Олимпиад Соломонович Иоффе
Избранные труды. Том I

   © О. С. Иоффе, 2003
   © Ю. Г. Басин, А. Г. Диденко, 2003
   © В. Ф. Яковлева, 2003
   © В. Ф. Попондопуло, предисловие, 2003
   © Изд-во «Юридический центр Пресс», 2003
//-- * * * --//

Выдающийся ученый-правовед (краткий очерк научной деятельности)

   Всю свою жизнь (за исключением детских, отроческих и фронтовых лет) профессор Олимпиад Соломонович Иоффе отдал правовой науке и прежде всего – гражданскому праву и правовой педагогике. Более полувека отделяет его первую монографию «Правоотношение по советскому гражданскому праву» (1949) от сегодняшних публикаций.
   Еще до Великой Отечественной воины, будучи студентом Ленинградского юридического института, О. С. Иоффе проявил способности к научным исследованиям, и один из юридических журналов того времени отметил его как будущего ученого-правоведа.
   В годы Великой Отечественной войны Олимпиад Соломонович воевал на ее фронтах.
   После демобилизации, вернувшись в родной институт, О. С. Иоффе с блеском окончил его, а вскоре стал преподавателем Ленинградского государственного университета.
   В 1947 г. он защитил кандидатскую диссертацию по теме: «Правоотношение по советскому гражданскому праву», в 1954 г. – докторскую по теме: «Ответственность по советскому гражданскому праву». В 34 года он стал самым молодым в стране доктором юридических наук!
   Первые же опубликованные работы принесли О. С. Иоффе известность в юридических вузах и научных центрах страны. Талант педагога и ученого развивался в повседневном общении с учителями – выдающимися учеными-правоведами – академиком А. В. Венедиктовым, профессорами Я. М. Магазинером, Б. Б. Черепахиным, С. И. Аскназием, В. К. Райхером и другими звездами нашего правоведения. О. С. Иоффе достойно продолжил их дело. В этой среде он вырос в самостоятельную яркую личность, стал одним из выдающихся ученых, внесших огромный вклад в наше гражданское право. Мы называли и называем это право советским, хотя многие выдвинутые и развитые О. С. Иоффе идеи и концепции уже в те годы способствовали развитию мировой правовой науки, внедрению прогрессивных начал в экономику и общественное сознание, преодолению трудностей и препятствий в нашей профессии. Эти идеи и концепции живут и плодотворно развиваются и в настоящее время.
   Еще до отъезда из СССР ученый опубликовал более двухсот научных работ, среди которых свыше шестидесяти монографий и учебников. Более двадцати из них еще тогда были переведены и изданы за рубежом на немецком, английском, французском, китайском, венгерском, польском, румынском, болгарском языках.
   Среди учебных и научных трудов, опубликованных профессором Иоффе, прежде всего следует назвать его капитальные учебники, официально рекомендованные для вузов: «Советское гражданское право». Курс лекций», ч. 1 (1958); ч. 2 (1961); ч. 3 (1965); «Советское гражданское право» (1967); «Основы авторского права» (1969); «Советское гражданское право», т. 1 и 2 (1971); «Обязательственное право» (1975); «Основы римского гражданского права» (1974).
   По этим учебникам училось не одно поколение юристов нашей страны. Учебные издания О. С. Иоффе отличались не только глубиной юридического анализа, логичностью и доступностью изложения, но и основательной научной базой, тесной связью учебного материала с современными научными идеями, концепциями, в них находили отражение серьезные дискуссии по всем важным правовым проблемам. Его учебники были основным профессиональным ориентиром при подготовке к кандидатским экзаменам по гражданскому праву, в различных формах изучения гражданско-правовой науки.
   К этому виду изданий примыкают книги и статьи по разъяснению и комментированию наиболее важных гражданско-правовых законов, прежде всего Основ гражданского законодательства Союза ССР и союзных республик, а также Гражданского кодекса. Глубокие научные комментарии ученого широко использовались не только в качестве учебного материала, но и служили практическим пособием для судей и юрисконсультов, следователей и адвокатов, хозяйственных руководителей – для всех, кто непосредственно имел дело с действующими гражданскими законами.
   Очень важным и необходимым в условиях резких разногласий между реальными запросами экономической жизни страны и бюрократической системой управления явился цикл работ профессора О. С. Иоффе по проблемам правового регулирования хозяйственных отношений: «Актуальные вопросы советского гражданского права», вып. 36 (1964); «Договоры в социалистическом хозяйстве» (1964); «Действие экономических законов социализма в СССР» (1969); «План и договор в социалистическом хозяйстве» (1971); «Система хозяйственного законодательства» (1971); «О критике науки и научности критики» (1978).
   К этой же области научных интересов ученого относится и множество его статей, докладов, выступлений, насыщенных острейшим полемическим материалом, связанных с разгоревшейся в те годы дискуссией, разделившей всех ученых-юристов страны, занимавшихся вопросами правового регулирования хозяйственных отношений, на два лагеря: сторонников и противников выделения хозяйственного права в самостоятельную отрасль права, противопоставляемую праву гражданскому. Признанным лидером противников этой концепции, защищавшей принципы командно-приказной системы управления хозяйством и отрицавшей необходимость товарных отношений в экономике, стал О. С. Иоффе.
   В последние годы работы в СССР и позже, за рубежом, ученый подготовил и опубликовал ряд трудов по истории цивилистической мысли досоветского и советского периодов. Его первая книга по истории цивилистической мысли Древнего Рима была издана в 1962 г., затем выходили книги и статьи по этой проблематике во Владивостоке (1974), в Ленинграде (1975, 1978), Свердловске (1970), во Фрунзе (1972). Часть из этих работ переиздана в Алматы в 1999–2002 гг. Фундаментальное издание по этой же проблематике вышло в Соединенных Штатах Америки.
   Естественно, что научные интересы О. С. Иоффе выходят за привычные границы гражданского права. Почти сорок лет назад он написал ряд работ по общей теории права. Наиболее значительной из них стала изданная в 1961 г. совместно с М. Д. Шаргородским и высоко оцененная правоведами книга «Вопросы теории права», а также двухтомный коллективный труд «Общая теория государства и права» (1961, 1968–1974). И последние работы О. С. Иоффе, опубликованные в Казахстане, также посвящены общим вопросам права и защите правомерных интересов личности в дореволюционной, советской и постсоветской России, понятию права, идеологии права.
   Пожалуй, ни на одного автора не ссылались в научной юридической литературе так часто, на О. С. Иоффе.
   На рубеже 70-х и 80-х годов отношение официальных властей и органов образования к О. С. Иоффе резко изменилось. Его отстранили от чтения лекций, а затем и уволили из ЛГУ, запретили публикации его работ, изъяли его книги из библиотек, запретили ссылки на него в работах других ученых. По существу, его вынудили уехать за рубеж. В 1981 г., приняв приглашение Гарвардского университета, О. С. Иоффе покинул родину. Через несколько лет он переехал в Хартфорд и остался там на должности пожизненного профессора Коннектикутского университета.
   Все эти годы жизни в США Олимпиад Соломонович напряженно работает и много издается. Он получил престижную американскую премию за свои научные труды, опубликовал девять книг и большое количество статей, неоднократно участвовал в международных правовых форумах.
   И в Соединенных Штатах Америки профессор О. С. Иоффе остается российским правоведом. Почти все его работы, изданные за рубежом, посвящены оценке, развитию, проблемам российского права. Недаром Сергей Сергеевич Алексеев в одной из американских публикаций назвал О. С. Иоффе гордостью российской правовой науки. Признание его научных заслуг на родине подтверждается изданием в России основных его трудов в серии «Классика российской цивилистики».
   Нам лестно, что О. С. Иоффе был связан самым тесным образом с казахстанской цивилистической школой. Будучи по природе человеком весьма динамичным, он охотно принимал приглашения на различные научные мероприятия, проводимые в республике. Во время своих многократных приездов в Казахстан, помимо чисто дружеских встреч, он выступал в качестве оппонента, участвовал в обсуждении ленинградских учебников по гражданскому праву, делал доклады на конференциях. Попутно ученый охотно проводил встречи со студентами и преподавателями. Все это положительно отразилось на укреплении и развитии казахстанской цивилистики, формировании местных научных кадров.
   Тем, кто знает О. С. Иоффе, нет нужды напоминать о блестящем ораторском даровании ученого. Сохранились магнитофонные записи некоторых его выступлений в Алма-Ате. Наряду с чисто литературным мастерством, они неизменно демонстрируют глубину мысли, логическую отточенность и тонкий юмор суждений выступающего, который в совершенстве владел искусством полемики при глубоком уважении к оппоненту.
   Особо следует отметить участие О. С. Иоффе в совместной с казахстанскими учеными научной работе. Он был соавтором Комментариев к ГК и КоБСу Казахской ССР, неоднократно публиковался в Ученых записках юридического факультета КазГУ. Все его произведения постсоветского периода, написанные на русском языке, были впервые опубликованы в Казахстане. Это следующие работы: «О смешном и необычном (записки юриста)», «Понятие права и его типы», «Россия: досоветская, советская, постсоветская», «Институт бойфрендов и герлфрендов», «Размышления о праве», «Идеология права».
   В переизданные в Алма-Ате работы О. С. Иоффе по истории цивилистической мысли и причинной связи как условии гражданско-правовой ответственности автор внес многочисленные редакционные правки, освободившие текст от устаревших идеологических клише, деталей, малоинтересных современному читателю.
   Сложны и причудливы пути влияния крупной личности на окружающих. Трудно, например, с твердой уверенностью назвать кого-либо из ученых прямым продолжателем научных концепций О. С. Иоффе. Для кого-то встречи с ним, его идеи стали толчком к развитию способностей исследователя, кого-то направили на научную стезю, кому-то помогли определить область научных интересов, усовершенствовать методику решения практических задач.
   Его работы, идеи, концепции, как раньше, так и теперь, привлекают самое пристальное внимание всех, кто занимается правовой наукой. Вклад этого известного ученого в нашу науку права, и гражданского права в особенности, неоценим.
   Профессор Олимпиад Соломонович Иоффе был и остается одним из выдающихся русских правоведов XX столетия.

Доктор юридических наук, профессор Ю. Г. Басин Доктор юридических наук, профессор А. Г. Диденко

Заметки об учителе (воспоминания)

   Впервые я услышала и увидела О. С. Иоффе где-то в начале 1952 г. В Ленгосуниверситете на юридическом факультете проходила конференция по проблемам ответственности по советскому гражданскому праву, и главным докладчиком на ней выступал О. С. Иоффе. Зал был полон, пришли не только коллеги по факультету и Первому юридическому институту им. М. И. Калинина, но и работники Ленгосарбитража, Ленинградских городского и народных судов, аспиранты (и не только цивилисты), масса студентов. Мне и моим друзьям по институту удалось все-таки найти место, не столь отдаленное от трибуны. Поэтому довольно хорошо можно было слышать оратора, видеть выражение его лица, глаз. Я увидела сравнительно молодого человека, подтянутого, худощавого, который был сосредоточен, но абсолютно спокоен. Начал доклад, тишина стояла необычная, прерываемая иногда легким смехом после удачной остроты либо аплодисментами, если мысль автора была необычно оригинальной.
   Доклад произвел ошеломляющее впечатление. В нем автор доказывал, что проблема ответственности – это не только сердцевина цивилистики, но и общая проблема теории права, ибо без нее «…была бы лишена юридической охраны выполняемая правом регулятивная функция» [1 - Эту мысль О. С. Иоффе с присущей ему чеканной четкостью выразил и в одном из новейших своих произведений: Размышления о праве. Гражданское законодательство Республики Казахстан: Статья. Комментарии. Практика / Под ред. докт. юрид. наук, проф. А. Г. Диденко. Астана, 2002. С. 52.]. Правда, общему понятию ответственности в докладе было отведено немного времени, докладчик ставил перед собой задачу охватить как можно больше дискуссионных и острых вопросов (основания и условия ответственности, понятия вины и причинной связи, разграничение деликтной и договорной ответственности, безвиновная ответственность, ответственность за чужую вину и др.).
   При этом О. С. Иоффе подверг беспощадной критике теорию причинения, очень тонко, с ювелирной точностью критиковал существовавшие теории причинной связи, а также даваемые в литературе определения понятия неосторожной вины, столь значимой именно для гражданского права, кратко, ясно и предельно точно изложил свои соображения по этим вопросам.
   Поразила в первую очередь глубина мысли, искрометный ум, убедительная доказательность выводов, железная логика. Но так же завораживала и эмоциональная, образная, безукоризненная речь. Доклад не был сухим, академическим изложением серьезнейших проблем. Это был горячий научный спор с оппонентами, который подкреплялся примерами из арбитражной и судебной практики.
   Я впервые слушала доклад такого уровня. Не только я, но и большинство присутствовавших понимали, что перед нами выступает высокого уровня ученый, одаренный человек, творческое вдохновение которого невольно передавалось слушателям.
   Впоследствии многое из доклада О. С. Иоффе на этой конференции воплотилось в его книге «Обязательства по возмещению вреда» [2 - Издательство ЛГУ им. А. А. Жданова, Л., 1951.], а затем в защищенной им докторской диссертации [3 - Материалы докторской диссертации вошли в книгу: Ответственность по советскому гражданскому праву. Л., 1955.].
   Олимпиада Соломоновича я узнала ближе, когда Первый юридический институт слился в 1954 г. с юридическим факультетом Ленгосуниверситета. Заведовать объединенной кафедрой гражданского права стал мудрый, глубокий ученый, кристально честный человек – профессор Борис Борисович Черепахин. Коллектив кафедры был сплоченным, а главное – творческий подход был его важнейшим стимулом. Душой творчества всегда был Олимпиад Соломонович. Сколько интересных научных кафедральных и межкафедральных конференций, обсуждений вышедших из печати по проблематике кафедры книг, представляемых на защиту диссертаций было проведено благодаря его неуемной энергии. А к редактированию и изданию кафедральных учебников по гражданскому праву, комментариев к ГК РСФСР Олимпиад Соломонович относился с особым тщанием, решительно не допуская не только ошибок, неточностей, но и неоправданно длинных, некорректных, неудачных фраз. Какая это была хорошая научная школа для всех нас, тогда еще молодых ученых! Вот почему О. С. Иоффе я считаю своим Учителем.
   После смерти Бориса Борисовича О. С. Иоффе возглавил нашу кафедру. Как много он успел сделать за время работы в Университете! Все ему было по плечу. Правоотношение, ответственность, правосубъектность, теория юридического лица, авторское, наследственное, римское право. Его «История развития цивилистической мысли в СССР» – это немеркнущая классика. Его учебники – образец того, как их надо писать.
   О. С. Иоффе – блестящий лектор. Аудитория ломилась от студентов, когда лекции читал он. Вносили дополнительные стулья, рассаживались по подоконникам, и только смех нарушал тишину после его очередной шутки. Он, например, шутил: «Следовало бы так оборудовать кафедру, чтобы читающий с нее лекцию ненаучно, неинтересно, бессвязно, монотонно, провалился бы вместе с кафедрой под пол». Ему не давали уйти на перерыв, окружали, задавали вопросы, он отвечал охотно, с ободряющей улыбкой.
   Как человек Олимпиад Соломонович – неоднозначен. Он мог быть чутким, внимательным, душевным, добросердечным, но рафинированным интеллигентом он не был. В любой среде он чувствовал себя своим, в спорах житейских давал сдачу беспощадно. Иногда в быту он мог и грубовато обидеть. Правда, чаще он сам же и разряжал возникшую в таких случаях неловкость и делал это, как правило, с помощью анекдотов (чаще одесских), которыми он был напичкан до краев. Припомнив соответствующий случаю анекдот, он с артистизмом его рассказывал, и общий хохот присутствующих заставлял забывать мелкую обиду. Помню, как я и Хаджи-Акбар Рахмонкулов допустили какую-то грубую ошибку, отправляя посылку в Ташкент. Ехидно посмотрев на нее, О. С. Иоффе вздохнул: «Да, из всего большого можно сделать маленькое. Но из большого дурака маленького не сделаешь».
   Однако в научной полемике он был беспощаден. Он даже внешне преображался, когда спорил горячо и страстно, доказывая убедительно и бескомпромиссно. Забывалась его тучность, неудачное жестикулирование и хотелось только слушать, слушать без конца. А как великолепны его работы, наполненные язвительной критикой, разящей сторонников хозяйственного права.
   Я часто вспоминаю его слова, а к его книгам обращаюсь ежедневно.

Доктор юридических наук, профессор, В. Ф. Яковлева
12.06.2003 г.

Предисловие

   Представлять работы выдающегося ученого-правоведа Олимпиада Соломоновича Иоффе – большая честь и ответственность. Мне посчастливилось быть одним из последних его аспирантов. Как известно, О. С. Иоффе в 1981 г. эмигрировал в США. Так получилось, что защищать свою диссертацию мне пришлось под научным руководством другого замечательного человека – профессора В. Т. Смирнова, на попечение которого меня оставил О. С. Иоффе. Казалось бы, когда О. С. Иоффе подвергся остракизму в родном коллективе, был отвержен вчера еще вроде бы доброжелательными коллегами, испытывал огромный эмоциональный стресс, ему не должно было быть дела до судьбы других. Однако все было иначе – он проявил себя в отношении своих аспирантов как заботливый и ответственный научный руководитель.
   Помню, я показал О. С. Иоффе рукопись своей статьи по теме диссертации, он полистал ее при мне и, беспокоясь о моей судьбе, настоятельно рекомендовал убрать из рукописи все ссылки на его работы, поскольку это, по его мнению, повредило бы мне в будущем. В начале моей будущей статьи, как тогда было заведено, содержалась ссылка на материалы очередного съезда КПСС. О. С. Иоффе заметил по этому поводу, что такого рода ссылки следует делать по требованию редактора. Вспомнил я об этом потому, что и в произведениях, публикуемых в этом издании, и в других работах О. С. Иоффе можно встретить сентенции идеологического порядка, но не они определяют характер этих работ.
   Все мы – дети своего времени. Очевидно, О. С. Иоффе также искренне верил многому из того, что насаждалось советской идеологией. Во всяком случае жизнь заставляла играть по правилам, существовавшим в то время. Однако сейчас важно не это. Важно то, что за идеологической шелухой О. С. Иоффе видел суть правовых явлений, занимался наукой, а не апологетикой существовавшего правового порядка. Ярким подтверждением тому является актуальность работ О. С. Иоффе и в настоящее время. Канули в историю насквозь пропитанные идеологией хозяйственно-правовые теории, а цивилистическая мысль О. С. Иоффе осталась. В этом и состоит наука и предназначение ученого.
   Ушли те времена, когда писались многие работы О. С. Иоффе, а сегодня они переиздаются, поскольку содержат мысли, которые остаются актуальными. Произведения О. С. Иоффе активно изучали и ссылались на них и в тот период, когда они были изъяты из каталогов библиотек и по существу были запрещены. Все это свидетельствует о том, что в этих работах находят освещение такие истины, которые со временем не меняются. О. С. Иоффе, конечно же, является советским ученым-правоведом, но было много других представителей советской науки, например, хозяйственно-правовой, произведения которых безвозвратно ушли в историю вместе с той действительностью, апологетами которой они выступали.
   Необходимо отметить еще одну черту О. С. Иоффе как ученого – постоянное переосмысление сложнейших теоретических проблем в юридической науке. Это естественно, поскольку наука не стоит на месте. Находились коллеги, которые обвиняли О. С. Иоффе в противоречивости теоретического развития, когда он уточнял свои выводы по какой-либо теоретической проблеме. В настоящем издании публикуются как раз те работы О. С. Иоффе, в которых были заложены основы его теоретических взглядов по проблемам правоотношения и ответственности по гражданскому праву. Впоследствии О. С. Иоффе неоднократно возвращался к этим проблемам в других своих работах и, разумеется, уточнял свои взгляды по ним.
   В 1947 г. О. С. Иоффе защитил кандидатскую диссертацию на тему «Правоотношение по советскому гражданскому праву». В 1949 г. диссертация была опубликована в виде монографии и, как отмечают современники, «оказала заметное влияние на развитие как цивилистической мысли, так и общей теории права» [4 - Толстой Ю. К. Развитие цивилистической мысли в Ленинградском – Санкт-Петербургском университете (1944–1994 гг.) // Правоведение. 1994. № 5–6. С. 9.].
   Действительно, среди многообразных проблем юридической науки проблема правоотношения, несмотря на ее интенсивную разработку в последние десятилетия, и сейчас остается центральной и крайне спорной. С тем большим основанием можно говорить об актуальности избранной О. С. Иоффе темы диссертационного исследования в те, теперь уже далекие сороковые годы прошлого века. Молодому человеку, недавно вернувшемуся с войны, нужна была большая смелость, чтобы взяться за исследование такой трудной, имеющей методологическое значение научной темы, какой являлась тема правоотношения по гражданскому праву.
   Поражает стройность исследования и логическая последовательность рассматриваемых вопросов – сначала общие вопросы (общественная природа правового отношения, основные черты и структурные особенности гражданского правоотношения), затем элементы гражданского правоотношения (содержание, объект, субъектный состав и основания возникновения).
   По определенному, логически единому плану выстроена и внутренняя структура работы. Исследование каждого вопроса темы начинается с краткого введения, поясняющего подходы автора к проблеме; затем следует часть, в которой излагаются буржуазные концепции по соответствующей проблеме; в завершающей части показывается состояние уровня исследования указанного вопроса в советской цивилистической литературе. При этом анализ различных научных точек зрения (как тех, которые выражены в буржуазной юридической науке, так и тех, которые были высказаны советскими учеными) сопровождается авторской критической оценкой, обоснованием собственных взглядов на затрагиваемые в работе проблемы.
   Такой основательный подход к исследованию позволил О. С. Иоффе сделать много важных и новых для своего времени теоретических выводов, нашедших впоследствии развитие в более поздних трудах, с которыми новые поколения ученых-юристов безошибочно связывают имя О. С. Иоффе. Воспроизведем некоторые положения работы.
   Анализу основных черт и структурных особенностей гражданского правоотношения автор предпосылает исследование более общего вопроса об общественной природе правового отношения вообще. Определяя правовое отношение как особый вид общественных отношений, автор устанавливает, с одной стороны, формы, в которых проявляется связь общественных отношений и правоотношений как общественных отношений особого рода, с другой – особенности самого правоотношения как общественного отношения. О. С. Иоффе делает следующие выводы: «Рассматриваемое под углом зрения взаимосвязи с общественными отношениями, особым видом которых оно является, правовое отношение есть не что иное, как условие существования или преобразования, способ движения и конкретизации, средство закрепления общественных отношений, угодных и выгодных господствующему классу…» [5 - Иоффе О. С. Избранные труды по гражданскому праву. М., 2000. С. 523.]; «рассматриваемое под углом зрения характеризующих его специфических признаков, в силу которых оно отличается от иных общественных отношений, есть не что иное, как регулируемое правом отношение между конкретными лицами, взаимное поведение субъектов которого закреплено юридически и осуществление которого обеспечивается силой государственного принуждения» [6 - Там же. С.525.].
   Переходя к характеристике гражданского правоотношения, О. С. Иоффе отмечает, что общественное отношение, принимая правовую форму, становится не вообще правоотношением, а отношением, регулируемым определенной отраслью права. Поэтому, «наряду с общими признаками всякого правоотношения, последнее приобретает ряд специфических черт, предопределяемых характером той отрасли права, к сфере регулирования которой оно относится. Такими специфическими чертами обладает и гражданское правоотношение, которые и должны быть выявлены для того, чтобы из целой совокупности самых разнообразных правовых связей выделить отношения, регулируемые нормами гражданского права». [7 - Там же. 527.]
   Определяя особенности гражданского правоотношения, основное внимание автор уделяет разграничению отношений гражданского и административного права, поскольку «иногда одни и те же общественные отношения могут оформляться как по типу гражданских, так и по типу административных правоотношений» [8 - Там же. С.528.]. О. С. Иоффе отмечает, что для решения этого вопроса имеет значение не только изучение предмета, но и анализ метода гражданско-правового регулирования. «Предмет является решающим фактором, поскольку он в конечном счете определяет и характер метода правового регулирования» [9 - Там же. С.537.]. При этом автор особо подчеркивает весьма важную мысль, заключающуюся в том, что необходимо «установить объективные причины и факторы, в силу которых одни общественные отношения строятся по гражданско-правовому, тогда как другие виды таких же отношений (а на различных исторических этапах – одни и те же общественные отношения) строятся по административно-правовому типу» [10 - Там же. С.542.].
   В результате исследования указанной проблемы О. С. Иоффе делает вывод о том, что «правовой метод, устанавливаемый государством для регулирования определенной совокупности общественных отношений, предопределяется не только предметом регулирования, но и совокупностью всех материальных потребностей общества, вырастающих из материальных условий его жизни. Предмет регулирования определяет границы выбора между объективно и абстрактно применимыми к нему правовыми методами. В зависимости от характера предмета эти границы могут быть и более широкими и более узкими, заключая в себе несколько возможных или единственно возможный правовой метод. Совокупность всех материальных протребностей общества, вырастающих из материальных условий его жизни, определяет выбор и закрепление конкретного метода правового регулирования из числа тех правовых методов, возможность применения которых к данным общественным отношениям допускается в силу характера самих этих отношений» [11 - Там же. С.546–547.]. Являясь имущественными отношениями, а также отношениями, связанными с личными неимущественными правами граждан, гражданские правоотношения отличаются от административных правоотношений: «а) по общему характеру построения (отношения равенства; отношения власти и подчинения), б) по субъектному составу (отношения с органом, осуществляющим хозяйственную функцию; отношения с органом, осуществляющим функцию организации и управления), в) по объекту (правоотношения, связанные с хозяйственной деятельностью данного органа; правоотношения, связанные с его организационно-управленческой деятельностью), г) по объему правомочий и обязанностей (обязанность, соответствующая правомочию как притязанию; обязанность, соответствующая правомочию как велению)» [12 - Там же. 541–542.].
   Переходя к исследованию содержания гражданского правоотношения, О. С. Иоффе замечает, что правовое отношение как общественное отношение особого рода обнаруживает себя прежде всего в том, что его участники выступают в качестве носителей прав и обязанностей, и если в этом состоит специфика правового отношения, то, по-видимому, и его содержание находится в непосредственной связи с характером и содержанием правомочий и обязанностей его участников. Специфику содержания субъективного права автор видит не в дозволенности действий, не в праве на свои собственные действия (как С. Н. Братусь [13 - Братусь С. Н. Юридические лица в советском гражданском праве // Ученые труды ВИЮН Министерства юстиции СССР. 1947. Вып. XII. С. 10–33.]), а в возможности этих действий, возникающей вследствие обеспечения определенного поведения обязанных лиц. Соответственно, правовая обязанность является средством обеспечения такого поведения ее носителя, в котором нуждается управомоченный и которое государство признает обязательным.
   О. С. Иоффе, полемизируя с М. М. Агарковым, понимающим под содержанием правоотношения не права и обязанности, а поведение обязанного лица [14 - Агарков М. М. Обязательство по советскому гражданскому праву // Ученые записки ВИЮН НКЮ СССР. Вып. III. 1940. С. 22], отмечает: «…содержание правоотношения уже потому нельзя сводить к действиям обязанного лица, что моменты реального совершения этих действий и возникновения самого правоотношения во времени не совпадают… Одновременно с правоотношением возникает не самое поведение обязанного лица, а лишь юридическое средство обеспечения такого поведения – субъективное право и правовая обязанность» [15 - Иоффе О. С. Избранные труды по гражданскому праву. С. 566–567.].
   По М. М. Агаркову, содержанием правоотношения является поведение обязанных лиц, а объектом – вещь или во всяком случае «прежде всего вещь», на которую направлено это поведение [16 - Агарков М. М. Указ соч. С. 22.]. Полемизируя с М. М. Агарковым и развивая взгляды Я. М. Магазинера [17 - Магазинер Я. М. Советское хозяйственное право. Л., 1928. С. 174.] по вопросу об объектах прав, О. С. Иоффе обосновывает положение о том, что «нельзя относить к их числу вещи, которые не способны реагировать на действие, оказываемое правом. К реагированию на это действие способно только поведение, только оно, следовательно, и является объектом гражданских прав» [18 - Иоффе О. С. Избранные труды по гражданскому праву. С. 604.].
   Вопрос о субъектном составе гражданских правоотношений рассматривается в работе в связи с разделением гражданских прав на абсолютные и относительные, вещные и обязательственные.
   Наконец, последняя глава работы посвящена юридическим фактам как основаниям возникновения гражданских прав и правоотношений. В ней дается детальная классификация юридических фактов, показывается их роль в динамике гражданских правоотношений: собственности, обязательственных, наследственных, семейных.
   Завершая краткую характеристику работы О. С. Иоффе, посвященной правоотношению по гражданскому праву, нельзя не отметить следующее. Являясь пионерской, широкой по охвату проблем, синтетической, к тому же выполненной молодым ученым, анализируемая работа не могла не содержать ряд частных не до конца проработанных положений. Критики, разумеется, воспользовались этим, что в свою очередь заставило О. С. Иоффе неоднократно возвращаться к проблематике гражданского правоотношения, уточняя свою позицию по ряду вопросов [19 - См., например: Иоффе О. С. Спорные вопросы учения о правоотношении // Избранные труды по гражданскому праву. С. 649; На философском семинаре юридического факультета Ленинградского университета // Правоведение. 1958. № 2. С. 160.].
   В частности, весьма оригинальным и продуктивным, на мой взгляд, является уточненный О. С. Иоффе подход к определению содержания и объекта гражданского правоотношения.
   Полемизируя со своими критиками, определяя соотношение нормы права, правоотношения и общественного отношения, О. С. Иоффе отмечает, что «правоотношение, рассматриваемое как явление надстроечное, представляет собой вид или форму, в которую облекается урегулированное правом общественное отношение. Из этого следует, что материальное содержание всякого правоотношения составляет то общественное отношение, которое им закрепляется. Наряду с материальным, правоотношение, как явление идеологического порядка, обладает и своим особым, относительно самостоятельным, идеологическим содержанием… Таким содержанием является воля господствующего класса, которая, будучи выраженной в нормах права, индивидуализируется в возникающих в соответствии с ними правоотношениях… Наконец, правоотношение как правовое явление обладает и своим особым юридическим содержанием, которое, на наш взгляд, воплощается в субъективных правах и обязанностях его участников» [20 - Иоффе О. С. Спорные вопросы учения о правоотношении. С. 665–666.].
   В соответствии с обновленным определением содержания правоотношения О. С. Иоффе уточняет и определение объекта правоотношения. Он пишет: «Так как всякое явление воздействует на определенный объект своим содержанием, то у правоотношения должен быть не только юридический, но также идеологический и материальный объект. Юридическое содержание правоотношения образуют права и обязанности его субъектов, а юридическим объектом правоотношения будет то, на что эти права и обязанности направлены… поведение обязанного лица является объектом… правоотношения. Идеологическое содержание правоотношения образует воля господствующего класса, которая, будучи выраженной в нормах права, индивидуализируется в субъективных правах и обязанностях, принадлежащих участникам правоотношения… воля… участников правоотношения ставится в подчинение воле господствующего класса… является идеологическим объектом правоотношения… Материальное содержание правоотношения составляет то общественное отношение, которое им закрепляется… Если данное правоотношение так или иначе связано с вещью, то вещь выступает в качестве его материального объекта» [21 - Там же. С. 678–679.].
   По прошествии семи лет с момента защиты кандидатской диссертации, в 1954 г., О. С. Иоффе в возрасте 34 лет защитил докторскую диссертацию на тему: «Ответственность по советскому гражданскому праву», изданную в 1955 г. в виде монографии, в которой «впервые в науке советского гражданского права вопросы гражданско-правовой ответственности поставлены в широком плане и рассмотрены всесторонне» [22 - Каминская П., Грибанов В. Рецензия на книгу О. С. Иоффе «Ответственность по советскому гражданскому праву». ЛГУ. 1955 // Социалистическая законность. 1956. № 5. С. 85.]. По отзывам ученых, «монография представляет собой интересное исследование одной из основных проблем советского гражданского права, широкое по охвату темы и богатое по материалу» [23 - Халфина Р. О. Рецензия на книгу О. С. Иоффе «Ответственность по советскому гражданскому праву». ЛГУ. 1955 // Советское государство и право. 1956. № 7. С. 134.].
   Действительно, проблематика юридической ответственности была актуальной не только в то время, когда писал свою работу О. С. Иоффе, она актуальна и сегодня. Думаю, не ошибусь, если скажу, что катализатором разгоревшейся в последующие годы дискуссии по проблемам юридической ответственности в значительной степени была эта работа О. С. Иоффе.
   Разумеется, о гражданско-правовой ответственности писали и до 1955 г., однако тогда ставились и освещались вопросы не гражданско-правовой ответственности в целом, а ее отдельных видов – ответственности договорной или внедоговорной, ей посвящались лишь отдельные главы учебников и монографий. Монографического исследования ответственности по гражданскому праву не было. Между тем, как отмечал О. С. Иоффе, «помимо различий названные виды гражданско-правовой ответственности обладают целым рядом общих черт, имеющих принципиальное научно-теоретическое и практическое значение. К их числу… относятся принципы, на которых зиждется ответственность по советскому гражданскому праву… условия возникновения гражданско-правовой ответственности… то же самое следует сказать и об объеме ответственности, которой подвергается нарушитель договорного обязательства или причинитель внедоговорного вреда… Необходимо определить самое понятие гражданско-правовой ответственности» [24 - Иоффе О. С. Ответственность по советскому гражданскому праву. Л., 1955. С. 4.].
   В семи главах книги последовательно рассматриваются понятия и принципы, субъекты, условия (противоправность, вина, убытки, причинная связь) и объем ответственности по гражданскому праву. Отличительной особенностью работы является ее насыщенность примерами из судебной практики, иллюстрирующими чуть ли не каждый тезис автора, что делает ее ясной и доходчивой для читателя.
   Эта монография О. С. Иоффе, не потерявшая своего научного значения и сегодня, является основой для изучения природы гражданско-правовой ответственности. В Общей части Гражданского кодекса РФ мы находим общие положения о гражданско-правовой ответственности (например, правила о возмещении убытков), которые по сути отражают выводы, сделанные О. С. Иоффе в своей работе.
   Важнейшим результатом исследования, проведенного О. С. Иоффе, является определение общего понятия ответственности по гражданскому праву: «1) она является санкцией за нарушение гражданских законов, обеспеченной убеждением и государственным принуждением или его возможностью; 2) в ее основе лежит общественное осуждение поведения правонарушителя и стимулирование его к определенной деятельности в интересах общества при отсутствии оснований для осуждения поведения ответственного лица; 3) она выражается в форме восстановления нарушенных отношений и в форме установления отрицательных последствий для правонарушителя в целях обеспечения условий нормального развития регулируемых… гражданским правом… общественных отношений» [25 - Там же. С. 17.].
   Сохраняют свое значение и принципы гражданско-правовой ответственности, к которым автор отнес: законность, полное возмещение, ответственность за вину. Принцип законности является общим принципом права. Что же касается остальных принципов, то их теоретическое и практическое значение подтверждено временем. Принцип полного возмещения, отмечает О. С. Иоффе, обеспечивает последовательное проведение в жизнь начала эквивалентности в отношениях между обществом и его членами не только тогда, когда эти отношения реализуются нормально, но и тогда, когда они нарушены; стимулирует восполнение или по крайней мере сведение до минимума величины причиненного ущерба [26 - Там же. С. 25.]. Принцип ответственности за вину способствует развертыванию широкой инициативы людей, которые получают возможность свободно и беспрепятственно устанавливать допускаемые законом отношения, так как им нечего опасаться различных случайностей, и только собственная нерадивость и безответственность каждого в отдельности может быть вменена ему в вину. В тех же случаях, когда лицо нарушает свои обязанности, привлечение его к ответственности, основанное на началах вины, является действенной формой напоминания ему от имени государства о том, что он не принял всех необходимых мер к выполнению своего долга, что его поведение не соответствует требованиям, которые общество предъявляет к своим членам. О. С. Иоффе допускает отступление от принципа ответственности за вину, если в определенных отношениях применение этого принципа не обеспечивает достижения необходимых обществу целей. Ответственность за невиновное, случайное причинение ущерба устанавливается в целях стимулирования необходимого поведения [27 - Там же. С. 28–29.].
   Рассматривая вопрос о субъектах гражданско-правовой ответственности, О. С. Иоффе основное внимание сосредоточивает на сущности юридического лица – вопросе, являющемся спорным и в настоящее время. Он отмечает, что ответственность возникает лишь при наличии определенных условий, создаваемых поведением лица, которое привлекается к ответственности, и пытается ответить на вопрос, в чьем именно поведении эти условия должны быть сосредоточены. В результате анализа различных точек зрения по вопросу о «людском субстрате» юридического лица (теории государства, теории директора, теории коллектива) автор приходит к выводу, что «ни теория государства, ни теория директора не могут быть использованы для обоснования и объяснения ответственности юридических лиц… Эта задача… оказывается, однако, вполне разрешимой для теории коллектива… Если юридическое лицо – это коллектив трудящихся… то и действия участников этого коллектива, совершенные в связи с выполнением их трудовых функций, являются действиями самого юридического лица… ответственность последнего является ответственностью не за чужие, а за свои собственные действия» [28 - Там же. С. 66–67.].
   Далее автор исследует объект и формы противоправного поведения. Под объектом гражданского правонарушения он понимает норму права и правоотношение, которые при всем их различии представляют собой единый объект посягательства при совершении гражданского правонарушения. Под формами противоправного поведения О. С. Иоффе понимает как противоправное действие, так и противоправное бездействие.
   Значительную часть работы занимает глава, посвященная вине. Здесь рассматриваются вопросы содержания вины, презумпции виновности, степени виновности, смешанной вины, ответственности за чужую вину и ответственности без вины.
   Вина определяется как психическое отношение правонарушителя к совершенному им противоправному действию или бездействию, а также к наступившему результату. Автор пишет, что в гражданском праве, в отличие от уголовного права, виновность правонарушителя предполагается – каждый совершивший объективно противоправное действие предполагается виновным до тех пор, пока не будет доказано противное. Вине в гражданском праве присущи следующие степени: умысел, грубая неосторожность и простая неосторожность. В книге дается детальная характеристика каждой из указанных степеней вины, показывается их практическое значение.
   В случаях, когда имеет место вина потерпевшего, возникает теоретическая и практическая проблема смешанной вины, которая также подробно исследуется в работе.
   В монографии поднимается дискуссионная и имеющая практическое значение проблема ответственности за чужую вину: ответственности должника за действия лиц, на которых было возложено исполнение обязательства; ответственности юридического лица за вред, причиненный его работниками; ответственности родителей за вред, причиненный их детьми. О. С. Иоффе по существу отвергает конструкцию ответственности за чужую вину, доказывая, что во всех указанных случаях имеет место ответственность за свою вину.
   Наконец, еще одна важная проблема – ответственность независимо от вины лица, причинившего ущерб. Автор отмечает, что такая ответственность, не будучи связанной с виной причинителя, служит средством осуществления предупредительно-воспитательной функции гражданского права в специфической области общественных отношений (отношений по использованию техники) [29 - Там же. С. 184, 191. В настоящее время такой областью общественных отношений, в частности, являются отношения между лицами, осуществляющими предпринимательскую деятельность, или с их участием. Предприниматели несут ответственность за нарушение обязательства независимо от вины, если иное не предусмотрено законом или договором (п. 3 ст. 401 ГК РФ).]. Стимулируя широкое внедрение техники безопасности и возложение ответственности за случайное причинение вреда, соответствующие нормы обеспечивают удовлетворение и охрану потребностей и интересов личности.
   Одним из условий ответственности по гражданскому праву является причинная связь между противоправным поведением и наступившим результатом. По мнению О. С. Иоффе, «уже из самого понятия причинной связи следует, что она включает в себя как наступиший результат, так и вызвавшие его причины, а также причинно-следственную зависимость между ними» [30 - Там же. С. 203.]. Именно поэтому глава работы, посвященная причинной связи, начинается с рассмотрения вопроса об убытках как результате гражданского правонарушения, затем исследуется неправомерное поведение как причина убытков, а завершается глава параграфом о причинной связи.
   Говоря об убытках, автор ратует за сохранение в законодательстве деления убытков на два вида: положительный ущерб в имуществе и упущенную выгоду. Что же касается деления убытков на прямые и косвенные, то О. С. Иоффе делает вывод, что это по сути проблема причинной связи в гражданском праве: «Прямые убытки находятся в юридически значимой причинной связи с неправомерным поведением, которая отсутствует при наступлении косвенных убытков» [31 - Там же. С. 210.].
   Рассматривая различные теории причинной связи (теорию типичного причинения, теорию необходимого условия, теорию причинности), О. С. Иоффе занимает самостоятельную позицию по этому вопросу. Он предлагает опираться на понятия возможности и действительности, которые позволяют установить, какая именно степень причинения должна быть создана правонарушителем, чтобы она могла служить основанием ответственности. «Причинная связь между поведением человека и наступившим результатом приобретает правовое значение лишь при том условии, что это поведение вызвало действительность результата или, по крайней мере, создало конкретную возможность его наступления. Обстоятельствами, превращающими возможность в действительность, признаются такие факты, причиняющая сила которых проявила себя в индивидуальных особенностях наступивших последствий. Если эти обстоятельства носят объективно повторяющийся характер и в связи с ними находится поведение человека, то это означает, что оно создало конкретную возможность результата. При объективной неповторяемости в данной конкретной ситуации тех же обстоятельств находящееся в связи с ними поведение создает лишь абстрактную возможность результата, исключающую ответственность» [32 - Там же. С. 233.].
   Последняя часть работы посвящена определению объема ответственности по гражданскому праву. Здесь рассматриваются вопросы о значении и практическом применении принципа полного возмещения, проблемы, связанные с особенностями возмещения убытков, причиненных юридическим лицам и гражданам, а также взысканием штрафных санкций (неустойки).
   Работы О. С. Иоффе об ответственности по гражданскому праву и о правоотношении по гражданскому праву были новаторскими для своего времени. В значительной степени они сохранили свое научное значение и сегодня, являясь образцом выполнения диссертационного исследования. Это, на мой взгляд, объясняется тем, что О. С. Иоффе (какой бы спорной ни была его собственная позиция по рассматриваемому вопросу) всегда считал необходимым показать весь диапазон взглядов на проблему, аргументированно опровергал либо отстаивал те или иные взгляды и на этой основе делал свои выводы, показывал не только теоретическое, но и практическое значение исследуемой проблемы.
   Вспоминаю, как аспиранты О. С. Иоффе, включая меня, раз в две-три недели сдавали ему темы по гражданскому праву. Он требовал от нас знания всех основных точек зрения по контролируемой теме и доказательств в пользу тех или иных взглядов либо в их опровержение. Он имел на это право, поскольку это была его планка знаний, и он старался подтянуть до нее нас, своих учеников.
   Думаю, что переиздание работ О. С. Иоффе, которые в начале 80-х годов прошлого века были изъяты из библиотек, позволит восстановить справедливость, сделав их доступными для новых поколений молодых ученых, посвятивших себя цивилистике.

Доктор юридических наук, профессор, заведующий кафедрой коммерческого права Санкт-Петербургского государственного университета В. Ф. Попондопуло

Правоотношение по советскому гражданскому праву
Ответственный редактор профессор С. И. Аскназий

Глава I
Общественная природа правового отношения. Правовое отношение как особый вид общественных отношений

   Проблема правоотношения – одна из наиболее сложных и в то же время наименее разработанных проблем правовой науки.
   Буржуазная юриспруденция, рассматривая правоотношение изолированно от других общественных отношений и анализируя его лишь с правно-описательной, догматико-нормативной точки зрения, не могла в своих выводах пойти дальше чисто формальных, лишь по внешней видимости логически законченных определений, являющихся, по существу, результатом предварительного, только еще начинающегося исследования. Согласно предложенным ею определениям, правоотношение является отношением, регулируемым или признаваемым правом, либо жизненным отношением, к которому право присоединяется.
   Не касаясь вопроса о том, в какой мере эти определения соответствуют чисто техническим и непосредственным практическим требованиям, можно во всяком случае сказать, что они не решают проблему по существу, ибо, несмотря на их специфику, правоотношения не удалены от других общественных отношений, а находятся в тесной и непосредственной связи с последними. Установление этой связи только и может позволить определить роль и значение правовых отношений в общественной жизни, а на этом основании выявить их особые свойства и установить их специальное назначение [33 - Решающее значение для советской науки права приобретает в этой связи известное указание Маркса на то, что «правовые отношения, как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого всеобщего развития человеческого духа» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XII, ч. I, стр. 6), а должны изучаться соответственно их реальному историческому и классовому содержанию.]. Исходным принципом для разрешения вопроса в такой его постановке должно служить то общеизвестное и общепринятое в советской юридической науке положение, согласно которому всякое правоотношение существует только как взаимное отношение людей и является общественным отношением.
   Но, с другой стороны, не всякое взаимное отношение людей, не всякое общественное отношение есть в то же время отношение правовое. Правовые отношения составляют особый вид общественных отношений. Будучи тесно связанными с иными взаимными отношениями людей в реальной общественной жизни, они не только не утрачивают своей специфики, а, напротив, именно благодаря этой специфике приобретают большое общественное значение, играя в высшей степени важную роль и занимая вполне определенное, достаточно значительное место в кругу иных общественных отношений. Поэтому, характеризуя правоотношение как общественное отношение, но как общественное отношение sui generis, необходимо подвергнуть его параллельному анализу как с точки зрения связи, в которой оно находится с иными общественными отношениями, так и с точки зрения специфики, благодаря которой оно выступает в качестве общественного отношения особого рода.

1

   Товарищ Сталин, распространяя выявленные им основные черты диалектического метода на процессы общественного развития, указывает, что, подобно связи и взаимной обусловленности явлений природы, «связь и взаимная обусловленность явлений общественной жизни – представляют также не случайное дело, а закономерности развития общества» [34 - И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 544.]. Эти закономерности, как известно, представляют собою не что иное, как закономерности развития производительных сил и производственных отношений, образующих в своем единстве «экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания» [35 - К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XII, ч. 1, стр. 6.]. Правовые отношения как отношения идеологические [36 - О специфике идеологических отношений см. В. И. Ленин, Соч., т. I, стр. 61, 70.] составляют один из элементов возвышающейся над экономическим базисом общества юридической и политической надстройки. Этим наиболее общим образом определяется их место среди иных общественных отношений, а также характер и содержание, которые они приобретают при определенных исторических условиях в соответствующей социально-экономической формации.
   Но к области юридической и политической надстройки, наряду с правом и правовыми явлениями, относятся и другие общественные явления, другие «идеологические формы» – формы политические, религиозные, философские, а в сфере отношений, вырастающих из экономических условий общественной жизни, наряду с правовыми, сосредоточены также другие отношения, в которые люди вступают друг с другом в процессе взаимного общения. Имея правовые отношения в качестве одного из специальных предметов своего исследования, юридическая наука должна поставить и разрешить более конкретный вопрос – вопрос о непосредственной функции правовых отношений, об их связи с другими общественными отношениями и, прежде всего, с отношениями общественного производства, вопрос о том, как, каким образом, определяясь в своем содержании состоянием производительных сил и производственных отношений, правовые отношения могут оказать и действительно оказывают на них обратное воздействие и каков характер этого воздействия.
   При ближайшем анализе правовых отношений во взаимосвязи с отношениями общественного производства обнаруживается, что последние в процессе своего движения постоянно порождают возникновение и непрерывную модификацию возникших на их основе правовых отношений, выступающих в качестве необходимой внешней предпосылки и внешнего способа движения общественно-производственных отношений. Это достаточно наглядно проявляется уже при самом беглом обозрении производственного цикла, прослеженного во всех его последовательно сменяющих друг друга стадиях – от производства в собственном смысле как начальной стадии до потребления как заключительной стадии этого цикла.
   При капиталистическом способе производства смена отдельных стадий производственного цикла, как и движение каждой из этих стадий, обусловливают возникновение, изменение и последующее осуществление самых разнообразных правовых отношений.
   «Всякое производство, – указывает Маркс, – есть присвоение индивидом предметов природы внутри и посредством определенной общественной формы… Ни о каком производстве, а стало быть ни о каком обществе не может быть речи там, где не существует никакой формы собственности» [37 - К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XII, ч. I, стр. 177.]. Наличие определенной формы собственности составляет главную предпосылку всякого способа производства, поскольку всякое производство, являясь присвоением индивидом предметов природы, не только приводит к образованию собственности, но и в своем исходном движении опирается на существующие отношения собственности, которыми определяется общественный характер присвоения, осуществляемого в процессе производства. Процесс производства есть в то же время процесс присвоения, протекающий в «определенной общественной форме», – в этом смысле марксово понятие собственности охватывает собою понятие совокупности производственных отношений, для которых право собственности является юридической формой их выражения [38 - См. там же, стр. 6.], но притом формой, вне которой в классовом обществе собственность существовать не может.
   Эти общие положения исторического материализма, применимые ко всем классовым социально-экономическим формациям, само собою разумеется, относятся также и к капиталистическому способу производства, главная предпосылка которого – собственность – всегда проявляется вовне в юридической форме. Последняя закрепляется в нормах права, а отношения собственности приобретают тем самым характер правовых отношений.
   Но собственность, в частности собственность на средства производства, выражающая на первый взгляд только известное фактическое, юридически закрепленное состояние, приобретает реальное значение лишь постольку, поскольку она приводится в движение трудом, вследствие соединения рабочей силы со средствами производства, осуществляющегося определенным общественным способом и в определенной общественной форме. В капиталистическом обществе соединение рабочей силы со средствами производства осуществляется методом экономического принуждения, а юридически это соединение фиксируется заключением договора о найме рабочей силы, т. е. установлением трудовых правоотношений. То обстоятельство, что в эпоху капитализма рабочая сила соединяется со средствами производства при помощи такого юридического способа – путем установления трудовых правоотношений на основе «добровольно» заключенных договоров, – вытекает из самого характера капиталистических производственных отношений. Но, с другой стороны, поскольку движение последних в качестве одного из своих решающих условий предполагает приложение к средствам производства чужого труда, обеспечиваемое при помощи указанных специфически-юридических форм, то вне этих форм не может протекать и самый процесс капиталистического производства.
   Соединение рабочей силы со средствами производства, осуществляющееся на основе экономического принуждения таким чисто юридическим методом, в свою очередь порождает и специфический правовой порядок оформления распределения общественного дохода между двумя основными классами капиталистического общества, который сам по себе предопределен экономически. Распадение общественного дохода при капиталистическом способе производства на вновь созданную прибавочную стоимость и воспроизведенный переменный капитал предопределяется теми позициями, которые класс капиталистических собственников и класс наемных рабочих занимают в общественном производстве. Юридически же такое распределение общественного дохода основано на том, что, в соответствии с трудовым договором, рабочий приобретает право на получение эквивалента отчужденного им товара рабочей силы, стоимость которой определяется суммой стоимостей средств ее воспроизводства, а остальная часть вновь созданной стоимости в виде чистой прибыли поступает в распоряжение того, чьими средствами она была создана, т. е. в распоряжение капиталиста. Отношение между двумя классами, выраженное экономически в распадении вновь созданной стоимости на воспроизведенный переменный капитал и произведенную прибавочную стоимость, юридически фиксируется в правоотношении между двумя конкретными лицами, из которых одно лицо, рабочий, имеет право требовать, а второе лицо, капиталист, обязано уплатить эквивалент стоимости приобретенного им товара рабочей силы с тем, что все, созданное сверх этого эквивалента, поступает в распоряжение капиталиста как собственника «мертвых факторов» производства.
   Капиталистически произведенный товар интересует его собственника не как потребительная стоимость, а как стоимость меновая, которая в своем чистом виде, в денежной форме, может быть реализована лишь при том условии, что будет найден способ возмездной передачи товара тому, для кого он представляет интерес в своем качестве потребительной стоимости. Экономически возможность реализации товара обусловливается общественным разделением труда и всеобщей товарной формой капиталистического производства. Внешним же образом самый процесс реализации протекает в форме разнообразных гражданско-правовых сделок, при помощи которых осуществляется отчуждение товарной стоимости и извлечение из оборота ее денежного эквивалента. Кроме того, являясь одним из юридических средств обеспечения нужд личного потребления в необходимых материально-вещественных элементах, гражданско-правовые сделки, с другой стороны, образуют также исходный пункт для начальной стадии нового производственного цикла, поскольку при их помощи из сферы обращения извлекаются необходимые элементы материального производства, поступающие в так называемое производительное потребление.
   В связи с тем, что извлечение денег из оборота представляет собою необходимую стадию, через которую нужно пройти для того, чтобы вновь бросить их в обращение, с целью приобретения необходимых факторов последующих производственных циклов, то, отвлекаясь от этой стадии, можно было бы сказать, что гражданско-правовые сделки и возникающие на их основе гражданские правоотношения представляют собою юридический способ разделения товарной массы на две части: на ту часть, которая поступает в индивидуальное потребление, и на ту часть, которая поступает в потребление производительное. Первая часть выпадает из общественной сферы, поступает в личное распоряжение индивида и используется для непосредственного удовлетворения его личных нужд, а вторая – остается в общественной сфере, поступает в распоряжение предпринимателя и используется для непосредственного удовлетворения нужд капиталистического производства. Производительное потребление образует исходный момент нового производственного цикла, а следовательно, и нового повторения всех его стадий и тех юридических форм, в которых они протекают.
   Из этого схематического описания целого цикла капиталистического производства видно, в какой тесной и неразрывной связи правовые отношения находятся с отношениями производственными. Капиталистическое производство в процессе движения его различных стадий постоянно порождает самые разнообразные правоотношения, которые выступают в качестве внешнего условия этого движения. Смена одной стадии производственного цикла другой его стадией влечет за собою прекращение одних и возникновение новых правовых отношений. В каждом из этих правовых отношений общественно-производственные отношения между основными классами капиталистического общества выражаются в виде отношений между конкретными лицами как представителями этих различных классов или одного и того же класса. Следовательно, правовые отношения являются не только условием движения, но и средством конкретизации тех общественно-производственных отношений, которыми они порождаются.
   Общий характер капиталистических производственных отношений вынуждает класс наемных рабочих продавать свою рабочую силу. Но это обстоятельство само по себе не создает еще непосредственной расстановки рабочих на отдельных капиталистических предприятиях. Такая задача, смысл которой состоит в том, чтобы придать известную устойчивость условиям производства на каждом отдельном капиталистическом предприятии, должна быть решена не в виде общей экономической возможности, а конкретно в каждом отдельном случае правовым методом, путем установления конкретных правовых отношений.
   Точно так же обстоит дело и с реализацией товарной массы. Описанные Марксом схемы простого и расширенного капиталистического воспроизводства [39 - См. К. Маркс, Капитал, т. II, 1931, стр. 281–383.] указывают на абстрактную возможность реализации товаров, путем обмена между I и II подразделениями общественного производства и внутри каждого из этих подразделений. Но это – лишь абстрактная экономическая возможность. Для того чтобы она стала действительностью, в каждом конкретном случае должен быть найден реальный контрагент, и при помощи гражданско-правовых сделок должна быть осуществлена фактическая реализация товаров.
   Таким образом, правовые отношения являются не только условием движения и средством конкретизации, но также и способом закрепления общественно-производственных отношений. Правовые отношения, регулируемые нормами буржуазного права, опосредствуют движение капиталистических производственных отношений, классовое содержание которых получает в них конкретизированное и закрепленное выражение. Но в то же время абстрактно-юридический характер правовых отношений придает выражающимся в них капиталистическим производственным отношениям классово-обезличенную видимость, видимость отношений между абстрактными и равноправными правовыми субъектами. Буржуазные правовые отношения, фактически закрепляя антагонистические производственные отношения капитализма, маскируют их классовое содержание и придают им бесклассовое и надклассовое выражение.
   В социалистическом обществе право, а стало быть и правовые отношения играют большую роль в деле расширенного социалистического воспроизводства, осуществляемого государством в лице его органов, а также социалистическими объединениями трудящихся, действующими на основе и во исполнение государственных народнохозяйственных планов. Уже одно то обстоятельство, что наше государство, наряду с другими функциями, осуществляет также и хозяйственно-организаторскую функцию, получившую особое развитие во второй фазе советского государства [40 - См. И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 606.], свидетельствует о том, что хозяйственная деятельность в нашей стране не может протекать вне государственно-правового регулирования. Это обнаруживается как исторически, так и при последовательном рассмотрении отдельных стадий социалистического воспроизводственного процесса.
   Прежде всего, социалистическая собственность как основное условие социалистического производства была первоначально создана в результате проведения в жизнь изданных после победы социалистической революции в нашей стране декретов о национализации, обеспечивших сосредоточение в руках советского государства командных высот народного хозяйства нашей страны и создавших экономическую базу для дальнейшего развития социалистических производственных отношений. Новым мощным источником создания предметов государственной социалистической собственности явилась производственно-хозяйственная деятельность советского государства в лице его организованных на началах хозяйственного расчета в качестве самостоятельных юридических лиц хозяйственных органов, которые в административно-правовом порядке были наделены основными и обособленными оборотными средствами, переданными им для самостоятельного оперативно-хозяйственного управления [41 - Термин «оперативно-хозяйственное управление» мы употребляем в том смысле, какой ему придает проф. А. В. Венедиктов в своих работах «Право государственной социалистической собственности», Вопросы гражданского права, изд. АН СССР, 1945, а также «Органы управления государственной социалистической собственностью», Советское государство и право, № 5–6, 1940, и «Государственные юридические лица в СССР», Советское государство и право, № 10. 1940.].
   Что же касается второй формы социалистической собственности, собственности колхозно-кооперативных объединений, то она создавалась путем добровольного обобществления определенных предметов собственности членов этих объединений, а также вследствие безвозмездной (в административно-правовом порядке) и возмездной (в порядке гражданско-правовых сделок, заключаемых на основе административного акта) передачи в собственность колхозно-кооперативной системе мелких предприятий и других средств производства со стороны государства. Основным источником образования колхозно-кооперативной собственности в настоящее время является производственная деятельность этих объединений.
   В основе производственной деятельности государственных хозяйственных органов и колхозно-кооперативных объединений лежит единый закрепленный в законе государственный народнохозяйственный план, который в качестве закона является сам по себе актом правового характера. Выполнение плановых заданий, возложенных на отдельные хозяйственные организации, составляет их юридическую обязанность, осуществление которой предписывается им законом о едином государственном плане развития народного хозяйства и конкретизация которой производится в разработанных на основе этого закона планах развития отдельных предприятий и объединений трудящихся. С другой стороны, юридическая самостоятельность отдельных производственных единиц и их взаимная хозяйственная связанность приводят к тому, что в процессе осуществления расширенного социалистического воспроизводства и в целях выполнения плана они вступают в самые разнообразные правовые отношения, направленные на реализацию произведенной продукции и на обеспечение нового производственного цикла необходимым количеством материалов, оборудования, топлива и т. д.
   Правовые отношения этого рода в одних случаях порождаются административно-правовыми актами непосредственно (например, поставка автомашин. – Постановление СТО при СНК СССР от 7 апреля 1935 г.); в других случаях административный акт создает лишь обязанность заключить гражданско-правовую сделку, а возникающее в связи с этим правоотношение непосредственно порождается соглашением предопределенных административным актом сторон (например, поставка материалов, оборудования и топлива. – Постановление ЭКОСО при СНК СССР от 2 декабря 1938 г.). Административный акт может, далее, устанавливать лишь общее разрешение для заключения той или иной сделки, с тем, что вопрос о необходимости и целесообразности ее заключения в каждом конкретном случае решается сторонами самостоятельно (например, заключение договора контокоррента. – Постановление ЦИК и СНК СССР от 23 июля 1930 г.). Наконец, устанавливая определенное плановое задание, административный акт может и не предписывать создания конкретных правоотношений между определенными лицами, но хозорган-адресат этого планового задания, в соответствии с ним и в целях его исполнения, должен вступить в необходимые правовые отношения с другими хозорганами или кооперативно-колхозными организациями и гражданами [42 - О гражданских правоотношениях, возникающих из плановых актов, см. подробнее у проф. М. М. Агаркова, «Обязательство по советскому гражданскому праву», Ученые труды ВИЮН НКЮ СССР, вып. III, стр. 115–137.].
   В различные правовые отношения, которые предопределяются административными актами (например, обязательства по хлебопоставкам) или регулируются общим образом (например, допущение продажи хлеба на рынке после выполнения обязательств по хлебопоставкам), вступают также и кооперативно-колхозные объединения в процессе реализации произведенной ими продукции и в целях приобретения необходимых материально-вещественных факторов дальнейшего производственного процесса.
   Процесс расширенного социалистического воспроизводства осуществляется благодаря активному участию в нем советских граждан, прилагающих свой труд в социалистической системе хозяйства. Соединение рабочей силы со средствами производства, в строгом соответствии с нормами социалистического трудового законодательства, происходит, главным образом, на основе трудовых договоров, заключаемых между трудящимися и различными хозяйственными организациями и образующих юридическое основание для установления соответствующих трудовых правоотношений. В кооперативно-колхозных объединениях юридическим основанием установления трудовых правоотношений между этими объединениями и их членами является самый факт членства, возлагающий обязанность на участников производственного процесса прилагать свой труд для его осуществления.
   Случаи привлечения к труду в административно-правовом порядке имеют место либо тогда, когда такая необходимость вызывается особыми обстоятельствами места или времени (трудовая повинность для борьбы со стихийными бедствиями, трудовая мобилизация в военное время), либо тогда, когда государство производит определенные затраты на подготовку квалифицированных кадров (направление на работу после окончания вузов и техникумов, школ ФЗО и ремесленных училищ). Однако в последнем случае в административном порядке производится только направление на работу. Что же касается характера трудовых правоотношений, возникающих на этой основе, то они, по существу, ничем не отличаются от трудовых правоотношений, установленных на основе заключения трудовых договоров.
   Участие советских граждан в распределении общественного дохода осуществляется либо в форме заработной платы, уровень которой регулируется законом, устанавливающим также различные системы оплаты труда, либо в форме непосредственного участия в распределении дохода данной кооперативно-колхозной организации на основе членства, в соответствии с количеством и качеством труда каждого ее члена. В результате приложения своего труда в социалистической системе хозяйства, в соответствии с установленными трудовыми правоотношениями, советские труженики приобретают право на вознаграждение за труд по его количеству и качеству на основе принципа социализма: «от каждого по его способностям, каждому по его труду».
   Разнообразие правовых форм, в которых протекает процесс расширенного социалистического воспроизводства, выражается в различных правовых отношениях, устанавливаемых между государственными организациями, колхозно-кооперативными объединениями и отдельными гражданами на различных стадиях социалистического производственного цикла. Вне этих форм не может осуществиться процесс расширенного социалистического воспроизводства, а, следовательно, правовые отношения являются условием движения отношений социалистического производства. Поскольку же эти правовые отношения устанавливаются в соответствии с планом и во исполнение плана, то они являются средством реализации народнохозяйственного плана, средством, при помощи которого общее плановое задание, установленное для данного хозяйственного органа и для данного кооперативно-колхозного объединения, конкретизируется и закрепляется путем возложения обязанностей и предоставления прав участникам правоотношений сообразно с теми задачами, которые для них установлены планом в целом. Если выполнение народнохозяйственного плана в каждой отдельной отрасли производства государство возлагает на свои хозяйственные органы или на кооперативно-колхозные объединения, то они должны быть не только обозначены в плане в качестве адресатов общих плановых заданий, но и определены более конкретно как участники конкретных правовых отношений, закрепляющих их взаимные правовые позиции. Следовательно, правовые отношения являются также средством закрепления правовых позиций участников процесса социалистического воспроизводства в их хозяйственных и экономических взаимоотношениях, возникающих в связи с выполнением народнохозяйственного плана.
   Отношения советского социалистического права опосредствуют движение социалистических производственных отношений. При этом правовая форма не только не обезличивает их социалистического содержания, а, напротив, придает последнему конкретизированное и закрепленное выражение, поскольку участники правовых отношений в самих этих отношениях выступают в качестве носителей прав и обязанностей, приобретенных ими в целях выполнения народнохозяйственного плана, в целях осуществления процесса расширенного социалистического воспроизводства. Объем конкретных прав и обязанностей социалистических организаций, как и характер и назначение устанавливаемых ими правовых отношений, не могут противоречить плану, в соответствии с которым протекает их хозяйственная деятельность. Социалистический характер регулируемых советским правом юридических отношений есть прямое выражение характера социалистических производственных отношений, условием движения, способом конкретизации и средством закрепления которых они являются.

2

   Если трудовые правоотношения, а также отношения административного и гражданского права, по типу которых оформляются отношения производства и обращения, наиболее тесно связаны с экономической структурой общества, то целый ряд других правоотношений, составляющих предмет регулирования иных отраслей права, а также некоторые административные и гражданские правоотношения, прямо не связанные со сферой производства и обращения, лишь в конечном счете определяются экономически, а в своем ближайшем содержании они сохраняют известную относительную самостоятельность и не отражают на себе экономических условий жизни общества непосредственно. В этом случае экономическая структура общества обусловливает возникновение правовых отношений через ряд посредствующих звеньев, в качестве которых могут выступать как другие общественные отношения, так и известные элементы сознания отдельных людей. При этом некоторые общественные отношения вначале существуют сами по себе и лишь при определенных условиях преобразуются в правовые отношения или выступают в качестве одного из оснований их возникновения, тогда как другие общественные отношения только и могут существовать как отношения правовые, прекращая свое существование вместе и одновременно с тем, как они утрачивают юридический характер.
   Примером общественных отношений первого вида могут служить родственные отношения. Как известно, родственные отношения не во всех случаях связаны с наличием правомочий и обязанностей на стороне их участников, а следовательно, не всегда являются правовыми отношениями. Но при известных условиях эти отношения могут приобрести правовой характер, придающий им иное очертание, каким они не обладали до того времени. Например, два лица мужского пола, связанные друг с другом прямым родством второй степени (дед и внук), в юридическом отношении ничем не обязаны друг перед другом, – их связь носит только общественный (или даже естественный), а не юридический характер. Но родство, юридически иррелевантное до известного момента, может породить и новую правовую связь между этими лицами, если к нему присоединяются иные предусмотренные законом обстоятельства. Так, по советскому семейному праву, внук не обязан доставлять содержание деду, но эта обязанность может быть на него возложена, если дед, не имеющий иных источников существования, не может получить необходимых средств от своих детей (ст. 55 КЗ о БСО РСФСР). Разумеется, правовые отношения, возникшие между дедом и внуком, не охватывают собою полностью того комплекса отношений, в которых они находятся как родственники. Но этот комплекс дополнился теперь новым видом отношений, обладающим правовым характером, причем самое возникновение этого отношения было бы невозможно при отсутствии родственных отношений между его участниками. Следовательно, отношения родства должны быть признаны в этом случае, по крайней мере, предпосылкой возникновения правовых отношений, установление которых было обусловлено тем, что к родственным отношениям присоединился факт отсутствия тех лиц, которые в первую очередь должны алиментировать управомоченного субъекта рассматриваемого правоотношения. Отношения родства такой степени, как те, о которых идет речь, при прочих необходимых условиях предполагают, естественно, сами по себе моральную обязанность оказания материальной помощи. Но, превращаясь из морально-родственных в правовые отношения, они приобретают максимально возможную устойчивость и снабжаются необходимыми гарантиями их реального осуществления. Если бы по истечении некоторого времени у деда появилась возможность взыскивать алименты со своих детей, то соответствующая обязанность внука отпала бы, а вместе с тем прекратилось и ранее возникшее правоотношение. Внук мог бы, конечно, и впредь оказывать материальную помощь своему деду, но это отношение, основывающееся только на факте родства и вытекающих отсюда нравственных обязанностях, не имело бы юридической силы и не обладало бы той устойчивостью, какою обладают правовые отношения.
   Таким образом, в приведенном примере имеет место не простое присоединение правового отношения к комплексу родственных отношений, а превращение одного из составных элементов отношений родства в правовое отношение.
   Примером общественных отношений второго вида могут служить отношения, возникающие в связи с предоставлением пособий многодетным и одиноким матерям. Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 г., при наличии определенного числа детей матери назначается пособие по многодетности, а в связи с этим у нее возникает правоотношение с отделом по государственным пособиям многодетным и одиноким матерям, в силу которого первая приобретает право требовать, а на второй возлагается обязанность произвести выплату соответствующего пособия. Разумеется, право многодетной матери на получение государственного пособия по многодетности возникает на реальной общественной почве, поскольку такое право обеспечивается любой многодетной матери, являющейся гражданкой СССР. Следовательно, наряду с законом и обстоятельствами, обусловившими его применение, возникновение соответствующего правоотношения в качестве своей предпосылки имеет и тот комплекс общественных отношений, в которых находится мать как лицо, обладающее советским гражданством. Но в то же время совершенно очевидно, что до возникновения данного правоотношения у многодетной матери не было никаких конкретных отношений с отделом по государственным пособиям многодетным и одиноким матерям, преобразованных впоследствии в правовые отношения, и правоотношение, возникшее между ними, является, вообще, единственно возможным видом общественного отношения между отделом и многодетной матерью.
   Таким образом, в приведенном примере имеет место не преобразование общественного отношения в отношение правовое, а возникновение нового общественного отношения, являющегося в то же время отношением правовым.
   Если для первого вида общественных отношений правовые отношения служат способом их преобразования, то во втором случае они являются условием существования самого общественного отношения. Что же касается взаимосвязи между правовыми отношениями и структурными, экономическими отношениями общества, то, как мы уже видели, она выражается в том, что правовые отношения выступают в качестве условия движения последних, способа их конкретизации, средства закрепления общественных отношений, угодных и выгодных господствующему классу в эксплуататорских государствах, угодных и выгодных всему народу в советском социалистическом государстве. Правовые отношения могут, естественно, выступать и действительно выступают в качестве условия движения, способа конкретизации и средства закрепления не только производственных, но и других общественных отношений. Всякое общественное отношение, принимая юридическую форму, конкретизируется в своем содержании и закрепляется нормами права, которыми оно регулируется. Всякое общественное отношение, становясь отношением правовым, обеспечивается также и новыми, юридически предопределенными условиями своего движения. Однако эти особенности правового отношения наиболее ярко проявляют себя в его связи с производственными отношениями, а, с другой стороны, именно в этих особенностях обнаруживается специфический характер обратного воздействия, которое правовые отношения, вырастая из экономических условий жизни общества, оказывают на его экономическую структуру, на общественно-производственные отношения.
   Если же иметь в виду общий вопрос о взаимосвязи общественных отношений с отношениями юридическими как общественными отношениями особого рода, то для его полного разрешения должны быть учтены все и всякие формы, в которых эта связь проявляется.
   Правовое отношение есть способ преобразования или условие существования общественного отношения. Если общественное отношение вначале существует само по себе, затем превращается в правовое отношение и, наконец, утратив юридический характер, сохраняется как отношение общественное, то в этом случае правовое отношение выступает в качестве способа преобразования общественного отношения. Если же общественное отношение периодически возникает и прекращается при наступлении известной совокупности внешних обстоятельств, но при этом всегда возникает как правовое отношение, прекращаясь одновременно с тем, как оно утрачивает юридический характер, то в этом случае правовое отношение выступает в качестве условия существования общественного отношения.
   Правовое отношение есть условие движения и способ конкретизации общественных отношений. Общественные отношения, нуждающиеся в юридическом оформлении в различных стадиях их существования, предполагают различные виды правовых отношений в качестве условия своего движения. Опосредствуя движение общественных отношений, правовые отношения в то же время выступают и в качестве способа конкретизации как субъектного состава этих отношений, так и тех функций, которые их участники должны выполнить друг перед другом.
   Правовое отношение есть средство закрепления общественных отношений, угодных и выгодных господствующему классу (всему советскому народу). Устанавливая на основании определенных экономических и социальных предпосылок отношение между конкретными лицами как представителями различных классов или одного и того же класса (или как представителями единого советского народа), правовое отношение закрепляет юридические позиции этих лиц в соответствии с тем положением, которое они занимают в обществе как его известная часть (или как часть единого советского народа), имеющая определенное отношение к средствам производства и потому объективно способная к выполнению в правовом отношении только определенной функции.
   Таким образом, рассматриваемое под углом зрения взаимосвязи с общественными отношениями, особым видом которых оно является, правовое отношение есть не что иное, как условие существования или преобразования, способ движения и конкретизации, средство закрепления общественных отношений, угодных и выгодных господствующему классу (всему советскому народу).

3

   Наряду с тем, что правовое отношение выступает в качестве условия движения, способа конкретизации и средства закрепления других общественных отношений, оно в то же время само по себе является отношением общественным, обладающим целым рядом особенностей, совокупностью специфических, только ему присущих признаков и свойств, благодаря которым оно становится способным к выполнению этих функций. Такими специфическими свойствами или признаками правовых отношений являются следующие.
   1. Всякое правовое отношение всегда существует как отношение между конкретными лицами. Участники любого правового отношения всегда могут быть определены конкретно, поскольку ими всегда являются определенные лица, отношения между которыми, обусловленные в своем возникновении известными внешними обстоятельствами, получают юридическое выражение. Напротив, участники других общественных отношений не всегда могут быть определены конкретно, поскольку ими могут являться не только определенные лица, но и неопределенные группы людей, отношения между которыми, также обусловленные известными внешними обстоятельствами, не получают юридического выражения.
   Например, в трудовом правоотношении право требовать выполнения определенной работы принадлежит организации, предоставившей работу, а обязанность ее выполнения возлагается на лиц, принявших на себя такое обязательство. Напротив, при проведении добровольных общественных работ (субботников) любой и каждый может обратиться с призывом об участии в этих работах, на который может откликнуться неопределенная группа лиц, желающих принять в них участие.
   2. Всякое правовое отношение юридически закрепляет взаимное поведение его участников. В любом правовом отношении, если бы даже одного из его участников было невозможно определить до наступления определенного момента, субъекты этого отношения всегда выступают как лица, поведение которых не только взаимосвязано, но и юридически закреплено. Напротив, участники других общественных отношений, не обладающих правовым характером, могут быть нравственно обязанными друг перед другом или вынуждаемыми к совершению определенных действий экономически, но их поведение никогда не выражается в форме юридически закрепленной взаимозависимости. Поэтому функции субъектов юридического отношения всегда точно определены, тогда как функции участников других общественных отношений могут и не быть определенными в такой степени.
   Например, юридическая обязанность детей по алиментированию своих родителей, возникающая при наступлении определенных предусмотренных законом обстоятельств, точно выражается в денежной сумме, которую дети должны выплачивать своим родителям. Напротив, при отсутствии предусмотренных законом обстоятельств, материальная помощь, которую дети фактически оказывали бы своим родителям, не могла получить такого точного выражения.
   3. Всякое правовое отношение регулируется нормами права, установленными или санкционированными государством. Общественное отношение потому и становится правовым отношением, что оно регулируется государством установленными или санкционированными правовыми нормами, которыми определяется конкретная функция, возложенная на каждого из его участников. Напротив, общественное отношение, не регулируемое общей или конкретной юридической нормой, не становится правовым отношением, а конкретные функции его участников не всегда получают поэтому точное и определенное выражение.
   Именно потому, что отношения по алиментированию родителей их детьми в одном случае регулируются нормами закона, а в другом случае остаются вне этого регулирования, именно поэтому в первом случае функции участников этих отношений получают точное и определенное выражение, тогда как во втором случае они определяются каждым субъектом самостоятельно.
   4. Всякое правовое отношение в своем осуществлении обеспечивается силой государственного принуждения. Общественное отношение, принявшее вид правового отношения, с самого момента его возникновения обеспечивается гарантией его осуществления при помощи принудительной силы государства, правовыми нормами которого это отношение регулируется. Напротив, общественное отношение, не принявшее вид правового отношения, если только оно соответствует интересам государства, может быть впоследствии осуществлено при помощи силы государственного принуждения; однако в момент его возникновения ему не обеспечивается такая гарантия его осуществления, которое, как правило, происходит помимо и вне государственного вмешательства.
   Например, вопрос о поступлении на работу и о выборе места работы разрешается самостоятельно советскими гражданами, помимо и вне государственного принуждения, однако в условиях военного времени, когда обеспечение рабочей силой определенных отраслей народного хозяйства диктовалось потребностями, связанными с войной, государство применило метод принудительного направления на работу лиц, которые до этого времени либо вообще не работали, либо были заняты в менее важных для ведения войны отраслях народного хозяйства. Напротив, в отношении лиц, уже поступивших на работу и принявших на себя выполнение определенной трудовой функции, всегда может быть применено государственное принуждение, обеспечивающее осуществление установившегося правового отношения.
   В совокупности всех этих четырех признаков, взятых в единстве, обнаруживается специфика юридического отношения как общественного отношения особого рода. Правовое отношение, рассматриваемое под углом зрения характеризующих его специфических признаков, в силу которых оно отличается от иных общественных отношений, есть не что иное, как регулируемое правом отношение между конкретными лицами, взаимное поведение субъектов которого закреплено юридически и осуществление которого обеспечивается силой государственного принуждения.
   Всякое общественное отношение, как только оно становится правовым отношением, приобретает все присущие последнему признаки. Из отношения, участники которого не всегда определены конкретно, оно превращается в отношение между конкретными лицами. Неопределенность функций отдельных субъектов общественного отношения заменяется юридически закрепленной взаимозависимостью их поведения. Наконец, обеспеченное силой государственного принуждения с того момента, когда оно превращается в отношение, регулируемое исходящими от государства юридическими нормами, данное общественное отношение снабжается всеми условиями, необходимыми для его реального осуществления.
   Но государство заинтересовано в осуществлении не только правовых, а и всех других общественных отношений, способствующих достижению и разрешению поставленных и выдвинутых им целей и задач. Не все эти отношения обязательно должны быть правовыми отношениями, а, следовательно, правовое отношение не является ни обязательным, ни единственно возможным способом реализации других общественных отношений. И если тем не менее многие общественные отношения для их осуществления обязательно должны быть юридически урегулированы, то это объясняется не только характером этих общественных отношений, но и спецификой самого правового отношения.
   Специфика правовых отношений, как мы видели, состоит в том, что, существуя между конкретными лицами, взаимное поведение которых юридически закреплено, они регулируются исходящими от государства правовыми нормами, а их осуществление обеспечивается силой государственного принуждения. Юридический характер могут и должны принимать те общественные отношения, осуществление которых в соответствии с государственными интересами может быть обеспечено лишь в том случае, если они выражаются в виде отношений между конкретными лицами, если поведение их участников будет закреплено юридически и если реальность этого поведения будет обеспечена силой государственного принуждения. Вопрос же о том, какие именно общественные отношения нуждаются для своего осуществления в правовом регулировании, нельзя решить абстрактно, в виде общей формулы, в равной степени объясняющей этот вопрос применительно ко всем видам общественных отношений. Отношения собственности принимают вид правовых отношений далеко не по тем же самым причинам, по которым правовыми становятся семейно-брачные отношения. Правоотношения, возникающие в связи с охраной личных неимущественных прав граждан, отнюдь не обусловлены теми же обстоятельствами, которыми обусловливается возникновение правоотношений, связанных с охраной имущественных прав. Причины преобразования определенных видов общественных отношений в отношения правовые могут быть выявлены только путем конкретного анализа каждого из них. Общим же образом все многообразие этих причин мы можем свести как к определяющей роли экономического базиса общества, так и к формам обратного воздействия, которое на него оказывают право и правовые отношения.
   Но даже в тех случаях, когда общественное отношение по необходимости должно принять правовую форму, оно становится не вообще правоотношением, а отношением, регулируемым определенной отраслью права. Поэтому, наряду с общими признаками всякого правоотношения, последнее приобретает ряд специфических черт, предопределяемых характером той отрасли права, к сфере регулирования которой оно относится. Такими специфическими чертами обладает и гражданское правоотношение, которые и должны быть выявлены для того, чтобы из целой совокупности самых разнообразных правовых связей выделить отношения, регулируемые нормами гражданского права.

Глава II
Основные черты и структурные особенности гражданского правоотношения. Отношения административного и гражданского права

   Определить структурные особенности гражданского правоотношения и выявить круг тех общественных отношений, которые обусловливают необходимость применения к ним метода гражданско-правового регулирования, – значит вместе с тем дать предметное определение гражданского права как одной из отраслей единой системы советского социалистического права.
   Однако разработка такого определения наталкивается на серьезные методологические трудности, поскольку отношения, составляющие предмет регулирования гражданского права, в определенном объеме и в известном направлении подвергаются также административно-правовому регулированию, а иногда одни и те же общественные отношения могут оформляться как по типу гражданских, так и по типу административных правоотношений. Поскольку предметы регулирования гражданского и административного права не только соприкасаются, но и как будто бы совпадают в известной части, отграничение гражданского права от других отраслей советского социалистического права предполагает прежде всего его отграничение от советского административного права.
   Поэтому, определяя основные черты и структурные особенности гражданских правоотношений, мы должны сопоставить их с характерными признаками и принципами построения отношений административного права для того, чтобы затем произвести разграничение между обеими тесно соприкасающимися и в то же время отличающимися друг от друга отраслями советского социалистического права – советским административным и советским гражданским правом.
   Обращаясь к вопросу о разграничении советского административного и советского гражданского права, мы, естественно, ни в какой мере не приближаем эту проблему к вопросу о противопоставлении частного и публичного права в буржуазной юридической науке. Такое приближение невозможно как потому, что «мы ничего частного не признаем, для нас все в области хозяйства есть публично-правовое, а не частное» [43 - В. И. Ленин, Соч., т. XXIX, стр. 419.], а понятие административного гражданского права в СССР не имеет ничего общего с понятием публичного и частного права в буржуазных государствах, так и потому, что, разграничивая административное и гражданское право, советская юридическая наука исходит не из их противопоставления, а из того, что они являются отраслями единой системы советского социалистического права.
   Задачи и цели советской юридической мысли, ищущей методологически правильные и научно обоснованные принципы определения отдельных отраслей советского социалистического права, не имеют ничего общего с классовыми задачами и целями буржуазной юриспруденции. Перед советской наукой права стоит вполне определенная и осознанная в ее теоретическом и практическом значении задача: исходя из единства советского социалистического права как выраженной в законе воли социалистического государства, определить круг общественных отношений, к которым применяются нормы его различных отраслей, в том числе и нормы советского гражданского и административного права.
   Перед буржуазной юриспруденцией стоят задачи иного рода. Наталкиваясь на реальное противоречие в самой системе буржуазного права, она пытается дать этому противоречию такое истолкование, благодаря которому были бы устранены всякие следы его антагонистического характера, выражающего собою непримиримость основных противоречий капиталистического общества. Разнообразие этих попыток породило и разнообразие буржуазных концепций публичного и частного права, являющихся следствием не столько различных «теоретических убеждений» тех или иных авторов, сколько различных особенностей социально-исторической обстановки, в условиях которой определенные концепции создавались.

1

   Разрешение вопроса о природе публичного и частного права обусловило образование двух основных направлений [44 - Некоторые буржуазные юристы, и среди них едва ли не одним из первых русский цивилист Кавелин (см. К. Кавелин, Что есть гражданское право и где его пределы, 1864), определяли частное право как правовую отрасль, регулирующую все имущественные отношения, в том числе и отношения, связанные с уплатой налогов, различными имущественными повинностями и т. д. Поскольку, однако, эта концепция, по признанию ее авторов, ставит вопрос только в теоретическом аспекте, отвлекаясь от действующего законодательства, которому она явно противоречила, против нее были выдвинуты серьезные возражения, и она не получила более или менее широкого распространения.] в буржуазной юридической науке: одно из них опирается на известную формулу Ульниана (Publicum jus est, quod ad statum rei romanae spectat, privatum quod ad singulorum utilitatem pertinet) и исходит из различия целей или интересов, подлежащих правовой охране, тогда как второе опирается на выдвинутый римскими юристами принцип недопустимости изменения публично-правовых норм частными соглашениями (publicum jus pactis privatorum mutari non potest) и исходит из различия в характере норм или в субъекте воли, на которую совершается посягательство в результате нарушения частных и публичных прав.
   К числу теорий первого рода относятся так называемая целевая теория, согласно которой целью публичного права является общество как целое, а целью частного права – отдельный человек [45 - См., например, F. Savigny, System iks heutigein römischen Rechis, т. 1, 1840, стр. 23, и другие авторы.], и теория интереса, согласно которой публичное право направлено на охрану общественных, а частное – на охрану личных интересов [46 - См., например, R. Jhеring, Geist des römischen Rechts, т. III, 1906, стр. 339, а также M. Planiol, Traité élémentaire du droil civil, т. I, 1911, стр. 8–9, P. Namur, Cours d'Encyclopédie du droit, 1875, стр. 260, и другие авторы.].
   К теориям второго рода могут быть отнесены так называемая волевая теория, квалифицирующая правонарушение как частноправовое или публично-правовое, в зависимости от того, нарушает ли оно волю государства или волю отдельного лица [47 - См., например, А. Brinz, Lehrbuch der Pandekten, т. I, 1857, стр. 48, и другие авторы.], и теория способа защиты и метода регулирования, относящая к числу частных прав только такие права, установление и прекращение которых зависит от воли отдельного лица и нарушение которых порождает частное притязание в лице управомоченного [48 - См. С. Муромцев, Определение и основное разделение права, 1879, стр. 195 и сл.; Гамбаров, Добровольная и безвозмездная деятельность в чужом интересе, т. I, 1879, стр. 77 и сл.; Л. Петражицкий, Теория права и государства в связи с теорией нравственности, 1909, стр. 688 и сл.; И. Покровский, Основные проблемы гражданского права, 1914, стр. 12, а также А. Thon, Rechtsnorm und subjectives Recht, 1878, стр. 121 и cл., и другие авторы.].
   С точки зрения путей обоснования деления прав на публичные и частные, теории эти тем отличаются друг от друга, что если первая группа теорий пытается из характера охраняемого и регулируемого предмета вывести специфику соответствующих правовых норм, то вторая группа теорий, напротив, исходя из специфики различных правовых норм, независимо от предмета их регулирования, производит их деление на нормы публичного и частного права.
   Но между этими теориями имеется и известное социально-историческое различие.
   Противопоставление частных целей целям государственным явилось одной из форм противопоставления «гражданского общества» капитализма его политической организации, идеологическим отражением того факта, что в капиталистическом обществе, в котором «политическое государство достигло своего действительного развития, человек не только в мыслях, в сознании, а в действительности, в жизни ведет двоякую жизнь, небесную и земную, жизнь в политическом общежитии, в котором он выступает как общественное существо, и жизнь в гражданском обществе, в котором он действует как частное лицо, рассматривает других людей как средство, низводит самого себя до средства и становится игрушкой чужих сил» [49 - К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. I, стр. 376.].
   Объективно отражая на себе реальное непримиримое противоречие между интересами личности и интересами капиталистического государства [50 - См. И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 10-е, стр. 602, 603.], субъективно, с точки зрения целей их авторов, эти концепции должны были служить своеобразным теоретическим обоснованием принципа «свободного» развития частных хозяйственных отношений в «свободной» игре, стихийно действующих экономических сил, вне и независимо от государственного вмешательства, поскольку в условиях промышленного капитализма интересы капиталистических собственников могли получить наиболее полное удовлетворение только благодаря последовательному проведению этого принципа.
   Однако по мере обострения капиталистических противоречий буржуазная юриспруденция, как и буржуазная наука в целом, начинает отказываться от теоретического противопоставления различных противоречивых целей и интересов и либо пытается доказать отсутствие противоположности между ними, либо, не касаясь этого вопроса вообще, сводит всю проблему публичных и частных прав к различию в способе их охраны и в методе правового регулирования. Противоположность между публичным и частным правом заменяется их условным разграничением, в котором «не заключается резкое противопоставление, так как благо отдельного лица и благо целого связаны самым тесным образом» [51 - Н. Dernburg, Pandekten, т. I, 1902, стр. 45.], а потому принципиально «одну и ту же норму в равной мере можно отнести как к публичному, так и к частному праву» [52 - Там же.].
   Но если различие между публичным и частным правом носит чисто условный характер и не заключает в себе резкого противопоставления, то, по-видимому, деление буржуазного права на две его противоположные части вообще не имеет под собою реального основания и должно быть отвергнуто как противоречащее буржуазной действительности. Именно на этом и настаивают буржуазные юристы нового времени, пытающиеся доказать, что в эпоху новых «социальных сдвигов», – тех самых сдвигов, которые приносит с собою империализм, охарактеризованный Лениным «как переходный или, вернее, умирающий капитализм» [53 - В. И. Ленин, Соч., т. XIX, стр. 173.], «публичное право не является больше совокупностью норм, применимых к субъектам прав различного ранга» [54 - L. Duguit, Les transformations du droit public, 1913, стр. XVIII.], «нет больше иерархии воль» [55 - Там же.], «всякая воля есть индивидуальная воля» [56 - Там же, стр. XIX.], а потому исчезает и всякое различие между частным и публичным правом.
   Концепции этого рода, широкое распространение которых объясняется изменившимися социально-историческими обстоятельствами – все более усиливающимися процессами концентрации и централизации капитала на новой, монополистической основе и приобретающими все более широкие масштабы государственным вмешательством в сферу частной хозяйственной деятельности, – вполне соответствуют классовым интересам империалистской буржуазии, пытающейся замаскировать разъедающие капитализм антагонистические противоречия и подменить фактическую непримиримость сталкивающихся противоположных интересов «теоретическим» обоснованием их гармонии и единства. Однако, несмотря на это, потребность в сохранении деления буржуазного права на право частное и публичное все еще продолжает оставаться достаточно настоятельной, ибо главные материальные предпосылки этого деления – основные структурные закономерности капитализма, в частности и в особенности, капиталистическая конкуренция и анархия производства, в измененном и обостренном виде сохраняют свое действие и в эпоху империализма. Точно так же, как основной закон развития капитализма – закон стоимости не устраняется, а лишь видоизменяется в действии закона монопольных цен, так и главные юридические предпосылки и условия, в которых этот закон реализуется, – автономия сторон, договорная свобода, автономное распоряжение частными правами, – не уничтожаются, а лишь подвергаются изменениям и ограничениям, отражающим на себе общий процесс империалистического развития буржуазной социально-экономической формации.
   Вопрос о теоретическом обосновании деления прав на публичные и частные продолжает поэтому во всей своей остроте стоять перед буржуазной наукой права, зашедшей при его разрешении в такой тупик, из которого ей едва ли когда-нибудь удастся выйти [57 - Этого не отрицают и некоторые представители буржуазной юриспруденции (см. например, Л. Герваген, На чем основано разделение права на публичное и частное, гражданское, П. 1915, стр. 5, а также W. Burkhardt, Methode und System des Rechts, 1936, стр. 196), откровенно заявляющие о невозможности разрешения проблемы публичных и частных прав.].

2

   Поскольку советское социалистическое право не знает деления прав на публичные и частные, постольку перед советской юридической наукой не может стоять вопрос о теоретическом обосновании этого деления.
   Однако разграничение отдельных правовых отраслей, образующих единую систему советского социалистического права, выделение предмета регулирования этих отраслей, в том числе выделение гражданских правоотношений как предмета регулирования гражданского права, не может не являться одной из центральных проблем, нуждающихся в правильном и теоретически обоснованном научном разрешении. Методологическое значение этой проблемы непосредственно связано с определением предмета науки советского гражданского права и отграничением его от предмета изучения других правовых дисциплин. Ее теоретическое и практическое значение связано с необходимостью в строго научном определении круга тех общественных отношений, которые регулируются нормами гражданско-правового законодательства, в отличие от общественных отношений, регулируемых другими отраслями советского права.
   Вопрос этот, как известно, в течение весьма длительного времени с достаточной активностью обсуждается на страницах нашей юридической литературы, причем большинство авторов, отдавая известную дань методу регулирования как внешнему признаку отграничения гражданского права от иных отраслей советского социалистического права, сходится на том, что метод регулирования есть чисто формальный момент и что для разрешения проблемы по существу необходимо установить круг общественных отношений, лежащих в основе гражданского права и определяющих границы его применения. Так, в частности, решает вопрос акад. А. Я. Вышинский, относящий к предмету регулирования гражданского права все имущественные отношения между субъектами советского гражданского права, за исключением тех, которые «регулируются в порядке административного управления» [58 - А. Я. Вышинский, XVIII съезд ВКП(б) и задачи науки социалистического права, Советское государство и право, № 3, 1939, стр. 22.].
   Авторы учебника гражданского права для юридических вузов в основном воспроизводят формулу акад. А. Я. Вышинского, относя при этом к сфере гражданско-правового регулирования не только имущественные отношения, но также и отношения, связанные с личными неимущественными правами граждан [59 - См. «Гражданское право», Учебник для юридических вузов под ред. М. М. Агаркова и Д. М. Генкина, т. I, 1944, стр. 10–11.]. Но в их определении отсутствует отличительный признак отношений гражданского права, взамен которого приводится примерный перечень имущественных отношений, регулируемых в административно-правовом порядке и поэтому выходящих за пределы гражданского права. По существу же это определение исходит не из предмета, а из метода регулирования, поскольку применительно к обеим отраслям права речь идет об имущественных отношениях с тем лишь различием, что в одном случае они регулируются методом гражданского, а во втором – методом административного права. Роль отличительного признака гражданского права играет здесь метод гражданско-правового регулирования, и он будет играть эту роль до тех пор, пока не удастся обнаружить другой существенно решающий признак.
   По мнению проф. Д. М. Генкина, таким признаком является понятие оборота, а имущественные отношения, связанные со сферой оборота, определяют собою границы применения норм гражданско-правового законодательства [60 - См. Д. М. Генкин, Предмет советского гражданского права, Советское государство и право, № 4, 1939.]. Но понятие оборота само по себе нуждается в определении. Если под оборотом следует понимать любые способы перемещения имуществ, то они опосредствуются не только гражданскими, но и административными правоотношениями. Если же оборот – это не что иное, как сфера обращения, то гражданское право далеко не ограничивается ею. И поэтому, когда проф. С. Ф. Кечекьян определяет гражданское право как право, регулирующее отношения, связанные со сферой обращения, включая в область административно-правового регулирования имущественные отношения, связанные со сферой производства [61 - См. С. Ф. Кечекьян, О системе советского социалистического права, Советское государство и право, № 2, 1946.], то естественно возникает вопрос, продолжает ли при этом условии вещное право оставаться гражданско-правовым институтом и не относятся ли к сфере гражданского права такие акты, как, например, государственные акты по распределению фондов снабжения сырьем, оборудованием и топливом. Тот факт, что имущественные отношения, связанные со сферой производства и сферой обращения, регулируются как нормами гражданского, так и нормами административного права, свидетельствует, по-видимому, о том, что ни один из этих критериев не может быть использован для предметного определения советского гражданского и советского административного права.
   Проф. Аржанов усматривает отличительный признак отношений гражданского права в специфике оснований их возникновения, поскольку они устанавливаются «не в порядке государственного управления, а преимущественно в порядке договоров, взаимных обязательств» [62 - М. Аржанов, О принципах построения системы советского социалистического права, Советское государство и право, № 3, 1939, стр. 31.]. Дело, таким образом, не в характере самих отношений, а в характере оснований их возникновения. Более того, решение вопроса определяется характером не всех, а лишь преимущественных оснований возникновения гражданских правоотношений – договоров, взаимных обязательств. При этом упускается из виду то обстоятельство, что проблема осложняется не этими преимущественными основаниями возникновения гражданских правоотношений, а как раз теми из них, которые являются общими как для гражданских, так и для административных правоотношений. В чем выражается различие между гражданским и административным правоотношением в случае, когда оба они возникают из административного акта, – на этот вопрос определение проф. Аржанова ответа не дает. Не дает его и определение Г. И. Петрова, который считает, что «имущественные отношения, возникающие на почве движения общественной и личной собственности при взаимных обязательствах сторон данного отношения, относятся к гражданскому праву», а «имущественные отношения, возникающие на почве государственного управления, следует отнести к административному праву» [63 - Г. Петров, Предмет советского административного права, Советское государство и право, № 7, 1940, стр. 44.]. Ибо гражданские имущественные отношения могут носить не только взаимный, но и односторонний, характер, а на почве государственного управления могут возникать так же имущественные отношения гражданско-правового характера, как и, с другой стороны, движение общественной и личной собственности может быть осуществлено в административно-правовом порядке.
   Настаивая на том, что при построении системы советского социалистического права следует исходить из предмета регулирования ее отдельных отраслей, проф. М. М. Агарков считает, что «разграничение гражданского и административного права должно идти по линии отграничения имущественных отношений от организационных отношений» [64 - М. М. Агарков, Предмет и система советского гражданского права, Советское государство и право, № 8–9, 1940, стр. 61.]. Что же касается промежуточных институтов, то их «следует отнести к административному или к гражданскому праву, в зависимости от того, какие отношения в них преобладают и являются наиболее характерными для данного института» [65 - Там же.]. Таким образом, в отношении так называемых промежуточных институтов определение проф. Агаркова не содержит в себе общего решения вопроса. Но и для основных институтов это определение едва ли можно признать достаточным. В самом деле, чем отличается имущественное отношение как предмет гражданско-правового регулирования от «организационного отношения», составляющего предмет регулирования административного права? Организационные отношения, – пишет проф. Агарков, – представляют собою «отношения власти и подчинения» [66 - Там же, стр. 63.]. Но разграничение правоотношений по признаку наличия или отсутствия в них элементов власти и подчинения основывается, по-видимому, на различии в правовом методе их регулирования, т. е. на критерии, который автором отвергается. Мы не считаем, что, определяя гражданское право по его предмету, необходимо вообще отвлечься от специфики гражданско-правового метода регулирования, но в то же время едва ли возможно сводить к этому решение вопроса в целом, тем более, что в своих исходных установках проф. Агарков ориентируется не на метод, а на предмет регулирования гражданского права, т. е. на определенный круг общественных отношений.
   Не останавливаясь специально на других точках зрения, отстаиваемых различными авторами, укажем лишь, что в нашей литературе еще не было предложено такое решение вопроса, которое не вызывало бы против себя возражений и могло бы быть безоговорочно принято. Вопрос этот продолжает оставаться дискуссионным и нуждается в дальнейшей разработке.

3

   Дать научно-правильное определение – значит раскрыть предмет в его сущности. Определить предмет гражданского права – значит не только описать совокупность отношений, регулируемых нормами гражданско-правового законодательства, и перечислить те из них, которые выходят за пределы гражданского права, но и установить объективные факторы, обусловливающие необходимость включения данных общественных отношений в сферу регулирования данной правовой отрасли.
   Для решения этого вопроса имеет значение не только изучение предмета, но и анализ метода гражданско-правового регулирования. Предмет является решающим фактором, поскольку он в конечном счете определяет и характер метода правового регулирования. Но и последний имеет весьма серьезное значение, ибо если бы методы регулирования различных правовых отраслей, в частности, методы регулирования гражданского и административного права, ничем не отличались друг от друга, то отпала бы необходимость в самостоятельном существовании обеих отраслей права.
   Свое непосредственное выражение метод гражданско-правового регулирования получает как в специфике гражданско-правовых норм, так и в структурных особенностях гражданских правоотношений. Существует ряд внешних признаков, отличающих гражданское правоотношение от иных видов правовых отношений.
   Первым признаком является метод защиты гражданских прав. Права эти в случае, если их реализации препятствует обязанная сторона, могут быть осуществлены помимо и против ее воли, в порядке гражданского иска.
   Однако признак судебно-исковой защиты не является ни общим для всех гражданских прав, ни специфическим только для них одних. Некоторые гражданские права защищаются в административном порядке (например, споры о размере причитающегося изобретателю вознаграждения. – Ст. 23 Положения об изобретениях и технических усовершенствованиях от 5 марта 1941 г.), как и наоборот, права, возникающие из отношений административного права, могут защищаться в судебном порядке (например, в случаях, предусмотренных Постановлением ЦИК и СНК СССР от 11 апреля 1937 г. и Постановлением СНК СССР от 24 ноября 1942 г.).
   Вторым признаком могут служить основания возникновения гражданских правоотношений. Отношения гражданского права, как правило, имеют своим основанием свободное волеизъявление их участников.
   Но этот признак еще менее, чем предыдущий, может считаться общим и специфическим признаком для всех гражданских правоотношений. Отношения гражданского права могут возникать и при отсутствии волеизъявления сторон (например, обязательства из причинения вреда), они могут, далее, так же, как и отношения административного права, возникать из актов государственного управления (например, возникающее из административного акта обязательство заключить сделку), наконец, один и тот же административный акт может породить как гражданское, так и административное правоотношение (например, административный акт о распределении фондов устанавливает гражданское правоотношение между поставщиком и получателем и административное правоотношение между ними и органом, издавшим этот акт).
   Третий признак обнаруживается в специфике норм гражданского права. Многие нормы гражданского права, по крайней мере те из них, которые регулируют отношения между гражданами, носят диспозитивный характер.
   Однако условное и относительное значение этого признака едва ли может вызывать сомнение, ибо диспозитивными могут быть и некоторые нормы административного права, как и с другой стороны, многие нормы гражданского права, а для отношений между социалистическими организациями – подавляющее большинство норм обладает, как и нормы административного права, императивным характером.
   Наконец, четвертым признаком могут явиться особые способы прекращения гражданских правоотношений. Такие способы прекращения правоотношений, как новация, зачет, сложение долга, одностороннее волеизъявление и другие, известны только гражданскому праву, и их не знают другие отрасли права, за исключением, может быть, одностороннего волеизъявления органа власти в административном правоотношении.
   Однако и этот признак не является достаточно точным, ибо не все гражданские правоотношения могут быть новируемы или прекращены путем зачета (нельзя, например, новировать или погасить путем зачета алиментное обязательство), не всегда допускается их прекращение посредством сложения долга (а для отношений между социалистическими организациями, как правило, не допускается), прекращение же правоотношения путем одностороннего волеизъявления даже в отношениях между гражданами допускается лишь в исключительных случаях (например, ст. 231 ГК РСФСР лишь при особых обстоятельствах допускает расторжение договора подряда по одностороннему волеизъявлению заказчика).
   Таким образом, ни один из перечисленных нами признаков не является специфическим для всех гражданских правоотношений или только для них одних. И если, несмотря на это, гражданские правоотношения все же практически отграничиваются от других, и прежде всего, от административных правоотношений, то объясняется это тем, что отношения гражданского права обладают определенными типичными чертами, являясь правоотношениями особого структурного типа как по общему характеру их построения, так и по специфике их основных элементов [67 - В своей работе «Основные вопросы теории социалистического гражданского права» (докторская диссертация) проф. С. И. Аскназий детально рассматривает вопрос о гражданском правоотношении как отношении особого структурного типа, а также вопрос о его роли в воспроизводстве хозяйственной системы. Результатом его исследования явились выводы, которые вплотную подводят автора к разрешению проблемы разграничения гражданского и административного права (см. С. И. Аскназий, Основные вопросы теории социалистического гражданского права [докторская диссертация – автореферат], Вестник Ленинградского университета, № 12, 1947, стр. 95 и сл.). Ознакомление с работой проф. С. И. Аскназия позволило нам использовать ее основные положения для выводов, к которым мы приходим в настоящей главе.].
   Гражданское правоотношение, как и всякое общественное отношение вообще, есть взаимное отношение людей. Оно существует по крайней мере между двумя субъектами, каждый из которых является либо носителем прав, либо носителем обязанностей, либо, как это имеет место в двустороннем правоотношении, носителем прав и обязанностей одновременно. Юридическое различие между субъектами одностороннего гражданского правоотношения проявляется лишь в том, что один из них имеет только права, а второй – только обязанности. В двустороннем же правоотношении, в котором каждому субъекту принадлежат и права и обязанности, и это различие исчезает. С точки зрения их общего гражданско-правового статуса, субъекты гражданского правоотношения равны, независимо от функции, которая возлагается на них в конкретном правоотношении. Поскольку субъект, приобретающий право, не снабжается одновременно функцией веления, получая лишь возможность предъявления определенного материально-правового притязания, постольку субъект, на которого возложена обязанность, не подчинен управомоченному, а лишь функционально связан обращенным к нему материально-правовым притязанием. Поведение обязанного лица должно соответствовать характеру и содержанию права управомоченного, последний может требовать от первого определенного поведения, и осуществимость этого требования обеспечивается ему законом. Однако между ними не устанавливается отношение власти и подчинения. Управомоченный обладает лишь правом, а не imperium'ом, обязанный связан его притязанием, но не его велением.
   Иначе обстоит дело с правовым статусом субъектов административного правоотношения. Один из субъектов административного правоотношения, независимо от того, выступает ли он в качестве носителя прав или в качестве носителя обязанностей, снабжен функцией веления в отношении второго субъекта. Последний, даже тогда, когда он является управомоченным, а не обязанным, подчинен велению первого. Их связывает отношение власти и подчинения, причем вопрос о том, какому из этих субъектов принадлежит функция власти и кто из них находится в состоянии подчинения, решается независимо от того, является ли первый носителем прав, а второй – носителем обязанностей в конкретном правоотношении. Юридический статус субъектов административного правоотношения определяется не характером их правомочий и обязанностей, а тем общим положением, которое они занимают в сфере административного права и сообразно с которым между ними устанавливается конкретное юридическое отношение. И если ничего подобного мы не наблюдаем в гражданском правоотношении, то это объясняется различным, субъектным составом обоих видов правоотношений.
   Одним из субъектов административного правоотношения всегда является орган, осуществляющий функцию управления. Но так как административное право исходит из того, что все другие лица в пределах устанавливаемой им функции управления подчинены органу, осуществляющему эту функцию, то элементы власти и подчинения оказываются необходимыми элементами и в конкретных административных правоотношениях. Напротив, отношения гражданского права, устанавливающиеся между отдельными гражданами или организациями, осуществляющими хозяйственную функцию, не предполагают участия в них органов, власти и управления. Поскольку же в сфере гражданского права отсутствует предположение о подчинении одних субъектов другим его субъектам, то элементы власти и подчинения не входят и в состав конкретных гражданских правоотношений.
   Эти элементы не входят в состав гражданского правоотношения и тогда, когда его субъектами оказываются те же органы, что и субъекты административного правоотношения, ибо в отношениях различного рода эти органы выступают в своих различных качествах. В административном правоотношении они выступают в качестве органов, осуществляющих функцию организации и управления и подчиняющих себе тех лиц, в отношении которых эта функция осуществляется. В гражданском правоотношении они выступают в качестве органов, осуществляющих хозяйственную функцию и находящихся в равном юридическом положении с теми лицами, которые вступают с ними в правоотношения по поводу и в процессе осуществления этой функции.
   Если бы орган, осуществляющий функцию организации и управления, являлся даже носителем обязанности в конкретном административном правоотношении, то поскольку эта обязанность, как и соответствующее ей право другой стороны, имеют своим объектом организационно-управленческую деятельность данного органа, постольку и в этом правоотношении носителем власти является данный орган, а не его управомоченный субъект. Напротив, если бы тот же самый орган являлся носителем обязанности в конкретном гражданском правоотношении, то поскольку эта обязанность, как и соответствующее ей право другой стороны, имеют своим объектом хозяйственную деятельность данного органа, постольку в этом правоотношении отсутствуют элементы власти и подчинения, и оно строится по принципу юридического равенства обоих контрагентов.
   Различие в субъектном составе и в правовом положении субъектов правоотношений обоего рода, а также различие в их объектах обусловливает в свою очередь и различие в порядке их осуществления. В качестве управомоченного субъекта административного правоотношения орган власти или управления может, хотя и не во всех случаях, но по крайней мере, как правило, самостоятельно добиться осуществления обязанности, возложенной на вторую сторону этого правоотношения, поскольку он снабжен функцией веления по отношению к обязанному субъекту. Напротив, обладая правомочием в гражданском правоотношении, в котором ему не принадлежит одновременно функция веления, он может лишь в том случае самостоятельно добиться осуществления обязанности, возложенной на его контрагента, если она будет исполнена последним добровольно, а для ее принудительного осуществления он нуждается в содействии тех органов, велению или власти которых подчинен его контрагент.
   Таким образом, отношения гражданского права всеми своими элементами отличаются от административных правоотношений. Они отличаются друг от друга: а) по общему характеру построения (отношения равенства; отношения власти и подчинения), б) по субъектному составу (отношения с органом, осуществляющим хозяйственную функцию; отношения с органом, осуществляющим функцию организации и управления), в) по объекту (правоотношения, связанные с хозяйственной деятельностью данного органа; правоотношения, связанные с его организационно-управленческой деятельностью), г) по объему правомочий и обязанностей (обязанность, соответствующая правомочию как притязанию; обязанность, соответствующая правомочию как велению).
   Но если гражданские и административные правоотношения являются отношениями различного структурного типа и если в то же время различные общественные, в частности, имущественные отношения могут регулироваться как в гражданско-правовом, так и в административно-правовом порядке, то для проведения разграничения между ними в каждом конкретном случае необходимо установить, соответствует ли данное правовое отношение структурным признакам гражданско-правового или административно-правового типа отношений. Для практического разграничения гражданских и административных правоотношений этот эмпирический вывод оказывается вполне достаточным.
   Однако теоретическая проблема разграничения гражданского и административного права этим не исчерпывается.
   Как указывает проф. Аскназий, «воспроизводство хозяйственного цикла как в антагонистическом, так и в социалистическом обществе опосредствуется различными правовыми формами; государство оказывает различное по своему характеру воздействие на поведение участников производственных и иных процессов. Это воздействие на различных звеньях воспроизводственного процесса одной и той же формации принимает две основные формы – гражданско-правовую и административно-правовую. Для научного познания этих двух форм правового регулирования не представляется возможным ограничиться нахождением лишь их правовых особенностей (что характерно для догматической юриспруденции); должна быть выявлена некоторая лежащая вне правовой сферы основа, необходимо предопределяющая на определенных участках системы ту или иную форму правового регулирования» [68 - С. И. Аскназий, цит. соч., стр. 97.]. Задача состоит не только в том, чтобы описать структурные признаки гражданского правоотношения, но и, прежде всего, в том, чтобы установить объективные причины и факторы, в силу которых одни общественные отношения строятся но гражданско-правовому, тогда как другие виды таких же отношений (а на различных исторических этапах – одни и те же общественные отношения) строятся по административно-правовому типу. Какими объективно действующими закономерностями это обусловливается, какие реально существующие обстоятельства и факторы здесь являются решающими?

4

   Согласно господствующей в нашей литературе точке зрения, решающим является характер и содержание той отрасли общественных отношений, которая составляет предмет гражданско-правового регулирования и которой определяется специфика его метода. Поэтому, казалось бы, достаточно установить круг общественных отношений, которые по своей природе объективно нуждаются в применении к ним метода гражданско-правового регулирования, как тем самым определятся общие границы действия гражданско-правовых норм, и мы получим, таким образом, предметное определение гражданского права.
   Однако, несмотря на предельную ясность, с которой намечены методологические пути разрешения этой проблемы, до сих пор никому еще не удалось предложить ее правильное разрешение и разработать понятие гражданского права по предмету его регулирования. Когда говорят, что советское гражданское право есть отрасль советского социалистического права, регулирующая имущественные отношения социалистического общества, то такое определение не является адекватным в логическом смысле этого слова, поскольку имущественные отношения регулируются также и нормами советского административного права. Когда же для того, чтобы это определение соответствовало совокупности общественных отношений, действительно охватываемых нормами гражданского права, к нему добавляют логическое differentia specifica в виде указания на то, что к гражданскому праву относятся имущественные отношения, не регулируемые в порядке государственного управления, то такое определение, если бы оно даже было достаточным с формальнологической точки зрения, не решает вопроса по существу, ибо оно лишь по видимости является предметным определением, тогда как в действительности сам предмет регулирования продолжает в нем оставаться не определенным и поэтому, естественно, не может определять собою понятие гражданского права.
   Предмет регулирования лишь тогда действительно определял бы собою границы действия соответствующей правовой отрасли, если бы из его характера с неизбежной необходимостью вытекала потребность в применении к нему только тех правовых норм, которые к данной отрасли права относятся. Имущественные отношения лишь в том случае действительно определяли бы собою сферу действия гражданского права, если бы в силу их характера они по необходимости должны были бы регулироваться нормами гражданского права и только этими нормами. Но именно многие из имущественных отношений таковы по своей природе, что сами по себе они могут регулироваться как в гражданско-правовом, так и в административно-правовом порядке, и то обстоятельство, что данное имущественное отношение включается в одну, а другое – в иную правовую отрасль, или что одно и то же имущественное отношение в определенное время подвергается гражданско-правовому, а в другое время – административно-правовому регулированию, не может быть, по-видимому, объяснено одним только характером самих имущественных отношений [69 - Во избежание недоразумений следует специально указать, что мы относим к области гражданского права не только имущественные отношения, но также и отношения, связанные с личными неимущественными правами граждан. Но поскольку разработка понятия гражданского права осложняется прежде всего и главным образом вопросом о круге имущественных отношений, составляющих предмет гражданско-правового регулирования, мы считаем целесообразным ограничиться здесь только анализом этих отношений.]. Следовательно, на основании анализа только регулируемых отношений нельзя ответить на вопрос о том, что собою представляет гражданское право как одна из отраслей единой системы советского социалистического права.
   Единственный вопрос, ответ на который может быть получен в результате анализа регулируемых отношений, есть вопрос о том, к регулированию какими правовыми методами из числа объективно существующих и реально возможных по их общему характеру и внутренней природе эти отношения способны. Так, анализ налоговых отношений показывает, что они могут быть урегулированы только в административно-правовом порядке. Напротив, характер и специфика имущественных отношений между гражданами таковы, что к этим отношениям может быть применен только метод гражданско-правового регулирования. Наконец, такие имущественные отношения, как отношения по хлебопоставкам или по снабжению социалистических организаций сырьем, оборудованием и топливом, абстрактно рассуждая, могут быть урегулированы и в административном и в гражданско-правовом порядке.
   Таким образом, нуждающиеся в правовом урегулировании имущественные отношения в одних случаях предполагают только единственно возможный метод их правового регулирования, а в других случаях устанавливают границы выбора между несколькими объективно применимыми к ним правовыми методами. Если природа имущественных отношений определенного вида такова, что они допускают возможность применения к ним только единственного правового метода, то этот правовой метод и получает свое законодательное закрепление применительно к данным имущественным отношениям. Если же имущественные отношения допускают по своему характеру возможность применения к ним различных правовых методов, то, поскольку границы выбора обозначены самим предметом, вопрос о том, какой правовой метод будет к ним действительно применен, в своем законодательном решении определяется не только самим предметом регулирования, но также обстоятельствами и факторами, лежащими вне этого предмета.
   «Все, что побуждает к деятельности отдельного человека, – пишет Энгельс, – неизбежно проходит через его голову, воздействуя на его волю. Точно так же и все потребности гражданского общества, – независимо от того, какой класс господствует в данное время, – необходимо должны пройти через волю государства, чтобы добиться законодательного признания. Это – формальная сторона дела, которая сама собою разумеется. Но, спрашивается, каково же содержание формальной воли, – все равно, отдельного лица или целого государства, – откуда оно берется, и почему воля направляется именно в ту, а не в другую сторону? Ища ответа на этот вопрос, мы находим, что в новейшей истории государственная воля определялась изменяющимися потребностями гражданского общества, преобладанием того или другого класса, а в конечном счете – развитием производительных сил и условий обмена» [70 - К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 671.].
   Итак, воля государства, дающая законодательное признание потребностям гражданского общества, – это «формальная сторона дела». Следовательно, и тот специфический метод правового регулирования определенной совокупности общественных отношений, который устанавливается для них государством, также является формальным моментом. Материальными являются «потребности гражданского общества», специфика которых обусловливает необходимость выбора и законодательного закрепления определенного правового метода для правового регулирования определенного вида общественных отношений.
   Если бы эти потребности возникали только из данных общественных отношений, регулируемых данной отраслью права, тогда решение проблемы в целом не вызывало бы никаких затруднений: границы данной отрасли права обозначены ее предметом, теми конкретными общественными отношениями, которые ею регулируются. Но «потребности гражданского общества» вырастают не только из данных общественных отношений, регулируемых данной отраслью права, а определяются совокупностью всех материальных условий жизни, общества, «в конечном счете – развитием производительных сил и условий обмена». Поэтому, если, например, по действующему законодательству снабжение материалами и оборудованием производится в порядке распределения фондов, то выбор такого метода правового регулирования обусловливается не одними только потребностями, возникающими из самих отношений по снабжению материалами и оборудованием, но и условиями, в которых эти предметы производятся, а также потребностями социалистического хозяйства в отношении этих предметов. Само по себе, по своей собственной природе снабжение материалами и оборудованием могло бы протекать как в форме прямого административно-правового распределения, так и в договорной форме, на основании и в соответствии с административным актом, или даже в так называемом свободном договорном порядке. Однако совокупность потребностей нашего общества, материальные условия социалистического производства в целом приводят к тому, что из числа всех абстрактно возможных применительно к этим отношениям методов правового регулирования избирается и закрепляется только тот метод, который является единственно возможным и целесообразным при данных исторических условиях.
   И так происходит с любыми общественными отношениями, допускающими известную альтернативу при определении правового метода их регулирования. Пока они рассматриваются сами по себе, изолированно от других общественных отношений и вырастающих из них материальных потребностей общества, они предполагают как будто абстрактную возможность применения к ним различных правовых методов. Когда же эти отношения рассматриваются под углом зрения конкретных материальных потребностей, вырастающих не только из них одних, но из совокупности всех материальных условий жизни общества, то оказывается, что при определенных исторических условиях они могут и должны регулироваться только данным конкретным правовым методом.
   Таким образом, правовой метод, устанавливаемый государством для регулирования определенной совокупности общественных отношений, предопределяется не только предметом регулирования, но и совокупностью всех материальных потребностей общества, вырастающих из материальных условий его жизни. Предмет регулирования определяет границы выбора между объективно и абстрактно применимыми к нему правовыми методами. В зависимости от характера предмета, эти границы могут быть и более широкими и более узкими, заключая в себе несколько возможных или единственно возможный правовой метод. Совокупность всех материальных потребностей общества, вырастающих из материальных условий его жизни, определяет выбор и закрепление конкретного метода правового регулирования из числа тех правовых методов, возможность применения которых к данным общественным отношениям допускается в силу характера самих этих отношений.
   Материальные интересы и потребности социалистического общества формируют общую волю советского государства, которая получает свое выражение в законе. Являясь юридическим способом обеспечения определенного поведения членов социалистического общества, закон выступает в качестве одного из средств для достижения целей и разрешения задач, сознательно поставленных и выдвинутых социалистическим государством. Но, как отмечает проф. С. И. Аскназий [71 - См. С. И. Аскназий, цит. соч., стр. 100.], обеспечивая поведение советских граждан, необходимое для достижения целей и разрешения задач, сознательно поставленных и выдвинутых социалистическим государством, закон может применить и метод прямого предписания, и метод административно-правового запрета, и метод гражданско-правового регулирования. Закрепляя конкретный метод для правового регулирования известной отрасли общественных отношений, советское государство исходит из совокупности материальных условий жизни нашего общества и внутренних законов его развития, из возникающих на этой основе общественных потребностей и интересов, сообразно с которыми оно выдвигает определенные цели и задачи, а также из того характера общественного поведения советских граждан, которое должно быть обеспечено для максимально быстрого и наиболее эффективного достижения поставленных им целей и разрешения выдвинутых им задач. Если метод гражданского права наиболее способствует удовлетворению назревших материальных потребностей и обеспечению необходимого поведения советских граждан, то на нем государство и останавливает свой выбор, закрепляя его в качестве метода правового регулирования данной отрасли общественных отношений.
   Таким образом, для определения сферы применения норм гражданско-правового законодательства существенными являются следующие обстоятельства: специфика метода гражданско-правового регулирования, в силу которого гражданское правоотношение выступает в качестве отношения особого структурного типа; объективная природа общественных отношений, обусловливающая возможность применения к ним метода гражданско-правового регулирования; характер материально-обусловленных и сознательно социалистическим государством выдвинутых целей и задач, предопределяющих необходимость применения метода гражданско-правового регулирования к данным общественным отношениям.
   Как известно, только определенная совокупность имущественных отношений, а также отношений, связанных с личными неимущественными правами граждан, объективно допускает возможность применения к ним метода гражданско-правового регулирования. Эти отношения могут строиться по типу гражданского правоотношения. Они должны строиться по его типу, если по своей природе допускают возможность применения к ним только гражданско-правового метода или если, при наличии объективной возможности применения к ним различных правовых методов, государство, в соответствии с выдвинутыми им целями и задачами, останавливает свой выбор на методе гражданско-правового регулирования.
   Только все эти обстоятельства в их совокупности, думается нам, создают достаточные предпосылки для разработки общего определения понятия гражданского правоотношения, в отличие от иных видов правовых отношений, а на этой основе – и для разработки определения гражданского права как одной из отраслей единой системы советского социалистического права.
   Отношение советского социалистического гражданского права есть правоотношение особого структурного типа. Его структурные особенности проявляются как в общем характере построения, так и в субъектном составе, а также в характере и в объекте правомочий и обязанностей его участников. По принципу гражданского правоотношения строятся социалистические имущественные отношения, а также отношения, связанные с личными неимущественными правами советских граждан. Эти отношения должны строиться по типу гражданского правоотношения, если по своей объективной природе они допускают возможность применения к ним только метода гражданско-правового регулирования. Если же по своей объективной природе они допускают возможность применения к ним не только гражданско-правового, но и административно-правового метода, то они будут строиться по типу гражданского правоотношения, если структурные особенности последнего обеспечивают такое поведение его участников, которое необходимо для разрешения задач, сознательно поставленных социалистическим государством в целях удовлетворения материальных потребностей и интересов советских граждан и всего советского народа.
   Этот тип правовых отношений и будет составлять предмет дальнейшего анализа.

Глава III
Содержание гражданского правоотношения. Воля и интерес в отношениях гражданского права

   Наука гражданского права рассматривает гражданское правоотношение как отношение между определенными субъектами, установленное в связи с определенным объектом, по поводу которого у его участников возникают определенные правомочия и обязанности. Субъекты и объект, правомочие и обязанность – таковы основные элементы всякого, в том числе и гражданского правоотношения. Анализ гражданского правоотношения есть не что иное, как анализ его основных элементов. Сообразно с этим и должен быть построен план дальнейшего исследования.
   Мы начнем с правомочия и обязанности для того, чтобы затем перейти к объекту и субъектному составу отношений гражданского права, а впоследствии рассмотреть гражданское правоотношение в единстве всех его элементов, в его возникновении, изменении и прекращении, осуществляющихся под влиянием юридических фактов как внешних обстоятельств, которым закон придает юридическое значение.
   Обращаясь к анализу правомочий и обязанностей в первую очередь, мы исходим из того, что как элементы, специфические только для правового отношения и не известные другим общественным отношениям, они являются его главными и ведущими элементами. Правовое отношение как общественное отношение особого рода обнаруживает себя прежде всего в том, что его участники выступают в качестве носителей прав и обязанностей. Но если в этом состоит специфика правового отношения, то, по-видимому, и его содержание находится в непосредственной связи с характером и содержанием правомочий и обязанностей его участников. Следовательно, анализ гражданских правомочий и гражданско-правовых обязанностей составляет также необходимую теоретическую предпосылку для последующего выявления непосредственного относительно самостоятельного содержания гражданского правоотношения.

1

   Буржуазная правовая наука, подходившая с различными критериями к оценке одних и тех же юридических категорий на различных этапах развития капитализма, не выработала, да и не могла выработать единого понятия субъективного права и правовой обязанности.
   В эпоху становления капитализма, когда буржуазия, идя к власти под лозунгом всеобщей свободы и всеобщего равенства, вела за собою народные массы на борьбу с феодально-крепостническим строем, ее идеологи мало интересовались понятием правовой обязанности и сосредоточивали свое внимание прежде всего на понятии субъективных прав, определяя их как естественные и прирожденные свойства личности, которые не создаются, а лишь признаются и подтверждаются нормами положительного законодательства. Но эта концепция, которая могла бы впоследствии обернуться против самой буржуазии, была ею решительно отвергнута после того, как она пришла к власти и тем самым политически утвердила свое экономическое господство. Различные концепции субъективных прав, созданные буржуазной юриспруденцией в противовес теориям естественно-правовой школы, все более удаляются от идеи их неотъемлемости и прирожденности и все более приближаются к откровенно реакционным концепциям нового времени, которые широко проповедуются на страницах современной буржуазной юридической литературы. Отвергая категорию субъективных прав и сосредоточивая свои псевдонаучные изыскания всецело и исключительно на понятии юридической обязанности, буржуазные юристы эпохи империализма стремятся доказать всеобщее значение обязанности для современного устройства буржуазного государства, которое зиждется якобы на взаимной связанности личности и общества, выполняющих друг перед другом заранее предопределенные и юридически закрепленные социальные функции, возлагаемые на личность сообразно с тем, какое положение она занимает в обществе.
   Общая эволюция в сторону реакции и мракобесия, проделанная буржуазной юриспруденцией, начиная от момента ее возникновения до ее современного состояния, наиболее ярко обнаруживает себя в той эволюции, которой подверглись ее взгляды на понятие субъективных прав и которая может быть прослежена уже при самом беглом обзоре ее основных концепций.
   Первой такой концепцией является волевая теория субъективных прав, которая была создана в борьбе с естественно-правовой доктриной, провозгласившей накануне захвата буржуазией власти прирожденность и неотчуждаемость прав личности, обеспечение и охрана которых вручается созданному на основе общественного договора государству [72 - См., например, J.-J. Rousseau, Du contra social, 1896, стр. 16 и сл.]. Берущая свое начало в идеалистической философии Гегеля [73 - «Почвой права, – писал Гегель, – является вообще духовное, и его ближайшим местом и исходным пунктом – воля, которая свободна, так что свобода составляет ее субстанцию и определение, и система права есть царство реализованной свободы, мир духа, порожденный им самим как некая вторая природа» (Гегель, Соч., т. VII, стр. 31).] и настойчиво проводимая в первой половине XIX в. [74 - Но и в более позднее время, когда волевой теории был нанесен решительный удар ее противниками, она не утратила окончательно своего значения и продолжала отстаиваться различными авторами. Так, в своих «Лекциях по энциклопедии права», изданных в 1913 г., Е. Трубецкой писал: «…право есть совокупность норм, с одной стороны, предоставляющих, а, с другой стороны, ограничивающих свободу лиц в их известных отношениях» (стр. 11). Сообразно с этим и субъективное право определяется Е. Трубецким как «сфера предоставленной личности свободы» (стр. 85).], волевая теория определяет субъективное право как своеобразный приказ, который издается объективным правопорядком и вручается отдельной личности в ее свободное распоряжение, как пожалованную государством власть или господство, свободу или дозволенность воли в пределах, установленных законом [75 - См. В. Windscheid, Lehrbuch des Pandektenrechts, т. I, 1887, стр. 99.].
   Но если субъективное право есть пожалованная государством дозволенность индивидуальной воли, то из этого следует, что государство не признает, а создает права личности, наделяя ими отдельных граждан и определяя тем самым объем правоспособности каждого из них, который может быть и увеличен и сокращен по усмотрению самого государства.
   Принцип прирожденности прав, выдвинутый представителями школы естественного права, заменяется, таким образом, принципом их государственного пожалования, а поэтому и принципу неотъемлемости и неотчуждаемости прав должна быть противопоставлена принципиальная возможность их ограничения и упразднения по воле государства как органа, которым эти права создаются. Таковы выводы, к которым неизбежно приводит волевая теория в ее логической последовательности.
   Однако, определяя субъективное право как предоставленную государством дозволенность воли отдельной личности, волевая теория формально утверждала свободу индивидуума, его известную независимость по отношению к государству, по крайней мере в пределах, в которых свобода личного усмотрения санкционируется самим государством. Если она и представляла собою значительное отступление вправо, по сравнению со взглядами наиболее прогрессивных представителей естественно-правовой доктрины, то в эпоху промышленного капитализма утверждаемый ею принцип свободы индивидуальных действий в известных законом установленных пределах был вполне приемлемым для господствующего класса уже постольку, поскольку он соответствовал экономическому принципу развития капиталистического общества в этот период.
   Когда же с обострением классовых противоречий капитализма государственное вмешательство во внутреннюю сферу индивидуальной деятельности начинает приобретать все более широкое распространение, появилась потребность в ином теоретическом объяснении понятия субъективных прав, которое не только оправдало бы целесообразность этого вмешательства, но и обосновало его необходимость, придавая ему внешне легальную и потому юридически безупречную видимость. На смену волевой теории приходит теория интереса.
   Воспользовавшись известными догматическими пороками волевой теории, сторонники нового воззрения на понятие субъективного права нанесли ей такой удар, от которого она никогда уже не могла оправиться. Волеспособность, – утверждают они, – не является необходимой предпосылкой права, поскольку в качестве носителей прав могут выступать лица, лишенные воли. Воля может быть перенесена на другое лицо, и это тем не менее не повлечет за собою одновременного перенесения права, поскольку управомоченный сохранит за собою удовлетворение интереса, которое право ему обеспечивает. Напротив, уступка пользования, интереса всегда является вместе с тем и уступкой самого права. «Право существует не для того, чтобы осуществить идею абстрактной “правовой воли”, а для того, чтобы служить интересам, потребностям, целям оборота» [76 - R. Jhering, Geist des römischen Rechts, т. III, 1906, стр. 338.]. Интересы, получающие юридическую защиту, образуют субстанцию прав. «Права суть юридически защищенные интересы» [77 - Там же, стр. 351.].
   Но интересы личности, даже тогда, когда им предоставляется юридическая защита, могут прийти в столкновение с интересами других лиц и с интересами буржуазного государства в целом. В разрешении этой коллизии теория интереса исходит из преимущества «власти, служащей интересам всех, над объемом власти, предоставленной в распоряжение отдельных лиц для защиты их интересов» [78 - R. Jhering, Der Zweck im Recht, т. I, 1904, стр. 229.]. Речь идет, таким образом, не об ограничении воли государства свободой, предоставленной им индивидууму, как об этом говорили сторонники волевой теории, а о поглощении интересов личности интересами государства и о вытекающей отсюда возможности широкого государственного вмешательства в личную, ранее автономную сферу, поскольку это вмешательство осуществляется в целях охраны «общих» интересов, приходящих в столкновение с интересами отдельных лиц.
   Известно, что такая теория, выдвинутая в последней четверти XIX в., вполне совпадает с практикой буржуазных государств этого периода. Но известно также, что и она перестала удовлетворять требованиям господствующего класса, когда капитализм вступил в последнюю стадию своего развития – стадию империализма.
   Этим требованиям не удовлетворяли и созданные на базе волевой теории и теории интереса такие их разновидности, как теория власти [79 - См., например, С. Муромцев, Определение и основное разделение права, М. 1879, стр. 73; Г. Шершеневич, Общая теория права, М. 1912, стр. 605, а также R. Saleille. De la personalitè juridique, 1910, стр. 373, 374; F. Endemann, Lehrbuch des bürgerlichen Rechts, т. I, 1903, стр. 58, и другие авторы.], теория власти и интереса [80 - См., например, F. Regelsberger, Pandekten, т. I, 1893, стр. 75; J. Binder. Das Problem der juristischen Persönlichkeit, 1907, стр. 40, и другие авторы.], воли и интереса [81 - См., например, R. Demogue, Des notions fondamentales du droit prive, 1911, стр. 365; G. Jellinek, System des subjectiven öffentlichen Rechts. 1919, стр. 365.], силы и интереса [82 - См., например, А. Меркель, Юридическая энциклопедия, П. 1902, стр. 53.], теория блага [83 - См., например, H. Dernburg, Pandekten, т. I, 1902б стр. 85.] и т. д. и т. п. Теоретический разброд, который эти концепции внесли в буржуазную юридическую науку, поставил перед нею вопрос о том, возможно ли вообще научно правильное объяснение понятия субъективного права, а изменившиеся социально-исторические обстоятельства привели к тому, что самая категория субъективных прав подверглась вначале сомнению, а затем и прямому отрицанию.
   На этом пути, собственно, стоит Л. И. Петражицкий с его реакционной психологической теорией права. Отрицая реальность правовых явлений и рассматривая их как особый класс «сложных, эмоционально-интеллектуальных психических процессов» [84 - Л. Петражицкий, Теория права и государства в связи с теорией нравственности, П. 1909, стр. 86.], Петражицкий и субъективное право определяет как своеобразное психическое переживание, порождающее императивно-атрибутивные эмоции на стороне обязанных лиц [85 - Там же, стр. 50, 51.]. Перенесение категории субъективных прав из реального мира в сферу психических переживаний есть уже значительный шаг на пути к их отрицанию вообще.
   Последний шаг в этом направлении сделал французский юрист Л. Дюги. Исходя из своей «знаменитой» системы взаимной социальной зависимости (interdépendence sociale), Дюги умозаключает, что государство в его прежнем понимании перестало существовать (l’état est mort), уступив место новой общественной организации, каждый из членов которой выполняет определенную обязанность, функцию, в интересах общественного целого и тем самым в своих собственных интересах. Эта новая общественная организация «покоится на двух элементах – с одной стороны, на концепции объективного права как социальной нормы, основанной на факте взаимной зависимости. Вторым элементом является децентрализация, или синдикальный федерализм» [86 - Л. Дюги, Социальное право. Индивидуальное право. Преобразованное право, П. 1909, стр. 23.], т. е., по существу, солидарность интересов антагонистических классов и их различных представителей.
   У ее членов «нет прав, как нет их и у коллективности, но все индивиды обязаны повиноваться социальной норме, так как они суть существа социальные» [87 - Там же, стр. 5.].
   Таков окончательный вывод, к которому приходит Дюги, а вместе с ним и буржуазная юриспруденция в целом. Начав с определения прав как естественных и прирожденных свойств личности, буржуазная юридическая наука пришла к отрицанию субъективных прав вообще, к замене их понятием «социальных функций» и к превращению носителей прав в субъектов «социальных обязанностей».

