Мимикрия

Антон Шиханов

   Большинство из нас – это не мы.
   Наши мысли – это чужие суждения.
   Наша жизнь – мимикрия.
Оскар Уайльд

   Иллюстратор Максим Шиханов

   © Антон Шиханов, 2017
   © Максим Шиханов, иллюстрации, 2017

   ISBN 978-5-4474-2101-4
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Глава 2

   Родился я в Иране, в этой теплой стране, где так много солнца и где небо самое красивое на свете, где солнце – это не просто солнце, а нечто большее, потому что его так много, оно награждает своими лучиками все вокруг. Звезды… звезды по ночам до того прекрасны, небо до того обширно и глубоко, я люблю свою страну, за ее небесный климат, за горы, море и за людей, которые там живут. В общем, что говорить, все равно не поймете… а, может, и поймете… если любите свою родину. Как написано в вестибюлях московского метро, в туннелях эскалаторов, «Любовь к Родине начинается с семьи», это сказал философ Френсис Бэкон, но вот как раз семью я свою не любил. Почему? Вот бы вспомнить? Не помню. Может, придет время, и я вам расскажу это. Правда. Расскажу. Только вспомнить надо. – Густав почесал свой лоб, но тут же отдернул руку от своего лба, посмотрел в зеркало, – вот только, господин следователь, я не узнаю себя в зеркале. Вроде бы это я, и, в тоже время, как будто, это и не я. Забавно, правда?
   – Вы, пожалуйста, не отвлекайтесь. Рассказывайте дальше.
   – Дальше?
   – Да.
   – Хорошо. Вам, офицеру итальянской полиции, я готов рассказать все.
   Молодой офицер поморщился: «Угораздило же заниматься всякими любителями поболтать. Я, словно врач, должен отсекать все ненужное и направлять его речь в нужном направлении, чтобы поставить необходимый диагноз. И, словно доктор, по – хорошему, я не имею права на ошибку».
   – Здесь у вас тоже тепло. Как тогда, когда я первый раз принял решение покинуть пределы своей страны. Шел… м… не помню какой год, но я приехал не в Россию, а в Советский Союз. Меня привез самолет в их международный аэропорт Шереметьево. Знаете такой? Нет? В Москве находится. У них там вообще-то много аэропортов. Внуково, Быково, Домодедово… Москва большой город. Но международным аэропортом в Советском Союзе был только Шереметьево…
   – Зачем вы прилетели в Советский Союз?
   – Учиться. В Москве был Авиационный институт, а меня в то время живо интересовала вся техника, да, к тому же в особенности все то, что движется и летает. Если учесть тот факт, что они первые полетели в космос, я справедливо полагал, что и летают и учат строить и летать лучше всех других. К тому же, СССР был относительно близко, Америка, их извечный конкурент был далеко, а во Францию, например, меня бы не отпустила моя семья.
   – Почему?
   – Потому что мой отец, кстати, не помню совсем его лица, и даже не помню его имени, в молодости побывал в Париже, и часто повторял мне (вот чудно: совсем не помню его голоса), что Париж – этот город разврата и проституции.
   – А что он говорил про Советский Союз?
   – Тоже, что и официальная советская пропаганда.
   – А что она говорила?
   Густав посмотрел на молодого офицера как на недотепу, пожал плечами и с апломбом сказал:
   – Что там нет секса.
   Офицер сделал какие-то пометки у себя на бумаге. Потом взял пульт от кондиционера и чуть-чуть убавил температуру, так как за окном было слишком жарко.
   – Вы не боитесь простыть? – спросил Густав.
   – Нет, я каждый день закаляюсь.
   – Правда?
   – Что значит «правда»? – резко ответил офицер, – вопросы здесь задаю я.
   – Фи, как грубо. Вы не в гестапо, и Муссолини – дутый лев, – так пел в Советском Союзе Александр Розенбаум, впрочем, вы все равно такого не знаете. Ведите себя прилично.
   Офицер посмотрел на этого человека, которого он допрашивал, с интересом: он никогда еще не видел такого. К тому же, он мало походил на перса. Нет, у него была смуглая кожа, черные волосы, но вот глаза: они были голубые. Где вы встретите перса с голубыми глазами? Он думал, думал и не находил ответа. Хотя, впрочем, он не врач, не исследователь расовых различий и зачем он всем этим будет забивать голову? Скоро все это закончится, и он пойдет в Парк, а там его ждет его девушка. О, Господи, скорее бы закончился этот день…

Глава 3

   Москва ему сразу понравилась: это был красивый город, с ровными улицами, широкими проспектами и большими площадями. Стильные демонстрации, которые устраивались по коммунистическим праздникам, его сильно воодушевляли и радовали глаз.
   С языком были некоторые трудности. Однажды, шутка новых русских друзей поставила его в речевой тупик: в продуктовом магазине он попросил продать ему муку, яйца, свежие помидоры, сыр и далее по списку. Продавец, молоденькая девушка, с интересом поинтересовалась у него, что он будет готовить. Он, наученный русскими друзьями заявил, что намерен приготовить им итальянское блюдо на букву «п», при этом употребив русское бранное слово. Девушка закатила глаза наверх. Он повторил это еще несколько раз с завидной громкостью на весь магазин. Его выгнали за хулиганство, и с тех пор он решил овладеть русским в совершенстве, чтобы не попадать в такие ситуации.
   Он был дружным и общительным парнем, в друзьях не испытывал недостатка. И благодаря своему общению, русским овладел в совершенстве. Он вспомнил, была перестройка, когда он, влюбился в русскую девушку. Все теплело, железный занавес постепенно падал, нравы упрощались. Суровый папа, лица которого Густав никак не мог вспомнить, вероятно, от досады кусал себе локти в Иране: в СССР появился секс.
   Кстати, почему все-таки Густав? Густав-Густав… в начале его звали совершенно не так. Было другое имя. Ахмед? Нет. Альфред? Адольф? Тем более нет. Что-то на «а». А-а-а-пчхи! – Густав чихнул и ударился головой об угол кровати. – Точно! Ему будет что сказать завтра этому молодому офицеру из полиции. Амир! Его звали Амир. Что значит…. Хм, у всех имен есть какое-то особенно значение. Максимус – величайший, китайцы, например, вообще могут назвать свое чадо каким-нибудь «цветочком». А Амир – не помню.
   – Эй, дятел, заткнись уже, а? – крикнул старый плешивый дед, сокамерник. – Ты утомил своим брюзжанием.
   – Что? Простите, не знаю итальянского. Do you speak English?
   – Fuck you.
   Густав помолчал, затем повернулся к деду. Сказал по-английски:
   – Так вы меня будете понимать по-английски?
   – Нет. Уже луна взошла. Какой еще английский? Что ты там все бормочешь? Ты дашь нам спать?
   – А что вы так грубо со мной разговариваете, синьор?
   Дед отвернулся к стенке и, положив на голову куртку, с досадой засопел.
   – А почему вы мне не отвечаете?
   – Что же ты хочешь услышать в ответ?
   – Спокойной ночи, например.
   – Спокойной ночи.

Глава 4

   Мысли блуждали туда-сюда, пока он ждал, когда его снова поведут на допрос. Он не мог сосредоточиться на чем-то одном, хаос заполнял его.
   Молодой офицер привычно сидел за столом, кондиционер привычно дул, жалюзи привычно были задернуты. Все было привычно. Густав спокойно вошел и, после разрешения, присел на стул.
   – Как провели ночь? – спросил с ехидцей Густав.
   – Что? – лицо офицера побагровело.
   – Туда-сюда? Тру ля ля?
   – Какое еще тру ля ля? – он закашлялся. – Должен вам сообщить, что завтра вы будете проходить психиатрическую экспертизу.
   – Хм, вы думаете, я ненормален? Напрасно. Я нормален, просто я многое забыл. Сами понимаете, такое дело.
   – Да. Не приведи господь, – офицер набожно перекрестился.
   – А где Ватикан? – спросил Густав.
   – Н-не знаю, – кашлянув, ответил офицер.
   – А что же вы креститесь куда попало?
   – Я не мусульманин, чтобы креститься на какую-то определенную сторону света. Тьфу ты, не креститься, а молиться.
   – О, а вы разжигаете межконфессиональную рознь. Будь у меня диктофон, я бы вас записал, и ваше начальство вас бы атата, – Густав ударил себя по пятой точке.
   – Молчать! – зло крикнул офицер, в дверь немедленно просунулось голова дежурного, которому он устало махнул рукой, что тот может удалиться.
   – Нервы? – заботливо сказал Густав. – Психиатр или невропатолог обязательно помогут. А еще есть различные индийские учения, они прекрасно восстанавливают внутренний тонус.
   – Что вы мне тут пургу несете? Какой психиатр? Какой внутренний тонус? Вы что-нибудь вспомнили про себя еще? Что-нибудь важное, а не то, как вы покупали продукты для итальянской пиццы.
   – А по-моему, это очень даже важно. Это помогает мне вспомнить кто я, и зачем. Вы, например, можете мне объяснить, кто я?
   Офицер отрицательно помотал головой.
   – Так что же вы мне говорите, что важно, а что нет?
   Офицер устало заерзал на стуле.
   – Итак, что вы вспомнили?
   – Меня зовут Амир. Точнее, звали Амиром. До того, как я стал Густавом.
   – Почему вы стали Густавом?
   – Этого я пока не помню.
   – Завтра экспертиза выяснит, отъявленный вы симулянт или просто такой непонятный человек.
   – А вам бы чего больше хотелось?
   – Мне? Да мне все равно. Не вы, так другой. Мне все равно кем-нибудь заниматься.
   – Какой вы типичный солдафон, – Густав с сожалением покачал головой.
   «О боже, завтра должна поступить бумага о всех тех, кто был на борту. И, надеюсь, будет что-нибудь об этом Амире. Ну, или Густаве. Потом можно будет пробить по родственникам, и задача немного упростится. Прошло-то всего, – он посмотрел на наручные часы, – девятнадцать часов как его привезли и я первый раз допросил его, а мне кажется, что я знаю его целую вечность. Очень мерзкий тип».
   – Не такой уж я и мерзкий, – зря вы все это, – улыбаясь, проговорил Густав.
   – Я ничего не говорил вслух, – пожал плечами офицер.
   – Зато подумали.
   – Что вы еще вспомнили за ночь?
   – То, что я не могу ни слова вспомнить по фарси. Это странно, но это факт. Ни одно слово не лезет в голову.
   – Амнезия… – пробормотал офицер.
   – Возможно, синьор, иначе как объяснить то, что я не могу вспомнить ни слова на родном языке? При всем при этом я прекрасно помню английский и русский.
   – Говорят, такое бывает. – офицер подъехал на своем кресле к окошку и посмотрел сквозь жалюзи на улицу, – там красивая девушка проезжала на велосипеде.
   – Что, надоел? – спросил Густав.
   – Если вам нечего больше сообщить, вас сейчас уведут!
   – Подождите. У меня только один вопрос. Почему меня допрашивают вообще? Где здесь состав преступления? Я конечно, не детектив и не криминалист, но вы же обучались, вам должно быть все понятно. Объясните мне?
   – На это нет указаний. Вы должны сами все прекрасно понимать, синьор.
   Офицер позвонил, вошел конвойный.
   – Уведите его.
   – До скорой встречи, господин офицер!

