-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Джордж Байрон
|
| Манфред
-------
Джордж Байрон
МАНФРЕД
There are more things in heaven and earth,
Horatio, than are dreamt of in your philosophy.
Shakespeare. [1 - Есть на земле и в небе то, что вашейНе снилось философии, Горацио.Шекспир (англ.).]
DRAMATIS PERSOMAE.
Манфред.
Охотник за сернами.
Аббат Сан-Мориса.
Мануил.
Герман.
Альпийская фея.
Ариман.
Немезида.
Судьбы.
Духи и т. д.
Место действия в верхних Альпах – частью в замке Манфреда, частью в горах.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
СЦЕНА I
Манфред один. Сцена – готическая галерея.
Время – полночь.
МАНФРЕД.
Долить пора бы лампу, хоть и полной
ее не хватит мне на бденье;
Дремота, если задремлю, не сон, —
Все та же мысль в ней непрерывно длится,
Я не могу прогнать ее, и в сердце
Есть вечный страж; смыкаются глаза
Чтоб внутрь глядеть, a я дышу
И двигаюсь как существо живое.
Печаль должна наставником быть мудрых;
Познанье – скорбь и кто всех больше знает,
Тем горше плакать должен, убедившись,
Что древо знания – не древо жизни.
Философов, науку, волшебство,
Премудрость мира я успел изведать,
Умом своим я все могу усвоить,
Но пользы нет: добро я делал людям
И даже между них с добром встречался,
Но пользы нет: врагов имел я много
И устоял, a сколько их погибло!
Но пользы нет: добро и зло, и жизнь,
Власть, страсти – все, что есть в других —
Все было для меня как дождь в пустыне
С той роковой минуты. Нет уж больше
Боязни. Надо мной лежит проклятье:
В природе всей не ведать больше страха,
Не трепетать ни от надежд, ни от желаний
И на земле не знать уже любви.
Но к делу!
– Вы, таинственные силы!
Вы, духи безграничности вселенной!
Я вас искал во мраке и в сиянье —
Со всех сторон вы охватили землю
И носитесь тончайшею стихией.
Для вас шатры – вершины снеговые,
Вы движетесь в морях и под землею —
Я вас зову могучим заклинаньем,
Которому послушны вы – явитесь!
(Молчание).
Их нет еще. – Так голосом того,
Кто первый среди вас, и этим знаком,
Пред коим вы трепещете, и правом
Бессмертного – явитесь! Слушайте – явитесь!
(Молчание).
О, если так, земли и неба духи,
Вам от меня не ускользнуть: и силой
Глубокою – всевластным заклинаньем,
Рожденным на звезде давно погибшей,
Теперь пылающем обломке мира
Разбитого, блуждающего ада
И тем проклятием, что на душе моей, [2 - Ср. «Чайльд-Гарольд», п. I, строфа 83 (наст. изд. т. I, стр. 44):Гарольд, скорбя, не ведал упоенья:Проклятье Каина он на челе носил.]
Той мыслью, что во мне и надо мной,
Я заклинаю вас: ко мне! – явитесь! [3 - «Заклинание» было впервые напечатано вместе с «Шильонским Узником», в 1816 г., с примечанием: «Это стихотворение составляло хор в ненапечатанной волшебной драме» начатой несколько лет тому назад». Высказываемое различными комментаторами предположение, что строфы этого заклинания направлены против леди Байрон, подтверждается близким сходством некоторых из этих строф с заключительною частью «Очерка» (см. наст. изд. т. I, стр. 466-7).]
(В темном конце галереи показывается звезда и останавливается, слышится голос, который поет).
ПЕРВЫЙ ДУХ.
Смертный, здесь я. На твой зов
Я примчался с облаков,
Из чертогов золотых,
Ярким солнцем залитых;
Отразился в них закат —
И синеют, и горят.
Хоть не прав ты может быть,
Я готов тебе служить.
Я пришел в лучах зари —
Что же надо? Говори.
ГОЛОС ВТОРОГО ДУХА.
Мон-Блан в короне из снегов
Есть царь седых вершин,
Окутан ризой облаков
Стоит как властелин.
На нем повисли льды лавин,
Но умолкает гром
Среди трепещущих долин
При голосе моем.
Когда ж громады ледников
Сползают день за днем —
Я путь указываю льдов,
Иль задержу на нем.
Мне внемлет снеговой простор,
И под моей стопой
Дрожат громады скал и гор —
Что общего с тобой?
ГОЛОС ТРЕТЬЯГО ДУХА.
Там, где ветер молчит
В глубине голубой,
Где морская змея
Улеглась под водой,
И где кудри свои
Чешет моря краса,
Как степной ураган
Твой призыв ворвался,
Над чертогом моим
Прокатился волной.
Все желанья свои
Духу моря открой.
ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХ.
Там, где долго пламя
Дремлет под золой,
Где сверкает лава
Огненной рекой,
Где проникли Анды
В глубину земли,
A короной снежной
В небеса ушли, —
Я царю там вечно,
Но услышал зов —
Жду твоих велений,
Сделать все готов.
ПЯТЫЙ ДУХ.
Я вечный всадник урагана,
Я бури рулевой;
Лечу над бездной океана
Я в туче грозовой.
Я мчался на твое призванье
И видел мощный флот,
Но утра раннего сиянье
Обломков не найдет.
ШЕСТОЙ ДУХ.
Живу лишь ночью, мучусь дня сияньем:
Зачем меня терзал ты заклинаньем?
СЕДЬМОЙ ДУХ.
Я управляю той звездой,
Что правит всей твоей судьбой:
Когда-то чудный, светлый мир,
Она стремилась сквозь эфир,
Неслась вперед свободно, плавно,
В пространстве не было ей равной.
Но час пробил и время наступило
Ей стать блуждающею силой.
ее кровавое сиянье
Стоит угрозой мирозданья;
Небес прорезывая сферы,
Стремясь без цели и без меры,
Несется грозная комета,
Чудовище огня и света!
Ты под лучом ее рожден
И смеешь мне повелевать —
На миг тебе я подчинен,
Но будешь ты мой раб опять.
Но говори, умчусь я скоро,
Пусть этих духов слабый рой
С тобой ведет переговоры —
Ты только прах передо мной.
ВСЕ СЕМЬ ДУХОВ.
Земля, моря и ночь, твоя звезда и горы,
Гроза и воздух здесь мы – все к тебе пришли.
Мы духи их и на твой зов явились скоро —
Что хочешь ты от нас, ты, смертный сын земли?
МАНФРЕД.
Забвения!
ПЕРВЫЙ ДУХ.
Чего? Кого? Зачем?
МАНФРЕД.
Того, что здесь в груди, читайте сами,
Вы знаете, что я сказать не в силах.
ДУХ.
Мы можем дать лишь то, что мы имеем:
Проси от нас господства, власти, царства
Над всей землей или над частью, знака,
Чтоб над стихиями повелевать, которых
Владыки мы – и все от нас получишь.
МАНФРЕД.
Забвенья лишь – самозабвенья
Ужели не добыть в тех тайных царствах,
Которые так щедро вы дарите?
ДУХ.
Оно не в нашем существе и власти;
Но – y тебя есть смерть.
МАНФРЕД.
Забвенье в ней?
ДУХ.
Бессмертны мы и мы не забываем;
Мы вечны и прошедшего для нас,
Как будущего, нет. Вот наш ответ.
МАНФРЕД.
Вы надо мной смеетесь, но та сила,
Что привлекла вас, сделала моими,
Тот дух, та прометеевская искра,
Как молния души моей сверкает
И так же далеко хватает, как и ваша,
И не уступит вам окованная прахом!
Ответьте мне, иль покажу вам, кто я!
ДУХ.
Мы наш ответ тебе уже сказали —
Ты сам ответил.
МАНФРЕД.
Как понять мне вас?
ДУХ.
Когда y нас с тобою та же сущность,
Так мы уже ответили, сказав,
Что смерть для нас совсем не существует.
МАНФРЕД.
Так я из ваших царств вас звал напрасно,
И вы не можете иль не хотите мне помочь.
ДУХ.
Что есть y нас мы предлагаем все,
Подумай и скажи, пока мы здесь —
Власть, сила, царство, дни без счета…
МАНФРЕД.
Проклятие! К чему мне эти дни?
Итак уж тянутся довольно. Прочь!
ДУХ.
Постой, тебе помочь хотели б мы;
Подумай, не найдешь ли дара ты иного,
Который мы могли бы предложить?
МАНФРЕД.
Ни одного. Но нет, нет, погодите —
Хотел бы я увидеть вас, я слышу
Звук голосов и сладкий, и печальный,
Как музыка воды, я вижу
Звезды прекрасной ровное сиянье
И больше ничего… Приблизьтесь, как вы есть,
Один ли, все ли, но в обычных формах.
ДУХ.
У нас нет форм – они в стихиях наших,
Мы им даем начало и значенье.
Сам форму выбери – мы в ней предстанем.
МАНФРЕД.
Нет для меня на всей земле
Ни безобразной формы, ни прекрасной.
Пусть тот из вас, кто всех сильнее,
Мне явится в каком угодно виде.
СЕДЬМОЙ ДУХ(являясь в образе прекрасной женщины).
Смотри!
МАНФРЕД.
О, Боже! если это так
И ты не призрак лживый, не безумье,
Я мог бы счастлив быть, тебя обнять
И будем мы опять…
(Образ исчезает).
Разбито сердце.
(Манфред падает без чувств).
Слышится голос, поющий следующее заклинание.
Месяц светится уныло,
Еле дышит ветерок,
Метеоры над могилой,
Над болотом огонек;
Звезды, падая, сверкают,
Совы смехом отвечают,
И не шепчут с высоты
Неподвижные листы.
Но парю я над тобою,
Вея силой неземною.
Спи же, спи глубоким сном, —
Дух не спит во сне твоем;
Не отгонишь ты видений,
Не забудешь всех сомнений;
Дни потянутся чредою,
Буду я везде с тобою:
Ты как саваном обвит,
И туман кругом стоит.
Так отныне до веков
Ты ответишь на мой зов.
Пред тобой пройду незримо,
Но и то, что невидимо
Ты почуешь над собой
Неизбежною судьбой.
И когда в тревоге тайной
Обернешься ты случайно —
Не поверишь ты глазам,
Что меня не видишь там.
Все, чем будешь ты страдать,
В сердце должен ты скрывать.
Ты окован волшебством,
Ты проклятием влеком,
И в невидимые сети
Ты попал под звуки эти.
Ветер песнею своей
Сон отгонит от очей,
И среди ночной прохлады
Ты не будешь знать отрады, —
В блеске солнечных лучей
Ночь ты будешь звать скорей.
Из твоих же лживых слез
Яд смертельный я принес,
Сердце я твое видал,
Черной крови в нем достал;
Я улыбку взял твою,
Из нее извлек змею,
Из твоих же волхований
Добыл силу заклинаний;
Яды все я испытал,
Всех сильнее твой признал,
Злобой сердца и улыбки,
Безграничною виной,
Лицемерием ошибки
И коварною душой,
Торжеством того искусства;
Где притворство гонит чувство, —
Заклинаю всем, что зло,
Всем что будет, что прошло, —
Ты спасения не жди,
Ад носи в своей груди!
