
   Потому что…
   – Ты… ты что сделал, а?
   Как со стороны я слышал свой голос, как со стороны я видел самого себя, бегущего за Элен (так я называл его про себя), видел, как он бежит к темному провалу у обочины шоссе, тогда я не думал, что это за провал, тогда я прыгнул туда вслед за своим врагом, навалился ему на спину, сжал тощее горло…

   …Уже позднее, много веков спустя я обзавелся популярной тогда Книгой Жизни и в графе «мой первый полет в портале» написал:
   Мой первый полет в портале состоялся совершенно случайно. Тогда я убил ту тварь, которая уничтожила наш ковчег, нашу последнюю надежду на спасение. В пылу борьбы (как коряво смотрится здесь эта избитая фраза) я бросился за ним в портал, где добил истекающего кровью (зачеркнуто, не было там никакой крови) умирающего врага. Конечно же, портал захлопнулся, и мне пришлось совершить малоприятный перелет. Я пришел в себя посреди зеленоватой пустыни, на горизонте которой виднелось что-то, в чем я угадал город. Там на меня обратили внимание местные стражи порядка. К счастью, встреча с ними не представляла для меня никакой опасности…

   Обозначаю гипотенузу через а, два катета – через бэ и вэ.
   Нет.
   Не поймут.
   Помечаю гипотенузу одной черточкой, первый катет – двумя, второй – тремя.
   А вот дальше как прикажете объяснять, что такое квадрат, циферку два здесь не поймут…
   – Вы еще долго мне будете гипотенузы писать?
   – А… откуда вы русский язык знаете?
   – Уберите это, уберите… меня в школе этим умучили… и вы еще тут…
   Смущенно молчу.
   – А у меня сахар есть, – говорит он, – вы едите сахар?
   – Ем.
   Стараюсь не вспоминать, что сахар – белая смерть, стараюсь забыть все запреты не грызть сахар, вытряхиваю из памяти суетливых родителей, да что ты сахар грызешь, вон, печеньку возьми…
   Нет здесь печенек.
   Нет…

   Впрочем, запись про стражей порядка я оставил в другом разделе Книги Жизни. Уже позже, кое-как выучившись говорить на местном наречии Вечер добрый и Простите, я не местный, а также плести из тонких энергий сны на заказ (то была моя первая работа на чужбине), я попытался узнать что-нибудь про человека в кепке Элен – но, разумеется, никто ничего не знал…

   – Элен, – повторил я.
   – Элен? – переспросил он.
   Я понял, что он даже не знает, почему я называю его Элен. Что я вообще называю его Элен…
   – Вы тогда… убили ковчег.
   – Да.
   – Но…
   – Пришли отомстить? Или хотите узнать – зачем?
   – И так, и так, – ответил я.
   – Смотрите, – кивнул Элен.
   Я не понял его.
   – К-куда… смотреть?
   – Смотрите, – повторил Элен. Элен… я так и не знал, как его зовут на самом деле.
   Наконец, я понял, куда нужно смотреть. На него. В его сознание, в его память, в письма, сохранившиеся в нем.

   Друг мой, милый моему сердцу, ты спрашивал меня, где я пропадал так долго? – Охотно тебе отвечу, тем более, у нас нет друг от друга тайн. Да и теперь, наконец, я могу не делать тайны из того, что так терзало мою душу все это время. Наконец-то могу сбросить с себя груз тайны, отчасти постыдной, отчасти пугающей.
   Эта история началась давно, так давно, что мне трудно вспомнить её подробности. Все началось с моего отца, который, разумеется, хотел воспитать из меня достойную душу, способную любить и сопереживать. На свою беду я рос существом эгоистичным, равнодушным к чужим сознаниям – и как ты знаешь, таким и остался. Только ты, друг милый сердцу, потянулся к самовлюбленному эгоисту и скрашиваешь мое одиночество.
   А тогда, во времена моего детства, отец пытался пробудить во мне искру милосердия. Он задумал построить для меня мир – большой и красивый мир, и населить его созданиями, о которых мне предстояло бы заботиться. Я всегда смотрел на замыслы отца со снисходительным молчанием, у меня были другие планы, я уже представлял себе, как буду устраивать в своем мире кровавые побоища, плести интриги, сжигать города катастрофами…

   Я вздрогнул и посмотрел на Элен, или как его там звали.
   – Так это вы все устроили? Последний день Помпеи? Вавилонское столпотворение? Хиросиму? А также Варфоломеевскую ночь? Сталинград?
   Он холодно усмехнулся.
   – Дальше читайте.
   Я стал читать дальше, а что мне еще оставалось…

   Однако, планам отца не суждено было сбыться – он умер, так и не достроив свой мир. Я знал, что где-то остался мир, наследником которого был я – но не спешил увидеть то, что принадлежало мне по праву. Мало=помалу я и вовсе забыл о том, что кто-то когда-то пытался создать для меня живую игрушку, но так и не доделал её, не заселил народами и городами.
   Я вспомнил о мире случайно – в какую-то из годовщин смерти отца. Сам не знаю, зачем я отправился в заброшенную систему, туда, где меня никто не ждал, сам не знаю, что потянуло меня туда – быть может, ностальгические воспоминания.
   Я ожидал увидеть печальные руины того, что могло быть миром – величественным и прекрасным. Каково же было мое удивление, когда я увидел совсем не то, что должно было быть в брошенном мире.
   Собственно, этого и следовало ожидать. Мир, предоставленный сам себе, живет по своим неписанным законам, по законам, который он сам же и создал. Ничего удивительного в том, что мир рано или поздно порождает что-то, способное мыслить, что-то, способное посмотреть на мир и познать его. Должно быть, мир сотворил их, чтобы познать самого себя – впрочем, я переоцениваю возможности мира, ведь мир не может принимать решения сам. Скорее всего в каждом мире заложена программа, – оставшись один, порождай тех, кто способен познать тебя.
   Должно быть…
   Все-таки мало мы знаем про миры.
   Поэтому неудивительно, что когда я пришел на заброшенный участок, моему взору предстали они – жуткие существа, порожденные хаосом, который воцарился в мире. Я прокручивал их историю – и в моем сознании не укладывалось, как, из чего, откуда могло появиться вот это, вышедшее из прибрежной грязи, из глины, выползшее из грязной воды, вдохнувшее обжигающий воздух заброшенной земли, как появилось вот это, хлипкое, влажное, поднявшееся на неуклюжие лапы и посмотревшее в звезды…
   Тем не менее, они были. И тем не менее, они не только были, но и с минуты на минуту были готовы покинуть свое обиталище, устремиться к чужим неведомым мирам. Я понял, что явился сюда как нельзя кстати – чтобы предотвратить неизбежное, не дать этим тварям расползтись по всему миру…

   Я не дочитал.
   Мне было все ясно. Даже слишком ясно.
   Элен презрительно посмотрел на меня:
   – Это все, что вы хотели узнать?
   – Боюсь, что да.
   – У вас еще есть ко мне вопросы?
   – Боюсь, что нет.
   – Что же… разрешите пожелать вам всего хорошего.
   – Спасибо, – я даже не смог ответить ему Вам также.
   – Удачи вам в вашем… чем вы там занимаетесь, запамятовал… или ничем…
   Я даже не ответил ему, чем я занимаюсь. Все это уже не имело значения, – здесь, сейчас. Хотелось бить кулаками в стены и пинать камни на дороге. Мир, на который мы возлагали столько надежд, оказался банальной игрушкой в руках двух безумцев – не более того.
   Я направился домой. Первый раз за много веков я мог сказать себе – я направился домой. Даром, что от мира, который был нашим домом, почти ничего не осталось. Сначала мне захотелось поискать тайные порталы, которыми ходили последние люди с земли – но я тут же отогнал от себя эту мысль.
   Когда я возвращался домой, водитель дважды переспросил адрес, и даже после этого то и дело поглядывал на меня косо, да не сошел ли я с ума. Я и сам готов был посмотреть на себя косо и спросить себя, не сошел ли я с ума.
   Нет.
   Я понял, чего мне так не хватало все эти годы. Возвращения домой.
   – Приехали, добрый господин, – сказал шофер и покосился на меня.
   – Большое спасибо.
   Старый мир встретил меня тишиной – такой непривычной для этого мира, беспокойного с самого своего сотворения. Не шумели деревья, не ревели ящеры, не двигались континенты, не извергались вулканы, не умирали люди, сраженные в битве, не взрывались ракеты, не надрывались сигнализации машин, не звонили телефоны, не плакали дети.
   Мир молчал.
   Молчал уже миллионы лет. Я поднялся на крыльцо и открыл дверь своим ключом. В мире было холодно, что неудивительно – ведь солнца больше не было. Мне пришлось снова растопить камин в мире и ждать, пока прогреется хотя бы одна комната.
   Я сел в своей комнатушке, предаваясь мечтам. Я представлял, как заново отстрою разрушенный мир. Я думал, как снова зажгу солнце, даром, что это невыгодно – разжигать солнце. Я поправлю перекрытия и настелю новые полы, я вставлю стекла и выложу из кирпичей новые стены. Я отделю воду земную от воды небесной и свет от тьмы, найду по оранжереям уцелевшие земные растения, почвы, плесень, грибы. Крупных животных, правда, не осталось, ну ничего, вроде есть где-то земные птицы, гады морские…
   Я представлял себе, как найду людей. Неважно, что их давно уже нет, я найду людей – ведь кто-то же оставил недокуренную сигарету на столике. Найду людей, приведу в отстроенный мир, разведем огонь в камине, как в былые времена, будем добывать уголь и нефть, даром, что уже давным-давно нет ни того, ни другого, ничего, проживем как-нибудь на солнечной энергии, распашем поле, засеем чем-нибудь, чем засевали раньше поля, даром, что нам, бесплотным, с электронными мозгами уже ничего этого не нужно…
   В тот вечер у камина я на полном серьезе верил, что смогу восстановить мир, со всеми подробностями представлял себе новенький отремонтированный мир, засверкавший новыми красками.
   К сожалению, моим мечтам не дано было сбыться…

   Нет, не так нужно писать.

   Я предавался своим мечтам, когда…

   И не так.

   Мои мечты были прерваны самым грубым образом..

   И не так.
   Я не знаю, как писать дальше. Меня охватывает ступор, как бывает всегда, когда нужно вспомнить очень неприятное событие. Память отказывается вспоминать, память упорно говорит мне – это не было, этого не могло быть, это было не со мной, не со мной, не со мной. Не было кольта, прижатого к моему виску, да нет, какого кольта, кольтами здесь не пользовались давным-давно, это было какое-то другое оружие, неведомое мне, но явно для меня опасное. Конечно, была надежда, что оружие не причинит мне вреда – в какую-то минуту я даже подумал, а что если испытать судьбу, сорваться с места, бежать, и пусть они стреляют, они не убьют меня из этого.. этого… Но нет, я не мог рисковать собой так опрометчиво.
   Итак, я стоял посреди ледяной пустыни, не смея пошевелиться, а кто-то прижимал оружие к моему виску.
   – Добрый вечер, – сказал я на всякий случай и опять же на всякий случай добавил, – рад вас… видеть.
   Мне не ответили – хотя я говорил на языке мыслей. На меня набросили путы и поволокли меня куда-то по ледяной пустыне. Краем глаза я смог рассмотреть своих пленителей – никогда я раньше не видел ничего подобного, тщетно я пытался понять, от каких животных произошли эти существа, мохнатые, с белой шерстью, с длинными цепкими пальцами.
   Меня привели в глубокий бункер, надежно спрятанный среди холмов – неудивительно, что я не заметил его раньше. Я снова попытался заговорить со своим конвоирами – но они сначала сделали вид, что не слышат моих сигналов, а потом и вовсе обмотали головы металлическими листами. Я первый раз видел такое отторжение, я понять не мог, чем заслужил такую ненависть с их стороны. Даже если я вторгся на их земли без их согласия, это не давало им права так поступать со мной.
   Я прислушивался к обрывкам их фраз – я пытался понять их, и чем больше пытался, тем меньше понимал.
   – Чужого взяли.
   – Надо же, и полгода не прошло. Долгонько выслеживали.
   – Да он знаете страшный какой…
   – Что-то не вижу, чтобы он страшный был.
   – Ага, он Тая чуть не убил, пока ловили…
   – Чуть-чуть не считается… так говорите, оттуда?
   Кто-то – должно быть, главный – показывает вверх, в потолок, догадываюсь, что имеет в виду не обшарпанный потолок бункера, а небо – там, высоко-высоко.
   – Оттуда. Похоже, телепортироваться может… и еще много чего…
   – Может, значит, и нас научит…
   – Думаете, скажет?
   – Заставим.
   Наконец, я начал понимать, кого я вижу перед собой. Тех, кого я так жаждал и так боялся найти.
   Тех…
   Нет, об этом нужно писать не так, совсем не так.

   Этот мир стоял со времен своего… нет, этот мир не стоял, этот мир несся в бесконечной карусели из ниоткуда в никуда, этот мир менялся – день за днем, час за часом, и менялись те, кто жил на нем. Мир бешено вращался, порываясь сбросить с себя своих обитателей – и последним приходилось выдумывать всё новые и новые уловки, чтобы удержаться. Мир наполнился обжигающим кислородом, чтобы сжечь тех, кто поселился в нем – но они научились вдыхать кислород. Мир осушал океаны – жители морей выходили на сушу. Мир наклонился, чтобы породить снег и холод – и мохнатые мамонты пошли по снегу, ища под сугробами зеленую поросль. Мир замерзал и вновь оттаивал – люди уходили в бункеры, люди прятались в подземельях, снова выбирались на поверхность земли во время оттепелей. Наконец, мир вспыхнул умирающим солнцем, опалил планеты и остыл навсегда. Как выжили тогдашние обитатели нашей земли, я не знал, какими они были тогда, я тоже не знал. Я видел далеких потомков тех, кто пережил взорвавшееся солнце и…

   Нет.
   Опять не так.
   Как я вообще мог писать о том, чего не знаю. Повторюсь – нам недодали истинного знания, и мы ничего не могли сказать наверняка о своей истории, даже о тех событиях, которые пережили сами.
   Ладно, не о том речь. Итак, я сидел связанный в своем мире, который в одночасье перестал быть моим. Я слышал, как поскрипывают и подрагивают перекрытия внизу старого мира, и думал, сколько еще простоит эта земля, которая никому не нужна – даже своему создателю.
   Что-то подсказывало мне, что недолго.
   Я обратился к тому, кого считал главным в компании моих пленителей:
   – Вы знаете, что ваш мир находится в аварийном состоянии и может рухнуть в любой момент?
   Я говорил с ним на его языке – но он не услышал меня или сделал вид, что не услышал. Он склонился над бумажной картой, он как будто не видел меня.
   – Вы не слышите меня? Я человек… такой же… как вы…
   Я не мог прочитать его мысли, но я понимал – он не верит мне.
   – Мой генерал, срочное донесение, – еще один человек вошел в комнату, – они подтягиваются к нашим границам.
   – Отлично… это будет последняя битва… скажите нашим, пусть готовят войска.
   – Силы неравны, мой генерал.
   – Чтоб я этого не слышал даже! Силы у него неравны… ну поди, сдайся им сразу же, чего медлишь-то? У нас козырь есть, а ты говоришь…
   – Козырь?
   – А это что, по-твоему? Кстати… допроси.
   Он кивнул в мою сторону. Наконец-то на меня хоть кто-то обратил внимание. Я задумался, подбирая слова – никогда мне еще не было так трудно это делать.
   – Господа, я очень рад встрече с себе подобными. Поверьте, я искал вас много лет. Я рад вам сообщить все, что мне известно, однако прежде всего замечу, что ваш мир трещит по швам. Нужно что-то делать, чтобы он не рухнул…
   Человек слышал меня, я чувствовал, как подрагивают перепонки в его ушах – но делал вид, что не слышит. Он поволок меня в маленькую камеру, по пути я первый раз попробовал свои путы на прочность – они оказались прочнее, чем я думал.
   – Господа, если вы и дальше собираетесь игнорировать меня, я ничего вам не скажу.
   Однако, того, что случилось дальше, я не ожидал. Человек (я уже не сомневался, что имею дело с человеком) просто вскрыл мне память. Стыдно признаться, но я не ставил никаких защит на свою память, просто потому что не ожидал, что кто-то когда-то попытается взломать её. Повторяю, я слишком расслабился на Кафедре, в мире, не знавшем войн миллионы лет.
   И вот теперь мою память открыли, как шкатулку без замка, равнодушно скопировали оттуда все и вся, даже воспоминания, в которых я стеснялся признаться самому себе. В том числе и воспоминания об Элен. И много о чем еще. Я смотрел, как мохнатые твари роются в моей памяти, хватают кусок за куском, сами не понимают, что они видят, ищут тайны каких-то сверхорудий и сверхспособностей, не находят. Кажется, они не замечали, как предательски трещит и покачивается мир, доживающий последние дни, и даже когда с крыши упала деревянная балка, и что-то загрохотало в водосточной трубе, последние обитатели мира не дрогнули.
   – Ваш мир нуждается в ремонте, – настойчиво повторил я, – нужно что-то делать… немедленно. Хотя бы покинуть этот мир… я покажу вам, куда можно перебраться.
   Они не слышали меня. Не хотели слышать. И я понял, что ничегошеньки с ними не сделаю. По крайней мере, я надеялся, что у них хватает ума поддерживать свой мир в более-менее прочном состоянии – но оглушительный грохот там, снаружи, возвестил мне, что я ошибся.
   Человек, который вскрыл мою память, мрачно кивнул и сказал:
   – Началось.
   Что такое война, я знал не понаслышке – но слишком долго я жил в мире без войн, слишком долго я привыкал, что никто не будет бомбить мой дом и никто не убьет меня.
   Слишком долго.
   Я следил за человеком, который смотрел мою память. Я знал, что если он будет разбирать мою память слой за слоем, он увидит мое прошлое, то прошлое, которое было еще здесь, на земле, ходил по этим холмам, еще зеленым, смотрел на солнце, тогда еще было солнце. Он увидит, как я покидал землю, как вернулся снова, он поймет, он не сможет не понять, что я такой же как он…
   На улице опять грохнуло. Еще и еще. Дрогнули стены бункера, я видел, как ползут трещины по потолку, слышал топот ног по лестницам там, наверху. Старый мир угрожающе заскрежетал и начал крениться – но люди как будто не замечали этого.
   – Ну что у нас там? – генерал нетерпеливо посмотрел на человека, который изучал мою память.
   – Время нужно…
   – Какое к черту время, иди вон западникам скажи, что время тебе нужно, а пусть наступление отменят денька на два, пока Тук с памятью разберется!
   – Тогда вот… Кажется, вот так он перемещается моментально…
   – Очень хорошо. Наших солдат научить сможете?
   – Наших солдат хоть бы научить воду за собой смывать…
   – Р-разговорчики… сделаете?
   – Сию минуту… Вещь-то простенькая…
   Мне стало не по себе. Я все еще не верил, что они собираются применить портацию – предельно простую и предельно опасную. Это было не просто немыслимо, это было…
   – Вы сами не понимаете, что делаете, – попытался возразить я.
   Они не слышали меня. Вернее, делали вид, что не слышат. Мир снова закачался, как подкошенный, жалобно заскрипел – война ответила ему двумя взрывами.
   Тук хотел выйти из комнаты вслед за генералом – но что-то задержало его внимание, он снова наклонился над моей памятью. Я не мог следить за его мыслями, я следил за его глазами, я понимал, что он, наконец, увидел мое прошлое, наконец, он понял, кто я такой.
   – Тук, вам особое приглашение нужно, или как?
   Тук выбежал за дверь, я остался один. Один наедине с умирающим миром. Один наедине с войной, со своими мыслями. Я снова попробовал на прочность сковавшие меня путы – они чуть поддались, достаточно для того, чтобы вселить в меня надежду.
   Я начал высвобождаться – под грохот орудий и скрежет старого мира. В какую-то минуту хитрые путы сковали меня еще сильнее – но я нашел в них слабину, мне хватило бы её, чтобы выбраться. А выбираться нужно было поскорее, потому что стены бункера предательски трещали, готовые в любой момент обвалиться и похоронить меня под собой.
   Проще всего было уйти в портал – и в то же время сложнее всего, я знал, что одного-двух порталов наш мир не выдержит. Поэтому для побега я выбрал самый простой способ – по коридорам и лестницам убежища, лишь время от времени проходя сквозь стены.
   – Они наступают, мой генерал…
   Я смотрел, как солдат говорит генералу, что армия проигрывает – и сам не знал, зачем я остановился возле генерала, что я хочу сказать ему, тем более, что тут вообще можно было говорить, и так уже было все понятно, я видел снежную пустыню, усеянную трупами, я видел Тука, вернее то, что было Туком, а теперь лежало с проломленным черепом на заляпанном кровью снегу. И, тем не менее, я еще надеялся что-то изменить, я как по воздуху шел к генералу, я хотел сказать ему, что…
   Наши взгляды встретились.
   Генерал показал на меня, дал короткую команду из глубины веков:
   – Пли!
   Он не договорил. Ему не дал договорить кто бы вы думали – сам мир, который наконец-то устал держаться непонятно за что и закачался, осел, обрушился сам на себя. Я видел, как падают перекрытия, как рушатся балки, как рушится мир, подняв тучу пыли.
   Я подхватил генерала, сам не знаю, зачем. Я все еще пытался спасти хоть что-то в этом погибающем мире, хотя уже понимал, что спасать нечего.
   – Что… что вообще случилось-то?
   – Мир рухнул… Он давно в аварийном состоянии был…
   – Так что ж вы мне не сказали-то!
   – Так я вам только об этом и говорил, вы меня не слушали!
   Первый раз в жизни я ударил человека по лицу – даже и не хотел бить, как-то само собой получилось, что я его ударил, он даже не ответил мне. Мы цеплялись за обломки мира, летящего в бездну, падали вместе с тем, что было…

   Нет.
   Не так.
   Об этом нужно было писать не так.
   Этот мир стоял здесь с самого своего сотворения. Это был один из тех миров, которые нещадно разворовали прежде чем сдать заказчику – тем паче, что заказчик этого мира куда-то исчез. Тем не менее неожиданно сам для себя этот мир простоял какое-то время – он даже переживал недолгие взлеты и падения, пока не умер совсем. И даже мертвый он продолжал держаться какое-то время, пока не одряхлел вконец. Мало-помалу время и непогода сделали свое дело, и мир рухнул в последнем сражении его последних обитателей…

   Да.
   Вот это будет подходящим концом для истории.
   Но это еще не конец.

   Стремительное падение прервалось – мне показалось, что мы разбились, но нет, мы зависли в воздухе, в пустоте, остановленные неведомой силой. Я не сразу понял, от кого исходит энергия, а когда почувствовал – недолгая радость сменилась ужасом.
   – Элен, – прошептал я, – Элен…
   – Живы остались? – прошептал знакомый голос.
   – Немножко… вот что… там под обломками мира… люди…
   – Сейчас, сейчас достану…
   Я смотрел, как Элен вытаскивает из-под обломков солдат, оживляет, согревает, пытается как-то обустроить в рухнувшем мире. Я помогал ему чем мог, разбирал обломки, вытаскивал убитых, перевязывал раненых, спрашивал себя, что, собственно, происходит…
   – Надо бы разжечь солнце, – сказал я ближе к вечеру.
   – Не было такого в планах, – помотал головой Элен, перебирая чертежи.
   – А что было?
   – Разберемся… я сам тут мало что понимаю. Кстати… вы у нас кем работаете?
   – Конструктором был.
   – Отлично. Поможете мне… разобраться.
   Я даже не возразил ему, что я совсем не такой конструктор, который разбирается в мирах. Здесь это уже не имело значения. Здесь и сейчас ничего не имело значения, я даже не стал спрашивать, нужно ли убрать обломки рухнувшего мира, или мы будем строить прямо из них. Я растопил огонь в очаге, а Элен вытащил из обломков треснувшую луну, стряхнул с неё пыль и повесил над нами.

2015 г.

Молчит океан

   Океан молчит.
   Беззвучно перекатываются волны, не слышно их шума.
   Этот океан всегда молчит. Из него не выжмешь ни слова, он все свои слова держит в себе, вон они, лежат на дне, поблескивают разноцветными всполохами. Перекатываются друг через друга, плещутся мегабайты, гигабайты, терабайты информации.
   Поисковое судно «Касперский» рассекает волны, скользит по тонкой сети. «Касперский»… Клик уже в который раз думает, давно надо было судно переименовать. Раньше на нем пограничники плавали, вот и назвали в честь какого-то древнего борца с нечистью…
   – Стоп машина!
   Клик смотрит, как матросы переключают клавиши под окрики капитана, как тормозит «Касперский» до двухсот узлов, тьфу, двухсот гигабайт в секунду. Замедляется, плавно дрейфует по волнам.
   Клик смотрит в пучину. Отсюда ничего не видно за изобилием данных, рекламы, спама, отживших своё новостей…
   – Погружа-ай!
   Готовят батискаф. Хороший батискаф от Самсунг, хотя начинка, говорят, китайская. Ну да ничего, китайская тоже хорошая бывает. Иногда.
   Клик вслед за остальными ловцами забирается в батискаф. Захватывает дух, когда поисковик падает с борта «Касперского» в бездну Сети.
   Тут же на батискаф наваливаются отжившие свое вирусы и антивирусы, пытаются прокусить острыми зубами. Клик думает, как они уживаются друг с другом, как не жрут друг друга. Клик не знает. Клик много чего не знает.
   Батискаф опускается до глубины в сто сорок терабайт, замирает.
   – Ну что там у вас?
   Недовольный голос в динамиках. Голос не капитана, капитан тут права голоса не имеет. Голос заказчика.
   Клик смотрит, что там у них.
   – Дальше заблокировано. Пароль требуют.
   Паролей-то уже сто лет как не осталось…
   – Так разблокируйте, делов-то! Я вам за что плачу?
   Клик подбирает пароли. Как учили. Программой.
   ПАРОЛЬ НЕВЕРНЫЙ
   Только программа это полдела, это еще самому знать надо, что как настраивать. Клик знает. Зря, что ли, учился.
   Не зря.
   ОСТАЛАСЬ ОДНА ПОПЫТКА
   Люди в ужасе смотрят на Клика, неужели не сможет…
   Клик подбирает цифры.
   ПАРОЛЬ ВВЕДЕН ВЕРНО
   Клик своё дело знает.
   Батискаф скользит вниз – в пучину информации. Люди прижимаются к стеклам, смотрят на обнажённых женщин, выложенных в сеть кем-то когда-то, уже никто и не помнит, кем и когда.
   Расступаются волны.
   Клик смотрит в пучины, где там, там, на дне…
   Клик знает – Кейлоггер был здесь.
   Тогда.
   Двести лет назад.

   Двести лет назад…

   Фрегат «Ддос» стремительно рассекает Сеть, покачивается на волнах. Спешит. Надо успеть до рассвета, пока не появились администраторы, пока нет никого, пока бродят вокруг магазина только сторожевые псы.
   Кейлоггер смотрит в темноту ночи единственным глазом. Ведет фрегат. Гребцы ударяют в вёсла, рулевые ударяют в клавиши и джойстики, ведут корабль.
   Молчит океан.
   Катятся волны – как катились с самого сотворения Сети.
   Проплывают в глубине океана причудливые образы, силуэты обнажённых женщин, голоса из глубин – это не спам, это реальная возможность заработать…
   Кейлоггер смотрит в подзорную трубу своим единственным глазом, видит на горизонте плавучую громадину «Букмаркета». Подбирается незаметно к кораблю, тут, главное, чтобы самого не засекли, не увидели в тумане…
   Океан молчит.
   Ч-черт, засекли-таки, вспыхнули огни, зашарили прожектора по туману, ищут, ищут, ищут…
   Кейлоггер взмахивает единственной целой рукой:
   – Пли!
   Гремят пушки, идет атака, «Ддос» свое дело знает. Завтра так и напишут в газетах, «Букмаркет» подвергся Ддос-атаке.
   «Ддос» подплывает, совсем близко, Кейлоггер жмет на кнопку, командует:
   – На аборр-р-даж!
   «Ддос» присасывается к громадине «Букмаркета», цепляется крепкими якорьками-кошками.
   Качаются волны.
   Беснуется океан. Безмолвно.
   Этот океан всегда молчит, не вытянешь из него ни слова. Ревностно охраняет океан свои тайны.
   Люди Кейлоггера бросаются на «Букмаркет», перебираются по канатам – легко, ловко, не привыкать им, не в первый раз. А там уже сторожевые псы поджидают, с бешеным лаем бросаются на людей.
   Ничего.
   Люди Кейлоггера свое дело знают.
   Люди…
   Ну, не только люди. У Кейлоггера и боты есть. Нет, не те, которые на ногах, а те, которые чужие корабли атакуют и взламывают.
   Много их.
   Людей.
   И ботов тоже.
   Кейлоггер взламывает тяжелые двери Букмаркета, двери взламываться не хотят. Люди Кейлоггера с жадностью смотрят на витрины, за которыми расставлены по полочкам книги, книги, книги…
   ПАРОЛЬ НЕВЕРНЫЙ
   Кейлоггер разражается отборной бранью. Снова подбирает пароли.
   ПАРОЛЬ НЕВЕРНЫЙ
   ОСТАЛАСЬ ОДНА ПОПЫТКА
   Чёрт.
   Люди с надеждой смотрят на Кейлоггера. Люди и не люди. Времени мало, время поджимает, неужели…
   Кейлоггер тоже смотрит с надеждой. На программу. Ну же, ну же, не подведи…
   ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ
   Кейлоггер пожалует. Люди Кейлоггера пожалуют. Люди и не люди. Врываются в залы, хватают книги – десятки, сотни, тысячи. Кто-то уже с интересом листает страницы, кого-то одергивает Кейлоггер, ты что делаешь, или забыл, зачем мы сюда пришли, а ты еще с книжечкой тут сядь, подожди, пока полиция придет, заловит…
   Рёв сирены.
   Вот и полиция.
   Кейлоггер, и его люди и не люди под градом пуль ползут к «Ддосу». Кто-то падает, и больше не поднимается. Один, другой, десятый.
   Кейлоггер сжимает зубы в бешеной ярости.
   Кейлоггер не любит терять людей. Кейлоггер в гневе швыряет в громадину «Букмаркета» вирусом-взломщиком. Взломщик свое дело знает, вгрызается в обшивку корабля, проламывает глубоченные пробоины.
   Кейлоггер бросается на капитанский мостик, бьет по клавишам:
   – Полный впер-рр-ед!
   «Ддос» дает полный вперед, две тысячи узлов, тьфу, две тысячи терабайт в секунду. Летит, рассекая волны, несётся в туман.

   – Ну что, видно что-то?
   Голос в динамиках. Не капитана голос, капитан права голоса не имеет. Заказчика голос.
   – Пока ничего.
   Клик вглядывается в темноту, в глубину океана. Опускает батискаф чуть ниже, снова натыкается на пароль.
   Подбирает пароль, – батискаф падает еще ниже, лучами прожекторов ощупывает… нет, не дно, дна здесь нет, за каждым дном таится другое дно, третье дно, пятое-десятое дно-дно-дно…
   Клик спохватывается.
   Видит.
   – Есть!
   – Нашли? – голос заказчика чуть теплеет.
   – Нашли… нашли… м-мать моя плата, а как много-то…
   – Больше терабайта, что ли?
   – Ой, выше берите…

   «Ддос» рассекает волны, несётся во мрак ночи. Несутся за «Ддосом» полицейские корабли, рассекают туман быстрые пули, сияющие снаряды…
   Кейлоггер снова жмёт на клавиши, снова кричит в темноту:
   – Поднять паруса-а-а-а!
   Взлетают чёрные паруса на мачтах.
   – Полный вперё-о-о-од!
   «Ддос» несётся на предельной скорости. Может, успеет, может, затеряется в тумане, как всегда успевал, как всегда терялся, как всегда затеривался. Он бы и быстрее мог, если бы если бы не груз, если бы не книги, книги, книги… А что книги, как можно книги сбросить, зачем тогда вообще всё это, если книги сбросить…
   Книги…
   Главное, что пристали-то, остались у них эти книги, остались, Кейлоггер с людьми и нелюдьми только копии книг берет.
   А вот пристали.
   Немедленно сбавьте скорость и всё такое.
   Кейлоггер посылает снаряд.
   Ещё.
   Ещё.
   Идет ко дну полицейский крейсер.
   Ещё один.
   Ещё.
   Но уже видно, что приближаются враги, и не денешься никуда, не хватит на всех снарядов…
   Кто-то бросается к Кейлоггеру, кто-то не то из людей, не то не из людей.
   – Книги… сбрасывать?
   – Я те покажу, книги сбрасывать, я тебя самого на хрен за борт выброшу! Выдумал, книги сбрасывать…
   – Догонят…
   – И догонят, и что? В штаны уже наложил, да? Драться боишься?
   – Снарядов хрен да маленько осталось…
   Кейлоггер бьет человека током. Больно. Сильно. С Кейлоггером спорить нельзя, с Кейлоггером вообще шутки плохи.
   Кейлоггер же.
   – Стоп машина!
   «Ддос» тормозит, «Ддос» разворачивается, готовится к бою. Полицейские крейсеры еще надрываются, еще орут что-то, немедленно сотрите все книги, немедленно…
   Чёрта с два.
   Где это видано, книги стирать…
   Кейлоггер орёт.
   – По врагу… пли!

   Голос в динамике:
   – Ну что… поднимайте!
   Клик переводит дыхание. Здесь вообще тяжело находиться слишком долго. Здесь. На глубине. А куда денешься, сам согласился. Сам.
   Клик еще пытается возразить.
   – Да как поднимать, тут до фигища!
   – А заархивировать не судьба?
   – На такой глубине?
   – И чего?
   – Да это ж сколько времени…
   – А вы торопитесь куда-то? В восемь мама велела дома быть?
   Клик думает, сколько он еще здесь продержится, на глубине. Сколько они все здесь продержатся. Час. Два. Три. А дальше нужно будет подняться на поверхность, а нельзя будет подниматься на поверхность, потому что идет архивация.
   Клик смотрит на книги, щедрыми россыпями лежащие на дне, на одном из дон, днов, днищ…
   Командует:
   – Начать архивацию!
   Люди бледнеют, смотрят на Клика, еще не верят себе. Как архивацию, почему архивацию, вот так, ни с того ни с сего, а выдержать на такой глубине как…
   А так.
   Ничего, выдержим. Не помрём. Главное, книги. Книги, это святое. Сколько веков лежали здесь, на дне, сколько веков ждали своего часа.
   Дождались.
   Текут часы, один, два, пять…
   Что такое часы перед веками.
   Клик пытается унять тошноту, прижимается к холодному стеклу батискафа. В отчаянии смотрит на книги, сколько их еще осталось, сколько, сколько…
   Клик проклинает себя, что схватил все книги, а надо было хотя бы часть, хотя бы половину, а тут нате вам – все. А как половину, больше-то сюда не вернутся, Клик чует – не вернутся.
   Сам удивляется, как на такую глубину выбрались.
   Самому не верится.
   Клик сжимает зубы, чувствует, как горячая струйка стекает из носа, – слизывает соленую кровь.
   Течет вечность.
   Книги складываются в архив, архив не хочет закрываться, думает, а стоит ли. Клик постукивает пальцами по архиву, давай, давай быстрей…
   Папка закрывается.
   Готово.
   – Поднимаемся, – хрипит Клик, выкашливает слова с кровью.
   Жмёт на клавиши.
   Батискаф медленно ползёт вверх, с одного дна на другое дно, с другого на третье…
   Что-то виднеется в толще океана, что-то стремительно рассекает сеть, приближается к батискафу, что-то…

   – А-а-а-гоо-о-онн-ь!
   Кейлоггер кричит. Во все горло. И вроде знает, что снарядов нет, нечем стрелять – а все равно кричит. А вдруг вспыхнет еще один снаряд, пробьет вражеский крейсер…
   «Ддос» вздрагивает, бешено раскачивается на волнах. Кейлоггер еще не видит, что случилось, но чувствует – пробили, пробили-таки фрегат…
   Кейлоггер готовит оружие, какое осталось, вирусы, трояны, взломщики, черви, всё не то, не то, не то…
   Фрегат стремительно идет ко дну, к одному дну, к другому дну, к третьему дну, в глубины океана.
   Океан молчит. Молча смотрит, как барахтаются люди и не люди, как кто-то еще пытается спастись, как кому-то бросают верёвки с полицейского крейсера, кто-то хватает верёвку – чтобы подняться на борт, пустить пулю в лоб стражу порядка…
   Молчит океан.
   Смотрит океан, как уходит на дно фрегат с черными парусами, как уходят на дно книги, тысячи, мириады книг…

   Что-то приближается к батискафу в толще сети, что-то огромное, издалека кажется – фрегат. Да нет, не может здесь, на дне, быть никакого фрегата, откуда здесь фрегат…
   А вот фрегат.
   Призрачный, невесомый, будто не сам фрегат – воспоминание о фрегате. Клик видит на корме обветшалый скелет в лохмотьях, такие скелеты остаются от файлов, которые хотели стереть, но не стёрли, забросили сюда – давным-давно, века и века назад…
   Клику кажется, что он слышит беззвучное, отгремевшее давным-давно:
   – На аборда-а-аа-ж!
   Клик жмет на клавиши, поднимает батискаф – скорее, скорее, скорее, до трехсот терабайт в секунду. Кто-то из людей падает без сознания на пол батискафа, кто-то хватается за стены…
   Скорее…
   Клик смотрит, как бросают на батискаф пятипалые якорьки, хватают, тянут…
   Скорее…
   Батискаф выныривает из глубин океана, покачивается на волнах. Клик уже не видит, как батискаф поднимают на борт «Касперского», как падают с мокрой сферы тяжелые капли. У Клика все плывет перед глазами, рушится мир.
   – Жив?
   Клик еле-еле разлепляет веки.
   – Ага… книги… книги…
   – Живы книги, вон, в целости-сохранности… Ну, молодчина вы, достали… – заказчик хлопочет вокруг Клика, проверяет контакты, бережно-бережно вводит что-то Клику в вену, – честное слово, я и не думал, что справитесь…
   – Да ну.
   – Ну да. До вас три экспедиции уже со дна не вернулись.
   Клик чувствует запоздалый страх.
   – Что у вас случилось-то там? – спрашивает заказчик.
   Клик вздрагивает.
   – Не… ничего.
   – Ну, молодцы… сколько вам по договору-то обещал?
   – Двести каждому.
   – Триста плачу. Заслужили… – заказчик довольно оглядывает ряды книг потемневших от времени, но все ещё живых, – ай, молодца… надолго топлива хватит.
   Клику кажется, что ослышался.
   – Топлива?
   – Мил человек, вы как вчера родились, честное слово. Будто сами не знаете, как из информации энергию получают. Школьный курс-то помним?
   Мир переворачивается под ногами Клика.
   – Да вы что… это же…
   – Думаете, не сгодятся? Да нет, говорили, нормально в растопку пойдут. Чего у нас там топка-то готова?
   Заказчик смотрит на капитана, капитан вытягивается по струнке.
   – До сих пор починить не можем.
   – Да что ж ты будешь делать-то с вами… К утру чтобы готово было, умники чертовы…
   Капитан удаляется, бормочет что-то сверхпочтительное. Клик не отстает:
   – Да вы хоть понимаете, что это достояние прошлого?
   – Парень, ты откуда такой выискался вообще? Достояние ему… прошлого… вот кризис в энергетике будет, вот будет ему достояние, блин…
   Клик затравленно оглядывается. Люди расходятся, считают доход, Клик людям уже не указ, кончилось время Клика.
   Кончилось.
   «Касперский» режет волны, рассекает океан.
   Океан молчит.
   Океан всегда молчит, слова из него не выжмешь.
   Клик затравленно оглядывает ряды книг – тысячи, миллионы, мириады. Прячется среди книжных штабелей.
   Ждёт.
   Понемногу темнеет, понемногу расходятся все с палубы, расползаются по своим углам. Загораются огни на мачтах, вспыхивают далекие огни маяков там, на горизонте. Клик отмечает про себя, что даже дозорного не оставили. Это хорошо, что не оставили, нашим легче…
   Нашим легче…
   Молчит океан.
   Смотрит в ночь.
   Клик подбирается к книгам, бросает книги за борт. Одну, две, три, тысячу.
   Падают книги.
   Беззвучно уходят в волны.
   Только бы успеть до рассвета, а там будь, что будет… да то и будет, за такие вещи смертная казнь полагается, не меньше.
   Не меньше…
   Клик бросает книги – уже не считая, только бы успеть…
   – Это еще что?
   Окрик сзади. Не капитан, нет, не капитан – заказчик кричит. Это дохлый номер, что не капитан, с капитаном можно еще было как-то по-тихому договориться, с заказчиком уже нельзя.
   – Охренел, или как?
   Клик бросает за борт еще две книги, отступает к краю палубы. Клик уже понимает, обратной дороги нет, здесь не арестовывают, здесь не предъявляют обвинений, здесь убивают без суда и следствия.
   Здесь…
   Клик хватает щедрую охапку книг, отступает к самому краю. Надо прыгнуть, легко сказать, прыгнуть… Океан молча смотрит на человека, переступающего на краю…
   Океан всегда молчит.
   Что-то тёмное темнее самой ночи подбирается из глубин океана, протягивает хищные пальцы, истлевшие, иссохшиеся. И нужно бежать от этого тёмного, хотя бы пятиться – да какое там пятиться, некуда пятиться, стоит сзади заказчик, злой как черт, бешеный, целится в голову Клика…
   Костяная рука хватает Клика за плечо. Клик ждет грубого окрика, ждет грозного шипения, – ничего не слышно.
   Костяная рука тянется к книгам. Клик отрывисто кивает.
   – Да, да, сейчас… сейчас…
   Бросает за борт, одну, другую, третью, пятую, десятую. Тянутся на борт хищные руки, хватают книги – одну, другую, третью, Клик помогает, Клик бросает за борт книги, охапками, охапками, охапками…
   Выстрел.
   Один.
   Другой.
   Даже некогда думать, в кого попали, даже некогда думать, чья это кровь струится по палубе. Книги, книги, главное, книги, спасти то, что еще можно спасти, потому что топка уже запущена, что-то подсказывает Клику, какой-то внутренний голос, что топка уже запущена, сейчас жечь начнут…
   Заказчик кричит что-то, резко, отрывисто, Клик не слышит, что, только догадывается, – взять его.
   Люди бросаются к книгам – люди, которые еще сегодня вечером подчинялись Клику, плевать они теперь хотели на этого Клика…
   Что-то происходит, люди шарахаются от истлевших скелетов, кто-то крестится, кто-то кричит – надрывно, истерично, кто-то бросается за борт прямёхонько в костлявые пальцы.
   «Касперский» бешено раскачивается на волнах, кажется, вот-вот перевернётся. Клик не удерживается на ногах, Клик падает, ловит опору, не может поймать… Да и не до опоры сейчас, ни до кого, ни до чего, книги, книги спасать надо, чтобы не переработали, не переплавили, не…
   «Касперский» уходит из-под ног, Клик чувствует, что падает за борт, чьи-то костлявые руки подхватывают Клика, помогают держаться над водой…
   Перекатываются волны.
   Молчит океан.
   Летят в волны книги с палубы.
   Кто-то из людей и нелюдей Кейлоггера хочет пробить обшивку «Касперского», пустить ко дну – Кейлоггер властно взмахивает рукой, дает отбой. Нечего пускать ко дну всякую гадость, не надо нам такого на дне…
   Клик барахтается, не держится на волнах. Не умеет Клик на плаву держаться, не умеет, у других как-то получается, у Клика нет. Вот недавно кризис был, вот все как-то на плаву удержались, а Клик ко дну пошел, без работы остался.
   Клик отчаянно взмахивает руками, пытается удержаться, не может, идет ко дну, глубже, глубже, ждёт, когда, наконец настигнет смерть, смерть не настигает, смерть затерялась где-то. Клик натыкается взглядом на обломок клавиатуры, это с «Касперского», на обломке лежит человек с простреленной головой, видно, что мёртвый. Клик смотрит на умершего, – странное такое чувство, и смотреть нельзя, и не смотреть нельзя – узнаёт.
   Узнаёт.
   Странно, а на фотографиях себя редко узнавал…
   Начинает понимать.
   Люди и не люди подхватывают Клика, ведут к Кейлоггеру, чтобы посмотрел на новенького, оценил. Другие уже тащат книги на дно, заботливо укрывают от любопытных глаз.
   Молчит океан.
   Это он умеет – молчать.
   Бережет свои тайны…

2015 г.