Глава 5

   …Жизнь прекрасна только во младенчестве. Во всех ее проявлениях. Здесь есть все, что нужно. Нет ни забот, ни печалей, ни тревожных дум. Кто-то справляется, кто-то нет. Амир оказался слаб, и не вынес тяжести взрослой жизни. Каждый день его ум искал чего-то такого, чего сам не мог объяснить, и не находил. Удивительный парадокс: искал что-то, чего не знал сам. И, конечно же, не находил этого! С ним часто происходило что-то вроде открытия. Он открывал что-то новое для себя, хотя, порой, это были прописные истины. Но даже не это главное. Он не вынес слабого удара судьбы, и решил круто изменить свою жизнь.
   Шел последний год его обучения. Густав приехал в свой институт, чтобы получить последний зачет. Подниматься следовало очень высоко, и он остановился в холле подождать лифт.
   Двери лифта задергались в конвульсиях, но снова не распахнулись. Желания подняться наверх пешком не возникало, и оставалось с упорностью осла дожидаться кабины с раздвигающимися дверями. За окном, на улице, сияло солнце, небо было безбрежно – голубым, и чем-то напоминало море; снег сходил, в жизнь, походкой хитрой кошки, постепенно вплеталась весна, а здесь, в безликой постройке из бетона и кирпича, было неуютно и его не покидало чувство некой законсервированности.
   Лифт все не шел. Рядом была лестница, но идти по ней не хотелось. По лестнице пробегали люди, полные суетливой сосредоточенности. Они напоминали гоночные болиды, вместо имен и фамилий на их бейджиках хотелось поставить порядковые номера, настолько они были похожи на кого угодно, только не на людей, а, в лучшем случае, на зомбированных особей.
   – Господи! Всемогущий Господь! Куда я попал? Зачем я здесь? Еще этот лифт… опять не идет, – снова вернулся он своими мыслями к коробке, которая бегает по шахте. Мысли, в отличие от лифта, проносились со скоростью звука.
   Капель с музыкой бьющегося хрусталя срывалась с крыши; серо-черные вороны прыгали по асфальту и, кривляясь, отвратительно каркали. Голые ветки деревьев под действием слабенького ветерка сбрасывали остатки липкого снега, а солнце просыпалось, наливаясь все сильней день за днем. Еще чуть-чуть, оно растопит снега, и веселые ручьи побегут по проталинам, ниспадая водопадами в пробоинах московских дорог.
   Лифт не шел. Хоть было и нестерпимо лень, он решил подняться по лестнице. Лестница выходила своими пролетами на окна, которые были мутными от засохшей грязи, но даже сквозь них просвечивалось безбрежное небо и величественное солнце. Совершенно забыв, зачем он пришел сюда и зачем простоял несколько минут в ожидании лифта, Густав вприпрыжку спустился вниз, толкнул ногой стеклянную дверь, хлопнув ею на прощанье. Достав из кармана ключи, Густав отстегнул свой велосипед от металлической решетки, сел на него и, маневрируя между припаркованными машинами, сквозь дворы поехал. Куда? Сказать он этого не мог, так как не знал… пошел дождь, ниспадая виноградными гроздьями прямо на его непокрытую голову, за спиной оставалась постройка из бетона и кирпича, по которой бегал тихоходный лифт; но вдруг он понял, что не в лифте дело! То здание, в которое он пришел, и было лифтом, а люди, бегающие по нему – его составные – шестеренки.
   Брызги разлетались из-под колес велосипеда, снег таял на глазах…
   Непонятно как, но это событие развернуло его вспять, и Амир вдруг понял, что надо что-то менять. И что он ненавидит людей. Не всех, но многих.

Глава 6

   Москва, 2008 год. Прошло почти двадцать лет, как он закончил институт, и покинул Москву. Наездами он бывал в ней, но не надолго. Приезжал по делам, которые периодически встречались у него в столице России. Сам он обосновался на Кубе: уж больно та напоминала ему Советский Союз, который, в принципе, ему даже нравился.
   Ему нравились лозунги, развешанные в Гаване, напоминавшие о минувшей революции: «Революция – это скромность». «Это – дисциплина». «Это – постоянная борьба». Идея революционной деятельности ему вообще нравилась, вот только понимал он ее по своему, извращенно. Когда в его голове начиналась песчаная буря, или ураган, или торнадо – называйте это как хотите, он просил своего соседа, счастливого владельца Лады тридцатилетней выдержки, чтобы тот отвез его в аэропорт. По дороге они, конечно же, подсаживали людей, так как любой человек, владеющий автомобилем, обязательно должен был подвезти любого желающего. Это – закон революции. Неповиновение – не предусмотрено.
   В этот раз, сидя в самолете, он еще отчетливо не знал, что будет делать в Москве. Планов на этот счет у него не было. Когда миловидная стюардесса попросила всех пристегнуть ремни, представила пилотов самолета и, рассказав, на какой высоте будет проходить полет, Густав, закрыв глаза, представил такую картину: белоснежная металлическая птица, искрясь и сияя на солнце, разрезая своими могучими стальными крыльями облака, вдруг резко изменив курс, накренилась вниз. Резкое ускорение, минуты свободного полета, удар об землю – непосредственная доставка в огненный ад.
   – Хочу в ад.
   – Простите? – спросил сосед.
   – Ничего. Я просто сказал, что хочу в ад. И причем как можно быстрей.
   Пассажир недоверчиво приблизился к Густаву, понюхал его, но, не учуяв запаха алкоголя, с негодованием отвернулся к иллюминатору.
   Густав сложил руки за головой, мечтательно посмотрел на потолок и прошептал:
   – В ад!

Глава 7

   Шереметьево – как с ним много связано, перелеты из различных стран в Столицу Его Молодости… Густав прыгающей походкой вышел на улицу, багажа у него не было, если не брать в расчет небольшую сумку, которая была перекинута через плечо.
   – Такси? – подскочил молодой парень к нему.
   – Подожди, – практически без акцента ответил ему Густав. – Подожди чуть-чуть.
   Он достал из кармана модный iPhone, погладил сенсорный дисплей, выцепил из телефонной книги нужный номер, набрал:
   – Але, Миша? Это Густав. Я в Москве, дружище. Ага. Ну конечно. Ты сегодня до скольких? Понятно. А завтра с утра прямо на работу? М-да… А я не надолго приехал… Заскакивать? Да ну, не удобно… Все равно еще не женился? Ну тогда, по холостяцки… Да. Хорошо, буду ждать тебя у подъезда.
   Он спрятал телефон в карман, повернулся к таксисту:
   – Ну, где ваш драндулет? Пойдемте.
   – Вон, за углом, – весело воскликнул молодой таксист. – Вы, верно, иностранец?
   – С чего вы взяли?
   – Хоть у вас и нет акцента, но вот что-то есть в вас, простите, нерусское.
   – Вы нацизмом, случаем, не страдаете?
   – Нет, с чего вы взяли?
   – Просто. Если бы вы, молодой человек, жили в другое время, совсем еще недавнее, я бы вам сказал словами Феликса Дзержинского: «То, что у Вас пока нет судимости, не Ваша заслуга, а наша недоработка».
   Парень засопел, открыл машину, жестом пригласил садиться, сказал:
   – Называйте адрес.
   – Мосфильмовская, 13.
   Мотор глухо заурчал, перед капотом мелькнула швабра шлагбаума, и желтая Волга выехала с территории Аэропорта.
   – Да, молодой человек, по дороге заедем в какой-нибудь магазин. Седьмой Континент, или что-нибудь в этом духе.
   – Как будет угодно. Время простоя оплачивается также, как если я еду.
   – Ну, разумеется. Будьте спокойны, и счастливы.
   – Я счастлив.
   – Да? А что вам надо для счастья?
   – Денег.
   – И много?
   – Чтобы купить квартиру, дачу и собственную машину.
   – Низменное у вас устройство, молодой человек. Как сказал тот же Феликс Эдмундович, «Счастье – это не жизнь без забот и печалей, счастье – это состояние души».
   – Что вы тут всё умничаете?
   – Не умничаю я. Вы просто не умеете слушать. Вот, включите радио. – Густав потянулся рукой к магнитоле, повернул ручку. Заиграло:
   – Empty spaces, what are we living for?
   Густав приглушил магнитолу.
   – Слышали?
   – Что? – не понял водитель.
   – Empty spaces, what are we living for? Песня Queen. Английский знаете?
   – В школе проходил.
   – Ну, так переведите.
   – Зачем? Я слушаю музыку. Зачем мне слова?
   – Вот. Поэтому вы всегда и будете неудачником. Вы низменный человек, пресмыкающееся. Фреди Меркьюри поет: «Пустота, зачем мы живем?» А дальше: «Покинутые места, знаем ли мы какой ценой?». Нужно уметь слушать. И думать. И чувствовать. И желать. Чего-то такого, что не связано с банальным бытом.
   – И чего же вы желаете? – Таксиста и злил, и в то же время веселил этот чудаковатый пассажир.
   – Я? Я хочу в ад – гордо сказал Густав.
   Таксист резко затормозил и дернул головой.
   – Что, магазин? – поглядел в окно Густав.
   – Нет… но скоро будет, – проблеял таксист.
   – Так что же вы тормозите? Я не вижу здесь светофора.
   – Давайте послушаем радио.
   – Давайте.
   – Если вы позволите, то радио Классик.
   – Ага, потому что там все без слов? – с ехидцей заметил пассажир.
   Несколько минут они не разговаривали. Таксист следил за дорогой, а Густав что-то бормотал, постукивая себя по коленке. Когда таксист прислушался, он обомлел: его пассажир напевал, со змеиной улыбкой: «О, ад. Нет места, прекрасней»…
   – Кстати, как и заказывали, Седьмой Континент.
   – О, благодарю вас. Счетчик включить не забыли? – Густав ухмыльнулся.
   Он пробыл там не долго. Купил несколько бутылок водки, ящик пива, закуски да в аптеке шприцы на пять кубиков. На вопрос, какое ему нужно лекарство, Густав улыбнулся провизору и пробормотал:
   – А оно, сударыня, и вовсе не понадобится…
   Груженый пакетами, он вернулся в автомобиль.
   – Ну, теперь поехали. Мосфильмовская,13, вы помните?
   – Да-да, я помню.
   – Поговорим?
   Парень пожал плечами.
   – Не бойтесь. Я свято следую принципам Артура Шопенгауэра. А он говорил, что «как лекарство не достигает своей цели, если доза слишком велика, так и порицание и критика – когда они переходят меру справедливости»… говоря проще, я не буду вас больше учить. Включайте со спокойной совестью свое радио и слушайте песни без слов.
   Густав откинулся на подголовник и до конца дороги созерцал разноцветную Москву.

