   Эдуард Анатольевич Хруцкий
   Четвертый эшелон
   Романы

//-- * * * --//
   «Военные приключения» -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

является зарегистрированным товарным знаком, владельцем которого выступает ООО «Издательство „Вече“».
   Согласно действующему законодательству без согласования с издательством использование данного товарного знака третьими лицами категорически запрещается.

   © Хруцкий Э. А., наследники, 2019
   © ООО «Издательство „Вече“», 2019
   © ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2019

Четвертый эшелон

Данилов

//-- Москва. 10–15 января 1945 года --//
   Ветер разогнал облака, лопнувшие словно мыльная пена, и тогда показалось солнце, круглое и нестерпимо яркое. Пронзительно засиял снег на крышах, а окна домов стали багрово-красными, как при пожаре. Казалось, что горит вся улица сразу.
   Данилов открыл форточку, и мороз клубами пара ворвался в комнату. Тонко и легко зазвенели шары на елке, резче запахло хвоей. На старом градуснике за окном ртутный столбик застыл между цифрами «девятнадцать» и «двадцать».
   Январь начался круто. Почти бесснежный, солнечный и яркий, он принес в Москву мороз и безветрие. Иван Александрович подождал еще несколько минут и захлопнул форточку. Все, теперь елка будет пахнуть хвоей несколько часов, и этот запах, пробиваясь сквозь тяжелый дым папирос, напомнит ему сегодня о детстве и тихих радостях.
   Теперь надо поставить на столик, рядом с креслом, пепельницу, положить папиросы, сесть поудобнее и взять книгу.
   Пять дней назад его вызвал начальник МУРа. Идя по коридору и готовясь к предстоящему разговору, Иван Александрович перебирал в уме все возможные упущения своего отдела и мысленно выстраивал схему беседы, проговаривал всю ее за себя и за начальника.
   Он рассеянно здоровался с сотрудниками других отделов, но мысленно уже вошел в знакомый кабинет и сел около стола в жесткое кресло, «на свое место», как шутили его ребята.
   Бессменный секретарь начальника Паша Осетров встал, увидев входящего в приемную Данилова. Его новенькие погоны даже в тусклом свете лампы отливали портсигарным серебром.
   – Прошу вас, товарищ подполковник, товарищ полковник ждет.
   С той поры как в милиции ввели погоны и персональные звания, Осетров ко всем обращался только сугубо официально.
   На столе начальника горела большая керосиновая лампа под зеленым абажуром, и от этого в кабинете было по-прежнему уютно.
   – Разрешите?
   – Заходи, Данилов, садись. – Начальник достал из ящика стола тоненькую папку. – Стало быть, так. – Он хлопнул ладонью по картонному переплету. – Знаешь, что это такое?
   – Нет.
   – Это точно, не знаешь. Пока. Здесь, Иван, все про тебя написано.
   – Это кто же постарался?
   – Гринблат.
   – Из наркомата, что ли?
   – Нет, Данилов, похуже.
   – Оттуда? – Иван Александрович неопределенно махнул в сторону окна.
   – Нет, там у тебя дружки нежные. Там за тебя генерал Королев стеной.
   – Ну, тогда буду тонуть в пучине неизвестности.
   – Как хочешь. – Начальник открыл папку. – Гринблат – профессор, светило в некотором роде. Он консультировал тебя во время медкомиссии.
   И тут Данилов вспомнил здорового старика в золотых очках, к которому он попал на медкомиссии. У него был медальный профиль и кирасирские усы. Старик беспрестанно курил толстые папиросы и громогласно командовал врачами.
   – Курите? – спросил он Данилова.
   – Курю.
   – Вредно. Надо бросить, если хотите дожить до глубокой старости.
   – Так у нас вообще работа вредная. – Данилов покосился на пепельницу, полную окурков.
   – Мне можно. – Профессор улыбнулся. – Какой же интерес запрещать другим, если во всем отказывать себе?
   Данилову старик явно нравился. Он был весел и совсем непохож на врача.
   – Ладно. – Профессор протянул ему портсигар. – Закурите, но помните, что с сердцем у вас неважно.
   – Это как же понимать? Плохо или совсем плохо?
   – Если бы было плохо, я бы вас отправил в госпиталь. Неважно. – Старик, прищурившись, посмотрел на Данилова. – Давно беспокоит?
   – С сорок второго.
   – Лечились?
   – Нет.
   – Плохо. Это совсем плохо. Я выпишу вам лекарства, расскажу, как их надо принимать. Только помните, раз начали лечиться – лечитесь. Вам, – профессор заглянул в историю болезни, – сорок пять лет. С вашим сердцем еще можно жить и жить, только его поддерживать надо. Ясно?
   – Ясно, – грустно ответил Данилов, старательно пытаясь вспомнить мудреное название болезни.
   Когда он подходил к двери, старик крикнул ему в спину:
   – Отдых, слышите, подполковник, отдых!
   – …Так вот, Данилов, – начальник полистал бумажки, – я в этом ничего не понимаю, но Гринблат настаивает на твоем отпуске. Я докладывал руководству, оно отнеслось с пониманием.
   – То есть как это? – удивился Иван Александрович.
   – А очень просто. Разрешено тебе отдохнуть аж целых десять дней. То-то. Видишь, какой ты у нас незаменимый, берегут твое здоровье. Сдавай дела и – марш домой.
   – А как же?..
   – А вот так же, мне генерал приказал: будет сопротивляться – домой под конвоем. Кому передашь отдел?
   – Муравьеву. Зама вы же у меня забрали.
   – Игоря выдвинем чуть позже, мы документы в кадры уже заслали.
   – Хорошо. – Иван Александрович встал. – Это дело. Парень расти должен, ему майора получать скоро.
   – Странно у нас с тобой получается. – Начальник прикрутил фитиль лампы. – Как хороший оперативник, так его на руководство. Пошли бумажки, сводки – и кончается сыщик…
   – Это вы обо мне?
   – О себе.
   – А-а…
   – Что акаешь? Я ведь дело говорю.
   – Не мы эти порядки устанавливали.
   – Это точно. Так ты дела передай сегодня же и – домой. А я прикажу, чтобы тебя никто не беспокоил. Лежи читай, в кино ходи, в театр. Когда последний раз в кино был?
   – В сорок третьем.
   – А я до войны. Но тем не менее ты сходи в кино, отвлекись.
   – Схожу, – неуверенно ответил Данилов.
   – Бодрости не слышу в голосе, Иван. Радости нет.
   – Отвыкли мы от отпусков. Вы говорите – десять дней, а что я делать буду, не знаю.
   – Разберешься. Ну, счастливо, жене кланяйся, будет у меня свободная минута – заскочу. Есть дома-то? – Начальник многозначительно щелкнул пальцами.
   – Найду.
   – Вот и хорошо. Отдыхай, Данилов.

   В комнате стало темно, но он не зажигал света. На это надо было потратить массу усилий: встать с кресла, дойти до окна, опустить светомаскировку, потом вернуться назад и зажечь лампу. Двигаться не хотелось. Хотелось сидеть, смотреть в окно, ставшее почти черным. В квартире поселилась непривычная тишина, только на кухне звонко падали в раковину капли из крана.
   Ему было хорошо сидеть вот так, бездумно, расслабившись. Старое кресло, мягкое и просиженное, названное почему-то «вольтеровским», удобно приняло его в свое уютное лоно и, казалось, несло куда-то сквозь полумрак и квартирную тишину.
   Нет. Вставать положительно не хотелось. Нечасто за последние годы он мог так вот отдохнуть. С утра после завтрака сесть в кресло, взять пухлый том Алексея Толстого и читать не переставая, не останавливаясь. Найдя особо удачную фразу, Данилов опускал книгу и повторял ее несколько раз, словно пробуя на вкус. И немедленно слова приобретали какой-то особый, дотоле непонятный смысл, звучали совершенно по-новому.
   Он так и просидел до темноты, а когда читать стало невозможно, опустил книгу на колени, унесясь в далекий семнадцатый век.
   Телефонный звонок был неожидан и резок. И пока Данилов шел к телефону, он подумал, что это первый звонок за весь день.
   – Слушаю.
   – Витя?
   – Нет, скорее я Ваня.
   – А Витю можно? – Женский голос был до предела игрив.
   – Вот Вити-то у нас и нет.
   «Ти-ти-ти», – запела трубка.
   Вот теперь надо закурить. Данилов нащупал пачку папирос, чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся. Телефонный звонок словно разбудил его, вернул в привычный мир, разрушил связь времен, так прочно приковавшую его к царствованию Петра. Что и говорить, этот первый за многие годы отпуск он проводит очень хорошо.
   Данилов затянулся, но почему-то не почувствовал вкуса папиросы.
   «Я же курю в темноте, а когда не видишь дыма, не чувствуешь вкуса табака».
   Он пошел к окну, опустил маскировочную штору, зажег лампу. Что же дальше? Наташа придет часа через два. Есть не хочется. Почитать? Нет. Пока не надо. Так нельзя, слишком много для одного раза. Это как переесть вкусного. Что-то атрофируется. Может быть, погулять пойти? Эта мысль совсем развеселила Данилова, а вместе с тем он вдруг понял, что просто отвык от выходных. Разучился отдыхать, как другие люди.
   Вчера вечером они с Наташей ходили в кино. Шел новый фильм «В шесть часов вечера после войны». Картина поразила Данилова своей полной отрешенностью от жизни. И хотя все это называлось музыкальной кинокомедией, Иван Александрович никак не мог понять, почему для этой цели режиссеру понадобилась именно военная тема.
   На экране бравые командиры-артиллеристы, артисты Самойлов и Любезнов, затянутые новенькими ремнями снаряжения, командовали батареей сорокапяток. После первого же залпа поле покрылось огромными грибами разрывов. Когда дым на экране рассеялся, то зритель увидел искореженные, разбитые немецкие танки. Да и вообще война для авторов фильма была эдаким веселым пикником, на котором много поют, пляшут и иногда стреляют.
   Они с Наташей шли домой по засыпанной снегом Пресне, и у Данилова никак не могло пропасть ощущение, что его обманули.
   – Ну что ты такой надутый? Фильм не понравился?
   – Не понравился.
   – Ох, Ваня, до чего же ты трудный человек! – вздохнула Наташа. – Ты пойми, что это же комедия, гротеск…
   – Так вот пусть смеются над чем-нибудь другим. Война – дело жестокое, над ней смеяться нельзя.
   – Но ты пойми, главная идея фильма – победа. Свидание влюбленных после войны. Ты подумай о своевременности фильма. Война еще идет, а мы уже говорим о победе.
   – Я понимаю, – Данилов усмехнулся, – это все так. Но ведь можно было бы сделать по-другому. Без войны. Пускай герои говорят, пишут о ней, но не показывать сцен боя.
   – Ох, Данилов, – вздохнула Наташа, – ты у меня ретроград и консерватор.
   Иван Александрович тогда промолчал. Он не смог спорить с ней. Конечно, не ему судить о войне. В основном он видел последствия боев, выезжая на оперативные мероприятия в прифронтовую зону. Правда, ровно месяц он воевал в составе батальона московской милиции зимой сорок первого, под Москвой. Тогда-то он и увидел, что такое сорокапятка. Именно тогда под Волоколамском Иван Александрович сделал для себя горькое открытие, которое потом долго мучило его. За этот холодный и вьюжный месяц он понял, что недостаточно одной храбрости бойцов и командиров – нужна техника. Самоотверженность людей смогла остановить врага, а победить его смогла все-таки техника.
   …Данилов погасил папиросу, вышел на лестницу, открыл почтовый ящик. Сегодня принесли «Правду» и первый номер «Огонька». По старой привычке открыл четвертую страницу газеты. Итак, кино и театр…
   Кинокомедия «Сердца четырех» – «Метрополь», «Ударник», «Москва», «Колизей», «Художественный», «Шторм», «Форум», «Родина», «Таганский», «Орион», «Динамо», «ЗИС».
   Документальный фильм «К вопросу о перемирии с Финляндией» – «Метрополь».
   «Новости дня» № 18–44 – «Новости дня», «Хроника».
   «Дело Артамоновых» – «Наука и знание».
   «Жила-была девочка» – «Метрополь», «Заря».
   «Воздушный извозчик» – «III Интернационал».
   «Степан Разин» – «Кадр».
   «Актриса» – «Экран жизни».
   «Гроза» – «Диск».
   «Семнадцатилетние» – «Экспресс».
   И опять «Жила-была девочка». В «Авроре» можно посмотреть.
   «За Советскую Родину», «Заключенные» шли в «Повторном».
   В ЦДКЖ – гастроли Ленинградского театра комедии, в Театре оперетты – «Украденная невеста», Театр миниатюр показывал «Где-то в Москве», в цирке «Сегодня и ежедневно заслуженный артист РСФСР А. Н. Александров – леопарды и черная пантера».
   Данилов пробежал глазами объявления. Так, все понятно. Теперь первая страница…

//-- «ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО --//
   Оперативная сводка за 10 января.
   В течение 10 января северо-восточнее города Комарно наши войска с боями заняли населенные пункты Биня, Барт, Нова Вьеска, Перебете, Старая Дяла, Мартош и железнодорожные станции Нова Вьеска, Старая Дяла, Хетин, Комарно-Тэгельная (2 километра северо-восточнее города Комарно). За 9 января в этом районе наши войска взяли в плен более 800 немецких солдат и офицеров. В Будапеште наши войска, сжимая кольцо окружения немецко-венгерской группировки, с боями заняли крупнейший заводской район Чепель и остров Обудай с судостроительными верфями. За день боев нашими войсками занято в городе свыше тысячи кварталов. В боях в районе города Будапешта за 9 января взято в плен более 3000 немецких и венгерских солдат и офицеров. Северо-западнее и западнее Будапешта атаки пехоты и танков противника успешно отбивались нашими войсками. За 9 января в этом районе подбито и уничтожено 40 немецких танков.
   На других участках фронта существенных изменений не было».

   Он положил газету, взял «Огонек». На всю обложку портрет Грибоедова, на развороте фотография «На дорогах Венгрии». Бесконечная толпа пленных венгерских солдат, небритых, в мятых шинелях, в пилотках, натянутых на уши. И сразу же память вернула его в жаркий июньский день прошлого, сорок четвертого года, когда по улицам Москвы вели немецких пленных. Огромная колонна растянулась по всей улице Горького. Голова ее была на площади Маяковского, а хвост – на Ленинградском шоссе.
   Данилов стоял у кукольного театра у самой бровки тротуара, он был в форме, и поэтому ему удалось стать ближе к мостовой. Улицы были заполнены москвичами, люди сидели даже на крышах домов. Впереди колонны шли генералы и старшие офицеры. Эти еще пытались бравировать, были подтянуты, выбриты, кое-кто с моноклями. Они делали вид, что ровно ничего не случилось и что привели их сюда просто на прогулку. За ними шла безлико-серая масса, поражающая своим однообразием. Данилов внимательно вглядывался, но так и не мог запомнить ни одного лица. И, пропуская мимо себя шеренги небритых, неопрятных людей, он вспоминал октябрь 1941 года, почти пустые улицы Москвы, кучи сожженных бумаг во дворах. Тогда немцам не удалось войти в Москву. Теперь их ведут по улицам солдаты полка НКВД.
   Данилов закрыл журнал и пошел надевать сапоги, он все же решил пройтись, хотя сама мысль об этом казалась ему смешной.

Муравьев (утро того же дня)

   Игорь дописывал справку. Начал писать ее еще Данилов, но перед уходом в отпуск он положил перед Муравьевым несколько исписанных страниц и сказал:
   – С сего дня согласно приказу по управлению я числюсь в десятидневном отпуске. Так что этот труд допишешь ты как мой заместитель.
   – Как дописывать труд, – ехидно заметил Игорь, – так я заместитель, а как жалованье получать – все старший оперуполномоченный.
   – Тебя, Муравьев, погубит жадность. Не в деньгах счастье, товарищ капитан.
   – Но с ними, товарищ подполковник. Справку я, конечно, допишу, но, как вам известно, моя жена, Инна Александровна, врач, она мне тоже найдет какую-нибудь болезнь.
   – Это ты правильно решил. Сходи к врачу, здоровье надо беречь именно в твоем цветущем возрасте, а не лакать с Парамоновым водку в парке «Сокольники» и коммерческом ресторане «Москва».
   – А вы откуда знаете? – Игорь густо покраснел. – Ну, правда, Иван Александрович, кто стукнул?
   – Хорошие люди.
   – Так мы вовсе не водку пили, а пиво.
   – Ой ли?
   – Подумаешь, одну бутылку всего.
   – Вот ты к врачу и сходи, пусть он тебя от пьянства вылечит, – улыбнулся Данилов. – Мне Инна звонила, я сказал, что ты был у меня. Запомни это, я твою молодую семью сохранил, так что теперь ты за меня все справки писать будешь.
   – Буду, ой буду, Иван Александрович, – засмеялся Игорь, – а то я удивился, чего она не ругалась.
   – Запомни: не тот друг, с кем водку…
   – Пиво, ей-богу, пиво.
   – Ну, пусть пиво.
   – Вас понял, а предателя Парамонова…
   – Ты на него не клепай, он мужик – кремень, другие вас видели, совсем другие люди.
   Первые пять дней Муравьев так и не брался за эту справку, но сегодня утром ему позвонил из ГУББ наркомата полковник Серебровский, которого в прошлом году перевели из МУРа, и сказал, что справка не позже завтрашнего дня должна лежать на столе начальника главка. Игорь бросил все дела, заперся в кабинете Данилова и начал дописывать проклятую справку. К десяти часам голова у него начала гудеть, а перед глазами прыгали бесконечные проценты и цифры.
   Он так и не дописал последней страницы, когда зазвенел телефон спецсвязи.
   – Муравьев.
   – Дежурный Попов. В Зачатьевском, дом пятнадцать, вооруженное нападение на работника милиции. Тебе приказано срочно выехать. Машина у подъезда.

Участковый инспектор младший лейтенант Соколов

   Когда Соколова назначили на этот участок, начальник отделения сказал:
   – Мы, младший лейтенант, посоветовались и, принимая во внимание ваши фронтовые ранения, решили дать самый тихий участок, район Зачатьевского монастыря.
   Соколов не спорил. Тихий так тихий. Он даже обрадовался этому. Опыта-то у него милицейского не было вовсе. В сорок первом служил на румынской границе, но не на заставе, а в маневренной группе. Воевал как все. Отступал от Днестра до Одессы, оттуда на Кавказ. Но тем не менее везде нес службу свою пограничную. Был старшиной заставы, только именовалась она заставой по охране тыла действующей Красной армии. Они контролировали рокадные дороги, охраняли железнодорожные узлы, прочесывали тыловые леса. Служба была нелегкой. Банды, дезертиры, диверсанты. Всякое случалось. Ведь не зря получил он два ордена и четыре медали. Но, кроме этого, дважды куснула его пуля. Один раз отлежался в медсанбате, а вот после второго ранения уволили вчистую. В военкомате, когда становился на учет, предложили пойти на курсы при милиции. Пошел. Проучился четыре месяца, стал младшим лейтенантом.
   Участок его действительно был спокойным. Тихие переулки, заросшие травой, остатки монастыря, две керосиновые лавки, филиал дровяного склада, булочная, три магазина-распределителя. Мужчин почти не было – все на фронте, мальчишки постарше, живущие в его домах, работали на маленьких соседних заводиках. Делали там стабилизаторы для мин, деревянную тару для снарядов, кожухи к пулеметам «максим».
   За год он перезнакомился со всеми, кто жил на его участке, и знал точно: если в третьем распределителе скандал – значит, это Анна Махоркина, зловредная тетка из дома четыре по Дмитриевскому переулку. Если диким голосом кричит хромой Хасан с дровяного склада – значит, опять набезобразничали пацаны с Кропоткинской, если у Насти, буфетчицы в единственной пивной на его участке, глазки словно катаются в масле, значит, пиво она продает «балованное».
   И он заходил к Махоркиным и беседовал с Анной, стыдил ее, что не к лицу жене фронтовика устраивать скандалы в магазине, вызывал к себе в комнату при домоуправлении родителей пацанов, нашкодивших на дровяном складе, крепко штрафовал буфетчицу, грозясь возбудить уголовное дело. Да разве мало забот у участкового, да еще в городе, да во время войны. Был случай, пришлось применить оружие, дважды в магазине с поличным взял карманников, крадущих у людей карточки. Разное было.
   С давних пор, с пограничной службы, все, что его интересовало, записывал Василий Соколов в тетрадку, так он поступал и в милиции. Приедет новый человек, он его заносит в свою «черную книгу», все у соседей о нем узнаёт, на работе деликатно проверяет. Никуда не денешься – дело военное. Так попал к нему в тетрадь гражданин Судин Илья Иосифович, 1897 года рождения, инвалид труда, ранее несудимый, работающий уполномоченным Управления колхозов Азербайджанской ССР по снабжению продовольствием и мануфактурой областей БССР, восстанавливающихся после оккупации.
   Илья Иосифович поселился в Зачатьевском переулке, дом пятнадцать, квартира шесть. Человек он был в районе примечательный. Зимой ходил в кожаном пальто на меху, пыжиковой шапке, белых бурках, обшитых желтой кожей. Он часто ездил в Баку и Белоруссию, привозил домой мешки с урюком и сухофруктами, делился с соседями, говорил, что родственники из Баку подбрасывают. Соколов, внимательно наблюдая за его квартирой, отметил, что образ жизни Судин ведет замкнутый, гостей у себя принимает редко, сам, когда бывает в Москве, в основном сидит дома или уходит куда-то с военным в форме летчика.
   Соколов побывал в постпредстве Азербайджана, поговорил с кадровиком, тот о Судине толком ничего сказать не смог, дал личное дело. Соколов его прочитал, выписал кое-что. А вот зачем? Да просто так, не нравился ему Илья Иосифович, и все тут. Спроси почему – участковый бы не ответил. Вежливый, здоровается с ним приветливо, на чай приглашал, соседи о нем хорошо говорят. А вот что-то было в нем не то.
   Когда Соколов встречал этого розовощекого, добродушно улыбающегося человека, не мог он поверить, что получил Судин инвалидность на Магнитке, не верил, что съедает его застарелый туберкулез.
   О своих сомнениях доложил он начальнику угрозыска отделения капитану Платонову. Тот выслушал его, попросил написать рапорт, сказал, что разошлет запросы. Но по нынешним временам бумаги идут долго.
   – Жди, – сказал капитан участковому, – работаешь правильно.
   Несколько раз приезжали к Судину машины. Все номера их на всякий случай Соколов тоже записал. Мало ли что. Вдруг понадобится.
   10 января он в отделение пришел, как всегда, к восьми утра.
   – Здорово, Соколов, – дежурный пожал ему руку, – там тебя дворничиха дожидается.
   В коридоре на истертой до блеска деревянной скамье сидела дворничиха из дома пятнадцать. Ждала она его недолго, как заметил Соколов, снег у нее на валенках так и не успел растаять.
   – Ты чего это, Климова, в такую рань?
   – Да как же, Василий Андреевич, несчастье у нас какое. Жилец-то из шестой…
   – Судин, что ли?
   – Он самый, Илья Иосифович по делам уехал, а у него что-то с газом. Видать, горел, он не выключил, а знаете, как теперь, газ-то по три раза на день перекрывают. Вонища на всю лестницу.
   – А я тебе, Климова, зачем? – Соколов начал расстегивать шинель. – Я же не слесарь.
   – Так слесаря я позвала. А он ни в какую, говорит, без милиции не пойду. Мало что пропадет или еще как.
   – Это он, пожалуй, прав. – Соколов застегнул шинель. – А почем ты знаешь, что жильца нет?
   – Так я и в дверь звонила, и по телефону.
   – Какой у него номер?
   – Г-1-74-78.
   – Пойду сам позвоню.
   Соколов вышел в дежурку, набрал номер. Двадцать раз басовито и длинно пропела трубка.
   «Надо идти, – подумал участковый, – а то, не дай бог, газ скопится, замкнет где электричество, одна искра – и весь дом на воздух».
   Идти не хотелось, он добирался до работы из общежития на Шаболовке с двумя пересадками, в трамвае было холодно, как в погребе. Он продрог в подбитой «рыбьим мехом» синей милицейской шинели, ноги в сапогах сделались дубовыми, а главное, от холода у него длинно и мучительно ныло раненое плечо.
   Но ничего не поделаешь: идти было надо.
   – Я в дом пятнадцать, в Зачатьевский, – сказал Соколов дежурному, – там с газом что-то.
   – Ладно. – Голос у дежурного был вялый и сонный.
   Соколов вышел на улицу, и холод снова сдавил его железным обручем. Снег визжал под подошвами сапог, переулок, заваленный сугробами, казался синим. Где-то за Москвой-рекой, над башенкой монастыря, появилась мутноватая светлая полоска, оттуда в город приходил рассвет.
   Соколов шел быстро, и дворничиха в тяжелом тулупе и огромных валенках едва поспевала за ним.
   – Ох, – вздохнула она, когда переулок, выгнув горбатую спину, резко пошел вверх, – заморил ты меня, Андреич, жарко.
   Соколов, скользя кожимитовыми подошвами, мысленно ругал мальчишек, раскатавших спуск и превративших его в сплошной каток. Он так и не согрелся, дойдя до холодного подъезда дома пятнадцать.
   – Слесарь-то где, Климова?
   – Ждет наверху.
   На площадке второго этажа стоял резкий запах газа, у стены на чемоданчике сидел слесарь.
   – Здорово, участковый.
   – Здоров, Петрович.
   Соколов повернул звонок.
   – Не стоит. – Слесарь встал. – Я уже раз десять звонил, без толку.
   – Ну что будем делать? – спросил Соколов.
   – Ты власть, тебе и решать.
   – Тогда давай попробуем эту дверь вскрыть.
   – Тяжеловато. – Слесарь громыхнул спичечным коробком.
   – Ты что, Петрович, сдурел, дом взорвать хочешь?
   – И то…
   – Погоди.
   Соколов достал карманный фонарь. Узкий луч пробежал по рваному дерматину двери, осветив четыре замочные скважины.
   – Видишь, – вздохнул слесарь, – то-то и оно. Замки-то у него лабазные, ручной работы, из нержавейки. Сам делал.
   – Что, замки?
   – Да нет. Вставлял. Тяжелые замки.
   – Так какой же ты слесарь, раз их открыть не можешь? – разозлился Соколов.
   – Это кто не может? Я? – В голосе Петровича сквозила явная обида. – Да если хочешь знать, я по молодости на заводе работал, где для сейфов запоры делали.
   – Ты еще про Ивана Грозного вспомни, – зло буркнул Соколов.
   Теперь только он начал понимать всю серьезность положения. Газ шел, остановить его было невозможно, в любой момент мог вспыхнуть пожар.
   – Посвети-ка мне, – попросил Петрович.
   Соколов осветил чемодан, набитый разводными ключами, какими-то металлическими щупами, молотками и отвертками. Петрович, покопавшись минут пять, вынул отмычку, повертел ее в свете фонаря и буркнул что-то непонятное.
   – Что? – спросил Соколов.
   – А ничего, давай свети на дверь.
   Участковый осветил дверь.
   – Да не сюда, ниже, – ворчливо сказал Петрович, – вот там, где английский.
   Он сунул отмычку в скважину замка, покрутил ею, и вдруг дверь мягко подалась.
   – Не закрыл все замки-то… – изумился слесарь.
   – Стоп, – скомандовал Соколов, – вы стойте на лестнице, я захожу один.
   Он шагнул в пахнущую газом темноту квартиры, повернул налево по коридору и толкнул закрытую дверь кухни. Сначала он ничего не заметил, а только нащупал рукой газовую трубу, нашел кран и повернул его. Потом шагнул к окну, чтобы раскрыть форточку, и обомлел. На полу, прислонившись спиной к плите, сидел человек. Соколов толкнул раму окна и при сером свете утра увидел остекленевшие глаза и белую полоску зубов. Участковый наклонился, взял руку Судина, она была так же холодна, как и снег за окном.
   Стараясь ступать осторожно, Соколов вышел в прихожую.
   – Климова, – крикнул он, – только не заходи! Здесь дело темное, и ты, Петрович, стойте на лестнице, понадобитесь в качестве понятых.
   – Ой, – испуганно вздохнула дворничиха, – а что же там, Андреич?
   – Труп там хозяина, такие дела. Где телефон?
   – Да в коридорчике на стене.
   Сквозняк выдул газ, и Соколов все же решился зажечь фонарик. Он нашел телефон, набрал номер.
   – Дежурный! У меня труп. Зачатьевский, пятнадцать, квартира шесть. Обеспечу, жду.
   Он повесил трубку и вышел на лестничную площадку. Теперь согласно инструкции он никого не должен был впускать в квартиру.
   Через десять минут приехал Платонов и два оперативника.
   – В прокуратуру я позвонил, – сказал капитан, – следователь скоро будет. Собаку не брали, незачем, а вот эксперт наш заболел, но ничего, сами попробуем. Понятые где?
   – На лестнице, товарищ капитан.
   – Молодец, Соколов, зови их в квартиру да спустись в автобус за чемоданчиком эксперта.
   Капитан скинул командирский полушубок и остался в ладно сидящем кителе.
   – Давай, Соколов.
   Хотя в комнатах был сквозняк, тяжелый запах газа все же плыл по квартире.
   – Это же надо, знал бы, противогазы взял, – сказал Платонов. – Ну, приступим.
   В дверь позвонили. «Зачем Соколов дверь захлопнул?» – подумал капитан и пошел открывать. Замок поддался сразу. Все остальное произошло стремительно и страшно. Платонов увидел человека в коротком полушубке, он еще не успел среагировать, как тот выстрелил в него, не вынимая руки из кармана. Пуля оцарапала плечо, дверь захлопнулась. Но на этот раз проклятый замок не поддавался.
   Соколов поднялся на первый этаж, когда в квартире приглушенно хлопнул выстрел, грохнула дверь, кто-то, прыгая через ступеньки, побежал вниз по лестнице. Участковый бросил чемодан и рванул из кобуры пистолет. Но он не успел его поднять. Неизвестный выстрелил раньше. Соколов, отброшенный к стене горячим свинцом, падая, все же собрал остатки сил и тяжело рухнул на бегущего человека, захватив его руку последней смертельной хваткой. Он не слышал, как сбежал сверху оперативник и капитан, как прибежал шофер. Он уже ничего не слышал. Только в уходящем сознании билась одна мысль: «Не пущу!», «Не пущу!», «Не…» Он уже не чувствовал боли, не чувствовал пуль, входящих в него и разрывающих тело. Он умер, так и не разжав рук.

Муравьев

   Когда их машина подъехала к дому, двое санитаров выносили из дверей носилки, покрытые белой простыней. Игорь увидел только каблуки сапог со сбитыми металлическими косячками и свисающую из-под покрывала руку, залитую кровью.
   Во дворе толпились жильцы, с жадным любопытством разглядывавшие санитаров, муровскую машину, сотрудников милиции.
   У дверей подъезда стоял милиционер.
   – Второй этаж, товарищ начальник. – Он четко козырнул.
   – Кто там?
   – Следователь прокуратуры, товарищ капитан Платонов, задержанный и понятые.
   Игорь, оперуполномоченный Белов, эксперт и врач вошли в подъезд. На площадке первого этажа стоял второй постовой, кусок лестницы был покрыт брезентом.
   «Молодец Платонов, – подумал Игорь, – все предусмотрел, видимо, здесь-то и убили участкового».
   Он осторожно обошел брезент и поднялся в квартиру. В коридоре гуляли сквозняки и пахло газом.
   – Что это у вас, – спросил Игорь Платонова, – труба, что ли, лопнула?
   – Да нет, хозяин газом отравился.
   – Где тело?
   – На кухне.
   – Илья Маркович, – повернулся Игорь к медэксперту, – начинайте. Задержанный?
   – Там. – Платонов кивнул головой на дверь.
   Муравьев вошел в комнату. У стены на стуле сидел парень на вид лет семнадцати, в разорванном коротком полушубке, руки, скованные наручниками, были завернуты за спинку стула. Задержанный поднял голову, и первое, что бросилось в глаза Игорю, – рассеченная губа, которую тот все время облизывал, и глаза с огромными зрачками, смотревшие куда-то мимо него, Муравьева.
   За столом, раскладывая бумажки, сидел закутанный в толстый шерстяной шарф старичок.
   – Следователь райпрокуратуры Чернышов Степан Федорович, – сказал за спиной Платонов, – а это, Степан Федорович, товарищ Муравьев из ОББ.
   Следователь закивал головой, привстал и выдавил из себя что-то типа «очень рад».
   На столе среди бумаг лежал офицерский планшет, ремень с кобурой, красным пятном на скатерти выделялась книжка-удостоверение и два пистолета.
   Игорь подошел к столу, взял в руки оружие. «Фроммен» 7,62 и маузер 6,35. Из ствола «фроммена» кисло пахло порохом. Игорь вынул обойму, выщелкнул на ладонь патроны. Три. Значит, этот парень стрелял пять раз. И, словно угадав его мысли, Платонов сказал:
   – В меня раз, самым жиганским методом, прямо из кармана, остальные в Соколова.
   – Так. – Игорь внимательно посмотрел на задержанного, на этот раз он не показался ему таким молодым. У него было странное лицо порочного мальчика.
   – Документы его где?
   – А вот, пожалуйста. – Чернышов подвинул Игорю истрепанный паспорт и какие-то справки.
   Так, Кузыма Сергей Казимирович, год рождения двадцать второй, место рождения – село Гольцы Пинской области, из колхозников, паспорт выдан Пинским ОУНКВД БССР, подпись, печать. Паспорт прописан: Пинск, Станиславская, 5.
   Справка: «Дана настоящая Кузыме С. К. в том, что он освобожден от военной службы по состоянию здоровья (эпилепсия)». Подпись райвоенкома, печать.
   Пропуск в Москву. Все тоже вроде в порядке, цель поездки – лечение. А пропуск-то туфтовый. Реквизиты не те. Прошлогодние реквизиты.
   – Игорь Сергеевич, – крикнул эксперт, – можно вас на минуточку?
   Игорь вышел на кухню. Труп хозяина лежал на боку, казалось, что он просто пьян, просто вошел, упал и уснул до утра.
   – Ну как?
   – Вот в чем дело, – сказал эксперт, – на бутылке вина отпечатков нет никаких. Отпечатки только на его стакане, на кранах плиты тоже нет ничего.
   – Что же это он, сначала газ включил, потом все вытер? Предусмотрительный самоубийца. Что еще?
   – Плитка шоколада с прикусом в вазочке, слепок мы потом сделаем на Петровке. Слесарь говорит, товарищ Муравьев, что звонок слышал, когда у двери сидел, вроде как бы будильник звенел.
   – А может, телефон?
   – Да нет, звук непрерывный и резкий, а телефон в квартире звонит иначе. Я посмотрел: будильник поставлен на восемь часов.
   – Давайте проведем следственный эксперимент.
   – Так, – внезапно сказал эксперт, осматривающий пол под столом, – есть.
   – Что?
   Эксперт осторожно поднял пинцетом женскую заколку с камнем, положил ее на стол, начал разглядывать в лупу.
   – Заколка черепаховая с брильянтом, работа старинная.
   – Много ты понимаешь, – усмехнулся Игорь.
   – А вы не смейтесь. Приедем на Петровку, я точно докажу.
   Вот теперь все стало абсолютно непонятным. Если поначалу Игорь думал, что в квартиру Судина ворвался случайный налетчик, ничего не знавший о том, что хозяин кончил жизнь самоубийством, то теперь самоубийство отпадало полностью, по делу проходил некто неизвестный, возможно, женщина. А может, она послала Кузыму за заколкой? Отпадает. Он бы не стал тогда звонить в дверь. Так при чем же здесь этот эпилептик из Пинска? И зачем женщина убила Судина? Да и вообще, кто такой был Судин? Только узнав это, можно было понять, почему пришел Кузыма и зачем убили хозяина квартиры.
   Игорь вышел в комнату. Там все было по-прежнему. Чернышов что-то писал, задержанный сидел, не подымая головы, в углу затихли понятые.
   – Ну что, Степан Федорович, – спросил Муравьев, – начнем обыск?
   – Приступайте.
   – Белов, бери людей, начинайте обыск. Задержанного на Петровку.
   Сергей и оперативники разошлись по комнатам. Началось самое сложное: найти улики среди этих на первый взгляд мирных, ничего не говорящих вещей.
   Игорь не вмешивался, он вполне доверял сотрудникам, по собственному опыту зная, как неприятно работать, когда у тебя над душой стоит начальство. Переходя из комнаты в комнату, он фиксировал детали, обращал внимание на мелочи. Так всегда делал Данилов. Еще в сороковом году он учил Игоря, что главное в работе оперативника – обыск. Иногда любой, на первый взгляд самый незначительный предмет, катушка ниток или старая пробка от духов могут рассказать больше о хозяине квартиры, чем самый тщательный опрос свидетелей.
   Часто бывая на обысках, он привык к этой неприятной, но тем не менее неизбежной работе оперативника. Привык, что перед ним раскрывалась чужая жизнь, никому дотоле не известная. Привык и смирился с этим, как не останавливаешь себя, когда с любопытством заглядываешь в освещенные окна чужих квартир на первом этаже. И вот сейчас, глядя на вещи, доставаемые из шкафов и комодов, Муравьев понимал, что кто-то до них здесь что-то очень тщательно искал.
   – Игорь, – к нему подошел Белов, – мне кажется, что до нас здесь что-то искали.
   – Отпечатки?
   – Не видно, эксперт все внимательно посмотрел. Наверное, работали в перчатках.
   – Ты обратил внимание на чемоданы в шкафу?
   – Да.
   – Сколько их?
   – Два.
   – Там был третий. – Они подошли к шкафу. – Смотри, вещи вывалены в угол. А судя по всему, покойный был мужик аккуратный. Кроме того, носильных вещей нет. Никаких, кроме старого френча. Позови-ка сюда дворника.
   – Звали, товарищ начальник? – Дворничиха стрельнула любопытными глазами по сторонам.
   – Скажите, у покойного были хорошие вещи?
   – Да вон их сколько, целая гора.
   – Нет, не это, я имею в виду костюмы, пальто.
   – А то как же, он одевался здорово.
   – Вы не могли бы припомнить, что именно у него было?
   – Перво-наперво, товарищ начальник, пальто кожаное на меху, потом костюмы, летний, коричневый, и синий, уж не знаю из какого материала, плащ габардиновый. Боле не припомню. Да, халат у него был еще шелковый полосатый. Я ему телеграмму передала, так он в ём был.
   – Этот?
   – Он самый.
   Игорь сунул руку в карман халата, вынул телеграмму.

   «Буду Москве завтра остановлюсь обычно у З.».

   – Приобщи к делу.
   – Есть! Нашел! – крикнул Платонов. – Муравьев!
   Игорь вышел в другую комнату. Оперативники возились у плинтуса подоконника.
   – Я смотрю, – возбужденно говорил Платонов, – вроде все плинтусы нормальные, а в этом какая-то шляпка торчит. Почистил, нажал, вроде винт. Вывинтил, плинтус-то поддается.
   – Погоди, не снимай, позовите понятых и следователя.
   Под подоконником, в глубоком тайнике, были найдены пачки денег, желтый металл, похожий на золото, и двенадцать коробок с ампулами морфия.

   Обыск окончился. Вещдоки запаковали и отправили на Петровку. Протоколы были составлены, понятые расписались. Но Муравьев все же не уходил, что-то еще задерживало его в этой квартире. Вот только что, он никак не мог понять. Еще раз осмотрел комнаты, кухню, туалет. Смущало, что в квартире не было найдено ни одной записной книжки, ни одной бумажки с номерами телефонов. И вообще никаких бумаг не было. Кто-то унес все. Письма, блокноты, записки. Тот самый бумажный мусор, который подчас оказывает следствию неоценимую услугу. Игорю так и осталось непонятным, где же покойный хранил свой архив и деловые бумаги. Ну, насчет телефонов дело вполне объяснимое. Он и сам не пользовался книжкой, держал в памяти десятки телефонов и адресов. Видимо, бумаги покойного тоже забрали. Унесли в том самом чемодане, вместе с костюмами и кожаным пальто.
   – Послушай, Платонов, когда этот парень ворвался в квартиру?
   – Около девяти.
   – Его должны были видеть. Кто-то обязательно его видел.
   – А зачем нам это?
   – А если он был не один?
   – Погоди, Муравьев, погоди… Егоров! – крикнул Платонов оперуполномоченному. – Позови Климову.
   Дворничиха пришла минут через пять.
   – Звали?
   – Звали. Да ты садись. Вот подумай, кто около девяти утра мог быть в переулке?
   – Да кто же его знает, начальник, я же не гадалка.
   – Как продавщицу из керосиновой лавки зовут? – спросил Платонов.
   – Вера Симакова.
   – Она во сколько открывает?
   – В девять.
   – А приходит-то раньше.
   – Твоя правда, товарищ начальник, вот что образованность-то значит…
   – Вы проводите нашего сотрудника к этой Вере, – вмешался Муравьев, – только скоренько, ладно?

Белов

   Над переулком повисли голубые сумерки. Небо было чистым, и первые неяркие звезды, словно лампочки, зажженные вполнакала, висели низко над крышами домов. Снег завалил старенькие особняки до наличников окон, деревянные колонны у входа, покрытые инеем, серебрились и казались частью сугробов.
   Сергей после пропахшей газом квартиры с наслаждением вдохнул морозный воздух. Вдохнул так глубоко, что у него защипало в носу, будто он залпом выпил стакан боржоми.
   Они спустились с накатанной горки и почти уперлись в дворик. В глубину его вела вытоптанная между сугробами дорожка, она оканчивалась у маленького сарайчика.
   – Вот она, керосинка, – сказала Климова.
   – Благодарю. Вы можете идти, – ответил Сергей.
   – М-может, еще чего…
   – Тогда вас вызовут. – Он толкнул набухшую дверь.
   В лавке было холодно и отвратительно воняло керосином. Рядом с огромной бочкой на скамеечке, положив на колени литровый черпак, сидела женщина, по глаза закутанная в платок. На ней был огромный овчинный тулуп, перетянутый веревкой, и валенки, облитые красной резиной.
   – Давай бидон и талоны, – хрипло крикнула она, – а то закрываю. Я в такой мороз не нанялась здесь без вылазу сидеть.
   – Милиция. – Сергей достал удостоверение.
   – Это еще зачем? Керосин не пиво, его не разбавишь.
   – Я по другому вопросу.
   – Ну давайте. – Женщина встала, и Сергею показалось, что она ничуть не меньше бочки с керосином.
   – Вас зовут Вера?
   – Вера Анатольевна Симакова.
   – Спасибо. Скажите, Вера Анатольевна, когда вы шли на работу?
   – Я в девять открываю. Живу на Арбате в Афанасьевском, так что из дома в восемь выхожу. А что?
   – Когда вы шли на работу, вы никого не встретили у дома пятнадцать?
   – А правда, что барыга этот, из шестой квартиры, нашего участкового убил, Василия Андреевича?
   – Почему барыга?
   – Форменный, да ты погляди на него, одет в кожу, бурки-чесанки, рожа лоснится.
   – Убили, это правда, но не он.
   – Вечная ему память, хороший человек был, хоть и милицейский, душа в нем имелась, недаром фронтовик, с наградами.
   – Так как же, Вера Анатольевна, вы встретили кого-нибудь?
   – Ясно дело. Витьку Шабалина из третьего дома, он в аптеку бежал, Гусеву Надежду с набережной…
   – Вы меня не поняли, я имею в виду незнакомых людей.
   – Ну а из незнакомых военный шел.
   – Какой военный?
   – Известно какой. Пальто на нем кожаное с погонами и шапка высокая.
   – Такая, как у меня?
   – Да тебе до такой шапки как медному котелку служить, я ж говорю: высокая, из каракуля.
   – Папаха!
   – Вот точно, папаха.
   – А какие у него были погоны?
   – Известно, золотые.
   – Вы в темноте разобрали?
   – Да я его раза три с этим жуликом из шестой квартиры видела, он мне раз даже сумку до троллейбуса помог донести. Летчик, одним словом.
   У Сергея неприятно защемило под сердцем. Он весь напрягся и задал главный вопрос:
   – Он один был?
   – Нет, с ним паренек шел в полушубке коротеньком. Маленький, вертлявый.
   – Вы бы могли его узнать? – еле сдерживая себя от волнения, спросил Белов.
   – А то нет, он меня так толкнул, что я чуть с этой горушки не загремела. Я ему говорю: «Ты чего же, ирод, делаешь?» А он мне: молчи, мол, сука старая. Это я-то старая, мне и тридцати-то нет.
   – Ну а дальше?
   – А что дальше-то? Я лавку пошла отворять, а они у дома пятнадцать остановились.
   – Давайте я запишу все, что вы мне рассказали.
   – Записывайте, если надо, если поможет это тех, кто нашего Андреича убил, поймать.
   Через полчаса Сергей вышел из лавки. Переулок был пуст. Даже вездесущие мальчишки сидели по домам. Он медленно шел в сторону Кропоткинской, любуясь заиндевевшей стеной монастыря, в ее проломах росли маленькие деревца, и ему казалось, что он идет не по Москве, а мимо разрушенного раскольничьего скита.
   Он еще не знал, что Муравьев все же нашел то, что искал. Рядом с телефоном, на стене, карандашом был нацарапан номер телефона, а под ним буква З.

Данилов

   Он вышел из дома, еще ничего не зная о том, что произошло в Зачатьевском переулке. Идя гулять, Иван Александрович даже предположить не мог, как это утро, морозное и прекрасное, переменит всю его жизнь и сколько забот доставит сегодняшний день, и что долго роман «Петр I» будет лежать заложенным на двухсотой странице.
   Отойдя от дома метров триста, он вдруг вспомнил, что забыл пистолет. И хотя Данилов пытался убедить себя, что в этот тихий морозный вечер оружие ему не понадобится, многолетняя привычка взяла свое, и он повернул к дому.
   У его подъезда стояла машина начальника МУРа. Начальник что-то говорил шоферу.
   – А, отпускник, – обрадованно сказал он, – гуляешь?
   – Дышу.
   – Это правильно.
   – Что случилось?
   – А ничего, говорил, что заеду, вот и выбрал время.
   – Ну что стоим, пошли в дом.
   – Пошли, пошли, посидим поговорим. – Голос начальника был неестественно весел. – Ты мне скажи, Данилов, – продолжал он, – отчего это в подъездах даже зимой котами воняет? Неистребимый московский запах. Я вот в тридцать девятом во Львове был, после присоединения, там этого и в помине нет. Я даже спросил одного поляка: у вас что, кошек нет? А он засмеялся и отвечает: они, мол, у нас иначе воспитаны. Культуришь-европеешь. Так-то вот.
   Начальник говорил что-то необязательное совсем и веселое, но Иван Александрович уже не слушал его. Медленно поднимаясь по ступенькам, он думал о том, что всему хорошему приходит конец, о недочитанной книге на столе и о своем друге, живущем в Архангельском, к которому он хотел поехать завтра и немного погулять по бывшему Юсуповскому парку, походить по упругому льду павшинских прудов, посмотреть настоящую зиму.
   – Дела, – ворвался в его мысли голос начальника, – поднялся на третий этаж… и одышка.
   – Это от тулупа, – успокоил Данилов, – одышка у тебя еще в сорок первом кончилась.
   – Что было, то было. Ведь подумай только, при моем-то росте я девяносто семь килограммов весил.
   – А сейчас?
   – Сейчас я как олень – поджар, мускулист и строен. Вчера в бане стал на весы – семьдесят девять. Фонарик засветить?
   – Да нет, я уже. – Данилов вставил ключ в замочную скважину, повернул. – Прошу. – Он посторонился, пропуская гостя.
   – Свет-то зажги.
   Данилов щелкнул выключателем.
   – Да, – начальник оглядел коридор, – вещей-то у тебя не прибавилось.
   – А откуда им взяться-то при наших деньгах? Да ты раздевайся. – Во внеслужебное время они звали друг друга на «ты», вернее, Данилов начальника, тот на «вы» называл только задержанных, считая это своеобразной этикой сыска.
   Начальник снял полушубок, повесил папаху, и Данилов невольно залюбовался им, он был таким же, как в те далекие двадцатые годы. В гимнастерке, туго перехваченной ремнем, в фасонных галифе, в начищенных до синеватого блеска сапогах. Только голова его стала белой, появились ордена на груди, новенькие полковничьи погоны отливали серебром.
   – Ну что уставился, веди, – улыбнулся начальник. И улыбка у него была все та же, молодая и чуть грустная.
   – Куда пойдем, в комнату или на кухню?
   – На кухню, только туда. Постой-ка, Данилов, у тебя там елка?
   – Елка, – почему-то смутился Иван Александрович.
   – Тогда, если можно, к ней. Я под елкой-то с молодых ногтей не сидел.
   – Проходи в комнату, я сейчас по хозяйству.
   – А где Наталья?
   – Через час будет.
   – Это славно. Значит, успеем поговорить до ее прихода.
   Готовя на кухне немудреную закуску, Иван Александрович думал о предстоящем разговоре, отлично понимая, что не принесет он ничего хорошего. Просто так начальник домой к нему не приедет. Он и был-то у него всего один раз, на новоселье в сороковом году, когда они с Наташей переехали из коммунальной на Мясницкой в этот новый дом. Тогда в комиссионном магазине Наташа купила всю эту мебель, которая, видимо, стояла раньше в квартире присяжного поверенного средней руки. Все эти громадные диваны и кресла, кровать, на которой могли уместиться сразу пятеро, буфет, похожий на город, с полками-улицами и ящиками-домами, книжный шкаф. Вот он-то и был, пожалуй, единственной вещью, которая пришлась Данилову по сердцу. За эти годы, несмотря на занятость и войну, он собрал все-таки вполне приличную библиотеку.
   – Ну, ты скоро? – На кухню вошел начальник. – А то у меня от запаха картошки слюна течет.
   – А может, от того, что на буфете стоит? – засмеялся Данилов.
   – Это само собой. Долго настаивал?
   – Месяц.
   – А лимон где взял?
   – Страшная тайна.
   – Нет, серьезно, где?
   – Кострова помнишь?
   – Мишку-то? Вот спросил тоже.
   – Он раненый в Батуми в госпитале лежал, после ранения ему отпуск дали. Вот он ко мне заглянул и три штуки дал. Два я Наталье подарил, а на одном литруху настоял.
   – Здорово, прямо не водка, а сплошной цитрус.
   – А ты откуда знаешь?
   – Вкусил полрюмки…
   Данилов с усмешкой взглянул на начальника.
   – Не вру, полрюмки, хотел узнать, что у тебя получилось.
   – Ну и как?
   – Невидимые миру слезы, Ваня. – Начальник закрыл глаза и покрутил пальцами в воздухе. – Давай помогу отнести. Ой, грибки-то, грибочки, – заохал он из коридора, – где взял?
   – Батя прислал! – крикнул Данилов.
   – Везучий ты, Ваня, прямо знаменитый русский сыщик Путилин.
   Данилов рассмеялся. Он вспомнил маленькие книжки в бумажном переплете, которые тайно читал на уроках в реальном училище. Продавались они по пятаку, и мальчишки жертвовали потрясающе вкусными пирожными и пирожками ради приключений знаменитого русского сыщика. В углу, на обложке каждого выпуска, в медальоне красовалась фотография человека в мундире со звездами и надпись вокруг: «Его высокопревосходительство, действительный статский советник И. А. Путилин, начальник С. – Петербургской сыскной полиции». Лица на фото разобрать было невозможно, отчетливо виднелись только бакенбарды. Но мальчишки считали, что так и надо. Разбойники, бандиты, шулера и знаменитые аферисты не должны были знать в лицо русского Шерлока Холмса.
   Иван Александрович по сей день помнит названия многих из них: «Кровавая маска», «В лапах разъяренных сектантов», «Тайна Сухаревской башни», «Похитители невест», «В объятьях мраморной девы»…
   Почти все они начинались одинаково: «Ночь была без огней, кошмарно выл ветер». Он вспомнил похождения Путилина, и мысли у него стали веселыми и добрыми.
   Картошка со свиной тушенкой казалась верхом гастрономического искусства. Грибы были в меру солеными, твердыми и приятно хрустели на зубах.
   – Начнем с новостей приятных. – Начальник полез в карман, достал коробочку и квадратную, как муровское удостоверение, книжечку. – Хотел вручить тебе в торжественной обстановке, но решил так, дома, по-семейному. На, поздравляю от души. – Он протянул коробочку Данилову. Тот раскрыл ее и увидел отливающий рубином алый знак, пересеченный мечом, в центре которого был серп и молот.
   Данилов взял его, положил на ладонь. В свете люстры он еще сильнее загорелся рубиновым светом. В свете этом были сконцентрированы пробитые пулями знамена Гражданской и нынешней войны, алая кровь погибших друзей. Это был тот самый цвет, за которым в семнадцатом, не раздумывая, пошел реалист Ваня Данилов. Это был цвет побед и романтики революции.
   Данилов взял книжечку: «СССР, Народный комиссариат внутренних дел. Грамота заслуженного работника НКВД». Он развернул ее, посмотрел на свою фотографию. Она ему не понравилась, уж больно сердитым выглядел он на ней, человек по фамилии Данилов. Ниже синие буквы «НКВД» и текст: «Чекист должен быть беззаветно преданным партии Ленина – Сталина, бдительным и беспощадным в борьбе с врагами Советского государства».

   «НКВД СССР
//-- ГРАМОТА --//
   Товарищ Данилов Иван Александрович приказом НКВД СССР № 23 от 5 января 1945 г. награждается нагрудным знаком заслуженного работника НКВД № 4020 за успешное выполнение заданий по борьбе с бандитизмом.
   Народный комиссар внутренних дел СССР
   генерал-полковник С. Круглов».

   На своем веку он видел много награжденных. Когда в ГПУ начали вручать первые ордена Красного Знамени, они бегали специально смотреть на тех, кто удостоился этой великой чести. Данилов видел офицеров-фронтовиков с Золотой Звездой Героя на груди и с завесой орденов.
   Свои три ордена и две медали он заработал честно, поэтому и носил их с гордостью. Проработав четверть века в органах, он очень хотел получить только одну награду – именно этот рубиновый знак. Да, именно его, потому что он являлся высшим признанием мужества и доблести работника милиции. Орден может получить каждый, а его – только тот, кто постоянно защищает покой людей в любое время. Будь оно мирным или военным – все равно ты на линии огня. Вот тем-то и дорог он был Данилову, поэтому и радовался он, глядя, как играют лучи лампы на его рубиновых гранях.
   – Награды положено в стакан с вином опускать, – сказал начальник, – но это обычай фронтовиков, а мы с тобой, Ваня, сидим в глубоком тылу. Ну, еще раз поздравляю.
   Они помолчали.
   – Я почему его тебе сам вручил, дома, да потому, что не будет у нас времени для торжественных собраний…
   – Случилось что? – перебил его Данилов.
   – Погоди, не торопись, я все по порядку расскажу. – Начальник подвинул сковородку, ложкой начал соскабливать с нее поджаристую корочку.
   – Может, еще сделать?
   – Хватит, Ваня, я и так небось половину твоего пайка съел.
   – Скажешь тоже.
   – Ну нет, так нет. Окончился наш с тобой праздник, начались суровые будни. Теперь второе. Сергей Серебровский интриговал очень, хотел тебя в ГУББ начальником отдела на полковничью должность забрать. Но мы не дали.
   – Кто это «мы»?
   – Я и Маханьков, начальник московской милиции. Мы тут с ним пошептались, с наркоматом согласовали и решили – быть тебе, Иван, моим замом. Рад?
   – Честно?
   – Честно.
   – Если честно, то очень. Я ведь в МУРе почти всю жизнь.
   – То-то и оно. – Начальник усмехнулся хитро, одними глазами. – Мы уже в наркомат бумаги отправили и о замещении должности, и о присвоении тебе полковничьего чина. Ну как?
   Что мог ответить Данилов начальнику? Что он двадцать лет работает в МУРе, что трижды ранен на этой донельзя беспокойной работе, что ругали его чаще, чем награждали? Конечно, он был рад. Стать в сорок пять лет полковником – разве плохо? Да и обидно ему бывало встречать в коридоре наркомата совсем молодых ребят с тремя большими звездами на погонах. Нет, он не завидовал им. Просто иногда становилось жалко себя. Совсем немного и редко.
   – А как с Муравьевым?
   – Сегодня пришел приказ, назначен к тебе замом, присвоено очередное звание. Белову тоже старшего дали, буду на место Игоря назначать. Не возражаешь?
   – Ты меня уже как зама своего или еще как начальника ОББ спрашиваешь?
   – Пока как начальника.
   – А я бы и как зам тоже не возражал.
   – Ладно, – начальник встал, – теперь о главном… Я твой отпуск прерываю. Дело одно сегодня возникло, боюсь, что твоим орлам без тебя не справиться. Так что собирайся, поедем.
   – Нищему собраться, только подпоясаться, – усмехнулся Данилов, беря с дивана портупею. – Ну, я готов.
   – А что Наташе скажешь?
   – Я ей твой телефон оставлю.
   – Сколько волка ни корми… – Начальник горестно покачал головой.
   – Ладно уж, избавлю, иди в машину, я записку напишу.
   Через десять минут они уже ехали по темным, занесенным снегом улицам. Стекло ЗИСа заиндевело, но Данилов, как в детстве, пальцем растопил круглую дырочку в окне и, не отрываясь, глядел в темноту, пытаясь разглядеть что-то известное лишь ему одному.

Муравьев

   Телефон он заметил, уже выходя из квартиры. Просто по привычке подошел к стене и увидел слабые цифры, нацарапанные карандашом, и букву З увидел рядом. Из отделения он позвонил в ЦАБ и узнал, что телефон установлен по адресу: Суворовский бульвар, дом 7, квартира 36, и принадлежит Литовскому Геннадию Петровичу. Фамилия и имя ему были почему-то знакомы. Игорь тут же перезвонил в 83-е отделение, и ему объяснили, что по этому адресу находится Дом полярников, в квартире 36 раньше проживал известный летчик Литовский, после его гибели там живет его дочь Зоя Геннадьевна Литовская.
   Все это давало повод для раздумий. Дочь героя и – убийца. В другое время он, может быть, и колебался, а сейчас времени для размышлений не было. Чернышова Игорь запихал в машину почти силком, старик даже слышать не хотел о производстве обыска в квартире столь известного лица, и повез его в прокуратуру.
   Райпрокурор оказался мужичком покрепче. Он выслушал Чернышова, потом Игоря и глубокомысленно изрек:
   – Подумаешь…
   Подмахнул постановление на обыск и изъятие вещей и, крепко пожав руку Игорю, напутствовал:
   – Шуруй, капитан, действуй по горячим следам. Поможешь нам – век помнить буду, а то у меня в аппарате одни инвалиды и старики. Нынче все наши на фронте.
   Игорь покосился на широкую ленточку нашивок за ранение на лацкане его пиджака и понял, что прокурор тоже не так давно вернулся с фронта.
   Тот, поймав его взгляд, усмехнулся грустно и добавил:
   – Про инвалидов говоря, я и себя имел в виду. Что смотришь? Нашивок за ранение пять, а колодок наградных две. Вот такая, брат, арифметика.

   В подъезде Дома полярников Муравьева ждали вызванные из МУРа оперативники их отдела Никитин и Ковалев.
   – Мы тут с комендантом поговорили, – лениво цедил слова Никитин, – так она от той Зои в полном восторге. И честная, мол, и работящая, в издательстве «Молодая гвардия» редактором служит. Подтвердила, была у ней бабка из Баку, жила три дня. Фамилия ее Валиева Зульфия Валиевна. Лифтерша тоже показания дала: вчера она с большим желтым «углом» пришлепала, часов в десять. Так что дело ясное, Муравьев, эта Зоя или скупщица, или «малину» держит, брать ее надо.
   Никитин достал измятую пачку «Норда», начал разминать папиросу, вопросительно глядя на Игоря.
   – Дома Литовская?
   – Дома, я проверял. На всякий случай Ковалев у дверей стоит.
   – Какой этаж?
   – Пятый.
   – Лифт работает?
   – Тянет.
   – Так вот давай, я на лифте, а ты пешочком.
   – Ладно. Но зря. Ей деться некуда. Чуть что, Ковалев притормозит.
   – Это мне решать.
   На площадке пятого этажа курил оперуполномоченный Ковалев.
   – Ну как? – спросил Игорь, оглядывая одинаковые, светлого дерева двери с медными табличками.
   – А так, – Ковалев бросил папиросу, – одни профессора да герои.
   Поднялся запыхавшийся Никитин.
   – Пошли, – скомандовал Игорь. – Кстати, – остановился он у самой двери, – понятые есть?
   – А то как? – врастяжку сказал Никитин. – Целых трое, сидят в комендатуре, трясутся.
   – Ладно. – Игорь еле сдержал себя. Он вообще не любил Никитина за его полублатную манеру речи, за ненужное хамство, за нахрапистость. Но вместе с тем понимал, что оперуполномоченный – парень хваткий, решительный и смелый.
   Дверь открыла высокая женщина в толстом вязаном свитере, серой юбке и белых маленьких валенках. Из-под очков глядели на них большие изумленные глаза.
   – Вы ко мне? – растерянно спросила она.
   – К вам, к кому ж еще. – Никитин, оттолкнув Игоря плечом, шагнул через порог. – МУР, ясно? – Он вынул удостоверение.
   Литовская прочла его и подняла на Игоря недоумевающие глаза:
   – Отдел борьбы с бандитизмом?
   – Да, Зоя Геннадьевна, мы именно оттуда. – Муравьев вошел в квартиру и сразу же увидел огромный коридор, весь уставленный стеллажами с книгами.
   – Но я здесь при чем?.. Как это может быть? – взволнованно спросила Литовская. – Я…
   – Ну, кто ты такая, это мы сейчас узнаем. – Никитин опять полез за папиросами.
   – Потрудитесь вести себя вежливо, лейтенант. – Игорю хотелось взять Никитина за грудки и вытолкнуть на лестницу. – И перестаньте курить, это отвлекает.
   – Слушаюсь, товарищ капитан, – так же врастяжку, без тени обиды ответил Никитин.
   – Я старший оперуполномоченный отдела борьбы с бандитизмом капитан милиции Муравьев, вот мои документы.
   Литовская поправила очки и, поднеся удостоверение совсем близко к лицу, начала читать.
   – Да, слушаю. – Она вернула документ Игорю. – Чушь какая… милиция, бандиты… Вы не ошиблись?
   – Нет, – сказал Игорь твердо, – может быть, мы поговорим в комнате?
   – Конечно, конечно, проходите. – Хозяйка отступила, освобождая дорогу.
   – Кто еще есть в квартире?
   – Я одна.
   – Останьтесь здесь, – повернулся Игорь к оперативникам, – если что…
   – Понятно. – Никитин вынул из кармана пистолет.
   Литовская с нескрываемым ужасом посмотрела на оружие.
   – Это? – спросила она. – Зачем это?..
   – Для порядка, – усмехнулся Никитин, – для полной, значит, расколки.
   Игорь резко повернулся и так посмотрел на него, что тот немедленно спрятал оружие.
   «Сволочь, – подумал Муравьев, – не человек, а музей пороков, ну, погоди, вернемся на Петровку…»
   – Так куда мне пройти? – продолжал он вслух, обращаясь к хозяйке.
   Женщина повернулась и пошла в глубь квартиры. Стараясь ступать по постланной на полу вышитой дорожке, Игорь шел за ней, пораженный блеском натертых воском полов. Он не мог понять, как она в такое время одна может поддерживать в квартире идеальную чистоту.
   Они вошли в комнату, больше напоминавшую музей. Здесь тоже было много книг, но не это поразило Игоря. На стенах висели акварели. Пейзаж, изображенный на них, был однообразен и суров. Льды. Бесконечные. Уходящие к горизонту. Но именно в этом однообразии и была какая-то мрачная красота, заставлявшая смотреть на них неотрывно.
   – Вы любите живопись? – поймала его взгляд Литовская.
   – Очень, но такое я вижу впервые.
   – Это рисовал отец. Он всегда говорил, что нет ничего прекраснее и величественнее льдов.
   – Мне трудно судить, но то, что я вижу здесь, очень здорово. И страшно. Только теперь я понял Амундсена. Помните, он сказал: «Человек может привыкнуть ко всему, кроме холода». На них даже глядеть зябко.
   – Я привыкла, – Литовская сняла очки, – привыкла и полюбила этот Север.
   – А разве есть другой?
   – Конечно. Каждый все воспринимает индивидуально, даже ваш визит. – В голосе ее не было прежней растерянности.
   – Я понимаю вашу ироничность, но хотел бы заметить, что наша служба не менее важна и полезна, чем любая другая. Только вот нарисовать нам нечего.
   – А как же ваши типажи? Система Ломброзо?
   – Слава богу, в нашей стране отменили галереи ужасов. Пусть люди лучше смотрят хорошую живопись… Так вот, – Муравьев улыбнулся, – мы и размялись. Теперь перейдем к делу. Кстати, вы позволите мне снять полушубок?
   – Ради бога, если вы не замерзнете, глядя на пейзажи.
   Игорь снял полушубок, аккуратно положил его на стул.
   – Зоя Геннадьевна, вам известна женщина по фамилии Валиева?
   – Зульфия? Ну, конечно.
   – Откуда вы ее знаете?
   – По Баку. Мы были с теткой в эвакуации. Там с ней и познакомились. Она милая. Зульфия очень помогла нам.
   – То есть?
   – Тетка у меня больна, а Валиева – управляющая аптекой. Сами понимаете, лекарства сейчас – страшный дефицит.
   – Чем было вызвано ее особое расположение к вам?
   – Видимо, магической силой фамилии. Дочь героя и всякое такое.
   – Значит, она оказывала вам услуги?
   – Да, Валиева, я уже говорила, приняла в нас участие… – Литовская замолчала, подыскивая нужные слова.
   – Вы должны рассказать мне все.
   – Поймите. Эвакуация. Чужой город. Цены на базаре дикие. Тете Соне врач прописал усиленное питание…
   – Она помогала вам продавать вещи?
   – Да, я ей отдавала мамины украшения, и она приносила нам продукты. Мясо парное, фрукты, рис. Она даже плов нам готовила.
   Игорь на секунду представил себе чужой город и эту хрупкую до беззащитности женщину в очках, вырванную из привычного мира натертых до блеска полов, книг, акварелей и фотографий. Он вспомнил рассказы матери и сестры, вернувшихся из эвакуации, и вдруг увидел Валиеву как живую, вернее, не ее, а только руки, перебирающие украшения. Ведь для того, чтобы купить племянникам молока, его мать отдала в такие же жадные руки единственную их ценность – именные золотые часы отца. Он увидел все это и поверил Литовской. Сразу, прочно и до конца.
   – Как вы вернулись в Москву? – спросил он.
   – Я написала начальнику Главсевморпути. Он был другом отца.
   – Вы переписывались с Валиевой?
   – Да.
   – Вам известен ее адрес?
   – Конечно. Баку, Параллельная улица, дом тринадцать.
   – Как она очутилась у вас в Москве?
   – Первый раз полгода назад возникла, как фея из сказки. Привезла массу вкусных вещей и лекарства для тети.
   – Ее знакомые бывали у вас?
   – Да. Какой-то представитель из Баку, Илья Иосифович, кстати, очень неприятный человек. Представьте себе, он обошел всю квартиру, все ощупал и о цене справлялся. Потом он постоянно, если не ел и не пил, насвистывал какой-то пошловатый мотивчик. Очень противный.
   – Была ли Валиева с ним близка?
   – Вы хотите сказать?..
   – Именно.
   – По-моему, да.
   – Почему вы так решили?
   – Она часто у него ночевала.
   – Логично… Она куда-нибудь звонила по телефону или, может быть, ей кто-нибудь звонил?
   – Она звонила часто в Главмосаптекоуправление, она же в командировку приезжала.
   – Что Валиева делала вчера?
   – Она куда-то ушла. Да, извините, я совсем забыла, к ней приходил летчик.
   – Полковник? – с надеждой спросил Игорь.
   – Нет, что вы, он же молоденький, такой худенький, маленький, а имя у него Батыр. – Литовская улыбнулась. – Он даже зайти в комнату стеснялся. Они договорились в коридоре.
   – О чем?
   – Он командир транспортного «Дугласа», они сегодня улетали утром и брали Валиеву с собой.
   – Извините, я могу воспользоваться телефоном?
   – Пожалуйста, пройдите сюда.
   Игорь набрал номер дежурного.
   – Кто? Горбунов? Это Муравьев. Немедленно запроси ГУББ НКВД, когда вылетела машина «Дуглас» Бакинского УГВФ, командир узбек, зовут Батыр.
   – Сделаем, – ответил дежурный.
   – И еще – срочно вчеграмму в УББ Азербайджана, взять под наблюдение Валиеву Зульфию Валиевну, Баку, Параллельная улица, дом тринадцать.
   – Основание?
   – Подозрение в убийстве гражданина Судина.
   – Все?
   – Теперь все.
   Игорь вернулся в знакомую комнату. Литовская сидела в той же позе, зажав ладони рук коленками.
   – Вы меня извините, но вы говорили громко, и я все слышала. Это правда?
   – Правда.
   – Она у меня оставила мужские вещи. Пальто кожаное и два костюма.
   – Как она объяснила это?
   – Вещи, мол, купила для своего брата. Но чемодан был большой, а у нее еще один. А летчик этот, Батыр, сказал: «Ты их оставь, я через неделю опять прилечу и заберу».
   – Что еще было в чемодане?
   – В котором?
   – Том, что она принесла вчера.
   – Бумаги и какой-то сверток.
   – Где они?
   – Она их уложила в сумку.
   – Принесите эти вещи. Нет, вам помогут. Ковалев, – позвал Игорь, – помогите гражданке Литовской.
   Через несколько минут Ковалев принес большой кожаный чемодан, перетянутый ремнями.
   – Зоя Геннадьевна, – тихо сказал Муравьев, – закон требует, чтобы мы изъяли эти вещи. Вот постановление, подписанное прокурором.
   – Берите их, ради бога, берите, – всплеснула руками хозяйка, – эта гадость…
   – Мы представляем закон, Зоя Геннадьевна, – продолжал Игорь, – и поэтому не можем нарушать его. Есть процессуальные нормы… прежде чем открыть чемодан, мы обязаны пригласить понятых.
   – А иначе никак нельзя? Это же позор, как я тогда людям в глаза глядеть буду? – Голос Литовской дрогнул.
   – Иначе… – Муравьев задумался.
   – А чего тут думать-то? – сказал вошедший в комнату Никитин. – Оформим как добровольную выдачу, без всяких понятых.
   – Точно! – обрадовался Игорь. – Ковалев, пиши акт. А вас, Зоя Геннадьевна, я попрошу все, о чем мы говорили, изложить письменно.
   – Хорошо. Я сделаю, только как?
   – Возьмите бумагу, ручку… Так… Прекрасно… В правом углу пишите: «Начальнику ОББ, подполковнику милиции Данилову И. А.». Написали?.. Прекрасно… Далее – от кого… Так… Теперь посредине листа: «Объяснение»… Отлично… «По существу заданных мне вопросов могу сообщить следующее. С гражданкой Валиевой З. В., проживающей…» Так… Дальше все как было.
   Игорь прочитал объяснение Литовской, попросил уточнить некоторые детали. Ковалев закончил акт добровольной выдачи. Надевая полушубок, Муравьев вдруг почувствовал страшную усталость. Он посмотрел на часы. Двадцать два. Ровно двенадцать часов он мотался по городу, рылся в чужих вещах, напряженно выстраивал разговоры с самыми разными людьми. Все это время он ничего не ел и почти не курил. Произошла обычная реакция: нервы взвинчены до предела, потом спад. И сразу усталость тяжелой волной захлестнула его, он почувствовал, как горит обожженное морозом лицо, как гудят ноги, как погоны, словно свинцовые плиты, давят на плечи.
   – Надеюсь, излишне предупреждать вас, Зоя Геннадьевна, что о нашем визите и разговоре никто не должен ничего знать? – устало произнес Муравьев стандартную, обязательную фразу.
   – Да. Конечно. Я понимаю.
   Она посмотрела на него и поразилась, как изменился этот молодой, красивый, энергичный человек: внезапно появились черные круги под глазами и резкие складки у рта, заострился нос. И только сейчас она заметила, что он почти совсем седой.
   – Простите, – робко спросила она, – сколько вам лет?
   – Это очень важно?
   – Нет, просто интересно.
   – Ну, если очень, то двадцать шесть. Кстати, больше у вас ничего не осталось?
   Литовская открыла ящик шкафа и вынула четыре аптечные облатки.
   – Сульфидин, – прочитал Игорь. – Это тоже она?
   – Да, для тети. Я отдала за них очень дорогую для меня вещь. Но это ничего не значит. Берите, берите, пожалуйста.
   Игорь снова вспомнил часы, которыми отца наградили за борьбу с басмачами. Подумал о том, кто их носит сейчас. И ему захотелось выругаться. Но он сдержался. Он просто отодвинул облатки и сказал:
   – Мы этого не видели.