2

   В нашей стране, где охрана прав и интересов личности гарантируется основным законом нашего государства – Сталинской Конституцией, вопрос о субъективных правах вообще, о субъективных гражданских правах в том числе, имеет не только абстрактно-теоретическое, но и прежде всего большое практическое значение. Научная разработка этой проблемы должна сыграть большую роль в уяснении сущности прав, признаваемых нашим законом за советскими гражданами, но она имеет также большое значение для разрешения других специальных вопросов науки советского социалистического права. Не удивительно поэтому, что некоторые авторы, имея в качестве специального предмета своего исследования другие цивилистические проблемы, предпосылают их анализу изложение своих взглядов на понятие субъективных прав.
   Так, в частности, в недавно опубликованной книге проф. С. Н. Братуся «Юридические лица в советском гражданском праве» специальная глава посвящается вопросу о значении воли в праве, а также понятию субъекта права и субъективных прав [88 - См. С. Н. Братусь, Юридические лица в советском гражданском праве, Ученые труды ВИЮН Министерства юстиции СССР, 1947, вып. XII, стр. 10–33.]. Определяя субъективное право как сферу власти, признаваемой объективным правом за управомоченным [89 - См. там же, стр. 27, 28.], проф. Братусь указывает, наряду с этим, что «содержание субъективного права заключается не только в том, что запрещено делать обязанному лицу, но и в поведении, дозволенном субъекту» [90 - Там же, стр. 33.]. Что же касается интереса, защищенного правом, то проф. Братусь исключает его из содержания субъективного права и считает вместе с критиками Иеринга, «что интерес – это только цель, а не сущность права, что право – лишь средство обеспечения или охраны интересов» [91 - Там же, стр. 24.].
   С таким пониманием сущности субъективного права мы не можем согласиться. Как материально-правовое притязание, обращенное к обязанному лицу, субъективное право направляется в первую очередь на обеспечение поведения обязанного лица. Следовательно, содержание субъективного права действительно заключается в том, что предписано или запрещено делать обязанному лицу. Однако специфика этого содержания отнюдь не заключается в дозволенности действий самого управомоченного, ибо все, не запрещенное законом, является в то же время дозволенным, независимо от наличия или отсутствия специального правомочия на совершение этих действий. Но закон действует по-разному тогда, когда, не запрещая, он тем самым дозволяет, и тогда, когда, регулируя поведение конкретных обязанных лиц, он не только дозволяет совершение известных действий управомоченным, но и обеспечивает возможность их совершения. Только в этом последнем случае и происходит признание объективным правом специального правомочия за индивидом или юридическим лицом. Следовательно, специфика содержания субъективного права состоит не в дозволенности действий, не в праве на свои собственные действия, а в возможности этих действий, возникающей вследствие обеспечения определенного поведения обязанных лиц.
   Не прав, конечно, Шершеневич, когда, определяя понятие субъективного права, он говорит: «Важно не то, что может субъект права, а чего не смеют субъекты обязанностей» [92 - Г. Шершеневич, Общая теория права, вып. III, 1912, стр. 574.]. Важно и то, и другое. Но первое важно именно как возможность, а не как дозволенность. Не в одной только дозволенности действий управомоченного, а в юридической обеспеченности возможности этих действий заключается содержание субъективного права.
   Разумеется, признавая субъективное право за управомоченным, государство исходит не только из характера действий управомоченного, возможность которых им обеспечивается, но и из характера защищаемого им интереса. Юридическую защиту может получить лишь такой интерес управомоченного, который совпадает с интересами государства или не противоречит им.
   Классовая природа всякого права вообще, в том числе и субъективных гражданских прав, обнаруживает себя прежде всего в характере интереса, охраняемого правом. С другой стороны, для управомоченного основной смысл признанного за ним права заключается не только в том поведении обязанных лиц, которое обеспечивается юридически, но, и главным образом, в том интересе, для удовлетворения которого он нуждается в поведении обязанных лиц. Исключение интереса из содержания субъективного права привело бы к тому, что последнее оказалось бессодержательным как с точки зрения его носителя, так и с точки зрения его классовой природы. Но если субъективное право есть категория общественная вообще, то объясняется это прежде всего тем, что в индивидуальном интересе, проявляющем в себе определенный общественный или классовый интерес, заключается сущность субъективного права. Следовательно, содержание субъективного права сводится не только к обеспечению определенного поведения обязанных лиц и возможности совершения известных действий управомоченным, но и к интересу, удовлетворение которого обусловливается его осуществлением.
   Значение интереса как одного из элементов содержания субъективного права едва ли можно переоценить в связи с той ролью, которую правильное определение понятия субъективного права играет в разрешении других проблем науки гражданского права. На юридически защищенный интерес опирается определение права собственности, разработанное проф. А. В. Венедиктовым [93 - См. Советское государство и право, № 4, 1941, стр. 136 и сл. – Сообщение о докладе А. В. Венедиктова на тему «Государственная социалистическая собственность и органы управления ею». См. его же: «Право государственной социалистической собственности» в сб. «Вопросы гражданского права», 1945, стр. 76 и сл.; его же: «Право собственности», – Научная сессия ЛГУ 1946 г. – Тезисы докладов секции экономических, философских и юридических наук, стр. 7.]. Этим понятием пользуется и проф. Братусь при исследовании проблемы юридического лица [94 - См. С. Н. Братусь, цит. соч., стр. 58.], несмотря на то, что он исключает интерес из содержания субъективного права. Момент интереса имеет также большое значение и для разработки проблемы гражданского правоотношения, с которой проблема субъективных прав связана наиболее непосредственным образом.

3

   Когда говорят об объективном праве, то имеют в виду право как «совокупность правил поведения, выражающих волю господствующего класса, установленных в законодательном порядке, а также обычаев и правил общежития, санкционированных государственной властью, применение которых обеспечивается принудительной силой государства в целях охраны, закрепления и развития общественных отношений и порядков, выгодных и угодных господствующему классу [95 - А. Я. Вышинский, Основные задачи науки советского социалистического права, Материалы 1-го совещания научных работников права, М. 1938, стр. 183.]. Объективное право создается в целях закрепления и развития господствующих общественных отношений и осуществляет эти задачи путем определенного регулирования поведения людей при помощи правовых норм, совокупность которых и образует право в объективном смысле.
   Всякая правовая норма носит одновременно и обязывающий и запретительный характер: обязывая к совершению какого-либо действия, норма запрещает воздержание от его совершения, как и наоборот, запрещая совершение определенного действия, она обязывает к его несовершению. В то же время всякая правовая норма носит и уполномочивающий характер: норма, обязывающая к совершению того или иного действия и запрещающая его несовершение, как и наоборот, норма, запрещающая совершение данного действия и обязывающая к его несовершению, уполномочивает кого-либо требовать соответственно совершения или несовершения данного действия.
   Если своей уполномочивающей стороной юридическая норма обращается только к государству, то управомоченным по этой норме является само государство. Но установленная государством правовая норма может уполномочивать (непосредственно или при наступлении предусмотренных в ней фактических обстоятельств) и отдельных граждан или различных юридических лиц, которые в этом случае и будут выступать в качестве управомоченных. При этом условии и возникает субъективное право [96 - Разумеется, субъективное право, возникшее при этом условии, может относиться как к области гражданского, так и к области административного права. Однако в дальнейшем мы будем говорить только о субъективных гражданских правах.]. Поведение обязанных лиц регулируется теперь уже не одним только объективным правом, за нормами которого стоит сила государственного принуждения, но также при помощи субъективного права, осуществление которого обеспечивается объективными правовыми нормами и силой государства, которым эти нормы устанавливаются или санкционируются.
   Из этого следует, что субъективное право есть прежде всего средство регулирования поведения людей, осуществляемого нормами объективного права.
   Когда государство регулирует поведение граждан непосредственно, при помощи норм объективного права, путем прямого возложения на них определенных, законом установленных обязанностей, то эти обязанности должны быть выполнены перед самим государством; само государство как сила, стоящая за правовыми нормами и обеспечивающая их соблюдение, требует от граждан выполнения возложенных на них обязанностей. Когда же регулирование поведения людей осуществляется не правовыми нормами непосредственно, а этими последними при помощи субъективных прав, то право требования определенного поведения от обязанных лиц принадлежит в первую очередь не государству непосредственно, а лицам, наделенным субъективными правами. Государство в этом случае не предъявляет непосредственных требований обязанным лицам, а обеспечивает осуществимость требований, заявленных управомоченными.
   Для государства предоставление прав различным субъектам имеет значение постольку, поскольку оно обеспечивает такое поведение обязанных лиц, которое установлено государством в качестве обязательного при данных обстоятельствах. Для управомоченного наделение его субъективными правами имеет значение постольку, поскольку оно обеспечивает такое поведение других лиц, которое необходимо управомоченному при данных условиях.
   Из этого, далее, следует, что субъективное право есть юридическое средство обеспечения такого поведения других лиц, в котором нуждается управомоченный и которое государство признает обязательным.
   Управомоченный нуждается в юридическом обеспечении не своего собственного поведения, а поведения других, обязанных лиц. Следовательно, право всегда является правом не на свои собственные, а на чужие действия [97 - С особой настойчивостью и последовательностью эту мысль проводит проф. Я. М. Магазинер, который считает, что «понятие права на свои собственные действия, т. е. право на свое собственное делание» – это «научно несовершенные, лишь практически достаточные обозначения», которые фактически всегда имеют в виду право на чужие действия, на действия других, обязанных лиц (см. Я. М. Магазинер, Заметки о праве, Вестник юстиции Узбекистана, № IV–V, 1925, стр. 40 и сл.).], ибо право не призвано к регулированию отношения человека к вещи, отношения человека к самому себе или к своим собственным действиям. Право регулирует отношения между людьми. Необходимость в субъективном праве для совершения своих собственных действий, не запрещенных и потому общим образом дозволенных законом, возникает лишь тогда, когда совершение этих действий оказывается невозможным без обеспечения содействия или устранения противодействия (реального или возможного) других лиц. Субъективное право сводится не к дозволенности собственных действий управомоченного, а к обеспечению возможности совершения этих действий. Но превратится ли возможность в действительность, будут ли фактически совершены действия, возможность которых обеспечивается субъективным правом, это зависит не только or одного субъективного права, но и от материальных гарантий его реального осуществления. Реальность прав, предоставленных советским гражданам, обеспечивается не одним только фактом их законодательного провозглашения, но и материальными условиями жизни нашего общества, выраженными и закрепленными в советском законе, который «не ограничивается фиксированием формальных прав граждан, а переносит центр тяжести на вопрос о гарантиях этих прав, на вопрос о средствах осуществления этих прав» [98 - И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд 11-е, стр. 518.].
   Из этого, далее, следует, что субъективное право есть юридическое средство обеспечения определенного поведения обязанных лиц, обусловливающее для управомоченного реальную, гарантированную материальными условиями жизни социалистического общества возможность совершения его собственных действий.
   Но если для совершения своих собственных действий управомоченный нуждается в обеспечении определенного поведения других лиц и в создании необходимых для этого материально-общественных предпосылок, то для достижения какой цели он совершает свои собственные действия? Для чего человек вообще совершает те или иные действия?
   «Каков бы ни был ход истории, люди делают ее так: каждый преследует свои собственные цели» [99 - К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 631.]. Для достижения этих целей и совершаются определенные действия, в результате которых осуществляется удовлетворение известных интересов действующего. Следовательно, действие в конечном счете приводит к удовлетворению определенного интереса и, рассматриваемое с точки зрения интереса, оно представляет собою не что иное, как средство его удовлетворения. Поэтому, если управомоченному предоставляется субъективное право, обеспечивающее определенное поведение обязанных лиц и обусловливающее тем самым возможность совершения его собственных действий, то благодаря этому создаются необходимые правовые предпосылки для удовлетворения известных интересов управомоченного. Само собою разумеется, что государство может предоставить гражданам лишь такие субъективные права, которые приводят к удовлетворению интересов, совпадающих с интересами государства или не противоречащих им.
   В социалистическом государстве, не знающем деления общества на враждебные, антагонистические классы, «непримиримого контраста между индивидом и коллективом, между интересами отдельной личности и интересами коллектива не имеется и не должно быть. Его не должно быть, так как коллективизм, социализм не отрицает, а совмещает индивидуальные интересы с интересами коллектива. Социализм не может отвлекаться от индивидуальных интересов. Дать наиболее полное удовлетворение этим личным интересам может только социалистическое общество» [100 - И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 10-е, стр. 602.]. Гармоническое сочетание и единство интересов индивида и интересов коллектива в социалистическом обществе лежит в основе такого же сочетания и единства субъективных прав, индивидуальных правомочий и советского закона, советского социалистического права в целом. Субъективное право является одним из юридических способов удовлетворения личных и общественных интересов в их единстве и гармоническом сочетании. Личность наделяется субъективными правами или субъективные права признаются за личностью для удовлетворения интересов, в которых личное и общественное, индивидуальное и общегосударственное связаны неразрывно друг с другом и находятся во взаимном переплетении и единстве.
   Из этого, далее, следует, что субъективное право есть юридическое средство удовлетворения интересов советских граждан, совпадающих с интересами социалистического государства или не противоречащих им.
   Так, если плановый акт возлагает на хозорган обязанность поставить другому хозоргану определенное количество сырья или топлива, то это означает, что хозорган-поставщик оказывается связанным не только общим для них плановым актом, но и правомочием, предоставленным его контрагенту – хозоргану-получателю. Последний вправе требовать предоставления ему того количества сырья или топлива, которое предусмотрено плановым актом. Поскольку поведение поставщика обеспечивается не только юридически, не только возложением на него определенной обязанности, но и экономически, предоставлением ему всех необходимых средств для реализации плана и для точного выполнения принятых на себя обязательств, постольку тем самым обеспечивается возможность совершения определенных действий управомоченным, который, получив необходимое количество сырья и топлива, может бесперебойно осуществлять производственный процесс, в целях выполнения плана, в интересах советского государства, в интересах всего советского народа.
   Итак, субъективное право выступает прежде всего в качестве средства регулирования поведения граждан, которое осуществляется нормами объективного права. Эту свою функцию субъективное право выполняет благодаря тому, что оно обеспечивает своему носителю определенное поведение на стороне обязанных лиц, обусловливающее для управомоченного возможность совершения его собственных действий, которые являются средством, способом удовлетворения интересов управомоченного. Личные интересы, к удовлетворению которых приводит осуществление субъективных прав, находятся в гармоническом сочетании и единстве с общественными интересами и получают юридическую защиту лишь постольку, поскольку они совпадают с интересами государства или не противоречат им.
   Из этого следует, что субъективное гражданское право есть средство регулирования поведения советских граждан, осуществляемого нормами советского социалистического гражданского права, путем обеспечения определенного поведения других лиц, в целях удовлетворения интересов управомоченного, совпадающих с интересами социалистического государства или не противоречащих им.

4

   Противоположность субъективному гражданскому праву составляет гражданско-правовая обязанность. Являясь, как и субъективное право, средством регулирования поведения граждан, осуществляемого нормами объективного права, она выступает не только в качестве функции правовых норм, но и в качестве необходимого коррелята субъективного права. Реальность субъективного права выражается прежде всего в том, что ему соответствует обязанность, возлагаемая на других, противостоящих управомоченному лиц. Поскольку эти лица обязаны к тому же самому, на что имеет право управомоченный, постольку содержание обязанности полностью соответствует содержанию субъективного права. Но поскольку, с другой стороны, то, что может требовать управомоченный, должны исполнить обязанные лица, постольку содержание обязанности диаметрально противоположно содержанию субъективного права. Поэтому сущность гражданско-правовой обязанности при помощи противопоставления может быть непосредственно выведена из сущности субъективного гражданского права.
   Субъективное право обеспечивает его носителю такое поведение на стороне других лиц, в котором нуждается управомоченный и которое при данных обстоятельствах государство признает обязательным. Ту же функцию выполняет и правовая обязанность с тем, однако, существенным отличием, что в то время, как субъективное право предоставляется тому, кто нуждается в известном урегулировании чужого поведения, обязанность возлагается на того, чье поведение должно быть таким образом урегулировано. В этом проявляется противоположность между содержанием права и содержанием обязанности. Тот, кому предоставлено субъективное право, может требовать определенного поведения от других лиц; напротив, тот, на кого возложена обязанность, должен исполнить чужое требование, требование управомоченного. Субъективное право обеспечивает определенное поведение других лиц его носителю; правовая обязанность обеспечивает определенное поведение ее носителя другим лицам. Субъективное право направлено на урегулирование поведения других лиц; правовая обязанность направлена на урегулирование поведения тех лиц, на которых она возлагается. При этом социалистическое государство, признавая в конкретных отношениях права и обязанности за его участниками, учитывает как общие потребности и интересы социалистического общества, так и требующие правовой охраны интересы отдельных граждан, для удовлетворения которых должно быть обеспечено соответствующее поведение обязанных лиц.
   Из этого следует, что правовая обязанность есть юридическое средство обеспечения такого поведения ее носителя, в котором нуждается управомоченный и которое государство признает обязательным.
   Обеспечивая определенное поведение других лиц его носителю, субъективное право создает тем самым для управомоченного возможность совершения его собственных действий. Ту же функцию выполняет и правовая обязанность с тем, однако, существенным отличием, что в то время, как благодаря субъективному праву создается возможность совершения собственных действий для тех лиц, которым оно предоставлено, обязанность, если она даже обусловливает активную деятельность ее носителя, в конце концов приводит к возможности совершения определенных действий другими лицами. В этом также проявляется противоположность между содержанием права и содержанием обязанности. Тот, кому предоставлено субъективное право, может совершить определенное действие в результате совершения соответствующих действий другими лицами. Напротив, тот, на кого возложена обязанность, должен совершить определенные действия для того, чтобы соответствующие действия могли быть совершены другими лицами. При этом социалистическое государство создает необходимые предпосылки для совершения определенных действий управомоченным не только благодаря тому, что оно возлагает обязанности на других лиц, но и прежде всего благодаря тому, что «уничтожение эксплуатации и укрепление социалистической системы в народном хозяйстве, отсутствие безработицы и связанной с ней нищеты в городе и деревне, громадное расширение промышленности и непрерывный рост численности рабочих, рост производительности труда рабочих и колхозников» [101 - И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 585.] обеспечивают реальные возможности как для выполнения обязанностей, принятых на себя социалистическими организациями и отдельными гражданами, так и для осуществления принадлежащих им субъективных прав.
   Из этого, далее, следует, что правовая обязанность есть юридическое средство обеспечения определенного поведения ее носителя, обусловливающее возможность совершения соответствующих действий управомоченным.
   С точки зрения цели, достижение которой связано с его осуществлением, субъективное право является юридическим средством удовлетворения интересов управомоченного, совпадающих с интересами социалистического государства или не противоречащих им. Ту же функцию выполняет и правовая обязанность с тем, однако, существенным отличием, что в то время, как осуществление субъективного права приводит к удовлетворению интересов самого управомоченного, исполнение обязанности, если бы даже она была принята на себя ее носителем соответственно его интересам, приводит непосредственно к удовлетворению не его собственных интересов, а интересов других лиц. В этом также проявляется противоположность между содержанием права и содержанием обязанности. Тот, кому предоставлено субъективное право, в результате его осуществления непосредственно достигает удовлетворения своих собственных интересов. Напротив, тот, на кого возложена обязанность, в результате ее исполнения непосредственно обусловливает удовлетворение интересов других лиц. Но это – своеобразная противоположность, ибо если правомочие и обязанность являются элементами двустороннего гражданского правоотношения, каждый из участников которого является носителем прав и обязанностей одновременно (например, в договоре купли-продажи), то выполнение обязанности одним из его субъектов, обусловливающее удовлетворение интересов его контрагента, непосредственно связано с осуществлением права обязанного лица, приводящим к удовлетворению его собственных интересов. Если же правомочие и обязанность являются элементами одностороннего правоотношения, участники которого выступают либо в качестве носителей прав, либо в качестве носителей обязанностей, то в том случае, когда правоотношение устанавливается вследствие двустороннего волеизъявления (например, договор дарения), носитель обязанности самостоятельно принимает на себя определенную функцию в целях удовлетворения интересов управомоченного. Когда же при наличии известных обстоятельств правоотношение устанавливается по прямому предписанию закона (например, обязательство из причинения вреда), выполнение определенной функции возлагается на обязанное лицо потому, что это приводит к удовлетворению таких интересов управомоченного, которые, с точки зрения социалистического права, нуждаются в юридической защите в первую очередь. При этом во всех случаях удовлетворению подлежат лишь такие интересы, которые совпадают с интересами социалистического государства или не противоречат им. Для понимания сущности правовой обязанности, так же как и для понимания сущности субъективного права, необходимо, следовательно, исходить из того гармонического сочетания личных и общественных интересов, которое присуще природе советского социалистического строя.
   Из этого, далее, следует, что правовая обязанность есть юридическое средство удовлетворения интересов советских граждан, совпадающих с интересами социалистического государства или не противоречащих им.
   Так, если плановый акт признает за хозорганом право требовать от другого хозоргана предоставления ему определенного количества сырья или топлива, то это означает, что хозорган-получатель нуждается в продукции хозоргана-поставщика, что без предоставления ему этой продукции он не сможет нормально осуществлять свою производственную деятельность, что точное и неуклонное выполнение поставщиком своей обязанности перед получателем необходимо для того, чтобы получатель имел все возможности для выполнения своего плана как части единого народнохозяйственного плана, которым определяется и направляется хозяйственная жизнь в СССР «в интересах увеличения общественного богатства, неуклонного подъема материального и культурного уровня трудящихся, укрепления независимости СССР и усиления его обороноспособности» (ст. 11 Сталинской Конституции).
   Итак, правовая обязанность выступает прежде всего в качестве средства регулирования поведения граждан, которое осуществляется нормами объективного права. Эту свою функцию правовая обязанность выполняет благодаря тому, что она обеспечивает такое поведение ее носителя, которое обусловливает для управомоченного возможность совершения его собственных действий, являющихся средством или способом удовлетворения его интересов. Личные интересы, к удовлетворению которых приводит исполнение правовых обязанностей, находятся в гармоническом сочетании и единстве с общественными интересами и получают правовое обеспечение в виде возложения соответствующих обязанностей на определенных лиц лишь постольку, поскольку они совпадают с интересами государства или не противоречат им.
   Из этого следует, что гражданско-правовая обязанность есть средство регулирования поведения советских граждан, осуществляемого нормами советского социалистического гражданского права путем обеспечения определенного поведения ее носителя в целях удовлетворения интересов управомоченного, совпадающих с интересами социалистического государства или не противоречащих им.

5

   Определив понятие субъективного гражданского права и гражданско-правовой обязанности, мы можем перейти непосредственно к вопросу о содержании гражданского правоотношения.
   Как ставится и разрешается этот вопрос в нашей цивилистической литературе?
   В своей работе «Обязательство по советскому гражданскому праву» проф. Агарков предлагает «во избежание путаницы» и для того, чтобы «рационализировать терминологию», объектом права считать то, на что направленно поведение обязанного лица, а содержанием правоотношения – само это поведение [102 - См. М. М. Агарков, Обязательства по советскому гражданскому праву, Ученые труды ВИЮН НКДО СССР, вып. III, 1940, стр. 22, 23.].
   В противовес этому мы полагаем, что проблема содержания гражданского правоотношения не есть чисто терминологический вопрос и что ее разрешение должно определяться существом рассматриваемого явления, а не одной только идеей терминологической целесообразности.
   Философия диалектического материализма устанавливает, что «содержание без формы невозможно» [103 - И. В. Сталин, Соч., т. I, стр. 317.], как и наоборот, форма немыслима без содержания, поскольку формы должны быть «содержательными формами», «формами живого, реального содержания, связанными неразрывно с содержанием» [104 - В. И. Ленин, Философские тетради, М. 1934, стр. 93.]. Форма и содержание находятся в неразрывном диалектическом единстве, и если можно говорить об определяющей роли содержания внутри этого единства, то форма ни по своему общему значению, ни тем более хронологически не может претендовать на такую роль.
   В свете этих философских положений марксизма-ленинизма ни за поведением обязанного лица, о котором говорит проф. Агарков, ни за внешней формой его обнаружения, действием, о котором говорят авторы учебника по гражданскому праву [105 - См. «Гражданское право», Учебник для юридических вузов, под ред. М. Агаркова и Д. Генкина, т. I, M. 1944, стр. 71.], нельзя признать значения содержания гражданского правоотношения. Как правило, предписанное ему действие обязанный совершает не в момент возникновения правоотношения, а в силу его возникновения, т. е. после его установления. В момент установления правоотношения поведение или действие, предписанное обязанному лицу, только обусловливается. Реально же оно наступит или будет совершено лишь по истечении известного, иногда очень короткого, а иногда и весьма продолжительного времени.
   Может ли фактически существующее правоотношение как известное реальное явление обладать лишь номинальным, только впоследствии приобретающим реальность содержанием? Не превращается ли правоотношение, при таком определении его содержания, в некую causa efficiens, самостоятельно порождающую свое собственное содержание?
   Если не существуют бессодержательные формы, то содержание правоотношения уже потому нельзя сводить к действиям обязанного лица, что моменты реального совершения этих действий и возникновения самого правоотношения во времени не совпадают. Более того, в тот самый момент, когда обязанное лицо совершит предписанное ему действие, прекратится существование самого правоотношения. Поэтому, если бы поведение обязанного лица являлось содержанием правоотношения, то следовало бы признать, что правоотношение существует лишь постольку, поскольку оно не приобретает реального содержания. Следовательно, объявить поведение обязанных лиц содержанием правоотношения – значит, считать правоотношение явлением бессодержательным.
   Одновременно с правоотношением возникает не самое поведение обязанного лица, а лишь юридическое средство обеспечения такого поведения – субъективное право и правовая обязанность. И не только возникновение, но и изменение и прекращение субъективных прав и правовых обязанностей происходят одновременно с изменением и прекращением правоотношения.
   То, что вовне выступает как правоотношение, возникшее, например, из договора купли-продажи, по существу, есть не что иное, как предоставление соответствующих субъективных прав его участникам: продавцу – права требовать уплаты покупной цены, покупателю – права требовать передачи купленной вещи (ст. 180 ГК РСФСР). Но так как право продавца – ничто без соответствующей обязанности покупателя, как и наоборот, право покупателя должно быть дополнено возложением соответствующей обязанности на продавца, то это по необходимости обусловливает установление правового отношения между обоими контрагентами.
   Далее, изменение правоотношения может в то же время рассматриваться как изменение правомочий и обязанностей его субъектов. Например, превращение отношений по имущественному найму в отношения по возмещению неосновательного обогащения есть не что иное, как замена права наймодателя требовать от нанимателя возвращения в обусловленный срок предмета найма (ст. 174 ГК РСФСР) правом на взыскание с нанимателя неосновательного обогащения (ст. 399 ГК РСФСР), если предмет имущественного найма был отчужден нанимателем не подверженному виндикации приобретателю (ст. 60 ГК РСФСР).
   Наконец, прекращение правоотношения есть в то же время прекращение правомочий и обязанностей его участников. Так, отношение по страхованию сохраняется до тех пор, пока не наступает обстоятельство, в силу которого выгодоприобретатель может требовать от страховщика удовлетворения его права на выплату страхового возмещения. После того как наступил страховой случай и страховщик выплатил страховое возмещение выгодоприобретателю (ст. 367 ГК РСФСР), прекращаются права и обязанности контрагентов, а вместе с тем прекращается и данное правоотношение.
   Различные виды правовых отношений отграничиваются друг от друга не по характеру самого поведения обязанных лиц, а по характеру юридических средств, обеспечивающих это поведение, т. е. по характеру правомочий и обязанностей субъектов правоотношения.
   В подтверждение этого достаточно сослаться хотя бы на разграничение договора купли-продажи и договора подряда, проведенное в учебнике по гражданскому праву. Несмотря на то, что содержанием правоотношения авторы учебника считают действия обязанных лиц или их поведение, соответствующие договоры разграничиваются ими не по этому признаку, а по характеру правомочий и обязанностей сторон в названных договорах. «В договоре купли-продажи, – говорится в учебнике, – основные права и обязанности сторон определяются обязанностью поставщика передать вещь в собственность покупателя. В договоре подряда основные права и обязанности сторон определяются обязанностью подрядчика изготовить вещи, выполнить обусловленную в договоре работу» [106 - «Гражданское право», Учебник для юридических вузов. Под ред. М. Агаркова и Д. Генкина, т. II, М. 1944, стр. 77.]. Нельзя, разумеется, разграничить эти договоры соответственно тому, что договор купли-продажи по своему содержанию является передачей вещи в собственность покупателя (поведение продавца как обязанного лица), а договор подряда – изготовлением вещи или выполнением определенной работы (поведение подрядчика как обязанного лица), поскольку содержание договора сводится не к самому поведению обязанных лиц, а к обеспечению этого поведения, путем предоставления прав одному и возложения обязанностей на другого из его контрагентов.
   Самая необходимость в установлении правоотношения обусловливается той неразрывной связью, которая существует между субъективным правом и правовой обязанностью.
   Правовая обязанность является необходимым коррелятом субъективного права, ибо только благодаря возложению обязанности на других лиц может быть создано такое поведение, которое обеспечивается субъективным правом его носителю. Субъективное право является не только категорией, которая определяет правовое положение одного лица, его носителя, но и притязанием, которое управомоченный адресует другому лицу, обязанному. Оно с неизбежностью влечет за собой возникновение своей противоположности, правовой обязанности, без которой не может существовать и самое субъективное право.
   Будучи противоположными по своему содержанию, субъективное право и правовая обязанность находятся в неразрывном диалектическом единстве, получающем свое выражение в реальных общественных отношениях по крайней мере между двумя лицами. Одно и то же лицо не может быть одновременно и носителем прав и носителем соответствующих этим правам обязанностей. Право одного лица приобретает смысл лишь в том случае, если соответствующая обязанность будет возложена на другое лицо. Но между этими лицами должно быть установлено и конкретное общественное отношение, ибо только в единстве правомочия и обязанности создаются условия для их реального осуществления.
   Таким общественным отношением может быть только правовое отношение, так как только в нем правомочие и обязанность находятся в полярном единстве, будучи разделенными между его субъектами в виде противоположных функций, которые возлагаются на каждого из них. Правоотношение выступает в качестве внешнего способа выражения правомочий и обязанностей в их единстве и в их противоположности, и достаточно исчезновения хотя бы одного из этих полюсов, как одновременно исчезнет и второй полюс, а вместе с тем прекратится и самое правоотношение.
   Таким образом, взаимосвязь, существующая между правоотношением, с одной, и правомочиями и обязанностями, с другой стороны, обладает всеми признаками, которые характеризуют взаимную связь между определенным явлением и содержанием этого явления. Подобно тому, как всякое содержание вообще не может существовать вне определенной формы, а форма является всегда формой определенного содержания, – подобно этому правомочие и обязанность также не могут существовать вне правоотношения, а правоотношение, в свою очередь, существует лишь постольку, поскольку оно выражает собою правомочия и обязанности его участников. Подобно тому, как возникновение, изменение или прекращение определенного содержания обусловливает возникновение, изменение или прекращение выражающей его формы, подобно этому и возникновение, изменение и прекращение правомочий и обязанностей выражается в возникновении, изменении и прекращении соответствующих правовых отношений. Подобно тому, как различные явления внешнего мира отграничиваются друг от друга прежде всего по их содержанию, так и различные виды правовых отношений отграничиваются друг от друга, прежде всего, по характеру правомочий и обязанностей их субъектов.
   Следовательно, гражданское субъективное право в единстве с соответствующей ему гражданско-правовой обязанностью и составляют содержание гражданского правоотношения. Определяемое в соответствии с его непосредственным содержанием отношение советского социалистического гражданского права есть способ выражения субъективных гражданских прав и гражданско-правовых обязанностей в их единстве и противоположности как юридических средств регулирования поведения советских граждан, осуществляемого нормами советского социалистического гражданского права, в целях удовлетворения интересов, совпадающих с интересами советского государства или не противоречащих им.
   Субъективные гражданские права и гражданско-правовые обязанности составляют непосредственное содержание гражданского правоотношения, которое, в конечном счете, определяется материальными условиями жизни общества, общественными отношениями, составляющими реальную экономическую основу каждого данного социального строя. Последние получают соответствующее выражение в правовых отношениях, ибо если субъективные гражданские права и гражданско-правовые обязанности, обеспечивая определенное поведение граждан, приводят к удовлетворению их интересов, совпадающих с интересами социалистического государства или не противоречащих им, то это означает, что в самом правоотношении, в выраженном в нем индивидуальном интересе, преломляется также и социалистический общественный интерес, вырастающий из материальных условий жизни социалистического общества и тех задач и целей, которые социалистическое государство выдвигает. В правоотношении, как в фокусе, сконцентрированы и права и обязанности его субъектов как юридическое средство обеспечения определенного поведения последних, и индивидуальный интерес, к удовлетворению которого осуществление прав и обязанностей приводит, и социалистический общественный интерес, который в этом индивидуальном интересе проявляется. Именно поэтому социалистические гражданские правоотношения и по форме и по содержанию являются прямым выражением социалистических общественных отношений, одним из видов которых они являются и в качестве способа закрепления и развития которых они выступают. Признавая субъективные гражданские права и гражданско-правовые обязанности непосредственным содержанием гражданского правоотношения и определяя их как юридическое средство регулирования поведения советских граждан в целях удовлетворения личных и общественных интересов в их гармоническом сочетании, мы тем самым можем в самих правоотношениях обнаружить ту реальную общественную основу, на которой они вырастают и в целях дальнейшего укрепления и развития которой они устанавливаются.

6

   Как предмет регулирования гражданско-правовых норм, отношения гражданского права не могут по своему содержанию не соответствовать выраженной в этих нормах воле социалистического государства. Объективная воля, воля социалистического государства уже потому должна получить свое отражение в конкретных правоотношениях, что только в силу признания со стороны государства, придающего им юридически обязательную силу, общественные отношения становятся правовыми отношениями. В этом смысле всякое гражданское правоотношение может рассматриваться как отношение волевое. Но гражданское правоотношение есть общественное отношение между конкретными лицами, личная, субъективная воля которых, определяемая в своем содержании их общественным бытием, также непосредственно связана с динамикой и осуществлением этого отношения в реальной общественной жизни. Правовые отношения составляют одну из разновидностей идеологических отношений. Как идеологические отношения, они должны так или иначе пройти через сознание людей и выступить в конце концов как осознанные, а следовательно, и как волевые отношения. Но, выступая как осознанные отношения, в конечном счете, являются ли они волевыми отношениями с точки зрения обязательного наличия в них элементов субъективной воли их участников?
   Отстаивая тезис о волевом характере всякого правоотношения, проф. С. Н. Братусь и на этот вопрос отвечает утвердительно, подразумевая под волей субъектов правоотношения не волю как психологический акт, а волю как власть или волю в социальном смысле этого слова [107 - См. С. Н. Братусь, цит. соч., стр. 28, 29, 31.]. Однако с этой точкой зрения едва ли можно согласиться. Не отвлекаясь от социального содержания воли личности как общественного индивида, нельзя также забывать и о том, что вне психологических волевых актов нет и не может быть вообще никакой воли. Волевой акт является единым актом, и лишь при известной степени теоретической абстракции можно говорить раздельно о воле в психологическом и воле в социальном смысле. В действительности же там, где протекает волевой процесс, воля всегда в своем социальном содержании выступает в то же время и как определенный психологический акт. Поэтому для того, чтобы обосновать тезис о волевом характере правоотношений под углом зрения субъективной воли их участников, необходимо доказать, что «воля как психологический акт составляет необходимую предпосылку возникновения и в конечном счете осуществления прав» [108 - Там же, стр, 31.]. Но именно это положение, правильное постольку, поскольку речь идет об осуществлении прав, не находит своего обоснования во всех случаях их возникновения. Достаточно указать хотя бы на отношения по наследованию недееспособным после недееспособного или на деликтные обязательства. Эти отношения возникают помимо воли их участников, они могут также прекратиться помимо их воли до осуществления заключенных в них прав, например, в связи со смертью управомоченного, и тогда ни одна из стадий их движения не будет связана с актами психологической воли их субъектов.
   Конечно, гражданские правоотношения этого рода численно весьма незначительны, но так как они тем не менее возможны, то нельзя поэтому утверждать, что «всякое правоотношение (юридическое отношение) есть волевое отношение» [109 - С. Голунский и М. Строгович, Теория государства и права, М. 1940, стр. 271.], «т. е. отношение, в которое люди вступают по своей воле и в котором они проявляют свою волю» [110 - Там же, стр. 273.]. Мы полагаем, что это утверждение, опровергаемое фактами, отнюдь не вытекает из тех высказываний Маркса, которые обычно приводятся для его обоснования.
   «Чтобы данные вещи могли относиться друг к другу как товары, – писал Маркс, – товаровладельцы должны относиться друг к другу как лица, воля которых обитает в вещах. Таким образом, один товаровладелец лишь по воле другого, следовательно, каждый из них лишь посредством одного общего для них волевого акта, может присвоить себе чужой товар, отчуждая свой собственный. Следовательно, они должны признавать друг в друге частных собственников. Это юридическое отношение, формой которого является договор, – все равно, выражен ли он законно или нет, – есть волевое отношение, в котором выражается экономическое отношение» [111 - К. Маркс, Капитал, т. I, М. 1931, стр. 41.]. Из подчеркнутых нами слов видно, что волевым Маркс признает здесь не всякое правоотношение, а только отношение по поводу обмена товаров, оформленное договором, т. е. только договорное отношение. Но так как не всякое правоотношение является отношением договорным, то из этого высказывания Маркса не следует, что всякое правоотношение является отношением волевым.
   Возникновение гражданского правоотношения происходит вместе и одновременно с возникновением заключенных в нем гражданских прав и обязанностей. Что же касается прекращения гражданского правоотношения, то оно может выражать собою не только осуществление прав и обязанностей, но и их собственно прекращение, наступающее вследствие обстоятельств (например, истечение давности), в силу которых они не могут быть осуществлены. Так, если поверенный выполнил порученные ему доверителем действия, то правоотношение между ними прекращается вследствие осуществления прав и обязанностей сторон. Но если смерть поверенного воспрепятствовала выполнению действий, порученных ему доверителем, то правоотношение между ними прекращается независимо от осуществления прав и обязанностей сторон. Сообразно этим двум различным способам прекращения их действия, гражданские правоотношения могут быть разделены на отношения прекращенные (отношения, прекращение которых выражает собою прекращение действия заключенных в них прав и обязанностей до их осуществления) и осуществленные (отношения, прекращение которых выражает собою осуществление заключенных в них прав и обязанностей).
   Поскольку акты субъективной воли не являются во всех случаях необходимой предпосылкой возникновения гражданских прав и установления гражданских правоотношений, прекращенные правоотношения могут пройти через все стадии своего движения, в силу одних лишь внешних событий, обусловливающих применение к ним гражданско-правовых норм, независимо от волевых действий их участников, и только тогда, когда правоотношения возникают из гражданско-правовых сделок, они являются волевыми отношениями, каков бы ни был способ их прекращения. Напротив, поскольку осуществление гражданских прав имеет во всех случаях акты субъективной воли их носителей или представляющих их лиц в качестве своей необходимой предпосылки, осуществленные правоотношения всегда являются волевыми отношениями, независимо от способов их установления.
   Рассматривая гражданские правоотношения как предмет регулирования гражданско-правовых норм, выражающих волю социалистического государства, мы можем считать их волевыми отношениями, поскольку они отражают на себе объективную волю, волю социалистического государства. Рассматривая эти же отношения как отношения между конкретными лицами, выражающими в них свою собственную волю, мы должны признать, что они могут быть как волевыми, так и неволевыми отношениями, поскольку они не всегда отражают на себе субъективную волю, волю их участников. Отправляясь от объективной воли, воли социалистического государства, мы называем всякое гражданское правоотношение волевым отношением. Отправляясь от субъективной воли, воли их участников, мы подразделяем отношения гражданского права на две группы: гражданские правоотношения, возникающие из гражданско-правовых сделок, а также осуществленные гражданские правоотношения являются отношениями волевыми; прекращенные гражданские правоотношения, возникающие не из гражданско-правовых сделок, а из других законом предусмотренных оснований, могут быть как волевыми, так и неволевыми отношениями.
   Деление гражданских правоотношений на осуществленные и прекращенные позволяет нам, таким образом, провести внешнее разграничение этих правоотношений под углом зрения наличия или отсутствия в них субъективной воли их участников. Но какова внутренняя причина этого явления? Почему одна группа гражданских правоотношений предполагает волевую деятельность их субъектов, тогда как другая группа таких же отношений может носить как волевой, так и неволевой характер?
   Отвечая на этот вопрос, мы должны постоянно иметь в виду ту связь, в которой правовые отношения находятся с другими общественными и, прежде всего, общественно-производственными отношениями, закономерность развития которых оказывает в конечном счете определяющее воздействие и на динамику правовых отношений. Мы также должны иметь в виду указания классиков марксизма на известную специфику общественного развития по сравнению с развитием естественного мира. Энгельс писал, что «история развития общества в одном пункте существенно отличается от истории развития природы… В истории общества действуют люди, одаренные сознанием, действующие обдуманно или по страсти, ставящие себе определенные цели. Здесь ничто не делается без осознанного намерения, без желанной цели» [112 - К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 667.]. Если, с одной стороны, объективные последствия человеческой деятельности не всегда охватываются предвидением отдельных людей и не всегда зависят от их личных устремлений, то, с другой стороны, причиной этих объективных последствий являются действия отдельных людей как волевые, целеустремленные действия. Волевая деятельность людей является, таким образом, одним из необходимых условий общественного развития, одной из обязательных предпосылок развития производительных сил и производственных отношений общества. Но мы уже видели, что в обществе, в котором существует государство и право, одним из внешних способов движения общественно-производственных отношений являются отношения правовые. Разумеется, динамика этих правовых отношений также предполагает волевую деятельность людей, являющихся их конкретными субъектами, причем если конечный объективный результат волевой деятельности, обусловливающей движение отношений общественного производства, не всегда совпадает с тем, чего желали отдельные индивиды, то ближайшие последствия осуществления правовых отношений обычно составляют их реализованную цель, входят в их предвидение и являются осознанным и желанным результатом. В этом проявляется различное значение волевой деятельности людей для динамики общественно-производственных и правовых отношений. Но в этом же проявляется и связь, которая существует между правовыми отношениями и отношениями общественного производства. Результаты волевых действий людей, наступающие вследствие реализации правовых отношений, в их взаимном переплетении вызывают последствия, приобретающие общеисторическую значимость и отражающие на себе движение всего общественного целого.
   Если люди сами творят свою историю, если развитие общества представляет собою результат «множества действующих по различным направлениям стремлений и их разнообразных воздействий на внешний мир» [113 - Там же.], то и внешние правовые условия общественного развития, внешние правовые способы движения общественно-производственных отношений, правовые отношения также должны выступать как отношения, создаваемые и движимые по воле людей, т. е. как волевые отношения. Следовательно, те гражданские правоотношения, которые выступают в качестве внешнего условия и способа движения отношений общественного производства, всегда являются волевыми отношениями.
   Право, однако, не только регулирует, но и закрепляет господствующие общественные отношения. Поэтому, наряду с правоотношениями, выражающими движение, существуют также правоотношения, выражающие охрану и закрепление отношений общественного производства [114 - Подробнее о правовых нормах и отношениях, опосредствующих движение отношений общественного производства или оформляющих их охрану и закрепление, см. С. И. Аскназий, цит. соч., стр. 98.]. Если движение общественно-производственных отношений предполагает волевую деятельность людей и поэтому для установления правоотношений, в форме которых протекает это движение, элементы субъективной воли являются необходимыми, то охрану и закрепление общественно-производственных отношений производит само государство, не только независимо, но иногда и против воли отдельных личностей, и поэтому, для установления правоотношений, в форме которых осуществляется охрана и закрепление отношений общественного производства, необходимым и достаточным условием является воля самого государства, а не субъективная, личная воля их участников. Следовательно, те гражданские правоотношения, которые выступают в качестве юридического способа охраны и закрепления общественно-производственных отношений, могут быть установлены помимо воли отдельных людей.
   Что же касается гражданских правоотношений, которые не выражают непосредственно ни движения, ни закрепления общественно-производственных отношений, то они строятся сообразно со структурой основных, типовых гражданских правоотношений и, с точки зрения условий их возникновения, могут быть как волевыми, так и неволевыми отношениями, в зависимости от того, достаточно ли для их установления одной только государственной воли или они, кроме того, нуждаются в волевой активности конкретных лиц. Поскольку, однако, осуществление правоотношений, реализация субъективных гражданских прав всегда носит волевой характер, всегда требует совершения известных волевых действий, а случаи прекращения правоотношений до их осуществления являются весьма редкими, мы можем о подавляющем большинстве гражданских правоотношений говорить как о волевых отношениях не только в объективном, но и в субъективном смысле этого слова.
   В связи с этим, естественно, возникает вопрос о том, могут ли неволеспособные лица выступать в качестве субъектов осуществленных гражданских правоотношений и являются ли они вообще субъектами гражданского права? [115 - Известно, что на этот вопрос отвечают отрицательно такие представители волевой теории, как Бирлинг (см. его «Juristische Principienlehre», т. I, 1894, стр. 201 и сл.), Гельдер (см. его «Natürliche und juristische Personen», 1906, стр. 117 и сл.) и некоторые другие.]
   Если бы существо субъективных гражданских прав мы усматривали в дозволенности субъективной воли их носителей, то исключение неволеспособных из числа субъектов гражданского права было бы неизбежно. Но существо субъективных гражданских прав не сводится к дозволенности, власти или господству воли управомоченного. Субъективное право обеспечивает управомоченному определенное поведение на стороне обязанных лиц, создавая возможность для удовлетворения известных интересов управомоченного. Это и составляет конечную цель осуществления права, воля же является только одним из условий достижения этой цели, которым управомоченный может пользоваться непосредственно как волеспособное лицо или косвенно как лицо неволеспособное, но получающее юридическое содействие со стороны других волеспособных лиц. Но это положение вызывает против себя другое возражение, выдвинутое в свое время противниками теории интереса и состоящее в том, что право и интерес не всегда совпадают, что, напротив, бывают случаи, когда правомочие и волеспособность совпадают в одном лице, тогда как дестинатором, пользователем является другое лицо. При этом обычно указывают на правовое положение опекуна, который, будучи волеспособным лицом и имея известные права в имуществе подопечного, должен осуществлять эти права в интересах последнего, а не в своих собственных интересах.
   Не следует, однако, забывать, что права опекуна являются вместе с тем его обязанностями, которые он выполняет и перед органами опеки и перед самим подопечным. Опекуну предоставляется ровно столько прав, сколько необходимо для выполнения его обязанностей. Поскольку подопечный сам не может осуществить своих прав, их осуществление в качестве юридической обязанности возлагается на опекуна. Права опекуна являются средством осуществления его обязанностей, но исполнение обязанности должно привести к удовлетворению интересов другого лица, а не интересов самого обязанного. Именно поэтому права опекуна объективно представляют интерес для подопечного, а не для самого опекуна. Подопечный не является при этом лицом, юридически не имеющим никакого отношения к правам опекуна. Имущественные права принадлежат самому подопечному и только их осуществление поручается опекуну. Поэтому и интерес находится на стороне подопечного как управомоченного, а не на стороне опекуна, которому предоставляются лишь правомочия, необходимые для осуществления прав подопечного. Неимущественные права в равной степени являются правами и обязанностями как опекуна, так и подопечного, и то обстоятельство, что, объявляя, например, местожительство опекуна местожительством подопечного (ст. 11 ГК РСФСР), закон защищает прежде всего интересы подопечного, свидетельствует не о том, что дестинатором не является управомоченный, а о том, что здесь имеются два управомоченных, и в целях защиты интересов одного из них, подопечного, определенные обязанности и необходимые для их осуществления права возлагаются на другого опекуна.
   Осуществление права всегда, таким образом, приводит к удовлетворению интересов управомоченного, но при этом того управомоченного, в целях защиты интересов которого определенные обязанности возлагаются на другое лицо с предоставлением ему прав, необходимых для исполнения этих обязанностей. Выявление этого интереса требует, чтобы соответствующие права рассматривались в связи с обязанностями, возложенными на их носителей, а также в связи с правоотношением, в котором они находятся с пользователем, выступающим в этом правоотношении как носитель определенных прав и обязанностей.
   Правоотношение есть способ конкретизации отношений общественного производства. В общественно-производственных отношениях выражаются прежде всего отношения между основными классами общества; в правовых отношениях выражаются отношения между конкретными лицами как представителями этих классов. Участники правовых отношений лишь в том случае выступают в них не как абстрактные индивиды, а как представители определенных классов, если анализ правоотношений приводит к выявлению индивидуальных интересов, удовлетворение которых они обеспечивают, и если эти индивидуальные интересы объясняются через классовый интерес, одним из конкретных способов выражения которого они являются. В социалистическом государстве, где нет антагонистических классов и антагонистических интересов, общественная природа правового отношения проявляет себя в том, что индивидуальный интерес его субъектов, удовлетворение которого правоотношением обеспечивается, является одним из конкретных способов выражения охраняемого нормами советского социалистического права общественного интереса.
   «…Правовые отношения, как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого всеобщего развития человеческого духа» [116 - К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XII, ч. 1, стр. 515.]. Уяснение сущности правоотношения предполагает изучение обстоятельств и факторов, лежащих за его пределами. Если всякое научное исследование должно проникнуть в сущность явлений для того, чтобы эти явления были познаны в их закономерности, то, как правильно указывает проф. С. И. Аскназий, «и научное исследование гражданско-правовых явлений должно пройти два этапа. Первый этап исследования должен быть направлен на нахождение реальных общественных отношений (в социалистическом же обществе – и на выдвинутые государством в связи с ними задачи и цели), которые лежат в основе действующих в гражданском обороте правовых норм и сложившихся правоотношений. Следующим этапом исследования является «обратный путь» – от экономической структуры данной общественной системы (и выдвинутых государством задач и целей) к познанию всего многообразия правовых институтов и отношений. В результате этого правовые явления, которые ранее могли быть только описаны и систематизированы, оказываются объясненными и обоснованными в своей необходимости, т. е. научно познанными» [117 - С. И. Аскназий, цит. соч., стр. 95.]. Отправляясь от правоотношения через выраженный в нем индивидуальный интерес к интересу социальному и к материальным условиям общественной жизни, обусловливающим его формирование, мы возвращаемся к правоотношению не как к абстрактному явлению, а как к отношению, обладающему определенным социальным содержанием.
   Интерес, охраняемый правом, составляет цель и предпосылку субъективной воли, которая формируется под влиянием интереса, укрепляется в процессе его осознания, выступает как осознанный интерес и является средством его удовлетворения. Если индивидуальный интерес предопределяется материальными условиями общественной жизни и выражает собою интерес класса или всего общества в социалистическом государстве, то индивидуальная воля в своем содержании определяется объективно-детерминированным, социально-предопределенным и индивидуально-выраженным интересом. Юридическую охрану получает при этом не всякий, а лишь такой индивидуальный интерес, который совпадает с интересами социалистического государства или не противоречит им. Соответствие интересов личности интересам всего советского народа определяется тем, что как индивидуальный, личный, так и коллективный, общегосударственный интерес вырастают из одного и того же источника – из экономического базиса социалистического общества, из материальных условий его жизни, «из факта ликвидации капиталистического строя, из факта победы социалистического строя в СССР» [118 - И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 515.], из того, «что в обществе нет уже больше антагонистических классов, что общество состоит из двух дружественных друг другу классов, из рабочих и крестьян» [119 - Там же, стр. 516.], что «советское общество, освобожденное от эксплуатации» [120 - Там же, стр. 589.], «свободно от классовых столкновений и представляет картину дружественного сотрудничества рабочих, крестьян, интеллигенции» [121 - Там же.], что «на основе этой общности и развернулись такие движущие силы, как морально-политическое единство советского общества, дружба народов СССР, советский патриотизм» [122 - Там же.].
   Охраняя интересы советских граждан, государственных предприятий и учреждений, кооперативно-колхозных организаций, советское право охраняет тем самым интересы социалистического общества, интересы всего советского народа. Свое конкретное выражение эти интересы получают в правовом отношении. Поэтому, определяя содержание гражданского правоотношения через совокупность правомочий и обязанностей его субъектов, мы должны постоянно иметь в виду и тот интерес, который ими охраняется и к удовлетворению которого приводит их осуществление.

Глава IV
Объект. Гражданско-правовое значение вещей и их свойств

Обращаясь к анализу объекта прав как одного из элементов гражданского правоотношения, следует иметь в виду, что этот анализ не исчерпывается разрешением вопроса об определении общего понятия правового объекта, а предполагает разрешение ряда других вопросов, являющихся зачастую гораздо более сложными и потому вызывающих серьезные теоретические разногласия в советской юридической науке. Определение общего понятия правового объекта составляет лишь первый шаг на пути к разрешению проблемы в целом. Вслед за этим должен быть установлен круг явлений внешнего мира, которые охватываются общим понятием объекта права, а также разрешен вопрос о том, является ли объект необходимым элементом правоотношения и могут ли существовать безобъективные права и безобъектные правоотношения. Далее, если объектом могут обладать и правомочие и обязанность, и правоотношение в целом, то, естественно, возникает вопрос о том, существует ли различие между объектом правоотношения и объектами правомочий и обязанностей как его отдельных элементов. Наконец, поскольку понятие «объект» употребляется и в субъективно-правовом (объект субъективного гражданского правомочия) и в объективно-правовом (объект гражданско-правовых норм) смысле, наряду с достаточно четким разграничением понятий обоего рода, должна быть также выявлена существующая между ними взаимосвязь и взаимная зависимость.
Значение этих вопросов тем более велико, что, получая зачастую противоположное разрешение у различных авторов, они обусловливают в свою очередь и различный подход к некоторым специальным проблемам науки советского гражданского права.

1

   Обычно объект права рассматривается прежде всего как один из элементов гражданского правоотношения и исследуется, главным образом, в этом своем качестве. Издавна привлекая к себе внимание цивилистической теории, понятие объекта явилось одним из поводов для создания такого разнообразия теоретических концепций, что в буржуазной юридической литературе едва ли можно найти двух авторов, отстаивающих тождественные взгляды. Но если отвлечься от некоторых частностей, характеризующих различные точки зрения отдельных юристов, то можно было бы указать на ряд основных направлений, наметившихся в буржуазной юриспруденции в связи с разработкой проблемы объекта прав.
   Наиболее широкое распространение получила теория множественности правовых объектов, сторонники которой полагают, что в качестве объектов прав могут выступать самые разнообразные явления не только внешнего, но и внутреннего мира человека, причем одним из таких объектов является прежде всего сам человек [123 - См., например, Е. Bekker, System des heutigen Pandektenrechts, 1866, стр. 62.]. Как объект права человеческая личность фигурирует в этих теориях, наряду с вещами, промышленными предприятиями, продуктами духовного творчества и т. д. [124 - См. L. Enneccerus, Kipp, Wolf, Lehrbuch des bürgerlichen Rechts, т. I, ч. 1, 1925, стр. 167, 168.], а иногда, систематизируя различные внешние и внутренние явления, подпадающие, по их мнению, под понятие правового объекта, некоторые авторы используют человеческую личность в качестве своеобразного классификационного критерия для подразделения различных видов объектов на явления, противостоящие человеку и совпадающие с понятием человеческой личности [125 - См. J. Baron, Pandekten, 1887, стр. 32.]. При этом характерно, что какое бы общее определение понятия объекта ни выдвигал тот или иной автор, придерживающийся теории множественности правовых объектов, все равно, рассматривается ли объект права как предмет правового господства [126 - См. F. Regelsberger, цит. соч., стр. 358.], как сила [127 - См. О. Puchta, Cursus der Institutionen, 1881, стр. 32.] или как благо, которым управомоченный овладевает при помощи предоставленного ему права [128 - См. К. Kosak, Lehrbuch des deutschen bürgerlichen Rechts, т. I, 1909, стр. 114.], – человеческая личность обычно подводится под это определение так же, как под него подводятся вещи, продукты духовного творчества, а иногда права и другие явления внешнего и даже внутреннего мира человека.
   Эти феодально-крепостнические тенденции буржуазной юридической науки, обнаружившие себя с наибольшей силой в немецкой доктрине пандектного права [129 - В связи с этим небезынтересно отметить, что русский юрист Н. Коркунов, который так же, как и Пухта, определяет объект права как силу, противостоящую и подчиняемую управомоченному, специально указывает, что силы человека лишь в известных пределах могут служить объектами прав, поскольку в ином случае в объект превратился бы человек в целом. (Н. Коркунов, Лекции по общей теории права, 1907, стр. 154).], доводятся до крайних пределов некоторыми авторами, утверждающими, что поскольку всякое право предполагает подчинение чужой личности власти управомоченного, постольку человек должен рассматриваться не как один из объектов, а как единственный объект всякого права [130 - См. О. Gierke, Deutsches Privatrecht, т. I, 1895, стр. 269.]. Однако такая крайняя точка зрения, идущая вразрез с формальными установками буржуазного права на всеобщее равенство и общую правосубъектность граждан, не могла, естественно, получить официального признания и более или менее широкого распространения, тем более что ее сторонники придавали ей лишь теоретическое значение [131 - См. там же.], относя практически к числу правовых объектов, наряду с человеческой личностью, другие явления внешнего мира.
   В противовес теорий множественности и одновременно с нею в буржуазной юриспруденции была выдвинута теория единого правового объекта, сторонники которой исходят из того, что в качестве объекта прав может выступать не все многообразие подчиненных человеку внешних явлений, а лишь их определенная и единая группа, на которую распространяется действие предоставленных личности субъективных прав. При этом одни авторы (главным образом те, которые допускают возможность установления правовых отношений не только между людьми, но также между человеком и вещью) утверждают, что таким единым и единственным объектом прав являются вещи [132 - См., например, О. Wendt, Lehrbuch der Pandekten, 1888, стр. 15.], тогда как другие авторы (главным образом те, которые допускают возможность установления правовых отношений только между людьми) считают, что единым и единственным объектом прав являются человеческие действия [133 - См., например, Е. Roguin, La regie de droit, 1889, стр. 49 и сл.: А. Гольмстен, Учебник русского гражданского судопроизводства, 1889, стр. 105; I. Kierulf, Theorie des gemeinen Clvilrechts, 1839, стр. 308.].
   Наряду с этими диаметрально противоположными взглядами было предложено и своеобразное компромиссное решение вопроса, выраженное в признании значения правового объекта и за вещами и за человеческими действиями одновременно [134 - См. R. Leonhard, Der allgemeine Teil des BgB. 1900, стр. 147, a также Д. Гримм, Лекции по догме римского права, П. 1916, стр. 57].
   Наконец, некоторые авторы, подразделяя объекты прав на объекты первого и второго рода, считают, что поскольку права направляются прежде всего на человеческие действия, они и должны рассматриваться как объекты первого рода, в одинаковой мере присущие всякому правовому отношению, тогда как вещи, на которые в свою очередь, направляются эти действия, служат объектами второго рода и не являются обязательными элементами всякого правоотношения [135 - См. Е. Biеrling, цит. соч., стр. 239–273. Того же взгляда придерживается и Ф. Тарановский, Учебник энциклопедии права, 1917, стр. 155.].
   Для нас не представляют интереса чисто догматические разногласия между представителями этих различных направлений буржуазной юриспруденции, наметившихся при разрешении вопроса об объекте прав. Но, независимо от их формального несовпадения, они обладают и известными социальными различиями, отражающими на себе некоторые общие тенденции, характерные для классовой буржуазной юридической науки в целом. Мы уже говорили о том, что теория объектной множественности причисляет к числу правовых объектов человеческую личность и тем самым продолжает в известном направлении линию феодально-крепостнической юриспруденции. Своеобразной реакцией на этот взгляд явилась теория действия, решительно противящаяся превращению человека в объект права, с одной стороны, а с другой стороны, отрицающая возможность существования правовых отношений между человеком и вещами и поэтому противопоставляющая себя вещно-правовой теории объекта. Но и теория действия, рассматривающая человека как абстрактную личность, вне и независимо от окружающей ее социальной среды и общественно-исторической обстановки, не могла и не пыталась вскрыть классовой сущности общественных отношений, регулируемых нормами буржуазного права, а фетишизация этих отношений, настойчиво проводимая сторонниками вещно-правовой теории, еще более удаляет правовые отношения от их социального и классового основания, изображая способы юридического закрепления классовой эксплуатации в буржуазном обществе в виде способов юридического закрепления господства человека над вещами, независимо от общественной формы, в которой это господство осуществляется.

2

   В советской цивилистической литературе вопрос об объекте прав обычно ставится в связи с разработкой проблем общей части гражданского права или в связи с такими проблемами особенной части, исследование которых предполагает предварительное разрешение некоторых более общих вопросов.
   Так, в цитированной ранее работе проф. Агаркова постановка вопроса о правовом объекте непосредственно связана с исследованием обязательственных отношений по советскому гражданскому праву, причем, как мы уже отмечали, проф. Агарков считает, что содержанием правоотношения является поведение обязанных лиц, а объектом – вещь или во всяком случае «прежде всего вещь» [136 - М. Агарков, цит. соч., стр. 22.], на которую направлено это поведение.
   Но если объектом права является не просто вещь, а лишь «прежде всего вещь», то, по-видимому, наряду с вещами автор допускает существование и других, невещных правовых объектов. В самом деле, что составляет объект правоотношения, на одного из участников которого возлагается обязанность по производству таких работ, как, например, сольное выступление в артистическом концерте? [137 - Пример Д. М. Генкина. См. «Гражданское право» (учебник для юридических вузов под ред. М. Агаркова и Д. Генкина, 1944, т. I, стр. 71).] Здесь нет внешнего предмета, на который направлено поведение обязанного лица, здесь нет, следовательно, объекта права в том смысле, в каком он определяется проф. Агарковым, а это означает, что в данном случае мы имеем дело с безобъектным правоотношением, с безобъектными правомочиями и обязанностями субъектов этого правоотношения.
   Должно быть, именно потому, что при такой трактовке понятия правового объекта с неизбежностью следует вывод о возможности существования безобъектных прав и безобъектных правоотношений, авторы учебника по гражданскому праву для юридических вузов, полностью воспроизводящие формулу проф. Агаркова, отрицают за объектом значение элемента гражданского правоотношения, считая, что он является не чем иным, как лишь одной из возможных предпосылок правоотношения [138 - См. там же, стр. 71–72.], ибо если исходить из того, что объект является не предпосылкой, а необходимым элементом всякого правоотношения, и в то же время считать объектом права внешний предмет, на который направлено поведение обязанного лица, то это привело бы либо к отрицанию целого ряда правовых отношений, лишенных одного из своих необходимых элементов, либо к опровержению теории объекта, разделяемой авторами учебника. Но из того, что объект является не элементом, а лишь предпосылкой правоотношения, по-видимому, следует, что авторы учебника допускают возможность установления правоотношения и при отсутствии этой предпосылки, т. е. считаются с вероятностью существования безобъектных правоотношений. Такое предположение тем более основательно, что только при этом условии, наряду с признанием вещного характера за всяким объектом прав, не устраняется возможность установления правовых отношений, ни в какой мере не связанных с вещами.
   Однако предположение о безобъектности некоторых правоотношений приводит в свою очередь к выводу о безобъектности правомочий и обязанностей субъектов этих правоотношений. Само собою разумеется, что права, не имеющие своего объекта права, которые ни на что не направлены, лишены всякого смысла для носителя этих прав и не являются поэтому правами в действительном значении этого слова. Таким образом, как по теоретическим, так и по практическим соображениям едва ли можно признать правильным тот взгляд на понятие и сущность объекта прав, который был высказан проф. Агарковым и воспроизведен в учебнике по гражданскому праву для юридических вузов.
   Казалось бы, для того, чтобы охватить общим определением понятия объекта любые явления внешнего мира, в связи с которыми устанавливаются правовые отношения, наиболее правильным было бы подразделить всю совокупность объектов прав на две категории: вещи и действия. Так, в частности, и поступают проф. Голунский и проф. Строгович, когда они подразделяют объекты прав на вещи и иные ценности, действия и воздержание от действий [139 - См. А. Голунский и М. Строгович, цит. соч., стр. 277.]. При такой классификации объектов, естественно, утрачивает свое значение предложенное проф. Агарковым общее определение понятия объекта, поскольку сами действия не могут выступать в качестве внешнего предмета, на который направляются действия обязанного лица. Но и определение этого понятия, разработанное проф. Голунским и проф. Строговичем, также вызывает против себя серьезные возражения. «Объектом права, – говорится в этом определении, – называется то, по поводу чего субъекты права вступают в правоотношение и что составляет содержание их взаимных прав и обязанностей» [140 - Там же.]. Таким образом, объект права и его содержание – это одно и то же, а поскольку, наряду с действиями, к категории объектов причисляются также и вещи, то, следовательно, вещи также могут служить содержанием прав, с чем, конечно, никак нельзя согласиться.
   Остается поэтому либо отказаться от отождествления содержания права с его объектом, либо исключить вещи из числа объектов прав, признав значение объекта только за действиями и воздержанием от действий.
   Последнюю точку зрения отстаивает проф. Я. М. Магазинер, который, усматривая сущность всякого правоотношения в том, что в этом отношении «одно лицо имеет право на действия другого», считает, что «объектом всякого права является чужое действие» [141 - Я. М. Магазинер, Советское хозяйственное право, Л. 1928, стр. 174.]. «Если я имею право, – пишет проф. Магазинер, – то оно заключается в том, что я могу потребовать действие другого лица, то есть, что оно обязано к тому, на что я управомочен. Объектом права является то самое, что является объектом обязанности» [142 - Там же.]. Что же касается вещей и их свойств, то они составляют не правовой, а экономический объект, и если закон говорит о последствиях, связанных со свойствами вещей, то «это только юридический образ, который скрывает в себе те действия людей, которые для них обязательны, в силу целевого назначения вещей» [143 - Там же.]. Свойства вещей поэтому могут рассматриваться как правообразующие, юридические факты, но отнюдь не как обстоятельства, в силу которых вещь превращается в объект права.
   Таким образом, в нашей юридической литературе существуют три различных решения вопроса о сущности правового объекта и о численности тех явлений внешнего мира, которые могут выступать в качестве объектов прав. Согласно господствующему взгляду, разделяемому большинством советских юристов, к числу объектов относятся действия, личные нематериальные блага, вещи и другие ценности. Менее значительное, но все же достаточно широкое распространение получила вещно-правовая теория объекта, отрицающая значение объекта за действиями и признающая это значение только за вещами или, во всяком случае, прежде всего за вещами. Наконец, отстаиваемая лишь некоторыми авторами теория действия исключает вещи из числа правовых объектов и признает значение объекта только за теми действиями обязанных лиц, на которые может притязать управомоченный.
   Для того чтобы разработать общее определение понятия объекта, необходимо предварительно установить, в каком смысле это понятие может и должно употребляться в юридической науке.
   Обычно говорят, что «объект права – это все то, по поводу чего субъекты прав вступают в правоотношение» [144 - А. Денисов, Советское государственное право, М., 1939, стр.98.], или то, по поводу чего правоотношение устанавливается. Но поскольку правоотношение может устанавливаться по поводу вещей, действий обязанных лиц, а также по поводу охраняемых законом личных нематериальных благ, то, по-видимому, все они и должны быть отнесены к числу явлений, которые в различных правоотношениях могут выполнять функцию их объекта.
   Мы полагаем, что в этой теории объектов прав ошибочным прежде всего является общее определение понятия объекта.
   Если это понятие имеет для правовой науки лишь условно-техническое значение, то тогда, разумеется, оно может употребляться в любом смысле, который ему будет придан с общего согласия, но тогда и проблема объекта прав как вопрос, требующий научного разрешения, устраняется сама собою. Если же, напротив, объект – это философская категория, которая в праве находит свое специфическое применение, то тогда и определение этого понятия должно строиться сообразно с тем, как общее понятие объекта определяется в философской науке.
   Не только в философии, но и в любой другой науке, рассматривающей вопрос об объекте определенного явления, под объектом понимают не то, по поводу чего это явление существует, а то, на что данное явление оказывает или может оказать воздействие. Так, говоря об объекте труда как об одном из элементов производительных сил, Маркс определяет его как «предмет, на который действует труд» [145 - К. Маркс, Капитал, т. I, 1931, стр. 120.], понимая, таким образом, под объектом труда не то, по поводу чего люди вступают в трудовой процесс, а то, на что они в процессе труда оказывают воздействие. Это соответствует общефилософскому пониманию объекта, который в философии диалектического материализма определяется как внешний противостоящий субъекту предмет, на который направляется сознание и деятельность субъекта.
   Теоретическое и практическое значение такого понимания объекта едва ли можно переоценить. Если представление об объекте как внешнем поводе существования того или иного явления решительно ничего не дает для обнаружения реальных предметов внешнего мира, подпадающих под общее понятие объекта, то последние, напротив, могут быть довольно легко обнаружены, если объект явления понимается как предмет внешнего воздействия этого явления, ибо достаточно установить, какое именно воздействие это явление объективно может оказать и действительно оказывает, как тем самым определится и круг предметов, способных к реагированию на такое воздействие, т. е. определятся объекты данного явления.
   Определяя объект права как то, на что направлено поведение обязанного лица, проф. Агарков образует понятие объекта в полном соответствии с тем, как оно определяется в философской науке, поскольку под объектом явления он понимает предмет его воздействия, а под объектом права – то, на что воздействуют обязанные лица. Это определение было бы правильным и с юридической точки зрения, если бы поведение обязанных лиц действительно являлось содержанием правоотношения. Но непосредственное содержание гражданского правоотношения не сводится к поведению обязанных лиц, а его образуют правомочия и обязанности, предоставленные участникам правоотношения, и поэтому вопрос об объекте правоотношения не имеет ничего общего с вопросом об объекте, на который направляется поведение обязанных лиц, а должен ставиться как вопрос об объекте правомочий и обязанностей, составляющих содержание правоотношения.
   Если объект явления есть внешний предмет, на который это явление, в силу присущего ему характера и содержания, способно оказывать воздействие, то объектом гражданского правоотношения является то, на что направлены (или, точнее, то, на что воздействуют) гражданское субъективное право и гражданско-правовая обязанность как элементы гражданского правоотношения, образующие его непосредственное содержание.
   Таково общее определение понятия правового объекта, построенное в соответствии с общефилософским определением этого понятия, а также сообразно с тем, как ранее было определено содержание гражданского правоотношения. В соответствии с этим определением должен быть решен вопрос о том, какие явления внешнего мира могут выступать в качестве объектов прав и возможно ли сохранение деления правовых объектов на вещи, действия и охраняемые законом личные нематериальные блага?
   Существо субъективного гражданского права и гражданско-правовой обязанности состоит в том, что, обеспечивая определенное поведение граждан, они выступают в качестве одного из средств удовлетворения законом охраняемых интересов. Субъективное гражданское право и гражданско-правовая обязанность направлены, таким образом, на обеспечение определенного поведения, и из числа всех явлений внешнего мира только человеческое поведение способно к реагированию на воздействие, оказываемое субъективным правом и правовой обязанностью. Ни вещи, ни так называемые личные нематериальные блага не способны к такому реагированию, следовательно, ни вещи, ни личные нематериальные блага не являются объектами прав. Поскольку одна лишь деятельность человека, человеческое поведение, выраженное в действиях или в воздержании от действий, способны к реагированию на правовое воздействие, постольку существует единый и единственный объект правомочия и обязанности, а стало быть, и объект правоотношения – человеческое поведение, деятельность или действия людей.
   При этом субъективное гражданское право обеспечивает управомоченному не его собственное поведение, а поведение других, обязанных лиц. Следовательно, действия обязанного лица и являются объектом субъективного гражданского права. Но так как поведение обязанных лиц обеспечивается не только при помощи субъективных прав, предоставленных управомоченному, но и при помощи правовых обязанностей, возложенных на их носителя, то объектом прав и объектом обязанностей являются одни и те же действия – действия обязанных лиц. Конечно, действия как объекты прав отнюдь не являются самоцелью с точки зрения государства, которым эти права признаются.
   Если иметь в виду те правовые действия советских граждан, которые совершаются ими в сфере социалистического производства, то они приобретают значение прежде всего как факторы, «приводящие в движение орудия производства и осуществляющие производство материальных благ» [146 - И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 550.] для нужд социалистического общества и его отдельных членов. Действия, совершаемые субъектами гражданских и иных прав в сфере обращения и в других областях общественной жизни нашей страны, направляются на распределение общественных благ, на их взаимный обмен, на удовлетворение материальных и культурных потребностей граждан и т. д. Действия, таким образом, в свою очередь направляются на те объекты внешнего мира, при помощи которых могут быть удовлетворены назревшие потребности советских граждан и социалистического общества в целом. Задача социалистического права в том именно и состоит, чтобы, имея поведение людей в качестве своего объекта, направить это поведение на те объекты материального мира, воздействие на которые необходимо в целях движения социалистического производственного процесса, в целях дальнейшего укрепления и развития социалистического общества. Эту задачу советское гражданское право способно выполнить потому, что объектом охраняемых им гражданских правомочий и гражданско-правовых обязанностей является поведение, общественная деятельность людей.
   То обстоятельство, что правомочие и обязанность имеют один и тот же объект – поведение обязанных лиц, предопределяет собою также решение вопроса об объекте гражданского правоотношения. Правомочие и обязанность составляют содержание гражданского правоотношения, и поэтому гражданское правоотношение не может иметь объекта, отличного от объекта правомочия и обязанности его участников. Правовое отношение как отношение общественное, как отношение между людьми не может иметь в качестве своего объекта ничего иного, кроме поведения своих участников, которое в свою очередь направляется на вещи или иные объекты и цели, достижение которых находится в общем плане с разрешением задач и достижением целей, поставленных и выдвинутых социалистическим государством. Являясь средством закрепления и развития социалистических общественных отношений, отношения правовые целеуст-ремляют деятельность людей на разрешение тех общих задач, которые получают в них свое конкретное выражение. Они выполняют при этом ту же самую функцию, которую выполняют правомочия и обязанности их субъектов, составляющие содержание всякого правоотношения. Субъективное гражданское право и гражданско-правовая обязанность как содержание гражданского правоотношения имеют вместе с последним единый объект, и то, что служит объектом гражданских правомочий и обязанностей (поведение обязанных лиц), есть в то же время объект гражданского правоотношения, содержанием которого эти правомочия и обязанности являются.
   Но если поведение обязанных лиц является объектом не только гражданских правомочий и обязанностей, но и объектом самого гражданского правоотношения, и если в то же время основное назначение гражданского правоотношения, точно так же, как и главная функция субъективных гражданских, прав и гражданско-правовых обязанностей, состоит прежде всего в обеспечении определенного поведения обязанных лиц, то гражданское правоотношение или гражданские права и обязанности, не связанные со своим объектом, не направленные на обеспечение этого поведения, не могли бы выполнить своего основного назначения и утратили бы всякий практический смысл и какое бы то ни было юридическое значение. Именно поэтому не может существовать ни безобъектных правоотношений, ни безобъектных правомочий и обязанностей, ибо не может существовать правоотношений, не закрепляющих поведение их участников и не направляющих это поведение для достижения целей и удовлетворения интересов, охраняемых законом, нормами которого эти отношения регулируются. Всякое правоотношение всегда связано с определенным объектом, на который направляются заключенные в нем правомочие и обязанность, и потому объект права должен быть признан не предпосылкой, а необходимым элементом всякого правоотношения.
   Объект гражданского правоотношения, являющийся в то же время объектом субъективных гражданских прав и гражданско-правовых обязанностей (объект в субъективно-правовом смысле), самым тесным образом связан с общим объектом регулирования советского гражданского права (объект в объективно-правовом смысле). Советское гражданское право как отрасль единого советского социалистического права призвано не только к регулированию определенной отрасли социалистических общественных отношений, но также к закреплению и дальнейшему развитию этих отношений, которые осуществляются советским государством при помощи различных способов и средств, в том числе и при помощи норм советского социалистического гражданского права, обеспечивающих такое поведение советских граждан, которое при данных исторических условиях является необходимым для разрешения задач, поставленных и выдвинутых социалистическим государством. Но соответствующее поведение советских граждан – участников конкретных гражданских правоотношений обеспечивается нормами советского гражданского права при помощи самого гражданского правоотношения, а также при помощи гражданских правомочий и обязанностей, в качестве носителей которых его субъекты выступают. Благодаря тому, что гражданские правоотношения, устанавливаемые в соответствии с советским гражданским законом, обеспечивают определенное поведение своих обязанных участников (объект в субъективно-правовом смысле), советское социалистическое гражданское право оказывается способным к регулированию, закреплению и дальнейшему развитию определенной отрасли социалистических общественных отношений (объект в объективно-правовом смысле). Если объектом советского социалистического гражданского права является совокупность определенных общественных отношений, то их правовое регулирование и закрепление, а также их дальнейшее развитие осуществляются при помощи гражданских правоотношений и заключенных в них гражданских правомочий и обязанностей, которые, возникая в соответствии с нормами советского гражданского права, имеют в качестве своего объекта поведение конкретных обязанных лиц и призваны к тому, чтобы служить средством обеспечения этого поведения.
   К какому бы отношению гражданского права мы ни обратились, – все равно, идет ли речь об отношениях, опосредствующих движение социалистического производственного цикла, или об отношениях, закрепляющих иные связи между отдельными членами социалистического общества, – его непосредственным объектом всегда является поведение его участников. Воздействуя на свой непосредственный объект, гражданское правоотношение тем самым оказывает воздействие на те социалистические общественные отношения, которые составляют предмет регулирования советского гражданского права. Если на каждого гражданина СССР возлагается обязанность «беречь и укреплять общественную, социалистическую собственность, как священную и неприкосновенную основу советского строя» (ст. 131 Сталинской Конституции), то это означает, что тем самым нормами советского права обеспечивается такое поведение советских граждан, которое необходимо для дальнейшего укрепления и развития самих отношений социалистической собственности, являющихся источником богатства и могущества родины, источником зажиточной и культурной жизни всех трудящихся. Если в силу обязательственно-правовых отношений определенные действия должны быть совершены их обязанными участниками, то это означает, что тем самым обеспечивается удовлетворение потребностей, связанных с выполнением народнохозяйственного плана, с распределением общественного дохода, с удовлетворением материальных и культурных нужд советских граждан. Социалистические общественные отношения, составляющие предмет гражданско-правового регулирования, потому и испытывают на себе активное обратное воздействие со стороны норм советского гражданского права, что последними прежде всего обеспечивается определенное поведение граждан, составляющее объект гражданских правоотношений, объект субъективных гражданских прав и гражданско-правовых обязанностей.
   Таковы выводы, которые логически следуют из общего определения понятия объекта права как внешнего предмета правового воздействия, а также из признания за субъективными гражданскими правами и гражданско-правовыми обязанностями как юридическими средствами обеспечения поведения участников правоотношения значения содержания гражданского правоотношения. Какие возражения могут быть представлены против этих выводов?
   Основное возражение социально-политического характера может состоять в том, что признание значения объекта только за поведением и исключение из числа объектов вещей и других явлений внешнего мира неизбежно должно привести к превращению в объект права самого человека.
   Такое возражение не имеет, однако, под собою достаточных теоретических оснований, ибо человеческое поведение и человеческая личность – это не одно и то же, следовательно, сведение объекта права к поведению не означает одновременно превращения в объект самого человека. Кроме того, гражданское правоотношение имеет в качестве своего объекта не поведение человека в целом, во всех его возможных формах и проявлениях, а только такое поведение, которое должно выразиться в совершении определенного единичного действия или их определенной совокупности, очерченной известными границами. Поэтому объектом каждого конкретного гражданского правоотношения не является не только человек, но и даже его поведение, взятое в целом. Наконец, если бы признание за действиями значения объекта прав неизбежно приводило бы к выводу о том, что благодаря этому в объект превращается сам человек, то действия ни в одном случае нельзя было бы считать правовым объектом, а между тем в общепринятой в советской юридической литературе классификации правовых объектов одним из видов последних всегда признаются человеческие действия.
   Основное возражение методологического характера может состоять в том, что признание значения объекта только за действиями и отрицание этого значения за вещами отрывает гражданское правоотношение от его материального субстрата и приводит поэтому к превращению правоотношения в нечто абсолютно идеальное.
   Однако и это возражение не имеет под собою достаточных теоретических оснований, ибо философия диалектического материализма не сводит материальный мир к одним только вещам или к тому, из чего образуются вещи. Такое узко-физическое понимание материи, в отрыве от ее философского понимания, неизбежно приводит, как показал Ленин на примере кризиса современного естествознания, к метафизическим и идеалистическим выводам [147 - См. В. И. Ленин, Соч., т. XIII, стр. 207–210.]. «…Единственное «свойство» материи, с признанием которого связан философский материализм, есть свойство быть объективной реальностью…» [148 - Там же, стр. 213.]. «…Материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении…» [149 - Там же, стр. 119.]. Но человеческие действия также обладают свойством «быть объективной реальностью», данной нам в ощущении, следовательно, они также являются известной частицей материального мира, с которой связаны права и правовые отношения. Кроме того, не все правовые отношения непосредственно связаны с вещами, между тем и эти отношения, не являясь, как и всякие правоотношения, вообще отношениями материальными, возникают на определенной материальной основе и всегда направляются на известные материальные объекты. Наконец, исключение вещей из числа объектов гражданского правоотношения отнюдь не означает, что они вообще лишены какого бы то ни было значения для гражданского права, а, напротив, имеет своей целью выявление действительной роли, которую они играют в сфере гражданского права.
   Основное возражение специально-юридического характера может состоять в том, что поскольку гражданское право регулирует главным образом имущественные отношения, было бы неправильно отрицать за вещами значение объектов гражданских правоотношений. Но гражданское право регулирует имущественные отношения не благодаря тому, что оно оказывает воздействие непосредственно, а в силу того, что воздействуя на поведение людей, оно целеустремляет их деятельность, направленную на вещи. Имущественные отношения, разумеется, так или иначе связаны с вещами, но в качестве объекта правового воздействия выступают не вещи, а действия людей. Вещи подвержены только физическому, а не правовому воздействию. Осуществление этого воздействия может быть обеспечено правом, но само по себе право непосредственно на вещи не направляется.
   Для подтверждения этого достаточно провести сравнительный анализ гражданско-правовых норм, по тексту которых можно было бы предположить, что в одних случаях в качестве объектов прав выступают действия обязанных лиц, а в других – вещи, по поводу которых устанавливается правовое отношение. Так, из текста ст. 251 ГК РСФСР непосредственно следует, что объектом прав доверителя являются действия, которые поверенный обязан совершить по его поручению. Напротив, из текста ст. 180 ГК РСФСР как будто бы следует, что объектами правовых контрагентов являются вещи: имущество – объектом прав покупателя, деньги – объектом прав продавца. Предположим, однако, что заключение договора купли-продажи, о котором идет речь в ст. 180 ГК, и составляет то действие, которое по поручению доверителя обязан совершить поверенный, в соответствии со ст. 251 ГК. Согласно п. 3 ст. 253 ГК РСФСР, поверенный обязан своевременно передать доверителю все полученное им в силу осуществления возложенного на него поручения. Поэтому, если поверенный получит от третьего лица купленную им от имени и по поручению доверителя вещь, он обязан передать ее доверителю. Таким образом, правоотношение, возникшее из договора поручения, также может быть связано с вещью и именно с той же самой вещью, с которой было связано правоотношение, возникшее из договора купли-продажи: поверенный обязан передать доверителю ту же самую вещь, которую продавец обязан был передать поверенному на имя доверителя. Оба правоотношения являются имущественными отношениями, и, тем не менее, по тексту закона, объектом договора поручения являются действия, а объектом договора купли-продажи – вещь или определенная совокупность вещей, тогда как если бы все сводилось к тому, что имущественные отношения не могут иметь в качестве объекта ничего иного, кроме вещей, то объектом договора поручения в данном случае также должны были бы служить вещи, а не действия обязанного лица. Поскольку же объектом договора поручения, если даже он связан с вещью, всегда являются действия, то тем самым утрачивает свою силу утверждение, согласно которому гражданские правоотношения как отношения имущественные всегда должны иметь вещи в качестве своего объекта.
   Различие между объектами договора купли-продажи и договора поручения состоит не в том, что в одном случае объектом является вещь, а во втором действие. Различие между ними состоит в том, что объектом договора купли-продажи являются действия обязанного лица, отличные от действий, на которые направлен договор поручения. Поверенный передает доверителю вещь, которая ему уже принадлежит на праве собственности; продавец не только передает вещь покупателю, но и переносит право собственности на покупателя. Поскольку продавец переносит право собственности на покупателя, его действия приводят к изменению состава имущества покупателя; напротив, поскольку поверенный передает доверителю его собственную вещь, его действия не оказывают никакого влияния на состав имущества доверителя. В обоих случаях имеет место гражданско-правовое регулирование имущественных отношений, но в качестве объектов правового воздействия выступают не вещи, а действия обязанных лиц.
   Иногда говорят, что исключение вещей из числа правовых объектов может привести к серьезным практическим затруднениям, поскольку разграничение некоторых правовых отношений зачастую удается провести только в соответствии с различными свойствами вещей, по поводу которых эти правоотношения устанавливаются. Так, купля-продажа с отлагательным сроком исполнения отличается от поставки тем, что продаются индивидуально определенные вещи, а поставляются вещи, определенные родовыми признаками. Объектом договора имущественного найма могут быть индивидуально определенные непотребляемые вещи, тогда как объектом договора займа могут быть только заменимые потребляемые вещи. Обязательство с долевой ответственностью может быть установлено только по поводу делимых вещей, тогда как обязательство с неделимым объектом всегда предполагает солидарную ответственность и т. д.
   Все эти факты, безусловно, свидетельствуют о большом значении вещей для отношений гражданского права, но являются ли вещи во всех этих случаях объектами прав? Если бы во всех этих случаях в качестве объектов прав выступали вещи, то юридически можно было бы установить долевую ответственность тогда, когда предмет обязательства неделим, или допустить заключение договора имущественного найма тогда, когда контрагенту передаются заменимые потребляемые вещи. А между тем, право не может определить юридическое положение вещей сообразно с произвольным урегулированием поведения участников правоотношений. Напротив, право по-разному регулирует поведение участников правоотношений, в зависимости от характера и свойств вещей, по поводу которых эти отношения устанавливаются. Объектом правового воздействия является поведение участников правоотношений, а вещи лишь предопределяют известную форму поведения, которая при прочих условиях объективно может и должна получить законодательное закрепление. Можно поэтому говорить о гражданско-правовом значении вещей и их свойств, но не следует приписывать вещам не свойственную им функцию объектов права.
   Наконец, могут сказать, что в целом ряде правоотношений непосредственный интерес для управомоченного представляют не действия обязанного лица, а вещь, которую управомоченный получает в результате совершения этих действий, поэтому по крайней мере в таких случаях вещи, а не действия должны рассматриваться как объекты правовых отношений.
   Само собою разумеется, что если бы право было непосредственно направлено на интересы, к удовлетворению которых оно приводит в результате его осуществления, то тогда, в зависимости от того, что является ближайшим средством удовлетворения этих интересов, в одних случаях в качестве объектов выступали бы вещи, а в других – действия. Но право лишь в конечном счете приводит к удовлетворению охраняемых им интересов, а непосредственно оно направляется только на обеспечение определенного поведения обязанных лиц. Если это поведение само по себе достаточно для того, чтобы интересы управомоченного были удовлетворены, то этим исчерпывается функция правового отношения. Если же управомоченный для удовлетворения своих интересов нуждается в определенной вещи, то право может обеспечить условия для ее создания или для ее передачи в пользование или в распоряжение управомоченного, но само по себе оно не может ни создать этой вещи, ни передать ее управомоченному. Следовательно, право в обоих случаях направлено только на обеспечение определенного поведения обязанных лиц, которое либо непосредственно, либо косвенным образом приводит к удовлетворению интересов управомоченного. Поэтому с юридической точки зрения во всяком правоотношении на первый план выступают не вещи, а действия. Поскольку же объектом права признается не то, что удовлетворяется в результате его осуществления, а то, на что право направляется или на что оно оказывает воздействие, то, независимо от роли и значения вещей в каждом конкретном правоотношении, его объектом всегда является только поведение его участников, только действия обязанных лиц.
   Однако, как мы уже неоднократно подчеркивали, исключая вещи из числа объектов прав, мы не только не отрицаем их гражданско-правового значения, а, напротив, полагаем, что их место в области гражданского права гораздо более значительно, чем та роль, которую им приписывают, признавая их объектами гражданских правоотношений. Выявление подлинного значения вещей в области гражданского права предполагает более детальный анализ классификации вещей, существующей по действующему советскому законодательству.

3

   В связи с конкретными институтами гражданского права, в ГК РСФСР проводится классификация вещей по их различным естественным свойствам и признакам. ГК РСФСР знает деление вещей на вещи индивидуально определенные и определенные родовыми признаками (ст. 66, 108, 208 и др.), а также на вещи делимые и неделимые (ст. 65, 116), главные и принадлежностные (ст. 25). Признак потребляемости, прямо не указываемый в Гражданском кодексе, но безусловно имеющий значение для ряда институтов гражданского права, упоминается в некоторых других законодательных актах, в частности, в Положении о бухгалтерских отчетах и балансах от 29 июля 1936 г.
   В связи с этими естественными свойствами и признаками вещей, отмечаемыми в действующем гражданско-правовом законодательстве, устанавливаются определенные правовые последствия для отношений, в которых поведение обязанного лица должно быть направлено на соответствующие вещи. Чем же руководствуется законодатель, устанавливая эти последствия?
   В одних случаях естественные свойства вещей сами по себе не исключают возможности различного правового регулирования связанных с ними юридических отношений. Так, переход права собственности на вещи, определенные индивидуальными признаками, может быть приурочен законодателем либо к моменту заключения соглашения, либо к моменту передачи этих вещей приобретателю.
   В других случаях естественные свойства вещей предопределяют лишь единственно возможный способ правового регулирования связанных с ними юридических отношений. Так, переход права собственности на вещи, определенные родовыми признаками, не может быть приурочен законодателем к моменту заключения соглашения, а должен быть связан с моментом их индивидуализации, осуществленной либо путем их выделения, либо путем их передачи приобретателю.
   Это относится не только к классификации вещей по признаку рода или вида, но и к классификации, проведенной по их естественному свойству или признаку.
   Так, свойство делимости вещи не исключает возможности установления солидарной ответственности, но допускает также установление ответственности долевой. Напротив, свойство неделимости вещи допускает возможность установления только солидарной ответственности и исключает возможность установления долевой ответственности. Свойство потребляемости вещей допускает возможность заключения договора займа, но исключает возможность заключения договора имущественного найма и т. д.
   Само собою разумеется, что если характер и свойства вещей предопределяют лишь единственно возможный способ урегулирования связанных с ними правовых отношений, то только этот способ и может получить юридическое закрепление в законе. Если же характер и свойства вещей допускают возможность различных способов урегулирования связанных с ними правовых отношений, то законодатель может либо закрепить один из этих возможных способов, либо предоставить разрешить соответствующие вопросы. Вещи и их естественные свойства во всех этих случаях выступают не в качестве объекта права, а в качестве внешнего обстоятельства, обусловливающего необходимость соответствующего урегулирования поведения обязанных лиц. Объектом права всегда является поведение обязанных лиц, однако право оказывает различное воздействие на их поведение в зависимости от характера вещей, на которые это поведение направляется. Именно в этом своем качестве, а не в качестве объектов прав вещи приобретают гражданско-правовое значение. Подобно тому как «потребительные стоимости товаров составляют предмет особой самостоятельной дисциплины – товароведения» [150 - К. Маркс, Капитал, Т. I, 1931, стр. 2.], а политическая экономия изучает потребительные стоимости лишь постольку, поскольку «они являются в то же время вещественными носителями меновой стоимости» [151 - Там же.], подобно этому и гражданское право имеет дело со свойствами вещей не потому, что они являются объектами гражданских правоотношений, а потому, что, наряду с другими внешними обстоятельствами, они предопределяют возможный характер и направление поведения людей, регулируемого правом.
   Следовательно, не являясь объектами прав, вещи и их свойства имеют гражданско-правовое значение как внешние обстоятельства, обусловливающие либо единственно возможную форму, либо границы выбора между различными формами поведения людей как участников отношений, регулируемых гражданским правом.
   Некоторые предметы законодатель выделяет специально, ввиду их особых свойств, обусловливающих особый порядок регулирования соприкасающейся с ними деятельности граждан. Так, в целях обеспечения общественной безопасности ст. 23 ГК РСФСР устанавливает особые условия для приобретения на праве собственности отдельными гражданами таких предметов, как оружие и огнеприпасы, а ст. 24 ГК РСФСР в целях охраны интересов социалистического государства устанавливает особый порядок для совершения сделок с золотом, серебром, платиной, металлами платиновой группы и иностранной валютой.
   Разумеется, сами по себе оружие и огнеприпасы не могут привести к общественно вредным последствиям, как и с другой стороны, само по себе золото, серебро, платина, иностранная валюта не могут обусловить наступление результатов, противных интересам социалистического государства. Но если с вещами этого рода соприкасается деятельность людей, не поставленная в определенные юридические рамки, то это может привести к последствиям и результатам, общественно опасным или противным основным принципам устройства социалистического общества.
   Таким образом, и в этом случае объектом правового воздействия являются не особые свойства вещей, а соприкасающееся с ними поведение граждан. Особые свойства вещей не сами по себе подвергаются правовому регулированию, а лишь обусловливают необходимость соответствующего правового воздействия на поведение людей. Устанавливая «режим вещей», гражданский закон, по существу, определяет режим поведения граждан как субъектов гражданских правоотношений.
   Следовательно, не являясь объектами прав, вещи и их особые свойства имеют гражданско-правовое значение как внешние обстоятельства, обусловливающие необходимость соответствующего регулирования поведения граждан в целях предупреждения последствий, общественно опасных или противных интересам социалистического государства.
   Несмотря, однако, на большое гражданско-правовое значение классификации вещей по их особым свойствам и естественным признакам, эта классификация не является решающей ни с общественной, ни с юридической точки зрения. Как известно, экономически решающим является деление вещей на средства производства и средства потребления. На нем основывается и соответствующая классификация вещей по советскому праву. Главные средства производства – земля, ее недра, воды, леса, заводы, фабрики, шахты, рудники, железнодорожный, водный и воздушный транспорт, средства связи, организованные государством крупные сельскохозяйственные предприятия, коммунальные предприятия, согласно ст. 6 Конституции СССР, являются государственной собственностью, т. е. всенародным достоянием. Внутри фонда государственной собственности специальный правовой режим установлен для земли, ее недр, лесов и вод, а также для основных фондов – государственных предприятий, зданий и сооружений (Постановление ЦИК и СНК СССР от 29 апреля 1935 г.), основных и оборотных средств (Постановление СТО от 23 июля 1931 г., Постановление СНК СССР от 15 июля 1936 г.), излишков материалов и оборудования (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 10 февраля 1941 г., Постановление СНК СССР от 21 марта 1941 г.).
   Различные средства производства – общественные предприятия в колхозах и кооперативных организациях с их живым и мертвым инвентарем, а также общественные постройки, согласно ч. 1 ст. 7 Конституции СССР, составляют общественную собственность колхозно-кооперативных объединений, а некоторые средства производства – подсобное хозяйство на приусадебном участке, мелкий сельскохозяйственный инвентарь – в соответствии с ч. II ст. 7 Конституции СССР и Уставом сельскохозяйственной артели, могут принадлежать на праве собственности колхозному двору.
   Отдельные граждане, прилагающие свой труд в социалистической системе хозяйства, не могут обладать на праве собственности средствами производства как основным источником их доходов, но закон охраняет «право личной собственности граждан на их трудовые доходы и сбережения, на жилой дом и подсобное домашнее хозяйство, на предметы домашнего хозяйства и обихода, на предметы личного потребления, равно как право наследования личной собственности граждан» (ст. 10 Конституции СССР).
   Наконец, поскольку, в соответствии со ст. 9 Конституции СССР, наряду с социалистической системой хозяйства, законом допускается мелкое частное хозяйство единоличных крестьян и кустарей, постольку в собственности этих хозяйств могут находиться и известные средства производства, при условии, что к ним прилагается личный труд их собственников, с исключением эксплуатации чужого труда.
   Деление предметов собственности на средства производства и средства потребления, с установлением категорий субъектов, в собственности которых соответствующие предметы могут находиться, а также законодательное закрепление за различными субъектами определенных видов средств производства, обеспечивают такие условия, при которых как экономически, так и юридически устраняется какая бы то ни было возможность эксплуатации в нашей стране. Соответствующие статьи Сталинской Конституции и являются «законодательным закреплением факта ликвидации режима эксплуатации, факта освобождения граждан от всякой эксплуатации» [152 - И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 518.]. Устанавливая «правовой режим» вещей, Сталинская Конституция, по существу, предопределяет характер общественно-трудовой деятельности советских граждан, прилагающих в подавляющем большинстве свой труд в социалистическом хозяйстве, а приложение труда в мелких частных хозяйствах единоличных крестьян и кустарей, по прямому предписанию закона, допускается лишь с исключением эксплуатации чужого труда. Законодательное закрепление средств производства за определенными субъектами обеспечивает, стало быть, такие условия, при которых трудовая и общественная деятельность советских граждан может получить только определенное направление, соответствующее основным принципам устройства социалистического общества и исключающее всякую возможность для развития частнособственнических отношений и возникновения на их основе антагонистических классов и классовой эксплуатации. Таким образом, в качестве объектов прав выступают и в этом случае не вещи как средства производства и средства потребления, а деятельность людей, соприкасающаяся с этими вещами. Зафиксированный в законе «правовой режим» вещей является лишь юридическим средством обеспечения определенного характера общественно-трудовой деятельности советских граждан.
   Не являясь объектами прав, вещи и их экономические свойства имеют гражданско-правовое значение как материальные факторы общественного производства, законодательное распределение и закрепление которых за определенными субъектами обеспечивают такой характер общественно-трудовой деятельности советских граждан, который соответствует основным принципам устройства советского социалистического общества.
   Право не может быть направлено на вещи непосредственно. Однако, оказывая определенное воздействие на поведение людей, оно может обеспечить их активное воздействие на внешние предметы природы. В этом случае объектами действительно являются вещи, но они выступают не в качестве объектов прав, а в качестве объектов действий. Как элементы природы вещи могут быть присвоены, переработаны, изменены или уничтожены в процессе трудовой деятельности, предметом которой они являются. Задача советского социалистического права как одного из средств организации труда советских граждан состоит в том, чтобы обеспечить этот трудовой процесс, являющийся основой социалистического воспроизводства в целом.
   Экономической основой советского социалистического права вообще, советского гражданского права в том числе, является социалистическая система хозяйства, экономический базис нашего общества, совокупность социалистических производительных сил и производственных отношений. Состояние производительных сил общества определяет характер и состояние его производственных отношений. «Каковы производительные силы, – таковыми должны быть и производственные отношения» [153 - И. В. Сталин. Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 553.]. Каков экономический базис общества, таков и характер его юридической и политической надстройки. Но элементами производительных сил, наряду с рабочей силой человека, являются также орудия труда и предмет труда, а изменение и развитие производства, начинающееся с изменения и развития производительных сил, выражается, прежде всего, в изменении и развитии орудий производства [154 - Там же, стр. 552.]. Претерпевающие постоянное изменение и развитие, общественные средства производства, «охваченные пламенем труда» [155 - К. Маркс, Капитал, т. I, 1931, стр. 124.], в конце концов обусловливают изменение и развитие всего общества, в том числе и его юридической и политической надстройки.
   Но, с другой стороны, юридическая и политическая надстройка не является пассивным отражением экономического базиса, а оказывают активное обратное воздействие на материальные условия жизни общества. «Обратное действие государственной власти на экономическое развитие может быть троякого рода. Она может действовать в том же направлении, тогда дело идет быстрее; она может действовать напротив, – тогда в настоящее время у каждого крупного народа она терпит в течение более или менее продолжительного периода крушение; или она может ставить экономическому развитию в определенных направлениях преграды и толкать вперед в других направлениях. Этот случай сводится в конце концов к одному из предыдущих» [156 - К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXVIII, стр. 258.].
   Регулируя социалистические общественные отношения путем определенного воздействия на поведение советских граждан, советское социалистическое право способствует дальнейшему развитию социалистических производственных отношений и производительных сил, одним из элементов которых являются орудия и средства производства.
   Не являясь объектами прав, вещи как средства производства в качестве одного из элементов общественных производительных сил приобретают для права вообще, для гражданского права в том числе, большое значение, поскольку совокупность социалистических производительных сил и производственных отношений в конечном счете определяют характер и содержание советского социалистического права, а последнее является мощным средством в руках советского государства, направляющего дальнейшее развитие социалистической системы хозяйства.
   Таким образом, анализируя различные виды классификации вещей по советскому гражданскому праву, сообразно с которыми определяется их функция в конкретных гражданских правоотношениях, мы приходим к выводу, что ни в одном из этих случаев вещи не приобретают значения ни объекта права вообще, ни объекта субъективного гражданского права как одного из средств регулирования поведения граждан, осуществляемого нормами советского гражданского права. Дефетишизация объектов прав должна способствовать не только более правильному уяснению сущности правовых отношений, но и более точному выявлению гражданско-правового значения вещей и их свойств.
   Конечно, термин «объект» в такой степени привычен для обозначения вещей, в связи с которыми устанавливаются соответствующие гражданские правоотношения, что изменение терминологии может натолкнуться на серьезные технические затруднения. Однако это ни в какой мере не должно препятствовать правильному научному освещению понятия объекта, и если бы было установлено единообразие взглядов на существо вопроса, то при этом условии чисто терминологические трудности могли бы быть легко преодолены. Возможно, этот вопрос был бы разрешен аналогично тому, как его решает в соответствии со своими задачами наука уголовного права, различающая «объект преступления» и «предмет преступления» [157 - См. «Уголовное право», Учебник для юридических вузов. т. II, 1939, стр. 363.], возможно, он мог бы получить и иное разрешение. Но ясно во всяком случае одно, что если даже в науке уголовного права, имеющей дело с объектами преступных действий, из их числа исключаются вещи, ибо они не претерпевают на себе никакого воздействия со стороны преступного деяния, то тем более в гражданском праве, имеющем дело с объектами прав, нельзя относить к их числу вещи, которые не способны реагировать на действие, оказываемое правом. К реагированию на это действие способно только поведение, только оно, следовательно, и является объектом гражданских прав.

Глава V
Субъектный состав гражданских правоотношений. Абсолютные и относительные права

Субъектный состав гражданских правоотношений обычно служит в цивилистической теории решающим критерием разграничения так называемых абсолютных и относительных гражданских прав. Как известно, это разграничение строится сообразно с тем, как количественно определяются пассивные или обязанные субъекты различных видов гражданских правоотношений: права признаются относительными или абсолютными в зависимости от того, возлагается ли обязанность по их соблюдению на определенных субъектов или на неопределенную группу лиц. На основе этого общего критерия вещные права обычно включают в разряд абсолютных, а обязательственные – в разряд относительных прав. Соответствующей классификации подвергаются также и другие гражданские права. Однако существенный интерес представляет прежде всего то обстоятельство, что именно вещные и обязательственные права включаются в различные рубрики классификации гражданских прав по их абсолютному и относительному действию. Этот признак, разумеется, не может служить решающим основанием для разграничения институтов вещного и обязательственного права, но, являясь в высшей степени важным для характеристики этих институтов, он может быть также использован для установления сущностного различия между ними [158 - «Проблема вещных и обязательственных прав, – пишет проф. С. И. Аскназий, – не может рассматриваться лишь как проблема классификации и систематики гражданско-правовых отношений; должны быть вскрыты реальные общественные отношения, которые в условиях той или иной общественной формации лежат в основе каждого из этих двух типовых правовых отношений. На основе этих вскрытых реальных отношений в дальнейшем должны быть объяснены как самое существование этих двух типов гражданско-правовых отношений, так и все то, что характерно для каждого из них, а равно их соотношение на различных этапах движения данной формации» (С. И. Аскназий, цит. соч., стр. 99).]. Поэтому мы считаем целесообразным ограничить рассмотрение проблемы субъектного состава гражданских правоотношений вопросом об абсолютных и относительных правах, в той мере, в какой эта классификация совпадает с делением гражданских прав на права вещные и обязательственные.

1

   Можно указать на два основных направления, наметившихся в буржуазной цивилистической теории при разработке вопроса о характере, содержании и субъектном составе вещных и обязательственных правоотношений.
   Согласно первому, в свое время господствующему, но и поныне обладающему большим удельным весом в буржуазной юриспруденции, воззрению, вещное право есть отношение человека к вещи, юридически закрепляющее его господство над вещью, тогда как обязательственное право есть отношение между людьми, отношение, по крайней мере, между двумя лицами, выступающими в нем в качестве носителей прав и обязанностей. Следовательно, если обязательственное отношение является правоотношением между двумя или несколькими лицами, то в отношениях вещного права налицо только один субъект прав, сам управомоченный, которому противостоит вещь как предмет его господства или власти.
   Наиболее широкое распространение это воззрение получило в немецкой цивилистической, главным образом пандектной литературе [159 - См., в частности, F. Savigny, Das Obligationenrecht als Teil cles heutigen römischen Rechts, 1851, стр. 4–5; F. Regtlsberger, цит. соч., стр. 72; H. Dernburg, Pandekten, 1902, стр. 47–48; A. Tuhr, цит. соч., т. II, стр. 133; Kuntze, Die Obligationen im römischen und heutigen Recht, 1886, стр. 100–101; E. Bekker, Grundbegriffe des Rechts und Mißgriffe der Gesetzgebung, 1910, стр. 105–106.]. Но его разделяли также многие французские [160 - См. G. Baudry-Lacantinerie et M. Chauveau, Traité théorique et pratique du droit civil. Les biens, 1896, стр. 3; Aubry et Rau, Cours du droit civil français, 1897, стр. 72; H. Capitant, Introduction a l'étude du droit civil, 1912, стр., 12; A. Colin et. H. Capitant, Cours élémentaire du droit civil français, 1923, стр. 104.] и русские [161 - См. В. Голевинский, О происхождении и делении обязательств, 1872, стр. 4; К. Победоносцев, Курс гражданского права, т. I, 1896, стр. 4; И. Трепицын, Гражданское право, 1914, стр. 4–5; Д. Мейер, Русское гражданское право, 1910, стр. 179–180.] дореволюционные юристы.
   Резкое противопоставление вещных прав правам обязательственным, вытекающее из проведенного таким способом различия в субъектных составах правоотношений обоего рода, основывается на лишении вещных прав их общественного содержания, на превращении права буржуазной собственности из юридической формы закрепления производственных отношений капитализма в фетишизированный образ отношений человека к вещи, господства человека над вещью, за которым в действительности скрываются отношения между людьми, отношения между классами, господство одного класса над другим. Но фетишизация правовых отношений, ограниченная пределами одного только вещного права, оказалась недостаточной для некоторых буржуазных юристов, утверждающих, что не только в вещных, но и в обязательственных правах имеют место не отношения между людьми, а отношения человека к вещи, с тем лишь различием, что если вещные права закрепляют отношения к определенной вещи, то обязательственные права выражаются в отношениях к массе вещей, образующих в своей совокупности имущество должника [162 - См. Е. Gaudemet, Etude sur le transport de dette à titre particulier, 1898, стр. 30; H. Gazin, Essai critique sur la notion de patrimoine dans la doctrine classique, 1910, стр. 454–455; О. Jallu, Essai critique sur l'idée de continuation de la personne, 1902, стр. 69.].
   Такое воззрение на содержание и субъектный состав вещно-правовых и обязательственно-правовых отношений слишком уж прямолинейно отрицало всякую социальную сущность права и правовых отношений, чтобы не вызвать против себя критики даже со стороны некоторых буржуазных юристов, указывавших на то, что правовые отношения не могут быть ничем иным, кроме как отношениями между людьми, что «право существует только между одним и другим лицом» [163 - J. Ortolan, Histoire de la législation romaine depuis son origine jusqu'a la législation moderne et généralisation du droit romain, т. I, 1884, стр. 637.], что «следствием иллюзии, представляющей собою результат поверхностного анализа, является тот факт, что область права была разделена на две части, которые кажутся не имеющими ничего общего между собою: обязательства или личные права и собственность или права вещные… По существу, вещное право имеет такой же характер, как и право личное: оно также предполагает отношение обязательственного порядка между субъектами» [164 - M. Planiol, Traité élémentaire du droit civil, т. II, 1907, стр. VII.]. Таким образом, «всякое право без исключений… сводится… к обязательствам» [165 - J. Ortolan, цит. соч., стр. 637.], и различие между вещными и обязательственными правами состоит только в том, что если «право собственности абсолютно: все должны уважать мою собственность, все обязаны предоставлять мне делать то, что я хочу, и должны воздерживаться от всяких действий, направленных на мое благо», то «право кредитора относительно: оно существует только в отношении одного лица, должника, и оно обязывает это лицо сделать что-нибудь в мою пользу» [166 - E. Glasson, Eléments du droit français, 1884, стр. 295–296.].
   Наиболее широкое распространение это воззрение получило во французской цивилистической литературе [167 - Кроме перечисленных французских авторов см. также R. Demogue, Les notions fondamentales du droit prive, 1911, стр. 416 и сл.], но его разделяли также многие русские дореволюционные [168 - См. Г. Шершеневич, Учебник русского гражданского права, т. I, 1914, стр. 83; В. Синайский, Русское гражданское право, стр. 134–135; Н. Коркунов, цит. соч., стр. 143.] и немецкие юристы [169 - См. В. Windscheid, цит. соч., стр. 101; R. Stammler. Das Recht der Schuldverhältniese in seinem allgemeinen Lehren, 1897, стр. 7 и сл.; H. Kress, Lehrbuch des allgemeinen Schuldrechts, 1929, стр. 10 и сл.].
   Являясь значительным шагом вперед, по сравнению с концепцией вещного правоотношения как отношения управомоченного к вещи, новое воззрение в то же время отнюдь не выражало собою стремления проникнуть в историческое и классовое содержание правовых явлений. Представители обоих направлений вели спор о выборе более удачной юридической конструкции; но классовое содержание права буржуазной собственности остается в достаточной степени скрытым и замаскированным и тогда, когда юридическая конструкция отношения к вещи заменяется юридической конструкцией отношения «абстрактного индивида» ко всем другим пассивно обязанным лицам. В последней конструкции содержится некоторое подобие истины, но, оставаясь только юридической конструкцией, не объясненной теми материальными отношениями, юридической формой выражения которых право собственности является, она оказывается лишенной реального классового, а, стало быть, поскольку речь идет о капиталистической собственности, и общественного содержания.
   Что же касается особенно часто встречающихся у некоторых буржуазных авторов нового времени попыток «социализации» правовых отношений и институтов, то они не только не выражают собою стремлений вскрыть классовую сущность этих явлений, а, напротив, зачастую являются особо утонченными способами затушевывания этой сущности, демагогически характеризующими институты буржуазного права как «общенародные», «социально-полезные» и соответствующие интересам всего общества в целом [170 - См., например, характеристику вещных и обязательственных прав у J. Hedemann, Sachenrecht des bürgerlichen Gesetzbuches, 1924, стр. 61–65, и Schuldrecht des bürgerliclien Gesetzbuches, 1921, стр. 3–8.]. Нечего и говорить, что такое объяснение вещных и обязательственных прав, несмотря на то, что оно исходит из воззрения на правовые отношения как на отношения между людьми, ничего не дает для понимания их сущности, а, напротив, устраняет всякую возможность их познания, правильного с научной и общественно-классовой точек зрения.

2

   Принципиальная недопустимость признания возможности существования правового отношения человека к вещи, разумеется, исключает конструкцию права собственности и других вещных прав как институтов, закрепляющих подчинение вещей юридическому господству управомоченного. В связи с этим возникает вопрос, адекватно ли понятию права собственности его определение через совокупность трех предоставленных собственнику правомочий, содержащееся в ст. 58 ГК РСФСР.
   Критический анализ разногласий, имевших место еще в пандектной литературе по аналогичному вопросу, а также анализ принципа эластичности права собственности (jus recadentiae) и исследование существа вопроса с достаточной убедительностью показывают, что право собственности не может быть сведено к сумме трех правомочий собственника, поскольку даже в том случае, когда собственник лишается всех своих трех правомочий (например, при судебном аресте вещи с изъятием ее из владения собственника), он не всегда перестает быть собственником, и в дальнейшем к нему могут возвратиться все ранее утраченные им правомочия [171 - См. А. В. Венедиктов, Право государственной социалистической собственности, сб. «Вопросы гражданского права», 1945, стр. 87 и сл.].
   С другой стороны, формула ст. 58 технически, может быть, очень удачная, потому не является адекватной понятию права собственности теоретически, что право пользования, владения и распоряжения имуществом представляется на первый взгляд как отношение управомоченного к самому этому имуществу, и только сущностный анализ института позволяет выявить закрепляемые им правовые отношения с определенным субъектным составом и определенной классовой характеристикой. Поэтому изучение вопроса о субъектном составе отношений собственности не может строиться на формуле ст. 58, а должно исходить из такого определения, которое явилось бы переводом на язык права экономического понятия собственности как отношения «отдельного человека к естественным условиям труда и воспроизводства как принадлежащим ему» [172 - К. Маркс, Формы, предшествующие капиталистическому производству, 1940, стр. 24.], как присвоения «индивидом предметов природы внутри и посредством определенной общественной формы» [173 - К. Mapкс и Ф. Энгельс, Соч., т. XII, ч. 1, стр. 177.].
   В соответствии с этими теоретическими предпосылками и строится предложенное проф. А. В. Венедиктовым определение права собственности как права «индивида или коллектива использовать средства и продукты производства своей властью и в своем интересе на основе господствующей в данном обществе системы классовых отношений и в соответствии с нею» [174 - А. В. Венедиктов, Право собственности, – Научная сессия Ленинградского государственного университета 1946 г., Тезисы докладов секции экономич., философ. и юридич. наук, стр. 7.].
   Что означает право использовать средства и продукты производства «своей властью» и «в своем интересе» с точки зрения субъектного состава юридических отношений собственности? Оно означает, по-видимому, что решающим условием существования и действия права собственности является устранение властного вмешательства всех других лиц, которые могли бы действовать в своих собственных интересах и на которых поэтому возлагается пассивная обязанность воздержания от совершения действий подобного рода. Пассивная обязанность воздержания и есть то поведение, юридическое обеспечение которого создает собственнику возможность использования принадлежащих ему продуктов и средств производства в целях удовлетворения интересов, охраняемых признанным за ним правом. Характер и содержание этих интересов определяются господствующей в данном обществе системой классовых отношений, на основе и в соответствии с которой осуществляется процесс использования продуктов и средств производства их собственником. Если господствующая в обществе система классовых отношений характеризуется тем, что «основой производственных отношений является капиталистическая собственность на средства производства при отсутствии собственности на работника» [175 - И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 556.], то процесс использования средств производства предполагает с такой же необходимостью для их собственников соединение с ними чужой рабочей силы, как и для обладателей рабочей силы – ее продажу собственникам средств производства. Если же производственные отношения общества характеризуются тем, что их основой «является общественная собственность на средства производства» [176 - Там же, стр. 558.], и «взаимные отношения людей в процессе производства характеризуются здесь как отношения товарищеского сотрудничества и социалистической взаимопомощи свободных от эксплуатации работников» [177 - Там же.], то процесс использования средств производства выступает как процесс присвоения предметов природы усилиями общества и в интересах общества. Но при наличии данных классовых отношений удовлетворение интересов собственника юридически вполне обеспечивается тем, что соответственно его праву пассивная обязанность воздержания возлагается на всех других лиц, образующих «людской субстрат» данной общественной системы и подчиненных данному правопорядку. Пассивный субъект отношений собственности выступает, таким образом, в виде совокупности всех других лиц, всех правосубъектных членов общества, на которых возлагается обязанность воздержания от совершения определенных действий и которые противостоят собственнику как управомоченному, т. е. как активному субъекту этих отношений.
   Этот вывод, однако, отнюдь не является только следствием принципа, согласно которому всякое правоотношение является отношением общественным и поэтому таким же общественным отношением должно быть отношение собственности. Он основан не только на том, что, являясь отношением между людьми, право собственности должно становиться отношением его носителя со всеми другими лицами. Помимо уже приведенных нами соображений, этот вывод подтверждается также двумя следующими обстоятельствами.
   Во-первых, главная историческая задача права в отношении господствующей в данную историческую эпоху формы собственности состоит в ее охране от каких бы то ни было посягательств. В условиях капитализма правовая охрана буржуазной собственности юридически закрепляет разделение общества на антагонистические классы и обеспечивает тем самым, даже при отсутствии формального принуждения к труду, осуществление эксплуатации на основе экономического принуждения. В условиях социализма правовая охрана социалистической собственности, составляющей экономическую основу нашего строя, юридически закрепляет ликвидацию разделения нашего общества на антагонистические классы и, наряду с законодательным запрещением эксплуатации чужого труда, устраняет какие бы то ни было экономические предпосылки эксплуатации человека человеком. Юридическое закрепление и охрана отношений собственности могут получить выражение не только в нормах права, но и в правовых отношениях, регулируемых этими нормами, лишь при том условии, если на всех других лиц, противостоящих собственнику, будет возложена обязанность воздержания, обеспечивающая собственнику возможность совершения определенных действий в целях удовлетворения интересов, охраняемых его правом. Именно поэтому в качестве обязанных участников отношений собственности выступают все лица, противостоящие собственнику и подчиненные данному правопорядку.
   Во-вторых, отношения собственности, как указывает Маркс, являются юридической формой выражения производственных отношений [178 - См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XII, ч. 1, стр. 7.], которые, представляя собою не что иное, как «отношения людей друг к другу в процессе производства» [179 - И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 550.], охватывают общественные связи индивида со всеми другими лицами как участниками общественного производства и как представителями определенных общественных классов. Но если производственные отношения являются всеобъемлющими в такой степени, то и отношения собственности, в форме которых они выражаются юридически, должны быть такими же всеобъемлющими и фиксировать в себе не только отношения собственника к определенным лицам, но и его отношения ко всем участникам общественного производства, ко всем членам данной общественной системы. Такое всеобъемлющее значение отношения собственности могут иметь только как правоотношения, в которых собственнику как управомоченному противостоят все другие лица, несущие обязанность воздержания, обеспечивающую собственнику возможность совершения определенных действий в целях удовлетворения интересов, охраняемых его правом.
   Однако право собственности как известный юридический институт не охватывает собою полностью отношений собственности как экономической категории. Отношения собственности в том широком смысле, в котором о них говорит Маркс, охватывают всю совокупность производственных отношений, а последние регулируются не только нормами права собственности, но и самыми различными нормами и гражданского права и других отраслей права. Поэтому, если в результате анализа комплекса правовых отношений, опосредствующих в своем единстве совокупность общественно-производственных отношений, можно выявить активно обязанных субъектов отношений собственности, как это с достаточной убедительностью показано в работе проф. С. И. Аскназия [180 - См. С. И. Аскназий, цит. соч., стр. 96.], то анализ одних только юридических отношений собственности не может привести к выявлению их активно обязанных субъектов. В самом деле, если с экономической точки зрения отношения по соединению рабочей силы со средствами производства также охватываются отношениями собственности, поскольку они выражают собою совокупность производственных отношений определенной социально-экономической формации, то юридически эти отношения выходят за пределы права собственности и составляют предмет регулирования трудового законодательства. Если же активные функции конкретных лиц в отношении собственника возлагаются на них вследствие установления других договорных или недоговорных обязательств, например, по договору хранения или вследствие причинения вреда, то эти правоотношения также выходят за пределы юридических отношений собственности и составляют предмет регулирования обязательственного права.
   Активная обязанность конкретных лиц, заключающаяся в необходимости для них совершения известных положительных действий, лишь в том случае действительно охватывается юридическими отношениями собственности и определяется нормами о праве собственности, если она возникает вследствие нарушения кем-либо из пассивно обязанных лиц возложенной на них обязанности воздержания: нарушение владения влечет за собою возложение на нарушителя обязанности по его восстановлению; совершение других действий, препятствующих осуществлению права собственности, влечет за собою возложение на нарушителя обязанности воздерживаться от совершения этих действий в будущем. Но все эти случаи уже потому, что они характеризуют юридические отношения собственности не в их нормальном, а в их аномальном состоянии, не могут служить основанием для утверждения, что в самих отношениях собственности участвуют субъекты, обязанные совершить определенные положительные действия.
   Итак, появление лиц, активно обязанных перед собственником, свидетельствует либо о том, что отношения собственности находятся в аномальном состоянии, либо о том, что на их основе возникли новые правоотношения, – обязательственного, трудового или иного характера, – выходящие за пределы юридических отношений собственности. Собственность как экономическая категория выражается в правовых отношениях собственности лишь постольку, поскольку управомоченному в качестве пассивно обязанных субъектов противостоят все другие лица, подчиненные данному правопорядку, а в своем активном состоянии она опосредствуется комплексом самых разнообразных правовых отношений, составляющих предмет регулирования различных правовых институтов.
   Юридические отношения собственности, опосредствующие собственность как экономическую категорию лишь частично, являются, таким образом, правоотношениями абсолютного характера, поскольку они обладают двумя признаками, присущими абсолютным правам вообще: собственнику как управомоченному в качестве обязанных противостоят все лица, подчиненные данному правопорядку; на всех этих лиц возлагается пассивная функция – функция воздержания от действий, препятствующих удовлетворению юридически охраняемых интересов собственника.
   Сопоставление субъектных составов отношений собственности и других вещных прав должно показать, в какой мере последние могут претендовать на то, чтобы именоваться абсолютными правами. Сопоставление отношений собственности с обязательственными отношениями должно показать, в какой мере различие между их субъектными составами может служить основанием для включения первых в разряд абсолютных, а последних – в разряд относительных прав.

3

   Право собственности не является единственным вещным правом, известным советскому гражданско-правовому законодательству. Наряду с правом собственности, ГК РСФСР включает в разряд вещных прав право застройки и залоговое право.
   По договору застройки застройщик приобретает срочное право пользования земельным участком в целях возведения строения на нем и срочное право владения, пользования и распоряжения этим строением. Как и всякое право вообще, право застройки осуществляется в интересах управомоченного, т. е. в интересах застройщика. Следовательно, пользование и «свой интерес», являющиеся конститутивными элементами права собственности, присущи также и праву застройки. Но в этом праве отсутствует третий конститутивный элемент права собственности – «своя власть», поскольку застройщик пользуется земельным участком и возведенным на нем строением не своей властью, а властью собственника, предоставившего ему это право на определенный срок и на известных условиях.
   Отсутствие в праве застройки одного из элементов, конституирующих право собственности, означает, что застройщик находится в особом правоотношении с тем, чье право содержит в себе этот элемент, т. е. с собственником, властью которого право застройщика известным образом ограничивается. Это правоотношение носит двусторонний характер: оба его субъекта – и застройщик, и собственник – выступают в нем одновременно и в качестве носителей прав и в качестве носителей обязанностей. С точки зрения их субъектной характеристики, отношения собственности и отношения застройки имеют то общее, что перед застройщиком так же, как и перед собственником, в качестве пассивно обязанных выступают все другие лица, поскольку, по аналогии со ст. 170 ГК РСФСР, право застройки защищается против всякого нарушителя, в том числе и против самого собственника. Однако своеобразный, по сравнению с правом собственности, характер, права застройки (отсутствие у застройщика «своей власти», срочное ограничение осуществляемого им права) сказывается как на субъектной характеристике отношений застройки (непосредственная правовая связь между двумя лицами: застройщиком и собственником), так и на характере правового положения их участников (и застройщик, и собственник являются управомоченными и обязанными одновременно).
   В случае установления залога, залогодержатель приобретает либо только право распоряжения заложенным имуществом, которое осуществляется при наступлении известных условий, либо также и право владения этим имуществом, если по условиям договора оно должно быть передано залогодержателю. Соответственно этому собственник либо только ограничивается в праве распоряжения и пользования, которое может уменьшить ценность заложенного имущества, либо также утрачивает право владения этим имуществом вплоть до погашения обязательства, обеспеченного залогом. Но если бы залогодержателю было передано не только право владения и распоряжения, но даже и право пользования этим имуществом, то и тогда в его праве отсутствовали бы некоторые элементы, необходимые для конституирования права собственности, поскольку все эти правомочия он осуществлял бы не своей властью, а по праву, предоставленному ему собственником. Право залогодержателя ограничено правом залогодателя как собственника, в отличие от которого он не может осуществлять пользование, влияющее на субстанцию вещи или уменьшающее ее ценность каким-либо иным способом; он не может, далее, распорядиться заложенным имуществом до наступления условий, предусмотренных договором и законом; он не может, наконец, владеть этим имуществом в иных целях, кроме как в целях обеспечения своих требований к кредитору по обязательству, укрепленному залогом. Отсутствие в залоговом праве «своей власти» как одного из элементов, конституирующих право собственности, означает, что залогодержатель находится в особом правоотношении с собственником, властью которого право залогодержателя известным образом ограничивается. Это правоотношение так же, как и отношение застройки, носит двусторонний характер: оба его субъекта – и залогодержатель и залогодатель-собственник – выступают в нем одновременно и в качестве носителей прав, и в качестве носителей обязанностей. Так же, как и отношения застройки, они имеют то общее с отношениями собственности, что и перед залогодержателем в качестве пассивно обязанных выступают все другие лица, поскольку, согласно ст. 98 ГК РСФСР, залоговое право защищается против всякого нарушителя, в том числе и против самого собственника. Однако своеобразный, по сравнению с правом собственности, характер залогового права (отсутствие у залогодержателя «своей власти», условный характер и ограниченный объем предоставленных ему правомочий) сказывается как на субъектной характеристике отношений залога (непосредственная правовая связь между двумя лицами: залогодержателем и залогодателем-собственником), так и на характере правового положения их участников (и залогодержатель и залогодатель-собственник являются управомоченными и обязанными одновременно).
   Таким образом, наряду с чертами сходства, субъектный состав отношений застройки и залога в двух направлениях отличается от субъектного состава отношений собственности: порождая обязанность воздержания для всех других лиц, эти правоотношения существуют прежде всего как отношения между двумя конкретными субъектами, являющимися управомоченными и обязанными одновременно; обязанности, возлагаемые на контрагентов – застройщика и залогодержателя, могут состоять не только в пассивной функции, но и в совершении активных действий. Это означает, что право залога и право застройки лишены тех признаков, которые присущи абсолютным правам: они адресуются не только всем другим лицам, но и конкретному лицу; они обусловливают не только возложение пассивной функции на всех других лиц, но и активной функции на определенное лицо.
   На первый взгляд может показаться, что эти обстоятельства свидетельствуют не об относительности, а об абсолютности права застройки и залогового права, превосходящей абсолютность права собственности, ибо залогодержателю противостоят как все другие лица, на которых возлагается пассивная функция, так и, сверх того, конкретное обязанное лицо, на которое может быть возложена активная функция. Однако абсолютный характер права является отражением абсолютной полноты «своей власти», принадлежащей управомоченному; и именно потому, что полнота «своей власти» отсутствует в праве застройки и в праве залога, на противоположном полюсе обоих видов правоотношений появляется конкретная фигура, определенный субъект, на которого может быть возложено совершение положительных действий в пользу управомоченного. Зависимость права одного лица от совершения активных действий другим лицом, если бы даже обязанность воздержания была возложена на всех третьих лиц, свидетельствует о том, что это право лишено абсолютного характера. Эта зависимость, отражающаяся на субъектном составе отношений залога и застройки, который отличается от субъектного состава отношений собственности, свидетельствует о том, что ни залоговое право, ни право застройки не являются абсолютными правами. Нельзя поэтому не признать правильной широко аргументированную и теоретически вполне обоснованную точку зрения проф. В. К. Райхера, который, указывая на решающее и длящееся значение договора для установления и осуществления отношений застройки и залога как отношений между двумя определенными субъектами, приходит к выводу, что «целый ряд прав, признаваемых в настоящее время абсолютными (вещными), таковыми в действительности не являются, так как по своему субъектному составу, по своей структуре, по характеру оформляемых ими социальных связей они принадлежат к совершенно другому типу, к типу относительных прав. Сюда относятся, в частности, право застройки, право залога… Все эти права следует переквалифицировать и перечислить из абсолютных в относительные, с соответственной ломкой установившейся системы гражданских прав» [181 - В. К. Райхер, Абсолютные и относительные права, Известия экономич, ф-та Ленинградского Политехн, ин-та, вып. I, 1928, стр. 304.].