Глава 8

   Таксист подвез Густава прямо к подъезду. Он расплатился, напоследок язвительно заметив:
   – По Дарвину, мы стали людьми от того, что мыслили. Не превращайтесь обратно в обезьяну.
   – А вы уверены что так считал Дарвин?
   – Я редко ошибаюсь.
   Таксист, взяв деньги, с облегчением заметил:
   – Так вот, пусть это даже Дарвин сказал. Но пусть уж я стану обратно обезьяной, чем мое такси повезет вас в Ад.
   – А я вас с собой и не возьму.
   На лавочках сидели старушки, их с каждым годом становилось все меньше, но они все еще были.
   – Вы к Мише? – поинтересовалась седая бабуля.
   – Да.
   – Густав, кажется?
   – Да.
   – Я его соседка, не помните?
   – С трудом. Марья Петровна?
   – Дарья Петровна. А я вас помню. Вы с Мишей еще в институте учились.
   – Все правильно, – Густав улыбнулся.
   – А он раньше семи не приходит.
   – Мы с ним договорились. Я его подожду.
   – А вы сейчас, где живете?
   – Извините, мне кто-то звонит.
   Густав демонстративно достал телефон и отошел от скамейки, хотя ему никто и не звонил.
   – А вы еще крепкий малый, а Миша уже сдает, – прокричала напоследок старушка.
   – Аллах Акбар.
   – Что-о-о? – взъерепенилась соседняя пенсионерка.
   – Бог велик. Или, по-другому, на все воля господа Бога, – ответил Густав.
   – Он туркмен, вроде, – ответила первая старушка со знающим видом, неким чувством превосходства и еще вальяжней развалилась на скамейке.

Глава 9

   – А!!! Мишка! Старик! – расставил руки в стороны Густав, изобразив радость на лице. Зубы выстроились в голливудскую улыбку, а правая рука поползла вверх, сжавшись в кулак, изображая известный жест команданте кубинской революции.
   – А! Густав! Куба Либре! – В припрыжку бежал ему навстречу тронутый сединой худенький мужичок. – Как ты? Здравствуйте, Дарья Петровна… Ну, старина, пойдем в квартиру, расскажешь как ты там живешь… десять лет тебя уже не видел. Ведь ты засранец, я знаю, что каждый год бываешь в Москве, мог бы и заехать.
   – Дела, дела… Но сейчас, все искуплю! – воинственно потряс Густав пакетами и засмеялся.
   – Водка кубинская?
   – Нет, ваш «Русский лед». А пиво – тоже… ваше.
   – Ладно, пошли, – Миша обнял Густава за плечи и увлек за собой.
   Лифт поднял их на нужный этаж. Нужные ключи из кармана Миши открыли нужную дверь. И так Густав оказался в нужной ему квартире, у нужного друга.
   – Снимай ботинки. Тапки нужны? Или босиком? Ванная вон, – он указал пальцем. – Мой руки, а я пока что пакеты на кухню…
   Холостяцкая квартира была обычной холостяцкой квартирой, не особо чистой, не особо опрятной. Убрав со стола грязную посуду и быстренько засунув ее в посудомоечную машину, Миша расставил на столе бокалы, стопочки, выложил закуску, включил магнитолу, из которой тихо журчала Глюк’oza: «Ты прости меня малыш, ду-ду-ду-ду-ду-ру…».
   – Ну, поехали? – спросил Миша, наливая водку в стопки.
   – Поехали.
   Помолчали, закрыв глаза. Порой тишина и молчание – они тоже нужны, помогают лучше прочувствовать и понять момент.
   – Все в аэропорту работаешь? – спросил Мишу Густав.
   – Да. Только теперь во Внуково.
   – А что так?
   – Пью. Из Шереметьево уволили. Слава богу, что без статьи. Но вот во Внуково, увы, работаю уже банальным техником – проверяю самолеты перед вылетом.
   – М-м, это то, что надо!
   – Что?
   – Нет, ничего, за тебя, дружище! – Густав поднял высоко стопку над головой и повторил еще раз, – за тебя!
   – За меня! – улыбнулся Миша.
   За окном медленно темнело, ночь рассыпала звезды, город выстреливал светлячками фонарей, будто бы желая составить конкуренцию природным осветителям.
   Прошло еще немного времени, когда водка в кратчайшее время была выпита. Пиво, так и то подходило к концу. Густав сделал все возможное, чтобы напроситься к Мише на работу.
   – Тебя не пропустят туда, друг. Там все по пропускам, – лез с поцелуями Миша, – я бы рад, но они такие формалисты, дрянь, а не люди, дрянь, я бы за них даже пить не стал, то есть если бы мне нужен был повод, за что выпить, то и тогда бы я не стал за них пить… не пропустят они тебя, ты ведь, к тому же, еще и иностранный гражданин. Ха! Перс с кубинским гражданством!
   – Мишка, дорогой, а ты сделай так, чтобы они нас пропустили, – рыгнул ему прямо в нос Густав, – мы же с тобой авиаторы. Вместе учились, вместе сдавали. Дай мне с тобой и на месте работы затусить.
   – Ну, я личность, я, конечно постараюсь…
   – Да, ты личность! Докажи им всем, что ты личность! Кстати, может, денег надо? У меня много американских долларов, они почти как настоящие, их даже американские банки принимают…
   – О! Ну раз американские банки принимают, тогда давай. Я на них куплю еще водки.
   – Чтобы меня пропустили, – вставил Густав.
   – И мы с тобой выпили в кабине самолета! – Засмеялся довольно Миша.
   – Ну конечно! – Широко улыбнулся Густав.
   – Сам-то как? А то мы все про меня, да про меня.
   – Нормально.
   – Дети есть?
   – Нет.
   – Жена?
   – Нет.
   – Мы с тобой солидарны. Что, не нашел нормальной кубинки?
   – Не знаю, есть, конечно, но, как говорит принцип революции, общественное выше личного.
   – Что, общественной работой занимаешься?
   – Можно и так сказать.
   – А как же авиация?
   – А за ней я приехал к тебе. Еще три бутылки пива осталось. Не оставлять же. – он разлил темный пенящийся напиток по кружкам.
   – Я не встану завтра на работу.
   – Я тебе не встану. А кто меня в аэропорт поведет?
   – О! Никуда ты без меня, потому что я – личность, – пьяно засмеялся Миша и вдруг повалился на стол, захрапев.
   – Готов, – констатировал Густав. – Ну, как говорит их русская поговорка: «Утро вечера мудренее».
   Он потушил свет и прилег на диван, укутав себя дырявым пледом.

Глава 10

   – Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче – Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников.
   Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Рабоче – Крестьянскому правительству. – Громко цитировал Густав советскую присягу времен Великой Отечественной Войны.
   – А? А? – Миша ошарашено поднял свое лицо от стола и, не понимая, смотрел на Густава. – Ты в армии служил, балбес. Вставай, сегодня я твой командир, и напоминаю тебе твою вчерашнюю присягу: ты обещал провести меня к себе на работу, в аэропорт.
   – Ничего не помню.
   – А помнишь, – ухмыляясь начал Густав, – мы с тобой когда-то разучивали эту присягу, чем она заканчивается?
   – Да помню я. Отстань.
   – Нет, ты скажи.
   – Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.
   – Вот. Поэтому, чтобы тебя не настигло мое презрение, выполняй то, чего пообещал вчера.
   – Дурак я, дурак, – помотал головой Миша. – Ну, раз обещал, значит, попробую. Припоминаю, ты что-то там говорил про доллары?
   – Чего надо, ты помнишь. Держи, – Густав протянул ему зеленые купюры. – Какие самолеты сегодня тестируешь?
   – Не помню я ничего. Ладно, пошли.
   Вышли на улицу. Миша зажмурился от солнца.
   – Блин, глаза болят.
   – Ничего, пройдет. Кстати, около аэропорта я тебя ненадолго оставлю, мне нужно будет заскочить по делам. А ты мне, как все уладишь, позвонишь. О’кей?
   – О’кей.
   – На чем поедем?
   – Машина в гараже стоит. Не знаю, способен ли я управлять.
   – Да нормально. Я смотрю, у вас все так в Москве ездят.
   – Ты думаешь?
   – Ну да.
   Подойдя к безликой ракушке, Миша открыл навесной замок, выгнал машину из гаража, сказал:
   – Садись. Если будет авария – знай, она будет на твоей совести.
   Густав на это ничего не ответил, зато проговорил:
   – Кстати, замок и гараж у тебя – дрянь. Ты что, не знаешь, что автомобиль – это не средство передвижения, а цель угона?
   Миша засмеялся, пожав плечами.
   До аэропорта добрались сравнительно быстро. Учитывая то, что Москва утром– это одна большая пробка, они просто долетели. У входа в аэропорт они распрощались. Миша показал Густаву служебный вход, куда он, после его звонка, должен был подойти. Густав участливо спросил:
   – Денег-то хватит?
   – Ну, дай еще, на всякий случай.
   Густав, не считая, дал. Миша скрылся за служебным входом, а Густав направился в кассу. За окошком сидела миловидная девушка, Густав улыбнулся ей, сказал:
   – Какие рейсы есть сегодня вечером?
   – А вам куда?
   – Мне все равно.
   – Ну, какое-то направление вас все-таки интересует? – удивилась девушка.
   – Если честно, то не совсем.
   – Зачем же вы летите? – улыбнулась она.
   – Я? Посмотреть мир. Мне все равно куда. Решил спонтанно слетать, вот, не знаю куда.
   – Летите тогда в Италию. Там так прекрасно. Я недавно оттуда вернулась. Смотрите, какая я загорелая, – провела она рукой по своей коже.
   – Италия?
   – Да. Колизей, Собор святого Петра в Риме, Венеция, Флоренция. Там правда есть что посмотреть.
   – Давайте, – сказал Густав, – мысленно решая вопрос о том, что хорошо бы, чтобы Миша проверял самолет, летящий в Италию. Бог даст, фортуна его не подведет. Хотя, если верить Фридриху Ницше, Бог умер. «Ха!» – Мысленно засмеялся Густав, – «А сам Ницше сошел с ума… А мне не сходить. Я и так уже давно сумасшедший».
   Девушка назвала сумму, Густав преспокойно внес ее, получил билет, и, распрощавшись с девушкой, стал прогуливаться по аэропорту. Прошло около получаса, когда айфон зазвонил.
   – Миша. Надеюсь, тебе будет, чем меня обрадовать. Алло. – Произнес он.
   – Густав, я все устроил. Подходи к служебному входу.
   Билет на самолет лежал в кармане, оставалось привести в действие все то, что Густав задумал. Он подошел к магазину, купил несколько бутылок водки, и направился к служебному входу.
   – Старина Густав, я все устроил. Не такие уж они и уроды. Американские президенты те еще ребята, сделали свое дело.
   – Я рад, Миша.
   Самолет в Италию должен был отлетать вечером, часов в шесть, и до этого времени нужно было все уладить. Кроме того, следовало помнить, что за час до посадки проводилась регистрация. То есть, времени у него было не так уж и много. Всего-то до пяти часов.
   – Нам никто не помешает? – спросил Густав.
   – Нет, а в чем нам должны помешать? – лишь на долю секунды насторожился Миша.
   – Выпить-закусить в самолете. Как боги.
   – Да-да. Как боги. Пошли, Густав.
   Сначала они проверили самолет, летящий во Флориду. Он не подходил Густаву, поэтому он не вмешивался в процесс диагностики. Время шло, стрелки отсчитывали минуты и часы, пора было приступать к завершающему этапу.
   – Миша, выпьем?
   – Нет, подожди, Густав, у меня еще для проверки будут самолеты. Нет, самолет. Один. Итальянский рейс. Его проверю, и тогда выпьем. До вылета этого самолета у нас еще останется время.
   «Итальянский рейс… он самый!» – мысленно улыбнулся Густав.
   – Да ладно, Миша, нам с тобой еще нужно будет протрезветь к концу рабочего дня. Ехать домой мы ведь как-то собираемся? К тому же, я тебе помогу в диагностике. Ведь вместе учились. Авиаторы! Уменье не пропьешь.
   – Наверно. Уговорил.
   Они расположились в небольшом кабинете, где Миша, как он выразился, «накроет поляну для своего друга Густава».
   Процесс пошел, во рту Миши исчезала рюмка за рюмкой; Густав практически не пил. Он лишь наливал и не давал возможности Мише останавливаться.
   – Пьем по принципу: «После первой и второй, промежуток небольшой!» – авторитетно поднял палец Густав.
   – Густав, Густав, если бы я не знал, что ты нерусский, я бы, наверное, решил, что ты какое-нибудь дитя студенческой ошибки русской девушки, рос и воспитывался в России. Ты так знаешь русский язык, традиции, историю… умный ты парень, Густав… умный, ей-богу. Дай я тебя поцелую. Кстати, итальянский самолет я уже проверять не смогу. Не в состоянии.
   – Не беспокойся, я его за тебя проверю. Ты мне доверяешь?
   – Конечно, ты же мой друг! О! Вот говорят, что надо проверить! Сходим, а? Я так, для видимости постою, а ты проверишь, хорошо?
   – Хорошо. А пока что еще по одной?
   – Давай. Может, что-нибудь споем?
   – Налей-ка мне рома, дружище, что бы я мог высказать той красотке свое большое чувство, – пропел на русском Густав песню команданте Хуана Альмейды.
   – Кубинская? – спросил Миша.
   Густав утвердительно кивнул. А сам думал, что же испортить в самолете, чтобы тот сумел взлететь, но не смог бы приземлиться. Он мысленно перебирал устройство самолета: лонжероны, двигатели, хвостовое оперение. Что сделать, что? Наконец решение было найдено. Миша даже ничего не понял. Они мирно выпили в кабине самолета, и… вернулись обратно. Густав удивлялся на расхлябанность в мировой безопасности. Как же она уязвима, эта безопасность! Террористы уводят самолеты, проносят на борт оружие. Вспомнилась и недавняя катастрофа на юге Германии, когда ошибка диспетчера стоила жизни всех пассажиров российского Ту-154 и грузового Боинга, принадлежавшего службе доставки DHL. Он – не единичный случай. И ничего удивительного в том, что сейчас он вывел из строя самолет, на котором полетит, нет. Это общемировая практика.
   Вернувшись, дернули еще. Миша, уже совсем плохо удерживаясь на ногах, сказал:
   – Скотина ты, Густав, из-за тебя меня и с этого аэропорта выгонят.
   – Ты думаешь?
   – Конечно. Ведь я пьяный в говно…
   – Не расстраивайся. Давай на посошок?
   – На посошок? Помнишь, в 1988 году, мы с тобой еще учились в институте, из окна выбросился рок-поэт Александр Башлачев. Писали еще тогда, что в двадцать восемь лет – это же так рано! – как всегда, уходят лучшие.
   – Помню, помню я, – с тревогой сказал Густав.
   – Ну как же. Есть у Саш Баша стихотворение, или песня, «Посошок», неужели не помнишь?
   Густав помолчал. Не дождавшись ответа, Миша зашептал, чуть шевеля губами:

     – Эй, налей посошок да зашей мой мешок —
     На строку – по стежку, а на слова – по два шва.
     И пусть сырая метель мелко вьет канитель
     И пеньковую пряжу плетет в кружева.

     Отпевайте немых! А я уж сам отпою.
     А ты меня не щади – срежь ударом копья.
     Но гляди – на груди повело полынью.
     Расцарапав крылья, бьется в ране ладья…

   – Чтобы ты предпочел, если бы самолет разбился по твоей вине? Умереть, или надолго сесть в тюрьму?
   – Почему ты задаешь этот вопрос, Густав?
   – Ответь мне, Миша. Мы с тобой уже выпили на посошок. Ответь. Нужен последний штрих.
   – Мне страшно.
   – И?
   – Я бы предпочел умереть.
   – Революционно. Дай я тебя обниму, Миша. Я знал, что ты герой. – Густав подошел вплотную к Мише, обнял его, и, крепко зафиксировав рукой его голову, сделал ему инъекцию воздухом в сонную артерию. Густав видел, что Миша испытывал нехватку воздуха, также он знал наверняка, что скоро разовьется острая сердечная недостаточность и – далее смерть. Ждал он не долго. – О, Мехмед Фатих, ты был сотню, нет, тысячу раз прав. Как мудро сказано, что для всеобщего благополучия каждый из твоих славных сыновей или внуков может истребить всех своих братьев. Прощай, Миша. – Густав нагнулся, и поцеловал мертвого друга в лоб.
   Посидев на стуле минуту и улыбаясь своим мыслям, Густав, покинул служебное помещение, наказав, чтобы к Мише никто не входил, так как он просил его не беспокоить.
   Регистрация на рейс давно началась. Геенна ждала, и пути назад уже не было.

