Елена Гостева
Стрекозка Горгона

   © Елена Гостева, 2015
   © ООО «Написано пером», 2015
//-- * * * --//

   W. Shakespeare, Hamlet
   There are more things in heaven and earth, Horatio,
   Than are dreamt of in your philosophy.

   Перевод: Вронченко Михаил
   Есть многое в природе, друг Горацио,
   Что и не снилось нашим мудрецам.

Пролог

Глава 1

   «А ведь я была счастлива… Я была счастливой… Счастливой, как никакая другая женщина…» – эта мысль возникла как будто ниоткуда, внезапно, словно озарение, явилась ошеломляющим откровением. В самой этой мысли не было ничего удивительного, Татьяна всегда это знала. Но счастье кончилось вместе с жизнью Сергея, и после его гибели весь последний год она жила, как в тумане, в полубреду, не размышляя, не отдавая себе отчёта в том, что делает. Но оно было, её счастье, уже ушедшее, но – было! Серж долго был рядом, он любил её почти до сумасшествия! Слова эти прозвучали в её мозгу, как будто пробуждая от спячки, разгоняя чёрный дурманный туман, в котором, словно в коконе, она увязла давно, причём и сама не понимала, сколь прочно увязла. Таня с тревогой и удивлением, как человек, проснувшийся в незнакомом месте, забывший, что вчера с ним происходило, стала озираться по сторонам. И сразу ж наткнулась на взгляд, обращенный на неё – скорбный, сочувственный, но и – жёсткий, осуждающий. «Кто сме…?» Она приготовилась в ответ бросить свой – дерзкий и презрительный взгляд, но… Сообразила, что перед нею большая икона – Богородица. Таня стояла как раз напротив неё, потому первое, что увидела, опомнившись, высвободившись из тумана – глаза Божьей Матери Казанской. Икона потемнела от времени, но глаза – совсем как живые – смотрели сквозь въевшуюся за века пыль и копоть, как сквозь запотевшее стекло, сострадательно, но твёрдо, спокойно, словно говоря: «Прими и скорбь, как досель принимала счастье».
   Поудивлявшись ошибке, женщина стала осматриваться дальше. И осознала, что церковь эта – знакома, здесь, под сими закопченными сводами Таня бывала, и не раз. Вот священник в черном одеянии – седой, скорбный, но – Боже мой! – тоже знакомый. «Это ж тот самый батюшка, что венчал нас с Сержем!.. – Таня обрадовалась ему, как доброму знакомому, поскольку узнавание было приятным. – Только постарел…» Но тут же одернула себя: чему радоваться, чему? Перед аналоем, на невысокой скамье стоит теперь темно-бордовый гроб, в котором лежит Серж. Тогда было венчание, сейчас – похороны… Гроб закрыт, милого лица не видно: муж убит еще год назад, в Париже, и тогда она сама распорядилась не перевозить его в Петербург, потребовала, чтобы дождались её. Сказала, что либо сама мужа проводит в последний путь, либо пусть потом их вместе отвозят.
   Тане захотелось броситься на колени перед священником, поцеловать его руку, выговориться, чтобы он, выслушав её сочувственно, положил руку на голову и сказал тихо, что отпущает все ея грехи… Но – не теперь, не время. А потом вспомнила самые яркие события из года прошедшего, и подумалось: «А осмелится ли батюшка такие грехи отпустить? Навряд ли епитимьей искупишь…» Месть одобрялась язычеством, а Христос призывает к любви и милости.
   Любовью и милостью Таня была полна, пока Серж находился рядом, а без него не осталось ни того ни другого. Навсегда иль только на время сердце её окаменело, как знать? Сколько же лет назад была их свадьба? Напряглась, подсчитывая годы. Семнадцать лет они прожили вместе, на восемнадцатом его убили. И весь прошедший год для Тани был словно черный кошмарный сон: сначала она просто боролась за свою жизнь, потом жила мечтой о мести, но всё – как будто не наяву, а в бреду, жила, действовала, как одержимая, обезумевшая. Двигалась, о чём-то говорила, спорила, но всё как будто внутри кошмарного сна. Помнила последние слова мужа: «Береги себя, сохрани детей». Но была, словно машина с туго заведённой пружиной, что согласуясь с механикой, выполняет лишь то, на что она настроена, пока не кончится завод. Хотя нет, не как машина, а уж скорее – словно зверь, волчица, движимая звериной природой, свободной от людских представлений о морали. Волчицей управляют два сильных инстинкта: сохранить род и отомстить врагу, тому, кто убил отца её детей. И ею – овдовевшей – весь прошедший год руководили только эти два чувства. И лишь сейчас они ушли куда-то, отпустили…
   Таня внимательнее стала всматриваться в окружающих. Вот Ольга Сергеевна, рыдающая на коленях перед гробом. Постарела свекровь, сдала. Она всегда любила всплакнуть по поводу и без повода, но такой, безутешно истошно рыдающей, видеть её не доводилось. Погиб сын, её первенец, это горе не сравнимо ни с чем другим.
   – Сыночек мой! Вот как тебе пришлось домой вернуться… Сыночек мой милый, Сереженька-а-а! – причитания были тягостными, свекровь выла, как все бабы воют по покойнику. Дворянка ли, мещанка, купчиха или крестьянка – все рыдают одинаково, оплакивая сыновей…
   Хотя нет, всё ж манеры остались при ней, и в горе она о них не позабыла. Разве стала бы крестьянка, рыдая, поправлять чепец, что слегка сбился, вытаскивать платочек, чтобы только им – батистовым белоснежным – слезы вытирать? Впрочем, эти подмеченные движения слегка дрожащих рук свекрови не вызвали никаких чувств – лишь констатация факта, новая мысль, которая никоим образом её не взволновала. Как всё это бессмысленно, глупо! И Таня почти равнодушно смотрела, как свекровь обливается слезами, как обернулась на склонивших головы людей, стоящих у неё за спиной. Подумала: «Осунулась сильно Ольга Сергеевна, да и расплылась, кажется… Но ох уж эти манеры, здесь всё это так нелепо смотрится!.. Хотя, зачем я так? И сама ведь не забывала к зеркалу подходить… Безразлично, как выгляжу, а руки сами прическу поправляют, воротнички укладывают…» Но и эта мысль не вызвала никаких чувств – ни осуждения, ни жалости к себе и к пожилой даме, заложницам светских привычек…
   Смотрела на рыдающую свекровь, вспоминала, как все, особенно нянюшка Ариша и братья увещевали её саму: «Поплачь, легче будет…» Но утешительные слёзы не приходили. За весь год вдова так и не смогла ни разу заплакать – жила в напряжении, сжавшись от горя, от боли, но не плакала. Не получалось, и всё тут. Да и не искала Таня успокоения, чудилось, что если будет она душу свою слезами иль чем другим облегчать, то этим Сергея предаст. А разве можно забывать? Вот месть, это другое дело, в мести нет предательства. Отомстить Таня сумела, и это было единственным, что её порадовало после смерти Сержа, принесло жестокое удовлетворение.
   Вгляделась в свёкра. Он встретил их горестную процессию ещё в Ревеле и уже два дня был рядом, и в церковь вошёл, поддерживая невестку, только здесь локоть Танин отпустил. Но и его вдова видела как будто впервые. Александр Петрович пытается крепиться, хотя горе и на него сильно давит, может быть, и сильнее, чем на жену, вслед за ней и он на колени рядом с гробом бухнулся, судорожно глотая воздух…
   Свекровь сквозь рыдания обратилась к мужу:
   – Сашенька, может быть, всё-таки домой его завезем? Как же так: сынок наш и дома не побывает?
   Тот не отвечает, лишь мотает головой, непонятно, соглашаясь иль нет, плечи его сотрясают рыдания, и тогда свекровь с надеждой посмотрела на невестку:
   – Танечка, давай завезем домой. Сердце разрывается… Жаль мне Сержа здесь оставлять, пусть бы хоть ночку дома побыл. – И снова зашлась в рыданиях.
   До Тани, погруженной в свои мысли, не сразу дошло, что Ольга Сергеевна именно к ней обратилась, потом всё ж сообразила, что надо ответить, и, с трудом разжав губы, произнесла:
   – Я не знаю… не знаю… Делайте, как хотите… – а потом снова сжала губы. Речь далась с трудом, звук своего собственного голоса испугал, и она даже слегка пошатнулась. К ней кинулся Николай, кузен, самая надежная её опора в последнее время, взял под локоть, возразил матери покойного:
   – Зачем домой, Ольга Сергеевна? Он ведь уже год в земле пролежал. Когда его из того гроба в новый перекладывали, смотреть страшно было… Лучше уж здесь, в холоде, оставить. Дома-то дети, зачем их пугать?
   А вокруг гроба уже деловито суетятся насупленные, торжественные клирики в чёрном: устанавливают подсвечники, на аналой Псалтырь положили. Всю ночь над ним будут читаться заупокойные молитвы, псалмы… И началось негромкое монотонное бормотание…
   Следивший за всеми седобородый священник подошел к матери, опустил руку ей на голову, сказал:
   – Не переживай, милая, не убивайся… Тело бренно, а душа вечна, будем надеяться на милость Божью, на то, что раб Божий Сергий принят в Его Царствие. Мы присмотрим за телом. Ничего худого с ним не будет, а душа его и так всех вас видит.
   Свёкор тяжело поднялся с колен, взял руку жены, прижавшейся ко гробу:
   – Завтра прощание, Оленька, завтра. А сейчас поедем домой. Ты ещё нашего внука Сашеньку не видела. Чудесный малыш, на Сережу похож. Поедем к внукам, милая.
   Заплаканная женщина запротестовала:
   – Нет, нет, я останусь здесь… Ты поезжай, а я с Сержем останусь, хоть до утра возле него побуду, помолюсь.
   – Ольга, но ведь Танюша с дороги, устала, кто ей дома поможет, кроме тебя? – возразил муж. – Ты хозяйка, должна сама принять… Поедем… А после, вечером, вместе сюда вернёмся…
   Свекровь согласилась, позволила мужу вывести себя из церкви. На невестку, молодую вдову, пока и не посмотрела ни разу. На крыльце, оглянувшись на офицеров, тихо спросила:
   – Наверное, нам следует их пригласить?
   Но Николай (он всегда везде успевает, только в одном не успел – Сережу от смерти не спас) возразил:
   – Нет, Ольга Сергеевна, вы поезжайте, а господ офицеров я к себе приглашаю. У вас и так хлопот полно. Таня, я карету с Сашенькой в дом Лапиных направил, и ты туда поезжай. Юрик, подай Татьяне руку.
   И морск ой о фи цер (ах да, это же Юрик!) повернулся, сделал несколько шагов, козырнул, грустно улыбнулся, сказал негромко:
   – Татьяна Андреевна, Таня, здравствуйте! Позвольте руку?
   Она попыталась улыбнуться в ответ:
   – Юрик, ну для тебя-то я разве – Татьяна Андреевна? Зачем ты так? Здравствуй!
   Затем обвела взглядом других офицеров. Немногие успели подъехать, но зато – самые близкие, родные, товарищи мужа, общие их друзья…
   – Здравствуйте, господа. Спасибо, что встретили. Спасибо большое… Но я устала, после поговорим, хорошо? – и улыбнулась. Увидев, как они на неё глядят, поняла, что улыбка не получилась. Ребята, ах, нет, не ребята, а давно уже крепкие солидные мужчины склонили перед ней головы, тоже пытаясь улыбаться, но и у них улыбки получались кривыми, вымученными. Фёдор, то есть граф Звегливцев, шумно вздохнул, сделал шаг вперёд, возможно, хотел обнять по старинке, как раньше бывало, и чтобы она его в щёчку чмокнула. Но Таня жестом остановила. – Простите. Не сейчас. Потом, потом поговорим… – И, подав руку деверю, пошла к карете.

Глава 2

   Лапины расселись в две кареты, тронулись неспешно. Николай – цыганистого вида высокий мужчина лет 35–40 – вздохнул, провожая их взглядом, а потом повернулся к офицерам, что мрачно и сосредоточенно смотрели вслед отъезжавшим.
   – Господа, простите, я вас не представил друг другу. Майор, граф Станислав Речнев, поручик Павел Белостежин, они последний год в Париже в нашем доме квартировали. Ну а это… – и он назвал фамилии встречающих, Речнев поклонился и отозвался живо:
   – А я всех знаю, господа. Я ведь тоже в кадетском корпусе воспитывался. В корпусе мы на вас, старших гренадеров, равнялись, старались быть похожими, помню, как вас экзаменовали перед выпуском, как вы на Балканы отправлялись со своим полком… Я из корпуса четырьмя годами позже вышел…
   – Разрешите и мне представиться. – Вмешался кавалергард с аксельбантом на плече, по-молодецки прикладывая два пальца к козырьку кивера. – Поручик Селезнёв, адъютант его высокопревосходительства. Его светлость князь Чернышев просили сообщить, граф, что для Вас найдена квартира. Я к Вашим услугам, готов проводить.
   Граф Фёдор Звегливцев – богатырь, под стать Илье Муромцу – недовольно хмыкнул, бросил многозначительно-вопросительный взгляд на самого старшего по возрасту – отставного полковника Лужницкого. Похоже, его самолюбие было задето тем, что внимание придворного адъютанта обращено к только что вернувшемуся из Парижа графу. Лужницкий в ответ удивленно поднял бровь и слегка покачал головой: мол, что-то это значит, но выводы делать рано.
   Опять вмешался Николай:
   – Нет, благодарствуем. Граф Речнев остановится в нашем доме, квартира подготовлена.
   – Доложу его светлости. Разрешите откланяться. Всего доброго, господа. – И по-молодецки козырнув, прищёлкнув каблуками, кавалергард испарился.
   Звегливцев снова хмыкнул и на сей раз не удержался от комментариев:
   – А ты, Николай, как я смотрю, успеваешь распорядиться за всех. Хозяином, что ль, стал?
   Тот окинул взглядом Фёдора с головы до ног: и мрачным, и печальным был взгляд его чёрных глаз, покачал головой, усмехаясь криво, вполне миролюбиво сказал:
   – Не ворчи, Фёдор. Я и при жизни Сергея у них дела вёл, а уж теперь-то тем более моя помощь Танюхе надобна. Ей самой сейчас ни с чем не управиться. – и, снова усмехнувшись, сказал. – Поехали к нам, поговорим, Сергея помянем. Я ещё от заставы людей отправил домой, всё готово должно быть.
   Благодаря высокой медвежьей шапке и полушубку на медвежьем меху Николай казался столь же высоким и плечистым, как и Звегливцев, но впечатление это обманчиво – Николай из породы стройных, не широких в кости, но жилистых мужчин. И если уж захотели б сравнивать его с богатырем, то разве что с Алешей Поповичем, который брал не столько силой, сколько ловкостью да удалью молодецкой. Он, усмехаясь криво, исподлобья глядел в глаза Фёдора – твёрдо и сумрачно. Граф, перекачнувшись с каблуков на носки и обратно, тоже мрачно усмехнулся, и, вздохнув шумно, сказал:
   – Ладно, Целищев, не злись. Прости, если обидел. Встреча наша невесёлой получилась, сам понимаешь. Поедем, конечно. Порасспросить тебя о многом хочу.
   Подал Николаю правую руку, еще раз взглянул в глаза его, потом резко сделал шаг навстречу и обнял крепко, по-мужски. Затем пожал протянутые руки Речнева и юного Белостежина. Николай столь же крепко пожал руки другим офицерам, Порфирию улыбнулся широко и обнял со словами: «Здравствуй, друг!» Затем офицеры расселись в сани, ямщики, прищёлкивая вожжами, тронули коней.

Глава 3

   После отъезда родных покойного два дьяка, стоящие возле закрытого гроба, по очереди читали Псалтырь, а в стороне от них любопытный служка, боязливо оглядываясь, расспрашивал священника:
   – Батюшка, это из Парижу покойника-то привезли. На дуэли, чё ль, убитый?
   – Не говори глупости, Онуфрий. Разве бы я стал отпевать дуэлянта? Это достойный человек лежит, раб Божий Сергий, сын достойных родителей, из старинного рода дворянского. Прошлой зимой его враги нашего императора в Париже убили.
   – А чего ж его сразу-то не привезли тоды? Чего год ожидали?
   – Вдова сразу после смерти мужа слегла, при смерти была. Ждали, чем её хворь закончится. А потом, когда на ноги поднялась, зимы ждали, чтоб не по теплу тело бренное перевозить. – И, перекрестившись, прочитав «Упокой, Господи, душу раба Твоего…», священник вздохнул и поделился. – Да… неисповедимы пути Господни… я ведь сам их венчал: рабу Божью Татьяну рабу Божьему Сергию. И троих их деток, что в Петербурге на свет появились, тоже аз грешный крестил… Слава Богу за милость Его, за то, что вдове жизнь сохранил, не оставил детишек круглыми сиротами… Дай только Бог, чтобы от уныния она избавилась, чтобы силы душевные для дальнейшей жизни нашлись.
   – Ну так, по всему видать: богатая барыня. И детишки не помеха, чтоб снова замуж выйти. Вон как возле нее чернявый крутился, вот и претендент.
   – Опять глупости говоришь, Онуфрий. Это брат её, раб Божий Николай. У него своя жена есть, и дети тоже.
   – Как же это? Она, сразу видно, дворяночка русская: белая, светлоглазая, а он – цыган цыганом. Бывают разве такие брат с сестрой?
   – Двоюродный брат. У них матери – сестры родные. Старшая вышла замуж за человека своего сословия, а младшая за цыгана.
   – Ой, не приведи, Господь! Дворянка, да и за цыгана! Чем это он её взял? Небось, на деньги позарился да украл девку.
   – Не думай плохо о людях, раб Божий, грех это. Вышла за цыгана, значит, так Господу угодно. И не на деньги прельстился. Думаю, их у него самого поболе будет, чем у жены. Видал, у нас в церкви иногда цыган появляется весь в золоте: и на пальцах перстней много, и серьга в ухе, и цепь золотая тяжёлая? Ты еще спрашивал у меня после его прихода, неужели и цыгане крещеные бывают. Он и есть отец Николая. А у рабы Божьей Татьяны родители умерли, когда она еще совсем маленькой была, вот тётка, жена цыгана, и воспитывала её вместе со своими детьми.
   – Помню того цыгана, помню. А как жо такого не запомнить? Цыгане-то ж редко в церковь заходят, только на паперти околачиваются, попрошайничают. А если зашли вовнутрь, так токо и следи, чтоб не стащили чего. А этот не вороватый, по сторонам мало смотрит. Да вот токо, когда молится, голову низко не склоняет, поклонов земных не бьёт, стоит, ровно кол проглотил.
   – В таборе ему да его старшему брату все подчиняются, не привык кланяться…
   – Эвон как!.. А Татьяна, раба Божия, стало быть, сама рано осиротела, а сейчас снова сиротой стала – молодая, да без мужа. Господи, помилуй ея грешную. Господи, помилуй!

Глава 4

   Татьяна в сопровождении Лапиных зашла в их родовой дом – дом давно знакомый, но не ставший для неё родным. Уже год здесь у свекра и свекрови жили трое её старших детей, сегодня сюда уже привезли младшенького, Сашу, пока повозка с телом Сергея заезжала в церковь. Прошли в гостиную. Сашенька, выспавшийся в дороге, уже осваивается в новом для него месте, важно и серьезно посматривает по сторонам, и дочки – Оленька и Аленка – суетятся возле него, водят, показывают, рассказывают что-то, перемежая французские слова с русскими… Тут же и семилетний Лёвушка. Ему вроде как тоже любопытен малыш, поиграть с ним не прочь, однако он в то же время ревниво на него поглядывает: обидно, что сестры, всегда баловавшие его, всё своё внимание теперь на другого переключили… Увидев входящих в гостиную старших, девочки заулыбались. Но, глянув на слишком печальные лица взрослых, посерьёзнели. Однако радость скрыть им не удавалось. Да, похоже, и не понимают они, зачем? Папа погиб целый год назад, они уже отплакали своё, ведь для детей год почти равен вечности. Теперь девочки радовались младшему братишке, счастливы, что мать, наконец-то, вернулась. Лёвушка со счастливым криком кинулся к матери, обхватил за ноги.
   – Мамочка! Милая! – затараторили все наперебой. – Наконец-то ты приехала! Мамочка, мы скучали по тебе сильно-сильно… И мы поняли, что Сашенька на папу похож. Прямо копия! Только он почему-то невесёлый совсем, никак его развеселить не можем…
   А Сашенька вообще редко улыбался, был неторопливым, задумчивым. «Неулыба ты наш» – звала его няня Ариша.
   Таня устало опустилась на первое подвернувшееся кресло, и Лёвушка, сияющий от счастья, тут же забрался к ней на колени. Она обняла его покрепче, кинула взгляд на дочек. Похоже, детям здесь жилось неплохо, приняли они дом лапинский, как свой, и дом их принял. «Ну и хорошо, коли так!» – успела подумать и почувствовала, как всё поплыло перед глазами, стены зашатались, лица стали неотчётливыми, скрылись за туманом…
   – Ой-ой-ой! Детоньки милые! Не вешайтесь на маменьку-то все разом! – раздался голос няни Арины. – У ней ведь здоровье-то не прежнее, сколько болела…

Глава 5

   Ариша, милая Ариша, она всегда кидалась на защиту. Она была мамкой, кормилицей, и девочка с самого младенчества знала: мамка её – самая надежная и верная. Она хорошо помнила случай, когда, ещё будучи совсем маленькой, впервые по-настоящему перепугалась, и то, как Ариша прибежала на помощь. Тогда она, двухлетняя, сбежала от свиты надоевших нянек и выскочила на улицу. Погуляла по саду и зачем-то решила подойти к старой липе, росшей возле решётчатой ограды. Легко протопала по насту, а перед самим деревом снег был рыхлым, и провалилась любопытная исследовательница в сугроб с головой. Побарахталась и поняла, что проваливается только глубже и глубже, завопила: «Ариша!» От испуга голос пропал, потому завопила не вслух, а почти шёпотом. Однако через минуту иль две увидела над собой кормилицу, что примчалась на зов, примчалась, в чём была, босиком, вытащила из снежного плена и побежала с нею на руках домой, в тепло. А там, оттерев Таню и только после этого вспомнив, что и у самой ноги заледенели, кормилица схватила с печи тёплые валенки, надела их и начала приходить в себя.
   Осмыслив произошедшее, с испугом пошла докладывать обо всём матери и бабушке непоседы: Прасковье Евдокимовне и Анне Павловне. Рассказ её мог бы удивить женщин из другой семьи, но не из этой. Бабушка, Прасковья Евдокимовна, лишь удовлетворённо кивала, слушая сбивчивый рассказ дворовой крестьянки. «Не пугайся, хорошо это: в нашу породу пошла». Потребовала от Ариши одного: чтоб никому чужому об этих странностях не говорила, а то худо Тане будет. А Анна Павловна вздохнула: «Подумать только, а я и не почуяла ничего, никакой тревоги. Видать, Танюша к кормилице больше привязалась, чем ко мне. …Может, и к лучшему это. Когда приберёт меня Господь, буду знать, что дочка под присмотром…» Эти подробности Таня знала от Ариши, которая не раз, вспоминая Анну Павловну, вздыхала: «Вот ведь, чуяло сердечко у ей, бедной, что оставит она тебя, милую, на меня да на бабушку».
   Таня догадывалась, что кормилица втайне даже гордится тем, что в тот раз ещё совсем несмышлёная девочка, попав в беду, вспомнила не о матери, а о ней, мамке, крестьянке дворовой. Родных детей у Ариши было семеро, однако о своих она переживала, тревожилась помене, чем о Тане. У них, чай, и родной отец есть, а барышня – круглая сирота. К тому ж и Трофима, мужа её, у Целищевых высоко ставили, поскольку он был денщиком Танюшиного деда, с четырнадцати лет во всех походах, на всех войнах Павла Анисимовича сопровождал, стал тому чуть ли не правой рукой. Так что и детей Ариши с Трофимом в имении целищевском никто не смел обижать, у них была обычная для крестьян жизнь, причем сытная, мирная. А Таню – об этом говаривала Прасковья Евдокимовна, да и сама Ариша предчувствовала – ожидала судьба непростая, бурная, может быть, тяжкая, потому и тряслась над нею кормилица больше, чем над родными.
   Таня росла непоседливой егозой, и для того, чтобы уследить за ней, бабушке приходилось держать большую свиту нянек. Кто-то из простодушных дворовых девушек научил малышку игре в прятки, той, какой забавляются почти все маленькие детишки в определённом возрасте – это когда ребенок зажмуривается и сообщает всем, что его нет, а взрослые как будто верят, делают вид, что ищут малыша, ходят вокруг, приговаривая: «Где же наше солнышко, куда спряталось?» А потом малыш, счастливый, раскрывает глазки и сообщает, что он тут. И все при этом довольны. Ничего плохого в подобной игре нет, но только если в неё играет обычный ребёнок. Но Таня-то не была обыкновенной. И если она зажмуривалась и настойчиво повторяла: «Меня нет! Меня нет! Меня нет!» – то девушки, что были рядом, и взаправду её видеть переставали. Она приоткроет один глазик, другой, удостоверится, что няньки её из виду потеряли, да и пойдёт заниматься тем, что ей более интересно. Няньки с ног сбиваются, но отыскать её мог только тот, кому она ещё не сообщала, что её нет. Иль брат старший, Антон, от которого отчего-то девочка никогда не могла таким вот образом скрыться. Мама и бабушка строго выговаривали малышке, что нехорошо так нянек обманывать, однако Таня чувствовала, что они не злятся, ворчат лишь для вида. Бабушка нянек ругала: мол, сами научили ребенка такой глупой игре, так сами и бегайте. Но после того случая, когда Таня в сугробе застряла, бабушка поговорила с нею уже серьёзно, строго, и девочка, наконец, твердо усвоила, что нянек обманывать нельзя.

Глава 6

   Сон вернул Татьяну в детство, к тому времени, когда Серж и Николай учили её плавать. Мальчикам тогда было по 9 лет, ей – 6. Они убедили, что стрекозка (так её называли ребята) должна научиться плавать раньше Сени и Юрика, чтобы те не смели трусить. Тогда, в детстве, мальчики, поддерживая её с двух сторон, помогали выбраться на глубину и там разом отпускал и руки, бросались в сторону. Она, не умело барахтаясь, инстинктивно старалась ухватиться хоть за кого-то из них, ловила то руку, то пятку. Они смеялись, выскальзывая, отплывали, но недалеко, следили, чтобы девочка не захлебнулась: вовремя подхватывали, выталкивали на поверхность, если у неё не получалось. И через три иль четыре дня Таня уже уверенно держалась в воде. А во сне было не так. Она тонула, мальчики были где-то рядом, но не спешили на помощь. Серж – Таня не видела его, лишь чувствовала – даже отгребал от неё дальше и дальше. Только голос донёсся: «Теперь сама, ты сможешь!» Он и в жизни мог быть непреклонным, и сейчас тем более кричать что-то во след ему было бесполезно…
   Утром первой, кого увидела Таня, была Ариша. Она принесла завтрак, хлопотала над платьем. Чем-то была недовольна. Увидев, что хозяйка раскрыла глаза, начала ворчать:
   – Вставать пора тебе, милая, хватит болеть-то. Пересилишь себя раз, другой, а потом и сама почуешь, что окрепли рученьки-ноженьки. Поднимайся, голубушка, надоть порядки тут наводить. А то ведь я от слуг здешних узнала, нехорошее о тебе свекровка-то бает. Не вмешаешься, так и ославит на весь свет.
   – О чём ты?
   – Тебе, голубушка, неприятно будет, а я всё ж перескажу. Она, вишь ты, думает, что по Парижу-то разбойники не ходят. Её послушать, дак Париж – не город, а рай земной. Не верит, что сын от ножа разбойника подосланного погиб. Думает, что в Париже токмо на дуэли дворянин погибнуть может.
   – Вот как? И из-за чего, по её мнению, могла дуэль произойти?
   – Знамо из-за чего – из-за измены! Только, видать, сумлевается пока, не знает, кто кому из вас рога наставлял. То в одну сторону думает, то в другую, а как ни крути, во всём тебя винит. Так что разлеживаться тебе никак нельзя, думай, что делать надо.
   Новость была и вправду не просто неприятной, а оскорбительной. И – как раз в духе Ольги Сергеевны. Какая-нибудь великосветская дама, в чьей в голове нет ничего, кроме флирта да нарядов, наверное, сболтнула нечто подобное, вот свекровь и начала фантазировать, измышлять всякую всячину.
   Ариша помогла Тане усесться поудобнее, подкладывая подушки под спину, пододвинула поднос с завтраком:
   – Поешь, голубушка, да поднимайся. Хватит в прошлом-то копаться. Что прошло, то прошло, не воротишь. Думать надо, как да с чего здесь жизнь новую начинать…
   Есть не хотелось. Сделала усилие, отпила немного молока. Мысль о том, что за чушь городит свекровь, не давала расслабиться, тревожила.
   – Очень плохо всё это, Ариша. Оскорбляет и меня, и Сергея. Однако я уверена, что Ольга Сергеевна меня порочить не будет. Она, как никто, честью семьи дорожит, потому в свете язык свой попридержит.
   – Ну а челядь-то, матушка моя, а дворовые-те? Это ведь в нашем доме прислуга молчать приучена, ничего на сторону не вынесут, а здешние не таковы. Свекровь дома обмолвилась раз, другой, а челядинцы и пошли языками молоть. Уж как вечор меня Фёкла расспрашивала! И верить не хочет, что ничего худого промеж вас не было. Заладила, что в Париже без адюльтеров не быват. Так и твердит: адюльтер да адюльтер… Экое слово-то, тьфу, небось, от хозяйки переняла… Чаю, любит она с прислугой из чужих домов болтать, косточки хозяевам перемывать, ну а те уж своим хозяевам передадут. Надо бы тебе, голубушка, самой с Фёклой побеседовать, заткнуть бы рот…
   В дверь постучали, Таня поняла: Юрий. И хоть была в постели, позволила войти. В Париже вообще шиком считается, когда дамы чужих людей в спальне принимают, не вставая с кроватей, чуть ли не нагишом. Так что ж ей-то, больной, перед родным человеком церемонии разводить? А Юрик – роднее некуда: деверь, одногодок, товарищ всех детских игр. Ныне – морской офицер, капитан 1 ранга.
   Деверь вошёл, и Таня невольно залюбовалась им. Сам высок, статен, иссиня-черный мундир с расшитым золотом воротником и эполетами сидит на нём, как влитой. И как приятно всматриваться в его лицо, отыскивая родные, Серёжины, черты… В детстве братья не были похожи меж собой. Сергея считали копией матери, признанной красавицы, и в юности впечатлительные дамы его называли белокурым ангелом, млели от его взоров. Юрий же в отца, и красив по-мужски: чистой и суровой красотой воина-славянина. А с возрастом и в облике Сержа стали всё явственнее проступать отцовские черты, нежность сменялась мужественностью, и братья становились всё больше и больше похожими друг на друга в осанке, во внешности и в каждом движении.
   Юрий присел на пуфик возле, взял за руку:
   – Как ты, Тань, стрекозка наша?.. Я в церкви с утра побывал, постоял возле Сержа, пока там народу не было. Можно, с тобой посижу?
   Приличия ради и Тане следовало бы побывать там, однако дорога из Парижа слишком много сил отняла. Поехать, чтобы в обморок упасть? Если настроены люди злословить, то всё равно осудят. Не появится вдова в церкви, так скажут, что от стыда перед покойным мужем глаз не кажет, а если и увидят её, обессилевшую, больную, к тому же выводу придут, скажут, что от раскаяния мучается. А Сереже это вряд ли нужно. За три недели, что заняла дорога, нагляделась Таня на гроб, при каждой смене лошадей подходила она к той повозке, присаживалась рядом. Пыталась разговаривать с ним, да ничего не получалось. Ну а прилюдно свои чувства демонстрировать совсем ни к чему. Юра об этом и сам догадался:
   – А ты отдохни. Мама найдет, что сказать, если будут спрашивать.
   – О, в этом я не сомневаюсь! Она скажет!
   Таня не смогла сдержать раздраженной горькой усмешки, а Ариша с готовностью поведала Юрию о её причине. Слушая няньку, он брезгливо морщился:
   – Прости, я не знал о маминых фантазиях, впрочем, я и дома-то нечасто бываю… Сегодня же поговорю с ней, да и со слугами.
   Помолчал, поглаживая Танину руку, и добавил:
   – Не обижайся на неё, думаю, это и от горя, и от ревности. Знаешь, вспоминаю сейчас, как сам в детстве ревновал Сержа к вам с Николаем, и самому стыдно. Я так любил брата, во всем подражать ему старался, и мне часто хотелось с ним наедине что-нибудь обсудить, а он, чуть свет, садился на коня и скакал в ваше имение. Ну и я вынужденно ехал с ним, и мне тоже нравилось бывать у вас. Однако, вы, лихая наша троица, всё время что-нибудь придумывали, исчезали временами, а мы с Семеном чувствовали себя покинутыми. И как мне было обидно!.. Глупо, правда? А ведь было, увы, было…
   – Неужель мы часто вас покидали? – переспросила Таня, ей самой так не казалось, она-то в детстве такого чувства не знала. – Разве что когда ты болел. Но вон каким бравым стал, и не верится, что раньше хворал часто… – вздохнула, захотелось ободрить Юрика.
   – Кстати, мне вспомнилось, как мы один раз, когда ты простудился, залезли в сугроб чуть не по шеи: собирались там сидеть, чтоб продрогнуть насквозь и тоже заболеть. Нам казалось: нечестно это, что ты один пластом в постели лежишь, хотели тебе компанию составить.
   – Вот как? И долго сидели? – изумленно вздёрнул брови деверь и хмыкнул.
   – Кажется, да. Промерзли сильно, однако Ариша помешала. Нашла нас, шум подняла. Мальчишек Трофим в баню сразу же загнал, а меня Ариша на печь посадила… Не помню, кому первому в голову идея эта пришла…
   – Как это кому?! – вознегодовала нянька. – Знамо дело: тебе, милая! Кто бы еще экую дурость выдумал: в снегу сидеть до посиненья, чтобы лихоманку подхватить. Уж как я тоды осерчала, хотела прямо при барчатах по заднему месту барышню мою вздуть, насилу удержалась… Ходишь за ней, ходишь, трясёшься, чтоб никакую заразу не подхватила, а тут вижу – в сугробе сидит, да и вылезать не желает…
   Юрий, слушавший и Таню с улыбкой, после реплики Ариши, наконец, засмеялся, не сдерживаясь. Смех его был нервическим, скорее – просто выплеск зажатых эмоций. Так нервно дергаются губы у тех, кто долгое время не позволял себе радоваться, но вот, наконец, смех прорвался наружу, выплеснулся, а вместе с ним и часть скопившегося в душе горя. Он, согласно кивая, поддержал няньку:
   – Да, Тань, такое только ты могла удумать.
   И она кивнула, но смеяться не могла: печаль не отступала…
   – Ну а как же? – продолжала ворчать Ариша. – Сергей Лександрыч, дай, Господи, ему Царствие Небесное, и маленьким никаких пакостей не выдумывал, а Колька, тот хоть и был завсегда проказником, так не дурак, чтобы себе самому худо делать, а стрекоза эта их подбила, они и послушались.
   – Однако, почему вы мне об этом не рассказывали? – Юрий удивился уже тому, что он впервые слышит эту историю. Таня пока ещё не научилась вспоминать о прошлом, то есть о Серже без волнения; когда говорила о нем, голос дрожал, но сделала усилие:
   – Серж запретил. Он считал, что мы не выполнили задуманное и нечем гордиться. Ему ведь было не всё равно, что ты подумаешь. Вот если б довел дело до конца и разболелся бы, тогда – другое дело…
   – Ах, Серж, Серж… – задумчиво покачал головой Юрий. – А заболел бы, так тем более ничего бы не сказал. А ведь мне было бы приятней тогда, в детстве, знать, что вы обо мне думали, когда я болел, даже в сугроб ради меня полезли… Хотя и сейчас приятно… Сейчас посмеялся, представляя, как вас из сугроба Ариша вытаскивает, и такое ощущение – как будто Сергей рядышком с нами…
   Бывает вот так: в горе, тоске по покойному вспомнишь что-нибудь хорошее, весёлое, с ним связанное, и легче на душе становится, как будто свинцово-тяжелая завеса, разделяющая два мира – земной и небесный, расступилась слегка, раздвинулась, и улыбнулся сквозь неё, послал на землю привет тот, ушедший, словно прошептал он: «Не печальтесь, родные, я не столь далеко, как вы думаете, я с вами, вижу вас…»
   Всё же зря Ариша говорит, что хватит в прошлом копаться. А где же Тане ещё и силы-то черпать, как не в прошлом, где? Надо помнить, помнить. Вспоминать о счастливых годах, чтобы теперь было чем жить…

Часть I

Глава 1

   Дворянские усадьбы – чем была бы Русь без них? Пространство её огромное – леса, луга, перерезанные реками, лесостепи бескрайние – чем бы наполнено было? Сёла, деревеньки издавна на красивых местах ставились, чтобы душе вольготно и радостно было на окрестные места смотреть. Но сколь ни было б хорошо место окружающее, а сами деревни редко глаз радовали. То на избушку-хлевушку кособокую, обветшавшую, с подслеповатыми оконцами, что запылёнными бычьими пузырями затянуты, взор с ужасом наткнётся, то на плетень завалившийся. А если и крепок дом, не пугает бельмами кривых окон, все равно картина уныла и малоприятна. Возле избы – кучи навоза, сани, телеги разобранные, колёса, дрова, в поленницы не собранные, тёс, жерди там и сям валяются, сено из копёшек ветер разносит, куры в пыли копошатся, свиньи в грязи валяются. Конечно, крестьянин русский тоже красоту чует, но если с весны до осени у него день-деньской работой-заботой занят, чтобы зимой голодной смертью не умереть, то когда ему избу да всё, что около, облагораживать? Вот придет зима, завалит всё снегом – и будет кругом красота, чистота. До новой весны…
   Зато увидишь издалека усадьбу помещичью, и не можешь не залюбоваться – вот где глазу утеха! И сами дома господские – как дворцы, а рядом аккуратненькие флигельки для гостей, и вокруг парки на английский иль французский манер, через ручейки и овражки изящные ажурные мостики перекинуты, озерца да пруды рукотворные выкопаны, а над ними – беседки для укромных свиданий, скамейки одна другой краше. У помещиков побогаче вдоль аллей статуи под вид античных – аполлоны да афродиты, вазоны с цветами расставлены, фонтаны устроены. И в каждой усадьбе непременно обилие цветов: где-то просто клумбы яркие, запашистые, а где-то и целые оранжереи. Неподалеку, обязательно на пригорочке, и церковь ухоженная сверкает куполами своими – полностью золочеными иль голубыми, но с золотыми, иногда серебряными звездами. Даже скотные дворы, коровники, конюшни у хороших помещиков красоту усадеб не портят: стены и крыши у них под стать домам господским, только что попроще, земля гравием усыпана.
   Расплодились, размножились усадьбы помещичьи на Руси после указа о вольности дворянства 1762 года, когда владельцы земли получили право жить, как сами пожелают. При Петре I обязан был дворянин служить, исполнять волю царя-батюшки до самой смерти, и в то время не было нужды на родовых землях хоромы возводить – не для чего, всё равно жить там некогда. Будучи на глазах у государя, не знал дворянин, чего ждать: то ль возвышения, то ль опалы, то ль завтра на войну отправят, то ль на бал-маскарад царя веселить, то ли в генералы произведут, то ли в солдаты разжалуют. Думай, как услужить, трясись непрестанно. После Петра I обязательный срок ограничивали то двадцатью годами, то пятнадцатью, и было дано право в многочисленной семье одного сына не отправлять на службу, чтобы он за хозяйством присматривал. Ну а уж когда Пётр III дворянам вольность даровал, то и ринулись они вотчины свои обустраивать. Живя в деревне, славой имя своё не покроешь, чин не выслужишь, но зато и в Сибирь вместе с семьёй сослан не будешь. И стали строить помещики усадьбы, стараясь превзойти один другого роскошью и фантазией. А при Екатерине, живя в деревне, умудрялись помещики и чинов кое-каких достичь: запишут новорождённого сына в полк, он к совершеннолетию уже до офицеров «дослужится», приедет потом в армию на годик, другой, да и обратно в имение уже с почётом как отставной поручик иль даже майор возвращается.
   Для праздной жизни развлечения требовались, да и о воспитании отроков и отроковиц думать приходилось. Так вслед за помещиками в их сёла потянулись и музыканты, и художники, и актеры, и учителя-гувернёры всех мастей. И театры в отдаленных уездах появляться стали. Жизнь в усадьбах, конечно, не бурлила, не кипела, как в столицах, однако неплохой была. Многие отпрыски дворянские, по молодости уезжавшие якобы от скуки уездной, попрыгав на балах светских, побегав по департаментам и местам присутственным, послужив в армии, потом приходили к выводу, что всё это – суета сует, и были рады радёшеньки к своим пенатам, в родовые имения возвратиться.

Глава 2

   Предки нынешних Целищевых обосновались на землях, что лишь в 16 веке к Московскому княжеству отошли: среди лесов, но уже близко от степи бескрайней. До этого хозяйничали здесь татары, на богатых пойменных лугах откармливали лошадей перед набегами на север. Хотя разве исконно татарскими были леса и луга эти? До появления монгольских орд и здесь русский народ жил, это была вотчина русских князей. В стародавние времена по степям южным носились, сменяя прозвание и обличье, но не характер разбойничий, полчища кочевых народов; на востоке и северо-востоке булгары жили, ещё далее – угры, а в этих землях – русский люд. Когда Рюриковичи стали границы государства своего раздвигать, Целищевы здесь и поселились, из подмосковных, издревле им принадлежащих деревень крестьян перевезли, стали землю разрабатывать. Переселились сюда не первыми и не единственными. Первыми-то в сей лесостепной край между Волгой-матушкой и Доном-батюшкой малоземельные переезжали. Князья этому способствовали, раздавали право на владение землей охотно – служилые люди, селившиеся здесь, должны были стать надежным щитом для самого княжества Московского. Поначалу неспокойно жилось – пахать, строиться приходилось с оглядкой: не завиднеются ли вдали бунчуки татарские, оружие да коня под седлом земледелец всегда наготове иметь должен был. Однако освоились, распахали целину, с чернозёмов местных хорошие урожаи собирать стали.
   Не единожды кочевники угрожали селеньям, но отпор получали всё более и более сильный, и угомонились понемногу. В смутные годы начала 17 века тоже горели здесь села, но и эти беды минули, канули в прошлое.
   Границу земель русских Романовы ещё более раздвинули, и к концу восемнадцатого века оказалось, что не на окраине Руси Целищевы живут, а чуть ли не в середине её. Когда с запада полчища двунадесяти языков привел на Русь Наполеон, в сей край ни один отряд его не добрёл, в 19 веке уже не страдали ни усадьбы, ни поля местные от вражьего нашествия.
   Отставной генерал-лейтенант Целищев был помещиком средней руки, и усадьба у него была не самой роскошной, но и не самой скромненькой. (Чин генерал-лейтенанта ему при выходе в отставку дали, за заслуги, а в армии он до этого лет шесть генерал-майором был). Барский дом был каменным, двухэтажным, а третьим этажом на крышей возвышалась модная круглая башенка с окнами во все стороны, завершавшаяся остроконечным навершием – под вид шпиля Петропавловского собора в Петербурге.

Поскольку дом стоял на высоком месте, на берегу Аргунки, деревни и почти все поля и луга свои хозяин усадьбы из сей башенки видел. Дубрава, что перед домом росла, была расчищена, через ручей Гремячий не в одном месте мостики перекинуты. К усадьбе от проезжей дороги вела аллея из серебристых тополей. Широченная аллея, чтоб две тройки спокойно разъехаться могли. Статуй и фонтанов в усадьбе не было, а в остальном – всё, как положено. А девятью верстами выше по течению Аргунки в доме примерно такого же фасона проживала помещица Глафира Ивановна Лапина, родственница Целищевых.
Эти-то усадьбы, а не столичные дома, были для Тани и Сержа любимыми, и где б ни путешествовали, эти места снились им, к этим усадьбам возвращала их память.

Глава 3

   Сергей и Юрий росли в имении под присмотром бабушки Глафиры Ивановны, а их мать, Ольга Сергеевна, всем прочим местам предпочитала Петербург. Там роди лас ь, там выросла. Детей отпра ви ла в деревню, а сама северную столицу неохотно покидала. Лапины не принадлежали к сливкам общества, к самому высшему свету, но были рядышком, в отражении блеска самых-самых. Ольга Сергеевна прикладывала немало усилий, чтобы в круги придворные попасть, но не удавалось. А муж её, Александр Петрович, в число придворных даже и не рвался. Служил там, куда посылали, и был доволен. По молодости Лапина была чудо как хороша, многие говорили, что очень похожа на императрицу Елизавету, супругу Александра 1. Только муж не соглашался, он говорил:
   – Оленька, они не правы. Ты гораздо красивее императрицы, поверь мне.
   Муж её любил и не настаивал, чтобы она ради него переезжала куда-нибудь. Да и куда бы она за мужем следовала? В мирное время – это одно, жену офицера ожидала хоть и скучная, но всё ж спокойная гарнизонная жизнь. А на начало века пришлось много войн, походов заграничных, и Лапину где только не пришлось побывать: и в Австрии, и в Пруссии, и в Швеции, и в Турции, и в Бельгии и во Франции. Можно ль было требовать от жены-красавицы, чтобы она с мужем-офицером все тяготы походные претерпевала? Нет, не желал этого любящий супруг. Соглашался и с тем, чтобы сыновья в деревне росли, на попечении его матери. В деревне всё ж детям вольготней, и воздух здоровее.
   И Глафира Ивановна не обижалась на невестку, радовалась, что два озорных внука при ней живут, старость её скрашивают. Когда Лапин из заграничного похода из Франции вернулся, в Петербурге служить стал, у него еще детки рождались, но выжила только Ангелина 1817 года, её в деревню уже не отправили, сего ангелочка Ольга Сергеевна сама холила и лелеяла.
   А Танюшу Телятьеву воспитывали дед и бабка Целищевы, познавшие много горя, потому не имевшие ни сил, ни желания держать внучат в строгости, баловали, как могли. Было у них пятеро детей. Однако, одна память о больших надеждах, что возлагались на деток, осталась, ничего почти не сбылось… В Отечественную войн у трое сыновей, не успевших жениться, головы сложили. А до этого много слёз было пролито из-за исчезновения шестнадцатилетней дочери, которая через шесть лет вернулась с двумя цыганятами на руках. Потом пришло известие, что в Петербурге умер зять, следом на тот свет ушла старшая дочь, что после смерти мужа места не находила, всё винила себя, что не согласилась ехать с ним в столицу, и не она была рядом, когда супруг разболелся.
   Так и остался Целищев Павел Анисимович почти у разбитого корыта. Выходило, что со смертью его пресечётся древний дворянский род. Вместо кучи внучат, (так бы и было, если б сыновья не погибли молодыми), возле него были лишь Антон и Таня Телятьевы – дети Анны, да от Анастасии цыганята Николай и Семен. Отставной генерал упросил отца их, цыгана Кхамоло (в крещении Константина), чтобы хоть один из сыновей носил фамилию матери – вдруг да тому и удастся дворянства достичь и возродить фамилию. Кхамоло, посоветовавшись со старейшинами, согласился. Потому Николай был Целищевым, а его младший брат – Ворончагирэ. Понимал дед, что непростую задачу перед внуком поставил: чтобы не просто разночинец, а сын цыгана был аноблирован [1 - Аноблирование (франц. «anoblir», «облагородить», от «noble», «благородный») – облагораживание, усовершенствование. Аноблировать – в применении к обществу означало произвести в дворянство.], т. е. в дворянство возведен, это надо очень постараться. Но всё ж надеялся.
   В свете предубеждение перед столь неравным браком было очень сильно, считали, что Анастасия опорочила не только себя, но и весь род. Юная дворянка, исчезнувшая из дома – уже бесчестье, но лучше бы она и не возвращалась домой, чтобы не открывать всю глубину позора. Если б девица сбежала из дома с гусаром иль уланом, да хоть бы и с армейским прапорщиком-пехотинцем, об этом, конечно, не забыли бы, однако простили б. Но вернуться домой с цыганятами на руках! – такого даже провинциальное общество, не столь уж и чванливое по сравнению со столичным, никак не могло одобрить! Старикам Целищевым сочувствовали, в гости их, тем более самого генерала, приглашали, ну а к ним заезжали разве что по делам, по большой надобности. И речи не могло быть, чтобы отпускать к ним дочерей. Впрочем, громко злословить мало кто решался – всё ж Целищев-то генерал, да к тому ж с цыганами девка связалась, а вдруг какую порчу напустят в отместку за недобрые слова?
   Анастасия, объявившись, не сразу осталась жить у родителей. Она вернулась в родные края вместе с табором через шесть лет, зашла в первый раз к родителям с черного хода, сказала, что лишь привела показать детей, да к мужу вернулась. Было это летом четырнадцатого года. Генерал только лишь в отставку вышел. Он в Отечественную войну ополчением командовал, а после того, как армия границу России перешла, ополчение было расформировано, распущено. Вернулся домой, зная, что сыновей уже нет в живых. Двое в битве при Бородине пали, третий в октябре тринадцатого года, в битве народов под Лейпцигом.

Глава 4

   Таня не помнила, когда тётя с детьми появилась в её жизни, зато Николай помнил, рассказывал. Для него, росшего в таборе, тот день слишком необыкновенным был, заставлял удивляться чуть не на каждом шагу, потому помнил он всё в подробностях. Он вспоминал, что мать с утра заставила его искупаться, Семена вымыла, одела в самое лучшее, что у них было, и повела в сторону стоявшего на горе за дубравой барского дома. Чем ближе подходили, тем больше волновалась мать, возле реки уже в виду большой усадьбы присела на скамейку, заплакала. Может быть, и не хватило б у неё смелости в родительский дом зайти, но бабы, что в реке бельё полоскали, переговариваясь весело, увидали их, подошли полюбопытствовать, кто такие. Одна из них, узнав мать, хоть и была та одета по-цыгански, ахнула:
   – Анастасия Павловна, Вы ль это, голубушка наша?!
   И на колени перед ней бухнулась. Николай этим поражен был, поскольку ни разу никто на его глазах перед мамой на колени не вставал. Кто-то из девок побежал в гору что есть мочи с криком:
   – Барышня нашлась! Настасья Павловна объявилась!
   Одна баба Сеньку толстяка забрала, другая взяла Николая за руку, матери помогли подняться, подталкивая, повели к дому. Говорили что-то, плакали все. Перед домом какая-то баба предложила:
   – Настасья Павловна, может, Вы пока деток-то с нами оставите, а сами в дом ступайте.
   Николая это напугало.
   – Нет уж, со мной пойдут, иль и мне ходить незачем, – ответила мать.
   Так и зашли в дом в сопровождении баб да девок. Там уже ждали. Николай не мог сказать точно, понравились ли ему с первого раза эти люди. Высокая худощавая женщина в темном платье – тогда он ещё не знал, что это бабушка – показалась ему строгой чересчур, но когда мать на колени перед ней упала, подняла её, обняла и тоже заплакала, то есть не такой уж и строгой была. И высокий сухопарый мужчина в военном мундире сначала грозным показался, а потом тоже плакать стал. А на тётю глянув, мальчик удивился, как сильно она на маму похожа.
   Коле пятый год шёл тогда, однако смог он почувствовать, что маме здесь рады, а ему и Сене – нет. Их усадили на скамью возле окна, не позволяли слезать, бабы шептали: «Тихонько ведите себя, не балуйте!» Смотрели взрослые на них как будто осуждающе. Коля даже подумал, что выпачкаться по дороге успел, потому на него строго смотрят. Оглядел штаны и рубашку, не заметил ничего…
   И тут влетела маленькая девочка, одного роста с Семеном: в коротком беленьком платьишке, с пушистыми-пушистыми волосиками – не светлыми, и не тёмными, большеглазая, с улыбкой до ушей. Остановилась посередине комнаты, посмотрела внимательно на детей, засмеялась громко, и с криком восторга кинулась к ним. Схватила за руку Сеню, стянула со стула, и – давай обниматься с ним. Но какая– то молодка девочку эту, Танюшу, подхватила на руки, унесла, и Николаю стало обидно, что она и его не успела обнять. Но через некоторое время девочка появилась из другой двери: на четвереньках шустро проползла под ногами у торчащих там баб и снова была рядом. Причем приволокла деревянного коня на колесиках и сунула веревку в руки Сеньке:
   – На! Играй!
   У того от восторга глаза на лоб полезли. А потом посмотрела на Николая, повертела головой кокетливо, похихикала и спросила:
   – Ты кто? Мой друг, правда?
   И строгие взрослые тоже заулыбались сквозь слёзы, глядя на них. Таня взяла за одну руку Николая, за другую – Семена и повела за собой. И уже никто не препятствовал. В помещении, куда привела их Таня, было много игрушек – деревянных, тряпичных, железных, фарфоровых; и на полу, и на скамьях, и на столе, и на окнах. Сеня оставил коня, стал неторопливо рассматривать эти, одну за другой. Коля сначала заинтересовался выструганным из дерева мужичком с топором в руках. Его позабавило очень: если дергать за одну палочку, то и мужичок двигался, как будто колол поставленное перед ним полено. Потом появился высокий (на взгляд четырехлетнего) мальчик – Антон, смотрел неодобрительно. Однако Таня вытребовала, чтобы он достал из шкафа коробку с солдатиками. Тот был недоволен, но повиновался, и Коля решил, что эта девочка тут главная. А когда коробка была открыта, и мальчик стал важно доставать одного за другим оловянных солдатиков, Коля уже забыл обо всём – больше ничто другое его не интересовало. В таборе у них кое-какие игрушки бывали, но простенькие, а то, что он увидел здесь, воистину было чудом! Пешие солдатики его не особо заинтересовали, но зато кавалеристы в восторг привели. Кони со всадниками – совсем как настоящие, только маленькие, твердые. Коля вертел в руках, разглядывал одного, другого, налюбоваться не мог. Уж до чего похоже кони сделаны были: и морды, и уши, и копыта, и причём все в разных позах: один конь спокойно стоит, другой бежит как будто, третий только ногу поднял. Одного всадника Коля засунул в карман – а как удержаться было? Но девочка прикрикнула строго: «Нельзя так! Тоша обидится, и всё заберет!» Спорить с ней Коля не мог, вернул.
   Сколько времени просидел Николай, словно зачарованный, над солдатиками, не помнил. Но вот пришли взрослые. Бабушка слёзы утирала, дед молчал, угрюмо наблюдая за детьми, мать и тётя уселись возле окна и заговорили меж собой какими-то непонятными словами. Слова, которые в таборе произносятся, Коля знал, те, что на базарах от нецыган слышал – тоже. А о чём говорят мама и тётя, понять не мог. Решил, что раз тётя с мамой так сильно похожи, то им без разницы, какую ерунду произносить – всё равно поймут друг друга. Потом детей кормили чем-то. Чем и как, Коля не помнил, потому что думал только о солдатиках, оставленных в другой комнате. Потом мать сказала, что пора уходить. Их провожали и дед, и бабушка, но они лишь на крыльцо вышли, а тётя с маленькой Таней шла с ними чуть ли не полдорог и. И говорили они ме ж собой, говорили, и всё непонятно. Дети получили в подарок какие-то игрушки, Коля не помнил, какие – не солдатиков!
   В таборе заявил, что Таня ему так понравилась, что он на ней обязательно женится. Мама испугалась, переубеждать стала: сказала, что Таня и так родная, она сестра ему, а на сестрах нельзя жениться. Да и зачем? Муж с женой разругаться могут и разойтись, а брат и сестра – это навсегда, это крепче. Даже если вдруг и поругаются меж собой, то ненадолго, потому что всё равно останутся родными. И строго-настрого наказала больше не говорить таких глупостей – а то с Таней не позволят играть.
   Часто дети в то лето встречались. А когда табор с места двинулся, на прощанье Антон всё ж подарил ему двух солдатиков – музыканта на коне, поднёсшего трубу к губам, и улана с пикой. И всю следующую зиму Коля мечтал о новой встрече с егозой Таней. Ему часто снились солдатики и она – хохочущая, кокетливо вопрошающая «Ты мой друг, правда?»

Глава 5

   Анастасия исчезновение своё объяснила тем, что память потеряла: шла-шла куда-то по дороге, не зная, зачем. На гнали её цыгане, расспрашивать стали, а поскольку не могла девица вспомнить, кто такая и откуда, взяли к себе. И только после рождения второго сына, Сенечки, память вернулась. Целищевым можно было бы и далее делать перед обществом вид, что дочь не нашлась, но отец, проведя бессонную ночь, на следующий день сам поехал в табор. Поговорил со старшими, познакомился с тем, кто стал ему зятем. И понравился ему молодой цыган! Почтительным тот оказался, говорил уважительно, при этом тесть отметил у него волевой смелый взгляд, как у людей, обладающих властью. В таборе тот не последнее место занимал, и по всему видать, богатым был: оружие на нем самом и сбруя на лошади золотом да серебром сверкали.
   – Эх, ежели бы он дворянином был, иль хотя бы купцом, а не цыганом, то лучшего для дочери я бы и не желал! – сокрушался Павел Анисимович. – Ведь ты под у май, вон у Стюры зять горьким пьяницей оказался, а у Селезневых – картежник, все приданое жены спустил, и говорят, что жену поколачивает. А этот, наш-то, похоже, что надежнее. Как несправедливо, что он – цыган!
   И он даже предложил зятю в доме его жить, сказал, что раз сыновей у него забрал Господь, то готов принять его, отца своих внуков. Общество, мол, поначалу возмущено будет, но привыкнут, и тот хорошим поведением сможет со временем уважение завоевать. Кхамоло отказался, и отказался столь категорично, усмехнувшись презрительно, как будто ему вместо заслуженной груды золота медный грошик к ногам бросили. Целищев не стал настаивать. Долго рассуждали они, как дальше жить, поскольку старый отец желал видеться с дочерью, с внуками (хоть и цыганята, а – родная кровь!), а цыган не хотел жену терять. А сама Анастасия Павловна стала уже равнодушна к своей судьбе: жизнь в чуждом для нее мире сделала её безвольной. Она в таборе была чужой по крови, не могла прижиться, но знала, что и общество дворянское уже отторгло её, там для всех она, как прокаженная. В то лето табор долго стоял возле их имения, а на зиму пошел в Малороссию, вместе с ним ушла и Анастасия с детьми. Кхамоло пообещал вернуться следующей весной. Чтобы выполнил он обещание, Павел Анисимович сказал, что большой луг на берегу Аргунки, за дубравой, будет отныне за Анастасией числиться, и что могут цыгане приходить и располагаться на нем в любое время. И весной цыгане пришли, снова лето провели цыганята вместе с Телятьевыми, а на зиму ушли туда, где теплее. Когда умерла Анна, Анастасия больше не стала родителей покидать. Зиму с сыновьями проводила в имении, а весной, когда появлялся табор, уходила к мужу. Потом и Кхамоло далеко уходить перестал, кое-кто из их табора к оседлой жизни перешел, в городах неподалёку приют нашли.
   Так Николай с Семеном стали жить в одном доме с Татьяной. Сергея и Юрия Лапиных сюда часто привозила их бабушка, Глафира Ивановна, которая Прасковье Евдокимовне приходилась двоюродной сестрой. Дом Лапиных был в уезде единственным (кроме родительского), где принимали цыганят и их мать. Поскольку мальчики крепко сдружились, то когда к Сергею были посланы учителя из Петербурга, тот настоял, чтобы Николай (иль КалО – таким именем того звали в таборе) учился вместе с ним. А после те же учителя занимались с Юриком, Сеней и Таней.

Глава 6

   То ль Серж, то ль Кало первым назвал Танюшу стрекозой, не помнили, но она и впрямь была похожа на стрекозу – шустрая, юркая, как стрекозка, и к тому же худенькая, с огромными глазищами в пол-лица не совсем понятного цвета. В лесу глаза её бывали ярко-зелеными, как листья липы с капельками росы, на берегу реки иль озера синели, а когда на небо засматривалась, в бирюзе их поблескивали золотые искорки. Чем не стрекоза?
   Сержа, Таню и Кало родня прозвала лихой троицей, очень они озорничать любили, шумными, опасными играми увлекались. Юрий, что был младше Танюши всего на полгода, тоже рад был принимать участие во всех их затеях, но частенько болел, и, похоже, виной тому опять же была их «лихая троица». Как-то раз зимой Таня придумала повторить Суворовский переход через Альпы, в «армию» набрали ребятишек крестьянских. Гор поблизости не было, но зато по лесу проходил очень глубокий овраг, который дети сочли вполне подходящим. Для перехода выбрали самый высокий и отвесный склон. Почти все дети, покувыркавшись, побарахтавшись в глубоких сугробах, «взяли приступом», выбрались на другую сторону, а Юрий застрял – его нога попала под упавшее дерево, не заметное в снегу, и просидеть в западне пришлось долго. Пока его хватились, пока вытащили, пока домой доставили, он успел промерзнуть насквозь, и как потом ни оттирали, ни отпаивали, он всё равно расхворался. Бабушка строго отчитала Сергея и Татьяну, потребовала, чтобы они больше не таскали за собой ребенка. «Вы, фронтеры-понтеры, творите что хотите, вам, как вижу, ничего не делается, но уж Юрика мучить я вам не позволю»
   Семёна сия троица брала не всегда и не везде по другой причине: ему самому военные игры не нравились, он рос неповоротливым увальнем, мечтательным, добродушным, больше всего желал научиться играть на скрипке лучше всех. Как-то летом взяли его с собой в игру, и из одного «штаба» отправили с донесением в другой, потом и сами пошли туда, но Сени не обнаружили. Выходило, что связной не дошел. В плен, что ль, к кому попал? Отправились на поиски и обнаружили мальчишку возле поваленной ветром сосны. Ствол её расщепился и обломался неровно: острые щепы, лучины разной длины и толщины торчали из высокого пня. Сеня проводил пальцем по ним или дергал за самые высокие и тонкие лучины и резко отпускал, а они отзывались разными голосами: «Тре-ень!» «Ди-и-инь». И слушал, как заворожённый. Когда Николай грозно окликнул его, обернулся со счастливым видом: «Кало! Ты послушай, как эта сосна звенит! Из неё бы, пожалуй, надо скрипок наделать! Как жаль, что я не умею этого!» Семён, найдя поющее дерево, был так очарован, что обо всём позабыл, и не сразу понял, за что его старший брат отругать хочет. Ну как такого в военные игры брать, если он с ролью связного справиться не мог!
   Антон был старше Тани на семь лет, стеснялся ребячиться вместе с малышней. Хотя с Николаем и Сергеем он всё ж успел поиграть. Когда его просили помочь со строительством редута, равелина иль какого другого укрепления, он не отказывался: сначала у деда выспрашивал, как это всё должно выглядеть, чертежи составлял, потом руководил младшими. Иногда и сам увлекался до того, что в игре принимал участие. Бывало, что мать иль тётя пошлют его за малышней, так как подходило время обеда, а он, найдя их, видит, что у них там «бой» в самом разгаре, изображал из себя парламентера, просившего о мире, или адъютанта главнокомандующего, который передавал приказ о передислокации. Но когда Антону двенадцатый год пошёл, его в кадетский корпус отправили, и старший брат исчез из жизни Тани надолго.

Глава 7

   В лапинском доме на верхнем его этаже жила, скрытая от всех, младшая сестра Глафиры Ивановны, Софья. Её жених умер накануне свадьбы, и девушка от горя заговариваться стала. С ней бывало всяко: случались и помрачнения рассудка, бывали и светлые дни, но с обществом видеться она более не могла. Родные спрятали её от людей. Всем было объявлено, что девица в монастырь далёкий увезена. И только самые-самые близкие, да немногие верные слуги знали, что монастырём для неё стал дом старшей сестры. Случалось с Софьей иногда, что она, как бы в беспамятство впав, пророчествовать начинала. Говорила, как в воду глядела. Раз, когда еще молодая Прасковья Евдокимовна была у неё и, наверное, слишком жалостливо смотрела на затворницу, сказала:
   – А ты, Прасковья, над моей-то судьбой не плачь. Береги слёзы, тебе они самой понадобятся. Проживёшь ты долго, да только и будешь знать, что хоронить одного за другим.
   Когда пропала Анастасия, Павел Анисимович приказал крестьянам реку облазить, лес прочёсывать, а Прасковья кинулась к Лапиным, к Софье. И та, уйдя в себя, посидев с закрытыми глазами некоторое время, пошептав что-то, подумав, сказала:
   – Жива она, не ищите по рекам-то. Цыгане её свели.
   Прасковья Евдокимовна послала сыновей с помощниками табору вдогонку, да цыгане умели прятать украденное. Сколько ни догоняли кибиток, телег цыганских, а все были не те, другие…
   Сергей уже большеньким был, когда Глафира Ивановна осмелилась его сестре показать, и он запомнил эту странную женщину: похожа на бабушку, но задумчивая, грустная очень. Она разглядывала его долго, мальчик ёжился под пристальным взглядом, но при нём Софья Ивановна сказала только:
   – Пригоженький мальчонка, ишь как на мать-то свою похож.
   Мать Сергея приезжала в имение только раз и даже не подозревала о существовании тётки, но та с верхнего этажа, из своей кельи наблюдала за ней, оценила красоту невестки.
   Сергей потом уже тайком от бабушки иногда забирался наверх и подсматривал в щелочку за чудной затворницей: то она, растрёпанная, неприбранная по комнате с причитаниями ходила, громко ругала кого-то, хотя рядом никого не было, то потом он видел её причёсанной, одетой аккуратно, сидящей тихонько у окна. Один раз, когда Софья была такой задумчивой, пригорюнившейся вдаль глядела, осмелился зайти в комнату, остановился смущенный и любопытствующий перед нею. И она подозвала его к себе, снова внимательно разглядывала, добрыми были её глаза, добрыми и печальными. Сказала ему:
   – Каким ты пригожим растёшь! А ведь и у меня такой же внучок мог бы быть, да вот не позволил мне Господь замуж выйти, не дал счастья. – К окну отвернулась, повздыхала о чем-то, спросила Сергея. – Глафира говорит, что тебя женихом внучки Прасковьиной считают, Татьяны? А сам-то ты как, душа твоя не против, чтоб её невестой звать?
   Серёжа ответил уверенно:
   – Не против. Она хорошая, веселая, я люблю с ней играть.
   – А красивая?
   – Красивая! – уверенно ответил мальчик. – Стрекозка гораздо лучше других девочек. Не боится ничего, не ноет.
   – Стрекозка, говоришь? – переспросила женщина, улыбнувшись. – Послушай, Сережа, что я скажу. Ты не бросай её, когда большим будешь, только на ней женись, ни на ком другом. А то заболеет твоя стрекозка с горя, если ты её оставишь, страшней, чем я, сделается. Ты ведь подглядывал в щелочку-то, видел, когда мне худо было, какая я страшная бываю?
   – Видел, – признался мальчик. – А это потому, что Ваш жених на какой-то другой девочке женился, да?
   – Нет, милый, он бы не женился на другой. У меня жениха Господь забрал.
   – Как забрал?
   – К себе взял, видать, Господу он зачем-то понадобился. Умер мой жених. А ты не бойся, ты подольше поживёшь. Только не бросай Таню, она тебе помощницей доброй будет.
   – Хорошо. Не брошу, – согласился мальчик.
   Их и вправду бабушки и дедушка в шутку называли женихом и невестой, Сергей ничего против не имел, но частенько, споря с Таней из-за каких-нибудь пустяков, говорил: «А вот не женюсь на тебе, если ты такая. Если будешь слушаться, тогда только женюсь!» А после разговора с затворницей Софьей больше себе подобных слов не позволял.
   А Софья Ивановна потом вдруг странные вещи творить начала. Возьмёт какую-нибудь вещь, да бросит вверх, над собой, и ждёт, когда она ей на голову упадет: то чашку, то ложку, то платок свой, то что и потяжелее. Бросит вверх чашку, и наблюдает, куда она полетит. Иль в окно высунется, да тоже вверх что попало бросает. А когда упадёт чашка ей же на голову иль рядом да разобьётся, она как будто удивится этому: всё думает о чем-то, думает. Посуду у неё оставлять не стали, как поела, так сразу же уносили, также вынесли из комнаты всё, что она поднять могла. Больше месяца такое продолжалось, и все время Софья молча размышляла о чём-то, ничего ни сестре, ни служанке не объясняла. Потом, видимо, к какой-то важной для неё мысли пришла и велела сестру позвать. И попросила Глафиру Ивановну в монастырь её отвезти. Сказала, что пора ей грехи свои замаливать.
   – Да какие у тебя грехи, Софьюшка? Когда ты согрешить-то успела, разве чашки разбитые грехом считаешь? – всплеснула руками сестра.
   – Нет, Глашенька. Ты пойми: я ведь все эти годы только о том и думала, какой Господь злой да нехороший, ни за что меня наказал, жениха милого отняв, не дав замужем-то ни денечка побыть. Если б я дитё завести успела, так хоть какая-то радость в жизни была. А я радость получала, только кулачком своим слабеньким Господу грозя, словом нехорошим о Нем отзываясь, проклятья в Его адрес посылая. Изощрялась, проклятья выдумывая. А что выходило-то? Вот брошу я чашку вверх, а она, как ни старайся, до неба-то не долетает, плюну я вверх, всё вниз падает. Вспомнила я поговорку, о том, что против ветра не плюют, вот и испытывала. Видно, и с проклятьями моими то же происходило – как ни старалась, не к Нему они шли, а обратно, на мою ж голову. Или на тебя, поскольку ты со мной рядышком. Поняла я, что в этом и есть мой главный грех, что гордыня это. Думаю сейчас, не из-за меня ли ты и мужа, и сына, и доченьку схоронила? Может, это я смерть-то к ним приманила, а? Каяться мне надо в своих грехах, горько каяться… Как виновата-то я перед тобой. Хорошо, что хоть Саша-то остался у тебя, и детки у него растут. Боюсь, как бы ещё и на них беду не накликать. Так что отвези меня в монастырь, Глашенька, буду отмаливать грехи свои. Может, и успею еще до смерти-то прощение заслужить, да хоть внукам твоим счастливую долю выпросить. Виновата я, ой виновата…
   Поплакали женщины вместе, вспоминая все беды, что на них обрушивались, да и отвезла Глафира сестру в монастырь. И там Софья, наконец-то, покой обрела, перестала метаться, сказала, что душа её больше не мучается, что давно надо было сюда переехать, да сама не понимала, не ведала, где радость-то находится.

