Джордж Байрон
ПРОРОЧЕСТВО ДАНТЕ

Посвящение

     Для той страны, прелестное созданье,
     Где я рожден, но не найду конца,
     Я строю лиру – песне подражанье
     Великого Италии певца,

     Но копией простой – очарованья,
     Всей прелести бессмертной образца
     Не передам; и жду я оправданья
     В твоем лишь сердце нежном для творца.

     В своей красе и юности – лишь слово
     Ты молвила, и сердце вмиг готово
     Исполнить все; на светлом юге нам

     Из уст прекрасных речь звучит такая,
     Цветет такая прелесть, взор лаская:
     К каким не вдохновят они трудам?

   Равенна, 21 июня, 1819 г.

Пророчество Данте

   Во время одного посещения Равенны, летом 1819 года, автору подали мысль написать после того, как он вдохновился заточением Тассо, и что-нибудь на сюжет изгнания Данте, гробница которого составляет главную достопримечательность Равенны и в глазах жителей города, и для приезжающих туда иностранцев.
   Я последовал этому совету и результатом является нижеследующая поэма из четырех песней, написанных терцинами. Если эти песни будут поняты и заслужат одобрение, то я предполагаю продолжить поэму дальнейшими песнями и довести ее до естественного конца, т. е. до событий нашего века. Читателю предлагается предположить, что Данте обращается к нему в промежуток времени между окончанием Божественной Комедии и своей смертью – незадолго до нее, и пророчествует о судьбах Италии в следующие века. Составляя этот план, я имел в виду Кассандру Ликофрона и пророчество Нерееу Горация, также как и пророчество Священного писания. Поэма написана стихом Данте, еerza rima, кажется еще никем не введеннным в наш язык, за исключением быть может м-ра Гэлее (Haylay); но я видел только один отрывок его перевода, приведенный в примечаниях к Калифу Ватеку. Таким образом, если я не ошибаюсь, эта поэма представляет собой метрический эксперимент. Песни коротки; они приблизительно такой же длины, как песни поэта, от имени которого я говорю – по всей вероятности напрасно заимствовав у него его имя.
   Одна из неприятностей, выпадающих на долю современных авторов, заключается в том, что трудно для поэта, составившего себе некоторое имя – хорошее или дурное – избежать переводов на другой язык. Я имел счастье видеть четвертую песнь Чайльд-Гарольда переведенную на итальянский язык стихом, называемым versi sciolеi; это значит, что поэма, написанная спенсеровскими строфами, переведена была белыми стихами с полным пренебрежением к естественному распределению стихов по смыслу. Если бы и настоящая поэма, в виду ее итальянского сюжета, подверглась той же участи, я бы попросил итальянского читателя помнить, что если мое подражание великому «Padre Alighier» и не удалось, то ведь я подражал тому, что все изучают, но не многие понимают. До сих пор не установлено, что собственно означает аллегория первой песни Inferno, если не считать, что вопрос окончательно разрешен остроумным и вполне правдоподобным толкованием графа Маркети.
   Итальянский читатель уже потому может простить мне неудачу моей поэмы, что вероятно не был бы доволен моим успехом; ведь итальянцы из вполне понятного национального чувства очень ревниво оберегают единственное, что у них осталось от прежнего величия – свою литературу; в теперешней ожесточенной борьбе между классиками и романтиками они очень неохотно разрешают иностранцу даже преклоняться или подражать им, и стараются опорочить его ультрамонтанскую дерзость. Я вполне это понимаю, зная, что сказали бы в Англии об итальянском подражателе Мильтону или если бы перевод Монти, Пиндемонте или Ариччи ставился бы в пример молодому поколению, как образец для их будущего поэтического творчества. Но я вижу, что отклонился в сторону и обращаюсь к итальянскому писателю, когда мне следует иметь в виду английских. Но будет ли их много или мало, a я должен им откланяться.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

     Опять я в мире этом, что на время
     Я покидал; и снова удручен,
     Я чувствую земного праха бремя,

     Бессмертного видения лишен,
     Что вознесло к Творцу меня в селенья
     Из бездны той, где слышен грешных стон,

     Откуда нет возврата и спасенья,
     И из другого места меньших мук,
     Где все проходят пламень очищенья

     И в ангельский затем вступают круг,
     Приблизясь к Беатриче совершенной,
     Чей дивный свет мой озаряет дух

     И к Троице Предвечной, всеблаженной:
     В ней – истинный и триединый Бог.
     Земному гостю ты, душа вселенной,

     Была вождем, чтоб славой он не мог
     Быть опален, хотя через светила
     Он восходил к Всевышнему в чертог.