Глава 11

   – Быстрее, быстрее, вы всех задерживаете. Скорей, господин.
   – Извините, что задержался. – Густав подал документы, профессионально улыбнулся.
   – Проходите, – ему поставили на документы нужное количество печатей и также профессионально улыбнулись.
   Густав поднялся по трапу, занял свое кресло на борту самолета, и, откинувшись на спинку кресла, со счастливым замиранием сердца стал ждать взлета. Вдруг он почувствовал, как некая вибрация прошла по салону. Бесцеремонно пригнув голову своего соседа, он посмотрел в иллюминатор. Самолет разгонялся, набирая скорость, и вскоре он должен был оторваться от поверхности.
   Соседом Густава был мужчина лет сорока, то есть, его ровесник. Он сделал Густаву замечание, и снова уткнулся в свою газету.
   – Да ладно, вы не расстраивайтесь так, простите, если можете, просто я хотел посмотреть, поехали мы уже или нет.
   – Ладно, а теперь не мешайте мне, пожалуйста.
   – А куда вы летите?
   – Вы что, издеваетесь? Вы что, считаете, что мое кресло может лететь в одно место, а ваше, в другое?
   – Все может. Я лечу в ад. А вы куда? – Со спокойной улыбкой спросил Густав.
   – Куда, куда. Вы пьяный что ли? Я сейчас пожалуюсь стюардессе.
   – Не надо жаловаться. Вам вот только кажется, что вы летите в Италию. На самом деле вы тоже летите со мной, в ад. Я вас всех с собой взял.
   – Помолчите, а? Не то я правда пожалуюсь.
   – Читаете? Можно полюбопытствовать? – Густав выхватил газету, тоном, не терпящим возражений, сказал, – вам будет лучше, если я немного почитаю, наговориться со мной вы еще успеете.
   – Я не собираюсь с вами разговаривать.
   – Меня это совершенно не волнует.
   Густав углубился в чтение. Статья была о Егоре Летове – он не слышал, чтобы тот умер, и поэтому читал ее очень внимательно. Эпиграфом к статье была выбрана строка из песни Егора: «Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг».
   Густав повернулся еще раз к своему соседу, улыбнувшись, повторил, что наговориться они еще успеют, и поэтому он еще немного почитает. Густав углубился в статью. В газете писалось, что «это известие потрясло, как гром среди ясного неба. Этого просто не могло быть! Газеты – почти все они молчали. В них не было написано ни слова. В некоторых, правда, на первых полосах были помещены скупые строки, дескать, «умер символ поколений, их глашатай и идейный вождь».
   Все было серо; на небе, еще вчера излучавшем синие и голубые пейзажи, где солнце дарило свои желтые лучи, плыли облака, закрывавшие грязно-серым саркофагом радужные позывные вселенной.
   Как все было дико! Смерть – ужасное явление. Оно подобно вихрю, урагану, который врывается в размеренный ритм жизни. Смерть ясна и понятна в почтенном возрасте. Но коса, срезающая, словно траву на поле, молодые и не совсем старые жизни, это мусор, это нежданный гость, это… нет слов, нет эмоций, нет жестов и подергиваний мимических мышц лица. Что же это? Такая смерть – это удивленные взгляды, скупые вопросы типа: «Так ли это?» А потом в ответ сам себе: «Да». Когда он умер, не было никого, кто бы это опроверг.
   Пожалуй, еще несколько дней люди приходили в себя от этого известия. Многие выросли на нем, другие просто начинали знакомство с его творчеством, но, тем не менее, уже успели сродниться с его голосом и манерой говорить и петь. Его безудержная энергетика, его животная первозданность и психоделическая раскованность взрывали мозг так, что, не было сомнения, прослушав запись хоть раз, ты прослушаешь ее еще и еще. Здесь было что-то сродни шаманизму.
   А сейчас небо свинцовой плитой надвигалось на планету земля. В земле копошились дождевые черви, вылезшие из-под снега. Как это эволюционно – гроза в феврале! Черви удивленно извивались своим телом, уже к вечеру замерзая в минусовой температуре.
   А следующий день прошел как затишье и осмысление всего случившегося. И опять же, он умер, и не было никого, кто бы это опроверг.
   День следующий. Где-то тоскливо разразился звон печального колокола, но его вибрация, сотрясавшая воздух, быстро прекратилась. Он был убежденным атеистом. Атеизм – это тоже религия. Человек верит в то, что там ничего нет, или же в то, что высший разум отсутствует. Многие атеисты верят совсем в разное. Во что верил он? Кто знает? Тем не менее, на его похоронах не было ни одного священника, и запах церковных благовоний не разносился над похоронной процессией. Бородатые священники не махали кадилом, их устами не говорил церковнославянский. Но все же, вопреки атеизму, вера взяла верх, и на его могиле был установлен крест. Глупо, смешно и непонятно. К чему? Наверное, чтобы было, как у всех. Возможно, что он умер, как хотел. Тихо, быстро, и не заметно для себя самого. Ведь верил же он, когда говорил: «Господь нам поможет, он классный чувак!»
   «Интересно, что напишут в газетах про меня?» – подумал Густав и вернул газету соседу.
   – Ну, продолжим разговор. Вы уже отдохнули? Я имею ввиду, ваши уши уже отдохнули?
   – Я не буду с вами разговаривать.
   – Как хотите. У вас плеер есть?
   – Нет.
   – Жаль.
   – Почему?
   – Потому что тогда вам придется меня слушать.
   – У меня в телефоне есть музыка.
   – Телефоны запрещено включать на борту. Так что у вас нет выбора. Сидите и слушайте.
   – Я не собираюсь вести с вами диалог.
   – Мне будет достаточен мой монолог. Кроме того, лететь, совсем не долго. Я это говорю только вам. Вы находитесь в привилегированном положении. Ведь никто этого не знает, кроме вас. Девушка, налейте мне, пожалуйста, виски. И моему соседу тоже.
   – Я не буду.
   – Девушка, я плачу, налейте.
   Стюардесса налила виски. Густав дал своему соседу фужер, сказал:
   – За знакомство. Вас как зовут? Не хотите отвечать? Как хотите. Меня зовут Густав.
   – Меня зовут Иван. Иван Вышинский.
   – О, как иуду Вышинского, опричника отца Иосифа, добрейшего дяди Джо.
   – Я не его родственник.
   – Конечно, расстреляв всю армию и интеллигенцию, можно и стесняться предка. Понимаю.
   – Можно, я почитаю газету?
   – Мне нравится, что вы меня уже спрашиваете. Но не надо читать, Вышинский. Не надо. Вы уже ничего не сможете прочитать интересного ни в газете, и на радио вы бы тоже уже ничего хорошего не услышали. Не хотите говорить со мной, я буду говорить, как Фидель восьмого января пятьдесят девятого, до тех пор, пока мне на плечо не опустится белая голубка.
   – Какая еще голубка?
   – Это я иносказательно. Конечно, голубка не опустится мне на плечо. Просто наша голубка скоро опустится. Упадет. Вы меня понимаете? Вижу, что понимаете. Но не печальтесь.
   – Вы… вы псих. Псих! – Взвизгнул Вышинский.
   – Некультурное выражение. Мне больше по душе сумасшедший, хотя таковым себя вовсе не считаю. Кроме того, я полагаю, что с ума может сойти лишь человек умный. Дураку не с чего сходить. Так что вы мне в любом случае льстите. Более того, еще студентом, я ездил вожатым в лагерь, не хотели сначала брать, так как иностранец, но потом взяли.
   – Так вы не русский?
   – А по мне что, не видно?
   – Я не то имел ввиду… то есть… извините… я хотел сказать, что вы не из России.
   – Да. Я родился в Иране. И приехал в вашу страну учиться. Так вот. Я все по поводу умственно отсталых, то есть, как вы считаете, психов.
   – Я такого не говорил.
   – Да бросьте, – Густав махнул рукой, – я вас насквозь вижу. Думаете, я олигофрен? А они что, эти олигофрены, не люди? Тоже люди. Знаете, у меня очень хорошая память – я могу сотнями строк цитировать то, что мне понравится. К чему я это говорю. Лагерь был не простой – там были умственно отсталые дети. В библиотеке я нашел книгу о таких детях. Высказывание одного педагога, некоего Ф. Музылева, мне очень понравилось. Оно гласило, что «Смешивать умственно отсталого ребенка со слабоумным ни в коем случае нельзя. Слабоумие есть следствие органических недостатков, или, как говорят, дефектов, в развитии центральной нервной системы. Умственная же отсталость является главным образом результатом тяжелых материальных условий жизни и отсутствия культурной среды». Как сказано, а?
   – Да… – протянул Вышинский.
   – Да, – передразнил его Густав. – Вот вам и да. Где я работал, это был даже не лагерь, а некая лесная школа, которая стояла за высоким деревянным забором, раскрашенным в разные цвета. Калитка вся была испещрена различными кляксами и загогулинами, что делало ее вообще непонятно на что похожей. Один из воспитанников постоянно стоял с ведерком краски и выводил кисточкой один только ему ведомый символ.
   Позже, эту школу разобрали, дверь калитки была выброшена вообще непонятно куда, а один советский исследователь коренных народов Америки с удивлением обнаружил, что на этой калитке, которая окажется под его ногами во время осмотра места, где он намеревался построить свой Научно-исследовательский институт, изображен древний иероглиф кровавых ацтеков, изображающий ЖИЗНЬ. Каково, а? Что вы мне на это скажете? Можете ничего не говорить, все равно скоро взорвемся, – рутинно ответил Густав сам себе. – Что еще вам сказать про это? Да вот, случай. Был там физрук, его сын учился со мной в институте, благодаря ему-то, я и работал там. Та вот, был у нас такой случай. Один, как вы говорите, псих…
   – Не говорил я такого.
   – Заткнитесь, пожалуйста. Вы недавно говорили, что не хотите вести со мной диалог. Вам еще везет, что я вам про умственно отсталых детей рассказываю. Дойду до того, как стал Густавом, я вам не позавидую. Итак. Миша стоял со своим отцом и курил, я недалеко сидел на скамейке. Один, как вы говорите, псих, плавая в бассейне, подошел к бортику, и спросил Мишиного отца:
   – А вы его отец?
   – Да
   – А как тебя зовут? – обратился он к моему однокурснику.
   – Миша.
   – А сколько тебе лет?
   – 20
   – А мне 17. А в каком институте ты учишься?
   – В авиационном.
   – А я ещё в школе.
   – У тебя ещё всё впереди.
   – Всё впереди? – Это было сказано так, словно он понимал, что никакой институт и даже училище, ему не светит. Но это так только казалось. На самом деле он продолжал с той же беззаботностью плескаться в небольшом уличном бассейне, набирая воду в руки, наподобие посудины и выливая его на голову симпатичной черноглазой девочки. Тоже дурочки. Та весело смеялась и барахтала на редкость изящными ножками.
   Отец с сыном, так же, как и я, так и не поняли, что было в этот момент с тем мальчиком. Кто знает, что там, внутри? Чужая душа потемки. И, такие вот юродивые, нередко предсказывали судьбу России. Так как же можно называть их умственно отсталыми? Все в этой жизни условно. Да, они никогда не станут врачами, дипломатами, инженерами, политиками, но ту работу, которую им доверят, они выполнят на отлично. И все потому, что они тоже члены общества. Именно в этом суть русской и советской школы олигофренопедагогики. Что? Думаете, я шизофреник, тут вам, то белое, то черное толкую? Все может быть. Однако молитесь своему богу, скоро мы упадем. – С этими словами Густав рассмеялся и состроил рожу Вышинскому.
   Самолет зашатало, что-то в нем действительно было не ладно. Иван Вышинский с тревогой посмотрел на Густава. Густав с садистской улыбкой развел руками.
   – Это он, он испортил самолет! Я знаю. Он мне рассказывал! Да! Да! Да! – Густав приложил палец к виску и с многозначительным видом покрутил у виска.
   В салоне показалась одна из стюардесс.
   – Уважаемые пассажиры. Просьба соблюдать спокойствие! Мы просто попали в полосу воздушных ям.
   – Как же! Это все он! Он испортил самолет! Он мне сказал, что всех нас утащит в ад!
   – У нас в самолете есть врач? – спросила стюардесса.
   – Да. Я врач. – Поднял руку молоденький паренек. – Стюардесса оценивающе посмотрела на него, – можно ли как-то успокоить пассажира? А то будет паника.
   – Да-да. У меня есть хороший транквилизатор. Я психиатр.
   – Психиатр? Поговорите с ним! – Вышинский указал на Густава – он сумасшедший. Сумасшедший!
   Густав нагнулся к Вышинскому и прошептал тому на ухо:
   – Все, что я вам рассказал, я никому больше не расскажу. В мои планы не входит быть растерзанным безумной толпой. Я хочу в ад, я туда попаду, совсем скоро, но не таким способом. Так что для всех вы просто псих. Псих, Вышинский!
   Вышинский вскинул руки вверх, и попытался схватить Густава за шею. Тот сильным движением руки ударил его в солнечное сплетение и сказал:
   – Извините, что пришлось применить силу, господа, но все для безопасности. Лечите его, доктор, лечите. Лечите, пока он не особо шевелится. Я отойду.
   Густав встал и прошел в туалет. Там он с удовольствием посмотрел на свое отражение. Посчитал пульс – тот был в порядке. Все как всегда. Все прекрасно. Он вернулся к себе в кресло. Самолет шатало еще сильней. Стюардесса, несколько раз появлявшаяся в салоне, не могла справиться со своими эмоциями – она знала, что они скоро упадут. Густав посмотрел на часы – прошло всего три минуты с того, как Вышинский стал его обличать. Как время несоразмерно с эмоциями. Кажется, что прошла вечность, на самом же деле, стрелка не сумела обежать даже полного круга.
   Вышинский сидел, опустив голову вниз. Густав нагнулся к нему, взял за волосы, приблизил его ухо к своим губам, прошептал:

     На мир ты смотришь детскими глазами
     В глазах туман, в глазах наивный блеск
     Ночами ты зовешь и кличешь маму
     Встаешь, проснувшись, мамы рядом нет.

