-------
| bookZ.ru collection
|-------
| Ксения Желудова
|
| наверность (сборник)
-------
наверность
Ксения Желудова
© Ксения Желудова, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
1
как сначала несёшь, потом волочёшь, потом устаёшь волочь;
утро вечера мудренее, но теперь, когда на земле наступает ночь,
никто не выйдет из строя, слышишь, никто не вызовется помочь.
ты выходишь из боя с собой, шатая зуб языком, потешно хромая.
просыпаешься, нестерпимо сводит пальцы ног, а язык – наждак;
в голове, в комнате, во вселенной – сумятица и бардак;
похмелье – от неразбавленной памяти натощак;
«пересечёмся где-нибудь в центре» – говорит параллельной прямой прямая.
лежишь и думаешь: как же так,
бог не дурак, но и я не дурак,
бог остряк, да ведь и я – остряк,
что же мы совсем друг друга
не понимаем?
2
мне страшно; говорю тебе «спи», ты говоришь мне «спой»,
мне неловко, но вот я уже пою, не поднимая усталых век,
пою об одном и том же, о том же, о чём тот слепой,
о чём любой суеверный сказочник,
любой сбрендивший от одиночества человек.
об одном и том же: вот сырое дерево корабля, вот тьма кораблей,
вот твоя любимая женщина, вот её искренность, вот – коварство;
так пройдут века: спи, елена, пой, ярославна, гертруда – пей,
пей до дна, не пролей, в том вине особенное лекарство.
так пройдут века; женщина на корабле не к добру, морякам не до сна,
а сойдёшь на берег – удушливый стыд бояться одних и тех же вещей:
высоты, темноты, пустоты, посторонних; на берегу война,
от войны не спрячешься ни в одной из могил,
ни в одной из пещер.
на берегу война; от неё не откупишься, на берегу нет таких сокровищ;
не спасёшься священным словом, на берегу нет таких молитв;
укроешься только живым теплом, только нежность в помощь,
только честная робкая нежность выводит из битв,
из самых кровавых битв, и ведёт корабль туда, где покой и тишь,
где я пою об одном и том же, когда ты говоришь мне «спой»,
где страшно совсем не то, что ты себе не простишь,
а что тебе никогда не простит другой.
3
ты приносишь ему немного нежности в узких ладошках,
сложив их утлой наивной лодочкой;
он хохочет, легонько бьёт по рукам снизу вверх;
нет, конечно, не больно, что ты, от такого больно и не бывает;
нежность – разбивается вдребезги.
больше воздуха необходим единственный навык:
научиться стоять или идти медленно, не бежать опрометью,
чтобы потом не саднило, как саднит разбитый локоть или колено,
чтобы потом не болеть липкой болтливой памятью,
не сгорать от стыда, оглядываясь на бегу.
самое страшное происходит, запомни, происходит исподволь,
происходит буднично, обсуждается за поздним обедом,
незаметно втирается в ход событий;
поэтому нет, не сумеешь вскрикнуть или расплакаться,
услышав знакомое имя в хронике происшествий.
так забывается на сырой скамейке в парке любимая книга,
или книга, прочитанная до середины;
так теряются серьги при поцелуях;
так браслет, что считался талисманом и оберегом,
однажды находит другую руку;
тебе был великоват, а другой руке впору.
4
тем, кто однажды твой дом оставит,
(а будут и те, кто твой дом оставит),
прости, что они тебя быстро забудут,
они действительно быстро забудут;
тем, кто однажды тебя забудет,
прости, что они вовек к тебе не вернутся,
они и впрямь вовек не вернутся;
тем, кто вовек к тебе не вернётся,
прости, что они никогда тебя не любили,
поверь, они тебя никогда, никогда не любили;
и тому, кто однажды тебя полюбит,
(а будет и тот, кто тебя полюбит),
прости всех женщин, его простивших,
прости все оставленные дома.
5
быть хорошей девочкой, но при этом сумеречным ребёнком:
это как быть согласной, одновременно глухой и звонкой,
странным сложным звуком, которого не извлечь;
обещаю, ты меня не забудешь,
даже если больше
не будет встреч.
присмотреться: все мы замешаны на мутной воде и пепле,
каждая из нас – секунда до шёпота, миг до вопля;
в каждой малышке, похожей на милую рыжую пеппи,
бьётся неистово, воет сипло
мёртвая
дженис
джоплин.