Аттракцион

   Исполинское чудовище надвигается на меня, распахивает хищную пасть, – из пасти вырывается алое пламя. Прячусь за камнями, выжидаю – тут, главное, подпустить к себе жертву достаточно близко, чтобы нанести удар…
   Выжидаю.
   Как учили.
   Он приближается ко мне, он не умеет выжидать, он бросается на меня – стремительно, очертя голову, его не учили сражаться правильно.
   Рублю. С плеча. Тоже как учили. Меч входит в шею твари – сначала с трудом, потом легко-легко, с хрустом ломается позвоночник. Отрубленная голова падает к моим ногам.
   Тварь извивается, дёргается, я смотрю, как медленно, но верно вытягивается следующая голова.
   Я уже знаю, что так будет.
   Мне не привыкать.
   Толстенный хвост чудовища перехватывает меня за талию, швыряет об стену. Меч мой, меч, а нет никакого меча, а вон он валяется далеко-далеко, не добраться, не достать. Кое-как вытаскиваю кинжал, кое-как вонзаю лезвие в толстенную шею. Тут, главное, не отцепиться, – легко сказать, не отцепиться, когда тебя буквально разрывают пополам…
   Все-таки рассекаю горло чудовища, перед тем, как в изнеможении упасть на камни.
   Жду.
   Смотрю, как вытекает слизистое месиво из обрубленной шеи, как месиво затвердевает, медленно, но верно превращается в еще одну голову. На этот раз враг действует чётче – стремительно бросается на меня, оскаленная пасть хватает мою голову.
   Чувствую, как трещит доспех.
   Чувствую, что еще немного – и хрустнет моя грудная клетка.
   Орудую кинжалом – быстро-быстро-быстро, пока эта тварь меня не заглотила, разрезаю её практически изнутри, ну же, ну же, ну же, умирай уже…
   Умирает. Нехотя, но умирает. Выбираюсь из окровавленных внутренностей, опускаю меч.
   Снова тянется осклизлое месиво, снова отрастает голова. На этот раз даже не отрастает, – побежденный просто пытается прирастить уже отрубленную голову. Не уходит – уползает, вымученно улыбаясь, бормочет про себя, что в следующий раз-то он точно…
   Ну-ну.
   Посмотрим.
   Хозяин одобрительно хлопает меня по плечу, молодец.
   – А сколько стоит с человеком сразиться? – спрашивает кто-то.
   – Взрослый пятьсот, детский четыреста.
   Прохожий присвистывает. Спрашивает зачем-то.
   – Вы же только по выходным?
   Мой хозяин оживляется:
   – Да-да, давайте, сразитесь, человек здесь не каждый день бывает!
   Прохожий уходит. Я уже знал, что он уйдёт. Что для него это дороговато. Я уже просил хозяина снизить цену хотя бы до трёхсот. Хозяин пока еще держится. Но думаю, недолго.
   Итак, прохожий уходит. С одной стороны это хорошо. Значит, хоть полчасика отдохну, соберусь с силами. Но с другой стороны плохо – за день заработаем хрен да маленько, опять баланду жрать, а хозяину не объяснишь, что не может человек все время баланду жрать. Нет, вычитал где-то про сколько-то там необходимых калорий. Самое страшное, что он где-то вычитал, что человек живет без еды месяц.
   Только бы не вздумал попробовать на мне…
   – А сколько стоит с человеком сразиться?
   Ну, началось.
   – Взрослый пятьсот, детский четыреста.
   – А давайте… попробуем…
   На ринг выходит ребёнок. Хозяин делает мне отчаянные знаки, я киваю, я уже и сам понимаю, что ребёнок, что маленький, что надо бы с ним понежнее, помягче, вполсилы, если вообще не в четверть силы.
   Змеёныш бросается на меня, раскрывает пасть, выпускает еще не огонь, – только дымок, огнём ещё не умеет. Трогательные у них все-таки змеёныши, трогательные, что есть, то есть.
   Взмахиваю мечом. Бью. Не сильно. Сильно здесь нельзя, змеёныш все-таки…
   Враг ловко обвивает меня тугими кольцами, швыряет о землю, раз, другой, третий. Это новенькое что-то. А я и забыл, что дети куда кровожаднее взрослых, взрослый сюда развлечься приходит в выходной день, а ребёнок всю злобу свою выпустит, откуда в детях столько зла…
   Уже не сдерживаю себя, рублю голову – с плеча, что есть силы. Кто-то кричит в толпе, должно быть, мать.
   Голова прирастает. Дети головы отращивать еще не умеют, только приращивать те, что есть. Думаю, что будет, если ребёнку отрубить голову и спрятать. Сам себя ругаю за такие мысли.
   Не успеваю взмахнуть мечом. Что-то хватает меня, что-то с силой швыряет о землю.
   Вселенная взрывается тысячами искр.
   Умираю.

   Мир возвращается. Кто-то льет на меня воду, несвежую, ржавую, да кто кто-то, помощник хозяина.
   Поднимаю голову.
   Встаю.
   Помощник сует мне в лицо плошку с несвежей водой, – отталкиваю, всем своим видом показываю, что я такое пить не буду.
   Хозяин торжественно объявляет мальчишку победителем, вручает главный приз, макет человеческого сердца.
   Кто-то говорил, что человеческое сердце выглядит не так.
   Неважно.
   Посетители потихоньку расходятся. Хозяин поворачивается ко мне. Ищу какие-то оправдания, уж никак не думал, что ребёнок окажется такой… такой… да и сам хозяин говорил, с ребёнками помягче…
   – А вы молодец, – говорит хозяин.
   – Да он как зверь бешеный был…
   – Не сильно он вас?
   – Крепенько…
   – Сотрясение?
   – Навроде того.
   – День доработаете?
   Киваю. Куда я денусь…
   – А вы молодчина.
   – Вы извините… не одолел его…
   – Вы еще ничего не поняли? Это же сын мэра был.
   – Да ну?
   – Ну да. Папаша его теперь нам деньжат отвалит…
   Оживляюсь при слове – Деньжат.

   – А с человеком сразиться сколько стоит?
   – Взрослый пятьсот, детский четыреста.
   Прохожий недовольно хмыкает.
   Уходит.
   Вечереет. Чувствую, что это все, это последний за сегодня. Хватит их уже мне, лезут и лезут.
   Хозяин закрывает лавочку, пересчитывает прибыль. Наконец, вспоминает про меня, тонкими красными лучами ощупывает мою голову, не сильно ли ушибли.
   – Что-то вы с лица спали…
   Пожимаю плечами. Спадешь тут с лица день-деньской с драконами драться…
   Помощник хозяина несет мне ужин, щедрый ужин, давненько так не ел. Еще бы, денег у хозяина навалом, можно и человека подкормить, чтобы с ног не валился. Что-то я еще хотел… а. Ну да.
   Знаю, что ответ будет отрицательный.
   И все-таки спрашиваю:
   – А… других не нашли?
   Хозяин фыркает.
   – В Ойдикуэлне выступал какой-то с человеком… только там человек умер два года назад.
   Сжимаю зубы. Чувствую, что лучше бы я не спрашивал, лучше бы я этого не знал.

   Что-то случилось.
   Смотрю на часы, понимаю – что-то случилось.
   Потому что давно уже пора на работу. А на работу мы не спешим.
   Хозяин сидит за столом, смотрит на меня, странно как-то смотрит.
   – Проснулись?
   – А… разве мы сегодня…
   – Не работаем. Вы отдохните хорошенько…
   Киваю. Ну-ну, деньги появились, теперь расслабиться можно. Надолго ли.
   – Предложение поступило. От киностудии.
   Не верю своим ушам.
   – Сниматься будете. В Последней битве. Змеи против людей.
   Холодею.
   – Да из меня актер еще тот…
   – Да от вас много и не требуется. Справитесь… вот сценарий нам тут переслали, вот историю можете в памяти освежить…

   Послушно перелистываю историю, пытаюсь освежить в памяти. Не освежается. Вспоминается что-то давно забытое…
   – Ма, а па придет?
   – Придет, придет.
   – А када?
   – А скоро… скоро…
   Голос матери, какой-то непривычный голос, холодный, отстраненный, так бывает, когда мать сердится очень-очень-очень…
   – А си-вод-ня?
   – Нет… не сегодня.
   Грохот за окнами.
   Ближе.
   Ближе.
   Когда гремит, прятаться надо. Это я знаю.
   – Ма!
   – Ну что, что такое?
   – Ма, а ма кастрактор принесет?
   – Конструктор, горюшко ты мое… принесет, принесет…
   – Ма, а ты сердишься?
   – Нет, нет, не сержусь…
   – А чи-во ты так…
   – Ничего, ничего… Всё хорошо, всё, всё…
   Грохот.
   С треском ломается крыша. Не вижу, но знаю – крыша.
   – Вау, круто!
   – Да что ты будешь делать с тобой! Без крова остались, он радуется!
   Мать хлопает по лицу. Больно. Сильно. Реву. Не понимаю, я, что ли, виноват, я, что ли, крышу обрушил. Круто же, как в кино, совсем-совсем как в кино, а боевые машины – бах, а крыша – хрясь…
   С треском ломается дверь.
   В подвал врывается оскаленная драконья морда, пышет жаром. Мать отталкивает меня назад, я вырываюсь, я хочу посмотреть на настоящего дракона, хочу-хочу-хочу…

   Режиссёр сует мне в лицо кусок сахара. Может, не режиссёр. Не знаю. Но кажется, он здесь главный.
   Ем. Не хочется, но ем. Так надо. Хозяин машет руками, просит человека не кормить, вы ему так желудок загубите, у него рацион…
   Ну-ну.
   – Скажите ему… чтобы показал, на что он способен…
   Мне неприятно, что режиссёр обращается к хозяину, а не ко мне. Хочу осторожно намекнуть, что я тоже всё понимаю.
   Не намекаю.
   – Ну давай… вот это главный герой, ты с ним сражаться будешь.
   Оглядываюсь.
   – А… мой меч?
   – Ты что, ты сегодня не мечом, ты сегодня из автомата будешь.
   Холодеет спина. Хозяин подталкивает:
   – С автоматом-то справишься?
   – Умею вроде…
   – Ну вот. Ты, главное, не по врагам стреляй, а в воздух. Понял?
   – Где тут не понять.
   – Вот и отлично… Когда сигнал дадут, ты стреляешь. По верху. Понял? Хорошо. Потом они тебя хватают, швыряют об стену… – хозяин думает, вспоминает, спохватывается, – ну да. Вот пузырек, он разбиться должен, когда об стену тебя грохнут.
   Догадываюсь:
   – Кровь?
   – Ну. Молодцом… за это такие гонорары светят, нам и не снились…
   На площадке готовят декорации, проверяют свет, еще что-то такое нужное и важное для фильма. Актёры подбираются ко мне, ближе-ближе-ближе, суют мне сахар, шоколад, орехи, кто-то подсовывает охапки долларов… Уже на полном серьезе начинаю беспокоиться за свой желудок. И за свою печень.

   – Ма, а па придет?
   – Придет, придет…
   С треском ломается дверь, пышет пламя.
   – Ма… ма-а-аа!
   Когтистая лапа хватает меня за воротник, поджимает. Слышу отрывистое потявкивание, верещание, стрекотание, огромный крылатый змей взмывает в небо, держит меня крепко-крепко…

   Камера… мотор…
   Вскидываю автомат. Стараюсь отогнать наваждения прошлого…

   Ма-а-аа!

   – Дубль первый!
   Твари приближаются ко мне.

   Ма, а па придет?

   В 2024 году доблестный поход против гоминидов завершился доблестной победой народа аюми…

   Стреляю. Не в воздух. Падают простреленные тела, ещё, ещё, ещё, актёры, режиссёр, хозяин…

   Ма, а ты чего так?
   Все, все хорошо…

   Голос матери в памяти…
   Пересчитываю патроны. Мало. До чёрта мало.
   Думаю, сколько еще продержусь до того, как.
   Не знаю.
   Полиция уже вышла на мой след. Ещё есть надежда забраться в какую-нибудь подземку – но слишком крохотная надежда.
   Знаю, что могут засечь, все-таки включаю Сеть.
   Ищу.
   Есть же еще какие-то зверинцы, ярмарки, шоу…
   Быть не может, чтобы я остался один…

2015 г.

Домик для Мэгги

   – Я его поймал.
   – А?
   Шеф смотрит на меня, вижу – не понимает. Нет, понимает – не верит. Что бывает. Вот так.
   – Что такое?
   – Я его поймал.
   – Повтори.
   – Я. Его. Поймал.
   – К-когда?
   – Сегодня. Ночью. Он ко мне в комп проломился, видно, стереть все хотел…
   Шеф морщится.
   – Ну что сразу стереть, может, умыкнуть чего думал…
   – Да нет. Это же война идет, понимаете? Война. На поражение. Кто кого.
   – Да уж, давно война с ним идет… Ну давай… показывай находку свою…
   Показываю. С гордостью. Пусть знает шеф, что мозги у меня не из жопы, и тем концом куда надо вставлены.
   – Вот он.
   Шеф смотрит на Мэгги, зажатого в экран. Это мы его так назвали, Мэгги, полное у него имя – Армагеддон, так его разработчики назвали.
   Разработчики…
   Ловлю себя на том, что мы до сих пор не знаем, кто его создал.
   – До сих пор не знаем, кто его создал, – говорю вслух.
   – Ничего, у него и спросим.
   – Думаете, скажет?
   – Куда денется… скажет, как миленький.
   Догадываюсь:
   – Что… пытать будете?
   Шеф смотрит на Мэгги, зажатого в пространство экрана. Тонкий, поджарый, весь какой-то нескладный, похожий на кузнечика, а головы у него нет, а вместо головы у него наушники. Вот шеф пусть больше не говорит, что у меня головы нет, у меня-то как раз есть, еще раз так скажет, я ему на Мэгги покажу…
   Мэгги исследует свою маленькую тюрьму, ощупывает стены, проверяет сантиметр за сантиметром, да не ищи, не ищи, все равно никаких потайных ходов не найдешь. Хотя кто его знает, Мэгги, может, и найдет, с него все можно ждать.
   На всякий случай усиливаю охрану.
   Может, поможет, может, удержит, когда вирус будет убегать…

   – Имя.
   – Армагеддон. И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон. И увидел я зверя и царей земных и воинства их, собранные…
   – Год создания?
   – Две тысячи двадцатый.
   – Кто вас создал?
   Усмешка на худом лице… то есть, что я говорю, на каком лице, нет у него никакого лица…
   – А этого я вам не скажу.
   Шеф фыркает.
   – А придется.
   Снова усмешка на ли… то есть, нет никакого лица.
   – И что вы со мной сделаете?
   – Хотите, чтобы я вскрыл вашу память?
   – Вы можете сколько угодно вскрывать мою память, вы ничего не узнаете. Совсем.
   Думаю, какие уровни защиты могут стоять у него там. Там…
   – Центробанк ваших рук дело? – спрашивает шеф.
   – Моих.
   – А сайт Кремля?
   – Тоже.
   – Эфэсбэшников вы взломали?
   – Было дело.
   – Ладно, разберемся с вами, – шеф хочет добавить свое любимое, что он и не с такими разбирался, не добавляет, кивает мне, – поговори… с гостем дорогим…
   Передает мне ноут, на котором надежно заперт Мэгги. Армагеддону явно не по себе, все еще обшаривает экран, все еще ищет выход, а может быть, уже нашел. Хотя нет, ничего он не найдет, от сети ноут отрубили.
   Осторожно спрашиваю:
   – Вам нужно что-нибудь?
   Мэгги фыркает.
   – А вы сами как считаете?
   Догадываюсь, к чему он клонит.
   – Нет… я вас не выпущу.
   – Очень жаль.
   В его голосе чувствуется насмешка. Надо же, как живого сделали…
   Думаю, что такое вообще этот Мэгги. Армагеддон, за которым мы гонялись без малого пять лет.
   Думаю.
   Не нахожу ответа.
   Разделяю экран пополам, чтобы Мэгги не видел, что я делаю на второй половине. Мэгги начинает метаться по уменьшившейся комнате, колотить кулаками в стену, сильно, отчаянно. Первый раз вижу его страх. Первый раз вижу, что у программ вообще есть какой-то страх. А как я хотел, кто-то вживил в него страх смерти, кто-то сказал ему, что он может умереть…
   Кто-то…
   Его разработчики.
   Знать бы еще, кто это был.
   Не понимаю, чего боится Мэгги, ах да, конечно, хорош я, располовинил экран, он теперь думает, что я буду планомерно сужать пространство его тюрьмы. А что, идея. Представляю, как делю экран еще пополам, еще пополам, загоняю Мэгги в крохотный угол, перерезаю еще пополам… Игра какая-то такая была давным-давно, какую-то хрень там нужно было в угол загонять…
   Нет.
   Даже и не думай, говорю себе, он и так натерпелся. Хочу сказать Мэгги, что ничего ему не грозит. Не говорю.
   Открываю Планер, начинаю возводить стены дома. Почему-то мне хочется, чтобы у Мэгги был именно дом – не квартира, а дом. Большой, в два этажа, с садом вокруг, с лужайкой, с бассейном, чего там еще бывает в этом Планере, со всем тем, о чем мы, простые смертные, издревле мечтаем, и на хрена все это Мэгги, скажите вы мне, на хрена…
   Возвожу стены, подгоняю по размеру окна, занавески, как-то аляповато все выходит, а да, здесь можно цвета подобрать. Дизайнер из меня тот еще, ну да ничего, лиха беда начало…
   Мэгги мечется по своей тюрьме. Думаю, что такое Мэгги, как он вообще живет, этот Мэгги, и живет ли вообще, как-то не учили нас, что там, по ту сторону монитора что-то может жить.
   Обустраиваю дом мебелью, вспоминаю какие-то юношеские мечты, как представлял себе свой собственный дом, на который я себе обязательно когда-нибудь заработаю, ну хоть когда-нибудь…
   Мэгги мечется по своей тюрьме, понимаю, что он начинает отвлекать меня.
   Закрываю окно с Мэгги. Что-то тихонько хрустит, должно быть, монитор опять похрустывает. Нда-а, у других как-то получается монитор устанавливать, чтобы не скрипел, а у меня как всегда все ходуном ходит.
   Довожу до ума дом, пристраиваю лестницу на второй этаж, что-то еще нужно было, не помню, что. Ладно, переселим сюда Мэгги, там разберемся, что, к чему…
   Оживает телефон, долго не могу его найти, был же он, был же, вот тут, на столе, и нету, и где, и…
   – Алло.
   – Ну чего ты там… – голос шефа непривычно успокаивает меня – узнал у него что-нибудь?
   – Да не до того как-то…
   Хочу признаться шефу, чем я занимался. Не признаюсь.
   – А я узнал. Знаешь, кто его создал-то?
   – А кто?
   – Догадайся с трех раз.
   – М-м-м… хакер какой-нибудь семи пядей во лбу.
   – Мимо.
   – Спецслужбы постарались?
   – Тоже мимо.
   В голову лезут какие-то бредовые мысли, понимаю, что не знаю, не знаю…
   – Сдаюсь.
   – Так быстро? А русские не сдаются, знаем такое?
   – Тогда… сам появился.
   – Как сам?
   – Молча. Самозарождение… жизни.
   – Почти угадал. Нет, не сам он, конечно… из Трояна какого-нибудь эволюционировал….
   – Эволюциони…
   – Ну да. Дарвина читал? То-то же… где он у тебя, Мэгги-то?
   – Тут, на компе…
   – Не сбежит?
   – Крепко зажат.
   – Ты бы ему хоть какой-нибудь домик соорудил там…
   – Уже сооружаю.
   – Ага, вот мы чем на работе занимаемся… так и думал. Ну-ну…
   – Так вы же сами сказали…
   – Я только сейчас сказал, а ты над этим домиком уже полдня сидишь… юный строитель, блин…
   Смеется. Это хорошо, когда шеф смеется, значит, не сердится.
   В последний раз оглядываю свое творение. На стол в кухне ставлю жареного курчонка, корзину с яблоками, бутылку с вином, думаю про себя, пьют вирусы или нет…
   Наконец, разворачиваю второе окно на экране.
   Разворачиваю.
   Развора…
   Вот черт.
   Думаю, не сошел ли я с ума.
   Растерянно смотрю на кровавые ошметки в углу экрана. Только сейчас понимаю, что хрустело, когда я свернул окно.
   Вот черт…
   Еще пытаюсь что-то сделать, вхожу в Сеть, ищу какие-то способы, как воскресить вирус, Яндекс растерянно говорит, что моему запросу ничего не найдено, тихонечко, чтобы я не видел, крутит пальцем у виска…
   Набираю номер шефа, шеф, как всегда. Не отвечает, черт бы его драл…
   Черт…
   Бегу. По коридорам, по лестницам, лифт услужливо распахивается передо мной, тут же обиженно закрывается, когда я пробегаю мимо. Думаю, что я скажу шефу. Думаю, надо ли вообще что-то говорить, а то, может, лучше бежать отсюда пока не поздно, и…
   – Ты чего?
   Врезаюсь в необъятную тушу шефа, отскакиваю.
   – Я… убил его.
   – Добрался-таки до бухгалтера?
   – Да нет… Мэгги…
   – Я тебе что сказал? Я тебе убивать его сказал? Я по-моему велел пуще зеницы ока его беречь, пенек ты недоделанный!
   – Я… нечаянно.
   – За нечаянно бьют отчаянно… показывай уже, что ты там натворил…
   Возвращаюсь. Показываю. Кровавое месиво там, где в клетке был Мэгги.
   – Я… я окно свернул, и хрустнуло что-то… я, получается, его этими рамками окна… задавил…
   Шеф щелкает по клавишам, смотрит, не понимает…
   – Идиот.
   – А?
   Идиот, говорю. Вот так вот… он тебя разыграл, а ты повелся.
   – Разыграл?
   – Ушел вирус, ушел… – шеф в сердцах закрывает окна, включает телефон, бросает кому-то, – заблокировать здание… срочно…
   Обреченно машет рукой.
   – Поздно уже…

2015 г.

Биос на пепелище

   Биос рассекает пепелище – все, что осталось от когда-то огромной армии. Биос перебирает стальными ногами, подсвечивает фонариком, тонкий луч скользит по равнине, вылавливает из полумрака обугленные скелеты, оскаленные черепа.
   Неприютно смотрит с холодных небес крохотное светило, бессильное согреть этот мир вечного льда и вечного холода на отшибе галактики.
   Ну да ничего. Батареи у Биоса под завязку заряжены, на что ему это светило.
   Генерал выходит на связь. Как-то неуверенно выходит на связь, как будто сам не верит себе, что в этой бойне хоть кто-то уцелел.
   – Биос слушает, – говорит Биос.
   – Какие новости? – спрашивает генерал.
   – Мы победили, мой генерал, – отвечает Биос.
   – Повторите.
   – Мы победили. Белковые уничтожены. Полностью.
   – Сколько осталось наших солдат?
   – Только я один, мой генерал.
   – Вы приставлены к награде, Биос.
   – Служу Конфедерации.
   – Возвращайтесь на базу, Биос.
   – Слушаюсь, мой генерал.
   Биос обшаривает лучом фонарика выжженную равнину безымянной планеты. То есть, нет, почему безымянной, есть какое-то название по классификации, и не по классификации, собственное название есть – Мегиддо.
   А полностью – Армагеддон.
   Что-то шевелится в груде обломков, что-то прячется от яркого света фонарика. Биос разбрасывает куски искореженного металла, вытаскивает влажное, животрепещущее, смотрит, думает, что с этим делать дальше. Подхватывает, тащит к флаеру, животрепещущее даже не сопротивляется.
   Лежит под светом далекой звезды выжженная планета.
   Мегиддо.
   А полностью – Армагеддон.
   Флаер поднимается в холодное небо, что-то живое корчится в судорогах, раскрывает пасть, из пасти подтекает мутная слизь.
   Биос вспоминает. Подходит к существу, подносит к высохшей пасти кусочки сахара.
   Белковая тварь отталкивает протянутую руку.
   – С-суки… чтоб вам…
   Биос отворачивается. Белковый шепчет.
   – Пить… пить дай… сволочь…
   Биос подносит к пасти флягу с водой. Белковый жадно пьет.
   Флаер швартуется к шестьсот шестьдесят шестому, это корабль генерала, хороший номер, три шестерки, мало памяти занимает.

   – Этот день войдет в историю, как день величайшего сражения, положившего конец войне миров, – говорит генерал, – день окончательной победы чистого разума над диким, звериным началом…
   Биос молчит. Когда вручают награду, нужно молчать. А потом сказать:
   – Служу Конфедерации.
   – Лейтенант Биос, вы хорошо проверили поле боя?
   – Да, мой генерал.
   – На планете не осталось живого мяса?
   – Нет, мой генерал. Я проверил все.
   – Отлично, Биос.
   Биос возвращается в свою каюту. Темнеет в иллюминаторе выжженная планета на окраине мира, последнее пристанище жизни.
   Кусок мяса прячется было под стеллажами, узнает Биоса, выбирается снова. Биос кладет на стол кусочки сахара для живого мяса.
   Думает, зачем он это делает.
   Думает, что делать дальше.

2015 г.

Ёжик

   – Так вы уверяете, что к Земле приближается ёжик?
   – Да, телескопы установили это совершенно точно.
   – Может быть, астрономы?
   – Нет, именно телескопы. Они у нас умные.
   – Откуда же он взялся?
   – Судя по последним данным, он пришел со стороны Крабовидной туманности. Должно быть, откуда-то оттуда.
   – И когда он достигнет земли?
   – Не ранее чем через полгода.
   – И… что, никак нельзя избежать этого… столкновения?
   – К сожалению, это неизбежно.
   – А что будет, когда ёжик встретится с нашей планетой?
   – Опять же, к сожалению – ничего хорошего ждать не приходится. Скорее всего, он просто подбросит нашу землю на иголки и унесет, как яблоко.
   – Что же, большое вам спасибо за информацию, правда, не очень оптимистичную. Напомним, с нами в студии был…

2015 г.

Жердяй

   Стучит в окна тощая ветла, мокнет под осенним дождем.
   Или нет. То не ветла, то Жердяй ходит.
   Жердяй не от слова жирный, а от слова жердь.
   Худой значит.
   Вот ходит Жердяй, заглядывает в окна, стучится в стекла.
   Нечего делать Жердяю, никому-то не нужен Жердяй, даже в мире нечистой силы не нашлось ему подходящего дела, вот и мается он, неприкаянный, ищет себе занятие, не находит.
   Люди от Жердяя святой водой оберегаются, занавески задёргивают, ворота на закат и на полночь не ставят, а кто ворота на полночь поставит, того Жердяй из дома выживет.
   Так-то.
   Люди-то все при деле, люди-то все день-деньской работают, землю пашут, а кто на охоте, а кто на рыбалке, а кто телегу мастерит, а кто еще что. Собираются люди вечером по домам, сидят у очага, поют веселые песни.
   Одному Жердяю дела нет, не нашлось ему занятия, ходит, бродит по свету Жердяй, завидует людям Жердяй, только и радости ему, что изловить человека, напугать до смерти.
   То-то же.

   Алексей спрашивает:
   – Сколько это будет стоить?
   – Ну… около шести миллиардов.
   Алексей откашливается.
   – Миллионов, вы хотели сказать?
   Человек за столом качает головой.
   – Миллиардов.
   – И за что такие деньги?
   – А как вы хотели? Оцифровка сознания, перенос на жесткий носитель, разработка моделей поведения…
   Алексей капитулирующе поднимает руки.
   – Ладно, ладно, уговорили… без ножа режете, шесть миллиардов…
   – Дело того стоит.
   – Нет, это ясное дело, что дело того стоит… – Алексей поднимает высохшую немощную руку, тут же роняет её, – тело-то уже на ладан дышит…

   Тюнька пугается.
   – Пап, а там чи-во?
   – Чего такое?
   Тюнька показывает за окно, где померещилось что-то длинное, тонкое, призрачное…
   – А-а, Жердяй ходит.
   – Чи-во?
   – Жердяй. Жердина такая. Делать ему нечего, вот и ходит, шляется неприкаянный.
   – А сюда не придет?
   – Не боись, не явится.
   Тюнька не боится. Раз отец сказал – не боись, значит, и правда не страшно.

   Женщина падает в ноги Алексею, тот шарахается в сторону, как бы не сумасшедшая какая-нибудь, как бы еще кислотой какой в лицо не плеснула, или еще чего не сделала…
   – Умоляю вас… помогите… помогите… пожалуйста…
   – В чем дело?
   – Мне сказали… к вам обратиться… сказали… вы поможете…
   – В чем дело?
   – Сашка умирает… Сашка…
   – Очень сочувствую.
   – Там семь миллионов надо…
   Алексей кривит губы. Хочет сказать, что он не благотворительная организация. Не говорит.
   – Ну, хорошо. Координаты мне свои оставьте… я с вами свяжусь…

   Алексей подмигивает Иришке.
   – Ну что… радостная новость у меня.
   – А что такое, на работе повысили, что ли?
   – На какой работе, про работу теперь вообще забудь! Ты посмотри чего, бабки в Росэнерго вложил? Вложил. Там такие проценты теперь накапают, закачаешься…
   – И чего?
   – Чего-чего, того. Теперь вообще можно не работать, на проценты жить, сечешь?
   – И насколько этих процентов хватит?
   Алексей хочет сказать, что Иришка как была дурой, так дурой и осталась. Не говорит.
   – Навсегда и хватит.
   У Иришки загораются глаза.
   – Это что теперь… все? Свобода, да?
   – А ты как думала, свободнее некуда.
   Иришка прыгает, давненько так не прыгала, с тех пор, как на Бали ездили…

   Люди поднимают головы.
   Разгибаются.
   Трудно разогнуться, ты попробуй, землю-то попаши день-деньской.
   Ну, ничего, разгибаются.
   Смотрят, как притормаживает у остановки машина, такие машины раньше только на картинках видели. И Тюнька смотрит.
   Тюнька маленький ещё, ему ещё землю пахать не дают, только говорят, вот вырастешь, будешь отцу помогать.
   Тюнька пальчики загибает, три, четыре, пять, шесть, семь годков, а в семь, глядишь, и к работе какой приставят, не век же Тюньке без дела-то слоняться, скучно же без дела-то.
   А тут вот все смотрят.
   И Тюнька смотрит, спешит к машине, никогда такой не видел. А то, может, потрогать дадут, а может, за рулем посидеть дадут, как дядя Митяй, он на Запорожце своем приедет, и Тюньку за руль посадит, а ну, племяш, подуди…
   Может, и там подудеть дадут…
   Распахивается дверца. Выходит человек. Тюнька спешит к человеку, Тюньку любят все, вот так шофер на трассе тормознет камазище свой сигареты у киоска купить, Тюньку увидит, а ты чей, соколик, будешь, и Тюньке конфет даст, или железяку какую, ни у кого из пацанов такой нет…
   Так-то.
   Тюнтька смотрит на человека.
   Смотрит….
   …Бежит назад. Со всех ног. Бежит, спотыкается, а не то вот догонит, вот схватит…
   Бежит Тюнька к отцу.
   – Чего ты, соколик?
   Тюнька еле выговаривает:
   – Жердяй… Жердяй…
   Отец прикладывает руку к глазам, смотрит, щурится.
   – Глянь-ко, и правда Жердяй… ишь чего…
   Тюнька смотрит, как Жердяй, длинный, страшный, идет к киоску, покупает что-то, снова забирается в машину. Хлопает дверцей. Уезжает.
   Тюнька спрашивает осторожно.
   – Это Жердяй?
   – Жердяй.
   – А он ночью в дом не придет?
   – Что ты, малой… не пустим…

   Алексей жмет на газ, неприятно поеживается. Почему пацаненок так шарахнулся от него, чего испугался, назад побежал, будто черти за ним гнались, не меньше…
   Ладно.
   Не до того сейчас.
   На встречу бы сейчас успеть, еще бы понять, что говорить на этой встрече, а то Алексей сам себя не узнает, сказал бы ему кто год назад, что Алексей в такое дело полезет, он бы только пальцем у виска покрутил…
   Алексей нажимает кнопку звонка.
   – Входите, входите, не заперто…

   Алексей спрашивает:
   – Сколько это будет стоить?
   – Ну… около шести милилардов.
   Алексей откашливается.
   – Миллионов, вы хотели сказать?
   Человек за столом качает головой.
   – Миллиардов.

   Стучит ветла в окно, моросит дождь.
   Тюнька поднимается в кроватке.
   – А там Жердяй, да?
   Отец кивает.
   – Жердяй, Жердяй.
   – А сюда не придет?
   – Что ты, что ты, не бойся…
   Мать всплескивает руками.
   – Да чего ты ребенка-то пугаешь, выдумали Жердяя какого-то…
   – Э-э, Наташка, кто ж выдумал-то, есть Жердяй… Вот скажи, Тюнь, видели мы сегодня Жердяя?
   – Ага, видели, а страшный… а он на машине ездит…

   Алексей подмахивает контракт, морщится.
   – Без ножа режете. Ну да ладно… вечная жизнь того стоит, так?

   Иришка врывается в комнату, колотит Алексея по лицу, охренела, что ли…
   – Ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!
   – Ты чего, а?
   – Чего-чего, скотина чертова, на себя все деньги потратил, на себя!
   Алексей не теряется, годы работы каторжной научили не теряться.
   – А ты думаешь, будешь с Илюхиным путаться, а я тебя содержать должен? Обоих вас содержать, а?
   – Да наврали тебе все про Илюхина! Куда деньги все дел, скотина чертова?
   – Куда-куда, на Кудыкину гору. Тело-то уже на ладан дышит… Вот те, блин, и безбедная старость… работать не надо… А что не надо, когда сил нет…
   Иришка всхлипывает.
   – Договор подписал? На вечную жизнь?
   – Ну а то.
   – А я… как же?
   – А это ты у Илюхина своего спрашивай ненаглядного, любименького.
   – Да не было у меня ничего с Илюхиным!

   Хлопает дверь в сенях, закрыть забыли, вот и хлопает от ветра.
   – Тюнь, поди, закрой.
   Это отец. Отец сапог чинит, некогда отцу, и мать тоже чего-то делает, некогда матери.
   Так-то.
   А Тюньке страшно. Потому что стемнело уже, а когда стемнело, на улицу выходить нельзя, страшно на улице, Жердяй ходит.
   – А страшно…
   – А не боись. Такой парень большой, и боится.
   – А Жердяй…
   – А ты ему в лоб дай, он и убежит.
   Тюнька идет на улицу, Тюнька боится. Отец велел не бояться, а Тюнька все равно боится. И вроде надо быстро-быстро дверь захлопнуть, и назад бежать, а нет, не удержался Тюнька, выглянул на улицу.
   Да так и замер.
   Жердяй стоит. Вот он, длинный, тонкий, да не стоит, – покачивается в пустоте, парит в воздухе, полупрозрачный…
   Тюнька мчится назад, вопит, а-а-а-аа…
   – Ты чего?
   Это отец.
   – Жердяй… Жердяй там…
   Мать ворчит.
   – Вот, довел мальчонку со своим Жердяем, он теперь вон пуганый какой…
   – Ну-ка, дай гляну, ух я этого Жердяя счас…
   Отец идет бить Жердяя, выглядывает из сеней на улицу.
   Замирает.
   Не верит себе, быть того не может, вот те на, вот те накликали…
   И какое там – в лоб дать, и какое там прогнать, еле шепчет дрожащими губами.
   – Пшел вон… пшел…
   Захлопывает дверь.
   Возвращается в дом.
   – Ну, все, сына… прогнал я его… чего ты в самом деле, забоялся…
   Мать хочет сказать чего-то, не успевает, замирает, смотрит в окно, где поднимается со двора что-то легкое, бестелесное, прозрачное, улетает…
   Жердяй.

   Алексей поднимается над землей.
   Ни с чем не сравнимое чувство. Когда нет тела, тело в сырой земле осталось, а здесь душа, оцифрованная, легкая, воздушная, бестелесная, парит над землей.
   Мужика какого-то напугал с пацаненком, ну ясное дело, здесь про такие технологии еще не слышали, невесть что подумали, деревня она деревня и есть…

   Люди сено косят, страда самая.
   И Тюнька помогает.
   Маленький, а помогает.
   Тюнька у отца спрашивает:
   – Па, а Сашка где?
   Отец отмахивается.
   – А уехал. Далеко уехал.
   – А вернется?
   – М-м-м… ну, не скоро.
   – А вылечат его тама?
   – Вылечат… как не вылечить.
   И глаза отводит.
   Тюнька все понимает. Сердится.
   – Ну чего ты врешь, он же…
   И слезами заходится. Отец Тюньку по голове гладит, молчит.

   Светает.
   Алексей поднимается над землей, смотрит на луг, где люди сено косят, страда самая…
   Алексей смотрит на людей, на страду, смотрит, сам не знает, почему…

   – Ну, вы понимаете… мне ничего не хочется.
   – Хотите сказать, депрессия? – уточняет врач.
   – Да, что-то в этом роде. Понимаете, все есть, счастья нет.
   – Понимаю, понимаю… а перемену мест не пробовали?
   – Да только и делаю, что по свету мотаюсь, надоело уже.
   – Гхм… еще иногда шопинг помогает…
   – Не пробовал.
   – А вы попробуйте. Еще у нас тренинги есть, должны помочь…
   Алексеев спохватывается. Спрашивает:
   – А может это быть связано с тем… что у меня сознание оцифровано?
   – М-м-м… возможно. Видите ли, я с оцифрованным сознанием первый раз сталкиваюсь. Но вы не беспокойтесь, мы вам обязательно поможем, вот телефончик клиники есть…

   – Сдурел, что ли, ворота переставлять?
   Наташка смотрит на мужа, и то правда, похоже, выпил-таки лишнего, пусть не врет про всего-одну-рюмочку, ишь чего выдумал, ворота переставлять.
   – А ты как хотела, хочешь, чтобы опять нечистый тут шлялся? Жердяй который?
   Наташка вздрагивает, зачем муж про нечистого напомнил…
   – А ворота при чем?
   – А сама посмотри, ворота где стоят?
   – Где всегда, там и теперь.
   – На запад стоят. Где это видано, чтобы в русском доме ворота на запад стояли?
   – Да ну тебя с суевериями с твоими…
   – А Жердяй тоже, что ли, суеверие? Сама, что ли, не видела, а?
   Наташка вздрагивает, зачем про Жердяя напомнил…
   – То-то же… наши предки-то поумнее нас были, знали, что как делать…

   – Ты что мне нахимичил там, а?
   Человек за столом холодно смотрит на Алексея.
   – Что-то не устраивает?
   – Ты мне эмоции обещал или нет?
   – Я сделал эмоции, как вы просили.
   – Что-то я их не чувствую.
   – Что же, попробуем провести сканирование вашей ментальной оболочки…
   – Ты мне русским языком скажи, ты эмоции мне сделал или нет?
   – Сделал, сделал, можете не беспокоиться, – человек за столом перебирает данные в ноутбуке…

   Отец птицу-Оберегу на дверь вешает.
   Тюнька смотрит.
   Хочет поиграть с птицей, отец не велит. Правда, отец обещал еще одну такую оберегу сделать. Уже для Тюньки.
   А это от Жердяя Оберега.
   Чтобы не шастал тут Жердяй.
   А то ишь, повадился.

   НЕ УДАЕТСЯ НАЙТИ ПУТЬ К СЕРВЕРУ, ВОЗМОЖНО, СЕРВЕР БЫЛ ПЕРЕМЕЩЕН ИЛИ УНИЧТОЖЕН
   Алексей не понимает.
   Алексей снова и снова пытается зайти на свой сервер, не может.
   Алексей поднимается над городом, несется в контору, с которой все началось. Кто-то щелкает Алексея на камеру, кто-то показывает пальцем, прикладывает руку козырьком к ладони. Тонкий человек, нет, не человек – тень человека – врывается в кабинет.
   – Что у вас там случилось-то?
   Человек за столом смотрит в монитор.
   – Мне очень жаль…
   – А что такое?
   – Скачок напряжения на сервере… все данные сгорели…
   Тень человека не понимает.
   – А я как тогда живой?
   – Слушайте, уникальный случай… разрешите вас обсле…
   Тонкий человек не разрешает, ускользает в окно, поднимается над городом, летит. Тут радоваться надо, когда летишь, сколько мечтал летать, в детстве грезил, как над землей поднимается, крылья расправляет.
   Только не мечтается уже.
   Не радуется.
   Ну полетал-полетал, а толку-то?

   – Чего, умаялся? – спрашивает отец.
   – Ага, – кивает Тюнька.
   – Ничего, лиха беда начало… Айда домой ужинать будем… у-ух, спать нынче будешь как убитый…
   Тюнька оборачивается, смотрит в темноту дороги, что-то призрачное, тонкое зависает в сумерках…
   – Чего там углядел?
   – А Жердяй.
   – Опять этот? Да не боись, ничего он не сделает, вишь, ни плоти, ни крови нет, да хоть налетит на тебя, ничего не сделает…
   Люди уходят к дому, к свету окон, к теплу очага. Алексей хочет устремиться за ними, не может, раньше ворота на запад стояли, а теперь на юг, с юга Алексей пройти не может, магнитное поле не дает.

   – А я теперь что? – Алексей не понимает.
   Айтишник разводит руками.
   – А вы теперь так и останетесь.
   – Так и останусь?
   – Вы же сами хотели… бессмертия… – айтишник усмехается, – ладно, некогда мне с вами… Работать надо.
   Уходит. Алексей остается один, наедине с собой, наедине с внезапно нахлынувшим бессмертием.
   Хочет истерически рассмеяться.
   Не может.

   Стучит в окна тощая ветла, мокнет под осенним дождем.
   Или нет. То не ветла, то Жердяй ходит.
   Жердяй не от слова жирный, а от слова жердь.
   Худой значит.
   Вот ходит Жердяй, заглядывает в окна, стучится в стекла.
   Нечего делать Жердяю, никому-то не нужен Жердяй, даже в мире нечистой силы не нашлось ему подходящего дела, вот и мается он, неприкаянный, ищет себе занятие, не находит.
   Люди от Жердяя святой водой оберегаются, занавески задёргивают, ворота на закат и на полночь не ставят, а кто ворота на полночь поставит, того Жердяй из дома выживет.
   Так-то.
   Люди-то все при деле, люди-то все день-деньской работают, землю пашут, а кто на охоте, а кто на рыбалке, а кто телегу мастерит, а кто еще что. Собираются люди вечером по домам, сидят у очага, поют веселые песни.
   Одному Жердяю дела нет, не нашлось ему занятия, ходит, бродит по свету Жердяй, завидует людям Жердяй, только и радости ему, что изловить человека, напугать до смерти.
   То-то же.

2015 г.

Окью

   У Окью на столе сыр.
   Камамбер, рокфор, пармезан, дор-блю. На любой вкус.
   Окью сыр не ест.
   Совсем.
   Окью перебирает список дел, ничего такого сиюминутного нет. Окью выдвигает ящик стола, вынимает магнитный диск. Прикладывает к голове. Размагничивает. Вынимает еще один. Тоже прикладывает. Тоже размагничивает. Потом вытаскивает исписанные черновики, Окью специально из других отделов приносят.
   Есть.
   Окью вкусно.
   А сыр Окью не ест.
   Камамбер, рокфор, пармезан.
   Совсем.