   Первым, кого Муравьев встретил в управлении, был заместитель начальника отдела кадров полковник Кулагин.
   – Капитан! – окликнул он Муравьева.
   Игорь подошел, козырнул.
   – С тебя.
   – Что?
   – Будто не знаешь?
   – Нет, я с утра на операции.
   – Ну, тогда иди к Осетрову, там приказ лежит. Ты теперь у Данилова зам, да еще и майор. Тебе лет-то двадцать шесть?
   – Так точно.
   – Быстро вырос. Так и до комиссара недалеко.
   Полковник козырнул и пошел к выходу, рассуждая про себя о нынешней молодежи. Вон ему в такие-то годы майора дали, а радости нет. Он сам в двадцать семь лет, когда первый кубик на петлицы получил, всю ночь не спал, все в командирской гимнастерке у зеркала крутился. Да, странная нынче молодежь. Избаловала ее война.
   А Муравьев поднимался по знакомой лестнице к себе в отдел. От усталости он даже не мог радоваться.

   «МУР ОББ ГУББ НКВД.
   СРОЧНО!
//-- ВЧЕГРАММА --//
   ОББ МУР просит уточнить, когда и каким рейсом отбыл из Москвы в Баку самолет „Дуглас“, командир экипажа узбек по имени Батыр. При установке немедленно сообщить дежурному ОББ МУР.
   Нач. ОББ МУР Данилов».

   «МУР ОББ УББ НКВД АзССР.
   СРОЧНО!
//-- СПЕЦСООБЩЕНИЕ --//
   По делу об убийстве гражданина Судина И. И. нами разыскивается гр. Валиева Зульфия Валиевна. По нашим данным, она проживает в г. Баку, Параллельная улица, Гр. Валиева З. В. сегодня должна прибыть из Москвы в Баку грузовым „Дугласом“ Бакинского УГВФ. Просим провести оперативные мероприятия по установке связей Валиевой З. В., а также установить наблюдение. Вплоть до прибытия нашего сотрудника не задерживать.
   ОББ МУР Данилов».

   «МУР ОББ БССР ПИНСКИЙ ОУНКВД.
   СРОЧНО!
//-- СПЕЦСООБЩЕНИЕ --//
   ОББ МУР задержан за убийство сотрудника милиции гр. Кузыма Степан Казимирович. При задержании у преступника отобраны пистолеты системы „Маузер-6,35“ № 40010 МР и „Фроммен-7,62“ № 10241 Е. Паспорт, отобранный у Кузымы С. К., прописан: Пинск, Станиславская, Просим незамедлительно установить подлинность документа и личность задержанного. Фотографию, дактилоскопическую карту и акты баллистической экспертизы из отстрелянных пистолетов маузер № 40010 МР и „Фроммен“ № 10241 Е направляем фельдсвязью.
   ОББ МУР Данилов».

Данилов

   Он поглядел на Игоря, стоявшего на пороге.
   – Ну что смотришь как монашка на мужика? Не узнал?
   – Вы же в отпуске.
   – Отдых, как тебе известно, состояние прекрасное, но временное.
   – Отозвали?
   – Угу. Садись, докладывай.
   Игорь расстегнул планшет, вынул объяснение Литовской. Данилов направил лампу, чтобы свет падал лучше, и начал читать. Читал он медленно, по нескольку раз акцентируя внимание на каких-то фразах и подчеркивая их карандашом.
   – Так, – он положил объяснение на стол, – поработали неплохо. Какое у тебя впечатление?
   – Пока никакого, – честно сознался Игорь, – Баку, Белоруссия. Золото, деньги, морфий. Полковник-летчик. Пока туман.
   – Так, что ли, и докладывать будем – «туман»?
   – Устал я что-то. Хочу передохнуть часок.
   – Ладно, майор, иди в свой новый кабинет. Да не забудь документы заменить согласно новому званию и должности. И подумай, кого послать в Баку.
   – А чего думать? Сережу.
   – А если Никитина?
   – Я думаю, лучше Белова. Работать-то придется с женщиной. К ней, наверное, подходец нужен.
   – Ладно. Согласен. Иди готовь приказ.
   Муравьев вышел, а Данилов вновь раскрыл папку с делом. Жаль, что его не вызвали сразу утром. Он, конечно, доверял ребятам, но свой глаз, он вернее…
   Так что же мы имеем, уважаемый Иван Александрович?.. Деньги, 570 тысяч, забандероленные в стандартную банковскую упаковку… Дальше… Пластины желтого металла… Вот акт экспертов… Золото. Червонное. Госклеймо. Номер… Так… Далее… Ага… Вот что интересно, в обращении настоящие пластины не бывают… Читайте – нигде не продаются… «… Хранятся в отделении Госбанка и спецхранах…» Понятно… Это уже зацепка… Видно, где-то ограблен банк или напали на инкассаторов… Правда, может, это от немцев осталось… Выясним. Немедленно выясним… Морфий. Он – лекарство, снимающее боль, он же и наркотик… Где же акт медосмотра Кузымы?.. Вот он… «На руках и левом бедре следы уколов…» Понятно… «Состояние наркотической эйфории…» Наркоман… Знал, что у Судина морфий, и шел к нему… Откуда знал?.. Полковник-летчик… Стоял с ним у дома… Шел с ним по переулку… Его видели с покойным… Ох, не нравится мне этот полковник… Ниточка к нему одна – от Кузымы… Полковник… Это уже горячее…
   Телефонный звонок прервал его рассуждения где-то на середине. Данилов поморщился и поднял трубку.
   – Данилов.
   – Товарищ подполковник, капитан Платонов докладывает.
   – Слушаю вас.
   – Убитый младший лейтенант Соколов вел служебные записи. Ну, что-то вроде дневника. Я взял их читать. Там много о «полковнике» этом, номера машин, на которых он приезжал.
   – Где дневник?
   – Выслал к вам с милиционером. Машиной.
   – Спасибо, капитан, ваш Соколов был молодец.
   Данилов повесил трубку и вдруг понял, что вот она, редкая, как говорят его «клиенты», «фрайерская» удача.
   А что, собственно, такое удача? В тридцать девятом году он допрашивал бандита Сенечку Быка. Сенечка в преступном мире «ходил в авторитете», считался одним из некоронованных королей. Он сидел в его кабинете в кожаной коричневой куртке, шоколадных брюках и желтых ботинках на каучуке, ворот рубашки крученого шелка был оторван начисто, уж больно дергался Сенечка, когда его брали. Сидел он непринужденно, заложив ногу за ногу, и курил свои папиросы «Совьет юнион». Самые дорогие, в красной коробке, на которой была выдавлена знаменитая мухинская композиция. Поигрывая длинной папиросой под названием «метр курим, два бросаем», Сенечка жаловался Данилову:
   – Вам этого, гражданин начальник, не понять, вы, извините, на жалованье живете, а вот мои все неприятности сегодня – сел играть в терц. И карта пошла, как никогда. Да что вы, Иван Александрович, вы-то знаете, что Бык всегда играет честно. Так вот я и говорю: пошла карта, и выиграл я семнадцать тысяч и рыжие бочата, – Сенечка ткнул папиросой в лежащие на столе часы, – представляете?
   – Представляю, – кивнул головой Данилов. – С кем играл-то?
   – Вы же меня знаете, гражданин начальник, я о таких вещах разговаривать не люблю. Так вот, мне все говорят: «Такой понт раз в десять лет подваливает, не ходи на дело». А я пошел. Значит, правда, что жадность фрайера губит. Как вы считаете?
   – Да нет, Сеня, – ответил ему тогда Данилов, – не прав ты, мы тебя до той квартиры на Второй Мещанской довели. Дали тебе с Лебедевым в карты сыграть, а потом у сберкассы и взяли. Так что играй не играй, один конец.
   – А какой он – мой конец? – хрипло спросил Бык, и глаза его словно выцвели от напряжения.
   – Ты же знаешь сам, чего мне тебя учить?
   – Значит, по совокупности пойду за всю масть?
   – А ты как же хотел, только за азартные игры, незаконное хранение оружия и сопротивление работникам милиции?
   – Конечно бы хотел, – горько вздохнул Сенечка, – но разве с вами сыграешь? В вашей колоде, гражданин начальник, всегда десять тузов. Видно, отпрыгался я…
   Данилов вспомнил этот разговор, подумав о фрайерском счастье. Нет, их дело – это не карты. Здесь нет хорошего прикупа и длинной масти. Их удача – результат четкой и кропотливой работы многих людей, их отношения к ней. Если ты любишь свою работу, болеешь за нее душой, забываешь все остальное, кроме нее, вот она, твоя удача. Видимо, таким человеком и был покойный младший лейтенант Соколов. Поэтому и вел он свой дневник. Даже убитый, он участвовал в розыске…
   В дверь постучали.
   – Войдите.
   Вошел старшина милиции.
   – Товарищ подполковник, капитан Платонов приказал передать вам планшет лично.
   – Спасибо. Идите.
   Старшина вышел.
   Иван Александрович щелкнул тугими кнопками застежки, вынул тетрадь в потрепанном коричневом переплете. Приблизительно посередине она была заложена листом бумаги с надписью: «Судин».
   Данилов раскрыл тетрадь.

   «Судин Илья Иосифович, год рождения 1897, беспартийный, несудимый, происходит из служащих, работает уполномоченным по снабжению (проверял в постпредстве АзССР: отзываются о нем неопределенно). Бывает в командировках в Баку и Белоруссии (проверял: командировочные правильные). Из Белоруссии ничего не привозит (со слов соседей), из Баку всегда сухофрукты и вино (проверял: не спекулирует). Факт положительный – сухофрукты раздает бесплатно соседям, особенно тем, у кого дети.
   В личном деле записано: инвалид труда за Магнитку, туберкулез. Факт отрицательный – за два года ни разу не обратился к участковому врачу, в тубдиспансере на учете не состоит. Одевается хорошо. Карточки отоваривает вовремя. Знакомство в доме не ведет. Несколько раз в гостях была чернявая женщина нерусского склада, видно узбечка. Оставалась ночевать. Трижды видел с полковником авиации. Они ездили на машине „виллис“ Д 107-02 (воинской части) один раз и четыре раза на „эмке“ МТ 51–50.
   С людьми приветлив, вежлив. Факт положительный. Но ни с кем не дружит, скрытен, о себе ничего не рассказывает, что есть факт отрицательный.
   Доложил о нем начальнику отделения угрозыска капитану Платонову как о человеке подозрительном. Обещал разобраться. Квартплату вносит вовремя. Говорит по телефону с Минском, Брестом, Баку. Недавно купил трофейную радиолу и пластинки, отдал семь тысяч. Купил с рук. (Откуда такие деньги? Факт отрицательный)».

   Все, на этом записи о Судине кончались. Данилов еще раз перечитал их и мысленно поблагодарил человека, которого никогда не видел. Эту тетрадь необходимо передать генералу, пусть покажет деятелям из отдела службы, как работает настоящий участковый. А то некоторые из них только за порядком в магазинах следят да паспортным режимом интересуются. В порядке паспорт – живи, делай, что хочешь. Спасибо тебе, Соколов, большое спасибо…
   Данилов набрал номер ОРУДа.
   – Воробьев, – ответила трубка.
   – Боря, – сказал он замначальнику, – мне тут две машины установить нужно, только срочно.
   – А у вас все срочно. Тут мне Муштаков звонил, прямо скандалил: мол, установи номер «эмки»-пикап. И что ты думаешь? На ней всего лишь с пивзавода бочку пива увезли. А мы два дня бегали.
   – Боря, – устало сказал Иван Александрович, – ты же знаешь, что у нас пивом не интересуются.
   – Да, твоя контора посерьезнее. Давай.
   – «Виллис» Д 107-02 и «эмка» МТ 51–50.
   – Так у тебя и номера есть, это дело минутное.
   – Я жду.
   – Жди, я быстро.
   Данилов снова начал перечитывать документы, делая выписки в блокнот. Он обещал утром доложить начальнику МУРа свои соображения.
   Дневник убитого участкового стал именно той деталью, которая наконец соединила цепочку Судин – Валиева – Кузыма – «полковник». Теперь можно выстроить первоначальную версию и начать обработку оперативных данных. Он уже прикинул, кто из сотрудников займется каждым из фигурантов по делу. Надо немедленно подготовить спецсообщение в отношении номерных знаков денег и госклейм золотых пластин. Наверняка от них потянется ниточка, которая приведет поиск к тем, кто передал их Судину. И главное, версия «полковника», ею он сам займется, лично.
   Воробьев позвонил через полчаса:
   – Слушай, Иван, я все выяснил. С «виллисом» глухо.
   – То есть?
   – Машина эта отдельного инженерного батальона МВО. Водитель – старший сержант Луценко. Но, видишь ли ты, две недели назад, перед самым Новым годом, он погиб в катастрофе. Сбил ограждения моста и сорвался в Москву-реку в Ильинском.
   – Причины?
   – Экспертиза установила сильную форму опьянения.
   – Ясно.
   – «Эмка», тебя интересующая, из спецавтохозяйства Метростроя. Шофер Калинин Владимир Данилович.
   – Он давно работает на этой машине?
   – Семь лет.
   – Почему не в армии?
   – Метрострой же бронированный. Записывай адрес.

   «ГУББ НКВД МУР ОББ ДАНИЛОВУ
   СРОЧНО!
//-- ВЧЕГРАММА --//
   Машина „Дуглас“, бортовой знак 1276 Бакинского УГВФ. Командир – пилот II класса Рахимов Батыр Рахимович. Время вылета 10.00. Посадка для заправки в Астрахани. По нашим данным, никто во время заправки машину не покидал.
   ГУББ НКВД Курин».

   «УББ АзССР МУР ОББ ДАНИЛОВУ.
   СРОЧНО!
//-- ВЧЕГРАММА --//
   Машина „Дуглас“, бортовой знак 1276 – командир Рахимов Батыр Рахимович – совершила посадку в Баку в 0.15 местного времени. Гр. Валиева З. В. взята под наблюдение. Путем оперативных мероприятий устанавливаем связи. Ждем вашего сотрудника.
   УББ АзССР Ибрагимбеков».

   «ПИНСКИЙ ОУНКВД БСС МУР ОББ.
   СРОЧНО!
//-- СПЕЦСООБЩЕНИЕ --//
   Задержанный вами гр. Кузыма С. К. в нашем городе не проживает. Считаем паспорт фальшивым. По получении дополнительных данных, высланных вами, немедленно сообщим.
   Пинский ОУНКВД БССР Грязновский».

Муравьев

   Игорь просидел в кабинете около часа. Он находился в странном состоянии полудремы, в том самом, когда все становится расплывчатым и в реальность врываются какие-то странные картинки, появляются чьи-то лица, слышатся непонятные голоса. Он вдруг снова увидел кухню и лежащего Судина, а на подоконнике сидел Мишка Костров, веселый, наглый Мишка, но почему-то он был в очках и кутался в оренбургский платок.
   – Ну что, Игорь, – хохотнул Костров, посверкивая золотой фиксой, – тяжело, брат, без меня… – Хохотнул и исчез. И кухня расплылась, осталось одно окно, а за ним бесконечные льды, уходящие к горизонту. Игорь с ужасом подумал, что стекло не выдержит напора, лопнет, и он останется один на один с ними. Лед за окном крошился с пронзительным и длинным звоном…
   Муравьев тряхнул головой, открыл глаза. На столе заливался телефон.
   – Муравьев.
   – Игорь, – услышал он голос жены, – это я.
   – Иннуля, ты что?
   – Хочу узнать: ты домой придешь?
   – Ты понимаешь…
   – Я понимаю, но приехал Петя.
   – Какой еще Петя?
   – Сестры твоей, между прочим, муж. Он всего до утра. Мы собрались все. Может быть, ты хоть на минутку заглянешь? – В голосе жены слышалась надежда. Но вместе с тем Игорь уловил и металлические нотки. – Кстати, папа на что уж занят, и то приехал. Он с тобой поговорить хочет.
   В начале войны его тесть, Александр Петрович Фролов, был директором оборонного завода. В прошлом году его назначили замнаркома, и жизнь у Игоря сразу же испортилась. По управлению немедленно пошли слушки, и его иначе, как «зять Межуев», за глаза не называли. Вот поэтому Муравьева и майорские погоны не очень обрадовали. Знал, что начнется опять: «Служишь как медный котелок, а все в капитаны не выбьешься, а тут без году неделя в МУРе, и уже нате вам – майор. Жениться надо с умом».
   – Игорь, – прервал его мрачные раздумья голос тестя, – ну как ты там?
   – Все нормально, Александр Петрович.
   – У тебя всегда все нормально. А у нашей бабушки чуть карточки сегодня не украли, – засмеялся в трубку Фролов, – она тебя ждет не дождется. Имеет точные приметы злоумышленника. Ну ладно, ты приходи. Вся семья в сборе. Неудобно. Хочешь, я Маханькову позвоню?
   «Вот оно, начинается», – с тоской подумал Игорь.
   – Что молчишь, не бойся, шучу. Я же понимаю все. Но все-таки вырвись хоть на часок, я свою машину могу тебе прислать, – продолжал тесть.
   – Александр Петрович, я постараюсь, а пока дайте Инне трубку… Слушай, малыш, я тут ход один придумал. Ты позвони шефу, пригласи его, а?
   – Сейчас.
   Данилов зашел минут через десять.
   – Решил по мне из главного калибра ахнуть? Жену вперед пустил. Сам-то что?..
   – Ох, Иван Александрович, муж сестры с фронта приехал, Петька. Ну, они там и устраивают какое-то гульбище.
   – Это какой Петька? Карпунин?
   – Он самый.
   – Твой живой укор?
   Игорь усмехнулся. Он вспомнил июль сорок первого и хилого очкарика Петьку в военной форме с петлицами старшего политрука. Встреча с ним оказалась последней каплей, переполнившей чашу терпения Игоря. Чуть не плача, он прибежал тогда в управление и написал рапорт начальнику МУРа с требованием немедленно отправить его на фронт.
   – Ну, что замолчал? – Данилов вынул портсигар. – Помнишь, какую ты мне истерику тогда закатил? Теперь не жалеешь, что я тебя не отпустил?
   – Теперь нет. У каждого своя война. – Игорь задумался. – У Петьки своя, у Мишки Кострова тоже своя, у пацанов, которые вместо взрослых на заводах к станкам стали, тоже своя. Я ведь помню, как вы сказали в сорок первом, что армия наступает тремя эшелонами. А мы четвертый, мы ее тыл охраняем. Нет, не жалею я. Мы в своей войне за других не прячемся.
   – Вот и дожил я до светлого часа. – Данилов тяжело опустился на диван. – Начали меня на старости лет цитировать. Ну что ты на меня так смотришь? Хоть в двадцать три часа по гостям не ходят, но, принимая во внимание военное время, можно зайти на пару часов. Погоди, ну погоди же ты. Ох и заматерел ты, Игорь, раздавишь начальника. На. – Данилов достал из кармана новенькие серебряные погоны с двумя просветами и желтыми звездочками. – Смени погоны-то. Пусть твой свояк видит, что и мы не зря командирский паек получаем. – Он встал, подошел к столу, снял телефонную трубку: – Дежурный? Это Данилов. Мы с Муравьевым будем по телефону Д-1-31-19. Если что, немедленно звони туда. Ясно?
   Иван Александрович повернулся к Игорю.
   – Ты не думай, что я водку пить иду. У меня корысть своя есть. Тесть мне твой нужен, инженер-генерал-лейтенант, замнаркома Фролов.
   – Зачем еще? – настороженно спросил Игорь.
   – Руководить – значит предвидеть. Ясно?
   – Пока нет.
   – Ты вот проект приказа подготовил о командировании старшего лейтенанта Белова в Баку. Подготовил?
   – Да.
   – А как он туда добираться будет? На обычном-то поезде он больше недели по нынешним временам протрясется. А дело спешное.
   – Все равно не понимаю.
   – В наркомате твоего тестя своя авиация. Я выяснил, что в Баку они ежедневно летают.
   – Понял теперь.
   – А раз понял, мы с ним договориться должны, чтоб его летуны Сережу прихватили.
   – Я…
   – Ты сиди молча. Я говорить буду. Думаю, он не откажет. Не за урюком же мы его посылаем. А теперь звони домой. Инна что-то насчет машины говорила.

   В городе начиналась метель. Снег крутился в темноте улиц, хлестал по стенам домов. Они стояли у входа в управление, спрятав лица в поднятые воротники полушубков. Наконец из крутящейся мглы вырвалась занесенная снегом большая черная машина. Данилов, прежде чем сесть в нее, посмотрел вверх. Неба не было. Все смешалось. Была только клубящаяся холодная темнота.
   И как же приятно было после холодной улицы войти в чистую, теплую квартиру. После темноты свет в ней казался особенно ярким, а радостные лица встречающих – необыкновенно красивыми.
   – Петька, – сказал Игорь и засмеялся, – собака, да тебя совсем не узнать. – Он сгреб Карпунина, прижал к своему мокрому полушубку. – Постой-ка!
   Он с удивлением взглянул на его погоны с медицинскими эмблемами.
   – Ты же политработник. С каких пор ты в доктора попал?
   – А я и есть политработник, – смущенно ответил Карпунин, – меня после ранения замполитом санитарного поезда назначили, вот какие дела.
   – Ну молодец! Майор. Ордена…
   Игорь ревниво посмотрел на его китель. Два ордена Отечественной войны, орден Красной Звезды, четыре медали, нашивка за тяжелое ранение. Перед Игорем стоял совсем другой Карпунин. Не тот неловкий и застенчивый Петька, который упрашивал Таню не класть ему в вещмешок конфеты «Душистый горошек».
   – Что смотришь? – Карпунин поправил очки.
   – Подтянула тебя война, товарищ майор медицинской службы.
   Карпунин посмотрел на Игоря, стаскивающего полушубок. Увидел его новые майорские погоны, орденскую колодку над карманом кителя. И ему стало тоскливо. Уж слишком привычно сидел на Игоре китель, слишком подчеркнуто светлой была портупея. И весь он словно родился для погон, оружия и наград. Нет, не таким хотел видеть Игоря он, Карпунин, когда женился на его сестре Татьяне, когда иногда, отрывая от себя, покупал ему, мальчишке, книги. Он хотел, чтобы Игорь пошел в университет. Выбрал себе профессию, связанную с умными книгами и добрыми людьми. Чтобы мысли у него были светлы и прекрасны. Нет, не он виноват в том, что брат жены пошел в училище НКВД. Он отговаривал тещу, сестру. И если Татьяна была согласна с ним, то теща, вступившая в партию еще под Перекопом, просто требовала, чтобы сын шел по стопам отца.
   – Ну, здравствуй. – Петр приподнялся на носках и крепко поцеловал Игоря.
   В прихожей Игоря целовали сестра, Инна, ее бабушка. На Данилова пока никто не обращал внимания. Он радовался этому, и на душе у него хорошо стало: все-таки очень здорово, когда такая дружная семья. Он вообще-то почти всю жизнь прожил один. Мать умерла давно, отец работал по сей день лесничим на Брянщине и ни за что не хотел бросать работу и переезжать в Москву. Женился Иван Александрович поздно, детей у него не было. А какая же семья без детей? И сейчас, глядя на чужую радость, он вдруг остро позавидовал Муравьеву и от этого почему-то смутился.
   Наконец дошла очередь и до него. Он поцеловался с Инной, пожал руку бабушке, щелкнув каблуками, блеснул галантностью и приложился к пахнущей тестом ручке матери Инны.
   – Знакомьтесь. – Игорь повел рукой в сторону Петра.
   – Данилов. Иван Александрович.
   – Карпунин. Петр Ильич.
   Они крепко пожали руки друг другу. Петр понял, что этот человек и есть начальник Игоря. Знаменитый Данилов, о котором ему только что рассказывала взахлеб Инна. Карпунину этот человек представлялся другим. Скорее как Игорь. Стремительным, энергичным, властным. Теперь же он увидел иного Данилова. Высокий, седоватый, интересный, сдержанный. Данилов тоже был в форме, но сидела она на нем иначе, чем на Игоре, в нем все было в меру, и именно это придавало его облику особую элегантность.
   – К столу, к столу! – В прихожую вошел отец Инны во всей красоте генеральского мундира.
   Он одобрительно взглянул на новые погоны Игоря, ничего не сказал, только хлопнул его по плечу и, широко улыбаясь, пошел навстречу Данилову.
   – Рад, рад, гость редкий, вот уж действительно счастливый случай. Молодец, дочка, – он обнял Инну за плечи, – а то еще бы четыре года прошло, и не зашел бы.
   Четыре года. Да, действительно. А много это или мало? В сорок первом они праздновали здесь свадьбу Игоря и Инны. Ваня Шарапов, Степа Полесов… Ваня погиб в сентябре, через несколько дней после свадьбы. Горячий кусок свинца, выпущенный из пистолета сволочью Широковым, оборвал его жизнь. Степу Полесова они похоронили в сорок втором на кладбище подмосковного райцентра. Данилов по сей день помнит тот жаркий день и сухую землю могилы. Нет, он давно уже разучился исчислять жизнь днями, месяцами, годами. Он исчислял ее потерями…
   За столом было так же радостно. Все говорили только об Игоре и Петре. Данилов сидел в стороне и радовался, что о нем забыли. Он никак не мог отделаться от воспоминаний. Мертвые входили в эту комнату, садились рядом с живыми и вели свой, особый разговор, слышный только одному ему, Данилову.
   Через некоторое время мужчины вышли покурить в кабинет Фролова.
   – Александр Петрович, – Данилов присел поближе к Фролову, – у меня к вам дело есть.
   – Всегда готов помочь.
   – Ваши самолеты ходят до Баку?
   – Конечно.
   – Вот какой вопрос. Могли бы вы помочь улететь нашему сотруднику?
   – Что, Иван Александрович, дело действительно срочное?
   – Как вам сказать… От этой командировки зависит судьба очень сложной операции. А у нас, как у хирургов, каждая операция людей спасает.
   – Понял. Сейчас прямо и позвоню. Только не обижайтесь, дорогие родственники и гости, мне надо в одиночестве это сделать.
   Через несколько минут он вышел к ним в коридор.
   – Плохо дело, Иван Александрович, пурга, нет летной погоды. Синоптики обещают не раньше, чем через пять дней. Тогда первым рейсом отправлю вашего офицера.
   – Пять – многовато… Ну что ж, спасибо. Будем думать.
   – Решайте и помните, что первый рейс ваш.
   – Простите, – вмешался в разговор Карпунин, – завтра в семь уходит мой поезд. Как раз на Баку. Он литерный, пойдет почти без остановок. Через три дня будем на месте. Я мог бы прихватить вашего товарища.
   – Вот спасибо! Игорь, ты оставайся до пяти, ровно в пять – в управление, – Данилов увидел радостное лицо Инны, – отвезешь Белова. А мне пора.

   Когда за Даниловым закрылась дверь, Фролов позвал Игоря к себе в кабинет.
   – Садись, да не сюда: рядом со мной, на диван. Кури. – Он помолчал, внимательно разглядывая Игоря. – Быстро растешь, твой начальник подполковник всего, а старше тебя на двадцать лет.
   – Время такое, Александр Петрович, война. Людей опытных нет.
   – А ты, значит, опытней всех?
   – Я же не сам себе эти цацки вешаю. – Игорь щелкнул ногтем по погону. – Начальство, а ему виднее.
   – Понятно. Только, как ты сам считаешь, по праву тебе дают звания и выдвигают?
   – Я об этом, Александр Петрович, не думаю. У меня от другого голова болит.
   – Так, может быть, мне позвонить кое-кому, переведем тебя в наркомат, работу найдем поспокойнее?
   – Я, дорогой тесть, этого, как говорит мой начальник, телефонного права не признаю. Я свои погоны и ордена не по звонкам получал… – зло выпалил Игорь.
   – Не сердись. Это я Инне обещал поговорить с тобой, вот, и сам понимаешь… – В голосе тестя послышались извиняющиеся нотки.
   – Она пусть в аспирантуре учится, а со своими делами я сам разберусь.
   – Ладно, ладно, мир. Скажу честно, другого не ждал. – Фролов положил руку Игорю на колено. – Все-таки молодец твой Данилов. Большой человек. Ты понял, почему он сегодня такой грустный сидел?
   – Устал, видно, сердце у него шалит.
   – Ничего. Проживешь подольше, поймешь… Ну ладно, иди, а то жена заждалась.

Данилов

   Он вышел из подъезда и на всякий случай переложил пистолет в карман полушубка. Мало ли что. Все-таки ночь. Можно, конечно, было вызвать машину, только зачем? От Белорусского до Петровки переулками и проходными дворами пятнадцать минут ходьбы. Правда, теперь все дворы проходные. Опасаясь зажигалок, дежурные ПВО снесли заборы.
   Иван Александрович вспомнил довоенную Москву. Что же изменилось? Да почти ничего. Все на месте. А все-таки город был другим. Вот здесь, по Грузинской, в это время трамвай еще ходил. Он плыл по улицам, скрежеща на стыках, и синие искры мертвенным светом заливали темные переулки.
   Иван Александрович любил Москву. Иногда летом Данилов садился в красно-желтый второй вагон, прицепной, выходил на заднюю площадку и ехал через весь город в свои любимые Сокольники. Трамвай нырял в кривые, горбатые переулки, пересекал шумное Садовое кольцо и снова прятался в зелень маленьких улиц. За окнами мелькали утонувшие в деревьях дворы, когда-то каменные, а теперь похожие на выношенный, но все еще элегантный фрак, особняки, красные или серые коробки новых домов. Их Данилов терпеть не мог. Читая в газетах о снесенных старых улицах или застроенных пустошах, он искренне огорчался. Он любил Москву такой, с которой впервые встретился в девятнадцатом году, с ее базарами, бульварами, церквами. Вся его жизнь была связана с этим городом. Он знал его весь, наизусть. Его окраины и центр, проходные дворы и скверы. Иногда Данилов мысленно шел от Патриарших прудов до Колпачного переулка, восстанавливая в памяти все дома, деревья, решетки заборов, скамейки, такая уж у него была игра.
   И сейчас, шагая сквозь снежную ночь, Иван Александрович мысленно дорисовывал в памяти скрытые темнотой детали зданий.
   «Если доживу до пенсии, – подумал он, – напишу книгу о Москве, как Гиляровский».
   Подумал и усмехнулся горько. Нет, не получится его книга простой и доброй. У Гиляровского другая профессия была, он к хитрованцам на рынок за типажами ездил, а Данилов – за краденым.
   Нет, если уж писать книгу, так чтоб она была суровой и жесткой. Пусть те, кто прочтет ее, вспомнят людей, погибших ради счастья других в этих зеленых палисадниках и скверах.
   Мир, в котором жил Данилов, виделся ему в двух измерениях. Один – красота и тишина. Второй – жестокость и мужество. Они жили в его душе параллельно, не пересекаясь никогда. Из мира тишины он входил туда, где ее разрывали выстрелы из наганов, но все же всегда возвращался обратно. Потому что иначе можно озлобиться и очерстветь душой.
   Занятый своими мыслями, Иван Александрович и не заметил, как дошагал до Петровки.
   – Товарищ подполковник, – доложил дежурный, – пока все тихо. Вас никто не спрашивал. Только вот письмо пришло, личное. Патологоанатомы акт прислали, я его на стол вам положил под стекло.
   – Спасибо. – Данилов сунул письмо в карман, поднялся к себе. Уходя, он опять забыл открыть форточку и выбросить окурки из пепельницы, поэтому в кабинете стоял отвратительный и горький запах табака.
   «Трубку, что ли, начать курить, – подумал Иван Александрович, – вон у Муштакова в комнате как приятно пахнет».
   Он приподнял стекло, достал акт патологоанатомов.
   «Посмотрим, что же они нашли у покойного Судина. Ага, вот главное: „В организме найдены следы большой дозы барбитуроновой кислоты, из чего можно заключить, что гр. Судин был предварительно усыплен сильнодействующим снотворным…“»
   Вот тебе и на! Вот тебе и гражданка Валиева! Прямо Сонька Золотая Ручка. Стало быть, она ему поначалу в вино снотворного насыпала, а потом уж, когда он уснул, пустила газ. Про отпечатки она в книгах, видимо, вычитала, все вытерла. Кухню обыскивала, поэтому спящего к плите и прислонила, да не заметила, как заколка выпала. Нет, она не профессионалка. Обыскала квартиру, бумаги забрала. Ну, вещи – от жадности. Психология спекулянтки, от нее никуда не денешься. Только не сама она на это решилась. Ей приказал кто-то. Вот кто? Белов узнает. Он паренек въедливый…
   Данилов позвонил дежурному и приказал немедленно вызвать Белова. Потом достал из кармана письмо.

   «Дорогой Иван Александрович! Пишет Вам небезызвестный Михаил Костров. Хочу пожаловаться Вам на мою невезучую жизнь. После нашей встречи в ноябре сорок четвертого попал я опять на фронт, на Будапештское направление. Служил по своей армейской специальности в разведке на должности старшины. Но вот опять не повезло мне. Попал в перепалку, и контузило меня, да так, что пришлось лечь в госпиталь. Прокантовался я там две недели, и комиссия признала меня негодным для фронтовой службы.
   Я уж с врачами лаялся и на глотку их брал, и на страх. Ничего. Теперь отправляют меня в тыл в Белоруссию служить комвзвода в истребительном батальоне. Когда я в строевой части скандал устроил, мне майор-кадровик сказал: „Неизвестно, где ты свою голову сложишь раньше, там или на фронте“. Мол, буду я бороться в Белоруссии с бандитами. Мол, что у меня большой по этой части опыт работы, он, дескать, обо мне справки наводил. Так что еду я в Белоруссию, а там посмотрим.
   Большой привет Наталье Константиновне, начальнику, Серебровскому, Муравьеву, Самохину и Сереже Белову.
   До свидания, дорогой Иван Александрович.
Ваш друг, младший лейтенант Михаил Костров».

   Данилов читал письмо, и на душе у него стало хорошо. Ай да Мишка! Младший лейтенант. Вот что значит жизнь! Когда-то этот младший лейтенант много крови попортил Данилову. Был Мишка Костров удачливым и наглым квартирным вором. Три раза сажал его Данилов. Сколько говорил с ним, сколько нервов потратил! Но все же добился своего. Завязал Костров. Начал работать, женился, ребенка завел, школу-десятилетку окончил. Во время войны дважды помог Данилову. Первый раз в сорок первом, когда брали банду Широкова, потом они в районе встретились в августе сорок второго, был Мишка уже старший сержант, имел две медали «За отвагу», и тогда он помог ему в ликвидации банды «ювелиров». Оставался у Кострова «блатной авторитет», его кличку Червонец многие еще произносили со страхом и уважением. Тогда хотел Данилов оставить его в истребительном батальоне НКВД, но Костров не согласился, уехал на фронт. Перед его отъездом они с начальником долго думали, чем наградить Мишку. С трудом разыскали золотые часы, сделали гравировку: «Старшему сержанту Кострову М. Ф. за борьбу с бандитизмом от МУРа».
   Потом как снег на голову Мишка появился в ноябре прошлого года. После госпиталя ему дали пять дней отпуска. Он ходил по коридорам управления, нагловато поблескивая золотой фиксой, демонстрируя сотрудникам свои шесть наград, среди которых были две Славы и четыре медали. И вот на тебе младший лейтенант!..
   Иван Александрович аккуратно сложил письмо, спрятал его в стол.
   «Значит, теперь Костров едет в Белоруссию драться с бандитами. Странно все-таки складывается жизнь. Третий раз всплывает Белоруссия. К Широкову шли люди оттуда. Братья Музыка – ювелиры из Бреста. Теперь вот Кузыма – та же знакомая республика. Ну что ж, жизнь покажет, может быть, и удастся встретиться с Мишкой в Белоруссии, кто знает. Подождем ответа из Пинска».
   Он посмотрел на часы – два. Белов вызван на пять, значит, есть еще три часа. Данилов раскрыл шкаф, вынул подушку и одеяло, бросил их на диван и начал стаскивать сапоги.

Белов

   – Зайдем в транспортный отдел милиции, – сказал ему Игорь, – я уточню насчет эшелона.
   Транспортный отдел был похож на штаб казачьей сотни. По коридору ходили милиционеры в косматых папахах, тяжелые шашки стучали по голенищам сапог.
   Дежурный сидел за столом, шашка его лежала на скамейке. Он внимательно прочитал удостоверение и встал, застегивая воротник мундира.
   – Слушаю вас, товарищ майор.
   – На каком пути стоит литерный 6-бис?
   – Сейчас уточню.
   Через пять минут выяснилось, что санитарный поезд Петра на втором пути.
   – Я вам милиционера дам, он проводит, а то вы не найдете. Козлов! – крикнул дежурный. – Вот проводи товарищей из ОББ к 6-бис кратчайшей дорогой.
   Действительно, без Козлова они вряд ли нашли бы санитарный поезд. Он повел их мимо здания вокзала, они обошли какие-то пакгаузы, вышли на пути.
   – Сюда, – сказал Козлов и начал подниматься на тормозную площадку товарного вагона. Шашка мешала ему, и он зажал ее под мышкой.
   – Слушай, – спросил его Игорь, – зачем тебе шашка? Ты ее хоть раз из ножен-то достал?
   – Мне она как зайцу модная болезнь, товарищ майор. Мы до прошлого года были люди как люди, так вот кому-то понадобилось нам новую форму ввести. Мне тут один старичок, проезжий, говорил, что точно так же до революции казаков обмундировывали. Так казак же на лошади, а нам попробуй побегай по вагонам с этой селедкой. Я поначалу с непривычки прямо на перроне падал под смех трудящихся. Станет проклятая между ног, и все тут. Сейчас пообвык.
   – Н-да, – Игорь закрутил головой, – видик у вас, братцы, действительно допотопный. Но зато консервный нож не нужен.
   – Так что ж мы, банки рубить, что ли, будем? – обиделся Козлов. – Вы уж скажете тоже.
   Они еще минут десять плутали в темном лабиринте тормозных площадок, лазили под вагоны.
   – Вот ваш эшелон, – наконец, тяжело отдуваясь, сказал Козлов, – разрешите идти?
   – Спасибо большое, идите.
   В темноте Сергей увидел длинный хвост вагонов.
   – Так, – глубокомысленно изрек Игорь, – полдела сделано. Теперь надо найти Петьку.
   Из темноты прямо на них налетели две облепленные снегом фигуры в шинелях.
   – Эй, служивые, где нам Карпунина разыскать? – поинтересовался Муравьев.
   – У паровоза, – ответил звонкий девичий голос.
   – А паровоз-то где?
   – Спереди. – Девушки засмеялись.
   – Да мы тут уж минут двадцать блуждаем.
   – Туда идите. – Девушка махнула рукой.
   Они еще минут десять шли вдоль вагонов, спотыкаясь о шпалы, скользя в мазутных пятнах.
   – Скорей бы светомаскировку отменили, а то темно, как у негра в желудке, – зло сказал Игорь, – я еще вдобавок фонарик в машине оставил. Твой-то где?
   – В чемодане, – виновато ответил Сергей.
   – Учи вас, учи… О, слышишь, сопит. Значит, скоро паровоз.
   – Я хочу вам сказать, Александра Яковлевна, как начальнику поезда: так больше продолжаться не будет… – услышал вдруг Игорь знакомый голос.
   – Петька! – крикнул он.
   – Игорь, – от вагонов отделилась темная фигура, – где же ты? Мы через десять минут отправляемся.
   – Да вот человека в командировку собирали. Паек, литер, деньги. Попробуй за час выбей. Знакомьтесь. Это майор Карпунин, Сережа, в некотором роде мой медсвояк.
   – Как-как? – удивился Петр.
   – Очень просто, – засмеялся Игорь, – медсестры есть, медбратья тоже были, я где-то читал об этом. А ты мой медсвояк. Ну ладно, передаю тебе старшего лейтенанта, только ты его с девушками в одно купе не сажай, он у нас скромный.
   – Для него место подготовлено. Вы поедете с нашим врачом, капитаном, очень милым человеком, – повернулся Карпунин к Сергею.

Данилов

   О том, что Муштаков идет по коридору, все узнавали заранее. Сначала помещение наполнял медовый запах трубочного табака, потом из-за поворота, где в «пенале» располагался его отдел, появлялся подполковник Муштаков. Данилов никогда не видел его в форме. Даже зимой сорок первого, в момент наивысшего напряжения сил, когда не то чтобы побриться, поспать некогда было, Володя Муштаков всегда появлялся в белой крахмальной рубашке, прекрасно сшитом костюме и модном галстуке. Таким же точно предстал он сегодня перед Даниловым. Муштаков шел по коридору в потрясающем синем костюме с трубкой в зубах. Данилов оглядел его всего, от безукоризненного пробора до черных ботинок на толстой каучуковой подошве, и в душе даже позавидовал.
   – Милый Ваня, – Муштаков взял его под руку, – вот уж действительно, если гора не идет к Магомету… Я, как ни странно, ищу тебя.
   – Слушай, Володя, ты где такой вкусный табак берешь?
   – «Золотое руно»? Проще простого. Мой приятель писатель, у них есть свой буфет, там талоны на табак можно отоваривать именно этой маркой.
   – Чертовски здорово пахнет.
   – Открою секрет тебе одному. Я беру обыкновенный табак и мешаю его с «Золотым руном», поэтому мои запасы долговечны. Но все же я очень прошу: зайди ко мне. Во-первых, я угощу тебя чудесным кофе, во-вторых, у меня есть соображения по поводу твоего покойника.
   – Ты имеешь в виду Судина?
   – Именно его.
   Они вошли в отдел по борьбе с мошенничеством.
   В кабинете Муштакова приятно пахло хорошим табаком и довоенным кофе.
   – Садись, он еще горячий, сейчас тебе налью.
   – Ты знаешь, сколько времени я не пил настоящего кофе? – спросил Данилов, глядя на Муштакова, возившегося с немецкой трофейной спиртовкой.
   – Знаю. Ровно столько же, сколько и я. С середины сорок первого. Но вчера приехал с фронта мой брат и привез мне эти трофеи. – Муштаков показал на спиртовку и банку с яркой этикеткой.
   Данилов взял чашку из рук Муштакова и вдохнул забытый аромат. Сделал первый глоток и закрыл глаза от удовольствия. Когда Данилов ухаживал за Наташей, они часто бывали в кафе «Красный мак» в Столешниковом. Стены, обшитые темными панелями, мягкая удобная мебель, мраморная стойка в глубине. Кафе как бы состояло из двух половин: одна его часть несколько возвышалась, туда вели три ступеньки. Тогда по телефону для конспирации они говорили: пойдем к трем ступенькам. Они приходили туда, брали бутылку «Кара-Чанах», пирожные и кофе, крепкий и ароматный.
   Иван Александрович сделал еще глоток, потом еще.
   – Налить? – предложил Муштаков.
   – Неудобно разорять тебя.
   – Пустое. – Он наклонил кофейник, долил еще полчашки. – К сожалению, все. Пей, я тебе кое-что расскажу.
   Муштаков открыл сейф, достал тоненькую папку.
   – Это показания одного золотишника, спекулянта Володи Булюля. Нет, не напрягайся, ты его не знаешь. Он промышлял у скупки в Столешниковом. Вот что он поведал нам.

   «Перекупленные дорогие вещи я отдавал за золото и медикаменты некоему Судину Илье, по кличке Морденок.
   Вопрос: Какие медикаменты вам давал Илья Судин?
   Ответ: Сульфидин и иногда морфий.
   Вопрос: Где он их брал?
   Ответ: Это мне неизвестно.
   Вопрос: Сколько сделок у вас было с Судиным?
   Ответ: Точно не помню, пять или шесть.
   Вопрос: Чем он занимался?
   Ответ. Подвизался уполномоченным по снабжению от какой-то бакинской организации.
   Вопрос: Где и когда вы с ним познакомились?
   Ответ: Мы вместе отбывали срок на ББК [1 - Беломорско-Балтийский канал.]. Только тогда у него другая фамилия была, а кликуха та же…»

   – Ну вот, пожалуй, и все новости. – Муштаков закрыл папку. – Теперь ты можешь почти точно установить, кто такой Судин.
   – Володя, – Данилов встал, – я сейчас к начальству иду, ты мне не дашь этот протокол?
   – Зачем он тебе? Я просто прикажу, и выписка через пятнадцать минут будет в приемной у Осетрова. – Муштаков взглянул на часы и постучал кулаком в стенку. – Это моя спецсвязь. Иди спокойно. Все будет вовремя.
   Выходя из его кабинета, Данилов столкнулся в дверях с сотрудником Володиного отдела.

Данилов и начальник

   Они разложили бумаги на большом столе начальника. В кабинете было по-утреннему зябко, но форточка все равно оставалась чуть приоткрытой, начальник считал, что свежий воздух целебен. Он читал материалы по делу, а Данилов рассеянно рисовал один и тот же мужской профиль на коробке от папирос, ожидая первого вопроса.
   – Ну что же, Иван Александрович, – начальник оторвался от бумаг, – читается с неослабевающим интересом, как авантюрный роман.
   – «Похождения Рокамболя»? – усмехнулся Данилов.
   – Нет, скорее «Петербургские трущобы». Доложи о предпринятых мерах.
   – Сегодня утром Белов выехал в Баку. Наблюдение за Валиевой осуществляют местные товарищи.
   – Ясно. Транспорт?
   – Литерный санитарный поезд. Идет на двойной тяге. Должен прибыть на место через три-четыре дня.
   – Дважды в день связывайся по ВЧ и докладывай мне.
   – Есть.
   – Что с Кузымой?
   – Часа через два допросим.
   – Что за срок странный такой?
   – Наркоман, пока еще не отошел.
   – Меня крепко интересует этот «полковник». Где шофер?
   – Никитин выехал за ним.
   – С прокуратурой говорил?
   – Конечно.
   – Кто дело-то ведет?
   – Чернышов.
   – Степан Федорович? Смотри, жив курилка! Молодец! Ему сколько лет-то?
   – Шестьдесят два.
   – Мне кажется, что главные фигуры здесь «полковник» и Кузыма. С Судиным все ясно. Кстати, пальцы его и фото, кличку тоже немедленно в ГУМ для идентификации. Говоришь, был на Беломорканале? Выясним! А теперь, Ваня, дальше поедем. Какие у тебя имеются мысли в отношении стратегии, а также тактики?
   – Вы меня, видимо, с генералом Скобелевым спутали.
   – Нет, я тебя ни с кем не спутал. – Начальник зашагал по ковру. – Нет, не спутал, – добавил он. – В сыске тоже нужны и стратегия, и тактика. Понял?
   – Куда уж как ясно… Только, на мой взгляд, задача у нас одна – срочно расколоть Кузыму и выйти на «полковника». Повяжем его, тогда мы на коне. Уйдет…
   – Тогда я с тебя первого спрошу, за всю шоколадку, – хохотнул начальник. – Ну а с меня… – Он не докончил и повернулся к окну.
   – Ну что мы заранее о выговорах думаем? – Данилов встал, начал собирать бумаги. – Что-то вы слабину давать начали. Пока мы точно выходим…
   – В цвет? – Начальник быстро повернулся. – Конечно, если возьмем, то оно так и будет. А если нет?..
   – Найдем.
   – Иголку в стоге сена. Оптимист ты, Ваня. А может, лучше обрубить концы? – хитро спросил он.
   – Это как же?
   – Да так, возьмем Валиеву, а убийца Соколова у нас.
   – Вы что, шутите?!
   – Конечно, шучу, – вздохнул начальник, – только кое-кто так делает, и ничего – в передовиках ходит.
   – Мы с тобой разве в розыск за этим пришли? За карточкой на Доске почета и процентами?
   – Иди ты, – махнул рукой начальник. – Тебе же русским языком сказано: шучу. Могу я пошутить или нет?
   – Невеселые у вас нынче шутки.
   – Ваня, – начальник подошел к Данилову, крепко сжал локоть, – ты мне «полковника» этого дай. Где хочешь ищи. Понял?
   – Чего уж тут не понять.
   – Ну иди, наводи страх на преступный элемент. После допроса Кузымы сразу доложи.
   Данилов вышел из кабинета. Немного постоял в приемной под недоуменным взглядом Осетрова и вышел в коридор. Скоро Никитин привезет шофера. А может, уже привез?

Никитин

   Прямо сбесилось начальство с делом этого Судина. Ни поспать тебе, ни пожрать. Только в столовку собрался. Так нет, беги скорей, волоки этого шофера. Да куда он денется? Возит, между прочим, начальника ОРСа, бронирован, жрет, пьет, что хочет, и еще калымит. Из-за этого дерьма он поесть не успеет. Хорошо, что машину дали, а то на трамвае до Каланчевки насквозь вымерзнешь. До войны он в Туле работал опером в отделении. Вот тогда жизнь шла совсем иначе. Он в районе хозяином был, фигурой. Хорошо жилось, легко, весело, и работалось так же. Потом, когда немцы к Туле подошли, он в роту милиции ушел. Повоевал неплохо. Ранили. В Москву увезли лечиться, а из госпиталя сразу в МУР.
   Никитин вздохнул тяжело.
   – Ты чего, – спросил его шофер Быков, – что вздыхаешь-то, я спрашиваю?
   – А что делать прикажешь, когда меня Данилов твой погнал ни свет ни заря нежрамшего!
   – Закури, полегчает.
   – Папирос нет.
   – Врешь ты, Колька. – Быков покосился на него. – Чтоб у такого жуковатого, как ты, не было папирос? Ни в жисть не поверю.
   – Все знаешь. На, закуривай.
   – Ишь, «Беломор»… Не зря ты, видно, около Нинки из столовой вьешься.
   – А ты думал.
   – Нет, точно ты, Колька, жук, – заключил Быков. – Я тебя сразу расколол, еще когда мы в Сходню ездили.
   – Это когда же?
   – Да за грибами. Самогонку помнишь?
   – А, – улыбнулся Никитин, – тогда. Да, показал я класс работы вашим фрайерам.
   – Ты это брось, – обиделся Быков, – ребята у нас правильные.
   – А зачем же ты тогда ту самогонку пил, Трифоныч? Вот бы и целовал своих правильных.
   Дальше они ехали молча. Быков думал о том, что все-таки, несмотря на ушлость, Колька мужик пустячный, а Никитин продолжал злиться на Данилова.
   – Приехали.
   Машина остановилась у ворот с вывеской «Автобаза».
   – Здесь?
   – Читай, адрес на стене написан.
   – Ты, Быков, смотри, если что.
   – Ученого учить – только портить. Иди уж, жук.
   Никитин вышел, зло саданув дверью.
   В проходной сидел вахтер в метростроевской форме.
   – Вы к кому? – он встал, поправив кобуру нагана.
   – МУР, – зловеще, вполголоса произнес Никитин, показывая удостоверение.
   – Так к кому же? – голос у вахтера потерял начальственную твердость.
   – Калинин на базе?
   – Так точно, вызова ждет.
   – Где?
   – А вон там, в комнате для шоферов.
   – Ладно. Я к нему пройду.
   Вахтер отступил, освобождая дорогу, думая, позвонить или нет начальнику караула. Черт его знает, этого парня. Борьба с бандитизмом – это тебе не просто так. Он все же решил доложить и пошел к телефону.

   В жарко натопленной комнате шоферы играли на вылет в домино. Круглый стол резного дерева, неизвестно как попавший сюда, трещал от ударов костяшек.
   – Дуплюсь!
   – А мы вам пятерку!
   – Нет, нас так просто не возьмешь!
   – Да что же ты ставишь, дура? Ты разве не видишь, с чего я хожу?
   На Никитина никто не обратил внимания. Шоферы просто не замечали его, увлеченные игрой.
   – Калинин, – громко сказал Никитин.
   – Ну, я. – Шофер в меховой летной кожанке повернулся к нему. – Чего еще?
   – Встань, – чуть повысил голос Никитин, – и иди за мной.
   – А ты кто такой? Перед каждым вставать…
   «Ну, ты у меня сейчас попляшешь». Никитин достал удостоверение.
   – Прочел?
   Шофер непонимающе поглядел на него.
   – Ну, – рявкнул Никитин и опустил правую руку в карман. В комнате повисла тишина. Калинин поднялся, опасливо косясь на руки Никитина.
   – Документы.
   Он спрятал в карман права и паспорт.
   – Пошли.
   – Куда? – голос шофера дрогнул.
   – Куда надо. Только иди спокойно, без фокусов. Стреляю без предупреждения.
   Они пересекли двор, подошли к проходной. Там их уже ждал начальник караула.
   – Смирнов, – представился он Никитину, – вы куда его забираете?
   – А по какому праву ты в действия органов вмешиваешься? – лениво процедил Никитин, глядя куда-то поверх его головы.
   – Так ведь товарищ Пирожков звонить будет. А что я скажу?
   – А по мне хоть Булочкин. Пусть звонит в ОББ Б-4-02-04. Ясно?
   – Так точно, – начальник приложил руку к шапке, провожая глазами сотрудника отдела с таким устрашающим названием.

Шофер Калинин

   «Господи, господи ты боже мой! За что же это меня? А? Куда это? Зачем?»
   Он покосился на сидящего рядом с ним оперативника. Спросить? Не скажет. Что узнали-то они? Что? Может, за бензин? Подумаешь, продал сто литров. Всего дел… Нет, не за бензин. За седьмой распределитель. За повидло это и водку ту проклятущую. Ту самую, что он в Перово отвозил. Точно. Дознались… Но он скажет. Все скажет. Кого ему прикрывать? Пашку, гада мордастого? Он, наверное, за это такие деньги хапнул, а ему тысячу дал да три бутылки водки. А тысяча эта ему зачем? Что по нынешним временам с этой тысячей сделаешь? Что купишь? Пачка папирос с рук – сто рублей… А может, не за Пашку? Вдруг соседи накапали? Могли. Особенно этот рыжий, филолог, что ли? Червь книжный, паскуда завистливая. Надо было на него написать куда следует насчет книжек немецких. Так пожалел, детей его пожалел. Вот наука впредь будет… А что он написать-то мог? Про продукты. Пусть докажут. Их ему товарищ Пирожков давал. Его не тронут. Кишка тонка. У него везде руки. Друзья. А вдруг он откажется? Павел-то Егорович? Тогда как? Тогда его утоплю. Все расскажу и про суку его блондинистую, и про продукты… Неужто конец? Как жил-то хорошо, как жил! Ой, чего это я молочу! Держаться надо, молчать. Я кто? Шофер. Рабочий класс. А если сосед оговорил? Интеллигент, сволочь, у него книги немецкие и фамилия тоже немецкая. Гримфельд ему фамилия. Хочет насолить пролетарию. Ежели Петька? Ну, возил, ну, дал он мне водки, а я ему деньги заплатил. Кто видел? Никто. Кто докажет? Петька? Оговаривает. Запутать хочет. А то, что я за эту водку талоны не отдал? Наказывайте. Судите. А вдруг разбронируют? Пусть. Войне-то конец. Пока обучат. Глядишь, и все.
   Калинин прошел мимо строго поглядевшего на него милиционера, и ему стало совсем нехорошо. Ноги сделались словно из ваты, плечи набрякли тяжестью, будто он за баранкой просидел два дня не разгибаясь, к горлу подкатил ком, мешавший дышать. Не замечая ничего, как во сне, поднялся он на второй этаж.
   – Садись сюда. – Оперативник показал ему на скамью. – Садись и жди вызова.
   Калинин тяжело опустился на жесткое деревянное сиденье и затих, бессмысленно глядя вдоль коридора.

Данилов

   Никитина он встретил у кабинета.
   – Товарищ подполковник, свидетель Калинин доставлен.
   – Где он?
   – А вон на скамейке. Пар выпускает.
   – Опять?
   – Что опять?
   – За свои штучки взялся?
   – Какие еще штучки? – непонимающе спросил Никитин.
   – Смотри!
   – А чего, взял его немножко на «понял – понял». И все дела.
   – Когда я тебя научу, что свидетель – это одно, а… Ну ладно, позже поговорим. Через пять минут доставишь его ко мне.
   Данилов вошел в кабинет, сел за стол. Черт его знает, этого Никитина, ну что за человек? Любить людей он его, конечно, не научит, а уважать заставит. Пусть хоть внешне ведет себя пристойно, как подобает работнику милиции.
   В дверь постучали.
   – Войдите.
   На пороге вытянулся Никитин.
   – Шофер Калинин по вашему приказанию доставлен. Разрешите ввести, товарищ подполковник?
   – Введи.
   Данилов рассматривал Калинина и думал: здорово же его скрутило. Шофер не сидел на стуле, а оплыл на нем, как квашня, безвольно и беззащитно.
   – Ваша фамилия?
   – Моя? – срывающимся голосом спросил свидетель. – Моя, что ли?
   – Ваша.
   – Калинин Владимир Данилович.
   – Номер вашей машины?
   – Моей, да? Моей?
   – Вашей, естественно, да успокойтесь вы. – Данилов встал и увидел, как голова Калинина дернулась.
   «Господи, – подумал он, – надо же быть таким трусом!»
   Иван Александрович налил стакан воды из графина, протянул свидетелю.
   – Выпейте и успокойтесь.
   Калинин пил жадно, расплескивая воду трясущимися руками.
   – Ну, успокоились?
   Калинин кивнул головой.
   – Читать можете?
   – Могу, – еле выдавил он.
   – Нате вам Уголовный кодекс. Вот статья девяносто пять [2 - Здесь и далее статьи УК РСФСР даются в редакции тех лет.]. Ознакомьтесь… Да нет, так у нас ничего не получится. Ну и развезло вас! Держите себя в руках, вы же мужчина, в конце концов. Слушайте. Статья девяносто пятая УК РСФСР гласит: «Заведомо ложный донос органу судебно-следственной власти или иным, имеющим право возбуждать уголовное преследование должностным лицам, а равно заведомо ложное показание, данное свидетелем экспертом или переводчиком при производстве дознания, следствия или судебного разбирательства по делу, – лишение свободы или исправительно-трудовые работы на срок до трех месяцев». Вы уяснили смысл статьи?
   Калинин опять кивнул головой.
   – Прекрасно. Прошу вас назвать номер машины.
   – МТ 51–50, – выдавил из себя свидетель.
   Данилову казалось, что говорил не Калинин. В этого обмякшего, потерявшего контроль над собой человека как будто кто-то вставил приспособление, похожее на сломанный старый фонограф со стертыми валиками. Нажимаешь кнопку, изношенная пружина начинает крутить валик, и в трубу сквозь шипение и треск доносится нечто похожее на человеческий голос.
   – Подойдите к столу и посмотрите на эту фотографию, – резко не сказал, а скомандовал Данилов. Он по опыту знал, что жесткость заставляет таких людей собраться.
   Калинин встал, взглянул на фотографию Судина и кивнул головой.
   – Вы его знаете?
   – Да, – опять послышались хрип и шипение.
   – Успокойтесь. И расскажите, при каких обстоятельствах вы познакомились.
   – Возил его пару раз, – голос Калинина окреп. – Я, товарищ подполковник, – он махнул рукой, – от жадности это все, от корысти моей. Еду по Арбату, они идут…
   – Кто именно?
   – Этот, что на фото, и полковник авиации. Руку подняли. Я остановился, довез их.
   – Куда?
   – Сначала в Зачатьевский, к этому, потом на Патриаршие пруды, там женщину взяли – и в коммерческий ресторан «Гранд-отель».
   – Дальше что было?
   – Его потом всего один раз видел. И все.
   – А полковника? – Данилов напрягся внутренне.
   – Его часто.
   – Куда возили?
   – В «Гранд-отель» и на Патриаршие, к этой, значит, женщине, она поет там.
   – Где, на Патриарших?
   – Нет, в ресторане. Артистка, значит.
   – Кто такой этот полковник?
   – Зовут Вадим Гаврилович, он здесь где-то на генерала учится.
   – Это он вам сказал?
   – И мне, и женщине. В машине рассказывал.
   – Где он живет?
   – Не знаю. За городом. В Салтыковке. Я его туда один раз подвозил.
   – Куда именно?
   – К станции. Поехали по Горьковскому шоссе, через Балашиху, к переезду. Там как раз эшелон стоял, не проехать. Он мне и говорит: ты, мол, давай домой, я пешком доберусь, мне здесь два шага.
   – Как зовут эту женщину?
   – Какую?
   – Певицу из ресторана.
   – Он ее Ларисой называл.
   – А она его?
   – Вадиком. Он меня предупреждал: «Ты говори, что это машина моя». Мол, с уважением ко мне, как к хозяину. А мне-то что, платил он хорошо.
   – Сколько же?
   – Две тысячи за поездку.
   – Часто вы так ездили?
   – Раз десять. Я готов, деньги могу сдать. Я…
   – Не в деньгах дело, Калинин. Какая у вас была связь?
   – Не понял я, вы о чем?
   – Ну, как вы договаривались?
   – Он мне на работу звонил. Я хозяина своего всегда к шести к его бабе отвожу.
   – К жене?
   – Да нет, к бабе, она у нас плановиком работает. И до пяти утра свободный.
   – Прекрасно. Сейчас вас проводят в другую комнату, там все это напишете. Подробно, не упуская никаких деталей. Понятно?
   – Ясно. Все как есть напишу. Спасибо вам.
   Когда Калинина увели, Данилов срочно вызвал Муравьева, Самохина, Ковалева и Никитина.
   – Муравьев, немедленно в Салтыковку, там разыщешь дом, где живет этот летчик. Бери людей, машину и – туда. Возьми постановление на арест и обыск у прокурора. Если его не будет дома, оставишь засаду, а сам с материалами сюда. Действуй. Самохин, звони в ресторан «Гранд-отель», уточни адрес певицы. Зовут Лариса, проживает на Патриарших прудах. Ковалев, ты едешь на автобазу, будешь сидеть и ждать звонка «полковника», возьми с собой техника, пусть он тебе отводной наушник приспособит. Никитин, в «Гранд-отель». У меня все. Выполняйте.
   Через полчаса Самохин принес листок бумаги и положил его на стол перед Даниловым:
   – Алфимова Лариса Евгеньевна. Патриаршие пруды, дом шесть, корпус А, квартира четыре.
   Вот теперь начиналось самое главное. Все возможные контакты «полковника» были блокированы. На автобазе у телефона дежурил Ковалев, в «Гранд-отель» выслана группа во главе с Никитиным, в Салтыковке – Муравьев, к певице он поедет сам. Где-то «полковник» должен объявиться.
   Данилов, сидя в машине, старался не думать о том, что вопреки логике этот человек просто может исчезнуть из Москвы.

Муравьев

   Он сидел в жарко натопленной дежурке Салтыковского поселкового отделения и ждал участкового, обслуживающего 5-ю Лучевую улицу. Несколько минут назад дежурный старшина подтвердил, что на даче вдовы профессора Сомова действительно проживает слушатель Академии генштаба полковник авиации Вадим Гаврилович Чистяков. Что прописка его оформлена по всем правилам. Игорь попросил принести ему из паспортного стола документы и вызвать участкового и теперь ждал. Его люди сразу же пошли к дому семь по 5-й Лучевой.
   – Вот документы. – Старшина положил перед Игорем книгу прописки. – Вот заявление Сомовой.
   Муравьев пробежал глазами бумаги.
   – Это все?
   – А чего еще, прописка-то временная – до мая. Потом мне паспортистка сказала: ей из кадров академии звонили, просили ускорить. Документы мы проверяли. Они в полном порядке. В академию звонили, там подтвердили: такой слушатель есть.
   – А кто звонил?
   – Начальник паспортного стола лейтенант Ракосуев.
   – Ну-ка проводи меня к нему.
   Паспортный стол помещался в маленькой комнате, разделенной на два пенальчика. В одном сидели две девушки-паспортистки, в другом был кабинет начальника, в котором еще помещались маленький стол и массивный сейф. Сам начальник, лейтенант Ракосуев, вполне подходил для своего кабинета. Маленький, чистенький, с бесцветными глазами и большими залысинами. Он прочитал удостоверение Игоря и записал реквизиты на отдельный лист бумаги.
   – Бдительность, товарищ майор, и еще раз бдительность. Каждый чекист обязан в себе выработать данную черту. Так что же вас интересует? – Он откинулся на спинку стула, сложив на животе руки.
   – Телефон меня интересует, лейтенант, по которому вы в академию звонили по поводу Чистякова.
   – Чистяков, – Ракосуев на секунду задумался, – это тот, что по 5-й Лучевой у Сомовой прописан? Минуту. – Лейтенант достал толстую папку, полистал какие-то бумаги: – Так. Сомова, Сомова… Вот телефончик академии Г-1-74-78. У нас строго. Учет и проверка – основа бдительности.
   «Где они достали этого идиота? – Игорь почти с ненавистью глядел на лейтенанта. – Бдительность, учет, данная черта… Кто он, самовлюбленный дурак, а может быть, просто положили на этот стол пачку денег?..»
   – Этот номер, лейтенант, никогда не был телефоном академии. Он установлен в Зачатьевском переулке на квартире одного спекулянта. Можете позвонить туда. Там до сих пор находятся наши люди…
   – Товарищ майор, – заглянул в дверь дежурный, – участковый пришел.
   Выходя, Игорь краем глаза увидел, как лейтенант вытер мальчишеской ручкой покрывшийся испариной лоб.
   В дежурной комнате его ожидал участковый в черном сторожевом тулупе, перетянутом поверху портупеей.
   – Младший лейтенант Красиков.
   – Дежурный вам объяснил, в чем дело?
   – Так точно.
   – Знаете этого человека?
   – Никак нет, не успел, товарищ майор, познакомиться.
   – Времени не было? – зло спросил Игорь.
   – Он недавно у нас, товарищ майор, – вступился за Красикова дежурный.
   – А где же старый участковый?
   – Повысили. Да вы с ним только что говорили.
   – Ракосуев? – удивился Игорь.
   – Так точно, полгода назад его на паспортный перевели, участок бесхозным был. А теперь Красикова прислали из Реутова.
   – Любопытно… – И повернулся к участковому: – Поехали.
   Когда они вышли из отделения, Красиков смущенно сказал, покосившись на сапоги Игоря:
   – Туда, товарищ майор, «эмка» не пройдет, там все снегом занесло. Хоть и обувка ваша городская, а придется пёхом.
   Они миновали переезд и углубились в длинные, заваленные снегом просеки. Красиков подхватил поскользнувшегося Игоря.
   – Это и есть Лучевые улицы.
   По обеим сторонам стояли занесенные снегом дома. Только на одной из крыш дымилась труба. Поселок показался Игорю заброшенным и вымершим. У некоторых дач были разобраны крыши, у других оборваны доски облицовки, вынуты рамы.
   – Балуют, – крякнул Красиков, – руки бы им поотрубал. Люди строят, стараются, а эта хива все на дрова тащит. Но ничего, я порядок наведу.
   Дача Сомовой стояла в конце просеки у самого леса. Она выглядела самой нарядной на этой улице.
   – Хозяйка ее всегда на зиму сдает, – пояснил участковый. – Я так полагаю, правильно это. В жилую-то никто не полезет.
   Оперативники ждали на соседнем участке.
   – Дача пустая, никто не приходил, – доложил Игорю старший группы.
   Муравьев открыл калитку, вошел на участок. От крыльца вели свежие, чуть присыпанные снегом следы.
   «Сапоги армейские, сорок второй приблизительно», – автоматически отметил Игорь.
   – Ключи от дачи есть? – повернулся он к Красикову.
   – Никак нет.
   – Я уже открыл, товарищ майор, там замки простые, английские, – сказал лейтенант Гаврилов.
   – Ну пошли. Будем «академика» дожидаться.

Ковалев

   Телефон звонил все время. Люди вызывали грузовики, технички, легковые машины. Был обычный рабочий день. Девушка-диспетчер, опасливо косясь на Ковалева, снимала трубку, отвечала, вызывала шоферов.
   Калинин сидел здесь же, взмокший, взъерошенный, растерянный. Но страх ушел. Он не был обвиняемым. Свидетель – и все дело.
   Телефон звонил, диспетчер брала трубку, на стене большие часы отсчитывали время. Полковник не звонил.

Никитин

   – Ну, борода, – спросил он швейцара, – ты этого летуна, что с вашей артисткой крутит, знаешь?
   – Всегда. – Швейцар покосился на молчаливых оперативников.
   Он с давних пор усвоил непоколебимую истину, что с милицией лучше не связываться. И если дело не касается лично тебя, то уж надо говорить правду. Черт их знает, вдруг в тумбочку залезут? А там у него и аптека, и магазин. Каждый ведь жить-то хочет.
   – Если он зайдет, ты его нашему товарищу покажи. Только втихаря. Понял? – Никитин положил руку на тумбочку.
   «Господи, пронеси, – подумал швейцар, – спаси и помилуй, Царица Небесная…»
   – Не сомневайтесь, товарищ начальник. Сполню.
   – Смотри, дед, а то я из тебя душу выну. – Никитин повернулся к сотрудникам: – Пошли.
   По лестнице, покрытой истертым, когда-то вишневого цвета ковром, они поднялись на второй этаж. Зеркальный зал ресторана поразил Никитина своей показной роскошью. Он разглядывал белые лепные стены, на которых каждый завиток, покрытый сусальным золотом, трижды отражался в огромных зеркалах.
   Ресторан только что открыли: народу почти не было, за столом, в глубине зала, сидела компания офицеров в черных флотских кителях.
   – Вы кого ищете? – подошел к ним официант. – Если закусить, то прошу ко мне, сам обслужу, в лучшем виде. Командированные?
   – Мы из МУРа. – Никитин взял его за лацкан фрака. – Ну-ка нам метра, живенько.
   Официант исчез, словно растворился. Через несколько минут к ним подплыл кругленький, толстенький человечек.
   – Такие гости! Сахаров, метр.
   Никитин неприязненно взглянул на него:
   – Ты этого летуна, что с Ларисой крутит, знаешь?
   – Как же, как же, такой солидный гость. – Сахаров развел руками.
   – Так вот что, посади нас за стол у входа, но, чтобы мы в глаза не бросались. Пива прикажи подать. А как тот самый «солидный» гость придет, дай нам знак.
   – Сделаем в лучшем виде.
   – Да запомни. Если ты или официант скажут кому, что мы из милиции, пеняй на себя.
   – Понимаю. Не первый год на этом посту. – Сахаров прижал руку к сердцу.