   Это было последнее, что слышал Вышинский, потому что спустя доли секунд самолет резко накренило вниз, и в миг, показавшийся вечностью, многотонная туша лайнера соприкоснулась с твердью острова, лежащего где-то в Средиземном море. Помолиться своим богам Вышинский не успел, как советовал ему Густав. От страха и безмерного ужаса, он не смог вспомнить ни одной молитвы.
   – Вы… ты… вы… я… мы… и всё?
   – Что вы блеете, Вышинский? Да, да, черт возьми. Самолет упал, разбился в дребезги, никто не выжил, только вы и я.
   – М-м-м.
   – Что вы, как корова, мычите? – Густав перевел свой взгляд на то, куда пальцем указывал Вышинский. – Да, это тот остров, куда упал наш самолет. Пилот, видимо, пытался затормозить, сесть на воду. Но – все было предусмотрено. Кроме одного. Я сел в хвостовую часть самолета. Его оторвало, и нас с вами отнесло на несколько сот метров. Я не хочу быть съеденным акулой, это не романтично. К тому же, мне, богу, негоже представать перед своими слугами в таком растерзанном обличье.
   – Как мы оказались совершенно на другом острове? – наконец смог сказать Вышинский.
   – Благодарите меня. Я проплыл еще несколько сот метров. Взяв вас с собой. Мне хочется поговорить, и вам снова придется меня слушать.
   – Боже, боже, нас будут искать на том острове, и не найдут. Надо как-то дать им знать! Иначе мы здесь погибнем.
   – Ну что вы. Конечно же, не найдут. Вы глаза-то разуйте. Шеей повертите по сторонам.
   Вышинский посмотрел по сторонам. Господи, как же он раньше всего этого не замечал! Этот псих затащил его в какой-то склеп, и он, Иван Вышинский, чем-то плотно фиксирован.
   – Зачем вы это сделали?
   – Мы вышли на последний круг.
   – Чего?
   Густав отвернулся и вышел наружу. Море – оно было спокойно. Был легкий бриз. Густав вдохнул широкой грудью запах моря, оно ласково плескалось у его ног, словно хитрое животное, ластясь, пытаясь лизнуть подошвы его ботинок. Он прилег на песок. Ветер шевелил его волосы, было волшебно. Он вдруг вспомнил, зачем же он хотел в ад. Это же его дом, вотчина. Но не в христианский ад, ведь он не христианский бог. Он – Анхра-Манью. И об этом следует рассказать Вышинскому.
   – Вы фиксированы, вы правы, – улыбнулся, вернувшись в склеп, Густав, – но неужели вы не счастливы? Все пассажиры самолета погибли. Вы, по счастливой случайности, остались живы. Вы же не хотели со мной, в ад? Чего вам тогда еще нужно? Молитесь на меня, что я не дал вам утонуть в водах этого моря.
   – Почему бы нам не выйти на берег и не подать знак, чтобы нас нашли?
   – Я не хочу. И вам не дам, пока я не решу. Я бог.
   – Бог? Нет, вы полоумный.
   – Хм…
   – И, по-моему, лекцию о полоумных вы мне уже прочитали.
   – О, вы уже огрызаетесь. Ну что ж. Значит, пришли в себя. А то, по правде говоря, я думал, что вы так и будете сидеть, будто вас стукнули пыльным мешком по голове.
   – Развяжите меня.
   – Я Бог.
   – Что вы все заладили: «Бог, Бог, Бог». Не богохульствуйте.
   – И не думаю. Я бог Анхра-Манью. Бог из зороастризма.
   – Пф, – фыркнул Вышинский. – Развяжите меня. А то я не буду вас слушать.
   – Как так? Вам нечем заткнуть уши.
   – Я буду думать о чем-то своем и все равно не буду вас слышать.
   – Как хотите. Моя трескотня все равно победит ваши мысли. Вам не спрятаться. Как хотите.Ницше писал, что «вокруг героя всё становится трагедией, вокруг полубога всё становится драмой сатиров, а вокруг Бога всё становится как? Быть может, миром?» Я бог. И сейчас я – центр вашего мира.
   Вышинский отвернул голову в сторону. Густав пожал плечами и снова предстал перед глазами Вышинского.
   – Я буду появляться перед вашими глазами постоянно. Куда бы вы ни отворачивали свою голову.
   – Но я же могу закрыть глаза.
   – Глупости. Не будете же вы постоянно сидеть с закрытыми глазами. Ваши мышцы просто не выдержат такой нагрузки.
   Вышинский вяло помотал головой.
   – Итак. Как я уже говорил, родился я в Иране. Приехал учиться в СССР.
   – Это я уже слышал.
   – Мне нравились демонстрации, мне нравились эти красочные шоу, с яркими одеждами и громкими лозунгами. Советская система демонстраций была вообще показушной и напоминала пропаганды восточных деспотий.
   – Интеллектуал… – фыркнул Вышинский.
   – А вы не заметили? Странно. Однако, о чем я говорю. В институте я полюбил одну русскую девушку.
   – Но после того, как вы сообщили ей, что вы бог, она, конечно же, вам отказала.
   – Я не говорил ей. Меня звали Амир. А Амир и Густав это совершенно разные люди. Вы понимаете, что в одном человеке могут уживаться совершенно разные личности. Это добро и зло, похоть и добродетель, гнев и уравновешенность. Все это можно перечислять до предела. А предела нет. Вы думаете, что вы сама добродетель? Бросьте, Вышинский. В детстве вы наверняка мучили кошек и собак, ловили сачком кузнечиков и прочих насекомых, а, повзрослев, ловили рыбу, ходили на охоту, и еще, до банальности – вы ели трупы.
   – Я? Не ел я никаких трупов.
   – Вы каждую неделю ходили в морг.
   – Неправда.
   – О нет, это самая настоящая правда. Вы ходили в продуктовый магазин, в мясной или рыбный отдел, и покупали там тушки мертвых млекопитающих и рыб. А потом ели их. Вы каннибал, Вышинский.
   – Так делают все.
   Густав провел рукой около лица Ивана, словно показывая, что ему, Густаву, мнение Вышинского совершенно не интересно.
   – А еще пример. Уже будучи половозрелым, вы конечно, как порядочный человек, женились на своей пассии, а потом хоть раз, но обязательно ей изменили. А что говорится в вашей религии? Что блуд – это один из самых главных грехов. Мне не к чему обличать вас, я и так знаю, что вы ничтожество. Просто, так пришлось, к слову. А рассказывал я вам о том, что я полюбил русскую девушку. У вас удивительно красивая нация. Но Советский Союз – это диктатура морали. Ей устроили так называемую чистку, или проработку, точно не помню этого термина. Ничего у нас с ней не получилось. Зато я на всю жизнь запомнил ту партийную стерву, которая прорабатывала ее. Представьте себе такой портрет: волосы, собранные в кулек, чуть тронутые сединой. Лицо… в углах рта пролегла суровая складка… лоб испещрили линии электропередач – так называемые морщины. Глаза излучали потоки ненависти и злобы. Ее речь была необычайно ловко построена. Я чувствовал себя как на суде, а она, она словно была государственным обвинителем. Единственное но: института адвокатов в этом заседании предусмотрено вовсе не было. Обвинения сыпались горстями. Проще говоря, мою девушку смешали с дерьмом. Любовь противозаконна! Вы слышите это, Вышинский! Я смотрел на товарища Хохлову – именно так звали партийную стерву, и никак не мог понять, почему она так ведет себя? Что произошло? Быть может, у нее была несчастливая любовь? Она неудачлива в замужестве? Дети уродами уродились? Но нет, все у нее было в порядке. Нормальные дети, нормальный муж. Тогда я подумал, что, быть может, у нее сегодня несварение? Может ее с утра пронесла диарея, или, как сказали бы по лаконичному сербы, у нее «пролив»? Мигрень? И нет настроения? Но позже выяснилось, что она всю жизнь была такой вот «железной леди», Сталиным в юбке, ее боялись, но ничего не могли ей противопоставить. Как же так получилось, что она стала зверем?
   – Она – дитя среды, в которой она жила.
   – Верно, Вышинский, я вижу, вы уже начинаете меня понимать. Она – дитя среды. Она родилась, в то время, когда в вашей стране возводились величественные здания с прекрасными портиками и колоннами, высокими башнями и маленькими башенками, и всё это помпезно называлось сталинской архитектурой. Гремели стройки, возводимые на голом энтузиазме. Восхвалялся единственный и неподражаемый вождь. И уже говорили не о деле Ленина, а о деле Ленина-Сталина. И миллионы с закрытыми глазами свято верили в светлое будущее. Но какое может быть будущее, если у многих не было настоящего? Она родилась в то время, когда еще был жив ваш родственничек.
   – Я говорил, что не имею никакого отношения к Андрею Януарьевичу.
   – Однако вы даже знаете, как его зовут.
   – Я вам не говорил, я историк. Я написал книгу про Сталина, и его окружение.
   – Значит, вы не так уж глупы, каким кажетесь.
   Густав закрыл глаза, затем снова открыл, и сказал:
   – Она была дитя среды. Дитя в полном смысле этого слова. Я понял, что ее породила система, и что это все необходимо как-то остановить. Когда я вышел на улицу, во дворе играли пионерки. Маленькие девочки, в красных галстуках и коричневых платьицах. Я кинул на них взгляд, немного мимолетный, но образ пионерки с тех пор сильно отразился в моем сознании.
   Весна – это время любви. И так хотелось любить, но любить было нельзя. Солнце пригревало голову, голубое небо создавало впечатление безбрежности. Душа – та тоже хотела лететь куда-то ввысь, но крылья были подрезаны, на рот надет намордник, и лишь голова работала как суперкомпьютер, выполняя миллионы операций в секунду. Я бездумно бродил по Москве, помню, я остановился у ларька, купил мороженое, оно такое вкусное, это Филевское мороженое! Я бродил по набережным, вода ломилась в бетон, сковавший ее. Не помню как, но я свернул во дворы. Дворами я прошел насквозь несколько кварталов. Вышел на школьный двор – а там было построение пионеров – этих девочек в красных галстучках и коричневых платьях. Я смотрел на них и понимал, что из этих детей вырастут такие же реакционные стервы. Это сейчас они – маленькие девочки, которые ходят в школу, бегают на переменках и после занятий прыгают через скакалочку. Пройдут годы – и их пожрет зверь тоталитаризма, и червь диктатуры над личностью уже посеян в них. Неизбежно – они будут также мучить людей, которые хотят любить и быть любимыми. Со смешанными чувствами я вернулся в общежитие. Ночь я не спал. Пульс мой участился до небывалой частоты, сердце билось так стремительно… порой мне казалось, что оно выскользнет из моей груди и убежит от меня куда-то. С утра я проснулся – пошел в институт. Точнее не пошел – я сел на велосипед и поехал. Еще только подъезжая к зданию из бетона, я почувствовал что-то не то. У меня щемило в груди. Требовалось банально проставить зачет – а я был сам не свой! Внизу, в холле, был лифт. Я подошел к нему, долго его ждал, а тот все не шел. Пока я ждал его, мимо меня проносились люди с бешенной скоростью, в основном, почему-то это были деловые женщины, стопроцентные товарищи. Они бежали, куда-то спешили, а я знал, знал наверняка, что спешили они, чтобы наделать побольше гадостей. Не выдержав этого, я выскочил на улицу и уехал. С того момента я окончательно понял, что я ненавижу людей. Не всех, но многих.
   – Странное умозаключение. Лифт, бегающие люди – и этого вам хватило для того, чтобы понять, что вы ненавидите людей.
   – Не всех, но многих.
   – Да, не всех, но многих. Это еще раз доказывает, что вы ненормальны. Развяжите меня.
   – Нет, это еще раз доказывает, что вы дурак. Я рассказал, что любил, а вы так ничего и не поняли. Дурак, ой, дурак… Конечно же я доучился, а летом я убил первую девочку.
   – Убили? – Вышинский подпрыгнул, насколько это было возможно в его связанном положении.
   – Ну да, убил. Вы что, так ничего не поняли?
   – Я думал…
   – Я ее убил. Недаром говорят, что ребенок, который сидит дома, никогда не попадет в неприятную историю. Или девочка, которая не шляется вечерами, не будет изнасилована.
   – Вы ее изнасиловали?
   – Эту – нет.
   – Их было много? – с ужасом спросил Вышинский.
   – Не перепрыгивайте через страницы моей жизни. Всему свое время. Эта девочка шла поздно вечером по улице, вся такая деловая, будущая тварь. Ей не повезло. У вас в Москве постоянно чего-нибудь перекопано. Всегда что-то ремонтируют и роют. На земле зияло отверстие – асфальт провалился (причем прямо при мне) – под ним была теплотрасса. Я понял – это судьба. Терять драгоценные минуты непростительно глупо – в любой момент коммунальщики могли отключить горячую воду. И я просто столкнул девочку туда. Она банально сварилась.
   – Сколько было девочке лет? – Вышинский страдальчески поморщился.
   – Не помню. Все произошло очень быстро. Сначала я сам даже не понял. Потом я ощутил себя рукой святой инквизиции, я сделал правое дело. Да! Как в средние века, когда сжигали ведьм на костре. Тогда сжигали – я сварил. Просто разница во времени.
   – Это… это… возмутительно!
   – Да что вы! Не печальтесь так, и слушайте дальше. Я немного успокоился. Этим летом я больше никого не трогал. В сентябре я решил на несколько недель съездить на море. Восточное побережье Крыма – о, эти галечные пляжи! Море вот так же плескалось у ног, слух услаждался звуками прибоя. Шур-шур-шур! Шур-шур-шур! Слышите? Как сейчас. Только – давно.
   – Развяжите меня, чтобы я мог послушать, – пошел на хитрость Вышинский.
   – Пока что это исключено. Нас ищет спасательная служба, как это всегда заведено при крушении. А я не хочу, чтобы мы были найдены. Пройдут сутки, вертолет улетит, – слышите, как он гремит в воздухе, про нас забудут, и можно будет вас развязать… Мне вообще нравится отдыхать у вас осенью, – Густав снова продолжил, – в бархатный сезон. Вы знаете, почему он так называется?
   – Полагаю, потому, что осенью солнце не жгет, а гладит, словно бархат, а море уже достаточно прогрелось. Все как бархат.
   – Вовсе нет. Вы говорите, что вы историк, но вы не знаете своей истории. Как говорил Пушкин, любить историю не только можно, но и должно.
   – Я…
   – Ты… ничего из себя не представляешь. Не против, если я буду говорить тебе ты?
   Вышинский ничего не ответил. Густав пожал плечами.
   – Знаешь, Ваня, бархатный сезон зовется так потому, что летом, в жару, светские дамы не могли надеть модный бархат. А осенью, когда становилось немного прохладнее, эта возможность им представлялась. Вот поэтому его так и называют. Всё с тех, имперских времен. Но, не отвлекаясь, я скажу, что вторую девочку я убил на отдыхе. Она очень удачно подвернулась. Не заплывайте далеко, дорогие мальчики и девочки! – Густав погрозил невидимым мальчикам и девочкам пальцем.
   – Вы утопили ее?
   – Да. Напоил водой. А потом каждые пять дней я делал тоже самое. Я подплывал к ним сзади, и увлекал под воду.
   – Вы чудовище!
   – А ты?
   – Я? Да у меня даже в мыслях такого никогда не было.
   – Но потом мне это сильно надоело. Хотелось какого-то разнообразия.
   – Не надо рассказывать мне всего этого! Прошу вас.
   – Да ладно, ты же умрешь от скуки, если я не буду тебя развлекать. Последнюю «морскую девочку» я убил не в воде. Я пофлиртовал с ее матерью, и так как матери мешала ее дочь, которая вечно за нами шаталась, она, по моему скромному совету, дала девочке снотворного, что-то из барбитуратов. Но доза, увы, была слишком мала, чтобы девочка отправилась на тот свет. Я не Магда Геббельс, у меня не могло быть в распоряжении таких великолепных орудий убийства как те, которыми та умертвила собственных детей. Оставив молодую мать на несколько минут, я прошел в комнату к девочке, сделал ей укол инсулина. Девочка была здоровым ребенком, поэтому этот гормон вызвал у нее снижение сахара, в результате чего развилась гипогликемическая кома. Спасти такого человека просто – следует просто дать сахара. Но! Никто ей не дал. Мозг умер. А без мозга, как вы знаете, жизни нет. Мне кажется, что она даже умерла счастливо. Ты, Ваня, будешь корчиться от голода, высыхая, словно червяк в пустыне, а она умерла, так и не поняв, что она покинула этот мир.
   – Вы… вы… и эта мать… чудовища!
   – Конечно, но пора было возвращаться, а я так и не насладился убийством. Поэтому на прощанье я насладился трупом девочки, и покинул полуостров.
   – Грязный некрофил! Вы не способны любить! Неужели вы не задумывались, что та девушка, которую, как вы говорили, любили, и у вас с ней ничего не получилось, тоже когда-то была пионеркой. Была, понимаете? О боже! – Вышинский закрыл глаза – это было единственное, что он мог противопоставить Густаву, но даже при закрытых глазах его демонический образ представал у него перед глазами.
   – Нет, я вовсе не думал об этом. В тот момент я чувствовал себя богом – вершителем человеческих судеб. Тогда во мне проснулась необходимость обратиться к какой-нибудь религии, или же какому-нибудь философскому течению.
   – Я не могу и не хочу вас слушать! – Вышинский клацнул зубами, стараясь укусить Густава, – мерзкая скотина, дрянь!
   – Не дергай так головой, свернешь шею. И даже без моей помощи.