4

   Обращаясь к анализу субъектной характеристики обязательственных правоотношений, мы должны иметь в виду, что принцип всеобщей охраны отнюдь не составляет отличительной особенности вещных прав, поскольку «и личное, обязательственное право требования, принадлежащее кредитору по отношению к должнику, обязан «признавать» и «уважать» не только сам должник, но, без сомнения, «все прочие лица»; обязанность «признавать», «уважать», «не нарушать», «соблюдать» и т. д. – это «общий родовой признак всякого правоотношения уже как общественного отношения, независимо от того, будет ли оно, по своей структуре, абсолютным или относительным, вещным или обязательственным» [182 - Там же, стр. 284.].
   Если в результате установления обязательственных отношений происходит перенесение на другое лицо права собственности, как это, например, имеет место при заключении договоров купли-продажи, мены, дарения, или перенесение только отдельных вещных правомочий (владения и пользования), как это, например, имеет место при заключении договоров ссуды или имущественного найма, то принцип всеобщей защиты обязательственных прав во всех этих случаях вытекает непосредственно из того факта, что они порождают известные вещно-правовые последствия. Но и тогда, когда управомоченный приобретает обязательственные права, не обладающие вещными элементами, как это, например, имеет место при возникновении обязательств из причинения вреда, из неосновательного обогащения или вследствие включения в завещание условия о легате, его правомочия нуждаются во всеобщей защите потому, что их осуществлению может воспрепятствовать не только непосредственно обязанная сторона, как думают сторонники традиционной точки зрения, но и любое третье лицо, не связанное с управомоченным обязательственным отношением.
   Закон должен поэтому запретить третьим лицам совершать действия, препятствующие осуществлению прав и обязанностей сторонами в обязательстве или способствующие их уклонению от выполнения своих обязанностей.
   Обязательственные права приобретают, далее, значение для третьих лиц не только в силу принципа их всеобщей защиты, но также вследствие так называемого отраженного действия, которое они оказывают на права и правовые возможности третьих лиц.
   Отраженное действие обязательственных прав, обладающих вещными элементами, является непосредственным результатом права следования, которое зачастую устанавливается законом expressis verbis. Так, ст. 169 ГК РСФСР гласит: «При передаче права собственности на имущество от наймодателя к другому лицу, договор найма сохраняет силу для нового собственника». Это означает, что с любым третьим лицом, которое приобретает право собственности на сданное в наем имущество, наниматель может вступить в конкретное правоотношение, а, следовательно, договор имущественного найма, связывающий нанимателя с определенным контрагентом, наймодателем, вместе с тем многочисленными невидимыми нитями связывает его и со всеми третьими лицами, перед которыми его права охраняются и определенные представители которых при известных обстоятельствах могут стать его контрагентами и должны поэтому считаться с принадлежащим ему правом. Но и тогда, когда обязательственные права не обладают вещными элементами, они потому оказывают отраженное действие на правовые возможности третьих лиц, что их осуществление может способствовать или препятствовать осуществлению прав, носителями которых последние являются. Достаточно указать хотя бы на то взаимное отраженное действие, которое оказывают друг на друга права нескольких кредиторов, находящихся в отношениях с одним и тем же должником, в условиях, когда имущество последнего оказывается недостаточным для покрытия обращенных к нему претензий.
   Наконец, степень полноты и точности, с которой контрагент управомоченного выполняет свои обязанности, также может оказать отраженное действие на права и правовые возможности третьих лиц. Так, согласно ст. 269 ГК РСФСР действия поверенного только в том случае создают права и обязанности для доверителя, если они совершаются в пределах полномочий, выраженных в доверенности. Соответственно этому, третьи лица, с которыми заключает сделки поверенный, только в том случае приобретают права и обязанности в отношении доверителя, если поверенный действовал в пределах оформленных в доверенности полномочий или если доверитель впоследствии одобрит сделку, заключенную поверенным с превышением его полномочий.
   Защита обязательственных прав от нарушений со стороны всех других лиц, а также отраженное действие, которое они оказывают на права и правовые возможности последних, обусловливают, при наступлении определенных фактов, установление конкретных правоотношений между стороной в обязательстве и кем-либо из числа других лиц. Так, никто не должен препятствовать осуществлению права заказчика на возмездное выполнение определенной работы подрядчиком, поклажедателя – на сохранение его имущества хранителем, грузоотправителя – на доставку его груза из одного пункта в другой перевозчиком, как и наоборот, никто не должен препятствовать осуществлению прав и обязанностей их контрагентами, и всякий случай нарушения этой обязанности приводит к возложению на нарушителя новой обязанности в отношении управомоченного по обязательству.
   Все эти обстоятельства – и принцип всеобщей защиты обязательственных прав, и их отраженное действие на права и правовые возможности третьих лиц, и, наконец, возможность установления на основе обязательственного права конкретных правоотношений между его носителем и кем-либо из числа последних – свидетельствуют как будто бы о том, что субъектный состав обязательственных отношений ничем не отличается от субъектного состава отношений собственности. В связи с этим должен быть разрешен вопрос о том, чем отличаются обязательственные права как права относительные от права собственности как права абсолютного?
   Различие между ними заключается, прежде всего, в особом правовом положении контрагента управомоченного по обязательству по сравнению с правовым положением всех других пассивно обязанных лиц. К этому контрагенту в первую очередь адресуется притязание управомоченного, причем на него может быть возложено совершение не только пассивных, но и активных действий. Если на контрагента по обязательству возлагается совершение активных действий (передать вещь, выполнить работу и т. д.), то осуществление обязательственного права ставится в прямую зависимость от совершения этих действий. Но, как мы уже видели, это означает, что у управомоченного нет абсолютной полноты «своей власти» и что его право не является правом абсолютного характера. Если же на него возлагается пассивная функция (не выпускать в свет свое произведение в период действия издательского договора без письменного согласия издательства), то и тогда его правовое положение существенным образом отличается от правового положения всех других лиц, не связанных обязательством, но обязанных «уважать», «соблюдать», «не нарушать» и т. д. чужое право. Ибо когда пассивная функция возлагается на конкретного контрагента, то это может быть либо следствием уступки этим контрагентом своего права другому лицу на определенный срок и на известных условиях, как это имеет место при заключении издательского договора, либо следствием его отказа от осуществления своего права в течение известного времени в интересах другого лица, как это имеет место, когда, например, продавец соглашается на новацию договора купли-продажи договором срочного займа и тем самым временно отказывается в интересах покупателя от осуществления своего права на уплату покупной цены. Напротив, когда пассивная функция возлагается на всех третьих лиц, то это не является следствием уступки их права или отказа от его осуществления, а непосредственно вытекает из принципа юридической охраны всяких, в том числе и обязательственных прав.
   Таким образом, на всех третьих лиц может быть возложена только пассивная функция, являющаяся следствием всеобщей защиты субъективных прав, тогда как на контрагента по обязательству может быть возложена и пассивная и активная функции, причем обе эти функции свидетельствуют о зависимом характере «власти» управомоченного, т. е. об относительном действии принадлежащих ему прав. Возложение пассивной обязанности на всех других лиц в абсолютных правах есть результат наличия прав на стороне управомоченного. Третьи лица не должны препятствовать осуществлению его права, и возлагаемая на них обязанность имеет решающее значение для управомоченного. Возложение пассивной обязанности на всех других лиц в относительных правах есть результат не только наличия прав на стороне управомоченного, но и наличия обязанностей на стороне его контрагента. Третьи лица не должны препятствовать осуществлению его права и исполнению обязанности его контрагентом; но возлагаемая на них обязанность имеет второстепенное значение для управомоченного, по сравнению со значением, которое для него имеет обязанность его контрагента. Иначе говоря, будучи прямой в отношении абсолютных прав, всеобщая пассивная обязанность является косвенной в отношении прав относительных.
   Таковы основные признаки, отличающие обязательственные права как права относительные от права собственности как права абсолютного: относительно управомоченному противостоит конкретный контрагент, выделяющийся из общей массы пассивно обязанных лиц; на него может быть возложена не только пассивная, но и активная функция как отражение зависимого характера относительного права; пассивная обязанность всех других лиц является производной не только от права, но и от соответствующей ему конкретной обязанности. Все эти признаки являются следствием производного и зависимого характера «власти», предоставленной управомоченному. Именно поэтому обязательственные права должны быть признаны правами относительными, в отличие от тех прав, носители которых обладают полнотой «своей власти», независимой от конкретных контрагентов, от совершения ими активных или пассивных действий.
   Нет никакого сомнения в том, что если между отношениями собственности и обязательственными правоотношениями имеется такое значительное различие в их субъектных составах, то оно является лишь следствием их различия по существу, следствием тех различных функций, которые они выполняют в воспроизводстве социалистической хозяйственной системы, в развитии социалистического общества, в регулировании социалистических общественных отношений. Нет никакого сомнения также и в том, что лишь в результате исследования сущностного различия между отношениями обоего рода может быть создан прочный научный фундамент для правильной классификации различных видов гражданских прав, для построения системы институтов гражданского права в целом.

Глава VI
Юридические факты. Основания возникновения гражданских прав и правоотношений

   «В противоположность метафизике, – указывает товарищ Сталин, – диалектика рассматривает природу не как состояние покоя и неподвижности, застоя и неизменяемости, а как состояние непрерывного движения и изменения, непрерывного обновления и развития, где всегда что-то возникает и развивается, что-то разрушается и отживает свой век. Поэтому диалектический метод требует, чтобы явления рассматривались не только с точки зрения их взаимной связи и обусловленности, но и с точки зрения их движения, их изменения, их развития, с точки зрения их возникновения и отмирания» [183 - И. В. Сталин, Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 537.].
   Эти требования диалектического метода, предъявляемые к исследованию явлений естественной и общественной жизни, имеют в высшей степени важное значение для исследования правовых отношений, которые как в силу своей внутренней природы, так и в силу своего общественного назначения не могут находиться в состоянии покоя, но уже в момент своего возникновения предназначаются для последующего осуществления и прекращения. Поскольку всякое право приобретает общественный смысл не только как право возникшее, но и как право осуществленное, постольку и правовое отношение проходит не только стадию возникновения, но и стадию осуществления или прекращения. Возникновение и прекращение правовых отношений представляют собою исходную и заключительную стадии их движения, в промежутке между которыми входящие в их состав элементы – субъекты и объекты, правомочия и обязанности – могут подвергнуться частичному или полному изменению, отражающему на себе изменение и движение правового отношения в целом.
   Как и всякое движение вообще, движение правового отношения имеет свои причины и протекает в определенных условиях, центральное место среди которых занимают внешние обстоятельства, приобретающие значение юридических фактов в силу правовых последствий, которые закон связывает с их наступлением. И подобно тому, как невозможно вообще понять сущность движения без изучения причин, его порождающих, и условий, в которых оно протекает, так невозможно понять правоотношение в его динамическом состоянии без изучения обстоятельств, которым закон придает юридическое значение и которые обусловливают возникновение, изменение и прекращение правовых отношений.

1

   Изучение юридических фактов в буржуазной цивилистической науке имело своей основной целью создание их стройной классификационной системы, которая, полностью охватывая собою все явления, приобретающие юридическое значение согласно предписанию закона, отражала бы в своих различных рубриках и подразделениях внешние правовые особенности, и свойства, присущие различным видам этих явлений. Несмотря, однако, на то, что проблема систематизации юридических фактов в течение длительного времени привлекала к себе внимание многих буржуазных юристов, им не удалось создать в этой области ничего существенно нового, по сравнению с системой, разработанной еще в первой половине XIX в. [184 - Система эта, как известно, была разработана Савиньи. Он же впервые ввел в употребление термин «юридические факты», именуя ими «события, которыми обусловливается начало или конец правоотношения» (F. Savigny, System des heutigen römischen Rechts, т. Ill, 1840, стр. 3).]
   Согласно этой системе, юридически значимые факты, противопоставляемые фактам юридически иррелевантным, могут выступать либо как события, либо как волевые действия, непосредственно не направленные на юридические цели, но тем не менее обусловливающие наступление правовых последствий (например, обнаружение находки), или непосредственно направленные на возникновение или прекращение правовых отношений (волеизъявления или правовые сделки), причем последние, в свою очередь, подразделяются на односторонние волеизъявления участников оборота (односторонние сделки) и волеизъявления, совпадающие с волеизъявлением одного или нескольких других лиц (двусторонние сделки или договоры) [185 - См. там же, стр. 5–6.].
   В дальнейшем эта система подверглась некоторым изменениям и дополнениям. Прежде всего, в нее включается специальное указание на действия, противные нормам права, т. е. правонарушения [186 - Этот недостаток системы Савиньи был обнаружен вскоре после ее появления, и в последующее время выделение правонарушений в особую группу юридических фактов является обычным даже для тех авторов, которые во всем остальном воспроизводят систему Савиньи без особых изменений. Так, Шершеневич, подразделяя всю совокупность юридических фактов на события и действия, указывает при этом, что «в свою очередь юридические действия разделяются на два вида: сделки и правонарушения» (Г. Шершеневич, Общая теория права, М. 1912, стр. 623). // В советской юридической литературе правонарушения также обычно выделяются в особую группу юридических фактов. См., например, А. Голунский и М. Строгович, цит. соч., стр. 280. Однако с классификационной точки зрения едва ли правильно противопоставлять правонарушения действиям, как это делают проф. Голунский и проф. Строгович, ибо правонарушения представляют собою разновидность действий, но отнюдь не нечто противоположное действиям.]. Затем выделяются так называемые слитные или сложные юридические факты, состав которых образует известное единство событий и действий, необходимых для возникновения или прекращения правовых отношений [187 - Понятие сложного юридического факта или фактического состава как основания или титула права, представляющее собою своеобразный аналог понятия состава преступления в уголовном праве, в той или иной мере получает свое отражение едва ли не во всех работах, опубликованных после издания «Системы» Савиньи. С особой тщательностью этот вопрос освещается в работе А. Tuhr, Der allgemeine Teil des deutschen bürgerlichen Rechts, т. II, 1914, стр. 8–142.]. Далее, вслед за выделением сложных юридических фактов специальному анализу подвергается вопрос о предварительном действии наступающих частей фактического состава, т. е. вопрос о так называемом предварительном действии [188 - См. A. Tuhr, там же, стр. 19.] или прообразе права [189 - См. Е. Seekel, Die Geslaltungsrechle des bürgerlichen Rehls, Feslgabe für Koch, 1903.]. Наконец, наряду с попытками отграничения совокупности юридических фактов от связанных с ними, но не имеющих юридического значения фактов материальных [190 - Cм. B. Kostes, De la distinction des faits juridiques et des faits matériels, 1924.], предпринимаются также попытки построения общей системы юридических фактов, охватывающей собою обстоятельства, которым придается юридическое значение как в области частного, так и в области публичного права [191 - Cм. A. Manigk, Juristische Thatsachen, Handtwörlerbuch der Redilswissenschaft von Stier-Sommlo und Elster, т. V, 1928, стр. 851.].
   Создание логически стройной и научно полноценной системы юридических фактов имело бы, конечно, большое теоретическое значение для разрешения проблемы в целом. Но оно явилось бы не более чем первым шагом на пути к ее разрешению. Обращаясь к этому вопросу, в связи с проблемой оснований возникновения обязательств по советскому гражданскому праву, проф. Агарков правильно указывает, что «даже если бы мы имели до конца проработанную схему всех или хотя бы основных юридических фактов советского гражданского права и разложили по этой схеме различные основания возникновения обязательственных отношений, то все же задача разработки системы этих оснований не только не была бы разрешена, но не была бы даже надлежащим образом поставлена. Мы получили бы более или менее правильную формальнологическую схему, которая не давала бы никакого ответа на вопрос, какая связь существует между тем или иным основанием возникновения обязательства, – например, между договором и теми целями, ради которых возникают обязательственные отношения по советскому праву» [192 - М. М. Агарков, Обязательство по советскому гражданскому праву, стр. 85–86.].
   Выявление сущности юридических фактов предполагает установление целей, для достижения которых юридическое значение придается известным волевым действиям и внешним событиям, а также анализ материальных причин, вследствие которых закон снабжает эти факты определенной юридической функцией. Только при этом условии может быть надлежащим образом поставлен и разрешен породивший столько теоретических контроверз в буржуазной науке права вопрос о причинно-следственной связи между законом, юридическими фактами и правовыми последствиями.
   Вопрос этот, как известно, так и не получил единообразного разрешения в буржуазной юриспруденции. В то время как одни авторы решительно настаивали на правообразующем значении самих юридических фактов, считая, что сами юридические факты являются причиной наступления правовых последствий, ибо нельзя «представлять себе правопорядок как dews ex machina, который произвольно связывает с фактами правовые последствия» [193 - H. Dernburg, Pandekten, т. I, 1902, стр. 180.], а другие авторы, напротив, категорически отрицают правообразующее значение юридических фактов, признавая за ними лишь известные вторичные функции, по сравнению с функцией самого закона. При этом сторонники последней точки зрения обычно указывают либо на то, что «не каузальность, а мотивация опосредствует связь, когда мы говорим о духовном процессе возникновения порождения, разрушения» [194 - Sehlossmann, Der Vertrag, 1876, стр. 18.] – и в этом случае юридические факты объявляются не причиной правовых последствий, а средством мотивационного воздействия на поведение судящих [195 - См. там же.], – либо на то, что только закон, а не какие бы то ни было лежащие за его пределами явления, может рассматриваться как причина правовых последствий, ибо «всякое правовое действие есть действие закона» [196 - Regelsberger, цит, соч. стр. 437.], – и в этом случае юридические факты объявляются условием [197 - См. Eltzbacher, Handlungsfätigkeit, т. I, 1903, стр. 67.] или достаточным основанием [198 - См. Hölder, Pandeklen, 1891, стр. 172.] наступления правовых последствий. Наконец, некоторые авторы выдвигают компромиссные решения, рассматривая юридические факты одновременно и как причину и как достаточное основание возникновения и прекращения правоотношений [199 - См. Crome, System des deutchen bürgerlichen Rechts, 1898, стр, 9.], либо придавая правообразующее значение как самому закону, так и действиям субъектов правоотношений и наступающим независимо от их воли внешним событиям [200 - См. Bierling, Jurisеtische Principienlehrc, т. II, 1898, стр. 9.].
   Не говоря уже о порочности общефилософского воззрения на понятие причины и следствия, с позиций которого буржуазные юристы подходят к проблеме причинно-следственной зависимости между правом, юридическими фактами и правовыми последствиями [201 - В своей работе «Irrtum und Rechtsgeschäft», 1879, стр. 233, Zitelmann, исходя из кантона понимания причины и следствия как априорных категорий, говорит: «Право, поскольку оно является свободным созданием человека, выбирает факты, соответственно комплексы фактов, с которыми оно связывает правовые действия».], проблема эта вообще не существует практически и поэтому является теоретически бесплодной, ибо причина и следствие представляют собою лишь единичные звенья в общей системе взаимодействия, и то, что в одном месте в одно время выступает в качестве причины определенного следствия, то в другом месте в другое время может иметь это следствие в качестве своей причины [202 - См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 22]. Правообразующее значение юридических фактов может быть поэтому выявлено лишь в результате исследования общей системы взаимодействия между правом и определяющими его материальными условиями общественной жизни, в создании которых определенную роль играют внешние природные явления и активная деятельность людей.

2

   Юридические факты гражданского права как одна из главнейших проблем общей части гражданско-правовой науки могли бы составить предмет специального монографического исследования. Для наших целей достаточно осветить лишь один вопрос – вопрос о юридических фактах как основаниях возникновения гражданских прав и правоотношений. Однако существенное значение для его освещения имеет предварительное выяснение некоторых более общих, связанных с проблемой юридических фактов вопросов.
   Главным общепринятым видовым делением юридических фактов является их подразделение на события и действия, которые обычно отграничивают друг от друга по источнику их происхождения, относя к разряду действий то, что происходит по воле людей, и к разряду событий то, что происходит помимо и независимо от воли людей. Но отрицание волевого происхождения событий нельзя признать правильным применительно ко всем случаям этого рода. Так, смерть и пожар относятся к разряду событий, хотя смерть может явиться результатом убийства, пожар – результатом поджога. Волевые акты могут служить, таким образом, не только причиной действий, но также и причиной событий. Различие между событиями и действиями следует поэтому усматривать не в источнике их происхождения, а в характере их процесса: события носят неволевой характер в своем процессе, независимо от причин их возникновения, тогда как действия являются волевыми не только в своей причине, но и в своем процессе.
   Волевые действия с гражданско-правовыми последствиями может совершать всякое лицо, обладающее гражданской дееспособностью, а конкретное юридическое действие, возможность или необходимость совершения которого обеспечиваются субъективными гражданскими правами и гражданско-правовыми обязанностями, может совершить лишь носитель этих прав и обязанностей или то лицо, которому поручено их осуществление. Таким образом, возможность совершения общих юридических действий вытекает из дееспособности, тогда как возможность совершения конкретных юридических действий вытекает из конкретных прав и обязанностей. В результате совершения этих действий прекращается прежнее или устанавливается новое правовое отношение, возникают новые правомочия и обязанности, которые в свою очередь обусловливают возможность или необходимость совершения новых юридических действий. Действие, следовательно, составляет условие возникновения права, но оно же является и результатом права.
   Напротив, правомочие и обязанность, возникшие вследствие наступления юридического события, обеспечивают не будущее событие, а будущее или настоящее поведение обязанных лиц. События, следовательно, имеют правовое значение не сами по себе, а лишь постольку, поскольку они обусловливают необходимость обеспечения известного поведения людей. Поэтому событие составляет условие возникновения права, но его результатом всегда являются не события, а действия.
   Таким образом, в общей цепи причинно-следственной зависимости как действия, так и события, в конечном счете, всегда порождают действия. И это вполне понятно. События сами по себе не могли бы иметь никакого правового значения, если бы они в той или иной степени не были связаны с поведением людей. События признаются юридическими фактами лишь в той мере, в какой они порождают необходимость в правовом регулировании поведения людей, которые либо могут предотвратить наступление события, либо должны принять на себя порожденные им последствия. Так, течение времени непредотвратимо для носителя погашаемых давностью прав, но оно приобретает юридическое значение постольку, поскольку управомоченный может осуществить свое право до истечения установленного в законе срока, прервать течение давности предъявлением иска, или, если он не воспользуется предоставленными ему возможностями, принять на себя последствия, наступившие в силу истечения исковой давности. Случай также относится к числу непредотвратимых обстоятельств, и поэтому тот, кто подвергается действию случая, должен принять на себя вызванные им последствия, если только другие лица не приняли их на себя по договору (например, по договору страхования), или если эти последствия не перелагаются на других лиц по закону (например, по ст. 404 ГК РСФСР), или если, наконец, поведение других лиц не дает оснований для возложения на них ответственности за случай (например, просрочка должника или кредитора).
   Некоторым событиям придается юридическое значение потому, что они составляют необходимую предпосылку для предъявления правовых требований к поведению людей. Так, достижение совершеннолетия потому влечет за собою возникновение гражданской дееспособности, что только в этом возрасте, по разумному предположению закона, у лица возникает способность отдавать себе отчет в тех действиях, которые совершаются в сфере гражданского права. Наконец, признание юридического значения за такими событиями, как рождение и смерть, находит свое объяснение в том, что право не может не реагировать на факт появления или исчезновения субъекта, поведение которого составляет предмет его регулирования и соответствующие интересы которого получают юридическую защиту.
   Итак, к какому бы гражданско-правовому событию мы ни обратились, оно проявляет свою юридическую функцию в том, что в связи с его наступлением или в предвидении его наступления правовому регулированию должно быть подвергнуто поведение людей. Прав поэтому проф. Магазинер, когда, критикуя теорию неправомерного состояния [203 - См. Ф. Тарановский, Учебник энциклопедии права, 1917, стр. 164; Н. Коркунов, Лекции по общей теории права, 1917, стр. 160.], он указывает, что неправомерным является не состояние само по себе, а поведение людей, воздерживающихся от исполнения возложенной на них обязанности по устранению последствий, вызванных определенным состоянием [204 - См. Я. М. Магазинер, цит. соч., стр. 60, 61.]. Иначе говоря, юридическое значение имеют не события сами по себе, а те последствия, которые они порождают в области отношений между людьми.
   События и действия не охватывают собою всех юридических фактов гражданского права. Под событиями обычно понимают явления, которые совершаются в определенный момент или отрезок времени, а затем исчезают, оставляя после себя последствия, приобретающие юридическое значение. События выражаются, таким образом, в единократно наступающих юридических последствиях. Но имеются и такие явления, которые действуют в течение длительного времени, непрерывно и периодически порождая определенные правовые последствия. К числу явлений этого рода могут быть отнесены, например, естественные свойства вещей, юридическое действие которых не погашается в каком-либо одном правовом результате, а может выражаться в многократно повторяющихся правовых последствиях. Никто, по-видимому, не станет отрицать, что, независимо от признания значения объекта прав за самими вещами, их естественные свойства являются не объектами прав, а внешними условиями, приобретающими юридическое значение, т. е. юридическими фактами. Но, по всей вероятности, естественные свойства вещи не могут быть признаны юридическими событиями в обычном смысле этого слова, ибо, в отличие от событий, они представляют собою не преходящий юридический факт, а длящееся юридическое состояние, и порождают не единократные, а периодически повторяющиеся правовые последствия. Так, свойство неделимости вещи всегда обусловливает солидарную ответственность, сколько бы ни было заключено обязательств в связи с этой вещью; свойство потребляемости вещи всегда исключает возможность заключения договора имущественного найма; принадлежностный характер вещи всегда предполагает ее следование за главной вещью и т. д. В связи с этим было бы целесообразно, наряду с событиями и действиями, выделить в особую группу под общим наименованием юридических обстоятельств такие неволевые явления, которые существуют постоянно или в течение длительного времени, порождают непрерывно или периодически определенные правовые последствия и не погашаются в единократном акте правового действия.
   Для возникновения некоторых гражданских правоотношений недостаточно какого-либо единичного юридического факта, а требуется наступление их известной совокупности, которую обычно называют фактическим составом или юридическим основанием (титулом) права. Однако уже при наступлении некоторых или хотя бы даже одного из фактов, являющихся элементами юридического основания права, могут наступить известные, хотя и незавершенные, правовые последствия. Так, для заключения договора необходимо, как известно, совпадение волеизъявлений, выраженных в оферте и акцепте. Сама по себе оферта не порождает договорных отношений, но как один из элементов предусмотренного законом юридического основания их возникновения оферта обусловливает возможность установления этих отношений. Тот, кому адресована оферта, еще не приобретает конкретных прав и обязанностей, но он может их приобрести, если он акцептует оферту. Таким образом, в то время как полный фактический состав обусловливает возникновение прав и обязанностей, его наступившая часть создает лишь возможность для их возникновения. Но, как мы уже видели, возможность установления правовых отношений создается не только вследствие наступления известной части фактического состава, но и вследствие одного только факта наличия у субъекта прав право– и дееспособности. Чем же эти возможности отличаются друг от друга?
   Рассматривая условия, наступающие вследствие реализации известной части фактического состава, как своеобразную правовую возможность или как прообраз права, авторы этого понятия указывают, что «прообраз права нужно определять так же, как и субъективное (конкретное) частное право, содержание которого состоит во власти установить конкретное правоотношение путем односторонней правовой сделки… Поэтому «право» сделать оферту, образовать учреждение, составить завещание, создать долговое требование для третьего лица путем договора и т. д. не является прообразом права. Ибо то, что может каждый, не является конкретной властью: всякое субъективное право есть нечто большее, по сравнению с тем, что могут все или многие, власть, которая другим не принадлежит» [205 - Seckel, цит. соч., стр. 210, 211.]. Различие между право– и дееспособностью и самим понятием прообраза права они усматривают, таким образом, в том, что право– и дееспособность принадлежат каждому, тогда как прообраз права принадлежит только определенному лицу.
   Обращаясь к правовым возможностям, вытекающим из право– и дееспособности, с одной стороны, и наступившей части фактического состава, с другой стороны, мы должны иметь в виду, что различие между ними не сводится только к этому. Правоспособность есть способность иметь права и обязанности вообще, она создает для ее обладателя абстрактную возможность приобретения любого охватываемого объемом правоспособности права. Напротив, реализованная часть фактического состава создает для лица, в пользу которого она установлена, возможность приобретения не всякого, а лишь такого права, юридическим основанием которого данный состав является. При этом реализация правовой возможности может зависеть не только от действий лица, приобретающего права и обязанности (а именно в этом усматривают существо прообраза права сторонники этого понятия), но и от действий других лиц или даже от внешних событий, если только они составляют недостающую часть фактического состава [206 - Дальнейший анализ этих положений на конкретных примерах из области наследственного права содержится в § 5 настоящей главы.].
   Правовая возможность создается не только благодаря наступившим событиям и действиям, являющимся элементами сложного фактического состава, но и благодаря самим правам и обязанностям, при помощи которых могут быть порождены новые правовые последствия, установлены новые правоотношения. Так, право собственности, которое само приобретается определенным юридическим способом, в свою очередь является одним из решающих элементов оснований установления залоговых правоотношений, а также отношений, возникающих из договоров имущественного найма, ссуды, займа и некоторых других договоров. Возникновению обязательственного правоотношения также предшествуют определенные юридические факты, в силу которых его субъекты приобретают известные права и обязанности, но если бы должник по обязательству не выполнил своих обязанностей или выполнил их ненадлежащим образом, то кредитор приобрел бы вследствие этого новые правопритязания в отношении своего контрагента, а обязательственное отношение выступило бы в этом случае в качестве одного из элементов юридического основания возникновения новых прав, наступления новых правовых последствий.
   Таким образом, наряду с другими явлениями внешнего мира, в качестве юридических фактов могут выступать сами гражданские права и правоотношения. Следовательно, значение права состоит не только в том, что оно непосредственно обеспечивает своему обладателю, но также и в тех скрытых возможностях правоприобретения, которые оно таит в себе как юридический факт. Являясь юридическим средством удовлетворения интересов управомоченного, охраняемых законом, субъективное право может выполнить эту функцию непосредственно, поскольку оно обеспечивает поведение обязанных лиц и косвенно, поскольку из него могут возникнуть новые права и обязанности. Интересы собственника удовлетворяются самим пользованием, но они могут быть удовлетворены также благодаря правам и обязанностям, которые он приобретает как залогодатель, заимодавец, наймодатель и т. д. Интересы кредитора по обязательству охраняются его наличными правомочиями, если должник выполняет свои обязанности нормально и своевременно, но они должны быть охранены возникающими на основе этих правомочий новыми правами, если должник не выполняет своих обязанностей или выполняет их ненадлежащим образом.
   Но если субъективные гражданские права обеспечивают удовлетворение интересов управомоченных как сами по себе, так и благодаря возникающим на их основе новым гражданским правам и обязанностям, то познание их значения и сущности предполагает их изучение не только как прав, но и как возможных элементов юридических оснований возникновения новых правовых последствий, т. е. как юридических фактов.
   Юридические факты, с точки зрения влияния, которое они оказывают на динамику правоотношения, обычно подразделяют на факты правообразующие, правоизменяющие и правопрекращающие. Мы остановимся только на правообразующих фактах, рассматривая их как юридические основания возникновения права собственности, а также обязательственных, наследственных и семейных прав.

3

   Существующая классификация оснований возникновения права собственности подразделяет все многообразие этих оснований на первоначальные и производные способы приобретения права собственности. Теоретическое и практическое значение этой классификации состоит, как известно, в том, что в зависимости от способа приобретения права собственности по-разному определяется правовое положение приобретателя. Если право собственности приобретается производным способом (например, по наследованию или на основании гражданско-правовых сделок), то поскольку никто не может передать другому больше прав, чем он сам имеет, к новому собственнику, за исключениями, установленными в законе, переходят правомочия в таком объеме, в каком они принадлежали его предшественнику. Если же право собственности приобретается первоначальным способом (например, вследствие конфискации или реквизиции, обнаружения клада или неистребования находки собственником), то, поскольку у нового собственника нет предшественника или его право возникает независимо от прав прежнего собственника, он приобретает правомочия в таком объеме, который установлен нормами, регулирующими право собственности.
   Выделение конкретных видов юридических оснований возникновения права собственности, подводимых под различные способы его приобретения, также исходит из некоторой специфики правовых последствий, вытекающих из этих оснований. Так, завладение и спецификация, являющиеся основаниями первоначального приобретения права собственности, порождают различные юридические последствия: оккупант приобретает ничем не обремененное право; спецификант, если он становится собственником, обязан возместить стоимость материалов их прежнему собственнику. Купля-продажа и наследование, являющиеся основаниями производного приобретения права собственности, также порождают различные юридические последствия: покупатель, как правило, отвечает по обременениям приобретенного им права только в том случае, если он знал или должен был знать об их существовании; наследник отвечает по обременениям приобретенного им наследства независимо от его знания или незнания.
   Однако как бы ни было велико теоретическое и практическое значение этой классификации, в ней имеется большой пробел, образовавшийся вследствие отсутствия в ней таких оснований возникновения права собственности, в которых получает свое выражение главный источник образования собственности. Не заполняет этого пробела и юридическое учение о плодах, ибо устанавливаемая им презумпция принадлежности собственнику всех порождений собственности исходит из «производящей силы» самой вещи, тогда как марксистское учение о собственности рассматривает ее не как результат действия самой природы, а как «присвоение индивидом предметов природы, внутри и посредством определенной общественной формы» [207 - К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XII, ч. I, стр. 177.]. «Веществу природы он сам (человек. – О. И.) противостоит как сила природы. Для того чтобы присвоить вещество природы в известной форме для его собственной жизни, он приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы: руки и ноги, голову и пальцы» [208 - К. Маркс, Капитал, т. I, 1931, стр. 119.]. Таким образом, для осуществления присвоения и для возникновения права собственности недостаточно одного лишь «вещества природы», но необходимо также, чтобы осуществился процесс труда, протекающий в определенной общественной форме. Природа создает только материальный субстрат собственности, ее вещественные элементы; но собственность как присвоение возникает в процессе труда, причем если труд является фактическим источником образования собственности, то собственность на средства производства составляет общественное условие присвоения результатов труда, а осуществляемое собственником правомочие по использованию принадлежащих ему средств производства образует юридическое основание для возникновения права собственности в его лице. Соединение рабочей силы со средствами производства, юридически основанное на осуществлении собственником одного из его правомочий, права пользования, и представляет собою, следовательно, главную предпосылку образования собственности, связанную с юридическим основанием возникновения права собственности.
   Юридическим основанием возникновения права собственности, в котором получает свое выражение главный источник образования собственности, является осуществление собственником правомочия по использованию принадлежащих ему средств производства путем соединения с ними рабочей силы, в соответствии с данными классовыми отношениями. Сообразно с этим должны быть определены соответствующие основания возникновения различных видов права собственности в СССР.
   Главным источником образования государственной социалистической собственности в настоящее время является производственная деятельность государственных хозяйственных организаций. Не являясь собственником переданного ему в оперативно-хозяйственное управление государственного имущества, каждый хозорган тем не менее в известном объеме обладает всеми тремя правомочиями собственника, в том числе и правом пользования. «Когда Кировский завод, – пишет проф. Венедиктов, – использует принадлежащее единому собственнику – социалистическому государству – оборудование завода или сжигает топливо и расходует сырье, принадлежащее тому же единому собственнику, он как социалистический государственный орган, выполняя возложенное на него государством плановое задание, осуществляет производительное потребление этих средств производства. Именно для этой цели он должен обладать в необходимом объеме правомочиями и по владению, и по пользованию, и по распоряжению закрепленным за ним государственным имуществом. Без этих правомочий он не может выполнить возложенной на него части единого народнохозяйственного плана» [209 - А. В. Венедиктов, Право государственной собственности, – Вопросы советского гражданского права, 1945, стр. 106.]. Плановое использование имущества, переданного хозоргану в оперативно-хозяйственное управление, осуществляется в процессе расширенного социалистического воспроизводства, результатом которого является создание и воссоздание государственной социалистической собственности. Следовательно, юридическим основанием возникновения права государственной социалистической собственности, в котором выражается главный источник ее образования, является осуществляемое хозорганами правомочие по производительному использованию переданного им в оперативно-хозяйственное управление имущества, на основании и в целях выполнения народнохозяйственного плана.
   Главным источником образования кооперативно-колхозной социалистической собственности является производственная деятельность кооперативно-колхозных объединений. Обобществленные средства производства этих объединений принадлежат на праве собственности им самим, они сами осуществляют все правомочия собственника, в том числе и право пользования. Последнее правомочие принадлежит им также и в отношении земельных массивов, переданных колхозам на праве бессрочного пользования, т. е. навечно. Эксплуатация общественных средств производства в кооперативно-колхозных объединениях осуществляется при помощи труда их членов, прилагаемого в процессе расширенного воспроизводства, который протекает в соответствии с планом и в результате которого создается и воссоздается колхозно-кооперативная социалистическая собственность. Юридическим основанием возникновения права колхозно-кооперативной социалистической собственности, в котором выражается главный источник ее образования, является осуществляемое колхозно-кооперативными объединениями как собственниками или пользователями средств производства правомочие по их производительному использованию на основе и в соответствии с планом.
   Личная собственность граждан на их трудовые доходы и сбережения является производной от социалистической собственности, в процессе производственной эксплуатации которой они прилагают свой труд. Единственным источником образования личной собственности граждан может быть только расширенное социалистическое воспроизводство и извлекаемый из него социалистический общественный доход, на известную долю которого могут притязать советские граждане в соответствии с количеством и качеством труда, приложенного ими в социалистической системе хозяйства как субъектами трудовых правоотношений, возникших либо на основе трудового договора с государственными организациями, либо на основе членства в кооперативно-колхозных объединениях. Таким образом, для возникновения права личной собственности граждан существенными являются: расширенное социалистическое воспроизводство как источник образования социалистической собственности вообще, в том числе и производной от нее личной собственности граждан; трудовые правоотношения граждан с государственными организациями или кооперативно-колхозными объединениями как юридическое основание их правомочия на получение известной части общественного дохода; количество и качество действительно затраченного ими труда как фактическое основание для определения действительной величины причитающейся им доли общественного дохода. Сообразно с этим юридическое основание возникновения права личной собственности граждан, в котором выражается главный источник ее образования, следует определять как осуществляемый гражданами на основе трудовых правоотношений в процессе социалистического воспроизводства труд, в соответствии с количеством и качеством которого им выделяется определенная доля социалистического общественного дохода.
   Источником образования собственности мелких частных хозяйств единоличных крестьян и кустарей является их личная трудовая деятельность. Обладая некоторыми средствами производства на праве собственности, единоличные крестьяне и кустари имеют в отношении этих средств производства все правомочия собственника. Поскольку, однако, им запрещается эксплуатация чужого труда, и они могут использовать принадлежащие им средства производства только при помощи своего собственного труда, то и по фактическим и по юридическим основаниям единоличные крестьяне и кустари должны быть признаны собственниками всего создаваемого ими продукта. Следовательно, юридическим основанием возникновения права собственности мелких частных хозяйств единоличных крестьян и кустарей, в котором выражается главный источник ее образования, является осуществляемое единоличными крестьянами и кустарями правомочие по использованию принадлежащих им средств производства путем приложения к ним их личного труда, с исключением эксплуатации чужого труда.
   Все эти основания возникновения права собственности относятся к числу первоначальных способов его приобретения. Им свойственно поэтому то, что вообще свойственно первоначальным способам приобретения права собственности: объем правомочий собственника во всех этих случаях не носит на себе следов преемственности и определяется общими нормами законодательства о праве собственности. Но они тем не менее являются различными основаниями, порождающими различные правовые последствия: объем и характер правомочий собственника во всех этих случаях определяется по-разному и зависит от вида права собственности, который возникает из соответствующего основания. Наконец, эти основания существенным образом отличаются от всех других как первоначальных, так и производных способов приобретения права собственности, ибо они выражают создание новых, а не простое перемещение уже существующих предметов. Именно поэтому они не только могут быть выделены в самостоятельный вид, но и должны быть поставлены на первое место среди других оснований и способов возникновения и приобретения права собственности.

4

   Система оснований возникновения гражданских обязательственных отношений разработана в известном труде проф. Агаркова «Обязательство по советскому гражданскому праву». В соответствии с правильно поставленной и четко сформулированной задачей их научной систематизации [210 - См. М. М. Агарков, Обязательство по советскому государственному праву, стр. 85, 86.], проф. Агарков делает первую в науке советского гражданского права попытку ее разрешения, расположив различные виды обязательств и их различные основания по следующей схеме:
   1. Обязательства, непосредственно направленные на выполнение плана народного хозяйства и на удовлетворение материальных и культурных потребностей граждан, возникают всегда из действий, которые совершаются со специальным намерением создать такие обязательства [211 - Там же, стр. 169.]. К действиям этого рода относятся акты государственного управления (административные акты) и гражданско-правовые акты (сделки) [212 - См. там же, стр. 115–138.].
   2. Обязательства, непосредственно направленные на охрану социалистической и личной собственности, возникают не из юридических актов… Эти обязательства имеют целью устранить определенные последствия для имущества советского государства и других кооперативных и общественных организаций, а также для имущества граждан [213 - Там же, стр. 169, 170.]. К фактическим составам, из которых могут возникнуть обязательства этого рода, относятся: противоправное причинение вреда; правомерное причинение вреда, когда его возмещение целесообразно возложить на причинителя; неосновательное обогащение; исполнение обязательства одним из солидарно обязанных должников, дающее право на регрессное требование к другим должникам в соответствующей доле [214 - См. там же, стр. 170.].
   3. Обязательства, непосредственно направленные на социалистическое распределение, т. е. на осуществление принципа «от каждого по его способностям, каждому по его труду», возникают либо из сделок, либо в результате использования общеполезного труда гражданина в интересах социалистического общества, либо в случаях, когда доля общественного дохода, полученная гражданином в качестве его трудового дохода, в силу закона предназначена не только для него лично (алиментное обязательство) [215 - Там же.]. Сюда относятся также обязательства, возникающие в связи с оплатой труда авторов и изобретателей [216 - См. там же, стр. 162, 163.].
   Достоинство этой схемы состоит в том, что систематизация оснований возникновения обязательств увязывается в ней с целями, ради достижения которых соответствующие обязательства устанавливаются. Благодаря этому становится возможным объяснить различные признаваемые законом способы установления обязательств материальными потребностями социалистического общества, которыми они порождаются и в целях удовлетворения которых они возникают. Указания на соответствующие потребности содержатся в самой схеме: первая группа обязательств опосредствует отношения, которые возникают из потребностей, связанных с выполнением народнохозяйственного плана, а также с удовлетворением материальных и культурных нужд граждан; вторая группа обязательств обусловлена потребностями, связанными с охраной социалистической и личной собственности; при помощи обязательств третьей группы оформляются отношения по распределению социалистического общественного дохода.
   На первый взгляд может показаться, что одним из недостатков этой схемы является отсутствие в ней указания на конкретную сферу хозяйственной деятельности социалистических организаций – сферу производства или сферу обращения, потребности которой непосредственно предопределяют необходимость установления обязательств различного рода. Однако при помощи такого чисто экономического критерия невозможно построить правильной системы оснований возникновения обязательств потому, что обязательственные отношения обслуживают различные сферы хозяйственно-экономической деятельности – не только сферу распределения и обмена, но и самое производство. Это относится и к таким договорам, как договор подряда, который непосредственно связан с производственной деятельностью, но это относится и к договору имущественного найма, в результате которого может быть получено оборудование для временного производственного использования, и даже к договору купли-продажи, который может быть заключен как для удовлетворения потребностей продавца, связанных со сферой обращения, так и для удовлетворения потребностей покупателя, связанных со сферой производства.
   Следовательно, обязательства, основания возникновения которых включены в первый раздел рассматриваемой схемы, обслуживают потребности, связанные как со сферой производства, так и со сферой обращения. Именно поэтому было бы целесообразнее вслед за этим разделом поместить третий раздел схемы (основания возникновения обязательств, непосредственно направленных на распределение социалистического общественного дохода), поскольку распределение, являясь предпосылкой обмена, наиболее тесным образом связано с собственно производством. Целесообразность такого перемещения оправдывается также и тем, что обязательства второго раздела направлены не только на охрану прав, перечисленных проф. Агарковым, но и на охрану прав, возникающих в связи с распределением социалистического общественного дохода.
   Что же касается второго раздела схемы проф. Агаркова, то из включенных в него оснований возникают обязательства, направленные как на охрану социалистической и личной собственности, так и на охрану личных неимущественных прав, а также прав, возникающих из обязательственных отношений. К числу обязательств первого рода относятся, в частности, обязательства, возникающие вследствие причинения вреда здоровью и жизни личности. К числу обязательств второго рода относится, между прочим, и упоминаемое проф. Агарковым обязательство, возникающее вследствие предоставления одному из солидарно-обязанных должников, выполнившему перед кредитором обязательство в полном объеме, права на регрессное требование к другим должникам в соответствующей доле, поскольку, обеспечивая интересы должника, выполнившего обязанность в полном объеме, оно в то же время укрепляет обязательственное отношение в целом. Поэтому было бы целесообразно, переместив второй раздел рассматриваемой схемы на третье место, объединить в нем основания возникновения обязательств, направленных не только на охрану социалистической и личной собственности, но и на охрану и закрепление гражданских прав вообще.
   В качестве одного из элементов оснований возникновения обязательственных отношений обычно выступает право собственности. Право собственности заимодавца является необходимой предпосылкой для установления обязательственных отношений, возникающих из договора займа; наймодатель также должен быть собственником имущества, сдаваемого им в наем; из предпосылки наличия права собственности на стороне продавца исходят также при заключении договора купли-продажи и т. д. В свою очередь, обязательственные отношения могут выступать в качестве оснований возникновения права собственности. Право собственности может быть приобретено по договору купли-продажи, мены и дарения. Право собственности возникает также у заемщика в результате заключения договора займа.
   Таким образом, являясь предпосылкой возникновения обязательственных отношений, право собственности в свою очередь может выступить в качестве следствия установления обязательств. Однако взаимная зависимость между правом собственности и обязательственными правами не должна скрывать от нас определяющей роли права собственности внутри этой зависимости, а это обстоятельство должно иметь решающее значение для построения общей системы основных институтов гражданского права.
   Как известно, в теории все еще продолжает оставаться спорным вопрос о том, какие отношения составляют предмет регулирования вещного и обязательственного права как центральных гражданско-правовых институтов. Серьезные разногласия существуют, в частности, по поводу возможности включения в разряд вещных прав права застройки и залогового права.
   Обращаясь к этому вопросу, мы должны исходить из тех принципов, на которых основывается научная систематизация вообще. Всякая научная систематизация лишь в том случае является правильной, если она отвечает задачам, выдвигаемым в связи с ее осуществлением, и если при этом в качестве fundamentum divisionis будет избран такой признак, который, характеризуя систематизируемые явления с сущностной стороны, оказывается решающим как в теоретическом, так и в практическом отношении.
   Основная задача систематизации норм гражданского права состоит в такой их группировке, которая позволила бы установить общие положения для соответствующих разделов, представленных в виде единого целого, соответственно той отрасли общественных отношений, которая ими регулируется [217 - Подробнее об этом см. в цитированной выше работе проф. С. И. Аскназия, стр. 98.]. Какой же существенный признак отношений гражданского права может обеспечить разрешение этой задачи?
   Казалось бы, наиболее удачным является экономический признак, сообразно с которым к предмету вещно-правового регулирования должны быть отнесены правоотношения, связанные со сферой производства, а к предмету обязательственно-правового регулирования – правоотношения, связанные со сферой обращения. Однако последовательное использование этого признака привело бы к практически ошибочным выводам, ибо со сферой производства связаны не только отношения собственности, но и отношения, возникающие из договора подряда, страхования и некоторые другие обязательственные отношения.
   Не приводит к должным результатам и юридический признак, соответственно которому к предмету вещно-правового регулирования должны быть отнесены лишь такие правоотношения, которые содержат в себе вещно-правовые элементы, поскольку в этом случае такие обязательственные отношения, как отношения, возникающие из договора ссуды, имущественного найма или комиссии, должны были бы оказаться в разряде вещных правоотношений.
   Можно было бы, наконец, воспользоваться комбинированным экономически-юридическим критерием, отнеся к предмету регулирования вещного права только такие отношения, которые, будучи связанными со сферой производства, содержат в себе вещно-правовые элементы. Но в этом случае некоторые обязательственные отношения (например, отношения, возникающие из договора имущественного найма), которым присущи оба эти признака, пришлось бы отнести к разряду вещных правоотношений.
   Но если ни один из этих признаков не обеспечивает правильного разрешения задачи систематизации основных институтов гражданского права, то, по всей вероятности, необходимо обратиться к анализу этих институтов по их общему значению и, установив существующую между ними функциональную зависимость, определить их место в системе гражданского права.
   Во взаимной зависимости между правом собственности и другими имущественными правами решающее значение имеет право собственности. Любые имущественные права, в том числе и права обязательственные, а также залоговое право и право застройки, как бы разнообразны по характеру правомочий и обязанностей своих субъектов они ни были, имеют в качестве своей главной предпосылки и решающего юридического основания право собственности как основное и наиболее всеобъемлющее имущественное право. С этой точки зрения было бы правильнее существующее деление основных институтов гражданского права на права вещные и обязательственные заменить их делением на право собственности и обязательственные права, отнеся к разряду последних право застройки и залоговое право, поскольку, с одной стороны, условием и предпосылкой возникновения последних также является право собственности, а с другой стороны, решающее и длящееся значение, которое имеет договор для установления этих прав, создает возможность для сохранения общих норм обязательственного права и в том случае, если в него будет включено право залога и застройки.

5

   Своеобразие оснований возникновения наследственных прав заключается в том, что они всегда выступают не как единичный юридический факт, а как сложный фактический состав. Так, наследование по закону может возникнуть в силу факта смерти наследодателя при наличии родственной близости определенной степени или пребывания на иждивении наследодателя в течение одного года до его смерти и нетрудоспособности иждивенца. Право на наследование у наследников второй и третьей очереди возникает в том случае, если к факту родственной близости определенной степени и смерти наследодателя присоединится факт отсутствия наследников предшествующих очередей или их отказ от наследства. Наследование по завещанию, при наличии законных наследников, предполагает для своего осуществления, кроме родственной близости или иждивения, факт смерти наследодателя, а также составление завещания в пользу лиц, входящих в круг законных наследников. Наконец, наследование по завещанию третьими лицами может иметь место только при отсутствии законных наследников в случае смерти наследодателя, составившего завещание в пользу третьих лиц.
   Некоторые элементы юридического основания, из которого возникают наследственные права, должны быть налицо до смерти наследодателя (родство, иждивение, завещание); другие элементы могут наступить после его смерти (смерть наследников предшествующих очередей или их отказ от наследства); между этими элементами находится факт смерти наследодателя как главный элемент юридического основания возникновения наследственных прав. Но каждый из этих элементов обладает самостоятельным предварительным юридическим действием как известная наступившая часть сложного фактического состава, являющегося основанием возникновения наследственных прав.
   Первым элементом этого состава является родственная близость определенной степени или факт иждивения в течение одного года при наличии нетрудоспособности иждивенца. Не порождая наследственных прав непосредственно, перечисленные факты приобретают известное юридическое действие сами по себе, поскольку они связывают наследодателя, лишая его возможности неограниченно свободного распоряжения своим имуществом на случай смерти. В то же время, придавая юридическое значение этим фактам, закон тем самым обеспечивает интересы как самого наследодателя, имущество которого в случае его смерти перейдет к лицам, которым, по разумному предположению закона, он сам должен был бы его предназначить, так и наследников, для которых создается возможность приобретения наследственных прав, превращающаяся в действительность в случае смерти наследодателя. Возникновение конкретных прав зависит при этом не от действий лица, в пользу которого была создана известная правовая возможность, а от внешнего события, происходящего помимо и независимо от воли этого лица. Следовательно, правовые возможности, возникающие вследствие реализации известной части фактического состава, могут быть осуществлены не только в силу волевых действий, как думают сторонники теории прообраза права, но и в силу внешних событий, если только они являются недостающими элементами частично наступившего фактического состава.
   Правовая возможность, созданная фактом родства в пользу наследников второй или третьей очереди, может быть либо погашена, если имеются наследники предшествующей очереди и если они принимают наследство, либо реализована, если наследники предшествующих очередей откажутся от наследства или если таковых вообще не существует. В данном случае правовая возможность, возникающая еще при жизни наследодателя, погашается или реализуется вследствие фактов, наступающих после его смерти. Возникновение конкретных прав зависит при этом не от действий лица, в пользу которого создается правовая возможность, а от внешних событий или даже от воли других лиц, действия которых восполняют недостающую часть фактического состава. Само собою разумеется, что так как реализация правовой возможности не всегда зависит от действий лица, в пользу которого она создается, то и ее устранение может произойти помимо его воли, вследствие ненаступления внешних событий или несовершения необходимых действий другими лицами, а следовательно, и в этом случае правовые возможности не покрываются понятием прообраза права.
   Возможность приобретения наследственных прав, имеющаяся у наследников, в пользу которых не устанавливается законная доля, может быть устранена уже при жизни наследодателя, путем составления завещания в пользу других наследников, и тогда наступление недостающей части фактического состава утрачивает для них юридический смысл постольку, поскольку погашается действие его предшествующей части. Завещание как новый юридический факт, присоединяющийся к факту родства, создает для соответствующих наследников расширенные или суженные правовые возможности, когда оно увеличивает или сокращает их законную долю. Последующая отмена завещания восстанавливает правовые возможности, вытекающие из факта родства; но если завещание не будет отменено, то последующая смерть наследодателя обусловит реализацию правовых возможностей, возникших из факта родства и расширенных или суженных завещанием.
   Отсутствие законных наследников и наличие завещания умершего наследодателя образуют юридическое основание возникновения наследственных прав у лиц, указанных в завещании. Однако факт отсутствия законных наследников, хотя он и является одним из элементов этого основания, сам по себе еще не создает какой-либо правовой возможности для конкретных третьих лиц, а имеет юридическое значение только для самого наследодателя, который освобождается теперь от связанности, установленной в пользу законных наследников. После составления завещания в пользу конкретных третьих лиц факт отсутствия законных наследников приобретает и для них действительное правовое значение, поскольку теперь они приобретают реальную правовую возможность, которая может быть либо осуществлена вследствие смерти завещателя, либо упразднена вследствие отмены завещания.
   Смерть наследодателя для первой очереди законных наследников и для наследников по завещанию является заключительным элементом юридического основания возникновения их наследственных прав. Основание возникновения наследственных прав законных наследников второй и третьей очереди имеет в качестве своего заключительного элемента смерть наследодателя только в том случае, если отсутствуют наследники предшествующих очередей; в противном же случае их наследственные права могут возникнуть только при условии отказа наследников предшествующих очередей от принятия наследства, заявленного после смерти наследодателя. Однако с наступлением смерти наследодателя всегда имеется определенное лицо, у которого наследственное право возникает немедленно, а если его нет, то наследственное имущество как выморочное поступает в доход государства. Таким образом, нельзя указать ни на один момент во времени, в течение которого наследственная масса существовала бы как совокупность никому не принадлежащих прав, т. е. как бессубъектное право. Конечно, в течение известного времени от отсутствующих наследников может не поступить заявление о принятии наследства или до истечения известного времени присутствующие наследники могут отказаться от принятия наследства, но это имеет значение для осуществления, а не для возникновения наследственных прав. Самое же наследственное право у определенных наследников возникает в момент открытия наследства, т. е. в момент смерти наследодателя. В силу их отказа от принятия наследства или в силу их отсутствия, наследственная масса может перейти к наследникам другой очереди или как выморочное имущество поступить в доход государства, но тем не менее она всегда принадлежит определенному субъекту и никогда не является имуществом бессубъектным.
   Лицо, приобретающее наследственное право, становится собственником наследственного имущества только после осуществления своего права. Но это не означает, что в промежуток времени между моментом смерти наследодателя и осуществлением наследственного права наследственная масса является res nullius, ибо, с одной стороны, факту принятия наследства придается обратная сила, а с другой стороны, хотя наследник и не становится собственником наследственной массы до осуществления своего права, он имеет такое право, которое может превратиться в право собственности. Реальное значение наследственного права состоит не в том, что его носитель вообще имеет данное право, а в том, что последнее является юридическим основанием для возникновения нового права – права собственности. Иначе говоря, наследственное право имеет значение для его обладателя не столько как право, сколько как юридический факт. Именно потому, что наследственное право настолько приближается к праву собственности, которое из него возникает, наследственное правоотношение по своей конструкции оказывается аналогичным отношению собственности: активными субъектами этого правоотношения являются наследники, управомоченные на приобретение права собственности; им противостоят все третьи лица, обязанные воздерживаться от действий, препятствующих осуществлению этого права.
   Наследственные права могут явиться также юридическим основанием возникновения правовых отношений между сонаследниками, между ними и третьими лицами, кредиторами и должниками наследодателя, а также между наследниками и государственными органами, на которые возлагаются обязанности по охране наследства, обеспечению наследственных прав и т. д. Поскольку значение наследственных прав состоит не столько в том, что они сами являются правами, сколько в том, что они открывают возможность для приобретения новых прав и, прежде всего, права собственности, то и для понимания их сущности они должны быть изучены не только сами по себе и не только с точки зрения оснований их возникновения, но и как основания приобретения новых прав и создания новых юридических возможностей.

6

   Семейно-брачные отношения, так же как и наследственные права, возникают из сложного фактического состава: из факта регистрации брака в органах ЗАГС или других органах, выполняющих их функции, при наличии волеизъявления лиц, желающих вступить в брак, а также при наличии обстоятельств, обусловливающих возможность вступления в брак (достижение брачной дееспособности), и отсутствии обстоятельств, препятствующих вступлению в брак (родства определенной степени, другого зарегистрированного брака и т. д.). Однако, в отличие от отдельных элементов юридического основания возникновения наследственных прав, ни один из положительных элементов основания возникновения семейно-брачных отношений, при отсутствии факта регистрации брака, не порождает ни правовой связанности, ни реальных юридических возможностей. Напротив, отсутствие некоторых элементов этого основания, лишь при наличии которых возможно вступление в брак, и наличие не входящих в него обстоятельств, лишь при отсутствии которых возможно установление семейно-брачных отношений, порождает известную правовую связанность для всех третьих лиц или для лиц, на стороне которых должны наличествовать или отсутствовать данные обстоятельства. Так, наличие между данными лицами родственной близости определенной степени, которая должна отсутствовать, согласно предписанию закона, лишает их возможности вступить в брак друг с другом. Недостижение данным лицом возраста, достижение которого, согласно предписанию закона, необходимо для возникновения брачной дееспособности, не только лишает возможности данное лицо вступить в брак, но и обязывает всех других лиц воздерживаться от вступления с ним в брачные отношения.
   Среди всех элементов юридического основания возникновения семейно-брачных отношений решающее значение имеет факт регистрации брака, который после издания Указа Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 г. приобретает уже не просто формально-доказательственное, но и материально-правовое значение конститутивного элемента установления брака. До регистрации брака никакое фактическое состояние не может породить каких-либо правовых последствий, в том числе и правовой связанности, которая обычно устанавливается в случае наступления некоторых элементов юридического основания возникновения всех других гражданских прав. Если же регистрация состоялась, то последующее обнаружение обстоятельств, препятствующих вступлению в брак, или выявление факта отсутствия условий, лишь при наличии которых возможно вступление в брак, сами по себе не уничтожают брака до тех пор, пока объявление брака недействительным не сделает возможным отменить ранее произведенную регистрацию. В последнем случае особое конститутивное значение регистрации брака проявляет себя с тем большей силой, что в то время, как все другие права и правоотношения могут возникнуть только при наличии всех элементов фактического состава и прекратиться с исчезновением даже одного из них, семейно-брачные отношения, возникающие вследствие регистрации брака, при отсутствии одного из необходимых элементов его юридического основания могут быть прекращены только в том случае, если будет отменена ранее произведенная регистрация брака.
   Семейно-брачные отношения, имея фактические основания своего собственного возникновения могут в свою очередь явиться основанием возникновения новых прав и правоотношений. Так, семейно-брачные отношения между супругами, имеющие правовую силу только в том случае, если брак был зарегистрирован, являются тем фактом, который необходим для придания правового значения родственным отношениям между детьми и отцом. Только при наличии этого факта дети могут наследовать имущество отца, притязать на алиментирование с его стороны и при известных условиях быть обязанными к алиментированию отца. Только при наличии этого факта они признаются состоящими в родственных отношениях с родственниками отца, а это при известных условиях может привести к возникновению взаимных правовых отношений между ними.
   Значение юридического факта могут иметь не только существующие, но и прекращающиеся или даже прекратившиеся семейно-брачные отношения. Так, несмотря на расторжение брака, при известных условиях на одного из супругов может быть возложена обязанность по алиментированию другого супруга в течение определенного времени. Ранее существовавший брак, несмотря на его последующее расторжение, является основанием для придания правового значения родственным отношениям между детьми, родившимися в этом браке, и детьми отца, родившимися во втором зарегистрированном браке.
   Таким образом, семейно-брачные отношения как отношения правовые могут рассматриваться и сами по себе, и как правовые последствия, имеющие свою причину, и как причина, обусловливающая наступление новых правовых последствий. Но они отнюдь не составляют исключения в этом смысле, а, напротив, подтверждают собою общее правило, которое может и должно быть распространено на категорию правовых отношений вообще.
   Всякое правовое отношение лишь в том случае может быть познано в полном объеме, если оно будет изучено не только с точки зрения заключенных в нем прав и обязанностей и не только с точки зрения оснований, из которых оно возникает, но и с точки зрения того значения, которое оно приобретает как юридический факт, служащий основанием возникновения новых прав, причиной наступления новых правовых последствий.

Ответственность по советскому гражданскому праву

Введение

   Исторические решения XIX съезда партии наметили величественную созидательную программу, выполнение которой явится крупным шагом на пути движения нашей страны от социализма к коммунизму. В решениях съезда значительное внимание уделено задаче дальнейшего укрепления государственной дисциплины, задаче обеспечения точного и неуклонного соблюдения советских законов всеми организациями и гражданами. В числе почетных и ответственных обязанностей, возлагаемых на членов партии принятым на съезде Уставом КПСС, содержится также обязанность строгого соблюдения государственной дисциплины. [218 - См.: Устав Коммунистической партии Советского Союза, Госполитиздат, 1953, стр. 5.] Все советские люди воспринимают это требование Устава партии в качестве обязательного.
   Первейшая обязанность каждого работника советского государственного аппарата, социалистических хозяйственных и иных общественных организаций, на каком бы посту он ни находился и какую бы работу он ни выполнял, заключается в неуклонном соблюдении интересов нашей Родины, в активной и неустанной борьбе за выполнение партийных и правительственных решений.
   Среди многообразных способов и средств, используемых Коммунистической партией и Советским государством для обеспечения выполнения этой обязанности, определенное место отводится мерам правовой ответственности, применяемым к нарушителям советских законов. Разумеется, юридические санкции, обладающие принудительным характером, не могут играть у нас решающей роли, особенно в современных условиях возросшей сознательности советских людей, строящих новое, коммунистическое общество. Однако в качестве вспомогательного средства в общей системе мероприятий, проводимых партией и правительством на современном этапе, эти санкции не только не утратили практической значимости, но и приобрели целый ряд новых, свойственных лишь социалистическому обществу форм их осуществления. Ввиду этого проблема ответственности продолжает оставаться одной из актуальнейших проблем советской правовой науки. Задача состоит лишь в том, чтобы в процессе ее исследования не повторялись отмеченные в партийной печати ошибки и извращения, вследствие которых на первый план выдвигались лишенные серьезного практического смысла, а подчас и просто надуманные вопросы и их решения. Изучение проблемы ответственности, как, впрочем, и всякой иной правовой проблемы, должно быть максимально приближено к задачам коммунистического строительства в СССР и находиться в полном соответствии с запросами повседневной практики судебных и иных государственных органов.
   Обычно в литературе советского гражданского права ставится и освещается вопрос не о гражданско-правовой ответственности в целом, а о ее отдельных видах – ответственности договорной или внедоговорной. [219 - Исключение в этом отношении составляют такие работы, как, например, монография И. Б. Новицкого и Л. А. Лунца «Общее учение об обязательстве» (1950), а также учебники по советскому гражданскому праву для юридических вузов (ч. 1, 1950), под редакцией Д. М. Генкина, и для юридических школ (1951), под редакцией С. Н. Братуся, в которых содержится постановка и освещение для советского гражданского права в целом, а не только для отдельных видов гражданско-правовой ответственности, большого числа связанных с ними вопросов.] Между тем, помимо различий названные виды гражданско-правовой ответственности обладают целым рядом общих черт, имеющих принципиальное научно-теоретическое и практическое значение. К их числу, в первую очередь, относятся принципы, на которых зиждется ответственность по советскому гражданскому праву и в соответствии с которыми меры гражданско-правовой ответственности применяются на практике. Далее, несмотря на некоторые особенности, известные ее отдельным видам, общими являются и условия возникновения гражданско-правовой ответственности. Наконец, то же самое следует сказать и об объеме ответственности, которой подвергается нарушитель договорного обязательства или причинитель внедоговорного вреда.
   Уже самый перечень указанных моментов не оставляет никаких сомнений в том, что они могут и должны явиться предметом самостоятельного обобщенного исследования. Но прежде чем эта задача будет разрешена, необходимо определить самое понятие гражданско-правовой ответственности.
   Постановка в самом начале вопроса о понятии гражданско-правовой ответственности ни в какой мере не свидетельствует об априорности такого понятия.
   Маркс, отвечая на упреки в априоризме, раздававшиеся со стороны буржуазных «критиков» его гениального труда, писал в предисловии ко второму изданию первого тома «Капитала»: «Конечно, способ изложения не может с формальной стороны не отличаться от способа исследования. Исследование должно детально освоиться с материалом, проанализировать различные формы его развития, проследить их внутреннюю связь. Лишь после того как эта работа закончена, может быть надлежащим образом изображено действительное движение. Раз это удалось и жизнь материала получила идеальное отражение, то на первый взгляд может показаться, что перед нами априорная конструкция». [220 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 19.] Но это только на первый взгляд. Подлинное научное исследование, как указывал Маркс во введении к «К критике политической экономии», лишь начинается с изучения выступающих на поверхности явлений для того, чтобы вскрыть их сущность, их основной закон и затем возвратиться к многообразию внешних фактов «уже не как к хаотическому представлению о целом, а как к богатой совокупности, с многочисленными определениями и отношениями». [221 - Там же, т. XII, ч. I, стр. 190.] Научное исследование включает в себя, таким образом, два этапа: от явления к сущности и от познанной сущности к обоснованию и объяснению явления. В изложении же результатов исследования отражение может получить только второй этап, поскольку оно начинается непосредственно с определения общего закона, присущего данному делению. Начальные строки «Капитала», в которых Маркс говорит о товаре как о «клеточке» капиталистического общества, как о его «элементарной форме», и отражают конечный пункт первого этапа исследования, самую сущность капитализма, вскрытую Марксом. Последующие главы «Капитала» отражают второй этап исследования – объяснение многообразия форм проявления капитализма на основе общего присущего ему закона.
   Метод исследования и метод изложения, примененные Марксом в «Капитале», выходят по своему значению далеко за пределы того конкретного предмета, который изучал Маркс. «Если Маркс не оставил “Логики” (с большой буквы), то он оставил “Логику Капитала”, и это следовало бы сугубо использовать по данному вопросу», [222 - В. И. Ленин. Философские тетради. 1947, стр. 215.] – писал Ленин, имея в виду необходимость применения этого метода в любой отрасли знаний.
   Использование логики «Капитала» в научном исследовании правовых институтов предполагает прежде всего нахождение их сущности на основе изучения многообразных отношений и связей, к которым они применяются и в которых проявляется их регулятивное действие. Познанная сущность правового института предопределяет и соответствующее разрешение связанных с ним конкретных вопросов. [223 - В советской юридической литературе вопрос о применении марксова пути исследования и способа изложения наиболее полное освещение получил в работе: С. И. Аскназий. Общие вопросы методологии гражданского права. Ученые записки ЛГУ, серия юридических наук, вып. 1, 1948. См.: также. А. А. Пионтковский. К методологии изучения действующего права. Ученые записки ВИЮНа, вып. VI, 1947.] Сообразно с этим строится и система настоящей работы. Мы начинаем с понятия ответственности по советскому гражданскому праву и характеристики ее основных принципов (гл. 1), чтобы вслед за этим перейти к анализу конкретных вопросов – субъекта и условий возникновения гражданско-правовой ответственности (гл. 2–5), а также ее объема (гл. 6). Но это, конечно, не означает, что с того же общего понятия был начат и самый процесс исследования. Такое понятие было бы априорным, не отражающим сущности изучаемого явления, а основанные на нем выводы были бы нежизненными, оторванными от практики коммунистического строительства и практических задач, стоящих в связи с этим перед советским гражданским правом. Общее понятие ответственности по советскому гражданскому праву может явиться лишь итоговым результатом исследования, охватывающего как анализ конкретных правовых норм и их применения в практике судебных и арбитражных органов, так и выводы, к которым пришли советские юристы в изучении проблемы ответственности вообще, гражданско-правовой ответственности в особенности. Поэтому и формулируемые нами решения по отдельным конкретным вопросам представляют собой не только выводы из предлагаемого понятия гражданско-правовой ответственности, но и метод проверки правильности и практической пригодности самого этого понятия.

Глава I
Понятие и принципы ответственности по советскому гражданскому праву

§ 1. Понятие ответственности по советскому гражданскому праву

1

   Нормы о гражданско-правовой ответственности, как и советское право вообще, относятся к области социалистической надстройки. Они должны поэтому обладать всеми качествами или свойствами, присущими надстройке.
   Марксизм учит, что надстройка всегда соответствует определенному экономическому базису и является продуктом эпохи, в продолжение которой данный базис существует и действует. Из соответствия надстройки базису, из того, что надстройка есть продукт данной исторической эпохи – эпохи возникновения и существования данного базиса, следует, что всякая надстройка обладает своим особым содержанием, отличающим ее от надстройки любого другого общественного строя. Особое качество социалистической надстройки, отличающее ее от всех ранее существовавших надстроек над экономическим базисом, обусловлено тем, что она возникла в результате победы пролетарской революции, свергнувшей эксплуататорские классы, утвердившей у власти рабочий класс, обеспечившей ликвидацию частной собственности и эксплуатации, построение нового социалистического общества.
   Задача состоит, следовательно, в том, чтобы в результате изучения ответственности по советскому гражданскому праву выявить ее социалистическое содержание как категории, относящейся к области социалистической надстройки, определяемой социалистическим экономическим базисом и потому качественно противоположной ответственности в буржуазном гражданском праве.
   Возникнув на основе данного экономического базиса, надстройка не остается пассивной, а, наоборот, становится величайшей активной силой, способствующей оформлению и укреплению своего базиса, ликвидации старых классов и старых экономических укладов. Активная роль надстройки распространяется при этом не только на базис, но и на производство. Однако непосредственно с производственной деятельностью людей надстройка не связана, а воздействует на производительные силы общества лишь косвенно, через посредство экономики, через посредство базиса. Особый характер активной роли социалистической надстройки, в отличие от активной роли всех ранее существовавших надстроек над экономическим базисом, обусловлен тем, что здесь у власти стоит рабочий класс, являющийся прогрессивным на всех исторических этапах и потому всегда выступающий в качестве знаменосца дальнейшего общественного развития, используя объективные экономические законы для построения социализма и обеспечения постепенного перехода от социализма к коммунизму.
   Задача состоит, следовательно, в том, чтобы в результате изучения ответственности по советскому гражданскому праву выявить ее активно-творческую роль как одного из орудий, используемых Коммунистической партией и Советским государством в деле сознательного применения объективных экономических законов, действующих при социализме, в деле обеспечения построения коммунистического общества в нашей стране.
   Однако этим исследование рассматриваемого явления не исчерпывается. Нормы о гражданско-правовой ответственности относятся к области социалистической надстройки. Но они являются лишь одним из ее элементов, а потому, наряду с общими свойствами, характерными для нашей надстройки, они должны обладать и своими, только им присущими качествами, именно как нормы об ответственности. С другой стороны, ответственность по гражданскому праву обладает рядом черт, общих для ответственности по советскому праву в целом. Но у нее имеются и свои специфические черты именно как у гражданско-правовой ответственности. И. В. Сталин, отметив некоторые общие для всех общественных явлений моменты, указывает, что «у общественных явлений, кроме этого общего, имеются свои специфические особенности, которые отличают их друг от друга и которые более всего важны для науки». [224 - И. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания. Госполитиздат, 1950, стр. 30.]
   Задача состоит, следовательно, в том, чтобы в результате изучения ответственности по советскому гражданскому праву выявить присущие ей специфические особенности, которыми она отличается от других, смежных явлений и благодаря которым она выполняет свою, особую роль в общей системе орудий и средств механизма советского государства и социалистического права.
   Таковы методологические требования, которым должно соответствовать теоретическое определение понятия ответственности по советскому гражданскому праву. В соответствии с ними необходимо выявить конкретные признаки, подлежащие включению в это определение.

2

   Гражданско-правовая ответственность есть прежде всего санкция за правонарушение, последствие, установленное в законе на случай его совершения. Эта санкция выражается в применении мер принуждения к правонарушителю. «Право, – говорил Ленин, – …ничто без аппарата, способного принуждать к соблюдению норм права» [225 - В. И. Ленин. Соч., т. 25, стр. 442.]. Ответственность и есть мера принуждения к соблюдению норм права, применяемая органами государства к правонарушителю. Поэтому элемент принуждения является неотъемлемым свойством гражданско-правовой ответственности.
   Принуждение, характеризующее ответственность по советскому праву, принципиально отлично от принуждения, выраженного в ответственности по праву эксплуататорских государств, ибо хотя социалистическое государство, как и всякое государство, является машиной подавления, само подавление в эпоху диктатуры пролетариата осуществляется огромным большинством населения против его ничтожного меньшинства – остатков свергнутых эксплуататорских классов. В современных же условиях, когда вследствие ликвидации эксплуатации и эксплуататорских классов у Советского государства отпала, отмерла функция военного подавления внутри страны, меры принуждения, практически встречающиеся сравнительно редко, применяются всем советским народом в лице государства по отношению к тем, кто расхищает социалистическую собственность, нарушает дисциплину труда, не выполняет своих правовых обязанностей. Поэтому меры правовой ответственности в СССР, будучи принудительными по своей природе, обладают огромной воспитательной и убеждающей силой, выражая волю всего советского народа и встречая прямую поддержку с его стороны.
   Вместе с тем особенность гражданско-правовой ответственности состоит в том, что и после совершения правонарушения его последствия могут быть устранены добровольно самим правонарушителем, без вмешательства судебных или иных государственных органов, в силу одной лишь возможности принуждения и на основе осознания правонарушителем характера совершенных им действий и их отрицательного значения для социалистического общества.
   Указанной особенности мер гражданско-правовой ответственности в советском законодательстве придается настолько серьезное значение, что в ряде случаев по прямому предписанию закона попытка урегулирования спорных вопросов путем переговоров между самими спорящими сторонами обязательно должна предшествовать обращению к судебно-арбитражным органам. Таков, например, претензионный порядок, установленный для споров с транспортными предприятиями, а также менее жесткий, но все же снабженный достаточно серьезными санкциями (вплоть до утраты права на иск или перечисления части причитающихся истцу штрафов в доход бюджета) порядок предъявления претензий в спорах между хозорганами о качестве поставляемой продукции. Для споров, подведомственных арбитражу, предварительное предъявление претензии непосредственно к ответчику является, как известно, обязательным во всех случаях, независимо от характера спора.
   Особенность гражданско-правовой ответственности, с точки зрения роли, которую здесь играет принуждение, состоит также в том, что, как это имеет место в договорных отношениях, сам контрагент может применить установленную в законе или договоре санкцию к правонарушителю, не прибегая вообще к помощи судебных или иных государственных органов. Таково, например, право Госбанка СССР на реализацию залога в случае непогашения госорганом своей задолженности, право железной дороги реализовать невостребованный груз и погасить за счет вырученной суммы свои претензии или право оставления задатка за лицом, его получившим, в случае неисполнения договора задаткодателем (ст. 143 ГК). Перед нами, безусловно, санкция за правонарушение, примененная на основе закона, но эта санкция обеспечивается лишь возможностью принуждения, а не самим государственным принуждением.
   Практическая значимость отмеченных моментов, характерных для ответственности по советскому гражданскому праву, проявляется не только в том, что они способствуют сокращению числа споров, поступающих на рассмотрение суда или арбитража, а в первую очередь, в хозяйственно-экономическом эффекте, который благодаря этому достигается. Общеизвестно, например, что имущественная ответственность одного государственного хозоргана перед другим не влечет за собой ни сокращения, ни увеличения единого фонда государственной социалистической собственности, поскольку сами они собственниками вверенного им имущества не являются. Перемещением определенной части оборотных средств от одного хозоргана к другому в порядке гражданско-правовых санкций преследуется цель оказания имущественного воздействия на то звено, вследствие отставания которого нарушаются общие условия нормального развития социалистического народного хозяйства. Перемещенные средства будут использованы для выполнения плана предприятием, понесшим убытки в результате правонарушения. Что же касается правонарушителя, то он будет обязан выполнить установленное для него плановое задание при сокращенном объеме оборотных средств путем изыскания скрытых производственных резервов, путем устранения недостатков в своем производстве и его дальнейшего совершенствования. В этом и выражается прямая связь гражданско-правовой ответственности государственных хозорганов с хозрасчетным методом применения и использования закона стоимости в его подчинении закону планомерного развития социалистического народного хозяйства и основному экономическому закону социализма. Но, само собой разумеется, устранить имеющиеся в его работе недостатки хозорган может с большей эффективностью, если он сам обнаружит их причины и примет меры к немедленной ликвидации последних. Этому в значительной мере способствуют рекламации и претензии его контрагентов, в сжатые сроки сигнализирующие о выявленных ими дефектах и под угрозой обращения к судебно-арбитражным органам требующие их устранения. Сама же возможность применения рекламационно-претензионного порядка обусловлена указанной особенностью мер гражданско-правовой ответственности.

3

   Меры правовой ответственности опираются на государственное принуждение. Однако не всякая принудительная мера, применяемая органами советского государства, может быть отнесена к разряду мер ответственности. Это относится, в частности, и к некоторым принудительным мерам, применяемым на основе норм советского гражданского права. Например, несмотря на добросовестность лица, которое приобрело имущество от несобственника, последнее подлежит изъятию в принудительном порядке во всех случаях, если оно составляет государственную собственность, а если оно принадлежит гражданину или кооперативно-колхозной организации, – в случаях выбытия вещи из обладания собственника помимо его воли (ст. 60 ГК). И все же принудительное изъятие вещи у добросовестного приобретателя не есть ответственность, ибо к области ответственности относятся не всякие, а лишь такие меры государственного принуждения, которые основаны на осуждении поведения правонарушителя, в то время как поведение добросовестного приобретателя, именно потому, что он добросовестен, не заслуживает осуждения.
   Итак, общественное осуждение поведения правонарушителя – таков второй элемент, характеризующий содержание ответственности по советскому праву.
   Ленин с необычайной ясностью подчеркнул значение этого момента еще в 1918 г., в связи с борьбой Советского государства за проведение хлебной монополии. «Мы, – говорил Ленин, – вовсе не виним того голодного измученного человека, который в одиночку едет за хлебом и достает его какими угодно средствами… Нельзя винить тех, кто по бессознательности бросает все, закрывает глаза на все, чтобы выручить себя какими угодно средствами достать хлеба, но можно винить тех, кто является партийным человеком и, проповедуя хлебную монополию, недостаточно поддерживает сознательность и сплоченность действий». [226 - В. И. Ленин. Соч., т. 27, стр. 447.] Это указание Ленина, сделанное им по конкретному поводу, имеет общее значение для всех отраслей советского права. Общественное осуждение поведения правонарушителя, выраженное в мерах правовой ответственности, является основой применения этих мер.
   Четкое разграничение мер правовой ответственности и других мер государственного принуждения практически важно как в силу различия предусмотренных законом условий их применения, так и вследствие моментов, которыми они по существу отличаются друг от друга. При оценке же результатов хозяйственной деятельности социалистических хозорганов последнее обстоятельство должно привлечь к себе особенно пристальное внимание.
   Основным показателем успешной работы социалистических хозорганов является выполнение заданий народнохозяйственных планов по объему и качеству выпускаемой продукции при одновременном снижении себестоимости, приводящее к повышению их рентабельности. Но в условиях социалистической экономики рентабельность сама по себе не может составлять цели развития производства, стоящего на службе максимального удовлетворения постоянно возрастающих материальных и культурных потребностей всего общества. Удовлетворение общественных потребностей вызывает в ряде случаев необходимость в сохранении предприятий с временной и непрочной рентабельностью, компенсируемой, однако, той высшей рентабельностью, которая характерна для социалистического народного хозяйства, не знающего кризисов и безработицы и расширяющегося из года в год в соответствии с законом его планомерного развития. Вследствие этого для правильной оценки работы того или иного хозоргана недостаточно установить факт снижения его рентабельности, но необходимо также выявить причины этого явления. Поскольку же дело касается принудительных мер, надлежит установить, относятся ли они к разряду мер имущественной ответственности, действительно являющихся следствием недостатков в работе соответствующего предприятия и одним из средств борьбы с ними. Напротив, иные методы перераспределения имуществ между социалистическими организациями служат другой задаче – задаче наиболее целесообразного удовлетворения запросов различных участков социалистического народного хозяйства. Поэтому и в теоретическом исследовании мер правовой ответственности недопустимо смешение их с другими, внешне сходными, но по существу отличными явлениями.
   Общественное осуждение поведения правонарушителя, характеризующее ответственность по советскому праву, принципиально отлично от тщетных попыток господствующих классов в эксплуататорских государствах придать видимость нравственной обоснованности мерам жестокой репрессии, применяемым ими по отношению к угнетенному классу. Социалистическое право, как и социалистическая нравственность, соответствует интересам всего советского народа, служит объединению всех трудящихся вокруг рабочего класса и используется как одно из орудий построения коммунистического общества. Поэтому поведение, влекущее за собой возложение ответственности на основе норм советского права, всегда является противонравственным и вызывает моральное осуждение со стороны всего советского народа.
   Меры гражданско-правовой ответственности, также обладающие этими общими для ответственности по советскому праву свойствами и также основанные на общественном осуждении поведения правонарушителя, имеют, однако, и в этом отношении свою особенность. Гражданско-правовое законодательство включает в себя ряд норм, устанавливающих ответственность за случай, т. е., при отсутствии вины. Наиболее типичной нормой этого рода является ст. 404 ГК, устанавливающая ответственность за случайное причинение вреда источником повышенной опасности. При отсутствии вины, как явствует из приведенных ранее указаний В. И. Ленина, нет, разумеется, оснований для общественного осуждения соответствующего поведения. Но здесь, тем не менее, имеет место гражданско-правовая ответственность, основанная уже не на осуждении поведения правонарушителя, а на стимулировании его к совершению определенных действий в будущем.
   Этим правило ст. 404 ГК отличается от правил, аналогичных тем, которые установлены ст. 60 ГК для случаев изъятия вещи у добросовестного приобретателя. Изъятие вещи у добросовестного приобретателя основано не на стимулировании его к совершению определенных действий в будущем, ибо он и без того добросовестен, а на необходимости при данных конкретных условиях защитить интересы собственника, хотя бы добросовестный приобретатель и понес при этом определенный ущерб. Поэтому изъятие вещи у добросовестного приобретателя и не может квалифицироваться как ответственность. Напротив, возложение на владельца источника повышенной опасности обязанности возместить случайно причиненный им ущерб основано на стимулировании его к совершению определенных действий, а именно: к изысканию новых средств техники безопасности в целях полного исключения всякой возможности несчастных случаев. Возложение такой обязанности является, следовательно, мерой гражданско-правовой ответственности, в противоположность гражданскому праву капиталистических стран, в котором нормы об ответственности промышленных предприятий, железных дорог и т. д. за случай явились отражением борьбы между антагонистическими классами и между различными прослойками внутри господствующего класса, менее всего преследуя при этом цель охраны интересов личности. В советском социалистическом гражданском праве нормы об ответственности владельцев источников повышенной опасности за случай явились целенаправленной мерой нашего государства, используемой как для охраны интересов личности, так и для стимулирования в тех же интересах дальнейшего развития техники безопасности в нашей стране. Сознательное и целенаправленное использование таких мер возможно только в социалистическом обществе, так как только при социализме утверждается та бесспорная истина, что «…из всех ценных капиталов, имеющихся в мире, самым ценным и самым решающим капиталом являются люди, кадры». [227 - И. Сталин. Вопросы ленинизма. изд. 11-е, 1940, стр. 491.]

4

   Помимо перечисленных признаков меры правовой ответственности характеризуются еще и тем, что они всегда выражаются в определенных отрицательных последствиях для правонарушителя. Не всегда такие последствия заключены в одном лишь факте применения мер государственного принуждения. Так, при административном выселении лица, самоуправно занявшего пустующую площадь, или в процессе осуществления участниками общей собственности в судебном порядке их права на преимущественную покупку доли, отчужденной без их согласия третьему лицу, или в случаях заключения социалистическими организациями договора на условиях, предписанных арбитражем, если сами они не смогли выработать согласованных условий, – имеет место принуждение, основанное на постановлении прокурора, решении суда или арбитража. Принуждение здесь может сочетаться с общественным осуждением поведения правонарушителя. Совершенно очевидно, например, что заслуживает осуждения поведение участника общей собственности, отчудившего свою долю третьему лицу в нарушение прав других собственников на ее преимущественную покупку.
   Однако едва ли хотя бы один из этих случаев сам по себе может быть квалифицирован как мера ответственности, ибо как при административном выселении, так и при принудительном осуществлении сособственником своего права на преимущественную покупку доли в общей собственности, так, наконец, и при заключении договора между социалистическими организациями на основе арбитражного решения дело ограничивается исполнением в принудительном порядке неисполненной ранее обязанности. Ответственность же, являющаяся следствием неисполнения обязанности, должна выражаться либо в замене неисполненной обязанности новой обязанностью, как это, например, имеет место при возложении на лицо, причинившее вред, обязанности по его возмещению, либо в присоединении к нарушенной обязанности новой, дополнительной обязанности, как это, например, имеет место при возложении на хозорган, нарушивший договор, обязанности исполнить договор и возместить причиненные неисполнением убытки, либо в лишении права, из которого вытекала нарушенная обязанность, как это, например, имеет место при судебном изъятии в доход государства жилого строения собственника, не выполняющего обязанности по его ремонту. В этом и состоят проистекающие для правонарушителя из факта совершенного им правонарушения отрицательные последствия, составляющие необходимый элемент всякой меры правовой ответственности.
   В то же время характерная для мер гражданско-правовой ответственности особенность заключается в том, что, вызывая отрицательные последствия в сфере правонарушителя, они обеспечивают также восстановление прежнего положения для потерпевшего. Благодаря такому характеру гражданско-правовых санкций, их применение оказывает активное воздействие на социалистические общественные отношения в двух направлениях.
   Во-первых, путем установления отрицательных последствий для правонарушителя они оказывают на участников социалистических имущественных отношений определенное воспитательное воздействие. Установление отрицательных последствий для правонарушителя не является у нас простым следствием правонарушения, результатом того простого факта, что правонарушитель должен возместить убытки, причиненные его действиями. Такой характер меры гражданско-правовой ответственности могут носить лишь в буржуазном обществе, где гражданские правоотношения являются частным делом их участников и где «администрация вынуждена поэтому ограничиваться формальной и отрицательной деятельностью там, где начинается гражданская жизнь и ее работа, власть администрации кончается». [228 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. III, стр. 12.]
   Договорные и иные отношения между организациями и гражданами в социалистическом обществе не являются их частным делом. Они устанавливаются в целях выполнения плана, в целях удовлетворения материальных и культурных потребностей граждан, и потому их нарушение ущемляет не только интересы их участников, но и интересы всего социалистического общества. Защита этих интересов предполагает применение разветвленной и многообразной системы мер, которые в то же время направлены на воспитание и перевоспитание советских людей в духе коммунизма. Этим и объясняется тот факт, что когда возмещение убытков или иные методы восстановления нарушенных отношений сами по себе не обеспечивают должного воспитательного эффекта, советский гражданский закон устанавливает особые санкции, как это, например, имеет место, когда потерпевший восстанавливается в прежнем положении, а имущество, полученное им в виде эквивалента от правонарушителя, взыскивается в доход государства (ст. 149 ГК), или когда в доход государства взыскивается все исполненное сторонами по заключенному ими противозаконному договору (ст. 147 ГК).
   Раз и навсегда порывая с «идеями» буржуазного права, которое становится в позу невмешательства там, где речь идет о разнообразных способах использования капиталистической собственности для извлечения максимальной прибыли, советский гражданский закон прямо и открыто исходит из ленинского указания о том, что мы ничего частного не признаем, что в области хозяйства для нас все является публично-правовым, а не частным. Из тех же принципиальных положений исходят и нормы о гражданско-правовой ответственности, выражающейся в наших условиях не просто в имущественных санкциях, а в мерах, которые одновременно являются средством воспитания и перевоспитания советских людей. Такая направленность мер гражданско-правовой ответственности, используемых советским государством в воспитательных задачах, позволяет включить их в общую систему средств, применяемых в целях ликвидации пережитков капитализма в сознании советских людей, в целях создания нового морального облика советского человека в период строительства коммунистического общества.
   Во-вторых, путем восстановления сторон в прежнее положение гражданско-правовые санкции обеспечивают и восстановление самих нарушенных отношений. Восстановление нарушенного состояния не является для нас простой денежной компенсацией, как это установлено нормами буржуазного гражданского права, с точки зрения которого положение считается восстановленным, как только капиталисту обеспечивается получение максимальной прибыли в ее денежной форме. Если бы ответственность в отношениях между социалистическими организациями выражалась в простом перемещении денежных средств, она была бы лишена всякого смысла для советского права. Задача заключается в том, чтобы обеспечить при помощи мер гражданско-правовой ответственности реальное выполнение плана. Поэтому, в частности, хозорган, не сделавший всего необходимого для выполнения своего плана, несмотря на неисправность его контрагента, лишается права на возмещение убытков. Но если денежная компенсация убытков не является у нас самоцелью, то по форме гражданско-правовая ответственность практически чаще всего выступает в виде денежного возмещения, а не возмещения в натуре, как того требуют некоторые нормы действующего законодательства (например, ст. 410 ГК). [229 - При этом, разумеется, речь идет о возмещении убытков, а не об исполнении самого обязательства, которое всегда должно носить реальный характер.]
   Свое объяснение этот факт получает в том, что когда правонарушение связано с предметами народного потребления, которые сохраняют у нас качество товаров и потому продаются любому покупателю, денежная компенсация приводит, по существу, к тому же результату, что и возмещение ущерба в натуре. Убытки же, связанные со средствами производства, ввиду того, что последние товарами при социализме не являются и не находятся в свободном обращении, а лишь распределяются государством среди своих предприятий, вообще, как правило, в натуре не возмещаются, а компенсируются в деньгах. Воссоздавая указанными способами условия дальнейшего нормального движения нарушенных отношений, меры гражданско-правовой ответственности тем самым способствуют достижению целей, ввиду которых эти отношения устанавливаются, целей выполнения заданий народнохозяйственного плана, удовлетворения материальных и культурных потребностей населения, охраны социалистической и производной от нее личной собственности, охраны жизни и здоровья советских граждан. Такая направленность мер гражданско-правовой ответственности, используемых советским государством для обеспечения планового развития социалистического народного хозяйства, позволяет включить их в общую систему средств, применяемых в целях дальнейшего развития производительных сил нашей страны до такого высокого уровня, когда они будут способны создавать изобилие богатств, достаточное для полного удовлетворения самых разнообразных и все возрастающих потребностей советского общества.
   Но служить обеспечению дальнейшего развития производительных сил нашего общества и целям воспитания и перевоспитания советских людей – это и значит служить делу коммунистического строительства в нашей стране. В этом состоит активная роль института ответственности по советскому гражданскому праву, осуществляемая им своеобразными, только ему присущими методами – путем установления отрицательных последствий для правонарушителя и восстановления нарушенного состояния для потерпевшего.
   Если в заключение свести воедино признаки, свойственные ответственности по советскому гражданскому праву, то ответственность должна быть охарактеризована тем, что: 1) она является санкцией за нарушение гражданских законов, обеспеченной убеждением и государственным принуждением или его возможностью; 2) в ее основе лежит общественное осуждение поведения правонарушителя и стимулирование его к определенной деятельности в интересах общества при отсутствии оснований для осуждения поведения ответственного лица; 3) она выражается в форме восстановления нарушенных отношений и в форме установления отрицательных последствий для правонарушителя в целях обеспечения условий нормального развития регулируемых советским гражданским правом социалистических общественных отношений и воспитания их участников в духе коммунизма.
   В предлагаемом определении гражданско-правовой ответственности отмечаются признаки, общие для всех видов ответственности по советскому праву. Эти признаки заключаются в том, что всякая мера ответственности в наших социалистических условиях выступает в качестве санкции за правонарушение, обеспеченной убеждением и государственным принуждением, санкции, основанной на общественном осуждении поведения правонарушителя и выражающейся в установлении определенных отрицательных последствий для него. Что же касается моментов, специфических для мер гражданско-правовой ответственности, то они сводятся к тому, что, во-первых, эти меры в ряде случаев основываются не на осуждении поведения правонарушителя, а лишь на стимулировании его к определенной деятельности в интересах общества, когда ответственность устанавливается независимо от вины. Во-вторых, если возможность принуждения стоит за любой нормой советского права, то в случаях привлечения к ответственности всегда должно иметь место реальное принуждение, в то время как применение гражданско-правовых санкций знает ряд изъятий из этого правила и иногда осуществляется не на основе прямого принуждения, а лишь благодаря его возможности, без вмешательства органов государственной власти, в силу односторонних или совместных действий участников соответствующих правоотношений. В-третьих, санкции гражданского права не исчерпываются в своем действии установлением одних лишь отрицательных последствий для правонарушителя, но и обеспечивают в процессе их применения восстановление самих нарушенных отношений.
   Перечисленные особенности мер гражданско-правовой ответственности обусловлены и предопределены характером общественных отношений, регулируемых и охраняемых при помощи норм советского гражданского права. Именно потому, что предметом регулирования советского гражданского права являются социалистические имущественные отношения, гражданско-правовые санкции оказываются способными обеспечить восстановление этих отношений в случае их нарушения, способными опираться в процессе своего действия не только на реальное, но и на возможное принуждение, стимулировать определенную общественно полезную деятельность не только при наличии, но иногда и при отсутствии вины со стороны правонарушителя. Но это и понятно. Специфика мер ответственности, применяемых на основе норм той или иной отрасли советского права, является одним из выражений характерного и специфического для нее метода правового регулирования, который, в свою очередь, предопределяется природой предмета, регулируемого данной отраслью права. Поэтому и анализ природы ответственности должен проводиться в соответствии с общими методологическими принципами, лежащими в основе исследования системы советского права в целом: от предмета как реальных общественных отношений к методу правового регулирования и от последнего как целого к формам ответственности как к его конкретному проявлению.

§ 2. Принципы гражданско-правовой ответственности в СССР

1

   В общей системе норм советского гражданского права нормы об ответственности играют вспомогательную роль; они призваны обеспечить охрану тех социалистических общественных отношений, которые регулируются такими основными институтами, как право собственности, договор и т. п. В связи с этим и характер определяющих их принципов находится в прямой зависимости от характера задач, которые, в соответствии с материальными потребностями социалистического общества, возлагаются на советское гражданское право в целом.
   Основная задача, стоящая перед советским гражданским правом, состоит в том, что при его помощи осуществляется регулирование определенного комплекса социалистических общественных отношений, главным образом имущественных отношений нашего общества. Выполнение этой задачи при помощи гражданско-правовых норм находится в полном соответствии с объективными экономическими законами, действующими при социализме.
   Социализм развивается на основе экономического закона максимального удовлетворения «постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе высшей техники». [230 - И. Сталин. Экономические проблемы социализма в СССР, Госполитиздат, 1952, стр. 40.] Этому основному экономическому закону социализма подчинен объективный закон планомерного развития народного хозяйства, в силу действия которого становится не только возможным, но и необходимым государственное планирование как одна из важнейших форм деятельности социалистического государства.
   Акты планирования и регулирования народного хозяйства, издаваемые советскими государственными органами, порождают административные правоотношения между ними и организациями, которым эти акты адресуются. Однако сферой административных отношений действие плановых актов не ограничивается. Система разделения труда между различными отраслями социалистического народного хозяйства и все более углубляющаяся и расширяющаяся специализация внутри каждой из этих отраслей обусловливают необходимость в установлении прямых хозяйственно-экономических связей между самими адресатами плановых заданий. Такого рода связи также подвергаются правовому регулированию и приобретают уже вид гражданских правоотношений, выступая в современных экономических условиях, характерных для социализма как первой, или низшей, фазы коммунизма, в эквивалентно-денежной форме.
   В отношениях между государственными социалистическими хозорганами эквивалентно-денежная форма получает применение вследствие того, что в определенной, строго ограниченной сфере экономики социалистического общества сохраняет свое действие закон стоимости, а категории стоимости, себестоимости, цены и т. п. применяются как для учета труда, затраченного на каждом предприятии в отдельности, так и для проверки результатов хозрасчетной деятельности во взаимных связях социалистических хозорганов друг с другом. Участие в имущественных отношениях колхозов по линии продажи сельскохозяйственной продукции или по линии приобретения городских изделий превращает такие отношения в товарные не только по форме, но и по содержанию, так как излишки сельскохозяйственной продукции не поступают в систему общегосударственного планирования, а принадлежат самим колхозам, которые распоряжаются ими свободно, по собственному усмотрению и передают их в собственность других лиц лишь в обмен на денежный эквивалент. Поскольку потребительские продукты, идущие на покрытие затрат рабочей силы, производятся и реализуются у нас как товары, то и отношения, в которых участвуют граждане, приобретая необходимые им предметы народного потребления, тоже являются товарными как по форме, так и по содержанию, а потому и строятся на эквивалентно-денежных началах.
   Все эти отношения и регулируются нормами гражданского права, которое, определяя права и обязанности их участников, опирается на реальность и осуществимость последних, так как характер социалистической экономики исключает возможность различных экономических потрясений и взрывов, вызывающих в условиях капитализма постоянные нарушения хозяйственных и иных общественных связей. Высокий же уровень сознательности советских людей приводит к тому, что в подавляющем большинстве они честно и добросовестно выполняют свой долг перед государством и друг перед другом. Отсюда, однако, не следует, что правонарушения вообще, в том числе и гражданские правонарушения, уже полностью ликвидированы в нашем обществе. В той же мере, в какой они существуют и совершаются, целям обеспечения гражданско-правового регулирования социалистических имущественных отношений служат меры ответственности. Естественно поэтому, что привлечение к гражданско-правовой ответственности может последовать только в результате нарушения обязанности, возложенной на данное лицо по закону или принятой им на себя в соответствии с законом. Но это означает, что в основе гражданско-правовой ответственности лежит общий для советского права принцип – принцип социалистической законности.
   Значение этого принципа вообще, в том числе и его значение для советского гражданского права, огромно. Если правовое нормирование общественных отношений вносит полную определенность в объем требований, которые их участники могут предъявлять друг к другу, способствуя тем самым обеспечению необходимых условий выполнения производственной программы социалистическими организациями или удовлетворения личных потребностей граждан, то, напротив, возможность возложения ответственности независимо от требований закона, как и освобождение от ответственности в случаях нарушения этих требований, лишают гражданский оборот необходимой устойчивости и определенности, порождая бесправие и произвол.
   Так именно и происходит в капиталистических странах, где произвол проявляется как в обходе и несоблюдении господствующим классом действующих законов, так и в издании основанных на произволе новых правовых норм. Это относится, в частности, к характеру и применению действующих в странах капитализма норм о гражданско-правовой ответственности.
   В своих общих демагогических декларативных заявлениях буржуазные юристы идут иногда настолько далеко, что предлагают вообще ликвидировать институт деликтной ответственности, заменив его системой страхования, поскольку-де в современных условиях всякая деятельность неизбежно причиняет вред, что якобы ставит причинителя вреда в такое же беззащитное положение, как и потерпевшего. В действительности, однако, речь идет здесь о том, чтобы в интересах монополистического капитала исключить применение мер ответственности к предпринимателям, обладающим крупными технически вооруженными объектами, сохраняя их действие во всех остальных случаях и придавая им на практике такое применение, благодаря которому они выражаются по-разному, в зависимости от того, о защите интересов какого класса или какой прослойки господствующего класса ставится вопрос в конкретных условиях.
   Например, по действовавшему во Франции до 1937 г. закону правление акционерной компании могло быть привлечено к ответственности за вред, причиненный отдельному акционеру, только по решению общего собрания акционеров, что, по существу, равнозначно безответственности правления, выражающего интересы заправил компаний, которым и принадлежит большинство голосов в общем собрании. В то же время по закону 18 января 1940 г., в случае несостоятельности компании, т. е. когда ущемленными оказываются интересы ее заправил, председатель правления несет ответственность в пределах пассива, независимо от его виновности, только по одному тому основанию, что баланс акционерной компании является дефицитным.
   Многие буржуазные законы внешне формулируются так, что может создаться впечатление, будто своим острием они направляются против верхушки господствующего класса капиталистических собственников, между тем как в действительности они представляют собой лишь своеобразную дымовую завесу для прикрытия подлинного антинародного характера капиталистических монополий. Так, например, закон Шермана и ряд других примыкающих к нему актов устанавливают ответственность за образование капиталистических монополий в США, которые в то же время являются страной крупнейшего монополистического капитала. Это парадоксальное на первый взгляд явление получает свое объяснение в том, что, налагая запрет на образование монополий в общей формуле, закон сконструирован так, что позволяет объявить не подпадающим под его действие каждое отдельное соглашение о создании монополии. В то же время американская судебная практика широко применяет этот закон против ассоциаций и союзов трудящихся, объявляя их монополиями. [231 - См.: обзор практики применения закона Шермана в «Schweiz. jurist. Zeitung», 151 1949, Heft 2. – E. Schneeberger. Das americanische Antitrustrecht in der Praxis.]
   Классовое содержание буржуазного закона, стоящего на службе капитала, нигде не дает себя чувствовать с такой силой, как в тех случаях, когда закон регулирует отношения между предпринимателем и рабочим, в особенности отношения, которые обусловливают ответственность первого за вред, причиненный второму. Здесь и прямые нормы закона, и способы их толкования, и порядок их применения – все поставлено на службу одной цели: защитить интересы капиталистических собственников против любых, даже самых минимальных, пусть и фактически обоснованных, требований класса пролетариев. В этом смысле весьма характерно применение в английской судебной практике известного английскому прецедентному праву правила о том, что согласие потерпевшего исключает ответственность (volenti non fit injuria). Из смысла этого правила английские суды сделали следующий вывод: если рабочему причиняется вред, явившийся результатом опасного характера возложенной на него работы, предприниматель не обязан такой вред возмещать, ибо, приняв на себя выполнение этой работы, рабочий тем самым согласился нести риск связанных с нею последствий. [232 - См.: «Cambridge Law Journal», 1945, v. 9, № 1, p. 124–125: 1942, v. 8, № 1, p. 105.]
   До какого цинизма доходит практика применения указанного правила, может свидетельствовать, например, следующий факт. Английское прецедентное право устанавливает, что наниматель вправе требовать возмещения убытков от лица, которое вступило в половую связь с его работницей и тем самым лишило его возможности воспользоваться рабочей силой последней. Такое же право имеет и отец, если девушка нигде не работала, ибо в этом случае закон «конструирует» между отцом и дочерью отношения найма. Но если виновником является сам наниматель, то к нему иск вообще не может быть предъявлен: отец утрачивает право на иск потому, что «конструкция» отношений найма недопустима, поскольку дочь находится в действительных отношениях найма, но и «сама она, – цинично заявляют английские юристы, – не может предъявить иск, ибо она согласилась на связь, a volenti non fit injuria». [233 - A. Underhill. A. summary of the Law of Torts. London. 1946, p. 290.] Таким образом, закон отдает работницу в полное обладание ее господину-нанимателю, защищая это обладание от посягательств со стороны любого лица при одновременном предоставлении ничем не ограниченных прав самому обладателю.
   Ухищрения, к которым прибегает буржуазный закон, варьируя существо и формы применения норм об ответственности в зависимости от классового содержания ущемленных интересов, направлены на разрешение вполне определенных задач и преследуют цель защиты интересов вполне определенной части капиталистического общества – господствующего класса. Мы оставляем при этом в стороне «нравственную» окраску, которую приобретает подобное «маневрирование» буржуазного закона, основанного, с одной стороны, на том, что никто не должен устранять опасность, угрожающую другому, «если даже очень немного усилий нужно приложить, чтобы предотвратить несчастье», [234 - W. A. Seaveу. Principles of torts. «Harward Law Review», v. 56, № 1. p. 75.] а, с другой стороны, исходящего из того, что не подлежит возмещению даже причиненный вред, «если намерение заключается в том, чтобы получить большую сумму денег или купить за меньшую сумму денег». [235 - Robert Hale. Prima facie torts. Combination and non-feasance «Columbia Law Review». 1946, v. 46, № 2, p. 196.] Буржуазная «нравственность» ничем не отличается от буржуазной «законности» – она так же фальшива в одних и откровенно антинародна в других случаях, как и сам буржуазный закон. При той огромной роли, которую буржуазный закон играет в утверждении произвола, произвол выражается не только в нарушении буржуазным государством им же созданных норм права, но и в самом следовании этим нормам. Только с уничтожением буржуазной «законности» одновременно с гибелью буржуазного государства может быть уничтожен и буржуазный произвол.
   В социалистическом государстве юридическое регулирование общественных отношений прямо предполагает принцип социалистической законности и непосредственно основывается на нем. Если «малейшее беззаконие, малейшее нарушение советского порядка есть уже дыра, которую немедленно используют враги трудящихся…», [236 - В. И. Ленин. Соч., т. 29, стр. 515.] то это означает, что ни один юридический институт не может быть реализован в нашей стране, если он прочно не опирается на принцип социалистической законности.
   Социалистическая законность, всегда бережно охранявшаяся советским государством, приобретает особенно важное значение в современных условиях – в условиях строительства коммунизма в нашей стране. Следуя разработанной партией и правительством политике, наше государство провело за последнее время ряд важных мероприятий по улучшению государственного и хозяйственного руководства, повышению благосостояния народа, усилению охраны незыблемых прав советских граждан, дальнейшему укреплению социалистической законности. Являясь основным принципом советского социалистического права, принцип социалистической законности лежит также в основе норм о гражданско-правовой ответственности и служит целям обеспечения должного осуществления регулируемых советским гражданским правом социалистических общественных отношений.

2

   Советское гражданские право, регулируя социалистические имущественные отношения, призвано в случае нарушения последних обеспечить их восстановление путем создания необходимых условий для устранения вызванных противоправным поведением последствий. В этом заключается вторая задача, стоящая перед советским гражданским правом. Поскольку же нарушение имущественных отношений обычно выражается в форме причинения ущерба (убытков), то выполнение указанной задачи фактически сводится к обеспечению его возмещения.
   С экономической точки зрения причиненный ущерб, строго говоря, вообще невозместим, так как его ликвидация неизбежно связана с дополнительными трудовыми затратами, которые при отсутствии ущерба социалистическое общество могло бы вложить в создание новых материальных ценностей. Но он вполне возместим с точки зрения лица, право которого было нарушено, при условии, что наступившие в его сфере отрицательные имущественные последствия будут целиком перенесены на счет правонарушителя. Юридически такой способ возмещения вполне обоснован, ибо в каждом отдельном случае привлечения к ответственности нормы советского гражданского права имеют дело не со всей совокупностью социалистических общественных отношений, а с данным конкретным отношением, с отношением между данными конкретными лицами, ввиду чего и обязанность имущественного возмещения должна быть возложена на одного из участников этого отношения, а именно – на правонарушителя. Вместе с тем такой способ возмещения наиболее целесообразен и вполне соответствует экономическим условиям развития социалистического общества.
   Всякое нарушение гражданско-правовых обязанностей, особенно нарушение плановых обязательств хозяйственными организациями, причиняет определенный урон экономике нашей страны, приводит к непроизводительным потерям рабочего времени, к разбазариванию и излишнему расходованию материальных ценностей, к нарушению общего ритма социалистического воспроизводственного процесса. Если же результаты отдельных правонарушений суммировать в масштабе народного хозяйства нашей страны в целом, то они выражаются иногда в значительных величинах. Об этом может свидетельствовать тот факт, что, как отмечалось в отчетном докладе ЦК ВКП(б) XIX съезду партии, только за один 1951 г. потери и непроизводительные расходы по предприятиям союзной промышленности составили 4,9 млрд рублей, в том числе от брака – 3 млрд рублей. Ясно, что предотвращение этих потерь сберегло бы труд и материальные ценности, обеспечив их направление на удовлетворение соответствующих потребностей социалистического общества. Поэтому главная задача должна заключаться в том, чтобы добиваться такого укрепления хозяйственной дисциплины, которое исключало бы совершение правонарушений вообще. Но в тех случаях, когда правонарушения все же совершаются, необходимо принять все возможные меры к тому, чтобы максимально ограничить объем вызываемых ими последствий, чтобы максимально смягчить то отрицательное влияние, которое они оказывают на дальнейшее развитие социалистической экономики. Важную роль при этом призваны сыграть меры гражданско-правовой ответственности.
   Когда имущественный вред причиняется в отношениях между социалистическими хозорганами, то, получая выражение в общегосударственном масштабе, он должен быть, тем не менее, перенесен на баланс хозоргана, по вине которого ущерб наступил, так как лишь при таком условии именно этот хозорган, а не общество в целом, будет обязан принять меры к выполнению своего производственного плана, несмотря на образовавшийся в его имуществе прорыв, и тем самым способствовать сведению наступивших последствий до предельного минимума также и с общественной точки зрения. В случаях же причинения вреда кооперативно-колхозной организации или гражданину, а также когда по вине последних вред причиняется государственному имуществу, возложение на правонарушителя обязанности по его возмещению обусловливается не только задачей мобилизации в первую очередь его собственной активности для ликвидации наступивших последствий, но еще и тем, что здесь возникают отношения между различными собственниками, а такие имущественные отношения в условиях действия закона стоимости в ограниченной сфере социалистической экономики не могут не строиться на эквивалентно-возмездных началах.
   Едва ли нужно специально доказывать, что и этой, стоящей перед советским гражданским правом задаче также служат меры гражданско-правовой ответственности. Но так как восстановить нарушенные отношения – значит полностью устранить наступившие противоправные последствия, то этим определяется второй принцип, лежащий в основе рассматриваемых мер, – принцип полного возмещения.
   Практическое значение принципа полного возмещения состоит в том, что он способствует наиболее правильному выявлению хозрасчетного лица государственных предприятий и степени эффективности хозяйственной деятельности кооперативно-колхозных организаций. Он обеспечивает последовательное проведение в жизнь начала эквивалентности в отношениях между социалистическим обществом и его членами не только тогда, когда эти отношения реализуются нормально, но и тогда, когда они подвергаются нарушениям. Вместе с тем, принцип полного возмещения стимулирует восполнение или по крайней мере сведение до минимума величины причиненного ущерба с общественной, общегосударственной точки зрения, так как его применение вызывает повышенную трудовую активность лица, противоправными действиями которого ущерб был причинен.
   Принцип полного возмещения известен лишь социалистическому гражданскому праву. В капиталистических странах, напротив, полное возмещение как одна из возможных форм ответственности существует и применяется наряду и параллельно с недовозмещением или сверхвозмещением, с невозмещением действительного ущерба или с возмещением ущерба несуществующего, причем эти разнообразные формы не только реальной, но и фиктивной ответственности используются как одно из средств маневрирования буржуазного суда в зависимости от того, предъявляется ли требование о защите интересов представителей угнетенного или господствующего класса.
   Когда, например, французский законодатель устанавливает (Закон от 30 октября 1936 г., ст. 67), что в случае причинения вреда рабочему на производстве даже по вине предпринимателя, если вина не является умышленной, рабочий не имеет права требовать от причинителя разницы между утраченным заработком и страховыми выплатами, то это по существу означает недовозмещение потерпевшему причиненного ему ущерба, несмотря на то, что он подлежит полному возмещению по общим нормам французского гражданского права. Но когда тот же французский законодатель устанавливает (Закон от 18 октября 1944 г. с поправками от 6 января 1945 г. и 15 апреля 1946 г.), что извлечение доходов противоправным способом влечет за собой, наряду с их конфискацией, взыскание штрафа в пользу казны, а комментирующие это правило французские юристы утверждают, что такой штраф взимается для покрытия убытков казны от неполучения налогов с подобных доходов, [237 - См.: J. Costagnez. Les profits illicites, Paris. 1946, p. 24–25.] то это по существу означает сверхвозмещение, предоставляемое государству, общие законы которого не предусматривают такого рода доходов в качестве источников извлечения налогов. Различие, однако, между двумя приведенными французскими законами, с точки зрения их классовых целей, заключается в том, что первый закон имеет перед собой ущемленные интересы трудящихся и потому вводит принцип недовозмещения, а второй закон имеет перед собой ущемленные интересы буржуазного государства и потому устанавливает принцип сверхвозмещения.
   Когда англо-американское право при помощи уже упоминавшихся «доктрин» и «формул», а также при помощи целого ряда других «норм» и «правил» добивается вообще лишения рабочего права на возмещение причиненного ему ущерба, несмотря на то, что в действиях предпринимателя имеются все предусмотренные общим правом признаки для привлечения его к ответственности, то это по существу означает введение принципа невозмещения действительно причиненного ущерба. Но когда то же англо-американское право, как, впрочем, и право любой другой капиталистической страны, устанавливает ответственность контрагентов по биржевым сделкам, представляющим собой своеобразный вид спекулятивной игры, за которой не скрываются какие-либо реальные хозяйственные операции (например, в 20-х годах биржевой оборот зерна в Чикаго в три раза превысил весь мировой урожай зерна [238 - См.: С. Токмалев. Торговый капитал и торговая прибыль. Госполитиздат, 1949, стр. 60.]) и которая поэтому не связана с причинением реальных убытков, то это по существу означает введение принципа возмещения несуществующего ущерба. Различие, однако, между двумя приведенными правилами англоамериканского права, с точки зрения их классовых целей, заключается в том, что первое имеет перед собой ущемленные интересы рабочих и потому вводит принцип полного невозмещения, а второе правило имеет перед собой интересы стремящегося к спекулятивной наживе буржуа и потому устанавливает принцип возмещения несуществующих убытков.
   Буржуазное гражданское право не знает, следовательно, единого критерия, сообразно с которым определяется объем имущественной ответственности. Подобно хамелеону, буржуазный закон меняет свою внешнюю окраску каждый раз, когда того требует наиболее последовательное удовлетворение интересов господствующего класса, наиболее неумолимое угнетение широких масс трудящегося населения.
   В социалистическом государстве, где нет враждебных классов с их антагонистическими интересами, где наиболее полная и последовательная защита обеспечивается интересами всего общества, всего народа, всех трудящихся, ответственность по ее формам и по ее объему определяется и строится на основе общего критерия и принципа. Безусловно, при известных, исключительных обстоятельствах бывает целесообразно отойти от принципа полного возмещения. Иногда, напротив, потребность в повышенном стимулировании к точному соблюдению и исполнению гражданских обязанностей обусловливает введение штрафных санкций, взыскиваемых сверх причиненных убытков. Но эти отступления лишь дополняют общее правило ответственности по принципу полного возмещения, ибо только такой принцип способен обеспечить полное восстановление нарушенных отношений и воссоздание необходимых условий и предпосылок для их дальнейшего нормального движения.

3

   Наряду с регулированием социалистических имущественных отношений и их восстановлением в случаях совершения правонарушений, советское гражданское право выполняет также важнейшую задачу по коммунистическому воспитанию советских людей. Возложение воспитательных задач на советское социалистическое право в целом и на каждую его отрасль в отдельности, в том числе и на советское гражданское право, прямо и непосредственно вытекает из намеченной партией программы строительства коммунизма в СССР, выполнение которой, одновременно с дальнейшим развитием общественного производства и проведением мероприятий по постепенному поднятию в будущем групповой колхозной собственности до уровня собственности всенародной, предполагает обеспечение высокого культурного роста всего социалистического общества.
   Социалистическое гражданское право воспитывает советских граждан в коммунистическом духе прежде всего самим содержанием своих норм, как право страны победившего социализма и строящегося коммунизма; оно воспитывает, далее, характером установленных в нем правил, точно определяющих, какое именно поведение государство считает соответствующим основным принципам устройства социалистического общества и потому обязательным для каждого из его членов; оно воспитывает также, с одной стороны, характером установленных в нем запретов, приучающих советских людей не совершать такие поступки, которые являются выражением капиталистических пережитков в их сознании, а с другой стороны, характером установленных в нем правил желательного поведения, стимулирующих граждан к совершению действий, которые являются выражением нового высокого морального облика советского человека; оно воспитывает, наконец, и определенными в нем мерами ответственности за совершение действий, запрещенных советским законом. Являясь следствием правонарушений и предупреждая их совершение в будущем, меры гражданско-правовой ответственности способствуют ликвидации противоправной деятельности вообще и наряду с другими мерами воспитательного воздействия приучают к точному и неуклонному выполнению советских законов, бережному отношению к социалистической и личной собственности, соблюдению правил дисциплины труда, своевременному и добросовестному выполнению своего долга перед обществом и его членами.
   Но для того чтобы успешно выполнить важнейшие задачи, связанные с воспитанием советских людей в духе коммунизма, меры гражданско-правовой ответственности должны в первую очередь направляться против тех, кто, совершая противоправное действие, предвидел или мог и должен был предвидеть, к какому отрицательному результату это приведет и, тем не менее, не отказался от его совершения, пренебрегая, таким образом, интересами всего общества или членов общества, а иногда и ставя свои личные, подчас неправильно понятые интересы превыше всего. В этом, собственно, и заключаются пережитки капитализма в сознании людей, борьба с которыми должна находиться в центре внимания всей нашей воспитательной работы.
   Сообразно с воспитательными задачами, стоящими перед советским гражданским правом, определяется третий принцип, лежащий в основе норм о гражданско-правовой ответственности, – принцип ответственности за вину.
   Практическое значение этого принципа заключается в том, что он способствует развертыванию широкой инициативы советских людей, которые получают возможность свободно и беспрепятственно устанавливать допускаемые советским законом отношения, так как им нечего опасаться различных случайностей, и только собственная нерадивость и безответственность каждого из них в отдельности может быть вменена ему в вину. Принцип ответственности за вину стимулирует участников социалистических гражданских правоотношений к принятию всех необходимых, объективно возможных мер к выполнению возложенных на них обязанностей, он воспитывает в советских гражданах чувство честного и добросовестного отношения к порученному делу. В тех же случаях, когда то или иное лицо свои обязанности нарушает, привлечение его к ответственности, основанное на началах вины, является действенной формой напоминания ему от имени государства о том, что он не принял всех необходимых мер к выполнению своего долга, что его поведение не соответствует требованиям, которые социалистическое общество предъявляет к своим членам.
   Следует, однако, иметь в виду, что принцип ответственности за вину не является самоцелью, а служит средством для достижения определенной цели – цели охраны социалистической и личной собственности, охраны общественных и находящихся в гармоническом сочетании с ними личных интересов советских граждан. Поэтому если в определенных отношениях применение этого принципа не обеспечивает достижения указанных целей, от него необходимо отступить путем установления ответственности за невиновное, случайное причинение ущерба.
   Однако наличие таких норм в советском гражданском праве не дает никаких оснований для отрицания за виною значения одного из принципов гражданско-правовой ответственности в СССР.
   Всякий принцип, каким бы он общим ни был, не лишается своего значения и тогда, когда он терпит те или иные исключения, если, однако, последние действительно являются исключениями, оставляющими основную массу случаев в пределах действия главного принципа. Едва ли можно сомневаться в том, что ответственность за случай, допускаемая некоторыми нормами советского гражданского права, носит исключительный характер и наступает лишь при наличии особых обстоятельств, с сохранением решающего значения за правилом об ответственности только за совершение виновных действий. Далее, всякий принцип для своего применения нуждается в наличии общих условий, ввиду которых он был установлен, тогда как исключительное правило может быть применено лишь при возникновении особых обстоятельств, видоизменяющих эти условия. Едва ли можно сомневаться в том, что ответственность за случай допускается по нашему законодательству только при особых обстоятельствах, выходящих за пределы условий обычного характера, так как она рассчитана на деятельность не общего, а такого исключительного свойства, в силу которого последняя представляет собой повышенную опасность для окружающих. Наконец, всякий принцип определяется основной целью, для достижения которой он устанавливается, и потому, когда в исключительных случаях эта цель оказывается недостижимой на основе данного принципа, отклонения от него становятся не только возможными, но и необходимыми. Едва ли можно сомневаться в том, что воспитание советских граждан при помощи норм советского гражданского права в духе коммунизма, в духе гармонического сочетания общественных и личных интересов предполагает именно вину в качестве принципа ответственности и что отступление от этого принципа в виде исключения допустимо только тогда, когда следование ему, при данных особых обстоятельствах, приводило бы к ничем не оправданному ущемлению интересов личности или общества в целом.
   Поэтому встречающиеся в действующем законодательстве отклонения от начала вины ни в какой мере не ущемляют сформулированного принципа гражданско-правовой ответственности. Последовательное проведение в жизнь определенного принципа не равнозначно его ничем не ограниченному применению, не считающемуся с теми исключительными обстоятельствами, на которые он не был и не мог быть рассчитан. Необходимо, чтобы каждый данный принцип последовательно применялся при наличии общих условий, ввиду которых он был выдвинут, как и, наоборот, всякая попытка применить его к условиям, на которые он не был и не мог быть рассчитан, означала бы уже не следование данному принципу, а извращение самой его сущности. Правильное и последовательное проведение начала вины в советском гражданском праве определяет и практику судебно-арбитражных органов по гражданским делам, а само это начало приобретает значение одного из важнейших принципов, на которых зиждется гражданско-правовая ответственность в СССР.

4

   Наша страна переживает один из самых замечательных этапов своего исторического развития – этап постепенного перехода от социализма к коммунизму. Крупный вклад в дело коммунистического строительства в СССР вносит советский народ, выполняя директивы XIX съезда партии по пятому пятилетнему плану. Среди многообразных способов и средств, всестороннее использование которых должно обеспечить выполнение и перевыполнение заданий плана, директивы съезда указывают на необходимость соблюдения каждым предприятием установленного для него ассортимента, резкого сокращения накладных расходов и систематического снижения себестоимости, ликвидации излишеств в расходовании материалов и оборудования и борьбы с браком. Важную роль при этом играет дальнейшее укрепление государственной дисциплины и усиление контроля рублем за ее соблюдением. [239 - См.: Директивы XIX съезда партии по пятому пятилетнему плану развития СССР на 1951–1955 годы, Госполитиздат, 1952, стр. 29–31.] В соответствии с этим определяется и практическое назначение мер гражданско-правовой ответственности в современных условиях.
   Контроль рублем за деятельностью социалистических организаций является, как известно, основным правовым методом обеспечения их взаимных договорных обязательств, устанавливаемых на основе плана и в целях его выполнения. Благодаря такому контролю, который предполагает применение в необходимых случаях денежных санкций, всякий факт нарушения требований по качеству и комплектности, количеству и ассортименту вызывает немедленное реагирование со стороны получателя продукции и потому не может пройти бесследно для ее производителя. То же самое следует сказать и о себестоимости. Предприятие, которое вследствие увеличения накладных расходов или излишнего расходования материалов и оборудования не выполнило требований плана по снижению себестоимости выпускаемой им продукции, обязано передать ее своему договорному контрагенту не по завышенным, а по плановым ценам и, таким образом, несет все материальные последствия своей собственной неисправности. Вполне естественно поэтому, что контроль рублем, как одна из форм гражданско-правовой ответственности, приобретает значение весьма эффективного, действенного средства в борьбе за соблюдение такого важнейшего вида государственной дисциплины, как дисциплина хозяйственная.
   Не меньшее значение применение мер имущественной ответственности имеет в строительном деле, особенно в связи с заданиями пятого пятилетнего плана по снижению стоимости строительства, сокращению сроков и повышению качества строительных работ. [240 - См.: Директивы XIX съезда партии по пятому пятилетнему плану paзвития СССР на 1951–1955 годы, стр. 29–30.] Введение денежных санкций за нарушение промежуточных сроков в подрядных отношениях по капитальному строительству не только обеспечивает соблюдение самих этих сроков, но и стимулирует, несмотря на их нарушение, к своевременному окончанию строительных работ в целом, так как лишь при этом условии подрядчику возвращаются ранее взысканные с него штрафы за просрочку. Когда же подрядная организация допускает качественные дефекты в возводимой ею стройке, то, помимо того, что такая стройка не считается законченной своевременно, устранение обнаруженных дефектов производится за счет собственных средств подрядной организации, без дополнительного вознаграждения. Это обстоятельство служит дополнительным стимулом к высококачественному выполнению строительных работ, в значительной мере сокращая расходы на строительство, связанные с различного рода переделками, устранением дефектов и т. п.
   Выполнение заданий пятого пятилетнего плана предполагает дальнейшее повышение производительности труда на основе всесторонней технизации социалистического производства, особенно тяжелых и трудоемких работ. Социалистические методы повышения производительности труда направлены не на превращение человека в придаток машины, а на создание наиболее благоприятных условий для технического творчества работников социалистического производства. Поэтому задача по повышению производительности труда тесно связана с намеченными в директивах XIX съезда партии мероприятиями по облегчению и дальнейшему оздоровлению условий труда, по обеспечению дальнейшего улучшения охраны труда в социалистическом народном хозяйстве. Наряду с оздоровлением самих условий труда и улучшением его охраны, выполнению этой задачи способствует также должное применение и использование соответствующих юридических институтов и норм, в частности, гражданско-правовых норм об ответственности за причинение увечья и смерти, обязывающих как к широкому применению наличных, так и к изысканию новейших средств по технике безопасности, которые обеспечили бы полную ликвидацию несчастных случаев на нашем производстве.
   Целью социалистического производства является не прибыль, а человек с его потребностями. Поэтому задача максимального удовлетворения материальных и культурных потребностей народа, вытекающая из самой сущности основного экономического закона социализма, находилась всегда и находится в настоящее время в центре внимания и забот Коммунистической партии и Советского государства. Успешному разрешению этой задачи служит в первую очередь дальнейший подъем социалистической тяжелой промышленности, ибо, как указывал И. В. Сталин, «преимущественный рост производства средств производства необходим не только потому, что оно должно обеспечить оборудованием как свои собственные предприятия, так и предприятия всех остальных отраслей народного хозяйства, но и потому, что без него вообще невозможно осуществить расширенное воспроизводство». [241 - И. Сталин. Экономические проблемы социализма в СССР. Госполитиздат, 1952, стр. 67.] Той же цели повышения материального благосостояния народа служат проводимые на основе решений Центрального Комитета КПСС мероприятия по обеспечению всемерного развития социалистического сельского хозяйства, снабжающего промышленность сырьем, а население продовольствием. На этой базе развиваются и будут развиваться впредь все отрасли социалистической легкой промышленности, которые призваны обеспечить через систему советской торговли полное удовлетворение разносторонних потребностей населения в предметах широкого потребления. При этом особое значение, наряду с количественным ростом, приобретает борьба за повышение качества продукции промышленного производства, получатели которой, реагируя на каждый случай выпуска изделий ненадлежащего или пониженного качества, обязаны отказывать в их приемке, чтобы не допустить поступления бракованных изделий как в сферу социалистического производства, так и через товаропроводящую сеть к потребителю. Имущественная ответственность, возлагаемая на изготовителей такой продукции, будет способствовать их борьбе за создание высококачественного оборудования и сырья, необходимых народному хозяйству, за выпуск добротных и красивых тканей, добротной и нарядной одежды, прочной и изящной обуви, а также и всех остальных товаров, которые идут на удовлетворение потребностей народа.
   Экономическую основу нашего общественного строя составляют социалистическая система хозяйства и социалистическая собственность на орудия и средства производства, дело охраны которой превратилось в одну из основных функций Советского государства во второй фазе его развития. Успешному осуществлению указанной функции меры гражданско-правовой ответственности способствуют двояким образом – обеспечивая не только охрану вещественных фондов социалистической собственности, но и охрану условий, необходимых для нормального развития такого важнейшего источника расширения этих фондов, как социалистический воспроизводственный процесс. В этом смысле нормы о гражданско-правовой ответственности служат разрешению задач, связанных как с функцией охраны социалистической собственности, так и с функцией хозяйственно-организаторской и культурно-воспитательной работы советских государственных органов, а в конечном счете и с функцией обороны страны, успешное осуществление которой опирается на всю экономическую и политическую мощь Советского государства.
   Разумеется, нельзя преувеличивать значения мер юридической ответственности в решении всех указанных задач, так как они играют вспомогательную роль в общем процессе великих работ по строительству коммунизма в нашей стране. Но не менее ошибочно было бы отказаться от изучения или, тем более, практического использования многообразных возможностей, которые в них действительно заключены, под тем предлогом, что число правонарушений идет у нас на убыль. Восприятие такой позиции, явно противоречащей повседневным запросам судебной, арбитражной и хозяйственной практики, означало бы, по существу, не что иное, как перенесение пресловутой «теории бесконфликтности» на почву советской юридической науки. В той мере и в том объеме, в каком у нас еще совершаются гражданские правонарушения, – а они действительно еще совершаются, – исследование многочисленных конкретных вопросов, связанных с гражданско-правовой ответственностью, продолжает оставаться одной из актуальных проблем науки советского гражданского права.

Глава II
Субъект ответственности

§ 1. К вопросу о содержании социалистической гражданской правосубъектности

1

   В качестве субъекта гражданско-правовой ответственности может выступать лишь тот, за кем вообще признается способность к обладанию гражданскими правами и обязанностями, кто является субъектом гражданского права.
   Природа правосубъектности советских граждан не вызывает особых затруднений и достаточно широко освещена в советской юридической литературе. В такой же мере бесспорным является и обоснование гражданской правосубъектности колхозов и иных кооперативных организаций, юридическую личность которых образует входящий в их состав коллектив трудящихся как групповой, или коллективный, собственник имущества этих организаций. В отличие от этого содержание гражданской правосубъектности государственных организаций, особенно государственных хозяйственных органов (хозорганов), не получило до сих пор единообразного освещения в науке советского гражданского права, а самый вопрос о юридической личности хозорганов продолжает оставаться одним из наиболее спорных в нашей литературе.
   Если не считать некоторых элементов дееспособности субъектов советского гражданского права, анализ которых непосредственно связан с проблемой гражданско-правовой ответственности, то нельзя не признать, что общий вопрос о гражданской правосубъектности выходит за пределы темы, освещаемой в данной работе. Субъект советского гражданского права является участником любого социалистического гражданского правоотношения, но это, конечно, не дает оснований в процессе исследования каждого из них в отдельности обращаться предварительно к постановке и разрешению общего вопроса о гражданской правосубъектности. Напротив, исследователь специальных гражданско-правовых институтов и норм может и должен исходить из понятия правосубъектности как данного, несмотря на его дискуссионность в науке советского гражданского права.
   Однако проблема гражданско-правовой ответственности находится в этом смысле в несколько особом положении. Ответственность возникает лишь при наличии определенных условий, создаваемых поведением лица, которое привлекается к ответственности. Когда же ставится вопрос о привлечении к гражданско-правовой ответственности юридических лиц, необходимо предварительно выяснить, в чьем именно поведении эти условия должны быть сосредоточены. В решении этого вопроса нельзя уже исходить из понятия гражданской правосубъектности как данного, так как признание той или иной теории юридического лица, выдвинутой в нашей литературе, должно оказать существенное влияние и на самый процесс изучения условий, при которых гражданско-правовая ответственность может быть возложена на юридическое лицо. Мы вынуждены поэтому обратиться к анализу гражданской правосубъектности по существу, ограничиваясь, однако, лишь той областью ее применения, в которой эта проблема продолжает оставаться нерешенной, – областью юридической личности государственных социалистических хозяйственных организаций (хозорганов).

2

   Разрешить проблему правосубъектности хозорганов – значит, во-первых, установить экономическую основу их возникновения и, во-вторых, выявить конкретные общественные отношения, которые выражаются и закрепляются в признании за хозорганами прав юридического лица.
   Поскольку экономическая сторона рассматриваемой проблемы достаточно широко и, за единичными исключениями, единообразно освещается в нашей литературе, мы считаем возможным, несмотря на всю значимость этого вопроса, ограничиться лишь краткой сводкой основных относящихся к нему положений. В основе правосубъектности хозорганов лежит государственная социалистическая собственность как единый фонд имуществ, принадлежащих всему советскому народу в лице социалистического государства. Управление государственной социалистической собственностью как всенародным достоянием может производиться лишь в порядке централизованного планового руководства в соответствии с законом планомерного развития социалистического народного хозяйства в его подчинении основному экономическому закону социализма. Однако для обеспечения оперативного использования государственных имуществ в сфере социалистического производства и обращения они должны быть распределены между отдельными государственными предприятиями с возложением на них обязанности по использованию этих имуществ, согласно планам, преподанным государством. В условиях же сохранения действия закона стоимости в определенной сфере социалистических общественных отношений выполнение хозорганами их плановых обязательств перед государством может быть осуществлено только на началах хозяйственного расчета.
   Хозрасчет как метод ведения хозяйства на базе государственной социалистической собственности обусловлен, прежде всего, особенностями самого социалистического производства, результаты которого выявляются в форме рентабельности и учитываются в категориях стоимости, несмотря на то, что область товарного производства и обращения ограничена у нас лишь предметами народного потребления. Хозрасчет обусловлен, далее, природою сферы социалистического обращения, в которой наряду с государством выступают также и колхозы, являющиеся групповыми собственниками сельскохозяйственной продукции и не приемлющие на современном этапе никакой другой формы, кроме формы товарных отношений в процессе ее реализации и приобретения от государства необходимых им городских изделий. Хозрасчет обусловлен, наконец, и природой взаимоотношений между самими социалистическими хозорганами, так как учет в стоимости и ее формах результатов производства на каждом отдельном государственном предприятии получает свое продолжение в тех же стоимостных формах и в области сбыта производимой хозорганами продукции друг другу. Хозяйственный расчет является, таким образом, не только наиболее целесообразным, но и объективно необходимым методом управления государственными предприятиями в современных экономических условиях нашего общества. Ввиду этого в такой же мере необходимым является институт юридической личности хозорганов, как способ правового оформления их перевода на хозяйственный расчет.
   Однако если экономическое обоснование правосубъектности социалистических хозорганов проводится, в общем, в одном и том же направлении почти всеми исследователями данной проблемы, то в вопросе о конкретных общественных отношениях, выраженных в категории гражданской правосубъектности, в вопросе о живых людях, стоящих за фигурой хозоргана как юридического лица, их продолжают разделять существенные разногласия. Для советского юриста азбучной истиной является положение, согласно которому всякое правоотношение есть отношение между людьми, т. е. общественное отношение. Поэтому сколько бы в исследовании категории юридического лица ни объяснялось и ни подчеркивалось ее значение как метода руководства и организации управления государственной социалистической собственностью, – все эти положения, несмотря на их бесспорную правильность, еще не вскрывают до конца сущности данной категории, так как сами по себе они не дают решения основного спорного вопроса – вопроса о субъектном составе общественных отношений, выраженных и закрепленных в юридической личности хозорганов. Нужно отдать себе ясный отчет в этом, чтобы в критической оценке различных теорий, выдвинутых в советской литературе, не подменять решение проблемы или, по крайней мере, правильный подход к ее разрешению уклонением даже от самой постановки одного из важнейших вопросов советского гражданского права.
   Но если верно, что после установления экономической основы советских государственных юридических лиц решение проблемы в целом сводится к выявлению «людского субстрата» хозорганов, то можно заранее перечислить и все вероятные ответы на этот последний вопрос: за фигурой государственного юридического лица стоит либо государство в целом, либо также и администрация самого юридического лица, либо, наконец, и весь его коллектив рабочих и служащих. Известно, что все перечисленные теории и были в различное время выдвинуты в нашей литературе. Задача состоит в том, чтобы, подвергнув критическому анализу каждую из них, выявить содержащиеся в этих теориях достоинства и недостатки.