Данилов

   Корпус А оказался маленьким трехэтажным домиком, стоящим в глубине двора. К нему вела вытоптанная в снегу дорожка. В подъезде было темно, скупой январский день с трудом пробивался сквозь давно не мытые стекла окон на лестничной клетке.
   Данилов уверенно поднялся на второй этаж. Рядом с дверью сиротливо висела выдранная кнопка электрического звонка. Данилов попробовал соединить провода. Тихо. Тогда он постучал в филенку. Стук гулко раскатился по подъезду.
   Иван Александрович прислушался. В квартире по-прежнему было тихо.
   – Вы сильнее стучите. – За его спиной открылась дверь третьей квартиры, и из нее высунулась женская голова в папильотках. – Лариса поздно ложится.
   Дверь захлопнулась, и Данилов так саданул по филенке, что у него заныл кулак.
   За дверью послышались торопливые шаги.
   – Кто? – спросил заспанный женский голос.
   – Милиция.
   Дверь распахнулась, на пороге стояла женщина, рукой она придерживала полы халата.
   – Вот это мило, – проговорила она низким, чуть хрипловатым голосом. – Ну что же вы стоите, милиция? Заходите, а то вы мне квартиру всю выстудите.
   Она пошарила рукой по стене, щелкнула выключателем. Прихожую залил тусклый свет горящей вполнакала лампы.
   – Ну, – спросила хозяйка, – документы покажете или как?
   Данилов раскрыл удостоверение.
   – О, начальник отдела! Да еще с таким громким названием. – Хозяйка с любопытством взглянула на Данилова. – Ну и что же дальше?
   – Может быть, вы нас в комнату пригласите? Неловко как-то, знаете, в коридоре разговаривать, Лариса Евгеньевна.
   – И имя мое известно. Значит, разговор пойдет серьезный. Вы проходите сюда, – она открыла дверь, – а я пока себя немного в порядок приведу.
   Оставив сотрудников в коридоре, Данилов вошел в небольшую, скромно обставленную комнату и автоматически подумал, что в окно Алфимова ничего выбросить не сможет: во дворе дежурят его люди.
   Он сел на старый, потертый кожаный диван и огляделся. В углу стояло такое же кресло (кое-где из него торчали клочья обивки), круглый стол, четыре стула, пестрый абажур, металлическая печка-буржуйка у самого окна, труба выведена в форточку. На стене фотографии. Данилов встал, подошел ближе. Семь снимков хозяйки в различных, явно театральных костюмах. С восьмого на него смотрел большеглазый мужчина с гордо вскинутой головой.
   «Артист, – подумал Иван Александрович, – нормальный человек не станет фотографироваться в такой неудобной позе».
   – Любуетесь? – в комнату вошла Алфимова. – Это я в ролях. Я же когда-то в драматическом театре служила. Пошла на эстраду ради хлебушка.
   Только теперь Данилов разглядел ее как следует. На ней был тот же халат, туго перетянутый в талии широким кушаком, короткие рукава обнажали чуть полнеющие, но не потерявшие еще своей формы руки, золотистые волосы падали на лоб. Даже в тусклом свете зимнего дня она была ярка и красива.
   – Садитесь, начальник отдела. – Алфимова опустилась в кресло, взяла с тумбочки пачку «Казбека». – Курите.
   – Спасибо. – Данилов встал, взял папиросу, чиркнул спичкой, давая прикурить хозяйке.
   – Вы весьма любезны. – Лариса глубоко затянулась. – Теперь давайте начистоту. Я понимаю, что начальник отдела из милиции пришел ко мне не из-за вчерашней драки в нашем кабаке, свидетелем которой была ваша покорная слуга. Я угадала?
   – Угадали.
   – Тогда начинайте, меня никогда не допрашивали.
   – Это не так любопытно, как вам кажется.
   – Смотря для кого. Вам-то наверняка интересно, что я расскажу. – Лариса по-мужски ткнула папиросу в пепельницу. – Давайте же.
   – Я хочу спросить об одном вашем, ну как бы это сформулировать…
   – Говорите как есть. Или знакомом, или любовнике. Знакомых у меня много, а любовник один…
   – Я хотел мягче – поклоннике.
   – Эта формулировка обтекаемая. У меня поклонников ежевечерне больше сотни. Напьются, ну и поклоняются вовсю. Ваша служба просто обязана предполагать конкретность.
   – Меня интересует полковник…
   – Вадим Чистяков… Так это мой любовник. Я почему-то так и знала, что вы о нем спросите.
   – Почему?
   Лариса потянулась за новой папиросой.
   – Не беспокойтесь, я сама. – Прикурила, сделала несколько глубоких затяжек. – А потому, что он не тот, за кого себя выдает… Подождите, не перебивайте. Сначала я ему верила, как дура, увлеклась. Герой воздуха, ас, ордена, красив, широк. Потом, когда угар проходить начал, я на него посмотрела, как из зала…
   – Как посмотрели? – переспросил Данилов.
   – Каждая профессия имеет свой специфический язык, – улыбнулась Лариса. – Как там у вас: «по фене ботаешь».
   – Это не у нас.
   – Бросьте. Мне один умный человек сказал: охотник и дичь – одно и то же… Но мы не об этом. Я о специфике языка. В театре, когда говорят «из зала», подразумевают «со стороны». Ну так вот, поглядела я на него и вдруг поняла: он же играет. Причем плохо. Лжет, завирается, а все равно играет, через силу. Он же только на людях «полковник», – в голосе ее внезапно послышалась непонятная жалость, – а когда один, сам с собой… Я за ним наблюдала. Он если не выпьет, то спать не может, а как выпил, просыпается рано, бежит в комнату, сюда, бутылку вина хватает и стакан за стаканом. А руки трясутся. Сидит и смотрит в одну точку. Мучается, боится чего-то. А чего – я не знаю. Правда, спьяну он болтал кое-что… Ничего конкретного, так, общо очень. Мол, подлец я, негодяй, прощенья мне нет… Нет. Вы не подумайте, он не трус. Тут на нас в переулке трое с ножами налетели. Их тогда еле откачали, а он убежал, чтобы в милицию не попасть. Вот тогда я начала догадываться. Играет он, придумал себя, издерганный он, нервный. Жалкий. Мне его жалко. Да… Что вы так смотрите? Такой вот парадокс. Высокий, красивый, начитанный, умница необыкновенный, храбрый и трус одновременно. Что он сделал, скажите честно?
   – Он вам не безразличен?
   – Нет. Все равно Вадим дорог мне.
   – Видите ли, Лариса Евгеньевна, для того чтобы узнать обо всем, я должен увидеть его.
   – Если он бандит, тот самый, что в тылу околачивается и людей грабит, – он для меня умер. Но если есть хоть какая-то возможность… Если он не сделал ничего страшного…
   Она взяла новую папиросу, прикурила от старой, помолчала.
   – Так что же… Кстати, как вас называть-то мне? Ведь не товарищ начальник. И что там делают ваши люди? У меня здесь зал ожидания?
   – Нет, у вас засада. Мы ждем Чистякова. Зовите меня Иван Александрович.
   – Глупо. Он прибежал вчера ко мне, оставил этот чемодан. – Она ткнула папиросой в сторону дивана, на котором сидел Данилов.
   Он посмотрел туда. Вплотную прижавшись к дивану, стоял черный кожаный чемодан.
   – Слушайте дальше, он сказал, что уезжает завтра. А сегодня придет в ресторан. Ну, а оттуда ко мне за чемоданом, а утром на вокзал.
   – Он сказал, куда уезжает?
   – На фронт. – Лариса усмехнулась. – Господи, если бы это была правда…
   – Вы знаете, что в чемодане?
   – Нет. Я не любопытна. Не подглядываю в замочную скважину и не читаю чужих писем. Вам нужно? Глядите.
   – Чемодан заперт?
   – Представьте себе, не знаю. Но я думаю, вас эта мелочь не остановит. Вы мне разрешите пойти на кухню, я ведь еще ничего не ела.
   – Вам поможет наш сотрудник.
   – Готовить или есть?
   – Нет, он просто постоит рядом.
   – Как хотите. – Алфимова пожала плечами и вышла из комнаты.
   Данилов выглянул в коридор:
   – Самохин, зайди сюда с техником.
   Пока связист умело и быстро прилаживал к телефону наушники, Самохин не менее умело открыл отверткой замки чемодана.
   Данилов поднял крышку. Штатский костюм, белье, гимнастерка, кожаная куртка, опять белье, бритвенный прибор. На самом дне чемодана плотно лежали пачки денег, под ними диплом об окончании Ейского летного училища на имя Алтунина Вадима Гавриловича и летная книжка. С фотографии на Данилова смотрел совсем молодой лейтенант. Лицо его было торжественно и чуть взволнованно.
   – Товарищ начальник, – Самохин протянул Данилову бумажку, – нашел в кармане пиджака.
   Иван Александрович развернул ее. Ровным убористым почерком на ней было написано: «Красноармейская ул. Пивная. Ежедневно от 17 до 19.00».
   Когда Лариса вошла в комнату, чемодан лежал на диване закрытый, а Данилов сидел на стуле рядом с телефоном, в руках он держал наушники.
   – Это еще зачем? – она с недоумением посмотрела на него. – Впрочем, делайте что хотите…
   Время тянулось бесконечно медленно. Телефон зазвонил всего лишь два раза. Подруга и администратор из филармонии. Подруга рассказывала о каком-то Боре, вернувшемся из Алма-Аты, администратор предлагал левый концерт на мясокомбинате.
   – Ты слышишь, – бодро кричал он в трубку, – левак мировой. Расчет натурой. Колбаска, мясо. Золотое дно!
   – Надеюсь, меня за это не посадят? – поинтересовалась Лариса. – А в наушниках вы похожи на Кренкеля.
   – Вы его видели?
   – Только в журнале. Но вид у него был такой же глупо-сосредоточенный.
   – Спасибо.
   – Кушайте на здоровье.
   – Вы когда уходите на работу?
   – В девять.
   И опять потянулись минуты. Стрелки на часах словно примерзли к цифрам. Тик-так. Тик-так. Тик-так, – громко стучали часы на стене. Алфимова затихла в кресле, укутавшись клубами дыма. Данилова начинало клонить ко сну. Тик-так. Тик-так… Комната медленно меняла свои очертания. Тик-так. Тик-так… Абажур вдруг стал непомерно большим. Тик-так. Тик-так… Папиросный дым казался облаками. Они слоились, окутывали его. Тик-так. Тик-так…
   Телефон зазвонил пронзительно и резко.
   – Ал-ле, – протяжно пропела Лариса.
   – Это я. – В трубке что-то трещало, голос был еле слышен, казалось, что звонят с другой планеты.
   – Не слышу, ничего не слышу.
   – Я перезвоню.
   «Ти-ти-ти», – запела трубка.
   – Он? – спросил Данилов.
   Алфимова молча кивнула. Прошло минут пять, и телефон ожил снова:
   – Ты где?
   – Из автомата.
   – Где ты?
   – Здесь недалеко.
   – Приходи.
   – Не могу. Я приду в ресторан. Жди. Когда ты уходишь?
   – Через полчаса.
   И снова короткие гудки. Техник перезвонил на станцию. «Полковник» говорил из автомата на Пушкинской площади. Туда уже выехала опергруппа.
   И внезапно Данилов понял, что Чистяков не придет в ресторан. Он же отлично знает, когда начинает петь Лариса.
   Чистяков спросил: «Когда ты уходишь?» Звонил с Пушкинской. Значит, он будет ее ждать здесь. Где-то рядом, чтобы забрать чемодан.
   Патриаршие пруды. Патрики, как их называли все, – большая площадь. Сколько же улиц вливается в нее? Раз, два, три, четыре. Нет, пять. Точно, пять.
   Он поднял трубку.
   – Дежурный? Данилов. Срочно всеми наличными силами перекрыть все выходы с площади Патриарших прудов. Объект одет в коричневое кожаное пальто с летными полковничьими погонами, в серую каракулевую папаху. Блокировать все проходные дворы и сквозные парадные. Немедленно. – Он посмотрел на Ларису: – Ну вот что, Алфимова, через полчаса вы выйдете и пойдете на работу. Только ничему не удивляйтесь.
   – Вы думаете?..
   – Уверен. Не бойтесь, мы будем рядом.
   Он оставил в квартире сотрудника и связиста, остальным приказал выйти на улицу.

   Нет, он не мог ошибиться. Данилов поставил себя на место Чистякова. Арест Кузымы. Он слышал выстрелы. Правда, «полковник» не знает, жив или убит Кузыма. Он поехал домой, собрал вещи, завез Ларисе. Нет, он не такой дурак, чтобы переться в «Гранд-отель». Он сейчас заберет чемодан и постарается исчезнуть из Москвы. Явка у него есть. Пивная на Красноармейской. Только вот в каком городе? Ничего, он сам скажет… Нервный, напьется, и начнется самобичевание. Посмотрим… Ну, пора. Сейчас мы познакомимся, «полковник» Чистяков…
   Данилов стоял в подъезде рядом с домом Алфимовой. По улице, пряча лица от ветра в поднятые воротники, пробегали редкие прохожие. По тротуару прошел Самохин.
   Иван Александрович взглянул на светящийся циферблат часов. Ровно восемь. Сейчас на улицу выйдет Лариса. Вот она. Идет медленно. Так, все правильно. Он вышел из подъезда и услышал торопливые шаги. Кто-то догонял Алфимову. Данилов опустил руку в карман полушубка, нащупал теплую рукоятку «вальтера». Вот он. В темноте матово отливало кожаное пальто. Данилов опустил предохранитель. Человек был совсем рядом. Иван Александрович шагнул ему наперерез, подняв руку с пистолетом.
   – Стой.
   Бегущий внезапно затормозил, словно споткнулся, и по инерции проехал еще шага два по скользкому тротуару. Теперь они были почти рядом.
   – Руки, – тихо скомандовал Данилов, – руки вверх, или пристрелю.
   Рядом с «полковником» из темноты выросли два оперативника.
   – Тебе же говорят, руки, – зло сказал Самохин.
   Данилов услышал, как щелкнули наручники.
   – В машину его, – приказал Данилов, – ты, Самохин, останься здесь. Пригласи понятых, составь акт изъятия чемодана. Возьми у Алфимовой объяснение. Где она?
   – Я здесь. – Алфимова стояла рядом, и Данилову показалось, что она плачет.
   «Ну вот, мы свое дело сделали, – подумал он, садясь в машину, – как же там Сережа Белов?»
//-- Санитарный поезд. 12–16 января --//
   Белов осторожно вошел в теплую темноту купе, боясь потревожить сон соседа. Он тихо прикрыл дверь, снял шинель, сел в угол к окну. Отогнул край плотной занавески. Темно. Внезапно поезд почти без толчков, мягко взял с места.
   Жаль, что так темно, и он ничего не увидит. Как было бы здорово уезжать днем! Он никогда еще не ездил так далеко. На дачу. В Калинин один раз. А сейчас – на другой конец страны. Там, наверное, теплее. Ну конечно же теплее. Это все-таки юг.
   О Баку он ничего не знал, кроме того, что где-то под Красноводском расстреляли двадцать шесть бакинских комиссаров.
   Когда его утром принял Данилов и ровным голосом, не упуская ничего по своему обыкновению, дал задание, он поначалу растерялся. За три года работы в МУРе это была его первая по-настоящему самостоятельная операция. Там, в Баку, не будет спокойного многоопытного Данилова, энергичного Муравьева и даже отчаянного хама Никитина не будет.
   Там за все должен отвечать он – старший лейтенант Сергей Белов. И спрос с него будет, если, не дай бог… Так прямо и предупредил Данилов.
   Потом они с Игорем вихрем пронеслись по кабинетам, благо во всех службах управления люди работают круглосуточно, получали новое удостоверение, командировочное предписание, литер, продаттестат, деньги, паек, сопроводительное письмо. Господи, сколько же нужно оформить бумаг, чтобы уехать в срочную командировку!
   Правда, о поездке Игорь предупредил его еще накануне. Более того, отпустил домой собраться. Так что в управление Сергей приехал уже с чемоданчиком.
   – А где мешок? – спросил его Самохин.
   – Какой мешок? – удивился он.
   – А в чем ты нам сухофрукты привезешь? Ты что, думаешь, поехал просто так бабу эту ловить? – хитро улыбаясь, продолжал Самохин. – Главная твоя цель – сухофрукты. Усек?
   – Усек. – Сергей подмигнул ему.
   – Привезешь?
   – Безусловно.
   Поезд набирал скорость. Паровоз, тараня широкой грудью снежную пелену, уносил эшелон к югу. Стучали колеса, вагоны подкидывало на стрелках.
   Сергей сидел в темноте, весь отдавшись непривычному для него ощущению движения. Постепенно грохот колес слился в одну протяжную гулкую ноту. Она на секунду стала невероятно басовитой, потом начала удаляться все дальше и дальше и смолкла.

   Он проснулся от света. Сквозь растворенное окно в купе лилось яркое серебристое утро. На полке напротив него сидел полный человек в пенсне и гимнастерке с узкими полевыми погонами медицинской службы.
   – Хороший сон – признак здоровых нервов. Давайте знакомиться. Меня зовут Владимир Федорович, фамилия моя Лепилов. Как прикажете называть вас?
   – Белов Сергей Андреевич, лучше просто Сергей.
   – Изумительно. Вот мы и познакомились. Судя по форме, вы служите в милиции. Вы что же, судмедэксперт, патологоанатом?
   – Нет, – Сергей усмехнулся смущенно, – я вообще не врач.
   – Ага, – глубокомысленно изрек Лепилов, поправляя пенсне, – вы, стало быть, как это называется, агент?
   – Ну, если хотите, да. Только должности такой в милиции уже нет с тридцатого года…
   – У меня тоже был один знакомый агент, – не слушая Белова, продолжал капитан, – мы с ним в Ленинграде вместе жили, на одной лестничной площадке. Звали его, между прочим, Василий Сергеевич Соболевский. Не слыхали?
   – Нет, – честно сознался Сергей.
   – Жаль, мужчина он был весьма примечательный, в свое время, как писал Александр Иванович Куприн, почти всю гимназию закончил. Так он всегда носил галифе и сапоги. В любую погоду. Знаете, просто обожал их носить. На Фурштадтской, ныне Петра Лаврова, проживал, так там на углу айсор сидел, чистильщик. Любопытный старик, так он мне рассказывал, что этот Соболевский сам для своих сапог особый гуталин варит. Представьте только. Такое у него было, с позволения сказать, помешательство. По утрам…
   Сергей так и не успел узнать, что делал по утрам столь необыкновенный человек, как Соболевский. Дверь купе мягко отъехала в сторону, а в проеме выросла фигура Карпунина.
   – Познакомились? Вот и прекрасно. Между прочим, Сережа, позвольте, я буду называть вас так, вы спали до обеда.
   Сергей взглянул на часы – полпервого. Он проспал почти шесть часов.
   – Приводите себя в порядок, и милости прошу в столовую. Владимир Федорович вас проводит. – Карпунин кивнул головой и закрыл дверь.
   Неужели он проспал почти шесть часов сидя? Так вот почему у него так ломит спину и плечи, и ноги как чужие, только мурашки бегают.
   – Я вам советую умыться, – сказал Лепилов, – пробегитесь в конец вагона. Это вас освежит.
   Сергей достал из чемодана бритвенный прибор и мыло.
   – Мыло не берите. Экономьте, пока есть возможность, у нас этого добра навалом. Да, – крикнул он в спину Сергею, – горячая вода в титане рядом с туалетом!
   Ах, какой это был туалет! Сергей даже представить себе не мог подобной чистоты. В нем все блестело и приятно пахло душистым мылом. Белов поглядел на себя в зеркало. Можно было, конечно, не бриться. Но уж если взял прибор, то надо. Волосы на лице у него проступали только на третий день после бритья, но он все равно ежедневно остервенело скоблил щеки опасной бритвой, подражая все тому же Данилову.
   Он работал в его отделе уже четвертый год и не переставал удивляться этому человеку. Белов старался говорить, как Данилов, ровно, вежливо, не повышая голоса, подражал его манере ходить, одеваться, он даже курить по-настоящему начал, чтобы быть похожим на начальника. Ему казалось, что, переняв чисто внешние качества подполковника, он сам станет таким же уверенным, мужественным и сильным, как Данилов.
   Сергей брился, внимательно рассматривая себя в зеркало. У кого-то, кажется, у Стендаля, он читал, что прожитые годы, скитания и лишения наложили неизгладимую печать на лицо молодого графа. Нет, это у Бальзака. «Человеческая комедия». Видимо, тот юный граф был счастливее его. Из зеркала на Белова смотрело необыкновенно юное лицо с немного взволнованными глазами.
   «Тот юный граф скитался и постоянно страдал, – подумал Сергей, – а я вот впервые в поезде дальнего следования еду, какие уж тут печати? Вон Муравьев в сорок втором летал к партизанам, потом через линию фронта пробивался. Он и поседел», – грустно заключил Сергей.
   Он представил себе, как сейчас войдет в столовую, где хоть и врачи сидят, но все же люди военные. Вон его сосед на что уж толстый, болтливый, а два ордена Отечественной войны имеет. А у него? Три медали всего. Он внезапно представил себе любопытные глаза людей, в упор разглядывающие человека в незнакомой и такой далекой от войны форме. Как же он не догадался надеть штатский костюм? Или хотя бы пиджак. Ведь ходит же Никитин в форменных галифе с выпоротым кантом и пиджаке. Нет, не додумался он.
   Сергей смыл с лица остатки пены, крепко вытерся полотенцем.
   «Ничего, успокоил он себя, – у того графа лицо постарело от пороков, а я, оперуполномоченный Белов, борюсь с ними. Буду работать на контрасте. Молод, но очень устал. Служба у нас такая».
   Он подмигнул сам себе и начал натягивать гимнастерку. Застегивая портупею, он раскрыл кобуру, достал ТТ. Все в порядке. Пистолет стоял на предохранительном взводе.
   Лепилов ждал его в коридоре. Он критически осмотрел Сергея и, видимо, остался доволен.
   – Вы выглядите весьма мужественно.
   Он поправил гимнастерку, которая никак не хотела сидеть на нем по-уставному ровно и все время собиралась складками на животе. И вообще военврачу форма была явно противопоказана. Пуговицы на воротнике были пришиты криво, погоны висели на покатых плечах.
   Сергей сравнил себя с ним и представил на секунду их двоих со стороны: Лепилова, на котором форма висела, как маскарадный костюм, и себя – в перешитой гимнастерке, подогнанных галифе, начищенных хромовых сапогах. Пуговицы у него были довоенные, золотистые, с гербом. Их ему по большому блату за десять пачек папирос устроил старшина из комендантского взвода. Сравнение явно было в его пользу.
   – Ну что ж, пошли? – сказал Белов как можно непринужденнее.
   – Идите вперед. Это недалеко, через один вагон.
   Когда они вошли в столовую, которая раньше наверняка была вагоном-рестораном, Сергей чуть не зажмурился от смущения: на него смотрели десятки любопытных девичьих глаз.
   За столом сидели три человека: Карпунин и две женщины, одна с погонами майора, другая подполковник.
   – Садитесь к нам, Сережа. – Петр показал рукой на свободное место рядом с ним. – Теперь весь наш недолгий путь вы будете питаться именно за этим столом.
   – Разрешите сесть, товарищ подполковник медицинской службы? – обратился Сергей к старшему по званию.
   Женщина подняла на него донельзя усталые глаза и молча, пряча вдруг мелькнувшую на губах усмешку, кивнула. В вагоне сразу стало тихо. Потом раздался девичий приглушенный смех. Подполковник посмотрела в ту сторону, и девушки, сидящие за соседним столом, немедленно смолкли.
   Сергей покраснел так, что казалось, кровь вот-вот прорвется сквозь тонкую кожу щек и прыснет алым ручьем на белоснежную скатерть.
   – Вас зовут Сергей? – у подполковника был удивительно мягкий голос.
   – Да.
   – Вы служите в милиции?
   Белов почувствовал, как прислушиваются с любопытством к их разговору девушки за соседним столом.
   – Вы не смущайтесь, Сережа. Меня зовут Александра Яковлевна, я начальник этого поезда милосердия. А на девиц наших не обращайте внимания. У нас, если вы заметили, мужчин совсем мало. И вдруг вы. Это вполне естественно. Вы ешьте.
   – Скажите, Александра Яковлевна, кому мне сдать продаттестат?
   – Оставьте его у себя. Вы наш гость. Да ешьте вы, ешьте.
   Она смотрела, как осторожно ест этот милый, видимо, интеллигентный мальчик, и думала о сыне, которого убили в сорок втором под Ленинградом. И внезапно, помимо ее воли, ей стал неприятен этот молодой сильный парень в темно-синей гимнастерке. Наверное, если бы ее Толя пошел работать в милицию, то был бы по сей день жив и здоров, как этот Сережа, вон и медали у него, целых три. «За отвагу», «За оборону Москвы», «За боевые заслуги». За что их только им дают? Она перевела свой взгляд на его руки и увидела на правой глубокий шрам, уходящий под манжету гимнастерки.
   – Что у вас с рукой? – спросила она с профессиональным любопытством.
   – Меня ударили ножом. – Сергей ответил коротко, неохотно.
   – Давно?
   – В ноябре.
   – Кто?
   Сергей поднял глаза, посмотрел на собеседницу и понял, что он просто обязан ответить на этот вопрос.
   – Мы, – он хотел сказать «брали», но вовремя поправился, – задерживали одного человека. А он очень не хотел этого.
   – Кто он был?
   – Он убил семь человек. Семерых хороших и добрых людей. Убил, чтобы забрать их вещи.
   – Вы воевали?
   – Да, недолго, под Москвой в ополчении.
   – Ранение?
   – Нет, комиссовали. Легкие.
   – Приходите ко мне, – вмешался в разговор военврач с погонами майора, – я посмотрю вас. Вы когда были у врача в последний раз?
   – Тринадцатого декабря сорок первого.
   – Что вы делали до войны? Служили в милиции? – спросила Александра Яковлевна.
   – Учился в МГУ на юрфаке.
   И тут только Сергей понял, почему она его так дотошно расспрашивает. Понял и простил ее. Перед глазами этой женщины ежедневно проходят десятки раненых, многие из них такие же молодые, как и он. Наверное, некоторые умирали в этом поезде. Одни, вдалеке от близких и родных мест. И, видя последствия кровавого конвейера, именуемого войной, она была вправе спросить его: почему он носит эти погоны, а не полевые? Почему он сидит в Москве, вместо того чтобы драться с немцами? Что же он может ответить ей? Разве он может рассказать о том, как в сорок втором они с Даниловым брали на торфяниках банду Музыки, как от бандитской пули погиб Степа Полесов… Эти люди, врачующие последствия войны, не знают и не могут знать о том, как под Калинином год назад они вместе с опергруппой наркомата по всем правилам четыре часа штурмовали хутор, в котором засела банда дезертиров. Двенадцать человек и четыре пулемета. Разве это не война? Да, он работает в тылу. Но и тыл может быть разный. Милиция служит в горячем тылу войны.
   За столом повисло неловкое долгое молчание. Все четверо ели молча, стараясь не глядеть друг на друга.
   Обстановку разрядил Карпунин:
   – Милые дамы, этот молодой человек служит в отделе по борьбе с бандитизмом. Я не думаю, что их служба намного легче фронтовой.
   – Вы преувеличиваете, Петр Ильич, – Белов с благодарностью посмотрел на него. – Все-таки фронт – это фронт.
   – Но подождите… Нет, Сережа, подождите. Война скоро кончится, все вернутся домой, но вы ведь останетесь. Игорь останется, Данилов ваш. И снова в вас будут стрелять, а все, даже фронтовики, станут тихо жить и работать. Я правильно говорю?
   Сергей помолчал, потом пристально поглядел на Карпунина.
   – Когда я пришел в милицию, я думал, что коль скоро мне нельзя воевать на фронте, то я просто обязан принести максимальную пользу в тылу. Если бы я учился в техническом вузе, то просто наверняка бы пошел на завод. Но я юрист. И место мое было не в юрконсультации и не в адвокатуре. Я занялся прикладной криминалистикой. Когда я первый раз задержал человека… Нет, он не был бандитом. Ему тогда только-только исполнилось шестнадцать лет…
   – Что же он делал? – перебила его Александра Яковлевна. – Резал, убивал?
   – На мой взгляд, хуже. Он отнимал у старух и детей карточки. Грозил ножом и отбирал. Только тогда я понял, что такое служба в милиции. Мы спасли от голода несколько десятков человек. Среди них были врачи, лечившие детей, рабочие, вкалывающие у станка от зари до зари, артисты. У каждого свой фронт. Мы так же нужны армии, как и вы. Врачи лечат солдат, милиция охраняет их дома.
   Сергей уже не чувствовал себя смущенным. Конечно, он не убедил эту медицинскую даму, а, собственно, в чем ее убеждать? Доказывать неопровержимые истины? Они же, он, Данилов, Игорь, Самохин, да все их управление, не на продуктовой базе всю войну жируют. Они тоже дерутся. Дай бог как дерутся. Он-то в солнечный Баку не за сухофруктами едет. Между прочим, еще неизвестно, как его обратно в Москву повезут.
   Когда они возвращались в свой вагон, их догнал Карпунин:
   – Вы не сердитесь на нее. У Александры Яковлевны погиб сын, ваш ровесник, Сережа.
   Белов молча кивнул, так ничего и не ответив. Тогда он не смог найти нужных слов. Только в купе, оставшись один – Лепилов ушел на дежурство, – Сергей вспомнил, нашел те слова, которые просто обязан был сказать подполковнику. Да, погибло много его ровесников, и наверняка и сейчас они падают, сраженные свинцом на дорогах Чехословакии, Польши, Восточной Пруссии. Но придет время, и люди воздадут каждому. Потому что война – это общее горе, которое вынес на плечах каждый живущий сегодня, независимо от того, что он делал в этой войне. Главное заключается в другом. Через много лет на вопрос: «А что ты сделал для Победы?» – он будет иметь право ответить: «Я сделал все, что в моих силах, я чист перед Родиной».
   И вдруг ему захотелось спать. Молодость брала свое. Он снял сапоги, сунул под подушку кобуру и уснул.
   Проснулся Сергей от напряженной тишины. Поезд стоял. Он выглянул в окно и увидел засыпанный снегом маленький домик, поленницу дров, прижавшуюся к стене, крышу, занесенную снегом, нависшую над ним тяжелой шапкой. Сразу за полустанком начинался лес. Он уходил далеко к горизонту, и высокие ели макушками упирались в садящееся там солнце. Ощутимая на ощупь тишина висела над миром. Она была плотной и бесконечной, как лес, снег и красноватый диск солнца. Она была как сама жизнь.
   И ему смертельно захотелось вдруг выскочить из вагона и постоять среди этого покоя. Сергей натянул сапоги и, на ходу застегивая портупею, побежал к дверям вагона. На тормозной площадке стоял пожилой усатый солдат в измазанном углем когда-то зеленом ватнике.
   – Вы куда, товарищ старший лейтенант милицейской службы?
   Так к нему еще никто и никогда не обращался.
   – Подышу немного.
   – Это вы правильно придумали. Воздух здесь лучше любого лекарства на ноги ставит. Целебный. Расея, одним словом.
   Сергей спрыгнул с площадки. В морозном воздухе плыл запах дыма и хвои. Он вдохнул его полной грудью, и вдруг ему мучительно захотелось жить в этом домике, гулять в этом лесу и забыть обо всем – о войне и службе.
   – Товарищ старший лейтенант! – окликнул его звонкий девичий голос.
   На площадке стояла темноволосая девушка, затянутая в белый халат.
   – Вы меня? – весело спросил Сергей.
   – Именно вас. Немедленно возвращайтесь в вагон. Вам нельзя.
   – Почему? – удивился Белов.
   – Мне доктор, Татьяна Всеволодовна, сказала, что у вас слабые легкие. Поэтому немедленно в вагон!
   – Есть! – Сергей шутливо приложил руку к голове.
   Он легко, подтянувшись за поручни, прыгнул на площадку. Словно ожидая этого, поезд сразу тронулся.
   – Вам нужно выпить горячего чая, – строго сказала девушка, – причем немедленно. Пойдемте со мной.
   Она повела Белова в соседний вагон.
   – Сюда. – Девушка открыла дверь. – У нас есть термос, в нем всегда горячий чай.
   Она сняла белый халат. И только сейчас Сергей рассмотрел ее как следует. Спроси его, какая она, он бы не ответил. Просто красивая, и все. Во всяком случае, он лучше ее никого в жизни не встречал.
   – Как вас зовут?
   – Марина.
   – А меня Сергей.
   – Я знаю.
   – Откуда? – удивился он.
   – Вам же наша начальница объяснила, что этот поезд – женский монастырь на колесах. Мы, как всякие женщины, любопытны. Поэтому атаковали замполита и все у него узнали. Вот так.
   – Вы врач? – Сергей покосился на ее погоны с одной звездочкой.
   – Нет, я военфельдшер.
   – Вы москвичка?
   – Почему вы так решили?
   – Понимаете, за последнее время мне приходилось сталкиваться с самыми разными людьми. Мой начальник, когда я пришел работать в розыск, прочитал мне целую лекцию о специфических особенностях, говоре и акцентах самых разных людей.
   – И вы можете отличить по выговору любого человека? – с недоверием спросила Марина.
   – Конечно, нет. Но вот ленинградцев и москвичей…
   – Ну, на этот раз вы не угадали, я ленинградка. Что же вы чай не пьете?..
   Сергей взял стакан, отхлебнул, искоса глядя на Марину. Чуть вздернутый нос, большие светлые глаза, вот какие только, он так и не разобрал, коротко стриженные каштановые волосы. Гимнастерка плотно облегала ее высокую грудь. Военная форма не портила, а, наоборот, подчеркивала стройность ее фигуры.
   – Как чай?
   – Прекрасный.
   Он говорил это вполне искренне. Никогда в жизни он не пил такого вкусного чая. Никогда еще ему не было так хорошо, как сейчас. Только вот начать разговор он никак не мог. Хотел, а не мог.
   – Я слышала, вы до войны учились в университете? – Марина взяла стакан с чаем, села напротив.
   Сергей поднял глаза и вдруг увидел, что она пристально рассматривает его. От смущения он сделал слишком большой глоток и закашлялся, обжигаясь.
   – На юрфаке, – сказал он каким-то хриплым, чужим голосом.
   – Я тоже училась.
   – В медицинском?
   – Нет, в Ленинградском университете, на филологическом.
   – Правда? – Сергей поставил стакан с чаем, он почему-то очень обрадовался тому, что Марина студентка-филолог. Она как-то сразу стала для него понятнее. Точно такой же, как девочки с его курса и других факультетов МГУ.
   – Это же очень здорово.
   Марина засмеялась и опять внимательно поглядела на Белова.
   – Я хотела изучать русскую литературу двадцатого века, даже автореферат писала о «Хождении по мукам» Алексея Толстого. В Ленинграде жили почти все писатели, именами которых мы гордимся. Моя мама работала в литературном архиве, а папа на радио…
   – Они живы?
   – Нет. Отец погиб в сорок первом под Лугой. Мама умерла за три дня до прорыва блокады. У нее было много друзей… Почти все ленинградские писатели. Они очень любили маму. Она дружила с Анной Андреевной Ахматовой. Вы любите ее стихи?

     Сергей задумался на минуту.
     Годовщину последнюю празднуй,
     Ты пойми, что сегодня точь-в-точь
     Нашей первой зимы той алмазной
     Повторяется снежная ночь.
     Пар валит из-под царских конюшен,
     Погружается Мойка во тьму.
     Свет луны, как нарочно, притушен.
     И куда мы идем – не пойму…

   Он читал стихи вполголоса. И вдруг сам увидел заснеженный Ленинград, и Мойку, и конюшни эти царские…
   – Как здорово, Сережа! Вы любите поэзию?
   – Очень.
   – Странно. Война, санитарный поезд, старший лейтенант милиции и стихи Анны Андреевны… Странно… Сон какой-то. Помните, у Алексея Толстого? Москва. Осень. Желтые листья. Катя и Даша сидят на бульваре…
   – Идет Бессонов, – перебил ее Сережа, – он в форме санитара, и Даша вспоминает его стихи:

     О моя любовь незавершенная,
     В сердце холодеющая нежность…

   Эти?
   – Да, вы и их знаете?
   – Я вообще люблю Ахматову.
   – Вот и ошиблись. Это не Ахматова, – печально улыбнулась Марина. – Давным-давно, еще в той жизни, я писала свой реферат и об этих стихах сказала, что поэт неизвестен. У нас спецкурс по Пушкину читал профессор Шамбинаго. Он-то и принес мне это стихотворение полностью. Его написала Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая, жена Алексея Николаевича. Она вообще все стихи писала для его вещей. Помните, в «Декабристах» цыганка Стеша поет «Дороги все разъезжены, все выпито вино…» или «Когда поток с вершины гор, шумя, свергается в долины…»?
   – Это все она? – удивился Сергей.
   – Да, все она. Наталья Васильевна очень ранимый, талантливый человек, всю свою жизнь посвятившая мужу. О своем же творчестве она забыла. А жаль. Вот послушайте:

     Сыплет звезды август холодеющий,
     Небеса студены, ночи сини,
     Лунный пламень тлеющий, негреющий
     Проплывает облаком в пустыне.
     О моя любовь незавершенная,
     В сердце холодеющая нежность!
     Для кого душа моя зажженная
     Падает звездою в безнадежность?

   Марина читала стихи, а он сидел, весь во власти сказочной силы поэзии. И ему было грустно, и грусть эта с каждой строфой становилась все острее и нестерпимее. Она поднималась в нем горячей волной, и Сергею казалось, что Марина не читает стихи, а поет их.
   – Вот такие стихи. – Марина замолчала.
   Они долго сидели молча, глядя в окно, за которым темнота постепенно стирала со снега дневной свет. Поезд мчался сквозь нее, и мимо окна пролетали, как звезды, алые искры.
   – Нагнала я на вас тоску… – Марина попробовала улыбнуться, но улыбка, так и не родившись, пропала. – Я свет зажгу.
   Они опять пили чай. Опять читали стихи. Рассказывали друг другу о себе. Теперь Сергей видел другой Ленинград: промерзшие дома, улицы, засыпанные снегом, ломтики хлеба пополам с отрубями. И большую квартиру на Невском он увидел, и человека со странной фамилией Егулин, выменивающего ценности на продукты. Что он мог рассказать? Почти ничего. Потому что о том, чем занимался Сергей, могут знать только люди, посвященные в их дела. Хвастаться той единственной в жизни неделей войны, за которую получил медаль «За отвагу», глупо. Марина человек военный, сама видит. Но ему очень хотелось, чтобы она узнала обо всем этом сама. Узнала и увидела его совсем другими глазами.
   Марина посмотрела на часы.
   – Мне пора на дежурство, Сережа.
   – Уже? – В голосе его послышалось столько сожаления, что она, улыбнувшись, предложила:
   – Вы можете мне помочь. Я вас использую как грубую мужскую силу.
   Сергей вскочил, он был готов идти куда угодно и делать что угодно, лишь бы побыть с ней хотя бы еще час.
   Они миновали вагон-аптеку, перевязочную.
   – Пришли. – Марина вынула из шкафа халат. – Накиньте его, Сережа, он, конечно, маловат вам, но это временно. Я принесу минут через десять другой. Пойдемте. – Она открыла дверь, и Белов сразу же почувствовал острый запах лекарств, к которому примешивались еще какие-то неприятные, резкие запахи.
   По обеим сторонам вагона тянулись в два ряда койки, на них лежали раненые.
   – Здравствуйте, мальчики, – сказала Марина.
   – Здравствуй, дочка.
   – Мариночка…
   – Привет.
   – Здравия желаем, товарищ младший лейтенант.
   – Ах, Марина, ах, Марина, ах, Марина, – пропел чей-то веселый голос.
   Они медленно шли вдоль ряда коек, и Марина успевала поправить подушку, вынуть градусник, пожать чью-то руку, кому-то улыбнуться, ответить на шутку.
   – Мариночка, товарищ младший лейтенант медицинской службы, – раздался вдруг протяжный, интонационно знакомый Сергею голос, – кого ты к нам привела?
   С верхней полки свешивалась рука, вся синяя от татуировок. Чего только не было на ней! Якоря, кресты, могилы. Но Сергею сразу бросилась в глаза знакомая сентенция: «Кто не был – побудет, кто был – не забудет». Он поднял голову и увидел челку, косо лежащую над нагловатыми глазами, ухмылочку и блеск стальных фикс.
   – Так кто же будет этот клиент? Новый медбрат?
   – Лежите тихо, Свиридов, вы слишком любопытны.
   – Студент, – раздался вдруг взволнованный голос, – студент… Сережа…
   Белов повернулся к соседней койке – на него глядело удивительно знакомое лицо.
   – Не узнаешь? Эх… студент…
   Так это же Гончак! Старшина Гончак, с которым они вместе держали оборону под Москвой.
   – Гончак! – крикнул Сергей. – Вася…
   Он рванулся к койке и крепко прижался лицом к колючей щетине старшины. Халат упал с плеч.
   – Во! – Вагон оживился. – Кореша встретил, Гончак?
   – Земляка!
   – Однокашника.
   – А я и не знал, – насмешливо проговорил Свиридов за спиной Сергея, – что у тебя, Гончак, среди мусоров дружки водятся. Или он тебя до войны крестил? На пятерку или восьмеричок…
   – Молчи ты, пехота морская, – зло ответил старшина, – нас с Сережкой под Москвой немец огнем крестил. Понял?..
   – Как же ты, Гончак, а, – голос Белова сорвался, – куда тебя?
   Он только теперь различил пергаментно-желтое лицо старшины, увидел, что Гончак, как в кокон, запеленут бинтами.
   – Не повезло мне, Сережа, вторую войну без царапины, а тут в Румынии разыскал меня осколок. Разворотило кишки. Не знал уж, буду жить или нет. Да вот видишь, оклемался. Теперь везут меня в солнечный Баку на окончательную поправку.
   – Это ничего… Это хорошо, Вася… Главное – жив.
   – Точно, Сережа, – волнуясь, ответил старшина, – жив. А не думал ведь. Совсем рядом со мной она стояла, точила косу.
   – Кто? – не понял Белов.
   – Смерть моя, друг ты мой. Видел ее, безносую, как тебя. Ты о себе расскажи…
   – Погоди, Гончак, а где капитан наш?
   – Лукин? Светлая голова. Погиб геройски под городом Белгородом.
   – Жаль…
   – Да, геройский командир был. Ты помнишь, Серега, как мы немца держали? – голос старшины стал звучным.
   Да разве Белов мог забыть это? Танки, лезущие на окопы, бронетранспортеры, серые фигурки в прицеле пулемета. Такое не забудешь.
   – Помню, Вася…
   – Дали мы им тогда. Помнишь, как горел ты весь, пока я тебя в госпиталь вез. Лукин тогда сказал: «Как хочешь, а до Москвы довези, хоть на себе». Я потом вспоминал тебя. Часто вспоминал. Жалел, что адреса не взял. Все думал, увижу ли студента…
   – Вот и встретились мы, Вася…
   – Марина, – заглянула в дверь палаты сестра, – начальница идет.
   – Вам надо уходить, Сережа, – Марина взяла его за рукав.
   – Как же так, Марина? – Белов вопросительно поглядел на нее. – Ведь это Гончак…
   – Ты придешь завтра, – от волнения Сергей и не заметил, что она назвала его на «ты», – после завтрака сразу приходи.
   Сергей сжал руку Гончака.
   – Я приду, Вася, завтра…
   – Буду ждать… Очень тебя ждать буду.
   Когда Сергей вышел, Свиридов повернулся на бок и посмотрел на Марину:
   – Что ж это вам, Мариночка, кавалеров не хватает? Фронтовиков мало? Ну зачем вам этот мент? Мы, бывало, таких у нас в Николаеве…
   – Замолчи, – жестко сказал Гончак, – замолчи, приблатненный. Как ты воевал, я не знаю. А вот как он – своими глазами видел. Этот пацан всю нашу роту спас. Немцы во фланг зашли, а он один, с пулеметом… Потом мы мост держали. Всех побило, всех десятерых. А мы вдвоем. Понял ты? И сдержали гадов. Он с фронта не бежал. Его больного отправили. А что он в милицию пошел, значит, так и надо.
   Марина, прижавшись к стене, молча слушала их, и ей почему-то были очень приятны слова Гончака.

   Сергей, придя в свой вагон, погасил свет и открыл маскировочную штору. Он глядел в темное окно, и в нем, словно на экране, память прокручивала ленту сорок первого…
   …Перед окопом горела земля. Он был неудобный, этот окоп, отрытый наскоро и неумело.
   – Студент, – хрипло сказал капитан Лукин, – твоя задача простая: отсекай пехоту от танков.
   Еще с утра этого дня он, словно геометрическую формулу, накрепко заучил эту азбуку боя. Как же жалел тогда Сергей, что в институте с занятий по военной подготовке убегал в кино! Вот и оказался в трудную минуту годным, но необученным.
   Перед окопом горела земля. Вернее, солярка, вытекшая из подбитого танка. Три их застыли навечно перед этой низкой ямой, которую в сводках будут именовать оборонительной полосой.
   – Идут! – крикнул Гончак.
   Из леса, тяжело переваливаясь через обочину, выползли еще два танка с автоматчиками, прижавшимися к броне… Тяжелые машины шли уверенно. Немцы точно знали, что у моста нет орудий.
   Передний танк, не останавливаясь, открыл огонь, снаряд лег почти рядом, обдав Сергея комьями земли. Камни застучали по каске, но он ничего не чувствовал, ловя в прицел серые фигуры на борту танка.
   – Давай, – скомандовал Лукин, – давай, студент!
   Первая очередь высекла искры на броне башни. Он чуть довернул хомутик прицела и стеганул вдоль бронированного чуда, сбивая на дорогу фигуры автоматчиков. Трижды ударила бронебойка. Но танки все равно шли как заколдованные.
   Опять глухо ухнула ПТР, и одна машина закружилась на месте. Солдаты начали прыгать на дорогу. Но второй танк продолжал неотвратимо надвигаться.
   – Пропускай через себя! – крикнул Лукин и упал на дно окопа.
   Сергей сдернул пулемет с бруствера, плюхнулся вниз, и сразу же исчезло небо, горячая солярка потекла по лицу, уши заложило от грохота. Все это длилось несколько секунд. Потом – опять свет и перекошенное лицо Гончака, бросающего бутылку. И снова сошники в землю и длинной очередью вдоль дороги. Тяжелый смрад горящего танка мешал дышать, едкий дым щипал глаза. Но он не замечал ничего. Только дорога, вдоль которой бежали серые фигурки солдат. В тот день они отбили шесть атак. Потом втроем отходили по горящему мосту…

//-- «ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО --//
   Оперативная сводка за 14 января.
   …В городе Будапеште наши войска, сжимая кольцо окружения немецко-венгерской группировки, овладели Восточным вокзалом, станцией пригородных поездов Чемер, городским газовым заводом и заняли более 200 кварталов. За 13 января в городе Будапеште наши войска взяли в плен 2400 немецких и венгерских солдат и офицеров и захватили следующие трофеи: танков – 5, орудий разных калибров – 21, паровозов – 57, железнодорожных вагонов – 2160, цистерн – 30.
   На других участках фронта – поиски разведчиков и в ряде пунктов бои местного значения.
   За 13 января наши войска на всех фронтах подбили и уничтожили 80 немецких танков».

   Газета была двухдневной давности, но Сергей все же прочитал ее с интересом. Эти три дня прошли для него словно во сне. Они почти не расставались с Мариной. Когда она дежурила, Белов ходил навещать Гончака. Даже строгая Александра Яковлевна закрывала глаза на это. Ну а после дежурства, поспав немного, они снова встречались и говорили. О чем? Сергей так и не мог вспомнить. Иногда, когда он стоял с Мариной в тамбуре или у окна в коридоре, Сергею казалось, что никакой войны вовсе нет. Просто едут они на каникулы в Баку, и ждут их там две недели счастья.
   Но война напоминала о себе на каждом шагу. Напоминала стонами раненых, круглосуточно горящими лампами операционной, напоминала внезапными остановками, на которых солдаты-санитары выносили из вагонов глухо покрытые простыней носилки. Этот поезд вез сквозь ночи бред и стоны, лихорадку и жажду, жизнь и смерть.
   В вагоне Гончака к Сергею привыкли. Он перезнакомился со всеми, даже Свиридов перестал обращать внимание на его погоны.
   Завтра на рассвете они должны были приехать в Баку. Сергей сидел и ждал Марину.
   – Какая гадость! – Лепилов тяжело плюхнулся на свою полку. – Вы только подумайте! На этой станции старшего лейтенанта Трофимова, раненного, забирает жена. Он на костылях, только начал ходить, – Лепилов полез в чемодан, достал деньги, – а сволочь шофер не хочет везти. Требует бог знает сколько. А у бедной женщины не хватает денег.
   – Кто не хочет везти? – встрепенулся Сергей.
   – Да шофер. Калымит здесь у станции, гоняет с мешочниками на рынок.
   – Где он?
   – Вон, – капитан ткнул пальцем в окно.
   На платформе стояла женщина в сером пальто и здоровенный мордастый мужик в расстегнутом ватнике. Они о чем-то оживленно спорили.
   Сергей надел шинель, застегнул портупею и молча вышел. Перепрыгивая через рельсы, он услышал просящий голос женщины и односложные ленивые ответы шофера.
   Сергей прыгнул на перрон.
   – Эй, вы, – крикнул он, – подойдите сюда! Да-да, вы.
   Шофер медленно, вразвалочку подошел к нему.
   – Ну?
   – Документы.
   – Это пожалуйста. – Он достал права и паспорт.
   – Пошли со мной.
   – Куда? Куда, начальник? Я ничего плохого не делаю.
   Сергей поглядел на его красное, лоснящееся лицо и подумал, что это тоже Егулин, и ему сразу же стал ненавистен здоровый, сытый детина, наживающийся на чужом горе.
   – Почему не на фронте?
   – Так бронированный я, начальник, от завода…
   Голос шофера потерял прежнюю наглость. Он смотрел на Сергея преданно и трусливо.
   – Поедешь со мной.
   – Зачем же так, начальник? Я ведь всегда к милиции с душой, если кого подвезти…
   – Слушай меня внимательно. – Белов твердо посмотрел ему в глаза. – Сейчас отвезешь раненого. Понял?
   – Понял, старшой, понял.
   – Бесплатно.
   – Сделаем, как на такси, в лучшем виде доставлю. Да разве я когда… Любого спроси… Мы милицию уважаем…
   – На, – Белов протянул ему документы, – я завтра проверю. И если ты взял у этой гражданки деньги – пеняй на себя. – Он повернулся и пошел к вагону.
   – Спасибо вам. – Его догнала женщина в темном пальто. – Я просто не знаю, как вас благодарить.
   – Пустое. Не стоит. Вы с ним построже. Я этих людей знаю, они хамы, поэтому рекомендую постараться говорить с ними порезче.
   – Так, – сказал Лепилов, когда Сергей поднялся в вагон, – магическая сила погон околоточного.
   – Вы не правы, – отпарировал Белов, – околоточный набил бы ему морду до крови и еще деньги отобрал. А я должен соблюдать социалистическую законность.
   – Так кто больше прав? Вы или чеховский околоточный надзиратель Свинолобов?
   – Я. Не надо по одному рвачу судить обо всех. Это Егулин…
   – Кто? – удивился Лепилов.
   – Накипь это. Пена. А если ее снять, то остальная вода чистая.
   – Вы, Сережа, после знакомства с нашей Мариной начали несколько афористично выражаться.
   – Да ну вас в самом деле, Владимир Федорович!
   – Юпитер, ты краснеешь, значит, я прав, – довольно засмеялся Лепилов.

   Этот последний день был полон ожидания и дел. Сергей попрощался со всеми. Гончаку он оставил адрес, взяв с него честное слово, что он зайдет к нему. Теперь оставалось дождаться Марину.
   Сергей стоял у окна и курил. Он уже выкурил полпачки, а Марины все не было. В голову начали приходить нелепые мысли. Он даже загадывать стал. Если первой войдет в коридор женщина, значит, все будет хорошо. Но первым показался мужчина, старший лейтенант, врач-стоматолог. Настроение у Белова испортилось начисто. Он собрался пойти к Марине в палату.
   Она подошла к нему и крепко взяла за руку.
   – Пойдем.
   Так, взявшись за руки, они прошли весь вагон. У своего купе она остановилась:
   – Пошли.
   – А девочки?
   – Их не будет.
   Они вошли в купе, и Марина положила руки ему на плечи. Ее губы и глаза были совсем рядом, от мягких волос пахло мылом и аптекой. Сергей крепко прижал ее к себе, ища ее губы. Тело Марины стало мягким и податливым… А поезд мчался сквозь ночь, и колеса стучали: «В Баку, в Баку, в Баку…»
//-- Москва. Последняя неделя января --//

   «УББ НКВД БССР МУР ОББ ДАНИЛОВУ
   СРОЧНО
//-- ЗАПИСКА ПО ВЧ --//
   Согласно полученным от вас данным, сообщаем, что Кузыма С. К. в настоящем, является Бурковским Степаном Казимировичем, год рождения 1919, опасным бандитом, разыскиваемым по делу бандгруппы Крука. Высылаем к вам для опознания арестованного оперуполномоченного капитана Токмакова. С ним направляем оперативно-розыскные материалы на Бурковского С. К.
   НКВД БССР УББ Клугман».

Данилов

   Утром к нему пришел следователь прокуратуры Чернышов. Он долго снимал в углу кабинета фетровые боты, в миру именуемые «прощай, молодость», разматывал бесконечный шарф, стаскивал тяжелое пальто довоенной «постройки» с меховыми отворотами. Оно, это пальто, и ввело в соблазн двух грабителей «штопорил», встретивших Степана Федоровича в прошлом году в темном Косом переулке. Старичок в богатой шубе, а она в темноте вполне за такую сходила, был добычей удачливой и легкой. Боярская шуба предполагала, кроме всего, наличие золотых часов, денег и хорошего портсигара. Угрожая ножами, они подступили к старичку со стандартным предложением: «Раздевайся». Каково же было их изумление, когда этот гриб-мухомор, выдернув из кармана наган, прострелил одному из них руку и через некоторое время доставил обоих в отделение милиции.
   Данилов, случайно оказавшийся там на следующий день по своим делам, не мог без смеха читать показания арестованных. Настолько огорошены были они всем происшедшим.
   Наконец Степан Федорович освободился от «формы одежды зимней», как он сам называл все это, и сел к столу.
   – Ну-с, уважаемый товарищ Данилов, – Чернышов протер чистым платочком стекла очков, – начнем наши игры.
   – Вам сдавать, Степан Федорович, – улыбнулся Данилов.
   – Тогда ознакомьтесь, я тут для ваших сотрудников набросал план оперативно-следственных мероприятий. – Он положил на стол несколько отпечатанных на машинке страниц.
   Данилов быстро пробежал их глазами.
   – В основном по этому плану нами все сделано.
   – А где акты экспертизы на деньги и золото, изъятые у Судина?
   – Запросили. Пока ответа нет.
   – Что слышно из Баку?
   – Белов звонил утром, знакомится с материалами на Валиеву.
   – Тэк-с… – Чернышов хитро поглядел на него. – Что Алтунин-Чистяков?
   – Устанавливаем подлинность найденных документов.
   – А Кузыма?
   – Вот. – Данилов протянул ему вчеграмму.
   Чернышов водрузил очки и начал медленно читать.
   – Не нравится мне это, – тяжело вздохнул он.
   – Что именно?
   – Бумажка эта.
   – Почему?
   – Уводит она нас от сути дела.
   – Так, Степан же Федорович, дело простое, как ананас. Вы закрываете материалы по убийству Судина, а мы дальше разрабатываем Бурковского-Кузыму.
   – Оно так, милейший Иван Александрович. Дадите мне Валиеву – и моя работа окончена. Я о вас думаю.
   – Наше дело служивое. Держать и не пущать.
   – Ну-с, это все лирика, а я хотел бы допросить Бурковского-Кузыму. Вы с ним общались?
   – Пока нет, до сегодняшнего дня врачи не разрешали.
   – Так и приступим, благословясь. Зовите его из узилища.
   Данилов поднял трубку.
   – КПЗ. Данилов. Там за ОББ арестованный Кузыма в седьмой. Ко мне в кабинет на допрос.
   Иван Александрович вышел из-за стола, показал рукой на свое место Чернышову: мол, прошу, теперь вы здесь хозяин. Степан Федорович сел на стул Данилова, поправил очки, разложил бланки протокола. Начал заполнять их.

   «Протокол допроса.
   Я, следователь райпрокуратуры Чернышов С. Ф., в 11 часов 15 минут в помещении Московского уголовного розыска допросил в качестве обвиняемого гр. Бурковского Степана Казимировича…»

   – Так. – Чернышов положил ручку, прислушался.
   В коридоре слышался гулкий стук сапог конвойного милиционера и шаркающие шаги задержанного.
   – Вроде ведут. – Данилов сел у стола. Он расположился так, чтобы одинаково хорошо видеть Чернышова и арестованного.
   Дверь распахнулась, и старший конвоя доложил:
   – Задержанный гражданин Кузыма на допрос доставлен.
   – Заводи, – приказал Чернышов.
   – Только он буйный, товарищ подполковник, – предупредил конвоир. – Наручники снимать?
   – Как, Степан Федорович? – вопросительно посмотрел Данилов на следователя.
   – Снимай, – махнул рукой Чернышов, – сдюжим как-нибудь.
   – Вам видней. – Сержант скрылся за дверью.
   Кузыма-Бурковский сидел на стуле, потирая запястья, натертые «браслетами». Выглядел он плохо. Небритое отечное лицо, потухшие, ко всему безразличные глаза, свалявшиеся волосы торчали в разные стороны.
   «Странное лицо, – подумал Данилов, – как у злого гнома из сказок Перро. – Он даже вспомнил эту картинку, виденную давным-давно в детстве и потрясшую еще тогда его до глубины души. – Точь-в-точь злой гном».
   – Я следователь райпрокуратуры Чернышов, – начал Степан Федорович стандартную фразу, – веду ваше дело. Вы обвиняетесь по статьям 136 и 182 УК РСФСР. Вам разъяснить значение данных параграфов Уголовного кодекса?
   Задержанный посмотрел на него так, будто решил прочитать что-то очень интересное, написанное на аккуратном бостоновом пиджаке следователя, потом перевел глаза на Данилова.
   – Мент, сука, мусор! – Его взгляд ожил. – Марафету дай! Слышишь? Дай марафету! Не то ничего не скажу. Понял?
   – Тихо, Бурковский, тихо. – Данилов встал. – Наркотиков вы не получите…
   – Дай… Гад… Марафету… А-а-а!
   Задержанный вскочил и бросился на Чернышова. Секундой раньше Данилов перехватил его тонкое запястье и, заворачивая руку, поразился силе этого человека.
   В комнату ворвались конвоиры. Снова надели наручники на Бурковского.
   – Маленький, а здоровый, – покачал головой, отдуваясь, сержант. – Я же вас предупреждал. – Он неодобрительно посмотрел на следователя.
   – У наркоманов это бывает, – пояснил Чернышов, – психоз, так сказать, высшая форма физического напряжения. Ну-с, что будем делать, Иван Александрович?
   – Я думаю, его надо снова передать врачам. Пусть еще немного подлечат его.
   – Не возражаю.
   – Уведите задержанного, – приказал Данилов. Он снова сел за стол и поднял трубку телефона: – Лев Самойлович? Данилов приветствует. Да. Да. Пытались мы с товарищем Чернышовым поговорить с вашим подопечным. Да… Да… Буянит… Сколько?.. Еще минимум неделя… Лев Самойлович, я в вашей терминологии аки баран… Да, верю… Верю… Только нужен он нам… Очень нужен… Неужели никак пораньше нельзя?.. Ну что делать… Вы наука… Вам виднее… Спасибо… Спасибо… Извините, что побеспокоил… Всех благ.
   – Я все понял. – Чернышов начал натягивать боты. – Стало быть, через неделю. Вы с этим, ну как его?..
   – Чистяковым?
   – Именно-с. С ним беседовали? – Он наконец натянул свои «прощай, молодость» и взялся за шарф.
   – Пока нет. Хочу сегодня. – Данилов помог ему натянуть боярскую шубу.
   – Спасибо. Попробуйте. А я завтра заеду.

Данилов и «полковник»

   Он сидел перед ним свободно. Легко так сидел, словно не на допросе, а в гости пришел. И папиросу он держал с каким-то особым изяществом. Ночь в камере совершенно не повлияла на него. Китель без погон был немятый, галифе тоже, сапоги, хоть и потускнели, но еще не потеряли блеска.
   «Интересный мужик, – отметил Данилов, – такие женщинам нравятся очень. Лицо нервное, тонкое, глаза большие, руки красивые. Чувствуется порода. Интересно, кто его родители были?»
   Он умышленно затягивал допрос, давая «полковнику» освоиться. По опыту он знал, что таких, как этот задержанный, на испуг не возьмешь.
   Утром ему позвонил дежурный по КПЗ и растерянно доложил:
   – Задержанный из девятой бриться просит.
   – Ну и что?
   – Что делать?
   – Дайте.
   – Не положено острое-то. Инструкция.
   – Тогда побрейте его.
   – Побрить?! – ошарашенно спросил дежурный.
   – Именно.
   – Слушаюсь.
   Да. Если «полковник» попросил побриться, значит, арест не сломал его. Мало кто из их «клиентов» требует бритву по утрам. Обычно люди, попав в камеру, ломаются внутренне и опускаются внешне. Этот, видать, крепкий. Зарядку сделал, по пояс водой холодной обтерся.
   – Ну, с чего начнем? – задал первый вопрос Данилов.
   – Я не знаю, – спокойно ответил «полковник», – вам виднее.
   – Фамилия?
   – Алтунин.
   – Имя?
   – Вадим Гаврилович.
   – Год рождения?
   – Десятый.
   – Это ваши документы? – Данилов достал диплом и летную книжку.
   – Мои.
   – Судя по ним, вы профессиональный летчик.
   – Да, в тысяча девятьсот двадцать восьмом году я поступил в Ейскую авиашколу и в тридцатом окончил ее.
   – Кто ваши родители?
   – Не знаю.
   – То есть?
   – Помню отца и мать очень смутно. Помню, что жил в Москве, где-то на Арбате. Потом поезд. Тиф. Меня воспитывал совершенно чужой человек.
   – Кто?
   – Это важно?
   – Конечно.
   – Он умер, когда я поступил в авиашколу. Фамилия его Забелин. Он был одним из первых русских летчиков.
   – Как вы попали к нему?
   – Он никогда не рассказывал. Просто я очнулся в Мариуполе, в тихом беленьком доме на берегу моря. Так началась моя вторая жизнь.
   – А потом сколько у вас их было?
   – Две, подполковник, всего две. Одна – жизнь летчика Алтунина, другая – «полковника» Чистякова. Вы не поверите, а я рад, что попал к вам. Теперь, если удастся, я начну еще одну жизнь, надеюсь, она будет счастливее предыдущих, правда, намного короче.
   – Почему вы так считаете? Кстати, ваше последнее воинское звание?
   – Это записано в летной книжке.
   – Там написано «капитан».
   – Так оно и было. Вы прощупываете меня, чтобы легче выстроить схему допроса. Не так ли?
   Данилов молчал, с любопытством глядя на Алтунина.
   – Зря стараетесь. Зачем вам попусту тратить время, дайте мне в камеру бумагу и чернила. Я сам напишу. Только не тревожьте меня два дня и, пожалуйста, распорядитесь, чтобы мне давали бриться. А то я себя грязным чувствую.
   – Хорошо. Еще просьбы будут?
   – Попросите Ларису, пусть перешлет мне папирос.
   – Хорошо.
   – Ну так я пошел.
   Алтунин встал, выглянул в коридор.
   – Конвой! – крикнул он. – Проводите меня.
   В дверях показалось недоуменное лицо милиционера:
   – Отвести?
   – Отведите, – сказал Данилов.
   «Любопытный парень. Ох какой любопытный! Что же он напишет? Нет. Такой врать не станет. Он и так на последней черте. Напишет правду. Надо распорядиться, чтобы ему разрешали бриться. А Ларисе я сейчас позвоню».
   – Алло, – пропел в трубке знакомый голос.
   – Лариса Евгеньевна?
   – Да.
   – Это Данилов.
   – Кто?
   – Данилов из МУРа. Помните?
   – Конечно. Как он там?
   – Нормально.
   – Болезнь протекала нормально, больной перед смертью икал.
   – Зачем так мрачно? Он просит папирос.
   – А увидеть его можно?
   – Пока нет.
   – Куда передать папиросы?
   – Петровка, тридцать восемь, дежурному. Скажите, что я распорядился.
   Теперь опять надо было ждать. Результатов командировки Белова, врачей, работающих с Кузымой-Бурковским, показаний Алтунина, актов экспертиз. Опять ожидание, а дело пока стоит…
   То есть формально все уладилось как нельзя лучше. Убийца Соколова арестован, убийцу Судина водит наружное наблюдение, сообщник Бурковского арестован, имя его установлено. Запросы разосланы. Личность Судина установлена. Фамилия его настоящая Судинский, год рождения тот же, только здоровье он не подрывал и судился дважды. Один раз за мошенничество, второй – за скупку и хранение краденого. В архиве ГУМа нашлись его старые дела. Только как он уполномоченным Азколхоза стал – загадка. Данные на него Данилов передал Белову, он должен был установить все обстоятельства.
   Ну что же. Пока все идет неплохо. Вот только явка, Чистякову данная, и сообщение из Белоруссии о Бурковском. Кстати, это что за бандгруппа, как его… А, вот… Крука. Надо позвонить Сереже Серебровскому в ГУББ наркомата, его отдел как раз Белоруссию курирует.
   Данилов набрал номер.
   – Серебровский.
   – Здравствуй, Сережа. Это Данилов.
   – Ваня, дружище, я только что о тебе думал.
   – Телепатия.
   – Что-что?
   – Угадывание мыслей на расстоянии.
   – Ты что, у Вольфа Мессинга хлеб отбить хочешь? – засмеялся Серебровский. – Ну выкладывай, чего беспокоишь руководящих работников наркомата?
   – Дело к тебе есть. Срочное.
   – Тогда жду. – Серебровский повесил трубку.

Данилов и Серебровский

   Кабинет у Сергея был здоровый. Солидный кабинет. С портретами и коврами. Мебель кожаная. Стол огромный, как саркофаг. На нем чернильный прибор мраморный, с бронзой. В углу часы старинные с навечно застывшими стрелками. Данилов, усаживаясь в кресло, спросил с усмешкой:
   – Часы-то тебе эти зачем?
   – Для солидности. У нас здесь они как должностной знак: чем интереснее часы, тем положение у хозяина выше.
   – Так они не ходят.
   – Это никого не касается. Я же тебе объясняю, что это как лишняя звезда на погоны. Понял?
   – Куда уж яснее.
   – Ты, Ваня, меня критиковать пришел, подрывать основы бюрократического устройства? – Сергей белозубо улыбнулся. – Нет, брат, тебе этого не понять. В твоем кабинете еле сейф умещается. Так какие у тебя дела?
   – Сережа, – Данилов достал из планшета папку с делом Судина-Судинского, – ты, кажется, Западную Белоруссию ведешь?
   – Именно веду за ручку через бурный поток жизни.
   – Ты серьезно можешь разговаривать?
   – Серьезно неинтересно, Ваня. Так зачем тебе понадобилась Западная Белоруссия? Что, Ваня, разве в Москве все урки перевелись?
   – На, читай, – Данилов протянул ему дело. – Меня интересует, кто такой Крук.
   – Болек… – Серебровский на секунду поднял глаза. – Самый что ни на есть вредный бандит.
   – Почему Болек? – удивился Данилов.
   – Полное его имя Болеслав. Подожди, не перебивай.
   Серебровский читал, делал выписки и даже посвистывал от удовольствия. Наконец он закрыл папку и посмотрел на Данилова. В синих глазах его плясали веселые чертики.
   – Ванечка, миленький, ты просто не знаешь, как порадовал нас. Цены тебе нет! Да я за эти бумажки готов отдать все, что хочешь, даже часы эти проклятущие.
   – Спасибо, мне бы чего попроще.
   – Это можно. – Серебровский встал, достал ключи, подошел к сейфу, открыл чугунную дверцу, склонился над ним. – На, от себя отрываю, – он положил перед Даниловым длинную желтоватую пачку.
   – Это что такое?
   – «Второй фронт». Сигареты американские. Видишь, верблюд нарисован? «Кемел» называются. Кури на здоровье. Здесь десять пачек.
   – Шикарно живешь. Откуда они?
   – От верблюда. – Серебровский захохотал. – От этого самого «Кемела».
   – Ты мне зубы не заговаривай, Сережа, в чем дело, толком.
   – На Востоке говорят: «Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать». Сейчас я прикажу принести материалы по банде Крука. – Серебровский нажал кнопку звонка. В дверях появилась секретарша. – Ярошенко ко мне.
   Через несколько минут в кабинет вошел невысокий худощавый офицер с погонами майора.
   – Немедленно все материалы по бандгруппе Крука.
   – Слушаюсь. – Майор вышел.
   – Сейчас, Ваня, ты своими глазами увидишь, что это за лудильщик. Сволочь редкая. Убийца, садист, наркоман. Сейчас Ярошенко принесет материалы, там его нынешние деяния. Кстати, этот Бурковский у него вроде адъютанта, тоже пуля по нему давно плачет. Так вот я о чем. Знакомясь с нашими документами, ты обрати внимание на справку о самом Круке. Любопытное жизнеописание.
   Без стука в кабинет вошел Ярошенко и положил перед Серебровским две толстые папки.
   – Я могу быть свободен?
   – Да, иди, – Серебровский переложил материалы на столик к Данилову. – Читай.
   Данилов открыл папку. С первой страницы дела на него глядела фотография человека в немецкой военной форме со знаками различия лейтенанта. Высокий лоб, глаза, глубоко сидящие, крепкий нос, тяжелый волевой подбородок.

   «Крук Болеслав Сигизмундович, мать полька, отец белорус. 1901 года рождения, место рождения город Ковель, окончил Краковскую гимназию, трижды привлекался польским судом за соучастие в вооруженном ограблении банковских контор. После присоединения Западной Белоруссии, по оперативным данным, появился во Львове, где совершил ограбление часового магазина фирмы „Буре“.
   Скрывался под фамилией Скрыпник. В 1941 году объявился в Пинской области, где служил сначала во вспомогательной полиции, потом в полевой жандармерии. Имеет звание лейтенанта и награжден Бронзовой медалью. Активно боролся с партизанами, в карательных акциях против местного населения участия не принимал. В 1944 году после освобождения Красной армией временно оккупированной территории Белоруссии скрылся. Сформировал банду из бывших немецких пособников и уголовного элемента. По оперативным данным, банда насчитывает около пятидесяти стволов».

   Далее на многих страницах шло подробное описание действий банды Крука. В основном нападение на небольшие воинские обозы, ограбление сберкасс, захват автомашин, везущих в Минский банк деньги и золото.
   – Странно, – сказал Данилов, – никакой ярко выраженной политической окраски. Одна уголовщина.
   – В том-то и дело. – Серебровский наклонился, читая из-за его плеча. – Грабежи, убийства во время нападений, и все. У нас создалось впечатление, что он собирает ценности, чтобы с ними или уйти за линию фронта, или пробиться в Польшу. Но в этом году банда Крука начала активизировать действия против партийно-советского аппарата. Она убила двух председателей сельсовета и секретаря районного комитета комсомола. Тем самым группа Крука приобрела и политическую окраску. А это вдвойне опасно. Какими еще располагаем данными о Круке? Вот читай.

   «…Пьет мало, употребляет наркотики, начитан, легко вступает в контакт и умеет поддерживать беседу, любит органную музыку, одевается щегольски, чистоплотен, смел и осторожен, жесток. Работая у немцев, сколотил банду из десяти человек и занимался грабежом мирного населения».

   – Кстати, в эту бандочку и входил Бурковский, – пояснил Сергей.
   – А он кто такой?
   – Вон в той папке материалов по членам его банды, которых нам удалось выявить.

   «Бурковский Степан Казимирович, год рождения 1920-й, место рождения город Минск, из рабочих, ранее судим по статьям 142 и 193 УК БССР. Бежал с этапа в июле 1941 года, с 1942 года находился на территории Пинской области, во вспомогательной полиции не служил, с оккупационными властями не сотрудничал. В составе банды Крука грабил мирное население. С 1944 года активный член бандгруппы, является адъютантом Крука, вооружен и очень опасен при задержании.
   Наркоман, образование начальное, смел, жесток, отлично стреляет, предан Круку, обвиняется в убийстве предположительно десяти человек».