6
а теперь только ждать, терпеливо ждать, только ждать и ждать,
восторженно наблюдать, как умерщвляется плоть, проявляется стать,
как обезумевшей саламандрой пляшет в огне тетрадь,
как обращаются в пепел бумага, чернила, слова,
как остывает оставленная кровать,
как ты считаешь: раз, два,
три, четыре и, наконец, пять;
но никто не выходит тебя искать.
поиграли, и хватит: здесь кончился воздух, страшно с собой наедине;
не крикнуть, не шевельнуться, лежишь, запрокинув голову, на спине,
оцепеневший и потерявший дар речи, как в вязком сне,
наблюдаешь, как тени женятся на стене,
что может быть отвратительнее теней,
ты закрываешь глаза,
так честней.
и вокруг тебя по-прежнему рыбье царство, кладбище кораблей, тьма;
остаётся только ждать, терпеливо ждать, иначе сойдёшь с ума,
иначе сойдёшь с тропы, упадёшь в туман,
тебе каждую ночь снится один и тот же кошмар:
кругом война, ты в плену, ты лезешь судорожно в карман,
а там – ни оружия,
ни фотографии,
ни письма.
7
я приехала в город незадолго до первого снега.
я пошла к месту, где мы были когда-то счастливы,
только не сразу вспомнила адрес.
замерев, я стояла, пытаясь опознать, узнать, ощутить
кожей, мясом, мышцами и костями – хоть что-то —
но не почувствовала ничего.
я простояла там двадцать минут, около двадцати минут,
именно это время всегда кажется чересчур долгим,
но ничего во мне не переменилось.
тогда я решила уйти; я ушла и ни разу не оглянулась.
через два квартала я остановилась и заплакала.
я рыдала три дня, будто бы кто-то умер.
8
впрочем, расскажу тебе, делать нечего,
как прекрасна вселенная, как прекрасна, обманчива и изменчива;
как бываешь храним случайным взглядом, нечаянным вечером,
одной-единственной встречей, запомнившейся едва;
как сердце, зашито, залатано и заново искалечено,
становится недоверчивым;
как козыри неудобно забиваются в рукава.
октябрь льётся прохладной бархатной темнотой,
запомни, в такой темноте никто никому никогда никто;
бог и дьявол в деталях: сорт дерева стойки, барменский баритон,
градус сезонного алкоголя, в памяти – пёстрое месиво;
это потом ты будешь опять воевать с пустотой,
хотя ведь тебе на твоей войне ни черта не весело.
это потом за тобой придут, призовут тебя к тишине,
напоследок окликнут по имени, перекрестят, завернут в шинель,
говорят, кто праведно жил, тот умрёт во сне,
а, может, и вовсе бессмертен;
голова начинается кружиться, если что-то высматривать в вышине
или не находить обратного адреса
на конверте.
9
мне снился странный сон давным-давно:
чужая комната и мутное окно;
в кувшине из-под молока
живые змеи.
там пряха горбится, жужжит веретено,
стучит ткачиха, льётся полотно;
и пальцы их сухие
онемели.
и всё же соткано заветное сукно:
с постом и праздником, любовью и войной,
со всем моим былым
и непременным.
гудит и плещет время за стеной,
в глазах старух печально и темно,
они мне парус шьют,
поют про мели,
про штормы, маяки – им всё равно,
поют, что всё однажды решено,
твердят, что я однажды
присмирею.
с поверхности – на глубину, на дно,
я помню про себя всего одно,
и то произнести с тех пор
не смею.
10
древняя бабья забава: с собой приносить в подоле
сплетни, запахи, вымысел, нежность, детей.
походи в длинной юбке во мраке и пустоте,
заговоришь о женской нелёгкой доле:
нечего принести, кроме тени, выжженной на стене,
кроме письма, пеплом свернувшегося в конверте.
так и ходишь во мгле по колено в смерти,
по щиколотку в войне.
11
февраль – липкое чёрное дно ведьминого котла,
выскоблить бы его, вычистить оловянной травой;
чем жарче смеёшься, тем очевидней: внутри дотла;
оттого так ровно и ходишь, что весь кривой.
и бежишь любого угла, и не смотришься в зеркала,
но выдыхаешь в морозный воздух немного тепла,
значит, живой.
12
то, что сейчас так чудовищно ноет грудь —
то мироздание учит тебя взрослеть;
а не можешь терпеть —
прикладывай к сердцу лёд;
это всего лишь грусть,
это не смерть,
это пройдёт.