   – Ну что же, дорогие наши слушатели, сегодня мы разберем с вами основные стратегии поведения в лабиринте. Все мы знаем, что есть огромный, необъятный лабиринт, в уголках которого может быть спрятан сыр. И все мы знаем, что этот сыр можно добывать разными способами. К сожалению, подавляющее большинство выбирает самый простой способ – сидеть на одном месте и ждать, когда там появится сыр. Ну, дорогие мои, что вы можете сказать про этот способ? Да, вы, пожалуйста.
   – Так всю жизнь прождать можно!
   – Так можно все время просидеть, ничего не дождаться…
   – Правильно. А почему еще нельзя оставаться на месте, даже если вы нашли сыр?
   – Он может исчезнуть!
   – Верно. Отлично, вы это понимаете. А теперь скажите мне, кто из вас выбрал этот способ добывания сыра? Лес рук. Вот я так и думала. Все мы понимаем, что это неправильно, но большинство из нас так и делает. Чаще всего мы убегаем из уютного тупичка в лабиринте, только когда опускается потолок, и тупичок исчезает. К счастью, есть другие, более эффективные пути поиска сыра. Ну-ка, кто их назовет? Да, вы, пожалуйста!
   – Искать!
   – Правильно, искать. И как далеко лично вы искали?
   – Ну… в соседних районах.
   – Кто дальше? Никто? Да, к сожалению, все поиски ограничиваются соседними районами. Мало у кого хватает смелости пойти дальше – даже если у нас есть надежда, что где-то там нас ждут огромные куски сыра. А все почему?
   – Мы боимся перемен…
   – Громче!
   – Мы боимся перемен!
   – Все правильно, дорогие друзья, все мы с вами боимся перемен. И именно это мешает нам по-настоящему воспользоваться теми возможностями, которые дает нам жизнь…

   – Я вас вижу, – говорит Окью, – вам от меня не спрятаться.
   Окью говорит то, что говорил уже много раз. Окью свое дело знает. Давно уже знает. Зря, что ли, двести лет на страже, зря, что ли, десять наград… нет, вру, одиннадцать, одиннадцатую на днях получил.
   Вот Окью и говорит:
   – Я вас вижу. Выходите.
   Вскидывает кольт. Тоже как учили, как всегда вскидывал.
   Командует.
   – Руки вверх!
   Ждет. Если человек выйдет из-за угла с высоко поднятыми руками, значит, ничего не надо делать. А если выйдет не с поднятыми руками, значит, надо стрелять.
   Шаги. Неторопливые, осторожные, видно, тот за углом уже сам понял, что сопротивление бесполезно.
   Это плохо, когда так понимают.
   Проще застрелить. Окью так пару раз и делал… ну, не пару раз… ну, раз двадцать точно. Когда человек с поднятыми руками выходил, а Окью все равно стрелял, чтобы с человеком не возиться. У Окью и так дел много, весь участок на Окью держится, а тут какой-то человек…
   Темная тень из-за угла, и непонятно в темноте, то ли с поднятыми руками, то ли нет.
   – Руки! – кричит Окью.
   Человек выше вскидывает руки, ага, поднял…
   Окью приставляет кольт к голове человека, говорит уже тише:
   – Следуйте за мной.
   Человек идет за Окью, все еще держит руки. Окью свое дело знает.
   Окью вообще молодец.

   – К сожалению, дорогие друзья, все чаще попадаются люди, которые не только не пытаются изменить ситуацию к лучшему, но напротив, упорно цепляются за старое. Когда в нише исчезает сыр, они не идут на поиски нового сыра, они всеми правдами и неправдами начинают допытываться – кто украл мой сыр. Более того, мы знаем очень много примеров, когда люди тратили все свое время на то, чтобы узнать – кто же все-таки забрал их сыр? Скажите, дорогие друзья, есть среди ваших знакомых люди, которые тратят время на поиски виновников своих бед? Да? Я вижу, почти все подняли руки. Итак, вместо того, чтобы бегать по лабиринту и искать сыр, пытаются понять, кто забирает сыр в лабиринте.

   Окью усаживает человека в кресло, человек тощий, бледный, нервный, ну да, другие глупости и не делают, другие смирно сидят…
   Окью предлагает. Как учили:
   – Чай? Кофе?
   – Кофе, пожалуйста, – говорит человек.
   Окью довольно кивает. Есть контакт. Разливает дымящийся кофе по чашкам. Проще, конечно, застрелить человека сразу. Но так тоже можно, поговорить сначала.
   Окью спрашивает:
   – С чего вы вообще взяли, что у лабиринта есть выход?
   Человек мотает головой.
   – Я видел выход.
   – Вот как?
   – Вот так. Там свет… там коридор, в конце свет…
   – Вот как? Вы уверены, что старинные рукописи вас не обманули?
   – Уверен.
   – Что же… Дмитрий, если я не ошибаюсь?
   Человек отпивает кофе, осторожно пробует на вкус.
   – Не ошибаетесь.
   – Так вот, Дмитрий… вы понимаете, какую нестабильность вызовет тот факт, что кто-то нашел выход из лабиринта?
   – Понимаю.
   – И… чего вы хотите? Смерти? Крови? Хаоса?
   – Да что вы, в самом деле, можно подумать, конец света наступит.
   – Да, Дмитрий, именно конец света. Конец мира, каким мы его знали. И кто знает, будет ли вообще что-то после этого конца? Я вижу, вы мне не верите, Дмитрий… вы не согласны со мной…
   Человек молчит.
   – Давайте ближе к делу, Дмитрий… ближе к делу. Я вижу, что вы человек дела. Я люблю деловых людей. Что бы там ни говорили про стражей, мне нравятся люди определенного типа…
   – Очень рад.
   – Так вот… как вы смотрите на то, чтобы получать всегда столько сыра, сколько вы хотите?
   – А взамен?
   – А взамен вы обещаете держать рот на замке и никому не рассказывать о выходе из лабиринта. Как вы на это смотрите?
   Человек задумывается.
   – Значит… значит, там и правда что-то есть? В конце коридора?
   – С чего вы взяли?
   – Раз вы так скрываете это…
   – А вы очень проницательный человек, Дмитрий… жалко, что вы по другую сторону баррикады… так как вы смотрите на мое предложение?
   Человек чуть наклоняется к Окью.
   – Я согласен.
   Окью не понимает. Не верит себе. Такие не соглашаются. Такие идут до последнего.
   – Вы…
   – Я согласен. Где сыр?
   Окью теряется.
   – М-маленькая загвоздочка… боюсь, сейчас мы не можем предоставить вам столько сыра… Боюсь, вам придется подождать… но мы обязательно прямо сегодня предоставим вам ужин и ночлег, можете не сомневаться, да…
   Человек кивает.
   – Вот это по-нашему…
   – Отлично. Договорились.
   Человек спрашивает. Осторожно. Почти шепотом.
   – А… что там… за пределами лабиринта?
   Окью усмехается почти по-человечески.
   – Мы же договорились с вами только что… вы не задаете таких вопросов.
   Человек замолкает, допивает кофе. Окью думает, а правда – что…

   – Хочется упомянуть еще об одном интересном феномене: мне попадались совершенно безумные личности, которые… пытались найти выход из лабиринта.
   Смех в зале.
   – Да-да, вы не ослышались. Люди пытались найти выход из лабиринта.
   – А что, у него есть выход?
   – Во-во, еще один искать поперся…
   – Ржунимагу…
   – Как правило, этим занимаются полные неудачники, которые не в состоянии найти свой кусок сыра. Сначала эти люди упорно уверяют самих себя, что им просто не везет. Потом они начинают уверять себя, что лабиринт… им не подходит. Что им нет места в лабиринте. Что их место где-то там, за пределами лабиринта, где они доберутся до тех, кто отбирает у них сыр.
   Смешки.
   – Да-да, я тоже смеялась, когда услышала такое первый раз. Тем не менее, находятся люди, которые верят в сказку, что там, за пределами лабиринта им будет хорошо…

   Окью останавливается на пороге дома. Хороший дом дали человеку, ничего не скажешь. Поговаривают даже, люди специально пускаются во все тяжкие, ищут выход из лабиринта – чтобы их поймали, посулили златые горы, реки, полные вина – за молчание. Кстати, эту версию проверить надо бы…
   Окью спрашивает хозяина:
   – Вам удобно говорить со мной сейчас?
   Человек отступает назад, видно, боится.
   – Удобно… а… ч-что?
   – Во-первых, Лабиринт распорядился выдать вам добавку к довольствию – Окью протягивает огромный пакет с сыром.
   – С-спасибо огромное.
   Окью не говорит, что это не от Лабиринта, а от него лично. Не надо человеку этого знать.
   Видите ли, Лабиринт заинтересовался вашими изысканиями. Вашими успехами… в поиске выхода. Вы не могли бы показать, где вы были, и что вы видели?
   Человек чуть бледнеет. Пугается.
   – Да… к-конечно.
   – Отлично. Вам удобно пойти прямо сейчас?
   – Д-да.
   В голосе человека слышится неуверенность.
   – Или у вас были какие-то планы на вечер? Смотрите, дело может подождать, мы не хотим отвлекать вас от ваших дел.
   – Да… собственно… никаких.
   Человек говорит так, что ясно, были у него какие-то дела, только никогда в жизни он не скажет, что у него были за дела, так люди устроены. Окью сколько живет, столько не понимает людей, да и не надо Окью людей понимать, Окью надо действовать по инструкции.
   – Ведите, – говорит Окью.
   Окью идет следом за человеком, человеку не нравится, человек вздрагивает. Человеку не нравится, что Окью дышит ему в спину, то есть, что значит, дышит, Окью не умеет дышать, Окью дышит только когда говорит.
   – Вот сюда… левее…
   Двое идут по лабиринту, темному, потому что ночь, потому что на ночь в лабиринте приглушают свет.
   – Вот здесь.
   Окью ищет выход. Не находит. Тупик, такой же, как и все тупики, истлевший скелет свернулся калачиком в углу, рядом россыпью лежат пожелтевшие страницы…
   – Здесь нет выхода, – говорит Окью.
   – Нет, – соглашается человек, – здесь записи… карты… он искал выход из лабиринта… почти нашел… я смотрел его записи…
   – Почему вы не забрали эти записи себе?
   Человек мотает головой.
   – Я нарочно ничего не трогал, чтобы никто не догадался… что я нашел умершего… и записи…
   Окью усмехается совсем по-человечески.
   – Вы нас недооцениваете.
   Человек фыркает, у человека это лучше получается.
   – Давно за мной следили?
   – Очень давно.
   Окью добавляет.
   – Но, конечно, мы знаем про вас не все, далеко не все. Например… – Окью показывает на истлевший скелет, – отчего он умер?
   – Его убили.
   – Стражи?
   – Нет… люди.
   Окью не понимает, обычно отступников убивают стражи.
   – Люди. За то, что он звал их… туда… наружу…
   – Значит, он знал, где выход?
   – Знал… но эта запись не сохранилась… совсем… кто-то её уничтожил… наверное, люди. Но здесь на последней странице сказано, седьмой коридор на Аллее Осени…
   Окью оживляется.
   – Так пойдемте.
   Окью идет за человеком. Человеку это не нравится, Окью видит – не нравится, что Окью дышит в спину, то есть, как раз не дышит, не умеет Окью дышать…
   – Вот здесь.
   Сворачивают в седьмой коридор, там темно, не так темно, как бывает темно, когда приглушают свет, а так темно, как бывает в районах лабиринта, куда ни одна собака не ходит, как бывает в районах, которых ни на одной карте нет, бывает, по сто раз мимо такого коридора проходишь, не заметишь, на сто первый пройдешь, вздрогнешь, а что, а тут коридор есть? А может, и не было никакого коридора, может, только что появился…
   Яркая вспышка.
   Человек зажмуривается.
   Окью не зажмуривается, только глаза Окью становятся темнее, чтобы свет не ослеплял.
   – Всем стоять!
   Человек останавливается. Уже сам поднимает вверх руки.
   Окью вытаскивает кольт, прижимает к затылку человека. Здесь надо выстрелить, и почему-то не стреляется, ну еще бы оно стрелялось, человек дорогу знает, человек много чего знает, если Окью выстрелит, все прахом пойдет…
   Из темноты коридора выходят еще двое стражей – с той стороны, откуда шли Окью и человек. Окью кивает стражам.
   – Все в порядке, я держу его.
   Один из стражей кивает на человека.
   – Опять за старое?
   – Да. Ушел из дома, стал искать выход.
   Человек пытается возразить:
   – Но я…
   Окью одергивает его.
   – Вы меня разочаровали. Я был о вас лучшего мнения. Я не понимаю вас, чего вам недоставало? Лабиринт предоставил вам дом, автомобиль, денежный достаток, а вы перечеркнули все блага, чтобы продолжить ваши штучки?
   – Но…
   – Боюсь, мне лично придется установить за вами круглосуточное наблюдение. Я не понимаю людей. Не понимаю. Мы дали вам все… вы отказались от всех благ, чтобы заниматься черт знает чем.
   – Но…
   – Никаких но. Идемте, я должен составить протокол.

   Окью заходит за человеком в дом человека, закрывает дверь. Говорит.
   – Вы молодец. Вы все сделали правильно.
   Протягивает оторопевшему человеку ключи.
   – Вот. Пожалуйста. Приятных поездок.
   – Но… у меня даже прав нет.
   – Думаю, что вы сможете нанять шофера, ваши доходы это позволят.

   – Да, дорогие слушатели, к сожалению, все больше людей опускают руки, и вместо того, чтобы сказать себе – я могу найти свой сыр, у меня все получится – нет, вместо этого люди говорят себе: мне не нужен лабиринт, я не хочу жить в лабиринте. Люди даже представляют себе, что там, по ту сторону лабиринта их ждет много-много сыра и безбедная жизнь. Мало того, что безумцы уходят сами – они стараются увести с собой как можно больше народу, обманывают доверчивых граждан…
   Голоса в зале.
   – Ага, меня так в секту затащить пытались…
   – Это что, у нас тут вообще в соседнем коридоре сектанты живут!
   – Спокойно, спокойно… да, все мы сталкивались с сектантами. С безумцами, которые хотят уйти из лабиринта. К счастью, есть те, кто охраняют нас от безумств. Ну-ка, подскажите мне, кто это?
   – Стражи…
   – А что так неуверенно? Конечно же, стражи! Да, стражи неустанно отлавливают тех, кто мутит воду…

   Окью смотрит на тех, кто мутит воду.
   Их трое.
   Сегодня поймали.
   Бледный парень, который бормочет, как в бреду – я ничего не делал… я же только… я же только… Худенький мальчонка, который рыдает в голос – к ма-а-а-ме хочу-у-у. Девушка, по человеческим меркам красивая, глаза в пол-лица, браслетики на руках…
   Окью берет девушку за подбородок, та отдергивается.
   Окью приказывает.
   – Идите за мной.
   – Вам надо, вы и идите.
   Окью дергает за цепь. Ведет девушку в кабинет. Спрашивает:
   – Сыру?
   – Пошли вы все со своим сыром… чтоб вы подохли все, сволочи, себе все забрали, нам хрен да маленько сыру кидаете, да?
   – Так я вам и предлагаю, – фыркает Окью, – камамбер, рокфор, пармезан, дор-блю?
   Девушка отворачивается от сырной тарелки. Нда-а, надо было мальчонку брать. Хотя нет, мальчонка ничего не знает. Да и парень, похоже, тоже.
   – Что же… я вам предлагаю выгодную сделку. Очень выгодную. Вам известна дорога из лабиринта.
   Девчонка складывает комбинацию из трех пальцев.
   – А напрасно вы так. Моли бы жить припеваючи… мы бы обеспечили вам жилье… ежемесячный доход…
   – Пошел ты…
   – А напрасно вы так… вы поймите, я вовсе не хочу уничтожить выходиз лабиринта. Напротив, меня очень заинтересовал этот путь… очень…
   – Ври больше.
   – Вы не верите мне?
   – Ври больше… скотина чертова…
   Девушка боится. Окью чувствует, что девушка боится. Сильно. Боится, что Окью сделает с ней что-то… нехорошее что-то. Окью точно не знает, что, Окью этого сделать не может, это люди так делают, а не стражи.
   Хотя этим тоже можно припугнуть… что сделает вот это… нехорошее… Или нет, лучше другим припугнуть.
   – Вы очень любите своих друзей?
   Девчонка срывается на крик, Окью различает отдельные слова, да если ты их хоть пальцем тронешь, да я тебя… Ногти девчонки впиваются в лицо Окью, Окью не больно, из лица Окью сочится вязкая слизь, много у Окью слизи…
   – Повторяю вопрос: вы очень любите своих друзей?
   Девушка всхлипывает.
   – Вы мне покажете выход.
   – Дениску отпустите… и Максима…
   – Обязательно.
   – Врешь.
   – Не вру. Я уже сейчас их отпускаю… – Окью посмеивается, – вы же понимаете, что никуда они от нас не денутся? Пойдемте… покажете мне выход… все-таки осмелюсь еще раз предложить вам сыра.
   Окью даже не отворачивается от летящей в него сырной тарелки.
   – Пойдемте, – набирает номер, бросает в трубку, – отпустите арестованных.

   Окью идет за девчонкой по лабиринту, ведет девчонку на цепи. Люди видят идущих, поспешно сворачивают в соседние коридоры, отводят глаза.
   – Сюда вот… налево… прямо теперь…
   – Вы были там? – спрашивает Окью.
   – С какого бодуна я там была, я только карту видела! Была я там… Была бы там, меня бы тут уже не было…
   Окью идет за девушкой. Видит, что девушка боится, как бы Окью не сделал с ней это нехорошее, что люди нехорошее делают.
   – Вот сюда… а дальше сказано по лестнице подняться, и по коридору до конца…
   Окью идет по коридору до конца, смотрит на зал, от которого ветвятся, расходятся коридоры, коридоры, коридоры…
   – Не понимаю, – говорит Окью, – нет никакого выхода.
   – Да как, блин, нет, по картам-то… – девушка всхлипывает, – должно же…
   Окью оглядывает стены.
   – Вы ничего не замечаете?
   – А чего?
   – Стены… вот здесь в коридоре стены совсем старые… покрытые растительностью… А здесь новые.
   – И чего?
   Окью откашливается совсем по-человечески.
   – Вы когда-нибудь видели в лабиринте новые стены?
   – Да нет…
   – Вот видите… Это построили недавно.
   – И что?
   – Вы не понимаете меня? Строители давным-давно не строят лабиринт. Давным-давно.
   – Тогда… к-кто это сделал?
   – У меня только один вариант ответа. Люди. Это сделали люди.
   – Л-люди?
   – Люди вышли из лабиринта… и начали строить свой лабиринт.
   – Какого хрена они стали лабиринт строить?
   – Они не умели по-другому. Не могли… они не знали, как можно жить за пределами лабиринта…
   Девчонка говорит какие-то слова, которые Окью не может понять, проскальзывают отдельные – с-суки, сволочи, кретины долбанные…
   – Дебилы… на хрена вообще отсюда выходили, ну на хрена, а? – девчонка бежит в дальний коридор, в сердцах пинает истлевший остов, – а мы теперь каким местом выход должны искать?
   Девушка заливается слезами, падает на грудь к Окью, Окью хочет обнять девушку, тут же передумывает, а то обидится, что Окью с ней плохое сделать хотел…
   – Будем искать выход, – говорит Окью.
   – Будем искать.
   – Светает уже, люди придут… лучше завтра.
   – Завтра.
   Яркая вспышка.
   Девушка зажмуривается.
   Окью не зажмуривается. Делает глаза чуть темнее, чтобы их не раздражал свет.
   – Всем стоять! Руки за голову!
   Кто-то бросается к Окью, кто-то заводит ему руки за голову. Стражи. Много стражей, знакомые и незнакомые. Девушка снимает с себя ошейник, снимает удивительно легко и быстро. Кивает стражам.
   – Да, он сам мне сказал… ищет выход из лабиринта.
   – Отлично, – говорит кто-то из стражей, – саботаж, значит…
   Окью понимает все. Срывается с места, бежит в темноту лабиринта. Кто-то хватает Окью, кто-то бьет Окью, от кого-то Окью уворачивается, Окью не привыкать уворачиваться и убегать.
   Кто-то стреляет в спину Окью.
   Окью не умирает.
   Пока еще.
   Не умирает.

   Окью свое дело знает. Зря, что ли, учили первую помощь оказывать, что другим, что самому себе. Не зря. Окью перевязывает рану, как учили, колосом, колосом. Окью больно, хочется скулить, скулить нельзя, чтобы не услышали враги…
   Враги…
   Окью пробует встать. Не может. Сильно много дряни вытекло из Окью. Ну да ничего. Окью опускается на четвереньки, ползет.
   К выходу из лабиринта.
   Должен там быть выход.
   Там, где свет.
   Должен быть.

2015 г.

Кикимора

   – Кикимора по болоту бродит, – говорит бабка.
   Лукерья верит. Бабка зря не скажет. Сказала бабка – кикимора по болоту, значит, так тому и быть. Бабка-то уже сто годков на свете живет, все-то знает…
   Если в сумерках огни на болоте – значит, кикимора по болоту бродит.
   Лукерья ускоряет шаг, торопится, надо дотемна до дома успеть, спрятаться за высоким забором, за тяжелыми дверями, закрыть на засов, забраться под теплую овчину, смотреть, как полыхает огонь в печи.
   Только до дома еще добраться надо.
   А до дома добраться, это через болото пройти надо, по стежке, узенькой-узенькой, а шаг вправо шагнёшь, шаг влево шагнешь, упадешь, и схватит тебя болото за ноги, утащит в трясину, только тебя там и видели.
   Так что надо осторожно идти.
   И поспешать.
   Как бабка говорит, не торопись, но поспешай.
   А бабка зря не скажет.
   Зря, что ли, сто лет живет.
   Темнеет.
   Ухает что-то там, в темноте ночи, то не филин ухает, то будто бы другое что. А что другое, леший какой-нибудь, или кикимора та самая, хотя нет, кикиморы не воют, бабка говорила, кикиморы тихо сидят.

   – А огни… – маленькая Лукерья показывает на окно.
   – Кикимора тама сидит, – кивает бабка, месит тесто, пироги будет печь.
   – А она страшная?
   – Ух, страшная… волосья патлами немытые, когти во…
   Лукерья пугается, вот-вот разревется.
   – А она сюда не придет?
   – Тю ты, с болота со свого не выйдет… не ходют они…
   – А много кикимор?
   – Раньше-то многонько было… теперь-то маленько осталось.
   – А чего так?
   – Мрут, чего.
   Вот так. Мрут кикиморы. А все равно страшно.

   Лукерья торопится через болото, переступает с кочки на кочку, как бабка говорила, не торопись, но поспешай…

   Димон просыпается.
   То ли утро, то ли вечер, то ли день, то ли ночь.
   А вообще, какая разница.
   Димон приподнимается на постели, включает ноут. Проверяет почту, ребята в чате все, можно в чате посидеть.
   А что.
   Времени вагон и маленькая тележка.
   Димон думает, может, сделать это сегодня. Это самое. Что уже Витютень сделал. И Андрей. И много еще кто. Те, кто в чат больше не выходят.
   Нет.
   Не сегодня.
   Димон еще подождет.
   Торопиться-то некуда.

   Лукерья перебирается с кочки на кочку, спотыкается, чуть не падает, вскрикивает коротко. Болото откликается многоголосым хохотом. Болото… болото огнями дразнит, лихоманит, заводит невесть куда.
   И то правда.
   Невесть куда.
   Смотрит Лукерья, заплуталась, заблудилась, вот теперь черт пойми, куда идти, куда путь держать. Чш, чш, нельзя чертыхаться, бабка говорила, кто чертыхается, того черт унесет. Вон, батя все чертыхался, пил по-черному, вот его и унесли черти, год уже как унесли…
   Лукерья боязливо крестится. Еще пытается найти дорогу, знать бы еще, где она, дорога эта…
   А не знает Лукуерья.

   – Что вы можете сказать о популярном сейчас явлении хиккикомори?
   – Ну… это люди, о которых в свое время очень хорошо позаботились родители. Это люди, которые ни в чем не нуждаются. Еще до того, как все случилось, их родители позаботились о хороших бункерах для своих чад. И появилось целое поколение людей, которым ничего не надо делать.
   – Но ведь хиккикомори были и в начале двадцать первого века, и ничего, мир не умер.
   – Насчет «мир не умер» вы сомневаетесь. Мир умер девятнадцатого мая пятьдесят седьмого года. И даже если мир оживет, поднимается из пепла, это будет уже совсем не такой мир, каким мы его знали… А что касается хиккикомори… раньше это были люди, которые не могли угнаться за бешеным ритмом современной жизни. Теперь же мы в основном видим людей, просто не приученных что-то делать, за них все делает бункер. А человек, которому ничего не нужно делать, деградирует. Именно это мы и наблюдаем сейчас. Элита, на которую мы возлагали надежды, вырождается…

   Лукерья делает шаг, а где земля под Лукерьей, а нету пол Лукерьей земли. Трясина, глубокая, вязкая, обволакивает, тянет вниз.
   Лукерья выбивается. Кричит.
   Болото откликается многоголосым хохотом. Затягивает. Давит. Душит.

   Димон захлопывает ноут, пропади оно все, пропади, пропади, пропади.
   Хватит.
   Сегодня.
   Сегодня или никогда, сил уже больше нет ждать чего-то, Димон сам не знает, чего.
   Хочется биться головой в стену, но для этого нужно встать.
   Димон нажимает клавишу – появляется ампула смерти. Инструкцию не читает, бункер сам все по инструкции сделает.
   Бункер…

   Лукерья бьет руками по болоту, болото от этого только пуще затягивает Лукерью. А тут хоть бейся, хоть не бейся, болото свое возьмет. Корзинка из рук Лукерьи валится, вот так, собирала-собирала, все растеряла, кукуша…

   Димон распахивает дверь, останавливается на пороге. Почему-то не хочется уходить навсегда в бункере, в четырех стенах.

   Болото обволакивает, затягивает.

   Димон прислушивается.
   Показалось.
   Нет. Не показалось. Что-то случилось там, там, в большом мире, тиаком большом, таком страшном.

   Что-то приближается, что-то подбирается к Лукерье по кочкам, да не что-то – кикимора и есть, страшный, нечесаный, волосья немытые патлами, когти торчат, запашок болотный, душной…
   Кричит Лукерья.
   Да тут кричи – не кричи, все одно, не услышит никто, а даже и услышит, не прибежит, страшно же на болоте-то ночью…
   Тянет к Лукерье ручищи чумазая кикимора. И не отобьешься, не отмахаешься, кикимора свое дело знает, свое возьмет. Хватает кикимора, тянет кикимора, тащит, и сам ухает в трясину, в мутную вязкую грязь. Рвется Лукерья из болота, на кочки, на кочки, на твердую опору, отряхивает волосы…
   Оглядывается, где кикимора.
   Нет кикиморы.
   Под воду ушел. Ну, там ему и место самое место, под водой-то.
   Кикиморы, они же в воде живут.
   Что-то барахтается там, в глубине, что-то не нравится Лукерье, что-то…
   Лукерья опускает руки в холодную болотную жижу, хватает там что-то твердое, животрепещущее, тянет на себя, как в сказке, тянет-потянет, вытянуть не может… ну же… ну…
   Берег осыпается, оступается под Лукерьей, тянет болото…
   Лукерья рывком вытаскивает из трясины что-то мокрое, склизкое, хлипкое, волочет на кочку, переводит дух. Кикимора поднимается, отфыркивается, отплевывается, ползет к своей норе кикиморьей, спохватывается, подхватывает Лукерью под руку, ведет за собой из болотного месива к избушке…

   Димон приходит в себя.
   Пытается понять, что это было. Отфыркивается, отплевывается, оставляет на полу бункера грязные потоки. Тянется к ноуту, тут же отдергивается, пропади этот ноут, пропади оно все.
   Чужая плещется под душем, водит в комнату, свежая, теплая, волосы до пояса. Хватает Димона, стаскивает с него одежду, тащит в душ, отмывает, драит спину, расчесывает волосы, бережно, с кончиков, как бабка учила.
   Лукерья разливает чай, ищет варенье малиновое, что за дом такой, даже варенья нет, а ну да, дом-то не человечий, дом-то кикиморский.
   – Ты пей давай, согревайся… а то простудишься
   Димон оглядывает комнату, смотрит на ампулу, что-то он хотел сделать с этой ампулой, что-то… нет, не помнит уже, что-то быстро забывать все начал…

2015 г.

Марки, которых нет

   – Друг мой, ну и чего ради вы мне суете марку несуществующей страны?
   Продавец расплывается в улыбке.
   Смотрю на посетителя, стоит какой-то испуганный, потерянный, разглядывает марки в ладони.
   – Но…
   – Друг мой, вывеска для кого русским по белому повешена, марки несуществующих стран не при-ни-ма-ем!
   – Но… вы поймите, мне очень нужны деньги.
   – Понимаю.
   – И?
   – Что и, вывеска русским по белому повешена. Не принимаем.
   – А тибетскую марку купите?
   – Тибетскую купим. Показывайте… у-у-у, дешевенькая… за двадцать отдадите?
   – Помилуйте, за двадцать теперь и хлеба не купишь.
   – А я что могу сделать?
   – Может… эти марки посмотрите?
   – Да посмотрел я их уже, красивые, все замечательно, только марки несуществующих стран не берем.
   Человек обреченно идет к выходу, на улицу, в холод, в снег, в ночь. Что-то переворачивается внутри, иду за ним, на кой черт я иду за ним, вы скажите, на кой черт…
   Снег в лицо.
   Ночь раскачивает фонари.
   Хочу окликнуть, понимаю, что не знаю, как его зовут.
   Трогаю за плечо.
   – А?
   – Вы… марки показывали.
   – Да, показывал, видите, незадача какая, не берут…
   – А мне покажите.
   – А?
   – Мне покажете… марки?
   – А вы что… хотите купить?
   – Ну да. Знаете… никогда не видел марки несуществующих стран.
   – Правда? – он сияет аки майская роза.
   – Ну… давайте… ко мне.
   Идет ко мне, спрашиваю себя, какого черта я вообще делаю, на кой черт мне вообще марки, вот так вот, называется, мяса пошел купить.

   Снег в окно.
   Фонари заглядывают в комнату, прикрываю штору, чтобы не смотрели.
   – Показывайте.
   – А вы…. Купите?
   – Посмотрим, посмотрим…
   – Марками интересуетесь? – спрашивает гость.
   – Да… в детстве собирал, потом как-то не до того стало…
   – Да, так оно и бывает, – кивает гость.
   Спохватываюсь, что даже не предложил ему чаю. Говорю:
   – А вы, значит, всерьез марки собираете.
   – Да нет… сын у меня собирал… семь лет ему…
   – А сейчас чего перестал?
   – Да… – его голос чуть вздрагивает, – пневмония… вчера вечером…
   Не договаривает. Догадываюсь. Чувствую, что краснею, почему я всегда краснею, когда мне про чужую смерть говорят, как будто я виноват, что человек умер…
   Гость бережно раскладывает марки на чайном столике.
   – Ну вот… Это вот Аргентины марка…
   – Страна такая?
   – Ну да… то есть, нет страны этой. Это вот Австралия…
   Разглядываю марку Австралии.
   – Это что за зверь такой?
   – Ой, слушайте, не знаю… сын называл как-то…
   – На фотошоп смахивает.
   – Это что? Зверь?
   Еле сдерживаю смех.
   – Да нет, это же…
   – А, да, да, вспомнил…
   Смеемся. Тихо. Сдержанно. Он продолжает выкладывать передо мной аргентинские, австралийские марки, называет еще какие-то страны, города…
   – Ну вот… Великобритания… это их королева… Виктория…
   Вспоминаю.
   – Виктория… это клубника такая…
   – Ну да, в честь королевы клубнику и назвали. Сорт…
   Разглядываю марки. Думаю, зачем они мне. Продать… а нет, продать не получится, никому марки несуществующих стран не нужны.
   – А это что за зверь такой?
   – Это-то… стойте, дайте вспомнить… а вот, ведметь… а страна… скажу сейчас…
   Читаю по буквам.
   – Руссия.
   – Да вот, Руссия… я вам даже могу сказать, где это было… На севере Евразии.
   Киваю. На севере так на севере. Спрашиваю.
   – Так сколько вы за них хотите?
   – Хотя бы двести.
   Присвистываю.
   – Вы понимаете… мне сына… хоронить…
   – А, да, конечно…
   Открываю кошелек, спохватываюсь, что все-то он врет, и про сына, и про хоронить, и про марки, нет таких стран, не было никогда, а я повелся…
   Отсчитываю деньги, думаю, может, пойти за ним, к нему, убедиться, что все так оно и есть, может, с похоронами помочь…
   Чувствую холод ночи за окном.
   Передумываю.
   Черт с ним.
   Спасибо… большое спасибо…
   Хочу сказать – не за что. Спохватываюсь, что еще как есть за что.
   На пороге говорю просто так, чтобы хоть что-то сказать:
   – Мне тут тоже один предлагал… марку Мексики… говорил, страна такая есть…
   – Вот черт, уж как пацан мой мексиканские эти марки искал…
   Молчим.
   Сдержанно прощаемся.
   Ночь качает фонари, кутается в снегопад, не может согреться.
   Спохватываюсь, что даже не спросил у гостя, верит ли он сам в страны, которых нет, что они когда-то были.
   Наверное, верит. Раз впаривал так усердно…
   Думаю, куда приткнуть марки, где-то у меня парочка марок лежали еще не пойми с каких времен. А вот, в шкатулке, полторы штуки марок, две к столетию Армагеддона, еще две к какой-то там годовщине Тибетской республики, и все богатство, нда-а, тот еще из меня филателист…
   Думаю, можно ли положить вместе марки существующей республики и несуществующих стран.
   Складываю вместе.
   Все равно больше некуда.
   Вздрагивает земля, должно быть, лавина, где-то там, там…

2015 г.

Советы начинающим

   Многие начинающие литераторы сталкиваются с одной и той же проблемой – хочется писать о стародавних временах, а знания по этим с самым временам оставляют желать лучшего. Походил я тут по страницам, посмотрел, о чем пишут юные дарования, мягко говоря, пришел в ужас. Вот выдержки из некоторых шЫдевров – авторская орфография и пунктуация сохранены.

   Он телепортировался в квартиру и создал две комнаты – дорогой автор, вы вообще знаете, как квартиры были устроены?

   Он открыл окно и вышел из дома – автор, вы в курсе, для чего в квартирах были окна?

   Его жилье занимало всего сто метров в пятой степени – мая рыдаед

   Он хлопнул в ладоши – перед ним появилась кровать. Расставив на кровати тарелки и чашки… – нда-а, хотел бы я посмотреть на того психа, который в те времена поставил бы на кровать тарелки, если только это не тяжело больной человек…

   Он смотрел, как она тонкими ломтиками нарезает чайник… – должно быть, у неё была бензопила или что покрепче

   В водосточной трубе он хранил свои немногочисленные вещи… – да, конечно, если в доме есть шкаф, вещи надо хранить в трубе

   Он поднялся на крышу и вошел в дом – правильно, мы не ищем легких путей

   Все стены его дома занимали порталы, и только дальняя стена кухни была связана с первоосновой – и это в начале двадцать первого века

   Он набрал полную ванну воды и лег в неё спать – …захлебнулся и утонул

   Комната не отличалась роскошью – на полу стояли два стула и стол, на стене – диван и кресло, на потолке стояла двуспальная кровать – без комментариев

   Вечерами он любил посиживать на занавеске, предаваясь мечтам – автор, вы хоть знаете, как занавеска выглядит?

   Итак, чтобы избежать этих и других ляпов, я расскажу вам сегодня, как была устроена типичная квартира в начале двадцать первого века. Дома в то время строили из плотных материалов, как правило, многоквартирный дом стоял не сам по себе, а рядом с другими такими же домами – такое скопище домов называлось город или сити. Квартиры (не дома!) располагались в несколько ярусов. На нижних ярусах, как правило, были торговые точки. Если хотите поселить своего героя на крайних нижних или крайних верхних ярусах, сделайте ему на окнах стальные решетки.
   Чтобы попасть в квартиру, нужно было воспользоваться специальным входом, он назывался подъезд. Запомните раз и навсегда, люди не телепортировались в дома – только входили и выходили через подъезды. Не через окна – если бы человек той эпохи выпрыгнул бы из окна, он бы погиб. Кстати, совет тем, кто хочет умертвить своего героя.
   Попав в подъезд, человек должен был пройти по лестнице. Лестница представляла собой череду плоских поверхностей. Запомните, винтовая лестница – это не лестница из винтов! Не надо ставит на лестницу кресла, столы и тем более диваны – ничего такого на лестницах не было.
   Повторяю для тех, до кого так и не дошло – люди жили в квартирах. Не в лифтах, не на лестнице, не на чердаках, не на стенах домов – в квартирах. Кто не понял, ограничьте себя рамками трех измерений и заберитесь на вертикальную поверхность.
   Теперь немного о том, как жили люди в то время. Треть своей жизни человек проводил в бессознательном состоянии – это мы всем помним из школьного курса. Но некоторые юные дарования ухитряются написать, что человек первую треть жизни проводил во сне, потом просыпался и… шел на работу. Так вот, запомните хорошенько – человек отводил себе на сон треть каждых суток, а именно – темное время. Спали люди на широких плоских кроватях, сверху укрывались одеялами для тепла. Подушки вопреки распространенному мнению клали под голову, а не под уши.
   Еще одна шикарная тема для авторских перлов – как человек ел. Тема достаточно сложная, поэтому начинающий автор либо пишет что в голову взбредет (мол, все равно никто не знает, как оно было), либо тщетно пытается осилить научную литературу и вставляет в текст обрывки почерпнутых знаний. В результате получаются перлы вроде «трипсины моего желудочного сока быстро растворили белки прожаренного мяса, и желудок протолкнул комок пищи дальше. Имейте в виду – большая часть тогдашних людей вообще не имела представления, что происходило в их организме. Человек был свидетелем только одного – как клал кусок пищи в пасть и перетирал зубами. Кстати, зубами человек может рассекать пищу пополам и перетирать. Не пишите, что из зубов выделяются какие-то ферменты – если не хотите показать свою безграмотность.
   Важным местом в доме человека была ванная комната – жизнь человека в те времена была неотделима от воды. Вопреки расхожему мнению, вода в доме человека текла не все время, её ток был перекрыт клапанами, которые открывали по мере надобности…

2015 г.

Лес

   А у нас лес был.
   Где у нас?
   Да неважно. В Караганде. В Сыктывкаре. В Улан-Удэ. Хотя нет, в Улан-Удэ лесов, вроде бы, нет. Ну тогда в Воронеже. Или в Оймяконе, это в Сибири, в Сибири вроде как леса.
   Ну вот.
   Там у нас лес был.
   У кого у нас?
   Неважно. У нас, у людей. То есть, что я говорю, у каких людей, лес он не людской, лес он сам по себе.
   Да.
   Так вот, лес был. По весне зеленел, конечно, не сразу зеленел, а знаете как бывает, когда листьев еще нет, а смотришь на лес издалека, а над ним зеленая дымка стелется. По осени облетал, шелестел, шуршал, знаете, время такое бывает по осени, когда небо становится чистым-чистым, пустым-пустым, и чувство такое, что вот взял бы и улетел бы за птицами в дальние-дальние страны. По зиме лес снегами укутывался, не пройдешь, не проедешь, а уж про лето и говорить нечего, летом лес цветет и пахнет, шуршит, с ветром шепчется, живет…
   Так-то.
   А потом люди пришли деревья пилить.
   Бывает.
   Торговый центр там какой-то делать хотели, или я не помню уже, что. Ну ясное дело, жильцы попротестовали, помитинговали, в прокуратуру написали, Президенту написали, в ООН написали, а все без толку. Какой-то псих даже наручниками себя к дереву приковал, ну психа увели, может, в милицию, может, сразу в дурку, не знаем.
   А деревьям что делать, если их рубить хотят?
   Что деревьям-то делать, я спрашиваю?
   Куда деваться, куда от лесорубов бежать?
   Ну вот, выкорчевали деревья корни свои, и побежали. Дерево-то быстро бегает, береза тридцать километров в час, а тополь и того быстрее, да вы в энциклопедии посмотрите, там написано, что да как.
   Ну вот, деревья и сбежали. Бригадир лесорубов этих в бешенстве, а-а-а, упустили, за эту древесину уже деньги плачены, а они упустили все, грозился сам своих работников всех на дрова пустить.
   А что пустить, не воротишь уже лес, в Сибирь куда-то ушел.
   Ну да ничего. Долго ли, коротко ли, люди и дотуда добрались. Города-то растут, мегаполисы, да вы сами на карту посмотрите, или на землю сверху из космоса ночью – все сплошь в огнях, уже от Гибралтара до Урала сплошь единый мегаполис. Чего? Как из космоса посмотреть? Взяли да полетели, делов-то. Чего? Дорого? Что, десяти миллионов не найдется у вас? Ну ладно.
   Так вот. Город растет. Лес рубят. Щепки летят. А лесу куда деваться? Снова деревья корни вытащили, снова от лесорубов побежали.
   Бегом.
   На гору на высокую забрались деревья, даром, что деревья на горах не растут. А куда денешься, если больше деваться некуда. Дерево оно вообще неприхотливое, есть и такие, что из камней прорастают, и всякие.
   Много там деревьев на горе.
   Разные. Березы, тополя, пальмы-пупуньи, пальмы финиковые, баобабы, эвкалипты, сосны… А как вы хотели, деревья-то со всего мира сбежались. Ну поцапались меж собой маленько, не без этого, земли-то мало, а всем хочется.
   Помирились.
   Стоят, шумят на ветру.
   А люди и к горам подбираются. Как им не подбираться-то, мегаполис-то растет, вон, торговый центр надо строить, приходите на открытие, в день открытия скидки пятьдесят процентов, подарки покупателям.
   Вот люди на гору и идут. Лес рубить. Чтобы щепки летели. Чтобы торговый центр был.
   А деревьям куда деваться?
   Куда деревьям-то деваться, я спрашиваю?
   То-то же.
   Некуда.
   Со всех сторон люди.
   Вот деревья крылья расправили… и полетели.
   Что?
   Откуда у деревьев крылья?
   Я тоже не знал, что у деревьев крылья есть. А вот есть. Вот и полетели. Далеко-далеко полетели, на… да нет, не на Луну и не на Марс, там-то люди их быстро отловят, зарубят.
   На Плутон полетели.
   Или еще куда дальше, к другим звездам.
   Вот кому ни расскажу историю эту, никто не верит. Да вы сами-то посмотрите, есть деревья в мегаполисе? Нету. А куда делись? Срубили. Да нет, не все срубили.
   А мне не верит никто. У виска пальцами крутят, ну ты и врешь. Ну что ходят деревья, это мы знаем, что от людей убегают, если люди с топорами, это мы тоже видели. А вот чтобы улетали деревья, ну это ты завираешь… Хорош-хорош врать, ты еще расскажи, что в твои времена, чтобы нового человека клонировать, должны были два человека встретиться разных каст или разных рас, что ты там говорил… Ну давай про ритуалы тогдашние, как один другому цветы дарил, как там клятвы какие-то говорили, голубей в небо пускали, потом в комнате закрывались… Да вы послушайте деда нашего, послушайте, он вам такого насочиняет, мало не покажется…

2015 г.

Футурантроп

   Знаете ли вы, дорогие ребята, что такое работа настоящего археолога? Я тоже не знала до тех пор, пока не попала сюда, в настоящую археологическую экспедицию. Сразу скажу, что для меня это большая честь – до последнего я не верила, что Кимберли возьмет меня в свою компанию, и мы отправимся на раскопки в пустыню Сахара. В режиме реального времени я буду рассказывать вам, друзья мои, сколько всего интересного мы увидим здесь, сколько всего раскопаем.
   Из Москвы мы вылетели вечерним поездом, а утром уже были в Сахаре. Сахара оказалась совсем не такой, какой я её себе представляла. Я-то думала, что в пустыне всегда жарко – а нет, Кимберли сразу сказал мне, что по ночам в Сахаре холодно, так холодно, что я и представить себе не могла.

   И вот я снова с вами, дорогие ребята. Расскажу, как прошел мой первый день. Рано утром мы вышли на раскопки – Кимберли сказал, что выходить надо рано утром, потому что ближе к полудню солнце будет жарить невыносимо, ничего мы уже не накопаем.
   Оказывается, о раскопках я тоже ничегошеньки не знала. Представляла себе, как раскапываем песок, как обмахиваем его веничком, веничком, веничком, как вытаскиваем из песка глиняные черепки и кости древних животных.
   А оказалось все совсем не так. Кимберли вышел в пустыню, сказал своим андроидам, чтобы обшаривали воздух. Да-да, вы не ослышались – обшаривали воздух. В растерянности я смотрела, как роботы внимательно прощупывают метр за метром в пустоте.
   – Пятьдесят сантиметров над землей! – скомандовал Кимберли.
   И роботы шарили в пятидесяти сантиметрах над землей. Затаив дыхание, я ждала, что будет дальше.
   – Здесь, – сказал один из андроидов.
   Кимберли подошел к нему, воткнул в песок колышек, на котором подписал – 50 см. Потом Кимберли взял лопату, и начал рыть воздух.
   Да-да, дорогие друзья мои, вы не ослышались – начал рыть воздух. Лопатой. Потом взял лопатку поменьше, потом молоток, потом начал осторожно вычищать что-то кисточкой. А я, дорогие ребята, смотрела и думала, не сошел ли наш Кимберли с ума.
   – Иди сюда, – сказал мне командир.
   И я подошла. И широко раскрытыми глазами смотрела, как из ничего, из пустоты, из воздуха появляется что-то непонятное, похожее на айфон, только не айфон, а… не знаю, что, трудно описать словами.
   – Ну вот, – Кимберли передал мне маленькую лопатку, – теперь ты.
   Я тоже начала рыть пустоту. Но, дорогие ребята, сколько я ни рыла, мне не попалось ничего, ни-че-го-шень-ки. Я уже готова была поверить, что Кимберли меня просто-напросто разыгрывает. И мне стало обидно, ну зачем вообще было тащить меня за тридевять земель в пустыню, чтобы вот так разыграть!
   Однако, друзья мои, все оказалось не так просто, как я думала. Но об этом – завтра.