Глава 8

   Во все родовые тайны понемногу посвящали Таню родная бабушка да бабушка Сержа – Глафира Ивановна.
   Но не только тайны своего рода интересовали девочку. Понравилось ей бывать в таборе, и там больше всего привлекала Пелагея – пожилая цыганка, к которой все испытывали почтение. Что-то мощное, грозовое, как предвестие бури, чувствовалось в этой женщине, но при этом была и власть, умение бурю грозную на цепи держать. Приходя в табор, Таня безошибочно могла указать, в какой из кибиток иль палаток сидит сейчас Пелагея, ни у кого не расспрашивая. Силу, исходящую от цыганки, Таня чуяла, как продрогший человек на расстоянии чувствует тепло от печи, и тянулась к ней. И цыганка приглядывалась к племяннице Кхамоло. Разговаривала с ней ласково, понемногу стала допускать и к святая святых её тайн: не выгоняла, когда нужно было осмотреть хворого, позволяла наблюдать, когда разводила огонь в очаге и варила какое-то зелье, нашёптывая над ним непонятные слова, рассказывала об одном, о другом, обучала помаленьку. И уже лет с семи девочка могла недуги распознавать, запоминала, какими снадобьями и заклинаниями лечить их, могла уже помочь женщинам в родах, и, что более всего удивляло даже Пелагею – могла безошибочно сказать беременной, кого та носит: мальчика иль девочку…
   Не все в таборе по-доброму принимали маленькую дворяночку, как, к сожалению, и её тётю. Это ведь уездное общество считало, что Анастасия опозорила себя и весь род, а цыгане, наоборот, её дворянство ни в грош не ставили, были убеждены, что Кхамоло себя унизил браком с женщиной чужой крови. И что им до её дворянства? Да будь она хоть королевских кровей, отношение цыган не изменилось бы. Лишь со временем, видя успехи племянницы в ворожбе – что считали исконно цыганским даром – признали, что Настя в таборе неслучайно появилась. И после уже не хотели признавать, что в Тане, и, стало быть – в Насте, нет цыганской крови, говорили: «Не может такого быть, чтобы прирождённая колдунья-шувари родилась среди другого народа».
   Но уважение цыган пришло не сразу, его пришлось завоевывать. Девять лет Тане было, когда она в таборе нешуточный скандал устроила. Не могла не устроить, потому что в тот раз молодая цыганка тётушку крепко обидела. Как бывало в других местах, Таня не знала, а на этом лугу, их, целищевском, у тёти всегда было привилегированное место, они с Кхамоло разбивали свой шатер на лучшем месте, рядом с березками, чтобы и ветер их не касался, и чтобы, откинув полог, можно было на солнце и на реку любоваться. А в тот раз, по весне, когда тетушка с детьми переехала в табор, на её любимой полянке разбивал шатёр Баро. Кхамоло не стал спорить – это была прихоть беременной жены Баро. В цыганском обществе, конечно, жёсткий патриархат, власть мужчин, однако желания беременной исполняются неукоснительно, это – закон. Кхамоло ставил палатку в центре табора, рядом с отцовской, что ему самому казалось неплохой заменой.
   К тому времени, когда Таня с братьями Лапиными приехали, Анастасия Павловна не пришла ещё в себя от унижения и раздумывала, не покинуть ли табор вообще. Кало и Сеня были в растерянности, не знали, что лучше, но и они были обижены. Тётя ничего не объяснила, но Таня сразу же ощутила, что та испытывает, и это её возмутило. Как это – на целищевском лугу тётя, дочь владельца, не смеет выбирать лучшее для себя место? И она, сжимая хлыстик в руке, по-хозяйски направилась к березам, мальчишки – следом. Не здороваясь, резко спросила:
   – Барко, кто тебе позволил здесь шатёр свой ставить? Не знаешь, что ль, что это место моей тёти?
   – А, Таня, ты? – приветливо и немного смущенно отозвался молодой цыган. – Жужа захотела. Ей сейчас на солнце вредно бывать, вот мы и выбрали место в тени.
   Из-за повозки выплыла и сама Жужа – красивая, яркая цыганочка, но слишком уж самодовольная. Бросился в глаза её большой живот – о беременности Жужи Тане не успели сказать. Впрочем, на самом-то деле живот её пока не был столь большим, как та выставляла. Девочка (всё ж она была хоть и маленькой, но – женского племени) дога далась, что цыганка завязала на животе несколько узлов, спрятала под верхней юбкой, а теперь выпячивает, красуется. Однако то, что Жужа в положении, было бесспорно, и это меняло дело. В том, чтоб уступить место беременной, нет ничего унизительного. Вопрос лишь, как уступить? Одно дело, если Баро попросил, иль, если тётя сама ему предложила. Но Жужа, а следом и её муж не сочли нужным хотя бы пару слов сказать. Тётушке просто указали, что до её мнения здесь никому дела нет. А вместе с ней унизили и дядю Кхамоло, хоть он и не желает этого замечать.
   – А что, Баро, нельзя было сделать по-хорошему, нельзя было сначала с тётей поговорить? – тот не знал, что ответить, перевел взгляд на жену.
   – С кем говорить? Зачем? – высокомерно хмыкнула она. – У нас, девочка, свои порядки. Мы постоянно в таборе, а твоя Настя только сегодня объявилась. Она дома, чай, на мягких перинах спит, а у меня их нету. Так хоть здесь место получше займу. Не нравится ей, так пусть в теплые комнаты свои возвращается.
   – А это не тебе решать! – прикрикнула на неё Таня. – Моя тётя живёт и будет жить там, где сама пожелает. – Таня увидела, что вокруг них собираются другие цыгане, подошла и тётя, и она уже не для Жужи, а для них, зрителей, громко произнесла. – Если не хотите считаться с тётушкой, то скажу деду, чтобы вообще всех вас отсюда выгнал. Сегодня же! Луг этот всё же наш, не забывайте!
   На цыганок угроза её, похоже, подействовала – они сроднились с кочевой жизнью, однако быть выгнанными с привычного места, что случалось в других краях, не очень-то хотелось, стали перешёптываться. Вмешалась сама тётя:
   – Танюша, не надо ничего никому говорить. И вообще, оставь всё это. Оставь, пойдем отсюда…
   Девочка и сама видела, что следовало б остановиться – всё ж на сносях цыганка, да у прямство не позволяло – очень уж высокомерно та себя вела. Такой позволь хоть раз унизить себя, а уж она сама превратит это в норму. И недостаточно Таня была опытной, чтобы уметь, сохранив лицо, завершить скандал: раздумывала, что бы сказать. Жужа, которая тоже ни в чём не желала уступать, облегчила задачу: хоть и была лет на десять старше Тани, но не похоже, что умнее. А уж упрямства в ней, пожалуй, и поболе заложено, чем в маленькой дворяночке. Она, бесстыдно выпячивая живот, ласково, как это могут цыганки, угрожая кому-нибудь, пропела:
   – Ну что ты расшумелась, девочка? Смотри, наворожу тебе в мужья самого страшного, злого, что жизни своей не рада будешь! Иди отсюда, не мешай. – потом, кинув высокомерный взгляд на Анастасию, со смешком добавила. – А твою тётушку не обижает никто, зря волнуешься. И считаться с нею будут, если докажет, что не бесплодная. А то сколько лет замужем, а родила лишь двоих и остановилась! Цыганка за такой срок уж пятерых, а то и семерых бы на свет произвела!
   Таня почувствовала, что именно этого упрёка и боялась тётушка больше всего, что слова Жужи для неё – как пощечина, которую не забыть вовек. Тётя и сама переживала из-за того, что больше ей Господь не даёт детишек, цыганка нахальная как раз по самому больному месту ударила. И ещё девочка уловила, что почти все женщины, собравшиеся вокруг, согласны в этом с Жужей: кто – то ехидно усмехнулся, кто-то искоса взглянул на Анастасию – с вызовом, презрительно! «Да здесь вообще заговор против тёти!» – ужаснулась Таня. И обида за тётю придала решимости.
   – А ты сама не рано ли возгордилась, милая? Не рано ль нос свой задирать начала? – набросилась она на Жужу. – Моя тётя двоих сыновей родила – прекрасных сыновей, а ты ещё – ни одного! И НЕ РО-ДИШЬ! – это слово Таня произнесла чётко, громко, вкладывая в него всю свою силу, и повторила. – Не родишь, пока не попросишь прощения у моей тёти!
   – Да что ты такое говоришь-то, Таня?! – ужаснулся кто-то из цыганок. – Опомнись!
   – Опомниться?! Я иль тётя моя унижали хоть одну из вас, как эта… дура? – (ей хотелось подобрать какое-то более оскорбительное для Жужи слово, но на ум больше ничего не пришло) – Не сможет она родить, сей злобе Господь не позволит над тётушкой моей измываться да и над другими людьми тешиться!
   Жужу слова девочки испугали, но меньше, чем других цыганок – Баро взял жену из другого табора, и про то, что в сей маленькой дворяночке и сама Пелагея видит достойную ученицу, она еще не знала. Скривила насмешливо рот, стала копаться в каком-то мешочке, что лежал в телеге. Таня догадалась: ищет порошок заговорённый, который вслед недоброму человеку бросают, чтобы себя от сглаза и злых заклятий уберечь.
   – Иди отсюда, с глаз моих прочь! – приказала Жужа. Голос её звучал твёрдо, но руки и ноги уже подрагивали, с мрачным удовольствием отметила про себя её маленькая противница. Жужа подняла руку, чтобы кинуть порошок в глаза Тане, и с её губ вот-вот должно было слететь грозное проклятье.
   Но Таня была не просто в гневе, а в ярости, ярость же придает силы, и она – маленькая, но уверенная в своем превосходстве! – взмахнула рукой снизу вверх, по направлению к цыганке. И поднялся ветер – мощный, бешеный! Весь порошок, что бросила Жужа, её же лицо и осыпал. Более того, ветер задрал вверх широченные юбки молодой цыганки, обнажая её ноги и то, что повыше. Испуганный Баро с криком бросился между Таней и женой, стараясь заслонить свою разлюбезную, но Таня ещё раз взмахнула рукой – молча, без всяких заклинаний, поскольку подходящих заклинаний и не знала – и цыган был сбит с ног, отброшен к кибитке. К зрителям ветер был добрее – юбки других цыганок лишь чуть шелохнулись от его дуновения.
   Раздались испуганные крики, мать Баро кинулась перед Таней на колени:
   – Остановись, Таня, остановись! Никто твою тётю не будет обижать, ничего худого ей не сделаем, только остановись!
   Виновница всего этого, Жужа, побелевшая настолько, настолько позволяла смуглая кожа, отшатнувшись, прижималась спиной к кибитке и обеими руками ухватилась за её поручни. А Тане остановить себя было уже непросто, её ярость была не удовлетворена.
   – Ну что? – требовательно вопрошала она. – Ещё какой-то порошок иль проклятье в меня бросишь?! К тебе же всё и вернётся!
   Разъяренная маленькая ведьмочка готова была нанести Жуже ещё удар, сверкала глазами, наступая на неё. Но неожиданно почувствовала, как её сзади обхватили чьи-то руки. Хотела освободиться, но руки были сильными, и они резко развернули её. Серж! И он тоже был гневен, он был недоволен ею, Таней!
   – Что ты вытворяешь?! – кричал он. – Неужель не стыдно?!
   Она привыкла Сержа слушаться и теперь недоуменно хлопала глазами, соображая, за что ей должно быть стыдно, что плохого она сделала. А тот отчитывал:
   – Что за спектакль ты устроила!? – Так как Таня не делала попыток вырваться и не спорила, лишь смотрела на него ошарашенно, то Серж успокаивался и сам, заговорил негромко, но укоряюще. – Ты же столбовая дворянка, а ведёшь себя… даже не знаю как, слов не подобрать… Поедем отсюда, хватит… Юрик, лошадей веди!
   Опомнились и цыгане, засуетились, заговорили разом, заахали, заохали. «Молодец, Серёжа, увези Таню, мы тут сами разберемся». Кто-то из женщин осторожно отцепил руки Жужи от кибитки, обняли её, успокаивая, а та не могла опомниться, лишь икала – это заклинание, что она хотела произнести, в горле застряло. Серж ещё крепче обнял Таню, прижал к себе, поглаживая тихонько. Юрик и Сеня привели коней, он приказал:
   – Положите коня!
   Когда конь опустился на землю, Серж, не выпуская подружку, сел в седло, усадил её перед собой. Поехали, Коля вёл в поводу Танину лошадь. А Таня напоследок еще успела бросить мстительный взгляд на Жужу и звонко крикнула:
   – Не родишь, если перед тётей не извинишься!
   Серж, прижимая её покрепче к своей груди, процедил сквозь зубы:
   – Прекрати безобразничать, прошу тебя, не позорься!
   Таня не ответила – ну, не воевать же ещё и с ним впридачу! – лишь упрямо опустила голову, закусила губу. Мальчики тоже поначалу были насупленными, тревожными, обмозговывали ситуацию. Какое-то время ехали молча. Но вот Коля, оглянувшись на взбалмошную сестричку, слегка хихикнул. Наверное, они переглянулись с Сержем, и тот тоже прыснул, а Таня отвечать на улыбку не желала. Подумала: «Ну вас всех, я тётю защищала, а мне заявляют, что это – стыдно!» Потом Серж снова тихонько засмеялся и сказал уже доброжелательно, примирительным голосом:
   – Ну, ты и фурия, Тань! Я такого никак не ожидал!
   Колька тотчас отозвался:
   – Точно – фурия! Медуза Горгона! Я, когда мифы читал, не мог вообразить, на кого фурии похожи. А чего придумывать, когда у нас под боком своя есть!
   И захохотал. Причем, каждый раз, когда оглядывался на обиженно сжавшую губы сестричку, хохотал всё громче. А за спиной у Тани трясся от смеха Сергей. Наконец, братец выдохнул:
   – Ой, не могу больше. Давай остановимся, а то из седла вывалюсь. – И съехал с тропинки, спрыгнул с лошади, сразу же упав на траву и продолжая смеяться.
   – Встань, прими-ка нашу Горгону, а то я боюсь ей свободу предоставлять. – Попросил Серж. (О, сколь же ехидным был его голос!).
   Коля вскочил, взял Таню на руки, но не удержался, со смехом снова повалился на траву. Правда, при этом умудрился не ушибить её, не поцарапать – и она упала, но ему на грудь. А вот уже и Серж, хохочущий, рядом по траве катается. Танин крик: «Да выпустите же вы меня, вредины! И хватит смеяться надо мной!» – мальчишек развеселил ещё больше. «Это мы-то – вредины!?» КалО руки свои разжал, но не потому, что её послушался: просто у него уже не было сил её держать от смеха, точнее – от идиотского ржанья. И вот два ненормальных фронтера-понтера, как бабушка Сержа иногда мальчишек называет, катаются по траве, ржут, а Таня сидит меж них, обиженно поглядывая то на одного, то на другого. Однако смех всегда заразителен, и она сама хмыкнула, спросила саркастически:
   – Ну и что столь смешного вы нашли? По-моему, смешнее и глупей, чем вы сейчас, никого и ничего быть не может.
   А потом их догнали Юрик и Сеня, и тоже не могли ничего лучшего придумать, как соревноваться в том, кто ржёт громче. Мальчики не говорили, лишь выдавливали из себя: «А как она, а!» «А он-то!» «А я лишь подумал, как тут…!» «А я глазом моргнуть не успел!» Таня с каждым их возгласом убеждалась, что сумела произвести в таборе немалый переполох, настоящий фурор.
   Отсмеялись, и Серж задумчиво спросил:
   – Коль, как думаешь, Тане теперь ничего не угрожает? Мстить Жужа иль её родня не станут?
   – Этой Горгоне-то?! Не-а, и пикнуть не посмеют! – И снова захохотал, но негромко, из последних сил, потому что и так в животе от смеха колики начались.
   Сеня с Юриком, уехавшие из табора позднее, подтвердили – там все были донельзя напуганы. Мужчины обмолвились, что зря Баро на поводу у жены пошел, женщины перед Анастасией Павловной лебезить начали, так что смотреть даже неприятно, уговаривали Жужу, чтобы она прощения попросила, поскольку сама ведь непочтительно себя повела, но та пока упрямилась…

Глава 9

   Домой дети приехали под вечер. Бабушке всё рассказали – а как иначе? – причем мальчишки выгораживали Таню, доказывали, что во всем сама Жужа, дура, виновата. Бабушка покачала головой и сказала:
   – Чую, дело-то на этом не закончится.
   – Ну да. Я тоже так думаю. Ежели в таборе хоть что-то поломанное обнаружат, всё на Танюху спишут, – сострил Николай. – И к тебе повадятся за подаянием: мол, подкинь-ка денежек на замену, а то внучка побушевала, всё в негодность пришло.
   Бабушка от Кало отмахнулась:
   – Ну тебя, балабол. – И, усмехнувшись, добавила. – Однако ты в таборе этого не говори, без тебя-то, может, не догадаются.
   Назавтра дети к цыганам решили не ездить. Тане, наконец-то, и в самом деле стало стыдно. Но около полудня прискакал Лоло – двоюродный брат Николая и Семена, Тане, стало быть – троюродный. Он сообщил, что у Жужи выкидыш. Причем, кровотечение началось ещё вечером, но она – вот ведь до чего стерва упряма! – никому сразу не сказала, сама пыталась какое-то снадобье сварить. И только когда уже в обморок грохнулась, женщины догадались, что с ней. В это время в таборе сильных знахарок не было – у Пелагеи, Зары, да и у других пожилых цыганок в уезде уже обширная клиентура появилась. Кому поворожить, кого полечить; с одними Пелагея разговаривает, с другими – Зара, третьим Валя и Рада гадают, четвертые очереди своей ждут. В город за Пелагеей послали, но пока она ещё доберётся, с Жужей может совсем худо быть. Лоло не посмел уговаривать Таню приехать в табор, лишь попросил:
   – Ты ж на неё проклятье наложила, так сними, а? Мы понимаем, что она сама виновата, не надо было тётю Настю оскорблять. Так уже поплатилась. Выкидыш случился, а больше не делай ничего, пусть она поправится, ладно?
   – Какое проклятье? – возмутилась Таня. – Вот ещё! Не накладывала я ничего на Жужу, если что и получилось, то само собой, я даже не знаю, как…
   Бабушка поддержала:
   – Так оно и есть. Не могла Таня проклятье наложить, никто её этому не учил. А если от оскорбления, в гневе и сумела что сделать, так и сама не знает – не ведает, как это вышло, и что вышло. Была обида сильная нанесена, вот и ответ сильный…
   А Тане посоветовала:
   – Ты поезжай-ка в табор-то, милая, поезжай. Пожалей несчастную, прости. Да и сама прощенья у ней попроси – тоже ведь виновата. Если нечаянно в гневе получилось худое сделать, так теперь, ежели пожалеешь, может, получится и вылечить.
   Лоло обрадовало такое решение, но Прасковья Евдокимовна охладила его пыл:
   – Погоди от радости-то прыгать. И другим цыганам передай, чтобы на чудо-то не шибко надеялись. Была бы наша знахарка большой да разумной, было бы просто в обратную сторону дело повернуть. А коль она и сама не знает, чего наворотила, то сумеет ли угадать, что делать теперь, неведомо. Пусть Господу Богу молятся усерднее.
   И Таня поехала. Мальчишки, как всегда, сопровождали. На этот раз было не до веселья. Таня вспоминала всё, что слышала о женских немочах. В принципе-то, выкидыш при малом сроке не столь и опасен, у многих женщин бывает, и ничего. Опытные цыганки и сами знают, что делать, и гораздо лучше её. И зачем там нужна Таня? Однако, войдя в палатку, где полулежала бледная Жужа, поняла, что всё обстоит хуже, чем она предполагала. Недаром здесь сидели встревоженные женщины, среди них Дуня – мать Лоло, и Стеша – мать Баро.
   – Позлорадствовать приехала? – спросила больная.
   – Не ругайся, Жужа. – торопливо заговорила Стеша. – Таня, милая, сними ты с неё проклятье, не дай умереть. Прости её.
   – Простила уже. И ты меня, Жужа, прости. Прости, пожалуйста, погорячились мы с тобой обе. Только знай – никакого проклятья от меня не было, это ты своё собственное проклятье проглотила – то, что на меня направляла…
   – Что ж прощенья-то просишь, как перед смертью моей? Не умру я, рано радуешься. – Жужа была слаба, держалась лишь благодаря своему несокрушимому упрямству.
   А в палатке пахло кровохлебкой. Запах был еле заметен, но Таня почуяла его (не раз ведь порезы разные у мальчишек заживляла) и ужаснулась: неужель эта гордячка всё еще надеется беременность сохранить? Неужель не понимает, что это-то и убить её может?
   – Кто настой кровохлебки делал? – спросила у женщин.
   Стеша удивилась, ответила испуганно:
   – Зачем кровохлебку? Я совсем другое варила.
   Таня вгляделась в Жужу и поняла. Пожилые цыганки дают ей то питьё, что аборты вызывает, чтобы очистилась быстрее, а она его мимо выливает, по-прежнему пьет своё, останавливающее маточные кровотечения.
   – Говоришь, что не умрёшь, а, кажется мне: сама себя ведёшь к этому. Дай-ка посмотрю.
   Жужа презрительно скривила губы, но сопротивляться не могла, и Таня прощупала её живот: никакой жизни там, где был плод, уже не было. Наоборот, там было что-то лишнее, жутко грязное, пальцам было противно, неприятно, как будто в разлагающуюся мертвечину уткнулись.
   – Жужа, зачем же ты упрямишься, ведь только хуже себе делаешь. Погиб твой ребёнок, и если ты по-прежнему своё зелье будешь пить, то мертвый плод к тебе накрепко прилепится, будет гнить, а следом и ты сама изнутри загниёшь. – Таня старалась говорить как можно убедительнее, но при этом доброжелательно. Она уже простила Жуже вчерашнее высокомерие, было очень жаль черноокую красавицу, непреклонный характер которой даже вызывал некое восхищение.
   – Неправда! – хриплым шёпотом, но всё ещё яростно заспорила Жужа. – Я чувствую, что он жив! И рожу, не смотря ни на какие твои слова.
   – Жужа, миленькая, красавица наша. – Стала уговаривать её Дуня. – Таня девочка добрая, и она насквозь видит. Ты уж поверь, мне-то ведь она племянницей приходится, я давно её знаю. Если Таня определила, что ребеночек умер, значит, так и есть.
   – Добрая?!. Не похоже никак! – зло прошипела та в ответ.
   – Ты еще родишь, Жужа. Будет у тебя ребенок, и не один, будут и мальчики, и девочки. – Уверенно пообещала Таня. – Только не в этот раз. Ну что ты, как маленькая?
   – Будут, говоришь? И не один? – презрительно, но уже с проблесками надежды переспросила упрямица.
   – Да, и не один! – Уже почти закричала девочка. – Но только если ты сейчас одумаешься и перестанешь глупости делать!
   И Жужа, похоже, сдалась, вздохнула судорожно и тихонько заплакала – Таня всё же была сильнее.
   – Заново приготовьте снадобьё. – Попросила Таня, и Стеша поднялась, вышла из палатки.
   – Дуня, помогите: поудобнее уложить её надо. – Вместе с другими цыганками они передвинули Жужу, чтобы та, наконец, легла, а не сидела.
   Затем Таня попросила: «Подержите её!» Сама она положила руки на живот больной, стала легонько растирать его, вращая пальцами, сосредоточилась на своих ощущениях.
   – Ой, горячо! – застонала та. – Не дави так сильно!
   – Не бойся, всё хорошо будет. – Успокоительно увещевала больную пожилая цыганка, а сама прижимала её к постели, чтобы та не дергалась. – Хорошо, что горячо! Так и надо. Потерпи немного, всё хорошо будет, всё хорошо…
   Минут через пять Жужа заворочалась, застонала снова:
   – Ой, схватило как! Больно!.. Ой, потекло сильно…
   И снова Дуня успокаивала:
   – Так и должно быть, потерпи!
   Кажется, Таня сделала то, что требовалось. Убрала руки, поднялась:
   – Вот и ладно. Пойду я. Выздоравливай, красавица. Слушай, что тебе взрослые советуют, так всё хорошо будет.
   Мальчики ждали, сидя у костра возле мрачных, попыхивающих трубками мужчин. На неё, маленькую хрупкую девочку в светлом платьице и легком синем спенсере, смотрели исподлобья, ожидая новостей.
   – Можете быть спокойны. Жужа поболеет ещё немного, и встанет.
   – Немного поболеет и снова будет здоровой, хочешь сказать? – уточнил дядя Кхамоло. Наверное, только Баро волновался и желал выздоровления Жужи больше, чем он. Скандал возник из-за Насти, и дядя чувствовал себя виноватым.
   – Да, дядя, так и есть, Дуня вам после расскажет.
   Тане предложили поесть вместе с ними. Протянули кусок мяса, хлеб. «Интересно, у кого они барана спёрли?» – принимая угощение, подумала девочка. Взяла жирный кусок осторожно, не хотелось, чтобы капли жира на платье попали. Но разве убережёшься, сидя перед костром на коленях? Салфеток в таборе отродясь не водилось, руки вытирали либо о штаны, либо общим для всех полотенцем, Тане не предложили даже захудалой тряпицы, чтобы постелить на подол. Стало быть, платье будет заляпано бесповоротно. Однако отказываться нельзя: не каждому цыгане предлагают разделить с ними трапезу – это, по их понятиям, великая честь, а если откажешься, то сочтут, что ты их оскорбить хочешь.

Глава 10

   Через пару дней Таню позвала Пелагея – конечно, чтоб отчитать. Таня признавала: есть за что, но фыркнула, мол, могла бы цыганка и сама в гости зайти, заодно бы и с бабушкой пообщалась. Но… неожиданно осознала, что как раз при бабушке Пелагея и не желает разговор вести. Вдруг разом открылось ей, что неспроста тётушка, тогда еще шестнадцатилетняя девочка, в таборе оказалась: не потеряла она память, как всем рассказывали, а это Пелагея, ведьма старая, постаралась. С какой-то непонятной целью уважаемая всеми цыганка заманила девушку в табор, и теперь тёте жизни нет ни там, ни тут. Сил у свою испытывала, что ли? Хотя… Пелагея всегда только мудрые и добрые советы давала, уж что-то, а обмануть Таню даже она бы не смогла – девочка всегда чувствовала, если кто-то ведёт себя неискренне. Может быть, только мерещится ей? В смутном расположении духа поехала Таня в табор.
   Пелагея, седая цыганка, сидела в отдалении от всех, на берегу, задумчивая, пасмурная. Осмотрела присевшую рядом с ней Таню пристально, строго спросила:
   – Ну что? Довольна, иль вину свою признаёшь? – Девочка сокрушённо вздохнула, виновато опустила глаза. – Сколько я тебе говорила: держи себя в руках. Научись пыл свой охлаждать, а то тебе ж хуже будет. Неужто по-доброму нельзя было разойтись?
   – Не получилось… – буркнула Таня виновато.
   – Не получилось? Могла бы и не затевать скандал-то по пустякам! Ничего бы с Настей не случилось.
   – Ничего?! – возмутилась девочка. – Её УЖЕ унизили, а Вы говорите – ничего?! И если ей самой среди цыган нельзя слова молвить, то я не могла не вмешаться!
   – Чего несёшь-то, а? Кто у нас Насте что запрещает? – укоризненно покачала головой цыганка. – Жужа раскапризничалась, так и то лишь потому, что беременная. Была… И её бы урезонили со временем… Ну, да ладно, что случилось, то случилось. Это и для Жужи, и для тебя хорошим уроком стать должно. Вишь, что бывает, если норов свой не укротишь.
   – Я бы на Жужу нападать не стала, если б она тётю не оскорбила. – Негромко, но упрямо произнесла Таня. – Нельзя, чтобы тётю здесь унижали. Вы-то отчего её не ограждаете от насмешек? Ведь лучше меня знаете, что не по своей воле она среди цыган оказалась. Поступили с ней несправедливо, так хоть позволили бы ей жить спокойно.
   – О чём это ты?! – недовольно спросила Пелагея.
   – О том, что тётя по Вашей милости памяти лишилась, и Вы потом её увезли. – Угрюмо проговорила Таня: в данную минуту она уже была уверена, что не ошиблась.
   – Ах, вон о чём! – грозно кивнула Пелагея. – Догадалась, иль само открылось?
   – Открылось! – с вызовом бросила ей девочка. – Не понимаю только, ради чего?
   Пелагея помолчала, внимательно разглядывая свою худенькую светлокожую ученицу – без злобы, без досады.
   – Так, получается, что ради тебя. Не была б ты племянницей Кхамоло, как бы я с тобой познакомилась? Кто бы тебя уму-разуму учил? Бабка твоя немало знает, да с тобой, экой прыткой, ей не совладать.
   – Не может быть! – ужаснулась Таня. – Лжёте Вы!
   – Лгу. – Спокойно согласилась колдунья. – Тебя тогда ещё и в помине не было, и не знала я, что ты появишься. Однако, когда Настя, совсем молоденькая, с глазищами нараспашку, подошла ко мне погадать, я и увидела, что судьба её – с нами быть, что она за цыгана должна выйти. Вот и подтолкнула немножко. Не поломала я её судьбу, а, наоборот, сбыться помогла.
   – Всё равно это подло! Это обман! – Почти уже закричала Таня, потом опустила голову, всхлипнула. Как тут удержаться от слёз, если сколько всего обрушивается на её голову, как осмыслить? И как примириться с сей вопиющей несправедливостью!?
   – А кто без обмана живет? Дворяне, что ль, не лгут? – презрительно махнула рукой Пелагея, сплюнула на траву. – Ещё как лгут, поверь уж мне, старой! И подличают, и изворачиваются. Только что вид благопристойный при этом держат. А что лучше-то? Мы обманываем, так об этом весь свет знает, повсюду мошенниками да ворами кличут. А дворяне подлостей больше нашего делают, и обвинить их нельзя. И против закона идут, и денежки воруют. Твоя родня не такова, знаю, а за других не отвечай – мало еще людей-то изучила. Вот сравни хотя бы. Если б ты не с Жужей, а с дворянкой какой скандалила, чем бы это закончилось? Назавтра весь уезд бы тебе косточки перемывал, детей бы тобой стращать начали. А то и потребовали б, чтобы тебя в монастырской келье заперли. Ну а цыгане поговорили промеж собой да и простили, и никто, кроме нас, об этом не узнает. Понимают, что мала ты пока, не за все поступки отчет держать можешь.
   – Всё равно, что б Вы ни говорили, тётя по Вашей вине несчастной стала, и этому нет оправдания.
   – Несчастной, думаешь? А, по-моему – счастливой. Знаешь ли ты, как её щечки румянились, как глазоньки сверкали, когда Кхамоло за ней ухаживать начал? Душа радовалась, на них глядючи. И с какой радостью она потом с Кало возилась, как они с мужем первенцем своим непоседливым любовались – уж сколько счастья в них было, не передать! Сияли оба. Лишь когда память к ней вернулась, плакать начала.
   – А как иначе? Заплачешь после всего этого! И не верю я, что по-настоящему счастлива была тётя, пока в беспамятстве жила. Конечно, радовалась мужу и сыну, но о себе не помнить ничего – это ведь ужасно!
   – Думаешь? А многие бы не отказались забыть свою жизнь, желали бы такое испытать. – Насмешливо сказала Пелагея и продолжила. – А и сейчас несчастливой называть Настю ни к чему. Я ведь помню подружку ейную – Дарьюшку. Муж картежник всё приданое спустил, бил нещадно. В прошлом годе, кажись, вовсе сбежал невесть куда. Вся и радость, что муж – дворянин. Счастливей она Насти, что ли? А ведь подумай: Насте-то хоть ни перед кем вид делать не надо, что всё хорошо. Радость пришла, так, слава Богу, радуйся, печаль – так поплачь, хоть и на виду у всех, никто не осудит. А Дарье, что бы муженёк ни вытворял, ещё и о том забота: как перед светом-то форс держать, благоверного выгораживать, потому как все знают, кто он таков, а жене не простят, если она открыто признается в беде своей. И поплакаться-то может только девкам дворовым, коих он ещё проиграть не успел.
   Таня поняла, что слишком уж по-разному они на жизнь смотрят. Вон как Пелагея считает: если есть у женщины муж заботливый, дети, не болеет никто, все сыты, и есть во что одеться, так и всё – ничего более не надобно для счастья! А то, что от тёти, дворянки, общество отвернулось, что бабушка и дедушка страдают из-за этого, Пелагею нимало не заботит.
   – Хотите сказать, что все дворяне – картежники, и что все жены их несчастны? – с обидой спросила Таня.
   – Нет, конечно. Тут уж кому какая судьба выпадет. Ты счастлива с мужем будешь… Пока он будет рядом. – Помолчала цыганка, потом заохала. – Ой, все косточки с дороги болят, отдохнуть мне надо, а ты иди, иди, вон муж-то твой будущий дожидается. Приезжай завтра, будем разбирать, каким это образом ты проклятье сотворить сумела.
   На сём аудиенция у «всесильной колдуньи» закончилась. А думать над её словами ещё долго придётся…
   Сказать, что будущий муж изнывал, томился, поджидая Таню, было нельзя. Кажется, она его сейчас вовсе не интересовала: с мальчишками из табора он с азартом увлечённо метал кости. Конечно же, на деньги, и, конечно же, проигрывал. Наверное, кучки меди, что лежали возле Данко и Ивана, набрались именно из того, что поутру выделила Сержу и Юрику их бабушка. Цыганские ребятишки не воровали у своих – такими считались в таборе внуки Лапиных и Целищевых, но зато, если барчата садились играть, не упускали случая обчистить их карманы хотя бы таким способом.
   – Мухлюете, как всегда? – подойдя к компании, язвительным тоном произнесла Таня. – Что, Серж, они ещё не все денежки из тебя вытрясли?
   – Мы не мухлюем, Таня, нисколечко, по-честному играем. – Испуганно захлопал глазами Иван.
   И Коля, тоже сосредоточенно катающий в пригоршне костяшки, подтвердил:
   – Сестричка, не волнуйся, всё, как договаривались. Никто никого не обманывает.
   – Ну да! Так я вам и поверила, – очень даже не миролюбиво улыбнулась ему Таня.
   Серж поднял голову. Оказывается, он был доволен тем, что его обманывают!
   – Тань, не вмешивайся, ладно? Меня самого интересует как раз сей мухлёж. Разобраться хочу, в чём фокус. Слежу, слежу, да пока не понял ничего. Вот что забавно! – И повернулся к Данко. – А ну-ка, давайте ещё раз! Если сам не пойму, то растолкуете, как договаривались, хорошо?
   – Ладно уж, растолкуем, – снисходительно пообещал Данко.

Глава 11

   Серж любил обучаться всем подряд наукам, ему было интересно разбираться в каких-нибудь секретах, в том числе и в приемах обмана при игре в карты, кости, зернь. И пусть его при этом обманывали – считал, что это тоже наука, а за науку всё равно надо платить. Главное – понять, в чём секрет. Глафире Ивановне, требующей отчета, на что деньги потрачены, так прямо и объяснял. Бабушка вздыхала: «И что за напасть такая, неужель ты, внучок, надеешься цыганят обыграть?» «Цыган не обыграю, зато потом дворяне меня не сумеют обдурить, я уже не один секрет успел выведать» – заверял её внук, даже демонстрировал некоторые фокусы, и снова получал небольшие суммы на карманные расходы. Глафира Ивановна была любящей бабушкой и верила, что к её внукам никакая грязь не пристанет, и что ни Сержу, ни Юрику не грозит судьба лудомана-картежника.
   Не один Сергей, а все в их компании, включая Таню, с увлечением изучали всё, что можно было изучить. Ведь это же очень интересно: узнавать что-то новое! Их учителя незадаром деньги получали: математику, языки, музыку, географию и прочие необходимые для дворян науки дети усваивали успешно. Особенно хвалил учитель математики Иоганн Шварц, коего звали на русский манер Иваном Густавичем. Он говорил, что таких способных учеников у него ещё не было. А кроме светских наук постигали к тому ж и науки цыганские, даже немножечко кузнечное дело освоили. Кузнецами были дядя Кхамоло, его отец и брат, причём не просто кузнецами, а хорошими оружейниками. Кхамоло делал крепкие клинки, умел разукрасить их так, что залюбуешься, за большие деньги продавал их, он обучал сыновей, а заодно и Сержа с Юриком. Хорошими кузнецами мальчики, разумеется, не стали – всё же не один год надо этому посвящать, а сыновьям дворянским это и ни к чему, однако ножи собственного изготовления были у каждого.
   Коле было бы интересно и лошадей чужих похищать, и обчищать карманы иль сумки. Ну как это: братья двоюродные умеют, а он – нет!? Но Серж считал, что это – чересчур дурно, недостойно не просто дворянина, а и вообще звания человека (о цыганах речь не вёл, это особый народ). Коле с Сеней объявил, что если они воровать начнут, то перестанет с ними водиться. Однако не отказался изучить приемы карманников – чтобы знать. Недели три учился ловкости рук, практикуясь на приятелях – то Кало залезал ему в карман, то наоборот, а потом оба хохотали и трясли перед носом друг у друга похищенным. Иногда Серж и мальчишкам из табора сам предлагал обокрасть его. И, в конце концов, научился вовремя хватать тех за руку. И потом, уже взрослыми, Лапины могли среди всякого сброда, толкущегося на почтовых станциях, постоялых дворах, на улице, безошибочно определять того, кто чрезмерно интересуется содержимым чужих карманов.

Глава 12

   Мальчишки не раз ещё, когда видели, что Таня начинает злиться по какому-нибудь поводу, её медузой Горгоной обзывали, и от едких слов Кало, от ироничных взглядов Сержа она тушила свой гнев. Понимала: ещё раз вспылит, так уже всё, от сего противного позорного прозвища не отделаться, не отмыться. Когда ребята стрекозой её называли, ничего не имела против, а вот быть фурией, буйной Горгоной в их глазах не хотелось.
   Но вскоре после случая с Жужей бабушка Лапиных объявила, что Сергей и Юрий на учебу поедут – отец их в кадетский корпус думает отдать. Александр Петрович письмо прислал, где сообщал, что приедет за сыновьями в середине лета. И дети запечалились. Поняли, что заканчивается детство, предстоит им расставание, и надолго. Близость разлуки омрачала веселье, но она же приучала всматриваться пристальнее в окружающих, ценить каждую минуту, проведённую вместе. Братья Лапины одновременно и радовались, что их ждёт новая жизнь: заманчивая, раздвигающая горизонты, и к ним уже по-взрослому будут относиться, но и не могли не печалиться: ради новой жизни надо было расстаться с друзьями, с бабушкой, родные края покинуть. Мысль о разлуке наводила кручину. И они с грустью осматривали знакомые луга, поляны, жадно вбирая в себя увиденное, услышанное, стараясь запомнить всё, что их окружало здесь, как можно крепче…
   В то же лето у детей появились друзья и среди помещиков. У Прилежаевых гостили сын Семен и Станислав Светиков – двадцатилетние прапорщики, только что выпущенные из училища и получившие на значение в Кавказский военный округ. Бывшие юнкера имели право не спешить к месту службы, навестить родню, чем и воспользовались по дороге на юг. Прилежаев рад был заново объехать родные места, по которым тосковал во время учебы: леса, дубравы, памятные поляны, луга, и с удовольствием знакомил с ними друга. И они не могли не встретиться с детской компанией.
   Если небо обещало вёдренный денёк, то компания внучат Лапиных и Целищевых уезжала куда-нибудь подальше. Брали с собой крестьянских детей – подростков лет четырнадцати, то есть постарше себя, покрепче, но коим пока ещё и детские забавы не приелись, чтобы исполняя приказы, не морщились: мол, эко какая дурь хозяевам в голову пришла. В июне, пока дни погожие да длинные тянулись, бабушки не очень отчитывали, если дети и совсем поздно домой возвращались. В это лето бабушки вообще позволяли им больше. Только следили, чтобы и еду с собой на весь день брали.
   Один раз рано оседлали коней, далеко вдоль Аргунки уехали. Любовались на яркую зелень полей, на разнотравье цветущих лугов, на которых кое-где уже перекрикивались мужики, вжикали да посвистывали косы. Это ещё не настоящий сенокос был, не страда, крестьяне говорили, что только косы пробуют. По бору сосновому проехались, поискали землянику – та тоже ещё не поспела, была белобокой, и только на солнцепёке сочные, красные ягоды попадались. Когда сильно припекать стало, остановились на полянке, полого спускающейся к реке. Заметили выпрыгивающих из воды серебристых рыбёшек, решили бредешок закинуть. Рыбалку дети любили, и ежели брали с собой слуг, то и небольшой бредень при них был – это ж не удочки, которые верхом на коне везти неудобно, что цепляются за всё, бредешок кинь в мешок, и таскай с собой, куда хочешь.
   Мальчики были в реке: одни сеть тянули, другие брели им навстречу, колотили палками по воде изо всех сил, гоня рыбу. Таня бродила возле берега, поначалу приподнимая подол, а потом перестала: и пусть намокнет, в такую жару это даже приятно. Фомка и Венька на берегу дрова для костра собирали. В это время на угоре показались двое всадников в офицерских мундирах. Постояли, потом подъехали поближе, один поприветствовал компанию:
   – Доброго здравия всем! Можно полюбопытствовать, как рыбалка? – а потом по-французски сказал спутнику: – Et je le faisais avant à cet endroit le plus aimé de poissons à pêcher. (И я раньше на этом самом месте любил рыбачить).
   И Таня поприветствовала их тоже по-русски, а потом уже по-французски спросила: – Donc, nous sommes à Votre place occupent? (Значит, мы Ваше место заняли?)
   – О, здесь понимают язык Вольтера? – удивился один.
   – Non, ce que Vous avez! (Нет, что Вы!) – Съязвила Таня. – Ici, en effet, le désert, le coin des ours, et nous sommes tous, à l’exception baissier de la langue ne comprenons plus aucun autre. (Здесь ведь глушь, медвежий угол, и мы все, кроме медвежьего языка, не понимаем более никакого другого.)
   – О, каков ответ! – засмеялся светлоглазый прапорщик и спрыгнул с коня. – Позвольте узнать, кто Вы? Француженка?
   – Вот уж нет! – Таня вышла на берег, ноги в туфельки засунула, подошла к ним. – Татьяна Андреевна Телятьева. Думаю, Вы должны знать моего деда, генерал-лейтенанта Целищева. – Конечно, глупо было делать реверанс в мокром платье, но она простым кникенсом решила не ограничиваться, сделала старательно именно реверанс, приподнимая чопорно мокрый подол.
   И офицеры оценили, заулыбались, сами представились, галантно раскланиваясь. Мальчишки уже подводили сеть к берегу – какой-то улов у них, похоже, был. Подтянули поближе, стали доставать запутавшихся в ячеях рыб, выкидывали их, вертящихся, скользких: мелочь – в воду, крупных – на берег. Переговаривались, мол, если б не в жару, когда рыба спит, а на утренней зорьке здесь с бреднем пройтись, улов был бы куда как больше. Крупных попало лишь шесть штук, маловато на такую компанию. Ребята – мокрые, в тине и водорослях – вышли из воды, и Таня их любезно представила офицерам: перепачканные, так что с того? Серж поклонился сдержанно, зато Коля, оценив комичность ситуации, решил её усилить. Он сделал испуганное лицо, вытаращил глаза: «Ах, простите, я без шляпы!» (а то, что босой и в мокрых портках – ничего!), стал очень уж старательно и суетливо раскланиваться. Выглядело это смешно, и молодые люди, конечно, поняли, что мальчик дурачится, но не обиделись. Какой-нибудь напыщенный сноб сию выходку мог бы за оскорбление принять, а прапорщики были молоды и на шутки отзывчивы. В общем, молодые люди и дети понравились друг другу, и Таня предложила офицерам присоединиться к их компании.
   Мальчики прошлись по реке с бреднем ещё раз – в другую сторону. Прилежаев и сам пожелал было залезть в воду, но Таня его отговорила: «Зачем Вам-то белые брюки марать?» И офицеры ограничились тем, что шли за рыбаками по берегу, активно давая советы. Слушая их, Таня хихикнула про себя: «Как будто и без них тут умников не хватает!» Ох уж эти мужчины: их хлебом не корми, дай покомандовать. На этот раз ребята прошли подальше, выловили немного, но, если считать и дворовых – их-то ведь тоже кормить надо! – на человека по полторы рыбёшки пришлось, вполне достаточно. Почистили рыбку, пожарили, клеёнку на траве расстелили, вывалили из котомок домашнюю снедь: мясо копченое, сыр овечий, пироги с разной начинкой, яйца вареные, бутыли с молоком да квасом, огурцы и яблоки прошлогоднего урожая – и получилась отменная трапеза.
   Лапины как будущие кадеты прапорщиков об учебе расспрашивали, те вызнавали у ребят о здешней жизни. Таню неприятно кольнуло, раздосадовало восхищение Сержа, с каким он слушал рассказы о кадетской жизни. Она вздохнула тихонько: он желает уехать отсюда быстрее, а будет ли вспоминать? Юрик интересовался морским корпусом, но Прилежаев и Светиков мало о нём знали, сообщили только, что там, по слухам, учиться сложнее. В сухопутных корпусах, если и не проявляет недоросль способностей к точным наукам, его все равно в офицеры выводят, совсем бестолкового, в крайнем случае, в дворянский полк переведут, а оттуда – в юнкеры, ну и всё равно шанс стать офицером есть. А в морском, как и в арт и ллерийском, нужно математику, баллистику, механику и прочее назубок знать. Неуспевающих отчисляли быстро – ну, например, в тот же дворянский полк.
   А о местных помещиках, оказывается, больше всех любопытных историй знал Николай – вот уж проныра так проныра, и как успевает?
   Прилежаев, посматривая на девочку, поинтересовался:
   – А Вы не боитесь так далеко от дома уезжать?
   – Кого бояться? – удивилась Таня.
   Семён сказал уверенно:
   – С Таней ничего не страшно, она у нас сама всех распугает!
   Мальчики хихикнули, вспомнив кое-какие приключения. Коля, сообразив, что сказано лишнее, стал исправлять ситуацию, т. е. сочинять всяческую околесицу, чтобы и Сенины слова были приняты за чеп ух у.
   – Ага, за ней такое водится: то истории самые жуткие рассказывает, что волосы дыбом встают, то в привидения играть желает. Как выскочит посреди ночи откуда-нибудь, в простыню белую замотанная, с испугу и обделаться можно. Из-за неё у нас одна баба даже родила раньше положенного.
   Таня вздохнула снисходительно:
   – Ну и балабол же Вы, братец! Не слушайте его. – А потом, подумала, подумала, и решила продолжить в том же духе, что и Коля. – Всё как раз наоборот. Иду я по темному коридору и не знаю, что за углом ждёт, то ль привидение то самое – в простыне, с нарисованной углем страшной мордой – скалиться будет, то ль меня там в мешок засунут. Живу рядом с такими вот, так ко всему привыкла, и, конечно же, я уже ничего и никого не боюсь.
   Коля ухмыльнулся, ответил её же словами:
   – Ну и балаболка же Вы, сестрица!
   Семён тоже посмеялся, но обиделся:
   – Таня, зачем ты о нас так плохо говоришь?
   – Ах, Сенечка, прости, пожалуйста! Господа, сознаюсь, что всё сказанное мною – неправда. – Хихикнула, а на Колю посмотрела хитро и сообщила. – Ради Сенечки сознаюсь, а не ради Вас, балабол Николя!
   Серж посмотрел на них с улыбкой, покачал головой укоризненно и объяснил офицерам:
   – Братец с сестрой сегодня соревнуются, кто солжёт лучше.
   Прапорщики улыбнулись, Светиков осмелился вынести вердикт:
   – Если здесь соревнование, то позвольте быть независимым судьёй. Забавны оба варианта. Но слова мадемуазель, несомненно, кажутся более правдоподобными. Никак не могу я представить милую барышню в виде привидения. А вот Вас, молодой человек, в простыне иль с мешком в руках, по-моему, вполне…
   Дети, хихикавшие исподтишка над словами братца с сестрицей, переглянувшись меж собой, захохотали. О, они-то знали, чья история на самом деле более близка к истине! В Колиной болтовне была хоть какая-то доля правды, а в Таниной – ни единого слова.
   Поболтали ещё о том о сём, помолчали. Когда компания располагается на берегу, полулежа, полусидя, то и помолчать приятно, наблюдая, как ветерок воду колышет, как облака над ними очертания свои причудливые меняют, как тени от деревьев передвигаются, растут. И вот, наконец, Таня поёжилась: стало свежо, тень наползла на них и обещала, что больше полянку для солнца не откроет.
   – Ой, засиделись мы, день к вечеру клонится.
   Коля, задумчиво покусывающий травинку, отозвался:
   – Правда, засиделись, я снова пожевать чего-нибудь не прочь.
   И сколько часов они здесь возле костра провели? Прилежаев стал живо приглашать детей к себе в гости:
   – Поедемте к нам. Через 20 минут я представлю вас своим сестрам, а через полчаса будем ужинать.
   Коля хмыкнул, поднял брови вопросительно: он-то бы не прочь. Сергей нахмурился. Таня окинула взором компанию и, вздохнув, ответила:
   – Мы Вам очень благодарны за приглашение. Однако это невозможно. В таком виде, грязными, и заявляться в гости?! Нет и нет.
   – Вы прекрасно выглядите, сударыня! И потом, это мы ведь в гости Вас приглашаем. Ничего предосудительного в том, чтобы после трапезы на берегу, где вы нас угощали, вы приедете на ужин к нам. Так сказать, нанесёте ответный визит, вот и всё. Маман поймёт.
   – Боюсь, у бабушки будет другое мнение. У меня перчатка порвалась, платье испачкано, езжу я в мужском седле, а не в дамском, и если в таком виде в гости к кому-то заявлюсь, она меня более никуда не отпустит. И буду я лишь под надзором мамзель Адели из дому выходить, под зонтиком с нею чинно разгуливать. Моя гувернантка такова: сходит по парку до речки и обратно и весь вечер вздыхает, что устала, однако о пользе моционов все эскулапы говорят, потому она и совершает ежедневные прогулки. И что мне с нею день-деньской делать?.. Нет. Будет гораздо лучше, если Вы к нам приедете. Думаю, моего дедушку Ваш визит порадует.
   – О! Если Вам грозит столь серьезное наказание, не смею настаивать!

Глава 13

   Прапорщики немного проводили новых друзей и повернули в свою сторону. Ну а дома Прилежаев признал, что правильно сделала мадемуазель Татьяна, отказавшись от визита к ним: убереглась от общения с первой сплетницей уезда. А вот их собственный вечер, похоже, был напрочь испорчен. У матери в гостях сидела мадам Белецкая. Грузная, крепкая старуха, которая заменяла и газеты, и общественный суд: она знала все новости, развозила их из одного дома в другой, обо всём и обо всех судила безапелляционно, со своей колокольни. Если уж Степанида Гавриловна заявляла, что такой-то – чистый мошенник, плут, то никто не смел переубеждать. А то и несогласного с её мнением в соседней усадьбе в тот же день плутом объявит. Она осмеливалась выносить порицание всем, ей – почти никто. Надо признать, не все помещики с радостью принимали старуху Белецкую. Одни были не прочь посудачить с нею, косточки соседям поперемывать, а для других визиты её являлись подлинной пыткой: если заявится, то сидеть допоздна будет, и все будет болтать да выспрашивать, болтать да выспрашивать. Хозяин, хоть и желает распрощаться, но рад – не рад, а слушай с почтительным видом, поддакивай да думай, как бы не проговориться, не сказать того, что не хотелось бы делать достоянием ушей всего уезда.
   Из госпожи Прилежаевой Белецкая уже выпытала всё, что могла, и теперь с жадностью набросилась на прапорщиков: а как в столице-то живут, что там за моды нынче, о чём рассуждают в салонах, каковым они нашли местное общество, кто понравился, не думают ли жениться, а если думают, то на ком. И тут же барышням местным характеристики давать стала. При этом выходило, что у каждой какой-нибудь недостаток да имелся, только собственные её внучки безукоризненны. Для того, видать, и приехала, чтобы барышень Белецких перед потенциальными женихами расписать.
   Прилежаев старался отвечать уклончиво, не распространяясь, однако проговорился, с кем в этот день встретились, беседовали, и тут мадам Белецкую как прорвало:
   – И внучка Прасковьина была, и цыганята? Ой, не дай Бог, как бы не сглазили вас, ничего бы худого не сделали! Лапина дозволяет внукам своим водиться с этими, а ведь погубят их, непременно погубят.
   – Как же и кого могут погубить эти дети? – поразился Светиков. – Воспитанные, умные, беседовать с ними интересно.
   – То-то и оно, что интересно, а не заметите, как опутают. – Изумленный Светиков не знал, что сказать, Прилежаевы хотели б на что другое разговор перевести, но Белецкую было не остановить. – Ох, Манефа Поликарповна, я не рассказывала, что обиду мальчишки Лапины нам нанесли. Этих-то, похоже, уже опутали. На Троицу приехали к нам, поздравление от Глафиры передали. Мы их приняли чин чином, беседу начали, невестка моя к столу пригласила уже, а тут старшенький встаёт и уходит, слова не сказав. Мы и понять не можем, чем обидели. Я уж потом к Лапиной сама ездила, выпытать хотела, за что это так с нами обошлись, да её дома не могу застать. То скажут, что к Прасковье в гости уехала, то в деревеньке где-то… Не желает, стало быть, с уважаемыми людьми общаться, вот и пусть только с Прасковьей, ведьмачкой, водится…
   – Что Вы такое говорите? – вставила слово Манефа Поликарповна. – Мальчики-то, вроде, воспитанные, учтивые. Поверить не могу. Может, сами случайно что не так сказали?
   Белецкая обиженно губы поджала, помолчала: как это – ей, да и не верить?!
   – Ничего не сказали плохого, ничем не обидели, вот те крест!
   Но не умела она язык за зубами держать, в подробностях весь разговор передала, поняли Прилежаевы, что одна из внучек её, мадемуазель Кити, поддела Сержа тем, что, мол, его к целищевской внучке приворожили, и он никаких других барышень не видит, а ведь и получше Татьяны в округе невесты есть. Сёстры подхватили, да и сама бабка что-то вставила. И сейчас рьяно оправдывается: мол, что такого, разве неправда сказана? Все ведь говорят, что бабка Целищевых колдует, только поэтому мальчики там каждый день и проводят. Ему, мол, глаза хотели открыть, что Целищевы его за нос водят, от беды хотели уберечь. Благодарить бы должен, а он оскорбился, видите ли, встал и заявил: «Я думаю, вам, милые барышни, неловко общаться с нами, околдованными. Не смеем вас более смущать своим присутствием». Да ещё и поклонился.
   – Невестка-та моя, правда, выговор девочкам сделала, – излагала старуха далее, – нельзя, мол, сплетни пересказывать! Мол, что о нас самих говорить будут? А ежели правда была сказана, какая в том вина?
   Более всех слова Белецкой удивили Светикова, который только что познакомился с Лапиными и с внуками Целищевых, они ему очень понравились, уж, по крайней мере, больше, чем сама эта дама, он и стал расспрашивать, чем же семья Целищева плоха. Белецкая и рада была всё выложить, всё, как ей самой виделось. Прапорщик лишь удивлённо поднимал брови, когда она сообщала, что Целищев – генерал, но, конечно, этот чин не по заслугам получен, а интригами, и что сыновья погибли в войну, и что зять и дочь умерли не просто так, а это Господь наказал Прасковью, а Господь знает, кого карать, кого миловать, Анастасия с цыганом сбежала, так этим все грехи матери и выявила, таково воспитание, стало быть.
   Прилежаев поначалу не вслушивался, что говорит Белецкая, проявил заинтересованность, лишь когда Светиков расспрашивать стал. И при Белецкой ни он, ни сёстры его ничего не говорили, слушали, как бы заново узнавая всю историю соседской семьи. Когда, наконец, уехала «почтенная» дама, Вера произнесла:
   – Ну и дурочки эти Белецкие! Это ж надо – сказать такое! И что они ждали в ответ?
   А её брат сначала задумчиво, потом всё более взволнованно начал рассуждать:
   – Ты права, Вера, они-то дурочки, ну а мы чем лучше? Мы-то, всё общество наше уездное, как себя ведём по отношению к генерал-лейтенанту?.. – Разгорячился, даже на ноги вскочил и стал ходить по комнате, размахивая руками. – Станислав, спасибо, что ты начал расспросы. Если б не ты, я б и не придал значения… Знал, что с Целищевыми у нас мало общаются, а хорошо это иль плохо, не думал. Благодаря тебе я на всё это с другой стороны посмотрел. А получается-то ведь, что плохо, подло мы все ведём себя. Павел Анисимович сам во славу Отечества воевал и при Екатерине, и при Павле, и при Александре, трое его сыновей головы на поле брани сложили, а мы забыли об этом!.. Забыли, героев помнить не желаем!.. Помним только, что одна из дочерей героя проступок совершила! Что же это получается-то, а?.. И мадемуазель Татьяна – дочь полковника, героя Отечественной войны, что от ран умер, за что общества лишена? Мы, о славе Отечества рассуждающие, о чести, о благородстве, отворачиваемся от неё только за то, что тётя у неё недостойна?.. А? Как это? Ну а с кем общаться-то девочке, кроме детей цыгана? …Хотя, мы ведь видели, что и эти мальчики вполне воспитанные, ничем хорошего общества не испортят.
   Мать да и сёстры в других обстоятельствах могли бы и отмахнуться, но при его друге и им хотелось показать себя с лучшей стороны: а то вдруг Станислав решит, что они – бездушные, бессердечные. Варенька пока осторожничала:
   – Сёмен, ты правильно говоришь. Я тоже не задумывалась, а ка к ты начал говорить, так поняла, что не хорошо это. Но делать-то что? Если будем общаться с ними, так нас же эта «колоколена» потом и ославит.
   – Как Вы сказали? Что за колоколена? – с любопытством переспросил её Светиков, и девушка, зардевшись, ответила:
   – Колоколена. Степаниду Гавриловну у нас все так прозывают.
   А Верочка добавила:
   – Колоколеной сначала прозвали её собственные крестьяне, говорили «наша колоколена пошла языком молоть», а потом уж и все в обществе её так за глаза звать стали…
   – Вот видите: общество всё ж знает, с кем дело имеет: такие прозвища неспроста прилипают. Так что бояться-то её?
   – А мы и не боимся, – ответила Вера. – Пока Антон не поступил в кадетский корпус, мы принимали его, ну а Татьяна же младше нас…
   – Вот и еще одна причина что-то делать. Антон – будущий офицер, значит и ради него. Ему сейчас лет пятнадцать, кажется? – уточнил Семён.
   – Шестнадцать, он меня на год старше, я точно знаю. – Сообщила Варя, довольная, что хоть в чём-то осведомленность может проявить.
   В общем, молодые люди решили, что нужно завязывать общение с Целищевыми. И пусть «колоколена» хоть совсем свой язык измочалит, а восстанавливать справедливость надо. И завтра же с утра решили ехать к ним в гости. Тем более что и Татьяна их приглашала.
   Манефа Поликарповна не останавливала, согласилась с детьми.
   – А и правда, нехорошо от Целищевых отворачиваться. У самой-то колоколены сын ездил на последнюю войну, да что-то уж больно скоро вернулся. Поговаривали, что и до армии-то доехать не успел. Хотя Белецкая потом на весь уезд трезвонила, что вернулся весь израненный, покалеченный, а сомневались в этом… – подумала и предложила. – А вот и заделье вам. У генерала-то коллекция оружия старинного имеется. Муж мой, покойничек, очень её нахваливал. Вот вы и поезжайте якобы оружие посмотреть, ну а там уж, как решите…

Глава 14

//-- Тайны рода --//
   Коллекция древнего оружия, обвинение в колдовстве – всё это молодых людей из века просвещения не пугало, а зачаровывало, разжигало любопытство, притягивало. От слов этих веяло, как со страниц готических романов, чем-то загадочным, жгуче манящим. Им захотелось непременно сойтись поближе с семьёй генерал-лейтенанта.
   Недаром, неспроста приковывали внимание к себе Целищевы. Тайн, родовых легенд, в том числе и самых жутких, в их роду было и впрямь очень и очень много, и хранились они прочно, словно под стопудовыми замками. Слухи, что пересказывали привередливые соседки об их семье полушёпотом, в полу-страхе, (иль как мадам Белецкая – довольно громко), были слишком поверхностны, не открывали и десятой доли правды. Любопытные соседи не знали об этой семье ничего важного, лишь подозревать могли и сочиняли небылицы в меру своих фантазий. Ибо ореол многочисленных тайн овевал род Целищевых, и сами его представители ничего не могли с этим поделать. Тайны скрывали, а их отсвет, ореол, аромат – не удавалось. Как сквозь самые плотные занавеси на улицу из окон всё равно пробиваются отблески света, как, по уверениям всех сказителей, сияние от меча-кладенца, спрятанного глубоко под землей, под огромным камнем-валуном, в кромешной ночной темноте видно издалека, так и отблеск иль лучше сказать – чарующий и тревожащий души аромат древних загадок целищевского рода просачивался наружу.
   Мужчины берегли оружие, раритеты древние, рассказы о военных подвигах их пращуров, а женщины, носившие разные фамилии, но крепко помнящие о своих корнях, хранили легенды и предания, связанные с ведовством, чаровством их предшественниц. Все в этом роду травы знали, а некоторые не просто травницами, а и знахарками хорошими были. От дворян скрывали сии умения, поскольку, как скажешь: знахарка, ведунья, так сразу представляется ведьма растрёпанная, за одно общение с которой священник отлучением от церкви пригрозит. А они сами не считали себя богоотступницами, потому что знали: школы травниц на Руси издревле существовали, и поначалу православие их не чуралось.
   Одну такую школу, может, и не первую в действительности, но первую, о коей упоминание в летописях есть, открыла в Киеве еще сестра Владимира Мономаха, Янка иль Анна, когда сама в монастырь ушла да игуменьей стала. Поначалу при каждом монастыре на Руси открывались школы для девочек, где помимо грамоты обязательно обучали их травы с кореньями заготавливать, настои и вытяжки делать да хвори распознавать. Когда на Русь полчища Батыя пришли, монастыри южные разорились, в запустение пришли, и забыли там о школах, не до них было. А на севере: на Белом озере, в Великом Устюге, куда не доходили татары, девиц ещё долго сим наукам обучали.
   Когда Василия Темного Шемяка из Москвы изгнал, и глаза великому князю приспешники его выкололи, тот в Вологодские края уехал. Глаза у князя гноились сильно, болели, и дружинники его по монастырским школам отправились, лучших травниц, коих монахи советовали, к Василию привезли. Они и вылечили князя – зрячим не сделали, но хоть от болей и от воспаления избавили. Одна из травниц сих совсем молоденькой была и приглянулась молодому дружиннику княжескому, Захарию Сивому, взял он её в жены. Вот эту-то травницу, Дорофею, и считают женщины основательницей рода, от неё отсчёт ведут. Благодаря ей и получила ветвь сего рода новое прозвище, потомков Захария уже не Сивыми, а Целищевыми кликать стали.
   Захарий и Дорофея служили князю московскому честь по чести, Шемяку помогали скинуть. На свадьбе юного Ивана Васильевича и тверской княжны Марии Захарий роль виночерпия исполнял. И хорошо жизнь складывалась, да только княгиня Мария Борисовна хворой была: сохла, вяла, как трава подкошенная, всякие недуги, немочи к ней липли. Как ни старалась Дорофея здоровье её поддержать, а долго протянуть не удалось.
   Беды для Целищевых начались, когда женой овдовевшего Ивана III стала византийская принцесса Софья Палеолог. Целищевы остались при Иване, сыне покойной Марии. Вырос княжич, сосватали за него дочь господаря молдавского Стефана Великого. Захарий с посольством за невестой ездил – переговоры Федор Курицын вёл, а он за охрану невесты, бояр да дьяков думных в долгом пути отвечал. Господарь Стефан при расставании с дочерью подарил охраннику её, то есть Захарию, огромный меч-двуручник и легонькую сабельку. Вот с этих подарков и началась коллекция целищевского оружия.
   По приезде Елены Стефановны в Москву между двумя княгинями почти сразу же распри пошли. Софье, понятное дело, любить пасынка и жену его не за что было, у неё свой сынок подрастал. Она прибыла на Русь не откуда-нибудь, а из Рима, о свадьбе с нею русский государь с самим папой римским договаривался, потому принцесса византийская нос свой высоко поднимала, подчёркивала постоянно, что принадлежит к высокому роду, императорскому. Однако Елена Стефановна с нею считаться не очень-то желала, поскольку хоть и был род Палеологов великим, да кончился – погиб последний император Константин, дядя Софьи, на стенах Константинополя, и турки-османы завладели его городом и всей страной. И братья Софьины, Палеологи, при дворе великого князя московского, словно приживалки бесправные, ошивались. А отец Елены жив был, и не просто жил, а в битвах с османами одну за другой победы одерживал. Так что Елена считала, что она имеет больше прав своей роднёй гордиться. К тому ж в Москве валашская княжна стала женой старшего сына Ивана Третьего, соправителя отца, и не видела причин, чтоб низко кланяться второй жене свёкра. Зачем это будущей государыне? Но Софья Фоминична как истинная византийка отличалась хитростью, и прямодушной горячей Елене Стефановне непросто было с нею тягаться. Одни Целищевы и помогали интриги соперницы распутывать.
   У Елены Стефановны свой лекарь был – волошанин, который в Москве на боярышне Глафире Целищевой женился. А к Софье, уже после того, как Елена сына родила, из Рима послан был новый лекарь – жидовин, и тоже в распрю между княгинями включился. Но не против Елены козни стал строить – не по рангу она ему, а против Целищевых. Стал доказывать, что чародейством те занимаются, против Бога идут. А как против Бога? Разве не сам Господь Бог способностями человека наделяет? Разве не в Библии сказано, что нельзя талан в землю зарывать? Но священники – не московские, а греческие – поддержали Софьиного эскулапа. Лекарь Елены был обвинен в чародействе и сожжён вместе с женой, боярыней Глафирой, в железной клетке на Москве-реке, дети их малые в монастырь были заперты. Вскоре после этого князь Иван Молодой заболел, а поскольку своего лекаря был лишен, прислали к нему жидовина. То ль вылечить его лекарь и вправду не мог, то ль ради княгини Софьи Фоминичны и её сына специально не те порошки давал, однако умер Иван Иванович в возрасте 32 лет. Казнен был и сей лекарь. Иван Васильевич Третий заново провел дознание по делу Целищевых, понял, что по навету дело состряпали – ничего, кроме пустозвонства, не смогли обвинители в подтверждение клеветы своей привести. Родню Целищевых, по острогам разосланную, вернули, снова позволили жить при Елене Стефановне, теперь уже в Твери. Наследником своим Государь объявил внука – Дмитрия Ивановича.
   Не успокоилась Софья и её приспешники, искали нового случая свалить Елену. Особо старались иезуиты, приехавшие из Рима с Софьей Фоминичной да так и оставшиеся на Руси. У латинян были свои надежды на сына Палеолог, Василия, вот и усердствовали. Вызнали они, что Федор Курицын от обиды на великого князя, не поверившего ему, когда тот сторону Ивана Молодого принял, сошёлся с еретиками новгородскими, жидовствующими, донесли Ивану. Появилась такая ересь в Новгороде, кою православные пастыри опасной признали. Священник Схария, приехавший на Русь из Литвы – толь еврей, толь кара им по происхождению – и митрополитов в неё завлечь пытался. Еретиков казнили, да и Елену Стефановну обвинили заодно с ними. Похоже, что главной целью интриги была именно Елена, а не сами еретики. Вот дьяка Курицына, например, чья связь с еретиками была точно установлена, не казнили и в тюрьму не усадили, а только в деревню выслали. Насколько виновна была княгиня, и в ту пору не могли толком разобраться, а спустя столетия правду и тем более не узнать. Однако Елену с Дмитрием, внуком своим, Иван Третий в тюрьму посадил, а престолонаследником стал первенец Софьи, Василий. Добилась-таки византийка своего. Неспроста в народе говорится, что ночная кукушка дневную завсегда перекукует. И родня Целищевых снова впала в немилость.
   Лет через двадцать, когда сын Софьи, государь Василий разводился со своей первой женой Соломонией по причине её бесплодия (нельзя государю без наследник а, это ж беда не только семейна я, а всего государства), снова вспомнили женщин целищевских, пустили слух, что это они порчу на супругу Василия навели. Одну жёнку, жившую в Москве, казнили, кое-кого снова по острогам разослали. Уцелевшие потомки Дорофеи по вотчинам разъехались – подальше от глаз государевых.
   Так и захирел род, опасались Целищевы голову высоко поднимать, чтобы не остаться без неё. О корнях своих помнили, но держали языки за зубами. Когда при них какой-нибудь дворянчик начинал хвалиться, что его предок при Петре иль ещё (!) при Михаиле прославился и дворянство получил, они о том, что их пращуры были приближены к государям московским ещё в древности, не особо распространялись.
   Открывая молодым секреты рода своего, уже и самые мудрые женщины не могли точно сказать, правдивым ли было обвинение их пращурок в чародействе, действительно ли по их козням Соломония бесплодной стала. И так могло быть, и эдак, потому девицам говорили: думайте, как хотите, только не болтайте лишнего. Но уж знали точно, что в смерти Анастасии Романовой не виновен из их рода никто – первая жена Ивана IV отравлена была, а сделать это мог лишь тот, кто рядом находился.
   Когда династия на троне московском сменилась, никто из Целищевых не запечалился – не за что им было племя Софьи Палеолог любить. Однако как началась после Бориса Годунова великая смута на Руси, как стали по земле русской шастать то поляки, то шведы, то вор тушинский, то татары, то казаки-разбойники, никаких законов не признающие, даже и они возопили, добрым словом государей Василия и Ивана IV вспомнили. Иван Грозный казнил, так хоть знали за что. А разбойники налетят, убьют безо всякой вины, без причины, не щадя никого, просто оттого, что бояться некого стало, чтобы ограбить да повеселиться в доме чужом, на перинах чужих поваляться. Три семьи из родни целищевской вырезаны были в то смутное время полностью. И потому, когда из Нижнего Новгорода пришла весть, что князь Пожарский ополчение собирает, все мужчины из рода сего, способные оружие носить, к нему на помощь отправились.
   Романовы порядок в землях русских восстановили, разбойников утихомирили. И служили потомки Захария и Дорофеи государям Романовым честно, как и в старину пращуры их, но только молчали о многом, таились. Гонения на лекарок, травниц, знахарок и при Романовых случались, нельзя было открываться. А тексты с тайными молитвами, заговорами, приворотами, так же как и рецепты снадобий, зелий от всяких хворей обязательно хранила, переписывала для себя и дочерей каждая женщина этого рода. Не каждая лечить могла, но дочерям знания передавали, а из тех, бывало, и выходило кое-что…

Глава 15

   Любопытные прапорщики на следующий день после встречи с детьми приехали к Целищеву. Но до показа оружия дело на сей раз не дошло. Отставному генерал-лейтенанту захотелось разузнать, как общество столичное к тому, что ныне в Турции происходит, относится. Целищев не единожды с турками воевал: ещё молодым под Очаковом, а потом уже в чине генерал-майора, будучи в непосредственном подчинении Милорадовича, с 1806 по 1812 год в Валахии с армией находился, и по ту и по эту сторону Дуная бывал. Знал неплохо население Молдавии и Валахии, и не всё равно ему было, что там нынче происходит. Газеты сообщали о восстании валахов, возглавляемом пандуром и к тому ж поручиком русской армии Теодором Владимиреску, который даже некоторое время Бухарестом владел. Потом через Прут из России в Молдавию перешёл греческий князь Александр Ипсиланти, в России получивший чин генерал-майора, и был встречен в Яссах с почестями, греки – этеристы [2 - Этери́ст – член гетерии, тайного греческого повстанческого союза против турок.] провозгласили его генерал-эфором, то есть блюстителем «верховной власти» в княжествах.
   Вслед за придунайскими княжествами взбунтовалось население собственно Греции. Османы, хозяйничающие на Балканах уже пять веков, ответили массовой резней. Без разбора, бунтовщик перед ними иль мирный поселянин, рубили головы христиан. А весной, в самый великий для православия праздник – день Светлого Христова Воскресения, казнили в Стамбуле Константинопольского патриарха Григория, повесили прямо в церкви. Казнью не ограничились, а ещё и надругались: тело патриарха отдали жидам местным, и те неделю таскали его по Стамбулу, глумились всячески, и лишь когда уже истощились в гнусных фантазиях, бросили тело мученика в Босфор. Кроме патриарха, три митрополита и духовные лица из высшего греческого духовенства были казнены.
   Целищев, знавший это из газет, возмущался неимоверно, с нетерпением ждал реакции Александра I, не понимал, отчего император медлит, не объявляет войну Османской империи. Как можно не ответить на оскорбление православия? Как можно простить убийство и надругательство над телом патриарха? И он расспрашивал прапорщиков, а что по этому поводу в столице говорят, что от приближенных к государю слышно?
   Прапорщики подтвердили, что общество в напряжении. Зверства турок возмутительны, и все с надеждой обращают взоры на Государя. Сказали, что два грека из богатых семей, получавшие образование вместе с ними, сдали экзамены, а от получения чина хотели отказаться, чтобы ехать в Грецию на помощь восставшим. Их желание поняли, даже одобрили, но убедили всё ж чин офицерский принять, и направили в армию, что возле Прута стоит. Если начнёт Государь Император войну, то они и войдут в Османскую империю в числе первых.
   Не один Павел Анисимович, многие в России со дня на день ждали, что император объявит мобилизацию и отправит армию на помощь воюющим грекам. Общество после разгрома Наполеона было в упоении от славы, жаждало услышать о новых победах русского оружия. Молодые люди в нетерпении, получая почту из столицы, в первую очередь искали в газетах сведения о передвижении войск, не объявлена ли война, и не находя подтверждений этому, с огорчением отбрасывали их. О чем ещё и читать, если о подвигах не пишут, к оружию не зовут? Люди старшего поколения, менее, чем генерал Целищев, связанные с Балканами, в газетах искали тех же новостей. Не обнаружив их, наоборот, вздыхали облегчённо: мол, слава Богу, пока ещё не началось…
   Расспрашивал Целищев о князе Ипсиланти, кто таков. Генерал-майор русской армии, однако, слишком быстро сего чина достиг, из корнетов в генерал-майоры всего за семь лет выдвинулся. А успел ли приобрести знания, опыт, чину высокому соответствующие? Прапорщики знали не больше, чем и отставной генерал. Прилежаев с восторгом передал всё, что слышал в Петербурге:
   – Все говорят, что храбр, ему мужества не занимать! Одно то, что он правую руку свою в бою потерял, и сейчас отправился народ свой освобождать, заставляет восхищаться!
   Целищев в сомнении покачал головой:
   – Хорошо, что храбр. Однако воевал мало, это плохо. Ему ведь там не одна храбрость нужна, а мудрость командующего, политика… Дай-то Бог, чтобы справился. Уж как я молюсь, чтобы всё у князя Ипсиланти вышло по-задуманному! Однако, без поддержки русской армии вряд ли, вряд ли что получится… Только бы Государь-Император не медлил. Самое подходящее время, когда и местное население с османами воюет, ударить по ним сообща.
   И Павел Анисимович сказал даже:
   – Если войну Порте объявят, то я снова в действующую армию попрошусь. Как-никак опыт большой имею. Готов служить, а если надо, то и голову во славу Отечества сложить.
   А жена его заворчала:
   – Ну опять: голову он сложить готов! Вам, мужчинам, только бы умереть со славою, а как потом женщины – со славой иль с позором – жить будут, и дела нет. Сколько таких героев на войну от жен сбежали. Они-то со славою погибли, а жены с детьми малыми уже без всякой славы нищенствуют, слёзы льют, пороги благотворительных заведений обивают, прося о вспомоществовании…
   – Воины свой долг перед Отечеством выполняли, и этим жёны гордиться должны, – запальчиво, с дрожью в голосе, сказал, как отрезал, отставной генерал.
   – Гордиться, что долг перед Отечеством исполнили, и всё? А перед матерьми своими, перед жёнами, перед детьми кто долг исполнять будет? Юноши не понимают пока, каково потом женщинам сыновей да мужей оплакивать, потому жизнь свою не берегут. А уж Вы-то, друг мой, в годах, всё понимаете, а рассуждаете, как мальчишка! Мне и слушать не хочется!
   – Да неужель Вы, Прасковья Евдокимовна, о своих сыновьях столь нелестного мнения? – почти с ужасом спросил Полежаев.
   – Мои сыновья не в глупой войне погибли… Если французы до самой Москвы дошли, все русские люди на защиту встали, нельзя было дома отсиживаться. А нестись куда-то в другую страну, очертя голову, чтобы подвиги совершать – зачем?! Никак я это одобрить не могу!
   Это резкое выступление против жаждущих славы неприятно поразило молодых офицеров, но они знали, что спорить не имеют права. Женщина, отдавшая Отечеству троих сыновей, воспитывавшая детей умершего от ран зятя, наверное, имела право так говорить, слова эти были ею выстраданы.
   – Не подумайте, господа, что я малодушие одобряю, – пояснила Целищева. – Нет. Быть трусливым – позор для мужчины, но и на смерть идти безрассудно, лишь бы покрасоваться храбростью своею, тоже нельзя! Не для того матери сыновей рожают, чтобы лишь за могилками ухаживать… Если объявит Государь войну Османской Империи, опять мальчики туда ринутся славы ради, а матери – что же? И знать не будут, для чего сыновья туда поехали, почему о них не подумали… А ежели в чужой земле сына схоронят, то и могилки-то, над которой слёзы лить, рядом не будет…
   …Кроме неприятного осадка, вызванного отповедью Прасковьи Евдокимовны, молодым офицерам у Целищевых всё понравилось – и приём, и беседа. Да и то, что жена генерала высказалась откровенно, в целом не испортило хорошее впечатление от визита. Обсудили они потом её слова и пришли к заключению, что, наверное, она права кое в чём. Хотя убеждения молодых людей были другими, они почувствовали, что Прасковья Евдокимовна обладает своей правдой – правдой женщины. Вспомнили, как кое-кто из знакомых, служивших уже на Кавказе, похвалялся некими подвигами, совсем бессмысленными, в коих, кроме бахвальства, ничего другого не было, поняли, что те иной раз по-глупому под пули себя подставляли. О своих родителях мало кто из юных храбрецов вспоминал, более заботились о том, чтобы впечатление на товарищей произвести.
   Однако зря переживала Прасковья Евдокимовна. Александр I войну объявлять не стал. Канцлер Австрии Меттерних сумел убедить российского императора, что народ Османской империи заражён тем же духом карбонариев, революционеров, который монархи призваны искоренять. По словам Меттерниха [3 - Меттерних – Князь фон Меттерних-Виннебург (1773–1859), австрийский государственный деятель, занимавший господствующие позиции в международной политике, которые позволили называть период после падения Наполеона и до 1848 «веком Меттерниха».], «цель у всех крамольников единственная и неизменная – это ниспровержение всего законно существующего. Принцип, который монархи должны противопоставить им – это охрана всего законно существующего». Князю Каподистрии, своему министру иностранных дел, сочувствующему восставшей Греции, Александр 1 сказал: «…il faudrait tirer le canon et je ne le veux pas. (следует стрелять из пушек, а я не хочу)… Довольно было войн, они деморализуют армию».
   Он отправил гвардию из Петербурга, но не в Турцию, а в помощь австрийскому императору на подавление восстания карбонариев. К счастью, с итальянскими бунтовщиками сами австрийцы справились, и офицеры русские, которые лишь до границы австрийской успели войска довести, вздыхали с облегчением: не пришлось им в позорной роли перед Европой выступать.
   Екатерина Вторая назвала первого внука в честь Александра Македонского, но славы великого полководца император Александр I не смог заслужить. Почти во всех случаях, когда он присутствовал на поле боя, руководил сражениями, бывал разбит. Один Аустерлиц чего стоит. В 1812 году, когда Наполеон уже почти до самой Москвы свои полки довел, императору от генералов было подброшено письмо, в котором те просили его удалиться в столицу. Напрямую побоялись высказаться. Император, оскорблённый, уехал в Петербург и вернулся к армии лишь после смерти Кутузова, когда французы уже были изгнаны из России. Может быть, по этой причине воевать Александр более не хотел. Зато всё свое внимание посвятил парадам и маневрам.
   Императору Павлу в упрёк ставили, что тот слишком увлекался муштрой, шагистикой, однако по окончании наполеоновских войн выяснилось, что сын в любви к парадам далеко отца своего превзошёл. Александр I любил войска, построенные в ровные, словно по линейке разграфлённые клеточки, которые потом по команде, не нарушая чёткости линий, проходят перед ним величаво, словно плывущая стена. Не раз после Отечественной войны новый вид церемониального шага для всей армии вводил, которому нужно было обучать полки в срочном порядке. Многие офицеры, заслужившие славу России, не понимая, зачем в армии столь придирчиво к одной лишь внешней красоте строя относятся, лишь экзирцермейстерство поощряется, выходили в отставку. А на их место заступали те, кто ни в чём, кроме шагистики, как раз не был силён, и пехоту гоняли и гоняли по плацам, а кавалерию – в манежах, вместо того, чтобы, например, хотя бы научить солдат в цель из ружья попадать.
   В ноябре 1822 года, выступая на Веронском конгрессе, Император Александр I произнёс слова, пересказанные потом неоднократно всеми газетами Европы:
   «Теперь уже не может быть более политики английской, французской, русской, прусской; существует только одна политика, общая, которая для опасения всех должна быть принята сообща народами и государями. Я первый должен показать верность началам, на которых я основал союз. Один случай представлялся к тому – восстание Греции. Ничто, без сомнения, не казалось более отвечающим моим интересам, интересам моих народов, общественному мнению моей страны, как религиозная война с Турцией; но в волнениях Пелопоннеса я усмотрел признаки революции, и тогда я воздержался».
   В 1822 году Александр I удалил от себя грека князя Каподистрию, делами министерства иностранных дел стал управлять барон Нессельроде [4 - Барон, впоследствии – граф, Карл Васильевич Нессельроде или Карл Роберт фон Нессельроде (нем. Karl Robert von Nesselrode; 2 [13] декабря 1780, Лиссабон – 11 [23] марта 1862, Санкт-Петербург) – русский государственный деятель, сын немецкого барона и еврейки – дочери богатого банкира, предпоследний канцлер Российской империи. Занимал пост министра иностранных дел Российской империи дольше, чем кто-либо другой. Сторонник сближения с Австрией и Пруссией, противник революционных движений и либеральных преобразований, один из организаторов Священного союза.], поклонник меттерниховской политики.

Глава 16

Когда Глафира Ивановна Лапина сообщила, что внуки к осени на учебу отправятся, стали размышлять над этим вопросом и Целищевы. Надо было и Николая в учёбу отдавать. Но куда? Сына цыганского в элитное заведение не пристроишь. Существовали юнкерские школы, куда принимали детей из всех сословий, кроме крепостных. Но и сам Николай не горел желанием юнкером быть, да и Кхамоло запротестовал. Он соглашался учить сына разве что торговому делу и ничему другому, потому дед с бабкой решили отправить Николая в коммерческое училище, в Москву. Сам он просился в Петербург, к Сергею поближе, но ему объяснили, что из закрытого заведения мальчиков не выпускают, и видеться всё равно не удастся. И какой толк в том, что Николай будет время от времени прогуливаться возле высоченного забора, откуда виднеются здания кадетского корпуса да на окна посматривать? Москва была выбрана ещё потому, что Целищевы знали её лучше, чем северную столицу. Когда-то и сами они принадлежали к московскому дворянству, но во время пожара 1812 года их дом сгорел, а когда Прасковья Евдокимовна предложила мужу восстановить его, Павел Анисимович лишь горько вздохнул: «Для кого? Для кого, если сыновей нет?» Московские дворяне были гостеприимней, не столь чопорны, как петербургская знать, и можно было надеяться, что двоюродные, троюродные тётки не откажутся присматривать за Николаем. Москва в отличие от Петербурга родство чтила больше, чем чины.
В конце июля юные Лапины покинули деревню, а через неделю выехали всей семьей и Целищевы: и старики, и Анастасия Павловна с сыновьями, и Танюша. Остановились у Апполинарии Евдокимовны Дарской – родной сестры Целищевой. Давно сестры не виделись, и та приняла гостей с радостью, было о чём поговорить. Московская родня давно уже обсудила брак Анастасии с цыганом, по этому поводу посокрушались, повздыхали, да и решили, что на всё воля Божья. А может быть, кара родовая. И отворачиваться от детей цыганских не стали: зачем осуждать, если и сами под тем же дамокловым мечом живут, в том же страхе – как бы и на них какое несчастье не свалилось?