13
февраль здесь побудет пока – из вежливости,
но – слышишь? – звон нарастает,
то март по карманам ищет
завалявшииеся ключи;
рёбра ноют – так прорастает нежность
тёплым цветком на истоптанном пепелище,
застит глаза, щекочет горло,
горчит.
край мой, рай мой, где тебя носит?
мне хочется света и воздуха,
мая позднего,
грозного;
а с остальным —
бог с ним.
14
а потом наступает секунда после войны,
ты обращаешься озером, полем, рощей,
становишься больше, дольше и проще,
тоньше волоса, звонче струны;
вокруг ни одной стены.
что до войны, она здесь была всегда,
медленно зрела в крови и текла под кожей,
притворялась печалью о невозможном,
прямиком к обрыву гнала стада,
обнимала сирые города.
кольчуга вросла в лопатки, теперь снимай,
ты теперь будешь овраг, перешеек, лес,
ты теперь будешь тем, чем ты был и есть;
главное после войны – не сойти с ума;
это первая после войны зима,
будет однажды и май.
15
это другая история, друг, это новый припев,
так вода меняет структуру, замёрзнув или вскипев;
по-другому дышать, по-другому смотреть да иначе петь,
так обретается иммунитет, настигает рассвет,
отступает смерть.
ты обитаешь в мире процессов, всё меняется день за днём,
ты в одиночку не равен тебе, просыпающемуся вдвоём;
и вокруг тебя непроглядный шторм, густая пёстрая взвесь,
но так уж вышло, что ты всё знаешь —
сегодня и здесь.
сегодня и здесь отпускают усталость, необходимость искать и ждать,
там, где гнездилась тупая боль, льётся щекотная благодать,
нежность – распускается в горле хрупким цветком,
здесь и сегодня утоляется вечная жажда
одним глотком.
16
весной отпускают конвой, распускают стражу:
иди же, иди куда хочешь и будь отважен;
и если ты ищешь дорогу – то вот дорога,
что ты застыл у порога?
помнишь, скулил на паперти, клянчил счастья,
хвастливо звенели наручники на запястьях;
ключ между тем был всегда у тебя в кармане,
предупреждали заранее.
ты знал, но забыл, как всегда забывают простое;
теперь свободен, теперь иди и не знай простоя,
не удивляйся: эти удобные сапоги
с твоей ноги.
а дорожной сумкой пусть тебе станет память;
сам догадаешься, что нужно в ней оставить,
чтобы идти из пустыни своей к реке
налегке.
17
как мелькнула точка на горизонте: ласточка или стриж;
как ты оказываешься посторонним, и цена тебе грош:
потому что здесь ты молчишь, а здесь – уже не молчишь;
потому что здесь ты не лжёшь, а здесь – уже лжёшь.
непостоянство; разной, новой земли касается колесо,
грубо дробит собой дерево, камень, кость;
вот и ты рассыпаешься в мелкий сухой песок,
не подобрать в горсть.
и дело ведь даже не в том, что ты пуст и порист,
не в том, что смешон в самодельной своей броне,
а в том, что свет прорезает брюшную полость
изнутри вовне.
вот ты идёшь, а вот ты уже не помнишь, куда идёшь,
и откуда вышел, и как давно, и почему спешишь;
а горизонт плывёт, дурнота отступает, проходит дрожь,
мелькает точка: ласточка или стриж.
18
вот еще одно лето было; сколько солнца, яблок, смородины, тишины;
сколько благих и дурных вестей, сколько мутного ужаса и войны;
господи, сколько мы натворили,
будто уже прощены.
вот еще одно лето уходит, и шаги его еле слышны.
в этих мятных матовых сумерках всё былое – ветошь и пустяки.
так женщина позвоночником чует осень, идёт покупать чулки,
и в асфальт, полированный первыми ливнями,
жадно впиваются каблуки.
лето уходит, ни разу не оглянувшись
и не пожав руки.
19
проснуться затемно, зябко кутаться, прятаться от темноты;
остаться наедине с собой, знакомиться, осторожно переходить на ты;
пробовать алфавит на вкус, извлекая звуки из пустоты,
будто вынимать из дорожной сумки
вещицы заморской невиданной
красоты.
оказалось, первым приближение ранней осени чует тело,
словно вдруг замечает свои изъяны, особенности, пределы;
но внутри напротив: всё, что казалось иссохшим и оскуделым,
начинает свободно дышать, говорить и петь;
хватит пустых ожиданий, пора
за дело.
пусть за окном опрокинутый в осень город рыжеет и стынет,
усталые переулки от скуки притворяются вымершими, пустыми,
берлинской лазури небо темнеет всеми оттенками винных бутылок;
пусть твоя заботливая ладонь
ложится на чей-то горячий
затылок.