     О, ты, чье тело нежное могила
     Скрывала долго, чистый серафим
     Святой любви, что сердце охватила

     С дней юности: и стал неуязвим
     В ее лучах я для всего земного.
     То, без чего мой дух, тоской томим,

     Кружил, как голубь из ковчега – снова
     С тобой успел я в небе обрести:
     Нет полноты блаженства неземного

     Без света твоего. Лет десяти
     Я был, когда ты сутью помышлений
     И жизни стала [1 - «По словам Боккачио, Данте был влюбленным гораздо раньше, чем сделался воином, и его страсть к Беатриче, которую он обессмертил в своих стихах, началась в ту пору, когда ему шел всего девятый, а ей – восьмой год от роду. Говорят, что они в первый раз встретились на празднике в доме ее отца, Фолько Портинари. Впечатление, произведенное ею на восприимчивое сердце поэта, нисколько не ослабело с ее смертью, случившейся 16 лет спустя». (Кэри).]. Я не знал любви,

     Но я любил; среди борьбы, гонений,
     Изгнания – струил я слез ручьи
     Лишь по тебе, бесчувствен для мучений,

     И радуют мой взор лучи твои.
     Сломить меня – бессилен гнет тирана,
     Хотя напрасно я года свои

     Влачил в борьбе, и лишь сквозь мглу тумана
     Чрез Апеннины мой духовный взор
     В отчизну проникает невозбранно,

     Где прежде мной гордились. Из-за гор
     И в смертный час мне нет туда возврата,
     Но тверд мой дух в изгнанье до сих пор.

     Туч не страшилось солнце, но заката
     Пришла пора, пришел мой день к концу.
     Делами, созерцанием богата

     Была душа, встречал лицом к лицу
     Во всех его я видах разрушенье;
     Мир до сих пор немилостив к певцу,

     Но до конца избег я оскверненья
     И низостью я не купил похвал.
     Несправедливость – в мире, но отмщенье —

     За будущим; быть может пьедестал
     Оно воздвигнет мне, хотя желанья
     Клонились не к тому, чтобы попал

     Я в список тех людей, что в лжесиянье
     Купаются, и гонит их суда
     Не ветер, уст изменчивых дыханье.

     Их цель одна: меж тех, кто города
     Оружьем брал и суд чинил неправый —
     Прославиться на многие года

     Истории страницею кровавой.
     Флоренция, о, если б я узрел
     Свободною тебя, венчанною славой! [2 - «Ср. сонет Данте: «Изгнание свое считаю я за честь», где он говорит, что Справедливость, Великодушие и Умеренность изгнаны из среды людей и ищут себе приюта у Любви, которая обитает в его сердце. (Прим. Байрона).]

     С Иерусалимом сходен твой удел,
     Где плакал Он о гибнущей столице,
     «Не хочешь ты!» – как он не захотел.

     Укрыл бы я подобно голубице
     Птенцов твоих, но ядом воздала,
     Как лютый змей, ты за любовь сторицей.

     Имущество отняв, ты обрекла
     Мой прах огню. Страны родной проклятья,
     Вы горьки тем, кому она мила!

     Для родины готов был жизнь отдать я,
     Но тяжко умереть через нее,
     Любя ее душой. Есть вероятье:

     В грядущем заблуждение свое
     Поймет она, и мне, кому судила
     Чрез палача покончить бытие —

     Откроется в ее стенах могила.
     Но этому не быть. Пускай лежит
     Мой прах – где пал. В земле, что подарила

     Мне жизнь и ныне в ярости казнит,
     Хотя б с отменой приговора злого —
     Не будет прах разгневанный зарыт.

     Там, где лишен был моего я крова —
     Не надлежит моей могиле быть.
     Отталкивала грудь она сурово,

     Готовую кровь для нее пролить,
     И дух, противоставший искушеньям,
     И гражданина, что привык служить

     Ей каждым сердца верного биеньем.
     Но Гвельф в закон там смерть мою возвел,
     Воспользовавшись быстрым возвышеньем.

     Забудется ль подобный произвол?
     Флоренции скорей грозит забвенье.
     О, нет, удар был чересчур тяжел

     И чересчур истощено терпенье,
     Чтоб сделалася менее тяжка
     Ее вина и легче мне – прощенье.

     И все ж моя любовь к ней глубока.
     Из-за нее и Беатриче ради —
     Не мщу стране, что мне была близка.

     Прах Беатриче молит о пощаде,
     С тех пор как он туда перенесен —
     Охраною он грешным в целом граде.

     Хотя порой я гневом распален,
     Как Марий средь развалин Карфагена,
     И чудится мне гнусный враг – сражен;

     Он корчится, из уст клубится пена,
     И торжеством сияю я, но – нет.
     Такая мысль, что я гоню мгновенно —

     Нечеловеческих мучений след;
     Нам служит Месть заменой изголовью,
     Она – с неутоленной жаждой бед

     Переворотом бредит лишь и кровью:
     Когда мы всех затопчем в свой черед,
     Кто нас топтал, глумяся над любовью —

     Вновь по главам склоненным смерть пройдет.
     Не мне, Господь, Тебе – свершенье кары.
     Пусть всемогущий жезл на тех падет,

     Кто мне нанес жестокие удары.
     Будь мне щитом, как был Ты в городах,
     Где царствовал дух возмущенья ярый,

     В опасностях и в боевых трудах —
     Из-за отчизны тщетно понесенных.
     К Тебе, не к ней взываю я в мольбах,

     К Тебе, кого средь сонмов преклоненных
     Я созерцал в той славе без конца,
     Что я один из плотью облеченных

     Узрел при жизни – волею Творца.
     Увы! Опять к земному возвращенью
     Гнетет чело мне тяжелей свинца.