   Так вот какой «клиент» попал к нему. Данилов взглянул на фотографию. Фас, профиль. Снимали в минской тюрьме. На фотографии Бурковский был пострижен наголо, и лицо его казалось еще более асимметричным.
   – Что делать будем, Сережа? – Данилов закрыл папку.
   – Понимаешь, мне кажется, что Судин и Алтунин каким-то боком связаны с Круком. Посуди сам. У Судина этого…
   – Судинского, – поправил Данилов.
   – Один черт. Так вот, у покойника нашего наркотики нашли. Так. Постой, дальше пойдем. Он в Белоруссию часто ездил. Так. Теперь смотри, вот лист дела сороковой. Куда командировки: Барановичи, Пинск. Так. А это зона действия бандгруппы Крука. Появление в Москве Бурковского. Так. Деньги, золотые пластины. Рупь за сто отвечаю, экспертиза покажет, что деньги взяты в Белоруссии, а золото из той машины, что везла ценности в Минск. Вот она, Ваня, суровая проза нашей жизни. Теперь сам думай.
   – А думать здесь, Сергей, нечего. Надо получить сведения.
   – Ваня, надо расколоть Бурковского, и поторопи ты Алтунина. Целых два дня. Да ты знаешь, что может этот Болек за один час натворить? Он что, на самом деле роман создает? Нет же, чистосердечные показания. Так пусть поторопится.
   – Ты меня, Сергей, знаешь, – твердо сказал Данилов, – я свое слово держу даже перед алтуниными.
   – Ну и держи, мой хороший, кто тебе не дает. Ты в трюм к нему спустись. Поговори: то, мол, да се. Глядишь, он и пораньше сделает.
   – Нет, Сергей, я ему два дня дал.
   – Ох и черт ты упрямый… – Серебровский хлопнул ладонью по столу. – Ну ладно, делай, как знаешь. Только помни, что ты вышел на верную дорожку к банде Крука. Теперь о Валиевой.
   – Там Белов.
   – Это хорошо. Я позвоню Ибрагимбекову, чтобы они оказали ему полную поддержку.
   – Ну, ладно, – Данилов встал, – в гостях хорошо…

Алтунин

   От стены до окна четыре шага. Раз. Два. Три. Четыре. И снова четыре, и снова…
   Нет, не испугался он, когда увидел человека с пистолетом. Не испугался. Пожалел, что не успел еще раз обнять Ларису…
   Тюрьма. Нет, пока камера предварительного заключения. А впрочем, одно и то же. Везде ему дадут не больше четырех шагов от стены до окна. А потом? Интересно, как его расстреляют? Выведут в коридор и бахнут в затылок или поставят перед отделением солдат? Впрочем, какая разница? Главное – умереть достойно надо. А то жил погано последние годы и умрешь погано…
   А этот подполковник, как его, Данилов, мужик неплохой. Высокий, лицо приятное, руки хорошие, говорит интеллигентно…
   Надо писать. Детство, юность, зрелость. Нет, это лирика. Он напишет с того самого дня, как познакомился с Судиным и его дружочком нежным, Болеславом. С этого дня он начнет. Напишет и предаст? Нет. Предать можно друзей, а не эту сволочь. Он просто поможет избавиться от них. Хоть перед смертью немного поживет честно и умрет честно. А почему умрет? А потому, бывший капитан Алтунин, что за эти дела: убийство, дезертирство в военное время, за участие в делах Судина – вышка. Так-то вот…
   В коридоре тяжело топает надзиратель. В закрытом козырьком окне серая полоска зимнего неба. Вот все, что осталось тебе. Последняя пересадка, а там выдадут билет на скорый, название которому – смерть…
   Он постоял немного, потом решительно сел за стол и взял ручку.
//-- Баку. Февраль --//
   Все то время, пока в кабинете торжественно звучал голос Левитана, никто не проронил ни слова. Люди вслушивались в чужие названия незнакомых городов, гордясь и радуясь за тех, кто, не жалея жизни, дрался на их улицах.
   – Ты понял, Сэрожа, – с сильным кавказским акцентом крикнул оперуполномоченный Азизов, – что говорят нам, клянусь честным словом!
   Все зашумели, полезли за папиросами.
   – Ты помнишь, а ты помнишь, – взволнованно кричал Азизов, – ведь они хотели осенью сорок первого быть в Баку!
   – Вспомнил, – прогудел огромный, как шкаф, капитан Айрапетов. – Ты забудь об этом. Не было такого.
   – Этого не может быть, потому что не может быть никогда, – сказал Белов радостно.
   – Правильно, Сэрожа, – Азизов хлопнул его по ладони, – очень хорошо сказал.
   – Это не я. Это Чехов сказал.
   – Какая разница кто, главное, чтобы хорошо сказано было, клянусь честным словом!
   Они сидели в одном из кабинетов местного УББ и ждали звонка. Сегодня заканчивалась оперативная разработка, сегодня по сигналу старшего группы наружного наблюдения Сергей должен был арестовать Валиеву.
   Несколько дней пристального интереса к ее особе дали самые невероятные сведения. Казалось, что без помощи этой женщины в Баку не происходит ни одна незаконная сделка. Валиева успевала всюду. Купить по дешевке золото, выменять на продукты ковер, получить деньги за дефицитные лекарства, маклерствовать при обмене жилплощади.
   – Не баба, – сказал про нее Азизов, – а целая контора.

   В Баку на Сергея свалилась сразу масса дел. Правда, местные коллеги выделили ему в помощь двух очень толковых работников, хорошо знающих обстановку и здешние условия. Они и занимались Валиевой до приезда Сергея.
   В общем, картина постепенно прояснялась. Зульфия была связана с неким Абдулаевым Вагифом Абдулаевичем, работавшим зампредседателя Азпотребкооперации, он, кстати, и взял на работу Судина-Судинского. Им плотно занялись ребята из ОБХСС, они же, проведя негласную ревизию, установили количество лекарств, незаконно полученных Валиевой.
   Из ее связей их заинтересовал всего один человек. Он регулярно появлялся в аптеке каждую среду, заходил прямо в кабинет управляющего. Жил он в Армяникенде, в старом деревянном доме с галереей. На допросе летчик Рахимов показал, что Валиева летела из Москвы с ним. Звали его Георгий Георгиевич Аванесов.
   Сотрудники Бакинского уголовного розыска «прошлись» по этой фамилии, но она нигде не значилась. И все-таки Аванесов вызывал у Сергея какие-то пока еще не объяснимые и смутные подозрения. Безусловно, он был причастен к убийству Судинского. Но какую он играл роль, пока никто не знал.
   В Баку Аванесов согласно отметке о прописке прибыл в 1940 году из Еревана, он был уже немолод – пятьдесят пять лет. Работал экспедитором в том же Азпотребсоюзе. Его фотографию и данные Азизов отправил в уголовный розыск Армении, теперь они ждали ответа.
   Сегодня бакинская часть операции должна была завершиться…
   А в Баку стояла чудесная солнечная погода. Сергею удавалось вырвать немного времени и побродить по городу. Он впервые видел современность, переплетающуюся со Средневековьем. Старый город с его крепостной стеной, острыми, как кинжал, башнями минаретов кружил Белова по узким улочкам, выбрасывал на маленькие площади с фонтанами, заводил в тихие уютные дворы. Арабская вязь на стенах о чем-то предупреждала его, гортанный восточный говор звучал незнакомо и настороженно, и ему казалось, что он попал на страницы давно прочитанных книг. На лавочках у домов сидели старики в мягких сапогах и каракулевых шапках, они важно, словно знакомому, кивали Сергею головами, и он здоровался с ними и от этого становился причастным к непонятной для него жизни маленьких дворов и улиц.
   Азизов отдал Сергею свой плащ, благо они были одного роста, фуражку он оставлял в общежитии, поэтому гулял по городу относительно свободно. Иногда ребята водили его в маленькие духанчики, там они о чем-то шептались с усатым поваром, похожим на разбойника, и им приносили кебабы, зелень и терпкое молодое вино. В духане горько пахло бараньим жиром и кислым вином. Плыли в дыму усатые лица, и Сергею становилось хорошо и спокойно.
   После короткой передышки опять начинались бесконечные справки, протоколы, рапорты. Ближе к утру у него нещадно начинало щипать глаза от табачного дыма, во рту стояла непроходящая никотиновая горечь, а лица людей начинали двоиться и троиться. Тогда он бросался на диван прямо в кабинете и забывался коротким каменным сном.
   Зазвенел телефон, Азизов взял трубку. Он с кем-то коротко поговорил и повернулся к Сергею:
   – Валиева в аптеке.
   – Поехали. – Сергей снял с вешалки плащ.
   – Какие мысли, Сережа? – спросил Айрапетов.
   – Я к ней в кабинет зайду, ты, Азизов, у дверей станешь, а ты, Борис, у окна.
   – Понятно. Кого еще брать?
   – Я думаю, двух милиционеров давайте прихватим на всякий случай.
   Сергей вопросительно поглядел на Айрапетова.
   – А зачем? Вот смотри план аптеки. Выход один, я проверил, окошко кабинета управляющего забрано решеткой, так что мне там делать нечего. Ты иди к ней, Азизов у дверей станет, а я в торговом зале. Как смотришь?
   – В общем, все правильно. – Белов смутился.
   Он, как старший и ответственный за операцию, обязан бы предусмотреть все. А он забыл о решетках на окне… Ругая себя мысленно последними словами, Сергей спустился по лестнице и сел в старенький автобус.
   Машина, подвывая изношенным мотором, стучала по мостовым старого города. Надсадно ревя, она брала подъемы и, странно позвякивая, бежала под уклон.
   – Двадцать пять лет, клянусь честным словом, она у нас работает. Мне знающие люди говорили, что ее англичане в Баку забыли, – с гордостью сказал Азизов.
   – Ну что говоришь, а? Зачем так говоришь? – перебил его шофер. – Какие, слушай, англичане, я его сам новый получал в тридцать пятом году. Ты же скажешь…
   Значит, десять лет бегает по улицам Баку эта заслуженная колымага-автобус. Белов вспомнил их муровские автобусы, такие же старые и гремящие, и подумал: почему в милиции всегда самая старая техника? И сам ответил себе. Наверное, из-за войны. Видимо, после ее окончания придет к ним хорошая, добротная армейская техника, а пока и такая сойдет…
   Автобус остановился в узком переулке, казалось, стены домов касались его бортов.
   – Пошли, – сказал Азизов.
   В аптеке было пусто. Только у рецептурного отдела стоял высокий седой старик в длинном бешмете и коричневой каракулевой папахе.
   – Где управляющий? – спросил Сергей кассиршу.
   – У себя.
   Они с Азизовым прошли в маленький, освещенный матовым колпаком коридорчик. В нем была всего одна дверь со стеклянной табличкой. Белов толкнул ее и шагнул в комнату.
   – Вы ко мне? – За столом сидела женщина лет тридцати.
   Гладко зачесанные волосы собраны на затылке в большой пучок, нос с горбинкой, губы жирно намазаны помадой. Белов увидел ее руки в кольцах и большие золотые полумесяцы серег в ушах.
   – Вы к кому, товарищ? – раздраженно спросила Валиева.
   – К вам, Зульфия Валиевна.
   – Вы от кого?
   – Я хочу вам предложить купить у меня эту вещь…
   Сергей вынул из кармана черепаховую шпильку и увидел, как даже под гримом медленно начало белеть лицо Валиевой.
   – Я сотрудник Московского уголовного розыска, – он достал удостоверение, – вы поедете со мной.
   На Валиеву словно напал столбняк. Она молча сидела на стуле, пока оперативники обыскивали ее кабинет, не читая, подписала протокол, встала, когда ей предложили пройти. Она жила как во сне, отрешенно от всего происходящего. Выходя из кабинета, она забыла каракулевое манто, и Айрапетов накинул ей его на плечи. Так же молча она села в автобус и только там закричала, словно проснулась:
   – Нет!.. Это не я!.. Я не убивала!.. Он сказал: насыпь ему снотворного!.. Я насыпала!.. Нет!.. Это не я!.. – Она схватила Белова за отвороты плаща. – Слышите!.. Это он!.. Все он!.. Я только открыла ему дверь!.. Я сразу ушла!.. Это он!..
   – Кто он? – крикнул Белов, с трудом вырываясь из цепких рук Валиевой. – Кто он, я вас спрашиваю?
   – Аванесов!.. Жорик!.. Я открыла ему дверь, впустила его!.. Он забрал все бумаги!.. Вещи собрал!.. Говорит – унеси!.. Я еще поищу…
   И она заплакала навзрыд, как плачут на восточных похоронах.
   Они сдали Валиеву дежурному, и снова автобус вез их в Армяникенд.
   – Слушай, Рашид, – спросил Сергей Азизова, – а почему этот район так смешно называется?
   – Как правильно сказал Сэрожа, клянусь честным словом, – обрадовался Азизов, – именно смешно…
   – Ну что ты говоришь, – вмешался в разговор Айрапетов, – ты его не слушай, он языком молотит, как ишак хвостом.
   Азизов в ответ довольно захохотал.
   – Ну вот, – продолжал Айрапетов, – пример тебе. Ты, Азизов, типичный пережиток. Нет такого названия. Это раньше так говорили, а теперь нет. В городе жили христиане и мусульмане. Христиане – армяне. А все остальные язычники. Так вот, все христиане селились вместе, чтобы легче было от варваров обороняться. Понял теперь? Национальная вражда была. Теперь нет. Разве в хорошее старое время я с этим варваром Азизовым за стол сел бы? Никогда.
   – Ты уж скажешь, – беззлобно ответил Азизов, – я варвар. Ты на себя посмотри.
   Они переругивались всю дорогу, и Белов понял, что это у них такая игра. Говори о чем угодно, только не о деле, на которое едешь.
   Шофер спросил Азизова о чем-то по-азербайджански, тот ответил, и автобус, свернув, остановился.
   – Прибыли.
   Ночь была темная. Ветер с моря нес запах нефти и рыбы.
   – Стойте здесь, – сказал Айрапетов, – я дворника найду.
   Они стояли в темноте, слушая, как гудит над крышами ветер. Он налетал на улицы, и было слышно, как дрожат под его напором стекла.
   Айрапетов вернулся минут через десять с дворником. Они о чем-то вполголоса поговорили на армянском.
   – Дома он, – перевел Сергею Азизов, – давно пришел. Один он.
   – А ты знаешь армянский? – удивленно спросил Сергей.
   – Здесь работать, надо и армянский, и азербайджанский, и грузинский, и турецкий знать.
   – Неужели все выучил? – ахнул удивленно Белов.
   – Какой там… Всего понемножку.
   Наконец Айрапетов, видимо, договорился с дворником.
   – Пошли. Он постучит, скажет, что телеграмма. Ну а дальше по обстоятельствам. Оружие проверьте.
   Они вошли во двор и по скрипучей лестнице начали подниматься на галерею. Под напором ветра дом скрипел, как старая шхуна. Сырые доски поскрипывали под ногами. Первым шел Айрапетов, и Сергей считал, что это непорядок, первым должен идти руководитель операции – таков уж неписаный закон угрозыска. На галерее он обогнал Айрапетова. Тот не возражал. Сегодня задержанием руководил не он.
   – На галерею выходит окно кухни, – сказал Азизов.
   – Закрой его, – шепотом приказал Сергей.
   Из-за занавесок пробивалась полоска света.
   – Там он, – сказал дворник, – там, начальник.
   – Стучи.
   Дворник забарабанил костяшками пальцев по стеклу. За дверью послышались шаги, густой грубый голос что-то спросил по-армянски, дворник ответил. Из всего длинного диалога Белов разобрал одно знакомое слово «телеграмма».
   Щелкнул замок, дверь распахнулась, и на пороге выросла фигура здоровенного детины в майке, пижамных брюках и тапочках на босу ногу.
   Сергей, оттолкнув дворника, шагнул в квартиру.
   – Уголовный розыск, – сказал он.
   Он так и не успел закончить фразу. Аванесов с неожиданной для его массивного тела легкостью прыгнул на кухню. Дверь захлопнулась. Сергей бросился к ней. Раздался выстрел, пуля ударила где-то рядом с его головой.
   Аванесов стрелял сквозь дверь.
   – Сергей! – крикнул Айрапетов.
   Но в это время послышался звон стекла и выстрел. Сергей с Айрапетовым выскочили на галерею и увидели катящийся им под ноги клубок тел. Айрапетов упал на него, послышался глухой удар, потом кто-то громко застонал.
   – Тихо, – отдуваясь, прохрипел Айрапетов, – ишь ты, стрелять начал.
   От волнения он тоже начал говорить с сильным акцентом.

   «Из протокола допроса гр. Валиевой З. В.
   Вопрос: Расскажите подробно, как вы убили Судина Илью Иосифовича.
   Ответ: Я никого не убивала. Мне было поручено усыпить его и открыть дверь Аванесову.
   Вопрос: Кто вам поручил это?
   Ответ: Ко мне в аптеку пришел Аванесов и сказал, что хозяин велел ехать в Москву и забрать у Судина все бумаги.
   Вопрос: Кто такой хозяин?
   Ответ: Я его не знаю и никогда не видела, свои распоряжения он передавал через Аванесова.
   Вопрос: Почему это поручили именно вам?
   Ответ: Я жила с Ильей.
   Вопрос: Какие бумаги необходимо было изъять?
   Ответ: Не знаю, об этом Аванесов ничего не говорил.
   Вопрос: Расскажите, как было дело.
   Ответ: Я позвонила Илье и сказала, что приду к нему ночевать. Мы на кухне решили поужинать и выпить бутылку вина. Когда он разлил вино по стаканам, я попросила его принести забытую мною в столовой сумку и насыпала в его стакан большую дозу снотворного. Он выпил и минут через десять заснул. А я открыла дверь и впустила Жору.
   Вопрос: Что было потом?
   Ответ: Жора собрал в чемодан какие-то бумаги и ношеные вещи Ильи, отдал мне и велел уходить.
   Вопрос: Зачем он остался?
   Ответ: Он еще что-то искал.
   Вопрос: Что именно?
   Ответ: Он не говорил…»

Белов и Аванесов

   – Ты меня, начальник, пойми. Поймешь – простишь. Сыжу, ем, чай пью, вдруг ты врываешься. Я думал, бандит какой.
   – Я же сказал вам, что мы из уголовного розыска.
   – Послушай. Розыск-мозыск… Жулье знаешь какое стало?
   – С нами был дворник.
   – А, дворник-морник… Послушай, ему бумажку сунь, он с кем хочешь пойдет. Продажный человек, понимаешь?
   – Откуда у вас оружие?
   – Нашел. Клянусь мамой, на берегу моря нашел.
   – Почему не сдали в милицию?
   – Понимаешь, время такое, жулья навал, решил – оставлю до конца войны.
   – При обыске у вас нашли большую сумму денег и патроны к нагану.
   – Деньги покойный братик оставил, Арташез. Патроны нашел.
   – Не слишком ли много находок?
   – Повезло, начальник, всю жизнь не везло, а на старости лет…
   Сергей допрашивал Аванесова в маленьком узком кабинете Айрапетова. Задержанный врал, нагло глядя в глаза Белову. Где-то в самой глубине их Сергей видел, как смеется над ним этот огромный мускулистый человек. Даже видавший виды Азизов молча возмущенно всплеснул руками, словно собираясь аплодировать.
   – Так вы отказываетесь говорить правду? – спросил Белов.
   – А я что делаю? – усмехнулся донельзя довольный задержанный.
   – Зачем вы приезжали в Москву?
   – Какая Москва, начальник? В Тбилиси был, в Ереване был, в Кутаиси был, в Батуми был… – Аванесов привстал.
   – Сидеть! – Азизов схватился за кобуру.
   – Слушай, что такой нервный, а? Сижу, видишь! – Аванесов покачал головой осуждающе.
   – Мы устроим вам очную ставку с Рахимовым. – Сергей встал.
   – Кто такой? – заволновался Аванесов.
   – Летчик, с которым вы летели. Пригласить?
   – Ну зачем, а? Был в Москве… Фрукты возил, зелень-мелень.
   – А что вы делали на квартире Судина?
   – Никакого Судина не знаю, – ответил, внезапно став серьезным, Аванесов.
   – Пригласите Валиеву, капитан, – попросил Белов Айрапетова.
   – Стой, начальник… Ах, – задержанный замотал головой и с силой ударил кулаком по колену, – сука баба, тварь! Не зови. Буду говорить. Только ты мне как чистосердечное признание оформи. Как…
   – Может быть, вам оформить явку с повинной? – с иронией спросил его Белов. – Может быть, вы в угрозыск сами пришли? Я советую вам говорить правду.

   «Из протокола допроса Аванесова Г. Г.
   Вопрос: Кто такой хозяин?
   Ответ: Абдулаев Вагиф Абдулаевич.
   Вопрос: За что вы должны были убрать Судина?
   Ответ: Морденок знал много.
   Вопрос: Почему возникла такая необходимость?
   Ответ: Мне хозяин сказал, что Илья спутался в Белоруссии с какими-то бандитами-каэрами [3 - Контрреволюционерами.]. Мол, они ему за дела давали золото и деньги. Он сказал: банду по нынешним временам быстро повырежут и выйдут на Илью, а через него на нас.
   Вопрос: Какие дела были у Судина с бандитами?
   Ответ: Не знаю.
   Вопрос: Что вы искали на квартире Судина?
   Ответ: Деньги и золото.
   Вопрос: Нашли?
   Ответ: Нет.
   Вопрос: Какие документы вам велено было забрать?
   Ответ: Те, что лежали в красной кожаной папке.
   Вопрос: Что это были за документы?
   Ответ: Какие-то накладные и счета. Я в этом ничего не понимаю.
   Вопрос: Что еще вы взяли в квартире Судина?
   Ответ. Кожаное пальто, пыжиковую шапку, три костюма, все письма и записные книжки, золотые вещи.
   Вопрос: Какие?
   Ответ: Часы семь штук, двенадцать колец, три портсигара и браслет.
   Вопрос: Где вы их нашли?
   Ответ: В шкафу под бельем.
   Вопрос: Где жили в Москве?
   Ответ: В Доме колхозника на Дорогомиловском рынке…»

   Той же ночью у себя на квартире был арестован Абдулаев. С ним работали почти неделю. Абдулаев брал на себя все, кроме организации убийства Судина. Он признал спекуляцию, скупку и торговлю золотом, наркотики. Только через неделю, припертый следователем актами экспертиз, очными ставками и показаниями Аванесова, Абдулаев сдался.

   «Из протокола допроса Абдулаева В. А.
   …Ответ: Осенью прошлого года ко мне приехал Судин и рассказал, что в Белоруссии он вступил в контакт со своим старым другом. Якобы его друг руководит бандой.
   Вопрос: Что говорил вам Судин о составе, вооружении, дислокации банды?
   Ответ: Я не понимаю, что значит слово „дислокация“.
   Вопрос: Место расположения банды.
   Ответ: Где-то в Барановичской области. Он не уточнил.
   Вопрос: Состав и вооружение?
   Ответ: Не говорил.
   Вопрос: Кто возглавляет банду?
   Ответ: Какой-то его старый друг, с которым он сошелся во Львове в 1940 году.
   Вопрос: Чем занимается банда?
   Ответ: Он объяснил, что они нападают на сберкассы, отделения госбанков, почты.
   Вопрос: Что вы ответили Судину?
   Ответ: Я сказал, что мы хозяйственники, поэтому ничего общего не должны иметь с каэрами.
   Вопрос: Прервал Судин отношения с бандитами?
   Ответ: Нет. Он приезжал в Баку и хвастался деньгами и золотом. Угрожал мне физической расправой.
   Вопрос: Конкретнее?
   Ответ: Когда я отказался поставить медикаменты и продовольствие, он сказал, что вызовет из Белоруссии человека, который рассчитается со мной.
   Вопрос: Какие дела были у Судина с бандитами?
   Ответ: Он отвозил в условленное место медикаменты и продовольствие, получал от них для реализации награбленную мануфактуру и носильные вещи.
   Вопрос: Среди изъятых у вас бумаг обнаружено письмо, адресованное покойному: „Милый дядя. Ты пишешь, что твой старший брат очень плох. Не бойся, мы высылаем хорошего врача. Пусть летчик проводит его в нему. Любящий тебя племянник“. Чье это письмо?
   Ответ: Не знаю…»

   Ежедневно о ходе расследования Белов докладывал Данилову в Москву. После того как он передал ему выдержку из протокола Абдулаева, подполковник помолчал и сказал Сергею:
   – Ну, кажется, все. Распорядись, чтобы этапировали в Москву Валиеву и Аванесова, и вылетай. Самолет уходит завтра утром, договоренность есть.
   – Хорошо, Иван Александрович.
   – Да, кстати, тут тебя четыре письма ждут. Пришли на отдел. Личные. Может, что важное, – хитро спросил Данилов, – так давай я вскрою и прочту тебе.
   – Нет! – заорал Сергей в трубку. – Это не служебные, Ван Саныч, это мне!
   – Ну если так, не буду. Вылетай.
   На аэродром Белова провожали Азизов с Айрапетовым. Вез их все тот же автобус. Когда они подъехали к КПП, Айрапетов убежал куда-то и вернулся с летчиком.
   – Этот груз? – Летчик показал на мешок и ящик, лежащие в углу салона.
   – Он, – подтвердил Айрапетов.
   – Ладно, возьму. Только грузите скорей.
   – Взяли, ребята, – скомандовал Борис.
   – Что это? – удивился Сергей.
   – Подарок, – небрежно ответил Азизов, – твоим ребятам. Фрукты сухие. От нас.
   – Зачем… – начал было Сергей и осекся, посмотрев на их лица.
   Они погрузили мешок и ящик. Обнялись крепко. Из иллюминатора Белов еще несколько минут видел их. Потом земля накренилась, самолет лег курсом на запад.
   Сергею почему-то было очень грустно. За эти дни он сдружился с невозмутимым Борисом Айрапетовым и стремительным, веселым Рашидом Азизовым. Он только начинал жизнь и не привык еще к горечи расставаний. Потом, через много лет, он поймет, что этим и прекрасна жизнь, дарящая встречи и разлуки. Он летел в Москву и думал о другом. Мысли его были заняты рассуждением о великом братстве людей, живущих в разных концах страны, порой никогда не видящих друг друга. Всех их объединяла служба в милиции, они были словно рыцари одного ордена, основной закон которого – бескорыстная и беззаветная дружба.

Данилов

//-- Москва. Февраль --//
   «Начинаем обзор новостей, – звучно и неестественно бодро раздался голос диктора. – Корреспондент „Правды“ передает из Рязани. Колхозники сельхозартели „Красная звезда“ Рязанского района к XXVII годовщине Красной армии создали при сельской школе фонд помощи детям фронтовиков. Решением общего собрания в этот фонд передано 90 пудов зерна, 120 пудов картофеля, 50 килограммов шерсти, 10 тысяч рублей. Из личных средств члены артели дополнительно собрали для этой же цели 30 тысяч рублей.
   Члены колхоза „Строитель“ выделили в фонд помощи детям фронтовиков 42 пуда зерна, 90 пудов картофеля и 5 тысяч рублей».

   Данилов дослушал информацию и выключил радио. Ему необходимо было собраться с мыслями. Сегодня утром позвонил врач и сказал, что Кузыма-Бурковский чувствует себя вполне прилично и работать с ним можно. Иван Александрович приказал доставить к нему арестованного в 14.Следовательно, у него оставалось два часа.
   Дело, начавшееся с происшествия в Зачатьевском переулке, значительно переросло рамки обыкновенного убийства. В него оказались втянуты самые разные люди, занимавшиеся уголовщиной почти всех видов. От квартиры пятнадцать следы привели к крупным махинаторам из Азербайджана и профессиональному уголовнику Аванесову, протянулась нить в Белоруссию к банде Крука.
   – Цветное дело, – сказал начальник МУРа, прочитав материалы, – но к нашей чести надо отметить, мы сработали предельно оперативно. Дальше забота ГУББ. МУР есть МУР, наше дело столицу охранять. Твоя задача, Иван, допросить этого Бурковского и все данные на стол товарищам из наркомата. Только поторопись. Читал сводку? Ведь там новая банда объявилась, «Черная кошка». Тебе ею заниматься придется.
   Данилов полностью переключил Муравьева на эту «кошку», а сам решил довести до конца старое дело. Запросы и акты экспертиз подтвердили, что деньги, найденные у Судина и Алтунина, действительно захвачены бандой Крука, золото тоже. Пришли ответы по поводу документов Алтунина. Действительно, он окончил Ейское летное училище с прекрасной характеристикой. В военной прокуратуре нашлось дело о его дезертирстве. В деле были послужной список и характеристика на летчика первого класса, командира звена истребительного полка капитана Алтунина. Там же нашлись и протоколы допросов его командиров и сослуживцев. Все они, как один, говорили о случившемся с недоумением. Военный следователь, основываясь на этих в общем-то безукоризненно положительных документах, высказал мнение, что Алтунина могли убить украинские националисты, а тело спрятать.
   Падение Алтунина было настолько стремительным и непонятным, что Данилов, многое повидавший на своем веку, никак не мог это объяснить. Он еще раз решил посмотреть его показания.

//-- Показания Алтунина --//
   «Я не буду писать о детстве и юности как о времени, не имеющем отношения к тому, что произошло со мной. Говорят, что человек сам пишет свою биографию. Я не сумел.
   Окончив училище, я служил в различных авиационных соединениях. Мечтал о перелетах и рекордах высоты. Подавал заявления с просьбой отправить меня воевать в Испанию, просился на финский фронт. Но служба в армии – это прежде всего дисциплина. Так объясняли мне, и я, понимая это, мирился.
   В 1940 году наша часть была переведена на земли воссоединенной Западной Украины. Мы стояли под городом Львовом. Я не хочу рассказывать о том, какое впечатление на нас, людей, служивших до этого в маленьких русских городах, произвел элегантный веселый город – Львов тогда еще жил по старым законам. Я не хочу описывать магазины и рестораны, женщин, словом, все, что встретилось мне там. Я внезапно почувствовал себя совершенно в другом, незнакомом, красивом мире. Но все это лирика…
   В нашей части работала по вольному найму Зося Здановская. Ей было двадцать пять лет, и вряд ли в полку нашелся бы летчик, не пытавшийся ухаживать за ней. Мне повезло больше всех. У нас начался роман. Лирическую часть я оставлю для себя. Вам же хочу сказать, что никогда я не был так увлечен женщиной. Через некоторое время я уже жил у нее на квартире, но об этом, правда, в части ничего не знали. Мы вели веселую жизнь. Прогулки, театры, кино, рестораны.
   Однажды Зося познакомила меня со своими друзьями Болеславом Скрыпником и Ильей Судинским. Новые знакомые мне понравились, они были щедры и веселы. Мы часто бывали в ресторанах. Платили всегда они, а это меня устраивало, так как командирское жалованье небесконечно.
   1 июня 1941 года (я очень хорошо помню этот день) мы пьянствовали в ресторане „Бристоль“, там я встретил летчика из нашего полка лейтенанта Мирошникова. Я был пьян, и мне показалось, что он ухаживает за Зосей.
   Скрыпник, подливая мне коньяк, все время говорил:
   – Олень. Он твою бабу уводит, а ты смотришь.
   Дальше я ничего не помню. Очнулся я на квартире Судинского и первое, что увидел, свой пистолет, лежащий у кровати. Я поднял его и почувствовал кислый запах, появляющийся у нечищеного оружия после стрельбы. В комнату вошли Зося, Болеслав и Илья. Они и рассказали мне, что, пьяный, в драке у Стрийского парка я застрелил Мирошникова. Зося, плача, добавила, что она была в части и меня ищут, чтобы отдать в трибунал.
   Так из удачливого командира авиации я сразу же стал преступником…
   Я решил пойти в часть. Но Зося и ее друзья отговорили меня. Мы пили опять, и я вдруг понял, что они правы, в тридцать лет незачем умирать. Они достали мне другие документы, и мы с Ильей уехали в Баку. Перед отъездом у нас был разговор со Скрыпником, он объяснил мне, кто он такой, и предложил вместе зарабатывать деньги. Так, я помог ему в ограблении часового магазина. Мы взяли там много золотых часов. Судинский быстро реализовал их, и мы уехали. Но не просто в Баку. Скрыпник подбивал меня там подготовить угон рейсового самолета и перелететь через границу. Он сказал, что там мы с Зосей будем жить, как цари. Тогда мне было все равно, и я согласился.
   Мы уехали с Судинским, а Зося и Скрыпник должны были догнать нас. Но планы Скрыпника так и не осуществились: началась война. В Баку я жил под фамилией Супрун и работал шофером в Азпотребсоюзе. Илье удалось достать мне липовое заключение медкомиссии о моей непригодности для воинской службы. Я возил какие-то вещи и получал за это деньги (долю) и продукты.
   В 1944 году мы с Судинским уехали в Москву. Здесь он дал мне документы на имя полковника авиации Чистякова, слушателя Академии генштаба. Я жил под чужим именем, носил чужие погоны и ордена. Деньги были, и я посещал коммерческие рестораны.
   Мне даже хотелось, чтобы меня арестовали. Я часто спрашивал Илью, зачем я ему нужен. Он пояснил мне, что готовит одну аферу, а полковник авиации, фронтовик и орденоносец легче сможет ее провернуть…
   Однажды Илья вернулся из Белоруссии и рассказал мне, что встретил Скрыпника, он руководит бандой, у него много денег и золота. Я должен буду в начале марта поехать в Барановичи, разыскать пивную на Красноармейской и там ждать человека от Болеслава. Потом вместе с бандой уйти в Эстонию, там захватить самолет и перелететь в Швецию вместе с Ильей и Болеславом. А пока на мою дачу будут приходить письма, которые я, не распечатывая, обязан отдавать Илье. Кроме того, ко мне будут приезжать люди и оставлять для него деньги.
   Писем было четыре. Деньги передавались дважды. Кто приносил их, я не видел: деньги клали в бочку у сарая. Один раз я их передал, потом забрал себе 200 тысяч.
   В январе ко мне приехал Кузыма и начал угрожать. Я сказал, что передал деньги Илье. Он велел мне проводить его к Судинскому.
   – Я его убью, падлу, – сказал он.
   Я решил проводить его и скрыться, деньги у меня были. Дальнейшее вам известно.
В. Алтунин».

   Данилов, перечитав его показания, снова поразился тому, как мог внезапно погибнуть человек. Неглупый, смелый, когда-то хороший летчик. Страх заставил его стать дезертиром…
   Алтунин никого не убивал. Данилов проверил его показания. В тот день лейтенант Мирошников спокойно вернулся домой. Он и сейчас жив и здоров. Только уже не лейтенант, а подполковник.
   Алтунин попался на обычную бандитскую провокацию. Сначала эта Зося выбрала его, потом Алтунина споили, подавили его волю. Ну а спектакль – несложная штука для таких людей, как Крук и Судинский.
   Ладно, об этом после… Капитан Токмаков из Белорусского УББ привез материалы на Бурковского. Да, это тот еще фрукт. Ограбления, налеты, убийства.
   Иван Александрович посмотрел на часы. Скоро приведут Бурковского. Надо пригласить Токмакова, пусть посидит, послушает, ему это будет наверняка интересно.

Данилов и Бурковский

   Нет, теперь арестованный был совсем другим. Врачи постарались. Бурковский выглядел вполне прилично, даже глаза стали осмысленными. Они жили отдельно на отекшем мучнистом лице, настороженные и холодные.
   – Ну что смотришь, – спросил его Токмаков. – Не узнал?
   – Я твою подлючую рожу, мент, на всю жизнь запомнил, – с затаенной ненавистью сказал Бурковский.
   – Слушайте, Бурковский, ведите себя прилично, – Данилов чуть повысил голос, – вы не в камере.
   – Это точно, – задержанный резко повернулся к нему, – в камере мы бы тебя у параши задавили.
   – Вы будете отвечать на вопросы?
   – Нет.
   – У нас достаточно данных, чтобы передать дело в суд. Но мы бы хотели…
   – Хотели. Ну и хотите. Я все это беру. Да, убивал, грабил! Беру.
   – Чистосердечное…
   – А, тебе признание нужно! Нет, не купишь. Я был в законе и есть в законе. Мы своих не продаем. Что мое, возьму.
   – Где базируется Крук со своими людьми?
   – Ищи. Тебе деньги за это платят. Я ничего не скажу. Никогда. Мне и так вышка, умру как законник, а не как сука.
   – Хотите ознакомиться с документами, изобличающими вас?
   – Незачем. Я к стенке лучше пойду, зато честен перед законом своим буду. Сбегу, на любом «толковище» отмажусь.
   Токмаков встал, обошел вокруг сидящего на стуле Бурковского. Тот, прищурившись, провожал его глазами, готовый моментально среагировать на любое движение капитана.
   – Значит, умрешь молча? – Токмаков наклонился к нему.
   – Как бок-то, болит? – спокойно спросил Бурковский.
   – Болит иногда.
   – Хорошо тебя заштопали, мент. Я-то думал, отгулял ты. Эх, надо было для верности еще одну пулю в тебя, лежачего, пустить. Да засуетился с делами. Вот и ошибочка вышла. Фарт твой. Значит, жив.
   – Как видишь, – белозубо улыбнулся Токмаков. – Ошибся ты, Бурковский, я еще поживу, глядишь, и дождусь такого дня, когда мы вас всех переловим.
   – Нас возьмешь, другие найдутся. Закон, он вечный.
   – Нет, Бурковский, – перебил его Данилов, – «закон» твой воровской скоро кончится. Напрасно себя тешишь… Так будем по делу говорить?
   – Вызывай конвой, начальник, не выйдет у нас душевного разговора.
   И, уходя, от дверей бросил через плечо:
   – Кто знает, может, и свидимся еще. У нас в сороковом в пересыльной тюрьме много таких, как вы, попадалось, так мы их…
   Он скрипнул зубами и гулко хлопнул дверью.
   – Этого гада, – зло выдохнул капитан, – его, товарищ подполковник, сразу на месте бить надо. Я предупреждал, что не скажет ничего. Он у Крука самый что ни на есть зловредный бандит был.
   – Он ранил вас? – поинтересовался Данилов.
   – Было дело. Можно закурить? Спасибо. Не успел я тогда…
   – Хорошо стреляет тот, кто стреляет первым. – Данилов посмотрел на Токмакова.
   – Да нет, – капитан дернул щекой, – я его мог подстрелить, но живым хотел взять.
   Данилову нравился этот человек. Были в Токмакове сила, уверенность. Он знал цену словам, умел отстоять свое мнение на любом уровне беседы. В этом Иван Александрович убедился, присутствуя при разговоре капитана с Сергеем Серебровским.
   Токмаков в угрозыске служил с тридцать девятого, сразу после школы милиции уехал в Белоруссию. Воевал в партизанском отряде, после освобождения Белоруссии опять вернулся в угрозыск. Токмаков отлично знал оперативную обстановку, был, безусловно, храбрым и инициативным оперативником.
   Сразу же после их знакомства капитан сказал:
   – С Бурковским ничего не выйдет. Он пойдет к стенке, не облегчая душу исповедью.
   Тогда Данилов не поверил, а вот сегодня, увидев глаза Бурковского, холодные, полные ненависти, понял: Токмаков прав.
   Всю свою жизнь Данилов работал в отделе особо опасных преступлений. За эти годы перед его глазами прошло много людей, которых после суда ждала высшая мера. Одни плакали, умоляли простить их, другие сами вызывались помочь следствию, видя в этом единственный шанс попасть не к стенке, а в лагерь, третьи с трудом сдерживали себя, но все же держались. Бурковский принадлежал к той редкой категории бандитов, у которых ненависть доминировала над всеми другими чувствами. С такими, как он, Данилов встречался в далеком двадцатом, потом в сорок первом. Тогда в этом кабинете сидел бывший юнкер Андрей Широков, самый удачливый бандит, которого встречал Данилов за свою службу в милиции. У него были такие же, как у Бурковского, глаза: спокойные, выцветшие от ненависти.
   Ничего не поделаешь, видимо, Бурковский будет молчать.
   И он действительно молчал. И когда его допрашивал невозмутимый Степан Федорович Чернышов, и когда с ним работали следователи из ГУББ.
   – Законченная сволочь, – резюмировал потом Серебровский, – с ним кашу не сваришь. Волк. Ничего в нем человеческого не осталось.
   Они закончили дело об убийстве в Зачатьевском переулке. Дело Валиевой, Аванесова и Бурковского было передано в прокуратуру. Теперь они должны были предстать перед судом. Другие заботы волновали Данилова. В городе появилась опасная банда «Черная кошка».
//-- Москва. Февраль (продолжение) --//
   ТАСС
   Воздушный бой самолета У-2 с «юнкерсом».
   1-й Украинский фронт 2 марта (по телеграфу).
   Все плотнее сжимают наши войска кольцо вокруг окруженного гарнизона в Бреслау. Противник яростно сопротивляется. Идут упорные бои за каждый дом, за каждый квартал. Большую помощь нашим наземным войскам оказывает авиация. Над городом ни днем ни ночью не смолкает гул советских самолетов.
   Немецкое командование пытается оказать помощь с воздуха окруженному гарнизону. Транспортные «юнкерсы», нагруженные боеприпасами и продовольствием, стараются ночью проникнуть в район окружения. Но наши прославленные «Поликарповы-2» (У-2) с наступлением темноты блокируют посадочную площадку, вынуждая немцев сбрасывать грузы на парашютах. В результате грузы часто падают в расположение наших войск.
   На днях летчик, младший лейтенант Филипчик, барражируя в районе города на самолете У-2, заметил «Юнкерс-52», который сбрасывал грузы. Штурман, лейтенант Клименко, из пулемета открыл огонь по вражескому самолету. Немецкий бомбардировщик загорелся и, объятый пламенем, рухнул на землю. Нельзя не выделить этот редкостный даже для наших бесстрашных сталинских соколов эпизод: легкомоторный самолет У-2 сбил трехмоторную неприятельскую машину!

Данилов

   Он перебирался в новый кабинет. Вчера его вызвал начальник московской милиции генерал Махоньков и поздравил с присвоением очередного звания и новой должностью. Данилов стал замначальника МУРа. Кабинет его выходил в ту же приемную, что и начальника.
   Новая комната была непривычно большой, даже его сейф, с огромным трудом перетащенный из старого кабинета, казался маленьким.
   Нового начальника отдела вместо него пока еще не прислали, поэтому в сейфе лежали прежние документы и разработки.
   В общем-то, март начинался неплохо. Игорь Муравьев плотно сел на хвост этой самой «кошке». Вчера вечером на даче в Голицыне опергруппа после перестрелки захватила двух участников банды, и один уже начал давать показания. Пока все складывалось неплохо.
   Данилов читал протокол допроса. Если все будет так, как надо, то через месяц основную часть этой самой «кошки» можно обезвредить. И это необходимо сделать как можно скорее, потому что по городу ползли самые невероятные слухи. В очередях, в метро и трамваях говорили только о «Черной кошке». Казалось, что в Москве действует минимум полк хорошо вооруженных и наглых преступников.
   В МУРе непрерывно звонили телефоны. И разного уровня руководящие голоса требовали немедленных мер. Все это нервировало и мешало работать.
   Иван Александрович писал план оперативных мероприятий. Он дошел уже до третьего пункта, когда в кабинет без стука (такое уж у него было право) заглянул Осетров:
   – Товарищ полковник, вас к начальнику.

   Начальник сидел неестественно прямо, барабаня пальцами по столу. Лицо у него было красным и недовольным.
   – Чем занят? – резко спросил он.
   – Пишу план оперативных мероприятий.
   – Много написал?
   – Да нет, только начал.
   – Другие допишут, – в голосе начальника проскользнули злые нотки.
   – Это как же?
   – Да так же, – находчиво ответил начальник и толкнул по столу к Данилову листок бумаги.

   ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА ПО НКВД СССР
   «В связи с усилением активизации банд на территории Барановичской и Пинской областей в помощь УББ НКВД БССР создается специальная бригада ГУББ НКВД СССР. Руководитель бригады начальник отдела ГУББ полковник Серебровский, в бригаду входят…»

   Дальше шло перечисление фамилий работников наркомата и… «замначальника МУРа полковник Данилов, старший оперуполномоченный капитан Самохин, оперуполномоченные старший лейтенант Белов и лейтенант Никитин…».
   – Это как же? – растерянно спросил Данилов. – А «кошка»?
   – Кошка, собака… Я Серебровского отматюгал, когда он мне позвонил, и сказал, что людей не дам. Так знаешь, кто со мной говорил? То-то. Нарком.
   Данилов присвистнул.
   – Вот так, – продолжал начальник, – он мне сказал: ты, мол, это местничество брось. Тоже нашелся удельный князь. О Москве мы подумаем, поможем вам. Но надо искоренить банды там, в республиках, а то сев скоро. Понял?
   – Не совсем.
   – А чего тут понимать? Час тебе на сборы, на тары и бары – и дуй в наркомат.
   – Кто будет курировать операцию по «кошке» этой?
   – Сам тряхну стариной, – начальник в сердцах саданул кулаком по столу. – Начальство… Ему всегда видней. Да, кстати, там, в наркомате, тебя сюрприз ждет.
   – Какой?
   – Новый зам в ГУББ твой лучший друг.
   – Кто?
   – Комиссар милиции третьего ранга Королев.
   – Виктор Кузьмич?
   – Именно.
   – Так он же в госбезопасности служил.
   – Мало ли что было. Теперь переаттестовали его и – к нам.
   – Да? – удивился Данилов.
   Он знал Королева с сентября сорок первого. Считал его опытным и инициативным работником госбезопасности. Но пути господни неисповедимы.
   – Кстати, – перебил его мысли начальник, – явишься прямо к комиссару Королеву.
   Данилов вернулся в свой кабинет, сел и крепко задумался.
   Не ко времени пришел этот приказ. Иван Александрович вообще не любил уезжать из Москвы. Здесь он знал все, начиная от проходных дворов, кончая воровскими малинами. Знал, на кого опереться и на кого нужно нажать, чтобы получить необходимые сведения. Там, в Западной Белоруссии, ему придется ходить как слепому, с поводырем. Тем более что банды базируются не в городе, а в лесу. Значит, придется работать в основном в сельской местности.
   Данилов посмотрел на часы. Одиннадцать. Вызывая его в наркомат, конкретного времени не назвали, приказали прибыть сегодня. Поэтому он все же дописал план. Потом вызвал Муравьева и оговорил с ним все детали предстоящей разработки. Пообедал, зашел в ОББ и распорядился о командировке Белова, Никитина и Самохина. Только после этого отправился в наркомат.
   Он вышел из управления и невольно зажмурился: над крышами домов висело по-весеннему яркое солнце. С бульваров доносился запах талого снега. И хотя он был еще по-зимнему пушист, ветер пах именно таянием.
   Данилов медленно шел по Петровке, отмечая первые приметы весны. Он видел их в стеклянном блеске сосулек, в первой слякотной кашице на тротуаре, в глазах прохожих.
   Москва после четырех лет военного аскетизма вновь становилась нарядной. Солнце отражалось в чистых окнах, с которых исчезли бумажные перекрестия, витрины магазинов освободились от деревянных козырьков и мешков с песком. Постепенно с улиц исчезали ватники и шинели. Люди ходили в нормальных зимних пальто, женщины надели меховые шубы. Встречалось еще много военных, и золото их погон еще больше украшало толпу.
   Проходя мимо Столешникова, он отметил, что в кафе «Красный мак» моют окна и обновили вывеску над входом. Значит, скоро его откроют. А если так, то свой приезд из Белоруссии он с Наташей отметит именно там.
   На углу бойко торговали мороженщицы. «Мишка на Севере», «Машка на юге», – неслись над улицей их пронзительные голоса. Пачка мороженого из суфле стоила тридцать рублей. Продавщицы резали их пополам и на четвертушки. Хочешь, бери ешь. И многие взрослые покупали мороженое и торопясь ели, оглядываясь смущенно по сторонам, словно боясь, что их уличат в чем-то нехорошем.
   Данилов свернул на Кузнецкий мост и, разглядывая витрину комиссионного магазина, залюбовался огромным бронзовым орлом. Подняв могучую лапу с потемневшими от времени зеленоватыми когтями, он независимо и чуть с презрением взирал на людскую суету. Ивану Александровичу очень нравилась эта птица. Если бы не астрономическая цена, накрепко приковавшая орла к витрине, он бы наверняка купил его. Он вообще любил литье. Будь его воля и, конечно, средства, он всю квартиру заставил бы бронзовыми и чугунными фигурками львов, лошадей, офицеров в киверах и со шпагами.
   Ноги сами занесли его в букинистический магазин, и знакомый продавец, милый старичок Борис Сергеевич, заманив его в маленькую комнату, выложил перед ним «Московского чудака» Андрея Белого.
   – Берите, – шепнул он, – большая редкость, и цена доступная.
   – Сколько? – так же шепотом спросил Данилов, с ужасом ожидая огромной суммы. Он твердо решил взять книгу, несмотря ни на что. Если не хватит денег, он позвонит Игорю и попросит подвезти.
   – Сто пятьдесят, – радостно сообщил Борис Сергеевич.
   Данилов выложил пять красных тридцаток и с чувством пожал тоненькую старческую руку.
   – Скажите, Иван Александрович, – доверительно спросил Борис Сергеевич, заворачивая книгу, – что слышно о «Черной кошке»?
   – А что вас интересует?
   – Все, – стекла очков старичка задорно блеснули.
   – Это слишком общо – все. – Данилов взял книгу. – Что я вам могу сказать, такая банда есть. Но слухи о ее подвигах преувеличены, по нашим данным, раз в сто.
   – Нет, позвольте, – не унимался Борис Сергеевич, – погодите. Вот у нас в подъезде паника. Кто-то нарисовал кошачьи морды на дверях квартир. Люди напуганы, милиция бездействует…
   – Милиция уже держит за хвост «кошку» эту, – рассмеялся Иван Александрович, – ну а кошачьи морды – дело рук мальчишек. Зачем бандитам предупреждать о своем появлении?
   Данилов вышел из магазина и весь оставшийся путь до дверей НКВД думал о страшной силе панических слухов. Они снежным комом катятся по городу, обрастая самыми невероятными подробностями. Рисунки. Выходит утром бабка, видит кошку, намазанную углем на дверях, и сразу весь район узнает об этом. А рисовали не бандиты, просто шалят местные пацаны, наводя страх на обывателя. И до чего же все-таки живуч он! Ко всему приспосабливается: к революции, войнам, бомбежкам. Распускает слухи, от которых, как заячий хвост, дрожит его малокровное сердце и трясется ночью в квартире за обитой железом дверью с крепостными запорами. За сплетни и слухи нужно привлекать к уголовной ответственности. Жаль, что такой статьи нет…
   Предъявив удостоверение мрачному старшине с погонами внутренней службы, Данилов, раздевшись, поднялся на лифте на четвертый этаж. Он шел по длинному тоннелю-коридору с одинаковыми заплатами дверей. Здесь было тихо, не то что у них в МУРе, где коридоры были похожи на улицу в выходной день. Ворсистая дорожка глушила шаги, сияли плафоны под потолком, в их свете круглые таблички с номерами комнат отливали эмалевой чистотой.
   Серебровского на месте не было. Смазливая секретарша, оценивающе оглядев незнакомого полковника, небрежно ответила, что начальник отдела у комиссара Королева.
   В приемной Данилова встретил молодой лейтенант. Он внимательно изучил удостоверение и предложил Данилову подождать.
   Иван Александрович взял со стола очередной номер «Огонька» и, устроившись удобнее, начал читать. Он не торопился. Передав свои московские дела, он еще не приступил к белорусским и находился в блаженном состоянии командированного, едущего в поезде. Данилов с интересом просмотрел рубрику «Дела и люди Советской страны». Полюбовался портретом летчицы Поповой, на счету которой было 750 боевых вылетов, пересчитал ордена дважды Героя подполковника Мазуренко и начал читать «Дневник войны» И. Ермашева. Он так увлекся рассказом журналиста о войне, что совсем забыл, где находится.
   – Немедленно разыщите… Да… Приказ комиссара Королева… Товарищ полковник, так же нельзя… Мы вашего Данилова давно ждем.
   В неинтересном для него разговоре лейтенанта вдруг промелькнула его фамилия.
   – Вы какого Данилова ищете? – спросил он, с неохотой отрываясь от журнала.
   – Простите, товарищ полковник, но это наше дело, – важно ответил лейтенант.
   Данилов хотел сказать ему пару слов. Уж больно не любил он вот таких лощеных нагловатых порученцев. Его дело, так пусть и ищет Данилова. Иван Александрович вновь открыл журнал и с удовольствием начал читать приключенческий рассказ Ник. Жданова «Старая лоция», но все же вполуха он слышал, как бился у телефона лейтенант, пытаясь его разыскать.
   Постепенно приключения катера лейтенанта Лукашина настолько увлекли его, что Данилов забыл и о времени, и о порученце.
   – Иван! – вернул его обратно в приемную голос Серебровского. – Сидит, читает, а мы с ног сбились, его разыскивая. Ты что здесь делаешь?
   – Как видишь, читаю «Огонек» и жду приема, – невозмутимо ответил Данилов.
   – Что такое? – Серебровский повернулся к лейтенанту. – Почему полковник Данилов сидит в приемной?
   – Как Данилов? – лицо у порученца вытянулось. – Я…
   – Ты давно здесь? – все больше распаляясь, рявкнул Серебровский.
   – Часа полтора.
   – Ну, Макаров… – голосом, не предвещавшим ничего хорошего, проговорил Серебровский. – С тобой мы разберемся позже. Пошли, – махнул он рукой Данилову.
   Королев встал из-за стола и пошел им навстречу. Виктор Кузьмич только еще больше похудел, и оспины на лице стали заметнее.
   – Нашелся. А мы его ищем, поминаем тихим, незлым словом, – он крепко пожал руку Данилову, заглянул в глаза. – Давно, давно не видел тебя. Поседел, похудел.
   – Да и ты, Виктор Кузьмич, не раздался на наших-то харчах. Или теперь на «вы», товарищ комиссар третьего ранга?
   – Нет, Иван Александрович, для тебя все, как прежде. – Королев обнял его за плечи, повел к столу. – Садись. Кури.
   Данилов удобно устроился в кресле, взял папиросу из пачки, лежащей на столе.
   – Рад, очень рад, – продолжал Королев, – что опять пришлось работать вместе. Это моя идея была подключить тебя к белорусским делам. И подсказал мне ее Алтунин.
   – То есть как?
   – А очень просто. Беседовал я с ним, с доверием относится к тебе бывший капитан. Вот поэтому мы и решили поручить тебе одно очень важное дело… Я предварительно говорил с ним. Вроде бы мужик осознал многое и искренне раскаивается. Больше того, я думаю, он нам здорово сможет помочь. Но я пока ни о чем конкретном не намекал ему. Думаю, что ты сам побеседуешь с ним.
   Королев постучал мундштуком папиросы по столу и вопросительно посмотрел на Данилова.
   – Ты имеешь в виду явку в Барановичах?
   – Гений, светлая голова, – вмешался в разговор Серебровский. – Мы хотели бы внедрить Алтунина в банду.
   – Не боитесь? – Иван Александрович посмотрел поочередно на своих собеседников.
   Они молчали, но в глазах каждого он прочитал, что да, конечно, боятся, но иного выхода нет.
   – У меня есть парень, надо его внедрить вместе с ним, – твердо сказал Данилов.
   – Кто? – Королев взял ручку.
   – Лейтенант Никитин.
   – Почему именно он?
   – Смелый парень, фиксы золотые. Он вполне сойдет за уголовника, ну а потом дело знает.
   – Вот это главное, – обрадовался Королев. – Он семейный?
   – Пока нет.
   – Прекрасно.
   – Что именно? – удивился Данилов.
   – Одинокого легче на такое дело посылать, – пояснил ему Серебровский, – если что, терзаться меньше будешь.
   – Это не ответ. Какая разница, если мы посылаем человека на смерть. Значит, вина ложится прежде всего на нас, – сказал Данилов грустно. И подумал о тяжелом бремени власти. О тяжести потерь и ответственности, которая ложится прежде всего на плечи командиров.
   – Ну так как, Иван Александрович? – спросил его Королев. – Как тебе наш план?
   – План-то хорош. Но основные детали нужно доработать на месте, в Барановичах, а с Алтуниным я поговорю. Он где сидит?
   – В «Таганке». В отдельной камере. Вызвать его? – оживился Серебровский.
   – Не надо, я с ним прямо там поговорю.

Данилов и Алтунин

   Таганскую тюрьму со всех сторон окружали высокие дома, и Данилов подумал, что это не дело. Из окон виден прогулочный двор, совсем неподходящий пейзаж для тех, кто живет в этих домах. Но ничего, скоро наверняка эти тюрьмы разрушат. Незачем в черте города иметь такие страшилища.
   Дежурный по КПП внимательно сверил его документы с бланком пропуска и нажал кнопку. Металлическая решетчатая дверь отъехала в сторону, пропуская его, и немедленно захлопнулась. У окошка дежурного он сдал оружие и получил ключ от следственной камеры.
   Идя по темному коридору с потеками сырости на стене, Данилов поражался специфическому тюремному запаху: им были пропитаны стены, двери, пол, окна. Он был неистребим и едок. Данилов не любил бывать в тюрьмах. Каждое посещение их вызывало в нем ничем не оправданную, правда, брезгливую жалость к людям, сидящим в душных камерах.
   Вчера он посылал в тюрьму Белова, чтобы он навел справки об Алтунине. В его карточке было записано: чистоплотен, вежлив, много читает. Данилов распорядился просмотреть его библиотечный формуляр. Куприн, Лесков, лирика Симонова. Кроме того, в карточку было занесено нарушение режима. По вине надзирателя Алтунин попал в баню с двумя урками, те немедленно захотели его раздеть, и их еле откачали в санчасти. В общем, он оставался верен себе, проводя единую линию поведения.
   Алтунин вошел в следственную камеру и улыбнулся:
   – Иван Александрович! А я уж и не думал встретиться.
   – Гора с горой…
   – Да, воистину неисповедимы пути господни, но все они ведут в тюрьму…
   – Ну зачем же так мрачно. – Данилов расстегнул планшет, достал бумаги. – Мне кажется, что сегодня я смогу вас обрадовать.
   – Чем же? – Алтунин печально посмотрел на него.
   – Вот какое дело, Вадим Гаврилович, в своих показаниях вы пишете, что убили лейтенанта Мирошникова Вячеслава Михайловича. Так его звали?
   – То, что Слава, помню, а отчество забыл.
   – Далее вы показываете, что застрелили его в районе Стрийского парка. Так?
   – Так.
   – Ошибаетесь.
   – Я был пьян и писал со слов «дружков», – с горечью ответил Алтунин.
   – Вот копия сводки Львовского НКВД за 1–2 июня 1941 года. В эти два дня не было зафиксировано ни одного убийства. А теперь прочитайте показания подполковника Мирошникова. Прошу.
   Алтунин взял бумаги и начал медленно, словно по складам, читать. Потом поднял на Данилова остановившиеся, полные тоски глаза.
   – Значит?..
   – Именно. Скрыпнику, кстати, его настоящая фамилия Крук, необходим был пилот, который помог бы ему бежать за границу…
   – Значит, Зося…
   – Да, все так. Они сначала споили вас, а потом, подавив волю, запугав долгами, сделали из вас, Вадим Гаврилович, преступника. Мы сняли с вашей совести самое тяжкое обвинение – убийство товарища. Но остались еще ограбление магазина, дезертирство, соучастие в грязных спекуляциях Судинского, незаконное ношение орденов и оружия.
   – Я готов, – спокойно ответил Алтунин и твердо посмотрел в глаза Данилову, – я не знаю, как благодарить вас. Убийство Мирошникова камнем лежало на моей совести…
   – Нет, Алтунин, вас мучает другое, – перебил его Данилов. – Вы слишком поздно поняли, куда завел вас ваш эгоизм и себялюбие. Вы жили по принципу: лучше пять минут быть трусом, чем всю жизнь покойником. Это мучило вас. Потому что в основе своей вы человек храбрый и честный. Ослабив волю, вы поплыли по течению бездумно, как коряга, сброшенная трактором в реку, не задумываясь, куда прибьет вас вода.
   – Зачем вы мне это говорите? – Алтунин взял папиросу, жадно затянулся. – Неужели так приятно топтать лежачего?
   – Топтать? Нет. Я хочу, чтобы вы на время абстрагировались от прошлого. Представили себя вновь капитаном Алтуниным, а не зэком из камеры 287.
   – Зачем? – Алтунин полоснул по нему глазами, словно очередью из автомата.
   – У вас есть шанс. Но для этого вы должны помочь нам.
   – Давайте, Иван Александрович, расставим точки над i. Если бы вы не дали мне этого эфемерного шанса, я все равно бы помог вам.
   – Вот и прекрасно. – Данилов поймал себя на чувстве радости.
   Неужели он доволен ответом Алтунина? «Нет, – подумал он, – меня устраивает другое. Алтунин согласился, а это единственный шанс, который поможет ему вновь стать человеком».

Данилов, Королев, Серебровский, Алтунин

   Он вошел в кабинет совершенно спокойно, будто не на беседу, от которой во многом зависела его судьба, а в гости пришел он сюда. На нем опять был китель с золотыми погонами, на груди рубиново переливались ордена.
   Не доходя шагов десяти до стола, Алтунин по-уставному приставил ногу и вытянулся:
   – Здравия желаю, гражданин генерал.
   – Ну зачем же так официально? – Королев с нескрываемым любопытством рассматривал его. – Давайте проще. Меня зовут Виктор Кузьмич, с Иваном Александровичем вы знакомы, с Сергеем Леонидовичем тоже. Так что присаживайтесь, Вадим Гаврилович.
   – Если полицмейстер говорит «садись», то как-то неудобно стоять.
   Алтунин сел.
   – Ну вот, – добродушно проговорил Королев, – мне кажется, что у Аверченко есть более удачные остроты.
   – Приятно услышать, что генерал милиции не чужд изящной словесности.
   Алтунин покосился на папиросы, лежащие на столе.
   – А вы думали, Вадим Гаврилович, что мы как тот околоточный у Дорошевича: «держать и не пущать»?
   Они посмотрели друг на друга и расхохотались.
   И сразу почувствовали себя свободно, потому что разговор с первых же минут начался легкий и доверительный.
   – Вадим Гаврилович, – комиссар стер с лица улыбку, – нам Иван Александрович доложил, что вы готовы помочь следствию.
   – Да, – коротко ответил Алтунин.
   – Давая обещание такого рода, – продолжал Королев, – вы тем самым берете на себя целый ряд обязательств.
   – Да, – опять коротко, как щелчок курка.
   – Но, кроме этого, вы подвергаете свою жизнь опасности.
   – Виктор Кузьмич, – в кабинете повисла тишина, все ждали ответа Алтунина, – моей жизни теперь цена пустячная совсем. Если я смогу свести с ними счеты…
   – Э… Так не пойдет, – покачал головой комиссар. – Счеты, Вадим Гаврилович, в подворотнях сводят. Мы же просим вас помочь торжеству закона.
   – Что надо делать?
   – Это другой разговор. Вы вместе с товарищем Даниловым едете в Барановичи, идете на явку, там встречаете связного от Крука, внедряетесь в банду…
   – Простите, не понял?
   – Входите в доверие к главарю и делаете все, чтобы он поверил нашему человеку.
   – Он будет со мной?
   – Да.
   – Я сделаю все, что в моих силах.
   – Вадим Гаврилович, – Королев встал, опершись руками о стол, – надо сделать еще больше. Мне трудно говорить, но мы мужчины и солдаты. Вы можете погибнуть в случае неудачи, а в случае удачи я не могу гарантировать вам помилования.
   – Я знаю это, – Алтунин говорил, медленно подбирая слова, – я не жду снисхождения. Но в зал суда я хочу прийти чистым перед собой и перед памятью человека, который воспитал меня. Смерти я не боюсь.
   – Чтобы наше задание выполнить, нужно любить жизнь, а любовь к жизни предполагает и страх смерти.
   – Мы не по делу говорим, генерал, – неожиданно резко отрубил Алтунин, – я сказал, – готов!
   – Вот и хорошо, мы сейчас вас познакомим с вашим напарником. Подружитесь с ним, он человек хороший.
   Королев нажал кнопку звонка. В дверях кабинета вырос порученец.
   – Макаров, пригласи лейтенанта Никитина, только не как в прошлый раз, когда ты Данилова искал.
   Через несколько минут появился Никитин.
   – Вот, лейтенант, ваш напарник. До отъезда вы будете жить вместе, потом пойдете на задание вместе. Присмотритесь друг к другу, пообвыкнете. Помните, что не в ресторан пойдете.
   – В пивную, товарищ комиссар, – блеснув фиксой, криво усмехнулся Никитин. – Тоже дело веселое.
   – Ну вот, пойдите пообщайтесь перед веселым делом. Пока погрустите немного. Это полезно. Грусть, она душу очищает.
   Когда Никитин и Алтунин вышли, Королев вопросительно поглядел на офицеров:
   – Ну, какое впечатление от беседы, товарищи полковники?
   – Темна вода во облацех… – первым ответил Серебровский. – Не понял я его. Но с самообладанием мужик.
   – Он должен сделать, – тихо сказал Данилов, – не может быть, чтобы не сделал.
   – Мне бы твою убежденность, Иван Александрович, – вздохнул Королев, – но, как говорили наши не столь отдаленные предки, за неимением гербовой пишем на простой. Теперь все зависит от вас. Детали операции продумайте на месте. А сейчас я хотел бы ознакомить вас с оперативной обстановкой в тех областях, где вам придется работать.
   Королев достал из стола бумаги, развернул настольную лампу, чтобы свет падал лучше.
   – За годы оккупации фашисты почти целиком опустошили территорию Белоруссии. За эти годы погибло 2,2 миллиона советских граждан, 380 тысяч человек угнано в Германию. В руины превращено 209 городов республики. Районы Суражский, Дубровикский, Пнешеницкий полностью опустошены и выжжены. Разрушено 10 тысяч заводов и фабрик, вывезено все оборудование в Германию. Ко времени освобождения в республике действует всего 2 процента довоенных производственных мощностей. На 74 процента пострадал жилищный фонд городов и сел.
   Королев на секунду оторвался от справки.
   – Теперь о сельском хозяйстве. Сократились посевные площади, многие земли поросли кустарником. Полностью уничтожены парниково-тепличные хозяйства, ирригационные сооружения. Истреблено и вывезено 2,8 миллиона голов крупного рогатого скота и 5,7 миллиона молодняка. А также отправлено в Германию 600 тракторов, 2433 молотилки и около 600 тысяч другого инвентаря. Это, товарищи, я говорю о том огромном ущербе, который понесло хозяйство республики.
   Королев отодвинул бумагу.
   – Но, несмотря ни на что, республика живет и трудится. Приближается весна. Сев. Колхозники готовы выйти на поля, посеять и собрать урожай. Вот здесь-то и начинается наша работа. ЦК ВКП(б) поставил перед органами задачу в кратчайший срок уничтожить бандитские формирования на территории республики, дать людям возможность спокойно жить и работать. Не хочу вас дезориентировать, товарищи, оперативная обстановка сложна, в силу объективных причин преступность в Белоруссии высокая. Фашистские пособники, дезертиры и просто уголовники терроризируют население или ушли в подполье. В западных областях действуют буржуазные националисты. Их работу инспектирует немецкая разведка. Вот такие дела.
   Королев замолчал, внимательно глядя на собеседников. Первым нарушил молчание Серебровский:
   – Виктор Кузьмич, наша группа имеет конкретное задание по ликвидации банды Крука. Какие сроки устанавливает для нас наркомат?
   – Сроки… – усмехнулся комиссар. – Вчера.
   – Это понятно, – вмешался в разговор Данилов, – ну а если конкретно?
   – Я говорил с начальником главка и замнаркома. Сошлись на том, что сроки будут обусловлены после вашего доклада. Приедете на место, осмотритесь, доложите. Но помните: каждый день в тылу гибнут советские люди, и кровь их ложится на нас, помните об этом, товарищи.
//-- Западная Белоруссия. Март --//
   ТАСС
   Лондон. 24 марта.
   Бернский корреспондент газеты «Дейли экспресс» сообщает о новой уловке гитлеровцев: они исчезают как якобы умершие. Полковник войск СС О. Фикерт поместил в немецких газетах свой некролог, но четыре недели спустя его видели разгуливающим по главным улицам Барселоны под именем Вильгельма Клейнерта. Начальник штаба гитлеровской молодежи Гельмут Меккель, как сообщают, явился жертвой рокового «несчастного случая», но после этого его видели с главарем испанских студентов – фашистом Аваресом Серано…

Данилов

   Из своего окна он видел улицу, вернее, то, что осталось от нее. Вдоль разрушенных домов тянулся новый, еще не затоптанный дощатый тротуар. На этой улице каким-то чудом полностью сохранился только один двухэтажный дом, в котором теперь жили приехавшие из Москвы сотрудники. Все остальные здания в разной мере пострадали от артогня и перипетий уличного боя. Но все же улица жила обычно и размеренно. И ритм этой жизни ничем не отличается от московского. Так же по утрам уходили на работу люди, так же возвращались с темнотой. В развалинах играли ребятишки, их звонкие голоса многократным эхом отдавались в пустых коробках разрушенных домов.
   Люди обжили руины. Как могли, отремонтировали разбитые квартиры, построили деревянные лестницы. По утрам мимо окон проходила колонна военнопленных. Они восстанавливали разрушенное своими руками. Рядом работали артели девчат. Данилова поразило, что они делятся своим скудным пайком с бывшими врагами. Таково уж свойство характера русского: беспощадность к врагу и гуманизм к побежденному. Недаром издревле существовал обычай – лежачего не бьют.
   Город весь оделся лесами. Воздух пах смолой, кипящим гудроном и краской.
   Весна в этом году была скорой и ранней.

   Уже несколько дней они жили в этом городе. Ежедневно его люди бывали в пивной на Красноармейской. Данилов сам зашел туда однажды.
   Пивная была разделена на два зала. В одном стояло восемь столов, покрытых липкой, потерявшей свой цвет клеенкой, на другой половине – туда вели четыре деревянные ступеньки – находилась бильярдная. Два стола со штопаным сукном, разбитые костяные шары, неизвестно откуда взявшиеся огромные керосиновые лампы освещали центр бильярдной. В углах навечно поселился настороженный полумрак. Там рассчитывались после игры, несмотря на грозную надпись: «Здесь на деньги не играют». Там же разливали по стаканам самогонку, и едкий дух ее, казалось, навечно впитался в дощатые стены с потрескавшейся штукатуркой.
   – То место, – говорил о пивной начальник горугрозыска. И по тому, как он произносил слово «то», все становилось понятным без дополнительных комментариев.
   Пивная на Красноармейской была таким же порождением войны, как и Тишинка в Москве. Сюда со всего города собирались те, кого по тем или иным причинам выбросила из жизни война, или те немногие, навсегда отравленные тлетворным влиянием оккупации, с ее частным жульническим предпринимательством. Были и другие, у кого эти тяжелые четыре года отобрали семью, любимое дело, искалечили физически и морально. Город, бывший советским совсем недолгое время, чуть больше года, город, в котором люди жили по законам панской Польши, потом по страшным правилам фашистов, еще катился по инерции по заржавленной рельсовой колее прошлого. Заканчивалась эта колея тупиком, и нужно было приложить много сил, чтобы повернуть жизнь города на главную магистраль.
   На городском базаре продавали настоянный на табаке местный самогон «бимбер», старую военную польскую форму, немецкие, венгерские, румынские, польские сигареты, конфеты поразительно яркого цвета и самодельный лимонад на сахарине.
   Данилову было все это непривычно и странно. Иногда ему казалось, что время сделало скачок на двадцать лет назад и он опять попал в «развеселые» годы московского нэпа.