Казнь свою ты сам избрал,
Над тобой пролит фиал,
Жизнь твоя осуждена:
Ни забвения, ни сна!
Смерть ты будешь призывать
И пред нею же дрожать.
Чу! Теперь ты очарован,
Цепью слов моих прикован:
Заклинанья прозвучали
И навек тебя связали.
СЦЕНА II
Гора Юнгфрау. Время – утро. Манфред один на утесах.
МАНФРЕД.
Исчезли мною вызванные духи,
И тайные науки обманули.
Мое лекарство обратилось в муку,
Волшебной помощи не жду; y ней
Над прошлым власти нет, a то, что будет,
Мне все равно, пока все то, что было,
Во мраке не исчезнет. Мать земля!
И ты, рассвет румяный, и вы, горы,
Зачем прекрасны вы? Мне вас любить
Нельзя. Ты, око ясное вселенной,
Отверстие для всех и надо всеми,
Всем милое, ты в сердце мне не светишь;
И вы, вы, скалы, с высоты которых
Там, над потоком, сосны вековые
Мне кажутся ничтожными кустами
В ужасной глубине; один прыжок,
Одно движенье, ветра дуновенье
Могло б меня на каменной постели
На веки успокоить. Что ж я жду?
Влеченье есть, a я стою недвижно;
Опасность вижу – и не отступаю.
Кружится голова, a ноги тверды.
Так связанный невидимою силой,
Как раб и не хочу, a должен жить;
И это жизнь! – Носить внутри себя
Глухую пустоту, быть для себя
Своей могилой. Я уж перестал
В своих глазах оправдывать себя —
Последней слабости не знаю зла.
(Пролетает орел).
Крылатый вестник, ты сквозь облака
Полет счастливый направляешь в небо,
Я рад бы сделаться твоей добычей
И накормить твоих орлят. Исчез,
Уж я тебя не догоню и взглядом;
Но все для твоего доступно взора,
Внизу, вверху, кругом. – Как все прекрасно!
Какою красотою полон мир!
В его явлениях, в себе самом!
A мы зовем себя его царями?
Соединенье Божества и праха,
Борьба враждебных вечно элементов —
Мы смесь ничтожества с гордыней,
Желаний низких и высокой воли,
Пока в нас смертное не пересилит
И мы тогда не превратимся в то,
Что и самим себе назвать нам страшно,
(В отдалении слышится пастушья свирель).
Чу, горной музыки простые звуки —
Здесь дни патриархальные не сказка:
Звучат здесь в вольном воздухе напевы;
Под звон бубенчиков бродящих стад [4 - Первые очерки этой и многих других швейцарских картин в «Манфреде» находятся, как указал и сам Байрон, в дневнике его путешествия по Швейцарии, пересланном им сестре. Вот несколько примеров:«Сент. 19, 1816. – Подъехали к озеру, находящемуся на самой груди горы; оставили своих четвероногих на попечении пастуха я стали подниматься выше; подошли к снегу, лежавшему клочками, на которые пот с моего лба падал росой, оставляя следы точно мелкого сита. От снежной метели и ветра у меня закружилась голова, но я продолжал карабкаться все выше и выше. Гобгоуз добрался до самой верхушки… Весь этот горный пейзаж превосходен. На крутом и высоком утесе пастух заиграл на рожке; это совсем не похоже на Аркадию, где я видал пастухов с длинным мушкетом вместо посоха и с пистолетами за поясом… Звон бубенчиков на шее у коров (здесь все богатство, как у патриархов, заключается в стадах) на пастбищах, высота которых часто больше любой английской горы, восклицания пастухов на утесах, звуки свирели на скалах, казавшихся совершенно неприступными, и вообще вся окружавшая меня картина явились воплощением всего того, что я когда-либо слышал или воображал себе о пастушеской жизни, – воплощением, гораздо более полным, нежели в Греции или Малой Азии, где слишком много сабель и мушкетов, и если у пастуха в одной руке палка, то в другой уж, наверное, ружье; здесь же впечатление было свободно от всякой посторонней примеси – дико и вполне патриархально… Когда мы подошли, они стали играть Ranz des vaches и другие песни, в виде приветствия. Я напитал свой ум природой…».] —
О, если б звуками дышать и быть
Незримым духом тихого напева,
Лишь голосом гармонии звучащей,
Блаженствуя, родясь и умирая
В ее звенящих тихо переливах.
(Снизу поднимается охотник за сернами).
ОХОТНИК.
Так, так и есть, я здесь обманут серной:
Следов уж нет; едва ли мне сегодня
Оплатится опасный труд. – Но кто там?
Он, кажется, не наш, a здесь достиг он
Таких высот, которых достигают
Из горцев и охотники не все.
Он мужествен и гордый вид имеет,
Как вольный гражданин; но далеко —
Я подойду к нему поближе.
МАНФРЕД(не замечая его).
Так от тоски седеть, как эти сосны,
Зимы нагие, жалкие остатки, [5 - «Я проходил через целые леса иссохших, совсем иссохших сосен: стволы, лишенные коры, безжизненные ветви, – все это дело одной зимы… Их вид напомнил мне меня самого и мою семью…».]
Как дерево погибшее, сухое,
Чей корень проклят был, и сознавать
Паденье – быть лишь этим, вечно этим,
Когда я был иным! Состариться
Не от годов, a от одних мгновений,
Переживать часы ползущие веками!..
Нависшие громады ледяные,
Сорваться с гор готовые лавины,
Неситесь, чтоб меня теперь засыпать. [6 - «Поднялся на Венгерн-Альп; оставил лошадей, снял пальто и пошел на вершину. С одной стороны взорам открывалась Юнгфрау со всеми своими глетчерами; за нею блистал, подобно истине, Зильбергорн; дальше – Малый и Большой Шейдегг и, наконец, Веттергорн. Юнгфрау возвышается на 1300 футов над уровнем моря и на 1100 футов над долиной. Слышал падение лавин почти через каждые пять минут…».]
Я слышу вас вверху и под собой,
Везде гремят тяжелые раскаты,
Но гибнет только то, что хочет жить:
Цветущие луга и поросли лесные,
И хижины безвинных поселян.
ОХОТНИК.
Туманы подниматься начинают,
Ему пора сойти, не то он может
Дорогу потерять, a с ней и жизнь.
МАНФРЕД.
Туман ползет, змеится ледниками
И подо мною тучи все горят.
То плещет океан глубокий ада; [7 - «Облака поднимались из противоположной долины, извиваясь перпендикулярно над пропастями, словно пена адского океана в пору прилива; они были белые, с оттенком серы, и на вид неизмеримо глубокие. Склон, по которому мы поднимались, был, разумеется, не особенно крут; но, добравшись до вершины и взглянув через кипящее облачное море вниз, на противоположную сторону, мы увидели, что утесы, на которых мы стояли, с другой стороны падали совершенно отвесно…» (Дневник Байрона).]
О берег жизни каждая волна
В нем разбивается с глухим ударом.
ОХОТНИК.
Мне подойти к нему придется осторожно:
Заслышав шаг, он оступиться может,
A он и так дрожит.
МАНФРЕД.
Когда-то горы
Обрушившись, столкнули и другие,
Обломками засыпали долины,
Потокам сразу путь загородили,
С землей и с камнями смешавши воды,
Заставив их искать другой дороги.
Ты это сделал в старину, Мон-Роз, [8 - Ошибка переводчика. В подлиннике: «гора Розенберг», т. е. «Россберг», близ Гольдау, на ю.-в. Цугского озера (между тем как Мон-Роз или Монте-Роза находится в итальянской Швейцарии). Россберг обрушился 2 сентября 1806 г. Огромная масса утеса, в тысячу футов ширины и сто футов толщины, оторвалась от горы и скатилась в лежащую у подножия ее долину, на деревни Гольдау, Вузинген и Ротен, захватив также часть Ловерца. При этом погибло более 450 человек, и целые стада скота были уничтожены в какие-нибудь пять минут.]
Зачем я не был там?
ОХОТНИК.
Друг, берегитесь!
Во имя Господа, что создал вас,
Не подходите к пропасти так близко.
МАНФРЕД(не слыша его).
Да, то была бы славная могила,
Спокойно в глубине лежало б тело,
A не разорванное все на части
По этим скалам на потеху ветру.
Прощай же ты, разверзшееся небо,
И не смотри сюда с таким упреком,
Тебе я чужд. Земля, прими мой прах!
(В то время как Манфред готов спрыгнут со скалы, охотник внезапно схватывает и удерживает его).
ОХОТНИК.
Безумец, стой! Хоть жизнь тебе постыла —
Ты наших гор не запятнаешь кровью.
Иди со мной, тебя я не пущу.
МАНФРЕД.
Я сердцем болен тяжело, пусти!
Да, я совсем ослаб. Кружатся горы.
Я больше ничего не вижу. Кто ты?
ОХОТНИК.
Сейчас отвечу, a теперь за мной.
Все гуще облака – вот так, держитесь,
Ногой сюда; возьмите эту палку
И там скорее этот куст хватайте.
За пояс мой держитесь. Тише. Так.
Мы через час уже должны быть дома.
Идти там дальше будет много легче.
Поток там проложил себе дорогу
Зимою. Так, вот это хорошо —
Из вас охотник вышел бы хороший.
(Пока они с трудом сходят, занавес опускается).
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
СЦЕНА I
Хижина в Бернских Альпах. – Манфред и охотник за сернами.
ОХОТНИК.
Нет, подожди, ты должен отдохнуть, —
В тебе и дух, и тело не способны
Друг друга охранять, хоть несколько часов.
Когда оправишься, я провожу…
Куда?
МАНФРЕД.
Не надо, я дорогу знаю,
И мне не нужен больше проводник.
ОХОТНИК.
Ты рода знатного – и это видно
В одежде и в походке; ты из тех,
Кому в горах принадлежат те замки,
Что смотрят сверху в нижние долины.
Которого ж из них хозяин ты?
Я редко в них вхожу, но мне случалось
В прихожих там погреться или выпить.
И все пути туда я знаю с детства…
Который же тебе принадлежит?
МАНФРЕД.
Не все ль равно?
ОХОТНИК.
Простите мой вопрос.
Прошу вина отведать моего;
Оно старинное и мне не раз
Согрело кровь средь наших ледников,
Теперь пусть вам поможет. Выпьем, право.
МАНФРЕД.
Прочь, прочь! Там кровь алеет по краям!
Ужели ей вовек не скрыться в землю?
ОХОТНИК.
Что хочешь ты сказать? Ты, видно, бредишь.
МАНФРЕД.
Кровь, кровь моя, горячий, чистый ключ
Струившийся в груди отцов и в нашей,
Когда мы были молоды, и сердце
Одно в нас билось, и любили мы
Друг друга, как нельзя любить, [9 - Большинство критиков прошло молчанием этот намек на кровосмесительную связь Манфреда с Астартой, но многие напали за это на Байрона. Шелли, в письме к г-же Джисборн от 16 ноября 1819 г., говоря о трагедии Кальдерона «Волосы Авессалома», между прочим, говорит: «Кровосмешение, подобно многим другим некорректным поступкам, есть обстоятельство весьма поэтическое. Оно может быть или гордым вызовом всему окружающему и облекаться в славу высокого героизма, или циническою похотью, которая, смешивая понятия о добре и зле, пренебрегает ими ради эгоистических побуждений».]