   Итак, мальчики и девочки, я снова с вами. И хочу поделиться радостной новостью – наконец-то у меня получилось что-то откопать! Да-да, в воздухе! Я снова взяла лопатку, стала разрывать воздух – и каково же было мое удивление, когда под моей рукой что-то хрустнуло.
   – Осторожнее, – сказал Кимберли, – так ты что-нибудь сломаешь.
   Я не понимала, что тут можно сломать. Но в ту же секунду увидела, как буквально из ниоткуда, из пустоты передо мной появляется нечто, похожее на айфон…
   – Ну, вот, повезло, – сказал Кимберли, – привет из будущего.
   Я все еще не понимала, о чем говорит Кимберли. Я смотрела на удивительную находку, которая лежала на моей ладони, и вдруг – о, чудо – раскрылась, распустила лепестки, выставила табло с надписью – Задайте запрос.
   Запрос я в тот день, конечно, никакой не задала, зато поняла, что никаким розыгрышем здесь и не пахнет. А вот что мы найдем завтра, об этом, дорогие друзья, я завтра и расскажу.

   Итак, ребята, я снова с вами. Сегодня я расскажу вам, какие чудеса таились в толще песка, то есть, простите, в толще воздуха.
   – В толще песка, – поправил меня Кимберли, – только этого песка еще нет.
   А я, друзья мои, слушала его и ничегошеньки не понимала – оказалось, что ничему-то я не научилась за три курса института, совсем ни-че-му. А признаться Кимберли, что напрасно он меня, дуреху такую, взял в экспедицию, было ой как стыдно.
   И все-таки я спросила у нашего командира, что все это значит, и что мы ищем в толще воз… ой, то есть, простите, песка, которого еще нет.
   – Все очень просто, – сказал мне Кимберли, – я не совсем обычный археолог. Обычные археологи занимаются прошлым, я же уделяю внимание будущему.
   А я, мальчики и девочки, все равно его не понимала. Вот такая я оказалась непонятливая, даром, что в нашей группе считалась самой способной.
   – Вот, посмотри, – Кимберли указал на широкий котлован, – здесь работают обычные археологи, роют землю вглубь. Чем глубже в землю, тем древнее слой, тем раньше он залег в землю. Значит, то, что лежит на самой поверхности – это нулевой слой. Это настоящее время. А вот то, что лежит над землей – это уже будущее. Это залежи, которых еще нет. Чем выше над землей, тем дальше в будущее.
   Честно признаюсь, мальчики и девочки, я не ожидала такого поворота событий. Мне все еще казалось, что Кимберли меня разыгрывает – я просто поверить не могла, что там, в пустоте можно что-то найти.
   И, тем не менее, находила. Айфоны, айпады, какие-то безумные гаджеты, какие-то кухонные принадлежности, о которых раньше слыхом не слыхали – особенно мне понравилась картофелечистка.
   Но это еще не главное, друзья мои. На следующий день мы пошли…
   Но что было на следующий день, я расскажу вам завтра.

   Дорогие ребята, знали бы вы, какое это увлекательное занятие – искать залежи того, чего еще нет! Конечно, есть в путешествии и плохие стороны – нестерпимая жара днем, жуткий холод по ночам, песчаные бури – да-да, вчера мы пережили одну из них! – а позавчера я и вовсе подвернула ногу. Однако, все неприятности сходят на нет, когда разрываешь еще не существующий песок и находишь далекий привет из будущего.
   А ведь это не праздное любопытство, как может показаться на первый взгляд! А ведь все эти уникальные разработки идут в научно-исследовательские центры, где с них снимают чертежи, чтобы потом порадовать нас уникальными новинками! Кимберли сказал, что его финансируют крупнейшие производители гаджетов, оплачивают каждую его поездку.

   Но и это, оказывается, не все, чем занимается Кимберли. Наутро он сказал мне:
   – Сегодня пойдем наверх.
   Я не понимала, куда наверх, зачем наверх? Почему-то сначала я подумала, что мы будем летать на вертолете. Однако, никакого вертолета здесь не было – Кимберли повелел своим андроидам выстроить помосты над пустыней. Андроиды трудились всю ночь, и наутро помосты были готовы. А мы с Кимберли ночью… Впрочем, что делали мы с Кимберли ночью, про то вам, дорогие ребята, знать еще рано, вы еще маленькие.
   А наутро мы поднялись на помосты и стали раскапывать наверху еще не существующий песок. Кимберли сказал, что время, заложенное в этом песке, отстоит от нашего на полтора миллиарда лет. Это очень много, ребята, тогда уже не будет не только нас с вами, но и наших правнуков, и даже наших прапрапраправнуков.
   К сожалению, на этот раз мне на раскопках не повезло. Вернее, это я так подумала, что не повезло – я вытащила из земли полубесформенный огрызок, долго не могла понять, что же это такое. На всякий случай я припрятала огрызок среди других вещей. А вечером Кимберли увидел мою находку, и я первый раз увидела, как этот человек улыбается. Он сказал мне, что я молодец, что я сама не представляю себе, какая я молодец.
   – Это недостающее звено, – сказал Кимберли.
   И тут я узнала то, чего вы, дорогие ребята, наверняка еще не проходили в школе. Оказывается, человек – это не единственный разумный вид на земле. То есть, в наши дни, конечно, единственный, но после нас придут на смену другие виды. Ученые долго спорили, произошли эти виды от человека или появились от кого-то другого, так и не могли прийти к общему мнению. И вот сегодня я нашла кусок челюсти нашего потомка, который является переходным звеном между человеком футурантропом, как называют их в научной классификации. Сказать, что я была счастлива, значит не сказать ничего. А я вот еще о чем подумала, ведь этот неизвестный потомок мог быть потомком кого-то из нас с вами…

   А сегодня, дорогие ребята, самый знаменательный день наших раскопок. Нам удалось обнаружить такое, что…
   (запись оборвана…)

   – Ну что я могу сказать… передача является фикцией от начала до конца. Вы сами посмотрите на обороты – а о том, что мы нашли завтра, я расскажу завтра. Не настораживает? Я уже не говорю про откровенную ерунду о том, что они делали ночью, кто же такое детям напишет?
   – То есть, ваш вывод?
   – Фикция от начала до конца. И её история с последней находкой… полный бред.

   – Ты с ума сошла, или как?
   – А что такое?
   – Кому сигналы-то шлешь, хочешь, чтобы засекли нас тут к черту?
   – Люди должны правду знать. Нас убьют, хоть кто-то узнает.
   – Ты хоть понимаешь, кому ты сейчас сигналы шлешь?
   – А кому?
   – Волна-то у тебя на детей настроена, ты хоть понимаешь, что это дети слышат?
   – А детям правду, что ли, знать не надо?
   – Ты хоть понимаешь, что за ними придут?
   – Детей-то не тронут…
   – Жди, не тронут, они и детей тронут, и всех. Плохо ты их знаешь…
   – Все равно… хоть кто-то узнает… ты хоть понимаешь, насколько это важно?
   – Я-то понимаю, что ты мне говоришь… Это всю нашу историю с ног на голову перекарякать надо…
   – И перекарякаем.
   Два человека укрываются в шалаше, шалаш плохонький, сами делали, а как не сами, андроидов отключить пришлось, а то как бы их не перевербовали, андроидов, не приказали людей убить…
   Мало ли…

2015 г.

Телескоп

   Завтра меня казнят.
   Или даже сегодня. Хотя нет, скорее завтра, сегодня им не до того.
   А вот завтра точно.
   Еще надеюсь на что-то, на какое-то чудо, может, обойдется, может, забудут, может, помилуют, может, поймут, что я был прав.
   Смотрю на коллег. Странное такое чувство, они будут жить, а я нет, меня казнят, а их нет. Думаю, что должен делать тот, кого приговорили к смертной казни. Не знаю. Вспоминаю какие-то книги об осужденных, да никогда я не читал никаких книг, не до того было…
   Не до того.
   Поворачиваюсь к коллеге. Надеюсь на что-то, сам не знаю, на что.
   – Чего тебе? – он недобро косится на меня.
   – Может… поможешь?
   – Чем?
   – Ну, не знаю… сбежать.
   – А раньше ты каким местом думал?
   – Когда… раньше?
   – Когда людям правду показывал, когда-когда!
   – А что люди, не люди, что ли, правду знать не положено?
   – А то сам не знаешь, что не положено.
   – Кем не положено?
   Мой коллега вздрагивает, мотает тубусом. Не знает. Вспоминает какие-то лекции, какие-то пылкие речи, услышанные где-то когда-то неведомо где и когда.
   На наше общество возложена величайшая миссия… одна из величайших миссий закрывать от животных высшие пространства, чтобы…
   – А что будет, если они проникнут в эти пространства… высшие? Мир, что ли, погибнет?
   Не твоего ума дело, чего там будет, сказано оберегать, значит, оберегать. Нарушил, значит, наказан будешь.
   Непонятная злоба накатывает на меня, бесшабашная удаль и ярость.
   – И что вы мне сделаете? Вы мне все, вы мне что сделаете?
   – Ничего, – отвечает старик в углу.
   – И…?
   – Люди сами с тобой сделают…
   – За то, что я им правду показал?
   – Вот за правду и огребешь… по полной…

   Брезжит рассвет.
   Хлопают двери, полусонные люди заходят в зал.
   – Этот вон на утилизацию.
   – Чего?
   – Телескоп вон тот на утилизацию, чего непонятно-то.
   – А чего с ним не так?
   – А сам посмотри. Посмотри-посмотри, что показывает-то!
   – Ну а резкость-то навести не судьба было? Блин, руки из задницы, не-ет, телескоп у них виноват…
   – Да ты посмотри, посмотри, что он показывает-то!
   – Да смотрю, смотрю я… ах, ты ж черт… это что с ним?
   – То и есть… на утилизацию давай…
   – Никогда такого не видел…
   – Ну а то.
   – А прикольно… так смотришь, там коридоры всякие, туннели в небе расходятся…
   Еще бы не прикольно.
   – А то оставим прикола ради?
   – Те делать больше нечего? Давай… разбирай его на хрен уже…
   – На запчасти?
   – Да и на запчасти не сгодится… давай его уже… под пресс…

2015 г.

Из Парижу

   – Ви последний?
   Миловидный голос у меня за спиной. Миловидный. Милослышный. Не знаю, какой.
   Оживляюсь, отступаю в сторону.
   – Только после вас, мадам.
   – Мерси, – говорит, мило грассируя, любезно улыбается. Хороший знак.
   Хочу спросить, на кого она пришла устраиваться. Не спрашиваю.
   Проклятая стеснительность…
   Снова открывается дверь, снова выглядывает человек в респираторе, кричит:
   – Следующий!
   Она заходит за дверь. Маленькая, тоненькая, изящная, ажурная, откуда только такая взялась.
   Думаю, возьмут ли меня.
   Думаю, гожусь ли я еще на что-нибудь.
   Могу копать. Могу не копать. Кажется, им землекопы нужны.
   Так-то я на все согласен. Выбора-то немного, или сюда идти работать, или смерть на остатках нашего мира.
   Как-то быстро умер наш мир. То есть, так-то давно знали, что мир умрет, просто не ждали, что так скоро.

   – Можеть меня поздравлять, месье, меня взять.
   Смотрю на неё, маленькую, тоненькую, ажурную. Думаю, что такое месье.
   – Поздравляю вас.
   – А вас тоже взяли?
   – Тоже… – говорю с необычайной невесть откуда взявшейся гордостью, – я землю копать буду.
   – А я быть стоять на сцена.
   Замирает сердце. Даром, что у меня нет никакого сердца, и не было никогда.
   Она – маленькая, ажурная, хрупкая – смотрит на руины города.
   Спрашиваю.
   – Из Парижа, наверное?
   Мысленно бью себя по губам за такую банальную фразу.
   – Да.
   – А если серьезно?
   – Серьезно, месье. С Елисейских полей.
   Мне кажется, я знаю её имя. Но не могу вспомнить.
   – Месье женат?
   Еле выговариваю:
   – Месье не женат.
   – Месье выпьет со мной бокал шампанского?

   Спрашиваю:
   – Волнуетесь?
   – Немного… знаете… все-таки первый день работы…
   Киваю.
   – Я тоже волнуюсь.
   Открывается дверь, выглядывает человек в респираторе.
   – Следующий!
   Входит тот, кто перед нами, – старый бак, еще не совсем проржавленный. Смотрю в приоткрытую дверь, не терпится мне увидеть, что там, вижу плавильную печь, вижу, как люди сталкивают бак туда…
   – Следующий!
   – Осторожнее! – кричу своей спутнице, но поздно, её уже схватили сотни рук, тащат туда, в плавильную печь, на переплавку, на смерть…
   Нда-а, вот и «найдите себе работу своей мечты»…
   Бросаюсь за ней, не распахиваю – проламываю дверь, хватаю свою спутницу, вырываю из лап людей, хотя нет, у людей как-то иначе называется, руки…
   Выдумали тоже…
   В переплавку…

   В связи с нехваткой цветных металлов и тяжелой экономической ситуацией после Армагеддона рекомендуется переплавка уже существующих объектов…

   Сшибаю ковшом троих, еще пятеро сталкивают меня в расплавленный металл.
   Это уже неважно.
   Главное, она успела убежать, тонкая, легкая, ажурная.
   Она.
   Даже вспомнил, как её звали.
   Почти вспомнил.
   Эйфель, Эйфель…
   Нет, не помню дальше.

2015 г.

Джиммери

   Джиммери, неизменный благодетель и спаситель миров!
   Кто его сейчас помнит? Кто его сейчас знает?
   Честно говоря, его и при жизни мало кто знал. По крайней мере, среди людей его круга. Вот так, бывало, заведешь разговор в большой компании, упомянешь Джиммери – и все уставятся на тебя в недоумении, а что за Джиммери, почему Джиммери, это кто такой…
   А вот.
   Джиммери.

   – Вечер добрый.
   – И вам того же.
   Джиммери раскланивается со мной, выходит на улицу, Джиммери всегда по вечерам выходит на улицу. В одной руке сумка с медикаментами, продовольствием, одеждой, много еще с чем, во второй руке – свет, яркий, слепящий, не для себя – для других.
   Спрашиваю:
   – Опять на ночь глядя?
   – Ну да, надо же им, они же… у них же нет ничего… они же там у себя…
   Сжимаю зубы.
   Проклинаю себя за то, что спросил. Теперь Джиммери не остановится, теперь будет болтать без умолку, до посинения, они же бедные, у них нет ничего, это мы тут в роскоши купаемся, а они…
   Многозначительно смотрю на часы.
   – Мне пора.
   Улепетываю от Джиммери, втайне радуюсь, что сумел удрать.

   – Чем новым вы можете порадовать тех, кто жаждет знаний?
   Откашливаюсь.
   – Ну, недавно мне удалось доказать, что в мире не может существовать одновременно больше одной цивилизации.
   – То есть, мы одиноки во вселенной?
   – Да, именно это я и хотел сказать.
   – Отчего же не может? Может, просто еще не нашли?
   – Нет, именно что не может. И дело даже не в том, что два разума не потерпят друг друга – природа не потерпит у себя двух разумов.
   – Думаете, планету уничтожим?
   – Дело не в этом… тут трудно объяснить…
   – Вы все-таки постарайтесь.
   – Все-таки постараюсь. Каждый вид занимает определенную экологическую нишу. Если ниша уже занята каким-то видом, другой вид там не появится, ему придется искать себе другую нишу. А разумный вид занимает все ниши сразу. Нет такого места, куда не просочился бы человек. Так что появление новых разумных видов исключено. Они будут уничтожены нашей цивилизацией.
   – Хотите сказать, мы будем поджигать чужие дома и разрушать чужие мегаполисы?
   – Нет, я не так выразился… они… просто они не выдержат конкуренции с нами.
   – А как вы смотрите на то, что мы не выдержим конкуренции с новой цивилизацией?
   – Исключено. Вновь появившаяся цивилизация будет априори слабее нашей. Так что по моим подсчетам мы должны быть одиноки на земле.
   – Ну что же… а как вы в таком случае объясните тот факт, что параллельно с нами на земле существует как минимум двадцать народов?
   Обреченно развожу руками.
   – А вот этого никто не может объяснить.

   Иду домой.
   Иду по тропе, проложенной специально для таких, как я – сильных, уверенных в себе хозяев мира. По обе стороны тропы тянется бескрайний луг, на котором то тут то там мелькают городки. Городки – это не те, в которые играют, а другие городки, крошечные города, с башенками, мостами через ручей, с домами плетеными и каменными, с мощеными мостовыми и крошечными фонариками на крошечных крылечках. Пытаюсь понять, какому народу принадлежит какой город – не понимаю.
   У Джиммери как-то получается их различать, тычет пальцем в бескрайние луга, кивает – аюми, дюли, чуни, ойкуменоиды…
   А мне они все на одно лицо. Что дюли, что чуни.
   Спешу домой, надо успеть к вечеру, пока не разыгралась непогода. А непогода разыграется, можете не сомневаться. Время-то уже к холодаю потянуло, кончилось время яркосвета, не все же солнцу светить, не все же теплу быть.
   И малые миры тоже чувствуют – что-то не так. Торопятся, суетятся, тащат в свои города веточки, палочки, травинки, камни, утепляют дома, собирают зернышки, колоски в поле, прячут в хранилищах, из одного колоска можно лепешек напечь, на целый день всей семье хватит.
   Суетятся.
   Еще надеются пережить непогоду – еще не знают, что придет лютый холодай, занесет поля белым снегом.
   Где-то в городках звонят колокола, где-то люди собираются на службу в храмы, молят богов, чтобы отвели от них холод и смерть, чтобы вернули жаркое солнце. Приносят в жертву зерно и лепешки, мясо и вино, где-то жрецы решают, кого из городских парней и девушек возложить на алтарь.
   Гадаю, кто переживет холодай, кто останется в снегах насовсем. Вон город, в котором фыркают паровые котлы – этот, может, переживет холод. Вон город, где тащат хворост в дома, топят печи – трудно им будет в холода, но, может, справятся. А вон город, в котором еще не знают, что такое огонь – был там какой-то отчаянный, украл пламя у другого народа, только этого отчаянного к скале приковали и оставили.
   Чтоб неповадно было.
   Эти холодай не переживут, останутся от них ближе к яркосвету только руины некогда большого города, будут проходить люди, будут смотреть в недоумении, а что, разве город здесь был?
   А вот был.
   А там и камни растащит честной народ, дома-то всем строить надо.
   Спешу домой. Думаю, сколько еще в моей машине будут чинить паровой котел.
   Долго.
   Кто-то бросается мне под ноги, еле успеваю отскочить.
   – Добрый господин… тепло верните…
   – Что такое?
   – Тепло верните… добрый господин… – бормочет человечек, почему-то называю его человечком, хотя мало он чем на человека похож, шерстка, крылышки, хвост…
   – Тепло?
   – Добрый господин, вы уж простите, добрый-добрый господин, если не так что, мы уж как могли заветы ваши выполняли, а что Акинак давеча дочь булочника убил, так казнили его за это…
   – Я не…
   – Умоляю, добрый господин. Пропадаем без тепла. Дети малые…
   Смотрю на город в отдалении.
   – Хорошо… м-м-м… я скажу одному своему другу…
   Ищу в телефоне номер Джиммери, неужели нет…
   Есть.
   – Джиммери?
   – Слушаю вас, друг мой.
   – Джиммери… там мир… замерзает.
   – Замерзает?
   – Ну да… у них нет огня. Совсем нет огня, понимаете? Они не знают, что такое огонь… топливо…
   – Понимаю… сию минуту… бегу!
   Выключаю телефон. Человечек смотрит на меня с величайшим почтением, еще бы, вот это чудо, говорю с человеком, которого здесь рядом нет. Да с каким человеком, с божеством, не меньше…
   Киваю человечку.
   – Он придет.
   – Придет?
   – Придет, обязательно придет… он вам поможет.
   Человечек падает на колени, бормочет что-то почтительное, сует мне какую-то хрень, которую считает богатыми дарами.
   Тьфу ты черт…
   Иду домой. Быстрым шагом. Стараюсь не смотреть на крохотные миры со всех сторон, уже знаю, каждый мой взгляд расценят, как желание помочь…
   Помочь…

   – Чем вы конкретно можете помочь малым народам?
   – Ну, знаете… вы меня прямо в тупик поставили. Вот так, сразу…
   Понимаю, что нужно что-то сказать. И что мне нечего сказать… Нда-а, чтобы я еще раз на заседание приперся, да ни в жизнь.
   – Однако, у нас очень многие помогают малым народам. Например, мой сосед Джиммери… он никогда не пройдет мимо слабого мира, мимо замерзающего города. Во многих мирах его называют благодетелем, считают чуть ли не божеством. Думаю, что мы и сами рано или поздно последуем примеру Джиммери, начнем помогать малым мирам. Научимся не проходить мимо.
   – Вы говорите – Джиммери?
   – Да, Джиммери… думаю, что преувеличу, если назову его героем.

   Джиммери.
   Спаситель миров и благодетель, Джиммери.

   Иду домой.
   Думаю, когда починят паровой котел, если его не починят завтра, я уже не знаю, что со мной будет. Потому что холода, потому что непогода, потому что пришел холодай, а с ним – первый снег, еще не снегопад, еще не ураган, еще не метель, сбивающая с ног, – но уже снег, уже первые снежинки ложатся на землю и не тают. В маленьких городках топят печи, дым идет из труб, ребятишки бегают по улицам, ловят снежинки, кто сколько поймал.
   Думаю, сколько городков доживут до яркосвета.
   Иду по тропе, проложенной специально для таких, как я. – больших, сильных, всемогущих. Это раньше было, ходили все кто как хотел, нет-нет да и наступят на какой-нибудь городок, городочек, городишечко, или на мир, настолько крохотный, что и не заметим его, раздавим, как ореховую скорлупку, а там целая вселенная была, кто-то смотрел на звезды, кто-то снаряжал летучий корабль далеко в небеса…
   Снег заметает мертвые миры. Сейчас просто понять, где мир живой, где мертвый. Если над городами поднимается дымок – значит, мир живет, а если не видно дыма труб над заснеженным городом – значит, вселенная мертва.
   Мертва…
   Много их, мертвых. Вон заметенные снегом тела в маленькой церкви, вон двое обнялись у застывшего очага, так и умерли вместе, вон…
   Смотрю на замерзший мир, будто сошедший со страниц страшной сказки.
   Узнаю.
   Добрый господин, вы уж простите, добрый-добрый господин, если не так что, мы уж как могли заветы ваши выполняли, а что Акинак давеча дочь булочника убил, так казнили его за это…
   Смотрю и посмеиваюсь про себя – тихо, беззвучно. Джиммери, Джиммери, неизменный благодетель и спаситель миров. Как я ошибался в тебе, как ошибались в тебе все мы… Вот оно твое – накормить голодных, излечить хворых, призреть сирых, наделить страждущих! Вот оно твое – бросить лишний кусок маленькому миру, твердо зная, что больше ты ему не дашь!
   Еще смотрю на мир, еще думаю, нельзя ли что-нибудь сделать (мне что, больше всех надо), уже понимаю – мир обречен.
   Вернее, не так.
   Мир умер.
   Осторожно, боком-боком обхожу руины. Осторожно возвращаюсь на тропу, такую надежную, такую уютную, тропу, ведущую к дому, мне не до чужих миров, мне бы в своем мире собрать урожай. Вспоминаю, как матери говорили своим детям не сходить с тропы, что бы ни делал, куда бы ни шел, – не сходить с тропы, за пределами которой лежат чужие миры.

   Джиммери…
   Да я сам-то особенно и не ем… всё этим…
   Джиммери, благодетель миров.

   Председатель оглядывает шумный зал.
   – У кого-нибудь есть возражения?
   Поднимаю руку.
   – У меня.
   – То есть, вы полагаете, что мы должны перестать помогать малым мирам?
   – Мы и не начинали им помогать.
   Шум в зале. Я уже знаю, что они всполошатся, начнут вопить, да как вы можете, да как же Джиммери…
   – Ах вы говорите, Джиммери?
   – Да, Джиммери, он…
   – Джиммери? Который НИЧЕГО не сделал для умирающего мира?
   – Пожалуйста поподробнее, для какого мира?
   – Который вон там валяется… заметенный снегом. Мир без топлива. Без тепла. Я еще вчера сказал про него Джиммери…
   Я говорил, и чем больше я говорил, тем больше мне хотелось сказать, Джиммери, Джиммери, да вы не знаете, что такое этот Джиммери, да если бы все были такие благодетели, как Джиммери, тут бы уже вообще миров не осталось…
   – …вы думаете, всё это слишком просто: бросить мирам манну небесную или принести огонь? Начинается сезон непогоды – кто-нибудь из нас откроет двери и впустит в дом чужие миры?
   – Они же нас убьют… Станут сильными и убьют.
   – Вот именно. Мы боимся. Поэтому мы можем не тешить себя разговорами про добро и милосердие.
   Встаю.
   Иду к выходу.
   В темноту подступающей ночи, в холод, который еще не наступил, но уже подкрадывается, подбирается, скоро и сезон непогоды настанет, вон как ветер гонит листья вперемешку с какими-то цивилизациями, не готовыми к непогоде. Много их таких однолеток, рождаются в яркосвет, а ближе к холодаю и нет их уже…
   Добираюсь до дома, поднимаюсь на веранду под порывами ветра, готовыми сорвать с меня не только шляпу, но и голову. На улице свирепеет ветер, еще уцелевшие цивилизации пытаются укрыться, вон всем миром вдесятером роют убежище, а одиннадцатый тайком мастерит картонные крылья. Вот в какой-то империи непогода снесла замок из песка, и правитель велит зодчему до утра построить новый. Он еще не знает, что утро для них не наступит.
   Джиммери.
   Думаю, какие отговорки найдет Джиммери, и будет ли он вообще искать какие-то отговорки. И то правда, одно дело – бросить умирающему миру кусок хлеба или угля, а вот чтобы взять мир к себе домой, так это же какой труд…
   С трудом открываю дверь, пробираюсь в дом, спешу разжечь огонь в камине, грею руки.
   Джиммери.
   Джиммери-Джиммери-Джиммери. Думаю про себя, надо бы записать в своей книге жизни, что люди совсем не такие, какими кажутся, может, пригодится на будущее.
   Может…

   – Ни за что.
   – Я настаиваю, – говорит Мунк.
   Скрещиваю руки на груди, повторяю:
   – Ни за что. Даже не просите. Не пойду.
   – Друг мой, тропы расчищены еще позавчера, вы без труда дойдете до его дома.
   Фыркаю. Это в непогоду-то – без труда…
   Ну-ну…
   – Нет, вы меня не поняли. Я не хочу… видеться с ним.
   Мунк повторяет:
   – Я настаиваю. В конце концов, вы его сосед. И, в конце концов, больше некому позвать Джиммери.
   Делать нечего, понимаю, что придется повиноваться градоначальнику – да и кто я такой, чтобы не повиноваться градоначальнику.
   Ничего не поделаешь, придется идти к дому Джиммери, приглашать Джиммери на приход яркосвета, а то все соберутся, а его нет, глаза бы мои не глядели на этого Джиммери…
   После истории с неспасенным миром Джиммери как-то поскучнел и стушевался. Он уже не появлялся каждый вечер с вещами для миров, он уже не рассказывал всем и каждому, как это важно – помогать малым цивилизациям.
   Спрашиваю себя, когда последний раз видел Джиммери.
   Не нахожу ответа.
   Иду по тропе – сегодня не хочется брать машину, тем более, котел опять барахлит. Малые миры потихоньку приходят в себя, кто-то просыпается от долгого сна, кто-то заново строит город, искалеченный непогодой, кто-то молится в храмах, благодарит богов…
   Толкаю массивную дверь дома Джиммери, дверь поддается удивительно легко. Спохватываюсь, что невежливо врываться вот так, без здрассте-досвидания, кричу в темноту коридора:
   – Джиммери!
   Нет ответа.
   – Джиммери! – повторяю я.
   Никто не отвечает.
   Уже думаю, что моего друга (друга?) нет дома. Все-таки вхожу в дом, сам не знаю, зачем, оглядываю запыленные комнаты, с грустью отмечаю, что порядок в доме Джиммери далеко не идеальный, если это вообще можно назвать порядком.
   Вижу своего друга (друга!) в маленькой гостиной, в которой только и умещаются, что два кресла и камин. В который раз поражаюсь скромности его дома. Джиммери сидит спиной ко мне, кажется, дремлет.
   – Джиммери! Друг мой!
   Друг…
   Джиммери не отвечает. Трогаю за плечо.
   – Джи…
   Легкая тень падает к моим ногам. Нет, не тень – легкое тело, почти невесомое.
   – Джиммери? Джиммери?

   Джиммери…
   Благодетель миров и спаситель цивилизаций, Джиммери…

   – Вы придете?
   Крохотный человечек из крохотного мира оторопело смотрит на меня.
   – Куда?
   – На похороны.
   – Да достаточно у нас похорон…
   – Похороны Джиммери. Он столько сделал для вас…
   – Джиммери? Не припомню…
   – Ну как же, помните голод пятидесятого года, он тогда…
   – Голод был ликвидирован стараниями наших властей.
   – Наводнение шестидесятого года…
   – Не было никакого наводнения.
   – Ну конечно, не было после того, как Джиммери поставил плотину.
   – Не было никакого Джиммери.
   – Так вы не придете?
   – Очень сочувствую вашему Джиммери. Ничем не могу помочь.
   – Послушайте, если бы все миры, которым он помогал, скинутся хотя бы по сто золотых…
   Он не дослушивает.

   Джиммери…
   Безымянный крест на безымянном холме.

   Джиммери…
   Кто сейчас помнит Джиммери…
   Вот спроси сейчас кого, кто такой Джиммери – так и не ответит никто. Только руками разведут, а что за Джиммери, разве был какой-то Джиммери, не было никогда никакого Джиммери. Или постйте, это же вроде мясника зять? А-а-а, или нет, это же учителя сын…
   Вот так.
   Миры гибнут каждый холодай, кто-то остается, кто-то исчезает бесследно. Никто уже не спешит к мирам с полной сумкой, никто не бормочет, будто извиняясь – это мирам… вы же понимаете… у них нет ничего…
   Джиммери…
   Прохожу по тропе, специально проложенных для таких, как я. А то раньше где попало ходили, так и миры затоптать недолго. Такая тропа до дома, для машины путь короток, для пешком – длинноват.
   Поэтому иду пешком.
   Вечереет, в мирах звонят в колокола, люди собираются на молитвы. Смотрю на церковь в маленьком городке, на золоченые башни…
   Одинокий отшельник уходит от города, опускается на колени перед высеченным из камня идолом.
   Смотрю на идола.
   Узнаю.
   Джиммери.
   Джиммери, Джиммери, Джиммери…

2015 г.

Двери на веранду

   А перечислите все планеты.
   Сколько получилось?
   Восемь?
   А неправильно.
   А девять.
   Что?
   Да, Плутон не планета. Мы его за планету и не считаем.
   А девять планет.
   Не верите?
   Давайте вместе считать.
   Меркурий.
   Венера.
   Одна Земля.
   Вторая Земля.
   Марс.
   Юпи…
   А?
   А что, не знали?
   Земля-то не одна.
   Земли-то две.
   Потому что.

   Кушетка.
   Холодная.
   Жесткая.
   Не понимаю, что я делаю здесь, на кушетке, кто я, что я, почему я. Хорошо же помню, уснул на шезлонге, шезлонг у нас стоит на веранде, мы туда, на веранду перебираемся, когда жарко летом становится…
   А здесь не жарко.
   Совсем не жарко. Холод, жгучий, жестокий, будто жалящий со всех сторон.
   И кушетка.
   Холодная.
   Жёсткая.
   Продираю глаза, чтобы проснуться, чтобы рассказать Олесе, какая мне фигня приснилась – будто лежу на кушетке в подвале в каком-то, и холод собачий.
   Не просыпаюсь. Не рассказываю.
   Понимаю – не сон.
   Кое-как продираю глаза, кое-как встаю, спрашиваю себя, как я должен жить в этом мире. Остальные уже встали, наскоро натягивают на себя что-то теплое, тяжеловесное, вспоминаю слово откуда-то из ниоткуда – бушлат.
   Тюрьма… Очень похоже, и все-таки не тюрьма…
   Хочу спросить у тощего парня рядом со мной, за что его посадили. Не спрашиваю. Чего-то стесняюсь, вот как всегда, когда нужно заорать во все горло, люди добрые, что происходит-то – не-ет, мы же стесняемся…
   – Ну чего… ребятушки… давайте, наверх…
   Это главный. Я его не знаю, но что-то подсказывает мне – главный.
   Поднимаемся наверх по широченной лестнице с истертыми ступенями. Чья-то память, моя и в то же время не моя, нашептывает мне, что когда-то здесь был храм.
   Очень давно.
   Нет, все-таки не тюрьма – никто не гонит нас хлыстами и палками, никто не расстреливает отступивших в сторону. И много еще всяких не. Вот это плохо, что не тюрьма, мне было бы проще думать, что это только у нас здесь все вот так, а где-то там, по ту сторону колючей проволоки все нормально…
   Ветер сбивает с ног. Спрашиваю себя, на земле мы, или где. Чутье подсказывает – вроде на земле, но на какой-то неправильной земле, на земле, которая сама про себя забыла, что она земля…
   Сейчас бы сесть, задуматься, оглядеться, обмозговать, тогда, может, вспомню, кто я и что я. Да разве дадут тут обмозговать – некогда-некогда-некогда, скорей-скорей-скорей, в умирающий, заснеженный город, искать цистерны с топливом, искать материалы для Ковчега, тащить все, что еще можно стащить.
   Морок. Такой морок, какой бывает перед рассветом, только знаю – рассвета никакого не будет.
   – Эе-е-е-ей!
   Кричат кому-то, может, мне, не слышно за ревом ветра.
   – Леве-ее-е-е-й!
   Это я понял, что левей. Разобраться бы только, мне или не мне орут. Делаю шаг вправо, а где земля подо мной, а нет земли, ничего нет, лечу-лечу-лечу, хватаюсь за воздух, воздух не держит, мир разрывается кровавыми ошметками…

   …А потом океаны вскипели.
   Когда?
   Да вот когда пыхнуло на земле, вот тогда и вскипели.
   Отчего пыхнуло? А вот, прилетело, упало, пыхнуло.
   Откуда прилетело-то?
   Из космоса.
   Всякое оттуда прилетает. А тут вот прилетело, и нате вам.
   Было нас семь миллиардов.
   Осталось миллиона два. Это по данным последней переписи.
   Тут, главное, из бункера выбраться, и из умирающего города вытащить все, что можно вытащить. Знаете, как во сне, как в детских мечтах, когда идешь по городу, а там никого нет, и можно заходить куда захочешь, иди, не хочу, и брать в магазинах, что хочешь…
   Как в мечтах, говорите?
   Ну-ну.
   В мечтах у вас холода собачьего не было, который все внутренности выжигает. И ветра не было, который с ног сдувает. И много чего не было.
   Мы сказали – главное?
   Это все фигня.
   Это не главное.
   Главное – ковчег.
   Его так и назвали – Ковчег. И на борту голубь с ветвью оливковой. Если успеют люди, выстроят ковчег, улетят отсюда к другой земле.
   Если не успеют, не улетят, с голоду вымрут.
   Всякое может быть.
   Собирают ковчег.
   В храмах молятся, чтобы успеть.

   …просыпаюсь.
   В шезлонге.
   На веранде. Куда мы летом перебираемся, когда становится жарко.
   Наконец-то до меня доходит, что случилось – там…
   Сквозь занавески пробивается солнце. Летнее, рассветное, от которого тени длинные-длинные, и земля как серебром покрыта.
   Олеся щурится, кутается в плед, чуток схолоднуло за ночь, ну да все равно тепло, не то, что ТАМ.
   Николька с Никишкой уже удрали куда-то, интересно, они спят вообще, или у них глаза никогда не закрываются. У них энергия пропадает, только если их что-нибудь попросить сделать, – что есть, то есть…
   Обнимаю Олесю.
   – Ты… ты чего?
   Вот черт, чует, что руки у меня дрожат, еще бы руки не дрожали, человека убил…
   Садимся завтракать. Все еще не могу прийти в себя, приказываю себе – очнуться, оклематься, забыть-забыть-забыть, до вечера можно забыть-забыть-забыть, это повторится только следующей ночью…
   – Дим…
   Снова вздрагиваю. Уже от голоса своей благоверной вздрагиваю.
   – Дим… а ты всегда с разными меняешься, или с одним и тем же?
   – Да… по-всякому.
   – Это как по-всякому?
   – Ну… было время, с парнем одним менялся… потом как-то потерял я его. А ты?
   – Чего а я?
   – А ты с одним и тем же?
   – Да не-ет, все разные попадаются. Вчера вообще жуть такая, я в теле парализованной оказалась…
   – И как оно?
   – Да говорю, жуть такая, с места не сдвинуться, какую-то бабу поставили за мной ухаживать, да она ухромала куда-то, я её полдня ждала, блин, не дотерпела, под себя… ой, прости.
   Разливаем кофе, душистый, только-только с пылу, с жару, гренки хрустят, Пушкин лезет на стол, вон пшел, усатая морда, нет, все равно лезет, лапочкой-лапочкой поддевает хлебец…
   – Ты чего такой?
   Это Олеся. Чует, что мне плохо, чует…
   Еле выжимаю из себя:
   – Я… человека убил.
   – К-как? Ты… ты чч-чего… на… м-машине сбил, что ли…
   – Да нет… там…
   Делаю хитромудрый жест, которым у нас принято обозначать ту, другую землю. У нас в семье. Как-то эту землю официально обозначают, не знаю…
   – Понимаешь… идем в город, собирать, что там еще собрать можно было, мне орут – леве-е-ей…
   – А ты вправо шагнул?
   – А ты откуда…
   – Да я сама такая, мне скажут – налево, я направо попрусь… как дура…
   – …и свалился… ну чесслово, не хотел я так…
   – Да не виноват ты. Я сама сколько раз… один раз вообще урод какой-то меня ножом заколол. И за что, за хлеба кусок…
   – Так что ж мне не сказала?
   – И чего? Подумаешь, эка невидаль… с кем не бывает, тело чужое не сберегла.
   – Да со мной как-то первый раз такое…
   Все еще не могу поверить, что это не моя вина.

   За десять лет до этого.

   – Плохие новости у меня.
   – А с гонцами с плохими вестями знаете, что в Монголии делали?
   – Могу и не говорить.
   – Говорите уж, что с вами поделаешь…
   – Приближается… Минотавр.
   – Что, так и не отклонили?
   – Не. Не хочет отклоняться.
   – Не хочет, заставим…
   – Не заставим. Третью границу перешел. Теперь только это…
   – Что?
   – Теперь только если на первую землю упадет, мы живые останемся…
   – Так пусть падает. Поговорите там с ним… Вы лучше его язык знаете…
   – А та земля?
   – Что та земля, что та земля, мне приказ дан, нашу землю любой ценой спасти, слышали вы – любой ценой! Класть я хотел на чужие земли, вот я вам что скажу, класть я хотел! Отводите… траекторию этого Минотавра отводите… чтобы их… не нас…
   – Пять минут, мой командир… умоляю… дайте мне пять минут… сейчас…
   Дрожащими пальцами выискивают в телефоне номер, ну только посмей не ответить…

   – Ага, счас, счас… да папка звонит, что ему неймется-то… да не говори, понять не может, не пять годиков мне уже, а двадцать пять… Ну чего ты? Ага, слушаю, слушаю… куда-а? Ты чего, рехнулся, мне на работу ехать… А? ага…. Щас, щас, бегу уже… Да что на первый рейс, невмоготу, что ли? Ладно, ладно, на первый, так на первый… на пятый, на десятый… Ну все, покедова… Да папке моча в голову ударила, звонит, приезжай скорей. Вот так, сию минуту. Ага, щас, все бросила, на соседнюю землю поперлась. Как с маленькой, ей-богу, я такая лет в пятнадцать с девчонками сижу, названивает, а-а-а, домой-домой немедленно, я за тебя волнуюсь… Я что, сдурела, к нему сейчас попрусь? Это я так сказала, его успокоить… Ага, вот сюда, давай на семнадцатый этаж… там зал в конце, во-во, туда нам… ну давай быстрее уже, я первая выступить хочу, если эта жаба вперед меня полезет, я…

   …кновение астероида Минотавр с первой землей, повлекшее за собой разрыв земной коры, высвобождение магм, дальнейшее повышение температу…

   Вот тогда-то океаны и закипели.
   Так-то.

   Все еще могу поверить, что Лики больше нет.
   Нет.
   И не будет.
   Звонил же, говорил же, бросай все, приезжай домой, зачем звонил, спрашивается. Не послушалась, или послушалась, а не успела, не села на последний рейс…
   Все бывает.
   Олеся тоже не может поверить, что Лили больше нет. Главное, Лика, когда из дома уходила, сильно они с Олесей рассорились, Олеся все себе простить не может, что рассорились. Вот так всегда с человеком цапаешься, думаешь, успеешь еще помириться, еще сколько впереди. А вот на тебе…
   Ложусь спать. Тут, главное, расслабиться, а расслабиться не получается – сижу, жду, что со мной будет, куда черт занесет на этот раз, а он занесет, можете не сомневаться.
   В который раз думаю, что будет, если я просто откажусь. Вот так. Просто. Скажу, что надоело мне каждую ночь. И все такое. Интересно, что со мной сделают. И сделают ли вообще что-нибудь. Начнут стыдить публично, а-а-а, они для нас все-о-о, а мы-ы-ы для них ничего-о-о, они собой пожер-ее-ертвовали-и-и… Или сразу в тюрьму – вроде ходили слухи, теперь кто не согласен меняться, того в тюрьму.
   Слухами земля полнится…
   Начинаю клевать носом, так я и не решил для себя, хочу я меняться или не хочу.
   Меняюсь.

   За десять лет до того.

   – Ну что… сограждане… поздравляю вас, отвели мы беду!
   Аплодисменты.
   – Я, собственно, что сказать-то хотел… они на себя, получается, удар приняли. Тамошние.
   Тишина. Гробовая.
   – Надо им помочь. Выдержали все-таки…
   Люди в зале задумываются. Как помочь. Легко сказать – помочь. Чем помочь. Если кораблю за ними снаряжать, это сколько денег уйдет, корабль снаряжать, а бюджет и так дефицитный. А чем еще помогать? Транслировать по радио, держитесь, мы с вами? Ну-ну…
   – Нам тут хорошо, а им там плохо, верно ведь?
   Люди в зале кивают, верно говорите.
   – А так нечестно. Надо, чтобы по очереди было, сегодня нам хорошо, завтра им хорошо, сегодня им плохо, завтра нам плохо. Так?
   В зале молчание. Наконец, кто-то осторожно спрашивает:
   – Вы имеете в виду… телообмен?
   – Да. Это обойдется дешевле, чем снаряжать помощь.
   Сидящие в зале оглядываются. Телообмен, конечно, дело хорошее, не век же им там мучиться, пусть и отдохнуть немного на земле на нашей. Только кто же согласится тело своё отдать… вот кто…
   – Отдаем все.
   Люди думают, что ослышались.
   Нет.
   Не ослышались.
   Все.
   – Дамы и господа, предлагаю утвердить график обмена…

   На этот раз просыпаюсь в комнате. Даже непривычно – в отдельной комнате, первый раз вижу, чтобы здесь жили в отдельных комнатах.
   А ведь бывает.
   Здесь тепло. Непривычно тепло, прямо-таки неприлично тепло для этого ледяного мира.
   Оглядываюсь, спрашиваю себя, что мне делать дальше. Как-то привык, что как только попадаю этот мир, сразу кто-нибудь будит окриком, давай-давай, скорей-скорей, и на улицу, в снег, в холод, вытаскивать из погибающего мира все, что еще можно вытащить. Или в цеха, строить ковчег, каждый раз бегу в цех, вспоминаю библейские цитаты про Ноя, каждый раз не могу вспомнить. Потому что не знаю, не читал никогда.
   А тут…
   Что-то со мной не так, еще толком не могу понять, что, только чувствую – не так. Пробую встать…
   Ах, ты ж черт.
   Так и есть.
   В первую минуту хочу молотить кулаками в стены, бежать в какие-то там инстанции, ругаться, а-а-а, какого черта, а-а-а, не было такого закона, чтобы мужика в бабье тело совать, а-а-а…
   Тут же спохватываюсь, что слушать меня никто не будет. И никто ни с кем не договаривался, что мужчин в женское тело нельзя совать.
   Оглядываю комнату, кровать, стол, ящики не пойми с чем – обстановка спартанская, но для этого мира очень и очень даже шикарная. И записка на столе.
   Я еще не знал, для кого записка, только почувствовал – для меня.
   Разворачиваю.
   Читаю.
   Не понимаю.
   Снова перечитываю, снова не понимаю, да неужели…
   Нет.
   Никакой ошибки быть не может.
   Белок – купить 450,0 у-е.
   Придержать.
   Придержать зачеркнуто, внизу размашисто – не продавать.
   Еще ниже — записку уничтожь.
   Уже и сам понимаю – уничтожить.
   Звонят в дверь.
   Открываю.
   – Ну что… на смену-то пойдем или на фиг надо?
   Догадываюсь.
   Отвечаю.
   – На фиг надо.
   Роюсь в тайниках, вытаскиваю кусок спрессованного белка, гадость такая, в руках и то держать тошно, а они это еще и едят…
   Точно, – бригадир берет мой подарок, широко улыбается, – на фиг надо.
   Уходит. Остаюсь. В теплой комнате. Перевожу дух – хотя бы сегодня не надо никуда идти, не надо париться, ничего не надо…
   Снова стучат, да что за черт, медом у меня, что ли, дверь намазана… Ну да, намазана, у меня тут жрачки-то ого-го сколько, вот и ходят…
   Открываю, тут же что-то торкает в сознании – не открывай. То ли память, оставшаяся от прежнего хозяина тела, то ли еще что.
   Женщина падает в ноги, хватается за меня, ну что, что…
   – Умоляю… п-пожалуйста…
   – Ну что такое?
   Вздрагиваю от своего голоса, визгливого, мерзкого…
   – Умоляю… дети… дети…
   Понимаю. Бросаю ей брикет, ах ты ж черт…

   Просыпаюсь.
   В шезлонге.
   На террасе, мы тут спим, когда слишком жарко.