Глава 17

//-- Кадетский корпус --//
   Хотя все мужчины в роду служили в сухопутных войсках, однако Юрий мечтал стать моряком. Живя в российской глуши на берегу неширокой и неглубокой Аргунки, где люди и лодки-то не особо умело строили, поскольку не было в них нужды, он грезил морем, читал всё, что находил, о морских сражениях, модели кораблей мастерил. И, не слушая никаких уговоров отца и брата, настоял, чтобы его отдали в морской кадетский корпус. Ну а Сергей был зачислен в сухопутный: первый кадетский.
   Этот корпус, прежде именовавшийся шляхетским, считался элитным военным заведением. Учредила его Анна Иоанновна и пожаловала заведению в вечное владение землю, дворец, все службы и постройки на Васильевском острове, конфискованные у князя Меншикова. И образование в нем давали прекрасное. Ещё Екатерина II называла его «рассадником великих людей». По статусу выше стоял лишь Пажеский корпус, в который принимали лишь детей полных генералов и отпрысков самых знатных фамилий – князей, графов. Да и то не все графья и княжичи могли туда поступить, а лишь получившие высочайшее соизволение. При Екатерине и Александре среди самых богатых семей обеих столиц стало модным отдавать сыновей в иезуитские пансионы, что открывали на Руси католики. Обучение у иезуитов было очень дорого, потому немногие семьи этой возможностью пользовались. Зато как щегольнуть можно было, нос всем утереть, сообщив: «Мы-то отрока к иезуитам в пансион отдали. Дорого, да ради сына никаких денег не жаль»
   А первый кадетский корпус пользовался авторитетом, уважением во всем дворянском обществе за древность, за следование военной традиции, да и за доступность. Состоятельные семьи платили за обучение, а сыновья погибших офицеров иль обедневших дворян в нём за счет казны обучались.
   В конце 18 века, когда директором был граф Ангальд, старались прививать воспитанникам патриотизм, давали прекрасное общее образование. Граф Ангальт поощрял в кадетах любознательность и умение мыслить. После него директором был М. И. Голенищев-Кутузов. Поначалу пообещав быть строгим, Кутузов кадет ни в чём не ущемил, даже наоборот – именно он ввёл зимние и летние каникулы. Особое внимание уделил не столько общему образованию, сколько чисто военному делу. При нём больше времени стало отводиться практическим, нужным офицеру наукам – фортификации, артиллерии, топографии. Он обязал изучать эти науки не только кадет, но и преподавателей, а сам читал тактику военного дела.
   Ну а после него двадцать лет корпус возглавлял генерал Клингер, большой поклонник розг, который не раз говорил: «Русских надо менее учить, а более бить!» Хотя и старались преподаватели прививать воспитанникам лучшие качества, но из-за жестокого директора было не до стремления к высокому и благородному.
   Зато кадеты больше сплотились, выработали свои неписаные правила, не всегда согласующиеся с тем, что требовал Устав корпуса. Главным принципом стало: «сам погибай – товарища выручай», поддерживали его старшие гренадеры (воспитанники первой, то есть лучшей роты старшего возраста). Самым низким делом считалось доносить о чьих-то проступках начальству. Если кого-то называли «подъегозчиком», то позор такой смыть с себя было слишком трудно. С тем, кто был в этом замечен, обращались презрительно, грубо, офицеры знали об этом обычае, но даже не пытались изживать, наверное, дух товарищества, складывавшийся таким образом, помогал им воспитывать юношей.
   Вернуть образование на должный уровень смог М. С. Перский, воспитанник этого же корпуса времен Ангальта, назначенный директором в 1820 году. Он, всегда безукоризненно одетый, подтянутый, настоящий щёголь, был холост, всего себя отдавал кадетам. И воспитанники уважали и любили директора, старались во всём подражать ему. Хотя и при Перском в корпусе посвистывали розги, полосовали спины мальчишечьи. Императрица Екатерина запретила сечь дворян, однако кадеты были ещё недорослями, а считалось, что постигать науки без розг даже дворянин не способен. Да и что говорить о дворянских отроках, если даже великих князей – Николая и Михаила Павловичей – их воспитатель генерал Ламздорф тоже нередко сёк, и сама императрица Мария Фёдоровна сие одобряла?
   Переломить устоявшееся мнение Перский не мог. И сам следил за тем, как кадеты усваивают теоретические науки, а от занятий строевой подготовкой, которая именовалась «фронтом» – устранился. За науки Перский не наказывал никого, даже самых бестолковых и неуспешных, мог такому сказать «ду-у-урной кадет!», и всё, а командиры, занимавшиеся шагистикой, муштрой, путавшего команды кадета позволяли и высечь, и в карцер отправить. И многие мальчики уже принимали розги как должное, а вот если от Перского лишь одно слово «дурной» слышали, то готовы были от стыда сквозь землю провалиться, налегали на учебу.

Глава 18

   Сергей Лапин поступил в корпус при Перском, в лучшее для сего заведения время. Изучать теорию ему было нетрудно благодаря хорошей домашней подготовке. Тяжелей было с «фронтом». Конечно, под руководством Таниного деда он изучал военные команды, знал, что такое: «Смирно!», «К ноге!», но здесь понял, что в сём деле он совсем профан. Дома, бывало, Павел Анисимович построит мальчиков и начнет учить солдатскому делу, а Коля с самым серьезным видом принимается такое устраивать, что дедушка, глядя на него, минут через десять уже смеётся. У юного Целищева, когда дед учил его маршировать, почему-то сразу же путались ноги, да и руки куда-то не туда лезли. Семён и без притворства не любил в солдат играть.
   Юрик был маленький, иногда старался, иногда, глядя на Николая, па яснича л, как и тот. Самым забавным было, когда Танюша присоединялась к «строю солдат» и старательно маршировала с мальчишками. В коротком пышном платьице, из-под которого выглядывали кружева девчачьих панталон, с тщательно вплетенными в волосы лентами, она брала на плечо какую-нибудь палку, изображающую ружьё, и пыталась печатать шаг, поднимая при каждом шаге ноги столь ретиво, что над нею смеялись, утирая слёзы, все: и бабушка с дедушкой, и слуги. «Вот кто у нас лучший солдат!» – со смехом заключал дед, и на этом занятия прекращались.
   Но все кадеты должны иметь бравый вид, и поначалу Сергей, который то поворачивался не в ту сторону, то мешкался с выполнением команды, чем портил строй, получал зуботычины, даже розги. Одно дело маршировать перед бабушками и отставным генералом, и совсем другое – в роте, в отделении, когда кадеты, все как один, должны были точно исполнять команды. И первые розги он запомнил на всю жизнь. Его до 12 лет никто не смел бить, а здесь ротный спокойно приказал: «25 розг за нерадение. Это для начала, а если не научится, то в следующий раз порцию увеличить». И спина Сергея впервые познала, что такое розга. Если б не поддержка Антона Телятьева, который, успокаивая младшего, говорил, что здесь, в корпусе почти и нет тех, кого бы ни разу не секли, что без этого настоящим кадетом не становятся, мальчик от унижения мог бы неизвестно что с собой сделать. Другие кадеты, и даже солдат, секший его, смотрели сочувственно, и они как бы говорили то же, что и Антон. «Тяжело в учении, легко в бою!» И Сергей, сцепив зубы, терпел. И старался быть в строю, как все, не подводить отделение на плацу.
   Зато у Перского он был на хорошем счету. Сергей прилежно занимался, и через год был зачислен в гренадёрскую роту, то есть в первую, куда кадеты подбирались по двум показателям – росту и успехам в учебе. Остальные роты корпуса звались мушкетёрскими. Поскольку боев кадеты не вели, гранат не метали, то преимущество при отборе в гренадёры было у более толковых, а не рослых и длинноруких. Бывали и высоченные кадеты, что не блистали знаниями, поэтому так и оставались до окончания мушкетёрами, а потом выпускались из корпуса только в унтер-офицерских чинах, бывали и совсем невысокого роста ребята, что благодаря быстрому уму, хорошим способностям переводились в первую роту, в гренадёры.

   В комнате вместе с Сергеем жило ещё шестеро кадет-гренадёров. Старшим над ними, отвечающим за порядок, был граф Фёдор Звегливцев – светло-русый, самый высокий и широкоплечий из них, гордившийся тем, что происходит из старинного боярского рода, а по линии матери из князей Пожарских, он поступил в корпус на год раньше Лапина. Самым шумным, заводным и вдобавок самым способным в науках был долговязый Жорж Стародубцев, эрудит и зубоскал, у которого, за что бы ни брался, всё получалось легко и непринуждённо. На уроках он чаще скучал, и потому, изнывая от скуки, придумывал разные шалости, проказы. Например, научил попугая, жившего в зоологической комнате, кричать «Тупой тупей, кадет не бей!» Тупым тупеем кадеты называли ротмистра Осаксена за его всегда напомаженную причёску – торчащий вверх модный тупей, а поскольку ротмистр, кроме шагистики, ни в чём другом не блистал своими способностями, то эпитет «тупой» он получил вполне заслуженно. И был он самым жестоким, потому кадеты дали ему и второе прозвище – Секун. Раз на утреннем построении в сборном зале Осаксен отчитывал кое-кого, и только закончил речь, как неизвестно откуда взявшийся попугай вылетел из-за строя кадет, уселся на окно за преподавателями и во всю мочь заорал: «Тупой тупей, кадет не бей! Тупой тупей, кадет не бей!» Кадеты торжествовали, но смех сдерживали. На вопрос директора, кто принёс птицу, никто ничего не ответил.
   Также жили с Сергеем Мишель Обручев, петербуржец, из высшей знати, Олег Руперт из семьи обрусевших немцев, все предки которого ещё со времён Петра Великого служили в армии, и генералами бывали, и из менее знатных фамилий Егор Приходько, Порфирий Крушинов.

Глава 19

   Николай был принят в Московское коммерческое училище без проблем и даже зачислен сразу на третий год обучения. На вступительных экзаменах выяснилось, что дома он нужные здесь науки хорошо освоил, всё ж учителя у него благодаря Лапину Александру Петровичу получше были, чем обычно купцы для своих чад нанимали…
   Целищевы в Москве всю осень провели – хотелось понаблюдать, как в училище дела у внука пойдут. Начало было неплохим, педагоги хвалили мальчика за быстрый ум, заверяли, что довольны тем, как он науки усваивает. Главное, чтобы ещё и усидчивость проявлял! Тётки обещались приглядывать за отроком, хотя качали головами, сомневались, что за таким шустрым уследить можно. И не ошиблись в предчувствиях своих: слишком Николай был активным и непоседливым, не мог он только одной учебой заниматься, не мог не впутаться во что-нибудь. Но проблемы начались позже, а пока всё складывалось как нельзя лучше.
   К Рождеству генерал с женой и с внуками вернулись в своё имение. Здесь Танюша с Сенечкой грустно бродили по опустевшему дому, долго не могли свыкнуться, что ни Лапиных, ни Николая рядом нет. Зато все учителя, что прежде пятерых детей обучали, в эту зиму на них двоих навалились: отбиться удавалось лишь с помощью бабушки, которая уже сама рвение учительское осаживала, отправляя внуков на улицу, по снежку свежевыпавшему побегать, порезвиться, вольным воздухом подышать. А когда за окнами метель завывала, да после, когда распутица началась, отговориться от уроков было мечтой несбыточной. То учитель географии их вокруг большого глобуса водил, просил показать, где там Кордильеры, и где мыс Доброй Надежды, то, поскольку историю преподавал тоже он, требовал, чтобы дети нашли на карте Карфаген да Египет, обвели бы границы империи Каролингов. То учитель словесности свои манускрипты доставал, просил зазубрить наизусть строки Гомера иль Державина да Хераскова. То математик детей целый день формулами терзал, то гувернантка мамзель Аделия Таню своими наставлениями донимала. Менее всех утомлял детей месье Валери, учитель музыки. Сеня, тот вообще со всеми прочими педагогами заниматься бы перестал, целыми днями был готов новые музыкальные пьесы в компании с месье разыгрывать. Вечерами иногда Семён брал скрипку, месье Валери – гитару, а Таня за фортепиано садилась. Но скучной казалась им жизнь без Николая и Лапиных, и чаще мелодии у них выходили печальными. Как-то там, в военном корпусе, Серж? Как непоседливый Кало в Москве?
   Иногда они в эту зиму к Прилежаевым в гости заглядывали, а те к ним наведывались. У Прилежаевых в имении лишь три дочери теперь жили – пока что все незамужние, а сыновья служили. Старшей из них, Верочке, похоже, запал в душу гостивший у них прапорщик. Семён с Кавказа писал, что службой доволен, приветы от Светикова передавал, а интересуется ль тот девушкой, было совсем неясно. Так что и Прилежаевы в минорном настроении пребывали, и для них Сеня и Таня наигрывали те же печальные мелодии.
   Когда появились знакомые цыгане, Семён с Таней стали почти все время в таборе пропадать. Семён с братьями двоюродными, троюродными больше общался, а Таня – с Пелагеей.

Глава 21

   В мае, на фоминой неделе, неприятности большие начались. Днём в имение Целищевых прибежал Лоло – именно прибежал, а не прискакал, поскольку коня не смог увести. Сообщил, что табор окружили полицейские, ищут что-то, в вещах копаются.
   Павел Анисимович встревожился и сразу же решил ехать в табор, чтобы выяснить, в чём тех подозревают. Лоло ехать не хотел, но дед приказал:
   – Если не виновен ни в чём, то вернуться обязан, этим невиновность свою докажешь. А коль виновен, то я тебя укрывать не буду, не рассчитывай. И так я уж слишком покрываю ваши грешки, общество мне этого простить не может.
   Лоло почесал затылок и согласился. С дедом поехали и Таня с Сеней. Выехав из дубравы, ещё с пригорка заметили, что на лугу полная суматоха: полицейские и инвалиды [5 - Инвалид – в настоящее время это слово заменено словом «ветеран». Инвалид в 18–19 веках – это солдат, вышедший в отставку по окончании срока службы. В губернских и уездных городах инвалиды зачислялись в команды, которые занимались обучением рекрутов, охраной застав, служили на почте, в случае необходимости помогали полиции. Полиция тоже формировалась чаще всего из таких инвалидов, то есть ветеранов. Пушкин в своем стихотворении имеет в виду инвалида, что были на въезде в любой город: «…Иль чума меня подцепит, Иль мороз окостенит, Иль мне в лоб шлагбаум влепит Непроворный инвалид…»] из уездной команды вокруг табора цепью стоят, меж палаток жандармы в серых мундирах ходят. Кони цыганские тоже в одно место собраны, под охраной. Женщины голосят, дети в плаче заходятся.
   Когда подъехали к оцеплению, один унтер хотел было остановить, испуганно прокричал:
   – Куда? Не велено пускать никого!
   Но не хватило у него смелости генералу с его эскортом дорогу преградить. Таня взглянула на унтера строго, тот и отшатнулся, а Целищев и не посмотрел в его сторону, проехал в центр.
   – Эй, кто тут у вас начальствует?
   Начальствующий фельдфебель как раз отбивался от двух разъяренных цыганок, что висли у него на руках, готовы были мундир порвать.
   – А ну-ка тихо! Прекратить безобразие, старшему подойти ко мне! – зычно прокричал генерал. Стало несколько тише, но успокоились далеко не все. – Таня, переведи-ка на цыганский моё пожелание.
   И Таня звонко прокричала:
   – Тихэс! Штыл!
   И водворилось спокойствие: шум прекратился, даже детский плач, и тот стал потише. Тощий, среднего роста фельдфебель лет 45, отпущенный цыганками, подбежал к генералу. Лицо его было в царапинах и подтёках – похоже, бестии цыганские в глаза ему норовили впиться. И видать, не знал он, что сказать: понимал, что надо б потребовать посторонних удалиться, потому как по уставу не положено, но видел, что цыганки только благодаря генералу угомонились.
   – Здравия желаю, Ваше превосходительство! У меня приказ обыск произвести, исполняем!
   – Приказ, значит? А что ж вы первым делом ко мне, хозяину земли, не наведались, не доложили? Луг этот – мой, и я, кажется, имею право знать, что на нём происходит!
   – Приказа не было!
   – Ну не было, так не было. Видишь, сам не поленился приехать. Эй вы, принесите-ка мне стул какой-нибудь!
   Целищев спешился, дети – тоже, цыган принёс складной табурет – всё ж такая-то мебелюшка и у них имелась. Генерал метнул взгляд, махнул рукой, и цыган отбежал подальше, туда, где стояли мрачные мужчины с вожаком табора Гузело и его сыновьями Зуралом и Кхамоло.
   Павел Анисимович опустился на стул, Таня и Сеня уселись на землю рядом с ним, и генерал, полюбовавшись фельдфебелем, сказал:
   – Хорош! Эко тебя здесь разукрасили! Ну, докладывай, ради чего обыск?
   Тот мялся: вроде как по уставу он никому, кроме своего начальства, докладывать не должен, однако и спорить с генералом не мог.
   – Как звать-то?
   – Федотом звать, Ваше превосходительство. Федот Окулькин.
   – Ну, говори, Федот, говори.
   – Так… У помещика Стюры в эту ночь двух коней свели, да и конюха зарезанным нашли. – Наклонившись к Целищеву, тихонько, чтобы не слышали цыгане, доложил он. – Вот и приказали нам всех цыган в округе обыскать, улики найти.
   – Коней свели да и смертоубийство учинили?.. А для чего ж тогда вы тряпьё-то перетряхиваете, думаете в котомках сих коней сыскать? Какой толк?
   – Есть толк, есть. Эй, Сидор, покажь-ка генералу, что мы тут нашли.
   И два полицая приволокли одеяло, расстелили перед ногами у Целищева, а на нём чего только не было!
   – Извольте сами посмотреть, Ваше превосходительство, что у них среди тряпья было. Не у Стюры, так у кого другого украли, не иначе.
   И генерал стал перебирать.
   – Ну, оружие-то ты, фельдфебель, зря украденным считаешь. Здесь вожаком Ворончагирэ Григорий. Он и сыновья его – кузнецы знатные, так что оружие не крадут, а сами делают. Вот эта сабля моя. Не украдена, а дана на время. – Целищев поднял из кучи вещей саблю в красивых ножнах, потом потянулся за другой. – А вон, дай-ка, точно такую же, только поновее. Вот эту они сами сделали по подобию моей. Сделают несколько штук, продадут, а мою мне вернут… Про остальное сказать не могу.
   Целищев саблей покопался ещё в куче вещей, лежащих перед ним, поддел за цепочку большие часы.
   – А вот это интересно. – Крикнул. – Григорий, поди-ка сюда.
   И вожак, а следом, на шаг отставая, два его сына, подошли к генералу.
   – Вот что это, Григорий, а? Чьи часы? – (В таборе вожака звали Гузело, Целищев знал цыганские прозвища, но сам звал их только теми именами, что были в крещении даны). Григорий-Гузело молчал, призадумавшись, как будто впервые видел часы эти: карманные, на золотой цепи. – У нас с тобой ведь уговор был. Помнишь? Ежели узнаю, что хозяин часов в нашем уезде живёт, более на луг свой не пущу.
   Гузело мрачно посмотрел на генерала, покачал головой:
   – Не знаю пока, кто часы принёс, но клянусь, что не из этого уезда они. Не нарушают мои люди уговора с тобой, генерал, помнят.
   Генерал повернулся к стоящему навытяжку фельдфебелю.
   – Слышишь, Окулькин, что вожак говорит? У меня с ним уговор таков, что я табор на луг свой пускаю, а они смирно в нашем уезде себя ведут. А что они в других местах делают, я уследить не могу, потому и не требую. Хозяина часов вы уж сами ищите, а к краже коней да убийству у Стюры, думаю, они не имеют отношения.
   Окулькин всё слышал, похоже, соображал он быстро.
   – Может, оно и так. Однако приказ-то я исполнить обязан, сами понимаете. Вы уж, пожалуйста, Ваше превосходительство, прикажите, чтобы дали нам обыск провести. А то ведь меня за неисполнение приказа по головке не погладят.
   – Вот как дело обстоит, Григорий. Приказ у фельдфебеля, и не прихотью вызван, а тем, что убийство произошло. Ну, я-то уверен, что твои люди не замешаны, однако моего слова для следствия недостаточно, позволь людям обыск закончить.
   – Обдумать надо… – Гузело кивнул цыганам, и сюда принесли еще два складных стульчика (все, что были в таборе), уселся сам, сказал. – Позовите-ка Пелагею.
   И когда та, важная, надменно поглядывавшая на солдат и полицаев, пришла, уселась на табуреточку, а сыновья вожака – на траву рядом с ними, заговорил:
   – Убийство – это, конечно, серьезная причина. Надо было сразу и объяснить, а то обложили со всех сторон, ничего не объясняя, женщин и детей перепугали…
   Генерал посмотрел с улыбкой на фельдфебеля:
   – Слышишь? Да ты садись рядом, садись.
   Фельдфебель попереминался с ноги на ногу – не приучен он перед генералом сидеть, однако, не хуже ведь он, чем цыгане эти, коим осмелились усесться, присел на траву и сам, сказал:
   – Не было приказа объясняться, приказ обыскать, улики найти.
   Пелагея смотрела строго, обиженно:
   – Знаю я этого Стюру, а ещё лучше – зятя его, Апухтина, пропойцу беспробудного. Тот сам мог коней свести, продать на сторону, потому что тесть деньги ему уж давно перестал давать, а пить-то хочется… Цыгане-то, может, и совсем не причастны, а чуть что случается, так все сразу: цыгане-цыгане. Вот и ты, генерал, тоже чуть что нас винишь, а напрасно. В прошлом годе ты поверил бабе, которая жаловалась, что мы у неё телёнка украли, деньги ей заплатил, а телёнка потом нашли, в трясине застрял…
   – Права Пелагея – там не цыгане были. Цыган украсть может, а убить – нет. – Поддержал Гузело.
   – Так, Ваше превосходительство, значит, воруют всё ж цыгане эти? – заметил фельдфебель.
   – Только то, что сварить можно, чтобы дети не голодали: гусей да баранов разве что! – отрезал генерал. – Но это наше с ними дело, тебя не касается. О более важном заботься.
   – И гусей с баранами мы покупаем. Только если уж продать никто не захочет, сами берём. Детей-то надо кормить. – высокомерно сказала Пелагея.
   – Так я, Ваше превосходительство, и думаю о более важном. Обыск-то мне закончить надобно. – Уже не обращая внимания на Пелагею, ответил Окулькин.
   – Надобно, значит, надобно, – согласился Целищев и обратился к цыганам. – Приказ у него, и исполнить его фельдфебель обязан, так что лучше подчиниться, иначе еще больше солдат приведут, да все равно обыщут. Власть уважать надо.
   Цыгане переглянулись, поняли, что обыска не избежать. Единственное, что мог сделать генерал, это проследить, чтобы полицейские не бесчинствовали, обыск строго по букве закона проводили. И люди в мундирах потихоньку стали дальше копаться в вещах, выносили из палаток, вытаскивали из кибиток на одно одеяло, а потом и на второе подозрительные – то есть слишком дорогие на их взгляд – вещи, какие не ожидали найти у оборванных цыган. Им больше никто не препятствовал: мрачные мужчины сидели неподалёку, поглядывая на вожака и генерала, женщины с детьми отошли к берёзам, уселись, переговариваясь меж собой, даже посмеиваясь над чем-то, как будто и не касалось их больше то, что там солдаты с их скарбом делают.
   Целищев, видя, что порядок установлен, и что он более ничем помочь не может, собрался домой. Напоследок сказал вожаку:
   – Григорий, если твоих людей беспочвенно обвинят, можешь на меня рассчитывать, защитой буду, а если вину серьёзную выявят и докажут – тут уж, не обессудь, не хочу вмешиваться.
   И в надежде, что всё одним обыском и закончится, что переполох цыганам только на пользу пойдёт – поменьше будут на чужое зариться – вернулся домой.

Глава 22

   Оцепление на ночь не снимали, ждали следователя, который вместе с помощником приехал на следующий день. Фельдфебель к утру обнаружил, что кое-кто из молодых цыган исчез за ночь – не уследили. Однако доложил, что здесь, вроде как всё спокойно, не должны эти цыгане быть замешаны в убийстве. Доложил и о вчерашнем визите генерала. Следователь не первый день в уезде жил, знал, за кем замужем дочь генеральская, потому не удивился, сам нанёс Целищеву визит. Не прочь он был о цыганах кое-что повыведать: если в родстве с ними состоит, немало должен знать. Помощника оставил в таборе разбираться, составлять протоколы, описи изъятого.
   Целищев принял Завьялова Евстафия Арсентьевича, следователя, то есть, уважительно. На том были погоны капитанские, что соответствовало званию титулярного советника, потому спросил:
   – Что, советник, по-доброму советоваться приехал иль начальству своему жаловаться на вмешательство моё будешь? Фельдфебель ваш вчера мне всё твердил: не по уставу да не по уставу.
   – Никак нет-с, жаловаться не буду. Наоборот, поблагодарить хочу. Мы вчера и в других таборах были, так везде шум и дра ки, а здесь, благодаря Вам, всё спокойно.
   – Да уж, спокойно! – хмыкнул генерал. – Рожи-то, небось, у всех служак поцарапаны?
   – Немного-с, Ваше превосходительство, совсем чуть-чуть, в других местах служакам нашим поболе досталось.
   – Ну и слава Богу! Что от меня хотите ещё узнать?
   А хотел следователь обсудить многое: точно ли из этого табора никто конокрадством не занимается, правда ль то, что цыган на убийство не пойдёт, как вчера вожак заверял, с какой стати в таборе так много вещей дорогих – золото, кольца, оружие – неужели всё это они покупали, а не крали? Да и хотелось ему взглянуть на оружие, которое у Целищева есть, но это уже личное желание. И любопытствовал, со всех ли его сабель, мечей цыгане копии снимали, да сколько такая копия стоить может?
   Целищев пригласил следователя в кабинет, побеседовал, потом и отобедать пригласил. За столом спросил Таню:
   – Таня, вот следователь интересовался, правду ль Григорий вчера говорил, что цыгане убить не могут? Если верно это, так, получается, что у Стюры не цыгане были, а?
   – Не думаю. Ничем они русских мужиков не лучше, – ответила Таня. – Видела я раз, как от ревности два цыгана сцепились, только Пелагея и могла разнять. Не растащили б, так и ножи бы в ход пустили.
   – Вот и мне так кажется. Это один из мифов, что цыгане о себе сочиняют, – подытожил генерал.
   – Однако Вы доверяете их слову, уверены, что Ваши цыгане там не могли быть? – решил уточнить следователь.
   – Ну, голову на отсеченье не могу дать, однако уговор они не нарушали. Для этих смысла нет! Они и так доход имеют: мужчины оружие продают задорого, цыганкам за лечение и гаданье хорошо платят, многие помещицы Пелагею да Зару приглашают. Если цыгане конюха зарезали, то не местные, а те, что издалека заявились да и умчались уже на скакунах украденных.
   Таня решила ещё наблюдениями своими поделиться.
   – Мне кажется, что цыгане в одном русских мужиков лучше, и намного. Если нашего мужика начнёшь обвинять, так он сразу же: это не я сделал, а вон сосед Ванька, и всё о том Ваньке выложит. Иль сам, даже если не спрашивает никто, может рассказать, что сосед что-то нехорошее творит. А у цыган так не бывает – они никого не выдают, так что от них самих полиция ничего не узнает…
   – Ах, Танюша, не идеализируй ты сей народец, – с ноткой сожаления покачал головой дед и объяснил. – Надо ж понимать, откуда это качество происходит, истоки искать. Русский мужик ни в барине, ни в полицейском врага себе не видит, потому и разговаривает с ним, как со своим. А для цыгана русский – если и не враг, то уж, во всяком случае – не свой, чужак, потому и таятся. От русских, от власти таятся, а меж собой-то всё равно болтают обо всём. Если вожак табора кого-то из них обвинит, то перед ним тот, как и русский Ванька перед помещиком, будет на соседа по табору вину перекладывать.
   – Очень интересно Вы рассуждаете-с, Ваше превосходительство. Весьма точный, на мой взгляд, вывод сделали-с. Вот только не могу согласиться с Вами-с, что перед полицией русские мужики достаточно искренни. Верю, что перед барином своим они и не таятся, потому что смотрят на него, как на отца родного, а перед нами, – увы! – нет-с. Тоже выгораживают друг друга, как те ж цыгане. Разве что преступление столь страшное совершено, что и сами напуганы, тогда следствию помогут.
   – Может быть, может быть, – потянул Целищев. – Ну, думаю, если мужики в полиции видят не защитников, а чужаков, то тут и вина полиции есть.
   – Не вина, Ваше превосходительство, – вздохнул следователь. – Просто функции у полиции таковы-с: за исполнением закона строго следить. А кто у нас законы соблюдать любит? Даже дворяне, и те далеко не все и не всегда-с. Потому нас и не жалуют. Это у немцев народ более законопослушен, так там и полиция в чести. Но без полиции-то как государству быть? Невозможно-с. Ах, простите, заболтался я, надо и честь знать, и дело своё.
   Вышли из-за стола, следователь стал раскланиваться. Заверял генерал-лейтенанта, что тот за «своих» цыган может не печалиться, от переполоха оправятся, да и дальше жизнь по-прежнему пойдёт. Но Целищев всё ж поехал вместе с ним. И Танюшу с собой взял. Объяснил, что Таня о жизни табора больше его знает, даже болтать по-цыгански научилась, так что не помешает нисколько.

Глава 23

   В таборе выяснилось, что всё не столь благополучно, как надеялись. Ретивый помощник все вещи, что полицейские из кибиток и палаток собрали, уже распределил. Те, что цыгане называли своими и доказать смогли, вернул, те, в принадлежности коих сам сомневался, хотя и настаивали цыгане – пока в кучу возле себя сложил, и ещё остались вещи, у коих хозяева не объявлялись. Как, например, заинтересовавшие Целищева часы. Были они найдены в таборе, а у кого – и сами служаки отчего-то подзабыли, и цыгане только плечами пожимали: не знаем, мол, откуда, как здесь очутились. Как будто и не часы это дорогие и довольно тяжелые, а листик, с дерева сорванный да ветром сюда заброшенный!
   Но более всего привлекли внимание помощника следователя ножи: длинные узкие с ручкой из морёного дуба. Оказалось, что неподалеку от убитого конюха валялся точь-в-точь такой же! Помощник следователя, Вернер, уже выяснил, что ножи эти смастерил Кхамоло, и теперь допрашивал того строго, требовал сообщить, кому он такие же продавал. Кхамоло и сам признался, что делает только по 12 одинаковых, никогда тринадцатого не делал, вот и настаивал Вернер, не верил, что не может вспомнить кузнец имён двенадцати своих покупателей.
   Целищев и сам зятя спросил, неужель не помнит?
   – Отец, как упомнить? – пожал плечами Кхамоло. – Когда дорогую вещь продаю, помню, конечно, а ножи – дешёвка. Я их ещё прошлой осенью продал. Помню, что помещик местный, Заруцкий, два таких взял. Он охотник, и говорил, что ему особо разукрашенные не нужны, как раз и выбирал надёжные, но попроще, чтоб, если потеряет где в лесу, не обидно было. Купил тогда набор ножей разных, два таких.
   – Так-с, – обрадовался Вернер, – стало быть, одну фамилию вспомнил. Здесь четыре ножа обнаружены, и получается, что ещё шесть имён нам неизвестны. Думай, цыган. А чтобы никто не мешал вспоминать, придётся тебя с собой забрать да запереть покрепче.
   Завьялов тоже включился:
   – Что ж, к Заруцкому съездим, проверим, не потерял ли. А скажи-ка, кузнец, у зятя Стюры, Апухтина, мог быть твой ножичек? Иль у конюха зарезанного?
   Кхамоло усмехнулся, покачал головой отрицательно:
   – Того конюха ни в лицо, ни по имени не знаю. В деревни Стюры я давно не заезжал, не торговал там ничем. Разве что он сам в уезде на базаре был да у матери моей купить мог… Хотя вряд ли. Мужики у нас ножи не берут: сами мастерят – плохо делают, зато деньги не тратят. А зятя стюровского знаю, тот-то постоянно по трактирам околачивается, да только ему я никогда ничего не продавал и не предлагал даже.
   Следователь похмыкал и сообщил Целищеву:
   – Ваше превосходительство-с, получается, что вынуждены мы задержать кузнеца. Как важного свидетеля-с. Причем, учтите-с – для его же блага! А то вдруг убийца нас опередит, да потом придётся ещё и убийство кузнеца расследовать. Уж лучше, если он под нашим присмотром побудет.
   Генерал видел, что хитрит следователь – и сам не верит, что его зятя может кто-то убить, но возражать не стал. Во-первых, понял, что теперь бесполезно. Во-вторых, знал, что зять не виновен, и держать его долго никто не сможет. Помощник доказывал, что и вожака табора арестовать нужно:
   – А его-то за что? – изумился Целищев.
   – А за всё украденное, – горячился Вернер. – Вы только послушайте, как он объясняет наличие вот сей табакерки: говорит, что его отцу она была самим Светлейшим князем Потемкиным-Таврическим подарена!
   «И что за человек: он прям от радости прыгать готов, что есть люди, к которым он власть применить может!» – подумала Таня. Помощник следователя, демонстрируя подозрительные вещи, и впрямь почти сиял, как самовар начищенный. Девочке показалось, что и дедушка думает то же самое, он посмотрел свысока на сего человечка, хмыкнул и сказал медлительно:
   – Ну, насчет князя Таврического не знаю, однако могу засвидетельствовать, что вещица сия у Григория давно. Когда мы с ним только познакомились, а с того дня вот уже… восемь лет минуло, он меня табачком как раз из неё угощал. Приметная вещица, я ещё тогда внимание обратил. Как и на вон тот портсигар золотой, у Константина в руках он уже в то время был. Давно они у Ворончагирэ, и не понимаю, как вы сумеете в краже их обвинить? Иль приметесь по архивам копаться, не было ль от светлейшего князя Потемкина-Таврического в своё время требований табакерочку разыскать?
   Так благодаря генералу список вещей, которые жандармы сочли украденными, уменьшился. Однако и Гузело, и Кхамоло были задержаны, увезены в сопровождении полиции в город. Следом и команда инвалидная ушла, стали цыгане в таборе порядок наводить.

Глава 24

   Анастасия Павловна вместе с отцом домой вернулась – что ей было делать в таборе без мужа? Дома плакала тайком от всех, когда Таня подошла успокоить, обняла, сказав, что скоро вернётся муж её, ответила тихо: «Да не о себе я печалюсь, и с Кхамоло ничего не случится, выпустят. Обидно, что отец опять через весь этот позор пройти вынужден. И без того сколько страданий родителям выпало!..» В гости к Целищевым соседи заезжали редко, но о чём там говорят, и без чьего-либо пересказа можно было догадаться. Весь уезд был взбудоражен, горячо обсуждал убийство, и к тому, что было известно, каждый еще свои домыслы, фантазии добавлял. Не церемонясь, трепали соседи имя генерала и генеральской дочери, как будто б только Анастасия Павловна и приманила цыган в уезд, а до того так и не бывывало их здесь никогда…
   Когда Таня и Сеня наведывались в табор, к ним с расспросами приставали: что из города слышно, не собирается ли туда генерал? А что дети знали? Они, наоборот, здесь что-то новое надеялись выяснить.
   Зара в городе в эти дни обитала, хлопотала там за мужа и сына, ходила к следователю, другим влиятельным лицам, а чаще – к их жёнам, поскольку многие женщины клиентками её да Пелагеи были. Как поняла Таня из случайно услышанных в таборе фраз, цыгане и сами искали конокрада и убийцу, из-за коего спокойная жизнь нарушилась. Пелагея ворожила, мужчины обсуждали что-то меж собой, по уезду рыскали, с цыганами других родов встречались. Было похоже, что они уже вычислили, к кому ножи Кхамоло попали, но не разглашали имён. Таня догадалась, что знакомые цыгане больше всего за одного родственника боятся, который только нынешней весной отделился от табора и в какую-то другую сторону с семьёй пошёл.
   Через неделю следователь приезжал в табор, общался со старейшинами, уговаривал их сообщить всё, что знают, но бесполезно, не убедил. Заезжал и к Целищеву, но дома не застал – тот вместе с управляющим уехал поля осматривать, проверять, как и где озимые взошли, не нужно ль что перепахивать. Следователь раздосадован был, что напрасной поездка его была – нигде ничего не добился, подождал немного, откушал у Прасковьи Евдокимовны, однако ей рассказывать ничего не стал, просил кланяться супругу и уехал восвояси. Павел Анисимович и сам бы хотел со следователем побеседовать, однако раз не встретились, значит, не встретились. А через пару дней Пелагея пришла к Целищеву и стала просить, чтобы он вместе с нею в город съездил – вероятно, какие-то сведения цыгане добыли. Предложила и Таню с собой взять. «Её-то зачем брать? Какая от девочки польза?» – проворчал дед. «От неё пользы пока никакой не жду, а ей самой может быть польза. Не помешает» – ответствовала старая цыганка, дед хмыкнул вроде бы недовольно, но согласился. «Не помешает…» Не этим ли словом много лет назад Пелагея в таборе оправдала появление Анастасии, чем связала накрепко семью дворянскую со своим родом?
   Целищев послал ездового с запиской к следователю, чтобы тот ждал его завтра.

Глава 25

   Бабушка предложила ехать в закрытой карете, Павел Анисимович не соглашался поначалу: «Чтоб все стали говорить, что мне стыдно на людей смотреть, что ли? Что я лицо своё от них прячу?» Бабушка всё ж настояла: «Не дай Бог, Таню в коляске продует. Карету велите заложить!» Заложили шестерню, и более всех этому была рада Пелагея: «Хоть разок прокачусь с форейтором, по-генеральски!»
   В городе почувствовала Таня, как права была бабушка, протестуя против заурядной парной коляски. Что бы ни судачили люди, а как увидели карету с гербами, шестёркой запряжённую, поприкусывали язычки – генерал едет! Гербы на каретах у всех губернских дворян красуются, да мало кто из них имеет право более четвёрки лошадей впрягать, эта привилегия не по наследству передаётся, до неё дослужиться нужно, потому к тому, кто на шестерне едет, отношение почтительнейшее.
   Как подкатила карета к присутственному месту, высыпали на крыльцо чиновнички всех рангов. Один бросился дверцу кареты открывать, другой подножку откидывать, прочие выстроились на лестнице почтительно. Генерал, придерживая одной рукой шпагу, на золотой гарде которой красовалась надпись «За храбрость», другой – внучку за плечо, прошествовал по лестнице, перед ним двери были почтительно распахнуты. А за генералом важная, как никогда, выступала старуха-цыганка в ярком наряде, свысока оглядывая склонённые чиновничьи головы. Целищева пригласили, конечно, к начальнику, и тот расплылся в подобострастной улыбке.
   Вряд ли перед каким другим помещиком уезда стали б здесь раскланиваться с такою же любезностью. В суде уездном и земском, в управе и других присутственных местах служили, в основном, люди не родовитые, если и были дворяне, то из обедневших, то есть, в основном здесь были люди, не имевшие причин дорожить дворянской честью. Зато высокий чин – другое дело, чин для них много значил! Брак генеральской дочери с цыганом в этой среде не одобрялся, разумеется, однако и осуждался не слишком, даже, наоборот, был обнадёживающим примером, доказательством, что сословные границы не столь уж и нерушимы, может быть, кому-то повезёт, да и он на дворяночке с приданым женится. Чем чиновник цыгана хуже, а?
   У исправника, всеми делами ведающего, генералу почётное место за столом предложили, Тане – рядом с дедом; Пелагея здесь присмирела, на стул возле дверей пристроилась. Целищев попенял Савве Леонтьевичу, что зря, пожалуй, под арестом-то отца и сына Ворончагирэ держат. Цыган много, а из них генерал только один род знает, что не воровством, а собственным трудом живёт. Если кузнецов хороших под замком держать, то другие-то цыгане что решат? Что и нет смысла к честной жизни переходить, украсть да убежать – проще. Настоящие воры не задержаны, сможет ли полиция поймать их, неведомо, а эти, что не крали ничего – в арестантской. Какой для остальных пример?
   – Так, с одной стороны, безусловно-с, Вы правы, Ваше превосходительство. А с другой – сын-то лишь как свидетель, для его же безопасности задержан, а вожака табора как не задержать, если украденные вещи обнаружены-с? И из других семейств цыганских старшие так же сидят. Не он воровал, но из его табора кто-то. Надо было лучше со своих спрашивать. Не так ли-с? – Почтительно, но голосом уверенного в своей правоте человека возразил Савва Леонтьевич. – Из-за этого дела у нас весь уезд гудит. Знаете ль, что в поместье Стюры-то после произошло? – спросил, бросив подозрительный взгляд на Пелагею. Целищев понял и, махнув в её сторону, сказал:
   – Не стесняйтесь. Она обо всём лучше нас с Вами знает. И привез её, потому что она пообещала помочь. Что там, у Стюры?
   Савва Леонтьевич недовольно покосился на цыганку, на внучку генерала, но всё ж рассказал, что там, как только команда жандармов и инвалидов в путь тронулась, мужички с кольями и вилами к цыганам кинулись. К счастью, не убили никого, поскольку жандармы ещё недалеко ушли, вернулись и навели порядок, но покалеченные с обеих сторон есть. Цыгане съехали, а, чтобы успокоить мужиков, жандармов пока в имении оставили. И ещё сообщил исправник, что решено и зятя стюровского задержать, поскольку и на него мужики ополчились, ищут способа расправиться. Оказывается, конюх-то не ночевал никогда ранее в конюшне, а лишь накануне Апухтин ему приказал. Вероятно, знал что-то.
   – Ну а что цыганка-то сообщить хочет? Эй, подойди-ка сюда, любезная.
   – Может быть, нам, Савва Леонтьевич, к следователю в кабинет перейти, не стоит Вас от других дел отрывать? – спросил Целищев.
   – Зачем? Он уже под дверью дожидается.
   Завьялов был приглашён. А Пелагея, от которой ждали многого, потребовала, чтобы ей дали в руках нож подержать, тогда может быть, и скажет что. Пока посылали за ножом, угостились чаем, о жизни уездной побеседовали. Жаловался уездный исправник на тяготы службы, на непонимание со стороны и местного дворянства, и высшего начальства. «Не всегда-с, к сожалению, не всегда-с понимают нас! И с одной стороны ругают, и с другой…»
   Потом чиновничек принёс завернутый в бумагу нож, дали его Пелагее. Она подержала его, нашёптывая что-то, потом молча, как бы призадумавшись, случайно положила его возле Тани, и девочка тоже его взяла. Внучке генерала никто не запретил сим оружием интересоваться, пусть полюбопытствует. Таня, разглядывая нож, зажав в ладонях, сосредоточилась на своих ощущениях – что-то нехорошее чувствовалось, чрезмерно холодила, почти леденила пальцы сталь клинка.
   Пелагея помолчала еще, взяла нож снова и сказала:
   – Не этим ножом конюх убит, нет на нём крови. Но вот что чую: держали его в руках два покойника. Один – хозяин ножа, а другой – думаю, конюх. Похоже, выхватил конюх нож да в сторону откинул, а его уж потом другим чем-то зарезали. Если свозите меня туда, где всё произошло, может, ещё что скажу.
   – Хотите сказать, что хозяин ножа убит? Кем? – вцепился в неё Завьялов.
   – Не знаю. А вот по ножу поняла, что неживой он.
   – Ещё что можешь сообщить? – спросил Целищев. Следователь и исправник не знали, доверять ли старухе, переглядывались меж собой.
   – Пока ничего. Говорю вам, на место свозите, там, может, ещё что увижу.
   – Свозите, не помешает, – посоветовал генерал.
   Хотели назначить поездку на завтра, но генерал поторопил:
   – А отчего не сейчас, сразу же? Зачем тянуть?
   И следователь был отправлен команду собирать. В те деревни без полицейской охраны цыганке ныне лучше не заявляться: растерзать могут. Целищев сказал, что к знакомцу своему заедет, и Пелагею пока с собой возьмёт. Самому ехать в именье Стюры он смыс ла не видел. Уже в карете Пелагея упросила, чтобы он отпустил Таню с ней.
   – Да что ты требуешь, старая? Чтобы весь уезд болтал, как моя внучка тебя сопровождает, у цыганки на побегушках?
   – А не узнает никто. Переоденем мы её. Пока она в дворянском платье, так все видят, что это внучка генеральская, а наденем что поплоше, так и вниманья никто не обратит. Ей самой полезно будет.
   Дед недовольно покрутил головой, но не стал возражать. Знал, что если Пелагея приглашает Таню куда-то, то препятствовать невозможно – жена его упряма, а вну чка – вдесятеро упрямей. Все равно уговорит, упросит.
   Пелагея попросила завезти её к одному домику, зашла туда с Таней. Зашла с дворяночкой, вышла – с цыганочкой, только светлоглазой, однако такой же растрёпанной, с тёмными волосами, в косыночке замызганной, как и все они. Целищев захохотал, глядя, как преобразили его внучку: «Ох, Таня, Таня! Только на маскарад сейчас!» Когда к знакомому заехал, сам в гостиную прошёл, а Пелагею и внучку переодетую в людской оставил. А Таня была довольнёхонька – отчего бы не сыграть новую для неё роль?
   Без свидетелей Пелагея расспросила Таню, что та почуяла, коснувшись ножа, объяснила, как она сама увидела, что ножа двое покойников касались.
   Потом подъехал Завьялов с командой за Пелагеей, и ничего не имел против, чтобы ту маленькая цыганочка сопровождала. Поехали уже не в генеральской карете, а в обычном тарантасе. Пелагея ворчала, что трясёт сильно, кажется, тарантас даже без рессор. А Тане было интересно и в таком экипаже прокатиться.

Глава 26

   Часа через полтора впереди забелела усадьба Стюры, и перед мостом через ручеёк Пелагея попросила остановиться. Потребовала, чтобы снова нож ей в руки дали. За ней и Таня слезла. И заметила, что Завьялов при этом на неё удивлённо очень посмотрел. Узнал, стало быть, всё ж видел не первый раз. Но ни о чём не спросил, и ладно.
   Ручей по глубокому оврагу протекал, с той стороны оврага до самого моста ухоженные аллеи виднелись: хозяин именья рассадил благородные деревья ровными рядами, а с этой стороны всё осталось в диком первозданном виде. Как выросли деревья и кустарники сами по себе, так и не трогал их никто. Пелагея, на которую недоверчиво поглядывали мрачные жандармы, заклинанье шептать начала, постояла немного, а потом неспешно в сторону от моста направилась, Таня за ней. Медленно шла меж ветел и рябинок вдоль оврага, бормоча себе под нос, останавливалась иногда. Сзади перешёптывались и крестились недовольные полицейские. Удалившись от дороги саженей на сто, старуха Тане в руки нож подала: «Ну-ка, ты попробуй!». И Таню как будто само собой развернуло в сторону оврага, она сделала несколько шагов к ручью и встала над крутым обрывом. Здесь трава как будто притоптана была, ветки на кустах и деревьях немного поломаны. Таня оглянулась на Пелагею: что скажет? Та кивнула удовлетворительно, крикнула: «Эй, служаки, подьте сюда!» Когда Завьялов с помощниками приблизились, топнула: «Тут хозяин ножа лежит. Нужен, так копайте!»
   – Лопат-то нету. Прикажете в деревню сбегать? – спросил унтер.
   – Не хотелось бы шум поднимать. – Поморщился следователь, заглядывая под обрыв. – Земля обрушена, мягкая, пожалуй, и тесаками достанем…
   Он спустился вниз, цепляясь за ивовые ветви. Тане было и страшно на этом месте стоять, и любопытство раздирало, и она спрыгнула в обрыв следом за мужчиной. Тот укоризненно покачал головой, однако и на сей раз не сказал ничего. Ручей, летом почти пересыхающий, сейчас, в мае, был неглубок, а в половодье вода поднималась совсем высоко, неслась стремительно и каждую весну понемногу вымывала землю из-под корней деревьев. Отсюда, снизу, было видно, что стоящие над обрывом деревца почти висят над ручьём. Корни травы и деревьев не давали почве рассыпаться, и сверху земля казалась ещё прочной, хотя под слоем плотного дёрна уже была пустота. Словно скатерть, спускающаяся со стола, висел над обрывом дёрн. А в одном месте, там, где теперь Пелагея стояла, край «скатерти» был обрушен – в пустоту под нею, вероятно, что-то спрятали. Не иначе как хозяина злополучного ножа…
   На мягком, не заросшем травой песчаном склоне были видны следы сапог: уже расплывшиеся, размытые дождём. Завьялов осмотрел всё, позвал подчинённых. Те довольно быстро тесаками разгребли землю, и вот показалась рука, туловище в красной рубахе…
   – Уйдите отсюда, не смотрите! – раздражённо крикнул девочке Завьялов, а сам склонился туда. Она отступила чуть назад, на шажок вниз, но не могла оторвать глаз от происходящего. Тело стали вытаскивать на поверхность, и меж спин в мундирах Таня увидела, наконец, как стряхивают землю с лица. Это был молодой цыган, на лице его застыла маска отчаяния и боли. Жуткого отчаяния! Страшного! И Таня вскрикнула, зажала рот, отступила назад, и оступилась, скатилась вниз, к ручью. Мужчины оглянулись, Завьялов бросился к ней, крикнул зло:
   – Цыганка, забрала б ты девочку! – а, спустившись к Тане, помогая ей встать, недовольно сказал. – Я ж говорил, что не надо Вам смотреть на всё это. Что за развлечение для маленькой девочки? Это и для мужиков страшно. И зачем только Вы поехали?
   – Страшно не то, что он мёртвый, а то, что его живым закопали, – испуганно глядя на него, выпалила, выдохнула Таня.
   – Что за бред Вы несёте? – не поверил следователь.
   – Ну, он без сознания, наверное, был, а его за мёртвого приняли… – пояснила она.
   И Завьялов посмотрел на неё пристально, дёрнул подбородком, пробормотал: «Что ж, возможно… Не исключено…» С его помощью Таня выбралась из оврага. Труп уже был вытащен, Пелагея склонилась над ним, и следователь не стал подходить, не отпустил Танину руку, повёл к тарантасу, оставленному на дороге. А там уже топтались мужики – издалека увидев полицию, они не могли не прибежать. Как не поинтересоваться, что и как, для чего столько мундиров под обрывом копошатся. При приближении офицера они сняли шлыки – картузы мужицкие, в руках их мяли. Выглядели испуганными, но и вопрошающими – хотели знать всё…
   – Ещё и эти набежали! Не было печали! – процедил сквозь зубы Завьялов.
   Таню подсадил на тарантас, и она уселась, сжавшись, обхватив колени, опустив голову. А он подошёл к мужикам. О чём говорили, Таня не слышала: лицо цыгана, обезображенное страшной гримасой последних мучений, заслоняло перед нею всё… Потом почувствовала, что тарантас дёрнулся. Ехали обратно, в город. Сумерки уже сгустились, деревья почти не пропускали свет, и казалось, что едут они по глубокому оврагу – угрюмому, недоброму, словно склеп, и под каждым деревом может быть такой же труп, что везли на телеге следом. А ветви деревьев казались длинными корявыми пальцами мертвецов, что тянутся к ним из темноты. Рядом с Таней сидела Пелагея, а впереди – Завьялов, они спорили меж собой. Следователь требовал открыть имя убитого, цыганка доказывала, что не знает его. «Чем смогла, помогла. Сами ищите». «Спросите у тех цыган, что рядом стояли. Мать сама объявится…» – единственный дельный совет, который смог получить от неё Завьялов.
   В городе Завьялов хотел подвезти их туда, откуда и забрал, однако Пелагея попросила, чтобы доставили её к другому дому – тому, где Таня переодевалась, попросила, чтобы следователь сообщил генералу, где она вышла. Он усмехнулся: «Хорошо, сообщу, где тебя забирать!» Конечно, титулярный советник понял, что генерал сюда не за цыганкой, а за Таней заедет, но кроме усмешки, ничем не показал этого. Вслух не было сказано ни одного лишнего слова.
   Темнота сгущалась. В невзрачненьком домике, где остались Танины вещи, в половине дома обитала цыганская семья, одна из женщин встретила Пелагею на крылечке уже с зажжённой лучиной в руках. Старуха сказала, что не будет заходить в дом, потому что покойника трогала. И их провели в маленький хозяйственный дворик, скрытый за высоким забором. Пелагея сказала:
   – Девочку умой только да переодень, она к покойнику не подходила. А мне и воды много надо, облиться, и одёжу другую дай, а эту – сжечь…
   Пока Таня умывалась, переодевалась, на завалинке посидела, размышляя над случившимся – (в дом так и не пригласили, похоже, боялись, как бы дух покойника не занесла), дедушка подъехал. Пелагея ещё не привела себя в порядок и велела передать, чтобы генерал не дожидался – она ещё в городе останется, дела есть.
   – Ну и как ты, Танюша? – спросил дед, когда она уселась в карету рядом с ним.
   – Страшно было, – призналась девочка, прижимаясь к нему.
   – Страшно? А никто и не заставлял тебя туда соваться!
   – Надо было, дедуль. Страшно, но надо было.
   Дедушка, чтобы отвлечь Таню, стал рассказывать о том, как он время провёл, как к нему подъезжал исправник с новостью, что зятя стюровского всё ж задержали. Того не здесь, а в губернском городе видели в компании цыган. В каком-то трактире пил, громко жаловался на жизнь свою, кричал, что тесть ему денег не даёт, а на что другое так не скупится, недавно, вон, двух жеребчиков породистых приобрел. Цыгане его подпаивали да о конях расспрашивали. Когда до губернии весть о краже коней и убийстве дошла, половые из трактира вспомнили это и донесли.
   – Ясно. Теперь я представляю, как это было. Те цыгане о конях выведали, сюда приехали, а поскольку не знали дорогу до имения Стюры, то молоденького цыгана, что эти места хорошо знает, уговорили. Тот и рад был. А как же: взрослые его на серьёзное дело зовут! И даже первым в конюшню полез. Вот и погиб ни за что.
   – Ни за что, думаешь? Не зарился б на чужое, так был бы жив!
   – Угу… Знаешь, дедуля, а следователь узнал меня. Но ничего не сказал, и думаю, не скажет.
   – Другие-то не узнали?
   – Нет, смотрели как на цыганку полоумную, блаженную…
   – Ну а как иначе? Похожа! – хмыкнул дед. – А следователь и должен быть наблюдательным. Что ему ваш маскарад? Если не сказал ничего и не скажет, стало быть, не дурак. Пожалуй, поумнее исправника.
   – А разве исправник глуп?
   – И не то чтоб глуп, но… Представь, начал сетовать, что везде разосланы приметы коней, но найти их не могут, все дороги под надзором, а кони как в воду канули. Я поинтересовался, что за приметы, он и говорит: гнедые, с белыми звёздами там-то и там-то. Я, прям, чуть не выругался! Спрашиваю, неужель в полиции не слыхали, что лошадей перекрасить можно? Какие белые звёзды, неужто конокрады такие дураки? Помню, ещё при Павле у меня знакомец был. Требовалось, чтобы в его эскадроне кони были одного роста и одной масти: вороные, без единого белого пятнышка. А где хорошо выезженных вороных коней на целый эскадрон сыскать? Так знакомец мой запасся краской – кстати, у цыган покупал – да и покрасил разномастных в нужный цвет. И заботился только о том, чтобы краску подновлять вовремя. Когда я рассказал это исправнику, тот и глаза вытаращил: не слыхал он, видите ли, о подобном! И что за бестолочи в полиции, таких вещей не знают!
   Под рассказ деда Таня задремала, и домой он её уже сонную внёс на руках.

Глава 27

   На следующий день вернулся Кхамоло: обросший, грязный. А как иначе, если десять дней в арестантской отсидел. Но был спокоен, ни на что не жаловался. А ещё через день и отца его отпустили. В табор привёз его сам следователь. Пообщался с тем народом да заехал к Целищеву с поклоном. Однако, кажется, на сей раз его более интересовал не генерал, а генеральская внучка. Ещё не заходя в дом, высмотрел в саду Таню, меланхолично раскачивающуюся на качелях, подошёл, поздоровался, спросил, не сильно ли утомила её поездка в город? И Таня отметила про себя, что сказано «в город», а не в имение стюровское!
   – Благодарю Вас, нет. Невесёлая поездка была, однако ничуть не утомительна.
   – Охотно верю, невесёлая… А мне вот что любопытно: цыганка эта, Пелагея, помогла труп найти, а далее – ни в какую! Если уж дала в руки следствию ниточку, то отчего бы и не продолжить?
   – Мне кажется, она и помогать-то стала лишь для того, чтобы труп найти. Она ведь дни и ночи напролёт ворожила, поняла, что там нехорошее что-то. Знаете, покойников-то все боятся, а цыгане, по-моему, больше других. Боятся, что покойник недовольный, обиженный прийти может и вредить всем станет. Вот и надо было исправить, правильно похоронить, чтобы он не пришел мстить никому.
   – Думаете, только ради этого?
   Помолчал, уставившись Тане в глаза, в задумчивости за качели взялся, стал покачивать их легонько. Со стороны могло показаться, что ухажер за барышней увивается. Однако какой ухажер столь бесцеремонно даму свою посмел бы разглядывать? А этот не просто смотрел – вперился без всякого стеснения, как будто Таня у него в кабинете в качестве подозреваемого! Девочка от этого взгляда поёживалась, поняла: если б знала что важное, всё бы выложила, как на духу, столь неуютно чувствовала себя возле следователя. Но что знала она? Поделилась:
   – В таборе говорят, что вы зря ищете конокрадов – они уже далеко отсюда.
   – Да-с, похоже на то. – уныло покачал головой Завьялов. – Если конокрады в первые дня два не попались, после безнадёжно… Скорей всего, безнадёжно-с…
   – А Пелагея говорит, и не надо искать – судьба их сама накажет.
   – Судьба? Как это? За кражу коней иль за что другое?
   – Откуда мне знать, как. А если Пелагея говорит, значит, так и будет, она слов на ветер не бросает… И, конечно ж, не за коней, а за цыгана…
   – Хмм… Если бы! – недоверчиво дёрнул подбородком следователь. – Когда бы всех судьба сама наказывала, мне бы и работать ни к чему было. – Покачал головой, подумал, снова на девочку уставился пристально:
   – Как Вы догадались, Татьяна Андреевна, а?
   – О чём?… – Таня, конечно, поняла, что он имеет в виду… – Ну, интуиция… Женская… ведь все знают, что интуиция у женщин лучше, чем у мужчин… Не более того. К тому ж я наблюдать умею, не один Вы столь внимательный…
   Следователь скривил рот в недоверчивой усмешке:
   – А у Пелагеи тоже – женская интуиция и не более?
   – Не знаю, что и сказать… Она всю жизнь этим занимается, училась… А в начале всего, думаю, и у неё интуиция, помноженная на интуицию, и ещё раз помноженная на интуицию…
   – Возведённая в степень, стало быть, и немалую…
   – Примерно так…
   А по дорожке от дома к ним спешила мамзель Аделия: она увидела из окна возле Тани мужчину и вспомнила, что её место – рядом с воспитанницей, а не с учителем музыки, которому усердно, но безуспешно глазки строила… И сегодня, пожалуй, в первый раз за всё время Таню порадовало появление гувернантки, хоть при ней чрезмерно любопытный и догадливый следователь перестанет неприятные вопросы задавать. Вообще-то Таня чувствовала, что Завьялов никогда и ни с кем своими впечатлениями не поделится – не таков он, но отложит в памяти своей, не забудет…
   Дедушке следователь рассказал, что доктор при осмотре трупа обнаружил только хороший синяк на голове. Наверное, права Пелагея, что конюх сумел вырвать нож из руки забравшегося в конюшню парня да успел и по голове хорошо долбануть. Но череп не пробит, и доктор сказал, что при подобном ударе люди обычно сознание теряют, но живы остаются. Полежал бы до утра так, возможно, оклемался бы. Однако его из конюшни выволокли, а далеко не повезли. Конокрады, конечно, торопились очень, потому не слишком присматривались к телу: не подавал признаков жизни, так и закопали. И, похоже, что умер молодой цыган уже в могилке той, оттого, что дышать стало нечем.
   – Какое злодейство, какое злодейство! – ужасался дед.
   – Однако, Ваше превосходительство, хотелось бы-с, чтобы никто не знал об этом. Я и доктора попросил, чтобы он сии предположения при себе оставил. Народ и так напуган, а тут еще и цыган, живым закопанный!
   – Вы правы. Действительно, лучше, чтобы народ этого не знал…

Глава 28

   Но люди языки чесали, даже если и подробностей не знали. И почти все, говоря об убийстве конюха, не забывали упомянуть о Целищевых. Бабушка, догадываясь об этом, вздыхала: «Только вроде бы у Тани приятели появились, Прилежаевы, а теперь и они навещать нас побоятся». И заговорила, что Таню надо отправлять в столицу, в Смольный.
   – Понимаю, что жаль, – предупреждая недовольство мужа, сказала она. – И у меня сердце разрывается, а что делать? Не будет у Тани жизни здесь, общаться не с кем, кроме цыган. И Серёжа-то, хоть привязан с младенчества к ней, а вспомнит ли, став офицером? Чую, Ольга Сергеевна не захочет, чтобы сынок на внучке нашей женился. А вдруг и он сам стесняться её начнёт, если Таня так и останется дикаркой деревенской? Нельзя этого допускать.
   – Пожалуй, права ты, Пашенька, права… – обречённо согласился Павел Анисимович. – Видно, судьба наша с тобой такая – лишь вдвоём старость проводить, смерть встречать.
   – Что ж, вдвоём так вдвоём. На всё воля Божья… – вздохнула Прасковья Евдокимовна. – А и держать Таню при себе, смотреть, как она чахнуть здесь будет, тоже не след…
   Учиться в Смольном было престижно, смолянка считалась примером для подражания в обществе. Там получали образование великие княжны, дочери самых влиятельных сановников, фрейлин. Девушка еще в институте могла стать подругой какой-нибудь из великих княжон, и это открывало даже самой бедной путь наверх. Однако дворяне, ко двору не приближенные, дочерей в этот институт отдавали без большой охоты, поскольку заведение это было за крытым, из него даже на каникулы воспитанниц не отпускали. Лишь очень высокопоставленные родители могли навещать директрису, а следом и дочек, в любое время. А дворяне пониже чином, отдавая дочь в институт, знали, что не увидят её до совершеннолетия. Так еще со времен Екатерины повелось, дабы не забыли при близком общении с невоспитанным домашним людом девицы то, чему их обучили в институте. На столь длительную разлуку с отроковицами решались не все любящие родители. С радостью отдавали сюда своих дочек разве что офицеры, кочевавшие по дальним гарнизонам, да обедневшие дворяне, не располагавшие средствами, чтобы самостоятельно выучить дочерей. Но из просто обедневших дворян принимали в Смольный не всех, а учитывая заслуги дедов, родителей. Для дворянок попроще и мещанок существовали другие учебные заведения. У Танюши Телятьевой – сироты, дочери полковника, внучки генерал-лейтенанта, не было никаких препятствий к поступлению, заслуги отца и деда были неоспоримы. Потому Целищевы начали готовиться к отъезду в столицу.
   Таня сообщила Пелагее об этом, и та, на удивление, одобрила бабушкино решение.
   – Правильно. Слыхала я о том институте, там порядки строгие, никаких вольностей. Трудно тебе будет, а именно это и надо. Ныне у тебя только один враг есть – ты сама, характер твой неукротимый. В тебе силы много, а пока не ты ею управляешь, а она носит тебя, словно жеребец норовистый, горячий. Вот и будешь учиться себя усмирять.
   Дала Пелагея наказ Тане, чтобы девочка вела себя в Смольном тише воды ниже травы. И чтобы ни одна душа – ни взрослая, ни подруга-воспитанница – догадаться не смогла, что у Тани некие необычные способности есть.
   – Не вмешивайся там ни во что, смири себя. На людей внимательно смотри, да изучай, а ни во что не вмешивайся. Прими это как испытание, через которое пройти должна.
   «Смирись!» – сказала Пелагея. И бабушка к тому ж стала клонить, мол, хватит цыганской вольности, надо вести себя как подобает барышне, а не девке крестьянской босоногой. Оказывается, того, что Таня научилась неплохо говорить по-французски, по-немецки, реверансы делать, музицировать, для барышни мало. Иль, наоборот – много. Потому как из девиц умной и благовоспитанной считается не та, что бойко болтает на разных языках, а та, что краснеет да отмалчивается стыдливо, когда к ней обращаются. А Таня, сколь мамзель Аделия ни втолковывала пользу девичьего жеманства, заливаться румянцем и грохаться в обморок по каждому поводу не хотела. Правда, бабушка и сама посмеивалась над всеми этими правилами, что расписывают всё в жизни на приличное и неприличное, говорила, что ей-то самой всё равно, пусть внуки хоть на голове стоят, хоть на деревьях виснут, лишь бы целы были. Однако не дай Бог, чтобы сии шалости чужой человек увидел, да ко всем сплетням вдобавок ещё и это начали б обсуждать!
   Жизнь без братьев Лапиных и Николая и так уныло тянулась, а тут ещё и эти новые требования бабушки: если далеко от усадьбы едете, то чтоб в сопровождении учителей-гувернеров, а не крестьянских мальчишек. Но беспрестанно направляющие и наставляющие педагоги за долгую зиму и так уже оскомину набили. Ещё и тёплые деньки последнего для них лета в имении проводить с ними же ну никак не хотелось. Что ж, раз бабушка сказала, что без взрослых барышне ездить неприлично, то и перестали уезжать далеко. И поблизости можно было себе занятия по душе найти. И без общества учителей.

Глава 29

   Ещё в самом раннем детстве мальчишки страсть как любили наблюдать за Таней, заставляющей человека, на которого она смотрела долго и пристально, делать то, что ей хочется. Они прятались в каком-нибудь укрытии и, зажимая рты, чтоб не выдать себя громким смехом, смотрели, как, например, мужичок, что по дороге плёлся, голову свесив, по Таниной прихоти в пляс вдруг пускался. Иль спотыкался на ровном месте да носом в лужу бухал. Тут уж зависело от того, как к тому мужику дети относились. Сейчас пришла мысль проверить, а что, если Таня будет через дедову подзорную трубу смотреть да через её линзы свои приказы посылать. Взяли у деда подзорные трубы. Искать испытуемых долго не пришлось. С высокого целищевского холма другой берег Аргунки – низкий, полого спускающийся к реке, виден аж верст на десять, и обширный пойменный луг, принадлежащий помещику Заруцкому, весь, как на ладони. На том лугу паслось стадо коров, при стаде, как водится, пастухи: один взрослый, конный, и два подпаска пешие бегают, кнутами размахивают. Чем не подопытные?
   Своим коням приказали лечь, чтобы пастухи детей не заметили, спрятались в траве сами, улеглись на пригорок. Долго Таня мучилась, приспосабливаясь к подзорной трубе, поначалу ничего не получалось. Один-то глаз закрывать приходилось, а оказывается, одним глазом да ещё через трубу совершенно ничего не выходит. И Таня по-другому попробовала: сначала через трубу лицо пастуха как следует изучила, запечатлела в мозгу, а потом уже уставилась на его силуэт без помощи оптики. А Сеня наблюдал в другую трубу и сообщал, что пастух делает. Вот Таня решила, что он должен нос почесать, и он почесал, потом внушила, что у него спина чешется, и он заерзал в седле, започёсывался, отмахиваясь – наверное, счёл, что оводы одолевают. Однако, уверенности в том, что вокруг пастуха действительно оводы не кружатся, не было – оводов да комаров всё ж в трубу-то не разглядишь. Что бы такое его заставить сделать, чтобы быть уверенной, что это он её воле подчиняется? Заставила его на коне покрутиться: послушался, с конём вместе завертелся, словно в танце. Так, этот слушается, на подпасков решила переключиться. Разглядела их внимательно: у обоих в руках заметила трубочки из дудки пустотелой: наверное, мальчишки из них хотят горохом иль мелкими камушками пуляться. Пока не могут придумать, куда стрелять, друг в друга не хотят. Сеня предложил: «А заставь-ка ты их в быка пулять, что будет?» Таня не согласилась: «А ну как бык взбесится и мальчишек на рога поднимет?» «Ну, тогда по коню пастухову!» «Коня жалко, да и пастух их кнутом отстегает». «Ну, пусть они хотя бы в коров постреляют» Ага, коровы – это всё ж не злой бык и не пастух с кнутом, пусть. И Таня заставила сначала одного, потом другого подпаска коров обстреливать. Однако, пастух это заметил и кнутом одного из хулиганов всё ж по спине стеганул, лицо его при этом злым было, наверное, нехорошие слова из его рта вылетали. Жаль, конечно, подпаска. Но зато Таня поняла, что и человеком, что довольно далеко от неё, управлять возможно.
   Собрались уже переехать, другое развлечение поискать, но тут заметили троих всадников – двое в красных гусарских венгерках, третий в партикулярном сюртуке брусничного цвета. Эти трое скакали в их сторону. Пронеслись, встревожив сонных коров, скрылись в кустах, растущих по краю берега у самой воды, и снова показались уже переправляющимися через реку: как раз в том месте, где вода лошадям только до брюха доходит. Значит, местные, знают, где брод. Сеня, присмотревшись, сказал: «Заруцкие. На прошлой неделе к Якову Станиславычу двое сыновей и дочь из Петербурга на лето приехали. К нам, что ли?» Два гусара и штатский уже на середине реки были, подняли ноги, чтобы обувь не замочить, поскольку вода стремена скрыла, ехали осторожно. Им было не до того, чтобы оглядываться, а дети с холма заметили, что за всадниками несколько коров припустили, тоже почти вскачь. Коровы – это ж такие глупые животные, им всегда кажется, что клок травы на другом берегу вкуснее, сочнее, чем там, где им пастись позволено. А тут всадники дорогу показали. Вот пара шальных коров уже в воду зашла, за ними и всё стадо, подняв хвосты, к реке дёрнулось, а пастухи на другой стороне стада находятся, пока-а-а еще до реки доскачут.
   Пришлось детям гостей с коровами встречать: подняли коней, вниз спустились. Сеня у воды скинул сапожки и пустил коня в реку, размахивая кнутом. Гусары не поняли поначалу, зачем. Таня на берегу осталась: её от этой картины уже смех разбирал, крикнула звонко:
   – Приветствую Вас, фельдмаршал! Вы изволите штурмовать наш берег во главе целой армии! Какая честь для нас!
   И только после этого всадники, что уже выбирались осторожно по крутому склону, оглянулись. Сами захохотали, увидев коров: вон какую армию им приписывают! – заухали, загикали, к реке коней повернули. Сеня крикнул, что один справится, и гусары с штатским поднялись к встречавшей их маленькой всаднице. Первый из них: широкоплечий гусар с рыжеватыми усами весело сказал:
   – Прошу прощения за переполох, сударыня. Но быть во главе такой армии – невелика честь. Потому я не фельдмаршал, а всего лишь гвардейский штабс-ротмистр. – Присмотрелся к девочке на буланом жеребчике, дернул ус, улыбнулся выразительно. – Бьюсь об заклад, что Вы – сестра Антона Телятьева, Татьяна Андреевна. Угадал? И как королева амазонок, Вы встречаете нас на границе своих владений.
   – А я бьюсь об заклад, что Вы – сын Якова Станиславовича Заруцкого. Вы к нам в гости, иль мимо проедете?
   – К Вашему деду, если позволите. Ваш брат ему в подарок одну вещицу передал, просил завезти.
   Сеня завернул сгрудившихся у реки коров, не одну из них кнутом хорошенько огрел, наконец, и пастух испуганный подъехал, за свое дело взялся. Через парк Таня и Сеня проводили гостей к дому. Штаб-ротмистр придержал коня возле беседки, что в виде сцены построена, перед нею земля когда-то была плитками мозаичными выложена.
   – Похоже, здесь давным-давно не танцевали… Площадка уже вся травой заросла…
   – Вы здесь танцевали? – удивилась Таня.
   – Да, мадемуазель… – гусар посмотрел на неё печально. – Когда сыновья Павла Анисимовича были живы, здесь танцевальные вечера часто устаивались. Я моложе Владимира Павловича всего на год, дружил с ним. Ему сейчас бы 27 было… Трое Ваших дядюшек и мой старший брат Станислав в войне с Наполеоном головы сложили, а меня отец тогда не отпустил… – посмотрел окрест, повздыхал горько и резюмировал: – Да-с, идёт время, идёт…
   Интересная семья у Заруцких: девять детей, из которых двое дружили еще с Таниными дядюшками, а младшая дочь ей почти ровесница, той, кажется, одиннадцать. Из девятерых здравствуют ныне четыре сына и четыре дочери. И за что Целищевым так не повезло? У бабушки и дедушки из пятерых детей лишь одна дочь осталась, да и с тою дворяне не общаются… Справедливо ли это?.. Хотя бабушка говорит, что на всё воля Божья, и что нельзя роптать… Слава Богу, что хоть эти Заруцкие и их друг ротмистр, в отличие от многих местных дворян, Целищевых не чураются…

Глава 30

   В подарок от Антона Заруцкий привёз, как оказалось, меч: длинный-предлинный, метра на полтора, но довольно узкий. Клинок четырехгранный, таким рубить невозможно, зато колоть – самое то, и гарда сложная, из нескольких переплетённых меж собой дуг, испещрённых какими-то узорами.
   Дед как увидел его, ахнул:
   – Неужель кончар древний, а? Он самый… Клинок не плоский, а четырехгранный. И сколь длинён, а? К поясу такой не прицепишь, его к седлу приторачивали и как запасную пику использовали. А главное, он из-за крепости своей против рыцарей, в доспехи закованных, годился: если на полном скаку, то мог и броню пробить насквозь иль в щель между пластинами лат пройти… Такого оружия ведь на Руси-то мало бывало, редко в какой княжеской семье ими обзаводились. Их, насколько я знаю, из особо прочной стали делали, дороги они очень. Кончары в польских войсках в древности были, да ещё в венгерских, если не ошибаюсь…
   – Может быть, эсток?
   – Ну так эсток – тот же кончар, только двуручный. Гарда у него должна быть такой, чтобы двумя руками можно было обхватывать. Но откуда, откуда Антон это оружие взял?
   Вячеслав Заруцкий объяснил, что в их полку один товарищ в деньгах сильно нуждался и решился продать эту вещь, а у гусар, как водится, денег не нашлось, поскольку жизнь в столице очень дорогая, ни на что, кроме мундира, и не хватает. Заруцкий, помня о целищевской коллекции оружия, предложил кадету Телятьеву посмотреть сей меч, и тот, к удивлению гусар, в тот же день требуемую тысячу рублей принёс.
   – Всего тысячу? – ужаснулся, а не обрадовался генерал. – Да кто ж за столь малую цену эту реликвию продал, а?.. Что же за времена-то такие пошли, что ради развлечений сиюминутных с бесценным оружием, что в наследство от пращуров досталось, расставаться, а?
   Семён, видя, как расстроился дед, хотел его успокоить:
   – Дедуль, ты ж говоришь, что это нерусский кончар. Оружие врага, стало быть, так о чём жалеть?
   – Даже если это оружие врага, всё равно с почтением надо относиться. Может, на нём кровь русских воинов, даже может быть, и предков наших… Видите, зазубрины на клинке каковы? Бывал он в деле, бывал, и не раз. И вот дужка одна погнута – значит, кто-то воина по руке крепко ударил. …У меня-то в коллекции каждая сабля, каждый меч иль палаш – от моих предков, начиная еще со времен Василия Тёмного. Либо свои, с коими на битву ходили, либо те, что в бою у врагов пленённых взяты. И всё оружие ценно, дорого памятью, на каждом клинке ведь чья-то кровь, чья-то честь, о каждом рассказать есть что… И как можно продавать что-то, столь памятное, никак не пойму…
   Впрочем, бабушка не позволила деду пускаться в рассуждения, сколь беспутны ныне молодые люди, перевела разговор на другое: на новости столичные да уездные. Но дед так и пребывал в задумчивости, неодобрительно покачивая головой. Посидев у Целищевых часа два, гости поехали дальше, наносить визиты другим соседям. А после их отъезда генерал опять заговорил, что продавать оружие семейное – последнее дело, так и честь ничего не будет значить. Антон хорошо сделал, что купил кончар. Ну а вдруг потом сам, по примеру этому, ради каких-то модных безделиц начнет распродавать раритеты семейные?
   – Не спешите осуждать никого, – оборвала его жена. – Ротмистр ведь объяснил, что и товарищ-то их купил сие оружие у кого-то, не семейное оно, а что купил, то и продать не жаль. Внуки продавать оружие не будут, и правнуков наших, думаю, воспитают знающими честь. А что дальше, в далеких коленах случится, про то и думать нечего. Знаете ведь, что в апокалипсисе о конце света сказано. Когда весь мир земной кончится, то никакие раритеты, никакое оружие никому не понадобится. Земное это всё, суетное, а надо о небесном думать.
   – Да уж, утешили Вы меня, спасибо… – проворчал генерал. – Утешили…
   – Ну а что я ещё сказать могу? Не возлагай на себя, человече, более того, чем вынести способен, не равняй себя с Господом Богом…

Глава 31

   На следующий день те ж гости пожаловали снова, причем не одни, а с барышнями Прилежаевыми и со своими сёстрами. В разговоре как-то само собой получилось, что напросились молодые люди в усадьбе Целищевых вечер танцевальный устроить. Таня удивилась, что сами они на это намекать начали, а потом уж дед, догадавшись, к чему клонят, их желание озвучил. Сказал:
   – Внуки скоро покинут нас, в столицу переедут, неплохо было б им показать, какое здесь веселье устроить можно. Неплохо бы напоследок вечер провести.
   Бабушка после пошутила, что Заруцкий более коней своих жалеет, чем внуков целищевских. Ей показалось, что гусару дочка Прилежаевых приглянулась, а ему от своего дома ездить до них дюже далеко: верст тридцать, усадьба Целищевых как раз на середине пути стоит, вот и выбрали её для свиданий. Дед посмеялся над бабушкиными словами, сказал:
   – А ежели и так, мы-то что потеряем? Пусть женихаются тут, и нам веселее.
   Предложил гусарам в качестве музыкантов даже цыган пригласить, зятя своего как прекрасного скрипача рекомендовал. Старший Заруцкий не отказался! И когда Кхамоло вместе с Гузело приехал к Целищеву на расхвалённый кончар посмотреть, Заруцкие с цыганами запросто общались, не чураясь. Таня специально наблюдала: спеси дворянской в них не чувствовалось. Но было другое, не совсем приятное. Пока цыгане-кузнецы с жадностью и восторгом клинок длинный рассматривали, в руках вертели так и сяк, чуть не вылизывали, Заруцкий с не меньшей жадностью на их большие перстни и цепи золотые поглядывал. Даже брата младшего локтем толкнул, глазами показал: обрати, мол, внимание. Их отец в именье Целищевых заезжал не раз и в таборе бывал, и никогда Таня не замечала у него подобных взглядов. Ну, неужели жизнь в столице такими жадными молодых Заруцких сделала?
   Таня после поделилась своими впечатлениями с дедушкой и бабушками – Лапиной и своей, дед озадачен был, опять готов был о нравах нынешней молодежи худым словом отозваться. Но Глафира Ивановна охладила его гнев, объяснила причину. Её усадьба располагалась неподалеку от Заруцких, только что на этом берегу Аргунки, и их дворня часто бегала туда в гости, доносили ей, что в том имении ныне происходит. Приехали к помещику из столицы два сына и дочь, а с ними ротмистр, который предложение дочери Заруцких ещё зимой сделал, и брат её выбор одобрил, за благословлением родительским пожаловали. И уже по приезде узнали, что не столь богато родители живут, как им издалека виделось. Заруцкий в уезде самым богатым помещиком считался, земель у него больше, чем у соседей. Но, чтобы содержать в столице гусара, студента да еще и дочь на выданье, он вынужден был очень большие деньги высылать, даже деревеньку одну уже в банк заложили. У родителей жениха, как оказалось, тоже денег немного: весь доход уходит на то, чтоб лейб-ротмистр хороший выезд да мундиры дорогие, достойные столичного окружения, имел, они на богатое приданое жены рассчитывают. А и Заруцкие надеялись, что дочь замуж удачно выйдет, так этим поправят положение. Сейчас сокрушаются, мол, не надо было её и в Петербург отправлять: столько денег на наряды ушло, а получается, всё не впрок, без толку. В раздумье сейчас и семья, и жених, вот потому и поглядывают озабоченно, с завистью, на кольца дорогие на чужих руках. И отказывать жениху уже неприлично, и свадьбу играть – нет никакой выгоды.
   Целищев хмыкнул, проворчал:
   – Ну так шли бы служить в армейскую часть и не пришлось бы тратиться чрезмерно. Рвутся все в лейб-гвардию, к императору поближе, а в армию-то, что на границах государства стоит, одни безземельные да проштрафившиеся ныне идти должны, что ли?