Кровь пролилась тогда, – теперь она встает
Там в облаках, что между мной и небом,
Где нет тебя, я ж никогда не буду.
ОХОТНИК.
Ты человек загадочных речей,
Какого-то ужасного греха.
Каков бы ни был страх твой или мука —
Надейся на небесное терпенье.
МАНФРЕД.
Терпение, терпение! вот слово
Для вьючного скота, a не для хищной птицы.
Пред смертными такими же, как ты,
Хвали его, – я не твоей породы.
ОХОТНИК.
Слава Богу!
Я не взял бы и славы Вильгельм Телля,
Чтоб быть таким, как ты; но свое бремя
Нести ты должен, – ропот не поможет.
МАНФРЕД.
Я и несу его; смотри: я жив.
ОХОТНИК.
Нет, это судороги, a не жизнь.
МАНФРЕД.
Скажу тебе, я прожил много лет
И длинных лет, но все они ничто
В сравненье с тем, что надо пережить:
Века, пространство – вечность и сознанье,
И в нем одна лишь только жажда смерти.
ОХОТНИК.
Но ты на вид едва достиг лишь средних лет,
И я тебя должно быть много старше.
МАНФРЕД.
По-твоему, жизнь созидает время?
Пожалуй, да, но в ней дела – эпохи,
Мои ж дела живут и дни, и ночи
Несчетные, и как песок морской
Все те же вечно, вечно без конца.
Нагая и холодная пустыня,
Где разбиваются со злобой волны
И оставляют лишь одни обломки,
Каменья, горечь едкую отлива.
ОХОТНИК.
Помешан он: его нельзя оставить.
МАНФРЕД.
О, если б так, тогда бы все, что вижу, —
Все было б только тяжким бредом.
ОХОТНИК.
Что?
Что видишь ты, что чудится тебе?
МАНФРЕД.
Я сам и ты, простой и честный горец,
И дом твой скромный и гостеприимный,
Твой дух свободный, твердый, терпеливый,
Безвинность, уважение к себе,
Здоровье днем и сон спокойный ночью;
И промысел твой честный, хоть опасный;
Надежда старость видеть и могилу
Спокойную с гирляндою цветов
И дорогою памятью внучат:
Вот что я вижу здесь – a там, внутри,
Не все ль равно?… Душа уж сожжена.
ОХОТНИК.
И ты со мной судьбой бы поменялся?
МАНФРЕД.
Нет, друг! Я не хочу тебя обидеть, —
Не стану жребием ни с кем меняться;
Хоть и с трудом, но в жизни я несу,
Что и во сне другие не снесли бы, —
Погибли бы, не просыпаясь.
ОХОТНИК.
И ты
С такими чувствами и состраданьем,
Ты злом проникнут весь? Не говори.
Возможно ль, чтоб из чувства страшной мести
Ты погубил врагов?
МАНФРЕД.
О, нет, нет, нет!
Я погубил лишь тех, кому был дорог,
Кого любил, – я убивал врагов,
Лишь защищаясь сам от нападений.
Но были гибельны мои объятья.
ОХОТНИК.
Спаси, тебя Господь! Ты сам покайся,
A я молиться буду за тебя.
МАНФРЕД.
Не надо, – но снести могу я жалость.
Прощай, пора!.. Вот золото, возьми,
Спасибо… Благодарности не надо:
Ты заслужил его… Теперь прощай,
Не провожай: я здесь дорогу знаю.
(Exit Манфред).
СЦЕНА II [10 - «Эта сцена – одна из самых поэтических и наиболее удачно написанных во всей поэме. Спокойное уединение места действия проникнуто тихим и чарующим волшебством, и с этой очаровательной картиной вполне гармонирует появление среди нее существа, одаренного небесною красотою». (Джеффри).]
Нижняя долина в Альпах. Водопад.
Входит МАНФРЕД.
И полдня нет; лучи косые солнца
Блестящей радугой над водопадом
Стоят, [11 - «Эта радуга образуется солнечными лучами в нижней части альпийских водопадов. Она совершенно сходна с небесной радугой, – как будто бы эта последняя спустилась на землю, – и находится так близко, что вы можете пройти под нею. Это зрелище длится до полудня». (Прим. Байрона).«Прежде, чем подниматься на гору, пошел к водопаду. Солнце, поднявшись над ним, образовало в нижней его части радугу всех цветов, особенно же – красного и золотого; эта радуга движется по мере того, как вы сами двигаетесь. Я никогда не видал ничего подобного». (Дневник Байрона).] a он серебряные воды
Со скал, кипя и пенясь, мечет в бездну,
И там, как дым густой, клубятся брызги,
Колеблясь, будто хвост того коня,
На нем же в день последний смерть воссядет, [12 - «Дошли до подножия горы Юнгфрау (т. е. Девы); ледники; водопады; видимое падение одного из этих водопадов – 900 футов вышины… Слышал падение лавины, подобное грому; видел ледник – огромный. Началась буря, с громом, молнией и градом; все было великолепно. Водопад вьется по скале, словно хвост бедой лошади, развевающийся по ветру; таким можно себе представить хвост «бледного коня», на котором несется Смерть в Апокалипсисе. Это – и не туман, и не вода, а что-то среднее между ними. Высота его огромна… В одном месте он кажется волною, в другом – потоком, в третьем – облаком; зрелище удивительное и неописуемое». (Дневник Байрона).]
Как в Откровении написано.
Один, любуюсь этою картиной,
Но дань сверкающих, шумящих вод
С их духом разделю… Позвать ее.
(Манфред зачерпывает горстью воды и бросает ее в воздух, тихо произнося заклинания; через некоторое время фея Альп появляется под радугой водопада).
Прекрасный дух с лучистыми кудрями,
С очами полными огня, чьи формы
Возводят прелести земных красавиц
До красоты небесной, неземной,
В стихии чистой ты сияешь,
Вся в блеске этих радужных огней
Зарделась, как ребенок, мирно спящий
В объятиях y матери своей,
Как те снега, когда заря мгновенно
Охватит неприступные вершины,
Земли румянец при объятьях неба.
Перед твоею красотой бледнеет
И радуга, что блещет над тобой, [13 - «Во всех героях Байрона мы узнаем, хотя и в бесконечно разнообразных изменениях, черты все одного и того же величественного характера: высокое и смелое мнение об умственной силе, напряженную чувствительность страсти, почти безграничную способность к бурным волнениям, преклонение пред величием свободной силы и в особенности – наслаждение красотой, составляющее кровную, душевную потребность. «Паризина» им переполнена; им проникнута почти каждая страница «Шильонского Узника»; но в «Манфреде» это чувство красоты так и рвется наружу, и кипит среди потоков, водопадов, утесов, гор и облаков. Байрон вложил в характер Манфреда гораздо больше собственной своей личности, нежели в прочие свои создания. Здесь он с удивительной мощью сумел придать реальные формы метафизическим понятиям, и мы не знаем другого поэтического произведения, в котором картина внешней природы была бы так ярко освещена столь прекрасным, торжественным и величественным чувством. Эту поэму, вместе с «Чайльд-Гарольдом», мы прежде всего рекомендуем прочесть иностранцу, желающему составить себе верное понятие о Байроне. Шекспир умел придавать возникающим в нашем уме отвлеченным идеям формы столь же определенные, ясные и блистательные, в каких он изображал идеализированные явления внешней природы. Прекрасное существо Ариеля рисуется перед нами в собственных его словах. В «Манфреде» мы видим превосходные, хотя еще и не совсем зрелые, проявления подобной же творческой силы. Здесь поэт с наслаждением воплощает собственные мысли, чувства и фантазии в видимые образы, которые мы можем, так сказать, осязать и представлять себе живыми существами. Прекрасная фея Альпов является как бы дыханием лучезарного водопада, – как будто бы очи поэта, не насытившись созерцанием бездушной красоты природы, вызвали перед собою этот милый призрак для того, чтобы удовлетворить чистое стремление души к прекрасному». (Вильсон).]
Прекрасный дух; в твоих очах глубоких,
Где светится спокойствие души
И ясно так бессмертие сквозит, —
Прощение тому уж я читаю.
Кому подчас таинственные силы
Дают возможность быть в общенье с ними.
Да, ты простишь теперь мне этот вызов,
Чтоб на тебя взглянуть.
ФЕЯ.
Тебя я знаю,
О, сын земли! И знаю тех, кто дал
Тебе твое могущество; я знаю —
Ты человек и мысли, и решенья,
Добра и зла – и крайний в них обоих,
Муж роковой и роком обреченный.
Да, я тебя ждала, чего ж ты хочешь?
МАНФРЕД.
Смотреть на красоту твою – и только. [14 - «Во всей этой сцене есть нечто исключительно прекрасное. Как появление феи, так и разговор с нею Манфреда написаны таким образом, что их невероятность забывается, благодаря их красоте, и не веря, конечно, в существование подобных призраков, мы все-таки испытываем такое чувство, как будто бы эти призраки действительно стоят перед нами». (Джеффри).]
Лицо земли мне стало ненавистно,
И я проникнул в то, что сокровенно, —
В жилища тех, кто управляет ею,
Но и они не могут мне помочь,
Не могут дать того, чего искал я
И перестал искать.
ФЕЯ.
Чего же дать
Не могут те, кто всех сильнее в мире
И управляют всем незримым?
МАНФРЕД.
Дара…
Но для чего мне повторять? Напрасно…
ФЕЯ.
Я ничего не знаю. Говори.
МАНФРЕД.
Что ж, хорошо – пусть это будет мукой,
Но пусть исход она найдет хоть в речи.
И в юности я не стремился к людям
И не глядел на землю их очами;
Их честолюбье не было моим,
Их цели жизни мне казались чужды;
Все – радости, и скорбь, и страсть, и сила —
Все делало меня чужим для них.
Я образ смертного носил, но плоть живая
Сочувствия во мне не вызывала.
Среди существ телесных, лишь одна…
Но нет, о ней потом, – что до людей,
Как я сказал, я с ними знался мало.
Отрадно было мне в пустыне дикой
Дышать морозным воздухом вершин,
Где птицы гнезд не вьют и мотыльки
Над голым камнем не порхают;
Любил я плыть один в водах потока
Меж острых камней и водоворотов,
Иль по волнам ревущим океана, —
Так сила юная во мне кипела;
То ночью за движением луны
Я пристально следил, то ждал,
Чтоб молния меня вдруг ослепила;
То чутко слушал шелест желтых листьев,
Когда, свистя, их ветер гнал осенний.
Вот чем был занят я, – я был один
И, встретив тех существ, к которым я
Принадлежал, – как ни томился этим, —
Я чувствовал, что сам я опускаюсь
И прахом становлюсь. И я тогда
Все глубже погружался в царство смерти,
Искал ее причин, ее последствий,
Из вида черепов, костей и праха
Запретное я сделал заключенье. [15 - Ср. «Чайльд-Гарольда», п. II, строфы 5-10 (наст. изд. т. I, стр. 51–52).]