засыпать, когда контуры предметов в комнате становятся различимы,
признавать, что все чудовища изгнаны, все недуги надуманы, излечимы,
а судьба – это то, чему нас намеренно не учили,
настоящее случается
без причины.
20
здесь не так уж много законов: всесильны только радость и красота;
всё остальное – война, бессмысленность, суета —
отступает, стоит решиться быть сильнее своих пустот,
разглядеть, как истово хлещет свет изо всех щелей
и со всех частот.
всё не так уж сложно и страшно: всей работы – не забывать дышать;
весь твой собственный ад и ужас не стоят ломаного гроша;
прикасайся к миру бережно, не оставляй следа;
ничего не бойся, так тебя не коснётся
ни одна беда.
всё своё носи с собой, не прихватывая ни лишнего, ни чужого;
помни: не принятое в расчёт возвратится снова и снова;
если играешь – играй в открытую, закатывай рукава;
и не вздумай молчать о важном, ибо воздастся каждому
по невысказанным словам.
21
а что до всего происходящего, так это нас учат жить:
это примерно как полуслепых учить различать оттенки,
много оттенков, очень много оттенков одного цвета,
если повезёт – двух.
кажется – вот, вот, но на бумагу проливают стакан воды
и начинают учить читать получившееся, размытое;
мы читаем, мы пачкаем пальцы, лицо, одежду,
у нас получается крайне дурно.
путаем интонации, глотаем слова, перескакиваем со строки на строку;
вместо «мне очень плохо» выходит «оставьте меня в покое»,
вместо «я счастлив» читаем «я помню, как это – быть счастливым»,
вместо «останься со мной» получается «прости, но уже никогда».
замечаем, что «я люблю тебя» попадается редко
и всегда неразборчиво.
22
старая-старая сказка: горсть монет обращается в горсть песка,
медленно догорел негасимый свет, пепелище уже обжила тоска,
выскользнуло из рук и разбилось вдребезги блюдце,
наливное яблоко укатилось;
я честно дошёл до финала, я собрал себя по кускам,
почему я опять среди новобранцев с дулом у выбритого виска
сдаюсь невидимому врагу на милость?
почему никто не заступится? я ненадолго, времени здесь в обрез,
но куда ни посмотришь – везде глухой непроглядный лес,
волглый мох, неприветливый волчий край,
нежилая стужа;
так ходи среди дерев, мечтай, как тело однажды покинет вес,
как взлетишь над землёй, тяжёлой от выдумок и чудес,
а большего вроде бы
и не нужно.
23
у меня есть тело.
тело летело, летело, летело,
тело упало.
тело лежит и ждёт,
что его найдут.
телу нужен труд,
самый чёрный труд,
чтобы оправдывал тело;
будто не зря летело,
будто не зря упало,
будто не зря ждёт.
телу нужен тот,
кто однажды каждого заберёт,
никогда не отдаст:
и никто ему не гнёт,
не груз, не балласт;
каждый ему
долгожданный гость.
об этом знает каждая кость,
каждое сухожилие
в глупом теле,
будто не зря летело.
будто просто забыло,
что было, что именно было,
и живёт теперь в полусне.
смутно помнит, что по весне
да на третий день
случаются чудеса.
тело падает, падает в небеса,
такие, знаешь,
перистые,
палевые
в апреле.
24
не нашедший себе покоя открывает в себе покой,
лёгок, влеком нечаянным ветром, долгой рекой,
огненным всполохом, солнечным бликом,
ничьей рукой.
как в детстве: закрывший глаза становится сам незрим,
неуязвим и неосязаем, невесом, а там, у него внутри
горные хребты, города и джунгли,
океаны и пустыри.
не добывший себе тепла говорит себе: помолчи,
учи язык вещей и животных, ищи растерянные ключи,
сбереги неровное слабое пламя
хотя бы одной свечи.
25
отправляйся туда, где солёный хлеб тебе будет вкусен, пресен,
поживи среди сосен, попросись на постой к одному из местных,
до утра слушай древние сказки, заучи слова песен,
отвечай, если спросят; будь отрешён, легковесен,
прост и весел.
научись ходить за водой к реке, не задев затылком густой листвы,
различать щебет незримой утренней птицы, тяжёлый окрик совы,
работать, не покладая рук, не поднимая выцветшей головы,
невесомо ступать по земле, перепрыгивать рвы,
спать на охапке травы.