Глава 32

   Молодёжь дворянская во главе с Вячеславом Яковлевичем Заруцким стала ради устройства музыкального вечера почти каждый день к Целищевым наведываться, со всех концов уезда съезжались. Прасковья Евдокимовна сама ничего организовывать не стала, но дала в помощь молодым людям Трофима, экономку да учителей, ныне без дела слонявшихся. Учителя усердствовали: а как иначе? После отъезда внуков целищевских они ж без места останутся, так нужно себя перед другими дворянами показывать.
   И жизнь в имении стала похожей на шумную таборную толчею. В каждом углу парка на кого-то можно было наткнуться. В одном месте песни под гитару распевались, из другого смех молодой слышался, в третьем организаторы совещались, прикидывали, где рояль да клавесин расставлять, где столы, стулья, где – иллюминацию устраивать. Многих молодых господ Заруцкие сюда привлекли, следом за ними и барышни из других семейств приезжать стали. И все за дорные были, с огоньком, все героями себя чувствовали: они ж визитами к Целищевым вызов местному дворянскому обществу, косному, несовременному, помещицам типа мадам Белецкой бросают. Как собой не гордиться?
   А какое веселье началось, когда гроза разразилась, и не передать! Ливень хлещет вовсю, молнии бьют, а молодежи – хоть бы хны, в дом никто не прибежал. С хохотом по парку носятся друг за другом, грозу приветствуя, лица свои ликующие подставляют под струи воды, с неба льющейся. Одни – парочками – в беседках укрылись, другие, более отчаянные и кому уединение пока не требовалось, к реке бросились, даже в воду забродили, и на каждый раскат грома восторженными приветственными выкриками отвечали. Бабушка приказала срочно в комнатах печи растапливать, чтобы обсохнуть молодёжь смогла, а то, не дай Бог, простудятся ещё, греха потом не оберёшься. Настойки согревающие велела достать.
   Таня подмечала, что дедушка и бабушка от посещений молодых людей, от веселья, что те с собой приносили, как бы и сами молодеют. Даже Глафира Ивановна ныне стала каждый день с самого утра приезжать и допоздна засиживалась, чтобы и ей на эту суматоху полюбоваться. Однако дед, наблюдая с веранды за беготней молодых людей, нередко мрачнел, вздыхал горько. Было о чём. И Таня старалась не отходить от него, чтобы разгонять хоть ненамного тоску-кручинушку его непреходящую.
   Старший из братьев, гвардии штабс-ротмистр, на Прилежаеву нацелился, и всерьёз. Во время грозы, когда Таня с Варенькой хотели в беседку одну забежать, встречены были там сердитым взглядом Вячеслава Яковлевича, сжимавшего руку Верочкину. Тане было обидно, что девушка, всю зиму о Светикове вздыхавшая, принимает ухаживания сего удалого гусара. Прапорщик (точнее – уже подпоручик), служивший ныне на Кавказе, ей лично больше нравился, казалось, что душа его чище, нежнее. А бабушка убеждала Таню, что всё складывается, как должно:
   – Пойми, Вере замуж пора, а Светиков, сколь бы ни был приятен, ведь даже не намекнул ни о каких чувствах к ней. Да и не столь плох Заруцкий, как тебе кажется. И что на приданое обращает внимание, неплохо. Значит, не одними мечтаньями шалопутными голова занята, хозяйственным должен быть.
   А Таня вздыхала: может быть, это и правильно, но грустно. Светикова, изгнанного из сердца Веры, всё равно жаль.
   Как-то во время дождичка собрались все на веранде за пышущим жаром самоваром. Бабушка, оглядев молодых людей, что в основном парами расселись, с улыбкой покачала головой:
   – Ой, молодые люди, что и делать, не знаю. Чую, будут меня родители ваши склонять по-всякому: женихаетесь тут на свободе от их надзора, а вдруг не с теми, кого они вам присмотрели?
   – Не волнуйтесь, Прасковья Евдокимовна! Клянусь, никто до греха дело не доведёт. – Пообещал Заруцкий и, окинув грозным взглядом компанию, объявил громко. – Господа, заявляю: ежели здесь кто-то осмелится на честь барышни покушаться, того я непременно на дуэль вызову, убью, и друг мой ротмистр мне поможет. Помните моё слово! Ну а если до свадьбы у кого дойдёт, так это беда разве, Прасковья Евдокимовна, а? Мы ещё и внучке Вашей кавалера подыщем. – И подмигнул девочке. – Так, Татьяна Андреевна, согласны?
   Таня лишь улыбнулась смущенно – как и учила мадемуазель Аделия. Зато Сеня за сестричку вступился:
   – А у Тани есть кавалер, Серёжа Лапин. Дедушка сказал, что он как честный человек обязан на ней жениться, и Серёжа слово дал.
   Ой, как вытянулись лица у мужчин молодых после этих слов, барышни испуганно переглядывались, покраснели! Никто не смел спрашивать ни о чём: вопросы у них на языках вертелись, но не решались вслух произнести. Дед, посмеиваясь, подтвердил:
   – Было такое, было.
   Семён, насладившись реакцией, объяснил:
   – Вон видите: у нас над крышей конюшни голубятня? Как-то раз мы учились залезать по той стене. Таня по кирпичам лезла, уже на середине была, а в это время бабушка и дедушка откуда-то появились. Ну, бабушка ругать Таню стала, что девочка так не должна себя вести, стала пугать, что увидит Серёжа эти глупости и не женится на столь шальной. А Серёжа первым на голубятню залез, он оттуда свесился и заявил, что не женится на Тане, если она на стену залезать не научится. Вот дедушка и сказал тогда: «Ну, Сергей Александрович, Вы, как честный человек, после этого просто обязаны на моей внучке жениться. А то кому ещё невеста, что платья рвёт, по стенам да по деревьям лазая, нужна будет?»
   – Что, так и было? – выпучил глаза Заруцкий и заржал, и вся компания поддержала его.
   – Так, всё так. – Подтвердил с улыбкой дед. – Кажется, Танюше шесть лет было, а жениху нашему – девять, однако Сергей Александрович дал мне честное благородное слово, что возьмёт её в жены. И пусть только попробует отступиться, я и с того света приду да уши ему надеру.
   – Но это жестоко! – Гусар, хотя и смеялся, но возмутился. – Татьяна Андреевна, зачем Вам такой варвар? Если он шестилетнюю девочку на стену заставлял лезть, так что же потом-то от Вас потребует? Пожалейте себя, мы Вам гораздо более добросердечного жениха подберём.
   – Да ладно вам, пожалуйста, прекратите. – Таня уже по-настоящему засмущалась. – Думаю, что каждого из вас в детстве чьим-нибудь женихом называли, и где теперь те невесты?
   И Вячеслав Заруцкий покачал головой мечтательно, как бы вспоминая о чём-то приятном:
   – Вы правы. И где те наши невесты? Все уже за кем-нибудь да замужем…
   Младший брат его, Ростислав, заинтересовался штурмом стены, решил уточнить:
   – Скажите, так Вы по лестнице залезали иль прямо по стене? Как?
   – По стене, по стене. – подтвердил дед. – Конюшня-то у меня не из лучшего кирпича сложена, на неё весь бой ушёл, там есть за что зацепиться: с одного битого кирпичика на другой битый переступая, можно до крыши добраться, а там уж – за шест голубятни, да и наверху… Но это ещё не жестоко. Вот когда внук мой Николай да Сергей младших учили на конях крепко держаться, так и у меня, ко многому привыкшему, волосы дыбом вставали.
   – Но, дедуль, ты не мог этого видеть! Мы далеко уезжали. – удивился Семён.
   – Ну да, не видел я, как же? Гляжу раз из башни в трубу подзорную и вижу, как несутся по полю: на коне, что в середине, Таня – без седла, без уздечки, только за гриву держится, а по бокам бедокуры старшие: Серж и Николай скачут да коня необузданного подхлёстывают. Я как увидел, думал: убью, головы поотрываю. Однако, они, как чуяли, поздно в тот день домой вернулись, гнев мой улёгся уже. Слава Богу, обошлось всё.
   – Без седла и уздечки дети скакали? – поразился ротмистр. – Когда мы гусар обучаем, то некоторые кости себе ломают при этом. А дети как же?
   – Падают и кости ломают, потому что взрослые. А мы маленькие, и нас конь сбросить не мог. – Убеждённо стал доказывать Семён. – Таня легче нас, так вообще ни разу не упала: как вцеплялась в гриву, так только подкидывало её, ноги иногда выше коня подлетали, что, конечно, забавно выглядело, но не падала. А мы с Юриком падали, бывало такое.
   – Ой, страсти какие, что за ужас! – изумилась Глафира Ивановна. – Павел Анисимович, что ж ты раньше-то о сём умалчивал, уж я бы Сергея наказала, запретила бы…
   – Думаете, они б остановились? Только ещё дальше уезжать бы стали, а вы с Прасковьей от страха места бы себе не находили…
   – Однако! – только и смог выдать потрясённый ротмистр. И остальные рассматривали Таню, как чудо какое-то невероятное. И ей захотелось убежать из-за стола…
   Дедушка сказал успокоительно:
   – Зато теперь Танюша на любом коне усидит, более того, на полном скаку в седле и гопака станцует. Где ещё наездницу такую найдёте?
   – Неправда, дедуль, – поправила Таня обиженно. – Я и понятия не имею, что это за танец такой.
   – Ах да, упущение моё. Жаль, не обучил тебя сему танцу, пока кости хорошо гнулись, а теперь уже стар стал, не смогу. Если в Малороссию попадёте, то обучитесь: там кругом все гопак выплясывают…

Глава 33

   Разговор сей Тане не понравился, на следующий день она решила исчезнуть из дома. Сказала Сене:
   – Ты выболтал то, что не следовало, вот и думай, куда и под каким бы предлогом уехать, а мне видеть никого не хочется.
   – Прости, Тань. Я ляпнул лишнее, поскольку мне очень не понравилось, что Заруцкий тебе жениха подбирать решил, да еще и брату младшему подмигивал. – Стал подлизываться Сеня и, подумав немного, сказал. – Хочешь исчезнуть из усадьбы, так замечательно. И предлог никакой выдумывать не надо. Тебя ж королевой амазонок назвали, вот пусть и относятся, как к королеве. Королева имеет право гневаться. Скажем, что у тебя нет желания никого видеть, и достаточно.
   Бабушке Сенино объяснение понравилось:
   – И то правда, обойдутся гости без вас. И дед вчера распустил язык, наливочки-то выкушав, так пусть наказан будет, что день без внуков проведёт.
   Она даже не стала навязывать детям никого в сопровождающие: уж кто-кто, а она-то знала лучше других, что её внучке никто не угрожает ни в лесу, ни средь людей местных. Взрослые ведь Танюше лишь для охраны от сплетен требовались, и ни для чего другого. Предложила Сене кого-нибудь из братьев двоюродных, цыган, пригласить, да детям не захотелось никого с собой и из той родни брать.
   Сеня котомки с едой через седло перекинул, да и поехали, куда глаза глядят. На большую дорогу и в поля выезжать не стали, повернули в лес, на сенокосные пожни, где пока ещё народу не могло быть – если уж решили скрыться, то от всех, по-настоящему. Тихо, спокойно кони шли, хвостами от паутов и оводов отмахиваясь. В траве кузнечики стрекотали, в небе свои звонкие песни жаворонок пел, в лесу другие птички пощёлкивали, перекликивались. Так бы ехать и ехать, не думая ни о чём. Незаметно для себя пожни миновали, до Черного ручья добрались. Здесь посидели: перекусили, в траве повалялись. Сеня предложил костёр развести, но и без него тепло. Плохо лишь одно, что насекомые кусачие донимали. Сеня разворчался:
   – Тань, ты же много умеешь, так попробуй от нас этот гнус отогнать, а?
   – Сенечка, да я уж и сама пробовала: людям и даже лошадям вот приказывать кое-что могу, а с мухами никак не совладать.
   – И на что чародейство всё, если с оводами сладить не можешь? – пошутил братец.
   Таня согласилась: и правда, на что оно, без него бы проще жизнь была. Но напряглась, вслушиваясь в шум ветвей, травы, колыхаемых ветром. Вдруг ей померещилось, что откуда-то истошный женский крик донёсся: не с той стороны, где деревни остались, а из леса.
   – Сень, поедем быстрее, что-то мне кажется, моя помощь сейчас кому-то требуется.

Глава 34

   Вскочили на коней, поехали над ручьем туда, откуда крик Тане почудился. Меж деревьев быстро кони не могли идти, но вот доехали они до открытого места, туда, где дорога старая, ныне затянутая кустиками невысокими, была. Возле мостика на том и этом берегу увидели цыган. С какой стати они здесь оказались? А внизу женщины сгрудились, выли по-страшному. Похоже, умирает кто-то. Дети подскакали, спрыгнули с коней. Мостик, оказывается, провалился, а вместе с ним телега цыганская. Таня скинула перчатки, шляпку, бросила их Сене и сбежала туда, к женщинам. Цыгане взрослые её остановить хотели:
   – Куда ты, девочка, не лезь!
   Семён им ответил что-то, а она уже к склонившимся возле кого-то бабам подбежала, втиснулась средь них. Там лежала молодая цыганка, брюхатая, коей, похоже, уже рожать пора. Она была в агонии, хрипела, изо рта пена красная шла. Таня оттолкнула одну женщину, протянула руки к умирающей, положила одну на лоб, другую – на живот. И почувствовала резкую боль в спине – боль, что эту молодку корчила. Вздохнула глубоко несколько раз, чтобы привыкнуть. И забрала её боль. Умирающая открыла глаза, затуманенным, однако уже осмысленным взором оглядела склонённые к ней лица.
   – Мамо, неужто я умру?
   Женщина, к которой та обратилась, успокаивала: «Нет, нет, не умрёшь, донюшка моя, потерпи немного», а сама на Таню уставилась непонимающе и умоляюще:
   – Что ты сделала, милая, такого? Как? Вылечишь её, голубонька золотая? Спаси её, спаси, ладушка?
   Таня покачала головой отрицательно:
   – Я могу боль снять… А что дальше делать, не знаю… Чувствую, что у неё позвоночник сломан, этого не поправить… Попросите-ка мужчин на доски дочку уложить да наверх поднять.
   Под больную осторожно подпихнули две доски, тихохонько, осторожненько вынесли наверх. Там положили её на телегу широкую, с которой скарб весь скинули. Таня уселась над нею, а что делать дальше, и впрямь не знала. Кликнула Сеню, приказала, чтобы он к Пелагее скакал во весь дух. И встревоженный мальчик кивнул, взвил коня и умчался обратно.
   Мать больной стала объяснять:
   – Мы ведь к Пелагее и ехали. Я почуяла, что над дочкой беда нависла, хотели, чтобы она роды приняла, а вот не доехали, не успели…
   – А зачем вы на эту-то дорогу свернули? – удивилась Таня. – Надо было ещё вёрст семь по большой дороге ехать и только потом поворачивать…
   – Попутал нас нечистый, значит, попутал…
   Таня всмотрелась в беременную и поняла: кто-то очень не хотел, чтобы она до Пелагеи доехала и счастливо разродилась, порчу смертную напустил. Показалось, что над бедной даже воздух до черноты сгущён и злобою наполнен. И кто ж ненавидит-то цыганку молодую до такой степени? За что? Впрочем, пока не до того было, как спасать её: вот вопрос. И Таня даже взвыла:
   – Пелагея, как же ты мне нужна сейчас! Что делать, я не знаю!
   Женщины рядышком завсхлипывали:
   – Ой, беда! Ой, беда! Пелагея, Пелагея, вот бы рядом оказалась да помогла…
   «Пелагея, что делать?» – ещё и мысленно взывала Таня, и ей вдруг почудилось, что Пелагея рядом стоит, попыхивая трубочкой, озирается вокруг. И даже голос её почудился: «Что-то я место не узнаю, где это?» «Где, где, на Чёрный ручей цыган занесло» – ответила Таня. Спокойствие Пелагеи ей передалось, и она, оглядевшись, посоветовала:
   – Давайте-ка попробуем ехать потихоньку, может, доберёмся к Пелагее быстрей. За ней Семён поехал, хорошо бы и нам навстречу двигаться. Я ведь, правду, не знаю, что делать. Она-то, может, спасёт…
   Потихонечку поехали, стараясь не трясти умирающую: там, где ухабы да выбоины на дороге встречались, мужчины на руках телегу несли. Таня, сидя над цыганкой, расспрашивала её, отвлекала. Звали цыганочку – Гили, если дочка будет, то хотела назвать её Лачи, а если сын – то Бахти, что значит счастливец. Таня сказала уверенно:
   – Мальчик у тебя тут брыкается, здоровенький да хорошенький. Бахти, стало быть. Ты уж постарайся, Гили милая, родить.
   – Бахти, мальчик… – сквозь слезы улыбнулась та и уставилась в небо: чистое, глубокой голубизны, закрываемое иногда ветвями деревьев…
   Потом вдруг, уже почти вблизи от проезжей дороги телегу всё ж тряхнуло крепко. И дорога, кажется, ровной была, а на повороте колесо вдруг ни с того ни с сего подпрыгнуло, ось в телеге хрястнула. Не переломилась пока, но вот-вот могла треснуть окончательно. Испуганные мужчины заглядывали под телегу, посоветовавшись, решили, что безопасней остановиться. С тревогой посмотрела Таня на цыганок, сидящих рядом, они – на неё, решилась спросить:
   – Чьё-то проклятье на ней?
   И мать Гили обречённо кивнула, кусая конец шали, завыла безнадёжно. Другая – наверное, сестра матери, раскрыла уже рот, чтобы рассказать, но остановилась, махнула рукой. Таня поняла: «Не над больной же говорить об этом!» А та от толчка снова задёргалась, дышать тяжелее стала, вот-вот могла дух испустить. Недолго ей осталось.
   – Надо бы схватки вызвать. Есть у Вас питьё какое для этого?
   Мать ужаснулась:
   – Так это убьёт донюшку мою!..
   Таня вслух не сказала ничего, но посмотрела так, что та поняла: дочь умрёт в любом случае, надо ребёнка спасать. Одна из женщин – свекровь, кажется – с телеги спрыгнула, побежала к другой повозке, на ходу отдавая приказы мужчинам, чтобы костёр разводили, котёл с водой ставили. И чтоб воды побольше грели. Одни из мужчин за хворостом побежали, другие – к ручью, по воду. А на последней из повозок, сгрудившись, перепуганные детишки сидели, не решаясь даже слезать. Женщина вернулась с темной бутылью, приподняла немного голову невестки, заставила выпить. А Таня стала массировать у той низ живота, стараясь схватки вызвать. Уговаривала её: «Ты уж роди, милая, сына на волю выпусти, пусть он на белый свет поглядит. Он счастливчиком будет, как ты и хочешь»
   И вот костёр запылал, котёл с водой над ним подвесили, второй наполняли. Тут застучали колёса. Женщины обрадовано оглянулись: ужель Пелагея? Слава Богу! О, нет, то была не Пелагея, а жандармы. Они-то зачем в такое время припёрлись сюда? И по-хозяйски сразу старшего призвали, готовились цыган обложить со всех сторон, отчёта требовали, зачем здесь, чем занимаются, худого против крестьян не измышляют ли. Мало тут печали без них, как будто. Таня сжалась, попросила женщин:
   – Накиньте-ка на меня вашу одежду. Не хочу, чтобы меня признали.
   Если нужно кого-то или что-то спрятать, то цыганки быстро соображают. Они торопливо на плечи ей шаль набросили, на голову косынку, да и талию своим манером обвязали ярким платком. Хотя если жандармы обыскивать всё подряд будут, то всё равно ведь увидят. Но Таня заметила, что возле тарантаса стоит, расспрашивая мужчин, следователь Завьялов. И попросила женщин, чтобы его сюда привели, но одного.
   Он подошёл, и брови его изумленно вверх полез ли:
   – Татьяна Андреевна, Вы? Занятные у нас с Вами встречи выходят.
   – Не до того сейчас. Евстафий Арсентьевич, очень Вас прошу, прикажите жандармам уйти. Жалость проявите: не до вас цыганам теперь. Да и меня им ни к чему видеть.
   – Ыгы. – кивнул головой следователь, и оглядел женщин внимательно, объяснил. – Жандармов крестьяне из соседней деревни вызвали. Заметили они, что ваши повозки на эту дорогу повернули и испугались, что неспроста к Чёртову мостику вы поехали, думали, что колдовство какое страшное измышлять против них будете заодно с лешаком, что в сих местах хозяйничает.
   – Ой, не поминайте нечистого, – закрестились испуганно женщины. – Он и так рядышком, дороги нам спутал. Что да против кого измышлять? Сами не знаем, как спастись, откреститься от него.
   – Вон оно как, – покивал согласно следователь. – Пожалуй, за доктором слать нужно.
   Таня отрицательно покачала головой:
   – Не успеет доктор. А за Пелагеей уже послали.
   Завьялов отправил жандармов обратно, однако сам остался. Но не мешал Тане, с мужчинами беседовал. А схватки у Гили еле-еле заметны были. «Ну, старайся же, миленькая. Ты ж не хочешь, чтобы твой сынок умер?» – уговаривала её Таня. Та согласно кивала, шептала: «Не хочу. Коль мне не жить, пусть хоть он останется» Время тян улось, но дело не шло. Вот более сильные судороги сжали живот больной, и снова не получилось ничего. Ждали, но женщина хрипела, глаза её закатывались. Ей было уже не до схваток. Ещё раз дернулась и вдруг замерла. Таня же чувствовала, что слабеет. Тревожно взглянув на женщин (на тётку и свекровь, которые хоть были вменяемые, старались помогать, а не на мать, что лишь подвывала истерично), прошептала:
   – У меня силы кончаются. Единственное, что могу: сделать кончину не столь мучительной.
   И те всё поняли, кивали, вздыхали горестно. Вот Гили снова глаза открыла, прошептала:
   – Спасите сыночка, умоляю, спасите.
   Дёрнулась ещё раз и обмякла. Испустила дух. А ребёнок под рукой Тани еще шевелился, она чувствовала, как отчётливо, крепко пока бьётся его сердце. Ужели сидеть и ждать, когда это сердцебиение затухнет? И заорала:
   – Нож дайте!
   – Зачем нож, не надо! – завопила мать, руками стараясь закрыть дочь. – Не режь! Не дам!
   – Дайте нож! А ты, мать, пойди пеленку иль одеяло ищи, ребёнка принимать.
   Мужчины вскочили от крика девочки и вопля матери, но переглядывались испуганно, непонимающе, а к телеге кинулся, протягивая нож, только Завьялов. Тётка, оглянувшись, потащила мать покойной от телеги прочь, а свекровь, сообразив, что Таня делать собралась, решительно задрала подолы женщины, обнажила живот:
   – Ну, давай уж. Делай!
   Таня одним взмахом рассекла живот, надрезала пошире. Брызнула кровь и на руки, и на лицо. Дальше осторожно вспарывала следующий слой, прячущий пока ребёночка. И вот, наконец, показалась спинка, головка. Свекровь запустила руки, выхватила его, шевелящегося, из сей кровавой массы. Но от него пуповина тянулась, связывающая маленького с покойной. Таня перехватила её, перерезала. Она иногда и в деревне своей повитухам помогала (Прасковья Евдокимовна давала им задание обучать внучку), и знала, как и что делать. А ребёночек-то в рубашечке был – в тонкой плёнке, которая, если роды правильно проходят, обычно рвётся, стаскивается с новорождённых. Счастливчик, что ль? Цыганка его сразу же своим подолом обтирать принялась, крикнула:
   – Сынок, Ило, бегом дай-ка мне твою рубаху, любую, скорей!
   И к ней подбежал молодой цыган, на ходу стаскивая рубаху с плеч. Он покосился на жену, отшатнулся испуганно, увидев разрезанный живот, потом на ребёночка вытаращился потрясённо. Обтерев внучка, цыганка его к костру понесла, подставляла его и тем и другим боком к огню. Кажется, духов злых отгоняла. Ребенок не плакал ещё, но кряхтел, морщился. А к Тане с отчаянным криком бросилась мать женщины:
   – Что ты наделала, проклятая! Убила её, убила!
   Пожалуй, она бы вцепилась в Танины волосы, готова была убить. Но на защиту следователь кинулся, оттолкнул обезумевшую мать, а потом уже и другие женщины за плечи матери ухватились. Тётка покойной убеждала сестру, что Гили и так уже мёртвая была, что не у живой, а у мёртвой живот разрезали. Та не желала верить, каталась по земле, воя от горя.
   И вот, наконец-то, прискакал Сеня, сообщил, что с минуты на минуту и Пелагея подъедет.
   – Опоздала. – Выдохнула Таня и слезла с телеги, отошла подальше, скидывая цыганские шали, опустилась на траву устало. Что делать с покойницей, цыганам лучше знать, а она больше ничем помочь не в силах. Завьялов присел рядом с нею на корточки, вглядывался в лицо, хмыкнул:
   – Решительно Вы поступили, смело, сами-то они ведь не отважились бы… Так? – Таня кивнула, а говорить не могла.
   Сеня, поглазев вокруг, перемолвившись с мужчинами, полюбовавшись новорождённым, сунув нос к телеге, где женщины уже колдовали над телом, вызнал всё и подошёл к сестричке. Посмотрел на неё озабоченно:
   – Ну и видок у тебя, стрекоза!
   Таня бросила взгляд на руки, на платье: всё в крови. Но ей было всё равно, как выглядит; безразличие, опустошённость, усталость – вот что она чувствовала. Через силу выдавила из себя:
   – Отдышусь немножко и к ручью схожу.
   Сеня почесал лоб, соображая:
   – Пожалуй, домой тебе в таком виде нельзя появляться… Поеду-ка я вперёд, попрошу бабушку, чтобы другое платье дали. Правда, конёк мой притомился туда-обратно скакать, пусть отдохнёт чуток.
   Побежал к цыганам, выпросил котелок, принес воды, заставил Таню смыть кровь хотя бы с рук и лица.
   Подъехала Пелагея, неторопливо вылезла из брички, огляделась по сторонам. А в ней уже нужды не было: одни цыганки суетились возле малыша, другие – возле покойной, мужчины, озабоченные, скорбные, обсуждали, как видно, будущие похороны. И Пелагея подошла к Тане, спросила:
   – Без меня справилась? Ну-ка, встань, погляжу, на что ты похожа. – Таня поднялась, и Пелагея взяла руку её, погладила. – Ой, холодная, сильно холодная. Что ж ты сделала-то такого, а?
   Следователь тоже вскочил на ноги и объяснил:
   – Умерла роженица, и Татьяна Андреевна кесарево сечение сделала, ребёнка спасла, из мёртвой уже достала. А на неё тут набросились, чуть не растерзали. – зло поморщился он, зубы обнажая. – Хоть ты, Пелагея, успокой родных, растолкуй, что ничего другого сделать уже нельзя было.
   – Ага, вижу, – кивнула цыганка, осматривая Таню. – А с тобой, девонька, худо может быть. Порчу чужую ты на себя взяла, снимать надо. Только мне сегодня некогда, здесь – и она кивнула в сторону женщин, – хлопот много. Сама справляйся, да бабка твоя пусть помогает. – И поглядев на Завьялова, приказала. – Ты, следователь, вези-ка её домой. Бабке с рук на руки передай, глаз не спускай! Как бы беды не случилось. А я завтра зайду.
   Пелагея пошла к цыганкам, а следователь крикнул Семёна, велел ехать. Таня, усаживаясь на коня, опять поворчала, что седло дамское донельзя неудобно, мужчины в жизни всегда и везде себе самое лучшее забирают, а женщины только мучиться должны. Поехали потихоньку обратно тем же путём: напрямик, через лес. У Чёртова мостика спускались осторожно. Следователь ехал рядом, готовый, если что, подхватить утомившуюся девочку. Сеня рассказывал, размышляя:
   – Мостик сей чёртовым называют. Нехорошее это место, как будто заколдованное. Раньше на сенокосы тут ездили, а не раз лошади с сеном с мостика падали, так к пожням другую дорогу сделали, с той стороны. Лес пришлось вырубить, но хоть никаких ручьев да оврагов нет. А зато грибы тут отменно растут: хоть косой коси. …Как это цыган занесло сюда, как они не разглядели, что по дороге-то сейчас редко ездят, что не уезжена она? И впрямь, сильная порча на бабу наведена, раз и все, кто с ней был, ослепли.
   – Порча, проклятья, колдовство, заговоры… – проворчал Завьялов. – Сказал бы мне раньше кто, что я в это всё верить стану, так я бы на дуэль брехуна вызвал…
   Таня решила вмешаться:
   – Да ничего колдовского тут нет. Дедушка ведь объяснял. Просто у мостика подпорки средние выше других, и мост не прямой, а в виде шапки выпуклой. Вот и скатывались сани, словно с горки, особенно в гололед. Один раз воз свалился, другой – люди и напридумывали невесть что. Пришлось другую дорогу проложить, потому как народ уже поверил в разную нечисть, и мостик ремонтировать не хотели.
   – Думаешь, мостик дураки строили, не умели опоры выровнять? – с видом знатока заспорил Сеня. – Как же, так я и поверю! Сколько мостов теми ж людьми построено, и везде всё нормально, разве что подгнивают. А здесь серединные опоры из земли само собой выперло, а крайние, наоборот, опустились. И как ты это объяснишь?
   А как объяснять, да и зачем? Таня лишь пожала плечами. Миновали ручей, выехали на дорогу, и Сеня поскакал вперёд во всю прыть. Завьялов тревожно посматривал на спутницу. Чувствовалось, что у него куча вопросов накопилась, но боится утомлять её. Когда лес расступился, открывая луг, по которому можно к реке проехать, Таня туда повернула, объяснила:
   – Не могу больше, Евстафий Арсентьевич. Хочу в воду зайти, смыть с себя всё это.
   – Охотно верю. Однако с кузеном-то Вашим разминёмся.
   – А давайте покрутимся тут, траву притопчем, так он догадается и по следам поедет.

Глава 35

   Местечко в реке здесь хорошее было, мальчишки, когда случалось мимо проезжать, обязательно останавливались искупаться. Дно песчаное, без камней и водорослей, глубина не от самого берега начинается, а постепенно. Таня зашла в воду, не раздеваясь: чужая-то кровь на платье была. Зашла по пояс, побулькала подол, а потом и поглубже, чтобы смыть всё с груди и плеч. Обрызгивала себя, но вдруг в голове помутилось что-то, закружилось, и девочка упала в воду. Почудилось, что, как и ту покойницу, ждут её где-то в другом месте. И поплыла, не способная и не желающая сопротивляться чьей-то чужой воле, подталкиваемая водой. Но тут сильная рука выхватила её из воды. Это был перепуганный Завьялов. Вынес её на берег, опустил осторожно:
   – Что ж такое-то с Вами? Я думал, Вы плавать умеете. Иль нет?
   – Умею, – откашливаясь, выплёвывая воду, выдохнула девочка. – Голова закружилась, я сознание потеряла… – Перевела дух, вздохнула ещё раз глубоко, успокаивая сердцебиение. Сердце колотилось с дикой скоростью, казалось: вот-вот и вырвется наружу. – Спасибо Вам огромное. Если б не Вы, пожалуй, я бы в русалку сейчас превратилась.
   – Ага! – ухмыльнулся следователь. – Нам для полноты картины только русалок здесь и не хватает!.. Однако, Вы дрожите совсем. Пойду-ка, дров поищу. Вас хоть не опасно одну-то оставлять?
   – Нет, уже не опасно, – улыбнулась Таня. Её и впрямь трясло, зуб на зуб не попадал то ль от пережитого за сегодня, то ль от мокрой одежды. – С места более не сдвинусь.
   Следователь остановился озабоченный.
   – Но спички-то у меня вымокли, чем разжигать?
   – Вон на коне моём котомки висят, в них покопаться надо.
   Следователь снял их, вытряхнул содержимое на траву. Удивился, обнаружив и еду в немалом количестве, и спички, и клеёночку.
   – Запасливые вы, как погляжу. Вам, кстати, подкрепиться не помешает, поешьте, пока я костер развожу.
   К дымку и Сеня подъехал. Оглядел иронично следователя в мокрой одежде, чьи сапоги и онучи сушились на колышках у костра, сестричку, вымокшую полностью. На лице Сенином прям написано было: опять стрекозка наша отличилась, что-то отчебучила. Кинул ей суму с одеждой, подал бутыль:
   – Бабушка сказала, что ты первым делом вот это выпить должна.
   Питьё было горьковатым, терпким. Таня подержала его во рту, покатала по языку. По вкусу, здесь были и девясил, и зверобой, и подорожник, и перец, и мёд, и чага, и живица, и душица, и черёмуха, и смородина, и ещё что-то: целый букет укрепляющих, восстанавливающих силы трав и кореньев. Бабушка умеет готовить подобные зелья! Выпила залпом с полбутыли и почувствовала, как по всему телу тепло разливается, бодрость по жилам пошла, голова посвежела. Закусила пирожком, покрутилась у костра, и сказала:
   – Ну, кажется, я в порядке. Теперь снова пойду, искупаюсь.
   – Куда?! Я ж Вас только что еле живую вытащил! – вскочил Завьялов.
   – Не бойтесь. После бабушкиной настойки со мной обморока не случится.
   И схватив суму, сбежала к реке, за кусты. Скинула всю опротивевшую грязную и мокрую одежду и зашла в реку. Плескалась не торопясь, наслаждаясь, поплавала немного, крикнула на всякий случай, что у неё все хорошо, чтобы не переживали. Окунулась с головой несколько раз. Не хотелось вылезать из реки! Сейчас голова не кружилась, прохлада воды была приятной. Но надо выходить, а то Завьялов нетерпеливый снова спасать кинется. Вышла, вытащила одежду из сумки. Нашла здесь и полотенце, и белье нижнее, и платье. Как хорошо такую предусмотрительную бабушку да такую заботливую няньку иметь!
   Оделась. К тому, что сняла с себя, даже прикасаться не хотелось, накинула на ворох одежды полотенце, через него собрала, подняла куль брезгливо, принесла к костру и бросила на огонь. Вещи, попарив, пошипев по-индюшиному на горящий хворост и уголья, затлели по краям, вспыхнули.
   Следователь, крутившийся рядом, саркастично поинтересовался:
   – И всегда Вы так: переодевшись, поношенное в огонь бросаете?
   – Вот ещё! – улыбнулась Таня. – Но это сжечь надо. Цыгане всё, что покойника касалось, жгут. Наверное, неспроста.
   – Что ж, если Вы в порядке, поедем, – предложил Завьялов.
   – Зачем? Вы ведь сами не высохли.
   – Позволяю объяснить обществу, что я в реку свалился, и Вы меня вытащили, – пошутил он.
   – А нам спешить некуда. – Заявил Сеня. – Бабушка велела баню топить, сказала, чтоб Таня, в дом не заходя, сразу бы туда шла. А баня пока-а-а ещё растопится.
   – Порчу смывать, так? – уточнил Завьялов, покачал головой задумчиво. – Много странного о Вашей семье болтают. Я думал, это от зависти иль чего другого. А вижу, что неспроста сплетни ходят. Дыма-то без огня не бывает, так?
   – Не бывает, не бывает, – беззаботно ответила девочка. – Однако правды всё равно никто не знает, не ведает. Бабушка говорит, люди рады языками чесать по любому поводу. Если мы и ничего не делаем, они скуки ради сами насочиняют невесть что, болтать в любом случае будут, потому и переживать из-за этого не стоит.
   Развивать эту тему не хотелось, и сама решила следователя вопросами атаковать.
   – Евстафий Арсентьевич, а скажите, почему Вы не женаты до сих пор?
   – Вас-то отчего это заинтересовало? – хмыкнул мужчина.
   – Ну, все женятся, причем и у очень страшных из себя мужчин жены есть. А Вы, вроде, могли б дамам нравиться, однако и не собираетесь даже.
   И следователь улыбнулся грустно, в другом обществе отшутился бы, а перед этими детьми не стал рисоваться:
   – Дед мой простым солдатом был, отец из кантонистов в офицеры выслужился, аноблирован был [6 - Кантонисты – малолетние сыновья солдат и унтер-офицеров, принадлежащих со дня рождения к военному ведомству и в силу своего происхождения обязанные служить в армии. С 10 лет поступали в гарнизонные школы. В 18 веке кантонист, получив первый офицерский чин, автоматически становился дворянином. В 19 веке, дабы не размывать дворянское сословие неродовитыми, неоднократно повышалась планка перехода в дворянство. К середине века недворянину, чтобы получить потомственное дворянство, нужно было уже дослужиться до чина майора, потом – до полковника.], я благодаря этому образование неплохое получил. Но ни земли, ни состояния у меня нет. На безземельного дворянина, причем лишь во втором поколении, родовитые помещики, сами понимаете, свысока смотрят, да и служба в полиции не делает мне чести в их глазах. Так что дворянку за меня не отдадут, а из мещанок да дочерей купеческих пока ни одна не приглянулась.
   – А Вы мою гувернантку, мадемуазель Аделию, возьмите. Она Вас боготворить будет! – и, встретив насмешливый взгляд мужчины, добавила. – Она-то ведь как раз настоящая дворянка.
   – Дворянка?! – брови его изумленно полезли вверх.
   – Ну да, из тех, кого во время их революции разорили. Она рассказывала, что когда совсем-совсем маленькая была, в их имение чернь ворвалась. Как их там?.. Санкюлоты, кажется. Деда и бабушку растерзали, а их с сестричкой нянька-крестьянка спасла. После их в Польшу перевезли, но и там мятеж какой-то был, и они в России оказались. Ничего из имущества не сохранили, так и пришлось ей в гувернантки идти.
   – Что ж она сейчас на родину не вернётся? Наверно, можно что-то из потерянного вернуть, хотя бы права на землю.
   – Ну да! Видели б Вы, как она от страха трясётся, когда ей кто-нибудь такой совет даёт! Франция ей до сих пор страной бесчинствующей черни представляется. Зато более ярой роялистки нигде не сыскать. На Вас как на служителя закона она с превеликим почтением смотреть будет…
   Однако Таня видела, что слова её не убеждают капитана-холостяка, не нужна ему та, что с превеликим почтением будет в рот заглядывать. Чтобы уговорить Завьялова, какие-то другие доводы подыскивать нужно. Худая из неё сваха выходит. А о чём свахи-то в таких случаях говорят, кто б подсказал? Девочка просто знала, что гувернантка о замужестве как о наивысшем счастье мечтает, вот и предложила. Кажется, напрасно. И, вздохнув сокрушённо, стала оправдываться:
   – Да и вообще, жаль мне её: она привязчивая, добрая. Ей теперь место другое искать надо, а она боится, что может в плохую семью попасть.
   – Осмелюсь предположить: Вам потому жаль мадемуазель, что сами не раз её обижали. Сбегали, не слушались, каверзы разные устраивали. – Слегка поддел девочку следователь. И что на это ответить? Таня голову опустила. Он понял, что в точку попал, и заулыбался. – Хорошо, обещаю последить за её судьбой, поспрашиваю, кому хорошая гувернантка из дворян, да к тому ж и ярая роялистка, требуется…
   В этот вечер следователь в город не поехал, с генералом Целищевым засиделся да и остался ночевать. Поздно вечером принёсся кто-то из дворовых, перепуганный очень, сообщил, что за поворотом на Чёрный ручей зарево огромное виднеется, цыгане, что ль, шабаш устроили?
   – Какой шабаш? – поморщился следователь. – Ну и фантазия у людей! Цыгане, похоже, жгут все вещи, к которым покойница прикасалась, включая телеги… И всего-то! Объясните людям, что бояться нечего. Цыгане ничуть не страшнее, чем вы все. С дороги сбились, что с любым могло случиться, да баба у них в родах умерла. Что необычного-то, скажите?
   А дедушка сказал, что пошлёт людей к тому месту, пусть завал на дороге сделают, чтобы больше никто к Чёртову мостику заехать не мог.

Глава 36

   Сколь ни затягивали молодые люди подготовку к музыкальному званому вечеру, всё ж пришлось дату определить. Назначили на вторую субботу после петровского поста, чтобы еще и воскресный день захватить. Заруцкий пригласительные открытки заказал, список гостей составил, привёз Целищевым на у тверждение. Дед добавил троих знакомцев, а вычеркивать никого не стал. Сказал, кто приедет, тому и рады будем, а если и не приедут, не обидимся. Заруцкий обещался сам приглашения развезти и убедить дворян, чтобы почтили своим визитом генерала.
   В последние дни суета пуще прежней была: все носились, что-то искали, доделывали, додумывали, репетировали. Приехал отец Заруцких. Таня после знакомства с сыновьями с особенным интересом его рассматривала. Ростом ниже деда, но шире намного. С большим пузом, нависающим над кожаным ремнём, но, несмотря на объёмы, бойкий дядечка, живой, подвижный. До сих пор любит на охоту ходить, и говорят, даже на медведя. Жалуется только, что из-за веса своего в седло ныне боится сесть, лишь на дрожках катается. Он несколько ящиков шампанского привёз, обещался ещё и теленка зарезать да сказал, что его стряпухи разных пирогов, булок напекут и пришлют всё к назначенной дате. И просил Яков Станиславович у деда позволения здесь, в доме Целищевых, о двух свадьбах, что вскорости в семье его состоятся, объявить. И с чего бы деду возражать? Как раз напротив, рад был. Сказал: «И, слава Богу. Будут, значит, Ваши дети мой парк добрым словом поминать. Они начнут, может, кто ещё их примеру последует? Из тех, что здесь пока переглядываются да перешёптываются?»
   – Да мы-то с Вами, Ваше превосходительство, готовы бы всех переженить, а ведь эту молодёжь попробуй-ка уговори! – вздохнул Заруцкий. – Уж сколько я внушал своему, внушал, насилу убедил.
   Таня сделала вывод, что Вячеслав Заруцкий не от большой любви женится, а под давлением родителей. И снова пожалела Светикова: уж если б тот Верочке предложение сделал, то им бы только любовь двигала, а не расчёты на приданое.
   А Пелагея неожиданно для всех и судьбу Вареньки Прилежаевой определить решила. На веранде бабушка да Глафира Ивановна с Пелагеей разные слухи обсуждали, а Варя мимо них туда-сюда бегала: её от сцены посылали то одно принести, то другое. Пелагея глянула на неё раз, другой, а потом вдруг попросила:
   – Ну-ка, девонька, пройдись здесь, покрасуйся передо мной.
   Потом изрекла:
   – Вот что скажу: быть тебе в этом самом доме хозяйкой следующей. Ты Прасковью сменишь.
   – Ой, что Вы! – испугалась и зарделась Варя. – Как это?
   – А запросто! У Прасковьи внук есть, за него пойдёшь.
   – Погоди-ка, Пелагея, – прервала цыганку нынешняя хозяйка имения. – Антон-то наш всего на год старше Вари, а ты ж сама говаривала, что до 25 лет он не женится. С чего это столь пригожей девушке его дожидаться?
   – А ты, милая, подожди, подожди, – напористо внушала Варе седая цыганка. – Будут другие замуж приглашать, отказывай. Здесь счастье твоё, любовь да согласие здесь тебя ждут, а ежели в другой дом попадёшь, поломаешь судьбу, так взвоешь, в омут захочешь кинуться. …Да и не рассказывай никому о моих словах.
   Варя была смущённой донельзя, робко поглядывала на женщин. Прасковья Евдокимовна в улыбке расплылась:
   – Если всё сбудется, мы-то ведь только рады! Лучшей хозяйки этому дому и желать нечего. Подойди-ка, Варенька, поцелую тебя. Только бы Господь позволил до свадьбы вашей дожить да деток понянчить.
   И Варя, сконфуженная, оглушённая услышанным, ушла в комнаты, забыв, за чем и послана была, присела к роялю, задумалась. Так бы и промечтала вечер, если б не окликнули её.

Глава 37

   В субботу начали с полудня встречать гостей. Тем, что издалека приехали и ночевать должны были остаться, флигели отводили, а тем, что поближе жили – комнаты наверху, где переодеться, причесаться дамы могли. Набралось гостей немало. Манефу Поликарповну с дочками генерал Целищев, коему супруга слова Пелагеи передала, выбежал встречать аж к самой карете, сам перед нею дверцу распахнул. Впрочем, не удивилась такой чести мадам Прилежаева, она-то ведь знала, что её дети здесь уже с прошлого лета бывают, приняла знаки внимания как должное.
   Пока гости собирались, выходили полюбоваться окрестностями, на сцене в парке играли учителя да музыканты из крестьян и цыган молодых. Фуршетные столы с закусками, напитками и возле сцены были расставлены, и на веранде. Мужчины постарше вокруг генерала собирались, дамы Лапину и Целищеву окружили, а молодые везде и всюду разгуливали, переговариваясь, пересмеиваясь. К назначенному часу за столиками в саду собрались, перекусили. Концерт был из двух отделений, потом всех в зал за огромный стол пригласить должны были, после ужина – для молодежи танцы в саду да фейерверк, ну а люди постарше могли и до утра из-за столов не подниматься.
   Таня к гувернантке подходила время от времени, но та за столиком, что для учителей был накрыт, сидела, с нею было неинтересно, потому сновала меж гостей, разглядывала всех. На девочку маленькую некоторые дамы оглядывались, удивленно пожимая плечами, но улыбались снисходительно: в деревне правила поведения не столь строги, как на столичных балах. Офицеров было много: отставные, отпускные да из губернского гарнизона. Летом-то во всех имениях полно гостей, от многих из приехавших сюда как будто и пахло по-другому, не так, как от местных дворян: по-столичному, а то и по-парижски. На дамах каких только нарядов не было, каких только шляпок не мелькало, ножки в туфельках атласных да сафьяновых, в шелковых чулочках из-под рюшей выглядывали. На местных барышнях туфельки, в основном, тупоносые, без каблуков, а на тех, что в столицах зимы проводили – остроносые, словно лодочки, и с каблучками, изящные. Красота!
   Чувствовалось, что среди гостей и такие есть, что приехали больше для того, чтобы позлословить потом, выставить в неприглядном свете Целищевых, посматривают они свысока, переглядываясь меж собой, да пока придраться ни к чему не могут. Похоже, что друзья-гусары, насмотревшиеся в столице, как высшая знать вечера устраивает, всё предусмотрели. Осудить можно было разве лишь то, что публика разношёрстная: приглашены были не только родовитые дворяне, а и кое-кто из чиновников молодых, доктор, учителя из тех семей, что вечер готовили, да и цыгане молодые. Но цыган предупреждали, чтоб незаметно вели себя, только бы на сцене о скромности забывали – после нашумевшего убийства у Стюры на них люди с большой опаской взирали. Однако о сём обстоятельстве все дворяне заранее извещены были, так что, если кто не желал с людьми низших сословий встречаться, мог бы и не приезжать.
   Открыли выступление гусары с гитарами, сразу же романсами любовными тон страстный, амурный всему вечеру задали. А потом Сенечка пел, на скрипке ему отец подыгрывал. Чистый высокий голос мальчика как будто бы ввысь, к небесам звал, и не мог не понравиться, а уж то, что пел он итальянские романсы, довольно сложные, и вообще произвело впечатление. Но более на знатоков. Таня слышала, как кто-то сказал, что язык до Киева доведёт, а голос-то хороший, может, и дальше, выше. Все ж помнят, кем простой паренёк из Малороссии, певчий церковный, для царевны Елизаветы Петровны стал. Но офицеров не красивые голоса, а хорошенькие барышни гораздо больше интересовали, кое-кто из них вообще отвернулся при выступлении Сени. Зато они певицам юным, следом за Сеней на сцену вышедшим, очень усердно аплодировали. Девицы пели дуэтом, трио, квартетом, квинтетом. Таня знала, что Заруцкий многих уговаривал сольный номер сделать, но ни у одной не хватило смелости. И всё равно ведь сумели показать себя, каждой цветы и уйма комплиментов достались. Девицы, не принимавшие участия в концерте, уже на родителей с укором поглядывали: вот, мол, не отпускали сюда, а теперь кавалеры на них, скромниц, и внимания не обращают.
   За ужином в зале сначала хозяин перед гостями слово сказал, потом Заруцкий всех к себе на свадьбы детей пригласил, поздравления посыпались, тосты один за другим пошли. А после танцы перед сценой-беседкой начались. Здесь уже не уследить было за всем, что происходит. Отовсюду веселье разливалось: и сверху – из башенки, куда кто-то с генералом поднялся, и снизу – от реки, и из каждой беседки, из каждой аллеи. А на танцевальной площадке пары кружились в котильонах, кадрилях, вальсах. Таня средь гостей и капитана Завьялова видала, подходила не раз, но перемолвиться не удавалось: того то дамы, заинтересованно оглядывавшиеся, отвлекали, то из мужчин важных кто-нибудь.
   Полюбоваться на праздник и Пелагея с Зарой пришли. Ну как Зара могла вечер пропустить, если её внук пел, а Пелагею попробуй-ка не впусти, если она сама прийти пожелала. Они в углу веранды, откуда сад и сцена хорошо были видны, расположились, так что не мешали никому. Слуг с подносами подзывать не стеснялись и были вполне довольны. Таня заметила, что к ним Завьялов направился, и послушать захотелось, о чём он Пелагею расспрашивать будет, за ним подбежала. А Завьялова интересовало, что за порча, да по какой причине на ту покойницу была напущена. Ужели из-за неё умерла молодка?
   – Ишь ты, чё вызнать хочет! – свысока бросила взгляд на него Пелагея, со снисходительно усмехающейся Зарой переглянулись. – Небось, думаешь, всё запросто объясниться? А нет, милок, не выйдет запросто, там сильная ворожба была.
   Побурчала про себя, покачав головой, объяснила:
   – Там две молодых цыганки парня поделить не могли. Он то за одной увивался, то за другой, женился, наконец, а отставленная им краля забыть не могла, вот и расстаралась, наслала порчу на соперницу. Да ить как хорошо сделала, не у каждой опытной бы вышло так. Если б не Таня, в страшных бы мученьях умерла, да и сына бы не спасли. Ничего б на земле после себя не оставила, как и не жила.
   – Ничего себе, страсти шекспировские! – прокомментировал Завьялов.
   – Не знаю я слов эких, пировские, аль как по-вашему, а страсти. Самые страсти, когда кровь кипит, а голова уж совсем безумна.
   Таня уже слышала эту историю, и сейчас пожаловалась следователю:
   – Я говорила Пелагее, что нельзя так оставлять, надо наказать ту цыганку, а она твердит, что судьба такова, и нечего спорить.
   – Хотите отомстить, чтобы и та в таких же муках умерла? – насторожился мужчина, не по-доброму покачал головой.
   – Ну а что? Допускать, чтобы все подряд так вот с соперницами расправлялись? Вы не видели, как цыганка мучилась, боли её не чувствовали, так Вам всё равно… – Таня как вспомнила, снова жутко стало.
   – Не знаю, не знаю, – потянул следователь, – а не нравится мне идея Ваша. Если на порчу другой порчей отвечать, да потом и в ответ это же получать, так конца края не предвидится. Самосуд выходит! Причём, и к суду никого не привлечь, не доказать ничего. Не дело это!
   – Правильно, следователь, думаешь. И ты, егоза, не смей вмешиваться! – Пелагея даже кулаком по столу стукнула. – Слава Богу, что у тебя в тот день сил на ответ уж не осталось. А теперича не влезай, а то самой хуже будет! И пойми, что неспроста порча к той молодке пристала: была бы сама без греха, так обошлось бы всё.
   – Как это? – спросил Завьялов.
   – А так. Ты и для себя запомни: ежели человек безгрешен, то его молитвы да крест на шее оберегают. Не провинилась бы сама, так разве что поболела б. А она ить ворожбой от соперницы парня-то увела, да и против девки той делала что-то. Встряла, куда не следовало, вот и попалась в лапы к нечистому… Ох, оборони меня, Господи, помилуй мя, грешную! – завершила размышления цыганка, размашисто перекрестившись.
   – Подумать только! – изумился мужчина. – И что, сей закон без сбоев действует: что безгрешный защищен от порчи да проклятий?
   – А всяко может быть. И вот ту кралю, порчу напустившую, не наказывать, а спасать надо, а то совсем душу свою дьяволу подчинит. Совсем-то безгрешных ведь днем с огнем не сыскать, в каждом есть червоточинка хоть малюсенькая. Только тех, что сами о Боге помнят, и Господь не забывает, присматривает. Против таких только большой мастер сможет… – рассуждала, мудрствовала Пелагея, потом оборвала саму себя. – Ну да хватит об этом. Я не для того сюда пришла, чтобы о смертях рассуждать.
   – Не о смертях? – улыбнулся Завьялов. – Так ответь-ка мне, старая, ты мудро рассуждаешь о грешных да безгрешных, а что ж это народ-то твой, цыгане, грехом живут, отчего ж воруют?
   – Не слыхал, что ль? Когда Иисуса Христа распинали, цыгане мимо шли и гвозди украли – хотели от смерти спасти. Вот Господь и дозволил нам брать то, что хотим.
   – Вдобавок к воровству ещё и обманщики, какую сказку сочинили! – укоряющее покачал головой полицейский.
   А у Тани ещё вопрос на языке вертелся:
   – Пелагея, а я тебя об одном человеке спросить хотела. Мне отчего-то один из гостей ужасным показался.
   – Кто это? – почти хором спросили следователь с цыганкой.
   – А вон, где же? Вон в черном фраке и пышном жабо с учителями стоит. Гляжу на него, и жуть берёт.
   – С какой стати? – удивился Завьялов и сообщил. – Он недавно у нас, в управе служит. Но говорят также, что ненадолго это, ему в столице место хорошее обещано. – Посмотрел с усмешкой на Таню и добавил. – Сын внебрачный одного очень влиятельного лица, за границей в довольно дорогом пансионе обучался.
   Цыганка разглядела незнакомца, сказала задумчиво:
   – А ить правда, есть в нём что-то тяжёлое… Таня, дай-ка руку мне, да сейчас на него погляди, что почуешь?
   Цыганка пристально на девочку смотрела, та – на того, в чёрном фраке, и ей передавались его ощущения. Высокомерие, вера в силы, если не свои, то сообщества, в котором он состоит, желание плюнуть на всех окружающих. Но и понимание, что это желание нужно скрывать от всех мелких глупых людишек. И Таня закрыла глаза, чтобы не пропитаться его чувствами полностью, поделилась:
   – Страшно… И неприятно, как будто во что-то липкое влезаю.
   – Вон как? Ну-ка, Зара, и ты помоги! – приказала Пелагея, и Зара встала у девочки за спиной, взяла свободную Танину руку, а свою – правую, впереди девочки выставила, как будто защищая её. Таня с двойной поддержкой цыганок осмелилась снова глаза поднять и стала пересказывать то, что чувствует.
   – Крест… Крест у него не на шее, как у всех нас, а под пятой… – поглядела ещё, стала то, что чувствует, словами передавать. – Паутина какая-то мне видится… Он не паук, а один из узелков её. Ну, паутину ж можете представить? Так вот, он с другими подобными людьми связан крепко, наверное, смертными клятвами, и потому связь между узелками паутины, то есть сотоварищами его, очень прочна, только смерть разорвёт. Паук, который всеми ими командует, где-то далеко, однако перед ним сей господин трепещет. Верит в безграничную силу паука того, радуется, что и ему часть силы достаётся, пока он с ним. Но перед нами никогда не откроется, та паутина – тайна из тайн… – Таня отпустила цыганкину руку, закрыла глаза. – Пожалуй, всё, что сказать могу.
   А у Завьялова глаза, как две шпаги острые сделались, он их то на Таню направлял, то на чиновника, к цыганкам обратился:
   – И можно этому верить?
   Пелагея задумчиво оглядела еще раз незнакомца:
   – Похоже на то… А про крест я ничего не почуяла, где он его носит, не могу сказать…
   Зара тоже подтвердила: «Похоже, похоже!»
   – Если так, придётся мне за ним присматривать. Благодарен вам за науку. – Поклонился он цыганкам, а Тане сказал. – А Вам, сударыня, пожалуй, уже пора бы спать.
   – Как это спать? Ещё фейерверка не было! – возмутилась она.
   Он хмыкнул и, вооруженный добытыми сведениями, направился к внебрачному сыну некой важной особы.

Глава 38

О вечере в усадьбе Целищевых уездные дворяне ещё долго поминали, а Тане было уже не до того. Они вскоре выехали всем семейством в столицу. Отслужили молебен в своей церкви, батюшка побрызгал святой водой, благословил, напутствовал. Поехала и Анастасия Павловна с Сеней, решил перебраться поближе к Петербургу и Кхамоло. Семёна, кроме музыки, ничего не интересовало – ни кузнечное дело, ни жизнь цыганская, никакие другие науки, и отец его сказал, что нужно для сына лучших учителей музыки нанимать, а таких лишь в столице найти можно…

Часть II

Глава 1

   В Смольном, куда прибыли в конце лета, не возникло проблем с поступлением. Директриса, просмотрев документы, изволила высказаться: «Для того государыня Екатерина и создавала пансион, чтобы дочери почтенных родителей, оставшиеся сиротами, нашли здесь приют и заботу». Была лишь недовольна, что Татьяне уже 10 лет, сказала, что нужно было года два-три назад её привезти. Но вняла словам Целищева, что им с супругой не хотелось с внучкой расставаться, поскольку она для них – последняя радость. Посочувствовала генералу, однако сказала, что если б вовремя её зачислили, то девочка, как дочь полковника, была бы бесплатно принята, а теперь директриса в затруднении, не знает, утвердит ли комиссия. Целищев сообщил, что и не претендует на бесплатное обучение, готов платить, это им не в тягость. Экзамены провели, и на них выяснили, что девочка не отстаёт от сверстниц. Но непоседливое поведение, смелый и быстрый взгляд директрисе не понравились – девице пристало глаза опущенными долу держать, а не вертеть головой во все стороны:
   – Знания у неё есть. Хотя вижу, что дикарка она, по-деревенски ведёт себя. Но и это ничего, не волнуйтесь. У нас и с Кавказа, причём не только из христианских, а и из мусульманских семей девочки обучались, и всем сумели хорошие манеры привить.
   Потом саму будущую воспитанницу долго и подробно расспрашивала. И кивала благосклонно, слушая безыскусные ответы. Таню удивила более всего эта внешняя доброжелательность солидной дамы. Она чувствовала, как Амалия Львовна ужасалась, когда Таня говорила, что её друзьями в детстве были только мальчики, что и ездить верхом, и даже плавать научилась, однако рукоделием не любит заниматься, шить умеет немножечко, а вышивать и кружева плести её вообще не обучали. Директриса ужасалась – но про себя, а внешне была сама любезность, приятная улыбка не сходила с её уст. «Так вот о чём говорила Пелагея, что мне нужно освоить! Вот что значит – владеть собой!» – догадалась девочка.
   И Таня осталась в Смольном, переодели её в наряд институтки: она, миновав «кофейный», самый младший возраст, сразу была определена в средний – «голубой». Смолянки именовались по цвету платьев, что были приняты у каждого возраста. Бабушка и дедушка в Петербурге, в доме Телятьева, всю зиму прожили. Видеться с Таней они могли только в приёмные дни два часа в неделю, очень уж мало, и причём в общей зале, где в это время народу полным полно, и от разговоров, что велись по отдельности в каждой маленькой компании, воздух жужжал, словно улей развороченный.
   Но зато Целищевы хоть за тем, как Семён начал с учителями столичными заниматься, понаблюдали. И с Антоном часто виделись, Серёжу Лапина навещали. Генерал-лейтенант и сам в кадетском корпусе бывал, даже на занятиях присутствовал, словно инспектор – но инспектор доброжелательный. Преподаватели его просили рассказать кадетам о службе, и Павел Анисимович с удовольствием общался с юношеством, воспоминаниями о походах делился. Антон из корп уса отлучался, вечерял в отцовском доме, иногда и ночевать оставался.
   – Что ж, пристроены внуки к учебе. – Сказал Павел Анисимович. – Кажется, всё хорошо должно пойти. А нам, Пашенька, можно и на покой.
   В марте выехали из столицы, поручив Лапину следить за внуками, помогать Анастасии Павловне. В Москве у родни погостили, с Николаем пообщались, и тот заверял, что всё у него хорошо, замечательно да же. Од на ко через некоторое время после их возвращения домой от Дарской пришло письмо, где та сообщала о побеге их внука из училища.
   – Вот и пристроили к учебе! Что за опаздёрок, а?! Вот что значит кровь цыганская! – возмущался генерал. – И это он, не кто иной фамилию Целищева носит?! И отчего фамилия наша Господом не любима?
   – Ничего, не переживай, побегает Коля да и возьмётся за ум, – успокаивала его жена. – Уверена я, уверена, что сумеет он много в жизни добиться. И дворянином станет.
   – Даже уверена?!
   – Уверена, друг мой. И сейчас отчего-то ещё больше, чем прежде. Он и смел, он и умён. И всё, за что бы ни брался, у него получится.
   – Что ж, мне остается лишь слову твоему верить да Господу молиться…

Глава 2

   Весть о том, куда сбежал Николай, Дарской принесли цыганки и сообщили, снисходительно посмеиваясь, что влюбился Кало в циркачку, постарше его, вот с нею, то есть с цирком и укатил из Москвы. Добавили также, что Кхамоло, узнав сие, доволен остался, сказал, что пора парню мужчиной становиться. Дарская поехала в училище, упрашивала, чтобы директор не судил юношу строго за то, что по молодости лет глупости творит, чтобы позволил ему впоследствии доучиться, говорила, что побегает отрок непоседливый, да и вернётся. Директор восстанавливать беглеца наотрез отказался. Все знают, куда исчез Николай, и если он будет восстановлен, это и на поведении других недорослей скажется. «Эдак все захотят бегать, а потом обратно проситься, и как дисциплину с них требовать?» – негодовал он. Но всё же, уважив Дарскую, двоюродную бабку отрока, и то, что Николай – не кто-нибудь, а внук генерал-лейтенанта, выписал аттестат с отметками за пройденные науки, причиной отчисления указал просто семейные обстоятельства, а не побег.
   Кхамоло наблюдал за приключениями Кало издали года полтора, а потом, решив, что отпрыск для своих лет вольной жизни достаточно хлебнул, настиг цирк где-то уже на границе с Венгрией, и властью отцовской забрал его. Кало просил отца оставить его среди циркачей, да и хозяин цирка уговаривал, мол, из парнишки выйдет толк, будет хорошо зарабатывать, но отец сказал: «Была б твоя мать цыганкой, я бы не против. А кто твоя мать, помнишь? Ни о ней не подумал, ни о том, чью фамилию носишь! Как они переживают, не думаешь? Неужель столь глуп?!» И сын подчинился. Поскольку документы из Московского училища у Николая были положительные, с ними его приняли в такое же коммерческое училище, но уже в Петербурге.
   Более года, что пропадал Николай, генерал-лейтенант Целищев в раздумьях, в волнении провёл, сколько раз вздыхал горько, и каждый раз Прасковья Евдокимовна заверяла, что всё образуется. Когда, наконец, от Анастасии пришло письмо, что Кхамоло со старшим сыном уже в Петербурге, и что Александр Петрович Лапин хлопочет о зачислении Николая в столичное училище, Павел Анисимович поначалу даже засобирался в дорогу. Сказал – надрать внука за уши как следует, чтобы не смел больше фамилию позорить. Однако походил несколько дней в раздумье и понял, что не сможет: сердце стало сбои давать, а вдруг в дороге откажет? Зато Прасковья Евдокимовна написала внуку, выложила всё, что собирался дед сказать. И о том, что здоровье у деда из-за переживаний сих пошатнулось, сообщила – чтобы думал о родных, прежде чем новые подвиги совершать.

Глава 3

   Юных кадет редко выпускали в город. Они часто маршировали по его улицам, но отпускные дни выпадали редко. И среди старших считалось особым удальством сбежать на ночь из казармы, пройтись по столице без надзора – хоть раз за время учёбы воспитанник из корпуса должен был выйти самостоятельно. Выходить через ворота было делом бесполезным – стояли часовые, и ребята вылезали в окно либо через стену за парком.
   Самыми шумными гулянками в Петербурге славились гусары и студенты. Офицеры посещали дорогие ресторации, а студенты – кондитерские, кухмистерские, дешёвые трактиры, в коих им и в долг могли налить. Хозяин трактира не сильно рисковал, потому что по закону за неплатёжеспособного студента долг до 10 рублей университет гасил.
   В отличие от студентов кадеты, хотя тоже были молоды, дебоши не устраивали, но в трактиры заглядывали. Юношам просто хотелось узнать, что это такое. И если появлялся кто из полиции, убегали что есть мочи. Жандарм арестовать кадета права не имел, но мог узнать имя, а потом начальству передать. Кадеты и вообще-то на подобные прогулки выходили нечасто – были загружены учёбой, «фронтом», уставали сильно. Подвигом считался не кутёж, а сам факт того, что «за стеной» побывал. Зайдя в трактир, на всякий случай называли друг друга вымышленными именами. И было раз, что от полиции поступило донесение: в таком-то трактире, расположенном неподалеку от зданий кадетского корпуса, были замечены ночью четверо кадет, назывались их имена – Шиллер, Дидро, Вольтер, Бернс. Перский на предобеденном построении зачитал донесение и сказал, что очень желает познакомиться с сими кадетами, а то он и не знал, что ему вверены на воспитание молодые люди со столь громкими фамилиями. Донос жандармов, радующихся, что они наконец-то фамилии непослушных кадет вызнали, в строю только смешки вызвал. Однако Перский всё-таки просил выйти, представиться ему тех, кто ночью отлучался из казармы. Перского уважали, перед ним нельзя было не признаться. И старшее отделение, не сговариваясь, сделало шаг вперёд. Все, как один. Кажется, Перский был даже доволен таким единодушием. И все получили одно и то же количество розг: в карцер-то все бы в любом случае не поместились. Впрочем, замешаны в отлучках тоже были почти все, поскольку, чтобы кадет вернулся в казарму незамеченным, нужно было, чтобы изнутри кто-то помогал, чтобы дежурили либо у стены, либо у окон, ожидая сигнала снаружи.
   Сергей с друзьями в первый раз отлучился из казармы с помощью, что пришла из города – от Николая Целищева. В корпусе считалось низким делом подкупать солдата, стоявшего на часах – директора и всех преподавателей отличали безукоризненная честность и высокие понятия о моральных качествах. Даже секуна Осаксена – тупого тупея, нельзя было упрекнуть в неблагородном поведении. Эти же понятия о чести дворянина, о достойном и недостойном, прививались воспитанникам. Никто из кадет не завёл бы с солдатом разговор о плате за выход в город. Но Николай, свободно бродя вокруг зданий корпуса, поболтал с одним солдатом, с другим – он-то ведь от таких моральных обязательств был свободен – наконец, нашёл того, кто, поколебавшись, согласился выпускать и впускать кадетов, но только за хорошую плату! Деньги платил Николай.
   Старшие гренадёры, конечно же, об этом прознали, вызвали на допрос. Солдаты-часовые, берущие деньги, вызвали омерзение. Ведь так часовой может за деньги и врага пропустить! Но самих кадет, пользующихся этим низким человеком, решили не наказывать, то есть не одобрили, но и не запретили. Хотя выговорили, что уважения достоин тот кадет, который только себя подвергает опасности, самолично из окна вылезает, через стену перебирается, а не тот, что подкупает, словно ростовщик, часового, чем поощряет предательство. Юные гренадёры запомнили выговор и решили, что будут дальше только записки Николаю через солдата передавать, а просить, чтобы он их выпустил, лишь в самом-самом крайнем случае. Не хотел мириться с этим решением один Жорж: он был не прочь гулять по ночному Петербургу почаще.
   Во время одной из таких прогулок кадеты познакомились с баронессой Нессер. Они тогда решились изучить новый район, зашли в незнакомый для них трактир, в котором, как уверял Николай, вся прислуга была уже у него своя, знакомая, но тут увидели, что следом входят два жандарма, и решили ретироваться. Николай попросил половых трактира вывести компанию через задний ход, но жандармов увидели и здесь. К счастью, мимо проезжала богатая просторная карета, и Жорж на ходу запрыгнул в неё, чем поначалу перепугал сидящую там даму, а потом рассмешил, умоляя спасти юношей от произвола полиции, и она приказала кучеру развернуться и ехать медленно, подбирая всю компанию. Баронесса привезла юных шалопаев к себе домой, чаем напоила, расспрашивала их о жизни в корпусе, смеялась над забавным, сочувственно покачивала головой, когда слышала, что их могут ожидать розги, если имена получат огласку. А после приказала кучеру отвезти мальчишек к корпусу, но уже не в карете, а чтобы отвлечь внимание полиции, на каких-нибудь санях поплоше, укрыв сорванцов рогожей. Вечер у баронессы кадетам запомнился, Жорж фантазировал вслух, как бы приударить за красавицей. Но летом, когда баронесса, выехав на дачу под Красным Селом, пригласила их к себе на вечер, Жорж с досадой уяснил, что дама отдаёт предпочтение Лапину.

Глава 4

   А до этого, весной ещё, нарвались на неприятность более серьёзную, которая для Сергея могла закончиться плачевно. Оправданием могло служить лишь то, что это случилось в отпускной день. И они: Стародубцев, Лапин, граф Звегливцев, Руперт зашли в трактир, не особо печалясь, что их здесь застанут, уселись за столик, поджидая Целищева. За двумя соседними столами шумели студенты. Увидев юношей в знакомой форме, к кадетам подошли два гусарских офицера, оказалось, тоже бывшие кадеты. Завязался разговор, гусарам было интересно послушать новости об alma-mater, о знакомых педагогах. В это время Сергей увидел, что к их компании между столиками пробирается Николай. Увы, он запнулся за длинные ноги полупьяного студента, загораживающие проход, на ходу извинился, хотел пройти дальше, но был остановлен окриком: «Куда прёшь, морда? Не видишь, что здесь дворяне? Как смеешь?» Студент вцепился в сюртук Николая и не желал отпускать. Форма коммерческого училища свидетельствовала, что тот, кто её носит – не дворянин, а скорей всего – сын купеческий, а студенты не упускали случая подшутить над купцами довольно грубо. Студенты университета носили на поясе шпаги – пусть тоненькие, почти карандаши, но все-таки это было свидетельством их принадлежности к дворянству! Учащиеся коммерческих училищ права на шпагу не имели. Студент, пошатываясь, встал и замахнулся на Николая. Но вскочил Сергей и перехватил его руку. У кадет-то шпаги тоже были, и посолидней студенческих.
   – Это мой друг, и Вы не имеете права его оскорблять! Извинитесь, если не желаете иметь дело со мной!
   Студент просить прощения отказывался, наоборот, стал говорить, что дворянин, вступающийся за какого-то купчишку, смешон. Могла завязаться драка, студенты редко отказывались от возможности побузить. Тем более, если уже успели немало выпить. Студентов было больше, их пыл охлаждало лишь присутствие офицеров. Дело шло к дуэли. Гусары, Корф и Черский, не поняли, с какой стати Лапин вступается за человека не своего сословия, однако вступились: кадеты-то были своими. Здесь сталкивались и понятия о сословной чести, и вечный антагонизм военных и штатских. Гусары лучше других знали, что такое дуэли, и чем они грозят. Выходила некрасивая историйка, от которой юнца надо было спасать. Офицеры утихомирили компанию обещанием, что всем необходимо встретиться завтра и всё обсудить на трезвые головы, и что они готовы быть секундантами кадета в случае необходимости. Задира не хотел успокаиваться, кричал: «Ах, вы считаете меня пьяным?», но того сдерживали его же друзья. Надо было обсудить случившуюся ситуацию в более спокойном месте. Взяли извозчиков, поехали к Целищеву. Анастасия Павловна очень взволновалась, сказала, что никак нельзя допустить, чтобы дуэль состоялась – у Сергея вся его будущность будет погублена. Посетовала, что отца нет в городе, он бы смог разрешить.
   – Анастасия Павловна, не переживайте. Мы способны всё уладить. – Ответил Корф. – Не впервой.
   И не пожалели времени, съездили в университет, поговорили со студентами. Вчерашний задира, конечно, хорохорился, но офицеры ему объяснили, что если дуэль состоится, то он непременно будет убит. Это среди студентов принято драться лишь до первой крови – руку поцарапай противнику, и достаточно, уже победителем считаешься. Университетское начальство смотрит сквозь пальцы на забавы студентов со шпагами, не наказывает. А кадету драться до первой крови, щадить студента нет никакого резона. В военном корпусе законы много суровее: кадета, замешанного в дуэли, сразу же сошлют в солдаты без права выслуги, то есть, при любом раскладе он теряет всё, и будет драться всерьёз – насмерть. А поскольку он, как будущий воин, занимается фехтованием у лучших учителей, то у студента не имеется ни единого шанса остаться живым. Уж лучше принести публичные извинения, тем более что это вполне оправдано – сам грубить начал. Студент размышлял пару дней и согласился. Эта же компания собралась вместе ещё раз, и задира попросил прощения у Целищева, тем самым освободив Лапина от необходимости драться.
   Через несколько дней, когда лейб-гвардии гусарский полк обустраивался в палатках возле Красного Села, сюда подъехала группа цыган. Один подскакал к гусарам, спросил Корфа и Черского, сказал, что их вожак хочет с ними поговорить. Гусары были озадачены, но подъехали. Кто в этой компании вожак, поняли без объяснений. У всех цыган кони хорошие, с добротной сбруей, а у этого и уздечка, и седло были отделаны поистине по-царски. Красивый цыган лет сорока с чуть пробивающейся проседью в вороных волосах, в короткой черной куртке с серебряными пуговицами, под которой поблескивал ремень, богато изукрашенный серебряными бляшками. На ремне серебряные ножны со столь же богатой отделкой, сумочка под вид солдатской лядунки из того же металла, на пальцах – золотые перстни. Посмотрели, оценивая друг друга, потом цыган сказал, что приехал поблагодарить гусар за помощь, что они оказали Серёже Лапину, и пояснил:
   – Серёжа с моим сыном с детства дружен, и при стычке со студентом за него вступился, а вы вступились за Серёжу, значит, вам я обязан.
   – Ну что Вы? За что благодарить? Мы сделали то, что должны были, не более того! – ответил Черский облегчённо. Он был встревожен приездом большой компании вооружённых цыган, не знал, что ждать, а оказывается, всего-то – спасибо сказать приехали.
   – Не каждый бы на вашем месте стал вмешиваться, не каждый, потому и благодарю, – возразил цыган.
   – Простите, как к Вам обращаться? – спросил Корф. Он вспомнил слова матери Николая, что надо отца срочно найти, чтобы он проблему разрешил, и, сообразив, о ком шла речь, подумал, может, они студента от неминуемой смерти спасли.
   – Русские меня Константином зовут, цыгане – Кхамоло.
   – Разрешите поинтересоваться, Кхамоло, а что бы Вы сами сделали, если б мы не вмешались? Прирезали б, что ли, обидчика сына?
   Цыган укоризненно покачал головой:
   – И как бы вы на Серёжу после этого смотрели? Разве не сочли бы, что это для него хуже, позорней, чем сама дуэль? Когда отец в разборки сына влезает, кто после этого парня уважать будет? – этими словами цыган удивил офицеров: надо же, и среди конокрадов понятия о чести существуют! А Кхамоло твёрдо сказал. – Нет. Я бы не стал вмешиваться. Потому и благодарен вам.
   – Ну вот, значит, всё хорошо разрешилось. Правда, в карцере их компания не один день отсидела, но это только на пользу. Чтоб неповадно было впредь по трактирам шататься, форму позорить.
   Цыган сказал ещё, что в случае необходимости офицеры могут к нему за помощью обращаться.
   – А чем же Вы можете нам помочь? – удивился Корф. Про себя подумал: «Ничего себе, покровитель гусарам выискался?»
   – Мало ли что в жизни случиться может. Любому цыгану скажете, что вам Кхамоло обещался помогать, так они постараются…
   Попрощались, поблагодарили друг друга, цыгане уехали, а гусары, немало озадаченные, остались.
   – И как тебе этот вожак?.. И как тебе Анастасия Павловна? – спросил Черский. Офицеры при встрече с матерью Целищева, которая показалась им довольно приятной, догадались, что перед ними – дворянка, но раз сын – не дворянин, значит, муж из простых. Бывает подобное, потому не удивились. А тут оказывается, муж-то её не только – не дворянин, а цыган. Может, и принадлежит к знати, но особой – цыганской!
   Корф покрутил головой потрясённо, похмыкал, размышляя, произнёс задумчиво:
   – Мда-а… Что и сказать?… Хотя, ты знаешь, а ведь хорош собой, хорош?.. И держится, как особа королевской крови… Хотя… Хотя… Не знаю, друг, не знаю… Занятно всё это, надо, пожалуй, Лапина расспросить, а то от любопытства сна лишусь… – решил Корф.