     Страсть едкая, тупые ощущенья,
     Под нравственною пыткой сердца стук,
     День без конца и ночь без сна, виденья

     Полвека крови полного и мук,
     Остаток дней – седых и безнадежных,
     Но выносимых легче: пусть вокруг

     Нет никого. Добычей волн мятежных —
     Один так долго был я на скале
     Отчаянья, в виду пучин безбрежных,

     Что не могу мечтать о корабле,
     Минующем утес мой обнаженный.
     И кто услышит голос мой во мгле?

     Мне чужд народ и век мой развращенный,
     Но в песне повесть дней я разверну
     Междоусобной смуты исступленной.

     Никто б ее страницу ни одну
     Не прочитал, когда б в моей поэме
     Предательства людского глубину

     Стихом не обессмертил я. Со всеми,
     Кто мне подобен – я делю судьбу:
     При жизни выносить страданий бремя,

     Томиться сердцем и вести борьбу,
     Чтоб умереть в уединенье полном.
     Когда ж их прах уже истлел в гробу —

     Паломники спешат, подобно волнам,
     Чтоб поклониться каменным гробам
     И славу расточать – глухим, безмолвным

     И безучастным к ней их именам.
     За славу я платил ценой громадной.
     Что смерть! Ho в жизни к низменным путям

     Пустых людей склоняя беспощадно
     Высокий разум, взору пошляков
     Являться в пошлом виде заурядно;

     Скитальцем быть, когда и y волков
     Есть логово, и сладости общенья
     Лишенным быть в течение годов

     С родными, домом, всеми, кто мученья
     Смягчить бы мог. Как царь, живу один,
     Но власти – нет, в которой возмещенье

     За свой венец находит властелин.
     Завидую я крыльям голубицы,
     Что мчат ее чрез выси Апеннин

     К волнам Арно, к пределам той столицы
     Неумолимой, где с детьми она
     Осталася, чьей злобе нет границы —

     Мне гибель в дар принесшая жена. [3 - «Эта дама, по имени Джемма, происходила от одной из самых могущественных гвельфских фамилий, Довати. Корсо Донати был главным противником гибеллинов. Джианноццо Манетти говорит о ней, что она была «слишком угрюма, подобно тому, как пишут о Ксантиппе, супруге философа Сократа». Но Лионардо Аретино выражает неудовольствие на Боккачио за то, что он в своей биографии Данте сказал, что литературным деятелям не следовало бы жениться. Боккачио, говорит он, в данном случае теряет терпение и уверяет, что женитьба несовместима с научными занятиями; он забывает, что Сократ, один из благороднейших философов, когда-либо живших, имел жену и детей и занимал официальные должности в своей родной республике; что Аристотель, который, и пр. и пр., имел в разное время двух жен и несколько сыновей и был очень богат… Марк Туллий и Катон, и Варрон, и Cенека также были женаты, и пр. («Le Viеe di Dame» eеc. Fir. 1677, pp. 22, 23). Замечательно, что все примеры, так добросовестно приводимые у Лионардо, за исключением одного только Сенеки, да еще, может быть, Аристотеля, выбраны не особенно удачно. Теренция, жена Туллия, и Ксантиппа, жена Сократа, вовсе не содействовали благополучию своих мужей и развитию их философии; Катон развелся с женою; о жене Варрона мы ничего не знаем, а o жене Сенеки знаем только, что она готова была вместе с ним умереть, но не исполнила этого намерения и пережила мужа на много лет. Но Лионардо говорит, что человек, по мнению всех философов, есть животное гражданственное (animale civile) и отсюда заключает, что важнейшим доказательством «гражданственности» этого животного является «супружество, служащее к умножению отечественного населения». (Прим. Байрона).«Ни в Божественной Комедии, ни в других сочинениях Данте нет ничего, что подтверждало бы общее мнение о несчастливом браке поэта. Предполагали, что он намекал на свою жену в § 36 «Новой Жизни», где он говорит о молодой и прекрасной даме, смотревшей на него из окна взором, полным сострадания, и в «Пире» (II, 2, 7), где он вспоминает о своей благородной даме, которой он готов был служить более ради ее любезной доброты, нежели по собственному выбору; но с этими предположениями трудно согласиться. Равным образом, нет не малейшего основания утверждать, что в словах, вложенных поэтом в уста Якопо Рустикуччи: «Меня сгубила злобная жена» (Ад, XVI, 45), заключается намек на личные обстоятельства самого Данте. Но для Байрона, как и для Боккачио, «желание было отцом мысли», и оба были очень довольны возможностью указать на Данте, как на жертву неудачного брака». (Кольридж).]
     И видеть, знать в отчаянье бесплодном,
     Что жизнь мою направила судьба

     Путем непоправимо-безысходным —
     Мне тяжело, но ведена борьба
     Достойно мной, остался я свободным:

     Изгнанника не превратят в раба.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

     Дух полных веры стародавних дней,
     Когда слова сбывались, и, сверкая,
     Мысль озаряла будущность людей,

     Из хаоса событий вызывая
     Тех образов незавершенных ряд,
     Которым жизнь назначена земная;

     Я вижу все, что зрел пророков взгляд
     В Израиле; их дух – на мне отныне.
     Пусть как в былом – Кассандре, не хотят

     Внимать и мне, пусть вопию в пустыне —
     На них вина, награда же моя
     Во мне самом. Италия, в кручине

     Не вижу ли, что льется кровь твоя
     И будет литься? Мрачные виденья
     При тусклом свете факелов! И я

     В их ужасе забыл мои мученья.
     Отчизна – лишь одна, мой прах земной
     В ее груди найдет успокоенье,

     И дух мой в речи оживет родной,
     Угасшей с римской славою могучей.
     Но я взамен создам язык иной —

     Такой же гордый, более певучий.
     Пыл мужества с любовным забытьем —
     Все передаст он прелестью созвучий,

     Подобных краскам на небе твоем;
     Осуществит он гордый сон поэта
     И станешь ты Европы соловьем.

     Пред ним язык других народов света —
     Покажется чириканьем. Один
     Я совершу – тобой гонимый – это:

     Тосканский бард, изгнанник гибеллин.
     Грядущего разверзлось покрывало
     Тысячелетья, как простор пучин

     Лежащие, пока не взволновало
     Их грозно бурь дыханье – предо мной
     Из вечности плывут, но не настала

     Еще пора, нет тучи грозовой,
     В утробе спит землетрясенья сила;
     Не наступает хаос роковой,

     Но жребий твой судьба уже решила.
     Лишь слова одного стихии ждут:
     – Да будет мрак! – и будешь ты – могила.

     Италия прекрасная, падет
     Меч на тебя! Красой ты схожа с раем,
     Что нам в тебе здесь на земле цветет.

     Ужель его мы дважды потеряем?
     Луч солнечный там золото полей
     Один вспахал, и все ж обилья краем,

     Ты житницей была б Европы всей.
     Твоя лазурь – прекраснейшего цвета,
     Созвездия твои – других светлей.

     Свои дворцы в тебе воздвигло лето,
     Ты – колыбель Империи, твой Рим
     Украшен данью всех монархов света,

     A он – свободный был непобедим.
     Алтарь – святым, героям дав рожденье,
     Величием небесным и земным

     Венчалась ты. Все, что воображенье
     Себе рисует – затмеваешь ты:
     Действительность прекрасней представленья.

     Когда глядим с альпийской высоты
     Через снега, утесы и стремнины,
     Где сосен, полных дикой красоты,

     Под бурею склоняются вершины,
     Все ближе увидать стремится взор
     Италии цветущие долины.

     Не поглощен ли был морской пучиной?
     Вы, горы, поступите, как они,
     Вы, римляне! Живет в вас дух старинный

     Тех, чьим мечом сражен в былые дни
     Был Ксеркса победитель. Их могилы
     Забвение минует искони.

     Доступней Альп гряда, чем Фермопилы,
     И для пришельца легче ль переход?
     Иль сами вы для чужеземной силы

     Свободным оставляете проход?
     Движению победной колесницы
     Природа здесь преграды создает,

     И недоступны стали бы границы,
     Но воины ей помогать должны,
     Тогда падут пришельцев вереницы.

     Бывает так в пределах той страны,
     Где матери борцам дают рожденье,
     Не в той земле, где трусы рождены.

     Для них ничто – все в мире укрепленья,
     И безопасней норка червяка —
     Алмазных стен, скрывающих смятенье

     Людских сердец. Доселе есть войска
     В Авзонии, чтоб поражать насилье,
     Есть руки и сердца в ней, но пока

     Раздор в ней сеет горе в изобилье —
     Враг собирает жатву. О, страна
     Прекрасная, давно в своем бессилье

     Надежд гробницей ты наречена,
     Меж тем ту цепь, что наложил гонитель —
     Одним ударом ты порвать властна,

     И все ж и все ж доселе медлит мститель.
     Встают между твоими и тобой
     Сомненье и раздор – твой победитель.

     Но для того, чтоб не была рабой,
     Чтоб оградить нам Альпы от вторженья
     И полною ты расцвела красой —

     Сынам твоим лишь нужно Единенье. [4 - «Пророчество Данте» было начато и окончено раньше, чем Байрон увлекся делом освобождения Италии и окончательно примкнул к движению карбонариев; но его дружба с семьею Гамба, начавшаяся со времени его переселения в Равенну, в 1819 г, должна была мало-помалу втянуть его в атмосферу политического недовольства и возмущения. Год спустя, 16 апреля 1820, он писал Муррею: «У меня есть еще и другая причина желать, чтобы вы поторопились: это – то брожение в Италии, которое скоро, вероятно, прекратит всякую безопасность сообщений… Если итальянцы позволят, так я останусь здесь посмотреть, что из этого выйдет… Я думаю, будет очень интересно видеть, как итальянцы погонят варваров всех национальностей назад, в те берлоги, откуда они пришли. Я долго жил с ними и чувствую к ним больше привязанности, чем к какой-либо иной нации в мире; но им не хватает единения и руководящего начала, почему я и сомневаюсь в их успехе».]