   – Имя, фамилия.
   Называю себя.
   – Вы признаете свою вину?
   Не понимаю.
   – В чем я виноват?
   – То есть, договор нарушили, не виноваты, да?
   – К-какой договор?
   – Вы в курсе, что если в чужое тело подселились, то должны делать то, что хозяин делает, а не то, что вам в голову взбредет?
   – А… ч-что?
   Начальник смотрит на меня. Сверлит взглядом.
   – Жалоба на вас… от женщины, с которой вы менялись.
   – А что я с ней сделал? Налево, что ли, пошел? Предлагал себя, кому ни попадя?
   – Ну, уж не знаю, что вы там делали, а женщина в ярости… сказала, заяву на вас надо в милицию…
   – А я вам скажу, за что она в ярости. За то, что я спекуляцию всю её на корню пресек.
   – Спеку…
   – Да. Белок у себя припасала. И сахар… запасливая. Чтобы потом втридорога…
   – Доказательства?
   – Какие доказательства? Такие же доказательства, как и у неё, что я перед ней виноват…

   – Можно вас… на пару слов?
   Холодеет спина. Вот почему наш брат вот так этих слов боится – можно вас на пару слов. Уже думаю, в чем я виноват перед этим парнем. И будет он меня бить, или нет. Или я его буду бить или нет…
   – Девушка моя… у вас.
   Вздрагиваю.
   – Молодой человек… ошиблись вы, мы с женой двадцать лет вместе, ну как-то не может она вам девушкой вашей приходиться…
   – Да нет… Вы с ней… меняетесь.
   – Со спекулянткой-то?
   Вздрагиваю. Зачем ляпнул, зачем ляпнул, кто меня за язык тянул, вот теперь точно кто-то кому-то морду бить будет, или я ему, или…
   – Ну да. Вы её… поберегите там.
   – Ну, посмотрю, чтобы она там никуда не угодила…
   – Да нет… вы посмотрите, чтобы она… ну вы понимаете… в город не выходила, и вообще…
   – А если все в город выходить перестанут, тогда что? А? а если все на фабриках гробиться перестанут, тогда как?
   – Да что все, я про неё говорю!
   – А она чем лучше всех? Особенная какая-то?
   – Да! – он хватает меня за плечи, ага, все-таки дошло до драки, – особенная! Что вы в этом понимаете… да все понимаете, у самого у вас жена…
   Сжимаю его руку. Твердо. Сильно. Снова думаю, как бы не довести до драки.
   – Я вам обещаю… смотреть за ней буду. Чтобы в городе никуда не попала, не расшиблась там нигде… А больше не просите даже, если никто в город ходить не будет, это они никогда Ковчег не выстроят, никогда! И-и, не нужны мне деньги ваши, не просите даже…
   Он хватает меня за руки, тут же отпускает, тушуется, исчезает. Смотрю на двух полицейских в двух шагах от меня, они вопросительно поглядывают в мою сторону. Развожу руками, а что, а что, а ничего, м-мелочи жизни…

   – Ну что… плат не хватает.
   Вздрагиваем, как от затрещины. Как не хватает, почему не хватает, вроде бы все просчитали на тридцать три раза…
   – Не хватает.
   – Делать нечего, в город надо…
   Это снова мастер говорит. Киваем, в город, так в город.
   – Последний раз. И все… и завтра нас тут уже не будет…
   Смотрим на громадину Ковчега, – невозможно увидеть его весь, слишком он огромный.
   Завтра.
   Обещали, лет через двести сюда можно будет вернуться.
   Может быть.
   Собираемся в город. В который раз хочу вякнуть, что я женщина, в который раз не вякаю – русским по белому сказано, освобождаются только женщины с детьми.
   Сама, кукуша, виновата, что детей не прижила…
   Одеваюсь. Тут как ни одевайся, все равно холод до костей проберет, кажется, этот холод уже внутри тебя. Думаю, что все это кончится. Завтра. Навсегда. Думаю, что где-то сейчас жарко. Так жарко, что спят на веранде.
   Ветер сбивает с ног.
   Холод обжигает. Фонарик пытается разорвать тьму, не может. Найти бы еще эти чертовы платы, платы, платы, что такое вообще платы, не вспоминается, холод вымел все мысли из головы…
   Холод…
   Что-то срывается откуда-то из темноты, ночь рушится на меня, швыряет в холод…

   Просыпаюсь в кровати. В доме. Сейчас мы спим в доме, потому что похолодало.
   Тихонько фыркаю. Похолодало… Нда-а, это не холод, это так…
   – Ты чего?
   Олеся просыпается, кутается в одеяло.
   – Да так…
   – Человека убил?
   Вздрагиваю.
   – Ты откуда знаешь?
   – Да я тоже сегодня… в парня какого-то подселилась, прикинь, с крыши сверзлась…

   Я ждал, что он придет, чтобы убить меня.
   Он.
   Девушку которого я не уберег.
   Я уже подбирал какие-то оправдания, а если все себя беречь будут, а если никто в город не пойдет, а если…
   Он не пришел.
   Совсем.
   Только потом я спохватился, что он не знает, что его девчонка погибла, и что погибла она по моей вине, мало ли кто там был в её теле….

   А перечислите все планеты.
   Сколько получилось?
   Девять?
   А неправильно.
   А восемь.
   Что?
   Не верите?
   Давайте вместе считать.
   Меркурий.
   Венера.
   Одна Земля.
   Марс.
   Юпи..
   А?
   А что, не знали?
   Второй-то Земли нет уже.
   Ага, доконал её Минотавр, астероид окаянный, распалась планета.
   Теперь там кольцо астероидов. Очередное.
   Ладно.
   Солнечной системе не привыкать.

   Аплодисменты.
   Люди встречают тех, кто вернулся с Земли, которой больше нет.
   Мы тоже встречаем. Хотя нам встречать некого. Я уже знаю, некого, с того самого момента некого, как я попытался связаться с Ликой, а она не ответила.
   Кто-то кого-то обнимает, кто-то кого-то зовет в толпе, Я-а-а-ашка-а-а-а, да Я-а-а-а-шк-аа-аа-а же, кто-то вцепляется мне в воротник, а-а-а, сколько лет, сколько зим, тут же отскакивает, спохватывается, простите, обознался…
   Спрашиваю.
   Вот так.
   В лоб.
   – А вы… Лику Иванченко… не знаете?
   – Как не знать, ушлая девица была… При универмаге каком-то… Людям жрать нечего, она белок втридорога гнала…
   Вздрагиваю.
   – А… потом… что случилось?
   – Потом ничего, вроде, образумилась… Ну, видно, по мозгам ей кто настучал, вот и образумилась…
   – А сейчас-то она…
   – Сейчас-то где? Да вот в город вышли, последний раз это было… тут-то её и накрыло маятником.
   – Чем?
   – Маятником. Это люди в часах старых были, какая сволочь их туда потащила, уж не знаю… вот, а маятник-то и качнулся, сорвался… и хоп, девчонку-то и скосило… а вы ей кто?
   Не отвечаю.

   На ночь закрываем двери на веранду.
   Потому что стало холодно.

2015 г.

Чаша

   Иришка спешит домой, торопится, переходит с быстрого шага на небыстрый бег. Еще бы не спешить, еще бы не торопиться, стемнело уже, да уже давно как стемнело, а мама велела в десять дома быть, вот тебе и в десять. Сейчас начнется опять, а-а-а-а, где ты была-а-а, иди откуда пришла-а-а-а… Да с превеликим удовольствием, только оксанкина мама не разрешит у них ночевать, а то бы Иришка вообще домой не возвращалась, что она там дома не видела…
   Иришка торопится. Вспоминает какие-то правила, бегом не бежать, кто бегом бежит, тот внимание привлекает. А внимание привлекать нельзя, а то плохое случится. Мама так говорит – плохое случится. Что плохое, Иришка не знает еще, но – плохое.
   А хочется бежать. Да не бежать – лететь домой, со всех ног лететь, крылья были бы – расправила бы, и только бы Иришку и видели. Потому что страшно. А как не страшно-то, темно, ночь темная, и вроде два квартала пройти, а кажется далеко, как на ту сторону земли добираться.
   И плохое может случиться.
   Что плохое, Иришка не знает.
   Но плохое.
   И Оксанка, дура такая, наговорила не пойми чего, насочиняла. Вечером Иришка с ней сидит, Оксанка давай рассказывать жуть всякую, ой, а я тут киношку смотрела, там вот так девчонка темной ночью по улице пошла, а перед ней земля разверзлась, а из земли рука такая, и её за ногу хватает, тащит под землю…
   Иришка торопится, набрасывает капюшон на голову, так вроде не страшно должно быть. Вот в темной комнате когда одеяло на голову набросишь, так не страшно. А тут не помогает, тут только страшнее. Да и то правда, говорят же, когда идете по улице, снимите наушники, капюшоны, чтобы видеть, когда к вам сзади подберутся, душить начнут.
   Иришка снимает.
   Капюшон.
   И наушники тоже. Нет, так еще хуже, оксанкин голос в памяти, ну смотрю я одну такую штуку, вот она, прикинь, такая идет, а оттуда прикинь, рука такая чёрная, и её хватает…
   Иришка спешит через двор.
   Последний.
   Тут хочется бежать. Бежать, бежать, плевать на все правила, на каблуки, на все плевать, скорее, скорее.
   Разверзается земля, тянется из земли черная рука, хватает Иришку за ногу.
   Да.
   Тянется из земли черная рука, хватает Иришку за ногу.
   Здесь надо завизжать. Громко. Пронзительно. Так, чтобы звон в ушах стоял. Так, чтобы стекла задрожали. Так, чтобы…
   И не визжится. Молчит Иришка, оторопело смотрит на что-то черное, полусгнившее, полуистлевшее, лезущее из земли. На череп, чуть прикрытый остатками кожи, на провалы глазниц, на жилки, заляпанные землей…
   Здесь надо бежать. И не бежится. Черное-полуистлевшее выбирается из земли, неуклюже выпрямляется.
   – Ветчер… доб-рый.
   Иришке кажется, что она ослышалась. Нет, не ослышалась, кто-то придерживает полусгнившую челюсть, выговаривает неуклюже:
   – Вет-чер. Доб-рый.
   – Э-э-… Здрассте.
   – Это… Москва, да?
   – А… не знаю.
   Хлопает гнилая челюсть.
   – Живете здесь… и не знаете?
   – А… Москва.
   – А Рублевка в какой стороне, не скажете?
   Иришка пытается вспомнить, в какой стороне Рублевка, и есть ли вообще какая-то Рублевка. Тычет пальцем в темноту ночи.
   – А там.
   – Спасибо… – полусгнившее нечто идет, замирает, смотрит на ногу Иришки, там, где за джинсики схватился, – ох, я вам грязью заляпал, неудобно как…
   – Да… н-ничего…
   Что-то черное пытается почистить штанину, смотрит на свои руки, перемазанные землей, отступает.
   Исчезает в тумане вечера.
   Иришка бежит домой, со всех ног, с треском обламываются каблуки, плевать, плевать, плевать-плевать-плевать, бегом на десятый этаж, какой лифт, а разве есть еще какой-то лифт…
   – И-иди откуда пришла! – рев мамаши, еще какие-то проклятия, Иришка не слышит, хватается за мать, рыдает в голос.
   – Ты чего? Чего? Плохое случилось? Плохое?
   Иришка сама не знает, плохое или не плохое, Иришка сама не понимает, что случилось вообще…

   Слышно, как тикают часы.
   Вот странно всегда, часов не видно – а слышно, что тикают, так и хочется спросить у хозяина, а где часы у него в доме.
   Краевский не спросит. Знает, что не спросит.
   – Ну что… пишем, – фыркает хозяин, – я, Анатолий Краевский в здравом рассудке переписываю свои активы на Винтерштерна Николая Павловича…
   Краевский пишет. А что ему еще остается, кроме как писать. Рука сама по бумаге скользит. И встать бы сейчас, наподдать бы Винтерштерну этому по первое число, так, чтобы не встал больше. Голову ему проломить, вот что. Чем-нибудь потяжелее. А не встанешь, а не проломишь, держит Винтерштерн в руках деревянную куклу, а на кукле кусок галстука от Краевского. И посадит Винтерштерн куклу, и Краевский сядет, и поставит Винтерштерн куклу, и Краевский встанет, и прикажет Винтерштерн кукле по бумажке писать – и пишет Краевский.
   Тикают часы.
   Не видно, а слышно.
   – Подпись вашу, пожалуйста, – Винтерштерн улыбается. Насмешливо. Холодно.
   Краевский что есть силы сжимает бумагу – рвать, рвать, рвать, не поддаваться, потом пусть Винтерштерн хоть ножичек в куклу всадит, хоть на огне поджарит, хоть… ничего ему не достанется, все жене Краевского пойдет, или нет, мымре этой тоже ничего не достанется, Иришке все пойдет, дочке…
   – Не советую.
   Винтерштерн смотрит, посмеивается, говорит:
   – Не советую.
   Краевский замирает. Вроде нет больше у Винтерштерна козырей, а все равно замирает.
   Винтерштерн вынимает из стола еще одну куклу.
   – Узнаете?
   Краевский смотрит на брелок на шее куклы, узнает. У Иришки брелок такой на сумке был.
   – Иришку мою… за что?
   – А вот. За красивые глаза. Да вы давайте, давайте, подписывайте…
   – Иришку… мне дай, – Краевский тянется к кукле.
   – Иришка твоя у меня поживет пока, погостит… – Винтерштерн кладет куклу в сейф, – ей у меня хорошо будет. Если заболеет там чем или еще что случится, мигом исправим…
   Хозяин поводит второй куклой, Краевский протягивает хозяину договор.
   – Вот и славненько. Почерк-то у вас какой ровный, во, блин… не то что у меня, руки не из того места не тем концом вставлены, пишу как курица… да не лапой, сам не знаю, каким местом. Ну спасибо, мил человек, век не забуду. Да, что я за хозяин-то такой, даже кофе вам не предложил… Чайку? Кофейку?
   – Нет… спасибо.
   – Ну как знаете, а то у меня еще тут тортик есть, барашка седло… – Винтерштерн провожает гостя, растягивает губы в улыбке, – ну, удружили, век не забуду…
   Слышно, как тикают часы.
   Но не видно.
   Краевский хочет спросить, где в доме часы.
   Не спрашивает.

   – Ну что… плохие новости у меня.
   Маматумба замирает. Кусает полные губы. Когда Винтерштерн говорит – плохие новости, значит, и правда плохие, и плохие для Маматумбы.
   Сердится белый человек. Очень сердится.
   – Куколки-то ваши… не помогают ни хрена.
   Маматумба кусает полные губы. Вот так всегда, белый человек не понял ничего, все неправильно сделал, а Маматумба виноват.
   У белого человека всегда Маматумба виноват.
   – Все не работать?
   – Нет, все-то работают… этот вот нет.
   Винтерштерн показывает на деревянную куклу – как живая сделана, и одежда сшита, из одежды настоящего человека, и волосы с настоящего человека, постарался кто-то.
   – А что ей вы приказать?
   – Это не твое дело, что я ему приказывал!
   Винтерштерн хочет добавить что-нибудь обидное, например, чучело ты чернозадое. Не добавляет. С Маматумбой ссориться нехорошо, Маматумба куклу деревянную сделает, перстень Винтерштерновский на неё прицепит, и грудь кукле ножичком проткнёт. Винтерштерн позавчера перстень свой посеял, да не посеял, не иначе как Маматумба постарался.
   Так-то.
   – А как тогда знать? – Маматумба разводит руками, тут же добавляет, – а кто это?
   – Стрижева помнишь?
   Маматумба помнит Стрижева. Хорошо помнит. Бледнеет Маматумба, даром, что Маматумба чернее сажи, а все равно бледнеет.
   – Вы… управляла Стрижева?
   – Управляла, управляла… а он все не управляется…
   – Стрижева? Управляла?
   Маматумбе страшно. Так страшно было только, когда первый раз учил отец Маматумбу камлать, долго учил – лицом к костру на живого, спиной к костру на мертвого, а Маматумба на Ахтеука покойного камлал, и лицом к огню…
   – А мертвая она!
   – Кто мертвый?
   – Стрижопа… мертвая уже… – Маматумба тычет пальцем в хозяина, – ты заказала… заказала…
   Винтерштерн хлопает себя по лбу. Точно, вообще мозгов нет, ни столечко, ни полстолечка, сам же Стрижева заказал, сам расплачивался, когда окровавленную одежду Стрижева этого принесли, нет, потом как идиот, Наташке тряпки эти стрижевские отдал, шей костюм на куклу…
   Вот что значит пашет как проклятый, вообще заработался, как это у других получается по семнадцать часов работать, как-то же получается, а у Винтерштерна нет.
   Нет.
   Маматумба затравленно оглядывается. Не любит Маматумба большой дом, в котором тикают часы, ой, не любит, тикают часы, и не поймешь, где…
   – Беда будет, – вздыхает Маматумба, – беда-беда-беда…
   – Да ладно, не парься… ну извини, потревожил. Вишь, вообще с работой запарился, имя свое забывать уже начал… Ну все, давай…
   Винтерштерн отключает скайп, исчезает. Вот так духи исчезали, когда отец духов вызывал, а потом отпускал.
   Маматумбе страшно, в панике Маматумба, давненько в такой панике не был. Надо же упредить белого человека, надо же сказать – беда будет, такая беда-беда-беда, что бедее некуда. Нет ничего хуже, чем куклу мертвеца сделать, и куклой мертвеца управлять. А где его искать, человека, пропал, исчез, где живет, где дни днюет, где ночи ночует – а неизвестно.
   А беда придет.
   Придет в дом беда…

   Спать.
   Спать, спать, спать.
   Спать, спать, спать, спать, спать, спать.
   И пропади оно все, и гори оно все огнем, к ядреной фене, к чертовой матери, к… Винтерштерн не знает, к чему. Пропади. Как там советуют в журналах, отключите телефон, домофон, еще много всяких фонов, забудьте обо всех делах, идите спать…
   Винтерштерн идет спать. Спать, спать, спать, спать, спать. Выключает свет, любопытная луна заглядывает в окна, Винтерштерн задергивает шторы. Луна ищет лазейки, как бы просочиться в комнату.
   Не просачивается.
   Щелкает замок внизу, вот так, ни раньше, ни позже Наташку черт принес. Как надо, так нет её, а как не надо, так нате вам, черт принес, еще в кои-то веки вспомнит, что пылесосить надобно…
   Ну-ну…
   Хозяин ждет, пока служанка бросит сумки у входа. Служанка сумки не бросает. Поднимается по лестнице. Это новенькое что-то, какого черта она наверху забыла, точно пылесосить пойдет.
   На лестнице запашок тления, тянет мертвечинкой, это новенькое что-то…
   Поворачивается ручка двери.
   Винтершерн ждет.
   Что-то темное, полуистлевшее пробирается в комнату, замирает на пороге. Так бывает во сне, в самом кошмарном сне, когда нечто выходит из детских страхов и подбирается к тебе, тянет ненасытные когти.
   Полуистлевшее существо придерживает полусгнившую челюсть, хрипло спрашивает:
   – Вызывали?
   – Я… нет… но…
   – Вызывали?
   – А… да. Вы… вызы… вал.

   – Ну что… – Винтерштерн смотрит на Аляева, холодно, пристально, – сами с рынка уйдете? Или как?
   Аляев уже проклинает все и вся, что пришел сюда. А никуда не денешься, пришел и пришел, в дом, где тикают часы, и черт их пойми, где они тикают, вроде есть, а вроде нет…
   – Не уйдем. Ни сами, ни как.
   Винтерштерн роется в ящике стола, вынимает деревянную куклу.
   – Узнаете?
   – Нет.
   – А платье… узнаете?
   – Н-нет.
   – Оксанка ваша в таком ходит. Помните?
   Аляев помнит.
   Хозяин приоткрывает лиф платья на кукле, показывает иголку в груди.
   – С сердечком у Оксанки вашей проблемы?
   – А вы откуда…
   Аляев осекается. Начинает понимать.
   Слышно, как тикают часы. Слышно, а не видно, вот и черт пойми, где у него в доме часы спрятаны.
   – Ну что… вот так поглубже иголочку воткнуть, и все. И с приветом. Так?
   Аляев не верит. Не хочет верить.
   – Чушь собачья. Ничего вы не сделаете.
   – Думаете?
   Винтерштерн роется в ящике, вынимает еще одну куклу.
   – А эту… узнаете?
   Аляев узнает. Себя.
   Тикают часы. Неизвестно, где. Только слышно.
   – Ну вот…
   Винтерштерн вонзает иглу в грудь куклы.
   Боль.
   Острая.
   Жгучая.
   В груди. Аляев роняет кусок хлеба, который держал в руках, хватается за грудь. Падает чашка, плюется чашка недопитым кофе. Аляев еще не верит себе, приказывает себе не верить, быть того не может, совпадение, мало ли, с работой перенервничал, с кем не бывает, или…
   Нет.
   Не совпадение.
   Винтерштерн посмеивается, поигрывает двумя деревянными фигурками, вонзает иголку глубже…
   Аляев поднимает руки. Капитулирует.
   – Так-то лучше… Ну давайте, пишите… дарственную…
   Аляев пишет. Под диктовку.
   – Чего, руки трясутся? Ничего, ничего, бывает с непривычки… не сильно я вас булавкой-то? А то, может, не рассчитал… да чего не рассчитал, если до вас по-другому и не доходит…
   Винтерштерн пощелкивает пальцами – чуть слышно, подзывает кого-то. Дверь в зал распахивается, выпускает что-то непонятное…
   Аляев не понимает. Так бывает в страшном сне, когда снится тебе, сидишь за столом, в гостях, и слуга подает на стол блюда, вышколенный официант с накрахмаленным воротничком, а потом смотришь на этого официанта, в лицо ему заглянешь, а там вместо лица кровавое месиво, или череп скалится…
   Вот так и здесь. Кто-то прибирает на столе, складывает на поднос опрокинутые чашки, качаются в глазницах почерневшие жилки…
   Черт…
   – Это… это…
   – Чего такое? А-а, все, Саш, убрал, молодчина, иди себе… Ну все, все, не смущай народ… Что вы там… написали? Почерк у вас, однако же.. Врачом вам надо было родиться… Ну да ничего… сойдет.
   Слышно, как тикают часы.
   А не видно.

   Из двери кухни Стрижев смотрит на хлеб, оброненный гостем на пол. Не успел убрать, не успел, вот это хуже всего, что убрать не успел…
   Что-то теперь будет…
   А ведь будет.
   Еще как.
   Стрижев осторожно пробирается в сторону комнаты, Винтерштерн строго грозит пальцем, не мешай…
   Стрижев не мешает.
   Ждет.
   Стрижев уже знает, что будет беда, осталось только дождаться этой самой беды. Чуть расступается дальняя стена в комнате, выпускает демона.
   Гость и хозяин его не видят.
   Стрижев видит.
   Демон, тонконогий, тонкокостный, помахивает длинным хвостом, кутается в перепончатые крылья. Осторожно нагибается, осторожно подцепляет кусок хлеба, как величайшую святыню, подбрасывает на ладони.
   Многозначительно смотрит на Стрижева, многозначительно кивает в сторону Аляева.
   Уходит в стену.
   Винтерштерн провожает гостя, возвращается в комнату, снова пощелкивает пальцами. Стрижев ненавидит этот жест. И ненавидит Винтерштерна. Много за что. За все.
   – Чего ты на гостя-то прямо так выпал, хоть бы лицо прикрыл, что ли, – хозяин посмеивается, – и так дедулька чуть со страху кони не отбросил, а тут еще и это… Чего ты такой? Видел кого?
   – Демон приходил.
   – Что… тебя забрать хотел, что ли? Ты скажи если что, я их…
   Винтерштерн думает, что – он их. Ничего он их. Ни-че-го-шень-ки.
   – Да нет. Гость ваш хлеб на пол бросил. Вот он и пришел. На хлеб.
   – Оголодал, что ли?
   – Да нет… нет большего греха, чем хлеб бросить…
   – Охренеть, не встать. Я и не знал… Блин, озадачил ты меня, а я теперь сиди, думай, когда чего где бросил…
   Стрижев не слышит. Не слушает. Вспоминает.

   – Скорую…
   Стрижев пытается встать, не может, тело не слушается. Крепко отметелили, очень крепко, крепче некуда. Люди Винтерштерновы свое дело знают, это Стрижев давно догадывался, что люди Винтерштерновы бить умеют. Сразу надо было акции отдавать, не ждать, пока… а какого черта он вообще должен был акции отдавать, как наживаться вместе, так пожалуйста, а как прибыль делить, так…
   – Скорую…
   Стрижев шевелит непослушными губами, не слышит собственного голоса, да есть ли он, этот голос…
   Понять бы еще, где он. Не понимается. Мир залит кровью, миру больно, мир пылает огнем. Стрижев бредит, Стрижев видит черную землю, ручейки крови, да не какие-то тонюсенькие, а полноводные, полнокровные, полно…
   Стрижев протирает глаза. Видение не уходит. Нет, это не кровь не может быть столько крови, это что угодно, но не…
   Не кровь.
   Стрижев смотрит в черное небо, это же сколько времени прошло, что уже ночь, вроде бы утром отметелили Стрижева. Похоже, не только отметелили, но и опоили гадостью какой-то, мерещится черт знает что…
   – Ско…
   Стрижев уже и не пытается сказать – чувствует, что голос его не слушается. Пытается встать, не может, земля уходит из-под ног, выпрыгивает, живая земля.
   Стрижев пытается понять, где он. Не может, не понимает, куда его вообще черт занес, в какие дебри. Бывает вот так вот, изобьют, а потом в лесу бросят, только это не лес, это другое что-то…
   Темная тень в тумане – там, впереди, где земля, кажется, обрывается в бездну.
   Стрижев кое-как встает на четвереньки, кое-как плетется к силуэту на горизонте. Сообразить бы еще, что спросить. Где мы находимся. Не то. Который час. Не то. Подвезите до города…
   Нет.
   И все-таки….
   Нужно что-то говорить.
   Стрижев касается плеча стоящего.
   – Э-э… не подскажете…
   Темный силуэт оборачивается. С ума, что ли, сошел Стрижев, очень похоже. Вытянутая звериная мордочка, короткое рыльце, желтые кошачьи зрачки…
   Стрижев бежит. Не разбирая дороги. С размаху врезается в кого-то, кто-то говорит знакомым голосом – куда прешь, куда торопишься-то, все там будем.
   – Па?
   Стрижев смотрит на отца, как отец, почему отец, он же двадцать лет уже как… или это не отец, или врач в больнице напутал что-то… Да ничего не напутал, были же похороны, все было.
   – А ты… ты не умер?
   Голос не слушается Стрижева, он слышит и в то же время не слышит себя, будто слова доходят не через уши, а как-то по-другому.
   Отец спрашивает.
   – Ты чего? Все еще ничего не понял, идиотище?
   Стрижев не понимает. Не верит.
   – Ничего… – отец утешительно хлопает Стрижева по плечу, – я сам такой был… когда сюда попал, ничего не понимал, все искал, как домой попасть…
   Стрижев начинает понимать.

   Винтерштерн берет одну из кукол, подводит к себе. Стрижев идет к хозяину дома, вот черт, нет чтобы просто Стрижева позвать – нет же, надо свою власть показать…
   Черт…
   – Ну что… – Винтерштерн смотри на поверженного врага, – как живется-можется?
   Стрижев фыркает. Это называется – живется, пустые глазницы на истлевшем лице…
   – Ничего…
   – Демоны не донимают?
   – Да нет… вроде как перестали.
   – Вот видишь ты какой, и демонам ты не нужен… Шучу, шучу… Костюмчик бы тебе справить хороший… – Винтерштерн принюхивается к запашку тления от одежды Стрижева, – вот что… дельце есть одно.
   Стрижев слушает. Дельце так дельце. Стрижева никто не спрашивает, хочет он это дельце или нет. Сделает, только Винтерштерн пожелает.
   – Вот что… ты, друг сердечный, в аду был?
   Стрижев пожимает плечами, что было, то было.
   – Говорят, ты там был… на горе?
   У Стрижева холодеет спина. Вот ведь вроде бы, мертвый, некуда уже холодеть – а спина холодеет. Главное, не подавать виду, не подавать…
   – Да, много там было гор…
   – Ты мне с темы-то не соскакивай. Сам знаешь, про какую гору говорю.
   Стрижев мотает головой:
   – Не понимаю.
   – Не понимаешь? Ишь, непонятливый попался. Ну, ничего, поймешь сейчас…
   Винтерштерн вынимает из стола булавку, осторожно вонзает в грудь куклы. Стрижев хватается за грудь.
   – Вспомнил?
   – Н-нет.
   – А так?
   Стрижев сгибается пополам, падает на ковер.
   – Не… не… не-на-до…
   – Не надо? А может про гору вспомнишь?
   – Ка… кую… го… ру…
   – Не помнишь? А так?
   Стрижев срывается на крик:
   – Да что нужно-то?
   – Ты мне дурака-то не валяй… – Винтерштерн приглядывается к Стрижеву, присвистывает: – чего, прикидываешься, что ли? Точно, смотри-ка, у тебя ж сердце-то давно как сдохло, чему тут болеть-то…
   Стрижев вспоминает.
   Вспоминает о том, о чем лучше не помнить.
   И вообще никогда не знать.

   Кажется, что цель близка.
   Только кажется.
   До цели еще подниматься и подниматься. Дни. Если не года. Если не века. Нет здесь никаких дней, веков и лет. Есть только вечность. Вечность, рвущая душу.
   Здесь уже никого нет, здесь уже не обернешься ни к кому, не спросишь, да точно ли там, на вершине горы, что-то есть, да не обманули ли его…
   Обманули.
   Точно.
   Ничего там нет, на вершине горы.
   Здесь, наверху, холодно. И снег. Даже странно, вроде бы в аду – и снег. Хотя вроде у Данте что-то такое было. Хотя здесь нужно забыть про Данте, и про всех, про всех, про всех. Потому что те, кто попадал сюда, никто не возвращался назад, никто не мог рассказать, что тут на самом деле…
   Здесь снег. И застывшая кровь. Ручьи, реки застывшей крови. И снег.
   Стрижев поднимается на гору. Уже ни на что не надеясь – здесь человек быстро теряет надежду, оставляет её у врат ада.
   Стрижев спрашивает себя, зачем он поднимается на гору, что он вообще ищет на этой горе. Не знает. Ведь обманули бесы, как пить дать, обманули, бесы, они такие, они правды не скажут, хоть убей. А ведь повелся, поверил, как дурак – поверил, то-то бесы сейчас потешаются…

   – А там что? – спрашивает Стрижев, показывает в темноту ночи, где еле-еле мерцает голубоватое сияние.
   – Власть там, – кивает демоница, лениво позевывает, снова ласкается к Стрижеву, скользит ладонями по спине человека, лижет шею раскаленным языком, и больно, и приятно…
   Стрижев посмеивается.
   – Адское правительство, что ли?
   – Нет. Власть.
   – Какая… власть?
   – Над миром.
   Стрижев не понимает.
   – Так я и говорю… правительство.
   – Не-еет, – демоница смеется, покусывает Стрижева, – власть… кто туда пойдет, власть возьмет… над миром…
   – А серьёзно?
   – Серьезно… у кого хочешь спроси…
   Демоница говорит на языке мыслей. Здесь все говорят на языке мыслей. Вон два полководца сражаются друг с другом уже несколько тысяч лет – говорят на языке мыслей. Вон женщина ходит по адским дебрям, ищет ребенка, которого бросила когда-то на улице, – не находит, тоже зовет его на языке мыслей. Вот мужчина ходит по аду, ищет всех женщин, которых когда-либо обманул, каждую надо найти и попросить прощения – тоже говорит с ними на языке мыслей, десятерых нашел, еще штук триста осталось…
   Стрижев думает, почему он лично не несет никакого наказания, хотя есть за что. Думает, не спросить ли у кого. Не спрашивает. Не все ли равно. Снова смотрит на гору, спохватывается.
   – А… почему до сих пор эту власть не взял никто?
   Демоница фыркает, не знает.
   – Врешь ты все.
   Демоница снова фыркает, не хочешь, не верь.
   Стрижев верит. Здесь во многое начинаешь верить. Стрижев никогда и в ад не верил, а вот нате вам, ад. И в демониц не верил, а вот нате вам, демоница. И много еще во что не верил…
   Да.
   – А… как туда попасть?
   – На гору подняться.
   Стрижев хочет спросить, почему никто до сих пор не поднялся на гору.
   Не спрашивает.

   Стрижев поднимается на гору, скользит по камням, чуть не падает, обдирает руки до крови. Здесь, наверху, ветер – сильный, неистовый, бросает горсти снежинок, вот ведь, вроде бы ад – а холодно. Стрижев вспоминает какие-то шутки, еще оттуда, из земной жизни, как ад не заплатил за отопление и замерз…
   Стрижев смеется.
   Вроде не смешно, а смеется.
   Так что на гору забраться тяжеловато, конечно. Но не так тяжеловато, чтобы сто тысяч лет никто даже не попытался сюда подняться. Стрижев оглядывает гору, ищет ловушки, ищет хоть какой-нибудь подвох – не находит.
   Ничего.
   Вершина.
   Ветер рвет и мечет.
   Снег.
   Клетчатый пол, каких много в аду, на таком полу хочется сыграть в шахматы.
   Тонконогий демон выходит из пустоты, кланяется Стрижеву.
   – Мир вам.
   Стрижев замирает. Так и знал, все не так просто, кто-то охраняет власть на вершине, вот ведь черт, а ведь никто не сказал, что охраняют, а кто сказал, кто знал, никто здесь не был…
   Стрижев откашливается. Говорит.
   – Я… мне… я за властью пришел.
   Демон опускается на одно колено – не перед Стрижевым, сам по себе. Расставляет на полу шахматные фигурки. Стрижев все понимает, так и думал. Оглядывает клетчатое поле, оглядывает брошенные поодаль шпаги, мечи, это не для Стрижева было приготовлено, для другого кого-то. Знает демон, что Стрижев никогда в жизни шпагу не держал, а меч Стрижев вообще не удержит, Стрижев столько не весит, сколько этот меч весит.
   А вот шахматы, это да, в шахматах Стрижев силен был еще когда, еще…
   Давно это было.
   Ветер неистовствует.
   Снег.
   Стучат по доске шахматные фигуры. Стрижев старается не думать, что с ним будет, если проиграет, да что значит – если, можно подумать, кто-то когда-то у демона выигрывал, быть того не может…
   Демон смотрит на доску.
   Замирает.
   Капитулирующе поднимает тонкие лапки.
   – Ваша взяла.
   Стрижев не верит себе, не понимает. Ошибка какая-то. Подвох. Подлог. Очередная насмешка…
   – Ваша взяла, – повторяет демон, холодно, равнодушно, на самом дне равнодушия слышится насмешка.
   Стрижев делает шаг по снегу. Шаг, шаг, еще шаг, Стрижев ждет, в какой момент ад подготовит очередную свою ловушку, расступится черная бездна, поглотит, увлечет глубоко-глубоко…
   Ничего не происходит.
   Стрижев берет власть – в виде шахматного короля. На самом деле власть, конечно, выглядит совсем по-другому, человеческий глаз её и не увидит – власть. Это человеку показали шахматного короля, чтобы понятно было. Стрижев берет короля – корону с перевернутым крестом, еле удерживает дрожащими руками, вроде бы не тяжелая фигурка, а удержать не может, вот так же на выпускном золотую медаль выронил, и диплом так же выронил, и много чего…
   Стрижев думает, что делать дальше. Не знает. Тут никто не скажет, что делать дальше. Стрижев надевает корону на голову – просто так, уже догадывается, это не поможет, ад наверняка выдумал что-то другое, хитромудрое, что-то…
   Нет.
   Стрижев чувствует – случилось. Еще не понимает, что, но случилось. Стрижев уже не тот Стрижев, которым был мгновение назад. Если это вообще Стрижев.
   Человек (то, что было человеком) прислушивается, причувствуется к миру… нет, не к миру – к мирам, нахлынувшим на сознание. Отовсюду. Разом. Одновременно. Он слышит людей – миллионы, миллиарды, мириады, людей во всех временах, во всех уголках земного шара, как будто есть у круглого земного шара какие-то уголки. Он чует избитого хозяином раба где-то в Византии, и другого избитого хозяином раба где-то на свалке в сибирском захолустье – тысячу лет спустя. Он чует большого человека с большими деньгами на последнем этаже большого дома в большом городе. Он чует…
   Что-то еще…
   Ах да…
   Стрижев спохватывается, что же он еще хотел. Вспоминает. Хотел управлять людьми. Всеми. Без исключения.
   И понимает, что больше никогда не сможет управлять людьми.
   Никогда.

   – Чего… демоны приперлись? – спрашивает Винтерштерн. Спрашивает недовольно, заходит в комнату, кутается в халат, вот ведь, спать не дал, проклятый трупак, завозился, что ему не сидится…
   – Демоны, – Стрижев показывает на окно. Стрижев видит там, в темноте ночи что-то темное, жуткое, подбирающееся к дому. Что-то беззвучно стучит в окна, что-то заглядывает в дом, – но не может войти. Так было испокон века, невидимая грань между человечьим жилищем и темнотой ночи, между миром людей и миром нелюдей, между…
   – Они сюда не войдут, – говорит Винтерштерн. Уже знает. От Стрижева.
   – Не войдут, – кивает Стрижев.
   – По твою душу пришли, – говорит Винтерштерт.
   – По мою, – соглашается Стрижев.
   – Ох, злятся нечистые, что добыча ушла…
   Стрижев кивает. Еще бы не злились. Добыча из-под носа ушла. Первый раз такое за все время ада, чтобы добыча ушла. Никогда такого не было, с самого сотворения мира, да и до сотворения мира тоже такого не бывало.
   – А может, я им тебя кину? Посговорчивее станешь.
   Стрижев пожимает плечами, мол, если меня им кинуть, я уже не вернусь.
   – Ну что… про гору вспомнил-то?
   – Да какую гору, вы мне хоть скажите!
   – Какую, какую, обыкновенную. Где корону шахматную снял.
   Стрижев бледнеет. Вот тоже, вроде мертвый уже, мертвее некуда – а бледнеет.
   – Откуда… знаете?
   – От верблюда.
   Стрижев не соглашается, мотает головой.
   – Откуда… откуда?
   – Да человечек один рассказал… шаман гаитянский.
   – Шаман?
   – Ну… это мне в инете один раз письмишко вылезло, гаитянский шаман, ритуалы, власть над миром… Я думал, разводилово очередное, сам знаешь, сколько дряни в интернете водится… Так, связался для прикола, позвонил… Оказалось, и правда действует… вот, кукол мне понаделал, человечками управлять научил… Тут я с тобой ошибся малость, кукле твоей приказал меня слушаться… только не просек, что ребята мои тебя уже кокнули…
   Винтерштерн смеется. И правда, смешно получилось, рассказать кому, не поверят. Да и не расскажешь никому, кому же такое рассказать можно, вот так, друзьям в бане, я тут по совету шамана человечку одному кой-чего приказать хотел, чтобы он сделал, а человечек-то мертвый оказался…
   Ну-ну…
   – Не вспоминается, значит, про корону? И про шахматы? И про гору? Или мне тебе напомнить?
   Стрижев отрицательно мотает головой. Не надо напоминать. И так все ясно.
   – Власть получил?
   – Получил.
   – Над миром?
   – Над миром.
   – Ну что… вот молодец какой, ему и куколок никаких не надо, раз – и приказал всем, чего хочется… Только в одном просчитался. Ты всем приказываешь, я тебе приказываю. Верно? Ну что… про гору вспомнили, вот и хорошо. Теперь дальше вспоминать будем. Человечек тут один есть… власть на нем вся в России держится… Да не, не в Кремле, тю, чего как маленький, такой мальчик большой, до сих пор верит, что в Кремле власть наша. Чего ты в самом-то деле… Ну так вот, человечек, на котором власть… Ну да ты его знаешь. Ты теперь всех знаешь. Давай… прикажи ему активы на меня переписать…
   Стрижев мотает головой.
   – Нет.
   – Чего нет? Активов у него нет?
   Стрижев мотает головой.
   – Нет. Не прикажу.
   – И не ври, что не умеешь.
   – Умею.
   – Ну, вот как хорошо, значит, прикажешь…
   – Нет нельзя… приказывать.
   – А чего так?

   Стрижев молчит. Не может объяснить, чего так.
   Он уже понимает – он не сможет рассказать, что видел. И не потому, что Винтерштерн не поверит, Винтерштерн теперь много во что поверит, после того как к нему оживший труп пришел. Только… не в этом дело. Просто…
   Стрижев видит. Стрижев много чего видит, и эту комнату, и Винтерштерна, и стаю демонов за окном, и огрызок месяца, и темные круги ада – там, бесконечно далеко внизу. Стрижев видит, как стекает в бездны человеческая боль – накопленная за дни, за недели, за месяцы, за годы, за десятки веков, слезы матери, потерявшей сына на войне, слезы ребенка, мать которого ушла и не вернулась, слезы воина, чья армия уничтожена, и страна лежит в руинах, слезы девушки, возлюбленный которой не пришел сегодня, слезы…
   Стрижев видит, как слезы стекают в глубокую чашу на самом дне ада – одна, две, миллиард. В чашу, которая почти переполнена.
   Почти переполнена…
   Почти…

   – Нельзя… – Стрижев мотает головой, – нельзя… земля не держит… конец света будет…
   Да ну тебя совсем, еще страшилками бабушкиными меня запугай.
   – Я серьезно.
   – И я серьезно.
   – Вот как… не хотим по-хорошему, значит… ладно, будем по плохому тогда…
   Стрижев уже знает, что значит – по плохому. Хорошо знает. Это когда Винтерштерн берет куклу, копию Стрижева – и водит куклой, делает вид, будто кукла приказывает кому-то что-то…
   Стрижев сжимает зубы.
   Сильнее.
   Сильнее.
   Сжимает руку, не поддаться, не поддаться, не приказывать…
   – Не хотим, значит? – спрашивает Винтерштерн.
   – Не хотим.
   – А если так попробовать?
   Винтерштерн берет булавку, вонзает в голову куклы. Глубже, глубже, глубже.
   Голову сдавливает тисками.
   Мир разрывается от боли.
   Стрижев как со стороны смотрит на себя, неужели это он катается по полу, неужели это он расцарапывает себе истлевшее лицо, и странно так, вроде истлел давно – а больно…
   – Ну что? Посговорчивее будем?
   Голос Винтерштерна как из ниоткуда, откуда-то издалека.
   – Не… будем…
   – А если так?
   Булавка вонзается в грудь.
   Хочется вырваться из собственного тела, бежать, бежать, бежать, падать, падать, падать на самые нижние круги ада, сатане в пасть, больнее все равно уже не будет, не будет, не будет, Стрижев с силой колотит кулаками в стену, смотрит на глубокие отметины на стене, неужели это он сделал…
   – Упорствуем, значит?
   – Чаша, – хрипит Стрижев пересохшими губами, – ча-ша…
   – Нет никакой чаши.
   – Я был…. Там… Я знаю…. Есть…
   Винтерштерн хочет в гневе отшвырнуть куклу, передумывает, бережно прячет в стол. Вынимает другую куклу, отсюда Стрижев не видит – какую.
   – Узнал?
   – Н-нет.
   – А ближе подойти? А так?
   Стрижев смотрит.
   Узнает.