Глава 5

   14 декабря 1825 года с утра корпус присягнул новому Императору, занятия в честь этого торжества были отменены. Днём заметили на другом берегу Невы на Сенатской площади скопление людей. Что бы это значило? Кто-то принёс весть: «Бунтовщики! Те, что не желают присягать Николаю, собрались перед сенатом». И кадеты, и преподаватели с тревогой наблюдали из окон, на ту сторону отправляли кое-кого из обслуги узнать, что к чему. Сначала отряжённые за новостями рассказали: солдаты с того берега уверяют, что Константин, которому присягали недавно, арестован вместе с великим князем Михаилом, потому и протестуют. Потом оказалось, что якобы арестованный Михаил Павлович сам на площади появился, уговаривает мятежные полки подчиниться Николаю. Народу там становилось всё больше, чернь скопилась вокруг, облепила площадь, люди даже на заборах и на деревьях висли. Из-за столпотворения кадетам наблюдать за происходящим на той стороне Невы было всё сложнее. С началом сумерек раздались ружейные выстрелы и затем – пушечные залпы. Солдат из корпусной обслуги прибежал донельзя перепуганный, сообщил, что кто-то из толпы стрелял. Генерал-губернатор Милорадович убит, в великого князя Михаила Павловича тоже стреляли, но солдаты не дали убить, оружие у стрелявшего выхватили.
   А на том берегу уже говорили пушки, и солдаты мятежных полков убегали врассыпную по льду Невы, но кто-то их задержал, они стали строиться в шеренги лицом к Сенатской площади. Атаковать, что ль, планируют? Зачем? Лёд от их тяжести треснул, разошёлся, и кадеты в ужасе увидели, что солдаты уже барахтаются в воде меж льдин, тонут, чьи-то головы скрывались под водой окончательно, а кто-то ползёт, оставляя за собой на сероватом льду тёмные полосы – наверное, раненые. Выползшие, перешедшие реку собирались под окнами кадетского корпуса.
   Мальчики высыпали на улицу и стали заносить раненых да искупавшихся в ледяной воде в свой лазарет. Здоровых направляли в просторный корпусный храм. Преподаватели не вмешивались. Перевязали солдат, напоили. Вечером на построении перед ужином старшие гренадёры шёпотом передали по строю тайный приказ: «пирогов не есть – раненым!», и никто, даже самые младшие, не ослушался. По выходе из столовой каждый нёс пирожок и котлету, пряча их от глаз преподавателей.
   Нет, не все кадеты были готовы помогать солдатам. Сергей слышал, как между старшими небольшая перепалка случилась. Один просил помочь перевязать раненого, а то рук не хватает, другой брезгливо ответил: «Был бы офицер, с радостью! А ухаживать за солдатней? Увольте!» Но и этот кадет всё же помогал – перед входом в лазарет дежурство организовал, не допускал тех, кто ради чистого любопытства заглянуть туда хотел, и передавал просьбы оттуда: принести то-то, позвать того-то.
   Сергей и Фёдор собрали у младших пироги, котлеты, вынесенные тайком из столовой, в два больших блюда. Их пропустили.
   Ребята осторожно расспрашивали, отчего ж солдаты императору не хотел и присягать, а те, рас терянные, мямлили: «Командир приказал, как приказ не исполнить?» «Сказывали, что императора Константина и жену его, Конституцию, арестовали, высвобождать надо…»
   – Но ведь у Константина жену не Конституцией звать. Конституция – совсем другое… – изумился один из кадет.
   – А нам про то неведомо, командиры привели, вот мы и стояли, пока пальба не началась…
   Ребята видели перепуганных насмерть солдат, и им передавалось то же чувство, но кто-то всё ж осмелился задать вопрос:
   – Значит, вашего командира кто-то ввёл в заблуждение?
   «А отколь нам знать?» «Похоже, что заблудились…» – раздалось в ответ.
   Вечером кадеты в своей комнате обсуждали то, что видели и слышали, долго не могли заснуть. Получается, что солдат сюда привели обманом… А их командиры тоже были обмануты иль сами что-то знали? Ради чего? С какой целью? И бывает ли такая великая цель, ради которой нужно обманывать? Юные кадеты ничего не понимали, похоже, что и преподаватели понимали не больше, потому с вопросами к ним не подходили.
   Ночью солдаты были куда-то увезены. А назавтра, во время утреннего построения, неожиданно приехал новый государь Николай Павлович. После бунта были, наверное, у него и другие дела, а он счёл не менее важным визит к кадетам.

   Великий князь Николай Павлович. Неизв. худ. по ориг. Д. Доу. 1820-е гг.

   Новый Государь-Император был выше всех из сопровождавшей его свиты, его треугольная шляпа с белым плюмажем возвышалась над такими же треуголками самых высоких из его адъютантов. Покойный император Александр Павлович тоже был высок и статен, однако Николай – третий из сыновей Павла Петровича – был выше всех из семьи Романовых, старших братьев он почти на голову перерос. К моменту восхождения на престол Николаю Павловичу исполнилось 29 лет. Подтянутый, стройный, необыкновенно хорош собой, но – грозен, ох, грозен! Оглядел стоявших навытяжку и почтительно взирающих на него ребят и громко, зычно изрёк, словно приговор вынес:
   – Здесь дух нехороший!
   – Военный, Ваше величество, – с почтительным поклоном отвечал встревоженный директор Перский.
   – Отсюда Рылеев и Бестужев! – обвиняющим тоном продолжал император.
   – Отсюда Румянцев, Прозоровский, Каменский, Кульнев и отсюда Толь, – напомнил Государю директор.
   – Они бунтовщиков кормили! – сказал, указав на кадетов, государь и надменно, вопрошающе посмотрел в глаза директору.
   – Они так воспитаны, Ваше величество: храбро драться с неприятелем, но после победы призревать раненых, как своих.
   Да, кадеты не чувствовали за собой вины: перевязать раненых, накормить их – это же не измена, а милосердие…
   Николай Павлович молча прошёлся вдоль строя кадет, оглядывая их строго, и более ничего не сказав, удалился, увёл за собой повторяющих каждое его движение, чуть ли не каждый взмах его царственной руки, только полусогнутых в поклонах адъютантов. А в зале ещё долго стояло ничем не нарушаемое напряжённое молчание.
   Понемногу восстановилась привычная жизнь: занятия в классах, на плацу, в фехтовальных и танцевальных залах, и о событиях, случившихся после присяги новому императору, старались не вспоминать. По крайней мере – вслух…

Глава 6

   В апреле в корпусе проходили экзамены. Самый высший балл за предмет – 12. Существовал список, из которого было видно, кто из кадет набирает баллов бол ьше вс его. Сергей и его друзья в основном возглавляли список как лучшие из гренадёр. Лишь с Жоржем всякое случалось: он бывал и первым по списку, и двадцатым, и тридцатым. Способности у него прекрасные, чуть ли не гениальные, однако усидчивости явно не хватало, и крепко подводили его оценки по поведению.
   Одновременно с экзаменами начиналась подготовка к ежегодному майскому параду, в котором обязательно участвовал сводный батальон из кадет, юнкеров, учащихся всех столичных военных училищ и дворянского полка, в этот батальон отбирались только лучшие воспитанники каждого заведения. Подготовка к параду шла именно здесь, на огромном плацу первого корпуса, здесь мог парадировать целый полк военного состава, было где развернуться! Репетировали церемониальный марш. Гоняли юношей долго, команда: «Батальон, кругом… марш!» повторялась раз за разом, все старались, однако командиры вновь и вновь находили причины, чтоб придраться. Сверкали штыки мушкетов, гулко нёсся удар «с носка!», «ать, два, ать, два!», проплывали мимо зрителей стройные, сплочённые ряды (зрителями были младшие кадеты, любовавшиеся и аплодирующие)…
   За время учёбы Сергей полюбил эти учения, он уже испытывал восторг от чёткого, размеренного печатания маршевых шагов, когда на плацу собраны несколько рот, и по команде все выполняют одну и ту же команду, все – как один! В этом было что-то очень значительное, мощь, слаженность, и казалось, что если вот так отправятся они на неприятеля, то никто не сможет устоять против их сомкнутого строя.
   Также любили кадеты военные прогулки по городу с горнистами и барабанщиками, радостно подмечали, как прохожие любуются ими. Проходя мимо памятника Петру Первому, обязательно подтягивались, и гремела команда ротного: «Смирно! равнение налево!». Возле памятника обязательно стоял часовой – дворцовый гренадер, он отдавал кадетам честь, держа «на караул». Затем шли на Марсово поле, там можно было отдохнуть, разойтись: кадеты сами превращались в зрителей, наблюдая за учениями гвардейских полков. Все уставали от подобных «фронтовых» прогулок, особенно, если маршировать приходилось по талому снегу или по грязи. Но воин должен был быть вынослив, неприхотлив, и ребята терпели. Слова Суворова: «Тяжело в ученье – легко в бою» ободряли и подхлёстывали их.
   А особое удовольствие доставляли мальчишкам выходы торжественные, парады, смотры, где бывал император, когда позволяли выносить знамя. Тогда их юные души ликовали от восторга. Это случалось нечасто, майский парад был великим событием. Потому готовились тщательно, заранее оповещали родственников, знакомых барышень, и те собирались на площади, где назначен смотр, а если туда уже было не протиснуться – зрителей всегда набиралось больше, чем могло вместить Марсово поле – то выстраивались вдоль проспектов, улиц, по которым кадеты маршем шли к месту сбора. Дамы обмирали от восторга, указывали друг другу: «Смотрите, мой сын!.. мой брат!..», махали платочками. А сыновья и братья бросали на родных, знакомых взгляды искоса, улыбались горделиво, но подать знак, ответить на приветственные возгласы права не имели, зато ещё более подтягивались, держали равнение, старались выглядеть ещё более браво.
   Горожане, обыватели при виде колонн со знаменосцами впереди снимали шапки и крестились. Мужчины в военной форме становились навытяжку – «во фронт», отдавали честь развёрнутому штандарту. А чиновники в мундирах разных ведомств жались к стенам домов. На них в такие моменты принято было смотреть с презрением. Это вам не Китай, где как раз солдат издревле не почитали, а уважаемой была чиновничья служба…
   Вон старая барыня Безбородко, красавица времен Екатерины, к коей и поныне все относились не только с крайнею почтительностью, но чуть ли не с подобострастием, племянника троюродного, по заграницам помотавшегося, из дома выгнала да и родне многочисленной передала, чтобы не смел никто принимать. За что? А он в её салоне разговор повёл, что за границей и священники, и адвокаты, и чиновнички разные тоже к уважаемому обществу принадлежат. Мол, в Англии в семье одной был, где один брат имением владеет, стало быть, помещик богатый, у него брат – нотариус, а другой – викарий, т. е. священник, и что помещик братьев, низким делом занимающихся, не чурается, за столом рядом с уважаемыми помещиками усаживает. И никто из аристократов не считает за унижение с подобными людьми за стол садиться. А в Германии, мол, одного барона видал, который в институте лекции читает, отроков, балбесов немецких обучает, учительствует, стало быть. И не стыдится службы сей, гордится даже, к нему прочие немецкие дворяне с почтением относятся. Убеждал гостей барыни, что и в России такие бы порядки завести надо, что и адвокат, и учитель, и чиновник тоже отечеству служат, тоже нужны они. Старуха таких речей у себя дома слушать не пожелала. Заявила: «Дворник, что улицы метёт, тоже нужен, так что ж, ты и ему руку подать готов, да за свой стол посадишь?» Нет, русские дворяне до подобной низости себя не опускают. Вон на Москве какой-то дворянчик пошёл в учителя, так родня его принимать у себя отказалась, к матери своей тайком, только с черного хода, наведывается.

Глава 7

   Военная служба дохода почти не приносила. Жалования офицеров маленькие, а экипировались они за свой счёт. Офицеры-кавалеристы должны ещё и лошадей на свои деньги приобретать. Так повелось издревле: считалось, раз Государь наделил дворян землёй, крепостными, они и кормить служилого человека должны, а его забота – государство защищать. Дворяне и от всех податей освобождены, потому что они государю, отечеству своему кровью, жизнями платят. Старые порядки миновали, и уже не отбирал царь-государь земли помещичьи, если защищать отечество из семьи никто не шёл. Однако дворянин, пусть и обладавший огромным состоянием, но не отслуживший как минимум пять лет в армии иль по какому-нибудь ведомству, до старости должен подписываться в документах как «недоросль», то есть не доросший до службы, он не обладал правом голоса, ему нельзя было принимать участие в дворянских собраниях. «А поди-тка послужи, тогда и уважение к тебе будет».
   Но всё больше и больше становилось дворян безземельных и малоземельных, которые не имели средств на лошадей и дорогие мундиры. Небогатые служили в пехотных полках, где мундиры поскромнее, подешевле, дворяне со средним достатком бывали драгунами иль уланами, а быть гусаром иль кавалергардом могли позволить себе отпрыски только самых богатых фамилий. На разукрашенные золотым шитьём гусарские ментики и доломаны, на белые мундиры с золотыми эполетами кирасир и кавалергардов, на породистых скакунов, обязательных при такой службе, уходили просто астрономические суммы. Но зато в любом салоне молодой человек в гусарском иль кавалергардском мундире был желанным гостем, перед ним млели дамы, он вызывал восторг у дворянских недорослей, на него с уважением и с завистью оглядывались мужчины. Недаром говорится: хочешь стать красавцем, иди в гусары.
   Лишь самые бедные из дворян шли в чиновники. Чиновничьи жалованья бывали всякими – и мизерными, и солидными, но чиновник имел возможность пополнять скромный доход благодаря разным просителям. Расходы на мундир чиновничий несравнимо меньше, чем у офицера, и переезжать с места на место не приходилось. Выходило, что жизнь чиновника спокойнее, чем у военного, да и сытнее. И офицеры допускали жестокие шуточки по отношению к штатским, рябчиками их именовали. Например, рассказывали, как два офицера-гусара увидели чиновника, засмотревшегося на витрину магазина, подошли к нему сзади, взяли полы шинели и, дёрнув одновременно в разные стороны, разорвали пополам. Ну за что трусливую душонку, бюрократишку, что с каждого посетителя норовит копейки последние стрясти, уважать?
   При Екатерине-то не особо утруждали себя дворяне – записывали только что рождённого сына в какой-нибудь полк, и к десяти годам он, если полковой командир к родителям благоволил, мог уже числиться офицером, а к восемнадцати – и в майоры быть произведен. И достаточно было молодому дворянину просто появиться в полку, покрутиться в нём недолгое время и подать прошение о выходе в отставку – всё равно он уже считался отставным поручиком, капитаном и т. д. В самой армии не долюбливали таких, сверхсписочных, настоящей службы не знающих. Но, видя, что так многие поступают, и некоторые добросовестные офицеры махали рукой на долг и честь, рвения к службе не проявляли.
   Павел, вступив на трон, повел с этой практикой решительную борьбу – всем, кто лишь числился, но не находился в полках, приказал явиться на службу, либо исключать их из списков и чинов лишать. Стал требовать от дворян настоящей службы, от коей они уже отвыкли. За это и поплатился жизнью. Не простили ему дворяне ущемления прав своих, за 18 век привыкли, что могут менять императоров по своей прихоти, вот и убрали чересчур требовательного. Александр 1, придя на смену отцу, восстановил дворянские льготы, и снова большая часть дворян предпочитала сибаритствовать, рассуждая о свободе, равенстве, братстве…

Глава 8

   В Смольном преподаватели посчитали Таню замкнутой, малообщительной. Сдружилась она только с двумя сёстрами-погодками Мари и Натали Вельскими, девочками добрыми, тихими. Но и им мало что рассказывала, чаще расспрашивала. Она ушла в себя. Иль не ушла в себя, а просто не с кем было здесь в остроумии состязаться. Это дома постоянно приходилось от подколов братца Кало защищаться, да ещё и оглядываться, как бы её ответы Серж не счёл ни глупыми, ни грубыми, а то не дай Бог, посмотрел бы насмешливо, да спросил бы, как это с языка дворянки могут подобные слова слетать. Дома-то некогда было отдыхать её язычку. Здесь среди воспитанниц тоже были девицы, коих считали язвительными насмешницами. Когда Таня только что осваивалась в девичьем обществе, её пытались подкалывать, подлавливать: проверяли, что новенькая из себя представляет. Таня всегда находила не менее язвительные ответы на остроты смолянок: где уж этим девочкам было до Кало? Ну и её в покое оставили, не цепляли больше и носы перед нею не задирали.
   В институте был немного странный обычай иль игра: каждая воспитанница кого-нибудь обожала. Учителя, воспитательницу, старшую смолянку, иль даже священника. Кого угодно, только не классную даму и не директрису, чтобы в подхалимаже и фискальстве нельзя было заподозрить. И все без исключения обожали императора. Когда государь обедал в Смольном, то девушки упрашивали, чтобы им позволили прислуживать за столом, и считали счастьем, если удавалось утащить кусочек хлеба, оставшийся после высокого гостя, а после носили засохший огрызок на груди. Предметам обожания дарили на все праздники какие-нибудь сувениры, сделанные своими руками, предлагали помощь в чём угодно: хотя бы журнал от класса до кабинета донести, а если младшая смолянка «обожала» старшую, то та могла помыкать ею, как угодно. И обе при этом получали удовольствие. Таковы условия игры.
   Таня предметом для обожания выбрала доктора – Якова Карловича. Это был тщедушный на вид мужчинка лет пятидесяти, черноволосый с проседью. Единственное, что было значительным в его лице и фигуре – брови, и не самые, пожалуй, густые, но самые длинные, они были шире лица и, словно у филина, разлетались в стороны так, что если сзади на доктора смотреть, над ушами видны были их торчки. Старый солдат-истопник смешно о нём говорил: «Ишь ты, до чего немеч броваст!».
   Яков Карлович называл себя прусаком, в этом Таня чувствовала какую-то ложь. Но ведь и она сама никому в Смольном не говорила, что её кузены – цыгане, сообщила, что они – не дворяне, этим и ограничивалась. Если Яков Карлович называет себя прусаком, не являясь им, это его дело. А доктором он был хорошим. Таня убедилась в этом, когда сама приболела: в дортуаре [7 - Дортуар – спальня.] было холодно и сыро, она, не привыкшая к такому климату, раскашлялась, и её отправили в лазарет. Но сначала доктор, «немеч бровастый», её возмутил. Начал расспрашивать, кто и чем из родни болел, узнав, что отец умер из-за раны, пробормотал меланхолично: «gut, gut». «Что хорошего-то?» – ужаснулась его спокойствию Таня. «Хорошо, что не от чахотки умер, и я могу не опасаться, что и у Вас, мадмуазель, чахотка наследственная может быть» – столь же меланхолично объяснил он и добавил: «Ваш Vater сделал ошибку, что в Петербурге жить стал. Здесь плохой климат. Человек с простреленным легким не должен здесь жить».
   Доктор давал настойки, что готовил сам, и Таня быстро поправилась. Потом она стала помогать ему в уходе за другими институтками. Яков Карлович жалел смолянок: если какой-то надоедали занятия, и она приходила к нему с жалобами на головную боль иль что другое, он, даже видя, что девица симулирует, лишь вздыхал огорчённо, но освобождал от занятий, даже предлагал полежать в лазарете. Чем смолянки, конечно же, и пользовались.
   Таня, помня наставление Пелагеи, старалась не проявлять себя. Доктор назначал лечение, она его рекомендации и выполняла. Правда, иногда, интересуясь рецептами настоек, сообщала: «А моя бабушка при этой болезни еще и такую-то травку использовала…» Доктор двигал своими длиннючими бровями, задумывался, причмокивал, а потом говорил: «Пожалуй, можно и добавить!», иль: «Напрасно. Народ эту траву колдовской считает, а медицина доказала, что она никакими лечебными свойствами не обладает!» В том случае, когда Таня видела, что лечение затягивается, она садилась возле больной, разговаривала, клала руки той на грудь иль на голову, чем незаметно помогала изгнать хворь. И ни девушки, ни доктор не подозревали, что их выздоровление зависело от её желания. Ни во что другое Таня старалась не вмешиваться.
   Правда, прежнюю их классную даму Елизавету Даниловну, слишком придирчивую, пытающуюся воспитанниц муштровать, как солдат, два раза посадила в лужу. Причем, буквально. Первый раз – во время прогулки. Девочкам ходить разрешалось только парами и только по деревянным мосткам. Не дай Бог сделать хоть шаг в сторону! То была первая весна, которую Таня встречала в Смольном. Их вывели на получасовую прогулку, а как раз накануне дождь прошёл, трава блестела под солнечными лучами, переливалась заманчиво. Было тепло, и хотелось если уж не посидеть, то хотя бы пройтись по мягкой лужайке. Но классная дама считала это недопустимой вольностью. Идущая во второй паре Стасенька Мор о зова не удержалась и наклонилась, сорвала листочек манжетки с дождевой капелькой, поднесла к губам. Елизавета Михайловна, увидев это, раскричалась, мол, девочка дурные привычки демонстрирует! Стаси, испуганная и обиженная, отбросила травинку. Таня, идущая почти в хвосте, собравшись, уставилась на классную даму, а потом – взглядом! – ударила ей под коленки. И Елизавета Даниловна шлепнулась попой в лужу, обрызгивая смолянок. Не сразу поднялась, сначала с открытым ртом таращилась на отворачивающихся от неё, зажимающих смешки девочек. Она-то шла по траве, видела, что из воспитанниц пихнуть её никто не мог, но толчок ощутила, и оглядывалась недоумённо, пытаясь отыскать виновника своего конфуза.
   А потом эта же дама хотела наказать другую девочку, старшего возраста. Она в тот день дежурила в зале для гостей и заметила, что смолянке кем-то была передана записка, которую та торопливо спрятала в лиф. Перед посетителями классная дама поднимать шум не стала, но как только воспитанница, простившись с родными, вышла в коридор, она потребовала отдать записочку. Девушка даже не успела прочесть её, но крикливая воспитательница заявила, что там содержатся одни непристойности, и пообещалась, что о возмутительном поступке будет говорить с директрисой. Девушка дрожала от страха, её подруги и другие свидетельницы этой сцены – от возмущения, но никто не смел возразить. Елизавета Даниловна, положив записку в папочку для доклада, пошла через улицу к другому входу в главный корпус. Это было поздней осенью, во время очередной оттепели, когда лежавший почти неделю белым покрывалом снег опять таял, земля раскисала. Таня через окно наблюдала, как дама в жемчужно-сером платье и накидке, осторожно приподнимая подол, переступает через лужи, и только слегка, чуть-чуть, взглядом подтолкнула её – и та, поскользнувшись, упала навзничь, взмахнула руками. Папка с бумагами выпала, раскрылась, и ветерок подхватил её содержимое, закружил, разбросал во все стороны. Подбежавшие слуги помогли надзирательнице подняться, собрали разлетевшиеся бумаги, однако компрометирующую (а может быть, и совсем невинную) записку найти не удалось. Девушки, стоящие у окон, молча торжествовали, мол, есть ещё справедливость, но обсуждать падение строгой дамы вслух не решались. Правда, потом называли её про себя не иначе как мокрая попа. Следствием конфузов было то, что Елизавете Даниловне предложили перейти в другой пансионат – Александровский, где обучались мещанки. А в их класс пришла молоденькая Екатерина Дмитриевна, которую все девочки полюбили.
   У Якова Карловича Таня выспрашивала, может ли она на доктора выучиться. Тот недоумевал сначала: зачем это барышне? Объяснил, что ни в одной стране нет университетов, где бы девицы обучались. В Петербурге только бабичьи курсы есть, где женщин учат роды принимать. Но они для баб низкого званья, кои получив документ об окончании, акушерством на жизнь себе зарабатывать будут. Оценив настойчивость девочки и интерес неподдельный, Яков Карлович стал ей учебники, трактаты медицинские давать. Немецкий язык Таня знала хорошо, поэтому многое понимала, понемногу и латынь освоила. Доктор не прочь был с ней о своей профессии беседовать, сообщив доверительно, что, в принципе, женщине полезно медицину знать, чтоб она хотя бы за своими детьми, за мужем умела ухаживать. Есть и принцессы, что медицину изучают. О французской королеве Екатерине Медичи поведал, рассказал, что та не только лекарства, но и яды хорошо знала, сама готовила их и, по слухам, многих противников своих отравила. Увидев, как Таня широко глаза раскрыла от желания подробности вызнать, книжку о королеве-отравительнице принёс.
//-- * * * --//
   Весна 1826 была в Смольном трудной. Здесь всегда очень строго соблюдали посты, а в этот год во время Великого поста, похоже, переусердствовали. Целый месяц на завтрак, обед и ужин давали лишь пустую кашу да по ломтику хлеба, иногда картошку в мундире. Того, что было на столах почти всех жителей города во время постов – грибов, огурчиков, других солений, да хотя бы сушёной моркови иль репы – в институте благородных девиц как будто не знали. Воспитанницы еле бродили по длинным коридорам от слабости, худели, бледнели, однако их бледность умиляла взрослых дам, а не тревожила. Из воспитательниц, надзирательниц многие говели наравне с ними, и убеждённо доказывали, что пост необходим, поскольку это помогает плоть умерщвлять, способствует тому, что молитвы к Господу быстрее доходят.
   Но вот у одной случился голодный обморок, у другой, затем в день по нескольку воспитанниц падали без чувств. И, наконец, доктор, к которому в лазарет приносили на руках одну за другой смолянку, не выдержал, подал протест. Через обслугу иль учителей, живших в городе и приезжавших в институт лишь на урочные часы, иль через записки девушек к родным, сведения о том, что смолянок морят голодом, просочились за стены Смольного. Общество возмутилось, весь город обсуждать жизнь смолянок стал. Была устроена комиссия из священников и уважаемых докторов. В общем, Великий пост был прекращён раньше положенного, кормить институток стали посытнее.
   Перепуганная скандалом директриса решилась воспитанницам дать послабление и в другом. На Троицу кое-кого из прилежных воспитанниц отпустили к родственникам. Когда Александр Петрович приехал навестить Таню Телятьеву, мадемуазель Кати – классная дама – поинтересовалась, не желает ли уважаемый опекун забрать барышню на праздники. Лапин, конечно, не отказался, и Тане неожиданно выдались три свободных счастливых денёчка.

Глава 9

   Для Сержа праздничные, то есть отпускные для кадет дни начались, как обычно, прогулкой с друзьями по городу. Серж пригласил погостить у него москвича Олега Руперта. А к графу Фёдору Звегливцеву переехал на каникулы Егор Приходько, харьковчанин. Днем ребята компанией из шести кадет и четырёх барышень съездили на ярмарку, покатались по Набережной.
   В конце концов, устав от городских развлечений, поехали к Сергею, его дом был ближе всех. Шумной, весёлой толпой ввалились в большую гостиную. Им навстречу из-за столика поднялись двое: Александр Петрович и худенькая большеглазая девочка-подросток в светлом платье. Радушный хозяин только собрался раскланяться с гостями, как Сергей, забыв о приличиях, разрушил чинную церемонию приветствия и обмена любезностями.
   – Танюшка, ты?! – радостно воскликнул он. – А ну, иди ко мне! – Девочка сделала робкий шаг ему навстречу, смущенно и радостно улыбаясь. Он встретил её распростёртыми объятиями, подхватил на руки и закружил по комнате. А она прижималась к нему, радостно хихикая. – Стрекозка моя! Как давно я тебя не видел!.. Как я рад, что ты здесь!.. – наконец, поставил её на ноги, всё так же восторженно оглядывая с ног до головы. – Выросла. Но раньше ты мне была до плеча, а сейчас отстаешь… Ой, какая ты… – его поразила худоба девочки, и он хотел было сказать об этом, но запнулся, вспомнив о гостях: всё ж неприлично в присутствии ребят обсуждать внешность барышни. Обернулся к друзьям.
   Отец наблюдал за реакцией сына с довольным видом, кадеты улыбались заинтересованно, а на лицах девушек читались любопытство и досада. Сергей не смог сдержать свою радость, так как появление Тани оказалось для него сюрпризом, но всё ж взял себя в руки и представил её друзьям:
   – Барышни, друзья мои, прошу любить и жаловать: Танюша Телятьева, моя… – он немного замялся, как бы забыв нужное слово, немного помедлив, сказал: – …кузина. И подруга детских лет, свидетельница и соучастница всех моих детских приключений.
   Таня ра згля дыва ла дру зей Сержа и деву шек с лю бопытством и даже некоторой завистью: они часто видятся с ним, а она, как Серж назвал – подруга детских лет – не имеет такой возможности. И с улыбкой склонила голову, сделала реверанс:
   – Очень рада, господа. Надеюсь, что друзья Сергея будут ко мне столь же добры, как и он сам.
   Барышни кивнули ей снисходительно и благосклонно, но – Таня отметила сразу же – за благосклонностью скрывается высокомерие и даже ревность. Девицы уже считали себя взрослыми, поскольку принимали ухаживания кавалеров, маменьки с ними речи о женихах вели. И недоумевают теперь, отчего Серж предпочитает им какого-то ребёнка? Рядом с ними, особенно с Ириной – рослой девушкой с пышной грудью – Танюша совсем маленькой казалась. Острые плечи, тощие руки, еле заметная грудь – чем тут молодых людей привлекать? «Ну и пигалица, и с какой стати Серж так обрадовался?» – шепнула Ирина на ушко Лизе. Юноши, смотревшие на Таню без ревнивого предубеждения, заметили её милую улыбку, удивились глазам необычного сине-зеленого цвета, из-за худобы казавшимся совсем огромными. И то, что она младше их спутниц, не делало эти глаза менее привлекательными. Сергей поочерёдно представил Танюше своих друзей-кадет, они кланялись, улыбаясь широко, доброжелательно, (подруга Сергея – и их подруга), и каждый, на ком останавливала внимательный взгляд эта «пигалица», как будто на несколько мгновений тонул в её бездонных глазах, подпадал под её обаяние.
   Конечно же, молодых людей пригласили отобедать. А как иначе? После долгой прогулки все проголодались. Когда позвали в столовую, Ирина как бы случайно оказалась рядом с Сергеем, ему пришлось предложить руку ей, зато Тане учтиво поклонился и подал локоть Олег. Так и расселись: Серж рядом с Ириной, а Таня с Олегом напротив – глаза в глаза. Девочка нашла, что иметь возможность видеть Сергея анфас – это даже лучше, чем сидеть рядом. Не вмешивалась в весёлую болтовню молодых людей, так как не знала, над чем они подшучивают, на что делают многозначительные намеки, только наблюдала.
   Она помнила советы Пелагеи: та говорила, что при первой встрече, пока разные мелочи и детали не отвлекают, можно увидеть всю судьбу человека, или хотя бы то, кем он будет для тебя лично: надо его опасаться иль, наоборот, можно надеяться в будущем на помощь. Девушек удостоила лишь беглых взглядов, те были неинтересны, разве что Ирина, но и та, хоть, похоже, притязала на Сергея, опасений не вызвала. А в ребят, что учатся вместе с Сержем, и возможно, вместе будут и служить, всматривалась пристально. О каждом кое-что поняла. Фёдор и Олег не похожи внешне, однако, много в них общего, много. Таня перевела взгляд с одного на другого раз, другой и осознала: в обоих почудилось что-то крепкое, былинное, от богатырей. И Фёдора про себя назвала Ильей Муромцем, а Олега – Добрыней. Потом подумала, раз фамилия у Олега немецкая, то его надо не с Добрыней сравнивать, а с кем-то из рыцарей, с викингами, может быть? А, впрочем, не всё ль равно, главное – суть в ребятах одна и та же. Да и Мишель из той же породы, статью почти, как и Фёдор – высокий и широкоплечий, но Тане показалось, что душа у него не военная, он более нежен, раним. Хотя… это он сейчас таков, а пройдёт время, привыкнет к боям, возможно, душа его огрубеет. И Мишель будет надёжным другом. Несмотря на то, что он брат Ирины, которая будет всегда испытывать к Татьяне неприязнь. Глядя на Жоржа, который казался в этой компании самым весёлым, беззаботным, Таня испытала тревогу. Вдруг увидела картину: ночь, снежный буран, а человек в серой шинели идёт, идёт, спотыкается, встаёт и снова идёт… Что дальше, дойдёт ли он, куда нужно, Таня не досмотрела, Олег отвлёк вопросом о том, что мадемуазель подать… Потом пыталась еще раз увидеть то же самое, досмотреть, но не получилось… А Егор рядом с Сергеем будет совсем недолго…
   Но чаще всего Таня обращала свой взор на Сергея. Как много их связывало в детстве! Но как долго они были в разлуке! Что он помнит, а что забыл, прежним ли он остался? Да и он, исполняя долг хозяина, ухаживая за гостями, угождая девушкам, то и дело посматривал на неё. Когда их взгляды встречались, он улыбался счастливо и чуток вопросительно. И в его голове крутятся сейчас такие же мысли, и он пытается понять, насколько изменилась она. Изредка он заходил вместе с Александром Петровичем к ней в Смольный, и она по крайней мере знала, как он менялся внешне, как из мальчика превращался в юношу: высокого, красивого. Когда он появлялся в зале для приёма посетителей, другие воспитанницы заглядывались на него, после подбегали к Танюше с расспросами. Бывали раздосадованы тем, что он – не родной её брат, а довольно дальний родственник. Таню привлекательная внешность Сержа в восторг не приводила, привыкла к ней с детства. Недаром же говорят: «Красота-то приглядится…» Видела, что взрослеет, замечала, что мундир ему к лицу, но не внешность её заботила. Хотелось знать, что происходило в душе юноши, как он проводит дни и вечера в корпусе, о чём размышляет. Но при кратких встречах на публике невозможно было ни о чём серьёзном поговорить. «Как живёшь? Как здоровье?» «Спасибо. Всё хорошо» – вот и всё. И получалось, что они теперь – знакомые незнакомцы…
   После обеда снова перешли в гостиную. Ольга Сергеевна сделала попытку отделить «смолянку», сказала: «Танечка, давай не будем мешать молодым людям». Но Серж возмутился: «Мама, чем она помешает? В какой чулан Вы её хотите от нас спрятать?» И не обращая внимания на выжидательный взгляд Ирины, подал руку кузине. Таня, склонив голову, (о, в Смольном она научилась изображать само смущение, выглядеть робкой, послушной – там это искусство ценилось превыше всего!) положила руку на локоть Сержа, но рука её – почти случайно! – скользнула дальше, и ладонь попала в раскрытую ладонь юноши. Он как будто бы ждал этого, сразу же пожал её. Таня не подняла головы, но улыбнулась и ответила на пожатие.
   – Серж, ты не будешь против, если я сяду к роялю? – спросила она. – Я всё равно ничего не понимаю из ваших разговоров.
   – Ну конечно, если желаешь. И я даже… – он хотел попросить её сыграть мелодию, которую в детстве они нередко играли в четыре руки для своих бабушек, но оборвал себя на полуслове, так как побоялся расспросов со стороны тех, кто не был посвящен в их тайны. Таня улыбнулась понимающе и, усевшись за рояль, начала тихонько наигрывать именно то, что он ждал. Серж бросил на неё восторженный, полный признательности взгляд, улыбнулся ей и перевёл глаза на друзей. Прислушиваясь к музыке, он потерял нить разговора, и Ирина, о чём-то спросившая и не получившая ответа, демонстративно отвернулась от него.
   Потом с умятицу внесло прибытие Никола я: Александр Петрович, зная, что Таня была очень привязана к двоюродным кузенам, послал за ними экипаж. Семён приехать не смог, так как в это время у него был урок у итальянца, учителя музыки, того самого, что и с великокняжескими детьми занимается. Николай приехал один, но готов был шуметь за двоих: ворвался в гостиницу с весёлыми приветствиями всей честной компании, а особливо – сестричке-стрекозке, по которой весь исскучался. Поначалу показалось, что он будет трещать без умолку. Он, восторженный, кинулся к поднявшейся навстречу ему Тане с распростертыми объятиями, обнял за плечи. Таня обрадовалась, но не хотела выражать бурный восторг при зрителях, лишь, счастливо улыбаясь, пристально посмотрела на брата. И он тоже долго нежно и преданно смотрел в её глаза, вздохнул глубоко, кивнул каким-то мыслям – её или его самого – и стал степенным. Подмигнул Танюше, чинно раскланялся с барышнями и друзьями Сергея, а потом подставил стул к роялю и уселся рядом с сестрой. Склонившись над клавишами, хитро улыбнулся и шепнул:
   – Танюха, отправь-ка всех этих господ по домам скорее. Хоть поговорим спокойно. Не разучилась?
   А вслух предложил:
   – Сестричка, может быть, сыграем что-нибудь вместе? Покажи, чему тебя в Смольном обучили.
   – Отчего бы не сыграть? В Смольном меня обучили многому. Господа, какую бы мелодию вы хотели послушать? – спросила она, обводя взглядом присутствующих.
   Желающих слушать музыку не нашлось. Девушки вдруг вспомнили, что им уже давно нужно дома быть, а то мамА и папА будут недовольны, кавалерам пришлось их сопровождать. Серж, проводив гостей до крыльца, почти влетел обратно в гостиную, своего друга оставив где-то на лестнице. О, каким обрадованным выглядел Серж! И Кало – тоже! Однако братец от её вида чуть слезу не пустил:
   – Танюха, ну до чего же ты тощая! Тебя в Смольном голодом морят, что ли?
   – Что поделать? Мы все посты очень строго блюдём. Но помнишь, как няня Аринушка говорила: «были бы кости, мясо нарастёт». – Тане было безразлично, худая она иль толстая. Николай же не унимался.
   – Издеваются над вами, что ли? И зачем только тебя в Смольный определили? Серёжка, скажи отцу, чтобы он забрал Таню из института, а то ведь заморят её там совсем… – Николай не терпел над собой никакого насилия, не любил, когда другим не дают жить свободно, и сейчас готов был метать громы и молнии.
   Ах, что поделать, Таня лишь грустно улыбнулась в ответ, и Кало, наконец, угомонился. И сам знал, из-за чего бабушка и дедушка решили её в Смольный отдать.
   – Зато Смольный часто посещают Император и члены его семьи, они иногда удостаивают нас чести беседовать с ними. – Подняв палец, с пафосом произнесла Таня. – За такую честь многие дамы готовы жертвовать не только обедами. Разве не так? – и захихикала, довольная. Потом обратила внимание на Олега, который улыбался, глядя на счастливую троицу, но, возможно, чувствовал себя не совсем уютно:
   – Ой, Олег, простите, что мы тут только меж собой общаемся, позабыли про Вас.
   – Нет, нет, мадемуазель, не извиняйтесь, – запротестовал тот. – Вы имеете право на полное их внимание. Мы с Лапиным все дни вместе проводим, и с Целищевым давно знакомы. Я от них уже наслышан о Вас, знаю, что они скучали.
   – Скучали по мне? – кокетливо переспросила Татьяна, дёрнув плечиком. – Что-то не верится. Мне кажется, что когда вы встречаетесь с Николя вечерком в каком-нибудь злачном месте, то обо мне вам и вспомнить некогда.
   Олег удивился прозорливости юной барышни. Ребята и вправду встречались с Николаем вечерами, когда им удавалось улизнуть из казармы, и частенько именно в злачных местах. Да, при тех встречах было не до скуки. Увидев недоумение на его лице, Серж засмеялся:
   – Олег, не удивляйся, мы давно привыкли, что от этой стрекозы ничего невозможно утаить – она знает о нас с Кало всё.
   – Увы, не всё, – сокрушенно вздохнула она. – Мне как раз очень бы хотелось узнать, как милый братец вместе с цирком путешествовал. Расскажи, а? Пожалуйста!
   О том, что Николай сбежал из Московского училища, Тане сообщил Серж. А потом Александр Петрович говорил, в каком городе их бедовый родич появлялся – вести о нём Анастасии Павловне приносили цыгане, а она уже Лапину передавала. Потом Таня услышала, что Николай в Петербурге. Но её интересовали подробности, чем же он в цирке занимался. И вообще, был ли он по-настоящему влюблён в ту артисточку, не скучает ли по ней? И что за любовь такая, если он уже без всякого трепета об этом болтает? А может быть, у неё и ребёночек появился, и братец именно из-за этого её бросил? И не стыдно ли ему в таком случае?
   – Ну, сестра, сразу да и столько вопросов! – возмутился брат. – Давай хоть по порядку, что ли?
   – Если по порядку, то она красивая? И как ты познакомился с ней?
   – Красивая, до безумия хороша! Какая фигурка у неё, какие глаза! – восторженно выдохнул Николай. – Цирк в Москве зиму стоял. Я, как на представление попал, от восторга чуть не лопнул! Много номеров было, один другого занимательней. Мне больше всего наездники понравились: на лошадях такие чудеса выделывали! И потом – она, Лили, в коротенькой юбочке и трико! Она по канату ходила и жонглировала. Как и чем жонглировала, не помню даже: я на ножки, на всю фигурку её, словно точёную, пялился. Как зачарованный был. Если б не приятели, пожалуй, потом и до квартиры б не добрёл, заблудился бы: всё перед глазами она стояла. И стал на каждое представление ходить, в цирке просился, чтобы меня приняли в труппу кем угодно, хоть уборщиком, лишь бы каждый день её видеть. Сразу же хотел учебу бросить с дури. Хорошо, тётка догадалась, что со мной происходит, немного мозги вправила. Сказала: любовь любовью, а дело – делом, и дело – важнее. Потребовала, чтоб я про ученье не забывал. Ну, я и учился, экзамены сдавал, а все вечера и выходные в цирке пропадал.
   К лету народ из Москвы по деревням разъезжается, зрителей меньше, так и цирк засобирался. Лили к этому времени ко мне уже милостива была: я её по базарам, по магазинам частенько водил, а то она сама по-русски не понимает ничего. Я её и так и сяк убалтывал, упрашивал, чтоб нежность ко мне проявила. Она завлекать завлекала, а на ласки не соглашалась. Отшучивалась: вам, мужчинам, верить нельзя. После заявила: поверю в твою любовь, если бросишь всё и со мной поедешь. А я уже по уши втюрился, разве мог устоять? Тут уж про все наставления тёток забыл. Конечно, поехал.
   – Ну и кем, как? На её содержании, что ль, был?
   – Ну, сестрица, скажешь тоже! Чтоб я да на содержание?! Я к тому времени уж научился кое-чему, директор меня без вопросов взял. Сначала только за пропитание учеником к наездникам, которые на конях трюки разные показывают, а после, когда у меня дело хорошо пошло, он и деньги мне платить стал. Я сам хлеб свой отрабатывал. Знаешь, как многому обучился?
   – А с нею что?
   – С нею? – Кало хитро улыбнулся, вздохнул шумно, глаза мечтательно сощурил. – А вот после того, как я на арену вышел, и директору это понравилось, она моею стала! Ух, как это!.. – юноша почмокал губами восторженно, потом на сестру строго взглянул. – Ладно, Танюха, тебе рано ещё об этом! В Киеве это было…
   – Рано? – настырно набросилась та. – А может, говорить не желаешь, потому что она забеременела? Я, хоть и маленькой кажусь, а знаю, что от этого «ух как!» детишки получаются…
   – Знаешь, да не всё! Детишки – совсем не обязательно, – назидательно сказал начинающий донжуан, потом задумчиво добавил. – Правда, было, что она меня как-то дней десять истериками изводила: показалось ей, что забеременела. Я успокаивал, мол, ничего страшного, а она такой визг поднимала: как на арену выходить, директор из цирка выгонит, жить на что? Но всё обошлось, и она после снова ласковой была.
   – А мне ты об этом не рассказывал, – удивился Сергей.
   – А ты и не интересовался!
   – Значит, она не обрадовалась бы ребёночку? – решила уточнить Таня. Для неё это было неприятной новостью…. То, что мужчины детям не всегда рады, она знала, но чтобы женщина? Девочке казалось: это неправильно, не должно так быть, никак не должно.
   – Не обрадовалась бы, – подтвердил Николай печально. – Да оно и понятно. Ей же по канату ходить, и как она туда с пузом? …Много чего ещё было. А потом отец объявился, приказал, чтобы я цирк бросил. Ну и поехал я к матери.
   Девочка поняла, что ей нужно перевести дух, осмыслить слова кузена. В Смольном на эту щекотливую тему наложено табу, отвыкла она от подобной откровенности, той, что например, для табора цыганского является совершенно обыденной. В институте благородных девиц даже при изучении Библии преподаватели торопливо пролистывают главы, в коих хоть какие-то намеки на зачатие встречаются. Не дай Бог, с языка смолянки сорвётся крамольный вопрос, просьба разъяснить! И все новости из города в институт поступают процеженными через плотные сита воспитательниц, очищенными от того, что не достойно ушей благородных барышень.
   Таня обвела взглядом ребят. Серж улыбался, как бы подзадоривая: мол, спроси еще что-нибудь эдакое неприличненькое, это меня позабавит. Олег, похоже, чувствовал себя неловко: для него новостью было то, что юная барышня осмеливается задавать нескромные вопросы. Таня отметила это про себя, да и решила отмахнуться: не привык он к подобному, ну и что с того? Цыгане считали, что вопросы продолжения рода – это главное, основное, их все знать должны, взрослые без всякого ханжества постепенно раскрывали перед детьми все тайны. Потому в детстве Таня с Сержем и Кало рассуждали о своей будущей жизни откровенно. И чего ради делать перед Олегом конфуженный вид? И снова к Николаю обратилась:
   – Ты уже разлюбил Лили, да?
   – Ничего не разлюбил! Я и сейчас как вспомню – всё в душе переворачивается, не отказался бы с нею побыть. Но развели пути-дорожки, ничего не поделаешь…
   – Неправда! Если б любил, не смог бы тебя отец из цирка забрать, ведь верёвками тебя он не стал бы связывать. А раз ты согласился, значит, охладел. Обиделся, что она ребёночка не хотела, да?
   – Вовсе нет! Всё вам, бабам, мерещится не то. Ой, прошу прощения: женщинам, дамам!.. – потом подумал и добавил менее уверенно. – Ежели и охладел, то по другой причине. Самому мне тоже кое-что мерещилось. Всё казалось, что не со мной одним она любезна. Не первый я у неё, да и не последний… – уныло вздохнул при этих словах Николай.
   – Ну это-то тебе точно – мерещилось! – возмутилась и горячо вступилась за Лили девочка. – Если она любила тебя, не стала бы изменять!
   – Ты, Танюха, законов цирковых не знаешь. Там ни одной бабы нет, которая бы с директором не спала, – печально сообщил юноша. – Жаль, тебя рядом не было: глядишь, подсказала бы, можно ей верить, или она только крутит мной, обманывает. Сам понять не мог: мучился, бесился от ревности. И тянет к ней, красотке соблазнительной, и мерещится, что она только что от директора выскочила…
   – Пожалуй, что и в обществе те ж законы, – вставил Сергей. – В цирке директор, наверное, как царёк, все в его власти. Артистка не смеет отказать хозяину…
   Таня хотела возразить, поспорить – что за чушь такую Сергей несёт? – но почувствовала, что к двери кто-то подходит, подняла руку, полушёпотом потребовала:
   – Молчите! – и уже совсем другим тоном – вышколенной смолянки – сообщила: – Между прочим, с прежней классной дамой у меня отношения не складывались, а зато теперь к нам назначили новенькую, и она такая замечательная, просто душечка, и я её обожаю! Мадемуазель Кати и вправду – прелесть!
   Под эти слова в гостиную вошла Ольга Сергеевна. Кало и Сергей, увидев её, прыснули от смеха и кинули друг другу руки заученным движением, пожали их с возгласом: «Alles ist gut!», Олег лишь удивлённо поднял брови. Мать Сергея, оглядев компанию с милой, но строгой улыбкой – как смотрят на расшалившихся детей, спросила:
   – Дорогие мои, что же такого весёлого рассказывает вам Танечка? Но время уже позднее. Линочку я отправила спать, Тане тоже в свою комнату пора. А вам надо подумать, что завтра для пикника приготовить.
   – Мама, не торопите Таню, пожалуйста. – Попросил Сергей. – Мы так давно не виделись. Да, Тань, я не спрашивал, ты хочешь поехать с нами? Ты ж, наверное, целую вечность не выезжала за город!
   Ребята ещё с утра договорились, что завтра всей компанией выедут на берег Финского залива, во время обеда как раз обсуждали, куда именно ехать, кого ещё пригласить. Танюша, по мнению Сергея, очень бы хорошо дополнила компанию. Но мать запротестовала:
   – Серж, это невозможно! Ей нельзя с вами! Да и для чего?
   – Почему? – возмущённо начал Сергей, но Таня знала, что, увы, вряд ли в Смольном одобрят такое путешествие, и перебила:
   – Нельзя, Серж. Если институтка появится в компании молодых людей, то будет большой скандал. В Смольном с этим строго…
   – Вот как? – переспросил Серж, подумал, похлопал глазами, а потом сказал. – Мама, тогда я, пожалуй, тоже не поеду. Надеюсь, друзья меня простят.
   – Что за глупости ты говоришь, Серж? – возмутилась Ольга Сергеевна. – Вы же вместе всё запланировали, и вдруг ни с того ни с сего не желаешь ехать! Я тебя отказываюсь понимать!
   – Как это ни с того ни с сего?! Я хочу пообщаться с Таней, с которой, кажется, уже сто лет не виделся!
   Он готов был спорить, и, в конце концов, мать уступила бы ему. Тане приятно было, что Серж хочет ради неё дома остаться, но зачем накалять обстановку? Пришлось охладить его пыл:
   – Серж, и, правда, зачем отказываться от своих планов? Боюсь, что это будет истолковано превратно. Поезжай с друзьями, а мне бы хотелось завтра съездить в папин дом, повидаться с тётушкой и Сеней.
   – Вот видишь, Серж, и Танечка считает, что тебе следует быть с друзьями. – Обратясь к девочке, Ольга Сергеевна похвалила: – Молодец, ты становишься рассудительной. Завтра я свожу тебя по магазинам, а потом и в твой родительский дом заедем.
   – Но, мамА, если мне нельзя завтра остаться дома, то прошу Вас хотя бы сейчас не загонять Таню в комнату. Позвольте нам пообщаться! – последнюю фразу Сергей сказал таким капризно-повелительным тоном, что за его словами можно было услышать «Удалитесь отсюда!»
   Мать почувствовала себя обиженной, но перед гостем решила это не показывать. Уважаемым гостем в её представлении был только Руперт, но и перед Таней – бедной родственницей, как она её про себя называла, и перед Николаем она не могла ронять себя. Кто они такие, чтобы перед ними демонстрировать неудовольствие сыном? С ним – пусть немного избалованным, но умным мальчиком – они сумеют разъяснить все недоразумения после. Ольга Сергеевна чётко разграничивала людей по статусу, и до того, чтобы метать бисер перед недостойными, не опускалась. Впрочем, выходя из комнаты, столь пренебрежительно глянула на Николая, что другой бы от такого взгляда от стыда сгорел. Но юный цыган привык к третированию с её стороны. Отец Сергея, Александр Петрович, относился и к его матери, и к ним с Семёном уважительно, Сергей и Юрий были друзьями детства, на Ольгу Сергеевну он старался не обращать внимания. Хотя настроение она всё ж испортила, и попросил кузину ради Бога не привозить Ольгу Сергеевну в их дом. Таня пообещала, что уговорит самого Александра Петровича сопровождать её завтра.

Глава 10

   Потом ещё поболтали, перепрыгивая с пятого на десятое: то детство вспоминали, то кадеты о своей жизни говорили, то к приключениям циркача возвращались. Танюше рассказывать было почти нечего, ибо все дни в Смольном похожи один на другой. Но время позднее, Николаю пора уезжать. Когда его проводили, Серж, видя, что слуги крутятся рядом, тихонько шепнул:
   – Сделаем вид, что спать отправляемся, а ты, немного погодя, приходи на четвёртый этаж, в библиотеку, к камину.
   Таня кивнула. Им нужно было о многом поговорить tet-a-tet. Серж чувствовал вину перед Олегом – пригласил в гости, а внимание уделяет не ему, а Тане, но всё ж, надеясь, что друг поймёт, на то он и друг, попросил Олега не обижаться, что оставит одного.
   – Что ты, Серж? Никаких обид! – успокоил Олег, а потом осторожно поинтересовался. – А она для тебя гораздо больше, чем просто кузина, да?
   Серж в это время на своей постели сооружал из подушек подобие спящего тела – на всякий случай, а вдруг кто в комнату заглянет. Подобные чучела ребята делали в казарме, когда сбегали из неё на ночь пошататься по городу. Вопрос друга заставил задуматься, и он присел на кровать, комкая подушку в руках. Утвердительно покачал головой:
   – Да, Олежка, да… Больше, чем просто кузина. А насколько, и сам не знаю… Когда были маленькими, мы с Колей иногда даже дрались, споря, кто из нас её больше любит, и кого она любит… Но то в детстве… А что сейчас, не знаю. Насколько её изменили, перековали в этом Смольном монастыре?.. Поговорю, может, пойму…
   – Что ж, успехов! Но, думаю, твоя матушка будет недовольна, узнав о тайном свидании.
   – Ничего она не узнает, – беспечно отозвался Сергей. – у нас есть кое-какие секреты.
   Олег вытянулся на диване, взял книжку полистать и незаметно для себя так и заснул с книгой в руках. А Серж еще посидел, дожидаясь, когда прислуга перестанет суетиться за дверью и выскользнул из комнаты. Заметил на стуле кем-то оставленную шаль, захватил её и поднялся в библиотеку. Там, за книжными рядами, было очень уютное место: камин, а рядом с ним столик, кресла типа вольтеровских. Сергей любил посидеть здесь с книгой в руках. Таня у же была там, стояла у окна. Вспомнил вопрос Руперта: кто она для него? В самом деле – кто? В детстве всё представлялось просто: вот они вырастут и поженятся, и дальше будут всегда-всегда вместе. Вообще-то они и тогда нечасто обсуждали эту тему, потому что казалось: зачем говорить о том, что и без слов ясно. А сейчас что? Смогут ли они снова стать друг для друга столь же понятными и необходимыми? Сержа и тянуло к ней, и он опасался её. Кто она теперь? Такая родная и такая незнакомая ныне… И он для неё – кто? Нужен ли?
   Он подошел и осторожно накинул ей на плечи пушистую шаль. «Это на всякий случай, чтобы не замерзла» «Спасибо, ты такой внимательный» Любезный ответ самой благовоспитанной девушки, но ничего-ничего ему не говорящий! И он усмехнулся грустно:
   – А реверанс почему не сделала? Ужель не умеешь?
   Тане стало немного неудобно за себя. Как же вести себя, чтобы снова стать близкими, как разрушить выросшую за несколько лет разлуки преграду между ними? Попросила прощения, заглянула ему в глаза:
   – Не обижайся, пожалуйста. Да, меня приучили соблюдать все правила этикета, и от этого непросто избавиться… – она чувствовала себя несколько скованно при нём, не знала, с чего начать разговор. – Не обижайся, ладно?
   Он в ответ поцеловал её – не в губы, не в щёку, а только в лоб: как старший брат или близкий друг, но не влюблённый. И отметил про себя, что целовать в губы её – столь хрупкую, маленькую – даже и не хочется. Появится ли у него когда-нибудь это желание иль нет?
   – Ты, как и прежде, знаешь обо мне всё? Я должен тебе что-то рассказывать, объяснять, иль нет никакой необходимости?
   – Лучше, если расскажешь. Раньше, когда мы виделись почти каждый день, ты словно открытая книга для меня был, а сейчас закрыт… Я чувствую лишь, что ты весь сейчас подобен знаку вопроса – хочешь узнать, как я переменилась и как к тебе отношусь. Но и я то же самое хочу о тебе понять, – улыбнулась ему робко.
   Серж сдвинул два кресла, и они уселись друг напротив друга, vis-à-vis. Он наклонился, взял её руки в свои, заглянул в глаза.
   – Мне кажется, я не изменился. Вырос, стал больше знать, но если ты заглянешь в душу ко мне, то обнаружишь в ней всё прежнее. А ты стала другой. Смотрел на тебя, и не верилось, что это ты когда-то в таборе такой переполох устроила, что цыганки на коленях умоляли остановиться. Ты ли это была иль не ты?
   – Я, Серёженька, я. Если ты ко мне в душу заглянешь, тоже неизменившейся меня найдешь. Просто я поняла, что внешне меняться надо. Знаешь, кто на меня впечатление самое большое произвёл? Матушка-императрица. Представь, я увидела, что по коридору идёт очень высокая и грузная женщина, пожилая, ноги с трудом передвигает, шаркает, но я, ещё не зная, кто она, перед нею робость испытала. Хотя ни перед кем другим не робела…
   – Отчего же робость? Говорят, императрица Мария Федоровна смолянок любит, опекает.
   – Опекает, заботится, это правда, а любит ли, не уверена… Она – это закон, так мне кажется. Императрица Мария Фёдоровна вся очень правильная, справедливая, и всегда поступает по-божески, как Господь велел. Опекает нас так, что даже… ой, не надо тебе об этом. – Засмущалась вдруг девочка.
   – Мне и не надо? – удивился юноша. – Ну, скажи…
   – Неудобно, ну да ладно… – хихикнула Таня. – Императрица даже проверяет, носим ли мы тёплые панталоны, под юбки нам заглядывает.
   Серж тоже прыснул от смеха, представив себе грозную мать-императрицу, проверяющую нижнее бельё на юных девицах, но одобрил:
   – Это хорошо! Не хуже матери.
   – Да, но она строгая очень. Правильная и строгая. Все трепещут перед нею. Я сначала даже думала, может, она из другого теста сделана, что монархи не такие люди, как все. Ничего подобного: как и все, из крови и плоти. Однако во взгляде её столько власти, что ей и говорить не приходится – все всё без слов понимают. А если она такая же, как и мы, то, наверное, и я могу научиться быть, как она. Чтобы также: взглянула, и все меня поняли и исполнили тотчас же.
   – О, какие у тебя мечтания! Уж не замышляешь ли государственный переворот совершить?
   – Что за глупости! Нет, конечно. Но вот если бы я сразу умела вести себя, как императрица, то представь: просто взглянула бы тогда на Жужу и мужа её бестолкового, и они бы пали на колени, сами бы поляну освободили, и ещё умоляли бы о прощении. И не надо было бы ни руками махать, ни кричать что-то… Ведь это бы лучше выглядело, правда?
   – Намного! Как хорошо, что тебя в Смольный отдали, и ты это всё сама начала понимать!
   – А что, тебе тогда за меня и вправду стыдно было?
   – Не очень, чуть-чуть. Но зато нам весело было, ты была просто уморительна.
   – Ага. Буду стараться больше не уморять никого со смеху.
   – Только не перестарайся, ладно? Не надо совсем серьёзной и строгой становиться… Не дай Бог, еще станешь, как институтская надзирательница – правильной, но скучной!
   Потихоньку, за разговором, их души искали новые тропинки друг к другу, стали заново узнавать, понимать то, что когда-то понимали, но временно забыли. В библиотеке было достаточно светло – через большие окна падал отсвет белых петербургских ночей. Звёзд в такие ночи не видно, но даже если б они и сияли, переливаясь заманчиво, к этим окнам любоваться небом никто б не кинулся, не подошёл. Серж с Таней разговаривали, глядя в глаза друг другу. Видеть глаза – это важнее. Но она поёжилась – тянуло прохладой, и ногам стало зябко. Решила забраться в кресло с ногами. Он спросил:
   – Замерзла? Иди ко мне! – и притянул её к себе. Девочка напряглась, взглянула сконфуженно, и Серж улыбнулся. – Раньше ты не смущалась, не краснела передо мной. И сейчас, пожалуйста, не жеманься, пусть всё останется по-прежнему. Хорошо?
   И она улыбнулась, доверчиво уселась к нему на колени, Серж закутал шалью ей ноги, обнял худенькое девичье тело, прижал к себе. Лицо Тани стало близко-близко, можно было б поцеловать. Чтоб отогнать от себя мысли, которые счёл несвоевременными, стал рассказывать:
   – А мы в корпусе маршируем, маршируем и маршируем…
   – А мы делаем реверансы, реверансы и реверансы… – откликнулась девочка.
   – Зато у меня много друзей теперь…
   Незаметно прошла ночь, часы в другом углу библиотеки пробили четыре раза. Они оглянулись вокруг и одновременно засмеялись:
   – Ой, смотри-ка, Серж, уже утро. Пойдём. А то как ты себя на пикнике будешь чувствовать, если не успеешь поспать вовсе?
   – Ничего. Завалюсь под какой-нибудь куст и отосплюсь. Сон на свежем воздухе полезен.
   – Ага, тем более, что найдётся барышня, которая готова от тебя мошек и комаров отгонять… – съязвила Татьяна.
   – Кого ты имеешь в виду?
   – Сам не догадываешься?
   – Ирину? Ты меня к ней ревнуешь? – удивлённо спросил Сергей. Он был слегка огорошен этим открытием – не тем, что Ирина способна отгонять от него мошек, а тем, что Таня может ревновать. Это его и позабавило, и озадачило. Хотя, если рассудить, то она и только она имела на это несомненное право, но сейчас? Не рановато ли?..
   – Я – не ревную. А она тебя ко мне – безусловно. Ревнует и ещё как!
   – Да ну, быть не может. И не всё ли равно? – отмахнулся Серж.

Глава 11

   Утром Олег разбудил Сергея, к завтраку они вышли вовремя. А Танюша припоздала – все были за столом, когда она появилась. Серж не удержался от того, чтобы слегка подтрунить над ней. Вчера они успели многое обсудить, показалось, что пришли к взаимопониманию, и он снова, как в детстве, чувствовал себя с нею легко и непринуждённо, а тогда они часто подзадоривали друг друга, позволяли себе милыми колкостями обмениваться.
   – Мадемуазель засоня, по какой причине Вы припозднились? – спросил шутливо.
   – Друг мой, зря Вы меня упрекаете. Я встала не позднее, чем Вы. Но это вам – солдатам: собраться – только подпоясаться. А нам, девушкам, надо и одеться, и волосы уложишь…
   – Хмм… А если Вы будете женой офицера, как справитесь с сей ролью? – он поднял брови вроде бы задумчиво, а в его глазах прыгали смешинки. – Представьте, что Вы с мужем в лагере, на который неприятель напал. Мужу нужно срочно бой принимать, а у него жена непричёсанная и в нижнем белье с воплями по палатке носится. Вообразите только, что за конфуз случится!
   – А Вы считаете, что жена офицера обязательно должна с мужем в военном лагере быть? Это обязательное условие? Прошу передать моему предполагаемому мужу, что он – наглец, если за меня такие вопросы решает.
   Александр Петрович, слушая сии реплики, прятал улыбку, да и Ольга Сергеевна, которую не радовала симпатия сына к опекаемой ими «бедной родственнице», была довольна, что Серж подтрунивает над гостьей. Решила, что он относится к той несерьёзно, как к маленькой девочке, и её можно не принимать во внимание. И даже вступилась:
   – Серж, Вы слишком строго к Танечке относитесь, будьте добрее.
//-- * * * --//
   Кадеты с барышнями выехали к Финскому заливу, расположились среди соснового леса на невысоком каменистом берегу. Сергей успел с костром повозиться, с ребятами в салки побегать, в городки поиграть и поболтать с девушками, а потом поступил так, как и обещался: когда друзья к разговорам на возвышенные темы перешли, стали стихи декламировать, улёгся на краю полянки и заснул. Ребята поначалу возмутились, но Олег уговорил оставить его в покое. Обещание Тани не исполнилось: Ирина, конечно, была раздосадована. Она и впрямь испытывала желание подойти к спящему юноше, посидеть рядом с ним, отгоняя мошек, но побоялась кривотолков. Барышень сопровождала мать Алевтины, Елизавета Порфирьевна – дама приятная, но излишне болтливая. Мать как-то предупреждала Иру, что при сей приятельнице нужно держать язык за зубами, по скольку то, что удалось вызнать милейшей Елизавете Порфирьевне, вскоре обсуждается во всех петербургских салонах.
   Сергей спал не столь крепко, чтобы не слышать, что происходит рядом, но открывать глаза, отвечать на шутки друзей не хотелось. Он перебирал в памяти весь вчерашний (иль утренний?) разговор с Танюшей, с его милой стрекозкой. Да, они только разговаривали, и пока не было сказано ни слова о любви – да и не было ещё самой любви между ними, а только её ожидание. При прощании он лишь поцеловал девушке руку. Но появилась уверенность, что когда стрекозка повзрослеет, ему будут принадлежать и её губы. Не сейчас, но это непременно случится. И сегодня его радовала эта мысль.
   А Ольга Сергеевна к удовольствию Тани забыла о своём обещании свозить её по магазинам. Проводив ребят, сообщила, что сегодня будет с Ангелиной заниматься музыкой, приглашала и Таню присоединиться: маленькую дочку она просто боготворила, и всем готова была рассказывать и рассказывать, какая Линочка умница, сколь талантлива, но Александр Петрович снисходительно глянул на жену и сказал, что Танюше надо отцовский дом посетить.

Глава 12

   Милая тётушка, Анастасия Павловна, как она была рада увидеть Таню! И Семён, нежный и восторженный, бросился навстречу, а потом не хотел ни на шаг отходить. Расспрашивал, сам рассказывал, что сейчас всё время уделяет музыке и только музыке, и что она обязательно должна послушать, как он поёт. Учитель пока не позволяет петь в полный голос, но ради Тани он и запрет нарушит, ничего страшного. Коля, общавшийся с Таней накануне, смотрел на брата и мать уже свысока, как будто только его они должны были благодарить за Танин визит, сам расспрашивал и рассказывал. В окружении этих милых, дорогих ей людей Таня купалась в любви, которой была лишена четыре года, что провела в Смольном. В этом доме даже слуги – люди, пока мало знавшие её, взирали не просто с почтением, но и с обожанием. А в Смольном она была лишь одна из многих…
   Николай назвал пребывание в Смольном заточением в застенок. Она спорила, доказывала, что институт ей даёт очень многое. Хотя в душе соглашалась с братом. Институт давал образование, статус благовоспитанной «смолянки», но там не было свободы, и отсутствовала любовь, поскольку обожание – лишь карикатура на неё. Но Таня не считала, что даром проводит время, она многое там освоила. Девочки, в основном, были милыми, ну а на некие мелкие вредности и девичьи капризы можно внимания не обращать: нет людей идеальных. Тане нравилось, что даже если одна с другой враждовали, то при старших виду не показывали – позволяли себе мелкие пакости, колкости, однако ни одна из смолянок никогда не доносила классным дамам иль надзирательницам на другую. Если б это произошло, то фискалке бы объявили всеобщий бойкот.
   К тому ж, до поступления в институт у Тани в друзьях лишь мальчишки были, а здесь она и девичью психологию постигать стала. И, пожалуй, главным было то, что она выполнила совет Пелагеи, наказывавшей в первую очередь учиться терпению, быть незаметной. Там, среди строгих надзирательниц, в основном, старых дев, Таня постигала науку управлять собой, своими эмоциями. А разве среди близких, готовых потакать всем её капризам и прощать всякие глупости, этим можно овладеть? Там она привыкла скрывать свои чувства, причём до такой степени, что даже теперь, в кругу родных, ей уже было сложно раскрыться и радоваться встрече столь же непринуждённо, раскованно, как Николаю и Семёну.
   Здесь она осознала, что тётушка и двоюродные братья вместе с бабушкой и дедушкой – самые близкие и самые любимые. Конечно, ещё есть и родной брат Антон, но его отправили в военное училище, когда ей было только 4 года, теперь он на Кавказе, и Таня знала, что он есть, любит сестричку, но – издалека. Есть Серж, который ещё в детстве пообещал, что возьмёт замуж. Но он самым близким мог стать в будущем, а сейчас в их отношениях пока не было определённости.
   И в этот день Таня узнала то, что её донельзя раздосадовало, отчего показалось, что близкими с Сергеем они никогда не станут. У Сержа была любовница! Он, столь милый и умный, имеет неприличную связь с замужней дамой. Нет, никто из родных, знавших о романе Сергея, не хотел преднамеренно сообщать ей эту неприятную новость. Всё открылось само самой. Отношения между Сергеем и баронессой Нессер, считавшейся одной из первых красавиц столицы, длились с прошлого лета. Та уезжала из Петербурга ненадолго, а по возвращении отправила слугу разыскать юного любовника и передать ему «только лично в руки!» записочку. Посыльный, выяснив, что Серж выехал на пикник, обстоятельно расспросил дворовых в доме Лапиных, узнал, что компанию молодому барину составляют друзья-кадеты и юные барышни, и что одна из них – Ирина Обручева, точно имеет на него виды. Как сам юноша относится к барышне, слуги прояснить не смогли. Одни говорили, что вроде как «брезгает», отворачивается, другие, наоборот, утверждали, что благосклонен. А что такого? Видная, фигуристая, глаза большие, с поволокой, а как несёт себя: чисто королевна! Как такой девицей не увлечься? Чтобы точно выяснить, что да как, посыльный отправился к Николаю, благо знал, что у Сержа от этого парня никаких секретов нет (всё равно ведь хозяйка сюда бы отправила). И он появился возле дома Телятьевых, когда молодые люди были на улице.
   Таню поначалу удивило, что Николай смутился при виде чужого слуги, отвёл в сторону, и потом не сразу подошел к ней, глаза прятал. Догадалась, что кузен старается утаить что-то именно от неё, и не отстала, пока всё не выведала. Николай пытался отшутиться, сначала говорил о каких-то делах, потом, что к нему его любовница прислала записочку, и он, только из-за того, чтоб не покидать любимую сестричку, отказался навещать её. Но Таня почуяла ложь: как же, стал бы он вилять, скромничать, если б дело о его любовнице шло! Вечор, нимало не смущаясь, рассказывал об амурных похождениях, а тут вдруг стесняться начал! И до неё дошло, что дело касается любовницы, но отнюдь не Кало, а – Сергея. Когда она напрямую, в лоб, задала этот вопрос, юноша не смог отвертеться, выложил всё. Нет, читать мысли Таня не могла, но чувствовала, когда говорят неправду, и если проявляла настойчивость, умело задавая вопросы, никто, в том числе и братец – тёртый калач, не способен был ничего скрыть. Потом она и сама была не рада, корила себя за любопытство и настырность: уж лучше бы ничего не знать, не ведать.
   Братья: что Николай, что Семен, не видели в сём романе ничего предосудительного и принялись оправдывать, защищать Сергея в её глазах, ведь, в конце концов, хоть вся родня с детства ждала их свадьбы, Таня пока не числится невестой и упрекать его не за что.
   – А что такого? – недоумевал Николай. – Если есть дама, готовая разные любезности оказывать, с какой стати отказываться? Никто бы на его месте не отказался…
   Он в качестве адвоката даже бабушку свою – цыганку Зару, гостившую у них – призвал. Зара тоже убеждала Таню, что нет ничего плохого, если знатная дама научит юношу искусству обхождения с женщинами. Ведь замуж-то она за него всё равно не сможет при живом муже пойти, да Серж и сам не захочет. Молодые люди гордятся, если сумеют завоевать сердце какой-нибудь признанной красавицы, но жениться на них не желают. В жёны берут девушку помоложе, чистую, неиспорченную. А разве лучше было бы, если б Сергей сейчас по проституткам бегал? Нет, дама из общества, которая и о своей репутации заботится, она и юношу от неприятностей убережёт. А пройдёт немного времени, она ему надоест. Тут как раз Таня из Смольного выйдет, и всё устроится как нельзя лучше.
   – А что – молодым людям совершенно необходимы если не дамы из общества, то хотя бы проститутки? Это что – каждый из них, как пёс, который только и делает, что всех сучек обнюхивает, под хвосты им заглядывает? Неужели они до такой степени на кобелей похожи?! – возмущалась Таня.
   Зара любовно оглядела своих ладных смуглых внуков, а те улыбались лукаво, самодовольно.
   – Так и есть, кобели они все, Таня, кобели… – благоуветливо проговорила она. – Такова у мужчин порода, не переделать. Да и зачем переделывать? Благодаря этому умные-то женщины и управляют мужьями да любовниками, вертят, как хотят. Вот войдёшь в возраст, сама будешь ими крутить. И Серёжа только твоим будет, ни на кого больше не взглянет. А если пожелаешь, и другие мужчины к твоим ногам приползут.
   Таня, слушая Зару, поняла, что пока осознать это не в силах. Запоминала, но не понимала. Да, в той жизни, какую она наблюдала в детстве: и не только в таборе, где всё на виду, а и в среде дворян, крестьян, похоже, многие, если не все, жили так, как обрисовывала Зара. Мужчиной управляют инстинкты самца-кобеля, а женщина либо страдает от этого, либо, манипулируя его силой и слабостью, получает от него всё, что возможно. Но в Смольном Таня была удалена от реальности, там царили совсем другие законы, старые девы – надзирательницы твердили о необходимости умерщвления плоти и всех чувств, с нею связанных. И сейчас девочка растерялась. Пожилая цыганка посоветовала не подавать при Сергее виду, что узнала о любовнице. Поразмыслив, Таня признала, что это единственное, что остается в данном случае. Взяла с Николая, Семёна, с Зары обещание, что они ничего ему не расскажут. Пусть считает, что Таня не в курсе. Как представила, что Серж станет оправдываться, краснеть почище, чем Кало, совсем тошно на душе стало. Услышать ещё и от него те ж самые пошлейшие слова, что и от брата-ловеласа: что все молодые люди себя ведут так же, что знатная дама лучше, чем проститутка, девочка совершенно не желала.
   А Николай в разговоре с посыльным мадам Нессер смущался и юлил не только потому, что хотел скрыть сей визит от сестры. Он понимал, что Сергею пока, при Тане, лучше вообще не вспоминать про любовницу (он-то верил, что сестра мысли читать может, а тогда уж пиши пропало!), и убеждал слугу, что к Лапину несколько дней вообще нельзя будет подступиться. Но всё-таки Николай считал, что порывать с баронессой Сергею не нужно. Ну, не видел он в этой связи ничего дурного! Поэтому попытался представить всё так, чтобы Сержа на время от лишних расспросов уберечь, но чтобы и мадам не обиделась. Слуга начал расспрашивать, а что за барышня такая – Обручева, ужель барин какие чувства к ней питает, и Николай рассказал вполне честно:
   – Какие чувства? Нет там никаких особых чувств. Она сестра его друга, и он с нею приветлив, учтив. Однако вчера я сам видел, как Сергей хотел отказаться от поездки, то есть, большого желания видеть её не проявлял, мать чуть не силком на пикник отправила. Убедила, что обязан ехать, и всё тут. Сама Ольга Сергеевна, похоже, к барышне этой что-то питает, а сын – никак нет. Однако сейчас, пока Сергей дома, мать за ним надзор строгий учредила, поэтому к нему лучше не подходить. А вернется в казарму, сам весточку даст.
   И разве соврал Николай хоть в одном слове? Всё как было, так и обсказал. Ну, умолчал о том, что Серж не желал ехать на пикник не из-за Ирины, а из-за Тани, так что с того?
//-- * * * --//
   Танюша приняла решение при Серже делать вид, что ничего не знает, но на душе её кошки скребли – много-много злых кошек сразу мяучили и царапались, казалось, кровавили сердце. В её-то голове никогда не зарождались мысли о других молодых людях. Ломала голову над тем: а действительно ли все-все мужчины таковы, что без связей с женщинами – какими попало, пусть даже и падшими – жить не могут? Захотелось отвязаться от братьев, и она укрылась в кабинете отца. Анастасия Павловна поддерживала порядок в его покоях, но и только: и сама старалась не заходить сюда лишний раз, и другим не позволяла. К приезду дочки покойного хозяина слуги прибрались: помыли окна, отчистили, отрясли от пыли вещи, мебель. Таня подсела к громоздкому столу со множеством ящичков, за которым, безусловно, часто сиживал отец. На стене справа висел большой портрет родителей: отец в красно-синем колете уланского поручика и мама в светлом декольтированном платье. Маму Таня помнила, и в её воспоминаниях платье на ней было этого же цвета – светло-бирюзовое, в тон её глаз. Девочка помнила, что от мамы всегда исходили любовь и тихая печаль. И само слово «мама» ей навевало грусть, потому что мама всегда была печальной – это запомнилось чётко. По какой причине? Таня не могла разобраться, какого времени впечатления отложились у неё в памяти – пока отец был жив или уже после его смерти?
   В этой комнате не было вещей, что напоминали б о маме. Из-за чего она после того, как отец вернулся с войны, не пожелала переезжать к нему? Боялась оставить родителей, или между нею и отцом случился какой-то разлад? Подумалось: а вдруг в этом столе хранятся записочки, пахнущие духами, которые выставят и отца – как всех мужчин – в неприятном для неё свете? И не стала заглядывать в бумаги. Отца она совсем-совсем не знала, не помнила. Только портреты и давали представление. В имении висел портрет отца, на котором он был изображен уже в мундире полковника с орденом Владимира на груди. Бабушка и дедушка, по-доброму вспоминая зятя, никогда не лукавили – неискренность Таня бы почувствовала и запомнила. Но достаточно ли хорошо они знали его? В Смольном о ней иногда говорили: дочь полковника Телятьева, героя Отечественной войны. А каким был он, что можно сказать о нём, кроме того, что удостаивался наград?
   Стук в дверь прервал её мысли. Таня почувствовала, что это Семён. Николай переживал из-за того, что не сумел отбиться от настырных вопросов, выболтал лишнее. Волновался за нее, вот и послал младшего брата. «Ишь, хитрый какой! – подумала Таня. – Знает, что его я и обругать могу, а Сенечку – нет!» Сначала из упрямства хотела крикнуть, чтобы её оставили в покое, но представила, как опечалится кузен, и, вздохнув, сказала громко: «Зайди!». Сеня вошёл осторожно, посмотрел на неё, перевёл взгляд на портрет, догадался, о чём она может думать, подошёл, обнял за плечи и, прижавшись щекой к её щеке, попросил:
   – Стрекозка, давай не будем грустить?
   – Не надо бы, да что-то не получается, Сенечка. – ответила она.
   – Тогда давай грустить вместе. – И осторожно погладил её руку, самые пальчики. – Пойдем в гостиную, я тебе буду петь, а ты подыграешь. Знаешь, я в последнее время разучился петь и играть одновременно. Если хочешь, буду петь тебе только грустные романсы. А когда они тебя утомят, перейдем на весёлые. Ладно?
   – Лукавишь ты, Сенечка. Ничего ты не разучился. Ну да ладно, сейчас выйду. Дай еще пару минуточек здесь посидеть, с мыслями собраться. И позови этого вредину, пусть на скрипке подыграет.
   – Вредина – это Кало? – с грустной улыбкой переспросил Семен. – Зачем ты на него злишься? Он же любит тебя, как и я. А может, и больше…
   Таня ничего не ответила, а только хмыкнула в ответ. «Любит, как же?! А в заговоре против меня участвует. Мало того, что выгораживает Сержа, так еще и полностью одобряет его! Правильно Зара говорит – кобели они все!» И вот этот-то вывод ей понравился и рассмешил, то есть ободрил. Надо это запомнить: то, что все мужчины кобели, и что благодаря этому умная женщина сумеет поставить перед собой на колени любого из них. «Стало быть, я вас, кобелей, еще поставлю на колени. Будете у меня прощения просить за всё, за всё» – мстительно подумала она.
   Решительно тряхнула головой, чтобы сбросить удручающие мысли, вышла из комнаты. В гостиной её ждали и тётушка, и Зара, и кузены. Уселась за рояль, стала наигрывать мелодии одну за другой, Семен пел – всё, что она просила. Голос его и впрямь сейчас был прекрасным, лучше, чем она даже могла предположить: красивый тенор с бархатными, глубокими нижними нотами. Николай ему иногда подпевал, иногда просто подыгрывал на скрипке. Послушать собрались и слуги, они робко подглядывали из-за одной и другой двери, и Зара, метнув строгий взор туда-сюда, поразмышляла, а после прервала музицирование, спросив внука:
   – Кало, скажи-ка, человек, с которым ты разговаривал, он ведь не в первый раз сюда приходил? И, поди, выспрашивает, вынюхивает всё, чтоб потом своей хозяйке доложить.
   – Наверное, он слуг здешних знает, – ответил Николай.
   – А ведь неприятности могут быть, если слуги-то со всеми подряд языками чешут. Разве не так? У бабушки вашей, Прасковьи, не болтлива прислуга. И у цыган также заведено. С детства приучены ничего чужим не выдавать. Я уж сколько раз говорила Насте, чтоб она запретила дворовым с чужими людьми болтать, да Настю не особо слушаются. А если ты, Таня, прикажешь, тебя послушают.
   Таня оглянулась на слуг, на родню. Николай поддержал бабушку: «А и правда, Танюха! Если челядь болтлива, это всё равно, что воры в доме заведутся» Тетушка вздохнула: «Права ты, мама, права. Я не умею приказывать, впрочем, на слуг-то мне грех жаловаться. Не я здесь хозяйка»
   Таня поняла, что надо принимать решение, и приказала тем, кто толпился за дверьми, созвать всех дворовых. Когда те собрались (а и жили-то здесь только две семьи, в коих, правда, насчитывалось семнадцать душ), Таня обвела их строгим взглядом – она вспомнила, как бабушка с челядью говаривала, приосанилась, и позу приняла такую же, как бабушка. Спросила, нравится ли им жить под присмотром тётушки, не обижает ли она кого. А коль не обижает, приказала запомнить крепко-накрепко, что Анастасию Павловну все беспрекословно слушаться должны, поскольку тётя ей, Тане, мать заменила. Пригрозила, что ленивых парней сошлёт в рекруты, а девок – в деревню к бабушке, та научит, как слушаться.
   – Я знаю, что тётя добрая, так вы пользуетесь этим, болезни выдумываете, от работы отлыниваете. Ну, согласен в рекруты идти? – Обратилась к парню, от волнения поправляющему, дергающему полы своего азяма.
   Тот, Прошка, в рекруты идти не хотел. И Таня перешла к главному.
   – Заметила я, что кое-кто из вас с посторонними людьми болтает. И я крайне недовольна. Запомните крепко-накрепко, что на сторону из этого дома ни одна новость не должна выходить. Что бы ни произошло, что бы вы ни услышали от хозяев: на улице меж собой, а тем более с чужими ничего не обсуждать, ни словечка туда не выносить! В каждом доме свои тайны есть, кои никто посторонний знать не должен. Запомнили? Кто нарушит сей запрет, того накажу, страшно накажу! – Вообще-то странно было от хрупкой девочки слышать угрозу, но Таня обвела всех столь твёрдым жёстким взглядом, что словно холодок по спинам людей прошёлся, они поверили: «Накажет!»
   – Если кто будет расспрашивать, к Николаю посылайте, он найдет, что ответить. – Обвела взглядом челядь: кажется все всё поняли, и отпустила.
   Дворовые, преисполненные почтения, раскланялись перед Татьяной Андреевной, после перед Анастасией Павловной, а потом уже и перед остальными родственниками хозяйки и разошлись. Ушла следом и Зара. Сказала, мол, ещё раз с людьми поговорит, объяснит, что если такие приказы поступают, значит, причина была. На самом деле ушла, чтобы вздохнуть на улице спокойно. Ей казалось, что в гостиной, пока Таня со слугами разговаривала, даже стены от напряжения дрожали, и Зара шептала про себя: «Ох, сильна девка, ох сильна!»