3

   Взгляд на юридическую личность хозоргана как на самое социалистическое государство, выступающее на данном конкретном участке его хозяйственной деятельности, наиболее последовательное выражение получил в работах С. И. Аскназия. Правильно полагая, что определить юридическую личность хозоргана – значит ответить на вопрос: кто стоит за государственным юридическим лицом советского права? [242 - С. И. Аскназий. Об основаниях правовых отношений между государственными социалистическими организациями. Ученые записки Ленинградского юридического института, вып. IV, стр. 20.] – С. И. Аскназий указывает, что «на этот вопрос должен быть дан совершенно определенный ответ: за ним стоит советское государство как организованный всенародный коллектив». [243 - Там же.] Поскольку же государство как организованный всенародный коллектив стоит за всеми хозорганами как юридическими лицами, С. И. Аскназий предлагает искать индивидуализацию последних в специфическом характере функций, которые государство осуществляет через каждый хозорган. «…За каждым данным предприятием, – формулирует свой конечный вывод С. И. Аскназий, – оказывается один и тот же объект, однако не в единстве всех своих функций, а организующий именно данный участок своей работы, на котором должен быть достигнут определенный хозяйственный эффект… В связи с этим мы приходим к определенной характеристике государственного юридического лица: таким субъектом является государство, взятое, однако, не в единстве всех своих функций, а действующее лишь на определенном участке социалистической системы, т. е. хозяйственно использующее определенное имущество при посредстве определенного коллектива работников». [244 - Там же, стр. 33.]
   В нашей литературе, наряду с признанием научной ценности исследования, проведенного С. И Аскназием, в качестве основного недостатка выдвинутой им теории отмечалось то обстоятельство, что она неизбежно приводит к характеристике отношений между хозорганами как отношений государства с самим собою, поскольку, с точки зрения этой теории, за каждым государственным юридическим лицом стоит государство и только государство. [245 - См.: А. В. Венедиктов. Государственная социалистическая собственность, 1948, стр. 673–675. См.: также: С. Н. Братусь. Субъекты гражданского права, 1950, стр. 109–110; Ю. К. Толстой. Содержание права социалистической и личной собственности и некоторые вопросы ее защиты в СССР (автореферат), 1953, стр. 13.] Нам представляется, однако, что это соображение лишено достаточных оснований, так как речь идет здесь о совершенно особом, свойственном лишь социалистическому обществу явлении, когда правовые отношения не выходят за пределы единого фонда собственности, причем собственности, принадлежащей не отдельному лицу, а всему советскому народу. Поэтому выступление государства за фигурой каждого государственного юридического лица не превращает отношения между госорганами в отношения государства с самим собою, а выражает лишь тот факт, что здесь возникают сложные взаимоотношения внутрисобственнического порядка, участником которых является весь советский народ как единый и единственный собственник государственных имуществ. Вследствие этого и авторы других теорий – теории директора и теории коллектива – также признают, что за фигурой каждого государственного юридического лица стоит советское социалистическое государство, вовсе не считаясь при этом с возможностью обращения против них того же упрека, который сами они выдвигают против теории С. И. Аскназия.
   Действительный недостаток теории С. И. Аскназия заключается в ее чрезвычайной абстрактности, а именно в том, что она ограничивается общим указанием на отношения, связанные с единым фондом государственной социалистической собственности, не подвергая их должной конкретизации и индивидуализации. Правда, стремясь разрешить и этот вопрос, С. И. Аскназий указывает на такие признаки индивидуализации юридических лиц, как выделенный каждому из них обособленный комплекс государственного имущества, поставленные перед ними хозяйственные цели и задачи, а также коллектив рабочих и служащих, которым эти задачи выполняются. [246 - См.: С. И. Аскназий. Цит. соч., стр. 33–34.] Но дело в том, что имущественный комплекс сам по себе не может быть носителем гражданской правосубъектности, а цели и задачи, поставленные перед однородными социалистическими хозорганами, зачастую ничем не отличаются друг от друга. Что же касается коллектива рабочих и служащих, то сделанная автором отсылка к нему едва ли обоснована с точки зрения отстаиваемой им позиции, так как С. И. Аскназий отрицает возможность признания за этим коллективом прав юридического лица.
   В результате С. И. Аскназию не удалось выявить конкретные общественные отношения, закрепленные институтом гражданской правосубъектности государственных социалистических организаций, хотя им и дается правильная характеристика общего комплекса социалистических общественных отношений, выраженных и закрепленных в юридической личности госорганов. Но это и понятно, ибо категорию юридического лица автор обосновывает ссылкой лишь на государственную социалистическую собственность как на всенародное достояние вне учета осуществляемого каждым госорганом оперативного управления выделенным ему имуществом. Ввиду этого С. И. Аскназий пришел к выводу, что и интерес в соответствующем плановом использовании государственных имуществ имеется только у всего государства в целом, тогда как отдельные госорганы, выполняя задания государства, не могут иметь своего «обособленного» интереса, хотя бы и соответствующего интересам государства, но не совпадающего с ним. Если же юридическим лицом может быть лишь собственник имущества, единственно проявляющий интерес в его соответствующем использовании, то с этих позиций вполне последовательным является признание государства, и только государства, стоящим за фигурой любого государственного юридического лица. Преодолеть такой бесспорно недостаточный в научном и практическом отношении вывод возможно лишь при том условии, что анализ юридической личности госорганов будет исходить как из права государственной социалистической собственности в целом, так и из предоставленного госорганам права оперативного управления выделенным им имуществом, так как именно в целях осуществления этого права они и наделяются гражданской правосубъектностью. В то же время нельзя не учитывать и того, что интересы госорганов, не противореча интересам государства, являются все же частью внутри целого, различием внутри единства уже хотя бы потому, что прямая заинтересованность госоргана – экономическая, правовая и моральная – направлена на выполнение установленного для него планового задания как части единого государственного плана. В этом и заключается «обособленный» интерес госоргана, при отсутствии которого он не только не мог бы быть признан юридическим лицом, но в таком признании вообще отпала бы какая бы то ни была необходимость. Поставив же вопрос о том, кто осуществляет оперативное управление вверенным госоргану имуществом в целях и в интересах выполнения установленного для него плана, мы обнаружим и те закрепляемые институтом государственного юридического лица конкретные общественные отношения, лишь общая характеристика которых содержится в теории С. И. Аскназия.

4

   С иных позиций к разрешению поставленных выше вопросов подходят авторы второй выдвинутой в нашей литературе теории юридического лица – теории администрации (директора). «Юридическое лицо, – пишет Н. Г. Александров, – это особое отношение между людьми по поводу имущества, отношение, заключающееся в том, что известный имущественный комплекс для обеспечения тех или иных общественных интересов передается в управление тем или иным дееспособным лицам (“органам” юридического лица). Последние от имени юридического лица приобретают имущественные правомочия, реализуемые для пополнения данного имущественного комплекса, и принимают имущественные обязанности, исполняемые за счет средств этого комплекса». [247 - Н. Г. Александров. Трудовое правоотношение, 1948, стр. 202.] Н. Г. Александров исходит, следовательно, из того, что администрация юридических лиц, осуществляя имущественные права и обязанности последних, и является уже не общим, а конкретным людским коллективом, который воплощает в себе гражданскую правосубъектность госорганов. Но если Н. Г. Александров все же продолжает именовать администрацию не самим юридическим лицом, а его органом, то гораздо более прямолинейную позицию в этом вопросе занял Ю. К. Толстой, который пишет: «За каждым государственным юридическим лицом стоят: 1) само социалистическое государство как единый и единственный собственник предоставленного госоргану имущества и 2) ответственный руководитель госоргана (директор предприятия), который получает от государства средства производства и другое имущество и, не становясь, разумеется, его собственником, утверждается как уполномоченный государства по использованию этого имущества согласно планам, преподанным государством». [248 - Ю. К. Толстой. Цит. автореферат, стр. 14.]
   Бесспорное преимущество теории директора перед теорией государства состоит в том, что она достигает известной конкретизации общественных отношений, опосредуемых фигурой юридической личности госорганов. Эта теория подчеркивает также особую роль директора как ответственного руководителя госоргана, утверждаемого государством в качестве своего уполномоченного по плановому использованию соответствующих частей единого фонда государственных имуществ. Но вместе с тем теория директора настолько не соответствует экономической природе государственных юридических лиц и в такой мере противоречит действующему законодательству, что, как и следовало ожидать, она не получила, да и не могла получить сколько-нибудь широкого распространения в литературе советского гражданского права.
   Хозяйственный расчет, юридическим способом оформления которого является гражданская правосубъектность социалистических хозорганов, применяется в качестве метода управления хозяйством на государственных предприятиях ввиду сохранения действия закона стоимости в определенной сфере нашей экономики. Именно в связи с определенным воздействием закона стоимости на социалистическое производство «на наших предприятиях имеют актуальное значение такие вопросы, как вопрос о хозяйственном расчете и рентабельности, вопрос о себестоимости, вопрос о ценах и т. п.». [249 - И. Сталин. Экономические проблемы социализма в СССР, стр. 20.] Но в социалистическом производстве участвует не только директор, а весь коллектив рабочих и служащих во главе с директором. Следовательно, на производственную деятельность всего этого коллектива и оказывает свое влияние закон стоимости ввиду его определенного воздействия на социалистическое производство. Почему же в таком случае юридическое оформление этот факт получает только в отношении директора? Почему только директор предприятия должен быть носителем его гражданской правосубъектности?
   Разумеется, процесс сознательного применения и использования закона стоимости протекает у нас с участием не только института юридического лица, но и других правовых институтов, регулирующих отношения, субъектами которых являются как директора предприятий, так и их рабочие и служащие. Но это еще ни в какой мере не доказывает, что применение и использование закона стоимости при помощи института юридической личности хозорганов ставит своей задачей оказать соответствующее воздействие только на деятельность их директоров. Если даже согласиться с Ю. К. Толстым в том, что на «сферу производства (разумеется, в смысле складывающихся в этой сфере общественных отношений. – О. И.) институт юридического лица воздействует не прямо, а косвенно, через сферу обращения», [250 - Ю. К. Толстой. Цит. автореферат, стр. 13.] то и при подобном ходе рассуждений нельзя не учитывать, что в сфере производства действует не один лишь директор, а весь производственный коллектив предприятия. Косвенное воздействие института юридического лица через сферу обращения на сферу производства выражается, по-видимому, в том, что, заключая, например, договор поставки определенной продукции (сфера обращения), хозорган тем самым обязуется произвести ее в определенном количестве и в надлежащем качестве (сфера производства). Но разве не ясно, что директор в единственном числе выступает лишь при подписании договора, а исполнение договорного обязательства возлагается на весь коллектив рабочих и служащих во главе с директором? И если бы воздействием на деятельность директора ограничивалось применение закона стоимости на основе использования института юридической личности хозорганов, то разве можно было бы говорить о его обусловленности всей системой хозяйственного расчета, о его роли в качестве средства правового оформления хозрасчета, о его значении как правового метода организации хозяйства на государственных социалистических предприятиях?
   Но этим суть вопроса не исчерпывается. Вопреки мнению Ю. К. Толстого, в качестве юридического лица хозорган выступает в общественных отношениях, складывающихся не только в сфере обращения, но и в сфере производства, так как здесь создается продукция производства, право владения и распоряжения которой с самого начала принадлежит хозоргану, еще до ее выхода «за ворота предприятия», до заключения договора о ее реализации, т. е. до вступления хозоргана в отношения, которые входят в состав сферы обращения. Следовательно, на отношения в области производства институт юридической личности так же способен оказывать прямое воздействие, как и на отношения сферы обращения. Что же остается после этого от экономического обоснования гражданской правосубъектности госоргана, отождествляемого с его директором?
   Но если эта концепция не выдерживает критики с точки зрения экономической, то к еще более неожиданным выводам приводит попытка применить ее для объяснения правовых отношений между хозорганами. По действующему законодательству директора признаются органами юридических лиц, чего не отрицают и сторонники рассматриваемой теории. Выходит, таким образом, что директор – это юридическое лицо и в то же время свой собственный орган. Затруднительное положение, в котором оказываются сторонники теории директора, когда они переходят к определению правового положения органов юридических лиц, едва ли может быть спасено обычной в такого рода безвыходных случаях ссылкой на то, что директор выступает здесь в двух различных качествах. В каких бы различных качествах человек ни выступал, он не может быть одновременно и самим юридическим лицом и его органом, ибо тогда отношения между последними уже при всех условиях сводились бы к отношениям директора с самим собою.
   В работе И. В. Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», на которую пытаются опереться сторонники теории директора, проводится четкое различие между государственным предприятием и его директором. И. В. Сталин говорит о том, что «средства производства… распределяются государством среди своих предприятий», а «директора предприятий… утверждаются, как уполномоченные советского государства по использованию средств производства, согласно планов, преподанных государством». [251 - И. Сталин. Экономические проблемы социализма в СССР, стр. 52.] Сторонники же рассматриваемой теории утверждают, что с гражданско-правовой точки зрения предприятие – это и есть директор. Совершенно очевидно, что такое утверждение ничего общего с высказываниями И. В. Сталина о государственном предприятии и его директоре не имеет.
   Недостатки теории директора обусловлены тем, что авторы, отстаивающие ее, субъектами права считают только лиц, совершающих управомочивающие и обязывающие действия, забывая о самом важном – об осуществлении уже возникших гражданских прав и обязанностей. Вместе с тем, как уже было отмечено, институт юридического лица объявляется ими приобретающим значение лишь в сфере обращения, между тем как в действительности выступление хозоргана в сфере обращения является как следствием деятельности, осуществленной в процессе производства, так и необходимым условием, обеспечивающим дальнейший процесс расширенного воспроизводства. Поэтому нельзя выводить правосубъектность хозорганов из одной лишь сферы обращения, а их участие в последней рассматривать как самоцель. Отвечая на поставленный ранее вопрос – кто осуществляет оперативное управление вверенным хозоргану имуществом в целях и в интересах выполнения установленного для него плана, надлежит, следовательно, исходить из учета того, кто приобретает и осуществляет своими действиями гражданские права и обязанности хозоргана и какое значение последние имеют в сфере как социалистического обращения, так и социалистического производства.

5

   А. В. Венедиктов, а вслед за ним и С. Н. Братусь в поисках ответа на перечисленные вопросы пришли к выводу, (который сформулирован у А. В. Венедиктова следующим образом: «Советский социалистический хозяйственный орган (госпредприятие) может и должен быть определен как организованный государством коллектив рабочих и служащих во главе с его ответственным руководителем, на который государство возложило выполнение определенных государственных задач и которому оно предоставило для осуществления этих задач соответствующую часть единого фонда государственной собственности». [252 - А. В. Венедиктов. Государственная социалистическая собственность, 1948, стр. 591.] Как видно из приведенного определения, в нем, во-первых, отражена экономическая основа правосубъектности госорганов, которую составляет государственная социалистическая собственность как единый фонд имуществ, управляемый в оперативном порядке каждым госорганом в пределах выделенной ему части этого фонда; во-вторых, оно ориентирует на конкретные общественные отношения, закрепленные в гражданской правосубъектности госорганов, так как, согласно этому определению, за каждым госорганом стоит конкретный людской коллектив – коллектив рабочих и служащих во главе с его ответственным руководителем; в-третьих, оно устанавливает прямую связь между двумя коллективами, стоящими за фигурой госоргана, – связь между государством как организованным всенародным коллективом, которым организуется, создается госорган и которым последний наделяется определенным имуществом для выполнения возложенных на него государством задач, а также непосредственным коллективом рабочих и служащих, выполняющим возложенные на госорган задачи под руководством директора как проводника единой воли социалистического государства.
   Отмеченные достоинства теории коллектива убеждают в правильности ее конечных выводов. Но в то же время эта теория страдает существенными недостатками, обусловленными главным образом тем, что ее авторы сосредоточились лишь на обосновании предложенной ими общей формулы, почти не уделив внимания разрешению ряда конкретных вопросов, естественно возникающих в процессе практического применения теории коллектива. Не ясно, прежде всего, в чем выражается целостность коллектива хозоргана в области гражданского права, в силу каких обстоятельств этот коллектив может выступать и действительно выступает как правосубъектное единство в гражданском обороте? Далее, если носителем правосубъектности хозоргана является коллектив рабочих и служащих, возглавляемый директором, то какие именно имущественные права могут принадлежать данному коллективу, если имущества государственных организаций составляют государственную собственность, т. е. всенародное достояние? Наконец, какое участие коллектив рабочих и служащих принимает в осуществлении распоряжения вверенным хозоргану имуществом, если согласно прямому указанию закона распорядительные акты могут совершаться лишь директорами хозорганов? Неразрешенность именно этих вопросов является главной причиной той острой критики, которой теория коллектива подвергается в нашей литературе. Вместе с тем специальный анализ перечисленных вопросов мог бы иметь определенное значение для дальнейшей научной разработки проблемы правосубъектности социалистических хозорганов, особенно если бы этот анализ был построен на учете существенных, принципиальных возражений, выдвинутых против теории коллектива.
   Основное из этих возражений сводится к тому, что якобы на почве теории коллектива юридическая личность хозоргана превращается в субъект права корпоративного типа, а вследствие этого стираются всякие грани различия между такими советскими юридическими лицами, как, например, колхозы, где сами коллективы трудящихся являются собственниками соответствующего имущества, и хозорганы, где коллективы рабочих и служащих такими собственниками не являются.
   Едва ли необходимо подробно развивать то бесспорное положение, что корпорация – понятие буржуазного права, применимое не к коллективному собственнику, а к объединению собственников, и что поэтому колхоз в такой же мере не является корпорацией, как и хозорган. Однако самая ссылка на корпорацию могла появиться лишь вследствие того, что, по мнению ее авторов, коллектив только тогда приобретает единство, необходимое для признания его юридическим лицом, когда он строится по корпоративному типу, т. е. когда он является собственником имущества и образуется на основе права членства каждого из его участников. Но совершенно очевидно, что с такой «корпоративной меркой» нельзя подходить к оценке правосубъектности новых коллективов – коллективов социалистического общества, ибо советский закон вовсе не считает, что лишь собственники имущества, объединяющиеся на началах членства, могут обладать правами юридических лиц.
   Ст. 13 ГК говорит о юридических лицах как об организациях, которые могут «приобретать права по имуществу», а не обязательно приобретать право собственности на имущество, так как в противном случае хозорганы, не являющиеся собственниками, вообще не могли бы быть признаны юридическими лицами. Следовательно, обладание собственностью отнюдь не является необходимым условием существования коллектива как юридического лица. Поэтому и в решении вопроса о юридической личности хозорганов нужно исходить не из предпосылки, присущей корпорации, кто является собственником имущества (и притом не коллективным собственником, а объединением собственников, что и является характерным для буржуазной корпорации), а из предпосылки, специфической именно для советских государственных юридических лиц, – кто осуществляет оперативное управление выделенным хозоргану имуществом?
   На первый вопрос может быть дан лишь один ответ: право собственности коллектива осуществляют его члены. Право же оперативного управления для своего осуществления отнюдь не предполагает, чтобы коллектив, которому это право принадлежит, основывал свое единство на членстве Правосубъектное единство производственного коллектива хозоргана нужно искать не в членстве, я в такой системе его организации, которая позволяет этому коллективу осуществлять оперативное управление вверенным ему имуществом. Поскольку же имущество передается хозоргану для выполнения установленных государством производственных планов, то и основой единства его коллектива является не членство, что было бы необходимо, если бы хозорган обладал правом собственности, а участие каждого из членов этого коллектива в процессе расширенного социалистического воспроизводства на данном предприятии, что является достаточным для осуществления хозорганом оперативного управления выделенным ему имуществом.
   Если учесть все эти обстоятельства, то смешение хозоргана с колхозом будет при всех условиях исключено. Колхоз является собственником принадлежащего ему имущества; госорган осуществляет лишь оперативное управление вверенным ему имуществом, которое на праве собственности принадлежит государству. За фигурой юридической личности колхоза стоит один коллектив – коллектив его членов; за фигурой хозоргана стоит не только коллектив его рабочих и служащих во главе с назначенным государством ответственным руководителем хозоргана, но и весь организованный в государство советский народ. Единство колхозного коллектива оформляется на основе членства колхозников; коллектив хозоргана объединяется на основе участия его работников в процессе расширенного социалистического воспроизводства. Стирание граней между хозорганами и колхозами возможно лишь при условии, что они будут рассматриваться только под углом зрения общего понятия коллектива, вне учета специфических черт, свойственных каждому из этих коллективов. Необходимо поэтому, не ограничиваясь общим понятием коллектива, постоянно иметь в виду перечисленные особые признаки, свойственные лишь государственным юридическим лицам и отличающие их от колхозно-кооперативных организаций.
   Второе выдвигаемое против теории коллектива возражение состоит в указании на то, что правосубъектный коллектив должен обладать определенными имущественными правами, между тем как ни один из членов коллектива рабочих и служащих хозоргана, а следовательно, и весь этот коллектив в целом не имеет никаких прав на имущество последнего или, как говорит С. И. Аскназий, «рабочий данного завода на имущество этого завода имеет не больше прав, чем любой иной гражданин социалистического государства». [253 - С. И. Аскназий. Цит. соч., стр. 32.]
   Следует прежде всего указать на то, что и в таких юридических лицах, как колхозы с имущественными правами их членов, дело обстоит отнюдь не так просто, как полагают авторы приведенного возражения, ибо колхозное имущество является собственностью колхоза в целом, а не каждого его члена в отдельности, почему и правосубъектность колхоза нельзя выводить из прав на его имущество, принадлежащих отдельным колхозникам. Вместе с тем существуют весьма серьезные различия в правовом положении колхозного коллектива и коллектива рабочих и служащих хозоргана. Коллектив членов колхоза является собственником колхозного имущества и, кроме того, составляет часть советского народа как субъекта государственной, всенародной собственности. Коллектив же рабочих и служащих хозоргана не является собственником его имущества, а образует лишь часть советского народа, которому принадлежит все государственное имущество, в том числе и имущество данного хозоргана. Следует ли, однако, отсюда, что на имущество хозоргана его коллектив рабочих и служащих не имеет больше прав, чем любой другой советский гражданин? Если рассматривать этот вопрос под углом зрения права собственности, то на него может быть дан лишь утвердительный ответ, так как собственником государственных имуществ является советский народ в целом. Однако оперативное управление соответствующей частью единого фонда государственной собственности может осуществлять не каждый советский гражданин, а только коллектив рабочих и служащих, образующий «людской субстрат» данного хозоргана. Оперативное управление не является, конечно, правом собственности, но именно вокруг него и для его осуществления объединяется в единое юридическое целое коллектив рабочих и служащих государственных социалистических организаций.
   Изложенные соображения относятся не только к правам, но и к имущественным обязанностям хозорганов. Возложение на одно государственное предприятие обязанности возместить убытки, причиненные им другому государственному предприятию, не вносит, конечно, никаких изменений в имущественные права каждого в отдельности рабочего и служащего хозоргана-ответчика. Но такая обязанность сама по себе ничего не меняет и в общем составе государственных имуществ, так как речь идет здесь об отношениях между двумя хозорганами.
   Кому же в таком случае принадлежат возникшие гражданские права и обязанности? Директорам спорящих предприятий? Нетрудно понять, что изъятие у хозоргана определенной части его оборотных средств в порядке возмещения причиненных им убытков должно вызвать повышенную активность всего коллектива его рабочих и служащих во главе с директором, направленную на то, чтобы восполнить образовавшийся пробел и выполнить производственный план при сокращенном объеме оборотных средств. Нетрудно понять также, что право на такую трудовую активность коллектива хозоргана-ответчика имеет весь коллектив хозоргана истца во главе с его директором, так как в противном случае ему самому пришлось бы принимать меры к выполнению установленной для него производственной программы, несмотря на факт причинения ему убытков. Следовательно, хотя обязанность, возложенная на хозорган, и не является обязанностью каждого его рабочего и служащего в отдельности, но ее бесспорно несет и выполняет возглавляемый директором коллектив рабочих и служащих в целом, на определенную деятельность, производственную активность которого имеет право кредитор. Коллектив рабочих и служащих выступает уже здесь как единое правосубъектное целое, хотя в основе его единства лежит не членство, а участие каждого рабочего и служащего в процессе расширенного социалистического воспроизводства на данном предприятии.
   Третье возражение против теории коллектива заключается в том, что, как указывают его авторы, она не способна обосновать деятельность администрации хозоргана в сфере социалистического обращения, в которой осуществляется такое важнейшее правомочие хозоргана, как право распоряжения вверенным ему имуществом. [254 - См.: Р. О. Халфина. Рецензия на книгу С. Н. Братуся «Субъекты гражданского права. «Советское государство и право», 1951, стр. 72–73. Какая бы теория юридической личности госорганов ни выдвигалась в советской юридической литературе, она должна дать всестороннее и последовательное обоснование и объяснение всех имущественных правомочий, принадлежащих госоргану. Отстаивая теорию коллектива, мы потому и обращаемся специально к праву распоряжения, что именно по этой линии на первый взгляд с очевидностью проявляется ошибочность данной теории. Было бы, однако, неправильно проводить анализ юридической личности госорганов, опираясь на право распоряжения всецело и исключительно. Но именно так и поступает Р. О. Халфина. «Весь стиль руководства социалистическим хозяйством, – пишет она, – предопределяет важнейшее значение участия коллектива не только в выполнении планов, в непосредственном осуществлении задач, поставленных перед социалистическими предприятиями, но и в руководстве, управлении предприятием» (Р. О. Халфина. Значение и сущность договора в советском социалистическом гражданском праве. 1954, стр. 54). И тем не менее коллектив не признается ею юридической личностью госоргана потому, что не коллектив, а директора предприятий «выражают волю юридического лица – государственной социалистической организации в ее гражданско-правовых отношениях с другими организациями и гражданами» (там же, стр. 59). Но если директора предприятий выражают волю юридического лица, то сами они, по-видимому, не являются носителями юридической личности государст– // венных предприятий? Кто же в таком случае выступает в этом качестве? Именно на этот центральный вопрос проблемы правосубъектности в целом Р. О. Халфина предпочитает не отвечать.]
   Если верно, что теория коллектива сталкивается с некоторыми трудностями в обосновании принадлежащего хозоргану правомочия по распоряжению (в известных пределах) вверенным ему имуществом, то не меньшие затруднения испытывают авторы иных теорий правосубъектности хозорганов при объяснении двух других его правомочий – права владения и пользования. Не столько в целях преодоления, сколько в целях обхода этих затруднений иногда предпринимаются попытки правомочия по владению и пользованию вообще исключить из области гражданского права, отнеся их к сфере административно-правового регулирования. Но, разумеется, наличие недостатков во взглядах других авторов на природу юридического лица ни в какой мере не освобождает сторонников теории коллектива от обязанности последовательного и всестороннего обоснования своей собственной позиции.
   В науке советского гражданского права принято различать распоряжение, осуществляемое при помощи фактических действий, когда предмет собственности уничтожается в процессе его потребления, и распоряжение в юридическом значении этого слова, состоящее в возможности определить правовую судьбу вещи путем передачи прав на нее другому лицу. Распоряжение в его первом значении, бесспорно, принадлежит всему коллективу рабочих и служащих хозорганов, так как именно в процессе его трудовой деятельности происходит производительное потребление закрепленных за хозорганом средств производства. Но в этом случае процесс распоряжения совпадает с процессом пользования имущества, а факт осуществления последнего действительно всем коллективом работников хозоргана едва ли нуждается в особом доказывании. Следовательно, нерешенным остается лишь вопрос о распоряжении в юридическом значении этого слова.
   Единственным лицом, управомоченным по закону на совершение распорядительных актов от имени хозоргана, является его директор. Воля директора как проводника единой государственной воли формируется на основе плановых заданий, установленных государством для каждого данного хозоргана. Оказывает ли, однако, влияние на формирование воли директора воля всего коллектива рабочих и служащих хозоргана? Те, кто не мыслят существования никакого иного правосубъектного коллектива, кроме коллектива, построенного по типу корпорации, естественно, отвергают подобную возможность. Коллектив рабочих и служащих хозоргана на производственном совещании может высказать свое мнение по тому или иному выносимому на его обсуждение вопросу, однако такое мнение при всем его общественном значении не обладает юридической силой, если оно не будет закреплено в плане, установленном регулирующими органами, или в договоре, который в соответствии с принципом единоначалия вправе заключить лишь директор, непосредственно либо через своего представителя. В этом смысле воля коллектива сама по себе не приобретает характера юридически значимой воли.
   Но коллектив рабочих и служащих хозоргана не является корпорацией, его единство основано не на членстве, а на участии в процессе расширенного социалистического воспроизводства на каждом данном государственном социалистическом предприятии. Поэтому и к оценке правового значения его воли, способов выражения последней и форм ее влияния на совершение распорядительных актов от имени хозоргана нельзя подходить с традиционными цивилистическими представлениями о волевых актах как основании возникновения гражданских правоотношений. Если правосубъектное единство коллектива рабочих и служащих хозоргана покоится не на членстве, а на совместной деятельности его участников в процессе расширенного социалистического воспроизводства в данном предприятии, то в той же деятельности надлежит искать и единство воли коллектива рабочих и служащих хозоргана.
   Хозяйственный договор, в форме которого и осуществляется принадлежащее хозоргану право распоряжения, заключается на основе плана и в целях его выполнения. Если плановое задание предписывает заключение договора, то директор предприятия обязан его заключить и не может уклониться от выполнения этой обязанности. Дает ли, однако, это основание право отрицать волевой характер социалистического договора? Такое отрицание было бы неправильным по принципиальным соображениям.
   И. В. Сталин, характеризуя наши производственные планы, указывал: «Было бы глупо думать, что производственный план сводится к перечню цифр и заданий. На самом деле производственный план есть живая и практическая деятельность миллионов людей. Реальность нашего производственного плана – это миллионы трудящихся, творящие новую жизнь. Реальность нашей программы – это живые люди, это мы с Вами, наша воля к труду, наша готовность работать по-новому, наша решимость выполнить план». [255 - И. Сталин. Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 349.]
   Заключение хозяйственного договора выражает волю и решимость хозоргана выполнить план. Это подлинно волевой акт, организующий на основе плана трудовую инициативу и творческий подъем работников социалистического производства. Поэтому в нем получает свое закрепление воля не только директора, но и всего коллектива рабочих и служащих хозоргана. Директор как руководитель предприятия организует волю его коллектива и в порядке единоначалия придает ей должное правовое оформление. Но самая возможность совершения единоличных волевых актов директором «создается деятельностью всего производственного коллектива…», который «выполняет производственный план…». [256 - С. Н. Братусь. Цит. соч., стр. 108.]
   Помимо принципиальных соображений отрицание волевой природы социалистического хозяйственного договора неправильно еще и потому, что договор конкретизирует и уточняет плановое задание путем согласования между сторонами таких, например, вопросов, как вопрос о частных сроках исполнения, об ассортименте, о способах транспортировки, о таре и т. п. Все эти вопросы разрешаются в ходе заключения договора путем включения в него условий, согласованных директорами договаривающихся хозорганов. Но и в этом случае руководители государственных социалистических хозяйственных организаций принимают не произвольные решения, а исходят из всестороннего учета производственных возможностей и потребностей руководимых ими предприятий, из задачи обеспечения всех необходимых условий для реализации воли и решимости коллектива рабочих и служащих хозоргана выполнить производственный план. Следовательно, и здесь воля директора, выраженная в принятии им конкретных условий договора, выполняет организующую роль в отношении воли (деятельности) всего коллектива работников предприятия, однако не отрываясь от последней, а, наоборот, опираясь на нее.
   Таким образом, волевые акты, совершаемые директором хозоргана в порядке и в процессе осуществления права распоряжения, представляют собой в высшей степени важную организующую и мобилизующую форму правового выражения не только его собственной воли, но и воли деятельности у коллектива рабочих и служащих руководимой им государственной социалистической организации. Лишь изолированно рассматривая действия администрации, направленные на установление гражданских правоотношений, и не замечая их связи с деятельностью всего коллектива рабочих и служащих хозоргана, можно прийти к выводу о полной непричастности этого коллектива к осуществлению такого важнейшего из числа принадлежащих хозорганам правомочий, как право распоряжения в установленных законом пределах вверенным им имуществом.
   Но, быть может, воля коллектива, его производственная деятельность по выполнению плана, его решимость выполнить план, очень важная в общественно-экономическом отношении, лишена юридического, гражданско-правового значения? Мы уже видели, что, с одной стороны, невыполнение хозорганом его договорных обязательств, влекущее за собой такие правовые последствия, как возложение на него имущественной ответственности, порождает определенные обязанности для всего коллектива рабочих и служащих, выполняемые им в процессе производства, и с другой, – выполнив свои договорные обязательства, хозорган приобретает право на получение соответствующего эквивалента, используемого для создания условий дальнейшего осуществления процесса расширенного социалистического воспроизводства силами коллектива его рабочих и служащих. Все это, конечно, имеет не только общественно-экономическое, но и серьезное правовое значение. Вместе с тем из признания определенной правовой силы за волею коллектива хозоргана отнюдь не вытекает ущемление идеи и принципа единоначалия.
   Единоначалие директора на государственных предприятиях является одной из важнейших форм организации производственной активности тружеников социалистического хозяйства. Организующая роль директора проявляется и имеет значение как в сфере производства, так и в сфере обращения. В сфере производства он организует и направляет производственный процесс, сплачивая воедино волю и решимость коллектива работников предприятия выполнить план. В сфере обращения он организует процесс реализации произведенной продукции и процесс снабжения руководимого им предприятия предметами, необходимыми для его дальнейшей производственной деятельности. Уже один тот факт, что только волевые акты директора могут служить формой правового выражения воли (деятельности) коллектива работников хозоргана в сфере обращения, в достаточной степени подчеркивает и обеспечивает осуществление принципа единоначалия. Но принцип единоначалия вовсе не предполагает лишение воли коллектива какого бы то ни было юридического значения. Наоборот, именно в результате отождествления юридической личности хозоргана с директором последнего принцип единоначалия повисает в воздухе, так как если предприятие – это и есть его директор, то по отношению к кому, собственно, могло бы быть применено единоначалие директора? По-видимому, единоначалие применяется в отношении коллектива рабочих и служащих хозоргана. Но тогда этот коллектив должен рассматриваться в качестве составной части хозоргана, а не как нечто для него потустороннее.
   Хозяйственно-организаторская деятельность государственных социалистических хозорганов не ограничивается одной лишь организационной работой их директоров, но включает в себя также и самый процесс ведения хозяйства на государственных социалистических предприятиях, процесс расширенного социалистического воспроизводства, осуществляемый коллективом работников данного предприятия. Организационная работа директора и производственная деятельность работников предприятия, будучи необходимыми элементами процесса расширенного социалистического воспроизводства, приобретают в то же время и гражданско-правовое значение как методы осуществления правомочий по владению, пользованию и распоряжению вверенным хозоргану имуществом. Как единоличный руководитель хозоргана директор является проводником государственной воли и несет персональную ответственность перед государством за выполнение установленных для хозоргана плановых заданий. Как участники правовых отношений с хозорганами их работники несут перед хозорганами определенные обязанности и привлекаются к материальной или иной ответственности за нарушение этих обязанностей. Участником же гражданских правоотношений, в которые вступает хозорган, является весь его коллектив рабочих и служащих во главе с директором. Устанавливая гражданские правоотношения от имени хозоргана, директор осуществляет правовое закрепление воли этого коллектива, а потому и ответственность перед вторым участником данных отношений за выполнение возникших обязанностей несет хозорган в целом, а не его директор или какой-либо иной его работник.
   Таким образом, если объяснение правомочия хозоргана по распоряжению вверенным ему имуществом и связано с известными теоретическими трудностями, последние все же не являются для теории коллектива непреодолимыми, подобно тому как это происходит с правомочиями владения и пользования на почве других теорий юридического лица, особенно теории директора. Вместе с тем преимущество теории коллектива перед другими теориями заключается в том, что лишь на этой основе выявляется роль трудящихся, роль народных масс в выполнении практических задач, выдвигаемых партией и правительством в области дальнейшего развития социалистической экономики на путях постепенного перехода от социализма к коммунизму. Только такое понимание правовой природы государственных социалистических хозорганов в полной мере соответствует характеру взаимоотношений между руководящим персоналом и рядовыми работниками на государственных предприятиях, в которых принцип единоначалия сочетается с организованным выражением воли коллектива, с широким развитием инициативы трудящихся в деле выполнения и перевыполнения плановых заданий государства, с развертыванием критики и самокритики, особенно критики снизу, в целях устранения недостатков в работе предприятия и обеспечения общего подъема народного хозяйства нашей страны.
   Давая общую оценку теории коллектива, некоторые авторы упрекают ее в «юридическом натурализме» на том основании, что если признать коллектив рабочих и служащих юридическим лицом, тогда и администрация последнего должна рассматриваться в качестве органа этого коллектива, между тем как в действительности, указывает Н. Г. Александров, «выступающие в советском гражданском обороте от имени государственного социалистического юридического лица органы данного юридического лица отнюдь не являются органами коллектива работающих на данном предприятии (учреждении, хозяйстве) рабочих и служащих». [257 - Н. Г. Александров. Трудовое правоотношение, стр. 202.]
   «Юридический натурализм», как известно, представляет собой оборотную сторону взгляда на юридическое лицо как на фикцию, якобы созданную правопорядком в целях удовлетворения интересов единственно возможных, с точки зрения этой буржуазной концепции, носителей прав отдельных физических лиц. Но было бы неправильно в борьбе с «юридическим натурализмом» стремиться вообще к «изгнанию» живых людей из отношений, опосредствуемых институтом юридического лица, так как в этом случае от юридического лица ничего, кроме фикции, не осталось бы. Выявить действительные общественные отношения, выраженные и закрепленные в институте юридического лица, невозможно вне определения конкретных участников этих отношений, которые, однако, должны представлять собой не простую совокупность граждан как индивидуальных носителей прав, а общественное образование, определенным образом организованный коллектив как единый носитель прав и обязанностей. В первом случае мы имеем дело с «юридическим натурализмом», раздваивающим субъект права на фиктивное юридическое лицо и отдельных физических лиц, как якобы единственных реальных носителей прав и обязанностей. Во втором случае мы имеем дело с совершенно новой теорией, у которой нет ничего общего с «юридическим натурализмом»: юридическое лицо, по этой теории, есть сам, образующий его коллектив, который как единое целое выступает в качестве носителя прав и обязанностей.
   Поскольку речь идет о «юридическом натурализме», необходимо отметить, что он может проявиться в анализе правосубъектности не только юридических лиц, но и гражданина, если качество правосубъектности признавать за ним как за естественным существом, вне его оценки как представителя господствующего или угнетенного класса в эксплуататорском обществе, как представителя единого советского народа в социалистическом государстве.
   «В действительности же, – как правильно указывает С. Н. Братусь, – и физическое лицо, подобно юридическому лицу будучи разновидностью единого понятия лица – участника гражданского правоотношения, является социальной реальностью; участники правоотношений – либо индивиды, либо их коллективные образования, но и в первом случае речь идет об индивиде как общественном существе». [258 - С. Н. Братусь. Субъекты гражданского права, стр. 32.] Таким образом, субъект права является общественной реальностью. В этом качестве и должны рассматриваться две разновидности субъектов права в социалистическом государстве: гражданин как член социалистического общества и коллектив граждан как социалистическое общественное образование, которое в свою очередь может выступать в виде коллектива рабочих и служащих во главе с его ответственным руководителем, назначенным государством как организованным всенародным коллективом, и в виде коллектива членов кооперативно-колхозных и иных общественных организаций.

§ 2. Граждане как субъекты гражданско-правовой ответственности

1

   Для возникновения гражданско-правовой ответственности необходимы три условия: противоправность поведения, виновность правонарушителя, а также причинная связь между его действиями и наступившим результатом. Перечисленные условия не изолированы, не оторваны друг от друга, ибо определенный реальный факт общественной жизни потому и может быть квалифицирован как состав гражданского правонарушения, что он выражается в виде виновного противоправного поведения, повлекшего за собой определенные неправомерные последствия. И лишь при помощи метода теоретической абстракции представляется возможным выделить отдельные элементы состава для их самостоятельного исследования.
   Метод такого выделения не только допустим, но и совершенно необходим для полного, правильного и всестороннего познания изучаемого явления. «Когда мы подвергаем мысленному рассмотрению природу или историю человечества или нашу собственную духовную деятельность, – говорит Энгельс, – то перед нами сперва возникает картина бесконечного сплетения связей и взаимодействий…». Несмотря, однако, на то, что этот взгляд верно охватывает общий характер всей картины явлений, он все же недостаточен для объяснения частностей, из которых она слагается, а пока мы не знаем их, нам не ясна и общая картина. Чтобы познавать отдельные стороны (частности), мы вынуждены вырывать их из их естественной или исторической связи и исследовать каждую в отдельности по ее свойствам, по ее особым причинам и следствиям, и так далее». [259 - К. Маркс, Ф. Энгельс. Развитие социализма от утопии к науке. Избр. произв., т. II, 1948, стр. 119–120.] Однако, выделяя в целях научного познания то или иное явление, мы не должны забывать, что это явление «может быть понято и обосновано, если оно рассматривается в его неразрывной связи с окружающими явлениями, в его обусловленности от окружающих явлений». [260 - И. Сталин. Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 536.] Для специального вопроса об изучении состава гражданского правонарушения эти положения марксистской философии имеют значение в двух направлениях.
   С одной стороны, при изолированном исследовании отдельных элементов состава необходимо постоянно иметь в виду состав гражданского правонарушения как единое целое, что должно получить отражение и в определении каждого из его элементов – как противоправности, так и причинной связи и виновности поведения. Это необходимо не только потому, что в реальной действительности все перечисленные элементы состава существуют не разрозненно, а в единстве. Это необходимо также и потому, что в противном случае процесс исследования утратил бы свою практическую перспективу: и вина, и причинность, и противоправность изучаются в юридической науке не ради абстрактной цели познания, а для решения практического вопроса о привлечении к ответственности, которое может последовать лишь при наличии правонарушения в единстве его элементов.
   С другой стороны, наряду с изолированным исследованием его отдельных элементов состав гражданского правонарушения должен быть изучен как единое целое, в совокупности этих элементов, в их единстве и взаимосвязи, в их объективно цельном и законченном выражении. В этой связи надлежит выявить те качества, которыми должен обладать субъект ответственности, для того чтобы в его поведении могли быть заключены все признаки, характеризующие состав гражданского правонарушения.
   Общим таким качеством является обладание гражданской правосубъектностью. Мы потому и рассмотрели вопрос о содержании гражданской правосубъектности, что субъектом гражданско-правовой ответственности может быть лишь тот, кто вообще является субъектом советского гражданского права.
   Однако наличие правосубъектности еще не предрешает вопроса о возможности признания за данным лицом способности к выступлению в качестве субъекта ответственности. Способность быть субъектом ответственности является элементом не право-, а дееспособности, которой, как известно, обладают далеко не все субъекты советского гражданского права. Вместе с тем, поскольку способностью к ответственности не исчерпывается содержание гражданской дееспособности, в качестве субъектов ответственности могут выступать и ограниченно дееспособные лица. Так, по действовавшему до 1949 г. Уставу профсоюзов фабзавкомы, по общему правилу, не обладали правами юридических лиц. Тем не менее Верховный Суд РСФСР признал за ними ограниченную правоспособность – способность заключения сделок по культурно-бытовому обслуживанию членов представляемой ими профсоюзной организации – и ограниченную дееспособность, в частности, способность отвечать по сделкам этого рода. ГКК Верховного Суда РСФСР указала, что в «отдельных конкретных случаях в зависимости от обстоятельств дела нужно признавать ответственным фабзавком в целом, поскольку последний выступил в обороте как самостоятельный участник». [261 - Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР, 1935, стр. 30.] Фабзавком, согласно этим указаниям, являлся, следовательно, носителем право– и дееспособности в том смысле, что он мог самостоятельно приобретать ряд прав и обязанностей и отвечать за их осуществление, но у него не было ни полной правоспособности, ни полной дееспособности, так как фабзавком не обладал тогда правами юридического лица.
   Но если признание социалистических организаций, не обладающих дееспособностью в полном объеме, способными к ответственности в известных пределах может иметь на практике место лишь в виде редчайшего исключения, то в отношении граждан это правило общим образом сформулировано в законе (ст. 9 и 405 ГК РСФСР) и вызывает ряд вопросов практического характера, требующих своего разрешения. Возникновение гражданской дееспособности, согласно действующему законодательству, зависит от двух факторов: от достижения определенного возраста и от общей способности гражданина отдавать себе отчет в совершаемых действиях и руководить своими поступками. Несмотря, однако, на то, что деликтоспособность возникает у граждан ранее появления у них полной дееспособности, те же факторы оказывают влияние также и на возникновение деликтоспособности как одного из элементов гражданской дееспособности. Они, эти факторы, и составляют, следовательно, те конкретные предпосылки, лишь при наличии которых поведением гражданина могут быть созданы условия привлечения его к гражданско-правовой ответственности.

2

   Для случаев ответственности граждан по деликтным обязательствам закон (ст. 405 ГК) устанавливает общее правило о неответственности недееспособных за причиненный ими вред. Правило ст. 405 ГК исходит при этом из абсолютно правильного принципа, согласно которому тот, кто вообще недееспособен, признается неспособным также и к несению гражданско-правовой ответственности. Но тот же вопрос, хотя практически гораздо реже, чем в деликтных обязательствах, может возникнуть и в связи с ответственностью за неисполнение договора, заключенного от имени недееспособного.
   Летом 1949 года опекун малолетнего Т., проживавшего в гор. Новгороде и имевшего там на праве собственности жилой дом, решил сдать этот дом в аренду сроком на 3 года в связи с тем, что он вместе с подопечным должен был выехать в другой город к месту своей новой работы. С наступлением осенних дождей выяснилось, что крыша дома протекает, и арендатор письменно затребовал от опекуна разрешение на производство ремонта за счет собственника дома. Но так как опекун поручил производство ремонта своему родственнику, который возложенного на него поручения не выполнил, арендатор впоследствии произвел ремонт за собственный счет с гораздо большими денежными затратами, чем те, которые понадобились бы первоначально, – когда возникла необходимость в сравнительно небольших по объему работах. Поскольку же сумма причитавшейся с арендатора наемной платы не покрывала стоимости ремонта, был предъявлен иск к собственнику дома о ее возмещении. В процессе исполнения судебного решения, вынесенного в пользу арендатора, возник вопрос о том, за счет какого имущества оно должно быть исполнено, ввиду нецелесообразности обращения взыскания на жилой дом.
   Представляется, однако, что в приведенном деле, как и в других аналогичных делах, следовало еще в процессе судебного разбирательства поставить другой, более общий и более принципиальный вопрос: кто вообще в таких случаях является надлежащим ответчиком – подопечный или его опекун? Хотя ст. 405 ГК прямого ответа на этот вопрос не дает, но его решение в духе правила ст. 405 ГК не должно вызывать сомнений. «Опекун, – говорится в ст. 86 КЗоБСО РСФСР, – может совершать все сделки, которые мог бы совершить сам подопечный, если бы обладал дееспособностью…» Но если договоры от имени подопечного заключает сам опекун, то он же должен совершить и все действия, необходимые для исполнения заключенного им договора. Возложение на опекуна такой обязанности тем более обосновано, что «опекуны и попечители выступают в защиту прав и интересов подопечных…» (ст. 91 КЗоБСО). Защитить же интересы подопечного, связанные с заключенным от его имени договором, это и значит совершить за счет имущества подопечного действия, необходимые для исполнения договора, и получить встречное удовлетворение от его контрагента. Поэтому в случаях, когда соответствующие действия опекуном не совершаются и вследствие этого причиняются убытки, обязанность по их возмещению должна быть возложена на опекуна. Было бы нецелесообразно применять здесь предлагаемую иногда конструкцию регрессного иска, при которой договорный контрагент должен был бы обращать свои требования к самому недееспособному как к субъекту договора с тем, что последний взыщет затем полное возмещение со своего опекуна. Такая конструкция неприемлема не только потому, что она приводила бы к ничем не оправданному противоположению принципов договорной и деликтной ответственности, но еще и потому, что недееспособный при этих условиях отвечал бы за действия своего опекуна, в полном противоречии с правовым положением последнего, из которого вытекает, что именно опекун отвечает за действия своего подопечного.
   Способность к выступлению в качестве субъекта ответственности, будучи элементом дееспособности, появляется у граждан в полном объеме уже в момент возникновения частичной дееспособности, т. е. в возрасте 14 лет. Дело при этом нисколько не меняется от того, что за вред, причиненный частично дееспособными, наряду с ними отвечают их родители или попечители, так как ответственность возлагается на них не в целях ограничения объема ответственности частично дееспособного, а в интересах потерпевшего и, как будет показано впоследствии, в связи с виновным поведением самих родителей или попечителей. Следует также специально подчеркнуть, что изложенное правило действует лишь в области деликтных обязательств и вовсе неприменимо в области договорной ответственности.
   Сопоставляя тексты ст. 9 и ст. 405 ГК, надлежит прийти к выводу, что, поскольку для договорных отношений прямо не предусмотрена ответственность родителей или попечителей наряду с несовершеннолетними, последние самостоятельно несут ответственность за убытки, причиненные неисполнением заключенных ими договоров.
   Все это дает основание к признанию лиц, обладающих лишь частичной гражданской дееспособностью, полностью способными к выступлению в качестве субъектов гражданско-правовой ответственности.
   Считая советского гражданина способным к самостоятельной ответственности ранее, чем он признает его полностью дееспособным, закон вполне сообразуется здесь с нашей советской действительностью. Для самостоятельного вступления в гражданские правоотношения, в целях удовлетворения тех или иных материальных и культурных потребностей гражданина, необходимо взвесить и оценить, в какой мере соответствующие потребности действительно назрели и каким способом следует обеспечить их наиболее целесообразное удовлетворение. Для того же, чтобы признать гражданина способным нести самостоятельную ответственность за свои действия, достаточно, чтобы он мог осознавать свой долг перед обществом и его членами, чтобы в нем было воспитано чувство уважения к этому долгу, чувство бережного отношения к общественным и личным интересам. Это чувство, естественно возникающее в силу самих условий жизни социалистического общества, прививается советским людям и воспитывается в них с детского возраста: в семье и в школе, в пионерских отрядах и в детских учреждениях. Мы вступили бы поэтому в противоречие с реальной действительностью, если бы исходили из того, что допустимо безнаказанное ущемление интересов советских граждан и социалистического общества в целом, пока лицо не достигло того предельного возраста, с которым закон связывает возникновение гражданской дееспособности в полном объеме. Возраст ответственности должен быть, конечно, понижен, по сравнению с возрастом гражданского совершеннолетия. Речь идет лишь о том, чтобы правильно определить этот возраст.
   В частности, в связи с тем, что по ряду преступлений, в том числе и по таким имущественным преступлениям, как кража, уголовная ответственность введена для подростков в возрасте 12 лет, может возникнуть мнение о целесообразности соответствующего понижения также и возраста для привлекаемых к гражданско-правовой ответственности. Такое предложение на первый взгляд может показаться тем более заслуживающим внимания, что уголовный закон допускает применение к двенадцатилетним подросткам всех мер наказания, в том числе и конфискации имущества. Но если допустимо в указанном возрасте изъятие имущества в порядке конфискации, то почему же не разрешить обращение взыскания на имущество в порядке гражданско-правовых санкций?
   Несмотря, однако, на кажущуюся убедительность всех этих рассуждений, они лишены серьезных оснований. Мы оставляем при этом в стороне вопрос о целесообразности унификации возраста уголовной ответственности по всем видам преступлений, как и тот факт, что абстрактно допустимая возможность применения конфискации имущества подростков на практике не имеет применения. Но предпосылки, из которых исходят уголовный и гражданский законы в решении этого вопроса, существенно отличаются друг от друга. Меры уголовного наказания воздействуют на личность преступника непосредственно. Меры гражданско-правовой ответственности воздействуют на личность правонарушителя, будучи направленными на его имущество. Вследствие этого вполне допустимо несовпадение в возрасте уголовной и гражданско-правовой ответственности, причем если такое несовпадение действительно имеет место, то по указанным причинам возраст гражданско-правовой ответственности должен быть, как правило, выше возраста ответственности уголовной.
   Наиболее целесообразно было бы, во изменение действующего законодательства, повысить этот возраст до 16 лет, когда у советских граждан возникает трудовая дееспособность, сохранив ныне действующее правило (14 лет) лишь для деликтной ответственности подростков, фактически работающих и имеющих трудовой доход, а также для всех случаев договорной ответственности лиц, достигших четырнадцатилетнего возраста. Мы при этом исходим не столько из того, что практически лишь при таких условиях имеется реальная возможность возложить на подростка имущественную ответственность (хотя и эти соображения нельзя не учитывать), сколько из оценки воспитательной роли и значения гражданско-правовых санкций вообще.
   Оказание воспитательного воздействия в отношении самого правонарушителя, путем обращения взысканий на его имущество, способно обеспечить должный эффект именно в условиях, когда личный труд уже превратился в основной источник доходов данного гражданина, что и может иметь место, как правило, лишь при достижении им возраста трудового совершеннолетия. До наступления этого возраста обращение взыскания на имущество подростков, находящихся обычно на воспитании и содержании своих родителей, имело бы смысл разве только по линии обеспечения интересов потерпевшего.
   Но если подойти к этому вопросу с точки зрения практической, то нельзя не признать, что и в настоящее время убытки, причиненные несовершеннолетними, чаще всего возмещаются за счет имущества их родителей. Следовательно, интересы потерпевшего отнюдь не вызывают необходимости в установлении того возраста гражданско-правовой ответственности, который предусмотрен действующим законодательством. Напротив, повышение этого возраста до уровня, когда у граждан возникает трудовая дееспособность, обеспечит не только осуществимость применяемых к подросткам имущественных санкций, но и их должное воспитательное воздействие в отношении советских граждан, выступающих в качестве субъектов гражданско-правовой ответственности.

3

   Наряду с возрастом необходимой предпосылкой деликтоспособности гражданина является вменяемость.
   Категория вменяемости лишь изредка привлекает к себе внимание цивилистов. Упоминание о ней мы находим в немногих работах по советскому гражданскому праву. [262 - См., например, X. Шварц. Значение вины в обязательствах из причинения вреда, 1939, стр. 53 и след.; Б. О. Антимонов. Значение вины потерпевшего в гражданском правонарушении, 1950, стр. 123 и след.] Обычно же на вменяемость смотрят как на сугубо криминалистическую категорию. Но это совершенно неправильное мнение, появление которого можно объяснить лишь тем, что, исследуя общее понятие дееспособности как способности приобретать права и обязанности и самостоятельно осуществлять их, цивилисты обычно либо упускают из виду, что дееспособность включает в себя также и способность к ответственности, либо, говоря об этом, не подвергают деликтоспособность (в широком смысле слова) специальному анализу. Криминалисты же, напротив, имеют дело не с дееспособностью вообще, а только с одним из ее элементов – со способностью выступления в качестве субъекта ответственности. Специальный анализ этой способности, проводимый криминалистами, неизбежно приводит их к анализу проблемы вменяемости.
   Общее определение вменяемости или, точнее, невменяемости содержится в ст. 10 УК РСФСР. Однако те же по существу критерии, что и в ст. 10 УК, вводит для области гражданского права ст. 8 ГК РСФСР. Так же как и в ст. 10 УК, здесь имеется и медицинский критерий (душевная болезнь или слабоумие) и критерий юридический («неспособность рассудительно вести свои дела»). Но поскольку ст. 8 ГК использует эти критерии для определения случаев, когда лицо вообще должно быть признано недееспособным, а не только неспособным к выступлению в качестве субъекта ответственности, она не употребляет и самого термина «вменяемость» или «невменяемость», как это сделано в ст. 10 УК РСФСР. Быть может, этим и объясняется преимущество ст. 10 УК, по сравнению со ст. 8 ГК, в смысле ее большей точности, так как содержащееся в ней определение невменяемости не исчерпывается одним лишь интеллектуальным моментом («неспособны рассудительно вести свои дела», «не могли отдавать себе отчет в совершаемых ими действиях»), но и включает в себя также волевой момент («не могли руководить своими действиями»). Естественно, оба указанных момента должны быть учтены в общем анализе проблемы вменяемости.
   Вменяемость является, прежде всего, предпосылкой виновности. «Лишь при установлении вменяемости лица, – пишет М. М. Исаев, – может быть поставлен вопрос о его виновности». [263 - М. М. Исаев. Уголовное право, общая часть под ред. В. Д. Меньшагина, 1948, стр. 319.] Но отсюда вовсе не следует, что, как утверждает В. С. Трахтеров, «…вменяемость можно определять и как способность быть виновным, стать виновным». [264 - В. С. Трахтеров. Юридические критерии невменяемости в советском уголовном праве. Ученые записки Ленинградского юридического института, вып. IV, 1947, стр. 122.] Если бы этим исчерпывалось содержание вменяемости, то тогда по таким, например, нормам, как ст. 404 ГК, ответственность могли и должны были нести и невменяемые, поскольку вина не относится этими нормами к числу необходимых условий привлечения к гражданско-правовой ответственности. Законодательство и практика не идут, однако, по такому пути именно потому, что вменяемость – понятие более широкое, чем способность быть или стать виновным. Она включает в себя способность как к совершению правонарушения в целом, так и к несению ответственности за факт его совершения.
   «Уголовный закон, – правильно отмечает М. М. Исаев, – обращается лишь к вменяемым лицам; от них закон может требовать совершения определенных действий или воздержания от совершения определенных действий под угрозой применения наказания». [265 - М. М. Исаев. Цит. соч., стр. 319.] Но если определенного поведения закон может требовать только от вменяемых, то только вменяемые могут совершать противоправные действия или, наоборот, допускать противоправное бездействие. Что касается причинной связи, то причинить, конечно, может и невменяемый. Но такая причинность не приобретает значения элемента состава совершенного им правонарушения – не только потому, что она не охватывается предвидением невменяемого, [266 - См.: В. С. Трахтеров. Цит. соч., стр. 132–133.] ибо вина не всегда является условием ответственности, а ввиду неспособности невменяемого к совершению правонарушения вообще. Являясь предпосылкой деликтоспособности, вменяемость одновременно с этим выступает и в качестве необходимой предпосылки возложения ответственности, воспитательно-стимулирующее действие которой было бы лишено всякого смысла, если бы она обращалась против невменяемых лиц. Поэтому невменяемые ни в одном случае не могут быть привлечены к ответственности, хотя бы закон и не связывал ее возникновение с виною. Напротив, там, где правовое принуждение мерой ответственности не является, оно вполне применимо и к невменяемым. Например, если в случае спора о праве на жилплощадь суд устанавливает отсутствие у невменяемого права на нее, будет вынесено решение о его выселении, поскольку здесь ставится вопрос не об ответственности, а лишь об установлении субъекта, которому принадлежит спорное право.
   Определения невменяемости, широко распространенные в нашей литературе, ограничиваются обычно характеристикой лишь ее юридического критерия, заключающегося в отсутствии у лица способности отдавать себе отчет в своих действиях или руководить своими поступками, [267 - См например, В. С. Трахтеров. Цит. соч., стр. 122; Б. С. Антимонов. Цит. соч., стр. 124.] между тем как в этих определениях обычно упускается из виду медицинский критерий, имеющий в виду наличие у невменяемого хронической душевной болезни, временного расстройства умственной деятельности или другого болезненного состояния. Видимо, под влиянием этих определений Б. С. Антимонов пришел к выводу, что «признание в нашем законе определенных лиц (т. е. лиц, не достигших определенного возраста. – О. И.) недееспособными основано… на предположении о невменяемости этих лиц». [268 - Б. С. Антимонов. Цит. соч., стр. 124.] Но если бы наш закон действительно исходил из такого предположения, то это уже была бы чистейшая фикция, так как признание невменяемыми всех детей, не достигших четырнадцатилетнего возраста, не имело бы ничего общего с реальной действительностью. Не говоря уже о существенном различии между нормальным ребенком и ребенком, страдающим психическим заболеванием, невменяемость предполагает неспособность отдавать себе отчет в совершаемых действиях вообще, чего нельзя сказать о детях только потому, что они не достигли определенного возраста. Дети вполне отдают себе отчет во многих совершаемых ими действиях, это обусловлено не только общественным воспитанием, но и самосознанием, все более развивающимся у детей с возрастом. Однако, по разумному предположению советского закона, основанному на всестороннем учете реальных условий жизни в социалистическом обществе, способными отдавать себе отчет в тех действиях, которые влекут за собой гражданско-правовую ответственность, признаются лишь подростки, достигшие определенного возраста.
   Следовательно, возраст и вменяемость – не тождественные категории. Они являются самостоятельными предпосылками как деликтоспособности, так и связанной с нею способности к несению ответственности. Поэтому законодатель может, исходя из конкретных условий данного исторического периода, повысить или, напротив, понизить тот предельный возраст, лишь по достижении которого гражданин приобретает способность к выступлению в качестве субъекта ответственности, тогда как невменяемость, напротив, исключает ответственность вообще.
   Условия, необходимые для привлечения к гражданско-правовой ответственности, могут быть соединены лишь в поведении вменяемого лица, достигшего определенного возраста, причем в этом случае, т. е. в случае привлечения к ответственности гражданина, указанные условия приобретают то общее выражение, в каком они и будут охарактеризованы в дальнейшем изложении. Поэтому их последующий анализ будет исходить из общего предположения о том, что привлекаемое к ответственности лицо вменяемо и достигло определенного установленного в законе возраста.

§ 3. Юридические лица как субъекты гражданско-правовой ответственности

1

   Можно без всякого преувеличения сказать, что ни одна другая специальная проблема советского гражданского права не способна в такой мере служить критерием оценки правильности той или иной теории юридического лица, как проблема гражданско-правовой ответственности. В процессе общего исследования гражданской правосубъектности социалистических организаций ставится и решается вопрос о конкретных людях, взаимные отношения которых выражаются и закрепляются в институте юридического лица. В анализе же специальных проблем, в частности проблемы ответственности по советскому гражданскому праву, в полной мере проявляется практическая пригодность предложенного тем или иным автором общего решения.
   Подходя с этой точки зрения к оценке теории, отождествляющей юридическую личность хозорганов с самим социалистическим государством, нельзя не отметить, что она не в состоянии объяснить ни одного вопроса, возникающего в конкретной практической области – в области ответственности юридических лиц. Если считать, что за каждым социалистическим хозорганом стоит советское государство в целом и только оно, то тогда и все условия ответственности – противоправность, вина, причинная связь – должны быть объединены в лице советского государства, а это означало бы, что в каждом случае возложения ответственности на хозорган виновным в совершении правонарушения является весь советский народ, организованный в государство единый всенародный коллектив. Едва ли советский суд или арбитраж, опираясь на такую теорию, мог бы прийти к плодотворным выводам в процессе рассмотрения конкретных гражданских дел.
   Значительные затруднения в объяснении оснований ответственности юридических лиц испытывают также сторонники теории, рассматривающей в качестве носителей гражданской правосубъектности хозорганов их директоров. Иногда причинение вреда действительно является результатом виновного действия или бездействия администрации юридического лица. Таковы, например, случаи причинения увечья вследствие непринятия администрацией мер по обеспечению предприятия необходимыми средствами безопасности. В одном из уголовных дел, рассмотренных Ленинградским городским судом, вина директора научно-исследовательского института выразилась в том, что он отдал распоряжение шоферу легковой машины вести ее с превышением дозволенной скорости, а когда машина наскочила на группу детей, находившихся вместе с воспитательницей детского сада на прогулке, он приказал шоферу увеличить скорость с тем, чтобы скрыться от преследования. Однако в большинстве случаев внедоговорный вред причиняется действиями не самой администрации, а других работников юридического лица. Для обоснования ответственности юридических лиц в делах подобного рода обычно выдвигается известная конструкция вины администрации при выборе работника и осуществлении надзора за ним. [269 - См.: Гражданское право, 1944, т. 1, стр. 332.] В свете этой конструкции ответственность юридических лиц, если вред причинен их рабочими и служащими, выступает уже как ответственность не за свои собственные, а за чужие действия. Противопоставление администрации юридического лица его рабочим и служащим доведено здесь, таким образом, до крайнего предела: администрация государственной социалистической организации отождествляется с нею; рабочие и служащие, напротив, объявляются посторонними для нее лицами, выполняющими лишь поручение хозоргана. Применение подобной теории на практике означало бы, что, установив вину конкретных работников, суд не мог бы еще возложить ответственность на юридическое лицо, если бы не удалось доказать связи между виновными действиями работников и виною администрации в их выборе и в осуществлении надзора за ними.
   Но судебно-арбитражная практика в разрешении таких дел идет совершенно иным путем. Ленинградская бумажная фабрика № 2 производила для Окуловского целлюлозно-бумажного комбината набивку бумагой каландровых валов. Очередную партию валов, сданных заказчику в январе 1951 г., последний забраковал, так как в процессе их использования было установлено, что набивка бумагой произведена с недостаточной плотностью, вследствие чего образовались так называемые воздушные подушки между стержнем вала и бумагой. Фабрика пыталась уклониться от уплаты штрафов за недоброкачественность исполнения работ на том основании, что она была лишена возможности проверить их качество, так как подобная проверка потребовала бы вскрытия каждого вала. Вместе с тем фабрика сообщила, что ею привлечены к материальной ответственности конкретные виновники брака. Этого и было достаточно, чтобы у арбитража Министерства лесной и бумажной промышленности СССР, рассматривавшего данное дело, не оставалось никаких сомнений в виновности фабрики и в необходимости возложить на нее материальную ответственность. И хотя администрация ответчика обратила внимание арбитража на то, что она сделала все от нее зависящее в области надзора за выполнением работ, это обстоятельство не было, да и не могло быть учтено в вынесенном арбитражем решении.
   Выявив вину конкретного работника, арбитраж обычно и не ставит перед собой вопроса о вине администрации. Так, в деле по иску Ленинградского химико-фармацевтического завода № 1 к тресту Ленавтогруз вина ответчика выразилась в том, что его шофер, доставляя из Москвы марлю для истца, погрузил ее на загрязненную автомашину и тем привел марлю в состояние полной негодности, что вызвало причинение заводу убытков в размере стоимости 34 000 метров марли. Ответчик не был виновен в выборе шофера, который обладал достаточной квалификацией, и не мог во время поездки осуществлять надзор за ним. Но ответчик, бесспорно, виновен, и эта виновность выразилась в вине его работника, а потому и иск был удовлетворен Ленинградским городским арбитражем в полной сумме.
   Следует вообще заметить, что конструкция вины в выборе работника и в надзоре за ним рассчитана главным образом на деликтную ответственность юридических лиц, хотя и в этой области она лишена практического смысла. Что же касается ответственности договорной, то ее, по существу, и не имели в виду сторонники названной конструкции. Между тем задача заключается в том, чтобы разработать общие принципы ответственности юридических лиц, независимо от того, в какой сфере гражданских правоотношений они выступают. Ответ на такой более общий вопрос дается Р. О. Халфиной в тезисах доклада, сделанного ею в 1949 г. в Институте права АН СССР. «Понятие собственной вины юридического лица, – говорится в тезисах, – неразрывно связано с организацией деятельности последнего… Положительной обязанностью юридического лица является надлежащая организация его деятельности, исключающая неправомерное причинение вреда другим лицам. Невыполнение этой обязанности составляет собственную вину юридического лица». [270 - Цит. по кн. С. Н. Братусь. Субъекты гражданского права, стр. 211.]
   В этом высказывании обращает на себя внимание, прежде всего, проводимое автором отождествление неправомерности поведения с виною: раз не выполнена обязанность по обеспечению надлежащей организации деятельности юридического лица, значит оно виновно, или, иначе говоря, если совершено противоправное действие, то значит имеется и вина. Но это равносильно вообще отрицанию за виною какого бы то ни было практического значения, равносильно превращению вины в момент чисто формального характера. Кроме того, подобный взгляд на вину юридических лиц не укладывается в рамки ни одного из числа общих определений вины, выдвинутых в советской литературе, ибо какие бы разнообразные теории вины различными авторами ни предлагались, все они признают, что вина есть, в первую очередь, психическое отношение лица к его неправомерному поведению. В противоположность этому, Р. О. Халфина считает, что вина юридического лица – это и есть самое неправомерное поведение определенного круга его работников.
   Правда, в дальнейшем автор указывает: «Организация деятельности юридического лица осуществляется как его органами, так и отдельными рабочими и служащими в пределах их компетенции… Если при наличии надлежащей деятельности юридического лица вред причинен в результате неправомерного поведения конкретного исполнителя, вина этого исполнителя является его индивидуальной виной и не может служить основанием для ответственности юридического лица». [271 - Там же.]
   Можно предположить, следовательно, что так же как и противоправные действия отдельных исполнителей, так и неправомерные действия работников, организующих деятельность юридических лиц, должны быть виновными в общем значении этого понятия, чтобы мог возникнуть вопрос об ответственности. Но тогда остается нерешенным другой вопрос. Каким бы широким ни был круг работников, организующих деятельность юридических лиц, – а расширение этого круга уже само по себе является отступлением от взгляда на юридическое лицо как на администрацию последнего, – за его пределами все же остается большое число рабочих и служащих, осуществляющих чисто исполнительские функции. Как же быть, если в ходе судебно-арбитражного разбирательства ничего, кроме вины таких работников, установить не удалось? Освобождать юридическое лицо от ответственности? Настаивая на этом, Р. О. Халфина, по существу, возвращает нас, по крайней мере в области практической, к тем же выводам, которые вытекают из конструкции вины администрации в выборе работника и в осуществлении должного надзора за ним, если, конечно, не отождествлять вину юридического лица с самим фактом причинения деятельностью его работников неправомерных последствий.
   Таким образом, ни теория государства, ни теория директора не могут быть использованы для обоснования и объяснения ответственности юридических лиц по советскому гражданскому праву. Эта задача, неразрешимая для всех других теорий советского юридического лица, оказывается, однако, вполне разрешимой для теории коллектива. Если юридическое лицо – это коллектив трудящихся, коллектив рабочих и служащих во главе с назначенным государством ответственным руководителем хозоргана или коллектив членов кооперативно-колхозной организации, то и действия участников этого коллектива, совершенные в связи с выполнением их трудовых функций, являются действиями самого юридического лица. Поэтому и в тех случаях, когда вред причиняется не органами, а иными работниками юридического лица, ответственность последнего является ответственностью не за чужие, а за свои собственные действия. Но это означает, что для возложения материальной ответственности на юридическое лицо необходимо, чтобы все предусмотренные законом условия ее возникновения – вина, причинная связь и неправомерный характер причинившего вред поведения – были сосредоточены в действиях работников юридического лица, совершенных ими в процессе и в связи с выполнением их трудовых функций. Ввиду этого общие выводы, которые будут нами в дальнейшем сформулированы в отношении условий возникновения гражданско-правовой ответственности, в равной степени применимы как к гражданам, так и к юридическим лицам. Речь может идти лишь о двух особенностях, характерных для ответственности юридических лиц и не возникающих в случаях возложения ответственности на гражданина.
   Первая особенность заключается в том, что так как юридическое лицо представляет собой коллективное образование, то и условия привлечения его к гражданско-правовой ответственности зачастую возникают не в результате действий одного какого-либо работника, а вследствие недостатков в работе ряда звеньев или участков (цехов, бригад, отделов) данной хозяйственной организации. В таких случаях не только отдельные условия, но даже и некоторые элементы условий, с наличием которых закон связывает возникновение гражданско-правовой ответственности, оказываются рассредоточенными между действиями отдельных работников юридического лица. Однако это обстоятельство никакого влияния на решение дела по существу оказать не может, ибо все эти условия сосредоточиваются в деятельности юридического лица как целого, а потому оно и должно нести материальную ответственность.
   Ленинградский завод охотничьего снаряжения изготовил в 1950 г. знаки с фирменными наименованиями для одного из своих периферийных заказчиков, который от принятия этих знаков отказался ввиду того, что изготовитель, несмотря на уведомление заказчика, не включил в них новое наименование последнего, а надписи на знаках не были в достаточной мере отшлифованы, что делало их трудно различимыми. Брак явился здесь результатом того, что руководство завода не изменило рабочего задания своим цехам в соответствии с уведомлением заказчика об изменении его наименования; кроме того, для изготовления знаков были избраны дефектные материалы, цеха не обеспечили их должной обработки, а отдел технического контроля допустил выпуск недоброкачественной продукции. Налицо совокупность неправомерных действий различных участков и звеньев предприятия-изготовителя. Но так как все эти действия выражают деятельность одной и той же хозяйственной организации, она и должна нести ответственность за вызванные ими последствия.
   Вторая особенность ответственности юридического лица заключается в том, что, возместив убытки потерпевшему, оно вправе вслед за этим в порядке регрессного иска переложить ответственность за убытки на работника, являющегося конкретным виновником их причинения. Возможность предъявления регрессного иска ни в какой мере не укрепляет, однако, позиции тех авторов, которые считают, что в случаях причинения вреда работниками юридических лиц последние несут ответственность за чужие действия. Дела по таким искам разрешаются, как известно, на основе норм трудового законодательства, в то время как юридическое лицо несет ответственность на основе норм советского гражданского права. Это означает, что предъявление регрессного иска к работнику осуществимо лишь постольку, поскольку своими действиями он нарушает одновременно как гражданско-правовые обязанности юридического лица, так и свои собственные трудовые обязанности перед юридическим лицом.
   То, что криминалисты назвали бы «идеальной совокупностью» двух правонарушений, служит здесь основанием для предъявления двух исков: одного к юридическому лицу, а другого – со стороны юридического лица к конкретному виновнику. Когда же такой «идеальной совокупности» нет, когда действия работника нарушают только гражданско-правовые обязанности юридического лица, как это, например, имеет место в обязательствах по возмещению вреда, случайно причиненного источником повышенной опасности, возможность предъявления регрессного иска исключается. Следовательно, юридическое лицо всегда отвечает за действия своих работников, как за свои собственные действия. Но так как, входя в состав коллектива юридического лица, работник в то же время состоит в трудовых правоотношениях с последним, нарушение этих отношений дает юридическому лицу право на предъявление к работнику иска, который в зависимости от конкретных обстоятельств дела может быть либо прямым, либо регрессным.
   Необходимо также отметить, что факт совершения юридическим лицом правонарушения зачастую устанавливается и при отсутствии у суда или арбитража данных в отношении всех конкретных виновников правонарушения. Так, получив от своего заказчика забракованные им два чехла для охотничьих ружей, Ленинградский завод «Военохот» смог установить по пометкам бракера изготовителя только одного из них, а изготовителя второго чехла выявить не удалось. Несмотря на то, что в обоих случаях основным виновником брака был изготовитель, денежный начет в размере стоимости второго чехла администрация завода произвела в отношении бракера, вследствие небрежности которого не удалось выявить бракодела. Вместе с тем для решения дела по спору между заводом и получателем его продукции это обстоятельство не могло иметь какого-либо значения, так как кто бы ни был конкретным виновником выпуска брака, этот факт сам по себе явился результатом недозволенных действий, совершенных заводом в целом.
   Отмеченные особенности правового положения юридического лица как субъекта ответственности не оказывают, таким образом, существенного влияния на установленные законом общие условия применения к правонарушителю гражданско-правовых санкций. Все равно, привлекается ли к ответственности гражданин или юридическое лицо, необходимо, во всяком случае, чтобы совершенное ответчиком действие было противоправным и виновным по своему характеру и чтобы между этим действием и наступившим результатом существовала причинная связь. Если все перечисленные условия создаются поведением работников социалистической организации как членов коллектива, образующего ее юридическую личность, последняя и будет привлечена в качестве субъекта ответственности по советскому гражданскому праву.

2

   В анализе правового положения юридического лица необходимо учитывать наряду с его коллективной природой также и специфический характер его право– и дееспособности. Одна из существенных особенностей правоспособности юридических лиц, отличающих ее от правоспособности граждан, состоит в том, что эта правоспособность является специальной по своему характеру. Советскому гражданскому праву неизвестны юридические лица, обладающие общей правоспособностью, так как это противоречило бы самой природе социалистического общества и в первую очередь закону его планомерного развития, предполагающему строгое распределение хозяйственных и иных функций между различными социалистическими организациями и точную координацию их деятельности во взаимоотношениях друг с другом. Поскольку же правоспособность, а соответственно этому и дееспособность советских юридических лиц носит специальный характер, то такой же специальной является и их способность к выступлению в качестве субъектов гражданско-правовой ответственности.
   Это обстоятельство имеет важное практическое значение для определения того круга случаев, когда юридическое лицо вообще может быть привлечено к гражданско-правовой ответственности.
   Юридическое лицо есть коллектив – коллектив рабочих и служащих во главе с его ответственным руководителем в хозорганах, коллектив членов в кооперативно-колхозных организациях. Но лица, являющиеся участниками коллектива, в то же время выступают вне этого коллектива как самостоятельные субъекты права. Совершенно очевидно, что эти случаи должны быть четко отграничены друг от друга для правильного определения субъекта ответственности по каждому конкретному делу. Критерием такого разграничения и служит специальная право– и дееспособность юридических лиц, включающая в себя и их специальную способность к гражданско-правовой ответственности. Специальная право– и дееспособность юридических лиц основана на специальном характере их деятельности. Поэтому, хотя юридическое лицо и есть коллектив трудящихся, тем не менее не всякое действие, совершенное участниками данного коллектива, может рассматриваться как действие самого юридического лица. Виновные противоправные действия, причинившие вред, должны быть совершены участником коллектива в связи с тем участком работы, на который он поставлен, чтобы мог возникнуть вопрос о привлечении к ответственности самого юридического лица. Такие действия не входят, конечно, в круг деятельности данного юридического лица, ибо юридические лица в нашей стране создаются для осуществления правомерной, дозволенной и служащей интересам всего общества деятельности, но отнюдь не для совершения неправомерных действий. Но если эти действия находятся в прямой связи с деятельностью юридического лица, в том смысле, что данным работником они только и могли быть совершены в силу выполняемых им трудовых функций, ответственность за наступивший результат должно нести юридическое лицо.
   С этой точки зрения следует признать ошибочными решения народных судов гор. Ленинграда, возложивших обязанность по возмещению ущерба на 6-ю мебельную фабрику за увечье, причиненное одному из ее работников во время драки в цеху, или на контору Заготскот Шимского р-на за увечье, причиненное в целях ограбления одному из ее погонщиков другим погонщиком во время перегона скота по заданию конторы. В обоих случаях действия причинителей потому не могут рассматриваться как действия самих юридических лиц, что они были совершены лишь во время исполнения служебных обязанностей, но ни в какой связи с их исполнением не находились.
   Напротив, по иску Н. к родильному дому им. Снегирева в гор. Ленинграде народный суд вынес правильное решение, взыскав с ответчика ущерб, причиненный истице вследствие того, что медицинская сестра родильного дома произвела неправильное введение капель ляписа в глаза ее ребенка, повлекшее за собой полную утрату зрения новорожденным, ибо действия медицинской сестры прямо вытекали из ее служебных обязанностей, хотя и были совершены не должным, а, наоборот, преступным образом.
   Наряду с тем, что юридические лица обладают специальной гражданской правоспособностью, они могут также совершать и определенные действия административно-правового характера, если они являются органами социалистического государства. Совершение таких действий относится преимущественно к компетенции государственных учреждений. Но в известной мере они совершаются и в государственных предприятиях, например, когда директор предприятия выполняет функции начальника объекта противовоздушной обороны или когда лоцман государственного пароходства отдает распоряжения по проводке морского судна в фарватер порта, а также и в ряде других случаев.
   Устанавливая особые правила ответственности государства за вред, причиняемый действиями его должностных лиц, ст. 407 ГК имеет, следовательно, в виду не особенности субъекта ответственности, а особые свойства действия, причинившего вред; таким действием, подпадающим под особые правила ст. 407 ГК, может быть лишь акт власти. [272 - См.: Е. А. Флейшиц. Ответственность государства за вред, причиненный должностными лицами. Труды научной сессии ВИЮНа, 1948, стр. 180; Е. А. Флейшиц. Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения, 1951, стр. 118.] Поэтому для правильного решения вопроса о том, должен ли госорган нести ответственность по общим правилам советского гражданского права или на основе специальной нормы ст. 407 ГК, необходимо установить, связано ли действие, причинившее вред, с его гражданской или административной правоспособностью. Именно так и решает этот вопрос в своем постановлении от 10 июня 1943 г. «О судебной практике по искам из причинения вреда» [273 - См.: Сборник действующих постановлений Пленума и директивных писем Верховного Суда СССР, 1924–1944 гг., стр. 174 и след.] Пленум Верховного Суда СССР, когда он указывает, что по правилам ст. 407 ГК «подлежат разрешению иски, предъявленные к государственным учреждениям о возмещении за вред, причиненный неправильными служебными действиями должностных лиц в области административного управления» (курсив наш. – О. И.). «Ответственность за убытки, – говорится в том же постановлении, – причиненные действиями должностных лиц при выполнении ими хозяйственных или технических функций данного учреждения, определяется по общим правилам ст. 403 ГК РСФСР и соответствующих статей ГК других союзных республик» (курсив наш. – О. И.).
   Между тем необходимой четкости в решении этого вопроса нет в практике не только низовых судебных органов, но и Верховного Суда СССР, что особенно ярко выражено в разрешении дел о возложении материальной ответственности на больничные учреждения. В одном из своих недавних определений (определение по делу № 03/514 по иску М. к больнице о возмещении вреда) ГСК Верховного Суда СССР освободила больницу от материальной ответственности за вред, причиненный в результате неправильного лечения, на том основании, что, будучи учреждением, больница могла бы, согласно ст. 407 ГК, отвечать лишь в случаях, прямо указанных в законе. Те же судебные органы, которые исходят в случаях привлечения к ответственности за причинение ущерба государственным учреждениям не из особенностей субъекта ответственности, а из характера совершенных действий, не считают иногда возможным возлагать на больницы ответственность по общим правилам ст. 403 ГК потому, что лечение безусловно не относится к разряду «хозяйственных» операций и его не всегда можно подвести под понятие «технические функции». Некоторые суды гор. Ленинграда в решениях, подтвержденных ГСК Верховного Суда РСФСР, находили выход в том, что объявили больничные учреждения источниками повышенной опасности, возложив на них ответственность за причиненный вред по правилам ст. 404 ГК.
   В действительности же, употребляя в своем постановлении термины «хозяйственные» и «технические» функции, Пленум Верховного Суда СССР имел в виду более широкие понятия, а именно – действия, вытекающие из специальной гражданской правоспособности госоргана, в отличие от актов власти как действий, связанных с его административной правоспособностью. Эти критерии и должны быть положены в основу решения вопроса о том, когда надлежит привлекать к ответственности конкретного виновника или юридическое лицо, в каких случаях последнее должно отвечать на основе общих или специальных правил ответственности по советскому гражданскому праву.
   Мы останавливались до сих пор лишь на характеристике значения, которое специальная правоспособность юридических лиц имеет для привлечения их к деликтной ответственности. В области договорных отношений тот же вопрос возникает в случаях, когда суду или арбитражу приходится устанавливать не ответственность за исполнение уже заключенного договора, а правомерность его заключения вообще.
   Иногда считают, что действия, совершаемые в процессе заключения договоров, порождают ответственность деликтную, а не договорного характера, так как последняя возникает лишь при наличии определенных отношений между конкретными лицами, фактически отсутствующих до тех пор, пока договор не заключен. Однако, не говоря уже о планово-договорных обязательствах, в силу которых определенные отношения между конкретными лицами возникают на основе плана еще до заключения договора, даже и в применении к противозаконным договорам, в том числе к договорам, заключенным юридическими лицами в нарушение их специальной правоспособности, – подобный взгляд нельзя признать правильным. Разумеется, заключение противозаконных договоров есть деяние противоправное. Но это деяние совершается либо в ходе переговоров о заключении договора (обман, угроза, насилий), либо в результате его заключения (договоры, противные закону или плану, совершенные в обход закона или к явному ущербу для государства). Поэтому в процессе признания таких договоров недействительными ставятся и решаются вопросы, возникающие именно на почве договорного права: соблюдена ли установленная законом форма договора; были ли обман и угроза настолько существенными, чтобы побудить второго контрагента к заключению договора; не выходит ли цель данного конкретного договора за пределы целей, для достижения которых вообще могут заключаться договоры в нашей стране и т. п. Возврат имущества, переданного по такому договору, осуществляется вследствие признания договора недействительным, а не в силу норм о деликтной ответственности и не на основе особого виндикационного иска, так как к такому возврату принуждается зачастую и невиновное лицо (например, при двусторонней реституции), вне учета имеющих значение для виндикационного иска моментов добросовестности. Наконец, и возмещение убытков потерпевшему контрагенту производится по правилам договорного права с учетом любой степени им самим допущенной вины, а не на основе норм о деликтной ответственности, допускающих освобождение причинителя от обязанности возместить вред лишь при грубой неосторожности потерпевшего.
   Безусловно, ответственность за заключение противозаконного договора отличается своими особенностями по сравнению с ответственностью за неисполнение законного договора в связи с тем, что она может выражаться иногда в такой особой санкции, как взыскание имущества одной или обеих сторон в доход государства. Однако эти особенности обусловлены не тем, что такая ответственность выходит за пределы договорной ответственности, а специфическим характером совершаемого при этом правонарушения, ущемляющего главным образом, а иногда и исключительно интересы государства.
   Практическая значимость в рассматриваемой области отношений принципа специальной правоспособности юридических лиц состоит в том, что последние могут заключать лишь такие договоры, которые необходимы для осуществления деятельности, прямо очерченной в уставе юридического лица или определенной общим образом в характере возложенных на него задач.
   Договоры, заключенные в отступление от этого принципа, признаются недействительными как противоуставные или противоречащие общему целевому назначению данной организации.
   В связи с тем, что деятельность социалистических организаций чрезвычайно многообразна и многогранна (она зачастую включает в себя, помимо основного профиля работы предприятия, производство цехов ширпотреба, культурно-бытовое обслуживание рабочих и служащих и т. п.), их контрагенты не всегда могут знать о нарушении принципа специальной правоспособности в данном конкретном договоре. Не дает ли это оснований признавать недействительными лишь такие договоры, которые существенно ущемляют указанный принцип? Поскольку в специальной правоспособности выражается плановая деятельность социалистических организаций, никакие отступления от нее, – все равно, существенные или несущественные, – недопустимы. «Круг сделок, которые вправе совершать организация, – указывает Д. М. Генкин, – не определяется каким-либо исчерпывающим перечнем и не ограничивается лишь теми сделками, которые являются основным содержанием деятельности этой организации. Организация может совершать самые разнообразные единичные сделки, но при условии, что эти сделки, сопутствующие основной деятельности организации, диктуются целью этой организации, установленной в ее уставе или в положении о ней». [274 - См.: Д. М. Генкин. Недействительность сделок, совершенных с целью, противной закону. Ученые записки ВИЮНа, 1947, стр. 43.] Что же касается интересов контрагента, то они получают достаточную защиту в установившейся практике применения штрафных санкций за заключение и исполнение противозаконных договоров с обязательным учетом вины их участников.
   Специальная правоспособность юридических лиц, нарушаемая заключением противоуставных договоров, должна быть защищена как от их контрагентов, так и от попыток самого юридического лица выйти за пределы его правоспособности. Вот почему и было признано неправильным постановление Пленума Верховного Суда РСФСР от 16 мая 1927 г., не допускавшее применения установленной ст. 147 ГК санкции к отношениям между хозорганами, а также между ними и кооперативно-колхозными организациями. В целях всемерного укрепления и охраны плановой и хозяйственно-финансовой дисциплины Пленум Верховного Суда СССР, отменив упомянутое постановление, разъяснил в своем постановлении от 16 июля 1939 г. судебным органам, что «ст. 147 ГК РСФСР и соответствующие статьи ГК других союзных республик должны применяться также к сделкам, по которым в качестве сторон выступают государственные или общественные учреждения или предприятия». [275 - Сборник действующих постановлений Пленума и директивных писем Верховного Суда СССР, 1924–1944 гг., стр. 184.]
   При всей принципиальной правильности этого указания в целом оно нуждается, однако, в ряде уточнений, потребность в которых давно уже назрела в практике судебных и арбитражных органов. Достаточно сослаться, в частности, на судебную и административную практику по делам о признании недействительными противозаконных договоров, заключенных с колхозами, которая идет, как правило, по пути не изъятия колхозного имущества в доход государства, а возвращения его колхозам. Аналогично решаются в ряде случаев и другие дела по спорам между социалистическими организациями.
   Приведем в качестве примера одно из дел, рассмотренных Ленинградским городским арбитражем. Главный инженер одного из государственных предприятий добился заключения от имени предприятия договора с промысловой артелью на изготовление измерительных инструментов, несмотря на то, что выполнение таких работ не входило в уставную деятельность артели. Часть выполненных артелью работ была заказчиком забракована, в связи с чем и возник гражданский спор. В ходе арбитражного рассмотрения дела было установлено, что главный инженер упомянутого предприятия работал также и в качестве консультанта в артели, причем, в соответствии с состоявшимся между ними соглашением, размер вознаграждения исчислялся для инженера в виде процента от стоимости продукции, в связи с производством которой он давал артели техническую консультацию.
   Этим, собственно, и было вызвано заключение по инициативе главного инженера государственного предприятия противоуставного договора с промысловой артелью.
   Арбитраж допустил ошибку в квалификации данного договора, признав его недействительным как заключенного с явным ущербом для государства.
   Но независимо от этого перед арбитражем возник также вопрос о судьбе имущества, переданного контрагентами в порядке исполнения договора друг другу. Допустимо ли здесь применение санкции ст. 147 ГК в отношении обоих контрагентов, в том числе и по отношению к государственному предприятию?
   В делах подобного рода необходимо, на наш взгляд, различать две возможные ситуации. Противоуставные, как и вообще противозаконные договоры, могут заключаться вследствие того, что те или иные должностные лица организаций пытаются незаконным способом удовлетворить интересы самих этих организаций. В таких случаях к данной организации должна быть применена санкция ст. 147 ГК, так как здесь перед нами деятельность самого юридического лица, вышедшая, однако, за пределы его специальной правоспособности или вообще нарушающая нормы советского договорного права. Но противоуставные, а также другие противозаконные договоры иногда заключаются в целях наживы отдельных лиц или в иных целях, связанных с нанесением вреда самой организации, от имени которой договор заключен, как это, например, выявилось в практике послевоенных лет по гражданским колхозным делам. Такие договоры не выражают деятельности юридического лица, а, напротив, само юридическое лицо должно быть защищено от их совершения при помощи мер уголовной, материальной и иной ответственности, возлагаемой на конкретных виновников. Применять и в этих случаях к социалистической организации санкцию ст. 147 ГК – значит лишить правовой защиты те конкретные интересы, ввиду которых соответствующие договоры признаются по закону недействительными.
   Поэтому, признавая недействительными договоры, заключенные в ущерб интересам колхозов, суды во всех случаях принимают решения о возврате колхозам принадлежащего им имущества или о компенсации стоимости последнего. В том же плане соответствующим изменениям должно подвергнуться и цитированное выше постановление Пленума Верховного Суда СССР от 16 июля 1939 г.
   Не менее спорным является и вопрос о том, подлежит ли применению санкция ст. 147 ГК к уже исполненным или также к заключенным, но еще не подвергшимся исполнению противозаконным договорам.
   В ряде судебных решений последнего времени дается распространительное толкование ст. 147 ГК с тем, что в доход государства взыскивается не только переданное, но и подлежащее передаче по противозаконному договору имущество. [276 - См.: Постановление Пленума Верховного Суда СССР от 26 августа 1949 г. «О разрешении судами дел о взыскании отдельными лицами вознаграждения за составление проектов и смет по капитальному строительству». См.: также определение ГСК Верховного Суда СССР № 36/563 по иску Т. к артели им. Калинина.] Допустимо ли, однако, превращение подобного толкования ст. 147 ГК в общее правило, особенно в применении к договорным отношениям между социалистическими организациями? Из-под действия этого правила следовало бы прежде всего полностью исключить договоры, в которых ни одна из сторон не успела еще произвести исполнение, так как в противном случае у контрагентов по противозаконному договору отпал бы стимул к его неисполнению. [277 - Те же соображения можно было бы распространить и на случаи, когда договорный контрагент приступил к исполнению противозаконного договора, но затем приостановил его исполнение. И здесь продолжает оставаться возможным «добровольный отказ» от исполнения неисполненной части договора. Поэтому, вопреки мнению Р. О. Халфиной (см. Значение и сущность договора в советском социалистиче– // ском гражданском праве, стр. 196), нет оснований для взыскания в доход государства того, что одна из сторон еще не успела исполнить по заключенному ею противозаконному договору.] Остаются, следовательно, лишь такие противозаконные договоры, в которых одна сторона, получив исполнение от своего контрагента, уклоняется от представления ему встречного удовлетворения. Чаще всего в таком положении оказывается плательщик, а не контрагент, обязавшийся предоставить по договору имущество, так как, согласно существующим правилам расчетов между социалистическими организациями, деньги обычно уплачиваются против сданной продукции. В этих условиях нет препятствий ко взысканию в доход государства как полученного плательщиком имущества, так и денежной суммы, которую он обязался уплатить своему контрагенту. Но иногда вследствие либо нарушения действующих расчетных правил, либо производства в одногородних отношениях расчетов по платежному поручению плательщика исполнившим договор оказывается именно плательщик, между тем как второй контрагент уклоняется от передачи обусловленного по договору имущества.
   А. В. Венедиктов полагает, что и в этих случаях, с учетом особой злостности контрагента, к нему должна быть применена санкция ст. 147 ГК РСФСР. [278 - См.: А. В. Венедиктов. К проекту Гражданского кодекса СССР. «Социалистическая законность», 1947, № 1, стр. 10. См.: также: В. П. Шахматов. Основные проблемы теории сделки по советскому гражданскому праву (автореферат кандидатской диссертации, Свердловск, 1951, стр. 11); М. З. Прилуцкая. Недействительность сделок по ст. 30 ГК РСФСР (автореферат кандидатской диссертации, Москва, 1951, стр. 16); см., однако, А. В. Венедиктов. Гражданско-правовая охрана социалистической собственности в СССР, 1954, стр. 247–248. – Здесь эта идея получает уже несколько иное выражение.] Но дело в том, что контрагент, заключивший противозаконный договор, уже допустил особую злостность, тем более что судебная практика исходит из общего правила о применимости санкции ст. 147 ГК лишь к виновным участникам противозаконных договоров. Поэтому критерий, предложенный А. В. Венедиктовым (особая злостность), едва ли может иметь практическое значение, так как с этой точки зрения имущество контрагента, не успевшего исполнить противозаконный договор, во всех случаях подлежало бы изъятию в доход государства. В действительности же решение вопроса зависит от характера самого имущества. Если таковым является излишнее оборудование или непланируемые материалы, они подлежат изъятию в доход государства в виде санкции за правонарушение. Применение того же порядка к действующему оборудованию или к фондируемым и планируемым материалам могло бы вызвать прорывы в плановой деятельности социалистической хозяйственной организации. В таких случаях целесообразнее вести борьбу с противозаконными договорами не при помощи санкции ст. 147 ГК, а методами дисциплинарной и уголовной ответственности, применяемыми к конкретным виновникам.
   Противозаконные сделки, заключаемые иногда юридическими лицами, являются одной из наиболее опасных форм нарушения плановой и финансово-хозяйственной дисциплины. Особое место среди них занимают сделки, заключенные в нарушение принципа специальной правоспособности юридических лиц, так как они прямо посягают на выработанные в советском праве формы юридического опосредствования объективного действия закона планомерного развития социалистического народного хозяйства. Борьба с этими сделками всеми мерами правового, экономического и общественного воздействия имеет важное значение в общем деле борьбы за выполнение плана, за дальнейшее укрепление государственной дисциплины в СССР. Вместе с тем принцип специальной правоспособности юридических лиц определяет собою и научный анализ тех условий, лишь при наличии которых юридическое лицо может выступать в качестве субъекта гражданско-правовой ответственности.

Глава III
Объект и формы противоправного поведения

§ 1. Объект гражданского правонарушения

1

   Обычно противоправным называют поведение, нарушающее нормы советского права. Однако такое определение противоправности поведения может иметь лишь предварительное значение, так как оно ограничивается правовой нормой, не указывая на те социалистические общественные отношения, которые в результате правонарушения ущемляются. [279 - В отличие от монографий и учебников по гражданскому праву, которые обычно ограничиваются указанным определением, советские криминалисты ставят перед собой более широкую проблему, стремясь к раскрытию социальной сущности противоправного поведения. При этом правильнее, на наш взгляд, поступают авторы, которые определяют противоправность преступления как юридическое выражение его общественной опасности (см., например, Н. Дурманов. Понятие преступления. 1948, стр. 185; В. М. Чхиквадзе. Советское военно-уголовное право, 1948, стр. 170), вместо того, чтобы рассматривать общественную опасность и противоправность в качестве двух параллельных признаков противоправности. (См., например, Учебник уголовного права, общая часть, под ред. В. Д. Меньшагина, 1948, стр. 296; А. А. Герцензон. Уголовное право, общая часть, 1948, стр. 225). Конечно, определение противоправности в гражданском праве не может исходить из понятия общественной опасности в смысле уголовного права, но это не дает оснований в цивилистической трактовке данного вопроса ограничиваться указанием только на то, что противоправность есть нарушение нормы права.] Между тем общественное значение правовой нормы, выражающей волю советского народа, определяется самой ее природой как установленного или санкционированного государством правила поведения людей, притом такого правила, которое носит общий характер [280 - С. О. Студеникин правильно отметил в свое время, что в нашей литературе ошибочно «не указывается на общий характер правил поведения и, следовательно, не подчеркивается роль юридических норм как средства регулирования определенных видов общественных отношений» (С. О. Студеникин. Советская административно-правовая норма и ее применение, автореферат докторской диссертации, 1949, стр. 8–9). Нельзя согласиться с замечанием Н. Г. Александрова, который считает, что «в определении советской юридической нормы автор напрасно указывает на ее «общий» характер, так как решение необщего характера всегда будет лишь юридическим фактом». (См. отчет 78 о защите докторской диссертации С. С. Студеникиным. «Советское государство и право», № 7, 1949 г., стр. 77). Поскольку юридический факт иногда выражается в той же форме, что и правовая норма (в форме актов государственных органов), тем более необходимо провести различие между ними путем указания на общий характер нормы права. Судя, однако, по последующим работам Н. Г. Александрова (см. Сущность права, 1950, стр. 34), автор признал, по-видимому, правильным взгляд С. С. Студеникина.] и потому применяется не только к единичным, а к периодически повторяющимся общественным отношениям. Вследствие тесной взаимосвязи, существующей между нормами советского права и закрепленными в них социалистическими общественными отношениями, нарушение правовой нормы всегда предполагает нарушение этих отношений, как и наоборот, противоправное нарушение регулируемого законом общественного отношения является вместе с тем ущемлением самой законодательной нормы.
   Отрицание хотя бы одного из отмеченных моментов, характеризующих природу противоправного поведения, является результатом непонимания сущности взаимосвязи нормы и правоотношения, которое в свою очередь ведет либо к нормативизму в теории, либо к правовому нигилизму на практике.
   Норма относится к правоотношению прежде всего, как абстрактное к конкретному: в норме права выражен общий характер регулируемых ею общественных отношений; каждое отдельное правоотношение представляет собой конкретный вид юридической связи, который соответствует абстрактной структуре правоотношения, выраженной в норме права. Далее, норма относится к правоотношению, как необходимое к случайному: в нормах советского права выражается необходимость в правовом урегулировании определенного круга социалистических общественных отношений; каждое отдельное правоотношение, возникающее на этой основе, представляет собой частный случай общественной необходимости, выраженной в норме права. Вместе с тем норма относится к правоотношению, как возможность к действительности: в норме права заключена возможность установления правоотношений при наличии определенных условий, предусмотренных в самой норме; эта возможность превращается в действительность, благодаря установлению конкретных правоотношений в соответствии с предусмотренными нормой условиями.
   Было бы, однако, неправильно рассматривать связь между нормой и правоотношением, как связь целого и части или как связь видимости и сущности, так как это неизбежно привело бы либо к отождествлению нормы и правоотношения, к сведению нормы права к совокупности регулируемых ею отношений, либо к снижению практической ценности правовой нормы, к пренебрежению нормой как внешней видимостью, к признанию на практике решающего значения за самими отношениями, независимо от содержания соответствующей нормы права. И то и другое повлекло бы за собой нигилистическое отношение к закону, что нанесло бы значительный вред делу и принципу социалистической законности. [281 - Только непониманием этого обстоятельства можно объяснить ничем не обоснованные обвинения в нормативизме, выдвинутые А. К. Стальгевичем против авторов общепринятого в советской литературе определения права. Те же причины привели самого А. К. Стальгевича к такому общему понятию права, которое, по существу, граничит с юридическим нигилизмом. (См. А. К. Стальгевич. К вопросу о понятии права, «Советское государство в право», № 7, 1948. См.: также критику его взглядов у Н. Г. Александрова. К критике пережитков буржуазной идеологии в определении права. «Советское государство и право», № 10, 1948).] С другой стороны, не менее ошибочным был бы противоположный взгляд, абсолютизирующий правовую норму и отрывающий ее от реальных общественных отношений, так как подобная нормативистская позиция, для которой норма права – все, а реальные общественные отношения – ничто, порывает с учением марксизма о праве как надстроечном явлении, определяемом характером и содержанием экономического базиса общества, и ведет в болото буржуазного идеализма.
   В силу диалектической взаимосвязи, существующей между нормой права и правоотношением, невозможно нарушить правовую норму без нарушения конкретного правоотношения, как и нельзя нарушить правоотношение, не нарушив в то же время закрепляющей его правовой нормы. [282 - М. М. Агарков (см. Гражданское право, 1, 1944, стр. 319), а вслед за ним и Б. С. Антимонов (см. Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении, 1950, стр. 117) допускают ошибку, когда утверждают, что возможны случаи нарушения правовой нормы без ущемления конкретных субъективных прав. Мы имеем при этом в виду не только неудачность приводимого М. М. Агарковым известного примера с нотариусом или ошибочность трактовки вины потерпевшего в работе Б. С. Антимонова, но и неприемлемость по принципиальным соображениям отстаиваемого ими положения вообще.] Следовательно, норма и правоотношение представляют собой единый объект посягательства при совершении гражданского правонарушения, однако в пределах этого единства сохраняется различие между нормой и правоотношением.
   Единство нормы и правоотношения как объекта, на который направляется противоправное поведение, и вместе с тем различие между ними постоянно учитываются в судебно-арбитражной практике по рассмотрению гражданских споров.
   В решении вопроса о наличии у потерпевшего права на иск, а также о юридической квалификации совершенного ответчиком правонарушения, судебно-арбитражные органы исходят в первую очередь из характера и содержания правовых норм, которыми регулируются нарушенные отношения.
   Так, например, гражданка Г. договорилась с гражданкой О. о своем вселении в ее излишнюю изолированную комнату в соответствии со ст. 27 Постановления ЦИК и СНК СССР от 17 октября 1937 г., [283 - СЗ, 1937, № 69, ст. 314.] но, несмотря на это, райжилотдел выдал ордер на комнату третьему лицу, а народный суд отклонил иск Г. о признании ордера недействительным. ГСК Верховного Суда СССР указала в своем определении по данному делу, что требования истицы являются производными от исковых требований основного квартиросъемщика. «От того, вправе ли была О. заселить освободившуюся у нее после смерти сына комнату жильцом по своему выбору, зависят… домогательства Г…» [284 - Сборник постановлений Пленума и определений коллегий Верховного Суда Союза ССР, 1943. Определение № 1053.] Верховный Суд ставит здесь, таким образом, вопрос о наличии у истицы вообще права на иск, а решение этого вопроса поставлено Верховным Судом в зависимость от того, закреплено ли соглашение между квартиросъемщиком и истцом о заселении излишней комнаты правовой нормой, имел ли право квартиросъемщик заселить излишнюю комнату по своему усмотрению или он должен был сдать ее в распоряжение местного Совета.
   Напротив, в споре Треста эксплуатации дорог и Строительного управления Лендорстроя, с одной стороны, со службой пути Трамвайно-троллейбусного управления и строительной службой этого управления, с другой стороны, право на иск сомнений не вызывало, но Ленинградский городской арбитраж, рассматривавший данное дело, столкнулся при этом с трудностями иного порядка, связанными уже с юридической квалификацией предъявленного иска. Содержание спора сводилось к следующему.
   Летом 1952 г., выполняя работы, связанные с реконструкцией Литейного проспекта в гор. Ленинграде, ответчики уложили бетонное основание на участке, на котором расположена трамвайная колея, а асфальтирование того же участка, по заданию планово-регулирующих органов, должны были произвести истцы. После завершения части работ выяснилось, что асфальтовая смесь расходуется в большем количестве, чем это предусмотрено техническими нормами. В поисках причин перерасхода асфальтовой смеси было установлено, что ответчики уложили бетонное основание ниже проектной отметки, и потому асфальтирование производилось на большую глубину, по сравнению с показателями технического проекта. Истцы требовали возмещения им стоимости излишне израсходованной асфальтовой смеси, а ответчики соглашались возместить только стоимость бетона, который был бы израсходован, если бы бетонная укладка была доведена до проектной отметки.
   Помимо обстоятельств самого дела, для его правильного разрешения существенное значение имела юридическая квалификация возникшего правоотношения: следует ли рассматривать его как результат нарушения ответчиками их не оформленного договором планового обязательства перед истцами, либо оно является обязательством из причинения вреда, либо перед нами обязательство из так называемого неосновательного обогащения. В первом случае должна была бы состояться приемка-сдача бетонной укладки, и тогда имела бы место смешанная вина, поскольку истцы такой приемки не осуществили и не предъявили никаких претензий к ответчикам о несоблюдении проектной отметки. Во втором случае истцы имели бы право на полное возмещение стоимости асфальтовой смеси, излишне израсходованной ими по вине ответчиков. В третьем случае ответчики были бы обязаны возместить только стоимость сэкономленного ими вследствие отступления от показателей технического проекта бетона, так как лишь в пределах этой стоимости они обогатились за счет истцов.
   То или иное решение арбитража зависело, таким образом, от характера правовой нормы, которой были урегулированы спорные взаимоотношения.
   Но если в признании права на иск и для юридической квалификации решающее значение имеет проверка соответствия спорного правоотношения той правовой норме, которая должна быть применена к разрешению данного спора, то при определении объема ответственности основное внимание уделяется выявлению степени нарушения самого спорного правоотношения. Прежде чем ставить вопрос о привлечении к гражданско-правовой ответственности, необходимо выяснить, противоправно ли совершенное действие вообще. Вслед за положительным ответом на этот вопрос для определения объема ответственности необходимо установить пределы противоправности поведения привлекаемого к ответственности лица. На первый вопрос суд отвечает, рассматривая поведение прежде всего под углом зрения правовой нормы, дающей основание признать за ним качественную характеристику противоправного поведения. На второй вопрос суд отвечает, рассматривая поведение главным образом под углом зрения правоотношения, благодаря которому противоправное поведение получает уже определенную количественную характеристику, зависящую от степени нарушения данного правоотношения. Что эти вопросы, тесно связанные между собою, все же не тождественны друг другу, подтверждается фактом их разрешения не только на различных этапах одного и того же процесса, но в некоторых случаях – в двух различных судебных процессах. Так, например, хотя Б., Р. и С. уже были осуждены за халатность и, следовательно, факт совершения ими противоправных действий сомнений не вызывал, ГСК Верховного Суда СССР (определение по делу № 36/836 по иску Главнефтеснаба к Б. и др. о взыскании убытков), тем не менее, отменила решение народного суда о взыскании с перечисленных лиц стоимости недостающих нефтепродуктов, указав, что осуждение ответчиков в уголовном порядке не освобождало суд, рассматривавший вопрос о материальной ответственности, от обязанности установить действительный размер причиненного ими ущерба.

2

   Если норма и правоотношение составляют единый объект, на который направляется противоправное поведение, то в каждом отдельном случае нарушения социалистических общественных отношений необходимо установить, закреплено ли нарушенное отношение в нормах советского права, так как лишь при этом условии может быть поставлен вопрос о привлечении нарушителя к ответственности.
   В большинстве гражданско-правовых споров признание того или иного отношения закрепленным в нормах советского гражданского права затруднений не вызывает, так как обычно в действующем законодательстве имеются на этот счет прямые указания. Вообще в условиях социалистического общества трудно себе представить более или менее широкое распространение таких имущественных или личных неимущественных отношений, которые нуждались бы в гражданско-правовой регламентации и несмотря на это не были бы урегулированы в законе. Советское государство, опираясь на объективные экономические законы, действующие при социализме, сознательно направляет наше общество по пути постепенного перехода к коммунизму. Поэтому в наших условиях устранены те объективные причины, которые делают неизбежными многочисленные пробелы в праве капиталистических государств, где отношения возникают и развиваются стихийно, а государство либо закрепляет эти отношения впоследствии, если они угодны и выгодны господствующему классу, либо препятствует их развитию, если они противны интересам этого класса.
   Но советский гражданский закон не может быть абсолютно беспробельным. Направляющая роль Коммунистической партии и Советского государства в дальнейшем развитии нашего общества не только не устраняет инициативы масс, а, наоборот, предполагает самое широкое развитие этой инициативы. Поэтому вполне возможно установление по инициативе самих граждан таких отношений, которые впоследствии будут подвергнуты законодательному закреплению, но которые нуждаются в юридической регламентации и до издания нового закона. Например, весьма широкое распространение за последние годы получили так называемые договоры о пожизненном содержании, не предусмотренные действующим законодательством. Судебная практика проявила известные колебания в признании юридической силы за этими договорами. [285 - См.: краткий обзор Практики по этим делам: Н. В. Рабинович. Некоторые вопросы судебной практики Верховного Суда Союза ССР. Вестник Ленинградского университета, № 3, 1949, стр. 57–63.] Вначале суды либо вообще признавали их недействительными, [286 - См.: Судебная практика Верховного Суда СССР, 1948, вып. IV. Определение № 33 по иску П. к М.] либо пытались квалифицировать их как договоры купли-продажи. [287 - См., например, определение № 416 по иску Н. к Н. Сборник постановлений Пленума и определений коллегий Верховного Суда Союза ССР, 1944 г. См.: также критику этого определения у В. А. Рясенцева, Договор отчуждения имущества на условии пожизненного содержания. «Социалистическая законность», № 1–2, 1946.] Однако в некоторых своих определениях Верховный Суд, не употребляя термина «пожизненное содержание», по существу признает действительными подобные договоры именно как договоры о пожизненном содержании. [288 - См., например, определение № 391 по иску Л. к С., Судебная практика Верховного Суда СССР, 1948, вып. V.] Мы имеем, следовательно, дело с новыми отношениями, которые непосредственно не регламентируются действующим законодательством и тем не менее приобретают юридическую силу. Из этих и иных подобных отношений могут возникнуть различные споры, нуждающиеся в судебном разрешении. Как же быть в таких случаях с признанием противоправным соответствующего поведения? Здесь именно и должна получить применение аналогия, вопрос о пределах которой надлежит решать для гражданского права с учетом специфики этой отрасли советского социалистического права.
   Так, если имеются известные основания настаивать на исключении аналогии из уголовного закона, [289 - Однако этот вопрос не является бесспорным в науке советского уголовного права. Так, если И. Т. Голяков (Основные проблемы науки советского социалистического права. «Проблемы социалистического права», № 1, 1939), К. Тавчазов (Несовместимость аналогии с Конституцией СССР. «Советская юстиция», № 23–24, 1938), К. Солнцев (Воинские преступления. «Советская юстиция», № 5, 1939), а также А. А. Герцензон, М. М. Исаев, И. Ромашкин, A. А. Пионтковский (см. Труды 1-й научной сессии ВИЮНа, 1940, стр. 141–157, 170–195) выступают против сохранения аналогии в советском уголовном законе, то, наоборот, на ее сохранении настаивают А. Я. Вышинский (К положению на фронте правовой теории. 1937 г.), Б. С. Маньковский (Принципы системы уголовного права. «Советское государство и право», № 6, 1933), М. Д. Шаргородский (Уголовный закон, 1948, стр. 180–186, 199–213) а также // B. М. Чхиквадзе, А. Н. Трайнин, В. Д. Меньшагин (см. указанные страницы Трудов 1-й научной сессии ВИЮНа).] то едва ли было бы обоснованно распространять этот взгляд и на право гражданское, в котором сохранение и применение аналогии означало бы лишь, что гражданский закон не сводит разнообразные социалистические имущественные и личные неимущественные отношения к исчерпывающему перечню, а, наоборот, регулируя их основную массу, позволяет гражданам устанавливать также иные отношения, если они не противоречат интересам социалистического общества и находятся в полном соответствии с основными принципами советского гражданско-правового законодательства. С этой точки зрения, нет препятствий к сохранению в гражданском кодексе не только аналогии закона, но и аналогии права. [290 - Вопросы значения аналогии в советском гражданском праве не получили широкого освещения в литературе. Из опубликованных на эту тему работ большой интерес представляет статья С. И. Вильянского «Толкование и применение гражданских правовых норм» (см. Методические материалы ВЮЗИ, вып. 1945 г.). Автор высказывается в смысле целесообразности и необходимости сохранения в гражданско-правовом законодательстве как аналогии закона, так и аналогии права.]
   Несмотря на то, что при аналогии права суд лишен возможности сослаться на какой-либо конкретный закон и исходит из общих принципов советского законодательства, для определения объема гражданско-правовой ответственности в его распоряжении всегда имеется конкретная норма, так как гражданский закон для всех видов правонарушений вводит общее правило о возложении на правонарушителя обязанности возместить все действительно причиненные им убытки. Таким образом, по линии определения объема гражданско-правовой ответственности соблюдение принципа социалистической законности обеспечивается в полной мере при разрешении гражданских споров на основе не только конкретной нормы, но также аналогии закона или даже аналогии права.
   Остается, однако, нерешенным другой вопрос – вопрос о критериях, которыми необходимо пользоваться для признания юридической значимости за имущественными или личными неимущественными отношениями, прямо не предусмотренными гражданским законом и установленными по инициативе самих граждан.
   Отношения этого рода не предусмотрены и не закреплены какой-либо конкретной нормой советского гражданского права. Но это не означает, что такие отношения, если они не противоречат интересам социалистического общества и соответствуют основным принципам советского гражданского права, не закреплены его общей нормой, [291 - Н. Д. Дурманов совершенно правильно отмечает в отношении аналогии закона, применяемой в уголовном праве: «Аналогия в советском социалистическом уголовном праве предполагает, что в уголовном законе караемое деяние предусмотрено в его общих чертах… Следовательно, и при наличии института аналогии можно и должно говорить о преступлении как деянии уголовно-противоправном по советскому уголовному праву». (Понятие преступления, 1948, стр. 224–226).] которая представляет собой вывод, так сказать, концентрированное извлечение из всей совокупности гражданско-правовых норм.
   На основе изучения и анализа норм советского гражданского права в их совокупности могут быть отмечены следующие основные моменты, характеризующие социалистическое гражданское правоотношение в целом:
   1. Отношения советского гражданского права являются имущественными или личными неимущественными по своей природе Мы не можем сослаться на какую-либо конкретную норму, которая прямо на это указывает. Но мы вправе сделать такой вывод на основе советского гражданско-правового законодательства в целом.
   2. Отношения советского гражданского права устанавливаются для достижения определенной цели. В действующем законодательстве нет такой нормы, в которой эти цели были бы точно определены и перечислены. Цель, указанная в ст. 4 ГК РСФСР (развитие производительных сил), является слишком общей; она относится не только к советскому гражданскому праву, она не конкретизирована с учетом специальных задач, стоящих именно перед советским гражданским правом. Однако система советского общественного строя в целом, как и содержание действующих гражданско-правовых норм, не оставляет никаких сомнений в том, что гражданские правоотношения в СССР могут быть направлены лишь на достижение целей, связанных с выполнением народнохозяйственного плана, с распределением доходов в соответствии с социалистическим принципом: «от каждого по его способностям, каждому по его труду», с удовлетворением материальных и культурных потребностей советских граждан, с охраной социалистической и производной от нее личной собственности.
   3. Отношения советского гражданского права могут быть установлены лишь определенным способом. Относящиеся к этому вопросу правила сформулированы в большом числе правовых норм действующего законодательства, которые определяют форму установления гражданских правоотношений, самый порядок их установления и т. п. Все это и дает основание говорить об определенном способе, который должен быть соблюден в процессе установления имущественных или личных неимущественных отношений для того, чтобы они могли получить санкцию со стороны гражданского закона.
   Если всем этим требованиям данное отношение соответствует, то, хотя бы оно и не было предусмотрено какой-либо конкретной нормой, оно, тем не менее, приобретает юридическую силу, будучи закрепленным общей нормой советского гражданского права. Нарушение такого отношения является деянием противоправным, влекущим за собой, при наличии других предусмотренных законом условий, возложение ответственности на правонарушителя.

3

   Большое значение не только для применения аналогии закона или аналогии права, но и для признания противоправным поведения на основе какой-либо конкретной нормы советского гражданского права имеют нормы социалистической нравственности, правила социалистического общежития. Преобразование морального облика советского человека в период постепенного перехода от социализма к коммунизму означает вместе с тем развитие в нем нового, более высокого чувства ответственности за свой долг перед Родиной, перед народом, и то, что вчера представляло собой требование только социалистической нравственности, сегодня превращается уже в требование социалистического права. Когда Марцинюк, рискуя жизнью, бросился спасать от огня государственное имущество, то он выполнил и свой нравственный долг и свою юридическую обязанность, ибо он «действовал в данном случае не в личных интересах, а в интересах государственной социалистической собственности, обязанность беречь и укреплять которую составляет долг каждого гражданина, согласно ст. 131 Конституции СССР». [292 - Определение № 986 по иску Марцинюка к Управлению железной дороги им. Дзержинского. Сборник постановлений Пленума и определений коллегий Верховного Суда Союза ССР, 1940 г.]
   Возложение на советского гражданина таких обязанностей, разумеется, не лишает последние их высокого морального качества. Отдав свою жизнь в спасении социалистической собственности от гибели, Бычков, говорится в определении Верховного Суда СССР, совершил самоотверженный поступок и выполнил свой гражданский долг, следуя принципам коммунистической морали и указаниям Конституции СССР. [293 - См.: определение № 36/743 по иску Бычковой-Гончаровой к обществу «Динамо». «Судебная практика Верховного Суда СССР», № 10, 1949.]
   Следовательно, не только не существует непроходимой грани между социалистическим правом и социалистической нравственностью, а, наоборот, советское социалистическое право является в высшей степени нравственным по своему содержанию, как и, с другой стороны, некоторые чисто нравственные нормы при определенных условиях санкционируются советским законом и приобретают правовое значение. Но это еще не дает оснований отрицать вообще какое бы то ни было различие между социалистическим правом и социалистической нравственностью, как склонны думать некоторые авторы, главным образом в связи с оценкой юридического значения правил социалистического общежития.
   Необходимо, впрочем, отметить, что взгляды этих авторов лишены достаточной определенности. Так, если в докладе о проекте общих положений обязательственного права М. М. Агарков указывает лишь на необходимость учета правил социалистического общежития, считая, что «при исполнении обязательства должник обязан проявить заботливость и приложить усилия, требуемые общественным долгом и правилами социалистического общежития», [294 - Информационный бюллетень ВИЮНа, № 1, тезисы доклада М. М. Агаркова.] то в докладе об обязательствах из причинения вреда он уже, по существу, придает правилам социалистического общежития правовое значение, утверждая, что «виновными считаются умышленные или неосторожные действия или воздержания от действий, нарушающие закон или правила социалистического общежития». [295 - Труды 1-й научной сессии ВИЮНа, 1940, стр. 309.] Е. А. Флейшиц также говорит о защите личных прав от действий, противных «закону или правилам социалистического общежития», хотя и признает общим образом, что правила социалистического общежития не являются источниками права. [296 - Е. А. Флейшиц. Личные права в гражданском праве Союза ССР и капиталистических стран. 1941, стр. 121.] Наиболее безоговорочную позицию в этом вопросе заняла Т. С. Хаскина, заявив, что «правила социалистического общежития должны быть признаны… источниками советского социалистического права», [297 - Т. С. Хаскина. Основные начала ответственности за внедоговорный вред по советскому гражданскому праву. Автореферат кандидатской диссертации, 1949, стр. 6.] однако, по признанию автора, это распространяется лишь на институт ответственности за причинение вреда. [298 - См.: там же.]
   В литературе – как в общетеоретических работах, [299 - См., например; Теория государства и права, под ред. М. Каревой, 1949, стр. 388–389; см. также М. П. Карева. Право и нравственность в социалистическом обществе. 1951, стр. 105–134.] так и в специальных монографиях [300 - См., например: С. И. Вильнянский. К вопросу об источниках советского права. «Проблемы социалистического права», № 4–5, 1939; см. его же: Значение судебной практики в гражданском праве, Ученые труды ВИЮНа, вып. IX, 1947.] – уже неоднократно подчеркивалась необоснованность признания правовой силы за теми правилами социалистического общежития, которые не включены в советский закон или общим образом не санкционированы им. При всем значении социалистической нравственности вообще, в том числе и правил социалистического общежития, для советского социалистического права, последнее сохраняет свою специфику как в отношении выраженной в нем воли (государственная воля) и способов его образования (государственное нормативное закрепление), так и по линии методов его осуществления (не только убеждение, но в необходимых случаях и государственное принуждение). Поэтому когда ст. 131 Конституции СССР возлагает на советских граждан обязанность «уважать правила социалистического общежития», то она не превращает тем самым последние в источник права, а лишь подчеркивает прямую связь между социалистическим правом и социалистической нравственностью, взаимную поддержку, которую они оказывают друг другу в наших условиях.
   В качестве высшего выражения социалистического права и социалистической нравственности Конституция СССР возлагает на советских граждан не только юридические, но и нравственные обязанности, вытекающие из необходимости соблюдения правил социалистического общежития всеми членами советского общества. Связь между правом и нравственностью, а вместе с тем и значение социалистической нравственности для практики применения норм советского права получают свое выражение в том, что, анализируя содержание правовых норм, суды и иные органы советского государства обязаны учитывать характер и содержание связанных с этими нормами правил социалистического общежития, характер и содержание относящихся к ним принципов социалистической морали. Так, например, закон (п. «б» ст. 30 постановления ЦИК и СНК СССР от 17 октября 1937 г.) формулирует общее правило о выселении съемщика или членов его семьи, если своим поведением они «делают невозможным для других жильцов совместное проживание в той же квартире или комнате». Никаких критериев для соответствующей квалификации поведения съемщиков или членов их семей закон не устанавливает.
   Как же решают подобные дела суды? В делах по искам Ф. Ш. к М. Ш., [301 - См.: определение № 1124 по иску Ф. Ш. Сборник постановлений Пленума и определений коллегий Верховного Суда Союза ССР, 1943 г.] а также Е. С. к А. С. [302 - См.: определение № 752 по иску Е. С. к А. О. в том же сборнике.] суд в выселении отказал, считая, что обоюдные ссоры не дают оснований для выселения одной из сторон. Напротив, в деле по иску о выселении гр-ки Н., которая стучала ночью палкой в двери соседей, нецензурно ругалась, систематически пьянствовала и устраивала дебоши, суд иск о выселении удовлетворил, указав, что объективные обстоятельства, на которые ссылалась ответчица, «не освобождают ее от обязанности соблюдать общепринятые и обязательные для всех правила общежития, а систематическое нарушение этих правил должно влечь последствия, предусмотренные п. «б» ст. 30 закона от 17 октября 1937 г.». [303 - Определение № 51. Сборник постановлений Пленума коллегий Верховного Суда СССР, 1941 г. и определений]
   Вынесенные по приведенным делам судебные решения основаны не на правилах социалистического общежития, а на законе, уполномочивающем суд производить принудительное выселение лиц, которые своим поведением делают невозможным совместное проживание с ними для других жильцов той же квартиры или комнаты, однако самый характер такого поведения может быть выяснен лишь на основе правил социалистического общежития с учетом способов и степени их нарушения.
   Хотя нарушения правил социалистического общежития имели место в той или иной мере во всех приведенных делах, но основанием к выселению они могли послужить только в последнем деле, ввиду содержания нарушенных правил, а также способов, которыми они были нарушены.
   Итак, несмотря на то, что правила социалистического общежития источником права не являются, зачастую именно к ним приходится обращаться для выяснения содержания нарушенной правовой нормы, для определения противоправного характера совершенных действий или воздержания от действий. Поэтому в характеристике объекта гражданского правонарушения надлежит учитывать не только нарушенные гражданские правоотношения и цели, для достижения которых они устанавливаются, а также закрепляющую эти отношения конкретную или общую норму советского гражданского права, но и связанные с ними, а потому способствующие выяснению их содержания ущемленные правонарушителем правила социалистического общежития. Следовательно, объектом гражданского правонарушения в СССР являются общая или конкретная норма советского гражданского права и связанные с ними правила социалистического общежития, а также закрепленные в этих нормах социалистические имущественные и личные неимущественные отношения, направленные на выполнение народнохозяйственного плана, осуществление социалистического распределения доходов, удовлетворение материальных и культурных потребностей членов социалистического общества, охрану социалистической и производной от нее личной собственности советских граждан.

4

   Из приведенной характеристики объекта гражданского правонарушения следует, что в этот объект включаются лишь норма советского гражданского права и закрепленное в ней социалистическое имущественное или личное неимущественное отношение. Но гражданское правонарушение обычно связано, с одной стороны, с повреждением или уничтожением имущества в смысле вещи или совокупности вещей, принадлежавших потерпевшему, как и, с другой стороны, ответственность по советскому гражданскому праву выступает главным образом в форме имущественного возмещения. Не дает ли это оснований для включения в объект гражданского правонарушения также и вещей, подвергшихся в результате его совершения повреждению или уничтожению? Так именно и решают этот вопрос некоторые криминалисты, утверждая, что объектом преступления является и нарушенное общественное отношение и вещь, которая воплощает в себе данное отношение. [304 - См.: Уголовное право, общая часть, 1948, стр. 291–292.] Однако, не говоря уже о том, что при социализме вещи не могут быть носителем общественных отношений, ибо они «остаются здесь прозрачно ясными как в производстве, так и в распределении…», [305 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 89.] признание вещи объектом правонарушения вообще, в том числе и объектом уголовного преступления, неправильно по методологическим соображениям и потому не разделяется большинством советских криминалистов. [306 - См.: подробнее у В. Н. Кудрявцева. К вопросу о соотношении объекта и предмета преступления. «Советское государство и право», № 8. 1951.]
   Если еще можно спорить по вопросу о значении вещей в качестве объекта правоотношения, то характер объекта правонарушения сомнений не вызывает. Надстройка, в состав которой входит право, «связана с производством лишь косвенно, через посредство экономики, через посредство базиса». [307 - И. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания, стр. 8.] Поэтому право, входящее в состав надстройки, осуществляет непосредственную охрану не вещей, которые в качестве средств производства относятся к области производительных сил, а экономического базиса общества, производственных и на этой основе также иных общественных отношений. Поскольку же объектом правовой охраны являются общественные отношения, а не вещи непосредственно, то они же, т. е. общественные отношения, выступают и в качестве объекта правонарушения.
   Безусловно, результат правонарушения не только может быть воплощен в вещи, но действительно зачастую выражается в факте ее повреждения или уничтожения. Это и понятно, ибо действие не перестает быть действием вследствие того, что оно носит противоправный характер, а потому, нарушая закрепленное законом социалистическое общественное отношение, оно вполне способно вызвать и определенные изменения в вещах, на которые оно направляется. Более того, поскольку вещи в качестве средств или продуктов производства представляют собой те материальные ценности, в связи с созданием и присвоением которых складываются определенные экономические, общественно-производственные отношения людей, то нарушение этих отношений и выражается в попытках изменить закрепленное законом распределение средств и продуктов производства путем их присвоения, повреждения, уничтожения и т. п. Поэтому и факт правонарушения воплощается в тех или иных изменениях, которым подвергаются вещи, и материальная ответственность выражается в форме устранения тем или иным способом изменений в вещах, вызванных правонарушением. Но, как уже было показано, все это не дает оснований для отнесения вещей к разряду объектов правонарушения. Мы изложили теоретические соображения, доказывающие неприемлемость подобной позиции. К тем же выводам приводят и соображения чисто практического характера.
   По соглашению между Лендормостом и одним из ленинградских заводов последний обязался в счет оплаты работ по асфальтированию территории завода Лендормостом осуществить ремонт принадлежавших последнему трех котлов. Лендормост завез на территорию завода котлы без специальных пропусков одновременно с доставкой своих машин и оборудования для производства работ по асфальтированию. Впоследствии завод, оплатив произведенные Лендормостом работы деньгами, отказался не только от ремонта котлов, но и от их возвращения, утверждая, что котлы Лендормосту не принадлежат ввиду отсутствия у последнего документов, подтверждающих их сдачу заводу. Лендормост же потребовал, наряду с возвращением самих котлов, возмещения убытков, вызванных тем, что завод использовал котлы для собственных производственных нужд, ввиду чего необходимость их ремонта вызывала дополнительные расходы по сравнению со средствами, запланированными для ремонта первоначально.
   Фактические обстоятельства приведенного дела характеризуют определенное положение спорных вещей: котлы находятся в обладании завода и подверглись износу в связи с их производственным использованием. В какой, однако, мере эти обстоятельства свидетельствуют о противоправном характере действий завода? Если котлы действительно принадлежат заводу, то он вправе и обладать ими и производительно использовать их. Если же котлы принадлежат Лендормосту, то как их удержание заводом, так и, тем более, их производительное использование являются действиями противоправными, дающими основание возложить на завод материальную ответственность.
   Таким образом, состояние вещей, их повреждение или уничтожение сами по себе показателем противоправного характера совершенных действий или воздержания от действий служить не могут. Если вещь была повреждена или уничтожена ее собственником, не связанным специальными ограничениями закона, [308 - Такое общее ограничение содержится, например, в ст. 1 ГК РСФСР: «Гражданские права охраняются законом за исключением тех случаев, когда они осуществляются в противоречии с их социально-хозяйственным назначением». Но это, по существу, не ограничение, а самое содержание гражданских прав в социалистическом обществе. Д. М. Генкин совершенно правильно указывает: «Можно ли рассматривать недопустимость использования права личной собственности не в целях удовлетворения личных потребительских нужд как ограничение права личной собственности?.. Нет, нельзя. Это не ограничение, а само содержание права личной собственности». (Д. М. Генкин. Право личной собственности в социалистическом обществе. Труды научной сессии ВИЮНа. 1948, стр. 50.) Эту правильную мысль следует распространить не только на «ограничения» личной собственности, но и на «ограничения» гражданских прав вообще.] то, несмотря на наступившие последствия, в совершенных действиях нельзя усмотреть ничего противоправного. Наоборот, вещь может быть сохранена в своем прежнем виде, она может быть даже сохранена от уничтожения, если, например, собственник нуждается в ней именно для целей потребления, и, тем не менее, соответствующие действия будут признаны противоправными. Отношения государственной социалистической собственности нарушаются в случае уничтожения имущества, закрепленного за хозорганом. Но если то же самое имущество было уничтожено в процессе его производительного потребления, то это уже составит не нарушение, а условие дальнейшего развития государственной социалистической собственности. С другой стороны, не всякое производительное потребление является правомерным актом: если один хозорган использует в своем производстве без законных оснований имущество, закрепленное за другим хозорганом, то такие действия будут признаны противоправными, несмотря на производительный характер потребления. Следовательно, нарушение общественного отношения, закрепленного в норме права, сводится не непосредственно к факту повреждения или уничтожения вещей, а к конкретной общественной форме, в которой имело место наступление этого факта. Характер этой общественной формы выясняется путем анализа и оценки поведения на основе нарушенной им правовой нормы и закрепленного в ней социалистического общественного отношения, которые в своем единстве и составляют объект гражданского правонарушения.