Так много лет я ночи проводил
Над позабытой с древности наукой;
Трудом упорным, тяжким испытаньем
Я силу приобрел над поднебесной,
Над духами в пространстве бесконечном
Что населяют все; я приучил
Глаза свои смотреть на вечность,
Как это делали когда-то маги,
Что заклинаньями умели вызвать
И Эрос, и Антэрос y Гадары, [16 - «Философ Ямвлих. История о вызывании Эроса и Антэроса находится в его жизнеописании, составленном Эвнанием. Она рассказана хорошо». (Прим. Байрона).«Рассказывают о нем, – говорит Эвнаний, – что когда он со своими учениками купался в теплых источниках Гадары, в Сирии, между ними начался разговор об этих источниках, и Ямвлих, улыбаясь, приказал ученикам спросить у местных жителей, как называются два меньших ключа, которые были красивее остальных. Те отвечали, что один ключ зовется «Любовью» (Эрос), а другой – «Противолюбовью» (Антэрос), а почему они так называются, неизвестно. Тогда Ямвлих, сидевший в это время на берегу источника, у самой воды, положил руку на воду и, произнеся несколько слов, вызвал из глубины источника красивого мальчика, невысокого роста, с золотистыми кудрями, падавшими на грудь и спину; затем подойдя к другому источнику и сделав то же самое, он вызвал оттуда другого такого же мальчика, у которого кудри казались то черными то золотистыми. Оба эти Купидона прижались к Ямвлиху и стали бегать вокруг него, словно его собственные дети. После этого ученики уже не задавали ему никаких вопросов».]
Как я тебя;– и с каждым днем росла
И жажда знания, и власть, и радость
Все глубже понимать, пока…
ФЕЯ.
Ну, что ж?
МАНФРЕД.
Я речь свою затягивал так долго,
Не нужные подробности упоминая,
Лишь потому, что подходил к моей печали.
Но дальше. Я тебе не называл
Отца и мать, ни милой, ни друзей
И ни одной привязанности цепи;
Их не было, иль я не видел их,
Одна…
ФЕЯ.
Себя ты не щади… Что дальше?
МАНФРЕД.
Она была со мною схожа всем:
ее глаза, и волосы, и облик,
И даже голос – все такое ж было
И только красотою смягчено;
Такие ж одинокие мечтанья
И жажда тайных знаний; ум способный,
Как мой, проникнуть в глубину вселенной,
И то в ней было, что мне недоступно:
Улыбка, жалость, слезы – я не знал их —
И нежность – y меня лишь к ней одной —
И мне совсем неведомая скромность.
ее грехи моими были – прелесть
Лишь ей одной принадлежала – полюбив…
Ее убил я!
ФЕЯ.
Как, своей рукой?
МАНФРЕД.
Разбил я сердцем сердце… В грудь мою
Оно лишь заглянуло и завяло. Кровь
Я проливал, но не ее, a кровь
ее лилась, и я не мог помочь.
ФЕЯ.
И ради одного из тех созданий,
Что презираешь ты, желая семь
Возвыситься, смешаться с нами, ты
Дарами знанья высшего пренебрегаешь?
К ничтожеству стремишься вновь? Ступай!
МАНФРЕД.
Дочь воздуха, уж я сказал: с тех пор…
Но что слова! Взгляни в мой сон,
Когда я сплю, иль проследи за бденьем!
Я в одиночестве уж не один,
Я фурий вижу. Ночи напролет
Зубами скрежетал и дни потом
Я проклинал себя и о безумстве
Молился как о высшей благодати —
Никто мольбе моей не внял. Я смерти
Искал, но среди гроз, в борьбе стихий
Прочь от меня бежали сами волны,
И все смертельное скользило мимо.
И тут меня лишь за единый волос
Какой-то демон держит беспощадно,
Но он, как цепь железная, не рвется.
Вглубь фантазии я погрузился, —
Я ею прежде был богат как Крез,
Но как отлив она меня назад бросает
В пучину безысходной мысли.
С людьми смешался я – искал забвенья
Везде; но лишь не там, где есть оно,
A только в нем одном я и нуждался.
Но здесь моя наука и искусство
Кончаются – и нет нигде надежды,
A я живу, и вечно буду жить.
ФЕЯ.
Быть может, я могу тебе помочь.
МАНФРЕД.
Чтоб это сделать, ты теперь должна бы
Умерших снова воскресить иль с ними
Меня похоронить; о, сделай это,
Когда, где хочешь, только бы конец!
ФЕЯ.
Я в этом не властна; но если ты
Клянешься мне во всем повиноваться —
Исполнить я могу твое желанье.
МАНФРЕД.
Нет, никогда! Кому повиноваться?
Рабом тех духов быть, которым сам я
Повелеваю. Никогда!
ФЕЯ.
Так вот
Ответ твой и его ты не изменишь?
Подумай лучше.
МАНФРЕД.
Я уже сказал.
ФЕЯ.
Довольно! Я могу уйти?
МАНФРЕД.
Иди.
(Фея исчезает).
МАНФРЕД(один).
Мы лишь игрушки времени и страха;
Приходят дни – и дни проходят мимо;
Мы проклинаем жизнь, a смерть страшит нас.
Дни ненавистные идут без счета;
Как иго, жизни бремя давит сердце,
Оно то от тоски замрет, то бьется
От радости, чтоб в муке изнемочь.
Среди всех дней минувших и грядущих
(Нет в жизни настоящего) так мало,
Так мало можно насчитать таких,
Когда душа не жаждала бы смерти.
Но мы, как от потока ледяного,
Бежим от нее, хоть дрожь одно мгновенье.
Одно осталось мне в моей науке:
Умерших вызвать и спросить о том,
Что нас страшит… Могила? ведь страшнее
Ответа нет, a это лишь ничто.
A если не дадут совсем ответа…
Ответил же пророк давно умерший
Волшебнице Эндора; царь спартанский
Узнал судьбу от византийской девы, [17 - «История спартанского царя Павзания (который начальствовал над греками в битве при Платее и впоследствии погиб за попытку изменить спартанцам) и Клеоники рассказана Плутархом в биографии Кимона и софистом Павзанием в его описании Греции. (Прим. Байрона). // Ср. выше (стр. XII) в выдержках из Гете.]
Убив в неведенье, что было мило.
Он умер не прощенный, хоть и звал
На помощь Зевса и волхвов заставил
Творить над грозной тенью заклинанья,
Чтоб гнев ее смягчить или поставить
Предел для мести, и ответ
ее неясный позже оправдался.
Когда б я не жил, та, кого любил я,
Была б жива; когда б я не любил,
Она была бы до сих пор прекрасна,
Счастлива, счастье бы дарила. Что же
Она теперь? Страдает за меня?
Иль то, что страшно мыслить – иль ничто?
Я скоро буду звать и не напрасно,
A сам теперь страшусь того, что смею.
До сей поры смотреть я не боялся
На духов добрых или злых, теперь
Дрожу, и холод проникает в сердце;
Но все в душе я в силах превозмочь, —
Могу бороться с ужасом. Темнеет.
(Уходит).
СЦЕНА III
Вершина горы Юнгфрау.
Входит Первая Судьба.
СУДЬБА.
Сверкает месяц, ясный и холодный;
По девственным коврам серебряного снега
Мы движемся, следов не оставляя; [18 - Ср. «Чайльд-Гарольда», п. IV, стр. 73 (наст. изд. т. I, стр. 145).Юнгфрау там царитИ вверх стремится чистыми снегами.Байрон или не знал, или не обратил внимания на то, что восхождение на Юнгфрау было уже совершено в 1811 г. братьями Мойер из Аарау.]
Скользим беззвучно над угрюмым морем —
Над этим океаном горных льдов,
Где кажутся зубчатые вершины
Валами грозными с блестящей пеной,
Которые замерзли вдруг. [19 - «Приехали в Гриндельвальд; обедали, опять сели на лошадей и поехали к верхнему глетчеру. В полусвете он виден ясно: очень красивый глетчер, словно замерзший ураган». (Дневник Байрона).] Картина
Безжизненной, окаменелой бури.
Вот мрачных скал причудливые стены,
Работа древнего землетрясенья…
Тут облака порою отдыхают,
И мы сюда для пира и для бденья
Слетаемся, – здесь буду ждать сестер;
Потом помчимся вместе к Ариману:
Там пир большой сегодня. Что ж их нет?
ГОЛОС ПОЮЩИЙ ИЗВНЕ.
Низвергнут жестокий
Тиран и забыт;
В дремоте глубокой
Один он лежит.
Но цепь я разбила,
Чтоб власть ему дать.
В нем новая сила —
Царит он опять.
За труд заплатит мне рекой кровавой,
И казни будут для него забавой. [20 - В подлиннике: «За свой побег и позор он заплатит разрушением нации». Голос пророчествует, что св. Елена будет для Наполеона второй Эльбой, и что он опять появится в мире, как демон разрушения.]
ВТОРОЙ ГОЛОС ИЗВНЕ.
Корабль удалялся знакомым путем,
Но паруса нет уж, ни мачты на нем,
Обломков его на волнах не видать
И некому будет о нем горевать.
Один уцелел, я ему помогла, —
Он стоил того, чтоб его я спасла:
На суше предатель, a в море пират, [21 - Байрон, вероятно, имел в виду Томаса лорда Кохрэна (1775–1860), оказавшего Англии существенные услуги, командуя последовательно разными кораблями и флотилией брандеров в Бискайском заливе в 1809 г. В своем дневнике он называет Кохрэна «менялой-обманщиком».]
Разбоем всегда услужить он мне рад.
ПЕРВАЯ СУДЬБА(отвечая).
Пусть утро светает,
Но город во сне
Не грезит, не знает
О будущем дне.
Чума пролетая
В нем бросила яд;
Одни, умирая,
Теперь уж лежат;
A завтра кто может
От них убежит…
Ничто не поможет —
Смерть всюду царит.
Отчаянья море
Над краем шумит;
Неведомо горе
Лишь тем, кто зарыт.
Брошу в зловещую ночь
Семя и мчусь уже прочь.
Я страны и царства гублю искони
И буду губить их в грядущие дни!
Входят Вторая и Третья Судьбы.
ВСЕ ТРИ.
В руках y нас сердца людей,
След наших ног – могилы;
Мы им даем немного дней,
И служат нам их силы!
ПЕРВАЯ СУДЬБА.
Привет тебе! Где Немезида?
ВТОРАЯ СУДЬБА.
Верно.
За делом, но не до нее мне было.
ТРЕТЬЯ СУДЬБА.
Смотрите, вот она!
(Входит Немезида).
ПЕРВАЯ СУДЬБА.
Где ты была?
И ты, и сестры что-то опоздали.
НЕМЕЗИДА.