Глава 13

   Ближе к вечеру приехали, развезя по домам барышень, Сергей и его друзья – Олег, Фёдор, Егор. Сергей приехал ради Тани, а Фёдор – сам большой меломан – ради встречи с Семёном, с которым они часто обменивались нотами, учились на два голоса новые романсы петь: Фёдор – бас-баритон, Семён – тенор. А Олег и Егор просто составили компанию. В гостиную почти вбежали, несколько утомленные, но счастливые. Раскланялись, бухнулись на кресла и диваны, ещё о чём-то пересмеиваясь. Таня сразу же поинтересовалась, что подать – чай, кофе, или ребята обеда подождут, улыбнулась гостям, сказала, что приятно видеть столь радостные лица. Однако Серж сразу почувствовал минорное настроение Тани.
   – Радостные, потому что тебя видим. Но, стрекозка, а ты по какой причине грустна? – она поначалу отмахнулась: мол, не стоит обращать внимания. Но Серж стал расспрашивать Николая с Семеном. – А ну-ка, фронтеры-понтеры, рассказывайте, что здесь стряслось, это вы чем-то Танюшу обидели?
   Тане не хотелось делиться грустными мыслями, но уже и другие кадеты смотрели с тревогой, переводили вопросительно глаза на братьев. Поняла, что придётся хоть что-то объяснить, и раскрыла одну из причин сегодняшней печали:
   – Никто меня не обижал, не смотрите на братишек столь грозно!.. Просто, поймите сами… Это ж дом моего отца, дом, в котором он умер… Зашла в его кабинет, увидела портрет родителей… Они там такие молодые, красивые!.. Маму я хоть немного запомнила, а папу – почти совсем нет, ничего, кроме мундира, и не помню… Наверное, это несправедливо. Вот и взгрустнулось. – Потом хотела перевести разговор на другую тему. – Ах, простите, не обращайте внимания. Вы такие весёлые вернулись, а я тоску навожу… Лучше расскажите, как сами время провели…
   Сержу передалось настроение девушки. Но друзья ехали приятно время провести, а не печалиться, и он замешкался. Другие ребята тоже сочувственно смотрели на Таню и не находили слов. Зато Егор сказал вдруг то, что от него не ожидали, но что было очень уместно в данный момент:
   – Ваши родители, наверное, в Царствии Небесном. Они помнят о Вас, сверху наблюдают, просят Творца, чтобы счастье Вам даровал. Раз вспомнили о них, то нельзя Вас от этих мыслей отвлекать… Лучше вместе о них подумать, помянуть. Надо поминать близких своих… А уж тем более Вашего батюшку, героя войны Отечественной, мы чтить должны…
   Другие кадеты с уважением посмотрели на него. Пока он говорил, они осознавали, что чувствуют примерно то же самое, но не смогли сформулировать, а Егор, хоть и путано, смог выразить. Олег попросил:
   – Татьяна Андреевна, а можно и нам взглянуть на портрет Ваших матушки и батюшки?
   Таня пригласила ребят в кабинет. Егор сначала обратил внимание на киот, на иконы, в нём стоящие, перекрестился, а после уж и к портрету подошёл. Если б не Егор, другие кадеты, пожалуй, и не посмотрели бы в сию сторону – быть истово верующим в обществе считалось вроде как даже неприличным. Ну, висят иконы в каждом доме, неужели всякий раз перед каждой из них креститься? Утро в казарме начиналось с молитвы, но это воспринималось как обязательный ритуал, формальность; они любили архимандрита корпуса, часто беседовали с ним, но не из-за его чина, а потому что считали его прекрасным умным человеком. Демонстрировать свою набожность опасались, чтобы не услышать обвинений в анахронизме. В «веке просвещения» слишком многие говорили о верующих неуважительно. А Егор вырос в семье, где веры и старых порядков придерживались строго, модные веяния отвергались. При других обстоятельствах кадеты просто улыбнулись бы снисходительно поступку Егора, либо не заметили бы, а здесь, в этой комнате, в этот момент было что-то торжественное, значительное, и они последовали его примеру. Почувствовали вдруг, что так будет правильнее, и сначала обратились с краткой молитвой к Господу, а потом посмотрели в глаза тем, кого Он уже призвал к себе – Рабу Божьему Андрею и Рабе Божьей Анне.
   Юношей, конечно же, больше интересовал Телятьев Андрей Степанович, на портрете – уланский поручик, вышедший в отставку в чине полковника, умерший из-за ран. Почти в каждой дворянской семье России, и у этих кадетов тоже, были родственники, принимавшие участие в победе над Наполеоном – примеры для подражания. Долг дворянина – защищать Отечество, кадетам этот постулат прививался с младенчества и принимался ими непреложно. Они с благоговением смотрели на молодого офицера, с честью выполнившего свой долг. И даже немного завидовали ему, как почти все мальчишки завидуют героям, прославившим своё имя на поле брани. Так их воспитывали – смерть не страшна, но они желали умереть со славою. Девиз кадет: жизнь – Родине, честь – никому! Они искренне считали, что старшим повезло – им выпала война, в которой потребовалось проявить столько мужества, героизма, что об их подвигах будут во все века легенды слагать. Русская доблесть, русские солдаты победили величайшего из полководцев мира – Наполеона. Сколько веков после Александра Македонского минуло, а ведь до сих пор его имя живёт, его почитают. Так же далёкие потомки будут славить русских воинов. Кадеты знали, что на их долю тоже выпадут войны: на Кавказе, на Балканах неспокойно. Понимали, что и им предстоит повоевать во славу Отечества, но вряд ли их битвы будут столь же великими, значительными. И по-мальчишески сожалели, что поздно родились – большая война отгремела без них, славы своих отцов и старших братьев им не достанется.
   Помолчали. Таня сконфуженно улыбнулась ребятам, догадавшись, что происходит в их душах, осознала, что они смотрят теперь на неё совсем другими глазами. Вчера она была для них просто родственница их друга, а сегодня – дочь героя войны. Ей стало неловко. Велика ли её заслуга в том, что она – его дочь? Даже появилось желание оправдываться перед ребятами, но как? Хорошо, тётушка как раз пригласила всех в столовую. Анастасия Павловна всегда чутко улавливала настроение окружающих, поняла, что за чувства владеют молодыми людьми, и приказала подать кагора.
   – Спасибо вам, ребята, за то, что проявили внимание к Таниным родителям. Давайте помянем их: сестру мою Анну, мужа её Андрея… Да и троих братьев моих, дядьёв Таниных: Алексея, Антона, Владимира, что молодыми голову сложили. Дай им Бог Царствия Небесного…
   За обедом говорили мало, потом перешли в гостиную. Попросили было Анастасию Павловну рассказать про Андрея Степановича и про дядей Тани, она начала говорить, но почти сразу расплакалась и извинилась:
   – Нет, не умею я рассказывать. Хорошими они были, весёлыми. Вот как и вы – молодые, красивые… Нет, не могу вспоминать… Простите, ребята, пусть лучше Сенечка вам споёт что-нибудь.
   Так и провели вечер: сначала им пел Семен, потом – Фёдор, потом все стали им подпевать, за роялем сменяли друг друга. И вроде бы грустным вечер получился, но расставаться, разъезжаться по домам не хотелось: грусть была светлой, высокой, связывающей их сердца какими-то щемящими тонкими, но прочными нитями. Грусть-печаль их объединяла, а также объединяли песни, объединяла худенькая девочка, которая кадетам в этот вечер казалась родной, как будто стала каждому младшей сестричкой…
   Фёдор, дотянув последнюю ноту в своей любимой «Степь широкая…», обвёл друзей задумчивым взглядом и негромко сказал:
   – Надо же, ребята! Я раньше и не подозревал, что может быть одновременно и печально, и так хорошо на душе. Правда, хорошо?
   И все с ним согласились.
//-- * * * --//
   Когда вернулись в дом Лапиных, Ольга Сергеевна первым делом поинтересовалась, как кадеты время провели, довольны ль поездкой за город. Серж заверил мать, что всё было замечательно.
   – Вот видишь, как хорошо, что ты поехал. А то хотел отказаться от пикника! – подытожила мать.
   Таня мысленно поддержала её: «Да, как хорошо! А иначе его бы нашел человек той мадам. И как бы Серж при этом выглядел?» Таня всё ж не допускала мысли, что Серж мог обрадоваться приглашению любовницы. Ей казалось, что он мог смутиться, потом предпринимал бы неуклюжие попытки оправдаться, и объяснение было бы грязным, противным. Таня весь вечер всматривалась в Сергея и чувствовала его нежность, теплоту по отношению к ней – показалось, что он ею даже любуется, восхищается. Но что за чувства питает он к ТОЙ женщине?
   И его внимание весь вечер было приковано к ней. Серж увидел Таню в совсем новом свете, как будто бы она разом повзрослела. В детстве она не умела грустить подолгу, он знал её озорной хохотушкой, непоседливой шустрой стрекозкой. Да, она – сирота, но это было данностью с самого детства, он не помнил, чтобы она сильно печалилась по своим родителям тогда. Подумал, что в то время она ещё не осмысливала, что это такое, а теперь стала взрослее, и начала обдумывать, осознавать. И была нерадостной, с уже не девчоночьей, а по-женски глубокой печалью в глазах.
   Отчасти Серж был прав. Действительно, именно сегодня мать и отец обрели реальность, заняли немалое, прежде пустовавшее место в её душе. Раньше она знала лишь то, что они были, сейчас постигла, что, если б не ранение отца, они и сейчас могли бы ещё жить и жить. И трое совсем незнакомых Тане маминых братьев тоже жить могли бы, и у них могли бы быть дети… После раздумий о покойных родителях, о троих дядьях, погибших молодыми, обида на Сержа несколько улеглась. Подумала: может быть, мужчины потому и ведут себя столь легкомысленно, что им в жизни выпадает больше опасностей? Заранее настраивают себя на короткую жизнь и стараются взять от неё всё. Но к разговору наедине девочка ещё не была готова и попросила позволения удалиться, попрощалась. Серж удивился:
   – Таня, ты устала? Можно, я провожу тебя? – и добавил уже для матери. – Только до комнаты, маман, только до комнаты…
   На лестнице он придержал её и спросил ещё раз:
   – Ты, в самом деле, устала? Может, выйдешь и сегодня в тот уголок?
   – Устала, глаза слипаются. Ты хоть немного вздремнул там, под кустами, а мне братики отдохнуть не дали.
   И он протянул ей раскрытую ладонь:
   – Возьми!
   В детстве, пока Пелагея не стала опекать Таню, то есть пока не стала обучать, они частенько экспериментировали сами. Ребятам было любопытно, а что может их стрекозка, просили с каким-нибудь человеком сотворить нечто интересное: заставить на одной ножке попрыгать, поплясать иль что другое. А иногда у неё сил не хватало, уставала, ребята помогали – Таня брала их руки, ладонь в ладонь, и у неё снова всё получалось! До этого способа тоже додумались сами, путём экспериментов выяснили, что он почти всегда работает. Жест Сергея сразу напомнил о многом, он готов был делиться своей силой. Таня взяла его руку и тихонько засмеялась, захотелось прижаться к его груди.
   – Серёженька, но ты тоже уставший. Ещё свалишься от изнеможения, и что мне делать?
   – Пожалуй, я могу свалиться, но не от усталости, а от робости перед тобой, – признался он.
   – От робости? Вот ещё новость!
   – Это и для меня самого новость. Ты сегодня такая, какой я никогда не видел. У меня ощущение, что я тебя совсем не знаю, ты – незнакомка, перед которой я робею. Словно комар перед стрекозой.
   – Ну-у, если так, то… Могу сказать: я польщена. Только не надо робеть сильно, для комара ты великоват. Робей чуть-чуть, меня это вполне устроит, – разрешила девочка, самодовольно подняв носик.
   – Договорились, буду робеть совсем чуть-чуть, чтобы стрекозка была довольна… – Засмеялся в ответ Сергей и осмелился обнять её и, заглянув в глаза, объяснил. – А когда ты так подшучиваешь, я снова тебя узнаю…
   – Я уже запуталась: то ты меня знаешь, то не знаешь… То робеешь, то не робеешь… Но позволь я всё ж пойду спать, а выяснять это завтра будем. Ладно?
   Перед дверью он поцеловал ей руку и задумчивый вернулся в гостиную.

Глава 14

   Ольга Сергеевна перед сном решила излить свою тревогу мужу по поводу внимания, что уделяет Серж опекаемой ими бедной родственнице. Сын может составить более выгодную партию. Например, Ирочка Обручева – чем не пара? Их мать была фрейлиной императрицы Марии Фёдоровны, устроила фрейлиной свою старшую дочь к тогда ещё великой княгине Александре, и когда Николай Павлович стал императором, старшая Обручева стала фрейлиной самой императрицы, а старший брат уже командует кирасирами в кавалергардском полку. Такими связями грех пренебрегать!
   Муж выслушал жену, похмыкивая, спросил:
   – И Вы думаете, дорогая моя, насильно женить сына на барышне Обручевой?
   – Зачем насильно? Я заметила, что Ирина проявляет интерес к Сержу, серьёзный интерес, и он ей знаки внимания оказывал. У них вполне могли сложиться отношения, но Танечка некстати появилась. Вы же знаете, я к ней с любовью отношусь, однако невестой сына предпочла бы видеть мадемуазель Обру че ву.
   – Оленька, зря ты волнуешься. – В семье Лапиных принято было обращаться друг к другу на «Вы», Александр Петрович переходил на «ты», только когда хотел говорить совсем откровенно, на самые интимные темы, о том, что не должно выходить за пределы спальни. Вопрос о невесте для их сына он счёл именно таким. – Не знаю, чем тебе Танюша не по нраву? Связи у неё самой могут появиться: за успехи в учёбе лучших смолянок приглашают ко двору без всякой протекции. А у Обручевых старший-то брат, кавалергард, сейчас на подозрении, проверяют, насколько он с франкмасонами связан.
   – Как так? – ужаснулась она.
   – Дружбу водил с теми, кто сейчас под арестом. Выясняют, насколько дружба была тесной. Сестра перед императрицей сейчас за него хлопочет, слёзы льёт. А Танюшин брат – молодец, его тоже в тайное общество приглашали, но он категорически отказался. Я показания читал, это все подтверждают.
   – Мадам Обручева ничего не говорила… – растерянно произнесла Ольга Сергеевна…
   – А кто о подобных вещах скажет? И ты ни в коем случае никому не говори, некрасиво будет, если нас сплетниками сочтут.
   – Хорошо, – согласилась жена. – Но… если не получится с Обручевыми, то Серж мог бы найти себе и другую невесту: богатую и знатную, а не бедную родственницу.
   – Оленька, поверь, что Таня отнюдь не бедна. Она богаче нас. Но это даже и хорошо, что её считают бедной. Пусть.
   – Богаче? Как так? – изумилась Ольга Сергеевна. – Но все говорят, что Телятьев был разорён полностью кредиторами, оттого и умер…
   – Правда то, что Андрея Степановича почти разорили родственники. Почти, но не совсем. Он заводики начал строить, а когда свои деньги кончились, у сестёр в долг попросил. Потом один зять возмутился, потребовал вернуть деньги, причём с процентами, другого зятя настроил. Свободных-то денег у Телятьева на то время не было, он кредиты в банке взял. Долги вернул, с банком я ему помог расплатиться. Зятья доказывали, что шурин им ещё должен, проценты требовали. Но, прости, видано ли это, чтобы сестра брату деньги под проценты ссужала? А зять-то упёрся, только после смерти Андрея Степановича и отстал. …Зимой десять лет будет, как друг мой Телятьев скончался. Я ему слово дал, что о детях позабочусь. Он не успел заводы достроить, мы с Милашкиным их достроили да запустили…
   – Это те заводы, из-за которых купец Милашкин к Вам заезжает?
   – Именно. И мы с Вами не экономим, потому что я с них 10 % прибыли имею. В Петербурге говорят, что каждый второй дом ныне из милашкинского кирпича строится, а на самом-то деле не из милашкинского, а из телятьевского. Так что богаты они… Однако, милая, прошу это в секрете держать. Я и Антона пока не во всё посвятил.
   – Почему? Не хотите же Вы обмануть Антона? Вы не позволите себе этого!
   – Нет, конечно. Просто чтоб дядьки и тётки, прослышав об истинном положении дел, новые тяжбы заводить не стали. Один из зятьёв Телятьева всё на широкую ногу жить стремится, не по доходу, свои деревеньки закладывает да перезакладывает. Кто знает, что от них ждать?
//-- * * * --//
   Ольге Сергеевне нужно было всё это осмыслить. Смотреть на Таню как на будущую невестку она ещё не могла. То, что девочка богата – хорошо, но ведь она остается племянницей цыгана, а это пятно ничем не смыть. Вон барон Нессельроде, вроде бы, каких высот достиг, влиятельным при дворе стал, а в обществе не забывают, что он – сын еврейки. И ни пост, ни богатство не спасает от шушуканий и подхихикиваний у него за спиной. Однако вспомнилось, как выглядит Нессельроде: тщедушный, кривоногий, с длинным носом. Подумала дама: а если бы барон был хорош собой, может, и о происхождении его забыли бы? Вопрос возник, однако размышлять над ним Ольга Сергеевна не стала, отмахнулась. Вот ещё: карлик-нос, он и есть карлик-нос. Его личные заслуги перед императором никто не оспаривает, уважают за это, считаются, но с предками его не всё в порядке, потому и внешность такова…
   И всё же решила относиться к Тане помягче. Наутро за завтраком Александр Петрович завёл разговор, понравился ли Танюше дом, не желает ли ремонт сделать, и Ольга Сергеевна сама предложила нанять архитектора, да и привести дом в порядок, чтобы к выходу Тани из института он уже как новенький был.
   – Небольшая переделка старого дома ведь не будет разорительна? Как Вы считаете, дорогой? – осторожно поинтересовалась она у мужа.
   – Зачем архитектора нанимать? – живо отозвался Сергей. – Мы архитектуру и фортификацию изучали, я сам могу составить проект.
   Отец многозначительно хмыкнул, пряча улыбку в уголках губ:
   – Если желаете, Сергей, можете представить свой проект Татьяне Андреевне на утверждение. Вдруг да какие интересные идеи у Вас появятся? Однако без архитектора не обойтись. Он всё-таки следить за работой ежедневно будет, а Вам надобно учёбой заниматься.

Глава 15

   Возле телятьевского особняка было достаточно свободного места. Дома между каналом и проспектом строились в два ряда, образуя две улицы, но телятьевский был на полвека старше соседних, его возводили когда-то ещё как загородную дачу, и к тому времени, когда город подполз сюда, и наметились очертания проспекта, хозяева этого дома владели большим участком, который городские власти не стали выкупать. Дом занял место как раз посередине меж двух улиц, то есть выходил одним торцом на проспект, а другим – на узенькую набережную, главный фасад его был обращен к югу, смотрел вдоль проспекта и канала. С северной стороны были конюшня, дровяной сарай, баня. Вплотную к проспекту примыкали, закрывая двор от снующих туда-сюда людей, каретный сарай и флигель для гостей, создавая меж собой широкий въезд к высокому крыльцу. Сарай со стороны проспекта выглядел точь-в-точь, как и жилой флигель, внешняя его стена была декоративной, из кирпича, её выложили, чтобы избежать от комиссии строений штрафов за неприглядный вид. Когда-то возле дома был разбит сад, к настоящему времени превратившийся в живописные заросли. Рядом, с северной стороны, за конюшней, полковник Телятьев прикупил участок и вдоль набережной начал строительство второго дома: хотел, чтобы двое его детей имели в столице каждый по собственному особняку. Правда, успел возвести лишь первый этаж. С юга и востока участок с лужайками, с высокими липами, черёмухой, сиренью Тане очень понравился, это всё напомнило деревню. А сам дом хотелось обновить. В нём было так много печей, комнат, и все маленькие, а захочешь потанцевать, так и негде.
   Сегодня Тане грустить было некогда, в ней появилось желание перевернуть в отцовском доме всё с ног на голову. Она носилась из комнаты в комнату, от одной печи к другой, и выносила вердикты:
   – Вот эту перегородку, точно, нужно убирать, и эту печь – тоже… а здесь ничего, вполне можно оставить…
   За ней по пятам следовали Олег и Серж, кое-что советовали, сразу же дела ли обмеры, со с та вл ял и чер тежи. Николай поначалу подшучивал, потом и сам заразился энтузиазмом сестрички и тоже включился в работу над «проектом». Зара, любуясь Танюшей, восхищенно поцокала языком:
   – Ох, что за девка! Бегает по лестницам, только пятки свистят.
   Анастасия Павловна поправила свекровь:
   – Обычно говорят, что пятки мелькают.
   – Это у других мелькают, а у Тани свистят, – категорично заявила Зара.
   Анастасия Павловна улыбнулась и пошла на кухню – распоряжаться насчёт обеда.
   Сергей послал записки друзьям, в которых сообщал, где они с Олегом проведут день, приглашал составить компанию. Фёдор с Егором приехали почти сразу, как получили весточку. Попозже приехал и Мишель Обручев с Порфирием Крушиновым. Порфирий средь друзей составлял исключение – все были по-гренадёрски высокими, а он крепок, коренаст, но роста среднего, его перевели в первую роту исключительно за сметливость и успехи в учёбе.
   Порфирий был очарован Ириной и искал возможности видеть её, однако девушка этим уха жёром пренебрегала. Говорила брату: «Пусть подрастёт сперва, а потом с ухаживаниями лезет». Однако игнорировала она и Фёдора, графа, что в их компании был выше всех да и в отделении старшим по званию. Ирина к Телятьевым ехать отказалась – вот ещё, навещать какую-то пигалицу! А Танюша решила, что столько молодых людей для неё одной – это слишком, и послала приглашение сёстрам Вельским, что так же, как и она, были отпущены на Троицу домой.
   Мать Вельских не упускала случая представить дочек молодым людям и на приглашение откликнулась быстро: привезла подруг Тани да ещё и старшую дочь для компании. Замужнюю Александру взяла, чтобы обходительной беседой, приятными манерами женихов к младшим сёстрам приманивать. Аглая Прохоровна была доброй, интриги не любила, но на что не пойдёшь, если семья небогата, а в доме еще четыре незамужних дочери и два сына холостяка?
   А подруги Тани и без помощи старшей сестры кадетам понравились. Мари и Натали Вельские были не то чтобы красавицы, но довольно милы, хороши тихой, скромной красотой, как светлые берёзки в лесу – черты лица правильные, но неброские. Девочки были неизбалованные, учились в Смольном, что было в их пользу. В этом и состояло всё их приданое. Хотя кадет приданое пока не волновало. Барышни им понравились тем, что не задирали нос, как та же Ирина. С ними не нужно было ломать голову, как бы комплимент поизысканнее придумать, можно вести себя непринуждённо – почти как с родными. Вельские и не претендовали на полное внимание ребят, уступив лидерство Танюше. Но надо сказать, что друзья Тани в её присутствии почти всегда чувствовали себя легко и свободно – если она этого желала, то её настроению подчинялась вся компания. А она желала, чтобы сегодня всем было весело.
   Ей пришла в голову идея устроить чаепитие на улице. Ни беседок, ни лавочек возле старого дома не было, но Таня приглядела лужайку во дворе на солнечной стороне дома, где буйно росли уже отцветающая черёмуха и сирень, только-только начинавшая распускать свои лиловые бутончики. Вот туда Таня и приказала вынести столы, кресла, стулья. Мебель в доме старая, к чему её жалеть? Отправив слуг со стульями, распахнула окно и придирчиво осмотрела свои владения. Внизу ребята распределяли, что куда ставить. Один стол – сюда, второй – торцом к нему, кресла полукругом, к столу – плетёный диванчик… Кажется, получалось всё замечательно – не вставая с кресла, можно будет притянуть к себе веточку черёмухи иль сирени, вдохнуть их аромат. Повернув голову направо, можно любоваться волной гладью, следить за лодками. Большие корабли сюда не заходят, но вид всё равно очень даже неплох, а чуть дальше виднеется мост. Правда, со стороны проспекта доносится городской шум, погромыхивают по мостовой кареты и пролётки извозчиков, цокают подковы, покрикивают лотошники. Но сама лужайка с мостовой не видна, её флигель загораживает, и ничто чаепитию не помешает. Таня подумала, что здесь ребятам будет не хуже, чем на том пикнике за городом, куда она не попала.
   Сергей поднял голову, увидел высунувшуюся из окна девочку, крикнул:
   – Ну как, стрекозка, довольна? – а потом подбежал поближе к дому и вскинул руки. – Прыгай ко мне!
   Таня засмеялась: ей и впрямь захотелось прыгнуть. А что такого? Всего-то второй этаж. В детстве, в имении, она и с крыши прыгала, и ничего. Серж или Николай ловили её, маленькую, и она не ушибалась. Была уверена, что Серж и сейчас не подведёт, поймает, захотелось встать на подоконник и – полететь ему навстречу! Вспомнила, какой страх и жуткий восторг охватывали её, когда она летела с высоты. Ощутить бы это снова! Но сдержала себя. Увы, не поймёт никто. Посмотрела на ребят, повернувших головы в её сторону, на разместившуюся в плетёном из лозы кресле мадам Вельскую, вздохнула сокрушённо:
   – Не могу, Серж, не могу…
   Отправилась к ребятам обычным путём – через коридор, лестницу. Выбежав из дверей, хотя бы здесь, без зрителей, позволила себе вольность: с крыльца спустилась не по ступенькам, а сначала перепрыгнула на тонкое брёвнышко коновязи, балансируя руками, сделала шаг, другой и – заметила Сержа, который, обогнув угол дома, шёл к ней навстречу. Он протянул руку, спросил:
   – А отсюда упасть не боишься, стрекозка?
   – Нет, я только лишних глаз боюсь, и больше ничего.
   Подала ему руку, повернулась на бревне и двинулась в обратную сторону, а он шёл рядом, поддерживая её, потом осторожно взял за талию и опустил на землю. К компании ребят они вернулись, держась за руки. Мадам Вельская подметила это и поинтересовалась у Анастасии Павловны, у молодых всё уже решено, дело к свадьбе идёт, иль нет? Танина тётушка, боясь сглазить, попыталась рассеять подозрения:
   – Что Вы?! Танюше только четырнадцать, о какой свадьбе речь вести? Они выросли вместе, дружат. А что дальше, никому неведомо.
   На стол в беседке, где вместо стен и потолка были цветущие ветви, водрузили большой самовар, наставили блюд и вазочек с ещё горячими пирожками, булочками, вареньями. Расселись свободно, без соблюдений статусов и рангов: кто подальше от столов, кто поближе, кто – на стул, кто – на диван. Слуги суетились, стараясь, чтобы хозяйка оценила их усердие. Таня уселась в кресло, взяла чашечку с чаем и поняла, что с непривычки, набегавшись по дому, сильно умаялась. Это в деревне она без устали способна была носиться с утра до ночи, а за время учёбы отвыкла от подвижных игр, от физических нагрузок. В Смольном бегать не позволялось, там нужно ходить чинно, степенно, активно двигались институтки лишь на занятиях танцами. Но зато уставшая, она была готова вести светские беседы, и её не раздражали монологи мадам Вельской и её старшей дочери – монологи умные и не очень. Впрочем, чаепитие с ароматно пахнущими свежими булочками возле зарослей черемухи и сирени расслабляющее подействовало на всех. Ребята помалкивали, просто наслаждаясь обстановкой, кажется, говорить и даже думать о чём-то серьёзном никому не хотелось, и всех устраивало, что две женщины взялись направлять беседу.
   Первым оживился и вывел компанию из созерцательного почти уже дремотного состояния Николай:
   – Ребята, а хотите, я вам один трюк покажу? Прыжок из-под купола цирка, смертельный номер! Танюха, хочешь посмотреть, чему я научился?
   Конечно же, никто не отказался. Николай попросил брата помочь, и они убежали. Вскоре Семён появился, ведя осёдланную лошадь и поглядывая вверх. Окно третьего этажа распахнулось, оттуда высунулся Николай.
   – Так, ставь коня задом к дому, нет, от стены подальше, ещё отведи… чуть левее! Лошадь крепче держи, чтоб не дёргалась! – командовал он.
   Ребята догадались, что он собрался прыгать. Сергей, оценив расстояние от окна до земли, сказал:
   – Господа, давайте-ка подстрахуем. А то вдруг конь взбрыкнет, отскочит…
   Кадеты встали возле лошади наготове, по двое справа и слева, а Семён держал коня за узду, поглаживал его шею. Все замерли в напряжении: ой, что будет?! И вот Николай встал на подоконник, развёл руки, взмахнул и – бросился головой вниз, как будто в воду нырял…
   – А-а-а! – дамы не смогли удержаться от испуганных выкриков.
   А Кало, сделав кувырок в воздухе, ловко шлёпнулся прямо в седло. Лошадь присела на задние ноги, дёрнулась, но Сеня удержал её. И вот уже восторженные кадеты пожимали руки героя-циркача.
   – Ну ты и молодец, Николай!.. Герой!..
   Сергей от восхищения не сразу нашёлся, что сказать, а потом, перекрикивая шумные возгласы друзей, крикнул:
   – Ребята, нам тоже надо научиться этому трюку! Кало, научишь? Кто – за?
   С ним все согласились. А Николай важничал:
   – Да научить-то я вас всех могу, наука несложная. Только где такого коня найти, который бы некоторых из вас выдержал? Фёдор меня шире в два раза, как прыгнет, так у лошади хребет переломится.
   Мадам Вельская слегка пождала губы и строго оглядела компанию. Мальчик-то этот ей приглянулся, шустрый, и по всему видать, не глуп, однако хорошо ли, что он так запросто с дворянами разговаривает? Хорошо ль, что молодого графа запросто по имени называет? Да и на дочек своих оглянулась с тревогой – не дай Бог, чтобы какой из них в душу запал!
   А ребята пришли в восторг от прыжка Кало, и уже сами готовы были повторять трюк вслед за ним:
   – А давайте сейчас и попробуем! Хотя бы со второго этажа?
   – Ишь, разбежались! – охладил их пыл циркач. – Коня второй раз не удержать, он же не приучен. Он смирно стоял, потому как не знал, что его ожидает. И вообще, прыжкам надо сначала без лошади учиться.
   Сам же, посчитав, что покрасовался в седле достаточно, спрыгнул с коня и сияющий, самодовольный, направился к сестре. Перед ней пал на колени, раскинул руки:
   – Сестричка, только ты можешь меня судить и миловать! – эту реплику поняли все, а потом он перешел на цыганский язык. – Считай, что только для тебя это сделал! Сколько раз я прыгал в цирке, столько жалел, что ты меня не видишь. – И со вздохом склонил перед ней голову.
   Таня встала и с улыбкой ответила:
   – Молодец, Кало! Я – в восторге! Если б была королевой, тотчас бы тебя произвела в рыцари. – А потом тоже перешла на цыганский: – И вообще, завидую тебе, страшно завидую. Я тоже так хочу. Жаль, что завтра уже возвращаюсь в институт, не успею…
   Ребята с удивлением слушали речь на непонятном им языке. Все кадеты владели не одним языком, они изучали, кроме русского, еще три. Немецкий, французский, английский даже если не знали в совершенстве, то понимали. А здесь звучала какая-то тарабарщина. Не понимать, что говорят в их присутствии, было непривычно. Но непонятными были лишь несколько фраз, произнесённых двоюродными братом и сестрой, поэтому кадеты не стали обижаться. Тем более что бывший циркач предложил новое развлечение: показал, сколь ловко он кидает ножи в цель. К дому приставили доску, нарисовали мишень, Кало стал метать ножи – и всегда попадал в самый центр! Этому искусству он был готов обучать хоть сейчас. Мальчики с воодушевлением принялись за дело, то есть за безделье, как назвала это мадам Александра. Но её мать отозвалась снисходительно, одобрив развлечение: «Молодым людям хочется свою ловкость показать перед девицами, так пусть их балуются. Занятие не столь опасное, как прыжки с невесть какой высоты». Барышни с любопытством следили за тем, как ножи падали на землю, затем радовались, когда у кого-то стало получаться – конечно, пока неточно, но, по крайней мере, ножи втыкались в доску – это уже был результат. Аплодировали каждому удачному броску.

Глава 16

   Когда мальчишки вошли во вкус, разгорячились, компания зрителей увеличилась: дом Телятьевых решилась навестить мать Сергея, причем не одна, а с приятельницей мадам Бронной. Утром, отпустив детей, Ольга Сергеевна заволновалась: а можно ли было Сержу позволять ехать, а не возникнут ли неприятности у мужа, если в Смольном узнают, что опекаемая им смолянка гостит не только в его доме, а ездит в другой, да ещё и в компании молодых людей. А главное, Ольге Сергеевне всё ж хотелось поделиться с кем-то тревогой из-за привязанности сына. И она поехала к старшей приятельнице. Мнение мадам Бронной было для Лапиной решающим во многих вопросах, поскольку та была приближена ко двору. В молодости дама состояла в штате фрейлин матери императрицы, и потом, из-за замужества сняв с себя обязанности придворной, все же навещала Марию Федоровну. Иногда даже сама императрица в доме Бронной появлялась. Потому Клеопатра Юрьевна Бронная знала, чем дышат при дворе, какие там веяния. Как не посоветоваться со столь уважаемой дамой? Хотя время её влияния минуло – Бронной и самой суета надоела, да и появилось много других здравомыслящих дам, помоложе, посвежей её. Поэтому приехав в праздничный день, Лапина у уважаемой приятельницы никого из посетителей не застала. Но зато никто не помешал ей высказаться и попросить совета. Обращение Ольги Сергеевны польстило Бронной, она благоуветливо расспросила обо всём и посоветовала:
   – Если Вы переживаете, надобно держать их под надзором. Надо знать, что за дом, куда он ездит. Даже если там живёт женщина, потерявшая право на дворянское звание. Мать не уронит себя в глазах общества, если ради сына навестит этот дом. – И сама предложила. – А поедемте туда прямо сейчас. Посмотрим да и обсудим всё после.
   Вот они и появились в разгар веселья, словно строгие инспектрисы, неожиданно, чем смутили всю компанию. Неловко почувствовали себя и кадеты, и даже мадам Вельская. Ей было и приятно, что представилась возможность поближе познакомиться с дамами, чьё положение в обществе было более высоким, но одновременно и забеспокоилась, а не сочтут ли дерзостью то, что встретили её здесь.
   Таня догадалась, что мать Сержа робеет перед седовласой женщиной, и поняла, что ей, хозяйке, потрафлять нужно Бронной, сделать всё, чтобы та была довольна. Нельзя же допускать, чтобы столь хороший день был испорчен. И не сплоховала – всё же недаром она училась в Смольном. С дамами, подобными Бронной, там приходилось общаться. Поклонилась, гостей своих представила, любезно пригласила к столу, просила прощения за то, у них все по-простому. Но раз день выдался хорошим, то решили, как в загородном имении, чаепитие на свежем воздухе устроить. Лапина уже собиралась отказаться, но Бронная снизошла и приняла приглашение. Самовар не остыл, теплых булочек слуги тотчас же принесли ещё.
   Ольга Сергеевна удивилась, застав в доме Телятьевых столь большую компанию, и была несколько растеряна. Надо же, кроме цыганских родственников, здесь еще и дам приличных встретили!
   Отпив чаю, милостиво сказав пару любезностей Вельским, Бронная снисходительно произнесла, обращаясь к своей спутнице:
   – А Вы посмотрите-ка, душечка, как мило здесь всё устроено! Немного в Петербурге таких зеленых уголков осталось. И впрямь, будто на дачу выехали.
   Потом её заинтересовало, чем занимались здесь кадеты, что это за доска, в которую воткнуты ножи.
   – О, мадам, – с любезной готовностью объяснил Сергей. – Это мы учились метать клинки в цель. И, представьте себе, у нас уже неплохо получается!
   – Ножи метать? Что за дикость? – возмутилась его мать.
   – Простите, мадам, я не согласен. – Возразил ей Сергей. – Офицер должен уметь всё! Вдруг в бою окажется, что патроны кончились, тогда я смогу поразить врага, метнув нож.
   – Да, и могут быть ситуации, когда нужно незаметно подкрасться к стану врага. – Поддержал друга Мишель. – Метнув нож издалека, можно бесшумно снять часового. В старину эту роль выполняли лучники, но ведь сейчас лук со стрелами никто не возьмёт с собой, а ножи – возможно.
   Ребята даже продемонстрировали то, чему успели научиться. Но веселье ушло, и Таня решила увести дам, предложила им осмотреть дом.
   – Ах да, конечно. – Согласилась мать Сержа и напомнила слегка ироничным тоном. – Помнится, вы сюда и поехали ради того, чтобы проект составлять.
   Предложили и мадам Вельской составить компанию, но та отказалась, надо же, мол, кому-то и за молодыми приглядывать. Когда почтенные дамы удалились, ребята облегченно вздохнули. Фёдор засмеялся:
   – А здорово вы, ребята, про ножи придумали. Без ваших пояснений дамы могли подумать, что мы совсем глупо время проводим. Выходит, нам и вправду это может пригодиться. Разве нет?
   Он выдернул из доски воткнувшиеся ножи, мелом подновил мишень и, отойдя подальше, снова метнул один, потом поклонился дамам, барышням, спросил:
   – Как вы считаете, я уже достоин ваших похвал иль пока не заслуживаю?
   И вся компания облегченно засмеялась: как после тучи, что грозила разразиться ливнем и градом, но прошла мимо, никого не задев. Девушки зааплодировали.
   Таня постаралась задержать строгих дам подольше, устроила им экскурсию беглую – по первому этажу, потому что там хозяйственные помещения и комнаты дворовых, и обстоятельную – по второму, господскому. Водила их по комнатам, упомянула о батюшке своём, портрет его показала, рассказывала, что нравится в доме, что не очень. На третий этаж не повела, предложила отдохнуть в гостиной.
   – И то правда, при том и латы нас, девонька. Отдохнуть не помешает. – Обмахиваясь веером, промолвила Клеопатра Юрьевна. – А сама-то ты, милая, ступай к своей компании, поди-ка, заждались тебя. А мы тут посидим, посудачим меж собой.
   Таня бросила взгляд на Прошку, который стоял возле двери, чуть прогнувшись вперёд. Похоже, что он эту стойку услужливого лакея только ещё осваивает. «Старается!» – хихикнула Танюша, но про себя! Приказала ему подать барыням напитки, сладости, фрукты. Возвратившись к ребятам, увидела, что гостей снова прибыло, но это были гости, которым все обрадовались: Жорж Стародубцев с родной сестрой Лизанькой и кузиной Анастази. И Жорж тоже метал ножи, но при этом шумно сетовал, что ему не повезло, раз он не видел прыжка Николая, что все эти броски – ерунда, сегодняшний день для него можно считать неудавшимся. Здесь, в этой компании всем было весело, не то что возле по-инстпекторски строгих дам, отдыхавших на втором этаже в мягких креслах.
   Испробовав квасу, Клеопатра Юрьевна подозвала Прошку и устроила допрос: кого в доме слушаются, как здесь дела ведутся. Он отвечал односложно, помня вчерашнее наставление хозяйки. И мадам отпустила парня, стала подводить итоги:
   – Душечка Ольга Сергеевна, а мне понравилась девочка-то. По-моему, зря Вы ею недовольны. Посмотрите-ка, сколько молодых людей вокруг себя собрала и всем развлеченье придумала. Рассказывала толково, любезно себя вела. И как слуги-то перед нею трепещут, не заметили? А я такие вещи подмечаю, всегда подмечаю. Дом-то этот ей иль брату отойдёт?.. Хорошая хозяйка будет, и в обществе сможет себя поставить как надо. Благодаря умной жене-то и муж карьеру быстрей делает. Тетушка у ней за цыганом – это, конечно, нехорошо. Однако, против её-то родителей никто слова дурного не скажет. И вот что скажу: надо сейчас попроще быть. Вспомните дуэль, что прошлой осенью у Новосильцева с Черновым случилась. А как хоронили-то Чернова, не знаете? Я как раз из дому выехала и застряла в переулке из-за тех похорон, не чаяла уж, что конца процессии дождусь. Ой, и сонмище людское было, какое множество! Всё шли и шли – безмолвные, угрюмые, злые: офицеры нижних чинов, люди в партикулярном платье. Как напугало меня тогда это! И вон как аукнулось в декабре! При дворе мнение есть, что если б не отказался тогда Новосильцев на сестре Чернова жениться, да не случилась бы их дуэль, то и на Сенатскую площадь, может, никто бы не вышел. Ежели Вы своего сына против девочки настраивать будете, как бы не усмотрели аналогии с тем случаем?
   – Что Вы, Клеопатра Юрьевна! Какая аналогия? Новосильцева в доме Черновых как жениха принимали и только, когда мать вмешалась, он отказался. Весь город ждал свадьбы, и вдруг сорвалось! Конечно, без дуэли не обошлось! А у нас до этого далеко. К тому времени, когда Сергею придёт возраст жениться, уже и забудут про ту дуэль…
   – Забудут ли?
//-- * * * --//
   Дуэль, о которой говорили дамы, состоялась в сентябре 1825 года. Новосильцев Владимир был адъютантом императора – самым молодым из тех, кого приблизил к себе Александр I, его ожидала блестящая будущность. Он с отличием закончил иезуитскую школу, но главной причиной благосклонности императора было, скорей всего то, что его мать, крестница и фрейлина самой императрицы Екатерины Второй, была дочерью графа Владимира Орлова, из тех самых Орловых, что помогли Екатерине взойти на трон. У его отца – бригадира Новосильцева были и побочные дети, а у матери – он один. Высокий, как и все потомки Орловых, и, пожалуй, самый красивый из них, с флигель-адъютантским вензелем, с огромным состоянием, он мог претендовать на самую знатную невесту России. Но выбрал дочь генерал-майора Чернова – красивую, но небогатую и незнатную, сделал предложение в августе 1824 года, на январь 1825 назначили свадьбу.
   Однако мать, к которой он поехал за благословлением, воспротивилась. «Могу ли я согласиться, чтобы мой сын женился на какой-нибудь Черновой, да к тому же Пахомовне – экой срам!». Владимир поначалу просил Черновых перенести свадьбу, потом под давлением матери окончательно отказался от невесты. Сплетни и слухи по поводу несостоявшейся свадьбы будоражили две столицы – Петербург, где служили молодые люди, и Москву, где жила Новосильцева. Три раза между поручиком Черновым, братом невесты, и флигель-адъютантом Новосильцевым назначалась дуэль. Дважды близкие мирили противников, на третий – не удалось. Возможно потому, что за дело взялся двоюродный брат Черновых – Константин Рылеев. Похоже, решил, что делу, которому он посвятил себя, нужна жертва, и на эту роль выбрал кузена. Рылеев даже сам написал Новосильцеву оскорбительное письмо, после которого не могло быть и речи о примирении, он и был секундантом Чернова.
   Условия дуэли были суровы, оба противника выстрелили одновременно, и оба пали. Новосильцев умер через два дня, Чернов – на двенадцатый. Перед смертью через товарищей они справлялись о здоровье друг друга и оба передали, что прощают и просят прощения. Однако ни их прощение, ни смерть не примирили общество, разделившееся на два лагеря. Похороны Новосильцева были грандиозны – собрался весь цвет столичной аристократии, за гробом ехало множество золоченых карет: одна другой богаче. Чтобы противопоставить небогатого поручика знати, на его похоронах не было ни одного экипажа. Множество людей, знакомых и незнакомых, провожало Чернова на Смоленское кладбище, все – только пешие. В числе первых за его гробом шли секунданты Новосильцева.
   Клеопатра Юрьевна была права, говоря, что при дворе связывают дуэль с декабрьскими событиями. На допросах многие участники тайных обществ признавались, что хотели отомстить за Чернова. Рылеев и Кюхельбекер отозвались на смерть Чернова стихами, которые распространялись в списках.

     Клянемся честью и Черновым:
     Вражда и брань временщикам,
     Царя трепещущим рабам,
     Тиранам, нас угнесть готовым!

Вильгельм Кюхельбекер
//-- * * * --//
   Не эти слова хотела услышать от Бронной Ольга Сергеевна, но подумала, а может быть, мудрая приятельница права? Когда всех пригласили в столовую, внимательнее наблюдала за девочкой, оценивала каждый её жест. И отметила, что в этой компании и впрямь к Танечке прикованы взгляды ребят, это на неё, а не на тётушку, слуги смотрят, стараясь угодить. После того, как вышли из-за стола, у неё ребята спрашивают, что сыграть, что спеть, её одобрения ждут. А ведь и знакомы-то третий день! Но это и пугало. Девочке всего 14, а что дальше будет? Подчинит себе не только мужа, но и всех вокруг, включая дом Лапиных?
   А для ребят, не смотря на то, что присутствие матери Сержа и её властолюбивой приятельницы создало некоторое напряжение, натянутость, в целом это был еще один прекрасный день.
   Когда вернулись в дом Лапиных, и когда все разошлись по опочивальням, Таня и Серж снова скрылись в уголке библиотеки и просидели там почти всю ночь. Вроде бы ни о чём серьезном и не говорили уже, просто расставаться не хотелось. Поутру, до завтрака Таня должна была вернуться в Смольный, и это печалило обоих.
   – И через сколько лет я тебя снова смогу увидеть? На какой срок тебя запрут в том монастыре? – поглаживая её тонкую руку, грустно спрашивал Сергей.
   – Не знаю, – вздыхала Таня.
   – Когда ты окончишь институт, будешь первой красавицей, я уверен. И у тебя появится куча поклонников. Заметишь ли ты меня в той толпе?
   – Разве я давала повод для подозрений? А сколько поклонниц у тебя будет к тому времени, вспомнишь ли ты сам обо мне? – уныло отшучивалась Таня.
   – Поверь, ты для меня дороже всех. Помнишь, ты давала обещание выйти за меня?
   – А тебе до сих пор та наша детская договоренность кажется важной?
   В детстве они считали, что помолвлены. Сейчас Таня побоялась вслух произносить слово «помолвка». Как бы не сглазить, не поломать неосторожно ту нежность, что появлялась в отношениях между ними теперь.
   – Да, очень важной. Я хочу, чтобы сбылось всё, что мы планировали.
   – Я тоже хочу. А выйдет – как Господь позволит.
   Её даже встревожили слова Сержа. Он ждёт, что Таня будет первой красавицей, а она сама в это мало верила. В Смольном девушек учили прихорашиваться, наряжаться, и воспитательница, оценивая внешность, советовала каждой, как одеваться, причёсываться, чтобы подчеркнуть достоинство и скрыть недостатки. Тане она высказала:
   – Запомните, Телятьева, у Вас очень выразительны глаза: большие, цвет хорош, их и надо подчёркивать. Остальное – слишком обычно. Если глаза затените, Вас никто и не заметит. А плечи Вам вообще напоказ выставлять нельзя. Мужчин пленяют покатость, округлость плеч, а у Вас этого, увы, пока нет…
   Ну, вот ежели не выйдет из неё первая красавица, что тогда: не разочаруется ли Серж, не будет ли и дальше на других пышногрудых красавиц заглядываться?
   А кадетам, несмотря на её костлявые плечи, Таня понравилась. Они подметили, что Сержа и Таню связывают тёплые чувства, но не могли понять, это дружба иль что-то большее. Фёдор, заезжавший к Семёну, решил расставить все точки над «i» здесь – задавать столь же прямой вопрос Сержу постеснялся.
   – Семён, а что между Сержем и Таней – дружба иль любовь?
   – Что? С детства их женихом и невестой звали, все их свадьбы ждут. Серж обещал жениться сразу, как только офицерский чин получит.
   – Ну, как всегда! – сокрушённо вздохнул юный граф Звегливцев. – Только понравится какая-нибудь барышня, как выясняется, что на неё претендует Лапин.
   – Неправда. – Возразил Семён. – Из барышень он претендует только на Таню. А в том, что какие-то другие девицы сами притязают на него, Серёжа не виноват. Если сумеешь кого отвлечь, он только благодарен будет.
   – Ты уверен? – переспросил Фёдор. Конечно же, он сразу вспомнил об Ирине. Красивая, уверенная в себе, умная, насмешливая, немного вздорная, Ирина давно уже, словно заноза, саднила его сердце. Но она, увы, замечала только Сергея…

Глава 17

   Через пару недель после Троицы, дождавшись, когда Николай сдаст экзамены, Анастасия Павловна с сыновьями выехала на родину, к матери. Александр Петрович хотел составить компанию, навестить своё имение, но Ольга Сергеевна отговорила. Она пообещалась съездить с ним, но немного позднее, когда Серж с корпусом будет в Красном Селе, в летнем тренировочном лагере. Ехать вместе с женой цыгана ей не хотелось.
   Таня знала, что родные поехали в деревню, и завидовала им. Ей тоже хотелось навестить бабушку и дедушку, но, увы, это невозможно. Занятия в институте летом не столь напряжённые, время проходило в изучении танцев, музыки и правил этикета, строгие воспитательницы объясняли, как благовоспитанной девушке следует вести себя в той иль иной ситуации. Каждый жест воспитанницы Смольного должен быть изящным, каждое слово – продуманным, а то прослывет выпускница вульгарной, и в обществе станут спрашивать, а что же смолянкам институт даёт? Наставницы показывали девицам, как правильно стол накрывать, чтобы каждый прибор, каждая салфетка на своём и только своём месте были, и ещё барышни для вида на кухне «хозяйничали», то есть кое в чём поварихам помогали, однако не по-настоящему. Часто садились за вышивку иль кружевоплетение – и великие княжны, и сама императрица любили вышивать, так что это дело считалось самым подходящим для благородных девиц. При этом воспитательницы наставляли, какие темы для бесед девицы должны поддерживать, а от каких уклоняться.
   Это занимало время, но не отвлекало от печальных привязчивых мыслей. И Таня все раздумывала, раздумывала, силясь понять Сергея. Он сказал, что считает важным обещание жениться на ней, но ни разу не поцеловал. Та красавица-баронесса, о которой поведал Кало, наверное, и это лето проводит рядом с лагерем кадетов, и, конечно же, Серж навещает, целует её… Как мириться с этим? В Смольном не с кем было посоветоваться, даже с доктором, которому Таня доверяла, она не могла говорить на эту тему.
   В одну из ночей, когда девочке не спалось – лишь лежала с закрытыми глазами, чтобы не привлекать к себе внимание классной дамы – вдруг услышала над собой знакомый голос, несколько приглушённый:
   – Что-то ты кручинишься, внученька. Совсем себя извела, а попусту. Нет причин для печали-то твоей, нет.
   Таня в трепете открыла глаза: возле неё на кровати сидел дед.
   – Дедуль, откуда ты? – изумилась она, но уже и сама догадалась, почувствовала, в чём дело…
   – Умер я, внученька, умер. – Тихо ответил дед. – А ты не бойся. И не плачь по-пустому.
   – А бабушка как же? – у Тани сжалось сердце от жалости.
   – Горюет, но ничего, она всё понимает. Пришла пора умирать. Пред Господом скоро отчёт за всю жизнь держать… Тебе скажу: на жениха-то не обижайся. Судить его – не твоё дело, твоя забота – любить да помогать ему с искушениями справляться. Потому как каждому в свой черёд пред Всевышним отчитываться предстоит. И ты об этом помни! Тебе много дано, тебя искушать силой твоей будут. Помни о Судии, не делай ничего, что Ему не понравится. Помни!..
   – Хорошо, буду помнить. – Таня открыла рот, лихорадочно соображая, что бы спросить у деда, пока он здесь, но проснулась мадемуазель Кати, почувствовав неладное, поднялась в постели, оглядывая девичий дортуар. И дед исчез. А встревоженная Кати подбежала к Тане, шлёпая босыми ногами по полу.
   – Танечка, что случилось? Мне показалось, что здесь кто-то был, Вы с кем-то разговаривали? Иль мне померещилось?
   – Не померещилось… – ответила Таня и прижалась к груди классной дамы, присевшей к ней на кровать – на то самое место, где только что был дед. – Дедушка мой был. Он умер, приходил сказать, чтобы я не плакала. – А у самой уже лились слёзы…
   – Как? Здесь был призрак? – Кати в ужасе перекрестилась, начала осенять крестным знамением всё вокруг: Таню, спящих девушек, окна, стены…
   – Не бойтесь, он не придёт больше… – прошептала Таня.
   Кати обняла Таню, погладила. А потом, успокаиваясь понемногу, подумала, что нелепо всё это: быть такого не может, чтобы призрак деда навещал Танюшу. Да и где – в Смольном, в императорском институте!? Решила, что девочке приснилось что-то нехорошее, она во сне разговаривать стала, этим напугала себя и наставницу.
   – Танечка, я думаю, что всё это Вам почудилось, не стоит обращать внимания на глупые сны. Я уверена, что Ваш дед жив, здоров. Вот увидите, так и есть – Вам всё приснилось, не более того.
   – Да. – Тихонько ответила Таня, она не видела смысла переубеждать Кати. – Только я Вас прошу, пожалуйста, никому-никому не рассказывайте об этом, хорошо? А то меня ещё за сумасшедшую примут…
   – Хорошо, Танечка, никому не скажу, – дала слово Кати. – А Вы успокойтесь и попробуйте заснуть. Нет причин для тревоги…
   Таня улеглась, натянула одеяло, закрыла глаза. Кати ещё посидела рядом, прислушиваясь к дыханию девочки, потом перекрестила её и вернулась на свою койку. Однако сама заснуть долго не могла: только закрывала глаза, как её охватывал ужас, теперь уже мерещилось, что призрак придёт на этот раз к ней. И до утра крутилась в постели, твердя про себя молитву за молитвой.
   Кати ни с кем не поделилась и гнала от себя воспоминания о странном ночном происшествии. Однако недели через три в институт пришло письмо, в котором сообщалось о смерти генерал-лейтенанта Целищева. Таню попросили зайти к директрисе в сопровождении классной дамы, чтобы сообщить скорбную новость. Сообщалось, что умер он в то самое число, когда навещал её. «Значит, и правда, он здесь был!» – поняла классная дама, похолодела от ужаса и боязливо покосилась на воспитанницу. Таня лишь сказала: «Да», и тихонько заплакала. Она-то точно знала, когда дед умер, не сомневалась, что он сам её навещал, но, чтобы с расспросами никто не приставал, виду не подавала, носила слёзы в себе. Наконец-то, получила право не сдерживаться. Попросила позволения удалиться и зашла в институтскую церковь, там молилась за упокой души и плакала. Подошёл отец Викентий, стал расспрашивать, посочувствовал её горю, но сказал: «На всё воля Божья. Не плакать надо, а радоваться, что он в лучший мир переселился. Там ему лучше, чем на земле» Батюшку Викентия смолянки любили, делились с ним своими печалями, а Таня, хоть и с уважением относилась к нему, но даже на исповедях рассказывала мало, и он нередко укорял её за скрытность…
   В письме, пришедшем в Смольный, говорилось и об обстоятельствах смерти генерал-лейтенанта. Сказано было, что умер он, будучи у соседей. К тому приехали гости, и Павел Анисимович ездил посудачить да новости из столицы послушать. А зашел разговор о событиях 14 декабря, гости – друзья сына соседского – вольнодумцами оказались, о тех, кто под арестом сейчас, отзывались хвалебно, страдальцами за свободу называли. Целищев, который не мог простить гибели своего кумира, его любимого генерала Милорадовича, принялся яростно спорить. Что за свобода такая – защитников Отечества, русское оружие прославивших, убивать?! А те, в другой момент, может быть, и побоявшиеся откровенно высказываться, были уже в подпитии, заспорили ещё горячее. Один из них Милорадовича даже жандармом осмелился назвать, таким же душителем свободы, как и все. Хотел Целищев ответить что-то, но сердце не выдержало – упал замертво…

Глава 18

   В середине июня кадетские корпуса обычно выезжали в летний лагерь. Выезд, то есть выход происходил торжественно, со знамёнами, лучшие гренадёры удостаивались чести нести их. Корпус строился поротно, по отделениям. Раздавался зычный голос директора: «Корпус, смирно!.. Первая рота под знамёна и штандарт… Вторая рота…» Кажется, и сам директор испытывал удовольствие, командуя воспитанниками в такие минуты. Выходили за ворота, по улицам маршировали ровным, словно натянутая струна, строем, впереди шли музыканты и барабанщики. Путь был неблизкий, и по выходе из города на тракт, что вёл к Красному Селу, поступал приказ знамёна свернуть и зачехлить, и дальше шли свободным шагом, вещи везли следом на телегах. В лагере кадеты сами палатки ставили, и начиналась загородная – трудная, но весёлая – жизнь.
   На обширные поля и луга около Красного Села обратила внимание ещё императрица Екатерина и определила их для проведения манёвров. Постепенно здесь сформировался гигантский военно-учебный комплекс. За лагерем одного полка следовал другой, между ними – лагеря кадетских корпусов. У каждого полка было своё постоянное место, и они застраивались: сначала вырастали дома для офицеров, столовые, потом – беседки, танцевальные залы, магазины. Солдаты обычно жили в палатках, а офицеры – в хороших домах, выкрашенных в цвет, присвоенный полку. Там, где много военных, всегда собирались и дамы – а как иначе? Офицеры строили дома для своих семей, дамы обзаводились здесь дачами иль снимали на лето дома в окрестных деревнях.
   В 1819 году, когда местность уже стала достаточно обжитой, император Александр I приобрёл Красное Село в свою собственность и счёл возможным переселяться в него на лето со всей свитой, оно стало летней столицей Империи. В красносельских учениях участвовали десятки тысяч человек. Лагерные сборы проходили в два этапа: первый с начала мая до середины июля, когда войска занимались строевой подготовкой и стрельбами; второй с середины июля: три-четыре недели тактической подготовки и затем – манёвры.
   Между столицей, лагерями военных и деревнями, дачными домами туда-сюда постоянно носились вестовые – фельдъегеря к императору и от него с докладами и указаниями, офицерские адъютанты, ординарцы, денщики – тоже с докладами начальству, а чаще – с любовными записками. Лето, природа, военные, парады, экзерциции, вечера, балы, пикники… Разве можно здесь не заводить романов?
   Той свободы нравов, раскованной фривольности, что царили при Екатерине, конечно, не наблюдалось. После её смерти императрица Мария Федоровна, немало пострадавшая от любовниц мужа, через постоянные нравоучения, наставления дочерям, невесткам, фрейлинам сумела внушить свету, что прилично и уважаемо, когда супруги хранят верность друг другу, а не наоборот. Но разве романы могли прекратиться, тем более здесь, на лоне природы? Озорной Купидончик, как и прежде, летал над обширным военным лагерем, щедро рассыпал свои стрелы направо и налево. Только сейчас влюблённые перестали демонстрировать свои отношения, стали прятаться. И донельзя неприличным стало оказаться в интересном положении, если в этом нельзя было заподозрить супруга, но в том, что красавец офицер засиживался у какой-то дамы чуть не до утра, умудрялись не видеть ничего непристойного. Ах, со всеми бывает! Наблюдали придирчиво, однако, если всё обходилось, то есть, если не случался скандал, эту связь одобряли. Причем, за признанными красавицами нельзя было не волочиться – этого бы никто не понял! – волокитами были все, а преуспевали в амурных делах, как известно, гусары. Кадеты брали пример с них, перенимали от известных донжуанов жесты, томные взгляды, даже случайно подслушанные фразы брали в свой арсенал. Юных кадет и в городе приглашали на балы, вечера, однако столь тесно сблизиться с высшим обществом они могли только здесь, и благодаря любезности или легкомысленности некоторых дам становились мужчинами. Юноши, робеющие перед дамами, увивались возле молодых крестьянок. И как в такой атмосфере всеобщего волокитства Серж мог отказаться от баронессы? Кроме того, что получал удовольствие от встреч, ещё и опасался, что как только перестанет навещать даму, так ему тут же найдётся замена. А быть заменённым уже не позволяло мужское тщеславие.
   Директор корпуса и его помощники жили в отдельной палатке, а кадеты селились в палатке по два отделения, то есть по 50 человек, обязательно с воспитателем. В центре кадетского лагеря ставили штабную палатку, в ней – знамёна, возле которых обязателен часовой. Часовые были и при входе в штаб – всё, как в настоящем военном лагере. Дежурили у знамени только лучшие кадеты. Хотя и нудно это – стоять целый день навытяжку, словно оловянный солдатик, но каждый кадет ждал этой чести, краснел от удовольствия, когда утром директор, оглашая, кто куда сегодня направится, объявлял, что сегодня такой-то за такие-то заслуги удостоен чести быть часовым у знамён и штандартов корпуса.
   Вставали рано, первым делом бежали на реку – купаться, затем приводили себя в порядок, маршировали, а потом бежали на завтрак. Занятия были в основном строевые. Иногда кадет небольшими группами выводили в лес, там учили костры разводить, укрытия из первого попавшегося материала строить. Иногда палатки собирали и разбирали, чтобы все научились быстро это делать. Обязательной была пробежка, после репетиция церемониального марша иль походных шагов. Обед, свободное время, когда можно было просто поваляться на траве, искупаться, потом опять учение. Вечера были свободны для всех, кроме часовых. Но часовыми становились нечасто. В деревушке возле лагеря селились слуги (денщики) тех кадет, у которых они были. Слуги Лапина, Обручева, Звегливцева обычно снимали один дом, обязательно при них были и лошади – а вдруг молодым господам что понадобится. В основном, лошади использовались по ночам. Сами хозяева не столь часто отлучались, но у их лошадей не было ни одной ночки свободной. А что делать, если приятелю нужно попасть в дачный домик за пять, семь верст от лагеря, не заставлять же его пешком топать?
   Часовые – солдаты из обслуги – не вылавливали возвращающихся под утро кадет: дело молодое, пусть гуляют. Тем более что и из офицеров мало кто все ночи в лагере проводил. Но как-то случилось, что майор Шредер чуть не нос к носу, сам возвращаясь в лагерь на рассвете, столкнулся с гренадёром Завейко. При встрече не нашелся, что сказать, однако на утреннем построении вызвал кадета перед строем и спросил, где тот был прошедшей ночью. А у Завейко был первый в жизни роман, в котором достиг желаемого, и блаженно улыбаясь, он ответил:
   – В раю, Ваше высокоблагородие.
   – В раю, говорите? – ухмыльнулся майор. – Благодарю Вас за то, что Вы к нам, грешным, всё ж изволили вернуться. Но я не могу допустить, чтобы Вы покинули нас навсегда, потому отныне каждую ночь будете проводить на гауптвахте.
   Потом, правда, Шредер сжалился, ограничил пребывание на гауптвахте для юноши десятью ночами. Зато увеличил физические нагрузки для всех кадет старших возрастов. Если до этого ребята пробегали в день по три-четыре версты, теперь стали бегать в два раза дальше, если занимались фронтовой подготовкой по два часа до обеда и по два после, то теперь прибавили по получасу. Не только корпусный эконом, бригадир Бобров, всегда жалевший воспитанников, но даже директор Перский, старавшийся не вмешиваться в строевую подготовку, был раздосадован и просил майора снизить нагрузки. Шредер знал, что генерал-майор не будет подрывать его авторитет перед воспитанниками и отменять своей волей его приказ, и ответил, пожав плечами:
   – Михаил Степанович, неужель лучше, если кадеты по ночам убегают, как один сказал, «в рай» летают? Что, если совсем разлетятся? Думаю также, что увеличение нагрузки только на пользу пойдёт. Вот если они и после них найдут силы амуры крутить, я сочту, что сделал всё, что мог. Значит, стали настоящими мужчинами. За физически крепкого офицера нам с Вами можно будет не волноваться, такой и в бою не растеряется, не даст себя убить.
   – Что ж, в какой-то мере Вы правы… – Задумчиво ответил Перский. – Хоть я и не одобряю Ваших методов, но не буду препятствовать.
   Кадеты в первые дни падали от усталости. Обессиленные, ворчали на Завейко, мол, не мог спрятаться от начальства, иль отмолчаться, чтобы не злить майора. Он, видите ли, в рай летал, а все страдают. Стародубцев высказался:
   – Павел, как только в себя приду, я тебя на дуэль вызову за наши мучения.
   Тот сокрушенно вздохнул и согласился:
   – Вызови. Я и сам себя к стенке поставить готов.
   Капитан Бегичев, слушая вздох и кадет, посоветовал им вести себя по-мужски, не сдаваться. Он присутствовал при разговоре Шредера с директором, и ему самому было любопытно, как ребята дальше себя поведут. Но счёл необходимым отчитать кадета сам, обратить его внимание на другое:
   – Завейко, я думаю, что Вы ещё мало наказаны. Ваши слова пересказывают, и кое-кто любопытствует, с кем же это Вы в рай летали. Лгать нехорошо, но если дело касается чести женщины, то нехорошо как раз трезвонить о своих успехах. Уж лучше б сказали, что Вас понос мучил, и Вы в кустах всю ночь просидели.
   Так прошла неделя, другая, третья, а потом майор сообщил Перскому и Боброву:
   – Знаете, а ведь прошлой ночью снова девять кадет отлучались, вернулись на рассвете. Ваших «мошенников», господин Бобров, ничем не проймёшь.
   (Бобров называл всех кадет мошенниками, и на него никто не обижался, потому что он любил воспитанников как никто другой; он неустанно заботился о здоровье, о пропитании мальчишек, об обеспечении их самым необходимым после выпуска. Все знали, что именуя кадет мошенниками, Бобров ничего плохого в это слово не вкладывал.)
   Кадеты, если что, шутили, что прошлой ночью их снова «понос мучил» и чтоб не мешать сладкому сну товарищей, они в кусты подальше от лагеря уходили. Примерно так версты на три, пять. Но эта грубая шутка была понятна лишь им, то есть для внутреннего пользования.