§ 2. Формы противоправного поведения

1

   Противоправное поведение может заключаться либо в совершении запрещенного, либо в несовершении предписанного действия. Отсюда две его возможные формы: противоправное действие и противоправное бездействие. Иногда правонарушение выражается в смешанной форме одновременного совершения запрещенных и несовершения предписанных действий. Таковы, в частности, случаи ненадлежащего исполнения договора, когда должник производит исполнение, договором не предусмотренное или даже запрещенное (например, поставляет продукцию ненадлежащего качества), и не выполняет действий, прямо указанных в договоре (например, не поставляет продукцию в ассортименте, установленном в договоре). Несмотря, однако, на тесную взаимосвязь между различными формами противоправного поведения, их теоретический анализ целесообразно проводить раздельно, в целях выявления специфических моментов, характеризующих как противоправное действие, так и противоправное бездействие.
   Действие представляет собой наиболее типичный способ нарушения гражданских прав в области внедоговорных отношений.
   Причинение вреда имуществу или жизни и здоровью гражданина потому чаще всего происходит посредством совершения противоправных действий, что обязанность причинителя перед обладателем этих прав обычно заключается, в первую очередь, в воздержании от посягательств на них.
   Ст. 131 Конституции СССР возлагает обязанность на каждого советского гражданина беречь и укреплять общественную, социалистическую собственность как священную и неприкосновенную основу советского строя и, следовательно, предполагает совершение определенных положительных действий в целях выполнения этой обязанности. Однако для того чтобы возникла юридическая ответственность за бездействие, вызвавшее причинение вреда общественной, социалистической собственности, общая обязанность, сформулированная в ст. 131 Конституции СССР, должна быть уточнена путем установления конкретного правоотношения, например, путем заключения трудового или какого-либо иного договора. Поэтому и ответственность за такого рода бездействие, как правило, относится к области не деликтных, а договорных отношений. И все же действие не является исключительным способом нарушения гражданских прав внедоговорного характера, при известных обстоятельствах эти права могут быть также нарушены путем бездействия.
   Известно, например, что причинение производственных травм в подавляющей массе случаев является результатом не каких-либо действий, а именно бездействия администрации, не принявшей всех необходимых мер для полного обеспечения техникой безопасности производственного процесса на данном предприятии. В форме бездействия может быть совершено также и причинение ущерба социалистической собственности или личной собственности граждан. Так, во время уже упоминавшихся работ по реконструкции Литейного проспекта в гор. Ленинграде организация, производившая рытье траншей, не обеспечила сохранности вырытого ею известнякового щебня, вследствие чего другие организации, выполнявшие строительные работы, были вынуждены специально прибегнуть к заготовке известнякового щебня, что значительно увеличило общие затраты государственных средств. По характеру отношений между различными производителями данных работ причинение вреда обусловило здесь возникновение деликтного обязательства, а противоправное поведение выразилось в форме бездействия, повлекшего за собой утрату заготовленных материалов. Следовательно, не только действие, но и бездействие составляет одну из возможных форм противоправного поведения в случаях причинения внедоговорного вреда.
   То же самое следует сказать и о договорной ответственности. Так как договор возлагает на контрагентов обязанности по совершению определенных положительных действий, то на первый взгляд может показаться, что нарушение договорных обязательств выражается главным образом в форме бездействия. Но так называемое чистое бездействие могло бы иметь место лишь в случаях неисполнения договора, что практически встречается крайне редко. Что же касается ненадлежащего исполнения договорных обязательств, составляющего наиболее типичный вид их нарушения, то, как уже отмечалось, оно выражается в смешанной форме противоправного действия и бездействия. В то же время договор может быть нарушен и путем совершения недозволенного действия. Например, Грузторгстройлес дал Тбилисскому городскому банку поручение о переводе 15000 руб. на оплату железнодорожного тарифа по лесоотправкам своему уполномоченному, находившемуся в гор. Вельске Архангельской области, но по вине работников банка указанный перевод был отравлен в гор. Большое Саратовской области, вследствие чего уполномоченный Грузторгстройлеса вынужден был оформить перевозку груза без оплаты тарифа железной дороге, которая взыскала с грузоотправителя штраф с сумме 3019 руб. 80 коп. [309 - См.: Определение № 626 по иску Грузстройторглеса к Тбилисскому городскому отделению Госбанка СССР. Сборник постановлений Пленума и определений коллегий Верховного Суда СССР, 1943 г.] Правонарушение совершено здесь в форме противоправного действия банка, допустившего несоблюдение договорных обязательств перед своим клиентом. [310 - Что отношения, возникающие на основе расчетного счета, являются по своей юридической природе договорными, а операции, производимые по поручению клиентов Госбанком, – исполнением его договорных обязанностей, достаточно убедительно показал 3. И. Шкундин в работе «О юридической природе расчетного счета». «Советское государство и право», № 5, 1950.]
   Таким образом, и нарушение договора и причинение внедоговорного вреда может быть совершено посредством как противоправного действия, так и противоправного бездействия, ввиду чего вполне обоснованно признание их общими формами неправомерного поведения в области гражданских правоотношений. Мы оставляем при этом в стороне чисто схоластический спор о том, является ли противоправный характер поведения элементом состава правонарушения или противоправность, так сказать, «разлита» по всему составу, выступая в качестве общего выражения всех других его элементов. [311 - См.: подробнее у А. Н. Трайнина. Состав преступления по советскому уголовному праву, 1951, стр. 79–83.] В реальной жизни состав законченного правонарушения всегда выступает в виде целостного единства всех образующих его элементов и характеризующих его признаков. Поэтому не только противоправным нельзя признать поведение, лишенное соответствующих субъективных (вина) и объективных (причинная связь) моментов, но и виновным в юридическом значении этого слова оно не является в случаях, когда совершенное действие или воздержание от действий лишено противоправного характера, как и причинная связь между поведением и наступившим результатом обосновывает ответственность не сама по себе, а лишь при наличии других элементов состава. Но, как уже ранее подчеркивалось, единство элементов или признаков состава в действительно совершенном правонарушении не исключает, а, напротив, предполагает самостоятельный анализ каждого из них в отдельности, что относится также и к противоправному характеру поведения, выражающегося в форме неправомерного действия или бездействия.

2

   Противоправный характер действия вытекает из факта запрещенности его законом. Однако гражданский закон, по общему правилу, не содержит в себе исчерпывающего перечня запрещаемых им действий. Такой перечень мог бы встретиться лишь в некоторых императивных нормах советского гражданского права, как это, например, сделано в отношении ряда вопросов, урегулированных в утвержденных или согласованных основных условиях поставки различных видов продукции. Но, не говоря уже о том, что нормы подобного рода встречаются сравнительно редко, как правило, они имеют отношение лишь к области договорной ответственности. Императивная норма ст. 403 ГК РСФСР, регулирующая деликтные обязательства, лишь общим образом запрещает совершение действий, причиняющих вред, устанавливая в то же время исключения для случаев, когда, например, причинитель был управомочен на причинение вреда. Но, как известно, управомоченность на причинение вреда не является единственным обстоятельством, исключающим его противоправность, а следовательно, и ответственность причинителя. Поэтому каким бы широким ни было правило ст. 403 ГК РСФСР, оно нуждается в ряде уточнений для того, чтобы на основе этого правила мог быть решен вопрос о противоправном характере поведения привлекаемого к ответственности лица. Эти уточнения содержатся в некоторых специальных законах, например, в ч. II ст. 413 ГК, говорящей о преступных действиях страхователя, или в ст. 407 ГК, уточняющей порядок ответственности за акты власти, или в ст. 407-а ГК, предусматривающей конкретный случай такой ответственности. [312 - Е. А. Флейшиц оспаривает правильность отнесения ст. 407-а ГК к институту внедоговорной ответственности. «Ст. 407-а, – пишет она, – есть разновидность случая, предусмотренного п. 2 ст. 119: должник – государственный орган не исполняет обязательства потому, что лицо, на которое возложено исполнение обязательства, совершило действие или допустило бездействие, признанное надлежащим судебным или административным органом неправильным, незаконным или преступным…» (Ответственность государства за вред, причиненный должностными лицами. Труды научной сессии ВИЮНа, 1948, стр. 182. См.: ее же: Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения, 1951, стр. 127–129). // Такая позиция вызывает тем большее удивление, что тот же автор писал в другой своей работе: «Действие должника, нарушающего договор, может быть одновременно и нарушением субъективного права кредитора, существовавшего независимо от договора. В таких случаях нет оснований отказывать кредитору в праве выбора между договорной и деликтной ответственностью должника» (Обязательства из причинения вреда. Сб. «Советское право в период Великой Отечественной войны», 1, 1948, стр. 140–141). Дело, однако, не в конкуренции исков, а в том, что, как правильно отмечает Е. А. Флейшиц, наличие обязательственных отношений между сторонами само по себе не всегда исключает их деликтную ответственность. Ст. 407-а ГК служит ярким примером этому, так как лежащая на органах власти обязанность сохранить переданное им имущество вытекает не из их обязательств перед собственником, а из общих требований закона. Именно поэтому, а вовсе не потому, что ст. 407-а ГК устанавливает якобы ответственность без вины (см. Е. А. Флейшиц. Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения, стр. 128–129), вполне обоснованно ее помещение в разделе обязательств из причинения вреда.] Но перечисленные уточнения, относящиеся к некоторым особым видам обязательств из причинения вреда, не раскрывают полностью содержания ст. 403 ГК, так как они не охватывают всех случаев ее практического применения.
   Несколько иначе строятся диспозитивные нормы. Характерная особенность диспозитивных норм заключается в том, что они предоставляют контрагентам право самостоятельно разрешать ряд вопросов, возникающих из установленного правоотношения. Вследствие этого диспозитивные нормы всегда касаются конкретных, а не общих вопросов, точно определяя круг обязанностей, возлагаемых на контрагентов, если последние не включили иного условия в заключенный между ними договор. Но диспозитивные нормы рассчитаны преимущественно на область договорных отношений, а сформулированные в них правила получают практическое применение лишь в случаях, когда соответствующий вопрос не был разрешен в договоре. Если же стороны включили в договор условие, отличное от правила диспозитивной нормы, то и здесь возникают, по существу, те же трудности, что и при определении противоправного характера поведения на основе императивных норм. Предоставляя известную свободу контрагентам в определении ряда условий договора, диспозитивные нормы отнюдь не исходят из возможности установления любого условия, желательного для сторон. Здесь также действуют определенные ограничения, которые прямо в законе не указаны и потому должны быть установлены путем выявления подлинного смысла и содержания закона.
   Какими же дополнительными критериями приходится пользоваться для выявления противоправного характера поведения на основе действующих норм советского гражданского права? Мы уже останавливались на значении, которое для анализа содержания правовой нормы имеют связанные с нею правила социалистического общежития. Наряду с этим, практическое применение получают также следующие критерии.
   1) В договорных обязательствах:
   а) Условия договора, точно определяющие круг функций, возложенных на каждого из контрагентов. Так, согласно договору между Обкомом союза и текелажно-транспортной конторой треста «Камлесосплав», на первый была возложена обязанность проведения культурно-массовых мероприятий на барже-клубе, а вторая должна была обеспечить «техническую эксплуатацию баржи как транспортного средства». Поэтому и неправильные действия лиц экипажа, приведшие к возникновению пожара, послужили основанием для возложения ответственности на такелажно-транспортную контору. [313 - См.: Определение № 256 по иску коллектива Театра миниатюр. Судебная практика Верховного Суда СССР, 1945, вып. 1.] Условия договора могут при этом иметь значение для определения не только договорной, но и деликтной ответственности за вред, причиненный его участниками третьим лицам, как это и имело место в приведенном деле по линии ответственности такелажно-транспортной конторы перед Театром миниатюр в размере стоимости принадлежавшего ему и погибшего в результате пожара имущества.
   б) Плановое задание, лежащее в основе договора и определяющее его содержание. Когда подрядчик, в нарушение технического проекта и сметы, произвел разбивку цветника у фасада выстроенного им жилого дома, Ленинградское отделение коммунального банка отклонило оплату этих работ, а арбитраж отказал в приеме искового заявления, несмотря на то, что заказчик был согласен выплатить подрядчику соответствующую денежную сумму. Отступления от плана иногда приобретают значение для признания противоправными действия обоих контрагентов, как это и имело место в данном случае, когда подрядчик пошел на выполнение внеплановых работ не только с согласия, но и по настоятельному требованию заказчика. [314 - Подробный анализ этих нарушений в договорах по капитальному строительству содержится в книге И. Л. Брауде «Договоры по капитальному строительству в СССР», стр. 71–79.]
   в) Характер и профиль деятельности договорного контрагента, определяющий допустимость включения в договор соглашений во изменение условий, сформулированных в диспозитивных нормах закона. Так, арбитраж признал недействительным договор, по которому наемная плата за пользование помещением была определена в виде изготовления оборудования для наймодателя, поскольку производство таких работ не относится к профилю деятельности научно-исследовательского института, принявшего на себя указанную обязанность. Характер и профиль деятельности договорного контрагента может, однако, влиять на действительность не обязательно договора в целом, но иногда – лишь некоторых его условий.
   г) Характер целей, для достижения которых договор заключен. Если цели противоречат общим требованиям закона или принципам, на которых зиждется советское гражданское право, договор признается недействительным с наступлением для сторон последствий, предусмотренных ст. 147–151 ГК РСФСР. Эти случаи, однако, уже были нами рассмотрены ранее и с точки зрения разрешаемых здесь задач не нуждаются в специальном анализе или иллюстрации.
   д) Характер целей, для достижения которых используются права и обязанности, возникшие из законного договора. К. систематически сдавал внаем свою комнату, бывшую изолированной и излишней, с целью извлечения дохода. И хотя к моменту рассмотрения дела, ввиду приезда родственников К., комната перестала быть излишней, Пленум Верховного Суда СССР решил, что комната подлежит изъятию. При этом, что особенно интересно в данном деле, его разрешение обосновывалось Верховным Судом ссылкой не на нормы жилищного законодательства, а на ст. 1 ГК РСФСР. Пленум признал, что использование права на жилплощадь с целью извлечения доходов представляет собой осуществление права в противоречие с его социально-хозяйственным назначением. [315 - См.: изложение этого дела у С. И. Вильнянского. Значение судебной практики в гражданском праве. Ученые труды ВИЮНа, вып. IX, стр. 266.] Можно было бы, разумеется, обойтись и без ссылки на ст. 1 ГК и, как отмечает С. И. Вильнянский, анализирующий данное дело, [316 - См.: там же.] решить его на основе соответствующих правил жилищно-правового законодательства. Но ссылка на ст. 1 ГК является здесь особенно удачной потому, что она подчеркивает несовместимость подобных действий не только с прямым законодательным запретом, но и с общим духом нашего закона, с самой сущностью советского общественного строя.
   2) В обязательствах из причинения вреда:
   а) Управомоченность или обязанность совершить действия, причинившие вред. Эти обстоятельства исключают противоправность поведения, а потому и ответственность, в силу закона или конкретного правоотношения, установленного в соответствии с законом. Однако если право или обязанность осуществляются со специальным намерением причинить вред другому, соответствующие действия, как противные основным принципам советского права и социалистической морали, должны быть признаны неправомерными, с возложением материальной ответственности на причинителя. Так, суд обоснованно взыскал возмещение стоимости текущего ремонта с лица, которое намеренно задержало предъявление иска о выселении до того момента, пока незаконно проживавшие на его временно пустовавшей площади лица не закончили производство ремонта. Напротив, Ленпромторгу было отказано в иске о возмещении неамортизированных расходов по капитальному ремонту складского помещения, переданного по указанию планово-регулирующих органов другой организации, так как последняя осуществила свое право на приемку помещения и потому не обязана возмещать вызванные этим убытки.
   б) Состояние необходимой обороны. Необходимая оборона, имеющая преимущественное значение для уголовного права и потому специально регулируемая его нормами (ст. 13 УК), важна также и для гражданского права, так как действия, совершенные в состоянии необходимой обороны, могут причинить имущественный вред, наступление которого относится уже к области гражданских правоотношений. Вопреки высказывавшемуся на этот счет противоположному мнению, необходимую оборону, если она была применена с соблюдением всех установленных законом правил, следует рассматривать не как обстоятельство, исключающее ответственность, несмотря на противоправный характер поведения, а в качестве права обороняющегося, ибо нельзя считать противоправным поведение, которое не только не нарушает норму права, а, наоборот, полностью соответствует сформулированным в ней требованиям. Следовательно, необходимая оборона исключает ответственность по общим правилам ответственности за вред, вызванный осуществлением права, как и, наоборот, превышение пределов необходимой обороны является уже злоупотреблением правом, а потому составляет деяние противоправное, влекущее за собой возложение ответственности.
   в) Состояние крайней необходимости. Так же как и необходимую оборону, действия, совершенные в состоянии крайней необходимости, следует признать правомерными, поскольку закон (ст. 13 УК) предоставляет право на их совершение при определенных обстоятельствах. Если, однако, в отношении необходимой обороны к такому выводу склоняется большинство советских криминалистов, [317 - См.: В. Ф. Кириченко. Основные вопросы учения о необходимой обороне в советском уголовном праве, 1948, стр. 6, 15.] то состояние крайней необходимости иначе квалифицируется рядом представителей науки советского уголовного права. Так, А. Н. Трайнин, признавая общим образом непротивоправный характер крайней необходимости, полагает все же, что она является общественно опасной. [318 - См.: А. Н. Трайнин. Учение о составе преступления, 1946, стр. 161–165. См.: его же: Состав преступления по советскому уголовному праву, 1951, стр. 342.]
   Трудно, однако, понять, каким образом поведение, прямо дозволенное законом, может носить общественно опасный характер? При крайней необходимости, правильно указывает Т. Л. Сергеева, «лицо действует в таких условиях, когда оно вынуждено поступать именно так, а не иначе, во избежание наступления общественно опасных последствий. Эта вынужденность действий и лишает их общественно опасного характера». [319 - Т. Л. Сергеева. Вопросы виновности и вины в практике Верховного Суда СССР по уголовным делам, 1950, стр. 28.]
   В гражданском праве, в отличие от права уголовного, крайняя необходимость не всегда освобождает лицо от обязанности возместить полностью или частично причиненный им вред. Но именно потому, что действия, совершенные в состоянии крайней необходимости, не являются неправомерными, возложение на лицо такой обязанности по суду не может считаться формой его ответственности, а представляет собой случай, аналогичный тому, который в действующем законодательстве предусмотрен ст. 406 ГК, с тем, однако, что и независимо от имущественного положения сторон конкретные обстоятельства дела могут дать основание для возложения части ущерба или обязанности по его возмещению в полном объеме на причинителя.
   Использование перечисленных критериев в судебно-арбитражной практике, прочно опирающейся на советский закон и связанные с его конкретными нормами правила социалистического общежития, служит вполне надежным основанием для выявления противоправного характера действия, посредством которого был причинен вред или нарушено договорное обязательство.

3

   Бездействие признается противоправным, когда оно допускается лицом, которое могло и должно было действовать. «Должен был» – юридический критерий, предполагающий юридическую обязанность совершить определенные действия; «мог» – физический критерий, предполагающий физическую возможность их совершения.
   Обязанность совершения определенных действий устанавливается либо законом непосредственно, либо договором, заключенным на основе закона. Поэтому обычно нетрудно проверить наличие такой обязанности. Если, например, увечье наступило вследствие того, что монтер, производивший ремонт электромеханизмов, работал без предохранительных перчаток, ответственность за результат должно нести предприятие, администрация которого допустила противоправное бездействие, поскольку она не снабдила рабочего необходимой спецодеждой, т. е. не совершила действий, совершить которые она была обязана в соответствии с трудовым законодательством и содержанием трудового правоотношения предприятия с потерпевшим. [320 - См.: Судебная практика Верховного Суда СССР, 1949, вып. 7, определение № 36/359 по иску А. к Металлургическому заводу.]
   Разумеется, обязанность совершения определенных действий, так же как и обязанность воздержания от совершения определенных других действий, обычно формулируется в законе или в договоре наиболее общим образом. Поэтому, квалифицируя бездействие как поведение неправомерное, судебно-арбитражные органы также должны опираться на требования социалистической морали и социалистической добросовестности. Но использование и применение этих требований не связано здесь с какими-либо значительными трудностями, так как советский закон предъявляет к участникам гражданских правоотношений общее требование сделать все возможное для совершения действий, вытекающих из возложенной на них обязанности. Несовершение таких объективно возможных действий и будет представлять собой неправомерное бездействие.
   По договору его контрагенты сами, в соответствии с общими требованиями закона, а в отношениях между социалистическими организациями – также и плановыми актами, определяют круг действий, которые они обязуются совершить друг перед другом. Непосредственно же по закону обязанность совершения определенных действий может быть возложена на конкретных лиц тремя способами.
   1. Закон может возложить на соответствующих лиц обязанность совершения определенных действий в профилактических целях, в целях предотвращения опасной ситуации, наступление которой способно повлечь за собою вредные последствия. Несовершение таких действий само по себе является поведением противоправным и служит основанием для привлечения правонарушителя к административной или к уголовной ответственности, а если в результате бездействия наступили противоправные последствия, возникает также и гражданско-правовая ответственность. Такой характер носит, например, действующее законодательство по технике безопасности, в случае нарушения которого виновные лица привлекаются к административной или к уголовной ответственности, а потерпевшие вправе взыскать с предприятия причиненный им материальный ущерб.
   2. Закон общим образом возлагает на лиц, по вине которых возникла определенная опасная ситуация, обязанность совершить действия, необходимые для предотвращения возможных вредных последствий. Таковы, в частности, общеизвестные примеры возложения обязанности по совершению определенных действий на опытного пловца, увлекшего пловца начинающего в дальний заплыв, или на опытного альпиниста, привлекшего к участию в тяжелом горном подъеме лиц, не искушенных в этом виде спорта.
   В самих только что перечисленных действиях нет ничего неправомерного, и потому их совершение не вызывает необходимости в применении юридических санкций. Но эти действия приобретают значение юридического факта, приводящего к возложению по закону на соответствующих лиц обязанности совершить определенные другие действия в случае возникновения опасной ситуации. Бездействие, допущенное при этих условиях и повлекшее за собою наступление вредных последствий, служит основанием для применения мер гражданско-правового, а иногда и уголовно-правового характера.
   3. Иногда закон возлагает на определенных лиц обязанность совершить те или иные действия в целях предотвращения последствий, которые могут наступить в результате опасной ситуации, возникшей помимо деятельности этих лиц. Например, даже «в тех случаях, когда опасность не грозит гибелью для пассажиров и экипажа, но судно находится в опасном состоянии, морская практика требует, чтобы другие суда, находящиеся вблизи этого судна, оказали необходимую по обстоятельствам дела помощь бедствующему судну». [321 - А. Д. Кейлин и П. П. Виноградов. Морское право, 1939, стр. 191.] Правда, оказание помощи может иметь при этом место лишь с молчаливого или с явно выраженного согласия капитана бедствующего судна. Но так как отказаться от оказания помощи можно лишь по «прямому и разумному воспрещению капитана судна, подвергавшегося опасности» (курсив наш. – О. И.), [322 - Там же.] следует признать, что решающее значение для возникновения обязанности совершения спасательных действий имеет все же не требование или согласие заинтересованного лица, а предусмотренная законом объективно сложившаяся ситуация.
   Именно в связи с последней группой случаев в нашей литературе были сделаны предложения о внесении некоторых изменений в действующее законодательство. Предлагалось, в частности, возлагать ответственность также и на тех лиц, которые хотя и не несут прямой обязанности по оказанию помощи, но могли бы ее оказать без серьезного риска для себя. Так, М. М. Агарков писал: «…Противоречит ст. 130 Конституции СССР (и потому, по мнению автора, противоправно. – О. И.) поведение человека, здорового и умеющего плавать, который в летнее время не оказал помощи другому, тонущему в реке недалеко от берега». [323 - Гражданское право, т. II, 1938. стр. 392.] М. О. Рейхель пошел дальше в этой направлении, предложив включить и Гражданский кодекс общую норму, обязывающую к возмещению вреда того, кто не оказал помощи находившемуся в опасном состоянии другому лицу, хотя и мог это сделать «без нарушения других более серьезных обязанностей и без большого для себя риска, труда и затрат» [324 - М. О. Рейхель. О взаимопомощи и добросовестности в гражданском праве. «Советское государство и право», № 10, 1948, стр. 63.]. Напротив, С. И. Вильнянский, подвергая критике эти предложения, опасается, что они декретировали бы «принудительный альтруизм» и сильно напоминали бы § 826 Германского Гражданского уложения, который обязывает к возмещению вреда всякого, кто причинит вред другому не только противоправно, но и способом, противным «добрым нравам». [325 - См.: С. И. Вильнянский. Значение судебной практики в гражданском праве. Ученые труды ВИЮНа, вып. IX, стр. 761.]
   Нельзя не признать, однако, несостоятельной аргументацию С. И. Вильнянского. Не всякий альтруизм, закрепленный в законе, является «принудительным альтруизмом». В нашей стране альтруизм советского закона соответствует социалистическому общественному строю. Поэтому, между прочим, закон у нас и соблюдается, главным образом, добровольно, а не принудительно. Проводить же аналогию между подобной проектируемой некоторыми авторами нормой советского права и соответствующим параграфом Германского Гражданского уложения – значит отдавать предпочтение словесному выражению правовых норм, упуская из виду отсутствие какого бы то ни было сходства по существу между социалистической нравственностью и «добрыми нравами» бюргера буржуазной Германии.
   Вместе с тем к вопросу о возможности включения такой нормы в Гражданский кодекс следует отнестись с максимальной осторожностью, сформулировав ее так, чтобы соблюсти необходимые грани между тем, что, в силу возросшего сознания советских людей, могло бы получить санкцию закона, и тем, что должно и впредь оставаться в рамках одной лишь социалистической нравственности.
   Необходимо, в частности, учитывать: а) особую ценность блага, уничтожение которого могло бы быть предотвращено положительным действием; б) исключительную ситуацию, вследствие которой могли бы наступить особо тяжелые последствия; в) особое положение в этой ситуации ответственного лица, действия которого могли бы явиться единственным достаточно надежным средством для предотвращения тяжких последствий; г) особо благоприятные условия, в силу которых совершение соответствующих действий не было сопряжено с серьезной опасностью для данного лица. При наличии этих условий следовало бы допустить привлечение к гражданско-правовой ответственности за бездействие, с предоставлением, однако, суду права уменьшить объем возмещения наступившего ущерба, если это оправдано конкретными обстоятельствами дела.
   Помимо долженствования для признания бездействия противоправным необходимо также, чтобы имелась объективная физическая возможность совершить соответствующие действия.
   Эта возможность иногда устраняется внешними обстоятельствами, непредотвратимыми для данного лица. Когда, например, врач Л. не оказал помощи далеко живущей больной потому, что он имел к тому времени вызовы к нескольким больным, страдавшим таким же тяжелым заболеванием, но проживавшим ближе от поликлиники, что давало врачу возможность, вместо посещения одной больной, в течение того же времени обслужить нескольких пациентов, он поступил правильно, хотя и не выполнил одной из своих обязанностей ввиду сложившихся внешних обстоятельств. [326 - См.: Сборник постановлений Пленума и определений коллегий Верховного Суда Союза ССР, 1938–1949 гг., стр. 103.]
   В некоторых же случаях внутренние обстоятельства, т. е. состояние или качество данного лица, лишают его возможности совершить необходимые действия. Так, Верховный Суд признал неправильным вменение в вину Д. допущенное ею бездействие, так как вследствие внезапного заболевания с последующей отправкой в больницу она была лишена возможности нужные действия совершить. [327 - См.: Сборник постановлений Пленума и определений коллегий Верховного Суда Союза ССР, 1942, стр. 152.]
   Между двумя критериями, сообразно с которыми определяется противоправный характер бездействия, существует определенная взаимосвязь, и если нельзя еще вводить без всяких оговорок общий принцип: «мог – значит должен был», то бесспорно действующим является принцип: «не мог – значит не должен был». Было бы нелепо считать, например, что П., по небрежности подчиненных которого наступил пожар, нес обязанности по надзору за ними, но при данных условиях, поскольку он находился в другом городе, не мог выполнить свою обязанность. Раз он не мог, значит и не должен был совершать соответствующих действий. Верховный Суд потому и не признал противоправным бездействие П., что последний не мог совершить соответствующих действий, а следовательно, и не был обязан их совершать. [328 - См.: Судебная практика Верховного Суда СССР, № 12, 1949, стр. 33.] В этом смысле критерий «мог» при определении противоправного характера поведения существенно отличается от использования аналогичного критерия для определения виновности. Вина есть, в первую очередь, определенное психическое отношение и потому «мог» означает здесь «мог предвидеть», «мог осознавать». Именно в этом смысле и употреблены слова «не мог предотвратить вреда» в ст. 403 ГК, – не мог потому, что не знал и не мог знать тех конкретных обстоятельств, при наличии которых данное поведение вызвало причинение вреда.
   Противоправность поведения, напротив, выражает его объективное несоответствие требованиям правовой нормы. Поэтому поведение лиц, причинивших вред вследствие использования источников повышенной опасности, хотя бы это поведение и было невиновным, является все же противоправным, так как объективная возможность предотвратить вред сохраняется и при отсутствии вины, но его субъективно не в состоянии предотвратить данное лицо, поскольку оно не знало и не могло знать о возникновении ситуации, вызвавшей причинение вреда, т. е. было невиновно. Поэтому также незнание освобождает от ответственности, когда для ее наступления требуется вина, но не освобождает от обязанности, тогда как невозможность совершить действие потому и исключает ответственность, что она освобождает от обязанности его совершения. Так, арбитраж освободил Леннефтеторг от уплаты Ленинградской конторе Главросжирмасло санкций за невыборку хозяйственного мыла, ибо ответчик был невиновен, так как он не знал, что ему увеличены фонды на мыло. Но в то же время арбитраж обязал его выбрать мыло в очередной срок. Напротив, если наступает невозможность исполнить договор, последний вовсе прекращается, а следовательно, прекращаются и возникшие из него права и обязанности.
   Отмеченное различие между двумя внешне сходными критериями, применяемыми, однако, к разрешению несовпадающих вопросов, будет иметь в дальнейшем значение для характеристики вины по советскому гражданскому праву, особенно такой ее формы, как неосторожная вина. Вместе с тем это различие важно также для решения некоторых практических вопросов, связанных с общей проблемой противоправности поведения и потому подлежащих рассмотрению в данной главе.

4

   В качестве одного из обстоятельств, освобождающих от ответственности, главным образом в области договорных отношений, выступает при известных условиях так называемая невозможность исполнения. Поскольку невозможность исполнения может быть вызвана как виновным поведением должника, так и причинами объективного характера, а от ответственности она освобождает лишь в последнем случае, ее исследуют обычно в связи с проблемой виновности правонарушителя. Разумеется, если по закону ответственность наступает лишь за вину, то при ее отсутствии постановка вопроса о правомерности поведения лишена практического смысла. Поэтому выводы, сделанные в отношении невозможности исполнения в связи с характеристикой вины правонарушителя, имеют прямое отношение также и к оценке правомерности его поведения. Однако это обстоятельство зачастую упускается из виду, в связи с чем и решения, предлагаемые некоторыми авторами, иногда оказываются либо практически неправильными, либо недостаточно обоснованными в теоретическом отношении.
   Так, в частности, обстоит дело с вопросом о судьбе расходов, произведенных по договору, который впоследствии либо был вовсе прекращен, либо подвергся изменениям в связи с отменой или изменением лежащих в его основании плановых заданий.
   С. И. Аскназий, например, считает, что эти расходы должны быть возмещены организацией, в сфере планирования которой произошли соответствующие изменения. «Во взаимоотношениях между государственными предприятиями, – пишет С. И. Аскназий, – хозрасчетный характер деятельности отдельных предприятий, обособленное финансирование из государственных средств отдельных хозяйственных заданий и отдельных отраслей хозяйства (сметы министерств), требуют для обеспечения должного учета и контроля их работы, чтобы и потери, происшедшие от изменения в какой-либо определенной сфере хозяйства, были бы отнесены именно на эту отрасль хозяйства. К тому же должно быть учтено, что оборотные средства отдельных хозорганов, уменьшившиеся за счет потерь от изменения плана, в дальнейшем обычно приходится пополнять за счет резервов (или новых ассигнований) именно данной отрасли хозяйства. В связи с этим не может быть признано безразличным, какой хозорган будет нести потери, связанные с изменением плана. Механически оставлять эти потери на том хозоргане, который их понес (принцип локализации потерь), нам представляется нецелесообразным». [329 - С. И. Аскназий. Некоторые вопросы гражданско-правовой ответственности. Ученые записки юридического факультета ЛГУ, вып. IV, стр. 179–180.]
   Практика, однако, не идет по этому пути в случаях, когда оба контрагента подчинены органу, отменившему или изменившему плановое задание. Более того, хозорганы обычно и не предъявляют исков о возмещении таких потерь. Так, изученная нами практика по подобным делам, неоднократно, например, возбуждавшимся Ленторгом в связи с изменением планов его поставщиков, показывает, что, не предъявляя исков о возмещении потерь, Ленторг обращался в таких случаях в арбитраж лишь с просьбой об уточнении ассортимента в пределах нового планового контингента. В тех же изредка встречающихся делах, по которым истцы настаивали на денежном возмещении, арбитраж неизменно стоял на позиции отклонения подобных претензий. Так, например, если иск комбината «Трехгорная мануфактура» к прядильно-ткацкой фабрике «Октябрьская», предъявленный в связи с недопоставкой продукции в IV квартале 1952 г., был удовлетворен потому, что ответчик не представил документов, подтверждающих изменение плана, то по такому же спору о недопоставке товаров в I квартале 1953 г. комбинатом «Советская звезда» Ленинградской выходной базе Главтекстильсбыта для отклонения иска арбитражем было достаточно письменного уведомления главка, которому в то время подчинялись оба контрагента, об изменении плана поставки.
   Опираясь на существующую практику, А. В. Венедиктов пришел к другому выводу по интересующему нас вопросу. По его мнению, «вопрос о распределении потерь (убытков), связанных с расторжением и изменением договоров планово-регулирующими органами… должен решаться не в плоскости определения того хозрасчетного звена, которое должно быть признано виновником создавшегося перерыва в работе другого хозрасчетного звена, а в плоскости сведения этих потерь к минимуму под углом зрения единства всего социалистического хозяйства в целом, под углом зрения единства социалистической (общественной) собственности». [330 - А. В. Венедиктов. Договорная дисциплина в промышленности, 1935, стр. 141.] В отличие от А. В. Венедиктова, для которого решающее значение имеет сведение потерь к минимуму, Г. Н. Амфитеатров отстаивал тот же тезис, опираясь на принцип вины и отмечая в связи с этим, что нельзя «отбрасывать огульно как раз те условия, которые не находятся в связи даже косвенно с действительным использованием хозрасчетных возможностей. Бить рублем в этом последнем случае уже не значит стимулировать хозрасчет». [331 - Г. Н. Амфитеатров. Основные вопросы договорной кампании 1933 г. «Вопросы советского хозяйственного права», 1933, стр. 221.] Ввиду этого и А. В. Венедиктов и Г. Н. Амфитеатров настаивают на применении принципа локализации убытков, т. е. оставления потерь на балансе того хозоргана, который их фактически понес.
   Но и это решение не всегда применяется на практике. Оно не применяется в случаях, когда плановое задание изменяется органом, которому подчинен лишь один из договорных контрагентов. Неисполнение договора дает при этих условиях право второму контрагенту требовать возмещения понесенных им потерь, т. е., иначе говоря, ответственность возлагается здесь на того контрагента, в сфере планирования которого произошли соответствующие изменения. Сясьский целлюлозно-бумажный комбинат в нарушение договора, заключенного между ним и Ленинградской бумажной фабрикой № 2, поставил в I и II кварталах 1953 г. фабрике целлюлозу с отступлением от согласованного между сторонами сортамента, недопоставив целлюлозу марки «Прима» и «А» и соответственно перепоставив целлюлозу марки «Б». Отклоняя претензию фабрики о взыскании штрафов за нарушение сортамента, комбинат сослался на письменное распоряжение Главцеллюлозы об изменении ему производственного плана по линии сокращения производства целлюлозы марки «Прима» и «А» и увеличения производства целлюлозы марки «Б». В связи с этим комбинат установил, в каком проценте от прежних показателей плана выпускаемая им целлюлоза указанных сортов причиталась фабрике, и поставил ей эти сорта в проценте, исчисленном на основе новых плановых показателей. Несмотря, однако, на изменение плана и даже на то, что истец и ответчик входят в одно и то же министерство, ведомственный арбитраж, учитывая, что план изменен главком, которому подчинен только ответчик и не подчинен истец, иск о взыскании штрафов за нарушение сортамента удовлетворил в полном объеме.
   Но почему же практика не идет в таких случаях по пути локализации убытков? Ведь, казалось бы, и экономические соображения, выдвинутые А. В. Венедиктовым, и отсылка к принципу вины, сделанная Г. Н. Амфитеатровым, обосновывают необходимость в однообразном решении всех дел подобного рода? А между тем правильно поступает именно практика, применяющая либо принцип локализации потерь, либо принцип их возмещения, в зависимости от того, каким органом было произведено изменение планового задания. Когда изменение плана производится органом, которому подчинены оба договорных контрагента, то дело не просто в том, что они невиновны в неисполнении договора, а в первую очередь в том, что как исполнение договора, так и принятие исполнения становится отныне действием противоправным, запрещенным планом, противоречащим ему. Поэтому в чьей бы сфере изменение плана ни произошло, вопрос о возмещении убытков отпадает. Напротив, изменение плана органом, которому подчинен лишь один из договорных контрагентов, само по себе не может лишить второго контрагента прав, которые он приобрел по заключенному договору. Поэтому он и имеет право на возмещение убытков, возлагаемых на ту систему или ведомство, которым была в свое время допущена ошибка в планировании и которое должно нести последствия своих неправильных или ошибочных действий.
   Таким образом, невозможность исполнения, вызванная изменением плана, хотя и исключает при известных условиях виновность контрагентов, имеет все же основное значение для характеристики не их вины, а правомерности исполнения договора после изменения лежащего в его основе планового задания. Напротив, в ряде других случаев невозможности исполнения большое практическое значение приобретает момент вины. Но и здесь во избежание различных ошибок как в теории, так и на практике нельзя не считаться с моментом противоправности.
   По действующему законодательству (ст. 118–119 ГК) исполнение обязательства признается невозможным: а) при индивидуальной характеристике его предмета – в случае гибели последнего; б) при родовой характеристике – в случае невозможности доставки вещей того же рода.
   В решении вопроса об ответственности контрагента за невозможность исполнения обязательства существенное значение имеет его вина. Но для того чтобы признать невозможность исполнения наступившей, не меньшее значение имеет также учет момента противоправности. Особенно наглядно это проявляется в обязательствах, предмет которых определен родовыми признаками.
   Такие правила гражданского права, как правило о том, что риск случайной гибели определенного родовыми признаками предмета договора несет должник, «в системе планового хозяйства, применительно к продукции производственных предприятий и фондируемой (или иной строго планируемой) продукции сбытовых органов, – указывает С. И. Аксназий, – должны претерпеть значительные изменения». [332 - С. И. Аскназий. Цит. соч., Ученые записки ЛГУ. вып. IV, стр. 184.] Действительно, должник лишен здесь возможности исполнить договор за счет изделий, которые будут им изготовлены в следующем периоде, так как эти изделия предназначаются по плану для других получателей, а потому и соответствующие действия должника носили бы неправомерный характер. Вместе с тем у должника не всегда имеется возможность восполнить случайно образовавшийся пробел за счет собственного производства, а потому он и невиновен в неисполнении обязательства. В связи с этим С. И. Аскназий предложил ввести для фондируемой (или иной строго планируемой) продукции понятие ограниченного рода в смысле продукции данного предприятия с освобождением его от ответственности за неисполнение договора, вызванного случайной гибелью этой продукции. [333 - Это предложение, выдвинутое С. И Аскназием в 1947 г. в защищенной им докторской диссертации, получило впоследствии поддержку со стороны ряда авторов. См., например, И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Общее учение об обязательстве, стр. 347. См.: также изложение по этому вопросу взглядов В. А. Рахмиловича в отчете о второй научной сессии аспирантов Института права АН СССР, «Советское государство и право», № 3, 1949, стр. 72.]
   Мы думаем, однако, что этим совершенно правильным уточнением п. 1 ст. 119 ГК нельзя ограничить характеристику пределов применения последней. Следует признать, что по общему правилу возложение ответственности за неисполнение обязательства с предметами родового характера, часть которых случайно погибла, допустимо лишь при условии, когда должник может восполнить образовавшийся пробел либо за счет расширения собственного производства, либо путем приобретения таких предметов у третьих лиц. Случайная гибель таких предметов и невозможность их восполнения за счет расширения собственного производства будут свидетельствовать о том, что должник невиновен. Обязание же должника приобрести предметы того же рода не всегда допустимо по закону, так как совершение подобных действий может оказаться неправомерным, если, например, сделка по приобретению продукции выходит за пределы специальной правоспособности юридического лица, либо не может быть заключена потому, что отсутствуют необходимые плановые предпосылки для ее заключения, и т. п. При этих условиях ответственность должника исключается ввиду того, что в наступлении невозможности исполнения он невиновен, а его бездействие, выразившееся в том, что он не приобретает соответствующих предметов у третьих лиц, является правомерным.
   Нет при этом никакой надобности в изменении самого текста п. 1 ст. 119 ГК. В указанной статье говорится, что должник не освобождается от ответственности за невозможность исполнения, «если предмет обязательства определен родовыми признаками и если доставление имущества того же рода не стало объективно невозможным». Задача судебно-арбитражных органов и заключается в том, чтобы выявить наступление такой невозможности на основе конкретных обстоятельств дела. При этом должны быть учтены моменты, характеризующие как противоправность, так и виновность поведения должника. Необходимо еще раз подчеркнуть, что и в договорных и во внедоговорных отношениях создавшаяся невозможность совершения соответствующих действий освобождает от ответственности за бездействие, когда она наступила помимо воли и сознания данного лица. Но это уже вопрос, связанный не с определением противоправного характера совершенных действий или воздержания от действий, а с проблемой вины по советскому гражданскому праву.

Глава IV
Вина

§ 1. Содержание вины

1

   Научное обоснование вины как условия юридической ответственности не может быть дано ни с позиций механистического детерминизма, отрицающего свободу воли и исходящего из фаталистической предопределенности поведения людей, ни с позиций идеалистического индетерминизма, отождествляющего свободу воли с производством. Если идеалистический индетерминизм пытается построить понятие вины на отрицании объективности и материальности мира, на признании поведения человека самопроизвольным актом, то механистический детерминизм исключает возможность виновности вообще: лицо несет ответственность не потому, что оно виновно, а потому, что оно совершило действие, запрещенное законом. Практически же и первая и вторая концепции, будучи антинаучными в своей основе, служат одной и той же реакционной цели обоснования и оправдания произвола, творимого и буржуазным судом и буржуазным законом.
   Если действия человека абсолютно свободны и представляют собой акт его произвольного самоопределения, то они всегда виновны и не могут быть невиновными. Если же действия человека абсолютно несвободны и предопределены извне, то тогда тем более он должен отвечать за любое совершенное им действие, поскольку самая постановка вопроса об отсутствии или наличии вины лишена при этих условиях всякого смысла. Таким образом, несмотря на, казалось бы, противоположные исходные позиции, обе концепции приводят к тождественным практическим выводам, вполне соответствующим интересам господствующего класса в эксплуататорском обществе.
   Сущность детерминизма в понимании диалектического материализма состоит в признании объективности и материальности мира, первичности материи и вторичности сознания, а также в признании способности человеческого разума познать объективный мир и определяющие его развитие объективные закономерности. Эти общие положения философского материализма распространяются также и на общественные явления, сущность которых определяется тем, что первичным является общественное бытие, а вторичным – общественное сознание, способное познать объективные закономерности, управляющие развитием общества. При этом самый процесс познания, с точки зрения марксистской философии, представляет собой не простое созерцание, а активное действование, опирающееся на познанные закономерности. Поскольку же объективно действующая закономерность познана, индивид, класс или общество в целом способны решить, достижима ли та цель, которую они выдвигают, и какие именно действия должны быть совершены для ее достижения. Свобода воли и выражается в способности ставить объективно достижимые цели, соответствующие действующим в природе или в обществе объективным закономерностям, и в способности избирать средства, необходимые для достижения поставленной цели.
   Известная формула Энгельса: «…свобода воли означает… не что иное, как способность принимать решения со знанием дела» [334 - Ф. Энгельс. Анти-Дюринг, 1948, стр. 107.] – включает в себя указание на то, что, во-первых, воля человека предопределяется объективно действующими закономерностями; во-вторых, будучи предопределенной этими закономерностями, воля остается свободной, так как сущность свободы воли заключается «не в воображаемой независимости от законов природы… а в познании этих законов и в основанной на этом знании возможности планомерно заставлять законы природы действовать для определенных целей»; [335 - Там же.] в-третьих, детерминированность поведения человека не лишает свободу воли необходимого для нее избирательного момента, поскольку объективные закономерности, действующие в природе и в обществе, не исключают возможности выбора в каждый данный момент как самой цели, так и средств ее достижения. Именно потому, что идея марксистского детерминизма не лишает человеческую волю избирательного момента, а, наоборот, дает ему единственно правильное обоснование, именно поэтому эта идея, как указывал В. И. Ленин, «нимало не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий. Совсем напротив, только при детерминистическом взгляде и возможна строгая и правильная оценка, а не сваливание чего угодно на свободную волю». [336 - В. И. Ленин. Соч., т. 1, стр. 177.]
   Совершая правонарушение, особенно правонарушение умышленное, лицо, конечно, должно представлять себе объективные факторы, в силу которых его действия способны вызвать наступление определенного результата. Поэтому объективные закономерности, действующие в природе и в обществе, и способность человека к их познанию составляют в своей совокупности тот реальный факт, при отсутствии которого самая постановка вопроса о вине была бы лишена необходимых оснований. Но отсюда вовсе не следует, что каждый отдельный правонарушитель виновен лишь постольку, поскольку он действовал со знанием дела, поскольку он опирался на осознанную им необходимость. Такое механическое перенесение формулы Энгельса в понятие вины, имевшее одно время хождение в нашей юридической литературе, [337 - См., например, Уголовное право (общая часть), 1948, стр. 336.] приводило бы к странному выводу о том, что правонарушители – самые свободные и самые знающие люди, тогда как в действительности правонарушения совершаются у нас наиболее отсталыми элементами, в значительной мере зараженными пережитками капитализма в своем сознании.
   Ввиду этого в определении индивидуальной виновности решающее значение приобретает не осознанная необходимость, а избирательный характер поведения человека, опирающийся на общую способность к познанию необходимости, а следовательно, и на способность к отказу от совершения тех неправомерных действий, которые он фактически совершил.
   В опубликованных за последние годы работах советских юристов, особенно криминалистов, в таком именно направлении поставленный вопрос и разрешается. Так, Б. С. Маньковский хотя и воспроизводит иногда ошибочные положения, когда он, например, пишет, будто бы свобода воли преступника выражается в том, что «принятые им решения осуществляются со знанием дела…», [338 - Б. С. Маньковский. Проблема ответственности в уголовном праве, 1949, стр. 53.] переносит все же центр тяжести на избирательный момент, на то, что детерминированность поведения вовсе не исключает возможности выбора между несколькими решениями и что поскольку преступник избрал решение, противное интересам нашего общества, он виновен и должен нести ответственность. [339 - См.: Б. С. Маньковский, там же, стр. 55.] С гораздо большей четкостью эта мысль выражена у Б. С. Утевского, который правильно усматривает основание ответственности в том, что «гражданин, совершивший преступление, имел возможность выбрать решение, соответствующее интересам социалистического государства, т. е. решение свободное, соответствующее законам общественного развития, но вместо этого подчинил свое решение пережиткам капитализма в своем сознании или влиянию капиталистического окружения». [340 - Б. С. Утевский. Вина в советском уголовном праве. 1950, стр. 41] Однако, пытаясь резко подчеркнуть отличие своей теории от старых, ошибочных взглядов, Б. С. Утевский впал в другую, противоположную крайность и, по существу, объявил, что только правомерное поведение свободно, поведение же преступника не свободно, так как оно противно закономерностям общественного развития в нашей стране. Этими недостатками своих, в общем правильных, положений о детерминированности воли Б. С. Утевский и вызвал нарекания в фатализме. [341 - См., например, выступление В. И. Каминской на дискуссии по вопросу о вине в институте права АН СССР. «Советское государство и право», 1951, № 1, стр. 72.]
   Ошибка, допущенная Б. С. Утевским, обусловлена следующим ошибочным ходом рассуждений: свобода есть осознанная необходимость; закономерности развития социалистического общества исключают необходимость преступности; преступник, раз он совершает преступление, не осознает этого, следовательно, он не свободен. В действительности же свобода воли как необходимая предпосылка виновности основана на способности принимать решения со знанием дела и, следовательно, сознательно осуществлять выбор целей и действий, необходимых для их достижения. И если лицо совершило преступление, то это ни в какой мере не доказывает, что оно неспособно принять иное решение, с осознанием того общеизвестного факта, что в нашей стране не преступления, а честный труд единственно способен обеспечить подлинный расцвет личности, всестороннее удовлетворение ее интересов. В том, что он избрал первый, а не второй путь, и выразилось его свободное волеопределение, хотя по своей направленности оно является антиобщественным. Но, разумеется, выбор этот был произведен в силу влияния ряда факторов, а в конечном счете – влияния капиталистических пережитков в сознании преступника. В этом заключается предопределенность, детерминированность совершенного им свободного выбора.
   Таким образом, понятие виновного поведения, обоснованное с позиций философского материализма, должно заключать в себе указание на свободный акт, который, будучи свободным, в то же время и не свободен, поскольку в наших условиях он является результатом пережитков капитализма в сознании правонарушителя. В соответствии с этим надлежит подходить к определению вины как условия ответственности по советскому гражданскому праву.

2

   Вина есть психическое отношение правонарушителя к совершенному им противоправному действию или бездействию, а также к наступившему результату. Таково общее определение понятия вины, в равной мере применимое и в уголовном и в гражданском праве. Однако это определение не может не вызывать известной неудовлетворенности у советского исследователя проблемы виновности.
   Если, как указывает советская психологическая наука, всякий психический акт или психический процесс социально обусловлен и социально содержателен, то это тем более должно относиться к такому психическому явлению, как вина, которая сопряжена с неправомерным поведением и вызывает нарушение определенных общественных отношений. Правда, уже в факте сопряженности вины с противоправным поведением известным образом выражается ее социальное качество. Но так как вина есть психическое отношение к противоправному поведению, то и в самом этом отношении должны заключаться определенные социальные моменты, которые не получают необходимого выражения в приведенном выше определении понятия вины. Только этим и можно объяснить широкое распространение в работах советских юристов последних лет различных теорий вины, вплоть до лишенной практического смысла попытки разграничения двух понятий – вины и виновности. Но если эти теории не только не получили признания, а, наоборот, признаны ошибочными, то самое стремление выявить социальное содержание вины вполне оправданно и находится в полном соответствии с теми требованиями, которые предъявляются к советской юридической науке по линии преодоления пережитков догматизма и формализма в исследовании правовых явлений.
   Противоправное действие может быть совершено и при отсутствии вины. Гражданскому праву, в котором ответственность иногда наступает за случай, известен ряд составов правонарушения, не включающих в себя элемента виновности. Но правонарушение, совершенное виновно, существенно отличается от невиновного правонарушения. В факте случайного причинения вреда источником повышенной опасности имеет место объективное несоответствие совершенных действий и наступившего результата требованиям закона. Интересы социалистического общества или его отдельных членов ущемляются в результате наступления этого факта. Но он ни в какой мере не заключает в себе отрицательного отношения самого правонарушителя к ущемленным им интересам, так как последний не знал, не мог и не должен был знать о том, что результат наступит.
   Когда же правонарушитель действует виновно, картина коренным образом изменяется. Здесь уже противоправное действие совершается с определенных психических позиций: правонарушитель либо знает, что его действия вызовут ущемление общественных или чьих-либо личных интересов, либо мог и должен был знать и действительно знал бы об этом, если бы он проявил должную заботу об ущемленных им интересах, а не выразил по отношению к ним полного или, по крайней мере, известного пренебрежения. Следовательно, благодаря вине, правонарушение становится уже не просто объективно неправомерным фактом, но и выражает в себе определенное отрицательное отношение правонарушителя к интересам социалистического общества или отдельного советского гражданина. В этом именно и заключается социальное содержание вины как условия ответственности по советскому праву. Но для того, чтобы вина обладала этим качеством, она должна представлять собой акт сознательного поведения, предполагающего осознание целого ряда моментов, которыми характеризуется состав правонарушения. К числу этих моментов относятся:
   1. Осознание естественной связи между совершенным действием (или воздержанием от действия) и наступившим результатом. Если лицо, совершая действие (или воздерживаясь от совершения определенного действия), не знало, не могло и не должно было знать, какая естественная цепь событий будет вызвана его поведением, оно не может быть признано виновным, так как при подобных условиях нет оснований считать, что в его действии или бездействии выразилось отрицательное отношение к ущемленным им общественным или личным интересам. Так, хотя Лендормост использовал катки и тяжелые вибрационные машины для асфальтирования ул. Воинова в гор. Ленинграде, он не знал, не мог и не должен был знать, что вследствие этого лопнут водопроводные трубы и хлынувшей из них водой зальет два магазина Пищеторга, так как ему не было известно, что Ленгазсетьстрой, производивший до этого укладку газовых труб на том же участке, уменьшил, по сравнению с требованиями технического проекта, зазор между газовыми и водопроводными трубами и тем самым создал условия разрушения подземных сооружений силами внешнего давления. Несмотря на то, что иск был предъявлен и к Ленгазсетьстрою и к Лендормосту, арбитраж, при окончательных расчетах, возмещение в полном объеме возложил на Ленгазсетьстрой, освободив Лендормост от ответственности.
   2. Осознание общественной значимости совершенных действий (или воздержания от действий) и наступившего результата. Лицо должно не просто осознавать естественную связь между своим поведением и вызванными им последствиями, но и понимать общественную природу этих фактов, как противоречащих интересам социалистического общества и потому недопустимых с точки зрения принципов его организации. В противном случае лицо может быть признано причинителем результата, но нет оснований считать, что в данных фактах выразилось его отрицательное отношение к обществу, а следовательно, и нет необходимых предпосылок для признания его виновным.
   Верховный Суд РСФСР, рассматривавший дело об убийстве гражданином задержавшего его работника милиции, которого он принял за бандита, признал его по суду оправданным. [342 - См.: изложение этого дела у В. Макашвили. Вина и сознание противоправности. Методические материалы ВЮЗИ, вып. 2, 1948, стр. 95.] Причинитель ясно представлял себе здесь естественную связь между своими действиями и наступившим результатом. Он понимал, что совершает убийство. Но он не знал, не мог и не должен был знать, какова действительная общественная природа вызванных им последствий, он не проявил, иначе говоря, отрицательного отношения к обществу, а потому и не мог нести ни уголовной, ни гражданской ответственности.
   Требуется ли для признания правонарушителя виновным, чтобы он, кроме того, осознавал и некоторые другие моменты, в частности, противоправный характер своего поведения?
   В советской уголовно-правовой литературе этот вопрос, как известно, дискутируется в течение весьма длительного времени. Для характеристики силы колебаний, испытанных некоторыми авторами в его разрешении, небезынтересно сослаться на работы Б. С. Маньковского, который в 1948 г. писал о политической вредности «тезиса о том, что осознание противоправности является элементом умысла…», [343 - Б. С. Маньковский. Советское уголовное право в период Отечественной войны. Ученые записки ЛГУ, вып. I, стр. 339.] а ровно через год, в 1949 г., утверждал уже нечто прямо противоположное, заявив, что «сознание противоправности в социалистическом обществе тесно связано со всем строем отношений и бытом». [344 - Б. С. Маньковский. Проблема ответственности в уголовном праве, стр. 109.]
   Одни авторы [345 - См.: М. М. Исаев. Основные начала уголовного законодательства СССР и союзных республик, 1927, стр. 40–46; см. его же статью в сборнике «Советское право в период Великой Отечественной войны», т. II, 1948, стр. 26; Э. Я. Немировский. Советское уголовное право, 1924, стр. 66–67, 76–78; см. его же: Новейшие изменения советского уголовного законодательства, 1927, стр. 19; А. А. Герцензон. Уголовное право, 1946, стр. 178–180, 182–186 и изд. 1948 г., стр. 332 и след.; М. А. Чельцов. Спорные вопросы учения о преступлении. «Социалистическая законность», № 4, 1947, стр. 8; В. Д. Меньшагин. Формы виновности в воинских преступлениях. «Социалистическая законность», № 5–6, 1944, стр. 15–16; В. Макашвили. Цит. соч., стр. 90–100; В. С. Маньковский. Проблемы ответственности в уголовном праве, 1949, стр. 107–111; Г. К. Матвеев. Вина как основание гражданско-правовой ответственности по советскому праву. Автореферат докторской диссертации, 1951, стр. 35–36.] включают осознание момента противоправности в понятия вины потому, что такой вывод якобы вытекает из принципа единства социалистического права и социалистической нравственности, [346 - См.: Б. С. Маньковский. Проблемы ответственности в уголовном праве, стр. 109.] а, кроме того, обоснован практически, ибо, по их мнению, в противном случае пришлось бы признать виновным и того, кто действовал в ошибочном предположении о правомерности своего поведения. [347 - См.: В. Макашвили. Цит. соч., стр. 95.] Но единство социалистического права и социалистической нравственности не исключает различия между ними. Не все, осуждаемое социалистической нравственностью, признается противоправным, а потому и осознание противонравственного характера поведения отнюдь не равнозначно осознанию его противоправности. Так, по ст. 173 УК Грузинской ССР, на которую в обоснование рассматриваемого взгляда ссылается В. Макашвили, [348 - См.: там же, стр. 98.] предусмотрена ответственность за такой состав преступления, как кровосмешение, который уголовному законодательству РСФСР не известен. Однако нравственная оценка подобных действий не изменяется от того, наказуемы ли они согласно действующим нормам уголовного права. Столь же необоснованны и практические опасения сторонников включения осознания противоправности в понятие вины. Если лицо осознавало антиобщественный характер своего поведения, оно виновно даже при полной его уверенности в том, что данное действие законом не запрещено. Убежденность в правомерности поведения лишь при том условии исключает ответственность, когда она сочетается с убежденностью в его полезности.
   Некоторые другие авторы [349 - См.: А. А. Пионтковский. Советское уголовное право, т. 1. 1929, стр. 240; Уголовное право, общая часть, 1943, стр. 149, изд. 1948 г., стр. 341–342; А. Н. Трайнин. Учение о составе преступления и проблемы общей части. «Вопросы уголовного права», 1945, стр. 18; М. Д. Шаргородский. Вина и наказание в уголовном праве, 1945, стр. 6; см. его же: Рецензия на книгу А. А. Герцензона «Уголовное право». 1948. «Советское государство и право», 1948, стр. 59–60.] исключают осознание противоправности из понятия вины потому, что иное решение этого вопроса, по их мнению, чрезвычайно облегчило бы возможность освобождения от ответственности путем простой ссылки на незнание закона. Но этот аргумент, выдвинутый для обоснования правильной, на наш взгляд, точки зрения, мало убедителен. Правонарушитель может отрицать не только свою осведомленность о запрещенности его поведения законом, но и самый факт совершения им правонарушения, что, однако, не мешает советскому суду установить истинное положение вещей. Почему же только отрицание осознания противоправности таит в себе опасную возможность необоснованного освобождения от ответственности? С другой стороны, самая суть полемики связана не с доказательственной проблемой, а с вопросом о допустимости в принципе освобождения от ответственности в случаях, когда судом будет положительно доказан тот факт, что правонарушитель не знал, не мог и не должен был знать о запрещенности его поведения законом.
   Вина не является своеобразным согласием правонарушителя на применение к нему мер ответственности, как утверждают некоторые буржуазные юристы гегельянского толка. Вина потому служит одним из важнейших условий ответственности по советскому праву, что лишь виновно действующий правонарушитель осознает общественную природу совершаемых им действий и наступающих последствий и что поэтому лишь в виновно совершенном правонарушении выражается отрицательное отношение правонарушителя к ущемленным им интересам. Вследствие этого при наличии вины применение мер ответственности к правонарушителю является не только обоснованным, но и необходимым в целях оказания на него соответствующего воспитательного воздействия.
   Вопрос же о том, какая именно мера будет применена, зависит в своем решении от содержания правовых норм, установленных в советском законе, а вовсе не от того, как представлял себе характер этих мер сам правонарушитель, – все равно, считал ли он, что совершенное им действие заслуживает лишь нравственного осуждения и не влечет за собою мер правовой ответственности, или ошибочно полагал, что за его совершение законом установлена более мягкая мера ответственности, чем это имеет место на самом деле. Совершая правонарушение, лицо должно знать, что его действия ущемляют заслуживающие уважения общественные или чьи-либо личные интересы. Что касается мер общественного воздействия, которые в связи с этим будут применены к нему, то они могут быть либо только нравственными, либо также и правовыми, в соответствии с указаниями закона и независимо от осознания этого обстоятельства правонарушителем.
   В то же время вопрос об обратной силе закона, вопреки мнению сторонников включения осознания противоправности в понятие вины, не имеет к последней ровно никакого отношения. Закону не придается в виде общего правила обратная сила не потому, что иное противоречило бы началу вины, а вследствие принципиальной недопустимости регулирования на основе новых правовых норм общественных отношений, возникших до их издания, так как это противоречило бы принципу социалистической законности. Утверждать иное значит считать, что в тех случаях, когда закон приобретает обратную силу, ответственность наступает независимо от вины. Но это совершенно неправильно.
   В июле 1949 г. ЛОСПО предъявил иск к Ленсбытконторе Главкондитера о взыскании штрафов за непоставку продукции мелкими партиями в январе – марте 1949 г. Истец настаивал на взыскании двойной суммы штрафа, как это и было предусмотрено Основными условиями поставки кондитерских изделий. Ответчик соглашался уплатить лишь одинарную сумму штрафа, ссылаясь на то, что нарушения относятся к январю – марту. Основные условия утверждены в апреле, а договор заключен в июне 1949 г. Допустил ли поставщик виновное поведение? Конечно, ибо факт непоставки имел место. Будет ли при этом с него взыскана одинарная или двойная сумма штрафа – это уже зависит от указаний Основных условий, а не от того, какой размер штрафа имел в виду правонарушитель.
   Практически сознание правонарушителем противообщественного характера своего поведения чаще всего не только совпадает с осознанием факта его запрещенности законом, но иногда является следствием осведомленности о правовой стороне дела. Это особенно относится к гражданским правонарушениям в области как договорных обязательств, когда лицу заведомо известно, что оно нарушает обязанность, установленную договором, так и отношений внедоговорного характера, когда лицо причиняет кому-либо вред и потому понимает, конечно, что ущемляет определенные защищаемые законом интересы. Но если бы в исключительных случаях, осознавая антиобщественный характер своих действий, лицо действительно не знало об их запрещенности законом, суд даже при доказанности этого обстоятельства не мог бы освободить правонарушителя от ответственности.
   Подростки Ф. и К., находясь на квартире, где со своими родителями проживал Ф., затеяли спор о силе воли и способах ее воспитания. К., «испытывая» волю Ф., предложил ему совершить убийство, а именно – убить его, К. Когда все принятые Ф. меры уклониться от этого предложения не только не увенчались успехом, но и вызвали угрозы со стороны К., Ф. совершил убийство при помощи морского кортика, взятого им из рук потерпевшего. Что убийца осознавал антиобщественный характер своих действий, ясно само собою и, кроме того, прямо подтверждается его попытками уклониться от совершения убийства. Но вместе с тем в судебном процессе Ф. доказывал, что он не знал о запрещенности совершенных им действий, ибо полагал, что убийство, совершенное по требованию потерпевшего, ненаказуемо. Было бы неправильно считать это утверждение неосновательным и, если бы оно имело значение для решения дела по существу, не заслуживающим проверки. Известно, что в свое время сам уголовный закон (прим. 1 к ст. 142 УК РСФСР 1922 г.) объявлял ненаказуемым убийство, совершенное по просьбе потерпевшего. Почему же подросток, ученик 7-го класса, не осведомленный о действующем законодательстве, не мог искренне на этот счет заблуждаться? Но суд не только не принял во внимание это обстоятельство, а вообще не подверг его проверке, так как правонарушитель осознавал антиобщественный характер своего поведения и потому должен нести ответственность, независимо от его юридической осведомленности.
   Таким образом, осознание противоправности не входит в понятие вины. Для признания правонарушителя виновным достаточно, чтобы он осознавал противообщественный характер своего поведения. Если же в силу особых, исключительных обстоятельств, нарушая правовую норму, лицо не осознавало бы даже и этого, его следовало бы от ответственности освободить. На практике такие случаи могут иметь место лишь вследствие заблуждения в фактических обстоятельствах дела (см. приведенное выше дело об убийстве работника милиции, ошибочно принятого за бандита) либо нарушения чисто технических норм, например, правил о формах сделок, так как по своему содержанию нормы подобного рода не находятся в непосредственной связи с социалистической нравственностью, опираясь на которую лицо могло бы осознать недозволенность его поведения. Именно поэтому еще в 1927 г. Верховный Суд РСФСР признал, что сделка, не облеченная в требуемую законом форму, может быть объявлена по суду действительной, если при этом она не заключала в себе ничего противозаконного или явно убыточного для государства. [350 - См.: инструктивное письмо № 1 за 1927 г. ГКК Верховного Суда РСФСР в постатейных материалах к ст. 29 ГК РСФСР.] Последнее условие приобретает принципиальное значение потому, что, когда форма нарушается с противозаконными целями, поведение соответствующих лиц носит уже явно антиобщественный характер, в связи с чем не только сделка признается недействительной, но и возникает вопрос о привлечении контрагентов по сделке к ответственности как совершивших деяние виновное и противоправное.

3

   Моменты, характеризующие вину как сознательный и социально-содержательный психический акт, должны наличествовать и в отдельных формах виновности – как в умысле, прямом и косвенном, так и в неосторожности в форме небрежности или самонадеянности.
   Сознательный характер умышленной вины в двух ее формах сомнений не вызывает, поскольку при умысле лицо знает, какой результат может наступить, и либо желает его наступления (прямой умысел), либо относится к нему безразлично (косвенный умысел). Спорным является лишь вопрос о том, достаточно ли для умысла одного только представления о естественном характере связи между поведением и результатом, к которому стремился либо безразлично относился правонарушитель, или необходимо, кроме того, чтобы он осознавал также и общественную природу этих фактов. Но мы уже видели, что при отсутствии такого осознания вина лишается характерного для нее социального качества, а потому и перестает быть виною.
   Неосторожность в форме самонадеянности также является актом сознательного поведения, причем в этом случае даже и вопрос об осознании правонарушителем общественной природы совершенных им действий и наступивших последствий представляется бесспорным. При самонадеянности лицо знает, какой результат может вызвать его поведение, не желает наступления результата и надеется его предотвратить. Почему же, в силу каких причин правонарушитель стремится к предотвращению результата? Видимо, для таких стремлений не могло бы быть серьезных оснований, если бы он считал, что наступающий результат является общественно полезным. Следовательно, только осознание отрицательного значения для общества возможных последствий побуждает правонарушителя при самонадеянности стремиться к их предотвращению, а значит этот момент входит в содержание самонадеянности как формы виновности.
   Наиболее сложно обстоит дело с неосторожностью в форме небрежности. Вместе с тем эта форма вины имеет для гражданского права решающее значение, так как гражданские правонарушения в чистом виде, не сопряженные с уголовным преступлением, как правило, совершаются не по умыслу, а по неосторожности, причем чаще всего неосторожность в гражданских правонарушениях выражается в форме небрежности. Поэтому она заслуживает специального исследования и обычно в первую очередь привлекает к себе внимание цивилистов.
   Поступая небрежно, лицо не желает наступления результата и даже не знает о возможности его наступления, но могло и должно было знать об этом, а потому и признается виновным. В какой мере такое определение небрежности согласуется не только с более широким определением понятия вины, на котором мы настаиваем, но даже и с обычным представлением о вине как чисто психическом отношении правонарушителя к действию и результату? «Не знал» и «не желал» характеризуют скорее отсутствие какого бы то ни было психического отношения, нежели психический акт с определенным положительным содержанием. Поэтому либо вина не является определенным социально-содержательным психическим актом, что было бы по сути дела равнозначным вообще отрицанию вины как условия ответственности, либо общепринятая формула небрежности нуждается в ряде уточнений сообразно с общим пониманием вины как категории социально-психологического характера.
   Едва ли не единственной в нашей литературе попыткой подвергнуть неосторожно-небрежную вину анализу в указанном направлении является стремление Б. С. Антимонова рассматривать ее как своеобразную предшествующую вину. «Если кто-нибудь, – пишет Б. С. Антимонов, – не умея ездить верхом, все же сел на горячую лошадь и сбил с ног прохожего, то у горе-наездника могло и не быть психического переживания по поводу происшествия; возможно, что сам он считал и считает, будто принял все зависящие от него меры, чтобы предотвратить вред. Тем не менее, с точки зрения права, нужно признать, что вред причинен виновно. Упрек будет сделан не по поводу самой езды верхом, а по поводу поведения, предшествующего вредоносному действию». [351 - Б. С. Антимонов. Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении, 1950, стр. 89–90.]
   Разумеется, поведение, предшествовавшее совершению противоправных действий, может иметь определенное значение для выявления виновности правонарушителя. Но для признания его виновным ограничиваться одним лишь предшествующим поведением нельзя. Так, в частности, в том, что причинитель в свое время плохо обучался или даже совсем не обучался верховой езде, нет еще ничего виновного, ибо вина должна быть связана с противоправным поведением, между тем как неудовлетворительное обучение верховой езде само по себе противоправным не является. С другой стороны, если бы вина имела место только в прошлом, то совершенное впоследствии противоправное действие пришлось бы признать невиновным, так как вина должна сопутствовать, а не предшествовать неправомерному поведению. По изложенным соображениям нельзя признать, что проблема неосторожно-небрежной вины в теории предшествующей вины получает удовлетворительное разрешение.
   Все разнообразные, встречающиеся на практике случаи неосторожно-небрежной вины могут быть сведены к двум основным группам:
   1. Совершая определенное действие (или воздерживаясь от совершения определенного действия), правонарушитель знает, что он не принял всех необходимых мер предосторожности.
   М., помощник машиниста паровозного депо, производил замер нефти в баке, пользуясь освещением керосиновой коптилки. От происшедшего вследствие этого взрыва М. получил увечье. Верховный Суд усмотрел преступную небрежность в действиях администрации, допустившей освещение замера нефти керосиновой коптилкой (определение № 36/26 по иску М. к паровозному депо).
   Администрация не могла не понимать, что производить замер нефти при помощи керосиновой коптилки недопустимо. Для того чтобы понимать это, достаточно самой элементарной подготовки в области техники и осведомленности о характере работ, порученных потерпевшему. Почему же в таком случае Верховный Суд признал, что здесь имела место небрежность, а не самонадеянность? При самонадеянности правонарушитель рассчитывает своими действиями предотвратить наступление вредных последствий, а для того, чтобы иметь возможность это сделать, необходимо представлять себе конкретное развитие причинно-следственных связей между неправомерным поведением и возможным результатом. Предоставляя же своим работникам для освещения замера нефти керосиновые коптилки, администрация паровозного депо не предвидела и не могла предвидеть, что именно М. потерпит увечье. Несчастный случай мог произойти не с М., а с кем-либо другим или даже и вовсе не произойти. Конкретное предвидение причинной связи здесь отсутствует. Но ее абстрактное предвидение имело место: администрация не могла не знать, что совершенные ею действия создают опасность наступления вредных последствий, которые могли наступить и, как оказалось в действительности, фактически наступили на руководимом ею предприятии.
   2. Совершая определенные действия (или воздерживаясь от совершения определенных действий), правонарушитель считает, что им приняты все необходимые меры предосторожности. При каких условиях в случаях подобного рода можно все же упрекнуть правонарушителя в том, что хотя он и не знал, но мог и должен был знать о непринятии им всех необходимых мер, в силу чего и наступили определенные отрицательные последствия?
   Во-первых, для такого упрека имеются основания, если заблуждение правонарушителя было вызвано тем, что он не изучил в полной мере, хотя мог и должен был изучить ту объективную обстановку, в которой он совершил неправомерное действие или воздержание от действия.
   Л., студентка Театрального института, подверглась операции по поводу удаления камня из мочеточника и мочевого пузыря, а затем по предписанию врачей выехала на курорт в Трускавец. На курорте у нее обнаружились болезненные явления, в связи с которыми она вынуждена была возвратиться в Ленинград; при вторичной операции был обнаружен оставленный у нее тампон, который и явился причиной болезненных явлений. Л. потребовала возмещения расходов по поездке на курорт, а также компенсации стипендии за 5 месяцев, так как, ввиду возникшей надобности в повторной операции, она была лишена возможности своевременно сдать государственные экзамены и вынуждена была в течение 5 месяцев ожидать возобновления работ государственной экзаменационной комиссии. Лечащий врач утверждал, что им были приняты все меры предосторожности, ибо он произвел подсчет тампонов в начале и в конце операции и результаты обоих подсчетов оказались тождественными. Однако эти ссылки нельзя было признать обоснованными, ибо поскольку операция производилась на большой глубине, а рана непрерывно заливалась кровью и мочой, процесс тампонирования раны неизбежно должен был осуществляться более интенсивно, чем в других случаях. При этих условиях обычно применяемый метод подсчета себя не оправдывает, а нуждается в проверке путем осмотра раны, что оперирующим врачом сделано не было. Врач считал, что он сделал все возможное для исключения опасных последствий, так как в этом его убеждало совпадение показателей двух подсчетов. В действительности же все необходимые меры предосторожности им не были приняты потому, что он не учел особенностей данного случая, вызывавших надобность в проведении некоторых дополнительных мероприятий. О том, что это обстоятельство не было принято им во внимание, врач не мог не знать. Следовательно, хотя здесь и отсутствовало конкретное предвидение, поскольку у врача не было оснований предполагать оставление тампона, но имелось предвидение абстрактное, обусловленное осознанием того факта, что объективная ситуация случая не подверглась достаточному изучению, а потому и не был с полным знанием дела решен вопрос об объеме и характере необходимых мер предосторожности.
   Во-вторых, для признания правонарушителя виновным имеются основания и тогда, когда заблуждение было вызвано тем, что, осуществляя деятельность, для отправления которой у него не было должной подготовки, он, в силу своей общей неосведомленности, полагал, что им приняты все необходимые меры предосторожности.
   Лишь в связи с этой группой случаев возникает надобность в анализе поведения, которое предшествовало совершению неправомерных действий. Так, Верховный Суд отменил приговор по делу Р., обвинявшегося в хищении товаров в магазине ОРСа, где он работал в качестве лоточника, на том основании, что суд не проверил ссылок обвиняемого на обстоятельства, имеющие существенное значение для решения вопроса о его виновности. Обвиняемый ссылался на свою малограмотность, неопытность в работе и плохое знание русского языка (определение по делу Р. от 26 августа 1950 г.). Разумеется, все эти обстоятельства имели значение для решения вопроса о признании Р. виновным в хищении. Однако они не могут служить основанием для освобождения его от ответственности по гражданскому иску. Совершая те или иные конкретные действия в качестве лоточника, Р. мог считать, что он сделал все необходимое для предотвращения вредных последствий, так как в силу своей неподготовленности к выполнению данной работы он не был в состоянии учесть и взвесить все обстоятельства, связанные с каждой отдельной операцией. Но, принимая на себя функции лоточника, Р. не мог не знать, что его будущая деятельность чревата общим образом определенными отрицательными последствиями, так как он не был в достаточной мере подготовлен к ее отправлению.
   Изложенное дает основание для следующих выводов.
   Когда правонарушение совершается по умыслу или в результате самонадеянности, имеет место конкретное осознание причинно-следственной связи между противоправным поведением и наступившим результатом. Когда правонарушение совершается невиновно, осознание причинно-следственной зависимости вообще отсутствует.
   Среднее положение между этими двумя крайними, предельными точками занимает неосторожно-небрежная вина. Лицо не знает о том, что конкретное, им совершенное действие или воздержание от действия приведет к тому конкретному результату, который фактически наступил; однако лицо осознает, что последствия, аналогичные тем, которые имели место в действительности, могут наступить в результате его поведения, выразившегося в форме действия или бездействия. Иначе говоря, у правонарушителя отсутствует конкретное представление о причинной связи, но имеется абстрактное представление о ней. Сущность абстрактного предвидения заключается в общей осведомленности лица о способности совершенных им действий вызвать фактически наступившие последствия. Это обстоятельство и учитывается законодателем, который считает, что поскольку лицо общим образом знало о причиняющей силе совершенных им действий, оно могло и должно было знать об этом также и в данной конкретной ситуации. Вместе с тем, абстрактно осознавая возможность наступления определенных последствий, правонарушитель осознает также их отрицательное значение для общества в целом или для того советского гражданина, охраняемые законом интересы которого могут быть подвергнуты ущемлению.
   Следовательно, неосторожно-небрежная вина характеризуется не только отрицательным моментом «не знал», который относится лишь к конкретной цепи действительно развернувшихся событий, но и определенным положительным содержанием, выражающим наличие у правонарушителя общих представлений о способности его поведения вызвать фактически наступивший результат. И если, несмотря на это, неправомерные действия все же совершаются, то лишь вследствие проявленного при этом известного пренебрежительного отношения к заслуживающим уважения интересам социалистического общества или его отдельных членов. Поэтому и неосторожно-небрежная вина, как и всякая вина вообще, представляет собой такое психическое отношение правонарушителя к своему неправомерному поведению и вызванным им последствиям, в силу которого правонарушение становится актом сознательного поведения, выражающим собой определенное отрицательное отношение со стороны лица, его совершившего, к интересам, получающим защиту в советском социалистическом обществе.

§ 2. Презумпция виновности

1

   В гражданском праве, в отличие от права уголовного, виновность правонарушителя предполагается: каждый совершивший объективно противоправное действие предполагается виновным до тех пор, пока не будет доказано противное. Этот принцип действует и применяется как в области договорной, так и в области внедоговорной ответственности. Для договорных отношений он формулируется ст. 118 ГК, соответственно которой должник освобождается от ответственности за неисполнение договора, «если докажет, что невозможность исполнения обусловлена обстоятельством, которого он не мог предотвратить». Аналогичное правило для деликтной ответственности установлено ст. 403 ГК, по которой причинитель вреда может освободить себя от ответственности, «если докажет, что не мог предотвратить вред». В обеих приведенных нормах категория вины употребляется в негативном смысле («не мог предотвратить»). Но это не меняет существа дела. Существо же заключается в том, что гражданско-правовая ответственность, как правило, наступает лишь при наличии вины, но в то же время виновность правонарушителя презюмируется, предполагается.
   Вопрос о значении презумпции вины, установленной в советском гражданском праве, как и более общий вопрос о значении всяких известных нашему праву презумпций, представляется чрезвычайно сложным. Значение презумпций не может быть сведено только к тому, что ими определяется возложение бремени доказывания на соответствующую сторону, поскольку советский суд активен и не может основывать свое решение лишь на недоказанности факта, на который ссылается участник процесса. Значение презумпций не может быть сведено и к тому, что они выступают в качестве основания судебного решения в случаях, когда их не удалось ни доказать, ни опровергнуть.
   «Одну из основных задач советского судебного процесса…», указывает А. Я. Вышинский, составляет «установление материальной истины…» [352 - А. Я. Вышинский. Теория судебных доказательств в советском праве, 1950, стр. 177.] «Советское право отвергает формально-юридический метод как ненаучный и вредный, как затрудняющий или вовсе исключающий возможность установления истины в процессе, той истины, которая является основной целью всей судебной процедуры. Советский суд стремится к установлению материальной истины или, иначе говоря, подлинной правды. В силу этого советский суд при разрешении, например, гражданских дел действует не только на основании данных, представленных сторонами, и не только с точки зрения внешнего соответствия их требованиям закона, но обязательно вникая в подлинное существо тех или иных правоотношений». [353 - Там же, стр. 222.]
   Основное качество решений советского суда состоит в их истинности. Но истинность судебных решений несовместима, конечно, с тем, чтобы эти решения, даже в исключительных случаях, могли быть основаны на одной только презумпции, а не на фактических обстоятельствах дела и доказательствах, собранных при участии сторон и самого суда.
   Ввиду такой сложности вопроса, его нельзя решать изолированно по отношению к одной только презумпции виновности, но необходимо в известной мере коснуться проблемы презумпций в целом, привлекая для этих целей материалы, которые относятся к ряду других презумпций, известных советскому гражданскому праву.

2

   Основная особенность презумпций в советском праве вообще, в том числе и в советском гражданском праве, заключается в их научной обоснованности, в том, что они представляют собой обобщенное выражение реальных отношений, нормативный вывод из повседневно встречающихся и постоянно повторяющихся фактов нашей действительности. Но подобно тому как всякое правило обычно подвержено тем или иным исключениям, так и презумпции советского права в ряде конкретных дел могут быть опровергнуты путем доказывания фактов, которым они не соответствуют. Поэтому презумптивные нормы обычно определяются в литературе как такие правила, которые заключают в себе высокую степень вероятности сформулированных в них обобщений. [354 - См.: В. И. Каминская. Презумпция истинности судебного приговора в советском праве. «Советское государство и право», № 7, 1946, стр. 35; К. С. Юдельсон. Проблема доказывания в советском гражданском процессе, 1951, стр. 249; Я. Б. Левенталь. О презумпциях в советском гражданском процессе. «Советское государство и право», № 6, 1949, стр. 54; А. К. Юрченко. Безвестное отсутствие по советскому гражданскому праву, изд. ЛГУ. 1954, стр. 12.]
   Очень важным добавлением к этой широко распространенной формуле является указание на обоснованность советских презумпций политическими и хозяйственными соображениями, [355 - См.: А. К. Юрченко. Цит. соч., стр. 12.] так как иначе нельзя было бы ни объяснить причины, по которым презумптивная сила придается далеко не всем возможным обобщениям, содержащим в себе высокую степень вероятности, ни понять природу презумптивных норм советского права. Утверждение же о том, что сформулированные в нашем законе презумпции исключают какой бы то ни было элемент недостоверности, следует признать ошибочным, так как объявление презумпций достоверными превратило бы их из средства достижения истины в самую истину, но тогда и истина была бы уже не объективной, а чисто формальной, противоречащей духу советских судебных решений.
   Именно потому, что элемент недостоверности сохраняется по всякой вероятности, даже в вероятности самой высокой степени, именно поэтому решения советского суда не могут быть основаны на одной лишь презумпции, которую не удалось ни доказать, ни опровергнуть. Презумптивная норма, основанная на высокой степени вероятности, имеет большой практический смысл, ибо она рассчитана на массу случаев, подавляющее большинство которых соответствует предположению презумптивной нормы. Презумптивные же решения или приговоры, о которых говорят некоторые авторы, [356 - См.: В. И. Каминская. Учение о правовых презумпциях в уголовном процессе, 1948, стр. 125.] – понятие, внутренне противоречивое, ибо, примененные к единичным фактам, они не могут заключать в себе никакой вероятности, а либо соответствуют этим фактам, либо противоречат им. В той или иной мере это признают и авторы, допускающие вынесение судебных решений, основанных лишь на презумпции.
   «Для того чтобы специфика презумпции могла проявиться, – пишет Ю. К. Толстой, – необходим достаточный материал для обобщения. Такого материала не может дать единичное судебное решение… Тот факт, что решения вынесены на основе презумпции, означает лишь, что среди вынесенных решений неизбежно встретятся и такие, которые будут ложными». [357 - Ю. К. Толстой. Цит. автореферат, стр. 18.] Из этого совершенно правильного положения следовало бы сделать и правильный вывод: поскольку вынесение решений на основе одной лишь презумпции таит в себе не только возможность, но даже, как говорит Ю. К. Толстой, неизбежность ошибочности некоторых из них, советский суд, задача которого заключается в установлении объективной истины по каждому делу, не вправе выносить таких так называемых презумптивных решений. Несмотря, однако, на это, необходимость в презумптивных решениях защищается в литературе как некое «неизбежное зло» или «вынужденный компромисс» между истиной и ложью в решении тех исключительных дел, когда у суда нет данных ни для опровержения презумпции, ни для подтверждения ее.
   «Если суд первой инстанции, – говорит по этому поводу К. С. Юдельсон, – не добился материально-истинного судебного решения по своей вине, то его поправит вторая инстанция или, наконец, Верховный Суд СССР в порядке надзора. Сложнее обстоит дело, когда за отсутствием каких бы то ни было данных суд лишен возможности своим решением провозгласить правду жизни… В этих случаях приходится констатировать, что за отсутствием твердых данных суд не может признать подлежащими удовлетворению требования истца или основательными возражения ответчика». [358 - К. С. Юдельсон. Проблема доказывания в советском гражданском процессе, 1951, стр. 25.] По признанию К. С. Юдельсона, здесь может иметь место отклонение от объективной истины, и хотя автор оговаривает, что такие случаи представляют чрезвычайную редкость, тем не менее он считает их неизбежными, когда «несмотря на активную деятельность участников процесса, на использование всех средств доказывания, последнее не привело к результатам». [359 - Там же.]
   Все эти соображения, со ссылками на потребности практики выдвигаемые в пользу презумптивных решений, помимо того, что они грешат против истинности решений советского суда, основаны на глубоко ошибочной посылке о сохранении за презумпцией юридического значения и тогда, когда нет доказательств, ни подтверждающих, ни опровергающих ее. В самом деле, может ли быть применена презумпция при подобных условиях и не противоречит ли это прямым требованиям закона, в котором фомулируются презумптивные нормы?
   Если презумпция представляет собой законное предположение, основанное на обобщении реальных фактов, то, видимо, лишь при наличии этих фактов и их доказанности только и может быть поставлен вопрос о применении презумпции. Так, ст. 12 ГК РСФСР исходит из предположения о смерти при условии, что лицо отсутствует в месте своего постоянного жительства, что это отсутствие является безвестным и что оно длится не менее трех лет со дня получения последних известий о месте пребывания отсутствующего. Вопрос о применении ст. 12 ГК по конкретному делу не может быть поставлен, если перечисленные факты не удастся ни доказать, ни опровергнуть. Напротив, они должны быть положительно доказаны для решения дела на основе ст. 12 ГК.
   Точно так же обстоит дело и со всеми другими презумпциями, известными советскому законодательству или выработанными в советской судебной практике. Например, судебная практика исходит (а на Украине это правило получило и общее закрепление) [360 - См.: Гражданское право УССР в разъяснениях НКЮ УССР, Верховного Суда, определениях ГКК Верховного Суда и ВАК при УЭС, 1925, стр. 25.] из предпосылки о том, что владелец имущества предполагается собственником его, пока не будет доказано противное. Дает ли эта презумпция основания для вывода, что она составит содержание судебного решения в случаях, когда ее не удастся ни доказать, ни опровергнуть? Разумеется, нет, ибо при недоказанности факта владения нельзя применить и презумпцию о наличии у владельца права собственности на вещь.
   Однако из презумпции правомерности владения установлено исключение для споров с государством, которое, независимо от того, владеет ли оно спорной вещью, выступая в суде в качестве истца или ответчика, предполагается ее собственником, пока не будет доказано противное. [361 - См.: Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР, 1935, стр. 42.] Быть может, эта презумпция применяется для вынесения решения по делу при отсутствии каких бы то ни было данных в распоряжении суда? Подобной позиции придерживался в свое время А. В. Венедиктов, который считал, что в споре о праве собственности между гражданами и кооперативно-колхозными организациями, с одной стороны, и государством – с другой, последнее может «ограничиться простой ссылкой на презумпцию». [362 - А. В. Венедиктов. Защита государственной социалистической собственности. Ученые записки ЛГУ, вып. 1, стр. 193. Ошибочность этой позиции признает теперь и сам А. В. Венедиктов (см. Гражданско-правовая охрана социалистической собственности в СССР, стр. 142–143), подвергнувший критике как свою собственную точку зрения, так и аналогичные взгляды Д. М. Генкина (см. Гражданское право, ч. 1, 1944, стр. 250) и К. А. Граве (см. К. А. Граве, А. И. Пергамент, Т. Б. Мальцман. Гражданское право, 1950, стр. 41).] В действительности же не только судебное решение не может быть основано единственно на такой, не опровергнутой в ходе судебного процесса ссылке на презумпцию государственной собственности, но суд не может рассмотреть исковое заявление, которое ограничивается лишь подобной ссылкой, а обязан, согласно п. «г» ст. 75 и ст. 81 ГПК РСФСР, оставить заявление без движения, уведомив об этом истца и предоставив ему срок для изложения обстоятельств, служащих основанием иска, и указания доказательств, подтверждающих иск. Если бы было иначе, если бы государство могло ограничиться простой ссылкой на презумпцию, то тогда был бы прав К. С. Юдельсон, который, отвергая необходимость сохранения презумпции государственной собственности во второй фазе развития советского государства, один из ее дефектов усматривает в том, что якобы, с точки зрения этой презумпции, вещи, находящиеся в квартире любого гражданина, предполагаются принадлежащими государству, пока не будет доказано противное. [363 - См.: К. С. Юдельсон. Цит. соч., стр. 258.]
   В действительности же суть презумпции государственной собственности заключается вовсе не в том, что из нее вытекает вывод о достаточности неопровергнутого требования государства об изъятии имущества для удовлетворения этого требования. Государство, как и всякий другой истец в гражданском процессе, обязано привести определенные факты в обоснование своего требования и, согласно ст. 118 ГПК, должно доказать те обстоятельства, на которые оно ссылается. Но по сравнению с другими истцами в спорах о праве собственности, государство-истец, благодаря презумпции государственной собственности, оказывается в преимущественном положении в двух отношениях.
   Во-первых, государству не нужно доказывать наличия у него права собственности на вещь, а достаточно доказать отсутствие у ответчика данных о принадлежности ему спорной вещи на праве собственности, так как при этих условиях имущество признается бесхозяйным и, согласно ст. 68 ГК РСФСР, переходит в собственность государства. Так, Ленинградским областным судом разрешен ряд дел по искам местных Советов об изъятии жилых строений у владельцев, у которых нет документов о праве собственности на эти строения и которые, в обоснование своего права, ссылаются лишь на якобы имевшие место в прошлом юридические факты (наследование, покупка, строительство и т. п.), в силу которых право собственности возникло в их лице. Местные Советы, предъявляя эти иски, не ограничивались простой ссылкой на презумпцию государственной собственности, а указывали на определенный факт – на отсутствие документов о праве собственности у ответчиков. Вместе с тем местные Советы, выступавшие по названным делам в качестве истцов, не были обязаны положительно доказывать отсутствие права собственности у ответчиков. Так как истец доказал один из тех фактов, при наличии которых вступает в действие презумпция государственной собственности, то теперь уже ответчик для того, чтобы добиться отклонения иска, должен доказать, что несмотря на это он является собственником спорного имущества.
   Во-вторых, ответчик против иска государства не может защищаться ссылкой на один лишь факт владения спорной вещью, так как презумпция правомерности владения в этих случаях парализуется презумпцией государственной собственности, а обязан доказать правовую обоснованность своего владения. Прямое указание на это содержится в определении ГКК Верховного Суда РСФСР по делу Якунина, в котором впервые в нашей судебной практике была выдвинута идея презумпции государственной собственности. Отменяя решения по этому делу, вынесенные нижестоящими инстанциями, ГКК Верховного Суда РСФСР указывала: «Надо отбросить старое положение, не вошедшее в гражданские законы РСФСР и противоречащее им, что всегда фактический владелец предполагается собственником, пока не будет доказано противоположное. Такая постановка вопроса возможна разве только в спорах между частными лицами одного класса (трудящихся или нетрудящихся между собой), но в спорах государства с частным лицом, особенно из нетрудящихся, должна быть установлена презумпция в пользу государства, т. е. частное лицо должно доказать свое право собственности, и голословное его заявление о том, что оно потеряло свои документы, не может служить основанием его прав». [364 - «Еженедельник советской юстиции», № 14, 1924, стр. 332–333.]
   Ссылка на классовую принадлежность участников спора теперь, когда остатки эксплуататорских классов в нашей стране ликвидированы, конечно, устарела. Однако и в настоящее время, пока сохраняется презумпция государственной собственности, сохраняет также свое действие правило о неприменимости предположения о правомерности владения в спорах, в которых в качестве истца выступает государство. Это означает, что защита против такого иска должна быть более интенсивной, чем в иных спорах о праве собственности, так как ответчику приходится здесь положительно доказывать свое право собственности на спорную вещь, не ограничиваясь ссылкой на факт владения. Но такая обязанность, возлагаемая на ответчика, не является простым следствием предъявления иска государством, а возникает в результате доказанности тех фактов, на которые в обоснование своего требования ссылается истец.
   Таким образом, можно считать установленным, что практика не знает применения неопровергнутых и в то же время недоказанных презумпций, так как презумпции советского гражданского права, в том числе и презумпция государственной собственности, применяются только при доказанности условий, на которые рассчитаны эти презумпции, согласно указанию закона. Поэтому и вопрос о значении презумпций следует ставить иначе, чем он ставится сторонниками презумптивных решений. Нужно говорить не о возможности судебных решений, основанных на презумпции, которая не была ни доказана, ни опровергнута, – таких решений в природе не существует, ибо презумпция не может вступить в действие при недоказанности условий ее применения, – а о характере судебных решений (с точки зрения их истинности), вынесенных на основе положительно доказанных презумпций, при отсутствии у суда других доказательственных данных. В самом деле, можно ли признать истинным судебное решение о признании безвестно отсутствующего умершим, если у суда нет положительных данных о его смерти, но имеются доказательства всех условий и фактов, предусмотренных ст. 12 ГК? Обоснованно ли признание по суду ответчика собственником спорной вещи, если в распоряжении суда нет никаких других доказательств, кроме данных о том, что ответчик владеет спорной вещью? Соответствует ли требованиям объективной истины судебное решение, коим государство признается собственником спорного имущества, если у суда имеются данные только о том, что государство доказало обстоятельства, на которые оно ссылается, а ответчик защищается против иска ссылкой на владение, не доказав его правомерности?
   Судебные решения могут быть основаны как на прямых, так и на косвенных доказательствах. Глубоко ошибочным был бы взгляд на вторую группу решений как на решения, так сказать, низшего сорта. В единичных случаях встречающиеся судебные ошибки могут быть допущены при наличии у суда не только косвенных, но даже и прямых доказательств. В целях устранения таких ошибок существует порядок кассационного обжалования, возобновления дел по вновь открывшимся обстоятельствам, а в исключительных случаях – пересмотра вошедших в законную силу решений в порядке надзора. Истинность решений советского суда заключается вовсе не в том, что они обязательно должны быть основаны на прямых доказательствах, а в том, что наш суд не связан формальными доказательствами и их формальной оценкой, подвергая свободной оценке по внутреннему убеждению доказательства, представленные сторонами и собранные, благодаря его активности в процессе, по инициативе самого суда. Поэтому даже при наличии такого прямого доказательства, как признание иска ответчиком, суд обязан, если у него возникают сомнения, проверить такое признание и вынести решение в соответствии с собранными им доказательствами.
   Так, несмотря на признание Ф. обоснованности требования Ж. о разделе лицевого счета, суд отклонил этот иск на том основании, что собранные им доказательства свидетельствовали об отсутствии права на жилплощадь у истца, который поселился на площадь своего дяди и не находился на его иждивении, а жил самостоятельно, получая стипендию в вузе и материальную помощь от своих родителей.
   При косвенном характере доказательств решение суда будет истинным, если эти доказательства, связанные в единую цепь, с непреложностью приводят к выводу, который формулируется в судебном решении. К числу таких решений относятся также и решения, которые основаны на обстоятельствах, предусмотренных презумптивной нормой и доказанных в ходе судебного разбирательства дела. И здесь суд связывает в единую цепь всю совокупность собранных по делу доказательств, опираясь не только на факт доказанности обстоятельств, предусмотренных презумптивной нормой, но также и на то, что, несмотря на активность суда и участников процесса, никаких других обстоятельств, ставящих под сомнение судебное решение, доказать не удалось. Единственная особенность судебных решений такого рода, в отличие от других решений, основанных на косвенных доказательствах, заключается в том, что в процессе соединения в единую цепь собранных по делу доказательств внутреннее убеждение суда складывается под влиянием не только известных ему фактов, но и той оценки, которую они получают в презумптивной норме закона. Однако ввиду научной обоснованности советских презумпций, обобщенно выражающих постоянно повторяющиеся факты реальной действительности, это обстоятельство не только не ставит под сомнение истинность судебных решений, а, наоборот, способствует достижению объективной истины.
   Сообразно с этим определяется значение презумпций, установленных по советскому гражданскому праву.
   Презумпции прежде всего имеют процессуальное значение, обеспечивая активность сторон в том именно направлении, в каком каждой из них легче всего представить необходимые для решения дела доказательства. Установление, например, такой презумпции, как презумпция правомерности владения, обеспечивает в первую очередь особую активность того, кто правомерность владения оспаривает. И дело не только в том, что владение само по себе, даже при отсутствии презумпции, является одним из доказательственных фактов в пользу владельца. Дело также и в том, что, как бы это ни показалось парадоксальным, лицу, оспаривающему правомерность владения, легче обосновать свое утверждение, чем владельцу доказать правомерность владения, если у него не сохранилось никаких доказательств об основаниях приобретения спорной вещи. Истец, оспаривающий законность владения ответчика, ссылается на конкретные факты, обосновывающие его притязание. К этому его стимулирует и общее правило ст. 118 ГПК, согласно которому каждый должен доказать обстоятельства, на которые он ссылается, и презумпция правомерности владения, действующая в пользу противной стороны. Ответчик же, напротив, как правило, может сослаться только на факт владения, доказать правомерность которого он зачастую бессилен. В этом случае на помощь ему приходит презумпция правомерности владения, стимулирующая уже ответчика доказать факт владения для того, чтобы вступила в действие сама эта презумпция. Если же истец представил такие доказательства, которые хотя и не опровергают презумпции, но вызывают у суда серьезные и обоснованные сомнения в правомерности владения ответчика, суд должен потребовать от последнего проявления активности если и не по линии обоснования своего права, поскольку его обоснование может и впредь оказаться крайне затруднительным, то, по крайней мере, по линии опровержения доказательств, представленных истцом. В этот момент презумпция становится излишней, она может только воспрепятствовать полноте судебного исследования, и потому суд обязан отступить от нее в целях обеспечения активности той стороны, которая не может уже воспользоваться законной презумпцией, а должна опровергнуть доказательства, представленные истцом.
   Таким образом, устанавливая те или иные презумпции, советский закон и судебная практика исходят из того, что суд наш активен, но что сам он, без активности сторон, не смог бы собрать всех необходимых доказательств в целях установления объективной истины. Обеспечивая активность сторон в процессе, презумпции служат важным средством установления истины по делу. Но они выполняют эту роль в качестве не застывших формул, а чрезвычайно подвижных правил, от которых в ходе разбирательства дела суд может отойти и к которым он вновь возвращается, в зависимости от развертывания доказательственной деятельности сторон и самого суда. [365 - Этот принцип действует не только в гражданском, но и в советском уголовном процессе, в частности, и в отношении такой важнейшей презумпции последнего, как презумпция невиновности. А. Я. Вышинский указывает, что, если, например, обвиняемый А. ссылается на то, что он не ограбил, а отнял вещи «в шутку», он «обязан доказать, что это была шутка, именно обязан, если он утверждает, что допустил шутку» (Теория судебных доказательств в советском праве, 1950, стр. 246). Против этого // возражает М. С. Строгович. «Что касается фактического бремени доказывания, – пишет он, – то это вообще не обязанность доказывания, а право обвиняемого защищаться от обвинения, оспаривать его, приводить доказательства в свое оправдание» (Учение о материальной истине, 1947, стр. 269). Но «кто же может дать такие “доказательства”, кроме обвиняемого? Никто. Поэтому указанное выше требование прокурора, обращенное к обвиняемому (требование доказательства того, что это «шутка», а не грабеж. – О. И.), было бы вполне оправданно, логично и законно» (А. Я. Вышинский. Цит. соч., стр. 246). «Иначе дело должно обстоять в том случае, – продолжает А. Я. Вышинский, – когда обвиняемый ссылается на факты, заслуживающие внимания, хотя он и не располагает необходимыми средствами обосновать наличие и достоверность этих фактов. Здесь перед судом и обвинителем встает новая задача, вытекающая из требования объективности и всесторонности, – помочь обвиняемому». (Там же.) // Таким образом, бремя доказывания является подвижным в нашем процессе, оно не связано «намертво» с презумпцией, а каждый раз перемещается на того участника процесса, которому проще и легче, чем другим, представить соответствующие доказательства. Этой же цели служат и презумпции в советском гражданском праве.] Поэтому нельзя согласиться с утверждением С. А. Голунского, будто «всякие презумпции неизбежно вносят в процесс элемент формализма, толкают суд на то, чтобы, вместо преодоления трудностей исследования того или иного вопроса, пойти по линии наименьшего сопротивления, склониться к заранее подсказанному решению». [366 - С. А. Голунский, О вероятности и достоверности в уголовном суде «Проблемы уголовной политики», кн. IV, 1937, стр. 59.]
   Обеспечивая должную активность сторон, которая направляется активностью самого советского суда, презумпции ориентируют суд не на движение по линии наименьшего сопротивления, а на вынесение решений в соответствии с фактами, которые были положительно доказаны и выдержали испытание самой активной доказательственной деятельности суда и всех других участников процесса.
   Наряду с процессуальным, презумпции советского гражданского права имеют также и определенное материально-правовое значение. Ю. К. Толстой совершенно правильно отмечает, что «презумпция не была бы способна выполнить свою роль процессуального средства, развивающего активность сторон в процессе, если бы за ней не признавалось никакого материально-правового значения». [367 - Ю. К. Толстой. Цит. автореферат, стр. 17–18.] Такой вывод вытекает из самой природы правовой нормы, которая перестала бы быть нормой права, если бы она не была снабжена санкцией, применяемой к участникам соответствующих правоотношений и, в конечном счете, не оказывала влияния на их материальные права. Однако материально-правовое значение презумпции заключается отнюдь не в том, что судебное решение основывается исключительно на презумпции, когда последнюю не удается ни доказать, ни опровергнуть. Поскольку презумпция вступает в действие только при доказанности предусмотренных ею фактов, то и в основу судебных решений кладутся эти факты, а не презумпция сама по себе, оказывающая влияние лишь на оценку добытых судом доказательств. Следовательно, в основе всякого судебного решения, в том числе и решения, вынесенного с применением презумптивных норм, лежит совокупность доказательств, собранных в ходе судебного разбирательства дела. Но юридические выводы из имеющихся в его распоряжении доказательств суд вправе сделать лишь в соответствии с нормами действующего законодательства, которым регулируются спорные отношения. В тех случаях, когда на спорные отношения распространяется презумптивная норма, а судом установлены факты, при которых она подлежит применению, суд обязан сделать юридические выводы, вытекающие из этой нормы. Нетрудно понять поэтому, что процессуальное значение презумпций гораздо более велико, чем их материально-правовое значение. Как средство обеспечения должной активности сторон презумпция используется в каждом деле, возникшем в связи с отношениями, к которым применяется презумптивная норма. В качестве же основания для юридических выводов из собранных по делу доказательств презумпция может служить лишь тогда, когда судом устанавливаются условия ее применения, которые не удалось ни опровергнуть, ни дополнить какими-либо иными фактами, несмотря на самую высокую активность всех участников судебного процесса.

3

   После всего того, что было сказано о значении вообще презумпций в советском гражданском праве, освещение роли и значения презумпции виновности правонарушителя не может уже вызывать сколько-нибудь серьезных затруднений.
   Во-первых, эта презумпция заключает в себе высокую степень вероятности, являясь обобщенным нормативным выводом из реальных отношений нашего общества. Прочность и устойчивость социалистического гражданского оборота предопределяются и обеспечиваются самими материальными условиями жизни в социалистическом обществе, не знающем частной собственности и эксплуатации, вражды между классами, нищеты и безработицы, кризисов и анархии производства. Вводить при этих условиях, хотя бы даже и в виде предположения, общее правило о том, что в нашей стране гражданско-правовые обязанности обычно нарушаются в силу их объективной природы, по не зависящим от правонарушителя обстоятельствам, значит устанавливать не презумпцию, а фикцию, с самого начала противную реальной действительности.
   Во-вторых, презумпция виновности правонарушителя основана на серьезных хозяйственно-политических соображениях и прямо вытекает из задачи обеспечения устойчивости и прочности социалистического гражданского оборота, а также проведения начала равенства сторон в гражданском процессе. К участникам социалистического гражданского оборота предъявляются требования определенной осмотрительности, внимательности по отношению к правам и интересам друг друга. Но если бы наш закон исходил из предположения о невиновности даже того, кто свои обязанности нарушает, это способствовало бы известной расхлябанности в хозяйственной практике, появлению чувства безответственности в расчете на то, что хотя правонарушение совершено, это обстоятельство само по себе не сможет послужить основанием для упрека правонарушителя в неосмотрительности, в невнимательности с его стороны. Презумпция виновности, напротив, с самого начала лишает подобного рода расчеты какой бы то ни было почвы, подкрепляя общие требования внимательности и осмотрительности, установленные советским законом, возложением обязанности доказать соблюдение этих требований в каждом отдельном случае правонарушения. Вместе с тем презумпция виновности правонарушителя является одной из конкретных форм закрепления в области гражданско-правовой ответственности того принципа равенства, который присущ советскому праву вообще. При отсутствии такой презумпции, а тем более при наличии прямо противоположной презумпции о невиновности правонарушителя, как это установлено в буржуазном праве для деликтной ответственности, потерпевший вынужден был бы доказывать обстоятельства, доказать которые он, как правило, не в состоянии, тогда как причинитель был бы освобожден даже от доказывания таких обстоятельств, которые, как правило, только ему и могут быть известны. Презумпция виновности правонарушителя, установленная для всех видов ответственности по советскому гражданскому праву, выражает и закрепляет принцип равенства сторон в процессе потому, что она не только равномерно распределяет бремя доказывания между ними, но и возлагает на каждую сторону обязанность доказать те именно обстоятельства, которые ей в первую очередь могут быть известны и в обосновании которых она, наравне с другой стороной, опирается на поддержку и активность суда, ставящего своей задачей выявление истины по делу.
   В-третьих, будучи одной из конкретных форм закрепления принципа равенства сторон в процессе, презумпция виновности правонарушителя стимулирует также и их активность, в чем выражается ее основное, процессуальное значение. Как и всякая иная презумпция, презумпция виновности вступает в действие лишь после того, как возникают условия ее применения, а именно – будет доказан факт правонарушения. Поэтому потерпевший заинтересован в доказывании такого факта, а самый процесс доказывания происходит с участием как суда, так и второй стороны, стремящейся к опровержению тех условий, которые вызовут к жизни неблагоприятную для нее презумпцию. Что же касается виновности правонарушителя, то никаких других данных по этому вопросу, кроме объективной обстановки, в которой правонарушение было совершено, у потерпевшего нет. В то же время он не располагает необходимым аппаратом (в лице, например, органов предварительного следствия), которым эти данные могли бы быть собраны. Такие данные имеются лишь в распоряжении правонарушителя. В целях их выявления закон и устанавливает презумпцию виновности правонарушителя, который, благодаря этому, побуждается к доказыванию своей невиновности, а самый процесс доказывания протекает с участием как суда, так и второй стороны, стремящейся к опровержению тех условий, в силу которых прекратится действие установленной в ее пользу презумпции. На этих путях суд и приходит в конечном счете к установлению объективной истины по делу.
   В результате активной деятельности сторон и самого суда могут быть выявлены не вызывающие сомнений прямые доказательства виновности или, наоборот, невиновности правонарушителя. В случае же неполучения таких данных, несмотря на всю активность, проявленную участниками процесса, суд объединяет в единую цепь имеющиеся в его распоряжении косвенные доказательства виновности, заключенные в собранных по делу доказательствах о самом факте нарушения гражданско-правовых обязанностей ответчиком. Если эти доказательства обосновывают применение презумптивной нормы о виновности правонарушителя, то суд обязан сделать те юридические выводы, которые из данной нормы вытекают.
   Решения, заключающие в себе такие выводы, ни в какой мере не являются решениями презумптивными, ибо они основаны на конкретных фактах, выявленных в ходе судебного разбирательства, сведенных в единую цепь и оцененных по внутреннему убеждению суда, который пришел к выводу о необходимости и обоснованности применения презумптивной нормы. Такие решения нельзя также считать основанными лишь на неопровергнутой и недоказанной презумпции, ибо презумпция виновности потому и вступает в действие, что были доказаны условия ее применения – факт совершения правонарушения ответчиком. Истинность этих решений нисколько не уступает истинности других решений советского суда, основанных на прямых или иных косвенных доказательствах, так как сведение доказательств в единую цепь производится и здесь не с формальных позиций, а в результате всестороннего учета всех обстоятельств дела и их оценки по внутреннему убеждению суда с применением и использованием тех жизненных и реальных обобщений, которые сформулированы в нормах советского закона.

4

   Вопреки общепринятому и основанному на прямых указаниях закона мнению, согласно которому ответственность по советскому гражданскому праву опирается на презумпцию виновности правонарушителя, К. С. Юдельсон оспаривает существование такой презумпции, как противной основным социально-политическим идеям советского права вообще, в том числе и советского гражданского права и процесса. [368 - См.: К. С. Юдельсон. Цит. соч., стр. 286–290.] Можно было бы не касаться этого возражения по существу, так как, отвергнув существование подобной презумпции, К. С. Юдельсон тут же заявляет, что «в основу распределения доказывания между потерпевшим и причинителем виновного вреда положен тот же процессуально-правовой принцип, который наблюдается и в обязательствах из договоров», т. е. «потерпевший доказывает правопроизводящие факты: причинение ущерба, легитимационный момент, подлежащий возмещению размер ущерба, а ответчик доказывает факты, освобождающие его от обязанности возместить вред». [369 - К. С. Юдельсон. Цит. соч., стр. 288.] К числу этих фактов, как отмечает далее автор, относится также и факт невиновности. Но суждения К. С. Юдельсона представляют интерес в другом направлении. Он указывает, что «нашему праву, по его социально-политическим идеям, близка другая презумпция: невиновности в уголовном процессе, неответственности – в гражданском, пока вина уголовная или гражданская не будут доказаны». [370 - Там же.] В другом месте автор говорит по этому поводу: «Предположение невиновности является лишь криминалистическим выражением более широкой презумпции неответственности в советском судебном праве привлеченного к ответу лица, независимо от того, держит ли он ответ по обвинению в преступлении или “по обвинению в гражданской неправде”». [371 - Там же, стр. 249.]
   Итак, отрицая презумпцию виновности для гражданского права, К. С. Юдельсон не вводит, однако, взамен нее презумпции невиновности, ибо это противоречило бы его же собственным суждениям о распределении бремени доказывания по делам из причинения вреда. Вместе с тем он противопоставляет презумпции виновности презумпцию неответственности, действующую в равной мере и в гражданском, и в уголовном праве, но лишь в последнем выражающуюся в форме презумпции невиновности.
   Что презумпция неответственности действует для советского судебного права в целом, в этом едва ли можно сомневаться. Следовательно, самая идея такой презумпции, подчеркнутая К. С. Юдельсоном, плодотворна и правильна. Ее содержание сводится к тому, что ни одно лицо не может быть признано нарушившим норму советского права и потому обязанным нести юридическую ответственность, пока не будет доказано противное. Противоречит ли, однако, такой общей презумпции презумпция виновности правонарушителя, установленная в гражданском законе? Ни в какой мере. Ведь презумпция виновности правонарушителя вступает в действие лишь после того, как доказан факт нарушения гражданско-правовой обязанности данным конкретным лицом, т. е. после того, как оказалась поколебленной презумпция его неответственности. И если вопрос этот решается по-разному в уголовном и в гражданском праве, то не потому, что гражданское право вступает в противоречие с презумпцией неответственности, а в силу различия между конкретными формами применения данной презумпции в двух названных отраслях советского права. Самое же это различие в свою очередь обусловливается различным значением, которое вина имеет для применения мер уголовной и гражданской ответственности.
   Подавляющее большинство уголовных преступлений таково по своему характеру, что при тождестве объективной стороны они могут образовывать различные составы и влечь за собой различные меры наказания, в зависимости от субъективной стороны.
   Существенное значение при этом имеют: а) степень виновности – умысел или неосторожность (так, при неосторожности должностное преступление квалифицируется по ст. 111, а не по ст. 109 УК); б) формы виновности (для квалификации деяния по ст. 169 УК необходим прямой, а не косвенный умысел); в) особый характер умысла (так, для квалификации деяния по ст. 58-7 УК необходим прямой контрреволюционный умысел); г) смягчающие вину обстоятельства (для квалификации легкого телесного повреждения по ст. 144 УК необходимо, чтобы оно было нанесено под влиянием сильного душевного волнения, вызванного соответствующим поведением потерпевшего); д) отягчающие вину обстоятельства (для квалификации деяния по ст. 193-18, п. «в» УК необходимо, чтобы соответствующие действия были совершены из корыстных соображений или иной личной заинтересованности).
   Возникает вопрос, о презумпции какой именно виновности могла бы идти речь, если бы даже такая презумпция была включена в уголовное право и процесс?
   Сторонники такой презумпции [372 - В литературе последних лет В. С. Тадевосян является едва ли не единственным автором, ополчившимся против презумпции невиновности в советском уголовном процессе (см. его: К вопросу об установлении материальной истины в советском процессе. «Советское государство и право», № 6, 1948). Нет ничего удивительного в том, что его выступление не только не встретило поддержки, но и было подвергнуто резкой критике советскими криминалистами.] могли бы дать на поставленный вопрос лишь единственный логически обоснованный ответ: пусть обвиняемый докажет, что он невиновен, и тогда будет доказано, что в его поведении нет ни одной из возможных степеней или форм виновности. Известно, однако, что следственные органы подходят с большой осторожностью к привлечению к ответственности. Поэтому чаще всего обвиняемый действительно виновен и доказать своей невиновности не может. Какая же именно степень, форма и т. д. виновности должна была бы в этих случаях предполагаться? Пришлось бы, по-видимому, избрать лишь один из двух следующих путей: либо органы следствия и обвинения, доказав самый факт, могли бы уже вслед за тем выдвинуть презумпцию вины любой степени, – но это был бы произвол, а не законность; либо во всех случаях следовало бы исходить из вины самой высокой степени, вплоть до контрреволюционного умысла, – но это была бы уже не презумпция, а фикция, которая дискредитировала бы и опорочивала личность советского гражданина, пусть даже совершившего преступление. [373 - Этого обстоятельства, по-видимому, не учитывает К. С. Юдельсон, который ставит под сомнение возможность рассматривать действующую в уголовном праве и процессе презумпцию невиновности как содержащую в себе высокую степень вероятности (см. К. С. Юдельсон. Цит. соч., стр. 250).] С другой стороны, сам обвиняемый, действительно совершивший преступление, вынужден был бы при этих условиях избегать чистосердечного признания своей виновности перед органами суда и следствия, так как ему пришлось бы в случае такого признания положительно доказывать свою виновность, во избежание применения к нему презумпции вины еще более тяжкой степени. Такая презумпция усилила бы поэтому стремление даже повинных в совершении преступления и готовых признать свою виновность лиц делать, несмотря на это, все возможное для ее отрицания.
   Таким образом, презумпция виновности явно несовместима с основными задачами и принципами советского уголовного права и процесса. Сковывая активность как органов следствия, так и самого обвиняемого, она препятствовала бы установлению объективной истины. В то же время право обвиняемого на защиту (в широком смысле) было бы полностью парализовано в стадии предварительного следствия, где против него действовала бы только презумпция виновности, с позиций которой должны были бы «сходить органы следствия, и это его право в значительной мере было бы поколеблено в стадии судебного разбирательства дела, поскольку та же позиция предопределяла бы и деятельность судебных органов. [374 - Освещение в полном объеме такой важнейшей проблемы, как вопрос о роли презумпции невиновности в уголовном праве и процессе в деле охраны и гарантии прав личности, не входит в нашу задачу. Мы затрагиваем этот вопрос лишь в узких пределах его связи с доказательственной проблемой.]
   В отличие от этого, в гражданском праве, где возникновение ответственности и ее объем обычно от степени вины не зависят, правонарушитель стоит перед двумя путями: либо доказать свою невиновность и благодаря этому освободиться от ответственности; либо считаться с тем, что его виновность будет доказана, и тогда при любой степени и форме вины его действие получит одну и ту же квалификацию и повлечет за собой одни и те же последствия – возмещение убытков в полном объеме. Но он не может ставить своей задачей добиться изменения квалификации своего поведения, либо уменьшения объема ответственности путем доказывания вины определенной формы или тяжести, так как гражданское право не устанавливает зависимости между этими моментами. В области вины его активность может быть направлена только на полное освобождение от ответственности путем доказывания своей невиновности. Именно на такую активность, в интересах установления истины, его и ориентирует советский гражданский закон при помощи презумпции виновности правонарушителя.
   И гражданский и уголовный процессы призваны путем обеспечения должной активности всех участников процесса установить объективную истину и зафиксировать ее в решении или в приговоре. Однако различный характер отношений, составляющих предмет уголовного и гражданского процесса, обусловливает и различный подход к разрешению этой задачи. Специфика отношений, составляющих предмет уголовного процесса, делает эту задачу разрешимой только в том случае, если весь ход процесса будет опираться на презумпцию невиновности обвиняемого. В гражданском процессе, в соответствии с характером рассматриваемых в нем отношений, необходимой предпосылкой ее разрешения является презумпция виновности правонарушителя.

§ 3. Степени виновности

1

   Советскому гражданскому праву, как это видно из его отдельных норм, известны три степени виновности: умысел (ст. 118, 119, 233, 253, 393, 403, 404 ГК и др.), грубая неосторожность (ст. 122, 151, 393, 400, 403, 404 ГК и др.) и простая неосторожность (ст. 118, 119, 253 ГК и др.). В то же время действующее гражданско-правовое законодательство не знает деления форм умысла на прямой и косвенный, а также деления форм неосторожности на небрежность и самонадеянность. Как правильно замечает Г. К. Матвеев, «определение, содержащее основные признаки отграничения одной формы вины от другой и обусловливающее четырехчленное деление вины (прямой умысел, косвенный умысел, самонадеянность и небрежность), приемлемо для советского гражданского права лишь в качестве отправного тезиса: в гражданском праве сложилось иное соотношение различных форм виновности, чем в уголовном, а самое значение деления вины на ее конкретные формы имеет особый характер». [375 - Г. К. Матвеев. Цит. автореферат, стр. 33.]
   Действительно, как уже отмечалось, характер вины, ее различные формы, степени, оттенки и т. п. относятся к числу существенных элементов состава уголовного преступления или, во всяком случае, оказывают значительное влияние на окончательное разрешение уголовных дел. Почти в каждом выпуске «Судебной практики Верховного Суда СССР» мы встречаем определения об отмене состоявшегося приговора только по одному тому основанию, что собранными по делу материалами не установлены форма, характер, степень и т. д. виновности обвиняемого. Так, приговор по делу отменен потому, что судебным следствием не установлен умысел, направленный на хищение (определение УСК Верховного Суда СССР от 3 ноября 1950 г.); обвинение А. в хищении признано неправильным потому, что материалами дела установлена лишь допущенная им халатность (определение УСК Верховного Суда СССР от 23 августа 1950 г.); дело по обвинению Б. и М. по ст. 137 УК РСФСР направлено на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия потому, что хотя факт совершения ими убийства и был доказан, однако не были выяснены мотивы преступления, которые могут оказать влияние на его квалификацию (определение УСК Верховного Суда СССР от 13 января 1951 г.).
   Число аналогичных примеров можно было бы умножить. Но мы намеренно избрали в качестве примеров лишь такие дела, в которых наряду с уголовной ответственностью мог и должен быть поставлен вопрос о привлечении обвиняемых к ответственности гражданской. Нетрудно заметить, что для решения гражданского спора все те обстоятельства, на которые обратила внимание в своих определениях УСК Верховного Суда СССР, никакого значения не имеют. Был ли умысел направлен на хищение или совершение иного деяния, явилась ли недостача результатом умысла или халатности, совершено ли умышленное убийство безмотивно или по мотивам, отягчающим вину преступника, – поскольку всеми этими действиями причинен ущерб, который явился результатом виновного поведения преступников, они должны нести материальную ответственность в полном размере причиненного ими ущерба. В то же время те же самые обстоятельства чрезвычайно важны для правильного разрешения уголовных дел как по линии квалификации совершенных преступлений, так и в вопросе о назначении меры наказания.
   Вследствие этого, несмотря на присущие им общие моменты, вина в уголовном праве, по крайней мере в трех отношениях, отличается от вины в праве гражданском.
   1. По линии форм виновности. Ввиду того, что умысел и неосторожность влекут за собой различные последствия в области уголовного права, в законе и в теории, а также в судебной практике применяются и используются критерии их четкого отграничения друг от друга. Этим целям служит выделение в области умышленной вины, наряду с прямым умыслом, умысла косвенного и в области неосторожной вины, наряду с небрежностью, самонадеянности, так как именно косвенный умысел и самонадеянность наиболее тесно соприкасаются друг с другом и, если бы они не были четко отграничены друг от друга, могли бы послужить поводом для смешения умысла с неосторожностью. [376 - Этими практическими соображениями в полной мере опровергается точка зрения некоторых криминалистов, выступавших против деления форм умысла на прямой и косвенный. См.: критику этой точки зрения у А. А. Герцензона. Основные принципы и положения Уголовного кодекса СССР. Труды первой научной сессии ВИЮНа, 1940, стр. 150, а также у Б. С. Маньковского. Советское уголовное право в период Отечественной войны. Ученые записки ЛГУ, вып. 1, 1948, стр. 338. См.: также у Б. С. Утевского (Вина в советском уголовном праве, стр. 171–172) критику позиции Б. С. Чельцова, который в статье «Спорные вопросы учения о преступлении» («Социалистическая законность», № 4, 1947) предлагает понятия прямого и косвенного умысла заменить понятием заведомости.]
   Так, шофер Б., нарушив трудовую дисциплину на транспорте, выехал на автомашине с неисправными тормозами. Переезжая через мост, где только что опрокинулась телега и около нее еще лежали пассажиры, Б. не только не уменьшил скорость, но и, несмотря на имевшуюся возможность, не объехал места происшествия на достаточно отдаленном расстоянии. В результате один из пассажиров был раздавлен. [377 - См.: Судебная практика Верховного Суда СССР, 1946. вып. VIII, стр. 3.] Чтобы установить, действовал ли Б. умышленно или неосторожно, – а это обстоятельство имеет существенное значение для квалификации его деяния и для определения в соответствии с нею меры наказания, – необходимо выявить, безразлично ли он относился к возможности наступления результата или рассчитывал его предотвратить. Здесь именно и надлежит воспользоваться признаками различия косвенного умысла и самонадеянности.
   В гражданском праве соответствующие формы виновности лишены практического применения потому, что смешение умысла с неосторожностью не может явиться здесь причиной судебных ошибок, поскольку неосторожность в такой же мере служит основанием для возложения на правонарушителя материальной ответственности в полном объеме, как и умысел.
   2. По линии степени виновности. Прямой и косвенный умыслы выражают форму, а не степень виновности. То же самое следует сказать о небрежности и самонадеянности. Действительно, убийство, совершенное с косвенным умыслом, но при наличии отягчающих вину обстоятельств, заключает в себе гораздо более тяжкую вину, чем просто умышленное убийство. Аналогичные примеры можно было бы привести также и в отношении небрежности и самонадеянности. Степень вины выражает тяжесть виновности, а в этом направлении сопоставимыми оказываются лишь умысел и неосторожность, а не сами по себе их отдельные формы.
   Вместе с тем умысел и неосторожность в их абстрактном виде не способны в полной мере выразить степень или тяжесть вины в каждом конкретном случае. Если бы даже два преступления ничем не отличались друг от друга по характеру отношений, на которые посягнули преступники, и по характеру результата, который охватывается их сознанием, тем не менее целый ряд других обстоятельств мог бы служить основанием для признания более тяжкой или менее значительной виновности каждого из преступников в отдельности. Так, отменив своим определением от 9 декабря 1950 г. приговор по делу об убийстве, совершенном группой в составе 7 человек, УСК Верховного Суда СССР указала, в частности, на то, что, вынося обвинительный приговор, суд не конкретизировал вину каждого из осужденных. В целях конкретизации степени виновности в пределах общих понятий умысла и неосторожности уголовное законодательство придает значение целому ряду оттенков вины (корысть, ревность, низменные побуждения, состояние душевного волнения и т. п.), которые относятся к числу отягчающих или смягчающих вину обстоятельств, либо прямо включаемых в общую обрисовку состава преступления, либо учитываемых судом при определении меры наказания.
   В гражданском праве по тем же причинам, по которым здесь не получают применения критерии разграничения отдельных форм умысла и неосторожности, вовсе отсутствуют указания на различные оттенки вины, смягчающие или, наоборот, усиливающие ее. Гражданско-правовое законодательство исходит из трехчленного деления вины по ее степени или тяжести (умысел, грубая неосторожность и простая неосторожность), область практического применения которого будет рассмотрена в дальнейшем (см. п. 3 § 3 настоящей и § 1 VI главы).
   3. По характеру вины как основания ответственности. Для привлечения к гражданско-правовой ответственности, как правило, достаточно вины любой степени, между тем как в целом ряде случаев уголовные преступления могут быть совершены только умышленно – либо в силу объективной природы соответствующего деяния (например, кража, мошенничество), либо в соответствии с указаниями, которые содержатся на этот счет в уголовном законе (см., например, ст. 175 УК, устанавливающую уголовную ответственность лишь за умышленное истребление или повреждение имущества граждан).
   Но даже в тех случаях, когда для признания совершенного действия преступным достаточно одной лишь неосторожной вины, вопрос о ее наличии разрешается в судебной практике по уголовным делам отлично от того, как к нему подходят суды при рассмотрении гражданских споров. Так, например, по делу Р. Верховный Суд в своем определении указал, что, хотя обвиняемый относился к надзору за лошадью небрежно и это повлекло ее гибель, тем не менее виновность Р. не достигла той степени, которая могла бы быть положена в основание привлечения его к уголовной ответственности. [378 - См.: Судебная практика Верховного Суда СССР, 1947, вып. I, стр. 21.] Но по обстоятельствам дела допущенную Р. неосторожность можно признать вполне достаточной для возложения на него обязанности возместить стоимость лошади в гражданско-правовом порядке.
   Каковы же критерии разграничения неосторожности, достаточной лишь для возникновения гражданско-правовой ответственности, от той неосторожной вины, которая требуется для привлечения к ответственности уголовной? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо предварительно выяснить содержание неосторожной вины по советскому гражданскому праву.