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

     Из бездны зол – бессмертных в жизни нашей:
     Чумы, меча, престола, пришлеца,
     Являющихся грозной гнева чашей,

     Что льется, наполняясь без конца —
     Все ль передам, что видел вещим оком?
     Ту летопись, что сокрушит сердца —

     Не уместить ни на небе высоком,
     Ни на море. Слова ее горят
     Превыше солнц и звезд в краю далеком:

     Развернутый, как стяг у горных врат —
     Кровавый свиток зол неисчислимых,
     Сквозь пение архангелов звучат,

     И отголоски будят в серафимах
     Земные наши стоны; вопиет
     Кровь сыновей Италии гонимых

     К Всесильному подателю щедрот;
     Как звуки струн, что ветром в колыханье
     Приведены – их стон к нему дойдет.

     A я – твое ничтожное созданье,
     Я – прах земной, бессмертьем приведен
     К сознанию и полноте страданья.

     Пускай падет – тираном побежден
     Тот, кто боится бури дуновенья —
     Тебе, мой край, да будет посвящен

     Звук каждый скорбный лиры и – прозренье
     Грядущего, что свыше мне дано.
     Когда мое померкло вдохновенье —

     Прости! Твой жребий ныне суждено
     Мне предсказать, затем я умираю,
     Его не видеть – мне разрешено.

     По воле духа, истину вещаю
     И смерть за то – желанная мной дань.
     Я над тобой слезами истекаю.

     Но прежде чем за горестную ткань
     Твоих печалей вновь примусь – в унылой
     Ночи твоей пусть, пробивая грань.

     Блеснет мне луч, затеплятся светила.
     Красой бессмертной, созданной резцом —
     Украсится навек твоя могила.

     Из недр ее – создания венцом
     Пускай умы восстанут мировые;
     Певцом, ученым, мудрым и борцом —

     Чревата будь, они – тебе родные,
     Как лето – небесам твоим. И тот,
     Кто страны покорил себе чужие,

     Кто имя миру новому дает —
     Нет сил у них для твоего спасенья
     И вся твоя награда – их почет,

     Для них, не для тебя – их возвышенье.
     Как? Слава – им? Позор – тебе одной?
     Славней их тот, кто даст освобожденье:

     Он явится еще в стране родной,
     Чело твое венчает он короной,
     Измятой ныне варваров рукой,

     Блеснет твой день красою обновленной,
     Твой хмурый день, что тучей омрачен
     И веяньем Авернской мглы зловонной.

     Ее вдыхает тот, кто умален
     Неволею, чей дух – в тюрьме позорной.
     Сквозь вековую скорбь, что небосклон

     Здесь облекла затменья тучей черной —
     Прорвется клич, услышанный толпой.
     И те певцы проложат путь просторный —

     Что мне вослед пойдут моей тропой.
     Их вдохновят все те же небосводы,
     Что вдохновляют птиц в глуши лесной,

     И будет песнь их откликом природы
     И так же сладкозвучна. Запоет
     Кто – песнь любви, иные – песнь свободы.

     Но с ней свершат орлиный свой полет,
     Чтоб солнце взором увидать орлиным —
     Немногие. Потянет их к долинам,

     Чтоб дань похвал возвышенных принесть
     Там на земле ничтожным властелинам.
     Изобличит речей фальшивых лесть

     Стыд гения: он – красоте подобен —
     С достоинством позабывает честь,
     И так же торговать собой способен.

     К тирану гостем кто вступил в чертог —
     Тот цепь надел: борцом быть не способен,
     Рабом он стал, переступив порог,

     И мысль его уж не свободна боле,
     В бессилье духа разум изнемог.
     Нельзя вблизи сидящих на престоле

     Стоять певцу, страшиться слов своих
     И угождать он должен поневоле.
     Угодливость – удел людей таких:

     Чтоб услаждать правителей досуги
     Он сокращать в другом обязан стих,
     Но воспевать подробно их заслуги,

     Сам измышляя повод к похвалам —
     Замкнуться с вдохновеньем в тесном круге.
     Так – связан, к льстивым присужден речам,

     Боится он дать волю мыслям честным:
     Изменою они б явились там,
     Подобные мятежникам небесным.

     Обязан петь он с камнями во рту,
     Чтоб истина путем не вышла тесным.
     Но в длинном сочинителей ряду

     Появится один поэт, мне равный,
     Он примет за любовь мучений мзду,
     Среди певцов любви он будет главный,

     Он обессмертит слезы, и ему
     Свободы песнь венец дарует славный.
     И два других – сильнейших по уму

     Близ народятся, и вражду окажет
     Им свет, что благосклонен был к нему,
     Пока их прах близ моего не ляжет.