Глава 19

   Письмо, из которого Татьяна узнала о смерти деда, было адресовано директрисе, поскольку писал кто-то другой, не сама бабушка. Амалия Львовна не отдала его Тане, а лишь вкратце пересказала. Зато в начале осени, когда императорская чета заехала в Смольный отобедать – директриса в прошлом была воспитательницей великих князей, и глубокое уважение к ней Николай Павлович сохранил на всю жизнь – Амалия Львовна решила, что не лишним будет императору прочесть его. Государю и впрямь не хватало знаний о том, что в действительности происходит в обществе, кто и как отзывается о декабрьских событиях.
   – Да, это заслуживает уважения и благодарности. – Высказался император, ознакомившись с ним. – До последней минуты генерал-лейтенант оставался верным слугой Отечества. На таких верных трону людях и зиждется спокойствие и благополучие государства. Надо бы оказать внимание его внучке. Как Вы думаете? – спросил он супругу.
   – Может, стоит девочке пансион обеспечить, чтобы она за наш счёт обучалась? – предложила Александра Федоровна.
   Император поручил выяснить фамилии болтунов, виновных в смерти генерала, взять под надзор, а к внукам Целищева проявить внимание, изыскать возможность поощрения. Главное, запомнил фамилии Целищева и Телятьевых. Ну а Лапина государь и без того знал, и теперь ему было приятно выяснить, что сей чиновник из военного ведомства еще и хорошим опекуном детям дальних родственников оказался.
   Александр Петрович занимал не столь высокую должность, чтобы лично на доклад к императору ходить, но, государь, просматривая бумаги, которые, как оказалось, готовил Лапин, отложил их в сторону и попросил пригласить автора документа. Неясность в бумагах была не существенной, и Александра Петровича взволновало приглашение государя, он был готов к чему угодно: и к выговору, и к новому чину. Был удивлён, что Николай Павлович, прояснив непонятный вопрос, стал расспрашивать об опекаемых им детях и сказал, что императрица пожелала обучать девицу Телятьеву за свой счёт. Предложение было лестно, почётно, но Александр Петрович сразу же почтительнейше попросил позволения отказаться, объяснив, что Телятьева довольно богата, и он, опекун, будет чувствовать себя крайне неловко, если примет сие лестное предложение, да и на саму мадемуазель, не стеснённую в средствах, как бы после не стали коситься по-недоброму. Есть дворяне, заслуги которых перед троном и Отечеством не менее значимы, но у коих средств на жизнь, на образование дочерей не хватает. Отказ государь мог счесть дерзостью, но Лапин всё ж решился вызвать неудовольствие, поскольку знал: пока девочка обучается за свой счёт, она хоть какой-то свободой пользуется. Таня жаловалась, что в институте скучно, тягостно, и что ей хотелось бы покинуть стены Смольного побыстрее. Александр Петрович уже размышлял, под каким предлогом можно забрать воспитанницу, если той будет совсем невмоготу. Своекоштную забрать всё ж таки можно, а пенсионерку самой императрицы – ни в коем случае.
   – Вот как? Амалия Львовна не сообщала, что Телятьева богата. – Государь был раздосадован. Ему хотелось продемонстрировать, как высоко он ценит верность присяге, верность до последней минуты.
   – Богата, полковник Телятьев детям хорошее состояние оставил. Просто Амалия Львовна не расспрашивала, ну и я не видел причин говорить. Опасаюсь я, Ваше Величество, что, ежели приму предложение августейшей супруги Вашей, после на мадемуазель Телятьеву коситься не по-доброму будут.
   Император расспросил Лапина о семье Целищевых, и тот рассказал, что у покойного генерала, кроме Телятьевых, ещё два внука есть: Целищевы-Ворончагирэ, о том, чем увлекаются Николай и Семён. Узнав, почему один из них – не дворянин – носит фамилию деда, государь поразмышлял немного и вынес вердикт:
   – Крайне любопытно… Что ж, если дед давал наказ дворянского звания достичь, пусть молодец сам его волю исполняет. Сможет себя проявить, так и я отличу, не забуду. А если младший музыкой увлечён, музыкантом в любой полк могу определить. Но ежели, как Вы говорите, у него голос очень хорош, пусть его наш Модест Петрович послушает.
   – Так, извольте доложить, Модест Петрович как раз сам ему уроки дает. Граф Вильегорский в судьбе Семёна Ворончагирэ участие принимает, именно он мальчика с сим прекрасным учителем свёл.
   – Вильегорский? – Сего графа в столице считали первейшим знатоком и ценителем искусства: если уж он хлопочет, то можно не сомневаться – отрок достоин внимания. – Стало быть, считайте, что дело решено. Пусть его в штат придворных музыкантов зачисляют, и на рождественские праздники жду, что Ваш протеже себя покажет.
   И вышло, что Амалия Львовна, которую Таня недолюбливала, поспособствовала тому, что Семён стал придворным музыкантом, он и в оркестре играл, и пел. И романсы в его исполнении полюбились государыне – не всё ж итальянских певцов слушать, надо показывать, что и в России хорошие голоса есть…

Глава 20

   Болтуны, как их назвал император, попали под негласный надзор полиции, чувствовали его. И получили выговор от людей, что вели речи об отсутствии свободы в Российской Империи. Двое из них валили всё на Стецкого – мол, напился, распустил свой язык, а они уже не могли остановить. Стецкий, встретившись с руководителем, сначала хорохорился, доказывал, что ничего плохого не сделал, только отстаивал идеалы, которым служит. А что старик дуба дал, так это означает его слабость – ни одного аргумента против не нашёл, оттого и умер. Однако мастер был другого мнения, отчитал его:
   – Ну Вы и дурак, Стецкий! Поставили под удар всю организацию, и не желаете признавать! Разве не помните, что все ложи, все общества официально еще Александр запретил? Не заметили, какие после декабря гонения начались? Сейчас нам нужно строжайшую конспирацию соблюдать! А Вас подпоить, так Вы и более важные сведения выболтаете!
   Недели через две после этого разговора Стецкого нашли повешенным. Сам он покончил с собой, или ему кто помог, полиция установить не смогла. Но Таня уже через несколько лет столкнулась с другими виновниками смерти деда, теми, кто хоть и не столь яро спорил с ним, однако поддерживал сторону революционеров. И она сумела выяснить через них, кто был возле Стецкого во время его смерти…

Глава 21

   За мадам Нессер в эту осень внимательно следил её троюродный брат, Максим Пинягин, что был старше её лишь на год. Он в юности был влюблён в Элен. Когда Максим обучался в дворянском полку, был потрясен известием о её замужестве. Он лелеял в мечтах её образ, набирался смелости открыть свои чувства, да всё не решался, и вдруг узнал от матушки, что обожаемая им девушка выходит замуж, причем, за пятидесятилетнего старика. Мысли о том, что же тот старик будет делать с милой и нежной Элен, не давали ему покоя ночами, он недоумевал, как она могла решиться? Матушка в ответ на его вопросы только пожала плечами: «Как зачем согласилась? Нессер всё-таки барон и богат, положительный во всех отношениях человек. Грех отказываться». Но Максима мучили, жгли обида и сомнения: неужели ради титула и богатства можно свою молодость отдавать? Он возненавидел Элен и с предубеждением стал относиться к женщинам вообще. Запретил себе интересоваться судьбой Элен, гнал мысли о ней. По выходе из дворянского полка он то служил, то брал длительный отпуск, поэтому успел многое: послужил в Нижегородском полку на Кавказе, год провел за границей, жил в имении, снова пошёл служить, наконец, получил назначение в лейб-гвардию, в гусарский полк, что стоял в столице. В армейской кавалерии он уже до ротмистра дослужился, однако у лейб-гвардии над армейскими было преимущество в два чина, поэтому в этот полк был принят поручиком.
   По приезде в столицу узнал, что троюродная кузина с мужем не живёт, супруги разъехались. Барон был до чрезвычайности рад появлению наследника, но на этом его возможности как мужчины, наверное, были исчерпаны, и он удалился в имение под Ригой. Разъехались тихо-мирно, без скандалов, без взаимных претензий. Сына барон взял себе, а ей предоставил полную свободу. Теперь баронесса Нессер – богатая и свободная – проводит все дни и вечера на балах и раутах, её называют счастливицей, любимицей судьбы, завидуют ей. В обществе восторгались благородством старого барона, ну а за поведением молодой жены следили пристально. Подглядывали, гадали, кого же она осчастливит. У красивой баронессы и впрямь появилась куча воздыхателей, которые осаждали её на балах, в приёмные дни толпами валили в её гостиную. Но она жила без мужа год-другой-третий, а повода для пересудов всё не было. Была ровна со всеми, улыбалась многим, однако ничего предосудительного, к разочарованию сплетниц, за ней не замечали. Но летом, на даче, она неоднократно устраивала вечера для офицеров и кадет, и здесь долготерпение злоязыких, кажется, было вознаграждено. Среди её гостей был замечен юный красавец Сергей Лапин, с которым у мадам по всем приметам что-то было. Дамы, зорко следящие за баронессой, заметили, что она симпатизирует кадету, их изредка видали прогуливающимися в стороне от других. Кроме этого ничего замечено не было, но о них стали судачить, как о любовниках. Эти сведения Пинягин получил от друга по дворянскому полку Блюхера, с которым они вместе проходили все тяготы первых лет службы, ныне, как и он, гусара.
   – Максим, я помню, что ты в юности был неравнодушен к ней, поэтому специально справки наводил. На всякий случай, если вдруг поинтересуешься. – Объяснил Блюхер. – Наверняка никто ничего не знает, но слухи ходят. Не могут поверить, что молодая женщина без любовника способна прожить, поэтому и подозревают. А что на самом деле – никто не ведает.
   Пинягин навестил баронессу, и она обрадовалась ему – все ж троюродный кузен и друг детства. Но вела себя в беседе слишком по-светски: милостиво приглашала навещать почаще, слегка кокетничала, подшучивала:
   – Говорят, Вы, мой друг, стали изрядным волокитой, Ловласом [8 - ЛОВЛАС, ловелас. От имени Lovelace, героя англ. романа Ричардсона «Клариса Гарло». Первоначально использовался в значении собственного имени, – в форме Ловлас, позднее стало именем нарицательным, ловеласом. Тот, кто волочится за женщинами; соблазнитель женщин.], женщин научились с ума сходить, а сами при этом ничуть не пострадали. Я никак не могла предугадать в Вас такого качества.
   Ну что можно было вызнать у такой дамы, умело закрывшейся от откровенных вопросов. Только отвечать в том же духе:
   – Да и о Вас, кузина, говорят, что Вы всех мужчин столицы очаровали, что из Ваших поклонников армию составить можно.
   – Уже армию? – кокетливо изумилась она. – Ну, стало быть, мне и генерал требуется. Приглашаю Вас на этот чин.
   – Возглавить армию поклонников? Нет, увольте. – Отшутился он. – Я предпочитаю на этом фронте в одиночку действовать. Против армии поклонников – возможно, но возглавлять её – никогда!
   Молодая, блестящая дама, истинная светская львица – вот какой он увидал предмет своих юношеских грёз. И был заново покорен ею. Это не было любовью, поскольку воскресла временно забытая юношеская обида. Однако была уже страсть, жгучая страсть, Максим жаждал получить её, причём, было в этом и желание отомстить за прежние свои мучения, за разбитое сердце. Не исключено, что завладев ею, бросить, растоптать, как она растоптала его юношеские грёзы. Мадам Нессер была права, намекая на его донжуанство – список его побед был внушителен, он увлекал женщин, не влюбляясь в них. Не влюбляясь по той причине, что сильным было разочарование в первой любви. И он, поднаторевший в амурных делах, знал, что спешить ни к чему. Стал навещать баронессу, но нечасто. Желал вызнать всё, искал случая завоевать доверие её слуг: то, что скрыто от глаз общества, происходит у них на виду. И Пинягин старался заходить к мадам, когда её самой не было. Дом в крепких руках держала Агафья – кормилица Элен, а её опорой был сын Ефим – ровесник и, по сути, молочный брат баронессы. Агафья помнила Максима еще робким юношей и не отказывалась поболтать с ним. Не сразу, но удалось Пинягину разговорить её. А может быть, это и не было его заслугой, а сама нянька хотела высказаться? Накипело у неё на душе, и, когда Пинягин спросил, куда на сей раз укатила счастливица-баронесса, осмелилась даже обругать его. Сильно задели няньку эти слова.
   – Ишь, нашли счастливицу! – забурчала она. – Я кроме слёз, у ей, голубушки, ничего и не вижу. Чуть не каждую ночь рыдает, подушки насквозь мокрые. А кругом все – счастливица да счастливица. Самим бы эдакого счастья, тоже, небось, завыли бы…
   – Рыдает? Ты что, старая? По какой причине рыдать-то твоей хозяйке, а? Знатная, богатая, к тому ж свободная, все завидуют!
   – Ой, Ваше благородие, Максим Степанович, чему завидовать? И с мужем жизнь худой была, и от мужа уехала – не лучше. Это ведь она на людях весёлая, никому слёз не кажет – потому как только хуже будет, ежели кто догадается. Муж, когда видел, что она кручинится, ругался, недоволен очень бывал, вот Алёнушка и привыкла в себе обиды таить. А как останется одна, так плачет, иль сидит, задумавшись, закручинившись.
   – Однако! – удивился гусар. – Так зачем же замуж-то выходила? Польстилась на то, что баронессой будет?
   – А за кого ей, бедной, выходить было, коли других кавалеров в дом не пускали? Была бы матушка жива, так позаботилась бы, хорошего б жениха нашла, а не старого развратника. А коль осталась девица в 15 лет без матери, то кому до её страданий дело? …Некому позаботиться было, некому. – вздыхала горестно нянька.
   – Как некому? Отец ведь жив был, и две тётки рядом. Хотя бы у матери моей могла совета спросить. Ей бы сказали, что не в титуле счастье…
   – Ой, ой, ой! – запричитала Агафья и обрушилась на гусара с упрёками. – Ничего-то Вы не знаете, а укоряете голубушку мою. Не понравится Вам то, что я скажу, а уж начали разговор, так послушайте, Максим Степанович. Матушка-то Ваша и старалась больше всех её замуж поскорее за старика выдать, с рук сбыть. Отец Алёнушки, покойничек, Царствие ему Небесное, доверился ей, попросил, чтобы она барышню под опеку взяла. Ведь уж так заведено, что девушке незамужней нельзя нигде без сопровождающего появляться. Перед молодыми людьми все двери открыты, а барышню-то одну без матери иль тётки замужней кто в дом примет, кто на бал пригласит? Нигде и никто не примет её, одинокую, разве что близкие родственники. Матушка Ваша брала её поначалу, на вечера всякие вывозила. Было, что в доме своем пожить приглашала. Да только подметила, что при Алёнушке-то на её собственных дочек женихи внимания не обращают, так и переменилась к ней: вывозить перестала и в дом свой не звала.
   Алёнушкин отец и не догадывался. Как барон сделал предложение, так он совета как раз у Вашей матушки спрашивал. Она и подхватилась, стала стараться в пользу барона, сил своих не жалеючи. И Аленушку убеждала, что барон по всем статьям хорош, и в обществе всем о сговоре объявила, как о деле решённом… Барышня наша ещё и согласие не дала, а уж стали с поздравлениями приезжать. Ну а сами подумайте: если барышню невестой барона объявили, что другим-то женихам делать оставалось? Они и перестали в её сторону смотреть. Чуть не год красавицу мою уламывали со всех сторон. Барон чуть не каждый вечер приезжал, матушка Ваша речи вела о том, как девушке с женихом повезло. Всё вещала, что у замужней-то сразу одни выгоды со всех сторон: и в свет сама выезжать сможет, и уважение всяческое оказывать будут. Вот и уговорили девоньку. А куда ей было деться? Либо дома со старым отцом сиди в карты играй, либо – за барона замуж. Отец и не думал ни о чём, а тётке только того и надо было: чтобы соперницу дочек убрать с дороги.
   Пинягин слушал няньку со всё возрастающим ужасом. Неужели именно его мать больше всех виновна в несчастье Элен? Верить не хотелось, однако по всему выходило, что это – чистая правда. Он помнил, как мать сокрушалась, что война количество женихов поубавила, и что многим дворяночкам участь старых дев выпадет. Говорила, что любому женишку, самому захудалому, теперь радоваться надо. И то, что сёстры его – отнюдь не дурнушки, вполне симпатичные – казались серыми мышками на фоне Элен, тоже верно. Но матушка всё ж сумела пристроить их, отнюдь не захудалых мужей нашла. Может, мать считала, что делает доброе дело, убеждая племянницу за пятидесятилетнего барона выйти? Всё-таки титул и богатство… Но ведь отец Элен и сам не беден, его единственная дочь никак не бесприданницей была… Эх, Элен, Элен… Он-то презирал её за выбор мужа, а выходило, что она не сама решала, а её к этому шагу активно подталкивали. Тогда, более десяти лет назад, он себя несчастным считал, а сострадать надо было ей, плакать над её судьбой. Жалость к кузине, обида на мать душили его. Он захотел расстегнуть мундир – стоячие воротнички давили – но пальцы дрожали, не слушались, и он в сердцах дёрнул так, что пуговица с гербом полетела на пол. И только после этого вздохнул, расслабился в кресле, откинулся на его спинку.
   Агафья забеспокоилась, кинулась искать пуговицу:
   – Ой, что же это Вы так разволновались-то, Максим Степанович? Простите меня, дуру старую! Не виню я матушку Вашу, не виню. На всё воля Божья. Её ведь понять можно: свои дочки на выданье, так о племяннице ли печалиться?
   – Эх, Агафья, нянька! – с горечью выдохнул Пинягин. – Я ж был влюблён в неё. Когда о замужестве узнал, как ненавидел, презирал! И не догадывался, что на неё давление оказывали, думал, что сама за титулом да богатством погналась… Я ничего не знал… Что же делать-то теперь?
   Нянька так и присела, услышав его признание.
   – Влюблены были? Что ж Вы матушке-то своей не признались?… Может, она бы и благословила? – стала раздумывать, прикидывать. – А нет, пожалуй, не благословила бы… Ведь старшие-то сёстры еще не замужем были, как Вас раньше их женить? На Марии да Светлане женихи бы крест поставили. Если кто из младших свадьбу раньше сыграет, то старшим уж всё – старыми девами век куковать. Нельзя было Вам через огород прыгать. Марья-то токмо года через полтора после нашей замуж вышла…. У матушки Вашей задача была – дочерей поотдавать, а о Вас-то ей недосуг было печалиться. Мужчина, он и в сорок лет жених, а девки – товар скоропортящийся, если до 21 замуж не выдать, то после уж на неё, как на перезрелую, смотрят… И то ведь, помню, матушка Ваша жаловалась, что за Марьей-то приданое пришлось большое отдать, младшеньких обидеть. Нет, не корите себя-то, не мучайтесь. Как уж случилось, так и случилось… Значит, судьба такова…
   Пинягин чувствовал себя оглушённым, раздавленным свалившейся на него правдой. И он хотел знать всё. Агафья и так уже наболтала лишнего, к тому же, видя, что троюродный кузен взволнован чересчур – стало быть, влюблён в её хозяйку не понарошку, не стала отнекиваться. Выставила на стол бутылочку красненького, закуску собрала, гусару налила, про себя не забыла да под выпивку-то и рассказала, что жилось красавице Элен в доме барона совсем невесело.
   В первые года три муж проявлял внимание, а потом, когда как мужчина уже стал несостоятелен, и смотреть в её сторону забыл. Вспоминал, когда появлялась необходимость посодействовать ему в делах каких-то, пытался даже в роли сводника выступать. Барон был не развратней других, не жестокий, но воспитанный в екатерининскую эпоху, и ничего дурного не видел в том, чтобы с каким-то нужным ему человеком телом жены расплатиться. При Екатерине да и при Александре хоть и не уважалось, но всё ж было привычным делом, когда кто-то получал чины и ордена за услуги, оказываемые высшим сановникам, а то и самому императору сметливой женой. Не обо всём поведала Пинягину Агафья. Не стала говорить о том, что при попустительстве мужа женщина сделалась любовницей его племянника, и как потом с кем-то из нужных барону сановников любезничала. Старая нянька, видя страсть Максима, рассказала только о последнем случае, из-за чего и разъехались супруги. Нессер состоял в родстве с бароном Керном, который был чуть ли не первым помощником графу Аракчееву, то есть особой, наделённой властью. Был Керн в годах, некрасив, однако сладострастен. Нессер, увидев, что сей влиятельный ныне сановник на его жену внимание обратил, подговаривал Элен завлечь его, это же выгодой для сына может обернуться. Но тут красавица-баронесса уже взбунтовалась, истерика с нею случилась, она кричала на мужа:
   – Я клялась перед алтарем, что с Вами ложе разделять буду, а не с теми, на кого Вы укажете! Что же Вы хотите? Добиваетесь, чтобы я повесилась от стыда, от позора иль утопилась?
   Муж не понял её, однако уступил. Барон ведь долго оставался холостяком, что такое женские истерики, лишь понаслышке знал. Он женился поздно – не возникало раньше желания связывать себя ничем, а ныне очень привязался к сыну; он и не предполагал, как радостно будет наблюдать за маленьким бароном: смотреть на ребёнка, а узнавать себя – во всём, даже в детских шалостях! Потому барон счёл, что жена, подарившая ему такого наследника, истинного Нессера(!) – заслуживает благодарности. И сам предложил ей жить отдельно. Только одно условие поставил: чтобы имя его не пятнала, а то лишит права общаться с сыном. В том, что у неё любовники появятся, не сомневался и не запрещал, требовал только, чтобы сплетен и последствий не было. Бастардов он не потерпит!
   Пинягин уже был достаточно опытен, и сам подумал, что случай с тем сановником мог быть не единственным, но не стал уточнять. Ему и так было больно. И того, что муж столь мерзок, что предлагал жене стать любовницей человека влиятельного, но не уважаемого в обществе, было достаточно. Если бы Элен была дома, он бы кинулся к её ногам, стал бы просить прощения за то, что так долго думал о ней плохо. Но баронесса была в Риге – она навещала мужа, чтобы не терять связи с ребенком. У влюблённого было время всё хорошенько обдумать.
   Сказала Агафья и о сердечном друге, появившемся в Петербурге. А что таить? Если Пинягин будет добиваться Элен, всё равно узнает. Тем более что не она называла имя, а настойчивый гусар сам спросил:
   – Называют Лапина Сергея. Он?
   Нянька подтвердила, но тотчас принялась оправдывать баронессу.
   – Только не судите хозяюшку мою. Он ведь у ней, бедняжки, единственная отрада, один и свет-то в окошке. Без всякого коварства иль хитрости мальчонка-то. А уж пригож до чего! Высокий да синеглазый, да приветливый. Я старая, а и то, как гляжу на него, так сердечко заходится. Ой, до чего пригож! Вы пожалейте её, не осуждайте – ведь ей еще и тридцати нет, тягостно одной-то. …Другой бы уж на его месте заважничал, похваляться начал, а он на людях старается в стороне держаться, виду не подаёт. Правда, тож… – Агафья, видимо, задумалась, говорить иль нет то, что её тревожило.
   – Что тож? – Нетерпеливо потребовал продолжения Пинягин.
   – Думаю, что недолго он у ней будет. Кажется мне, будто охладел он… – со вздохом сожаления произнесла нянька. А для гвардии поручика эти слова были первыми, что не вызывали в душе никакого протеста. Охладел, так и хорошо.
   Засиделся он в обществе старой кормилицы Элен, и надо было уже ехать домой – мать утром сообщила, что у них гости будут, и просила обязательно вечер дома провести. Но видеть родню сегодня он не мог. И ехать в полк далековато. Попросил няньку, чтобы та постелила ему где-нибудь. Элен была в отъезде, и то, что он – родственник – переночует в её доме, не должно компрометировать даму. Но заснуть не смог, так и проворочался всю ночь, воскрешая в памяти юношеские впечатления, перебирая события своей жизни за последние десять лет, пытаясь представить, а что было бы, если б Элен не вышла замуж столь скоропалительно. Мог бы он стать её мужем, иль это было в любом случае невозможно? А что невозможного? По достижении 21 года он сам бы, без матери, сделал ей предложение, и они могли бы быть счастливы. Могли бы! А сейчас какой у них шанс? Стать любовниками, вынужденными скрываться ото всех, и только? Или съездить в Ригу, вызвать мужа её на дуэль? Но для дуэли ещё предлог нужно найти, и желательно такой, чтобы имя женщины не запятнать. Не убивать же старика просто так, без формального повода. На рассвете, так и не сомкнув глаз, Максим отправился в полк.
   Когда мадам вернулась, нянька доложила, что одну ночь Пинягин ночевал в этом доме, да и сам гусар заехал с извинениями. Приехал утром, когда посетителей быть не могло. После услышанного от Агафьи смотрел на Элен совсем другими глазами. Заметил в уголках губ скорбную складку, на которую прежде не обращал внимания, печаль в глазах, которая и раньше была видна, но он принимал её за томность, притворство. Пинягин попросил прощения за то, что без приглашения в доме её ночевал, пошутил, что прятался от матери – она ему невесту подыскивает, как раз чья-то семья должна была приехать вроде как на смотрины, вот и скрылся. В полк мать посылала нарочного, у друзей его тоже разыскивали, ну а то, что он мог быть в доме баронессы, никому, к счастью, в голову не пришло.
   – Да неужели Вас, милый кузен, женитьба страшит? Вроде бы, мужчины от семейной жизни одни выгоды и удовольствия получают. – Грустно пошутила баронесса.
   – Может быть, и получают. А мне на невест, что маменька подыскивает, глядеть не хочется.
   – Боитесь, что она Вам уродину подберёт? Насколько я знаю, она к вопросам женить бы основательно подходит. Если на ком свой выбор остановила, то там и знатность, и богатство, и красота у невесты в наличии. А Вы вдруг брезгуете! – недоуменно пожала плечами дама.
   – А ежели не интересуют они меня, так что делать? – решил было просто отшучиваться Пинягин, но вдруг с языка сорвалось, сказалось запросто то, что было в мыслях. – Вот если б Вы были свободны, Элен, с превеликим удовольствием женился бы на Вас. Хоть прямо сейчас женился бы.
   – Вы – на мне? – потрясённо переспросила Элен и уставилась на него, пытаясь понять, шутит иль нет. Помолчала, покачивая головой, а он лишь печально улыбался. – Ну и шутник же Вы, кузен!
   – Нет, Элен, я ни капельки не шучу. – И вздохнул. – Не помните, я ещё в юности пытался за Вами ухаживать?
   – Вы за мной ухаживали? Не было этого!
   – Значит, я был слишком робок и глуп, раз это осталось незамеченным, – сделал грустный вывод Максим и стал прощаться. Он и заехать-то планировал лишь на пять минут, кучеру приказал у крыльца ждать. Нужно в полк торопиться, а тут вдруг проговорился. – Прошу прощения, может, и зря я, может, лишнее сказал. Только, поверьте, кузина, не шучу я, нисколечко не шучу.
   Элен растерянно подала руку на прощание, и когда мужчина ушел, озадаченная, долго размышляла. Признание Максима было приятно, но что было тому причиной? Не могла Элен поверить в искренность тридцатилетнего волокиты. Пыталась вспомнить, было ли в юности ухаживание с его стороны. Она, единственная дочь, часто гостила в многочисленной семье Пинягиных. С Максимом были дружны, но не более. На начало их юности пришлась война с Наполеоном, и обсуждать амурные дела в то время казалось неприличным. Максим хотел записаться в ополчение, но матушка запротестовала, и он делился с кузиной переживаниями, корил себя за робость. Запомнились его слова той поры: «Да я ничего и никого на свете не боюсь, кроме матушки. Её волю нарушить не могу» Потом умерла мать Элен, и Максим часто сидел рядом, глядя жалостливо. А потом пришло известие, что погиб его старший брат Павел, матушка их в истерике была. Элен хотела помочь родне, была рядом, готовая услужить, но вместо благодарности от мадам Пинягиной такой упрёк услышала, что со стыда готова была провалиться сквозь землю.
   – А уж тебе-то, голубушка, следовало бы хоть для вида всплакнуть, а не с сухими глазками ходить. Всё-таки жениха потеряла!
   – Какого жениха? Не был Павел женихом моим! – заспорила Элен, но её не поняли. Все сочувствовали матери, а того, что она нанесла незаслуженную обиду барышне, никто и не заметил. Оскорблённая, вернулась тогда Элен домой, плакала в одиночестве и о погибшем кузене и из-за своей обиды. С Максимом-то они хоть дружили, а Павел был старше на 7 лет, внимания на неё не обращал никакого, и вдруг его мать такое заявляет!
   Через некоторое время, да и то, наверное, после жалобы Элен отцу, мадам Пинягина попросила прощения, объяснив, что всегда смотрела на неё как на невесту старшему сыну, ждала, что Павлуша вернётся, тогда и о свадьбе речь заведут, а он погиб, так в сердцах не сдержалась.
   Тогда мать обвиняла несправедливо, сейчас сын винит, что не замечала его ухаживаний. Что за семья такая? Начала юность вспоминать, и только старые обиды в памяти воскресила. И Элен решила больше не думать ни о мадам Пинягиной, ни о её сыне. Пусть холостяком остаётся иль женится на ком угодно, только её в покое оставит. Его матушка мастерица свадьбы устраивать, найдёт какую-нибудь юную, свеженькую барышню, что, в конце концов, и ему понравится. А сейчас мысли Элен крутились вокруг кадета Лапина. Хорошо, что хоть он ни в чём не укоряет, никаких условий не ставит. Только бы навещал почаще. Целый год Серж забегал восторженный, счастливый, а с лета что-то в их отношениях не заладилось, исчезло восхищение в его глазах, встречи стали более будничными. Однако заходил. Был ласков, нежен, хотя иногда у неё было ощущение, что его мысли витают где-то далеко, он иногда задумывался о чём-то, находясь рядом с нею. Иль надоела она ему? Иль на уме и на сердце какая-то другая дама появилась? Элен боялась, что её и с этим юным мужчиной ждёт разочарование, но не высказывала никаких претензий из опасения, как бы и его не потерять.
//-- * * * --//
   Кадеты часто принимали участие в манёврах и подготовках к парадам вместе с гвардейскими частями, и Пинягину представилась возможность узнать Лапина. После того, как их полк и кадетские роты почти целый день маршировали по Марсову полю, гусары, что сами заканчивали корпус, пожелали пообщаться с кадетами, подъехал вместе с ними и Пинягин. Он не просил представлять никого, только со стороны наблюдал, как товарищи по полку весело расспрашивали кадет о житье-бытье. Блюхер указал товарищу:
   – Если любопытствуешь, Лапин – вон тот, с которым Черский и Корф беседуют.
   Поручик бросил взгляд в ту сторону. Кадет в гренадёрской шапке, на которого указал друг, был выше гусар и впрямь хорош собой. Не зря Агафья говорила, что и её сердечко заходится при виде юноши. Офицеры о чём-то болтали с ним по-свойски, как со старым приятелем.
   – О, наши товарищи к нему благоволят? – подметил Пинягин.
   – Ещё бы! Кадетское братство, знаешь ли, великое дело. К тому ж, это они его от дуэли уберегли. У Лапина стычка в трактире с одним студентом произошла, так, если б не вмешательство гусар, не миновать бы сатисфакции. Ну и, сам понимаешь, что бы за этим последовало.
   – Так он еще и бретёр?
   – Кажется, нет. Корф с Черским свидетелями были, говорили, что он себя вёл достойно, не сам нарывался. После бесед, что наши офицеры со студентом провели, тот публично прощения просил.
   – Хмм… Любопытно… – только и смог ответить Пинягин.
   По крайней мере, в глазах гусарских офицеров связь с таким юношей не была унизительной для дамы. Но как его отдалить от баронессы, вот в чём вопрос?

Глава 22

Антону Телятьеву было одиннадцать, когда отец забрал его из деревни. Он выезжал вместе с отцом и матушкой, но мать вернулась с полдороги, раздосадованная, обиженная: родители тогда всё спорили, где им жить, да не смогли к согласию прийти. Андрей Степанович уговаривал жену переехать в столицу, а она, наоборот, убеждала, что надо в имение вместе возвращаться. Мальчик не знал, кто из них более прав. Дома, у бабушки и дедушки, тогда всё было хорошо, и сестричка – озорная хохотушка – была его любимицей. А в начале зимы скончался отец, через полгода – мать. Его отпускали летом навестить могилу матери. И он тогда порадовался, что младшая сестричка как была непоседой, так и осталась – потерю родителей осознавала, кручинилась, когда сопровождала его на кладбище, но быстро забывалась, и снова смеялась заливисто, словно колокольчик серебряный. Она одна оживляла погружённый в траур дом Целищевых, на неё, шалунью, сующую свой носик везде и всюду, за которой нужно было неотступно следить, с умилением смотрели все. Шалости её не от вредности характера исходили, а от живости и любопытства чрезмерного, и ей всё прощалось. Антон обожал сестричку, но о чём было с нею – пятилетней – беседовать? При этом даже с ревностью наблюдал, что двоюродным кузенам Николаю и Семёну и даже братьям Лапиным всегда с нею было что обсудить. Игры у них чаще всего были совместными.
Узнавать, что такое его сестра, Антон стал уже от Сергея, который пятью годами позже был отдан в этот же кадетский корпус. Сергей знал, что происходило у Целищевых, рассказывал то, что интересовало мальчишек, а не то, о чём сообщали в письмах бабушка и дедушка. Сергей был восхищен Таней – стрекозкой, как он её называл, с восторгом вспоминал об играх, в которых неизменными участниками всегда были трое: он, Кало и Таня. И старший брат поражался, какие проказы вытворяли они в деревне. Мальчишки-то ладно, а сестричка? Строго спрашивал Сержа, зачем же девочку в такие игры втягивали, а тот вопрошал в ответ: «Как втягивали? Это ж она сама и придумывала. Даже не представляю, что б она устроила, если б мы её не взяли?!»

Глава 23

   Перед выпуском из корпуса Телятьев подавал прошение с просьбой зачислить его в уланский полк, поскольку хотел, как и отец, быть уланом. Однако ему сказали, что офицерских вакансий в уланских полках нет, отправили егерем на Кавказ. Он заехал домой, пообщался с родными, с соседями и отправился к месту назначения. Недолго послужил в Тифлисе, затем был переведён поближе к Персии, ему дали взвод в 42 егерском полку, что стоял в Карабахе – самой южной провинции России.
   Поначалу не столько командовал, сколько сам от старых солдат учился. Так советовал дед, затем и ротный командир. Капитан рекомендовал, не стесняясь и не чинясь, спрашивать обо всём фельдфебеля Савина. Тот отслужил уже 18 лет, в Карабахе с того времени, как эта провинция стала России принадлежать, так что слыл докой во всех вопросах. Также капитан предупредил, чтобы за село в одиночку не высовывался и в темноте даже возле своей квартиры один не гулял:
   – На Вас, Телятьев, новенький мундир, эполеты блестят, Вы – новичок в этом крае, а за такими здесь охотятся.
   Но подпоручик «высовывал нос», правда, в сопровождении солдат. Перед отъездом из Петербурга пообещал сестре писать длинные-предлинные письма. И здесь, на чём бы ни останавливал взор, сразу же составлял фразы, которые лягут в письмо. Сортировал свои впечатления на те, коими можно делиться с сестрой, и то, о чём можно сообщать лишь товарищам по кадетскому корпусу, попавшим в другие части. О том, что здешние сёла не похожи на русские, можно рассказывать всем. Даже у самых бедных людей жилища из камня. Каменные стены под лучами солнца ка жу тся то лиловыми, то розовыми, а в сумерки – фиолетовыми. Вокруг Чинахчи, где размещается штаб-квартира полка, на плавно поднимающихся склонах гор тянутся пшеничные поля, за ними – террасы виноградных и яблоневых садов, тут же пасутся лошади, коровы, овцы. Коровёнок местных можно принять за телят, столь они невысоки да поджары, и все рыжие, в цвет выжженной солнцем здешней земли. Свиней нигде нет, зато овцы местные до того грязны, что наши поросята – чистюли перед ними. Поднявшись на луга высоко в горы, Телятьев увидел, что там овцы уже пристойно выглядят – травы там гуще, сочнее, меньше пыли, потому животные и чище, и упитанней.
   Когда первый раз он вышел далеко от села – егеря шли на смену другой роте, что на высокогорных пастбищах охраняла кочевников – крутил головой по сторонам с превеликим любопытством. Поднимались долго, на вершине сделали привал. Телятьев отошел от солдат, чтобы с горы оглядеть окрестности. И был поражён тому, что недалеко от Чинахчи ушли: вон оно, село, почти под ногами, казалось, если взять камушек и кинуть, то как раз можно на крышу того самого дома, где квартирует, попасть. Конечно, это обман зрения, но если на горе, на террасе, что виднеется чуть ниже, пушки поставить, то ядра запросто долетят. Линия горизонта со всех сторон неровная: то плавно, словно волнами, поднимается и опускается, то остро ломается, царапая небо остроконечными пиками дальних гор.
   Телятьев любовался на сию линию, и вдруг услыхал: в кустах за спиной что-то легонько хрустнуло. Резко обернулся, выхватывая пистолет. Из-под зеленых ветвей с изумлённым видом вышел штабс-капитан Драченов, сдвинув фуражку залихватски на бок, хохотнул. Телятьеву стало стыдно, подумал, как глупо он выглядит перед командиром с пистолетом в руке.
   – Прошу прощения, господин штабс-капитан, – пролепетал, краснея. – Испугался.
   – Стыдиться нечего, – ответил тот. – Наоборот, хвалю за хорошую реакцию. Я заметил, что Вы один гуляете, и хотел отчитать. В здешних местах нельзя в одиночку по горам-лесам разгуливать, можете головы лишиться.
   – А что, местные до такой степени русских ненавидят?
   – Не любят, да главное не в этом. За Араксом за каждую русскую голову по сотне червонцев дают, потому средь местных и не переводятся охотнички до сего промысла. Смотрят на нас примерно, как охотник на медведя. Разве ж охотник ненавидит зверя? Нет, но шкуру его добыть не прочь. Татары с персами торгуют, заодно с товаром и головы русские отвозят.

   Штабс-капитан подошел к краю горы, посмотрел со вздохом на штаб-квартиру, достал из кармана трубку, неторопливо раскурил. Предложил Телятьеву, тот отказался.
   – Не курите ещё? Ну и правильно, и не пробуйте… Хотя здесь от тоски все курить начинают. – Вздохнул, потом продолжил наставления. – Нас татары, вроде бы, вполне приемлют, в верности клянутся, в милиции вон многие служат. Однако боюсь я им верить. Сдается мне, что даже милиционер-татарин, если представится случай голову русскому отрезать, сделает это, не упустит. Сто червонцев, это ж немалые деньги. Кстати, что за офицерскую голову, что за солдатскую одну и ту же цену дают, у нас с Вами никаких преимуществ перед нижними чинами.
   – А там-то что с головами делают? – спросил подпоручик. Здесь он от всех только и слышал: головы не лишись, голову на плечах сохрани, но и не предполагал, что всё до такой степени дико.
   – Говорят, перед дворцом Аббаса-Мирзы высоченные пирамиды из голов выложены. Всё в садах шаха-заде есть, богатств видимо-невидимо, а он любит более всего услаждать свой взор видом пирамид из голов поверженных врагов, потому и скупает. Особенно ценит светловолосые, белокожие. Головы армян, например, там всего за пятьдесят червонцев идут. Учтите это!
   Затянулся, выдохнул дым шумно, поделился другими мыслями:
   – Эх, смотрю я на село и думаю: если война случится, сложно нам будет в столь открытом месте защищаться. Как считаете?
   – Пожалуй, – согласился подпоручик. – Если на склонах артиллерию разместят, пропадёт село.
   – Да. Зато это – родина Мадатова, известного храбреца, разве что его имя нас оборонять будет.

   В Чинахчи в основном жили армяне, но были и мусульмане. Здешних мусульман, как и прочие горские народы, русские звали, особо не заморачиваясь, татарами, а сами они именовали себя иначе. Село это принадлежало армянскому князю Мадатову, прославившемуся в прежних войнах с турками и французами, ныне одному из командиров Кавказской линии. Армяне превозносили подвиги своего князя, татары говорили более сдержанно, но тоже с уважением, поскольку воинская храбрость восхищает всех. К лету 1826 года мусульмане стали более агрессивными, и в спорах с армянами уже доказывали, что село это – не Мадатова, а хана Шахназара, и что хан скоро вернётся и заберёт его себе. А храброго князя в родном селе давно не было. Полковник Реут сказал, что князь уехал лечиться на север Кавказа, к минеральным источникам, татары говорили, что он и не вернется никогда. Отношения с местными мусульманами ухудшались и, видимо, неспроста. В воздухе пахло войной.

Глава 24

   Первая русско-персидская война закончилась подписанием в 1813 году Гюлистанского мирного договора, по которому Иран (древняя Персия) признал присоединение к России Грузии, Дагестана и северо-азербайджанских ханств (за исключением Эриванского и Нахичеванского). Тринадцать лет после Гюлистанского мира Персия была ареной дипломатической борьбы между Россией и Англией за влияние. Англичане боялись потерять жемчужину своей короны – сказочно богатую Индию, им мерещилось, что Россия планирует отнять её, потому в соседних странах усиленно проводили антирусскую агитацию. В Иране заваливали деньгами и подарками всё окружение шаха, помогали его сыну Аббасу-Мирзе подготовить новую армию. Соревноваться с Англией в размерах взяток Россия не могла – у неё не было колоний, подобных Индии. Ермолов в своих донесениях отмечал: «…ни торговли, ни рассеваемых Англией денег мы заменить не в состоянии». В Великобритании ястребы нагнетали русофобскую истерию. И жители туманного Альбиона, начитавшись своих газет, были уверены, что их главный враг – Россия, северный монстр, сумевший разгромить великого Наполеона, мечтает теперь погубить их страну.
   После Гюлистанского мира границы между Россией и Персией так и остались неразмежёванными. России по договору должно было отойти Талышинское ханство, но она должна была вывести войска из армянской области вокруг озера, что армяне звали Севаном, а азербайджанцы – Гокчей. Там находилась христианская святыня – древний армянский монастырь. Обосновавшись здесь, русские поняли, что владеть землями, населенными армянами, выгоднее, спокойней, чем удалённым ханством, где живут лишь кочевники мусульмане. Потому не ушли, не очистили территорию возле Севана. Россия предлагала произвести размен территориями, Персия вроде бы и соглашалась, но переговоры затягивала.
   Аббас-Мирза мечтал получить Талышинское ханство силой – восточные люди не прощают своему правителю поражения в войне, они поклоняется только силе, принцу нужно было реабилитировать себя в их глазах. И он даже предлагал Ермолову заплатить за то ханство, но – тайно! – чтобы все его подданные сочли, что, мол, русские сами испугались персидского принца и уступили ему. Ермолов, зная нравы восточных народов, был категорически против этого предложения. Он понимал, что такое соглашение иранцев только раззадорит, это всё равно, что небольшой кусок мяса голодной собаке бросить: проглотят и, уверенные в слабости противника, за другим куском кинутся.
   Восстание декабристов в России было воспринято персами как наиболее благоприятный момент для отмщения. Аббас-Мирза, создавший с помощью английских инструкторов новую армию, решил воспользоваться удобным случаем. Он считал, что император Николай занят борьбой за власть со старшим братом – на Востоке никто не мог поверить, что цесаревич Константин уступил престол добровольно.
   А государь-император Николай Павлович готовился к войне с Турцией: он был настроен помочь грекам, и был готов за нейтралитет Ирана пойти на уступки. Ермолов писал, что уговаривать персов ныне бесполезно, предупреждал, что они жаждут войны, и не подарками заваливать, а угрожать им нужно, но ему уже не доверяли. Он, при Александре – всевластный наместник Кавказа, был на подозрении у императора Николая за его дружеские и родственные связи с декабристами.
   В Тегеран направили князя Меншикова, поручая тому обеспечить мир любой ценой. Когда князь Меншиков заехал по пути из столицы к наместнику Кавказа, Ермолов давал ему наставления, как нужно вести себя при переговорах с персами, но царедворец знал, что к Ермолову в Петербурге ныне относятся с подозрением, и слушал советы вполуха. Он вёз богатые подарки шаху, а также согласие на некоторые территориальные уступки. Однако советники – иранские и английские – внушали шаху и его сыну, что Россия слаба, иначе зачем бы император соглашался вернуть захваченные в предыдущей войне земли? Иран готовился к войне. Министр иностранных дел России барон Нессельроде не мог даже и представить подобного неблагоразумия со стороны шаха, он видел, что война опасна для правящей династии Ирана. Барон мыслил слишком по-европейски, практично. В отличие от Ермолова, народов Востока он не знал, не понимал их, и возможность войны отвергал до самого её начала, донесения Ермолова считал бредовыми. А молодой император Николай доверял своему министру.
//-- * * * --//
   Русская граница тянулась от Каспийского моря, захватывая Талышинское ханство, включала Карабах, выдаваясь острым углом на юг, шла к озеру Севан, затем тянулась на запад ломаной линией по Бомбакскому горному хребту, отклонившись от него, упиралась под прямым углом в границу с Турцией, и потом поворачивала на север, к Черному морю. Со стороны Эриванского ханства граница проходила всего в каких-нибудь полутораста верстах от Тифлиса. Русских войск на границе было немного, и все они разбросаны небольшими отрядами, постами. На всю огромную территорию от Каспия до Черного моря приходилось менее десяти тысяч русских штыков.
   16 июля 1826 года начались нападения в разных пунктах. Многие казачьи посты, выставленные возле границы для наблюдения, были полностью вырезаны иль взяты в плен. Русские отряды, теснимые многократно превосходящими силами, либо отступали, либо погибали. Стягивались в Большой Караклис, оставляя селенья армян беззащитными, и конные партии разных ханов грабили, уводили в плен жителей. Русские солдаты, а следом армяне, отходили из Бомбакской долины и Шурагеля на Безобдал, горный хребет, отделяющий Армению от Грузии.
   Ермолов первые известия о вторжении персиян получил 18 июля 1826 года. Но и для него ещё было неясно: была ли это настоящая война или только пограничное столкновение из-за неповиновения кое-кого из ханов самому властителю Персии. Русский посол с богатыми дарами от императора совсем недавно въехал в столицу той империи, объявления войны не было. Лишь много позже стало известно, что Меншиков уже возвращался из Тегерана, ничего не добившись, но по дороге его задержал и не пропускал в Россию своевольный эриванский сардар, почти что пленил.
   Шестнадцатого и семнадцатого июля набеги совершали отряды, набранные ханами и беками. А восемнадцатого в Карабах вступил уже сам шах-заде, наследный принц Аббас-Мирза с сорокатысячной регулярной армией.
   Разбросанность русских войск становилась всё более и более опасной. Окружённые плотной стеной персидских отрядов посты перестали быть полезными для защиты края, а попытки выйти из блокады оканчивались бедой. Так, 26 июля русский отряд в сто шестьдесят шесть человек Тифлисского полка шёл от границы, прикрывая артиллерийский транспорт, но был окружён. Отстреливались, пока не кончились патроны. Тогда бросились в штыки, но врагов было вдесятеро больше, и рота погибла. Тяжело израненный капитан Воронков и ещё семнадцать человек были взяты в плен; двум обер-офицерам персияне сразу же отрезали головы. Сорок человек сумели штыками проложить себе дорогу в чащу леса и пробрались в Караклис, сообщили о гибели товарищей начальству. Причину этого приписывают измене казахских татар, которые, вызвавшись быть проводниками, навели отряд прямо на неприятеля. И сей случай был не единственным…

Глава 25

   Полковнику Реуту, командиру 42-го егерского полка, армяне ещё с весны сообщали, что за границей собираются войска и делаются большие запасы продовольствия. Реут Иосиф Антонович доносил об этом в Тифлис, и Ермолов обещал послать к нему подкрепление. Роты 42-го полка были далеко друг от друга, и в случае войны им непросто было бы собраться и защищать свою штаб-квартиру в Чинахчи. Одна рота стояла в Шуше, три – южнее далеко в горах, в Герюсах, охраняли татарские кочевья, пять – в окрестностях Чинахчи, один батальон уже за пределами Карабаха – в Нухе.
   17 июля к Реуту было доставлено предписание Ермолова строить укрепления возле села, обновлять старые. Но, оказалось, что заниматься строительством нет времени. На следующий день, восемнадцатого, в Чинахчах появились пешие, потерявшие лошадей казаки и доложили, что производили разведку вдоль Аракса, и у Худоперинского моста девять их товарищей взяты в плен, а они сами спаслись чудом: лишь потому, что отходили к реке. Казачий есаул со своей сотней помчался к мосту и столкнулся уже со всей персидской армией. Затем прискакали армяне с известием, что на заре 19 июля персияне в числе шестидесяти тысяч человек, при тридцати орудиях, вторглись в Карабах и идут форсированным маршем к Шуше, поднимая татар на бунт против русских.
   Оборонять Чинахчи, лежащие на плоскогорье, Реут не решился – если у иранцев есть артиллерия, то никакая отвага не спасёт. Зато в двенадцати верстах от штаб-квартиры стояла крепость Шуша, которая уже благодаря своему расположению на высоком труднодоступном плато давала возможность обороняться. К тому ж в ней, как единственном городе на всю провинцию, можно было надеяться и на другого рода помощь. Полк нуждался в провианте, к заготовлению коего из-за недовольства местных жителей пока не приступали. И в тот же день роту, в которой служил Телятьев, отправили в Шушу – приводить крепость в боевой вид, а егеря других рот стали собирать полковое имущество, грузить на арбы.
   Горы перед Шушей выше и круче. Та, на которой расположился город, довольно изрезана, среди серого с розовым оттенком камня совсем немного зелени. Плато огромным амфитеатром возвышается над равниной, и снизу видны путникам только самые высокие из крепостных башен да остроконечные пирамиды церковных крыш. Вскарабкались с обозом на гору, увидели, что не столь уж и мала Шуша, крепостные стены высотой в 7–8 метров примерно на три версты тянутся, над ними полукруглые бастионы нависают. Самая высокая часть – с юго-запада, к востоку плато снижается, но потом резко обрывается над ущельем Хунот, стена крепости почти висит над ним. Ворот в крепостных стенах четверо, но двое узкие, только для пешеходов, вели к соседним деревням, а главными были ворота Елизаветпольские и Эриванские, через них в прошлом проходили торговые караваны.
   Шуша стоит несколько в стороне от дороги, и Ермолов мало обращал на неё внимания, не думал, что пригодится. Стены были в плачевном состоянии, (что-то от времени разрушилось, что-то местные жители на постройку жилищ разобрали), но зато сам рельеф работал на защитников города.
   Комендант майор Чиляев народ на сход собрал, объявил, что нужно укрепляться. В Шуше жило до трёх тысяч жителей мужеского пола, по большей части армян. Армяне с готовностью согласились, сразу же старших выделили – каменотесов и строителей, татары пока угрюмо помалкивали.
   К вечеру следующего дня пришли и остальные роты с четырьмя орудиями и наскоро собранным обозом. Оказалось, к Реуту в Чинахчи прискакали с юга армяне с известием, что Аббас-Мирза совсем рядом, и он поспешил. Но весть не подтвердилась, иранцы задержались, и одна рота вернулась за полковым имуществом. Два дня перевозили из Чинахчи вещи и запасы, в гору повозки взбирались очень медленно, за светлое время суток успевали лишь два раза туда-сюда сходить. Вслед за русскими в Шушу переезжали и армяне. На третий день шайка татар напала на обоз. Отбились, но в Чинахчи больше не ездили. Поутру неподалеку от крепостной стены обнаружили трупы троих армян: наверное, из деревни крестьяне хотели в городе найти укрытие, но их кто-то настиг. На соседней мельнице были убиты двое рядовых, посланных за мукой. Стало быть, местные татары уже бесчинствовать начали.
   Защитники города взялись за восстановление стен. Кое-кто из армян даже свои постройки поломал, и камни в стену, на прежнее место, вернул. И невысокую каменную ограду, окружавшую старое армянское кладбище, разобрали, перенесли камни к крепостной стене. Надгробные плиты, конечно, не трогали. Телятьев, следивший за работами, обратил на них внимание: некоторые из плит были столь древними, что не просто вросли в землю, а уже были расколоты проросшими сквозь них деревьями – высоченными деревьями! И на всех ещё можно было разглядеть замысловатую вязь армянских букв. Татары уверяли, что Шуша в 1752 году построена их ханом, а получается, привирали они: откуда ж тогда столь древние армянские могилы-то могли взяться, если сто лет назад здесь не было города?
   Самой большой проблемой для гарнизона был недостаток продовольствия. С собой егеря привезли только восьмидневный запас, у местных жителей запасов тоже было немного, поскольку хлеб в полях еще неубранным стоял. Потому с первого дня перешли на половинную норму провианта. Зная, что мусульмане могут вредить, Реут приказал казакам по окрестным сёлам проехаться, да самых влиятельных беков с семьями собрать и в крепости под замок посадить. А из бывших в городе мусульман молодых, недобро посматривающих, просто выслали – убивать их пока не за что, закрывать под замок помещений бы не хватило, да и кормить нечем, а рядом держать опасно. Армян вооружили и причислили к войскам, добровольцев армянских набралось около полутора тысяч. Были и азербайджанцы, что клялись защищаться вместе с русскими, хотя мало. Над каждым бастионом и фасом старшего офицера назначили. Роте Брюммера, в частности, взводу подпоручика Телятьева достался участок слева от Елизаветпольских ворот. Пока неприятеля не было видно, он следил за восстановлением стены и проверял, насколько хорошо армянские волонтёры оружием владеют, обучал прицельной стрельбе.
   Итак, в крепости было тысяча триста егерей, триста казаков плюс добровольцы. Вдобавок к полковым конным пушкам в крепости нашли три старые азиатские разных калибров – без лафетов, без снарядов к ним. Их очистили, дубовые лафеты сделали. Армянин Погос Барутчи пообещал, что будет в своей мастерской порох делать, чтобы, если снарядов нет, хотя бы камнями со стен обстрел вести. Из ворот решено было оставить одни, Елизаветпольские, другие заложили мешками с землей.

Глава 26

   Двадцать четвёртого июля прискакал армянин с известием о пленении отряда Назимки. Почти следом показались передовые персидские отряды. На следующий день полчища персов уже колыхались внизу, как безбрежное море. Армяне говорили, что их от пятидесяти до шестидесяти тысяч. С опаской защитник и Шуши взирали на эту копошащуюся, бурлящую, как море при штормовом ветре, массу людей, облеплявших склоны горы, лезущих вверх.
   Всех волновало, каким образом Назимка с тремя ротами и казаками, с двумя орудиями мог попасть в плен? Истребление отряда почти в тысячу штыков было делом, не слыханным для Кавказского края. Здесь привыкли к другой статистике, когда тысяча русских побеждала вдесятеро больший отряд противников. А потом ещё известие пришло, что персы Татевский монастырь – святыню армянскую – захватили. Монастырь тот расположен в горах, на высокой скале, к нему сложнее подойти, чем даже к Шуше. Как в него-то враги проникли? А персы вовсю трубили о своих победах, и население армянское было в панике.
   26 июля в крепость прокрался пробравшийся горными тропинками лазутчик и передал дубликат предписания Ермолова. Дубликат, потому как первого курьера, что вёз сам приказ, персы уже взяли в плен. Ермолов предписывал Реуту собрать войска в Чинахчах, дождаться прибытия двух рот из Ширвани и держаться там, насколько возможно, чтобы поспешным отступлением не произвести волнения в народе. Если сам Аббас-Мирза перейдет границу, то истребить все тяжести и отступать на Елизаветполь и далее к Тифлису, не давая себя отрезать в горах. Инструкцию сию Ермолов писал, не зная, что Аббас-Мирза со своей армией уже вошёл в пределы России. Роты ширванцев, посланные в Чинахчи на подмогу 42-му полку, встретив персиян, вернулись обратно в Тифлис, а для самого Реута дорога была уже отрезана.
   Ермолов приказывал также собрать карабахскую милицию. А кого было собирать? Армяне – земледельцы, и не слишком умело с оружием обращаются, хотя уже вооружились, готовы защищать свой город. Кочевые народы, татары здесь все – прирождённые воины, но они либо уже открыто переходили на сторону персов, либо пока выжидали. Их преданность зависела от того, в ком силу увидят. Сейчас видели, что русские отступают, и спешили перейти на сторону сильнейшего.
   Сначала Аббас-Мирза приступил к переговорам о сдаче крепости. Полковник решил, что самое лучшее в их положении – тянуть время, и согласился. Первого парламентера вышедший ему навстречу майор Клюки фон Клюгенау оглядел с презрительным высокомерием аристократа и разговаривать отказался – посланный был простым армянином в персидской одежде, и фон Клюки счёл того недостойным важной миссии. День, таким образом, протянули.
   Через день к воротам крепости подъехал один из персидских сановников, хан с блестящей свитой; ему завязали глаза и доставили к Реуту, который ожидал его, окруженный всеми штаб-офицерами. Хан объявил, что уполномочен предложить гарнизону почётную сдачу, то есть принц готов выпустить отряд Реута вооруженным и пропустить в Тифлис. Персияне, перехватив ермоловское предписание об уходе из Карабаха, надеялись, что Реут согласится. Посланник от шах-заде сообщал также, что все прочие уже давно выполнили приказ, и с этой стороны хребта больше нет русских. Вести сии произвели тяжёлое впечатление. Тем не менее, когда Реут опросил офицеров, все единодушно объявили, что готовы защищаться до последнего.
   Этот ответ и передал полковник парламентёру, прибавив, что охотно исполнил бы предписание Ермолова, если б оно застало его в Чинахчи; а сейчас при всем великодушии его высочества, никак нет. Тем более что со времени предписания обстоятельства могли измениться, а потому для выхода из Шуши ему нужен новый приказ. Хан-парламентёр, посокрушавшись надменно об участи, ожидающей гарнизон, уехал. А на склонах соседних гор персы уже сделали батареи, и началось бомбардирование крепости.

   Вероятно, чтобы сломить дух защитников, на следующий день шах-заде прислал в крепость смотрителя провиантского магазина Рудичева, что был пленён вместе с Назимкой. Он и привёз письмо от самого майора с подписями других офицеров. Хоть сейчас, наконец, услышали, что произошло с однополчанами. Назимка писал, что предписание Реута вестовой к нему, в Герюсы, отчего-то два дня вёз. Сразу же собрали обоз и вышли не по главной дороге, поскольку там стояли персы, а через горы. Надеялись, что эта дорога врагу неизвестна. Однако, как говорилось в письме: «…лишь только я тронулся, герюсинские армяне тотчас дали на Аракс знать Аббас-Мирзе; а сей последний в ночь же отправил несколько баталионов с конницею». Отряд сначала был окружен в глубоком каменистом ущелье карабахской милицией во главе с капитаном Гаджи-Агалар-беком – людьми, что состояли на русской службе (!), а потом подошла и персидская армия.
   Назимка вынужден был принять бой на невыгодной местности, когда с окружавших высот и слева, и справа по ним стреляли иль наскакивали лихие наездники. Если б отряд перешел речку Аракчай, то был бы спасён – за ней начинался густой лес, в котором у персов не было б никакого преимущества: на тесной лесной дороге и взвод мог бы целую армию долго держать. Но до неё оставалось тринадцать верст, их нужно было проходить, отстреливаясь и отбиваясь штыками. Вдобавок ко всему персидская артиллерия, довольно искусно управляемая одним англичанином, взорвала зарядный ящик, раздробив лафет, и убила артиллерийских лошадей. Солдаты поволокли орудия на себе, сменяя друг друга. Отряд потерял убитыми почти половину состава, но до речки всё же дошёл. А здесь поджидал новый отряд персов, и все оставшиеся в живых попали в плен.
   Реут прочитал письмо несколько раз. Выходило, что отряд дрался очень даже хорошо, если тринадцать вёрст сквозь врага прошёл. Да ещё и орудия люди его при этом на себе волокли! Смогли же! Однако почему речку-то, маленький ручеёк, не преодолели?
   Рудичев горестно опустил голову и признался:
   – Так, извольте доложить, с перепою все были. Приказ-то пришёл как раз в день, когда жалованье солдатам раздавали. Ну а что бывает в такой день, сами знаете. Гуляют, пьют, сколь могут. Назимка сбор объявил, а солдаты на ногах еле стоят. Собрались кое-как, выступили к вечеру. Пришлось к тому ж привал делать на пятой версте, чтоб отставших собрать. За ночь ещё верст семь прошли. А утром увидели, что окружены со всех сторон. Хорошо бились солдаты, некого упрекнуть. А как жара началась, невмоготу людям совсем стало. К речке пришли, так многие, почитай, что все, к воде кинулись, а не на бусурман: до невозможности пить хотелось. У речки-то мало кто уж дрался. Так и в плен попались.
   – Вот стало быть, в чём дело… Эх, Назимка, Назимка… Сколь храбр, а дисциплину поддержать в ротах не смог. – Реут оглядел офицеров мрачным взглядом, горько вздохнул.
   – Ну, может, вернутся ещё из плена… – робко сказал Рудичев.
   – Из плена, может, и вернутся, а честь кто вернёт? В плен любой попасть может, но как попасть? Если из-за того, что с вечера пьян был, то сие позорное пятно трудно смыть. – И полковник приказал Рудичеву. – Всем: и офицерам, и солдатам расскажите об этом. Пусть знают, от чего и самый отчаянный храбрец может погибнуть иль того хуже – чести лишиться…
   В трех истребленных ротах Назимки находились восемнадцать офицеров и восемьсот семьдесят четыре нижних чина; сверх того, при двух орудиях находилось двадцать артиллеристов да в казачьей сотне три обер-офицера и девяносто четыре казака. Сколько из них погибло и сколько попало в плен, Рудичев не знал, в письме тоже не сообщалось…
   Понял Реут, каким образом и монастырь Татевский мог быть захвачен. Небольшой отряд, его охранявший, знал капитана Гаджи-Агалар-бека как своего, перед ним охранники сами могли ворота открыть, не подозревая, что он окажется в роли Троянского коня для Татева.

Глава 27

   Бомбардировка Шуши продолжалась. Однако орудия были расположены далеко, и ядра большого вреда не причиняли. Если в стене появлялись разрушения, то их успевали за ночь заделать. Неподалеку за городом, выше персидской армии, были пшеничные поля, и жители города с фуражирами ходили убирать их. День, два носили снопы в крепост ь. Но отряд неприятелей поднялся и сюда. Первого августа фуражиры, успевшие сжать и связать совсем немного снопов, были атакованы на поле. Не приближались персы вплотную, поскольку взвод прикрытия вперёд штыки выставил и отстреливался. Но собирать хлеб было невозможно, пришлось возвращаться. Перед воротами большой отряд конных персов крутился, сквозь них бы не пробиться, и фуражиры пошли в обход, к другим воротам, Эриванским. Но те были заложены мешками, чтоб их разобрать, нужно время.
   Чтобы отвлечь внимание персиян от фуражиров, майор Клюгенау быстро собрал три взвода и вывел из Елизаветпольских ворот. Взвод Телятьева, как самый близкий к воротам, был в их числе. Это был первый бой Антона!
   Конники отхлынули почти сразу, как только сверху картечью стрелять стали, но из-за них вышли сарбазы – пехотинцы, двинулись вперёд. Три построенные в шеренги русских взвода прицельным огнем положили кое-кого из них, отступили сарбазы, не решившись на рукопашный бой. Но за ними, со штыками наперевес появились рослые, в черных папахах с длинными светлыми волосами светлолицые солдаты в персидских мундирах. Неужто русские?! Эти дрались умело и жестоко. Майор приказал встретить их штыками, и ружья заскрежетали друг о друга. Телятьев сцепился с одним: кто кого? Видел, что его солдаты стоят крепко. Огонь со стены прекратился, поскольку мог и своих достать, но кое-кто из солдат второй шеренги сумел выхватить врага, выстрелил. Кажется, упали двое из нападавших, кто-то упал, штыком поражённый. Их офицер, тоже светловолосый, дал команду отступить. Черные папахи строем, дисциплинированно, отодвинулись на несколько шагов, но сомкнули ряд и вновь бегом ринулись в атаку. Сейчас вторая шеренга русских вышла вперёд и встретила атакующих штыками, а другая перезаряжала ружья и целилась. Снова отскочили враги, и снова бросились на защитников. Это не персы, которые бегут почти сразу, как встречают отпор. Со стены лучшие из стрелков пытались выцелить нападавших, но те двигались быстро, потому выстрелы звучали редко. Редко, но зато метко – как раз, когда Телятьев, упершись в землю, выставил штык против одного солдата, а тот пытался достать его своим штыком, и неизвестно, кто б кого пересилил, персидский воин вдруг ослабил хватку, схватившись за руку – пуля, кажется, ему в правое плечо попала. И Телятьеву осталось лишь добить раненого штыком в шею. Вот и первый поверженный! Противник пал, и Телятьев оглянулся по сторонам – вокруг солдаты умело фехтовали штыками, а в центре высокий майор Клюгенау размахивал саблей, в левой его руке был пистолет. Персидские бойцы снова строем отхлынули, майор приказал шеренгам поменяться местами, дав несколько минут передышки тем, кто на сей раз врага встречал. Но вот и бесстрашные черные папахи отошли, снова с двух сторон на цепь конница налетела – её штыками приняли, ни одна персидская сабля не коснулась русского воина. Потом, наконец, со стены протрубили отбой: значит, фуражиры вне опасности, уже вошли в другие ворота. Майор дал команду, и один за другим взводы возвратились, напоследок дав залп по персам. Сверху, прикрывая отход, велась усиленная канонада.
   Когда заперли за собой ворота, майор подошел к Телятьеву, подал руку:
   – Молодец, подпоручик, хвалю! Хорошо дрались, за такой бой можно уже шпагу орденом Анны [9 - Орден Святой Анны I V степени крепился к эфесу шпаги.] украшать.
   – Благодарю, Ваше высокоблагородие! – ответил он, а сам чувствовал, что у него здесь, в безопасности, колени трястись стали. Хотелось привалиться к стене и не думать ни о чём. И об орденах – тоже. Клюгенау посмотрел на него с понимающей улыбкой, спросил:
   – Так это у Вас первый бой? Значит, с боевым крещением!
   Да уж! Покрестили! Недурно скрещивали штыки. Из выходивших навстречу персам солдат никто не убит, только раненых трое, но раны их, к счастью, неглубоки.
   В этот день защитники крепости рассуждали, с кем же это они бились. Никому не хотелось верить, что с русскими же. Один из солдат доказывал, что его противник по-польски ругался, другой утверждал, что с ним дрался малоросс. Да, были и в Персии, и в Турции польские батальоны, в них набирали поляков, что сами приходили из польских земель, ныне принадлежащих Австрии, России и Пруссии. Но ведь бывали и в русских войсках дезертиры: солдаты, по каким-то причинам сбегавшие из полков. С кем столь отчаянно пришлось биться трём взводам егерей, точно не удалось выяснить. Сошлись во мнении, что это поляки, поскольку мужчины именно этой нации любили щеголять длинными волосами в стиле «a la Kosctuszko».

   А потом было несколько похожих друг на друга дней осады. В зарядных ящиках полка была, в основном картечь, и потому по батареям противника из них стрельбу не вели. Зато солдаты приловчились хватать падающие внутрь крепости персидские ядра: если успеть загасить фитиль, то ядро не взрывалось, и его несли к азиатским пушкам, к которым русские ядра по калибру не подходили, а эти – самое то! Однако Реут с неудовольствием на эти затеи смотрел, боялся, как бы ядро в руках солдата не взорвалось.

   Скота внутри крепости было немного – стадо, пасшееся рядом, персы уже отогнали. Но так как фураж уже заканчивался, то и этот скот стали резать. По крайней мере, было что варить. Жители города почти с самого начала осады стали делиться с солдатами всем, что имели сами, питались из общих котлов. Недостаток хлеба пока восполняли благодаря тому, что к мельницам, расположенным в высокогорной деревне Шушакент, из крепости был проход по недоступному для персов каньону. В крепости, у местных беков, были запасы зерна, и его изъяли, перемалывали на муку. Аббас-Мирза, через своих лазутчиков знавший об этом, неоднократно пытался пройти в Шушакент другой дорогой. Но его усилия разбивались о неприступность гор и стойкость жителей деревни. Армяне под руководством старшин, братьев Тархановых, засев в скалистом ущелье в созданных самой природой каменных редутах, успешно отражали все нападения. И даже сами время от времени спускались с гор и тревожили персидский лагерь.

   Аббас-Мирза, главной целью которого был Тифлис, не нуждался в Шушинской крепости, мог бы пройти мимо. Однако упёрся, видно, очень уж хотелось ему сломить волю непокорных гяуров. У наследного принца Персии была 40-тысячная регулярная армия. А приспешников было больше, чем собственного войска: к персидскому принцу присоединились ханы и беки, каждый привёл тысячи. Были даже курды, что из Турции примчались. Все они собрались не столько ради помощи шаху-заде, сколько ради наживы, слетелись, подобно воронью, на запах крови, жареного, жаждали добычи. Сёла на равнине были уже обчищены, сожжены, всё, что могли там захватить, захватили, увели, увезли. Там добычу их составляли скот и невольники. Здесь же перед персами лежал город, и алчно поглядывали они на него – надеялись, что найдут здесь несметные богатства.
   Десятитысячный отряд шах-заде отправил в Елизаветполь (Ганджи по-азербайджански), поскольку жители того города сами уже прогнали русских чиновников (военных в нём не было), и ему оставалось лишь своё знамя над цита делью поднять. Город, сдавшийся добровольно, Аббас-Мирза приказал не грабить. Ну а Шуша, которая сопротивляется – другое дело.

   В один день к Телятьеву подошел фельдфебель и спросил, не посылал ли подпоручик куда унтера Чалого, а то его нигде не видать. С Чалым у Телятьева были непростые отношения. Этот унтер с самого начала обратил на себя внимание угрюмым видом, тем, что когда другие солдаты весело песни распевали, он лишь мрачно наблюдал за ними. Телятьев расспрашивал его, узнал, что того в рекруты забрали в 24 года, когда у него уже трое детей было. Видимо, тосковал по ним солдат, особенно по сыну, о нём одном вспоминал с теплотой. Подпоручик пообещал Чалому, что напишет на родину, пусть хоть весточку оттуда пришлют. Письмо пришло месяца через четыре, и было оно неутешительным. Оказалось, что дочек его барин к себе в дворовые определил, а из сына хотел гайдука сделать: слугу, что стоит сзади на запятках кареты, а потом дверцу перед хозяином открывает, подножку откидывает. Но мальчик сорвался во время быстрой езды и убился насмерть. Не знал Телятьев, как поступить, и с фельдфебелем Савиным посоветовался. Тот покачал головой сочувственно, поохал, и сказал, что лучше бы Чалому об этом не знать, а то затоскует совсем. С месяц Телятьев молчал, но потом унтер сам после каждой почты спрашивать стал, нет ли письма для него, и Телятьев не смог солгать. И с какой болью принял унтер весть о гибели сына! Восьмилетним он его оставил, лелеял мечты, что хоть сынок поживет лучше бати, а оказалось вон что. Неделю пил и бушевал Чалый, гоняя местных татар и армян – всех, кто под руку попадались, и не осмеливался Телятьев силу к нему применить. На гауптвахту унтера сам полковник отправил. После и без того угрюмый солдат совсем озлобился. И вот он исчез – в плен такого вояку взять бы не смогли, не иначе как сам ушел.
   – Видно, в батальон тот, к головорезам в черных папахах, подался, – заключил фельдфебель.
   Телятьев в этом и себя винил: если б не передал письмо, может, не ушёл бы Чалый? Савин успокаивал:
   – Бывают ведь и другие, кого от семей оторвали, средь нашего брата, солдата, женатых мало, а всё ж бывают, и свыкаются, потому как все под Богом ходят. Характер у Чалого тяжёл, нелюдим он, лют чересчур. Я вот думал не раз, ежели б и не взяли его в солдаты, тож бы лютовал в деревне своей, может, из-за этого и в солдаты отдан, что драчлив бывал. С его характером токмо в разбойники идти…
   Может, и так. Впрочем, размышлять было некогда: осада продолжалась.

Глава 28

   Шах-заде Аббас-Мирза понял, что одним обстрелом гарнизон не сломить, и решился на штурм, в его лагере готовились лестницы, туры и фашины. Армяне Тархановы, имевшие в персидском стане знакомых, предупредили Реута, и он приготовился. Ночью часовой услыхал с вала шум взбиравшейся по камням персидской пехоты и дал залп. Войска, стоявшие наготове, тотчас заняли свои места. Майор Клюгенау, распоряжавшийся обороной этого фаса, приказал не открывать огня прежде сигнала. Осторожно двигались иранцы, таща огромные лестницы и туры для за к и дыв ани я рв а. А на к репос тной с тене в напряжённом ожидании стояли солдаты, вслушиваясь и вглядываясь в темноту. Когда персы приблизились на ружейный выстрел, вся окрестность осветилась зажжёнными русскими подсветами, и картечные залпы, ружейный огонь начали осыпать нападавших. Иранцы побежали, побросав и туры, и лестницы, которые наутро были подобраны солдатами.
   Неудача заставила Аббаса-Мирзу перейти снова к переговорам. На этот раз свидание назначалось уже не в Шуше, а в персидском стане. В полной парадной форме, верхом на коне, спустился Клюгенау к дожидавшемуся его персидскому конвою. Вернулся с тем же конвоем и рассказал, что шах-заде его с почётом принял, повторил то же предложение пропустить гарнизон с оружием в руках, даже предложил выделить свои повозки и коней для вывоза тяжестей. Клюгена уже просил принца пока пропустить офицера в Тифлис, чтобы тот приказ от Ермолова привёз. Когда полковник приказ о сдаче крепости получит, тогда и выйдет. На это Аббас-Мирза не согласился, и снова потянулись дни томительной осады.
   Опять гарнизон, исправляя повреждения в стенах, должен был бодрствовать по ночам в ожидании приступа. Прошла еще неделя. И снова, выбрав тёмную ночь, персияне кинулись на приступ, но и на этот раз не добились ничего: встреченные батальным огнём, отхлынули назад, завалив гору телами убитых.
   На следующее утро защитники Шуши увидели, что персы опять наступают, а перед собой гонят людей в армянских одеждах: мужчин, женщин с детьми на руках. Среди армян был даже священник – архиепископ Саркис. Перед толпой ехал глашатай, который кричал, что шах-заде воюет только с русскими, а местные жители могут спокойно выйти из крепости, их не тронут. Они, мол, должны помогать не русским, а иранцам. Однако прокричал, что крестьяне, что собраны перед крепостью, за непокорность своих сородичей будут казнены, если армяне не помогут освободить крепость от русских. Архиепископ уныло подтвердил эти слова и тоже уговаривал сдаться.
   Реут встревоженно оглянулся на армян, одна женщина, поднявшаяся на стену, запричитала:
   – Доченька! Господин, отпусти меня. Там моя дочь.
   На женщину прикрикнул её муж:
   – Замолчи! У тебя и другие дети есть. Хочешь, чтобы всех зарезали?
   И она, закрыв глаза, из которых текли слёзы, опустилась на колени, уткнулась лбом в камень, зашептала молитву. Не получив ответа из крепости, вперед выехали воины-иранцы и с грозными криками стали рубить головы крестьянам.
   – Пли! – приказал полковник.
   И с десяток персов упали с коней, упали и несколько армян – то ль от страха, то ль от ударов саблями. Персы погнали пленников обратно, оставив перед крепостью больше двух десятков тел армян и своих воинов. Мрачными были в тот вечер солдаты, они ловили на себе робкие взгляды армян, и тихонько рассуждали меж собой, что же дальше от этих людей ждать, не предадут ли? Когда уже совсем стемнело, за воротами раздался голос: кто-то по-армянски просил открыть ворота, впустить в крепость. Армяне передали полковнику, что там мальчик армянский просится в крепость, и женщины умоляли впустить его, спасти хотя б одного. Сверху сбросили верёвку, мальчика втащили наверх.
   Это оказался невысокий армянин лет тринадцати, перепачканный кровью и грязью, испуганный донельзя, и когда его переволокли через каменный выступ стены, он, увидев возле себя сородичей, навзрыд разрыдался. Когда пришёл в себя, заговорил быстро, сбивчиво, постоянно всхлипывая. Армяне потом перевели. Мальчик умолял не верить ни единому слову персов. Они лгут, когда говорят, что не воюют с мирными жителями. На равнине уже не осталось ни одного армянского села. Туда несметной ордой нахлынули курды, сёла жгут, а армян режут. Он сказал, что из их села спастись удалось только ему и старшему брату. И мать, и отец у него на глазах убиты, только сестренку не убили, а утащили куда-то. Старший брат увлёк его с места бойни, и им удалось выскочить в лес. Они убежали в другое селение, выше в горы, к родне. Но и туда пришли курды. На этот раз не стали убивать, а привели сюда, к Шуше. Однако село всё равно разграбили и сожгли, весь скот угнали. И здесь, под крепостью, братья были вместе. Но когда курды начали убивать, брата его тоже убили – тот выше был, и сабля просвистела, перерезая шею старшего; он, падая, повалил младшего, упал на него. Так и пролежал мальчишка дотемна, спасённый мёртвым уже обезглавленным братом…
   Через день лазутчики сообщили, что согнанных в персидский стан армян шах-заде не казнил. К Аббасу-Мирзе привели армянина, отставного поручика русской армии Вани Атабекова, который в своём имении ныне жил, и Вани по-умному беседу повёл. Сказал, что он житель Карабаха, и пока русские владели им, он им и служил. Будет у Карабаха другой властитель, будет служить ему. «Карабах мой! – сказал принц. – Мои войска попирают его землю, а несчастные русские не смеют и носа показать из своей крепости».
   «Э, нет, великий принц! Если Карабах твой, – отвечал Вани почтительно, – зачем же персияне режут твоих подданных? Так поступают в стране чужой, вражеской. Никогда царь не истребляет своих подвластных, а, напротив, стремится преумножить число их. Чем более подданных, тем могущественнее и славнее царство».
   Аббас-Мирза отпустил Вани, видимо, желая привлечь к себе умного и влиятельного армянина не страхом, а лаской. Приказал и плененных армян освободить. Хотя и не было уверенности, что отпущенные из его лагеря армяне далеко уйдут, что те ж курды, например, не налетят на них заново, но всё-таки ушли они.
   Для осажденных настали минуты сомнений и колебаний. Жители, потеряв надежду на скорую помощь, роптали. Были даже попытки вступить в тайные сношения с иранцами, один молодой татарин хотел отворить им ворота. Правда, его поймали сами армяне и, не предупреждая коменданта, сами сбросили его со стены, нависающей над Хунотом. Русские узнали об этом, только прибежав на жуткий предсмертный крик падающего в пропасть человека.
   Полковник Реут более всего переживал из-за того, что никаких известий о положении русских войск не имеет. А вдруг и вправду персы уже и Тифлис заняли, как похваляются? Уже несколько человек отправил тайными тропами, но никто из них не вернулся. Сумел ли кто дойти? Знает ли Ермолов, что их батальоны живы?
   Сам пребывал в неизвестности, и опасался за людей: а они-то выдержат ли осаду, не сочтут ли её бесполезной? Чтобы хоть немного успокоить своих солдат и жителей, прибегнул к хитрости. В темную ночь тайно от всех был спущен со стены переодетый армянин – не местный, коего узнать не могли бы. Он, пройдя вдоль стены до другой башни, назвался лазутчиком из Грузии и просил впустить. Его подняли на стену, привели к Реуту. Он передал депеши, присланные будто бы от главнокомандующего, (хотя рукой Реута) которые и были прочтены в присутствии офицеров. Содержание бумаг было весьма утешительно. Приятная новость мгновенно облетела крепость, и надежда на помощь подняла дух жителей и взбодрила защитников.
   А Аббас-Мирза, видя безуспешность штурмов, но зная, что в крепости не хватает продовольствия, не терял надежды на успех переговоров, и в третий раз просил выслать парламентера. Отправился опять Клюгенау. На этот раз шах-заде согласился пропустить курьера в Тифлис. Решено было отправить того же майора Клюки фон Клюгенау. А пока заключили перемирие на девять дней. В крепость были присланы два влиятельных сановника, а взамен из гарнизона ушёл майор Чиляев – на офицера меньшего ранга принц не соглашался. Персы убирали трупы со склона горы, а голодный гарнизон получил право выслать на пшеничные поля фуражиров.

   Клюгенау не возвратился, но через горы пришёл лазутчик, о котором персы не узнали, и он передал записку от Ермолова:
   «Я в Грузии. У нас есть войска и ещё придут новые. Отвечаете головой, если осмелитесь сдать крепость. Защищайтесь до последнего. Защита Шуши одна может сделать вам честь и поправить ошибки (оставление Чинахчи без боя и гибель Назимки). Извольте держаться и не принимать никаких предложений, ибо подлецы вас обманывают. Зачем прислали Клюки, который вам нужен? Он лучший ваш помощник. Защищайтесь. Употребите в пищу весь скот, всех лошадей, но чтобы не было подлой мысли о сдаче крепости. Соберите весь хлеб от беков, – пусть с голоду умрут изменники. Великодушно обращайтесь с армянами, ибо они хорошо служат».
   Условленные девять дней прошли, официального ответа – через персидский лагерь – от Ермолова не было, и гарнизон, выпустив заложников, сам сдаться опять отказался. Раздражённый новой неудачей, Аббас-Мирза майора Чиляева не вернул, отослал в Тавриз.
   Томительная и голодная блокада продолжалась. После того, как от Ермолова пришла весть, по крайней мере, защитники крепости взбодрились: знали, что не зря терпят, что это нужно командованию. К бомбардировкам уже привыкли. Но персы строили новые батареи – ближе и ближе. Помешать было невозможно: умело там дело шло, не по-персидски, сапой из брёвен при возведении батарей прикрывались, так что ни пули, ни картечь не могли достать. Армяне сообщали, что там два англичанина руководят. А также узнали, что под стены ведутся подкопы. Вскоре один из подкопов персы бросили из-за твердого грунта, но другой успешно подвигался вперёд, не видимый со стен крепости и недоступный. При помощи его Аббас-Мирза рассчитывал сломить упорное сопротивление гарнизона. И защитники готовились, ждали, что вот-вот раздастся взрыв под стеной, и если он будет удачен, то персы тотчас же могут хлынуть в брешь, подобно лавине. Обсуждали, как драться в том случае. Что сможет горстка защитников против армии, превосходящей их по численности раз в двадцать-тридцать? Молились, готовились принять смерть на развалинах…

Глава 29

   Так наступило 5 сентября. Начался день обычными тревогами. Но в самый полдень весь персидский лагерь пришел в неописуемое волнение: к ним пришло известие о Шамхорской битве, о том, что князь Мадатов истребил авангард персидской армии и занял Елизаветполь (Ганжу). Поздно увидел Аббас-Мирза, сколько времени потерял даром, стоя перед Шушей, и, бросив блокаду, решил со всеми силами двинуться на Мадатова, наказать дерзкого князя. Защитники Шуши об этом узнали через армян. В битве возле Шамхора у персов была пятнадцатитысячная армия, а у князя Мадатова – 4300 штыков да восемь орудий. Мадатов столь решительно и умело в бой свой отряд повёл, что две тысячи персов на поле брани остались, став пищей шакалов и воронья, а в русском отряде выбыли из строя убитыми и ранеными лишь двадцать семь человек. Для кавказских войск такая статистика боя не была чем-то из ряда вон выходящим, они знали, что лишь в храбрости – спасение.
   От Шуши армия персов ушла не сразу, собирались они медленно, полностью очистили склон дня через три. Получается, что 47 дней отряд Реута в осаде провёл. После отхода персов вздохнули с облегчением, стали пересчитывать свои ряды. Несмотря на все лишения, потери гарнизона были ничтожны. Убитых четверо, раненых двенадцать, и шестнадцать пропало без вести. Казаки половины коней лишились. Все, конечно, отощали за полтора голодных месяца, но это – невелика беда для солдата. Полковник Реут, дав людям перевести дух, привести себя в порядок, оставил в Шуше небольшой отряд, а тысячу повёл вслед Аббасу-Мирзе. Полковник знал, что у шаха-заде только здесь, под Шушей, было собственного войска, не считая татар, 30 тысяч, знал и то, что русские войска сопоставимый по количеству отряд никак не смогут собрать, потому спешил. Так что тысяча умелых храбрых егерей будет нелишней.
   Нужно было передать командующему донесение, и Реут решил отправить толкового офицера, который лучше армян положение отряда обрисовать способен, его выбор пал на подпоручика Телятьева. Армяне повели офицера горными тропами, обходя армию неприятеля. С гор в некоторых местах видны были долины, полностью запруженные персами, там словно чёрно-красно-бурая лавина медленно текла по дорогам в том же направлении, куда и Телятьев с армянами направлялся, над селеньями, попадавшими под эту лавину, поднимался чёрный дым. Маленькая партия, состоявшая из русского офицера и троих армян-проводников, шла быстрее персов, и они обогнали армию шаха-заде, к Елизаветполю прибыли 12 сентября.
   Здесь Телятьев просил провести к Мадатову, но оказалось, что командует уже не князь, а прибывший из Петербурга генерал-лейтенант Паскевич, новому командующему подпоручик и передал донесение полковника. Паскевич долго и подробно расспрашивал, почему гарнизон в Шуше заперся, как оборонялся, всем, что касалось отряда Назимки, интересовался. Телятьев аж вспотел под пристальным взглядом генерал-лейтенанта. По выходе из штабной палатки его офицеры окружили: всем хотелось увидеть защитника Шуши, услышать о её обороне из первых уст. Оказалось, все считают, что лишь благодаря остановке Аббаса-Мирзы у Шуши русские успели собрать войска, к Елизаветполю стянуть. На Телятьева, как на одного из защитников Шуши, смотрели с восхищением. Расспросы прервал майор Клюгенау, появившийся неожиданно:
   – Кто тут от Реута?
   Увидев Телятьева, обрадовался, обнял его, как боевого товарища, увёл к себе. В своей палатке сказал, что ему под начало даны два батальона карабинеров, и что он подпоручику сразу же взвод поручает.
   – Причём, знаете, что за солдаты в сём взводе? Из роты Назимки!
   – Значит, отряд спасся? – обрадовался Телятьев.
   – Мало спаслось, мало. В госпиталь семнадцать отправлено, да у меня под рукой двадцать четыре… Кстати, на них тут некоторые с презрением смотрят, ширванцы насмехаются, спрашивают, как это они своих командиров потеряли… Я упросил, чтобы их мне отдали, присоединил к карабинерам. Вы сюда пришли, значит, и взводный у них свой будет.
   – Как они пробились? Рудичев же говорил…
   – Рудичев докладывал верно. В одном он ошибся. Арак-чай, речку, где отряд пленён был, часть егерей и казаков сумела пройти. Не мог Рудичев этого видеть, потому что в хвосте шёл. А был там бой, прорвались храбрецы. К сожалению, менее сотни. Пока шли, натыкались на иранцев, ещё половину потеряли, одиннадцать тяжелораненых в селе армянском оставили. Мало надежды, что найдём их живыми, Вы ж знаете, как с самими армянами иранцы поступают…
   Да, армянские сёла курды и персы жгут нещадно, слишком мало надежды, что тяжелораненые русские солдаты спасутся. И всё ж настроение Телятьева поднялось от известия, что хоть часть отряда из Герюсы, малая горсточка храбрецов, а спаслась, пробилась-таки к своим. Клюгенау сказал также, что находящимся здесь егерям сорок второго полка нужно честь свою отстаивать, смывать позорное пятно. А то над полковником Реутом тучи сгущаются, не дай Бог, ещё и под суд отдадут. Полковнику ставят в вину, что отряд Назимки пленён из-за его нераспорядительности, и что он, не выполнив приказ Ермолова, самовольно Чинахчи оставил.
   – Но неужель не понимают, что, останься мы в Чинахчи, наша участь была б не лучше, чем Назимки? – удивился Телятьев.
   – Думаю, понимают, но приказ есть приказ. Как Ермолов рассудит, не знаю. А нам с Вами, Телятьев, нужно постараться склонить чашу весов в пользу Реута. В битве, что завтра ожидается, мы должны проявить мужества не меньше, чем в Шуше. Чтобы не говорили, что егеря сорок второго полка только в крепости сидеть молодцы.