2

   По широко распространенному мнению, неосторожная вина заключается в несоблюдении определенных требований осмотрительности и внимательности, предъявляемых к участникам социалистического гражданского оборота. Поэтому и суть данной проблемы обычно усматривают в том, чтобы установить, какой именно объем требований осмотрительности и внимательности должен быть нарушен для признания наличия неосторожности в соответствующем поведении. В связи с этим и были выдвинуты различные критерии оценки неосторожной вины, подразделяемые в литературе на критерии объективного и субъективного порядка.
   Большинство сторонников объективного критерия понимают пол этим средние требования осмотрительности, предъявляемые ко всем участникам социалистического гражданского оборота.
   «К тому, кто нарушает уровень поведения, присущий среднему добросовестному гражданину социалистического общества, – пишет X. И. Шварц, – мы вправе обратиться с упреком: почему ты вел себя хуже, чем в подобных случаях должен был вести себя советский гражданин». [379 - X. И. Шварц. Значение вины в обязательствах из причинения вреда, 1939, стр. 38.]
   «Для того чтобы освободиться от ответственности за ущерб, причиненный советской государственной или общественной организации или гражданину, для того, чтобы можно было признать наличие “случая”, т. е. невиновного причинения ущерба, – указывает Л. А. Лунц, – недостаточно, если причинитель ущерба докажет, что он действовал в меру своих личных способностей и знания дела. Критерием оценки поведения должника является объективная мера заботливости, которую в данных конкретных условиях должен применить советский человек, работник советского хозяйственного аппарата». [380 - И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Цит. соч., стр. 327–328.]
   «Неосторожность, небрежность, – отмечает Д. М. Генкин, – это отрицательная сторона положительного требования проявления необходимой заботливости, соответствующего внимания. При определении этой заботливости и внимания суд должен исходить из тех требований, которые мы вправе предъявить гражданину социалистического государства». [381 - Д. М. Генкин, В. И. Серебровский и Г. К. Москаленко. Судебная практика по гражданским делам в период войны, 1943, стр. 4.]
   Известные практические неудобства теории «среднего человека» социалистического общества не могли, однако, не заметить некоторые ее сторонники, так как в реальной жизни существуют не средние люди или, тем более, социалистические организации, а определенные индивидуальности с соответствующей культурной, образовательной, технической подготовкой, с известными навыками, опытом, физическим состоянием и т. п. Этого нельзя не учитывать на практике, а потому фактически приходится, как признает, например, X. И. Шварц, считаться «с особенностями индивида, как представителя возрастной социально-культурной прослойки», принимать во внимание такие обстоятельства, «как состояние здоровья (физического) причинителя, возраст его, уровень культуры и т. д.». [382 - X. И. Шварц. Цит. соч., стр. 36–37.] Кроме того, объективно средний критерий неизбежно приводил бы к освобождению от ответственности тех лиц, которые соблюли средние требования осмотрительности, но не приняли более серьезных мер, хотя и могли их принять в силу своей более высокой опытности, квалифицированности и т. д. На это обстоятельство обратил в свое время внимание Б. С. Антимонов, писавший: «От каждого гражданина социалистического общества можно и должно потребовать всего того, что он, конкретный человек, может дать для общества – не более, но и не менее. От каждого – по его способностям. Никакой скидки на сносное только поведение сделано быть не может». [383 - Б. С. Антимонов. Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении, 1950, стр. 101.] Однако, выступая против категории «средних требований» или «среднего человека», Б. С. Антимонов предупреждает, что он не переходит на позиции субъективного критерия: «От каждого нужно требовать, чтобы он действовал со знанием предпринятого им дела, применяя ту заботливость к интересам социалистического государства и своих товарищей-сограждан, на которую он, живой конкретный человек, вообще способен в определенных условиях данного случая. Знание дела, о котором мы говорим, определяется не только субъективными свойствами данного человека, не только индивидуальными его качествами, но также свойствами самого дела. Здесь перед нами не средняя мерка, но несомненно объективный масштаб». [384 - Там же.]
   Нельзя сказать, чтобы точка зрения Б. С. Антимонова была достаточно ясной. Если нужно учитывать и свойства самого дела, и индивидуальные качества лица, то такой критерий уже утрачивает объективный характер, ибо из свойства дела могут вытекать весьма высокие требования, но если по своим индивидуальным качествам лицо не в состоянии их выполнить, его, видимо, следует признать невиновным. Поскольку, однако, Б. С. Антимонов подчеркивает именно объективный характер выдвигаемого им критерия, остается предположить, что, по его теории, лицо должно сделать максимум того, на что оно способно, но, во всяком случае, не менее того, что вытекает из свойства выполняемого им дела. Но такой критерий не всегда применим практически. Если, например, операцию производит врач, то можно говорить, что он обязан сделать все, к чему он способен, но, во всяком случае, не менее того, что вытекает из характера самой операции. Но как быть, если в силу неотложных обстоятельств операцию вынуждена произвести медицинская сестра, не осведомленная обо всех действиях, которые должны быть при этом совершены? Здесь ýже и вовсе отпадает тот критерий («не менее того, что вытекает из свойства дела»), ценою которого можно было бы защитить объективную природу масштаба оценки неосторожного поведения, выдвинутого Б. С. Антимоновым.
   Независимо, однако, от особенностей той или иной объективной теории неосторожной вины, самая попытка устанавливать виновность по одному лишь объективному масштабу предъявляемых к участникам социалистического гражданского оборота требований обречена на неудачу. Объективные требования проявления необходимой заботливости, внимания и т. п. общим образом выражены в законе. Они представляют собой нормативное правило, сформулированное в самом законе или санкционированное им. И если бы неосторожность заключалась в одном лишь факте несоблюдения требований правовой нормы, независимо от психического отношения к нему со стороны правонарушителя, то ни о какой вине как необходимом условии ответственности не могло бы быть и речи. Неосторожностью при этих условиях признавалось бы уже не определенное психическое отношение правонарушителя к своему неправомерному поведению и вызванным им последствиям, а самый факт правонарушения. А это означало бы не что иное, как воссоздание теории причинения в ее наиболее распространенном варианте: каждый несет риск ущерба, возникшего вследствие отклонения его деятельности от нормальных требований закона, от нормального (среднего или наиболее высокого) уровня.
   Все эти соображения исключают возможность определения неосторожной вины при помощи только объективного критерия. Но этот анализ неосуществим и на почве одного лишь субъективного критерия, понимаемого в смысле объема таких требований, соблюсти которые данное лицо может в силу его индивидуальных особенностей. «В каждом отдельном случае, – пишет М. М. Агарков, имея в виду случаи ответственности за неисполнение обязательства, – выясняются конкретные возможности должника выполнить свои обязательства в данных конкретных условиях… В советском социалистическом гражданском праве господствует принцип конкретной вины и конкретного выяснения возможности исполнения для каждого должника». [385 - Гражданское право, 1938, т. II, стр. 59.]
   Но при таком подходе к понятию неосторожной вины утрачивает свое значение общая норма, общие требования советского закона, и уклониться от их соблюдения можно было бы ссылкой на свою, пусть даже доказанную, личную неспособность следования им. Вместо общенормативных требований советского закона, обязательными считались бы индивидуальные требования, меняющиеся для каждого участника социалистического гражданского оборота, ни о какой устойчивости которого при этих условиях не могло бы быть и речи. Вместе с тем субъективный критерий поощрял бы всякого рода отсталость и невежество, что в значительной мере ослабило бы воспитательное действие норм о гражданско-правовой ответственности и снизило бы их роль и значение в деле дальнейшего организационно-хозяйственного укрепления социалистических организаций, дальнейшего развития моральных и духовных сил и способностей советских людей, преобразования их морального и духовного облика в период постепенного перехода от социализма к коммунизму.
   Объективная и субъективная теории неосторожной вины имеют то общее, что обе они исходят из необходимости установления определенного масштаба требований, нарушение которых дает основание считать поведение неосторожным, и расходятся лишь в выборе критерия, сообразно с которым этот масштаб должен определяться. Но это означает, что сторонники как первой, так и второй теории фактически рассматривают вопрос не о вине, а о противоправности поведения, так как вина предполагает выявление не только факта нарушения тех или иных требований, но и определенного психического отношения к этим действиям со стороны правонарушителя. Самое же смешение двух, хотя и взаимосвязанных, но не совпадающих, юридических понятий – вины и неправомерности поведения – обусловлено тем, что при их анализе не всегда учитывается различие в содержании критерия «мог», когда он применяется к этим понятиям. Проиллюстрируем нашу мысль на некоторых примерах из практики.
   Во время перегона скота через железнодорожное полотно нога одной из коров застряла между рельсами в момент автоматического перевода стрелки. Перевести стрелку вновь для того, чтобы высвободить корову, было уже невозможно, так как с минуты на минуту в этом месте должен был пройти товарный поезд. Не представлялось также возможным задержать поезд при помощи сигналов в пути, а, с другой стороны, машинист, ведший состав из-за поворота на большой скорости, не мог его своевременно остановить. Суд возложил ответственность за причиненный вред на железнодорожный транспорт, но уменьшил объем возмещения с учетом вины колхоза, которому принадлежала погибшая корова.
   Анализ этого дела, с точки зрения противоправности и виновности поведения, приводит нас к следующим выводам. Действия колхоза противоправны, так как он нарушил прямое запрещение перегонять скот не на железнодорожных переездах. Те же действия являются вместе с тем виновными, так как, перегоняя скот через железнодорожное полотно в недозволенном месте, колхозный пастух не мог не знать, что он создает опасность наступления тяжких последствий. Напротив, действия стрелочника, осуществившего автоматический перевод стрелки, невиновны, ибо он не мог знать, что это вызовет в действительности наступившие последствия. Но была ли у него физическая возможность не совершать этих действий, если бы он знал о создавшейся ситуации? Конечно, была, и потому объективно последовавшие события надлежит признать несоответствующими требованиям закона, т. е. неправомерными. В отличие от этого отказ стрелочника вновь перевести стрелку для того, чтобы высвободить корову, является правомерным: хотя он знал, что это повлечет за собой вредные последствия, тем не менее он объективно не мог совершить соответствующих действий, так как они вызвали бы еще более тяжкий результат – крушение поезда. Этот анализ можно было бы продолжить и по линии других обстоятельств приведенного дела. Но и из сказанного, думается нам, с непреложностью следует вывод о том, что, решая вопрос о противоправности поведения, критерием «мог» надлежит пользоваться для установления объективной физической возможности совершения или, наоборот, несовершения соответствующих действий, тогда как «мог» в анализе вины имеет уже другое значение («мог предвидеть») и используется для установления психического отношения лица к своему неправомерному поведению.
   Ленинградская кондитерская фабрика отправила в адрес своего Вологодского получателя конфеты разных сортов, в том числе и конфеты «Раковая шейка», но по ошибке бухгалтерии счет-фактура и платежное требование были выписаны на конфеты «Коровка». Получатель отказался акцептовать это платежное требование как выставленное на незаказанный товар, о чем свидетельствовало его наименование, хотя цена товара была определена в соответствии с ценами, установленными для конфет «Раковая шейка». Когда же по прибытии товара обнаружилось, что он полностью соответствует требованиям договора, покупатель уведомил об этом поставщика с просьбой выставить новое платежное требование. Вместо этого поставщик предъявил иск о взыскании оплаты товара и штрафа за необоснованный отказ в акцепте. Арбитраж удовлетворил иск в первой его части, которую не оспаривал и сам ответчик, отклонив претензию о взыскании штрафа, поскольку получатель не знал и не мог знать о допущенной поставщиком ошибке, а потому и полагал, что в его адрес отправлен товар, им не заказанный. Объективно отказ в акцепте был, конечно, необоснованным, так как он не соответствовал действительным обстоятельствам дела и последовал лишь в результате ошибки, допущенной кондитерской фабрикой. Однако для возложения ответственности на получателя не было необходимых субъективных оснований, поскольку ошибка, допущенная его контрагентом, не могла быть ему известна. И здесь, следовательно, объективная и субъективная природа соответствующего поведения оценивается по-разному: поскольку объективно отказ в акцепте был необоснованным, иск об оплате товара подлежал удовлетворению; но так как субъективно ответчик имел все основания отказаться от платежа, у арбитража не было данных для привлечения его к штрафной ответственности.
   Так решаются вопросы о виновности и противоправности поведения на практике. Чем объяснить, однако, тот факт, что в теории, как только дело касается неосторожной вины, противоправность и виновность рассматриваются в качестве категорий тождественных, ибо при выявлении виновности, так же как и при установлении неправомерности поведения, выясняется уже не психическое состояние правонарушителя, а соответствие поведения последнего предъявляемым к нему требованиям? Объясняется это только тем, что формула «не предвидел, но мог и должен бы предвидеть» берется буквально, без необходимых уточнений, как указание на отсутствие всякого предвидения вообще. Но если предвидение полностью отсутствует, а ответственность, тем не менее, должна наступить, то и не остается ничего другого, кроме признания поведения виновным только по одному тому основанию, что оно не соответствует объективным требованиям закона. Между тем признание вины определенным психическим актом в исходных теоретических положениях должно, как это и делается на практике, последовательно проводиться по линии всех видов и форм виновности, в том числе и вины неосторожной.
   Общенормативные требования советского закона, предъявляемые им ко всем участникам социалистического гражданского оборота, совершенно правильно определены Б. С. Антимоновым. Советский закон исходит не из «средней мерки» обязательного поведения и тем более не из субъективно-индивидуалистического определения их объема, а из того, что каждый, принимая на себя ту или иную обязанность, должен приступать к ее осуществлению с полным знанием предпринятого дела и обязан сделать максимум того, на что он способен, но во всяком случае не менее того, что вытекает из свойств самого дела. Однако Б. С. Антимонов заблуждается, когда он утверждает, что уже самый факт несоблюдения этих требований закона образует виновность. Так как виновность превращает правонарушение в акт сознательного поведения, то, установив факт нарушения указанных нормативных требований закона, необходимо выявить и тот элемент сознательности, который выражается либо в конкретном, либо в абстрактном предвидении возможных последствий.
   Разумеется, выявляя момент предвидения, суд исходит из имеющихся в его распоряжении объективных данных. Но эти данные приобретают лишь доказательственное значение для вывода суда о виновности правонарушителя и вовсе не образуют содержания вины самой по себе как определенного социально-психического акта.
   Действительно, для того чтобы установить наличие вины, суд должен:
   1. Изучить самый характер деятельности, в связи с осуществлением которой правонарушение было совершено. Очевидно, например, что к использованию средств автотранспорта предъявляются совсем иные требования и по объему и по их характеру, нежели к использованию средств гужевого транспорта. Различен также объем и характер требований, предъявляемых, например, к деятельности врача и к работе медицинской сестры. Далеко не одинаковы требования, предъявляемые к технически вооруженному производству на крупных промышленных предприятиях и в мелких промысловых артелях. Поэтому и поставленная партией и правительством задача резко повысить качество продукции, выпускаемой промысловой кооперацией, находится в прямом сочетании с задачей улучшения технической оснащенности ее производства.
   2. Выявить, были ли соблюдены те требования, которые вытекают из объективной природы осуществляемой деятельности. Так, Верховный Суд отменил решения и определения нижестоящих судебных инстанций об отказе Госстраху в иске к ряду колхозов о взыскании выплаченного им возмещения за гибель застрахованных сельскохозяйственных культур, ввиду того, что имевшиеся по делу материалы о грубом нарушении ответчиками агротехнических правил не были проверены судом и не приняты им во внимание при вынесении решения по делу. В то же время эти материалы, а также дополнительные документы, представленные в Верховный Суд Главным управлением Госстраха СССР, не выявляли с полной очевидностью виновности ответчиков, а нуждались в проверке и оценке, в связи с чем дело было передано на новое рассмотрение во Фрунзенский областной суд первой инстанции (определение по делу № 03/417 по иску инспекции Госстраха о возврате страховой премии. – Следовало бы сказать «страхового возмещения». – О. И.).
   3. Если объективные требования, вытекающие из свойства дела, были соблюдены, установить, не имело ли возможности данное лицо в силу его личных качеств сделать гораздо больше того, что обычно необходимо для выполнения предпринятой им деятельности. Социалистический принцип «от каждого – по его способностям» имеет важное значение и для решения вопроса о гражданско-правовой ответственности, если, разумеется, давать ему разумное применение, учитывая, что здесь речь идет не об оплате труда по его количеству и качеству, а об особой, специфической области отношений. Поскольку данное конкретное лицо могло соблюсти гораздо более высокие требования, чем те, которые обычно в таких случаях предъявляются, его поведение противоправно, и вместе с тем есть основания для предположения о его виновности, так как, в силу своей высокой квалификации и большого опыта, оно не могло не знать о возможности наступления вредных последствий.
   4. Проверить, было ли подготовлено данное лицо к отправлению предпринятой им деятельности, приступило ли оно к осуществлению последней с полным знанием дела. Как явствует из приводившихся ранее примеров из судебной практики, в случае неосведомленности лица о деле, за выполнение которого оно берется, у него отсутствует конкретное предвидение, ввиду незнания о тех реальных действиях, которые вызовут отрицательные последствия, но имеется общее осознание того факта, что предпринятая им деятельность чревата возможностью наступления неправомерного результата. Однако такой вывод не всегда будет правильным. В упомянутом выше случае вынужденного оперирования больного медицинской сестрой последняя осознавала свою неподготовленность к выполнению возложенной на нее работы, но не могла уклониться от этого, так как иначе наступление тяжких последствий оказалось бы неизбежным. [386 - В практике встречаются и иного рода случаи. Так, Г. была признана невиновной в наступивших последствиях потому, что хотя она и знала о своей неподготовленности к выполнению порученной ей работы и, вследствие отсутствия достаточной квалификации, знаний и опыта, не совершила всех тех действий, которые из характера дела вытекали, однако несмотря на это и на соответствующие заявления с ее стороны администрация сочла все же возможным эту работу ей поручить. (См. Судебную практику Верховного Суда СССР, 1946, вып. IV, стр. 22). Напротив, по делу С., которая также не приняла необходимых мер ввиду своей неопытности, Верховный Суд признал ее допустившей неосторожную вину, ибо по обстоятельствам дела самое принятие на себя выполнения соответствующих функций не являлось извинительным. (См. Судебную практику Верховного Суда СССР, 1949, № 2, стр. 10).]
   5. Взвесить и оценить конкретную обстановку, в условиях которой имели место соответствующие действия. Так, по делу Г., неосторожность которого суд усмотрел в том, что он сел в автомобиль с пьяным шофером, Верховный Суд указал: «…Прежде всего, неизвестно, знал ли Г. о том, что шофер пьян, и, наконец, если он даже знал об этом, мог ли он не воспользоваться автомобилем, находясь на расстоянии нескольких десятков километров от города». Решая вопрос о виновности Г., Верховный Суд исходил, следовательно, из учета таких конкретных фактов, как место и время, в условиях, которых Г. воспользовался автомашиной, впоследствии причинившей ему увечье, и пришел на этом основании к выводу о невиновности потерпевшего и потому неприменимости к данному делу принципа смешанной вины. [387 - См.: изложение этого дела в «Советской юстиции», № 10. 1938.]
   Таковы основные, но далеко не исчерпывающие пути, идя по которым суд обеспечивает собирание доказательств для вывода о виновности или, наоборот, невиновности привлекаемого к ответственности лица. Важное место среди них занимает, конечно, и вопрос о характере объективных требований, которые не были соблюдены правонарушителем. Но, во-первых, они не являются единственным фактом, который принимается судом во внимание, а во-вторых, что особенно важно, этот факт служит лишь одним из доказательств о виновности, не становясь, однако, виною непосредственно. Не следует смешивать вину со способами ее доказывания. Подобно тому как средства доказывания определенного факта отличаются от самого этого факта, так и средства выявления вины правонарушителя не тождественны его виновности.
   Вина есть психическое отношение к совершенному действию, а не самое действие. Специфика неосторожной вины заключается не в отсутствии такого отношения, не в том, что она есть, как иногда говорят, психическое отношение с отрицательным значением (будто это не одно и то же!), а в том, что она представляет собой сознательный психический акт, ограниченный пределами лишь абстрактного предвидения.
   В том же направлении надлежит решать и вопрос о делении видов неосторожной вины по степеням – на простую и грубую неосторожность. Дело вовсе не в том, что при простой неосторожности не соблюдаются лишь максимальные, а при грубой – какие бы то ни было требования внимательности и осмотрительности. Названные обстоятельства выражают степень неправомерности, а не степень виновности поведения правонарушителя. К вине они имеют отношение лишь постольку, поскольку есть все основания считать, что чем более элементарные, простые, понятные каждому требования осмотрительности нарушаются, тем более конкретным становится предвидение правонарушителя и, следовательно, в тем большей степени он виновен. Так, нарушение железнодорожных правил, выразившееся в том, что Н. переходил полотно дороги в недозволенном месте, явилось доказательством его неосторожной вины, [388 - См.: изложение этого дела у Е. Н. Даниловой. Обеспечение увечных, 1927, стр. 102.] а езду вдоль полотна железной дороги верхом на лошади суд рассматривал уже как доказательство грубой неосторожности потерпевшего, [389 - См.: там же, стр. 119.] ибо во втором случае вероятность опасных последствий была гораздо большей, чем в первом, и потому ее гораздо явственнее должен был представлять себе потерпевший. Однако для признания допущенной виновности неосторожностью простой или грубой нельзя ограничиваться только оценкой объективных требований, которые подверглись нарушению, но необходимо взвесить и оценить все обстоятельства дела, с непреложностью убеждающие суд в тяжести виновности правонарушителя.
   Таким образом, различие между простой и грубой неосторожностью носит чисто количественный характер: чем более конкретным является предвидение возможных последствий, тем более тяжкой должна быть признана и степень виновности. Прав поэтому Г. К. Матвеев, когда он указывает, что вина, которая квалифицируется криминалистами как самонадеянность, в гражданском праве приобретает значение грубой неосторожности, [390 - См.: Г. К. Матвеев. Цит. автореферат, стр. 38.] ибо при самонадеянности степень предвидения достигает максимально возможной на почве неосторожной вины конкретности. Нельзя, однако, согласиться с мнением Г. К. Матвеева, будто только самонадеянностью и ограничивается грубо неосторожная вина в ее гражданско-правовом понимании. [391 - См.: там же.] Вина может быть небрежной (в криминалистическом значении этого слова), и все же она становится грубой неосторожностью, когда по обстоятельствам дела суд придет к выводу, что она достигла необходимой степени конкретности.
   Ввиду чисто количественного характера различия между простой и грубой неосторожностью, бесплодными были бы попытки искать более четкое их разграничение в виде какой-то абстрактной формулы, которая вместо оказания помощи судебно-арбитражной практике могла бы лишь дезориентировать ее. То же самое следует сказать и в отношении поставленного ранее вопроса о различии между неосторожной виной как основанием гражданской и уголовной ответственности.
   Уголовное преступление качественно отличается от гражданского правонарушения, взятого в чистом виде. Что же касается характера самого по себе предвидения, которое необходимо для привлечения к уголовной ответственности, с одной стороны, и достаточно для возложения гражданской ответственности – с другой, то различие между ними является лишь количественным, а потому и может быть определено только на основе учета и анализа обстоятельств каждого конкретного дела.

3

   Мы установили, что, в отличие от уголовного права, вина в праве гражданском подвергается трехчленному делению (умысел, грубая неосторожность, простая неосторожность), а также определили основные признаки различия между перечисленными видами виновности. Какое, однако, практическое значение такое подразделение видов гражданско-правовой виновности может иметь, если, как правило, ни объем, ни даже привлечение к гражданско-правовой ответственности не ставится в зависимость от степени виновности? Его практическое значение как раз и обусловлено теми исключениями, которые для данного правила установлены и которые имеют свое практическое обоснование. [392 - О практических причинах, в силу которых упомянутые исключения введены в гражданский закон, см. § 1 гл. VI настоящей работы.] Всю совокупность этих исключений можно было бы свести к трем основным группам.
   Во-первых, в ряде случаев для возникновения гражданско-правовой ответственности недостаточно вины любой степени, а требуется либо грубая неосторожность (см., например, ч. III, ст. 151 ГК), либо даже умысел (см. ст. 149–150 ГК). Поэтому практически важно в соответствующих делах отграничить умысел от неосторожности (например, обман от заблуждения) и грубую неосторожность от неосторожности простой, а также последнюю от случая, если условием ответственности является вина любой степени.
   Во-вторых, для постановки вопроса об освобождении от ответственности правонарушителя в договорных отношениях достаточно любой степени вины второго контрагента (по общему правилу ст. 118 ГК, не распространяемому, однако, на договорные отношения между социалистическими хозорганами), а в деликтных обязательствах необходим умысел или грубая неосторожность потерпевшего (ст. 403–404 ГК). В то же время просрочившая сторона несет последствия не только своего виновного поведения, но и случайно наступивших событий во время просрочки (см. ст. 121–122 ГК). [393 - В целях укрепления хозяйственной дисциплины и борьбы с нарушением сроков договора это правило применяется также и в отношениях между социалистическими организациями. Так, например, в деле по иску торговой базы Якутторга к управлению Северо-Якутского речного пароходства о взыскании стоимости груза, подмоченного и уничтоженного водой, хлынувшей в пробитую льдом носовую часть баржи, Верховный Суд указал, что, поскольку грузы были представлены истцом с просрочкой и подлежали перевозке после сроков обязательного приема грузов, ответчик не может нести ответственности, если не будет доказано, что запоздалая буксировка баржи произошла по вине транспортных организаций, перевозивших данный груз. (См. Судебную практику Верховного Суда СССР, 1947, вып. III, стр. 9–10).] Ввиду этого возникает практическая надобность в отграничении умысла и грубой неосторожности от простой неосторожности, а при отсутствии просрочки – неосторожности от случая.
   В-третьих, если потерпевший виновен, но его виновность, будучи достаточно тяжкой, все же не достигла той степени, которая исключает ответственность правонарушителя, получает применение принцип смешанной ответственности, в силу которого наступившие убытки распределяются между обоими лицами соответственно тяжести вины каждого из них (см., например, ст. 12 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 г. «О судебной практике по искам из причинения вреда»). [394 - См.: Сборник действующих постановлений Пленума и директивных писем Верховного Суда СССР 1924–1944 гг., стр. 174–180.] Для того же, чтобы иметь возможность учесть тяжесть виновности при смешанной ответственности, необходимо сопоставить вину причинителя и потерпевшего, опираясь на установившееся трехчленное деление вины в советском гражданском праве.
   Не опровергают ли все эти, хотя и исключительные, но все же имеющие большое практическое значение, случаи наших утверждений в отношении ненужности для гражданского права применяемого в праве уголовном четырехчленного деления вины (см. п. 1 настоящего параграфа), а также в отношении презумпции виновности правонарушителя, которая, между прочим, обосновывалась ссылкой на то, что степень вины для ответственности по советскому гражданскому праву значения не имеет (см. § 2 настоящей главы)?
   Хотя гражданско-правовая ответственность в некоторых случаях и наступает только при наличии умысла, однако, как видно из текстов соответствующих законов (см. ст. 149–150 ГК), последние имеют в виду лишь прямой умысел, который по своему характеру предполагает элемент намеренности и, следовательно, исключает возможность его смешения с неосторожностью в форме самонадеянности. Вместе с тем, как уже было подчеркнуто, грубая неосторожность не всегда совпадает с самонадеянностью и может заключать в себе небрежную вину, достигшую определенной степени. Поэтому, различая умысел, простую и грубую неосторожность, гражданско-правовое законодательство, как и судебная практика по гражданским делам, не испытывает надобности в особом выделении косвенного умысла и самонадеянности, подобно тому как это делается в уголовном праве, в соответствии со спецификой решаемых им практических задач.
   Что же касается презумпции виновности правонарушителя, то перечисленные исключительные случаи не только не опорочивают, а, наоборот, усиливают нашу позицию, ибо эта презумпция действует лишь в отношении тех правонарушений, для ответственности за совершение которых достаточно вины любой степени. Напротив, как только гражданский закон по тем или иным причинам выделяет вину более высокой степени, чем простая неосторожность, такая вина уже не презюмируется, а, наоборот, должна быть доказана (разумеется, при активном участии суда) тем, кто на нее ссылается. Это бесспорно относится к вине потерпевшего (все равно, смягчающей или исключающей ответственность причинителя), который всегда предполагается невиновным, пока не будет доказано противное. Это относится, далее, к угрозе, обману и насилию (т. е. к умышленным деяниям), которые не предполагаются, а должны быть положительно доказаны. Это относится также к грубой неосторожности, предусмотренной ч. III ст. 151 ГК, так как ч. II той же статьи презюмирует не грубую, а лишь простую неосторожность стороны, ответственной за обстоятельство, которое вызвало заблуждение второго контрагента. Это относится, наконец, и к правилам о признании недобросовестным покупателя имущества от несобственника, который потому и предполагается добросовестным, что, как правильно отмечалось в литературе, [395 - См., например, Ю. К. Толстой. Цит. автореферат, стр. 17.] недобросовестность, по смыслу прим. 1 к ст. 60 ГК, может явиться результатом лишь умысла или грубой, но не простой неосторожности приобретателя.
   Следует поэтому прийти к выводу, что трехчленное деление вины по советскому гражданскому праву, будучи оправданным практически, находится в полном соответствии и логической связи со всеми другими относящимися к проблеме виновности правилами и положениями, сформулированными и закрепленными в действующем в СССР гражданско-правовом законодательстве.

§ 4. Смешанная вина

1

   Имущественные последствия гражданских правонарушений наступают не в сфере лица, их совершившего, а в сфере другого лица – потерпевшего. Поэтому потерпевший очень часто оказывается в той или иной мере прикосновенным к правонарушению, хотя бы в качестве собственника имущества, которому причиняется вред. При известных условиях, когда эта прикосновенность приобретает определенные черты и свойства, становясь противоправной и виновной по своему характеру, она может послужить основанием снижения ответственности правонарушителя. Такие именно случаи и охватываются понятием смешанной вины.
   В судебной практике и в литературе высказывалось мнение, будто смешанная вина применима лишь в области деликтной ответственности и не имеет никакого отношения к ответственности договорной. Так, например, судебные органы, рассматривавшие дело по иску Упродснаба Воронежского фронта к Управлению Московско-Донбасской ж.-д., неосновательно применили в своих решениях принцип смешанной вины, ибо, как видно из обстоятельств дела, истец вообще никакой вины не допустил. Однако Верховный Суд усмотрел ошибку нижестоящих судебных инстанций не только в этом, но также и в том, что «применение смешанной ответственности в данном случае является неправильным, так как спор вытекает из договора железнодорожной перевозки». [396 - Судебная практика Верховного Суда СССР, 1945, вып. IV, стр. 27.]
   Той же позиции придерживается и Б. С. Антимонов, [397 - См.: Б. С. Антимонов. Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении, стр. 231–232.] не приводя, впрочем, в ее обоснование никаких других доводов, кроме ссылки на то, что договорные отношения существенно отличаются от отношений по возмещению внедоговорного вреда и что поэтому, хотя должник и может быть одним из виновников неисполнения договора кредитором, [398 - См. подробнее у И. Б. Новицкого. Участие кредитора в исполнении договорного обязательства. «Советское государство и право», № 7, 1947.] не следует смешивать такую вину с виною потерпевшего в деликтных обязательствах.
   При всем, однако, различии, которое существует в практическом решении случая смешанной вины в договорных и в деликтных обязательствах, нельзя не учитывать свойственных им общих моментов, так как это неизбежно ведет к ничем не обоснованному обособлению понятий, в действительности являющихся едиными для советского гражданского права.
   В самом деле, чем характеризуется случай смешанной вины?
   Он характеризуется, во-первых, тем, что убытки наступают здесь в результате виновного поведения двух лиц – правонарушителя и потерпевшего, а сосредоточиваются эти убытки в сфере одного лица – потерпевшего. Этот признак смешанной вины не только никем не отрицается, но и, по-видимому, не может быть поставлен под сомнение в применении к соответствующим случаям нарушения договорных обязательств. Так, например, обстоятельства одного из дел, рассмотренных Госарбитражем при Совете Министров СССР в 1950 г., сводились к следующему. Поставщик отправил своему договорному контрагенту сталь более высокого качества и, соответственно, по более высокой цене, чем было обусловлено договором. В связи с этим получатель понес убытки, вызванные тем, что свою продукцию поставщик обязан отпускать по плановой цене, тогда как вследствие удорожания сырья ее себестоимость оказалась более высокой, чем запланированная. Возражая против иска, ответчик доказал, что поставленная им сталь обладает повышенными техническими качествами и потому в процессе обработки дает гораздо меньше отходов, что позволяло получателю при умелой организации работ снизить себестоимость выпущенной продукции, хотя и не довести ее до уровня плановой себестоимости. Таким образом, было доказано, что убытки, которые понес получатель, обусловлены наряду с виной поставщика также и его собственной виной.
   Во-вторых, случай смешанной вины характеризуется тем, что наступивший результат представляет собой нераздельную величину, вследствие чего невозможно установить «долю» вреда или убытков, причиненных каждым из участников соответствующих отношений в отдельности. Этот признак смешанной вины, по-видимому, отрицает или, во всяком случае, не считает достаточно четко выраженным Е. А. Флейшиц. Подвергая критике ст. 12 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 г., Е. А. Флейшиц пишет: «Трудно согласиться с тем, что, применяя принцип смешанной ответственности, суд должен определить размер подлежащего возмещению вреда только “в соответствии со степенью вины каждой из сторон”. Ибо, прежде чем судить о вине, суд неизбежно должен будет делать то, чего от него требовало постановление Верховного Суда РСФСР от 28 июня 1926 г., а именно: “оценить значение и удельный вес каждой из причин данного вреда… принимая во внимание участие в причинении вреда самого потерпевшего”». [399 - Советское право в период Великой Отечественной войны, т. I, 1948, стр. 147.] На основе степени причинения, по мнению Е. А. Флейшиц, можно индивидуализировать «доли» причиненного вреда. Но если бы дело обстояло таким образом, то не было бы и случая смешанной вины, а имели бы место два следствия, одно из которых вызвано причинителем, а другое потерпевшим.
   Колхозница П. рассыпала горячие угли в телятнике, вследствие чего возник пожар, который не был своевременно погашен потому, что колхоз не был обеспечен элементарно необходимыми противопожарными средствами. [400 - Судебная практика Верховного Суда СССР, 1945, вып. I, стр. 17.] Какая часть наступивших последствий вызвана действием колхозницы П. и какая бездействием самого колхоза? Е., работавший слесарем на заводе «Электросила», отправился за понадобившейся ему деталью путем, по которому идти не следовало, так как специальная сигнализация предупреждала о том, что там расположены провода тока высокого напряжения, которые, однако, по вине администрации никакими способами защищены не были. Виновна не только администрация, но и сам потерпевший. Но, разумеется, вред, причиненный каждым из них, не может быть индивидуализирован.
   Теми же признаками характеризуется и смешанная вина в области договорных отношений: в приведенном выше деле было установлено, что наряду с поставщиком стали в повышении себестоимости продукции повинен и ее получатель, но все предпринятые арбитражем попытки произвести соответствующие расчеты успехом не увенчались.
   В-третьих, вследствие того, что при смешанной вине наступивший результат не может быть разделен на части, каждая из которых причинно связана только с поведением причинителя или потерпевшего, их размер приходится устанавливать приблизительным образом, не на основе критерия причинной связи, а путем учета степени виновности как причинителя, так и потерпевшего. Именно потому, что степень виновности выступает здесь в качестве косвенного средства определения объема причинения, нельзя признать удачной попытку Б. С. Антимонова заранее установить, что, например, по ст. 403 ГК освобождение причинителя от ответственности может иметь место лишь при неосторожной вине на стороне причинителя и грубой неосторожности на стороне потерпевшего, с тем, что во всех остальных случаях подлежат применению правила о смешанной вине. [401 - См.: Б. С. Антимонов. Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении, стр. 270.] Едва ли, руководствуясь этой схемой, суд пошел бы, скажем, на то, чтобы часть последствий возложить на допустившего грубую неосторожность потерпевшего, если сам причинитель действовал умышленно. Этот вопрос нельзя решать абстрактно, не имея перед собой данного конкретного дела со всеми его оттенками, особенностями, индивидуальными свойствами. В общетеоретическом плане вполне достаточным является указание на обязанность суда и арбитража определять объем возмещения в случаях смешанной вины сообразно со степенью виновности причинителя и потерпевшего. Тот же критерий был положен арбитражем и в основу определения объема возмещения по приведенному делу о поставке дорогостоящей стали.
   Таким образом, отмеченные признаки, которыми характеризуется смешанная вина, в равной мере применимы к области как договорной, так и внедоговорной ответственности. Поэтому проблема смешанной вины и нуждается в общетеоретическом исследовании прежде, чем будет определена конкретная практическая сфера применения этой категории к договорным и недоговорным отношениям.

2

   В буржуазной литературе широкое распространение получила в свое время концепция, согласно которой вина потерпевшего не является виной в обычном смысле этого слова, поскольку она не связана с нарушением чьих-либо прав, а вызывает наступление вредных последствий в имущественной сфере самого потерпевшего. Вина потерпевшего, в свете этой концепции, представляет собой лишь своеобразный юридический факт, в соответствии с которым устанавливается часть последствий, вызванная виною самого потерпевшего и потому относимая на его счет.
   Классовые цели, которые преследовались авторами этой концепции, с достаточной глубиной вскрывает Б. С. Антимонов, указывающий, что «если всякое (даже невиновное) поведение потерпевшего можно поставить ему в вину по “каузальным” соображениям, то, следовательно, всякий иск… мог быть отклонен в случае надобности даже при самом безупречном поведении потерпевшего». [402 - Б. С. Антимонов. Цит. соч., стр. 225.] Концепция, преследующая подобные цели и строящаяся на том, что наступление вредных последствий в имущественной сфере виновника лишено общественного значения и противоправного характера, могла появиться только в обществе, где «ни одно из так называемых прав человека не выходит за пределы эгоистического человека, человека как члена гражданского общества, т. е. как индивида, ушедшего в себя, в свои интересы и в свою частную волю и обособившегося от общежития». [403 - Архив Маркса – Энгельса, ч. 1, стр. 373.]
   В наших условиях подобная концепция находилась бы в прямом противоречии с советской социалистической действительностью, так как социалистический закон, закрепляющий «равные права и равные обязанности всех», [404 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, стр. 107.] советское общество, в основе которого лежат «принципы коллективизма и товарищеского сотрудничества», [405 - М. И. Калинин. Письмо к избирателям Ленинградского городского избирательного округа, 1946, стр. 6.] не могут считать поведение граждан только их личным делом даже тогда, когда они сами терпят отрицательные последствия этого поведения.
   Ввиду этого советские авторы, писавшие по вопросу о вине потерпевшего, никогда не считали ее чем-то «потусторонним» в отношении общего понятия вины в советском гражданском праве. Вина рассматривается ими в единстве с противоправным поведением потерпевшего, влекущим определенные правовые последствия для него. «Вина потерпевшего, как и вина причинителя, содержит в себе элемент противоправности», пишет Б. С. Антимонов, и ее «должно рассматривать как вид действительной гражданской вины», однако такой вины, которая «не задевает чужой правовой сферы», а причиняет вред «интересам социалистического общества в целом». [406 - Б. С. Антимонов. Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении, стр. 117, 118, 122.] Противоправный характер вины потерпевшего служит основанием для возложения ответственности на него, ибо, как указывает М. М. Агарков, «речь идет все же о санкции, т. е. о невыгодном последствии для потерпевшего». [407 - М. М. Агарков. Вина потерпевшего в обязательствах из причинения вреда. «Советское государство и право», № 3, 1940, стр. 72.] Санкция эта, по мнению Б. С. Антимонова, состоит в том, что «виновно действовавший потерпевший лишается в целом или части своего права на возмещение вреда», поскольку это право предоставлено ему законом «под условием надлежащего, т. е. непротивоправного поведения». [408 - Б. С. Антимонов. Цит. соч., стр. 118.] Однако, хотя «вина потерпевшего – это настоящая вина», тем не менее «это не вина в отношении причинителя», а потому и понятие «смешанная ответственность» способно лишь ввести в заблуждение в вопросе о действительной сущности складывающихся отношений, так как оно приводит к несуразному выводу «об ответственности потерпевшего перед самим собой». [409 - Там же, стр. 119, 121.] За свои виновные противоправные действия потерпевший несет ответственность, но он несет ее не перед причинителем и не перед самим собою, а перед государством.
   Изложенные взгляды на понятие вины потерпевшего обладают двумя неоспоримыми достоинствами: во-первых, вина рассматривается здесь в сочетании с неправомерностью поведения и, во-вторых, она квалифицируется как основание ответственности потерпевшего. С этих позиций М. М. Агарков и в еще большей степени Б. С. Антимонов имели основания признать вину потерпевшего особым видом, но все же видом гражданско-правовой вины. Вместе с тем нельзя не отметить некоторой неполноты, а в известной мере и неправильности этой теории, не дающей решения всех вопросов, которые возникают в связи с виною потерпевшего. Остается прежде всего неясным, каким образом виновные действия потерпевшего, нарушая норму объективного права, могут в то же время не нарушать соответствующих субъективных прав, если известно, что норма права всегда реализуется через правоотношения, и потому нарушение правовых норм невозможно без нарушения закрепленных в них субъективных прав. Неясно также, почему вина потерпевшего, который нарушил общественные интересы, приводит к сужению объема ответственности причинителя, действиями которого были нарушены как интересы общества, так и интересы потерпевшего. Общеизвестно, что во всех тех случаях, когда гражданско-правовое законодательство предусматривает ответственность за правонарушение, совершенное в отношении государства, она выражается во взыскании имущества правонарушителя в доход государства. Почему же для случаев смешанной вины установлено такое существенное исключение? Не потому ли, что они ущемляют интересы не только государства?
   Основная ошибка, допущенная М. М. Агарковым и Б. С. Антимоновым в трактовке вины потерпевшего, заключается в том, что фигуру правонарушителя они рассматривают лишь в одной плоскости: именно как правонарушителя, забывая о другом присущем ему качестве – качестве субъекта права. Конечно, из факта нарушения советских законов у лица никаких прав не возникает. Но этот факт сам по себе не приводит и к лишению всех принадлежащих ему прав, уважать которые обязан каждый, в том числе и лицо, терпящее ущерб. Вина потерпевшего в случаях смешанной вины как раз и заключается в том, что, совершая действия, которые приводят к возникновению ущерба в его собственной хозяйственной сфере, он вместе с тем нарушает права, принадлежащие причинителю ущерба.
   В применении к договорным отношениям правильность этого положения сомнений вызвать не может, так как участие кредитора в исполнении договорного обязательства предусмотрено самим договором и, следовательно, составляет обязанность кредитора перед должником, нарушив которую, он ущемляет права последнего. Поскольку, однако, критикуемые нами авторы отрицают правомерность отнесения случая вины потерпевшего к договорным отношениям, отстаиваемую здесь характеристику данной категории целесообразно подвергнуть проверке на материалах обязательств из причинения вреда.
   Начнем со случаев производственных травм. Вина работника, получившего увечье на производстве, может заключаться лишь в нарушении им технических правил безопасности, которые на данном предприятии признаны обязательными и обязанность по соблюдению которых работник несет перед предприятием.
   Так, завод им. Кагановича допустил небрежность в хранении взрывчатых веществ, оставив их некоторую часть в открытой комнате, где ранее помещалась одна из лабораторий завода. Инженер завода К., придя в эту комнату и обнаружив в ней взрывчатые вещества, взял один из этих предметов и из любопытства начал разбирать, а затем поджег его. В результате происшедшего взрыва К. потерпел увечье. Совершенно очевидно, что несмотря на вину, допущенную заводом, К. не имел права поджигать взрывчатые вещества, так как это противоречит не только правилам безопасности, действующим на заводе, но и элементарным требованиям предосторожности вообще, соблюдения которых завод управомочен требовать от любого из своих работников, особенно от инженера.
   Приведем еще один пример. Врач университетского дома отдыха в Зеленогорске во время поступления на работу принял по акту медикаменты, хранившиеся в аптеке. Страдая алкоголизмом, он приготовил смесь, для которой использовал жидкость, находившуюся во флаконе с сигнатурой «спирт-денатурат», и выпил ее. Последовала смерть, вызванная тем, что, как впоследствии установила экспертиза, во флаконе с названной сигнатурой хранилось ядовитое вещество. И в этом случае вина дома отдыха, допустившего хранение медикаментов с неправильными сигнатурами, не давала права врачу использовать для внутреннего употребления лекарства наружного предназначения. В этом отношении он нес определенные обязанности перед домом отдыха, в нарушении которых и выразилась его вина.
   Но, быть может, бесспорность факта ущемления виновными действиями потерпевшего прав причинителя обусловлена здесь наличием трудового договора между ними, при отсутствии которого подобная ситуация исключается? Обратимся к случаям, когда увечье и смерть причиняются лицам, не состоящим в трудовых правоотношениях с причинителем. В момент объезда автомашиной саней, на которых находился потерпевший, последний, будучи в нетрезвом состоянии, дернул лошадь, она подалась назад, и сани столкнулись с автомашиной. В результате сильного толчка потерпевший утратил равновесие, упал с саней и попал под колесо автомашины. [410 - См.: изложение этого дела у М. М. Исаева. Вопросы уголовного процесса в судебной практике Верховного Суда СССР, 1948, стр. 78.] Не ясно ли, что даже и при совершении названных действий потерпевшим водитель машины должен был сделать все возможное для того, чтобы вред не наступил? Но принятие соответствующих мер в подобной чрезвычайной ситуации – дело значительно более напряженное и сложное, чем внимательность, которую должны проявлять лица, осуществляющие дозволенную деятельность в обычных для нее условиях. Виновное поведение потерпевшего, таким образом, нарушает нормальные условия осуществления дозволенной законом деятельности, вследствие чего и наступает причинение вреда. Обязанность соблюдать эти условия возлагается на советских граждан как в их собственных интересах, так и в интересах организаций и лиц, которыми данная деятельность осуществляется и которые были бы лишены возможности спокойно и нормально работать при отсутствии соответствующих правил закона.
   Особенность вины потерпевшего заключается отнюдь не в том, что она не сопряжена с совершением действий, незаконно вторгающихся в сферу другого лица и ущемляющих его субъективные права. Действительно присущая вине потерпевшего особенность проявляется в том, что, несмотря на ущемление его виновными противоправными действиями субъективных прав другого лица, вызываемый этими действиями имущественный ущерб целиком сосредоточивается в имущественной сфере самого потерпевшего. Именно поэтому ответственность потерпевшего выражается не в обычной для гражданского права форме – в форме возмещения, а в виде сокращения объема ответственности причинителя и возложения соответствующей части наступившего ущерба на самого потерпевшего. Но это – бесспорно санкция, ответственность за совершенное потерпевшим правонарушение, причем ответственность, которую он несет перед вторым участником данного правоотношения, а последний в свою очередь отвечает за совершенные им самим действия перед потерпевшим. Вследствие этого имеет право на существование понятие не только смешанной вины, но и смешанной ответственности, введенное в обиход советской судебной практикой и как теоретически, так и практически вполне себя оправдывающее.
   Выступая против отстаиваемых нами взглядов на вину потерпевшего, Б. С. Антимонов выдвинул соображения, которые ни в какой мере убедить нас в его правоте не могут.
   Утверждение автора, будто бы с точки зрения такого понимания вины потерпевшего «оказывается, что обокраденный должен быть признан виновным в отношении вора, если этот обокраденный не принял всех необходимых мер, которые можно было принять для предотвращения кражи», [411 - Б. С. Антимонов. Гражданская ответственность за вред, причиненный источником повышенной опасности, 1952, стр. 217.] – вызывает лишь недоумение.
   К этому примеру Б. С. Антимонов уже однажды прибегал в работе «Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении». Но там по этому поводу говорилось нечто иное: «Если кто-либо оставит не закрытой на замок дверь своей комнаты, то нельзя усмотреть в том вину потерпевшего в отношении лица, похитившего вещь из этой комнаты. Правомерное поведение не является выражением ни вины вообще, ни вины потерпевшего в особенности». [412 - Б. С. Антимонов. Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении, стр. 120.] Таким образом, Б. С. Антимонов вообще не относит (и правильно не относит) этот случай к разряду смешанной вины. Однако в полемике с нами и для опровержения нашей точки зрения он счел все же возможным воспользоваться именно данным казусом. Нетрудно, конечно, доказать, что там, где вообще нет вины потерпевшего, нет и его вины перед причинителем. Но этим еще вовсе не доказывается, что потерпевший никогда не может быть виновным перед причинителем, даже при наличии вины на стороне потерпевшего.
   Помимо этих практических соображений, Б. С. Антимонов критикует нашу позицию и с чисто теоретической точки зрения. «Нас не удовлетворяет, – пишет он, – предложение расщеплять фигуру причинителя вреда на две половины, из которых одна – только правонарушитель, а другая – только субъект права, ни в чем не повинный, не действовавший противоправно. Лицо, противоправно причинившее вред личности или имуществу другого, – это и есть субъект права, действовавший противоправно». [413 - Б. С. Антимонов. Гражданская ответственность за вред, причиненный источником повышенной опасности, стр. 217.] Мы оставляем в стороне, ввиду его очевидности, утверждение, будто признание каких-либо прав за лицом, причинившим вред, приводит к расщеплению фигуры причинителя на две самостоятельные половины. Для нас гораздо более важен тот факт, что ни в одном другом месте работ Б. С. Антимонова, как в только что приведенном высказывании, не проявилась с такой рельефностью и четкостью мысль о том, будто, причинив вред, правонарушитель как субъект права выступает перед потерпевшим лишь в одном качестве – в качестве причинителя. Водитель трамвая, с этой точки зрения, только причиняет вред пешеходу, пересекающему улицу в недозволенном месте, и вовсе не вправе рассчитывать на несовершение подобных действий; администрация предприятия лишь вызывает увечье неправильным хранением взрывчатых веществ и не может требовать осторожного обращения с ними; шофер только причиняет смерть, но он не имеет права исходить из требований предосторожности, соблюдение которых исключило бы возможность попадания потерпевшего под колесо автомашины. Быть может, для того чтобы иметь право на предъявление указанных требований, причинитель должен «расщепить» свою фигуру на две самостоятельные половины? Не проще ли предположить, что перед нами лицо, которое, обладая правосубъектностью, имеет и обязанности и права, не утрачиваемые им в силу одного лишь факта причинения вреда, а тем более причинения, которое явилось результатом как его собственной вины, так и вины потерпевшего?
   Мы можем, таким образом, сформулировать следующие выводы в отношении природы вины потерпевшего:
   а) понятие «вина потерпевшего» есть лишь иное наименование совершенного им правонарушения, так как она включает в себя совершение виновных противоправных действий, которыми нарушается норма права и закрепленные в ней субъективные права другого лица;
   б) наличие вины потерпевшего составляет основание его ответственности перед лицом, субъективные права которого были нарушены;
   в) особенность вины потерпевшего заключается в том, что, будучи сопряженной с действиями, которые вторгаются в сферу другого лица, она приводит к наступлению отрицательных имущественных последствий, сосредоточивающихся только в сфере самого потерпевшего;
   г) обусловленная этим особенность ответственности потерпевшего заключается в том, что, будучи санкцией за виновное противоправное поведение, она выражается в форме не возмещения ущерба, а сужения объема ответственности причинителя.

3

   Практическое значение категории смешанной вины в области договорных отношений определяется двусторонним характером обязанностей их участников – тем, что лишь при точном и неуклонном соблюдении своих обязательств каждым из договорных контрагентов, при их взаимной требовательности по отношению друг к другу и может быть обеспечено надлежащее и своевременное исполнение договоров в целом. Принцип смешанной вины позволяет учесть небрежность, проявленную при исполнении договора обоими контрагентами, хотя бы убытки оказались сосредоточенными в хозяйственной сфере лишь одного из них. Распределение этих убытков между участниками договорного отношения сообразно со степенью их виновности играет весьма важную воспитательную роль, являясь одним из действенных средств борьбы за укрепление хозяйственной дисциплины в нашей стране. Особенно велико практическое значение категории смешанной вины в деле борьбы за повышение качества продукции и снижение ее себестоимости.
   Вопреки мнению авторов, отрицающих применимость смешанной вины к договорным отношениям, арбитражная практика весьма широко использует ее. Например, 6-й овощной комбинат Лензаготплодоовощторга предъявил в Ленинградском городском арбитраже иск к Управлению Октябрьской железной дороги о возврате штрафов в сумме 27 327 руб., взысканных дорогой с истца за допущенный им простой вагонов под разгрузкой. В ходе арбитражного рассмотрения дела выяснилось, что в простое виновны как комбинат, медленно производивший разгрузку, так и дорога, производившая подачу вагонов без уведомления и притом в количестве, которое выходило за пределы вместимости фронта разгрузки. Учитывая виновность обоих контрагентов, арбитраж уменьшил размер взысканного им в пользу истца возмещения до 13 965 руб. В другом деле, в деле по иску Управления продторгами к ЛОСК Главсахара, истец взыскивал 341 тыс. руб. штрафов за недопоставку, а ответчик – 280 тыс. руб. за недовыборку продукции. Ленинградский городской арбитраж удовлетворил иск Управления продторгами и отклонил встречный иск ЛОСК Главсахара. Отменяя это решение, Союзный арбитраж указал, что налицо смешанная вина, ибо, как видно из обстоятельств дела, истец несвоевременно подал поставщику заявки, а последний, получив заявки с опозданием, не уведомил истца о том, что они не могут быть выполнены. Учитывая вину обоих контрагентов, Союзный арбитраж отклонил иск как Управления продторгами, так и встречный иск ЛОСК Главсахара.
   В связи с вопросом о применении категории смешанной вины в области договорных отношений обращают на себя внимание прежде всего споры, возникающие из договоров, которыми опосредствуется процесс изготовления отдельных деталей продукции различными предприятиями. К изготовителю таких деталей нельзя применять обычные правила Гражданского кодекса о подряде, согласно которым он как специалист должен был бы полностью отвечать за недоброкачественность выполненных работ, хотя бы это и было вызвано дефектностью указаний заказчика. Изготовляя ту или иную деталь, хозорган-поставщик вовсе не является специалистом по выпуску законченной продукции, производимой его контрагентом, который поэтому со своей стороны должен принять все необходимые меры к обеспечению ее доброкачественности. Если производство брака вызывается недоброкачественностью работ, выполненных изготовителем деталей, и дефектностью указаний, данных заказчиком, налицо смешанная вина и определяемая ею смешанная ответственность обоих контрагентов.
   Ленинградский завод пластмасс им. «Комсомольской правды» изготовлял из пластирола наконечники для зонтов, выпускаемых артелью «Победа». В августе 1952 г. торговая сеть возвратила артели «Победа» ранее сделанные ею зонты на общую сумму 86 977 руб., поскольку на наконечниках образовались трещины, и потребители либо отказывались их покупать, либо уже после покупки предъявляли к магазинам вполне обоснованные претензии. Арбитраж, при помощи экспертизы и опираясь на другие доказательства, установил, что в выпуске недоброкачественной продукции виновны как завод пластмасс, так и артель «Победа». Завод виновен в применении для изготовления наконечников такого хрупкого материала, как пластирол, непрочность которого увеличивалась к тому же самой конфигурацией наконечников. Однако завод не мог произвести испытания прочности наконечников на готовых зонтах, – это должен был сделать заказчик, – а, кроме того, артель не определила с необходимой точностью в представленных ею технических условиях коэффициента прочности наконечников и потому также является виновником брака. Признав наличие смешанной вины, но в то же время приняв во внимание большую тяжесть виновности, допущенной заводом, арбитраж обязал его возместить ⅔ общей суммы убытков, отнеся ⅓ их на счет артели. Главный арбитр Министерства юстиции СССР указал, отклоняя жалобу артели, что при этих обстоятельствах применение принципа смешанной ответственности за убытки является правильным, и нет оснований для изменения обжалованного решения.
   Следует, однако, отметить, что в ряде случаев, несмотря на наличие обстоятельств, свидетельствующих о смешанной вине двух контрагентов в выпуске недоброкачественной продукции, арбитраж оказывается лишенным возможности применить категорию смешанной вины вследствие некоторой несогласованности между ныне действующими государственными стандартами. Так, если получатель принимает непригодное для изготовления продукции сырье и обнаруживает его недостатки лишь в готовых изделиях, виновниками брака являются и поставщик сырья и изготовитель изделий. Но в силу несоответствия между стандартами, установленными для сырья и готовых изделий, формальные основания для возложения ответственности на поставщика сырья отсутствуют, и в результате убытки целиком сосредоточиваются на балансе изготовителя.
   Так, получатели пальто и костюмов, изготовляемых фабрикой им. Володарского, нередко отказываются от их приемки ввиду их дефектности. Некоторые дефекты, например такие, как перекошенность воротников, плохая выработка бортов, должны быть целиком отнесены за счет вины фабрики. Но в то же время названные изделия страдают еще и такими недостатками, как различие оттенков цвета спинки, рукавов и т. д., образование узлов на материале (так называемые близные ткани), утолщенность нити и т. п., виновниками которых являются наряду с фабрикой, принявшей такой материал, ее поставщики. И, тем не менее, арбитраж не счел возможным удовлетворить иски фабрики к поставщикам потому, что ГОСТ на готовые изделия не допускает таких дефектов, в то время как ГОСТ на материалы признает их доброкачественными и при наличии отмеченных недостатков. По тем же причинам фабрика лишена возможности реализовать свои претензии в отношении фабрики им. III Интернационала Средневолжского края, выпускающей драп с различным направлением ворса в одном куске, к Московским фабрикам Ленская и Кунцевская, изготовляющим шевиот грязной выделки, к Ленинградскому комбинату им. Тельмана, сдающему иногда своим контрагентам серчь сплошного разноцвета. В аналогичном положении оказывается также артель «Конфекцион-1» и некоторые другие ленинградские артели, изготовляющие изделия из бязи, так как ГОСТ на бязь не требует ее обязательной отбеленности, в то время как ГОСТ на готовые изделия допускает их выпуск только из отбеленной бязи.
   Все эти факты свидетельствуют о неотложной необходимости срочного пересмотра действующих государственных стандартов на предметы широкого потребления, а также на сырье, из которого они изготовляются. Но было бы абсолютно недопустимо проходить мимо этих фактов в ожидании пересмотра стандартов. Хозяйственные организации имеют возможность при заключении договора включить в него условия, уточняющие качество поставляемого сырья, тем более что те же поставщики изготовляют сырье и без отмеченных дефектов. Большую помощь в этом деле мог бы им оказать и арбитраж в процессе и в порядке рассмотрения преддоговорных споров. И если бы при наличии подобных условий в договоре имела бы место поставка материалов с указанными недостатками, за нее отвечал бы либо сам поставщик в случае отказа получателя от приемки, либо также и получатель, изготовивший изделия из таких материалов.
   Значительное влияние на выпуск доброкачественной продукции иногда оказывают сроки исполнения договоров. В хозяйственной практике имеют место случаи выпуска брака, одной из причин которого является неритмичность работы предприятия. Зачастую же эта неритмичность в свою очередь обусловливается неритмичностью выборки продукции ее получателями, допускающими просрочку в принятии исполнения. В результате в арбитраже возбуждаются дела, по которым получатели продукции предъявляют иски по качеству, а поставщики со своей стороны заявляют претензии о просрочке в принятии исполнения. При этом поставщики ссылаются на то, что, приспособляясь к своим контрагентам, из месяца в месяц допускающим неравномерность в выборке продукции, они сокращают или, наоборот, увеличивают ее производство применительно к соответствующим периодам, причем в период большей напряженности производства обычно увеличивается выпуск брака.
   Так, например, артель «Штампметиз», изготовляющая штампованные металлические изделия широкого потребления (ложки, вилки и т. п.), в первой декаде сентября 1953 г. выполнила 10 % месячного плана, а в третьей декаде – 45 %; артель «Ударник», также изготовляющая предметы широкого потребления, в течение первых двух декад сентября 1953 г. выполнила месячный план на 47,5 %, а выполнение 52,5 % месячного плана было целиком отнесено на третью декаду. В то же время, по данным Ленинградского городского арбитража, основное число предъявленных к этим артелям исков по качеству приходится на продукцию, выпущенную в третьей декаде, а подавляющее большинство претензий артелей к их контрагентам по поводу просрочки в выборке продукции относится к срокам исполнения, падающим на первые две декады.
   В приведенных случаях имеет место обоюдное нарушение договорных обязательств, при наличии вины на стороне как поставщиков, так и получателей. Непосредственно или косвенным образом эти нарушения влияют на качество выпускаемой продукции. Разумеется, арбитраж не может возлагать часть ответственности за убытки от брака на контрагентов, просрочивших приемку продукции. Но, учитывая известную связь между фактом просрочки и выпуском брака, арбитражу следовало бы принимать меры двоякого рода: не допускать взыскания штрафов за просрочку в выборке продукции, если поставщик не докажет, что он изготовил ее в количестве, необходимом для удовлетворения его контрагентов в соответствующие сроки, и в то же время при доказанности этого обстоятельства обеспечить взыскание с просрочивших получателей не только штрафов, но и возмещения убытков, причиненных поставщику.
   С этой точки зрения следует признать ошибочным решение Ленинградского городского арбитража, принятое им при рассмотрении дела по иску Ленбазы Главобувьсбыта к Ленпромторгу о взыскании санкций за невыборку продукции. Истец ссылался на то, что поскольку ответчику было предоставлено по договору право личного отбора поставлявшейся ему продукции, самый факт наступления срока исполнения ставит его в состояние просрочки, независимо от того, получил ли он телефонограмму от поставщика о готовности подлежащей сдаче продукции. Эти именно доводы и были положены в основу решения Ленинградского городского арбитража, удовлетворившего иск. Однако Союзный арбитраж пришел к иному выводу по данному делу и иск отклонил, исходя из того, что при отсутствии телефонограммы о готовности продукции нет данных для предположения такой готовности, а потому и нет достаточных оснований для обвинения получателя продукции в просрочке. Принятие такого решения полностью соответствует требованиям борьбы за ритмичность производства, как необходимое условие высокого качества выпускаемой продукции, нарушать которое никому не дозволено – ни получателям, ни изготовителям. Меры такого рода, принимаемые арбитражем сообразно с обстоятельствами каждого конкретного дела, как раз и призваны к тому, чтобы способствовать обеспечению ритмичности производства и улучшению качества продукции, в частности, качества предметов народного потребления, повышению которого партия и правительство придают особое значение.
   Наряду с качеством, категория смешанной вины, при условии ее правильного применения, могла бы оказать значительное содействие в борьбе за снижение себестоимости продукции.
   В настоящее время в хозяйственной и арбитражной практике весьма острым является вопрос о том, вправе ли поставщик сдавать более качественное, но в то же время и более дорогостоящее сырье, чем это предусмотрено договором. Повышенное качество сырья обеспечивает повышение качества продукции, и с этой точки зрения поставка такого сырья как будто бы не только допустима, но и должна всячески поощряться. Однако удорожание сырья влечет за собой удорожание продукции, которую ее изготовитель вправе отпускать лишь по плановым ценам. Поэтому необходимо отыскать такое решение, которое обеспечивало бы одновременно с повышением качества сохранение себестоимости на прежнем уровне или даже ее снижение.
   Встречающиеся в арбитражной практике дела этого рода чрезвычайно разнообразны, и, разумеется, далеко не всегда при их рассмотрении возникает вопрос о смешанной вине.
   В виде общего правила арбитраж при рассмотрении этих дел идет по пути либо взыскания полной оплаты с получателя, если он согласился на принятие дорогостоящего сырья, либо обязания поставщика сдать сырье по договорной цене, если он не может предоставить те именно материалы, по поводу которых был заключен договор. Но для некоторых видов поставки, например, для поставки цемента строительным организациям, в основных условиях установлена обязанность получателя принять поставленные материалы по их фактической стоимости, хотя бы она и превышала договорную цену. В результате получатель несет убытки, выражающиеся в значительных суммах, так как оплата его продукции, в частности, оплата строительных работ, несмотря на это остается неизменной. Правда, в некоторых случаях в целях повышения качества такие убытки берет на себя ведомство в целом, поскольку речь идет об отношениях между входящими в его состав предприятиями.
   В межведомственных отношениях вопрос решается, в зависимости от конкретных обстоятельств дела, либо в пользу поставщика, либо в пользу получателя, если иное не установлено действующими нормативными актами.
   Между тем практика знает немало случаев, когда удорожание сырья, вызванное повышением его качества, не влечет за собой автоматически увеличения стоимости продукции на ту же сумму, а если такие факты имеют место, то это обычно происходит по вине получателя, не использовавшего для снижения себестоимости всех возможностей, заключенных в поставленном ему сырье повышенного качества. Так, например, Ленинградское отделение Коммунального банка вместе с представителями Строительного треста № 3 произвело проверку выполнения трестом задания по снижению себестоимости строительства за период с января по май 1953 г. Проверкой установлено, что трест получил материалы (цемент, кирпич и пиломатериалы), более дорогостоящие, чем предусмотрено сметой, с общим превышением сметных ассигнований на 171 тыс. руб., в то время как удорожание строительства за тот же период произошло только на 107,6 тыс. руб., т. е. на 63,4 тыс. руб. меньше, чем удорожание материала.
   Аналогичные факты имеют место не только в строительном деле, но и в других областях хозяйственной деятельности. Необходимо лишь создать достаточный стимул для получателей дорогостоящего сырья принимать меры к достижению такого результата. Здесь именно и должен получить свое применение принцип смешанной вины, который будет способствовать делу борьбы за повышение качества продукции одновременно со снижением ее себестоимости.
   По договору между заводами «Невгвоздь» и «Баррикада» первый обязался изготовить для второго проволоку из катанки (вид стали) марки «О», стоящей 630 руб. за 1 т, с тем, что катанку заводу «Невгвоздь» поставляет за оплату по плановым ценам завод «Баррикада», который в свою очередь получает от изготовителя проволоку по цене прейскуранта МУМ. Поскольку, однако, заказчику впоследствии были выделены фонды лишь на катанку, марки «О-2-3» стоимостью 711 руб. 1 т, изготовитель потребовал, чтобы либо ему был поставлен материал, указанный в договоре, либо разница в ценах отнесена на счет заказчика. Обоснованна ли подобная претензия изготовителя? Конечно, не обоснованна, если качество катанки марки «О-2-3» давало возможность изготовить из нее проволоку большей протяженности, нежели из того же количества катанки марки «О». Поэтому следовало бы применить принцип смешанной вины, возложив, в соответствии с данными технической экспертизы, часть убытков на заказчика, а вторую их часть на изготовителя. Однако арбитраж занял по этому делу формальную позицию, обязав заказчика представить катанку в соответствии с условиями договора, несмотря на отсутствие у последнего возможности выполнить такое решение ввиду получения им фондов на марку «О-2-3». И только вмешательство планово регулирующих органов привело к тому, что стороны достигли, наконец, соглашения по этому вопросу, существенно отличающегося от вынесенного арбитражем решения.
   Спору нет, нельзя добиваться повышения качества путем повышения себестоимости продукции. Однако при той системе внутри промышленного кооперирования, которая утвердилась в нашем хозяйстве и в условиях которой отдельные стадии изготовления продукта осуществляются на ряде последовательно связанных предприятий, необходимо добиваться такого положения, когда бы удорожание, наступившее в одном из звеньев, погашалось или, по крайней мере, сводилось до предельного минимума в последующих звеньях. Никакой другой принцип, кроме принципа смешанной вины, не может в подобных случаях в такой мере содействовать успешному разрешению двух важнейших хозяйственных задач – задач повышения качества и снижения себестоимости. Поэтому следует не только широко использовать этот принцип на практике, но и в теории относиться к нему с гораздо большей внимательностью, чем это делалось до настоящего времени.

4

   Практическое значение принципа смешанной вины в применении к обязательствам по возмещению вреда заключается в том, что этот принцип способствует укреплению дисциплины и порядка, созданию должных условий осуществления хозяйственной и иной общественно полезной деятельности, воспитанию чувства внимательности и предупредительности в отношениях между субъектами советского социалистического гражданского права. Социалистическое общество не может относиться безучастно ко всякого рода лихачеству, пусть даже и угрожающему интересам только данного лица, так как забота об интересах личности, их охране и максимальном удовлетворении составляет высший закон существовании и деятельности советского государства. Но к таким фактам нельзя относиться безучастно еще и потому, что они ставят под угрозу интересы как самого потерпевшего, так и того, кто при подобных обстоятельствах причиняет ему вред, а также интересы других лиц и общества в целом.
   Когда, например, С., в нарушение всех существующих на этот счет правил, пытался наполнить бензогорелку горючим, предварительно не погасив ее, и в результате был охвачен пламенем, он поставил под угрозу свою собственную жизнь. Но вместе с тем его действия внесли срыв в общие ремонтные работы, производившиеся при его участии на мосту имени лейтенанта Шмидта в Ленинграде, а кроме того создали серьезную опасность возникновения пожара, предотвращенного лишь благодаря находчивости случайно оказавшейся здесь группы военнослужащих, которые своими разумными и своевременными действиями спасли также и самого потерпевшего. Возложение материальной ответственности на виновного потерпевшего в таких и иных аналогичных случаях играет важную роль в общем деле охраны социалистической и личной собственности, охраны жизни и здоровья советских граждан. Спорным является лишь вопрос о том, при каких условиях подлежит применению принцип смешанной ответственности и какая степень виновности потерпевшего может служить основанием для освобождения причинителя от ответственности вообще.
   Первый вопрос в ст. 12 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 г. решается в том смысле, что лишь грубая неосторожность потерпевшего может быть принята во внимание для применения начала смешанной вины, тогда как простая его неосторожность значения для дела не имеет. При каких, однако, условиях грубая неосторожность потерпевшего полностью исключает ответственность причинителя?
   Существует мнение, которое недавно вновь повторили Л. А. Майданик и Н. Ю. Сергеева, будто суд может принять решение «об отказе в иске при доказанности грубой неосторожности потерпевшего и недоказанности при этом вины причинителя», [414 - Л. А. Майданик и Н. Ю. Сергеева. Материальная ответственность за повреждение здоровья, 1953, стр. 66.] причем, как указывают те же авторы, в этом случае «не имеет значения, по какой статье (403, 404 или 413) предъявлен иск потерпевшим». [415 - Там же, стр. 66 (примечание).]
   Нетрудно заметить, что такая позиция не приводит к правильному и обоснованному решению поставленного вопроса. По ст. 403 ГК вина причинителя составляет одно из необходимых условий его ответственности. Поэтому, если причинитель невиновен, он освобождается от ответственности уже по одному этому основанию независимо от того, виновен ли потерпевший и какая именно степень виновности была им допущена. Соответствующее положение ст. 403 ГК было бы лишено всякого смысла, если бы, устанавливая ответственность за вину, оно рассматривало грубую неосторожность потерпевшего в качестве обстоятельства, исключающего ответственность причинителя тоже лишь при полной невиновности последнего. Настаивать на этой формуле можно было бы лишь в применении к ст. 404 ГК, предусматривающей ответственность за случай. Но и здесь остается ничем не доказанной правильность такого абстрактного принципа. Решать специальные практические вопросы в абстрактном виде, отвлекаясь от особенностей и обстоятельств каждого конкретного дела, – значит связывать судебную практику общим рецептом, которым она далеко не всегда сможет воспользоваться.
   В этой связи небезынтересно отметить, что, формулируя начало смешанной вины, Пленум Верховного Суда СССР проявляет большую осторожность в редакции ст. 12 своего постановления от 10 июня 1943 г., указывая, что при грубой неосторожности потерпевшего «суд может… возложить на причинившего вред обязанность частичного возмещения вреда в соответствии со степенью вины каждой из сторон» (курсив наш. – О. И.). Может, но не обязан! Следовательно, в зависимости от конкретных обстоятельств каждого данного дела, суд может при грубой неосторожности потерпевшего, учитывая характер и степень виновности причинителя, либо применить правило о смешанной вине, либо взыскать в пользу потерпевшего полное возмещение, либо, наконец, полностью освободить причинителя от обязанности возмещения. Только такое решение, по нашему мнению, оправдывает включение в ст. 403 ГК, устанавливающую ответственность за вину, указания на грубую неосторожность потерпевшего как на обстоятельство, исключающее ответственность причинителя.
   Тот же принцип должен быть использован и при рассмотрении дел по ст. 404 ГК, что позволит суду принимать решения на основе всестороннего учета данной конкретной ситуации, не только реагируя на факт причинения ущерба, но и применяя обоснованные и оправданные санкции к лицам, собственная тяжкая виновность которых явилась одной из причин наступления вредных последствий.

§ 5. Ответственность за чужую вину

1

   Ответственность за чужую вину, если строго придерживаться текста закона, предусмотрена лишь в одном случае – по п. 2 ст. 119 ГК, согласно которому должник не освобождается от ответственности, «если лица, на коих в силу закона или поручения должника возложено выполнение обязательства, умышленно или неосторожно вызвали или не предотвратили обстоятельства, сделавшего исполнение невозможным».
   Это правило получило двоякую оценку в нашей литературе.
   М. М. Агарков считает, что правило п. 2 ст. 119 ГК ни в какой мере не противоречит принципу ответственности за вину, а наоборот, обеспечивая интересы кредитора, имеющего возможность предъявить иск только к своему контрагенту, является в то же время наиболее удачным техническим способом переложения ответственности при помощи регрессного иска на конкретного виновника. [416 - Подробнее см. М. М. Агарков. К вопросу о договорной ответственности. Сб. «Вопросы советского гражданского права», 1945. См.: также: И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Общее учение об обязательстве, стр. 355–356.]
   С. И. Аскназий и М. М. Тоболовская признают правило п. 2 ст. 119 ГК неудачным и нуждающимся в изменениях потому, что должник по обязательству, привлекший к его исполнению третьих лиц, организует определенную хозяйственную сферу и должен нести риск любых случайностей, которые в этой сфере возникают. Возложение же на такого должника ответственности лишь за виновные действия привлеченных им организаций и лиц, по мнению названных авторов, позволило бы ему отсылать истцов и судебно-арбитражные органы от одного звена к другому и создавало бы тем самым лазейку для уклонения от ответственности за неисполнение обязательства. Поэтому С. И. Аскназий и М. М. Тоболовская приходят к выводу, что пункт 2 ст. 119 ГК должен быть распространен и на обязательства, неисполнение которых последовало в результате случайных обстоятельств, наступивших в хозяйственной сфере третьих лиц. [417 - См.: С. И. Аскназий. Некоторые вопросы гражданско-правовой ответственности. Ученые записки ЛГУ, вып. IV, стр. 171–172; М. М. Тоболовская. Вопросы договор– // ной и внедоговорной ответственности в советском социалистическом гражданском праве. Автореферат кандидатской диссертации, 1950, стр. 14.]
   Немалые колебания в решении этого вопроса проявляет и арбитражная практика. Если неисполнение обязательства основным должником вызывается изменением плана его субконтрагентов, арбитраж обычно учитывает это обстоятельство и освобождает основного должника от ответственности. Так, Севэнергострой не мог установить электросеть на стройке, законченной генеральным подрядчиком, ввиду возложения на него правительственными органами срочного задания, и потому от ответственности за просрочку был освобожден как Севэнергострой, так и генеральный подрядчик. В остальных случаях неисполнения обязательства или просрочки в исполнении арбитраж возлагает ответственность на основного должника, хотя, рассматривая затем дело по иску основного должника к субконтрагенту, освобождает последнего от ответственности при доказанности случайных обстоятельств. Напротив, в разрешении дел, родственных делам рассматриваемой категории, а именно – в спорах о качестве продукции, изготовленной одним и поставленной другим хозорганом своему контрагенту, арбитраж, в точном соответствии со ст. 10 Инструкции ГА при Совете Министров СССР от 24 ноября 1952 г., [418 - См.: Инструкция о порядке рассмотрения государственными арбитражами споров, связанных с поставкой недоброкачественной и некомплектной продукции. М., 1953.] привлекает к участию в деле как поставщика, так и изготовителя, перелагая в конечном счете ответственность на последнего с учетом его вины.
   Нельзя поэтому безоговорочно принять указания С. И. Аскназия на то, что изложенных им начал придерживается арбитражная практика, [419 - См.: С. И. Аскназий. Цит. статья в Ученых записках ЛГУ, стр. 172 (примечание).] так как в действительности арбитражные органы в решениях по различным делам подходят к этому вопросу по-разному. Между тем для такого разнобоя, наблюдающегося на практике, нет достаточных оснований, как и, с другой стороны, нет оснований проводить в отношениях подобного рода начало причинения, на котором настаивают С. И. Аскназий и М. М. Тоболовская. Присоединяясь к точке зрения, которую высказал по этому поводу М. М. Агарков, придерживающийся и здесь принципа ответственности за вину, считаем необходимым в дополнение к аргументации М. М. Агаркова указать еще и на следующие соображения.
   Для установления отклонений от общего принципа ответственности за вину необходимы достаточно серьезные соображения хозяйственного и политического характера. К числу таких соображений едва ли может быть отнесена ссылка на хозяйственную сферу, организуемую основным должником по обязательству. Та или иная хозяйственная сфера, более узкая или более широкая, всегда организуется контрагентом, принявшим на себя договорное обязательство. Трудно поэтому объяснить, почему в случаях ограниченности такой сферы лишь предприятием самого должника он несет ответственность только за вину, но стоит указанной сфере выйти за пределы данного предприятия, как сразу же, по совершенно непонятным причинам, ответственность наступает также и за невиновное поведение. Если при этом учесть, что в условиях разделения труда между отраслями социалистического народного хозяйства и между отдельными предприятиями договорный контрагент почти всегда кооперируется с целым рядом других хозяйственных организаций, то станет очевидным, что формулируемое С. И. Аскназием и М. М. Тоболовской исключительное правило должно было бы приобрести всеобщее значение, значительно сузив сферу применения начала вины в области социалистических договорных отношений.
   Помимо теоретической неоправданности подобного предложения, его последовательное проведение в жизнь вызвало бы значительные практические затруднения. Нельзя упускать из виду, что наряду с такой сравнительно простой ситуацией, когда невозможность исполнения вызывается случайными обстоятельствами, наступившими лишь в сфере субконтрагентов, встречаются дела, по которым основной должник одновременно ссылается также и на случай, наступивший в его собственной хозяйственной сфере, который уже при всех условиях, даже с точки зрения С. И. Аскназия и М. М. Тоболовской, основанием ответственности служить не может. Как же поступать арбитражу в делах такого рода? Возлагать на основного должника частичную ответственность в пределах случайных обстоятельств, на которые ссылаются субконтрагенты, и освобождать его от ответственности в пределах случая, который произошел на его предприятии? Едва ли нужно специально доказывать, какую путаницу и излишние осложнения это вызвало бы в работе судебно-арбитражных органов.
   Не оправдывает ли, однако, широко открывающаяся для должника возможность освобождения от ответственности путем отсылки истца и арбитража от одного звена к другому, возложения на него ответственности также и за случай, наступивший в организованной им хозяйственной сфере?
   Как об этом свидетельствует практика, вопрос об ответственности основного должника получает полное разрешение уже в результате исследования причин, повлекших за собою неисправность его непосредственных контрагентов, и потому возможность отсылки к более отдаленному звену особой опасности практически не представляет. Но если бы хозорган-ответчик даже пошел по этому пути, то установленная в советском гражданском праве презумпция виновности правонарушителя потребовала бы в первую очередь его собственной активности в деле доказывания тех обстоятельств, на которые он ссылается. Речь идет, следовательно, далеко не о лазейке, а о преодолении серьезных трудностей в установлении фактов, служащих основанием освобождения должника от ответственности. И если, тем не менее, все эти трудности были преодолены, а случайный характер обстоятельств, которые произошли в сфере субконтрагентов и вызвали невозможность исполнения, доказан, нет никаких препятствий к тому, чтобы должник был освобожден от ответственности и чтобы его кредитор так же не имел права на возмещение убытков, как он не имеет такого права, когда должник не исполняет договора в силу случайных обстоятельств, наступивших на его собственном предприятии.
   Если придерживаться буквального текста п. 2 ст. 119 ГК, то нельзя не признать, что установленное им правило рассчитано лишь на случаи прямого перепоручения исполнения третьим лицам и не имеет в виду ответственности договорного контрагента на субпоставщиков или субподрядчиков. [420 - Ср. С. И. Аскназий. Цит. статья в Ученых записках ЛГУ, стр. 172.] Однако общий для советского гражданского права принцип ответственности за вину дает все основания для распространительного толкования п. 2 ст. 119 ГК и применения его на этой основе ко всем обязательственным правоотношениям, возникающим на базе кооперированного производства продукции в социалистическом народном хозяйстве. Такое толкование п. 2 ст. 119 ГК будет находиться в полном соответствии с началами хозяйственного расчета, вопреки противоположному мнению, высказанному по этому поводу в некоторых арбитражных решениях.
   Так, Ленинградский городской арбитраж отклонил иск Союзметизторга к артели «Металлист-Кооператор» о взыскании санкций за недопоставку эмалированной посуды во II квартале 1952 г. потому, что артель не могла ее изготовить за отсутствием необходимых химикатов, не поставленных последней заводом, производство на котором было временно приостановлено по распоряжению планово-регулирующих органов. В основу своего решения арбитраж положил п. 2 ст. 119 ГК. Однако это решение было отменено Союзным арбитражем с указанием на то, что оно не способствует укреплению хозяйственного расчета.
   Казалось бы, что если дело обстоит таким образом, названную норму вообще не следовало бы применять к социалистическим хозорганам – ни для освобождения их от ответственности, ни для взыскания возмещения. Но тот же арбитраж утвердил решение Ленинградского областного арбитража о взыскании санкций с Главметаллосбыта в пользу одного из заводов за невыборку продукции контрагентом Главметаллосбыта в I квартале 1953 г., указав в своем постановлении, что заказчики в отношениях по транзитной поставке отвечают как за свою собственную вину, так и за вину фактических получателей продукции. Более того, решениями Ленинградского областного арбитража база Гослова и Устьлужский рыбный завод были вовсе освобождены от ответственности за непоставку рыбных консервов в III квартале 1953 г. потому, что в силу случайных обстоятельств рыболовецкие колхозы не поставили им рыбу для производства консервов. При этом небезынтересно отметить, что база Гослова с рыболовецкими колхозами непосредственно в отношениях не состояла и, следовательно, была освобождена от ответственности за случай, наступивший в сфере не ее поставщика, а контрагента последнего. Значит, идея хозяйственного расчета сама по себе вовсе не исключает подобной практики, а скорее, наоборот, является главным и важнейшим аргументом в ее пользу, так как хозрасчет предполагает выявление эффективности работы каждого данного предприятия и возложение на него ответственности за виновно допущенные им нарушения плановых и иных обязательств, а отнюдь не вменение ему в вину обстоятельств чисто случайного характера. Поэтому не только допустимо применение п. 2 ст. 119 ГК к отношениям между социалистическими хозорганами, но и его редакцию целесообразно уточнить с учетом всего разнообразия этих отношений, обусловленного системой внутрипромышленного кооперирования.

2

   Наряду с правилом п. 2 ст. 119 ГК в литературе отмечаются и два других случая ответственности за чужую вину: ответственность за вред, причиненный рабочими и служащими юридических лиц, а также ответственность родителей за вред, причиненный их детьми. Первый из этих случаев уже был нами рассмотрен, а конструкция ответственности за чужую вину – отвергнута (см. § 3 гл. 2). Обратимся теперь к ответственности за вред, причиненный малолетними и несовершеннолетними детьми.
   Противники взгляда, согласно которому «основанием ответственности родителей за вред, причиненный малолетними и несовершеннолетними детьми, является собственная вина родителей», [421 - Отчет об обсуждении доклада К. К. Яичкова в «Советском государстве и праве», № 5, 1949, стр. 70–71; см. также: К. К. Яичков. Ответственность родителей за причиненный детьми вред (1950 г.); И. Д. Фондаминский. Ответственность за действия других лиц в обязательствах из причинения вреда по советскому праву. Автореферат кандидатской диссертации, 1949, стр. 12; Я. Яновский. Правильно разрешать дела по искам о возмещении вреда (1949 г.).] во время обсуждения доклада К. К. Яичкова в Институте права АН СССР выдвинули в его опровержение следующие возражения.
   С. Н. Братусь указывал, что «нет оснований ставить ст. 405 ГК в связь со ст. 403, поскольку во второй речь идет об ответственности самого причинителя, первая же посвящена ответственности за чужие действия. Для ответственности, согласно ст. 403 ГК, требуется наличие вины причинителя, а в ст. 405 ГК имеется в виду только собственная вина малолетнего или несовершеннолетнего, но не лиц, обязанных осуществлять за ними надзор». [422 - См.: названный отчет о докладе К. К. Яичкова, стр. 71.] Таким образом, по мнению С. Н. Братуся, родители и при отсутствии вины должны нести ответственность, если налицо виновность самих детей, причинивших вред. [423 - Тех же взглядов придерживаются Г. М. Свердлов (см. названный отчет о докладе К. К. Яичкова, стр. 71) и В. С. Тадевосян (см. его Ответственность родителей за вред, причиненный детьми, – «Советское государство и право», № 4, 1949).] К такому же выводу пришел и В. И. Серебровский, который, не касаясь виновности самих несовершеннолетних и малолетних причинителей, отметил, что «при решении поставленного докладчиком вопроса прежде всего необходимо обратиться к постановлению СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 31 мая 1935 г. Установленное им усиление материальной ответственности родителей является одним из средств борьбы с детской беспризорностью и безнадзорностью. Поэтому, по смыслу и духу этого постановления, нельзя связывать ответственность родителей за ущерб, причиненный их детьми, с наличием вины родителей». [424 - Отчет о докладе К. К. Яичкова, стр. 71.]
   Из числа всех точек зрения, высказанных при обсуждении доклада К. К. Яичкова, менее всего можно согласиться со взглядами С. Н. Братуся, который исключает вину родителей, но условием их ответственности считает вину детей. Неприемлемость такой позиции обусловлена тем, что о вине малолетних детей, т. е. детей в возрасте до 14 лет, вообще едва ли можно говорить как о вине в юридическом значении этого слова. Малолетние дети потому и не привлекаются к ответственности за причиненный ими вред, что закон считает их неспособными быть виновными. Поэтому к ответственности родителей за вред, причиненный их малолетними детьми, точка зрения С. Н. Братуся безусловно неприменима.
   Допустимо ли, однако, по принципиальным соображениям возложение на невиновных родителей ответственности за вред, причиненный их детьми, как малолетними, так и несовершеннолетними? Установленные действующим советским законодательством исключения из общего принципа ответственности за вину получают специальное обоснование в характере регулируемых ими отношений. Когда, например, ст. 404 ГК допускает ответственность без вины, она, в первую очередь, учитывает характер средств, которыми причиняется вред и которые представляют повышенную опасность для окружающих. Дети не могут рассматриваться в качестве источников повышенной опасности, и потому для установления ответственности без вины в случаях этого рода законодатель должен был бы руководствоваться какими-то иными, особыми соображениями. В. И. Серебровский усматривает эти особые соображения в задачах борьбы с детской беспризорностью и безнадзорностью. Но если с достоверностью установлено, что родители добросовестно выполняли обязанности по надзору за своими детьми, то, хотя бы вред и был причинен, нет данных для констатации факта безнадзорности ребенка, на борьбу с которой направлены применяемые к родителям меры материальной и иной ответственности.
   В самом утверждении авторов, считающих, что родители отвечают за осуществление надзора и в то же время не освобождаются от ответственности даже при отсутствии их вины, содержится внутреннее противоречие. Если вина родителей для их ответственности значения не имеет, то единственным основанием применения к ним материальных санкций должен быть признан тот факт, что они являются родителями. Тем не менее Г. М. Свердлов, будучи сторонником этого взгляда, все же признает, что «при расторжении брака ответственность должен нести только тот родитель, при котором остался ребенок и который обязан осуществлять надзор за ним». [425 - Там же.] Следовательно, должна быть нарушена обязанность по надзору для того, чтобы мог возникнуть вопрос об ответственности, а потому необходима и вина, так как невиновное нарушение подобной обязанности невозможно.
   Характерно, что, настаивая на ответственности родителей по принципу причинения, авторы этой концепции в то же время признают искусственным положение К. К. Яичкова, касающееся виновности родителей в ненадлежащем воспитании своих детей. «Невозможно, – говорит Г. М. Свердлов, – поставить тот или иной конкретный случай, в результате которого несовершеннолетним причинен вред, в связь с общими условиями его воспитания, которое к тому же осуществляется не только родителями. Поэтому не случайно в законодательстве применяется термин «надзор», а не «воспитание». [426 - Там же.] Чего же, собственно, опасается Г. М. Свердлов, исключая недостатки воспитания из числа оснований ответственности родителей и ограничивая их только обязанностью надзора? Не того ли, что на практике, при отсутствии недостатков в надзоре, открылась бы дополнительная возможность возложения ответственности на родителей путем ссылки на недостатки в воспитании? Но для подобных опасений менее всего имеет основания автор, который, настаивая на принципе причинения, делает такую возможность почти безграничной.
   Следует, таким образом, прийти к выводу, что родители несут ответственность не на началах причинения, а за свою виновную бездеятельность, выразившуюся в неосуществлении должного надзора за детьми и повлекшую за собой причинение вреда последними. Нельзя поэтому рассматривать ответственность родителей как ответственность за чужую вину. Она не является также ответственностью лишь за чужие действия, ибо действия детей, причинившие вред, представляют собой следствие виновного бездействия их родителей. Санкцией за виновное неправомерное поведение самих родителей и является возложение на них материальной ответственности за вред, причиненный их малолетними и несовершеннолетними детьми.

3

   Оценка ответственности родителей соответственно началу вины определяет и наше отношение к вопросу о том, должны ли родители отвечать за вред, причиненный их несовершеннолетними детьми (в возрасте от 14 до 18 лет), солидарно с последними или только субсидиарно.
   В первоначальной редакции ст. 3 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 т. была предусмотрена для этих случаев солидарная ответственность. Но это правило подверглось изменению постановлением Пленума Верховного Суда СССР от 3 марта 1950 г., в котором говорится, что ответственность родителей «является дополнительной, и на имущество этих лиц взыскание может быть обращено лишь при отсутствии у несовершеннолетнего имущества, заработка или иных источников дохода, достаточных для возмещения вреда». Вслед за изданием этого постановления на позицию субсидиарной ответственности безоговорочно стали Л. А. Майданик и Н. Ю. Сергеева [427 - См.: Л. А. Майданик и Н. Ю. Сергеева. Цит. соч., стр. 38.] и, с некоторыми оговорками, Е. А. Флейшиц. [428 - См.: Е. А. Флейшиц. Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения, 1951, стр. 107–109.]
   Однако не только в литературе, но и в судебной практике, в том числе в практике Верховного Суда СССР, такое решение отнюдь не признается бесспорным. В определении судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда СССР от 21 июня 1950 г. (вынесенном, следовательно, после издания постановления Пленума Верховного Суда СССР от 3 марта 1950 г.) указывается, что «в соответствии со ст. 9 и 405 ГК РСФСР родители несут солидарную материальную ответственность за вред, причиненный детьми, достигшими 14-летнего возраста…». Та же точка зрения отстаивается и в некоторых опубликованных работах по обязательствам из причинения вреда. Следовательно, обсуждение этого вопроса по существу не лишено теоретического интереса и бесспорно имеет практическое значение.
   Единственный довод, выдвинутый в пользу принципа субсидиарной ответственности, отражен в работе Е. А. Флейшиц «Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения» и сводится к следующему: когда несовершеннолетний причиняет вред, а родители нарушают обязанности по надзору за ним, «налицо вина как несовершеннолетнего, так и его родителей или попечителя. Но это вина в различном противоправном поведении: несовершеннолетний по своей вине противоправно причинил вред, а родитель или попечитель по своей вине противоправно не предотвратили причинения вреда». [429 - Там же, стр. 109.]
   Поэтому, полагает Е. А. Флейшиц, субсидиарная ответственность родителей вполне оправдана.
   Но из приведенных рассуждений вытекает совершенно иной вывод. Если даже отвлечься от ошибочного, с нашей точки зрения, взгляда Е. А. Флейшиц на возможность причинения бездействием, то, по крайней мере, «совиновничество» (выражаясь языком уголовного права) несовершеннолетних и родителей ею признается. В таком случае нужно быть последовательным и в точном соответствии с законом (ст. 408 ГК) признать, что такие лица должны перед потерпевшим нести ответственность, солидарную с тем, что лишь в расчетах между ними подлежит учету степень виновности каждого из них. Признание родителей виновными непримиримо с установлением для них субсидиарной ответственности, так как при наличии у несовершеннолетнего достаточного имущества для возмещения ущерба родители оказались бы полностью освобожденными от ответственности, несмотря на виновный и противоправный характер их поведения. Такого рода ничем не обоснованная и зависящая от случайных обстоятельств амнистия виновных правонарушителей ничего кроме вреда общему делу борьбы с детской безнадзорностью причинить не может.
   По изложенным соображениям следует ввести, как это и вытекает из текстов действующих законов, принцип солидарной ответственности для рассматриваемых отношений, и не только ввести этот принцип, но и в процессе исполнения судебных решений добиваться возмещения ущерба также и за счет имущества, принадлежащего родителям.
   Ошибки, допускаемые при анализе соответствующих положений ст. 405 ГК, в большей своей части обусловлены тем, что ее исследователи основное внимание уделяют охране интересов потерпевшего, забывая о воспитательно-предупредительном действии этой нормы в отношении родителей по линии борьбы с детской безнадзорностью. Это обстоятельство упускается из виду, в частности, Н. В. Рабинович, когда она, характеризуя правило ст. 405 ГК, пишет: «Такой порядок (т. е. порядок совместной ответственности родителей с их несовершеннолетними детьми. – О. И.) существенно облегчает положение потерпевших, так как дает им возможность обращать свои требования не только к несовершеннолетним, чаще всего лишенным средств и не имеющим заработка, но и к их родителям или попечителям, т. е. к лицам взрослым, имеющим имущество и обеспеченным регулярным заработком». [430 - Н. В. Рабинович. Некоторые вопросы судебной практики Верховного Суда Союза ССР. Вестник Ленинградского университета, № 3, 1919, стр. 65.]
   Но если Н. В. Рабинович ограничивается лишь констатацией факта, то М. М. Агарков на основе того же хода рассуждений делает и определенные практические выводы. «Ответственность родителей и попечителей, – пишет он, – установлена в интересах третьих лиц, а не для того, чтобы освободить от обязанности возмещения вреда лиц, непосредственно его причинивших. Поэтому следует признать, что родители и попечители имеют право обратного требования к своим детям и подопечным». [431 - Гражданское право. Под редакцией М. Агаркова и Д. Генкина ч. 1, 1944, стр. 332.] Такой вывод вытекает и из постановления Пленума Верховного Суда СССР от 3 марта 1950 г. и не может быть не учтен при обсуждении вопроса о необходимости пересмотра этого постановления.
   В действительности же ответственность родителей, служащая обеспечению интересов потерпевших, вместе с тем является санкцией за виновное противоправное поведение, которое обосновывает применение принципа не субсидиарной, а именно солидарной ответственности. Конечно, если бы потерпевший взыскал полное возмещение с родителей, они в свою очередь могли бы предъявить регрессное требование к их несовершеннолетним детям, но лишь для переложения на последних части расходов, сообразно со степенью вины каждого из них, как это и полагается в расчетах между лицами, виновное поведение которых вызвало наступление имущественного ущерба. В тех же случаях, когда вред причиняется несовершеннолетними детьми при отсутствии вины родителей или попечителей, последние должны быть вообще освобождены от ответственности. Так, в определении по одному из дел, рассмотренных Верховным Судом СССР, говорится: «Возраст сына ответчиков к моменту причинения вреда был 17 лет 6 месяцев, он имел самостоятельный заработок, доходящий до 2000 руб. в месяц, имел квалификацию часового мастера, работал в Комбинате точной механики, занимал отдельную комнату и был независим от родителей. При таких обстоятельствах по данному конкретному делу следовало обсудить вопрос, должны ли ответчики М. вообще нести ответственность за ущерб, причиненный их сыном». [432 - Судебная практика Верховного Суда СССР, 1947, вып. VII, стр. 6–7.] Как видно из приведенного определения, Верховный Суд не ограничился указанием лишь на достаточность заработка причинителя для возмещения ущерба, но и сослался на целый ряд обстоятельств, свидетельствующих о самостоятельности, независимости причинителя от его родителей и, следовательно, об отсутствии при данных конкретных условиях оснований для предъявления к родителям упрека в виновном нарушении обязанности по осуществлению должного надзора за их несовершеннолетним сыном.

§ 6. Ответственность без вины

1

Наряду с ответственностью за вину основным, ведущим принципом ответственности по советскому гражданскому праву, наше законодательство устанавливает также в некоторых случаях ответственность независимо от вины лица, причинившего ущерб. Встречающиеся иногда попытки тем или иным способом подвести и эти нормы под действие начала вины [433 - См.: М. М. Агарков. Обязательства из причинения вреда. «Проблемы социалистического права», № 1, 1939, стр. 67; Я. И. Раппопорт. К вопросу об ответственности железных дорог за сохранность груза. Ученые записки Харьковского института советской торговли, 1940/41 г., стр. 52; Л. М. Гринберг. Судебные споры по железнодорожным перевозкам, 1947, стр. 115; Т. С. Xаскина. Основные начала ответственности за внедоговорный вред по советскому гражданскому праву (автореферат), 1949, стр. 11–12.] подвергнуты в литературе достаточно широкой и многосторонней критике, поэтому нет надобности вновь возвращаться к этому вопросу. Отметим лишь, что наиболее неудачным является стремление обосновать подобную позицию ссылкой на то, что якобы принципиальная противоположность ст. 404 ГК и примыкающих к ней норм внешне сходным нормам буржуазного права обусловлена различием предусматриваемых ими условий ответственности: у нас – вина, у них – причинение. Не следует забывать, что и буржуазному праву известны нормы, устанавливающие ответственность за вину. Поэтому те, кто в вине и в причинении усматривают противоположность между ответственностью по советскому и буржуазному праву, невольно должны были бы прийти к явно ошибочному выводу об исчезновении этой противоположности там, где и буржуазный закон устанавливает ответственность за вину. Кроме того, различные нормы действующего буржуазного права, предусматривающие ответственность по началу причинения, введены в законы капиталистических стран в силу политических и экономических причин, характер которых далеко не одинаков. Недаром в современной буржуазной правовой доктрине и судебной практике совершаются непрекращающиеся попытки парализовать действие этого начала в его применении к случаям производственного травматизма, и вместе с тем оно получает всеобщую поддержку и в литературе, и в судебных решениях, как только дело касается интересов крупных капиталистических собственников в их спорах, например, с транспортными предприятиями по поводу утраты или повреждения груза.
Нормы об ответственности по советскому гражданскому праву качественно отличны и принципиально противоположны одноименным нормам буржуазного гражданского права не только и не столько потому, что они вводят иные условия привлечения к ответственности или что при внешнем сходстве этих условий последние по-разному толкуются и применяются советским и буржуазным судом. Все это, конечно, верно. Но перечисленные моменты сами являются лишь следствием других, более глубоких причин, коренящихся в диаметральной противоположности двух общественных систем – капиталистической и социалистической. Поэтому без уяснения оснований, по которым ряд норм советского гражданского права предусматривает ответственность за случай, и целей, для достижения которых эти нормы служат, невозможно осмыслить ни их подлинную сущность, ни их действительную противоположность одноименным нормам буржуазного права.

2

   Если обратиться к нормам действующего советского гражданско-правового законодательства, предусматривающим ответственность за случай, то независимо от того, имеют ли они в виду недоговорные (ст. 404 ГК) или договорные (ст. 68 Устава железных дорог) отношения, нельзя не отметить одного общего для них момента – связи этих норм с отношениями по использованию техники. Этот момент настолько очевиден, что несмотря на примерный характер перечня источников повышенной опасности, содержащегося в ст. 404 ГК, лишь изредка встречаются попытки распространить действие названной статьи за пределы случаев причинения вреда использованием техники, причем такие попытки неизменно пресекаются вышестоящими судебными инстанциями.
   По одному из дел, например, суд вынес решение об ответственности по ст. 404 ГК за вред, причиненный прачке детских яслей иголкой, которая находилась в стиранном ею белье и не была предварительно изъята, хотя ни детские ясли, ни стирку белья, если она не осуществляется механизированным способом, источником повышенной опасности признать нельзя, не говоря уже о том, что к случаям причинения увечья страхователем применению подлежит ст. 413 ГК. В другом деле суд применил ст. 404 ГК к ответственности предприятия за увечье, причиненное рабочему вследствие того, что во дворе завода не был убран лед, и, переходя из одного цеха в другой, рабочий поскользнулся, упал и вывихнул ногу. И здесь суд не учел ст. 413, а, применив ст. 404 ГК, допустил еще одну ошибку, поскольку последняя имеет в виду не предприятие как таковое, а лишь те виды его деятельности, которые связаны с использованием техники и потому представляют повышенную опасность для окружающих.
   Ст. 404 ГК относит к числу источников повышенной опасности возведение строений и иных сооружений. Однако едва ли это может послужить основанием к применению данной статьи ко всем видам строительства, в том числе, например, к возведению ручным способом дач или сараев при жилых домах и т. п. ГСК Верховного Суда РСФСР, отклонив иск З. к М. о возмещении за вред, вызванный причинением истцу увечья во время строительства сарая по заказу М., не нашла вины в поведении ответчика, который не знал и не мог знать о том, что на участке, на котором строился сарай, ранее был расположен колодец, куда провалился истец во время выполнения работы. Отклоняя иск по мотивам отсутствия вины на стороне ответчика, ГСК Верховного Суда РСФСР тем самым признала правильной квалификацию данного дела по ст. 403 ГК, которую дала ему ГСК Ленинградского областного суда. Закон говорит о возведении строений и иных сооружений (ст. 404 ГК), как бы подчеркивая этим определенные масштабы строительства, немыслимые без применения техники. Наконец, что особенно важно, законодатель иногда дифференцирует отдельные виды техники, устанавливая, например, для воздушного транспорта ответственность не только за случай, но и за непреодолимую силу (ст. 78 Воздушного кодекса СССР).
   Почему же именно техника и ее использование ставятся в такое особое положение? Потому, что она «по данным прошлого опыта, выявила себя в качестве определяющей причины вреда, наносимого другим лицам»? [434 - Б. С. Антимонов. Гражданская ответственность за вред, причиненный источником повышенной опасности. 1952, стр. 48–49.] Но тогда пришлось бы каждое вновь вводимое техническое средство проверять под этим углом зрения на опыте прежде, чем подводить его под понятие источника повышенной опасности, а, например, Московский метрополитен, на котором за весь период его существования не произошло ни одного несчастного случая, следовало бы, на основе накопленных опытных данных, из числа источников повышенной опасности исключить.
   Гораздо ближе к истине в решении данного вопроса Е. А. Флейшиц. Под источниками повышенной опасности она понимает «свойства вещей или силы природы, которые при достигнутом уровне развития техники не поддаются полностью контролю человека, а, не подчиняясь полностью контролю, создают высокую степень вероятности причинения вреда жизни и здоровью человека». [435 - Е. А. Флейшиц. Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения. 1951, стр. 132.] Ошибочным в этом определении является указание на свойства вещей и сил природы самих по себе. Паровоз, машина, трамвай пока они не приводятся в движение усилиями человека, не заключают в себе ничего такого, что не поддавалось бы его контролю, а за силы природы как таковые обязанность по возмещению ущерба можно возложить разве только по договору страхования. Момент подконтрольности имеет отношение не к вещам или силам природы самим по себе, а к процессу и результатам деятельности человека, приводящего их в движение. Особенность техники в том и состоит, что, используя ее, человек не всегда имеет возможность полностью проконтролировать процесс и возможные результаты своей деятельности. Однако это относится не ко всем видам техники и не ко всем формам ее использования и вместе с тем не может иметь абсолютного значения, ибо то, что ускользает из-под человеческого контроля сегодня, завтра становится полностью подвластным ему. Поэтому самое понятие подконтрольности нуждается в специальном анализе.
   «Всякая вполне развитая машина, – писал Маркс, – состоит из трех существенно различных частей: двигательного механизма, трансмиссии (передаточного механизма), наконец, исполнительного механизма, или собственно рабочей машины». [436 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 410.] «Исходит ли движущая сила от человека или в свою очередь от машины, – добавляет тут же Маркс, – это ничего не меняет в существе дела. После того, как орудие в собственном смысле слова перешло от человека к механизму, машина заступает место простого орудия». [437 - Там же, стр. 411.] Но техника – это и есть не что иное, как лишь другое наименование машин. Следовательно, машина, или, что-то же, техника, имеет место там, где орудие в собственном смысле слова перешло от человека к механизму. Поэтому к области техники относятся, например, не только механизированные, но и ручные или ножные швейные машины, не только трамваи, автомашины или мотоциклы, но и велосипеды и т. д. Однако не все перечисленные виды техники в процессе их использования представляют повышенную опасность для окружающих: сюда могут быть отнесены механизированные, но не ручные или ножные швейные машины, трамваи, автомобили, мотоциклы, но не велосипеды и т. д. Последние в продолжение всего процесса их использования зависят от деятельности человека. Напротив, первые лишь управляются человеком, но не находятся в постоянной зависимости от его деятельности вследствие того, что здесь не только орудия в собственном смысле, но и двигательная сила перешла от человека к механизму. Это обстоятельство приводит, конечно, и к тому, что, как правильно отметила в свое время Т. Б. Мальцман, [438 - См.: изложение ее взглядов у Б. С. Антимонова. Гражданская ответственность за вред, причиненный источником повышенной опасности, стр. 66–68.] источники повышенной опасности не всегда оставляют возможность для немедленного торможения или переключения энергии. Но не в этом суть дела, ибо и при медленном движении поезда или автомашины, когда возможность торможения сохраняется, подобного рода деятельность все же продолжает оставаться источником повышенной опасности. [439 - См.: там же.] Суть дела заключается в том, что так как рассматриваемые виды машин не находятся в постоянной зависимости от деятельности человека, последний лишается возможности подвергать процесс своего труда, как бы медленно он ни осуществлялся, непрерывному и всеобъемлющему личному контролю. Такова объективная природа процесса использования машин, в которых двигательная сила перешла от человека к механизму.
   Но то, что неизбежно вытекает из характера данного вида техники, парализуется человеком при помощи самой техники: для расширения контроля над процессом использования техники привлекается ее особая разновидность – техника безопасности. А так как область применения техники безопасности, как и изыскание ее новых, более совершенных видов расширяется в нашей стране с каждым днем, то деятельность, вчера еще представлявшая повышенную опасность для окружающих, сегодня уже в значительной мере утрачивает подобный характер, подпадая под более широкий контроль советского человека. Так, в отличие от 20-х гг., когда выносилось известное (правильно подвергнутое в литературе критике) постановление Пленума Верховного Суда РСФСР в отношении паровоза как средства отопления, [440 - См.: Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР, 1935, стр. 80.] в настоящее время на железнодорожном транспорте широко применяются сравнительно недавно изобретенные искроуловители, которые, хотя и не обеспечивают полного гашения искры, все же сводят масштабы ее вылета да предельного минимума.
   Наоборот, такой сравнительно новый вид техники, как воздушный транспорт, хотя и подвергся значительному освоению в СССР, не может быть все же отнесен к числу источников повышенной опасности в обычном значении этого слова, ввиду того, что здесь сфера человеческого контроля еще более узка, а потому и ответственность воздушного транспорта, с точки зрения ее условий, оказывается более широкой и возникает даже при наступлении непреодолимой силы. Но правило ст. 78 Воздушного кодекса СССР нельзя считать установленным на вечные времена. По мере дальнейшего развития техники безопасного самолетовождения, когда последнее утратит известное качество экстраординарности, не может не назреть необходимость в переводе воздушного транспорта в разряд источников повышенной опасности, так сказать, обычного типа.
   Таким образом, расширение сферы человеческого контроля над областью применения и использования техники – процесс диалектический, в котором отражается диалектика самого процесса познания: через бесконечное число относительных истин – к абсолютному знанию. Это, конечно, не означает, что лишь по достижении абсолютного знания каждого данного вида техники он может быть исключен из числа источников повышенной опасности. Для этого достаточно уже и такого знания, которое обеспечивает человеку более или менее полный контроль над его деятельностью в процессе использования техники.
   Вместе с тем нельзя забывать и о том, что одновременно с расширением наших знаний развивается и техника, причем последняя неизбежно развивается быстрее, чем техника безопасности, поскольку самый вопрос об изобретении эффективного средства безопасного использования того или иного механизма не может быть поставлен ранее изобретения этого механизма. Поэтому в каждый данный момент (но именно в данный момент, а не на все времена) человек не может контролировать полностью процесс и результаты своей деятельности по использованию данного вида техники.
   В современных условиях, при нынешнем уровне развития техники вообще, в том числе и техники безопасности, в таком положении находится деятельность по использованию технических средств, в которых от человека к механизму переместились как орудие, так и двигательная сила. Вследствие этого использование таких средств заключает в себе известную вероятность случайного причинения вреда и образует повышенную опасность для окружающих.
   Такова, если можно так выразиться, гносеологическая сторона дела, ограниченная лишь выяснением причин, в силу которых определенные виды деятельности признаются представляющими собою источник повышенной опасности. Каковы, однако, социальные основания расширения пределов ответственности по советскому гражданскому праву за вред, причиняемый этими видами деятельности?
   В связи с тем, что использование техники, в которой двигательная сила перемещена в механизм, таит в себе опасность причинения случайного вреда, естественно возникает вопрос, какие условия должны быть созданы для того, чтобы парализовать возможность подобных последствий.
   Этот вопрос является, однако, естественным только для социалистического государства. При капиталистическом способе производства, целью которого является извлечение прибыли, а в современных условиях – максимальной прибыли, изыскание и применение мер по технике безопасности лишь увеличивает издержки производства и, следовательно, с точки зрения капиталистического предпринимателя, относится к числу излишних затрат, уменьшающих размер прибыли. И если в известном ничтожном объеме такого рода меры применяются, а некоторые нормы буржуазного законодательства вводят ответственность за случайное причинение вреда в процессе использования техники, то это не более чем неизбежный результат классовых столкновений, а также столкновений между различными прослойками внутри господствующего класса, приводящих к вынужденным уступкам либо со стороны класса капиталистических собственников в целом, либо со стороны его определенной части. При этом такого рода вынужденные уступки тут же парализуются – не только благодаря тенденциозно-классовому применению буржуазного закона, но и путем включения «излишних» расходов в калькуляцию цен на производимую продукцию и переложения их в конечном счете на потребителей, т. е. на тех же трудящихся.
   В условиях социалистического общества речь идет о проблемах совершенно иного порядка. Несмотря на то, что использование техники таит в себе известную вероятность случайного причинения ущерба, нелепо было бы думать, что это дает основание к запрещению ее применения вообще, так как непрерывный рост и совершенствование производства на базе высшей техники составляет основной экономический закон социализма, предопределяющий специфически социалистические формы использования техники, – в интересах всего общества, в целях максимального удовлетворения его постоянно растущих материальных и культурных потребностей. Но в то же время целью социалистического производства является человек с его потребностями, а непрерывный рост и совершенствование производства на базе высшей техники составляют лишь средства для достижения цели.
   Применяя и используя современную новую и новейшую технику в этих целях, социалистическое государство проявляет также особую заботу об обеспечении интересов тех, кому может быть причинен случайный ущерб в процессе использования техники.
   И. В. Сталин, характеризуя положение личности в социалистическом обществе, указывал: «Непримиримого контраста между индивидуумом и коллективом, между интересами отдельной личности и интересами коллектива не имеется, не должно быть. Его не должно быть, так как коллективизм социализм не отрицает, а совмещает индивидуальные интересы с интересами коллектива. Социализм не может отвлекаться от индивидуальных интересов. Дать наиболее полное удовлетворение этим личным интересам может только социалистическое общество». [441 - И. Сталин. Вопросы ленинизма, изд. 10-е, стр. 602.]
   Гармоническое сочетание интересов личности и интересов коллектива и вызвало к жизни правило ст. 404 ГК (и других примыкающих к этой статье норм), которое, с одной стороны, предполагает в интересах всего советского народа использование достижений современной техники, а с другой стороны, возлагает на использующих их лиц обязанность по возмещению даже случайно причиненного ими вреда. Подлинная социалистическая гуманность нашего закона выражается в этом правиле с тем большей силой, что соответствующие объекты в интересах всего народа в своем подавляющем большинстве эксплуатируются государством и его органами, и в то же время государство берет на себя дополнительную обязанность по возмещению вреда даже тогда, когда он был причинен невиновно.
   Помимо отмеченных моментов, особый правовой режим, установленный в советском гражданском праве для ответственности за вред, причиненный источником повышенной опасности, характеризуется еще и следующим. Объем требований, предъявляемых к обычной деятельности, всегда является более или менее определенным: соблюдению подлежат такие максимально возможные требования, соблюсти которые данное лицо способно, но, во всяком случае, не менее тех, которые вытекают из свойства предпринятого дела. Эти требования, поскольку они обязательны даже при осуществлении обычной деятельности, тем более должны соблюдаться лицами, деятельность которых представляет для окружающих повышенную опасность. Но требованиями подобного рода в применении к лицам, использующим источники повышенной опасности, ограничиться нельзя, так как если соблюдение таких требований не исключает причинения вреда в данном конкретном случае, то отсюда еще далеко до вывода о его объективной непредотвратимости вообще, в будущем, при повторении аналогичных случаев.
   Изыскание новых, более совершенных мер по технике безопасности в конечном счете должно привести к ликвидации всякого рода несчастных случаев, вызванных использованием техники, а потому и составляет прямую обязанность лиц, ее применяющих. С этой точки зрения объем требований, которые предъявляются к деятельности, представляющей повышенную опасность, является менее определенным, ибо любые принятые меры по технике безопасности все же нельзя считать достаточными, поскольку они не дают полной гарантии от несчастных случаев.
   Развитие техники безопасности в нашей стране обеспечивается путем осуществления целой системы общегосударственных мероприятий на основе, в первую очередь, планового развития изобретательства с использованием деятельности научно-исследовательских институтов, лабораторий и иных учреждений, специально занимающихся этими вопросами. Немаловажную роль в этом деле играют и нормы советского гражданского права, определяющие ответственность за вред, который причиняется источниками повышенной опасности. Возлагая ответственность на причинителей вреда независимо от их вины, нормы этого рода не могут стимулировать большую степень осмотрительности, чем та, которая была соблюдена невиновными причинителями. Но они могут стимулировать организации и лиц, деятельность которых связана с источниками повышенной опасности, к активному участию в дальнейшем развитии техники безопасности для того, чтобы свести на нет всякую возможность несчастных случаев. Эту именно функцию они и призваны выполнять.
   Правило ст. 404 ГК, пишет Б. С. Антимонов, «побуждает владельца “источника повышенной опасности” не только избегать того, что право называет виновным поведением, но сверх того заставляет его всеми мерами, не жалея труда, времени и затрат, разрабатывать все новые методы и средства для сужения круга несчастных случаев, для сведения опасности к нулю». [442 - Б. С. Антимонов. Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении, стр. 38.]
   Следовательно, хотя ст. 404 ГК и другие аналогичные нормы не связывают ответственность с виною причинителя, это не мешает им служить средством осуществления предупредительно-воспитательной функции советского гражданского права в специфической области социалистических общественных отношений. При этом, как уже отмечалось в нашей литературе, [443 - См.: Л. М. Егоров. Ответственность предприятий за вред, причиненный источником повышенной опасности. Автореферат кандидатской диссертации, 1953, стр. 131–134.] названные нормы непосредственно предопределяются основным экономическим законом социализма, способствуя широкому применению новой и новейшей техники как основы непрерывного роста и совершенствования социалистического производства. Стимулируя широкое внедрение техники безопасности и возложение ответственности за случайное причинение вреда, указанные нормы обеспечивают также удовлетворение и охрану потребностей и интересов личности, составляющих цель социалистического производства и главную заботу Коммунистической партии и Советского государства.

3

   Расширяя пределы ответственности за деятельность, представляющую повышенную опасность для окружающих, закон одновременно устанавливает определенные границы этой ответственности, учитывая при этом следующие обстоятельства:
   а) Причинная связь между деятельностью, представляющей повышенную опасность, и наступившим результатом. Это обстоятельство игнорируется в некоторых судебных решениях вследствие непонимания природы случая, ответственность за который предусмотрена ст. 404 ГК и иными аналогичными законами, вследствие смешения случая в смысле невиновности причинителя вреда со случаем в смысле отсутствия причинной связи между его поведением и наступившим результатом. Б. Б. Черепахин с полным основанием поэтому подвергает критике судебное решение, которым на Управление железной дороги возложена ответственность за причинение увечья пассажиру, вытолкнутому с площадки вагона другим пассажиром, так как именно последний, а не железная дорога, являлся причинителем вреда в данном случае. [444 - См.: Б. Б. Черепахин. Рецензия да книгу Б. С. Антимонова «Гражданская ответственность за вред, причиненный источником повышенной опасности». «Советское государство и право», № 6, 1953, стр. 182–183.] Характерно, что не только ст. 404 ГК говорит об ответственности за вред, причиненный источником повышенной опасности, но и некоторые специальные законы, предусматривая перечень случаев освобождения от ответственности за наступивший вред, обычно имеют в виду ситуацию, при которой исключается наличие причинной связи между соответствующей деятельностью и возникшими последствиями. Такой характер носит, в частности, перечень ст. 68 Устава железных дорог. Нет никакой необходимости включать в Устав подобный перечень для ограничения ответственности железной дороги за причинение внедоговорного вреда, потому что и по общим правилам Гражданского кодекса дорога может быть привлечена к ответственности лишь за причиненный ею вред. Поскольку, однако, по договору о перевозке грузов дорога принимает на себя обязанность не только перевезти груз, но и обеспечить его сохранность от действия внешних причин, а Устав железных дорог ответственность транспорта с виною не связывает, предусмотренный им перечень приобретает практическое значение для ограничения договорной (но только договорной) ответственности железных дорог.
   б) Грубая неосторожность или умысел потерпевшего. Поскольку это обстоятельство фигурирует в законе наряду с отсутствием причинной связи как условием, исключающим ответственность владельца источника повышенной опасности, не следует буквально толковать указание ст. 404 ГК на то, что лица и предприятия, деятельность которых связана с повышенной опасностью для окружающих, освобождаются от ответственности, если будет доказано, что «вред возник вследствие… умысла или грубой небрежности самого потерпевшего» (курсив наш. – О. И.). При буквальном толковании приведенного текста могло бы создаться ложное впечатление, будто для освобождения владельцев источников повышенной опасности от ответственности недостаточно одного лишь отсутствия причинной связи между их деятельностью и наступившим результатом, но необходимо, кроме того, чтобы результат был причинно связан с умышленным или грубо неосторожным поведением самого потерпевшего. В действительности же умысел или грубая неосторожность потерпевшего при определенных условиях исключает ответственность владельца источника повышенной опасности, несмотря на наличие причинной связи между его деятельностью и возникшими последствиями.
   Так, Ленинградский областной суд утвердил решение народного суда об отказе в иске к железной дороге о возмещении иждивения, утраченного вследствие смерти кормильца, не потому, что не было причинной связи между деятельностью железной дороги и смертельными последствиями, а потому, что потерпевший, находясь в состоянии сильного опьянения, уснул на железнодорожном полотне и, следовательно, своим виновным поведением в такой мере способствовал созданию опасной ситуации, что возложение ответственности на транспорт при этих условиях было бы лишено всяких оснований. Логика закона, которому полностью соответствует приведенное решение, заключается в том, что ответственность за случай носит чрезвычайный, исключительный характер, и потому при столкновении случая с виною нельзя не учитывать этого обстоятельства, особенно если вина выражается в таких тяжких формах, как грубая неосторожность или даже умысел.
   Нам представляется, что при столкновениях такого рода было бы целесообразно учитывать не только вину потерпевшего, но и вину третьих лиц. Если одна из целей установления ответственности за случай состоит в стимулировании развития техники безопасности, то возложение на причинителя ответственности и при этих условиях шло бы, по-видимому, мимо цели, так как едва ли возможно изыскать такие средства безопасности, которые исключали бы причинение вреда даже при направленности виновного поведения третьих лиц на его причинение. Поэтому перечень обстоятельств, исключающих ответственность по ст. 404 ГК, следовало бы дополнить указанием и на виновное поведение третьих лиц.
   в) Непреодолимая сила. Так же, как и умысел или грубая неосторожность потерпевшего, непреодолимая сила отнюдь не представляет собой всего лишь иного наименования факта отсутствия причинной связи между деятельностью владельца источника повышенной опасности и наступившими последствиями. В противном случае действующий закон пришлось бы упрекнуть в ненужной повторяемости, ибо нет ровно никакого смысла в том, чтобы вслед за общим правилом об ответственности лишь за причиненный вред специально упоминать об освобождении от ответственности при отсутствии причинной связи, отождествляя это обстоятельство с непреодолимой силой. Но именно к такому выводу приходят авторы, которые, с одной стороны, считают, что лишь необходимая причинная связь может служить основанием ответственности, а с другой – разделяют мнение Д. М. Генкина, который полагает, что «вина и казус лежат в ряду необходимой причинной связи, непреодолимая же сила связана с понятием случайной причинности». [445 - См.: Во Всесоюзном институте юридических наук. Обзор заседаний сектора гражданского права. «Советское государство и право», № 11, 1949, стр. 73.] На это уже неоднократно указывалось в нашей литературе. Так, Б. Б. Черепахин упрекает сторонников концепции Д. М. Генкина в том, что они чрезвычайно расширяют пределы ответственности владельцев источников повышенной опасности, исключая возможность совпадения непреодолимой силы с необходимым причинением. [446 - См.: упомянутую рецензию Б. Б. Черепахина в «Советском государстве и праве», № 6, 1953, стр. 183–184.]
   К еще более поразительным выводам привело бы практическое применение этой концепции к ответственности воздушного транспорта, которая, как известно, не исключается даже непреодолимой силой (см. ст. 78 Воздушного кодекса СССР). В работе «Общее учение об обязательстве» (стр. 313) один из сторонников рассматриваемой концепции непреодолимой силы, Л. А. Лунц, в качестве типичного примера случайной причинной связи ссылается на дело, обстоятельства которого в определении Верховного Суда СССР изложены следующим образом: Б., «увидя, что потерпевший Г. сел на его лошадь и стал ее гонять, поймал его и ударил. Г. испугался и бросился бежать. Перепрыгивая через забор, Г. сломал ногу и впоследствии от заражения крови скончался». [447 - Судебная практика Верховного Суда СССР, 1949, вып. 11, стр. 42.] Но если здесь случайная причинная связь, то, согласно изложенной концепции, налицо непреодолимая сила. Предположим теперь, что тот же результат наступил вследствие того, что Г. испугался летящего на бреющем полете самолета. Воздушный транспорт должен был бы нести ответственность, если квалифицировать описанный случай как непреодолимую силу. Но совершенно очевидно, что такое решение было бы практически абсолютно непригодным, ибо какой бы широкой ответственность воздушного транспорта ни была, он не может отвечать за результат, им не причиненный.
   Практическая неприемлемость попытки сведения непреодолимой силы к случайной причинной связи обусловлена ее теоретической ошибочностью. Д. М. Генкин справедливо замечает, что «благодаря развитию человеческого познания природы и активного воздействия человека на природу… то, что в свое время считалось непреодолимой силой, может быть в дальнейшем отнесено к понятию случая или даже к вине». [448 - См.: Во Всесоюзном институте юридических наук. «Советское государство и право», № 11, 1949, стр. 73.] Но ведь характер причинной связи как явления объективного не изменяется от того, познана или не познана она человеком. Объективно-случайная причинная связь остается, по-видимому, случайной даже и после ее распознания. Почему же она перестает быть при этих условиях непреодолимой силой? Да потому, что если бы Д. М. Генкин не сделал такого вывода, ему пришлось бы признать фаталистический характер непреодолимой силы, никогда и ни при каких условиях не устранимой для человечества. В этом и заключается главный теоретический недостаток концепции Д. М. Генкина, избегая который, он, по существу, отходит от общепринятого понимания различных видов причинности как явлений, объективных по своей природе.
   В действительности же при непреодолимой силе причинная связь между деятельностью, вызвавшей наступление вредных последствий, и самими этими последствиями, имеется, но ответственность владельца источника повышенной опасности, согласно указаниям закона, исключается ввиду особого характера ситуации, в условиях которой вред наступил. Для того чтобы осмыслить эту ситуацию, необходимо вместо изучения непреодолимой силы в общем виде, как это делалось до сих пор в нашей литературе, обратиться к конкретным формам ее проявления, рассмотрев раздельно случаи причинения вреда непреодолимой силой посредством бездействия и действия человека. Тогда, может быть, окажутся устраненными многие разногласия, все еще продолжающие разделять советских исследователей этой категории.
   Начнем с бездействия. Летом 1953 года три рыболовецких колхоза, расположенных на побережье Финского залива, не поставили в установленные договором сроки рыбу Устьлужскому рыбозаводу в связи с тем, что штормовая погода исключала возможность рыбной ловли. Один из колхозов предпринял безуспешную попытку продолжать лов, несмотря на шторм, но, потеряв часть своих снастей, в дальнейшем от таких попыток отказался. Эти обстоятельства повлекли за собой неисполнение колхозами их договорных обязательств перед рыбозаводом, вызвали простой на предприятии получателя и, следовательно, обусловили причинение определенных убытков.
   Причинная цепь событий в приведенном деле такова: внешнее обстоятельство (штормовая погода), будучи непреодолимой силой для договорного контрагента, понудило его к бездействию (к неисполнению договора), которое повлекло за собой причинение убытков в хозяйственной сфере второго договорного контрагента. Такая цепь причинности только и может создаваться в условиях, когда непреодолимая сила причиняет посредством бездействия. В этом смысле приведенный нами пример из практики является типичным для случаев причинения бездействием и может служить основанием для следующих общих выводов.
   Прежде всего, по отношению к бездействию непреодолимая сила всегда выступает в качестве внешнего обстоятельства. Событие, порождаемое самим бездействием, нельзя признать непреодолимой силой потому, что для его предотвращения достаточно совершения соответствующих положительных действий. Однако, несмотря на внешний характер непреодолимой силы при бездействии, причинная связь между данной деятельностью и наступившим результатом все же имеется, так как непреодолимая сила причиняет здесь не сама по себе, а посредством бездействия. И если бы X. И. Шварц, отмечая этот присущий в известных условиях непреодолимой силе момент, не придавал ему всеобщего значения, [449 - См.: X. И. Шварц. Значение вины в обязательстве из причинения вреда, 1939, стр. 50.] он был бы совершенно прав, как и, с другой стороны, не прав М. М. Агарков, возражающий против подобного взгляда ссылкой на то, что «если вред причинен “внешним случаем”, его нельзя считать причиненным той деятельностью, которая представляет повышенную опасность для окружающих». [450 - Гражданское право, 1944, г. 1, стр. 340.] Почему же тогда стихийные явления, к которым отсылает ст. 68 Устава железных дорог, «следует толковать согласно учению гражданского права о непреодолимой силе»? [451 - С. Братусь и П. Орловский. Значение ссылки на обстоятельства военного времени по делам о перевозках. «Социалистическая законность», № 11–12, 1942, стр. 15. См.: также: П. Е. Орловский. Практика Верховного Суда СССР по гражданским делам а условиях Отечественной войны, 1944, стр. 43.] Ведь стихийные явления при всех условиях относятся к разряду «внешнего случая»! Дело лишь в том, что непреодолимая сила не всегда носит внешний характер. Но это относится уже к случаям, когда вред причиняется посредством действия.
   Помимо этого надлежит указать еще и на то, что непреодолимая сила – явление чрезвычайное и непредотвратимое для данного лица хозяйственно доступными для него средствами. Указание на чрезвычайный характер непреодолимой силы очень важно, ибо, соответствуя ее объективной природе, оно ориентирует на недопустимость квалификации в качестве непреодолимой силы любого жизненного факта, как это следовало бы сделать на основе концепции Д. М. Генкина, позволяющей отнести к разряду непреодолимой силы даже поведение человека, если оно находится в случайной причинной связи с наступившим результатом.
   Не менее важен также и момент непредотвратимости, соответствующий природе данного обстоятельства именно как непреодолимой силы. Однако этот момент не может иметь абсолютного значения. Во-первых, последствия, вызываемые любыми, в том числе и стихийными явлениями, становятся непредотвратимыми не только в силу свойств, внутренне присущих данному явлению, но и «в зависимости от соотношения ряда условий и конкретных обстоятельств. То, что в одном месте является легко предотвратимым, в другом месте может стать непредотвратимым». [452 - Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР, 1935, стр. 55.] Так, например, до прокладки дороги по льду Ладожского озера во временно блокированный врагом Ленинград проезд в город для автомобильного транспорта был невозможен, но он стал вполне осуществим после того, как дорога была проложена. Во-вторых, то, что предотвратимо для одного, не всегда предотвратимо для другого лица, так как каждый в состоянии использовать лишь хозяйственно доступные для него средства. Так, для воздушного транспорта перевозка грузов во временно блокированный Ленинград была осуществимой и до прокладки «ледяной дороги», для автомобильного транспорта она стала возможной лишь после того, как дорога была проложена, а для железнодорожного транспорта невозможность перевозок сохранялась вплоть до прорыва блокады. В-третьих, хотя бы внешнее обстоятельство и было по своей природе непредотвратимым, но его последствия могли бы быть предотвращены, если бы лицо, знающее об этом, не принимало на себя обязанности по совершению соответствующих действий. Так, например, когда в 1919 г. американская фирма по предполагавшемуся концессионному договору с Советским государством [453 - См.: сообщение об этих переговорах: В. И. Ленин. Соч., т. 31, стр. 434–435.] принимала на себя обязанность приступить к эксплуатации источников нефти и руды на территории, оккупированной японскими империалистами, просрочка в исполнении этой обязанности подлежала бы вменению ей в ответственность, несмотря на то, что своевременному исполнению договора препятствовало неустранимое для фирмы обстоятельство, так как нельзя ссылаться на непреодолимую силу в момент исполнения договора, если ее действие было известно договорному контрагенту уже в момент принятия на себя договорных обязанностей. Поэтому и в общей характеристике непреодолимой силы речь должна идти не просто о непредотвратимых обстоятельствах, а об условиях, не предотвратимых для данного лица хозяйственно доступными для него средствами.
   Перейдем теперь к случаям причинения вреда непреодолимой силой посредством действия человека. И здесь непреодолимая сила может выступать в качестве внешнего обстоятельства по отношению к данной деятельности. Типичным примером непреодолимой силы подобного рода могут служить некоторые случаи общих аварий на морском транспорте. Морская арбитражная комиссия указала по одному из рассмотренных ею дел, что «для признания наличия опасности для севшего на мель судна достаточно, чтобы судно не могло сняться с мели собственными силами, в особенности, когда судно село на мель в неблагоприятной для него обстановке (среди подводных скал, в условиях неблагоприятной погоды, на твердый грунт и пр.)». [454 - А. Кейлин и П. П. Виноградов. Морское право, 1939, стр. 193.] Неблагоприятная обстановка, вынудившая капитана судна принять срочные меры к его спасению (например, выбросить часть груза), и является непреодолимой силой, обусловливающей совершение действий, которыми причиняются убытки при подобного рода общей аварии. Таким образом, и в этих случаях дело ограничивается только такими внешними обстоятельствами, которые, приобретая качество непреодолимой силы, причиняют вред не сами по себе, а посредством вынуждаемых ими определенных действий человека.
   Однако, в отличие от бездействия, действие характеризуется еще и тем, что оно само может порождать обстоятельства, обладающие качеством непреодолимой силы, и потому непреодолимая сила выступает здесь уже в виде внутреннего для данной деятельности момента. Так, многомоторный самолет, пропеллеры которого вращаются в одном и том же, обычно в правом, направлении, имеет тенденцию разворота вправо, что немедленно приводило бы к аварии, если бы пилот не совершал взлет в противоположном, в левом, направлении. Но угол взлета, который вместе с соответствующим расположением киля самолета парализует тенденцию разворота вправо, точно определить до недавнего времени, пока не был изобретен специальный прибор, было невозможно. Он определялся лишь чутьем летчика. Отсюда – известная возможность аварий при взлете, устранить которую полностью можно только при условии полного устранения тенденции разворота самолета вправо. Поскольку же такая тенденция до изобретения упомянутого прибора полностью не устранялась, она и представляла собой непреодолимую силу. [455 - Изложенный пример приведен на основе консультации, полученной автором в Ленинградском аэропорту. Ссылаться на другие случаи действия непреодолимой силы на воздушном транспорте, ввиду их особой технической сложности, мы считаем нецелесообразным.]
   Вследствие того что непреодолимая сила в ряде случаев является не внешним, а внутренним обстоятельством по отношению к деятельности, причиняющей вред, недопустимо превращение внешнего происхождения непреодолимой силы в общий для нее признак. Во всем остальном непреодолимая сила, причиняющая посредством действий человека, ничем не отличается от непреодолимой силы при бездействии. Сообразно с этим непреодолимая сила может быть охарактеризована как такое внешнее или внутреннее по отношению к причинившей вред деятельности событие, которое, будучи чрезвычайным по своему характеру, непредотвратимо хозяйственно доступными для данного лица средствами. В тех случаях, когда непреодолимая сила причиняет посредством действия или бездействия обязанного лица, она, в соответствии с указаниями закона, исключает ответственность, несмотря на наличие причинной связи между поведением данного лица и наступившим результатом, а также несмотря на то, что закон не связывает ответственность за вред, причиненный определенной деятельностью, с виною причинителя.

4

   Мы рассмотрели вопрос об ответственности за случай, ограничиваясь при этом лишь такими законодательными нормами, которые содержат в себе прямые на этот счет указания. Всякие попытки расширить пределы ответственности за случай с отступлением от прямых указаний закона должны быть решительно отвергнуты как противоречащие основным принципам ответственности по советскому гражданскому праву.
   Одна из этих попыток, относящаяся к ответственности родителей за вред, причиненный их малолетними детьми, была уже подвергнута нами критическому анализу (см. § 5 настоящей главы).
   Второй попыткой того же рода следует признать утверждение Л. А. Лунца, будто ответственность независимо от вины договорного контрагента предусмотрена п. 1 ст. 119 ГК. [456 - См.: И. В. Новицкий и Л. А. Лунц. Общее учение об обязательстве, стр. 347–350.] Текст названной статьи оснований для такого вывода не дает, так как в ст. 119 ГК говорится: «Невозможность исполнения не освобождает должника от ответственности… если предмет обязательства определен родовыми признаками и доставление имущества того же рода не стало объективно невозможным». Слова «доставление имущества того же рода не стало объективно невозможным» в сочетании с мыслью о том, что «род никогда не погибает», являются, собственно, единственным основанием для вывода, к которому пришел Л. А. Лунц, так как и сам он впоследствии стремится к максимальному ограничению сферы практического применения сформулированного им вывода. Но все же и в таких пределах предлагаемое Л. А. Лунцем толкование п. 1 ст. 119 ГК не является обоснованным. Действительно, можно ли утверждать, что в наших социалистических условиях лишь полное отсутствие вещей данного рода в обороте создает объективную невозможность исполнения? [457 - См.: там же, стр. 348.] Ошибочность такого утверждения в его применении к средствам производства бесспорна, ибо, не будучи товарами, последние, хотя и находятся в сфере социалистического гражданского оборота, изъяты из так называемого свободного обращения, потому ссылка на объективную невозможность предоставления средств производства не требует доказывания их изъятия из оборота, а предполагает лишь выяснение плановых возможностей данного конкретного контрагента. Но и в применении к потребительским продуктам несмотря на то, что, будучи товарами, они продаются любым покупателям, рассматриваемое положение не выдерживает критики, так как производство этих продуктов тоже планируется, а потому и здесь решающее значение приобретают плановые возможности договорного контрагента, а не изъятие из оборота в его абстрактном виде. Поэтому, как уже отмечалось (см. § 2 гл. 3), принцип вины практически сохраняет свое действие также и в правиле п. 1 ст. 119 ГК, если, разумеется, содержание последнего будет подвергаться толкованию с учетом реальных отношений, складывающихся в социалистическом гражданском обороте.
   Третья попытка расширения ответственности за пределы вины правонарушителя предпринимается некоторыми авторами при исследовании правил об ответственности за вред, причиненный актами власти (ст. 407 ГК). Наиболее прямолинейно этот взгляд выражен в работах Е. А. Флейшиц, которая прямо указывает, что ст. 407 ГК, определяя порядок возмещения вреда, причиненного актами власти, так же, как и ст. 404 ГК, устанавливает ответственность без вины. [458 - См.: Е. А. Флейшиц. Ответственность государства за вред, причиненный должностными лицами. Труды научной сессии ВИЮНа, 1948, стр. 181–182; ее же: Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения, стр. 123–124.] Того же, по существу, мнения придерживается и Т. С. Хаскина, ибо, говоря о вине как о необходимом условии ответственности по ст. 407 ГК, она тут же добавляет, что невиновное причинение вреда актами власти якобы вообще исключено, поскольку должностное лицо «не только может, но обязано знать советские законы, законный порядок деятельности органа на вверенном ему участке», [459 - Т. С. Хаскина. Основные начала ответственности за внедоговорный вред по советскому гражданскому праву. Автореферат кандидатской диссертации, 1949, стр. 15.] забывая, впрочем, о том, что для правильного применения закона недостаточно знать самый закон, но необходимо еще быть осведомленным о ситуации, к которой он применяется, и что отсутствие такой осведомленности не всегда может быть вменено в вину должностному лицу.
   Какие, однако, доводы приводятся в оправдание объединения ст. 407 со ст. 404 ГК по линии предусматриваемых ими условий ответственности за причинение вреда?
   Ссылаются прежде всего на текст ст. 407 ГК, в котором нет упоминания о вине причинителя. Но правило ст. 407 ГК есть лишь частный случай применения общих начал, предусмотренных в ст. 403 ГК, а потому, с точки зрения элементарных приемов законодательной техники, оно и не должно повторять тех общих моментов, которые в ст. 403 ГК уже получили свое отражение. [460 - Ср. Я. М. Магазинер. Ответственность государственных учреждений за вред, причиненный его должностными лицами. Ученые записки Свердловского юридического института, т. I, 1945, стр. 186; см. также: Гражданское право, т. I, 1944, стр. 335.] Ссылаются и на то, что не все специальные законы, к которым отсылает ст. 407 ГК, содержат прямое указание на вину как на условие ответственности. Но, помимо приведенных соображений, относящихся к законодательной технике, нельзя не учитывать специальные законы, прямо говорящие о вине (см. ст. 11 Лоцмансксго устава; постановление ВЦИК и СНК РСФСР от 16 января 1928 г. «Об ответственности за убытки, причиненные незаконным вмешательством органов власти в деятельность кооперативных организаций» СУ РСФСР. 1928. № 11. Ст. 101), как и, с другой стороны, считать, что отсутствие в законе ссылки на вину равнозначно введению ответственности без вины, – значит, в противоречие с реальной действительностью, признавать причинение основным, а вину исключительным началом ответственности по советскому гражданскому праву. Ссылаются, наконец, на историю издания ст. 407 ГК, а именно на то, что проект ГК РСФСР устанавливал общую ответственность государства за вред, причиненный актами власти, и только в окончательной редакции кодекса рамки этой ответственности были сужены. Но ведь и проект ГК РСФСР не исключал вину из числа условий ответственности за акты власти, а лишь умалчивал о ней. Какие же в таком случае имеются основания полагать, что в своей первоначальной редакции ст. 407 ГК исходила из принципа причинения?
   Известно, что, по общему правилу ст. 407 ГК, государство не отвечает за вред, причиненный актами власти. Было бы поэтому невозможно понять логику закона, если бы он, с одной стороны, вводил общее правило об освобождении государства от ответственности, обеспечивая ему определенный иммунитет, а с другой стороны, для указанных им исключительных случаев устанавливал принцип неограниченной ответственности, ставя государство по этой линии в такое же положение, как и владельцев источников повышенной опасности. Если при этом учесть, что ст. 407 ГК, даже для тех отношений, в которых ею допускается ответственность государства, вводит ряд специальных условий, то станет совершенно очевидным, что толкование этой статьи должно быть прямо противоположным тому, которое предлагается Е. А. Флейшиц: поскольку для возложения ответственности по ст. 407 ГК должен быть соблюден ряд специальных условий, то тем более необходимо для ее применения наличие общих условий, предусмотренных ст. 403 ГК РСФСР. К числу таких общих условий относится и вина, и потому ответственность при ее отсутствии может возникнуть только в случаях, прямо указанных в законе.