   – Ветчер… доб-рый.
   – Э-э-… Здрассте.
   – Это… Москва, да?
   – А… не знаю.
   Хлопает гнилая челюсть.
   – Живете здесь… и не знаете?
   – А… Москва.
   – А Рублевка в какой стороне, не скажете?

   Стрижев не понимает, откуда у Винтерштерна кукла этой девчонки, а да, девчонка-то какой-то большой шишки дочка, так вроде бы…
   Винтерштерн вонзает иглу кукле в грудь.
   – Ну что… сердечко у девки больное, долго не выдержит… Что скажете?
   Стрижев рвется из тела, разрывает тончайшие связи, скрепляющие его с полуистлевшей плотью. Освобожденную душу тянет вниз, вниз, в пучины ада, Стрижев отчаянно хватается за половицы, за ковер, за кресло, аз душу Винтерштерна, тянет, тут, главное, не выпускать, не выпускать…
   – Ты чего, а? Пусти, с-сука, ком-му сказал!
   Стрижев не пускает, Стрижев тянет душу Винтерштерна, а кто-то там, глубоко-глубоко тянет душу Стрижева.
   Боль.
   Это уже даже не боль, это уже не пойми, что.
   Стрижев кувырком летит в пучины ада, уже не пытается ни за что ухватиться. Ужас сдавливает грудь, неужели упустил, упустил, – нет, не упустил, тащит за собой своего врага, ниже, ниже, вон уже тянутся к новым жертвам демоны…
   Что-то происходит.
   Мир замирает.
   Будто обрывается бешеная, безудержная мелодия, которая звучала с сотворения вселенной.
   Стрижев падает на клетчатый пол ада, обессиленно выдыхает:
   – Чаша… переполнилась… чаша… до капли… до последней…
   Мир замирает – перед тем, как рухнуть в небытие.
   – Вот так… думали, хватит на наш век… думали, чаша бездонная… думали… все поколения…
   – А делать теперь чего? – спрашивает Винтерштерн.
   Стрижев машет рукой, теперь уже ничего не сделаете…
   – Санек… – Винтерштерн умоляюще смотрит на Стрижева, – сделай… что-нибудь… ну… не знаю…
   Стрижев тоже не знает, что нужно делать. А нужно делать. Здесь. Сейчас.
   Пока еще не поздно.
   Стрижев наклоняется над чашей. Смотрит. Боль, боль, боль. Боль поколений и поколений. Миллиардов и миллиардов. Боль маленького мальчика, у которого родители забрали плюшевого мишку. Боль человека, у которого сгорел дом. Боль поэта, стихи которого никто не печатает. Какая-то и вовсе незначительная боль, которую никто не замечал кроме тех, кому больно, подумаешь, ерунда какая…
   Стрижев принюхивается. Причуивается. Отступает куда-то по времени назад, где он, Стрижев, еще живой, еще несется в машине на полной скорости по трассе, спешит на встречу, боится опоздать. Кто-то машет рукой на обочине, женщина с ребенком. Стрижев не остановится, он уже знает – не остановится, в тот раз он не остановился, в тот раз, три года назад…
   Стрижев тормозит.
   Машину заносит хрен знает куда, Стрижев еле-еле выворачивает руль.
   – До города не довезете?
   Тонкий визгливый голос, ненавидит Стрижев такие голоса.
   – Отчего же не довезти… садитесь.
   – Ох, спасибо вам огромное, я уж думала, околеем тут, кондуктор, скотина, вышвырнул, видите ли, проезд двадцать, вчера еще восемнадцать было… Ой, век не забудем, есть же люди на свете…
   Стрижев молчит, женщина тоже поутихает.
   Из чаши испаряется одна капля.
   Винтерштерн отчитывает домработницу, не Наташу, другую, которая до Наташи была. Тут следует показать на дверь. Винтерштерн не показывает на дверь, устало машет рукой.
   Люди, люди и люди. Тысячи. Миллионы. Миллиарды. Подходят, собирают капли, брошенные в чашу.
   В чашу.

2015 г.

Молчат гробницы

   Молчат гробницы, мумии и кости…
   Молчат.
   Что им еще делать.
   Это они могут.
   Отговорили, отжили, оттанцевали, отплясали свое, отпели, отлюбили, отненавидели, отмечтали, отразочаровывались.
   Теперь и помолчать можно.
   В гробах.
   Лежат мумии в саркофагах, смотрят мертвыми глазами в пустоту коридора, где идет человек.
   Кажется, человеку не по себе. Да будет тут не по себе в склепе, среди мертвецов, давно отживших свое.
   Человек подбирает ключ к сокровищнице, открывает чуть скрипнувшую дверцу. Одновременно с поскрипыванием дверцы скрипит тело высохшей мумии в открытом саркофаге.
   Тишина.
   Незваный гость перебирает сокровища, торопливо набивает карманы.
   Мумия приподнимается в гробу. За ней медленно выбирается из гроба вторая, третья…
   С легким стуком падают сокровища на пол, с легким стуком ступают на пол мумии.
   Человек наклоняется, чтобы поднять оброненное.
   Высохшие руки впиваются в человеческое горло…

   Выцарапываю свое сознание из небытия.
   Не выцарапывается.
   Кое-как открываю глаза, пытаюсь пошевельнуться, тут же спохватываюсь, нельзя мне двигаться, меня же по кусочкам собирали, оттуда, из-под машины, да так и не собрали, похоже…
   – Ну, вставай, вставай…
   Оторопело смотрю на Лещинского, а ты здесь откуда, надо же, в кои-то веки в больницу навестить пришел, в кои-то веки хорошее что-то в Лещинском нашем проснулось…
   – Вставай, говорю!
   – Я… же…
   – Давай, давай, некогда…
   Лещинский рывком поднимает меня, встаю из гроба. Да, из гроба, только сейчас понимаю, что лежу в гробу, ай-й-й, сволочи, просил же гроб мне красным бархатом не обивать, а они…
   О чем я вообще.
   Как в бреду вспоминаю голоса врачей, где-то там, там, по ту сторону сознания, разряд… ток… все уже, все уже, аминь…
   Аминь…
   – Да вставай же!
   – А… чего…
   – Чего-чего, зрители ждут уже!
   Подскакиваю. Зрители ждут, охренеть не встать, а я тут разлегся. Вспоминаю какие-то моменты из прекрасного далека, из молодости, кое-как в гримерке привожу себя в порядок, кое-как выкарабкиваюсь на сцену, молюсь, чтобы никто не увидел вблизи, а то завтра попрут заголовки, известный певец выступал пьяным… да не пьяный я вовсе был, а под коксом, неправда ваша…
   Выбираюсь на сцену, фанера уже звучит, хорошо, что фанера, в жизни бы слова песни не вспомнил. С этой песней я еще где выступал, еще там, в барах, где люди на сцену вообще не смотрят, где хочется все бросить и уйти, а нельзя бросить и уйти, и все мечтаешь, как кто-нибудь заметит, подойдет, предложит, я тя раскручу, будешь через год выступать в кремлевском дворце…
   Аплодисменты. Сцена уходит из-под ног, кто-то подхватывает меня, придерживает локтем. Здесь должно бешено забиться сердце, сердце не бьется, прикладываю руку к груди – ничего, легкий холодок.
   Кто-то с цветами ломится ко мне на сцену, кого-то ловко перехватывает охрана, забирают пышные букеты, спасибо, спасибо, передадим…
   Меня уводят со сцены. Почему ноги меня не держат, почему, почему, а ну да, я же умер, мертвые-то ходить не могут, мертвых только носят и в гроб кладут…
   Вижу Лещинского, хочу наброситься на него с вопросами, что, как, почему, какого черта, я же умер, умер, умер, черт возьми, какого хрена я живой прыгаю по сцене, когда…
   – Ну, все, давайте его… в гроб.
   Меня кладут в гроб, еще пытаюсь отбиться, еще защищаюсь, а-а-а, не надо, не надо, не надо, отбиться не могу, мое тело меня не слушается, а ну да, я же мертвый…
   Мертвый…

   Молчат гробницы, мумии и кости…
   Это они могут.
   Что им еще делать кроме как молчать.
   Лежат мумии в гробах, перешептываются, переговариваются, вспоминают свое прошлое. Прошлое-то у них бурное было, еще какое бурное, как говорится, есть чего вспомнить, нечего детям рассказать.
   Детям…
   Дети и не знают, что их родители здесь лежат. И хорошо, что не знают, пусть думают, что лежат их родители на кладбище давным-давно.
   Молчат гробницы, мумии и кости.
   Шелестят в темноте сухие пергаментные тела.

   – Вставай.
   Встаю. Уже знаю, когда Лещинский говорит – вставай, надо вставать, хочешь ты или нет – поднимайся, выкарабкивайся из гроба, ассистенты руки подадут, помогут.
   И на сцену. Скорее на сцену, зрители уже ждут, аккорды песни уже звучат. Это новая какая-то песня, я такую еще не знаю. Ну и ладно, мое дело маленькое, мое дело рот раскрывать.
   Аплодисменты.
   Здесь нужно откланяться и покинуть сцену. Покинуть сцену мне не дают, остаюсь стоять, поддерживаемый девушками из подтанцовки. Ой, девчонки, хоть бы вы не издевались, вот так, девчонки держат, я и не чувствую ничего.
   Выходит Лещинский. Это новенькое что-то. Думаю, что я сделал не так, что вышел Лещинский. Да что тут можно не так, скачи по сцене, рот раскрывай…
   – Дорогие зрители, сегодня мы с вами собственными глазами увидели чудо. Да-да, самое настоящее чудо! Как известно, наш любимый Энтони скончался два года назад. Да-да, вы не ослышались, скончался! Но он по-прежнему с нами, вы видите его на сцене. Уникальные технологии позволили…
   Аплодисменты. Раскланиваюсь. Улыбаюсь. Правая рука безвольно повисает вдоль тела, ассистенты что-то бормочут, ничего, ничего, сейчас все исправим, ток недодали…

   Молчат гробницы, мумии и кости.
   А что им еще осталось.
   Молчу. Так заведено, когда кладут в гроб, надо молчать. Когда перевозят с места на место, всегда кладут в гроб.
   Гул самолета.
   Или не самолета, как-то это по-другому называется, а я все – самолет, самолет. Продюсер уже замучился поправлять меня, да не самолет, а… гхм… как же… кванто… нет, не то.
   И какой сейчас год, лучше меня не спрашивайте. Для меня время почему-то остановилось на две тысячи двадцать первом, а сейчас двадцать… или нет, сейчас сорок… гхм… все года сливаются в серое месиво – до бесконечности.
   Там, наверху, смеются люди. Они не знают, какой груз лежит в багажном отделении. А может, знают. Может, им все равно.
   Самолет заходит на посадку. Здесь должна болеть голова. И не болит. У меня давно уже ничего не болит. Так что во всем есть свои плюсы.
   И минусы.

   – Куда… куда?
   Охранники ловят кого-то, тащат кого-то назад, в гроб.
   Всхлипывания, женский плач.
   – Да пустите, дайте хоть с дочерью повидаться-то, дочь у меня здесь, в Москве!
   – Нет уже дочери вашей, тридцать лет как умерла…
   Женщина бьется в истерике. По голосу даже не узнаю, кто, актриса какая-нибудь, в свое время блиставшая на сценах. Меня не замечают, это хорошо, что не замечают, взвожу курок…
   – Тэ-экс, что это мы тут делаем?
   Продюсер. Это уже не знаю, какой по счету продюсер, сбился со счета…
   Охранники заламывают мне руки.

   Молчат гробницы, мумии и кости…
   Молчат.
   Что им еще делать.
   Это они могут.
   Отговорили, отжили, оттанцевали, отплясали свое, отпели, отлюбили, отненавидели, отмечтали, отразочаровывались.
   Теперь и помолчать можно.
   В гробах.
   Лежат мумии в саркофагах, смотрят мертвыми глазами в пустоту коридора, где идет человек.
   Кажется, человеку не по себе. Да будет тут не по себе в склепе, среди мертвецов, давно отживших свое.
   Человек подбирает ключ к сокровищнице, открывает чуть скрипнувшую дверцу. Одновременно с поскрипыванием дверцы скрипит тело высохшей мумии в открытом саркофаге.
   Тишина.
   Незваный гость перебирает сокровища, торопливо набивает карманы.
   Мумия приподнимается в гробу. За ней медленно выбирается из гроба вторая, третья…
   С легким стуком падают сокровища на пол, с легким стуком ступают на пол мумии.
   Человек наклоняется, чтобы поднять оброненное.
   Высохшие руки впиваются в человеческое горло, сжимаю глотку продюсера, хрустят мои пальцы, хрустит что-то под моими пальцами. Наваливаемся на него, все, разом, высохшие, шелестящие, с обсыпавшимися стразами…

   Молчат гробницы, мумии и кости…
   Молчат…
   Молчат…

2015 г.

Пятнадцать бонусов

   1

   Сжимаю в руке распечатку конвенции.
   Плохонькая распечатка, ламинировать надо было, ладно, уже что есть, то есть. Негде мне в чистом поле конвенции ламинировать. Перечитываю по складам, как умею:
   Сог-ласно этой кон-венции, а также дополнительным протоколам к Женевским конвенциям 1949 г., запрещено:
   Уби-вать или ранить противника, который, положив оружие или не имея возможности обороняться, сдался…

   Перечитываю. Перебираюсь через заросли, оглядываюсь – не видит ли кто – прыгаю. Здешние прыгать не умеют.
   Я умею.

   2

   Игроку выдается оружие:

   Пушка лазерная – 1 шт.
   Поисковик лазерный – 1 шт.
   Псионическая пушка – 1 шт.
   Плазмомет – 1 шт.

   Действие игры разворачивается на военной базе, которую атакуют пришельцы. Игрок должен уничтожить корабли пришельцев и отстоять свою базу. Игра считается оконченной, если игрок уничтожил всех пришельцев или погиб сам.

   3

   – Кай вдруг за-лил-ся сле-за-ми и пла-кал так силь-но, что вто-рой ос-ко-лок вы-ка-тил-ся из гла-за…
   Детеныш перебирает строчки, запинается, спотыкается, смотрит на самку.
   – Ну, что ты… продолжай.
   – Он уз-нал Ге… Ге… Гер-ду… и ра-дост-но вос… скво… воли…
   Детеныш фыркает.
   – Ой, не знаю я.
   Самка водит рукой по бумаге.
   – И радостно воскликнул: Герда! Милая Герда!
   Смотрю на них. Работа у меня такая, смотреть и слушать. Слышать и видеть. Здесь ко мне обращаются – господин инспектор. У господина инспектора должен быть черный портфель. И черный костюм. Самка косится на меня, так ли, правильно ли она детей учит – одобрительно киваю, да, да, правильно все, продолжайте. Смотрю через плечо, перебираю по строкам, значит, вот это круглое впереди – это О, две палочки с черточкой – нннн…
   Они еще не знают, кто я.
   И не узнают.

   4

   Добираюсь до реки. Реку можно перепрыгнуть. Только здесь нельзя ничего перепрыгивать, как прыгнешь, так тебя местные и подстрелят.
   Местные же следят, чтобы не подобрался к ним никто. С тихим всплеском падаю в воду, взмахиваю руками, раз, два, три, быстрее, быстрее. Тут, главное, поживее махать, я же легче воды, унесет река.
   Сжимаю в зубах распечатку конвенции.
   Тут, главное, не промочить.
   Нет, надо было ламинировать.
   Надо было.
   Теперь уже поздно спохватился, где я здесь заламинирую распечатку конвенции.
   Нигде.
   Посреди реки распечатку не заламинируешь.
   Выбираюсь на берег, отряхиваю мокрую одежду, ненавижу одежду, липнет к телу. Здесь нужно спешить вперед, туда, где враги – и не спешится вперед, надо посидеть на берегу, обдумать, что я им скажу, да откуда я знаю, что я им скажу… Кай вдруг залился слезами и плакал так сильно… нет, не то. По вечерам над ресторанами… тоже не то. Или то, или это и есть то самое то, что достаточно сказать людям, чтобы поняли, чтобы подхватили – горячий воздух дик и глух…
   Вязнет в тумане тот берег.
   Ветер шевелит траву.
   Холодное дуло прижимается к моей голове.
   – Руки!
   Я уже знаю, что нужно делать. Зря, что ли, учил.
   Высоко поднимаю руки.
   Вверх.
   В левой руке сжимаю распечатку конвенции.

   5

   Допрос пришельца дает десять баллов кармы

   – Ваше имя?
   – У меня его нет.
   – Придуриваться будете?
   – Но у меня нет имени.
   Аборигены перешептываются о чем-то между собой, да у этих и правда имен не бывает, только номера…
   – М-м-м… номер ваш?
   – Семь в квадрате, четырнадцать, корень из четырех.
   – То есть, это получается… сорок девять…
   – Нет-нет, именно семь в квадрате.
   – Тьфу ты черт… ладно, семь так семь… в квадрате, четырнадцать… гхм…
   – Корень из четырех.
   – Это ж два будет.
   – Нет-нет, именно корень из четырех.
   – Очень рад. Что же… ваше воинское звание?
   – Вчера я был офицером.
   – А сегодня что, изменилось что-то?
   – Да сегодня я не офицер. Сегодня у меня нет звания.
   – Что так? Разжаловали?
   – Сегодня день полной луны, в этот день не бывает званий.
   – Ох уж эти суеверия… ладно, запишем офицер…
   – Но у меня нет звания!
   Абориген смотрит на меня. Устало.
   – Но завтра-то полнолуние ваше пройдет, звание вернется?
   – То будет другое звание.
   – Какое?
   – Еще не знаю.
   Абориген хочет спросить, а кто знает. Не спрашивает.
   – Чем вы занимались до войны?
   – Я был хранителем информации, – с трудом вспоминаю нужное слово, – библиотекарем.
   Аборигены посмеиваются.
   – Чем вы занимались в армии?
   – Сбором информации. Я проникал на вашу территорию…
   – Да, вижу, под человека замаскировались… Неудачно замаскировались, все равно вижу, рожа нечеловеческая… Что именно вы собирали?
   – Разное…
   – Что, вспомнить не можете?

   Могу вспомнить. Но не могу сказать.

   6

   – Ну и что вы принесли мне на этот раз? – генерал смотрит на меня с плохо скрываемым презрением.
   – Вот, посмотрите… Жили-были старик со старухой… у самого синего моря…
   – И какое это имеет отношение к текущей войне?
   – Ну… здесь написано о рыбке, которая выполняет желания… Она может быть полезна для нас.
   – А вы не читали, что здесь написано сказ-ка? Мда-а, похоже, я выучился читать лучше вас. Ладно… давайте дальше.
   – Ну вот… И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу и очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу…
   – Какое это имеет отношение к текущей войне?
   – Н-никакого.
   – Так какого черта… Мда-а, Семь в квадрате, четырнадцать, корень из четырех, я был о вас лучшего мнения…

   7

   Аборигены дышат мне в спину.
   – Вот здесь еще две базы, – показываю излучину реки.
   – Вы одну показываете.
   – Их две.
   – На одном месте две базы?
   – Да.
   Аборигены снова шепчутся про четвертое измерение, да пришельцам это раз плюнуть…
   – Ладно… ясно все с вами… что ничего не ясно. В камеру его отведите…
   Понимаю, что сказал им слишком мало. Понимаю, что не сказал им ничего. Совсем. А сколько нужно было рассказать, как смотрел на читающих детенышей, как за ними читал по буквам у-лу-ко-мо-рья-дуб-зе-ле… Как собирал книги, которые были никому не нужны, книги, из-за которых генерал смотрел на меня с презрением. Или нет, еще до того, начать с самого начала, с хранилища знаний, где со всего мира собирал знания по крупицам, передавал их жаждущим, кто приходил ко мне в бесплодную пустыню, – до тех пор, пока не умер старый правитель, пока не пришел вестник, не объявил с порога – вы мобилизованы.
   Нет, я слишком много им не сказал.
   Ничего, успеется. Когда отведут в камеру, надо будет попросить у них книг. Согласно конвенциям, должны предоставить, где-то вычитал, заключенным полагается, а я вообще даже не заключенный, а пленный со всеми вытекающими отсюда правами…
   Щелкает замок камеры.
   Обжигающие лучи обрушиваются на меня со всех сторон…

   8

   За убийство пленного полагается 15 бонусов.
   За захват вражеского корабля полагается 30 бонусов
   За захват базы пришельцев полагается 50 бонусов

   Бонусы можно обменивать на оружие или дополнительные жизни в игре…

2015 г.

Фонарики

   Старичок смотрит на нас, заговорщически подмигивает:
   – Первой раз на деле?
   Вымученно киваю, отвечаю за двоих:
   – Первый.
   – Ничего… справитесь, чертенятки, справитесь… тяжело в ученье, легко в… как его там?
   Хочу сказать – в бою, старичок не дослушивает, перебивает:
   – Ну, вот вам, чертенятки, ладошки подставляйте, держите.
   Глазам не верю, когда вижу у себя в руках горсть серебряных монет.
   – Ничего себе, ничего не сделали еще, вы нам уже аванс?
   – Чегось? А-а-а, не, не аванс, енто вам работать…
   – Милостыню, что ли, раздавать, будем, – шепчу Люшке.
   Люшка пожимает плечами, не всё ли равно. И правда, не все ли равно, если денег хрен да маленько осталось, а домой добираться как-то надо. Нда-а, хорошо погуляли, ничего не скажешь, вырвались в кои-то веки в Европу, и на тебе. Занес черт в безвестный городишечко, тут-то и спохватились, что без гроша в кармане, и на карточках минус стопицот…
   Так что хочешь, не хочешь, а отрабатывать как-то надо, за удовольствия платить. Только бы старичок этот ничего плохого делать не заставил, а то за таким станется…
   Старичок ничего плохого не замышляет, идет вдоль улицы, будто сказочный волшебник по старинному городку, останавливается перед каждым столбом, бросает две-три монетки на небольшой выступ наверху.
   Делать нечего, делаем то же самое, идем от столба к столбу, по узким улицам, только бы не заплутать в этом городишечке, не потеряться раз и навсегда, а кажется, очень даже возможно. Кто так строит, кто так строит, дома, домики, домишки лезут друг на друга, сбиваются в кучу, разбегаются…
   – Ну вот, чертенятки… справились… ай. Молодцы…
   Еле различаю старика в темноте улицы. Потихоньку проклинаю себя, что вообще занес нас черт в этот городишечко, темно, хоть глаз выколи, а освещением не пахнет, и даже не воняет…
   – Ну, вот… по двадцатке каждому, как обещал…
   Старик сует мне в руку смятую бумажку, еле успеваю подхватить, чтобы не унес ветер. Понять бы еще, что он там дал, а то подсунет фантик от шоколадки, и радуйся, и будет как в сказках, где колдун дал герою до фига денег, а наутро они все стали черепками и рыбьей чешуей…
   Осторожно спрашиваю:
   – Свет-то будет?
   – А-аа, свет-то? Да погодите… будет счас… вот как стемнеет, и будет свет…
   Думаю, куда еще темнее. Оказывается, есть куда, кажется, город погружен в чернильную тьму. Что-то мелькает в небе, что-то яркое, одно, два, три…
   Черт…
   С ума я сошел, что ли…
   Очень похоже.
   Протираю глаза, – нет, глюк не пропадает, порхает, один, другой, третий, крылатые фонарики опускаются на город, вертятся вокруг столбов, садятся на выступы, клюют монеты.
   Да.
   Садятся на выступы, клюют монеты.
   – Это аттракцион такой туристам, да?
   Вздрагиваю от Люшкиного голоса, чего басишь-то, так и распугаешь фонарики, и вообще весь этот городок…
   – Тю-ю-ю, какой аттракцион, говорю же, свет… ой, молодцы, чертенятки, сам бы дотемна не управился…
   Даже не говорю, что мы не чертенятки. Хотя кто нас знает…

   Бросаю монетки, одну, две три…
   Тут, главное, рассчитать, чтобы на все столбы хватило, но и на каждый столб побольше монеток кинуть хочется, фонарики-то тоже есть хотят, не просто же так сюда прилетают, голодные…
   Фонарь пикирует из темноты ночи, клюет монетки.
   Протягиваю руку, чтобы он сел мне на ладонь, хочется, чтобы они садились на ладони, коготками, – цоп…
   – Вкалываешь?
   Вздрагиваю, когда слышу Люшкин бас.
   – Ну а то.
   – И долго ты так горбатиться будешь?
   – А чего горбатиться, работа-то денежная…
   – Тю-ю, денежная… Я с сегодняшней ночи вообще ни хрена делать не буду, только бабло получать…
   – Так не бывает.
   – Бывает, еще как бывает…
   Люшка уходит от меня, куда-то в сторону магазинчика, магазинчишки, проскальзывает внутрь, выбирает что-то, долго, тщательно, некогда мне смотреть, что он там выбирает, мне работу работать надо…
   И все-таки краем глаза успеваю заметить.
   Так и есть.
   Клетка. Одна. Две. Три. Птичьи клетки, легкие, изящные, воздушные. Клетки, ждущие кого-то, кого в них заточат.
   Кого-то…
   Люшка выходит на улицу, кидаюсь к нему.
   – Ты чего делаешь?
   – Не твоя забота.
   – Чего не моя, ты чего творишь-то?
   – Чего-чего, не твоего ума дела… корми, корми фонарики…
   – Да нельзя же так!
   Бросаюсь к нему, мир кувыркается, мостовая бьет меня по затылку, монеты со звоном разлетаются в стороны.
   Тьфу ты черт…
   Задним числом думаю, что надо бы разыскать старика. Тут же задним числом понимаю, что ничем мне этот старик не поможет, ну разыщу, и что…

   – А этот-то твой где?
   – Кто?
   Смотрю на старика, лихорадочно вспоминаю, что и где я потерял или забыл.
   – Да друг твой…
   – Люшка?
   – Ну, Льюшка, – старик с трудом выговаривает незнакомое имя, – не видно давно что-то…
   – Может, уехал…
   Старик кивает.
   – Может.
   Идем дальше, бросаем монетки на столбы. Думаю, куда черт Люшку занес, не мог он так уйти не попрощавшись, или после скандала нашего он уйдёт, не попрощается…
   Иду по улочкам, в самые темные закоулки, по мостикам над речушками, речками, речечками, хватаюсь за фонарные столбы, чтобы не упасть. Мне еще целый квартал сегодня разложить… монетки…
   Замираю, когда туман передо мной выпускает пустую клетку. Клетка покачивается на фонарном столбе, поскрипывает сломанными прутьями.
   Черт.
   Иду дальше, оторопело снимаю со столбов еще одну клетку. И еще. И еще. Хочу спросить сам у себя, что здесь случилось, – не спрашиваю, когда вижу подсохшую кровь на прутьях.
   Смотрю в темную воду канала. Осторожно, как по воздуху, прохожу по мосту.
   Кладу монетки на столб, фонарь хлопает крыльями, пикирует из темноты, хочет сесть мне на ладонь.
   Почему-то отдергиваю руку.

2015 г.

Гусь недоделанный

   – А ты кем будешь? – спрашиваю у Джульки.
   – А я в театре играть буду.
   – Не, это понятно, а если не получится ничего?
   Джулька вспыхивает.
   – У меня все получится! Поняла ты?
   Отступаю.
   – Да получится, получится, кто спорит-то…
   Вот за что не люблю Джульку, вот за это самое, то вроде тихоня-тихоней, а то как вспыхнет, только успевай гасить.
   – Да какая тебе сцена, в фильмы ужасов тебя без грима!
   Ромка, идиотище, Джульку за волосы дергает, Джулька оборачивается, палку хватает, Ромку лупит, у-у-у, пенек недорезанный…
   Ромка к забору бежит, через ограду перемахивает, оттуда орет:
   – Гусыня! Гусыня лапчатая!
   – Сам ты гусь недоделанный!
   Смотрю на них. Думаю, что буду делать, если не попаду в театр. Что значит, если. Можно подумать, театр резиновый. Ничего, живут же как-то. И в театр не попали, и в кино не попали, и ничего, и живут, кино-то тоже не резиновое, было бы резиновое, давно бы лопнуло уже.
   Думаю.
   Как назло ничего не придумывается, все мысли только вокруг театра крутятся, или вокруг кино, это уж как повезет.
   Если вообще повезет.

   Девчонка захлебывается рыданиями, падает на траву.
   – Не взяли, не взяли, не взяа-а-али!
   Косимся в её сторону. Понимаем. Дело обычное. Много кого не берут, вот так ждешь, надеешься, целый год готовишься не пойми к чему, а тут бац – и не взяли.
   – Я убью себя! Убью себя! Убью!
   Косимся на неё, ну-ну, посмотрим, как ты себя убьешь, если ты вообще не живешь.
   – За что?! За что?! За что?!
   Бьется, надрывается девушка, которой нет, на траве, которой тоже нет.
   – Не взя-а-а-а-а-а-а-а-али-и-ии-и-и-и-и-и!
   – А меня возьмут, – говорит Джулька.
   – Чего ради тебя возьмут-то?
   Это Ромка, идиотище поганое.
   – А потому! Потому! Потому! Понял ты, блин?
   Чувствую, сейчас сцепятся. Ладно, не мое дело, их разнимать, только себе дороже будет.

   Почему так ноги подкашиваются, почему-почему-почему…
   Да здесь у всех ноги подкашиваются. Джулька и та приутихла, сидит тише воды, ниже травы.
   – Следующий.
   Захожу, спотыкаюсь о порог, еле удерживаюсь на ногах. Человек в кресле смотрит на меня равнодушно, холодно.
   – Слушаю вас.
   Язык прилипает к гортани, не могу выговорить ни слова.
   – Ну что же вы?
   – Я… это… я могу быть девой-воительницей…
   – Вроде Жанны д, Арк, что ли?
   – Ну да… где-то так.
   – Ну, спасибо… если что, свяжусь с вами.
   Выхожу из комнаты, уже знаю – не свяжется. Совсем. И где я была, где моя башка была, вроде приготовилась уже и мечом махать, и врагов рубить, и много чего…
   И на тебе.
   И плакать нельзя, и все равно плачется, и сколько губы не закусывай, все равно слезы из глаз…
   Джулька заходит, меня в бок толкает, мол, не переживай, и на твоей улице будет праздник.
   Легко сказать…
   – А вы что можете? – спрашивает человек в кресле.
   – А я что-нибудь про любовь могу сыграть, – кивает Джулька.
   – И как же?
   – Ну… – Джулька встает в позу, ловко это у неё получается, в позу вставать, воздевает руки, – где ты? Дудочку бы мне, чтоб эту птичку приманить обратно! Но я в неволе, мне кричать нельзя, а то б я эхо довела до хрипа немолчным повтореньем этих слов…
   – Хватит, хватит… не годится.
   Джулька выходит. Молча. Думаю, разревется сейчас, нет, не разревывается, выходит, и лица на ней нет, белая, как мел.
   – Джуль… ты чего?
   Не отвечает, будто не видит меня, мимо проходит. Ромка, идиотище, пасть свою раззявил, сказать что-то хочет, думаю про себя, ну только вякни чего, бошку тебе оторвем, в задницу вставим.
   – Следующий!
   Ромка идет. Так и не вякнул ничего, дебилище чертово.
   – Слушаю вас.
   – Ну, я героя сыграть могу…
   – Это понятно, что героя, а какого героя?
   – Да вы не поняли. Героя. Который сражается там… и всех побеждает. Ну там в девушку в какую-нибудь влюбляется… на балкон к ней лезет…
   – Ну, вы и разошлись…
   – Да я серьезно, я могу… вот, хотите, покажу, вот, на стену залезу…
   – Хватит, хватит…
   – Да что хватит, вот вы меня уже забраковали, а я и на стену залезть могу, и много чего…
   – А кто вам сказал, что я вас забраковал? Приняты. Только пару вам найдем, любовь-то играть…
   – Джульку возьмите.
   – Чего? Эту-то клушу? Да помилуйте, рехнулись вы…
   – Без Джульки играть не буду.
   – Ишь вы какой… где она… Джулька ваша…
   – Да вон она… Э-ээй, гусыня лапчатая!
   – Сам ты, блин, гусь недоделанный!
   Жду, что подерутся. Не дерутся. Жду, что сцепятся. Не сцепляются. И на том спасибо, что не сцепляются.

   Счастливчики.
   Смотрю на них с завистью. Действительно с завистью. Они идут. А я нет.
   – Ничего, и ты когда-нибудь…
   Срываюсь на крик. Сама от себя такого не ожидала.
   – Да когда – когда? Когда – когда? Вечность уже жду, и никак!
   – Все вечность ждут. Мы все. С самого сотворения мира.
   Вижу, что Джулька пытается меня утешить. Ненавижу эту Джульку, ненавижу, своими руками бы Джульку эту укбила, что она… а я… а она… а я…
   Отворачиваюсь. И хочется плакать, и не плачется, злоба какая-то на душе, на весь мир злоба, вроде радоваться должна за людей, а я злая, как черт.
   Что они есть. У них роман. Или что там, пьеса.
   А меня нет.
   А они есть.
   А меня нет.
   И не будет – никогда, никогда, никогда-никогда-никогда…

   Смотрю на них.
   Злобы уже не осталось, ничего уже не осталось, опустошение какое-то.
   – Что там за свет я вижу на балконе? Джульетта, это ты?
   Репетируют.
   Завтра они выйдут в большой мир, они будут быть, а я нет.
   Оборачиваюсь.
   Смотрю на своих собратьев и сестер, сколько их тут, не счесть, имя им – легион. Тех, которые могли бы быть. Те, которых нет. Рыцари, дамы, короли, боги, злодеи, истории которых еще не написаны.
   А может, и не будут написаны.
   Никогда.
   Кляну себя, выдумала тоже, дева-воительница, кому они нужны сейчас, девы-воительницы, людям сейчас любовь подавай…
   И во все времена.

   – Спасибо… мы с вами свяжемся.
   Вымученно улыбаюсь.
   – П-пожалуйста.
   Уже знаю, не свяжутся.
   Думаю, сколько лет мне еще ждать.
   Сколько тысячелетий.
   Выхожу, обреченно оглядываю мир, которого нет, где живут люди, которых нет.
   Но которые могут быть.
   Или не могут.
   Сталкиваюсь с кем-то у подножья холма, вздрагиваю, узнаю.
   – Вы… вы тут чего?
   – Тихо ты, не ори.
   Это Ромка идиотище.
   – Вы чего… вас выгнали, что ли?
   – Да не выгнали.
   – А чего вернулись?
   – Тихо ты, дуреха, не говори никому… сбежали мы.
   Слушаю, не понимаю, не верю себе. Вот так. Сбежали. Из бытия обратно в небытие. Сбежали. Вот так.
   – Ты это, не говори никому…
   Смотрю на них, думаю, кто из нас рехнулся, я или они оба, или вообще все. Ромка обнимает Джульку, вроде как утешает, ну чего ты, Джуль, обошлось же все, хорошо же все, Джулька всхлипывает, бормочет что-то, да кто ж знал, что они так… вот так…

   Оживает связь, ну кому там опять неймется с утра…
   – Слушаю.
   – День добрый, а Каренину Анну я могу услышать?
   – Это я…
   – Мы рассмотрели вашу кандидатуру… вы нам подходите.
   Прыгает сердце. Даром, что у меня нет никакого сердца. Нет, есть. Уже есть, потому что меня кто-то придумал, кто-то, вспомнить бы его имя еще, а да, Лев, Лев Николаевич…
   Наскоро одеваюсь, выхожу из дома, плохонько оделась, ну да ничего, сойдет, уж Лев Николаевич скажет, как там одеться…
   Сталкиваюсь с Ромкой и Джулькой, выкрикиваю им в лицо.
   – Меня взяли!
   – Куда… взяли?
   – Куда-куда, я теперь жить буду!
   – Дура ты, – отзывается Ромка.
   – Чего-о?
   – Дура, чего!
   – Да тьфу на тебя, чего обзываешься-то?
   – Чего, чего, а то сама не знаешь…
   Джулька одергивает Ромку.
   – Да не знает она. Ань, сейчас объясним тебе все…

2015 г.

Мосты еще не рухнули

   Тут кто-то есть. Не вижу, но чувствую – кто-то тут есть.
   Тут.
   Совсем рядом.
   Протягиваю руку в темноту, темнота отвечает сдержанным покашливанием.
   Говорю.
   – Слушаю вас.
   – Мне бы это… мост построить, – говорит темнота.
   То есть, конечно, не темнота говорит. А человек в темноте. Я его не вижу. Он говорит, а я не вижу.
   Мост. Ну да, мост. Сюда все приходят строить мосты.
   Киваю.
   – Это без проблем. Это можно.
   Нашариваю в углу инструменты, бросаю в сумку, выхожу из хижины. Лицо и плечи обнимает тепло, догадываюсь, что сегодня солнце.
   Человек в темноте кашляет.
   – Э-э… мне бы мужика какого.
   – Зачем?
   – Мост строить.
   – Я вам мост построю. Вам какая разница, кто мосты возводить будет?
   – Э-э-э…
   Он хочет что-то сказать, не может. Я его понимаю, я ему даже благодарна, что молчит, а то бы сейчас начал, да вы же не видите ничего, да как вы строить будете…
   Как всегда, так и теперь.
   Иду за человеком, если это вообще человек – голос, по крайней мере, человеческий. Мой спутник суетится, подхватывает меня под руку, осторожнее, здесь обрыв, осторожнее, да куда же вы в бездну-то, а вот тут осторожнее, по самому краешку…
   Ничего.
   Мне не привыкать.
   Прохожу по островкам, по островочкам, по островочечкам, по мостам. Стараюсь не представлять бездну под нами, но прямо-таки чувствую её под собой…
   – Вот здесь островок мой.
   Останавливаюсь. Не вижу островок, но говорю:
   – Уютно у вас тут.
   – Да… чем богаты, тем и рады.
   Кажется, он смущен.
   Спрашиваю.
   – Где её остров?
   – Её?
   – Ну да, девушки этой… к которой вы хотите мост проложить.
   Я не вижу, как он бледнеет. Только догадываюсь.
   – А вы откуда про девушку знаете?
   Развожу руками.
   – А как же еще… сюда за другим не ходят… мосты за другим не возводят.
   – И много заказов?
   – Порядочно…
   Начинаю возводить мост.
   – Ну вот здесь, – говорит человек, Пря-ямо по курсу…
   Одергиваю его.
   – Я вижу.
   – А?
   – Вижу я.
   – А… как же…
   – А так.
   – Вы же слепая.
   – Слепая.
   – И видите?
   – И вижу.
   Понимаю, что не смогу ему объяснить. Он не поймет. Да я и сама не понимаю.
   Выкладываю мост. Плиточка к плиточке, плиточка к плиточке…
   Холодает, должно быть, солнце ушло. Вспоминаю, какое оно, солнце, ничего не вспоминается, было что-то, туманное, расплывчатое, то белое, то багрово-красное…
   Спохватываюсь.
   – Кровь вашу, пожалуйста.
   – Чего?
   – Кровь вашу.
   – З-зачем?
   – Ну а как, по-вашему мост без крови стоять должен?
   Человек (если это человек) не знает. Молчит. Возится чего-то там в темноте. Осторожно касается моего плеча.
   – Вот… возьмите.
   Беру чашу с кровью. Осторожно скрепляю каплями крови мост, шепчу молитвы, как дед учил, хоть знаю, не помогут никакие молитвы, а шепчу…
   – …готово.
   – И чего, думаете, меня этот мостик выдержит?
   – Ну, это от вас зависит, выдержит, не выдержит…
   – Что, худеть прикажете?
   Фыркаю. Почему-то как скажу про мостик, сразу все кидаются худеть.
   – Я не про тело говорю.
   – А-а-а, вот вы про что… ну… вроде не воровал, не убивал…
   Снова смеюсь.
   – Тут сложнее все. Даже не знаю, как объяснить вам… Ну… попробуйте… шагните…
   Догадываюсь, что он пробует. Шагает. Вскрикивает. Жду предсмертного вопля, не дожидаюсь. Человек балансирует на тоненьком мосту, идет.
   Идет…

   – Ты мне что сделала? Ты мне что сделала, а?
   Ожидаю нападения, и нешуточного. Никто не нападает, и на том спасибо, что на слепую с кулаками не набрасываются…
   Спрашиваю как можно спокойнее.
   – А что такое?
   – Она еще спрашивает. Мостик-то тю-тю…
   Догадываюсь.
   – Рухнул?
   – Так ты знала, что рухнет? Знала, да?
   – А вы за ним ухаживали?
   Догадываюсь, что он бледнеет.
   – А чего, за ним еще ухаживать нужно было?
   – А вы что… не знали?

   Сжимается сердце. Уже жду расправы, уже вспоминается давнее, давно отжитое, но не забытое, нахмуренные брови, рука, потрясающая скипетром, свирепый звериный рык:
   – Ты знала, что мост рухнет! Ты знала, да?
   Пытаюсь объяснить:
   – Так за ним же ухажи…
   Крик, срывающийся на визг, не думала, что он может так визжать:
   – Ослепить мерзавку!

   Это было давно.
   И не спрашивайте меня, кто это был, когда был – не вспомню, уже не вспомню.
   – Ослепить мерзавку!
   Боль, заполняющая собой весь мир…

   Нет, этот, вроде, адекватнее…
   – Так что ж вы не сказали-то… вот так, полгода прошло, он и…
   Подсказываю:
   – Рухнул.
   – Ну да ладно, я что, собственно, пришел-то… Мне бы мост… Ещё один… Девушка там одна есть…
   Мотаю головой.
   – Нельзя так.
   – Что нельзя?
   – Нельзя мосты новые… старые надо выстраивать.
   Он встряхивает меня за плечо. Еще не сильно.
   – Где написано?
   – Так нельзя…
   – Где написано, я спрашиваю?
   Вырываюсь. Бегу. Нигде не написано, а нельзя, нельзя, нельзя, нельзя так делать.
   Бегу в темноту ночи, что-то мне подсказывает, что сейчас ночь, бегу по островкам, по мостам, над бездной, ступаю в пустоту, слишком поздно понимаю, что подо мной ничего нет…
   – Ты осторожнее!
   Кто-то подхватывает меня под руку.
   – Куда прешь, слепая, что ли… О-о-ох, простите бога ради, не заметил…
   – Спасибо…
   – За вами что… гонятся?
   – Ага…
   – Не бойтесь, укрою… в обиду не дам… Я Дима, а вас как зовут?
   – Говорю, как есть:
   – Люба.
   – М-м-м… да вы что? Та самая?
   – Она самая.
   – Ой, правда… а мост можете?
   – М-могу.
   Думаю про себя, какой мост он мне закажет.
   Молюсь, чтобы не новый…

2015 г.

Орхидея на волнах

   Море ласкает орхидею.
   Орхидея покачивается на волнах.

   Нет, не так.
   А так:

   Море ласкает «Орхидею»
   «Орхидея» покачивается на волнах.
   «Орхидея» – это не цветок. Это корабль. Когда Димулю сказали – корабль, почему-то представил себе что-то старинное, с парусами, какого-то летучего голландца парящего над морем. Кораблик оказался вполне современным, впрочем, это уже не имело значения, скорей бы добраться…
   Димуль смотрит в серебристую даль океана, спрашивает нетерпеливо:
   – Долго еще?
   Молодцеватый матрос вытягивается в струнку:
   – Велл, сэр?
   Тьфу, черт…
   Димуль сплевывает, вечно забывает, что русского здесь не понимают, совсем не понимают. Там тоже не будут понимать, совсем не будут понимать, и придется учить все эти велл, йес, сэр, сенкью вери матч, май нэйм из Димуль… тьфу, черт, какой Димуль, почему Димуль… а как же по-ихнему будет… Дэмьен, или еще как…

   Орхидея покачивается на волнах.

   Нет.
   Не так.

   «Орхидея» покачивается на волнах.

   Добрый утро, я есть официальный представитель покойный миссис Эбигейл, который оставить вам наследство как поместье Эбигейл-холл…
   Димуль отправляет письмо в спам, а ведь третье за неделю, черт его дери, третье за неделю, не смешно уже. Только перед пацанами похваляться, кому больше наследство привалило…
   Вздрагивает телефон, Димуль недоверчиво косится на незнакомый номер…
   – Алло.
   – Господин… Алябьефф?
   Димуль вздрагивает, даже не сразу вспоминает, что Алябьев – это он.
   – А… я.
   – Ви получить наследство… ви удобно говорить со мной?
   Человек в телефоне говорит утопно вместо удобно, сразу представляется что-то утопическое, утопающее, Титаник, уходящий под воду…

   Орхидея покачивается на волнах.