Разбитые я утверждала троны, [22 - «Эта строфа, по нашему мнению, не у места, или даже вовсе не соответствует характеру произведения. Автор хочет нам сказать, что человеческие бедствия являются для служителей мести предметом посмеяния; но мы не убеждаемся в том, что его сатирические и политические намеки вполне согласуются с теми чувствами и тем настроением, которое он желал здесь вызвать». (Джеффри).Сценарий IѴ-й сцены у переводчика не ясен. «Следует Ариман на своем престоле – огненном шаре, окруженный духами». Ариман (древнеперсидское «Ангра-Майниу» – «тот, кто весь смерть») – воплощение злого начала, изображается сидящим на огненном шаре. Этот образ Байрон мог заимствовать из восточной сказки Бекфорда «Ватек», которую он очень ценил (см. наст. изд. т. I, стр. 471): там на огненном шаре представлен мусульманский демон Эблис.]
Безумцев сватала и династии
Восстановляла; мстила за людей
И заставляла каяться в их мести.
Я доводила мудрых до безумства.
Оракулы другие извлекала
Из мрака, – прежние уж устарели,
И смертные решались рассуждать,
Судить царей и даже говорить
Про запрещенный плод – свободу!
Но нам пора. Летим же в облаках.
(Exeunt).
СЦЕНА IѴ
Чертог Аримана. Ариман на своем троне. Огненная сфера, окруженная духами.
ГИМН ДУХОВ.
Владыку славьте все живые! —
Он царь земли и вод, и туч, и гроз;
Покорны скипетру его стихии:
Он может их смешать в один хаос.
Дохнет – и в море мчатся ураганы,
Он скажет – отвечает в тучах гром!
Он взглянет – меркнет день, ползут туманы,
Он двинется – земля дрожит кругом.
Чума есть тень его, a под ногами
Растут вулканы и курятся вслед,
И путь его кровавый небесами
Как факел озарит огонь комет.
Приносит гекатомбы ежечасно
Ему война… смерть платить дань, ряд мук,
Как выкуп, жизнь несет ему напрасно,
И держится лишь им вселенной круг!
Входят Судьбы и Немезида.
ПЕРВАЯ СУДЬБА.
Хвала Ариману! Растет над землей его сила.
Вот сестры мои его волю исполнили обе,
И я свое дело усердно исполнила тоже!
ВТОРАЯ СУДЬБА.
Хвала Ариману! Пред нами склоняются люди,
Но все мы пред троном его преклоняемся сами!
ТРЕТЬЯ СУДЬБА.
Хвала Ариману! Мы знака его ожидаем!
НЕМЕЗИДА.
Властитель всех властителей! Мы служим
Тебе – все, что живет отчасти наше,
A многое вполне, – но умножать
Должны мы нашу власть, a с ней твою;
Не дремлем мы и все твои веленья
Теперь исполнили вполне.
(Входит Манфред).
ОДИН ИЗ ДУХОВ.
Что там?
Как? смертный! Падай в прах, несчастный!
Скорее поклонись!
ВТОРОЙ ДУХ.
Его я знаю,
Волшебник он и сильный и искусный.
ТРЕТИЙ ДУХ.
Дрожи и падай, раб! Не знаешь разве
Ты своего и нашего владыки?
ВСЕ ДУХИ.
Ничтожный сын земли, скорей склонись,
Не то близка твоя погибель!
МАНФРЕД.
Знаю,
Но перед ним не преклонюсь.
ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХ.
Научат.
МАНФРЕД.
Нет, я уж научен, уж много раз
Я ночи напролет лежал во прахе,
Посыпав пеплом голову свою.
Всю глубину я знаю униженья;
И падал ниц бессильный, побежденный
Перед отчаяньем своим.
МАНФРЕД.
Пусть он преклонится пред тем, что выше
Его, – пред Бесконечным и Всесильным,
Кем создан сам он не для обожанья,
И мы тогда поклонимся с ним вместе.
ДУХИ.
Так уничтожьте же его и разорвите!
ПЕРВАЯ СУДЬБА.
Прочь! прочь! не смейте трогать – мой он.
Внемли мне, сил незримых повелитель!
Ты видишь пред собою человека
Необычайного; ты видишь, сам он
Сюда дошел и все его страданья
Бессмертны были, так же как и наши;
Его могущество, познанья, воля,
Насколько это совместимо с прахом,
В котором заключен огонь бессмертный, —
Все было глубже, чем доступно людям.
Да, он стремился за пределы мира
И он постигнул, так же как мы сами,
Что знание не счастье, a наука —
Обмен неведенья, [23 - Ср. «Чайльд-Гарольда», п. II, стр. 7 (наст. изд. т. 1, стр. 52):Ты прав, Сократ, сказав: «Мы только знаем,Что смертным недоступен знанья свет!».] где лишь одно
Незнание сменяется другим.
В нем даже страсти, всюду разлитые,
Которым все подвластно – все живое,
Пронзивши сердце, сделали его
Таким, что я сама, хоть жалость мне чужда,
Прощаю тех, кто пожалеет. Мой он
И твой быть может; но над ним Никто
Из этих духов власти не имеет
И не сравнится с ним по силе воли.
НЕМЕЗИДА.
Зачем же здесь он?
ПЕРВАЯ СУДЬБА.
Пусть ответит сам.
МАНФРЕД.
Известно вам, что я познал – и то
Что я без сил не мог бы быть меж вами.
ПЯТЫЙ ДУХ.
Как смеешь
Ты здесь, здесь, y престола Аримана,
Упорствовать? Не видишь разве
И ужаса, и славы? Падай ниц!
Но силы глубже есть и я пришел
Для них, – y них хочу просить ответа.
НЕМЕЗИДА.
Чего ж ты хочешь?
МАНФРЕД.
Ты мне не ответишь;
Зови умерших – их спросить мне надо.
НЕМЕЗИДА.
Великий Ариман, ты разрешишь ли
Желанье смертного исполнить?
АРИМАН.
Да.
НЕМЕЗИДА.
Кого ж из мертвых хочешь ты увидеть?
МАНФРЕД.
Могилы нет y ней. Зови Астарту. [24 - Здесь это имя не имеет ничего общего с мифической Астартой (у иудеев – Ашторет), главной богиней древних семитов-язычников, которая почиталась также под именем царицы неба. Астарта у Байрона – только имя женщины, которую Манфред любил и погубил своей любовью. «Нравственное чувство висит над этой изящной драмой, словно мрачная грозовая туча. Никакая иная вина, кроме той, которая является здесь в столь мрачном изображении, не могла бы послужить более ужасным примером гнусных извращений человеческой природы, как бы ни была она сама по себе благородна и величественна, – в тех случаях, когда она становится добычею собственных желаний, страстей и фантазий. Красота, некогда столь невинно обожаемая, делается тогда предметом осквернения, профанаций и насилия. Привязанность, любовь, преступление, ужас, угрызения совести и смерть идут друг за другом в ужасной последовательности, обнаруживая между собою мрачную связь. Мы представляем себе Астарту юною, прекрасною, невинною, – виновною, падшею, убитою, похороненною, судимою и прощенною; но когда ей дозволено вновь появиться на земле, она все-таки говорит лишь сдержанно, бледно и голосом, полным скорби. Мы только на одно мгновение видим ее в ее красоте и невинности; затем она появляется перед нами в мертвом молчании призрака, с неподвижными, окаменелыми и бесстрастными очами, раскрывая тайну смерти, суда и вечности. Нравственной идеей дышит каждое ее слово: эта идея выражается в скорби, в бедствии, в безумии, отчаянии, смерти…» (Вильсон).]
НЕМЕЗИДА.
Тень или дух,
Что б ни была ты,
День твой потух,
Но здесь должна ты
Снова предстать
Той же, как прежде.
Выйди опять
В той же одежде,
Снова y тленья
Вырвавши дань,
Без измененья
Здесь ты предстань.
Явись! – явись! – явись!
К тому, кто отослал тебя, вернись!
(Появляется призрак Астарты и останавливается посредине).
МАНФРЕД.
Так это смерть? A на щеках ее румянец;
Но вижу я: то не живые краски,
A мертвые, подобно тем, что осень
На листьях облетевших оставляет.
Она! О, Боже! И я мог бояться
Ее увидеть… Ты, Астарта!.. Нет!
Я говорить с ней не могу – вы прикажите:
Пускай простит меня или осудит.
НЕМЕЗИДА.
Властью той же вечной силы,
Что опять тебя на свет
Вызывает из могилы,
Слушай. Дай ему ответ.
МАНФРЕД.
Молчит… Но в этом больше чем ответ…
НЕМЕЗИДА.
Нет больше y меня над нею силы.
Царь воздуха! лишь ты над нею властен.
АРИМАН.
Дух, видишь этот скипетр, повинуйся!
НЕМЕЗИДА.
Молчит! Она принадлежит не нам —
Другим подвластна силам. Смертный, здесь
Напрасно ты искал, и мы бессильны.
МАНФРЕД.
Услышь, услышь меня, Астарта!
Любимая, ответь мне, говори:
Я столько выстрадал, я так томился, —
Тебя могила меньше изменила,
Чем изменился я. Любила ты
Чрезмерно, как и я. Но мы друг друга
Терзать не созданы. Хотя грехом
Смертельным было так любить, как мы.
Скажи, что ты меня не ненавидишь,
Что я наказан за обоих, ты ж,
Избранница, скажи, что я умру.
До сей поры какое-то проклятье,
Как цепь, меня приковывает к жизни
И мне весь ужас вечности рисует,
Того, что было, – нет нигде покоя.
Чего ищу, чего прошу – не знаю;
Я сознаю лишь, кто ты и кто я!
Пока я жив лишь, одного хочу —
Услышать голос твой: о, говори!
И призывал тебя в безмолвной ночи,
Пугая спящих птиц в ветвях недвижных,
Будя волков, пещеры оглашая
Заветным именем твоим, – мне эхо
И не одно лишь эхо отвечало.
Мне говорили духи, люди, – ты молчала.
Но говори!.. Я звезды вопрошал
И в небе я искал тебя напрасно;
Я землю исходил – и не нашел
Подобья твоего. Но говори!
Смотри, кругом враги и тем я жалок,
Их не страшусь – люблю тебя одну.
Но говори!.. Хоть в гневе говори,
Что хочешь, только б голос твой услышать,
Лишь раз, еще лишь раз!
ПРИЗРАК АСТАРТЫ.
Манфред!
МАНФРЕД.
Еще!
То голос твой, живу лишь этим звуком!
ПРИЗРАК.
Наутро кончено земное горе.
Манфред, прощай!
МАНФРЕД.
Так я прощен?
ПРИЗРАК.
Прощай!
МАНФРЕД.
Скажи, мы встретимся опять?
ПРИЗРАК.
Прощай!
МАНФРЕД.
Еще скажи: меня ты любишь?
ПРИЗРАК.
Манфред!
(Дух Астарты исчезает).
НЕМЕЗИДА.
Ушла, и вновь ее не вызвать,
Но слово сбудется. Вернись к земле.
ОДИН ИЗ ДУХОВ.
Лишился чувств. Что значит, бывши смертным,
Искать того, что за пределом смерти.
ДРУГОЙ ДУХ.
Смотри, смотри, он овладел собою
И муку сердца воле покорил.
Когда б он был одним из нас, он был бы
Могучий дух.
НЕМЕЗИДА.
К владыке нашему
И нам нет y тебя других вопросов?