Глава 12

   – Небо. Небо. Небо! Как мне плохо. Всемогущий Господь, за что мне все это? Почему я должен так страдать, находясь здесь, с этим страшным человеком? Как это все ужасно! Он – маньяк столетия. Он жил среди нас, но никто даже не догадывался о его существовании. Все знали его как нормального человека, а он, чудовище, довольно улыбался и пожимал руки людям, чьих дочек, сестер и племянниц он сегодня же вечером мог обезглавить. О, эта ужасная мимикрия! О, этот приспособленческий механизм!
   Стояла ночь. Над островом разносились какие-то первобытные звуки девственной природы. Густав прилег под каким-то деревом и отдыхал, глядя на звезды. Нет, он совсем не устал, просто – его всегда манили эти звезды. Этот Вышинский что-то там бормочет в пещере. Пусть! Он узнает сполна историю жизни того, как простой иранский мальчик Амир стал Анхра-Манью. Что он там бормочет? – Густав встал и потихоньку подошел к укрытию. Голос сразу же притих.
   Густав вернулся обратно на берег – хотелось есть, и пить. Соленую воду было противно употреблять, поэтому он прошел, немного вглубь острова, найдя там какие-то ягоды. Густав вдыхал свежий воздух, и радостно улыбался. Чему? Похоже, что он сам не смог бы ответить себе на этот вопрос. Улыбка, наподобие сардонической, растянула его мышцы – и он радовался, и смеялся в душе чему-то такому, о чем никто никогда не смог бы даже догадаться.
   Забрезжил рассвет. Поисковый вертолет снова вылетел, чтобы обыскать окрестности крушения лайнера. Густав вернулся к Вышинскому.
   – Как провел ночь, Ваня?
   Вышинский молчал, глядя исподлобья на своего врага.
   – Я просто прекрасно. Знаешь, там, у моря, такой свежий воздух. Подожди, дружище, еще пару дней, и ты будешь также вдыхать его, как и я. На чем я вчера закончил, не напомнишь?
   – У меня кружится голова, я никогда в жизни не голодал, дай мне чего-нибудь поесть.
   – Нет, я такого точно не говорил.
   – Это я говорю тебе. Мне нужно есть.
   – А! Вспомнил. Я вернулся в Москву, последний год проучился, окончил институт, и к этому году СССР не стало. Стало быть, не стало пионерок, комсомолок, и суровых политработниц. Но я не мог остановиться! Мне требовалось поле боя для моей деятельности. Кроме того, я усиленно искал какую-нибудь философию, которая подошла бы мне. Я увлекся Ницше – его книга «Так говорил Заратустра» заинтересовала меня, так как я перс. А Заратустра – это древнеперсидский пророк, если вы не знаете, – снова перешел Густав на «вы». – В этой книге развивалась идея сверхчеловека; я не понимал ее. Точнее понимал, но порой мне казалось, что не так, как надо. Но, читая однажды эту книгу, я наткнулся на строки: «В человеке важно то, что он переход, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель». Понимаете? Переход и гибель! И гибель! И гибель! Я уничтожаю людей потому, что они переход. Потом я прочел Томаса Манна – он писал, что тот, кто воспринимает Ницше дословно, тому лучше не читать его трудов. А я не мог остановиться. Я читал и читал. Читал и читал. Хотя понимал (понимал Амир, так как проснувшийся во мне новый человек, которому я еще не дал имени, не хотел ничего понимать, кроме того, что было написано на бумаге) что я понимаю совсем не так. В книге Ницше было написано: «Никогда еще не было сверхчеловека! Нагими видел я обоих, самого большого и самого маленького человека. Еще слишком похожи они друг на друга. Поистине, даже самого великого из них находил я – слишком человеческим!» Я понял (нет, не Амир, а тот, другой), что я и есть сверхчеловек, вершитель судеб. Я! Я! Я! – Густав закрыл лицо руками и стал быстрыми шагами ходить взад и вперед. – Я откинул книжку прочь. Она была мне больше не нужна. Плевал я на Заратустру, на Ницше и на Томаса Манна. Плевал я на все трактовки и на всех трактовщиков великих трактатов. Я! Новый я, – Густав ударил себя рукой в грудь, – родился, осознанно вступая в ряды мною же созданной религии. Я – сверхчеловек. Я – искоренитель зла посредством зла, убивающий людей, так как человек – это лишь переход и гибель! – Густав в ускоренном темпе стал ходить. Он практически перешел на бег, не замечая стен, ударяясь об них. Вышинский смотрел на Густава, ему было страшно, и не страшно; голова его кружилась, образ этого страшного человека размывался и как-то покачивался, словно норовя улететь через отверстие в пещере. И, чем больше он смотрел, тем четче он осознавал, что Густав исчезает. Вышинский крикнул:
   – Вы исчезли!!!
   – Да! Я, Амир, исчез, – по-своему истолковал реплику Вышинского Густав. – Родился Густав. Почему я выбрал это имя? По-немецки это значит военный советник. Не помню. Может, как дань немецкому народу, давшему великого мыслителя Ницше? Может. Однако религии больше не требовалось, так как я сам был уже религия. Требовалось только уехать из этой страны, где нечего было менять; всё уже поменялось без моей помощи. Какие оставались страны? Китай, Северная Корея – но там я бы слишком выделялся на фоне монголоидной расы. Я решил – нужно добиваться кубинского гражданства. Остров Свободы – это то, что надо.
   Густав не замечал, что Вышинский менялся на глазах – его глаза плыли, а голова, словно на шарнирах, подергивалась из стороны в сторону. Вышинский не видел Густава, зато очень отчетливо слышал его – слова, словно огромные гвозди, забивались внутрь Вышинского, и залегали где-то глубоко в подсознании.
   – Нужно было выучить испанский – я выучил, за полгода. Не буду описывать того, как я получил гражданство, это совершенно не имеет никакого отношения к моему рассказу. Я приехал в Гавану. Сказать по правде, она мне сразу понравилась. Мне нравилась ее архитектура: скромненькая часовня Эль Темплете. Шумная Пасео дель Прадо, которая увлекала меня – там можно было «творить», потому что в суете сует люди практически ничего не замечали. Гаванский Христос – эта статуя была построена женой президента Батисты. Тогда еще, временами, мне хотелось обратиться к какому-нибудь богу. Я приходил к Христу после своих дел и каялся. Это происходило тогда, когда во мне просыпался Амир. Я гнал Амира из себя прочь, вытравливал, словно ненужную деталь в моем самосознании. И вот, настало время, он исчез. Остался один лишь Густав, который уничтожал кубинских пионерок в красных галстуках. Я резал их, сбрасывал с крыш, топил, вырывал языки, прятал в пещерах, которых много на Кубе. Я прочитал книгу по инквизиции, а также историю телесных наказаний разных стран, государств и народов. Наделенный богатыми познаниями, я претворял знания в дело, вытравливая пионерок с лица земли.
   Густав устало присел на пол.
   – Уже стемнело. Я долго тебе рассказывал. Эй, Вышинский! Эй! – Густав взял Ивана за щеки, – не умирай, проживи еще ночь. Завтра я выпущу тебя из этой пещеры. Даю тебе слово бога. Анхра-Манью.
   «В сражение бегите… не бойтесь прославленной смерти, умирать из-за Родины – значит переживать. В цепях жить – значит жить в оскорблении и в погруженном позоре. Горна услышьте звук! В оружие, храбрые. Бегите!» – этот день закончился словами кубинского гимна.