Глава V
Причинная связь

§ 1. Убытки как результат гражданского правонарушения

1

   Проблема причинной связи имеет актуальное теоретическое и практическое значение не только для науки советского гражданского права. Она представляет также большой интерес и для других отраслей советской юридической науки. Особенно интенсивному исследованию эта проблема подвергается в науке уголовного права. Существует, однако, известная специфика в самой постановке вопроса о причинной связи в науке советского гражданского права, по сравнению с тем, как этот вопрос ставится в советской криминалистической науке.
   В области уголовного права причинная связь составляет лишь один из возможных, но отнюдь не обязательных элементов объективной стороны состава преступления, так как уголовная ответственность наступает не только за законченное преступление, но также и за покушение или даже приготовление. Поэтому в целом ряде уголовных дел вопрос о причинной связи вообще не ставится. Так, Л. обвинялся в том, что совершил покушение на убийство М. и в этих целях связал ей веревками горло и руки (см. определение УСК Верховного Суда СССР по делу Л. от 17 октября 1951 г.); А. осуждена за то, что она систематически занималась скупкой и перепродажей растительного масла (см. определение УСК Верховного Суда СССР по делу А. от 21 мая 1952 г.); М. привлекался к ответственности за то, что, будучи председателем колхоза, он при составлении справки о состоянии животноводства колхоза, злоупотребляя своим служебным положением, указал количество скота на 63 головы больше, чем было в наличии (см. определение УСК Верховного Суда СССР по делу М. от 26 марта 1952 г.). Во всех этих и иных подобных делах у суда не было никакой необходимости обращаться к выяснению причинной связи, так как ответственность устанавливалась им за самые запрещенные законом действия, хотя бы они и не повлекли за собой каких-либо последствий.
   В области гражданского права ответственность наступает, по общему правилу, лишь за причиненный результат и обычно выражается в форме его устранения, путем возмещения убытков. Даже в тех случаях, когда действующее гражданско-правовое законодательство и заключенные на его основе договоры предусматривают штрафную ответственность, для привлечения к которой достаточно доказать самый факт правонарушения, наступивший результат сохраняет практическое значение не только потому, что закон вводит штрафы, считаясь с возможностью отрицательных последствий (например, при просрочке исполнения или ненадлежащем исполнении), но еще и потому, что, доказав действительный объем этих последствий, потерпевший вправе взыскать также и возмещение убытков. Ввиду такого значения наступивших последствий для привлечения к гражданско-правовой ответственности, в учении о гражданском правонарушении нет надобности обращаться ни к понятию стадиальности, ни к категории приготовления и покушения. Вместо известной уголовному праву объективной стороны как одного из элементов состава преступления в составе гражданского правонарушения применяется несколько более узкая, но в то же время вполне завершенная категория – категория причинной связи.
   Уже из самого понятия причинной связи следует, что она включает в себя как наступивший результат, так и вызвавшие его причины, а также причинно-следственную зависимость между ними. Мы начнем с характеристики результата, имеющего значение для гражданско-правовой ответственности, чтобы затем перейти к изучению вызывающих его причин и уже вслед за этим обратиться к анализу причинной связи непосредственно.

2

   Последствия, вызываемые неправомерным поведением, именуются в действующем законодательстве убытками. «Строго говоря, – пишет Л. А. Лунц, – термин “причиненные убытки” является неточным, ибо неисправный должник (или правонарушитель) причиняет не убытки в их денежном выражении, а причиняет ущерб в натуральной форме», а под убытками Л. А. Лунц понимает «денежную оценку того ущерба, который причинен неисправным должником, делинквентом». [461 - И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Общее учение об обязательстве, стр. 365.] Но если согласиться с этой точкой зрения, то придется признать, что когда возникают убытки при отсутствии ущерба (например, неполучение плановой прибыли), они вообще не являются следствием поведения правонарушителя, который, по мнению Л. А. Лунца, причиняет убытки лишь постольку, поскольку он причиняет ущерб. Поэтому следует прийти к выводу, что, «строго говоря», правонарушитель причиняет именно убытки, которые иногда могут быть также и формой причиненного им ущерба.
   В ст. 117 ГК убытки подразделяются на положительный ущерб в имуществе и упущенную выгоду. Учитывая терминологию, утвердившуюся в практике арбитражных органов применительно к отношениям между социалистическими организациями, а также исходя из природы доходов, извлекаемых советскими гражданами (см. ст. 10 Конституции СССР), упущенная выгода будет впредь нами именоваться соответственно неполученной плановой прибылью или утраченным трудовым доходом.
   Разграничение двух названных видов убытков представляет практический интерес независимо от того, придерживаться ли мнения о целесообразности их полного возмещения либо настаивать на ограничении материальной ответственности лишь пределами положительного ущерба в имуществе. В первом случае приведенная классификация практически важна постольку, поскольку лишь при этом условии в рассмотрении каждого отдельного дела будут исключены ошибки, вследствие которых неполученная плановая прибыль иногда вообще не признается убытками. Так, например, Ленторг неоднократно возбуждал дела против Леноблпромсоюза о возмещении убытков, вызванных тем, что ответчик, подготовив снижение цен на выпускаемую им продукцию, буквально накануне открытия ее продажи по сниженным ценам в своих собственных магазинах сдавал значительную часть этой продукции истцу по старым ценам. Вследствие этого Ленторг, также, естественно, снижавший розничную цену на полученные им товары, лишался части запланированной для него прибыли. Ленинградский городской арбитраж, рассматривавший эти дела, неизменно отклонял иски Ленторга, считая, что последний никаких убытков не понес, поскольку и сниженная розничная цена была достаточной для покрытия произведенных им расходов по закупке и реализации продукции промысловой кооперации. Между тем неполученная часть прибыли тоже относится к разряду убытков и должна быть компенсирована, если придерживаться принципа полного возмещения убытков.
   Если же, напротив, считать, что возмещению подлежит только положительный ущерб в имуществе, то выделение в особую классификационную рубрику неполученной плановой прибыли, а в подлежащих случаях утраченного трудового дохода, уже не только целесообразно, но и абсолютно необходимо, так как лишь при этом условии практически осуществимо ограничение объема ответственности теми узкими пределами, на которых настаивают некоторые авторы. Но четкое разграничение названных видов убытков иногда затрудняется вследствие тесной взаимосвязи, существующей между ними в целом ряде встречающихся в практике случаев.
   Приведем лишь один пример. По единичным расценкам (т. е. расценкам на единицу измерения выполняемых работ), которые применяются в подрядных договорах, заключаемых Ленинградским строительным трестом № 3, предусматриваются накладные расходы по доставке кирпича на расстояние 7 км. Однако заказчики нередко вручают тресту фонды на получение кирпича из более отдаленных местностей, что приводит к увеличению накладных расходов и завышению стоимости строительных работ. К какому виду убытков эти последствия должны быть отнесены? Если их связывать только с увеличением накладных расходов, налицо положительный ущерб в имуществе. Но так как увеличение стоимости строительных работ ложится на подрядчика и поглощает часть запланированной для него прибыли по данной стройке, наступившие последствия могут быть отнесены и ко второму виду убытков, а именно – к неполученной плановой прибыли.
   Что же представляют собой убытки, выступая в качестве положительного ущерба в имуществе, с одной стороны, и неполученной плановой прибыли или утраченного трудового дохода – с другой?
   Оценить наступивший результат как убыток или как отдельную разновидность последнего возможно только под углом зрения общественных отношений, в сфере которых этот результат наступил. Расходы, производимые хозорганом в целях приобретения сырья, топлива, материалов, необходимых для нормального производственного процесса, не являются убытками: они представляют собой планомерное и правомерное авансирование денежных средств, которые будут окуплены в результате последующей производственной деятельности данного хозоргана. Но если перечисленные предметы не будут поставлены договорными контрагентами хозорганаполучателя, расходы, произведенные последним в порядке подготовки к принятию исполнения, превратятся в убытки. С чисто натуралистической точки зрения, в обоих случаях – перед нами произведенные расходы, в которых непосредственно не проявляется ни их целесообразность, ни их убыточность. Напротив, с точки зрения характера общественных отношений, с которыми производство соответствующих расходов связано, последние выражаются по-разному, в зависимости от того, были ли эти отношения осуществлены нормально или они подверглись нарушению.
   Точно таким же образом обстоит дело и с отдельными видами убытков. Если положительный ущерб в имуществе еще и можно представить в виде естественно осязаемого результата, особенно в случаях его связи с уничтожением либо повреждением тех или иных ценностей, то неполучение плановой прибыли, рассуждая натуралистически, – это скорее ненаступивший результат, нежели реально возникшее последствие. Но тот же факт приобретает совершенно иное качество, если его рассматривать под углом зрения имущественных отношений, в сфере которых он наступил. Имущество в его широком понимании представляет собой совокупность не вещей, а прав и обязанностей, принадлежащих данному лицу, и, следовательно, выражает определенный комплекс общественных отношений, участником которых это лицо является. Нарушить общественные отношения – значит оказать отрицательное воздействие на их развитие либо путем снижения уже достигнутого уровня, либо путем создания препятствий на пути к его дальнейшему подъему. В этом именно и проявляется различие между двумя видами убытков, предусмотренными действующим законодательством.
   Предположим, например, что убытки, причиненные автотранспортной организации несвоевременной поставкой ей запасных частей, складываются из выплаченной шоферам заработной платы за время простоя автомашин, накладных расходов по содержанию горючего и амортизационных отчислений, а также прибыли, не полученной вследствие простоя. [462 - См.: дело по иску Белгостранса к Белорусской конторе Главрезины, приведенное у Г. К. Матвеева в статье «Об определении размеров договорного убытка в отношениях между социалистическими организациями». Юридический сборник Киевского университета, № 3, 1948, стр. 122.] В деньгах, действительно израсходованных автотранспортной организацией, представлен уже вложенный ею ранее труд, который, однако, утратил качество общественно необходимого труда, так как его результаты оказались направленными на удовлетворение нужд, возникших единственно вследствие правонарушения. Здесь наблюдается, следовательно, снижение уже достигнутого уровня развития данной совокупности общественных отношений. Напротив, в плановой прибыли, не полученной потерпевшим, представлен не израсходованный труд, а то рабочее время, которое было хозорганом утрачено вследствие правонарушения и в продолжение которого могли бы быть произведены новые затраты общественно необходимого труда с достижением определенного производственного эффекта. Здесь уже имеет место создание известных препятствий в деле дальнейшего развития и подъема общественных отношений, в области которых правонарушение было совершено.
   Таким образом, убытки как необходимый элемент гражданского правонарушения отражаются на общественных отношениях, закрепленных и урегулированных в нормах советского гражданского права. Если причиненные убытки вызывают снижение уже достигнутого уровня развития этих отношений, выражаясь либо в непроизводительных затратах, либо в уничтожении или повреждении имущественных ценностей, – они называются положительным ущербом в имуществе. Неполученной плановой прибылью или утраченным трудовым доходом убытки именуются в тех случаях, когда они заключают в себе препятствие на пути к достижению нового, более высокого уровня развития данных общественных отношений, что получает свое выражение в стабильном, неизменном состоянии имущества, принадлежащего потерпевшему.
   Если убытки действительно причиняются вследствие нарушения гражданско-правовой обязанности договорного или недоговорного характера, они чаще всего заключают в себе одновременно обе формы убытков, предусмотренных ст. 117 ГК. При этом судебно-арбитражные органы, удовлетворяя иски о возмещении убытков, нередко обходятся без обсуждения вопроса о том, из каких разновидностей последние складываются. Подобный вопрос не возникал, в частности, перед Ленинградским городским арбитражем при рассмотрении дела об оплате подрядной организации части строительных работ, выполненных в 1951 г. для больницы им. Свердлова и не принятых заказчиком ввиду последовавшего изменения технической документации. Решением арбитража больница им. Свердлова обязывалась оплатить подрядчику стоимость работ в сумме 9300 руб. в соответствии со сметными расценками и только. Однако анализ составных частей, входящих в эту сумму, не оставляет никаких сомнений в том, что ею компенсируются как затраты, произведенные подрядчиком, так и прибыль, которая приходится на выполненную часть работ.
   И все же в разграничении двух видов убытков, предусмотренных ст. 117 ГК, нет практической необходимости при рассмотрении лишь таких дел, по которым истцы добиваются оплаты выполненных работ, оказанных ими услуг, поставленных товаров и т. п., поскольку при калькуляции цен на соответствующие виды деятельности или готовую продукцию учитывается и себестоимость и прибыль. Напротив, как только предъявляется иск о возмещении убытков, вызванных неисполнением или ненадлежащим исполнением договора, либо причинением вреда, – разграничение положительного ущерба в имуществе и всех прочих убытков составляет необходимое условие правильного разрешения дела по существу.
   В ряде дел, встречающихся в арбитражной практике, предъявляются иски о возмещении только положительного ущерба в имуществе. Вопрос же о возмещении плановой прибыли в делах этого рода не ставится потому, что либо у истца нет необходимых данных для определения ее размера, либо, выполнив план по всем его показателям, несмотря на неисправность его контрагентов, истец извлекает запланированную прибыль, хотя ему и не удается полностью компенсировать положительный ущерб, вызванный правонарушением. Такие иски неизменно удовлетворяются арбитражными органами в их действительно доказанных размерах.
   Бывают, однако, случаи, когда правонарушение, вовсе не причиняя положительного ущерба в имуществе, вызывает, тем не менее, утрату плановой прибыли полностью или в определенной части. Подобные явления наиболее вероятны в отношениях по поставке продукции торгующим организациям. В 1951 г. выходная база Главтекстильсбыта, заключая с Ленторгом плановый договор на поставку китайского шелка, пыталась навязать получателю материал только одной, белой расцветки, и только этот материал действительно поставлялся ею в течение первых месяцев 1951 г., вплоть до разрешения спора об ассортименте в арбитраже. Так как в зимние месяцы спрос на китайский шелк белой расцветки невелик, он залеживался на складах получателя значительно дольше, нежели продолжительность периода оборота, установленного для торговой сети по товару данного вида. Никакого положительного ущерба в имуществе получатель не понес, однако на объем прибыли, извлеченной им в первом квартале 1951 г., это обстоятельство не могло не оказать отрицательного воздействия. Сталкиваясь с делами такого рода, арбитражные органы обязаны учитывать, что замедление оборота в области торговли в наших условиях, в условиях постоянно возрастающего спроса населения, может произойти в силу только одной причины – неудовлетворительного обслуживания интересов покупателя, затоваривания магазинов продукцией определенных видов в большем объеме, чем в них нуждается население, или направления в торговую сеть товаров, которые по своему качеству не отвечают потребностям граждан.
   В настоящее время, когда ассортимент товаров, поступающих в торговую сеть, определяется на основе изучения спроса населения торговыми организациями, последние в первую очередь и должны нести ответственность за неправильное обслуживание потребителя. Но если ассортиментные запросы торгующих организаций не удовлетворяются хозорганами-производителями, ответственность за вызванное этим замедление торгового оборота должна быть возложена на них, в том числе и в тех случаях, когда торгующие организации обоснованно настаивают на возмещении неполученной плановой прибыли, не ставя вопроса о компенсации положительного ущерба в имуществе.
   Изложенные соображения практического порядка убеждают в ошибочности взгляда тех, кто предлагал в свое время вообще исключить деление убытков на положительный ущерб в имуществе и упущенную выгоду на том основании, что такое деление якобы представляет собой некритическое заимствование из буржуазного права, где категория упущенной выгоды выступает прежде всего как чуждая советскому праву категория торгового оборота. [463 - См.: А. В. Венедиктов. Договорная дисциплина в промышленности, стр. 111. См.: также критику этих взглядов: Г. К. Матвеев. Об определении убытка в отношениях между социалистическими организациями. Юридический сборник Киевского университета, № 3, 1948.]
   В условиях капитализма упущенная выгода, будучи юридическим средством возмещения капиталистической прибыли, действительно является простой коммерческой надбавкой на авансированный капитал, независимо от производственного значения и производственного использования последнего. Но с упущенной выгодой такого рода прибыль, запланированная социалистическому хозоргану и не полученная им, не имеет ничего общего, так как она при всех условиях представляет собой нормальное следствие правильно осуществляемой хозяйственной деятельности, выражая в денежной форме реальное накопление материальных ценностей, которое не было обеспечено исключительно в результате совершенного правонарушения. Поэтому и деление убытков на два указанных вида, сообразуясь с природой социалистической экономики, должно быть сохранено в законодательстве как полностью отвечающее повседневным запросам практики хозяйственных отношений между социалистическими организациями.

3

   Одновременно с уже охарактеризованной классификацией убытков последние зачастую подразделяются также на убытки прямые и косвенные.
   Подвергая анализу эту классификацию, М. М. Агарков правильно исходит из того, что различие между прямыми и косвенными убытками определяется различием в характере причинной связи между противоправным поведением и наступившим результатом. Допускаемая им ошибка в общих выводах, относящихся к понятию прямых и косвенных убытков, обусловлена его ошибочной трактовкой причинной связи как типичной, когда причиняются прямые убытки, и нетипичной, когда возникают убытки косвенные. [464 - См.: Гражданское право, 1944, т. I, стр. 380–381.] Критика, которой Л. А. Лунц подвергает взгляды М. М. Агаркова по этой линии, является безусловно обоснованной и справедливой. Но неправ и сам Л. А. Лунц, когда он утверждает, что «ограничение ответственности лишь так называемыми прямыми убытками является по существу отступлением от общего принципа полного возмещения». [465 - И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Общее учение об обязательстве, стр. 372.]
   Во-первых, этот вывод не обоснован практически, ибо возлагать на правонарушителя ответственность за косвенные убытки – значит по существу исходить из принципа не полного возмещения, а неограниченной ответственности. Идти по такому пути практика не может. Ленинградский областной арбитраж, например, отклонил иск Холодильника № 1–2 Ледхладопрома о взыскании с базы № 1 Главрыбсбыта за необеспечение своевременной выгрузки прибывшего в ее адрес вагона с рыбными изделиями всей суммы штрафов, взысканных с истца Управлением Октябрьской железной дороги за простой еще 32 вагонов, которые не могли быть поданы на разгрузочную площадку до тех пор, пока не была завершена разгрузка вагона, адресованного базе № 1. В решении арбитража правильно отмечалось, что если бы база должна была нести ответственность за всю цепь событий, развернувшихся в результате задержки ею под разгрузкой одного вагона, трудно было бы объяснить, почему надлежит остановиться только на 32-м вагоне, а не на всех вообще задержках на транспорте, косвенно связанных с этим обстоятельством.
   Во-вторых, вывод Л. А. Лунца ошибочен в теоретическом отношении и находится в прямом противоречии с собственными взглядами автора на понятие причинности. Л. А. Лунц отвергает теорию типичной причинной связи и исходит в своем анализе из деления видов причинности на необходимую и случайную. Следовательно, с его точки зрения, прямые убытки необходимо связаны с неправомерным поведением, а косвенные убытки случайно связаны с ним. Почему же косвенные убытки должны возмещаться и почему отказ в их компенсации противоречил бы принципу полного возмещения? Видимо, только потому, что, отвергнув предложенный М. М. Агарковым критерий типичной и нетипичной причинности, Л. А. Лунц в определении прямых и косвенных убытков сам опирается на этот критерий. Но так как и нетипичная причинная связь, включающая в себя, по мнению Л. А. Лунца, косвенные убытки, может быть необходимой, то он и настаивает на возмещении косвенных убытков.
   В действительности же проблема разграничения прямых и косвенных убытков ничем не отличается от общей проблемы причинной связи в гражданском праве: прямые убытки находятся в юридически значимой причинной связи с неправомерным поведением, которая отсутствует при наступлении косвенных убытков. Следовательно, в данном случае не существует двух проблем, которые можно было бы разрешить независимо друг от друга. Перед нами единая проблема – проблема причинной связи между противоправным поведением и наступившим результатом.

§ 2. Неправомерное поведение как причина убытков

1

   Причинная связь рассматривается в юридической науке не общим образом, а лишь в качестве одного из необходимых условий привлечения к ответственности. Поэтому и юридическое значение приобретает не всякая вообще причина, а лишь поведение человека, если оно способствовало наступлению неправомерных последствий. [466 - Здесь, как и на всем протяжении данной работы, мы оставляем в стороне случаи, сходные с ответственностью, но по существу находящиеся за ее пределами. Например, в области страхования в качестве причины выступает обычно не поведение человека, а силы природы. Но и выплата страхового возмещения представляет собой не ответственность в строгом значении этого слова, а выполнение обязанности, составляющей основную цель договора страхования.] Необходимо со всей решительностью отвергнуть всякие попытки толковать те или иные нормы советского гражданского права в том смысле, что они якобы предполагают возложение ответственности за результат, причиненный не деятельностью человека, а силами природы или свойствами вещей. Повышенную опасность, в применении к которой обычно и высказывают подобные мнения, представляют, в смысле ст. 404 ГК, не силы природы или свойства вещей сами по себе, а, как уже указывалось (см. § 6 гл. 4), деятельность человека, связанная с упомянутыми объектами. Именно потому, что ответственность и здесь является результатом поведения человека, причинившего ущерб, она способна выполнить воспитательно-предупредительную, стимулирующую функцию, несмотря на то, что ее возложение закон не связывает с виною причинителя.
   Поведение человека выражается, как известно, в двух формах – в форме действия и бездействия.
   Причиняющая сила действия бесспорна и сомнений не вызывает. Действие представляет собой активную форму деятельности, при помощи которой человек, опираясь на познанные им объективные законы природы и общества, осуществляет активное вмешательство в окружающую его действительность.
   «Для того чтобы присвоить вещество природы в известной форме, пригодной для его собственной жизни, – писал Маркс, – он (человек. – О. И.) приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы: руки и ноги, голову и пальцы. Воздействуя посредством этого движения на внешнюю природу и изменяя ее, он в то же время изменяет свою собственную природу. Он развивает дремлющие в последней способности и подчиняет игру этих сил своей собственной власти». [467 - К. Маркс. Капитал, т. I, 1949, стр. 184–185.]
   Человеческая деятельность и получает в нашей стране юридическое опосредствование в первую очередь для того, чтобы обеспечить должную активность советских людей, направленную на дальнейшее развитие производительных сил, дальнейшее развитие и укрепление социалистических общественных отношений, ибо, как указывал И. В. Сталин, основной источник нашего движения вперед – «это, прежде всего, активность и самоотверженность, энтузиазм и инициатива миллионных масс рабочих и колхозников…» [468 - И. Сталин. Вопросы ленинизма, изд. 11-е, стр. 396.]
   Однако не всякая деятельность является общественно полезной. Определенным действиям придается юридическое значение для того, чтобы воспрепятствовать их совершению, поскольку они могут вызвать последствия, противные интересам социалистического общества, тормозящие его дальнейшее развитие. Такие действия являются противоправными, и против них советский закон ведет решительную борьбу всеми имеющимися в его распоряжении средствами.
   «Старые навыки и привычки, традиции и предрассудки, унаследованные от старого общества, являются опаснейшим врагом социализма». [469 - И. В. Сталин. Соч., т. 6, стр. 248.] Одна из основных задач советского государства – «борьба с этими традициями и навыками, обязательное их преодоление во всех сферах нашей работы…» [470 - Там же.]
   Но если причиняющая сила неправомерных действий никем не отрицается, то вопрос о так называемой каузальности бездействия вызвал в последние годы весьма оживленную дискуссию на страницах юридической литературы. Высказанное впервые М. Д. Шаргородским мнение о том, что бездействие не причиняет и причинять не может, [471 - См.: М. Д. Шаргородский. Причинная связь в уголовном праве. Ученые труды ВИЮНа, 1947, вып. X; см. его же: Преступления против жизни и здоровья. 1948, стр. 96–97] получило поддержку у ряда авторов [472 - См.: Б. С. Антимонов. К вопросу о понятии и значении причинной связи в гражданском праве. Труды научной сессии ВИЮНа, 1948, стр. 65; см. его же: Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении, стр. 144–150; Гражданская ответственность за вред, причиненный источником повышенной опасности, стр. 109–126; см. также: Е. А. Флейшиц. Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения, стр. 70–73.] и до сих пор еще не подверглось достаточно широкой критике со стороны тех, кто этого мнения не разделяет.
   Имеется ли, однако, необходимость в такой критике? Не относится ли весь этот спор к разряду бесплодных дискуссий, неспособных оказать какой бы то ни было помощи практике? Ведь и противники каузальности бездействия отнюдь не исключают ответственности правонарушителя, а лишь полагают, что бездействующий отвечает не за причиненный, а за непредотвращенный им результат.
   Правильное решение вопроса о каузальности бездействия имеет бесспорное практическое значение потому, что отрицание за бездействием причиняющей силы породило бы на практике путаницу, преодолеть которую не в состоянии и сами авторы, разделяющие эту концепцию. Так, в частности, один из этих авторов, Е. А. Флейшиц, отвергнув вначале возможность причинения бездействием, вслед за тем, правда, уже по другому поводу, подвергает анализу спор между Тбилисским складом и иждивенцами Алексаняна, который, находясь на территории склада, погиб вследствие обвала ворот, возводившихся трестом «Саккаромысла» по подрядному договору со складом. ГСК Верховного Суда СССР указала в определении по данному делу, что вопрос о субъекте ответственности должен быть решен в зависимости от того, находилась ли гибель Алексаняна в связи с выполнением им служебных обязанностей по трудовому договору. «Иначе говоря, – замечает по этому поводу Е. А. Флейшиц, – Судебная коллегия считала, что ответственность за гибель Алексаняна должна нести та организация, с действиями которой причинно-необходимо связан несчастный случай с Алексаняном». [473 - Е. А. Флейшиц. Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения, стр. 68.]
   Предположим, что Алексанян, будучи работником склада, находился на территории склада в силу возложенных на него служебных обязанностей. В том, что администрация склада возложила на своего работника выполнение определенных служебных обязанностей, нет ничего ни виновного, ни противоправного. Противоправно-виновным может быть лишь бездействие администрации, не обеспечившей безопасность работы потерпевшего. Но ведь автор вообще отвергает возможность причинения бездействием! Почему же в данном случае он не только признает наличие причинной связи, но и идет дальше этого, объявляя последнюю объективно необходимой! Да потому, что здесь идет речь о правильном разрешении конкретного дела, немыслимом на почве разделяемой автором теории причинности, так как, следуя этой теории, надлежало бы признать, что если администрация склада, бездействуя, не причинила вреда, то его причинил кто-то другой, а именно – трест «Саккаромысла», на который, вопреки закону, пришлось бы возложить ответственность за результат.
   Но дело не столько в непоследовательности того или иного автора, сколько в том, что последовательно проводить данную теорию на практике вообще невозможно. Предположим, что повреждение или уничтожение имущества при бездействии действительно причиняется внешними силами, не предотвращенными бездействовавшим лицом. Как, однако, быть с убытками при нарушении договорных обязательств, которые не связаны с возникновением каких-либо естественных последствий? Кто причиняет эти убытки, если в причинной связи с поведением бездействующего договорного контрагента они не состоят? Склад, арендованный для хранения сырья, пустовал в течение определенного времени потому, что сырье не было своевременно поставлено контрагентом. Арендная плата, внесенная за это время, и составляет понесенный нанимателем убыток. Что является его причиной? Если этот случай решать в соответствии с рассматриваемой теорией, то окажется, что наниматель «сам себя высек», ибо он сам причинил себе убытки, внося арендную плату, а его поставщик лишь не предотвратил этих убытков, поскольку он не поставил сырье своевременно.
   Совершенно очевидная логическая несводимость теории, отрицающей причиняющую силу бездействия, влечет за собой и ее практическую неприемлемость. Ленкоопторг, организованный Ленинградским областным союзом потребительских обществ в целях реализации на комиссионных началах излишков сельскохозяйственной продукции колхозов, по вине Торготдела Ленгорисполкома вплоть до декабря 1953 г. не получил всех необходимых для ведения торговли складских помещений и торговых палаток на рынках города Ленинграда. Это обстоятельство повлекло за собой причинение Ленкоопторгу положительного ущерба в имуществе в виде расходов по выплате заработка оказавшимся фактически незанятыми работникам прилавка и утрату прибыли, которую в виде комиссионного вознаграждения получил бы Ленкоопторг, если бы он вел торговлю в запланированных масштабах. Возможность для предъявления иска в данном случае отпадет в силу природы юридических отношений Ленкоопторга с Ленторготделом. Но убытки, тем не менее, наступили, и если бы дело было подведомственно арбитражному рассмотрению, естественно надлежало бы поставить вопрос о том, кто является причинителем убытков. Как ответить на этот вопрос, последовательно стоя на позиции отрицания причиняющей силы бездействия? Ответ, если оставаться последовательным, может быть только один: в пределах положительного ущерба в имуществе убытки причинены Ленкоопторгом и не предотвращены Ленторготделом, а неполученная прибыль, как нечто несостоявшееся, так же не является результатом, как бездействие не есть причина, и потому она вообще не подлежит возмещению. Следовательно, критикуемая концепция приводит к ничем не обоснованному сужению объема ответственности правонарушителя, и избежать таких выводов можно только путем отступления от этой концепции.
   Вопрос же об объеме ответственности правонарушителя – важный практический вопрос. Поэтому и проблема каузальности бездействия должна быть рассмотрена по существу, раз уж она вызывает сомнения в работах некоторых авторов и поскольку эти сомнения рано или поздно неизбежно должны сказаться на судебно-арбитражной практике по рассмотрению гражданских споров.

2

   Содержание концепции, отрицающей каузальность бездействия, сводится к следующему.
   Бездействие представляет собой не форму активности человека, а вид человеческой бездеятельности. Но «причина, которая не действует, не есть причина». [474 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XIV, стр. 351.] Во всех практически встречающихся случаях действие может причинять само по себе, тогда как бездействие само по себе никогда не причиняет, – оно всегда «причиняет» только в совокупности с какими-либо другими обстоятельствами. Это означает, что в действительности причиняет не бездействие, а какое-то внешнее обстоятельство, сопутствовавшее бездействию. Бездействие же признается противоправным не потому, что оно причиняет, а потому, что при этом не были совершены положительные действия, которые могли бы предотвратить наступление неправомерных последствий.
   По мнению авторов этой точки зрения, последняя получает особое подкрепление в том, что бездействие признается «причиняющим» в области права только в тех случаях, когда имела место юридическая обязанность действовать, тогда как бездействие, допущенное лицами, на которых такая обязанность не лежала, не признается причиной наступившего результата. Поэтому, полагают они, признание бездействия причиняющим приводит по существу к философскому идеализму, поскольку причиняющая сила бездействия оценивается при этом не объективно, а в зависимости от того, какое значение придает ему закон. Более того, причиняющая сила бездействия в ряде случаев оказалась бы зависящей и от степени виновности, допущенной правонарушителем, а это приводило бы уже к полной субъективизации причинения как основания ответственности. Так, «если сестра не произвела инъекцию, желая смерти больного, то ее деяние, безусловно, можно и должно квалифицировать как умышленное убийство. Отсюда, однако, вовсе не следует, что “больной умер, так как ему не сделали инъекцию”… Причинность от того, было ли действие врача или сестры умышленное или неосторожное, не изменяется, а все дело заключается в том, что умышленное бездействие мы караем как причинение, чего в случаях неосторожного бездействия мы не делаем». [475 - М. Д. Шаргородский. Преступления против жизни и здоровья, стр. 96.]
   Как видно из изложенного, сторонники рассматриваемой концепции, почти не касаясь практических последствий сформулированных ими выводов и даже, наоборот, полагая, что ни к каким изменениям на практике эти выводы привести не могут, переносят центр тяжести на их философское обоснование и одновременно на доказывание полной философской несостоятельности противоположных взглядов. Глубокое заблуждение, в котором находятся эти авторы в оценке практической значимости поднятого ими вопроса, уже было нами отмечено. Перейдем теперь к его теоретическому анализу.

3

   В качестве причины в ее философском понимании могут выступать лишь такие явления, которые, будучи материальными, находятся в активном состоянии. Материальность бездействия вытекает из самой природы материи как объективной реальности, данной нам в ощущении. Если бы бездействие не было материальным, а составляло лишь внутреннее психическое состояние человека, не получившее проявления вовне, мы не могли бы ни воспринимать его, ни устанавливать ответственность за бездействие.
   Относится ли, однако, бездействие к разряду активных явлений?
   «Причина, которая не действует, – писал Энгельс, – не есть причина». [476 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XIV, стр. 351.] Но Энгельс тут же добавлял, что он берет при этом «отдельную причину, изолированную по времени и месту во взаимодействии мирового движения или изолируемую нашей мыслью». [477 - Там же.] Поэтому авторам, отрицающим причинение бездействием со ссылкой на приведенные высказывания Энгельса, «надо доказать, что бездействие лица является чем-то изолированным, оторванным, не находящимся ни с чем во взаимодействии». [478 - В. И. Кофман. Основные вопросы причинной связи в свете общей проблемы гражданской ответственности. Вестник Ленинградского университета, № 10, 1950, стр. 122.] В действительности же бездействие как один из видов поведения человека выражает собой определенную форму его участия в тех общественных отношениях, субъектом которых он является. И если рассматривать бездействие не изолированно, а в тесной связи и во взаимодействии с общественными отношениями, в сфере которых бездействие было допущено, его активное качество не будет уже оставлять никаких сомнений. Это обстоятельство как раз и упускается из виду авторами, которые, отрицая причинение бездействием, не замечают наступления никаких иных последствий, кроме результатов естественного порядка.
   С предельной четкостью эта мысль выражена Б. С. Антимоновым, который считает, что в решении вопроса о причинной связи следует отказаться от понятия убытков как противоправных последствий, ибо «и вред и убытки – это понятия юридические и в естественной связи вещей они не возникают». [479 - Б. С. Антимонов. Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении, стр. 142.] Где, однако, сказано, что причинность существует только в естественной связи вещей и что ее нет в области общественных отношений? Поскольку общественные отношения, составляющие предмет правового регулирования, также подчиняются законам причинности, анализируя причинную связь, юрист не может ограничиваться одним лишь естественным сцеплением событий. Он обязан установить цепь причинности, проникающую в область отношений, в связи с которыми правонарушение было совершено, а эта цепь всегда завершается и не может не завершаться определенными последствиями общественного порядка. Б. С. Антимонов глубоко заблуждается, когда он утверждает, что убытки не есть нечто реальное, а возникают лишь «в результате юридико-экономической оценки вредоносного факта». [480 - Там же, стр. 143.] В убытках выражается определенное состояние нарушенного отношения, а это состояние носит объективный характер, независимо от того, какой юридико-экономической оценке оно подвергается.
   Уяснение этих моментов сразу же устраняет и все недоразумения, которые возникают на почве критикуемой теории причинности. Если, не ограничиваясь естественными последствиями, обратиться к общественному результату правонарушения, то станет совершенно очевидным, что его могло вызвать поведение, и только поведение, человека, все равно, выражается ли оно в форме действия или бездействия.
   Мать, не кормящая своего ребенка, – вот один из излюбленных примеров противников каузальности бездействия. Ребенок, говорят они, умирает не потому, что мать его не кормит, а потому, что процессы диссимиляции не были компенсированы процессами ассимиляции, в противном случае смерть не наступила бы, несмотря на бездействие матери. Мать не причинила результата. Она лишь не предотвратила действия естественно протекающих процессов.
   Но разве в приведенном случае дело ограничивается только естественным фактом смерти? Разве здесь нет такого факта общественного значения, как убийство? И разве убийство было причинено тоже природными силами, а не бездействием матери?
   Аналогичная ситуация складывается и при любом ином правонарушении, связанном с неправомерным бездействием. В приведенном ранее примере с арендой склада, который пустовал по вине просрочившего поставку продукции договорного контрагента, расходы, произведенные арендатором, являются правомерными и дозволенными. Убыточными же они стали не в силу действий арендатора, а вследствие бездействия его неисправного поставщика. Наступивший результат здесь носит не естественный, а общественный характер, и потому он вполне может быть вызван не только действием, но и при помощи бездействия. При этом бездействие, так же как и действие, если иметь в виду общественную, а не естественную сторону дела, способно вызывать определенные последствия как благодаря содействию внешних факторов, так и непосредственно. Когда, например, автомашина, принадлежащая таксомоторному парку, кем-либо повреждается, то между причиной, приведшей к ее повреждению, и самим фактом повреждения машины еще можно установить естественную связь. Но какая «естественная связь вещей» существует между фактом повреждения такси и неполучением определенной прибыли таксомоторным парком в продолжение… времени, когда машина стояла на ремонте? Неполучение прибыли является убытком, который, в отличие от положительного ущерба в имуществе, не имеет, если можно так выразиться, своего «естественного основания», а представляет собой только общественную категорию. Перед нами причинная связь, которая не исчерпывается «естественной связью» между вещами и не может быть сведена к ней.
   Б. С. Антимонов, защищая свою позицию против приведенных возражений, пишет в работе «Гражданская ответственность за вред, причиненный источником повышенной опасности»: «Никакой другой причинной связи, кроме естественной, не существует и не может существовать. Когда О. С. Иоффе говорит о причинной связи “только как об общественной категории”, он несомненно противопоставляет естественную связь явлений общественной связи явлений». [481 - Б. С. Антимонов. Цит. соч., стр. 105.] В интересах истины следует отметить, что мы нигде, в том числе и в рецензии на книгу Б. С. Антимонова «Значение вины потерпевшего при гражданском правонарушении», не утверждали, будто причинная связь является только общественной категорией. Речь шла о том, что убытки в форме неполученной плановой прибыли представляют собой только общественную категорию, [482 - См.: указанную рецензию в Вестнике Ленинградского университета, № 2, 1951, стр. 133.] а также о том, что для права решающее значение имеет причинность, действующая (проявляющаяся) в области общественных отношений. [483 - См.: там же.] Мы вновь воспроизводим эти положения как безусловно правильные, предоставляя Б. С. Антимонову возможность опровергнуть их по существу. Нельзя, однако, согласиться с мнением Б. С. Антимонова, который полагает, что никакой другой причинной связи, кроме естественной, не существует.
   Надстройка тоже находится в причинной зависимости от базиса, но мы имеем здесь дело со связью между общественными, а не естественными явлениями. В обществе, так же как и в природе, действуют объективные причины и факторы. Но это не дает никаких оснований переносить закономерности, действующие в природе, на область общественных явлений, ибо «в истории общества действуют люди, одаренные сознанием, действующие обдуманно или по страсти, ставящие себе определенные цели. Здесь ничто не делается без осознанного намерения, без желанной цели». [484 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XIV, стр. 667.] Не учитывать этого различия, сводя все к естественной причинности, как и усматривать во взглядах авторов, отмечающих это обстоятельство, противопоставление естественной связи явлений их общественной связи, – значит проходить мимо бесспорного положения о том, что движение общества подчинено своим особым законам, не сводимым к законам природы.
   Решая положительно вопрос о каузальности бездействия, мы исходим, следовательно, из того, что, будучи материальным, оно представляет собой определенную форму участия человека в общественных отношениях, оказывает влияние на динамику этих отношений и благодаря этому вызывает известные последствия общественного порядка. Нет поэтому никаких оснований упрекать отстаиваемый взгляд в философском идеализме со ссылкой на то, что бездействуют все, а причинителем признается лишь тот, на кого закон возлагает обязанность действовать. Бездействуют все. Но не все являются участниками нарушенного общественного отношения. Подобно тому, как вообще причина может быть выявлена только в результате выделения определенных событий из общей системы взаимодействия, так и причина нарушения общественного отношения может быть выявлена только путем его выделения из общей системы общественных отношений и установления характера поведения конкретных связанных с ним лиц. Дело при этом нисколько не изменяется от того, что не всякое бездействие влечет за собой ответственность по закону, так как это в равной мере относится и к действиям, тоже не всегда имеющим юридическое значение.
   Если уж касаться философской оценки того или иного взгляда на каузальность бездействия, то не лишне напомнить в этой связи о том предельном логическом выводе, который вытекает из отрицания причинения бездействием и который прямолинейно выражен Е. А. Флейшиц, указавшей, что при бездействии речь идет не о реальной, действительно существующей, а «уже о некоторой предполагаемой причинной связи фактов». [485 - Е. А. Флейшиц. Обязательства из причинения вреда и из неосновательного обогащения, стр. 72.] После этого заявления спор о том, какая из двух теорий опирается на учение философского материализма, является, по-видимому, решенным.
   Для тех непосредственных задач, решению которых посвящена настоящая глава, особенно важно доказывание положительного ответа на вопрос о каузальности бездействия. Если бы бездействие не причиняло, то для подавляющего большинства нарушений договорных обязательств причинная связь не имела бы никакого значения. Напротив, выяснение причиняющей силы бездействия служит еще одним подтверждением выдвинутого с самого начала тезиса о том, что причинная связь полностью охватывает объективную сторону любого состава гражданского правонарушения и потому должна быть исследована в качестве его самостоятельного элемента.

§ 3. Причинная связь

1

   Философия диалектического материализма исходит из воззрения на причинность как на объективную категорию, существующую вне и независимо от человеческого сознания. «Каузальность, обычно нами понимаемая, – писал Ленин, – есть лишь малая частичка всемирной связи, но (материалистическое добавление) частичка не субъективной, а объективно реальной связи». [486 - Ленинский сборник, IX, стр. 149.] Тот или иной результат, то или иное следствие порождается не одной какой-либо причиной, а целой совокупностью обстоятельств, в системе которых данный результат, данное следствие находится. Однако «чтобы понять отдельные явления, мы должны вырвать их из всеобщей связи и рассматривать их изолированным образом, а в таком случае изменяющиеся движения являются перед нами – одно как причина, другое как действие». [487 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XIV, стр. 407.]
   Каков же метод выделения отдельных явлений из всеобщей связи? Из каких предпосылок следует исходить для того, чтобы можно было, выделив два отдельных явления из общей системы взаимодействия, признать одно из них следствием, а другое – причиной этого следствия?
   В отношении следствия вопрос решается чрезвычайно просто. Всякий конкретный факт объективной действительности существует не извечно, а возникает при определенных условиях, вызывается определенными причинами и может рассматриваться в качестве последствия этих причин. Какой из фактов объективной действительности будет выделен в качестве следствия в каждом отдельном случае, – это уже зависит от непосредственных задач данного научного исследования. Само собой разумеется, что юрист, исследуя явления объективной действительности в целях решения практических задач в области ответственности, в качестве следствий будет выделять лишь такие факты, которые наступили в сфере урегулированных нормами права общественных отношений и нарушили их нормальное состояние.
   Значительно сложнее обстоит дело с выделением тех фактов, которые, находясь в общей системе взаимодействия, послужили причиной данного следствия. Вокруг этих фактов и концентрируется проблема причинной связи во всей ее сложности.
   Советские юристы с полным основанием отвергли как антинаучные и глубоко ошибочные идеалистические и механистические концепции типичного причинения и необходимого условия. Если первая концепция исходит из предопределенности причинения, то вторая, признавая равнозначными все условия, способствовавшие наступлению результата, ориентирует не на исследование объективной природы каждого данного случая, а на разрешение гадательного вопроса о том, что было бы, если бы такое-то обстоятельство отсутствовало.
   К сожалению, и некоторые советские авторы, переходя от критики к формулированию своих собственных взглядов, вероятно, сами того не замечая, переносят центр тяжести на постановку того же гадательного вопроса. Так, Т. В. Церетели определяет понятие причинной связи следующим образом: «Причинная связь между действием человека и наступившим общественно опасным последствием существует тогда, когда без данного поведения преступное последствие не имело бы места, если при этом в момент совершения поступка лицо имело реальную возможность своим вмешательством оказать воздействие на этот ход событий». [488 - Т. В. Церетели. Причинная связь в уголовном праве. Автореферат докторской диссертации, 1949, стр. 11.] В этой формуле вопрос, характерный для «теории» необходимого условия, ставится дважды. Во-первых, для признания причинной связи необходимо, чтобы «без данного поведения преступное последствие не имело бы места…», т. е. в каждом отдельном случае необходимо мысленно исключить противоправное поведение и проверить, не наступил ли бы результат при его отсутствии. Во-вторых, необходимо также, чтобы «в момент совершения поступка лицо имело реальную возможность вмешаться в объективный ход событий и своим вмешательством оказать воздействие на этот ход событий», т. е. в каждом отдельном случае необходимо установить, было ли способно противоправное поведение вызвать результат, который не вытекал из объективного хода событий, а для этого нужно проверить, какой результат мог бы быть вызван самим объективным ходом событий, если мысленно исключить противоправное поведение.
   Избежать этих невольных уклонений в сторону «теории» необходимого условия можно лишь в том случае, если мы раз и навсегда откажемся от досужих размышлений на тот счет, что произошло бы, если бы то или иное обстоятельство отсутствовало, и будем исследовать то, что действительно произошло при данных действительно имевших место обстоятельствах. Так именно и поступают авторы, придерживающиеся наиболее распространенной в советской юридической науке теории причинности, исходящей из подразделения ее разновидностей на объективно-необходимую и объективно-случайную причинную связь. В этом – бесспорное достоинство данной теории. Однако, несмотря на ее распространенность и едва ли не всеобщее признание, мы позволим себе подвергнуть ее критическому анализу, ибо считаем, что она не дает такого решения вопроса, которое отвечало бы потребностям практики.

2

   Теорию необходимой и случайной причинной связи обычно упрекают ее противники в том, что, поскольку случайность и необходимость диалектически связаны, случайное есть форма выражения необходимости, нельзя якобы различать два вида причинности – случайную и необходимую. Такое разграничение, на наш взгляд, возможно, и оно вполне согласуется с учением диалектического материализма о единстве необходимого и случайного. Единство вовсе не исключает различия, ибо «только “взаимодействие” = пустота». [489 - В. И. Ленин. Философские тетради, 1947, стр. 138.]
   Всякий результат является и случайным и необходимым в одно и то же время потому, что он представляет собой лишь одно из звеньев общей системы взаимодействия и подготовлен в своем наступлении всеми звеньями последней. Каждое из этих звеньев играет различную роль в наступлении результата. Одни составляют его закономерную предпосылку, другие случайно способствуют осуществлению этой закономерности именно в данное, а не в иное время, в данном, а не ином месте. Но так как и те, и другие звенья находятся в общей системе взаимодействия, то любой факт, рассматриваемый в связи с этой системой, предстает перед нами как необходимый и случайный одновременно.
   По-иному складывается ситуация тогда, когда мы выделяем два отдельных звена из общей взаимосвязи явлений и рассматриваем одно из них как причину, другое – как следствие. Здесь с самого начала исчезает та почва, на которой основано признание всякого явления включающим в себя и элементы необходимого, и элементы случайного, ибо оно рассматривается уже не в связи с целой совокупностью обстоятельств, а только в связи с каким-нибудь одним фактором. Изолированная же причина не может вызывать наступления последствия одновременно и случайно, и необходимо. Она может быть либо только случайной, либо только необходимой причиной результата. И потому мы поступаем в полном соответствии с объективной действительностью, когда, выделяя лишь два элемента из общей системы взаимодействия, признаем связь между ними либо только случайной, либо только необходимой, хотя связь между следствием и общей системой взаимодействия является и случайной, и необходимой одновременно.
   Однако, несмотря на допустимость деления видов причинности на необходимую и случайную, этим делением нельзя воспользоваться в решении вопроса о привлечении к юридической ответственности. Необходимость, с точки зрения марксистской философии, равнозначна понятию закономерности. [490 - См., например, Ф. Энгельс. Анти-Дюринг, В. И. Ленин. Соч., т. 14, стр. 176–177. 1950, стр. 107.] Поэтому в необходимом как в закономерном должна быть заключена самая сущность, внутренний закон развития данного явления, чего почти ни в одном случае нельзя сказать о противоправном поведении.
   Когда, например, факт смерти получает философскую оценку случайности, в которой проявляется необходимость, то под необходимостью при этом понимаются внутренние законы развития человеческого организма, а под случайностью – конкретные, внутренние и внешние условия смерти, наступившей, скажем, в результате заболевания или убийства, вследствие несчастного случая или внутреннего ослабления организма и т. п. Когда же юрист устанавливает связь неправомерного поведения с наступившим результатом, он выделяет из общей системы взаимодействия лишь одно и притом такое явление (неправомерное поведение), которое, как правило, выступает в качестве случайной формы проявления необходимости. Ввиду этого признание лишь необходимой причинной связи, достаточной для возложения ответственности, должно было бы приводить к безответственности подавляющего числа правонарушителей.
   Этим, вероятно, и объясняется то несколько странное обстоятельство, что сторонники обоснования ответственности необходимой причинной связью не довольствуются для ее выделения понятием закономерности, а пытаются подыскать иной, практически более удобный критерий.
   У А. А. Пионтковского таким дополнительным критерием служит понятие «реальной возможности». «Наступивший результат, – пишет он, – является необходимым последствием совершенного действия, когда уже в конкретных условиях его совершения имелась объективная реальная возможность его наступления, когда его наступление являлось закономерным». [491 - Уголовное право. Общая часть, 1948, стр. 304.]
   Но Т. Л. Сергеева с полным основанием замечает в этой связи, что реальная возможность и закономерность – это не одно и то же, ибо если «категория необходимости характеризуется известной устойчивостью, определенностью…», то, в отличие от этого, «категория реальной возможности характеризуется известной неустойчивостью, неопределенностью». [492 - Т. Л. Сергеева. Вопросы виновности и вины в практике Верховного Суда СССР по уголовным делам, 1950, стр. 81.]
   «Если новое, – указывает по тому же поводу В. Н. Кудрявцев, – в конечном счете всегда преодолевает старое, то это еще не означает, что реальная возможность какого-либо конкретного даже прогрессивного явления всегда с необходимостью претворяется в действительность… Тем более с полным основанием можно сказать, что вовсе не является необходимым претворение в действительность таких реакционных, тормозящих развитие общества явлений, какими у нас являются преступления». [493 - В. Н. Кудрявцев. К вопросу о причинной связи в уголовном праве. «Советское государство и право», № 1. 1950, стр. 39.]
   У Т. Л. Сергеевой категорией, призванной объяснить понятие необходимости, является действительность. «Последствие, – пишет она, – следует признать необходимым тогда, когда преступный результат был действительно причинен обвиняемым». [494 - Т. Л. Сергеева. Цит. соч., стр. 80.] Но эта формула не выходит за пределы порочного круга: необходимым результат признается тогда, когда он действительно причинен обвиняемым; но чтобы узнать, действительно ли обвиняемый причинил результат, нужно установить, был ли он необходимым. Если здесь необходимость определяется через действительность, то вслед за этим через действительность определяется уже самая действительность: «Действительное причинение имеет место тогда, когда поведение лица, являясь одним из необходимых условий наступления результата, вместе с тем претворило в действительность реальную возможность наступления этого результата» (курсив наш. – О. И.). [495 - Там же, стр. 90.] Ясно, что эти критерии не могут ничего изменить в общем понимании необходимости как категории, тождественной закономерности.
   Л. А. Лунц вначале говорит, что «действие человека лишь в том случае может быть признано причиной данного результата, если связь этого действия с данным результатом является проявлением “необходимости”, “закономерности”, а не носит характера “случайного сцепления событий”». [496 - И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Общее учение об обязательстве, стр. 307–308.] Но автор тут же следующим образом уточняет понятие закономерности: «Один факт находится в причинно-необходимой связи с другим фактом, если практически– на опыте – доказано, что факты первого рода влекут за собой результат того же рода, к которому относится второй факт». [497 - Там же, стр. 308.] Этим уточнением автор по существу возвращается на позиции им же отвергнутой теории типичной причинности, поскольку он говорит уже не о причинной связи в данных конкретных условиях, а вообще о способности фактов такого-то рода причинять последствия такого-то характера.
   Таким образом, предпринятые некоторыми авторами попытки внести дополнения в определение понятия необходимости не увенчались да и не могли увенчаться успехом. Необходимость есть закономерность, внутренний закон развития данного явления, между тем как противоправное поведение обычно не включается в закономерную часть общей системы взаимодействия. Чтобы убедиться в этом, обратимся к некоторым делам, подвергнутым анализу сторонниками рассматриваемой теории причинной связи.
   Т. Л. Сергеева приводит следующее дело. Ж. производил маневренную работу на паровозе без всяких средств предупредительного характера, и потому отцепленный вагон, который нечем было заклинить, пошел под уклон и на ходу раздавил человека. Анализируя обстоятельства этого дела, автор приходит к выводу, что здесь имеет место необходимая причинная связь. [498 - См.: Т. Л. Сергеева. Цит. соч., стр. 92.] Но мы уже видели, что необходимость и закономерность – категории тождественные. Что же закономерного можно усмотреть в том, что катящийся под уклон вагон наехал на человека? Этот результат сам по себе не вытекает ни из закономерности движения вагона, ни из закономерности передвижения потерпевшего. Здесь имеет место скрещивание двух причинных рядов, которое в философской науке приводится как элементарный пример случайности и притом не внутреннего, а внешнего порядка. Т. Л. Сергеева же объявляет причинную связь необходимой, закономерной потому, что, в противном случае, с точки зрения разделяемой ею теории, не оставалось бы ничего другого, кроме как освободить обвиняемого от ответственности, несмотря на явную несправедливость этого решения.
   Л. А. Лунц констатирует наличие необходимой причинной связи в деле по иску М. к Химзаводу, обстоятельства которого сводятся к тому, что ответчик содержал склад с горючими материалами на прирельсовой полосе железной дороги, склад этот загорелся от искры проходившего мимо паровоза, огонь перекинулся на соседний дом и сжег имущество истицы. [499 - См.: И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Цит. соч., стр. 311.] Конечно, в том, что горючие материалы загорелись, когда в них попала искра, как и в том, что загорелся дом М., когда на него перекинулся огонь, проявила свое действие закономерность. Но ни в том, что искра попала в горючие материалы, расположенные близ железнодорожного полотна, ни в том, что огонь переметнулся на дом М., нет ничего закономерного. Это чистейшая случайность, которая могла наступить, а могла и не наступить. Однако признание причинной связи случайной повлекло бы за собой освобождение Химзавода от ответственности, и потому автор объявляет случайность необходимостью.
   Помимо изложенного, практическая неприемлемость рассматриваемой теории обусловливается еще и тем, что ее авторы буквально не могут свести концы с концами, когда они переходят от причинения к предвидению.
   По мнению А. А. Пионтковского [500 - См.: Уголовное право, общая часть, 1948, стр. 306.] и М. Д. Шаргородского, [501 - См.: М. Д. Шаргородский. Преступления против жизни и здоровья, 1948, стр. 139.] совпадение объективного и субъективного возможно лишь в пределах необходимой причинной связи, если она охватывается предвидением правонарушителя. Случайную же причинность, с их точки зрения, предвидеть невозможно, так как последняя характеризуется тем, что результат мог наступить, а мог и не наступить. Поэтому названные авторы приходят к выводу, что случайный характер причинной связи исключает ответственность как по объективным, так и по субъективным основаниям.
   В. Н. Кудрявцев, критикуя эту позицию, отмечал, что, исключая возможность предвидения случайной причинной связи и превращая ее тем самым в непознаваемую, неуловимую «вещь в себе», названные авторы открывают путь к освобождению от ответственности за совершение преступлений при точном расчете на внешнее обстоятельство, о котором был осведомлен преступник и которое он использовал в своих целях. [502 - См.: «Советское государство и право», № 1. 1950, стр. 37–45.] Под влиянием этой критики некоторые авторы вынуждены были вновь обратиться к вопросу о предвидении при случайном причинении.
   Так, Т. Л. Сергеева признала, что «предвидеть случайные последствия, конечно, можно», но «такого рода предвидение не может дать содержания вине в уголовно-правовом смысле, если только лицо ничего не сделало для наступления данного результата». [503 - Т. Л. Сергеева. Цит. соч., стр. 76.] Последняя оговорка, если она имеет в виду не отрицание причинения бездействием, а вообще непричастность данного лица к наступившему результату, вызывает лишь удивление, ибо при этом условии нет не только случайной, но и вообще какой бы то ни было причинной связи, и тогда, разумеется, при любой степени предвидения лицо не может быть привлечено к ответственности. Но если лицо совершило определенные действия для достижения определенного результата и предвидело развитие причинной связи, несмотря на ее случайный характер, должно ли тогда последовать привлечение его к ответственности? Приведенные высказывания Т. Л. Сергеевой как будто бы не оставляют никаких сомнений на этот счет: ответственность должна наступить. Но почему? Как это увязывается с делением видов причинности на случайную и необходимую? Оказывается, очень просто: если объективно-случайная причинность, к которой причастно поведение правонарушителя, входила в его предвидение, Т. Л. Сергеева превращает такую причинность из случайной в необходимую.
   Так, анализируя дело о повреждении ноги К., который упал, убегая из конюшни, откуда его выгнал Ф., Т. Л. Сергеева констатирует отсутствие причинной связи между действиями Ф. и наступившим результатом. Но вслед за этим автор пишет: «Если бы Ф., видя, что мальчик, испугавшись его крика, неминуемо натолкнется в своем беге на препятствие и, тем не менее, по халатности или желая отомстить, не остановил его, то вполне возможна была бы его уголовная ответственность». [504 - Там же.]
   Выходит, следовательно, что предвидение и желание результата меняют природу причинности, заменяют случайную причинную связь необходимой. Анализируя другие дела, Т. Л. Сергеева идет обратным путем и доказывает случайный характер причинности ссылкой на отсутствие виновности правонарушителя. Так, формулируя свой вывод по делу о гибели Т., который попал под машину, управляемую Г., автор отмечает, что Г. «осуществил именно то поведение, которое и требовалось от него в данной ситуации». [505 - Там же, стр. 89.] Это, по-видимому, означает, что действия Г. непротивоправны и что он невиновен, но еще ничего не говорит о характере причинности, о том, является ли она случайной или необходимой. Однако автор именно на этом основании делает вывод и в отношении причинной связи: «Поэтому, – пишет Т. Л. Сергеева, – вопрос о наличии причинной связи между его поведением и наступившим результатом отпал сам собою. Смерть Т. является объективно случайной». [506 - Т. Л. Сергеева. Цит. соч., стр. 89.] Короче говоря, есть вина – есть необходимая причинная связь: нет вины – причинная связь носит случайный характер либо вовсе отсутствует.
   Несколько по-иному защищается против критики В. Н. Кудрявцева Л. А. Лунц. Он пишет: «Имея в виду различие между “необходимостью” в указанном смысле и “типичностью”, мы легко разрешим вопрос о том, можно ли признать наличие „необходимой” причинной связи в тех случаях, когда человек для достижения своих целей использует необычное стечение обстоятельств… Разумеется, в этих случаях налицо “необходимая” причинная связь между действиями лица и преступным результатом – связь, постигнутая действующим лицом, но для других еще до определенного момента (пока она не будет вскрыта следствием) оставшаяся нераспознанной». [507 - И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Цит. соч., стр. 310.] Как, однако, это решение согласуется с собственной концепцией Л. А. Лунца? Приведенное высказывание дает основание для двух предположений в отношении взглядов автора по интересующему нас вопросу. Либо он считает, что случайную причинную связь предвидеть невозможно, и если ее предвидел преступник, то, значит, она объективно необходима, но еще не раскрыта, хотя и может быть раскрыта следствием. Либо он, напротив, вступая в противоречие со своими взглядами на причинность, переходит на противоположную позицию и признает, что всякая причинная связь, как только она распознана, превращается из случайной в необходимую. Едва ли нужно доказывать, что оба эти вывода являются ошибочными как в философском, так и в практическом отношении.
   Недостатки, свойственные теории необходимого и случайного причинения, не могли остаться незамеченными в нашей литературе. Отсюда – появление новых теорий причинной связи, в частности теории А. Н. Трайнина, который, исходя из понятия различных степеней причинения, считает, что «действие, причиняющее результат, неоднородно, оно может причинять результат в разной мере, оно может быть главной, ведущей, решающей причиной и может быть причиной, менее значащей, второстепенной». [508 - А. Н. Трайнин. Состав преступления по советскому уголовному праву, 1951, стр. 113.]
   Однако для привлечения к ответственности не обязательно, чтобы действия правонарушителя были главной причиной результата: «Иванов, Петров, Симонов и Николаев совместно совершили ограбление. Фактическая роль каждого из них заключалась в следующем: Иванов указал адрес квартиры; Петров дал свою лошадь грабителям; Симонов и Николаев непосредственно совершили ограбление. Все четверо причинно связаны с преступным результатом, но степень этой связи неодинакова: главная роль принадлежит Симонову и Николаеву, меньшая роль Петрову, еще меньшая Иванову». [509 - А. Н. Трайнин. Цит. соч., стр. 115.] Какая же степень причинения достаточна для ответственности? На этот вопрос А. Н. Трайнин не отвечает, хотя именно к этому и сводится вся суть проблемы причинной связи.
   Подводя итоги краткого критического обзора основных теорий причинной связи, выдвинутых в советской юридической литературе, надлежит прийти к следующим выводам.
   Теория необходимого и случайного причинения сыграла свою положительную роль как противовес идеалистическим и механистическим концепциям причинной связи. Она обеспечила также накапливание материала для дальнейшего исследования этой проблемы. При этом особенно важное значение приобретает указание некоторых из ее сторонников на категории возможности и действительности, которые используются ими в качестве вспомогательных критериев, лишь объясняющих понятие необходимости и случайности, но которые в действительности, как будет показано в дальнейшем, играют решающую роль.
   Вместе с тем теория необходимого и случайного причинения не приводит к практически удовлетворительному решению проблемы причинной связи, так как, предполагая возможность возложения ответственности только за необходимое причинение, она не считается с тем, что неправомерное поведение обычно не включается в закономерную часть общей системы взаимодействия, а кроме того, эта теория не способна убедительно доказать обоснованность освобождения от ответственности правонарушителя, который осознавал и предвидел случайную причинную связь между своим поведением и наступившим результатом. Конечно, предвидение не оказывает влияния на объективную природу причинной связи. Но оно может влиять и действительно влияет на решение вопроса о привлечении к ответственности.
   Когда, например, ст. 109, 133, 59 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

и др. УК РСФСР устанавливают ответственность за совершение действий, которые могли повлечь за собой определенные последствия, то что при этом имеется в виду – предвидение необходимости последствий? Тогда почему же они только могли наступить, а не наступили в действительности? Когда ст. 18 УК предписывает принимать во внимание при определении наказания степень участия в совершении преступления каждого из соучастников, то она при этом имеет в виду необходимую причинную связь между их действиями и наступившим результатом? Но разве необходимая причинная связь обладает различными степенями? Когда ст. 17 УК определяет пособников как лиц, содействовавших выполнению преступления советами и т. п., то неужели она предполагает необходимую причинную связь между советом и результатом, который был причинен другим лицом, исполнителем? Не следует ли, наоборот, предположить, что и менее интенсивная степень причинения достаточна для ответственности, если лицо предвидело, какие последствия могут быть вызваны его поведением?
   Наша задача и будет состоять в том, чтобы установить, какая именно степень причинения должна быть создана правонарушителем, чтобы вместе с виною, а в случаях, указанных в законе, и без вины, она могла служить основанием ответственности.

3

   В разрешении поставленной выше задачи следует опираться не на категории случайного и необходимого, а на связанные с ними, но не тождественные им понятия возможности и действительности. Дело в том, что случайность и необходимость не выражают в себе различных степеней причинения: нельзя говорить о каждой из них в отдельности как о случайности или необходимости большей или меньшей степени. Между тем закон и судебная практика безусловно учитывают степень причинения в решении вопроса как о привлечении к ответственности, так и об определении ее объема. Поэтому и в теоретическом анализе данной проблемы следует применять такие категории материалистической диалектики, которые позволяют выявить степень причинения. К числу последних относятся категории возможности и действительности, так как возможность наступления результата, созданная неправомерным поведением, бывает более и менее отдаленной, а своей максимальной напряженности степень причинения достигает тогда, когда неправомерное поведение превращает результат из возможного в действительный.
   Рассматривая каждое конкретное дело, судебно-арбитражные органы должны исходить из того, что, поскольку результат наступил, имело место и такое обстоятельство, благодаря которому этот результат был превращен из возможного в действительный. Это обстоятельство и должно быть выявлено в первую очередь в целях отграничения его от условий, которые создавали лишь возможность наступления результата. Если в качестве обстоятельства, превратившего возможность в действительность, выступило неправомерное поведение человека, налицо бесспорно причинная связь такой напряженности, которая может и должна быть положена в основу привлечения к ответственности.
   Чтобы правильно определить такого рода обстоятельство, надлежит проделать следующее.
   Во-первых, необходимо взвесить, каковы физические и общественные свойства наступившего результата, обособляющие и индивидуализирующие его. Установление этого момента не представляет каких-либо затруднений. Соответствующие свойства выражены в самом результате, и мы всегда можем сказать, что перед нами смерть, гибель имущества, простой на производстве, неполучение плановой прибыли, хотя мы еще не знаем, явилась ли смерть результатом убийства, гибель имущества результатом его уничтожения действиями определенного лица, простой на производстве и неполучение плановой прибыли результатом неисполнения договора.
   Во-вторых, необходимо выявить все обстоятельства данного дела, все условия, при которых наступил результат. Неполнота исследования обстоятельств дела приводит к тому, что суд рассматривает и оценивает не ту конкретную ситуацию, при которой наступил результат, а потому и решение его неизбежно должно быть ошибочным, так как при различных конкретных обстоятельствах различное выражение приобретает и причинная связь.
   Так, Ленинградский областной суд принял к своему производству дело, которое сводилось к следующему. Кочегару была ампутирована рука вследствие ее гангренозного состояния. Потерпевший утверждал, что так как инструмент, которым он подбрасывал уголь в топку, был негабаритным и постоянно задевался за отверстие топки, выскакивающие угли падали ему на руку, причиняя ожоги, которые и вызвали гангрену. Народный суд, признав наличие вины администрации, взыскал полное возмещение в пользу потерпевшего, не сочтя необходимым затребовать историю его болезни из больницы, в которой производилась ампутация. Когда же областной суд истребовал эти материалы и ознакомился с ними, а также опросил врачей, оказывавших помощь потерпевшему, выяснилась совершенно иная картина. Потерпевший явился в поликлинику со следами побоев на лбу и сдавленными пальцами правой руки. На тыльной части руки выше кисти было обнаружено пятно, которое, по утверждению потерпевшего, явилось результатом ожога. В действительности же пятно имело своей причиной начавшийся гангренозный процесс, вызванный сдавленностью руки. Оказалось, что потерпевший был избит в пивной, три дня пролежал дома, а затем, когда боли в руке усилились, явился в поликлинику с жалобой на ожоги. Таким образом, в результате всестороннего исследования обстоятельств дела, областному суду удалось установить действительную, а не мнимую причину, которая была положена в основу решения, вынесенного народным судом. [510 - См.: указания на аналогичные ошибки в Сборнике постановлений Пленума и определений коллегий Верховного Суда СССР, 1938/39 г., стр. 106, а также в Судебной практике, 1946, вып. 8, стр. 10–11.]
   В-третьих, необходимо оценить роль каждого из выявленных обстоятельств в общей совокупности условий, приведших к наступлению результата, путем сопоставления его причиняющей силы с естественными и общественными свойствами наступивших последствий. Например, перед нами такой результат, как повреждение ноги. Мы еще не знаем, является ли он следствием противоправных действий, случайного стечения обстоятельств или действия сил природы. Но мы знаем, что этот результат обладает определенной индивидуальностью; он выражен именно в повреждении ноги, а не в чем-либо ином. Нам известно также, что результат наступил при следующих обстоятельствах: потерпевший К. вместе с другими мальчиками находился в конюшне и, услышав крик Ф., которым мальчики были обнаружены в недозволенном месте, побежал, упал во время бега и повредил ногу. По делу выявлены, таким образом, следующие обстоятельства: а) мальчики играли в конюшне; б) Ф. криком выгнал их из конюшни; в) убегая, К. упал и повредил себе ногу. Достаточно сопоставить индивидуальные особенности результата – повреждение ноги – с сопутствовавшими ему обстоятельствами, чтобы не было никаких сомнений в том, что эти индивидуальные особенности были вызваны не всеми, а только одним обстоятельством – падением самого потерпевшего. Оно и превратило результат в действительность. Все прочие обстоятельства создавали лишь его возможность.
   В соответствии с этим и определяется отграничение условий, создававших возможность результата, от условий, превративших возможность в действительность. Если нам известны все обстоятельства, обусловившие наступление данного результата, то к числу обстоятельств, превративших возможность в действительность, могут быть отнесены только те, причиняющая сила которых получила свое выражение в индивидуальных физических и общественных свойствах данного результата.
   Однако не только такая степень напряженности причинной связи может послужить основанием ответственности, как думает, например, В. И. Кофман, правильно обративший внимание на проявление индивидуальных свойств определенных причин в индивидуальных особенностях результата. [511 - См.: В. И. Кофман. Цит. статья в Вестнике Ленинградского университета, № 10/1950, стр. 119–120.] Поведение, создающее лишь возможность неправомерных последствий и потому не проявляющееся в их индивидуальных особенностях, тоже при определенных условиях может быть вменено в ответственность правонарушителю, ибо при оценке обстоятельств, относящихся к области возможного, закон также учитывает их неодинаковую роль и значение в причинении неправомерных последствий. Закон различает при этом абстрактную и конкретную возможность результата, создаваемую данным поведением.
   Проиллюстрируем вначале на примерах различие между этими двумя понятиями.
   X., ученица 4-го класса школы № 392 гор. Ленинграда, была оставлена учительницей вместе с тремя другими девочками убирать классную комнату. Протирая окно, она уронила вату и выглянула на улицу, где в это время стоял учащийся школы ФЗО № 9 К. и стрелял из самопала. Выстрел попал в лоб X. Превращение возможности в действительность было обусловлено поведением К., так как именно качество выстрела проявилось в индивидуальных особенностях наступившего результата. Возможность результата была создана целым рядом обстоятельств – тем, что ученицы были оставлены в школе для уборки классной комнаты, что потерпевшая уронила вату и выглянула на улицу. Но это – лишь абстрактная возможность, и потому, если бы кто-либо даже намеренно, из мести, оставил девочек убирать классную комнату в расчете на то, что потерпевшая выглянет из окна в момент, когда причинитель будет стрелять из самопала, привлечение такого лица к ответственности не могло бы иметь места. Что и как бы он ни предвидел, это не может изменить объективной природы причинной связи, по отношению к которой поведение такого лица имеет значение обстоятельства, создававшего лишь абстрактную возможность результата. Тем более удивительно, что даже при отсутствии всех этих предположенных нами моментов народный суд счел возможным возложить материальную ответственность за вред на Кировский отдел народного образования гор. Ленинграда, на смете которого числилась школа № 392.
   Напротив, в приведенном нами ранее деле по иску Дзержинского Райпищеторга к Ленгазсетьстрою и к Лендормосту о возмещении стоимости товара, который был уничтожен хлынувшей из лопнувших водопроводных труб водой, имела место совершенно иная ситуация. Ленгазсетьстрой создал возможность результата тем, что сохранил в местах пересечения газовых и водопроводных труб зазор толщиной 3 см, вместо 10 см, предусмотренных техническими правилами, и 30 см, установленных в проекте. Лендормост превратил возможность в действительность, ибо в таких индивидуальных особенностях результата, как поломка водопроводных труб, проявила свое причиняющее качество именно сила давления на подземные сооружения катков и вибрационных машин, принадлежавших Лендормосту. Однако несмотря на то, что Лендормост, а не Ленгазсетьстрой вызвал действительность результата, последний создал конкретную возможность наступления этого результата, т. е., иначе говоря, обусловил своим поведением причинную связь такой напряженности, которая достаточна для привлечения его к ответственности. Наличие или отсутствие предвидения на стороне Ленгазсетьстроя в объективной природе причинной связи ничего не меняет. Предвидение может иметь значение лишь для решения вопроса об ответственности. Но поведение Ленгазсетьстроя, независимо от его предвидения, было и продолжает оставаться тем фактором, который создал конкретную возможность наступления вредных последствий.
   Анализ приведенных и иных аналогичных дел обеспечивает необходимые данные для общего определения категорий абстрактной и конкретной возможности.
   Возможность результата, созданная поведением школы, является абстрактной потому, что она находится в связи с обстоятельством (выстрелом из самопала), которое не относится к числу объективно повторяющихся при данной конкретной ситуации. Этот действительно имевший место в жизни случай очень напоминает приводимый М. Д. Шаргородским пример с советом, данным кому-либо, отправиться в альпинистский поход в расчете на то, что он там сломает себе голову, [512 - См.: М. Д. Шаргородский. Причинная связь в уголовном праве. Ученые труды ВИЮНа, вып. X, 1947, стр. 194.] или иногда выдвигаемый в полемике по вопросам причинной связи вымышленный казус о посылке кого-либо на улицу в ночное время в надежде на то, что там его убьют бандиты. Если бы все эти последствия, которых желал и на которые рассчитывал советчик, даже наступили, ответственность не последовала бы, ибо для ее возникновения недостаточно одного лишь субъективного момента, но необходимы также определенные объективные предпосылки, которые в данном случае отсутствуют.
   Напротив, в деле о возмещении стоимости товаров, поврежденных хлынувшей из водопроводных труб водой, Ленгазсетьстроем была создана конкретная возможность результата потому, что она находилась в связи с таким фактом, как появление на поверхности дороги движущихся предметов, оказывающих давление на подземные сооружения, что, бесспорно, относится к разряду обстоятельств, объективно повторяющихся при данной конкретной ситуации. Следует при этом особо подчеркнуть, что речь идет именно об объективной повторяемости, но отнюдь не о типичности причинения. Выстрел из самопала любым сторонником теории типичного причинения будет отнесен к разряду типичных причин увечья или смерти, но, как мы видели, при данной конкретной ситуации его нельзя было отнести к разряду объективно повторяющихся фактов. Появление движущихся механизмов на поверхности дороги является объективно повторяющимся фактом, но его нельзя, конечно, признать типичной причиной порчи подземных сооружений. Признак повторяемости является вместе с тем объективным, а не субъективным, так как он не зависит от желания и предвидения правонарушителя. Будучи объективным по своей собственной природе, этот признак придает возможности, созданной поведением правонарушителя, объективное качество конкретной возможности.
   Конкретная возможность, наряду с превращением возможности в действительность, потому признается достаточным объективным основанием привлечения к ответственности, что в виде общего правила ответственность по советскому гражданскому праву наступает лишь при наличии вины правонарушителя. Но если правонарушитель предвидит конкретную возможность результата, создаваемую его поведением, он уже рассчитывает не «на авось», а на объективную повторяемость явления, превращающего возможность в действительность, а потому и вина его приобретает гораздо более ярко выраженное содержание, чем это имеет место при абстрактной возможности, когда вина очень немногим отличается от простого выражения умысла вовне. Следовательно, при виновном неправомерном создании конкретной возможности впоследствии наступившего результата имеются и объективные и субъективные предпосылки ответственности, тогда как при абстрактной возможности результата, хотя бы он фактически наступил, нет ни причинной связи достаточной напряженности, ни вины необходимой интенсивности, а потому и ответственность здесь исключается как по объективным, так и по субъективным основаниям.
   Итак, причинная связь, служащая основанием привлечения к юридической ответственности, так же как и вообще причинность в природе или в обществе, является по своему характеру объективной, не зависящей от того, какое отражение она получает в сознании человека. Причинная связь между поведением человека и наступившим результатом приобретает правовое значение лишь при том условии, что это поведение вызвало действительность результата или, по крайней мере, создало конкретную возможность его наступления. Обстоятельствами, превращающими возможность в действительность, признаются такие факты, причиняющая сила которых проявила себя в индивидуальных особенностях наступивших последствий. Если эти обстоятельства носят объективно повторяющийся характер и в связи с ними находится поведение человека, то это означает, что оно создало конкретную возможность результата. При объективной неповторяемости в данной конкретной ситуации тех же обстоятельств находящееся в связи с ними поведение создает лишь абстрактную возможность результата, исключающую ответственность. Выявив причинную связь, которая достигла требуемой законом степени напряженности (в указанном ранее смысле), судебно-арбитражные органы должны установить также виновность правонарушителя для привлечения его к ответственности, если из числа условий возникновения последней вина не исключена прямыми указаниями специальных правовых норм.
   Предлагаемое решение проблемы причинной связи, как видно из изложенного, исходит из тех же методологических предпосылок, что и теория необходимого и случайного причинения, а именно – из объективной природы причинности, из необходимости ее исследования с учетом конкретной ситуации наступления результата (вопреки «теории» типичной причинности), из неравноценности условий, вызвавших неправомерные последствия (вопреки «теории» необходимого условия), а также из того, что не всякое причинение достаточно для привлечения к ответственности. Вместе с тем на почве предлагаемого решения, думается нам, устраняются и те неправильные практические выводы, которые вытекают из теории необходимого и случайного причинения.
   Как уже отмечалось, эта теория необоснованно относит неправомерное поведение к разряду необходимых причин, тогда как в большинстве случаев оно фактически включается в случайную часть общей системы взаимодействия. Напротив, признание неправомерного поведения обстоятельством, вызывающим действительность результата или создающим конкретную возможность его наступления, отражает реальную роль, которую фактически играет во всех встречающихся жизненных случаях неправомерное поведение.
   Далее, теория необходимого и случайного причинения не может дать удовлетворительного ответа на вопрос о том, почему даже предвиденная случайная причинная связь не достаточна для ответственности, и потому ее авторы вынуждены идти по пути либо отрицания возможности предвидеть случайное причинение, либо отождествления предвиденной причинной связи с необходимой причинностью. С точки зрения категорий возможности и действительности, в условиях, когда возможность носит абстрактный характер, предвидение правонарушителя исчерпывается лишь его расчетом «на авось», так как при этом имеются в виду объективно неповторяющиеся обстоятельства, и потому не только причинение, но и вина не приобретает здесь необходимого для возникновения ответственности содержания. Совершенно иное выражение получает виновность правонарушителя при конкретной возможности наступления результата. При этих условиях он либо прямо (умысел), либо общим образом (неосторожность) предвидит связь своего поведения с таким вызывающим действительность результата обстоятельством, которое носит объективно повторяющийся характер. Тут уже нет, следовательно, расчета «на авось», и потому не только причинность, но и вина приобретает содержание, достаточное для привлечения к ответственности.
   Наконец, теория необходимой и случайной причинной связи знает лишь одну степень причинения, служащую основанием ответственности, – необходимое причинение, между тем как закон в ряде случаев (см., например, ст. 18 УК) прямо предписывает учитывать степень причинения при определении объема ответственности. В отличие от этого, категории возможности и действительности исходят из различных степеней причинения, что особенно важно для уголовного права не только при определении объема ответственности каждого из соучастников совершенного преступления, но и вообще для привлечения к ответственности наряду с исполнителями также и пособников, которые своим поведением никогда не вызывают действительности результата, а создают лишь конкретную возможность его наступления.
   Чтобы убедиться в практических преимуществах отстаиваемых здесь взглядов, возвратимся вновь к упоминавшимся ранее делам, не получившим, по нашему мнению, обоснованного и последовательного разрешения с позиций теории необходимого и случайного причинения.
   В приведенном Л. А. Лунцем и описанном выше деле по иску М. к Химзаводу ответчики, расположив склад горючих материалов близ железнодорожного полотна, создали лишь возможность возникновения пожара. Эта возможность была превращена в действительность искрой проходившего мимо паровоза, которая попала в горючие материалы. Вопреки Л. А. Лунцу, не горючие материалы подожгли искру, а искра подожгла горючие материалы. Но при этом Химзавод создал не абстрактную, а конкретную возможность, поскольку она была связана с таким обстоятельством, как вылет искры, которое в данной конкретной ситуации (при расположении горючих материалов на прирельсовой полосе) является объективно повторяющимся, ибо искроуловители полного гашения искры не обеспечивают. Поэтому и ответственность за результат должен нести Химзавод, причем, поскольку он является не только причинителем, но и виновником результата, возмещение вреда было целиком отнесено на его счет.
   В приведенном у Т. Л. Сергеевой и также описанном выше деле о привлечении к ответственности Ж. за нарушение дисциплины на транспорте обвиняемый сам не вызвал действительности результата, а лишь создал его возможность тем, что, производя работу без предупредительных средств, он не смог остановить движения мчавшегося под уклон вагона. Но он при этом создал конкретную возможность, так как и движение по инерции незаторможенного вагона и пересечение людьми железнодорожного полотна относятся к числу объективно повторяющихся обстоятельств. К тому же обвиняемый не мог не предвидеть этих обстоятельств уже хотя бы потому, что они относятся к разряду повторяющихся и общеизвестных, а следовательно, налицо не только причинная связь, но и виновность, необходимая для привлечения его к уголовной ответственности.
   С тех же теоретических позиций оценки причинной связи под углом зрения категории возможности и действительности мы будем исходить в дальнейшем при определении объема убытков, которые могут быть вменены в ответственность правонарушителю и на возмещение которых вправе притязать потерпевший.

Глава VI
Объем ответственности

§ 1. Область практического применения принципа полного возмещения

1

   В советском гражданском праве объем ответственности определяется принципом полного возмещения. Этот принцип для обязательственных отношений вообще сформулирован в ст. 117 ГК: «В случае неисполнения должником обязательства он обязан возместить кредитору причиненные неисполнением убытки». Для обязательств, возникающих из причинения вреда, тот же принцип воспроизводится в ст. 410 ГК, которая гласит: «Возмещение за вред должно состоять в восстановлении прежнего состояния, а поскольку такое восстановление невозможно – в возмещении причиненных убытков».
   Специальное правило ст. 410 ГК в одном отношении отличается от общего правила, установленного ст. 117 ГК. Ст. 117 ГК говорит об обязанности возместить причиненные неисполнением убытки и только об этой обязанности. По ст. 410 ГК на причинителя вреда в первую очередь возлагается обязанность восстановить состояние, существовавшее до совершения правонарушения, и лишь в случае невозможности такого восстановления он должен возместить убытки потерпевшему.
   Различие, существующее между правилами ст. 410 и 117 ГК, свое объяснение находит в том, что ст. 410 ГК рассчитана на деликтные отношения, тогда как ст. 117 ГК, хотя она и помещена в общей части обязательственного права, по существу имеет в виду главным образом договорные отношения. В этом убеждает буквальный текст ст. 117 ГК. Обязанность возмещения убытков предусматривается ею на случай «неисполнения должником обязательства». Следовательно, два лица уже должны были состоять в обязательственных отношениях, выступая – одно в качестве должника, другое в качестве кредитора, чтобы первое лицо могло нарушить право другого именно как должник. Между тем обязанность возместить причиненный вред возникает и у лица, которое до этого не было должником потерпевшего и которое стало его должником в силу самого факта причинения вреда. На случаи этого рода буквальный текст ст. 117 ГК не может быть распространен.
   Однако, поскольку ст. 117 ГК является нормой общей части обязательственного права, необходимо отступить от ее буквального текста и признать, что устанавливаемая ею обязанность возмещения убытков в равной мере применима как к договорным, так и к деликтным отношениям: всякий, кто совершил правонарушение, обязан возместить причиненные убытки, – все равно, явились ли они результатом неисполнения обязанности, возникшей из договора или установленной общей нормой закона. В качестве общей нормы ст. 117 ГК и не могла предусматривать такой специальный случай, как обязанность возместить вред в натуре, ибо возложение подобной обязанности может иметь место не во всех, а только в деликтных обязательствах. Поэтому она и предусматривается не общей (ст. 117 ГК), а специальной нормой (ст. 410 ГК), регулирующей обязательства из причинения вреда. В этом одна из особенностей формы деликтной ответственности.
   В свою очередь форма договорной ответственности имеет свои особенности, не известные ответственности деликтной. Должник, не исполнивший обязательство, обязан возместить причиненные неисполнением убытки. Но в то время как исполнение обязанности по возмещению убытков прекращает деликтное отношение, договорное отношение, как правило, сохраняется, несмотря на возмещение убытков неисправным должником.
   Социалистический договор является орудием выполнения плана. Для выполнения плана необходимо реальное исполнение договора, поскольку план предполагает не только денежное, но и материальное накопление ценностей. Принцип реального исполнения договора, который только и может обеспечить реальное выполнение плана, нельзя поэтому подменять денежным возмещением убытков, причиненных неисполнением договора. Это допустимо лишь в отношениях между гражданами, когда у кредитора отпадает интерес в исполнении договора после просрочки или иного правонарушения, совершенного должником. В отношениях между социалистическими организациями требование реального исполнения, предъявляемое наряду с требованием о возмещении убытков, может отпасть лишь при том условии, что вследствие истечения планового года или изменения плана отпала необходимость в выполнении договора в натуре. Во всех остальных случаях возмещение убытков и уплата штрафов не освобождают от обязанности реально исполнить договор. В этом одна из особенностей формы договорной ответственности. [513 - Л. А. Лунц, отстаивая принцип полного возмещения как ведущий принцип гражданско-правовой ответственности, пытается вывести его из свойственного советскому гражданскому праву принципа реального исполнения (см. И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Общее учение об обязательстве, стр. 365). Он пишет: «Так как денежное возмещение является крайним средством исполнения и заменяет собой реальное исполнение, то отсюда ясно, что возмещение это должно быть полным» (там же). – Но ведь возмещение убытков, вызванных неисправностью договорного контрагента, может иметь место наряду и одновременно с реальным исполнением договора. Почему же и в этих случаях, когда принцип реального исполнения соблюден, убытки, тем не менее, должны быть возмещены в полном объеме? Очевидно, потому, что принцип полного возмещения вытекает не из принципа реального исполнения, а из задачи восстановления нарушенных отношений, выполняемой советским гражданским правом.]
   Мы, однако, отвлекаемся от этих и других особенностей формы договорной и деликтной ответственности. В нашу задачу входит исследование общих вопросов гражданско-правовой ответственности в целом. Поэтому мы можем ограничиться в своем анализе лишь тем принципом, который имеет общее значение как для договорной, так и для деликтной ответственности. Таким общим принципом является принцип полного возмещения.

2

   В первой главе настоящей работы мы специально остановились на общей характеристике принципа полного возмещения и причинах, в силу которых он утвердился в советском гражданском праве. Сейчас мы должны обратиться к анализу конкретных форм его осуществления. Но прежде чем перейти к характеристике действия принципа полного возмещения в отношениях между гражданами и между социалистическими организациями, необходимо остановиться на некоторых общих связанных с ним вопросах.
   Для осуществления принципа полного возмещения необходимо, чтобы объем гражданско-правовой ответственности по своему количественному выражению совпадал с объемом причиненных убытков. В этом смысле способы определения объема гражданско-правовой ответственности существенно отличаются от способов определения меры наказания в уголовном праве.
   В уголовном праве объем ответственности (мера наказания) определяется в соответствии со всеми обстоятельствами дела. При назначении судом меры наказания учитывается общественное значение объекта посягательства, характер вызванного преступным действием результата, способ, при помощи которого было совершено посягательство, личность преступника и т. д. Важнейшим из обстоятельств, учитываемых при определении судом меры уголовного наказания, является степень виновности преступника. Следовательно, в уголовном праве вина является не только условием, но и мерой ответственности, поскольку в зависимости от ее степени и других обстоятельств дела определяется наказание, которое должен понести преступник.
   Иначе обстоит дело в гражданском праве. Для привлечения к гражданско-правовой ответственности, как правило, необходимо, чтобы противоправное действие было совершено по вине правонарушителя. Но если правонарушение совершено виновно и за него должна последовать ответственность, то уже после этого вопрос об объеме ответственности решается не в соответствии со степенью и характером вины, а сообразно с наступившим результатом, т. е. объемом причиненных убытков. Следовательно, в отличие от уголовного права, вина в гражданском праве есть только условие ответственности, тогда как ее мерой является наступивший результат.
   Указанные особенности определения мер уголовного наказания, с одной стороны, и объема гражданско-правовой ответственности – с другой, наиболее ярко проявляются при разрешении спора по гражданскому иску, заявленному в уголовном деле. Так, приговором Ленинградского городского суда бывшие работники артели «Инскуппром» Ж., Г., Р., М. и С. были осуждены за совершенные ими хищения на 20 лет лишения свободы каждый, между тем как объем возмещения причиненного ими ущерба суд определил для Ж. в сумме 392 915 руб., а для всех остальных – солидарно в сумме 44 189 руб. По тому же делу X. был приговорен к 10, а С. к 20 годам лишения свободы, однако материальную ответственность они понесли солидарно в одной и той же сумме, а именно – в размере 15 695 руб. Определяя меру наказания, суд исходил, следовательно, из учета всех обстоятельств дела, тогда как объем гражданско-правовой ответственности зависел исключительно от размера ущерба, причиненного по вине каждого из осужденных. [514 - Если в приведенном деле различные меры наказания были применены судом при одинаковой квалификации совершенных подсудимыми преступлений, то по рассмотренному Ленинградским городским судом в январе 1948 г. делу о хищении 300 метров мануфактуры на комбинате им. Тельмана к ответственности были привлечены как похитители, так и укрыватели, с применением к совершенным ими преступлениям различных квалификаций и с назначением для подсудимых различных мер наказания. Тем не менее, все подсудимые были признаны солидарно ответственными в размере стоимости похищенного.]
   Такое различное значение вины и наступившего результата для уголовно-правовой и гражданско-правовой ответственности не является случайным. Оно вытекает из различия задач, разрешаемых советским государством при помощи норм уголовного и норм гражданского права.
   Динамика социалистических хозяйственных и иных общественных отношений, в частности, динамика отношений, возникающих в сфере расширенного социалистического воспроизводства, нормами уголовного права не опосредуется. Задача уголовного права заключается в борьбе с аномальными явлениями в нашем обществе, в борьбе с преступлениями как действиями, посягающими на основы социалистического строя или иные охраняемые законом отношения. Поэтому при определении мер уголовного наказания учитывается как объем наступивших последствий, так и степень допущенной преступником виновности, а также другие обстоятельства дела.
   Задача гражданского права заключается не только в борьбе с правонарушениями, но и в юридическом опосредовании нормального процесса расширенного социалистического воспроизводства, самой динамики социалистических хозяйственных и иных общественных отношений. Важнейшая хозяйственно-политическая задача, которая решается Коммунистической партией и Советским государством при помощи норм гражданского права, заключается в обеспечении таких правовых предпосылок, благодаря которым хозяйственная деятельность социалистических организаций в их взаимных связях друг с другом и с отдельными гражданами осуществляется планомерно и бесперебойно, благодаря которым вся наша хозяйственная система может работать с точностью часового механизма. Нормы гражданского права призваны обеспечить должную активность каждого гражданина и каждого коллектива советских граждан на том участке, на котором он работает. Если же отдельный гражданин или коллектив граждан (социалистическая организация) нарушает свою обязанность, нарушает отношения, участником которых он является, нормы гражданского права должны обеспечить восстановление этих отношений путем предъявления новых, дополнительных требований к лицу, совершившему правонарушение. Но для того чтобы восстановить нарушенное отношение, должен быть полностью устранен ущерб, вызванный правонарушением, а это возможно лишь при том условии, что ответственность правонарушителя будет полностью соответствовать объему вызванных его действиями убытков. Именно поэтому в качестве меры гражданско-правовой ответственности выступает не вина, а наступивший результат, т. е. объем убытков, причиненных правонарушением.
   Различные способы установления пределов ответственности в уголовном и в гражданском праве, обусловленные различием в мерах уголовной и гражданско-правовой ответственности, не могут не сказываться на различном построении санкций в нормах уголовно-правового и гражданско-правового законодательства.
   Уголовно-правовые санкции точно устанавливают пределы ответственности, не отсылая при этом к другим объективным критериям, благодаря которым эти пределы могли бы быть сужены или расширены. Если санкция является абсолютно определенной, то она и назначается судом, признавшим подсудимого виновным в совершении предусмотренного данной нормой преступления. Если же санкция является относительно определенной, то суд назначает в ее пределах конкретную меру наказания с учетом всех обстоятельств дела, в первую очередь с учетом характера и степени вины преступника. Но самые пределы ответственности точно устанавливаются в самом уголовном законе.
   Гражданско-правовые санкции лишь общим образом устанавливают пределы ответственности, окончательное установление которых зависит от объективного вменяемого в вину правонарушителю результата. Одного лишь факта совершения виновного противоправного действия, если только санкция за него не была установлена заранее в виде штрафа, еще недостаточно для определения объема гражданско-правовой ответственности. Последний может быть определен только в результате выявления объема причиненного вреда, на который лишь общим образом указывают гражданско-правовые санкции, когда они говорят о положительном ущербе в имуществе или о виновно причиненных убытках в целом. Санкции гражданского права носят, следовательно, своеобразный отсылочный характер, с тем, однако, что для определения действительных границ гражданско-правовой ответственности они отсылают не к другим законам, как это делают обычные отсылочные санкции, а к объективно наступившему результату.
   Именно потому, что точное исчисление размера причиненных убытков имеет решающее значение для определения объема гражданско-правовой ответственности, но не всегда необходимо для определения меры уголовного наказания, – суды, рассматривая уголовные дела и вынося подсудимым обвинительные приговоры, иногда гражданский иск признают лишь по праву. При этом размер материальной ответственности осужденных подлежит специальному определению по иску потерпевшего. Так, по приговору Ленинградского городского суда Э., Р. и Г. были осуждены в феврале 1949 г. к различным срокам лишения свободы за выпуск недоброкачественных изделий в количестве 798 комплектов домино и 2,5 тыс. комплектов шахмат. Установления этих фактов было достаточно для разрешения уголовного дела. Однако чтобы определить объем материальной ответственности осужденных, необходимо было произвести ряд дополнительных исчислений, в частности – установить разницу между стоимостью доброкачественных изделий и ценою, по которой могли бы быть реализованы выпущенные по вине подсудимых дефектные изделия. Поэтому, признав иск артели «Фанеродревтруд» по праву, суд предложил ей обратиться к подсудимым с гражданским иском для взыскания возмещения причиненных убытков. Устанавливая меру наказания, суд исходит из задачи применения по данному конкретному делу санкции, указанной в уголовном законе.
   Для определения же меры гражданско-правовой ответственности недостаточно одних лишь указаний закона и общей характеристики наступивших последствий, но необходимо также точно исчислить их размер в денежном выражении.
   Таким образом, уголовно-правовые санкции являются значительно более точными и определенными, поскольку они устанавливаются самим законом, тогда как гражданско-правовые санкции являются менее точными и определенными, так как для их уточнения необходимо обратиться к объективному результату, к которому они сами отсылают. Но в то же время санкции уголовного права являются в своем подавляющем большинстве относительно определенными, а конкретная мера наказания в соответствии с обстоятельствами дела назначается судом, тогда как гражданско-правовые санкции, как правило, бывают абсолютно определенными, и суд устанавливает ответственность в точном соответствии с объемом убытков, подлежащих возмещению. Это несколько противоречивое положение получает достаточное объяснение в характере различных критериев уголовно-правовой и гражданско-правовой ответственности.
   В самом деле, степень вины как мера ответственности не заключает в себе непосредственно объективных пределов ответственности. Поэтому пределы ответственности должны быть точно установлены в самом уголовном законе, санкции которого являются вполне точными и определенными. Но так как различие в степени и характере вины как меры уголовной ответственности должно быть учтено судом при назначении конкретной меры наказания, санкции уголовного права носят относительно определенный характер.
   Напротив, убытки как мера ответственности заключают в самих себе объективные пределы ответственности. Поэтому гражданские законы, как правило, не знают различных санкций за различные правонарушения (кроме отдельных штрафов в отношениях между социалистическими организациями) и для определения объема ответственности отсылают к наступившему результату. Так как действительно причиненные убытки, независимо от того, какого объема они достигают в каждом конкретном случае, всегда определяют собою границы гражданско-правовой ответственности, а ее понижение в сравнении с этими границами, как правило, не допускается, то последние только и могут быть выражены в санкциях гражданского права, являющихся поэтому абсолютно определенными.

3

   Мы установили, таким образом, что принцип полного возмещения как основной принцип, в соответствии с которым должен определяться объем гражданско-правовой ответственности, получает свое выражение как в содержании норм гражданского права, так и в характере и построении гражданско-правовых санкций. Этот принцип с достаточной последовательностью проводится в жизнь и в судебно-арбитражной практике. Несмотря на это, ряд авторов принципу полного возмещения прямо или косвенно противопоставляют иной принцип определения объема гражданско-правовой ответственности. [515 - Отрицание необходимости последовательного проведения принципа полного возмещения непосредственно вытекает из отстаиваемого некоторыми авторами тезиса о целесообразности соразмерять объем гражданско-правовой ответственности со степенью виновности правонарушителя. К числу этих авторов относятся: X. И. Шварц. Значение вины в обязательствах из причинения вреда. 1939, стр. 37; Г. К. Матвеев. В вопросу о вине как основании договорной ответственности. Киiвський Державний унiверситет, Юридичний збiрник, № 2, 1948, стр. 128–129; см. его же: Вина как основание гражданско-правовой ответственности по советскому праву. Автореферат докторской диссертации, 1951, стр. 34; С. И. Аскназий. Основные вопросы теории социалистического гражданского права (докторская диссертация). См. автореферат в Вестнике Ленинградского университета, № 12, 1947, стр. 95 и след. // Так как в указанных работах названные авторы лишь положительно излагают свои взгляды, не подвергая критике принцип полного возмещения, мы полагаем возможным, отстаивая последний принцип, защищать его также и от той критики, которой он подвергается в устных дискуссиях.]
   Противники принципа полного возмещения, оспаривая этот принцип, говорят, что если объем гражданско-правовой ответственности от степени вины не зависит, то тогда и вина имеет в гражданском праве чисто формальное значение, а по существу ответственность может возникнуть и при отсутствии вины.
   Такое утверждение является глубоко ошибочным и не соответствует действительному положению вещей. Советское гражданско-правовое законодательство, за некоторыми специально установленными исключениями, прочно придерживается принципа ответственности за вину. Самая ответственность возникает лишь при наличии вины, но ее объем от степени вины не зависит. Вина для гражданско-правовой ответственности уже потому имеет принципиальное, а не формальное значение, что объем ответственности не может выходить за пределы того, что предвидел или мог и должен был предвидеть правонарушитель. Если для возникновения гражданско-правовой ответственности достаточно простой неосторожности, то она может повлечь за собой ответственность такого же объема, как и умысел, лишь тогда, когда объем вреда, наступление которого предвидел действующий по умыслу, совпадает с объемом вреда, наступление которого должен был предвидеть действующий по неосторожности. Следовательно, и при неосторожности и при умысле имеет место ответственность только за вину, и в этом смысле принцип вины ни в какой мере не нарушается.
   Однако дифференцировать объем ответственности сообразно со степенью вины не представляется ни возможным, ни целесообразным с точки зрения общих задач, стоящих перед советским гражданским правом.
   Введение дифференциации гражданско-правовой ответственности привело бы к тому, что лишь при умысле имело бы место полное возмещение причиненных убытков, тогда как ни простая, ни даже грубая неосторожность не могли бы послужить основанием для такой ответственности. [516 - См. И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Цит. соч., стр. 377.] Иначе говоря, дифференциация ответственности привела бы к тому, что прежнее нормальное положение не было бы восстановлено, причиненный правонарушителем вред остался бы невозмещенным несмотря на то, что правонарушитель виновен, что он предвидел, к каким последствиям приведут совершенные им противоправные действия. Учитывать степень вины для определения объема гражданско-правовой ответственности – значит вводить правило, направленное на защиту интересов виновного правонарушителя в ущерб интересам невиновного потерпевшего.
   Поэтому если и можно говорить о необходимости дифференцирования объема гражданско-правовой ответственности сообразно со степенью вины, то лишь в применении к тем случаям, когда ответственность выступает не в форме возмещения убытков, а в виде различных штрафных санкций. Но штрафные санкции служат лишь дополнением к основной форме гражданско-правовой ответственности – возмещению причиненных убытков, а кроме того, как об этом свидетельствует арбитражная практика, если ставится вопрос и о возмещении убытков, и о взыскании штрафов, последние, кроме специально установленных случаев, зачитываются в сумму возмещения. Поэтому дифференциация штрафов сообразно со степенью вины не может поколебать основного принципа гражданско-правовой ответственности как принципа полного возмещения причиненных убытков, не зависящего от того, действовал ли правонарушитель умышленно или неосторожно.
   Сторонники дифференцирования объема ответственности сообразно со степенью вины, являющиеся одновременно противниками принципа полного возмещения, пытаются в обоснование своего взгляда сослаться на действующее законодательство, которое учитывает степень виновности для определения объема ответственности в ряде случаев. Однако и эти случаи, действительно являющиеся исключением из общего правила, не опровергают, а, наоборот, лишь подтверждают последнее. Рассмотрим каждый из них в отдельности.
   Первая группа случаев включает в себя отношения, в которых вопрос об ответственности возникает в связи со смешанной виной причинителя и потерпевшего. Ответственность причинителя перед потерпевшим наступает здесь не в полном объеме, а лишь в известной части причиненного вреда, которая определяется судом с учетом степени виновности причинителя и самого потерпевшего. Вина в этих условиях является не только основанием, но и мерой ответственности причинителя, причем известная часть наступивших последствий должна быть возложена на потерпевшего. Отступление от общего принципа гражданско-правовой ответственности имеет здесь место потому, что в правонарушениях такого рода отсутствует одна из необходимых предпосылок его применения, а именно недопустимость снижения ответственности виновного причинителя за счет невиновного потерпевшего.
   При смешанной вине виновным является не только причинитель, но и сам потерпевший. Снижение ответственности причинителя производится, таким образом, за счет виновного потерпевшего и притом лишь в тех пределах, в каких виновность последнего позволяет часть результата возложить на него самого. Если бы в случаях причинения вреда совместными действиями обеих сторон можно было бы четко отграничить ту часть вреда, которая наступила вследствие действий каждой из них, то она, эта часть, и служила бы мерой их индивидуальной ответственности. Но так как провести такое разграничение, как правило, не представляется возможным, то в качестве меры ответственности здесь и выступает степень виновности причинителя и потерпевшего.
   Вторая группа случаев включает в себя отношения, в которых вопрос об ответственности возникает в связи с причинением вреда совместными действиями нескольких лиц. Но дело в том, что и здесь потерпевший получает полное возмещение причиненных ему убытков, а степень вины учитывается только в расчетах между самими совместными причинителями. При этих условиях, когда принцип полного возмещения сам по себе ущемления не терпит, нет препятствий к тому, чтобы признать за виною значение меры гражданско-правовой ответственности. Более того, в признании за виною такого значения в отношениях подобного рода имеется и практическая необходимость, так как для определения расчетов между совместными причинителями у суда нет никаких других оснований, кроме степени виновности каждого из них.
   Третья, последняя группа случаев включает в себя отношения, в которых самый вопрос об ответственности может быть поставлен лишь при наличии вины определенной степени. В подавляющем большинстве случаев ответственность в сфере гражданского права наступает даже при простой неосторожности, допущенной правонарушителем. Но иногда он может быть привлечен к ответственности лишь при грубой неосторожности, а в некоторых случаях только при умысле. Означает ли это, что тем самым нарушается общий принцип ответственности в области гражданского права?
   Степень виновности как основание ответственности может и должна выражаться по-разному в различных отношениях в зависимости от характера и значения этих отношений, а также с учетом характера самого правонарушения. Но если требуемая законом степень виновности имеется, то вопрос об объеме ответственности решается независимо от последней и определяется в своем решении всецело и исключительно результатом, наступившим по вине причинителя. Установление различных степеней виновности в качестве основания для возложения ответственности на участников различных гражданских правоотношений составляет одно из необходимых условий правильного регулирования социалистических имущественных отношений на основе норм советского гражданского права и создания предпосылок для дальнейшего развития этих отношений, но не оказывает при этом никакого влияния на основной принцип гражданско-правовой ответственности – принцип полного возмещения.
   Критикуя принцип полного возмещения, некоторые авторы ссылаются на хозрасчет, полагая, что его последовательное осуществление требует учета степени вины для определения ответственности, для дифференцирования последней сообразно со степенью вины. [517 - В указанной выше работе С. И. Аскназий это соображение является важнейшим среди аргументов, приводимых автором в пользу учета степени вины при определении объема гражданско-правовой ответственности.]
   Но задача хозрасчета состоит в том, чтобы служить орудием выполнения плана. Для выполнения возложенного на него планового задания коллектив работников хозоргана должен принять все объективно возможные меры. Едва ли поэтому ссылкой на хозрасчет можно обосновать необходимость и целесообразность дифференцирования ответственности сообразно со степенью вины.
   Договорные отношения между хозорганами носят плановый характер: невыполнение договора обычно является результатом невыполнения плана на предприятии должника и причиной невыполнения плана на предприятии кредитора. Освободить должника от ответственности хотя бы за часть результата, вызванного его неисправностью, значит, по существу, частично освободить его от ответственности за неисполнение плана. Заняв такую позицию, следовало бы прийти к выводу, что в полном объеме ответственность за неисполнение плана хозорган может нести лишь при умысле, т. е. при такой степени вины, которая на практике никогда не встречается, а при неосторожности его необходимо в известной мере амнистировать за допущенный им срыв выполнения планового задания.
   Практически это означало бы ориентировать наши хозорганы на то, что они не должны принимать всех мер к выполнению плана или что, во всяком случае, непринятие всех мер не будет им вменено в ответственность в полном объеме.
   Наряду с тем, что дифференциация ответственности сообразно со степенью вины ослабила бы ответственность хозорганов за выполнение возложенных на них плановых заданий, наряду с этим она неправильно отразила бы хозрасчетную деятельность хозорганов, контрагенты которых оказались неисправными. При подобных условиях социалистические хозорганы должны были бы нести часть последствий, вызванных неисправностью их контрагентов, а последние, наоборот, несмотря на их неисправность, освобождались бы от обязанности устранить известную часть ими же вызванного результата.
   Таким образом, принцип полного возмещения, исключающий возможность изменения объема ответственности с учетом степени вины, не только не противоречит хозрасчету, а, наоборот, единственно способен обеспечить его наиболее последовательное осуществление. Только на основе этого принципа можно обосновать обязанность хозоргана принять все зависящие от него меры для выполнения плана и нести ответственность за невыполнение плана, вызванное непринятием этих мер. В то же время только на основе этого принципа результаты правонарушения сказываются на хозрасчете того именно хозоргана, которым правонарушение было совершено.
   Поэтому принцип полного возмещения должен получить свое закрепление не только в отношениях между гражданами, но и в отношениях между социалистическими органами.

§ 2. Возмещение убытков, причиненных социалистическим организациям

1

   Для проведения в жизнь принципа полного возмещения в отношениях между социалистическими организациями необходимо предоставить организации, понесшей убытки от правонарушения, право на возмещение как положительного ущерба в имуществе, так и плановой прибыли. В принципе право на возмещение положительного ущерба никем не оспаривается. Высказывается лишь мнение о необходимости учета степени вины правонарушителя для определения объема возмещения в каждом конкретном случае, мнение, которое, с нашей точки зрения, практически нельзя считать приемлемым. Более спорным – и в литературе, и в судебно-арбитражной практике – является вопрос о возмещении плановой прибыли.
   Судебная практика допускает возмещение «упущенной выгоды», требуя лишь, чтобы при ее оценке суд исходил «из реального оборота, не переходя в область гаданий». [518 - Извлечение из доклада о работе ГКК Верховного Суда РСФСР за 1925 г. Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР, 1935, стр. 55.] Однако это указание Верховного Суда РСФСР, относящееся к 1925 г. и, как видно из приведенных в нем мотивов, рассчитанное на условия времени его издания, едва ли может быть положено в основу каких-либо далеко идущих выводов в современных условиях. Для таких выводов тем более нет оснований, что в одном из своих недавних определений (по делу № 03/360 по иску прокурора к сахарному и спиртовому заводу о взыскании в пользу колхоза имени Димитрова 437 596 руб.) ГСК Верховного Суда СССР стала на точку зрения недопустимости взыскания «упущенной выгоды» в делах о причинении имущественного вреда. Арбитражная практика, не допускавшая возмещения «упущенной выгоды» до самого недавнего времени, в настоящее время твердо встала на путь удовлетворения исковых требований потерпевшего от неисполнения договора контрагента в объеме, предусмотренном ст. 117 ГК, включая и «упущенную выгоду».
   Противоположные мнения по этому вопросу высказаны и в нашей литературе.
   А. Я. Вышинский еще в 1937 г. на Первом Всесоюзном совещании работников суда и прокуратуры вполне определенно высказался за возмещение «упущенной выгоды» в точном соответствии со ст. 117 ГК. [519 - См. «Советская юстиция», № 4, 1937, стр. 13.]
   Эта же точка зрения высказывается и многими из наших цивилистов. Так, И. Б. Новицкий, допуская в известных случаях возможность замены реального исполнения договоров денежной компенсацией, указывает, что «денежная компенсация сохраняет для социалистического предприятия известное значение также и как средство увеличения оборотных средств организации, потерпевшей от нарушения договора» (курсив наш. – О. И.). [520 - И. Б. Новицкий. Реальное исполнение обязательств. Труды научной сессии ВИЮНа, 1948, стр. 166.] С еще большей определенностью этот вопрос получает положительное разрешение в работах К. А. Граве, [521 - См. К. А. Граве. Договорная неустойка в советском праве, 1950, стр. 127.] Л. А. Лунца, [522 - См. И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Общее учение об обязательстве, стр. 371.] Г. К. Матвеева [523 - См. Г. К. Матвеев. Об определении договорного убытка в отношениях между социалистическими организациями. Кiивський Державний университет им. Т. Г. Шевченко. Юридичний збiрник, № 3, 1948, стр. 124.] и др.
   Напротив, А. В. Венедиктов является решительным противником возмещения «упущенной выгоды» в отношениях между социалистическими организациями, поскольку такое возмещение привело бы, по его мнению, к тому, что на «балансе пострадавшего от неисполнения договора предприятия появилась бы известная сумма накоплений, отражающая не действительные – реальные – достижения данной отрасли или участка народного хозяйства, а лишь результат применения договорных санкций – при отсутствии действительного накопления в социалистическом хозяйстве». [524 - А. В. Венедиктов. Договорная дисциплина в промышленности. 1935, стр. 113–114. В недавно опубликованной монографии А. В. Венедиктова «Гражданско-правовая охрана социалистической собственности в СССР» автор отмечает изменение арбитражной практики в этом вопросе, ссылаясь одновременно на работы тех советских цивилистов, которые высказываются в пользу возмещения плановой прибыли в отношениях между социалистическими организациями. (См. указ. соч., стр. 200). К сожалению, однако, автор не выражает своего отношения к этой позиции, приводя тут же для сопоставления с нею определение ГСК Верховного Суда СССР, которым в иске о возмещении плановой прибыли было отказано. (См. там же, стр. 200, 204).]
   Мы полагаем, что соображения, высказанные А. В. Венедиктовым, не могут поколебать силы основных доводов, выдвигаемых в пользу допустимости и целесообразности возмещения плановой прибыли в отношениях между социалистическими организациями. Они не могут в первую очередь поколебать главного довода в пользу такого возмещения, сводящегося к необходимости последовательного осуществления начал хозяйственного расчета как экономической предпосылки выполнения хозяйственного плана социалистическими организациями.
   Назначение прибыли, извлекаемой хозорганом, заключается, как известно, в том, что она в большей своей части направляется на расширение производства в соответствии с планом. Неполучение прибыли по вине контрагента, не исполнившего договор, может привести к тому, что предусмотренное планом расширение производства окажется либо полностью неосуществимым, либо неосуществимым в установленных размерах. Таково влияние, которое невозмещение плановой прибыли оказывает на выполнение плана в предстоящем производственном цикле.
   Что же касается предшествующего производственного цикла, то возмещение положительного ущерба позволяет хозоргану частично (за исключением прибыли) выполнить план в денежных показателях, но его план остается невыполненным в натурально-вещественных показателях, в смысле реального материального накопления. Хозрасчет и план хозоргана, пострадавшего от неисполнения договора, оказывается, следовательно, ущемленным в двух отношениях: и по линии планового расширения производства, и по линии выполнения прежней производственной программы в натурально-вещественных показателях, хотя данный хозорган со своей стороны принял все необходимые меры для выполнения своего хозяйственного плана. Между тем его контрагент, по вине и неисправности которого наступили эти последствия, ограничится только возмещением положительного ущерба, что, конечно, также отразится на его плановой деятельности, но отразится в гораздо меньшей степени по сравнению с тем, какое влияние его неисполнительность оказала на производственно-плановую деятельность хозорганаистца. При этих условиях подлинное хозрасчетное лицо каждого из названных хозорганов оказывается невыявленным, план – невыполненным, а производственные интересы потерпевшего – ущемленными в интересах его неисправного контрагента.
   Напротив, если бы объем ответственности включал в себя и возмещение плановой прибыли, невыполнение плана в сфере потерпевшего контрагента было бы ограничено только натурально-вещественными показателями, относящимися к предшествующему производственному циклу, но оно ни в какой мере не затронуло бы расширения производства в новом производственном цикле, притом все или почти все последствия, вызванные неисполнением договора, проявили бы себя главным образом в сфере неисправного контрагента. Правда, накопление денежных средств на балансе потерпевшего, как правильно указывает А. В. Венедиктов, не соответствовало бы в этом случае реальному производственному накоплению, а «появилось бы за счет увеличения потерь на балансе неисправного контрагента». [525 - А. В. Венедиктов. Договорная дисциплина в промышленности, стр. 114.]
   Но именно в таком перемещении средств и должна отразиться хозрасчетная деятельность двух находящихся в обязательственных отношениях хозорганов, из коих один оказался неисправным и обязан нести все последствия своей неисправности. При этом наличие денежного накопления при отсутствии накопления производственного никого не может ввести в заблуждение в вопросе о выполнении плана, поскольку выполнение плана учитывается не только в денежных, но и в натурально-вещественных показателях. Установленный разрыв между двумя видами показателей будет свидетельствовать о том, что план не выполнен, но он не выполнен не по вине данного хозоргана.
   В то же время нельзя не учитывать, что прибыль является прибылью только для данного производственного цикла, а в следующем цикле, для расширения производства которого она будет использована, эта прибыль превратится в обычные и притом заранее запланированные оборотные средства. И если А. В. Венедиктов признает, что возмещение положительного ущерба данному хозоргану необходимо постольку, поскольку тем самым устраняется возможный прорыв в его оборотных средствах, то он должен признать, что тем же целям служит и возмещение плановой прибыли, с той лишь разницей, что в первом случае возмещаются оборотные средства предшествующего производственного цикла, а во втором случае восполняются предусмотренные планом, но не полученные в результате неисправности договорного контрагента оборотные средства нового производственного цикла. Возмещение убытков в полном объеме, включая плановую прибыль, позволяет выявить подлинное хозрасчетное лицо каждого из состоящих в обязательственных отношениях хозорганов и обеспечивает максимально возможные условия для выполнения плана кредитором, а все или почти все последствия неисполнения обязательства переносятся в сферу неисправного контрагента.
   Однако вопрос о денежной компенсации плановой прибыли непосредственно связан с вопросом о недопустимости внепланового перераспределения средств, и это составляет наиболее сильный аргумент в арсенале противников ее возмещения. Но дело в том, что те, кто ссылаются на этот аргумент, принципиально не исключают возможности такого перераспределения, так как и при допускаемой ими компенсации положительного ущерба внеплановое перераспределение средств имеет место, хотя оно и ограничено пределами положительного ущерба. Речь идет, следовательно, лишь о количественной стороне дела, т. е. о том, чтобы это перераспределение не распространялось на плановую прибыль. Но при такой постановке вопроса он утрачивает свою принципиальность, и выводы, к которым приходят сторонники этого взгляда, нуждаются, вероятно, в дополнительном обосновании.
   Если же касаться общей проблемы внепланового перераспределения средств, то самая эта внеплановость, думается нам, обладает вполне плановым характером. Речь идет о возмещении прибыли, запланированной, но не полученной данным хозорганом вследствие неисправности его контрагента. При возмещении ему этой прибыли он получает средства, предусмотренные для него планом, а его неисправный контрагент лишается этих средств, потому что, не исполнив своей обязанности, он сорвал выполнение плана. Отступление от плана выражается здесь в том, что запланированные средства поступают не из того источника, который был предусмотрен планом, и уходят от их обладателя в условиях, когда план оказался нарушенным. Но спрашивается, допустимо ли это при данных конкретных обстоятельствах?
   Мы думаем, что, как правило, допустимо. Вследствие невыполнения договора план уже оказался нарушенным, плановое распределение средств уже оказалось поколебленным, так как потерпевший контрагент утратил часть средств текущего производственного цикла (положительный ущерб) и не получил запланированных средств для нового производственного цикла (плановая прибыль). Вопрос может стоять лишь о том, на ком должно отразиться уже нарушенное плановое распределение средств. В отношении положительного ущерба решение как будто бы является бесспорным: его возмещает неисправный контрагент. Но мы уже отмечали, что между положительным ущербом в имуществе и неполученной плановой прибылью нет того принципиального различия, на которое указывают противники возмещения последней. Поэтому и в отношении плановой прибыли решение должно быть аналогичным: ее возмещает неисправный контрагент.
   Не следует думать при этом, что у кредитора, если ему при всех обстоятельствах обеспечивается возмещение и положительного ущерба, и плановой прибыли, отпадает серьезный стимул для того, чтобы добиваться от должника реального исполнения договора. Этот стимул сохраняется, и притом он является достаточно серьезным, поскольку при возмещении любых убытков, если только договор не был исполнен реально, план кредитора остается невыполненным в натурально-вещественных показателях со всеми вытекающими отсюда последствиями юридического и экономического характера. Ввиду этого кредитор, естественно, будет в первую очередь добиваться исполнения договора, а судебно-арбитражные органы со своей стороны также должны учитывать это обстоятельство, определяя объем возмещения. Но если договор, несмотря на все принятые кредитором меры, не был выполнен по вине неисправного должника, последний обязан возместить кредитору и положительный ущерб и плановую прибыль. Иной вопрос, удастся ли в каждом конкретном споре доказать объем прибыли, которую социалистическая хозяйственная организация не получила вследствие неисправности ее контрагентов. В ряде случаев представление таких доказательств не связано с какими-либо серьезными затруднениями. Так, например, Ленинградская прядильно-ткацкая фабрика «Октябрьская» по большой группе проведенных ею дел взыскала со своих поставщиков убытки, причиненные ей вследствие того, что поставленное сырье оказалось более дорогостоящим, чем это было предусмотрено договором, отчего повысилась и себестоимость продукции, выпускаемой фабрикой. Так как благодаря достигнутой фабрикой экономии повышение себестоимости произошло в меньших размерах, чем разница между действительной и договорной ценой поставленного сырья, истец взыскал со своих поставщиков разницу между действительной и запланированной себестоимостью, добившись, таким образом, компенсации той части прибыли, которой он лишился по вине своих поставщиков. Но в большинстве дел самый процесс доказывания размера неполученной прибыли представляется в высшей степени сложным.
   Так, Гатчинский завод им. Рошаля получил от своего поставщика в августе 1949 г. андезито-базальтовые плиты на общую сумму 48 087 руб., но не мог их использовать, так как по своим техническим данным кирпич не соответствовал условиям производства на заводе. Несмотря на то, что это вызвало перебои на предприятии получателя, арбитраж удовлетворил его требования только в размере стоимости кирпича и предусмотренных договором санкций, отказав в возмещении убытков потому, что никаких других данных, кроме справки о разнице между запланированной и фактически полученной им прибылью истец представить не смог.
   Однако трудности доказывания не могут иметь определяющего значения для решения принципиального вопроса о допустимости возмещения плановой прибыли. Такие трудности возникают не только по делам о возмещении плановой прибыли, но и по спорам, связанным с возмещением положительного ущерба в имуществе. Наличие затруднений доказательственного порядка не лишает, однако, потерпевшего права на возмещение плановой прибыли, так же как это обстоятельство не лишает его права на возмещение убытков вообще.

2

   В арбитражной практике сравнительно редко приходится сталкиваться с исками о возмещении убытков. Как показывает изучение дел, проходящих через органы государственного арбитража в Ленинграде, в случае неисполнения договора хозорганы, как правило, ограничиваются предъявлением требований о взыскании штрафов. Численность дел, по которым предъявляются требования о возмещении убытков, занимает весьма незначительное место, и лишь в виде редкого исключения можно столкнуться с делами, в которых ставится вопрос о возмещении плановой прибыли.
   Мы пытались установить причины этого явления на основе изучения опыта ленинградской хозяйственной практики. Практика показывает, что дело здесь не только и даже не столько в трудностях доказывания размера неполученной прибыли или убытков вообще, как это обычно отмечается в нашей литературе, сколько в обстоятельствах совершенно иного характера.
   Конечно, доказать объем причиненных убытков вообще, а тем более объем прибыли, не полученной вследствие правонарушения, – дело в высшей степени сложное, особенно если учесть, что размер этой прибыли должен быть доказан на основе бухгалтерских данных. Представить такие данные если и не невозможно, как думает И. Б. Новицкий, [526 - См. И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Общее учение об обязательстве, стр. 136.] то, во всяком случае, крайне затруднительно.
   Неудивительно поэтому, что в нашей литературе выдвинут ряд предложений, специально относящихся к этому вопросу.
   Одни авторы отстаивали идею «нормативных убытков», согласно которой стороны могли бы, во избежание необходимости доказывать размер причиненных убытков, определить их заранее, в самом договоре. Но это предложение не могло быть воспринято ни в теории, ни на практике, так как оно, по существу, дублирует неустойку, хотя, по мнению его авторов, «нормативные убытки» должны взыскиваться наряду с пеней, штрафом и неустойкой. Если убытки будут заранее «нормированы» в договоре, они подлежат возмещению даже в тех случаях, когда фактически неисполнение договора вообще никаких убытков не причинило. Тем самым возмещение убытков могло бы превратиться в штрафную санкцию, размер которой определялся бы произвольно, вне всякой зависимости от размера действительно причиненных убытков. Но едва ли установление нового штрафа, наряду со штрафами, уже известными нашему законодательству, способно что-либо изменить в существе дела. Концепция «нормативных убытков», если бы она была воспринята, фактически закрепила бы существующую практику, когда иски хозорганов ограничиваются только штрафами и не распространяются на убытки.
   Другие авторы, считая необходимым сохранить за возмещением убытков их действительное содержание, ищут в то же время пути, облегчающие возможность доказывания размера убытков. В поисках этого пути А. В. Венедиктов предложил в свое время «метод приближенных оценок». Осветив некоторые мероприятия, проведение которых могло бы позволить в ряде случаев с достаточной точностью установить размер причиненных убытков, и даже специально отметив, что «трудности определения размера убытков, вызванные отсутствием правильно поставленного учета простоев, менее всего являются непреодолимыми». [527 - А. В. Венедиктов. Договорная дисциплина в промышленности, стр. 91.] А. В. Венедиктов вместе с тем считает, что даже при наличии у арбитража конкретных данных он может определить объем ответственности неисправного контрагента лишь по методу приближенных оценок. [528 - См. А. В. Венедиктов. Цит. соч., стр. 96.] Для определения самого размера убытков и пропорции их распределения между соответствующими поставщиками и заказчиками, по мнению А. В. Венедиктова, «метод приближенных оценок неизбежно и в будущем останется главным методом работы арбитража в подобных (т. е. наиболее сложных. – О. И.) случаях». [529 - Там же, стр. 100.]
   Отличие позиции А. В. Венедиктова от теории «нормативных убытков» состоит в том, что он не превращает возмещение убытков в договорный штраф или неустойку, а предполагает наличие действительных убытков для того, чтобы мог возникнуть вопрос об их возмещении. Наличие этих убытков должно быть подтверждено конкретными данными, и лишь в случае невозможности определить их размер необходимо прибегнуть к «методу приближенных оценок».
   Однако и с этой точкой зрения мы согласиться не можем. Если принцип полного возмещения является основным принципом, определяющим объем гражданско-правовой ответственности, – а мы полагаем, что только этот принцип совместим с методом хозрасчета, – то ориентирование на метод приближенных оценок, пусть даже в наиболее затруднительных случаях, явилось бы отступлением от этого принципа, причем отступлением, основанным на недоказанном тезисе о невозможности определения размера убытков. Правильно поставленный учет обеспечивает доказывание размера убытков, обусловленных не только простоем, но и любыми иными обстоятельствами. Именно поэтому убытки должны возмещаться не в приближенных, а в доказанных размерах, что будет служить дополнительным стимулом к правильной постановке учета. Всякого рода попытки взыскания убытков по методу «приближенных оценок» отклоняются арбитражными органами как лишенные необходимых доказательственных данных и построенные на чисто гадательных расчетах.
   Совсем недавно с такого рода попыткой столкнулся Ленинградский областной арбитраж в деле по иску Областного управления Главнефтесбыта о взыскании убытков, причиненных ему получателями нефтепродуктов вследствие их невыборки. В связи с тем, что контрагенты истца не выбирали нефтепродукты своевременно, он был вынужден для получения новых емкостей от железнодорожного транспорта переадресовывать находившиеся на простое цистерны с уплатой железной дороге штрафов за переадресовку. Суммировав все выплаченные им штрафы, Ленинградское областное управление Главнефтесбыта распределило эту сумму между ответчиками пропорционально количеству нефтепродуктов, не выбранных каждым из них в отдельности. Однако ввиду того, что истец не представил данных, на основе которых можно было бы определить, действительно ли подверглись переадресовке нефтепродукты, предназначавшиеся для каждого из ответчиков, а лишь приближенно произвел распределение убытков между ними, – все эти иски арбитраж отклонил как недоказанные и по линии причинной связи и по размеру.
   Совершенно правильно поэтому Г. К. Матвеев усматривает задачу судебно-арбитражных органов в том, «чтобы преодолеть трудности, встречающиеся при определении размеров убытка… Их можно преодолеть лишь повышением требований к оформлению исков об убытках всеми доказательственными материалами, подтверждающими действительные размеры убытка… Никаких “непреодолимых препятствий” здесь, конечно, нет. Все зависит от дальнейшего упорядочения наших договорных связей, улучшения методов хозяйствования, усиления имущественной ответственности хозорганов за свою деятельность перед другими хозорганами, от правильной линии в работе арбитражных и судебных органов». [530 - Г. К. Матвеев. Цит. соч., стр. 123.]
   Едва ли имеется необходимость в том, чтобы трудности, встречающиеся при определении размера причиненных убытков, преодолевать путем отказа от их определения. А ведь, собственно, к этому ведет и теория «нормативных убытков» и, в конечном счете, «метод приближенных оценок». Вместо создания особых теорий по этому вопросу необходимо следовать тексту закона, возлагающего на должника обязанность возместить кредитору причиненные неисполнением убытки (ст. 117 ГК), возместить их в полном размере, но при этом, само собой разумеется, в размере, положительно доказанном в ходе судебно-арбитражного разбирательства дела.
   Было бы вообще неправильно объяснять малочисленность дел, в которых предъявляются иски о возмещении убытков, трудностями доказывания их размера. Такие дела в практике встречаются, причем в каждом из изученных нами дел подобного рода доказывание размера причиненных убытков представлялось довольно сложным. Тем не менее арбитражу при помощи сторон удавалось преодолеть эти трудности и вынести положительные решения по предъявленным требованиям.
   Сошлемся лишь на один пример. В первом квартале 1951 г. Кожзавод им. Радищева поставил одному из своих ленинградских заказчиков гонки и погонялочные ремни пониженной прочности, что ускорило время их износа и привело к увеличению затрат заказчика на приобретение тех же предметов. Заказчик предъявил к Кожзаводу иск о возмещении причиненных ему убытков, сославшись в обоснование своих исковых требований на следующие доказательства: 1) данные хронометражного учета износа гонков и погонялочных ремней, из которых видно, что указанные изделия не выдерживали установленного для них рабочего времени – гонки на 48–60 % и погонялочные ремни на 17–38 % (расчет был произведен по каждому изделию в отдельности); 2) технический расчет о степени износа в продолжение оставшегося времени доброкачественных гонков и погонялочных ремней, приобретенных истцом для замены преждевременно выбывших одноименных предметов; 3) расчет стоимости износа, составившей 59 406 руб. При этих условиях арбитраж имел все основания для удовлетворения иска о возмещении убытков в полном объеме.
   Трудно предположить, чтобы во всех других делах, в которых истцы ограничиваются только взысканием штрафов, они даже не предпринимали попыток взыскать возмещение убытков только потому, что опасались трудностей в доказывании их размера. Если бы в арбитражной практике изобиловали дела, по которым иски о возмещении убытков отклоняются ввиду недоказанности их размера, тогда можно было бы считать установленным, что именно в этом заключается основная причина «штрафной практики» в спорах между социалистическими организациями. Чем, однако, объяснить самый факт крайне редкого предъявления требований о возмещении убытков?
   В поисках ответа на этот вопрос мы установили, по данным Ленинградского городского и областного арбитража, хозорганы, чаще всего предъявляющие иски к своим контрагентам о взыскании штрафов за неисполнение договоров. Эти данные мы сопоставили с данными о выполнении плана теми же хозорганами. Оказалось, что годовой план как в денежных, так и в производственных показателях выполнен этими хозорганами на 100 и более процентов, хотя в течение того же времени они предъявили десятки, а то и более исков к своим неисправным контрагентам. Вслед за этим мы провели такое же сопоставление соответствующих данных в пределах более коротких промежутков времени (квартальные и месячные сроки), причем, буквально за единичными исключениями, результаты оказались теми же самыми. Эти данные вносят полную ясность в интересующий нас вопрос.
   Если, несмотря на неисправность его контрагентов, хозорган, тем не менее, выполняет свой план, то о возмещении ему плановой прибыли вообще не может быть речи: так как выполнен план, то получена и плановая прибыль. В подавляющем большинстве случаев выполнение плана приводит к тому, что и убытки, именуемые положительным ущербом, также сводятся к нулю, поскольку накладные и иные расходы производятся хозорганом не просто в предвидении предъявления ему исполнения по договору, а для выполнения плана. Эти расходы обычно оказываются полностью покрытыми, если план был выполнен, или, во всяком случае, они сводятся к такой сравнительно небольшой величине, для покрытия которой достаточно суммы штрафов, взысканных с неисправного контрагента. Ввиду этого хозорганы и ограничивают, как правило, свои требования взысканием штрафов. Если же сумма штрафов для покрытия расходов оказывается недостаточной, предъявляются иски о возмещении положительного ущерба в имуществе. И, наконец, лишь в тех исключительных случаях, когда невыполнение договора должником приводит к невыполнению плана кредитором, ставится вопрос о возмещении всех убытков, в том числе и плановой прибыли.
   Нетрудно понять, что случаи этого рода объективно могут встретиться крайне редко, и уж при всех условиях – гораздо реже, чем случаи неисполнения договора. Неисполнение договора должником не влечет за собой автоматически неисполнения плана кредитором. Последний может путем мобилизации внутренних ресурсов, путем соответствующей маневренности в установлении частных сроков исполнения его контрагентами, а иногда и путем изыскания новых источников сырья или даже переключения на иное предусмотренное планом производство выполнить свой план, несмотря на неисправность того или иного из своих контрагентов. Все это не может не поставить перед арбитражем задачи – даже в тех редких случаях, когда предъявляются иски о возмещении убытков, – подходить к вопросу об их удовлетворении с крайней осторожностью.
   Арбитраж должен выяснить, принял ли хозорган все необходимые меры для выполнения плана, несмотря на неисправность его контрагента, и отказывать в иске о возмещении убытков всякий раз, когда истец не использовал всех имевшихся у него возможностей. Такая практика будет стимулировать должную дисциплинированность как хозоргана-истца в деле выполнения плана, поскольку он не получит возмещения убытков, так и хозоргана-ответчика в деле выполнения договора, поскольку он будет подвергнут штрафным санкциям. Но если хозорган-истец принял все зависящие от него меры, а план, тем не менее, оказался недовыполненным вследствие неисправности хозоргана-ответчика, арбитраж должен проявить особую активность в деле выявления размера убытков и взыскать их возмещение с ответчика в полном объеме.