Глава 30

   Назавтра войска выступили навстречу армии Аббаса-Мирзы часу в шестом утра и в нескольких верстах от лагеря заняли позицию между двумя притоками Куры. Как и все низменности в горах, эта обширная и на первый взгляд ровная долина имела и овраги, и возвышенности. От истоков двух речек тянутся по ней языками незначительные возвышения, оканчивающиеся верстах в двенадцати от Елизаветполя. На одном из таких возвышений и стали войска, выслав вперёд сильные разъезды для наблюдения за долиной.
   Около десяти часов утра показалось войско шаха-заде. Огромная тёмная лавина быстро заполняла всю равнину впереди русского войска. Вооружённые жители окрестных сел начинали занимать соседние высоты, ожидая развязки дела, чтобы в зависимости от исхода битвы присоединиться к тому, кто победит, и наброситься на добычу.
   Не считая двух рот и двух орудий, оставленных при вагенбурге, в русском корпусе было всего шесть с половиной батальонов, до полутора тысяч всадников и двадцать две пушки. Персов раз в пять больше.
   Некоторое время они густой массой быстро надвигались на русскую позицию. Вот стали развёртываться вправо и влево. Конница отошла на фланги, артиллерия выехала в центр. Но выстроив войска в виде полумесяца, готового обхватить русских, и персидская армия остановилась.
   В боевом порядке неподвижно стояли друг против друга армии часа два. Ни та, ни другая не хотела начинать сражения. Офицеры русские перешёптывались недоумённо: они не привыкли ждать, знали, что на Кавказе нужно быть решительным, храбрым до безумия, тогда и есть шанс в живых остаться. Но новый главнокомандующий, не зная войско, не доверяя пока ему, колебался.

   Батальоны карабинеров были в резерве. Телятьев с возвышения наблюдал за происходящим на равнине. Вот, наконец, русский центр двинулся вперёд, в центр полумесяца. Над персидской батареей показался дымок и прогремел залп. В ответ и русские пушки заговорили, наши войска прошли немного и снова встали, вновь на выгодной позиции. Пушечный огонь охватил уже всю линию. Кавалерия неприятеля с обоих флагов пошла в наступление. День выдался безветренный, и вскоре место сражения уже почти скрылось из-за дыма. С высоты, где размещались карабинеры, можно было теперь разглядеть только то, что происходит на фланге.
   Целая туча неприятельской конницы, обскакав первую линию, неслась на роты грузин, стоявших в каре во второй линии. К счастью, весь левый фланг оказался прикрыт небольшим, но крутым оврагом, который персы издали не заметили. Разлетевшаяся во всю конскую прыть толпа, как вкопанная, стала перед ним и – попала под огонь целого батальона. В то же время, обогнув овраг, насели на вражескую конницу казаки и верные России татары. Не выдержав напора, потерявшие голову персидские всадники бросились врассыпную назад, открыли свою пехоту.
   Другой отряд неприятельской конницы нёсся на русскую центральную батарею, которую защищало каре гренадёров. За конницей шли батальоны сарбазов. Но там были генерал Симонич и князь Мадатов, испытанные воины. Два русских батальона отчаянно схватились с восемнадцатью персидскими! И уже не слышно было пушечных залпов оттуда: артиллеристы не могли стрелять, чтобы не попасть в своих же. Там дрались врукопашную, ширванцы принимали сарбазов по-русски, на штыки. Рядом с ширванцами темнели и мундиры грузинского батальона: вторая линия подтянулась вперёд, воины сплотились и дрались бок о бок.
   Атака на левом фланге была отражена, татары и казаки преследовали бежавших, а драгунские дивизионы понеслись вправо, на помощь пехоте, сражавшейся в центре. Однородные темно-зеленые мундиры драгун-нижегородцев выделялись среди пестроты персидских воинов, и потому следить за их атакой было легко. Подобно клинку драгуны врезались в самую середину персидских батальонов, рассекли их, разбрасывая в обе стороны. И вот русская пехота и конница сомкнулись, объединили удары. И регулярные войска, гордость принца Аббаса-Мирзы, были рассеяны и бежали в беспорядке. Персидская артиллерия, опасаясь попасть в плен, взяла на передки: погрузила пушки на повозки, на верблюдов и понеслась следом за своей кавалерией, обгоняя сарбазов.
   И вот уже слева и в центре не стало видно ни персов, ни преследовавших их русских: бой перенёсся куда-то далеко вперёд. «А мы так и не вступили в дело! – переживал Телятьев. – И как тут мужество проявить, Реуту помочь!» К карабинерам примчался вестовой с приказом от Паскевича идти вслед наступающим, чтобы спасти их, если те зайдут слишком далеко и попадут в засаду. Клюгенау спешно повел батальоны. Но вряд ли у пехоты был хоть какой-то шанс догнать улепётывавших во всю прыть персов. Но на взмыленном коне подскакал драгунский генерал Шабельский и попросил идти на правый фланг. Там положение русских было слишком плохим. Клюгенау не стал уточнять, это приказ командующего Паскевича иль личная просьба Шабельского, развернул вверенные ему батальоны.
   Когда на левом фланге и в центре русские войска уже разгромили отряды противника, на правом успешное наступление вели как раз иранцы. Там они разместились на возвышенности, им и рельеф помогал. Пока две армии в нерешительности стояли, ожидая начала сражения, они время не теряли – успели выкопать окопы и очень удачно разместили орудия. Картечью и атакой пехоты они отогнали пехоту русскую, а их конница загнала казаков почти до Елизаветполя и уже обходила русскую линию. Вот-вот могла в тыл зайти, от города армию отрезать. Один дивизион Нижегородского полка и две роты Херсонских гренадёр напрягали все силы, чтобы сдержать персиян, но русских воинов там было слишком мало.
   Персияне заметили спешивших сюда с барабанным боем карабинеров и подались назад, сплотили ряды. Майор Гофман, стоявший на этой позиции с самого начала, уже отступал, но увидел подкрепление, собрал своих стрелков и пошёл вперёд. Пока пешие карабинеры подходили, драгуны-нижегородцы обскакали неприятеля с фланга. И вот карабинеры встали в одну линию с гренадёрами Гофмана, майор Клюгенау обнажил саблю с криком «ура», барабаны стали отбивать ритм атаки, и все бросились вперёд. Телятьев вёл свой взвод чуть левее от Клюгенау, стараясь, чтобы его егеря шли вровень с майором. Их даже приходилось придерживать, так как они, обозлённые, рвались вперёд безоглядно, хотели доказать, что умеют сражаться ничуть не хуже других. Генерал Шабельский вёл драгун в атаку с другой стороны, и она была стремительной. Всё, что попало под несущийся ураган русской кавалерии, было смято и стоптано.
   По равнине пехотинцы преследовали персов почти бегом, однако наступать в гору через овраги было очень непросто. Стремительность атаки была потеряна, персы укрылись в окопах, а русские залегли. А уже наступали сумерки. Чтобы скорее покончить дело, Клюгенау пошёл на приступ. Но встречен был столь сильным огнём из окопов и орудий, что вынужден был отступить. Сей штурм стоил карабинерам до шестидесяти человек убитыми и ранеными. Поредел и взвод Телятьева. Снова залегли под горой, одни перевязывали товарищей, другие обстреливали персиян, видели, что спешившиеся драгуны стерегут врага с другой стороны.
   Но вот на помощь подошли стоявшие пока в резерве у вагенбурга роты херсонцев, и главное – при них были два орудия, кои спешно снялись с передков и открыли стрельбу по окопам. И поддерживаемые картечными залпами батальоны снова полезли на гору. Новую штыковую атаку неприятель не выдержал.
   Телятьев со своим взводом успел достичь окопа, перепрыгнул через него и кинулся к знамени, водруженному над бруствером, но, уже схватившись за древко, получил сильный удар саблей под колено. Споткнувшись, упал на чьи-то тела, заметил, как за это же знамя теперь дерутся с персами его егеря. Затем почувствовал новый укол – в бедро, заметил, что из окопа к нему с обнаженной саблей перс вылезает, успел выстрелить в его лицо, и потерял сознание от боли.

Глава 31

   …Очнулся и увидел склонившегося над собой и улыбающегося майора. Клюгенау был доволен:
   – Что ж, Телятьев, и здесь Вы хорошо показали себя. Отмечу в рапорте, опишу Ваши подвиги. Как самочувствие?
   Пока Телятьев был без сознания, его уже перебинтовали. Егеря положили на скрещённые ружья пару шинелей, сверху них – подпоручика, несли в сторону города. А майор шёл рядом, сияющий, и делился впечатлениями:
   – Заметьте, подпоручик, как вовремя мы в атаку пошли! Чуть бы промедлили, так слава бы уже другим досталась. Мы только успели окопы занять, да пленных считать принялись, как прискакал князь Мадатов, жаждущий битвы. Мало ему того, что он в центре сегодня отличился! Но здесь ему осталось только пожать мне руку и сказать, что я счастливее его, не с пустыми руками возвращаюсь из боя. Увидел пленных, персидские знамена и захваченные орудия и пожаловался, что от него самого проклятые чабаны так шибко бежали, что ничем поживиться не удалось…
   Славная битва, переломившая ход войны, закончилась. Татары, что ещё выжидали, не решаясь примкнуть ни к тем, ни к другим, возвращались на свои пастбища, счастливые, что у русского царя нет повода обвинить их в измене, да и кое-кто из примкнувших к персам ханов торопливо отводил свои отряды.
   Говорили, что персов убито более двух тысяч, и тысяча пленена. Кроме взятых карабинерами и нижегородскими драгунами, других пленных было мало. С русской стороны в бою под Елизаветполем из строя ранеными и убитыми выбыло двенадцать офицеров и двести восемьдесят пять нижних чинов. Старые кавказцы рассуждали, что если б не медлили, не размышляли два часа ввиду неприятеля, то потерь было бы в разы меньше. В списках погибших были известные воины. Более всего сожалели товарищи о гибели командира Ширванского полка, первым принявшего бой, подполковника Грекова…
   На следующий день рано утром Мадатов с конницей, двумя батальонами пехоты, полком казаков и четырьмя орудиями пустился усиленным маршем за неприятелем и гнал его двадцать три версты. Реут с другой стороны ему помогал. Говорят, что Аббас-Мирза до того торопился, что приказал пехоте сесть на лошадей вместе с кавалеристами, так что на одной лошади было по два всадника. Пятнадцатого сентября сам он был уже за Араксом, семнадцатого переправилась в пределы Персии вся его армия. Карабах был очищен от врага. Ну а Телятьев узнавал эти новости, уже будучи в Тифлисском госпитале, куда его отправили сразу после сражения.
   Император щедро наградил героев обороны Шуши и Елизаветпольской битвы. 42-й егерский полк был пожалован Георгиевским знаменем с надписью: «За оборону Шуши против персиян в 1826 году». Полковник Реут был награждён орденом Святого Владимира 3-й степени. Армянин Ростом Тарханов был произведён в прапорщики и пожалован пожизненной пенсией, а семье его брата Сафара, умершего вскоре после снятия блокады, было назначено содержание из государственной казны. Майор Клюки фон Клюгенау получил орден Георгия 4-й степени.

В донесениях о ходе битвы генерал Ермолов, сообщив о гибели подполковника Грекова, приписал, что в Ширванском полку служило шесть братьев Грековых, старший, генерал, погиб в 1825 г. в Чечне вместе с Лисаневичем, трое в разных стычках с горцами убиты, а теперь погиб пятый. Остался в рядах ширванцев лишь самый младший. Император, узнав об этом, распорядился младшего Грекова, даже если он и сам того не желает, уволить в отставку с полным пенсионом, вернуть матери. На полную пенсию юный Греков права ещё не имел, зато старшие братья заслужили.
Далее в списках отличившихся государь увидал имя подпоручика Телятьева. Вспомнил о генерале Целищеве, решил сберечь и его внука как последнего представителя славного дворянского рода. В отставку не отправил, но, прочтя, что по окончании кадетского корпуса Телятьев просил направить его в уланский полк, решил, по крайней мере, удалить с Кавказа. И против фамилии Телятьева, которого представляли к ордену Святой Анны 3 степени, Николай написал: «Наградить, произвести в следующий чин, предоставить отпуск с тем, чтобы Телятьев посетил могилу деда, генерал-лейтенанта Целищева. Учитывая его прежнее желание быть уланом, перевести в Харьковский уланский полк»

Глава 32

   Война с Персией продолжалась ещё год. Русские войска перешли Аракс, вошли в земли, куда до них ни разу не ступала нога русского воина, и где до сих пор как величайшего полководца помнят Александра Македонского. Перед армией Паскевича падали одна за другой иранские крепости. Древняя Эривань, Тавриз, города с незнакомыми и незапоминающимися названиями… Русское общество рукоплескало Паскевичу и одновременно следило за тем, как население Греции с османами сражается.
   Осенью 1827 года принц Аббас-Мирза предложил Паскевичу заключить мирный договор, но сами же персы и затягивали переговоры. На сцен у вышел другой сын шаха, видя, что любимец отца теряет авторитет, решил воспользоваться ситуацией и чванливо пообещался разбить пришельцев с севера. К тому же и мусульманское духовенство протестовало, муллы фанатично призывали бить и бить неверных, не щадя ни их, ни себя – Всевышний вознаградит. И шах не согласился на условия России. Переговоры были прерваны, и Паскевич снова двинул войска вперёд. Русские, пройдя горные перевалы почти по пояс в снегу, брали один за другим иранские города уже в самом сердце Персии: Урмию – родину Заратустры, Ардебиль – древнее родовое гнездо каджарской династии, где сами шахи короновались… В феврале 1828 года, осознав, наконец, что затягивание переговоров сулит лишь новые потери, шах согласился на все условия России. По договору Персия выплачивала большую контрибуцию, и к России присоединялись два ханства: Эриванское и Нахичеванское. Можно было бы и весь Азербайджан присоединить, иль создать независимое от Персии ханство. Паскевич сообщал своему государю, что этого легко достичь, поскольку азербайджанцы не любят династию Каджаров, не считают её своей, их ханы к главнокомандующему уже сами с такими предложениями приезжали, но Николай Павлович не хотел столь сильно унижать персидского шаха. Император думал о будущем, считал: если шаха слишком оскорбить, то он непременно будет готовить новую войну [10 - Это была последняя война между Россией и Ираном, после заключения мирного договора в 1828 г. произошло ещё возмущение в Тегеране, в котором убит русский посланник Грибоедов, шах признал вину, мир был сохранён. С тех пор до начала 21 века Иран либо сохранял нейтралитет, либо выступал союзником России, впоследствии – СССР.].
   Положение наследника шаха, Аббаса-Мирзы, потерпевшего второй раз поражение в войне с Россией, было опасным. Но он знал восточных людей, и гнев толпы, собравшейся по его приезде, готовой разгромить его дворец, растерзать его самого, сумел перенаправить. Выйдя на балкон перед возмущённым народом, шах-заде произнёс речь, которая заставила его подданных поразиться и крепко призадуматься:
   – Несчастье, посланное нам Всевышним, да послужит для нас уроком, – призывно воскликнул Аббас-Мирза. – Взгляните на мой дворец: здесь зимовала целая казачья бригада. И что же? Прутика не тронуто, как будто я поручил мой дом лучшему хозяину. А вас, негодяев, куда ни поведу, везде грабите, жжёте, убиваете. Вас встречают и провожают проклятиями. Может ли быть над вами благословление неба?
   Народ был ошеломлён, и толпа перед дворцом понемногу рассеялась.
   А русское общество готовилось к новой войне: с Оттоманской Портой. Султан Махмуд выпускал прокламации к народу, фанатизировал подданных воззваниями, в которых проклинался Белый Царь и обещалась помощь Всевышнего в войне с неверными. В Эгейском море курсировал российский флот, с которым турки и хотели бы сражаться, но уже не имели средств – турецкий флот был уничтожен в Наваринской битве осенью 1827 года…

Глава 33

   В бою Телятьев получил две раны. Та, что на бедре, зажила довольно быстро, а рана под коленом долго не закрывалась, так как была задета, крепко оцарапана сама кость. Когда пришло распоряжение императора, он ещё еле ходил, но упросил докторов отпустить – был уверен, что дома, у бабушки, вылечится быстрее. Приехал домой в первой декаде ноября, по самой распутице. Бабушка после гибели сыновей не снимала траур, и смерть мужа её не подкосила, она научилась стойко принимать удары судьбы, только стала еще суровей, величественней в умножающейся скорби. Антон собирался весь отпуск провести у неё, но, как только рана его перестала гноиться, затянулась, бабушка сама настояла, чтобы внук ехал в столицу. «Тебе, молодому, жить надо, а не возле старухи околачиваться. Посетил могилки родные, да и хватит. Мне-то что? Одно осталось: молиться за вас, да смерти дожидаться. – сказала она. – Поезжай, с Танюшей повидайся, да в делах отцовских разберись. Сколько ещё Александр Петрович будет о вашем имуществе заботиться?» В конце лета она столь же настойчиво выпроводила и Анастасию, что хотела при ней остаться, заявила, что та детям нужнее. А то Колька баламут, не дай Бог, снова из училища сбежит, позору не оберёшься, а Сеня сбежать-то не сбежит никуда, но ведь затоскует без матери. Ну а за ней, старой, есть кому присматривать – вон слуг сколько!
   Потому накануне Рождества Антон приехал в Петербург. Танюше вскорости исполнялось 15 лет, и Александр Петрович упросил директрису, чтобы она отпустила её к родне на несколько дней. Поскольку сестра и брат – новоиспеченный кавалер ордена – не виделись давным-давно, а может, потому, что сам Император проявлял внимание к семье Телятьевых, его просьба была уважена.
   Юную барышню под присмотр тётушки не дворянки или даже родного брата из Смольного бы не отпустили. Потому ей остановиться пришлось у Лапиных, а не в отцовском доме, как хотелось старшему брату. И они оба ради приличия ночевали у Лапиных, но днём ездили в телятьевский, то есть, свой дом.
   В Петербурге Телятьев с удивлением для себя выяснял, что двоюродные братья, цыганята, как их называла бабушка, интересными молодыми людьми оказались: образование хорошее получают, языками владеют, оба – музыканты неплохие. А Семён даже в придворные музыканты каким-то чудом попал. Рад Антон был увидеться с Сергеем – совместная учёба в кадетском корпусе их сблизила. Друзья Сергея тоже собрались, чтобы послушать поручика – и они его помнили по корпусу. Были в восхищении, что Телятьеву лишь 22 года, а уже возвратился из боёв с первым орденом, с Анной в петлице. Они расспрашивали, как была организована оборона Шуши, что делал сам Телятьев, кто ещё там отличился. А переломившая ход войны Елизаветпольская битва, какой она была? Кто и где стоял, как дрались? Антон рассказывал обо всём, что помнил. Расспрашивали кадеты и о гибели отряда Назимки. Но Антон знал, что в русских газетах сообщалось о пленении совсем незначительного числа солдат, причём только ранеными, и он не стал опровергать официальную версию, счёл, что слишком юны ещё Сергей и его романтичные друзья, чтобы ранить их души жестокой правдой. Кадеты в свою очередь сообщали, что в корпусе – в alma-mater – происходит, как и где служат знакомые Антона. Передавали также и городские новости, Николай своими впечатлениями делился. Таня, слушая их, только вздыхала.
   – Подумать только: ведь я почти пять лет в Петербурге живу, а город совсем-совсем не знаю. – Посетовала она. – Государыня Мария Фёдоровна на большие праздники присылает в Смольный свои экипажи, нам прогулки устраивают, но катают только по одному маршруту. Так что, кроме стен нашего монастыря я и не изучила ничего…
   Это ведь у кадетов то парады, то учения, то их на бал к кому-то из покровителей корпуса приглашают, то они маршируют по городу пешие, то верхом гарцуют. Да ещё и самостоятельно изучают столицу, отправляясь иногда вечером на недозволительную прогулку. У смолянок такой возможности не было.
   – Так давай устроим для тебя экскурсию, и я за ново на знакомые улицы, проспекты посмотрю, – предложил старший брат.
   – Тошечка, нельзя мне. Вдруг кого-то из преподавательниц встретим, или кто другой в институт донесёт? Скандал случится, и отчитывать будут не меня, а Серёжиных родителей. Я могу выехать в город лишь в сопровождении Ольги Сергеевны, но с нею у нас экскурсия не удастся…
   – Танюха, ты что? Нашла, о чём горевать! – поразился Николай. – Переоденься, да и поезжай, куда пожелаешь! Надень шляпу с вуалью, так кто узнает?
   – Во что переодеться? У меня ж кроме институтского платья ничего другого нет. У тётушки разве взять? Но у неё шляп нет…
   – Найдём, не переживай! – заверил предприимчивый кузен. – Милашкину записочку пошлём, он и шляпу, и пальто подберёт.
//-- * * * --//
   И после обеда приехал сын купеческий, Тимофей Савельевич Милашкин: статный молодой человек лет 25, одетый по-купечески, с аккуратной русой пушистой бородкой. Ему ведь и самому было необходимо познакомиться с Телятьевыми, чьим имуществом они с отцом, Савелием Онуфриевичем, управляли уже десять лет. Было что обсудить. Привез он для барышни больше десятка шляпок разных фасонов и шубу – одну, но столь великолепную, что как подручный развернул её, все ахнули от восхищения: длинная, соболья, тёмно-коричневый мех её так и переливался, играл на свету, словно каменья драгоценные.
   – Таких шуб только две у нас было! – важно пояснил молодой купец. – Княгиня Гагарина эту сначала хотела взять: цвет ей дюже приглянулся, да узка в плечах оказалась, так другую, чёрную, забрала. На эту приятельница её глаз положила, просила в долг отдать. Да только знаю я ту барыньку, она расплачиваться не любит, потому не отдал. Пусть лучше наша барышня носит. Примерьте, Татьяна Андреевна.
   – Ой, а разве я могу с княгиней Гагариной равняться, можно ли мне такую дорогую шубу носить? – ужаснулась девочка.
   – Можете, не сумлевайтесь. – Уверенно заявил молодой купец. – Мы с батюшкой давно управляем заводами Вашими, так что заверяю: в самый раз по Вашему достатку.
   – Вот как? – Таня видела, что купец не лжет, однако все ж неуверенно оглянулась на брата. – Антон, как ты думаешь?
   – А что думать? – изумился Николай. – Надевай! Соболью шубу будешь всю жизнь носить и не сносишь.
   – Это правда, что мы в долг не влезем, приобретя шубу? – спросил Антон у купца.
   – Не переживайте, я вам все отчеты привёз, сами посчитать можете.
   – Ну и замечательно. Танюша, я ж тебе ещё ни разу ничего не дарил. Вот и будет эта шуба тебе подарком от меня на Рождество и на твоё пятнадцатилетие.
   Таня примерила братнин подарок. Шуба тяжеловатой оказалась, но зато мягкая, приятная на ощупь, мех её хотелось гладить и гладить. Вдобавок к воротнику у неё еще и пелерина имелась, которую можно было снимать иль превращать в капюшон, рукава с отворотами, что при больших холодах можно распускать – и уже ни муфточка, ни варежки не требовались. И длинная, открытыми оставались только край платья и башмаки. Девушка перемеряла шляпы, выбрала ту, что поглубже и с вуалью, закрывающей лицо. (Поверх таких шляп дамы зимой обычно шали набрасывают, но если у шубы есть капюшон, то никакая шаль не требуется.) Прошлась туда-сюда.
   – Красота! – похвалил Николай. – Никто и не догадается, что под таким нарядом совсем юная барышня личико прячет.
   – О как! Чисто королевна! – поддержал Милашкин. – Ещё бы сапожки пофасонистей. Пошлю человека, может, подберут готовые. Иль сапожника позвать, чтобы к завтрему сшил?

Глава 34

   На следующий день для Тани был устроен показ города. Поехали в открытых просторных санях, из которых обзор лучше. На улицах была рождественская суматоха: сновали напомаженные визитёры, деловитые посыльные с записочками и подарками от кого-то кому-то, встречались шумливые ряженые в страшных масках и вывороченных наизнанку тулупах. В одном месте с берега понаблюдали за тем, как сооружается часовенка изо льда – к Крещению Иордань готовят, в другом месте на реке кулачные бои шли, и народ азартно кричал, шумел, «болея» за своих. Мальчишки рассказывали, рассказывали, советовали посмотреть в одну сторону, в другую, Танюша жадно вбирала в себя городские впечатления, старалась запомнить как можно больше. Ребята показали и трактир, куда они любили наведываться – ну а что таить? «Фу, такой вход невзрачный» – прокомментировала девушка. Из-за сутолоки по некоторым улицам лошадь двигалась совсем медленно, Николай выпрыгивал из саней, бегал за пирожками иль чем другим, а потом запрыгивал обратно, перекусывали прямо в санях. Таня смеялась: «Вот бы наша директриса увидела, как я жую на улице, как бы возмутилась!». Иногда и сама она выходила на тротуар, чтобы ноги размять, тогда ребята шли по бокам, оберегая от толпы, а лошадь топала неспешно рядом. И Таня чувствовала, что на неё оглядываются с завистью: разглядывают новёхонькую царственно роскошную шубу. А как заехали на Васильевский остров, чтоб показать здания кадетского корпуса, поручик Телятьев не утерпел:
   – Дальше давайте без меня, а я в корпус забегу. Чай, девять лет здесь провёл. Зайду к преподавателям, авось, обрадуется хоть кто-нибудь. Бригадир Бобров, тот точно, на месте должен быть. Если задержусь, то уж не обессудьте…
   Впрочем, и остальных экскурсия утомила, Серж с Колей решили показать Тане еще Дворцовую Набережную да возвращаться домой. У Стрелки Васильевского острова надо было спуститься на реку – зимой Нева превращалась в хороший санный путь, более удобный, чем проспекты и улицы. Сержу хотелось, чтобы Таня получше рассмотрела Зимний дворец. Кало в санях остался, а они вышли, отошли чуть в сторону от наезженного санного пути к одетому в гранит берегу. Серж показывал вправо – где виднелся памятник Петру, влево – на кронверки Петропавловской крепости, вперёд на дворец…
   И вдруг Таня ощутила, что её кто-то слишком пристально и не по-доброму разглядывает. Причём, сейчас дело было не в шубе, а в ней самой, хотя это не был взгляд знакомого. Девушка обернулась, поняла, что на них двоих уставилась дама в малиновой шляпе и бордовой кашемировой шали, что сидит в полузакрытых санях, дама молодая, красивая. Из-за толчеи перед узким спуском к реке её лошадь остановились, ямщик ругался, кричал, что сейчас его очередь, но вперёд не мог продвинуться. Время рассмотреть прохожих у дамы было. Таню словно кипятком обдало: она поняла, что это и есть ТА женщина, любовница Сержа. Дама узнала своего поклонника, и силится понять, с кем он. Таня резко подняла вуаль, чтобы лучше разглядеть соперницу, шляпка чуть сдвинулась, из-под неё выбился локон. Серж снял перчатку и поправил ей шляпку и волосы – сам он на кареты и повозки не оглядывался и не интересовался, на что девушка смотрит. Серж любовался ею – Татьяной! Девушка улыбнулась ему в ответ и снова бросила взгляд вбок. «Ну, посмотри, посмотри, как Серж мне улыбается!» – пронеслось в её голове. И ТА дама неотрывно смотрела на неё, пока сани медленно проезжали рядом. Она, та дама, тоже была шокирована увиденным. «Ну и чем ты лучше меня?» – мстительно подумала Таня. Сани проехали, юноша и девушка немного постояли и тоже спустились вниз, где их ждал Коля. Подъезжать к Зимнему дворцу ближе Таня не захотела, сказала, что на сегодня достаточно, устала. Вернулись к дому, и пока Кало и Серж возле саней копошились, отряхивались от снега, Таня забежала во флигель, где обитала Зара, – с нею нужно было посоветоваться. Быстро выложила всё, что увидела, и спросила:
   – Как думаешь, что будет?
   – А что будет? – задумчиво ответила цыганка. – Твоим будет Серёжа. Если желаешь получше узнать, можно и погадать…

Глава 35

   Баронесса Нессер собиралась навестить приятельницу, но доехав до её подъезда, поняла, что болтать о каких-нибудь пустяках, светских мелочах, узнавать новые сплетни сегодня не способна. Не было сил подняться из саней, ноги не слушались. Уже выскочили лакеи, бежали, скрюченные в полупоклоне, к саням, но мадам подала визитку одному из них и пролепетала, что у неё голова разболелась до невозможности, и выйти не в силах. В другой раз. Приказала кучеру везти её домой, там еле вылезла из саней, ноги дрожали. Кучер хотел помочь, но она отстранила его: «Иди, я сама». Зашла в дом и, не раздеваясь, рухнула в первое же кресло, заплакала. Навстречу выбежала суетливая Агафья, захлопотала рядом:
   – Ой, Алёнушка, что с тобой, государыня моя? Что экое случилось?
   Следом за Агафьей появился Пинягин и, встревоженный, опустился перед плачущей дамой на колени.
   – Что с Вами, Элен? Заболели, иль что-то нехорошее приключилось?
   Он зашел, чтобы с Рождеством кузину поздравить, узнав, что та совсем недавно отъехала, был раздосадован, попросил Агафью хотя бы чаем напоить. Барыня собиралась допоздна наносить визиты, но вдруг увидели в окно, что она вернулась, и с ней что-то не так…
   – И Вы здесь? – возмутилась баронесса. – Уйдите, видеть Вас не хочу! Никого видеть не хочу!.. Все только и ждут моего падения, чтобы позлословить, позлорадствовать на мой счёт. Все только пользоваться хотят мною. Уйдите! – говорила она, и рыдала все сильнее, уже захлёбывалась слезами.
   – Ой, Алёнушка, детонька моя милая, как же это – не видеть никого? Нечто ты и меня прогоняешь? – запричитала нянька. – Дай-ка я тебя раздену, разую. Милая, да что ж стряслось-то такое? Ведь весёлая выехала, здоровая, и вдруг – на тебе!..
   Элен хотела прогнать гусара, но тот взял её руку, нащупал пульс, что бился часто, неровно, а слушая упрёки, внимательно вглядываясь в женское заплаканное лицо, догадался, что причиной истерики была не внезапная болезнь, а какая-то неприятная новость: дурная сплетня иль что другое? Он не мог покинуть женщину в таком состоянии, нужно было ей помочь, хотя бы в чувство привести.
   – Нет, что б Вы ни говорили, я Вас сейчас не оставлю. Прежде всего, Вам нужно успокоиться…
   Он помог женщине освободиться от верхней одежды, подхватил её на руки, приказал Агафье:
   – Двери открой в спальню. Ей отдохнуть нужно.
   Элен у него на руках сквозь слёзы укоряла:
   – Конечно, только в спальню… Куда ещё? Вы, как и все, как и все, только и ждёте, чтобы воспользоваться…
   Она уже ждала, что гусар сейчас положит её на кровать. Но он сел на стул, а её усадил к себе на колени, обнял:
   – Элен, милая, успокойся. Что же такого произошло, отчего ты так расстроена?
   Она поначалу пыталась оттолкнуть его, высвободиться, но трудно злиться на человека, который вот так, словно маленького ребёнка, держит её на коленях, сострадает. Её столь давно никто не жалел, никто не расспрашивал сочувственно, кроме Агафьи. А ведь хотелось, чтобы и у неё был сильный заступник, защитник! Вернуть бы то чувство, которое она только в детстве испытывала, когда, расстроенная, забиралась на колени к матери иль к отцу. И Элен прижалась к широкой, крепкой груди Пинягина, уткнулась лицом в расшитой гусарский доломан, дала волю слезам. От мужчины, что обнимал её, исходила сила, уверенность. Ей этого так не хватало! И понемногу рыдания перешли в тихие всхлипывания…
   – Ну и что тебя так взбудоражило, что-то плохое услыхала?
   Элен не отвечала долго, и он не торопил, лишь осторожно поглаживал её волосы и плечи.
   – Нет, ничего… – наконец ответила она ему. – Ничего дурного не произошло, просто я в очередной раз поняла, что никому, совсем никому не нужна, что я несчастна…
   – Мне ты нужна, очень нужна… – и повернул её лицо к себе. – Поверь, Элен, я люблю тебя. Я давно, с самой юности люблю тебя.
   – Любишь? Многие говорят, что любят, а оказывается, только одного желают – опозорить женщину. И что же твоя любовь значит? – нетвёрдо, но уже с желанием поверить переспросила она.
   – Что?.. – и он улыбнулся грустно. – Я не оригинальней других: люблю и страстно хочу тебя… Хочу быть рядом с тобой. Была б ты свободна, хоть сейчас бы в церковь повёз, венчаться. Я жажду тебя… – и поцеловал её горячо, алчно. И она его не оттолкнула. Гусар уже посматривал на постель, но… остановился, вздохнул шумно, закрыл глаза, усмиряя уже свои чувства. В самом деле, нехорошо получится, если он её слабостью воспользуется.
   – Прости, Элен. Не сдержался… Вижу, что ты не веришь мне… Не буду тебя торопить. Ты успокоилась, так я, пожалуй, пойду…
   Видя, что её даже разочаровали последние слова, сказал, словно оправдываясь:
   – В полк пора ехать… Я люблю тебя, Элен, ты для меня – единственная, желанная, больше никто мне не нужен. Только не хочу, чтоб ты потом раскаивалась, меня укоряла бы… Можно, к тебе завтра вечером зайду?
   – Да, ты прав… Иди… Завтра можешь зайти. Разве я когда-нибудь отказывалась принимать тебя в своем доме? – уже отстраняясь от мужчины, становясь дамой, помнящей о приличиях, проговорила она.
   Поручик взял со столика колокольчик, позвонил. В дверях появилась Агафья – нянька с испугом прислушивалась к тому, что же в спальне происходит, боялась, что хозяйка сейчас любовницей гусара сделается, но не менее боялась и того, что этого не случится. Пинягин ей нравился, ей казалось, что он для Алёнушки самый подходящий. Зашла, кинула взгляд на несмятую постель, уставилась на них. Хозяйка уже выглядела успокоившейся, слёзы вытерла, к зеркалу подсела.
   – Прости, Максим, я дурно сегодня выгляжу, – сказала она, стирая подтёки косметики с лица.
   Он встал за её спиной, улыбаясь сочувственно отражению в зеркале:
   – Ты всегда прекрасно выглядишь. Но, конечно, лучше не плакать. – И, наклонившись, целуя в висок, спросил. – Так я зайду завтра. Примешь?
   И женщина кивнула согласно, повернулась к нему и сказала «Хорошо!», её взгляд уже был обещающим, ожидающим, и он поцеловал в губы: нежно, долго.
   – Агафья, поухаживай за хозяйкой, – сказал Пинягин, – а я пойду.
   Пинягин ушёл, и Агафья робко спросила:
   – Прикажете пускать его завтра, иль нет?
   – А что делать, Агафьюшка? Что посоветуешь? С Сержем с сегодняшнего дня всё кончено…
   Агафья принесла записки, визитки, что скопились за день. Одна из них была от Сержа. Он, отвечая на её приглашение, писал, что не сможет в эти дни навестить баронессу, поскольку у них гостят родственники, брат с сестрой, и он должен неотлучно при них быть. Всплыла в памяти картина: юная роскошно одетая девица дерзко разглядывает её, Элен, а милый нежный Серж ласково проводит рукой по щеке этой особы. С обычной родственницей он бы не позволил себе такую вольность. «Родственница, что ведёт себя, как невеста… Ну что ж, и у меня тоже родственник имеется» – обречённо вздохнула Элен.

Глава 36

   В доме Телятьевых после прогулки было с нова весело. Съехались друзья Сержа, мечтавшие пообщаться с вернувшимся с Кавказа поручиком. Узнав, что он в корпусе ка детском остался, не обиделись – то-то Бобров обрадуется, своего эконома все кадеты любили. Молодым людям в рождественские весёлые дни и без Телятьева было чем заняться. Стали решать: иль в ряженых преобразиться, иль вокруг ёлки новогодней попрыгать, иль возле дома в снежки поиграть… Поглядывали на Таню, ожидая, что она что-нибудь интересное предложит. Но она была задумчива, а после обеда Зара увела её к себе, и от ребят потребовала, чтобы не мешали. Время святочное для гаданий да ворожбы предназначено, так что у них с Таней свои дела есть. Зара и карты раскидывала, и на воде, и на гуще гадала. Выходило, что возле баронессы сразу же новый валет, то есть кавалер нарисоваться должен. Значит, Сержем она более не заинтересуется. Для верности мудрая цыганка пообещала, что сходит в ближайшие дни к мадам, предложит погадать иль полечить – неужель дама откажется? Всё там и разузнает.
   А вечером, когда возвращались в лапинский дом, у Тани, сидевшей в санях возле Сержа, настроение всё равно испортилось. Ну, посмотрела она в глаза мадам Нессер, что с того? Дело-то не в ней, а в Серже. Баронесса его принимать не будет, так он на других внимание переключит. Что значит данное им ещё в детстве обещание жениться? Зачем то обещание, если в его сердце нет любви, если другие женщины с легкостью ему голову вскружить могут? Серж не мог не догадываться, что Тане так или иначе будут известны его интрижки – он ведь о её способностях лучше других знает. Если так, то, получалось, что Сержу безразлично, будет ли его наречённая переживать, страдать, узнавая об этом… «Он равнодушен ко мне. Надо бы объясниться. Однако, как разговор начать, что сказать?» Зара как раз советовала ничего не делать, не намекать даже, а лишь ждать терпеливо. Но это же обидно до слёз, унизительно!
   Дома их встретил Юрик – и его тоже, наконец, отпустили на каникулы. Таня готова была ему, стройному гардемарину, на шею броситься, только присутствие Ольги Сергеевны и её приятельницы остановило. Юрия Таня не видала с того времени, как поступила в Смольный – как было не обрадоваться? Но радовалась друг у детс тва так же и потому, что разговор с его старшим братом можно было отложить.
   В этот вечер в семействе Лапиных царило умиротворение, Ольга Сергеевна, видя возле себя обожаемую дочку да двух красавцев сыновей, была на седьмом небе от счастья, и Тане ни чем не хот елось нарушать семейную идиллию. Ещё накануне казалось, что мать Сержа любезна с нею принуждённо, что её приветливость вымучена, а сейчас это впечатление ушло. Серж настоял, чтобы Таня продемонстрировала подарок брата, и девушка не смогла отказаться. Она смущалась, поворачиваясь в собольей шубе так и сяк, и её стеснительность дамы сочли признаком хорошего тона – девицам так и полагается. А когда Александр Петрович, уловив завистливые нотки в голосе жены, пообещал, что попросит Милашкина, чтобы тот и для Ольги Сергеевны подобную, иль даже лучшую шубу привёз, жена его аж прослезилась: «Ах, зачем лучше? Лучше и вообразить невозможно. Пусть будет такая же, меня это ничуть не обидит». Теперь уже завидовала гостья.
   И счастливая Ольга Сергеевна позволила сыновьям в обществе Тани удалиться в другую комнату, чтобы те без надзора взрослых могли общаться. Втроём вспоминали детство, разговаривали и разговаривали, пока Юрик не раззевался. Он пошёл спать, следом и Таня должна была пожелать всем спокойной ночи. Серж, конечно же, пошёл провожать, а когда она с лестницы хотела повернуть к своей комнате, потянул её дальше: «Поднимемся наверх, посидим там!» Она колебалась, не зная, отказываться иль нет. Серж притянул её к себе, осторожно коснулся губами её виска: «Пойдём!» Но от его куртки пахло духами – женскими! Запах был еле уловимым, но он был! Шерстяное сукно так долго хранит в себе всевозможные запахи. Таня сразу представила, как ТА дама прижималась к этой курточке – и не раз! – и брезгливо отшатнулась. И ту мадам он также прижимал к груди, улыбался ей?!
   – Что с тобой, стрекозка? – испугался он. – Я тебя чем-то обидел?
   – Не знаю, надо ль говорить об этом, – прошептала она. В Смольном Таня научилась сдерживаться, и сейчас, чувствуя, что внутри всё кипит от возмущения, пыталась быть спокойной. – Мне не хочется туда подниматься…
   – Отчего? Не поверю, что ты устала.
   – Серж, ты ведь знаешь, что я всегда чувствую всё, может быть лишнее, то, что от меня хотят скрыть. Ты ведь знаешь это?
   – Знаю. И что такого? – Начал он уверенно, но вдруг осёкся: встревожился, догадался разом, на что девочка может намекать, и просящим тоном продолжил. – Стрекозка, ты должна чувствовать, что я люблю тебя. Тебя, и не кого-то другого! Ну, посмотри на меня внимательнее, разве ты не ощущаешь, что ты для меня – дороже всех!
   – Я ощущаю запах другой женщины, и он мешает понять, какие там у тебя чувства, – проговорила она с обидой, но чётко. – …Знаешь, в Смольном есть игра такая: когда к директрисе приходит какая-то дама, воспитанницы по одному запаху стараются определить, кто она. Не видели, как шла, а по шлейфу ароматов, что в коридоре остался, угадывают. Все ведь пользуются своими духами: у матери императрицы свой запах, у государыни Александры Федоровны – свой, великая княжна Елена Павловна предпочитает свои духи… Твоя куртка сохранила запах дорогих духов, и я увидела женщину, которую ты обнимал…
   – Таня, милая, это не любовь, это совсем, совсем другое! Эта женщина замужем, и нашим с тобой отношениям она не может никак помешать! – торопливо стал оправдываться Серж.
   – Никак? Но ведь ты целовал её, и тебе это нравилос ь? – она спрашива ла, а в гла за ем у боялась гл ян у ть.
   – Да! Но… – но что он мог сказать в оправдание? Таня чувствовала, что он растерялся, путается в словах и прошла к комнате, но он обогнал, встал перед дверью на её пути, умоляюще глядя в глаза:
   – Не уходи! Дай мне объясниться… Пожалуйста…
   – Не хочу… Мне надо подумать, обо всём подумать одной, без тебя… Пропусти, пожалуйста.
   – Я люблю тебя, а не её!
   – А её поцелуи ты тоже не любишь?
   – Я не позволяю себе ласкать тебя! Ты – девочка, а она – женщина, с нею это можно позволить… – Он даже почти закричал, умоляя его понять. Однако, сколь пошло, противно звучали его слова!
   – Не хочу слышать ничего! – И Таня вывернулась из его рук, легонько оттолкнула юношу в сторону, и зашла в комнату. Он остался с той стороны двери. Постояла, прислонившись спиной к двери… Он не уходил, Таня чувствовала, что он стоит, уткнувшись лбом в косяк, подыскивая слова для оправдания. И ей уже стало жаль Сержа – но не сегодняшнего, а прежнего мальчика, своего надёжного друга… Сегодняшний был неприятен, но прежний – родным. Стала корить себя: зачем не сдержалась? Тихонько приоткрыла дверь, подняла глаза на него:
   – Прости… Мы с тобой друзья, Серж, друзья. Я хочу, чтобы, несмотря ни на что, мы остались друзьями, доверяли друг другу, как прежде… Ты не против?
   А он взял её руку, посмотрел благодарно, прошептал:
   – Мы больше, чем друзья. Но хотя бы так, хотя бы как друг, выслушай меня, а? – Смотрел умоляюще, а и сам не знал, что сказать. Что мог сказать молодой мужчина девочке, какие мог найти слова, которые бы её не оскорбили? И она покачала головой отрицательно, ответила:
   – Нет. Ты для меня – друг, а больше – не знаю, не знаю… – и снова закрыла дверь.
   Но он та к и не у шёл, с тоял, по том сел, а она не мог ла спокойно лечь спать, пока он там. Так и тянулось время. Антон, возвратившийся уже почти в четыре часа ночи, осторожно прокрадывавшийся в темноте, запнулся за ноги Сержа, сидевшего возле Таниной двери – комнаты брата и сестры были рядом. Выругался смачно, потом, присмотревшись, понял, кто перед ним. Серж вскочил, и оба уставились друг на друга: один – виновато, другой – недоумённо. Телятьев, наконец, выдал: «Ну и ну! И что сие значит?» Ещё помолчал, спросил: «Это, надо думать, к сестре в опочивальню рвёшься, а она не пускает?» «Никак нет! Не рвусь! Я лишь умоляю, чтобы она меня простила… У нас спор случился…» «Вон как? Можно и завтра, с утречка поговорить. Она, поди, уж спит давно» «Не спит!» Антон был выпивши, настроение у него было прекрасное, и ситуация с кавалером, торчащим ночью под дверью младшей сестрички, его очень даже позабавила, он улыбнулся широко: «Уверен, что не спит? Так давай постучимся» Антон постучал, упёрся в дверь – показалось, что она заперта изнутри. Оттуда никто не отзывался. «Спит, похоже» – решил Антон. Серж покачал головой отрицательно, в отчаянии уткнулся лбом в дверь, прошептал: «Не хочет открывать…» И Антон постучал ещё раз, сказал громко: «Танюша, сестрёнка, это я. Если не спишь, открой, будь добра!»
   И вдруг дверь поддалась, и оба упиравшиеся в неё мужчины влетели в комнату. Антон удержался на ногах благодаря тому, что за дверь успел ухватиться, а Серж, еще и за порог запнувшись, пал на колени. В полумраке комнаты увидели, что Таня сидит далеко от двери, на подоконнике напротив, обнимая колени, и мрачно смотрит на них, кувыркающихся возле порога. Антон снова чуть не выругался, но нельзя же при юной барышне! Сказал весело:
   – Танюша, зачем же ты кавалера-то мучаешь? Смотри-ка, на колени перед тобой пал… Сжалься над ним, прости. Ну, хотя бы под моё ручательство. Я уверен, что он, если провинился в чём, исправится.
   Таня встала с подоконника, сделала несколько шагов навстречу, угрюмо опустив голову, посмотрела на Антона, на Сержа, всё еще не поднявшегося с колен, глядевшего на неё с отчаянной мольбой, сказала негромко бесцветным покорным голосом:
   – Да, прощаю. Не надо было мне этот разговор заводить. И ты, Серж, прости…
   Антон заметил, что и сестричка заплакана, значит, из-за глупой ссоры оба страдают, друг друга мучают. Приободрить юных влюблённых захотелось.
   – Прощаешь? Ну так и ладненько. Ну и поцелуйтесь тогда, – расщедрился подвыпивший старший брат, весело взглянул на Сергея. – Смелей, Лапин! Не поверю, что ты целоваться не умеешь.
   Таня и рот раскрыла от изумления. Она злится на Сержа как раз из-за этого, а тут брат как о самом незначительном говорит, что Серж должен уметь целоваться. Выходит, это меж мужчин заведено, обычай такой?! А Серж уже прижал её к себе и поцеловал, потом шепнул, гладя её волосы: «Прости меня, прости!» Видя её растерянность, поцеловал ещё раз, более нежно.
   – Ну и хватит! И спать пора! Нацелуетесь ещё, когда время придёт! – остановил Антон. Потом поинтересовался:
   – Тань, а чем ты дверь-то запирала, открылась она как-то странно. Мы чуть не к у бар ем полетели… – и по дошел к двери, стал защёлку осматривать. – Так чем ты подпирала её, скажи?
   – Ничем, только взглядом своим!
   – Взглядом?! Как это? – и он оглянулся на сестру недоверчиво.
   И Таня наклонила голову, всхлипнула:
   – Вот видишь, Серж, я такое чудовище, что и брат родной ужасается… Из-за этого и ты страдаешь…
   Серж улыбнулся сочувственно и уже счастливо, покачал головой, прижимая её к своей груди:
   – Не чудовище, а чудесная барышня, чуток ведьмочка. И я очень люблю эту маленькую ведьмочку…
   Антон не понял ничего, однако решил, что утро вечера мудренее, пора всем спать. Проследил, чтобы сестра после их ухода обязательно на защёлку закрылась – а то мало ли что, не дай Бог, не утерпит Лапин, вернуться ещё пожелает.
   Таня долго не могла уснуть, хотя думать была не способна. С благословления старшего брата Серж поцеловал её – в первый раз! И какая же буря, именно буря, поднялась в её душе от нежного прикосновения его губ!
   Утром, перед завтраком, Ольга Сергеевна спросила у Тани строго, что за шум был в её комнате ночью – ей слуги донесли – кто потревожил, иль сама разболелась, упала? Антон вступился:
   – Прошу прощения, Ольга Сергеевна. Это я шумел. Выпил вчера с друзьями и запнулся, возвращаясь, покачнуло меня как раз рядом с дверью сестрички. Таня услыхала, так с ней ещё перемолвился, пожелал доброй ночи.
   Мадам улыбнулась снисходительно-понимающе: молодой офицер, возвратившийся с Кавказа, конечно же, имеет право выпить. Обо что он запнулся, не стала уточнять.
   Антон позже решил узнать у Тани, из-за чего размолвка-то была. Брату девочка сочла возможным рассказать о любовнице Сержа. Антон поднял брови, подумал, выстукивая пальцами по столу барабанную дробь, сказал оторопело:
   – Вон как! Посерьезней причина, чем я думал… И что – на дуэль его, что ль вызвать?
   – Вот ещё! Сам же его одобрил сначала, а теперь – на дуэль? Странно, однако… – проворчала Таня.
   – Я ж не знал, о чём у вас спор, вот и вступился.
   – Я не о том, что ты вступился, а о твоих же словах, что, мол, Лапин должен уже уметь целоваться!
   – Ну, сказал я так, и что с того? Это и есть одобрение?
   – А разве нет?
   – Может, и так… – Старший брат задумался, снова побарабанил по столу, брови поднял, покрутил головой изумлённо, как будто б ему сногсшибательную новость, переворачивающую его представление о жизни, сообщили. – Получается, что и я виновен… Однако раз ты сказала, что прощаешь, то и держись этого. Забудь. Думаю, и другие барышни на твоем месте жениха простили бы, точнее – и не узнали бы ничего. Ничего особенного в том нет.
   – Ничего особенного!? – воскликнула девушка. – Хорошо же вы, мужчины, устроились! Обманываете сразу двоих, и – ничего особенного?
   – Всегда так было, – растерянно пожал плечами Антон. – Не нами заведено, не нам прекращать.
   – И тебе не кажется, что это – сплошной обман?
   – Обман – не обман, а как быть? Вот если он после свадьбы к кому-то бегать будет, то это – измена, а до свадьбы – не обращай внимания.

Глава 37

   На следующий день после того, как Антон «запинался» возле комнаты сестры, у Лапиной был званый вечер. Поводов для него было много: и Рождество, и приезд родственника, отличившегося в боях с персами, то есть Телятьева. В кругу семьи Ольга Сергеевна сказала даже, что вечер она и в честь Танечки даёт, однако просила, чтобы об этом посторонним не говорили – всё-таки девочке лишь пятнадцать исполняется, общество не поймёт. Но даже позвала кузенов Тани и Антона, цыганят – раз Семёна уже и сама императрица слушает, как их обойти? Сергею и Юрию давалось право приглашать своих друзей, а мать собирала дочек всех знакомых. Антон пригласил своего первого командира, под чьей командой он ещё в Тифлисе служил, ныне преподавателя кадетского корпуса капитана Бегичева. После событий декабря 1825 года некоторые преподаватели корпуса попали под подозрение и были переведены в армию. Бегичев, сам выпускник этого корпуса, отслуживший на Кавказе более пяти лет, был в числе тех, кому приказали заменить отчисленных, с весны 1826 года он – старший офицер в гренадёрской роте.
   У Лапиных кадеты обступили капитана и поручика – в их представлении Антон был уже чуть ли не главным героем войны с Персией. И у Бегичева была награда, но меньшего достоинства – на эфесе его шпаги красовался тоже орден Анны, но четвертой степени. Кадеты считали, что капитан ради них пожертвовал собой, своей славой, верили, что Владимир Васильевич заслужил бы и орден Владимира, тоже был бы героем, не хуже, чем Реут иль Клюгенау, чьи имена не сходили ныне с уст, но он ради них, юных кадетов, время своё в корпусе проводит, а не в боях. Мальчишки не могли даже и предположить, что сам Бегичев может думать иначе, что он к славе не рвётся. И готовы были весь вечер провести возле офицеров, но Ольга Сергеевна считала, что балы не для этого даются, и заставляла молодых людей танцевать, следила, чтобы приглашённые девушки не оставались возле стен без кавалеров.
   Мадам Лапина умела принимать гостей, и вечер удался. Сергей не стал выставлять напоказ свою привязанность к Тане, танцевал со всеми девицами, что оказывались рядом. Танцевал и с Обручевой. Но Ирина, дующаяся на него, почти демонстративно стала принимать ухаживания другого кадета – Кости Красовского. И тот был гренадером, и тоже был хорош собой, внешность вполне соответствовала фамилии. Потанцевав с ним раз, другой, Ирина выделила Красовского, стала отказывать другим кавалерам, мило беседуя, уселась с ним в сторонке. Она надеялась хоть таким образом, разжигая ревность, заинтересовать того, в кого была почти влюблена. Однако Сергей, увидев её рядом с Костей, только вздохнул облегчённо, обрадовался, что Таня на сей раз не будет подкалывать. А Танюше было что сказать по поводу Ирины, но свои мысли она оставила при себе. Её, кстати, приглашали и Серж, и его преподаватель Бегичев. Но всё ж она старалась держаться в сторонке, общалась с Антоном, с Юриком, кузенами, помнила слова мадам Лапиной, что в пятнадцать лет привлекать к себе внимание неприлично.
   И были ещё два вечера, что Таня и Серж провели, укрывшись от всех в библиотеке, возле камина. Он был нежен с нею, просто нежен, целовал, но осторожно, без страсти. Как и она, он тоже многое передумал, перечувствовал. Он любил её, знал, что именно она ему в жёны предназначена, и спокойно ждал, когда Таня повзрослеет. А пока вёл себя так, как все молодые люди, не думая даже, что изменяет. Лишь испугавшись, что может потерять её, осознал это и понял также, сколь глубока его собственная любовь. Как представил, что Таня никогда не простит, и отныне будет навсегда чужой, выйдет от обиды не за него, а за кого-то другого, так застрелиться захотелось! Он помнил, какой взрывной и напористой она была в детстве, и если б Таня осталась прежней, то просто из одного упрямства могла б заявить, что никогда за него не выйдет. И сдержала бы слово. Но она простила, слава Богу, простила. В Смольном Таня научилась терпению, научилась не принимать сгоряча никаких скоропалительных решений.
   Получалось, что скандал был нужен им: Таня высказалась, от этого обида перестала быть столь мучительной, и Серж стал лучше понимать её и ценить. Он хотел дать клятву, что никогда более с женщинами не будет дела иметь, но Таня, угадав это, слова не дала сказать:
   – Неужель не понимаешь, что мне даже обидно клятву подобную слышать! Для меня обиднее всего то, что я понять никак не могу: как, ну как ты можешь желать кого-то, если, говоришь, что не любишь?! Что мне клятва твоя, если желание всё равно в тебе возникнет? Уже само желание для меня оскорбительно, а поддашься ты ему иль нет – другое дело.
   – Ты пока маленькая, Тань. Ты ещё девочка. Повзрослеешь и поймёшь, что мужчин могут волновать многие женщины. И любовь совсем не обязательна…
   – Маленькая дурочка, хочешь сказать?
   – О, нет, не дурочка! – засмеялся тихонько Серж. – Даже не знаю, к счастью иль к несчастью для меня, ты нисколько не дурочка… Дурочку можно было б обмануть, а тебя – никак! Да вот беда, что и я сам дурочку полюбить бы не смог…
   А в последний вечер перед её возвращением в Смольный он дал не клятву, а обещание, что они поженятся сразу же, как только Сергей получит первый офицерский чин, и после свадьбы никаких других женщин у него не будет.

Глава 38

   А в доме баронессы разыгрывалась вторая сцена любовной комедии. Мадам весь день размышляла, как вести себя с Максимом, металась между желанием отдаться новому любовнику – она почувствовала его силу, уже подпала под его обаяние – но вспоминала о приличиях, и говорила себе, что нужно сохранить лицо, удержаться. То решала, что попросит у Пинягина прощения за вчерашнюю слабость и твердо выпроводит, то вспоминала его поцелуи, и хотелось, чтобы он не выпускал её из своих объятий. И уже злилась на Максима за то, что он вчера оборвал лас к и. Вчера она была в истерике, и если б он воспользовался, то дама получила бы право упрекать, мол, она не хотела падения, а он во всём виноват. К вечеру, прикидывая и так и сяк, придумала наказать гусара: раз заставил её целый день мучиться сомнениями, то пусть и сам помучается ещё. Решила уехать из дома: на столике лежали приглашения в разные дома на вечера, на рауты. И стала наряжаться, но одевшись и причесавшись, не осмелилась выйти. Пинягин появился, когда часы уже пробили десять вечера, и вошёл с черного входа – чтоб остаться незамеченным. Она, истерзавшаяся от ожидания, уже не в силах была ему перечить, правда, начала, с укоров:
   – Я уж думала, Вы не придёте…
   – Элен, ты всё еще не веришь, что я люблю тебя? Поверь мне, поверь!
   И он всю ночь не выходил из её спальни, оба к утру были утомлены и счастливы. Но поначалу, когда их тела только-только слились, Элен привела мужчину в смятение, взмолившись жалобно: «Остановись, Максим, остановись…» «Тебе плохо?» – испугался он. Женщина в ответ прошептала: «Наоборот.… мне никогда не было столь хорошо… даже страшно от этого…» И из груди гусара чуть не вырвался восторженный победный клич… А потом он, расслабленный, счастливый, расспрашивал: «Это правда, что тебе со мной лучше, чем с другими, правда?» Ему не верилось, что женщина, познавшая не одного мужчину, ни с одним не испытывала ещё полного наслаждения. «Тебя просто никто не любил, тобою лишь пользовались» – сделал он заключение. Так и было на самом деле. Барон в своё время был большим охотником до дам, но жене достались лишь малые крупицы его былой силы, его племянник, которому оставленная без мужниной ласки Элен уступила, был груб, тороплив, Серж – нежен, но ему не хватало опыта. И вот, наконец, в тридцать лет её тело получило того мужчину, который имел всё: и мощь, и опыт, и главное – огромное желание доставить ей счастье, затмить всех предыдущих. Да и она для него оказалась лучшей, именно той, какую искал. Недаром к ней тянуло ещё в юности, и недаром он упорно добивался её.
   – Ты не бросишь меня? – переспрашивала она.
   – Как можно бросить своё счастье? Я только с тобой, только сейчас понял, что та кое истинное наслаждение, истинное счастье. О, Элен! Как я люблю тебя!
   Он почти задыхался от счастья: он – добился, достиг желаемого! Месяц словно летал, парил над землей, ни о чём не думая. Провести ночь в обнимку с любимой – ни с чем не сравнимое, не сопоставимое блаженство! Какое ещё наслаждение на земле может быть лучше? Но понемногу зрел протест, тяготило, злило то, что к любимой нужно пробираться тайком, и поутру вскакивать и убегать через чёрный ход, чтоб никто не догадался, что он здесь был. Это в двадцать лет, наверно, ему было бы достаточно. А сейчас, когда уже исполнилось 32, появилось новое желание: хотелось покоя, неторопливой стабильности, размеренности. Хотелось не только утолить страсть и убежать сразу же, проводя оставшуюся часть ночи в компании шумных гуляк, а спокойно полежать, подремать расслабленно рядом с любимой, потом неспешно наблюдать, как она приводит себя в порядок перед зеркалом, обсуждая с ней что-нибудь. По какому праву эта женщина принадлежит ничтожному старикашке? Ведь барон совершенно равнодушен к ней, ему не нужна жена, да и он ей не нужен! Эта ситуация стала злить Пинягина, и однажды поутру, потянувшись за одеждой, он высказался:
   – Элен, если б ты знала, как мне не хочется уходить от тебя! Представь: если б ты не выскочила так рано замуж, мы бы давно могли принадлежать друг другу, и не было б никакой нужды от людей прятаться…
   – Ты меня упрекаешь? Но, пойми, мне было лишь 17, а все вокруг твердили, что барон – лучшая партия, что он даст мне счастье… Все уговаривали, что мне оставалось?
   – Но ведь в церковь-то тебя не на руках вносили, сама вошла, и перед алтарем сама согласие давала… – на эти слова Элен не смогла ничем возразить.
   – Сама… но я тогда ничего не знала о жизни, не понимала… – лепетала она.
   – Прошу тебя, разведись с мужем! Разведись, и я сразу же женюсь на тебе, клянусь!
   – Развод? Барон ни за что не согласится! – напряглась Элен, уселась на постели. – Я не смогу убедить его…
   – Требуй! Настаивай! Только тогда мы будем по-настоящему счастливы. Не нужно будет таиться, мне не придётся убегать от тебя поутру… Пойми: в твоей спальне я чувствую себя, словно вор, я краду чужое… Я хочу, чтобы ты принадлежала мне по праву!.. Иль мне вызвать его на дуэль и убить?
   – О, только не это! – воскликнула баронесса. – Даже думать не смей!
   – Отчего?! Тебе он до сих пор дорог? – взревел гусар. – Ты любишь его, а не меня!?
   – Нет, нет… Ты не так понял. – испугалась его вспышки женщина и стала оправдываться. – Он отец моего ребенка… Я потеряю сына, Вольдемар мне никогда не простит…
   – О да! Прости… Прости меня! – и Максим наклонился к ней снова, уткнул голову в её колени, повторил. – Прости… Однако и я хочу иметь детей… Законных детей… Хочу, чтобы их матерью была ты…
   А женщина в ответ лишь гладила его волосы и всхлипывала.
   Какой бы прекрасной женой могла быть Элен: красавица, умница, при этом с мягким характером, не приученная никому ни в чём перечить. Какой мужчина не мечтает о таком сокровище?! Но покладистый характер не всегда является благом. Увы, Элен боялась своего мужа, боялась даже заводить речь о разводе, потому что знала: добром на развод старый Нессер не согласится. Идти на скандал у Элен не хватало твёрдости духа, решительности. Чтобы не злить Максима, она пообещалась поговорить с бароном, но отважиться на разговор не могла, всё оттягивала, откладывала на потом… Из-за этого страдала и сама она, и любовник, мечтавший сделать её законной женой.

Глава 39

   Генерал Н. И. Демидов, назначенный главным директором всех кадетских корпусов ровно через год после восстания на Сенатской площади, в отношении 1-го кадетского получил особое приказание: «подтянуть». Император не доверял кадетам из-за их поведения во время декабрьского бунта, но не разъяснил, что он ждёт от нового руководства. Демидов трактовал его как желание остановить образование.
   Начал с того, что решил в назидание другим наказать «дурных» кадет. Директор Перский и преподаватели не смогли ему помешать. До этой поры в корпусе ни в чём не завышались и не занижались оценки и за учебу, и за поведение, все проступки воспитанников записывались в журнал. Что кадет заслуживал, то и получал. Изъяв журналы, составив по ним список «дурных» кадет, по приказу Демидова его адъютант ходил по классам и зачитывал фамилии тех, у кого были самые низкие оценки за поведение. Им было приказано собраться в фехтовальном зале. Жорж Стародубцев оказался включенным в список. Когда адъютант произнёс его фамилию, Жорж почувствовал что-то недоброе, но пока не унывал: оглянулся на ошарашенных друзей, на преподавателя, улыбнулся, весело сказал: «Желаю всем здравствовать!» и скрылся за дверью. Вместе с ним вышли ещё трое. Неуспешных в учебе не трогали.
   Фехтовальный зал расположен был в центре здания, из классных комнат его было видно. Ребята прильнули к окнам. Преподаватель, сам не понимающий, в чём дело, не отгонял воспитанников. Увидели, как кадеты там построились в шеренгу, Демидов перед ними что-то зачитывал, потом появились солдаты, внесли какие-то тюки. Оказалось, что это были солдатские шинели – кадет прямо в зале заставили переодеться, и они снимали кадетскую форму, надевали серые шинели солдат. А потом их вывели во двор, ребята, наблюдавшие сверху, кинулись к другим окнам, увидели: их товарищей рассаживают в мужицкие сани, и в каждых санях – по жандарму! Что должны были чувствовать те, что час назад были счастливы, полны надежд, и вдруг неожиданно всё для них рушится. Их, словно настоящих государственных преступников, расталкивают по этим саням?! И повезут куда-то под присмотром жандармов. Куда? Надолго ли?
   На предобеденном построении Демидов, довольный собой и полный величия, стоял перед строем, а его адъютант зачитывал приказ, что кадеты, имевшие наихудшие отметки по поведению, отправлены в полки для службы солдатами без права выслуги. «Жоржа, умницу, самого способного из нас – солдатом! И без права выслуги!» – ужаснулся про себя Сергей. В приказе говорилось также, что оценка за поведение отныне меняется – высшим баллом будет не 12, а 100, и если кто получит ниже 75 баллов, то он вслед за уже изгнанными из корпуса «дурными» кадетами будет тоже немедленно отчислен. Кадеты молчали, молчали и преподаватели – все были в ужасе. Впоследствии преподаватели, опасаясь за воспитанников, перестали заносить сведения об их проступках в журнал, ограничивались устными замечаниями…
   Вечером старшие собрались у Боброва. Андрей Петрович просто рыдал, забившись в кресло. Все повторял: «Как же так, а? Как же так? …Чем же эти мошенники провинились, что их без всякой подготовки, без сборов по гарнизонам разослали?» Называл всех своим любимым словом – мошенники, как будто вот для этих, вырванных из кадетской жизни внезапно, без всяких причин, судьбу предсказал… Но ведь он любил и холил кадет, как родных детей. Бригадир Бобров был холост, и всё свое жалованье тратил на то, чтобы каждому выпускающемуся из корпуса обеспечить своеобразное приданое. Каждый выпускник получал от него по три перемены белья, две столовые серебряные ложки и четыре чайных, тоже серебряные, восемьдесят четвертой пробы. А для этих неожиданно увезённых под конвоем ребятам он ничего не успел собрать. И, утирая слезы, Бобров бормотал: «Хоть бы они, мошенники, написали, где будут…» Обращался к ребятам, что угрюмо сидели рядом: «Вамто они должны написать, так вы мне адрес сообщите, чтобы я мог им посылочки отправить. А то как же так? Как же так?»
   Как поняли ребята, высланными из корпуса оказались те кадеты, что, как Жорж Стародубцев, не отличались послушанием, но кроме них и те, у кого оценки были хорошими, но они были родственниками офицеров, принимавших участие в бунте. Семнадцатилетний Павел Бестужев в учёбе и поведении был в числе лучших, но четыре его старших брата состояли в тайных обществах, вот и его отправили в какой-то дальний гарнизон в солдатской шинели.
   В Европе людей, замешанных в антигосударственных выступлениях, казнили жестоко. Например, в 1807 году английского полковника Деспарди и его товарищей за одни лишь антиправительственные разговоры в трактире подвергли долгой и мучительной казни. Их вначале повесили, но не до смерти, еще живым вырезали внутренности, отрубили головы, тела их были четвертованы. И это лишь – за пьяную болтовню, не более! О Франции и говорить нечего: там каждое новое правительство после Людовика XVIII, едва утвердившись в Париже, отправляло на казнь тысячи. Но то Европа, там привыкли, а дворяне российские давным-давно уже освободились от страха быть казнёнными, у себя дома они после Петра и бироновщины подобных ужасов не видели. Дочь Петра Елизавета перед всхождением на трон поклялась, что не подпишет ни одного указа о смертной казни, и с держала слово. Екатерина Втора я о тпра вила на плаху Емельку Пугачева да его сотоварищей, но те – мужичьё, посмевшее мятеж вооруженный поднять, два года державшее в страхе полстраны, а из дворян она осмелилась казнить одного лишь Мировича, знала, что за кого другого её саму могут в острог засадить. Дворяне на Руси в восемнадцатом веке сами решали, кому престол отдавать: пожелали, чтоб правила Елизавета – посадили её на трон, пожелали Екатерину – её вознесли, надоел строгий Павел – скинули. Избаловались дворяне русские, привыкли к безнаказанности, потому казнь пятерых через повешение потрясла общество донельзя. Однако, ужасаясь, все признавали, что она оправдана, а отчисление Бестужева только за то, что он в родстве с бунтовщиками, объяснить было невозможно. И ребята спрашивали себя, друг друга: «Это что – месть?» А что такое отправка в солдаты кадет, которые никоим образом к бунтам не были причислены, виновных лишь в подростковых шалостях, не более – что это? Желание навести ужас на оставшихся?
   Антон Телятьев, обещавшийся навестить Боброва ещё раз, зашёл в корпус как раз в этот вечер. Увидел, что все сидят угрюмые, Бобров плачет. Узнал о причине, сжал кулаки от злости и безысходности. Корпус – это армия, что поделаешь? В армии решает не тот, кто умнее и справедливее, а кто выше чином. Директор корпуса Перский был генерал-майором, а Демидов – полный генерал, поставленный на сию должность самим императором. Телятьев всё же постарался успокоить бригадира Боброва.
   – Может быть, всё не столь и плохо, Андрей Петрович? Думаю, не всё еще потеряно для этих кадет. В армии-то ведь порядочных офицеров больше, чем тупых и жестоких. Если молодого солдата привезут в часть, то офицеры армейские будут за его судьбу отвечать. Разберутся, в чём дело, может быть, и в офицеры произведут.
   – Как произведут? Ведь в приказе сказано: без права выслуги!
   – Да вон в нашем полку капитан Чехломеев служил. Царствие ему Небесное, принял смерть, не сумев к Шуше пробиться! Он тоже когда-то из кадетского корпуса был в унтеры направлен, тоже – без права выслуги. Говорил, что с языками у него дело не шло: ни французского, ни немецкого выучить не мог, за то и отчислен. А на Кавказе до капитана дослужился – когда чины давали, то на его успехи в деле смотрели, а не на то, как французским владеет.
   – Это правда? – оживились кадеты, и с надеждой, как на спасителя, смотрели на Телятьева. – А ведь и в самом деле, не могут же все быть такими же варварами! Наши товарищи в армии сумеют себя проявить, и всё для них может вполне благополучно сложиться!
   – Тот Чехломеев не из нашего корпуса, видно, если его в армию направили. От нас раньше тех, кто без усердия учился, только в дворянский полк переводили. А сейчас – прямо в армию, не готовых ни к чему, без всяких средств… Как это? Как они там? – сокрушался по-прежнему Бобров. – Так ведь опыта-то, опыта-то совсем у этих мошенников нет.
   – Всё зависит, в какой гарнизон попадут, что за офицеры рядом будут. Говорят, есть части, где одни, как вы говорите – варвары. А если на Кавказ отправят, там офицеры, в основном, прекрасные. – делился поручик своим опытом. – Там, где армия делом своим занимается, а не шагистикой, там карьеристы и варвары не приживаются.
   – Да, куда попадут… Только бы повезло!..
   Кадеты приободрились после слов Телятьева. Но после, воротясь в комнату, увидев опустевшую кровать Жоржа, друзья снова впали в отчаяние. У Стародубцева даже все вещи здесь остались, вон книга, которую он начал читать: ничего не позволили взять с собой. Как преступников, каторжников увезли их сотоварищей! Даже хуже, чем каторжников, ибо тем и то дают с родственниками проститься.
   Ребята были в ужасе от случившегося, и даже чувствовали в некоторой степени вину перед Жоржем: он дурачился, зарабатывая низкие отметки по поведению, а они – смеялись, не останавливали. А могли бы остановить, иль хотя б могли не смеяться при его выходках, так и он бы стал себя более серьёзно вести. Получается, и их вина есть в его отчислении. Но ребят охватывал ужас и за собственное будущее, боялись, что и с ними может произойти то же самое.
   – Ребята, если командует этот варвар, то всем нам может выпасть та же участь. Значит, пока мы здесь, нужно на учебу подналечь, чтобы как можно быстрее экзамены сдать. – Поставил перед друзьями задачу Мишель. – Нужно быть готовыми к тому, что и нас в любой момент могут вот так же с жандармами по полкам разослать. И лишь хорошие знания помогут нам в любой глуши проявить себя…

Глава 40

   У Демидова на учебу были как раз другие взгляды. Он пересмотрел учебные планы, сократил количество предметов, исключив полностью философию как науку вредную, сократил часы на преподавание словесности, языков, но зато существенно прибавил часы на строевые занятия, муштру. Раньше корпус выпускал людей с разносторонними знаниями, способными и дипломатическую карьеру делать, отныне, увы, нет. Наоборот, всё шло к тому, чтобы сузить кругозор кадет и всячески понизить значение наук. Библиотеку приказали запереть, музеум не посещать и наблюдать, чтобы никто не смел приносить с собою из отпуска никаких книг. Даже географические глобусы велено было вынести, а стену, на которой при Ангальте были записаны афоризмы и важные исторические даты, закрасили. Зато были оборудованы новые карцеры, полностью закрытые, куда кадеты передать еду посаженным на хлеб и воду товарищам, как это было раньше, уже не могли. И «арестантов» по ночам подкармливал, хотя и ругая их, называя мошенниками, эконом Бобров, помогали ему в этом жалостливые солдаты из охраны.
   Демидов изгнал из корпуса и любимого кадетами архимандрита. Но чем больше лютовал Демидов, тем усиленнее занимались кадеты. А знакомить их с литературой стал фельдшер Зеленский. Его, к счастью, никто не проверял, и он сам выбирал кадет, которых объявлял больными, закрывал в лазарете на пару недель, а здесь заваливал книгами, которые, по его мнению, они обязательно должны были прочесть.
   Старшие кадеты стали подавать прошения, чтобы их проэкзаменовали досрочно и выпустили в действующую армию, объясняя тем, что хотят быть в армии Паскевича. Перский пока ходу прошениям не давал. Понимал, что не может же Демидов сослать в солдаты весь корпус.
   В упрёк кадетскому корпусу Император ставил то, что отсюда вышел Рылеев. Однако Рылеев обучался при Клингере – жестоком, деспотичном. Может быть, в ответ на жестокость прежнего директора в воспитаннике возник протест, желание бороться, а если бы директор был другой – такой, как нынешний Перский, как знать, может, и Рылеев бы другим вырос? Но откуда молодому императору Николаю было знать, под чьим влиянием формировался характер мятежника? В обществе передавались слова Клингера о том, что «русского человека надобно бить и бить, иначе толку из него никакого не выйдет», но кто бы осмелился пересказать их новому императору? Ведь его так баловал цесаревич Константин. Разве кто из царедворцев посмел бы бросать тень на того, кто обласкан старшим братом государя?

   (Продолжение следует)

Елена Гостева Стрекозка Горгона

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Часть I

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Часть II

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Елена Гостева
Стрекозка Горгона