   Сегодня Алтунин должен был идти в пивную. Перед этим два дня подряд там работала от семнадцати до девятнадцати часов специальная группа из шести человек во главе с Серебровским. Сергей немедленно освоился в пивной, он лихо играл на бильярде, пил с завсегдатаями вонючий самогон. Кто он такой, никто не спрашивал. Мало ли кого выбрасывали волны времени к этому острову! Завсегдатаи видели, что этот Сережка парень тертый.
   – Ваня, – сказал Серебровский после очередного посещения пивной, – в доверие-то я кое к кому влез. Да люди-то пустячные, не те люди. О банде там не говорят вообще. Табу. Запретная тема. Боятся очень. Надо выпускать Алтунина, иначе ничего не выйдет.
   Они долго прикидывали, как обеспечить полную безопасность операции. Сразу за пивной начинались развалины: несколько кварталов искореженных, разбитых домов. Два дня Данилов с Токмаковым лазили среди груд кирпича, остатков лестниц: перекрыть район силами наличного оперсостава было невозможно. Человек, хорошо ориентирующийся в этом нагромождении кирпича, мог спокойно уйти от преследования. Оставалось одно – блокировать район воинскими подразделениями. Но это предложение отпадало само собой, так как скрытно подвести солдат было просто невозможно.
   На совещании решили перекрыть все выходы из пивной, посадить часть людей в развалинах, обеспечить максимальное количество служебных собак.
   Подготовительные мероприятия провели ночью. Люди заняли указанные места. Все выходы из города, улицы, дороги контролировались усиленными нарядами внутренних войск и милиции. Сегодня в семнадцать часов Алтунин с Никитиным должны выйти на явку…

Алтунин

   Его привезли в город ночью. Потом в закрытой машине он и Никитин были доставлены в этот старый дом на окраине города. Часть особняка была разбита, но вторая половина совершенно не пострадала. Их поселили в огромной круглой комнате с лепным бордюром и легкомысленными медальонами на потолке. Теперь над их головами розовощекие курносые амуры постоянно уносили куда-то томных женщин.
   Никитин, войдя, долго рассматривал их, что-то тихонечко насвистывал, потом вздохнул:
   – Вот жизнь, а? Слышь, Вадим?
   В стены комнаты были вделаны зеркала. Вернее, их остатки, и комната кусками отражалась в потрескавшейся амальгаме. При свете лампы предметы ломались и становились таинственно-непонятными.
   – А что здесь раньше было? – поинтересовался Никитин у сопровождающего их оперативника.
   – При панстве, говорят, публичный дом располагался.
   Никитин присвистнул:
   – Вот тебе и на!
   После воссоединения дом этот хотели отдать под библиотеку и даже завезли книги. Часть их немцы спалили, но кое-что Алтунин на чердаке нашел. Особенно обрадовался он Джеку Лондону. Из дома ему выходить запрещалось, поэтому он целый день лежал и читал. С Никитиным он почти не общался. Днем тот спал, а вечером таинственно исчезал, оставляя вместо себя все того же оперативника из местного горотдела.
   Алтунин читал «Морского волка» и уже дошел до сцены драки, когда в коридоре раздалось посвистывание и в комнату вошел Никитин. Он несколько минут рассматривал себя в треснувшем зеркале, потом подошел и плюхнулся к нему на кровать.
   – Значит, читаешь? – неопределенно сказал Никитин.
   Алтунин молча закрыл книгу.
   – На, – Никитин достал из кармана пистолет ТТ, – владей. Данилов приказал снарядить тебя в лучшем виде.
   – Сегодня пойдем? – Алтунин сел на кровати.
   – Сегодня. Боишься?
   – Нет.
   – Ну и правильно. Чего бояться-то? Хива, она и есть хива… Вот ты, Вадим, скажи мне. Идешь ты на дело опасное. Ну я другой разговор, мне положено. А ты? Тебя же этот Крук вполне натурально шлепнуть может. А?
   – Может.
   – Странное дело, с одной стороны, тебя блатняки на ножи поставить могут, а если ты их повяжешь, то мне орден, а тебе – опять трибунал. Неправильно это как-то.
   – Мне лишь бы скорей.
   – Это ты прав, – по-своему понял его Никитин. – Раньше сядешь, раньше выйдешь. Ну, собирайся.
   Алтунин встал, натянул сапоги, надел гимнастерку, туго перетянул ее ремнем, подошел к зеркалу и долго глядел в мутноватую треснувшую его поверхность. Свечи, горящие в комнате, и лампа-трехлинейка у кровати отражались в его полумраке, создавая иллюзию длинного коридора.
   «Он ведет в неизвестность», – подумал Алтунин.
   – Ты чего к зеркалу прилип? – с недоумением спросил Никитин.
   – Посмотри, видишь? – подозвал его Вадим.
   Никитин подошел, несколько минут глядел в зеркало.
   – Свечки как свечки, – сказал Никитин, – они мне знаешь как надоели…
   Они вышли на улицу. Оба высокие, стройные, в кожаных регланах и летных фуражках. Несмотря на вечер, в городе было совсем тепло. Ни с чем не сравнимый пьянящий весенний дух заполнял улицы. Навстречу им шли люди в расстегнутых пальто, кое-кто нес шапки в руках.
   Проходными дворами, развалинами они вышли на Красноармейскую. Улица была пуста. Ничто даже отдаленно не напоминало, что улица эта полностью блокирована работниками уголовного розыска. Но Никитин знал, что этот грузовик с плотно закрытым кузовом, под которым лежал разгневанный шофер, не случайно сломался именно здесь. Он знал, что в его закрытом кузове сидят и ждут сигнала люди. Многое видел Никитин, безошибочно отличая работников ОББ от случайных прохожих. И все это делалось ради безопасности двух людей – его и Алтунина.

Никитин

   Ох и шумно было в пивной! Голоса людей смешивались со звоном стаканов, и все перекрывал аккордеонист, игравший какие-то мучительно тоскливые польские танго. Да, веселое место. Такие нравились Никитину. Он вообще любил в своей работе необычность и риск. Допросы утомляли его, он начинал быстро злиться, упускал главное – детали. Вот такое дело по нему. Горячее дело, рискованное.
   Они сидели за столом, покрытым клеенкой, и пили пиво. Никитин покосился на Алтунина. Ничего сидит. Спокойный, руки не дрожат, бледности нет. Лихой он парень, Вадим. Отхлебывая пиво, он внимательно и цепко оглядывал людей. Ну и рожи!
   Вон за столом у буфета трое красномордых, в пиджаках клетчатых с плечами подбитыми, сошлись лбами, шепчутся о чем-то. Куда только военкомат глядит? На них дивизионные пушки возить, а они в тылу самогонку с пивом жрут. А эти? Нет, эти, видать, крестьяне, после рынка продажу обмывают.
   Распаренные официантки в грязных передниках сновали от столика к столику. Провожая их глазами, Никитин взглядом вырывал из этой толпы то женское лицо с грубо накрашенными губами, то человека, уронившего голову на грязный стол, то узнавал знакомого оперативника, усиленно разыгрывающего пьяного.
   Время шло. Они пили пиво и даже по сотке «бимбера» схватили, закусив все это картофельными оладьями с салом. Время шло. Тягучее танго наводило тоску, где-то в углу за его спиной вспыхнул и погас скандал. Время шло. Никитин посматривал на часы. Восемнадцать тридцать. Ну что ж, посидим еще немного и смотаемся. Видать, не придут сегодня гонцы от Крука. Ну ничего, дней-то ох как много на это отпущено. Аж целая неделя. Работа непыльная. Сиди за столом и пей за казенный счет.
   Алтунин сидел рядом с ним такой же спокойный, как и всегда. Он курил и цедил сквозь зубы мелкими глотками кисловатое пиво. Он тоже ждал.
   Никитин так и не понял, почему ему вдруг стало так неуютно, словно он раздетый на люди вышел. Он мазнул взглядом, как длинной очередью, по всему залу и увидел лицо. Здравствуйте вам, пожалуйста, заходите, Настя! Знакомая рожа-то… Где же он видел-то его?
   А память помчалась обратно, вырывая из прошлого человеческие лица. «Кто? Кто? Кто?! – кричала память. – Почему здесь?! Почему?!»
   Он не услышал выстрела. Просто вдруг пиво залило лицо, осколком кружки рубануло по щеке. Никитин упал, и вторая пуля разворотила деревянную стену. Аккордеон смолк, и кто-то закричал протяжно и страшно: «Ой! Убили!»
   Никитин выдернул наган, он теперь контролировал зал. Стреляли из буфета. Стреляли минимум трое. Никитин краем глаза увидел Алтунина, лежащего на полу, над ним склонился Серебровский. Он выстрелил трижды по буфету над головами бандитов. Разбитое стекло картечью разлетелось в узком пространстве. Трое бросились к черному ходу. Один из бандитов повернулся и рванул из кармана гранату. Никитин выругался и всадил в него пулю прежде, чем тот успел дотянуться до кольца. Перепрыгнув через убитого, он выскочил в узкий тамбур, ногой распахнул дверь на улицу.
   Автоматная очередь заставила его прижаться к стене, он выстрелил два раза на вспышки в полумраке, уже различая четыре темные фигуры, уходившие к развалинам, погоня дугой охватила их.
   «Уйдут, – со злостью подумал Никитин, – уйдут в развалины». Он бросился вслед за ними и услышал надсадный лай собак.

Данилов

   Он шел через пивную по лужам разлитого пива, отбрасывая ногой валяющиеся стулья. Шел от двери, прочертив через зал видимую ему одну прямую линию. В конце ее лежал человек в залитом кровью желтом кожаном реглане.
   – Ну? – спросил он у Серебровского.
   Сергей ничего не ответил, только махнул рукой.
   Данилов наклонился над убитым. Пуля, разорвав реглан, попала прямо в сердце. Он умер сразу, так и не поняв, видимо, что произошло. Удивление навсегда застыло в погасших глазах и на уже тронутом синеватой бледностью лице.
   Данилов оглядел зал. У стены стояли посетители, оперативники проверяли у них документы. Запах пороха смешался с отвратительным запахом сивухи и пива.
   «Так вот она, последняя станция твоих горьких странствий, капитан Алтунин», – подумал Данилов с острой жалостью.
   – Почему начали стрелять? – спросил он у Серебровского.
   – Непонятно.
   – Товарищ полковник, – подбежал к нему запыхавшийся капитан Токмаков, – они уходят в развалины!
   – Сколько их?
   – Четверо.
   – Как они прошли сквозь оцепление?
   – Развалины, – Токмаков выругался, – там старая канализация, можно выйти прямо во двор пивной. Их преследуют, собак пустили.
   – Пошли, – сказал Данилов.
   Они с Серебровским вышли на улицу к машине. Где-то в развалинах слышались пистолетные выстрелы.
   «Уйдут, – с тоской подумал Данилов, – хоть бы одного взять. Одного. От него потянется цепочка к банде».
   Он был уверен, что в самое ближайшее время Крук узнает о том, что произошло на Красноармейской. Наверняка в пивной были его люди. Они не стреляли, и документы у них были в полном порядке. Они смотрели и запоминали…
   Но почему начали стрелять? Почему?

Никитин

   Облава лавиной катилась по развалинам. Никитин бежал в темноте, падал, разбил колено, но все же бежал, ругаясь про себя. Сорвавшийся кирпич больно долбанул его по спине. Он бежал на выстрелы и лай собак.
   Внезапно вспыхнул прожектор, высветив мертвенно-синим светом причудливое нагромождение камней и переплетение арматуры. В столбах света крутилась красная кирпичная пыль, и Никитин увидел скорчившегося у полуразбитой стены человека. Пуля начисто снесла ему половину черепа. Рядом с ним остановился офицер милиции в форме, и Никитин узнал капитана Токмакова.
   – Готов! – крикнул он Никитину и махнул рукой вперед: – Там!
   И словно в подтверждение его слов впереди ахнула граната и вслед за ней раздался грохот обвала – видимо, рухнула стена, и красная пыль на время совсем заслонила свет прожектора.
   Они бежали в сторону голосов и взрыва, в сторону хриплого собачьего лая. И вдруг совсем рядом раздались глухое рычание, короткий крик и выстрел. Они кинулись туда и в свете фонарей увидели распластанного на земле человека и истекающую кровью собаку – огромную овчарку, намертво вцепившуюся ему в горло.
   Они бросились к лежащему, пытаясь оттянуть умирающего пса.
   – Как волк барана, – вздохнул Токмаков. – И этот готов.
   Он осветил перекошенное ужасом лицо убитого, и Никитин сразу же узнал того самого человека из пивной, разглядывавшего его. Он посветил фонарем и увидел бессильно откинутую руку и татуировку – синий крест и вокруг него красные буквы. Никитин присел и прочел имя Валек. Так вот кто это. Как же он не вспомнил раньше? Валька Сычев по кличке Крест, тульский налетчик, которого он, Никитин, брал еще в сороковом. Значит, узнал его, сволочь, урка ушлая. А он-то распустил слюни, вспоминал кто да где… Никитин выругался.
   – Ты чего? – спросил Токмаков.
   – Вот кто меня узнал – Крест.
   – А откуда ты его знаешь?
   – В Туле брал на хате после того, как они ювелирный заглушили.
   – У нас он как Валек проходит. – Токмаков начал обшаривать карманы убитого. – Дезертир, бывший полицай. Вот досада-то, что его пес погрыз! Он у Крука в доверии, многое мог бы рассказать.
   До утра оперативные группы обшаривали развалины. Пусто, бандиты ушли в город. Теперь их надо было искать там.

Старший патруля сержант Фролов

   Сразу после двенадцати машин стало мало. За два часа проехал один крытый «виллис» с недовольным подполковником. В командировке было указано: «Замкомандира в/ч 535-С, цель поездки – служебная командировка». И две полуторки: одна везла муку в воинскую часть, вторая – пустую тару в район.
   Начавшаяся несколько часов назад стрельба, слабо доносившаяся сюда с того конца города, прекратилась, и вновь наступила тишина. Жилых домов на улице было всего три, все остальные разбило снарядами, и пустые глазницы окон глядели на улицу настороженно и страшно.
   Вечер был теплый. Настоящий весенний. После полуночи из облаков выпрыгнула желтым мячиком луна, и свет ее засеребрил лужи. До смены оставалось недолго, всего час, и Фролов с удовольствием подумал о том, как они придут в дежурку, поставят автоматы в пирамиду, скинут шинели и поедят разогретых консервов с картошкой.
   – У тебя осталось закурить? – спросил Фролов напарника.
   Тот порылся в карманах, достал измятую пачку, скомкал, хотел бросить, но, видимо, выработанная годами службы в милиции привычка к порядку пересилила, и он, вздохнув, сунул пачку обратно в карман.
   Табака не было, поэтому курить захотелось сильнее.
   – Надо ждать машины, может, у пассажиров табачком разживемся?
   – А если ее не будет?
   – Тогда терпи, брат. Сам виноват, что не позаботился.
   – А ты?
   – Я старший наряда, поэтому тебе мои действия обсуждать не положено, – засмеялся Фролов.
   Они замолчали и начали думать каждый о своем, но мысли у них были удивительно одинаковые. Война заканчивалась, и ежедневно в сводках Информбюро сообщалось о новых взятых городах с непривычными на слух чужими названиями.
   Оба они вместе с армией дошли до Белоруссии, оба были ранены и лежали в одном госпитале. Обоих признали ограниченно годными и как членов партии направили на работу в милицию.
   Им много пришлось увидеть за несколько месяцев службы в «четвертом эшелоне». На их глазах погибали товарищи, фронтовики, прошедшие сотни огненных километров, недавно сменившие полевые погоны на синие милицейские. Понятие «фронт» здесь, в горячем тылу войны, полностью видоизменилось. Здесь не было трещин окопов, спиралей Бруно и колючей проволоки. Линия фронта проходила на улицах, в квартирах, в поле. Она была невидима и шла через их сердца, наполненные мужеством и скорбью.
   Прослужив несколько месяцев в милиции, они понимали, что им доверено дело огромной важности, их полоса обороны сегодня – улица с разбитыми домами, весь город, вся страна.
   Первым шум мотора услышал младший наряда.
   – Вот вам и табак-то едет, – толкнул он в бок Фролова.
   А машина уже вырвалась в пустоту улицы, заполнив ее всю без остатка ревом двигателя.
   Фролов поднял фонарик, нажал кнопку – вспыхнул красный свет. Машина, скрипя, медленно начала тормозить.
   В кабине алело пятно папиросы, и Фролов с радостью подумал о первой, самой сладкой, затяжке.
   Они подошли к машине, держа автоматы на изготовку.
   Фролов нажал ручку, открыл дверцу кабины.
   – Контрольно-пропускной пункт. Прошу предъявить пропуск и документы.
   – Минуту. – Сидящий рядом с шофером младший лейтенант достал из планшета бумаги.
   Фролов зажег фонарик.
   Сначала он ничего не понял, все произошло словно во сне. От стены дома отделились три зыбкие, почти неразличимые в темноте фигуры и бросились к машине. Фролов кинул документы на сиденье и рванул с плеча автомат. В это время что-то больно толкнуло его в бок, и он упал, ударившись головой о крыло машины. Раздалось еще несколько выстрелов, потом резанул автомат, и Фролов увидел двух бегущих. Превозмогая боль, он вытянул из кобуры наган, поднялся на локте и выстрелил им вслед три раза. Выстрелил и потерял сознание.

Младший лейтенант Костров

   Он протянул документы сержанту милиции, а автомат положил на колени так, чтобы стрелять было удобно. Мало ли что. Мишка увидел этих трех, бегущих к машине, но сначала не понял, что же случилось, и, только когда сержант начал падать, он из окна кабины резанул очередью в полдиска. Один из нападавших остановился, словно напоролся грудью на изгородь, и рухнул пластом. Двое, стреляя на ходу, побежали к развалинам.
   Костров выскочил из машины и ударил из автомата вслед им, но люди уже скрылись в темноте, а стрелять в божий свет как в копейку смысла не имело.
   – Смотри! – крикнул он шоферу и сунул ему в руки автомат, а сам склонился над лежащими у машины милиционерами.
   Один был убит, а второй, сержант, потерял сознание. Мишка расстегнул на нем шинель, разорвал гимнастерку и начал перевязывать. В темноте улицы послышался треск мотоцикла. Мишка выдернул из кобуры пистолет и прижался к борту машины. Мотоцикл подлетел с треском, и из коляски выскочил офицер милиции. В темноте Костров видел только серебро погон.
   – В чем дело? – Вспыхнул фонарь. – Что такое, младший лейтенант?
   – Нападение. – Мишка сунул оружие в кобуру. – Ваших вот тут подбило.

Данилов

   – Зажгите фонари, – приказал Иван Александрович.
   Полоска света побежала по земле, осветив на секунду золотистую россыпь автоматных гильз, особенно ярких на черном фоне мостовой, кожаную перчатку, раздавленный коробок спичек, обрывок ремня. Все эти вещи сейчас для Данилова имели особый и очень важный смысл, потому что дорисовывали ему картину происшествия, становились свидетелями того, что произошло здесь сорок минут назад.
   А луч продолжал скользить по мостовой, и вот его яркий кружок осветил еще одну гильзу, но она была длиннее автоматных и толще. Данилов поднял ее, подержал над светом. Да, впрочем, ему она уже ничего нового сказать не могла. Гильза была от патрона, которым снаряжается обойма к парабеллуму.
   – Белов, – повернулся он к Сергею, – ищите гильзы от парабеллума.
   Фонарик снова зашарил по земле.
   – Товарищ полковник! – Данилов узнал в темноте голос капитана Самохина. – Собака взяла след, довела до развалин кинотеатра, там след потеряла. Но мы нашли вот что.
   Данилов зажег фонарь и увидел, что Самохин держит шинель, обыкновенную солдатскую шинель с полевыми старшинскими погонами.
   – Ну и что? – спросил Данилов.
   – Вы посмотрите! – Самохин подставил воротник шинели под свет фонаря.
   И Данилов увидел разорванную ткань и бурые пятна. Он потрогал воротник рукой. Грубое сукно было еще совсем сырым.
   – Так, – сказал он, – так… А где нашли?
   – Метрах в ста за углом. Собака облаяла.
   – Понятно. Что еще?
   – Найдено семь гильз от парабеллума, – ответил из темноты Белов. – Кроме того, рядом с убитым лежит парабеллум.
   – Документы.
   – Офицерская книжка на имя техника-лейтенанта Реброва Ильи Федоровича. Видимо, поддельная.
   – Ну это не нам решать, а экспертам. Как милиционеры?
   – Фролов в госпитале.
   – Поезжай туда, Сережа, и, если можно, поговори с ним. Младший лейтенант и шофер дали показания?
   – Да.
   – Отпустите их. Впрочем, подождите. – Данилов подошел к машине. – Как ваша фамилия, лейтенант?
   – Костров, товарищ полковник, – раздался такой знакомый и милый сердцу голос.
   Данилов зажег фонарь и увидел, что у машины стоит и улыбается, блестя неизменной золотой фиксой, Мишка Костров.

Данилов и Костров

   Мишка ходил по его кабинету, и комната наполнялась тонким перезвоном медалей и орденов, завесой закрывавших его грудь. Данилов с удовольствием рассматривал его. Костров был в ладном кителе, золотые погоны поблескивали в свете лампы.
   – Сколько же у тебя наград? – спросил Иван Александрович.
   – Два Отечественной войны, Красной Звезды, Красного Знамени, два Славы, три медали «За отвагу», медали за Москву и Сталинград.
   Да, славно повоевал Мишка Костров. Здорово. Данилов разглядывал его и вспоминал их многолетнее знакомство от того дня, когда в начале тридцатых он арестовывал Мишку Кострова по кличке Червонец на одной «малине» в Марьиной Роще.
   «Вот что время делает, – подумал он. – Эх, ты Костров, Костров».
   – Ты куда ехал? – спросил он Мишку.
   – В Пинскую область, в район, истребительную роту принимать.
   – Вот оно как.
   – А то как же, – зло скосил глаза Мишка, – пацанов учить с бандитами воевать.
   – Погоди-ка, Михаил, погоди, может, и не придется тебе туда ехать.
   – Да ну? – обрадовался Мишка.
   – Ты погоди пока. – Данилов встал, взял лежащую на стуле шинель. – Я к Серебровскому пойду, буду просить, чтобы тебя в нашей группе оставили.

Данилов и Серебровский

   Сергей сидел на диване в кабинете начальника ОББ области, который он занял, как говорил сам, явочным порядком. Он сидел и внимательно разглядывал коробку от папирос. Иван Александрович знал, что если Серебровский о чем-то думает, то сосредоточивает внимание на вещах абсолютно случайных, не имеющих никакого отношения к делу.
   – Ну давай живописуй, – вздохнул Серебровский.
   – А чего давать-то? Я хотел рапорт написать…
   – Да нет, ты уж своими словами, а эпистоляр – это после, для архива. А шмотки эти, – Серебровский ткнул папиросой в шинель, – на базар, что ли, несешь на «бимбер» менять?
   – Погоди. В двадцать два часа сотрудники подвижного КПП сержант Фролов и милиционер Светлаков остановили машину-полуторку. Во время проверки документов трое неизвестных напали на них, открыв огонь из парабеллума.
   – Откуда известна система оружия?
   – Один пистолет нашли рядом с убитым и гильзы.
   – Сколько?
   – Семь штук.
   – Прилично. Прямо-таки штурм. Порт-Артур, а не налет.
   – Светлаков убит. Фролов ранен. Находящийся в кабине лейтенант Костров открыл огонь из ППШ, а шофер из карабина.
   – Серьезный бой был. Даже однофамилец нашего героя попал в переделку.
   – Не однофамилец.
   – Ну?! – вскочил Серебровский, – Мишка? Лично? Вот это номер! Ваня, готовь бумагу к его начальству. Пиши что хочешь, только Кострова с нами надо оставить. Он нам во как пригодится. – Серебровский провел ладонью по горлу.
   – Он сейчас у меня сидит, – усмехнулся Данилов. – Слушай дальше. Один из нападавших убит, двое скрылись. Когда они бежали, раненый Фролов подбил одного из нагана в шею.
   – Откуда известно?
   – Вот шинель нашли.
   Серебровский разложил шинель на столе, внимательно рассмотрел.
   – Так, Ваня! Ты нарисовал леденящую душу картину. Так… А слушай-ка, шинель твоего роста. А ну прикинь-ка!
   Данилов пожал плечами и, брезгливо поеживаясь, натянул на себя чужую, чем-то неприятно пахнущую шинель.
   – Повернись-ка, сынку, – Серебровский подошел к нему, внимательно осмотрел воротник. – А знаешь, Иван, ранение-то касательное, с такой отметиной много вреда можно еще принести. Как думаешь?
   – А чего думать? – Данилов скинул шинель, вытер платком руки. – Думать, Сережа, нечего. Они все равно постараются из города выйти. Нельзя им в городе-то оставаться. Да и потом Крук их ждет.
   – Что предлагаешь?
   – Рана хоть и касательная, да противная больно. С такой отметиной шеей не повертишь. Так?
   – Так.
   – А стало быть, подранок наш к врачу пойдет. Я распорядился уже, дана команда во все поликлиники, медпункты, аптеки, больницы, госпитали, практикующим частникам сообщено, участковые сориентированы: если кто обратится с похожим ранением, звонить нам.
   – Добро. – Серебровский сел на диван, закурил. – Ну как ты пока обстановку-то оцениваешь?
   Данилов потянулся к коробке, взял папиросу, задумчиво начал разминать табак.
   – Как оцениваю?
   Он помолчал и потом сказал резко:
   – Плохо дело, Сережа. План-то, продуманный в Москве, сорвался. Алтунин убит.
   – Так кто же знал, что Никитин «крестника» встретит? Незапланированная случайность.
   – Так в Москву и доложим?
   – Ох, Ваня, тяжелый ты человек…
   – Что есть, то есть. Эти двое – единственная ниточка к Круку.
   – Твои соображения.
   – Ждать. Усилить внимание КПП, теперь приметы точные: высокий, ранен в шею. Да пусть здешние ребята начнут чистку всех притонов, всех подозрительных мест.

Младший провизор Стася Пашкевич

   День был сухой и солнечный. Свет с улицы, пробиваясь сквозь крест-накрест забранные металлом стекла, падал на кафель пола замысловатой решеткой.
   Аптека была старой. Ее построили еще в годы Семилетней войны. Здесь перевязывали гусаров командующего кавалерией Фридриха Великого генерала Зейдлица, мудреным инструментом, больше похожим на пыточный, доставали пули у гренадеров Салтыкова. Окна аптеки видели затянутые копотью пушки Наполеона и польских повстанцев.
   Немецкий комендант города, приехавший сюда, долго жевал сигарету, разглядывал кованый фонарь, свисающий с высокого потолка, видимо, примериваясь, куда бы его можно было приспособить, но его убили партизаны ровно через неделю, и фонарь остался. Война не тронула аптеку так же, как не тронула ни одного дома на этой нарядной старинной улице.
   Младший провизор Стася Пашкевич пришла на работу ровно в девять. Дежурный провизор Лазарь Моисеевич, поправив очки, сказал ей, вздохнув тяжело:
   – Милая Стасенька, звонили из органов.
   – Откуда? – удивилась Стася.
   – Проще, из милиции. Предупредили, что, если к нам за помощью обратится человек с пулевым ранением шеи и высокий, видимо, в военной форме, немедленно позвонить в милицию, номер телефона лежит на столе управляющего.
   – Хорошо, Лазарь Моисеевич. – Стася прошла за прилавок, села на высокий крутящийся табурет.
   С утра посетителей почти не было. Только у рецептурного отдела стояли, что-то горячо обсуждая, две старушки из соседнего переулка. Они говорили быстро по-польски, и Стася ничего не могла разобрать, кроме бесконечных «матка боска».
   Внезапно ожил репродуктор. Сначала из черного круга послышалось шипение, потом бодрый голос диктора заполнил аптеку:
   «Говорит Москва, сегодня пятница, 30 марта. Передаем оперативную сводку Советского информбюро за 29 марта.
   Войска 3-го Белорусского фронта 29 марта завершили ликвидацию окруженной восточно-прусской группы немецких войск юго-западнее Кенигсберга. За время боев с 13 по 29 марта немцы потеряли свыше 50 тысяч убитыми, при этом войска фронта захватили следующие трофеи: самолетов – 128, танков и самоходных орудий – 605, полевых орудий свыше 3500, минометов – 1440, пулеметов – 6447, бронетранспортеров – 586, радиостанции – 247, автомашин – 35 060, тракторов и тягачей – 474, паровозов – 232, железнодорожных вагонов – 7673, складов с боеприпасами, вооружением, продовольствием и другим военным имуществом – 313».

   Старший провизор Мария Петровна вышла из подсобки и внимательно выслушала сводку. Потом повернулась к Стасе сразу помолодевшим лицом и, улыбнувшись, сказала:
   – Скоро войне-то конец, девочка.
   Стася проводила ее взглядом и подумала о том, что Мария Петровна, видно, очень ждет своего мужа, который воюет где-то в Польше.
   Взвизгнула пружина входной двери, и в аптеку вошел высокий военный в фуражке с черным околышем и кожаной куртке без погон. Шея его была обмотана грязным бинтом. Сразу же за ним вошел второй с погонами лейтенанта.
   Повязка была сделана неумело, наскоро, она мешала раненому повернуть голову.
   – Девушка, милая, – улыбнулся Стасе лейтенант, – у вас бинтика не найдется? Моего шофера зацепило. Бандиты из лесу обстреляли.
   Он еще раз улыбнулся. Улыбка на его небритом лице была словно приклеена. Улыбались только губы, а глаза оставались пустыми и неподвижными.
   – Его надо перевязать, – решительно сказала Стася. – Куда вы ранены?
   – В шею, – мрачно ответил «шофер».
   – Проходите, – Стася показала рукой на дверь в подсобку и вдруг вспомнила разговор с Лазарем Моисеевичем.
   «Господи, он же предупреждал о высоком человеке с ранением шеи. Господи, что же делать?»
   А «шофер» уже распахнул дверь подсобки, и Стася увидела удивленные глаза Марии Петровны.
   – Марь Петровна, – стараясь сдержать волнение, сказала Стася, – вот товарищ военный в шею ранен. Его надо перевязать и сыворотку противостолбнячную ввести. А я пойду, мне медикаменты взять надо.
   Стася плотно закрыла за собой дверь и встретилась глазами с «лейтенантом». Он стоял посередине зала, похлопывая пальцами по передвинутой на живот кобуре. Стараясь не смотреть на него, Стася пересекла зал и вошла в кабинет. Она накинула на дверь тяжелую щеколду и подошла к телефону.

Белов

   Они выскочили из машины, не доезжая аптеки.
   – Ты заходи, – сказал Токмаков Никитину, – а то меня многие в лицо знают. Впрочем, постой, тебя же тоже вчера срисовали.
   – Пойду я, – сказал Сергей.
   – Точно, – обрадовался Токмаков, – иди, у тебя вид вполне штатский, ты больше на студента похож.
   Сергей улыбнулся и толкнул тяжелую дверь. Отвратительно взвизгнула пружина. Облокотясь на прилавок, лицом к двери стоял небритый человек в мятой офицерской шинели, рука его лежала на кобуре. Из-за прилавка смотрели на Сергея испуганные девичьи глаза. «Это и есть Стася Пашкевич», – подумал Сергей и сказал громко:
   – Здравствуйте, товарищ Пашкевич, моя фамилия Белов, я из аптекоуправления.
   – Здравствуйте, – ответила девушка, и по ее тону Сергей понял, что правила игры она приняла.
   – А где управляющий? – спросил Сергей и краем глаза заметил, что «лейтенант» снял руку с кобуры.
   – Он будет попозже, – ответила девушка, – а что вы хотите?
   – Мне надо осмотреть вот этот шкаф, – Сергей показал рукой на огромный, до потолка, шкаф, находившийся за прилавком.
   «Лейтенант», еще раз мазнув по нему глазами, сделал шаг к двери, и на секунду Сергей оказался у него за спиной. Он толкнул «лейтенанта» стволом пистолета в спину:
   – Руки! Только тихо, без фокусов.
   В аптеку ворвались оперативники.
   – Где второй? – спросил Токмаков.
   Стася молча указала на дверь.
   На табуретке сидел человек, голый по пояс, рядом лежала кожаная куртка. Женщина в белом халате аккуратно бинтовала ему шею. Услышав скрип двери, он резко обернулся, лицо исказила гримаса боли. Он потянулся к куртке, но табуретка качнулась, и он упал, потеряв равновесие. Никитин схватил куртку, вынул из кармана парабеллум.
   – Вы арестованы.

Данилов

   Данилов поднял телефонную трубку, подумал немного, прежде чем назвать номер. Вот уже почти десять часов они допрашивали «старшину», но добиться так ничего и не смогли. Он или молчал, или нес такое заведомое вранье, что даже многоопытные оперативники удивленно разводили руками. А «старшина» сидел на стуле, положив ногу на ногу, улыбался нагловато, курил предложенные ему папиросы.
   В перерыве к Данилову зашел Серебровский.
   – Ну, знаешь, Иван, я тебя не понимаю.
   – То есть?
   – Он явно издевается над нами, а ты сидишь и аккуратно протоколируешь его вранье.
   – Пусть пока покуражится.
   – Что значит «пока»? Долго оно будет длиться, это самое «пока»? Ты пойми, он убивал наших товарищей, за его спиной стоит банда Крука!
   – Ты мне, Сережа, политграмоту не читай. Я и сам все знаю. Придут данные экспертизы, будем оперировать фактами.
   – Ну смотри, тебе жить. Только время уходит, а банда где? – Серебровский выразительно щелкнул пальцами. – Время идет, понимаешь?
   – Куда уж яснее.
   – Смотри, Иван, Москва жмет. Местные-то уже сообщили о наших прекрасных играх.
   – Это зачем еще?
   – Торопится кое-кто, ответственность с себя снимает. Мол, поручено дело москвичам…
   – Погоди, Сережа. – Данилов встал, потянулся. – Так тоже думать нельзя. Ну есть кто-то один. Перестраховщик. Кстати, ты выяснил кто?
   – А чего выяснять-то?
   – С ним поговорить надо. Обязательно поговорить. Но это все после…
   В дверь постучали. Вошел начальник НТО, немолодой сутулый подполковник.
   – Ну вот, – сказал он, – мои ребята работали, как звери.
   – Долго что-то. – Серебровский достал папиросы.
   – Наука, – желчно отпарировал подполковник, – это вам не жуликов ловить.
   – Да уж, – усмехнулся Данилов, – это вы правы. Наука – вещь серьезная. Куда уж нам, дуракам, чай пить. Показывайте.
   Начальник НТО сердито засопел и начал выкладывать на стол снимки и диаграммы.

   Ровно через полчаса Данилов приказал привести к нему арестованного.
   «Старшина» вошел, лениво осмотрел кабинет так, словно попал в него впервые, и сел, развалясь на стуле.
   – Вы когда-нибудь слышали о такой науке – криминалистике?
   – Приходилось. – «Старшина» потянулся к столу, взял папиросу.
   – Вот и прекрасно, – сказал Данилов и заметил, как настороженно прикуривал арестованный. – Прекрасно, – продолжал он, – это намного облегчит нашу беседу. Смотрите, вот пуля, извлеченная врачом при операции у нашего сотрудника Фролова, а вот вторая пуля, отстрелянная специально из изъятого у вас пистолета. Читайте заключение экспертизы. Да, вы уже говорили, что нашли пистолет на улице. Кстати, шесть снаряженных обойм тоже? Молчите? Прекрасно! Вы помните, что наш врач делал вам перевязку? Отлично! У вас хорошая память. Так вот, экспертиза сообщает, что ваша группа крови совпадает с группой крови на воротнике шинели, найденной на месте преступления.
   Данилов встал из-за стола, подошел к шкафу, достал шинель.
   – Хотите примерить?
   – Нет.
   – Что же делать будем?
   – Я все расскажу, если вы мне запишете явку с повинной! – Голос «старшины» стал хриплым, лицо осунулось.
   – Значит, вы к нам на перевязку пришли? Так, что ли?
   – А мне все одно стенка. И ты, начальник, об этом распрекрасно знаешь. Так что скажу – вышка, не скажу – вышка…
   – Ну давай героем помирай, – Данилов усмехнулся. – Ты здесь в благородство будешь играть, а Крук самогонку жрет и консервами закусывает.
   – Это точно. Он, конечно, падло, жирует там…
   – Ты, я вижу по разговору, вор-«законник». Так?
   – Ну?
   – А связался с кем? С фашистом бывшим связался.
   – Ты меня, начальник, на голое постановление не бери. Крук не фашист, а блатной. Самый что ни на есть «законник».
   – Блатной, говоришь? Эх, набито в твоей башке мусора… Смотри. – Данилов бросил на стол фотографию Крука в немецкой форме: – На, полюбуйся на своего «законника».
   Арестованный взял фотографию, долго разглядывал ее. Уголки губ у него задергались, он бросил снимок на стол и сказал хрипло:
   – Папиросу дай.
   Данилов толкнул к нему пачку. В кабинете повисла тишина, слышно было только, как трещит пересохший табак.
   – Ах сука, падло, – «старшина» замотал головой, – сволочь, фашист… Гнида немецкая… Про себя, начальник, потом скажу… Мне все равно вышка… Народу у него двадцать два человека… Люди всякие… Блатные, дезертиры, сынки куркулей местных, два немца.
   «Старшина» замолчал, подбирая слова, лицо его как-то сразу осунулось и пожелтело.
   – Мы в лесу в схронах прятались под деревней Коржи… Да не торопись. Ушел он. Послал нас в город и ушел. Сказал: «Доставьте человека на хутор рядом с Коржами. Хозяин Стефанчук, там и ждите, за вами придут».
   – Хутор от деревни далеко?
   – Пять километров.
   – Значит, Крук сменил базу?
   – Да, он в соседнюю область перебирался, говорил, что там где-то в лесу землянки и схроны есть.
   За плотно занавешенными окнами умирала ночь. Рассвет, пришедший на смену ей, серой полосой прорвался сквозь щели маскировки. Данилов поднял штору, погасил лампу, распахнул окно. Тяжелый папиросный дым пополз на улицу, свежий весенний воздух словно вымыл стены кабинета.
   «Старшина» покосился на открытое окно. В глазах его было столько тоски, что Данилову на секунду стало жаль этого человека. На секунду, на один коротенький миг. Сколько таких сидело перед его столом! Нет, все же он не жалел их. Бандитов, запачканных кровью близких ему, Данилову, людей. Говоря с ними, он никак не мог заглушить непонятное чувство недоумения и досады.
   «Старшина» встал, подошел к окну.
   – Весна, начальник, – хрипло выдавил он. – В лесу скоро лист пойдет, сок березовый…
   Иван Александрович молчал.
   – Ну ладно, полковник, вызывай конвой, пойду в свой терем.
   – Слушай, – Данилов подошел к нему, стал рядом, – помоги нам со Стефанчуком…
   – Нет, начальник, я все сказал, а помогать не буду. Прощения от державы все равно не заслужу. Не проси.
   Когда «старшину» увели, Иван Александрович вновь сел за стол и начал читать показания. Всю ночь говорил он с этим человеком, подошедшим к последней черте. Да, он прав. Пощады ему не ждать. Слишком много крови спрессовалось в листах протокола. Но здесь, среди старых дел и нераскрытых преступлений, было самое главное – численность банды Крука, ее вооружение и характеристики бандитов, удивительно меткие и точные. И опять в душе Ивана Александровича шевельнулось чувство досады.

Мишка Костров

   Он сидел в кабинете, тесно заставленном столами, и обучал Сережу Белова играть в «очко».
   – Ты, Белов, – поучительно говорил Мишка, словно кот щуря нагловатые глаза, – к этому делу никакой склонности не имеешь. Не дай бог в тюрьму попадешь, играть не садись. Ну, смотри.
   Мишка бросал карты, и у него на руках опять был туз с десяткой.
   Сергей непонимающе глядел на Мишку, потом на хохочущего Никитина.
   – Может, в банчок по маленькой, а? – повернулся к Никитину Мишка.
   – Нет уж! С тобой пусть придурки играют. Я лично пас. – Никитин встал, подтянул голенища начищенных сапог. – Ну что начальство-то там? Пойду выясню. Может, дадут хоть полдня отдохнуть?
   – Как же, – усмехнулся Белов, – дождешься.
   – А я все же узнаю.
   Никитин вышел, Мишка собрал карты, сунул их в полевую сумку. Опять жизнь, сделав непонятный зигзаг, вернула его к тому, с чего он начинал в сорок первом. Только нет. Шалишь, другой он, младший лейтенант Костров. Совсем другой. Только что же делать ему придется в этом распрекрасном городе? Блатных он местных не знает, да и они его тоже. Но ведь зачем-то он нужен Данилову и Серебровскому? Только зачем?
   Но все-таки хорошо, что жизнь опять свела его с этими людьми. В их жизни было то главное, что всегда импонировало Кострову, – риск. Он не видел для себя занятия, в котором бы отсутствовал элемент опасности. Все профессии на земле он делил на мужские и прочие. К одной из мужских он причислял работу в милиции. Он уже для себя решил твердо и окончательно: окончится война, пойду в угрозыск. А тут желанная возможность сама плыла в руки.
   – Сережа, – Мишка присел рядом с Беловым, – ты меня введи в курс дела.
   Сергей поднял на Кострова отсутствующие глаза.
   – Что? – спросил он.
   – В чем дело-то? Зачем вы сюда приехали?
   – Бандитов ловить.
   – Это я понимаю, ты мне суть объясни.
   – Ты, Миша, у Данилова спроси, – твердо ответил Белов, – он тебе, я думаю, все и объяснит.
   – Значит, не доверяешь. – Мишка зло ощерился. – Как в банду лезть, так Мишка, а как…
   – Погоди, дождись Данилова, – так же вежливо, но твердо ответил Сергей.
   Мишка посмотрел на него и отметил, что парень-то явно не в себе.
   – Слушай, ты, часом, не влюбился? – спросил Мишка и увидел, как лицо Белова пошло красными пятнами.
   – Точно, – зловеще ахнул Костров, – влип! Ну, теперь жди неприятностей.
   – Каких? – удивленно спросил Белов.
   – «Каких», – передразнил его Мишка, – он еще спрашивает! Да ты знаешь, что такое баба, а? Бабы, они…
   Мишка не успел объяснить Белову, что такое бабы. Дверь отворилась, и вошел Серебровский.
   – Ты здесь, Костров? Это хорошо. Пошли со мной.

Серебровский, Никитин, Костров и другие

   В двух километрах от хутора Стефанчука дорога больше походила на болото. Серебровский представил себе рев двигателей и пронзительный треск шестеренок коробки передач и понял, что добраться до хутора на машинах скрытно просто невозможно.
   Он вылез из кабины, еще раз с сожалением поглядел на асфальтово блестящую под солнцем грязь и скомандовал:
   – Слезай!
   Автоматчики, привычно прыгая через борт полуторки, строились вдоль кювета, из «газика» вылезли оперативники.
   – Кононов!
   К Серебровскому, скользя по глине обочины, подбежал командир взвода автоматчиков.
   – Дальше идешь без машин. Все помнишь?
   – Так точно, товарищ полковник.
   – Оставь нам пулеметный расчет и двигай.
   – Есть.
   Автоматчики тремя маленькими колоннами ушли в лес.
   Серебровский посмотрел на часы. Через тридцать минут, ну пусть через сорок, автоматчики окружат хутор. Тогда и начнется их работа.
   Он посмотрел на куривших у машины оперативников. Посмотрел внимательно, стараясь различить хоть малейшую тень беспокойства на их лицах. Но так ничего и не увидел. Лица у офицеров были будничные, как у людей перед привычной и уже надоевшей работой.
   Над лесом, дорогой, полем висело яркое апрельское солнце. От земли шел пьяноватый резкий дух. Из леса пахло сырой землей и талым снегом. Весна была спорой и ранней. Солнце припекало спину, и хотелось постелить на землю брезент, лечь лицом к солнцу и, закрыв глаза, ощутить на лице доброе и ласковое тепло.
   Серебровский взглянул на часы. Время тянулось нестерпимо медленно. Он подошел к машине, сел на подножку, закрыл глаза и подставил лицо солнцу. И сразу всего его наполнило чувство покоя. Легкий ветерок, пахнущий свежестью, прилетел из леса, оставляя на губах горьковатый привкус смолы и березового сока. Мысли Серебровского сразу стали спокойными и размеренными. Все нынешнее ушло куда-то, и подступили воспоминания. В них жили люди, которых любил он, Сергей Серебровский, и которые платили ему тем же. Постепенно ушли куда-то голоса товарищей, смолкли щебетание птиц и шум леса. Серебровский задремал.
   – Товарищ полковник, – сквозь сон прорвался голос Никитина, – товарищ полковник…
   Серебровский открыл глаза и сразу никак не мог сообразить, где он находится. Так не вязался этот солнечный, чистый, прекрасный мир с тем, чем он занимался этим утром.
   – Связной от командира взвода.
   – Товарищ полковник, – к машине подошел сержант, – лейтенант Кононов приказал передать: все в порядке.
   – Люди в доме есть?
   – Так точно.
   – Пойдешь с нами. – Серебровский повернулся к оперативникам: – Тронулись.
   А утро было таким же, и солнце с каждой минутой припекало все сильнее. Но для Серебровского этого больше не существовало. Все заслонил хутор Стефанчука. И, идя по лесу, Сергей думал о том, как незаметно подойти к хутору, взять хозяина и оставить засаду.
   Он уже видел дом. Добротный, бревенчатый, покрытый шифером, и коровник он видел под железной крышей, и колодец.
   Всего ничего оставалось до хутора, как из чердачного окна ударил пулемет и тяжелые пули косой срезали ветки берез.
   – Ложись! – крикнул Серебровский, срывая с плеча автомат.
   Лежа за поросшим мхом стволом ели, он оглянулся, пересчитал ребят: вроде бы все в порядке.
   – Раненые есть? – спросил он.
   – Нет, – врастяжку ответил Никитин, – бог миловал.
   Дом стоял на поляне, залитой солнцем. Он был мирным и уютным, этот добротно, на долгие годы сработанный дом. Но вместе с тем в нем жила смерть. И неизвестно, кто сегодня останется лежать на этой поляне. Серебровский еще раз посмотрел на дом. Он знал, что сейчас начинается его работа и что уже никто не сможет помочь ему.
   Он встал, и сразу же басовито прогрохотал пулемет.
   Серебровский прижался к дереву, вынул из кармана платок, поднял его над головой и шагнул из-за спасительных деревьев. Теперь он стоял на поляне словно голый, чувствуя телом леденящую бесконечность черного ствола пулемета.
   – Прекратить огонь! – крикнул он чуть хрипловатым голосом и сделал еще несколько шагов.
   Дом молчал. И тишина эта ободрила Серебровского, он понял, что люди, сидящие за прочными бревенчатыми стенами, готовы слушать его.
   – Я, полковник милиции Серебровский, предлагаю вам сдаться. Дом окружен. Сопротивление бессмысленно. Помните, что добровольная сдача поможет вам…
   Выстрела он не услышал, просто внезапно перевернулось небо, и солнце начало постепенно гаснуть.
   – Огонь! – крикнул Мишка. – Пулеметчик, пень рязанский, огонь!
   Он стеганул из автомата очередью в полдиска по чердачному окну. За его спиной, захлебываясь, бил пулемет, оперативники палили из автоматов по дому.
   Никитин прыжком пересек несколько метров, отделявших его от лежащего полковника, поднял его на руки и тяжело побежал к деревьям. Ему оставалось всего шага два, как из окна закашлял, давясь ненавистью, второй пулемет. Пуля куснула его в ногу, но он все же сделал эти два шага и только потом упал.
   Оперативники втащили их за спасительные деревья. Серебровский потерял сознание, но был еще жив, только дышал прерывисто и тяжело. Мишка разорвал его набухшую кровью гимнастерку и начал бинтовать простреленную грудь.
   Никитин сидел на земле, зло матерясь, рассматривал раненую ногу.
   – Ну, – повернул он к Самохину выцветшее от боли лицо, – ты теперь начальник, что делать будем?
   – Брать их будем, – жестко ответил Самохин.
   – Иди бери, – выругался Никитин. – Они тебя как раз дожидаются: где этот капитан Самохин, который нас брать будет?
   Подбежал командир взвода.
   – Ну что у вас?
   – А ничего, – так же зло ответил Никитин, – чай пить собираемся.
   – У них три МГ, капитан, – сказал взводный. – Так просто их не взять.
   – Значит, так, Самохин. – Костров положил автомат. – Гранаты есть? – повернулся он к взводному.
   Лейтенант утвердительно кивнул головой.
   – Прорвусь к дому, а вы меня огнем прикроете. Только патронов не жалейте.
   – Ты что? – выдавил Никитин. – Жить надоело?
   – Миша… – начал Самохин.
   – Все, – сказал Мишка, – среди вас я один фронтовик, у нас такое бывало. Значит, мне и идти… Так где гранаты, лейтенант?
   – Сидорчук! – крикнул Кононов. – Неси гранаты.
   Младший сержант, первый номер пулеметного расчета, опасливо косясь в сторону хутора, принес вещевой мешок. Мишка развязал шнурок, стягивающий горловину, сунул руку и вытащил тяжелую противотанковую гранату.
   – Годится.
   Он опять сунул руку и вытянул «лимонку».
   – Куда столько-то? – спросил Сидорчук.
   – Надо так, понял? Значит, слушай меня. – Мишка взял его за отвороты ватника. – Запомни, что я скажу, как Отче наш. Бей по чердаку, не давай этому, с пулеметом, высунуться.
   – Я еще один расчет пришлю и пяток автоматчиков, – сказал Кононов.
   – Дело. Пусть они огонь на окнах сосредоточат.
   Через полчаса все было готово. Пробившийся сквозь грязь «виллис» забрал Серебровского и Никитина, пришло обещанное подкрепление.
   – Ну, Мишка! – Самохин хлопнул его по плечу.
   – Моя сдача, – Костров сунул запал в гранату, – давайте.
   Вот они, проклятые десять метров. Ну чуть больше. Да как же проскочить их? Ничего, он проскочит. Он не умрет в самом конце войны от пули этих гадов. Просто не может умереть. Зря, что ли, прополз он на брюхе бесконечный путь от Москвы до Будапешта? Нет, не умрет.
   И от мыслей этих пришла к Мишке великая злость. Она овладела всем его существом. И в ней без остатка растворились нерешительность и страх. Теперь в нем жили эти несколько метров, иссеченные пулями наличники окна и тяжесть гранаты.
   – Давай! – крикнул Мишка.
   За его спиной загрохотали очереди, посыпались выбитые пулями щепки.
   – Эх. – Он скрипнул зубами и кинул вперед сразу ставшее невесомым тело.
   Рывок! Земля! Теплая, пахнущая. Опять рывок! Очередь с чердака! Мимо! Еще! Бьет пулемет из окна, смерть прошла над головой, даже волосы опалила. На! Получи, гад!
   Мишка, падая, метнул гранату в окно. Он не следил за ее полетом, он знал, что попадет. Он не мог не попасть. Тяжелый взрыв качнул дом. Со звоном вылетели стекла.
   Мишка вскочил, выдернул пистолет и, подтянувшись о подоконник, прыгнул в комнату. Взрыв разворотил печь, и красноватая кирпичная пыль плыла в комнате густой пеленой. На полу валялся искореженный пулемет, рядом с ним безжизненное тело в иссеченной осколками кожаной куртке. Второй бандит лежал посреди комнаты, обхватив руками МГ. Мишка выскочил в сени. Вот и лестница на чердак. Он осторожно поднялся, заглянул в проем люка. Прислонясь к скату крыши, сидел сам старик Стефанчук, из-под прижатых к животу ладоней текла казавшаяся черной кровь. Он с ненавистью посмотрел на Мишку и закрыл глаза.
//-- Западная Белоруссия. Апрель --//

//-- «ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО --//
   Оперативная сводка за 3 апреля.
   В течение 3 апреля войска 2-го Белорусского фронта вели бои по уничтожению остатков окруженной группы немецких войск восточнее Гданьска и заняли населенные пункты Нойемдорф, Клайплеенсдорф, Зигескранц, Хойбуде, Кракауеркемпе, Кракау. За 1 и 2 апреля в этом районе взято в плен более двух тысяч немецких солдат и офицеров».

Данилов

   Москва торопила. Телефон ВЧ раскалился от указаний и приказов. Крук ушел, но Иван Александрович чувствовал, что скоро он должен появиться. Пока работники районных НКВД проверяли лесные хутора, искали следы банды. После ранения Серебровского руководство операцией было поручено ему, Данилову.
   Поторопился Сергей со Стефанчуком. Хутор нужно было обложить и ждать. А вместо этого… В общем, что вспоминать. Серебровский лежал в госпитале, врачи говорили, что опасность миновала.
   Данилов ездил к нему. Сидел у кровати, смотрел на худое, пожелтевшее от боли и потери крови лицо друга, и острая жалость наполняла его.
   Ночью ему позвонил начальник областного ОББ Грязновский:
   – Товарищ полковник, получены данные: Крук собирается объединить все мелкие бандгруппы и прорываться на Запад.
   – Сведения надежные?
   – Вполне.
   Как же невероятно тяжело шло это дело! Разве мог он подумать в Москве в январе, что дело Судина приведет его сюда? Что от московского барыги потянется ниточка к главарю опасной банды?
   Ему очень не хватало Игоря Муравьева. Не хватало его уверенности, веселья, напора. Нет, не его это дело – гонять по лесам банды. Город Москва – это другое дело…
   Дни и ночи Данилов мотался по районам, пешком, на лодках добирался до хуторов, пытался разговорить напуганных молчаливых людей. Банда была где-то рядом. Он чувствовал это в односложности ответов, читал на испуганных лицах.
   Ночью, забываясь коротким тяжелым сном, он просыпался от стука капель и шороха ветвей и сидел, настороженно слушая темноту. Нервное переутомление давало о себе знать, и Данилов с завистью смотрел на безмятежно спящих Белова и Кострова.
   Он так часто смотрел на его фотографию, что мог бы узнать Крука сразу, во что бы он ни был одет. Закрывая глаза, он видел хрящеватый нос, тонко очерченные губы, глубоко сидящие глаза этого человека.
   Война заканчивалась. Наши войска освободили почти всю Венгрию. Третий Украинский фронт наступал в Австрии. По утрам, читая газеты, Данилов находил все новые и новые названия незнакомых городов. Они звучали непривычно и таинственно. Сталкиваясь с ними на газетных страницах, он вспоминал старинные рождественские открытки, на которых были выдавлены покрытые серебром готические городки.
   Все чаще и чаще люди говорили: «Ничего, вот кончится война, тогда заживем». Он тоже ждал конца войны с нетерпением, хотя знал, что его война не кончится никогда. Он воевал уже двадцать семь лет, с 1918 года. Днем, ночью, в любую погоду. Просто после окончания войны он и его коллеги автоматически переходили из четвертого эшелона в первый – вот и вся разница.
   Об их потерях и победах не писали в газетах. Они жили скромно и умирали так же скромно. Но если бы ему когда-нибудь предложили уйти из угрозыска, он наверняка бы отказался.
   Они жили прямо в управлении. Их группе выделили три комнаты. Данилову достался маленький квадратный кабинетик. Чтобы разложить раскладушку, нужно было отодвигать шкаф. Но зато окно выходило в парк. Он был через дорогу. Каждое утро Иван Александрович видел изысканную решетку ограды и длинную вереницу деревьев.
   Весна началась всерьез. На деревьях набухли почки, улицы уже высохли, и в открытое окно залетал пьянящий, пахнущий смолой ветер.
   По коридорам управления ходил злой Мишка Костров. Вечерами он вваливался к Данилову и читал бесконечные письма от жены. Сережа Белов каждое утро бегал на почту и в окошке до востребования получал очередное послание от Марины. Судя по количеству писем, роман развивался стремительно. Данилов никому не писал и не получал писем. Писать он не любил, Наташе звонил по телефону. Он тосковал по Москве.
   Сегодняшнее утро началось плохо. Он едва успел умыться, как дежурный вызвал его к аппарату ВЧ.
   – Москва, – с сочувствием сказал майор.

   Данилов: Данилов слушает.
   Королев: Говорит комиссар Королев.
   Данилов: Слушаю вас, Виктор Кузьмич.
   Королев: Доложите обстановку.
   Данилов: Работаем по установлению места расположения банды.
   Королев: Долго работаешь, Данилов.
   Данилов: Как могу.
   Королев: Не прибедняйся, Иван Александрович. Есть результаты?
   Данилов: Есть.
   Королев: Конкретнее.
   Данилов: Нами по оперативным каналам точно установлен район дислокации Крука.
   Королев: Иван Александрович, нарком торопит, активизируй действия. Через пяток дней жду результатов. Возможно, прилечу сам.
   Данилов: Хорошо бы.
   Королев: Как Серебровский?
   Данилов: Пошел на поправку.
   Королев: Слава богу. Наталья Константиновна передает тебе привет. Вчера звонил ей. Жалуется, что не пишешь.
   Данилов: Вот я всегда так… Как дела у Муравьева?
   Королев: Тяжело ему. Работа серьезная. Так что заканчивай дела и сюда, в Москву.
   Данилов: Я здесь по своей охоте сижу?
   Королев: Ну ладно, ладно, Иван. Так ты помни, я жду результатов. У меня все.

   Данилов положил трубку, достал папиросы. Майор-дежурный щелкнул зажигалкой.
   – Значит, через пять дней. – Данилов выпустил толстую струю дыма. – Через пять дней…

Участковый уполномоченный младший лейтенант Егоров

   Теперь войну он видел во сне. Она возвращалась к нему постоянно, и сны эти были однообразны и длинны, как бесконечные товарные составы. Он все время убегал, а за ним, беззвучно лая, неслись собаки, и солдаты без лиц, только плечи и каски, стреляли. И выстрелов он не слышал, только вспышки, огромные, как сполохи грозы, и ожидание чего-то страшного и жестокого. Но на этот раз Егоров услышал звук выстрела и, просыпаясь, еще не сознавал, где кончается сон и начинается реальность. Он лежал в саду под яблоней на жестком топчане. Гимнастерка валялась рядом на земле, а за ней ремень с кобурой. Действуя инстинктивно, еще не придя в себя, он вытащил наган и, как был в одних галифе, нижней рубашке и босиком, выскочил за калитку.
   Вдоль улицы в клубах пыли неслась тройка. Она приближалась стремительно, и Егоров увидел человека, погонявшего лошадей. Он стоял, широко расставив ноги, словно влитой, хотя бричку немыслимо трясло. В бричке было еще трое. А лошади приближались, и тогда один из троих поднялся на колени и взмахнул рукой:
   – Прими подарок, участковый!
   Егоров выстрелил, падая. Сбоку глухо рванула граната. Участковый вскочил и, положив наган на сгиб локтя, выстрелил вслед бричке.
   Когда осела пыль и стук колес ушел за околицу, Егоров увидел метрах в десяти лежащего человека. Он лежал, неестественно раскинув руки, но все же Егоров полез в карман, где насыпью лежали патроны, и перезарядил наган. Мягко ступая босыми ногами, участковый подошел к убитому, перевернул его и, мельком поглядев в лицо, понял, что этого человека он видит впервые.
   «Так кто же все-таки кричал с брички?»
   – Участковый, младший лейтенант!
   От сельсовета бежал боец истребительного батальона.
   – Ну что? Что там еще?
   – Бандиты сельсовет перебили.

Данилов и начальник управления

   За окном лежали развалины города, соединенные темными, без фонарей улицами.
   – Видишь, Иван Александрович, – сказал начальник управления, – видишь, какой стал город. Темнота, грязь, развалины. А я здесь вырос. Он зеленый был, добрый.
   – Восстановим, – ответил Данилов, – еще лучше станет.
   – Может быть, лучше, но не таким.
   Начальник открыл сейф, достал папку.
   – Я тебя вот зачем пригласил. В лесах между деревнями Ольховка и Гарь банда объявилась.
   – Большая?
   – По нашим данным, стволов двадцать.
   – Чья банда?
   – Видимо, Крука.
   – Точно Крука? В области есть и другие бандгруппы.
   – Точно.
   – Откуда данные?
   – А ты фотографию посмотри. Вот донесение Егорова о нападении на сельсовет. У участкового фотоаппарат трофейный, он сфотографировал убитого и следы.
   – Так, – сказал Данилов. – Кто это?
   – Сенька это Мазур, кулак, дезертир, по нашим данным, с прошлого года в банде Крука. Застрелил его Егоров. А вот дальше, видишь ли, послание.
   Данилов сел удобнее, прочитал прыгающие безграмотные строчки.
   – Так, значит, в апреле сто работников НКВД и большевиков… Ничего, с размахом начинает действовать.
   – Егоров мужик умный, хочу забрать его сюда, в аппарат угрозыска. – Начальник опять встал, подошел к окну. – Видишь, даже следы, типичные для этого налета, дал.
   Данилов полистал страницы дела, начал читать рапорт участкового:

   «Также сообщаю, что кроме гильз отечественного и немецкого образца мною обнаружено:
   1) На одном из колес брички лопнула металлическая шина, и поэтому колесо оставляет характерный след.
   2) В подкове коренника на правой задней ноге не хватает трех гвоздей.
   3) Кроме того, перед нападением в селе появился велосипедист. След его велосипеда точно такой же, как оставленный на месте преступления в деревне Ложки. Протектор переднего колеса имеет три широкие гладкие заплаты, причем одна из них четко выдавливает цифру девять…»

   – Молодец. – Данилов закрыл папку. – Ведь, кроме этого, ничего нет. Велосипедист, я думаю, наводчик, сначала в деревне появляется он, потом бандиты. И видимо, этого человека знают. Привыкли к нему, иначе чужого да на велосипеде «срисовали» бы сразу же. Вот его и надо устанавливать.
   – А кто тебе мешает? Устанавливай. Вот поезжай в район и устанавливай на доброе здоровье. Группу я тебе дам, старший ее капитан Токмаков. Шесть оперативников и шофер. Пулемет ручной дам МГ, автоматы. Выезжай этой ночью. В конце концов, – начальник управления полистал календарь, – числу к двадцать девятому Крука нужно обезвредить.
   – Даже число назначил. – Данилов встал. – Планировать легко, а…
   – Что я, не знаю, Иван Александрович? Прошу очень, выйди ты на него быстрее, сделай все, чтобы подготовить войсковую операцию, понял?.. Ведь тебя из Москвы нам в помощь прислали. Так ты уж того, помоги, брат, а?
   – Я-то понял.
   – Ну раз так, помни, – голос у начальника стал жестким, – за кровь людей мы с тобой в ответе. С нас спросят, с милиции.
   Данилов вышел из кабинета начальника областного УНКВД. Задумчиво постоял в приемной.
   Дежурный адъютант посмотрел на полковника из Москвы. Полковник улыбнулся.
   – Что-нибудь надо, товарищ полковник? – спросил с недоумением адъютант.
   – Что? Ах да, – Данилов провел ладонью по лицу, – у тебя вода горячая есть?
   – Так точно, в титане.
   – Организуй, пусть принесут ко мне в кабинет. Побриться надо.
   – Слушаюсь, – ничего не понимая, ответил адъютант, а про себя подумал, что полковник, видимо, немного не в себе. Видать, выпил втихую.
   Данилов брился, насвистывая какой-то бойкий мотивчик. Черт его знает, когда он слышал эту песенку про дочь камергера. Видимо, в двадцать первом в Одессе, когда брали они остатки знаменитой банды Мишки Япончика. С самим Мишкой, некоронованным королем Молдаванки, было покончено еще в двадцатом, а дружки его очень мешали нормальной жизни. Вот тогда и полазил Данилов по одесским забегаловкам…
   В дверь постучали. Данилов отложил бритву.
   – Да! – крикнул он.
   На пороге появился капитан Токмаков.
   – У меня все готово.
   – Молодец. Сейчас едем. Только вот лицо умою.
   Через несколько минут свежий, подтянутый, чуть пахнущий одеколоном, Данилов вошел в комнату своей группы. Все спали, только Сергей Белов, загородив свет лампы газетой, писал бесконечное письмо Марине.
   – Ей? – спросил Данилов, добро усмехнувшись.
   – Так точно.
   – Поднимай людей, Сережа. Едем.
   – Куда?
   – Крука ловить.
   – Объявился? – обрадованно спросил Белов.
   – Вроде.

Данилов

   Все это время его не покидало ощущение странной приподнятости. Даже ночная дорога, по которой с трудом пробиралась машина, не могла испортить его настроения. Сначала они ехали по шоссе, вернее, по тому, что осталось от него. Война разбила полотно, и машины шли медленно, как слепые. Прорези маскировочных колпаков, надетых на фары, высвечивали совсем узкую полосу перед самым радиатором машины. Шофер, нещадно ругаясь, вел «виллис» предельно осторожно. Но все равно они несколько раз проваливались в ямы, и Данилов больно стукнулся головой о металлический кронштейн брезентовой крыши.
   Несколько часов их трясло и мотало, и наконец к рассвету они свернули на размытый проселок. Ревели двигатели, машины не ехали, а скользили по грязи. Дважды все вылезали и толкали «виллисы». Но все равно Данилов был доволен. Наконец-то появилась чуть заметная ниточка. Она приведет его к Круку.
   В районный центр приехали к семи утра. Их уже ждали. Начальник райотдела, худощавый капитан с двумя рядами колодок на кителе, доложил Данилову обстановку.
   – Хорошо, хорошо, – ответил Иван Александрович. – Вы бы организовали нам умыться с дороги.
   Капитан посмотрел на них, улыбнулся и гостеприимно распахнул дверь:
   – Прошу. Умойтесь, закусите, чем бог послал.
   Через полчаса они сидели за столом, на котором нестерпимо аппетитно дымилась вареная картошка и лежали куски жареной свинины. Пообедав, вместе с капитаном Токмаковым они посмотрели выборку всех вооруженных нападений за последние два месяца. Их было всего четыре.
   – Вот эти два, – сказал начальник угрозыска района, – мы второго дня раскрыли. Тут, на хуторах, – он ткнул пальцем в карту, – дезертир притаился. Решил, видно, к дому податься, документы ему были нужны да деньги. Мы его на втором эпизоде и сняли. Нет-нет, товарищ полковник, – он посмотрел на Данилова, – я сам ездил, и из НКГБ ребята с ним в минской тюрьме говорили. Глухо. Он о банде ничего не знает.
   – А ты сам-то о Круке слышал чего?
   – Я? – начальник розыска усмехнулся. – Дай-ка папироску, Токмаков, спасибо. Я его, как вас, видел. Допрашивал он меня. Очень он душевно допрашивал.
   – Ты что-то путаешь, – сказал Данилов, – Крук допрашивал! По нашим данным, он…
   – Я путаю? – начальник угрозыска улыбнулся. – Вы зубки эти металлические видите, товарищ полковник? Так-то. Так мои собственные мне Крук в сорок третьем ручкой «вальтера» выбил. Я тогда в партизанском отряде был, в разведке. Подорвали мост, а меня взрывной волной оглушило. Они меня и взяли тепленького. Узнал он меня. Я ведь его в тридцать шестом задерживал.
   – А потом?
   – Потом история длинная. Оглушили они меня, в камеру бросили. Утром собирались в фельджандармерию передать. А я ушел.
   – Как ушел? – удивился Токмаков.
   – Ночью из отхожего места. Да неинтересно это все. Я вот что скажу… – он не успел закончить.
   Дверь распахнулась, влетел дежурный.
   – На селекционную станцию налет!
   – В машину! – скомандовал Данилов. – Быстро. Ты, Токмаков, останешься здесь искать велосипед. Остальные в машину. Сколько километров до станции?
   – Шесть. – Начальник розыска достал из шкафа автомат. – Людей брать?
   – Не надо, хватит моих. Пусть лучше Токмакову помогут.
   – Кто звонил?
   – Да голос странный, вроде детский, – ответил дежурный, – он только успел сказать: банда, потом выстрел, и связь оборвалась.

   Не доезжая километров двух, увидели дым. Горела станция.
   – Давай, – крикнул Данилов шоферу, – слышишь!
   Шофер буркнул что-то и выжал педаль газа. Стрелка спидометра медленно уходила за цифру сто. Во дворе станции горел сарай.
   – Зерно подожгли, сволочи, – выругался начальник розыска. Он прислушался и вдруг бросился к сараю.
   – Стой! – крикнул Данилов. – Сгоришь!
   – Там люди!
   Сквозь треск и гул пламени из сарая доносились стоны.
   Оперативники ломами разбили дверь и вытащили шестерых полузадохнувшихся связанных работников станции.
   Пока спасали остатки зерна и оказывали помощь людям, Данилов узнал, что часа два назад приезжал на велосипеде новый почтальон, привозил газеты, потом приехали шестеро на бричке, нагрузили зерно на бричку и две телеги, стоявшие в сарае на станции, людей связали, заперли в сарай и подожгли с остатками зерна.
   Звонила дочка агронома, она спряталась в директорском кабинете. Бандиты о звонке ничего не знали и девочку не нашли.
   – Где она? – спросил Данилов.
   – Вон у крыльца, – ответили ему.
   На крыльце стояла девочка лет тринадцати в выгоревшем на солнце ситцевом платьице.
   – Как тебя зовут? – спросил Данилов, присев на ступеньки крыльца.
   – Зина…
   Голос был тихий, казалось, что девочка не говорит, а выдыхает слова.
   – Ты очень испугалась?
   – Очень. Когда они уехали, я поглядела в окно. Они поехали туда, – девочка показала рукой к лесу. – Потом я увидела огонь и спряталась.
   – Спасибо, дочка, ты нам очень помогла.
   – А вы их поймаете?
   – Наверное.
   Через двор, придерживая автомат, бежал начальник розыска.
   – Товарищ полковник, они в сторону хуторов подались через лес. Следы те же, что в Ольховке.

Токмаков

   Токмаков медленно шел по улице. Со стороны казалось, что задумался человек, просто гуляет, низко опустив голову. День был теплый. Гимнастерка прилипла к спине, сапоги стали пудовыми от налипшей грязи.
   «Зачем же я глупостями занимаюсь, – подумал капитан, – пойду в розыск, они наверняка знают, сколько в городе велосипедов».
   Он уже совсем собрался повернуть к райотделу, как увидел след. Отчетливый, замечательный след с цифрой девять, выдавленной в грязи улицы. Он пошел по следу, еще не веря в удачу, добрался до площади и потерял его. Здесь узкую полоску протектора затоптали чьи-то сапоги и ботинки, разбили шины полуторок.
   Токмакову даже холодно стало. Он закрутился по площади, но следа не было. Так он дошел до здания почты и увидел прислоненный к крыльцу велосипед. На колесе передачи висел амбарный замок. Токмаков подошел, на ходу отмечая мельчайшие детали: потертое кожаное седло, облупившуюся краску, проржавевшие ободья, истертые широкие протекторы. Велосипед был трофейный, из тех, что побросали, отступая, немцы. Подойдя ближе, капитан увидел на шине большую заплатку с цифрой девять.
   Токмаков переложил пистолет из кобуры в карман и, отойдя в сторону, встал, прислонившись спиной к дереву.
   Минуты тянулись медленно, и ему снова стало невыносимо жарко. Так он стоял и ждал, засунув руки в карманы галифе, перекатывая зубами сорванную веточку. Из здания почты выходили люди. Один, второй, третий… Токмакову хотелось пить, и он сильнее сжал во рту веточку, выдавливая горьковатый сок.
   Почтальон в черной форменной тужурке с синими петлицами вышел из дверей, поправляя на плече тяжелую сумку. Он постоял немного, потом медленно пошел в сторону площади. Опять не тот. Токмаков вынул из кармана руки, вытер вспотевшие ладони. Во рту стояла сухая хинная горечь.
   «А что, если зайти на почту, там наверняка есть бачок с водой…»
   Почтальон возвращался. Он подошел к крыльцу, повесил сумку на руль велосипеда, достал из нее ключ и наклонился к замку. Когда он разогнулся, то увидел рядом молодого парня в синей гимнастерке с серебряными погонами. Он стоял совсем рядом, покачиваясь с каблука на носок, глубоко засунув руки в карманы.
   – Хорошая машина, – сказал Токмаков.
   – Ничего, не жалуюсь. – Голос у почтальона оказался неожиданно писклявым для его крупного тела.
   – Уж больно она мне нравится, – улыбнулся Токмаков.
   – Мне тоже. – Почтальон еще раз оглядел офицера всего: козырек фуражки, низко надвинутый на глаза, расстегнутый ворот гимнастерки, облепившей крепкое, готовое к броску тело, и потянулся к сумке.
   – Вот это лишнее, стой тихо. – Токмаков резко выдернул из кармана руку с пистолетом. – Тихо, я сказал. Давай к райотделу. Дернешься – убью.