3

   В своем действии в отношениях между социалистическими организациями принцип полного возмещения отличается некоторыми особенностями, по сравнению с тем, как он действует в отношениях между гражданами.
   Гражданский кодекс предоставляет возможность путем включения соответствующего условия в договор ограничить объем ответственности неисправного контрагента. Такая возможность устанавливается, в частности, ч. III ст. 143 ГК, согласно которой стороны вправе, внеся задаток для обеспечения договора, определить его как отступное, и в этом случае утрачивается право на возмещение убытков, не покрытых суммой задатка. Однако правилами ст. 143 ГК могут воспользоваться только граждане. Согласно закону о кредитной реформе, [531 - СЗ 1930 г., № 8 ст. 98.] выдача задатка в отношениях между социалистическими организациями запрещена, поскольку она явилась бы одним из видов их взаимного кредитования. Поэтому исключена и выдача задатка в виде отступного, а следовательно, исключено ограничение размером отступного объема ответственности социалистической организации.
   Но в то же время объем ответственности социалистических организаций (а иногда и граждан перед социалистическими организациями), [532 - Примером этому может служить унифицированная пеня, взыскиваемая с граждан в размере 0,1 % за каждый день просрочки внесения квартирной платы.] хотя он и не может быть ограничен по договору, в ряде случаев может быть ограничен по прямому указанию закона. В нашем законодательстве имеется несколько норм подобного рода. [533 - См. характеристику этих норм в цит. статье Г. К. Матвеева, стр. 125–127; см. также: И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Цит. соч., стр. 373.] При характеристике и оценке этих норм необходимо учитывать, что, несмотря на некоторые присущие им общие черты, они не всегда тождественны по своему содержанию.
   Так, определив штрафы, подлежащие взысканию с железной дороги за просрочку в доставке груза, Устав железных дорог СССР [534 - СЗ 1935 г., № 9, ст. 73.] далее, в ст. 72, оговаривает: «Если грузополучатель понес убытки от просрочки в доставке груза, то вместо штрафа железная дорога уплачивает по его требованию вознаграждение в размере доказанных убытков». Но объем возмещения убытков не может быть бóльшим, чем сумма провозной платы, взысканной за перевозку просроченного в доставке груза. Ограничивая, таким образом, объем ответственности, Устав железных дорог ставит этот объем в прямую зависимость от размера действительно причиненных убытков. Если убытки причинены в меньшем объеме, чем сумма провозной платы, они будут возмещены полностью. Если же убытки по своему объему превышают сумму провозной платы, они будут возмещены лишь в пределах последней. Следовательно, законодательные ограничения объема ответственности, подобные тем, которые введены в Устав железных дорог, в ряде практически встречающихся случаев вполне укладываются в принцип полного возмещения; но даже тогда, когда, согласно этим ограничениям, полное возмещение неосуществимо, оно, тем не менее, ставится в зависимость от фактически причиненных убытков.
   Иной характер носят нормы, устанавливающие унифицированный объем ответственности. Такова, например, унифицированная пеня, установленная для случаев просрочки в погашении денежных обязательств. Правонарушение, на случай совершения которого введена эта пеня, обычно причиняет убытки. Не говоря уже о том, что всякая просрочка в погашении платежей замедляет процесс оборачиваемости денежных средств и потому оказывает отрицательное влияние на рентабельность работы хозоргана-кредитора, своевременно внесенный кредитору платеж с момента поступления его на счет в Госбанке включается в общую сумму хранимых на счете средств, на которую Госбанк обязан начислять проценты. Нельзя поэтому унифицированные санкции рассматривать как нечто, вообще не связанное с причиненными убытками.
   Гражданско-правовая ответственность, устанавливаемая за нарушение имущественных отношений, за исключением чисто штрафных санкций, всегда имеет определенное отношение к возмещению убытков. Но степень ее связи с причиненными убытками и их объемом может быть различной. В частности, особенность законов, устанавливающих унифицированные санкции, состоит в том, что они вводят как максимальный, так и минимальный предел ответственности, и в этом их отличие от законов, подобных Уставу железных дорог, которым вводится лишь максимальный предел ответственности. Благодаря такой особенности законов, вводящих унифицированные санкции, лишь в виде исключения может оказаться, что объем ответственности совпадет с объемом действительно причиненных убытков. Обычно объем ответственности здесь либо превышает объем убытков, либо не достигает его; иногда возможны и такие исключительные случаи, когда унифицированные санкции взыскиваются при отсутствии убытков вообще.
   Но все эти и некоторые иные исключения из принципа полного возмещения, встречающиеся в отношениях между социалистическими организациями, имеют свое специальное обоснование и, во всяком случае, не могут быть использованы для оспаривания принципа полного возмещения, как и всякие исключения вообще не могут служить опровержением общего правила.
   Далее, Гражданский кодекс позволяет судебным органам при определении объема ответственности учитывать имущественное положение сторон. Если ст. 123 ГК, являющаяся нормой общей части обязательственного права, позволяет суду учитывать имущественное положение лишь при определении порядка взыскания возмещения, в смысле возможности предоставления отсрочки или рассрочки ответчику, то ст. 411 ГК специально для деликтных обязательств вводит и гораздо более дальше идущее правило. Согласно этой статье, «определяя размер вознаграждения за вред, суд во всех случаях должен принять во внимание имущественное положение потерпевшего и причинителя». Здесь уже самый объем возмещения ставится в зависимость от имущественного положения. Еще дальше в этом вопросе идет ст. 406 ГК, которая позволяет даже в случаях, когда причинитель вреда вообще не обязан к его возмещению, возложить на него такую обязанность с учетом имущественного положения как причинителя, так и потерпевшего.
   Правда, в настоящее время, в условиях победы социализма и постепенного перехода от социализма к коммунизму в нашей стране, эта норма едва ли практически применима. Но если она даже и применяется, то лишь в строго ограниченных пределах. Еще в 1926 г. ГКК Верховного Суда РСФСР указала, что ст. 406 ГК совершенно недопустимо применять к ответственности госорганов. «Так как государство, обеспечивающее трудящихся через специальные органы социального обеспечения, не должно быть привлекаемо и в лице других своих органов к выполнению этой же функции в неорганизованном порядке. Применение же ст. 406 ГК к госорганам-ответчикам означает сплошное возложение на государство ответственности за ущерб, так как государство всегда имущественно сильнее отдельных трудящихся». [535 - Извлечение из доклада о работе ГКК Верховного Суда РСФСР, за 1926 г. Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР, 1935, стр. 84.]
   Последнее соображение, высказанное ГКК Верховного Суда РСФСР, в равной степени применимо также и к отношениям, в которых в качестве ответчика выступает кооперативно-колхозная организация.
   Что же касается ст. 411 ГК, то уже постановление Пленума Верховного Суда СССР от 5 мая 1950 г. допустило ее применение к случаям причинения вреда в колхозе. В постановлении же Пленума Верховного Суда СССР от 28 мая 1954 г. о судебной практике по взысканию материального ущерба, причиненного преступлением, судебным органам предписывается ставить вопрос о применении ст. 411 ГК, если материальный ущерб причинен преступными действиями лица, не состоящего с данной социалистической организацией в трудовых отношениях, а при наличии таких отношений вступает в действие аналогичная указанной гражданско-правовой норме ст. 83 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

КЗоТ. Следует прийти к выводу, что поскольку ст. 411 ГК может быть распространена даже на преступные действия, причинившие вред имуществу социалистической организации, то она тем более применима к действиям непреступного характера. При этом, разумеется, учету подлежит лишь имущественное положение самого причинителя, не сопоставимое здесь с имущественным положением потерпевшего. Когда же вопрос о возмещении убытков решается в отношениях между социалистическими организациями, учет имущественного положения сторон не может иметь места, ибо самая постановка этого вопроса в таком абстрактном виде – «имущественное положение» – была бы здесь лишена всякого смысла.
   Но в отношениях между социалистическими организациями может и должен быть поставлен иной вопрос, немыслимый в отношениях между гражданами. Суд или арбитраж, взыскивая возмещение с причинителя, когда сумма, подлежащая выплате, достигает значительных размеров, обязаны установить, не приведет ли это к образованию такого прорыва в оборотных средствах ответчика, при котором он будет лишен возможности выполнить свой план. При наличии такой опасности, установленной на основе всех необходимых данных, судебно-арбитражные органы должны уменьшить объем возмещения с тем, чтобы предоставить достаточную компенсацию истцу и в то же время обеспечить необходимые условия для выполнения плана ответчиком.
   В анализе этого вопроса можно стать и на иную точку зрения, а именно – предоставить арбитражу и при этих условиях право взыскивать с ответчика полное возмещение, с тем, что прорыв в оборотных средствах ответчика будет ликвидирован по указанию планово-регулирующих органов. Но такая точка зрения практически едва ли является приемлемой.
   Если бы ответственность хозорганов в конечном счете влекла за собой государственную дотацию, она была бы лишена своего основного назначения – служить средством, стимулирующим должную активность именно того коллектива работников, который образует юридическую личность данной организации. Прибегая в подобных исключительных случаях к распределению убытков между двумя хозорганами, судебно-арбитражные органы обеспечивают тем самым ликвидацию прорыва на местах, вместо того, чтобы устранять его за счет средств, поступающих с государственного бюджета.
   Поэтому и необходимо в этих случаях отступить от принципа полного возмещения и произвести распределение убытков между истцом и ответчиком. Но это допустимо лишь тогда, когда и истцом и ответчиком является социалистическое государственное предприятие или учреждение. Если же одной из сторон является кооперативно-колхозная организация, то различие между двумя формами социалистической собственности – государственной собственностью как всенародным достоянием и кооперативно-колхозной собственностью как собственностью данного коллектива трудящихся – исключает возможность даже при наличии особых обстоятельств произвести распределение убытков между истцом и ответчиком в порядке судебного или арбитражного решения. Суд или арбитраж в этих условиях обязан взыскать возмещение в полном объеме, а вопрос о ликвидации прорыва в средствах ответчика подлежит разрешению в порядке административного управления.
   Плановые начала, на которых строятся отношения между социалистическими организациями, а также прямая связь этих отношений с социалистической собственностью в ее обеих формах обусловливают еще одно различие между ними и отношениями граждан в вопросе об объеме гражданско-правовой ответственности.
   Гражданский кодекс предоставляет возможность расширить или сузить круг оснований гражданско-правовой ответственности путем включения соответствующего условия в договор. Так, согласно ст. 118 ГК, должник отвечает за вызванную по его вине невозможность исполнения, «поскольку иное не установлено законом или договором». Диспозитивный характер ст. 118 ГК позволяет по договору расширить круг оснований ответственности, включая ответственность за случай, или сузить круг этих оснований, исключая ответственность, например, за такой вид вины, как неосторожность.
   Практически редко заключаются договоры, участники которых воспользовались бы диспозитивными правилами ст. 118 ГК. В процессе изучения практики ленинградских судов мы не встретили ни одного подобного договора. Но если бы такие договоры и встретились, они могли бы иметь применение только в отношениях между гражданами, но не между социалистическими организациями.
   Совершенно недопустимо освобождение должника от ответственности за неисполнение договора, вызванное его неосторожностью, когда речь идет об отношениях между социалистическими организациями, так как это означало бы, что, получив плановое предписание, хозорган мог бы освободить себя от обязанности принять все необходимые меры для его выполнения путем заключения соответствующего соглашения со своим контрагентом. Поэтому действующее законодательство (ст. 20 постановления СНК СССР от 19 декабря 1933 г.) категорически запрещает включение в договоры между социалистическими организациями условий об ограничении ответственности должника за допущенную им неисправность.
   В такой же мере недопустимо и расширение оснований ответственности социалистических организаций, в частности, возложение на них по договору ответственности за случай. Л. А. Лунц обосновывает это безусловно правильное положение следующим образом: «Договорные… “гарантийные условия”, направленные на ответственность за пределами вины, по существу означают принятие на себя должником обязательств “страхового” характера. В отношениях между социалистическими организациями это означало бы нарушение государственной монополии страхования, осуществляемой Госстрахом, и противоречило бы принципу специальной правоспособности юридических лиц». [536 - И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Общее учение об обязательстве, стр. 341.] Едва ли, однако, это обоснование можно признать правильным.
   Если бы принятие на себя ответственности по договору за случай было бы видом страхования, посягающим на монополию Госстраха, его нельзя было бы допустить и в отношениях между гражданами. В действительности же возложение ответственности за случай по договору в такой же мере не может быть признано видом страхования, как им не является возложение ответственности за случай по прямому указанию закона. Сущность дела заключается в том, что если бы социалистическая организация приняла на себя по договору ответственность за случай, последняя, не имея никакого значения для стимулирования работы коллектива юридического лица, приводила бы к перераспределению средств между социалистическими организациями во внеплановом порядке, помимо предписаний планово-регулирующих органов или оснований, прямо указанных в законе.
   Таким образом, в отношениях между социалистическими организациями исключена возможность договорного расширения или сужения оснований ответственности в порядке правил ст. 118 ГК, а потому и вопрос о применении материальных санкций в отношениях между ними может быть поставлен только при наличии оснований, прямо указанных в законе.
   Отмеченные нами особенности, которыми характеризуется гражданско-правовая ответственность в отношениях между социалистическими организациями, не дают, естественно, никаких оснований утверждать, что у нас существует два института ответственности – один для граждан, а другой для социалистических организаций. Основные принципы и цели норм об ответственности по советскому гражданскому праву являются общими как для отношений между гражданами, так и для отношений между социалистическими организациями. То же самое следует сказать и о противоправности, причинности и вине как условиях возникновения гражданско-правовой ответственности. Однако конкретные формы осуществления общих принципов гражданско-правовой ответственности, а также конкретные формы выражения условий ответственности не могут не видоизменяться в зависимости от того, в каких отношениях они проявляются – в отношениях между гражданами или между социалистическими организациями. Это выражено в действующем законодательстве и в судебно-арбитражной практике, а потому и должно получить свое обоснование в теории. Но, выявляя эти конкретные особенности, теория должна опираться на общие принципы, задачи и цели гражданско-правовой ответственности, а также на общие условия ее возникновения.

4

   В связи с решениями сентябрьского (1953), февральско-мартовского и июньского (1954) Пленумов ЦК КПСС, а также постановлениями партии и правительства о мерах дальнейшего развития сельского хозяйства в СССР перед советскими юристами с настоятельной необходимостью выдвигается задача всестороннего исследования и широкого показа роли, которую призваны сыграть советское социалистическое право в целом и каждая его отрасль в отдельности в осуществлении этих огромной исторической значимости мероприятий. Такая же задача стоит и перед исследованием института гражданско-правовой ответственности, имеющего немалое значение среди разнообразных других способов и средств, применяемых и используемых в целях охраны и укрепления социалистической колхозной собственности, в целях дальнейшего расширения и развития социалистического колхозного производства.
   Если по линии условий ее возникновения имущественная ответственность самих колхозов или лиц, причинивших убытки колхозам, подчиняется общим правилам советского гражданского права, то объем ответственности в области отношений с колхозами, а иногда и между колхозами, определяется в ряде случаев в соответствии со специальными правовыми нормами. Основная особенность этих норм заключается в установлении повышенной охраны тех видов колхозных имуществ, которые имеют решающее значение для осуществления и развития колхозного производства, а следовательно, и для дальнейшего развития в целом сельского хозяйства нашей страны. К числу норм такого рода относятся:
   а) правило об установлении повышенной (в размере полуторной стоимости животных) ответственности для лиц, виновных в хищении крупного рогатого скота, свиней, овец, коз и лошадей, принадлежащих колхозам и совхозам;
   б) указания Пленума Верховного Суда СССР о том, что лица и организации, самовольно обработавшие земли колхозов, помимо обязанности по передаче колхозу урожая в натуре или возмещения его стоимости по рыночным ценам, несут также и определенную штрафную ответственность, заключающуюся в том, что они не могут требовать от колхоза компенсации за труд и семена, заложенные в земельные участки (п. 3 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 5 мая 1950 г. о судебной практике по гражданским колхозным делам); [537 - См. Сборник действующих постановлений Пленума Верховного Суда СССР, 1924–1951 гг., стр. 205 и след.]
   в) распространение на лесонарушения, совершенные в колхозных лесах, установленных законом общего порядка и условий ответственности за лесонарушения. При этом в пользу колхоза присуждается возмещение ущерба, а штраф, предусмотренный для случаев лесонарушений, взыскивается в доход государства (п. 12 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 20 января 1950 г. о судебной практике по гражданским делам о лесонарушениях). [538 - Сборник действующих постановлений Пленума Верховного Суда СССР 1924–1951 гг., стр. 205 и след.]
   Наряду с этим ответственность за причинение некоторых видов ущерба колхозному имуществу отличается и по своей форме. Если, как уже отмечалось, судебная практика обычно идет по пути денежной компенсации убытков, то в целях сохранения вещественной целостности тех имуществ, которые относятся к разряду главнейших элементов колхозного производства, в качестве основной формы ответственности применяется возмещение ущерба в натуре, с тем, что лишь в случаях, когда это неосуществимо, ущерб может быть компенсирован в деньгах. Мы имеем при этом в виду следующие конкретные случаи:
   а) ответственность лиц и организаций, получивших от колхозов продукты, скот и другое имущество без оплаты или по явно заниженным ценам с нарушением Устава сельскохозяйственной артели (п. 2 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 5 мая 1950 г.);
   б) ответственность лиц, самовольно обработавших земли, принадлежащие колхозу, или самовольно снявших урожай или покос с колхозных земель (п. 3 того же постановления);
   в) ответственность владельцев окота по искам колхозов о возмещении ущерба, причиненного потравой (п. 5 того же постановления).
   В несколько особом положении в этом отношении находятся дела об ответственности лиц, виновных в падеже принадлежащих колхозам лошадей и крупного рогатого скота. Здесь также подлежит применению принцип натурального возмещения, поскольку правлениям колхозов рекомендовано предоставлять причинителям возможность возмещать ущерб путем сдачи колхозу взамен погибшего равноценного скота. Однако если в ранее перечисленных случаях суд сам должен стремиться к обеспечению возмещения в натуре, то здесь денежная компенсация продолжает все же оставаться основной формой ответственности, заменимой натуральным возмещением лишь по желанию причинителя.
   Приведенные нормы и правила должны быть дополнены характеристикой некоторых особых имущественных споров, участниками которых являются колхозы и которые занимают весьма значительное место в судебной практике по гражданским колхозным делам.
   В ряде случаев колхозы предъявляют к организациям, осуществляющим на колхозной земле те или иные работы (например, сплавные или лесорубочные), иски о возмещении причиненных такими работами убытков колхозу. Дело в том, что осуществление этих работ связано обычно с возведением складских и иных помещений, размещением заготовленного леса и т. п., что в свою очередь лишает возможности колхоз использовать соответствующую часть отведенного ему земельного массива. В зависимости от характера занятой различными организациями земли колхозы предъявляют требования о возмещении стоимости сенокоса или не снятого урожая, а если земля вовсе пустовала, ставится вопрос о компенсации по рыночным ценам той части сданной колхозом в порядке обязательных поставок государству продукции, которая приходится на данную площадь в соответствии с погектарными нормами поставок.
   Судебная практика, поскольку об этом можно судить на основе изученных нами дел, прошедших через Ленинградский областной суд и ГСК Верховного Суда РСФСР, идет при рассмотрении таких исков следующим путем. Исходя из наметившейся в практике Верховного Суда СССР тенденции не возмещать так называемую упущенную выгоду (см. подробнее п. 1 настоящего параграфа), низовые судебные инстанции стремятся отграничить ту часть убытков, которая могла бы быть отнесена к разряду положительного ущерба в имуществе, с предоставлением колхозам возмещения лишь в этих пределах. Но так как произвести подобное отграничение зачастую невозможно, попытки такого рода почти никогда не приводят к успеху.
   Так, колхоз им. Красина Осьминского р-на Ленинградской области предъявил к Леспромхозу иск о взыскании 19 520 руб. за использование колхозных земель общей площадью 13 га для размещения леса, заготовленного ответчиком, что привело к гибели урожая ржи на площади 4,2 га и клевера на площади 8,8 га. Исковая сумма слагалась из стоимости семян клевера и ржи, израсходованных колхозом для посева, цены предполагавшегося среднего урожая ржи, а также урожая клевера, но уже в пределах трех лет, ввиду долголетия посевов клевера, и, наконец, стоимости по рыночным ценам продуктов, которые в порядке обязательных поставок подлежали сдаче государству с площади в 13 га. Суд удовлетворил иск колхоза, исключив лишь стоимость урожая клевера за последующие два года (1954–1955 гг.), который был отнесен к упущенной выгоде.
   В разрешении приведенного дела суд допустил, с нашей точки зрения, по меньшей мере две ошибки. Во-первых, не следовало возмещать стоимость продуктов, сданных колхозом в порядке обязательных поставок, так как соответствующая сумма уже вошла в общую сумму возмещения, полученного колхозом за утраченный урожай. Во-вторых, непонятно, почему урожай, предполагавшийся в текущем году, составляет положительный ущерб в имуществе, а клевер, который мог бы быть получен истцом в 1954–1955 гг., относится к упущенной выгоде, если в действительности и тот и другой вид убытков охватывает ценности, которые еще не принадлежали колхозу, но поступили бы в его собственность, если бы не было совершено правонарушение. Другое дело, что в возмещении урожая клевера последующих лет надлежало отказать, так как колхозу представлялась возможность вновь засеять клевером освобожденный Леспромхозом земельный участок. Однако основанием для частичного отказа в иске служит здесь тот факт, что соответствующие убытки вообще не наступили, но отнюдь не природа убытков, относимых к разряду упущенной выгоды и потому, по мнению суда, не подлежащих возмещению. Если при этом учесть, что в других случаях суды рассматривают утраченный урожай как положительный ущерб в имуществе, то станет совершенно очевидным, что единая линия в разрешении этих вопросов до сих пор не выработана в судебной практике.
   Мы уже останавливались на общем вопросе об объеме возмещения, который должен устанавливаться судом при разрешении гражданских споров (см. п. 1 настоящего параграфа). Нет решительно никаких оснований из общего правила, сформулированного в законе (ст. 117 ГК), делать исключения для случаев возмещения убытков, причиненных колхозам, особенно исключения, которые идут по линии сокращения объема причитающейся колхозам компенсации и находятся, следовательно, в прямом противоречии с задачей дальнейшего укрепления и развития социалистической колхозной собственности. Для таких исключений нет тем более оснований, что если последовательно придерживаться принципа возмещения лишь положительного ущерба в имуществе, то колхозы во всех приводимых и иных аналогичных делах имели бы право на компенсацию только семян, но не урожая. Однако по такому пути судебная практика не идет и не может идти. Вместе с тем по непонятным причинам она восприняла деление причиненных колхозу убытков на урожай зерновых и сенокосы, на урожай текущего года и последующих лет, когда ущерб причиняется многолетним культурам. Нельзя не отметить искусственности такого деления. С другой стороны, отказ в предоставлении колхозам права на полное возмещение причиненного им ущерба, наряду с его противоречием закону, особенно недопустим в современных условиях – в условиях проведения в жизнь намеченных партией и правительством мер по дальнейшему развитию сельского хозяйства в СССР.
   Гораздо удачнее разрешается в судебной практике другой вопрос, возникающий при рассмотрении такого рода дел в связи с требованиями ответчиков исключить из суммы взыскиваемого колхозами возмещения стоимость трудовых затрат, которые должны были бы произвести колхозы, если бы они действительно снимали урожай с земельных участков, занятых ответчиками. Отклоняя эти встречные требования, суды вовсе при этом не вводят в назначаемые ими меры материальной ответственности какого-то дополнительного, штрафного элемента, а лишь расширяют рамки ответственности до действительных пределов полного возмещения.
   Колхозная собственность является коллективной, групповой собственностью. Поэтому причиняемый ей ущерб отражается на интересах как колхоза в целом, так и каждого колхозника в отдельности. Вычет тех сумм, на которых настаивают ответчики, приводил бы к уменьшению оплаты труда колхозников по трудодням, часть которых не была ими выработана по вине ответчиков. Напротив, взыскание всей суммы убытков обеспечивает возмещение ущерба, причиненного и имуществу колхозов и трудовым доходам их членов. Но если даже признать, что подобная ответственность носит штрафной характер, то и тогда не было бы никаких оснований для удовлетворения встречных требований ответчиков о вычете из общей суммы причитающегося с них возмещения названных сумм. Для случаев самовольной обработки земельных участков колхоза или снятия колхозного урожая подобная штрафная ответственность прямо предусмотрена постановлением Пленума Верховного Суда СССР от 5 мая 1950 г. о судебной практике по гражданским колхозным делам. Вполне естественно применение соответствующих правил также и в тех случаях, когда колхоз лишается урожая или даже возможности обработать часть своего земельного массива вследствие того, что она оказалась самовольно занятой какой-либо организацией или отдельным гражданином.
   Решения партии и правительства по вопросам сельского хозяйства вызвали энтузиазм трудящихся не только деревни, но и города, энтузиазм, проявляющийся в самых разнообразных формах, в том числе и в форме более широкого распространения, чем это имело место ранее, шефства коллективов рабочих и служащих социалистических хозорганов над отдельными колхозами. Отношения шефства нередко переплетаются с разнообразными правовыми отношениями, четкое отграничение которых друг от друга существенно важно для разрешения некоторых правовых вопросов, возникающих в этой области. В частности, как об этом свидетельствует судебная практика, необходимо проводить четкое различие между работами, выполняемыми для колхоза в порядке шефства, и работами, производимыми для него на основе подрядного договора.
   ГСК Верховного Суда СССР и РСФСР в ряде определений правильно в связи с этим ориентируют низовые судебные инстанции на то, что споры по подрядным отношениям с колхозами подлежат разрешению на основе общих норм действующего законодательства, в то время как если имеют место шефские отношения, речь может идти только о компенсации стоимости материалов, но не трудовых затрат шефского коллектива; колхоз со своей стороны возникающие у него претензии по поводу качества выполненных работ должен адресовать непосредственно шефскому коллективу в целях согласования с ним тех мер, которые должны быть совместными усилиями приняты для ликвидации обнаруженных дефектов. В таком именно плане Ленинградским областным судом был разрешен спор между институтом «Механобр», Горным институтом и колхозом «Шахтер» Сланцевского р-на, возникший в связи с проведенными в колхозе работами по электрификации.
   Необходимо, однако, отметить, что и производство для колхозов работ в порядке шефства, ввиду возложения на колхоз обязанности по компенсации стоимости материалов, должно производиться с соблюдением норм Устава сельскохозяйственной артели, требующего обязательного утверждения таких расходов колхозным собранием. При этом если решение колхозного собрания состоялось, то вред, причиненный материалам, которые были предоставлены шефским коллективом и оплачены колхозом, подлежит возмещению в общеисковом порядке, как вред, причиненный имуществу колхоза. Но и здесь следует учитывать шефский, а не правовой характер соответствующих отношений, в силу которого иск о возмещении ущерба может быть предъявлен не к юридическому лицу, а к конкретному виновнику причиненного ущерба. С другой стороны, природа отношений, в связи с которыми вред был причинен, думается нам, дает все основания для применения в делах такого рода, в соответствии с их конкретными обстоятельствами, ст. 411 ГК – в целях уменьшения объема возмещения, причитающегося с причинителя.
   Мы уже отмечали, что повышенная ответственность за лесонарушения, предусмотренная действующим законодательством, распространяется также на случаи их совершения в колхозных лесах. Однако если неправомерная порубка леса рассматривается как лесонарушение, колхоз получает единократную стоимость порубленного по ценам для леса на корню, тогда как признание тех же действий причинением ущерба дает колхозу право, в соответствии со ст. 403 ГК, требовать возмещения убытков, исчисляемых в соответствии с ценами на заготовленный лес. Поскольку квалификация правонарушения оказывает влияние как на объем санкций, которым подвергается правонарушитель, так и на объем возмещения, взыскиваемого в пользу колхоза, этот вопрос должен получить правильное и законченное разрешение. Совершенно недопустимы своеобразные половинчатые решения, которые иногда встречаются в судебной практике по рассматриваемым делам.
   Так, прокурор Тихвинского р-на в защиту интересов колхоза «Общий труд» предъявил к Лесхозу, который без согласия колхоза выдал Тихвинскому Леспромхозу порубочный билет на колхозный лес, иск о взыскании 37 320 руб., т. е. десятикратной попенной цены порубленного леса. Народный суд решением, утвержденным ГСК Ленинградского областного суда, взыскал 3732 руб., т. е. единократную попенную цену порубленного леса, возложив обязанность по уплате этой суммы колхозу не на Лесхоз, а на Леспромхоз, который в действительности совершил порубку. Между тем такое решение нельзя признать правильным, ибо если здесь имело место лесонарушение, следовало подвергнуть виновника ответственности в десятикратном размере со взысканием 9/10 присужденной суммы в доход государства, а если, напротив, суд пришел к выводу о том, что действия ответчика должны быть квалифицированы по ст. 403 ГК, в пользу колхоза следовало взыскать гораздо большую сумму, определяемую по ценам на заготовленный лес.
   Представляется, что в решении этого вопроса надлежит различать порубку леса, произведенную без порубочного билета и при наличии билета, но с несоблюдением некоторых других правил, например правил о порядке выдачи и получения билетов на порубку леса в колхозных лесах или о точном определении делянки, на которой согласно билету должна была производиться порубка, и т. п. В последнем случае имеет место не лесонарушение в специальном значении этого слова, а причинение вреда, и потому возмещение должно определяться, по нашему мнению, в соответствии с существующими в данной местности ценами на срубленный лес.
   Анализируя преимущества, установленные в области охраны некоторых видов колхозной собственности и заключающиеся главным образом во введении в этих случаях штрафной ответственности, нельзя не учитывать вместе с тем и того обстоятельства, что штрафная ответственность способна обеспечить определенный правовой и хозяйственно-политический эффект лишь в качестве исключительного, но отнюдь не всеобщего правила, как и, с другой стороны, правило о штрафной ответственности, вполне оправданное и обоснованное в одних исторических условиях, нередко утрачивает свой практический смысл в новой исторической обстановке. Иллюстрацией к этому положению могли бы служить нормы об ответственности лиц, виновных в падеже колхозного скота и лошадей.
   Устанавливая в условиях военного времени ответственность за гибель этих животных в размере их трехкратной стоимости, закон преследовал прежде всего предупредительные цели, связанные с задачей повышенной охраны лошадей и скота в обстановке, которая способствовала их падежу. Только этим и можно объяснить тот факт, что названные нормы получили применение на практике к ответственности не любых виновников падежа перечисленных животных, а лишь колхозников и рабочих совхозов, т. е. тех, кто в первую очередь и в виде общего правила осуществляет уход за лошадьми и скотом, принадлежащими колхозам и совхозам.
   В настоящее время в свете выдвинутых партией и правительством задач в области подъема животноводства борьба с падежом лошадей и скота не только продолжает оставаться актуальной, но и возросла в своем значении. Однако обстановка, создававшая ранее повышенную опасность их падежа, отошла уже в область прошлого. Улучшение ухода за скотом, возведение для его содержания специальных построек, отепляемых в зимнее время и содержащихся с соблюдением специальных санитарных правил, научно обоснованная постановка питания скота, своевременная заготовка кормов, особенно высококалорийных кормов, – все это не может не способствовать уменьшению отмеченной опасности даже по сравнению с довоенными годами.
   В связи с этим и возник вопрос об изменении соответствующих правовых норм, потребность в котором давно уже испытывала судебная практика. Достаточно, например, сказать, что несмотря на недопустимость применения в виде общего правила ст. 411 ГК РСФСР к случаям повышенной ответственности суды нередко применяли эту норму при разрешении дел данной категории, сокращая таким способом объем ответственности причинителя до пределов однократной стоимости погибших животных. Так, рассматривая дело по иску колхоза «Коммунар» Всеволожского р-на, Ленинградский областной суд уменьшил сумму возмещения, причитавшегося с Д. и М. за падеж 9 телят, с 32 827 руб. до 5550 руб., применив ст. 411 ГК. Обстоятельства другого дела состояли в том, что М., член колхоза «Коммунар» Капшинского р-на, изъявил желание убить медведя, который ходил на колхозные поля, повреждая посевы, но, выйдя на охоту в ночное время, выстрелил в колхозную лошадь, которую в темноте он принял за медведя. Колхоз предъявил к М. иск в сумме 6600 руб., а суд, применив ст. 411 ГК, взыскал 2200 руб., хотя, ввиду полной невиновности причинителя, его следовало бы вообще освободить от ответственности.
   В настоящее время нормы о материальной ответственности лиц, виновных в падеже принадлежащих колхозам и совхозам скота и лошадей, подверглись весьма существенным изменениям в сторону смягчения этой ответственности. Действующим законодательством установлено, что:
   а) при предъявлении иска к лицам, виновным в гибели крупного рогатого скота, свиней, овец и коз, принадлежащих колхозам и совхозам, сумма убытков должна определяться в размере однократной стоимости скота по закупочным ценам, а при гибели племенного и местного улучшенного скота – по ценам на племенной и местный улучшенный скот;
   б) при предъявлении иска к лицам, виновным в гибели лошадей, принадлежащих колхозам и совхозам, сумма убытков должна определяться в размере однократной стоимости лошадей по ценам, установленным областными и краевыми исполкомами и Советами министров республик, а при гибели племенных лошадей – по ценам на племенных лошадей;
   в) при предъявлении иска к лицам, виновным в хищении крупного рогатого скота, свиней, овец, коз и лошадей, принадлежащих колхозам и совхозам, сумма убытков должна устанавливаться, исходя из тех же цен, однако в полуторной стоимости перечисленных животных.
   Изменение мер материальной ответственности, подлежащих применению к виновникам падежа колхозного и совхозного скота, отнюдь не равнозначно смягчению борьбы с этими явлениями. Но усиление борьбы с теми или иными правонарушениями вовсе не обязательно предполагает усиление мер ответственности. Задача заключается в том, чтобы ни один случай виновного падежа колхозных или совхозных лошадей и скота не оставался вне правового реагирования, чтобы судебные органы, рассматривающие эти дела, принимали все возможные меры к выявлению действительного виновника.
   С точки зрения этих задач следует признать ошибочным утвержденное ГСК Ленинградского областного суда решение народного суда по делу, возбужденному в интересах колхоза прокурором Гатчинского р-на против П. Колхозница С., получив разрешение на использование для заготовки дров колхозной лошади, попросила находившегося в это время в деревне в отпуске военнослужащего П. съездить вместе с ее двенадцатилетним сыном в лес за дровами. П. взял на колхозной конюшне лошадь, доставил дрова, а затем передал лошадь колхознице С., которая отвела ее на конюшню. Через несколько дней, на основе заключения ветеринарного осмотра, лошадь была забита ввиду того, что рана, нанесенная в живот лошади ударом кнута, делала ее падеж неизбежным. Суд в иске отказал, сославшись на то, что истец не представил достаточных доказательств, на основании которых можно было бы определить виновника. Между тем из обстоятельств дела видно, что лошадь была забита в силу чьей-то вины, причем число возможных виновников крайне ограничено, так как прикосновенность к лошади имели П., С. и колхозный конюх, принявший лошадь от С. При этих условиях вместо того, чтобы отказывать в иске по формальным основаниям, – ввиду его недоказанности, – суду следовало проявить более высокую активность в собирании доказательственного материала и выявить действительного виновника.
   Должную активность по делам этого рода обязаны проявлять и органы прокуратуры, не ограничиваясь лишь предъявлением исков в защиту интересов колхозов, но и отстаивая принципиально и до конца позицию, которая обосновывается обстоятельствами каждого конкретного дела и соответствует требованиям последовательного осуществления начал социалистической законности. Необходимо также повысить требования, предъявляемые к правлениям колхозов по линии надлежащего и своевременного предъявления исков к лицам, виновным в падеже скота и лошадей. Усиление борьбы с этими фактами, связанными с нанесением ущерба общему делу подъема и дальнейшего развития колхозного животноводства, без всякого сомнения приведет и не может не привести к тому же, если не к большему, эффекту, который на почве действовавшего ранее законодательства достигался благодаря повышенным санкциям.
   Особое внимание при этом в процессе рассмотрения дел данной категории должно быть уделено обеспечению натурального возмещения ущерба, причиненного колхозам. Раньше к такому возмещению нередко прибегали сами причинители для того, чтобы освободить себя от повышенной ответственности в денежном выражении, и этот порядок был санкционирован постановлением Пленума Верховного Суда СССР от 16 ноября 1951 г. На почве действующего законодательства, предоставляющего выбор между денежным и натуральным возмещением самому причинителю, обеспечение натурального возмещения во многом зависит от инициативы суда, который, удовлетворяя обоснованные иски колхозов и совхозов в денежном выражении, обязан разъяснить ответчику его право исполнить судебное решение путем предоставления истцам равноценных животных.
   Юридические преимущества, предоставленные колхозам в области охраны важнейших видов их собственности, ставят своей задачей обеспечение условий, необходимых для дальнейшего развития колхозного производства. Однако выполнение этой важнейшей для современного периода хозяйственной и политической задачи требует, в первую очередь, активизации труда самих колхозников, полного упорядочения хозяйства в каждом отдельном колхозе, такой организации работы колхозов, которая обеспечивала бы точное и неуклонное исполнение всех возложенных на них государством заданий. Защищая интересы колхозов и колхозников от каких бы то ни было неправомерных посягательств, суды обязаны вместе с тем зорко следить за надлежащим выполнением соответствующих обязанностей самими колхозами и колхозниками.
   В практике судов нередко встречаются дела, содержание которых можно было бы проиллюстрировать на примере спора между одной из воинских частей и колхозом «Коммунар». Воинская часть получила в конторе Заготсено наряд на 5 т сена, которые колхоз «Коммунар» должен был передать ей в счет обязательных поставок государству. Так как сена у колхоза не было, он, по согласованию с воинской частью, вручил ей расписку о принятии сена на хранение, которой отчитался в выполнении плана поставок сена. В ноябре 1953 г. воинская часть предъявила к колхозу «Коммунар» иск либо о передаче сена в натуре, либо о выплате 8000 руб., которые были внесены истцом в оплату за 5 т сена конторе Заготсено. Суд в удовлетворении иска отказал на том основании, что снятие с колхозов недоимок по обязательным поставкам освобождает ответчика от обязанности выполнить наряд.
   Мы не можем, однако, согласиться с таким решением, так как суд не учел противозаконного характера сделки о хранении, заключенной между колхозом и воинской частью. Сделка эта, бесспорно, фиктивная, особенно если иметь в виду, что сохранная расписка колхоза датирована июнем и, следовательно, относится ко времени, предшествовавшему периоду сенокошения. Этой сделкой и колхоз и воинская часть ввели в заблуждение государство, представив фиктивные документы о выполнении плана сенозаготовок. Освобождение же от недоимок по обязательным поставкам не равнозначно освобождению от ответственности за совершение противозаконных сделок.
   Поэтому суду следовало, по нашему мнению, взыскать с колхоза 5 т сена или его стоимость в доход государства и затем уже полностью отказать в иске воинской части как участнику противозаконной сделки.
   В литературе было высказано по этому поводу иное мнение, Р. О. Халфина, анализируя аналогичные дела, приходит к выводу, что, во-первых, необходимо подвергнуть какой-то дополнительной материальной ответственности колхоз, так как взыскание с него фактически не поставленного сена ограничивается лишь принудительным исполнением и до того лежавшего на нем обязательства по поставке, а во-вторых, к ответственности следует привлечь и контору Заготзерно, которая не обеспечила получения ее контрагентом сена от колхоза и в своих отчетных данных показала реализацию в действительности несуществующего сена. [539 - См. Р. О. Халфина. Значение и сущность договора в советском социалистическом гражданском праве, стр. 192.] Ни с тем, ни с другим соображением нельзя, однако, согласиться. Ответственность, которой подвергается колхоз, заключается в изъятии сена или его стоимости по государственным отпускным ценам, что далеко не равнозначно простому исполнению обязательных поставок. Что же касается Заготзерна, то осуществляемая им продажа сена по нарядам, адресуемым колхозу, вполне правомерна и рациональна, так как она устраняет излишние перевозки сена.
   После того как наряд выдан, его точное соблюдение зависит не от Заготзерна, а от покупателя и колхоза. Обеспечить же исполнение заключаемого им договора Заготзерно оказывается лишенным возможности вследствие противозаконной сделки, заключенной его контрагентом и колхозом и создавшей видимость исполнения договора купли-продажи сена, видимость, которая вводит в заблуждение государство в лице конторы Заготзерно и уполномоченного Министерства заготовок, учитывающих степень выполнения колхозами обязательных поставок. Ввиду этого нет решительно никаких оснований для привлечения конторы Заготзерно к материальной ответственности ни перед государством, ни, тем более, перед его контрагентами по договору купли-продажи. Такая ответственность должна быть целиком возложена на покупателей сена и на те колхозы, с которыми они совершают противозаконные сделки.
   Задача укрепления хозяйственной дисциплины стоит не только перед государственными, но также и другими социалистическими организациями, в том числе и перед колхозами. Правильно разрешая гражданские колхозные дела, применяя в соответствии с обстоятельствами каждого конкретного дела санкции, предусмотренные законом, точно определяя на основе закона объем и характер последних, – только таким путем судебные органы смогут оказать и действительно окажут необходимое содействие в деле выполнения этой задачи.

§ 3. Возмещение убытков, причиненных гражданам

1

   Обращаясь к вопросу о возмещении убытков, причиненных гражданам, необходимо напомнить, что в применении к этим случаям термин «упущенная выгода», которым пользуется ст. 117 ГК РСФСР, должен быть, сообразно с существом рассматриваемых отношений, заменен понятием утраченного трудового дохода. Замена термина «упущенная выгода» понятием «утраченный трудовой доход» для отношений, в которых убытки причиняются гражданину, имеет для нас существенное значение. «Упущенная выгода» в смысле ст. 117 ГК есть не что иное, как доход, не полученный вследствие правонарушения. Но ст. 10 Конституции СССР устанавливает, что доходы советских граждан могут носить только трудовой характер. При таком толковании понятия «упущенная выгода» в применении к гражданам, толковании, основанном на тексте советской Конституции, не может быть никаких сомнений в том, что в договорных отношениях между гражданами возмещению, как правило, подлежат только положительный ущерб, а не «упущенная выгода», так как доход, извлекаемый гражданами, может явиться лишь результатом их собственного труда, а для подавляющего большинства советских граждан – труда, прилагаемого ими в социалистической системе хозяйства. Поэтому не только нет необходимости, но и, как общее правило, недопустимо возмещать гражданам доходы, не полученные ими в результате неисполнения гражданско-правовых договоров их контрагентами.
   Гражданско-правовые договоры заключаются советскими гражданами не для извлечения доходов, а для удовлетворения их личных – материальных и культурных потребностей. Источником удовлетворения этих потребностей являются не гражданско-правовые договоры, а доходы, полученные гражданами за труд в социалистической системе хозяйства в соответствии с его количественными и качественными показателями. Поэтому принцип полного возмещения в случаях, когда гражданину причиняются убытки неисполнением договора, окажется последовательно осуществленным, если ему будут возмещены расходы, произведенные им в связи с неисполненным договором. Тем самым гражданину будет возмещена полностью та часть трудового дохода, которая была им правомерно получена и которую он израсходовал в связи с заключением договора и его последующим неисполнением.
   Большой интерес в этой связи представляет рассмотренное одним из народных судов гор. Ленинграда дело, обстоятельства которого сводятся к следующему. С. договорился с Л. о том, что примет участие материалами и личным трудом в строительстве дома на участке, отведенном Л. в поселке Левашово. Некоторое время С. жил в выстроенном доме, но был оттуда выселен в сентябре 1953 г. В связи с этим С. предъявил к Л. иск о возмещении: а) стоимости внесенных им материалов и произведенных им расходов по составлению проекта дома – на общую сумму 3929 руб. и б) 6180 руб. – за израсходованные им 1030 рабочих часов на строительство дома. Последняя сумма была истцом определена на основе представленной им с места его работы в качестве штукатура-маляра справки о его среднемесячной и, соответственно этому, среднечасовой заработной плате. Народный суд удовлетворил иск в первой части, уменьшив исковую сумму после дополнительных подсчетов до 3538 руб., а в возмещении израсходованного труда отказал, сославшись на то, что заработная плата штукатура-маляра не может быть положена в основу расчетов, поскольку истец выполнял в процессе строительства дома самые разнообразные работы; кроме того, суду не удалось установить действительное число часов, в продолжение которых истец участвовал в строительстве дома. Это решение было подтверждено ГСК Ленгорсуда.
   Оставляя в стороне обсуждение правильности судебного решения в той его части, в какой, несмотря на доказанность участия истца в строительстве, ему было отказано в возмещении произведенных им трудовых затрат, отметим лишь один характерный для всех споров между гражданами момент, получивший свое отражение и в этом деле. Суд отверг возможность определения возмещения трудовых затрат, исходя из среднего заработка истца, ибо такой иск заключает в себе по существу требование о возмещении «упущенной выгоды», и исходил из того, что трудовые затраты компенсируются лишь по их действительной величине. Такую позицию следует признать правильной, ибо если по внешней видимости и требование о возмещении «упущенной выгоды» сводилось здесь к иску о компенсации утраченных трудовых доходов, то фактически это далеко не так, поскольку в строительстве дома истец мог участвовать только в свободное от работы на предприятии время и, следовательно, никакого заработка он не утратил. Заключенный между ним и ответчиком договор носил потребительский характер, и потому компенсации подлежали бы лишь фактически произведенные трудовые затраты, а не «упущенная выгода».
   Те же соображения заставляют нас признать, что и в случаях причинения деликтного вреда гражданину, в результате повреждения или уничтожения принадлежащего ему имущества, возмещению подлежит лишь стоимость самого этого имущества, а не «выгода», которую потерпевший мог бы из него извлечь. Решать этот вопрос иначе – значит признать за гражданами право на нетрудовой доход, на извлечение прибыли из своего имущества не на трудовой основе, а различными иными способами. Дело при этом нисколько не меняется от того, что целый ряд норм действующего гражданско-правового законодательства, такие, например, как нормы о договорах имущественного найма, позволяют гражданам заключать договоры, из которых они извлекают определенные доходы. Имущество гражданина, сдаваемое им внаем, предназначается прежде всего для его личного пользования, и внаем он сдает его лишь потому, что по каким-либо причинам он не нуждается в нем в данное время. Поэтому и доход, им извлекаемый, носит случайный характер. Возмещению же подлежит такой доход, который обязательно был бы получен, который является не гадательным и случайным, а постоянным и необходимым. Вот почему и в договорных отношениях между гражданами и в случаях причинения вреда их имуществу не может быть речи о возмещении неполученного дохода, хотя бы само имущество и использовалось в данное время для извлечения дохода, дозволенного законом. [540 - Одним из немногих исключений из этого правила является приводившийся в литературе (см. Д. Ф. Еремеев. Основные вопросы права личной собственности по советскому гражданскому праву. Кандидатская диссертация, – автореферат. Л., 1953, стр. 14) случай повреждения инструментов члена артели инвалидов-надомников, вследствие которого последний лишается части своего заработка. Такая «упущенная выгода», вызванная причинением вреда личному имуществу, разумеется, подлежит возмещению, так как она представляет собой не доход, извлекаемый из оборота, а один из видов трудового заработка, неправомерно утраченного советским гражданином.]
   «Упущенная выгода» в отношениях, в которых убытки причиняются гражданину, может носить только характер утраченного трудового дохода, а это, как правило, имеет место лишь в случаях причинения вреда здоровью (увечье). Только в делах этого рода принцип полного возмещения в отношениях между гражданами распространяется на обе возможные формы причиненных убытков – как на положительный ущерб, так и на утраченный трудовой доход. Поэтому применительно к данной категории дел и надлежит рассматриваемый вопрос подвергнуть более подробному анализу.

2

   В социалистическом обществе, в котором основным источником доходов граждан является их труд в социалистической системе хозяйства (ст. 10, 12, 118 Конституции СССР), имущественный ущерб от увечья может выражаться только в виде утраты заработка, вызванной потерей профессиональной или общей трудоспособности, а также расходов на лечение потерпевшего и уход за ним. Уже самый характер имущественного ущерба, понесенного потерпевшим, предопределяет и принцип ответственности за причиненный вред как принцип полного возмещения.
   В соответствии со ст. 410 ГК РСФСР этот принцип специально для случаев причинения увечья воспроизводится в ст. 6 постановления Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 г., [541 - См. Сборник действующих постановлений Пленума и директивных писем Верховного Суда СССР, 1924–1944 гг., стр. 174 и след.] которая гласит: «Возмещение вреда, причиненного повреждением здоровья (увечье), производится в виде присуждения убытков, связанных с потерей потерпевшим заработка. Размер убытков в этих случаях определяется в соответствии со степенью (процентом) утраченной потерпевшим трудоспособности и средним заработком потерпевшего…».
   Принцип полного возмещения не только сформулирован в нашем законе и в руководящих указаниях Пленума Верховного Суда СССР, но и с достаточной последовательностью проводится в судебной практике. Серьезные затруднения, которые испытывала судебная практика при определении объема возмещения за причинение увечья ранее, – когда сохраняло свою силу имевшееся на этот счет указание Верховного Суда РСФСР, относящееся к 1926 г., – в настоящее время в значительной степени преодолены благодаря новой позиции, занятой по этому вопросу Верховным Судом СССР. Если раньше заработок, который получал потерпевший сверх возможного максимума при сохранившейся у него трудоспособности, в счет возмещения обычно не зачитывался, что приводило по существу к сверхвозмещению причиненного потерпевшему ущерба, то новейшая практика Верховного Суда СССР, применяя зачет такого заработка, ввела тем самым объем возмещения по делам о причинении увечья в строгие рамки принципа полного возмещения.
   В качестве одного из первых определений ГСК Верховного Суда СССР, наметивших эту новую и безусловно правильную линию в нашей судебной практике, следует упомянуть об определении № 36/1090 по иску К. к Монтажному бюро о возмещении ущерба. В названном определении говорится, что хотя потерпевший выполняет после причинения ему увечья новую работу, занимая должность исполняющего обязанности инженера по нормированию, а потому формально, в свете постановления Пленума Верховного Суда РСФСР от 23 июня 1926 г., его заработок зачету в сумму возмещения не подлежит, однако, учитывая, что новая профессия была получена им благодаря проявленной заботе о нем со стороны ответчика, последний «имеет право в порядке исполнения судебного решения производить зачет заработка К. по новой должности в счет причитающихся ему платежей».
   Приведенное определение на первый взгляд создает впечатление известного исключения из указаний Верховного Суда РСФСР 1926 г., не парализующего этих указаний в целом, так как в нем отмечены особые обстоятельства, явившиеся основанием для применения зачета именно по данному делу. Однако в действительности оно знаменует собой поворот в зачетной практике судебных органов, о чем свидетельствуют последующие решения, принятые Верховным Судом СССР по тому же вопросу. В то время как на основе указаний Верховного Суда РСФСР 1926 г. зачет мог производиться лишь при условии, что потерпевший работает на той же должности и в том же предприятии, а его заработок фактически не уменьшился, в своих новейших определениях Верховный Суд СССР исходит из принципиально новых установок: «Если потерпевший продолжает работать и имеет постоянный заработок, то ответчик, возмещающий ему убыток за причиненный вред, может ставить вопрос о зачете заработка, получаемого истцом после увечья, в счет присуждаемых ему сумм независимо от того, где и какую работу он выполняет» (определение № 03/347 по иску А.).
   Таким образом, зачетная практика судебных органов по делам о причинении увечья приведена в настоящее время в соответствие с принципом полного возмещения. Этого нельзя, однако, сказать о ряде других вопросов, возникающих из данной категории дел, и, в частности, таких, как вопрос об объеме ответственности по регрессным искам органов социального обеспечения или страхования при смешанной вине, а также по искам потерпевшего, имеющего право на получение пенсии по нескольким основаниям.
   Когда увечье является результатом виновных действий как причинителя, так и потерпевшего (смешанная вина), судебная практика учитывает это обстоятельство только при определении объема возмещения самому потерпевшему и вовсе не принимает его во внимание в разрешении дел по регрессным искам органов социального страхования или обеспечения, идя по пути полной компенсации последним пособий или пенсий, которые они выплачивают потерпевшему. Такая практика, на наш взгляд, является вдвойне неправильной. Ответственность причинителя-страхователя перед органами социального страхования или обеспечения имеет в качестве своего основания вину причинителя. Но если последний, ввиду смешанного характера вины, виновен лишь частично, то при этих условиях взыскание с него полного возмещения в пользу указанных органов лишено достаточных оснований и превращается по сути дела в сверхвозмещение. Вместе с тем это обстоятельство оказывает влияние и на объем возмещения, выплачиваемого потерпевшему, так как он фактически уменьшается на ту же сумму, на которую увеличивается компенсация, присуждаемая в пользу органов социального страхования или обеспечения.
   Аналогичное положение создается для потерпевшего и тогда, когда он имеет право на получение пенсии из двух и более оснований. Дело в том, что в соответствии с действующими правилами социального обеспечения гражданин может получать только одну пенсию с сохранением за ним лишь права выбора ее основания, когда таковых имеется несколько. При определении же объема возмещения за причиненное увечье обязательному зачету подлежит пенсия, право на которую потерпевший приобрел вследствие увечья, независимо от того, получает ли он ее фактически. В результате потерпевший, который до причинения ему увечья получал заработную плату и, например, пенсию по старости, сохранив за собою последнюю после причинения ему увечья, впредь будет получать пенсию по старости и возмещение неполного заработка, так как последнее уменьшается на сумму пособий по увечью, которые ему фактически не выплачиваются. Вследствие этого сумма общих доходов, получаемых потерпевшим после причинения ему увечья, в известной мере уменьшается по сравнению с его прежними доходами.
   Наряду с отмеченными ранее, известные нарушения принципа полного возмещения, но уже в противоположном направлении, встречаются в судебном разрешении дел по искам потерпевших, в отношении которых имеется заключение экспертизы о пожизненной утрате ими профессиональной трудоспособности на 100 %. Суды на основе такого заключения обычно взыскивают в пользу потерпевшего полное возмещение также пожизненно. Между тем полная утрата трудоспособности по данной профессии отнюдь не означает, что отныне потерпевший может выполнять только неквалифицированную работу. Так, если токарь по металлу утрачивает один глаз, он признается полностью утратившим профессиональную трудоспособность. Следует ли отсюда, что никакой другой квалификации он уже приобрести в будущем не сможет? Факты говорят об ином. В результате проведенного в Ленинграде обследования установлено, что из 100 обследованных лиц, которые в течение длительного времени получали полное возмещение ранее утраченного ими вследствие увечья заработка, определенная часть приобрела новые специальности, нередко оплачиваемые по более высоким ставкам, чем размер прежнего заработка потерпевших. Выплата возмещения этим лицам в результате зачета приостановлена. В то же время значительная часть из числа обследованных, длительное время получая полное возмещение, нигде не работает, ведет разгульный образ жизни, а некоторые из них имеют по несколько приводов в милицию, привлекались к судебной ответственности и т. п. Таким образом, для наименее сознательных граждан возмещение ущерба, вызванного увечьем, которое по идее должно служить целям их материального обеспечения, превращается иногда в источник своеобразного «рентного» существования. При этом ни действующее законодательство, ни практика не только не решают, но даже не ставят этого вопроса. Представляется, что в целях его разрешения было бы желательно установить следующие правила.
   Рассматривая дело по иску потерпевшего, полностью и притом пожизненно утратившего профессиональную трудоспособность, суд на основе данных о состоянии его здоровья, о его возрасте, а также на основе изучения всех иных обстоятельств дела, выслушав мнение самого потерпевшего, должен определить время, в пределах которого потерпевший мог бы приобрести новую специальность, если суд придет к выводу о наличии такой возможности. Вместе с тем необходимо установить те формы помощи, которые предприятие-причинитель могло бы оказать потерпевшему в этом деле, возложив на ответчика соответствующую обязанность одновременно с обязанностью по возмещению материального ущерба. Опираясь на эти данные, суд, по нашему мнению, обязан, даже при полной утрате профессиональной трудоспособности потерпевшим, ограничить выплату возмещения в его пользу соответствующим сроком, по истечении которого потерпевший вправе предъявить повторный иск. При рассмотрении дела по такому повторному иску суд должен выявить причины, вследствие которых потерпевшему не удалось приобрести новой специальности. Если это было вызвано объективными причинами или явилось следствием неоказания помощи потерпевшему со стороны предприятия-причинителя, иск подлежит удовлетворению с установлением нового срока. Если же виновен сам потерпевший, то в зависимости от конкретных обстоятельств дела объем возмещения подлежит уменьшению, а в некоторых случаях могут быть достаточные основания для полного отклонения иска.
   Такая система, в полной мере обеспечивая материальные интересы потерпевших, в то же время будет стимулировать их к приобщению к общественному производству, если для этого имеются объективные возможности. Вместе с тем и предприятие-причинитель не сможет уже при этих условиях ограничиваться лишь выплатой денежных сумм в пользу потерпевшего, а будет обязано принимать все меры к тому, чтобы обеспечить его возвращение в коллектив тружеников социалистического общества.
   Советское социалистическое государство, проявляя отеческую заботу о советских гражданах, обеспечивает полностью их интересы в случае инвалидности на основе не только правил гражданско-правового института деликтных обстоятельств, но и более широкой системы мероприятий, включая признание за гражданами конституционного права на материальное обеспечение за счет государства в случае болезни и потери трудоспособности (ст. 119 Конституции СССР).
   Но было бы совершенно неправильно превращать факт потери трудоспособности в основание обогащения потерпевшего, а с другой стороны, еще более нетерпимыми являются судебные ошибки, отрицательно влияющие на объем возмещения, причитающегося потерпевшему. Только последовательное проведение в жизнь принципа полного возмещения, целиком удовлетворяя интересы потерпевшего, обеспечивает их правильное и гармоническое сочетание с интересами всего социалистического общества.

3

   Принцип полного возмещения, как известно, применим лишь в отношении таких случаев причинения вреда, в которых отсутствует вина потерпевшего. При наличии же вины самого потерпевшего ответственность причинителя должна быть уменьшена в своем объеме. Верховный Суд СССР в постановлении Пленума от 10 июня 1943 г. дает по этому поводу следующее указание: «Когда по обстоятельствам дела будет установлено, что вред возник не только в результате неправильных действий причинившего вред, но и вследствие грубой неосторожности самого потерпевшего, суд может, исходя из принципа смешанной ответственности, возложить на причинившего вред обязанность частичного возмещения вреда в соответствии со степенью вины каждой из сторон».
   Еще в 1926 г. по тому же вопросу было дано аналогичное указание в докладе ГКК Верховного Суда РСФСР, сформулированное следующим образом: «Поскольку причиненный ущерб является результатом неправильных, неосторожных или небрежных действий как причинителя вреда, так и потерпевшего, постольку ответственность за этот ущерб должна быть “смешанной”, т. е. она может быть возложена в равной или в той или иной мере и на причинителя ущерба и на потерпевшего». [542 - Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР, 1935 г., стр. 397.] В приведенном извлечении из текста доклада ГКК Верховного Суда РСФСР, к сожалению, отсутствует прямое указание на зависимость объема ответственности причинителя от степени его собственной вины и вины потерпевшего, как это сделано в постановлении Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 г. Это обстоятельство до сих пор еще оказывает влияние на судебную практику по делам о причинении увечья.
   Из изученных 58 дел, в которых имела место вина потерпевшего, суды лишь в решениях по семи делам применили правило о смешанной ответственности. Но и в этих решениях снижение ответственности причинителей не было произведено в соответствии со степенью вины потерпевшего, а согласно указаниям ГКК Верховного Суда РСФСР, наступивший ущерб распределялся в равных долях между причинителем и потерпевшим. Правда, в докладе ГКК допускается распределение ущерба не только в равной, но и в «той или иной мере». Но поскольку ГКК не формулирует основного принципа, в соответствии с которым ущерб в «той или иной мере» должен быть распределен, – принципа учета степени вины причинителя и потерпевшего, суды при смешанной вине исходят, как правило, из равенства долей. Практика эта в такой мере утвердилась, что, несмотря на вполне четкое и ясное указание, содержащееся по этому вопросу в постановлении Пленума Верховного Суда СССР от 10 июня 1943 г., суды и в настоящее время либо вообще не учитывают вины потерпевшего, либо сужают объем ответственности причинителя ровно наполовину, независимо от степени вины потерпевшего.
   Устранение недочетов, имеющихся в этом вопросе, приобретает существенное практическое значение. Институт гражданско-правовой ответственности вообще, в том числе ответственности за причинение вреда, ставит своей задачей не только восстановление того положения, которое существовало до правонарушения, но и воспитание при помощи ответственности участников советского гражданского оборота. Вина как основание, как ведущий принцип ответственности имеет важнейшее значение для решения воспитательных задач, стоящих перед советским гражданским правом. Но эти задачи были бы невыполненными, если бы меры ответственности направлялись только против виновных причинителей вреда. Когда вина имеется на стороне потерпевшего, она также связана с определенным совершенным им противоправным действием. И если причинитель при этих условиях все же подвергается ответственности в полном объеме, то это, по существу, означает, что потерпевший, который совершил виновное противоправное действие, полностью от ответственности освобождается.
   Снижение ответственности причинителя при наличии соответствующей вины потерпевшего уже потому является безусловно необходимым, что оно представляет собой не что иное, как ответственность потерпевшего за совершенное им правонарушение, хотя его ответственность и не выражается в обычной для гражданского права форме возмещения ущерба.
   В то же время снижение ответственности причинителя при наличии вины потерпевшего должно производиться не автоматически – ровно на 50 %, как это сделано в изученных нами судебных решениях, а с учетом степени вины потерпевшего, ибо если виновен не только причинитель, но и сам потерпевший, снижение ответственности причинителя сообразно со степенью виновности каждого из них не только допустимо, но и является совершенно обязательным, поскольку лишь при этом условии распределение ущерба можно признать вполне обоснованным, соответствующим воспитательным задачам советского гражданского права.
   Необходимо остановиться еще на одном вопросе, связанном с общей проблемой объема ответственности причинителя увечья. Мы имеем в виду ответственность за случайный вред, причиненный источником повышенной опасности лицу, застрахованному причинителем.
   Как известно, в изъятие из общего правила ст. 404 ГК, которая не связывает ответственность за причинение вреда с виною причинителя, ст. 413 ГК устанавливает, что «лицо или предприятие, вносящее страховые взносы за потерпевшего в порядке социального страхования, не обязано возмещать вред, причиненный наступлением страхового случая». Такая обязанность, как указывает ч. II ст. 413 ГК, может быть возложена на страхователя лишь при том условии, что вред был причинен его преступным действием или бездействием.
   Хотя закон и говорит о «преступном» действии или бездействии, в нашей теории является общепризнанным, что для ответственности страхователя достаточно его вины, если бы даже эта вина не носила уголовного характера. Но в судебных делах, изученных нами, даже и это, гораздо более смягченное требование обычно не соблюдается. Лишь в сравнительно редких случаях в практике судов Ленинграда иски потерпевших отклоняются на том основании, что причинитель является страхователем, а вред причинен без вины. Дела подобного рода низовые судебные органы обычно рассматривают на основе ст. 404 ГК, не учитывая ст. 413 ГК, и взыскивают с причинителя-страхователя в пользу потерпевшего возмещение в объеме предъявленного последним дополнительного требования (ст. 413 ГК), независимо от того, был ли вред причинен виновно или случайно.
   Весьма показательным в этом смысле является дело по иску гр-ки М. к Пулковскому комбинату цветочно-питомнического треста, предъявленному в связи со смертью мужа истицы, происшедшей при следующих обстоятельствах. Муж истицы, работавший директором комбината, присутствовал при вспашке зяби и погиб от взрыва противотанковой мины, на которую наехал трактор. Земельный участок был передан в пользование Пулковского комбината после того, как соответствующая воинская часть произвела его разминирование. Отменив решение народного суда, которым в удовлетворении иска было отказано, Коллегия по гражданским делам Ленинградского городского суда предложила при новом рассмотрении дела решить спор в соответствии со ст. 404 ГК.
   Суд при этом не учел, что муж истицы работал на Пулковском комбинате, следовательно, был застрахован им, и что комбинатом не были допущены нарушения правил техники безопасности, а потому спор должен быть разрешен в соответствии с ч. 1 ст. 413 ГК, но отсылка к ст. 404 ГК в данном конкретном случае ошибочна еще и по другим соображениям. С работой трактора как источника повышенной опасности потерпевший вообще не был связан, а погиб от взрыва мины, к факту нахождения которой на земельном участке комбината деятельность последнего никакого отношения не имеет. При таких обстоятельствах дела следовало вообще признать, что комбинат не является причинителем наступивших вредных последствий. Вопреки этому суд счел возможным решить дело об ответственности комбината по ст. 404 ГК.
   Отвлекаясь, однако, от особенностей описанного дела, при рассмотрении которого был допущен и ряд других ошибок, следует отметить, что все же в одном отношении его разрешение однотипно со многими изученными делами аналогичного характера: не принимая во внимание правил ст. 413 ГК, суды взыскивают с предприятий разницу между утраченным заработком и пособием по социальному страхованию, руководствуясь при этом ст. 404 ГК. Настойчивость, с которой этот взгляд иногда проводится на практике, требует его изучения и обсуждения.
   Правило ст. 413 ГК полностью оправдало себя в отношении регрессных исков, которые предъявляются органами социального страхования или обеспечения к причинителям вреда, являющимся страхователями потерпевших. Если вред причинен им виновно, причинитель обязан возместить органам социального страхования или обеспечения суммы, выплаченные последними потерпевшему в качестве пособия или пенсии. При отсутствии вины эти суммы возмещению не подлежат, поскольку их возмещение лишило бы институт социального страхования одного из его необходимых элементов.
   Напротив, для исков, предъявляемых самими потерпевшими о возмещении разницы между утраченным ими заработком и полученным пособием в порядке социального страхования, правило ст. 413 ГК следует признать устаревшим. Потерпевший, по нашему мнению, должен иметь право на полное возмещение независимо от вины причинителя, если ответственность последнего подпадает под признаки ст. 404 ГК, хотя бы причинитель и являлся страхователем потерпевшего. По этому пути уже в известной мере идет наша судебная практика, и он должен получить законодательное признание. Решение поставленного вопроса в законе в том же смысле, в каком его в настоящее время зачастую решают наши судебные органы, обеспечивает последовательное осуществление принципа полного возмещения как одного из ведущих принципов института ответственности в советском гражданском праве. В то же время такое решение не только не исключает социального страхования, а наоборот, является необходимым дополнением к нему. Часть возмещения потерпевший должен получать в порядке социального страхования или обеспечения. Вторую часть ему должен выплачивать сам причинитель. Если вред был причинен им невиновно, причинитель перелагает часть возмещения на органы социального страхования или обеспечения. Напротив, при наличии вины причинителя он обязан возместить вызванный его действиями ущерб в полном объеме, компенсируя также пособие или пенсию, которая выплачивается потерпевшему органами социального страхования или обеспечения.

§ 4. Штрафные санкции

1

   До сих пор мы рассматривали ответственность по советскому гражданскому праву, ориентируясь почти исключительно на такую ее форму, как возмещение убытков. Между тем гражданско-правовая ответственность зачастую выступает в форме штрафных санкций, что имеет особенно широкое распространение в области ответственности социалистических организаций за исполнение заключенных ими договоров. Разумеется, общие правила о гражданско-правовой ответственности, изложенные нами, в значительной своей части распространяются также и на штрафные санкции. Но вместе с тем нельзя не отметить и определенной специфики, которой последние обладают по сравнению с возмещением убытков и которая поэтому нуждается в специальном освещении.
   Санкции штрафного характера, установленные действующим гражданско-правовым законодательством, могут быть подразделены на два вида.
   Первый вид штрафных санкций характеризуется тем, что они взыскиваются в доход государства. Таковы, например, санкции, предусмотренные ст. 147 и 149 ГК РСФСР, согласно которым в доход государства поступает либо все имущество, переданное по сделке обеими сторонами (ст. 147), либо имущество, переданное по сделке одной из сторон (ст. 149). Штрафные санкции этого рода не находятся в какой-либо связи с причинением убытков и не являются формой их возмещения. Имущество, переданное по противозаконной сделке, взыскивается в доход государства не потому, что государству причинен ущерб или, если такой ущерб причиняется (ст. 30 ГК), не для его возмещения, а в качестве санкции за самое правонарушение, которое в ином случае оставалось бы безнаказанным.
   Второй вид штрафных санкций характеризуется тем, что они взыскиваются в доход лица, пострадавшего от правонарушения. Таковы, например, многочисленные штрафные санкции, установленные действующим законодательством для случаев нарушения договорных обязательств между социалистическими организациями, а также некоторые штрафы, допускаемые Гражданским кодексом, в частности ст. 141 ГК, для отношений между гражданами. Штрафные санкции этого рода связаны с убытками, вызванными правонарушением, и задача заключается в том, чтобы установить, в чем именно выражается эта связь. На этих санкциях как специфических для гражданского права мы и остановимся в дальнейшем изложении, обращая главное внимание на штрафы, действительно имеющие практическое значение, т. е. на штрафы, применяемые в договорных отношениях между социалистическими организациями.
   Штрафные санкции гражданского права по-разному именуются в действующем законодательстве. Наиболее распространенные наименования – пени, штрафы, неустойки. В нашей литературе сделана попытка вскрыть за этим разнообразием в терминологии различие по существу. Л. И. Картужанский, предпринявший эту попытку, указывает: «Без риска впасть в ошибку можно сказать, что во всех случаях стимулирования, имеющего целью пресечь какие-либо действия, применяется… техническая форма штрафа (например, штраф за неосновательный отказ от акцепта, штраф за сдачу бракованных изделий и т. п.), как во всех случаях, где исполнение представляет последовательный процесс, децентрализованный во времени, оптимальной формой является совмещение пени и неустойки». [543 - Л. И. Картужанский. Ответственность за исполнение договоров в социалистическом хозяйстве. Вестник Ленинградского университета, № 4, 1950, стр. 94.] Фактически автору удалось выделить лишь некоторые специфические признаки штрафа. Особенности пени и неустойки им лишь намечены. Нам представляется, что попытка сущностного разграничения отдельных видов штрафных санкций вообще обречена на неудачу, особенно если учесть такие отношения, в которых взысканию подлежат одновременно санкции различного характера. Различие в наименованиях носит здесь скорее технический, нежели принципиальный характер. По своей юридической природе, как это обычно и отмечается в литературе, [544 - См. И. Б. Новицкий и Л. А. Лунц. Цит. соч., стр. 235.] пени, штрафы и собственно неустойки являются разновидностями одной категории, которую принято именовать неустойкой. Этим наименованием мы и будем пользоваться впредь.
   Какая же цель преследуется установлением штрафных санкций, которые взыскиваются в пользу организации, пострадавшей от неисполнения договора, наряду с тем, что ей предоставляется право на возмещение убытков? Ответ на этот вопрос имеет в высшей степени важное значение для решения основной интересующей нас здесь проблемы – проблемы соотношения штрафов и убытков.
   Можно указать на три основных взгляда, высказанных по этому поводу в нашей литературе, главным образом в связи с анализом ст. 141 ГК и прим. 1 к ней.
   Одна группа авторов, исходя из текста ст. 141 ГК, полагает, что неустойка может быть по своему характеру либо штрафной, либо оценочной. Штрафная неустойка стимулирует выполнение договора и может быть взыскана сверх убытков, причиненных его неисполнением. Оценочная неустойка представляет собой лишь технический способ предварительного исчисления убытков от возможного неисполнения договора для освобождения от сложной обязанности доказывания их размера в будущем. Наиболее последовательно эта точка зрения выражена в работе К. А. Граве «Договорная неустойка в советском праве». Автор указывает, что «либо неустойка обеспечивает самое исполнение обязательства, понуждая должника к надлежащему его исполнению угрозой невыгодных материальных последствий за неисправность в исполнении… либо неустойка обеспечивает возмещение интереса кредитора, фиксируя наперед размер этого интереса, т. е. размер возможных убытков для кредитора от неисполнения или ненадлежащего исполнения обязательсгв, и тем самым при их взыскании освобождая его от обязанности доказывать размер этих убытков». [545 - К. А. Граве. Цит. соч., стр. 14–15.]
   Вторая группа авторов, не отрицая известного различия между штрафной и оценочной неустойкой, полагает в то же время, что всякая неустойка имеет своей целью стимулировать исполнение договора и менее всего ставит перед собой задачу возмещения убытков. В этом смысле утрачивает свое значение деление видов неустойки на оценочную и штрафную. Наиболее последовательно эта точка зрения выражена в работе А. В. Венедиктова «Договорная дисциплина в промышленности». Автор ставит вопрос: «Следует ли пени и неустойку (а также штрафы) взимать в качестве “штрафных” в техническом смысле – сверх и помимо убытков – или следует сохранить существующую практику их зачета в общую сумму убытков, т. е. сохранить “оценочный” их характер». [546 - А. В. Венедиктов. Договорная дисциплина в промышленности, стр. 59.] Вслед, однако, за признанием деления видов неустойки на штрафную и оценочную в постановке этого вопроса, а затем и в его разрешении, А. В. Венедиктов пишет: «Все виды санкций: не только штрафная, но и оценочная неустойка (равным образом пеня и специальные штрафы), возмещение убытков, меры административно-планового и экономического воздействия, персональная ответственность руководителей хозорганов и т. д. – одинаково имеют своей задачей обеспечить реальное исполнение договора», и поэтому «самое противопоставление оценочной или компенсационной неустойки – штрафной в условиях социалистического хозяйства в значительной мере лишено значения». [547 - Там же, стр. 60.]
   Третья группа авторов, также исходя из того, что всякий вид гражданско-правовых санкций имеет своей задачей стимулировать исполнение договора, вообще отрицает наличие оценочной неустойки, наряду с неустойкой штрафной. С их точки зрения, всякая неустойка является штрафной. Этот взгляд, выраженный в неопубликованной работе В. К. Райхера, [548 - См. ссылку на эту работу в цит. соч. Л. И. Картужанского.] был воспринят Л. И. Картужанским, который пишет: «Мы считаем неустойку, как она сложилась в социалистической практике, штрафной потому, что ее основной задачей является стимулирование их (т. е. договоров. – О. И.) исполнения». [549 - Л. И. Картужанский. Цит. соч., стр. 96.] «Оценочный характер неустойки находится в непримиримом противоречии с принципом государственного планирования хозяйства…» [550 - Там же, стр. 92.] В то же время, в отличие от В. К. Райхера, Л. И. Картужанский отмечает еще одно различие между неустойкой и возмещением убытков. «Неустойка есть форма преимущественного обеспечения общественной заинтересованности в реальном осуществлении договоров… Этого, во всяком случае в такой же мере, нельзя сказать о праве на возмещение убытков. Последние преимущественно выражают условный хозрасчетный интерес…» [551 - Там же, стр. 94.] Поэтому «самое соизмерение неустоек и убытков неприемлемо», ибо «цель тех и других не совпадает в полной мере. Неустойки выходят обычно за пределы хозрасчетных интересов сторон. Убытки, наоборот, преимущественно выражают последние». [552 - Там же, стр. 100–101.]

2

   В изложенных взглядах на неустойку в советском гражданском праве имеются и правильные и ошибочные моменты, отграничение которых друг от друга должно быть использовано в анализе этого вопроса.
   К. А. Граве, конечно, прав, когда подразделяет неустойку на два вида – на «оценочную» и штрафную. Такое деление соответствует тексту ст. 141 ГК. Когда прим. 1 к ст. 141 ГК говорит, что в случаях, особо указанных в законе или договоре, могут быть одновременно взысканы и убытки и неустойка, оно безусловно определяет неустойку как штраф. Совершенно очевидно, что последний отличается от неустойки, предусмотренной в тексте ст. 141 ГК, согласно которой взысканию подлежит либо неустойка, либо возмещение убытков. Отрицать это различие – значит пренебрегать текстом действующего закона. Однако самый термин «оценочная» неустойка имеет условное значение и уж во всяком случае не заключает в себе того смысла, который вкладывает в него К. А. Граве.
   Считать неустойку заранее определенным убытком, а тем более интересом кредитора нет решительно никаких оснований. Если убытки трудно определить даже после нарушения договорного обязательства, то определить их в момент заключения договора просто невозможно. С другой стороны, усматривать в неустойке оцененный интерес контрагента – значит объективно становиться на ту точку зрения, что договор заключается социалистическими организациями в целях получения денежной выгоды. Но это противоречит самому духу социалистического договора. Интерес хозоргана может заключаться только в реальном исполнении договора, – в этом одна из особенностей социалистических договорных отношений. Неустойку хозорган взыскивает для того, чтобы побудить контрагента к реальному исполнению, а ограничиться взысканием неустойки он может лишь в случае, когда либо невозможно добиться исполнения договора, либо в этом отпала необходимость. Неустойка даже тогда, когда она является компенсационной, устанавливается не потому, что в ней самой выражен интерес кредитора, а потому, что она стимулирует реальное исполнение договора.
   Этот момент совершенно правильно подчеркнут А. В. Венедиктовым, который отмечает, что все виды санкций, а также некоторые административные и уголовно-правовые меры направлены на то, чтобы обеспечить своевременное и надлежащее исполнение договоров. С точки зрения буржуазного оборота уплата неустойки или возмещение убытков приносят такой же, если не больший, эффект, чем исполнение договора в натуре, поскольку тем самым денежная прибыль поступает к капиталисту прямо, а не через производство. В социалистических условиях договор заключается для реального выполнения плана, которое нельзя заменить никакими денежными компенсациями. Поэтому не только право на неустойку, но и право на возмещение убытков необходимо, чтобы побудить к исполнению договора.
   Дает ли, однако, это основание утверждать, что деление видов неустойки на штрафную и компенсационную в социалистическом праве лишено всякого смысла? Если все виды гражданско-правовых санкций вводятся в качестве средства, обеспечивающего реальное исполнение договора, то означает ли это, что они тождественны также и по своему правовому содержанию? А. В. Венедиктов перечисляет такие санкции, как неустойка, пеня, штраф, возмещение убытков, персональная ответственность руководителей хозорганов. Но едва ли он стал бы утверждать, что между пеней и, скажем, персональной ответственностью руководителей хозорганов не существует различия потому, что и то и другое применяется для обеспечения реального исполнения договора. А это, собственно, составляет единственный аргумент против деления видов неустойки на штрафную и компенсационную. Не следует смешивать цели правовых норм с их юридическим содержанием. Все виды гражданско-правовых санкций в конечном счете введены для достижения одной и той же цели, но методы ее достижения в различных видах санкций остаются различными. Поэтому вполне допустимо и их разграничение.
   Если А. В. Венедиктов усмотрел общность различных видов неустойки лишь в том, что они являются стимулирующими средствами, то В. К. Райхер и Л. И. Картужанский правильно подчеркивают еще один общий для них момент, состоящий в том, что всякая неустойка включает в себя штрафной элемент. Правда, при компенсационной неустойке отпадает право на ее взыскание, если контрагент доказал объем причиненных ему убытков и требует их возмещения. Но такой выбор предоставляется пострадавшему контрагенту. Только он вправе решить, что подлежит уплате – неустойка или сумма, равная причиненным ему убыткам. И это с самого начала ставит второго контрагента, если он не выполнит договор, под угрозу взыскания с него штрафа, так как неустойку он должен уплатить даже в случае, когда она превышает размер убытков или когда убытков вообще нет. В этом и состоит штрафной элемент, присущий всякой, в том числе и компенсационной неустойке. Однако наличие в компенсационной неустойке штрафного элемента еще не дает оснований отрицать различие между нею и неустойкой штрафной, как это делают В. К. Райхер и Л. И. Картужанский, которые, вопреки тексту ст. 141 ГК и прим. 1 к ней, пытаются оба вида неустойки подогнать под понятие штрафной неустойки. Текст закона не дает оснований для такого вывода.
   Если же решать вопрос не только на основе текста закона, не с учетом арбитражной практики, то приходится вообще признать правильным прямо противоположный вывод. В арбитражной практике, как известно, санкции зачитываются в сумму подлежащих возмещению убытков, если их штрафной характер прямо не определен законом. Практика идет, следовательно, не по пути подведения всякой неустойки под штрафную, а, наоборот, по линии признания неустойки, как правило, компенсационной.
   Л. И. Картужанский замечает, правда, что «зачет не колеблет принципа суммирования неустойки и убытков, ибо взыскивается и то, и другое». [553 - Л. И. Картужанский. Цит. соч., стр. 106.] Но едва ли это замечание меняет что-либо в существе дела. Если контрагент доказывает размер убытков, превышающих неустойку, то собственно они и взыскиваются. В этом случае неустойка и ее зачет имеют скорее духовный, чем практический смысл.
   Анализ и критика различных взглядов, высказанных в нашей литературе по вопросу о неустойке и ее видах, позволяет считать бесспорными следующие моменты: а) назначение неустойки заключается в том, чтобы стимулировать реальное исполнение договора; б) всякая неустойка, в том числе и компенсационная, включает в себя штрафной элемент, ибо, будучи установленной заранее, она подлежит взысканию независимо от размера убытков и даже при их отсутствии; в) всякая неустойка, в том числе и штрафная, включает в себя компенсационный элемент, ибо, согласно утвердившейся арбитражной практике (кроме особых случаев, прямо установленных законом), она зачитывается в сумму убытков, если ставится вопрос об их возмещении, а в случае непредъявления иска об убытках она компенсирует их фактически.
   Различие между компенсационной и штрафной неустойкой состоит не в том, что первая заранее оценивает убытки от неисполнения договора, а вторая устанавливается в виде штрафа, взыскиваемого сверх убытков. Оценить заранее убытки невозможно, и в этом смысле компенсационная неустойка вообще не существует, как и, с другой стороны, в нашей арбитражной практике неустойка сверх убытков, как правило, не взыскивается, и в этом смысле лишь изредка встречается чисто штрафная неустойка. Различие между компенсационной и штрафной неустойкой заключается в том, что взыскание компенсационной неустойки погашает право на возмещение убытков, в то время как при взыскании штрафной неустойки это право сохраняется.
   Компенсационная неустойка в таком ее понимании в практике почти не встречается. Согласно ст. 141 ГК, неустойка признается компенсационной, если иное не указано в законе или в договоре. Для отношений между социалистическими организациями право на возмещение убытков, не покрытых неустойкой, обычно устанавливается Основными условиями или иными нормативными актами. Поэтому здесь компенсационная неустойка может встретиться лишь в виде редкого исключения. В отношениях же между гражданами, где компенсационная неустойка могла бы иметь место, она также почти не встречается потому, что граждане почти никогда не включают в свои договоры условия о неустойке. Штрафная неустойка в собственном смысле, взыскиваемая сверх возмещения убытков, имеет определенное применение, причем после утверждения новых Основных условий поставки промышленных и продовольственных товаров широкого потребления сфера ее применения расширилась. Но все же основным видом неустойки является зачетная неустойка, т. е. неустойка, которая зачитывается в сумму подлежащих возмещению убытков. Этим предопределяется решение вопроса о соотношении, в котором находится ответственность, выражающаяся в форме возмещения убытков, с ответственностью, выражающейся в форме уплаты неустойки.
   Гражданско-правовая ответственность постоянно характеризовалась нами как способ возмещения убытков, как средство устранения последствий, вызванных правонарушением, как мера, направленная на восстановление нарушенных отношений. Отсюда собственно и вытекает принцип полного возмещения как один из основных принципов гражданско-правовой ответственности. На первый взгляд, однако, может показаться, что все это правильно лишь в пределах ответственности, выражающейся в форме возмещения убытков, и неприменимо в отношении штрафных санкций. В действительности же между возмещением убытков и штрафными санкциями непроходимой грани нет. Право на возмещение убытков устанавливается не только для того, чтобы обеспечить компенсацию убытков лицу, пострадавшему от правонарушения, но и для того, чтобы стимулировать точное и неуклонное соблюдение гражданско-правовых обязанностей, ибо гораздо целесообразнее выполнить эти обязанности, чем возмещать убытки, вызванные их неисполнением, тем более, что возмещение убытков далеко не всегда погашает нарушенную обязанность. Но и право на взыскание санкций, если эти санкции не носят чисто штрафного характера, направлено не только на стимулирование должного исполнения гражданско-правовых обязанностей, но и на обеспечение возмещения убытков лицу, пострадавшему от правонарушения. Последнее вытекает уже из того, что в счет суммы, взыскиваемой для погашения убытков, зачитываются взысканные санкции. Более того, даже тогда, когда потерпевший ограничивается только взысканием штрафных санкций, они сохраняют свое возместительное начало и используются для компенсации тех убытков, которые были причинены правонарушением, но которые по тем или иным причинам истец не взыскивает.

3

   Наличие тесной взаимосвязи, существующей между различными известными советскому гражданскому праву санкциями, неизбежно приводит к постановке вопроса о практической целесообразности и обоснованности последних. В самом деле, зачем нужны штрафные санкции, если они преследуют те же цели, что и возмещение убытков? Почему для стимулирования должного исполнения гражданско-правовых обязанностей и компенсации убытков, причиненных их нарушением, не всегда достаточно одного лишь права на возмещение убытков, а в ряде случаев, главным образом в договорных отношениях, требуется сверх того устанавливать штрафные санкции?
   С попыткой ответить на этот вопрос мы встречаемся в уже цитированной нами статье Л. И. Картужанского, который полагает, что все сводится к различию между общественным и хозрасчетным интересом в исполнении договора: хозрасчетный интерес обеспечивается правом на возмещение убытков, общественный интерес – правом на взыскание штрафных санкций. Мы не можем, однако, признать эту попытку удачной.
   Что дало автору повод констатировать наличие двух несоответствующих друг другу интересов в исполнении договора – общественного и хозрасчетного интереса? Такое противопоставление имело бы под собой основание лишь при том условии, что хозрасчет заключался бы в извлечении денежной прибыли. Тогда предприятие имело бы свой интерес – получить денежную прибыль, а общество свой интерес, состоящий в том, чтобы эта прибыль отражала реальное, предусмотренное планом производственное накопление. Но хозрасчет, поскольку он основан на плане, направлен прежде всего и главным образом на выполнение плана, на выполнение производственной программы каждым хозорганом. Такой хозрасчетный интерес вполне соответствует общественному интересу, более того, он является частью последнего. Поэтому все, что стимулирует исполнение договора, устанавливается как в общественных, так и в хозрасчетных интересах. С этой точки зрения не существует различия между штрафными санкциями и правом на возмещение убытков, причиненных неисполнением договора.
   Действительные причины, по которым штрафные санкции вводятся наряду с правом на возмещение убытков, по нашему мнению, сводятся к следующему.
   Во-первых, убытки взыскиваются лишь тогда, когда они действительно были причинены, между тем как не исключены полностью такие случаи, когда, несмотря на нарушение гражданско-правовой обязанности, управомоченный вообще не понес никаких убытков. При отсутствии штрафных санкций это означало бы, что подобные правонарушения оставались бы вне правового реагирования и не влекли бы за собой никаких юридических последствий. В договорных отношениях, особенно в отношениях между социалистическими организациями, должны пресекаться и такие правонарушения, как бы редко они ни совершались. Этой цели и служат штрафные санкции.
   Во-вторых, для взыскания убытков необходимо доказать их размер, а также необходимо доказать, что сам управомоченный принял все необходимые меры для их устранения, несмотря на правонарушение, совершенное обязанным лицом. Практически это ставит управомоченного в весьма сложное положение в процессе, и в некоторых, исключительных случаях могло бы привести даже к освобождению от ответственности правонарушителя. Во избежание таких последствий необходимо при всех условиях обеспечить управомоченному хотя бы в точно фиксированных размерах определенную сумму возмещения. Этому также служат штрафные санкции.
   В-третьих, убытки – величина неопределенная, они выявляются лишь впоследствии, уже после совершения правонарушения, тогда как штрафные санкции – величина точно фиксированная, установленная заранее и точно известная обеим сторонам, участвующим в правоотношении. Совершая правонарушение, например, не исполняя договора, правонарушитель не может быть в достаточной степени уверен в том, что это повлечет за собой невыгодные последствия, ибо речь может идти лишь о вероятности, но отнюдь не о неизбежности причинения убытков. Установление штрафных санкций с самого начала вносит полную определенность в этот вопрос; по крайней мере, в пределах этих санкций ответственность обязательно должна наступить. Штрафные санкции, следовательно, в значительной степени укрепляют меры гражданско-правовой ответственности, делают их достаточно определенными, превращают их в необходимое, можно сказать, неизбежное следствие правонарушения.
   В-четвертых, когда имеют место длительно действующие гражданские правоотношения, такие, как, например, договорные отношения, особенно договорные отношения между социалистическими организациями, их нарушение наиболее часто сводится не к полному отказу от исполнения, а к ненадлежащему исполнению, выражающемуся, в частности, в просрочке, качественных дефектах и т. д. В момент самого правонарушения убытки либо еще не наступают, либо не получают достаточно осязательного выражения. Вопрос об их возмещении практически может быть поставлен лишь по истечении более или менее значительного времени. Между тем кредитор уже в момент правонарушения должен располагать мерами, достаточными для того, чтобы побудить должника к исполнению. Эти меры должны находиться в его распоряжении на протяжении всего времени, пока длится правонарушение, а не только в тот момент, когда выявятся причиненные ему убытки. Такими мерами и являются штрафные санкции, которые вместе с тем позволяют управомоченному получить и предварительное возмещение убытков, хотя их размер определится лишь впоследствии, когда появится реальная возможность осуществить право на их полное возмещение.
   В-пятых, убытки являются объективным результатом правонарушения, который не может быть дифференцирован в зависимости от народнохозяйственного значения соответствующих отношений, характера правонарушения и других обстоятельств. Государство заинтересовано в такой дифференциации, так как последняя позволяет стимулировать реальное осуществление наиболее важных с общественной точки зрения отношений, позволяет снабдить их повышенными мерами охраны. Эта задача также может быть решена на основе штрафных санкций, устанавливаемых заранее для отношений, которые государство считает целесообразным снабдить такими санкциями, и дифференцируемых сообразно значению этих отношений характеру правонарушений и т. д.
   Отмеченные особенности штрафных санкций приводят к тому, что практическое применение они, как правило, получают лишь в сфере договорных отношений, а в деликтных обязательствах они встречаются в редких, исключительных случаях. Деликты всегда, без каких бы то ни было исключений, причиняют ущерб. Доказывание его размера также обычно не представляет особых затруднений, так как последствия деликтов выражаются в таких фактах, как повреждение или уничтожение имущества, причинение смерти или увечья, т. е. в реально осязаемых событиях, поддающихся вполне точному учету. Нет поэтому необходимости устанавливать штрафные санкции на случай отсутствия ущерба или трудности доказывания его размера, поскольку в деликтах такая ситуация вообще исключена. Нет также необходимости в штрафных санкциях для придания большей определенности гражданско-правовой ответственности за деликт, поскольку деликт невозможен без причинения вреда, и потому ответственность за его совершение, если даже она выражается только в форме возмещения убытков, обязательно должна наступить. Деликт, наконец, очень редко является длящимся правонарушением, он, как правило, совершается, так сказать, однократно и сразу же влечет за собой наступление определенных последствий. Поэтому отпадает надобность в стимулировании при помощи штрафных санкций прекращения начатого деликта, в установлении особых мер, побуждающих лицо, которое совершает правонарушение, к его прекращению.
   Единственное соображение, сохраняющее свою силу для установления штрафных санкций также и в деликтных обязательствах, состоит в задачах повышенной охраны отдельных общественных отношений соответственно их особому значению. Однако в области деликтного законодательства такие нормы встречаются лишь в редких, исключительных случаях, причем если такие санкции уже устанавливаются, они обычно носят штрафной характер в подлинном смысле и взыскиваются сверх подлежащих возмещению убытков, а иногда поступают не в пользу потерпевшего, а в доход государства. Так, например, материальная ответственность за лесонарушения установлена в виде десятикратной попенной стоимости порубленного леса и носит, следовательно, штрафной характер; однако в пользу соответствующей организации взыскивается лишь однократная стоимость порубленного леса, а разница перечисляется в государственный бюджет.

4

   Сопоставление штрафных санкций с обязанностью возмещения убытков приводит нас к выводу, что и они выполняют как возместительную, так и стимулирующую функцию. Однако на первый план в них все же выступает функция стимулирования участников социалистического гражданского оборота к должному выполнению их обязанностей. Связь между обязанностью возместить убытки и самими убытками прямая: убытки должны быть возмещены в том именно размере, в каком они были причинены. Связь между штрафными санкциями и убытками косвенная: в той мере, в какой штрафные санкции взыскиваются, они возмещают причиненные убытки, но при их взыскании вопрос о размере убытков и о том, возникли ли последние вообще, не ставится, – штраф есть прямое следствие самого противоправного действия, на случай совершения которого он установлен. Отсюда – три основных особенности исчисления штрафных санкций, по сравнению с тем, как определяются подлежащие возмещению убытки.
   Первая особенность состоит в том, что штрафные санкции точно определяются в самом законе или в договоре, тогда как убытки выявляются лишь после того, как они наступили. Эта особенность штрафных санкций позволяет государству наряду со сторонами, заключившими договор, заранее установить дополнительные меры обеспечения и контроля за должным исполнением обязательства. Неудивительно поэтому, что в практике хозяйственных связей между социалистическими организациями самое большое распространение получила неустойка, включаемая в договор на основе прямого предписания нормативных актов.
   В ряде случаев нормативные акты сами точно определяют размер неустойки, не лишая, однако, контрагентов права на включение в договор иных, согласованных между ними санкций. Таковы, например, твердые штрафы, которые устанавливаются Основными условиями поставки различных видов продукции, утвержденными Советом Министров СССР или согласованными между министерствами. Иногда же в нормативных актах фиксируются лишь минимальные и максимальные пределы штрафов за те или иные правонарушения или общим образом предписывается включение в договор условия о неустойке, с тем, что окончательно и точно этот вопрос должен быть разрешен самими сторонами. В тех же Основных условиях за некоторые виды нарушений установлены лишь максимальные пределы санкций, а общее правило об обязательности включения в договор между социалистическими организациями условия о неустойке содержится в постановлении СНК СССР от 19 декабря 1933 г. о заключении договоров, на 1934 г. [554 - См. СЗ СССР 1933 г., № 73, ст. 445.] Это правило воспроизведено в п. 6 постановления Совета Министров СССР от 21 апреля 1949 г., в котором устанавливается, что наряду с другими условиями локальные договоры должны включать в себя условия об имущественной ответственности за неисполнение договора. Пункт «г» ст. 5 того же постановления предписывает включать условия об имущественной ответственности также и в генеральные договоры на случай нарушения сторонами обязанностей, предусматриваемых этими договорами (непредоставление спецификаций, невыдача нарядов и т. д.).
   Вторая особенность состоит в том, что в законе или в договоре размеры санкций могут быть дифференцированы в зависимости от значения договора или от характера совершенного правонарушения, тогда как убытки всегда возмещаются в полном объеме. Такое дифференцирование имеет большое практическое значение, ибо оно позволяет как государству, так и самим контрагентам разнообразить средства обеспечения обязательств в зависимости от их народнохозяйственного значения, характера совершенного правонарушения и т. д. Общее директивное указание о необходимости дифференцирования санкций содержится в ст. 19 постановления СНК СССР от 19 декабря 1933 г. Свое конкретное осуществление это указание получило в ряде специальных нормативных актов.
   Так, например, Правила о подрядных договорах по строительству, утвержденные СНК СССР 26 февраля 1938 г., устанавливают, что за каждый день просрочки в выполнении работ подрядчик уплачивает заказчику пеню в размере 0,05 %, а при просрочке свыше 30 дней – также и неустойку в размере 2 % стоимости невыполненных работ. Здесь санкции дифференцируются в зависимости от характера правонарушения. Но они могут быть дифференцированы также в зависимости от народнохозяйственного значения соответствующих отношений. Так, если в иных договорах просрочка в принятии исполнения влечет за собой взыскание нарастающей пени, то для отношений подряда в капитальном строительстве Правила о подрядных договорах по строительству устанавливают, что заказчик, не принявший объект в течение 10 дней со дня его предъявления к сдаче, уплачивает подрядчику штраф в размере 1000 руб. за каждый день просрочки.
   К сожалению, однако, в законодательстве и на практике не использованы в полной мере возможности дифференцирования санкций, о которых говорит ст. 19 постановления СНК СССР от 19 декабря 1933 г. Наиболее широкое распространение имеют не дифференцированные, а твердые санкции – до 0,1 % пени за каждый день просрочки в течение 10–30 дней, а затем 2–5 % штрафа независимо от длительности просрочки. Нам представляется, что эта практика должна быть изменена в соответствии с указаниями, которые содержатся по этому поводу в постановлении СНК СССР от 19 декабря 1933 г.
   Третья особенность заключается в том, что при определении объема подлежащих взысканию штрафных санкций может быть учтена степень виновности правонарушителя, тогда как убытки должны быть возмещены в полном объеме, независимо от степени вины правонарушителя. Прямое указание об этом содержится в той же ст. 19 постановления СНК СССР от 19 декабря 1933 г., которая устанавливает, что «размеры пени, неустойки и штрафа должны быть дифференцированы в зависимости от значения поставки, характера отдельных обязательств по договору, обеспечиваемых пеней, неустойкой и штрафом, и от степени выполнения обязательств. В частности, особо повышенные размеры пени и неустойки должны быть установлены за систематическую неоплату продукции покупателем» (курсив наш. – О. И.). Ставя размер пени и неустойки в зависимость от степени выполнения обязательств, а также требуя повышения их размера в случае особой злостности, допущенной неисправным контрагентом, постановление СНК СССР от 19 декабря 1933 г. устанавливает, таким образом, определенную связь между степенью виновности и объемом гражданско-правовой ответственности, выраженной во взыскании штрафных санкций. Отступление от общего принципа гражданско-правовой ответственности, согласно которому степень вины не влияет на объем возмещения, возможно и даже необходимо в отношении штрафных санкций.
   В самом деле, если штраф взыскивается сверх возмещения убытков, то определение его размера сообразно со степенью вины не оказывает никакого влияния на восстановление нарушенных отношений и потому вполне допустимо. Но оно является также и совершенно необходимым, так как штраф в этом случае выполняет только стимулирующую функцию, действие которой будет тем сильнее, чем больше стимулирующий фактор соответствует характеру правонарушения, на устранение которого он направлен.
   Если взыскание штрафа исключает возможность взыскать возмещение убытков, то в этом случае штраф выполняет одновременно и стимулирующую и возместительную функцию. Но так как размер действительно причиненных убытков при этом не устанавливается, то выявить определенную связь между убытками и ответственностью можно только путем соизмерения ее со степенью вины. Вина здесь будет хотя и вторичным, но все же показателем того, какие убытки были причинены правонарушителем.
   Если же взыскание штрафа не устраняет права на возмещение убытков, не покрытых суммой штрафа, что практически является наиболее частым случаем, то здесь вообще нет никаких оснований для сомнения в возможности и необходимости соизмерения ответственности со степенью вины. Такое соизмерение возможно, ибо оно не оказывает отрицательного влияния на восстановление нарушенных отношений, поскольку все убытки возмещаются их причинителем. Но оно в то же время является необходимым, ибо штрафы, по существу, выступают здесь в качестве, если можно так выразиться, оперативной меры для немедленного понуждения обязанного лица к выполнению уже нарушенной им обязанности. Само собой разумеется, что эти меры будут тем более действенными, с чем большей нарастающей силой они будут применяться к повышенной степени виновности, допущенной правонарушителем.
   К сожалению, и эти возможности, заключенные в штрафных санкциях, не используются в достаточной мере. Более того, и в нашей литературе раздаются голоса против учета степени вины при определении размера подлежащих взысканию штрафных санкций. Так, например, Л. И. Картужанский пишет: «Мы держимся того мнения, что самое понятие степени выполнения плановых обязательств неприемлемо: в отношении государственного плана в качестве минимума возможно лишь стопроцентное исполнение его. Для государственного плана существует лишь одна степень исполнения – перевыполнение. Поэтому никем и ни при каких условиях не может приниматься в качестве снижающего ответственность момента степень исполнения плановых и соответствующих договорных обязательств». [555 - Л. И. Картужанский. Цит. соч., стр. 100.]
   Все эти суждения были бы правильными, если бы они относились к возмещению убытков. Но автор имеет здесь в виду штрафные санкции, совершенно не учитывая, что их взыскание не исключает права на возмещение убытков. Конечно, план должен быть выполнен, и убытки, вызванные его неисполнением, подлежат возмещению в полном объеме, какая бы при этом степень виновности ни была допущена правонарушителем. Но речь ведь идет о штрафных санкциях как о мере оперативного воздействия на правонарушителя с целью побудить его к выполнению обязанностей. Какая же необходимость применять эти меры всегда в одном и том же масштабе, независимо от степени проявленной при этом виновности. Позиция, занятая Л. И. Картужанским в этом вопросе, вызывает тем большее удивление, что, по его мнению, штрафные санкции являются только стимулирующими мерами и к вопросу о возмещении убытков никакого отношения не имеют. Автор имел поэтому гораздо больше оснований, чем мы, настаивать на их дифференцировании сообразно со степенью вины, ибо только при этом условии штрафные санкции могут быть использованы в качестве стимулирующего средства, наряду с возмещением убытков как основной формой гражданско-правовой ответственности.
   Квалификация штрафных санкций как меры, хотя и имеющей определенное самостоятельное содержание, но все же вспомогательной по отношению к праву на возмещение убытков, предопределяет решение и целого комплекса практических вопросов, возникающих в связи с отношениями, которые обеспечены штрафными санкциями. Мы постараемся показать это лишь на одном примере.
   Действующий Гражданский кодекс РСФСР устанавливает различные сроки для исков о возмещении убытков и о взыскании штрафов. Как известно, к искам о возмещении убытков, кроме специально оговоренных в законе случаев, применяются общие сроки давности, тогда как штрафы могут быть взысканы в течение более короткого, шестимесячного срока (п. «б» ст. 44 ГК). В связи с этим в арбитражной практике встречаются дела, по которым истцы, пропустившие срок для взыскания штрафов, ставят вопрос о возмещении убытков. Изучение дел этого рода показывает, что арбитраж до сих пор еще не выработал определенного отношения к подобным требованиям.
   В арбитражной практике встречаются решения троякого рода: либо такие иски полностью отклоняются по тем соображениям, что они представляют собой обходный способ взыскания санкций после истечения срока исковой давности, либо они удовлетворяются в полном объеме по тем соображениям, что штрафы не имеют никакого отношения к возмещению убытков; либо иски удовлетворяются в объеме, уменьшенном на сумму невзысканных санкций, по тем соображениям, что последние подлежат зачету в сумму возмещаемых убытков.
   Различные суждения по этому вопросу высказаны и в нашей литературе. Так, например, Г. К. Матвеев, считая, что такими претензиями кредитор «в замаскированном виде пытается взыскать вместе с убытками также и штрафные санкции», приходит к выводу, что «подобные, явно необоснованные иски должны… решительно отвергаться…» [556 - Г. К. Матвеев. Цит. соч., стр. 131.] Напротив, К. А. Граве приветствует те арбитражные решения, которые «отказывают во взыскании полной суммы доказанных истцом убытков и присуждают ему убытки лишь в части, превышающей неустойку, пеню или штраф, по которым срок исковой давности уже пропущен». [557 - Д. А. Граве. Цит. соч., стр. 121.]
   Последний вариант решения этого вопроса и нам представляется наиболее правильным, в первую очередь по практическим соображениям. Штрафные санкции являются оперативной мерой, предоставленной кредитору для немедленного пресечения допущенного должником правонарушения. Чтобы эта оперативная мера была действенной, кредитор должен воспользоваться ею незамедлительно. Этим объясняется установление сокращенных сроков давности для взыскания штрафов и по этим же соображениям предъявленный впоследствии иск о возмещении убытков не может быть удовлетворен в полном объеме: исковые требования должны быть уменьшены на сумму невзысканных штрафов, что явится дополнительным побудительным мотивом для своевременного предъявления кредитором соответствующих требований. Но иск о возмещении убытков не может быть и отклонен в полном объеме, ибо тогда штрафные санкции, в действительности являющиеся вспомогательными мерами, были бы превращены в основную, главную форму гражданско-правовой ответственности, а право на возмещение убытков признавалось бы за кредитором под своеобразным отменительным условием – под условием осуществления им права на взыскание штрафных санкций. Кроме того, отклонение иска о возмещении убытков по мотивам пропуска давностного срока для взыскания санкций противоречило бы принципу реального исполнения в его применении к разовым договорам, в которых нет частных сроков исполнения и потому исключена возможность переноса неисполненного в сумму исполнения, приходящегося на очередной промежуточный срок. Требовать реального исполнения такого договора хозорган может в продолжение планового года, между тем как уже по истечении 6 месяцев он был бы лишен возможности свое требование осуществить в принудительном порядке, поскольку он пропустил давностный срок для взыскания штрафных санкций, а в возмещении убытков ему отказывают. При этих условиях принцип реального исполнения не был бы в полной мере защищен необходимыми юридическими санкциями. Выход из подобной ситуации один: предоставить хозоргану права на возмещение убытков за вычетом суммы санкций, погашенных давностью.
   Эти практические соображения находятся в полном соответствии с теоретическим взглядом на штрафные санкции как на меры, которые, выполняя стимулирующую функцию, вместе с тем обеспечивают также возмещение убытков, причиненных кредитору. Именно потому, что штрафные санкции поступают в счет компенсации причиненных убытков, они должны быть исключены из общей суммы возмещения, когда иск об убытках предъявляется после пропуска давности для взыскания штрафов. Но утрата права на часть возмещения не прекращает права на возмещение вообще. Последнее должно сохраниться в тех пределах, в каких убытки превышают размер невзысканных санкций.

5

   Штрафные санкции, будучи оперативным средством воздействия на неисправного договорного контрагента, должны строиться и в нормативных актах, и в договорах таким образом, чтобы обеспечить необходимый хозяйственный и правовой эффект в каждом отдельном случае правонарушения. Между тем изучение относящегося к этому вопросу нормативного материала, а также арбитражной практики по делам о взыскании штрафов свидетельствует о том, что далеко не всегда такой эффект действительно достигается. Особенно остро это ощущается в правоотношениях, в которых, в соответствии с указаниями закона, ответственность в виде общего правила ограничивается штрафами без предоставления контрагентам права предъявлять дополнительные требования о возмещении непокрытых суммой штрафа убытков. Если, например, в договоре поставки основной (генеральный) поставщик уплатил по вине своих субконтрагентов штрафы в большем размере, чем сам он взыскивает с последних, он может образовавшуюся разницу довзыскать путем предъявления к субконтрагентам исков о возмещении убытков. Как, однако, быть, если законом предъявление такого иска не предусмотрено?
   Хозорганы, по заказу которых осуществляется строительство жилых домов в гор. Ленинграде, заключают договоры как со строительными организациями, так и с Отделом застройки Ленгорисполкома. Согласно ст. 34 Правил о подрядных договорах по строительству, [558 - См. постановление СНК СССР от 26 февраля 1938 г. «Об улучшении проектного и сметного дела и об упорядочении финансирования строительства», приложение 3-е, Правила о подрядных договорах по строительству. «Арбитраж в советском хозяйстве», 1948, стр. 472 и след.] подрядчик уплачивает заказчику за каждый просроченный день пени в размере 0,05 %, а при просрочке свыше 30 дней – неустойку в размере 2 % от договорной стоимости невыполненных работ. По договору же между Отделом застройки и заказчиком с последнего взыскиваются штрафы в сумме 500 руб. за каждый день просрочки. Недоброкачественность выполнения работ подрядчиком возлагает на него обязанность лишь по устранению дефектов без дополнительного вознаграждения, в то время как качественные дефекты приравниваются Отделом застройки к просрочке со взысканием тех же санкций – 500 руб. за каждый день просрочки.
   Санкции, взыскиваемые за просрочку Отделом застройки, в большинстве случаев превышают размер сумм, уплачиваемых в виде пени и штрафов подрядчиком заказчику. Кто же должен нести эту разницу и допустимо ли ее взыскание с подрядчика?
   Этот вопрос, казалось бы, мог бы быть решен более или менее просто, если виновниками правонарушения являются и заказчик, и подрядчик. Так, несмотря на дефекты, имевшиеся в фасаде дома, выстроенного Строительным трестом № 3 для завода «Баррикада», последним дом был принят, а Отдел застройки, обнаружив указанные дефекты, потребовал их устранения, взыскав с завода «Баррикада» штраф в сумме 10 000 руб. за 20 дней просрочки. Виновником просрочки является здесь и заказчик и подрядчик, а потому частично материальную ответственность в споре между ними следовало бы как будто возложить и на заказчика. Ленинградский городской арбитраж не пошел, однако, в данном деле по этому пути, а, исходя, видимо, из того, что за тот же срок подрядчик должен был бы уплатить заказчику штраф в сумме 10 420 руб. (хотя здесь не было просрочки, а имели место дефекты в выполнении работ!), регрессный иск заказчика к подрядчику удовлетворил в полном объеме.
   Сложнее обстоит дело в случаях полной невиновности заказчика при значительных несовпадениях сумм, взысканных с него, и причитающихся ему штрафов. Тот же Строительный трест на 21 день просрочил сдачу жилого дома заводу «Лентрублит», который уплатил Отделу застройки штраф в сумме 10 500 руб., но с подрядчика мог получить штраф лишь в сумме 6500 руб. Никакой вины в наступившей просрочке по завершению работ завод «Лентрублит» не допустил, – единственным виновником просрочки явился подрядчик. Несмотря на это Ленинградский городской арбитраж приняв к своему производству дело по регрессному иску завода к тресту, взыскал в пользу истца 6500 руб. (которые тот мог получить просто по иску о штрафах), сославшись на смешанную вину. Поскольку же в материалах дела никаких данных о вине заказчика нет, единственным поводом к применению категории смешанной вины явился, по-видимому, тот факт, что сумма штрафов, причитавшихся с подрядчика в пользу заказчика, составляла половину той суммы, которую заказчик уплатил Отделу застройки.
   Небезынтересно отметить, что приняв к своему производству дело по предъявленному заказчиком регрессному иску, который фактически является иском о возмещении убытков, арбитраж упустил из виду, что в преддоговорном споре между теми же контрагентами он исключил из договора условие о переложении на трест ответственности, которую завод «Лентрублит» должен был нести перед Отделом застройки.
   При рассмотрении приведенных дел арбитраж допустил целый ряд ошибок. Прежде всего арбитраж не пошел по пути удовлетворения исков заказчика, считая, что к подрядным организациям иски об убытках могут быть предъявлены только в случаях, указанных в законе. Во-вторых, недопустимо в целях удовлетворения таких исков начислять на подрядчика санкции за просрочку, если в действительности допущенное им правонарушение заключалось в дефектности работ, ответственность за которую выражается не в санкциях за просрочку, а в обязанности их устранения без оплаты. В-третьих, нельзя искусственно применять категорию смешанной вины, если обстоятельства дела не дают оснований для ее применения. Но все эти ошибки могут иметь лишь одно объяснение: они вызваны стремлением арбитража переложить ответственность за просрочку целиком на подрядчика как на единственного виновника. И до тех пор, пока вопрос не будет урегулирован в нормативном порядке, повторение подобных ошибок неизбежно.
   В инструктивном письме Госарбитража при Совете Министров СССР от 5 апреля 1951 г. за № И-1-12 «О практике разрешения споров по капитальному строительству» имеется указание на то, что Правила о подрядных договорах по строительству не исключают права заказчика или подрядчика требовать возмещения убытков, причиненных неисполнением или ненадлежащим исполнением договора. Однако это указание не оказало должного влияния на арбитражную практику, поскольку капитальное строительство осуществляется за счет бюджетных ассигнований, и это создает впечатление, будто заказчик вообще никаких убытков от неисправности подрядчика нести не может. В действительности же далеко не всегда дело обстоит именно таким образом. И потому вопрос, поставленный нами, имеет бесспорное практическое значение, а урегулировать его можно лишь одним из двух способов: либо путем приведения в соответствие размеров штрафов по взаимосвязанным договорам, либо путем предоставления права заказчику на предъявление в этом случае иска об убытках к подрядчику в целях переложения на него разницы между двумя видами штрафов. Однако первый из названных способов едва ли применим, ввиду децентрализованного порядка определения размеров штрафов в различных договорах. Остается, следовательно, второй способ как единственно приемлемый.
   Но если в описанных случаях не ясны легальные возможности для предъявления соответствующих исков на почве действующего законодательства, то при некоторых иных условиях санкции, предусмотренные законом или другими нормативными актами, не имеют практического эффекта потому, что их взыскание лишено смысла для договорного контрагента. Так, согласно ст. 36 и 34 упомянутых Правил о подрядных договорах по строительству, при задержке заказчиком передачи подрядчику фондов или материалов и оборудования в натуре он уплачивает санкции в виде 0,05 % пени, а после 30 дней просрочки – 2 % неустойки от стоимости невыполненных работ. Но дело в том, что невыполнение работ причиняет подрядчику гораздо больший урон политического, экономического и правового характера, нежели та компенсация, которую в случае невыполнения работ он мог бы получить от заказчика в виде пени и неустоек. Ввиду этого подрядные организации, естественно, стремятся выполнить все работы своевременно и потому практически лишаются средства правового воздействия на заказчиков, неисправность которых по линии передачи фондов или материалов и оборудования в натуре ставит зачастую строительные тресты в крайне затруднительное положение.
   Нам пришлось, например, встретиться с таким фактом. Завод «Кинап» задержал передачу фондов подрядчику на лесоматериалы, цемент и гвозди в течение времени, на которое была рассчитана программа работ по заказу завода «Кинап» на общую сумму в 1,5 млн руб. Подрядчик мог бы взыскать с завода «Кинап» за допущенное им нарушение пеню и штраф в сумме 52 500 руб. Но для взыскания этой суммы не было оснований потому, что подрядчик выполнил программу полностью за счет других имевшихся у него материалов, временно находившихся в бездействии, а заказчик продолжал задержку фондов и впредь, ибо никакие меры правового воздействия к нему не могли быть применены. Рано или поздно это должно было бы привести к срыву работ, и тогда, конечно, подлежали бы взысканию санкции. Но ведь применение санкций должно служить делу предотвращения таких отрицательных для социалистического народного хозяйства явлений, в то время как фактически они могут выступать лишь в качестве следствия этих явлений. Ясно, что мириться с таким положением нельзя.
   Для того чтобы рассматриваемые пени и штрафы могли сыграть свою положительную роль в деле обеспечения своевременного выполнения строительных работ, они должны быть перестроены путем установления их зависимости не от объема невыполненных работ, а от стоимости непереданных фондов. Предлагаемое изменение нормы ст. 36 Правил о подрядных договорах по строительству приведет не к увеличению, а, наоборот, к уменьшению тех сумм штрафов, взыскание которых Правила считают дозволенными, ибо стоимость материалов всегда ниже стоимости выполняемых при их помощи работ. Вместе с тем такой порядок превратил бы предусмотренные Правилами штрафы в действенную оперативную меру, которой подрядчик всегда мог бы воспользоваться против неисправного заказчика.
   При разрешении дел о взыскании штрафных санкций важное значение имеет их правильный выбор в случаях, когда спорные отношения дают основания для начисления различных санкций за совершенное правонарушение. Так, например, в нашей стране существуют предприятия так называемой малой металлургии, которые наряду со своей основной деятельностью осуществляют также выплавку различных видов металла. Этот металл, точно так же как продукция металлургических заводов, учитывается Главметаллосбытом, а потому получить его заводы малой металлургии могут только через Главметаллосбыт с соблюдением обычного, установленного на этот счет порядка.
   В 1952 г. Кировский завод использовал из выплавленного им металла по весу ровно столько, сколько он был вправе использовать, однако с превышением веса по 2-й, более дешевой, и с соответствующим сокращением веса по 1-й, более дорогой, группе. Перед Ленинградским областным арбитражем, рассматривавшим в связи с этим дело по иску Главметаллосбыта к Кировскому заводу, возник вопрос, какие санкции подлежат начислению, – обычные санкции за недопоставку (по металлу 2-й группы) или предусмотренные для случаев несдачи Главметаллосбыту металла санкции в размере 100 % его стоимости? Областной арбитраж склонился к последнему решению, которое едва ли можно признать правильным, ибо, хотя Кировский завод и допустил известное нарушение плановой дисциплины, он вместе с тем добился экономии дорогостоящего металла и одновременно соответствующего снижения себестоимости производимой им продукции.
   Применение за такого рода нарушения повышенных санкций явно не мирится с общей задачей борьбы за экономию, стоящей перед всеми социалистическими хозорганами. Но в то же время недопустимо и полное освобождение от ответственности в приведенном и в других аналогичных делах, так как замена металла 1-й группы металлом 2-й группы могла и должна была производиться в плановом порядке, путем согласования этого вопроса с планово-регулирующими органами и, в первую очередь, с Главметаллосбытом, который обязан обеспечить в необходимом количестве других своих получателей соответствующей продукцией, в том числе и дешевыми металлами. Правильно поэтому поступил Союзный арбитраж, заменив по данному делу повышенные санкции обычными штрафами за недопоставку металла 2-й группы.
   Задача борьбы за улучшение качества продукции и обеспечение ее выпуска в ассортименте, соответствующем потребностям хозяйства и спросу населения, придает особую актуальность вопросу о правильном построении договорных санкций, применяемых в случаях нарушения условий о качестве и ассортименте. Между тем ряд нормативных указаний, имеющихся по данному вопросу, не соответствует запросам хозяйственной практики, возникающим в связи с указанной задачей. Вот некоторые иллюстрации.
   31 декабря 1951 г. Государственный арбитраж при Совете Министров СССР издал Инструкцию о применении санкций за нарушение ассортимента. Эта инструкция исходит из тождества двух понятий: ассортимента, с одной стороны, и недопоставки или перепоставки – с другой, причем оба эти понятия берутся по сдаточным периодам, а не по договору в целом. Если, например, из общего числа 1000 пар обуви поставщик, согласно условиям договора, должен сдать 40 % мужской, 40,% дамской и 20 % детской обуви, а сумма поставки разбита на два сдаточных периода (по 500 пар в каждом периоде), то это означает, что он обязан к двукратной сдаче 200 пар мужской, 200 пар дамской и 100 пар детской обуви. Нарушения этого требования могут выражаться в различных вариантах, из числа которых мы остановимся лишь на двух следующих.
   1-й вариант. Поставщик в первом сдаточном периоде сдал 500 пар обуви, но в отступление от ассортимента, предусмотренного договором, поставил:
   мужской обуви – 400 пар вместо 200;
   дамской обуви – 100 пар вместо 200;
   детской обуви – 0 пар вместо 100.
   В этом случае нарушение ассортимента действительно совпадает с недопоставкой или с перепоставкой по каждой отдельной позиции договора, а потому с поставщика будут взысканы штрафы за перепоставку 200 пар мужской и недопоставку 100 пар дамской и 100 пар детской обуви.
   Предположим, далее, что во втором сдаточном периоде поставщик сдал продукцию с соблюдением договорного ассортимента, а именно – 200 пар мужской, 200 пар дамской и 100 пар детской обуви. Если рассматривать ассортимент в точном соответствии с упомянутой инструкцией, – никаких нарушений нет. В действительности, однако, за весь период действия договора в торговую сеть поступило:
   мужской обуви – 600 пар вместо 400;
   дамской обуви – 300 пар вместо 400;
   детской обуви – 100 пар вместо 200.
   Поскольку ассортимент определяется торговой сетью на основе изучения спроса населения, нельзя, казалось бы, ограничиваться только санкциями за нарушение ассортимента в текущем сдаточном периоде, но необходимо также добиваться его восполнения в очередном сдаточном периоде, распространив принцип реального исполнения также и на ассортимент. В нашем примере это означало бы, что во втором периоде поставщик не мог поставлять мужской обуви, так как он уже сдал ее в количестве 400 пар, а был обязан поставить 300 пар дамской (в дополнение к 100 поставленным парам) и 200 пар детской обуви, которая в предшествующем периоде вовсе не поставлялась. Однако названная Инструкция такую возможность исключает, так как понятие ассортимента ею ограничивается лишь текущим сдаточным периодом.
   На практике это приводит к тому, что несмотря на правильное, соответствующее спросу потребителей определение ассортимента торгующей сетью предприятия, производящие предметы широкого потребления, имеют возможность ценою санкций за один сдаточный период направить в торговую сеть товары в большем количестве, чем в них фактически испытывает нужду население, задержав поставку дефицитных товаров, на которые имеется большой спрос, и не неся при этом обязанности по их восполнению. В результате сохраняется опасность затоваривания торговой сети неходовыми товарами, и разносторонний спрос советских потребителей может остаться без удовлетворения.
   Совершенно очевидна поэтому необходимость изменения Инструкции в самом толковании ассортимента, под которым надлежит понимать соотношение видов, расцветок, фасонов и т. д. товаров как на данный сдаточный период, так и на весь срок действия договора. Благодаря этому принцип реального исполнения будет охватывать не только общие количественные, но и ассортиментные показатели договора, в полном соответствии с поставленной партией и правительством задачей снабжать население нашей страны не просто обувью, тканями, одеждой, посудой, мебелью и т. д., а такими видами этой продукции, которые отвечают вкусам и потребностям покупателя.
   2-й вариант. Поставщик в первом сдаточном периоде вместо 500 пар обуви поставил 600 пар, в том числе:
   мужской обуви – 300 пар вместо 200;
   дамской обуви – 200 пар соответственно договору;
   детской обуви – 100 пар соответственно договору.
   С точки зрения Инструкции здесь имеет место лишь одно нарушение – перепоставка 100 пар и именно мужской обуви. Поэтому поставщик будет обязан уплатить санкцию за перепоставку мужской обуви и только. В действительности, однако, приведенный случай связан с двумя нарушениями: с перепоставкой и с нарушением ассортиментного соотношения в пределах перепоставленного, ибо если по договору предусмотрена поставка 40 % мужской, 40 % дамской и 20 % детской обуви, то такое же соотношение должно быть соблюдено и в случае перепоставки. Это означает, что в нашем примере, совершив одно правонарушение, а именно – поставив в очередной сдаточный период обуви на 100 пар больше, чем он должен был поставить, поставщик нес обязанность, по крайней мере, соблюсти требования ассортимента в пределах излишков, т. е. сдать 40 пар мужской, 40 пар дамской и 20 пар детской обуви. Поскольку же и это требование было им нарушено, его надлежит подвергнуть двойной санкции: и за перепоставку и за нарушение ассортимента в пределах перепоставленного.
   Могут, однако, сказать, какой же смысл в применении двойных санкций к настолько слитым нарушениям договорных обязательств, которые по сути дела представляют единое нарушение?
   Смысл заключается в следующем.
   Во-первых, в некоторых Основных условиях предусмотрены различные по величине санкции за недопоставку и нарушение ассортимента. Так, например, ст. 38 Основных условий поставки кондитерских товаров определяла санкции за недогруз, исходя из средней договорной цены 1 т товара, а ст. 34 тех же Основных условий ставила величину санкций за нарушение ассортимента в зависимость от стоимости недопоставленных или перепоставленных сортов, групп и отдельных наименований кондитерских товаров.
   В связи с этим неясно, прежде всего, какой вид санкций подлежит применению, если следовать указаниям Инструкции арбитража, отождествляющим недогруз с нарушением ассортимента. Кроме того, оставаясь на позициях Инструкции, вообще невозможно объяснить смысл установления различных санкций за названные виды нарушений, если в конечном счете недогруз всегда может быть сведен к нарушению ассортимента. Но в том-то и дело, что это – несовпадающие понятия. Товар может быть поставлен в количестве, предусмотренном в договоре, но с нарушением ассортимента. Этот случай ясен и в иллюстрациях не нуждается. Возможны, однако, и иные случаи: нарушение количества поставки не сопровождается нарушением ассортимента. Так, если бы в нашем примере, отправив в адрес получателя 600 пар обуви вместо 500, поставщик сдал бы 240 пар мужской, 240 пар дамской и 120 пар детской обуви, имела бы место перепоставка, но ассортиментное соотношение (40 % мужской, 40 % дамской и 20 % детской) здесь было бы соблюдено полностью, а потому и санкции следовало бы взыскать только за перепоставку. Наконец, перепоставка иногда сочетается с нарушением ассортимента, к чему, собственно, и сводится содержание рассматриваемого нами варианта. Тогда налицо все условия для применения двух видов санкций.
   Во-вторых, постановка и самостоятельное разрешение вопроса об ассортименте одновременно с вопросом о перепоставке или недогрузке имеет значение, как это уже отмечалось в связи с анализом первого варианта, в деле борьбы с затовариванием торговой сети некоторыми видами продукции сверх спроса покупателя, а также со стремлением некоторых хозяйственников любыми способами задерживать у себя, тормозить продвижение в сферу обращения дефицитных товаров. Такие хозяйственники нередко проявляют готовность чуть ли не удвоить сумму поставки в один из периодов, разумеется, за счет трудно реализуемых товаров, с тем, чтобы впоследствии иметь возможность соблюсти ассортимент очередного сдаточного периода и в то же время недопоставить дефицитные товары в последующие договорные сроки. Так, если бы в приведенном нами примере перепоставка 100 пар мужской обуви рассматривалась только как перепоставка, отождествляемая с нарушением ассортимента, поставщик мог бы оставшиеся 400 пар сдать в виде 160 пар мужской, 160 пар дамской и 80 пар детской обуви и благодаря этому задержать у себя 40 пар дамской и 20 пар детской обуви за счет перепоставки обуви мужской. Напротив, если бы то же нарушение рассматривалось в связи как с перепоставкой, так и ассортиментом, взыскание с поставщика двойных санкций обязывало бы его в очередном периоде допоставить к 300 парам мужской обуви только 100 пар (итого – 400), к 200 парам дамской обуви 200 пар (итого 400) и к 100 парам детской обуви 100 пар (итого 200), т. е. в точном соответствии с ассортиментом, определенным торговой сетью.
   Как же подходят к разрешению таких дел арбитражные органы? Следуют ли они указаниям Инструкции или исходят в первую очередь из задачи обеспечения населения товарами в необходимом ассортименте?
   Во II квартале 1952 г. фабрика им. Самойлова поставила Ленинградской подсортировочной базе Главсахароторга продукцию в количестве, соответствующем показателям договора, но с нарушением ассортимента, за что уплатила соответствующие санкции получателю. В III квартале 1952 г. очередная партия продукции была сдана фабрикой как в количестве, так и в ассортименте по нормам на данный сдаточный период. Однако подсортировочная база считала ассортимент нарушенным, поскольку при этом не было произведено уравнения с отступлениями от ассортимента в предшествующем периоде, а потому предъявила иск о взыскании санкций за несоблюдение ассортимента. Практическое назначение этого иска заключалось не столько в том, чтобы взыскать денежные штрафы, сколько в использовании факта их взыскания в целях понуждения контрагента к уравнению ассортимента в последнем, IV квартале. Ленинградский областной арбитраж, несмотря на Инструкцию, иск удовлетворил, а жалоба ответчика оставлена Союзным арбитражем без последствий.
   В июне 1953 г. фабрика им. Крупской недопоставила Ленинградской подсортировочной базе Главсахароторга часть кондитерских изделий по сравнению с показателями договора, и с нее были взысканы санкции по методу отождествления недопоставки с нарушением ассортимента, т. е. вне учета ассортиментного соотношения в пределах поставленной части продукции, а на основе лишь исчисления разницы между соответствующими позициями договора и фактически постановленными видами продукции. В июле 1953 г. та же фабрика поставила базе продукцию с соблюдением количественных и ассортиментных требований по данному сдаточному периоду, однако без уравнения ассортимента по предшествующему периоду, так как недогруз был восполнен поставщиком целиком за счет одного вида кондитерских изделий. База предъявила иск об уравнении ассортимента и соответственно этому о взыскании санкций за его нарушение. Ленинградский областной арбитраж, следуя своему первоначальному решению по спору между теми же организациями, иск отклонил, считая, что поскольку в недогрузе выражается нарушение ассортимента, а ответчик первоначально привлекался к ответственности за недогруз, нельзя требовать одновременно и восполнения недогруза и соблюдения ассортимента в его пределах. Это решение Ленинградского областного арбитража, прямо противоположное тому, которое он вынес по спору между той же базой и фабрикой им. Самойлова, тоже получило подтверждение со стороны Союзного арбитража.
   Как видно из приведенных дел, арбитраж не выработал до сих пор единой линии в разрешении рассматриваемых вопросов, испытывая колебания между изданной им Инструкцией о применении санкций за нарушение ассортимента и потребностями жизни, предполагающими точное соблюдение ассортиментных условий в продолжение всего периода действия договора поставки соответствующей продукции. Этим потребностям упомянутая Инструкция не соответствует, в связи с чем назрела неотложная необходимость в замене ее новыми указаниями, всесторонне учитывающими многообразный комплекс вопросов, которые возникают перед народным хозяйством нашей страны в свете принятых партией и правительством решений о дальнейшем развитии тяжелой промышленности как основы основ социалистической экономики и о расширении на этой базе производства предметов народного потребления в целях обеспечения полного удовлетворения опроса советского потребителя.
   Для поставки промышленных товаров широкого потребления действие этой инструкции парализуется правилом вновь утвержденных Основных условий о том, что недогруз восполняется в очередном сдаточном периоде в соответствии с ассортиментом, установленным для этого периода. Однако и в этих Основных условиях все же допускается лишь альтернативное, но не совместное взыскание санкций за недогруз и за нарушение ассортимента, а, кроме того, восполнение недогруза соответственно ассортименту, установленному для очередного сдаточного периода, не всегда обеспечивает полное уравнение ассортимента для общего периода, на который договор поставки был заключен. Задача же заключается в том, чтобы при помощи штрафных санкций обеспечить реальное исполнение договора в целом как по его количественным, так и по ассортиментным показателям.
   Штрафные санкции занимают важное место в арбитражной практике по рассмотрению имущественных споров между социалистическими хозяйственными организациями. Присущие этим санкциям качества оперативности и гибкости превращают их в одно из главнейших средств, которыми располагают арбитражные органы в борьбе за укрепление хозяйственной дисциплины, за точное, своевременное и надлежащее исполнение договорных обязательств в отношениях между социалистическими, государственными и кооперативными организациями.
   Все это, однако, не дает оснований для пренебрежительного отношения к другой форме гражданско-правовой ответственности – к возмещению убытков. Прежде всего, существует целая совокупность обязательств – обязательства из причинения вреда, где штрафные санкции почти вовсе не применяются и где поэтому возмещение убытков выступает в качестве едва ли не единственного вида ответственности. То же самое следует сказать о договорных отношениях с гражданами или между гражданами. Но если даже ограничиться сферой договорных отношений между социалистическими организациями, то и в этом случае нельзя забывать о структуре действующего законодательства и сложившейся арбитражной практике, где подчиненный характер штрафных санкций получает достаточно определенное выражение в факте их зачета в сумму подлежащих возмещению убытков.
   Ввиду этого в основу анализа норм об ответственности по советскому гражданскому праву, в основу исследования присущих им принципов и изучения конкретных условий их действия должно быть положено в первую очередь возмещение убытков и лишь в дополнение к нему – штрафные санкции.

Олимпиад Соломонович Иоффе

   О. С. Иоффе родился в 1920 г.
   В предвоенные годы поступил в Ленинградский юридический институт. Прервав обучение, сражался на фронтах Великой Отечественной войны. После демобилизации блестяще окончил Юридический институт. В 1947 г. защитил кандидатскую диссертацию по теме: «Правоотношение по советскому гражданскому праву». В 1954 г. защитил докторскую диссертацию по теме: «Ответственность по советскому гражданскому праву» и стал самым молодым в СССР доктором юридических наук (в 34 года). В 1981 г. О. С. Иоффе принял приглашение Гарвардского университета и покинул СССР. Через несколько лет он переехал в Хартфорд и стал пожизненным профессором Коннектикутского университета.
   Еще до отъезда из СССР он издал более 200 работ, в том числе свыше 60 учебников и монографий. Около 20 из них были переведены на иностранные языки: английский, немецкий, французский, китайский, польский, румынский, венгерский.
   В США О. С. Иоффе не перестал писать и опубликовал ряд книг и статей.

Олимпиад Соломонович Иоффе Избранные труды. Том I