     Песнь первого откроет мир чудес,
     О подвигах дней рыцарства расскажет.
     Его мечта – блеск радуги, с небес

     Он взял огонь бессмертный вдохновенья.
     Где мысль окрылена – там перевес
     Над нею не одержит утомленье.

     На крылышках, как дивный мотылек,
     Порхает радость вкруг его творенья.
     В природу воплотить искусство мог

     Мечтой прозрачной он неуловимо.
     Другой, чей дух печален и глубок,
     Нам воспоет судьбу Иерусалима,

     Где за Христа лилась кровь христиан.
     Своей священной арфой песнь Солима
     В краю, где протекает Иордан —

     Он воскресит, борьбы ожесточенье
     И ту победу, что одержит стан
     Борцов Христовых, ада ухищренья,

     Чтоб отвратить их сердце от Христа,
     Пока не развернется с возвышенья
     Там стяг священный Красного Креста,

     Где первый крест алел в крови Христовой,
     Что ради нас была им пролита.
     Утратит он в немилости суровой

     Свободу, даже славу; плен его
     Молвою изворотливой дворцовой —
     Приютом назовется: для того,

     Чтоб оградить безумного поэта
     От горя и стыда. Вот торжество,
     Что ждет певца, кем Божья рать воспета,

     Венчанного Христом. Я присужден
     Решением Флоренции совета
     Лишь к смерти иль изгнанью. Заключен

     В тюрьму он будет герцогом Феррары.
     Удел тягчайший! Незаслужен он.
     Я наносил моим врагам удары,

     На мир с любовью он поднимет взор,
     И обессмертят дивной лести чары
     Мельчайшего из живших до сих пор [5 - Альфонсо д'Эсте II, герцог Феррарский. См. выше, введение и примечания к «Жалобе Тасса».Конца такого ль ждать им подобает?«Для чего следовать возмутительному и слишком обычному приему оценки превосходных талантов Тассо и Ариосто, противопоставляя их друг другу? Читатель! Если вы уже имели удовольствие прочесть последнее произведение музы лорда Байрона, то как должны были вы восхищаться тем удивительно прекрасным и трогательным изображением двух безупречных поэтов, которое находится в конце третьей песни «Пророчества Данте»!Здесь они сравниваются между собою без этого возмутительного противопоставления или превознесения одного на счет другого, и характеризуются с такою истинно дантовскою силою стиха, выражений и чувства, невзирая на все несходство нашего языка и привычного способа мыслить и выражаться, – что кажется, будто эта характеристика внушена гением самого недостижимого Данте». (Лорд Гленберви).]

     Правителей. Поэт с душою нежной —
     Чем вызовет подобный приговор?
     Полюбит он? Но страстью безнадежной —

     И без живой могилы – пытка в ней.
     Таков удел двух бардов неизбежный.
     И рыцарства певец, немало дней

     В лишеньях проведя, умрет в кручине,
     Оставив миру и стране своей,
     Что не скорбела при его кончине —

     Сокровище; обогатит оно
     Тех, кто поймет души его святыни.
     Двойным венцом венчаться суждено

     Отчизне их. Чрез все олимпиады,
     Меж тех, кому бессмертие дано,
     Не сыщется среди сынов Эллады —

     Подобных двух имен. Ужель такой
     Под солнцем ждать могли они награды?
     Возвышенная мысль, огонь святой,

     И трепет тот, что одухотворяет
     Их плоть и с небывалой остротой
     Все то переживать их заставляет,

     Что есть и что мечтает видеть взор —
     Конца такого ль ждать их подобает?
     Ужели и в грядущем бурь напор

     Блестящее развеет оперенье?
     Из вещества нежнейшего – убор
     Тех райских птиц, они спешат в селенья

     Родимые; вредна земная мгла
     Для крыльев их, и смерть иль униженье —
     Их ждут. Побеждена заразой зла

     Бывает мысль; отчаянье и страсти,
     Подобно хищным птицам без числа,
     Помчатся вслед, готовя ей напасти

     Едва она замедлит свой полет,
     И жертву разорвут они на части,
     Когда она опустится с высот.

     И будет тот лишь неприкосновенен —
     Кого сломить ничей не может гнет,
     Кто борется с собою – дерзновенен.

     Задача безнадежная! Удел,
     Что в мире не совсем обыкновенен.
     И если бы таким я стать успел,

     Я более гордиться был бы вправе,
     Чем если б мной достигнут был предел,
     Ведущий к более блестящей славе.

     Но ближе ль к небу Альпы, чем жерло,
     Дающее исход ужасной лаве?
     То пламя, что сияет так светло —

     Горит в груди вулкана распаленной,
     И временный исход из тьмы нашло.
     Огонь, излившись лавой раскаленной

     В теченье ночи ужаса, – опять
     Стремится в мрак геенны разъяренной,
     В тот ад, где вечно должен обитать.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     Поэты есть – быть может – с даром высшим,
     Которые не пишут ничего,
     Они, не передав созданьям низшим

     Ни чувств, ни дум своих, и божество
     В себе скрывая, вознеслись к плеядам,
     Здесь не изведав славы торжество.