не называть себя мимоходом счастливым или свободным,
не считая себя таковым.
не лукавить; думать с тёплой нежной сытостью о прошедшем;
из подручного, лишнего медленно делать красивые вещи,
дарить их таким же пришлым, осиротевшим.
перезимуй, а потом уходи,
отправляйся пешим.
возвратишься вольным, беспечным,
несказанно разбогатевшим.
26
мне мало не хватает для счастья: синей холодной воды
поблизости, чтобы идти до неё не больше квартала,
плоских белёсых волн, методично слизывающих следы,
ясной сухой погоды с понедельника до среды,
а со среды – чтобы заливало;
города, пропахшего хлебом, дождём и углём с вокзала,
дома с оберегом у двери против любой незваной беды,
тёплой кухни, где все немного пьяны и накормлены до отвала,
чердака, где притихшие ласточки, вязанки зверобоя и череды,
гамака во дворе, лоскутного покрывала;
памяти, острой, такой, чтобы всё, что было,
всё, чего не было, всегда помнила,
никогда не забывала.
27
заметь, уют – это очень просто, проще простого,
это когда приходишь с работы, снимаешь туфли,
а тебе говорят: умойся, садись и поешь супа,
а потом я налью тебе кофе, как ты любишь,
несладкого, с молоком.
и мужчина, представь себе, тоже – просто,
это когда умное гордое сердце и сильные руки,
это когда хочется быть нужным и важным,
а ещё иногда перехватывает горло
от внезапной минутной нежности,
и тогда хочется целовать.
и женщина – это тоже предельно просто,
это когда в голове так гулко, громко и много,
а в груди – наоборот – тихо, глупо и тоже много,
а слов так ничтожно мало, зато есть руки и губы,
а ещё в груди иногда случается молоко.
и, получается, всё так просто, но простое дразнится,
обернувшись сложным; искомый становится ищущим.
спросишь, какая разница? велика разница.
это как смеющийся издалека кажется плачущим,
плачущий – смеющимся.
28
загадали однажды: как мы будем чисты, как мы будем честны;
как нам будет светлое навсегда, живая вода и цветные сны;
как проснёмся утром с сердцами, липкими от весны.
говорили: ищите – обрящете, а оказалось, что днём с огнём;
как ни крути, не войти в ушко игольное размером с дверной проём;
как ни старайся, внутренняя радиостанция плохо работает на приём.
долго решали, решили не маяться, обстоятельствам вопреки;
решили чувствовать на расстоянии вытянутой руки;
решили жить непременно счастливо, положиться на бег реки.
загадали заново: пусть тянется нить, унимает пустую дрожь,
пусть будет натянута туго, пусть звенит на ветру, отсекает ложь;
мы проснёмся утром: вселенная пахнет летом, и будет дождь;
мы подождём. и я подожду. и ты – подождёшь.
29
тянет водоворот
и не подать знак
и не сменить планету
дел – невпроворот
впрочем пустяк
наша жизнь не об этом
пусть этот год
закончится так
как любая дорога во тьму светом
30
и чем дольше молчишь, тем больше в тебе густого
неподдельного света, звонкой искрящейся правды.
и не то чтобы слова ничего не стоят,
просто слов не надо.
смотри: кирпичное крошево рыжим окрасило мох под мостом,
женщина в болтливых браслетах ест на веранде вишню,
кошка жмётся к асфальту беременным животом;
ничего лишнего.
чем дольше молчишь, тем смешнее, сомнительнее дар речи,
обретаемый так нелепо, нечаянно, трудно, поздно.
извлекающий звуки всё время рискует обжечься
о воздух.
31
как учили с пелёнок: определять предметы
по скупым словесным портретам, простым приметам;
как заставляли сопоставлять,
узнавать, называть и звать.
но предметы никто не учил оборачиваться на голос,
приближаться, чтобы меж вас не прошёл и волос,
никто не учил их идти на зов.
истинно счастлив отказавшийся от азов,
от набивших оскомину прописных истин,
первопричин, основ —
тот, кто устал от слов.
32
так и будем жить; главное – не привыкать ни к чему на свете,
не вытаскивать хребты из самих себя, отыскивая структуру;
хор нестроен, оркестр пьян, играй на своём инструменте,
не особенно вглядываясь в партитуру.
шли письма счастья, не оставляя обратного адреса на конверте,
помни: захлебнуться можно живой водой и целебной микстурой;
и, прошу, давай оставим вечные темы любви и смерти
школьной программе
по литературе.