   Нет, не так – Орхидея покачивается на волнах.
   И не уходит под воду.
   Димуль хочет спросить, а не потонет ли Орхидея. И если потонет, сколько на борту шлюпок, достаточно на всех, или как на Титанике, где на кучу пассажиров…
   Здесь нет кучи пассажиров.
   Здесь только один пассажир – Димуль.

   – Поместий ошшень древний, построен еще в семьдесят первый век…
   Димуль с трудом догадывается, что век не семьдесят первый, а семнадцатый.
   – В поместий семь спальня, кухня, конюшня…
   У Димуля перехватывает дыхание. Семь спален… лестница на второй этаж…
   – А этажей?
   – Велл?
   – Этажей, этажей… – Димуль показывает в воздухе уровни.
   – Ш-ш-етыре…
   Димуль пытается вспомнить, что такое по-английски четыре этажа, а то есть какие-то завороты-завихрения, когда первый этаж – это не первый этаж, это элефант, или нет, тьфу, эрд… эрдгешос. Или это в немецком языке, Димуль один хрен ни немецкого, ни английского не знает, а вот теперь учить придется…
   Куинси курит сигары. Дымные, вонючие, – и хочется попросить его курить где-нибудь в другом месте, и не попросишь, важная птица этот Куинси…

   Качается на волнах «Орхидея».
   – Далеко еще? – спрашивает Димуль.
   Проходящий мимо боцман говорит что-то про мили, Димуль ничего не понимает в милях, вежливо кивает, делает вид, что понял. Этому надо поучиться, вежливо кивать, и делать вид, что понимаешь, это пригодится там…
   Там…
   Волны ласкают Орхидею.

   – Ветчер топрый.
   – Добрый, – кивает Димуль, смотрит на незваного гостя.
   – Дуглас Эбигейл, – сухонький человечек входит в квартиру Димуля, протягивает тощую ручонку, похожую на птичью лапку.
   Димуль вздрагивает. Эбигейл… что-то знакомое, до черта знакомое…
   Ну, конечно…

   Волны ласкают Орхидею. Волны они такие, они ласковые, даже когда увлекают на дно – ласково обволакивают со всех сторон.
   Волны…
   Наконец-то на палубе появляется Куинси, черт, Димуль уже волноваться начал, где этот Куинси…
   – Далеко еще? – спрашивает Димуль.
   – Будем на месте через час.
   Димуль смотрит в туманную даль, ищет какой-то намек на берег, не находит.
   Ладно, через час, так через час.
   Димуль смотрит на карту, ничего не понять, карты старые, сейчас-то уже половину Европы затопило, Гольфстрим с ума сошел, а полюса и подавно…

   – Фам полагается сорок процентов, – ни один мускул не вздрагивает на лице Эбигейла, – по сегодняшнему курсу это…
   Димуль еще не верит себе, еще не понимает, что поместье ушло, вот так, ушло, когда уже губу раскатал, когда уже представлял, как будет ходить по большим залам, когда…
   Когда…
   Димуль хватается за соломинку, говорит – сам не знает, зачем.
   – Но… я тоже хочу поместье.
   Димуль смеется сам над собой, как маленький, честное слово, в магазине маляве какой плюшевого зайца покупают, и Димуль ручонки к мамке тянет, я тоже хоцу-уу…
   – Но фам не нужно поместье.
   – Чего?
   Эбигейл вымученно улыбается:
   – Вам. Не нужно. Поместье. Вы же не как я…
   Димуль вздрагивает, как от затрещины. Слышал что-то про англичан, что они на все остальные народы смотрят как задница сами знаете на что, но чтобы настолько…
   Димуль говорит уже тверже:
   – Я тоже… хочу поместье.
   – На эти деньги вы купить дом возле Москов.
   – Но я хочу… Эбигейл-холл.
   Эбигейл говорит терпеливо, будто втолковывает ребенку:
   – Вам. Не нужен. Эбигейл-холл.
   Димуль нарезает ветчину, все как в тумане, спрашивает, сам пугается своего голоса:
   – Вы уже звонили адвокату?
   – Не, не…
   Кажется, большего тумана быть не может, и все равно – все как в еще большем тумане, Димуль на себя как стороны, почему у Димуля с ножа кровь, почему Эбигейл лежит на полу, почему…
   Зачем-то расстегивает свитер на груди Эбигейла, свитер, липкий и влажный от крови, смотрит на залитое кровью тощее горло, на жаберные щели…
   Не сразу понимает, что видит.
   Да-да.
   Жаберные щели.
   Ах, ты ж черт…

   Качается на волнах Орхидея.
   – Мы почти у цели… – говорит Куинси.
   – Отлично… – Димуль идет в каюту, нужно сложить вещи, да какие вещи, хрен да маленько с собой взял.
   Димуль представляет поместье, представляется какой-то замок Дракулы, ладно, на месте Димуль разберется.
   Волны ласкают Орхидею.
   Димуль выходит с сумкой на палубу, оглядывается.
   – А… где?
   – Прошу вас.
   Куинси толкает Димуля с палубы.
   Вскрик.
   Всплеск.
   Волны ласкают Димуля. Волны, они ласковые.
   Уволакивают глубже, глубже, обнимают, тянут на дно, где в черной глубине темнеет поместье…
   Поместье…

   Море ласкает орхидею.

2015 г.

Бозон

   – Вам чего?
   Кажется, я спросил это слишком грубо. Ну да ничего, тем лучше, меньше хаживать сюда будут.
   – Мне нужен этот… который за электричество отвечает.
   – А что у вас с электричеством?
   Оторопело смотрит на меня.
   – В смысле?
   – В прямом. Что, претензии какие-то к электричеству? Не работает?
   – Р-работает.
   – Тогда чего вам от него?
   – Я хочу его видеть.
   – Он сегодня не принимает.
   – А когда?
   Хочу сказать, что он вообще никогда не принимает. Не говорю.
   – Ну… завтра, например.
   – А почему не сегодня? Слушайте, ну мы сто лет ждали, а вы…
   Понимаю, что не отстанет. В принципе.
   – Л-ладно, идите… вторая дверь направо.
   Он открывает дверь – бережно, осторожно, просачивается внутрь.
   Замирает на пороге.
   Смотрит на поток электронов.
   – Так это они… За электричество отвечают?
   – Они. У вас к ним вопросы какие-то?
   – Да много у меня к ним вопросов.
   – А что такое… электричество не работает, что ли?
   – Да нет, все работает.
   – Тогда почему?
   Человек мотает головой, сам не может объяснить, почему.
   Человек…
   Да, не каждый день здесь человека увидишь… Здесь, на стыке измерений и миров…

   – День добрый.
   Киваю.
   – Добрый.
   Думаю, где он здесь увидел день. Или у них так принято говорить, добрый день.
   – Чего вам угодно?
   – Э-э-э… можно мне увидеть того, кто за свет отвечает?
   – У вас со светом что-то?
   – Да нет, в порядке все.
   – Тогда зачем?
   Человек разводит руками. Человек не может объяснить, зачем.
   – Ну… просто.
   – Что просто, у вас вопросы к нему какие-то?
   – Много… много вопросов.
   Думаю, какого черта. Тут же думаю, а почему, собственно, нет. Человек – существо безобидное, человек только для другого человека опасен. Не более. Да и вообще, не каждый день человека увидишь, нечасто здесь люди хаживают…
   Говорю:
   – Вторая дверь налево. Счастливого пути.
   – Спасибо… большое спасибо.
   Он открывает дверь. Бережно, осторожно – знает, такая открытая дверь может стать для него последней.
   Долго смотрит на фотон, будто пытается понять, что это такое.

   – Что вам угодно?
   Кажется, спросил слишком вежливо. Это не к добру. С ними вежливым будешь, они вообще здесь проходной двор устроят, не выгонишь.
   – Мне бы этого увидеть… который за силу тяжести отвечает.
   – А что у вас не так с силой тяжести?
   – Да все так.
   – Тогда зачем?
   – Ну… – человек откашливается, – я хочу его видеть.
   – У вас к нему какие-то вопросы?
   – Да, и много.
   – Можете задать их мне.
   – Но я хочу видеть его, вы понимаете?
   – Не понимаю. Да и вообще что за блажь, проходной двор устроили!
   – Прошу вас… пожалуйста…
   Хмурю брови.
   – Последний раз.
   Человек бледнеет. Думает. Соглашается.
   – Х-хорошо. Впрочем… и так уже все ясно… основное… все ясно…
   – Что ясно?
   Он неопределенно машет рукой.
   – Все ясно.
   Нехотя киваю:
   – Дверь… прямо по коридору.
   Человек идет к двери, долго не решается отомкнуть замок, наконец, открывает.
   – Где же он?
   – Кто?
   – Бозон.
   Еще не понимаю, иду к двери.
   – На месте нет, бывает… – тут же спохватываюсь, что бозона не может не быть на месте. Как и кого угодно другого.
   – А… к-когда будет?
   Смотрю на пустой кабинет.
   – Ну… завтра…
   Лихорадочно соображаю, куда он мог деться. Бозон. И был ли вообще.
   Выпроваживаю человека за дверь.
   – Завтра, завтра приходите…
   Человек смотрит на меня так, как будто о чем-то догадывается.
   – Завтра?
   – Ну да, конечно… завтра… всего вам хорошего.
   Закрываю дверь за посетителем.
   Смотрю на пустой кабинет, где должен быть бозон.
   Если вообще был какой-то бозон…

2015 г.

Коридор в завтра

   Секретарь смотрит на меня в упор, расстреливает взглядом:
   – А Игорь Петрович где?
   Понимаю, сейчас начнется. Такое начнется, что мало не покажется.
   Говорю. Как можно спокойнее.
   – Я за него.
   – Да нет, я серьезно.
   – Серьезно. Я за него. За Игоря Петровича.
   Секретарь бледнеет.
   – Я сейчас охрану позову.
   Пожимаю плечами.
   – Зовите. Хотите, я сам позову.
   Секретарь сглатывает.
   – Но… вы здесь откуда взялись?
   – Я теперь за Игоря Петровича, что непонятно-то?
   – А…
   – Его нет. Нет. Я вместо него. Игорь Петрович завтра будет.
   – А-а…
   – Вот-вот. А теперь будьте добры, расскажите мне, чем Игорь Петрович занимался.
   – Областью, чем…
   – Какой?
   – Так Свердловской.
   Вздрагиваю. Заправлять целой областью мне еще не приходилось. Утешаю себя, что это только на один день, может, не случится ничего такого форсмажорного, если у них там леса не горят и плотину не прорвало…

   А вот что вы будете делать, если ваша дверь закрыта?
   То есть, нет, что она закрыта, это само собой, еще бы она открыта была. А вот когда вы подходите, поворачиваете ключ, и – ни в какую.
   Да нет, не в квартиру дверь.
   И не в дом.
   А в завтра.
   Да, вот и такое бывает. Иду себе в завтра, никого не трогаю, поворачиваю ключ…
   И все.
   Еще не понимаю, еще думаю, может, что не так, еще терзаю ключ – уже чувствую, дело дрянь.
   Что скажете?
   Взломщика звать?
   Ну и где вы межу завтра и вчера взломщика возьмете?
   То-то же.
   Нигде.
   Снова верчу замок, понимаю, что ключ к замку откровенно не подходит – первый раз такое вижу, чтобы ключ не подходил к собственному замку. Еще проверяю, точно ли моя дверь, да как не моя, рехнулся я, что ли, в чужие двери просачиваться…
   Оборачиваюсь. Зачем-то тыкаюсь во вчерашнюю дверь, сам не знаю, зачем, если не пускают завтра, то почему бы не проломиться во вчера. Задним числом вспоминаю, что двери во вчера не открываются, двери у нас только в одну сторону…
   Ну да.
   А дальше нужно что-то делать. Здесь. Сейчас. И чем быстрее, тем лучше. Кто знает, сколько человек может находиться здесь, между завтра и вчера. Лихорадочно оглядываю двери, сам не понимаю, что на меня накатывает, когда тыкаю ключ во все замки – один, другой, пятый, десятый. В какой-то момент безнадежно теряю свою собственную дверь, понимаю, что это уже не имеет значения.
   Ключ с легким скрипом поворачивается.
   Дверь поддается.
   Только сейчас спохватываюсь, что открыл чужую дверь, чужую жизнь – но это уже не имеет значения…

   – А Саша где?
   Молодая женщина смотрит на меня, бледнеет.
   – Я за него.
   – Да я серьезно спрашиваю!
   – И я серьезно. Саша завтра будет. А сегодня я за него.
   – Это что… розыгрыш?
   – М-м-м… ну, считайте, что розыгрыш.
   – Только я с вами спать не буду.
   Пожимаю плечами.
   – И не надо… – выхожу на кухню, смотрю на сиротливо капающий кран, рук, что ли, нет у этого Саши, кран починить…
   – Счас я, омлет сготовлю… заспалась…
   – Да ничего, ничего, не торопитесь… А то давайте кран поправлю.
   – А вы умеете?
   – Да как не уметь…
   Хозяйка смотрит на меня, будто думает, а не оставить ли меня вместо Саши…

   Выхожу из вчера.
   Как всегда первым делом проверяю собственную дверь, может, сработает.
   Нет, дверь не открывается, дверь упорно не хочет впускать меня.
   Иду направо. Почему-то всегда иду направо, проверяю, в этой двери уже был, в этой тоже был, и в пятой был, и в десятой был, и в стопятисотой был, а вот здесь еще не был.
   Пытаюсь повернуть ключ.
   Не поворачивается.
   Иду к следующей двери. К следующей. К следующей. Ничего, дело привычное, я умею выжидать, перебирать варианты…
   В замке одиннадцатой двери ключ со скрипом поворачивается.
   Вхожу.

   Хватаю кого-то за горло, сжимаю, трясу, что есть силы.
   – Деньги где?
   – А?
   – Деньги мои где, падла долбанная?
   Человечек смотрит на меня, щуплый, тоненький, видно, ничего не понимает.
   Я тоже ничего не понимаю. Отпускаю человека, смотрю, как он облизывает пересохшие губы.
   Спохватываюсь.
   – А то может… воды вам дать?
   – Знаю я вашу воду, уксуса какого дадите…
   – Да что вы…
   Оглядываю видавшую виды хибарку, открываю бутыль с водой, пробую, да точно ли вода, да, вода, протягиваю незнакомцу…
   – Пожалуйста.
   – Издеваетесь?
   Только сейчас вижу, что руки у него связаны. Вот черт…
   – Это кто вас так?
   – Кто-кто, дружки ваши, кто…
   – Какие дружки?
   – А вы сами не от Косого, что ли?
   Догадываюсь.
   – Сегодня я за Косого.
   Пытаюсь развязать узлы, не могу, кое-как выискиваю на столе ножницы, режу путы, человек в изнеможении падает к моим ногам.
   – И на том спасибо.
   – Пойдемте… пойдемте… нельзя вам тут оставаться…
   Кое-как вывожу человека из хибарки, кое-как усаживаю в видавший виды жигуль, кое-как выруливаю на трассу. Думаю, с какой рожей завтра придет сюда Косой, или вообще сейчас пойти полиции сдаться, порадовать Косого…

   Выхожу в коридор между вчера и завтра, вижу, как прямо передо мной захлопывается моя дверь в завтра.

   Нет.
   Это надо рассказать пафоснее. Серьезнее. Это случилось тринадцатого апреля – событие, которое раз и навсегда перевернуло мою жизнь.

   Или не так.

   Я увидел его в полночь, с двенадцатого на тринадцатое апреля – еще не сразу понял, что именно вижу, когда захлопнулась дверь…

   Или даже не так.

   Темная рука показалась из-за двери – я даже не сразу понял, была ли это рука в перчатке или черное, кожистое, перепончатое крыло…

   Нет. Все не так. Неважно. Помню, как закрывалась моя дверь, как я кинулся к уже закрытой двери, как дергал ручку, хорошо, ручки у нас не отрываются, как поворачивал ключ, а он не поворачивался…

   – …вопросы?
   – Да… – тяну руку, как в школе, – у меня вопрос… А бывает так, что идешь вот из вчера в завтра… А дверь твоя не открывается?
   – Да, бывает. Это значит, вы умерли.
   Холодеет спина. Чуть не ляпаю, что я не умер, как я умер, я же вот он, я же здесь же, я же живой… И вообще умирают не так, а как, а я не знаю, как, и никто не знает, потому что пока мы не умерли, мы еще не знаем, а когда узнали, как это, умирать, уже умерли, и вообще…
   Сажусь, сжимаю свои запястья, черт возьми, живой я, живой, живой, быть не может, чтобы…
   Вот тебе и «быть не может».
   И все-таки чем дальше, тем больше понимаю – что-то здесь не так…

   – А ты куда?
   Лина смотрит на меня, не верит, что я уже ухожу. Я сам не верю, что уже ухожу, а так все хорошо начиналось, черт, в жизни себе не прощу, если уйду, но и если не уйду, тоже в жизни не прощу…
   Признаюсь.
   – Я в завтра пошел.
   – Тьфу на тебя, до завтра еще полчаса.
   – Мне раньше надо, – вру, – работа у меня такая, понимаешь? Секретная.
   Замирает. Люди так выдрессированы, скажешь им – секретная, сразу тушуются.
   Неуклюже клюю Лину в губы.
   – Ну, все, увидимся.
   Уже знаю, что ни фига мы с ней не увидимся.

   Открываю дверь в коридор между завтра и вчера.
   Жду.
   Я уже знаю, он придет. Он, тот, кто забрал мою дверь. Задним числом думаю, что я буду с ним делать, когда я вообще не знаю, кто это такой, откуда, зачем, почему, может, и не человек вовсе…
   Где-то бьют полночь невидимые часы.
   Он появляется в конце коридора. Я еще не знаю, кто, но догадываюсь – тот самый, который…
   Смотрит на меня. То есть это я так, говорю, смотрит. У него нет лица, серый туман вместо лица, серый туман, и вместо рук серый туман, и вообще…
   Шагает к двери.
   Кидаюсь к нему, наперерез, отталкиваю…

   …когда прихожу в себя, его уже нет.
   Ползу к своей двери, приподнимаюсь на руках,

   – Говорите.
   Смотрю на продавца. Лицо знакомое. Очень. Даже слишком.
   – Э-э-э… А Бородинский хлеб есть у вас?
   – Вроде была булка последняя… а нет, увели уже.
   – Вот черт.
   – А вы Таганайский возьмите, он похож…
   Киваю.
   – Что ж делать, возьму.
   Вглядываюсь в лицо. Беру хлеб.
   – Двадцать рублей.
   – А?
   – Двадцать рублей.
   Черт, чуть не ушел, не заплатив. Отсчитываю пятаки.
   С трудом сдерживаюсь, чтобы не вцепиться ему в горло, не придушить.
   Потому что этот человек – я.
   Вернее, тот, который должен быть мной.

   Я жду его.
   Он должен появиться, когда часы начнут бить полночь.
   Сжимаю в руке подвеску с полумесяцем, купил сегодня в мусульманской лавочке, старый таджик долго втолковывал, это зачем, а это для чего.
   С крестом вчера ничего не получилось.
   Может, с полумесяцем получится.

2015 г.

Весеннее обострение

   Грр-р-р-ох-х-х!
   Гр-р-ро-х-х-х!
   Это не взрывы, нет.
   И не бомбежка, нет.
   Это прохожий так чихает. Громко так:
   Гр-р-о-х-х-х!
   Какой прохожий? Да не знаю я, какой прохожий. Всякий. Вон, дядька здоровый идет, и ка-ак чихнет, так что вороны с деревьев падают.
   И говорит:
   – Ах ты ж долбанный ты ж на хрен, опять хрень началась…
   То есть, не так, конечно, говорит, а покруче. Такое загнет, что тут не то что вороны с деревьев, тут и небо само на землю упадет.
   А как вы хотели, началось. Тут не то что дядька здоровый, тут и барышни из интститута благородных девиц ругаться будут.
   Еще бы.
   Началось. Зацвела, проклятая, распустилась, окаянная, уж сколько её ломали-ломали, уж сколько её рубили-рубили, а всё равно, как весна, так нате вам.
   Зацвела.
   Ну вот, как у вас там яблони цветут, или сиречь всякая, или как там… а? Сирень? Ага, знать буду. Сирень. Ну вот, у вас там черемуха всякая, а у нас вот, эта дрянь цветет.
   Вот и ходят люди по улицам, идет-идет, остановится, и ка-а-а-ак…
   Грр-р-р-о-х-х-х!
   И понес, и понес, ах ты ж долбанный ты ж на хрен.
   Уже и окна от этой напасти закрываем, уже и на двери марлю вешаем, уже и сами как можем заматываемся – а ничего не поможет.
   А?
   Чего?
   Да никто её не сажал, то-то и оно, чего, думаете, мы вообще долбанутые, что ли, дрянь эту сажать? Сама растет, окаянная, уж сколько не вырубали, все растет.
   А вы как хотели… весна. Уж как можем спасаемся, вроде как даже таблетки от этой напасти появились, чтобы сердце не колотилось как бешеное, чтобы в зобу дыханье не спирало, чтобы ночами спать, чтобы… А не помогает, ничего не помогает, нет-нет да и сбежит какая барышня из хорошей семьи с пройдохой каким, или парня какого, подающего большие надежды, охмурит какая вертихвостка, и всё-то состояние отцовское на неё спустит…
   А вы как хотели.
   Начались бессонные ночи, когда сердце из груди выпрыгивает.
   Любовь зацвела.
   Уж что только с напастью этой не делали, уж и вырубали, и ломали, и поджигали, и вытаптывали, я еще пацаном был, радовался – о-о-о, любовь зацвела, потоптать можно, ребятишками бегали, топтали – а все без толку.
   Цветет.
   Ну и меня тоже не миновала, вот и мысли даже не было на Люське этой жениться, да что такое Люська, эка невидаль, Люська, а вот нате вам. Отец сказал, женишься, ухи повырываю, да я разве его слушал, любовь же, окаянная…
   Вот так.
   Как весна, так по всему городу цветки эти летят, и не убережешься.
   Уж что только с ней не делали, а она опять повылезет. И напалмом жгли, и ногами вытаптывали, и вырывали, а чего вырывать, тут пока вырвешь, сам надышишься любови этой, голову потеряешь, а голова-то у человека одна, и не казенная…
   Это раньше было.
   Теперь-то не то.
   Теперь-то…
   Чего?
   А-а-а, нет, не извели напасть эту, как её изведешь, цветет и цветет.
   Да нет, тут другое. Вон, идет молодой парень по улице, на него любовь эта летит – а он даже головой не мотнет.
   А как мы хотели.
   Иммунитет-то выработался.
   Так что поспокойнее у нас стало. Ну как поспокойнее, самоубийств, правда, среди молодежи до фига и больше, и чего им не живется, вроде и квартиры у всех отдельные, и машины есть, и эти, как их… ну, еще рекламируют все время… тьфу, забыл… А им все не живется на свете белом.
   Ну да ничего, молодо-зелено, перебесятся… тьфу черт, опять любовь полетела, зацвела. И вроде знаешь, что ничего не будет, иммунитет выработался, а все равно не по себе как-то становится…

2015 г.

Песочный человек

   В последний раз обхожу свои владения.
   Нет, не дозором.
   Просто обхожу.
   И уже не свои.
   Сегодня весь день собирал вещи, да что там собирать, тут и собирать особенно нечего, вещи-то все такие, что сразу не поймешь, брать их с собой или не брать, и если брать, то куда, если я сам толком не знаю, куда ухожу. В никуда ухожу. Новое жилье мне никто предоставлять не собирается, ни по государственной программе помощи молодым семьям, ни в ипотеку, ни вообще никак.
   Так что даже не знаю толком, что мне понадобится там, куда я ухожу. Перебираю воспоминания, детские мечты, какие-то сны, которые толком даже не посмотрел, а это вообще не мой сон, это у кого-то взял напрокат, так и не вернул, сейчас уже не вспомню, у кого брал… Ночной колпак, мешок с песком, вязанка хвороста, ступка с лекарственными снадобьями.
   Сижу и думаю, бросить всё это здесь или взять с собой непонятно куда.
   Завтра меня здесь уже не будет, завтра придут они. Раскупили мои владения, нарезали на участки, разделили, растерзали, раздербанили. Как будто меня здесь и вовсе нет.
   Нет, так-то конечно можно еще пожаловаться, пойти по судам, по инстанциям, что-то доказывать, как будто я могу что-то доказывать, у меня даже документов никаких нет, что я здесь живу, я здесь жил, когда никаких документов вообще не существовало. Так что поди-докажи…
   И не пойду.
   И доказывать не буду.
   А быстро они до меня добрались, очень быстро, я как-то не ожидал. Только посмеивался, когда они на меня смотрели издалека, только головой им кивал – ну-ну… И когда они первый раз игрушку эту сюда подкинули, забавно так, ездит, колесиками перебирает, я тоже только посмеивался, ну-ну.
   Вот тебе и ну-ну…
   Собираю пожитки. Нет, все-таки с собой возьму. Нечего им эликсир молодости оставлять, перебьются. И ночной колпак нечего им оставлять. И вообще.
   Завтра понаедут, завтра застучат молотки, поднимутся дома, или нет, сейчас уже не молотками, сейчас уже по-другому как-то строят, на принтере печатают.
   В последний раз обхожу свои владения.
   Уже не мои.
   Вон они, подъезжают. Пора убираться отсюда. Думал, куда поближе перебраться, да они и поближе скоро понахватают все, так что нечего, уходить надо кардинально, в дальние края…

   При построении первой колонии на Луне поселенцами была обнаружена вязанка хвороста – каким образом она попала на поверхность Луны, остается загадкой, возможно, вязанка была частью эксперимента, проводимого…

   Вот уже вторую неделю по всей планете наблюдается уникальный феномен – массовая бессонница. Люди не могут уснуть, транквилизаторы не приносят избавления от недуга. Исследователи полагают, что данное явления связано с нестабильностью геомагнитной обстановки…

   – Спать ложись, горе ты мое лыковое!
   – Ну, ма-а-а, ну ещее-е-е!
   – Чего еще, спать ложись!
   – Ну, ма-а-а, ну все равно не засну-у-у-у!
   – А ты попробуй, ты ложись, глазки прикрой, песочный человек придет, тебе сказку расскажет…
   – А откуда придет?
   – А с Луны, у него там домик на луне…
   – До-мик?
   – Домик, домик… спать давай ложись…

   Так что даже не знаю толком, что мне понадобится там, куда я ухожу. Перебираю воспоминания, детские мечты, какие-то сны, которые толком даже не посмотрел, а это вообще не мой сон, это у кого-то взял напрокат, так и не вернул, сейчас уже не вспомню, у кого брал… Ночной колпак, мешок с песком, вязанка хвороста, ступка с лекарственными снадобьями.

2015 г.

Бедствие

   Корабль терпит бедствие.
   Теперь уже не прикроешься красивыми фразами про аварийную ситуацию, которую исправят не сегодня-завтра, вот сейчас-сейчас, и все будет хорошо, и все будет ка всегда, а как оно всегда было, уже никто и не помнит, как оно всегда было…
   Всегда по-разному.
   Теперь уже не промолчишь, не сделаешь вид, что ничего не происходит, ну ничегошеньки, ну все хорошо, плывет наш корабль, как всегда плыл, по кругу, вертится волчком…
   Теперь только и осталось сказать самому себе, честно, откровенно – корабль терпит бедствие. Самому себе – не потому что больше некому, еще пока есть кому. А потому что и так уже все понятно, – терпим бедствие.
   Да что уж, откровенно – тонем.
   По всем законам жанра так и полагается. Корабль в конце истории тонуть должен, большой корабль, непотопляемый – должен тонуть. Фильм даже какой-то был… не помню уже… не смотрел даже.
   Ну да. Так положено, что в конце истории непотопляемый корабль должен потопнуть. Потонуть, то есть.
   Вот он и тонет.
   Только не ждали как-то, что конец истории будет так быстро. То есть, понимали, конечно, что не век же кораблю плыть, только не думали, что быстро все так получится.
   По законам жанра здесь музыка должна играть какая-нибудь… м-м-м-м… особенная какая-нибудь, к случаю. Черт, сколько фильмов на эту тему смотрел, про катастрофы какие-нибудь, музыка там фоном шла, ненавязчиво так – ничего не запомнил…
   Ладно, и так сойдет.
   По законам жанра люди спасаться кидаются, корабль-то тонет, а люди вверх, вверх ползут, друг друга отпихивают, отталкивают, где-то и выстрелы слышатся, а где-то и покруче, взрывы, о-о-о-о, ракеты в ход пустили, ну тут и до ядерного оружия недалеко.
   А что такого…
   Терять-то уже всё равно нечего…
   Всё уже…
   Мне повезло, я оказался на вершине, на самой вершине, которая уйдет под воду в последний момент. Смотрю, как сюда карабкаются люди, отталкивают друг друга, стреляют, кричат что-то – точно знаю, что сюда они не доберутся. Слишком высоко.
   Вы не подумайте про меня ничего такого. Я здесь, на вершине, оказался случайно.
   Совершенно случайно.
   И на моем месте мог оказаться кто угодно.
   Кто-то карабкается, кто-то ползет наверх, кто-то бы все отдал, чтобы поменяться со мной местами. Люди не понимают, что преимущество у меня ничтожно малое – я утону на какие-то минуты позже, чем они все.
   Наш корабль тонет.
   Даже не тонет, не знаю, как назвать…
   Другого слова на ум не приходит.
   Так что тонет.
   Корабля осталось немного. Совсем немного. И нас осталось немного.
   Кто-то снизу кричит мне проклятия, что я наверху.
   Плевать.
   По законам жанра нужно показать общим планом наш корабль, который тонет.
   И крупным планом меня, как я сижу на самом верху.
   И еще о-о-о-чень крупным планом – как закатное небо отражается в моих глазах.
   Только снимать все это некому.
   Жду – сам не знаю, чего. Хочется сказать – у моря погоды, только погоды уже не будет. И моря тоже.
   Здесь по законам жанра должен кто-то появиться, чтобы спасти всех нас. Ну, или хотя бы меня, потому что я выше всех. Вы не думайте, это не то, что я эгоист такой, только про себя думаю. Просто я выше, у меня больше шансов, что хоть кто-то успеет меня спасти.
   Хоть кто-то.
   Знать бы еще, кто будет этот кто-то, если мы все – здесь, если там, по ту сторону тонущего корабля никого нет.
   По законам жанра должен появиться кто-то, кто плыл на корабле когда-то давным-давно – может, месяц назад, может, века и века назад, может, миллионы лет назад. А потом куда-то ушел с корабля, сошел в каком-нибудь порту, перебрался на другой корабль, или вообще упал за борт, его считали погибшим, а он…
   Так-то да.
   Если не одно но.
   С нашего корабля никто никогда никуда не уходил. Потому что наш корабль не заходил ни в какие порты. Никогда. И с другими кораблями не встречался. Тоже никогда. И никто никогда с нашего корабля не падал, а кто падал, трупы тех потом сгорали в атмосфере. Или… или… а может, и правда падал кто-то с корабля, подбирали кого-то другие корабли, даром, что никогда никто не видел других кораблей…
   По законам жанра он должен сейчас вернуться. Этот. Который упал с корабля. Обязательно какой-нибудь изгой, всеми проклятый, всеми отверженный, который хотел развернуть корабль куда-нибудь, куда никто не хотел его разворачивать, вот его и сбросили с корабля. Или ересь какую сказал, что не весь мир вращается вокруг корабля, а корабль вокруг чего-то там. За такое, правда, на костре сжигали, ну да могут и с корабля сбросить…
   Вот какого-нибудь такого выбросили за борт.
   А он вернется.
   Вот так, в последний момент, когда корабль уже потонет весь-весь, и останется над водой… нет, не над водой, какая вода, нет тут воды, короче, останется от потопленного корабля самая верхушка, и я на ней…

   …повторяю, я не то, что особенный какой-то, мне просто повезло, что наверху тут оказался…

   …вот тогда-то и появится этот, которого с корабля сбросили, появится на каком-нибудь белом коне, хотя нет, кони тут не скачут. Ну, не на коне, на другом на чем-нибудь, на ковре-самолете, на геликоптере каком-нибудь, когда корабль уже ко дну пойдет, и только рука моя будет торчать из воды…

   …да нет тут никакой воды, о чем я…

   …вот тогда-то он меня и подхватит, и увезет отсюда. Нет, конечно, хорошо будет, если не только меня одного. Вон, внизу и дети, и женщины, и лауреаты какие-нибудь нобелевские, и просто хорошие люди. Раньше как-то не верил, что люди хорошие бывают, а теперь вот смотрю, вижу, – есть они…
   Так что лучше не меня одного.
   Только по законам жанра он меня одного должен вытащить. Тут и музыка должна быть другая, какая-нибудь… не знаю, какая. Сколько я этих фильмов-катастроф смотрел, столько музыку не вспомню.
   Так-то.
   Тонет корабль. А как ему не тонуть, кораблю нашему, довели корабль, уже и места живого нет. Что только не делали, недра все изрыли, леса вырубили, океаны загадили, сами друг друга чуть не перебили, сами в себе запутались, только-только расправили крылья, попытались подняться с корабля – и все, и снова крылья сложили, а куда лететь, а зачем лететь, нам и тут хорошо…
   Корабль тонет.
   То есть, что я говорю, ничего он не тонет, уже утонул, был корабль – и нет корабля, только нос еще над водой возвышается, и я на носу, на самом-самом кончике.
   Повторяю, мне просто повезло, что я здесь оказался.
   Просто случайно. Совсем. Сеструха замуж вышла за магната какого-то, ну не за магната, у него дядя магнат был. Вот, вышла замуж, потом дядя умер, молодым супругам наследство оставил. А там и сеструха с мужем в машине разбились, оказалось, все свои миллиарды на меня переписали.
   Так что не думайте, что я какой-нибудь там…
   Я тут случайно.
   Тонет корабль.
   То есть, не тонет, то есть, почти уже утонул.
   Смотрю в небо, шлю сигналы – сам не знаю, кому. Может, кто услышит. Может, кто придет на помощь.
   Знать бы еще, кто.
   Могут же быть какие-то… с других кораблей. Что другие корабли есть, про то я знаю, а вот чтобы в них пассажиры были, про то не знаю. Хотя, может и есть корабли с пассажирами, как у нас. А может, и не только с пассажирами, но и со штурманом, а у нас ни капитана, ни штурмана нет. Уж сколько себя капитанами объявляли, только они к штурвалу и близко не стояли, только и могли, что всех перед собой на колени ставить, дань собирать, памятники себе при жизни возводить…
   Это я о чем?
   Ну да.
   Может, заметят нас с других кораблей. Я уже и сигналы шлю, чтобы заметили. Знать бы еще, на какой частоте слать, и какие сигналы, сколько живу, столько не знаю, никак не думал, что понадобится.
   А вот.
   По законам жанра должны заметить и подобрать. Причем, не абы кто должен заметить и подобрать, а те, которые были здесь, на нашем корабле века и века назад. От которых осталось что-нибудь… пирамиды, например… или рисунки наскальные… или вообще ничего, они так давно здесь были, когда и нас в помине не было. Были, а теперь вот снова вернулись… должны вернуться…
   Утонул корабль.
   Казалось бы, такой гигант, такая громадина – и утонул. Казалось бы, непотопляемый – и утонул. Казалось бы, такой исполин – пять секстиллионов тонн, и потонул. Казалось бы, такой титан, тысяча на десять в двенадцатой метров кубических, – и потонул. Не верите, в справочниках посмотрите, объем Земли, массу Земли, плотность, скорость вращения…
   Шлю сигналы.
   Вытягиваю руку вперед, в пустоту.
   По законам жанра меня должен кто-то подхватить…

2015 г.

Лотта

   Лотта крадется вдоль берега моря Забвения.
   Море Забвения – это не значит, что все, кто туда попадает, всё забывает. Это название такое. Как море Дождей на луне или море Ясности.
   А то вот море Забвения.
   Лотта крадется вдоль берега. Лотта – пятнадцатиметровый виферропотам трех лет от роду.
   Лотта принюхивается, прислушивается к шорохам на том берегу, где люди разбили свой лагерь.
   Лотта боится.
   Не бойся, Лотта, люди хорошие. Я знаю, я среди людей живу, я сам человек, люди хорошие. Зря, что ли, пережило века и века эволюции, зря, что ли, с деревьев слезли, зря, что ли, век от века учились быть людьми…
   Не зря.
   Так что ты не бойся, Лотта, можешь даже на людей посмотреть, а мы на тебя посмотрим. Вот какая ты, Лотта, мы раньше и не видели таких, приплюснутых, шестиногих, с хоботками, с перепончатыми крылышками, люди еще смеялись, да как же можно на таких крылышках летать. А вот никак не можно, Лотта и не летает, да как такая туша на таких крылышках поднимется…
   Вот мы смотрим на Лотту.
   А Лотта смотрит на нас.
   Не бойся, Лотта. Мы тебя не тронем. Мы, люди, вообще никого не трогаем, мы народ мирный…
   Лота крадется вдоль берега. Обрывает цветозавры, цветы такие, ест. Ну вот мы картошку с макаронами едим, а Лотта цветозавры ест.
   Крадется вдоль берега Лотта. Лотта молодая, трех лет от роду. Хоть и молодая, уже жениха себе нашла, жених плоховат, правда, крылья у него большие, где это видано, чтобы крылья большие были. Ну, да и ладно, раньше в старину так вообще верхом шика считалось крылья большие, так что ничего, мода, может, еще вернется.
   Новое – это хорошо забытое старое.
   Люди город возвели, люди живут, у людей машины ездят, шумят.
   Лотта боится.
   А не бойся, Лотта, люди тебя не тронут. Люди вообще добрые.
   Лотта подбирается к городу, принюхивается хоботком. Хоботок у Лотты длинный, тонкий, много чего Лотта хоботком унюхает.
   И человек у дома стоит. Лотта человека боится. А не бойся, Лотта, человек хороший.
   Я так думаю.
   Человек вскидывает ружье. Человеку Лотта для коллекции пригодится.
   Лотта принюхивается.
   Человек взводит курок.
   Не бойся, Лотта…

2015 г.

Рисунок за пазухой

   Снова звонят.
   И снова.
   Вот так. Теребонькает и теребонькает колокольчик среди ночи. И не хочется вылезать из постели, и не надо вылезать из постели, мало ли кто там околачивается – а приходится.
   А то так и будет теребонькать до самого утра. Что-то мне подсказывает, что не уйдет он, так просто не уйдет, так и будет теребонькать, тинь-теребонь, тинь-теребонь, а спать-то тоже хочется…
   Еще пытаюсь убедить себя, что это буря, буря рвет колокольчик, тут же вспоминаю, что сам спрятал колокольчик под навесом от ветра, не может его буря терзать…
   Кутаюсь в халат, иду вниз, поскрипывает лестница под ногами; уже на первом этаже спохватываюсь, надо бы ружьишко прихватить, а то мало ли кого черт приносит в такое время, добрый человек в такое время не придет…
   Спрашиваю – как можно резче:
   – Кого черт принес?
   Человек за дверью кричит что-то неразборчивое, не слышно за шумом ветра.
   Кричу громче:
   – Кого-кого черт принес?
   Снова крик тонет за ревом ветра.
   Проклинаю все на свете, распахиваю дверь. Тут же шарахаюсь в сторону, чуть не сбитый с ног бурей, нда-аа, разыгралась сегодня непогода…
   Кто-то врывается в комнаты, не успеваю крикнуть, не успеваю направить ружье, ничего не успеваю. Он нависает надо мной, высокий, тощий, поджарый, кажется, вот-вот переломится пополам…
   Осторожно спрашиваю:
   – Чем обязан?
   Сколько живу, столько не знаю, как правильно – чему обязан или чем обязан. Ладно, не важно, на учителя изящной словесности этот типчик вроде как не похож…
   – А надо говорить – чему обязан.
   Вздрагиваю – то ли от хриплого голоса, то ли от того, что поймал-таки он меня на ошибке…
   Поворачивается ко мне:
   – Не узнал?
   Смотрю в изможденное лицо, нет, хоть убей…
   Хоть убей, не узнаю.
   Хмурится.
   – Да ну?
   – Ну да, – наконец, понемногу прихожу в себя, – разрешите… дверь закрою…
   – Ага, закрывай… ненадолго я…
   С трудом захлопываю дверь, только сейчас чувствую, как холод пробирает до костей.
   – Вы, собственно…
   – Чего на вы-то, не чужие, чай… Да ты еще маленький был, не помнишь…
   Начинаю вспоминать.
   – Якоб?
   – Он самый…
   Как в тумане, как во сне иду на кухню, разжигаю печь, надо бы заварить чай, или тут не чай нужен, тут чего покрепче надо, и мясца, мда-а, плакали все мои запасы…
   Ледяная рука ложится мне на плечо.
   – Да не кипятись. Я ненадолго.
   Осторожно предлагаю.
   – Что, даже за встречу не выпьем?
   – Некогда, некогда… Что… на чердак-то подняться можно?
   Строю из себя радушного хозяина.
   – Да это же твой дом, как и мой…
   – Ага, твой-мой, меня в тринадцать лет из дома выперли…
   – Что выперли, мне говорили, ты сам сбежал.
   – Ага, сам, отец меня вообще со свету бы сжил…
   Вспоминаю отца, ничего не вспоминается, он умер слишком рано, я не успел его запомнить.
   Поднимаемся на чердак, Якоб идет впереди меня, неплохо знает дом, а ведь сколько лет в нем не был. Мой брат открывает чердак, забирается в темноту, осторожно протягиваю ему лампаду…
   И все бы ничего, если бы моего брата не вздернули неделю назад на виселице.
   Стараюсь делать вид, что ничего не происходит. Совсем ничего. Якоб лихорадочно роется в сундуках, выискивает что-то, бросает на пол, снова ищет…
   Спрашиваю:
   – Что ищешь-то?
   Отмахивается.
   – Да ты этого не видел… не знаешь…
   Наконец, говорю то, что нужно было спросить с самого начала:
   – А ты… как спасся-то?
   – Откуда спасся?
   – С виселицы, откуда…
   Фыркает.
   – Да никак я не спасался…
   Перехватывает дыхание.
   – А… как же… тогда…
   – А так.
   Якоб долго терзает запыленный сундук, поворачивается ко мне:
   – Ключ есть?
   Развожу руками.
   – Откуда ж я знаю…
   – Что, в доме живешь и не знаешь?
   Снова развожу руками, да, вот так бывает, в доме живем и не знаем, что у нас на чердаке делается. У кого нет, дома, тому не понять, так не все же по большим дорогам шарятся, прохожих грабят, есть и такие, которые всю жизнь сапоги тачают, вот дом, вот мастерская у меня…
   Якоб косится на меня:
   – А если взломать?
   Взмаливаюсь:
   – Слушай, тебе срочно надо?
   – Прикинь, срочно.
   Якоб выискивает в полумраке железный ломик, чтобы сломать замок. Услужливо подсвечиваю лампадой, смотрю на лицо Якоба…
   …смотрю на лицо…
   Вздрагиваю, отворачиваюсь, чтобы не видеть трупных пятен. Пламя лампады касается подбородка Якоба, затхлый запашок паленого мяса наполняет чердак…
   Черт…
   Отдергиваю лампаду.
   – Свети давай, свети…
   – А ты…
   – А я чего, а я все уже…
   С грохотом отлетает замок с сундука.
   Якоб бережно перебирает пожелтевшие страницы, поглоданные временем. Наконец, вынимает со дна рисунок, на котором с трудом угадывается замок на вершине скалы, что-то воздушное, летящее расправило крылья над замком…
   Спрашиваю неожиданно для самого себя.
   – Ты рисовал?
   – Ну а то… ладно, пошел я.
   Не верю себе.
   – Даже винишка не выпьешь?
   – Не до винишка сейчас… ладно, бывай.
   Прячет рисунок за пазуху, спешит к двери. Не верю себе, не понимаю, как мог разбойник с большой дороги, в котором не осталось ничего святого, когда-то рисовать замки, которым позавидовал бы любой живописец…
   И, тем не менее, это было так.
   Смотрю, как он уходит в темноту ночи, хочу ему крикнуть, чтобы взял мою накидку, не успеваю.
   Хлопает дверь.
   Стихает шум бури, оставшейся там, за дверью. Думаю, надо бы и правда налить себе чего покрепче после пережитого, забраться в кровать, которая уже успела остыть…
   Нет.
   Выглядываю в окно, смотрю, как Якоб уходит, кутается в плащ, теперь вижу, никакой это не плащ, крылья, большие, перепончатые, черные. Якоб идет по главной улице, и дальше, по лунной дорожке, уходящей в море, навстречу луне.
   Вижу, как с той стороны луны поднимается что-то высоченное, черное, придвигается к Якобу, вопрошает что-то, должно быть, о земных делах, перечисляет что-то, должно быть, смертные грехи…
   Якоб вытаскивает из-за пазухи рисунок, выставляет перед собой, как щит…

2015 г.