     Но тех они счастливей, что разладом
     Унижены их собственных страстей
     И слабостей честолюбивых рядом —

     Достигли славы, но в борьбе своей
     Изранены жестоко. Есть не мало
     Неведомых поэтов средь людей.

     Поэзия – не жажда ль идеала,
     Дух творчества, избытком нарожден
     Добра иль зла? Кого она объяла—

     Быть Прометеем новым осужден.
     Огонь с небес он похищает снова,
     И коршуном терзаем, пригвожден

     В цепях к скале у берега морского,
     Он поздно сознает: за дар небес
     Вознагражден страданьем он сурово.

     Да будет так: мы стерпим, – перевес
     В ком дух берет, кто одухотворенным
     Из уз плотских к сознанию воскрес —

     В какой бы форме ни дал претворенным
     Свой замысел – становится певцом.
     В лице, лучом искусства озаренном,

     Изваянном художника резцом —
     Поэзии не меньше, чем в творенье
     Того, кто Одиссеи был творцом.

     Один мазок живит произведенье
     И обоготворяет полотно,
     Пока такой красою без сравненья

     Не заблистает – обожествлено
     Создание искусства взору мира,
     Что людям в грех не будет вменено

     Склонять чело к подножию кумира.
     Мысль, образы, что мыслью рождены —
     Что большее нам даст поэтов лира?

     В борьбе да будут лавры суждены
     Художнику; под гнетом осуждений
     Чело он клонит: тесно сплетены

     Между собой отчаянье и гений.
     Искусство той достигнет высоты
     Как в дни, когда ряд Фидия творений

     И Апеллеса полных красоты —
     Создал расцвет искусства незабвенный.
     Средь разрушенья – формы и черты,

     Дух греческой красы, столь совершенной —
     Вы здесь воссоздадите: оживет
     Дух Рима в той работе вдохновенной,

     Созданья римских рук. В прах не падет
     Там Пантеон, стоящий горделиво,
     Как здесь главу храм новый вознесет, [6 - «Купол св. Петра». (Прим. Байрона).Микель-Анджело на 72-м году своей жизни был назначен, по повелению папы Павла III, строителем собора св. Петра. Он отступил от плана прежнего строителя, Браманте, и заявил, что воздвигнет «Пантеон в воздухе». Окружность этого Пантеона была построена еще при его жизни, но купол оставался незаконченным более 24 лет после его смерти, и только в 1590 г., при папе Сиксте V, собор был вполне достроен. Шар с крестом на вершине купола поставлен в 1593 г.]

     Его подобье – странам всем на диво.
     Величьем превзойдет он каждый храм,
     Все в мире племена благочестиво

     Колена для молитв преклонят там,
     И сложат гнет грехов своих у входа,
     Подобного святым небес вратам.

     A гений тот, строитель смелый свода,
     В искусстве – властелин: резцом своим
     Вождя ли он еврейского народа,

     Что мог повелевать волнам морским,
     Из камня иссечет, иль в красках ада
     Он Страшен Суд напишет, или им

     Создастся храма дивного громада
     Невиданной красы, я – гибеллин,
     Кем пройдена загробных царств триада,

     Что составляют вечность, я – один
     Источником явлюсь тех вдохновений!
     Век, что предвижу я в дали годин,

     Средь звона стали, грохота сражений —
     Он назовется веком красоты.
     Покуда страждет мир, народный гений

     Поднимется до гордой высоты,
     Как кедр среди пустынного простора;
     Шлют небу фимиам его листы,

     Издалека заметен он для взора.
     Забыв о поле ратном, не один
     Земной монарх от крови и раздора

     Здесь отдохнет средь статуй и картин.
     Над ним, губившим красоты созданья —
     На миг искусство будет властелин,

     И расточит оно очарованье,
     Признательностью введено в обман,
     И обессмертит тех существованье,

     Кто им лишь забавлялся, как тиран,
     Кто гения таскать заставил грузы,
     Нося первосвященнический сан, —

     Кто наложил на труд и душу узы,
     Трудящийся для родины своей —
     Бедняк, но он свободен; кто же музы

     Своей плоды готовит для царей,
     Он – тот же царедворец позлащенный,
     Что ждет подобострастно у дверей,

     Нарядный, сытый и низкопоклонный.
     О, Власть, которой все вдохновлено,
     Покорно все, ужель он – наделенный

     Могуществом, что на земле дано
     Правителям и с виду величаво,
     Но свойств твоих небесных лишено,

     Ужели он, поправ пятой кровавой
     Главы людей, бывает убежден,
     Что ты даешь ему на это право?

     И те, кто славой был усыновлен,
     Кого сияньем озаряет гений,
     Носители прославленных имен —

     Они иль жить должны среди мученья,
     Иль ввысь идти бесславия тропой.
     Заметней – их клеймо, цепь – драгоценней.

     A если им и суждено судьбой
     Возвыситься, не зная искушений, —
     Терзаются они страстей борьбой.