МАНФРЕД.
Нет никаких.
НЕМЕЗИДА.
Тогда прощай покуда.
МАНФРЕД.
Так мы увидимся? Здесь, на земле?
Как хочешь, впрочем; я же за услугу
Последнюю y вас в долгу… прощайте!
(Exit Манфред).
Занавес опускается.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ [25 - 22 сентября 1816 г. Байрон поехал верхом из Нейгауза, на Тунском озере, к Штауббаху. По дороге, между Маттеном и Мюллиненом, недалеко от деревни Виддершвиль, он проезжал мимо баронского замка Умшпуннева, бывшего, по преданию, замком Манфреда, и отметил в своем дневнике, что это – «не больше, как четвероугольная башня, окруженная круглыми башенками и живописно возвышающаяся посреди густого кустарника». В тот же день и неподалеку от того же места он «проезжал мимо утеса; надпись: брат убил брата; место как раз подходящее».Здесь-то, по свидетельству графини Гвиччиоли, и зародилась первая мысль «Манфреда». Вскоре после напечатания байроновской драмы, в «Эдинбургском Ежемесячном Журнале» 1817 г. появилась статья под заглавием: «Предание, рассказанное одним швейцарским монахом». Автор этой статьи говорит, что он слышал передаваемое им предание осенью 1816 г. от одного из отцов капуцинского ордена, близ Альторфа. Это – история любви двух братьев к одной женщине, подруге их детства. Она выходит замуж за старшего брата, а впоследствии внушает младшему сильную страсть, с которою тот не в состоянии бороться. Судьба старшего брата покрыта мраком. Женщина куда-то исчезает, а младшего брата находят мертвым в том самом горном проходе, где он встречался со своей невесткой. Автор добавляет, что решился пересказать это предание в виду его поразительного сходства» с драмой Байрона.]
СЦЕНА I
Покой в замке Манфреда.
(Манфред и Герман).
МАНФРЕД.
Который час?
ГЕРМАН.
Недолго до заката,
И сумерки, должно быть, будут ясны.
МАНФРЕД.
Скажи: ты в башне все ли приготовил,
Как я велел?
ГЕРМАН.
Готово все, извольте
Взять ключ, a вот шкатулка. [26 - Эта шкатулка дальше уже не упоминается. О ней была речь в первоначальной редакции III акта, см. ниже.]
МАНФРЕД.
Хорошо.
Ты можешь удалиться. Надо мной
Спокойствие такое, тишина,
Каких я никогда не ведал в жизни.
Когда бы я не знал, что философия
Пустая самая из всех сует,
Бессодержательное только слово,
Лишь термин школьный, я бы мог подумать
Что я нашел искомое «калон» [27 - Байрон, вероятно, имел в виду следующее место из письма Кассия к Цицерону: «Трудно убедить людей в том, что добро желательно ради самого добра (τὸ καλον ὃἰ αὐτὸ αἰρετὸν); а между тем, ведь, справедливо и может быть доказано, что удовольствие и спокойствие приобретаются добродетелью и правдою, словом – путем добра». Аббат из Сен-Мориса.Сен-Морис находится в долине Роны, в 60-ти милях от Вильнева. Аббатство, теперь занимаемое монахами августинского ордена, было основано в IV веке; Сигизмунд, король бургундский, наделил его имением.]
И утвердил в душе. Пусть ненадолго,
Но хорошо хоть раз его изведать.
Да, новое во мне открылось чувство
И записать мне следует на память,
Что это чувство есть; но кто стучится?
ГЕРМАН(снова входя).
Позвольте доложить – из Сан-Мориса
Аббат желает видеть вас.
(Входит аббат Сан-Мориса).
АББАТ.
Мир вам.
МАНФРЕД.
Благодарю, и вам привет!
Приход ваш освящает эти стены
И тех, кто в них живет.
АББАТ.
О, если б так,
Но говорить наедине нам надо.
МАНФРЕД.
Оставь нас, Герман. Что же вам угодно?
АББАТ.
Скажу без предисловий – вот в чем дело.
Мои года, намеренья и сан
Дают на это право, и соседство
Отчасти тоже служит извиненьем…
Везде молва об имени твоем
Недобрые разносит слухи, пусть же
Его носитель без пятна его оставит,
Как было в старину.
МАНФРЕД.
Я слушаю.
АББАТ.
Молва идет, что ты вступил в сношенья
С таинственным и запрещенным миром
И с обитателями темной бездны,
Что с духами нечистыми и злыми,
Витающими над долиной смерти,
В общенье ты. Я знаю, что с людьми,
Собратьями твоими по творенью,
Ты редко говоришь и одиноко
Живешь отшельником. Дай Бог, чтоб свято…
МАНФРЕД.
A кто же те, кто говорят все это?
АББАТ.
Крестьяне набожные, наши братья.
Твои же слуги за тебя боятся,
И жизнь твоя в опасности теперь.
МАНФРЕД.
Возьми ее!
АББАТ.
Спасать, a не губить
Мой долг. Я не хочу проникнуть в тайну
Твоей души; но если это так —
Пора покаявшись тебе найти
Мир с церковью, a чрез нее и с Богом.
МАНФРЕД.
Тебя я понял; вот ответ мой: что бы
Ни сделал я, и кто бы сам я ни был,
Посредник смертный между мной и небом
Не нужен мне, a если против вас
Грешил – наказывай; но – докажи. [28 - В первоначальной редакции эта сцена оканчивалась иначе. Именно, после приведенного стиха следовало:АББАТ.Внимай и трепещи! Упрямой твари,Облекшейся в броню отваги дерзкой,Чтобы сражаться за свои грехи, —Мученье в жизни временной и вечной!МАНФРЕД.Отец почтенный! Слово милосердьяУстам твоим приличнее угроз.Я к милости тебя призвать желал бы.Скажи: чего ты хочешь от меня?АББАТ.Я воздержусь от клятвы невозвратнойИ буду ждать до завтра: поразмыслиИ покаяньем грех свой искупи.Но если ты не покоришься церквиИ не отдашь своих владений всехНа монастырь…МАНФРЕД.Теперь я понимаю.АББАТ.Не жди пощады. Ты предупрежден.(Хочет уйти).МАНФРЕД.Постой, – в шкатулке есть тебе подарок.(Открывает шкатулку, высекает огонь и зажигает благовонную смолу).Эй, Аштарот!Демон Аштарот появляется и поет:На вороний камень(Буквальный перевод немецкого слова Rabenstein, означающего виселицу, так как она в Германии и Швейцарии строится из камня, на долгое время. (Прим. Байрона).)Ворон прилетает,Черными крыламиСредь костей мелькает.На скелете белом.По ветру качаясь,Ворон одинокийХлопает крылом.Звенят кандалы, и каркает птица:Вот музыка, – ведьмы спешат веселиться;Живей, живей, – быстрей, веселейКружатся бесстыжие в пляске своей,И в саванах трупы, и адский кагалСлетаются в тучах на дьявольский бал!АББАТ.Я не боюсь тебя, – прочь, прочь отсюда!Сгинь, дух нечистый! Провалися в ад!МАНФРЕД.Снеси его на Шрекгорна вершину, —На самую высокую; держиТам до восхода солнца, – пусть увидит,Что никогда он ближе не был к небу.Не обижай его, и пусть с рассветомВ свою вернется келью невредимо. Ступай.АШТАРОТ.Не надо ль также захватитьИ остальную братью – для компании?МАНФРЕД.Нет, – одного довольно. Убирайтесь.АШТАРОТ.Ну, отче, – в путь! Молись и не робей,И полетим с тобою поскорей.(Поет).Сын с изъяном, невеста с брюшком,Да вдовушка с новым женишком,Да распутный монах, да черница в родах —Вот что всегда и у всех на глазах.(Исчезает с аббатом). МАНФРЕД(один).Зачем пришел сюда старик безумный?Чтоб вынудить меня на злую шутку?Я не искал его…Тоской несноснойПолно все сердце, – камнем на душеТяжелое предчувствие ложится…Но я спокоен. Так спокойно море,Когда над ним пронесся ураганИ ветер стих, но, высоко вздымаясь,Холодные еще гуляют волны,Грозя бедой. Такая тишинаПокоя не дает. Вся жизнь мояБыла сраженьем, раной – каждый помысел,И ранами тяжелыми покрытаБессмертная душа моя. Что ж дальше?]
АББАТ.
Нет, не о наказанье речь идет —
О покаянье только, о прощенье;
Достигнуть их лишь от тебя зависит,
Но учрежденья наши, наша вера
Дают мне власть помочь при переходе
К надежде, к лучшим мыслям от греха.
Наказывает небо. «Месть моя»,
Сказал Господь, a как мы слуги, – только
Смиренно повторяем это слово.
МАНФРЕД.
Старик, ничто не может облегчить страданья
Души, познавшей тяготу греха.
Напрасны святость и молитвы прелесть,
И покаянье, пост и все обряды.
Тоска и то, что горше всех страданий —
Отчаянья безвыходного муки,
Упреки совести, без страха ада,
Которые легко могли бы сами
И небо превратить в кромешный ад —
Нет муки в будущем, чтобы сравниться
С тем осуждением, что произносит
Он над самим собой.
АББАТ.
Пусть будет так,
Но это все пройдет, потом наступит
Надежда светлая, и ты увидишь
В спокойной вере край благословенный,
Доступный всем, кто ищет, каковы бы
Их заблужденья ни были земные.
Все искупается: начало ж искупленья
Его потребность, – только захоти —
И наша церковь все тебе откроет
И все что можно отпустить – простится.
МАНФРЕД.
Когда погиб шестой властитель Рима, [29 - «Отон, потерпев поражение в сражении при Брикселле, закололся. Плутарх говорит, что хотя он жил так же дурно, как и Нерон, однако, окончил свою жизнь как философ. Он утешал своих солдат, которые сожалели об его участи, и выказал заботливость об их безопасности, когда они пожелали остаться при нем до конца. Марциал говорит:Sic Cato, dum vivit, sane vel Caesare major,Dum moritur, namquid major Othone fuit?»(Прим. Байрона).]
Он рану сам себе нанес мечом.
Хотел он избежать позорной казни,
Суда сенаторов – рабов своих недавних;
Из жалости к нему какой-то воин
Пытался кровь плащом остановить,
Но отстранив его, сверкнувши властным взором,
Промолвил император, умирая:
«Уж поздно – это ль значит верность?»
АББАТ.
Что хочешь ты сказать?
МАНФРЕД.
Ответить с ним:
Уж поздно!
АББАТ.
Нет! Нет, никогда не поздно!
Сл своей душой ты можешь примириться,
A душу с небом примирить. Как странно:
Все те, кто не надеются на небо,
Себе мечты земные создают,
Как утопающий за них хватаясь.
МАНФРЕД.
Да, мой отец, мечтал и я когда-то:
Стремился в юности к высоким целям,
Дух человечества хотел усвоить,
Стать просветителем народов, вверх
Подняться с тем, чтоб пасть потом быть может,
Но так упасть, как горный водопад,
Который, пенясь с кручи, мчится в бездну,
Спускаясь вниз туманными столбами
И облаком взлетая снова к небу, [30 - Облака мелких водяных брызг, окружающие водопад Штауббах, представляются издали поднимающимися кверху.]