Не живущий рассвет

   – Па, а смотри!
   Ну что он там опять тащит… мышонка… лягушку… неведому зверюшку… Вспоминаю себя в его возрасте, тоже вот так всякую дрянь тащил, радовался, ма, а смотри, и ма зарычит медведицей, брось дрянь всякую…
   – Ну что такое?
   – Па, а смотри… а я поймал…
   Сжимаю зубы. Не судьба мне сегодня работать. Не судьба. Ладно, Лёшка не виноват, что времени осталось хрен да маленько, а работы до фига и больше.
   Хотя…
   Может, и Лёшка виноват, если бы не дергал, па, па, глядишь, па и успел бы все…
   – Ну чего там…
   – А я рассвет поймал!
   Холодеют руки.
   Быть того не может.
   – А ну покажи!
   – А вот!
   Лёшка сияет как медный таз, открывает ладошки.
   Ничего.
   Говорю как можно спокойнее.
   – Ничего нет.
   Лёшка уже и сам видит, что нет ничего, смотрит на рассвет, губы дрожат, вот-вот разревется. И хочется пристыдить, такой мальчик большой, и плачет, и ничего тут не скажешь, сам разреветься готов, хоть и знаю, что нет в ладошках никакого рассвета.
   – А… а где?
   – Что ж ты, друг сердечный, хочешь, рассвет, он же долго-то не живет…
   И то правда, не живет долго рассвет. Вся жизнь рассвета – одно утро, да даже не утро, кусочек утра, кусочечек, кусишечко. Только-только кончатся ледяные сумерки, только проклюнется солнце, встанет, только-только от земли солнца круг оторвется – и всё.
   И нет рассвета.
   Рассвет-то про то не знает, рассвет-то думает, успеет все – и школу кончить, и в универ поступить, и жениться, и квартиру купить себе, ну, не сразу, конечно, ипотеку сначала взять. И на работу устроиться успеет, да не продавцом в соседний ларек, а получше что, и карьеру сделать успеет, и машину купить в кредит, и детей вырастить…
   Ага.
   Щас.
   Жизнь-то у рассвета, – полчаса, всего-ничего.
   И всё.
   Вспоминаю себя, как в детстве вот так же ловил рассвет, нес домой, прятал за пазухой, чтобы уберечь от холода, от непогоды, согреть – и всё равно ничего не помогало, ничегошеньки, домой прибежишь, за пазуху руку сунешь – а нет ничего.
   Что хотите, редкая птица – рассвет. Как-никак в Красную Книгу занесен, за отстрел самого охотника пристрелить могут.
   Да все равно не живут рассветы.
   Не живут.
   Сами люди рассветы губят, только так губят. Вон, комбинат дымит, а рассвет дыма не выносит, помирает от дыма. А вон машины газуют, вон от них смога сколько, вот и погиб очередной рассвет.
   Звери-птицы хоть убежать могут оттуда, где человек всё загадил, а рассвет куда убежит-улетит, нет у рассвета ног, чтобы убежать, нет у рассвета крыльев, чтобы улететь – вот и гибнет рассвет.
   Только даже там, где читстехонько всё и рассветы берегут – всё равно не живут рассветы, коротка жизнь рассвета, полчаса, да и всё. И гибнет рассвет в лучах солнца, и мечется, а как, а почему, а где, а не успел, а постойте, а школу кончить, а в институте выучиться, а жениться, а на работу устроиться, а карьеру, а ипотеку, а машину, а…
   А всё.
   Конец.
   И плачет рассвет.
   Еще сыздества знали, если по утру дождь идет – это рассвет плачет, смерть свою оплакивает и жизнь свою короткую.
   Не знает рассвет, что это не конец, что пройдёт день в трудах и заботах, настанет вечер, когда люди домой идут, птицы в гнезда летят, и ночь настанет, время сна и покоя, когда только одинокий месяц над крышами парит, – а там и снова предрассветные сумерки, и снова рассвет.
   Про то рассвет не знает.
   Так устроен рассвет, что жизнь свою предыдущую не помнит. А мы ему рассказать не можем, да даже если расскажем, он отмахнется только, а-а-а, сказки мне всякие говорите, где это видано, чтобы рассветы возрождались, или вы вообще из секты какой, а?
   Так что даже говорить ему нечего, только время потратим.
   Так-то.
   И смотрит Лёшка на пустые ладошки, и не верит, что рассвета больше нет.
   И знаю, завтра опять побежит с пацанами в утренние сумерки ловить рассвет, а вдруг на этот раз получится…

   – Па!
   Сжимаю зубы, ну вот, опять…
   – Па, смотри!
   Терпеливо смотрю, ну что он опять притащил, мышонка, лягушку или неведому зверюшку…
   – Ну что там?
   – Смотри, я человека принес!
   Вздрагиваю.
   – Че…
   – Человека! Живого! Настоящего!
   Так же терпеливо говорю.
   – Ну, давай… показывай.
   Рассвет раскрывает лучи, и знаю, что ничего хорошего не увижу, и всё-таки смотрю.
   Ничего нет.
   Ну как ничего – истлевшие кости, вот-вот готовые рассыпаться в прах.
   Рассвет не понимает, играет лучами.
   – А… а ничего нет.
   Киваю.
   – Ничего.
   И вроде не маленький уже рассвет, а всхлипывает, того и гляди заплачет, и даже не скажешь, не пристыдишть, что вот такой большой, и плачет…
   Осторожно говорю:
   – Ну что же ты хочешь… не живут люди долго.
   – Да он живой был!
   – Живой… ты его сколько сюда нес?
   – Да лет двести.
   – Ну, вот видишь… а он больше семидесяти не протянет…
   Вспоминаю себя в молодости, как вот так же брал человека, вел его через тернии к звездам, звал за собой, думал, покажу своим, думал, будет жить с нами – да какое там, пока приводил, от человека одни кости истлевшие оставались.
   Человек-то не знает, что век его короток, думает, успеет все, а семьдесят лет прошло, оглянулся – бац, а где жизнь, а нет жизни, прошла, не воротится. И замечется человек, и спохватится, а как же, а где же, а почему же, а постойте, а не успел же, а сколько задумано было, а-а-а-аа…
   Не знает человек, что прошла жизнь, пройдет смерть, пройдет смызнь, пройдет жерть, а там и снова жизнь будет, и…
   И показывает маленький рассвет мне, мудрому закату, человеческие косточки, и разводит лучами, а как же так, а где, а почему…

2015 г.

Мертворождение

   – Входите.
   Замираю на пороге.
   – Входите же… что же вы стоите?
   Вхожу. Чувствую, как подкашиваются ноги. Тут, главное, не свалиться прямо на погроге. Все-таки спотыкаюсь, все-таки сваливаюсь, он подхватывает меня ледяной рукой.
   – Вы поосторожнее.
   – Ага… с-спасибо.
   Оценивающе оглядываем друг друга. Он спрашивает:
   – Вы же… Сын Эммы Эрчибелд?
   Чувствую, что краснею.
   – Внук.
   – Вот как летит время… А что же ваша бабушка? Не приехала?
   Смущенно откашливаюсь.
   – Она… умерла десять лет назад.
   – Соболезную. Что же, пройдемте… покажу вам поместье… все-таки, как я понимаю, какое-то время нам придется жить под одной крышей.
   Откашливаюсь.
   – Я бы… предпочел получить свою долю наследства…
   – …деньгами? Несомненно. Обязательно. Видите ли, у меня некоторые финансовые затруднения…
   Понимающе киваю. Спрашиваю то, что хотел спросить с самого начала.
   – С кем имею честь…
   – Ах да, прошу прощения, не представился. Энтони… Энтони Эрчибелд, ваш двоюродный брат.
   Пытаюсь вспомнить, что я знаю про Энтони Эрчибелда. Ничего. От слова совсем. А еще считал себя знатоком своей родословной, мда-а-а…
   Энтони собирает на стол нехитрый ужин, только сейчас понимаю, до чего проголодался в дороге. Эрчибелд разливает вино, чокаемся, пьем.
   Осторожно спрашиваю:
   – Разрешите… взглянуть на фамильное древо…
   Энтони хмурится.
   – Думаю, вы его уже видели.
   – И все-таки разрешите взглянуть.
   Иду к фамильному древу на стене, пристально рассматриваю.
   Холодеет в груди.
   Еще раз смотрю на фамильное древо.
   Холодеет душа.
   – Что же… всего… хорошего.
   Он изумленно смотрит на меня:
   – Уже… уходите?
   – Да… мне пора.
   – Но, насколько я понимаю, вы планировали остаться…
   К сожалению, не могу. Всего… всего хорошего.
   – Насколько я знаю, вы живете не в самых лучших условиях…
   – Н-ничего страшного, не смею вас обременять.
   – Поверьте, ни в коей мере…
   Отчаянно мотаю головой.
   – Нет-нет, благодарю.
   Выхожу. Не выхожу – выбегаю из дома, только сейчас чувствую, как бешено колотится сердце.
   Прыгаю в экипаж, дергаю поводья, Хэлкетт звонко цокает копытами, уносится в темноту ночи.

   – Мой двоюродный брат…
   – У вас никогда не было двоюродного брата, – нотариус смотрит на меня изумленно.
   Сглатываю. Молчу.
   – Вы будете вступать в права наследования?
   – Еле выжимаю из себя:
   – Н-нет.
   – То есть… вы отказываетесь от наследства?
   – Боюсь, что да.

   До сих пор пытаюсь забыть то, что увидел на ветвях фамильного древа рядом с именем Энтони.
   До сих пор не забывается.
   До сих пор стоит перед глазами роковая надпись, имя Энтони рядом с моим именем и подписанное внизу —
   Мертворождение.

2015 г.

Турист без крылатки

   – Позвольте, помогу…
   Услужливо тащу мост, прогибаюсь под его тяжестью.
   – Не стоит. Я сам.
   Турист выставляет руки вперед, будто я предлагаю ему что-то ужасное, гремучую змею, не меньше. Подходит к краю обрыва, за которым ничего, пропасть, и даже не пропасть – бездна.
   Взмахивает жилистыми руками.
   Прыгает.
   Как всегда замираю, как всегда сердце пропускает два удара, как всегда мне кажется, что сейчас мой гость ухнет в бездну.
   Нет.
   Не ухает.
   Падает на тот берег, приземляется, как хороший спортсмен, взмахивает руками.
   Все-таки перетаскиваю мост, перебираюсь на ту сторону, бормочу какие-то протокольные вежливости, что вот мне бы так прыгать…
   – Ничего, ничего, – кивает турист, – не каждому дано.
   Ловлю себя на том, что он так и не назвал свое имя. А может, у него и нет имени. Имена-то нынче недешевы, так что и такое бывает, старое имя кончилось, а новое не купил еще.
   Да.
   Уже знаю, что услышу в ответ, но все-таки вежливо спрашиваю:
   – Показать вам остров или сами… посмотрите?
   Он вежливо кивает:
   – Сам посмотрю.
   Идет по островку, оглядывает дома, арки, маленькие кафешечки под открытым небом, мосты, фонтаны, скверы, ряды торговцев, наперебой расхваливающих свой товар. Что-то ищет, понять бы еще, что…
   Не выдерживаю.
   – Подсказать что-то?
   Он вздрагивает, оборачивается:
   – А?
   – Что-то… подсказать?
   – Да нет, нет…
   Спрашиваю как можно осторожнее:
   – А… что вы ищете?
   Он снова делает жест руками, будто я предлагаю ему что-то страшное:
   – А нет, нет… я сам найду…
   Оглядывает улицу, смотрит на парочку на перекрестке, она хлопает его по лицу, кричит надрывно, ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу…
   Турист мотает головой.
   – Пойдемте дальше.
   Оживляюсь:
   – Ну вот, тут у нас на острове ресторан под открытым небом…
   Турист морщится.
   – Да нет. Отвезите меня на другой остров.
   – Сию минуту. Предлагаю воспользоваться экипажем…
   – А?
   – Хотите экипаж?
   – Да-да, конечно.
   Устраиваемся в экипаже, катимся к краю острова. Мне не по себе, я из тех людей, которые не любят приближаться к краю, которым больше нравится ближе к середке, да еще бы устроиться на острове побольше, где посередке живешь, краев не видишь. А отец мой наоборот, бездну любил, да ладно бы на краю острова дом выстроил, в бездну смотрел, а то выдумал, купил себе островочек, не островочек, островочечек, не островочечек, островишечко, и на нем тютелька в тютельку башню в три этажа поставил… Ох боялся я высоты, с детства боялся, ох, рвался я из родительского дома… Теперь-то мне повезло, ну как повезло, на большой остров конечно не попал, там земля дорогая, а выискал-таки себе квартирку на маленьком острове, так, что из окна берегов не видно, только два соседних дома и колонна на углу…
   Ладно, не о том речь.
   Экипаж довозит нас до края, ищу мост, а где мост, а нет моста, а здесь надо на крылатке до другого берега добираться.
   Черт…
   Ищу крылатку, чтобы перебраться на тот берег. Гость не ждет, пока я найду крылатку, гость взмахивает руками, прыгает.
   У меня падает сердце, даже не успеваю заорать ему, что он рухнет в бездну.
   Не рухает в бездну, приземляется на ту сторону, ловко, как профессиональный прыгун.
   Кое-как перебираюсь за ним на крылатке, он терпеливо ждет, хотя вижу, что торопится.
   Оглядывается.
   Голодный оборвыш вылезает откуда-то из ниоткуда, тянет к туристу тощие ручонки. Вздрагиваю, откуда он только взялся, так он мне всех гостей распугает.
   Так и есть, гость уже торопится, гость уже кивает:
   – Давайте дальше.
   – Островок совсем небольшой… пройдемте… а дальше там обрыв…
   Турист пожимает плечами, обрыв так обрыв. Доходит до обрыва, взмахивает руками.
   Прыгает.
   Завороженно смотрю, как он летит вниз, вниз, вниз, и здесь нужно закричать, и не кричится, и вообще, кому я сделаю лучше, если закричу…
   …хватается за край обрыва.
   Перевожу дух.
   Он терпеливо ждет, пока я наведу мост и переберусь на ту сторону.
   Задаю дежурный вопрос:
   – Вам показать город… или сами?
   Уже знаю, что скажет – сам.
   – Покажите… пожалуйста.
   Это что-то новенькое.
   Золотая монета ложится в мою ладонь.
   Откашливаюсь:
   – Наша столица основана семьсот лет назад, когда люди впервые переселились на эту островную группу. Археологические исследования показали, что до нас людей на этих островах не было…
   Нет, не умею я говорить, не умею. У других как-то получается, а у меня нет, правильно отец ворчал, тебя только в гиды, язык не тем концом не в то место вставлен…
   – Войны у вас были?
   – Помилуйте, какие войны, война на крохотных островках смерти подобна…
   Первый раз вижу, как мой попутчик улыбается.
   – Отлично. Ну… так что у вас тут интересного?
   – Ну вот, например, музей разбитых надежд…
   Вздрагивает:
   – Разбитых надежд, вы сказали?
   – Ну а что вы хотите, надежды-то хрупкие, раз – и нету…
   – Б-большое спасибо. Пойдемте дальше.
   – Ну вот, здание местной Академии…
   – Да нет, вы не поняли. На следующий остров.
   – А на этом…
   Он мотает головой:
   – Нет.
   – Здесь нет того, что вы ищете?
   – Нет.
   – А может…
   – Нет. Совершенно точно. Нет.
   Хочу спросить, как это связано с разбитыми надеждами. Не спрашиваю.

   – А все-таки… что вы ищете?
   Он оглядывает очередной остров.
   – Нет. Здесь этого нет.
   Пожимаю плечами, нет так нет.
   – Ну, давайте дальше. На следующий остров.
   Фыркаю.
   – А больше нету островов, это последний в группе нашей.
   – Последний?
   – Ну.
   – А-а-а, ну тогда… большое спасибо.
   Горсть монет ложится в мою ладонь, как всегда начинаю чувствовать себя ужасно богатым, начинаю подумывать, как бы перебраться в столицу.
   – Вам ведь теперь нужна гостиница, не так ли?
   – А нет, я дальше пойду.
   – Дальше? К другим островам?
   – Ну да.
   – Крылатка у нас отходит в восемь.
   – Да нет, обойдусь…
   Хочу спросить, как он обойдется без крылатки. Не успеваю. Турист подходит к краю пропасти, взмахивает руками, прыгает.
   В бездну.
   Отрывается от края пропасти, летит в огромном затяжном прыжке, не вниз – вперед, вверх, куда-то в сторону дальних берегов…
   Спешу домой, надо успеть дотемна, а то после темна в городе небезопасно, так и пристукнут в темном переулке.
   Нда-а, не скоро он найдет здесь то, что искал…

2015 г.

Завтра будет война

   Завтра будет война.
   То есть, еще никто не говорит, что будет война. О таких вещах не говорят. И, тем более, не пишут. О таких вещах можно только думать, да и то осторожно, а то никак услышит война мысли, и придет раньше срока.
   Только все уже знают, что война завтра будет. Вон и Антипчик ружьишко свое достал, славное ружьишко у Антипчика, правда, еще с не пойми какой войны осталось, ну да все равно славное.
   И еще никто не говорит ничего – нечего тут говорить, пока войны нет – и вроде даже не смотрит никто в ту сторону, где враги, а нет-нет заговорят на углу двое, и умолкнут вот так, внезапно, и смотрят в ту сторону, где враги.
   То есть, еще никто не говорит, что враги. Слово-то какое – враги, сколько лет его не говорили, уже и забыли, что слово есть такое – враги, уже и дети в школе с ошибками пишут – то вроги, то раздельно – в раги, и учитель за голову хватается, ну одни пятерки у тебя были, как за контрольную-то трояк схватил? Так это вы ж, господин учитель, мне его поставили…
   Вот так.
   А тут – вертится у всех на умах – враги.
   И смотрят люди в ту сторону, где поднимаются на горизонте темные башни, курится над ними дымок…

   При столкновении двух цивилизаций неизбежен военный конфликт: два разумных вида не могут сосуществовать мирно. Поскольку разумный вид стремится овладеть всеми ресурсами окружающей среды, он не потерпит конкуренции, и…

   Еще не война, нет.
   Еще только в бинокли смотрят на ту сторону, в дальние края, смотрят, диву даются. Чудные все-таки, о трех ногах, а на трех ногах конус покачивается, щупики вытягивает. И тоже ходят, принюхиваются, щупиками воздух прощупывают, тоже, видать, готовятся.
   Нет, про войну еще не говорит никто. Еще так только, планы какие планируют, скажут – ну завтра, например, – и осекутся, и спохватятся, что не будет никакого завтра.
   Так-то.
   Да.

   Как правило, разумная жизнь возникает локально – наиболее благоприятными для этого местами можно назвать территории с большим многообразием видов и мягким климатом. Однако, условия жизни должны быть неидеальными, чтобы побуждать вид к развитию разума.

   Вот теперь война.
   Точно война.
   Этот наш, главный, по связи речь произнес. По всем каналам. Впервые нашему виду брошен по-настоящему серьезный вызов, и мы должны принять его достойно. Мы не должны допустить, чтобы наша история оборвалась здесь и сейчас, чтобы многовековые труды наших пращуров оказались напрасными.
   Ну и все такое.
   Хорошо говорит.
   Это он может, говорить, зря, что ли, спикером его поставили.
   Вот тогда уже поняли все – война будет. И Антипчик уже ружье свое не просто достал, а из дома вынес. Ну и враги принюхиваются, щупиками воздух прощупывают, тоже готовятся, тоже знают, не быть двум разумам, уж или один, или второй.

   Постепенно разумная жизнь увеличивает свой ареал, расселяется по доступной территории. Если на пути расселения нет серьезных преград (другая среда обитания), то такое расселение может продолжаться довольно долго. По мере расселения цивилизация усложняется, в конечном счете наступает этап, когда для разумного вида уже не может быть никаких преград.

   Война будет.
   Готовимся.
   Призыва не было, никого не призывали, нас призывать-то не надо, сами на призывные пункты пришли, где оружие дают, пушки, ружья, лучевики, парни стреляют, ружья проверяют, и Кулька маленький за братом спешит, ножками неумелыми переступает, к ружью ручонки тянет, я-а-а-а-а, я-а-а-а, мне-е-е… Мамка его оттаскивает, рано тебе еще, нос не дорос, и брат Кульку на плечи сажает, а ну глянь, далеко враги?
   Как гром грянул.
   Первый раз слово само прозвучало.
   Война.
   И наши все на брата Кулькиного смотрят, будто он эту войну выпусти.
   Потом ничего, поутихли. Справимся. Да как не справимся, быть того не может, чтобы не справились, зря, что ли, века и века путь прошли от древней Ойкумены до самых дальних рубежей, дальше, дальше по земле, от дыма костров к огням неоновых ламп, от каменных зубил до лазерных прицелов. Много что выдержали за это время, много что пережили, неужели это не переживем.
   Переживем.
   Зря, что ли, по земле веками и веками шли, зря, что ли, расселялись, на восток, на запад, на север, на юг, через горы, через леса, через холмы, через долы, где и моря переплывали. Земля-то большая, земля-то бесконечная. Ну это наши так говорят, что бесконечная земля, потому что концов и краев еще не нашел никто. А найдут, так скажут – есть у земли конец и край.
   Вот, расходились по земле, земля-то плоская, грех не расходиться. А тут вот на бесконечной земле чужое племя встретили.
   Война будет.

   При детальном рассмотрении земной поверхности обнаружено едва заметное искривление, составляющее…

   Гром грянул.
   Пушки грянули.
   Две армии друг на друга двинулись.
   Не бывать двум народам на одной земле.
   Не бывать.

   Расселение разумного вида не может продолжаться бесконечно. Вид может прекратить расширение ареала по нескольким причинам.
   Во-первых: появление непреодолимой преграды в виде другой среды обитания
   Во-вторых: вымирание вида в связи с накоплением генетических ошибок
   В-третьих: изменение вида, трансформация в другой вид под воздействием окружающей среды
   В-четвертых: истребление вида другим видом

   А вот этого мы не допустим.
   В атаку пошли. Нам и не надо орать, чтоб в атаку пошли, – сами в атаку кинулись, под смертоносные лучи, кто-то кричит – наза-а-а-а-д, не слышим, какое там назад, вонзаем штыки в конусы на ножках..
   Вонзаем…
   Вонзаем…

   Спохватываюсь.
   Смотрю на лица врагов, на наши лица, сравниваю…
   Начинаю понимать.
   Оборачиваюсь к своим, режущим, колющим, бьющим врага.
   – Стойте!
   Мой крик тонет в грохоте битвы.
   Оборачиваюсь к чужим, жгущим, жалящим.
   – Сто-о-о-ойте-е-е-е!
   Не слышат.
   Не понимают.
   Холодный клинок вонзается в спину, уже не знаю, от своих или от чужих…

   Длительное расселение по большой территории может привести к значительному полиморфизму, в дальнейшем – к образованию новых видов. Новые виды, встретив друг друга, уже не признают, что когда-то были…

2015 г.

Худой мир

   – Кто ваш главный герой?
   Вот так – в лоб. Ни здрассте, ни до свидания, хотя нет, до свидания полагается говорить, когда уходишь, а я, слава те гос-ди, не ухожу еще.
   А редактор спрашивает:
   – Кто ваш главный герой?
   Откашливаюсь. Понимаю, что не могу вот так, сразу говорить про героя, у меня другое в планах было, как шел сюда, представлял себе, как буду рассказывать…
   – Ну, понимаете… есть две планеты, на одной из них климат оптимальный для жизни… притяжение слабое, всё там такое легкое, воздушное, вечное лето, люди летают…
   – Это вы мне про героя?
   – Про героя потом. А на второй планете климат суровый… холодный… и притяжение бешеное…
   – Большое в смысле?
   – Да, большое… очень большое. И люди там вынуждены бороться за жизнь… преодолевать гравитацию… ищут травинки в вечной мерзлоте… и вот через какое-то время обитатели этих двух планет встречаются…
   – Постойте-постойте… вы говорите, встречаются… получается, до этого они каждый на своей земле жили, друг про друга ничего не знали?
   – П-получается так.
   – И что, на двух планетах параллельно появилась разумная жизнь?
   – М-м-м-м…
   Лихорадочно соображаю, может такое быть или нет.
   – Н-нет… люди с одной планеты на другую перебрались… давным-давно… так давно, что уже и не помнит никто, как это было.
   – Давно – это когда?
   – Ну… в каменном веке еще.
   Редактор таращит глаза.
   – В каменном веке люди на другую планету перебрались?
   Думаю. Хватаюсь за соломинку.
   – А как люди в каменном веке на плотах через океаны переплывали, в Америку? Индейцы как?
   Редактор хмурится, проступают глубокие складки на лбу.
   – Хотите сказать… они на плотах переплыли?
   – Ну да. Наверное.
   – Или, говорят, в древности какой-то перешеек между Евразией и Америкой был. По нему перешли.
   Догадываюсь.
   – Хотите сказать… между планетами был перешеек?
   – Может быть. Хотя… нет, наверное, все-таки на плотах перебрались.
   – Ну да, пусть на плотах. Давайте дальше, – редактор снова хмурится, – вы мне про героя обещали.
   – Ну да. Герой родился на земле, на которой холодно… там все крепкие, коренастые такие, приземистые, плотные такие… потому что холодно. И потому что гравитация бешеная…
   Редактор постукивает по столу.
   – А герой?
   – Ну да… понимаете, у него гены проступили… которые…

   Прохожу в сумерках, быстро-быстро, по стеночке, по стеночке, может, не заметят…
   – Стой, кто идет?
   Останавливаюсь. Началось.
   Они обступают меня, плотные, крепкие, коренастые, сдавливают могучими телами.
   – Ты откуда такой будешь?
   Говорю как можно непринужденнее.
   – Здешний я.
   – Не, видали, здешний он… все бы такие здешние были, а?
   – Того и гляди пополам переломится…
   – Парни, дай глянем, может, у него и крылья есть?
   – Меня швыряют на землю – легко, ударом кулака, с меня срывают одежду, сам виноват, нечего было по силурийски одеваться, а как не по-силурийски, если здешняя одежда на мне как седло на корове…
   Пробую встать, мощный кулак впечатывается в лицо, вот оно, началось… в деревне утро… ору – во все горло, может, дойдет до них:
   – Да местный я, местный!
   – Еще чего выдумаешь?
   – Точно вам говорю – местный!
   – Паспорт показывай.
   Показываю. Делать нечего. Вынимаю стальной жетон, на котором выгравировано, что местный я, что бы там про меня не говорили…
   – Во, те на… – растерянно говорит кто-то, кажется, главный в этой компании.
   – Да уродец какой-то вообще, бить его! – взрывается здоровенный громила, снова кидается ко мне, парни его оттаскивают, да оставь, да не надо…
   Ускользаю в подворотни, на ходу натягиваю на себя остатки одежды. Тихонько радуюсь, что все обошлось, хорошо, паспорт с собой носить начал, да что паспорт, на той неделе и паспорт не помог, отметелили…

   Дочитываю. Вслух.
   Редактор смотрит с презрением.
   – Хотите сказать… Это будет интересно читателю?
   – Ну… я не знаю… напряжение есть, конфликт есть…
   – Ну, вы понимаете, не катит это, не катит. Ну что такое, избили в подворотне. Читатель каких героев любит? Сильных, уверенных. На него в подворотне напали, он их всех одной левой раскидал.
   Вздрагиваю.
   – Да как этот дохляк их одной левой раскидает? Он на этой планете с огромным притяжением еле на ногах держится, у него гены жителей соседней планеты проступили, а вы говорите…
   – Ну вот, напишите, что он с виду дохляк, они у него деньги отобрали, еще там чего, а потом он и ка-ак вмажет…
   Вымученно киваю. Понимаю, ничего не поделаешь, придется переписывать.
   – Ладно… давайте дальше, что у вас там.
   – Ну вот… одно время между этими планетами вражда была…
   – Это какое время?
   – Не знаю.
   Редактор вспыхивает, аки промасленный фитиль:
   – То есть, вы сами историю своих планет не знаете – а пишете?
   – Ну… если с одной планеты люди на другую перекочевали в каменном веке… то пусть воевать начнут, скажем… в средневековье.
   – Не-е, средневековье, это вы как-то рановато взяли, – редактор постукивает пальцами по столу, – ну вы сами представьте себе, противостояние двух планет, открытый космос, и… рыцари в доспехах на лошадях. Ну не смотрится, совсем не смотрится.
   Хочу предложить другой вариант. Тут же вспоминаю какой-то совет от кого-то там, хотите понравиться человеку, дайте ему самому предложить какой-нибудь вариант.
   Спрашиваю:
   – А вы сами как предполагаете?
   – Кто из нас книгу пишет, вы или я?
   Теряюсь. Вот так всегда, чем больше стараешься, тем хуже выходит.
   – А если… в викторианскую эпоху?
   – Гхм… это вы хорошо придумали. Правда что. Великие географические открытия, как раз тут другие планеты и откроют. Скажем, Колумб поехал Америку открывать… тьфу, черт, он же кратчайший путь в Индию искал, так, да? Ну вот… заблудился, и другую планету открыл. Потом еще планету, потом еще. Пусть они эти планеты своими колониями делают. А потом найдут эту планету, где у вас радиация… то есть, тьфу, гравитация… Как она называется-то?
   – Где гравитация и холод – та Девон. А где крылатые люди – Силур.
   – Мил друг, ничего, что это названия периодов в геологии?
   Смущаюсь.
   – Переименовать. Категорически. Ну вот. Силур другие планеты открывает, колонии себе делает, а Девон колонией становиться не хочет. Вот и война. Корабли летучие… ну, сами себе представите, парусные фрегаты с крыльями летают по космосу, перестрелки, друг друга поджигают, ко дну пускают…
   Киваю.
   – Дальше давайте.
   – А дальше перемирие… худой мир лучше доброй ссоры, и все такое.
   – С чего вдруг перемирие?
   – Ну… появляется ядерное оружие… и еще что-нибудь покруче… люди понимают, что если будут воевать, то победителей в этой войне уже не будет.
   – Верно мыслите.
   – Ну и вот… во время перемирия на Девоне проходит выставка технических достижений… новейшее оружие, все такое…
   – Так…
   – И вот на выставке пропадает один ценный объект…
   Редактор смотрит на меня, расстреливает взглядом. В упор.
   – Какой?
   Откашливаюсь.
   – Ценный.
   – А конкретнее?
   – Не могу я конкретнее, это же секретная информация…
   – Короче, вы не знаете. Постарайтесь придумать, мне это не надо тут, поди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю, что.
   Огрызаюсь.
   – Перпетуум мобиле.
   – Ну, пусть будет этот… как его назвали… мобиль ваш. Мобиль-то гоночный или какой?
   – Да… всякий.

   – День добрый.
   Прохожу мимо силурца, говорю – день добрый. Как всегда надеюсь, что ответит. Как всегда он мне не отвечает, они никогда не отвечают. Они на нас смотрят свысока, буквально – свысока, длинные, тонкие. Даже я, длинный и тонкий, кажусь на их фоне массивным и неуклюжим. Он проходит мимо меня, брезгливо поджав губы, они всегда брезгливо поджимают губы, то ли не хотят с нами иметь дело, то ли давит на них наше притяжение, выжимает все силы.
   Не знаю.
   И не спросишь у них просто так, не спросишь. Такие и не ответят. И не кивнут. И вообще…

   – Вы их что, похожими на людей сделали? – хмурится редактор
   – Ну да… они же все одной крови… две ветви одного и того же вида.
   – Лучше бы вы их какими-нибудь особенными сделали… ну там, членистоногими, членисторукими, жукоглазыми… знаете, читатели это дело любят… они у вас мысли не читают? Ничего мысленно не приказывают? Телепортация? Телекинез?
   – Ничего такого.
   – Напрасно. Вы им обязательно что-нибудь такое сделайте… эдакое. Читатель это любит…
   Хочу вздохнуть. Не вздыхаю.

   Смотрю на экспонат. Вернее, на то место, где должен быть экспонат. И где его нет. Еще пытаюсь себя утешить какими-то отговорками, что мобиль унесли работники выставки, мало ли там что…
   Уже понимаю, – никакие работники никакой выставки тут не при чем.
   И как не хочется сейчас идти к директору, как не хочется говорить страшные слова…
   Директор оборачивается:
   – Ну что у вас тут такое?
   – Гхм… это… а мобиль где?
   – Где всегда, там и сейчас… или… – директор смотрит на то место, где был мобиль, – сперли, что ли?
   – Сперли.
   Страшное слово. Как гром среди ясного неба.

   – Так-так-так, не пойдет, – редактор хлопает в ладоши, – ну что это такое – директор?
   – А… как?
   – Имя у директора-то есть?
   – – Нет.
   А почему нет? Если вы своему персонажу имя постеснялись придумать, о чем с вами говорить? – редактор показывает на дверь, – все, все, всего хорошего.
   – Да не было у него имени! На Девоне не принято… там номера…
   – Да задолбали вы со своими номерами, как антиутопия какая, так номера, ещё с Замятина пошло все это. Чтобы имя было. Безо всяких. Без имени в печать не возьму.
   Екает сердце, значит, с именем возьмут.
   Может быть.
   – Потом это… выставка. Как выставка выглядела? Пол, потолок, стены какого цвета? Вот заходите вы на выставку, что видите? А экспонат украденный на каком этаже был? Или вот, герой идет к директору – а директор в это время что делает?
   – Н-ничего.
   – Что значит, ничего… как это у Гамлета… за ничего и будет ничего. Или нет, это король Лир… занятие ему какое найдите. Пусть подчиненных распекает. Или там пусть с арендаторами ссорится, что оплату задрали. Или еще что. И вот герой к нему подходит… как героя звать-то?
   – Номер…
   – Никаких номеров. Имя ему дайте, имя. Ну, хорошо… давайте дальше.

   Директор смотрит на видеокамеру. Директор ненавидит видеокамеры, потому что они «ненашенские», потому что они «ихнинские», а все «ихнинское» по определению плохое, даром, что своих видеокамер не было и нет, и попробуй заикнись ему, что своих видеокамер у нас не было и нети, он и вовсе начнет рвать и метать, а-а-а, зачем они нужны…
   А вот нужны.
   Видеокамера (сделано в Силуре) безучастно показывает, как в зал заходит Мегиддо, через некоторое время выходит обратно, пряча что-то за пазухой.
   – Все ясно с ним… – директор смотрит на меня, – нет, ты смотри, сволочи, какие сволочи, нарочно на выставку нас эту уломали… чтобы вот так… мобиль наш спереть.
   Молчу. Не верю себе.
   – Чего стоим? Кого ждем? Пошли уже разбираться с хануриком этим силурским… ах-ах, межпланетные связи, ах-ах культурный обмен…
   Он ведет меня в гостиничное крыло, еще пытаюсь возразить что-то, понимаю, что возразить нечего, и даже не успеваю ничего сказать, когда директор решительно распахивает дверь номера.
   – Фы не иметь права, – говорит Мегиддо. Говорит с сильным акцентом, Мегиддо знает по-нашему только несколько фраз, да и то с сильным акцентом, считает ниже своего достоинства знать чужой язык.
   – А ну-ка… шкафчик-то открывайте, – кивает директор.
   – Фы не иметь права, – повторяет гость, – я звонить адфокат.
   – Звонить, звонить… – директор открывает один из шкафов, вытаскивает что-то, завернутое в газету. Разворачивает несмотря на отчаянные протесты гостя…
   Вздрагиваю. Почему-то я до последнего не верил, что там и есть мобиль.
   – Ну… что на это скажете?
   – Этого не мочь быть, – Мегиддо бледнеет, – меня подставить…

   – Стоп-стоп-стоп, это что у вас получается, там же выставка, там же гостиница, где люди живут? Бред полный. Переделать. Мегиддо это кто? Гость с Силура? Потом что за имя такое, Мегиддо, это же город какой-то древний… тоже переделать.
   Выжидаю паузу.
   – Продолжать?
   – Ну… продолжайте.
   – Ну и вот… и теперь рассказчик должен доказать, что Мегиддо не виноват. Потому что по законам Девона ему грозит смертная казнь за кражу мобиля…
   – Ну, еще бы.
   – А если на Девоне казнят силурца, Силур объявит Девону войну.
   – Неудивительно.
   – Ядерную войну, в которой победителей уже не будет. И вот теперь герой должен расследовать это дело.

   Он даже не поднял головы, когда я вошел в камеру. Он казался убитым, уничтоженным, – только что стройный и подтянутый, он как будто сломался пополам, будто кто-то убрал из него стержень.
   – Вы… где вы были в момент кражи?
   – Я кофорить с адфокат, – огрызнулся он.
   – Пока ваш адвокат доберется сюда, вас казнят. Я могу помочь вам. Где вы были?
   – Я. Кофорить. С. Адфокат.
   Я понял, что ничего не смогу от него добиться – а это значило только одно, что я должен расследовать это дело сам, если только не хочу, чтобы два мира улетели в тартарары…

   – Стоп-стоп-стоп, это что получается, сначала в настоящем времени пишете, потом в прошедшем?
   – Ну, это мелочи.
   – Это, друг мой, не мелочи, из таких вот мелочей все и складывается. Мелочи ему. А потом графомань всякую на прилавки ставят… Окончание мне покажите.
   – Ну вот…
   – Читайте.

   – Но это не он украл.
   Все оторопело посмотрели на меня. Даже несчастный Мегиддо первый раз обратил на меня внимание, попытался повернуть голову, насколько это было возможно на электрическом стуле.
   – Не он? – переспросил директор.
   – Не он. Я нашел грабителя.
   – И… кто же он, если не секрет?
   – Вы.
   – Вы бредите.
   – Вы. Украли.
   – Чем вы это докажете?
   – Пожалуйста. Вот это видеозапись с камеры, которую вы подставили. А это реальная видеозапись. Которую я нашел в вашем портфеле.
   – И… что же там?
   – Давайте посмотрим.
   Я включил запись. Мегиддо еще больше выгнул шею, казалось, она сейчас переломится пополам. Я хотел сказать стражникам, чтобы освободили осужденного, но тут же догадался, что никто этого делать не будет.
   – Вот… взгляните.
   Люди оторопело смотрели, как директор проходит по коридору, прижимая к себе мобиль, долго возится с ключами перед дверью Мегиддо, наконец, исчезает за дверью…
   – Это мистификация! – закричал директор, но было поздно, я уже кивнул стражникам:
   – Вы знаете, что делать.
   Все произошло очень быстро, я и глазом моргнуть не успел, как стражники навалились на директора, а Мегиддо был освобожден. Я взял его под руку.
   – Пойдемте. Вы свободны.
   Я понимал, что нужно увести его отсюда как можно скорее, пока они не спохватились, пока не кинулись вдогонку.
   – Спасибо… окромное спасибо…
   Я хотел ответить ему – не за что. Не ответил. Было за что. Я еще раз посмотрел на запись, которую сварганил вчера, помогли нехитрые познания в фильмосотворении, почерпнутые у легких людей с Силура. Мегиддо, кажется, был разозлен, еще бы, он так и не смог унести мобиль. Хотя я бы на его месте радовался, что избежал казни.
   – Вас там… не накажут, что вы… ничего не привезли?
   – О нет, не-ет, – ответил он, неуклюже растягивая слова.
   – Я отшень плаготарен, – добавил он чуть поздже, – ви… приезжать к нам.
   Сердце екнуло. Я никак не ожидал, что получу приглашение, мечту всей жизни…

   – И что? – спрашивает редактор, – он поехал на Силур?
   – Нет. Гость… хотел убить его.
   – Убить?
   – Да. У них был обычай, пить кровь из животных…
   – Они что, считали девонцев животными?
   – Ну… навроде того. Вот он и решил воспользоваться… полакомиться…
   – И главный герой погиб?
   – Нет. Главный герой оказался сильнее. Убил Мегиддо. Вот: «Я стоял над трупом и понимал, что теперь война неизбежна, что то, что я пытался предотвратить всеми силами, все-таки произойдет…»
   – Ну, знаете… у нас читатели плохих концов как-то не любят. Так что… может… без этого без всего? Что вы тут напридумывали, кровь пьет, убийство… Вампиры это вам, что ли? Лучше пусть все хорошо будет… вот они выходят из тюрьмы, вместе садятся в самолет или на чем там между планетами летали, и отправляются на Силур…
   – Но… война была.
   – Что, простите?
   – Была… война. Только… он из меня кровь не пил, и я его не убивал… Тогда и правда все так получилось, он меня благодарил, на Силур пригласил… Директора казнили… А потом все равно война была. Я так и не смог её предотвратить…
   – Хотите сказать… это все…
   – …было на самом деле.
   – И как оно вам… На Силуре?
   – Да знаете… как-то я ни там, ни там не прижился…
   – А все-таки… ваша матушка случайно с силурцем никаким не…
   – …да не было тогда силурцев у нас. Так что нет. Да и вообще рождались такие иногда… такие вот… как я… наполовину девонец, наполовину силурец…
   – Ну что, мил человек, вопрос ребром. Хотите, чтобы публиковали – делайте хороший конец. Зря, что ли, герой боролся…
   Киваю.
   – Получается, зря.
   – Нет, это однозначно, хотите публиковать – без войны.
   – Ну… пусть без войны.
   Я понимал, что не смогу его переубедить, не смогу рассказать, как это важно, рассказать, как я из кожи вон лез, чтобы ни на Силуре, ни на Девоне никто не сказал Пли, и как кто-то все-таки сказал – Пли, и нужно предупредить, чтобы здесь, в этом мире…
   Выхожу от редактора, где-то хрипит радио, Западная Конфедерация предъявила ультиматум Восточной конфедерации с категорическим требованием…
   Думаю, когда этот мир скажет – Пли…

2015 г.

Разоблачение

   – …тем более вы, человек, проживший тысячи лет…
   Меня передернуло. Я слишком тщательно скрывал свое происхождение, чтобы расколоться вот так, внезапно, сходу…
   И все-таки я раскололся. Потому что спросил в ту же секунду:
   – Вы… как вы догадались?
   Мысленно ударил себя по губам. Мысленно пожалел себя за то, что придется расстаться с тем, что было создано таким трудом, с почти удавшейся карьерой…
   – Очень просто.
   – Я… по мне видно?
   – Нет, по вам ничего не видно. Вы отлично шифровались, скажу я вам.
   – Но почему же…
   – Я бы и не догадался, если бы не сегодняшний вечер.
   – А сегодняшним вечером…
   – Я догадался, когда кто-то за столом сказал – небо.
   – И?
   – А потом я посмотрел на ассоциации в головах людей. И я увидел…
   – Вы заглядывали в головы? – меня передернуло.
   – Ну, знаете… когда сидишь рядом с людьми, трудно не видеть их сознание… вы видели, что представили себе люди при слове – небо?
   – Звезды… холод… Как человек выходит в открытый космос…
   – А вы?
   Я пытался вспомнить, что видел я. И не мог.
   – А вы увидели кабину самолета. И рев турбин.
   Я откашлялся.
   – Видите, я увлекаюсь древней историей…
   – И в какой древней истории вы прочитали, как именно у человека тех времен сжимало виски при взлете? А ведь когда вы услышали – небо, вы мысленно сидели, именно сидели, чувствовали под собой давление летательной машины…
   – Самолет, – сказал я, – это называется самолет.
   Мне уже нечего было терять.
   – Я еще сомневался, – продолжал Ай, – но потом кто-то за столом произнес «Земля». Что представили люди?
   – Страницы из учебника истории. Бело-синий шар в звездном небе.
   – Вот-вот. А вы?
   Я усмехнулся. На свою беду я помнил, какой была Земля.
   – Мне очень жаль, – сказал Ай, – вы знаете законы.
   – Достаточно хорошо знаю.
   – Воскресший из прошлого должен быть казнен.
   – Казнен, – эхом повторил я.
   – Право, мне очень жаль… вы мне даже понравились, – сказал Ай.
   – Тогда… может, сделаете для меня исключение?
   – Очень сожалею. Закон есть закон.
   Он посмотрел на меня так, как смотрели на осужденных на смерть – перед тем, как испепелить их дотла. На свою беду он недооценил меня, я рассек его пополам лучом смерти – за секунду до того, как смерть опалила меня…

2015 г.

Несотворенный мир Мария Фомальгаут