Данилов

   – А если они поедут другой дорогой? – спросил Данилов. – Тогда как?
   – Другой дороги для них нет. Только эта. – Начальник райугрозыска лежал на траве, положив тяжелые руки на кожух МГ. – Вы не бойтесь, товарищ полковник, они выйдут именно сюда.
   – Откуда знаешь?
   – Ко мне утром сведения поступили, что банда базируется где-то в районе старых схронов, а дорога туда одна. Эта дорога. Другой нет.
   И словно в подтверждение его слов вдалеке застучали колеса телег.
   – Ну что я вам говорил, – начальник розыска глубже утопил сошники пулемета, повел стволом, – самое место.
   Данилов чуть приподнял фуражку, подал сигнал.
   Через несколько минут телеги выбрались на поляну. Данилов мысленно поблагодарил своего напарника – тот выбрал отличное место, в случае боя солнце било прямо в глаза бандитам.
   – Ну, – прошептал он, – давай.
   Пулемет ударил длинно и глухо. И сразу же две лошади, запряженные в бричку, упали. Одна телега перевернулась, мешки с зерном посыпались на поляну.
   Бандиты ответили нестройными очередями из автоматов. Но снова пророкотал пулемет, звонко застучали автоматы оперативников. Бандиты заметались, но, потеряв двоих, поняли, что окружены. Тогда они начали сбрасывать мешки.
   – Бросай оружие, выходи по одному! – крикнул, приподнявшись на локти, Данилов.
   – Получи, сука!
   Пули прошли совсем рядом, опалили волосы.
   – Они там как в доте. Пока мы эти мешки расшибем, дня два пройдет, – сказал начальник угрозыска. – Они не сдадутся.
   – Ладно… – Данилов достал гранаты, связал их ремнем и пополз к дороге.
   – Вы куда, вернитесь!
   Он слышал, как пули противно визжали над его головой, но он полз, и с каждым движением тело становилось все более послушным и гибким. Пора. Он поднял голову, прикинул расстояние и с силой метнул связку. Тяжелая волна придавила его к земле, но он тут же вскочил и бросился к разбросанным взрывом мешкам. С другой стороны бежали ребята его группы. На дороге, полузасыпанные пшеницей, лежали шесть трупов.
   – Погрузите их, – приказал Данилов, – и отправьте в город.
   Он подобрал фуражку и пошел к машине. В лесу было тихо, и пороховая гарь клубилась синевой в лучах солнца. На поляне звонко и жалобно заржала раненая лошадь. Потом щелкнул одиночный выстрел, и вдруг, как никогда раньше, Данилову очень захотелось жить.

Данилов и почтальон

   – Пока у нас есть только косвенные улики против него, – Данилов взял документы арестованного, медленно полистал, – только косвенные, а это все равно, что нет ничего.
   – Товарищ полковник, – засмеялся начальник райотдела, – а пистолет в сумке?
   – Всегда может отпереться. Нашел на дороге, не успел сдать.
   – Да что вы, Иван Александрович? Год-то у нас какой? Война. Сорок пятый. Так что ж, мы с ним церемониться будем?!
   – Социалистическая законность…
   – Я знаю, – зло сказал начальник, – все знаю я и о законности, и о презумпции невиновности. Только вы видели, как они наших в сарае хотели сжечь? Видели! Так и мы должны. Кровь за кровь.
   – Ну ты, Борис Станиславович, уже не в партизанском отряде.
   – Это точно, тогда дело другое было… Но не об этом разговор. Вас прислали нам в помощь ликвидировать банду. Вы его и «расколите» вашими методами.
   – Попробую.
   Капитан угрюмо посмотрел в спину выходящему Данилову.

   Задержанный сидел у стены. Кисти рук, слишком маленькие для мужчины, были туго перетянуты веревкой…
   – Развяжите, – скомандовал Иван Александрович, и уже задержанному: – Садитесь к столу. Вы ведь почтальон, правильно?
   Задержанный молча кивнул.
   – Вот и хорошо. Значит, читать умеете. Вот ознакомьтесь, статья 59, пункт 3 Уголовного кодекса. Читайте, читайте, там все есть, и пособничество бандитам тоже. Это неважно, что вы сами не убивали…
   – Что вам от меня надо?
   «Ну и голос, – удивился Данилов, – прямо как у мальчика из церковного хора».
   – Нам надо немного. Ответьте, где Крук?
   Задержанный молчал.
   – Хорошо, мы найдем его сами. И он начнет давать показания. Тогда уже вас ничто не спасет.
   – Сначала найдите, – почтальон усмехнулся.
   – А чего искать, мы его, считай, что нашли. Не хотите нам помочь, не надо. Кстати, в налете на селекционную станцию участвовало шесть человек. Мы их привезли сюда, сейчас вам покажем, и бричку их привезли. Пойдемте.
   Задержанный встал. Потом сел снова.
   – Ну что же вы? Пошли, – Данилов расстегнул кобуру.
   – Ладно. Скажу… Только запишите, я связник. На мне крови нет.
   – Запишем. Веди протокол, Токмаков.

   Выдержка из протокола допроса гр-на Семенца С. И.

   «Вопрос: По документам вы Тутык Андрей Гаврилович. Назовите ваше настоящее имя.
   Ответ: Семенец Стефан Иванович.
   Вопрос: Год рождения?
   Ответ: 1890-й.
   Вопрос: Место рождения?
   Ответ: Город Ковно.
   Вопрос: Знаете ли вы Болеслава Крука?
   Ответ: Да, знаю.
   Вопрос: При каких обстоятельствах вы с ним познакомились?
   Ответ: Мы познакомились в тридцатом году в Пинске. У меня была лавка, комиссионная торговля. Крук продавал мне золото и драгоценности.
   Вопрос: Ворованные?
   Ответ: Мое дело – коммерция. Кроме того, Пинск в те годы находился на территории Польши, так что эти операции неподсудны советским властям.
   Вопрос: Чем вы занимались во время оккупации?
   Ответ: Коммерцией. Держал в Барановичах комиссионный магазин.
   Вопрос: Встречались ли вы с Круком?
   Ответ: Да. Он привозил ко мне вещи для продажи.
   Вопрос: Конкретнее. Какие вещи?
   Ответ: Золото, серебряные вещи, камни, отрезы сукна.
   Вопрос: Знали вы, откуда он их берет?
   Ответ: Меня это не интересовало. Мое дело – коммерция.
   Вопрос: Расскажите подробно, как вы попали в бандгруппу Крука?
   Ответ: Когда ваши войска подошли к Барановичам, я взял ценности и бежал. Но с немцами уйти не смог. Тогда я решил пробираться один в Польшу. Крука я встретил под Пинском. Он предложил мне легализоваться в этой области как почтальону. А потом вместе с ним уйти в Польшу.
   Вопрос: Когда потом?
   Ответ: Крук говорил – весной этого года, когда будет собрано достаточное количество денег и ценностей.
   Вопрос: Кто помог вам легализоваться?
   Ответ: Один человек, его сейчас здесь нет.
   Вопрос: Кто конкретно? Вы обещали говорить правду.
   Ответ: Вуйцик Станислав. Он работает в райфо.
   Вопрос: Он связан с бандой?
   Ответ: Да.
   Вопрос: Где он сейчас?
   Ответ: В области. Приедет послезавтра.
   Вопрос: Какие функции выполняет Станислав Вуйцик в банде Крука?
   Ответ: Вопроса не понимаю.
   Вопрос: Что он делает в банде?
   Ответ: Собирает сведения о партийных, советских работниках, служащих НКВД. Выясняет, куда отправляются деньги, ценности, мануфактура.
   Вопрос: Короче, он наводчик?
   Ответ: Вроде того.
   Вопрос: Где хранит Крук ценности?
   Ответ: Точно не знаю. Где-то около райцентра.
   Вопрос: Почему вы так считаете?
   Ответ: Однажды Вуйцик ездил куда-то прятать деньги. Он взял у меня велосипед. Отсутствовал примерно час с небольшим.
   Вопрос: Вы были связником. Расскажите о том, как вы поддерживали связь с бандой.
   Ответ: У нас был почтовый ящик. Знаете подбитый танк в роще у развилки дороги? Так вот, под правой гусеницей нужно поднять разбитый трак, там в углублении лежит гильза от крупнокалиберного пулемета. В нее мы и кладем „крипс“.
   Вопрос: Что кладете?
   Ответ: Если по-русски – сообщение».

   Теперь он знал о банде много. Почти все знал. Резидент. Количество. Вооружение. Канал связи. Можно было готовить войсковую операцию, то есть брать связника и резидента. Кто-нибудь из них наверняка на допросе покажет место бандитских схронов. Потом окружить их и предложить сдаться. А если не сдадутся… Не сдадутся? Тогда… Он вспомнил свой спор с Серебровским, ехавшим на хутор брать Стефанчука.
   – Некогда мне думать, – зло крикнул Сергей, – комбинации хороши, когда время есть! У нас нет времени! Понял?
   Серебровский кричал, сам распаляя себя криком. Он не хотел ждать. Не хотел с наступлением ночи оцепить хутор и постараться взять бандитов живьем. Он пошел в лоб.
   – Ты меня прости, Ваня, – надсадно дыша, сказал Сергей, когда Данилов пришел к нему в госпиталь, – наломал я дров.
   Он повернулся на бок и застонал. Совсем тихо. Но Данилов-то знал, чего это стоит Серебровскому.
   – Лежи, лежи. Поправляйся. – Он положил на тумбочку печенье и шоколад, которые с невероятным трудом раздобыл у хозяйственников. И, уйдя, он долго не мог забыть глаза Сергея, подернутые пеленой боли.
   Банда у Крука небольшая, но вооружена прекрасно. Просто так они не сдадутся. Бой будет серьезным. И неизвестно, сколько придется положить людей. Господи, почему же такая несправедливость? Ведь многие из тех, кого он должен вести против банды, были партизанами, воевали в пехоте. Ведь не для того они гибли и воскресали вновь, чтобы в самом конце войны, когда наши войска дерутся за Берлин, умереть здесь, на освобожденной территории. «Четвертый эшелон» – горячий тыл войны. Вспомнят ли когда-нибудь о тех, кто дрался в этом тылу? О тех, кто погиб, защищая семьи ушедших на фронт солдат?..
   – Иван Александрович, вы где? – заглянул в дверь Сережа Белов.
   – Здесь, Сережа.
   – Вы что же в темноте сидите? Пойдемте чай пить.
   – Я потом, ты иди.
   – А когда потом?
   – Скоро, дружище, скоро…
   Сергей ушел, затворив дверь. Данилов нащупал папиросы на столе, взял одну и положил обратно. Сердце билось надсадно и неровно. Ощущение это было непонятным и странным. Ему казалось, что он взлетает и падает на огромных качелях. Данилов достал лекарство, сунул в рот таблетку и замер, прислушиваясь.
   – Где полковник? – раздался в коридоре голос начальника райотдела.
   – Не знаю, – ответил кто-то.
   – Найти! Что вам полковник – иголка?
   Данилов встал и вышел в коридор.
   – Я здесь, капитан.
   – Товарищ полковник, звонили из области. Ребята взяли Вуйцика под наблюдение.
   – Отлично.
   – Ваш младший лейтенант…
   – Костров?
   – Да, Костров. Он и четверо крепких ребят скрытно наблюдают за «почтовым ящиком».
   – Добро.
   – Что же дальше, товарищ полковник?
   – Дальше… Дальше… Это, кстати, что такое?
   – Велосипед почтальона.
   – Почему он здесь?
   – Хочу передать участковому. Вы же сами знаете, весь мой транспорт: шесть лошадей да старая полуторка.
   Они вышли на крыльцо. В темноте вспыхивали и гасли огоньки папирос. Привыкшие к темноте глаза различали сидящих на лавочке милиционеров.
   – …Так вот, – продолжал рассказ чей-то хрипловатый басок, – он и мне говорит: на нейтралке убитый старшина лежит. А я ему: ну и что? А он: валенки у него хорошие. Ну и что, говорю? Кто же из-за этого жизнью рисковать будет? А он вздыхает.
   Рассказчик замолчал.
   – Дальше-то что? – спросил кто-то.
   – Чего?
   – Полез он за валенками-то?
   – А то как же, я же говорил, что он дюже жадный был.
   – Не побоялся? – спросил тот же голос.
   – Нет, рискнул. Жадность, брат, страшная вещь.
   Данилов резко повернулся и вошел в коридор райотдела.
   – Токмаков! – крикнул он. – Где Токмаков?!
   Капитана нашли минут через пять. Токмаков, застегивая на ходу гимнастерку, подошел к Данилову.
   – Извините, товарищ полковник, уснул.
   – Токмаков, – Данилов внимательно посмотрел на него, – кто видел, как ты брал «почтальона»?
   – Вроде никто.
   – Вроде или точно?
   – По-моему, точно. Да я его и не брал вовсе, просто прошли в милицию. Культурно так прошли, словно гуляли.
   – Ну ладно. Трус в карты не играет…
   – А что такое?
   – Видишь велосипед?
   – Вижу.
   – Бери машину и сделай так, чтобы даже ребенку было ясно, что владельца велосипеда сбили. Понял?
   – Пока нет, – честно признался Токмаков.
   – Надо, чтобы завтра весь райцентр знал, что некий шофер из воинской части пьяным проезжал по городу и сбил почтальона. Раненого в тяжелом состоянии сначала отправили в больницу, оттуда в область. Теперь понял?
   – Понял.
   – Борис Станиславович, – повернулся Данилов к начальнику райотдела, – я уезжаю в область, завтра вернусь. У меня к вам просьба: вы не в курсе, есть ли в городе надежный электрик?
   – Найдем. А в чем дело?
   – Пусть наладит освещение на площади. Возможно, нам придется устроить маленькую иллюминацию.
   – Это как понимать? – с недоумением спросил начальник. – Как приказ?
   – Именно так.
   – Слушаюсь.
   – Значит, вы все поняли? Вот и прекрасно. Я поехал. Позовите Белова и Самохина.
   Шоферу он сказал только одно слово: «Гони». Тот усмехнулся, и «виллис» помчался по дороге, как по полосе препятствий. Они не сбавляли скорость даже на шоссе. Данилов просто приказал сорвать маскировочные колпаки. Он сидел, глядя в темноту, зажав зубами давно погасшую папиросу, молчал и думал о Круке, пытаясь поставить себя на его место. Весь многолетний опыт работы подсказывал Данилову, что он не может ошибиться.
   В город они въехали на рассвете.

Данилов и начальник областного управления

   – Так, – сказал начальник и с уважением посмотрел на Данилова, – хитро придумал. А ведь он клюнет, я тебе точно говорю, клюнет.
   – Очень рад, что и вы так считаете. Москву будем запрашивать?
   – А зачем? Это дело наше. Людей я, естественно, выделю. Более того, больше дам, чем ты просишь. А вот с тем делом… – начальник на секунду запнулся, – я в обком доложить обязан. Без их санкции не могу. Ты уж пойми меня правильно. Но, думаю, нам помогут. Первый секретарь обкома – бывший командир нашей партизанской бригады. Он поймет.
   Секретарь обкома партии принял их через час.
   – Рад познакомиться, – он пожал руку Данилову, – весьма рад. Слышал, слышал о ваших делах. Жалею очень, что не успел вас принять раньше. Ну рассказывайте.
   Данилов молча положил рапорт на стол. Секретарь обкома внимательно прочитал его, хитро посмотрел на Данилова.
   – Неплохо, совсем неплохо… Весьма точный расчет на психологию Крука. Если это удастся, то мы сможем захватить банду почти без потерь. Так?
   – Да, товарищ секретарь.
   – Ну зачем же так официально? У меня имя есть. Скажите, Иван Александрович, чем вы руководствовались, составляя этот план?
   – Сводками Информбюро.
   – То есть?
   – Войне конец. Надо беречь людей.
   – Очень правильно. А мы ведь ничего не теряем, – секретарь посмотрел на начальника управления, улыбнулся. – Ничего не теряем, – опять повторил он и поднял телефонную трубку.
//-- Москва. Май --//

//-- «ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО --//
   Оперативная сводка за 21 апреля.
   В течение 21 апреля центральная группа наших войск продолжала вести наступательные бои западнее реки Одер и реки Нейсе. В результате этих боев наши войска на Дрезденском направлении заняли города Калау, Люккау, Ной-Вельцов, Зенфтенберг, Лутаверк, Каменц, Бацен и вели бои за Кенигсбрюк.
   Западнее Одера наши войска заняли города Бернау, Вернохен, Штраусберг, Альт-Ландсберг, Буков, Мюнхеберг, Херцфельде, Эркнер и завязали бои в пригородах Берлина…»

   Старенький фордовский автобус, купленный еще во времена панской Польши, надрывно ревя мотором, с трудом полз по размытому проселку. Четыре рейса в день делал он между областным центром и районом. И каждый раз пассажиры считали, что это его последний рейс. Но вопреки здравому смыслу, в нарушение всех технических инструкций автобус, отдохнув на маленькой площади городка, вновь уходил и вновь возвращался.
   Но все же пассажиры с облегчением вздыхали, выходя на конечной остановке. Бог его знает, что могло случиться с этим старым рыдваном?
   Вуйцик приехал в городок первым утренним рейсом. По дороге им встретились три полуторки, битком набитые бойцами истребительного батальона и милиционерами. Тут же на площади он узнал две новости: все наличные силы охраны выехали в соседний район кончать какую-то банду, и этой ночью пьяный шофер сбил почтальона. Шофер арестован, почтальон увезен на «скорой помощи» в область.
   В чайной, куда он зашел позавтракать, Вуйцик услышал и живописные подробности происшествия: скрип тормозов в ночи, крик, вой сирены «скорой помощи». Там же он встретил хирурга из местной больницы, который разъяснил ему кое-какие медицинские подробности…
   Остальные подробности он узнал, придя на работу в райфо. Главными темами утренней беседы были автокатастрофа и налет на селекционную станцию.
   Вуйцик работал. Разговаривал по телефону, подписывал какие-то бумажки, составлял месячную ведомость. В двенадцать часов из случайного разговора он выяснил, что в районном отделении Госбанка находится около 300 тысяч рублей. Он сопоставил два эти факта. Триста тысяч и отъезд работников милиции в соседний район. Было о чем задуматься.
   Главное случилось за полчаса до обеденного перерыва. В комнату, где помещалось райфо, вошел молоденький младший лейтенант в мятой шинели, запачканной грязью.
   – Товарищи, – спросил он, – кто у вас здесь начфин?
   – Начфин в армии, а здесь заведующий райфо, – ответил Вуйцик. – А в чем дело?
   – Я командир саперного взвода. Мы работаем у вас по восстановлению.
   – Вы садитесь. Так в чем же дело?
   – Свиридов! – крикнул лейтенант. – Неси.
   Два сержанта внесли в комнату полусгнивший, запачканный землей ящик.
   – Мы копали траншею для телефонного кабеля, – пояснил лейтенант, – ну вот и наткнулись. Думали, мина. Смотрим, – сержанты поставили ящик на стол, и Вуйцик увидел золотые монеты, – десятки царской чеканки.
   Через несколько минут в райфо началось столпотворение. Пришли секретарь райкома, председатель райисполкома, начальник милиции.
   Монеты быстро пересчитали. Их оказалось тысяча сто двадцать три. Составили акт, копию которого и передали лейтенанту. Заведующий райфо позвонил в область. Инкассаторов и охрану обещали прислать только утром. Золото унесли в помещение райбанка.
   Выходя из райфо, начальник милиции мрачно сказал:
   – Такие ценности по нынешним временам батальон охранять должен, а у меня людей раз-два – и обчелся. Как бы эту ночь-то пережить?
   В два часа Вуйцик вышел из райфо, свернул в переулок, потом на огороды. Он шел на развилку дорог.

Мишка Костров

   Подбитый танк стоял на поляне, уронив на броню ствол пушки. Мишка Костров лежал метрах в сорока от него. Из засады поляна просматривалась прекрасно. Никто не смог бы подойти к танку незамеченным. Они лежали всю ночь, все утро. Хотелось курить, и Мишка то и дело поглядывал на часы, дожидаясь смены.
   Человек появился около трех. Он осмотрелся, потом быстро подбежал к танку, достал из-под гусеницы гильзу и положил ее на место.
   – Инспектор райфо, – прошептал над Мишкиным ухом его напарник, сержант из райотдела.
   Мишка поднес палец к губам.
   Человек уходил в сторону города. Минут через сорок к развилке дорог подлетела бричка, запряженная лоснящимися, сытыми конями. В ней сидели трое в военной форме. Один соскочил на землю, разминаясь, посмотрел по сторонам, потом побежал к танку.

Данилов

   Он ждал Крука и не сомневался, что тот придет сегодня.
   Весь прошедший день и всю прошедшую ночь Данилов готовил операцию. Ругался с прижимистыми финансистами, подписывал бесконечные акты на золото. Ночью в город скрытно был переправлен батальон войск НКВД. Вместе с комбатом Данилов рассчитал мельчайшие детали операции. Крук должен появиться на площади перед райбанком, уйти отсюда ему уже не удастся.
   С наступлением сумерек Данилов с начальником райугрозыска и людьми своей группы укрылся в помещении банка. Теперь оставалось одно – ждать.
   В полночь звякнул телефон. Начальник угрозыска взял трубку.
   – Угу… Так. Понял… Угу… Доложу. Товарищ полковник, Вуйцик вышел из дома, прошелся по улицам и быстрым шагом направился к развилке дорог.
   – Значит, скоро прибудет сам Крук. – Данилов передернул затвор маузера. – Приготовились.
   Стук копыт и грохот колес ворвались на улочки спящего городка. Они стремительно приближались, заполнили площадь и стихли у здания банка. Только лошади храпели в темноте.
   – Свет! – скомандовал Данилов.
   – Давай, – прошептал в трубку начальник угрозыска.
   Над площадью вспыхнули фонари и осветили три повозки, набитые вооруженными людьми.
   Данилов рассчитал верно: свет ошеломил бандитов, и они заметались, не находя себе места.
   Данилов шагнул к окну.
   – Внимание! – крикнул он. – Площадь окружена! Вы находитесь под прицелом пулеметов. Сопротивление бессмысленно.
   И в подтверждение его слов густая цепь автоматчиков, смыкаясь, появилась из тени домов. Солдаты медленно стягивали кольцо.
   – Внимание! Я полковник милиции Данилов. На крышах пулеметы. Город оцеплен вторым кольцом автоматчиков. Мы не хотим кровопролития. Предлагаю добровольно сдать оружие. Считаю до трех, потом открываем огонь. Раз!
   С брички соскочили двое и, бросив автоматы, с поднятыми руками пошли к солдатам. Потом еще трое… Еще. Еще.
   В желтоватом мертвенном свете ламп Данилов искал знакомое лицо и наконец нашел его. Крук стоял, прислонясь спиной к бричке.
   – Вот он, – сказал Данилов Самохину, – пошли, а то, не дай бог, застрелится.
   Он вышел из дверей банка и увидел, как Крук вскинул пистолет.
   Данилов выстрелил. Рука бандита повисла как плеть, и он начал медленно оседать.
   Крук сидел на земле, раскачиваясь, придерживая раненую руку. Иван Александрович подошел, наклонился к нему:
   – Ну как дела, Болек?
   Крук, прищурившись, молча смотрел на Данилова спокойно и настороженно.
   – Привет тебе от Илюши Судина и Бурковского.
   Крук молчал, только правая щека чуть подергивалась.
   – Берите его, – скомандовал Данилов. – Все.
   На площади автоматчики обыскивали сдавшихся бандитов.

Данилов (окончание)

   Поезд подходил к Москве утром. Четверо суток тащился он от Минска. Четверо суток Данилов спал, просыпался на несколько минут и засыпал снова. Перед Москвой он побрился, почистил сапоги и вышел на площадку. Он уехал раньше. Сотрудники его группы остались в Белоруссии готовить документацию, а его срочно вызвали в Москву.
   Данилов стоял в тамбуре и неотрывно глядел в окно. Поезд, протяжно гудя, летел мимо заколоченных дач. С минуты на минуту должна была начаться Москва.
   И она началась с закопченных кирпичных домов, потом потянулись бесконечные пакгаузы и железнодорожные мастерские. Наконец побежала мимо платформа Беговая, и поезд, тяжело отдуваясь, начал тормозить у перрона.
   Данилов спрыгнул и пошел к выходу. Над вокзалом репродукторы разносили голос Левитана:

   «Передаем приказ Верховного главнокомандующего по войскам Советской армии и Военно-морского флота.
   Войска 1-го Белорусского фронта под командованием Маршала Советского Союза Жукова, при содействии войск 1-го Украинского фронта под командованием Маршала Советского Союза Конева после упорных уличных боев завершили разгром берлинской группы немецких войск и сегодня, 2 мая, полностью овладели столицей Германии городом Берлином – центром немецкого империализма и очагом немецкой агрессии».

   «Конец! – подумал Данилов. – Вот он, конец войны».

Сто первый километр

Отступление 1

//-- Москва. 1952 год --//
   Конверт из МГБ лег на стол личного секретаря Сталина комиссара госбезопасности третьего ранга Поскребышева с вечерней почтой.
   На конверте было написано: «Лично товарищу Сталину И. В.». Отправителем письма был подполковник МГБ М. Рюмин. Поскребышев аккуратно вскрыл конверт, прочитал письмо.
   Скромный подполковник доносил на своего могущественного шефа – министра государственной безопасности генерал-полковника В. С. Абакумова.
   Поскребышев посмотрел на часы. Через пять минут Абакумов должен был появиться в приемной со своим ежедневным докладом вождю.
   Конечно, письмо это – типичный донос. И Поскребышев, просидевший всю жизнь в этом кабинете и прочитавший неисчислимое количество подобных бумаг, сам сортировал эти документы.
   Одни попадали на стол к Самому, и тогда судьбы людей решались стремительно и страшно, другие личный секретарь Вождя до времени прятал в сейф, иные просто отправлял в органы для проверки.
   У Поскребышева не было ни друзей, ни близких, но существовали люди, которым он симпатизировал. Один из них – начальник личной охраны Сталина комиссар госбезопасности Власик.
   Они оба были далеки от кремлевских интриг, от закулисной борьбы Берии и Маленкова с другими членами Политбюро. Во-первых, потому, что не вышли чином, во-вторых, они обладали властью тайной, так как пользовались доверием Сталина в той мере, в которой этот больной и мнительный старик вообще мог кому-то доверять.
   Абакумов, как всегда, вошел в приемную за пять минут до указанного времени. Высокий, русоволосый, затянутый в безукоризненный мундир, он не здороваясь спросил:
   – Примет?
   – Сейчас узнаю, Виктор Семенович.
   Всесильный министр госбезопасности не внушал Поскребышеву ни страха, ни почтения.
   Ему довелось пропускать в кабинет Хозяина почти всех его предшественников: Ежова, Берию, Меркулова.
   Секретарь Вождя помнил все данные на любого видного государственного деятеля. И сейчас, глядя, как Абакумов меряет шагами приемную, Поскребышев восстановил в памяти его анкету.
   Родился в 1908 году в Москве, русский, член ВКП(б) с 1930 года, отец рабочий, мать уборщица, образование низшее, работал грузчиком на складе Центросоюза, в 1932 году по путевке партии был направлен на работу в НКВД и попал пом. оперуполномоченного в СПО (секретно-политический отдел), там дослужился до оперуполномоченного. В 1939-м назначен по ходатайству начальника СПО Богдана Кобулова начальником Ростовского НКВД.
   Тот же в 1940-м двинул Абакумова с помощью Берии в замнаркомы только что созданного НКГБ, а потом его назначили начальником Управления особых отделов РККА, позже переименованного в Смерш. И тут Абакумов совершил главную ошибку. Перейдя в армию, став начальником армейской контрразведки и замнаркома обороны, он решил, что больше не зависит от Берии.
   Сталин не доверял никому. Поэтому постоянно тасовал колоду. Так, в 1946-м он убрал Меркулова с поста наркома госбезопасности и назначил Абакумова.
   Тогда-то и возник первый серьезный конфликт между ним и Берией.
   Абакумов отказался подписать приемо-сдаточный акт. И Берия матерно орал на него прямо в кремлевских коридорах.
   Приняв наркомат, а позже министерство, Абакумов начал избавляться от людей Кобулова и Берии, перетягивал в аппарат МГБ сотрудников военной контрразведки. Поэтому возможно, что письмо Рюмина было не просто обычным доносом, а бумагой, инспирированной в окружении Лаврентия Павловича…
   – Так примет меня Хозяин? – переспросил Абакумов.
   Поскребышев встал и исчез за дверью сталинского кабинета.
   Появился он через минуту и сказал:
   – Ждет.
   Абакумов одернул китель и, словно пловец, прыгающий в ледяную воду, шагнул к двери.

   Когда Абакумов уехал, Поскребышев вновь прочитал письмо.
   В нем говорилось, что министр госбезопасности вместе со своими приближенными покрывает террористические замыслы вражеской агентуры, направленные против членов Политбюро и лично товарища Сталина, пытается поставить органы госбезопасности вне партийного контроля. Поэтому от ВКП(б) утаивается дело еврейского националиста Этенгера и руководителя антисоветской молодежной организации СДР (Союз борьбы за дело революции), английского шпиона Юдина.
   Не оставил без внимания Рюмин и факты разложения и буржуазного перерождения министра госбезопасности. Оказывается, Абакумов присвоил себе трофейное имущество. Разойдясь с первой женой, оставил ей пятикомнатную квартиру в Телеграфном переулке, а в Колпачном оборудовал себе новую, жилой площадью в 300 квадратных метров, для чего 16 семьям из фонда МГБ были выданы квартиры, а на ремонт и благоустройство этой квартиры было истрачено 800 тысяч рублей казенных денег.
   Наверное, если бы Поскребышев знал, что Рюмин написал это письмо по собственной инициативе от мелкого страха, опасаясь, что тяжелая рука Абакумова в скором времени выкинет его из следственного кабинета в камеру внутренней тюрьмы, он бы не доложил о нем Сталину.
   Но, зная о сложных отношениях Берии и его дружка Маленкова с Абакумовым, он посчитал, что письмо инспирировано ими.
   Поскребышев сунул его в папку самых важных документов и положил на стол Сталину.
   Судьба Абакумова была решена. 4 июля его отстранили от работы, а 12 июля арестовали.
   Новым министром госбезопасности был назначен С. Д. Игнатьев, пришедший на этот пост с партийной работы. На беседе со Сталиным он честно признался, что незнаком с чекистской наукой.
   На что Сталин сказал ему:
   – Научишься. Твое дело искоренять врагов, проводить линию партии и точно выполнять указания.
   Берия немедленно посадил к новому министру двух советчиков: братьев Кобуловых, Богдана и Маяка.
   Началась чистка органов.

Комиссар госбезопасности третьего ранга И. Муравьев

//-- Москва. Июль 1952 года --//
   Он приказал шоферу остановиться на шоссе. Раньше, несколько лет назад, он приезжал на дачу в Раздоры, шел по дорожке в густых зарослях орешника к дому.
   Теперь дача у них была на берегу реки, над самым откосом. Она нынче полагалась его тестю по рангу. Фролов стал генерал-полковником и зампредом Совета министров, курирующим оборонку.
   Квартира у них тоже была новая. В пятом Доме Советов, как когда-то называли правительственное обиталище на улице Грановского, Игорь с Инной и дочкой жили вместе с тестем и тещей в огромной десятикомнатной квартире. Она была настолько большой, что встретиться в ней можно только по предварительному сговору.
   Вообще жизнь Муравьева складывалась как надо. В далеком сорок пятом он получил сразу две должности: сначала замначальника, а затем начальника ОББ [4 - ОББ – отдел борьбы с бандитизмом.] и досрочно звание подполковника.
   А в сорок шестом, когда Абакумов забрал милицию в систему МГБ, он перешел на работу в грозное министерство и получил полковничьи погоны.
   Он попал в оперативное управление, обеспечивающее работу Особой следственной части.
   Что и говорить, плохая это была служба. Поганая. Но тесть опять помог, и его отправили советником службы безопасности сначала ГДР, а потом Польши.
   В пятьдесят первом он вернулся на генеральскую должность в идеологическую службу МГБ. То есть в подразделение, ведущее оперативную работу среди интеллигенции.
   Так Игорь получил генеральские погоны и достаточно непыльную и комфортную службу. С писателями, актерами, учеными, священнослужителями проводить опермероприятия и разработки было несложно и даже приятно.
   Если в особой следчасти ему самому приходилось ездить на обыски и задержания, то теперь он разрабатывал ювелирные комбинации, встречался с агентурой, чьи фамилии знала не только вся страна, но и Европа.
   Но после ареста Абакумова в министерстве постоянно происходили пугающие перемены. До их службы пока карающая рука Сталина не дотянулась, тем более что «план» по раскрытию заговоров идеологических диверсантов выполнялся и перевыполнялся.
   Но не чувствовал Игорь себя спокойно, совсем не чувствовал.
   Об этом с ним сегодня и начал разговор тесть.
   Они сидели на террасе, повисшей над обрывом у реки, и пили чай.
   – У вас положение в конторе пока неустойчивое, – сказал Фролов. – Я сегодня на заседании Совмина с Семеном Даниловичем пошептался…
   – С Игнатьевым? – спросил Игорь.
   – А у вас в конторе еще один Семен Данилович есть? – засмеялся тесть.
   – Если покопаться, то найти можно.
   – Найти все можно, главное, чтобы вопросы решал. – Фролов закурил.
   – Ну и что? – Игорь тоже полез за папиросами.
   – А вот что. Ситуация в министерстве сложная, генерала ты получил, Европу поглядел, пойдешь обратно в милицию.
   – Как так?
   – А очень просто. Должность замначальника московской милиции освободилась. Место генеральское, пересидишь пару лет, все успокоится, и уйдешь обратно, но на хорошую должность.
   – Неужели так плохо у нас? – Игорь внимательно посмотрел на тестя.
   – А ты сам не видишь, что в МГБ творится?
   Игорь видел и знал много такого, чего не видел его сановный тесть. Но уж больно не хотелось возвращаться в милицию, хотя должность была высокой и значительной.
   В МГБ он один из многих генералов, а в управлении – хозяин.
   Последнее время он начал получать удовольствие от возможности распоряжаться чужими судьбами. Должность замначальника столичной милиции открывала для этого большие возможности. Одно только неприятно, что придется сталкиваться с бывшими товарищами по работе. Особенно с Даниловым, с которым еще в сорок пятом у него произошел серьезный конфликт.
   Когда вся Москва с ужасом говорила о банде «Черная кошка», Муравьев вышел на ее организаторов.
   8 декабря 1945 года в доме номер 8 по Пушкинской улице при попытке совершить квартирную кражу ребята Муравьева задержали Попова, Шнейдермана и Иванова, а потом установили, что «банда» эта состояла из учеников ремесленного училища № Они кровью подписали текст клятвы и даже татуировку на руке сделали в виде кошки.
   Но вся Москва передавала изустные истории о налетах этой «страшной банды», многие уголовники пользовались ее атрибутикой для устрашения. Партийные власти требовали обезвредить опасную бандгруппу. И тогда Муравьев написал справку по делу, пристегнув к пацанам несколько кровавых налетчиков, и через голову руководства МУРа отослал ее в горком партии. Вот после этого они и схлестнулись с Даниловым. Иван потребовал снять Муравьева с должности. Но кишка у него оказалась слишком тонкой. Игорь ушел в МГБ.
   Второй раз они схлестнулись в Польше, куда Данилов приехал помогать Варшавскому уголовному розыску. Но теперь у Муравьева было больше прав. Он просто порекомендовал послу отправить Данилова в Москву. К рекомендациям МГБ прислушивались свято. И Данилов уехал из Варшавы. Правда, его наградили и провожали с почетом, но ни нового звания, ни более высокой должности он не получил.
   Что ж, Иван Александрович, посмотрим, как теперь вы попрыгаете…

Замначальника УМГБ Москвы полковник Свиридов

   Папочку с разработкой на Данилова положили ему на стол в восемнадцать часов.
   Свиридов прочитал три подшитые в дело бумажки и крепко задумался. С одной стороны, ничего особенного здесь не было. Ну подумаешь, пришел к нему домой отпущенный из лагеря на поселение бывший коллега по работе, бывший подполковник Муштаков. Находиться в Москве он имел право сутки, которые и использовал.
   Из лагеря Муштаков был освобожден по окончании пятилетнего срока, и место жительства ему определили сто первый километр.
   Кажется, все ясно.
   Но в рапорте замначальника и начальника политотдела московской милиции Сажина было подано это как связь с врагом народа.
   На основании этого заключения Свиридов должен был дать резолюцию о возбуждении уголовного дела по статье 58-4. Конечно, все это липа. И Свиридов прекрасно это знал. Он работал с Даниловым с сорок четвертого года. Они вместе ловили бандитов, пили водку, даже налево бегали. Свиридов всегда считал Данилова честным и хорошим. То, что он приютил на ночь своего товарища, тем более что Муштаков, писавший хорошие рассказы, часто общался с писателями и журналистами и был арестован на основании агентурного донесения вместе с пятью литераторами за то, что один из них рассказал по пьяни не тот анекдот, опасности для страны не представляло, это было ясно.
   Но кому-то необходимо избавиться от Данилова, и Свиридов догадывался кому.
   Он взял папку и поднялся к начальнику управления Макарьеву.
   Комиссар выслушал его, усмехнулся и ткнул пальцем в сажинскую писульку:
   – Видишь, он пишет: «…находясь за границей, вывез в СССР буржуазную идеологию…»
   – Он пулю из Польши вывез, это я точно знаю.
   – Так что ты от меня хочешь? Милицию курируешь ты, решай сам. Но помни: от таких бумаг так просто не открещиваются.
   – Я думаю… – Свиридов сделал паузу. – Пусть обсудят на партсобрании, выговор закатают и пошлют на понижение за потерю бдительности. Состояние преступности в городе и области аховое, и лучшими кадрами разбрасываться нельзя.
   – Меня сегодня Игнатьев во все дырки имел. – Макарьев встал. – Когда покончим с уголовниками в Москве и области? Сука Абакумов, Гиммлер новоявленный.
   – Почему Гиммлер? – удивился Свиридов.
   – А потому что покойный рейхсфюрер криминальную полицию забрал в СД. И у него, как и у нас, часть полицейских носили звание службы безопасности, а другие были аттестованы по полиции. Я об этом Игнатьеву сказал и пояснил, что мы врагами занимаемся, а МВД всегда воров ловило. Он обрадовался и говорит: «Готовь справку, передадим милицию Круглову, пусть у него в Политбюро штаны снимают». И кстати, приказал поощрить сотрудников, которые бриллиантовое дело подняли.
   – Так им же Данилов занимался.
   – Вот именно, – Макарьев засмеялся, – позвони этому Сажину и скажи, что сам Игнатьев велел Данилова поощрить. Понял?
   – Понял.
   – Действуй. А Данилову скажи, чтобы осторожнее был. Да, ты знаешь, что первым замом московской милиции назначен комиссар госбезопасности Муравьев?
   – Нет.
   – Приказ сегодня подписали, а у них с Даниловым не самые шоколадные отношения.

Данилов

//-- Москва. Август 1952 года --//
   Сначала он не понял, что так развеселило двух пацанов и девочку с трехколесным велосипедом, потом опустил глаза и увидел, что рядом с ним на лавке суетились юркие, как карманники, воробьи и клевали пирожок с ливером, который он держал в руках.
   Действительно, картина странная: сидит на лавочке полковник милиции в белом кителе и кормит воробьев. О пирожке Данилов забыл, купил его автоматически, выйдя из трамвая у кинотеатра «Смена», вспомнил, что с утра ничего не ел.
   Неудобно было идти к бывшему начальнику совсем оголодавшим. Поэтому он купил этот чертов пирожок. Сел на скамейку, откусил и забыл о нем.
   Так и сидел Данилов в сквере на Тишинской площади с недоеденным пирожком в руке. Не до него ему было, совсем не до него.
   Он поднял руку, и воробьи разлетелись. Один, особенно наглый, на лету клюнул еще раз, сел неподалеку и наклонил голову набок, словно говоря: «Сам не ешь, так дай другим». Данилов раскрошил пирожок и бросил его воробьям. Потом вытер платком замасленные пальцы и закурил.
   На Тишинском рынке уличный репродуктор бодро вещал об очередной победе колхозников Костромской области, звенели трамваи, в сквере мамы и бабушки возили по аллейкам коляски, бегали похожие на воробьев пацаны. Данилов курил, заново переживая вчерашний день…
   Он начался как обычно. С утра ему докладывал Никитин по поводу ограбления квартиры народного артиста Марка Рейзена, потом он вызвал двух начальников отдела, и они говорили о дерзких налетах на магазины.
   Данилов подписывал какие-то бумаги, беседовал с новым сотрудником, стараясь закончить все дела к началу сегодняшнего партсобрания.
   В МУРе теперь был новый начальник – комиссар милиции Кошелев, с ним у Данилова сложились прекрасные рабочие отношения. А старый друг, бывший начальник, ушел в министерство, стал заместителем в ГУУРе [5 - ГУУР – главное управление уголовного розыска.].
   Вчерашний день не предвещал никаких особенных сюрпризов. Кошелев уехал на два дня в командировку, и Данилов остался на хозяйстве.
   Семь лет он был замначальника МУРа, семь лет ходил в полковниках, хотя многие его товарищи носили серебряные комиссарские погоны.
   Но Данилов как-то не думал об этом. Слишком много работы было у него. В сорок седьмом он почти год прожил в Варшаве, помогая польским коллегам в организации службы криминальной полиции. В сорок девятом уехал с Наташей на год в Болгарию советником при Софийском уголовном розыске.
   Много чего случилось за эти семь лет. Увеличилась орденская колодка: получил он «Знак Почета», одним из первых был награжден медалью «За отличие в охране общественного порядка», за работу в Варшаве – польский крест «За заслуги» и медаль. Болгары порадовали его орденом «9 сентября 1944 г.».
   Данилов уезжал в командировки, но аккуратно возвращался на старую должность, хотя остальные шли на повышение. Но он не жалел об этом. Надеялся, что когда-нибудь станет начальником МУРа, в котором проработал почти всю жизнь.
   Многое случилось за эти годы. Погиб в сорок седьмом Сережа Серебровский. Его с несколькими оперативниками окружили в деревне под Бродами бандеровцы. Хотели взять живым. Сережа отстреливался, а последний патрон приберег для себя. Так погиб его ближайший друг, веселый и отважный человек. Год всего покрасовался он в брюках с лампасами.
   Сережа Белов в сорок шестом ушел из милиции, окончил аспирантуру, защитил диссертацию, теперь работает преподавателем в юридическом институте.
   Умер от сердечного приступа верный шофер Быков, схоронили его на Ваганьковском, рядом с могилой Вани Шарапова…
   – Дяденька!
   Детский голос разорвал хрупкую ткань воспоминаний. Перед Даниловым стоял коротко стриженный пацан в сатиновых шароварах и майке.
   – Тебе чего, сынок?
   – Сколько время?
   Данилов по привычке хотел ответить: «Пятнадцать тридцать», но спохватился и сказал:
   – Полчетвертого.
   – Спасибо.
   Пацан опрометью помчался, режа сквер наискось, к кинотеатру «Смена».
   А у него оставалось еще полчаса до встречи со старым другом. Предстояли не просто посиделки за рюмкой водки, а серьезный разговор, который должен определить дальнейшую жизнь Данилова.
   И все случилось вчера. Внезапно и жестоко. Словно чья-то злая рука перечеркнула сразу всю его жизнь. Там, в прошлом, остались его работа и заслуги. А в настоящем практически ничего…

   Партсобрание начиналось в семнадцать часов, Данилов закончил дела на пятнадцать минут раньше и вышел в коридор.
   – Иван Александрович, – подошел к нему Самохин, – мне Витька Теплов (он же член парткома) только что сказал, что на вас телегу катят.
   – Какую телегу?
   – Не знаю, Иван Александрович, но будьте готовы. Сегодня новый первый зам московской милиции назначен.
   – Кто?
   – Комиссар госбезопасности третьего ранга Муравьев.
   – Игорь?
   – Это он раньше Игорем был, а нынче – Игорь Сергеевич.
   Собрание началось обычно. Сажин, который тоже носил генеральские погоны, зачитал обычный доклад о заботе Вождя, которую он проявляет к органам, и о потере бдительности некоторыми сотрудниками управления.
   В прениях отбарабанили свои выступления несколько штатных ораторов. Говорили о бдительности, которая стала оружием в их повседневной жизни, о чистоте чекистских кадров, о происках англо-американского империализма, о кровавой клике Тито – Ранковича.
   Данилов сидел во втором ряду и рассматривал президиум. Игорь Муравьев выглядел весьма авантажно. Судя по всему, он давно уже привык к подобным заседаниям и к своей роли в них.
   На людей, сидящих перед ним, он не смотрел, хотя глядел в зал. Он уже усвоил руководящий взгляд – поверх голов, словно перед ним никого не было.
   После прений сделали перерыв, и все радостно побежали курить.
   К Данилову подошел Никитин:
   – Они вас, Иван Александрович, размазать хотят. Но мы, опера, выступим за вас.
   – Поверь, Коля, я об этом ничего не знаю. – Где-то внутри появилось сосущее чувство. И Данилов почему-то вспомнил, как на таком же собрании исключали из партии и выгоняли из органов Володю Муштакова.
   После перерыва опять взял слово Сажин:
   – Мы, товарищи, сегодня много и хорошо говорили о бдительности, о той роли, которую выполняем мы, партийцы, чекисты, в трудных условиях борьбы с мировым империализмом и поджигателями войны. Но есть в наших рядах такие, кто запятнал наше гордое имя, пошел на поводу у врагов.
   Сажин сделал паузу. Зал замолк. Слишком уж страшные слова сказаны были с трибуны, обитой ярким кумачом.
   Кое-кто в зале помнил, что точно так же начинались подобные собрания в предвоенные годы. Они заканчивались трагически для людей, сидящих в этом зале.
   – Я повторяю, – продолжал Сажин, – пошедшие на поводу у наших врагов. Я говорю о полковнике Данилове.
   У Данилова внутри что-то оборвалось. Горячая волна набежала на лицо. Но длилось это ровно секунду, а потом пришло спокойствие. Так всегда было с ним в самых сложных ситуациях.
   А Сажин продолжал говорить о высоком доверии, о его орденах, о загранкомандировках, откуда он привез тлетворный западный дух. О дружбе с морально неустойчивым Сергеем Серебровским, о враге народа Володе Муштакове, которого на одну ночь приютил Данилов.
   Закончил Сажин по-актерски лихо:
   – Ну что же ответит нам полковник Данилов?
   Данилов встал и через каменно молчавший зал пошел к трибуне.
   – Отвечайте с места, полковник! – резко приказал Муравьев.
   Данилов повернулся к залу и сказал:
   – В партию большевиков я вступил в девятнадцатом году. Рекомендацию мне давал товарищ Дзержинский. Что касается моей дружбы с Сергеем Серебровским. Он был моим другом, и память о нем навсегда останется со мной. Хочу напомнить, что он героически погиб. Отстреливался до последнего патрона, а последний пустил себе в висок. Не получили бандиты комиссара милиции.
   – А зачем он в эту деревню поехал? – выкрикнул с места Сажин.
   – Бандитов ловить, – коротко ответил Данилов. – Конечно, он мог отказаться, попасть, например, в госпиталь с аппендицитом.
   – На что вы намекаете? – взвизгнул Сажин.
   – А вы на меня, комиссар, не орите, – так же спокойно сказал Данилов, – не надо. Я человек пуганый. Теперь о том, что я вывез из спецкомандировки. Насчет вражеской идеологии не знаю и дело шить себе не позволю, а вот две пули вывез – это точно.
   – Ну а как понять, – Сажин хлопнул ладонью по столу, – ваши костюмчики, галстуки, посещение ресторанов?
   – А это как хотите, так и понимайте. Я лично не вижу ничего зазорного в том, что человек хорошо одевается и ходит в ресторан. Теперь о главном. Об утере мною бдительности. Да, позвонил мне Володя Муштаков. Мой товарищ по работе. Ему переночевать негде было. Я пригласил его к себе. Он освобожден, но получил «зону сотку». Да, я помог нашему товарищу и, если будет нужно, опять помогу.
   Данилов сел.
   – Какие будут суждения, товарищи? – лениво, врастяжку произнес Муравьев.
   – Я хочу сказать. – Никитин вскочил, оправил гимнастерку.
   – Прошу, майор Никитин.
   – Я так скажу. Данилов – настоящий чекист. Многим у него поучиться надо. Кстати, вы, товарищ Муравьев, у него и учились. Я товарищу Данилову верю. Видел, как он под бандитские пули шел, и думаю, многие наши оперативники меня поддержат. А что касается бывшего подполковника Муштакова, то теперь он свободный человек, и я сам бы ему помог, чтобы он на ноги встал.
   – Все у вас? – холодно спросил Муравьев.
   – Нет, товарищ комиссар, – насмешливо ответил Никитин, – есть кое-что, но я уже после вас выступлю.
   Муравьев говорил густо, начальственно. Он вспомнил заслуги Данилова, но припомнил ему массу ошибок.
   – Быть хорошим оперативником еще не значит, что можно стать политически грамотным руководителем. Я много лет работал с полковником Даниловым и видел, что не созрел он политически, морально не готов к решению тех задач, которые товарищ Сталин ставит перед нами, чекистами. Вот поэтому и прекратился служебный рост Данилова. А сейчас он не разобрался в Муштакове. Старая дружба для него выше, чем наши идеалы. И нам, большевикам-чекистам, самим решать, что делать с ним.
   Потом было всякое. Сажин предложил исключить его из партии. Зал провалил это предложение.
   Потом Никитин сцепился с Муравьевым и высказал ему все насчет его погон и орденов.
   А потом выступил незаметный человек, сидевший в последнем ряду президиума. Это был секретарь парткома УМГБ Москвы и области.
   – Не преступление совершил наш товарищ Данилов, а проступок. Вот давайте и будем решать, – закончил он.
   И они решили – строгий выговор с занесением, освободить от работы и направить в распоряжение управления кадров.
   Вот поэтому сидел Данилов в скверике у Тишинского рынка и вспоминал то самое собрание.
   Завтра он должен был явиться в управление кадров, а сегодня встречался со старым другом.
   До назначенного времени осталось пять минут, Данилов встал и пошел к дому.

   Все семейство начальника было на даче, поэтому квартира казалась гулкой и пустой.
   – Ты, Иван, иди в столовую, там прохладнее, балкон открыт. Воздух. А я сейчас соображу закусить.
   – А зачем в столовую? – мрачно сказал Данилов. – Мы с тобой опера, наше место на кухне.
   – Как знаешь, я хотел как лучше.
   Начальник был в стоптанных шлепанцах, в генеральских брюках с голубыми лампасами и летней трикотажной рубашке. Крепкий животик выпирал из-под ремня, и Данилов вспомнил, как начальник во время войны радовался, что похудел сразу безо всяких диет.
   – Ты снимай китель-то, а то мне придется мундир натягивать. Ты, Ваня, официальный очень.
   Данилов снял китель, пошел в ванную, вымыл руки, сполоснул лицо. Причесался. Из темной бесконечности зеркала глядело на него осунувшееся, словно больное лицо. Голова практически стала бело-стальной. Когда после собрания он пришел домой, Наташа посмотрела на него и заплакала.
   Вечером, поздно, Данилов сказал, что хочет прогуляться, и вышел на Патриаршие пруды. Они теперь жили в новой квартире, дом на Пресне снесли, там строили нечто грандиозное.
   Уходя, Данилов сунул в карман брюк бутылку коньяка, а в пиджак – раскладной стаканчик, привезенный из ГДР. Выпить хотелось очень, но испытывал он какое-то странное чувство неловкости перед Наташей.
   Он только вышел из арки, как в телефоне-автомате увидел Никитина.
   И Колька его увидел и выскочил из душной кабинки:
   – А я вам собрался звонить, Иван Александрович.
   – А чего?
   Данилов вспомнил тихую Колькину комнату, уютный Столешников за окном…
   – Так в чем дело? – заржал Никитин, быстро оглядев его. – Пошли к пруду.
   – Закуски, правда, нет.
   – Это как же нет… – Никитин вытащил из кармана сверток. – Специально в Елисеевском взял. Ветчина со слезой! Думал, у меня посидим.
   Они прошли к закрытому лодочному павильону, сели на ступеньки.
   У Никитина и газетка нашлась.
   По первой выпили молча. Зажевали ветчиной.
   – А я из МУРа ушел, – сказал Никитин.
   – Это как же? – удивился Данилов.
   – Да очень просто. Вызвал меня после партсобрания Муравьев и начал учить жить. Я ему и сказал все, что о нем думаю.
   – Все сказал?
   – Все.
   – Тогда давай еще по одной.
   Наташа вышла на балкон и сразу же увидела мужа, сидящего с кем-то на ступеньках у пруда. Он ничего не говорил ей, но она все знала. Знала и молчала – не хотела расстраивать его…

   – Ты чего застрял? – крикнул начальник. – Давай, Ваня, окрошки похлебаем.
   За столом он, выпив рюмку, пожевал помидор и сказал:
   – Ты, Иван, должен знать все. После ареста Абакумова началась чистка органов. На тебя хотели уголовное дело завести, да Свиридов его поломал. Игнатьев с Хрущевым виделся, сказал, что не все хорошо в московской милиции. А тот ответил: «Список дайте, я подпишу». Вот такие дела. Считай, что отделался легко. Тебя хотели старшим опером в 10-е отделение назначить, а звание привести в соответствие с должностью. Очень Сажин и Муравьев старались сделать тебя капитаном. Отбились мы. Поедешь в райцентр на сто первый километр начальником уголовного розыска в райотдел. Должность майорская, оклад соответственный, но звание мы тебе сохранили. Кстати, знаешь, кто там начальник?
   – Нет.
   – Твой давний знакомец Ефимов.
   – Ефимов… Ефимов…
   – Он в сорок втором участковым был, когда вы дело убитого предколхоза поднимали.
   И Данилов вспомнил высокого бравого парня, из бывших фронтовиков, списанных в тыл по ранению. Вспомнил, как тот радовался, когда ему за операцию против банды Музыки дали звание старшины.
   – Он, когда узнал, что ты едешь к нему, от счастья чуть не уделался. Территория у него тяжелая, «зона сотка». Все уркаганы там. Мы думаем, что большинство московских разбоев готовится именно в этом районе. Кстати, это и было наше обоснование перед начальником ГУМа… [6 - ГУМ – Главное управление милиции МГБ СССР.] С кем вчера на пруду водку ночью жрал?
   – Кто стукнул? Что, меня пасут?
   – Пасут… – Начальник лихо опрокинул рюмку. – Пасут. Тоже мне, коронованная особа. Наташа тебя с балкона срисовала.
   – А мне ни звука. – Данилов выпил.
   – И правильно сделала. Теперь тебе еще один сюрприз. Ты вчера с Никитиным пил?
   – Предположим.
   – С ним. Значит, знаешь, что его из МУРа турнул твой воспитанник?
   – Знаю.
   – Принимая во внимание сложную оперативную обстановку в Московской области, мы его тоже откомандировали в райцентр. Замом к тебе.
   – Вот спасибо.
   – Помни, должность замначальника райотдела по оперработе вакантна, через месяц-другой постараемся тебя протащить на нее. Областное управление согласно, но считают, что ты должен пару месяцев повкалывать на земле.
//-- Москва. Тем же вечером --//
   «Московское время девятнадцать часов сорок минут, – проговорил маленький приемник на директорском столе. – Передаем песни советских композиторов».
   Сладкий тенор Ефрема Флакса заполнил маленький кабинет директора:

     По мосткам тесовым вдоль деревни
     Ты идешь на тонких каблуках…

   Пора. Скоро инкассаторы приедут. Выручка сегодня хорошая. Спасибо, что шевиот недорогой подкинули и габардин Можайской фабрики. Со всей Москвы покупатели понаехали.
   Значит, план будет. И соответственно – премия. Правда, те, кто радостно выходят из магазина с отрезами, наверное, никогда не узнают, сколько башлей [7 - Башли – деньги (жарг.).] он, Семен Гольдман, отвез в торг и на базу.
   Сволочи. Не дают честно торговать. Чуть что – ОБХСС [8 - ОБХСС – отдел борьбы с хищениями социалистической собственности и спекуляцией.] его, Гольдмана, возьмет за задницу – и в Таганку. А они будут спокойно сидеть в своих кабинетах, выступать на партсобраниях и брать башли у новых дураков.
   Гольдман зашел в бухгалтерию. Главбух Анна Николаевна и хорошенькая кассирша Верочка сортировали деньги.
   – Уже два недельных плана сделали, – подняла голову Анна Николаевна, – а торговля идет вовсю.
   – Хорошо бы, девочки. Хорошо бы. Давайте я вам помогу.
   Гольдман снял пиджак и уселся за стол.
   А в торговом зале ажиотаж поутих. Покупателей оставалось человек двадцать.
   Внезапно в магазин вошли трое.
   – Всем оставаться на местах, – скомандовал один и вынул пистолет. – Мы из МГБ.
   Люди замерли. Кассирша, получавшая деньги, выронила купюры.
   Один из вошедших закрыл дверь, повесил табличку «Закрыто».
   – Всех попрошу пройти в подсобное помещение, – скомандовал старший.
   Видимо, люди из МГБ хорошо знали планировку магазина. Они быстро загнали покупателей, продавцов и кассиршу в подсобку и заперли там на ключ.
   – Вам кого? – удивился Гольдман, увидев в дверях бухгалтерии посторонних людей. – Сюда нельзя, товарищи. Это служебное помещение.
   – Давай деньги, жиденок! Ну!
   Гольдман увидел пистолет, попятился, загораживая женщин и стол с деньгами:
   – Это народные… Вы не смеете…
   Один из бандитов оттолкнул его, и директор отлетел к стене, больно ударившись спиной об угол сейфа. От боли на несколько секунд он потерял сознание, а когда пришел в себя, то увидел, как бандиты укладывают в чемоданчики пачки денег.
   Гольдман был человеком тихим, трусливым даже. Он постоянно боялся всего: начальства, ревизоров из торга, ОБХСС, соседей.
   Но он увидел, что сейчас унесут деньги, и понял, что отвечать будет он – перед торгом, ревизорами, ОБХСС, и этот страх сделал его решительным и сильным.
   Гольдман вскочил и табуреткой – откуда силы взялись – ударил одного из нападающих по голове.
   Один из бандитов поднял руку с пистолетом, но Гольдману было уже все равно, он бросился на него.
   Грохот. Что-то сильно ударило его в грудь у самого сердца, и надвинулась темнота…

Муравьев

   Начинался первый акт второго действия. Занавес поднялся, и на сцене вновь была комната в доме покойного капитана Железнова, и жена его Васса вышла из больших белых дверей…
   – Товарищ комиссар…
   Муравьев оглянулся, рядом с его креслом стоял милицейский майор.
   – В чем дело? – недовольно спросил Игорь.
   – Вас к телефону срочно.
   – Кто?
   – Замминистра Кобулов.
   Игорь встал и пошел к двери.
   В комнате администратор почтительно поглядел на него, отметил, что большой начальник – молодой и красивый, и деликатно вышел.
   – Муравьев.
   Трубка молчала. Потом казенный голос произнес:
   – Ждите.
   – Ну, как спектакль?
   – Нормально, товарищ генерал-полковник.
   Опять тишина, и потом чуть с кавказским акцентом его спросили:
   – Театр любишь? Да? Мы зачем тебя в милицию послали, а? Молчишь? Укреплять ее чекистским авторитетом. Абакумовский сор вымести. А ты что делаешь, а?
   Игорь молчал.
   – Пока ты по театрам ходишь, бандиты людей убивают и магазины грабят. Разберись на месте и доложи.
   – Слушаюсь.
   Но этого Кобулов уже не слышал: он бросил трубку раньше, чем Муравьев ответил.
   – Налет на магазин номер 69 в Кутузовской слободе, – сказал за его спиной чей-то голос.
   Муравьев оглянулся и увидел давешнего майора.
   – Вы кто, собственно, майор?
   – Майор госбезопасности Соловьев, ваш порученец.
   – Давно вы мой порученец?
   – С шестнадцати часов.
   – Машина?
   – Ваша у подъезда, для Инны Александровны транспорт вызовем.
   – Спасибо. Отвезешь ее домой – и ко мне.
   – Есть.
   И пока он ехал в машине к далекой Кутузовской слободе, он думал о том, что нужно сделать все, чтобы вернуться обратно в центральный аппарат МГБ, к легкой работе с перепуганными мастерами культуры, которые так охотно шли на контакт с чекистами.
   Грязная, неблагодарная работа сыщика была уже не для него. Пусть эту грязь выгребают другие. Такие, как Данилов, Никитин, Самохин. Вот Сережка Белов ушел из угрозыска, говорит, над докторской работает.
   Нет, это не для него. Стать генералом для того, чтобы тебя из театра дергали? Увольте.
   Но все же он был опером. И неплохим. Умел зацепить, умел размотать. С агентами работал умело. Ну что ж. Надо показать бывшим коллегам, что он еще не разучился работать…
   У дверей магазина стоял милиционер. Увидев генерала, он судорожно рванул руку к козырьку.
   Муравьев бросил небрежно пальцы к козырьку, вошел в услужливо открытую дверь.
   В торговом зале оперативники допрашивали перепуганных покупателей, плакала кассирша, эксперты искали отпечатки.
   К Муравьеву подошел Самохин. Он теперь был начальником отдела, занимавшегося вооруженными грабежами.
   – Товарищ комиссар… – начал он.
   – За что можно уцепиться? – перебил его Игорь.
   – Только приметы.
   – Собака?
   – Потеряла след в проходных дворах, потом взяла и привела на пустырь.
   – Много взяли?
   – Девяносто семь тысяч шестьсот сорок рублей.
   – Прилично. Три дачи можно купить.
   – Взяли три дорогих отреза на мужские костюмы.
   – Какие?
   – Габардин. И два – на женские пальто.
   – Машина была у них?
   – Пока не установлено.
   – Кого убили?
   – Директора магазина Гольдмана, он не хотел отдавать деньги.
   – Смотри-ка, – искренне удивился Муравьев, – другой бы радовался да под это дело списал кое-что. Молодец.
   Самохин смотрел на него и думал, как все же изменился этот человек. Муравьев говорил об убитом без тени горечи, словно не человека лишили жизни, а стекло разбили.
   – Ну что же, – Муравьев усмехнулся, – давай сюда своих сыщиков, работать будем.

Данилов и Никитин

   Они о случившемся узнали от начальника райотдела милиции Ефимова.
   Он встретил их на вокзале. Данилов сразу же узнал его. Вспомнил, как этот высокий, ладный парень радовался, когда в сорок втором ему за ликвидацию банды братьев Музыка дали звание старшины и медаль «За боевые заслуги». Данилов встретил Ефимова через несколько месяцев, когда в январе сорок третьего его попросили прочитать лекцию на месячных курсах повышения оперсостава.
   Ефимов был уже сержантом милиции [9 - Звание сержант милиции в те годы равнялось армейскому лейтенанту.], гордо носил два кубаря и советовался с ним по поводу угона военной автомашины.
   И вот теперь майор. Начальник райотдела.
   Ефимов, увидев Данилова и Никитина, подбежал к ним, радостно пожал руки.
   – Иван Александрович, Коля…
   Данилов подивился: откуда у Никитина такие короткие отношения с Ефимовым.
   В райотделе Ефимов открыл ключом кабинет зама.
   – Вот здесь и работайте, Иван Александрович.
   – Нет уж, Виктор Петрович, я пока не зам…
   – Это пока, Иван Александрович, – радостно улыбнулся Ефимов, – пока. Я уже с кадрами все оговорил. Там согласны. Через несколько дней утвердят вас, а я пока приказ издал. Вы – исполняющий обязанности.

   Ночью Данилов проснулся от жажды. Во рту было сухо и погано. Встреча перешла в обед, а затем плавно в ужин. Потом их отвезли на квартиру. В чудесный домик недалеко от райотдела. В нем жила вдова бывшего начальника, старого знакомца Данилова, Плетнева. Плетнев погиб в сорок шестом, все на тех же проклятых торфозаготовках. Застрелил его из двустволки пьяный блатной.
   Вот и пустила добрая женщина «погорельцев» к себе.
   Все было хорошо в этом доме: и две комнаты, в которых они разместились, и отдельный вход, и палисадник, засаженный какими-то остро пахнущими цветами, и кусты акации и орешника у забора.
   Данилов зажег свет и увидел, что на подоконнике в тазу с водой лежат три бутылки нарзана. Даже открывалку чьи-то заботливые руки не забыли положить. Он взял стакан, открыл скользкую бутылку, налил нарзан и выпил прохладный, жгучий напиток.
   Погасил свет, сел к окну и закурил. Ночь уходила, но далекий еще рассвет уже размыл ее краски, и за окном клубилась сумеречная голубизна.
   Десять лет назад здесь он потерял доброго Степу Полесова. Здесь они разгромили банду Музыки.
   Кажется, что такое десять лет? Совсем немного. А сколько радости и горя принесли они ему. Закончилась война, и он, как и многие другие, искренне надеялся, что многое изменится в их жизни.
   Конечно, в сорок седьмом прошла денежная реформа. Данилов хорошо помнит, как, приехав в Большой Кондратьевский на убийство, он увидел кучи выкинутых красных тридцаток. Долго еще московские пацаны играли старыми деньгами.
   В том же сорок седьмом отменили карточки, потом ежегодно, по весне, в газетах печатали сообщения о снижении цен. Дешевле становились хомуты и ситец. Хлеб обязательно делали более доступным. Да много чего было.
   Десять лет как один год. Погиб на фронте хороший парень – начальник райНКВД Орлов. А Кравцов, человек, спасший город от взрыва, работавший по заданию НКВД бургомистром, естественно, два года назад был арестован как чей-то там шпион.
   Да, не о том они думали в мае сорок пятого. Не о том. Люди Абакумова по всей стране находили заговоры. Потом взялись за «безродных космополитов», потом…
   Так что по здравом размышлении он пока еще хорошо отделался. Вполне мог загреметь как враг народа. А это значит – конец. Урки на этапе его бы замочили, как мента.
   А в городок пришел рассвет. Первое утро в райцентре было пасмурным.

Данилов и Никитин

   Первые два дня они, как на работу, ходили в спецкомендатуру, знакомились с делами уголовников, отправленных из Москвы в «зону сотку». В основном спецконтингент работал на кирпичном заводе, торфоразработках и в многочисленных совхозах и колхозах. Хозяйства все небогатые.
   Когда председателем райисполкома был Кравцов, а первым секретарем впоследствии изгнанный из партии за потерю бдительности Васильев, район еще держался. Новое начальство, выдвинутое из местной номенклатуры, дело валило, как могло, подменяя знания и опыт идеологической трескотней. Но для спецкоменданта такое положение стало сегодня выгодным. Рабочие руки были в цене, и бывших зэков пачками отправляли в колхозы.
   Данилов, просматривая дела, встречал своих давнишних знакомцев, выселенных в «зону сотку». Здесь были и крупные воры-домушники, и знаменитый налетчик Сережа Сукно, король карманников Марьиной Рощи Коля Наперсток. В общем, всякого добра здесь хватало.
   – Да, повезло, – засмеялся Никитин, – по авторитетному урке на один квадратный метр.
   – А вы не тревожьтесь, товарищ майор, – вмешался в разговор оперативник из комендатуры, – они здесь не балуют. Здесь они тихие. В Москве промышляют, а некоторые в Ленинград ездят. Конечно, и по районным городам. А так народ они вполне тихий.
   – Ну что же, – Никитин засмеялся весело, – это значит, пусть блатарь ворует, только не у меня. Что твои агенты говорят?
   – Вот то же и говорят.
   – Значит, ты считаешь, что они все перековались? Так, что ли? Ударниками стали?
   – Кое-кто стал.
   – Вот вы, младший лейтенант, – Данилов поднялся из-за маленького замначного стола оперчасти, – дали бы нам списочек этих людей.
   – Мы на них опираемся, товарищ полковник.
   – Я понимаю, но есть же такие, которые пока не работают с вами.
   – В основном политические. Но они на особом учете в райМГБ.
   – Ну что же, спасибо и на этом.
   – Да о чем вы говорите, товарищ полковник. Только у меня одна просьба есть, – сказал опер.
   – Какая?
   – Если вы кого из наших заловите, позовите меня.
   – Непременно.
   – Вот спасибо. А то с прежним начальником розыска у нас понимания не было.

   Спецкомендатура помещалась на окраине города, в приземистом одноэтажном домике, выложенном из темно-красного кирпича.
   Видимо, владел им когда-то человек тщеславный, мечтавший оставить о себе память. Поэтому и выложил над дверями свои инициалы «Н. К.» и год «1905». Хороший был домик, а главное, конечно, сад. Огромный, заросший. Посмотришь, и кажется все декорацией к чеховской пьесе.
   Посмотришь на красоту эту и никогда не подумаешь, что живет в этом прекрасном саду столь неприятное учреждение.
   На углу Почтовой улицы рядом с ними остановилась «Победа».
   – Данилов! – крикнул кто-то из окна машины.
   Данилов остановился.
   – А ну-ка, подойди сюда.
   Данилов пригляделся и увидел капитана с погонами госбезопасности, развалившегося на переднем сиденье.
   – Вы меня ни с кем не перепутали, капитан?
   – Я сказал – подойди! – рявкнул чекист.
   – Потрудитесь выйти из машины, когда разговариваете со старшим по званию, – холодно ответил Данилов.
   – Я начальник райотдела МГБ, – грозно произнес капитан.
   – Вы для меня всего-навсего капитан.
   – Ишь ты… – Капитан открыл дверцу. – Ты видел, Чепкин, – повернулся он к шоферу, – какие московские милиционеры гордые, а?
   Он вылез из машины. Маленький, с короткими, толстыми ногами, на которых чуть не лопался хром сапог, собранных в гармошку. Он стоял перед Даниловым в расстегнутом кителе, засунув руки в карманы галифе.
   – Потрудитесь, капитан, привести себя в порядок, когда обращаетесь к старшим офицерам. Потом, вы пьяны, о чем я немедленно доложу руководству вашего управления.
   Данилов сказал все это холодно, не меняя интонаций, повернулся и пошел к райотделу.
   – Неужели доложите? – спросил Никитин.
   – А как же, Коля. Иначе эта скотина меня каждый день доставать будет.