И вновь на землю падая дождем,
Там успокоится; но все прошло —
Ошибся я в мечте.
АББАТ.
A почему?
МАНФРЕД.
Не мог я укротить своей природы.
Кто хочет власти, тот служить и льстить,
Везде быть вечно наготове должен.
Ходячей ложью быть, чтоб стать могучим
Среди людей: да, такова толпа.
И я не захотел быть в этом стаде
И вожаком – не захотел вести волков.
В пустыне лев один живет – я также.
АББАТ.
Но отчего не жить с людьми другими?
МАНФРЕД.
A потому, что жизнь претит моей природе.
Я не жесток, я не стремлюсь разрушить,
Но как самум живу лишь в разрушенье.
Он дует лишь в пустыне раскаленной
И носится над голыми песками,
Где не растут ни травы, ни кусты.
Бесплодные он поднимает волны,
Не ищет никого, никто его не ищет,
Но встреча с ним смертельна, – так и я
В моем пути земном. Но я встречал
Порою то, чего уж нет.
АББАТ.
Увы!
Боюсь, что здесь помочь не буду в силах
Ни сам я, ни мой сан; но ты так молод.
Хотел бы я…
МАНФРЕД.
Смотри. Есть род людей,
Что в юности состариться успели
И умирают раньше зрелых лет
И не в бою, не от кровавой смерти,
От наслаждений, или от работы
Усиленной, от слабости порой
И от болезни или от безумства
В иных сердца разбиты или чахнут;
От этого недуга гибнет больше,
Чем значится по списку роковому. [31 - Эти слова Манфреда часто приводятся в биографиях Байрона. Гораздо раньше создания этой поэмы, будучи всего 23-х лет, поэт говорил о себе: «Мне, кажется, суждено в юности испытать величайшие огорчения старости. Друзья падают вокруг меня, и скоро я останусь одиноким, сохнущим деревом. Другие люди могут находить убежище в семье, – у меня нет другого убежища, кроме собственных дум, а в них нет ничего утешительного, кроме эгоистического удовлетворения тем, что я переживаю людей, которые лучше меня. Я поистине очень несчастен. Дни мои бездельные, а ночи бессонные. Мне редко приходится бывать в обществе, а когда это случается, – я от него бегу. Может быть, я кончу сумасшествием…» (Письмо к Далласу от 11 окт. 1811).]
Меняет он и формы, и названья.
Взгляни же на меня – я испытал
Их все, когда и одного довольно.
Не удивляйся же, что я таков —
Дивись тому, чем я когда то был
И, быв таким, – еще перед тобою.
АББАТ.
Но выслушай…
МАНФРЕД.
Старик, я уважаю
Твой сан, твои года, я верю также
В твои намеренья; но все напрасно.
Обидеть не хочу, но я тебя,
A не себя щажу и потому кончаю
Теперь наш разговор – итак, прощай. [32 - «Относительно бессмертия души, мне кажется, не может быть сомнений, если мы обратим внимание на деятельность нашего ума. Ум наш находится в постоянно деятельном состоянии. Прежде я в этом сомневался, но опыт убедил меня. Насколько наша будущая жизнь будет индивидуальна – или, лучше сказать, насколько она будет похожа на настоящее наше существование, это вопрос иной; но что ум наш вечен, – это представляется мне так же верным, как и то, что наше тело не вечно». (Дневник Байрона 18211). «Я не желаю отвергать христианство без рассуждения; наоборот, мне очень хочется верить, так как мои нынешние беспорядочные представления о религии вовсе меня не удовлетворяют» (Разговоры Байрона с Кеннеди, 1823 г.).]
(Exit Манфред).
АББАТ.
Он мог бы существом быть благородным, [33 - «Из всех великих поэтов нашего времени только трое изобразили, в полной мере и силе, те страдания, какие испытывают великие мыслящие умы, при современном состоянии всемирной истории, вследствие постоянных приливов глубокого скептицизма и неудовлетворенности жизнью. Но только один поэт дерзнул представить самого себя жертвою этих страданий, которые не поддаются точному определению. Гете воплотил свои сомнения и неведение в страшном образе таинственного Фауста. Шиллер, с еще большею смелостью, поселил то же скорбное чувство в беспокойном, высокомерном и геройском сердце Валленштейна. Байрон не искал внешнего образа для воплощения своего душевного беспокойства. Мир и все в нем находящееся служат ему сценой и публикой – и он обнаруживает себя перед ними, в непрестанной и тщетной борьбе с терзающим его демоном. Иногда в его скептицизме замечается что-то мрачное и подавляющее; но чаще он отличается возвышенным и торжественным характером, приближаясь к искренней вере. Каковы бы ни были собственные верования поэта, – мы, его читатели, чувствуем себя выше и благороднее, разделяя его меланхолическое настроение, так как его сомнения, выражаемые в столь величественной форме, укрепляют нашу собственную веру. Его скептицизм, приближаясь к вере, в своем величии заключает собственное опровержение. В его резких и горьких упреках нет ни философии, ни религии; но те призраки, которые тревожат его воображение, некогда тревожили и нас самих. Мрак его мысли часто озаряется яркими молниями просветления, и возвышенная скорбь, наполняющая его сердце при созерцании таинств нашей жизни, соединяется со стремлением к бессмертию и выражается таким языком, который нельзя не признать божественным». (Вильсон).]
В нем сила есть, которая могла бы
Создать прекрасный образ светлых элементов,
Когда б они разумно в нем смешались;
Теперь же хаос в нем и свет, и мрак,
И дух, и плоть, и светлый ум, и страсти, —
Все борется без цели и порядка,
То дремлет, то бушует. Он погибнет,
A должен бы спастись. Я попытаюсь.
Такой как он – достоин искупленья,
Мой долг ни перед чем не отступать;
Пойду за ним везде, но осторожно.
(Exit аббат).
СЦЕНА II
Другая комната.
(Манфред и Герман).
ГЕРМАН.
Как вы велели, я пришел сказать,
Что солнце за горы заходит.
МАНФРЕД.
Как?
Уже? взгляну.
(Манфред подходит к окну залы).
Блестящий шар, кумир
Природы юной и могучей расы
Людей первичных. Дети великанов,
Родившихся от духов и красавиц, [34 - «Видевше же сынове Божии дщери человечи, яко добры суть, пояша себе жены от всех, яже избраша… Исполини же бяху на земли во дни оны; и потом, егда вхождаху сынове Божии к дщерем человеческим, и раждаху себе; тии бяху исполини, иже от века, человецы именитии»(Бытии гл. VI, 2, 4).]
Привлекших их с небес бесповоротно,
Блестящий шар, – тебе все поклонялись,
Не зная твоего происхожденья.
Ты Всемогущего служитель ранний,
Лучами радости светил ты на вершинах
И грел сердца халдейских пастухов [35 - Ср. «Чайльд-Гарольда», п. III, стр. 14 (наст. изд. I, 90):Как некогда халдеи, звезд теченьеОн созерцал и в них мечты своейОн поселял волшебные виденья…Там же, стр. 91 (наст. изд. I, 112):Перс древний не напрасно алтарямИзбрал места на высоте нагорной, Царящей над землей…]
Во время их молитв. Бог вещества,
Непознаваемого представитель,
Избравшего тебя своею тенью,
Светило первое и центр других светил,
Ты нашу землю сделал выносимой
И только ты всему даешь окраску, —
Всему, что ходит при твоих лучах.
Владыка времени и царь пространства,
Всего того, что в них живет и дышит,
И в нас самих наш дух тобой окрашен,
Как и наружный вид. Встаешь и светишь
Во славе и заходишь. Но прощай,
Тебя я не увижу больше; первый
К тебе направлен был мой взор,
Прими же и последний, ты не будешь
Светить тому, кому любовь и свет
На гибель были. Но оно зашло.
Иду за ним.
(Exit Манфред).
СЦЕНА III
Горы. Замок Манфреда в отдалении. Терраса пред башней. Время – сумерки. Герман, Мануил и другие служащие y Манфреда.
ГЕРМАН.
Как странно: ночь за ночью много лет
Он проводил без сна вот в этой башне
Совсем один. Я сам туда входил.
Мы все бывали там не раз, но все
Убранство в ней еще не позволяет
Определить того, к чему стремится
Его работа. Есть, наверно, в ней
Еще покой, куда никто не входит.
Готов отдать я плату за три года,
Чтоб тайну ту узнать.
МАНУИЛ.
Оно опасно.
Доволен будь и тем, что знаешь.
ГЕРМАН.
Ты, Мануил, и осторожнее, и старше,
Но мог бы много рассказать про замок —
Ты здесь давно.
МАНУИЛ.
Его отцу служил я
Здесь до рожденья графа. Сходства мало.
ГЕРМАН.
Про многих сыновей мы скажем то же.
Но в чем же разница?
МАНУИЛ.
Я говорю
Не о чертах лица и не о формах.
Граф Сигизмунд был горд, но прям и весел,
Любил войну, пиры, не окружался
Он книгами и одиноко ночи
Не сиживал без сна, a веселей
Их проводил, чем день. Он не бродил
По скалам и лесам, как будто волк,
Людей и радости он не чуждался.
ГЕРМАН.
Ах, черт возьми, вот это было время!
Когда б оно могло вернуться к нам!
Его и стены позабыли.
МАНУИЛ.
Для этого другой хозяин нужен…
Я странные здесь видел вещи, Герман.
ГЕРМАН.
Будь друг и расскажи, пока дежурим…
Ты как-то смутно говорил о деле,
Случившемся y этой самой башни.
МАНУИЛ.
Да, это ночь была такая… Помню,
Смеркалось как теперь, такой же вечер
И облака багровые стояли
Над Эйгером все так же. Так же ветер
Едва дышал, и горы снеговые
Сребриться начинали в лунном свете.
Граф Манфред как сейчас был тут же в башне
И занят… чем? Кто может это знать?
Но бдений всех и всех его блужданий
С ним спутница была; ее одну,
Казалось, и любил он на земле,
К чему, по правде, кровью был обязан.