Глава 13

   – Временами я приезжал в Москву. Мне не хватало этого города. – разбудил на рассвете Вышинского Густав. Он нашел его беспомощно уронившим голову себе на грудь. – Кстати, Ваня, у меня для тебя хорошая новость. Нас больше не ищут, я готов отпустить тебя.
   Густав освободил Вышинского, но тот продолжал сидеть, даже не сдвинувшись с места.
   – Эй, чего же ты сидишь, пойдем, посидишь у моря!
   Вышинский поднял глаза на Густава:
   – Море? Что такое море? Что такое вода? Это сотни тысяч молекул, которые, соединившись воедино, образовали жидкую субстанцию. Море – кровь Земли. Вот что такое море.
   Вышинский встал. Он ужасно провел эту ночь. Он хотел о чем-то думать, но мысли совершенно не лезли в голову. Хотел чего-то вспомнить, но ничего не вспоминалось. Хотел что-то решить для себя, но ничего не решалось.
   – Мне не хватало Москвы, – где-то рядом показался голос Густава, которого Вышинский почему-то очень плохо различал. Тот взял его под руку и медленно выводил из пещеры. – В Москве я отдыхал душой, мне нравился этот город. Но вот одно чувство омрачало эти поездки – моя девушка, она была жива, и, что было самое ужасное, принадлежала другому.
   Густав усадил Вышинского у кромки воды и продолжил рассказ:
   – Я позвонил ей, назначил встречу. Мы мило провели время. Мы сидели в одном из итальянских кафе, которыми в то время была напружена вся Москва. Это была повальная мода на итальянскую пасту, пиццу и слово «патио». Конечно, у вас с недавних пор итальянскую культуру сильно потеснил восток – японские суши-бары уверенно прокладывают себе путь, твердо обосновываясь в российском восприятии и… в желудке.
   Однако я не люблю сырую рыбу, клейкий рис и, больше того, мне было бы просто-напросто лень есть деревянными палочками.
   Итальянское кафе находилось в одном из незаметных двориков, ориентировочно располагаясь в районе метро Полянка и Октябрьская.
   Моя бывшая любовь грустно глядела на меня, гладя мои черные волосы. А я с наслаждением вспоминал, как мы, встретившись в Александровском саду, посидели немного на лавочке, а затем, неспешным шагом, направились пешком через мост над Москвой-рекой на другой берег. В алых звездах московского кремля играло солнце; я тогда отвел глаза и посмотрел на воду – и в ней также играли солнечные блики.
   – Может, сходим в «Ударник»? – спросил я.
   – Я кушать хочу.
   – Ну, тогда я знаю чудесное место. Знаешь, когда я был в Кордове, я полюбил тихие дворики, что прозываются там патио. Москва красивый город, но здесь практически не осталось таких тихих двориков, какие я наблюдал бы здесь еще в 30-х годах двадцатого века. Но как раз здесь, слева от Берсеневской набережной, нас ждет чудесный ужин, приятная обстановка и тихий, безмолвный вечер. Пойдем!
   Мы пошли, а после ужина, в одном из тихих двориков я задушил ее.
   – Задушили? – спросил Вышинский.
   – Да.
   – Что ж. Очень романтично.
   – В последующие мои приезды я просто приезжал в город. Мне не надо было ничего – я просто бродил по нему, вот и все. Воробьевы горы, центр, Поклонка. Москва полна прелести. Москвичи банально не находят времени, чтобы ею насладиться.
   – Да. Совсем не находят времени. – Вышинский попытался встать, но не смог и упал на колени. На коленях он пополз вглубь острова, надеясь найти там себе пропитание. Густав следовал за ним шаг в шаг.
   – Когда я задушил свою девушку, я испытал двоякое чувство. Первое, что пришло на ум, это то, что так ей и надо. Она вещь. Моя. И я распорядился ей так, как захотел. Вторая мысль – я стал вспоминать то, чего она любила, чего не любила, ее улыбку, ее голос. Тогда же я решил, что обязательно встречу ее в своем царстве, ведь я Анхра-Манью. И пусть она будет той девой, которая в религии зороастризма приближается к душе умершего грешника. Грешник ощущает страшное зловоние, и потом видит деву, которая на девиц вовсе не похожа. Душа грешника говорит: « Ты кто, сквернее и отвратительнее которой я на свете никогда не видал скверной девы?». Она будет отвечать: « Я не дева, я – злые твои дела, о грешник зломыслящий, злоговорящий, злодействующий и зловерный. На! Я – твои злые мысли, злые речи и злые дела. И, бывшая без чести, я через тебя еще больше опозорена!» Понимаешь?
   Вышинский нашел съедобное растение и поглощал что-то. Отвлекшись, он сказал:
   – Анхра-Манью – это дьявол?
   – Да.
   Вышинский больше ничего не спросил, а просто посмотрел на солнце. Он смотрел на него долго, пока не перестал видеть ничего вокруг. В детстве Вышинский читал книгу «По следам Робинзона» в которой описывалось множество съедобных растений, которые можно встретить в лесу. Ни одно из них, как ни напрягал свою память Вышинский, он вспомнить не мог, поэтому он ел первое попавшееся. То, что нашел первым. Густав стоял совсем радом и рассказывал что-то еще ужасное. Про своего друга Мишу, еще про что-то… Голова Вышинского закружилась еще больше, он лег на землю. Чистый морской воздух вторгался в его легкие, и Вышинский дышал – легко, и не принужденно. Но вот голова – она кружилась все сильней и сильней. И еще – от всех тех рассказов, которые ему наговорил здесь Густав, его сковал суеверный ужас. Квинтэссенция из этого вытекала самая банальная. Человек, убивший столько людей без малейшего зазрения совести, также без малейшей заминки убьет и его. Вышинский смотрел на Густава и глупо улыбался. Густав смотрел на Вышинского и не улыбался.
   «Вышинский спятил. Он уже ничего не понимает. Он не понимает, что я бог!»
   – Вышинский, я бог!
   – Бог! – эхом ответил Вышинский.
   – Анхра-Манью приветствует тебя!
   – Анхра-Манью приветствует тебя! – снова эхом ответил Вышинский.
   – Я могу все! Я уже доказал это всему миру. Я – бог, меч правосудия. Я уничтожаю зломыслящих, злоговорящих и зловерных. Они все отправляются ко мне в вотчину. Туда, куда я направлялся, но я выжил в этом крушении. Это проклятый Ахура Мазда строит мне козни! Я помню, как Заратустра говорил: «Провозгласить я хочу об обоих духах изначальных, из которых Благодетельный говорил Лживому так: «Ни мысли наши, ни заветы, ни намерения, ни решения, ни изречения, ни действия, ни совесть наша, ни души наши несовместимы!» Это ты! Ты Благодетельный Ахура Мазда! Ты! – С этими словами Густав, сломленный этим внезапным открытием, рухнул на горячую землю.
   – Я! Ахура Мазда! Я! Анхра-Манью! Я! – Вышинский глядел на небо и улыбался.

Глава 14

   Когда вертолет подлетел к острову, его винты стали поднимать стены пыли; пилоты увидали человека, который стоял, широко расставив руки и радостно улыбаясь. Рядом с ним на земле лежало обглоданное тело, на которое он периодически наступал, словно не замечая его.
   Спасатели бросились к человеку, он же им кротко ответил:
   – Анхра-Манью приветствует вас.
   На землю спрыгнул человек, на русском языке с акцентом сказал:
   – Как вы себя чувствуете?
   – Анхра-Манью приветствует вас.
   – Кто этот человек? – задал вопрос говоривший по-русски, указывая на лежащее тело.
   – Анхра-Манью приветствует вас и не видит людей, кроме вас и вашей команды.
   Человек, именовавший себя Анхра-Манью, повернулся, и пошел прочь.
   – Куда вы?
   – По-моему, он вас не слышит, – обратился к переводчику один из членов команды.
   – Подождите! Подождите! – человек, говоривший по-русски, бросился за ним.
   – Мы прилетели забрать вас.
   – Кто, мы?
   – Итальянская служба спасения.
   – Да-да. Служба спасения. Но никто не спасся.
   – Вы правы. Все, кроме вас. И вашего друга.
   – Какого друга? Здесь никого, кроме меня, не было.
   – Да-да, конечно. Пойдемте на борт.
   – Зачем?
   Человек, говоривший по-русски, мигнул, и двое спасателей осторожно взяли под руки Анхра-Манью, посадив его в вертолет.
   – Он съел его, – обратился один из членов команды к другому.
   – Кого, того, второго выжившего?
   – Да, нет сомнения. Надо положить останки в пакет и тоже погрузить в вертолет.
   Винт вертолета снова стал поднимать столбы пыли. Через пару минут его тень, падавшая на остров при заходе солнца, медленно уменьшаясь в размере, превратилась в точку.
   Человек, именовавший себя Анхра-Манью, сидел, смотрел на удаляющуюся землю, из глаз его капали слезы.
   – Почему вы плачете?
   – Я забыл, кто я.

Глава 15

   – Я сумасшедший! Я безумен! Да-да-да! Это действительно так! У-ва-ха-хах! Что творится с моим мозгом? Я не могу понять! Где день, где ночь? Мой разум меркнет, я сам меркну. Я не пойму: я ли это, или же это не я? Кто мои родители? Где я родился? Где прошло мое детство? Юность? Зрелые годы? Где я работал? О… это невыносимо… Наверное, следует начать по порядку, чтобы разобраться в себе, во всей этой каше. Так о чем это я? Хм… забыл, ах да? Всё обо мне. Обо мне. Я… как меня звать? Вроде бы Густав. Фамилия? Еще придется вспомнить…
   – Что он там бормочет? – спросил молодой офицер, дежурного.
   – Что он безумен.
   – Пожалуйста, я сейчас пойду к себе в кабинет, приведите его ко мне. Нужно с ним поговорить.
   – Я думаю, ему нужен психиатр. Он явно не в себе.
   – Возможно. Но сначала я должен с ним поговорить. Состав преступления есть – он съел человека. К тому же, нужно дождаться документации, чтобы установить его личность. Это не маловажно.

Глава 16

   В целом, он чувствовал себя нормально. Вернулось душевное равновесие, и покой. Молодой офицер, который допрашивал его со скучающим видом, его даже веселил. Что он хотел узнать? Как его зовут? Он с трудом вспомнил – Густав. Где он родился? В Иране. Зачем он съел какого-то человека? Он засмеялся ему в лицо и сказал, что никого не ел. Что еще? На вопрос о том, почему он говорил, что он бог, он ответил ему, а кто же он тогда еще? Кто? Кто? Кто?
   Психиатрическая экспертиза сказала однозначно. Это – не Густав.
   «Густав, Густав, Густав», – судорожно бились эти слова в его голове. – «Я хочу сделать заявление. Я все вспомнил. Да. Я насиловал и убивал маленьких девочек. Я убил своего друга Мишу. Я вывел из строя лайнер, и он потерпел крушение. Я съел Вышинского».
   – А вы не Вышинский? – осторожно спросил врач через переводчика.
   – Нет. Я Густав. По документам. А так – я Анхра-Манью.
   – Позвольте? – врач отошел в сторону с офицером. – Знаете, по всем правилам его нужно экстрадировать в Россию. Там его поместят в… – переводчик по инерции продолжал переводить слова врача на русский язык.
   – Я протестую! Я протестую! Я требую смертной казни! Я хочу в ад! – он закричал и задергал головой.
   Врач нахмурился и сказал:
   – Зачем вы переводите? Мои слова адресованы господину офицеру.
   Потом врач повернулся к офицеру:
   – Там его поместят в клинику. И, быть может, вылечат. А то, что он съел этого Густава-Амира… то, по-совести, тому подлецу так и надо. Вопрос, как он это сделал? Как он его пришиб?
   – Я Густав! Я!
   – Вы Вышинский! Неужели вы этого не помните? – врач снова воспользовался услугами переводчика.
   – Я Густав! Я требую экстрадиции на Кубу. Я требую смертной казни!
   – Увы, – врач развел руками.
   – Я вызову вас на дуэль! – Вышинский крикнул и задергался на стуле.
   – Переведите ему, пожалуйста. Я не люблю дуэлей. Это красиво, но безумно глупо. Это ненужные жертвы вкупе с ненужным пафосом. Со спокойным сердцем воспринимать сам акт нарушения целостности тела мнимого противника, зная, что секунду назад это могло произойти и с тобой (с ним), может только фаталист. Я к ним не отношусь. Я циник. Мое сердце работает в зависимости от того, что прикажет моя голова. Но игра со смертью – удел фанатиков.
   «Господи! Что я говорю, он же совсем меня не понимает!» – врач вышел, Вышинского увели. День закончился. Жизнь – тоже. C’est la vie.

Эпилог

   Вышинский сидел на лавке во дворе психиатрической клиники и смотрел на цветок. Огромный подсолнух гордо поднимал свою большую голову навстречу светилу. На цветок присела муха-журчалка. Как она похожа на пчелу!
   Их было двое: муха, и Вышинский.
   Их обоих поглотило одно состояние. Ни он, ни она не понимали этого.
   Просто, это была мимикрия.

Мимикрия Антон Шиханов