   Дежурный встретил их прямо у райотдела:
   – Товарищ полковник, квартирная кража.
   – Где?
   – На улице Жданова, в доме семь.
   – Группа выехала?
   – На мотоцикле уехали лейтенант Шелков и эксперт.
   – Давно?
   – Минут пять назад.
   – Транспорт есть? – автоматически спросил Данилов. По привычке спросил. Не мог привыкнуть после МУРа к райотдельской бедности.
   Дежурный развел руками:
   – Вас милиционер проводит коротким путем.
   Ну что ж. Надо идти пешком, тем более что все их имущество – пистолеты в кобуре под пиджаками.
   Улица Жданова была не так далеко, но милиционер знал самый короткий путь через тайные лазы и проходные дворы.
   Они пролезли в дыру забора, прошли по краю огорода, потом проскочили в калитку и вышли на маленькую тихую улицу. Между двумя домами был узкий, как дупло, проход. По нему они вышли на полянку. Удивительную, совсем не городскую, всю заросшую желтыми цветами. Прошагали по ней и выскочили на зады райкома партии, прошли через двор Дома Советов, так здесь называли дом, в котором проживало все местное начальство, и вышли на улицу Жданова.
   Идя по проходным дворам и щелям, Данилов подумал о том, что нужно будет облазить весь город, чтобы знать все лазы и проходняки.
   Дом номер 7 притаился за высоким зеленым забором. Прямо на дощатом тротуаре стоял райотдельский обшарпанный мотоцикл, на коляске которого красовалась подправленная надпись «милиция».
   Милиционер-водитель сидел на лавочке и пытался развинтить какую-то деталь. Увидев начальство, он встал.
   – Шелков там?
   – Так точно, товарищ полковник.
   Они вошли во двор, уложенный красным кирпичом, за домом виднелся сарай, из которого доносились возмущенные крики некормленых поросят.
   – Неплохо живут хозяева, – сказал Никитин.
   – Так, товарищ майор, – пояснил милиционер-провожатый, – здесь Мария Наклейкина живет. Буфетчица с вокзала. Она этот дом в прошлом году купила.
   – Значит, знали, куда шли.
   На крыльцо выскочил Шелков:
   – Товарищ полковник, уркаганы Машку связали, в подвал засунули. Она развязалась…
   – Пойдем посмотрим.
   Богато жила Наклейкина по местным понятиям. Три комнаты, обставленные добротной мебелью, на стенах ковры, буфет, забитый немецким хрусталем. Именно такие бокалы и рюмки вывозили из Германии в качестве трофеев. В комиссионках и с рук они стоили вполне прилично.
   Мебель была разномастная, но тоже из комиссионки. Вполне приличная мебель.
   Эксперт Тимохин отпаивал Наклейкину водой. Она ничего не говорила, только мычала.
   В углу сидел паренек лет шестнадцати и крупный мужик в форме железнодорожника.
   – Это свидетели, – показал на них Шелков.
   – Хорошо, вы пока хозяйку в чувство приводите, а я со свидетелями поговорю.
   – Пошли, сердечная, – Никитин подхватил под руку хозяйку, – пошли, приляжешь и расскажешь мне все.
   – С кого начнем? – Данилов присел на стул.
   – С Леши начинайте, – степенно ответил железнодорожник.
   – Значит, ты – Леша?
   – Да.
   – А полностью?
   – Наклейкин Леонид Петрович.
   – Вот и славно. Начинай по порядку, Леонид Петрович.
   – Я к тете Маше пришел. Мы договорились, что я в одиннадцать приду, помогу ей по огороду.
   – Ты говори спокойнее. – Данилов поощрительно улыбнулся. – Не спеши.
   – Я в дверь постучал – никого. Обошел дом, окна открыты, никого нет. Я удивился: тетя Маша, когда уходит, всегда окна закрывает и ставни запирает. Тогда я в комнату залез.
   – В комнате все так и было?
   – Да, я заметил, что все шкафы раскрыты, вещи на полу, посуда побита… Я тогда начал тетю Машу искать… На кухню забежал, слышу – в погребе стонет кто-то… Я хотел открыть, а на крышке шкаф стоит…
   – Дальше я расскажу, – степенно сказал железнодорожник. – Сосед я. Лагутин Сергей Фролович, работаю машинистом тепловоза. Когда ко мне Лешка прибежал, я сразу недоброе почуял.
   – Почему?
   – А потому, товарищ…
   – Зовите меня Иван Александрович.
   – А потому, Иван Александрович, что повадился к ней ходить один фармазон.
   – Кто?
   – Фамилию не скажу, а имя ему – Колька. Он всю дорогу в буфете на станции крутился или в ресторане. Да в горклубе я его в бильярдной встречал. Люди на работу, а он – шары катать. Из урок он, сюда высланных.
   – Так, интересно. – Данилов задумался. Если этот урка Колька шел на грабеж открыто, значит, решил рвать с поселения.
   – Можно продолжать, Иван Александрович? – спросил Лагутин.
   – Да-да, конечно.
   – Мы сюда прибежали. Шкаф отодвинули, Марию полуживую из подвала вытащили. Я велел Лешке к телефону бежать, а сам топор взял и караулить стал.
   – Спасибо. Наш товарищ запишет ваши показания, а пока побудьте в качестве понятых.
   – Иван Александрович, – в комнату заглянул Никитин, – дело срочное.
   На кровати в спальне сидела Наклейкина. Она уже пришла в порядок. На тумбочке стояла початая бутылка водки. Никитин успокаивал потерпевшую старым способом.
   – Вы послушайте, что она говорит. Давай, Маня, расскажи товарищу полковнику то, что мне говорила.
   – Они… Товарищ… Они…
   – Глотни-ка, Маня, еще пять капель. – Никитин плеснул в чашку водки.
   Наклейкина выпила, сморщилась и посмотрела на Данилова вполне осмысленными глазами:
   – Манто взяли… Чернобурки две… Часов мужских трое…
   – Ты, Маня, разговор их нам поведай. – Глаза у Никитина горели охотничьим азартом.
   – У них наганы…
   – Сколько? – спросил Данилов.
   – Три.
   – Зачем?
   – Они, я подслушала, сберкассу сегодня грабить будут.
   – Когда?
   – В перерыв.
   Данилов взглянул на часы – в его распоряжении оставалось тридцать пять минут.
   У него два милиционера, Никитин, Шелков и он. Всего пять. Вполне хватит.
   – Шелков!
   В комнату вошел лейтенант.
   – Ты сберкассу городскую знаешь?
   – Так точно, моя сестра там заведующая.
   – Тем лучше. Второй вход в нее есть?
   – Есть. Задний ход в палисаднике. А что случилось, товарищ полковник?
   – Брать ее будут сегодня в тринадцать.
   – Как «брать»? – не врубился Шелков.
   – Грабить то бишь.
   – Да не…
   Данилов не дал ему договорить:
   – Сколько ходу до сберкассы?
   – Минут семь.
   – Значит, десять. Пять-восемь минут на переговоры.
   – Надо в райотдел позвонить, – перебил его Шелков.
   – Вы, Шелков, пока что мой подчиненный.
   – Виноват, товарищ полковник.
   – Звонить не будем. Никаких разговоров через коммутатор. У меня в вашем городе уже был печальный опыт. Ровно десять лет назад… Тимохин, бегом в райотдел, передай: пусть незаметно блокируют подходы к сберкассе. Пусть все щели закроют. Давай.
   Эксперт бросился к мотоциклу.
   – В здание проникаем незаметно. Все остальные подробности операции на месте.

   Ходики на стене неумолимо подвигались к часу. Данилов сидел в маленьком зальчике лицом к входу и делал вид, что проверяет облигации. Пистолет лежал рядом, прикрытый газетой. У входа, на стремянке, пристроился Никитин, он нацепил старый синий халат, нахлобучил какую-то немыслимую кепку.
   За барьером укрылся Шелков с милиционерами.
   Тик-так. Тик-так. Стучали ходики, и звук их был похож на шаги времени.
   До перерыва осталось семь минут. Дверь распахнулась, и в сберкассу вошел паренек лет семнадцати.
   Был он юркий, со стрижечкой «бокс», с челочкой. И одет по последней московской блатной моде: желтые туфли, серые коверкотовые брюки тридцать сантиметров, двухцветная курточка, воротник рубашки выпущен. Он зыркнул глазами. Ничего подозрительного. В углу седой фраер облигации проверяет. Монтер на стремянке.
   Он подскочил к барьеру:
   – Деньги-то есть?
   – А тебе зачем? – спросила кассирша.
   Спокойно спросила, без тени страха.
   – Аккредитив хочу отоварить.
   – Иди, после обеда придешь.
   – Приду – жди, – ощерился пацаненок. Сплюнул на пол, еще раз зыркнул по сторонам и выскочил.
   Данилов увидел в окно, как из-за угла выкатился трофейный вездеход. Маленькая юркая машина.
   Он не успел подивиться на это чудо, как в кассу вошли двое в хороших костюмах и давешний паренек, в руках у них были пистолеты.
   Немецкие, автоматически отметил Данилов.
   – Нажмешь на сигнализацию – убью! – крикнул высокий чернявый парень.
   И тут же Никитин, оттолкнувшись от стенки вместе с лестницей, упал на него.
   Грохнул выстрел.
   Из-за барьера выскочил Шелков с милиционерами.
   – Бросай оружие!
   Второй, коренастый, видимо, очень сильный, вскинул пистолет.
   Данилов выстрелил. Коренастый упал.
   Пацан бросился к дверям, но, увидев милиционеров, отскочил к окну.
   – Не подходи. Не подходи… Убью!.. – истерично взвыл он.
   Данилов бросил в него стул. И мальчишка, выронив пистолет, покатился по полу. На него бросились милиционеры.
   Все.
   В сберкассу вошел Ефимов.
   – Ну, Иван Александрович…
   Слов у него не было, он только развел руками.

   Данилов вошел в свой кабинет. Комната была совсем маленькой, похожей на его закуток в МЧК.
   В комнате еле втиснулись стол да сейф, на стене у дверей была прибита вешалка.
   А вот телефонов было три. Местный, городской и прямой связи с районным начальством.
   Данилов снял пиджак и решил пойти на двор умыться. Внезапно затренькал, замигал лампочкой спецтелефон.
   – Данилов.
   – С вами будет говорить Пал Палыч.
   Кто такой таинственный Пал Палыч, Данилов не знал, но, судя по бойкому секретарскому голосу, это наверняка кто-то из местных тузов.
   – Данилов? – раздался в трубке ледяной командный баритон.
   – Да.
   – Ты это что устроил в сберкассе? Стрельбу поднял – весь город мне распугал…
   – Я банду брал. Вооруженную.
   – Это в Москве палить можно. А у нас население точно знает, что линия ВКП(б) оберегает людей от уголовников. Тебе мало выговора?
   – Мне выговора вполне хватает, – перебил райкомовского начальника Данилов, – а партия учит нас беспощадности к вооруженному врагу. Удивительно, что мне надо напоминать об этом вам.
   Сказал и бросил трубку.
   Данилов вышел во двор, где проводник прогуливал овчарку Альму. Она посмотрела на полковника глазами цвета темного янтаря, словно размышляя: вцепиться в его серые брюки или нет.
   Рукомойник был прибит прямо к стене. Данилов ударил по нему – воды не было.
   – Я сейчас принесу, товарищ полковник! – крикнул проводник.
   Он схватил ведро и побежал к колодцу. Собака направилась к Данилову. Она подошла, взглянула и легла рядом.
   – Ты чего, псина?
   Собака мотнула хвостом и закрыла глаза.
   – Вы не бойтесь. Она своих не трогает, – подошел проводник.
   – А как она узнает, кто свой?
   – Не знаю.
   – Слушай, старшина, ты мне не польешь?
   Данилов снял рубашку, стянул майку:
   – Давай.
   Холодная колодезная вода обожгла тело, смыла утреннюю усталость. Данилов крепко вытерся полотенцем и пошел к себе.
   В коридоре он встретил Ефимова. Начальник райотдела был радостно возбужден.
   – Иван Александрович, не знаю, как вас благодарить. От такой беды спасли. Мне бы век не расхлебать.
   – Нашел бы как выкрутиться, Виктор Петрович. – Данилов достал папиросу. – А меня уже ваш Пал Палыч пообещал из партии исключить.
   – Знаю. Это ему начальник райМГБ доложил. Он мужик вредный, поганый даже мужик. Вы с ним поцапались?
   – Было дело. Утром, как раз перед боями нашими жаркими.
   – Я слышал, у вас, Иван Александрович, завязки в Москве в управлении есть?
   – Откуда информация?
   – Тайна.
   – Агент Никитин…
   – Неважно.
   – Есть кое-кто.
   – Вы попросите окоротить его, а то он гадить все время будет.

   Ефимов не стал рассказывать, как при нем первый секретарь райкома партии звонил в Москву, в обком, и кричал, что с него хватает сосланных уголовников, а погоревшие, запятнавшие себя милиционеры ему не нужны. А потом сказал:
   – Ты его замом назначить хочешь. Не допущу!
   – Погоди, Пал Палыч, – вмешался в разговор председатель исполкома, – этот Данилов нас от большой беды отвел. В сберкассе облигациями золотого займа и наличными было шестьсот тысяч с копейками. За это нас бы не похвалили. Ты в замы к Ефимову прочишь Галкина?
   – Человек опытный, инструктор исполкома, раньше в органах работал.
   – Да какие там органы, пожарником был. Видишь, обстановка какая? Банды в Москве, у нас объявилась, а если у них дружки затаились? Шутка сказать, с оружием, даже немецкий автомобиль раскопали. Нам сейчас милиционеры, как псы-волкодавы, нужны. А Галкин одно хорошо делает – в самодеятельности на баяне играет.
   – Ладно, идите, я подумаю. – Первый секретарь откинулся в кресле, расстегнул белый китель-сталинку.
   – Пал Палыч, – вмешался Ефимов, – а что с машиной-то делать?
   – По-фронтовому, – засмеялся секретарь, – трофей твой. Как, советская власть, не возражаешь?
   Председатель исполкома только руками развел.
   Обо всем этом Ефимов умолчал. Но о машине сообщил радостно.
   – Вездеход этот, Иван Александрович, теперь ваш. Вы машину-то водите?
   – Конечно, и Никитин у нас известный шофер-лихач. Она теперь за оперативниками будет закреплена.
   – Нет, здесь я с вами не соглашусь. – Ефимов поднял руку. – Больше того – командные права использую.
   В коридоре появился Никитин. Он был возбужден и встрепан.
   – Не колется, сука.
   – Ты с кем работаешь? – спросил Данилов.
   – С Акимовым Колькой.
   – Пацана этого, Аксакова, давай ко мне.

   Данилов вошел в кабинет, уселся за столом, приготовил бланк протокола. Взяли они нынче троих. Высланного после отсидки из Москвы, дважды сидевшего за грабежи Николая Акимова по кличке Матрос, его бывшего подельника Виктора Лопухова по кличке Утюг и молодого семнадцатилетнего паренька Алексея Аксакова. Все трое жили в Москве в одном дворе, и пока Акимов и Лопухов добывали стране древесину, подрос их сосед, решивший стать налетчиком.
   – Можно, товарищ полковник? – заглянул в дверь милиционер.
   – Заводи.
   Лешка Аксаков вошел в кабинет независимой походкой, пританцовывая, видимо, именно так он собирался войти в камеру «Таганки».
   – А, – лениво сказал Данилов, – вот ты какой убийца, Аксаков.
   – Ты чего, начальник, ты чего…
   – Замри, сявка, ты еще у параши не лежал, а уже со мной так разговариваешь. – Данилов грохнул кулаком по столу.
   – А как? – плаксиво спросил Лешка.
   – Называй меня гражданин полковник. Ясно?
   – Да.
   – Теперь отвечай, как и при каких обстоятельствах ты, сопляк, убил работника милиции в Большом Черкасском?
   – Да не убивал я, – почти заплакал Лешка.
   – Вот, – Данилов достал из стола бумаги, – видишь? Это акт экспертизы: из пистолета, изъятого у тебя сегодня, убит сотрудник милиции. Так что колись по-хорошему, а то мы с тобой иначе поговорим. Тем более вышка тебе обеспечена.
   – Какая вышка, гражданин полковник, я малолетка, – заплакал Лешка.
   – По указу 12-1 ты за убийство работника милиции едешь к вышке паровозиком.
   – Не убивал я. – Лешка размазал кулаком по лицу грязные слезы.
   – А где вальтер взял?
   – Никола Матрос дал.
   – А он где взял?
   – Мужик здесь один есть, он и примусы, и маслят за башли дает.
   – Где он живет?
   – На торфоразработках, на узкоколейке работает.
   – Имя?
   – Виктор.
   – Фамилия?
   – Не знаю.
   – Значит, вы ему должны отдать пистолеты. Когда?
   – Сегодня, и машину тоже.
   – Молодец, Леша. Давай все это запишем, ты нам правду – а мы тебе поможем. Не дело такому хорошему пацану по тюрьмам шемонаться. Ты Витьку этого видел?
   – Да.
   – Значит, он тебя в лицо знает?
   – Ага.
   – Вот ты нас к его конуре и приведешь.
   Через час в кабинете начальника собрался весь оперсостав.
   – Товарищи, – начал Данилов, – времени у нас предельно мало. В процессе работы с группой Матроса нам стало известно, что оружие им выдает некто Виктор, проживающий в доме на болоте.
   Данилов подошел к карте района, указкой показал место, где стоит дом.
   – Раньше здесь кончалась узкоколейка, теперь, как я вижу, колею протянули дальше.
   – Торфоразработки расширились, – сказал начальник БХСС Смирнов.
   – В этом доме десять лет назад мы брали основной костяк банды Музыки. Тогда Виктор, фамилия его Банин, помог нам. Он был бандпособником, в операциях участия не принимал, а если и принимал, доказать этого не удалось, поэтому суд принял во внимание эти обстоятельства – дал ему пятнадцать лет и заменил штрафбатом. Его ранили. Кровью вину он искупил, воевал, получил награды. Вернулся и занялся старым делом. Видимо, он знал место, где бандиты прятали оружие. Даже вездеход немецкий был припасен. Территорию эту курирует лейтенант Шелков, ему слово.
   – У Банина собираются высланные сюда преступные элементы. Пьют, играют в карты, с бабами, сами понимаете, шалят. Мы не препятствуем, так как там работает агентура, и мы многих посетителей держим под оперативным контролем. Собираются там вечером, после работы. Жаль, конечно, такое место терять.
   – А почему терять? – перебил его Данилов. – Возьмем Банина, на его место посадим надежного агента. Давайте готовиться. Мы должны на последнем поезде подъехать.

   Да, многое изменилось за десять лет. Теперь узкоколейка начиналась не от кирпичного завода, который нынче именовался кирпично-керамический, а от самой настоящей станции. Сюда по утрам приходили те, кто работает на торфоразработках. Грузовая ветка уходила за ворота торфоразрабатывающей фабрики. Здесь делали брикеты, похожие на уголь.
   Когда-то Кравцов рассказывал Данилову об этой фабрике и керамплитке, которую должен был, если бы не война, выпускать кирпичный завод.
   Сделали люди. Все сделали. Даже больше того.
   Дом, в котором когда-то он брал эту сволочь Горского, был теперь вроде как одной из трех станций узкоколейки. Начальником, стрелочником, телефонистом и путевым обходчиком был Банин.
   По просьбе Данилова дежурный этой маленькой дороги позвонил Банину и предупредил, что идет последний товарняк, который сделает остановку у него.
   Следовательно, Банин должен был с сигнальным фонарем встречать поезд.
   Оперативники залезли в узкий, почти игрушечный вагончик, и поезд тронулся.
   Данилов вышел на площадку и закурил. Темнота уже сгустилась, и на торфяниках, словно волчьи глаза, засветились одиночные огоньки. В лицо бил прохладный воздух, пахнущий болотным тленом и торфом.
   Трудяга-тепловоз неспешно тянул вагоны сквозь мрачноватую болотную жуть.
   Десять лет назад Данилов так же ехал по этой дороге на ручной дрезине. Но неслась она в полной темноте, и воздух был другой. Заросшие болота пахли сыростью и неведомыми цветами.
   И бил в лицо упругий ветер, и ощущение опасности, реальное и близкое, словно вернулось из той стремительной ночи, когда ехал он к этому дому на ручной дрезине.
   Кажется, десять лет – огромный срок. Но переплелись воспоминания и явь, и остались только ночь, тяжесть кобуры на боку да холодок опасности.
   А трудолюбивый тепловоз тянул смешные платформы и вагончики через ночь. Через болотную гниль, через сладковатый запах торфа, через клокочущие голоса неведомых птиц.
   Наконец застучали буфера, задрожала площадка под ногами, начал тормозить состав.
   Глаза Данилова привыкли к темноте и различили светлый дощатый перрончик и человека с сигнальным фонарем.
   – Это Банин, – сказал за его спиной кондуктор.
   Данилов вынул пистолет из кобуры, вогнал патрон в ствол и спрыгнул на землю.
   Банин поднял фонарь, стараясь различить, что за люди приехали сюда в такую пору.
   – Опусти фонарь, Банин, – Данилов поднял пистолет, – и не дергайся. Ты меня помнишь?
   С двух сторон к Банину подошли оперативники.
   – Оружия у него нет.
   – А зачем оно ему? – Данилов сунул пистолет в кобуру. – Он его напрокат дает.
   Он подошел к Банину вплотную, осветил лицо карманным фонарем:
   – Узнаешь?
   – Узнаю, – мрачно ответил Банин.
   – Тогда пошли, покажешь, где твои лабазы каменные.
   – А если не покажу?
   – Тогда сами найдем, но в лагерь – а это я тебе обещаю – калекой уедешь.
   Они пошли к дому, смутно различимому в темноте.
   – Ишь, окна занавесили, – сказал за его спиной Шелков.
   Поднялись по ступенькам, и вдруг грянул в доме аккордеон. И до боли знакомая мелодия зазвучала.
   Музыкант играл прекрасно. И оперативники остановились на крыльце – не хотели мешать, хотели слушать нежный голос аккордеона.
   Данилов толкнул дверь, вошел в темные сени, и память услужливо и стремительно подсказала ему, что справа – лестница на второй этаж, а чуть левее – дверь в большую комнату.
   И всхлипнул, словно подавился, инструмент. Данилов вошел в комнату.
   За большим столом, уставленным бутылками, сидели шестеро, в углу, прислонившись спиной к стене, стоял молодой парень с аккордеоном.
   Данилов вошел и словно натолкнулся на взгляд, тяжелый и недобрый.
   Лицом к нему за столом сидел Славка Аникин по кличке Шкаф, налетчик с Покровки, которого Данилов лично брал в сорок пятом году.
   – Так, граждане бывшие уголовники, попрошу предъявить документы. А ты, Аникин, на меня глазами не зыркай, здесь тебя никто не боится. И проясни мне: почему ты отдыхаешь в этой приятной компании, вместо того чтобы заготовлять для страны древесину?
   – Меня по зачетам выпустили.
   – Ты встань, не со шнырем разговариваешь.
   Аникин неохотно поднялся.
   – А ну, всем два шага от стола. Шелков, посмотри, что они туда сбросили. Учтите, откатаем пальцы и всем предъявим 182-ю. Конечно, если найдем что-то.
   Данилов оставил оперативников разбираться с задержанными, а сам с Никитиным отвел Банина на второй этаж. В маленькой комнате, где он когда-то брал Горского, где чуть не пристрелил эту мразь, стоял обшарпанный однотумбовый стол, висел дистанционный телефон с зеленой трубкой, рядом какой-то постоянно гудящий прибор, расписание и чехол для флажков.
   – Садись, Банин, – Данилов присел на край стола, – разговор у нас будет серьезный.
   – А я с тобой, – Банин опустился на табуретку, – говорить без начальника райМГБ не собираюсь…
   Договорить он не успел: Никитин выбил из-под него табуретку, и Банин грузно рухнул на пол.
   – Чекист, значит. – Никитин от души ударил его ногой.
   Банин со стоном поджал ноги к животу.
   – Чекист, – продолжал Никитин, – а помнишь, что советская власть Ягоду и Ежова расстреляла, а сейчас Абакумова посадила, а с тобой-то мы как ее представители на месте разберемся.
   – Слушай меня, Банин. – Данилов с интересом разглядывал гудящее устройство на стене. – Времени у нас мало. Мы Матроса в сберкассе повязали, сейчас тебя с одним из его подельников залепим, и ты кончил на 59-3, а это статья подрасстрельная, и на нее указ прошлогодний не распространяется.
   Банин с трудом поднялся, сел на топчан.
   – Чего надо?
   – Сдашь оружие – я тебе вменю 183-ю, за хранение. Ты меня знаешь, я слово держать умею. В сорок втором мог убедиться, а на чекистов не рассчитывай, они тебя первые закопают.
   – А если не сдам? – Банин погладил рукой живот, отдающий тупой болью.
   – Тогда, – спокойно сказал Никитин и достал из кармана наган, – я тебя сейчас пристрелю, а потом мертвому эту штуку в руку вложу. Убит при попытке нападения на сотрудников угрозыска. Смекнул?
   – Чего тут не смекнуть. Ты, видать, шустрый сыскарь, – зло выдавил Банин, – тебе человека шлепнуть – что муху прибить.
   – На темы нравственности, Банин, поговоришь со следователем. – Данилов встал. – Где оружие?
   – А вы меня потом не кончите?
   – А какой нам смысл? – сказал Никитин. – Крови наших ребят на тебе нет, сдай примуса и гуляй себе в камеру.
   – Пошли. – Банин встал, внимательно поглядел на Данилова.
   Тот словно прочитал в его глазах вопрос: «Не обманешь?»
   – Не обману, Банин. Мое слово крепкое. Ты не меня бойся, а своих дружков из госбезопасности.
   Они спустились на первый этаж. Оперативники закончили проверку документов и составление протоколов.
   – У всех документы в порядке. Аникин, Рубцов, Калганов и Рябов сосланы на сто первый, Бондаренко и Степанов – местные жители, а музыкант Мозаев раньше привлекался по 58-й.
   – Оружие нашли?
   – Нет.
   – Всех отпустить.
   – А притон? – удивился Шелков.
   – А вы, лейтенант, разве не собираетесь с друзьями выпить, музыку послушать?
   – Но…
   – Никаких «но». Отпустить.
   И Шелков, и Данилов разыгрывали этот спектакль, прекрасно зная, что отпустят этих людей, так как среди них был прекрасно законспирированный агент.
   А рассвет пока не приходил. Ночь еще висела над болотом. И в этой ночи болото, остров и торфяники жили своей, отдельной жизнью. А угадывалась она по звукам непонятным и поэтому тревожным.
   – Как ты, Банин, здесь живешь? – Данилов закурил. – Тут прямо как в сказке о Змее Горыныче.
   – Какая уж здесь сказка, начальник, сплошная дурацкая быль.
   – Ты, видать, Банин, на этом острове философом стал. Ну ладно, ты лучше скажи: как немецкий вездеход достал?
   – А очень просто. Меня из тюряги освободили аккурат в августе. Я, конечно, домой. Туда-сюда. А тут и немцы пришли. Я в подвале отсиделся, а когда наши-то напирать стали, гляжу, немцы на вездеходе этом подъехали. Я не знаю, куда они делись, но я машину эту спер и в сарае спрятал. Потом с Музыкой связался. Дальше вы знаете. А машинка-то эта стояла. Ну, я ее Матросу за две косых и продал.
   – Силен, – рассмеялся в темноте Никитин.
   Они, подсвечивая фонарем, шли по высокой траве, сырой от росы.
   – Далеко? – спросил Данилов.
   – Пришли. Светите.
   В свете фонарей глянцево блестела листва густого орешника. Банин раздвинул ветки, разбросал какие-то доски, и они протиснулись на маленькую полянку в густых зарослях орешника.
   Банин снял дерн – под ним была крышка люка. Он дернул за кольцо, и она без скрипа поднялась. Видимо, хорошо смазывал Банин петли. Данилов наклонился, посветил фонарем. Вниз уходила маленькая лесенка.
   – Свети, – скомандовал он Никитину и осторожно начал спускаться.
   Данилов очутился в подземном сооружении, напоминающем немецкий дот, который он видел в сорок первом под Москвой.
   – Давай, давай, – раздалась веселая скороговорка Никитина.
   – Я сейчас свет зажгу. – Банин чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу под потолком.
   И теперь Данилов увидел, что стоит в достаточно широком коридоре, обшитом потемневшими от сырости досками.
   – Кто же этот дворец построил?
   – Немцы, – хмуро ответил Банин. – Они Музыку навроде партизана здесь оставляли, да только тому война до феньки была. Он пограбил, как нужно, и хотел сначала в Ташкент свалить, а там через границу в Иран пробиться.
   Банин толкнул одну из дверей.
   Данилов посветил фонарем и обмер. В пирамиде стояли хорошо смазанные автоматы ППШ, в ящиках на полу – патроны и пистолеты.
   – Значит, ты на следствии об этом умолчал? – повернулся он к Банину.
   – А чего говорить. Я об этом блиндаже случайно узнал. Проследил Горского. Думал, здесь деньги да рыжевье [10 - Рыжевье – золото, мелкие золотые изделия и вещи (жарг.).].
   – Зови, Никитин, понятых, протокол писать будем. А ты, Банин, решил стволы в деньги обратить?
   Банин ничего не ответил, только безнадежно махнул рукой.

   Все, кто ранним утром находились в райотделе, высыпали во двор. Ящики с оружием и патронами накрыли брезентом. Вызвали из дому следователей, и они начали допросы.
   – Я пойду посплю пару часов, – сказал Данилов Ефимову, – вы уж тут без меня задокументируйте все.
   – Идите, Иван Александрович, – сказал Ефимов, – а то на вас лица нет.
   Данилов вышел на пустую Советскую улицу. Было около шести, город уже начал просыпаться. Показалась первая телега с будкой, на которой было написано «Продукты», загремела по булыгам бочка ассенизатора, вышла из калитки старуха и уселась на лавочку возле забора.
   Новый день начинался.
   Данилов открыл ключом дверь на террасу, разделся и пошел в палисадник, где хозяева сообразили самодельный душ. Вода, подостывшая за ночь, приятно холодила, смывала усталость и нездоровый запах болота.
   Потом он вытерся, выпил стакан молока, лег в постель и уснул.

   Проснулся он сразу. Сработала годами приобретенная привычка. В комнате кто-то был.
   Данилов открыл глаза и увидел начальника райМГБ капитана Кожанова и стоящего в дверях Никитина.
   – Вы, полковник, – подчеркнуто вежливо сказал Кожанов, – чутко спите. Прямо волчий сон.
   – Вы, капитан, пришли, чтобы сказать мне это?
   – Разговор есть.
   – Тогда выйдите, я оденусь.
   Кожанов хмыкнул и вышел из комнаты.
   – Коля, – крикнул Данилов, – возьми у хозяйки кипяточку!
   Никитин принес горячей воды. Данилов побрился, умылся, вынул из шкафа белый китель с колодками и знаком, смочил лицо одеколоном.
   Он вышел на террасу и увидел, как уставился Кожанов на ряды орденских планок и на знак «Почетный чекист».
   – Слушаю вас, капитан. – Данилов сел, закинув ногу на ногу.
   – Нехорошо получается, товарищ Данилов. – Капитан строго поглядел на него. – Нехорошо получается: арестовываете моего человека.
   Лицо Кожанова начало покрываться красными пятнами, голос чуть не срывался на крик.
   – Чаю не желаете? – спокойно спросил Данилов.
   – Чего?.. Как?..
   – Чаю, я спрашиваю, не желаете?
   – Я сюда не чаи пришел распивать, – рявкнул капитан.
   – Но-но… Тихо. – Данилов стукнул ладонью по столу. – Вы коней-то попридержите, капитан…
   – Каких коней? – Кожанов вскочил. – При чем здесь кони…
   – Я сказал, тихо, капитан, – все так же не повышая голоса, перебил его Данилов, – излагайте дело.
   – Вы взяли моего человека.
   – Я его, капитан, за десять лет беру второй раз. И всегда по делу.
   – На что вы намекаете?
   – Я взял не только Банина, но и обезвредил склад оружия, который вполне мог быть использован для террористических целей. Десять лет двенадцать автоматов и двадцать три пистолета ждали своего времени. На вашей территории, между прочим. Как вы это объясните?
   – Какое оружие? – севшим от волнения голосом спросил капитан.
   – А вы, как я вижу, на службе не бываете, иначе вам бы утром дежурный доложил об этом событии.
   – Где взяли оружие?
   – Прямо рядом с домом, где жил и трудился ваш агент. Удивляюсь, капитан, как вы не знали об этом? А может быть, знали? Тогда возникает законный вопрос: для чего пряталось это оружие? И вопрос этот, думаю, вам зададут.
   Кожанов встал и молча вышел. Хлопнула калитка. Взревел на улице мотор «победы».
   – Лихо вы его, – сказал Никитин.
   – А ты как думаешь, – зло ответил Данилов, – он же собирался нам дело пришить. Так что, Коля, давай чаю попьем и дуй в Москву в УМГБ к Свиридову.

Никитин

   Ему повезло. Он подсел на проходящий скорый, который остановился на станции, чтобы сдать больного.
   Никитин сразу же прошел в вагон-ресторан, заказал две бутылки пива, салат оливье и шницель де-воляй.
   В прекрасном расположении духа ехал он в Москву, тем более что там у него появились некоторые дела. В сорок третьем в Ленинграде он познакомился с замечательной девушкой Олей. Ну, познакомился, погулял с ней, и расстались.
   А в пятидесятом в райцентре, куда он приехал в отпуск, соблазненный рассказами Ефимова о богатых грибных местах, случайно встретил ее в клубе.
   Оля окончила библиотечный техникум и получила направление в районную библиотеку.
   Конечно, странно, что не нашлось ей работы в Ленинградской области, но начальство считало, что молодые специалисты должны уезжать подальше от дома.
   Так что отпуск тот Никитин провел в любовном угаре. Отношения их длились уже два года, и они твердо решили пожениться этой осенью. Почему Оля выбрала для женитьбы именно сентябрь, оставалось тайной. Но Никитин радостно согласился. Он вообще впервые соглашался практически со всем, что предлагала ему подруга.
   Оля сдавала экзамены на заочное отделение Московского библиотечного института и поэтому жила в комнате Никитина в Столешниковом.
   От вокзала Никитин доехал на троллейбусе до Советской площади, зашел в магазин «Соки – воды», не торопясь выпил малинового сока, постоял в прохладном, облицованном кафелем зале и вышел на улицу.
   Что говорить: Москва, она и есть Москва. Особенно видно это после маленького райцентра. Вон толпа нарядная просто плывет по улицам. Мужчины в красивых костюмах, женщины в ярких платьях. Никитин перешел на другую сторону, жалея, что не может зайти в кафе «Отдых», прошел мимо «Арагви», у входа в который, несмотря на дневное время, толпились веселые сограждане в ожидании шашлыков и цыплят табака.
   И начал спускаться в Столешников. На углу Пушкинской встретил Витю Чернова, начальника розыска «полтинника», так в просторечии именовалось 50-е отделение. Он рассказал о бандочке, громившей московские магазины и сберкассы. Естественно, что Никитин читал сводки, но масса пикантных подробностей была весьма интересна.
   Столешников, как всегда, клубился народом. Что и говорить, был это самый веселый московский переулок. И публика здесь была специфическая. Нарядная и праздная. Наверное, нигде в Москве не приходилось столько красивых женщин и элегантных мужчин на один квадратный метр площади.
   Еще бы! Две роскошные комиссионки, два магазина «Меха», «Ювелирный», скупка драгоценностей, роскошное кафе «Красный мак».
   А во дворах куча частных мастерских. Кепочники, ювелиры, часовщики, заправка авторучек. Чего здесь только не было.
   Сюда слетались московские щипачи и мошенники. Здесь, у магазина «Подарки», брал Никитин Колю Савушкина с подельниками. Они поджидали, когда выйдет из ресторана «Аврора», который тоже был рядом, на Петровских линиях, подгулявшая компания, и, показав пистолет и ножи, раздевали веселых московских граждан. Коля Савушкин был психолог – не зря учился в МГУ. В «Аврору» послушать джаз знаменитого Лаци Олаха [11 - Лаци Олах (1911–1989) – венгерский и советский барабанщик-джазмен.] собиралась вся трудовая деловая московская бражка. Особый тон задавали артельщики и торгаши. Но в «Аврору» ходили и спортсмены, и артисты, и золотая молодежь Москвы. Да и Никитин любил зайти сюда: похлопать по шкуре чучело медведя при входе, поздороваться с боевым чекистом метрдотелем Сахаровым, послушать знаменитого Лаци.
   До четырех утра гуляла здесь веселая Москва.
   И сейчас, проходя по Столешникову, Никитин срисовал двух перекупщиков золота: Морду и Морденка. Двух братьев, держащих в руках подпольную скупку бриллиантов, золота и царских десяток.
   Промелькнул у комиссионки вещевой барыга по кличке Челси, солидно поклонился сыщику известный домушник Лазарь.
   Никитин бегом взбежал на свой второй этаж, открыл дверь и попал в знакомый и такой милый коридор своей коммуналки.
   Дверь в его комнату была закрыта, значит, Оля ушла в институт.
   Из кухни вышла соседка Анна Ильинична:
   – Это ты, Коля?
   – Я, тетя Аня. Оля в институте?
   – Побежала. Она как знала, что ты приедешь, – свекольник холодный сделала да котлет нажарила. Будешь есть?
   – Хорошо бы, я только позвоню.
   Телефон висел в коридоре. Старый заслушанный аппарат. Никитин набрал номер.
   – Свиридов, – ответила трубка.
   – Товарищ полковник, майор милиции Никитин…
   – Ты где? – оборвал его Свиридов.
   – В Столешниковом.
   – На квартире. Через десять минут спускайся. Машину высылаю.
   Свиридов положил трубку.
   «Ишь ты. Даже адрес знают», – неприязненно подумал Никитин.
   Он не любил чекистов. От них постоянно исходило странное ощущение опасности. Когда милицию перевели из МВД в МГБ, Управление уголовного розыска стало Управлением уголовного сыска. Часть наиболее доверенных сотрудников были переаттестованы на МГБ и остались оперуполномоченными, а остальные превратились в сыщиков.
   В его отделе трое ребят, ставшие офицерами МГБ, получали больше него, начальника, так и оставшегося майором милиции.
   Эта порочная система немедленно изменила дружескую, сплоченную обстановку, которой всегда славился МУР, породила зависть и наушничество.
   Никитин без сожаления ушел из МУРа, в котором проработал ровно десять лет и прошел путь от опера в ОББ до начальника отдела особо тяжких преступлений.
   Все эти сажины, муравьевы и прочие коммивояжеры от уголовного розыска изо всех сил старались завести в московской милиции эмгэбэшные порядки. И, что интересно, это им удавалось. Не та обстановка стала в МУРе, не та. Но все равно ребята в угрозыске работали славные, и такие, как Сажин и Муравьев со всеми их подлыми примочками, никогда не сделают из лихих оперов-сыщиков эмгэбэшников.
   Никитин спустился вниз и увидел серую «победу», стоящую у порога.
   – Я Никитин, – наклонился он к опущенному боковому стеклу.
   – Садитесь, товарищ майор, – распахнул дверцу шофер.
   Никитин удобно устроился на переднем сиденье.
   – Приказано доставить вас к бюро пропусков.
   Машина выскочила на Пушкинскую, постояла, пережидая троллейбус, и, лихо повернув, пошла к Лубянке. Через несколько минут Никитин вошел в бюро пропусков.
   У окошечка его ждал капитан госбезопасности.
   – Вы Никитин?
   – Я.
   – Давайте ваше удостоверение, товарищ майор. Оружие есть?
   – Конечно.
   – Придется сдать.
   Никитин приподнял полу кителя, отстегнул ремешок оперативной кобуры, достал ТТ.
   – Куда?
   Окошко распахнулось, младший лейтенант взял удостоверение и пистолет и через несколько минут протянул пропуск и металлический жетон.
   – Не забудьте отметить, товарищ майор, и не потеряйте жетон.
   – Постараюсь, – усмехнулся Никитин.
   На проходной – опять младший лейтенант и два сержанта с пистолетами. Проверили пропуск и пропустили.
   Никитин впервые был в здании московского УМГБ. Ничего особенного. Как и у них в МУРе. Темные коридоры, народ суетится. По широкой лестнице они поднялись на второй этаж.
   – Сюда. – Капитан толкнул дверь.
   Обычная приемная. Только вместо привычной секретарши – лейтенант в форме. Как во время войны в МУРе.
   – Майор Никитин, – сказал капитан.
   – Минутку. – Лейтенант вскочил, скрылся за дверью.
   Появился он сразу же.
   – Товарищ полковник ждет.
   Кабинет у Свиридова был небольшой. Портреты Ленина, Сталина, Дзержинского на стене. Телефоны. Стол для совещаний.
   Свиридов поднялся навстречу. Крепко пожал руку. Был он в хорошем штатском костюме, в красивом галстуке.
   – Давай, Никитин, садись. Сейчас чай пить будем. Наслышан я о ваших делах. Молодцы. Лихо вы банду Матроса повязали. Одним ударом три крупных преступления раскрыли. Ну а что для процента заныкали?
   – Да так, Алексей Григорьевич, по мелочи.
   – Жуки вы с Даниловым известные.
   – А что делать, последний квартал на носу, отчитываться надо.
   – Руководство управления и министерства о ваших подвигах знает. Ты мне рапорт Данилова привез?
   – Так точно. – Никитин достал из кармана кителя бумагу.
   Свиридов взял ее, усмехнулся:
   – Не быть тебе, Никитин, чиновником. Ну кто так поступает с бумагами в инстанцию? Но ничего, главное – суть. Ну а твой рапорт?
   – Так я думал…
   – А ты не думай. Садись и пиши.
   Никитин писал рапорт, проклиная тот день, когда согласился ехать в Москву. Уж больно не любил он всяческих бумаг.
   Появился лейтенант, принес хрустальные стаканы в тяжелых мельхиоровых подстаканниках, над которыми клубился парок, тарелку с бутербродами и сушки.
   Никитин дописал последние строчки, протянул бумагу Свиридову. Тот прочитал ее и положил на стол.
   – Что же не написал, что Банин был агентом Кожанова?
   – А я этого не знал.
   – Почему не объединил склад оружия через агента с начальником райМГБ? Почему не намекнул на возможность теракта?
   – Я этого не знаю, товарищ полковник, – резко ответил Никитин.
   – Ну а если я тебе прикажу это дописать? – прищурился хитро Свиридов.
   – Я этого писать не буду.
   – Почему?
   – Потому что это туфта.
   – Вот и Данилов об этом не пишет. А Кожанов его да и тебя тоже не пожалел, он в своей бумаге целый роман про вас написал.
   – Это его дело, – спокойно ответил Никитин.
   – Чистоплюи вы. – Свиридов прихлебнул чая. – Если бы два года назад Данилов написал о художествах Муравьева в Польше, не вы бы сидели в райцентре, а он.
   – Не приучены мы к этому, Алексей Григорьевич. – Никитин достал папиросу и вопросительно посмотрел на Свиридова.
   – Кури, чего там. Значит, не приучены. Это ты правильно сказал. За это я вас с Даниловым и ценю. Отличные вы ребята. Жить-то как собираетесь: жалованье в райцентре вполовину против московского.
   – Ничего, у нас дома огород. Будем помидоры да картошку растить.
   – Жаль мне Данилова. Очень жаль. Человек прекрасный и опер от Бога.
   Не сказал Свиридов о том, как утром сегодня бегал по инстанциям, доказывал, что надо снять с Данилова партвзыскание и перевести на работу в Москву. А час назад ему позвонил генерал Гоглидзе и, матерно обругав, приказал сидеть тихо и не бегать к руководству с глупыми предложениями.
   И, глядя на Никитина, с аппетитом жующего бутерброд с сыром, Свиридов думал о том, что трудно придется этому парню в жизни. Тяжелые времена наступают, ох тяжелые.
   Никитин, пьющий чай, не знал и не мог знать о той борьбе, которая началась в высших кремлевских сферах. Не знал он, что здоровье Сталина начало сильно пошаливать. Но, правда, об этом никто не знал, кроме вездесущего генерала Власика и, значит, Берии, который в свою очередь информировал Маленкова.
   Берия, официально не занимающийся вопросами госбезопасности после ареста Абакумова, фактически снова через своих подручных – братьев Кобуловых, Цинаву, Гоглидзе, Мешека, Деканозова – руководил политическим сыском.
   Приближался переломный момент. А на таких крутых поворотах побеждает тот, у кого в руках карательный аппарат. Поэтому и шли повальные аресты и снятие с должностей неугодных Берии людей.
   Данилов и Никитин, того не ведая, случайно попали в молотилку. Они не знали сейчас и не узнают никогда, что их понижение по службе – огромное счастье.
   Они не знали, а Свиридов знал. И после звонка Гоглидзе твердо решил никогда больше не упоминать фамилию Данилова при высоком руководстве.
   – Ну что ж, – Свиридов открыл сейф, – вот справка по новой банде. Передашь ее Данилову. Скажи, что я надеюсь – вдруг у вас вылезет какой-то кончик. Черт его знает, контингент у вас особенный. Усильте агентурную работу, вдруг всплывет что-нибудь.
   – Серьезная банда? – поинтересовался Никитин.
   – Да уж куда серьезнее. Москва так и гудит. Взяли три магазина в Химках.
   – Крови-то много?
   – Одно убийство. Так что, Никитин, твой начальник большого ума человек, он в своем рапорте высказал предположение, что Банин, возможно, и этих орлов снабдил пистолетами.
   – Ну если так, товарищ полковник, мы из него это выбьем.
   – Все дело в том, что он мог продать оружие подельнику. У нас пока ни пистолетов, ни пуль, ни гильз нет.
   Внезапно порыв ветра распахнул окно, влетела в комнату тяжелая занавеска. На Москву обрушился дождь.

Капитан милиции Кочкин

//-- Москва. Тем же вечером --//
   Начальник Ховринского отделения милиции попал в больницу с острым приступом аппендицита, его зам уже два месяца лежал с крупозным воспалением легких, поэтому на плечи капитана Кочкина легли заботы сразу двух его начальников.
   Но несмотря на то что он был и начальником, и замом, его никто не освобождал от обязанностей опера, то есть его земля оставалась его землей.
   И вот сегодня, отдав распоряжение оперсоставу об усиленном контроле за объектами торговли на территории, он сам отправился претворять собственные указания в жизнь.
   Сильный дождь, начавшийся после обеда, сменился мелкой противной моросью.
   Кочкин шел по улице, залитой водой, матеря собачью службу и своих не вовремя заболевших начальников.
   У магазина скобяных изделий его поджидал участковый Киселев.
   – Здорово, Коля. – Участковый был в форменном сером дождевике.
   – Привет, – Кочкин пожал руку, – ты, я смотрю, утеплился.
   – А ты как думал? – зло ответил участковый. – У меня гимнастерка от воды линяет. Выдали какое-то дерьмо крашеное.
   – Поезжай на склад – обменяй.
   – Как же, они тебе обменяют. Жди.
   – А ты ездил?
   – А то нет. Совсем зажрались вещевики наши.
   – Поставил бы бутылку.
   – При моем жалованье на всех бутылок не напасешься.
   – И то верно.
   Они зашли в продовольственный магазин, в магазин «Книги», опросили продавцов, еще раз пересказали приметы преступников.
   В овощном директриса Аня, боевая хорошенькая бабенка, к которой Кочкин был давно неравнодушен, угостила их виноградным соком и пригласила на обратном пути распить бутылочку.
   Предложение было принято с радостью.
   К промтоварному они подошли, когда начало смеркаться. В торговом зале к Кочкину подбежала замдиректора Анна Филипповна:
   – Николай Павлович, только что трое подозрительных заходили.
   – Когда?
   – Да минут десять назад.
   – Куда пошли?
   – Да вон они под фонарем стоят.
   Кочкин поглядел в окно и увидел троих хорошо одетых парней.
   – Пошли, – скомандовал он участковому.
   Кочкин и Киселев вышли из магазина. Под фонарем стояли трое крепких ребят в хороших костюмах, у одного в руке был небольшой чемодан.
   – Документы, – скомандовал, подходя, Кочкин.
   – А ты кто? – лениво, врастяжку спросил совсем молодой парень с чемоданом.
   – Я из уголовного розыска.
   – Ну раз так… – Один из парней, высокий, худой, с каким-то болезненно отечным лицом, сунул руку во внутренний карман пиджака.
   И Кочкин узнал их. В эти несколько секунд, которые еще жил, он мысленно сопоставил приметы похищенного и светлый габардин высокого.
   Кочкин сунул руку под пиджак и нащупал кобуру пистолета…
   Боли он не почувствовал, просто нестерпимо ярко вспыхнул уличный фонарь и погас.
   Участковый Киселев услышал выстрел и увидел, как падает Кочкин. Он попытался задрать плащ, чтобы добраться до пистолета, но пуля ударила по руке, он упал и начал отползать, пытаясь спрятаться за сваленные у тротуара доски.
   Дико запричитала женщина, вдалеке раздалась трель милицейского свистка. Киселев все-таки достал наган, сел, но под фонарем уже никого не было, только на земле, странно заломив руку, лежал Кочкин.

Данилов

//-- Райцентр --//
   Он пришел на могилу к Степе Полесову утром, когда кладбище было совсем пустым. Минут двадцать он искал могилу. Десять лет назад ему казалось, что Степана положили совсем недалеко от входа. Но за это время могил здесь поприбавилось, и покоился Полесов нынче в самом центре кладбища.
   На могиле лежала плита с надписью: «Полесов С. А. Сотрудник МУРа. Погиб при исполнении служебных обязанностей. 1942 г.».
   Данилов открыл калитку ограды, вошел. Стояла над Степиной могилой накренившаяся береза, ее ветви росли низко, листья почти покрывали плиту.
   Кто-то следил за последней Степиной «квартирой». Холмик аккуратно дерном покрыт, чуть завядшие полевые цветы в литровой банке.
   Данилов мысленно извинился перед другом, что не пришел сюда раньше. Не выбрал времени за десять лет. Он тяжело опустился на лавочку. Где-то в зарослях орешника пела неведомая птица. Голос ее был печален и тих.
   А может быть, ему казалось все это. Разбросала по земле жестокая жизнь могилы его друзей. Лежит на Ваганьковском в Москве Ваня Шарапов. Степа Полесов нашел свой покой под этой покосившейся березой. Где-то под Бродами похоронен его лучший друг Сережа Серебровский. Положили в братскую могилу в Порт-Артуре веселого Мишку Кострова.
   Ну что же, у этой могилы помянет он всех дорогих ему людей.
   Данилов достал из кармана брюк четвертинку, любимый раскладной стаканчик и сверток с бутербродами. Аккуратно отбил сургуч с горлышка, шлепнул по донышку ладонью, и вылетела картонная пробка.
   Забулькала водка, наполняя стаканчик.
   – А мне нальешь, Ваня? – спросил за спиной до слез знакомый голос.
   Данилов оглянулся. Облокотившись на ограду, стоял Муштаков. Был он в сером костюме, красивом галстуке, с неизменной трубкой в зубах.
   – Володя. – Рука дрогнула, и немного водки выплеснулось на землю.
   – Ты осторожнее, Ваня, – засмеялся Муштаков, – а то нам ничего не достанется.
   Он раскрыл калитку, сел рядом с Даниловым и обнял его за плечи.
   – Ну здравствуй, Ваня. Да пей же ты, а не то водку погубишь.
   Данилов выпил, понюхал кусочек бутерброда, передал стаканчик Муштакову.
   – Хотел ребят помянуть. Вроде как горькая память, а выходит – мы за веселую встречу пить будем.
   – Выходит, так. Но все равно – за всех друзей наших, кто в землицу лег раньше срока. – Муштаков выпил и взял бутерброд.
   Посидели тихо, думая каждый о своем, допили водку.
   – Ты как узнал, что я здесь? – спросил Данилов.
   – Я, когда в городе бываю, всегда на могилу к Степе захожу.
   – Значит, это ты ее в порядке содержишь?
   – Нет. Председательша моя, Клавдия Михайловна, очень об этой могиле печется.
   И Данилов вспомнил Степины похороны и красивую, статную женщину вспомнил, она стояла у могилы с каким-то вдовьим лицом.
   – Вот же какая история получилась, как в романе старом. – Муштаков разжег трубку. – Видела она Степана всего один раз и влюбилась на всю жизнь.
   – Так она что, незамужняя? – удивился Данилов.
   – Представь себе, нет.
   – Действительно, прямо роман мадам Соколовой.
   – Не читал.
   – А когда тебе? Мы в десятом году из Москвы уехали в Брянск, отца назначили тамошним лесничим, а в «Брянских ведомостях» тогда перепечатывали из московских газет романы. Вот я и читал сочинения мадам Соколовой.
   – Занятно. – Муштаков затянулся глубоко. – Ты меня, Иван, прости за те неприятности, которые на тебя посыпались после моей ночевки.
   – Значит, знаешь?
   – Знаю. Рассказали добрые люди.
   – Ты, Володя, это близко к сердцу не бери. Не надо. Ты просто поводом стал. А причина другая была. Совсем другая. Если бы не ты, они что-нибудь другое нашли. Мне даже дружбу с Сережей Серебровским инкриминировали.
   – Брось?!
   – А хоть брось, хоть положи. Все едино для них. Им меня сожрать надо было любыми средствами. Ты лучше расскажи, как ссылку свою отбываешь.
   – А как. – Муштаков выбил трубку о каблук. – Как все, так и я. В колхозе «Светлый путь» меня Кузнецова, председательша, приютила. А как узнала, что я покойного Степана знаю, так стал я для нее самым дорогим человеком.
   – Кем же ты там работаешь?
   – Завклубом, библиотекарем и учетчиком в правлении.
   – А зарплата?
   – Ваня, мне трудодни начисляют.
   – А ты разве член колхоза?
   – Нет. Только денег живых в этом хозяйстве люди давно не видели, хотя колхоз передовой. Ты в Глуховке был?
   – Проезжал, помню, одни печи стояли.
   – Сейчас село богатое. Клуб, парикмахерская, амбулатория со стационаром. Мы лучший колхоз в районе.
   – А денег нет.
   – Нет. Хорошо, что на трудодни картошку да зерно дают. Народ и этому рад.
   – А живешь где?
   – При клубе. Комната у меня. Пишу потихоньку.
   – Роман?
   – Вроде того. Пишу и прячу. А то ко мне куратор мой из МГБ повадился. Ты-то как?
   – Сам видишь, воюю потихоньку.
   – Ты про московские дела слышал?
   – Сводки читаю.
   – А я домой ездил. Сестра вернулась. Если бы тогда она дома была…
   – Значит, ты бы не зашел?
   – Нет. Позвонить бы позвонил, а заходить бы не стал.
   – Получается так, не встреть я тебя в тот день на улице, не затащи домой, ты бы и не зашел?
   – Ваня, я же по какой статье парился!
   – Володя, мне статьи эти до задницы. Я тебя как опера знаю и как человека, делу нашему преданного.
   – А вот с этим, Ваня, пожалуй, не соглашусь. Да и ты поймешь позже, что мы одно дело делали, а они другое.
   – А кто они, Володя?
   – А те, кто моего брата засадили в тридцать седьмом, потом меня, да и тебя не пожалели.
   – Володя, я что-то не пойму тебя. Всякое бывает, случаются ошибки…
   – Ошибки? Ты, Ваня, соедини все вместе и увидишь, что это закономерность. Ты не хочешь просто признавать, что не ошибки это, а преступления. Значит, нами правят преступники.
   – Володя, – Данилов достал папиросу, – окоротись, не гони коней. Ты, видать, в лагере тот еще университет окончил.
   – Всякое было, Ваня, только скажу одно: не попадались мне там ни шпионы, ни заговорщики. Меня знаешь что спасло? Следователь знакомый попался, Колька Рубакин. Он меня не бил и туфтовые показания не выжимал.
   – Постой, Володя, Рубакин – это не с ним ли мы в сорок шестом по делу Пузанова работали?
   – Он самый. Так мы с ним все заранее оговорили, и уехал я на пересылку чистеньким. Никого не заложил и ни в одно дело не влез. Поэтому и отмотал свой пятерик спокойно.
   – Как же тебя урки на этапе не пришили?
   – Не знаю, может, потому что я по делу писателей проходил.
   – Володя, может, зайдешь ко мне вечером?
   – Ваня, друг ты мой любезный, зайти-то можно, а тебя потом из партии исключат. Лучше ты ко мне заезжай. Ну, я пойду, не надо, чтобы нас вместе видели.
   Муштаков встал, крепко пожал руку Данилову.
   – Володя, – Данилов полез в карман, – возьми деньги.
   – Я и так тебе пять сотен должен.
   – Возьми, Володя, а то на свои доходы ты собственного глиста не прокормишь.
   – Возьму. Хоть и чувствую себя перед тобой в полной замазке.
   Данилов достал деньги, отсчитал три сотенные бумажки.
   – Спасибо, Ваня, хоть табак себе куплю.
   Данилов смотрел вслед Муштакову. Тот шел уверенно, спина была прямая и сильная, так обычно ходят люди несломленные, знающие себе цену.

Отступление 2

   Еще никто из живших в это время не знал, что эта осень станет последней в страшной череде произвола. Хозяин медленно умирал. Но все же он был еще жив, а поэтому с каждым днем становился все более подозрительным и изощренным.
   За нелепую войну в Корее, развязанную, кстати, без благословения Москвы и Пекина, вся ответственность, естественно, ложилась на Ким Ир Сена, но Сталин нашел виноватых среди собственных военных.
   Специальная следственная часть МГБ была завалена работой. Следователи получали новые должности, звания и ордена. С 1937 года не было столь урожайного пятилетия.
   «Безродные космополиты», Еврейский антифашистский комитет, дело Михоэлса, дело югославских шпионов. Это были крупные, масштабные расследования. По ним проходили тысячи людей.
   Конечно, были и мелкие, менее выигрышные дела. Но зато они возникали постоянно. Отошедший от конкретной чекистской работы умница и авантюрист генерал Лев Владзимирский, отсиживаясь в Министерстве госконтроля у своего бывшего шефа Меркулова, вместе с бригадой таких же «веселых» убийц создавал сценарии будущих крупных политических дел.
   Так, с подачи Берии начал готовиться сценарий нового громкого процесса. Его главными действующими лицами должны были стать Вячеслав Молотов, Анастасий Микоян и Климент Ворошилов. Берия не просто лепил новый заговор. Он расчищал дорогу себе и Маленкову. Убрав крупных партийцев, людей авторитетных, людей, создававших государство, он после смерти Хозяина мог спокойно занять место председателя Совмина и руководителя партии. Остальных, таких как Каганович или Хрущев, он особенно в расчет не брал.
   Каганович был слишком глуп, а Хрущев трусоват и истеричен. Кроме того, ни за тем ни за другим не стояли сильные фигуры из армии и спецслужб.
   Но все же они могли помешать «лубянскому маршалу» в реализации его плана. Поэтому Берия решил просто устранить их с политической сцены.
   С Кагановичем было легче, и «сценаристы» начали подбирать статистов, которые могли бы дать показания о его связях с сионистами.
   Хрущева можно устранить еще проще. Просто снять с поста первого секретаря МК партии. Освободить, как не справившегося с руководством, используя сложную криминогенную ситуацию, сложившуюся в Москве.
   О том, что Хозяин им недоволен, Хрущев узнал из ночного звонка Поскребышева.
   Накануне Игнатьев доложил о нескольких бандах, грабящих магазины и сберкассы. Докладывал он об этом с тайной целью. На стол Сталину легла его записка, в которой министр госбезопасности предлагал перевести всю милицию обратно в систему МВД.
   Сталин ничего не ответил.
   Вот чем был вызван звонок Поскребышева Хрущеву. Звонок этот, конечно, испортил настроение первому секретарю московской парторганизации.
   Испортил настроение, но не более того. В Москве и области было много других, более страшных прорех, чем какие-то банды.
   Тем более что опыт работы с карательными органами столицы у Хрущева был богатый. В тридцать седьмом, когда вся страна выполняла и перевыполняла план по «врагам народа», Хрущев, будучи первым секретарем МК, ежедневно звонил начальнику НКВД Реденсу и напоминал ему, что Москва – это столица и ей по плану посадок негоже отставать от провинциальной Калуги или Рязани.
   Поэтому той же ночью Хрущев обзвонил всех московских милицейских начальников и, пообещав поснимать с них погоны и отправить на лесоповал, дал десять дней на ликвидацию банды.

Муравьев

//-- Москва. Сентябрь --//
   Впервые в жизни он понял, что такое страх. Не то щемящее чувство, возникающее в момент ожидания опасности и пропадающее, когда ты начинаешь действовать, а другое, постыдное и липкое.
   Страх, приходящий к нему теперь, был иным. Он был не предвестием боли или смерти, появляющимся и исчезающим. Теперь он постоянно жил в нем. И не просто жил, а вел страшную разрушительную работу.
   Он не давал возможности оценивать ситуацию, практически лишал сна, делал Игоря недоверчивым и подозрительным. Единственным средством, позволяющим заглушить его на время, был алкоголь.
   Игорь начал пить. Так уж случилось, что друзей у него не было. Старые, надежные и проверенные остались в другой жизни, из которой он ушел, как из надоевшей квартиры. Ушел, запер дверь, а ключ выкинул. В ту жизнь-квартиру и к тем людям дорога была заказана.
   В новой же друзьями он не обзавелся. Да и не стремился к этому. Теперь у него была иная, престижная компания, вход в которую определяли жизненный успех и служебное положение. В том кругу не прощались никакие неудачи. Не смог удержаться, не сумел остаться с людьми, живущими красивой, сытой жизнью, – все. Больше ты им не нужен.
   Ступенька ниже на лестнице удачи – и у тебя иной круг общения. Поэтому он и пил один. Муравьев был еще молод, и у него не появилась та привычка к спиртному, которая делает человека алкоголиком. Поэтому, несмотря на вполне солидные дозы принятого, он мог контролировать свои поступки. Водка или коньяк воспринимались им как лекарство. Только страх начинал ворочаться в груди, он выпивал стакан, и жизнь снова входила в свою обычную колею.
   Впервые он страшно испугался на знаменитом совещании у Хрущева, когда, охрипнув от мата, первый секретарь приказал арестовать двух начальников райотдела милиции. Что и было сделано прямо в кабинете.
   И только тогда Муравьев понял, что генеральские погоны не столько украшают, сколько давят.
   Впрочем, с генералами Хрущев обещал расправиться быстро и споро. Сделать их всех майорами и отправить в участковые.
   Все это разрушило, изгадило комфортное мироощущение Муравьева. Он внезапно понял, что так прекрасно нарисованная в мечтах жизнь может сломаться в одну минуту.
   Думая о будущем, он знал, что через пару лет получит новую должность и еще одну звезду на погоны, потом еще… Что будет дальше, представлялось в сладостных грезах.
   Начав делать карьеру, он потерял не только друзей, но и родственников.
   Покойная мать не одобряла стремительного вознесения сына, сестра и ее муж Карпухин просто перестали с ним общаться.
   Игорь остался один. Конечно, рядом были любящая и все пока прощающая жена, дети и тесть. Фролов делал все, чтобы его зять достиг вершин чиновничьей лестницы и жил как подобает.
   Сначала он сделал из Муравьева генерала, потом тот сделает генерала или министра из своего сына, его внука. И так будет продолжаться всегда. Это будет новая династия государственных деятелей.
   Надо сказать, что зампред Совмина Фролов был не одинок. Партийная верхушка после войны была ориентирована на создание подобных династических отношений. Эти люди должны были стать опорой партии. Именно им отводилась главная роль в построении будущей могучей страны.
   Игорь всегда чувствовал покровительство тестя. На высоких совещаниях видные государственные и партийные деятели здоровались с ним, как с равным. Он был членом семьи человека их круга, и ему нужно было покровительствовать.
   Даже в тот страшный день в горкоме партии Хрущев на прощание похлопал его по плечу.
   Но Игорь был человеком гордым. Поэтому и стал в свое время одним из лучших муровских сыщиков. Он не мог себе позволить работать плохо, и поэтому служба для него стала самой жизнью.
   У Игоря были ордена и медали, полученные им без всякого участия сановного тестя. Когда он пришел в московскую милицию первым замом, то есть человеком, непосредственно курирующим оперативные службы, он решил тряхнуть стариной и показать, как надо ловить урок. Но хороший сыщик не всегда может стать хорошим руководителем.
   Здесь необходимы огромный опыт и прекрасное знание людей.
   Этого у Муравьева не было. Более того, он и как разыскник деградировал. Уголовный сыск – дело творческое. Для того чтобы быть хорошим сыщиком, необходим постоянный тренинг, как для музыканта. Уйди с практической работы – и пропадает годами накопленное мастерство.
   В этом Игорь убедился сам, когда допрашивал свидетелей, и встречался с агентами, и даже, сняв генеральский китель, в потертой курточке, как рядовой опер, топтал землю, на которой происходили налеты. Он утратил мастерство, у него пропал азарт, а самое главное, у него не было связей. Муравьева не знали люди, на которых он мог бы опереться в своей работе.
   Вот тогда-то Игорь понял, что он уже не тот Муравьев, которого считали сыщиком высокого класса.
   Правда, опера делали свое дело. За эти несколько месяцев были обезврежены банды Коколева, Смородского, Бородавского. Это были крупные группы. Кроме того, ликвидировали десятка два мелких.
   Но сыщики никак не могли выйти на налетчиков, убивших Гольдмана и Кочкина. Несколько дней назад при ограблении пивной они убили участкового и еще двух человек.
   Опера не спали ночами. Агентура просаживала казенные деньги по кабакам и злачным местам Москвы. Томились в засадах люди. Участковые прочесывали свои территории, выявляя подозрительных людей.
   И ничего.
   Это была странная банда. У нее практически не было связей с уголовниками и перекупщиками краденого. Налетчики не гуляли по кабакам, не играли на скачках, не посещали картежных притонов.
   Все это заставляло отходить от привычной схемы и перестраивать методы розыска на ходу. Но на это необходимо было время, а его у Муравьева не было. Он срывал свою злость на подчиненных. Как колоду карт, тасовал муровские отделы, смещал и назначал людей. Но ничего пока не давало результатов.
   Непонятно, почему люди, работавшие по другим преступлениям, давали хорошие результаты. Взявшись лично руководить выгодным расследованием, которое находилось на контроле у министра и в ЦК, Муравьев надеялся за месяц закрыть дело и доложить о результатах. Служба в МГБ, в котором некоторые подразделения сами планировали заговоры и сами раскрывали, испортила его.

   Он приехал на дачу ночью. Уже было по-осеннему прохладно, и в воздухе висел запах приближающейся зимы. Старым вином отдавали опавшие листья, откуда-то надвигался застоявшийся дым погасших костров. Небо было чистым и звездным. Игорь поднял голову, и ему показалось, что оно висит над самой крышей дачи.
   Он стоял на участке, курил и не хотел заходить в дом. Свет горел только на террасе, где стоял бильярдный стол, и Муравьев видел силуэт тестя. Он то нагибался и застывал, то опять распрямлялся, передвигаясь вдоль бильярдного стола.
   Видеть никого не хотелось, но делать было нечего. Путь на его половину лежал именно через эту бильярдную, а значит, встреча с Фроловым неизбежна.
   Игорь поднялся по ступенькам, толкнул дверь. Тесть не обернулся, он лихо пустил труднейшего «свояка» в бортовую лузу.
   – Браво, – насмешливо сказал Игорь.
   Тесть положил кий, обернулся:
   – Прибыл?
   – Как видите.
   В углу бильярдной стояли сделанные из карельской березы по заказу на специальной мебельной фабрике стол и шкафчик, в котором находился набор бутылок на любой вкус. Рядом в холодильнике, сработанном специально на одном из оборонных заводов, всегда было холодное боржоми и пиво.
   Фролов достал из шкафа бутылку «Хванчкары», необыкновенно модного вина, как же – сам Сталин пьет, вынул серебряную пробку, наполнил высокий фужер.
   – Тебе налить? – повернулся он к Игорю.
   – Я лучше коньяку.
   Тесть молча налил большую рюмку, жестом пригласил Игоря. Он смотрел, как жадно пьет коньяк зять. И покачал головой.
   – Ты стал много пить, – неодобрительно сказал он.
   – Почему вы так решили?
   – Вижу. Ну вот что! Тебя надо спасать. Я говорил с Хрущевым. Никита Сергеевич человек добрый, горячий, конечно, накричит, дров наломает, но добрый. Он рассказал мне о ваших делах. Вижу, ошибся я. Не сумел ты стать настоящим руководителем.
   – Что вы имеете в виду?
   – Тебе тридцать пять лет, ты уже генерал. Слишком быстро протащил я тебя по служебной лестнице. Нет у тебя еще опыта руководящей работы. Ты был хорошим замначем отдела в МУРе при таком начальнике, как Данилов. А стал начальником и наломал дров. Зачем ты его убрал? Не надо только говорить мне о партийной ответственности за поступки коммуниста. Не надо. Ну, поставили бы ему на вид. И работал бы он. Но ты понимал, что вам в одной берлоге тесно. Ты подумал, что сам стал медведем, а ты еще медвежонок, недоросток.
   – Я руководил в МГБ целым направлением.
   – Игорь, – тесть допил вино, – ты же сам прекрасно знаешь, что это за работа. Актеры, писатели, музыканты. Да они за поездку в Прагу или Бухарест маму родную чекистам продадут, не то что товарища по светлому искусству. А здесь, в милиции, тебе надо результаты показывать. А их нет. Не сумел ты. А вот Данилов сумел.
   – Откуда вы знаете?
   – Интересуюсь, слежу, делаю выводы. Помнишь, я тебе говорил, что он большой человек. Теперь я в этом убедился окончательно. Вы его унизили, а он не сломался, остался таким, каким был. Я его в Москву верну. Год кончится, и верну. А вот что с тобой делать? Сегодня я с работы рано приехал, мы с Инной гулять пошли и знаешь кого встретили?
   – Ленина. – Муравьев налил себе еще рюмку.
   – Не остри. Твоего сослуживца бывшего, как его… Белова с женой. Они дачу снимают в поселке Новь. Так он уже кандидат наук, докторскую готовит.
   – Ну и что? – Вторая рюмка пошла хорошо. Игорь почувствовал прилив сил, голова заработала острее и четче.
   – А то, что, к примеру, погонят меня с должности, я инженером пойду. Подучиться придется, но, думаю, справлюсь. А ты? У тебя за спиной школа НКВД и шестимесячные курсы повышения руководящего состава МГБ. Все.
   – У Абакумова и того не было.
   – Ишь ты. Значит, в министры метишь?
   – А почему бы и нет. – Коньяк сделал Игоря наглым.
   – Рано тебе в министры. Но и в управлении тебе работать нельзя. Погоришь – никто не спасет. У Хозяина рука тяжелая. Поэтому я с соседом-то нашим сегодня за ужином переговорил. Пойдешь в ЦК, в адмотдел. Будешь завсектором, курирующим милицию. Должность генеральская, оттуда дорога прямо в замминистры или рост по партийной линии. Учиться поступишь в Высшую партшколу заочно. Там для таких чиновных неучей специально двухгодичный факультет сделали. Диплом получишь. Какой-никакой, а диплом. Ну, пошли спать, генерал, у меня завтра день трудный.