С графиней Астартою его… [36 - В рукописи сохранилось следующее первоначальное окончание III акта Манфреда (переведено для настоящего издания П. О. Морозовым):ГЕРМАН.Смотрите, смотрите – башняВся в пламени… О Боже! Что за гром?Какой ужасный гром!(Удар, подобный грому).МАНУИЛ.Скорей, скорееНа помощь графу вместе все бегите!(Слуги, вассалы и крестьяне подходят, пораженные ужасом).Коль есть меж вами человек, которыйГотов помочь несчастному в беде, —Не медлите, спешите все за мною, —Дверь отперта.(Уходит).ГЕРМАН.Идите, – кто за ним?Что ж вы? Боитесь? Негодяй! ПрочьОтсюда все, – один за старикомПойду, куда зовет меня мой долг,Без помощи это я не оставлю.(Уходит).ВАССАЛ.Чу! Слышите?… Нет, – ничего не слышно,Теперь не видно даже и огня.Что там такое? Ну войдем!КРЕСТЬЯНИН.Нет, нет,Я не пойду. Ступайте двое-трое,А я побуду здесь: зачем тудаСоваться мне?ВАССАЛ.Ну, что же стали все?Идет ли кто?МАНУИЛ (изнутри).Теперь уж не поможешь:Он умер.ГЕРМАН (тоже).Нет, мне кажется, – он жив.Но здесь темно, – снесем его на свет.Тихонько, осторожнее спускайсяПо лестнице, чтоб головы емуНе повредить… Как он похолодел!..(Мануил и Герман выносят Манфреда на руках).МАНУИЛ.Скорей бегите в замок, позовитеНа помощь всех, да оседлайте лошадь,Скачите в город за врачом! ВодыСюда мне принесите поскорее!ГЕРМАН.Как побледнел! Но сердце все же бьется…Подайте-ка воды!(Опрыскивают Манфреда водой; после некоторой паузы он подает признаки жизни).МАНУИЛ.Как будто хочетСказать он что-то, – двигает губами…Ты можешь разобрать? Я стар и глух,Не слышу тихой речи…ГЕРМАН(наклоняется и прислушивается)Он сказалВсего одно лишь слово или два;Но я не понял. Что ж теперь нам делать?Перенесем его тихонько в замок?(Манфред делает рукою движение, чтобы его не трогали).МАНУИЛ.Не хочет он – да это и напрасно:Он умирает… ГЕРМАН.Да, всему конец!МАНУИЛ.О, что за смерть! А я еще живу,Седую голову свою склоняяК подножию последнего потомкаИз дома Сигизмунда… Что за смерть!Один без покаянья без охраны —При страшном взрыве; страшно и помыслить!..Но от него я все ж не отойду!МАНФРЕД (медленно, слабым голосом).Старик! Совсем не трудно умирать!(Умирает).ГЕРМАН.Все кончено – в глазах его нет жизни!МАНУИЛ.Закрой их, – у меня дрожит рука…Ушел от нас – куда? Боюсь подумать…Но он от нас ушел – и навсегда!Конец III акта и поэмы.]
Но тише. Кто идет?
АББАТ.
Где граф?
ГЕРМАН.
Там в башне.
АББАТ.
Я говорить с ним должен.
МАНУИЛ.
Невозможно.
Он хочет быть один и не позволил
Себя тревожить.
АББАТ.
На себя беру я
Вину, коль в этом есть вина, но должен
Его увидеть.
ГЕРМАН.
Ты почти сейчас
Его уж видел.
АББАТ.
Герман, слышишь?
Стучи и доложи, что я пришел.
ГЕРМАН.
Но мы не смеем.
АББАТ.
Видно о себе
Сам доложу.
МАНУИЛ.
Святой отец, постойте,
Постойте лишь минуту.
АББАТ.
Для чего?
МАНУИЛ.
Идемте вместе, – я скажу вам после.
(Уходят).
СЦЕНА IV [37 - «Начало этой сцены – может быть, лучшее место во всей драме. Его торжественный, спокойный и возвышенный тон придает величественный характер катастрофе, которая при иных условиях могла бы, пожалуй, показаться слишком нелепой и чересчур впадающей в манеру истории о дьяволе и Фаусте». (Вильсон).]
Внутри башни.
МАНФРЕД(один).
Блеснули звезды, месяц озаряет
Вершины снеговые… Как прекрасно!
Природа трогает, и образ ночи
Мне остается ближе, чем людские лица…
Привык я в этом звездном полумраке
Среди безмолвия и тишины
Читать один язык другого мира.
Мне помнится, что в юности когда-то
Я странствуя зашел в такую ночь
В разрушенные стены Колизея [38 - «Ездил в полночь смотреть Колизей при лунном свете. Но что могу я сказать о Колизее? Его надо видеть; описывать же его я считал бы невозможным, если бы я не читал «Манфреда». Действительно, Колизей надо осматривать «при бледном сиянии луны». Тишина ночи, таинственный шепот эха, резкие тени от лунного света и жуткое величие нависшей над вами громады развалин составляют грандиозный романтический пейзаж, впечатление которого мог достойно передать только Байрон. Его описание – сама истина; да и чего не мог бы он сделать с таким сюжетом, владея пером, подобным жезлу Моисея, прикосновение которого источает живую воду даже из каменной скалы?» (Мэтьюз).Ср. «Чайльд-Гарольда» п. IV, стр. 128–131 (наст. изд. I, 164).] —
Остаток властного когда-то Рима.
Росли деревья на разбитых арках,
Чернея в синей полуночи. Звезды
Сквозь трещины руин глядели, и порой
Далекий лай был слышен из-за Тибра.
Вблизи, в жилище кесарей, смеялся
Лишь филин; оклик стражи долетал
И замирал в дыханье тихом ветра…
Стояли кипарисы за проломом
И горизонт, казалось, замыкали,
Но от стены они далеко были…
В жилище кесарей ночные птицы
Беззвучно реяли среди ветвей
Кустарника, ушедшего корнями
Под древние и царственные стены.
Бурьян растет, где лавры расцветали…
Но гладиаторов кровавый цирк
Стоит еще обломком дивным совершенства,
Где Цезаря и Августа палаты
Неразличимой грудой камня стали…
И ты все озарял, блестящий месяц,
Все заливал волною нежной света;
Она смягчала вид опустошенья,
Веков минувших бездну заливала:
Прекрасное таким же оставалось,
Прекрасным некрасивое казалось,
И все кругом – все становилось храмом
Для поклоненья древнему величью
Властителей, которые и в урнах
Царят над мыслями.
Такая ж ночь!
Как странно, что я вспомнил это время!
Но я заметил: мысли убегают
Всего скорей, когда должны бы стройно
Идти и по порядку друг за другом.
(Входит аббат).
АББАТ.
Прошу простить за мой приход вторично,
Но не сердитесь на мое усердье.
Что есть худого в нем, пусть на меня
Падет, и пусть над вашей головой
Пребудет благо. Если б только мог я
Сказать над сердцем, если б мог вас тронуть
И дух вернуть заблудший, но прекрасный,
Пока он не погиб…
МАНФРЕД.
Не знаешь, кто я…
Дни сочтены, записаны дела.
Иди: опасность близко, уходи!
АББАТ.
Ты угрожать не хочешь мне, надеюсь?
МАНФРЕД.
Я? Нет; я только говорю: близка опасность,
Хочу предостеречь.
АББАТ.
Как так?
МАНФРЕД.
Смотри.
Что видишь ты?
АББАТ.
Я? ничего.
МАНФРЕД.
Сюда
Смотри внимательно. Ну, что теперь?
АББАТ.
Я вижу страшное, но не боюсь.
Неясный, грозный образ выступает,
Как злое божество, из-под земли;
Лицо плащом окутано, и формы
Не видно в темных облаках…
Он между нами, но не страшен мне.
МАНФРЕД.
Ты прав: тебе не станет он вредить;
Но может кровь застыть под этим взглядом…
Я говорю тебе: уйди.
АББАТ.
A мой ответ:
Уйду не прежде, чем с врагом сразимся.
Зачем он здесь?
МАНФРЕД.
Как? Да, зачем он здесь?
Я не просил его: он здесь незваный.
АББАТ.
Несчастный смертный, y таких гостей
Что общего с тобой? Дрожу за душу…
Зачем глядите так вы друг на друга?…
Он открывает лик, промеж бровей
Лежат громовые морщины… очи
Огнем бессмертья адского горят.
Уйди!
МАНФРЕД.
Скажи: зачем ты здесь?
ДУХ.
Идем.
АББАТ.
Кто ты, неведомый? Ответь, скажи.
ДУХ.
Я гений Манфреда. Пора, идем.
МАНФРЕД.
Нет, я готов на все, но отвергаю
Здесь власть твою. Скажи: кем прислан ты?
ДУХ.
Сейчас узнаешь; но идем.
МАНФРЕД.
Я сам
Сильнейшими, чем ты, повелевал,
С владыками твоими спорил. Прочь!
ДУХ.
Твой час пробил. Идем за мною, смертный.
МАНФРЕД.
Мой час пробил, – я это знал и знаю,
Но не отдам души таким, как ты.
Прочь! Умереть хочу, как жил – один.
ДУХ.
Собратий должен я призвать. Явитесь!
(Появляются другие духи).
АББАТ.
Прочь, злые! Прочь, я говорю!
Бессильны вы, где есть еще святыня,
И заклинаю вас я тем…
ДУХ.
Старик,
Мы знаем нашу цель, и сан твой знаем.
Священных слов не трать же понапрасну:
Ты не спасешь его, – он осужден…
Я говорю в последний раз: идем!
МАНФРЕД.
Я вызываю вас, хотя душа
Уж отлетает, я вас вызываю!
Пока дышу, я не уйду отсюда…
Я презираю вас, пока есть сила
Бороться с духами, и что возьмете —
Возьмете по частям.
ДУХ.
Упорный смертный,
Так вот волшебник, что хотел когда-то
В незримый мир проникнуть вместе с нами,
Как равный нам; и это он, тот самый,
Что в жизнь свою влюбился – в ту жизнь,
Где бедствовал.
МАНФРЕД.
Коварный враг, ты лжешь!
Уходит жизнь моя – я это знаю
И не хочу продлить ее ни мигом.
Сражаюсь не со смертью, a с тобой
И с ними. Власть свою я приобрел
Не договором низким с вашим сонмом,
A смелостью, наукой, покаяньем,
Ночными бденьями и силой духа,
Познаньем древности, когда земля
Носила рядом духов и людей
И не дарила вам преобладанья.
Я вызываю вас и силою моей
Гоню вас прочь, еще смеясь над вами.
ДУХ.
Но преступления твои…
МАНФРЕД.
Что значат
Они для вас, и разве наказанье
Другой преступник может налагать!
Ступайте в ад. Вы надо мной не властны,
Я это чувствую; твоим не буду, —
Я это знаю; но что сделал я,
То сделано, – оно внутри меня,
И мук моих твоя – не увеличит.
Бессмертный дух сам носит воздаянье
В себе за добрые и злые мысли,
И в нем самом начало и конец,
Пространство, время. Если чувства в нем
От бренного свободны, им не нужны
Извне цвета изменчивых явлений;
Дух поглощен блаженством или скорбью
В сознании того, что совершил…
Ты не прельстил меня, да и не мог
Ни обмануть меня, ни сделать жертвой.
Я погубил себя, и сам я создал
Свою судьбу на век – враги, долой…
Я руку смерти чую, a не вашу.
(Духи исчезают).
АББАТ.
Как бледен ты. Твои белеют губы,
В груди твоей спирается дыханье
И слышен хрип. Молись, молись же небу
Хоть мысленно, но так не умирай.
МАНФРЕД.
Конец. Тебя едва-едва я вижу…
Вокруг меня все вертится. Земля
Как будто уплывает… Но прощай,
Дай руку.
АББАТ.
Холодна. До сердца холод
Проник. Молись! Молись! Но что с тобою,
Скажи?
МАНФРЕД.
Старик, не трудно умереть.
(Манфред умирает).
АББАТ.
Ушел. Душа умчалась в дальний край…
Куда – подумать страшно; но ушел.