     Флоренция, когда без сожаления
     Снесла ты кров мой – я тебя любил,
     Но месть моих стихов, яд оскорблений,

     Что долго я с проклятьями копил —
     Переживут все то, что дорогого
     Есть у тебя: расцвет свободы, сил,

     И даже то, что самого есть злого
     Из зол земных: тиранов мелких гнет.
     Порой и демагог царит сурово

     С той разницей, что раньше он падет.
     Во всяком зле, несущем людям раны,
     Оно – греха и смерти гнусный плод,

     В жестокости, трусливости тирана,
     В насильях, что рождает произвол —
     Вождь партии – лишь брат родной султана

     И деспота во многом превзошел.
     Флоренция, томяся одиноко
     Мой дух, забыв о тьме обид и зол,

     К тебе давно стремился издалека.
     Изгнанье – худший плен; моря, холмы
     Нам кажутся решеткою жестокой,

     A целый мир – подобием тюрьмы,
     Нас разлучившей с той страной единой,
     Которую – как ни страдали б мы,

     Но увидать мы жаждем пред кончиной.
     Флоренция, дух одинокий мой,
     В изгнании томившийся кручиной —

     Когда найдет средь душ родных покой,
     Меня оценишь ты, но прах далекий
     В тебе заменят урною пустой.

     «Что сделал я тебе, народ жестокий?» [7 - «Много раз писал он, говорит Лионардо Аретино, не только к отдельным гражданам республики, но и ко всему народу, и, между прочим, одно довольно длинное послание, начинающееся словами: «Popule mi quid feci еibi?»Около 1316 г. друзьям Данте удалось добиться разрешения ему вернуться во Флоренцию и получить обратно свое конфискованное имущество, под условием, что он уплатит некоторую сумму денег и, войдя в церковь, признает свою виновность и будет просить у республики прощения. В ответ на это Данте написал одному монаху, своему родственнику, следующее: «Из письма вашего полученного мною с должным уважением и признательностью, я усматриваю, как много вы заботитесь о моем возвращении на родину. Я тем более вам благодарен, что изгнанники редко находят друзей. Но, по зрелом обсуждении, я должен обмануть ожидания малодушных людей и уверен, что ваше беспристрастие и рассудительность одобрят мое решение. Племянник мой и ваш написал мне, что подтверждается также и некоторыми другими моими друзьями, что в силу декрета касательно изгнанников мне разрешается возвратиться во Флоренцию при условии, что я уплачу известную сумму денег и подчинюсь унижению просить и получить прощение; в этом условии, отец мой, я усматриваю два предложения смешных и дерзких. Я говорю, конечно, о дерзости тех людей, которые мне это предлагают, ибо в вашем письме, внушенном благоразумием и осторожностью, ничего подобного нет. Разве такое приглашение возвратиться на родину может считаться почетным для Данте, после того, как он прострадал в изгнании почти пятнадцать лет? Этим ли желают вознаградить его за невинность, известную всему миру, за все труды и тягости непрерывных литературных занятий? Человек, близко знакомый с философиею, не может обнаружить душевной низости, свойственной ничтожным невеждам, и покрыть себя позором, предавая себя чужой воле как бы закованным в цепи. Человек, громко вопиющий о справедливости, не может вступать в подобные соглашения со своими преследователями. Нет, отец мой, не этот путь должен привести меня к возвращению на родину. Но я вернусь немедленно, если только вы или кто иной откроете мне путь, не предосудительный для славы и чести Данте. Если же таким путем мне нельзя будет вернуться во Флоренцию, то я никогда туда не вернусь. Что же? Разве я не могу повсюду наслаждаться зрелищем солнца и звезд? Разве я лишен возможности в любом уголке поднебесной искать и созерцать утешительные и прекрасные истины, не делая себя обесславленным или даже опозоренным в глазах флорентийского народа и республики? В куске хлеба, надеюсь, нуждаться я не стану».Но изгнанник еще долго терпел суровую нужду. Он умер в 1321 г., в Равенне, в доме своего покровителя, Гвидо Новелло да Полента, который засвидетельствовал свое уважение к поэту великолепными похоронами и приказал воздвигнуть ему памятник. Флорентинцы слишком поздно сознали свою вину перед Данте. В начале XV столетия они стали добиваться возвращения во Флоренцию останков поэта; но жители Равенны не соглашались на их ходатайства. Безуспешны были также и все позднейшие переговоры об этом предмете, ведомые флорентинцами под покровительством папы Льва X и при деятельном посредничестве Микель-Анджело.]
     Ты всякой злобы превзошел предел.
     Как гражданин, стоял я вне упрека,

     В войне и мире твой деля удел,
     И на меня ты восстаешь жестоко.
     Свершилось! Вечной не преодолел

     Преграды я: умру я одиноко;
     Для избранных в грядущем бедствий ряд
     Лишь вещее мое предвидит око.

     Взываю к тем, что слышать не хотят,
     Пока явясь, как древле, в грозной силе —
     Вмиг истина не поразит их взгляд,

     И прав пророк окажется в могиле.