Данилов

//-- Райцентр. Сентябрь --//
   Светало медленно. Неохотно приходил день на осеннюю землю. Когда вездеход выехал из городка, стало еще темней, вдоль дороги плотной стеной стоял лес.
   О том, что в трех километрах от города нашли труп, сообщил в райотдел инспектор ОРУДа [12 - ОРУД – отдел регулирования уличного движения.] старшина Колосков. Вездеход бойко мчался по разбитому асфальту, и наконец Данилов увидел красную светящуюся точку.
   Старшина Колосков подавал сигнал.
   Вездеход остановился рядом. Старшина в сером дождевике поверх шинели, в низко надвинутой фуражке подошел к машине:
   – Товарищ полковник…
   – Ты, Колосков, – Данилов открыл дверцу, обтянутую брезентом, – сразу скажи, как труп обнаружил.
   – Не я нашел, а Проша.
   – Кто?
   – Пес наш. Приблудный он, живет у нас во дворе отдела. Я кормлю его, а он за это со мной на дежурство ходит.
   И тут Данилов увидел здоровенного мохнатого кобеля, скромно сидевшего в сторонке.
   – Я в город ехал, – пояснил Колосков, – ну, остановился отлить, извините, конечно, Проша из коляски выскочил и в лес, да как завоет. Я туда фонарем посветил – труп.
   – С тобой все ясно, старшина. – Данилов огляделся. – Задаю формальный вопрос: ничего подозрительного не заметил?
   – Ничего.
   – Тогда веди.
   Светя фонарями, они пошли по траве, на которой, словно серебро, лежал иней.
   – Здесь, – сказал Колосков.
   Метрах в тридцати от дороги, автоматически отметил Данилов и наклонился.
   – Свет! – рявкнул он.
   Зажглись два сильных электрических фонарика, и чистый свет их, растворяющийся в рассветной белизне, обозначил человека в белом, таком модном нынче пыльнике, в темных брюках, ботинках из замши. Голова трупа была замотана чем-то темным.
   – Придется подождать, пока рассветет совсем, – сказал Никитин, – да и прокуратура подтянется.
   Все закурили. Горьковатый табачный дух был особенно ощутим в воздухе, настоянном на запахах леса.
   Со стороны города послышался шум мотора. Оперативники подошли к шоссе. Подъехал разбитый газик прокуратуры, из него вылезла барышня в форме с одной звездочкой на узеньких серебряных погонах.
   – Младший юрист Белкина, следователь райпрокуратуры, – представилась она.
   – Здравствуйте, товарищ младший юрист, – усмехнулся Данилов: уж слишком сурово выглядела молоденькая следовательша. – Вы занимаетесь убийствами? – спросил Данилов.
   – Нет, я дежурный следователь.
   – Трупов боитесь?
   – Не знаю, – испуганно сказала Белкина и сразу же из важного представителя прокуратуры превратилась в обычную испуганную девчонку.
   – Раньше бывали на месте убийства?
   – Нет, – испуганно выдавила девушка.
   – Тогда вы пока близко не подходите. К этому тоже привычка нужна. Я когда-то на своего первого покойника вообще смотреть не мог.
   – Правда?
   – Конечно, так что вы не расстраивайтесь.
   Белкина с благодарностью посмотрела на Данилова.
   – А врач приехал? – Данилов погасил фонарь.
   – Здесь я, Иван Александрович. – К ним подошел доктор Копелев, с которым Данилов познакомился месяц назад.
   – Вот и славно, Алексей Григорьевич, пошли займемся нашим делом скорбным.
   Уже совсем рассвело, и Данилов увидел след от колес автомобиля.
   Видимо, они съехали с дороги и сбросили труп. Вот здесь машина застряла и буксовала. Задние колеса разбили траву до земли.
   – Наверное, «победа», товарищ начальник, – сказал Колосков.
   – Наверное или точно?
   – Точно.
   – Чем обоснуешь?
   – А там, у шоссе, на песке отчетливые следы.
   – Прекрасно. Значит, что нам известно? Вчера… Кстати, старшина, вы когда заступили на службу?
   – С восемнадцати.
   – В сторону Москвы «победы» проходили?
   – Никак нет.
   – Следовательно, вчера до восемнадцати часов неизвестные…
   – Убийцы, – перебила Данилова Белкина.
   – Нет, я говорю: неизвестные выкинули труп. Убить мог кто-то другой, а эти…
   – Почему эти, а не этот? – опять перебила следователь.
   – А потому, милый мой младший юрист, что рядом со следами машины не обнаружены отпечатки обуви. Значит, они подъехали, двигатель не глушили, выкинули труп и уехали. Пошли.
   Данилов еще раз внимательно осмотрел труп. Под пыльником был пестрый пиджак, рубашка с двумя карманами, модный галстук. Все это было залито кровью, но все равно сразу было видно, что вещи не магазинные и не шитые. Заграничные вещи. Или купленные в комиссионке, или с рук у спекулянтов.
   – Никитин, снимай тряпку.
   Никитин осторожно разрезал шнур и снял синий колпак. Лицо убитого было все в крови, светлые волосы свалялись в колтуны, пропитанные засохшей кровью. Но все же Данилов сразу увидел входное отверстие от пули.
   Он повернул голову убитого, выходного отверстия не было.
   – Никитин, пусть Шелков пишет протокол. Всем остальным облазить зону от места убийства до шоссе. Ищите. Сейчас важна любая мелочь. Труп увезти.
   Данилов срезал ветку орешника и пошел вдоль машинного следа, аккуратно раздвигая траву. Он знал, что работа эта вряд ли принесет результаты, но все же не исключал возможности неожиданной находки.
   Два часа оперативники лазали на карачках по траве, но ничего не нашли. Данилов приказал заканчивать осмотр и уехал в райотдел.
   В морге они с Никитиным внимательно осмотрели одежду убитого. На пиджаке и брюках были иностранные марки, на воротнике рубашки и галстуке – тоже.
   И вся одежда, ее подбор, цветовая гамма говорили о том, что убитый или тщательно подбирал свой гардероб по комиссионкам, или кто-то, возможно родители, привез ему все эти шмотки из-за кордона.
   В кармане рубашки Данилов нашел записку: «В. Ты меня избегаешь, но я хочу предупредить тебя. Буду в „К“. Лена».
   – Вот и пойми, – сказал Никитин, прочитав послание Лены.
   – Нет, Коля, мы уже много знаем. Вполне возможно, что убитого зовут или Виктор, или Владимир, или Василий…
   – Иван Александрович, на «В» у нас имен, фамилий и кликух целая гора.
   – Вот и будем работать. А что такое «К» в кавычках?
   Данилов взял пиджак убитого, ощупал и вдруг за подкладкой обнаружил что-то круглое. Вывернул карман и увидел дырку в подкладке. Он медленно стал подтягивать кружочек к карману и вытащил номерок от гардероба: А сверху надпись: «Мос. Коктейль-холл».
   – На, – протянул он Никитину номерок.
   – Вот теперь все ясно, – засмеялся Колька, – «К» – это же Кок, так его в Москве зовут.
   – Значит, паренек этот убитый, судя по одежде, был завсегдатаем «Коктейль-холла».
   – А почему не «Авроры»? – Никитин прищурился.
   – Смотри сам. Парень молодой, не больше двадцати – двадцати двух лет. Предположим, студент. Далее предположим, что так красиво и хорошо одели его родители…
   – А почему не сам? Мог по комиссионкам набрать.
   – Нет, вещи все его размера, следов переделки нет, теперь смотри: галстук американский, рубашка тоже, на марках все видно. Пиджак букле – мечта пижона, на марке надпись «Лондон», брюки той же фирмы.
   – А пыльник наш, – не успокаивался Никитин.
   – А замшевые туфли? – Данилов достал папиросу.
   – Я сам на Арбате в комиссионке такие видел, цена двести пятьдесят рублей.
   – А стипендия студента – триста.
   – А может, он работает.
   – Может быть, видишь, рука правая загорела ровно. Так?
   – Так. Точно, а на левой отчетливый след часов.
   – Именно, часы у нас нынче дефицит. И стоят прилично.
   – Богатый паренек был.
   – Вот я и смотрю. Он явно не блатной. Ни одной наколки, да и одет по-другому. Блатари наши все больше костюмы из жатки и габардина носят да обувь лакированную. Значит, у убитого есть родители, которые могли его так хорошо одеть. Видишь носки? Они на резинке, таких у нас не продают.
   – Уже продают, чешские полосатые.
   – А эти? Нет, Коля, здесь все подобрано со знанием и любовью. Я как-никак за кордоном поработал.
   – Не переспорил я вас, Иван Александрович, только потому, что был с вами полностью согласен.
   – Не хитри, Коля, не надо. Вещи все – в райотдел, поедешь сейчас на станцию, там в первом железнодорожном тупике проживает первейший в нашем районе эксперт по ширпотребу Воробьев.
   – У него кликуха Сова?
   – Точно. Привезешь его ко мне.
   В райотделе дежурный сказал, что Данилова ждет начальник.
   Данилов подошел к кабинету Ефимова, приоткрыл дверь и спросил:
   – Разрешите?
   Конечно, он мог войти и так просто. Все же был полковником, почетным чекистом, да и вес имел в милицейском мире.
   Но Данилов ничем не хотел обидеть человека, так близко принявшего к сердцу его неприятности.
   – Заходите, Иван Александрович, заходите.
   В кабинете сидел замначальника розыска области подполковник Скорин.
   Он тоже поднялся навстречу Данилову:
   – Ну здравствуйте, Иван Александрович.
   – Здравствуйте, Игорь Дмитриевич. На труп приехали?
   – Да.
   – Один?
   – Да нет, привез вам в помощь пару хороших ребят.
   – Вот за это спасибо. А то у нас оперов некомплект, да и мелочовка заела.
   – Да уж, у вас мелочовка. В августе Матроса с подельниками повязали, целый арсенал нашли. Сегодня труп.
   – Вот какое дело. Что известно на сегодня. Неизвестные преступники предположительно на «победе» светлого цвета, она может быть или бежевой, или серой, привезли к отметке сто восьмого километра труп и выкинули его из машины. Убит неизвестный был из пистолета калибра 5.6, видимо, из «марголина». Пулю и дактилоскопическую карту убитого отправили на экспертизу к вам в управление. Судя по одежде, убитый принадлежит к весьма обеспеченной семье. Но заявления о пропаже пока в московскую и областную милицию не сделано. Не обращались и в бюро несчастных случаев. У убитого обнаружены записка и номерок из гардероба московского «Коктейль-холла». Пока все.
   – Судя по одежде, я протокол посмотрел, – сказал Скорин, – паренек-то этот из московских пижонов.
   – Это нам здорово упрощает дело, тем более что, судя по записке, если, конечно, она предназначена убитому, имя его начинается на «В».
   – Иван Александрович, Ефимов меня чуть не убил, но потом сам благодарить будет. Руководство создало специальную оперативную группу. Вы – старший, зам – Никитин и трое наших сотрудников. Искать, судя по номерку, в Москве придется?
   – Поначалу там.
   В дверь заглянул Никитин:
   – Привез, Иван Александрович.
   – Замечательно. Прошу меня простить, но приехал эксперт. – Данилов встал.
   – Какой эксперт? – удивился Скорин.
   – Пойдем – увидите.
   В коридоре у дверей даниловского кабинета топтался Воробьев. Был он в старом ватнике и старых брюках, заправленных в кирзовые сапоги. Не похож был Валька Воробьев на того пижона, которого месяц назад встретил в ресторане на вокзале Данилов.
   – Что, Валентин, в КПЗ собрался? – усмехнулся Данилов.
   – А за что? – Валька нервно вытер ладони о ватник.
   – А я откуда знаю. – Данилов открыл дверь. – Заходи.
   Скорин, Воробьев и Никитин вошли в кабинет, и в нем сразу стало невыносимо тесно.
   – А кабинет-то у вас, Иван Александрович, приличный, не то что в Москве, – нагло огляделся Воробьев.
   – Это ты прав, Валя.
   – Значит, вас, вроде как урку, сюда на исправление послали?
   – Точно. – Данилов захохотал. И смеялся долго, до слез. Он отдышался и весело посмотрел на Воробьева. – Ты, Валя, мне помочь должен. Хочу использовать твое уникальное знание заграничного ширпотреба.
   – Если есть кто-то здесь, кому лепень [13 - Лепень – костюм или пиджак (жарг.).] закордонный задвинул или, к примеру, шкары [14 - Шкары – обувь (жарг.).], то я ни при чем.
   – А я разве тебя обвиняю? Я как урка урку тебя прошу.
   На этот раз захохотали все.
   Когда отсмеялись, расселись и закурили, Данилов приказал принести вещи.
   – Оцени, Валя.
   Воробьев взглянул, увидел кровь:
   – С мокрого сняли?
   – Да.
   Валька развернул вещи, помял, посмотрел на марки:
   – Ну что сказать, Иван Александрович, товар привозной. Хороший. Московские пижоны за такое шмотье жизнь отдадут. Я бы и сам. Вещи из дорогих. Рубашка американская, галстук шелковый.
   – Ты мне цену назови.
   – Цену? Ну, пиджак я бы отдал за шестьсот… Брюки – рублей триста… Ботинки… Ну, двести пятьдесят, не больше. Галстук двести, рубашка минимум триста.
   – Значит, на круг получается где-то около двух тысяч? – спросил Данилов.
   – Это если хорошего фраера найдешь. Упакованного. Желательно грузина. А так – тысяча семьсот – восемьсот. Тоже хорошие башли.
   – Неплохие. А скажи мне, Валя, мой всезнающий эксперт, ты же со всеми московскими пижонами знаком…
   – Ну зачем же так? – Валька потупился скромно. – Всего никто не знает. Но твердую клиентуру имею.
   Данилов положил на стол фотографию убитого:
   – Знаешь?
   Валька взял фотографию, посмотрел внимательно:
   – Его мокнули?
   – Его. Ну, чего молчишь?
   – Знаю я его. Виктором зовут. Я у него весной две курточки с погончиками из прорезиненного шелка и пять галстуков покупал. Но для себя…
   – Валя, меня твои дела не интересуют. Что знаешь об убитом?
   – Знаю, что родители его за границей живут. Папаша какая-то шишка в ГУСИМЗе…
   – В Главном управлении советского имущества за границей, – расшифровал буквенную сумятицу Данилов. – Где живет?
   – Не знаю точно. Слышал, что на Горького, около Пушкинской.
   – Телефон?
   – Не знаю. Мы с ним в «Коке» встречались.
   – Компания?
   – Он из особой.
   – Как это понять?
   – Ну, будем так говорить. – Валька сел, обвел глазами милиционеров. – Пижонская, стильная Москва неоднозначна.
   Он сделал паузу. Достал из кармана ватника элегантный пластмассовый портсигар, вынул сигарету, закурил.
   В комнате приятно запахло дорогим табаком.
   – Неоднозначна, – продолжал Валька. – Вы не смотрите, что они топчут асфальт на Броде…
   – На улице Горького, – уточнил Скорин.
   – По-вашему – улица Горького, по-нашему – Брод. – Валька сел поудобнее, принял изящную позу. – Так вот, ходят там ребята-работяги типа Витьки Бебекина. Днем он в химчистке работает, а вечером – на Броде, он кинооператор. Ходят там солидные люди, писатели, братья Тур например. Это известные московские пижоны, так сказать, образец для подражания. Есть компания студентов и спортсменов и кодла деток.
   – Как это понять? – поинтересовался Никитин.
   – А это те, у кого папы или начальники большие, или за кордоном работают. Вот эта компания самая стильная. Наимоднейшая. Денежки им нужны, они мне частенько вещички сбрасывают. Вот и весь расклад. Ходят они в основном в «Кок» или «Аврору», иногда в Гранд-отель.
   – Ну что же, коллеги сыщики, лекцию нам профессор Воробьев прочел весьма интересную и полезную. Молодец, Валя. Психолог.
   – А при моей профессии иначе нельзя. Психология – главное оружие…
   – Ты подожди пока в коридоре. – В голосе Данилова послышались доброжелательные нотки.
   – Будет сделано. – Воробьев вышел.
   – Ну, какие соображения, орлы-сыщики? – Данилов встал, потянулся хрустко.
   – Вербовать его надо, – твердо решил Никитин.
   – А зачем? – Скорин достал сигареты. – Рупь за сто отвечаю, что он у кого-то из ребят с Петровки на связи. Какое мнение, Иван Александрович?
   – Мазаться не буду – все равно проиграю, – улыбнулся Данилов.
   – Тогда как будем действовать?
   – Поговорим душевно. Позови его, Никитин.
   Никитин приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Воробьев показывал милиционеру фокус со спичечным коробком. Сержант смотрел на коробок так, словно он был живой.
   – Валентин, зайди, – махнул рукой Никитин.
   – Тренируйся, сержант, – хитро усмехнулся Валька. – Сейчас я твоих начальников просвещу и приму у тебя зачет.
   Сержант взял коробок и с недоумением покрутил головой.
   Воробьев вошел в комнату и еще раз оглядел веселых ментов. Судя по добрым лицам, ничего хорошего ему ждать не приходилось.
   – Садись, Валя, закури свою ароматную сигарету. Кстати, а что ты куришь?
   – «Дерби», Иван Александрович.
   – Ну что же, вполне респектабельно. А почему не «Тройку» или «Москву»?
   – А у них обрез золотой, пусть их фраера курят.
   – Убедительный ответ. – Скорин подвинул Вальке пепельницу.
   – Иван Александрович, – Валька рванулся в бой, – вы меня ведь вызвали не для того, чтобы узнать, какой сорт сигарет я курю.
   – Правильно понимаешь, Валя.
   – Тогда говорите прямо, что нужно.
   – Это не только нам нужно, но и тебе. – Данилов постучал карандашом по плексигласу на столе.
   – Я понял, будете меня крестить.
   – А зачем? – хитро усмехнулся Никитин. – Одного новорожденного два раза не крестят.
   Валька промолчал.
   Трое сыщиков оценили паузу и поняли, что Воробьев совсем не прост.
   – Ты понимаешь, Валя, – начал Данилов, но Воробьев перебил его:
   – Я все понимаю, что должен вам помочь, а иначе вы мне устроите не жизнь, а кошмарную жуткость. Я, конечно, могу помочь из уважения к вам, но что я буду с этого иметь?
   – Во-первых, легально месяц в Москве поживешь, – твердо сказал Скорин, – во-вторых, я как замнач угро области буду ходатайствовать, чтобы тебе срок высылки скостили…
   – А прописка?
   – И прописку сделаем, если ты нам поможешь.
   – Я вас, гражданин начальник, вижу впервые и не знаю, какое ваше слово. А вот если Иван Александрович мне это подтвердит, то я согласен.
   – Ты меня, Валентин, знаешь не один год. – Данилов сунул карандаш в вазочку на столе. – Твердо в нынешнем моем положении ничего обещать нельзя. Но если подполковник Скорин говорит, то верь ему, как мне.
   – Хорошо, – Валька хлопнул ладонью по колену, – будь по-вашему. Поверю.

Валька Воробьев по кличке Сова

//-- Москва. Октябрь --//
   Не заезжая домой, он поехал в Сандуны. По раннему времени народу в бане было немного. Миша-пространщик, хороший знакомец, а иногда и помощник в делах, сказал:
   – Иди помойся, а я потом пивка да семги расстараюсь.
   Валька парился истово, словно пытаясь вместе с потом вывести память о райцентре. Потом, усталый, сидел в кабинете, попивая пиво и балуясь тонко нарезанной семгой.
   Миша передал ему полтора куска. Он продал артельщику шикарное замшевое пальто, купленное Совой в один из коротких приездов у иностранца рядом с комиссионкой на Сретенке.
   – А часы я себе взял, – сообщил Миша. – Можно с деньгами повременить?
   – Ладно, будешь у меня в замазке, – милостиво разрешил Валька.
   Потом он пошел в гостиницу «Метрополь», на второй этаж, в парикмахерскую, подстричься.
   Домой он приехал в прекрасном расположении духа. Мать была на работе, сука-соседка в больнице. Валька взял на кухне газовый ключ и в своей комнате развинтил старую недействующую батарею. Снял ее, сунул пальцы в трубу и вынул плотный кружок сотенных.
   Валька расправил их, пересчитал. Четыре тысячи триста, для начала хватит.
   Он переоделся и поехал обедать в кафе «Арарат».
   А вечером…
   До чего же славное место московский «Коктейль-холл»! Дешевое, веселое, шумное. Здесь можно встретить лучших московских женщин. Да и мужчины здесь вполне соответствуют им. Актеры, музыканты, писатели именитые и модная, беззаботная московская золотая молодежь.
   На втором этаже оркестр. Его руководитель, высокий усатый красавец скрипач по прозвищу Мопассан, даже в эти тяжелые времена пытался играть запретную джазовую музыку. Он был начинающим композитором, совсем неизвестным, и звали его Ян Френкель.
   Но завсегдатаи любили своего композитора, любили его музыку и щедро посылали в оркестр «благодарность».
   «Кок» был не просто питейным заведением. Это был клуб. Элитный и демократический одновременно. Ты мог ходить сюда постоянно, но в круг истинных завсегдатаев не попасть – особый туда был отбор. Особый. Валька был здесь своим человеком. Его знали модные люди, многим он помогал одеться, часики, которые в то время дефицитом были, купить.
   Валька вошел, сел за стойку и спросил «Флипп ванильный». Самый дорогой коктейль.
   За стойкой две красавицы барменши. Одна – темноглазая блондинка Лиля, вторая – роскошная брюнетка с синими глазами Марина.
   – Как дела, Валя? – спросила Марина, сбивая смесь в шейкере.
   – Нормально, Мариночка. Я вам письмо привез.
   – От Володи?
   – А вы в наших краях еще одну сердечную боль имеете?
   – Нет, Валя.
   Воробьев достал конверт, положил на стойку. Это немедленно отметили два наружника, один из областного угро, страхующий Вальку, а второй из седьмой службы МГБ, интересующийся всеми.
   Марина взяла конверт и вышла в подсобку. Валька не успел допить густой, похожий на молоко коктейль, как она появилась и улыбнулась ему:
   – Спасибо, Валя.
   – Марина, а Виктора давно не было?
   – Какого? – Марина задумалась.
   – Молодой, блондин, одет хорошо.
   – Вежливый мальчик, воспитанный. Давно не видела. Очень нужен?
   – Очень.
   – На втором этаже девушка, с которой он часто заходил, с компанией сидит.
   – А что за ребята?
   – Да ты их всех знаешь. Бондо, Миша, Эдик, Аркаша.
   Валька знал этих ребят. Это еще одна стайка. Было их человек десять. Молодые, но уже помятые жизнью. У компании этой был на Броде незыблемый авторитет. Они сами никогда не начинали процессов, но отпор, если надо, давали крутой. Их уважали даже центровые блатные с Вахрушинки.
   Валька рассчитался с Мариной и поднялся на второй этаж. Он посидел с ребятами, угостил их пуншем, в ответ они заказали ему разноцветный коктейль «Карнавал», поговорили об общих знакомых, о том, что скоро начнется подписка на шеститомник Ильи Эренбурга, о фильме «Судьба солдата в Америке». Посочувствовали Эдику и Мише, которых в очередной раз не приняли в институт, хотя по конкурсу они прошли. Обычный дружеский треп за стаканом.
   Валентин посидел немного и попрощался. Спускаясь, он заметил, что за крайним столиком у лестницы сидит Никитин.
   Он посмотрел на него и шмыгнул в туалет.
   Никитин подошел.
   – На втором этаже, рядом с оркестром, столик у колонны, компания. Там сидит девушка Лена. Ребята к Виктору отношения не имеют, а с ней он вроде бы встречается.
   Никитин молча кивнул и вышел.

Данилов

   Он сидел в «полтиннике». В знаменитом 50-м отделении милиции. «Полтинник» контролировал весь центр. На его территории была улица Горького с бесконечным вечерним гуляньем, практически все модные рестораны: «Метрополь», «Арагви», «Москва», Гранд-отель, «Астория». Театры.
   В общем, работы хватало. Поэтому самая горячая жизнь в «полтиннике» начиналась ближе к ночи.
   Данилова встретили радостно. Приволокли бутылку «Столичной» и просто заставили выпить. Оперативники все были ему хорошо знакомы. Для них, что ни случись, он все равно оставался лучшим сыщиком Москвы.
   Около двадцати часов позвонил Никитин и сообщил, что Валька наколол девушку по имени Лена, подругу убитого. Что сидит она с ребятами серьезными, и он просит пару оперативников.
   – С блатными? – спросил Данилов.
   – Нет, с серьезными ребятами.
   Начальник розыска Витя Чернов взял трубку и спросил:
   – Что за ребята, Коля? Понятно. Я сам пойду, Иван Александрович. – Чернов положил трубку. – Компания действительно не подарок.
   – Что за люди?
   – Там два боксера: один мастер, второй перворазрядник. Хорошие бойцы. Остальные хоть и не спортсмены, но отмазаться могут.
   – Так что за народ?
   – Они ребята хорошие, интеллигентные. Да вот жизнь у них сложилась погано.
   – Почему?
   – Родители…
   – Можешь не объяснять. Работают, учатся?
   – Кое-кто учится, кое-кто работает. А есть бедолаги, которых в институт просто не берут. Там один парень, боксер, за этот год из трех военных училищ вылетел.
   – Сын врага? – горько усмехнулся Данилов.
   – Именно.
   – А ты откуда все это знаешь?
   – Так компания-то на «Бродвее» известная. Ребята решительные. Я к ним агента приставил, девушку модную, красивую.
   – Ты их хорошо знаешь?
   – Они меня хорошо знают, при мне процесс устраивать не будут.

Никитин

   Он с интересом оглядел Витьку Чернова. Темно-синее пальто с поясом, кепочка букле, шарфик белый шелковый, брюки дудочки. Не опер, а стиляга.
   – Ты, Витя, прямо по местной форме одет.
   – Во-первых, Коля, красиво. Во-вторых, приспосабливаюсь к условиям.
   – Смотри, загребут по ошибке как стилягу.
   – Ничего, отмажусь.
   Они стояли у входа в «Коктейль-холл» и курили, ожидая, когда наконец появится веселая компания.
   Катилась по улице Горького, по московскому Броду, пестрая, беззаботная толпа. Нарядные люди вышли на вечерний променад. Здесь были не только молодые. Шикарно одетые известные актеры, солидные артельщики, короли пошивочных, часовых и ювелирных дел.
   Чуть попозже рассосется плотный поток. Разойдутся люди по любимым ресторанам. Вот у «Коктейля» уже очередь человек двадцать.
   Живет вечерняя Москва. Плавно переходит к ночным развлечениям. А их в центре сколько угодно. Кафе до часу ночи. Рестораны до четырех. А захотел – можешь на знаменитый «ночник» попасть в Дом ученых или Дом журналиста. Там после двенадцати начинает играть настоящий джаз. Танцуй под Гленна Миллера хоть до самого утра. Власти, запретившие джаз как буржуазную диверсию, закрывали до поры до времени глаза на ночные развлечения соотечественников.

   Наконец из дверей степенно вышла нужная компания. Конечно, пальто у них были разные, но кепки-букле одинаковые, серые, пошитые одним мастером в Столешниковом переулке.
   Чернов подошел к здоровому грузину с чуть приплюснутым, как у борца, носом.
   – Привет, Бондо.
   – Привет, Виктор. Пошли с нами в «Асторию».
   – Бондо, дело есть.
   К Чернову подошел высокий парень в светло-сером пушистом пальто, протянул руку:
   – Что за дело?
   – Надо, чтобы вы пошли с нами, Эдик. Да ты не смотри так, просто дело серьезное, поговорить надо.
   – Слушай, Виктор, ты мне жизнь портишь, – засмеялся Бондо, – такую девушку заклеил.
   – А мы все вместе пойдем, – вмешался Никитин, – она нам больше вас нужна.
   – Хорошо, Чернов. – Эдик поправил шарф. – Ты просишь, мы сделаем. Куда идти?
   – В «полтинник».
   Они шли по улице Горького, словно гуляли. Безмятежно и бездумно. Но Никитин чувствовал, как напряжены их спины. Не знал он, сколько их друзей так же мирно приглашали побеседовать в отделение, а оттуда увозили на Лубянку. Увозили, и они исчезали из иллюзорно-радостной столичной жизни.
   – А они тебя уважают, – сказал Никитин Чернову.
   – Есть малость. Я к ним тоже хорошо отношусь. Ребята славные. Книжники, театралы, спорщики. Конечно, постоять за себя могут. Иногда такие процессы устраивают, держись только.
   – С блатняками связаны?
   – Нет. Но у них в авторитете. Урки никогда к ним не лезут.
   – А к другим?
   – Бывает.
   До отделения дошли спокойно.

Данилов

   Ребят посадили всех в одну комнату, разрешили курить и вообще вести себя свободно. Данилов вошел, поздоровался. Ребята вежливо поднялись.
   – Я полковник милиции Данилов. Давайте знакомиться.
   Он подходил к каждому, жал руку, запоминал фамилию и имя.
   – Первое, о чем я вас буду просить, – о полной конфиденциальности нашего разговора.
   – Договорились, – сказал Миша.
   – Вы знаете этого человека? – Данилов достал фотографию.
   – Виктор Тимохин, только он здесь странный какой-то, – сказал Эдик.
   – Странный, потому что мертвый.
   – Замочили? – с чуть заметным акцентом спросил Бондо.
   – Да. Кто он?
   – Живет на улице Горького, в доме, где магазин «Армения», квартира сорок три. Отец – генерал-лейтенант, представитель ГУСИМЗа в Германии. Виктор студент третьего курса Института внешней торговли. Ну что еще… «Победа» у него светло-серая, номер МИ 01–17.
   – Вы его хорошо знаете?
   – Да как сказать. Видимся на улице Горького или в кабаках.
   – У него своя компания? – щегольнул знаниями просвещенный Валькой Данилов.
   – Да.
   – Большая?
   – Не маленькая. Но дружат они в основном вчетвером.
   – Кто?
   – Я их по именам знаю. Гарик, Леша, Алик. Все, пожалуй.
   – Последнее время с ними какой-то блатарь начал тереться, – вмешался в разговор Эдик.
   – Что за блатарь?
   – Не знаю. Но только он не наш, не центровой.
   – А подробнее?
   – Высокий, худой, фиксатый. Вернее, уже беззубый.
   – Почему?
   – А он на меня в «Авроре» попер. Ощерился, на понт начал брать, ну я его и успокоил.
   – Зубы, что ли, выбил? – засмеялся Данилов.
   – Пришлось.
   – Спасибо вам, ребята. Можете идти.
   – А Лена, товарищ полковник? – Бондо вскочил.
   – Вам, Боря, придется с ней встретиться в другой раз.
   Ребята понимающе переглянулись. Попрощались вежливо и ушли.
   Девушка сидела в коридоре и нервно оглядывалась по сторонам. Красивая была девушка, ухоженная, одета хорошо.
   – Добрый вечер, Лена, – Данилов подошел к ней, – пойдемте побеседуем.
   Они вошли в прокуренный до горечи кабинет Чернова. Горела под потолком стосвечовая лампа, свет ее нестерпимо ярко заливал маленькую комнатку, обнажая все милицейское убожество обстановки.
   Лена вошла, огляделась испуганно, присела на скрипучий стул. Данилов сел за стол, устроился поудобнее.
   – Давайте знакомиться. Меня зовут Иван Александрович.
   – Лена. Елена Дмитриевна Захарова.
   – Вы учитесь, Лена?
   – Да. В Институте иностранных языков. – Голос у девушки окреп, видимо, она освоилась с необычностью обстановки.
   – У вас много друзей?
   – Конечно.
   – А молодой человек у вас есть?
   – Как понять?
   – Знаете, когда я учился в реальном училище, это было чудовищно давно…
   – Когда? – кокетливо спросила Лена.
   – Знаете, один мой знакомый говорил: «Тогда, когда были деревянные рубли и кожаные полтинники».
   – Не понимаю.
   – А вам и не надо понимать. Так вот, возвращаюсь к годам учебы в реальном училище. У меня была барышня из Первой женской гимназии по имени Маша. А я при ней был молодым человеком. Так именовали влюбленных в те былинные времена.
   Лена с интересом посмотрела на Данилова и спросила:
   – А где сейчас Маша?
   – Не знаю. Сначала была революция, потом Гражданская война. Да мало ли чего было потом. В общем, как писали в старых романах, «жизнь их разбросала».
   – И вам не жалко?
   – Знаете, Лена, человеческая память устроена странно. Поначалу, после разлуки, она все время напоминает об утрате. Заставляет щемить сердце. А с годами первый роман вспоминается редко, но всегда с огромной нежностью. Впрочем, зачем я вам это говорю? Пройдет время, и вы сами испытаете это.
   – Ну что ж, в вашем понимании у меня есть молодой человек…
   – И это Виктор Тимохин, – перебил ее Данилов.
   – Да, – растерянно сказала Лена, – а откуда вы это знаете?
   – Это письмо писали вы? – Данилов достал из кармана записку.
   – Да… Но откуда оно у вас?
   – Вы поссорились?
   – Вроде того.
   – Вы собирались о чем-то предупредить Виктора?
   – А что с ним? – Голос Лены задрожал.
   – Лена, отвечайте на мои вопросы.
   – Хотела.
   – О чем?
   – О Толике этом.
   – Кто такой?
   – Недавно появился в нашей компании. Его Гарик привел.
   – Какой Гарик?
   – Остроухов.
   – Его адрес?
   – Телефон Д-1-52-54.
   – Продолжайте.
   – Этот Толик ломаный какой-то, нечистый. Мы в Серебряный Бор купаться поехали, он разделся. Ужас… Гадость какая – весь в татуировках.
   – Не помните в каких?
   – У него, когда он перчатки снял, надпись «Толик». На груди – голые женщины, кинжалы, звезды какие-то.
   – А он всегда в перчатках?
   – Да. В желтых лайковых, он их снимает только тогда, когда на гитаре играет или в ресторане. Мерзавец. Проповедовал, что в блатной компании все общее. И одежда, и деньги, и женщины. У нас еще три девочки есть, так они от него в восторге. Он и ко мне лез. Но Витя не дал. Потом Толик Гарику пистолет принес.
   – Какой?
   – Настоящий. Вы не думайте. Виктор с ним не дружит. Он поругался с Толиком, и тот его избил. При мне. Виктор с тех пор избегает меня.
   – А с другими Толик встречается?
   – Да. Гарик Остроухов и Леша Минаев вместе с Виктором учатся во Внешторге, а Алик Тарасов в университете на истфаке. А Виктор…
   – Лена. Вы уж крепитесь. Не знаю, как и сказать вам. – Данилов встал, заранее налил воды в стакан.
   – Витю избили опять? – крикнула Лена.
   – Убили его.

   Той же ночью опергруппа приехала на квартиру Тимохина. Дверь была закрыта на английский замок и поддалась удивительно легко.
   Данилов вошел в квартиру и все понял. Здесь побывали грабители. Валялись на полу раскиданные вещи. Шкафы с распахнутыми дверями напоминали не столь далекие годы эвакуации, под ногами трещало разбитое стекло.
   До приезда родителей Виктора никто не мог сказать, что пропало в квартире.
   К утру опергруппа разыскала дачу Тимохина во Внукове. Стояла она в приличном поселке, соседи были знатные композиторы. С трудом удалось разыскать понятых. Когда вскрыли ворота, увидели «Победу», стоящую прямо на участке.
   В ней эксперты обнаружили бурые пятна, похожие на кровь. Такие же точно были на полу, а в гостиной ковер набух и заскоруз от крови. Нашли гильзу. Теперь не оставалось сомнений, что стреляли из спортивного мелкокалиберного пистолета Марголина.
   Нашли обрезанный портьерный шнур, и синий материал, в который завернули голову убитого, разыскался. Виктора убили на даче и повезли в райцентр. Наверное, хотели свалить убийство на дикие нравы сто первого километра.
   За квартирами Гарика Остроухова, Алексея Минаева и Альберта Тарасова было установлено наружное наблюдение.
   Телефоны поставить на подслушку не разрешили. Папа Остроухова был академиком и четырежды лауреатом Сталинской премии. Минаев-старший оказался замминистра химического машиностроения, а Тарасов занимал ответственный пост в аппарате Президиума Верховного Совета СССР. Наверняка их телефоны прослушивало вездесущее МГБ, а они никогда не делились информацией с милицией.
   В Москву Данилов вернулся поздно вечером. Он вылез из машины на Пушкинской площади и пошел пешком домой. Стояла хорошая, добрая осень. Было прохладно, но дни выдались солнечные, а вечера – тихие и ясные.
   Данилов через проходной двор решил пройти в Козихинский, а потом на пруды.
   Во дворе играла радиола. На асфальтовом пятачке танцевали несколько пар. Сидели на лавочке степенные обитатели дома.
   – Витька! – крикнул хрипловатый мужской голос. – Кончай свою джазягу. Поставь Козина.
   – Сделаем, дядя Гриша.
   И заиграла радиола запрещенную мелодию.

     Осень, прохладное утро, —

   душевно запел нынешний лагерный узник, враг народа Вадим Козин.
   Данилов шел через двор, обходя танцующих, и ему было необыкновенно радостно от того, что он снова в своем любимом городе, что слышит эту печальную музыку, идет по милым сердцу улицам.
   Когда-то, так давно, что казалось, этого и не было вовсе, отца перевели в Брянск. Они прожили там четыре года, и каждый день Данилов тосковал по Москве, по своему дому на Сретенке, даже по ненавистному реальному училищу тосковал.
   Ночью, в постели, он вспоминал дворы и переулки Сретенки, каток на Чистых прудах, где они катались под музыку граммофона с огромной трубой, рождественские елки на площади.
   Вот и сейчас, вырвавшись в Москву из грязного райцентра, он переживал встречу с городом болезненно и остро.
   Затихал за спиной голос Козина. Заканчивался Козихинский переулок.
   Он не стал открывать дверь ключами, а позвонил, обнял Наташу, и они, прижавшись друг к другу, вошли в квартиру.
   И остались за дверями все печали и огорчения, дома он был, дома.

Никитин

   Опергруппа разместилась в 50-м отделении милиции. Их клиенты крутились в центре, и поэтому «полтинник» был самым удобным местом.
   Конечно, Дурасовский переулок, где находилось областное управление милиции, не на окраине, но нужно было постоянно крутиться на Броде. Сюда ребята из наружки докладывали о всех перемещениях объектов.
   В двенадцать старший группы доложил, что все трое зашли в пивбар на Пушкинской и уютно там расположились.
   Никитин немедленно прибыл к месту скопления преступного контингента.
   Несмотря на утреннее время, народ в баре был. Баловались пивком и водочкой веселые современники. Официанты тащили увесистые кружки, увенчанные белой пеной, стограммовые граненые стаканчики с водкой, нарезанную рыбу и, конечно, знаменитые сосиски.
   Своих Никитин заметил сразу. Они сидели в конце зала и для конспирации пили пиво.
   «Век бы так работать», – подумал Никитин, жадно вдыхая приятные запахи кухни.
   Никитин подошел к топтунам, сел за стол:
   – Где?
   – В верхнем зале.
   В баре было два зала: один большой, а второй чуть поменьше. В него вели четыре ступеньки, поэтому его и звали верхним.
   Официантка поставила на стол три кружки. Никитин нахально взял одну и выпил в два глотка.
   – Ну, я пошел. – Он поставил кружку.
   – Ну, иди.
   – Если что…
   – Не маленькие. Где твои опера?
   – За соседним столом.
   – Дай те Бог.
   Никитин встал, потянулся и не торопясь, вразвалочку пошел в соседний зал.
   Вошел и огляделся. Народу не было, только за одним столом сидели его клиенты. Они только что рванули по стопарю и уткнули носы в пивную пену.
   Никитин подошел, отодвинул ногой тяжелое деревянное кресло и сел.
   Три кружки, как по команде, стукнули донышками о стол.
   – Как сегодня пиво, не горчит? – Никитин нагло оглядел троих.
   – Тебе чего? – спросил черноволосый парень. – Иди отсюда.
   – Ну зачем же так грубо? Девушка! – крикнул Никитин.
   – Что закажете? – подошла официантка.
   – Мои друзья счет просят.
   – Ты чего, падло?! – К Никитину подвинулся второй парень.
   – Тихо, фраера. – Колька распахнул пиджак, расстегнул ремешок оперативной кобуры. – Тихо. Уголовный розыск. Сейчас рассчитаетесь и пойдете тихонько. Как понимаете, я здесь не один. Кто дернется – пристрелю.
   – Да ты знаешь, кто мы?
   – Знаю, красавцы мои, знаю. Вы убийцы.
   Один из сидящих, плотный, накачанный паренек, отбросив кресло, кинулся на Никитина, но, увидев ствол ТТ, сразу обмяк.
   – Жить надоело, студент? Встать – и к выходу.

Данилов

   Рано утром ему домой позвонил Скорин и сказал, что пистолет Марголина взят в сорок девятом бандой Мишки Дремова по кличке Псих в тире ДОСОАРМ [15 - ДОСОАРМ – добровольное общество содействия армии.] в Измайлове. Данилов помнил это дело, потому что сам брал Психа на улице Второй Роты в маленьком покосившемся домике.
   Пистолетов они взяли семь, нашли при обыске только шесть. Дремов никого не сдал, все взял на себя. Хотя даже ему было ясно, что работали артельно. На нем был взлом, тяжелые увечья сторожа и похищенное оружие. Сторож выжил, и это спасло Психа от вышки.
   Вот и всплыл через три года пропавший пистолетик.
   Видимо, Толик этот был в кодле Психа.
   Сотрудники розыска налегли на телефон спецсвязи и выяснили, что Дремов этапирован в тюремную больницу в Бирюлеве с диагнозом рак в последней стадии. С машиной, как всегда, было напряженно, и Данилов поехал на электричке.
   Он вышел в тихом Бирюлеве и пошел мимо кирпичного завода через дачный поселок к мрачноватой, казенно окрашенной стене. Здесь было все, как на зоне. Колючка по гребню, вышки, вахта. На проходной он сдал оружие и пошел в сопровождении лейтенанта медицинской службы к угрюмому зданию.
   – Невесело у вас.
   – Так ведь не санаторий, товарищ полковник, тюрьма.
   – Но больница все же.
   – А по мне – я бы их вообще не лечил.
   Данилов промолчал. На розовом молодом лице фельдшера не отражалось ничего, кроме радости жизни. Да, к такому попадешь лечиться, так лучше сразу умереть.
   – А как Дремов попал к вам? Он же, как я помню, где-то под Хатангой срок отбывал.
   – А его на этап дернули. Прокуратура его по делу об ограблении в магазине в Дмитрове крутила. Ему в тюрьме плохо стало, его к нам и направили.
   – Как его здоровье?
   – Плохо. Дней десять осталось.
   Они поднялись на второй этаж, прошли длинным коридором.
   – Здесь. – Лейтенант остановился у дверей палаты-камеры. – Мы его соседа, узнав, что вы приедете, перевели пока в бокс.
   Подошел контролер, открыл дверь.
   В палате-камере отвратительно пахло парашей и еще чем-то больничным.
   На кровати сидел чудовищно худой человек. Кожа на лице пожелтела, щеки ввалились, только глаза смотрели на Данилова недобро и внимательно.
   – Ну здравствуй, Дремов.
   – Приехал, Данилов, поглядеть, как уходит от вас Мишка Псих?
   Дремов смотрел на Данилова глазами, в которых не было ничего, кроме ненависти.
   – На. – Данилов полез в карман и вынул четыре пачки дорогих папирос «Фестиваль». Именно такие курил Мишка на первом допросе.
   – Помнишь?
   – Как видишь.
   – Что ж, спасибо тебе, сыскарь, хоть перед смертью хороший табак покурю. – Мишка ногтем вскрыл пачку, достал папиросу, понюхал, постучал мундштуком о коробку, закурил.
   Он несколько раз затянулся глубоко, выпустил тугую струю дыма. И блаженно закрыл глаза.
   – Хорошо. Ну, говори, Данилов, зачем пришел?
   – Слушай, Миша, седьмой-то пистолет нашелся.
   – Ну и что? Я же показал, что по пьяни продал его, кому – не помню.
   – А покупателя, случайно, не Толик зовут?
   На секунду что-то промелькнуло в глазах Дремова. На секунду.
   – Не помню, пьяный был.
   – Миша, из него человека убили.
   – А мне, Данилов, людишки эти ни к чему. Я сам, ты знаешь, полютовал. А вот теперь молитвы учу, в Царство Божие собираюсь.
   Данилов взял с тумбочки сшитые нитками листы бумаги в косую полоску. Чьим-то четким почерком в тетради были написаны молитвы.
   – В соседней камере поп, то есть отец святой, деревянный бушлат примеряет, вот он и просветил меня.
   – Не замолишь, Миша, больно уж грехов на тебе много.
   – А Бог не прокурор, он не по УК, а по совести решает.
   – Кто был с тобой, Дремов?
   – Зря время терял, Данилов, ты знаешь, я ни голосом, ни на бумаге никого не определяю.
   – Значит, уйдешь молчком?
   – А ты думал, я перед смертью ссучусь?
   – Это твое последнее слово?
   – Последнее.
   – Ну прощай, Михаил.
   Данилов встал, постучал в дверь. Выходя, он оглянулся. Мишка смотрел ему вслед с тяжелой ненавистью.

Никитин

   Он начал допрос сразу. Первым выдернул Гарика Остроухова.
   – Я могу позвонить? – спросил задержанный.
   – Папе-академику?
   – Хотя бы.
   – Ему я позвоню, когда ты до задницы расколешься.
   – Я вас не понимаю.
   – Кто убил Тимохина?
   Гарик посмотрел на Никитина и улыбнулся.
   – Лыбишься. Ну и пойдешь паровозиком. Ты думаешь, для чего мы вам пальчики в дежурке откатали? Молчишь. Потому что ты еще баклан. Ходка у тебя первая, ты порядков не знаешь.
   Никитин достал из стола дактилоскопические карты.
   – Видишь? Это твои отпечатки на руле автомобиля Тимохина, а эти наши эксперты сняли на даче, эти – на квартире убитого тобой Виктора. А вот эти… – Никитин сделал паузу, – мы сняли с пистолета Марголина образца 1949 года, номер ПМ-616.
   – Нет, – вскочил Остроухов, – у вас нет пистолета.
   – Это ты прав, Гарик. Пистолет у Толика. Но стрелял ты.
   – Нет. Это он стрелял. – Гарик заплакал.
   Никитин налил ему воды, протянул папиросу. Встал, похлопал парня по спине:
   – Не разводи сырость, ты же не баба. У тебя есть шанс живым остаться. Учти, Толик все на вас сбросит. Давай как мужик. Честно. А мы тебе поможем. Помни, суд чистосердечное признание всегда в расчет берет.
   Гарик выпил воды, закурил.
   «Все, – понял Никитин, – поплыл фраерок, сейчас начнет молотить, только записывать успевай. Таких, как он, колоть – только квалификацию терять».
   – Что говорить?
   – По порядку. Как Толик этот всплыл, как Тимохина убивали, как квартиру его грабили.
   – У меня папа больной, – всхлипнул Гарик, – у него сердце.
   – Ничего. Академика Остроухова в кремлевской больнице подлечат. Такому человеку пропасть не дадут. Давай, Гарик, раньше сядешь – раньше выйдешь.
   – А вы меня в тюрьму посадите?
   – А ты думал, за соучастие в убийстве и квартирную кражу в пионерлагерь «Артек» отправим? Начнем по порядку. Фамилия, имя, отчество. Год и месяц рождения.

Данилов

   От вокзала он поехал на трамвае, хотя можно было быстрее добраться до Кировской на метро, а там сесть на трамвай, но Данилов любил эти старенькие московские электровагоны, снующие по всем городским закоулкам.
   Конечно, он понимал все удобства метрополитена, но трамвай оставался для него любимым видом транспорта. Данилов стоял на задней площадке, глядел, как проплывают за окном маленькие, трогательные московские домики, и ему становилось хорошо и спокойно. Он вспоминал Мишку Дремова, которого первый раз брал в двадцать шестом году на знаменитой малине Надьки Самовар на Маросейке. Молодой был Мишка, красивый, сильный и веселый. Брал Данилов его за налет на ювелирный магазин Кузнецова. В Гнездниковском – МУР тогда помещался там – Мишка сказал, криво усмехнувшись разбитым ртом:
   – Какой костюм порвали.
   Он посмотрел на оторванный лацкан пиджака, потом рванул его и бросил на пол:
   – Я тебя запомню, сыскарь, – и глянул на Данилова так же, как и сейчас, в палате-камере.
   Несколько раз пересекалась их жизнь. И всегда Мишка убегал, а он ловил. Последний раз Данилов арестовал его три года назад.
   Мишка сидел перед ним, курил дорогие папиросы «Фестиваль» и, как обычно, смотрел на него волком.
   – Слушай, Дремов, ты же мой ровесник. Не пора ли завязать?
   – Нет, начальник, я свою жизнь разбойную люблю. Жил вором и умру вором.
   Вот и умирает Мишка Дремов в затхлой казенной палате один, без близких и друзей. И смерть его будет такой же нелепой, как и вся прожитая жизнь.

   В управлении Данилов сначала пошел в столовую и с удовольствием пообедал. Потом поднялся на второй этаж, где был кабинет Скорина.
   – Ну, как съездил? – спросил тот.
   – Пустой номер. – Данилов сел и блаженно затянулся сигаретой.
   За границей он пристрастился к сигаретам и теперь курил «Дукат» в маленьких желтых пачках.
   – А что у нас?
   – Вот протокол изучаю. Раскололись голуби. Правда, Тарасова придется отпустить, он не был на даче и не грабил квартиру.
   – Алиби твердое?
   – Стопроцентное. Уезжал на соревнования в Ленинград.
   – Отпускать нельзя, а ну как этот Толик на него выйдет?
   – Держать не можем, его папаша уже у начальника управления был.
   – А что родители Тимохина?
   – Прилетели. Я без вас с ними не стал разговаривать.
   – Ну что ж. Давайте, Игорь Дмитриевич, побеседуем с ними.
   Скорин поднял трубку:
   – Большаков, там родители убитого Тимохина.
   Через несколько минут в комнату вошел совершенно лысый человек в генеральской форме, последние солнечные лучи за окном победно отражались на его голове, и полная дама в бархатном платье и чернобурке на плечах.
   – Подполковник Скорин, – вежливо встал Игорь Дмитриевич.
   – Полковник Данилов.
   – Я буду звонить Кобулову, – рявкнул генерал. – Бардак!
   Скорин поднял трубку внутреннего телефона:
   – Большаков, ко мне.
   Через несколько минут вошел капитан милиции.
   – Вызывали, товарищ подполковник?
   – Проводите товарища генерал-лейтенанта к телефону спецсвязи и попросите, чтобы его незамедлительно соединили с генерал-полковником Кобуловым.
   – Прошу со мной, товарищ генерал, – вытянулся Большаков.
   – Зачем это?.. Как понимать?.. – растерялся Тимохин.
   – Но вы же сами хотели позвонить замминистра госбезопасности. Вы, видимо, думали, что Богдан Захарович бросит все важные государственные дела и начнет лично искать убийц и грабителей? Думаю, вы ошибаетесь. Генерал Кобулов поручил это дело нам с полковником Даниловым.
   Данилов с интересом смотрел на Скорина: «Молодец. Как лихо поставил на место вельможу из ГУСИМЗа». Рисковый опер был Скорин, очень рисковый.
   – Ну, если так… – Тимохин сел.
   Его жена устроилась в углу кабинета.
   – Извините, что заставили вас ждать, – продолжал Скорин, – но я не мог начать беседу без полковника Данилова.
   – Понимаю, – важно сказал генерал. – Вы нашли убийц сына?
   – Да. Мы арестовали соучастников.
   – А наши вещи? – подала голос генеральша.
   – Часть вещей найдена нами при обыске у граждан Остроухова и Минаева.
   – Что? – Генеральша вскочила. – При чем здесь Остроухов и Минаев? Это мальчики из хороших семей, студенты Института внешней торговли.
   – Увы, – Скорин развел руками, – именно мальчики из хороших семей принимали участие в грабеже вашей квартиры и убийстве вашего сына.
   – А где вещи?
   – Большаков, проводи гражданку Тимохину и предъяви вещдоки.
   Данилов оставил Скорина разбираться с генералом, а сам пошел к оперативникам. Во-первых, он прочел протокол, составленный Черновым в квартире Тимохина после их приезда. Практически все носильные вещи были изъяты при обыске у Остроухова и Минаева. А вот облигации золотого займа и драгоценности, по словам подельников, унес Толик. Данилов посмотрел в протоколе имя и отчество потерпевшей и пошел в соседнюю комнату.
   – Ольга Сергеевна, – втолковывал генеральше Никитин, – мы сейчас никак не можем отдать вам вещи, они теперь превратились в доказательства по делу. Ну, скажите, товарищ полковник, – радостно свалил груз на плечи начальнику Никитин.
   – Ольга Сергеевна, – как можно любезнее обратился к генеральше Данилов, – не могли бы вы описать нам свои драгоценности?
   – А зачем? У меня фотографии их есть. – Генеральша раскрыла сумочку и бросила на стол пачку цветных фотографий.
   – А кто вам их делал?
   – Как кто? – изумилась генеральша. – Я сама.
   – Вы умеете работать с цветом? – искренне поразился Данилов: цветные фотографии были большой редкостью.
   – Конечно. – Генеральша шмякнула чернобурку об стол. – Вы что, думаете, я генеральская квочка? Моя фамилия Летунова, я фотокорреспондент.
   – А Виктор Тимохин ваш сын?
   – Нет. Но я его вырастила. Он мне ближе родного. Кстати, муж вел реестрик облигаций. Вот их номера.
   – Что же вы молчали! – Данилов взял бумажку, протянул ее Никитину. – Срочно – спецсообщения по всем сберкассам.
   Он разложил на столе фотографии. Предусмотрительная дама, мадам Тимохина-Летунова, весьма облегчила его работу.
   Данилов смотрел на фотографии, курил. И внезапно к нему пришла злая уверенность, что сегодня он найдет убийцу.
   Так случалось несколько раз. Как будто голос неведомый подсказывал ему то, что должно случиться.
   – Никитин, – Данилов аккуратно сложил фотографии, – заканчивай, поедешь со мной.
   В машине Колька спросил:
   – Куда едем, Иван Александрович?
   – Рядышком здесь, на Маросейку, к Коту.
   – А кто это?
   – Коля, таких людей знать надо. Главнейший подпольный ювелир. Я с ним еще в двадцатом познакомился. Котов Борис Семенович. Через его руки все лучшие ворованные украшения прошли. Уверен, что Толик вышел на него.
   – Почему?
   – А ты посмотри, какие кольца да браслеты, броши взял этот чистодел. За них настоящую цену только Кот может дать.
   – А если он скинул их Булюле или Морденку в Столешниковом?
   – А те куда понесут? Все равно к Коту.
   Машина въехала во двор. И Данилов уверенно пошел к двухэтажному дому, стоящему в глубине.
   Они поднялись на второй этаж, и Данилов позвонил в дверь условным сигналом. Два коротких и один длинный.
   Дверь раскрылась на ширину цепочки.
   – Кто? – спросил вкрадчивый мужской голос.
   – Не узнаете старых друзей, Борис Семенович.
   – Не признал сразу, Иван Александрович.
   Дверь раскрылась.
   В прихожей, под потолком, горела красивая бронзовая люстра. На стене картины, зеркало, на полу дорожка ковровая. Хозяин, благообразный, седой, худощавый, в отглаженных серых брюках, лакированных туфлях, бархатной темно-вишневой куртке, гостеприимно улыбался.
   – Иван Александрович, радость-то какая. А мне сказали, что вас назначили в какой-то Мухосранск щипачей ловить. Неужели ошиблись?
   – Как видите, Борис Семенович. Я опять с вами.
   – Чайку, а может, по рюмке «Двина»? Прошу в гостиную.
   Они вошли в большую комнату, обставленную старинной мебелью красного дерева. Сели вокруг овального стола.
   – А у вас еще лучше стало, Борис Семенович. – Данилов огляделся.
   – А я по случаю шкаф для посуды приобрел. Утверждают, что девятнадцатый век, но, думаю, обманывают. – Котов любовно погладил угол шкафа.
   – Вас обманешь, – засмеялся Данилов. – Кто вас обманет, тот двух дней не проживет.
   – Ну вы уж и скажете. Не дай бог, у молодого человека впечатление создастся, что я разбойник.
   Котов посмотрел на Никитина. С интересом посмотрел, не просто так.
   – А у вас, никак, гость? – Данилов показал на две рюмки, одна недопитая. На бутылку дорогого коньяка, на конфеты шоколадные, на лимон, порезанный и посыпанный сахарной пудрой.
   – Да заходил товарищ, – с тревогой в голосе сказал Котов.
   – Да нет, он здесь. В спальне он, Борис Семенович. А ну, Никитин, проверь.
   Ювелир подскочил к дверям спальни, растопырил руки, не пуская:
   – Не надо, молодой человек.
   – Видишь, Котов, – зло сказал Данилов, – значит, любовник твой там. 154-ю статью никто не отменял. Сейчас повяжем вас, и поплывешь ты у меня в лагерь.
   – Зачем же так, Иван Александрович? Можно же по-хорошему.
   – А по-хорошему – тогда смотри и не говори, что Толик тебе ничего не приносил.
   Котов взял фотографии, посмотрел. Выбрал две и положил на стол:
   – Вот кольцо и браслет.
   – Неси.
   – Только я один пойду.
   – Ладно, Котов, иди. Нам твои лабазы каменные пока не нужны. Пока, – подчеркнул Данилов.
   Котов вышел.
   – А если он с «пушкой» вернется? – Никитин достал пистолет.
   – Не тот клиент.
   Котов вошел в комнату и положил на стол кольцо и браслет.
   – Где Толик? Только не говори, что не знаешь его адреса.
   – А разве я что-нибудь от вас, Иван Александрович, могу скрыть? Армянский, дом восемь, квартира шесть. Смелков Анатолий Романович.
   – Сосед, значит.
   – Сосед. Я его с малолетства знаю.
   – Когда Смелков должен остальное принести?
   – Он предложил мне партию золотых часов «Победа» по сходной цене.
   – Фу, Борис Семенович, вы же никогда не занимались ширпотребом.
   – Не себе. Друг мой из Тбилиси просил.
   – А где Толик их возьмет?
   – Ему сегодня в восемь вечера передаст их какой-то человек в ресторане «Звездочка», в Измайлове.
   Данилов встал. Еще раз оглядел комнату:
   – Ну, живи пока, Кот.
   – Иван Александрович, – в прихожей ювелир схватил Данилова за рукав, – как всегда?
   – Да, напишешь, что вещи приносили тебе для оценки.
   – Спасибо.
   На улице Никитин сказал:
   – Иван Александрович, а вы же сводку не смотрели. Позавчера та самая банда взяла магазин на Башиловке, и среди прочего добра – тридцать золотых часов «Победа».

   По тревоге был поднят весь оперсостав и взвод из батальона милиции.
   Данилов позвонил Лене Захаровой.
   Ресторан «Звездочка» находился рядом с Преображенским рынком. Место было веселое. Здесь собирались окрестные алкаши, спекулянты с рынка и блатари из Сокольников. Цены были умеренные, ресторан носил третью категорию и скорее напоминал столовую. Но вечерами здесь играл оркестр из трех человек: аккордеонист, саксофонист и певец с гитарой. Репертуар был соответствующий вкусам посетителей. Народ собирался к девяти, так как музыканты, отыграв программу в кинотеатре «Орион», перебирались через дорогу в ресторан.
   Лена Захарова вместе с Даниловым сидели за портьерой, закрывавшей дверь в кабинет директора ресторана.
   Минут за пять до назначенного времени в зал вошел высокий черноволосый парень. Он огляделся и сел за столик у окна.
   – Толик, – прошептала Лена.
   – Все, девочка, иди. Спасибо тебе, теперь уж наша забота. – Данилов погладил девушку по руке.
   Уходя, Лена оглянулась и увидела, как полковник достал из-под пиджака пистолет и передернул затвор.
   Ровно в восемь к столу Смелкова подошел совсем молодой парень с чемоданчиком. Они поздоровались. Парень положил чемоданчик на свободный стул рядом с Толиком. Тот открыл его, сказал что-то тихо и вытащил из-под пиджака плотный сверток, который немедленно исчез в кармане парня.
   Пора. Данилов откинул портьеру и вошел в зал. На нем был надет белый халат, в котором обычно ходят люди, связанные с ресторанным производством.
   И сразу же из-за трех столов вскочили крепкие плечистые ребята.
   – Руки на стол, не дергаться! – скомандовал Никитин.
   Он привычно обыскал обоих и достал из кармана Толика пистолет Марголина, у его знакомца нашли наган.

Данилов (той же ночью)

   В спешном порядке отстреляли наган, и эксперты дали заключение, что капитан Кочкин убит из него.
   – Значит, зовут тебя Юрий Гастухин? – Скорин сидел на краю стола, нависнув над задержанным. – Часики у тебя с последнего налета. Из этого нагана ты убил нашего товарища, капитана Кочкина.
   – Я не убивал, – твердо сказал Гастухин, – наган взял у Лося. Просто так, для форсу. Я к их делам отношения не имею. Просили продать – продавал.
   – Кто просил?
   – Мы в Красногорске на механическом заводе работаем. Их шестеро. Целая бригада. Старший у них – бригадир Митяев. А я в отделе снабжения работаю, они просят продать – я продаю.
   – Значит, они не блатные?
   – Нет.
   – А откуда оружие?
   – Митяев где-то достал. Он вообще их всех в руках держит. Живут они тихо, не гуляют, копят деньги.
   – Зачем?
   – Не знаю.
   – Давай адреса.
   На рассвете в Красногорске взяли банду Митяева.

Данилов и Никитин

   Они вернулись в управление и начали допрос Смелкова. Он кололся легко. Понимал, что улики неопровержимые.
   В мае на бегах Смелков познакомился с Остроуховым. Поставили на лошадок, выпили. Потом в железку сыграли. Толик для дела просадил пару сотен. Поехали в «Аврору», обмыли выигрыш. За столом Смелков сказал, что он и его блатные будут держать мазу за компанию Гарика.
   На следующий день все гуляли в Гранд-отеле. Ребята Смелкову понравились. Все из семей богатеньких, значит, и знакомые такие же. Начал поигрывать с ними в железку и карты.
   Естественно, обчистил их, как хотел. Они азартными оказались, тащили из дома вещи. Девок своих проигрывали. Гарик, чтобы списать долг, дал хороший навод на квартиру. И тут Толик узнал, что Виктор Тимохин, который держался независимо, в карты не играл, знает Борю Либерзона, сына известного ювелира. Либерзоны были людьми осторожными, посторонних не пускали, дверь открывали только знакомым. Виктор учился с Борей в школе и свободно мог войти к ним.
   – Тебе ничего не надо делать, – сказал Толик, – позвони в дверь и скажи, что это ты. Дальше мое дело.
   Тимохин отказался, и Толик избил его.
   На следующий день Тимохин исчез. Толик забеспокоился.
   Фраерок мог вполне заложить его ментам. Остроухов разыскал Виктора на даче. Они приехали к нему мириться, выпили и опять завели разговор о Либерзоне. Остроухов и Минаев готовы были идти брать хату.
   Виктор отказался и пошел к телефону звонить в милицию. Тут-то Толик и застрелил его.
   В сорок девятом, когда взяли Дремова, он подрался в ресторане и сел за хулиганство. Вернулся через три месяца и работал по мелочи. А тут такое подвернулось! Ребята до денег жадны, если что – их родители всегда слово сказать могут.
   Не получилось.
   Толик рассказывал все спокойно и деловито. Сидеть в отказе не было смысла. А так – шанс: помощь следствию.

Муравьев

   Документы о награждении отличившихся при захвате банды оперативных работников поступили к нему на визу.
   Он внимательно прочел их, усмехнулся: «Везет Данилову: начал раскручивать труп стиляги и вышел на Митяева. Везунчик».
   Читая официальную бумагу, он злился и не мог совладать с собой. У него должность, положение, но Игорь понимал, что никогда у него не будет того, чем так щедро наделила Данилова сама природа.
   Его бывший начальник по-настоящему талантлив. Так, как бывает талантлив художник или писатель. Он еще раз прочитал представление. Выматерился зло и вычеркнул две фамилии, Данилова и Никитина. Потом подумал. И Никитина восстановил. Пусть Данилову будет еще больнее.
   Пора было забыть историю многолетней давности. Тем более что Муравьев был тогда полностью не прав. Но именно тогда, шесть лет назад, Игорь впервые испытал чувство страха и стыда. А этого он Данилову не простит никогда.
   Муравьев вызвал секретаря, протянул бумаги:
   – Отправляйте.
   Он закурил и подошел к окну. Из его кабинета видна Старая площадь. Спешил куда-то трамвай, машины сновали, суетились люди.
   Игорь затянулся и подумал, что судьбы всех этих людей решают именно здесь. И он один из тех, кто влияет на этот процесс.

Данилов

//-- Райцентр. Февраль 1953 года --//
   В прошлом декабре Никитин вернулся из Москвы, где ему вручали орден «Знак Почета». В райотделе никто не говорил об этой награде, будто ее и не было вовсе, не хотели обижать Данилова.
   А он переживал. Понимал, что это глупо и мелко, а все же переживал. Как-никак, а был он офицером. А значит, любил всевозможные отличия, особенно когда получал их за дело.
   Зима выдалась на редкость спокойная. Устойчиво шла мелочовка, с которой кое-как справлялись, и даже годовой процент раскрываемости натянули.
   Были, правда, три случая поножовщины. Сводили между собой счеты высланные урки, но, слава богу, раскрыли за несколько дней.
   Служба шла. И он тосковал по Москве, особенно утром, когда шел на работу по улице, заваленной снегом, мимо вросших в землю домишек.
   Удалось пару раз вырваться в Москву. Он даже в театр с Наташей сходил. Но эти короткие поездки еще больше усиливали горечь разлуки.
   Он не знал, когда вернется в Москву. Судя по ситуации, придется ему еще много лет ходить по этим улицам, к которым он никогда не привыкнет. Никитина забирают начальником отдела в облугрозыск, и останется он один.
   Ну что ж. Так сложилась жизнь. И надо было быть сильнее ее суровых обстоятельств. Володя Муштаков попросил его спрятать рукопись своего романа, и Данилов ночью читал страшные слова о том, что творится на Лубянке и в далеких лагерях.
   Для него, хотя он и работал в карательной системе, прочитанное было откровением.
   Конечно, доносились отголоски о несправедливых репрессиях и арестах, но даже он не знал, какие страшные формы породила нынешняя партгосударственная система.
   Он читал по ночам. А утром прятал эти страшные отпечатанные на старом колхозном «ундервуде» страницы.
   Он читал, и впервые в жизни ему было страшно по-настоящему.

Отступление 3

//-- Москва. Март 1953 года --//
   Берия вышел из спальни, где пьяно плакал рядом с телом Вождя сынок Вася и стояла дочка с каменным лицом.
   Видимо, она не простила папеньке посаженного своего киносценариста.
   В соседней комнате перепуганные члены Президиума ЦК шептались о чем-то. Глазки воровато бегали.
   Небось делят власть. Думают, как бы пробиться к ее сияющим вершинам.
   Пусть суетятся, шепчутся, бутерброды жуют. Власть пока что в его руках. Подлинная, реальная.
   В столовой, у огромного стола, со вкусом выпивали и закусывали генералы МГБ. Его гвардия. Гоглидзе, братья Кобуловы, Цинава. Только скажи – они в минуту повяжут всю эту партийную шпану и отвезут на Лубянку.
   Но рано пока. Не время. Тайные рычаги власти в его руках. Сегодня победит тот, у кого карательный аппарат.
   Берия вышел на крыльцо и буркнул:
   – Саркисов, машину.
   Садясь в «паккард», он еще раз оглянулся на дачу. А может, все-таки арестовать всех? Не делает ли он ошибки?
   Он думал об этом в машине, пока ехал с ближней дачи. Думал и не находил ответа.

Данилов

//-- Москва. Март --//
   На перроне, залитом желтым светом фонарей, транспортная милиция проверяла документы. Милиционеры в дурацких косматых папахах были похожи на казаков из какого-то фильма. В город пускали только тех, у кого в паспорте имелись московская прописка и штамп с работы. Данилов был в форме, и его пропустили беспрепятственно. Он вышел на площадь. Над городом висела морозная темнота. Плакали люди. Из репродуктора раздавались стихи Константина Симонова:

     Земля, от горя вся седая…

   Данилов глядел на растерянных людей. Слушал скорбные строчки стихов и не мог понять, чувствовал ли он горечь утраты.
   Наверное, нет. Сталин уже давно был для него не живым человеком, а символом, как обязательный бюст Ленина в кабинетах или как красный флаг, который вывешивают у дома в табельные дни.
   Чувства утраты не было. Но было твердое ощущение грядущих перемен. А это пугало и радовало одновременно.

Эпилог

   Все чаще он стал просыпаться ночью. Словно кто-то звал, вроде тряс за плечо. Иногда он засыпал сразу, а бывало, сон не приходил до самого утра. Тогда Данилов или садился читать, или выходил на ночные Патриаршие пруды.
   Вот и сегодня сквер был пуст, только на лавочке у самого входа сидела славная девушка в очках и здоровенный парень. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, а потом начинали целоваться.
   По улицам прошмыгивали редкие машины. Даже Садовое затихло. В черной воде пруда покачивались звезды, лежали желтые листья и проплывали два белоснежных лебедя.
   Данилов шел к павильону, спускался к воде, садился на ступеньки и вдыхал запах сырости и осени. Теперь у него было много времени. Месяц назад он ушел в отставку.
   Двенадцать лет он проработал начальником школы милиции. На должность эту его назначили летом пятьдесят третьего. Правда, его хотели сделать начальником уголовного розыска Московской области, и он с радостью согласился, но опять чья-то чужая воля вмешалась в его жизнь, и в кадрах министерства ему предложили две должности на выбор. Или начальником райотдела милиции, или возглавить знаменитое московское училище.
   Он выбрал школу милиции. Выбрал и никогда не жалел об этом.
   Трижды его документы на присвоение звания комиссара милиции уходили наверх и трижды исчезали в неведомых ящиках административного отдела ЦК.
   Данилов знал, кто колдует против него. При Хрущеве Игорь Муравьев набрал силу. Стал генерал-лейтенантом и замзавотделом, членом ревизионной комиссии ЦК КПСС. Он был весьма значительной фигурой. Так уж сложилась жизнь, что квартировал партийный вождь на Спиридоньевке, в новом доме, где жило только руководство. Пару раз Данилов видел, как вылезал из «чайки» погрузневший, но весьма импозантный бывший его опер.
   Данилов все эти годы жил тихо и спокойно. Увлекся машиной, часами возился со своим «москвичом», построил маленький домик на участке, доставшемся в наследство после смерти сестры жены.
   С Володей Муштаковым они виделись часто. Он нынче стал его соседом. Союз писателей дал ему чудную квартиру в Малом Козихинском переулке. Именно он заставил Данилова написать очерк о Сереже Серебровском, и его напечатали в журнале «Москва». Эта публикация открыла для Данилова новую сферу жизни. Он написал небольшую книгу о старых делах. Ее опубликовали в издательстве и заказали ему большую книгу о МУРе.
   Так, на излете, жизнь опять приобрела для него смысл и значение.
   Он писал документальные повести о своих погибших и живых друзьях, возвращался в молодость, но оценивал прошедшее с высоты прожитых лет. Он словно переживал все заново, и это делало его сегодняшнее существование нужным и значимым.
   Друзья не забывали его. За праздничным столом, да и просто так выпить по-мужицки собирались и Коля Никитин, который тоже стал полковником, и Сережа Белов, солидный ученый юрист, и, конечно, Муштаков.
   Они прожили вместе громадную жизнь, трудную и все же замечательную. И в воспоминаниях их не было места печали. Даже ушедших друзей вспоминали они нежно, как живых.
   И сегодня ночью Данилов смотрел на пруд, в котором отражались звезды, на свет фонарей, на желтые листья, лежавшие на ступеньках, курил, и ему было хорошо и спокойно.
   И он понимал, что прожил свою жизнь, как подобает мужчине, и это делало его счастливым.

Эдуард Анатольевич Хруцкий Четвертый эшелон Романы

Четвертый эшелон

Данилов

Муравьев (утро того же дня)

Участковый инспектор младший лейтенант Соколов

Муравьев

Белов

Данилов

Муравьев

Данилов

Муравьев

Данилов

Белов

Данилов

Данилов и начальник

Никитин

Шофер Калинин

Данилов

Муравьев

Ковалев

Никитин

Данилов

Данилов

Данилов и «полковник»

Данилов и Серебровский

Алтунин

Белов и Аванесов

Данилов

Данилов и Бурковский

Данилов

Данилов и Алтунин

Данилов, Королев, Серебровский, Алтунин

Данилов

Алтунин

Никитин

Данилов

Никитин

Старший патруля сержант Фролов

Младший лейтенант Костров

Данилов

Данилов и Костров

Данилов и Серебровский

Младший провизор Стася Пашкевич

Белов

Данилов

Мишка Костров

Серебровский, Никитин, Костров и другие

Данилов

Участковый уполномоченный младший лейтенант Егоров

Данилов и начальник управления

Данилов

Токмаков

Данилов

Данилов и почтальон

Данилов и начальник областного управления

Мишка Костров

Данилов

Данилов (окончание)

Сто первый километр

Отступление 1

Комиссар госбезопасности третьего ранга И. Муравьев

Замначальника УМГБ Москвы полковник Свиридов

Данилов

Муравьев

Данилов и Никитин

Данилов и Никитин

Никитин

Капитан милиции Кочкин

Данилов

Отступление 2

Муравьев

Данилов

Валька Воробьев по кличке Сова

Данилов

Никитин

Данилов

Никитин

Данилов

Никитин

Данилов

Эдуард Анатольевич Хруцкий
Четвертый эшелон
Романы